Метафизика [Лалла Жемчужная] (fb2) читать онлайн

Лалла Жемчужная Метафизика

Хвосты комет

Очень давно, когда люди жили большими общинами и ютились в пещерах, тогда они очень боялись ночи. В темноте мог затаиться медведь или бесшумно напасть тигр, могла внезапно разверзнуться яма. Но больше всего прочего в те времена людей пугало ночное небо. Оно было черным, безучастным, усеянным звездами. Эти звезды слишком были похожи на глаза тигра. Больше того! В отличие от тигра, их нельзя было потрогать, поймать и убить. Люди боялись звезд, и каждый вечер прятались глубоко в своей пещере, и рассказывали детям о том, что ни в коем случае нельзя смотреть на ночное небо.

Но среди них жила одна девочка. Ее родителей съел медведь, и некому было пугать ее страшными историями и караулить по ночам. Девочка очень часто тайком выбиралась из пещеры, стоило темноте сгуститься. Она гуляла по тихому лесу, вдыхала ароматы ночных цветов и даже подружилась с одним тигренком. Девочка не боялась всего того, от чего ее соплеменники приходили в ужас, напротив! Она была достаточно безумна, чтобы смотреть на небо, смотреть подолгу, пока звезды смотрят на нее. Такие ночи рождали в ней новые чувства, желания. Девочка хотела бежать, бежать быстро, бежать вверх по тропе, карабкаться по скалам!.. И так она хотела слагать истории, не страшные, а красивые! Чтобы другие так же, как она, стремились к чему-то выше.

Девочка стала придумывать разные небылицы о небесных коровах и лучниках, а потом рассказывала их малышам, когда родители засыпали. Она говорила о том, что звезды не хотят зла, что мир вокруг – он не такой враждебный, как говорят родители. Дети слушали, а потом говорили об этом взрослым. И тогда старейшина решил, что девочка опасна. Что звезды затуманили ее разум, вытеснили саму душу и теперь хотят их, людей, всех выманить из пещеры ночью и убить. И он приказал соплеменникам схватить девочку.

Под крики и гулкий бой палок о камни, о кости, о плоть – люди протащили ее по траве, по песку, по холодным камням. Они приволокли девочку в самую глубокую пещеру, где совершались жертвоприношения богам. Там старейшина простер над ней руку, и его сын властной рукой прижал почти детскую фигурку к бурому камню. Люди выли, люди клокотали, люди бились. Старейшина читал слова молитв, а его сын заносил камень над девочкой. Молитва достигла высшей ноты, люди впали в безумство и закричали словно звери. И камень опустился.

Девочка до самого конца видела только звезды.

Агния очень любила спать. Во снах она была свободна. Если ей хотелось, она могла парить над лесами Амазонки, или опуститься на дно Марианской впадины, чтобы рассмотреть невидимых обычным людям чудовищ. Она могла коснуться макушки пирамиды Хеопса, а могла – Эвереста. Могла теряться в улочках Мадрида или блуждать в лондонских туманах. Она могла что угодно, даже окунуться в вымышленную историю из другой эпохи, где становилась героиней потрясающей, головокружительной любовной истории. А самое главное – во сне она могла не быть собой.

Но любому сну приходит конец, и тогда Агния должна была проснуться. Она медленно открывала глаза, надеясь не увидеть над головой привычную трещинку в штукатурке. Но трещинка была на месте, как и обои в цветочек. Страшно некрасивые, неприятные, но у Агнии никогда не было времени и сил, чтобы их переклеить. Эти обои напоминали ей о родителях, которые до самой своей кончины диктовали ей правила жизни. А с их уходом все разлетелось. И юридическое образование стало незначимым, и бытовые вопросы решались со скрипом. Она просто не умела жить так, как правильно – не могла быть хорошей хозяйкой или пробиваться по карьере. Агния старалась всем помочь, всем уступить, и оттого одна работа сменялась другой, пока она не стала социальным работником. Сейчас ей было тридцать пять, но жизнь казалась пустой, бездумной, промелькнувшей вдруг мимо. Иногда, проснувшись, Агния с удовольствием предавалась своей любимой фантазии о том, что она – это потерянная комета. Она несется в пространстве, без цели, по заданной траектории, но однажды она прибудет туда, куда должна. И пока что она видит сон о том, что она всего лишь человек, который во снах рассматривает мир во всех его чудесах и красках.

Иногда, правда, ей снился кошмар. Это страшное видение преследовало ее с самого раннего детства – тогда они с родителями пошли в музей естественной истории. Это была на самом деле краеведческая выставка какого-то небольшого южного городка вроде Ейска, но почему-то сосредоточена его экспозиция была на истории эволюции. И был пример пещерных людей: лохматых, сутулых, оскаленных над искусственным очагом. Эти почти обезьяньи лица со стеклянными глазами так потрясли маленькую Агнию, что она ночью впервые увидела тот самый кошмар и проснулась в мокрой кровати.

В этом сне она видела, как бы со стороны, как маленькая девочка в белом платьице что-то рассказывает пещерным людям, пытается показать им звезды, убедить посмотреть на них, послушать их песни. Девочка была прехорошенькая, как со старой открытки. А люди были страшные, как из музея. И эти люди выли, кричали, боялись девочку. А потом Агния вдруг становилась этой бедняжкой и видела, чувствовала, как ее хватают обезьяньи лапы, рвут в стороны, утаскивают под землю. Она видела воздетые руки старой гориллы и блестящие глаза послушного горилле орангутана. Видела отблески ритуального камня, видела, как он опускается на лицо. И Агния просыпалась, когда сон рассыпался звездами во внезапной тишине и мраке.

Вот и в это утро, еще до рассвета, она проснулась из-за своего кошмара. Точнее, ей показалось, что она проснулась, но на деле пошевелиться Агния не смогла. Ей стало страшно: тело не слушалось, а краем глаза она заметила какое-то движение – будто человек метнулся от ее постели к распахнутому окну и выскочил на улицу. С девятого этажа. Агния моргнула и резко и глубоко вздохнула, переворачиваясь на бок. Ей показалось. Иногда подобные состояния с ней бывали – видимо, плата за яркие, контролируемые сновидения. Она прислушалась: в двухкомнатной квартире стояла давящая тишина, даже холодильник не жужжал. Агния протянула руку и повернула к себе часы на прикроватной тумбе: циферблат не горел. «Понятно, отключили электричество», – обреченно вздохнула, спустила ноги с постели и прошлепала по старому паркету на кухню. Холодильнику было много лет, и она давно его не размораживала, так что надо подстелить тряпку и что-то сделать с продуктами, пока не потек растаявший мороз.

Потом Агния вернулась в постель. До подъема оставался еще час – самое время немного помечтать, пофантазировать о чем-нибудь далеком. Мысли сосредоточились на ярких огнях Лос-Анджелеса. Город с картинки, далекий, чуждый – она крайне редко навещала в своих снах подобные места. Но сейчас ей стало интересно, что там творится. И она погрузилась в забытье, проносясь над Атлантикой.

Вдруг, где-то посреди тихой водной глади, она заметила далеко внизу огоньки. Это был большой корабль, – Агния в них не разбиралась, – который шел в ночной темноте и тишине своим курсом. Он перемигивался красными, желтыми, зелеными сигнальными огнями и напомнил ей ворох звезд, которые куда-то стремятся в темном безвоздушном пространстве. Агния решила опуститься на палубу и прогуляться по ней, подышать воздухом, представить, как холодный металл и просоленное дерево под ногами будут покорно обретать плотность и реальность. Она подошла к одному борту, вдохнула соленый воздух, рассмеялась и перебежала к другому борту. Сонный матрос на вахте посмотрел сквозь нее и прошел мимо. Его широкий смуглый нос лоснился в свете звезд и луны, а глаза, усталые, словно бы смотрели в какую-то другую реальность. Удивительно, что их с Агнией реальности не пересеклись!

– И впрямь, удивительно, – на какой-то конструкции из труб, которая выступала над палубой, сидел мальчишка. У него были озорные глаза и буйные кудри. Мальчишка был бос, одет в какие-то обноски, а еще – грыз яблоко. И он-то точно Агнию видел.

– Ты кто такой? – Она попыталась заставить мальчика исчезнуть. Это всегда работало с непрошенными проявлениями воображения, но в этот раз угловатая фигурка на трубах осталась неподвижной. Напротив! Он словно бы стал плотнее, реальнее – будто проникал в ее иллюзорную реальность извне, протискиваясь через складки фантазии.

– Я? Пауль. Я живу там, – он махнул рукой куда-то за левое плечо Агнии. – Но это не имеет тут значения, верно?

Яблоко хрустнуло снова, и Агния заметила, как сок бежит по пальцам мальчишки. Оно было потрясающе искусно выдумано. Как она смогла такое вообразить?

– Это не ты воображаешь, а я, – Пауль дернул плечами. – Когда-то я воровал яблоки у соседа. Скверный был дед, злющий! Но яблоки у него были такие… никогда не забуду. Дед потом помер, и яблони его захирели. Это, как говорил отец, потому что он всю свою душу в них вкладывал, – мальчишка доел огрызок и закусил хвостик в глубокой задумчивости. Кожа на лбу и вокруг глаз у него собралась сетью морщинок: совсем не так, как должно быть у подростка лет четырнадцати. – Может быть, он теперь сам стал яблоней. Кто его знает. Мы вот с тобой – так и носимся по свету. Кто куда.

Агния стушевалась. Она обхватила себя руками и отшатнулась назад. Воображаемый мальчик не зависел от нее. Значило ли это, что она окончательно сошла с ума? Нет, она подозревала, что нормальные люди не могут в тончайших деталях вообразить брусчатку Венеции, по которой никогда не ступали, или увидеть отблески огней аборигенного племени в непроходимых диких джунглях. Это уже само по себе было ненормально, но оно все словно бы было Агнии подвластно. А теперь вот появился мальчишка, которого она скорее назвала бы Антошкой. И он жил сам по себе. И влиял на корабль так же, как на него влияла она сама. Истинное сумасшествие!

– Так кажется только тогда, когда встречаешь другого сноходца первый раз. Потом привыкаешь. Если, конечно, не едешь крышкой, – Пауль видел насквозь ее мысли. В этот момент Агнии показалось, что это она придумана им, а не наоборот. – Вообще, конечно, я тебя давно видел. Давно наблюдаю… да только ты все никак не хотела увидеть меня. Впрочем, ничего необычного.

Нет, нет, нет! У нее была хотя бы одна особенность, которая позволяла считать себя единственной во всем свете – это сны. А теперь этот наглый мальчишка отнимал эту уникальность. Каждым словом, каждым движением. Агния резко развернулась и прыгнула с разбегу в океан. Борт корабля проскользнул сквозь нее бесплотным духом, а вода не обожгла ни холодом, ни жаром. Она представила себя камнем и стала быстро скользить сквозь пространство вниз, в темноту, к удивительным рыбам и разным гадам, какие есть только за пределами познанного человеком.

К следующему вечеру события прошедшего сна окончательно стали блеклыми. Агния уверилась в случайности этого происшествия: просто она слишком устала, слишком была погружена в тревоги за замороженную рыбу и старые половицы. Вот поэтому и выдумала зачем-то какого-то мальчишку, который по ее бессознательной воле убедил ее в собственной независимости. Словом, просто воображение. Просто ей захотелось, чтобы кто-то ее не послушался, вот и все. Больше такое не повторится.

Агния приняла горячую ванну после долгого и тяжелого дня. Она помогала Клавдии Петровне, старушке восьмидесяти лет, провести генеральную уборку. С утра и до вечера мыла, стирала, готовила, помогала пожилой женщине дойти до туалета, а потом и выкупала ее словно родную. В этих простых делах Агния ощущала себя нужной, важной, и ей было приятно слышать, как Клавдия Петровна благодарит ее и сетует на всех мужчин мира, что, дескать, такую умницу вниманием обходят. Это льстило Агнии, хотя мысли ее были далеко, где-то среди звезд. Там она по-прежнему неслась к чему-то неизвестному, но непременно счастливому. Может быть, даже, за все лишения, однажды ее ждет принц? Почему нет.

После ванны Агния взяла с полки первую попавшуюся книгу и упала в кровать. Не было еще и десяти вечера, но она смертно устала, так что решила лечь пораньше. Забравшись под одеяло и уютно устроившись на свежем постельном белье, открыла первую страницу и принялась погружаться в вымышленный автором мир, где были мальчик и тигр в одной лодке. Слова цеплялись друг за друга, рассказывали трагедию ребенка, его лишения и трудности, и Агния чувствовала, как герои книги навсегда поселяются в ее сознании. История слишком отзывалась в ее сердце, чтобы быть забытой: однажды она непременно увидит сон, в котором укроет мальчика ото всех невзгод своей рукой. Агния так и заснула глубоко за полночь, с почти дочитанной книгой в руках.

Из романа в ее сон проскользнул удивительный остров. Он был полностью придуман, правда, не Агнией, а потому существовал так же, как и весь мир: самостоятельно, появляясь в ее восприятии лишь в тот момент, когда она обращала к нему свои мысли и взор. Над островом царила ночь, и он был покрыт густым лесом. Она решила прогуляться по плетистым корням, раскидистым ветвям, пошагать по густым кронам: яд этого причудливого места не мог причинить ей вреда. Она попросту не позволяла себе об этом подумать.

– Ох, кстати. Очень недурная книга, – мальчишка. Агния крутанулась, пытаясь отыскать источник голоса.

– Я не хочу тебя видеть! – Она тонула ногой, капризно и зло. Агния ощутила себя маленькой девочкой, как в кошмаре. Ее старая пижама преобразилась в белое платьице, а корни стали ближе.

– Зачем тогда обо мне думаешь? – мальчишка показал язык. Агния закричала и подпрыгнула. Прочь! К облакам!

Она пронеслась сквозь плотную завесу туч, вверх, к звездам. А потом не задумываясь вообразила падение куда-нибудь. Земля надвинулась на нее, огоньки большого города замерцали внизу, стали ярче, живее, больше. Мгновение – и она сидит на одном из куполов храма Василия Блаженного, в Москве. Родные практически места! Агния вздохнула и подобрала к плоской детской груди тощие коленки. Мальчишка не шел из головы: его глаза казались ей слишком знакомыми. Они напоминали о страшном кошмаре, о камне над головой девочки и, вместе с тем, об очаровательном герое, честном и добром – таком, которого она придумывала для себя, с которым ей было суждено жить долго и счастливо.

– Ну ты чего? Давай поговорим? – Опять он. Агния вскинула на него злой взгляд: рядом сидел паренек лет восемнадцати, в лихо натянутой на лоб кепке, какие рисуют у всяких шалопаев двадцатого века. Буйные каштановые кудри выбивались из-под головного убора, в уголке рта – папироска. Старые ношеные штаны на подтяжках и запачканная углем майка-алкоголичка. Он улыбался, и в морщинках вокруг глаз и рта угадывались черты все того же Пауля.

– Вот еще, – Агния отвернулась и попыталась заставить себя стереть парня из картины воспринимаемого мира. Но он совершенно не хотел исчезать, как и накануне. Его ладонь легла на ее узкое плечо, и она почувствовала, как представленный образ маленькой девочки рассеивается. Теперь она хотела быть ему ровесницей, пусть в том же, беленьком платьице.

– Живешь тут? А я… вот уже много лет живу неподалеку от Мадрида, – он говорил с ней так, как должен говорить взрослый с нахохлившимся от обиды ребенком: уверенно, ласково, внимательно. – Знаешь, мне иногда кажется, что я – это метеор. Где-то там, высоко…

Агния повернулась и уставилась на него во все глаза. Теперь он украдет и ее мысли? Немыслимо! Она фыркнула.

– Я тебя всего лишь воображаю. И теперь, когда ты еще и моими мыслями говоришь, я в этом точно уверена.

– Или это я тебя воображаю? И позволяю тебе думать мои мысли? – Он улыбнулся, и Агния покраснела.

Их встречи продолжались много ночей. Даже если Пауль был просто воображением, Агнии нравилось его представлять: они были то детьми, которые купались в солнечном свете на каком-то уединенном далеком белом пляже, то подростками, которые воруют в соседском саду абрикосы, то почти взрослыми, танцующими на крышах Праги вместе с дождем. Она сама не заметила, как чувство обиды на то, что она не уникальна, стало чувством счастья. Ей нравилось думать, что где-то в мире есть кто-то, кто умеет то же, что и она, кто знает ее, ни разу не встречав. Кто-то, с кем она сможет разделить совершенно безумные мысли. И даже…

– Меня преследует один кошмар, – этой ночью они были в Париже, на самой игле Эйфелевой башни. Агния представила себе зеленое коктейльное платье, в лучших традициях ретро-иллюстраций. Пауль же не изменял образу чернорабочего. – Там девочка. Люди утаскивают ее в пещеру и разбивают ей голову за то, что она хочет смотреть на звезды.

– Вот оно что… – он ответил будто бы невпопад, глядя куда-то далеко за пределы видимых крыш Парижа.

– Да. Я в конце оказываюсь этой девочкой и… это так страшно, – Агния поежилась. Даже родителям она не рассказывала о своем кошмаре.

– Ничего. Мне тоже снится этот сон. Камень, поднятый над маленькой головкой, поющий старик. Это вот все, – он поскреб подростковую щетину. – Может быть, все, что мы воображаем, это наше прошлое? И кошмары – тоже?

– Не знаю, – она вздохнула. Разделить страх с Паулем оказалось так просто! И то, что он знал ее кошмар, видел его – это тоже было хорошо. Она больше не одинока.

– Знаешь, давай я тебе кое-что покажу. Позволишь?

Он протянул Агнии ладонь, и она с готовностью вложила свою руку в его. Ей было интересно, что же он ей покажет, куда отведет? Она видела все достопримечательности мира, о каких только слышала – неужели он откроет ей нечто потаенное? Может быть, что-то личное?

Они шагнули с иглы Башни и направились куда-то прочь из Парижа. Мир под ними проносился быстрее, чем под крыльями самолета, а они шили рука об руку среди облаков, высоко над землей. Здесь, в мире снов, пространство существовало условно, опосредованно через желания спящих сноходцев.

– Это Мадрид. И, если поехать по этой улице… – город сомкнулся вокруг них. Они были в самом центре столицы, по обыкновению всех столиц неспящей. Людей кругом было мало, но Агния к ним и не присматривалась: они двумя призраками понеслись по тротуару, взметнулись по столбу и побежали по проводам. Мадрид промелькнул как видение за несколько секунд, и вот они уже окунулись в пасторальный сельский пейзаж.

Дорога несколько раз разветвлялась и поворачивала, и Пауль каждый раз комментировал: «тут направо», или «по прямой», или «нет, проскочили поворот – надо было налево». Агния покорно следовала за ним, едва касаясь травы и наслаждаясь тихими местами. А потом перед ними вырос забор. За ним – что-то вроде пансиона: комплекс зданий, ухоженный дворик, мерцающие несколько окошек.

– Если захочешь, можешь… найти меня тут, – Пауль замолк и, выпустив ее руку, отступил за забор.

– Это какая-то частная школа? – Агния улыбнулась. Выходит, он был школьником? Почему-то из-за этого сердце больно защемило.

– Вроде того.

– А как я тебя узнаю? И вообще… – ее материальные представления о сложностях посещения чужих детей в подобного рода заведениях просочились в сон, и забор, который их с Паулем разделял, стал будто бы плотнее и толще.

– Приезжай. Тебя пустят. И проводят, – он явно нервничал.

– Хорошо, я приеду, – просто согласилась Агния и улыбнулась. Перенести сон в реальность показалось заманчивой авантюрой.

Пришлось распотрошить ради безумной идеи свои накопления на черный день. В отпуск-то руководство отпустило Агнию без проблем, но вот замену ей пришлось искать самой – не было в их конторке людей, кто хотел взять на себя заботы о Клавдии Петровне. С грехом пополам, за свой счет, Агнии удалось уговорить коллегу – Лилечку, составить старушке компанию. Уговорились на нескольких часах в день: достаточно, чтобы что-то убрать, приготовить еду и помочь помыться. Лилечка, конечно, относилась к этой работе с нескрываемым неприятием, как к необходимости. Она была студенткой и временно работала на полставки. Не ради помощи другим – ради денег. Это в Лилечке Агнии претило, но все остальные коллеги были заняты под завязку.

Дорога промелькнула как сон: аэропорт, проверки, самолет, аэропорт, проверки, вокзал, разговорник, такси… Агния показалась таксисту ужасно странной: ткнула на бумажной карте в точку, и попросила туда отвезти. Конспирация? Он заподозрил в ней секретного агента, а образ серой мышки с удивительно глубокими темными, опасными глазами лишь укрепил его уверенность. Вдобавок, она искусно делала вид, что ничего не понимает ни на испанском, ни на ломанном английском, что было просто невообразимо в современном-то мире.

Таксист всю дорогу молчал, лишь в самом начале что-то активно пытался Агнии объяснить на своем, чужеземном. Она не понимала, что конкретно он спрашивает, объясняет – это касается места, куда они едут? Спрашивает, какого черта ей надо в закрытом пансионе? Поэтому, когда он наконец озвучил стоимость поездки, Агния просто добавила сверху пять евро. За молчание – так она сказала с жутким акцентом и осталась собой совершенно довольна. Словно шпионка из какого-нибудь боевика.

Дорога была дорогой из сна, с поправкой на то, что во сне она промелькнула за считанные шаги, а теперь они размеренно ехали в разогретом авто. Мадрид сменился пригородом, пригород – пасторалью. И вот, когда они не забыли свернуть налево, впереди показался такой хорошо знакомый забор. Сердце Агнии забилось в трепетном восторге и страхе: реальные санкции, злые родители, тюрьма – все это охватило ее существо. Она поддалась глупому порыву совершенно бездумно, и теперь страх настигал ее, накатывал волна за волной. Она со своими снами никогда не сможет подстроиться под реальность. Над ней только посмеются: нет никакого Пауля в этой школе, и в помине не было!

Расплатившись у ворот, она подошла к калитке и пропускному пункту. Там сидела благодушная с виду женщина, в обхвате как три Агнии, почему-то в медицинском халате. Подменяет охранника? Она замялась.

– [Здравствуйте], – ломанный, искусственный испанский давался с трудом. Женщина подняла на посетительницу круглое лицо и улыбнулась. Теперь уже Агния заметила, что и охранник есть: крупный пожилой мужчина в углу будки КПП. – [Я к Паулю.]

Она долго репетировала эти слова перед зеркалом, но теперь, из-за страха, слоги смешались и слиплись в один комок.

– [А, вы его русская родственница!] – Агния не поняла ни слова, но женщина так оживилась, так подскочила на месте! Сложно было представить, будто она с таким радостным тоном собирается кричать: «Караул! Полиция!» — [Наконец-то! Он один, все время, пока живет тут. Мы уже отчаялись! Идемте, скорее!]

Она махнула рукой и выскочила из КПП вперед Агнии. Женщина что-то радостно тараторила. Если бы гостья понимала хоть немного испанский, то она бы услышала, что ее провожатая постоянно говорит слова: «странный», «добрый», «удивительный». Если бы Агния понимала испанский получше, то разобрала бы в суетливом рассказе историю об удивительно найденных Паулем потерянных ключах от администрации. Но Агния все это не понимала. А еще она вдруг перестала понимать, где находится. Дворик, ночью пустой, теперь был наполнен людьми. Вот только это были не школьники: вокруг крутились нянечки, молодые люди в специальной форме и старики. Много стариков. Кто-то в кресле, кто-то на скамейке, кто-то под руку с другим стариком. Агния похолодела, сжимаясь внутри в тугой комок, засмотрелась по сторонам и споткнулась. Сама того не осознавая, из возросшего страха, разочарования, непонимания – она схватила камень, о который ударилась носком, и сунула его в карман куртки. Женщина-тараторка даже не заметила заминки со стороны гостьи и уже убежала на несколько метров вперед. Агния ускорила шаг.

– [Вот, пожалуйста, проходите! Говорю же, удивительный человек – почти не выходит из палаты теперь, но все знает!] – Женщина что-то болтала, потом ойкнула и, пропустив Агнию в комнату, поспешно удалилась. Агнии показалось, что, она сказала что-то вроде: «я скоро вернусь» в конце.

Она замерла у изножья постели. Слева было окно, справа – дверь. Солнце освещало древнюю, покрытую старческим пухом сухую голову на высокой подушке. Человек в постели смотрел на нее, и морщинки вокруг глаз и сложенных в усталой улыбке губ были теми самыми, что были во сне. Агния хмурилась, сунув руки в карманы куртки. Из вещей у нее с собой была лишь небольшая сумка, которую она оставила в аэропорте: она думала приехать, разочароваться в реальности своих умений и уехать, чтобы добровольно лечь в психиатрическую клинику. Теперь же она не понимала: куда ей ложиться?

– Я жить много, – голос старика был тихим, тенью голоса из снов. – Видеть война. Знать чуть русский. Для тебя.

Хотелось выбежать, кричать, броситься куда глаза глядят! Прочь, пока усталость, смертная усталость не скует мышцы. Упасть на землю, врасти в нее, перестать быть человеком – проснуться падающей звездой. Агния шагнула к изголовью и, не понимая того, достала камень из кармана. Если ее кошмар – это прошлое, возможно, сама судьба привела ее теперь сюда ради мести? Череп старика казался таким же хрупким, как череп ребенка.

– Как всегда, да? – у него были зеленые глаза. Он смотрел на нее и улыбался. Ни тени страха не было на его лице.

Агния отступила. Рука ее опустилась, и камень мягко выскользнул из пальцев. Если кошмары и сны – это прошлое, то глаза у палача девочки были черными. Совсем как у нее.

– Все мы видеть звезды. Быть звезды, – Пауль закрыл глаза. Он видел многое. И теперь, когда, наконец, спустя множество разных исходов, человек в его комнате увидел звезды, услышал их… он мог успокоиться. Бесчисленная череда опущенных на голову камней и других орудий прервалась. Пауль мог проснуться ото сна, где он был то девочкой, то стариком, то героем романтических историй и снова стать кометой.

Дом осени

Осень. Она подкралась незаметно и вдруг ударила мягкими лапами по спине – словно мышкующая лиса. Только что светило яркое солнце, почти по-летнему теплое, и вдруг пошел дождь, налетел и смешал зеленые листья с опавшими желтыми холодный ветер. И легкое платье, пестрое и воздушное, мгновенно промокло и потяжелело, а завитые с утра волосы вытянулись и прилипли к лицу и шее. Стало промозгло и ужасно неприятно в сандалиях на босу ногу шагать по мокрой плитке Арбата. И она, как всегда забывшая дома зонт, нырнула в ближайшее заведение. Им оказался паб.

Обстановка оказалась приятной: гармонировала с ее настроением. Позади были выпускные экзамены, теперь она была дипломированным бухгалтером – впереди ждал поиск работы или, может быть, теплое местечко в маминой компании, по знакомству. Все было предопределено, и эта уверенность в будущем рождала в ее душе спокойное, приятное ощущение довольства, практически счастья. Видела, как проработает на одном месте несколько лет, наработает стаж, пойдет на повышение, встретит достойного, как говорит мама, мужчину… да, все складывалось прекрасно. И в пабе было тихо, спокойно: желтоватый свет поблескивал на отполированном дереве столов, стульев и украшений интерьера, насыщал золотом разноцветные этикетки, наклеенные на зеркало по правую руку от входа. Она окинула себя придирчивым взглядом: вытянутое узкое лицо, темные запавшие от переживаний глаза, бледная кожа, усеянная красноватыми следами сосудов и недавних прыщиков. Юность, почти оформленная во взрослость. Промокшая, улыбающаяся, уверенная в будущем.

Когда-то ей нравилось рисовать. До сих пор она рисовала по вечерам или по утрам – когда было время – какие-то свои миры и образы. До университета мама позволяла дочери мечтать и фантазировать о том, чтобы стать дизайнером, даже водила ее в художественную школу и всячески развивала творческую жилку своего ребенка. Зачем? Маме казалось, что творческое хобби придает женщине шарм, загадку, большую притягательность в мужских глазах. У нее никогда не было и мысли, что ее дочь станет голодной художницей, которая к тому же наверняка сопьется или будет наркоманкой – иного будущего у творцов в глазах строгой Юлии Валерьевны не было. Но, как хобби, рисунки должны были стать изюминкой ее чада.

Мест в пабе было много: слишком рано для праздной молодёжи. Девушка могла выбрать какой угодно стол или устроиться за стойкой, но вдруг ее взгляд зацепился за фигуру. Человек в углу был словно бы из другой композиции: он сидел у раскрашенного под витраж крайнего окна, и цветное стекло отбрасывало на него красные, зеленые, синие блики. В мире желтого, который царил кругом, он был таким ярким, броским, неожиданным. Дождь на улице стал тише, и выглянуло солнце: блики стали жестче, заметнее. Человек в углу читал и что-то выписывал в тетрадь. Она видела таких ребят в университете: готовились к занятиям и будущим зачетам. Но, то ли из-за причудливого освещения, то ли по прихоти воображения – человек в углу показался ей едва ли не старше ее самой. Не поздновато ли для университетских лет? Мама ее всегда предостерегала от взрослых студентов – в ее глазах все они были прожигателями времени, которые слишком долго определялись в жизни и потому никогда не смогли бы достичь высот. Особенно – мужчины. Словом, тот самый недостойный тип, один из.

Но неведомая сила, похожая на вдохновение, заставила ее соврать подошедшему работнику паба («Я к другу», – это вырвалось легко и непринужденно) и подойти к человеку в углу. Витражные блики накрыли ее с головой, стоило сесть на место напротив, и вдруг весь паб оказался будто бы где-то в стороне, болезненный и желтый.

– Привет! – Голос дрогнул. Она не хотела здороваться, но почему-то ей показалось, что сотрудник паба все еще смотрит и не верит, что они – друзья.

– Привет. Промокла? – Буднично и уверенно, будто бы он только ее и ждал. Она оторопела от такой невозмутимости, но еще больше – от звучания его голоса. Этот голос показался ей необыкновенно музыкальным, чарующим, касающимся самых потаенных струн души. Чувство родства, жажда открытости поднялась из глубин сердца вместе с чем-то древним, странным, сильным.

– Да, дождь пошел так внезапно. А что ты читаешь?

– Исповедь, – он приподнял книгу, показывая обложку. Имя, оформленное золотым тиснением, ничего не говорило ей, но почему-то стало интересно. – А ты?

– Я? – Она не читала ничего, кроме учебников, уже очень давно. Достала из сумки блокнот и карандаш. – Последнее, что я прочитала, были основы бух. учета.

Это показалось ей забавной шуткой, но прозвучало жалко, будто бы с жалобой. Стало неуютно, и она открыла чистый лист и стала быстро набрасывать портрет человека напротив.

Он поднял взгляд и посмотрел на нее ласково, с сострадательной улыбкой. От этих глаз перехватило дух: он будто бы знал все таинства ее прошлого, словно был сверхъестественным существом, не человеком, но ангелом или призраком, на худой конец.

– Закончила уже? Ну так и отдохни, почитай то, к чему душа лежит, – усмехнулся и выпрямился, словно бы давая получше себя рассмотреть. – И почему художник читает бух. учет? Кажется, это не то, что тебе хотелось бы помнить и знать.

– Это то, что принесет мне счастье, – она дернула плечами и перевернула страницу. Теперь она могла нарисовать более подробный портрет человека напротив, накидать занятную сережку и шрам под нижней губой. Интересно, откуда он?

– Счастье? Или постоянство?

Вопрос был неожиданный, хотя она часто его задавала себе на начальных этапах своего обучения. Потом – смирилась и приняла расчеты, таблицы, программы как данность. Было ли постоянство, уверенность в завтрашнем дне – счастьем? Ей казалось, что да. Нет, она знала, что да. И все же… было ли это знание – ее знанием? Когда-то это была чуждая позиция.

– А вот ты. Учишься же? И что – счастлив? – Лучшая защита – нападение. Она и сама не поняла, зачем защищается, что ее так задело, но ужалила резко и быстро, как ей казалось. Однако человек напротив только усмехнулся, отводя длинные волосы за ухо.

– Не учусь. Это личное желание ознакомиться с религиозными и литературными памятниками.

– Работаешь тогда? И что – нравится работа? – Она зачем-то пыталась найти место, за которое его укусить побольнее.

– В каком-то роде. Постоянства нет, но мне нравится, – воцарилась короткая пауза. Карандаш в ее руке не двигался, не оставлял на бумаге следов, и портрет смотрел всего одним глазом на нее снизу, тогда как человек напротив смотрел двумя. Нет, передать эту искру, эту полноту взгляда не удавалось. Она снова перевернула лист, а он махнул рукой и подозвал работника паба. – Можно, пожалуйста, вишнвый эль моей подруге? И мне повторить.

– Я… – подошедший человек уже ушел, пока она собиралась с силами. – не пью.

– Почему? Тебе же хочется.

– Это вредно. И… мама не разрешает, – она почувствовала, как краснеют уши.

– А маме и не скажем, – он хохотнул. И зачем она вообще подсела, начала эту дурацкую игру? Они были будто старые знакомые, но не знали друг о друге ничего. Так ведь? И все же он смотрел так, сидел так, говорил так, словно знал о ней все и ждал ее этим днем. Будто бы они договорились о встрече когда-то давно, так давно, что она и сама забыла об этой договоренности.

– Хорошо… – неловкое согласие и очередная попытка набросать черты лица. Теперь в профиль: он повернул голову к окну, и его глаза разбились разноцветными искрами витража. А ведь сам витраж был какой-то простецкий, мещанский: ромбики, примитивные листья непонятного плюща, смеющийся гном в зеленом костюмчике и с рыжей бородой. Но в глазах человека напротив это все оживало, становилось другим. Ее рука дрогнула. Портрет снова был слишком мертвым.

От необходимости в очередной раз шуршать страницами ее спас подошедший работник. Он выставил перед ней стакан с пенящимся напитком цвета темного вина, а перед ее собеседником – кружку привычного ее восприятию светлого. Когда-то, пока мама и папа не развелись, у отца каждый вечер был такой стакан. Мама называла его алкоголиком и ругала на чем свет стоит и тогда, и до сих пор. Но пиво… оно казалось ей всегда необыкновенно красивым в граненом стакане.

– Ну, что, за счастье? – Он снова усмехнулся, с живостью подаваясь вперед и подхватывая свой напиток. Она с опаской подняла свой. Пить с кем-то, да еще и незнакомым!.. какая опрометчивость, что ей скажет мама! Да пусть скажет что угодно. Сегодня она хочет понять, чем постоянство отличается от счастья, если отличается.

Эль оказался необыкновенно вкусным. С легкой горечью, пощипывающей язык, наполненный вишнями, будто бы черешнями даже, яркий и теплый по своему оттенку. Восприятие цветов, черт, звуков смешалось со вкусовыми ощущениями. Эль звенел, журчал перекличкой задорных воробьев в ветвях цветущей вишни. Это был вкус чего-то радостного, вроде бы уютного, хотя и не связанного с домом. Что-то далекое, приятное.

– Нравится, – он не спрашивал: был доволен своим попаданием. И она кивнула и вдруг рассмеялась. У эля был вкус этого человека. Нечто родное, знакомое и при всем том напрочь позабытое.

– Можно я буду называть тебя Рафаэлем? – Чувство жизни, ощущение, как игра и фальшь превращаются в нее, наполнило до краев.

– Конечно, меня же так и зовут. Будешь моей Марией?

– Это мое имя. А почему Мария?

– Магдалена или Богоматерь. Две грани и все же очень близкие образы. А почему Рафаэль? – Он прищурился. И в лучах расходящихся морщин таилось нечто высокое, странное, светлое.

– Потому что художник. И ангел, – ей стало немного неловко от своего выбора имени для него. Оно было гораздо более чужим для родного языка, чем имя, выбранное им. Хотя к смуглой коже и каштановым волосам оно подходило. Он и сам был словно бы чуждым этому месту, этой стране. Даже, может быть, миру.

Они посидели еще. Чем меньше оставалось эля в стакане, тем живее и свободнее выходили у Марии линии в блокноте. Ей удалось поймать свое чувство, которое она испытывала к Рафаэлю и, хотя само оно все еще было ею не изучено, оно покорно перетекало через ее руку, по карандашу – в рисунок. Цвет у нее был всего один – серого НВ, но казалось, что вот видны отблески зеленого на волосах, красного – на щеках, а глаза, медовые от природы, искрятся рыжиной бороды потешного гнома. Мария попросила еще стакан эля, когда работник паба проходил мимо. Ей показалось, будто он ей как-то по-особенному улыбнулся, а потом – и это совершенно точно – назвал красавицей. И она рассмеялась, легко и непринужденно. Тень мамы, которая все это время сидела с ней за партой, за столом, ходила с ней по дорогам, неожиданно растаяла. Кто сказал, что эти люди – недостойные? В каждом из них кипели чувства, эмоции, как в ней самой. Они были живы, и уже это делало их достойными.

– Ишь, разошлась. Смотри – до дома не дойдешь, – Рафаэль потягивал все тот стакан, не торопясь, наслаждаясь. Ему нравилось, как все складывается. Просто потому, что он любил, когда люди, растоптанные, потухшие, залитые дождем вдруг разгорались ярким пламенем.

– Тогда, может быть, к тебе? Ты ведь неподалеку живешь, – почему-то Мария была в этом уверена. Она уже бывала у него дома, когда-то очень давно. Это была квартирка под самой крышей, в спальной, которая была дальней комнатой из двух смежных, в левом углу по стене с окном была перманентная течь. Рафаэль был писателем, а потому эта течь не волновала его, разве что в очень сильные дожди или по весне, когда снег таял.

– Да, пожалуй, можно. Уверена? Могу и до дома проводить.

– Нет. Не хочу домой. Там – она.

И, нет, она говорила не о матери. Мать стала чем-то прошлым, решенным. Она говорила об Анюточке, которую Юлия Валерьевна ковала под себя, под свои страхи и надежды. Мария не хотела Анюту знать. У нее всегда были запавшие глаза и вытянутое лицо. Унылейшее зрелище.

– Тогда договорились, – Рафаэль попросил счет и, пока Мария накидывала быстрыми росчерками его руки, расплатился за них обоих. Она была полностью поглощена процессом созидания, ей даже казалось, что под ее вольными росчерками меняется и человек напротив. Так, например, она вдруг заметила, что там, где нарисовала случайно на руке родинку, поставив точку, эта самая родинка и оказалась. Аккурат у ложбинки между безымянным и средним пальцами левой руки. А ведь у нее самой была такая, только справа! Это совпадение показалось ей интригующим: Мария вспомнила истории о двух половинках одной души, которые стремятся друг другу и образуют самые гармоничные пары. Может быть, это как раз и есть ее вторая половинка?

Народу стало прибывать, а день сменился вечером, когда Рафаэль вывел свою подругу на улицу. Зонта у него не было, так что от мелкой мороси они прятались под его кожаной курткой. Мария уловила приятный аромат тонкого парфюма, когда прижималась к нему, доверчиво и трепетно. Ей нравился этот запах, он навевал мысли об исходе лета, о теплом сене и парном молоке – почему-то он вызывал образы из самого детства. Рафаэль был теплый, живой, яркий. Ей с ее новым восприятием они оба казались мерцающими огоньками, которые почти бегут среди ползущих мимо стылых углей. «Люди, зачем вы смотрите под ноги? Посмотрите на небо! Какие краски!» – хотелось ей крикнуть. Хотелось вздернуть хорошенько прохожего в костюме, схватить за лацканы и встряхнуть. Что проку в сером камне под ногами, когда облака переливались у горизонта золотом и кораллом! Как можно смотреть на мертвые опавшие листья, когда есть живые ветви!

Мать звонила много раз. Так много, что Мария просто отключила телефон часа в два ночи. Ей надоело объяснять, что она прекрасно себя чувствует, что не придет ночевать и вообще – она уже большая, она может решать сама, где и с кем проводить свое время. Потом, оглядываясь назад, она не могла вспомнить всех деталей обстановки и событий, но эмоции… они были сутью того, что между ними случилось. Что-то близкое, теплое, счастливое переполняло Марию в объятьях Рафаэля, в его поцелуях, в его внимании и заботе.

Поутру она встала рано. Рафаэль спал на животе, подогнув одну руку под подушку. Рассветное солнце золотило его кудри, покрывало кожу каким-то жарким, бронзовым загаром. Он был как грек из далекого прошлого. И Мария вдруг тихонько рассмеялась, ощутив себя шаловливой нимфой. Все последние события были такими странными, спонтанными и, вместе с тем, она не испытывала из-за них никакого сожаления.

Она оделась, быстрой линией набросила силуэт спящего на лист, вырванный из блокнота, подписала рисунок, заткнула его за зеркало в прихожей и выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Ступени промелькнули под ногами, подъезд распахнулся и выпустил ее на по-осеннему золотую, мокрую после ночного дождя улицу. Над головой раздался окрик: радостный и свободный – Рафаэль простился с ней. Но она простилась первая!

Она так и не пошла в бухгалтерию в фирме ее матушки. Взяла псевдоним и, довольствуясь сперва небольшими разовыми заказами, стала рисовать. В каждый свой рисунок она приносила немного Рафаэля: его блеск глаз, его смех, его дыхание – все то, что делало его таким по-особенному живым. Ее работы нашли неожиданную поддержку в интернете, и, со временем, мир открылся ей так же, как она открылась ему в тот день в пабе. Она побывала в разных уголках мира, рисовала и дышала своим творчеством. Со временем и Юлия Валерьевна приняла свою разом переменившуюся дочь. Ей было трудно, она боялась за своего ребенка, но в конце концов поняла, что счастье – вот что главное. И, если постоянство и уверенность в будущем не делали ее Анечку счастливой, то можно обойтись без них.

А где-то в городе, возможно, что другом, в стране, тоже возможно другой, а, может быть, даже в другом мире – где-то в пабе сидел человек. Сидел год спустя. Два года и десять лет. Он не менялся, и свет сквозь витраж заставлял его выпадать из желтоватой, болезненной обстановки помещения. Он читал книгу – теперь уже совершенно другую, и что-то выписывал в тетрадь. Среди тетрадных страниц было множество посторонних листов, и среди них – лист с рисунком спящего натурщика. «Живи, и я буду жить», – говорили быстрые, шаткие буквы. И он жил. И пока он жил – жила Мария, творческая, яркая, горящая и зажигающая других так же, как и он зажег ее однажды.

Пифия

Воздух в комнате был свежим, густо напитанным запахом черемухи: прямо в распахнутое окно упиралось макушкой накренившееся дерево, усыпанное белыми, ароматными кистями. Еще подходя к подъезду типовой московской панельки, Зоя Филатова, начинающий журналист, удивилась: неужели кто-то может жить в квартире, к окнам которой, блокируя свет, так тесно, почти любовно приникает старое, изогнутое дерево? Получается, что все возможно – сейчас она сидела в мягком старом кресле и дышала черемухой. Молодые ветви проникали в комнату, через распахнутые внутрь створки. И под самыми ветвями, напротив Зои, на табурете сидела Елена Романовна – пожилая театральная актриса. Зоя работала на маленький журнал «Будни искусства»: она была стажером и обычно в ее обязанности входило носить кофе, еду, документы – организовывать быт конторы. Но в тот день Андрей, ееформальный куратор, заболел, и девушке выпала доля провести за него интервью для следующего номера. Зоя страшно боялась напортачить, готовилась всю ночь, но с самого начала все пошло наперекосяк.

Елена Романовна была босая. Этот факт был каким-то странным, неправильным: он бросался в глаза и кричал о чем-то вроде старческой деменции. Зоя не привыкла ходить босой, мама всегда говорила, что это опасно – можно простыть или занозить ногу, но в этой странной квартире для гостьи тапочек не нашлось.

– Пейте, пейте чай. Он хорош – пока горяч, – Елена Романовна поставила чашку и взмахнула руками в побуждающем порыве. Журналистка, сидящая несчастным кукушонком в кресле не по размеру, вызывала у нее практически материнскую симпатию. – Давайте я пока начну говорить, а Вы подтянетесь, как наберетесь отваги.

Зоя испуганно посмотрела на хозяйку: так очевидно, что она боится? Боится начать интервью? Почему-то оказалось очень страшно подумать о том, что именитая актриса будет разочарована ее детским поведением. Но Елена Романовна сидела на простом табурете с такой грацией, будто под нею был царственный трон. Она по-кошачьи изгибалась, чуть наклоняясь к невысокому подоконнику, чтобы опереться на него локтем. Кисточка черемухи касалась самых ее черных с проседью волос, а молодые сочные листья обрамляли лицо. И сама актриса, которой должно было быть лет под восемьдесят, в который раз казалась моложе положенного лет на тридцать. Удивительно.

Зоя отпила из чашки ароматный чай с ромашкой, а потом неуверенно кивнула и взялась за ручку. Что ж, просто послушать то, что ей расскажет такая женщина – тоже полезно. Она сможет это потом использовать для целой статьи, а не только для интервью. Может быть, даже, это позволит ей немного возвыситься в глазах главного редактора.

– Знаете, творчество во мне проснулось далеко не сразу – детство мое и молодость проходили в очень сложных исторических условиях, думаю, Вы и сами понимаете, что, когда я хотела писать стихи и читать их публике, мой отец умирал на фронте, а в тылу не хватало рук на производствах. Мне было тогда тринадцать лет – пора наивности и веры, что все будет, что смерть обязательно обойдет меня стороной, что я непременно стану великой поэтессой, потому что соседу, дед-Матвею, очень нравились мои стихи про ручьи и лужи, – взгляд Елены Романовны ка-то помутился, он словно обратился сам в себя, к юной девочке в заштопанном платье и материнских валенках и платке. Вопреки обычному, ленивое воображение Зои вдруг живо нарисовало девочку-Лену, с косичкой под шерстяным платком и поношенной старшими (а были ли у нее сестры?) шубке.

– Думаю, да, думаю, что нет нужды расписывать вам невзгоды, кои выпало мне пережить тогда. Люди не любят войны – они их стесняются, хотя порой страстно желают. И одно другого не исключает. Тогда, перебиваясь с постной каши на хлеб, я старалась писать стихи, наряжалась в латанную рубашку, которую мне отдали с соседской девочки, и читала их во дворе, во дворах – с ящика. Артобстрелы и гонимые красной армией фашисты сменили в моих словах ручьи и лужи. Такие стихи нравились людям – я чувствовала, как по-детски наивные строчки привносят в их настроение простую радость и торжество, веру. И мне нравилось это. Сами стихи о войне мне не нравились: я не любила говорить с силой и торжеством о мертвых немцах – я видела их дочек или жен в платках, со взглядом тоски и отчаянья, как у моей мамы. Но о мертвых советских солдатах мне не нравилось думать и говорить еще больше. Я тогда не задумывалась о том, какой силой обладают слова, и сочетала сильные выражения с выражениями постными и плоскими, словно бы взятыми от нынешних СМИ, не в обиду Вам. Но сейчас ценность слов еще меньше, чем была в моем детстве, а уж и тогда слова потеряли большую часть своей силы…

Елена Романовна прервалась, но губы ее продолжали шевелиться. Взгляд, по-прежнему туманный, пришел в движение и начал блуждать вокруг. Он ни за что не цеплялся, но вдруг останавливался, вперившись, казалось бы, в ничто. Казалось, женщина погрузилась в воспоминания, и бог один знает, что за призраки в тот момент проплывали перед ее глазами. Маленькая журналисточка торопливо делала пометки о детстве известной актрисы, хотя прекрасно понимала, что забыть эти слова, их звучание ей не удастся. Каждая фраза впивалась в ум, будоражила воображение, рождала ноты странной поэзии, музыки в сердце.

– Знаете, дорогая моя, – хозяйка вдруг вынырнула из смутных видений, голос ее прозвучал бодро и ясно, а глаза зорко блеснули, – мне кажется, что у вас есть творческая тяга, сила, которую Вы почему-то скрутили в бараний рог. Как дерево в дворцовом саду, насильно склоненное к земле и остриженное, чтобы стать аркой. Я вижу это в Вас, тоску по возможной творческой свободе, необходимость излить себя в словах, которые были бы сильнее и точнее всех, что можно подобрать, соединить для описания… я сама это ощущала. Мои стихи, чем больше я их писала, тем более постылыми становились. Пресными, плоскими, одинаковыми. Со временем, когда война кончилась, а я ощутила нехватку образования, мои сочинения стали безвкусными и безынтересными. Они не могли остановить даже того, кто знал мои другие стихи, не могли заставить его присоединиться к звучащим строкам в душевном порыве. Радость победы была огромна, но еще больше была тупая угрюмость, поселившаяся в душах обедневших, потерявших близких, потерявших веру в их возвращение, закованных в однообразный труд во имя подъема экономики… столько лозунгов звучало, столько слов – и они звучали громче моих стихов об окончившейся уже войне и о постылых всем лужах и ручьях. Я перестала сочинять, я похоронила слова в себе, я доучивалась в вечерней школе, а днем стояла у станка и следила за производством деталей. Я не умела ничего больше и, что было страшнее, я не знала, что хочу уметь, делать по жизни. Мне было все равно: я наблюдала, как мои старшие сестры вышли замуж, родили детей, как теперь говорят – обабились. Им не хотелось больше ничего, кроме как воспитывать детей, перебиваясь с крошки на крошку и работая до изнеможения. Им нравилось обхаживать мужей, которые в их глазах были героями, хотя и провоевали всего ничего и не участвовали ни в одном серьезном сражении. Я наблюдала за ними и мне становилось тошно от такой жизни. Но другой кругом не было: если женщина была не замужем, без детей – она работала за двоих, поднимала страну, как гласили лозунги лидеров.

Она снова замолкла, вдруг выпрямившись на табурете и сложив руки на коленях. Весь ее стан вытянулся, устремился ввысь, и кисточка черемухи соскользнула с волос на изрытый морщинами лоб. Однако Зоя этого не видела: она уставилась в блокнот с видом полной отрешенности. После слов о скрученной внутренней силе она ничего не записывала. Этот образ, внезапный, слишком личный, выбил ее из реальности, слишком громко и звучно отозвался в сердце. «Так неправильно, неправильно! Все это – дьявольщина!» – голос из детства: суровый и строгий, и ожог пощечины. Зоя любила музыку, всякую, но в доме ее родителей все делилось на «правильное» и «неправильное», «богоугодное» и «дьявольское». Порой это доходило до абсурда, и дьявольщиной назывался советский мультфильм для детей.

– Все получилось внезапно и спонтанно. Когда мама умерла, мои сестры жили отдельно, а я – с мамой. Так получилось, что незадолго до ее смерти, я потеряла работу и искала новую. Рук везде не хватало, но я не могла решиться пойти кухаркой или нянечкой в детский сад. Мать ругала меня, называла бестолковой, а потом вдруг умерла. Это было во сне, тихо, но оглушительно. Я ни словом не обмолвилась сестрам об этом, похоронила маму спешно и без изысков. Так дешево, как могла. А потом, написала сестрам письма об этом, и уехала. У мамы были украшения, были книги – сестры знали об этом, но никто кроме них. Я все ценное увязала в пару чемоданов, и уехала. Из наследства сестрам я оставила какую-то мамину одежду, какая была слишком стара для носки, посуду, мебель – все потерханное и малопригодное. Догадываюсь, какой вой они подняли. Но я не оставила контактов – да и не было их у меня, я уехала в Москву, но в неизвестность, не уверенная, что вообще смогу чего-то добиться.

Зоя вздрогнула и подняла глаза. Что-то вызвало у нее настороженность, какая-то непонятная деталь. Ей показалось, что история о покорении Москвы не соотносится с пятидесятыми, шестидесятыми годами. Но Елена Романовна была так увлечена рассказом, так горели ее глаза огнями прошлого! Сложно было усомниться в том, что эта женщина действительно покоряла столицу.

– Есть было нечего, я жила у доброй хозяйки в съемных комнатах под крышей. Где-то окрест Арбата. И, наверное, само место повлияло на мою дальнейшую судьбу. Знаете, есть такие места, где искусство, творчество, просыпается будто бы с особенной силой, когда сталкивается с подходящим человеком. Как-то раз я возвращалась домой с очередной разовой подработки, шел дождь, и дорога под ногами была усеяна лужами. Я тогда уже грезила о театре, о том, чтобы читать тексты людям, играть роли… я мечтала раскачивать их, заставлять чувствовать! Чтобы они горели, понимаете? Ну и я тогда зачем-то встала посреди дороги, повинуясь порыву, и зачитала какое-то стихотворение Ахматовой. Не помню уже – какое, какое-то очень личное. На тот момент оно постоянно звучало в моей голове. И вдруг напротив оказалась женщина. У нее был сильный восточнославянский акцент, но она восхищалась мной. Это было удивительно! Она говорила и говорила о силе голоса, о тембре и о том, что я потрясающе красива. Это была Гражина Левски, известная в определенных кругах в те времена художница. С виду тогда я могла бы ей дать как тридцать лет, так и все сто тридцать.

 Темп рассказа увеличивался, Елена Романовна начала незаметно раскачиваться в такт словам. Зоя ощутила тревогу: в сбивчивых словах, ярких выражениях, в фигуре пожилой дамы – во всем этом сквозило какое-то нездоровье, некая ментальная болезнь. А она все продолжала и продолжала вещать:

– Тогда я моментально попала под ее чары. Я согласилась позировать, стать ее натурщицей, а она пообещала мне помочь со стихами и театром. Именно от нее я услышала впервые этот образ – запертая, свернутая в пружину творческая сила. Гражина всегда говорила о том, что ничего хорошего из этого не выйдет: нельзя сковывать свою силу, иначе она однажды разорвет тебя изнутри. Я погрузилась в мир искусства так быстро, что мне закружило голову: рядом оказались именитые актеры, музыканты, певцы. Я смеялась с ними, пила шампанское, ходила на выставки – все под чуткой рукой Гражины. Это было так удивительно!.. я снова стала писать стихи и, хотя читать чужие мне нравилось гораздо больше, в моих строках многие находили особенную прелесть и чувство. О… первое, о чем я написала – это о протечке на потолке в углу гостевой комнаты!

Она рассмеялась. Нервически, болезненно. Зоя отложила блокнот и подалась вперед: очевидно было, что Елена Романовна впала в какое-то неправильное, полубезумное состояние. Девушка попыталась отыскать краем глаза телефон, но среди мягкого сумрака комнаты все предметы каким-то причудливым образом стали терять свои формы. Было ли это следствием чая? Вдруг ее отравили? Зоя похолодела и оперлась ладонями о чайный столик перед креслом.

– А потом… потом я покинула границы Союза. Знаете, другие страны оказались такими удивительными! Другие времена… да. Я помню, как в Греции, тогда было жаркое лето, мы с Гражиной лежали на подушках и смотрели телевизор. Там рассказывали о том, что скоро случится война, потому что люди всегда хотят войн. Для властителей это шанс обогатиться, для нас же – выразить свою страсть. Да… Гражина меня поцеловала, представляете? Это было так страшно и так закономерно. И тогда я поняла, что значит быть художницей.

– О какой войне вы говорите?.. – Зоя не понимала. Голова начала кружиться: это дурманящая черемуха закрадывалась в самый ум, будоражила его, вызывала воспоминания.

– А! Я вижу, вы не понимаете. Я о любой войне, девочка. Мы всегда смотрим, как в телевизор, и знаем – когда что случится. Вот вы, например, придете домой. Вас встретят лавандовые руки и красные глаза. Да-да! Вы сами не знаете, что случится, но я-то… я знаю.

Елена Романовна смотрела пристально, Зоя смотрела пристально. Что-то происходило, какое-то безумие, какая-то чертовщина. Все кружилось, голос актрисы ввинчивался в мозг, рождал образы и строки.

Девочка пела.

 Шла и пела,

и люди пели за ней.

Она моргнула и резко подскочила с кресла. Пусть думают о ней черт знает что, пусть она лишится работы! Мама давно хотела, чтобы она бросила это бесовское ремесло и нашла наконец мужа. Мама. Мама всегда мыла руки лавандовым мылом.

– А где-то в мире, под Мадридом, несутся кометы… – Елена Романовна рассмеялась и тоже вдруг подорвалась с табурета. Теперь ей было словно бы всего тридцать: лицо разгладилось, живые глаза были исполнены какого-то мистического сияния, знания. Она воздела руки, протягивая их к Зое – худая, высокая женщина с оливковой кожей и темными волосами, одетая в белую сорочку. Босая и безумная. – Так спой же о них, спой о себе!

Зоя не успела одуматься, как безумная бросилась к ней. Елена Романовна ударилась о столик, но это ее даже не замедлило. Сухие, жаркие руки легли на бледные девичьи щеки, и старая актриса запечатлела на губах молодой журналистки поцелуй.

– Твой черед петь.

Зоя вырвалась и бросилась опрометью в прихожую. Схватила сумку, сандалии и, рванув замок, выбежала на лестницу. Позади затихал смех, затихал, перетекая в надрывный плач и вой.

Домой она вернулась поздно вечером, на работу в тот день и вовсе не пришла. Зоя бродила по городу, натыкаясь на людей, не понимая. В голове звучали отголоски рассказа, перед глазами вставали смутные образы прошлого – своего и чужого. Она вспомнила, как в семь лет написала стихотворение о том, как Бог прости Дьявола, и все люди стали счастливы, исчезло зло. Вспомнила и о том, как мать снова и снова лупила ее за этот стих мокрым полотенцем. Она вспомнила церковный хор, стихотворение из школьной программы: «Девочка пела в церковном хоре…» – это произведение тогда потрясло ее до глубины души, она ощутила себя героиней какого-то прошлого чувства, события. Но из-за личности поэта, и это стихотворение было предано матерью анафеме. Зоя бродила по городу, цеплялась за лица взглядом, но никак не могла понять – кого видит. В людях не было человеческого: угасшие глаза, понурые плечи. Кто-то смеялся, но глаза, глаза! Они были мертвые. Кто-то целовался, но это было актом плоти, не души.

Она уходила утром из дома как приличная девочка – в юбке-карандаш по колено, рубашке и с собранными волосами. Серой мышкой, как всегда. Вернулась же она в бордовом платье с глубоким декольте, с распущенными волосами, расплывшимся неумелым макияжем. Мать встретила Зою диким криком и проклятиями: «Расхристанная! Как проститутка! Что же за безобразие!» – она корила дочь, грозила ей адом, грозила себе адом из-за нее.

– Иди к черту, старая ведьма.

Мать внезапно замолчала, как от пощечины. Слова ее Зои, обычно безвольной и тихой, ударили ее в самую грудь. Это был приказ, и она не нашла в себе сил, чтобы противиться звучанию этого голоса. Голоса чего-то иного, не мирского.

Зоя проспала до полудня. Зоя потеряла работу. Зоя пошла петь в ресторанах. И, знаете, Зою слушали. Девочка пела, пела обо всяком-разном, и у каждого находила ту самую струнку, которую можно было ущипнуть, заставить резонировать себе в такт.

Елена Романовна умерла во сне, когда Зоя проснулась. За долгие годы до того она написала завещание на некую Филатову Зою Константиновну, которой предстояло стать единоличной наследницей известной актрисы. И потом, когда-нибудь через десятилетия, Зоя Филатова тоже напишет завещание – так заведено.

Когда-то давно, в Греции, она будет сидеть на золоченом табурете о трех ногах. Кругом будет дым трав, будет пахнуть черемухой, лавандой, шиповником, сандалом. Запах резины, бензина, дыма будет врываться в эту природную гармонию. Она будет видеть, как армии сменяются армиями, копья и мечи – ружьями и штыками. Она услышит, как над головой пронесутся с гулом самолеты, как бомбы уничтожат города, как люди будут плакать и выть. А еще она увидит, как они будут радоваться, блуждать во снах, любить и создавать. Она увидит людей угасших и людей пылающих. Так будет, так есть, так было всегда – в этом суть души мира. А потом она вдруг сорвется, босыми ногами прошагает по каменному полу. Табурет со звоном упадет, оброненный неловким движением. Она же упадет в объятия своей подруге, безумно уставится на нее и поцелует в губы.

Теперь ей быть пифией. Ей говорить.

Оглавление

Хвосты комет

Дом осени

Пифия