Духота [Валерий Иванович Лапковский] (fb2) читать онлайн

Валерий Лапковский Духота

Часть первая

Побег

– Ну, а если бы всё-таки попали за границу и, м-м-м, скажем, пройдя подготовку в спецшколе, получили предложение вернуться на родину для работы в качестве агента иностранной разведки, вы… дали бы согласие?

В двух сантиметрах от вспотевшей шеи бывшего студента прошло прохладное лезвие чекистского меча кладенца.

Молодой человек приосанился и выпалил:

– Да!

Теперь у следователя не осталось ни капли сомнений: перед ним сидит сумасшедший.

Он достал из ящика стола несколько листов чистой бумаги и протянул их допрашиваемому:

– Пишите, пожалуйста, объяснительную записку в КГБ!

Час назад у здания американского посольства в Москве остановили тощего субъекта в пальто на рыбьем меху и войлочных башмаках, называемых в народе «Прощай, молодость!». Мороз-Трескун сильно надрал парню уши покуда, не решаясь подойти к охраняемым воротам, он, чтобы не привлекать лишнее внимание, слонялся поодаль от большого дома, на чьём фасаде реял полосатый стяг с искорками пентаграмм, похожий на апокалиптическую десницу, держащую семь звёзд.

Нарушителя порядка препроводили в тёплый полуподвал близ дипломатического особняка, где грелась наружная стража. Серые тулупы озябших постовых перетягивали узкие белые ремни, точно вырезанные из газет полоски, что во время войны с Гитлером клеили на окна, дабы уберечь стекла от бомбёжек.

Пожилой усатый начальник с тремя красными лычками на погонах равнодушно повертел в руках паспорт пострела, косясь на гаванскую сигару, которую башибузук с его разрешения закурил и стряхивал густой пепел в блюдце, заваленное окурками папирос и сигарет. Сержанту стало жаль малокососа:

– Слушай, приятель… Мотай отсюда пока цел. Бери документ и дуй во все лопатки!

Это совсем не входило в планы двадцатилетнего балбеса. Такой вариант пограничной ситуации его нисколько не устраивал. Ведь он, преодолевая глубокий страх, попёрся на рожон, не просто так, а сунув в карман на случай провала готовность к любому исходу. Прими шалопай в качестве руководства к действию рекомендацию сердобольного страрпёра, драма, которую мысленно отрепетировал сто раз и теперь играл, грозила ни за понюшку табаку превратиться в заурядную комедию – буфф, из диверсии в дивертисмент.

Он принахохлился и упрямо выдавил:

– Не пустите сегодня – прорвусь завтра!… Или свяжусь с закордонными корреспондентами.

Тогда служивый, корректно выслушав кристально ясные доводы оппонента, медленно набрал номер на телефонном диске и кому-то очень вежливо доложил об инциденте.

Примчалась серая «Волга».

Два добрых молодца зажали злоумышленника на заднем сиденьи. Место рядом с водителем оседлал отлично выбритый мужчина в норковой шапке. Сдавая задержанного, сержант обратился к нему чётко, по уставу:

– Товарищ майор!

Кабинет у товарища майора оказался самый обыкновенный: стандартные, как в милицейской караулке, жёсткие стулья с прямыми спинками, телефон, вешалка, надоевший портрет плешивого в потёртой жилетке помощника стряпчего поверенного («всевидящие глазки милого Ильича», по описанию Горького).

Когда возмутителя общественного спокойствия вели по коридору на допрос, он заметил стенд «Рисунки наших детей» и усмехнулся, вспомнив, как дряхлый Сталин осентименталил свою дачу, повесив на стену извлечённый из иллюстрированного журнала крупный цветной фотоснимок жизнерадостных жопынят.

– Имя и фамилия! – строго потребовал представитель силы и власти, держа перед собою раскрытый документ гражданина с отклоняющимся поведением.

– Викентий Гладышевский.

– Выложите всё из карманов на стол!

Смятая трёхрублёвка,… тёмно-синяя книжица с тонким золотым крестом на обложке,… деревянная ложка, расписанная в древне-русском стиле.

– Оружие?

– Не имею.

Офицер полистал паспорт.

– Почему нет прописки?

– Не дают.

– Почему?

– Не знаю.

Кагэбешник потряс в воздухе Новый Завет, проверяя, не выпадет ли что заложенное между страницами. Взял в руки и стал пристально рассматривать красно-голубой узор кустарного изделия, будто зашифрованный чертёж новой подводной лодки или депешу лешему, нацарапанную на бересте восемьсот лет назад…

Владелец раскрашенного орудия для еды, вытаскивая деревяшку из нагрудного кармана, нашивал задорную аппликацию на тусклый алюминий казённых вилок, эпатируя студенческую столовку, точно современного читателя словаря Даля бутыркой на шляпе бурлака. Чудак носил расписуху сперва с плоскими морскими камешками, подобранными на могиле Грина в Старом Крыму, а потом, когда раздал их знакомым, с томиком Нового Завета, который подарил ему осторожный иностранец-аспирант, любезно отказавшись поставить на презенте дарственную надпись из опасения раньше окончания срока пребывания быть выпертым из страны, где текут реки молока и мёда средь кисельных берегов атеизма.

По вечерам утомлённый длинными лекциями, галдящей публикой в полутёмных факультетских коридорах, где на каждом углу торчит картонная бирка с указанием, кто отвечает за противопожарную безопасность (в альма матер пылает огонь познания!), он в шумном общежитии, набитом железными койками, магнитофонами, клопами, бутылками, тщеславием, конспектами, драками, иллюзиями и прочей ерундой якобы самой счастливой поры жизни, снимал и вешал в углу подле своей кровати на стул пиджак, чувствуя в кармане приятную тяжесть пистолета крупного калибра: там лежало Евангелие.

Порой Гладышевский выгребал из постылой ночлежки к старенькой художнице (познакомились на персональной выставке её картин).

При первом появлении студента в мастерской Нина Александровна чуть смутилась и быстро повернула к стене незавершённое полотно с обнажённой женской натурой. Усадив молодого человека в кресло напротив большого окна, хозяйка водрузила загрунтованный холст на станок, соорудила пирамиду из двух табуретов и, разместив на ней палитру, выдавила краски из разных тюбиков. Прищурилась, взяла тонкий уголёк… Надтреснутое стёклышко её очков немного трепыхало на разболтанном винтике.

Колдуя над портретом, вынимала из передника маленькое зеркало и, став спиной к мольберту, смотрела через него на свою работу.

– В поисках ошибки, – поясняла она, – приходится даже переворачивать холст вверх ногами.

И точно птица, что в полёте над морем чиркает краем крыла воду, лёгким движением снимала с картины лишний мазок. Вытирала о подрамник испачканные пальцы, скоблила неоконченное произведение мастихином, замешивала на дощечке новые комбинации киновари и аквамарина, смягчая конопляным маслом, добиваясь «звонкости», превращаясь на глазах студента, любующегося ею, в сказочную старуху, которая варит солдату суп из топора.

– Господи, помоги мне! – говорила больная художница и, полежав на диване, снова брала кисть.

Иногда в студию вваливала, гомоня, весёлая гурьба её закадычных подруг. Прихлёбывая чай с баранками, компаньонки отпускали неослабевающему таланту пенсионерки заезженный комплимент. Им очень нравились написанные «под Ван Гога» ядовито солнечные подсолнухи, но особливо облик гарнизонного вокалиста, чья супруга, едва милёнок возвращался с гастролей ансамбля песни и пляски, подносила к носу сброшенные мужем носки и по запаху (свежие или грязные?) определяла гульнул запевала или нет, хотя согласие приглянувшейся ему женщины, испугало бы волокиту скорее чем отказ.

Одна из наперсниц Нины Александровны, доцентка кафедры истории КПСС в пединституте, пригласила к себе её молодого приятеля.

Квартира учёной дамы смахивала на гараж для рояля.

Вдова услугами расстроенного музыкального инструмента почти не пользовалась и на просьбы сыграть что-нибудь отвечала безобидным стишком:

Как хорошо, когда супруги

В согласьи творческом живут:

Не в две руки играют фуги –

В четыре Ленина стригут!

Она поддерживала тёплые отношения с мясистым композитором, сыном знаменитого прозаика, ходившего по мукам комфорта и конформизма. Сочинитель опер и балетов, редко попадавших на театральную сцену, жил невдалеке, брал у пожилой поклонницы деньги взаймы, приходил, если у неё собирались люди, так сказать, одной масти, пил из выщербленной чашки «спотыкач», присланный научной сотруднице роднёй из Запорожья, и рассказывал, по воспоминаниям покойного отца, как Горький прятал в их берлинской квартире крупный чемодан со слитками золота.

К непременному пирогу с яблочным повидлом подавали зажжённые свечи в перешарканных шандалах прошлого века. Здесь гусарили стариканы в широких, опять проникших в моду, галстуках; кокетничал молодняк: две заискивающие перед преподавательницей второкурсницы; помалкивал воспитанный скандинав Альф, присматриваясь ко всему новому в медвежьей стране, куда его занесло в аспирантуру усовершенствовать знание языка Ломоносова и Пушкина. И, конечно, жеманились ухоженные соседки того же возраста, что и хозяйка.

Среди гостей в минулое воскресенье оказалась девятилетняя внучка доцентки. С языка егозы несло филологическим салоном, а зубы вкривь и вкось напоминали деревенский тын. Явно заигрывала, по замечанию бабушки, с Викентием. Глядя на шалунью, южанин буркнул:

– Кажется, понимаю, почему Достоевский мог…

И запнулся.

Его стали дружно подбадривать, чтобы закончил фразу. Ведь речь, слава Богу, коснулась не перекати-поля, а столь теперь (после недавнего смещения Никиты Хрущёва) любимого ими, почитаемого на Западе и, естественно, в России, автора, чьё творчество косыми лучами заходящего солнца озаряет всю человеческую культуру; и многие герои которого, конечно, не все, но многие, начиная, кажется, с Раскольникова, выходя на улицу обязательно берут фуражку…

– Нет, нет, – отбрыкивался стипендиат. – Возьмите журнал, последний номер, и прочитайте; серьёзное исследование…

Общество надуло губы.

– Ладно, – сдался провокатор, – скажу!.. Предполагают, что Фёдор Михалыч… изнасиловал… ребёнка.

Застолье поперхнулось паузой.

– Зачем об этом писать?! – всколыхнулась, дремля в чёрном бархате, усатая монада.

– А что удивительного? – возразил тёртый актёр; в плавание по новой роли он пускался, отталкиваясь от гардеробного материка. – Ведь Флобер утверждал, у него болел живот, как у беременной мадам Бовари!

Но вечер был безнадёжно испорчен.

В глубине осыпающейся плоти каждая из надушенных дам, вероятно, почувствовала себя задетой не столь выпрошенной бестактностью студента, сколь печальной констатацией того, что густые коротко подрезанные каштановые волосы отроковицы, – не промытый в уксусе шиньон, впрочем, без которого ни одна богиня женственности не вынесет во двор ведро с мусором.

Интеллектуальные посиделки у подружки Нины Александровны Гладышевскому вскоре приелись, да и гости после прений с ним о Достоевском почти два месяца избегали посещать насиженное место. О чём бы в этом тереме теорем ни философствовали, ни щеголяли эрудицией, чем бы ни увлекались: доступным, наконец, после слома цензурной блокады, скучноватым романом Кафки или «Трясогузкой на увядшем листе лотоса» – гравюрой на вернисаже из Японии, и даже демонстративно натянутым отношением к демагогии правительства – все сии культуртрегеры обитали за тридевять земель от треволнений провинциала, продравшегося в престижный университет.

Как кошка или собака инстинктивно ищет средство от недомогания, обнюхивая травушку-муравушку, кусая наобум любую сочную былинку, так и Викентий, ощущая, что ему в вузе хомут на душу лёг, не ведая почему, заразился болезненным влечением к затюканной метафизике. Разницу между метафизикой и религией он как человек, воспитанный в лучших традициях нового общества, живущего по принципу «Голодранцы, в кучу гоп!», разумеется тогда не понимал.

Народец в доме доцентки часто и даже умно рассуждал о Христе, цитировал Библию, сентенции Будды, афоризмы других религиозных и политических светочей, мог назубок перечислить вокально-православный репертуар певческой капеллы Юрлова и, похоже, знал толк в обратной перспективе, декорируя свои жилища раздобытыми ветхими иконами (не хуже библейских старцев, не утративших интереса к подглядыванию тайком за купающейся красавицей Сусанной).

Благоверная малорослого скульптора, с жаром лепившего фигурки безголовых тёток с наваристыми титьками и крупным крупом, увидя образ «Не рыдай, Мене Мати», ничего не разобрав в нём кроме представительницы прекрасного пола, которая нежно обнимала обнажённый торс хорошо сложенного мужчины, всплеснула языком:

– Ка-а-акая сексуальность!

Никто из этой компании не ходил в церковь, не ломал мозги над тем, чтобы избавиться от власти греха, страсти и дьявола, да и сам Гладышевский на свой страх и риск лишь недавно проторил стежку в храм по сугубо, полагал, социологическим или эстетическим мотивам.

Бывая у обедни, студент воспринимал своё состояние сквозь притчу о потерянной драхме, повествующей о женщине, что ищет утраченную монету, подметая комнату с зажжённой свечой, а найдя, ликует с подругами, как ангел, который радуется обретённой душе обронившего её человека.

Ему подобной радостью в альма матер поделиться было не с кем.

И порой он с острой тоской сожалел, что так и не удалось встретиться с женщиной, которая могла бы, очевидно, утешить его душу, в сердечной простоте беседуя о Боге, о чём догадался лишь после того, как её лира в дырявом платке уже гуляла на загробном лугу. Когда, согласно завещанию, Анну Андреевну тихо отпели в Никольском соборе, на панихиде жались кое-какие светила текущей отечественной словесности, исподтишка снимаемые на киноплёнку историографами охранки. То были те самые коллеги, кои не препятствовали её изгнанию из Союза писателей и лишению хлебной карточки. Она не сдалась, позвала смерть к позорному столбу.

Теперь её мало-по-малу начинали официально признавать, и факультет, воспользовавшись «оттепелью», решил снарядить к ней именно его, дабы взять интервью для шестиметровой стенгазеты по поводу праздника 8 марта.

Но как вести себя со скандальной личностью, возведённой директивами партийного лидера в ранг «Блудницы»?

Что может быть темой их беседы?

«Реквием», рождённый в длинных очередях, когда мать пыталась передать в острог арестованному сыну скромную еду и тёплое бельё? Или её муж, прапорщик, кавалер крестов св. Георгия, расстрелянный чекистами, поэт, чьи сборники, изданные до революции, рвут с рук по любой цене в подворотнях букинистических лавок?

Гладышевский казался себе мальчиком из её стихотворения, который сказал, боясь, совсем взволнованно и тихо, где здесь живёт карась и с ним большая карасиха.

От предстоящей встречи едва не кружилась голова, точно от яблочного дурмана… летней ночью на окраине, где таскал из кузова под брезентом застрявшего в переулке грузовика свежие тяжёлые плоды для девушки, которую проводил с танцев в приморском парке домой, а потом… брёл пустынными улицами и наткнулся на мастерскую жестянщиков: два артельщика, в спешке клепали цинковое корыто для вертикально стоящего гроба, перегородившего цех, будто поле перед битвой с половцами червлёнными щитами русичей в «Слове о полку Игореве».

При нём Ахматовой звонили из деканата на квартиру и договорились о свидании, но в назначенное время, она, поглаживая второй подбородок веснушчатой кистью руки, затряслась в поезде, получив не весьма жданное приглашение на съезд писателей в столицу…

– Что вам нужно было в посольстве?! – поинтересовался отлично выбритый товарищ майор.

Допрашиваемый, вздрогнув, оторвался от объяснительной записки… Словно опасаясь порезать пальцы о голую стальную бритву, извлёк из внутреннего кармана утаённый тонкий стандартный конверт. Содержимое письма гласило:

Президенту США.

Заявление.

Прошу предоставить мне право жить и работать в Соединенных Штатах.

Число.                          Подпись.

Офицер снисходительно осклабился:

– Вы так наивны? Неужели не понимаете, что нужны были бы американцам на два-три дня? Вас отчислили из университета? Какая сенсация! Перед нею блекнет будущая колонизация Солнечной системы! Существуют, юноша, закон, порядок. Хотите выехать на постоянное место жительства в другую страну? Пожалуйста! Подавайте заявление, Президиум Верховного Совета рассмотрит… Впрочем, не буду отвлекать вас, пишите дальше… Подробнее о причинах конфликта в вузе и почему у вас нет прописки в Крыму.

Белый лист стыл на столе… Не лист, а босое, просвистываемое ветром пространство… Заснеженная гладь… И манило не то баричем, обнимая в санях раскрасневшуюся девку, мчать в чистом поле, не то суриковским юродивым – голыми ногами на мороз – усесться в колючий снег, чувствуя, как под задницей, едва прикрытой лохмотьями, закипает лёд в мозгах чекиста!

Поскребя по сусекам памяти, Гладышевский принялся восстанавливать на бумаге последнее слово, с которым выступил в университете:

«Досточтимые преподаватели и не менее досточтимые студенты!

Только что вы решили исключить меня из комсомола и альма матер за «псевдорелигиозные поиски, не товарищеское отношение к коллективу» и даже за «антисоветские взгляды».

Вы с гордостью носите форму бойцов идеологического фронта. Вдоль и поперёк рассуждаете о подлинной демократии. Часто сражаетесь с духовными противниками. И почти всегда побеждаете.

Надеюсь, выдержка и сегодня не изменит вам, и вы не станете перебивать меня, пока не окончу эту речь.

Я поступал на факультет не один раз, дважды был срезан на экзаменах из-за того, что умничал, а на третий раз, притихнув, проскочил. Я был преисполнен радужных надежд и восторга. Фантазия рисовала передо мной бессонные споры о найденный идеалах, карнавал грёз. Мнилось, что среди вас встречу людей, достойных поклонения, с которыми можно будет безбоязненно обсуждать любые проблемы, делиться замыслами и открытиями.

Мечты мои рассыпались в прах!

С каждым днём я всё больше убеждался, что коллеги – не хозяева, а лакеи текущих событий; жизнь гнёт и ломает их, вертит как хочет, и никто от этого особенно не ропщет. Нисколько!

Вместо разговоров о Тургеневе, я услышал мат, анекдоты, треньканье полуграмотной гитары. Я не мог молчать, когда при мне обливали имя великого артиста. Не мог терпеть, когда галдёж однокурсников мешал слушать пластинки с записью симфоний Моцарта, квартетов Бетховена.

Я не скрывал своего разочарования и недовольство окружением выражал достаточно ясно. Тогда академические авторитеты публично обвинили меня в «снобизме». Они были со мной едва знакомы и судили обо мне даже не по скупым анкетным данным, а по отзывам баловней «дедовщины», тех, кто пришёл в университет после службы в армии. Я попросил деканат быть сдержаннее в оценках моей персоны, ибо мне также были известны не совсем трафаретные факты из поведения педагогов, хотя не считал необходимым предавать их широкой огласке.

Меня тут же дёрнули «на ковёр» и, подвергнув пристрастному расспросу, потребовали извинений на ближайшем собрании, угрожая в противном случае возбудить вопрос о моём дальнейшем пребывании на факультете.

Душеспасительные беседы куратора Шаркова, расшаркивающегося перед вчерашними абитуриентами, признавшими его дешёвый авторитет, не произвели на меня никакого впечатления. Педель мусолил зады школьной морали и был зело юн, дабы подсказать, как жить «в прекрасном и яростном мире». На первом же занятии он сообщил нам о своём увлечении социологией. У кого это раннее проклинаемое хобби нынче не в моде? Отправная точка его поведения – страх потерять занимаемое место.

Патентованного старца Вяземского, автора нескольких справочников по нашей специальности, макающего, по выражению Сартра, перо в туалетную воду, я опрометчиво спрашивал: «Вы и вправду полагаете, что каждый человек обязан регулярно читать газету «Правда»? Ведь и в «Курьере» ЮНЕСКО есть не менее интересные статьи!». Сей риторический вопрос был резюмирован для меня «неудом» на зимней сессии.

Помните ли, как первокурсник Емельянов, потеряв успех у девушки, с которой несколько месяцев общался, заявил при всех: «Спрашиваю тебя, как коммунист, зачем врёшь? Разве ты не могла подготовиться к лекции из-за отсутствия «Маленьких трагедий» Пушкина? Я был у тебя дома, в книжном шкафу – полное собрание сочинений Александра Сергеевича!».

Я заступился за бывшую подружку члена партии, и вы на том собрании вылили на меня ушат ругани.

Продолжать ли реестр подобных гнусностей?

В гнилой атмосфере подозрительности, недоверия, солдафонских методов воспитания мучатся студенты, на беду свою достаточно проницательные, чтобы не замечать низости и лицемерия режима высшей школы. Среди старшекурсников есть лица, мечтавшие взорвать здание факультета.

Вам всё не терпелось спихнуть меня в солдаты.

Парторг Синегрибов, попав в альма-матер из армейской казармы, поучал меня с высокой трибуны: «Хорошо бы тебе набраться ума, постоять в полной солдатской выкладке с автоматом в карауле…».

Да я из того автомата стрелял бы в таких, как он!

Вышвыривать студента в солдаты не ново. Так поступали и при царе. Преследовать индивидуума только за то, что его чувство человеческого достоинства не вяжется с университетскими порядками – это поступки, которых полвека назад стыдились в Европе! Почему государство даёт казённокоштным студентам отсрочку от армии, но гребёт в казармы молодёжь из духовной семинарии?

У каждого человека есть свой бог, – писал почитаемый вами Горький, – и зачастую сей бог ничем не выше его слуги и носителя. К какому Богу я обратился, в каком семестре?

Будучи мальчишкой иногда забегал в церковь. Полушутя, полусерьёзно выучил со слов матери «Отче наш».

Позже хотел понять, почему русская и западная культуры тянутся к Библии? Почему Христа в прошлом веке воспринимали в качестве социального реформатора? Почему Ге писал облик Иисуса из Назарета с Герцена? Что переживал Пушкин во время венчания с Натальей Гончаровой? Что заставляет дряхлую старуху перепиливать хрупкой ножовкой железную ограду вокруг закрытого властями храма?

Вы постоянно шпыняли меня вопросом: на какие доходы процветают попы, откуда у дармоедов пышные хлеба?

«Не заграждай рта волу, когда он молотит!» – гласит Слово Божье.

Я повесил над кроватью в общежитии распятие, а коллеги наклеили этикетку с изображением секс-бомбы на репродукцию картины мастера эпохи Возрождения. Мне приятнее видеть ободранные в кровь колени Христа, нежели оголённые плечи кокоток.

Да, я разделяю многие постулаты Библии. Разобраться в истории, искусстве, политике, религии без знакомства с Книгой книг нельзя. Она – путеводитель по залам Эрмитажа, ключ к «Отцу Сергию» Льва Толстого, к творчеству Александра Блока…

Вы растерялись, едва я провёл перед вами уже набившие оскомину параллели между «моральным кодексом строителя коммунизма» и Нагорной проповедью Христа.

Вас обуревал зуд превратить меня в отступника. Вы гарантировали мне дальнейшее протирание штанов на одной скамье с вами, если состряпаю атеистический памфлет.

Вышибая меня на улицу, вы рекламируете собственное бессилие, трусость. Вы, как огня, боитесь спора о Боге; дискуссия на темы метафизики вносит перебои в гудёж конвейера по производству роботов с дипломом высшей школы.

Вам всё казалось, что я играю в оригинальность. Вам не было никакого дела до гибели моих надежд, возникновения желчных сомнений в правильности избранной мною профессии. Вы жаждали только одного: чтобы я не перечил вашей неистощимой пошлости, когда кричал от дикости ваших поступков!

И я… смирялся. Дабы не беспокоить мать, присылавшую ежемесячно лепту из своей мизерной зарплаты; дабы вкушать хоть крохи знаний, просил прощения… И вы великодушно отпускали мне мои грехи, чтобы потом тыкать мне в лицо этим великодушием. Куратор Шарков уверовал в мою любовь к людям, когда ему на очередном допросе в деканате надоело вертеть перед моими глазами ключ на верёвочном кольце.

Узнав о судилище надо мной, ко мне подходили незнакомые люди, и каждый чем-то ободрял. В кулуарах мне задали вопрос: не связался ли я с «Зайцем»? Да, я ученик Вячеслава Кондратьевича Зайцева, автора гипотезы «Христос – первый космонавт».

Я дрался с вами неумело.

Не всё, может быть логично в данном выступлении, но придёт время, и я встречусь с вами на новых баррикадах!»

После изгнания из университета Викентий вернулся в Крым и, прожив несколько месяцев у матери, спохватился, что до сих пор не оформил прописку в паспортном столе.

– Я тебе давно говорила: сходи, а ты всё тянул… – заохала родительница. – Думал, уедешь в другой город… Знаешь, какие ныне строгости? Могут оштрафовать!

Сын направил апостольские стопы в милицию. Попасть на приём можно было при одном условии, если поднимаешься с постели до третьих петухов. И хотя парень ну не понимал, почему запись в очередь производится с пяти до шести утра, однако, в указанное время счёл за благо приблизиться к парадному крыльцу РОВД, размещённому в старинном здании.

Каменные нимфы на фасаде стыдливо прикрывали нежные лица облупленными локтями. Кучка посетителей робко жалась у массивных дверей. В ржавом патрульном газике на заднем кресле храпел сержант.

Управитель принимал в разгар дня, на другой улице, в том доме, куда бывшего студента мальчиком водили в детсад.

Командовал детсадом участник войны. Под Сталинградом или под Берлином, можете представить, ему, точно капитану Копейкину, оторвало правую руку. На работе инвалид появлялся в гимнастёрке, выгоревшей (как пели тогда в песне) от жары и злого зноя. Пустой рукав ветеран засовывал за потрёпанный офицерский ремень на пояснице.

Незаменимым помощником героя-фронтовика слыл методист: мужчина с крашенными в чернь волосами и помятой облигацией трёхпроцентного займа в жамканном портмоне. Он имел авторитет педагога, съевшего собаку на психологии малят.

Чем нежила себя наука тех незабываемых лет? Манией оградить детей, во-первых, от разлагающе тлетворного, преждевременного полового созревания, во-вторых, от ещё более пагубного влияния религии. Но как с этими треклятыми пережитками прошлого бороться, если родители целуют и ласкают своих чад, если из дома до сих пор не выпотрошены иконы, бабка не бросает втихаря молиться, да и сам отец по старинке, изредка, воровато заскочит в церковь, открытую при немцах, ткнёт свечку перед Николаем Угодником и – давай Бог ноги!

Однажды методист и заведующий детсадом вернулись с совещания в горкоме партии, где обсуждали свежий опыт. На другой день собрали молодых воспитательниц и потребовали в течение часа отнять у детей и снести в кабинет директора всех Тань, Кать, Маш-растеряш, Ванек-встанек, всех кукол мужского и женского пола.

Стали изымать разбитых, покалеченных, лоснящихся разноцветных кукол. Детсад ревел несколько дней.

– Нездоровые инстинкты! Преждевременное чувство материнство уже созрело у девочек, – констатировал методист.

Три дня был словно траур. Дети неохотно ковыряли вилками в тарелках, вяло бегали, мало прыгали, и всё спрашивали, куда забрали их матрёшек.

На четвёртые сутки воспитанники обнаружили, что в их палатах возникли какие-то странные существа. Это были пузатые, бородатые, в чёрных платьях, набитые опилками жадные попы. Дети сконфуженно молчали, разглядывая атеистические чудовища.

Руководство ликовало: заменив кукол «колокольными дворянами» оно убило двух зайцев – срезало пик писклявой сексуальности и взметнуло ввысь антирелигиозную пропаганду.

Но на пятый день… К увечному подскочила четырёхлетняя замарашка, дочь бочара:

– Аким Петрович! А у меня ребёночек крещёный! – и показала пальцем на крестик, нарисованный ею огрызком чернильного карандаша на крохотной пелёнке, куда завернула безобразного жреца.

Калека не поверил своим глазам…

Малыши расхватали православных батюшек и носили на руках, баюкая, воркуя с уродцами, усыновив глупых попов…

Теперь здесь не было ни игрушек, ни добрых нянь, ни деревянных навесов – грибков с песком. Во дворе не мог отдышаться грузовик с железным прицепом, откуда сгружали пыльную картошку. Неряшливые милиционеры да вертлявые паспортистки набивали ею свои сумки и багажники двух административных «Волг».

В помещении с черепашьей скоростью двигался ремонт. Свисала наружная проводка, в углу возились штукатуры. В толпе, сгрудившейся на приём, талдычили о том, кто, куда и зачем, сколько стоит капуста на севере и почём килограмм мяса в Караганде. Чей-то голос честил повышение цен. Остальные прислушивались, зыркая в сторону бирки на свежевыкрашенной белой двери. Бирка представляла из себя клок серой картонной бумаги с тремя страшными буквами, жирно выделенными синим карандашом:

КГБ

В эту дверь, храни Боже, никто не входил и не выходил.

Бывший студент направился к ней и, хотя знал (в университете мохнатое ухо первого отдела не оставило без любезного внимания его пылкую прощальную речь и пригласило языкатого первокурсника к себе на доверительную беседу), что сотрудники госбезопасности всегда сидят за двенадцатью железными дверями, за двенадцатью медными запорами, и к ним, не ведая секретного кода в наборном замке, даже зайцу косому не проскочить, потянул на себя – буйная головушка! – ручку таинственной двери.

Толпа отпрянула.

Молодой человек рассмеялся: в пустой комнате валялись на полу рубашки и штаны строителей; дабы никто не стянул их одежду, кто-то из мастеровых вывесил магический ярлык.

Однако подлинным магом был не штукатур, а начальник милиции Тарадымов. Он имел книгу злых духов, вызывая их, когда нужно. Непокорные духи, занесённые в фолиант, давали обет полного и деятельного повиновения. На одной странице гримасничало изображение духа, на другой – закорючка его подписи, а под ней – имя нечистого, его звание и место.

Каждый дух был обязан по первому заклинанию являться к Тарадымову в настоящем человеческом виде, без уродства и безобразия, не нанося вреда тому, что капитан милиции получил от начальства, ни его пяти природным чувствам, ни его сослуживцам, ни дому, куда он их выкликал; не производя грохота, стука, шума, грозы, матерщины, чтобы Тарадымов их сразу замечал. На задаваемые вопросы любой должен отвечать только чистую правду, без лукавства и двусмысленностей, ясно, понятно, на языке вызывающего. А удовлетворив требования надзирателя, удаляться мирно, тихо, соблюдая условия появления.

Один дух, пожаловав к исправнику без приглашения, вёл себя не совсем корректно. Был обуян Бахусом и горланил:

Калина́, калина́,

Толстый дрын у Сталина,

Толще, чем у Рыкова,

У Петра Великова!

Он ворвался в кабинет, где капитан принимал бывшего студента, и завопил:

– Слушай, начальник! Отпусти меня! Я тебя знаю! Ты к Таньке в наш дом ходил…

– Трахтенберг! – взорвался Тарадымов. – Уберите поддонка! Где машина? Почему не отвезли в медвытрезвитель?

Подчинённый выволок пьяндылу в коридор. И там тот снова запел:

Ленин Сталина спросив:

– Где ты ступу заносив?

– На колхозному дворі

Товк макуху дітворі!

Капитан зачем-то полез в ящик стола, где валялись канцелярские скрепки, бритвенный станок, календарик с манекенщицей, оголяющей тяжёлые груди. За спиной офицера на стене напряжённо дышал «экран» слежки за негодяями, выпущенными из мест не столь отдалённых. Круглые клавиши пишущей машинки на столе смахивали на присоски осьминога.

– Вы почему не работаете? – задал трафаретный вопрос «застёгнутый на все пуговицы мундир». Он задумчиво посмотрел в окно на пионеров, собирающих во дворе макулатуру:

– Даже дети работают. Труд создал человека!

– Простите, прежде чем устроиться на работу, нужно прописаться.

– Вы обязаны приносить пользу Родине.

В кабинет вошла пышноватая помощница, держа под мышкой прошнурованную папку с бумажками на подпись… Сводящий с ума шёлковый шорох трущихся нежных ляжек. Гладышевский немедленно внутри себя окрестил её парижски-журнальным именем породистой лошади Вронского: – «Фру-фру»!

– У меня вся зарплата на колготки уходит! – с досадой воскликнула она, сидя на краю кровати и рассматривая затяжку на чулке перед тем, как одеться. Бывший студент, который опасался, что нижнее бельё у канцелярской крысы окажется менее красивым, чем предполагал, рассмеялся, сообщив ей, как Гитлер после покушения на него в бункере вскочил на ноги и выругался по поводу разорванных бомбой надетых впервые брюк.

– Прописки вам не будет! – дёрнув погонами, внезапно сыпанул в глаза молодому человеку горсть острых пятиконечных звёзд одудловатый мент, обрывая вспышку его эротической фантазии на самом любопытном месте.

– Почему?

– Вы с матерью разнополые. По закону, вам вместе в одной комнате жить нельзя.

– Матери и сыну?

– Да.

– Но…

– Жилплощадь у вас маленькая, район под снос…

– Но…

– Не шумите, не шумите! Я вас превосходно слышу… Приходите через неделю… Собирайте справки… Там увидим… И думайте о трудоустройстве. Мы не терпим тунеядцев!

Сколько ни обивал тунеядец пороги ЖЭКа, милиции, горисполкома – в прописке ему отказывали. Тогда он сунулся в консультацию адвокатов.

– Вы по какому вопросу?

– Насчёт прописки.

– Это не ко мне. Вам вон туда… Игорь Николаевич, к вам!

Игорь Николаевич (больные ноги, дома старый лохматый пудель лижет ему то худые колени, то свой вывернуты красный пенис) предложил ананасное пюре:

– Вас обязательно пропишут. Не имеют права. Мать одинока, нуждается в помощи, хворает.

– Меня вызывают на административную комиссию за нарушение правил паспортного режима. Регулярно в квартире матери появляется участковый, составляет на меня протоколы…

– Не пугайтесь. Я сам в этой комиссии.

– Мне угрожают уголовным наказанием.

– Не волнуйтесь. Вы прямо-таки кипящая глина…

– Зачем же вызывают?

– Вас просто предупредят.

– За что?

– За отсутствие прописки.

– Но ведь вы только что сказали «не имеют права».

– Не имеют.

– Так что?

– Пишите.

– Написал.

– Куда?

– В газеты, облисполком, Верховный Совет.

– Ждите.

– Чего?

– Ответа.

– Уже получен.

– Ну?

– Все жалобы направлены тем должностным лицам, чьи действия подвергнуты критике. Разве это не запрещено?

– Запрещено.

– Так что?

– Ничего. Пишите снова.

– Да сколько ж можно?

– А зачем вы уехали из Ленинграда? Жили бы себе там, взяли бы к себе мать… В общем, ступайте на комиссию, там посмотрим…

Избавившись от парня, Игорь Николаевич снял очки и с удовольствием поскрёб переносицу, точно Сократ ногу, когда в темнице его освободили от оков.

Ливень отказов в прописке превратился в слой сала на стылых щах. По примеру соотечественников, которые в поисках правды-матки сочиняли письма мумии Ленина в Мавзолей, поехал сын в Москву.

В Приёмной Президиума Верховного Совета корректные мужчины, пьющие по вечерам коктейли из плодов пальм и лоз, расфасовывали граждан со всего Союза по этажам: вам сюда, вам туда, а вам… Вы впервые у нас?.. Нет? Ну, тогда, пожалуйста, подождите… Да, да, станьте в сторонку… Следующий!.. Ну, не плачьте, не плачьте! Не надо благодарностей, это наш долг. Да, мы пропускаем вас наверх, там обо всём поговорите… Господи, опять эта рожа… Надо психиатрам звонить!.. Откуда, мамаша? Нет, вы спокойно объясните… Читали новое постановление ЦК?.. Следующий, следующий!

Тут и с грудными детьми, и на костылях, и с медалями на потрёпанных пиджаках, словно с рисунками на молях молитвенника. С Дальнего Востока, с Западной Украины, из Алма-Аты, вереница за вереницей… Старики из закарпатского села, отец и мать убитого милиционером сына, показывали всем сорочку в крови на цветной фотографии. Нет, уверяли их сотрудники Приёмной, ваш сын сам погиб!

Вот молодожёны, готовые разбить палатку на улице.

– Четверо малышей – жить негде. А кричат: «Рожай!».

– Вы бы к Терешковой, ну той, что в космос летала…

– Были! Не принимает. Сказала: «Если у советской женщины возникают проблемы, она их решает в постели!».

– Ау, Эльза Кох, «бухенвальдская сука», у которой заключённые сильнее кричали в постели, чем раздетые на плацу в мороз.

– Вы кто? – спросил южанина юрисконсульт.

– Бывший студент.

– За что исключили?

– За религиозные поиски.

Аппаратчик уставился на челобитчика, точно перед ним была заспиртованная в стеклянной капсуле башка усатого басмача – подарок Красной Бухары питерским рабочим. Паломник, в свою очередь, по особенностям строения костей, зубов, черепа определил в облике чиновника нечто среднее между типичным грызуном, существующим с конца первых пятилеток, и саблезубым тигром, чьи останки найдены в Патагонии.

– Мы не вмешиваемся в компетенцию местных органов, мы только даём консультации. Вам отказывают в прописке? Город расположен в приграничной полосе… Напишите нам заявление… Авось отыщутся возможности…

Спустя десять минут обескураженный вояжер переминался с ноги на ногу на улице… Куда ещё ткнуться? В ЦК КПСС? Там, говорят, пропускная способность шестьдесят человек в час…

Подняв голову, увидел Останкинскую телевышку. Башня показалась ему железным посохом, который Иоанн Грозный вонзил в стопу холопа за то, что окаянный смерд дерзнул подать царю эпистолярию опального болярина.

Пока сцапанный у посольства писал, майор, заполнив протокол допроса, успел позвонить жене: купила ли себе итальянские сапоги?

Затем отобрал у бунтаря его исповедь и впился в текст.

Сценка в кабинете в этот момент соответствовала карикатуре из журнала «Крокодил»: инструктор ЦРУ (жилет, ковбойская шляпа, сигара – в зубах, на поясе – кольт) тычет под нос двум щуплым агентам бестселлер Пастернака «Докотор Живаго»:

– Вот как надо работать!

Когда кагэбешник накося-выкусил объяснительную записку, её автор деланно безразличным тоном спросил:

– Десять лет тюрьмы?

– Что вы? – возразил кадровый офицер. – Мы за убеждения не судим… хотя взгляды у вас… довольно странные… м-м-м… хотите стрелять в коммунистов…, бежать в Америку… Вяжется ли это с вашим увлечением христианством?.. Мне кажется… у вас… не всё в порядке с головой.

– Почему бы вам в таком случае не пригласить психиатра?

– А я уже его вызвал.

В кабинет вполз «Чёрный супрематический квадрат» Малевича: мужчина в тёмном пальто едва не до пят. В руке у него трепетала почтовыми голубями стая больших бланков. Их было так много, что чудилось, медик мечтает упрятать в сумасшедший дом всю Москву.

– Не возражаете, если мы направим вас подлечиться?

И, не дожидаясь ответа, врач быстро набросал авторучкой на бумаге несколько слов.

Дюжий санитар в синей шинели с багровым рубцом креста на рукаве, дыхнув вином, подтолкнул к двери пациента с красными отмороженными ушами.

Ночные бабочки

Вечером двое неизвестных в серых шляпах тактично постучали в калитку.

– Сын дома?

И, предъявив удостоверение, добавили, будто в городе комендантский час или осадное положение:

– Проверка документов!

Викентий был в церкви.

Помусолив его паспорт, заглянули в графу с пропиской и вежливо откланялись.

Мать встревожилась. Парень, прийдя с богослужения, выслушал её сбивчивый рассказ, поужинал, чем Бог послал, и лёг спать. Родительница, сидя на диване, тихо перебирала вынутые из торбочки металлические бигуди, который в её руках порой чуть-чуть звенели, как бубенцы на ризе архиерея.

В полночь калитка взмолилась под гиканьем сапогов. Град ударов сыпался в оконную раму, стёкла. Барабанили резко, нетерпеливо, нагло.

Перепуганные жильцы, не зажигая света, подскочили к окну, занавешенному обветшалым пледом. В переулке мелькали фигуры, спросонья казалось, в белых простынях, бледные призраки. Сердито урчал породистый автомобиль с горящими фарами.

Гладышевский приоткрыл форточку:

– В чём дело?

– Отворяй! Повестка из военкомата!

– Какая повестка?

– Отворяй!

– Я давно снят с воинского учёта!

– Отпирай! – рявкнуло привидение в фуражке с милицейской кокардой.

Молодой человек мигом захлопнул форточку.

– Это за мной, – полурастерянно шепнул матери.

Та заломила руки.

– Прекрати истерику!

В дверь тарабанили без передышки, сломав крючок на калитке… Дом был блокирован со всех сторон… Выскользнуть можно только во двор и сразу – в лапы громил… Кабы из лачуги шёл подземный ход к соседям или к морю, ещё лучше – к турецкому берегу!

– Меня предупреждали о таких налётах… С первого стука догадался… Да не хнычь ты! Это тебе не финтифлюшки на ёлку вырезать!

(Мать утром под Новый год в шлёпанцах на босу ногу и стареньком халате мастерила с помощью ножниц из цветной бумаги игрушки на ёлку из магазина, забыв, что ей за сорок и через полчаса на работу)

– Что же будет? – причитала женщина. Металась от окон к двери, лихорадочно одеваясь, путая рукава кофты.

Сын крикнул в форточку:

– Прекратите шум!

– Выходи!

– Не выйду!

–– Мы из милиции!

– А я думал – «из военкомата»! Пока не появится Маграм, не выйду!

Грохот резко прекратился. Кто-то стал хрипло распекать подчинённых:

– Растяпы! Маграма не взяли, устроили кавардак. Вся улица подымется! Марш в машину – быстро за Маграмом!

Судя по голосам, наряд милиции остался сторожить дом.

После катапультации из альма-матер и пробы недозволенного оставления родного отечества гордец и враль «отдохнув» месяц в «палате №6» был отпущен на волю со строгой рекомендацией впредь не совать нос в иноземное посольство и вообще не околачиваться в столице, а преспокойно загорать на солнышке в Крыму, где ему, наконец, со скрипом дали паспортную прописку.

Он нигде не работал, нигде не учился. Жил с матерью на те жалкие деньги, что она получала, печатая горы бумаг на машинке в штабе рыбразведки. На эти гроши сын ещё умудрялся ездить в город на Неве и там, в библиотеке, основанной при царе, сидел с утра допоздна, превращаясь в книжного клеща, озабоченного, как обмануть бдительность сотрудниц, выдающих крамольную литературу по спец.разрешению.

В фойе уникальной избы-читальни сталкивался с профессорами, у которых недавно учился. Те раскармливали двадцатью копейками чаевых начитанных швейцаров. И он, и учёные мужи, как малознакомые лорды, делали вид, будто не знают друг друга. Провинциал брал у гардеробщика солдатскую шинель, подаренную ему приятелем после демобилизации из армии, и, выскользнув на улицу, был готов попотчевать искренним презрением любого, кто легкомысленно дерзнёт подшутить над его внешним видом.

Заботливые дяди и тёти из горздравотдела не раз предлагали своему подопечному устроиться в бригаду грузчиков и забиванием бочек хамсы в вагоны на железнодорожной станции скопить денег на новое пальто. Экс-студент, слушая сердобольные советы ласковых эскулапов, скорее замёрзбы на улице от холода, чем ударил палец о палец в стране, где его официально объявили сумасшедшим, лишили всех прав, кроме привилегии таскать камни и рыть канавы.

Шинель дразнила лекарей. Пальто успокоило бы их как смирительная рубашка. Медицинские пиявки обзывали полишенеля между собой то «Грушницким», то «Дзержинским». Но в Конторе Глубокого Бурения ему присвоили кличку «Ирод» (чем так напужал?).

Разработка закодированных кличек на интимном языке Лубянки требовала недюжинного мастерства. Для такого дела привлекали не октет дворников из наружного наблюдения, а психотехников высокого полёта, умеющих, не менее друзей человека из библейской земли Уц, определить, почему сбитый лётчик-испытатель Иов сидит за городом на пепелище и скребёт себя огрызком черепицы.

Кличка обеспечивала максимум удобств для мгновенного распознавания паразита, цепляющегося за шерсть тигра. Щуплый физик-академик становился «Аскетом», его жена (хитрющая хайка) – «Лисой», ядовитый писатель из Рязани – «Пауком», биолог в рясе – «Миссионером», а затесавшийся в эту дурную компанию недоучка студент – кровожадным «Иродом».

Внутри себя он издевался над врачами, подозревая, не написал ли кто из них закрытую диссертацию на соискание научной степени «Почему и как чекисты дают прозвища поднадзорным и стукачам»? Его смешило, что главный психиатр города Маграм тайком считал его не «аферистом», а «авантюристом», вряд ли зная, что в глазах историков Ирод слыл беспутным авантюристом, совершенно чуждым еврейскому благочестию.

Приезжая в огромный город на севере «Ирод» ютился в общежитии политехнического института, куда в потёмках забирался через разинутое окно на первом этаже благодаря протянутой руке студента-земляка. Прячась от кургузой комендантши (усы, брюхо, бритый пах), шмыгал в клеть между умывальней и туалетом – гарем обтерханных веников, вёдер не первой свежести и волглых тряпок. Тулился спиной к тёплой батарее водяного отопления, лежа на поломанном панцире железной кровати.

Рыжий плечистый друг в свитере с прорехами на локтях приносил шерстяное одеяло, подушку и, если удавалось, кусок хлеба и банку консервированных бычков в томате, подтрунивая над его неприхотливостью.

– У самого входа в этой стойло, куда сквозь дырявую крышу заглядывали звёзды, находилось жёсткое, жалкое и ненадёжное ложе Дон Кихота, – в тон ему посмеивался над собой книгочей.

Спозаранок «Дон Кихот» обшаривал пустые кухни, выискивая в упитанных отбросами урнах бутылки из-под вина и кефира. Ополоснув, тащил их в ближайший магазин в авоське, точно колоннаду Казанского собора, где майор Ковалёв в опере Шостаковича выяснял отношения со своим Носом. Сдав стеклотару и чувствуя себя королём с рублём имитированного серебра, усердно штудировал в публичке «голубинныя книгы» Мейстера Экхардта, Ницше, Бердяева, терпеливо дожидаясь заветного часа, когда настанет блаженная обеденная страда.

В столовой научных читальных залов «Ирод» как-то встретил поджарого еврея (золотой зуб, чёрные волосы на руках), того самого, что оприходовал его в приёмном покое психбольницы после «побега» в Америку. Аккуратно лишив девственности формуляр «Истории болезни» и выпроводив новичка в старом халате цвета кофейной бурды в пахнущий карболкой и сырыми полами коридор, психиатр сделал стойку на голове, использовав стул.

Медик обрадовался. Старый знакомый!.. Погоди… где мы виделись?.. Его запломбированная спортом голова никак не могла воскресить в облике прилично одетого молодого человека (на нём сидел его единственный костюм, белая сорочка, галстук в классическую диагональ) пациента жёлтого дома.

– У какой бабы мы пили?

Собеседник напомнил.

Врач смяк. И больше не настаивал на продолжении знакомства.

Такая сладкая казацкая жизнь выкидыша в солдатской шинели мало нравилась отцам таврического захолустья.

Анфан террибль своим вызывающим поведением, баламутил уезд, в первую очередь, незрелую молодежь, которая, конечно, не вся, но всё же тянулась к оригиналу… Исхудалый, весёлый, с обсмыканным портфелем, набитым конспектами, рукописями, он возвращался самолётом (за полцены по студенческому билету рыжего земляка) из-под низкого оловяного неба Невы в зеленеющий травой даже в феврале полуденный край и после контрабандного ночлега в беспокойном общежитии отсыпался у матери на твёрдой кушетке в доме, где они жили до переезда в Кооперативный переулок.

Рано утром родительница будила:

– Сыночек…

– Шо?

– Слышишь?

– Шо?

– Деревья шумят, разговаривают…

В жилье однако было так тихо, что ощущалось, как подле ложа вояжёра шуршит в оконной раме проворный шашель. Докучал, словно мукомол монаршей особе работой своей чёртовой мельницы, расположенной близ дворца. Король разыгрывал из себя демократа и не мешал верноподданному. А «Ирод» просто не знал ну каких ещё волхвов послать, чтобы вытурить этого крота из прогрызённого тоннеля.

Гладышевский поднимался и, очистив от жужжелицы печь, выносил ведро с перегарками на мусорник во двор.

Ещё было темно.

Шёл мимо высоких, осторожно мятых ночным холодом, бордовых цветов на аистовых ножках. Передвигался, не поднимая глаз, боясь спугнуть предутреннюю дремоту астр, их безразличие к нему. Цветы стыли, как сорок мучеников в озере Севастийском… Возвращаясь в квартиру, чувствовал себя по отношению к ним предателем, что удрал из ледяного водоёма в горячую баню на берегу…

Просыпались соседи. Согнутая в три погибели Меледониха выводила на прогулку сиамского кота, привязав к задней лапе любимчика длинную верёвку, держась за неё, как за нить Ариадны.

У ворот сидел в инвалидной коляске дед в промасленном капитанском картузе и в пятый раз спрашивал проносящуюся мимо хохлушку:

– Верочка, вы давно были на Кубани?

Часовщик – в окне напротив – показывал собственному чаду металлические потроха дряхлого будильника, учил мальца осторожно орудовать пинцетом в утробе испорченного времени.

Коли было лето, Викентий натягивал купленные в «Торгсине» беленькие шорты с вышитым на боку чёрным зайчиком и ехал в общественном транспорте на пляж. Размашисто шлёпал ногами по воде мимо деревянных раздевалок, чьи щели законопачены пунцовыми затычками бледных курортниц, мимо сезонных гостей, что на солнцепёке закусывали самогон салом, гогоча над прибаутками перепудренного пердуна, которого надысь бачилы на голубом экране, мимо семилетней резвуньи, спорящей со старухой:

– Не хочу я с тобой играть!

– Почему? – допытывалась седая подружка.

– Потому что ты хочешь быть принцессой!

– А почему ты всегда должна быть принцессой?

Лёжа у самой кромки моря, носом к чуть плещущимся волнам, Гладышевский нехотя размышлял над загадочным фрагментом древнего трактата: «Одна волна следует за другой… Что это такое?.. Рождение-и-смерть…».

После купаний мчал в переполненном автобусе и, обдуваемый встречным ветром из открытого окна, смежив вежды, неожиданно для себя искренне, без слов, молился.

Спешил по жаре домой мимо огромного универмага, соображая, откудова раздобыть денег матери на байковый халат.

На фасаде торгового здания висел трёхметровый портрет главы партии и государства. Вождь простирал немеющий взор на гору, где высился обелиск, меблированный пушками. Вонзённый штыком в небо, памятник был сложен пленными немцами из камней разорённого до войны («по требованию пролетариев») Троицкого собора. Под горлом генсека висела звезда маршала с бриллиантами: так по рецепту чернокнижников украшали шею измотанной лошади зубами убитого волка, чтобы коняга не сдохла от изнеможения. Мундиру генсека позавидовал бы нагрудник иудейского первосвященника, оснащённый драгоценными камнями в честь двенадцати колен Израилевых, принадлежащим (в анекдоте) если залезть под стол, шести ногам сидящих будённовцев. В последние годы нумизмат из Кремля, словно пенсионерка, которая методично копит имеющие для неё глубоко исторический смысл пустые пузырьки, коробки из-под пудры, пластмассовые гильзы, где нет губной помады, как пороха в костях, без устали коллекционировал на своей груди отечественные и закордонные ордена. Свинные пятачки медалей присосались к его кителю, как поросята к вымени хавроньи.

Пять золотых звёзд блистали около сердца; три повыше, две снизу. Никто не брался подсказать «дорогому Леониду Ильичу», что столь неуклюжее расположение регалий вносило беспокойство в эстетическое восприятие наград. Их размещение напоминало перевёрнутую пирамиду, чья фундаментальная подошва болтается в воздухе. Окажись в Кремле староста местного храма, где настоятелем служит отец Иоасаф, дело бы, конечно, поправили. Порука тому – один богомаз: накрасил деревянных яиц к Пасхе, принёс в церковь. Ктитор посмотрел и забраковал:

– Что ты мне Христа вверх ногами нарисовал?

– Как «вверх ногами»?

– Лик должен быть на остром конце, а ты его упёк на широкое основание!

Иногда бывший студент приходил на приморский бульвар и часами сидел на одинокой скамейке, глядя в синюю даль, будто, по выражению живущего в провинции европейского философа, пытался заглянуть за горизонт, в то время когда пролив называли Коровьим бродом в память о возлюбленной Зевса, которую громовержец, опасаясь ревнивой жены, превратил в белоснежную тёлку, что бежала в этот край, спасаясь от оводов, натравленных Герой. Прикатывал сюда на своей коляске и калека в капитанском картузе, чтобы наловить рыбы.

– Эге, дед, пора тебя штрафовать! – пошутил парень. – Знаешь, сколько бычков положено вытаскивать из пролива по закону? Ты вон сколько поймал!

– Ты, соседушко, дуй своей дорогой… «Штрафовать»!.. Вы завтра за то, что человек в сортир ходит, будете штрафовать!

– Дедунь, сматывай удочки… Видишь машину? Лягавые за тобой примчали!

– Не, не за мной.

– А за кем?

– За ногой.

–Какой ногой?

– Вон бултыхается…

Около берега и впрямь плавала незамеченная собеседником старика согнутая в колене нижняя конечность. Довольно стройная, со стружками отслаивающегося мяса, цвета селёдки на праздничном столе, очень белая от неумеренной дозы уксуса.

По набережной сновало туда-сюда озадаченное чрево в толстых очках: начальник милиции. Тарадымов! За ним – чины в форме. И шелестел между ними такой обмен мыслями:

– Как ты думаешь, – сопело брюхо, – чем это её? Топором?

– Не похоже… Пилой, наверно.

– Гладко отрезано… Гм.

–Откуда взялась, чёрт бы её побрал!

– Да из Турции приплыла!

– Из Турции?.. Ну-ка, Трахтенберг, сфотографируй её… Да рыбаков, мать их, прихвати на плёнку… На всякий случай.

Похож был в ту минуту Тарадымов на медведя, что на костыле кружит вокруг избы мужика. А крестьянин, ничего не ведая о том, варит в котле его отрубленную ногу…

Накануне праздников государственного значения, когда каждый гражданин должен вывешивать на воротах красный стяг, подобно тому, как древний еврей в египетском плену мазал косяк своих дверей кровью закланного агнца, дабы Ангел Губитель не коснулся его жилища, мать по телефону приглашали куда следует или в отсутствие «Ирода» навещали её и кротко просили присмотреть на время торжества за шалуном… Знаете, такое ликование, музыка, знамёна, и вдруг – листовки от руки, нездоровые речи в толпу, нехорошие призывы, взгляды… А взгляды у него, сами понимаете… Да, да, душевнобольной, ничего не поделаешь… Так вы уж, будьте любезны, пусть не выскакивает на улицу… А то как Мамай под стены Москвы!

Но в эту ночь поступили круче. И так хватали проблемных элементов по всей стране, стоящей через пень колоду на пороге коммунизма.

Уже пять минут у порога ворковал заспанный Маграм, уговаривая мать выйти во двор. Рядом с ним топтался флагом парламентёра милиционер в светлом халате.

Мать, дрожа от страха, отодвинула ёрзающий засов.

Блеснули семь лакированных козырьков. Белые балахоны были напялены прямо на шинели.

Обер-психиатр умолял мать ни о чём не беспокоиться. Сын должен сесть в машину.

– Сын должен сесть в машину!

– Куда? Зачем?

Этого Маграм «не знал».

– Я к вашим услугам! – Викентий вырос перед непрошенными гостями.

Дверь фургона щёлкнула за ним. Женщина кинулась к окошку автомобиля, но тот, взревев, рванул вперёд по едва освещённому переулку.

И понеслись строкой из Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Мелькнуло новое грандиозное зданьице горкома партии. По бокам у парадного входа застыли декоративные бородавки из песка и цемента, похожие, зараз на ядра для царь-пушки и на каменные слёзки номенклатуры, что выкатились из глаз после смерти Сталина, превратившись в горошины, подсунутые сказкой Андерсена под двадцать перин, чтобы партия, лёжа на них, чувствовала себя настоящей принцессой.

Весной власть прислала Гладышевским автоматически, как всем аборигенам, сверкающее золотой звездой на фоне кровавого знамени глянцевое поздравление с Днём победы над фашистской Германией.

Недолго думая, анфан террибль почтой вернул юбилярам их прокламацию, добавив на полях постскриптум из Канта:

«У каждого народа после дня победы должен быть день покаяния» (собр.соч., том такой-то, стр., год и место издания).

– Что вы этим хотели доказать?! – позёвывая, прищучили гадёныша в чистилище КГБ, куда огорошенный горком поторопился переадресовать втык-цитату…

Машина спешила мимо закрытого ещё в тридцатые годы древнегреческого собора Иоанна Предтечи… Раньше вокруг храма ютился погост, но творцы нового мира закатали под асфальт могилы людей, которые выстроили порт, гимназию, музей Тезея, крепость на берегу по чертежам защитника обороны Севастополя Эдуарда Ивановича Тоглебена, широкую лестницу на гору Митридат с реявшими над городом грифонами – ненавистными для геростатов в будёновках зверями, в которых таился образ Христа.

В последнее время внутри и вокруг собора археологи вели раскопки и набрели не на облезлые фрески сырой погребальной камеры богини Деметры, обнаруженной на окраине, а на чистенький выбеленный склеп, где чаял воскресения мёртвых металлический гроб с позеленелым распятием на крышке и львиными лапами по бокам внизу.

Печенеги двадцатого века, привыкнув пить вино массовой культуры из железобетонных черепов стадионных чаш, сунули уникальную находку в замусоренный сарай историко-краеведческого заповедника.

Колченогий сторож, по просьбе Гладышевского, поковырял гвоздём в висячем замке, открыл дверь в хранилище хлама.

По гофрированным стенкам саркофага скользили тихие волны… «Одна за другой… Рождение-и-смерть». – опять пришла на ум опальному интеллектуалу строка, похожая на руну. Четыре изящные рукояти зависли по бокам, будто шлюпки по бортам корабля на случай крушения. Изнутри крышка была застёгнута на потайные скобы.

Хромой повозился и отворил.

Экскурсант с замиранием сердца склонился над погребальной ладьёй.

Сквозь истлевшую матерчатую обшивку пробились жёлтые стружки. Фелонь с остатками позолоты спеклась с белым подризником. На голове уцелела фиолетовая скуфья. Лик облегал линялый покровец. Фаланги пальцев обуглено темнели, как вынутые из деревянных чехлов грифели чёрных карандашей.

– Боже мой! Да это же я! – чуть не вскликнул «Ирод», давно мечтая стать священником.

– У него даже сохранилась борода и кожа на лбу, – буркнул караульщик.

– А где наперсный крест? – оторопело спросил будущий батюшка, которому отец Иоасаф подарил такой же нагрудный крест (с вензелем последнего русского царя и наставлением из послания апостола на обороте).

– Крест? Дак ведь он из серебра… Народное достояние!.. Мы его в музей… Через шею стащили…

– А Евангелие, крест в руках?

– Изъяли… Крест у него в руке тоже из серебра, а книжка отсырела, сгнила.

Инвалид принялся закрывать экспонат.

– Что же вы теперь будете делать… с ним?

– Этот ход мысли, – заметил охранник бывшему студенту или тому, пожалуй, так показалось, – берёт исток в философии Декарта и в принципиальных чертах воспроизводится у Канта и в немецком идеализме, хотя и с существенными модификациями.

– …?!

– Что хлебало разинул? Похороним где-нибудь… Надо бы его из гроба вынуть… Уж больно ящик необычен, такие сейчас только в кино… Да и одежду от костей неплохо бы отделить.

– Зачем?

– Чтобы люди знали, как раньше ткали, из каких ситцев.

– Назад, в усыпальницу нельзя?

– Нельзя. Ограбят!

– Что грабить? Серебро ведь экспроприировали.

– Всё равно. Разроют!

– Здесь, рядом с милицией?!

– Ты с Луны свалился? У нас в центре города по ночам гадят под памятником Ленину, уборщицы каждое утро ругаются, а ты – «милиция»! Гони трёшку, как обещал…

Через полчаса «Скорая помощь» выбралась за город.

– Куда едем? – попробовал осведомиться «пациент» у милиционеров, изображавших медбратьев. – Угостите табачком.

Не ответили, но сигарету дали.

– Стану не благословясь, пойду не перекрестясь, не воротами – собачьими дырами, тараканьими тропами, не в чисто поле, а в тёмный лес! – пробормотал «странный тип» и подумал: – Завезут в овраг и прикончат!

Вскоре замигали справа редкие жёлтые огни. Короб на колёсах с красным крестом на фонарной скуле притормозил возле длинного приземистого барака.

– Чунгулек! – догадался наслышанный о сей обители похищенный гражданин. – База хроников сумасшедших.

Его ввели в тёплый хлев приёмного покоя. Перепуганные, как его мать, две томные, раскормленные, не то медсестры, не то сиделки тупо внимали тому, что им втолковывал офицер в штатском.

Разбуженная дежурная врачиха, стесняясь командующего незнакомца, расплёскивая сон, одёрнула на аэродинамических обтекаемостях бёдер жёванное спячкой платье, выстроила грамматически правильное предложение:

– Может, он буйный? Сделать ему укол?

И включила маленькую электроплитку, чтобы прокипятить шприц.

– Как хотите! – великодушно улыбнулся подтянутый инкогнито.

Пленник психиатрического ущелья слегка поклонился офицеру:

– Благодарю за доставку.

– Располагайтесь поудобнее! – ни за что не хотел отказать себе в вежливости, вероятно, лейтенант.

Приблизительно в таком же бедламе после демарша в посольство бывший студент «отдыхал» в Москве. Там его приветствовал истошным воплем «теоретик» в рваной робе:

– Во второй мировой войне сражались фашиствующая Россия и жидовствующая Германия! Зло против зла!

Ежедневно «теоретику» кололи инсулин, доводя до коматозного ража, когда с него пот градом, из глотки пена, хрип, сам он в отрубе, лежит навзничь, без памяти.

Его укладывали на тележку, везли в спецлабораторию. Там прикладывали к забубенной головушке стальной венец, к венцу – электропровода, а в рот между зубами втыкали кусок резинового шланга, чтобы язык не прикусил (хотя всё делали именно для того, чтобы он язык прикусил!). И током били по мозгам. Всё тело синело и плясало чечётку. Вечером тащили в женское отделение на танцы под надзором санитаров и медсестёр. Две подружки сидели тут за столом, и старшая медсестра, жужжа пожилой, как ей хорошо живётся с мужем, поглаживала ляжками толстых пальцев длинный нос эмалированного чайника.

Там, в московской психушке, экс-студент видел массивные, обклёпанные досками до пола, скошенные внизу на конус, круглые столы. Такое произведение мебельного мастерства ни «персидский шах», ни «внук Ленина» не мог схватить за ножку и в сердцах отблагодарить своих благодетелей перед тем, как они закатают ему в ягодицы три куба жидкой «серы».

В подошву мебели предусмотрительно вмонтировали что-то тяжёлое, наверно, железо. Угрюмые столы казались утопленниками на морском дне, в чьих саванах зашиты камни.

По этому дну сновал, как водолаз, Оскар Евгеньевич, доктор медицинских наук, мужчина атлетического телосложения. Отправляясь на деловую встречу с работниками охранки, нуждающейся в услугах карательной психиатрии, лейб-лекарь глотал нейролептики, чтобы не очень нервничать.

Балагуря со свитой помощников, профессор (из кармана белого халата торчал свёрнутый в трубочку список очереди медперсонала на покупку дефицитных ковров) приближался к беглецу в Америку.

Обнимал беглеца за плечи, тискал:

– Ну, как дела?

И лукаво, заговорщицки, поблескивал очками в сторону коллег, присаживался на край кровати, демонстрируя практикантам умение втираться в доверие к больному. Вытаскивал из-под подушки растрёпанную книгу.

– «Былое и думы»… Читал, читал!.. Вот вы неравнодушны к монархии, а помните у Герцена? Сколько талантов загубило самодержавие? Лермонтов убит на дуэли, Полежаев умер в ссылке, Радищев отравился, Пушкин…

– Доктор, Маяковский послал себе пулю в грудь, Есенин вскрыл вены, Цветаева повесилась, Гумилёв расстрелян, Мейерхольда утопили в бочке с нечистотами, Мандельштам…

– Н-да… Ну ладно… Отдыхайте!

В углу приёмного покоя Чунгулека жался в кальсонах пожилой небритый гном. Твердил без остановки:

– Бесконечно… Бесконечно… Бесконечно…

Медсёстры, путаясь, рядили в какую палату определить новичка. Молодой человек метнулся шёпотом к коротышке:

– Ты давно здесь?

– Бесконечно…

– Тебе сколько лет?

– Бесконечно…

Парню указали койку: тут он должен встретить несколько зорь и закатов, пока будни не смоют флаги с улиц.

Няня забрала у него вещи, выдала застиранную пижаму; укладываясь на боковую заметила:

– Жулик!.. По одежде видать.

И коллега, вполне удовлетворённая её диагнозом, согласно зевнула.

Детский альбом

Ночью бабка досыта ворочалась в постели, кашляла, кряхтела. Под утро внук услышал:

– Сорок восемь копеек осталось… Никогда так не было… Чем их кормить?.. Ишь поганец, деньги наделал… Страну поджечь… Ну подожди, вернётся дед с командировки, он тебе… Когда ж у девок зарплата? Тоже хороши… Ни гроша в дом!.. Лидка одно цветы артистам заезжим носит… А всё «дай», «дай», а где я возьму?.. Против власти здумал идти… Да разве можно? Лучше б мы тебя маленького удушили… От людей стыдно!

Ворчунья задремала.

Дыханье трёх ртов доносилось из другого угла.

Восьмилетний фальшивомонетчик, настигнутый словами старухи, как обвинительной речью прокурора, прилип под одеялом к стенке…

В просторной комнате с высоким потолком жили дед, бабка, две их дочери, а также девочка и мальчик, дети Лидки от брака с бухгалтером. Семейное предание повествовало, что, приходя с работы, он доставал из своей кишени свежий носовой платок, проводил им по столу, этажерке, подоконникам, и, если находил пыль… Сами понимаете! Ещё говорили, любил охотиться с ружьём на диких кабанов… После войны волочил домой мешки с деньгами, и Лидка считала их всю ночь… А потом обчистил кассу на производстве и исчез навсегда неведомо куда.

В сорок пятом году из-за нехватки жилья комнату перегородили. За каменной перемычкой обосновался кладовщик райбазы, известный всей улице тем, что воспитывал истеричную жену снятым с ноги деревянным протезом.

Переборка рассекла на потолке лепной крендель, разломив его на две квартиры. На дедовой половине из кренделя торчал крюк для люстры. Над скрипучим шифоньером, двумя облезлыми кроватями с полуотвинченными шарами свисал выгоревшей эполетой бахромчатый абажур.

Подоконники дружили с перочинным ножом и чернильницей. На одном нехотя цвёл в глиняном горшке колючеватый столетник, на другом пузырилась бутыль, заткнутая марлей: в посудине обитал сладковатый гриб, деликатес, обожаемый бабкой, тётей Верой и всей страной.

В простенке между окнами теснилось большое, закреплённое поклоном зеркало. Печь с широким кирпичным щитом топили вручную, дровами и углём.

Когда осень распускала нюни, в щите начинали гудеть боги огня. Но разве не были они здесь чужаками? Никто не вспоминал тут о Боге, никто не носил даже нательного креста, хотя Лидка после войны (жили во Львове) перед тем, как уложить крещённых в костеле детей спать, осеняла крестным знамением окна и двери, опасаясь бандеровцев… Печь просто была большой птицей, высиживающей своим теплом внучат деда и бабки.

В центре комнаты стоял стол, а в углу тулилась тумба, разрисованная под орех, с двумя толстыми книгами, в которых мальчик читал всё детство про седого Луку, захристанного четырьмя «Георгиями», про Григория, что рубил шашкой матросню, налетая конём на плюющий свинцом пулемёт, и про француза, не желающего снять китель по причине неопрятной сорочки, в то время, как русский граф Игнатьев намерен вручить союзнику орден, надеваемый на шею.

Было, впрочем, и собрание сочинений Иосифа Виссарионовича, «большого учёного, в языкознании познавшего толк».

Над кроватью деда красовалась полиграфическая картина под стеклом с изображением кремлёвской пасторали: тов. Сталин и др.руководители партии и правительства кушали фрукты, пили чай с пирогом из колхозной муки, слушая Максима Горького, кой, густо окая, читал, как сказочник царю на сон грядущий, поэму «Девушка и смерть», что, на вкус сына сапожника, была похлеще «Фауста» Гёте.

Деда внук боялся.

Экс-матрос царского флота (в его роду, по глухим, ничем не подпёртым слухам, затесался цыган), дед служил на железной дороге секретарём партийного бюро.

Старик присматривался-присматривался к лядащему внуку и убеждённо говорил:

– Не, ни чорта – батька, ничего с тебя не выйдет!

Пошёл внук в школу.

Поучился полгода и натворил беды.

Взвился на уроке из-за парты его сосед Лёнька Лагутин (отец – пьяница, ящики посылочные из ворованной фанеры сколачивал и на базаре продавал) и, держа палец во рту, тыча в дедова наследника, прошепелявил во всеуслышанье:

– Евдокия Семёновна, а ён гаварить: нада нашу родину поджечь! И гроши мне на ето даеть!

Учительница обмерла.

Пузатая, шурша зелёным крепдешином, в грозной тишине прошелестела, протискиваясь гуттаперчевой бочкой между партами к растерянному поджигателю, комкающему пачку самодельных кредиток, наштампованных карандашом.

Ахнула.

Мелко затряслась, отобрала «деньги».

– Дети, посидите тихо.

Вывела мальчика в коридор.

И, двигаясь на его лицо катком живота, срывающе, испуганно прошипела:

– Кто ж тебя научил?!

(– Господи! Что скажут в учительской?! Дети разнесут по домам… А директор школы?! О!)

– Да кто же тебя научил? Отвечай, негодник!

И загоняли мать по каким-то неизвестным ему учреждениям. Потому что ещё владычествовал Сталин, и потому что Евдокия Семёновна поисповедовалась не только перед декольтированным лысиной директором, но и в тот же Божий день – едва дождалась сумерек! – проинформировала о чрезвычайном происшествии своего мужа, долговязого водопроводчика, ходившего по городу с гаечным ключом в руке. Встречая знакомых, кланялся приподнимая кепку со словами:

– Моё почтение!

Рассудили дождаться из командировки деда, ибо от матери, таскающей цветы в клуб госторговли гастролёрам-певцам, толком добиться ничего не смогли.

Когда дед был дома, внук спал с ним на одной кровати. Глава семейства храпел. Потом затихал. И вдруг орошал комнату хрипом.

Мальчик цепенел от страха.

Чудилось: дед вот-вот умрёт. Струной отпрянув в угол, прислушивался: дышит ли?.. Дед рассказывал, что когда умрёт, его заколотят гвоздями.

Неужели в руки, ноги, вгонят большие, толстые, жирные от масла (чтоб не ржавели) гвозди?

А уж дед поглядывал в окна. Как несут по улице покойника под марш поляка Шопена, так и сигает к стеклу. И смотрит, смотрит. И глаза сухо блестят. А потом откинется на гугнивый диван, уткнётся в газету, высоко подняв её к лицу, так что даже седой бобрик – причёску «под Керенского» – не видно…

Во дворе у них жила Фроська. Ещё крепкая, лет за семьдесят. Раз летом поругалась с соседкой, препираясь из-за вишнёвых ягод, кому рвать с дерева у неё под окном, а осенью пошла эта самая вишня из её горла кровью; захирела, слегла. Тяжело сопела в своей конуре под образами, в полутьме, с прикрытыми ставнями…

Юркнули к ней парень и девка с другого конца улицы. Давай клянчить у родичей икону Спаса на горе Фавор, чтобы тайком загнать коллекционеру.

Запнулись на пороге и спросили шёпотом:

– Что с ней?

Фроськина невестка накрашенными губами тем же шёпотом пророкотала:

– Рак.

Полезли к образам.

Фроська заворочалась, через плечо прохрипела:

– Не трожь…

Через неделю угомонилась в розовом гробу. Подле неё в саркофаге лежала срезанная ножом с дерева тонкая жердь с белыми пятнышками – следами удалённых веток, похожая на свирель с дырочками, а вовсе не на аршин, которым снимали с её тела мерку для гроба.

На похоронах маячил выбритый до глянца Фроськин сын в подполковничьем мундире. Таращил глаза на бородищу молодого нервного дьякона; вместе с хиленьким попом и двумя хористками из Афанасьевской церкви, тот отпевал почившую. Когда грянул час последнего целования, родня и близкие, пригвождённые невзгодами, гримасничая, морщась, лобзали бумажный венчик на челе покойницы. Один мужик, уже подвыпив, гаркнул, перепугав жидкий хор и детвору:

– Ну, тётка, с Богом!

Дьякон махал над гробом кадилом, чем-то напоминающим небольшую гирю настенных часов-ходиков в квартире бессменного секретаря парторганизации вагонного депо.

Дед вернулся с похорон Фроськи, дерболызнул чарку водки:

– Царство Небесное копачам!

Нет, встречаться с ним после командировки, нынче утром, внуку явно не хотелось. И, когда в коридоре прояснились вкрадчивые шаги, кто-то вышел от молодящейся соседки, он, тихо выскользнул из постели, и, как солдат по боевой тревоге, оделся за минуту. Схватил портфель – и к двери. Стараясь не греметь, чтобы не разбудить спящих женщин и шестилетнюю сестру, нажал на медную ручку, уже надраенную мелом к приезду деда. Из-за непокорной и ехидной двери у внука с дедом возникали свары. Особенно зимой, когда январь выманивал мальчишку на свежий воздух драться в снежки. Дверь делала вид, будто полностью закрыта. Но дед чувствовал, что в его кости, ночевавшие в предках столетие назад у костра в таборе, просачивается предательский холод. Старик устремлялся к двери:

– Ну конечно: щель! Опять не закрыл… Вот я тебя! Вернись только, шельмец!

Фальшивомонетчику удалось без стука выбраться во двор, где спустя четыре года он… выстроит театр.

Театр? В провинции, выжженной войной и солнечным зноем?

Он будет представлять собой характерный для романтиков тип разностороннего художника, совмещая обязанности директора, актёра, драматурга, режиссёра. В труппу вольётся детвора, выросшая беспризорными лопухами на лоне еврейских кастрюль, кацапских клопов, туго закрытых дверей зубного техника, дощатых сараев, каменного колодца с протухшей водой в середине двора.

Рядом сломают дом. Старые, но ещё крепкие доски, гнутые венские стулья о трёх ногах, костыль с распоротой ватной подушечкой, пыльная шляпа, изношенный салоп, всё тряпьё пригодится для первой в уезде драматической сцены. Подростки сколотят помост, натянут кривую проволоку для занавеса из латанных простыней.

И прилетит к ним не чеховская чайка, а опять повестка к его матери в милицию.

Играя под открытым небом, дедов наследник будет ставить пьесы, выдуманные им самим. Перекраивая сказки Андерсена, станет преображаться в стойкого оловянного солдатика, в пляшущую ведьму. Конечно, не останется без внимания и близкое прошлое: партизаны, фрицы, бинты, винтовки. Оружие у босоногих поклонников Мельпомены будет настоящее. Не то, что игрушечные пистолеты из магазина, да их и не купить, денег нет. Зато разжиться оружием можно было на свалке близ железнодорожного тупика, где ржавели, дожидаясь отправления на переплав собранные с полей сражений исковерканные автоматы без прикладов, пулемёты без спусковых крючков.

Пригибаясь, прячась за вагонные колёса, воришки выдёргивали из кучи металла остов «шмайсера» или ствол «максима», задавая стрекоча с трофейной пасеки под ругань сторожей и смех рабочих.

Самодельная афиша с фотографиями артистов ДДТ (Детского Драматического Театра, сокращённое название которого бюргеры остроумно путали с аббревиатурой дуста для травли клопов, тараканов и прочей нечисти) на воротах дома измочалит душу удивлённой улицы, сгоняя обывателей с зачаженных квартир на любопытные эксперимент – спектакли.

И защекочет закон в сердце у подкованного единственной звёздочкой на погонах чуткого участкового. Он ликвидирует у расплакавшейся сестры режиссёра, продающей за столиком у калитки отпечатанные матерью на машинке театральные билеты (по пятаку со зрителя). А родительнице пригрозит серьёзным штрафом за потворство посредством казённой техники процветанию запрещённого частного предпринимательства!

Школа находилась впритык с церковью Иоанна Предтечи, сооружённой греками в девятом веке. На переменках сорванцы перелезали через забор и с любопытством, опаской шмыгали между могил с покосившимися мраморными надгробиями, взволнованно передавая на ухо друг другу: если положить палец на крест – останешься на всю жизнь калекой!

В этот ранний час проказник, сбежав от бабкиного гнева, слонялся до занятий в классе вокруг древнего храма, превращённого в склад. На паперти стоял пехотинец со штыком у пояса.

И, сорванец, которому как любому мальчишке так нравилось всё связанное с армией, оружием, амуницией, военными парадами, кинофильмами и книжками о войне, который постоянно организовывал спартанские игры, оборудуя в сарае или подвале «штаб», раздавая одноклассникам офицерские чины, а себе присвоив чин «генерала», посмотрел ещё раз на часового и подумал:

– Ничего, вырасту и сам встану на его место!

Начались уроки.

В класс вплыла Евдокия Семёновна.

Шлёпнулась на стул, скрестив под столом кочерыжки волосатых ног.

Вызывала к доске по алфавиту. Слушала, рисуя на промокашке кошек и собак. А потом… ка-а-ак глянет на него! Вспомнила!

– «Кто ж тебя этому научил?!»

Да никто его «этому» не учил! Взял дома дедову газету «Правда» и увидел карикатуру Кукрыниксов: оскаленные империалисты суют какому-то бандюге миллионы для разорения и поджога СССР… Втемяшилась картинка в голову… Заскучал на уроке и захотел поиграть: наделал денег из обложки тетради, сунул Лагутину, а тот принял всё за чистую монету…

После напряженно нудного урока по арифметике дедов внук смотрел на большой перемене из окна в соседний двор, где суетилось подсобное хозяйства треста столовых и ресторанов… Желтели клочья соломы, гуляли куры, свиньи, блестела обглоданная топором горка скользких брёвен… Приземистый Корней в шапке, щурясь от самокрутки, запрягал в таратайку конька-горбунка…

Мальчика позвали. Приковыляла бабка. Сунула в руки промасленный бумажный свёрток – пирожки с тёплой требухой:

– У, волчёныш! И где вы взялись на мою голову с вашим белополяцким отцом?.. Жри!

– Ба, а плов сегодня будет? – спросил внук.

Старуха сердито молчала.

Она никогда не говорила так, как выражались её соседи или как печатали, например, слово «плов» в меню общепита, из которого давным-давно испарились названия подлинно русских блюд: ботвинья, кулебяка, растегаи… Блюдо из риса с мясом не именовала по-татарски: «плов», а величала его почти по-персидски: «пилаф»!

Откуда проникло это в говор рода Головко из-под Пятихаток?

Через шесть лет фальшивомонетчика захлестнул тёмно-синий мундир с застёжкой под самое горло из позолоченных дутых пуговиц. Над головой простёрся сиротский нимб. Нет, не жирный, из солнца, как на отечественных иконах, скорее условный, ниточкой, циркулем по кругу, как на картинах Ренессанса – бледный кант на форменной фуражке.

В этом парадном камзоле казённого благополучия его по воскресеньям отпускали из интерната, в тот дом, где уже навсегда не было деда, где бабка после ссоры с роднёй причитала перед фотокарточкой на столе:

– Зачем ты меня оставил? Я ж тут одна, как палец…

По вечерам вдова партсекретаря читала по слогам «Ярмарку тщеславия» Теккерея, надев тяжёлые очки мужа. Кошка сворачивалась в клубок у её ног, напоминая стёсанный ремонтом с потолка крендель для люстры.

Падающими руками старуха месила тесто и жарила для гостя пышки на кипящем масле в кратере чугунного казанка.

Провожала потомка между массивных скал новых домов. И стояла долго-долго на углу – низенькая, лица издали не видно, ветер, глаза слезятся – пока насупленный самостоятельный недоросль не исчезал за поворотом.

Острог

В пять утра коротконогий надзиратель по кличке «Чекушка» с наслаждением бил огромным ключом в окованную железом дверь. Людей перегоняли из камеры, пропитанной запахами табака и пота, в холодный, мрачный, облицованный острой щебёнкой «под шубу» сортир. Вонь карболки была толще двухметровых стен екатерининской крепости, превращённой в тюрьму. Небритые, зевающие арестанты сидели на корточках, держа в руках по драгоценной осьмушке газетного листа, полученного от охранника у входа в клозет. Над ржавым желобом журчала узкая труба: через пробитые дырки из неё текла вода для умывания.

Завтрак, как обычно, состоял из остывшей баланды в оловянной миске, с изюминками лошадиного овса на дне.

В восемь часов партию заключённых отправили в крытых машинах на вокзал.

Поезд немного опаздывал. Мрачную толпу, окружённую овчарками и автоматчиками, разместили поодаль от народа на перроне. У большинства уголовников торчала за пазухой пайка чёрного хлеба, кое у кого болтались в руках узелки, хромец прижимал к себе пустой футляр для скрипки.

Почти все пялили глаза на приятную даму на платформе, которая в свою очередь поглядывала на одну из собачек, охраняющих фигурантов… Судя по лицу, у Анны Сергиевны сердце разрывалось от предстоящей разлуки с курортным романом… Она, конечно, будет помнить каждую деталь этого случайного счастья… ужасно не хочется возвращаться в С., в дом за серый длинный забор с гвоздями (такой же серый больничный забор, ограждающий и палату для сумасшедших №6), к мужу, который, попадая в загранкомандировку первым делом непрочь, наподобие известного писателя, попасть не в картинную галерею, а в приличный бордель… Но тут… к ней подкатывает клёвый незнакомец, красивый, точно лысеющий Вронский, и, сказав, что ему в это же купе, вот билет,.. поинтересовался, который час?

И тогда Анна Сергеевна, почти не поворачивая голову в его сторону, однако, несомненно, уже во власти внезапно нового зова коварной плоти, небрежно и в то же время очень вежливо пролепетала:

– Без двадцати десять…

Из-за поворота показался пыхтящий тепловоз, как первая буква нецензурного слова, которая тянет за собой многоточие вагонов.

Клетка на колёсах была прицеплена сразу за локомотивом. С виду – почтовый вагон с занавесками на окнах.

Бывшему студенту повезло. Он успел в числе первых не только ворваться по команде охраны в «Столыпин», но и вскарабкаться на верхнюю полку, где можно лежать одному. Внизу гудел, расплываясь огненной лавой мата и ругани, стриженный этап…

Вот так на свободе, пробираюсь плацкартом в Крым из города на Неве без копейки в кармане, Викентий почивал на верхней полке без матраца и постельного белья, сунув под голову согнутый локоть. Внизу любезничали две бабы; ели и пили вдосыть, витийствуя после чаёвничания:

– Бог напитал – никто не видал, кто видел – тот не обидел!

Перед очередной остановкой поезда одна из них собралась покинуть вагон, и зашёл меж сотрапезницами спор о трёх кусочках рафинада, что остались по окончанию завтрака в бумажных обёртках на столе. Та, что выходила, советовала той, что продолжала путь:

– Возьмите себе сладость!

Другая учтиво возражала:

– Да зачем? У меня дома этого добра полно.

И мило препирались, пока на станции рыжая не пошла провожать пегую до дверей.

Голодранец мигом слетел с полатей, содрал с осколка сахара-медовича обложку и тут же заглотил.

Тётка вернулась.

Пассажир невозмутимо пялил глаза в окно.

Посматривая на проносящийся за стеклом пейзаж, спутница, помолчав, сказала:

– А цукору-то было три штуки!

Весь день – жарынь, лязг, скрежет, жажда от выданной на дорогу пересоленной селёдки.

Душная-предушная ночь, а утром, чуть сырым, зеленью прополотых грядок, бегущих к железнодорожному полотну, потянулись на неизвестной станции к поезду сноровистые бабы. Несли полные кошолки с домашним вином, кастрюли с варёной картошкой, упругие огурцы, небольшие тазики с угристой клубникой, расфасованной в кулёчки, свёрнутые из листов агитационно-пропагандистских брошюр.

Гладышевский жадно хватал глазами через крохотную щель в окне «Столыпина» пространство, не закопчённое «махоркой Троцкого», свободное от иссиня-жёлтых стен следственного изолятора, где просидел девять месяцев. Видеть осколок бутылки, пустую коробку «Казбека», траву возле рельс, новых людей на вокзале было, как ни странно, праздником для измотанных нервами зениц.

Потные пассажиры высыпали на перрон… Подтяжки, лысины, мятые майки, шаровары, вежливые студенты, лениво игравшие в вагоне до остановки в пёстрые карты…

Ветеран труда, опираясь на палку, процеживал сквозь очки черепаху в картонной коробке на руках квелой торговки. На груди стахановца семафорила орденская планка над карманом, откуда, отталкивая макушку сберкнижки, высунула нос любопытная, теряющая зубы расчёска.

– Скоко стоит?

Продавщица сказала.

– Хреста на тебе нет!

– И-и, миленький, есть! – вытащила говорушка из-под платья маленькое распятие на чёрном шнурке.

Ахиллес, не догнавший черепаху, отмахнулся от неё и заковылял в своё купе. Костылёк его аукал клюку, которую как-то на вечерне в церкви доверил бывшему студенту незнакомый дед. Протискиваясь к праздничному образу на аналое, старик спешил помироваться, подставив чело под благоухающую кисточку; батюшка выводил ею крест на лбах прихожанок.

Рукоять посошка была согрета ладонями хозяина, и пока владелец палки не вернулся, Гладышевскому хотелось сохранить её тепло. Сжимая альпеншток пенсионера, он мысленно переместился на минуту в Ялту, в домик Чехова, где в красном углу висит старинная икона, веером рассыпанная на столе колода визитных карточек, вероятно, ещё помнит в каком из дюжины узких цветных галстуков Антон Павлович встречал гостей, что для прогулки выбирал из буклета тростей, связанного розовой тесьмой… Набалдашник одной из них был вырезан в форме забавной собачьей башки с такими грустными аквамариновыми стекляшками глаз, что Гладышевский не удержался и украдкой, чтоб никто не увидел, осторожно погладил пса…

– Внимание, внимание! – куролесил в вагоне, потешая братву Стёпка-весельчак. – Говорит Москва! Работают все тюрьмы Советского Союза и центральный сумасшедший дом. Начинаем передачу «Бережёного Бог бережёт, а небережёного – конвой»!

– Шёне цене!.. Прекрасные зубы! – хвалили эсэсовцы Стёпку в Освенциме. Челюсть русского солдата служила испытательным полигоном для кулаков немцев. У Стёпки были даже не зубы, а твёрдый кукурузный початок.

Не раскрошил, не выбил, не сломал ему челюсти плен. Азачем? Чего ради?

Ради того, чтобы после войны отсидеть от звонка до звонка в лагерях родины за всякие дела три срока и угодить на нары в четвёртый раз?

– Войска пяти дружественных стран, – обозревал Стёпка голосом популярного радиодиктора последние события, – воспользовавшись моим арестом, вступили на территорию Чехословакии, поскольку она вздумала ни с того ни с сего жить по какой-то собственной модели!

Вагон гоготал.

Сначала он боялся новой обстановки.

Когда в небольшую камеру, обнесённую на окне и двери стальными решётками, впихивали, как в спичечный коробок, двух убийц, вора и его заячью душу, ему было не по себе… Температура в камере высокая… Ну что стоит кому-нибудь из «мокроступов» пристукнуть экс-студента? Всё равно – под расстрел! Чиркни – и вспыхнет. А за что? Да ни за что… Не так глянул, не так подвинулся, огрызнулся и – баста! Ножи в камере водились. Никакой шмон не обнаружит: прятали искусно. Едва приметная щель в полу – вот тебе и несгораемый сейф! При желании в схватке можно использовать алюминиевый черенок ложки, заточенный о бетон с прицельной наводкой до микрона: не смажешь в печёнку!

Нутром, инстинктом бывший студент догадался, что не вылезать ему из драк, что позвоночник его хрустнет перебитой сосулькой, если к этим людям, быстро превращающимся в сборище шантрапы, не относиться, как к братьям.

Он покорно подметал полы. Первым хватал парашу – длинный железный стакан с мочой, чтобы опорожнить его в отхожем месте. По ночам, подтачиваемый бессонницей, хаживал, заложив руки за спину, – выкристаллизовывались изысканность и шик тюремных манер! – между двухъярусными койками: на «тюфяках, тоскующих по тифу», теплился в нелёгком сне отпетый, «ломом подпоясанный» мир.

И он стал молиться за них. Особенно, когда попадал в переполненную камеру, где изнывали в тесноте тридцать-сорок человек. Прятался под одеяло с головой, шептал псалмы, а в этот миг над ним ловко подвешивали на нитку кружку с водой и окурками. При первом неосторожном движении помои охлаждали его вдохновение под аплодисменты блатарей.

Он примечал обидчика и швырял в него ботинок. Завязывалась потасовка. Кто-нибудь, весь в наколках, земля светлее, загораживал спиной глазок в двери от надзирателя.

Ему доставалось…

Спасало голубое небо… Он видел его, когда орава прёт с прогулки в камеру, заискивая с караульным, подначивая «попкаря», не лезущего за цензурой в карман…

Гладышевского арестовали в разгар подготовки к пышному празднованию столетия со дня рождения основателя государства, чья любовница, похороненная на Красной площади, дала дуба на заре советской власти именно от той болезни, что теперь свалилась на уезд. Смутьян был неудобен градоначальству, как холера в юбилейном котле.

Эпидемия разразилась в таврическом закутке вопреки всем торжественным заверениям о высоком качестве медицинского обслуживания местных граждан. Уезд спешно окопали почти противотанковым рвом, выставили заградотряды. Из Москвы по воздуху прилетел профессор и принялся по радио умолять крымчан мыть руки с хозяйственным мылом. У входа в каждый магазин присобачили бачок с разведённой хлоркой, будто для омовения кончиков перстов святой водой в чаше у портала в костел. Махонькую церковь св. Афанасия Александрийского на горе, куда и так мало кто добирался, на время закрыли. Длинные взвинченные очереди гостей и отпускников вызмеивались вдоль кривых улиц, чая места в карантинном бараке. В перепуганных глазах – бельмо санитарных листовок. Зато в ресторанах оркестровый бум, лязг выплясывающих ляжек!

Отцы города сочли момент подходящим для расправы с независимым шалопаем и дали указание прокуратуре. Оттуда нагрянули с обыском.

– Что ищете?

– Запрещённую литературу!

– …?!

– Предлагаем добровольно указать, где хранятся нелегальные издания!

Перевернули квартиру вверх дном, выгребли из чемодана под кроватью четыре тысячи рукописных листов: конспекты, записные книжки, ворох отрывочных заметок по разным поводам, как-то: ««Философские тетради» Ленина – это счёт за парики, найденный среди бумаг покойного Канта», «Когда Гуров говорит в клубе о любви, а ему отвечают, что осетрина нынче с душком – истинный идеализм проявляет не Гуров, а тот, кто репликой о тухлой рыбе скрывает стыдливость подлинных чувств…».

От переизбытка эрудиции проморгали купленный у букиниста цветничок статей почти забытого реакционера, мечтавшего, во-первых, «подморозить» Россию, чтоб не гнила от демократии и атеизма, во-вторых, упорно считавшего, что во времена безбожия эстет обязан быть верующим. И как на Руси по красному флагу на каланче знали: не высовывай нос – сильный мороз, так большевики назло позднему славянофилу сами подморозили Россию кровавым кумачом.

Его портрет насмешливо глядел с книжной полки на суетящихся сыщиков: в 1856 году он, военврач, с чашкой чая в руке столь же пренебрежительно взирал с балкона на ощетинившийся пальбой из пушек в Керченском проливе вражеский флот.

Потянули на допросы знакомых.

Доказать, однако, что тунеядец занимался религиозной агитацией, не смогли. Все его друзья отпирались, долдонили, будто заглядывали в церковь изредка. Как интуристы.

– Всё равно, – хорохорился следователь, – хоть на полгода, а посажу!

– Иными словами, – прокомментировал его слова бывший студент, – собаки и кошки, независимо от их породы и назначения, даже с ошейниками, жетонами и в намордниках, без владельцев в общественных местах считаются бродячими и подлежат отстрелу или отлову?

Стремясь заарканить возмутителя общественного спокойствия, уездный Шерлок Холмс разогнал запросы по всем уголкам страны. Начальник погранвойск Севера сообщил: в числе нарушителей границы упомянутый гражданин не числится. Попутал бес свидетеля, которому подследственный сболтнул, как по льду Финского залива уносили ноги в эмиграцию пролетарские вожди!

Лакей Фемиды накопил два пухлых тома компрометирующих материалов, целый роман. Вызывая подследственного на допросы, он мог при нём вытереть платком нос шестилетнему сыну, застенчиво ныряющему к папе с улицы в кабинет, и столь же хладнокровно советник юстиции в перерыве между допросами расстёгивал ширинку в туалете бок о бок с тем, вокруг кого, выуживая сведения, плёл из паучьей слизи прочную сеть.

В обвинительном заключении не хватало крупицы соли. Криминалист её отыскал: из рабочего общежития, где бывший студент короткое время жил после изгнания из университета (а жизнь эта складывалась из того, что молодой человек при свете болтающегося фонаря залезал на стройке в бетонный ров, черпал помятым ведром ледяную жижу, думая о предстоящем свидании со знакомой балериной или о том, чтобы после работы в первую смену отправиться опять в библиотеку, куда он ходил так, как ходят в поле вечером собирать светляков для лампады), уведомили: жилец вырезал свастику, прогулялся ножом по портрету, который вместо иконы спокойно висит, никому не мешая, в каждом казённом здании…

С очередного допроса Викентий, втащившись в камеру, съехал по стене на пол.

В низкой сводчатой келье, некогда тюремной церкви, сорок человек в скорченных позах, стоя, лёжа, полураздетые, дымили цигарками, давили сочных мокриц, шлёпая босиком по липким полугнилым доскам. Латали прорехи в штанах, играли в углу в самодельные карты. Справа травили историю об ограблении инкассатора, слева – о том, как подводники якобы из рогаток отстреливают крыс, когда лодка долго застревает на дне… Стёпка-весельчак затачивал о дратву кирзового сапога осколок бритвенного лезвия; кусочек стали, пронесённый через тщательные шмоны, вставил в щепку, обмотал ниткой, выдернутой из одежды, и превратил лезвие в лучшую в мире бритву: завтра на суде все девки будут наши!

Гладышевский промямлил:

– Дайте пить…

Камера заржала, затряслась от смеха.

– Ах ты, падла! И года не торчишь, а уже командуешь?!

– На парашу его!

– Чего орёте? – отрезал Стёпка. – Ты лучше объясни: что?

– Семь статей… паяет, – огорошил бывший студент.

Притихли. Кто-то удивлённо свистнул.

– За что?!

– За… попытку незаконного выезда за границу через посольство…, наклейку на чужом студенческом билете своей фотокарточки…, порчу портрета, хулиганство…

Стёпка и тут нашёлся:

– Семь бед – один ответ!

И опять потянулись ночи с вечно горящей лампочкой. Баиньки располагались головой к центру камеры – по-другому запрещено. Защищались от электрического света, прикрывая глаза скрученным в жгут вафельным полотенцем.

– Неужели, – размышлял недоучившийся студент, – древние жрецы, слушая в шелесте священного дуба голос Геи, дрыхли вот так же, как мы, вповалку, в грязи? Ног не мыли и почивали на обнажённой земле… Но гомеровские греки ежедневно принимали ванну и чтили её наряду с прочими блаженствами!

Во сне он видел огромное распятие. И, обнимая его, как дерево, припадая к нему всем телом, хватая ветки, кричал! О чём?

Утром его стриженная наголо голова заметалась, запрыгала в прогулочном дворе. «Поиграв на пианино» (сняли отпечатки пальцев), узнал от тюремного фотографа, что за подделку документов полагается наказание сроком до десяти лет!

Вертелся на бетонном пятаке: туда-сюда, туда-сюда… Сколько же мне будет тогда? Тридцать?.. «В самый аккурат»… Десять лет?.. Червонец… А может, фотограф ошибся, приврал?.. Ничего… Достоевский отмотал, а ты?!

Купил в тюремном ларьке пачку болгарских сигарет и любовался упаковкой. Потихоньку, не торопясь, курил, чувствуя в цветной обёртке связь с жизнью, что зыбилась за стеной острога, и был похож на дикаря, играющего с ниткой бус: выменял у заморских купцов за кусок золота.

Отоваривали в тюремном ларьке только на десять рублей. На такую же сумму каждый участник войны с Гитлером мог в спецмагазине на воле получить синюю курицу, полкило сыра, мешочек гречки и ещё что-нибудь. Один раз в три месяца…

Диагноз, поставленный врачами после «побега в Америку», мешал судить бывшего студента. Поэтому следствие решило: гнать этапом в Херсон на экспертизу, чтобы психиатры вынесли вердикт – казнить или миловать?

Когда Стёпку и его приятеля доставили в областную клинику – дачный домик за оградой из колючей проволоки, – весельчак заметил, что молодой зэк опять угрюм. Он хлопнул парня по плечу:

– Не горюй… Прорвёмся!

И тут же, смеясь, уточнил:

– И вот на суд меня ведут,

А судьи яйцами трясут!

В дачном домике пребывал под наблюдением врачей Юра Тырышкин, семинарист. В чём крылся состав его преступления, никто из зэков не знал. Тырышкин забаррикадировался внутри себя, ни с кем не разговаривал. Часами бессмысленно пялился в окно, рассматривал в простенке между рамами клок жухлой ваты, дохлую муху, обгорелую спичку. Он оживал только после инсулинового шока, когда в проткнутую иглой вену вливали глюкозу, били по щекам, усаживали и совали в руки кружку сиропа. Глядя в расплавленный сахар, семинарист изрекал:

– Житейское море!

Рядом с Юрой катался по сдвинутым кроватям, кричал выходящий из шока интеллигентный юноша со светлыми усами:

– Я не хочу больше жить! Я не хочу больше жить!

Всех поступающих на экспертизу сперва сажали в ванну, отмывая тюремный загар. Две смазливые санитарки, как ни в чём не бывало, возились в душевой, когда краснеющего бывшего студента заставили раздеться донага, точно язычника, который предварительно должен очиститься, снять одежды и войти обнажённым в святая святых.

Впервые с ним так поступили перед тем, как законопатить в камеру предварительного заключения. Приказали несколько раз нагишом сесть-встать, дабы выяснить, не сыплется ли из дыр и пор его тела всякое добро: сконцентрированная в каплю десятирублёвка или крохотный карандашный грифель.

– Запиши, а то ещё скажет: «Золотой, украли!», – посоветовал один охранник другому, отбирая у арестованного нательный крест из меди. И тут же, словно с привязи сорвался:

– В партию нада, а не по церквям шататься!

Родственников вызвали в прокуратуру за вещами.

Пошла сестра.

Никогда она не посещала церковь и больше всего на свете интересовалась цветом губной помады. Но в прокуратуре демонстративно надела на себя крестик брата.

Оттопыренные уши следователя превратились в распущенный капюшон разозлённой кобры, готовой к прыжку:

– Мы ещё и до вас доберёмся!

Спустя четыре месяца молодой арестант обтёрся в тюрьме: мог добыть лишнюю миску полбы, сочинив «гоп-стопу» или «взломщику лохматого сейфа» речь для последнего слова на суде. Ему удалось совершить «мах на мах» с инженером, которому жена довольно часто, насколько позволял режим изолятора, носила передачи. Сменял пиджак на булку, шматок сала и двести граммов сливочного масла. Сало и булку уписал мгновенно (хотя и в остроге постился, по средам и пятницам не ел две-три костлявые рыбёшки к завтраку), а масло приберёг к утру. На другой день ни с того ни с сего стал кромсать масло на кусочки и раздавать братве. Кто хмыкал, кто молчал, кто благодарил, кто сразу проглатывал и, отворачиваясь, косился, нет ли ещё. Нет, больше не было: владельцу продукта достался тот же пай, и оттого, что в каменном мешке, где дышать нечем, среди сырости, капающей со стен преодолел себя, своё тело, иссыхающее без подлинной еды, залез опять под фуфайку на нары и от радости заплакал.

Набожная уборщица, узнав, за что сидит бывший узник вуза, приносила ему тайком книги. Заворачивала их в газету, присоединяя луковицу, обрезки сыра, колбасы. То были «Жития святых», закапанные воском, обожжённые с края, похожие на псалтырь в доме старика, вручившего ему в церкви свою палку. По той псалтыри он выучился читать на церковно-славянском языке. В «Четьях-Минеях» уборщицы арестант наткнулся на ветхий листок с молитвой. Зашил в одежду под слой ваты. И путешествовал с ним по всем дорогам глагол, что продрался за решётку ещё с той, незапамятной Руси, свободной от обойм новостроек и ураганных чисток в партии: «Господи Боже мой!.. да не яростию Твоею обличиши мене… Враги обдержаша мя… Скоро услыши мя, Господи!».

Обедали зэки в дачном домике за длинным столом на клетчатой клеёнке. Умяв ломоть хлеба с порцией борща и каши, подэкспертные существа завязывали жирок на койках.

Тлел тихий час.

Клевали носом на стульях утрамбованные санитары.

И так каждый день. Но однажды, когда время нахождения на экспертизе клонилось для многих к концу, сонный измор вдруг вспорол вопль:

– Кровь!

– Где?! – заорали медбратья.

Кровь алела на стене, где лежал Стёпка.

Смахнули одеяло: весельчак тонул в красной луже.

Молча, без единого стона, разрезал себя обмылком бритвенной стали – вскрыл вены, расцарапал низ живота, подбирался к шее.

Трое санитаров навалились на него, согнули ему руки, перетянули резиновыми жгутами. Прибежала молоденькая врачиха из другого отделения, белоснежка на каблуках, засаленная в морге. Мужчины отворачивались, не перенося вида окровавленного месива, а она не суетилась, чётко распоряжалась, меняя тампоны, кидая их в заплёванный таз.

Носилки со Стёпкой погрузили в машину.

– Куда?

– К хирургам.

Думали, смилуются. Напишут лекари в суд что-нибудь в защиту Стёпки. Ведь не ради симуляции хотел убить себя… Это же не Гришка… Тот залез на крышу и «покатил бочку» – разобрал трубу… Кирпичи, правда, грызть не стал. А кабы ему, дураку, отведать глины до приезда пожарной команды с лестницей, может, и профессор почесал бы в затылке, скостил ему полсрока, вместо того, чтобы закатать из шприца в вену растормозку, отчего Гришка сразу стал пьяный. И потащили его под руки, волоком, к главврачу на допрос…

Гладышевский ещё не знал, что в Херсоне его признают персоной, пребывающей в здравом уме, что будет он триумфальной замухрышкой шествовать в здание суда среди хнычущих шпалер старух и стариков из Афанасьевской церкви. В зале заседаний к нему кинется женщина с антоновками.

– Кто разрешил передавать подсудимому яблоки?! – взвизгнет прокурор. И набросится на караульного: – Я вас не впервые замечаю!

Прихожане готовые либо пуще разреветься либо в щепки разнести помещение вломятся в кабинет судьи, надевшей на процесс новое нарядное платье. Василиса Микулишна выглянет в зал и малиновыми устами (ля бемоль мажор) пропоёт:

– Верните подсудимому яблоки!

Опоросится прокурор. Осрамится под раскат хохота в камере, едва зэки узнают о решении судьи.

А галоп по тюрьмам будет продолжаться. Судить сорванца за то, что оскорбил личность коронованной особы, проверив остроту ножа на холсте с изображением основателя первого в мире государства рабочих и крестьян, крайне хлопотливо в условиях высокой сознательности масс. Не дав развернуться прениям прокурора и адвоката, хулигана отправят на повторную психиатрическую экспертизу, но не в Херсон, а в Москву.

В тюрьмах везде одно и то же: ржавая селёдка, разъедающая обветренный рот, привинченный к полу табурет, заткнутая тряпьём дыра в окне, колотун, пойло, вши (спасаясь от которых, срываешь с себя одежду на прожарку), вповалку спящие люди, молодцеватый, отлитый в пепельную шинель офицер, рысью наблюдающий за расфасовкой этапа по блокам-отстойникам…

В Бутырке, где когда-то стыли Пугачёв, Герцен, повесили – здесь или в другом месте? – Власова со товарищи (Сталин не мог наглядеться на фото их казни), почище. Открытку можно родне послать, мол, с праздником весны, Первомаем! Пусть разобьётся о ваше сердце любой житейский ураган!

В Бутырке параши нет… Кафельный закоулок с унитазом. Сиди хоть целый день (пока братва не ест), не беспокоясь о том, чтобы подрулить кишечник к опорожнению в предусмотренные часы…

Получив в институте судебной психиатрии «диплом», удостоверяющий его невменяемость, он зароется в книги, которые с огнём не сыщешь на воле. Душевнобольным в Бутырке выдавали списанную с библиотечного учёта макулатуру дореволюционных лет: религиозные статьи Жуковского, мемуары Сен-Симона, «Путешествие по Италии» Ипполита Тэна!

…Поздно вечером Стёпка, ярче лимона, появился в палате. Заштопанный, заклеенный, с вялой улыбкой.

Утром его бросили в тюрьму.

Владыка

Накануне весеннего половодья добрались в областной центр из глухого села в прикаспийских степях две домотканные старухи.

Присели в приёмной архиерея на диван в белоснежном чехле, поджав под себя ватные бурки в калошах…

Так ведёт себя зимой в ресторане девица в летнем платье, стеснительно заглядывая из пустого фойе в переполненный накуренный зал.

Так надеется войти в большую литературу начинающий писатель.

Владыка выскочил в приёмную в белой рубахе, забрызганной каплями свежей крови. Только что на кухне он отчекрыжил голову толстому сазану. За минуту до того, заставив закричать стряпуху, рыба ударом хвоста смела тарелку на пол.

Епископ извинился перед посетительницами, юркнул назад; в дальней комнате выбранил молодого келейника, обязанного предупреждать начальство обо всех визитёрах, быстро переоделся и в подряснике и панагии, с деловитым выражением на приятном, чуть усталом лице, галантными интонациями контрабаса, беседующего с флейтой-пикколо, пригласил женщин в кабинет.

Спустя полчаса он появился в зале, где в обществе портретов Преосвященных монашествовал чёрный рояль с кипой нотных тетрадей на крышке, ритмично отсчитывал время золотистый маятник в стоящем на полу футляре старинных часов. За узким низеньким столом, запорошенным бумагами и книгами, сидел, получив нагоняй, чуть надутый келейник, он же епархиальный архиварус.

– Как вы думаете что это такое? – улыбнулся Владыка показывая принесённый некий предмет в белой тряпице.

«Архивный юноша» изобразил недоумение.

Тогда шеф ткнул перстом в портрет своего предшественника покойного Ф., добавив, что тот… прислал подарок. Архиепископ Ф. дважды тревожил во сне прихожанку, требуя испечь большую лепёшку и отнести ныне здравствующему архипастырю. Истинная дочь Церкви, невзирая на серьёзную распутицу, с подмогой подруги выполнила возложенное на неё послушание!

Положив свёрток на рояль рядом с нотами, епископ опустился в удобное кресло, устремив взгляд на рабочий стол помощника:

– Ну как, дело движется?

(До рукоположения в духовный стан Михаил Николаевич Мудьюгин окончил два института: политехнический и иностранных языков, а также консерваторию по классу фортепиано. Став кандидатом наук, читал лекции в Горном. Этого ему показалось мало. И, возымев благое и похвальное намерение, успешно защитил диссертацию в духовной академии, превратившись в магистра богословия. Теперь архиварус готовил его труд по сотериологии для публикации в «Богословских трудах», проверяя пассажи Писания, уточняя номера псалмов, поскольку ранее патрон занёс их в свой текст по памяти.)

– Есть шероховатости, – заметил подручник.

– Например?

– Сейчас, одну секунду… Вот: «Всякий грех в самом себе и за собой влечёт воздаяние так же, как и принятие яда грозит отравлением…». Далеко не всякий яд – отрава. Яд принимают и в лечебных целях.

– Ну-с…

– На странице пятьдесят шестой… в качестве заядлых болельщиков, подбадривающих игроков на футбольном поле, у вас при спасении человека фигурируют ангелы, сонмы святых…

– Но апостол Павел не чурался выражений, употребляемых в спортивной тематике…

В дверь просунулась Филаретовна, худая, стрекочущая экономка лет сорока пяти:

– Владыка, сазана под сметану?

– Да, пожалуйста… Только не переборщите! И возьмите свёрток на кухню.

Епископ плотно закрыл дверь за Филаретовной, сходил в кабинет, вернулся с папиросой в руке. Опять сел в кресло, закурил.

– Снова неприятности? – осторожно спросил архивариус.

– Церковь в Сероглазке закрывают…

– Как?! Мы же служили там три месяца назад!

– А вот так! Что взбрело в голову, то и вытворяют… Вместо умершего священника я назначил, как тебе известно, отца Виктора из храма Иоанна Златоуста… Сельсовет воспользовался смертью священника, и, поскольку старостиха, как нарочно, тоже отдала Богу душу – я этого не знал, только что сообщили, – забрал ключи и церковную печать…

– А отец Виктор?

– Валяет дурака. Не хочет ехать из города в деревню. Вдруг обнаружил у себя болезнь почек… Я ему твёрдо сказал: это временная, вынужденная мера. Послужишь в селе, вернёшься… Так нет, не хочет… Народ в Сероглазке плачет: ни батюшки, ни ктитора!.. Завтра поедем на службу в храм Златоуста, будь начеку… Отец Виктор популярен, накрутил приход… Как бы не вышло эксцесса!

Архиварус и архиерей впервые встретились, когда Викентий числился в университете, а Владыка занимал пост ректора духовной семинарии и академии. Гладышевский разыскал бурсу в Александро-Невской лавре и, робко попросив у дежурного в сенцах аудиенцию у Его Преосвященства, тут же оную получил.

Обилие икон, тлеющие огоньки лампад в уютном кабинете всё ещё смущали студента, но то, что на стене висела простенькая гитара, а на письменном столе размещался микрокосмодром из серо-белого мрамора, и ручка, заправленная чернилами, готова была к старту в форме межпланетной ракеты, это вперемежку с фолиантами в кожаных потёртых обложках с медными застёжками и шторой на окне, пурпурной, как мантия кардинала, делало далёкое значительно ближе!

Несмотря на их знакомство, о поступлении в семинарию после «бегства в США» не могло быть и речи.

– Разве допустимо, чтобы душевнобольной учился в духовной школе? – осадил епископа попечитель богоугодных заведений, то бишь уполномоченный Совета по делам религий.

Ректора через время сместили в провинцию, дав епархию в прикаспийском крае. Сюда прилетел после освобождения из тюрьмы и психушки его старый молодой друг.

Владыка придумал ему синекуру келейника и архивариуса.

Быть архивариусом значило для экс-студента то же самое, что служить помощником библиотекаря в королевском замке – должность, которую занимал господин Кант, заодно приват-доцент местного университета. В библиотеке монарха книги сидели на цепях, дабы кто не спёр. А в библиотеке горкома партии, куда легально, по записи, некогда проник теперешний «архивный юноша», сиротела лишь одна на весь двухсоттысячный город книга Гегеля, да и та не на привязи, ибо никого, в том числе и первое лицо партаппарата, не интересовала, за исключением идеологического клептомана, который умыкнул шедевр германца, то есть взял в читку и не вернул, что стало дополнительным компроматом по доносу потерпевшей стороны после ареста ворюги.

Покои архиерея размещались в двухэтажном особняке близ кафедрального собора. Собор лежал между новыми домами, как царь Давид в старости среди молодых дев.

На первом этаже располагалось епархиальное управление. Здесь трудились секретарь Владыки протоиерей Василий Байчик, красивый белорус, чья голова, лысея на затылке, всё больше становилась похожа на просфору из Почаева с отпечатком стопы Пресвятой Богородицы, и «первая дама епархии» – экономка Филаретовна, под пальцами которой выплясывали чечётку круглые костяшки деревянный счётов, разрываемая на части базаром и бухгалтерией (« – В храм некогда сходить! Господи, когда это кончится?»).

Шныряла тут и машинистка, ни дать ни взять процентщица из «Преступления и наказания» Достоевского с мышиным хвостиком волос на редеющей макушке. Раздражала архиерея не столько опечатками в бумагах, сколько безудержным любопытством: от кого поступает обильная корреспонденция на второй этаж?

Нельзя, конечно, не упомянуть и прилежного кассира Вертишова, отставного певца оперного театра. Он пел в архиерейском хоре и умел безошибочно определять на нюх, поднося к носу пачку потрёпанных купюр, где и как долго находилась попадающая к нему на оприходование сумма.

– Вот эта… лежала в стальном ящике… А эти деньги… – с заминкой констатировал дегустатор, – из соломенного матраса… Видите?

Во дворе, ограждённом высоким забором с железными воротами, находились гараж, склад свечей и церковной утвари. В клети для сторожей булькал на печурке суп. Собакам варили отдельно.

Привратник Алёха, здоровенный старик, сидя в сторожке на изъёрзанном диване, частенько рассуждал с бабками, приезжающими из церквей за крестиками, ладаном, погребальными покрывалами, что вот хорошо бы съездить в Иерусалим, поклониться Гробу Господню, выкупаться, осознавая своё недостоинство, в мутных водах Иордана… Носился он с этой идеей не первый год. Кто-то посоветовал, и дед поплёлся в инстанцию, где знали всё, были в гуще всего, умели подойти к любому явлению и так и эдак, особенно, если вопрос касался религии; тут будто помнили наказ Леонардо да Винчи своим ученикам – подолгу рассматривать пятна, выступающие от сырости на церковных стенах.

– Сколачивай делегацию. Как соберёшь человек тридцать в Иерусалим, приходи. Выпишем визу! – сказали Алёхе.

– Да, выпишете вы, – кряхтел старчище, уходя, – на тот свет!

Второй этаж архиерейских покоев пропах чесноком и луком. Владыка не ел мясо. Летом удирал на «Жигулях» в леса соседней области… Пекло солнце. Епископ тесал колышки, счёсывая пот со лба лезвием топора. Крепил с келейником палатку, загоняя в землю выструганные клинья. Рыскал по чащобе, собирая грибы на зиму. Нанизывал их на нитки и сушил за ширмой на веранде архиерейских чертогов, точно письменные узелки от знакомого поэта, увлечённого, как и он, охотой на боровиков и лисичек.

В опочиваленке Владыки было тесно от книг, коробок с граммофонными пластинками, древних икон. Птичьим базаром гнездились в плоском скворечнике под стеклом ордена с разноцветными лентами, наградами отечественной и иностранных Церквей. На утренних и вечерних молитвах Преосвященный поминал умерших родственников и близких, чьи фотографии грустили близ аналоя.

В углу спальни приткнулся верстак – маленький стол с железными тисками и телефоном. Архиерей то выравнивал в тисках погнутый ключ, то надпиливал деталь для магнитофона, то хватал телефонную трубку:

– Алло! Будьте любезны, два билета на «Аиду».

– Алло! Междугородная? Свяжите меня, пожалуйста, с Москвой, а через час – с Киевом.

– Алло! Пётр Алексеевич? Здравствуйте, дорогой… Так вы сказали мастерам, что золотить купол мы согласны?

Бывало, утром выскочит во двор в подряснике, продранных носках и шлёпанцах, с суворовской косичкой на спине, и потянет сторожа да Филаретовну с глухарём Вертишовым в садик под окнами покоев – смотреть на ещё одно доказательство бытия Божия: плющ, что пробирается щупальцами не в пустоту, а к стволу цветущей яблони… Разумно? То-то… Везде Промысл Божий!

Выглянет в летний полдень из открытого окна кабинета, разыскивая архивариуса, точащего лясы с Алёхой:

– Иваныч!

– Чего изволите, Владыка?

– Чтоб завтра у вас были плавки! Едем в лодке на острова. Запомните: плавки у вас всегда должны быть при себе, как паспорт.

– В таком случае благословите, Ваше Преосвященство, окромя трусов для плавания, держать под рукой… пару гранат и парашют!

На Пасху и Рождество в доме архиерея пировало городское духовенство. К вечеру столы накрывали вновь, сортируя остатки, добавляя непочатые бутылки коньяка, вина.

И тайком стекалась на рождественский раут (или, если хотите, клавирабенд) местная интеллигенция; воровато пискнув звонком в воротах, неслась по крутой лестнице в объятия хлебосольной рясы.

Приходили дамы из консерватории, соблазненные перепиской Владыки с директором миланского театра «Ла Скала», давней дружбой епископа с опальным виолончелистом, приютившем на своей даче паскудного «Паука» из Рязани и готовым публично обматерить любой конгресс соотечественников, если тот станет ему мешать сменить во имя свободы смычок на автомат.

Великий музыкант, выдворенный из страны, триумфально гастролировал на Западе, а на Родине пили за его здоровье архиерей и архивариус, через руки которого (не преувеличивайте!) шла переписка Ореста и Пилада.

Келейник ежедневно относил на почтамт письма шефа и доставлял ему помимо обильной корреспонденции из разных мест и от разных лиц послания из Лондона от «Славы» и его оперной жены, примадонны «Вишни», коих Владыка когда-то обвенчал в своих покоях. Маэстро утверждал, что, архипастырь – единственный, кто пишет ему из России.

Иногда перлюстраторы развлекались, возвращая иерарху его письма на Запад с придиркой к двум-трём помаркам на конверте: «Грязь!». Владыка едва не посылал чистоплюев «Вниз по матушке по Волге…» и сбагривал испорченный конверт в архив письмоноши.

На праздничном вечере у Владыки одна голосовая щель, уже успевшая нахватать успеха, изображая на сцене Медею с сигаретой в зубах, исполнила вместе с балетмейстером Аскаридзе, наконец, подстригшим свою куафюру и украсившим нос деликатными очками, дуэт потаскушки Церлины и простофили Мазетто.

Другая гостья принимала себя за совдеповскую Сапфо. Накануне климакса дала сольный концерт в Музее политехнического института, набитого физиками и лириками. Читала самодельные стихи, вздёрнув подбородок, вытягивая шею вверх, как курица, когда пьёт воду. Поэтессу засыпали бумажками с вопросами, будто дьякона, оглашающего на молебне записки за здравие и за упокой.

Здесь чувствовали себя как у себя дома и неувядающие вокалисты из оперной труппы. Благодаря их стараниям у магистра имелась забронированная ложа. В театре епископ сидел в берете мышиного цвета, пряча под него суворовскую косичку (просим не путать, как бы вам ни хотелось, с подстриженным хвостом будённовской кобылы). Дул в антракте бутылочное пиво, доставляемое из буфета подхалимствующим (ну знаете ли!) келейником.

Владыка делился с гостями впечатлением от пребывания на конференции экуменистов за границей, что их, естественно, почти не интересовало, зато все развесили уши, когда хозяин рассказал о том, как посмотрел и послушал «Саломею» Рихарда Штрауса. Разумеется, в модернической интерпретации. Вот как это выглядело: из темничной ямы на сцене выполз пророк с чёрным от косметической сажи измождённым лицом, с тремя косицами волос, похожими на перья папуаса; из той же впадины вдруг ни к селу ни к городу появился поднятый наверх настоящий жеребец, готовый ржать на чужую жену в партере или на свернувшуюся в клубок на пьедестале дочь Иродиады в трусиках и лифчике. Так она символизировала эротический перепляс, соблазняя Ирода, который повелел отрубить голову Иоанну Крестителю. И подобно тому, как мафия в голливудском кинофильме подсовывает отсечённую башку любимого коня в постель спящему конкуренту, Саломея то лобзала окровавленный трофей – муляж черепа жеребца, то прикладывала его к сидящему нагишом на стуле смертельно бледному манекену – обезглавленному трупу самого великого из людей…

Пособив Филаретовне обслужить гостей, архивариус под благовидным предлогом (ответив баритону на вопрос «Почему Пасху празднуют в разное время?» тем, что у Христа скользящий график) исчезал из-за стола, уединяясь в кабинете епископа с томиком Шопенгауэра из букинистической библиотеки шефа.

От этого бегства веяло ситуацией двухгодичной давности… Когда южанин прилетел впервые в сей богоспасаемый град, Владыка благословил его облачиться в стихарь и участвовать в богослужении кафедрального собора.

Парень взлетел на седьмое небо!.. Так легко и просто взойти в неприступный алтарь? Совершить то, о чём столько мечтал?.. Не верилось!

В боковом приделе алтаря сновала взад-вперёд юркая троица согнутых старух в монашеских скафандрах, приглядывая за огнём в небольшой нише, где тлел древесный уголь для кадила. Тут же, на электроплитке, блестела сковородка с горячими сырниками. Алтарницы исподтишка умасляли этой стряпнёй протодиакона и его помощников.

– Редиска подешевела, слышал?

– Почём?

– А раньше была сочнее…

Новичку в стихаре хотелось отрезать себе уши!

Заметив на клиросе певчих без головных платков, он тихо-тихо спросил у отца Петра, недавно рукоположенного в духовный сан:

– Почему хористки нарушают правило? Апостол Павел запрещал женщинам…

– Запомни! – наклонился к нему батюшка, обдав запахом цветочного одеколона. – Видел, не видел, не твоё дело. Главное – молчком. Вот, как я. Год не прошёл, а уже – в рясе!

По стандартному рецепту всех романтиков или святых (Иосиф Волоцкий, юношей попав в монастырь, рванул в другую обитель, услышав в трапезной от мирян сквернословие) южанин, не выдержав того, что узрел в алтаре, на следующий же день дезертировал домой с таким привкусом горечи в душе, что даже мудрость бесовская, не удержавшись, шепнула ему на ухо, а хорошо было бы, если самолёт, на котором удирал, рухнул бы из поднебесья наземь.

Из Крыма настрочил епископу эпистолу, полную удивления перед тем, как архиерей столь невзыскателен к эстетической безвкусице подчинённых ему кафедралов. Но когда раскрыл свежий номер столичного церковного журнала, где под рубрикой «Богословский отдел» писали, что царица присылала Патриарху первую редиску, а сам Святейший любил благословлять свежие огурцы, понял истоки обнаруженной им в провинции теологии овощей… Через год блудный сын, испросив в письме покаяние на коленях, вернулся к Владыке, и тот ещё раз предупредил его не строить иллюзии.

Жизнь в архиерейском доме была погружена в атмосферу секретности.

Машину подавали к заднему крыльцу, точно коня Онегину. Куда отправлялся Преосвященный, шофёр узнавал только в центре города. Поборов дремоту, епископ командовал:

– Лево руля!.. В храм Петра и Павла.

Как опытный лазутчик, архиерей тормозил «Волгу» за тридцать-пятьдесят метров до цели. Вместе с келейником подкрадывался переулками. На цыпочках проскальзывал в церковь, прятался в полутёмном углу, наблюдая за всенощной. Его замечали, начинали шептаться. Тогда он проникал за иконостас; требовал от растерянного батюшки алтарный журнал, справлялся по записям о делах: сколько крестят, венчают, чему поучает настоятель народ.

– Крышу починили?

– Н-нет…

– Почему?

– Староста…

– Давайте сюда старосту.

Ктитор (пакля благочестия, санкционированная в горисполкоме) лобзал руку архиерея.

– Почему крыша не залатана?

– Уполномоченный…

– Я это давно от вас слышу. Или вы в течение двух недель отремонтируете, или будем вас переизбирать. Сколько платите в фонд мира?

– Тридцать тысяч.

– В год?

– Так точно.

– И данной суммы не хватает, чтобы уладить с уполномоченным вопрос о приобретении оцинкованного листа для кровли?

Однажды, сев в машину, архипастырь повелел:

– На блошиный рынок!

Советский народ собирался на барахолку, едва таяла утренняя роса фонарей. В пыльном пекле толчка галдели татары, евреи, осетины, казахи, русские. «Новая историческая общность людей» (рождённая очередной «Программой» правящей партии, чтобы все были одним народом, как повелел в своём царстве ветхозаветный царь Антиох) сварливой цыганкой сидела на куче продаваемого тряпья: выпрошенных или выкраденных по домам заношенных юбок, серых наволочек, парусиновых туфель. Смуглая девочка из табора, хохоча, сверкая белыми зубами, била ногой по луже, обдавая брызгами рассерженных покупателей и весёлую мать.

Епископ, натянув поглубже фетровую шляпу, в светозащитных очках и плаще лавировал в толпе. Его толкали. Он улыбался:

– «Пошёл поп по базару…»

Келейник давал шефу справки по вопросам приобретения товаров, обращая внимание то на колесо отполированной прялки, то на бахромчатый томик Библии, то на козла рядом с запчастями к дизелю. Для архивариуса в этих вещах, как в шифрограмме барахолки, была спрессована история древнего и нового мира: Парки, богини судьбы, пряли нить жизни; выплясывал козлоногий сатир, спутник Диониса; Тайная Вечеря вставала со страниц Священного Писания…

Епископ превратился на толкучке в ребёнка, который зачарованно вертит подаренный игрушечный мотоцикл. Ему всё хотелось потрогать, обо всём расспросить…; во время войны он выменял на таком же рынке серебряный брегет на буханку хлеба.

Владыка купил лупу для кабинетской работы. И когда, сняв очки, поднёс увеличительное стекло к глазу, одна старуха толкнула другую:

– Гляди! Архиерей!

После визита паломниц с медовой пышкой епископ и келейник отправились на «Волге» в храм Иоанна Златоуста. Отворяя ворота, Алёха напутствовал:

– Вы там поосторожнее…, а то… съедят!

Остался позади белокаменный кремль с чешуйчатыми крышами башен, высоченная аляповатая колокольня… Мелькнул оптимистический щит, обещающий в текушей пятилетке увеличить количество больничных коек на шесть тысяч… Попался по дороге храм старообрядцев. Его настоятель наведывался к Владыке, прося по бедности немного свечей, маслица. Штукатурка у входа в молельню кержаков осыпалась, обнажив бледно-красные дёсны кирпичей. Бастион кособоких лачуг держал круговую оборону, отбивая атаку железобетонных каркасов, танками ползущих на православный рубеж… Около вокзала на скамейке спали двое. Их растолкали к поезду. Один, в каракуле на голове, разостлав ковриком пиджак, закрывая в такт молитве уши руками, метал поклоны. Сидящий рядом шнуровал невозмутимо ботинок…

В переулке, задушенном жарой, сидела на корточках в тени большого деревянного дома горстка мужчин около пивной бочки с усатой продавщицей и мухами, прихлёбывая из стеклянных и жестяных банок прохладный брандохлыст. А по улицам гремели гитлеровскими «тиграми», ворвавшимися в населённый пункт, старые неуклюжие трамваи.

Город тлел в безразличии к тому, что тревожило архиерея и его помощника…

Машина въехала во двор церкви.

– Будьте начеку, – предупредил Владыка.

Скрывая напряжение, отслужили обедню. Епископ блестяще произнёс успокоительное слово, тепло поздравил с престольным праздником. Две тысячи платков смиренно выслушали архипастыря, но, едва он сделал шаг к выходу, толпа хлынула к амвону:

– Вла-ды-ка!

– Оставь батюшку, отец родной!

– Не смей!

– Отдай отца Виктора!

– Вла-ды-ка!

– Он больной!

– Смилуйся!

В передних рядах падали на колени; плача, простирали руки, хватали край архиерейской мантии.

Управляющий епархией чуть побледнел.

Отступил, впился ладонями в жезл, опёрся.

Но, сколько ни пытался успокоить народ, применив сначала обычный строгий тон, а затем ласковые угрозы, в гуле массовой истерики ничего нельзя было разобрать.

Келейник протиснулся к начальнику, увлекая за собой трёх иподьяконов. Быстро взяли архиерея в кольцо, сцепив руки в локтях. Архивариус, шагнув вперёд, повёл алтарную рать на прорыв, приподняв над головами прихожан посох архиерея, точно шест с медным змеем, который Моисей воздвиг в пустыне ради спасения малодушествующего народа от кусающих гадюк.

Ему саданули кулаком в рёбра.

Под ругань и вой, защищаясь от ударов, пробились на паперть.

Протодьякон, пропустив Владыку, упёрся ногами и спиной поперёк выхода, создав пробку в дверях и держал её до тех пор, пока не отъехала машина с епископом.

Эта сеча была сродни благочестивому дебошу после Крещенской обедни. Миряне, тарахтя банками, бутылками, флягами, всякой пустой тарой, кинулись к большому баку с освящённой водой. И так тараторили, так ликовали, попирая чинопоследование торжества, что вытолкнули архипастыря из алтаря, который, дабы унять гвалт, вострубил словами Горького: – Люди, человек это звучит гордо!

– Гордость, Владыка, грех! – отрезала грудастая разъедуха, туловом прокладывая путь к заветной жидкости, скачущей в жизнь вечную.

Через час после бучи в храме Иоанна Златоуста у запертых наружных ставень архиерейского дома зачервились первые пикеты. Взятие Бастилии, где засели 14 инвалидов, побоище на Невском озере, утопившим приблизительное такое же количество псов-рыцарей, право же, не менее великие события, чем штурм Зимнего, охраняемого болтливыми юнкерами и дамским батальоном. Что значит перед ними бунт в захолустном храме?

Так, возвышенно размышляя, келейник, прихрамывая (во время толкотни ему почти оторвали каблук), выходил объясняться, растолковывая, чем продиктован перевод отца Виктора ну на какой-то месяц в другое место.

Бабоньки ничего слышать не хотели, упорно требовали архиерея.

Понемногу остывали и по воле Божией рассеивались восвояси.

Архивариус пил кофе в кабинете Его Преосвященства.Патрон набивал гильзу папиросы ваткой вместо фильтра…

– Если епископ не может исполнять обязанности по злобе народа, приход подлежит отлучению: правило вселенских соборов, – молвил помощник.

Владыка молчал.

Затем потянулись будни. Архивариус корпел над диссертацией магистра, подготавливая справочно-библиографический аппарат; рассылал по храмам двухстраничный бюллетень о трудах и днях епархии; посещал по поручению Владыки немногочисленные парафии, делясь с ним впечатлением о чечевичном красноречием настоятелей.

Порой во время их бесед епископ стремглав, с некрасивой поспешностью кидался из залы в кабинет к надрывающемуся телефону. Звонилпастушок, стерегущий гусей – уполномоченный по делам религий Комиссаров. За неимением казённой машины он пользовался церковной «Волгой», как собственным лимузином.

– Такого уполномоченного я ещё не встречал, – говаривал Владыка. – Мне кажется, он… верующий.

– И бесы веруют…, – параллельно ему саркастически цитировал Библию келейник, зная, что от согласия Комиссарова зависит его рукоположение в духовный сан.

Ему хотелось пройти по городу в подряснике, как мальчишке не терпится постоять с настоящим автоматом в почётном карауле у могилы павших в бою героев.

Он подталкивал епископа ускорить хиротонию, но тот считал, что подниматься из окопов в штыковую ещё рано. Неприятель сделал ход конём, положение наших фигур на шахматной доске сейчас неблагоприятно. Архивариус взрывался, дерзил, смутно подозревая, что за осторожностью шефа прячется трусость.

– Уж не принимаешь ли ты меня за генерал-губернатора, к которому Пушкина сослали под надзор? – отбивался святитель, ковыряя дужкой очков в пушистом ухе.

Тогда «чающий почести вышняго звания» решил сам заглянуть в пасть некормленому зверю. Он знал, чем дольше заключённым удаётся вести себя по отношению к охране как к обычным людям, становясь ближе им, тем больше шансов выжить, уцелеть от преднамеренного истребления. Ежели возникает возможность переброситься словом с надзирателем, есть надежда очеловечить себя в его глазах, смягчить его жестокость, обратить слежку и преследование в диалог.

Дождавшись, когда Владыка улетел в Африку на встречу богословов в Найроби, келейник отправился к Комиссарову, как девушка в буржуазном государстве, что идёт в полицию за справкой, разрешающей работать проституткой.

Ставка кукловода духовных дел, явочная квартира, где варили и вправляли мозги всей епархии, обосновалась в элементарном жилом доме, вроде каморки Хлестакова, пятый этаж на Гороховой. Здесь каждому священнику давали понять, что не берут (!) взяток, да, не берут (а почему не берут? – это не мог осилить ни городской, ни сельский батюшка… Ведь прежний начальник… ну, не то чтобы… Но если, так, подсунуть два десятка яичишок, индюшку, оставить в прихожей сумку с конвертом между мясом и апельсинами… так ничего… дела идут!)

Кабинет уполномоченного имел обескуражено канцелярский стереотип: голые стены, голый пол, голый стеклянный шкаф с юридическим справочником и домовой книгой – копией Конституции, что находилась на борту космического тарантаса, не сумевшего состыковаться с орбитальной станцией.

В соседней комнатушке тарахтела тарантелла пишущей машинки.

На столе – клумба окурков в пепельнице.

Непрошенный визит в это заведение был нахальством.

Архивариус данное обстоятельство понимал и старался беседовать с бритым аскетом вкрадчиво-доверительными интонациями. Так, вероятно, ведёт себя за границей перед сотрудниками отечественного посольства новый глава партии (давеча управлял хлебородной областью в ныне руководимой им стране). Лидер улыбается, подбирает выражения, временами острит, нисколько не заискивает, готов предложить ценные рекомендации. Дипломатический персонал внимательно его слушает, не менее вежливо, даже преданно рассматривает, думая о своём…

– Это хорошо! Это очень хорошо, что вы сделали объективные выводы из своего прошлого… Это говорит ваше воспитание, опека деда, старого большевика… – цедил воинствующий материалист, посасывая «Беломор». – Но, простите, вы желаете стать дьяконом? Я не ошибаюсь? Пожалуйста! Я тут ни при чём. Всё в компетенции вашего архиерея. К нему и обращайтесь. Мы не вмешиваемся в церковную жизнь.

– Я понимаю, что вы тут «ни при чём»… Но… поскольку Владыка не идёт мне навстречу… не могли бы вы в силу своего авторитета, уважения, питаемого к вам Его Преосвященством… не могли бы вы… повлиять на архипастыря?.. Помочь мне избавиться от багажа предыдущих ошибок и вести в качестве служителя Церкви нормальную жизнь, полезную обществу? – старался архивариус не метнуть в сторону Комиссарова взгляд наподобие чернильницы, которую Лютер запустил в чёрта.

– Номер не прошёл, – почуял молодой человек, выходя на улицу, – чуть переиграл с покаянием…

Мимо него, чем-то сильно озабоченная, пронеслась Савельевна, казначейша из собора.

– Богоносица! – поймал её за руку. – Ты чего здесь?

– Батюшки! Отец келейник! Здравствуйте, как ваши дела? Владыка скоро вернётся?

– Нет, ты скажи сперва: как ваши дела?

– Да-а-а какие наши дела-то? Божьим попущением за бесчисленные грехи наши учинилась неудобосказуемая напасть… Вызывает Комиссаров!

– Зачем?

Бабка оглянулась по сторонам, у неё явно не хватало слов для характеристики фантасмагорических сил, и засипела шёпотом:

– Вызывает меня Комиссаров месяц назад и рече: «Давай!».

– Что «давай»?

– Что? Знамо что. Деньги!

– Какие?

– Какие? Ну ты, батюшка, совсем… Какие деньги? Церковные!

– …?!

– Ну, значит, говорит, в банке у вас сколько тыщ? Ладно, говорит, сами знаем. Ты, говорит, Екатерина Савельевна, человек с понятием, не то, что другие. Нам, значит, не хватает. Вы должны помочь, выкроить тыщ двадцать на момент старым большевикам… нет… на монумент, путаюсь…

– А ты?

– Что я? Говорю: родимый, да где ж? Нам самим капитальный ремонт в храме пора делать да в фонд мира… «Не хотите помочь – ремонта не будет!» – трах кулаком по столу, аж пепельница дыбом… Поплелась к нашим в собор… Что делать? Ума не приложим, Владыка в отъезде… Одни: «Дайте!», другие: «Нет! Не имеет права!»… Переругались, прости Господи!

– И что?

– Потужили и решили: дадим. Съел волк кобылу – подавись он хомутом! Но дадим, если только свет в сторожку протянут и новую печь для просфор разрешат сложить… Вы уж, отец келейник, извините, некогда, к Комиссарову опаздываю… «Иду на зверя, на льва – Пресвятая Владычица за меня»!

Владыка, узнав от келейника о рандеву с Комиссаровым (детали сей операции они вдвоём тщательно разработали до отлёта епископа в Африку) рассмеялся.

– Посмотрим, что он запоёт, когда ему станет известно о нашей поездке в Сероглазку!

– В Сероглазку? Когда?

– Завтра.

– Владыка! – накрывая на стол, всплеснула руками Филаретовна. – Да вы что?! Волга разлилась, дороги размыты! А нашим крейсером разве доберётесь? Утонете!

– Раба Божия, прекратите нас отпевать раньше срока… Приготовьте вещи… Никому ни слова!

Рано утром «криминогенная группа с антиобщественной ориентацией» – епископ, секретарь, келейник, шофёр – сели в зыбкую моторную лодку с грузным чемоданом (в нём лежала разобранная архиерейская арматура: жезл, рипиды, кадило и прочие принадлежности). В двух километрах от села Ноев ковчег с промокшим до костей пассажирами едва не захлебнулся.

– Кто посмел?! Я же запретил служить назначенному священнику! Он своевременно не прибыл к месту исполнения своих обязанностей! – кричал Комиссаров в телефонную трубку председателю сельсовета. – Кто открыл церковь? Какой «батюшка»?! Как фамилия? Почему совершают обедню? Я никому не давал регистрацию!

Через час Комиссаров, представитель обкома и ещё какой-то администратор, преодолев на бронированном катере сумасшедшее половодье, когда гром цитировал кряхтенье дьявола, а ветер вонзал в купола храмов шпоры крестов, вломились в пышущую жарким дыханием переполненную церквушку. Навстречу им – бляха муха! – кадя в дряблые ноздри уполномоченного заморским ладаном, по-царски помахивая кадилом, вышел из алтаря… правящий архиерей.

Лопаясь от злости, забрызганные непогодой угрюмбурчеевы потоптались с ноги на ногу и отчалили. Запретить служить епископу в храме, официально не закрытым столицей, они не имели права. Комиссаров воспылал жаждой задать жару Михаилу Николаевичу и накатал на Мудьюгина жалобу в центр!

А тому вскоре опять приспело время собираться за границу.

– Хочешь увидеть металлообрабатывающий станок с программным управлением? – предложил епископ сопровождающему его келейнику, когда прилетели в Москву. – Пойдём на Смоленский бульвар, глянем на Совет по делам религий.

Обычно перед отлётом за рубеж он делал остановку в Троице-Сергиевой лавре.

В монастыре оба преображались: архиерей – в Чичикова, архивариус – в Петрушку. Как и подобает главному герою, архипастырь хлопотал о мёртвых душах, дискутируя с богословами об участи умерших, о том, как будем жить и мы за гробом. Слуга же, как и полагается слуге, приложившись к мощам преп. Сергия в серебряной раке в грустной сумеречной церкви, добросовестно дрых в архиерейском номере лаврской гостиницы. Его не волновали ни выставленные напоказ в церковном музее ордена Трудового Красного Знамени, пожалованные Патриарху из Кремля, ни трапезная семинаристов, где, как в интернате для детей из малообеспеченных семей, кочевал со стола на стол алюминиевый чайник со взболтанным кофе. И не было ему никакого дела до того, что где-то неподалёку, в одной из московских квартир, сплюснулась на кухне столичная интеллигенция, верующая в Бога и своего пастыря. Пока батюшка не прибыл к месту встречи, люди давились на кухне свежим номером «Русской мысли», отпечатанным в Париже. Заходили, скинув башмаки в прихожей, в просторную горницу, рассаживались по лавкам; тут были беременные, кучерявые, плешивые, студенточки и школьники, евреи и даже симпатичная немка, член партии зелёных из ФРГ. На широком столе томились пастила, бублики, гора чайных чашек. Жительница Германии достала из портативной сумочки кипу визитных карточек и раздала их новым знакомым, точно иконки, которые якобы при царе на передовой вручали вместо патронов к винтовке русским солдатам.

Наконец, пожаловал благодетель.

Пыхтя, отдуваясь, в сопровождении высыпавших ему навстречу молодых поклонников стал преодолевать этажи, поднимаясь по лестнице, игнорируя лифт.

В прихожей, где была свалена, как в лавке сапожника, гора снятой с ног разной обуви, будто куча выписок из 148 книг, 232 статей, множества отдельных замечаний, исторических экскурсов, подсчётов, заметок в одном из произведений Ленина, лягнувшего новый этап капитализма, заохали, заахали:

– Батюшка! Батюшка!

Сняли с него ризы кожаные (широкое кожаное пальто), пушистую шапку, похожую на зайца, которого герои Рабле пускали на подтирку, и перед всеми очутился полный, лысый, мягкий в движениях колобок с дымчато-белой бородой – знаменитый отец Андрей Гудко. Он тут же засюсюкал с детьми. Радуясь многолюдью, пробрался на торец стола, уселся, принялся беседовать с новичками, спрашивая, курит кто или пьёт, назначая с ходу епитимию. Он был так благочестив, что, говорили, даже к жене в постель не ныряет без дымящего кадила. Как Сократ у Платона, оперировал в своей речи самыми обыденными примерами.

– Демоны, – наставлял прозорливец, перебирая по пальцам, точно «Справочник партработника», азы «Добротолюбия»,– ни целомудрия не ненавидят, ни постом не гнушаются, уважают священные книги, не чураются уединения, спят на голой земле, совершают всё, что и истинно верующие, ежели человек поддакивает им! Не тело, дорогие мои, надо наполнять, а душу плодами Духа Святаго… Потейте, чада мои, подражайте ангелам… Облобызаем, братия и сестры, друг друга, ибо чрез сие стираются угловатости души, чтобы удобнее катиться к цели нашей!.. Ну, задавайте вопросы…

И сразу выползло надоевшее слово «диалектика».

Здесь считали необходимым посудачить о ней, как и где-нибудь летним вечером на опутанной виноградом веранде в Коктебеле, в запущенном доме отставной актрисы, сдающей комнаты и чердачные углы отдыхающим… Та же столичная интеллигенция, загорелая, в открытых сарафанах, сидя под лампочкой Ильича, слушает стихи пока непризнанного поэта и потягивает из гранёных стаканов горячий грог. А рядом клюёт носом набегавшееся за день море.

Не наговорившись всласть с лютеранами на богословских собеседованиях, Владыка порой возвращался поздно вечером в отведённую ему в лавре «резиденцию» с каким-нибудь иностранцем. Высокий гость в рясе и с чёрной бородкой (фасон «Мамина пися») выражался по-русски, но с акцентом.

– С точки зрения психологии верующего, всякий эксцесс, которым он торпедирует окружающее его инерционно-безбожное общество, есть тревога, страх за самое себя со стороны веры, её размытость, инстинкт внутреннего самосохранения…

– Но контратака противника может также свидетельствовать о желании, во что бы то ни стало, выжить, отстаивая принципы атеизма, постоянно нуждающиеся в доказательстве верности самим себе…

( – Пусть меня черти унесут, – сказал тут про себя Санчо, то есть архивариус, – если мой господин не богослов, во всяком случае он похож на богослова, как две капли воды.)

Потом собеседники заводили речь об истоках ценности человеческой личности в творчестве экзистенциалиста Б., берущего начало в бездне…

– Заимствовано у Якова Бёме! – подавал голос архивариус, не вылезая из-под одеяла.

– О! – удивлялся чужеземец. – Знает!

Между тем, старухи из Сероглазки, что постучались к архиерею накануне половодья, догнали святителя в столице.

Отец Виктор повинился, прибыл в село, но ни ему, ни новому старосте ключи и печать сельсовет не вернул.

Владыка рассказал прихожанкам, как разыскать в Москве Смоленский бульвар…

Старух вежливо принял и терпеливо выслушал плешивый человек среднего роста, с волосками на носу. Он был в очках, жилетке, сером галстуке и называл себя «клерком», не подозревая, что превратился в ходячую цитату из сочинений Ключевского: «Отличительным характером русской бюрократии сделалось ироническое отношение к самой себе…». Клерк заявил:

– Совет по делам религий не в состоянии остановить естественный процесс закрытия храма.

И уставился на волжанок, как на Пищань-речку в пяти верстах от местечка Пропойска, текущую с севера на юг.

Бабки – в три ручья, и опять – в лавру.

Архиерей позвонил в Совет.

Ему стали утюгом отпаривать мозги:

– Храм в аварийном статусе.

– Позвольте, год назад отремонтировали, провели, наконец, свет…

– Разбирайтесь на месте. Там виднее!

В коридоре монастырской гостинице переливался радугой цветной телевизор: люди со здоровой печёнкой танцевали на льду кадриль.

– Всё!.. Ничего не поделаешь…

Круглое пятнышко светлой панагии на чёрном подряснике архиерея зазияло дыркой в днище просмоленного баркаса.

И побрели по Москве оглушённые его словами, многолюдьем, толкотнёй, машинами, рекламными облавами, усталостью («Ноги, ноги! Хоть на рельсы ложись!») две никому не известные бабки из прикаспийской глубинки, где собаки летом спят, лёжа в лужах.

А тут на их головы ещё беда свалилась, помешала пробиться к кому-нибудь из начальства: в стране по случаю смерти важного государственного лица объявили траур… Ни одно учреждение не работает… Приспущены флагами в знак печали штаны у членов ЦК…

То не мыши кота хоронили, то не колокола заливались протяжным плачем, то по широким улицам столицы под траурно-триумфальную музыку везли на артиллерийских дрогах узкий красный футляр с телом именитого политика, который перед смертью зачем-то спрятал в холодильник свои калоши.

В сороковых годах девятнадцатого века некий отставной вице-губернатор заказал для себя саркофаг с иллюминатором, дабы сквозь стекло можно было любоваться его трупом, не поднимая крышку. Подобный ящик наспех сварганили Сталину перед подселением в Мавзолей на двуспальную кровать рядом с рыжеватым блондином. На верхушку домовины водрузили картуз генералиссимуса, точно миску с похлёбкой для покойника на подоконнике колхозной избы.

Гроб соратника Иосифа Виссарионовича был открыт.

В нагрудном кармане чёрного пиджака угасшего номенклатурщика франтовато белел треугольник носового платка, хотя при жизни покойный всячески избегал каких-либо аксессуаров, намекающих на стандартный имидж интеллигента разлагающегося Запада. Его руки были вытянуты по швам, вдоль ужаренного туловища. Он и мёртвый стоял перед партией навытяжку.

Орудийный лафет полз вслед за сотней пышных венков по оголённым улицам города, чьи жители некогда зарядили в пушку прах самозванца и пальнули в ту сторону, откуда пожаловал непрошенный правитель.

По бокам катафалка старательно вышагивали вооружённые карабинами солдаты, высоко, по-балетному, поднимая ноги в начищенных сапогах.

Задумчивые генералы, отвыкнув в густых штабах от строевой подготовки, с развальцем несли алые пуховички с орденами и медалями усопшего идеолога: после войны он усмирял «лесных братьев» в Прибалтике… Нос его торчал из гроба плавником вынырнувшей акулы, внутри деревянной формы которой в древности хоронили знатных воинов.

Вот и Красная площадь. Гоголевский Манилов, вытряхивая из трубки на подоконник горки табачного пепла, сам того не подозревая, смоделировал способ похорон урн с прахом в кремлёвской стене, перемигивающейся с иерусалимской Стеной плача.

На гранитную галерку Мавзолея не спеша поднялись престарелые вожди, похожие на птиц клещеедов, что пасутся на спине носорога.

Взвизгнул ветер. Один из руководителей поднял меховой воротник.

– Будем начинать? – сипло спросил у помощника.

– Давай, – кивнул тот.

– Подержи шапку, – попросил генсек рядом стоящего. – Спи, дорогой! – буркнул в микрофон и опять нахлобучил головной убор.

Пока земляк дохляка, директор рыбоконсервного завода, речью по шпаргалке крутил уши мертвецу, глава партии отвернулся и стал глотать горячий кофе из стаканчика термоса, заботливо припасённого обслуживающим персоналом, чьи тени шныряли за спинами сутулой элиты.

Под мавзолеем теплел буфет с широким ассортиментом водок, вин, коньяков. Туда можно было спуститься и помянуть достойного соратника.

Чуть дальше в подземелье дежурила солидно оснащённая лаборатория: сто пятьдесят научных сотрудников в медицинских халатах регулярно подмывали мошонку мумии Погонщика рабочих и крестьян. Государство ежегодно грохало на эту процедуру из карманов налогоплательщиков целый миллион.

Полковники подняли деревянный пирог с мясом «серого кардинала» и на плечах понесли к яме неподалёку от могилы и в ус себе не дующего, спящего вполглаза тирана, на физиономии которого прыг-скок, прыг-скок, баба сеяла горох.

Родня быстро приложилась к ледяному челу.

Из-за ёлок выскочили расторопные солдаты. Ловко завинтили крышку и на помочах стали опускать багряную колоду в аккуратный зев.

Взмыла с башни тёмная птица.

Дирижёр военного оркестра ещё энергичнее метнул вверх руки в белых перчатках.

Овдовевшие мафусаилы подъюлили к семье того, кто расстался с солнечным светом. Правитель произнёс несколько слов, и адмирал, сын покойного, неожиданно, непротокольно, чмокнул соратника отца в отвисающую челюсть.

Снова грянула музыка. Но уже не триумфально-печальная, а бравурная. По брусчатке площади, лихо чеканя шаг, привычно двинулись, отдавая последние почести, воинские подразделения.

Вождь, подслеповато глядя на них, пробовал козырнуть немеющей рукой.

То была генеральная репетиция похорон Генерального секретаря…

Богу, тем не менее, было угодно, чтобы две паломницы из прикаспийской степи, проблукав после погребального бала в столице ещё сутки, наткнулись на объявление, что кто-то там-то и там-то печатает на машинке всякие бумаги.

Стенографистка оказалась на редкость грамотной женщиной. Подготовила жалобу в трёх экземплярах, направив одну из копий на заседающий в те дни в Москве международный религиозный конгресс.

Старухи опустили конверты в почтовый ящик.

Заночевали на вокзале, а перед тем, как вернуться домой, засеменили ещё раз в лавру к Владыке за благословлением.

Епископ усадил прихожанок в своём номере, принялся поить чаем и, наконец, сияя майским солнышком, сообщил:

– Храм в Сероглазке… не будет закрыт!

Жалобу перехватили. Позвонили со Смоленского бульвара в монастырь и успокоили архиерея.

Старухи кинулись искать свою защитницу. Взять бы у неё адресок, прислать бы рыбы, икры… Запамятовали улицу, сбились с ног – не нашли… И решили: то им Бог ангела послал!

В Быково, среди квёлой толпы, чемоданов, ревущих и взмывающих дюралюминиевых птиц, сидел на корточках у стены раздражённый, голодный архивариус. К концу командировки в карманах келейника (он околачивался в Москве до возвращения Владыки из-за границы) осталось три копейки. Чуть больше было в кошельке шефа.

В аэропорту епископ куда-то исчез…

Поблизости от келейника слонялся бездомный пёс. Пассажиры подкармливали бродягу остатками буфетных бутербродов, приятельски трепали по свалянной шерсти. Собаке не было никакого дела ни до самолётов, ни до разговоров людей о том, кто куда опаздывает, не укладываясь в лимит времени. Времени для барбоса не существовало. Он созерцал бесконечность, помахивая хвостом…

В толпе показалась знакомая борода.

Лукаво улыбаясь, епископ подошёл к келейнику, держа руку за спиной. И вдруг протянул ему купленную на последнюю медь порцию мороженного в вафельном стаканчике.

Спустя полчаса на высоте десяти тысяч метров Владыка извлёк из портфеля брошюру на французском языке, углубился в чтение; сдвинув очки на лоб, спросил у своего спутника:

– Это правда, что Ницше говорил: «Пусть прийдёт всё что угодно, Господи, только не Твое Царствие»?

Ранее он предложил Викентию составить список книг, которые тот штрудировал по собственной программе. Архипастырь был непрочь познакомиться с ними.

Не получив моментальный ответ от доморощенного ницшеведа, задумавшегося над человечески прекрасными страницами «Заратустры», Владыка принялся кунять под жужжание самолётных моторов, а келейник стал посматривать в иллюминатор на слегка пританцовывавшие крылья лайнера, вспоминая вереницу газетных заметок об авиакатастрофах да как изо рта мёртвого Шопенгауэра грянула со смертного одра на пол вставная челюсть.

Ещё через сутки они ехали в поезде ночью. Не раздевались: сели в половине десятого, а высаживаться должны были без четверти два, в степи, на задрипанном полустанке.

Вылезли из вагона с двумя неразлучными битюгами-чемоданами. Архивариус, протодьякон, отец Василий, архиерей…

Ветер, темь, деревянная будка, на оглобле столба Вифлеемской звездой – фонарь… Тряслись по просёлочному тракту в раздрызганном микроавтобусе… Владыка рассказывал:

– …И вот окружили меня волки. Батюшки мои! Что делать? Полез в карман… Спички! Так я всю ночь и чиркал, поджигал солому от скирды, отгонял… А утром они разбежались…

– Это, Владыко, они потому разбежались, что вы перед тем, как чиркнуть спичкой, ковыряли ею в ушах! – заметил под общий смех келейник, намекая на знакомую всем привычку шефа.

А вокруг по-прежнему были ночь да изредка «дрожащие огни печальных деревень»…

Но куда делись усталость, свинец в голове и теле, когда той же ночью ударили в надтреснутый колокол, весело забренчала ватага медных подголосков – озарили пламенем свечек и, стоя на задирающихся от ветра подстилках, привечали караваем хлеба с солью? Двигаясь по разостланным на земле косынкам в сопровождении нового старосты с окладистой бородой, взошёл в переполненный притихшим народом храм правящий епископ, и массивный протодьякон, раздувая меха лёгких, подал клиросу первый возглас. Поцеловав поднесённый ему на подносе отцом Виктором позолоченный напрестольный крест, Владыка начал читать входные молитвы…

Церковь, которую отстояли две малограмотные бабки, закутанная в зипуны, озябшая, радостно встречала старого, но бодрого архиерея, чьи лекции две недели назад слушала в своих аудиториях Германия.

Капкан Гименея

Лана уже не пугалась этой обстановки, хотя, попадая в горком комсомола, путалась, теряла ощущение того, в какое угодила десятилетие. То же самое творилось с ней в набитых людьми автобусах, трамваях.

Народу в транспорте столько, что удивляешься, почему не едут на крышах, почему с тротуара не хлещет по вагонам пулемётами выскочившая из степи банда махновцев на жеребцах и тачанках.

Из-под сизых щетин, жамканных шляп, серых платков, как из-под рыхлого тёмного снега, пробивалась кверху, тянулась нежным ландышем её рука в узорчатой манжете.

Вокруг галдели, гикали, смеялись, давили, словно на демонстрации, где некуда деться от красных бантов, красных флагов, красных гвоздик, красных от холода физиономий… Из этой гигантской пурпурной лужи с плавающей в ней лузгой лозунгов пили призраки, дистиллированные тени; раньше они бродили по Европе, а теперь, страдая мозговой грыжей, осели в каждом захолустье.

– Вот помрут старики – всё изменится! – убеждали обыватели.

Но в парниках партийной бюрократии подрастала свежая рассада, боевая смена, малосольная хрустящая номенклатура, считающая своей привилегией в том числе и распределение невест и жён в государственном порядке.

В штабе комсомола Лана застряла на перекрёстке коридоров и с чисто научной любознательностью стала наблюдать, как из кабинета в кабинет снуют по надраенному паркету знающие себе цену функционеры, которые принялись жечь книги Сталина, забыв, что Иосиф Виссарионович немало чего скатал у Владимира Ильича, чучело посмертной маски которого распределитель мест для похорон на Красной площади держал в своём логове.

На втором этаже бронзовел крупный профиль «мещанина во дворянстве», известного тем, что питался в Кремле исключительно картошкой в мундирах, отправляя полученные от сознательных рабочих высококачественные гостинцы малышам в детсад.

Вождь также почитывал Гегеля в передышках между тем, как поставить свою фамилию под декретом об изъятии для нужд армии самокатов и велосипедов у населения, кому отдать в Самарской губернии дровяной склад, кто должен заведовать салотопкой на скотобойне. Сочинил документ «об организации учёта тары», где перечислил все тары, которые знал. Не забыл:

– бочки: а) капустные, б) рыбные, в) мясные, г) из-под животного масла и сала, д) из-под спирта;

– кули: овощные, соляные, овсяные;

– корзины: глубокие, из прутьев, решета ягодные (тут он вспомнил, что любит побаловаться ружьишком на охоте и добавил) и для дичи.

Концовку прилепил обычную: не выполнишь – под суд! Или под расстрел. Какая разница?

Мурыжили Лану в коридоре два часа. Полнокровный организм власти заседал в конференц-зале, решая все текущие вопросы коллективно, вроде скопища личинок мух, которые, развиваясь в навозе или падали, переваривают пищу с гаку. Выделяют в еду соки, разжижают, а затем заглатывают продукты разложения, плавая в жидком субстрате… Наконец, дверь распахнулась, и Лана облегчённо перевела дух, предполагая, что наступила её очередь. Но то был перерыв. Разминая затёкшие члены, потёк на глиняных ногах в курилку и туалеты «рассол социализма».

Первый секретарь горкома Оникий, вероятно, рассчитывал, что вызванная козявка пожалует к нему с верёвкой на шее. Вместо этого корчила из себя утиное пёрышко: затесалась промеж лебяжьего пуха, бока накололо…

– Вы знаете, зачем вас пригласили? – нахмурил жидкие брови комсомольский стратег.

– Догадываюсь со слов папы…

– Мы хотели выяснить у вашего отца, почему вы связались с тунеядцем… Ваш поклонник сидел в тюрьме и сумасшедшем доме… Как вы, десятиклассница вечерней школы… у вас всё впереди… можете общаться с таким типом? Более того: любить! За что?

– За красивые галстуки.

Физиономия Оникия превратилась в высохший иероглиф раздавленной на шоссе лягушки.

– Ваш отец член партии? А вы почему не в комсомоле?

– В комсомол вступают добровольно.

– Ваш приятель – мелкий циник. У него ущербная психика! Эта дурацкая шинель, которую он таскал несколько лет… Я с ним беседовал. У него всё закручено… Философия, религия! Всё сложно… А надо жить просто!

– Простота хуже воровства.

– Неужели вы не заметили за ним странности?.. Никто в городе не ходит в шортах, а он – плейбой! В белых штанишках с чёрным зайцем… Если бы не душевная болезнь, не вылезать ему из-за решётки!

– Девушка, мы хотим вам помочь, – подключилась к разговору заведующая отделом школьной работы. Толстые, высокие каблуки её модных туфель гармонировали с увесистой нижней челюстью напудренного лица. Во взгляде, по слову Серна, была готовность вновь лишиться девственности, ибо Герлыгина жила одна. Муж, старше её намного, помер, как Аристотель, в 63 года.

Рядом с комсомольскими запевалами восседал идеолог горкома партии Пекарников, похожий на маститого политического обозревателя, что заспиртован анатомическим уродцем в стеклянной банке кунсткамеры телевизора.

В молодости Пекарников мечтал стать беллетристом и даже испёк два художественных произведения; до сих пор хранит их в личном архиве так, как одинокая женщина порой бережёт до последних дней ночнушку, в которой впервые отдалась любимому. Первый рассказ, почти в чеховском тоне, повествовал о жизни мелкого служащего, замученного «конкуренцией обстоятельств», во втором опусе – этот же персонаж спешил на свидание с сердцеедкой, наблюдая на дереве спаривание воробьёв…

В марте пятьдесят третьего года, взяв в руки газету «Правда», Пекарников получил плачевное известие, что отец отечества, усатый нянь, отъиде от сего света. Не взирая на крах культа Сталина, ещё пуще, втихомолку, перечитывал шедевр Иосифа Виссарионовича «Вопросы Ленинизма», постоянно застревая на одном диалектически трудном фрагменте: не мог взять в толк, почему ядрёная вдова в ответ на призыв партии и лично товарища Сталина отречься от единоличного хозяйства и вступить в колхоз задрала перед собранием односельчан подол:

– Нате! Получайте колхоз!

Пекарников любил общаться с молодёжью.

– Мы к вам со всей душой, – внушал партократ выпускнице вечерней школы, охваченной, гм, «моментом буржуазной ограниченности».

– Ваш ухажёр втянет вас в религию! – взвизгивал Оникий.

– А что в религии плохого?

– Ну как вы не понимаете? Бога нет. Вы хоть бы отца своего послушали! Ведь он спалил Евангелие, которое вам подарил ваш сумасброд.

– Кто возлюбит отца больше Христа…

– Вот, вот! Его влияние! Он вовлекает вас в болото. Почему вы нигде не работаете?

– Не успела устроиться.

– Н-н-нет! Ваш кавалер – тунеядец. Сам не трудится и других сталкивает с правильного пути. Вы ходите в церковь?

– Многие из молодёжи ходят…

– Да не рассказывайте нам байку про двух старух, выгоняющих муху с огорода! Наша молодёжь не умеет отличить кукиш от креста!

– А вы отличаете кукиш от партбилета?

– Как вам не стыдно?! Партия заботится о вас, а вы…

– Мы знаем, что вы посещаете с ним церковь. Мы всё про вас знаем! Вы обратили внимание на то, что у вашего приятеля даже почерк полупечатный, с наклоном влево, свидетельствует о психической болезни?

– А вы что, получаете от него письма или имеете возможность читать их иным способом?

– Вы думаете у него одна? Или он на вас женится? – вклинилась Гарлыгина.

– Нет, он вам сделает предложение!

– Вы не того человека любите. Мы не допустим вашего брака!

– Вы советуете мне поступить в монастырь?.. Выдвинутые вами обвинения против моего друга смешны, – старалась Лана не сбиться, и говорить так, как учил её бывший студент. – Руководствуясь мотивами гуманного характера, вы, надеюсь, отыщете перспективу сохранить жизнь ему и мне… Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь, не трогайте отца, сестру, директора школы, подруг… В противном случае я подам на вас в суд!

Поднялась и ушла.

– Аника – воин! – с презрением усмехнулась, поведав о знакомстве с комсомольским вожаком своему «вздыхателю», который, дожидаясь её, прогуливался около горкома у моря по бетону благоустроенного бульвара, точно капитан Ахав по деревянной палубе почтенного судна, бороздящего океан в поисках ненавистного белого кита.

Гладышевский, конечно, догадывался, что власти не спускают с него глаз. Почти всюду ощущал, как бред преследования, государево око: в театре ли с юной спутницей, откуда ушли, едва досидев до конца второго действия модной пьесы о бескорыстных сталеварах; в ресторане ли, где учил леди резать мясо, прижав локти к телу; в читальном ли зале, где бдительная библиотекарша регистрировала, какие журналы книгочей выловил из отары новых поступлений; и даже на водной станции, где влюблённые брали на прокат лодку у нахмуренного сторожа, понимающего, что на таком струге им до Турции не доплыть. С червями в гранённом стакане и леской с крючком, намотанной на щепку, отталкивались вёслами подальше от берега навстречу уже поднявшемуся солнцу, на алый шар которого, восходящий над бирюзовым морем, она, рано утром прибежав к Викентию домой, позвала полюбоваться как на огнезарное диво.

Широкой кистью руки Гладышевский зачерпывал прозрачную воду из-за борта, нюхал, прислушивался к тишине на мшистых подушках камней на шершавом дне.

– В Москве, – говорил бывший студент девушке, сидящей на корме, – есть два памятника… Ты была в Москве? И Толстого и Достоевского читала?.. Скажите-ка! Так вот… Толстой, удобно закинув ногу на ногу, укрыв холодные колени густым пледом, отдыхает в парке… А неподалёку, в чахлом дворике старой больницы, с оголённым плечом, заломив руки вбок, стоит Достоевский… Христос перед Пилатом…

– Кто такой Пилат?

– Тот кто искал, что есть истина…

– Ты кто? – всё больше удивлялась дочь буфетчицы из ресторана.

– Пенсионер!

– В старину пенсионерами называли молодых людей из охраны английской королевы…

– Только жалованье у них было побольше. И чтобы получать пенсию – тридцать рублей в месяц, им не было нужды ежегодно доказывать на врачебно-трудовых комиссиях, что у каждого из них не все дома.

– Но ты совсем не похож на моего деда-пенсионера…

– Скоро я уйду на заслуженный отдых и буду прочищать горло в хоре ветеранов труда!

– Я видела тебя раньше как-то на улице… в комбинезоне с пятнами… Матросские башмаки с заклёпками… Шагал ты, как командор из «Дон-Жуана»… Мы в то время в музыкальной школе проходили Моцарта…

– Ты сидишь на корме, как маленький Моцарт, на коленях принцессы, спрашивая: «Правда, правда, ты меня любишь?»

– Так ты правда работал на труболитейке?

– Правда. Знаешь, что такое цех? Жара, искры, расплавленная сталь… В руках молоток и зубило… Откусывай зазубрины, чисти железной щёткой только что отлитые крышки канализационных люков…

– Зачем?

– Затем, чтобы, сколотив за неделю сотню рублей, сорваться в Питер и захлопнуть себя в избе-читальне!

– Возьми меня с собой!

– А родня пустит?.. И как вы отреагируете, когда спросят: «С кем вы связались?»

– Хоть и говорят, нет пророка в своём отечестве, но ты пророк, – рассмеялась Лана спустя три месяца. – В горкоме с этого и начали: «С кем вы спутались?»

– Да ну их!.. Поедем к отцу Иоасафу?

И они отправились в храм, где собирались венчаться.

В церкви шла вечерня. Службу совершал священник в митре и душегрейке под фелонью. Парчовая риза свисала с его плеч плащ-палаткой над измазанными глиной ботинками; батюшка вернулся с кладбища, будто из окопов на передовой, и сразу – в храм.

Изображённый над царскими вратами таинственный треугольник с человеческим глазом в центре превращал церковь в письмо с фронта, когда почта добиралась в тыл треугольником солдатского конверта, прошедшего через всевидящее око военной цензуры.

Летом отец Иоасаф встречал бывшего студента во дворе под раскидистым деревом, сидя на лавке, отполированной задами прихожан. В холщёвых штанах, в рубахе с распахнутым воротом, на груди трётся котёнком большой нательный крест. В уютном сочетании лба и скул теплится породистость хуторянина. Волосы собраны в пучок и перехвачены ленточкой на затылке. Босые ступни закапаны янтарным воском загибающихся ногтей…

Рядом – гул морского прибоя, пляжные копи с понаехавшими курортниками: звон, смех, флирт, эполеты медуз… Перекупавшиеся дети с синими губами упорно лезут с надувными крокодилами от родителей в волны…

Флегматичные куры расхаживают у ног батюшки.

– Вот вы, сударь, – медленно доит себя пастырь, – хотите стать священником… А чего ж убежали от епископа? Он ведь вас взял… Определил место… А вы дали тягу, как только услыхали про редиску в алтаре… Говорите: «Я всё могу, всё выдержу!»… В Москве, когда я учился в семинарии, одна женщина потеряла мужа. Умер… Повезли его в крематорий… Жена попросила посмотреть в окошко, как её благоверный гореть будет. Видит: подымается муж! Она в крик: «живой», да «живой»! А какой же он живой, когда помер давно?.. Это сухожилия от жары стянули мёртвого так, что он сел во гробе. Но жена ж того не ведала… Дивны дела Твоя, Господи!

Батюшка елозит ногами по траве, глядя то на собаку, бегающую по проволоке на цепи, на свой разросшийся в кустах сирени невысокий дом, то в сторону моря: по глади пролива ползают, как мухи по столу, рыбацкие фелюги. За узорчатой оградой церкви снуют обрумяненные солнцем люди в майках и халатиках – кожа у них солоновата, к ногам прилипли песчинки, в глазах смех, брызги, флаги на далёких кораблях…

– А вот сколько я тут живу… почитай, двадцать лет…, а всего два раза купался. Некогда!

Во двор вваливаются с пляжа шумной ватагой дети протоиерея – шестеро своих, трое приёмных, мальчики и девочки от пяти до шестнадцати лет. Исчезают в чистых комнатах, откуда во двор через окно тут же начинает гортанно охать захудалая фисгармония. Пухлый Володя остаётся с отцом на скамейке. Он стремится подражать родителю, обещает быть священником и хочет, как знакомый батюшка, иметь автомашину. На первомайскую демонстрацию поповича нарядили в школе в костюм милиционера. Маршировал во главе пионерской колонны, манипулируя палочкой инспектора ГАИ…

Сколько долгих часов ещё до ареста простоял в этом храме бывший студент, раздумывая над вязью непонятного языка обедни, пытаясь разобраться в самом себе!

В этом храме плакала его мать, закрывая лицо потёртыми обшлагами дешёвой шубы, когда отец Иоасаф служил молебен о здравии заключённого; в этот храм, усеянный травой и ветками, весенним днём он пришёл после тюрьмы, стал на колени, и, поймав руку проходящего в алтарь священника, который взъерошил ему волосы на голове, успел поцеловать её; в этот храм в пылающую пасхальную ночь он впервые привёл трепетную Лану, и она, по просьбе старухи – «Не дотянусь, помоги, доченька!» – полезла к стакану с маслом на высоком подсвечнике и от волнения, неловко поправляя подгоревший фитиль, пачкая пальцы сажей, опрокинула склянку себе на юбку; в этот храм он придёт со своей невестой, ликующей – ни кровинки на лице – в белом длинном платье: фонариком рукава, тонкие перчатки до локтей, крест на груди, в руке букет калл.

– В чём ваши претензии? – сухо спросил Светлану прокурор. Иссиня-бритая голова советника юстиции, украшенная двумя шишками, смахивала на рогатую немецкую мину, плавающую в море. – Сколько будете писать? Докатились аж до Верховного Суда. Где это видано, чтобы требовали судить первого секретаря горкома комсомола?!

– Перед законом все равны.

– Мы вам помочь хотели!

– Я требую извинений в письменной форме. Мой будущий муж – не «подлец» и не «фашист»!

– А вам известно, что заявил ваш будущий муж, когда ему посоветовали послужить в армии? Что будет стрелять в таких, как мы! Об этом писали в газете, когда его исключили из вуза. Он заявил об этом на собрании в университете… Я был государственным обвинителем на суде вашего женишка и не допущу, чтобы такие, как он, портили нашу жизнь! Я воевал, у меня три медали и орден… Пока я прокурор, вы не поженитесь! Он преступник, больной!

– Даже если он болен, это не даёт вам права унижать его в моём присутствии.

– Я не желаю с вами разговаривать!.. В повестке сказано: вы должны явиться с отцом. Вам ещё нет восемнадцати лет…

– Через месяц будет!

– Вы несовершеннолетняя! Я воевал на фронте не для того, чтобы передать эстафету таким, как вы!

– Но ведь нарушения законности действительно были. Признал же инструктор обкома, что Оникий не во всём прав!

– Я не желаю в этом копаться, вы – несовершеннолетняя!

– В таком случае я буду писать в вышестоящие инстанции.

– А мы отправим вашего ухажёра опять на принудительное лечение!

– Для подобного шага с вашей стороны необходим новый состав преступления. А у моего друга ничего похожего и в помине нет. Так считает адвокат, который защищал его на суде, где вы имели честь также присутствовать.

Благосклонное приглашение в диспансер к главному психиатру не заставило себя долго ждать.

– На два рубля купи ты мне махорки, на остальные чёрных сухарей, – пропел жених, получив почтой извещение с просьбой пожаловать на приём к Маграму.

Мать и невеста притаились под окном поликлиники, пытаясь через разинутую форточку по обрывкам разговора уловить, о чём идёт беседа.

Маграм, поглядывая на «авантюриста» через полукруглые очки, аккуратно затачивал скальпелем карандаш. Втягивал пациента в обмен мнениями о недавнем круизе по Чёрному морю. Врач рассказывал, какие огромные яйца страуса обнаружил в стамбульском храме Святой Софии. Яйца подвешены к паникадилу, чтобы не заводились пауки и паутина…

Молодой человек изображал любопытство, готовился от удивления приоткрыть рот. Ожидая чем кончится это подвешивание яиц, прикидывал, как изловчиться и выдернуть перо из краснобайствующего перед ним страуса. А тому, будь на то его воля, мечталось вживить в мозг бывшего студента управляемый электрод, да чтобы электрод расцвёл гоголевской оглоблей, воткнутой мужиком в землю!

Маграм рассупонился:

– Слушайте, кончайте писать…

– …?!

– Да, да!

– Простите, но я ничего не пишу.

– А заявления в нарсуд?

– Дык это не я. Это человек, чья честь задета.

– Правильный ход! – расхохотался мозгодёр. – И я бы так поступил! Но ведь курице ясно, как Божий день, что жалобы на горком, требование привлечь – ваша работа! Противник оголил тылы, сделав неправильный выпад. У вас – перспектива реванша!.. Меня попросил поговорить с вами прокурор… Кто там ходит под окном?.. Какие-то женщины… Не ваши?.. Да… Так вот…

Маграм снял очки, приподнял брови, вывалил выпуклые белки, собираясь произнести нечто важное.

– Я вас по-хорошему прошу: прекратите!

– Пусть прекратят сначала они.

– Я могу их попросить, гарантирую, что передам…

– Если со стороны горкома впредь не последует звонков, встреч с роднёй, слухов, прямых оскорблений религиозных чувств… короче, если, как говорит Мандельштам, «сброд тонкошеих вождей» прекратит вмешательство в нашу личную жизнь…

– Да, да, да…

– …ни одной бумаги в областные и другие государственные органы не поступит.

– Договорились! Я передам… А как у вас вообще дела? Работаете?

– Да. Над «Критикой чистого разума» Канта.

(Он сидел в Канте, как воробей под застрехой.)

– А-а, – протянул Маграм, нисколько не удивляясь тому, что нигде, кроме дурдома, не встречал человека с Кантом подмышкой, – нуконечно, конечно… Но вот что: живёте как? Пенсии хватает?

– С преизбытком.

– Ну, всего доброго, всего доброго! Сон хороший? А то, может, из наших запасов таблетки…

– Зачем разбазаривать казённые средства?

– Ну, до свидания. Значит, условились: больше не пишете!

– Если…

– Да, да! Конечно!

Жених и невеста зашли на почтамт. Купили две поздравительные открытки с рисунком трубачей в расшитых кафтанах: шапки у малых ломились на затылок, а малиновые сапоги выпирали острыми носками!

Послав этих трубачей к прокурору и Оникию с приглашением на венчание (в ближайшее воскресенье после обедни в Успенской церкви), молодые в обветшалых джинсах и шлёпанцах на босу ногу отправились в ЗАГС, где им выдали проштампованные паспорта. Теперь они имели право – зарубите себе на носу – вести совместное хозяйство, плодиться и размножаться в интересах государства.

– Завтра не проспи! – инструктировал жених невесту вечером накануне венчания. – Разгладь гипюр и постарайся не смять платье в машине… В церкви яблоку будет негде упасть…

Лана, конечно, проспала.

Умаянная предвенчальной суетой, беготнёй по магазинам и портнихам, нервотрёпкой с прокурором и горкомовцами, волнением от предстоящего события, дуэлью с папашей (достал для свадебного ужина не тот сорт водки), телеграммами, денежным переводом (подарок от епископа из прикаспийских степей), выяснением с отцом Иоасафом таких милых деталей, как цвет ризы на венчании (Голубую! Голубую с серебряными гроздьями винограда!), убаюканная поздно вечером ласковым тембром лысого актёра, читающего по телевизору «Повесть о старосветских помещиках», она… проснулась от грохота взрывающейся гранаты.

Невеста сообразила, что держит телефонную трубку, поскольку её нежное ухо резал подзаборный сленг её избранника. Он вскочил с петухами и не понимал, как можно в такое утро спать!

В девять часов он вскарабкался на Эйфелеву башню, что высилась этикеткой на подкладке его французского пиджака, затем юркнул в сверкающий лаком чёрный «кадиллак», посоветовав матери не опаздывать к началу чина венчания. В машине улыбались принаряженный шафер, сосед-часовщик, да бородатый фотограф с аппаратурой в потресканном кожаном ящике на коленях.

Из церкви жених послал шафера с букетом цветов на «Волге» за невестой.

Суженая опаздывала.

Похрустывали горящие свечи, заливало пением, вздохами, ожиданием, неторопливостью прошений, возносимых пунцовым батюшкой… Ветерок, заносясь в храм, загибал пламя у свечей. У жениха взлипла рубашка… Он осторожно вышел наружу.

На впалых ступенях ёрзала цыганка с ребёнком на груди.

Жених мерил паперть шагами взад-вперёд…

Вспоминал, как его любимый писатель Константин Леонтьев шёл под венец, честно говоря, без особого очарования, ничего, кроме худа, не ожидая от брака… Почитателю таланта Леонтьева оставалось лишь немного дотянуть до тридцатилетнего рубежа, после чего мужчина, по мнению знатоков, редко попадает на семейные нары…

Сосед-часовщик, однако, угодил в капкан Гименея, когда ему было уже за тридцать. Воткнув лупу под веко, он горбился весь день над испорченными механизмами часов за столиком в магазине «Алмаз», где скупали драгоценный лом в окошке, украшенном решёткой с фантастическими птицами из бронзы. Эти сирены воркованием прейскуранта завлекали подворотных Одиссеев.

Часовщик, не отрываясь от пружин и шестерёнок, исподтишка посматривал на толпу и по глазам мужчин и женщин, как по блеску пламени на острых наконечниках копий, старался угадать, что у кого в кармане или в сумке. Пока неповоротливая приёмщица драгметалла картинно суетилась у аптекарски чутких весов, он выторговывал в очереди по заниженной цене золотые кольца, зубные коронки, а то и царский червонец.

Таскал капризничающие часы домой, возясь с ними даже по ночам под вопли проснувшейся жены:

– Что ты здесь бензином воняешь? Когда это кончится?

– Тсс! Соседи услышат, ребёнка разбудишь…

Коричневые сосцы супруги просвечивали сквозь тонкую ткань пеньюара круглыми пряниками из овса. Вокруг сосцов щетинились волоски. Жена раздражённо выстригала их ножницами или, опасаясь порезаться, убирала бритвой.

Глотая одну за другой фирменные сигареты, пилила мужа:

– Раньше думала, ты не такой, как все… Дура!.. Стихи мне читал… А сейчас?

– Перестань.

– Тебе разве меня нужно было брать в жёны? Тебе Сарру нужно было найти, Сарру, вот с такими гирляндами сисек, потную и вонючую, как ты сам! Мне из-за тебя даже ванну иной раз принять не хочется. Опустилась, как ты!

– Замолчи!

– Тянешь домой золото, хрусталь, деньги. Деньги – не всё!

– Пойди, заработай.

– У меня даже юбки приличной нет!

– Не прибедняйся… Ты хочешь, чтобы я, как Наполеон в ссылке щеголял в перелицованном мундире, а парижские модельеры гнали ему счет за ансамбли его жены?

– Корчишь из себя всезнайку, а кабы пойти, куда следует, да рассказать, чем ты занимаешься!

Весь город смеялся над ним, поскольку часовщик всем плакался, какая у него стерва, как недовольна суррогатными формами его половой активности.

Некий израэлит в публичном доме, – писал один остродум, изучая бытие и ничто, – узнав, что выбранная им проститутка оказалась хайкой, мгновенно потерял потенцию из-за личного ощущения участия в унижении богоизбранного племени. Еврей в борделе не стал бы импотентом, кабы ему досталась жена часовщика, украинка, и тем самым не оскорбила бы ни клиента, ни весь жестоковыйный народ, предоставив иудею возможность насладиться платным блудом чужестранки.

А сперва он даже мечтал (хоть и знал, что под обручальным кольцом обитает столько микробов, сколько жителей в Европе) с нею обвенчаться, но прошло время и змеиха заорала:

– Опять за старое? Венчаться? Когда из твоей головы дурь вылетит?

– Зачем же я тогда крестился?

– Жида окрести, да под лёд пусти!

Раньше будущее рисовалось бывшему студенту сквозь дымку сюрреалистической картины:

…золотая жара…, океан песка…, синее небо… В дюнах торчит горлышко полузакопанной амфоры… По раскалённой пустыне, будто по вышколенному асфальту Парижа, шастает шалопай в канотье, покуривая, сунув руки в штаны… И ему до лампочки то, что в двадцати метрах от него увяз в сыпучей массе дощатый баркас с наманикюренной дамой в позе капризницы Ватто! На лице бонвивана начертано: как бы вас ни уверяли в любви к вам, как бы нежно ни втолковывали, будто вас ни на кого на свете не променяют, но, если жена станет забывать на подоконнике в туалете или в хрустальной пепельнице обручальное кольцо, если у женщины при размолвке сорвётся замечание, что вы не единственный экземпляр в мире, на кого можно молиться, что история Ромео и Джульетты – миф, или, наконец, что жёны великих людей после смерти мужей сравнительно быстро утешались, подыскивая дубликат, если всё это вам скажут в лицо и тут же предпримут неуклюжую попытку смазать ваше впечатление от излишней откровенности – не заблуждайтесь, по-настоящему вас никогда не любили: вы приехали в тот город, где постепенно сносят старые здания – с ними связана ваша жизнь! – в одном из домов вы учились, во дворе другого – играли… Выветривается, уходит в ничто всё, что напоминало вам о вас, и сами вы скоро, даже не заметив как, станете забытой могилой… И вывод этот столь нестерпим, сколь жуток, что внутренне вы вздрогнете, почуяв, будто малознакомый человек назвал вас, зная ваше имя, именем вашего умершего в раннем младенчестве брата, которого вы никогда не видели!

В раскрытых воротах церкви показалась запылённая «Волга». Расфранченный часовых дел мастер выскочил из машины, распахнул заднюю дверь.

Наречённая с растрёпанной чёлкой, бледная, виновато улыбаясь, поправляя фату, заглядывая жениху в глаза, тараторила о том, как на полдороге пришлось вернуться домой: забыла перчатки.

На крыльцо высыпали первые зеваки, мешая фотографу навести точный прицел. Суженый скользнул пытливым взором по взволнованному лицу невесты… Будет ли отныне его жизнь столь же сладкой, как пайка тюремного сахара, которую боишься рассыпать и промозглой ранью несёшь каплей ртути к помятой железной кружке с чаем? Мать жены Муссолини (не хуже Герлыгиной) была категорически против брака Ракеле с Бенито. «А ведь знаешь, если бы не было такого противостояния, я бы на ней никогда не женился», – говорил дуче Кларетте Петаччи, которая пошла за ним на смерть; их тела после расстрела повесили вверх ногами, невольно превратив жребий казнённых любовников в отголосок древнего мифа о древе мира, чьи корни в звёздном небе, а ветви на земле.

Молодые взошли в храм, когда отец Иоасаф причащался в алтаре, пряча свои вставные зубы под разостланный на престоле антиминс. Вернув протез в рот и став после вкушения Святых Тайн похожим на размягчённую водой в чашке засохшую просфору, настоятель царскими вратами вышел в серебристо-голубом облачении к молодым, держа в руках кадило и крест.

Начался бестолковый с улыбками обмен кольцами в дверях храма. Батюшка успокаивал молодых, помогая не путать перстни.

Зажгли тоненькие восковые посохи и, обернув их в носовые платки, дали им в горячие ладони.

Длинная ковровая дорожка алым лучом рассекла толпу.

Тут были молодёжь и старики, девочки-ромашки по семьдесят лет. Многие знали жениха с той поры, когда продрались к нему с яблоками в зале суда.

Подле стола с ковшиком кагора и венцами белел на полу плат чистой ткани.

– Лана, осторожно! – предупредил избранник. – Видишь вон светлое пятно? Это маскировка… Там трюм… Сослепу шагнёшь – сотрёшь кости в порошок, провалишься, как Царица ночи в люк на сцене!

Бабки запорошили ковёр мелким «серебром»:

– Чтобы в доме была чаша полная!

Князь и княгиня (по свадебным обычаям на Руси так величали в день брака молодых) чинно двигались за батюшкой, но, когда до белого платка оставалось не более метра, жених почти прыгнул вперёд и первым очутился на подстилке.

Храм весело зашелестел.

Не помогли голубице консультации старух:

– Гляди-ко, не промахнись! Первая ступай на плат – править в семье будешь!

Отец Иоасаф взял венец:

– Венчается раб Божий…

Затем связал им руки новой косынкой.

– Морской узел! – вздохнули в толпе. – На всю жизнь!

И загремело под сводами:

– Мно-о-о-гая ле-е-ета!

Взмокший батюшка растроганно напутствовал молодых в царских вратах экскурсом в жития святых мучеников.

Толпа перегородила выход новобрачным. Град поздравлений, ливень подарков! Ночные рубашки, духи, простыни, тарелки, деньги, полотенца, цветы…

Ошалелые князь и княгиня, расцеловываясь с прихожанами, пробились на паперть. Во дворе, около машины, полно людей. Фотограф отчаянно жестикулировал жениху: кончилась плёнка!

(Снимок венчания молодожён отошлёт в центральную газету: «На долгую память редакции «Такой-то правды», столь успешно пропагандирующей новые безбожные обряды».

Москва скинет подарок в провинцию – горком закатит фотографу оплеуху).

Свадебная колымага выбралась за церковную ограду на шоссе. Вслед ей все махали, кричали, плакали, благословляли:

– Ангела Хранителя!

Хтось добавил:

– …и быка осеменителя!

«Это был удар по партии, – заключил бы Оруэлл. – Это был политический акт».

Ника

Комод страдал от боли в суставах и мечтал о пенсии.

Это был фамильный склеп, орнаментированный следами шашеля.

Молодой человек наткнулся на него в сарае, обследуя купленный дом. Выдвинул ящик в комоде и нашёл крупные фотографии. Бывшие хозяева, теперь жильцы того света (мужчина в гимнастерке с кубиками в петлицах, женщина в белой блузке), лежали в рамах под стеклом и открытыми глазами, как на посмертной маске египтян, задумчиво смотрели на грабителя их могилы.

Архивариус любил свой дом.

Он приобрёл его за четыре тысячи. Одну тысячу дал взаймы архиерей, а три удалось выцыганить у родни жены. После венчания, погрузив в контейнер облупленное трюмо да заикающийся стиральный агрегат, молодожёны – к вящей радости градоначальства, и, разумеется, папы, мамы, сестёр, тёток – снялись и полетели в «азиатскую Венецию» в устье Волги.

Епископ поручил мужу архив епархии, а жену вскоре назначил машинисткой вместо старухи, что всё норовила через адресок на конверте, как сквозь замочную скважину, выведать содержимое письма. Владыка наградил ягу почётной грамотой, выделил денежный подарок и спровадил за штат.

Наивно считать восемнадцатилетнюю женщину менее любопытной, чем даму преклонного возраста. Разница заключалась не в том, что Лана не устоит перед соблазном разобрать надпись на конверте с ватиканским штемпелем или не решится заглянуть в эпистолу с комсомольской маркой от Патриарха, а в том, что подругу бунтаря, верой и правдой служащего епископу, нельзя завербовать ни в один, ни в два приёма: удручительное обстоятельство для тех, кто, имея неограниченное число шансов щупать муштрованный пульс Церкви, всё-таки не хотел терять в корпусе доносчиков лишнюю единицу.

Избушка на курьих ножках, где поселились молодожёны, представляла из себя деревянный полупрелый особняк из двух комнат, кухни и веранды. По ночам в стенах, обшитых прессованным картоном, шуршали мыши.

Дом был для архивариуса не просто жильём с худым шифером на крыше. Это было отвоёванное, вырванное с мясом жизненное пространство, отторженное у тех драконов, которые мяли и гнули, катали и гнали его с детства, кидая то в интернатский дортуар, где молодые бесстыжие воспитательницы торчали над душой, дожидаясь, пока четырнадцатилетний отрок разденется на их глазах и ляжет в постель, то швыряя в студенческое общежитие, где грохотали дверями и горланили до полуночи, то бросая в тесную клетку тюрьмы, куда на Пасху теперь никогда не приходил оделять разбойничков подарками тишайший царь Алексей Михайлович.

Он без устали вылизывал свою нору. Менял старые выключатели, шпаклевал щели, красил полы, тащил в дом всё, что попадало под руку: кухонный, слепящий белизной шкаф со склада епархии (по благословению Владыки) и разысканный в магазинах Москвы мощный холодильник. Его задерживала на улице беспризорная, необыкновенной конструкции труба; валялась на дороге, озадачивая перспективами использовать её в качестве ещё одной пулемётной точки в его крепости.

– Идём, она не пригодится, – смеясь, тянула жена мужа за рукав.

Если в доме не хватало дров, стыла изба, Викентий мог в дремучую ночь выскользнуть на улицу, рыская по переулкам, найти заранее примеченное топливо, осторожно вытащить из груды досок под почивающими окнами старую дверь и волочить, волочить добычу, рыча, но не выпуская, в логово к обмёрзлой молоденькой волчихе.

Дом увеличивал его разлад с миром, был призмой, через которую он, по выражению прошлой эпохи, лорнировал мир. В книге одного западного философа ему импонировала мысль, что человек есть существо, строящее свой дом как слово истины.

Поутру наколов дров, затопив печь, архивариус заваливался на диван и с безграничным уважением и доверием читал местную газету, купленную за две копейки в ларьке.

Завтракал и обедал Гладышевский за чистым полированным столом вдали от прокисших харчевен с пустыми щами и толпы, тщательно изучающей меню, оттиснутое на папиросной бумаге.

Архивариус любил запах разглаживаемого выстиранного белья, только что занесённого с мороза в комнаты, тёплый дух выпекаемого в печи теста.

Когда осенью жена уезжала проведать родных в Крым, он сидел в кресле у окна, накрыв колени клетчатым пледом, перешитым его матерью из сношенного пальто… Потом выходил на улицу, где танцевал листопад, срывая с деревьев семь покрывал… Из ворот соседнего дома высовывалась баба в толстой фуфайке, держа за пазухой кошку… В городе уже чувствовалось дыхание ноября,… даже не потому, что было много луж от дождя, а потому что именно в это время здесь снова красили заборы в зелёный цвет… Когда вечер начинал ощупывать первые звёзды, как слепой Эдип лица своих сыновей, он возвращался; казалось, жена уже вернулась и дома его кто-то ждёт… Но на скамейке у запертой калитки никого не было, и почтовый ящик был пуст. Он ложился в постель, рассеянно слушая, как одинокий ветер глухо стучит на чердаке незакрытой дверкой…

– Боже, до чего хорошо! – ворковала молодушка, попадая в родные стены после поездки в Крым.

– Мещанство, – вздыхал муж. – Кулачество!

И, бурча, вставлял на зиму по настоянию супруги вторые рамы в окна, обдумывая, как бы кастрировать желание Ланы купить ему для солидности «котелок Рене Магритта».

Впоследствии лада призналась своему соколику, что первый год их совместной жизни пугал её.

До венчания всё делала для неё мать: стирала, шила, варила. Теперь на плечи восемнадцатилетней хранительницы домашнего очага свалилась куча проблем, забот.

Она боялась не угодить мужу. Тот, как истовый гувернёр, натаскивал супругу: подымал ни свет, ни заря, выбрасывал за порог немытые кастрюли, сам выбирал ей платья в магазинах, тыкал в книгу («Читай! Набирайся ума…»).

Весной Гладышевский поймал для Ланы стрекозу с перламутровым хвостом, слюдяными крыльями. Порхнув по веранде, попрыгунья села на оконный тюль. Лана захлопала в ладоши от восторга и – выпустила стрекозу через дверь на волю. Сверкнув крыльями, гостья улетела ввысь, мимо крыши в лазурь… А утром, когда архивариус чистил зубы, жена прибежала со двора и позвала его на крыльцо… У порога коченел труп стрекозы, может быть, той, вчерашней… Останки обитательницы цветов и небес потрошили санитары-муравьи…

Спозаранок жена обожала пить кофе в постели и беседовать со своим Пигмалионом, приготовившим и подавшим ей в чашечке «сироп из сажи»:

– Вик! – говорила Галатея, – а не приходило ли тебе в голову, зачем завешивают тканью зеркала, когда в квартире мертвец?… Мне бабушка покойная приснилась… Это делают для того, чтобы не тревожить домового?

– Вряд ли… У скифов, например, зеркало было атрибутом того, что мы называем Абсолютом. Если человек видит себя в Боге, как в зеркале, то, умирая, он как бы перестаёт отражаться в Нём, во всяком случае, в физическом облике…? Тёмный вопрос!

– А знаешь ли ты, что, дабы убедиться, что Папа скончался, секретарь Ватикана бьёт деревянным молотком по его лбу…

– Как женщина, которая легко ударяет веером мужчину, давая понять, что она его поняла?

– Скорее, как распорядитель, что лупит молотком по столу на аукционе по продаже антикварных вещей.

– Или, в конце концов, как мудрейший судья, определяя таким же стуком молотка в конце процесса срок наказания для преступника или немедленное освобождение из-под стражи!

– И Папа отправляется в ад или в рай? Кстати, я вчера вычитала не только про эту церемонию, но и то, что конструкция часов с колесом и боем изобретена аббатом, ставшим позднее Понтификом. Отчего ты, втайне симпатизируя католикам, игнорируешь ручные часы?

– Терпеть не могу механическое время.

– А бороду чего не отрастишь? Все пристают… Говорят, у тебя не подбородок, а лемех!

– Забыла? «Борода не делает козла раввином». До неё, как и до шляпы, нужно дорасти. Самая длинная борода была у императора Юлиана Отступника. Древние иудеи учили, что существует тринадцать частей бороды, то есть путей снисхождения благодати на человека. Хочешь, чтобы я, как еврей, три раза в день на молитве повторял названия этих тринадцати частей?

– Чем эта процедура хуже тысячи проблем, затронутых, по твоим словам, в «Граде Божием» Августина? Что он сочинял, касаясь отношений Адама и Евы?

– Блаженный Августин копался в их контактах не хуже современного учёного, изучающего половые хромосомы на клопах.

– Чем они занимались в раю?

– В ранце между ног Евы лежал маршальский жезл Адама. До грехопадения гениталии не считались срамом. Но совокупляться с женой муж должен был аккуратно, чтобы не повредить девственную плеву! Обсеменять сотворённый для сего снаряд нужно так, как рукой засевать землю…

– И супруг льнул бы к лону супруги без страстного томления, абсолютно спокойным душой и телом?

– Правильно, по методу сырого полена, брошенного в костёр.

– Но здоровое поколение рождается именно от страсти, а не от холодной сдержанности и равнодушия! А почему Гегель – не врёшь? – возмущался тем, что Шива сто лет лежал в объятиях Умы?

– Между прочим, – улыбнулся муж, слегка меняя направление их беседы, – вчера утром прихожу в спальню к Владыке, и он в длинной ночной рубашке, свесив ноги с кровати на пол, попивая кофе, спрашивает, явно задетый за живое: «А почему ты думаешь, что мне не могут сниться сексуальные сны?». И говорит это вместо того, чтобы как полагается иерарху, когда продрал очи от сна, благочестиво размышлять, что ему в первую очередь подобает надевать: штаны или сорочку (на чём сломал себе шею не один богословский коллоквиум)!

Я изобразил почтительное недоумение и вспомнил, что болтали о причине его служебного перемещения с севера на юг. Будто поводом стала фотоплёнка, которая засекла, как во время заграничной командировки наш архипастырь внимательно рассматривал витрину книжного магазина с открытками любовных сцен; после предъявления компромата его начальству на Родине это было сочтено нездоровым любопытством не к эротике, а к порнографии.

– Заглянул бы он в гроссбух нашей Филаретовны! На одной странице цитаты из книг отцов Церкви, на другой – график того, что бывает ежемесячно у каждой здоровой женщины… А в квартире у неё на дверных косяках, как под мышками, свечной копотью кресты. Да икон, как летучих мышей в пещере…

– Ты была у неё?

– Заходила с Таней, родственницей Владыки… Я тебе показывала, какие распашонки она привезла из Москвы для нашего сына!

– Ты уверена: «для сына»?

– Ты же хочешь мальчика.

– Надо попросить Татьяну, превосходно вышивает! Выткать бы древнегреческий орнамент золотом на пояс для подрясника… Мне так нравится меандр!… В нём что-то есть от названий старинных музыкальных инструментов: … чембало, …гобой д´ амур, фамилий полузабытых композиторов… Кариссими, Фрескобальди, …Букстехуде,… Пахельбель…

– А Россини?

– Любимчик Шопенгауэра и Ницше…

– Он был изумительный кулинар! Изобрёл рецепт нового салата и разрыдался, уронив блюдо с фаршированной индейкой… Вик, что приготовить на обед? Блинчики с мясом?

Галатея с улыбкой опиралась локтями на подоконник (диван, на котором спала, стоял рядом с окном), и смотрела в соседний двор, где мальчишка в потёртой солдатской пилотке пытался через кругляшку увеличительного стекла зажечь страницу, выдернутую из журнала «Мурзилка».

Она передвигалась по комнатам с тайной важностью, выпятив живот. Задирала перед зеркалом кофточку, рассматривая семимесячный бугор. Склонялась над пустой деревянной кроваткой и вела нескончаемый разговор с будущим ребёнком:

– Что тебе, мой хороший? Мой маленький… Я уже устала тебя носить…

Ехали трамваем – архивариус на службу, беременная – к врачам или на рынок. Вагон проносился мимо снесённого дома: щебень, доски, трубы, кирпичи…

– Смотри, – замечала жена, – все ушли, а сад остался…

В кабинете архиерея племянница епископа Татьяна, брюнетка двадцати лет, причёсывала куклу, заплетая в её косу оранжевую ленту.

Владыка, привстав из-за письменного стола, благословил сотрудника. Татьяна внезапно бросила куклу архивариусу. Тот успел поймать её и закачал на руках, будто спеленатого младенца.

– Ура! – закричала девушка, поправляя соскользнувшие очки. – Хочешь знать, каким будет отец – дай ему куклу.

Владыка заклеил конверт с письмом к своей старой приятельнице, кажется, родом из грузинских князей; писал ей, что у него чего-то болит нога, что недавно наградили орденом второй степени (о чём ни слова не сообщили в церковном журнале), что настроение его духа скверное и виноват в том, конечно, он сам. Через месяц по обыкновению отправится на север в духовную академию читать лекции… В перерывах будет расхаживать по длинному освещённому электрическим светом коридору, где висят масляные портреты маститых иерархов… Фиолетовые мантии, жезлы в женственных руках, нежные персты, сложенные для благословения… С одного холста на другой смотрит лобастый митрополит, борода лопатой; перед ним – его худой, интеллигентный преемник на посту ректора. Глядит на аскета Высокопреосвященный, точно купец на гувернантку… Только что приехала, торопливо достаёт из мелкой сумочки рекомендательное письмо… Вокруг купчины сыновья-балбесы: семинаристы…

Владыка приглашает грузинку в гости. Когда та в начале августа приезжает с молодой подругой, архиерей доказывает им: религия не кашляет кровью, а процветает, аки райский крин при потоке вод. И хитро – какой год подряд? – добавляет набившую оскомину прибаутку:

– Церковь – пасхальное яичко. Снаружи – красное, внутри – белое!

Когда поднимаются из-за обеденного стола, хозяин поворачивается лицом к иконам для благодарственной молитвы, и обе дамы, конфузясь, опускают взор, дабы не созерцать, как в расщелину между ягодицами епископа впивается подрясник: летом архиерей ходит без трусов…

Запечатав письмо жительнице Кавказа, Владыка присоединил к нему ещё конверт и попросил архивариуса отнести корреспонденцию на почту. Во втором конверте лежали бланки «Спорт-лото». Начальник епархии скупал лотерейные билеты кипами, тщательно заполняя их по никому не ведомой секретной схеме. Случалось, выигрывал три рубля.

Когда келейник доставил с почты письма и свежие газеты, епископ тут же принялся искать в «Правде» статью по вопросам атеизма, которую всегда печатали в этот период. Найдя, внимательно прочитал и перекрестился:

– Слава Богу, всё по-прежнему… Гайки закручивать, кажись, не будут… Почему вы нынче такой хмурый? – поинтересовался у подручника.

– Да как, Владыка, не быть хмурым? Дитё ещё не появилось на свет Божий, а забот и трат на него куча! Пелёнки, ванна, костюмы, зыбка!.. Позвольте Вам дать добрый совет…

– Пожалуйста.

– Никогда не женитесь!

– Спасибо, – рассмеялся монах. – Я уяснил это лет сорок назад… А ваши денежные затруднения мы попробуем поправить. Татьяна, дай мне, пожалуйста, сборник циркуляров… Вон в том шкафу стоит, справа… Спасибо… Так… Кому полагается пособие по беременности? Женщине. Ваша супруга – женщина? Женщина. Ждёт ребёнка? Ждёт. Итак, ей, как сотруднице епархии, предстоит получить…

Архиерей на три секунды задумался и назвал астрономическую цифру: свыше полутора тысяч рублей! Конечно, фининспекция обложит налогом, но львиная доля, четырежды перекрывая размер государственной дотации по беременности, всё же попадёт к будущей матери.

– Ну, как тут не рожать? – рассудила Лана, когда муж сообщил ей резюме епископа. – Напиши Микитину, пригласи стать крёстным отцом. А кумой пусть станет Танечка, она была восприемницей Ростроповича, когда его инкогнито крестил её дядя.

Микитин был поэт. Причёска на его голове смахивала на незашнурованный башмак Эйнштейна.

Он обитал на ул. Проломной, в старинной московской квартире, с подселенными в предвоенные годы вездесущими соседями. В комнате с подтёкшими потолками и клопами жил до ареста дед его жены, незаурядный боггослов, учёный, понимавший с полуслова экспериментальную электротехнику, расстрелянный за «идейное вооружение национал-фашисткой шайки».

Внучка теолога была веснушчата, плавно нетороплива, малоразговорчива. «В её лучистых глазах душа, казалось, затаилась, но не ушла в себя, а обнаруживала явное присутствие, даже насмешливую любознательность», – считал лирик.

Поэт пребывал в хроническом замешательстве – в заботах о хлебе насущном: надо было кормить семью, где подрастали трое чад… Преподавал, возился в редакции столичного журнала с начинающими талантами, помогая вытаскивать им и себе славу и хлеб. Ему стукнуло тридцать. Собрание его сочинений, отпечатанное на машинке, соседствовало на книжной полке с такими же творениями Рудольфа Штейнера и Марины Цветаевой.

Знаменитый мэтр Евгений Андрюхевский (флагман подмостков Политехнического института, где с огромным успехом поэтически чирикали птенцы послесталинской оттепели), зачёсывая косую прядь на академически лысеющее чело, похвально отозвался о стихах Микитина, чья символистская муза шкандыбала по кладбищам и церквям. В периодике сверкнуло несколько статеек и стихов поэта.

В квартире, перенасыщенной фолиантами, граммофонными пластинками, рукописями, воплями болеющих детей, деликатными упрёками всё понимающей супруги, сутулилась в углу икона. Иногда перед нею свербил огонёк покрытой пылью лампады.

Поэт верил в Бога и говорил, что станет рясоносцем, псаломщиком, в крайнем случае. Но сперва ему хотелось упрочить свой шаткий литературный статус, перебраться в новую квартиру без чутких соседей, с краном горячей воды, где у него был бы – о Господи, услыши раба Твоего! – свой кабинет.

А уж потом не поздно уйти и в Церковь, как толстовец шёл в мужики, нанимаясь за полведра водки на сенокос.

Написав Микитину несколько слов с предложением стать по старой дружбе (их познакомил Владыка) крёстным отцом будущего ребёнка, архивариус юркнул в кровать.

Ночью загремел варварский диалект дагестанского барабана. Ударил гром с ливнем.

– Я боюсь! – проснулась жена. – Простри крыло на рабу твою…

Муж полез к ней в постель, будто медведь в малинник. Засыпая, коротко дёргался всем телом подобно тому, как у Ланы в животе вздрагивал, выталкивая ножку в бок, созрелый плод.

Едва рассвело, он позвонил из телефонной будки на улице в роддом. «Скорая помощь» умчала роженицу.

За окном лёгкий снег с дождём подвергал весну перекрёстному допросу… Поёживаясь, архивариус принёс из сарая дров. В печи запрыгало пламя… Мать рассказывала ему о его появлении на свет… в эвакуации, на Кавказе… Село, где приткнулись беженцы, называлось «Огни». В больнице никого не было, кроме его матери и двух врачих…

Через час он всполошил всех в алтаре кафедрального собора.

– Скажи протодьякону, – порекомендовал ему секретарь епископа отец Василий, – пусть откроет царские врата в боковом приделе… Помогает при родах!.. Да ты успокойся… Облачайся в стихарь, сейчас Владыку встречать… Иподьяконы все собрались? Не забудьте постелить орлецы на амвоне!

Протодьякон распахнул царские врата и пропел келейнику вполголоса на ухо канцонетту:

– Нам зима надоела,

Всю соломушку поела,

Сенцо, блинцо, золотое кольцо.

Жаворонки – дуды!

Прилетите к нам сюды

На санях, на дровнях,

На поповых лошадях!

И подмигнул в сторону подноса, где сидела стайка выпеченных из теста жаворонков с изюминками глаз. Этих птах всегда раздавали в день весеннего равноденствия.

Запели Херувимскую. Архиерей вынимал частицы из больших просфор. Все находящиеся в алтаре, сначала – старшие, затем – младшие, прикладывались губами к плечу епископа, испрашивая молитв. В синем дыму кадильниц келейник подошёл к Владыке на заплетающихся ногах:

– Помяни, Просвещённейший, непраздную Светлану!

Скоро, скоро станет солнце больше светить, заглядывая в храм сквозь ажурные проёмы, просвечивая в алтаре двухметровый холст с Иоанном Крестителем. И, как будто на палимпсесте под лучами рентгена, проступит на полотне тень от решётки, на которой вертится воробей.

Распахните настежь золотые страницы Фрэзера, все окна, все двери; летите на волю все птицы, снимайте крышки со всех сундуков, кастрюль, коробок, отвяжите от дерева причаленную лодку, выньте патроны из ружья – Лана в роддоме!

В больнице архивариусу всучили халат и сказали, чтобы помог: не хватает санитаров. Повели, как студента-практиканта, через палаты с растопыренными вспученными женщинами.

Он увидел на столе вылезшие из-под простыни знакомые-презнакомые ступни с чуть скрюченными пальцами. Рядом с обиженным стоном корчилась другая роженица, лейтенант внутренних войск. Она успела нажаловаться беременным соседкам, как много чёрствости и злости у заключённых, как лагерники доводят её до слёз, путая перекличку. Эти сволочи набираются вежливости в железобетонном карцере быстрее, чем на плацу!.. Теперь ей довелось мучиться под одной крышей с женой бывшего острожника… Чёрт знает, почему повитухи уделяли девке больше внимания, чем ей!

– Вы где работаете?.. В церкви?.. Ой, как интересно! – вокалировала медуза в накрахмаленном чепце, принимая роды. – А жена у вашего архиерея есть?

В пяти шагах от архивариуса на руках акушерки благостно матерился закованный в пелёнки сиреневый комок.

– Девочка! – огорошила медсестра.

– Ты недоволен? – в голосе жены извиняющиеся нотки, на лице – пепел.

– Бери! – рубанул санитар. – Там поговорите.

Смущённо улыбаясь, муж схватил носилки.

По дороге в палату чадородица спрашивала, получил ли архивариус зарплату.

– Принеси, пожалуйста, шампанское, цветы. Врачи очень помогли!

Когда ребёнка везли из роддома, навстречу выскочила машина. В кузове – гроб, памятник из железа, люди.

Одного провожали в жизнь, а другого из неё выпроваживали.

В первую ночь отец почти не спал. Чуть всхлипнет «пакет генетической информации» – стремглав с постели к детской кровати рядом с диваном млекопитательницы. Лана не выключала настольную лампу, поставив её подле колыбели на пол; приподнималась и успокаивала мужа.

Крестили девочку в Вербное воскресенье, перед Пасхой.

Стол на крестинах ломился от осетрины, чёрной икры, салатов из свежих помидоров, сазана под майонезом, заливной рыбы с лимончиком и петрушкой, ликёров, вин. В памяти архивариуса скользнула банка обетованных консервов в студенческой общаге, которую ему приносил рыжий друг, приехавший к ним на праздник вкупе с московским поэтом.

– Доченька, – оповестил их Вик, – родилась доношенной, с хорошим весом, с устойчивым характером стула, ни рахита, ни яйцеглистов. Но вот беда – с физиологическим косноязычием: сколько ни бьёмся, не может правильно произнести: «Слава КПСС!».

Крёстный отец привёз Нике потемневший серебряный крестик с вычеканенной на обороте строкой: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его…» и тонкую фарфоровую чашку. На её боках плыли в дальние страны каравеллы. Поднося презент родителям, поэт процитировал Шиллера:

С тысячью гордых судов пускается юноша в океан,

Чуть уцелевший челнок к пристани правит старик.

Батюшка Василий, окунавший виновницу торжества в купель, довольно быстро стал править свой челнок к спинке дивана, оперативно опустошив бутылку коньяка. Соборный протодьякон и два протоиерея дружными голосами старательно выводили по прихваченным с собой нотным листам:

– Жжжили двенадцать ррразбойников!..

И, казалось, будто за столом веселится не духовенство, а ватага мальчишек с белыми хрустящими кочанами капусты. Весь месяц её возили в город набитые до отказа грузовики. Присев на завалинке, пацаны жуют не то упавшее, не то спёртое с машин.

И не так сладка сама капуста, как приятен каждому дух общности и отваги…

Архиерей на торжестве отсутствовал. Сделал вид: приболел.

– Зачем затеваете шум? Приглашаете почти всё духовенство! Вы и без того заметная фигура. Комиссарову не понравится… Снова пригонит к вам душегубку!

«Душегубка» представляла из себя старомодный автобус с плотными шторками на окнах. Распустив павлиний хвост спиралевидной антенны, застрял в двадцати метрах от цитадели келейника. Днём молчал, а вечером, когда архивариус возвращался в свой кошкин дом, мотор просыпался, гудел.

Муж не придавал этому значения.

– Радиохулиганов, вероятно, ловят… чтоб не засоряли эфир.

– Дурень! – не потеряв бдительности, ласково возразила супруга. – Это уполномоченный тебе сюрприз прислал… Наш дом для него – как засмоленная бутылка в море. Выловить бы посуду да прочитать письмецо!

Архивариус спохватился:

– Ах вы ж окаянные! Псы смердящие!

И, подскочив к окну, разрядил запасную обойму отборных тюремных афоризмов.

На другой день от машины и след простыл.

Тем временем ребёнок «возрастал и укреплялся духом».

По вечерам Ника бегала по мокрым улицам, собирая широкие опавшие листья. Приносила их домой. Ночью долго не могла спать в одном месте. Забиралась в кровать то к матери, то к отцу. А, протерев глаза утром, тут же рассказывала сон, конечно же, о пиратах!

Мать завела блокнот и, как безусый восхищённый адъютант, который боится пропустить хоть одно слово из уст «Маленького капрала», заносила на бумагу диалоги с дочкой:

– Ма, а у Кати знаешь, что есть?

– Что?

– Диатез.

– Это про кого музыка?

– Это композитор Вивальди, маленькая симфония.

– Она ещё маленькая?

Тост епископа:

– За того батюшку, чьей матушкой будет ваша дочь!

– Мама, у тебя зубы хорошие?

– Плохие.

– Плохие? Они балуются?

– Пап, что такое майский жук в спичечной коробке?

– …?!

– Насморк!

– Папаги! (сапоги отца)

– Ника, отчего папа такой злой?

– А он ходит по улице… и становится чёрным.

– Что с ним?

– Упал птенец из гнезда и разбился.

– Ты соображаешь, что говоришь? Ведь он мягкий, как он мог разбиться?

С обидой:

– Папа, коты с ногами залазят на диван!

– Мама, а когда мы умрём?

– Когда Бог позовёт… Тебе что, жить наскучило?

– Да.

– Но ты понимаешь? Если умрём, закопают, и никогда уже не будем на земле…

– Ну и что? Вас с папой раскопают, вы будете жить, а я останусь у Бога…

Уже не первый год бывший студент батрачил архивариусом, вернее, плескался золотой рыбкой в прозрачном аквариуме архиерейских покоев, куда уполномоченный по делам религий всё норовил сунуть свой нос, как мальчик, который для обогрева рыбок зимой включает в аквариуме электрокипятильник.

Его Преосвященство, поиграв с келейником в пинг-понг в саду, потный присаживался на скамейку и устало говорил:

– Вы в прошлом себе подгадили, милостивый государь… Вырезали мотыгу на портрете Ленина…

– Но свастика – православный символ, встречается на иконах… Флажок со свастикой развевался на крыле автомобиля русского императора Николая Второго, был знаком бога Агни в Индии…

– Вы бы лучше отцов Церкви читали… Ладно, ладно… Потерпите… Буду жив – всё образуется…

И жена, и муж молились, чтобы Владыку случайно не зарезал на перекрёстке грузовик, забросав буркалы Комиссарова архипастырской требухой.

– У вас ещё много шлака внутри, – бубнил архипастырь. – Эксцентризм, так сказать, невысокой пробы… Именно это удерживает меня от решительного разговора с уполномоченным… Если я рукоположу вас в сан священника, у меня будет такое ощущение, будто в покоях у меня – бомба, мина замедленного действия, причём я не знаю, когда она громыхнёт, не могу определить ни размер ущерба, ни направление взрывной волны!

Косясь на подштопанные лояльностью архиерейские аргументы, зная, что епископ посвящает во жрецы конюхов и пожарных, молодой человек закипал от досады. Как ему было стыдно, когда в Совете по делам религий, в двухэтажном столичном особняке на Смоленском бульваре, под насмешливым взглядом гардеробщика провинциальный архиерей, снимая пальто, разматывает заткнутые за пояс перемятые полы чёрной рясы!

Келейник хлопал дверью.

Бродил по запылённому деревянному городу. Замечал на оконном карнизе полудохлого голубя. Зачерпнув воды из лужи, ставил спичечное корытце поближе к больной птице.

Захаживал в ресторанишко, где был сбит с панталыку не тем, что в глазах Канта образует измерение трансцендентального принципа, а тем, что молоденькая официантка, рекомендуя новое блюдо, употребляет термин Канта: «априори»… Сосед по столику представлялся доктором биологических наук, через полчаса заявлял, что рыбы мыслят, затем сваливал в свой плоский портфель нарезанные на тарелке сыр и колбасу. И исчезал. Вместо него подсаживался офицер военно-воздушных сил. Из-под расстёгнутого ворота – клин полосатой тельняшки. Галстук сбит в сторону, зацеплен крючком за погон.

– Чего не пьёшь? Пей! – приставал лётчик. – Ты в армии служил?.. Я только что из командировки, не то из Никарагуа, не то из Мозамбика, хрен поймёшь… Как жена должна встречать мужа из боевого похода? В одной руке – стакан, в другой – бутылка, а в зубах – подол!

Воздухоплаватель раскрыл поцарапанный портсигар: створки оказались в блеклых наклейках – кавалеры целовали дам, волосы мужчин лоснились от бриолина.

– От отца достался, – пояснил пилот, закуривая и обследуя глазами фюзеляж официантки…

Такие «дагеротипы», как в табакерке офицера, водились после войны с немцами у коробейников, гремящих костылями по запруженным пассажирским поездам. Тепереча негоцианты на протезах попадаются редко. И товарец у них иной: фотокопии пасхалий, олеографии Сталина, колоды игральных карт с такими девками, что жар-дух в трусах сам собой загорается…

– У тебя мать жива? Читать умеешь? Вот гляди, что моя старуха засунула под обложку удостоверения личности… «Живый в помощи Вышнего»… Ладно, наливай!.. Огонь по той хате, где комбат триппер поймал!

Архивариус рассеянно слушал лётчика, думая о вытяжном кольце запасного парашюта – подарке отца Иоасафа: наперсном кресте с вензелем царя, взмывшего в небо на одном из первых русских аэропланов…

Вернувшись домой, пил с Ланой калмыцкий чай, намечая, куда, в какой край податься, дабы судом Божиим быть поставленным во пресвитера.

Затем на цыпочках входил в комнату, где, разметав себя на постели, выпростав ногу из-под пухового одеяла, спала трёхлетняя девочка, с вечера нарисовав в альбом собаку, похожую на быка.

Голова на блюде

Молодому священнику снился сон… Будто падал он в бездну, летел вверх тормашками со звоном и свистом в ушах… Проснувшись утром, нацепил трусы шиворот-навыворот. В тот день в храме на исповеди спросил старуху:

– Есть ещё грехи?

– Есть, батюшка, есть.

– Какие?

– Ну…

– Не тяни. Что тебя мучит?

– Мужеложство, батюшка.

– …?!

– Да…

– Что-что?

– Мужеложство.

– Ты понимаешь, что это такое?

– Понимаю.

– Ну, разъясни мне.

– Мужеложство – когда мужу ложь говоришь…

Грачёныш мял в руках сдёрнутую с головы потасканную мохнатую махновку. Двумя пальцами, испачканными чернилами, дотронулся до креста на аналое.

– Ты в каком классе?

– В пятом.

– Сам пришёл или из-под палки?

– Не, сам.

– Давно был на исповеди?

– Давно. Месяц назад.

– Грехи есть?

– У кого их нет?

– Где живёшь?

– В деревне… Сорок пять километров отсюда… Я на поезде… А мамка дома…

Подошла ещё одна черёмуха душистая. И то, что сказала, было как и предыдущее, не наказуемым раскрытием тайны исповеди, а всего-навсего сущим пустячком художественного вымысла?

– Грехи есть?

– Нет, батюшка.

– …?!

– Абортов не делала… Я когда хотела аборт, мне во сне пресвятая Богородица явилась и в левой руке держала четырёх, а в правой двух деток и через порог ко мне перевела… Я их всех шестерых и родила и вырастила… Никого незагубила.

– Готовилась к Причастию?

– Да, батюшка… Только… сегодня утром согрешила… Вон муж стоит… имели половое общение…

(Неужели он уже тот дряхлый старец, которому прихожанки не стыдятся отверзать секреты своих спален?)

После литургии отпел покойницу; привезли час назад вместе с миниатюрной лесенкой из теста на панихидный стол, дабы душа скорее добралась по ступенькам до неба. Но куда душа летит на самом деле? Туда, где он побывал ночью?… в продирающей до костей мгле, может, ничто не нужно, как обыкновенный человеческий голос…

Мужчина с оттопыренными ушами вился около цветущего богатыря. Дождались окончания церемонии погребения:

– Нам бы креститься… Только мы паспорт забыли.

– Хорошо, сходите, пожалуйста, за паспортом.

– А так низя?

– Нельзя.

Рядом обитали, принесли документ. Илья Муромец снял ботинки, обнажив жёлтые ногти, слоистые, как слюда… После таинства крещения стал совать священнику десятирублёвку.

– Зачем? Вы же уплатили в кассу.

– На, на, выпей за меня… Я на китайскую границу… Там всякое может быть… Знаешь, жили… Такая семья… В церкву ни ногой… Так что ты… Ищё встретимся… Гостинца привезу!

Расправившись с неофитом, иерей уложил в модный чёрный чемоданчик крестильный ящик, богослужебное облачение, переоделся и вышел из храма.

Мальчонка у ворот посмотрел на него и спросил у родительницы:

– Мама, это Бог?

– Не задавай нелепых вопросов… Послезавтра Рождество Девы Марии…

– Мы пойдём к ней в гости?

Батюшка маневрировал по соседней улице уже пятнадцать минут… Закройщик из ателье мод Стукалов договорился с ним покрестить ребёнка на дому. Должен был подъехать в условное место, но почему-то опаздывал… В прошлом месяце в горком партии шмыгнула анонимка (кто написал? Неужели не ясно, до какой степени не важен вопрос авторства, когда речь идёт о манускрипте, внушённом Духом Святым!). Молодой поп втихаря окрестил внука в квартире директора Дворца пионеров! Деда дёрнули на партбюро, потом ещё куда-то. Выгнали из партии, отправили на пенсию… Зацепили кумовьёв, пугнули – те раскололись, кто крестил… Батюшка со дня на день ждал повестку к уполномоченному или к архиерею. Но время шло, а его почему-то не трогали… Когда к нему обратился Стукалов, махнул рукой (двум смертям не бывать!) и согласился.

Ругнув заказчика за беспардонность, священник уже было направился назад в храм, но тут из-за угла вальяжно выкатила «Волга» мрачного колера, и по антенне на боку, которая слегка хлестала по сторонам, словно стеком по голенищу офицерского сапога, иерей мгновенно сообразил, чьему ведомству принадлежит машина… Черти идут булаву точить!

Автомобиль подкрался, как тигр на полусогнутых лапах. Задняя дверь распахнулась. Улыбаясь до ушей, Стукалов приветливо – фамильярным жестом пригласил сесть рядом.

Батюшка влез в салон и понял: влип!

Кроме кутюрье здесь находились ещё два джентельмена. Священник поздоровался. Ему учтиво ответили. Машина тронулась. Стукалов весело извинялся за небольшую задержку.

Иерей, как бы чего-то ища, потерянно оглянулся. Подтверждая его диагноз, в пространстве между креслом и задним стеклом лежала форменная фуражка с голубым околышем.

– Что за род войск? – бодро спросил служитель алтаря.

Швейный мастер улыбнулся и похлопал его по колену:

– Всё в порядке! Мы как в танке.

Чемодан с крестильным ящиком давил на ступни ног священника, не желая стать кузовком из ольховой коры или бересты для сбора земляники.

– «Изми мя из уста пагубного змия, зияющего пожрети мя и свести во ад жива», – не успел по примеру соборной казначейши помолиться про себя сожитель Бога, как колымага свернула на Вокзальное шоссе и остановилась подле замызганного дома. Палисад… Двое парней возятся с чихающим мотоциклом… Один из приятелей портного достал из багажника «дипломат», сунул в его переполненную бутылками утробу ещё пол-литра водки… Навстречу гостям торопилась, вытирая руки о передник, пожилая женщина с радостными глазами.

– Ты куда меня затащил? – прошипел батюшка закройщику.

– Не переживай. Мы со всех сторон прикрыты.

Хозяйка повела священника в жильё. Законодатель мод и его друзья что-то обсуждали около машины. Комната, куда попал иерей, была задрапирована обшарпанными коврами. Скатерть на столе не скрывала свой возраст. На диване спал раздетый до пояса полный мужчина. Его растолкали; окатыш быстро поднялся, подошёл к духовному отцу и пожал ему руку. Мать карапуза (базарная газель), живущая на соседней улице, спросила, что нужно для крещения… Не грязный таз, свечи, нательный крест… Всё приготовили заранее. Виновника события, укутанного в кружево пелёнок, осторожно извлекали из одежд в комнате рядом.

Надевая епитрахиль, батюшка лихорадочно размышлял, что предпринять, если в самый важный момент люди с чистыми руками и холодным сердцем вытрут ноги у порога и войдут… Возьмут его с поличным… Провокация?.. Парад планет… Водка в багажнике… Кали-юга!

В смежной комнате вдруг разом закричали. Кума выскочила к священнику:

– Батюшка! Помогите! Мальчик умирает!

Иерей бросился к ребёнку.

Лицо малыша залила синева. Он задохнулся.

Мать, торопясь на крещение, очевидно, чересчур туго перетянула под нежным горлом узкие тесёмки фланелевой шапочки.

– Батюшка! – голосила она, хватая пастыря за рукав. – Спасите!

Священник не метнулся к друзьям Стукалова во двор. Не выбежал на улицу к телефону-автомату, чтобы вызвать «Скорую помощь». Не стал помогать женщинам делать искусственное дыхание. Он только сунул им в руки ковш воды, и пока те брызгали на труп, рывком распахнул дверь, крикнул стряпухе:

– Ещё воды! Быстрее в таз!

Из горла и носа малыша показалась кровь.

Иерей – лицом к выхваченой из чемоданчика походной иконе – нервно крестясь, принялся без требника тараторить на память молитвы, прыгая с пятого на десятое… Лишь бы успеть! Лишь бы окрестить!.. Ещё тёплый, значит – живой… Даже, если умрёт, можно будет за него молиться!

Он действовал так, как будто был не внук партработника сталинского чекана, а наследник «жеребячьего» сословия, в чьём роду, по крайней мере, десять поколений жрецов… Кто-то невидимо управлял его руками и языком, обуздывая суетливость, а мысли всё время концентрировал на том, что единственно разумное сейчас – не вызов машины с медиками, не паника по поводу каскада неминуемых неприятностей (кого убедишь? «Кто крестил? Ты? Ты и угробил!»), не искусственное дыхание, а таинство Крещения.

Мать одной рукой прижимала сына к себе, другой пыталась подтереть пелёнкой его сморщенный испачканный зад. Обе женщины ходили ходуном вокруг купели. У кумы плясала в стиснутом кулаке мигающая свеча.

Мать пальцами залазила ребёнку в рот, отдирала прилипающий к нёбу язык. Её губы и ладонь пылали от крови.

Когда бездыханное тельце вынули из купели, у мальчика – почудилось пастырю – дрогнула ноздря.

Нужно было читать Апостол и Евангелие. Викентий выхватил из чемоданчика книгу. И тут в его спину вонзился петушиный, перепуганный вопль.

– Живой! – дрогнуло в груди священника.

Путаясь ногами в подряснике, иерей вернулся к импровизированной купели.

– Давайте сначала… Успокойтесь… Вымойте лицо себе и чаду…

Пистолет растопыривал веки, вращал безумные белки, ревел что есть мочи на весь дом. Синева на лбу и щеках потихоньку таяла.

– «Фраер!» – глядя на него с улыбкой, выругался про себя экс-фигурант.

Он снова, уже более внимательно, перечитал вслух все положенные молитвы, опасаясь – не дай Бог – пропустить хоть слово из крещальных формул. Сгоряча совсем забыл о сокращённом варианте, допускаемом в экстремальных ситуациях, когда смерть заманивает человека в чертог теней.

Молодой священник устало смотрел на расплыв капель крови в тазу… Как некоторые подвижники крестились в собственной крови, так и бутуз начинает нести свой крест от крови в купели…

Он машинально вытер маленькие ножницы, закрыл крестильный ковчежец, снял с себя поручи и епитрахиль.

Стряпуха, сливая воду из таза в ведро, причитала без умолку:

– Где ж это видано? Отцы родимые, Параскева Пятница! Видано не видано такого случая… Придушила грудничка, мать называется! Глянь на батюшку, белый, как стена!

Мать, заворачивая с кумой орущее чадо в одеяло, подняла соску с пола, облизала её, сунула сыну в рот, поправила прядь на лбу и стала сдержанно огрызаться.

– Мафия проклятая! – хохотал Стукалов, когда иерей объявился во дворе. – Едва ты вошёл в дом, тут такое случилось с теми, кто нас привёз! Шок! Столбняк! Кинулись на меня: «Ты кого пригласил?! Он же наш «пассажир»!»… Рассчитывали на другого попа… Откуда мне знать, чего им хочется? Чем ты им насолил? Они тебя, как свои пять пальцев… Ладно, поезд ушёл! Сколько нужно за обряд?

– Ничего.

– Ну тогда хоть останься, пропусти напёрсток за здоровье пацана!

– Некогда, мне ещё в одно место к трём часам.

– Да ты не горюй! – утешал портняжка. Он уже подвыпил и был в отличном настроении. Кажется, ни модельер, ни его собутыльники ни о чём не подозревали; если и слышали крики, то восприняли их как шумовое оформление, неизбежный компонент крещальной канители. – Начальник конторы – мой друг. Он даже не спрашивал «зачем?», я сказал «надо», он и дал «Волгу»…

– Где автобусная остановка?

– Не торопись, тебя отвезут. Скажи только, куда.

– Может, останетесь? – вынырнула сбоку стряпуха.

– Спасибо, в другой раз, – улыбнулся пастырь.

В машине, кроме шофёра – ни души.

Священник плюхнулся на заднее сиденье и скомандовал:

– В храм!

Дублёр крымского соседа – калека в инвалидной коляске всё ещё торчал у входа в храм. Рядом стояла баба, у которой он жил. Летом это ребро Адамово носило платье с таким вырезом сзади, что всем было видно, как спина её усеяна веснушками, будто кухонная стенка, засиженная за шкафом следами рыжих тараканов… Инвалид по целым суткам не произносил ни слова. Нынче ночью вдруг очнулся и сказал ей:

– Помоги мне… Умираю от злости… Тоска заела… Вези, что ли, в церкву…

Утром конопатая водрузила страдальца на тележку. В святилище ветеран войны молчал… Спохватился, обнаружив, что картуз, куда накидали медяков, пуст. Подал голос, мешая священнику. Баба успокоила, похлопав его по карману кителя, где зазвенели слёзки прихожан…

В алтаре потный настоятель укреплял свою кормовую базу, укладывая в портфель сырые яйца, свежий хлеб, кусок полукопчёной колбасы и прочие харчи, что остались после молебна… В те дни, когда ему «были внове все впечатленья бытия», в армии, отцу Борису накололи татуировку: на груди его распластал широкие крылья могучий орёл. Но птица эта никогда не взлетала: ряса сидела на владельце беркута, точно кожаный колпачок на глазах пернатого хищника. Кандидата богословия хватало только на то, чтобы по инерции скандировать с амвона: «ариане ненавидели христиан!», или – шушукаться со старухами на исповеди, рекомендуя чернослив от запора… Не успел молодой священник, получив назначение, появиться в храме, испытанный пастырь стал учить неоперившегося коллегу уму-разуму:

– Вы неправильно вынимаете частицы из просфор… Зачем копием наискоски режете? Клинья должны быть не друг против друга, а рядышком… Вы за кого приносите жертву? За гражданскую и церковную власть. Они должны быть заодно, дабы получалась симфония. А вы их клин в клин! Зачем сталкиваете?

Золотой зуб мерцал во рту протоиерея, как уголёк в печном поддувале.

– Я вам по-хорошему советую: не ходите по городу в рясе.

– Поп без рясы, учил Ленин, страшнее.

– Вас могут побить хулиганы.

– А милиция для чего?

– Вы грамотный человек, а босота – невежды.

– Восемьдесят процентов сотрудников внутренних дел, согласно статистике, не имеют законченного среднего образования!

– Матрёна! – крикнул настоятель, не заметив вошедшего в алтарь молодого пресвитера. – Где голландский сыр?

Черноризнице Матрёне за седьмой десяток перевалило. А когда окна вымыть под самым потолком или сменить, как парус на корабле, завесу на царских вратах, летала по лестнице, будто по реям матрос, которого на мачте посасывает ветер, точно леденец на палочке.

Чистила кадило а-ля Кикимора своё копытце.

Ныряла в преисподнюю – подвал под храмом и там кочегарила вовсю, никому не уступая котла. В руки въелась неотмываемая сажа, зато в Божьей светлице постоянно в непогоду тепло.

– Матрёна! Космонавтов запустили!

– Куды ж они зимой, в такой холод?!

Беззубая, весёлая. Была до войны старостой, и в лицо ей наганом тыкали, и в Сибирь гоняли, а от Бога не отреклась…

Увидев молодого помощника, настоятель бросил упаковывать портфель. Под левым глазом заплясал тик:

– Вас вызывает Владыка… Вместе с женой.

– Зачем?

– Я тут ни при чём!

– Я не о вас…

– Кто-то написал… Ко мне приходили, жаловались, но я тут ни при чём… Люди недовольны как вы проповедуете… Вы сами понимаете… Какие у нас сейчас «гонения»?.. Я вас предупреждал!.. Брони, Боже, лишат регистрации…

– За что?

– Ну, вы сами догадываетесь!

– А я тебе говорила? – впуталась Матрёна. – Как святишь воду – не опускай крест в порожнюю посуду! А то сила твоя в пустоту уходить будет!

– В церкви, – продолжил кандидат богословия, – запомните, отченька, я вам столько раз говорил! – ничего нового ни с амвона, ни в журнале не скажешь!

– Иными словами: таракан, найденный в пермско-каменноугольных породах, отложившихся триста пятьдесят миллионов лет назад, судя по отпечаткам, ничем не должен отличаться от современного таракана?

– Совершенно верно!

– Когда я должен явиться к Владыке?

– В пять вечера.

– Сон в руку… – подумал бедокур.

Епископ одной из центральных епархий России, в которой теперь служил бывший архивариус, был родом из-под Рязани.

Здоровый сельский паренёк чуял, где надо промолчать, а где и слово молвить. В семинарии сие драгоценное качество заметили. Митрополит приблизил земляка к себе, сделав его чем-то вроде ординарца. Учился он кое-как, отбояриваясь тем, что помогает великому иерарху, разъезжающему с миссией миротворца по белу свету: сегодня в Англии, завтра на Кипре.

Сдав выпускные экзамены в академии, подшефный митрополита удостоился давно чаемых лычек епископа, заняв пост заместителя председателя Отдела внешних церковных сношений. Подписывая бумаги, он рисовал впереди своего монашеского имени маленький музыкальный ключ в форме крестика, что свидетельствовало о его благочестии и посильных трудах на ниве Божией.

Если человек не понимал его распоряжений, раздражал, переспрашивал, отвязывался от него, коротко выпроваживая одним словом:

– Аминь!

Если такая же ситуация случалась в провинции, не церемонясь, ронял, как Христос Лазарю:

– Вон!

Прилетая из Москвы в тот город, где окормлял вверенную ему епархию, Аминь Аллилуевич устраивал на Пасху празднество в капитально отремонтированных покоях.

Мягко пружинила модная югославская мебель. Толстый ковёр приглушал топот архипастырских овец.

В трапезной был накрыт не слишком узкий, не слишком широкий стол под белой скатертью.

«Колокольные дворяне» неловко озирались по сторонам, разыскивая стулья или лавки.

Обсосанный по всем каналам традиционный православный консерватизм дал трещину – в манере пить и жевать стоя сквозил модерн, нечто европейское, что встречается на приёмах в посольствах или на правительственных пирушках.

– Забегаловка!.. Рюмочная! – бубнил про себя не один осанистый протоиерей, тоскуя по сидячему застолью.

Им бы в жарко натопленную, тесную каптёрку, где кафедралы перед службой меняют цивильное платье на богослужебные одежды; тут висят их чёрные подрясники с несвежими подворотничками; на столе валяются куски хлеба, банка из-под мёда; к стене пригвождён двумя канцелярскими кнопками прошлогодний церковный календарь с фотографией резиденции Патриарха, у входа в которую на часах по изволению Духа Святаго стоит милиционер. А в шифоньере белеют пачки панихидного сахара впритык с «Октоихом», ножницами, катушкой ниток…

Вошёл Владыка в шёлковой рясе. «Если бы на нём сидел бархатный сюртучок, он был бы застёгнут на две нижние пуговицы, позволяя рассмотреть ослепительно чистое нижнее бельё…», – не преминул бы заметить Лермонтов, столкнувшись с ним нос к носу.

Пропели что полагается, перекрестились, и, не теряя даром времени, стали беспощадно истреблять коньяк, шампанское, бутерброды с ноздреватым сыром, апельсины, трюфели… Иные из гостей последний раз пили с архиереем месяц назад в подсобке кладбищенской церкви после литургии. Рядом за дверью ждали три гроба. Окончив трапезу горячим капустным пирогом, епископ к удивлению родни мертвецов и сослуживцев вызвался сам отпеть пленников могил. Преосвященный не только сказал прочувствованное слово прощания, но и, не морщась, облобызал незнакомые трупы, показав подчинённым и всем, кто присутствовал, образец истинно христианского отношения к смерти.

Откатив рукава рясы, Аминь Аллилуевич ловил вилкой на блюде ломтик веснушчатой от сала колбасы, старался рассеять натужно парадную сдержанность пасомых приличным анекдотом.

У входа прикрывал горло, стесняясь, стягивая воротник рубашки с оторванной пуговицей, соборный староста. Секретарь епископа (цыплячий рот под тараканьими усами) поднёс ласковому деду стопку огненной жидкости и лепесток сыра, памятуя, что вымя дойной коровы следует подкуривать ладаном.

Барахталась скука.

И тогда Господь отверз уста новому клирику, которого зампред ОВЦС полгода назад не без труда протащил в сан пресвитера.

– Владыка! Можно ли в пасхальную ночь попросить милиционера снять в храме фуражку?

Вино вспыхнуло – духовенство дружно загалдело. Одни утверждали: замечание следует сделать, но в максимально мягкой форме; другие брали под защиту мундир участкового, ведая из опыта, что такое блюститель порядка, когда находится при исполнении служебных обязанностей: менталитет мента – непобедим; третьи иронично косились на говорунов, употреблявших конфессиональную феню, а кто-то, залезая бородой в ухо молодого священника, прошепелявил интонациями подкрадывающейся подагры:

– На вас акт составили?

Князь Церкви тем временем кумекал, как отвязаться от нелепости, портившей фуршет. Слово, что воробей, здесь скажешь – завтра на Лубянке поймаешь. Он попробовал незаметно перевести неприятный разговор в надёжное русло обличения личных недостатков духовенства. Но укрыться в гавани грехов не давал радикал, чей голос батареей на берегу палил из всех стволов:

– Как же поступить, Владыка?

Ответ с исчерпывающей полнотой истины и благочестия гласил:

– Не трогать!

Кабы кто из милиционеров закурил в храме, или, к примеру, справил малую нужду у царских врат не хуже Гулливера, погасившего таким макаром пожар во дворце лилипутов, тут уж делать нечего! Надо приглашать к порядку, ибо что сделает Бог с врагами Давида, и ещё больше сделает, если до рассвета утреннего оставит хоть одного мочащегося к стене?

– А наш батюшка их едва не выгнал! – ужалил отец Борис.

Архиерей предпочёл это не расслышать, поднял бокал за здоровье Патриарха. И, когда прощался со всеми, благословляя и подставляя щёку для поцелуя, не сказал ни единого слова бывшему архивариусу. А тот в развесёлом настроении зашагал домой, подметая асфальт полами новенькой рясы под восхищённые взгляды удивлённой босоты.

Муж и жена ждали Владыку в коридоре…

Что могло взвинтить архиерея? Батюшка, точно Цезарь Октавиан Август, который был настолько осторожен, что иногда беседовал со своей супругой по заранее подготовленному конспекту, никогда не выскакивал на амвон, как сумасшедший с бритвой в руке. Он придирчиво проверял каждую фразу подготавливаемой проповеди. Знал: любой оборот чутко ловит не только паства, но и настоятель, жадный до его сказа с амвона, как муха до браги. Мордастый староста жёг глазами, будто прожекторами при наступлении Красной армии ночью на Берлин, прикидывая, какой фрагмент вдохновенного разглагольствования исподтишка зафиксировать в блокнот, дабы обеспечить уполномоченного по делам религий трофейными придирками…

Аминь Аллилуевич вышелушился из туалета.

Батюшка с матушкой по очереди припали к длани Владыки. Рука бывшего тракториста благоухала импортным мылом.

Молча проследовали в залу.

Его Преосвященство (камень, земля вокруг суха, и сам он сух, но стоит отвалить в сторону – брызнут мокрицы), указав им на диван, как на скамью для подсудимых, сам сел в курульное кресло.

– Я пригласил вас вдвоём, так как должен решить, будете ли вы, отец, служить в дальнейшем или сегодня же пойдёте под запрет… Кто вам дал право говорить на литургии, будто у нас закрывают церкви, царит пир, бульдозеры сметают храмы?

– Владыка, рукоположив меня в духовный сан, вы дали право нести Слово Божие в народ…

– Но, обращаясь к пастве, вы учитываете ситуацию, положение Церкви?

– Конечно.

– Коим образом?

– Я не трещал про бульдозеры. В проповеди на Усекновение главы святого Иоанна Предтечи, говоря о пире во дворце безстудного Ирода, сравнил закрытый храм с отрубленной головой пророка…

– Если вы хотите таким способом вести борьбу с атеизмом, вам нужно было остаться вне Церкви, не принимать сан!

– Почему?

– Потому что вы прёте против официального курса Чистого переулка, против Патриархии, против меня! Вас поддерживает прикаспийский архиерей? Ему нравятся ваши проповеди? Почему же он в таком случае не посвятил вас хотя бы в дьяконы? Почему вы обратились ко мне?!

– У него нет такой власти, как у вас.

– Разве перед хиротонией вы не дали клятву не выступать ни с какими нелояльными выпадами? Кто позволил вам заявить с амвона, что вы не коммунист?!

– Да я на самом деле не коммунист!

– Это никого не интересует! Вы не должны были об этом информировать приход!.. Ваш прикаспийский Владыка хвалит вас на расстоянии, а в своей епархии ничего похожего вам не позволил бы!

– Отпустите меня в другую епархию.

– Я запрещаю вам служить!

– До конца жизни?

– Я поставлю перед Патриархом вопрос о снятии с вас сана!

– За что?

– Ни за что! Есть превосходная зацепка – ваша болезнь, психическая неполноценность. Вы – шизофреник!

– А что вы думали о моей шизофрении, когда меня рукополагали в духовный сан? Ведь это не было тайной.

– Я не обязан вам отчитываться. Я отчитываюсь перед Патриархом!

– И не только перед ним.

– А перед кем ещё?

– Перед заграницей.

– Подлец!

– Нет, это вы подлец!

– Вон отсюда! С завтрашнего дня больше не служите!

На улице свистела осень. Баба-дворник высоко поднятой метлой сбивала с деревьев последние листья.

– Удар милосердия! – усмехнулся пресвитер.

На другой день сиротинки Христовы принесли мёду, хлеба, яблок, курицу.

– Батюшка! Да что это? Куда ж?!

– Чтоб у них повылазило!

– А Борис – лисица: «Я тут ни при чём!»

– Это его работа.

– Он, он! Третьего священника съедает… Залез в овсы и ест людей…

Пастырь утешал женщин:

– Ничего, Господь терпел…

– И долго сие будет продолжаться? – подражая супружнице протопопа Аввакума, спросила после визита прихожанок Лана.

– Всю жизнь, Марковна! – в тон ей ответил иерей, стоя у окна…

По улице ехала телега. На ней в обнимку с баранами спали цыгане. Седой возница дремал, правя понурой лошадью.

– Господи! – подумал Гладышевский. – Вот она, моя жизнь…

Жена подошла сзади, тихо обхватила руками:

– Ты отстаиваешь свои принципы там, где опасно, и отказываешься от них, когда их легко соблюдать; ты бесконечно щедр, добр и восхитительно жесток (всё незаметно для себя). Обладаешь подозрительностью лесного зверя и доверчивостью ребёнка… Честолюбив, но не стал рабом своего честолюбия; веришь и сомневаешься… Знаешь, что красив и никогда не желаешь помочь этой красоте жить дольше. Понимаешь то, что никак не поймут другие, и не знаешь то, что известно всякому… Зависим от всего, и при этом остаёшься самым свободным человеком – я утомила тебя перечислением? – это всё ты, мой любимый…

– Фантастики начиталась! – фыркнул косатик.

Аминь Аллилуевич почти сутки не спал.

Он чувствовал себя на вышибоне.

Неприятности насели со всех сторон: и в столице, и в провинции. В Москве на него точил зубы Совет по делам религий, в епархии, где управлял выкормыш великого митрополита, один сельский пастырь (его ставленник!) отказался наотрез голосовать на выборах в верховные органы власти… Спрашивается, из-за чего?! Из-за того, что попа пригласил к себе уполномоченный, а там… сотрудник КГБ, представив себя служителю культа работником ОБХСС, сказал:

– Вы, как нам известно, в недавнем прошлом пограничник. Зарекомендовали себя как образцовый воин-патриот. Давайте и дальше служить Родине. Религия – ваше частное дело. Но – Родина! Родина у нас одна… Будете приходить к нам и делиться, как идут дела на приходе, какова посещаемость, кто приезжает к дьякону, какие книжки кто распространяет, что говорят. Село-то у вас вон какое большое!

– В деревне… среди старух… книжки?

– Не смущайтесь, не торопитесь… Вы где мясо покупаете? В сельпо?

– Да мне мясо бабки сами несут!

На самом деле наследников «железного Феликса» интересовали не столько сельские жители, сколь городские, в гостях у которых частенько сиживал, приезжая из деревни, вчерашний пограничник. Сиживал у камина в квартире бывшего кандальника. На горящих берёзовых чурках пыхтел чёрный от сажи, накрытый рваной брезентовой рукавицей чифир-бак. Эту посудину с ручкой из крепкой проволоки хозяин прихватил с собой из зоны, где от звонка до звонка отбухал восемь лет. Нарезали ему полный каравай лагерной пайки за то, что никак не хотел согласиться с теми, кто утверждал, будто у него музыкальный слух ниже, чем у глушителя зарубежных радиопередач, воображающего себя, как в опере Вагнера, сапожником Гансом Саксом, который при каждой фальшивой ноте поющего писаря громыхал молотком. Обиженный музыкант решил взорвать глушилку, но соучастник операции, струсив, сдал его до начала диверсии…

Бузотёра вызвали из села в город к оперуполномоченному Чалыку, лысому, как ствол заградительного пулемёта, бьющему в упор по драпающим паникёрам.

В утробе политического сыска никаких украшений, только портрет Дзержинского, который (по словам Ивана Денисовича из Рязани) отсидел при царе столько, сколько любой колхозник, арестованный в период коллективизации. Силуэт председателя ВЧК, выпиленный пионерским лобзиком из толстой фанеры, соседствовал с просторной цветной политической картой мира, заменявшей здесь обои. Над стальным сейфом сиял рекламный плакат Аэрофлота, заманивая иностранцев посетить СССР. Серебристый авиалайнер летел в ослепительном голубом просторе над Москвой со сталинскими высотками, новыми домами, парками, редкими церквами… В окне многоэтажки заботливая старуха перебирала поношенные детские платья, вынимая их из полиэтиленовой торбы – принесла от соседей, чья дочь уже выросла. Бабка сортировала шмотки, авось пригодятся внучке. Рядом, надеясь избавиться от грибка, мазал зелёнкой пальцы ног рыхлый зять, задрав растопыренную ступню на письменный стол… В комнате для свиданий в «Бутырке» озорница лет девяти нацепила на голову папкин арестантский картуз – козырьком на затылок – и любовалась на себя в зеркале, висящем в коридоре острога… На Калининском проспекте пряталась в тень огромных зданий маленькая церквушка, будто Марина Мнишек под юбки своих фрейлин, когда толпа ворвалась в Кремль убить её…

Но над сельским пастырем парил не аэроплан, а делал разворот «ястребок», истребитель, который не уклоняется от встреч с противником, наоборот, ищет его, находит и уничтожает.

Чалык распахнул «Уголовно-процессуальный кодекс»…

– Уберите, – усмехнулся священник. – Я знаю. «Ответственность за отказ от дачи показаний или ложное свидетельство». В качестве кого и на предмет чего я здесь?

Опер глянул на своего шефа Малину. Тот (кит с двухметровым пенисом) молча сидел за другим столом, как «дремлющий – в природе – в себе – сущий дух».

– Продолжайте, – кивнул начальник.

– Мы слышали, – доверительным тоном начал Чалык, – к вам в гости собирается…

– Так он приедет не один!

– А с кем?

Батюшка назвал имя физика-правозащитника, гремевшее по всему свету.

– Вы, конечно, разыгрываете нас, – с сожалением констатировал офицер. – Нас интересует дата прибытия вашего друга, и чем он тут намерен заниматься.

– Да отдыхать он будет! После ссылки. Вы же знаете!

– Мы предлагаем вам одноразовую услугу. Вы – нам, мы – вам. Вы хотите перебраться из села в город? Мы поможем.

– Не понимаю…

– Вам известно, что в уголовном кодексе есть статья за недонесение о готовящемся преступлении?

– Самая отвратительная статья, её отменят!

– Никогда! Вы напрасно не желаете нам помочь. Ваши коллеги сговорчивее.

– Слушайте, мой знакомый не планирует никого грабить или резать…

– И всё-таки подумайте… Ваша непонятная дружба с музыкантом-диверсантом, а также предстоящий визит…

– Я отказываюсь вас понимать!

– Ну, тогда, – пошёл в лобовую атаку китовый дух, – сидите в деревне, города вам не видать! Чего ради мы будем драть за вас жопу?!

У «мечты, цветущей стихами», оказался плоский рахитический таз.

Теперь архиерею надо было улаживать предвыборный скандал, звонить, стращать, выяснять, беседовать, заискивать, упрашивать… История могла стать известной Патриарху. Святейший недолюбливал креатуру великого митрополита. Покойный митрополит был главным персонажем докладных записок Патриарха в Совет по делам религий, а тот платил Святейшему той же монетой, сообщая куда надо, будто у кормчего Церкви есть в Москве зазнобушка…

В Совете по делам религий на Смоленском бульваре окопался в международном отделе тип, имеющий лапу едва ли не в ЦК. По характеру службы Шибякин контачил с заместителем председателя ОВЦС. Случалось, позвонит: « – Нет ли у вас, Валентин Фёдорович, м-г-м, чего-нибудь такого. У нас ожидаются гости, да-да, фээргэшники, немцы… Значит, договорились? Несколько Библий, десяток пластинок с церковными песнопениями… Превосходно! Интуристы останутся довольны.»

Епископ тут же нагружал посыльного. Шибякин расцветал при встрече, шептал Валентину Фёдоровичу, что Совет непременно добьётся для него архиепископства, как бы Патриарх ни возражал!

Однажды Шибякин позвонил и высокопоставленно-будничным тоном принялся клянчить что-нибудь посущественнее, чем Священное Писание, для двух иноземных дам королевской крови. Аминь Аллилуевич предложил золотые часы.

Отправив презент, спустя несколько дней доложил об этом начальству. Неожиданно обнаружили: никаких закордонных персон не было. Шибякин просто скоммуниздил часики для жены и дочери.

Подарки вернули. Комбинатор удержался на бульваре, но теперь из покровителя переквалифицировал себя в короеда. Цеплялся за всякие мелочи, подтачивая авторитет зампреда ОВЦС, не брезгуя сплетнями, будто епископ напивается порою до положения риз…

Рязанец парировал выпады. Но бульварный противник заключил военный союз с двумя коллегами. Выкормыш великого митрополита им стал неугоден после того, как он, заведуя протоколом, посадил их на приёме в честь румынского Первосвятителя (поесть и нахлобыстаться нахаляву за счёт Церкви клерки были мастера!) не там, где хотелось. Воинствующие материалисты с апломбом вышибал дали клятву Ганнибала сжить шефа протокола если не с бела света, то по крайней мере из ОВЦС. Интриганство этих бульварных сошек, их нечистоплотность были в руках архиерея, который постоянно общался с представителями зарубежных газет, радио и телевидения, а также церковными и государственными деятелями, горючей смесью. Если бы епископ предал информацию огласке, она спалила бы его врагов. Но зажечь бикфордов шнур не мог, поскольку сам оказывал нередко деликатные услуги Конторе Глубокого Бурения. Патриархия и Лубянка срослись, как два пальца на ноге Сталина. Аминь Аллилуевич удобрял текст своего послания к богохранимой пастве по случаю Дня победы над Германией цитатой из трудов корифея народов, соревнуясь с таксистом, который украсил пластмассовый набалдашник рычага переключения передач обликом медали генералиссимуса с надписью: «Наше дело правое – мы победили!». Что ему, бутафору в омофоре, было до Августина и Шлейермахера? Те считали недостойным для Церкви участие в юбилее по поводу военного поражения чужого государства.

Ко всем сюрпризам добавился инцидент с «буколиками» бывшего студента, смело тычущего с амвона нестандартными фактами, цитирующего непопулярных авторов, не желающего понимать, что это недопустимо.

Управляющий епархией решил поговорить с ним ещё раз, заперев раздражительность на ключ. Попа онучей не учат.

– Что вы пугаете меня заграницей? – хладнокровно начал Владыка, собрав в кулак уже седеющую, с опаловыми подпалинами, бороду.

Батюшка на сей раз сообразил, что возражать администратору – предел нравственной распущенности. Всё равно, что рядовому в строю пререкаться с сержантом.

– Простите, Ваше Преосвященство, я был чересчур резок…

– За рубежом и без вас знают, что я – коммунист.

– Я так не считаю… Просто все говорят – верхушка… предала Церковь.

– Кто говорит?

– Народ.

– А мне плевать!.. Что вы мечетесь? Ничего нельзя изменить! Ну, не называя фамилий, скажите: много ли таких, как вы? Есть ли у вас про-грам-ма?.. Если бы митрополит Сергий не предпринял исторически правильные шаги, не сидеть бы мне с вами в этом кабинете!

– Я не думаю, что своим существованием Церковь обязана исключительно мудрости митрополита Сергия…

– Если пикнем, храмы закроют! Где тогда народ сможет причащаться?

– Там, где причащаются святые – в острогах ссылках, лагерях. История Церкви ведает такие каноны.

– Сейчас есть только одна организация… Она спасает Церковь!

– Церковь спасает Христос!

– Комитет госбезопасности, – аргументировал Аминь Аллилуевич, будто мальчик, который наматывает на свою письку вату и марлю, чтобы на пляже в плавках ничем не отличаться от взрослых мужчин, – единственная сила, которая сдерживает партаппарат от того, чтобы нас не размазали по стенке… Вы это не понимаете… Я живу в Москве и дальше вас вижу. Мы не сможем вместе служить… Вы внутри себя – бунт и раскол…

– А разве иным должен быть настоящий мужчина?

– Я отпущу вас в другую епархию… Но характеристику не дам. Постарайтесь договориться, чтобы вас взяли без характеристики.

– Кто из архиереев на это согласится?

– В других краях, отче, вы можете отчебучить очередной фокус… Станут выяснять: «Чей? Кто рукоположил?». А у меня и без вас забот по горло!

– Но ведь…

– Я человек простой, из села… Я ничего не боюсь… Вы думаете, цепляюсь за место? Да у меня денег на три жизни хватит! Вы лучше о себе подумайте, у вас семья, дочь… Нельзя быть до такой степени самовлюблённым эгоистом! Гордыня пожирает вас!

– Владыка…

– Вокруг ваших «эклог» – возня. Вы всему хотите дать христианскую оценку… Блюдите, како опасно ходите!.. Я подтвердил, что не нахожу в вашей гомилетике ничего противоестественного… Если хотите – побеседуйте с ним сами… Кое-кто очень сожалеет, что дал агреман на ваше рукоположение. Найдёте себе нишу в другой епархии – сообщите мне, отпущу… Но до того момента – ни одного слова с амвона, никаких проповедей!

В холодном притворе Введенской церкви, продолбив лунку, занялись подлёдным ловом нищенки, разбросав в проходе сеть протянутых рук.

– Отец! Живой! – радостно заголосили, увидев молодого пресвитера. – Ну ты и отчаянный!

С улыбкой благословляя говорливых баб, Гладышевский прошёл в алтарь и на коленях прижался головой к престолу.

К нему подскочила со склянкой Матрёна:

– Батюшка! Там больная ждёт, нацеди воды с-под копья!

Часть вторая

Во второй части нашего повествования помещаем керигмы, которые главный герой, став священником, произнёс в храме и из-за которых у него приключилось немало сложностей в отношениях с церковным и гражданским начальством, поскольку проповедь, по мнению Кьеркегора, наиболее трудное из искусств. Кому не интересен отпечаток вечности (здесь уместно вспомнить не одного Кьеркегора, но и Плотина, считавшего, что не существует никакого времени и даже никакого мельчайшего момента времени, где не отражалось бы вечность), читать их не обязательно.

Тому же, кто уделит им внимание, скажем, что некто из видных православных иерархов, прочитав сии опыты, отправил автору телеграмму: «Это новое слово в гомилетике»! Впрочем, не менее уважаемое лицо, издатель русского журнала в Париже, нашёл диатрибы нашего вольнодумца несколько брутальными.

Но разве апостолы носили одежду из тонкого шёлка, а не из грубой ткани?

Истина

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Если ты молод и служишь телохранителем великого правителя, что может быть более заманчивым, чем перспектива стать в государстве вторым человеком после монарха, роскошно одеваться и ездить на колеснице с конями в золотых уздцах?

Трое юношей из охраны персидского царя Дария (один из них, сообщает Библия, – пленный еврей по имени Зоровавель) решили состязаться перед своим властителем в мудрости. Чьё слово окажется разумнее других, тому даст царь все преимущества. Лишь бы каждый открыл, что сильнее всего.

Изложив свои мнения на бумаге и запечатав записки, молодёжь положила их под изголовье государя, дабы, когда тот проснётся и достанет конверты из-под подушки, сам беспристрастно понял, кого следует возвеличить в ранг ближайшего помощника, а то и родственника.

Один начертал: «Сильнее всего вино». Другой не согласился: «Сильнее царь».

Третий выдохнул: «Сильнее женщины». И добавил: «А над всем одерживает победу…»

Не будем пока открывать тайну Зоровавеля. Кто или что одерживает победу над всем – узнаем чуть позже, а сначала выслушаем, как объясняют царю свои речи двое друзей.

– О, как сильно вино! – воскликнул первый слуга. – Оно приводит в помрачение ум всех людей, превращает царя, сироту, раба и свободного, бедного и богатого в глупцов, когда те пьянеют. Пьяному море по колено!

Вино, – скажем и мы, внимая пылкому юноше, – несомненно, очень сильно.

Сваливает крепыша с ног, может увлечь в преступление. Но может и поддержать, по слову апостола, в болезни; врачи советуют иным больным принимать в небольших дозах коньяк и кагор. А главное – вино идёт на приготовление Святых Тайн. Господь наш – виноградная лоза, а мы – ветви, питаемые Его Кровью. Нет на свете ничего сильнее Причастия, сопрягаемого из вина, и по молитвам Церкви, наитием Святаго Духа, пресуществляемого на богослужении в Пречистую Кровь Спасителя, нашего подлинного Царя.

– О, не сильнее ли всех царь? – произнёс второй телохранитель. – Царь превозмогает и господствует над миром. По его приказу сражаются на войне и возделывают землю. Ему платит дань всё живущее. Кто могущественнее царя, когда так повинуются ему?

Господь наш, Иисус Христос, – заметим мы вслед за вторым юношей, – Царь Вселенной. Ему, Единому, принадлежит всякая власть на небе и на земле. Когда утверждают, что нет власти, как только от Бога, это нужно понимать так, что начальствующий в народе будет угоден Небесному Заступнику лишь при том условии, если он постоянно воздаёт должное Господу, а не противится установлению Его Царствия, Ему же не будет конца. Какому Царствию? Царствию Духа, Благодати, лета Господня благоприятна, восходящего над нами, как солнце во всей силе своей, шествующего наперерез злу, «как полки со знамёнами» (Песнь песней, 6, 10)!

Кто же более прочих достоин этого Царствия? Что сильнее Его? Кто над всем удерживает победу?

– Велик Царь и сильно вино, – начал говорить Зоровавель. – Но кто господствует и владеет ими? Не женщина ли? Жёны родили царя и народ. Народ вскормил виноград, выдавил вино. И вельможи, и плебеи, раскрыв рот, смотрят на красивую женщину, прилепляются к ней, забыв о золоте и серебре, не помня ни себя, ни отца, ни матери, ни страны своей. «Многие сошли с ума из-за женщин и сделались рабами через них. Многие погибали и сбились с пути и согрешили через женщину» (2 Ездры, 4, 26-27).

Зоровавель видел, как наложница снимала корону с царя, возлагала её на себя, наотмашь хлестала левой рукой самодержца по щеке. Тот улыбался и упрашивал даму помириться с ним.

Не такова та женщина, что предстала апокалиптическому взору апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Любимый ученик Христа зрел жену, облачённую в солнце; под ногами её луна, а на главе – венец из двенадцати звёзд (Откр., 12, 1). То была женщина, ставшая сильнее всех. По благоволению Святой Троицы Она родила Сына Божия, подарив миру непобедимую силу, способную одолеть дьявола.

Мы толковали о могуществе вина, царя, женщины.

– Кто, однако, сильнее их? – вопросил Зоровавель. – Кто над всем берёт верх?

– Истина.

«Вся земля взывает к истине, и небо благословляет её, и все дела трясутся и трепещут пред нею» (2 Ездры, 4, 36).

Что же есть Истина? Она, молча, стоит на всех площадях мира в оборванном хитоне, с запекшимися ранами, униженная и оскорблённая, в терновом венце.

Она идёт к нам «из дымной дали. И ангелы с мечами с ней. Она такая, как в книгах мы читали, порой скучая и не веря им» (А. Блок). Мы любим её в притчах и ризах парадоксов. Мы Ею движемся и живём.

Издревле истина присутствует в вине как крови Бога, истина является нам в облике истинного Царя небес, истину выражает женщина, когда любит и поклоняется Тому, Кто начинал свои речи со слов: «Истинно, истинно говорю вам…», Тому, Кто воистину воскрес от гроба! Истина созидает Церковь, подобно Зоровавелю, который после мудрого ответа Дарию получил право на воссоздание разрушенного Иерусалимского храма. Свет христианской истины через таинства Церкви – через материнскую утробу Крещения и вино Нового Царствия – просвещает всякого человека, грядущего в старый мир. Когда мы причащаемся Истины, она, по выражению одного Святого, становится нам ближе, чем мы сами себе.

Веруем и уповаем на Её надвигающийся нелицеприятный Суд; «нет в суде Её ничего неправого; она есть сила и царство и власть и величие всех веков» (2 Ездры, 4, 40).

Благословен Бог Истины!

Аминь.

Сусанна и старцы

Когда Бог вывел еврейский народ из египетского плена, Он сказал пророку Моисею, что царь, которого изберёт себе Израиль, должен «списать для себя список закона… с книги, находящейся у священников,… и пусть он будет у него, и пусть он читает во все дни жизни своей, дабы научался бояться Господа Бога» (Втор. 17, 18-19)

После ожесточённых кровопролитных войн иудеи поселились в земле обетованной, где правнуки Авраама черпали воду из колодцев, вырытых не ими. Здесь евреи часто принимались служить чужим богам. Может, это случалось потому, что взысканное милостями неба диковатоеплемя не торопилось назначить из своей среды монарха, чья богобоязненность, кабы она имела место, стала бы дополнительной преградой для многогранной, легко увлекающейся жестоковыйной души, впадающей в идолопоклонство, если оно влечёт за собой широкий доступ к объёмистым котлам с жирным мясом, душистым дыням и крепкому чесноку.

Господь воздвигал в такие скоромные времена судей для Израиля. Те руководили народом, предохраняя его от внутренних и внешних врагов. Однако и самих судей порой покидал Дух Господень.

Два старца постоянно посещали дом почтённого Иоакима. Иоаким – имя, знакомое каждому христианину. Так звали отца Приснодевы Марии.

Пользуясь гостеприимством Иоакима, старейшины судили и рядили под крышей его просторных покоев спорные дела; к ним обращались пекари, воины, женщины, странники.

Иоаким был женат на Сусанне, пригожей дочери праведных родителей. С детских лет они обучили своё чадо закону Моисееву, внушили верность Богу, упование на Творца неба и земли. Тому же наставили в своё время и Приснодеву Марию её домашние.

Иоаким до самозабвения любил Сусанну. Никакие воды не могли потушить его чувств к ней (Песнь песней, 8, 7).

В полдень, когда тяжбы и разбирательства заканчивались и народ расходился из жилища Иоакима, Сусанна появлялась в саду своего мужа.

Судей-старцев уязвляло до боли вожделение к ней.

Как-то в жаркий час жена Иоакима захотела вымыться в саду.

Старейшины, глухо сопя, притаились в кустах. Одному в бок впилась колючка, но он её не замечал.

– Принесите мне мыла и масла и заприте двери сада, – сказала госпожа служанкам. Девушки исполнили повеление и вышли.

Тогда стряпчие схватили раздетую Сусанну за руки.

– Ложись с нами!

Женщина пронзительно закричала.

Люди вскочили в сад.

Старцы взахлёб затараторили, будто застали супругу Иоакима с юношей, но тот убежал!

Чёрной тенью прильнула смерть к нежному лицу жертвы. Прелюбодейку у евреев принято побивать камнями.

Иоаким верил жене и любил её в сей страшный час ещё с большей силой. Дети Сусанны, её родственники плакали… Как доказать невиновность Сусанны разъярённым мышиным жеребчикам, негодующей толпе, чрезвычайно пристыженной тем, что никогда ничего такого за Сусанной не замечали!

Сусанне, по слову Библии, приличествуют красота, кротость, непорочность, искренняя преданность избраннику души и тела. Эти высокие качества присущи и Церкви Христовой.

С кем отождествляет Писание соблазнителей Сусанны, «состарившихся в злых днях»? С «управляющими народом» (Дан., 13, 6). Седовласые мудрецы хотят увлечь Сусанну на ложе с ними. Пострадавшая возмущается, громко взывает к Богу! Ей могли бы, вероятно, нравоучительно процитировать Священные книги: всякая душа да будет покорна предержащим властям. Поэтому Сусанна обязана смириться, так хочет Господь.

Господь хочет, чтобы цветущая как Церковь Сусанна лежала в липких объятьях слюняво-старческого безбожия? Разве Сусанна – блудница в золоте и жемчуге, что сидит на багряном звере, держа в руке драгоценную чашу с нечистотами и мерзостями своих сожителей? «Женщине не прощается, если первый попавшийся проходимец изнасилует её», – молвил в девятнадцатом веке один старец, ненавидящий христианство.

Старцы любого возраста и калибра, нападающие на Церковь – это евнухи, желающие растлить девицу. Читают ли управляющие народом книгу, находящуюся у пастырей, не извращают ли её мысли, научились ли бояться Живущего на небесах? Не все ли они «пылают прелюбодейством, как печь, растопленная пекарем» (Ос., 7, 4)? А «владычествующий над людьми будет праведен, владычествуя в страхе Божием» (2 Царг., 23, 3)!

Господь услышал вопль Сусанны. «И спасена была в тот день кровь невинная» (Дан., 13, 62).

И так же да услышит Бог голос Церкви!

Аминь.

Молитва Товии

Если бы сегодня воскрес Наполеон и его армия, с которой Бонапарт мечтал покорить Россию, наличие солдат в этом войске не уступало бы количеству семейных разводов в нашей стране.

Вспоминаю сию статистику, перечитывая книгу Товита в Ветхом Завете, где говорится, сколько мужей было у дочери одного именитого еврея. Сарре, девице прекрасной и умной, долго не везло в браке. «Я читал о многих видах печали, но сомневаюсь, что где-либо можно найти столь же глубокую печаль, как та, что была заложена в жизни этой девушки» (С. Кьеркегор).

Служанкам её отца Сарра казалась не только чересчур привередливой и капризной в выборе суженного, но даже убийцей тех, кто предлагал ей руку и сердце.

– Уже семерых извела, – пеняла грубая челядь застенчивой Сарре прямо в лицо. – Разве тебе не совестно? Зачем задушила их?… Они умерли – иди и ты за ними!

Накануне свадьбы одного из нареченных Сарры призвали, как нынче сказали бы, в военкомат, бросили в бой с врагами, и, положив меч под голову, он навеки уснул. Другого загрыз на охоте медведь. Третий неизлечимо заболел и отправился с тоскою в гроб. Четвёртый пропал без вести. Пятого испепелил удар молнии. Шестой… и так далее: седьмой…

Сарра, конечно, не была причастна к смерти её соискателей в брачной комнате. Женихов убивал не рок, а лихой дух – Асмодей, очарованный ею.

Сарра весьма кручинилась. Вдова, не познавшая мужа, семь раз носившая траур, в расцвете лет став притчей во языцех, она в горнице у раскрытого окна молилась чтобы Создатель не попустил ей броситься с верхнего этажа вниз головой, чтобы Ткач бытия сам перерезал нить её жизни, взяв от земли, где сплошь слышит незаслуженные укоризны.

Когда в доме появился новый кавалер, глава семьи, узнав, что он сын его далеко живущего брата Товита, согласился отдать за него единственную дочь, надеясь, что Бог на этот раз всё устроит наилучшим образом.

Сарра услышала данную новость от матери с тупым равнодушием. Девушка мельком видела молодого человека, по имени Товия… Он прибыл с другом Рафаилом и весёлой собакой… Глаза у Товии кроткие и смелые… А Рафаил чем-то неуловимо похож на ангела… Служанка носила сапожнику рваную обувь Товии… Утром друзья были на рыбалке, поймали большую рыбу…

Мать привела Сарру вымытую, умащённую благовониями, в праздничной одежде в спальню, куда должен был пожаловать новый жених.

Ужин гостей с родителями затянулся. Товия всё не приходил… Из тёмного угла комнаты, казалось, некто корчил гримасы…

Сарра присела на постель и тихо заплакала.

Товия же после ужина – по совету друга, прямо-таки, как ему чудилось, посланного ему Богом, друга, с которым он пролетел почти на крыльях немало вёрст к дому невесты – взял в руки курильницу, положил в неё рыбью печень, высек огонь, и, подобно тому, как горящей серой вытравливают из жилища клопов, принялся так дымить, так посверкивать искрами, что любая рогатая или безрогая нечисть, а не только Асмодей, сочла бы за благо скорей рвануть из горницы молодожёнов!

В полночь отец невесты поднялся с кровати. Спотыкаясь, вышел на задворки… Он рыл могилу, рассчитывая засветло скрыть от людей ещё одну утрату… Блестел при луне заступ и пот на усталом лице…

Сколько заскорузлых упрёков мы слышали по поводу приниженного положения женщины, якобы постулируемого Библией! Вчитайтесь в книгу о Товии: муж называет жену сестрой (Товит, 6, 21)! Много ли сейчас людей, которые с такой предупредительностью относятся к своей спутнице? Многие ли начинают супружескую жизнь с молитвы или таинства венчания, которые освящают, придают высший смысл заповеди «плодиться и размножаться»? Вспомните описание брачной ночи в романе великого рассказчика Франции: молодая женщина, лёжа в постели, с содроганием слышит, как бренчит в брюках её раздевающегося супруга медная мелочь… «Драгоценностями из серебра их завладеет крапива, колючий терн будет в шатрах их», – отозвался бы о такой семье пророк Осия (Ос., 9, 6). «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его» (Пс., 126, 1). Первым проявлением божественности Иисуса Христа было Его присутствие на браке в Кане Галилейской, где Он благословил супружеский союз, претворив для сотрапезников воду в вино. Совместная жизнь мужчины и женщины, долгая или короткая, будет исполнена чудес не потому, что Бог постоянно станет наполнять их чашу, а только в том случае, если они всегда будут обращены ко Христу. Это и станет тем чудом, которое поможет превратить семью в малую церковь, где свет Христовой истины станет ярче сиять в наших детях, чем в нас. И никакие духи злобы поднебесной не разобьют такую семью, как не уничтожат они духовный брак Церкви со Своим Небесным Женихом Господом нашим Иисусом Христом!

… Утром отчаявшийся отец, возликовав, что молодые живы, благословил Бога благословением чистым и святым. И приказал рабам своим зарыть могилу.

Аминь.

Пещное действо

В Священном Писании, в книге пророка Даниила, выражаясь современным языком, содержится информация о том, как царь Навуходоносор сделал золотой истукан и пригласил на его открытие представителей широкой общественности. Со всех концов страны съехались областные правители, военачальники, министры, судьи, представители нацменьшинств, жрецы. Грянула музыка, с монумента поползло вниз покрывало, и взорам многотысячной толпы предстал грандиозный золотой болван. Бурные, долго не умолкающие, переходящие в овации, аплодисменты сменились всеобщим падением ниц и поклонением идолу. Каждый из присутствующих знал: коли не последует примеру других, его ждёт крематорий.

Три молодых человека, верующих в Бога, наотрез отказались участвовать в массовом психозе. Их имена: Анания, Азария и Мисаил. Царь исполнился ярости, вид лица его изменился. Он приказал немедленно связать строптивцев и швырнуть в раскалённую печь. Но пламя не убило бунтарей, и внутри печи раздался благодарственный гимн Богу, Который послал друзьям Ангела, росой оградившего мятежников от огня.

Металл в наши дни плавят в домнах, где температура выше тысячи градусов. Остановка домны на ремонт – весьма дорогостоящая операция. Учёные сконструировали специальный костюм, в котором человек может без риска для собственной жизни устранить поломку, находясь в печи под защитой огнеупорных доспехов, когда вокруг бушует пламенная буря.

Но что возможно твари, тем более доступно Творцу. Нет ничего удивительного в том, что обречённые отроки спокойно двигались внутри пылающего пекла и славили вместе с Ангелом Господа!

В первой половине пятнадцатого века на Руси существовал один из самых древних обрядов, нечто вроде духовной драмы под названием «Пещное действо». Это действо ставили в Москве, Новгороде, Вологде и других городах накануне Рождества Христова. В церкви, на амвоне, сооружали массивную круглую деревянную печь, напоминающую трёх-четырёхярусный иконостас. Её расписывали золотом и красками, изображали на стенках святых, внутри ярко освещали свечами. В первом ярусе были проёмы, отверстия, через которые можно наблюдать, что творится в печной утробе.

Шили по заказу костюмы: для жертв Навуходоносора – белые стихари с бархатными оплечьями, для палачей – платья из красного сукна, отороченного горностаем. Шапки-венцы для отроков украшали крестами, литыми из серебра. На роли Анании, Азарии и Мисаила тщательно выбирали красивых парней из певчих архиерейского хора.

Горожане, народ из окрестностей и деревень, диаконы, священники, епископ, а в Москве царь и царица, бояре с радостной серьёзностью отправлялись на праздник. Начиналось действо в субботу на великом повечерии и продолжалось на другой день, в воскресенье.

После острой перебранки мучители втаскивали связанных противников идолобесия в печь и затворяли двери. Под печь влезал ражий детина и раздувал там горн с горящим углем. Юноши, «разжигаемые любовью к благочестию», пели «Благословлен Бог наш…»; чекисты Навуходоносора грозили им и кочегарили ещё жарче.

Но вот в печь слетал дивный ангел (заранее приготовленное подобие), опричники персидские падали навзничь от страха, диаконы искусно подпаливали им края одежд в память о том, как сгорели настоящие палачи, когда бросали в жерло топки самоотверженных друзей.

Отроки крестились и трижды вместе с ангелом триумфально шествовали в печи по кругу. Затем ангел улетал. Мучители кричали жертвам: «Неймёт вас ни огонь, ни смола, ни сера!» и выводили ребят из печи по одному к архиерею. Молодёжь кланялась Владыке, пела ему «Многая лета» и удалялась в алтарь. Богослужение продолжалось, и в положенный момент протодиакон читал во всеуслышание внутри печи Евангелие.

В память о тех бесстрашных парнях, чью веру не сломил персидский крематорий, Церковь на вечерних службах постоянно поёт несколько стихов канона, хотя само «Пещное действо» уже ушло в историю. Последний раз оно было поставлено русскими эмигрантами во второй половине двадцатого века в Нью-Йоркском кафедральном соборе Св. Иоанна Богослова. Не исключено, что за рубежом при постановке «Пещного действа» были использованы оригинальные духовные песнопения видного русского композитора Александра Кастальского, автора многих религиозных вокальных композиций и поныне звучащих в наших храмах. Кроме Кастальского к «Пещному действу» проявил внимание в 1970 г. ленинградский композитор Валерий Гаврилин, создавший одноимённую оперу. Она прозвучала в том же году в концертном исполнении в городе на берегу Невы. А ещё ранее режиссёр Сергей Эйзенштейн включил фрагменты «Пещного действа» в кинофильм «Иван Грозный».

Библейские события, описанные в книге пророка Даниила, их воспроизведение в шестнадцатом веке на Руси… Казалось бы, всё это так далеко от нас… Но не похож ли наш мир на раскалённую печь, внутри которой ходит горстка христиан, которых спасает Ангел Великого Совета Господь наш Иисус Христос?

Аминь.

Глас в пустыне

Помните ли вы тот день, когда мать или бабушка, может, тайком от отца и соседей, впервые привела вас в церковь? Вам было лет пять или семь, и вас, вероятно, поразила невиданная доселе торжественная, непонятная красота внутри храма. В пламени свечек, сиянии икон, среди вздыхающих, крестящихся, а кое-где и плачущих женщин, бабушка тихо водила вас по храму и что-то шептала такое новое, такое ласковое. И в тот час вас, вероятно, ничто так не поразило, как Человек, Который распахнул разбитые в кровь руки на кресте. Вам грезилось, будто именно Его отрубленную голову на блюде вы видели на иконе в другом углу.

Шли годы, под лепет пятилеток безбожия вы стали взрослыми, и когда встречали в городе или деревне на блюде площади, как отсечённую голову Иоанна Крестителя, закрытый храм, не закрадывалась ли вам в сердце, словно в детстве, некая тревога? Двери храма, как веки, были сомкнуты, а вокруг, точно во дворце Ирода, шумел житейский пир.

На пьяном торжестве у Ирода дочь Иродиады, жены царя, покорила властителя Иудеи чувственной пляской. Царь сгоряча поклялся дать ей даже полцарства, коли попросит. Потная балерина потребовала смерти арестованного пророка, который пришёл из пустыни в столицу и принялся, призывая народ к покаянию, не только крестить людей в водах Иордана, но и громогласно обличать Ирода за то, что тот взял в жёны супругу брата своего Иродиаду.

Прельщённый танцем Саломии, Ирод в ответ на её просьбу слегка заколебался. В глубине души Иоанн, вероятно, ему чем-то нравился, может, тем, что ни к кому не подлизывался. Сухой посох в руке пророка звенел, как топор, а речь словно рубила дерево, не приносящее плода, и бросала сучья в костёр. Куда почётнее было отказать падчерице в удовлетворении её просьбы, чем сдержать слово, данное впопыхах, но Ирод сделал знак рукой, и палач вместе с Саломией скользнул из дворца в темницу.

На одной из многочисленных картин, посвящённых этому сюжету, можно увидеть, как молодой солдат припал на колено, и, точно заслоняясь от Саломии, держит над собой, будто щит, глубокое медное блюдо с отрубленной головой. Рядом мускулистый палач, широко растопырив налитые железом ноги, молча вытирает тряпкой кровь с блестящего меча. Рабыня с проваленными глазами машинально обмахивает большим веером зардевшуюся от бешеного танца дочь Иродиады. В углу узницы торчат загрубелые ступни остывающего трупа. Склонив чуть свисающие холёные груди над спекшейся от крови спутанной бородой, Саломия двумя перстами осторожно приоткрыла веко на откромсанной голове и с бабьим любопытством заглянула в остекленелый глаз. Взяла в руки холодное блюдо из цепких пожатий солдата и понесла тяжёлую ношу к заждавшейся мамаше. Она плыла навстречу пиру во дворце, вероятно, воображая себя Иудифью, праматерью иудеев, что некогда спасла народ.

Иудифь была богатая, статная, красивая вдова. Едва армия ассирийского полководца Олоферна осадила стены её родного города, Иудифь сняла одежды вдовства. Подобно грациозной Саломии, омыла тело, намастила себя драгоценным миром, благоухающими притираниями. Обула стройные ноги в мягкие сандалии, возложила на себя запястья, кольца, серьги, зная, чем прельстить мужчин, которые давно в нелёгком походе, стынут без женского тепла. Тихо позванивая дорогими браслетами в такт напоенному отвагой и страхом сердцу, вдова отправилась в стан врага, где прикинулась беглянкой, пообещав чужеземцам показать редкую тропу для проникновения в непокорный город.

Душа Олоферна взволновалась. Полководец жаждал победы над вдовой. Генерал устроил в своём шатре роскошный ужин в честь прекрасной еврейки.

Упился в стельку. Гости учтиво разошлись. Иудифь, помедлив, трепеща приблизилась к воеводе, схватила его за волосы и двумя ударами острого меча обезглавила войско ассирийцев. Отлетела с плеч косматая голова, нагретая парами вина и вожделения, голова военного гения, где никак не укладывалось, что на небе и на земле может быть кто-то могущественнее царя, которому он исправно служит. «Разве Навуходоносор не бог» – удивлялся бравый служака.

Ни Ирод, ни Навуходоносор не бог! – как бы через века отрезал Олоферну Иоанн Креститель. Пророк возвещал гибель старому миру, занёс топор над магическим ореолом земной власти, правом царя вершить произвол; «вера сохраняла ему сознание, что он покорен власти не ради её самой,… но ради… Бога, Который будет судить держателей власти наряду с ним самим» (С. Аверинцев, «Поэтика», М., 1977)

Христианские императоры знали о зыбкости своих прерогатив и умели усмирять свою волю пред Вседержителем. Византийский государь по праздникам имел право восседать только на левом пурпурном сидении трона. Более почётное золотое сиденье на престоле многозначительно оставалось пустым, уготованным для грядущего Царя всех – Христа.

Но бывало и так, что, опьянённая собственной силой, земная власть обоготворяла себя, восставала против Единого Владыки вселенной, скатываясь до сатанократии. «Но такая извращённая власть сама себя обрекает суду Божию, который неизбежно сокрушит её в назначенный день: связав своё дело с силами зла, она в конце-концов и падает вместе с ними» («Словарь библейского богословия», Брюссель, 1974).

Именно это проповедовал Св. Иоанн Креститель. Именно за это казнён.

В день его памяти благочестивые люди не берут в руки ножа.

Даже хлеб режут загодя, накануне.

Аминь.

Неподкупная

«Благословен Тот, Кто соделал смерть неподкупною,

и она равно поемлет и добрых и злых»

Преп. Ефрем Сирин

Когда человек отходит в вечный дом свой, догорая на смертном ложе, мы почти все считаем правилом хорошего тона обманывать его, утешать надеждами на туманное выздоровление или прибаутками о том, что он, по крайней мере, протянет ещё лет пять. Мы врём в глаза умирающему, как это делал он другим, и как, не исключено, будут лгать и нам, когда нагрянет «гостья немилая и нальёт нам горькую чашу смертную».

В современной философии стало общим местом то, как «пастух бытия» увёртывается, бросается наутёк от мыслей, намёка на смерть. Но жизнь человека есть бытие к смерти. Смерть – это наша самая наиреальная, самая сокровенная неизбежность. «Смерть – велика. Мы все принадлежим ей с улыбкой на устах и, когда мним себя среди жизни, она может внезапно зарыдать внутри нас» (Р.М. Рильке).

Человек маскирует своё жуткое знание о смерти. Повсюду не принято всерьёз обращать внимание на гробовой финал нашей суеты. Мало ли умирает? Как будто нас это не трогает. Мы тщательно стремимся забыть, заглушить, уничтожить в себе предощущение конца. Размышления о смерти порой даже считают не то слабостью, не то трусостью, не то психической неполноценностью. Грохот будней напористо требует от нас равнодушия, животного спокойствия перед зевом могилы. Вокруг только и делают, что занимаются бизнесом, кто торгует семечками, кто качает нефть. Люди старательно ускользают от разговоров о потустороннем, маневрируют так и сяк, ибо будущее неотвратимо связано с конкретностью исчезновения любого из нас.

Каждый умирает в одиночку. Предстоящая смерть обособляет меня, вырывает из монотонного потока обыденности, стадного образа жизни. Смерть всегда неопределённа, всегда рядом. Проснёшься ночью, и она вот тут, близко. И не понимаешь, зачем живёшь, зачем работаешь, «зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное»? Зачем отдельный человек подменяет историю своей жизни заботой о мировой истории, о будущем, о том, что по сути дела никого из ныне здравствующих не касается. Ведь подлинная история – это история личности, от рождения до смерти.

Церковь всегда была повёрнута лицом к смерти, ибо центр христианства – смерть и Воскресение Христа. Церковь беспрестанно твердит: «Чада, поминайте денно и нощно безвестный и трепетный час смерти».

Задумывались ли вы о том, почему на кладбище у могил нередко вкапывают в землю небольшой стол? Понимают ли делающие это ради выпивки за помин души усопшего, что в древние времена вкушение пищи имело религиозное значение? Бог – Податель жизни и хлеба. Ритуал объединения людей за одним столом превращался в обряд священных уз как между сотрапезниками, так между ними и Богом. Для христиан такой трапезой является Таинство Причастия, когда под видом хлеба и вина верные принимают в себя истинные Тело и Кровь Спасителя. Таинство Причастия – не только залог благодатного прощения, очищения и приобщения к вечной жизни, но и память об усопших, в честь которых из просфоры, поданной в алтарь, вынимается частица и опускается в Чашу с Кровью Христа. Первые христиане служили обедни на могилах своих братьев, замученных за веру или мирно отошедших ко Господу с надеждой и упованием. Здесь отчётливо просвечивает связь между Таинством Причастия и молитвенным общением с мёртвыми. «Древнерусскому человеку вообразить себя на том свете без заказного поминовения на земле было так же страшно, как ребёнку оставаться без матери в незнакомом пустынном месте» (В. Ключевский, «Курс русской истории», т.2, М., 1973).

Литургию на Руси называют «обедней». Тем самым подчёркнут священный характер общей трапезы, общей еды (в переводе с греческого слово «литургия» означает «общее действие»). Обедня – поминальный пир, где живые приобщаются к той же Божественной снеди, которой приобщались и мёртвые. Более того: частица, вынимаемая из просфоры за упокой и опускаемая в потир с Кровью Христа, как бы напояет и того, кто находится в потустороннем мире. Таинство Причастия сочетает живых и мёртвых. Вот почему, заказывая заупокойную обедню, необходимо самому при этом причащаться. Да обрящем милость и благодать со всеми святыми от века благоугодившим Богу и со всяким духом праведным, в вере скончавшимся!

Аминь.

Серафим Саровский

Подарил мне знакомый батюшка красивый узкий поясок. Было это в ту пору, когда мне ещё не исполнилось тридцать лет. Я обрадовался, потому что давно мечтал о таком кушаке. Поясок представлял из себя пасхальную красно-зелёную ленту с кистями на концах, с вышитыми по всей длине словами: «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас». Я не придавал сей надписи особого значения, поскольку, к стыду своему, житие и подвиги Саровского старца в то время не знал, так, кое-что слышал. Поясок мне очень нравился, я его тщательно берёг, надевал только по праздникам.

Между тем, обстоятельства складывались так, что стать священником, несмотря на все мои старания, я никак не мог. Ездил из одного города в другой, обивал пороги архиерейских покоев и гражданских властей, служил иподиаконом в нескольких епархиях, но удостоиться рукоположения в духовный сан по разным, вполне понятным мне и тайной политической полиции, причинам было недоступно.

И вот, почти без всякой надежды на успех, едва не срываясь в отчаяние, попал в Курск.

И где, в каком храме, был возведён в сан священника?

В кафедральном соборе, в Сергиево-Казанской церкви, выстроенной родителями преп. Серафима Саровского, поясок с молитвой к которому я все эти трудные, тесные годы постоянно возил с собой!

Празднуя память Серафима Саровского, в молитвах не усыпающего за нас, грешных, мы, если внимательно всмотримся в свою личную жизнь и в то, что происходит в церковно-общественном бытии, неожиданно обнаруживаем знаки несомненного чуда и проявления Промысла Божия.

Преподобный Серафим родился в Курске, жил всего двести лет назад. Причислен к лику святых, благодаря усилиям благочестивейшего императора Николая Второго. Что необычно в этом стяжателе Духа Святаго, что привлекает к нему наши огрубелые сердца? То, что он отроком упал с колокольни и остался жив? Или то, что кормил в лесу медведя, как преп. Сергий Радонежский? То, что отвечал на приходящие к нему письма, не распечатывая конверт? То, что сам выдолбил себе из дерева гроб и держал домовину в сенцах? Или, наконец, что терпел притеснения от своего духовного начальства, со стороны игумена, который из-за собственной ограниченности не понимал, зачем подчинённый ему иеромонах то удаляется в дремучую чащобу и живёт в голой избе наедине с Богом, то прячется в затвор, в келью при монастыре. «Часто Божественное Провидение позволяет, чтобы примерные люди изгонялись из лона христианства в результате безудержных интриг слишком плотских людей», – сетовал в своё время отец Церкви Блаженный Августин.

Чем же всё-таки для нас ценен человек, который состарился над чтением Священного Писания, который двенадцать раз сподобился лицезреть наяву Пресвятую Деву Марию, которого церковная администрация даже спустя сто лет после его успения не хотела видеть в сонме святых, который всех приходящих к нему и нас сегодня приветствует тысячелетним возгласом: «Радость моя! Христос Воскресе!»?

Он дорог нам своим учением о стяжании Духа Святаго, одной из самых замечательных страниц православной мистики. Преподобный Серафим учил: «истинная цель нашей жизни есть стяжание Святаго Духа. Пост же, бдение, молитва, милостыня и всякое Христа ради делаемое добро суть средства для накопления Духа Божьего».

«Лишь только ради Христа делаемое добро приносит нам плоды Духа Святаго, всё же не ради Христа делаемое, хотя и доброе, мзды в жизни будущего века нам не предоставляет, да и в здешней жизни благодати Божией не даёт».

Добро, ради Христа содеянное, всегда радовало Саровского чудотворца. Он был постоянно благостно спокоен и весел. Мы склонны осуждать человека, если заметим, что лицо его озарено в храме улыбкой. Непотребный смех, говорильня в церкви – кощунство, но радость и веселие во Святом Духе вытекают из глубины христианства, ибо оно жизнеутверждающе, соткано из всевозрастающей надежды, полно сильных переживаний, стремлений, восторгов, полно солнца! Преподобный Серафим наставлял: «нет повода нам унывать, потому что Христос всё победил! Веселие не грех, оно отгоняет усталость…, сказать слово ласковое, да приветливое, да весёлое, чтобы у всех пред лицем Господа дух был всегда весел, а не уныл был, вовсе не грешно». Здесь он созвучен ранним отцам Церкви, особенно Ерму, который в книге «Пастырь» писал: «Итак, облекись в радость – средоточие божественных наслаждений… Ибо всякий человек в радости творит доброе и мыслит справедливое, бросая себе под ноги уныние… Молитва унылого не имеет силы вознестись к престолу Божию… Итак, очисти сердце твоё от злого уныния, и будешь жить для Бога».

Говорят, Серафим Саровский как-то был в поле. Окинул взглядом Курское раздолье, колосящееся хлебом, перекрестил землю и сказал: «Никогда голода не будет».

Никогда не будет духовного голода на Курской земле и по всей России, пока сияют невечерним светом имя и дела убогого Серафима!

Аминь.

Нищие духом

«Блаженны нищие духом…»

С какой «нежной придирчивостью, трепетным беспокойством, упорным сравнением» всматривается человек в первую заповедь блаженств, дарованных нам Христом и звучащих на каждой литургии!

С одной стороны, Церковь – океан духа, россыпи духовного жемчуга, с другой – самое ценное в ней: голь перекатная, нищета духа. Кто отвалит нам камень от сей тайны? Как понимаем мы, христиане, первую строку блаженств и как относятся к ней люди, чуждые Богу?

Традиционное православное толкование первой заповеди сводится к тому, что верующий должен денно и нощно помнить пред Господом о своём ничтожестве. Человек – прах, трава, сегодня цветёт, а завтра сечётся и вметается в печь. Расстояние между Творцом и тварным созданием, впрочем, не такое, как между звёздными галактиками, а, скажем, как между горшечником и глиной.

Противники Церкви с раздражением заявляют: первая строка блаженств крайне унизительна для достоинства человека. Нищета духа трактуется ими не как рычаг смирения, а как духовная ограниченность, эмоциональная тупость, интеллектуальная недалёкость.

Чтобы разобраться, кто прав или нет, нужно помнить, что в христианстве всё необходимо расценивать с точки зрения троичности, вовлечённости человека в жизнь Святой, Единосущной, Животворящей и Нераздельной Троицы.

Творение мира есть дело Божие, покоящееся на том, что Бог как бы совлёк с Себя Свою предвечную славу, как бы обнищал, умалил Себя, принизил, дав от преизбытка собственных сил бытие миру, противоположному чем Он Сам. Бог жертвует Собой, Своим Сыном ради созданного Им мира. Бог Сын, во всём послушный воле Отца, отдаёт Свою жизнь ради твари. Бог Святой Дух посылается в юдоль плача как Утешитель. Это обнищание, уничижение Себя Друг перед Другом, жертвенность в недрах Триипостасного единства нисколько не противоречит всеблаженству Господа: полнота блаженства распинается на кресте обнищания ради малых мира сего, подтверждая, что, если Бог есть Любовь, Он есть и Жертва.

Жертва Бога Сына в том, что Второе Лицо Пресвятой Троицы как бы забывает Себя и опознаёт Себя в посюстрононней действительности. Небесный Человек делает Себя, Своё «Я» единосущным с тварным созданием, внося в бытие Бога «тощее полубытие твари, и… ставит тварь как бы вровень с Собой» (Вячеслав Иванов, «Символика эстетических начал», собр. соч., т. 1, Брюссель, 1971).

Христос – Предвечный Бог – становится Богом, Который приемлет в Себя несовершенство мира, Он впитывает в Свою бесконечную жизнь конечные времена и сроки. Царь небес становится слугой, одним из жалких рабов Римской империи. Бог отныне объединён с нами чашей страданий. «Бог плачет над человеком, человек плачет над Богом».

В жизни Христа всецело воплощается блаженство, которое Он предлагает нам. Блаженство и нищета, как две стихии божественного и человеческого, неразрывно, нераздельно сочетаются в одной Личности Иисуса, возводя, возвышая слабейшее, человеческое в сферу высочайшего могущества.

Красота в облике Христа, нисходя на землю с дарами неба, знаменует вечное обручение Божьего духа с посюсторонним миром, становясь прообразом, обетованием грядущего преображения, как отдельного человека, так и Вселенной.

Но то, что в Богочеловеке является божественным снисхождением, в человеке должно быть восхождением (прот. Сергий Булгаков, «Агнец Божий», Париж, 1933). Для Христа нищета духа, уничижение Себя ради других – Его собственная жертвенная природа. Для нас же заповедь нищеты духа – дар Божий, задача, чьим решением становится каждая жизнь.

Первая заповедь блаженств нацелена против беспощадной конкуренции в кошмаре человеческой мошкары. Только тогда будет преображён падший человек, а вместе с ним и весь космос, когда в мире воцарится принцип обнищания, снисхождения одного человека к другому. Лишь тогда, по слову псалмопевца, радостью холмы препояшутся, луга оденутся стадами, и долины покроются хлебом, восклицая и распевая песни (Пс. 64, 13-14).

«Не существует ли, действительно, большее ради меньшего, величайшие дарования ради пользы малых сил, высшая добродетель и святость ради слабых?.. Люди менее всего её заслужили, но более всего нуждаются в ней» (Ф. Ницше, «Вагнер в Байрейте).

Блажен, кто нищает, снисходя к меньшим по духу братьям. Это порыв к Богу, в бесконечность. Это взмах крыльев влюблённой в Бога души, для которой нищета духа – самое величайшее богатство!

Аминь.

Антихрист

Учитывая небывалый уровень грамотности в нашей стране, все, конечно, знакомы со сказкой Пушкина «О попе и работнике его Балде». Среди её персонажей – отпрыск сатаны, маленький бес, который залез под крестьянскую кобылу и, силясь её поднять, едва не околел.

Мы часто путаем сатану и его аггелов с Антихристом. Антихрист – не дьяво л. Он не мифическое олицетворение зла, а прежде всего реальный человек, «из персти земной».

Понятие «антихрист» имеет в христианстве двойное значение. Антихрист – всякий, кто отвергает, что Иисус есть Христос, Сын Бога Живаго, что корни нашего спасения в вере в Отца, Сына и Св. Духа. В строгом смысле, атеист – только предшественник, предтеча настоящего великого и воследнего Антихриста, который воспримет всю чудовищную силу от дьявола.

Священное Писание и отцы Церкви говорят, что антихрист родится на земле. Но в какой части света, в каком народе? Либо в еврейском, либо в языческом, либо в среде христиан.

У каждого человека есть имя. Жуткое, смрадное имя Антихриста не открыто и никому не известно. Имя Богу: «Слово Божие»; сатане же присуще не имя, а только цифра шестьсот шестьдесят шесть (666).

Антихрист будет выдавать себя за Христа, будучи смертельным врагом Агнца Божия. Сыну Погибели свойственны: острота ума, опытность, быстрота движения, обширное могущество, предвидение человеческой смерти, знание человеческой души и Священного Писания.

Нелегко распознать лже-Христа под искусной маской добродетелей, кротости, человеколюбия. «И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца». Лишь после привлечения к себе с помощью чудес широких масс, покажет ставленник сатаны свой звериный оскал. И будет дано ему право «вести войну со святыми и победить их».

Антихрист – зверь «багряный, выходящий из бездны» – явится перед кончиной мира, перед Вторым Пришествием Христа. Симптомы манифестации Антихриста: небывалое оскудение веры и любви, последнее дыхание христианства.

Многие изощрялись в предсказаниях о неминуемо близкой встрече с «красным драконом». В Антихристы зачисляли римского императора Нерона и русского царя Петра Первого. В двадцатом веке Антихрист напялил на себя будёновку с пятиконечной звездой. Как бы не заблуждались люди, нельзя, однако, не видеть в их прогнозах и предчувствиях правильности того, что фальшивый Христос будет обладать – в соответствии с библейской истиной – колоссальной властью для борьбы с Церковью.

Русский философ Владимир Соловьёв допускал в книге «Три разговора» столкновение с Антихристом в двадцатом-двадцать первом веке. Соловьёв делал акцент на том, что сверхчеловек, возведённый на престол сатаной, будет исключительно гениален, красив, благороден, ему будут присущи величайшие воздержание, бескорыстие, и при этом он будет из верующих.

Трудно решить, насколько прав В. Соловьёв или тот, кто когда-либо пытался или пытается заглянуть вперёд. Никто не может точно или даже приблизительно определить, когда Христос вновь зашагает по нашей многострадальной, истерзанной грехами земле. Следовательно, составлять график движения к нам в ближайшее время полномочного представителя сатаны в лице Антихриста, по крайней мере, некорректно.

Сие совершенно не противоречит, впрочем, тому, что утверждал в Апокалипсисе евангелист Иоанн Богослов: «дух антихриста… и теперь есть уже в мире». Именно: дух, а не сам Антихрист. Идея борьбы с господством сатаны и его подручным Антихристом – отличительная черта писаний любимого ученика Спасителя. Один из матёрых атеистов так отозвался об Откровении Иоанна Богослова: в нём есть «ощущение того, что ведётся борьба… и что эта борьба увенчается победой; есть радость в борьбе и уверенность в победе…» (Ф. Энгельс, «К истории первоначального христианства»).

День гнева, семь чаш ярости Божией, четыре всадника, сокрушающий землю со всех сторон – это и есть наш грядущий, предсказанный в Библии, триумф над Антихристом!

И как бы сегодня ни возился, ни пыжился какой-либо мелкий или крупный антихрист, для нас он остаётся анекдотично пушкинским бесом, неосторожно сующимся под копыта апокалиптического коня.

Ей, аминь.

Сергий Радонежский

Один человек имел большой дом и много земли. Отправляясь в чужую страну, он поручил имение своим рабам, дал каждому из них некоторое количество талантов, денег на содержание жилья и приумножение богатства. Когда владелец вернулся, он попросил у слуг отчёта о том, как были употреблены в дело полученные ими средства. Двое из трёх вошли в радость господина, ибо способствовали подъёму его благосостояния, а лукавый и ленивый раб вызвал гнев хозяина, поскольку ничего не внёс в расцвет имения.

Такова притча о талантах, рассказанная Господом нашим Иисусом Христом. Самое простое толкование её смысла: жизнь – талант, полученный от Бога, и вернуть его Начальнику жизни нужно сторицей.

Преподобный Сергий Радонежский удостоился от Бога не одного, а многих талантов. Среди них – талант одиночества, стремления к максимальному уединению, глубокой сердечной молитве, шептанию с Богом один на один, почти ускользанию в затвор, хотя бы на время Великого Поста, как это было у преп. Феодосия Печерского, когда он забирался в пещеру, засыпал землёю вход, оставляя лишь небольшое оконце для приёма от братии немного воды и хлеба.

Можем ли мы представить игумена Сергия в роскошной обстановке современного храма? Чем драгоценнее камень, тем проще должна быть его оправа. Так диктует нам православный вкус. Как ни заманивали преп. Сергия в богатые церкви и на самые высокие церковные должности, он вежливо уклонялся от непрошенных почестей. По внушению Божию, святой, гласит житийная литература, нередко уходит искать новое место жительства. Вспомним хотя бы богоносных Павла Обнорского, Кирилла Белозерского… Дупло старой липы – ставка святых. Бегал людей и преподобный Сергий, рубил просеку в чащобе и там, подальше от житейского шума, строил себе келейку и церковь. И евхаристические сосуды у него были не из золота или железа, а из дерева, и освещала его убогий храм не свеча из чистого пчелиного воску, а обыкновенная лучина. Летела на эту лучину, словно мошкара на огонь, разная публика. Селилась вокруг да около подвижника, чьим закадычным приятелем был медведь, и частенько портила поклоннику тишины нервы и кровь. Не только монахи в основанной им обители, но даже родной брат охотно подтверждали преподобному правоту библейских строк, что враги человеку не звери, а домашние его. Иные из иноков не выдерживали ига строгого благочестия своего духовного наставника, роптали на нехватку самого необходимого для прожиточного минимума, а из уст игумена по поводу их бунта, как улыбка, лишь струился лёгкий дымок от трухи, гнилого хлеба, который он заработал у какого-то крестьянина за починку не то клети, не то крыльца. И в этом также угадывается его неиссякаемая тяга к независимости от кого бы то и чего бы то ни было. Он специально носил заплатанную рясу, запрещал собирать милостыню по богатым дворам, чурался ласки князей, опасаясь, вероятно, как бы орлиные крылья Церкви не подшили тяжёлым бархатом, такой увесистой парчой, что взлететь уже не будет никакой возможности.

Князья, впрочем, к нему и сами приезжали, кто за советом, кто за благословением на ратный или другой труд. Говорят, религия – не политика. Правильно. Однако, что такое политика, как не попытка изменить мир к лучшему в соответствии с теми идеалами, что у нас в груди и голове? Не искусство ли она, как говорит Платон, управлять стадом? Был ли преп. Сергий политиком? Безусловно. Не менее, чем великие библейские пророки Исайя, Иезекииль… Они жгли словом пороки своего народа, каменели колодцем свежей чистой воды в раскалённой пустыне, когда жестоковыйный Израиль надменно поворачивался к Богу спиной. Преп. Сергий мирил враждующих русских вождей, расширяя богосознание нашей земли, где всюду должны царить единство, взаимопонимание, готовность к жертве ради ближнего, обоюдно ненасытимая любовь, как у Лиц Пресвятой Троицы, во Имя Которой он возвёл под Москвой ставшую сердцем Руси древнюю лавру.

Чему учат нас вот эти немногие факты жития светоча в рясе из дерюжки? Тому, чтобы каждого из нас, прежде всего, по выражению великого философа, благословило спокойное око, могущее без зависти взирать на любую житейскую роскошь, комфорт. Тому, что религия побуждает нас порой идти к Богу тропой глубокого одиночества и молчания. Тому, что Церковь всегда и во всём должна быть начеку своей независимости. Что не исключает её энергичного участия в преображении мира на евангельских началах.

Талант, полученный от Бога, нужно вернуть сторицей Господу нашему Иисусу Христу, Ему же подобает слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков!

Аминь.

Псалом 21

Среди шедевров Ветхого Завета, как среди высоких, теряющихся в небесном просторе гор, высится чистый белоснежный пик Псалтири – вершины молитв и благочестия.

Вся Священная История несёт на себе отпечаток молитвы. Дивные дела Творца неба и земли, пророчества, заповеди, премудрость – все основные темы Библии сомкнулись в Псалтири.

Псалтирь – не сборник застывших формул и обрядовых предписаний. Это документ личного отношения к Богу, переживания опасностей и вопля, восклицания, призывания Спасителя.

Псалмы в Ветхозаветной Церкви всегда пели, а не читали. Пели в сопровождении музыкальных инструментов, когда священник в торжественной процессии нёс воду в золотом сосуде из Силоамского источника, когда утром и вечером воспламенялась всесожигаемая жертва, на которую жрец возливал багровое вино.

Ныне псалмы полностью или отдельным стихами входят у христиан в состав всех церковных служб.

Псалтирь читают над усопшими. Текстами Псалтири навеяны многие сочинения великих композиторов и поэтов.

Кто же сочинил Псалтирь, словами которой молился Христос?

Автор большинствасвященных песен – древний предок Христа иерусалимский царь Давид.

Давид был человеком сложной, нелёгкой, интересной судьбы. Сначала он пас овец, потом стал другом царского сына, наконец, сам был помазан на царство в Израиле. В первый период жизни его преследовали; чтобы уберечься, он прикидывался сумасшедшим, пускал слюну в бороду. Заняв трон, Давид уничтожал своих врагов с той беспощадностью, с какой некогда прикончил на поединке грозного недруга иудеев Голиафа; вёл опустошительные войны. Собирал золото, драгоценные породы деревьев для постройки в Иерусалиме Божьего Храма, который мыслился им как центр религиозного объединения будущей нации.

Белокурый, голубоглазый, он вплоть до старости влюблялся.

Усмирял восставшего против него родного сына.

Правил судопроизводство. Изготовлял музыкальные орудия: арфы, лиры.

И писал стихи.

Поэтически чуткая, духовно впечатлительная душа Давида словно предчувствовала, что произойдёт с Наследником его славы, Которому в вифлеемской пещере первыми поклонятся пришедшие издалека волхвы.

Для внутреннего взора псалмопевца стали доступны высшие тайны Промысла Божия. Господь открыл ему, что от изнурительной горячки бытия, свиста стрел, стона и скрежета мечей, визга, тоски и скуки человек будет спасён тишиной, которая взойдёт из семени Давида. Царство Божие снидет на землю в потомке сладкого певца Израилева.

В корпусе «проникновенно-интимных… ветхозаветных псалмов», по выражению Краткой литературной энциклопедии (т.6, М., 1971), есть перл, который, как замечает св. Григорий Богослов, явно относится ко Христу.

Давид по многом – прообраз Христа. Он, как и Сын Божий, терпеливо перенёс гонения, страдания, удостоился царского венца и славы главы Израиля.

Псалом 21 создан в тяжкое время, когда Давид был окружён со всех сторон врагами в жгучей пустыне. Огнём сверкали колесницы, и волновался лес копий (Наум., 2, 3). Ноги проваливались в песок, дул обжигающий ветер, пыль забивала глаза, рот иссыхал от жажды. Избранника Божия ждала позорная смерть.

Этот стих написан, точно при Кресте на Голгофе. Как будто Давид стоял вместе с Матерью Христа и св. Иоанном Богословом подле древа, на котором распяли Иисуса, и слышал, зафиксировал фразы Спасителя, не вошедшие в Евангелия.

«Боже, Боже Мой, зачем оставил Меня?» – начинает Давид. В первой части священной песни «при наступлении зари» пророк взывает к Богу, просит вырвать его из когтей озверелых недругов. «Скопище злых» советует своей жертве: «Уповал на Господа – пусть избавит тебя!». Не так ли кричали иудеи Христу, вознесённому на крест? «Псы окружали меня,» – стенает Давид, – «пронзили ноги и руки мои… и об одежде моей метают жребий!». Разве это не картина последних часов земной жизни Иисуса? «Я пролился, как вода,… сила моя иссохла, как черепок… Язык мой прилипнул к гортани моей».

Жажда, томление – характерное состояние человека, оставленного Богом. Голос Отца Небесного праведники слышат, как шум вод многих. Духовная влага утоляет алкание души. Потому богослужебные каноны сравнивают личность Иисуса Благоутробного с образом Благодатного дождя.

Во второй части псалма Давид пылко, сердечно благодарит Господа за то, что Он не пренебрёг скорби страждущего, не скрыл от него Лица Своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему.

Господь избавляет Давида от смерти…

Так в пророчестве псалмопевца прикровенно сияет пасхальная тайна – тайна грядущего во Христе спасения от смерти всех людей!

Аминь.

Христа ради похабство

В начале семидесятых годов мне довелось встретить на Волге странного человека.

Это был грязный лохматый мужчина лет пятидесяти семи. Лицо его было изрезано крупными морщинами, как доска, на которой сапожник острым ножом кроил кожу, в шевелюре и бороде блестела седина. На нём чернел мятый балахон с широкими бахромчатыми рукавами, чем-то похожий на рясу. Грудь перетягивали крест-накрест стальные цепи, наподобие того, как носили пулемётные ленты в гражданскую войну. На этих веригах висело массивное медное распятие. Такой же крест – на спине. С плеча свисала офицерским аксельбантом ещё одна гроздь цепей с увесистыми бляхами. А у самого сердца гнездился значок дореволюционного «Общества любителей трезвости». Голову Георгия венчала шапка, дублирующая скуфью; на ней сияли самодельный крестик, вырезанный из жести, и – гордость малышей того времени – две октябрятские звёздочки с кудряшками юного Ленина.

Жил любитель духовной трезвости неизвестно где. Спал иногда на полу в кафедральном соборе, питался подаянием, собирая куски хлеба в потёртый кожаный портфель, притороченный к поясу, и всё путешествовал, странничал из города в город на подножках железнодорожных вагонов. Видели его не только в Астрахани, где он более постоянно обитал, но и в Волгограде, Куйбышеве, даже в Троице-Сергиевой лавре под Москвой.

О своих паломничествах Георгий изредка отчитывался перед астраханским архиереем. Тот ласково приглашал пилигрима к себе в покои, благословлял, подставляя щёку для поцелуя, слушал, расспрашивал, смеялся, дарил блаженному баночку башкирского мёда.

Георгий всё добивался открыть храм в Енотаевке (пригород Астрахани, о котором любитель свежевыловленной трески Кант писал, сидючи в Кёнигсберге). Агитировал народ, собирал подписи, строчил вкривь и вкось полуграмотные послания в гражданские инстанции, надоедал уполномоченному Совета по делам религий – ревность по дому Божию снедала его.

От милиции ему не было покоя. Он жил свободно, как птица небес, без паспорта и прописки. Его топтали, таскали, угрожали упрятать в тюрьму за бродяжничество, потом надоело с ним возиться, бросили.

Мальчишки на улицах дразнили дурачка, швыряли в него грязью, камнями. Чтобы отцепиться от забияк, Георгий как-то зимой надел поверх чёрного балахона раздобытый где-то белый маскхалат и повязал на шею красный школьный галстук. В таком наряде детвора принимала «очарованного странника» за почётного пионера и не докучала комплиментами в виде камней, а затихала и шепталась, глядя ему вслед. Однако астраханское хулиганьё эта маскировка не сбила с панталыку, и однажды босота столкнула горемыку с моста в реку.

Над ним ядовито потешались не только безбожники. В церкви подавали милостыню по алтыну далеко не все и не все охотно. Зубоскалили над его страстью позировать перед объектива фотоаппарата. Георгий рассылал почтой свои снимки знакомым с благословляющее поднятым троеперстием.

Случалось, юродивые на Руси танцевали с непотребными женщинами… Болтали, будто и наш бомж греется в подвале с какой-то дамой… Ушёл навсегда к Господу, по слухам, в январе 1974 года… Замёрз в деревянной конуре, не имея, где главу преклонить.

Жил Георгий как бы несмысленным, нищим, заброшенным, презираемым… Являлся ли он вырожденцем, очень поздним и не очень ловким выразителем русского юродства – традиционной национально-религиозной черты русского характера? Возможно, не всё в нём укладывается в наше представление о древних образцах юродства. Общественная роль юродства возрастает в кризисные для Православия времена. Религиозная свобода в такие времена может проявляться в форме случайности, неосторожности, дурачества, даже похабства. Нельзя забывать, что дело наследника св. Василия Блаженного теперь значительно сложнее: предтечи Георгия из Астрахани действовали во имя Божие и социальной правды, когда государство не попирало христианство, не прятало наиболее искренних юродивых во Христе в сумасшедший дом, выплачивая им крохоборческую пенсию.

Юродство – не только религиозно-национальное достояние русских. Оно встречается, например, у греков, в Византии. В праздник Покрова Пресвятой Богородицы мы чтим Андрея, Христа ради юродивого, который некогда обитал в Константинополе при Влахернском храме. Именно ему, отбросу общества, почти всеми пренебрегаемому, ему, а не императору и патриарху, которые также присутствовали на богослужении, было видение в четвёртом часу на Всенощной – видение, вошедшее в нашу церковную жизнь как торжество Покрова Пресвятой Богородицы. Андрею предстала Богоматерь, молящаяся на воздусе за ны Христу. «Заступница тёплая мира холодного» простирала над всеми людьми свой омофор, как шит от любых невзгод и напастей. Никто, кроме Андрея и его друга Епифания, это не видел. Свет религиозного прозрения доступен паче всего тому, кто более других вменяет все блага мира ни во что, пленяет всё своё имущество в послушание Богу, Церкви, дисциплине духа. Таков юродивый. Таковым должен быть всякий желающий спастись. «Мы, – благовествует ап. Павел, – юроды Христа ради». Да осенит наше юродство Покров честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим, без нетления Бога Слово рождшей, Сущей Богородицы, Которую мы непрестанно величаем!

Аминь.

Сломанное колесо

Почему мы веруем во Христа, а не в Будду, Магомета, социальный прогресс или иное великое имя и связанное с ним движение истории вперёд или назад? Может, живи в Китае или на Цейлоне, мы были бы не христианами, а буддистами?

Буддизм возник раньше христианства. Эта всемирная религия насчитывает сегодня миллионы последователей, часть их живёт в нашей стране, имеет монастыри.

Повторяет ли христианство прописные истины дальневосточной мудрости? Подражал ли Христос Будде? До сих пор не перевелись любители утверждать, будто Христос первую часть Своей земной жизни провёл в Индии. Выше ли жизнь и учение Будды, чем проповедь и жизнь Христа?

В научной и богословской литературе нет сомнений, что Гаутама Будда – реальное историческое лицо. Он родился в Индии за шестьсот лет до Рождества Христова, в царском дворце. С молодости задумался над извечным вопросом о смысле и цели бытия. Болезни, старость, смерть будут властвовать, как бы мир ни перестраивался, ни перекраивался на самых благих политических, нравственных или технико-экономических принципах. Этот вывод глубоко ранил сердце царского сына. «Познав неустойчивость всего в мире, надо разорвать всякую связь с миром, и искать убежище в одном себе» – выдохнул будущий Будда свою первую заповедь. Тайком покинул дворец, оставив жену с ребёнком, отрёкся от предстояшего трона, сбрил бороду, волосы на голове, облачился в жёлтую одежду монаха и стал с деревянной чашкой в молча протянутой руке жить подаянием.

У него появились ученики. Чему учил их новый «мессия»?

Подобно всем религиозным светочам: спасению от всякой скорби, от всякого страдания.

Как этого достичь?

Избавлением от перерождений.

Согласно понятиям индусов, каждый человек уже тысячи раз существовал раньше. Сам Будда до своего воплощения в качестве создателя буддизма был: обезьяной, купцом, женщиной, князем, орлом, крысой, нищим. Любому человеку грозит опасность возродиться в новых формах бытия. Так, если убил муху, настанет час, когда тебя, как муху, прихлопнет судьба. Поэтому Будда искал такого условия избавления, которое не допускало бы возвращения к жизни и её тяготам ни под каким видом. Он не желал быть ни волопасом, ни миродержцем, ни ангелом. Его подташнивало от речей о вечности. Душа для него – аркан, цепь. Пока есть душа, нет освобождения. Душа – чугунное ядро на ноге раба. Загробная жизнь в раю или аду – такая же гнусь, как и земная страда. Созерцание Бога, близость к Абсолюту – суета сует, причём в той же степени, что и шашни с дьяволом.

Мир – только греза, дымка, обманчивое марево нашего сознания. Повернуть колесо судьбы, а лучше – сломать его, избегнуть мучительных рождений в потоке иллюзий, высосать себя из посюстороннего и потустороннего бытия (на манер Мюнгхаузена, вытаскивающего себя за собственные волосы из болота) – вот куда нацелен аскетизм буддистов.

Память смертная, отрешённость от мира и самого себя, хладнокровные любовь, милосердие, милостыня, девиз «Не убий», обеты целомудрия, нестяжания, притчеобразный характер пропаганды, сдержанное отношение к возможности творить чудеса и с их помощью вербовать сторонников – внешне сближают буддизм с христианством.

Но родился ли Гаутама бессеменно, как Христос, был ли он «учителем богов и людей», летели ли гуси над его благословенной головой, когда он купался (гуси, а не Дух Святый в виде голубя сходящий на Христа в водах Иордана), встречался ли он, как Христос с самаритянкой, с какой-то женщиной у колодца (ей стукнуло сто двадцать лет, и из её засохшей груди из любви к Будде как к сыну брызнула струя молока: что тут общего со струёй вечной жизни из уст Иисуса?), мы, христиане, не можем не видеть изъяна в том человеке, который, по мнению своих обожателей, обладает достоинством больше Бога. Чистота жизни, благородные афоризмы Будды – грош им цена, ибо они безразличны к Богу. «И хорошее становится нехорошим, если оно сделано для чего-нибудь иного, а не ради Бога», – утверждал св. Максим Исповедник. В буддизме духовная независимость, смелость мысли наперекор вековым традициям и авторитетам создали учение о спасении одними своими силёнками, одним процессом личного прозрения внутренней истины, минуя законы нравственности, религии и красоты (В. Кожевников, «Буддизм в сравнении с христианством», Петроград, 1916). Буддизму не нужен Спаситель. Каждый спасается сам. Страдание – в желании жить. Спасение в том, чтобы никогда не воскреснуть, погрузиться в нирвану – состояние, где нет ни бытия, ни небытия, и в то же время что-то всё-таки есть.

Это неприемлемо для христианства. Для нас страдание таится не в желании жить, а в отпадении от Бога. В буддизме застряли невероятно – мудрая усталость, безветрие, штиль духа; воля к жизни повисла тряпкой на мачте бытия. Буддизм – религия скрещённых ног, , христианство – религия крещёных душ.

В буддизме нет ни личности, ни бессмертия, ни Церкви как Тела Божия, ни самого Бога, хотя некоторые поклонники Будды впоследствии обожествили его. Будда не признаёт наличие греха в мире, но тем самым, по нашим представлениям, впадает в грех.

Не проскользнём, наконец, и мимо того, что Господь и Бог наш Иисус Христос вкусил смерть на кресте, а Будда, если это правда, съев кусок несвежей свинины, умер от дизентерии.

Аминь.

Георгий Победоносец

Кто из православных бывал в коммунистической Москве и видел там, или встречал в книгах, нынешний герб русской столицы, тот с удивлением узнавал в эмблеме крупного индустриального города старинную картину, знакомую по древним иконам.

Прежде всего, в глаза бросается чудовище, змей-Горыныч, живущий не то в кровавом урочище, не то в глубоком озере. И к тому-то месту дорожки не торены, и путь всякому доброму человеку заказан. У дракона, как и полагается в поэтических воззрениях на нечистую силу, когтистые крылья, «семь мерзостей в сердце», в промежутках чешуи на шкуре дремлют мелкие твари, из пасти пламя на версту, а из ноздрей сыпет кубометр искр. Перед драконом, – добавляет церковное предание, – пятится в страхе и ужасе красна девица, царская дочь, девушка на выданье, такая пригожая, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Люди, чтобы спасти себя, привыкли, очумев от горя, отвозить змею на съеденье своих детей. Настала очередь царского чада. И, кажется, – конец лебёдушке!

Откуда ни возьмись, скачет воин на белом коне.

И по его казацкой выправке чувствуется: не на перине нежился, в седле ночевал. Ему двадцать лет, но он уже командир сотни или полка. Удалой молодец – умом мужествен, телом крепок, лицом леп – в престветлых доспехах привстал на стременах, изловчился и вогнал в гада лучевидное копьё!

Красивая сцена.

Что, впрочем, в ней сногсшибательного?

Молодую женщину выручает из беды человек большого сердца, отваги и благородства. Сколько раз мы встречали это событие в произведениях искусства и сколь тщетно искали его в трамваях, магазинах, на улицах?

Как попала сия история в Церковь?

Св. великомученик и победоносец Георгий, эпизод из чудес которого – освобождение девушки, предназначенной на прокорм чудовищу – издавна почитается на Руси. В двадцатом веке его изображение стало знаменем «Союза русского народа». Царём учреждена боевая награда русских солдат и офицеров – Георгиевский крест.

Созерцая герб или икону с фигурой св. Георгия, поражающего змия, мы ощущаем религиозно-эстетическое переживание на стыке двух чувств: трагического и возвышенного, действие на иконе и гербе преподнесено так, будто мы не знаем, чем оно завершится. Схватка кипит, словно сейчас. Гибель девушки (остающейся на гербе «за кадром»), кажется, предрешена. Мы ещё не ведаем, чем закончится борьба храброго рыцаря, «тернием духа увенчанного», с пресмыкающимся по крещёной земле ползучим монстром.

В этой возвышенной тяжбе, которая разворачивается на наших глазах, причём сегодня, в данное мгновенье, приоткрывается некий таинственный смысл. В религии – связи человека с Богом – нет ничего прошлого. То, что когда-то было, и есть настоящее. Христос ежедневно закалается. Жрец ежедневно приносит Себя в жертву. Это свершается на каждой литургии. Святой «Господень часовой» Георгий постоянно бросается нам на помощь.

Что же, это обычный для богатыря подвиг? Ведь и герой древнегреческих мифов Персей убил чудовище, освободив прикованную к скале Андромеду. Скала, по мнению мистиков – это тело. Прикованная к ней дева – душа, которую надо оторвать от телесности. Так интерпретировали свой миф язычники. Мы, христиане, видим в драме, зашифрованной на иконе и гербе, нечто большее. Под первым кругом впечатлений (конь, дева, рыцарь, змей) лежит слой более сложных явлений, чем простые зрительные восприятия. Икона и герб с изображением святого воина на белом коне – окно в Апокалипсис, книгу евангелиста Иоанна Богослова, прожигающую наши души пророчеством Страшного Суда. Несомненно, сквозь икону и герб мерцает история грехопадения прародителей, вызывая в нашей памяти библейского змия и Еву, соблазнённую ядом богопротивной лести. Дракон – это сатана. Дева, Невеста, которую ему не терпится сожрать – не кто иная, как Церковь. В облике воина, «прозябшего от корня Господня», угадывается Сам Христос.

Поражение дракона, освобождение Церкви Невесты, Страшный Суд – вот что таит в себе старинный герб белокаменной Москвы, по внутреннему небосводу которого «пробегает, содрогаясь, зарница» христианского чуда.

Аминь.

Отче наш

Если бы завтра потоп, война или враги христианства уничтожили все книги Священного Писания, все копии Евангелия и упразднили Церковь, смог ли человек спастись?

Смог бы!

Если бы из Нового Завета уцелел на бумаге или в чьей-то памяти крохотный отрывок «Отче наш».

Эта молитва окормляет нас с колыбели. Св. Максим Исповедник находил в ней «богословие, сыноположение по благодати, равночестие Ангелам, вечной жизни, Причастие, восстановление естества в свойственный ему бесстрастный чин, отложение закона греховного и уничтожение тиранства лукавого…»

Каждая молитва возносит из-под сердца обращение к Богу, прошение и славословие. Христос эту форму не меняет. Он учит начинать диалог с Богом с призывания Имени Господа. Как зовут Творца неба и земли? Иегова? Брама? Кецалькоатль? Зевс? Юпитер? Осирис? Ваал? Люди разных цивилизаций и культур по-разному именовали высшую Силу, почитаемую ими. Христос называет Бога просто и ясно: Отец.

«Имя Отца открывается как внутреннее имя Бога» (Вл. Лосский), и ставит тварь в наиболее близкое сношение к Зиждителю Вселенной. Бог – не слепая чудовищная мощь природы, отлучающая от Себя своё же забитое страхом создание и отчуждающая нас друг от друга. Отец – универсальное понятие; единым махом оно восстанавливает духовное родство всех без исключения людей, независимо от пола, возраста, нации, религиозных и государственных границ.

За обращением к Богу следуют прошения:

«Да святится Имя Твое! Да приидет Царствие Твое! Да будет воля Твоя!»

Бог Сам по Себе всегда свят. Христианин просит, чтобы Имя Господне святилось в делах человека, созидающего внутри себя Царство Небесное, чтобы душу его наполняла воля Божия.

Вторая часть прошений молитвы «Отче наш» поначалу кажется менее благородной. Адам напоминает Богу о своём чреве, долгах, лукавом. Ходатайствует, чтобы у него не таял хлеб, чтобы Господь отпустил ему грехи, как и он прощает другим людям, чтобы Отец Небесный не попустил ему стать трофеем дьявола.

Не об одном хлебе, ржаном или пшеничном, идёт речь, а прежде всего об «истинном Хлебе, сходящем с небес». Христос – Хлеб наш насущный. Верующий молит Бога Отца дать ему ненасытимую возможность причащаться Этого Хлеба каждый день, не лишать его права очищать душу и тело «прощением долгов» через Таинство исповеди.

Говорят, «стиль – это человек». Стилем называют манеру личности выражать себя в поведении, умении писать, беседовать. Христос – Богочеловек. Стиль Его молитвы богочеловечен. В каждой строке «Отче наш» содержится двоякий смысл, божественный и человеческий, направленный на мужественный отпор «похоти плоти, похоти очей и гордости житейской». Из молитвы Господней вытекает догматическое учение Церкви о Пресвятой Троице, таинствах, грехе, дьяволе. В ней раскрыты такие качества Бога как святость, воля, царственность.

С философской точки зрения, молитва «Отче наш» безукоризненна. Бог запределен, недоступен человеку в Своей сущности. Все наши понятия играют роль инструментов познания только здесь, в нашем, земном мире, и дальше не проникают. Поэтому Христос и говорит: Отец наш, хлеб наш, искушения наши.

В Евангелии от Луки Христос как бы не позаботился об окончании Своего молитвенного образца, не завершив его обычным славословием. Христос превосходно знал псалмы Давида, увенчанные хвалой в честь Творца. Почему же в тексте «Отче наш» Сын Божий только призывает и просит, но не славословит?

В «Отче наш» Христос знакомит нас лишь с двумя Лицами Пресвятой Троицы: с Богом Отцом, следовательно, и с Богом Сыном, т.к. назвать Отцом можно только Того, Кто имеет Сына.

Человек – творчески свободный соработник Бога. Истина Пресвятой Троицы в молитве «Отче наш» раскрывается церковным сознанием. Добавив к Господней молитве слова «яко Твое есть Царство, сила и слава Отца и Сына и Святаго Духа», Церковь стала соавтором Христа. Вне Церкви молитва «Отче наш» теряет свой троический смысл, как бы подчёркивая, что вне Церкви нет ни подлинного богомыслия, ни спасения.

Может, кого-то смутит, что Вседержитель в «Отче наш» ничего не толкует о воздвижении из мёртвых. Ведь соль христианства – Пасха. Пасха – это мощь электрического разряда, посланная свыше в остановившееся на Голгофе сердце: Сын Человеческий воскрес! Но что такое Царство Божие, о пришествии которого Христос наставляет молиться, как не Второе Пришествие Самого Христа, когда земля и вода, все стихии отдадут мертвецов на Страшный Суд? И тогда, как поёт пасхальный стих, погибнут «грешницы от лица Божия, а праведницы возвеселятся».

Христос словно приглушает эту радостную ноту, не хочет, чтобы она маячила подачкой за то, что вы не зарезали собственную мать или сунули рубль оборванцу.

Кабы мир ничего не знал о чудесах Христа и Его Воскресении, а был бы только научен Им правильно молиться, разве не должны бы мы стремиться к Богу, невзирая на то, что умрём?

«И пусть над нашим смертным ложем

Взовьётся с криком вороньё,

Пускай не мы, пускай другие, Боже, Боже,

Да узрят Царстие Твоё!»

(А. Блок)

Аминь.

Закхей

Иерихон гудел, как улей растревоженных весною пчёл. Через город проходила Слава Божия – шествовал потомок царя Давида Иисус из Назарета. Восторжённая толпа катилась за Ним от городских ворот до центра. В гаме сутолоки кому-то отдавили ногу, у кого-то вытянули деньги.

Закхей, начальник мытарей, был маленького роста. Из-за ограды потных спин, плотным кольцом осаждающих Христа, ему ничего не было видно. Обуреваемый надеждой во что бы то ни стало хоть вполглаза глянуть на Христа, Закхей сообразил проскочить переулками вперёд движущейся кучи людей.

Шествие показалось из-за угла. Где Христос? Ничего не разберёшь. Может, брызнуть в толпу золотом? Из-за монет вспыхнет свалка… Или прикинуться дохлой лисицей поперёк дороги? Так ведь затопчут же и не заметят… Закхей беспомощно оглянулся. У обочины росла крупная смоковница… Сборщик налогов неловко прыгнул на дерево и стал неумело карабкаться наверх.

Толпа приблизилась. Мальчик-с-пальчик пятидесяти лет, сидевший на ветках смоковницы, почувствовал, что снизу на него кто-то пристально смотрит. Закхея бросило в жар. Где это видано, чтобы мытарь в его возрасте лазал по деревьям? У него и без того, как у всякого сборщика налогов, дурная репутация…

– Закхей, – негромко позвал снизу незнакомый загорелый бородач с немного грустными усталыми глазами… Закхей чуть не чебурахнулся на землю. Да это же Тот, Кого он хотел видеть… И имя моё знает! Скажите-ка!

– Закхей, – сказал Христос, – сойди на землю. Сегодня Мне надобно быть в твоём доме.

В жилье богатого чиновника переполох. Вся родня и челядь высыпали на порог, встречая Высокого Гостя. Хозяин взволнованно вертится вокруг Христа, одновременно подгоняя слуг, чтобы скорее подавали угощение на стол. Быстро приносят воду для омовения от пыли, масло для волос, и вот уже домовладыка и Христос, пошевеливая пальцами вымытых ног, приступают в прохладной горнице к хорошо приготовленной трапезе. Хозяин подвигает Гостю одно, другое блюдо, делает знак жене: «Где фрукты?»

Закхей то взлетает в раздувающейся одежде выше иерусалимского храма, то чувствует себя праотцом Авраамом, принимающим Бога у дуба в Мамвре.

– Господи, – высекает душа Закхея, – за то, что зашёл ко мне, половину имения раздам нищим, а если кого обидел, воздам вчетверо.

– Ныне пришло спасение дому сему, – задумчиво отзывается Христос, держа в руке чашу с вином.

Когда служанка Закхея выскочила на улицу, чтобы выплеснуть из таза воду от омовения, кучка разопрелых от жары и лени соотечественников сидела в тени дома напротив жилья начальника мытарей. Соседи ожили, зажужжали, мол, кабы гость из Назарета знал, что к чему, не влез бы так легко в покои грешника…

А Закхей, ничего о том не ведая, проводив Христа, солнечным лучом ковылял по горницам, заглядывал в лица домочадцев, отворачивался с улыбкой. И казалось ему, что Церковь, насаждаемая Христом, вырастет огромным раскидистым деревом, с которого каждый человек, как бы он ни был мал, если вскарабкается, увидит Бога!

Аминь.

Кто обидел смерть?

Во имя Господа, аминь.

Сижу на остановке, ожидая автобус. Рядом примостились две пожилые горожанки. По внешнему виду, манере говорить: сектантки; православное обличье сразу чувствуется.

Спрашиваю:

– Вы кто по вере?

– Пятидесятники. Любим Иисуса Христа!

– А Богородицу?

– Она не страдала.

– Как «не страдала»? Если бы убили вашего сына, разве вы не страдали бы?

– Страдали, – охотно согласилась одна, – но…

Тут подъехала машина, и мои собеседницы, вспорхнув со скамьи, укатили восвояси, увернувшись от крестобогородичного четрверостишия Анны Ахматовой, которое хотел им прочитать:

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

Неприязнь сектантов к Богородице коренится в ненависти древнеиудейской синагоги к Деве Марии. Называя себя пятидесятниками, люди умудряются не замечать, что именно на Богородицу и собранных вокруг Неё апостолов в пятидесятый день после восстания Христа из мёртвых снизшёл в огненных языках Дух Святый. Так отображает излияние даров неба православная иконопись, образов которой с огнём не сыскать ни в молитвенном доме современных иудеев, ни в точках сосредоточения протестантов различного толка.

Величие Честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим недоступно не только для пятидесятников, но и для всех, кто извращает образ и подобие Божие в человеке.

Человек – не мужчина или женщина, не пол, не половина, но полнота единства мужского и женского рода. Бог сотворил Адама и Еву, а не однополую пару. Церковь нарекает Христа Новым Адамом, Богородицу – новой Евой.

Распоганившийся ныне, как в Содоме и Гоморре, брак однополых – отвратительная карикатура на подлинно супружеский союз.

«Они, дошедши до бесчувствия, предались распутству так, что делают всякую нечистоту с ненасытимостью» (Еф. 4,19). Мужеложество следует карать кастрацией как преступление против человечества, – настаивал Кант (собр. соч., т.4/2, с.292, М., 1965).

Кто обидел смерть, когда иссякли дни земной жизни Приснодевы Марии?

После благостной кончины, «тёплая Заступница мира холодного» – по истечении трёх суток пребывания в гробе (тела Её не коснулось тление), предала дух Своему Сыну, явившемуся, по свидетельству Предания и иконографии, принять Её душу. Она воскрешена с телом и с ним взята из мира; вот почему нет и не может быть нигде на земле мощей ни воскресшего Христа, ни воскресшей Богоматери.

Ни Иоанна Предтечу, ни наперсника Иоанна Богослова, никого из апостолов после их преставления не подъял Христос живым, на небо. Радости сей несказанной, Царствия Небесного удостоил лишь Свою Родительницу.

Как свершилось оное? Почтим священным молчанием пасхальную Тайну Вознесения, непостижимую для смертных, дабы не превратиться, по Кьеркегору, в людей, которые смехотворно озабочены тем, чтобы всюду находить разъяснения.

На небеса восшедшая силою из Тебе воплотившегося Христа Бога нашего, поправшего смерть, дарующая нам живот вечный, с любовью чтущим Твоё Святое Успение, слава восхождению Твоему, едина Чистая и Благословенная!

Сорок мучеников

Представьте картину: цветущий сад, среди цветов и деревьев высокий просторный дом. Внутри помещение ломится от роскоши: высокие потолки, изысканные арки, стены расписаны художниками; здесь же скульптурные фигуры, повсюду мрамор, журчат фонтаны, в бассейнах тёплая и прохладная вода. Раздаются смех, шутки, подносят редкое вино, умащают благовониями; читают стихи и обсуждают разные общественно-политические темы; играют в шахматы, занимаются гимнастикой, купаются, принимают массаж, наслаждаются сознанием господства над всем миром.

Вы думаете, попали во дворец?

Нет, в баню.

Архитектура была ведущим искусством Древнего Рима. Инженеры того времени изобретали для победителей триумфальные ворота, виллы, ораторские трибуны, в совершенстве владели секретами отопления, снабжения водой, канализации. Самые крупные бани, вмещающие до трёх тысяч посетителей, соорудил император Диоклетиан, знаменитый тем, что не забыл и христиан: устроил им кровавую баню.

Перенеситесь теперь мысленно в римскую провинцию, в Армению, на берег Севастийского озера, где наспех, за два дня, сколочена пышущая жаром дальняя родственница римских бань – деревенская парилка.

Полночь. Свирепствует мороз. Сбивает с ног ветер. Липнет к пальцам рукоять железного меча; стынет, коченеет стража на берегу. Светится окошко в бане.

А в озере, когда выглянет луна, что-то шевелится.

Сорок солдат, как сорок братьев, раздетые донага, стоят в ледяной воде.

Четверо суток назад им приказали собраться без оружия на площадке перед казармой. Старый командир, лучше прочих выбритый, подтянутый, обошёл строй, исподтишка любуясь на своих гвардейцев. Испытанные, смелые ребята! Не раз показали себя в боях… Загрубелые лица, рубцы от ран…

– Ветераны! – прохрипел центурион. – Вышел указ… Мне надоело с вами валандаться… Или вы поклонитесь нашим богам и удостоитесь ещё большей чести, или вместе со своим Христом… короче: будете лишены званий и наград, изгнаны из армии…

– Окаянный! – прошептал кто-то в строю, но так, что услышали все. – Ты же знаешь, как мы дрались за императора. Так неужели будем щадить себя ради Небесного Царя?!

В темнице они преклонили колени на молитву.

Трое были начитаны в Священном Писании.

Никто не спал. Молились до утра.

Едва забрезжил рассвет, завизжали засовы. В камеру пожаловал крупный чиновник. Заверещал: «Прибавку к жалованью, отпуска, женщин – всё получите! Только принесите жертвы нашим богам!»

Полроты арестантов взревело в ответ.

Сановник поморщился. Вышел вон. И приказал: связать и загнать всю партию нагишом в озеро.

Это была настолько классическая пытка, что спустя двадцать веков ею не брезговали пользоваться в сталинских и гитлеровских концлагерях. Наиболее известен случай, когда эсэсовцы вытащили из барака на мороз пленного генерала и в течение нескольких часов поливали водой из шланга, пока человек не превратился в сосульку.

На берегу озера смастерили баню: в неё мог нырнуть из ледяного пекла тот, кто раскается и похулит Сына Девы Марии.

В первом часу ночи запорошённые лёгким снегом обледенелые тела стали похожи на белые свечи.

– Вспомните, – скрежетал один из воинов, – как наш легион в панике отступал… Как дружно мы взмолились Вождю нашего спасения… не дрогнули, но грудь в грудь встретили врага… остановили бегство и… двинулись в наступление…

В третьем часу ночи начальник стражи махнул рукой. Продрогшая до костей охрана затрусила к бане. Всё равно никто из осуждённых теперь не убежит, даже если выберется на берег – дальше бани не уйдёт.

Конвоиры выволокли за ноги из парилки труп. То был дезертир. Не вытерпел пытки в озере, кинулся к горячему дому, но организм был уже настолько переохлаждён, что не перенёс резкой смены температуры.

Единственный человек из караула остался на морозе. Он слышал в полутьме: «Прииди Христе Боже наш, ходящий по волнам… Омочи стопы в крови нашей… Облегчи бремя… Укроти ветер…»

Караульщик не был христианином.

Но он всё видел.

И понял, что спасётся лишь тот, кто претерпит всё до конца. В нём, будто у разбойника на кресте подле изнемогающего Иисуса, свершился внутренний переворот. Он сорвал с себя одежду и с криком: «И я христианин!» бросился в озеро, обдирая тело об острый лёд, в обжигающую огнём купель крещения.

Утром палачи дивились, что их жертвы ещё живы и щупали воду: не тёплая ли?

Душа сорока мучеников отходила к Богу, избавляясь, как птица, от сети ловцов.

Весь мир был для них огромной римской баней с оглушительным (по свидетельству Сенеки) шумом, хлопаньем рук массажистов, воплями продавцов сосисок и напитков, воем пойманных воров и взрывами ярости забияк.

Там, впрочем, были тепло, вино и другие услады. Но каждый воин Христа знал – рванись он туда и ничего в этом комбинате бытового обслуживания, ничего, кроме чёрных пауков по углам, там не обнаружит.

Аминь.

Бесы

Из разных концов света время от времени поступают тревожные сообщения, вызывая недоумение, а порой и страх. Ни с того, ни с сего, не в шторм, а в тихую погоду – вдруг выбрасывается на острые камни или прибрежную отмель стая крупных китов и гибнет. Неожиданно в другом уголке планеты, в каком-нибудь городе, обнаруживают нашествие лягушек. Десятки тысяч квакушек, которых давно не видели в асфальтовых джунглях, упрямо, безостановочно прут по улицам, дворам, площадям. Принимают смерть под колёсами автомашин, ударами ног брезгливых горожан. Справиться с движением армады власти бессильны. Болотный народец лезет через город к крутому скалистому обрыву, откуда падает, как с конвейера, вниз и расплющивается в блин. Только теперь жители вздохнут спокойно.

Летят сигналы о массовой, ничем не оправданной гибели птиц или саранчи. Несметные полчища насекомых, застилая небо, мчатся неизвестно откуда в огонь. То же самое происходит и с животными. Лесные звери нечаянно-негаданно устремляются навстречу смерти.

В чём дело? Почему гибнут наши младшие братья?

Завихрилось ли что-то на солнце? Или свирепые ветер, жара, метели и прочие метеорологические сюрпризы, не замеченные бдительной аппаратурой в космосе, вынуждают пернатых и пресмыкающихся к самоубийству? Но в мире животных самоубийства не бывает, – авторитетно заявляет телевизор. И, вспомнив цитату из квантовой физики или механики небесных тел, оптимистически сулит: рак в море не свистнет, как наука распознает шифр странных переселений и коллективных убийств лягушек и китов.

Впервые в истории это непонятное явление описано в Евангелии.

Христа, Который приплыл с учениками в страну Гадаринскую, встретил нелепый тип. Он гримасничал, дурачился, щеголял нагишом, спал не в доме, а на кладбище в пустых гробах. С первого взгляда было ясно: мужчина душевно болен. Он обладал нечеловеческою силой. Его не могли упрятать не только в смирительную рубашку, даже в капкан из цепей. Рвал железные узы, будто паутину. Носился по городу галопом и рисковал неосторожно наткнуться на смерть.

Бесноватый пал перед Иисусом и завопил.

Христос спросил:

– Как тебе имя?

– Легион! – кривляясь, просипел бедняга; ему чудилось от боли, что внутри него засел целый легион бесов, от шести до десяти тысяч.

Христос велел нечистому духу выйти из человека. Бесы опрометью покинули скитальца, и с разрешения Христа вселились в большое стадо свиней, что паслось рядом. Апостол Марк уточняет: в стаде насчитывалось до двух тысяч голов. Свиньи всполошились, бросились с крутизны в озеро и с визгом утонули.

Гадаринцы, увидев, что Христос им причинил материальный ущерб и что их соотечественник, из которого выскочила нечисть, сидит одетый, в здравом уме у ног Иисуса, взволновались не менее свиней, ужаснулись и, как говорят дипломаты, объявили Сына Божия персоной нон грата, сиречь попросили Его подобру-поздорову удалиться от их окрестностей.

Как же рассматривать загадочную гибель животных ныне? Не встречаем ли мы бесноватых и теперь? Значит: бесы в мире? Но тогда с нами и Господь!

Бесноватый гадаринец был дьявольски силён. Силе техники нашей эпохи может, пожалуй, позавидовать любой период человеческой истории, хотя много в ней такого, что и нам не по зубам. Силе трогательного чуткого обращения к зверям мы могли бы поучиться у других эр, хотя никогда ещё так напоказ не беспокоились об охране окружающей среды и животного мира. Заводят специальные книги, где регистрируют количество уникальных растений, птиц, парнокопытных. Подозреваю, что в одну из таких книг скоро занесут и верующих. Ибо со времён царя Гороха вселился в Божие создание бес наживы и прогресса и кромсает землю.

В своей запоздалой заботе о животных мир не поднимается до новозаветной истины о том, что всякая тварь мучится и стенает, ожидая с надеждой откровения сынов человеческих, что животное должно не просто уберечься от пули или ножа, но вместе с человеком войти в Царство Божие. Животное создано раньше человека, раньше Адама и Евы поселено Богом в раю.

Демонизм глубоко залёг в сердце человека.

И только по молитве Церкви Господь освобождает человека от бесовщины. Ради Своего высшего творения Бог попускает бесам, покидая человека, входить в животных и губить их.

Христос не напрашивается на благодарность, не метит в родственники к нынешним гадаринцам.

И свинствующий мир просит удалиться Исцелителя.

Аминь.

Лествица

Когда судили авторов Второй мировой войны, члены международного трибунала, весь мир, словно спустились в забойню одного из гитлеровских концлагерей. Здесь была широкая, вырубленная в скале, с обрывками лохмотьев и ещё не успевшими позеленеть патронными гильзами, выщербленная лестница; она шла из мрачных катакомб наверх, к баракам за колючей проволокой.

Сыны Божии, согнанные со всех земель, добывали тут камень и, шатаясь от голода и побоев, медленно поднимались по просторному трапу к выходу, обняв руками и впалым животом тяжёлые булыжники. По бокам стояли эсэсовцы с автоматами, грамотные овчарки задыхались в ошейниках.

Не так ли и наш дух оторван от нашей исконной Родины? Мы заброшены в плен материального бытия. Жизнь в неуклюжих злых формах расставила вокруг вещи, которые караулят нас. Чужой язык, чужие нравы, чужая земля! Кто водворил нас на лестницу, где семейная страда – ступень, стычки с сослуживцами – ступень, любовь к ближнему – ступень, болезни – ступень?!

В этой огромной штольне, называемой жизнью, работал в шестом веке монах по имени Иоанн. Слепнул от ужаса, но не впадал в истерику. «Склонные к сладострастию часто бывают сострадательны и милостивы, скоры на слёзы и ласковы, но пекущиеся о чистоте не бывают таковы».

Двадцатый век – детёныш неверия, муравей на гумне, воображает порой, что раньше не существовало ни проблемы человека, ни шума вокруг прав человека. Адам, якобы, терялся среди племенной вражды, огня, кристаллов, прыщей, школ, кастрюль, царей, лошадей, религий. Политэкономия, социология, разные общественные науки – будто бы предтечи спора о внутреннем стержне человека, по-настоящему накалившегося лишь в наше время.

Но «Что я знаю? Что я могу делать? На что я могу надеяться?» – это не вопросы, впервые возникшие в творчестве Иммануила Канта, а замалчиваемое достояние духовного опыта отцов Церкви, один из которых игумен Синайского монастыря в Палестине, старец Иоанн, написал искренний шедевр о том, что такое человек.

Книга называется «Лествица».

Автора терзает мысль о конечности человеческого бытия, о его отношении ко времени, о месте человека, как сейчас выражаются, во взрывающейся и расширяющейся Вселенной. «Самопознание», – подчёркивает старец, – «есть верное понятие о своём возрасте».

Писатель знал: «Кто хочет делить словом, что есть Бог, тот, слепотствуя умом, покушается измерить песок в бездне морской». «Небезопасно плавать в одежде; небезопасно и касаться богословия тому, кто имеет какую-нибудь страсть».

Всю жизнь он углублялся умом и сердцем в сотворённый Богом «чин бытия и начала». Понимал: мир – сплошное противоречие.

Бес нашёптывает: «Бог – человеколюбив. Греши напропалую!». Но влезешь в болото по самые уши, и окажется, что Бог не только человеколюбив, но и неумолим, строг, праведен. Нет пощады! Плоть – «моя заступница и моя предательница», «как я сам себе и враг и друг?». Душа и тело взаимосвязаны. «Ум, будучи бестелесен, от тела оскверняется и омрачается, и, напротив, невещественное от персти утончевается и очищается».

Что делал игумен?

«Не ленись в самую полночь приходить в те места, где ты боишься быть», – твердил инок и по ступеням своей книги спускался в подземелье человеческой души. Он указывал на причины гибели сокровенного человека внутри каждого из нас: это – привычка, долгий навык к греху, бесчувствие души, забвение смерти. Дар прозорливости позволял ему набросать сетку понятий, дать чёткое определение тому, что такое набег мысли, прилог, прелесть, страсть, отчаяние. Он учитывал личность грешника, обстоятельства содействующие преступлению или проступку, духовную зрелость отступника евангельских принципов. Не было огульщины в его сердечной молитве за упавшего, ибо, по его убеждению, унять беса иногда значит удержать руками молнию.

Преподобныйпроповедует беззаботность, когда кишит накопление экономических благ, наращивается материальная заинтересованность, которые-то и превращают мир в Освенцим или ГУЛАГ не только в Европе, но и в Америке: везде ты тянешь камень из катакомб, куда тебя загнал твой грех!

Подлинное покаяние – считать себя достойным любых бед. «Плач по Богу есть золотое жало, уязвлением своим обнажающее душу от всякой земной любви».

В концлагере жизни веди себя как один французский композитор. Будучи военнопленным, маэстро сочинял музыку «На конец времени» и исполнял её на убогих инструментах лагерный оркестр в присутствии палачей. «Твоей женой да будет память о смерти, детьми – сердечные воздыхания».

Живи, как солдат на войне. Вокруг свистят мины, зияют воронки, вся планета контужена, а пригрело солнышко, подоспела весна, и обрубок дерева, обструганный кол, на котором натянута ржавая колючая проволока, дрогнул и пустил зелёный росток: не теряй в себе образ Божий!

Что даст формальный разбор творчества святого Иоанна Лествичника? Мы лишь бегло, поверхностно коснулись потаенных бездн внутреннего окоема православного художника. Мы знаем, что он ведал и что делал.

А на что надеялся, с неугасимой горячностью стремясь к правде Божией?

На Страшный Суд.

Аминь.

Демонов язва

Ещё пустели ясли в Вифлееме, а Крест уже искал хозяина.

Холодно было изгнанному из рая Адаму. Нашёл он две сухие щепки, случайно сложил их поперёк, потёр, и – затлело, задымилось, вспыхнуло пламя, подле которого человек до сих пор греет свои ноющие в осень кости.

Крест с древности связан с представлениями об огне и солнце. Крест покровительствовал домашнему очагу. Украшая глиняную посуду, оберегал воду и пищу от злых духов. Сверкая на груди царя, страшил, грозил расплавить твёрдость врага в слизь. Бог язычников сжимал в руке жезл из пучка крестов, томясь в предчувствии закатывающейся судьбы. И из гробниц, орнаментированных рисунком двух пересекающихся линий, крест выкарабкивался египетским иероглифом, обозначающим жизнь.

Пришествие Креста в мир возвещает письменность человека. Евреи, турки, татары, другие нации пишут справа налево; греки, грузины, русские – слева направо; индусы, китайцы, японцы – сверху вниз; мексиканцы – снизу вверх; крест лежит в основе письменного обмена, информации между людьми (М. Фуко, «Слова и вещи», М., 1977).

Крест с детства входит в нашу жизнь крестовиной Рождественской ёлки, как самый крепкий способ стоять на ногах, не падать.

Крест учит слагать несоединяемое. Крест – сигнал сочетания, преодоления разрыва, тоски, одиночества.

Крест отражает милосердие вознесённого на Него Сына Божия. Никто ещё не придумал для христиан новую эмблему, которая бы заменила крест на борту машины скорой помощи.

Крест поднимает человека в небо, «идёт по воздуху» в конструкции самолёта. Крест простирается костром посадочных огней на аэродроме.

Крест держит неприятеля на почтительном расстоянии, ютясь в прицеле пушки.

Крест расчленяет мир в полевом бинокле. Делает далёкое близким, позволяя рассматривать в театре жизни тени и декорации настоящего и прошлого. Любую вещь можно увидеть хорошо, т.е. сверху, сбоку, прямо, если поместить объект в четырёхгранную проекцию, на лопасти креста.

Крест утрамбован в скелете человека. Смоделирован на перекрёстке носа и глаз. «В первохристианской иконографии, – отмечает выдающийся богослов о. Павел Флоренский, – Лице Господа, обычно, изображалось крестом». Общепринятая в биологии формула, отличающая женщину от мужчины, носит на пальце колечко со знаком креста.

Спасительность креста пронизывает быт от домашних ножниц до крыльев мельницы. Куда ни глянешь – всюду крест!

Отвергающие крест впадают в духовное самоубийство. У тех, кто не искал или потерял безумные идеалы религии, в конце двадцатого века вместо нательного креста болтается на шее модная деталь: брелок в форме стального лезвия. Безбожие полоснуло молодёжь по горлу бритвой!

Тяжёлый, страшный Крест Спасителя мы нахлобучиваем на могилы близких, как деревянный комплимент. Кто заслужил Голгофский обелиск? Кто не рассчитывал пересидеть под Ним, как под кустом, в ненастье? Кому вонзался Крест Христа железным пропеллером в грудь и плечи, круша курятник души?

Плыть по житейскому морю утопающему человеку никак иначе нельзя, как только разбросав руки крестом. Крестом движется и лодка с вёслами, и судно с парусами на мачте, – констатировали богоносные мужи.

Технотронная эпоха почти обходится без паруса. Пользуясь обломком креста – видоизменённой мачтой, строит океанские лайнеры, развивающие титаническую скорость. Машинопоклонники словно упускают, что «результат плавания зависит не от того, быстрее или медленнее продвигается корабль, а от того, будет ли правильным его курс и исправным рулевое управление» (А. Швейцер, «Этика и культура», М., 1973).

Церковь – корабль.

Подобно подводной лодке, она глубоко погружена в напряжённую жизнь, выставив для наблюдения за неспокойной поверхностью мира надёжные, точные перископы крестов!

Аминь.

Четыре буквы

У людей, впервые попадающих в православный храм или слабо знакомых с Евангелием, вызывают недоумение четыре буквы на Кресте Иисуса Христа. Если расшифровать эти инициалы, станет известно, что распятый Человек, по имени Иисус, был жителем Назарета – небольшого израильского городка. Вглядываясь в Его измученное лицо, скрюченные предсмертной судорогой кисти рук, трудно понять, почему Он назван Царём Иудейским. Царей морили в ссылке, царям рубили головы, расстреливали, распинали? Был ли Иисус царём?

Дьяволу, во всяком случае, мерещилось короновать Христа, сделать Его «повелителем блох». Сатана распахнул перед Сыном Человеческим перспективы ничем и никем не стеснённой власти над всем миром. При одном небольшом условии: Христос поклонится дьяволу.

Христос вытер ноги об столь лестное предложение.

Тогда лукавый подослал народ ко Христу с настырным требованием «нечаянно» стать царём. Иудеи веками мечтали о Царе-Мессии, не замечая, что разорённый Римом Израиль с его претензиями на мировое господство даже не смешон. Раздуть жестокое восстание, помазать Иисуса Христа на царство значило бы погибнуть от падающей статуи. Прекрасна ли была сама по себе сия статуя? Да, не менее, чем мечта евреев. Но что великого или трагического в том, чтобы из-за неосторожности свалить себе на голову красивую скульптуру? Такой скульптурой была для евреев затаённая надежда дождаться Царствия Божия. В религиозно-политических чаяниях иудаизма Царствие Божие опрокидывало все монархии, власть принадлежала Самому Иегове через посредничество иудейской нации, её духовенства и Царя-Освободителя.

Евреям показалось, что Христос и есть тот царёк, которого они лелеяли в своих геополитических грёзах. Иисус дал к этому повод. Его притчи изобиловали образами Царства Божия. Он посылал учеников благовествовать о Царстве Божием. Он Сам называл Себя Царским Сыном (Мф., 22, 2). Однако Христос, пользуясь выражением «Царство Божие» как наиболее доступным для соплеменников понятием вкладывал в него совсем другой смысл, чем его современники (М. Тареев, «Жизнь и учение Христа», часть 2, Сергиев Посад, 1908).

Был ли Христос, по крайней мере, хотя бы патриотом?

Любил ли Он Свою земную родину? Вероятно, да.

Прорва горечи и ласки в Его замечательных словах: «Иерусалим! Иерусалим!.. Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов под свои крылья, и вы не захотели!» (Мф., 23, 37).

Мучался ли Христос от того, что Иудея стонет под железной пятой Рима? Отчего же Он и бровью не повёл, чтобы сбросить иноземное иго?

Вожделенное Отечество Христа – на небе, а не на земле, внутри человека, а не в синагоге. «Христиане града своего не имеют, христиане града грядущего взыскуют» – учит ап. Павел. Для христианина почти не важно, где он живёт, в какую эпоху и режим завинчен. Лишь когда мы разбредёмся по могилам, и «осолит разлуку нашу горсть сырой земли», о, только тогда каждый узнает, где его подлинная родина! Для христианина ею может быть только Царство Небесное, Отчий край Отца, Сына и Святаго Духа.

Еврейская верхушка сообразила, что увязывать свои планы о Мессии со Христом опасно, что, если во Христа и Его учение уверует большинство народа, придут римляне и ещё больше овладеют их землёю. Разъярённая толпа потребовала от прокуратора-оккупанта Понтия Пилата казни Иисуса. «Царя ли вашего распну?» – ехидно вопросил Пилат беснующуюся чернь, которая ещё вчера хотела сделать Христа земным царём. Евреи не менее едко отбрили: «Нет у нас царя, кроме кесаря».

Пилат приказал распять Христа и начертать на кресте надпись, всего:

Четыре буквы.

Четыре слова.

Четыре евангелиста расскажут о них всему миру.

Пилат написал: «Царь» и добавил «Иудейский». Пилат распял, как, может быть, ему показалось не какого-то там еврея, а саму идею иудеев об их царстве.

Христос на кресте вкусил ещё одно последнее уничижение. Надпись над Его израненной головой говорила о чём-то земном… Он умирал, чтобы воскреснуть, родиться как бы вновь, в просветлённом теле… И эта дощечка-надпись на кресте была похожа на ту бирку, тот клочок клеёнки с именем новорождённого, которую привязывают к руке младенца в роддоме, чтобы мать впоследствии не перепутала дитя.

Церковь-Мать никогда не спутает с чужими Своего Сына, ибо на колыбели Креста сияет: «Иисус Назарей Царь Иудейский».

Аминь.

Логос

Пасхальная ночь врывается в нашу плоскую обыденность, сияя на литургии евангельским текстом, написанным апостолом Иоанном. Свет первых стихов этой книги не может объять ни тьма вокруг храма, ни мгла непонимания священных страниц, которая царит внутри многих из нас и связана не только с тем, что мы разморены богослужебным торжеством, но и с невозможностью вообще постичь происходящее с нами в сей жизни, нашим предназначением и местом в ней, нашей соотнесенностью с религией или безразличием к главному.

Как сквозь сон доносятся до слуха читаемые пастырем непонятные, порой горькие фразы: «В начале было Слово… И Слово было у Бога, и Слово было Бог… Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть… В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал…». Но, тем не менее, «Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины, и мы видели славу Его, славу, как единородного от Отца…»

О каком Слове беспокоится автор в данном фрагменте? Почему Слово было у Бога? Как чрез Него сотворён весь мир и мы?

Выражение «Слово» в Евангелие от Иоанна является переводом с греческого языка на русский термина «Логос». Под «Логосом» уже много столетий подразумевают некий высший смысл. Однако сперва греки называли «логосом» не речь, не дело, благодаря которым можно говорить о смысле чего-либо. Этот глагол означал собирание чего-то, например, хвороста, стада, целебных трав, спелого винограда. Но как созревший виноград становится после переработки отличным напитком, так и налитый зрелостью «логос» постепенно, после тщательного размышления и отстоя в душе лучших мастеров виноделия мысли превратился в слово, став пьянительным языком. Ведь именно для языка и его инструмента слова характерно, в первую очередь, собирать, стягивать, концентрировать воедино все вещи, все явления. Чтобы выстоять среди хаоса стихий человек должен разобраться, что творится внутри и вокруг него. Все вещи, живые и мёртвые, ластятся к нему, как звери к первозданному Адаму, и человек, нарекая их, именуя, даёт им тем самым своим словом подлинное существование. Ибо любое событие наличествует воистину, если у него есть определение, закреплённое в слове.

Чего хочет от нас Бог, так это, прежде всего, порядка.

О том, кто не утратил в себе образ и подобие Божие, говорят как о порядочном, всячески собранном человеке. От собранности каждого члена Церкви идёт соборность Церкви, исповедуемая нами в Символе веры. «Где двое или трое собраны во Имя Мое,», – учит Христос, – «там и Я посреди них». Евангелисты сообщают, что слово Христа было «со властию», Христос собирает нас властным словом, как птица птенцов под свои крылья. Ему Одному «дана всякая власть на небе и на земле». Он – глас Бога в рассогласованном мире, Его непобедимое Слово. На крестчатом нимбе икон Спасителя начертано по-гречески слово «Сущий». Предметы нашего окружения, их сущность уясняются, доступны нам лишь через слово, ибо, скажем вновь, только через слово и вносимый словом порядок в анархию мира человек и все вещи начинают существовать осмысленно, наделяются рангом, статусом, возникает чинопоследование бытия, где звезда от звезды разнствует в славе, одно положение у печного горшка, другое – у того, кто его делает.

Падший мир бесчинствует, живёт не собранно, расхристано, сонлив, будто неразумные девы, у коих нет в полночь масла для встречи грядущего жениха, будто апостолы, почившие не только на горе Фавор незадолго перед наступлением славы Божией, но даже и в Гефсиманском саду, когда чернь с дрекольем ополчилась на Христа.

Люди ежедневно копошатся, собирая себе сокровища на земле, а не на небе, стремясь к наведению порядке в своём хозяйстве – душевном, домашнем, производственном, общественно-политическом – не замечая, что повёрнуты спиной к Подлинному Порядку, где властвует свет Тихой Истины, Свободы от рабства человекам, обузданной от похоти потребления Красоты. Те, кто не со Христом, не собирают, а расточают.

Но тот, кто с достоинством несёт крест Христов, того не заглатывает тьма разобщения, разъединения с Сущим. И, встречая Воскресшего Жениха в пасхальную ночь, он чует, как с его сердца, будто с рук возлюбленной из «Песни песней», каплет благовонное миро неиссякаемой благодарности Богу Слову, Собезначальному Отцу и Святому Духу.

Аминь.

Палама

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Представьте обыкновенные механические часы, аппарат которых заключён в наглухо закрытом корпусе. Вы видите циферблат и как движутся стрелки, слышите нежное тиканье, но не имеете средств открыть ящик. Вы можете нарисовать себе некую картину часового механизма, но вы никогда не можете быть уверенными в том, что ваша схема единственно правильная, что она может исчерпывающе обосновать ваши наблюдения. Поскольку корпус хронометра опломбирован, вы никогда не будете в состоянии сравнить созданную картину работы часов с реальным агрегатом, вы даже не можете себе представить возможность или смысл подобного сопоставления…

Так писал в середине нашего столетия один из основоположников современной физики. Он был верующим человеком и считал, что в области науки все наиболее тонкие идеи берут начало из исконно религиозного чувства.

Этот учёный мягко иронизировал над неограниченной проницательностью человеческого мышления, сомневался, что вещи существуют в том виде, в каком их воспринимают наши чувства. В жизни человека и животных господствует иллюзия, царящая также и в естествознании, будто мир есть то, что нам является.

Великий физик переживал ощущение таинственности, лежащей в основе религии, и во всех наиболее глубоких направлениях искусства и науки. Он стремился к тому непостижимому, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука. Будучи гениальным теоретиком, он довольствовался тем, что с изумлением кроил догадки о тайнах мироздания, смиренно пытался мысленно выстроить далеко не полную причину совершенной структуры всего сущего. Его религиозное чувство почтительно восхищалось порядком, который он замечал в природе – небольшой части реальности, доступной нашему рассудку.

Ему казалось, что религия возникла на почве страха перед непознанными объектами природы, таких как землетрясения, гроза… Но как же он, крупнейший мыслитель эпохи, создатель новой научной картины мира, оказавший крутое влияние на стиль научного мышления, мог находить себе убежище в религии? Ведь у него отсутствовал тот страх, что был погонщиком первобытных людей.

«Я смотрю, – писал он, – на холст живописца, но моё воображение не может воссоздать внешность художника. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядел создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь Бога, для Которого тысяча лет и тысяча измерений предстают как одно?» (А. Эйнштейн, Собр. науч. Трудов, т. 4, М., 1967).

Ответ на проблему, как человек может постичь Бога, Церковь дала, в частности, устами архиепископа Фессалоникийского св. Григория Паламы. Память сего святителя мы празднуем ежегодно на второй неделе Великого Поста. Палама свидетельствовал, что Бог абсолютно недоступен и в то же время может реально общаться с человеком. Вот одно из противоречий, обогащающих религию не менее, чем парадоксы науку.

Архиепископ различал в Боге неприступную, непостижимую сущность (тайну – по выражению великого физика) и божественные действия или энергии, силы, неотделимые от сущности Бога. Через энергии Творец действует вовне Себя, проявляя, сообщая, отдавая Себя твари путём Откровения, благодати. Откровение знакомо нам через Писание и Предание, благодать – ничем не заслуженный дар Божий – известна, например, через талант. Это не сущности, а энергии, свойства, порывы Бога.

Энергия – фундаментальное понятие современной физики – циркулировала как понятие не только в философии древних греков, но и в трудах отцов Церкви св. Василия Великого, св. Григория Нисского.

В XIV веке Григорий Палама, не занимаясь никакими физико-математическими экспериментами, опираясь сугубо на свою веру, т.е. на религиозное проникновение в структуру созданной Богом тварной природы, вывел, что весь мир пронизан божественными энергиями. Родоначальник классической физики Ньютон, не зная этого, утверждал, что во вселенной стынет пустое пространство.

Современная физика отрицает наличие пустых пространств. Пространство – это поле, пронизанное энергиями. Палама, живший за триста лет до Ньютона, в свете новейших достижений науки более актуален, чем учёный, затративший многие годы упорного труда на распутывание принципов небесной механики! Для Паламы не зияло пустоты в пространствах Божьего промысла. Всё проникнуто лучами Божества, энергиями Божьей заботы.

Правда, ставить знак равенства между открытиями XX века и богословием св. Григория Паламы нельзя. Между полем, пространством физиков и нетварными энергиями Бога – несоизмеримое расстояние. Палама учил, что энергии Творца ни под каким предлогом недопустимо отождествлять с космосом или выводить их присутствие в мире в зависимости от мира. Они существовали бы и в том случае, если бы Господь не создал мира.

Мир сцементирован из веществ, уверяет нынешняя физика, все вещи ничто иное, как сгусток энергии. Церковь с таким постулатом совершенно согласна, ибо для неё Божественная энергия первичнее материи, независима от неё. Энергия Бога – зодчий вселенной, она поддерживает жизнь.

«Бог именуется светом не по Своей сущности, а по Своей энергии», – назидал Палама. Энергия, заявляет физик атомного века, – это свет.

«Свет Божий во тьме светит, и тьма не объяла его»!

Развив учение о возможности нашего приобщения к непостижимому Богу через проявления Его сущности в мире, св. Григорий Палама тем самым чётко сформулировал догмат Православия о доступности Бога человеку, о соединении скудельного сосуда с Пресвятой Троицей. Божественная энергия, «всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая», постоянно присутствует в нашей жизни. Она приходит к нам в нашей жизни ежедневно прежде всего в Таинстве Причастия, когда мы приобщаемся Тела и Крови Господних, когда по благодати становимся сопричастниками Божественного естества через Господа Иисуса Христа, в Котором незримо, взаимопроникновенно, неслитно пребывают энергии божественная и человеческая.

И гениальный современный физик, и отец Церкви в поисках Истины исходили из веры во внутреннюю гармонию и тайну вселенной. Без такой веры нет ни творческой науки, ни подлинной религии.

Бог и мир для нас в один и тот же миг доступны и недоступны. Мы видим не только циферблат закрытых часов, механизм которых нам неизвестен, но и Лик Божий, Чья Сущность непостижима.

В силу Божьей благодати и «тайны обитающего в нас Духа Святаго» (В. Лосский, БТ, №8, М., 1972) мы изменяем не только окружающую нас действительность, но и собственную природу, преображая её в образ и подобие Божие.

Каким способом? Будучи верными Господу словом, делом, помышлением.

Аминь.

Валаам

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

По преданию: вышел сеятель сеять на Русскую землю. Имя ему было св. Андрей Первозванный. И когда стал бросать зёрна, одно из них упало на камень. Камнем же был Валаам – скалистый остров на Ладожском озере.

И возник на Валааме один из первых на нашей родине, сначала небольшой, а затем разросшийся, мощный монастырь.

Кто выпестовал его? Что за люди?

«Строгая дисциплина и самодисциплина, умение анализировать и прогнозировать обстановку – вот отличительные черты «отшельников». Они умели переносить трудности, связанные с освоением новых мест, умели переносить голод и холод, не впадая в уныние, они, наконец, не чурались физического труда и, когда это было нужно, валили лес и пахали землю, рубили кельи и часовни, ставили амбары и рыли колодцы», – пишет о чёрном духовенстве один атеистический автор.

Монахи решили превратить угрюмый Валаам в цветущий вертоград.

Навозили баржами земли с материка, засадили её деревьями, травами, кустарниками, собрав со всех концов света различные породы яблонь, лип, сирени, кедра…

Так на Валааме остались плоды деяний многих поколений старателей духа. Преображённый ими участок суши теперь объявлен заповедной зоной: на нём чудом сохранились, наряду с уникальными храмами, экземпляры редкостных деревьев и растений, в тех краях более нигде не встречаемых. Они включены в Красную книгу СССР.

Что же происходит? Как получается, что люди, наиболее оторванные от земли, являются её благоукрасителями? Не становимся ли мы ещё раз свидетелями того, что «идеализм не может утверждаться на моменте исключительно только теории» (Шеллинг, «Система трансцедентального идеализма», М., 1936)? Как могли созерцатели вечного броситься в поток изменчивого времени, реконструируя его в соответствии со своим внутренним окоёмом? Почему экспроприаторы монастырских ценностей, унесшие на свои нужды чётки, усеянные бриллиантами, и многопудовую серебряную раку над мощами основателей валаамской обители свв. Сергия и Германа, не сумели ни на одном острове разбить такой же сад? Ведь по заверению поэта, «в стране» есть «люди», чтобы такому «саду цвесть». И где же? Не в солнечном Крыму или в субтропиках Кавказа, а на студёном севере, на острых утёсах, где жить можно лишь в тепле, подле печки, которую не топят в году один-два месяца. Нет и сегодня недостатка в стёртых обвинениях в том, что христианство-де – «трусливое бегство от жизни», что «мир монастыря подавляет человеческую личность», что «истинное спасение души – в последовательном уходе от реальных жизненных ценностей. На это направлен весь строй монастыря, скита, монашеских поучений и дисциплинарных упражнений».

Конечно, «личность есть несводимость человека к природе» (В. Лосский, «Богословское понятие человеческой личности», БТ, №14, М., 1975). Но не видим ли мы, что насельники Валаамского Афона желали насколько возможно пресуществить окружающий их суровый ландшафт как бы в образ и подобие Божие?

Кто рискнул бы этим заняться? Только тот, чья душа весьма восприимчива к красоте. А «церковность есть красота новой жизни в Безусловной Красоте – в Духе Святом» (П. Флоренский, «Столп и утверждение Истины», М., 1914).

– Хорошо, нечего сказать, хорошо, – говаривали паломники с Валаама, бывая в других монастырях, когда приезжали на материк, – а всё не то, что на Валааме; там возьмёшь краюшку хлеба за пазуху, и хоть три дня оставайся в лесу: ни дикого зверя, ни лихого человека. Бог да ты, ты да Бог!

Человек и Бог (позволим здесь употребить общее место патристики) – реальности, не переживаемые независимо одна от другой, они навеки взаимосвязаны, как Церковь и Христос. Всякая личность, живя в церкви, пребывает одновременно в двух природах: Божественной и человеческой, поскольку Церковь – Тело Богочеловека, а мы Его члены кость от кости, плоть от плоти.

Именно поэтому Церкви есть непременное дело до всего происходящего под небом. Она смело выходит, выплескивается (если вспомнить любимый образ, используемый в философии от Плотина до Гегеля) из переполненной чаши духа, где пенится бесконечность, за край церковной ограды, творчески преображая казённую среду, лежащую во сне и косности.

Монастырь – остров духа. Он отрезан от континента материи. Но материя не может пульсировать без духа. Идеальное и реальное стремятся навстречу друг другу, и тут уже, как выражается не одно атеистическое перо, «монашество «своего» не упускает. Оно становится крупнейшим землевладельцем, прибирающим к рукам окрестное население – крестьян, ремесленников, и нещадно выжимает пот из трудового народа».

Впрочем, не тогда ли, как отмечал К. Маркс, идея воплощается в материальную силу, когда она овладевает массами? Не тогда ли можно украсить Валаам, когда многих людей удаётся вдохновить идеей Бога, и пойти ради Господа на любые жертвы?

Сейчас на Валааме начинают реставрировать знаменитые залы, аптекарский огород с лекарственными растениями, аллеи дивных деревьев, которые, как хоругви, осеняют крёстный ход храмов – весь историко-архитектурный и природный ансамбль. Недаром победитель Наполеона царь Александр Благословенный, пленённый красотой ософиенного острова, «где поздних, бледных роз дыханьем декабрьский воздух разогрет» (Ф. Тютчев), при посещении Валаама не позволял подвижникам целовать у него руку или становиться перед ним на колени, но сам лобзал у рядовых иноков и схимников их натруженные длани («Описание Валаамского монастыря», СПб., 1904)…

Давно упало семя христианства на русское раздолье. Одно из зёрен угодило на камень. Однако не погибло, а возросло и принесло богатые плоды.

Потому что Камнем для валаамских братьев был Христос.

Аминь.

Жертва вечерняя

Вчера на вечернем богослужении незаметно для многих совершилось знаменательное событие. Оно случилось в тот момент, когда по Уставу Церкви был приглушён, погашен свет. Наступившая темнота напоминала об изгнании из рая, о грехопадении, которое, как чёрная ночь, надвинулось на людей.

«И никакая сила огня не могла озарить, ни яркий блеск звёзд не в состоянии был осветить этой мрачной ночи» («Премудрость Соломона», 17, 5).

Мгла говорила также о глубокой ночи, в которую родился Спаситель. О Его Воплощении возвещало ангельское пение, прозвучавшее в конце вечерни: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение».

Сумрак в храме символизировал ночь, в которую Христос явится вторично: судить живых и мёртвых, «узников тьмы и пленников долгой ночи».

Царские врата в этот момент богослужения закрыты, отождествляя собою двери рая, замкнутые для греха.

Срединная часть храма называется кораблём. И поистине: земля – это корабль с мирянами в пучине житейского моря; он борется с волнами отчаяния и страстей, захлёстываемый покаянной печалью, подавая гудки звуками шестопсалмия.

Шесть псалмов, соединяющих и отделяющих вечерню от утрени, являются гранью между Ветхим и Новым Заветом, водоразделом между днём прошедшим и днём наступающим. Шестопсалмие сочетает вечерню и утреню, словно человеческое и божественное, как две природы во Христе, но сочетать человеческое и божественное в нашем восприятии можно лишь через покаяние перед Богом.

Поэтому шестопсалмие носит трагический, великопостный, страстной оттенок. Псалмы не поют, а читают, как в Четыредесятницу. История всенощного бдения ведёт свою родословную от богослужений Страстной и Пасхальной седмиц.

Шестопсалмие – «наиболее минорная часть бдения» (М. Скабаланович), это «мука глубинная, интимнейшая рана души и её боль». «Невыразимость скорбной и необычной таинственности этого часа пугает. В этот час, когда всё зыбко, неясно, неустойчиво, приближается утро, но ещё ночь. Это самый скорбный и мистический час, час провала времени» (Л. Выготский), который переживает каждая душа, трепетно ожидающая рассвета.

Человек – блудный сын – словно положен в рове преисподнем, «в тёмных и сени смертней». Для него во время шестопсалмия ещё не засияла утреня – вечный свет Царства Небесного.

Если вторично воспользоваться символом житейского моря (ведь каждый символ многозначен), «то шестопсалмие представляет собою то море, которое преодолели израильтане во главе с пророком Моисеем, спасаясь от рабства в Египте. Переход через Чермное море был для людей прообразом будущего крещения их духа в «Свет во откровение языков».

Крещение – погружение в воды купели – означает, прежде всего, покаяние, сбрасывание в могилу прежнего, ветхого образа человека. Покаянный характер шестопсалмия роднит человека с таинством не только Крещения, но и исповеди, ибо исповедь также совлечение с себя бремени неудобоносимого греха.

Моисей взмахнул жезлом, и воды моря расступились перед народом, бегущим из плена. Мрак, сгустившийся над нашей душой, рассекает жезл шестопсалмия, помогая нам через пучины суетного бытия стремиться к берегу Нового Завета.

Священник, выходя из алтаря к царским вратам во время чтения самого жуткого, наполненного смертной горечью восемьдесят седьмого псалма, изображает собою Христа, Который услышал скорбь падшего человечества и не только сошёл, но и до конца разделил его страдания, став за нас Ходатаем перед Богом.

О чём же молится священник, что шепчет с благоговейным вниманием и страхом?

Он говорит о духовной духоте земли, благодарит Бога за дуновение прохлады, за наступающий рассвет. Ведь Бог создал свет, да просветит Он каждую тварь и сохранит её светом ума Своего, соделав нас сынами Света и дня, освободит от вероломных врагов, научит искренне молиться, благословит наши деяния на всяк час, Он хвалит, поёт, благодарит! А что делает в этот миг мирянин в храме? Нередко устраивает не то дрёму, не то перекур, не то передышку в богослужении, не чувствуя, что шестопсалмие – момент великой жертвенной сосредоточенности духа. Нежелательно в этот момент ни креститься, ни совершать лишние движения, ни тем паче выходить из храма. Устав предписывает: внимать словам псаломщика, руки держать прижатыми к груди, головы преклонить, сердечными очами смотреть на восток, молясь о грехах наших, вспоминать смерть, будущую муку и жизнь вечную.

Шестопсалмие в кратком сосредоточенном виде – это как бы вся Псалтирь. Начинается оно и проходит под знаком покаяния, разлучения со старым и заканчивается ожиданием, принятием нового Истинного Света – Иисуса Христа.

Аминь.

Радуга

Землянину, который кружится в бездне суеты, трудно представить нечто пребывающее вне времени. Когда тварное создание хочет выразить своё понимание Бога, оно обычно говорит: Христос, подразумевая под этим благословенным Именем всю совокупность мнений о том, как мы можем видеть Бога. Сын Божий ходил по земле, с Ним можно было разговаривать, к краю Его запылённой ризы можно было прикоснуться, словом, Начальник будущего века был вовлечён в круговорот бытия, и потому человеку легче всего в постижении Бога не залетать мыслию в заоблачные выси, а попросту остановиться на Личности любимого Иисуса, считая, что Бог есть не Кто иной, как только Христос.

Думающий так допускает ошибку. Он рассекает, разрубает Бога, забывая, что Бог Сын не может быть мыслим без Бога Отца и Бога Святаго Духа. Когда мы говорим: «Христос», надо помнить, что это выражение неразрывно сочетается со всей Пресвятой Троицей!

Всякое действие Христа совершалось с благоволения Бога Отца в присутствии Духа Святаго. Дух предшествовал рождению Иисуса в яслях Вифлеема, осенив Деву Марию, Дух неотлучен от Христа при крещении в Иордане. Христос изгонял бесов силою Духа. Дух не оставил Иисуса во гробе. Дух вместе со Христом управляет Церковью.

Божественная Сущность выше всех человеческих представлений и терминов. Она не может быть никогда окончательно исчерпана формулами, которыми скудельный сосуд пытается увязать в собственном опыте взаимоотношения Отца, Сына, Святаго Духа и их природу.

Чёткое понимание единства и различий во внутритроичной жизни Творца есть «историко-догматическое деяние и подвиг великих каппадокийцев» (Г. Флоровский, «Восточные отцы 4 века», Париж, 1931) Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста – «троицы, славившей Троицу». С четвёртого века, с той поры, когда жили приснопоминаемые великие учители, входит и утверждается в церковном употреблении точное определение троической веры: Бог есть единое Существо в трёх Ипостасях. Что же такое в Троице Сущность и Ипостась?

«Сущность», – писал св. Василий Великий, – относится к Ипостаси, как общее к частному». Общее в Пресвятой Троице – единство, равночестность Трёх Лиц, частное – Их различие Друг от Друга. Особенности Трёх Ипостасей в том, что Отец безначален, не рождён, Сын – рождён от Отца, Дух – исходит от Отца. Ипостаси служат не разобщением, но бесконечным различением Трёх Лиц внутри бесконечно единой природы Бога.

Учение о Пречистой, Непостижимой, Непобедимой Троице, тщательно разработанное святыми каппадокийцами, – факт не только евангельский, новозаветный. Господь открывал Себя как Троицу и в ветхозаветную эру. Библия излагает множество тому доказательств; в числе их небольшой сто девятый псалом, сочинённый дальним родственником Иисуса иерусалимским царём Давидом.

«Сказал Господь Господу моему: сиди одесную Мене», – так начинает Давид песнь Богу, словно чеканя Символ православной веры, где говорится, что Христос взошёл на небеса и как Сын Божий сидит одесную Отца. Давид поёт о предвечной рождённости Бога Сына: «из чрева прежде денницы (раньше ангелов) родил Тебя».

Два Лица Пресвятой Троицы сразу предстают перед нами в этом псалме, где же Третье, Дух Святый?

«Жезл силы Твоей пошлёт Господь», – продолжает вдохновенно Давид. Христос обещал апостолам послать на них Духа Святаго. Посланничество – характерная черта ипостаси Бога Духа. Что может быть жезлом силы Вседержителя, как не действие Святаго Духа? В Ветхом Завете Дух открывается ещё не как Лицо, но как Сила.

Сила – действие Бога, Его энергия, присущая всем Трём Лицам как вечный волевой акт. Всякая благостыня от Отца исходит, через Сына простирается и совершается во Святом Духе. Лучи у Троичной Радуги разные, но вместе составляют одно явление, единый Лик небесной красоты. Созерцание Пребезначальной Троицы сквозь призму краеугольного догмата Церкви – предел и средоточие всей жизни христианина. Как в Боге не сливаются неразличимо три Лица, так и в Церкви всякий верующий имеет своё лицо, не сливаемое с другими, отличающееся от иных и в то же время неразрывно соединённое с ближними общей любовью, общей природой, общим Телом Иисуса Христа, в Которого облекаются все крещённые во благоуханное Имя Живоначальной Троицы, Ей же подобает Слава, Честь и Поклонение во веки веков!

Аминь.

Св. Василий Великий

Отец Церкви св. Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской, мог бы сказать о себе словами библейского пророка: «Ты влек меня, Господи, и я увлечен; Ты сильнее меня, и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мной. Ибо лишь только начну говорить я – кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нём, и не буду более говорить Имя Его: но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог» (Иер., ХХ, 7-10).

В гнетущую годину арианской смуты, когда на Православие ополчились христиане, искажающие в еретическом рвении подлинное учение о богочеловеческой личности Иисуса Христа, Василий Кесарийский не побоялся возвысить голос в защиту меньшинства, право правящего слово Истины. Он отправился к императору в Константинополь и в мягкой почтительной форме попросил вернуть православным кафедральный собор г. Никеи, который был отдан арианам.

Государь долго в упор, молча рассматривал челобитчика. Монарх вспоминал то, что ему нашептал один сановник, тайком побывавший в храме, где служил обедню великий каппадокиец. Бородатый, сосредоточенный, одетый в тяжёлые, затканные золотом одежды, жрец взял в руки треугольный нож и, прочитав, не торопясь, молитву, одним ударом рассёк голову младенцу, который тихо лежал на большом блюде. Через некоторое время из алтаря вынесли чашу с тёплой кровью, чтобы причащать народ.

Так увидел неверующий во Христа иудей, как христианский архипастырь совершает жертвоприношение Богу, как не гнилым хлебом утоляет алкание страждущих. Агнец, вырезанный из крупной просфоры для насыщения верных, предстал воспалённому взору иудея, как заколаемый малыш.

Император отказался удовлетворить прошение. Тогда архиепископ предложил решить спор следующим образом: закрыть храм и дать возможность православным и их противникам в течение трёх суток молиться о ниспослании знамения свыше, которое бы определило, кому должен принадлежать грандиозный храм.

Три дня и три ночи скреблась пылкая молитва ариан в двери собора. Но осталась их душа ни с чем, как забытая озябшая собака, что в непогоду царапает когтями обшитую кожей или железом дверь.

И вошёл тогда в один из небольших храмов Никеи св. Василий и сотворил при стечении огромного количества людей, стоящих внутри церкви и вне её, всенощное бдение и, воздвигнув над толпой хоругви, как мачты с парусами, на которых начертан солнечный лик Спасителя, двинулся вместе с народом к запечатанному собору, хрипло от волнения запев:

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»

Народ подхватил священную песнь, и тот, кто ещё не знал её текста и мотива, тут же выучивал их, прислушиваясь к другим.

То была молитва, которую мы изо дня в день повторяем теперь, точно выражая, славя, исповедуя, что Бог, вопреки мнению ариан всех времён и толков, Триедин, Крепок, Бессмертен, Свят! Впервые в истории Церкви этот гимн встречается в житии именно св. Василия Великого (Н. Успенский, «Византийская литургия», БТ, – №21, М., 1980).

Земля гудела под шествием людей. Хмурилось небо. Неожиданно налетали резкие удары ветра, едва не вырывая хоругви из рук. Раздавались где-то неподалёку голоса грома. Падучая подрезала ноги у нескольких больных.

Тоскливо кричали птицы.

Подойдя к вратам собора, святитель горячо прочитал молитву. Велел народу умолкнуть. Приблизился к запертым дверям. Медленно перекрестил их и воскликнул: «Благословен Бог наш…». Толпа выдохнула едиными устами и единым сердцем: «Аминь!».

В этот момент земля дрогнула. С карниза над входом в храм сорвался камень и врезался наземь рядом с архиепископом, обдав парчовую ризу пылью и штукатуркой. Заскрипело, заныло железо в дверных петлях. Створки распахнулись, с размаха ударились о стены. Началось землетрясение.

Люди с воплями в панике бросились врассыпную.

Побледнев, св. Василий запел: «Возьмите врата ваша,… и внидет Царь Славы».

Архиерей шагнул в сотрясающийся от земных толчков храм. И тут же в присутствии тех, кто не сбежал, стал совершать литургию.

То был пир православной веры во время разбушевавшейся подземной чумы, когда клокотали колокола, валились здания, напрягались, чудилось, все силы преисподней, стонала разверстая земля, и мертвецы, казалось, вот-вот выползут наружу, «как саранча из треснувших могил»…

Сегодня, в праздник св. Василия Великого, мы восклицаем: «Восстань, о честная глава, от гроба Твоего! Восстань, отряси сон. Ты не умер, но спишь до общего всем восстания. Восстань, ты не умер. Не можешь умереть ты, веровавший во Христа, Жизнь всего мира. Отряси сон, возведи очи и смотри, какой чести тебя сподобил Господь и на земле не без памяти о тебе оставил твоих сынов! Возрадуйся и возвеселись!» (Митр. Илларион, «Слово о законе и благодати»). Грянь голосом своим, распахни молитвой врата душ всех живущих, чтобы Русь вошла в храмы и запела: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»

Аминь.

Апостол языков

«Имел ли ап. Павел должность?

Зарабатывал ли он в таком случае большие деньги

каким-либо другим образом?

Но был ли он, по крайней мере, женат?

Но в таком случае Павел не серьёзный человек!»

С. Кьеркегор

Традиционный портрет христианина, ставшего святым, складывается из двух деталей: борода до пояса и глаза без ресниц – выпали от плача.

Апостол Павел не похож на этот образ. Бывший гонитель христиан не обладал внушительной внешностью. Многие художники изображали наставника народов лысым, с небольшой бородой. Глаза у благовестника горели нервным, лихорадочным огнём. Вероятно, он чем-то тяжело болел, но распространяться на эту тему не любил. Болтали, что Павел зол, и потому лишь стал последышем Христа, что не смог жениться на дочери иерусалимского первосвященника. Глуховатый и в то же время энергичный, гибкий голос этого человека мы слышим на богослужениях, когда звучат вдохновенные слова его апостольских посланий, адресованных нам, евреям и коринфянам, галатам и римлянам двадцатого века.

Апостол Павел – первый христианский богослов в подлинном смысле. Из найденных им христианских принципов он, как отец и учитель Церкви, вывел все теоретические следствия и сумел их гениально применить на практике, построив здание христианства.

В наше время, как и в старое, есть немало охотников утверждать, будто идеи апостола Павла – комбинация древних начал, вытекающих из иудаизма, философии александрийского мистика Филона и миросозерцания эллинизма.

Апостол Павел был еврей, ревностный законник, фарисей «с крепким лбом и железным сердцем». До поры до времени он опустошал Церковь Христа. Люди, радостно умирающие под его мечом, полные веры и Духа, лишь распаляли к преследованию. Они видели в распятом Иисусе Мессию, Того Мессию, Которого ждал и сам Павел, но пришествие Которого представлял иначе.

Переворот наступил на пути в Дамаск, когда Павлу предстал чудесным образом Христос, обратив его оружие на врагов новой веры. С этого часа «вся жизнь благовестника была непрерывной борьбой с иудейством и направлялась к его подрыву» (Н. Глубоковский, «Благовестие ап. Павла по его происхождению и существу», т.1, СПб., 1905).

Отныне для Павла Христос был Сыном Божиим и спасение было воХристе.

Евреи спасение только через Мессию отрицали. Мессия в понятиях раввинов – потомок Давида, вполне земной человек, отнюдь не Сын Божий, но просвещённый Богом судия, который спасает, возрождает мир, основывает Царство Божие. Спастись можно и без Мессии, через закон, Моисеевы скрижали. Еврей собственной энергией способен достичь желаемой высоты праведности. Отсюда ненависть к христианам, причина гонений на тех лиц, которые не видели заслона от греха в соблюдении субботы, любви к ближнему. Ожидание Мессии было живо, остро в Израиле, но носило подчинённый характер. Спасение-де в покаянии и добрых делах. Тут центр, а не в Мессии. Сам народ Божий – Мессия, за которым пойдут другие нации. Материализм и политика в мессианских чаяниях евреев стали поперёк души великого мыслителя и миссионера Павла.

Своим спасением иудей, как наш современник, желал быть обязанным только самому себе и на земле, и на небе. Он не нуждался ни в примирении, ни в посреднике. Павел же писал: всё от Бога, примиряющего нас с Собой Иисусом Христом. Иудейская догматика не содержит ни спасительных страстей, ни живоносной смерти, ни искупления Мессии. Для Павла крест – венец подвига Мессии, для фарисеев и саддукеев – чушь. Для спасения у каждого потомка Авраама достаточно национальных заслуг, чтобы расплатиться за грехи по счёту, предъявленному Богом.

Только израильтяне суть дети Божии. Без них вселенная не просуществовала бы даже часа, ибо весь мир получает благословения лишь благодаря заслугам Израиля.

Ангелы говорят сугубо по-еврейски, сообщаясь только с иудеями. Ангелы, допускали евреи, созданы обрезанными. «На пятом небе», – откровенничает Талмуд, – «ангелы поют Богу только по ночам, днём помалкивают, не мешая молитвам Израиля лететь к Богу».

Ничего подобного в богословии апостола Павла нет.

«Фарисейская доктрина бессмертия обязана своим развитием преимущественно житейским удручениям, была результатом плача, рыдания и горя всей израильской истории» (Н. Глубоковский, там же). Иудаизм в вопросе воскресения форсирует чисто человеческую потребность восстановления благочестивых натур помимо Христа.

Для христиан же воскресение немыслимо без Мессии; всё только через Воскресение Иисуса от гроба, независимо от наших тщетных заслуг. Если бы Христос не воскрес, даже жившие по вере во Христа не воскресли бы!

Мессия, Искупитель был для евреев, по замечанию одного богослова, красной ниткой в канате их религиозности; если нитку вытащить, канат от этого не лопнет.

Филон, египетский еврей, между книгами которого и работами апостола Павла не перевелись по сей день любители натягивать параллели, верил не во Христа, а в Иегову. Для Филона глашатай истины – Моисей, а не Христос. Внешние аналогии в терминах ничуть не свидетельствуют о родстве духа Павла и Филона, поскольку воплощение Бога для Филона – абсурд, а для Павла – стержень христианства.

Утверждают, будто Павел позаимствовал у Филона учение о логосе.

Что такое Логос?

Ум, слово.

У Филона Логос отождествляется с умением жить по Богу. Логосами могут быть, например, ангелы или иудейский первосвященник. Логос – образ, тень, подобие Бога. «Туманный и вечно изменяющийся Логос Филона есть умственное достояние иудействующих философов; но он бесконечно далёк от Божественного Искупителя, Спасителя всего мира» (Фаррар, «Первые дни христианства», СПб., 1888). Евангелист Иоанн под словом «Логос» понимает Бога, пришедшего к нам во плоти. И ап. Павел подразумевает именно данную веру, будучи совершенно свободным от недостатков и слабостей Филона, пытавшегося втиснуть мысли Платона в Библию.

Нелепо также привязывать апостола Павла к греко-восточной культуре, которая затронула Израиль. Судьба – главный козырь стоиков, рыцарей эллинизма. Самоубийство – выход из накуренной комнаты на свежий воздух. Что тут общего с христианством?

Между богословием ап. Павла, учениями и исторической обстановкой, в которую он жил, лежит пропасть. «Христианство,… будучи окончательным отходом от иудейства, где оно возникло,… основано на совершенно новом принципе и произвело полную революцию в вероучении» (И. Кант) и спасении народов.

Аминь.

Санта Клаус

В книге воспоминаний члена КПСС известного клоуна Юрия Никулина помещён куплет из песенки, которую распевали школьники в эпоху Сталина:

«Не руби леса без толку,

Будет день уныл и сер.

Если ты пошёл на ёлку,

Значит, ты не пионер!»

О чём это говорит? О том, что на новогоднюю ёлку и на деда Мороза бравые атеисты косились как на старорежимный религиозный пережиток. И надо признать: не без основания.

Центральной персоной новогоднего торжества исстари считается Дед Мороз. Без него нет веселья ни на Востоке, ни на Западе. В декабре по улицам и магазинам Европы, Америки снуют с клубящимися белыми бородами косяки Дедов Морозов. Нередко это люди, которым посчастливилось на время найти приятную работу. В нашей стране почти на каждом уважающем себя предприятии подыскивают охотника на роль Деда Мороза. Дети пишут много писем новогоднему герою.

Новолетье люди празднуют не одни, а как бы со всей природой. В простой детской песенке «В лесу родилась ёлочка» кто только не скачет, не кувыркается от радости? Зайцы, волки, лисицы! В этом незамысловатом гимне нашего детства природа словно забывает о смертельной борьбе за существование. Звери ведут себя так, как предсказывал пророк Исайя: «барс будет лежать вместе с козлёнком, и телёнком, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет их водить». Этот фрагмент читают на рождественском богослужении.

Препирающиеся с Богом язвят: христианство не самобытно, оно позаимствовало, перехватило у язычников их идеи, обряды, переиначив на свой салтык. Христианство и впрямь не столько отрицает, сколько включает в себя поэзию язычества, освящая землю, травы, источники вод; среди христианских святых Флор и Лавр, тороватые покровители лошадей и всей природы как Богом созданной и Ему принадлежащей.

Но соображает ли ниспровергатель оригинальности, неповторимости христианства, что делает он сам, когда в свою безбожную жизнь незаметно для себя привносит то, что испокон веков является достоянием нашей религии? Ибо, бегая под Новый год за вином и яствами, прикидывая, кого пригласить в гости, как украсить ёлку, постигает ли доморощенный товарищ атеист, что праздничным застольем он не только итожит достижения и промахи истекших двенадцати месяцев, но, заманивая к себе Деда Мороза, как бы испрашивает у Бога благословение на будущее, т.к. Дед Мороз – не спешите возражать – это святитель Николай в гриме.

Внешне и внутренне Дед Мороз – копия Мирликийского чудотворца. Мы забыли древний прообраз, утеряли родословную Деда Мороза и, считая, что он пришёл в нашу жизнь из чудной сказки, а не из исторической действительности, перестали отождествлять личность Николая Угодника с персонажем новогоднего торжества. Не случайно Церковь отмечает память Святителя зимой, накануне Рождества. На Западе Деда Мороза именуют «Санта Клаус», что в переводе значит «Святой Николай». Фейерверк новогоднего веселья на Западе немыслим без ангелов, в чьих нарядах порхают дети вокруг Деда Мороза, облачённого в одежды, похожие на архиерейские ризы, расшитые звёздами и крестами.

На иконах мы видим Святителя Николая с белоснежной бородой. Встречал ли кто-нибудь хрестоматийного Деда Мороза в ином облике? Заступник рода христианского, утроба щедрот! Разве не совпадает эта характеристика Мирликийского чудотворца с ощущением неизбывного тепла, бесконечной доброты, веющей от Деда Мороза?

Мы прячем детям под подушки в новогоднюю ночь подарки. Откуда сей трогательный обычай? Святитель Николай подсунул ночью тайком трём отроковицам и их отцу «три узельцы злата», спасая от голода, который выталкивал их на улицу в объятья проституции.

Пусть же всегда нашу скабрезную, неуютную, нехристианскую жизнь освящает ликующая встреча с Дедом Морозом!

Пусть:

«Сусальным золотом горят

В лесах Рождественские ёлки

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят!»

(О. Мандельштам)

Пусть по всей земле, на Востоке и Западе, в каждую хижину, дом, дворец шествует с развевающейся белой бородой краснощёкий посланник Бога – наш неузнаваемо милый Святитель Николай!

Аминь.

Страшный суд

Погибнет ли наш мир?

Или коптиться ему вечно?

Мелькнут миллионы лет, земля упадёт на Солнце, и два небесных трупа в смертельном объятии закружатся в «чёрном ящике» Вселенной.

Так ворожит на кофейной гуще будущего один из учителей исторического материализма (Ф. Энгельс, «Диалектика природы», М., 1975).

«В мир будет послан острый серп Божией ярости», – без обиняков говорит Апокалипсис.

Кто же и кого пугает жупелом конца и с какими педагогическими целями? Безбожники с их прогнозом неминуемой гибели планет или христиане с их чаяниями Страшного Суда? Ведь религия и её противники согласны: мир обречён, откармливается на убой.

Щемящая лирика материализма утешает нас тем, что последний день якобы далёк. Шмыгают «вельможи земли», тысячи людей мимо Церкви, как мимо бронзовой музейной статуэтки, и не верят в Страшный Суд. Убийца или вор грезят навеки ускользнуть от возмездия в могилу. После нас хоть потоп! Но «духовная жизнь сжалась бы в судорогах безумия, если бы время стояло перед нею безнадёжной стеной, если бы последнее слово оставалось за тёмной силой слепой судьбы и мрачной властью зла» (М. Тареев, «Вера и учение Христа», т. 2, СПб., 1908). Для христиан «продуманным до конца требованием… считается требование конца мира и истории, не пассивное ожидание этого конца, полное страха и ужаса, а его активная творческая подготовка», – писал христианский философ Н. Бердяев.

Церковь – храм юстиции и Трибунал!

Главный храм христиан на Западе – Сикстинская капелла в Риме – расписан сценами Страшного Суда. Картины Второго Пришествия Христа багровеют и в православных обителях. Трубя о грядущей жатве, кровавом браке, когда «люди будут издыхать от страха» (Лк., 21, 25), они вгоняют в человека чувство непреходящей тревоги за плевелы в собственном бытии и в существовании мира, который «оледенел от дьявольской лести» (стихира на «Господи воззвах»).

Кто не знает, что такое суд?

Встречал ли кто-нибудь судью, прокурора или защитника, которые бы любили подсудимых? Процедура судебного разбирательства, подкрашенного гуманностью, разыгрывает видимость раздумий перед вынесением приговора. Наказание почти всегда заранее определено, задолго до суда.

Так ли будет на Страшном Суде и когда?

Всё будет так, как сегодня. Будут политические шоу, будут космонавты на орбите, будут визжать свадьбы и вдруг – грянет!

Взовьются из могил мёртвые и станут рядом с живыми. К Христу на суд, «как баржи каравана, столетья потекут из темноты».

Страшный Суд предоставит широкие судебно-процессуальные возможности для всех сторон. Раскроются независимость суда, гласность, исследование доказательств, всякие юридические гарантии, краткость в решении участи находящихся под стражей, и прочие тонкости и льготы.

Козлы будут отделены от овец.

«И восплачутся все колена земныя».

Кто же спасётся? Только 144 тысячи, помеченные печатью христианства, как утверждает Новый Завет? Но Бог – не государственный обвинитель, советник юстиции третьего ранга. Бог – Любовь и Справедливость. Бог хочет, чтобы все спаслись. Его величайшая привилегия – милость.

Мы сталкиваемся с противоречием.

Бог жаждает всеобщего спасения, и в то же время – спасутся немногие.

Как примирить противоположности, глубоко определяющие конкретность Страшного Суда? Противоречие – правило благочестия. Библия пронизана противоречием между Иерусалимом и Вавилоном, званными и избранными, пятью разумными и пятью неразумными девами, между мытарём и фарисеем, проклятыми и благословенными, Богом и Мамоной.

Человек, встречая в своём мышлении и существовании друг друга парализующие явления, ищет их преодоления в теории или практике. Противоречия Второго Пришествия Христа (спасутся все или меньшинство?) нашим умом и опытом неразрешимы. Истиной будет Страшный Суд, который начался от Рождества Христова!

Аминь.

Плаха Аллаха

На рынках Москвы и Подмосковья царит ислам. Почти везде за прилавками суетятся дочери Аллаха, правоверные поклонники пророка Магомета, который, в отличие от Христа, охотно занимался коммерцией и вкупе с напарниками, когда было нужно, безжалостно грабил торговые караваны.

Магомет родился в 570 г., спустя шесть веков после Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Семья была знатная, но бедная; жили в Мекке. Мальчик на всю жизнь остался неграмотным, не умел ни читать, ни писать. Говорили, будто он был подвержен галлюцинациям, страдал эпилепсией. В двадцать четыре года Магомет разбогател, женился на сорокалетней вдове-купчихе. Потом любимая супруга умерла, и будущий основатель новой мировой религии завёл ещё не одну жену, самой младшей едва исполнилось девять лет. Пошли дети… Магомет долго воевал с соседними арабскими племенами, которые не желали признать в нём посланника Бога. Помер он на шестьдесят втором году жизни, и, по убеждению своих последователей, несомненно, угодил в рай, где пышнобёдрые девы с большими серыми глазами и прекрасным цветом лица среди изобилия сочных фруктов, нежного журчания фонтанов, испарения благовоний ублажают под музыку на мягких ложах самого пророка и его отважных друзей.

При жизни Магомет вращался не только в обществе арабов, но встречался с евреями и представителями различных христианских сект, которые искали защиты от преследований. И хотя он никогда не открывал Библию – «вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным» (Г.Э. фон Грюнебаум, «Классический ислам», М., 1988) – обитатель горячих песков достаточно был наслышан о содержании Ветхого и Нового завета. Правда, сведения эти были неполны, подчас карикатурны, да и попадали к Магомету через искривлённое богопонимание еретиков. Тем не менее в душу Магомета просочились азы христианства: милосердие, подавление эгоизма, богобоязненность, праведность. Зрелый муж, не копаясь в догматических тонкостях, различиях между иудаизмом и учением Христа, ощутил в себе призвание нести свет благородных истин запылённым грехами жителям пустыни. Он почувствовал себя дыханием Аллаха и в пятьдесят два года произнёс перед роднёй и ближними первую проповедь. Оратор сетовал на притеснение бедных, нечестность, безразличие к высшим запросам, был, очевидно, проникнут мыслью о тщете земного величия и бренности материального богатства. (Не спрашиваем о том, какое всеохватывающее религиозное чувство владело Магометом, когда он резал торговые караваны из Сирии.)

Магомет жарко проповедовал, но, поскольку ничего не писал, его вдохновенные выступления «стенографировал» на обрывках кожи, камнях, клочках бумаги один из его учеников. Впоследствии пламенные речи пророка сброшюровали в книгу под названием «Коран». Она состоит из 114 сур, т.е. отделов, глав. Из откровений Магомета вывели необходимость для каждого мусульманина соблюдать молитву, милостыню, пост, плюс совершить хотя бы раз в жизни хадж – паломничество в Мекку (если позволят финансы). Теперь исламисты молятся в день пять раз. Единожды в году у них рамадан – пост, длиною в месяц. Постятся пока солнце на небе, ночью же подкрепляют себя пищей. Почитают не субботу, как евреи, не воскресенье, как христиане, а пятницу. В сей благословенный день, сняв обувь у входа, они все на коленях в мечетях, где нет никаких икон, никаких украшений за исключением изысканных арабесок на стенах, каллиграфически выполненных цитат из Корана.

Обряд в исламе довольно сух; таинства в нашем православном понимании вообще отсутствуют. Вместо крещения – обрезание, вместо венчания – женитьба. Бери хоть четыре жены, если прокормишь.

Наблюдаемые в христианских странах азартные игры, картёж, казино, публичные дома, порнография, стриптиз – весь западноевропейский смрад, вся теперешняя голливудщина исламом категорически отвергается. Но наркобизнес процветает и стремится к мировому господству именно из мусульманского региона, невольно рекламируя ислам как религию сатаны (по мнению таких оппонентов, как Вольтер, Давид Юм).

Догматика ислама слаба, мутна, радикально отличается от основ христианства. Коран считает Иисуса Христа не Вторым Лицом Пресвятой Троицы, а лишь посланником Аллаха, предтечей Магомета наряду с такими ветхозаветными персонажами, как Авраам, Иосиф, Моисей, Илия. Пятая сура вещает: «Неверны те, которые говорят, что Мессия, сын Марии, есть бог». Предание мусульман утверждает, будто Коран написан на небе и передан Магомету архангелом Гавриилом. Как мог подобный поклёп на Христа вручить Магомету архистратиг Гавриил, непонятно. Ведь не кто иной, как Гавриил, согласно Евангелию, благовествовал Деве Марии о рождении Сына от Духа Свята: «рождаемое Святое наречётся Сыном Божиим» (от Луки, гл.1, ст35)! Не кроется ли в запрете для мусульман употреблять вино выпад против Божественной Крови Христа, Которой причащаются христиане?

Аллах, сказано в Коране, хитр. Хитрят и сегодня его почитатели, уверяя нас в тотальном миролюбии ислама. На самом же деле Коран гласит: «Когда пройдут священные месяцы, убивайте неверных, где бы вы их не нашли; хватайте их, тесните и нападайте…» (сура 9, ст. 5). Кого зачисляют в разряд неверных? Евреев и христиан, в первую очередь. «Неверный тот, кто говорит: бог третий из Троицы». «Не говорите: есть Троица. Перестаньте это делать». Коран вменяет каждому магометянину обязанность вести джихад – священную войну с инакомыслием, противниками Аллаха (сура 2, ст. 186, 212, 213). Может быть, рыцарям крестовых походов просто хотелось почитать древнегреческие рукописи, что сохранились в переводах у арабов, или им только мечталось пограбить богатый Восток? Так думают те, кто не допускает мысли, что Европа осмелилась бы встать на защиту поруганных исламистами в Иерусалиме христианских святынь.

Для нас Магомет даже не пророк. Его учение – эхо ересей, разбитых Православием в пух и прах. Магомет говорит о себе, что он только «плоть» (сура 8, ст. 110). Вероятно, это единственно правильная точка зрения. Он чает воскресения из мёртвых. Что ж, на Страшном суде всё станет на своё место. А пока, как свидетельствует одна исламская притча, хромой сидит на плечах слепого.

Аминь.

Триколор

Когда нашему взору предстаёт государственный флаг Российской монархии, мы видим стяг из трёх полос чёрно-золото-белого цвета. Ни одна из полос ни больше, ни меньше, хотя каждая отличается друг от друга. Они как бы равночестны, равнославны, неслиянны и в то же время нераздельны, составляя единое полотнище. Из всех тварных вещей это одно из лучших подобий Пресвятой Троицы, превосходное пособие для наглядного представления о Единосущем Триипостасном Боге. Как в Пресвятой Троице личными качествами трёх Божественных Лиц, их отличием друг от друга являются нерождённость (Отца), рождение (Сына), исхождение (Святаго Духа), так в российском монархическом триколоре три разных цвета как бы символизируют таинственную внутрибожественную жизнь. Догматически утверждая единосущие и равенство Трёх Лиц, Церковь понимает, что Господь пребывает вне числа и меры; наши представления о Нём укладываются в библейскую формулу: дни вечности, капли дождя и песок морей кто измерит?

Чёрный цвет монархического знамени будто говорит о запредельной небесной тьме, что простирается над землёй на огромной высоте. Эта ночь может быть лишь условно сравнима с тем мраком, которые есть тот слепящий свет, где обитает непостижимый Бог. Он открывает нам Себя через сияние Своего Единородного Сына, Ему же Имя на молитвенном языке Церкви – Солнце правды, Господь Иисус Христос. Солнце озаряет планету теплом золотого света. Золото не блестит, а мягко лучится, и в тот же миг непроницаемо; оно оседает как символ Христа на складках российского флага, а также на православных иконах, таких как, например, «Спас Златые власы», и других образах, где золото всегда знаменует небо и Божественную силу. Этот чистый беспримесный золотой цвет на штандарте самодержавия плавно переходит в не менее чистый белый цвет – знак Святаго Духа, который в виде белого голубя витал над Христом при Крещении в водах Иордана и в форме белого облака осенил Христа на горе Фавор, когда Сам Спаситель и Его одежды просияли для прозревших свидетелей чуда Преображения таким нестерпимо белым цветом, что они со страху, как пишут на иконах, попадали ниц.

Этот древний флаг, словно озарённый внутренним триипостасным светом, преобразовывал на протяжении столетий душу русского народа. И хотя порой и затмевался исторической мглой, именно через него россич во время крупных социальных потрясений соединялся с Богом и своей земной родиной. Этот стяг как бы выпрастывает нас из глубины российского чернозёма и тянет ввысь, к солнцу, из черноты греховности, к белому свету. Чрез наше имперское знамя мы своим сердцем одновременно видим и не видим Бога. Господь доступен нам сквозь Свои цветовые энергии, и в тот же миг мы не в состоянии постичь Его природу.

Другого флага, другого подлинного выражения, исповедования христианской веры в государственной атрибутике Русь святая не могла и не может иметь. Эти три одухотворённых цвета перекликаются с живописной гаммой русского герба. Главной московской эмблемой исстари были чёрный византийский орёл на золотом щите и св. Георгий Победоносец в белой (серебряной) ризе на белом коне. Под чёрным великокняжеским знаменем Дмитрия Донского Русь одолела татар.

Солнечное золото на хоругви российской монархии вызывает в памяти верующего апокалиптический образ Жены, облачённой в солнце. По толкованию патристики, Жена, облачённая в солнце, – это Церковь. Не является ли сия деталь хоругви золотым намёком на союз креста и меча, Церкви и государства, призванным заодно преображать землю, весь белый свет во Имя Христа?

Это знамя – не только символ сохранения на Руси православной веры, но и кровного братства трёх восточно-славянских народов: русских, украинцев, белорусов.

Да будет же оно благословенно Пресвятой Троицей, чтобы было страшно всем врагам нашим, чтобы оно давало нам дерзновение и крепость, избавило от всех нужд и бед наше истерзанное Отечество, чтобы оно переменило скорбь и сетование на радость и веселие, и бедствование на твёрдый мир!

Аминь.

Икона и кумир

Попадая в православный храм, человек входит в хоровод муз. Храмовое действо – союз архитектуры, драмы, живописи, хорового пения, поэзии. Храм – иллюстрированное издание Библии, поэма славословия и поклонения. Здесь каждое место, жест или движение, вся хореография литургии насыщены глубоким смыслом, высокой символикой. Украшенные крестами поручи пресвитера напоминают о жёстких путах на руках Спасителя. Алтарь – гробница, где покоится Пречистое Тело Иисуса Христа; амвон – камень, приваленный к входу в усыпальницу Назарянина. Свечи – знак нашей тающей жизни и немеркнущего света веры.

Эти свечи мы зажигаем и ставим перед иконами.

Ниспровергатели иконопочитания: баптисты, адвентисты, иеговисты, пятидесятники и прочие протестанты атакуют нас ветхозаветной заповедью «Не сотвори себе кумира,… не поклонись и не послужи ему». Они при всей их начитанности в Священном Писании не замечают в упор, что Господь вложил в сердце человеку «делать всякую художественную работу» (Исход, 35, 33). Встречая на иконах и в храмах орнаменты, узоры из цветов, мы помним, как Библия ткёт голубой и пурпурной шерстью гроздья винограда и яблоки на ризах ветхозаветного духовенства, как из чеканного светильника в храме царя Соломона струится стебель металлического миндаля, как на кедровых досках внутри святилища вырезаны подобия распускающихся растений. Когда мы созерцаем ангелов на иконах, разве перед нами не реют иерусалимские херувимы? Бог повелел древним евреям изваять их из драгоценных пород дерева и с распростертыми крыльями укрепить над ковчегом, где хранились каменные скрижали Моисея с законами Иеговы.

«Открытый Моисею закон… никогда не предписывал нам верить, что Бог бестелесен, а также и то, что Он не имеет никакого образа или вида, но только то, что Бог существует и что нужно в Него верить и Ему одному поклоняться. Закон предписывал не отступать от культа Иеговы, не придумывать для Бога какого-либо образа и не делать Его изображения, которое походило бы на Господа; оно неизбежно напоминало бы какую-нибудь сотворённую вещь, виденную человеком, и, стало быть, Адам, поклоняясь изображению Бога, думал бы не о Боге, но о том, на какой предмет то изображение походит. Честь и поклонение, следуемые Богу, человек в конце концов воздавал бы вещи» (Б. Спиноза, «Богословско-политический трактат», М., 1957).

Ошибались ли библейские пророки, говоря, что Господь имеет глаза, руки, мышцы, что Он гневается, ревнует, любит, милует, движется, т.е. имеет телесный облик, родственный человеку, и Который в новозаветную эру и был как отражение Божества запечатлён на иконе? Полагают, будто ветхое благочестие наделяло Творца Вселенной человеческими формами и качествами лишь по недомыслию, неспособности бренного ума нырнуть в мистическую мглу и рассмотреть там все подробности Абсолюта.

Но не кроются ли здесь прообразы, предчувствия того, что Бог воспримет в Себя образ человека?

Этого Бога видит сегодня вся земля, о Его воплощении свидетельствует каждая икона.

Соглашаясь с протестантами в том, что человек не должен создавать кумиров и кадить им, мы не забываем, что сия заповедь дана на заре библейской туманности, когда образа Божия никто нигде не видел и когда любая попытка изобразить Его – в лучшем случае оказывалась лёгким ветерком, в худшем – золотым тельцом или драгоценным истуканом. Только когда исполнились сроки, Бог явил себя в облике Иисуса Христа и как Богочеловек жил и живёт с нами. «Отрицание человеческого образа Бога логически приводит к отрицанию Богоматеринства… и к отрицанию самого смысла Спасения» (Л.А. Успенский, «Богословие иконы Православной Церкви»). Наличие в текстах Ветхого Завета такой стилистической детали как виноградная лоза не предуказывает ли на гармоническую связь с Новым Заветом, где Христос говорит о Себе и о Своей Церкви именно как о виноградной лозе? Виноград – символ нашего спасения, ибо вино присутствует в Таинстве Причастия. Образ Христа, запечатлённый на иконе – не просто догматическое подтверждение Боговоплощения. Он связан неразрывно с центральным Таинством Церкви – Евхаристией. Если мы отвергаем, что на иконе видим Бога в Его телесном зраке, как можем веровать в то, что именно Его Тело пресуществлено и предлежит нам в Чаше на литургии? Отцы 7 Вселенского собора подчеркнули: без иконы Христа мы не узнаем Самого Спасителя, егда Он приидет во славе во Царствии Своем, ибо приидет Он в зримо-телесном просветленном образе, каким Его видели после Воскресения из мёртвых ближайшие ученики.

Икона – не вспомогательный материал для упражнения в благочестии. Как Евангелие и крест, она – само вероучение Церкви. Если Византия богословствовала словом, то Русь богословствовала иконой. «Русская икона… при необычной глубине её содержания… по-детски радостна и легка, полна… теплоты… Нигде жизнерадостное и жизнеутверждающее христианское мировоззрение не нашло столь яркого выражения, как в русской иконе» (Л.А. Успенский, там же).

До Христа прекрасное античное искусство ваять скульптуры было как бы слепым. Тогда отказывались заглянуть в даль. Вместо глаз у языческих богов или героев были куриные яйца из мрамора, такие же, как у барельефов Маркса, Энгельса и Ленина на здании института марксизма-ленинизма в Москве. То не глаза, а окошки, замурованные морозом, нет пробуравленного зрачка. И только христианство, обратив взор человека вовнутрь себя и в даль духовного пространства, просверлило, продышало зеницу у заиндевелых скульптур. Ожили, стали человечнее после Христа глаза искусства.

Помолимся же, чтобы Господь отверз очи тем, кто путает икону с кумиром, глаза с яйцами!

Аминь.

Песнь песней

В разные времена по-разному определяли условия человеческого существования.

Говорили: «Мыслю, следовательно, существую!».

Другие утверждали: «Хочу, следовательно, существую».

Третьи додумались до вывода: «Работаю, следовательно, существую».

Христианство же во все века пело одно и то же: «Люблю, следовательно, существую».

И какое нам дело до того, что во всех литературных и философских энциклопедиях совсем недавно судачили, да и будут, вероятно, и впредь талдычить всякие ученые мужи, будто автором библейского гимна любви под названием «Песнь песней» является не тот, кто себя за него выдает, что сочинение сие – крошево интимно-лирических и свадебных песен, и будто церковь выхолостила из текста чувственное начало двух сгорающих от пылкого влечения людей, представив их любовь как взаимоотношения души и Бога, Церкви и Христа.

Бывает, неравнодушен один человек к другому, и как ни бьётся родня, ни взывают к разуму соседи, сотрудники, а порой и представители государства и прочие доброжелатели, доказывая, что он или она тебе не пара, и ростом не вышел, и мозги набекрень, и прошлое у него не очень стерильное, и в кармане ни гроша, а не может душа без него, хоть режь!

Перевороти горы книг, ломай голову, страдай от бессонницы, всё равно не поймёшь, почему мужчина, с тонким, изысканным вкусом, которому всё некрасивое, может, вопреки рассудку, всей своей физической и духовной культуре быть без ума от ограниченной, ленивой, не шибко чистоплотной женщины, у которой, выражаясь библейски, сосцы, как башни, и которую он уподобил кобылице в колеснице фараоновой.

Может, так Бог любит человека?

Весна – классическое время любви. Раскрываем «Песнь песней» и в подтверждение читаем: «Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…». Именно в этот период года слышим со страниц Священного Писания зов к нашей душе, словно к невесте, восстать, двинуться в путь, подальше от гор барсовых, прочь, по комментарию св. Григорий Нисский, от зверей, ближе к Богу.

Мы видим, как царь вводит дщерь именитую в свои чертоги, в дом пира. Не так ли Бог влечет нас на пир богослужения в храм?

Жених грядёт в полночь к невесте, но она не спешит отворить Ему дверь. Колеблется, не верит, что её суженый, друг полевых лилий, совсем близко. Не душа ли человека порой медлит открыть себя Богу, не ведая, что Он всегда рядом?

И Бог, если человек не дает Ему доступ к себе, как бы тихо ускользает. И тогда разъедает тоска, где Он? Где Ты, Любимый?

Вникните в монолог прекраснейшей из женщин: «Положи меня, как печать на сердце Твое, как перстень, на руку Твою, ибо крепка, как смерть, любовь… Она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем».

Кто спорит? Любовь совмещает в себе ветхое и новое, чувственное и духовное! Кто не согласен с тем, что от внешней страстной природы любви хомо сапиенс должен подниматься к созерцанию внутренней красоты?

«Любить человека ради Бога – это самое высшее, чего достиг смертный, без этой крупицы соли и пылинки амбры, любовь скорее глупость и живность» (Ф. Ницше).

Аминь.

Железный игумен

Для чего человеку даны четырнадцать или двадцать лет? Для того, чтобы на манер героев рассказа Чехова бегать в Америку?

Юный сын покойного княжеского помощника Феодосий примкнул к проходившим через Курск странникам и вместе с ними направил стопы свои в Иерусалим поклониться гробу Господню. Мать кинулась в погоню. И подобно тому, как столетиями позже за первой московской заставой задержали будущего знаменитого славянофила Алексея Хомякова, который в шестнадцать лет без паспорта решил дать тягу из дому в ту страну, где хотел драться с оружием в руках за свободу христиан, так и нашего пилигрима настигла мамаша недалеко от Курска. Юноша, не подозревая о приближении родительницы, ехал в поскрипывающем обозе и уже мысленно представлял досточудные места, где ступала нога Всемилостивого Спаса, как вдруг кто-то сзади схватил его за волосы, поверг с телеги на землю, с руганью стал бить.

Пригрозив ворчащим паломникам, мать воротила путешественника в своё гнездо; всего в синяках посадила в прочную клеть, позвала кузнеца – заковала в железо. Теперь отрок передвигался, звеня кандалами, словно прообразом вериг. Неукротим был норов у вдовы, но смирение у её чада было покруче. Понимал: дано ему жало в плоть. И жало это – родная мать.

Пообещав не стремиться впредь за сине море, за высокие горы, Феодосий добился освобождения от железных колодок… По-прежнему почти ежедневно ходил в храм и, заметив, что на литургии не хватает просфор, сам решил овладеть мастерством пекаря. На задворках ухоженных хором, тайком от всех, пользуясь советами старой боязливой стряпухи, замесил тесто. Сколько слёз скатилось в муку, когда подгорали первые изделия! Позднее дело наладилось, и вскоре вдова, к стыду своему, столкнулась на базаре с собственным сыном: торговал с лотка отличные просфоры с чётким изображением креста! Вырученные деньги раздавал нищим.

Печь и продавать просфоры не считалось зазорным. У греков, например, это обычное занятие. Всякий почтенный византиец из простонародья имел печати для теста. Но супруге умершего гридня поперёк горла встряли неаристократичные порывы её отпрыска.

Ущемлённая самолюбием, насмешками горожан, вдова пострекала сына упрёками, но поскольку это успеха не имело, опять перешла к побоям. Феодосий сбежал. Скрывался некоторое время у священника в соседним уезде, помогал в качестве дьячка. Родительница разыскала строптивца, вернула под своё властное крыло.

Тогда бунтарь тайком возложил на себя когтистые вериги. Мать заметила на его рубашке кровь. Вспыхнул скандал. Феодосий дал стрекача из дома в третий раз.

Добрался до Киева. Поднялся в горы, в пещеру к Антонию – зачинателю монашества на Руси. Тот сперва не хотел брать под своё окормление простеца, «худыми ризами облачённого» (а худыми они были оттого, что Феодосий свою добротную одежду раздал обездоленным). «Место скорбное и теснейшее паче иных мест, выдержишь ли?» – испытывал старец молодого человека. Внял, однако, горячим мольбам двадцатилетнего «новобранца» и поселил его под землёй вкупе с немногочисленной братией монастырька.

«Жутко тогда было в горной норе одинокому человеку, но до рассвета мерцала его свечечка и до рассвета звучали его молитвы. А утром, изнурённый,… но со светлым лицом, выходил он на Божий день, на дневную работу, и опять кротко и тихо было в его сердце» (И. Бунин, «Святые горы»).

Слезами, пощеньем, бдением усовершенствовал Феодосий свой дух, не забывая о теле, дабы полностью отречься от похоти плоти, похоти очей и гордости житейской и жить только для Бога. Но, если бы тем всё и ограничилось, как это ни мало, Феодосий не стал бы идеалом святости для русского народа, а избыл бы кроткую напряжённо аскетическую жизнь свою вполне достойно, хотя и анонимно.

Почему воссияло его имя, как «звезда незаходимая многосветлого солнца»?

Монашество вторглось на Русь из Византии без какого-либо устава. Данное обстоятельство не могло ли подменить истинное иночество мнимым? Пустынножительство – не заботливое чесание отрощенных бород, не «пренебрежение к покусыванию блох во власянице», а тяжёлый постоянный внутренний и внешний труд. У отшельника нет никакой собственности, даже иголки, той, что была у Макария Великого, которую он с превеликой радостью отдал ворюгам, когда те побаловали своим тщательным вниманием его пустую келью. Одежду, пищу инок получает из казны монастыря. Стол чернеца скуден, ряса из черствого полотна. Физическая, нередко грязная и грузная, работа (например, лесоповал) сочетается с длинными службами в храме, строгим послушанием железному игумену.

Именно такой благодатный режим впервые на Руси учредил в монастыре избранный игуменом преп. Феодосий. Сей Устав он позаимствовал у насельников древнего Студийского монастыря, что в Константинополе.

Когда наступало время Великого Поста, пастырь печерцев, простившись с братией и преподав ей поучение, брал с собой несколько ковриг хлеба и затворялся в пещере, засыпая вход землёй. О монастырских нуждах переговаривался через малое оконце раз в неделю, не забывая среди молитвенного уединения о нуждах и тех, кто нёс бремя тягот за церковной оградой (каждую субботу посылал воз хлеба заключённым в темнице).

После поста бывал иногда игумен на пиру у киевского князя, сиживал в гостях у бояр и порой без всякого снисхождения обличал сановитую публику за неблаговидные выходки, несмотря за угрозы и даже убийства иноков, не боялся перечить самому Великому князю… Память преподобных Киево-Печерских отцов наших и вождя лавры мы чествуем по сей день.

К сказанному остаётся добавить, что неугомонная мать преп. Феодосия, разыскав сына в Киеве, под влиянием бесед с ним постриглась в монахини.

Аминь.

«Со святыми упокой»

Ежедневно умирают двести тысяч человек, восемь тысяч в час, сто тридцать три в минуту.

Одним устраивают помпезные государственные похороны, салютуя мертвецу артиллерийскими залпами; других закапывают в шикарных гробах, заваливая могилу горой цветов; третьих без всякой музыки везут в автомашине к месту последнего упокоения или на телеге доставляют бренные останки в храм для отпевания.

Сооружая пирамиды, склепы, мавзолеи, грандиозные памятники, провозглашая вечную славу усопшим или павшим, совершая тризны, поминки, чего домогается человек, если не верует в бессмертие души? Почести, воздаваемые умершим, имеют смысл лишь в связи с религиозными представлениями.

Велика ли вечная слава рядом с Вечной памятью?

Много ли удержала человеческая слава в своей памяти?

Кого мы помним? Александра Македонского, Шекспира, Стеньку Разина, Гегеля? «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет не останется памяти у тех, которые будут после», – стенал библейский Экклесиаст.

Любой из нас не в силах охватить даже треть удивительных имён, событий последней четверти века, тем паче за всю историю, скажем, от Рождества Христова до наших дней. Слава о великих деяниях прошлого или теперешних событиях просачивается сквозь наше сознание, как вода сквозь пальцы, и уходит в песок архивных фактов. Популярность выдающегося негодяя, полководца, талантливого актёра, крупного политика, учёного остро ощущают их современники; в третьем же поколении, корми не корми эту известность, она потихоньку хиреет, блекнет, превращается в формальность, приедается; её оттесняют новые молодые имена, свежие скандалы. Зная скоротечность земной славы, Христос сказал: «Не принимаю славы от человеков».

Слава не может быть вечной, если воспевает нечто не вечное.

Вечная слава присуща лишь Вечной Памяти.

Вечная Память – синоним Бога. Бог видит каждую тварь, помнит каждую былинку, каждое Своё создание, которое когда-либо хотя бы тенью скользнуло на земле. Что наша жизнь, как не прохождение тени? И где, как не в Церкви, встречают друг друга тени ушедших и тех, кто жив?

Седая древность донесла до нас образ смерти, хищной рыбой бросающейся на человека. Смерть заглатывает наше тело, как наживку, приманку, и оказывается с крючком в брюхе. Этот крючок – бессмертная душа человека.

Частица, вынимаемая из просфоры, которую мы подаём в алтарь во время литургийного жертвоприношения, соединяет нас и душу усопшего с Богом, ибо частица сия омывается в евхаристической Чаше Пречистою Кровью Спасителя. Мы словно вынимаем эту частицу из своего сердца, испрашивая у Вечной Памяти милости для новопреставленного или ушедшего к Богу много лет назад. «Наступает время, и настало уже, когда мёртвые услышат глас Сына Божия, и, услышав, оживут!»

Аминь!

Соблазн

Древние и многие современные евреи, не веруя в Божественность Иисуса Христа, тем не менее по соображениям питаемой ими закоренелой иллюзии о превосходстве их племени над другими народами, любят уколоть православных указанием на то, что наш Спаситель от рождения еврей. С подобным успехом они могли бы сослаться на Гитлера, у которого, согласно нынешним генеалогическим исследованиям, якобы имелись в семье глубоко еврейские корни.

Почему в таком случае мы, христиане, празднуем столь сугубо еврейское торжество как обрезание? Во-первых, Православная Церковь чествует не просто обрезание, а Обрезание Господне. Всё, связанное со Христом, любой миг Его земной жизни – будь то изгнание торгашей из храма, извлечение из объятий смерти праведного Лазаря, мытьё ног ученикам на Тайной Вечере – для верующих свято. Во-вторых, празднуя Обрезание Господне церковь догматически утверждает, что Христос – не миф, а реальная Личность, из плоти и крови, Богочеловек. Это ставит заслон ересям, будто человеческое естество Христа – призрак, запечатлённый на иконах.

В том, что Господь благоволил в осьмый день после появления из Материнской утробы подвергнуться обрезанию, Православие видит совсем иной смысл, чем ортодоксальные израильтяне. Чем являлась сия сакральная процедура в стране праотца Авраама и его потомков? Только санитарно-гигиенической мерой или акцией, символом чего-то более значимого, высокого? Ветхозаветное обрезание знаменовало союз между тварным созданием и Всевышним; Сын Божий Своим воплощением на земле вновь демонстрирует нерасторжимость благословенных уз между человеком и Богом. Но Он несёт людям совершенно неслыханное, новое учение о Царстве Божием, пребывающем не здесь или там, а внутри человека. Вход в это Царство открывает не обрезание, а Таинство Крещения, предтечей, прообразом чего было обрезание. Со Христа знаменем нашего союза с Богом становится не ликвидация крайней плоти методом примитивно-хирургического вмешательства, а более радикальное, чем в Ветхом Завете, отсечение грехов, новая жизнь, которая вздымается из могилы крещенской купели. Почему тем не менее Господь благоволили быть обрезанным? Ко времени Его пришествия на землю обрезание обрело силу Закона. Нарушение этого закона моментально вызвало бы подозрение, превратило бы Эммануила в мишень для немедленного уничтожения ещё до того, как Ирод пустил под меч тысячи младенцев, рассчитывая наугад, вслепую поразить родившегося в Вифлееме Царя Иудейского.

Для первых христиан из иудеев обрезание стало проблемой. С одной стороны, коли Христос обрезан, они должны последовать Его примеру. С другой, новоепостижение Истины, поставив человека над покорным послушанием прошлому, делало излишним возвращение вспять: кто взялся за плуг, чтобы провести надёжные борозды Царства Божия, возвещенного Христом, тот не оглядывается назад.

Приверженцем обрезания оказался апостол Пётр, противником – не менее пламенный апостол Павел. «Пётр», – пишет св. Иоанн Златоуст, – «не осмелился открыто и ясно сказать своим ученикам, что должно оставить обрезание, субботу и прочие иудейские обычаи», ибо соблюдая их «можно истребить вместе с ними и веру во Христа». «Блаженный Пётр», – продолжает св. Иоанн Златоуст, – «не убеждал и не советовал, а только таился и устранялся, увлекая в потворство иудейству своих учеников», «выказывая себя неверным своим собственным лучшим убеждениям».

Апостол Павел смело, нелицеприятно восстал на знаменитейшего столпа Церкви, чья тень, если он проходил мимо больных, поднимала на ноги калек тела и духа. «Тонкая диалектика, изысканная ирония, сосредоточенность мыслей, молниеносная быстрота выводов» (Ф Фаррар, «Первые дни христианства», СПб., 1908) – всё было брошено против непоследовательности соратника, который не мог не сознавать, что поступается вечным ради временного, преходящего.

Яростные сполохи полемики между двумя апостолами сверкают в «Послании к галатам», где Павел укоряет собратию в лицемерии. Автору безразличны сильные мира сего, он не ищет их дружбы, не заискивает, не пресмыкается. Вот его замечательные слова: «И в знаменитых чем-либо, какими бы были они когда-либо, для меня нет ничего особенного…». Будучи свободным во Христе от немощественных и бедственных вещественных начал, он анализирует сущность закона и благодати. Обрезание – закон, но закон – лишь детоводитель к благодати, обретаемой во Христе. Бог послал Своего Сына в мир искупить подзаконных, освободить их от того, что устарело. «Человек», – учит ап. Павел, – «оправдывается не делами закона, а только верою в Иисуса Христа». «Вы, оправдывая себя законом, остались без Христа, отпали от благодати».

Микроскопическая по количеству душ молодая Церковь Христа злила подзаконную публику как непонятная секта, раскол внутри иудаизма и потому подвергалась гонению. Не все христиане могли выдержать посланное им Богом огненное испытание. Многие принуждали себя и других к обрезанию. И так случалось на протяжении двух тысячелетий не раз, особенно в двадцатом веке, когда христианам не хватало мужества дать отпор врагам Христа, когда они «страха ради иудейска» превращали себя в обрезанных законопослушанием рабов безбожного государства, агентов тайной политической полиции, перепуганных клерков-клерикалов. Шкурка подобного обрезания оборачивалась шкурным интересом выжить любым способом якобы во имя Христа; Православная Церковь перерождалась в синагогу лукавствующих, вытравливая из себя память о том, что во Христе не имеет значение никакое обрезание.

Под влиянием критики Павла Пётр преодолел соблазн обрезания. По преданию, эти великие братья были казнены в один день…

Аминь.

Вербное воскресение

В истории различных государств, реальных и сказочных, были случаи, когда царь тайком покидал дворец и в лохмотьях скитался некоторое время среди простого люда. Тогда не печатали газет, не светилась вода в телевизионных колодцах, и потому императору или халифу почти не грозила опасность быть узнанным в лицо своими подданными. Он толкался на шумных площадях, бранился с торговцами на базарах, заглядывал в суды, приставал к прохожим, прислушивался к пьяной болтовне в корчмах, грузил зерно в порту, ввязывался в драку и нередко ему так могли намять бока, что едва ноги уносил.

Совершая вылазки из дворца, кесарь не отрекался ни от трона, ни от своего царского достоинства. В толпе или в окружении недоброжелателей он всегда мог кликнуть на помощь присутствующего неподалёку переодетого телохранителя. Превращаясь в нищего на час, царь развлекался и собирал из первых рук недостающую ему, как воздух, неискажённую информацию о положении внутри страны, чтобы лучше править державой.

Иисус Христос – Царь Небесный – так же как бы ограничил Свою власть, когда ради нашего спасения обнищал, воплотился в обитателя Римской империи. Конечно, тайна Боговоплощения не то что пример, взятый из практики переодеваний и приключений среди простонародья императорской персоны. Процесс истощения Божьей Силы в Сыне Божием непостижим и только внешне похож на недолгое обмирщение земного царя. У кесаря это было лишь кажущимся введением нищеты в его существование. Он не становился в обносках на улице настоящим человеком из низов. «Воспитанный на багрянице жался к навозу» (Плач Иеремии, 4, 5), но это была маска.

Христос же самым наиреальнейшим образом воспринял в Своё Божество нашу человеческую природу, нашу нищету перед Ним. «Снисхождение Божие на землю и вселение Его в тварное существо должно быть признано никак не меньшим, если не большим, актом любви Божией, чем творение мира» (Архимандрит Киприан, «Антропология св. Григория Паламы», Париж, 1959).

Из любви к Своему падшему созданию Царь Небесный превратился в дальнего потомка иудейского царя Давида. Именно как сына Давидова Его встречали накануне Пасхи в Иерусалиме. Всеобщее возбуждение народа, накаленное пророчествами о близком пришествии Мессии, который освободит страну от римских оккупантов и даст евреям возможность самим оккупировать весь мир (к тому же подогретое слухами о том, как накануне Христос воскресил из мёртвых праведного Лазаря, что особенно убеждало в могуществе сына Давидова), разрядилось в своего рода политическую манифестацию, когда Христос въехал в столицу. Горланящие толпы горожан с зелёными ветками в руках радостно приветствовали Его. «Иудеи», – писал св. Иоанн Златоуст, – «сегодня метают под ноги Спасителя свои одежды, а завтра будут делить Его ризы». Чем вся эта ликующая публика была лучше дикарей, у которых процветал обычай назначать царя на один день? Наряжали избранника в царское платье, сажали на трон, поклонялись ему, выполняли любое повеление, а к вечеру убивали!

Почему Христос для входа в Иерусалим облюбовал молодого осла? Ведь, если Его принимали за царя, Ему приличествовало бы восседать на породистом жеребце или выситься на колеснице. Царь на осле! Не сквозит ли здесь ирония Небесного Царя не только над величием земных владык, но и над иллюзиями толпы по поводу той роли, которую Христос должен был играть в лазурных грёзах иудеев по поводу их глобального благополучия на земле?

В древности на Руси в Вербное воскресенье Патриарх, символизируя собою Христа, ехал из Кремля по Москве на осле, и вёл это подъярёмное животное под уздцы благочестивый русский царь. Государь явно демонстрировал своё смирение перед Богом. Он помогал Патриарху держаться она спине осла. Вся сцена дышала духом любовного сотрудничества, соработничества Церкви и государства. Двадцатый век, однако, схватил под узцы не осленка, привязанного к виноградной лозе, а саму Церковь, омыв одежды свои в крови грозда (Быт. 49, 11) убийством хозяина земли русской.

Но каждою весной «разламывая лёд, гробовым не смущаясь тесом, Русь Пасхою плывёт разливом тысячеголосым»!

Аминь.

Анафема

Может ли глава Русской Православной Церкви отвергать Иисуса Христа, хулить Богородицу и всех святых?

Хлынула в 15-ом веке на Русь пагуба, что вошла в историю под названием «ересь жидовствующих». Зачервилась она тайно в Новгороде под влиянием хитроумных речей оборотистого еврея, выходца из Литвы; подчинила себе неглупых, вроде, священников, переползла в Москву и там так окопалась, что в числе её подпольных споборников оказались митрополит и правительство. Сам государь строил глазки сектантам.

Русские в то время были не очень сильны в богословии. Чем оболванили новгородцев и москвичей пропагандисты, замаскированные под христиан?

Тем, что Господь, мол, един, а не троичен; Христос ещё не родился, а только родится; Христос никакой не Бог, а лишь человек; паче всего необходимо соблюдать закон Моисея, вплоть до обрезания; Творец мог бы спасти людей без того, чтобы посылать на землю Своего Сына, прибегнув, например, к помощи ангелов; поклоняться иконам нельзя и т.п.

Отступники опирались на Ветхий Завет, астрологию и, вероятно, на чернокнижество. На полуграмотную Русь доводы еретиков, отрицающих христианство (где исподтишка, где открыто) действовали неотразимо. Смотришь в то время, и кажется, будто там распоясался научно-казарменный атеизм двадцатого века!

Первоиерарх лишал Причастия, отлучал мирян, извергал батюшек из духовного сана, сажал руками великого князя в острог тех, кто, чуя неладное, упрекал Святителя в неправославии. Жидовствующие вожделели спалить христианство дотла и засеять его место в душе великоросса солью безверия, дабы никогда ничто похожее на религию распятой Истины впредь на Руси не пустило росток. Но по завету соли, которую человек в знак союза с Богом ещё в ветхозаветную эпоху приносил Господу с караваем свежеиспечённого хлеба в храм, сама соль, употребляемая врагами веры для уничтожения града Божия, превращалась из орудия греха в светоносную силу внутри Церкви, и всякий христианин, чувствуя в себе хотя бы крупицу сей соли, уже был не застывшим от ужаса соляным столпом, как Лотова жена, но осоленным огнём Божьей благодати воином во Христе!

Гнусной, почти тридцатилетней попытке отравить на Руси колодец духовной жизни противостал монастырский страж, игумен Иосиф Волоцкий, блестящий ум, литературный талант, эрудит той мутной эпохи. В книге «Просветитель» он обрушил на жидовствующих такой гнев, что до сих пор вызывает оскомину у детей, чьи отцы ели кислый виноград. На церковном соборе 1504 г. игумен, не хуже Блаженного Августина, потребовал сжечь и перевешать еретиков! Митрополита Московского и всея Руси свели с кафедры Первоиерарха, многих темнил заточили, иные из них покаялись, однако Иосиф, не веря в искренность христопродавцев, продолжал настаивать на их смертной казни, как бы иллюстрируя своим запалом, что кто утверждает, будто святые совсем безгрешны, того правила канонические строго осуждают.

Заволжские старцы, окормляемые преподобным Нилом Сорским на севере страны, в Кирилло-Белозерском и Ферапотновом монастырях, памятуя неустанно о милосердии Божием, смягчали преследование жидовствующих, давали им убежища в своих скитах. Они же стали противниками монастырских владений, что было на руку великому князю, чей государственный и личный интерес к церковным землям перечил взглядам Иосифа Волоцкого. Его монастырь порой содержал за свой счёт до семи тысяч нищих. Собор 1504 г. ответил князю и заволжцам: «Стяжания Церковные – Божия суть стяжания», собственность Господня навеки благоприятна и похвальна, неотчуждаема от Церкви… Государь всю жизнь дулся на преподобного Иосифа, лишь в конце дней своих выразил сожаление о симпатиях к жидовствующим.

В память о победе над иконоборцами (а игумен Иосиф мастерски отстаивал оспариваемые еретиками изображения Пресвятой Троицы, воздавая высокую похвалу религиозному искусству Андрея Рублёва) ещё на 7-ом Вселенском соборе был установлен праздник Торжества Православия. Сей чин совершается в первое воскресенье Великого Поста. Раньше он сочетался с обрядом анафемствования под колокольный звон. «Кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема да будет», – провозглашает ап. Павел. «Да будет он жертвой дьявола, да не будет ему никогда спасения», – подхватывает св. Иоанн Златоуст.

За что изгоняли из Церкви, не позволяли участвовать ни в Таинствах, ни в молитвах, не разрешали жить в одном доме с верными и сидеть с ними за одним столом, теряли честь христианского погребения? Анафема – после многочисленных увещева-ний – преследовала тех, кто отрицал бытие Божие, ругал приснодевство Богородицы, отметал вочеловечение Спасителя, бессмертие души, уничтожал иконы, плодил ереси и расколы, отвергал Таинства…

Всем гонителям Православия в наши дни – анафема!

Всем за веру убиенным – Вечная память!

Всем защитникам Православия – многая лета!

Аминь.

Силы небесные

Поскольку ангелы не стучат подкованными сапогами по обшивке космических кораблей, летающих вокруг Земли, люди окончательно успокоились и решили, что ангелов вообще нет.

Но «когда стихает шум жизни и умолкают её нестройные голоса, когда душа омывается тишиной и остаётся наедине с Богом, когда она исполняется светом и озарятся лучами бессмертия – тогда чувствует она над собой склонившееся с невыразимой любовью существо такое любящее, такое верное, такое родное, такое нежное, такое тихое, такое кроткое, такое ласковое, такое светлое, что радость, мир, блаженство, неведомые на земле, закипают в душе. Она чувствует тогда своё неодиночество, и вся устремляется навстречу неведомому и близкому другу… Этот друг, Богом данный и созданный для человека, есть его Ангел-хранитель, всегда бдящий над ним, живущий с ним одной жизнью» (прот. Сергий Булгаков).

Как нет подлинной религии без Бога, так нет её и без ангелов. Силы бесплотные созданы до сотворения Вселенной. Небо первых строк Библии, по учению отцов Церкви и таких современных богословов, как Владимир Лосский, это беспредельность духовных миров, бесчисленные ангельские сферы. Небо являет земле образец иерархии, отсутствие хаоса, наличие строгого порядка. Ангельская иерархия трёхступенчата во славу Пресвятой Троицы. Внутри каждой ступени три чина. На первой стоят: серафимы, херувимы, престолы. На второй: господства, силы, власти. На третьей: начальства, архангелы, ангелы.

Ангелы – соучастники Божьего промысла, пребывают в непрестанном молитвенном общении с триипостасным Богом, будучи служебными духами, исполнителями судов Божьих над праведными и нечестивыми. Всё пространство Библии исчерчено полётом ангелов. Они приветствовали Авраама у дуба Мамврийского, являлись царю Давиду, пророку Илии, лежавшему у можжевелового куста, Даниилу во рву львином, Преблагословенной Деве Марии; пернатые небожители служили Христу в пустыне, на горе Фавор и в Гефсиманском саду: они первыми возвестили о восстании Христа из гроба; всячески поддерживали апостолов в темницах. Церковь верует: голос Ангела-хранителя слышен смертному в тот час, когда душа распрягается от тела, и Господень Заступник ведёт за нас брань с духами злобы поднебесной.

Ангел, точно человек, существо духовное, наделённое свободой воли, даром ума и слова. Он бессмертен и бесплотен, как душа человека. Библия называет ангелов «Сынами Божиими», но нигде в Ветхом и Новом Завете не сказано, что силы небесные сотворены по образу и подобию Божию, как человек. О превосходстве человека над миром ангелов свидетельствует св. Григорий Палама, чью память Церковь чтит дважды в году: на второй неделе Великого Поста, а также накануне торжества Собора архистратига Михаила. И хотя Церковь именует Второе Лице Пресвятой Троицы Ангелом Великого Совета, не забудем, что Христос – Богочеловек, а не Богоангел.

Хвала и служение Богу на небе и на земле нередко сопряжены с пренебрежением и ненавистью к Творцу. Самый прекрасный Ангел Денница, чадо нежной зари, возымел жажду стать не дубликатом Бога, а ещё выше, но превратился в затасканную карикатуру на Пресвятую Троицу. И так бывает всегда, когда родич ангела человек, отпадая от Бога, из самых лучших намерений мостит себе дорогу в ад. Дьявол «властвует в веке этом, ему повинуются все, у него больше слуг, чем у Бога, и ему охотнее повинуются, нежели Богу, исключения составляют немногие, и всё это происходит от нашего нерадения и беспечности», – с горечью констатирует св. Иоанн Златоуст. Парадоксально, но сатана тем не менее служит Богу, как бы предохраняя добро от затхлости, гниения, ибо побуждает нас быть постоянно на страже вместе с воеводой небесных полков архистратигом Михаилом, с которым нам уготовано судить падших ангелов.

Издревле на иконах архангел Михаил попирает ногами Люцифера, держа в левой руке зелёную финиковую ветку, а в правой – копьё с белой хоругвью, где вышит красный крест. Белый цвет хоругви знаменует святость и чистоту, красный крест символизирует борьбу с царством мрака, греха, болезни. Соратник архангела Михаила Уриил сжимает в крепкой длани пламенеющий меч. Другой участник ангельского собора Рафаил подносит нам сосуд с лекарством, держа за руку библейского героя Товию, который по совету Рафиила поймал в реке рыбу, из чьей печени он сделал нечто похожее на современную дымовую шашку для отпугивания нечистых и лукавых сил. Споборник архистратига Михаила Салафиил – знаток шифра наших страданий, искренний молитвенник за нас, грешных, потому и изображается на иконах с руками, прижатыми к груди, лицо и очи опущены долу. Их друг Варахиил, будто небесный садовник, желающий украсить всю землю цветами, несёт нам ворох свежесрезанных белых роз.

Несколько особняком предстаёт ветеран ангельской гвардии Гавриил. К Пресвятой Деве Марии он, не хуже галантного кавалера является с райским букетом, но порой мы с философским изумлением замечаем, что на иконах сей ангел запечатлён с зеркалом в деснице или, словно древнегреческий любомудр Диоген, с фонарём, где горит свеча.

Диоген ходил с таким фонарём днём по улицам и говорил прохожим: «Ищу человека!» Не вопрошает ли м нас небесный благовестник, как бы держа перед нами зеркало: «Вглядитесь в себя, где ваши образ и подобие Божии?» Когда мы теряем их, навстречу нам спешит архангел Иегудиил. А в руке у него казачья нагайка для укрощения наших грехов.

Аминь.

«Галчонком глянет рождество»

Когда смотрим на звёздное небо, мы восхищаемся не только красотой ночного зрелища; нас порой пугает бесконечность распахнутого пространства; человек не в силах постичь устройство мироздания, хотя кое-что знает о миллионах галактик, солнечных системах, расположении, составе и движении планет.

Нечто похожее происходит с нами в преддверии Рождества, едва начинает брезжить свет далёкой и такой близкой Вифлеемской звезды, указавшей богатым волхвам путь к убогим яслям Христа. Имеющие зуб на христианство высмеивали Вифлеемскую звезду как поэтическую вольность, нежную небылицу, прикрасу евангельского текста. Однако астрономы давно уже оповестили мир, что в эпоху царя Ирода в течение семидесяти дней наблюдалась вспышка яркой Новой звезды. «Эта Новая была видна до восхода солнца в восточной части неба невысоко над горизонтом, т.е. в соответствии с сообщением ап. Матфея» (журнал «Природа», №12, 1978).

Мы не можем, как бы ни старались, проникнуть в тайну воплощения Христа, лишь немного ведая о ней благодаря Священному Писанию, учению отцов Церкви. Что нам безусловно известно? Две тысячи лет назад на земле, в холодной пещере, среди соломы и сена, чудесным образом родился Малыш. Стояли ослы при яслях и своим тёплым дыханием вместе с Матерью согревали Ребёнка от стужи. Позднее Это Чадо назвали Спасителем. Каков Он? В чём Его высокая миссия, что, собственно, сделал, чтобы мир до сих пор помнил Его, поклонялся и молился Ему?

Перед нами два вопроса. На первый из них – о сущности Христа – Православие непоколебимо отвечает: Христос не только человек, но прежде всего Бог! Он – Второе Лицо Пресвятой Троицы, Единородный Сын Божий, который совлёк с Себя предвечную славу, обнищал и пришёл к нам не в блистании и мощи Создателя вселенной, а в скромном облике незаметного раба Римской империи, став одним из нас, во всём подобным нам, кроме одержимости грехом.

Во Христе две природы: Божественная и человеческая. Он не просто Бог или просто человек, но Богочеловек, в Нём неразрывно, неслиянно наличествуют две природы. Ни одна из них не диктаторствует, не подавляет другую. Точно так Божественная воля не терроризирует человеческую волю, не затмевает её, не отодвигает в тень. Когда тонко воображают, будто во Христе Бог безраздельно командует человеком, возникает параноидальная ересь, преодолённая на пятом и шестом Вселенских соборах, но которая по сей день змеится под именем монофизитства или монофелитства, и встречаем мы её, например, у современных армян.

Второй вопрос: что никогда не померкнет в деле Христа?

То, что Вседержитель основал Свою Церковь. Для чего? Нашего ради спасения. В чём оно? В никогда не насыщаемом стремлении к соединению с Богом, в без конца и без края любви к Нему, в постоянной, хотя и прерываемой, жажде быть во всём совершенными, как совершенен Отец Небесный. Где утоляется, в первую очередь, этот порыв? Только в Церкви. Церковь по преимуществу – не стены собрания, не общество, не организация, а организм, Тело Христово. Где в земных условиях пребывает Тело Господне? В Таинстве Причастия. Когда во время литургии по вере и молитвам пастыря и паствы Святый Дух нисходит на предложенные в жертву Богу дары, незримо, тайно свершается пресуществление, претворение, преображение обыкновенных хлеба и вина в подлинные пречистые Тело и Кровь Господни для насыщения верных.

Таинство Причастия свершается независимо от того, в какой ритуально пышной, соборно-кафедральной, или довольно скромной, сельской церкви идёт обедня. Апостолы, первые члены первой Церкви, причастились на Тайной Вечере в самой заурядной горнице обыкновенного жилья. Всякая каморка освящается присутствием Христа. Не место, даже давно намоленное, делает Церковь святою, а Церковь любую – новую или старую, неважно – пядь земли, закут или простор освещает Своим водворением в них. Вот почему русские эмигранты двадцатого века молились в изгнании с тем же, а, может, и большим жаром, что и на Родине, не в величественных храмах, которых у них не было на чужбине, а в наспех переоборудованных под церкви гаражах, подвалах, сараях, о чём с восторгом вспоминала Мария Цветаева.

Когда поздним вечером мы выходим на тихую безлюдную улицу, подобно библейскому праотцу, что выходил в поле поразмыслить, над нами сияют, вероятно, те самые звёзды, создание которых в первый же миг их появления вызвало восхваление Господа великим гласом всех ангелов. И, всматриваясь пристально в небесную высь, как бы разыскивая в преддверии Рождества яркую звезду над вифлеемским вертепом, мы, словно снова, взволнованно слышим в своём сердце благодатное пение множества ангелов, прославляющих рождающегося Христа!

Аминь.

Костёр на берегу

Во Имя Господа, аминь.

Не припомним ли, братие, рань того древнего утра?

– Дети! – сказал Христос. – Есть ли у вас пища?

Так Евангелие благовествует о достойном осмысления событии на озере Тивериадском, когда сподвижники пророка из Назарета собрались порыбачить ночью, сели в лодку и неподалёку от берега закинули в воду сеть.

Души их были затянуты илом глубокой скорби. Казалось, после казни на кресте Христос никогда не существовал в этом мире…

Рассеянно, спустя рукава, апостолы пытались наловить рыбы, но невод пустел, а ночь была не ночь, а космическая тьма, мрак, словно в преисподней.

К рассвету раздражённые, усталые, голодные, продрогнув до костей, подняли глаза и заметили на суше, до которой около двухсот локтей, незнакомого мужчину. Тот поинтересовался, вызвав досаду, поймали ли что?

– Нет, – недовольно откликнулась ладья.

Тогда неизвестный (сегодня его сочли бы за ведущего специалиста научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии) точно указал неудачникам место скопления морских животных:

– Бросьте трал с правого борта!

Нехотя послушались и, едва стали вытаскивать тяжёлую добычу, наперсник Наставника Иоанн, затрепетав, шепнул в смятении сообщнику Петру:

– Это Господь!

Пётр, ликуя от радости, прыгнул в холодные волны, быстро, насколько мог, поплыл к берегу, где Спаситель разложил костёр, испёк рыбу, приготовил хлеб, чтобы Его друзья, причалив, обсохли от ночной сырости, обогрелись, отдохнули, пообедали.

Господь сжалился над ними, как над народом, которого и раньше кормил рыбой и хлебом, подтверждая, что и после Голгофы остаётся с нами до скончания века, что в оледенелый от греха мир несёт очищающий огонь.

– Дети! – говорит своим последователям Христос. Это голос пламенной любви, не погашенной крестной смертью. Это усыновление нас Богу чрез Иисуса Христа.

Апостолы в шоке: Бог умер… Но Пасха, Пасха – это словно мощный электрический разряд, посланный Свыше в остановившееся на Голгофе сердце! И хотя Христос после ужасной разлуки является им уже в третий раз, ученики никак не могут поверить в Непостижимое, утолить себя в скорби тем, чем Бог утешает их (2 Кор. 1, 4), воочию убеждая: Погребённый в каменном гробе ожил, молод и прекрасен. Благоговение и страх – ведь между Творцом и тварью бездна – стреножат уста людей. А Он берёт хлеб, который одушевит их язык (Зах. 9, 17), помолившись, преломив его пречистыми и непорочными руками, преподаёт им, как делал на Тайной вечере, освящая Причастием во оставление грехов и в жизнь вечную.

Это больше, чем Тайная вечеря!

На брегу Тивериады, закоулке вселенной, свершается не какая-нибудь путающаяся в ногах вечности всемирно-историческая революция, осуществляемая ради достижения посюсторонне безбожной свободы, а то, что превыше всего: встреча скудельного сосуда с Воскресшим Богом, первенцем свободы среди мёртвых – безусловная истина, предваряющая общее воскрешение, егда «отдаст земля тех, которые молчаливо в ней обитают, а хранилища отдадут вверенные им души» (3 Ездры, 7, 32).

Тёмная ночь, рассвет у костра… Есть ли у нас пища, что укрепляет сердце человека (Пс. 103, 15)?

Христос – Хлеб нашей жизни, Свет, Тепло, Чудо!

Пою, благословляю Тя, подающего Своим Воскресением миру велию милость!

Часть третья

I

Сплету-ка вам с оглядкой на Апулея историю о похождениях повесы и на радость какому-нибудь зоилу начну так:

утро ударами церковного колокола щупает пульс уезда…

Этот старый почтенный колокол я разыскал у знакомых в Курске. Щека его пробита насквозь пулей или осколком снаряда, но горло уцелело, и голос хорош.

Спрятав кампан, точно кота в мешок, и чудом, контрабандой протащив через кусачую украинскую таможню, водрузил на звонницу небольшого храма близ своего жилья.

Хибарку мою раньше некто эксплуатировал на садово-огородном пятачке в качестве каменного сарая с дырявой крышей и земледельческим инвентарём. За гроши выкупив развалюху и отремонтировав её, вылепил по лекалам отшельника келью с кухней и спаленкой, которая одновременно служит мне шикарным кабинетом.

Хижина ютится на обочине курортного города у лукоморья, среди дачных халабуд, подле погоста, захудалого, как то кладбище, откуда Стерн хворостиной гонял гусей.

Неподалёку от моего крова прозябает в неказистом строении пожилая виолончелистка. Приезжает весной из Москвы и с мая по сентябрь репетирует на грядках, подсказывая помидорам и огурцам как правильно взять нужную ноту в партитуре природы.

Левая нога у музыкантши вечно перебинтована серой марлей. Ходит артистка в неописуемом тряпье, с намёком на войлочную шляпу в копне нечесаных седых волос. Хозяйку учтиво сопровождает чёрный барбос по кличке «Чарли». Каждое утро дама с собачкой вежливо здоровается со мной, торопясь с пустой стеклянной банкой за козьим молоком к Сашке, чья благоухающая навозом штаб-квартира в двухстах шагах от нас.

Сашка – отставник; хлебнул лиха на войне в Афганистане. На праздник Победы, 9 мая, надевает чистую гимнастёрку с орденом Красной звезды. В будни возится по хозяйству в замызганной робе. В июне раздет до пояса, привык к солнечному пеклу с той поры, когда бросал на раскалённую броню боевой машины подушку, отправляясь бить душманов.

У Сашки крупное стадо серо-белых, рыжеватых, грязных коз; полно кур, собак, две кошки. У рогатых, чья прабабка Амалфея выкормила младенца Зевса, крутые, навыкате, очи, очень внимательные, если прихожу кормить их с руки корками дынь. С земли эти аристократки даже кочерыжку капусты подбирать не станут.

На изгороди из колючей проволоки вокруг своего бивуака бывший десантник сушит шкуры зарезанных животных; приторговывает среди садоводов мясом, яйцами, самодельным вином… Мудро усталый Пирон, пишет Ницше, продавал на рынке поросят. Сократ, уведомляет Платон, не вылезал с базара… Так что у Сашки, от которого ушла жена, вполне спокойная философская жизнь.

Под вечер, когда дикая летняя жара немного отступает, сижу в парусиновом креслице во дворе под сенью виноградных листьев, размышляю о дочитанной наконец книге, о сбивчиво прослушанной по телеканалу непонятной симфонии Брукнера… Поглядываю на изнемогающие весь день от зноя цветы, получившие по моей милости глоток воды из ведра… Чую блеянье Сашкиного стада. Подхожу к калитке и козыряю заросшему щетиной усталому соседу; командирски покрикивая, он эвакуирует с пастбища бодрую роту прожорливых коз.

Вокруг моего пристанища сиротеют полузаброшенные участки с высохшими деревьями. Один из них с ветхим домом якобы присмотрел и хочет по дешёвке приобрести представитель высших кругов нашего захолустья – президент группы компаний «Шикарный клуб». В центре города у этого толстосума трёхэтажный особняк, заваленный лягушками из поролона, гипса, дерева, металла. Сей растиражированный символ денежного богатства почитает его супруга, чуть похожая на семипудовую купчиху, в которую давненько мечтает переселиться из романа Достоевского проказник чёрт. Друзья, знакомые, просто приятельницы, прислуга, зная о пристрастии хозяйки, преподносят ей в день рождения, на Новый год, в праздник клиторного пролетариата 8 марта магазинные игрушки в виде всевозможных амфибий. Обитель кишит муляжами земноводных разного формата, от напёрстка до крупной кастрюли, оккупировавшими парадные комнаты, коллекционную мебель, напольные вазы из Китая, гаражи, сторожку, бассейн. Скопище квакух, кажется, перебралось сюда из Ветхого Завета, где нашествием полчищ их родственниц, отвратительных жаб, позалезавших в печи, квашни, спальни, Господь рассчитывал вразумить жестокого фараона, не желавшего отпустить в землю обетованную зело расплодившихся в его стране бедных евреев.

Покидая край пирамид, иудеи тихо обобрали египтян, прихватив серебряные, золотые вещи и одежды из парчи.

Премудрые раввины, неравнодушные к финансовому благополучию богоизбранного народца, тем не менее считают знаком преуспеяния Израиля не мещанский символ лягушки, а купину неопалимую – горящий, но не сгорающий куст, откуда Господь Саваоф вещал пророку Моисею на склоне горы в Палестине.

Неутомимые потомки Авраама – племя пылающее, однако не потухающее от неприязни к нему других наций.

Купина ядовита. Цветы и плоды её вызывают, если прикоснуться, химический ожог кожи. Волдыри лопаются, язвы плохо заживают. Лечение длительно, болезненно: нарывы, температура, слабость… Остаются рубцы, пигментные пятна…

Живёт это знаменитое растеньице и в Крыму, где сионисты грезили после войны обрести рай на пару с Гитлером, который мечтал о том же, но только для арийцев.

Близкое общение с купиной, как и с «царевной-лягушкой» (начертавшей на двери опочивальни мужа красным фломастером на квадратике белой бумаги титул: «Царь») повторяю, оставляет, правда, не у всех, следы ожога.

– Жаба гальванизированная! – ругается Сашка. Нанялся было в охранники пенатов президента «Шикарного клуба» да надерзил господыне и мигом под зад вылетел за ворота.

Сашка родился на Кавказе, как и я.

Где? Конкретно.

Клянусь Прометем, в Огнях! Среди острых скал и гордых вспыльчивых горцев.

Огни – село в Дербенте; туда перед наступлением немцев в 41 году дед, партработник, вывез из Крыма нашу семью. Сюда был демобилизован с фронта после тяжёлого ранения пехотный офицер, мой будущий отец.

Сейчас Огни, по слухам, большой город, очаг дагестанских банд, куда мотыльком летит моё сердце.

Во мне и в Сашке ни капли кавказской крови.

Но внутри себя, всю жизнь, чую как бы огонь, зажжённый именем места моего появления на свет.

Фамилия моего деда по матери: Москаленко. Москаль значит русский, солдат. Здесь пахнет порохом, огнём. Следовательно, предки наши из русской рати, осевшей в Малороссии.

Присматриваясь к генетическим корням, со смятением в душе обнаруживаю, что меня с пелёнок опекает персонал… Нового Завета: дед Гаврил Семёнович, бабушка Мария, отец Иван, мать Лидия, то бишь сплошь тезоименитости – архистратиг Божий Гавриил, старец Симеон Богоприимец, Мария Магдалина, Иоанн Креститель, благочестивая Лидия, удружившая апостолу Павлу!.. Получается, я от утробы родительницы предназначен к тому, чтобы хоть на излёте лет выстроить храм Имени Божию, ну… какую-нибудь махонькую церковь, где никто, никакая тварь не сможет мешать мне служить.

Но где сей «соблазн для иудеев, безумие для греков» будет находиться?.. Да, вот тут, в южном закоулке… Поселюсь в предместье под стать обитателю херонейского закута чтимого Апулеем Плутарху, который вкрапливал в свои сочинения, как иной проповедник в свои диатрибы фрагменты собственной жизни: кем был его дед, его близкие друзья, отчего ему на хватало хорошей библиотеки, да как утешить супругу… «Тихо буду проводить дни жизни моей, помня горесть души своей».

II

Сам рыл траншеи под фундамент, заказывал узкие оконные рамы, двери с закруглённой макушкой, привозил на самосвалах песок, щебень, цемент; бранил нерадивых штукатуров; влезал в долги; покупал краски, доски, кафель; шпаклевал, белил… Думал: кто захочет – пусть присоединится. Но сознательным элементам трудящихся масс, семенящим на огороды, не до Христа: пять-шесть старушенций стекаются на литургию.

– Это вы зажгли лампаду в углу? – спрашивает Достоевский, когда перечитываю «Бесы».

– Я зажёг.

– Кто вас просил? – бурчит судьба.

Да, эта та самая судьба, что (отвоевав, по усмешке Канта, при всеобщей снисходительности право на существование вне времени и пространства; перепугав всех искусствоведов роковым стуком первых тактов Пятой симфонии Бетховена) влечёт меня вспять и разыскивает забившегося в образцово-показательный интернат для дрессировки детей в ленинско-сталинском духе.

Противные воспиталки имели дурную манеру наказывать провинившихся питомцев двухчасовым стоянием на ногах. Возразить им школяр мог только одним способом: со всей злостью, молча, впиться глазами в лицо мучительницы, бычиться на училку, пока та, не выдержав, закричит:

– А взгляд! Вы поглядите, как смотрит!

И, кажется, готова гитлеровским оккупантом расстрелять любого, кто хоть раз воззрит на неё искоса.

Попрекая лентяев (жрут, бесстыжие, казённый хлеб!), наставники довели подопечных до того, что разгильдяи сговорились сочинить жалобу в горотдел народного образования.

Директор приюта Трофим Александрович выдернул меня с урока в кабинет и, сидя, задрал ногу в крупном ботинке на уровень моего лица:

– Раздавлю гада! Кто накатал донос в гороно?!

Каторжанам при царе брили половину черепа, а ему шибко нравилось стричь напроказившему питомцу башку наголо. После тщательного расследования дела по жалобе, которая даже не была написана, но как умысел на свержение государственного строя подлежала безжалостному наказанию, дидаскал повелел мне предстать перед ним дочиста лысым.

Пансионер обычно со стыдом и злостью подставлял голову палачу его причёски, однако в данном случае все пятнадцать одноклассников непонятно почему, дабы показать, что им не страшен серый волк, дружно сели под машинку недалёкого парикмахера, который, не зная в чём сыр-бор, но, полагая, что таков вердикт директора, придя из городской цирюльни в школу, куда его приглашали раз в месяц, охотно обкромсал бунтарей.

Скандал!

Аборигены впали в панику, заметив, что в закрытом учебном заведении детей стригут «под ноль»: эпидемия, чума!

Свершив акт гражданского мужества, отроки объединились в «Союз лысых», сфотографировались всей группой на память и по приказу разбушевавшегося поклонника педагога-чекиста Макаренко (крупный портрет маслом в вестибюле) драили утром и вечером туалеты на трёх этажах. Их бросили на уборку территории вокруг зданий, лишили просмотра по субботам художественного кинофильма в актовом зале. На линейках, уроках, в стенгазетах честили в хвост и в гриву не только Трофим, учихи, но и угодливый старшеклассник Славка Соколов, избранный по рекомендации директора председателем Совета коллектива. Ненавистный нам Совет, состоящий из однокашников, мы обзывали «звеном фашистов». Трофим приговорил и Совет утвердил, чтобы мы – пока не покаемся – весь год ходили лысыми.

– Что за махновский выезд?! – взъярился педант, узнав, что я из воскресного увольнения домой прикатил к вратам интерната на тачанке с пулемётом. Тачанкой, что запылила завистью буркалы его помощнику, доложившему о моей «выходке», оказалось такси, которым оба по соображениям менторской скромности почти никогда не пользовались.

– Зайдите ко мне! – строго одёрнул пестун миловидную библиотекаршу, присудившую мне в жюри новогоднего маскарада третью премию за костюм «Стиляга»: узкие брюки, галстук с обезьяной, толстенная подошва туфель – окарикатуренное попрание коммунистических приличий, мода гнилого Запада!

– Раздавлю гада!

Похожий окрик услышал двадцатью годами позже в женском монастыре, куда пригласил знакомый настоятель. Сразу после встречи он повёз меня показать налаженное его стараниями сельское хозяйство.

– Девки, девки! – выйдя из машины, вздымая руки, кричал монах пасущимся в степи лошадям.

– Кто позволил вам ущемлять права животных? – возмутилась, присутствуя при этом, дама из Москвы (рак сожрал у неё левую грудь, будто у древней амазонки, чьи перси удалили для удобной стрельбы из лука); приехала в святую обитель подлечить здоровье молитвой и постом.

– Коим образом я ущемляю их конституционные права? – улыбка на физиономии инока повисла торбой с овсом на морде коня.

– Таким обращением с копытными вы унижаете моё и лошадиное чувство достоинства!

– Не к лицу старой кобыле хвостом вертеть, – хмыкнул про себя постриженник в ангельский образ и продолжил звать далёкий табунок.

Породистые самки Пегаса, грациозно перебирая точёными ногами, лениво приблизились к задрипанной автомашине и с осторожным любопытством уставились на людей, раздумывая, не поболтать ли с ними на манер говорливой лошади из девятнадцатой главы «Илиады». Подошла и шоколадного цвета верблюдица Аллаха, власяницу из шерсти её предков носил Иоанн Креститель.

По дороге назад, в «обуреваемых тихое пристанище», настоятель (величать его «настоятелем», вроде, нельзя, ибо в монастырском улье он лишь рабочая пчела, завхоз и духовник на богослужении) открыл: коней выращивают на продажу ради материальных нужд обители, а верблюдицу монашки пропускают через игольное ушко: вяжут тёплые носки, варежки, шарфы, пояса.

– А рейтузы почему не шьёте? – озадачила недавно прибывшая из другого монастыря новенькая послушница, зябнущая и в Петровки.

– Ты почему в трусах? – осадила её старшая черноризница. – У нас не принято носить их под облачением.

– Владыко, – не терпелось сей остепенившейся Магдалине спросить у гостившего в лавре проездом статного архиерея, – много у вас было женщин?

– А у вас мужчин? –отпарировал бы пастырь.

– Да, Ваше Преосвященство, раньше вы были энергичнее! – заметил после всенощного бдения некий богомолец.

– Это тебе твоя жена сказала? – хотел ответить святитель, но вовремя положил на уста свои хранило.

III

Отобедав, отдыхаем в трапезной.

Игумен, вычёсывая пятернёй, привыкшей к хомуту, скудную бородёнку, роняет почтенные седины на истоптанный ковёр. Монах ведёт строго подвижническую жизнь, члены его тела едва не омертвели от беспрестанных земных поклонов, ночных бдений, непрестанной молитвы; шкура на локтях отвердела до такой степени, что жёсткостью почти не отличается от загрубелых колен верблюдицы, пасомой в степных угодьях монастыря.

Перед ним насупились двое мальчишек, пойманных на месте преступления – без спросу драли виноград.

– Мошонку вырву! – гаркает духовный наставник, не стесняясь ни меня, ни почитательницы святых Фрола и Лавра, критиковавшей его обращение с лошадьми.

С испугу один воришка плачет, другой угрюмо молчит, как юный спартанец, который по команде наставника: «Смирно!», застыл с лисёнком за пазухой и даже не пошевелился, когда зверёныш прогрыз у него в животе дырку… Не так ли я стоял без слов у горящей печи, потупив глаза в пол, перед неожиданно приехавшим после долгого отсутствия и пытавшимся заговорить со мной лысеющим отцом, не чувствуя, что на спине моей тлеет ковбойка от раскалённой плиты?

Я едва не вздрогнул, расслышав в угрозе игумена давнюю осевшую внутри меня со школьных лет реплику:

– Раздавлю гада!

Если бы я знал тогда, что вздыбленная перед моим лицом серая подошва директора интерната окажется всего-навсего плоской небольшой стелой на его могиле близ моего жилища, на кладбище, где прогуливаясь («прогуливаюсь, следовательно, существую»), замечаю, как малышка берёт на ладошки горячее сердце бабушки, стирая влажной ветошью пыль с нагретого солнцем надгробья из базальта!

– История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит на тот свет устаревшую форму жизни, – слышу неподалёку от прогулочной тропы нечто в этом роде от барышни из ритуальной конторы; тараторит перед кучкой хмурых людей у гроба на скособоченных табуретах подле незарытой ямы.

Бумажный венчик из церковной лавки на лбу покойника смахивает на акцизную марку на бутылке выпитой водки.

– Почему таков ход истории? – шпарит без остановки тыквенная грудь на спичечных конечностях, имитируя свирепую тантрическую деву, чья нога в позе танца поднята вверх и согнута на уровне бедра, а шея вся в ожерелье из человеческих черепов. – Это нужно, учит Карл Маркс, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым. Родичи, прощайтесь!

Нос у жмурика выглядит странно…

Шёпотом:

– Что с ним?

– Ночью поставили в сарай… Запах на всю квартиру… Крысы отгрызли, – отрыгивает супруга (конечно, не она, а колдунья, ручается Апулей, отъела у мертвеца часть лица)…

Гляжу на сморщенную вдову… Я ещё тогда мальчишкой был… Во дворе нашего дома на квартире у Фроськи жила молодая чета… Мне были очень симпатичны стройный военный лётчик и его жена, прелестная учительница музыкальной школы. … Возвращаясь поздним вечером с аэродрома, муж попал в автомобильную катастрофу… Покоился на столе ещё без гроба, и губы ему проткнули обыкновенной швейной иглой, чтобы челюсть не отвисала.

Ночью в комнате горел свет, и – соседи гутарили – женщина легла рядом с трупом и обняла его.

А потом уехала в другой город, года два присылала приятельнице деньги для ухода за холмиком на кладбище ипокупки цветов, может, похожих на те, что найдены в первозданном виде в усыпальнице на груди фараона, куда тысячелетия назад их возложила, осиротев, царица.

С представителями гетеры Флоры у меня загадочные отношения… Обнаружил это, снимая на зиму полутёмную комнату у вдовы, которая общалась с божеством в лице квартиранта не через созерцание собственного пупка на манер греческих монахов, а проделывая ту же процедуру через щель пониже.

На подоконнике арендованного мною жилья чах в глубоком одиночестве неизвестный цветок. Я не обращал на бедняжку ни малейшего внимания, хозяйка тоже, даже не поливала. Но в один прекрасный день, после месяца моего пребывания рядом, засохший, безуханный вдруг брызнул свежими лепестками, зардел застенчиво посреди января весенними красками, укоряя ревность вдовы!

Допустимо ли не верить Плотину, что у растений есть душа, как у земли и звёзд, или не верить моей матери, которая, безусловно, возразила бы Спинозе, утверждавшему, будто деревья не могут изъясняться на языке людей, моей матери, которая, видимо, не перечила бы Норберту Винеру в том, что ромашки и васильки обмениваются информацией, если поутру она будила меня:

– Сыночек, вставай… Акации под окном шумят, разговаривают!

IV

После драпанья из интерната попадаю в механический цех судоремонтной верфи, куда устроили учеником токаря. Профессия меня совершенно не интересует, но, поскольку для поступления в вуз требуют двухгодичный стаж на производстве, а также для поддержания штанов на хлеб насущный, ежедневно плетусь в грохочущий ад, где гудят станки, сыпется горячая металлическая стружка, полно мазута.

Увиливаю от работы под разными предлогами и, если есть возможность, забираюсь на крышу цеха, почитываю на солнышке (авось пригодится на экзаменах в университет) тщедушную брошюру Владимира Ильича, у которого, в отличие от царя Давида, автора ста пятидесяти псалмов, и комедиографа человеческой страды Бальзака, имевшего сто пятьдесят жилетов, творческий гений дорос до ста пятидесяти псевдонимов.

Потомственный дворянин клеймил в печати треокаянное правительство палача Николая Романова, гнавшее народ в дни Сретения, Воздвиженья, Покрова на заводы и фабрики, а, едва дорвался до власти, приказал: немедленно расстреливать всех, кто откажется ишачить в церковные праздники!

Я не хочу вкалывать ни в религиозные юбилеи, до которых мне нет никакого дела, ни в другие будни, предпочитая всем перспективам трудовых подвигов читальню на крыше, где застаёт меня, разыскивая, чумазый мастер. Не материт, как Чапаев Троцкого в телеграммах, а трошки смущённо протягивает трёшку, просит слетать в ближайший магазин.

Спешу за алкоголем, а по дороге только и мечтаю: «Москва, МГУ! Буду щеголять студентом, как молодой Лев Толстой, в синем фраке с бронзовыми пуговицами, позолоченная шпажонка на бедре!..» И невдомёк ещё, что носить жёлтую одежду, брить голову, просить милостыню в деревянную чашку на улицах, жить в полной чистоте и бедности (о чём мечтал и граф Толстой) не хуже диплома о высшем образовании.

V

С верфи меня турнули за прогулы, и угодил я в матросы на буксир «Вайгач», где верховодил флотяга Мухамедыч.

Утром уходим в море, под ногами ксилофонят металлические трапы, а с горы над городом машет вслед нам красной косынкой стройная башенка, где коптит «вечный огонь».

Вечером возвращаемся в порт. Боцман (нос крючком, хоть пальто вешай) голосом якоря, что с грохотом, огрызаясь, нехотя лезет в холодную воду, велит мне набрать ведро лежащей на палубе выловленной хамсы и двинуться вкупе с ним к дому капитана, почему-то сегодня не вышедшего в рейс.

Сгорая от стыда, волоку я, комильфо по внешности и манерам, через весь курорт поклажу с мелкой рыбой, стараясь не смотреть на местных щеголих. У порога начальника боцман хватает у меня ведро, даёт указание не опаздывать завтра на вахту и тискает кнопку звонка у двери.

Пулей мчу домой, надеясь быстро переодеться и, хоть с задержкой, успеть на танцы в клуб госторговли.

Подбегаю во дворе нашего дома к дяде Грише и двум его приятелям, обсуждающим, почему в Америке «царя» (по словам бабки) убили.

– Мой племянник! – представляет дядя. Один собеседник спрашивает:

– Ты что такой худой?

– Женщины! – отвечаю. Мужчины катятся от смеха.

– Дядя Гриша, позычь руб на танцы.

К балу в клубе рыбаков или в техникуме металлургов всегда скрупулёзно готовлюсь. Покупаю в «Военторге» туго накрахмаленные, белоснежные офицерские манжеты, теперь совершенно исчезнувшие из армейского обмундирования, и засовываю их под рукава чёрного пиджака, чтобы краешки были чуть-чуть франтовато видны. Никто на танцульках не придаёт этому ни грана внимания, ни плясуньи, ни их кавалеры (мерещится: во фраках и лайковых перчатках!), а без данного аксессуара я, денди с буксира, чувствую себя не в своей тарелке.

Привычка к джентельменскому уходу за своей внешностью зародилась во мне с младых ногтей, когда я, ученик 8 «А» класса образцовой школы-интерната, грянул на праздник в Дом пионеров с галстуком-бабочкой на шее. Надзирательница заведения не менее Трофима терпеть не могла враждебно-капиталистический… как это называется?.. А! Модус вивенди… Образ жизни!

Позвала в кабинет:

– Снимите бабочку.

Я вспыхнул, закапризничал, бабочку не тронул и, несмотря на посулу выгнать с вечера и пожаловаться в пансион, вернулся в зал, полный света и музыки, к девушке в зелёном платьице с крупными белыми пуговицами, похожими на чайные блюдца.

На другой день после марш-броска с ведром рыбёшки явился вовремя на буксир.

Корабельщики… прятались кто куда.

Капитан «наелся топоров с горчицей»!

Боцман бледнел ниже «пояска Маруси» – белой линии на корме судна, по которую оно сидит в воде.

– Что случилось?

– Да фельдфебель наш вчера пришвартовался не к тому причалу. Позвонил, открыла жена.

– Я вот хамсички Мухамедычу принёс…

– Как? – удивилась капитанша. – Его дома нет, сказал: «С утра – в море!».

VI

Альтер-эго Мухамедыча не в моём вкусе, вовсе не похожа на интересную особу, что иногда балует меня визитом в лачугу близ некрополя.

Приносит белые головки чеснока и, раскладывая их на подоконниках, авторитетно утверждает: чеснок – лучшее средство от воров.

Однажды, чуть укатил на неделю в Москву, злоумышленники сломали решётку на окне и залезли в мою халупу, которая, вероятно, когда очутились внутри, показалась им склепом с унитазом. Спёрли банку молотого кофе, новую кожаную папку для бумаг, портативную радиоаппаратуру и (самое обидное) бронзовую чашу из Тибета, привезённую дочерью: проводя по тонким краям сосуда деревянной палочкой, обутой в рогожу, можно услышать завораживающе-таинственный гул, как бы из бездн вселенной, который, чудится, создан из перезвона космических бубенцов на картине Рене Магритта.

– Тётя Вера (Вера! – ещё одно знаковое имя на генеалогическом древе моей тезоименитой судьбы), прошедшая войну до Берлина телефонисткой в штабе, – вслух резонирую я, разглядывая на подоконнике спасительный чеснок, – и, получив орден за связь с полковником, точнее, за то, что обеспечивала связь командования с пехотой, сейчас, в преклонном возрасте, почивает до третьих петухов, воткнув куда надо из страха перед разбойниками свисток. Сон распирает её живот, газ летит в свисток, и вот уже по боевой тревоге встаёт из могил Третья ударная армия на защиту ветерана в юбке!

– Как вы грубы! – укоряет гостья и, уверяя, что лунный свет, по мнению домочадцев, если обнажить ягодицы – самое эффективное лекарство от всех болезней, в полночь во дворе (когда, по Апулею, следует с молитвой обратиться к царственному лику Луны, богине благожелательности и милосердия), согнув себя поясным поклоном, оголяет нежную попу.

– Много ли есть дам, чьё искусство быть являет собою такое единство форм и содержания? – вопрошаю я и, забыв обет целомудрия и воздержания, Эмпедоклом бросаюсь в пылающий у неё между ног кратер Этны.

Спозаранку (пока спит) тихо выскальзываю из дома, чтобы нарвать в саду любимую ею чёрную смородину, аккуратно отсекая хвостики у спелых ягод. В саду уже начинаются чудеса: близится август, вишня осыпает тропу тёмной падалицей, прикидывается Сашкиной козой, что усеивает путь позади себя кишечной дробью.

Осенью Чесночиха улетает в другие края… Достаю воду из колодца, и в бадье моих ладоней плавает опавшим листом её письмо:

«Друг мой бесценный, здравствуйте!

Когда прощалась с вами, уже знала, что буду писать вам всю жизнь, даже если не получу ни одного ответа. И знала, что, может быть, мои письма будут читать чужие глаза. Тогда это показалось мне заманчивой перспективой – пройти голой через строй солдат. Но после первого же моего письма (поздравление с днём рождения, помните?) это ощущение исчезло. Я поняла, что, если ТО, что не можешь дать прочесть любимой подруге, ТО ТВОЁ, что пишешь мужчине, умирая от счастья и стыда, могут читать посторонние – они не люди; и, значит, они для меня не существуют; хотя я прекрасно понимаю, что первая же зуботычина серьёзно убедила бы меня в реальности их существования.

Однажды я уже испытывала это… Ваши глаза за колонной в фойе театра после единственного спектакля какой-то гастролирующей труппы, где мы были вместе, не встретившись… Я вижу и сейчас ваши глаза, перехватившие мой ответный крик: бежать к вам, прижать к себе, оградить от непонятной боли, что отразилась ли, выплеснулась ли изнутри – в ваших глазах…

А сейчас то же чувство от этих слов… И всё вместе (почему это объединилось?) – животный страх за вашу жизнь, страх, заставляющий пасть на колени и умолять вас… О чём? Чтобы перестали быть самим собой? Чтобы берегли себя? Чтобы соразмеряли силы?

Благослови вас Господь, мой король!»

VII

Был ли я, протиснувшись в трижды желанный университет, «королём в новом платье» или «пигмеем в роли титана»?

«Тщеславие сжигало его, он жаждал обожания, лез на авансцену под свет юпитеров и бурю аплодисментов», – язвит вузовская многотиражка.

Когда аудитория требует меня на трибуну для отчёта о подрывной троцкистско-зиновьевской деятельности против партии и народа, я, дабы подчеркнуть, что не теряю самообладания, неторопливо подхожу к окну и захлопываю форточку – с площади дует холодный ветер.

– Вы давно ничего не ищете! Ваше место не здесь, а в духовной семинарии! – зле распыхахуся декан (сало в горошке).

– Благодать в устах твоих, чадо! – хочу молвить языком старца, но вместо того потрясаю публику перлом цинизма:

– Я давно был бы там, кабы не забирали в армию!

– В чём ты видишь смысл жизни? – вякают семь аршин говядины да три фунта лент в пятом ряду.

– В том, что дарю на улице прохожим свою улыбку.

– Фигляр! – хрюкает аудитория.

– Паяц! – добавляет газета.

– Что за грех? – удивляется Апулей. – Что за грех, если он охотно улыбается красивой девушке?

VIII

Однокурсники не могут усидеть на «Двенадцати стульях», носятся с книжкой двух писателей из двенадцати колен Израилевых как дураки с писаной торбой.

Меня, «верхогляда и сноба», волнуют другие авторы…

Мне нравятся мракобесы.

Один из них сидит на обложке фолианты в позе олимпийского атлета с полуобнажённым торсом, подняв к небу указательный перст. Вокруг хнычут ученики, кто-то, отвернув голову в сторону, подаёт приговорённому к смерти корифею кубок цикуты.

Меня пленяет экстаз расписанной свободы в шедеврах шармёра Б., которого «кремлёвский мечтатель» спровадил за границу на пароходе, переполненным духовным генофондом.

Тогды я запоем читал в закромах уникальной библиотеки то, из чего нынче спичрайтеры считают обязательно воткнуть цитатой в речь президента. Не только страшеклассник, даже профессор МГИМО, теперь может безошибочно проинформировать с телеэкрана на каком транспорте, верхом на палочке, на автомобиле или в мотоциклетной коляске, отпустили домой религиозного гения после допроса без битья на Лубянке!

Двумя десятилетиями раньше журналюга, которому на фронте не было места, где бы ни скитался он в пыли с «лейкой», а то и с пулемётом, уламывал любимого мною классика «Окаянных дней» вернуться на Родину угощая отощавшего в немецкой оккупации лауреата Нобелевской премии коммерческой колбасой, доставленной, как суп в кастрюльке из Парижа для Хлестакова, самолётом из Елисеевского магазина в Москве. Тем же самолётом Сталин, вывезя вагонами из Ленинград запасы продовольствия (не достались ни наступающим гитлеровцам, ни поголовно вымирающим от голода блокадникам), снабжал апельсинами и прочими яствами стратега Жданова. И грех было не топить буржуйку в замерзающем от холода в то время городе на Неве стопудовым собранием сочинений автора, планировавшего, сродни выдвиженцу по чистке аппарата «Главсахара», производить рафинад для пролетариата из древесных опилок. И горело его творчество от озверелых прений с меньшевиками, буржуазными экономистами, попами, проститутками, жандармами, объективными и субъективными идеалистами до моего спора с преподавателем, когда всю эту историю схватки инфузорий в луже из-под копыта свиньи я должен был вызубрить и сдать на экзамене.

А теперь скажите, дамы и господа, почему, получив жалкую стипендию, отдаю часть денег кряхтящему гардеробщику в прихожей университета? Потому что он недорого уступил мне раздёрганную, без переплёта, дореволюционную Библию, чьи два Завета давят медными пятаками на смертном одре вежды ленинской эрудиции.

Рассчитавшись с дедом, отправляюсь в центр города, где покупаю новый галстук, пластинку (с записью «Весны священной» Стравинского, «Песен об умерших детях» Малера) и… гаванскую сигару. Курить толком не умею, но беру ради куражу, чтобы не подражать глотающим сигаретную мелочь заносчивым филологиням и спесивым выпускникам, снисходительно посмеивающимся над замашками эмансипирующего первокурсника.

Нельзя сказать, что моё знакомство со Священным Писанием началось с зачитанного экземпляра гардеробщика. Первое рандеву произошло, едва мне исполнилось четырнадцать лет; тогда уже много, беспорядочно читал. В восьмом классе взял в руки «Анну Каренину»… Но сколько ни заставлял себя морочить скучной книгой (лучшим, по мнению Владимира Набокова, творением Льва Толстого), не мог расшнуровать её корсаж… Естественно, в том возрасте (возможно, и для самого Льва Николаевича) для меня была замаскирована невинная сексуальная символика некоторых сцен романа, например, эпизод о том, как один из персонажей мужского пола норовит положить большой берёзовый гриб в корзинку между ног почти помолвленной невесты… Книга раздражала меня не хуже Анны, порой выводившей из себя Вронского…

В силу полученного школьным воспитанием безразличия к поповским басням, я прошмыгнул мимо размышлений героев Толстого о Христе, Евангелии… И, наверно, ещё долго не добрался бы до Нового Завета, но случилось чудо.

В полуподвале дома своего приятеля встретил старуху, постоянно сидящую, чаще лежащую, на кровати; шавкающую, беззубую и такую весёлую! Пожилая дочь и внук ухаживают за нею, принося еду. Около койки – табурет, на нём тарелка с остатками кашки-малашки, стакан воды, очки и измождённая книжица без обложки, размером с длань… И что это ты, бабуля, читаешь, перебирая истрёпанные страницы, будто изношенные чётки русской царицы, расстрелянной в подвале?

Осторожно извлекаю из рук старухи «криминальное чтиво» и вдруг… в обруганной древней книжечке открываю для себя то, что захватывает дух до такой степени, что, когда впервые беседую с ректором духовной семинарии, автором монографии о Владимире Соловьёве, то (желая показать: не шит лыком) цитирую найденную тогда крупицу: не вливают молодое вино в ветхие мехи, ибо разорвёт их, – то вино из ветхого подвала попало в мою молодость и навсегда изменило её!

IX

Говорят, был святой, источал слёзы, стоило кому-либо при нём произнести Имя Иисуса Христа. Я не всплакнул, услышав на лекции Имя Иисуса из Назарета, но весь встрепенулся, узнав, что есть на свете умник, бывший преподаватель университета Вячеслав Зайцев, сочинитель глупейшей мистической гипотезы «Христос – первый космонавт»!

Стукнуло мне о ту пору девятнадцать весен, и в тыя дни изредка шатался по поющим церквам, не особенно беспокоясь, отчего тянет к попам и стала ли для них вера парадоксом, риском, страстью какой она была, например, для Кьеркегора.

Информация про Христа, пришельце из другого мира, столь резанула, столь задела, что сразу после «пары» подскочил к оратору:

– Где сейчас Зайцев?

Преподаватель глянул на меня с усмешкой, как на придурка среди косяка молодых интеллектуалов, коим до лампочки мифический Христос. «Зайца» выгнали! Он теперь в институте литературы в Минске.

Я тут же с жаром настрочил письмо в Белоруссию, не скрывая отвращения к фельдфебелям, лезущим в Вольтеры, и попросил обскуранта дать мне прочитать его оригинальный труд. Вкривь-вкось скомкал листок, сунул конверт в почтовый ящик.

«Ваше послание, – вскоре приветливо ответил Вячеслав Кондратьевич, – мне показалось католическим по духу…» Я, Викентий Гладышевский, действительно крещён во львовском костеле, хотя ни слова не сообщал ему, что после поражения немцев жил с родителями и сестрёнкой на Западной Украине, что от отца в моих венах течёт кровь Речи Посполитой.

Завязалась переписка, и после пересвиста двух далёких петухов мы встретились в Публичной библиотеке, куда крамольный филолог частенько приезжал для работы с редкими материалами, и где я пропадал с утра до вечера.

У него оказалась сермяжная физиономия. Около глаз змеями у колыбели Геркулеса кишели морщины. На пальце бледной руки запёкся чёрный камень в серебряной оправе, как зайчик на моих шортах, потомок того пойманного, что прятался за пазухой на груди Франциска Ассизского.

Змееборец говорил неслыханное, во что я, конечно, не верил: о близкой агонии колосса на глиняных ногах!

Он дал мне ходившую по рукам машинокопию большевистского дипломата, письма, адресованного из-за бугра тому, на чьём лице черти ночью горох молотили. Рябой прикидывался беззащитным бобылём, любителем чая с вареньем, сторожем в клубе собаководства. Под френчем у Иосифушки висел на часовой цепочке перламутровый перочинный нож. «Перережет нам горло!» – вспотел посол, увидев, как Сосо поигрывает острым лезвием.

А в ушах Сосо Бесошвили, некогда молодого марксиста, небритого и в грязных башмаках, теперь же ухоженного Навуходоносора в Кремле (может бывшего, а может нет, шпика монаршей охранки), шипела граммофонной пластинкой записка пианистки, которой он отвалил куш за нашумевшее исполнение ею любимейшего им концерта Моцарта:

– Деньги Ваши ужо пошлю в церковь на помин удушенных Вами душ.

Запальчивая инвектива раскольника из комиссариата иностранных дел, не пожелавшего вернуться из командировки на Запад в ГУЛАГ, придала наступательный тон моей заранее набросанной (и с пафосом прочитанной, по ехидной реплике многотиражки) прощальной речи в вузе; то был выпад солдата, который начертал обломком мела на дорожном указателе, сколько км осталось до Берлина:

– Ни хрена, дойдём!

О чём ярче яркого кричал тот монолог?

О том, что оратор на самом деле был не воином легендарной и несокрушимой армии, а всего-навсего допризывником, не прошедшим курс молодого бойца; и если ничего не смыслил, то, во всяком случае, ничего не ведал ни о догматике христианства, ни о Таинствах, ни об ипостасях, кенозисе, филиокве…

Так какого же чёрта льнул к Церкви, точно к губернаторской дочке, пробудившей в Чичикове поэтические чувства?

Хотел ни больше ни меньше Блаженного Августина успеть в промежутке между рождением и смертью постичь, есть ли Бог и душа? Да откуда подобное могло прийти в голову группкомсорга, который к стыду тех, кто его избрал, не вёл никакой общественной работы! Нет, у него (как проницательно констатировал отлично выбритый следователь в норковой шапке, допрашивая его после легкомысленной попытки проникнуть в американское посольство) было что-то не в порядке с мозгами… Овца отбилась от стада.

Если то были, по определению тех, кто выставил Гладышевского за дверь университета, «псевдо-религиозные поиски», за что выгнали? Струхнули, как бы мнимые потуги на духовное предназначение не стали подлинными? Или выкорчевали из альма матер просто за то, что со слов матери полушутя-полусерьёзно выучил «Отче наш»? Ту самую молитву, которую в фильме Анджея Вайды успевает перед расстрелом шепнуть польский офицер. В этой кинокартине ужасает рука, висящая на большом кресте (Мефистофель сравнил бы её с оторванной бакенбардою Ноздрёва)… Тела на распятии нет. Вокруг, во дворе храма, припорошены шинелями на земле раненые и убитые… Девочка ищет среди них отца… Мать отворачивает ворот шинели опознанного дочерью поручика: … Христос! Без руки, что коченеет на древе: дитё обозналось… Папку потом, с массой пленных, пулей красноармейца в затылок:

– Отче наш…

«Между тем, как вы, товарищи, не заметили? Перед нами крайне незаурядная личность. Знает «Отче наш», черпает возвышенные чувства и мысли из библии, верит в бога!»

Автор сей филлипики на странице университетской многотиражки теперь светится в обсмыканных джинсах на телеэкране. Сед, весел, усат, борода от уха до уха. Солидный обозреватель новой столичной газеты. Принёс в студию сетчатую клетку с крысой, переодетой прыгающим щеглом. Водрузил на стол перед зеваками, вынул трубку и задымил балаганным дедом, предаваясь сладостным побрехушкам о жившей у него суперсмышлёной кошке Дусе, да о том, сколько он повстречал необыкновенных людей, например, кровельщика крыш железом, знающего все стихи Тютчева и без запинки три тома «Капитала» Маркса, не хуже сторожа на могиле Данте, вызубрившего полностью «Божественную комедию»! И ещё о том, как он, фотохудожник, полез на шпиль Петропавловской крепости запечатлеть на плёнку подштанники ангела и чуть не сорвался, но, оставшись Промыслом Божиим цел, переквалифицировал себя после падения атеистического ига в искренне, глубоко верующего человека (не менее искренне голосовал за извержение из вуза первокурсника, топтавшего дворы Господни, который на собрании вынул из кармана, где обычно носят на груди билет ВЛКСМ, и ткнул под нос ему и всей аудитории тёмно-синюю книжку с золотым крестом на обложке: Новый Завет!).

Когда диспут о вере обрушил на Лютера вал упрёков в ереси, реформатор преспокойно нюхал принесённые им два нарцисса. Когда большевики в царской Думе обналичили петлицы пиджаков красными гвоздиками, монархист Пуришкевич запихнул в гульфик штанов такой же цветок… А я?.. Выскочил на трибуну, и что?.. Захлопнул форточку на окне… Но едва пообещал прошить очередью из автомата парторга Синегрибова, как аудитория взвихрилась, бросилась к обидчику, чтобы отколотить и, кабы не увещевания декана, осуществила бы суд Линча; лишь до боли сжав пальцы в кулаках, решила перенести экзекуцию на вечер в общежитие, куда негодяй не явился, промыслительно избрав для ночлега другое место.

Половина группы, с которой мне довелось учиться, подалась по окончанию высшей школы в Приказ тайных дел (попутный ветер и дым в одно место!), где некогда процветало пикантное «Общество дружбы СС и НКВД». В последнее время в сей организации прибегают к нетрадиционному сбору информации: следят за динамикой запасов донорской спермы, количеством скота на бойне, периодичностью регулов у английской королевы, за теми, кто, подражая персонажам Чехова и Булгакова, уплетает керченскую селёдку, и даже почему Мэрилин Монро прозвали, как жену нашего президента группы компаний «Шикарный дом», «холодной лягушкой».

Однокашники, бравые ребята! Сожмите мышцы ануса. Куды делись, когда рухнул советский рейх?

Опричники Ивана Грозного сыпанули вдрызг, рассеялись, заволынили, едва настала пора серьёзных испытаний, и честь диктовала идти на бой с крымскими татарами. Рассыпался Союз, и вы тараканами юркнули в банковские щели, перекроив себя из чекистов в «бездарных хозяйственников и великих воров».

Я так неуёмно стремился в университет, гонялся за поступлением в студенты, будто Владимир Соловьёв за Софией Премудростию в пустыне Египта, аки молодой человек, который, преследуя даму сердца, врывается, потеряв голову от страсти, на рысаке за нею в храм, а та, уездная щеголиха (с позволения Салтыкова-Щедрина, видит сон, будто именно этот гусар нежится рядом с нею на пуховой постели в мундире, с саблей, верхом на коне) распахивает в церкви перед ним платье на груди, демонстрируя всаднику изъеденные недугом сосцы.

Кавалер – шмяк с седла! Обморок.

Очнувшись, шлёпает в дальний монастырь, чая пострига в ангельский чин.

Был я для вузовских бонз не декоративной шпажонкой на бедре Льва Толстого, который кис на лекциях и в девятнадцать лет бросил университет, дёрнул в деревню; был я для них колючим терном и волчцом, красочно разрисованным мухомором, который дорвался до никак не заслуженных привилегий, права трактовать свободу с непринуждённостью козла, забравшегося в чужой огород с капустой.

Мотнусь, решил, в Троице-Сергиеву лавру.

И вот уже семеню по ухоженной аллее – добрался таки до родной деревни после опасных скитаний в пустыне – вкупе с раскормленным, вежливо-превежливым «Чаепитием в Мытищах». Бормочу о надежде стать семинаристом, пройдя подготовку в монастыре; собеседник вразумительно парирует мой восторг указанием на отсутствие у меня паспортной прописки в Подмосковье на предмет проживания у Троицы, без чего меня ни за что не оставят в лавре. Услыхав о моей готовности оттяпать себе топором пальцы на руке – лишь бы не в казарму, где придётся терпеть «дедовщину», черноризец урезонивает мою резвость одной-единственной репликой:

– Как тогда будете, если примете сан священника, держать кадило?

X

Порой из своего убежища близ загробного царства просачиваюсь в город, стараясь сохранить инкогнито.

Когда ледяные сосульки на крышах свисают острым выменем капитолийской волчицы, любуюсь в переулке на невысокий загон, сооружённый из разного хлама бомжами, где, грея друг дружку, сопит пирамида бездомных щенят… Три бухарика промеж сугробов, будто среди кресел и диванов в белых чехлах на широко известной картине «Ходоки у Ленина», хлещут водку из горла бутылки, закусывают снегом, стёсывая ладонями налёт грязи с наста. И поминают добрым словом усатого Целовальника, пристыдившего на съезде партии тех, кто мечтал вырастить древо жизни в Эдеме социализма без зелёного змия.

Когда приходит весна и тянутся «жидовские кучки»…

Приветливо распахнуты двери кожвендиспансера.

В больничном садике дефилируют сифилитики.

На крыльце чирикает стайка практикантов в белых халатах. Курит, острит, и от всего стадца за версту несёт чистотой, анекдотами, амбицией.

Некогда и я, тип, стоящий на самой низшей ступени нравственного развития (паче кала смердяй), совершил гнусный, аморальный поступок: переспав со студенткой химфака («девица бяше доброзначна зело»), свёл короткое знакомство с лихой хворью, кому только не строившей глазки, кроме Шопенгауэра, Шуберта? (Ах, Рабле, Рабле, у тебя даже Папа Римский в аду лечит люэс, не успев переболеть им на земле!)

– Нужна нравственность! – говорила моя бабушка, никак не идентифицируемая ни с бабушкой Горького, ни с бабушкой Пруста.

– Что такое «нравственность»? – вопрошал внук.

– Ну, когда люди друг другу нравятся.

– А если нет?

– Ты без понятиев! – взрывалась Мария Павловна, не имея ни малейшего понятия о диалектическом движении понятия в «Логике» Гегеля.

Изгнав из университета неслуха, таскающегося в духовную семинарию, стражи нравственного целомудрия лишили себя радужной возможности обличить хлыща (любящего, хорошо подобранным галстуком, становиться в позу законодателя мод) в зловонном разврате: приказ об отчислении на вольные хлеба завис на доске объявлений за неделю до того, как он попал в объятья венерологов.

Подхватив грозную болячку, стремглав бросился в лечебницу, пуще Муссолини, который валяясь на земле, весь в кровище от взрыва раскалённого ствола артиллерийской пушки, первым делом, прийдя в себя, ощупал свои яйца. Слава Богу, целы!

Деканату лишь досталось дебелой бабой (засуха ниже пупа) подглядывать в щель дощатого забора, как плещется в лохани во дворе молодой сосед.

Когда лето гнездится на реснице комара, жара выталкивает меня на пляж, где сперва попадаю в… каменный век… На горячем песке наворочены глыбы из мяса, изображая строго геометрическими фигурами обывателей безупречно астрономический календарь Стоунхенджа… А потом вижу: плешивый дон жуан, прячась в кустах, облизывает через бинокль выходящих из моря местных афродит. Не хуже него восхищаюсь, рассматривая загорающих на топчанах женщин глазами «Маленького капрала», что, прервав работу за письменным столом, молча разглядывает лежащих на канапе (по его приказу – нагишом) придворных дам, по очереди приглашаемых адъютантом из гремящего музыкой бального зала неподалёку от апартаментов императора.

Возвращаюсь домой с далёкого пляжа на переполненном катере; на капитанском мостике коренастый, смуглый кормчий в белой рубашке с чёрно-золотистыми погонами кокетничает с двумя, успевшими подмазать губы, курортницами. Плывём мимо скалистых, сожжённых солнцем берегов, мимо скрытой под землёй искусством каменщиков крепости прошлого века. Глотаю с наслаждением встречный ветер, ныряя ноздрями в пахнущие морской солью волосы прижавшейся ко мне ещё час назад незнакомой спутницы.

Когда осень слепой тетерей тычется на улице прохладным носом в тёплую щёку, кормлю вместе с детьми и горожанами крошками хлеба на приморском бульваре серо-белых лебедей, имеющих, если верить Сократу, дар предвидения и поющих от радости предчувствия благ преисподней.

Но в любое время, когда бы ни вышел в город, тревожит опасение напороться на Маню.

Маня – античный космос, со всех сторон круглая, сферическая, с равным расстоянием от мягких грудей до пухлых ягодиц.

Маня духовно окормляется в Казанском соборе и ходит в гости к старосте «Алёше Поповичу».

Каморка председателя церковного совета оклеена от пола до потолка плакатами манекенщиц в костюмах Евы вперемешку с портретами последнего русского царя. Модели на стенках все, как одна, в выигрышных позах, показывая то, что надо, и так и эдак, снизу, прямо, искоса, ну как только тебе хочется. Не каморка, а золотая табакерка потёртого Казановы!

На обитой жестью двери, снаружи, присосалась намалёванная киноварью древнерусская свастика, коловрат.

Ктитор потягивается на койке. Полураздет, с шеи под мышку сиганул тёмно-серебряный крестик на засаленном гайтане. Подле кровати столик без скатерти, с рыжей кобурой, где лежит поломанный пистолет, скорее пугач. Купил с рук, надеясь починить…

Воняет сивухой в углу самогонный аппарат.

Маня битый час клянчит:

– Дай выпить!

– Нет, ты должна. Ещё за прошлый раз не рассчиталась.

– Дай.

– Нет. Иди прочь.

– Дай.

– Нет.

– Ну вот шапку мою возьми. Из меха.

– Нет!

– Дай!.. Я тебе тайну расскажу.

– Да зачем мне твоя «тайна»?

– Ты послушай… Дай!

– Нет.

– Я тебе открою, как с твоим попом спала!

«Алёша Попович» аж на кровати сел, свесив ноги на пол:

– Ну, за то, что удачно сбрехала, – расхохотался, – давай стакан!

И налил.

Проглотила, скривилась, утёрлась, поплелась…

Коли Маня застукает меня, будет волочиться за мной по всем улицам, площадям, закоулкам, приставая с расспросами и комплиментами. Чтобы здыхаться от неё, ныряю на остановке в подоспевший автобус. Эге! Поклонница, что злая карма, тут как тут!

– Я поставлю Богу свечку:

У меня сегодня течка!

– горланит Маня на весь салон, подтверждая слова Платона: Эрот делает каждого влюблённого человека, сколь бы он ни был образован, непременно, поэтом.

В квартирке Мани около пышной перины зачехлён на полу розоватым кружевом уютный гроб.

– Что это? – оторопев, спрашивает священник, нанятый освятить жильё прихожанки.

– Это наш вечный дом, – любезно разъясняет владелица.

И провоцирует батюшку вопросом, можно ли держать такие книжки?

– Какие? – недовольно гудит протопоп.

– Ну вот… Чёрт вызвал на дуэль пахаря… По условиям поединка (довольно аутентично повествует Маня) победит тот, кто оцарапает другого, может, даже до смерти.

Земледелец загрустил. Жена:

– Не дрейфь. Спрячься!

Приходит прохвост:

– Где соперник?

Баба охает, спиной на полу:

– Он меня мизинцем царапнул внизу живота. Помираю!

И юбку закинула до подбородка. Чуть увидел бес, что разодрал муж жене, кинулся изо всех сил наутёк!

– Мерзость! – изрекает протоиерей устами истребителя евреев эсэсовца Эйхмана (потомка Авраама, Иакова, Исаака), которому перед казнью на виселице дали в камеру почитать «Лолиту» Набокова, притаившуюся кастетом для защиты от критиков в бархатном кармане мемуаров прозаика.

XI

Раньше волосы на моей голове отливали чернотой пиратского флага, а теперь они – белое полотнище, вывешенное из окна полуразрушенного здания в час безоговорочной капитуляции.

Эскулапы лапают мой живот, пальпируют, расспрашивают, но толком ни гу-гу, очевидно, щадя нервы больного.

Температура, низкий гемоглобин, переливание крови, обследование в течение двух недель, покалывание в кишечнике… Бросает в жар подозрение: рак?!

В палате для тяжело хворых… дождь стучит по кромке железного навеса над окном: …стук из нутра подводной лодки; застряла на дне; моряки колотят в бок субмарины, чая их услышат, спасут…

Боюсь ли предстоящей операции?

Дождь тарахтит… Страх сыпет банальности: …Миры как брызги… Жизнь? Трёхмиллионная доля секунды… Из желчного пузыря вселенной мчит к Земле камушек, после свидания с астероидом ничего не останется… Мы разрушаемся, когда гибнет этот мир, и возрождаемся, когда возникает новый?

Всё повторяется?.. И в новом мире я опять буду за городом молотить цепом колосья пшеницы, разостланные на рогоже, а вечером залезу с одноклассниками под эту же рогожу и буду спать на подсобном участке интерната?.. Ночью грянет гроза, ливень, острые молнии. В лицо и шею вопьются остюки… Спрячусь с головой под брезент, захнычу, а утром буду осыпан насмешками мальчишек:

– Трус! Дождя испугался?

XII

Из коридора в палату врывается свирепый скрип… тоскливая перекличка ржавых колёс… И где они взяли такой драндулет для вывоза свежих трупов?

– Когда умру, – открыла покойница навестившей её перед кончиной подруге, – полгорода придёт посмотреть, положили меня в гроб плашмя или раком!

И правда, пришли многие.

Служитель алтаря лязгает кадилом вокруг саркофага.

Дочь умершей жмётся к бритоголовому, похожему на боксёра, мужу. Радуется обилию публики, тому, как помпезно, с батюшкой и певчими, провожают её мать кумушки и сплетницы, которые терпеть не могли языкатую, да и она их едва переносила, общаясь по долгу службы в бюро экскурсий.

Из разверстой могилы выскакивает поминальный обед в ресторане с плохо сваренной кутьёй.

За столом напротив трещат о делишках две сцыкухи, не обращая на меня никакого внимания, и я думаю об отсутствии пола у рабочих пчёл.

Изрядно выпив («укусил пирожка да за пазуху: помяни, Господь, бабушку!»), пробую под столом полюбезничать рукой с ногой соседки…

XIII

С каждым днём подкрадывается миг, когда меня помчат на каталке голого, с забинтованными до колен ногами, под простынёй в операционный блок.

Сиропистый и блаженный, по заверению отцов Церкви час, столь близкий Баху в священной песне «Приди, сладкая смерть», шокирует хирурга, коллекционирующего декоративные фигурки скарабеев, сопровождавших мумии фараонов. Александра Алексеевича восхищает искусство бальзамировщиков, умело рассекавших тело и отлично разбиравшихся во внутренностях, но его пугает возможность самому очутиться на операционном столе. Он порабощён игом примет: если пациент пожалует в операционную не в тапках, а в носках (да к тому же продранных, как у неожиданно позванного к обеду в зажиточном доме священника, который, сняв обувь в прихожей, шкандыбает, стесняясь дыр на пальцах) или… если сорвётся на кафельный пол звонкий скальпель… Трагический финал резекции подвергает медика подозрению, даже обвинению в невольном убийстве, и… коли он священнослужитель типа архиепископа Луки (в период войны у него, несомненно, случались летальные исходы), то, согласно церковным канонам, подлежит извержению из духовного сана, чего Лука благополучно избежал и проник во святые, став утешением для тех, кто ему молится, кому в коридоре переполненного взъерошенными людьми Пенсионного фонда льстит объявление:

Пособие на погребение выдаётся

без очереди

После ампутации из вуза я был так затравлен невзгодами со всех сторон, что единственной отдушиной, помноженной на четверостишие Вийона:

Я, Франсуа, чему не рад?

Ждёт скоро смерть злодея,

И сколько весит этот зад

Узнает скоро шея,

была присказка Ницше: никто не доживает до следующего дня без надежды на самоубийство.

Определил даже дату передислокации в лучший мир, но добиться успеха искушавшему меня сатане (лучшая мужская роль второго плана, премия «Оскар») не удалось.

Некая особа отвела в сторону ген самоубийства в тот вечер, когда рассчитывая переселиться на Елисейские поля: пил с этой (судьбой, что ли?) в погребке на Невском проспекте острую смесь водки с шампанским, а потом на улице глядел вслед, как она удалялась восвояси, козыряя задницей, плоской, точно игральная карта.

Благодаря случайной, мимолётной встрече с ней, остался жив, хотя после опять было до чёртиков тяжело и душно, как теперь перед ожиданием надвигающегося наркоза.

XIV

23-го сентября меня, вытянутого струной на тележке, заталкивают в лифт (расправа с недугом этажом выше)… Вернусь ли в палату? Комизм мировых катастроф…

Внезапно… надо мной склоняется непонятно как оказавшаяся рядом женщина.

Целует в губы!

Это сногсшибательно, как у Лотреамона: свидание на операционном столе зонтика и швейной машинки!

Это путает ужас от предстоящего и восторг от случившегося!

Это врачиха из физиотерапевтического отделения!

Мне она немного нравится, встречал в коридоре, и нечаянное лобзание внезапно приоткрыли, что и я ей не безразличен.

Однако, не давая опомниться, тащат к анестезиологу. И та, – летучая мышь, что продрав кожу, впускает в жертву обезболивающую слюну и пьёт кровь, – заводит со мною, чтобы отвлечь от гнетущей процедуры, тарыбары-растабары о рыбной ловле, люблю ли охотиться с удочкой?

– Да, на такую пиранью, как вы! – хочу сделать ей комплимент и… просыпаюсь в реанимационной комнате.

Молоденькие медсёстры ловко вытаскивают из-под меня, нафаршированного трубками для отвода мочи и прочих жидкостей, запачканную простыню, стелют ежедневно новую, словно в пятизвёздочном отеле. От их свежеснежных халатиков веет жасмином химстирки. Одна из них, чистюля, дважды в сутки принимающая душ, целую неделю спит, не меняя бельё в постели, где почивал любимый бойфренд, уехавший в длительную командировку.

Жуткий электрический скат тяжёлым хвостом сечёт по глазам и нервам: свет не отключают ни утром при обходе больных холёной профессурой, пахнущей хорошо сигаретами, дорогими дезодорантами, умеющей по биению пульса распознать двенадцать недугов; ни в полночь при мягком ворковании медсестёр с пригожим фельдшером в уголку, где вместе с ними дежурит картонный образок на стене: целитель Пантелеймон, чью поцарапанную икону я отнёс из церкви на реставрацию знакомому художнику.

– Пантелей вам это не забудет, – пообещала, прислуживая в алтаре, болящая монашка.

В реанимации так скверно, так сильно периодически тошнит, что, не выдержав, прошу настырную медсестру изменить отношение ко мне, посулив сотню долларов, если вовремя подаст тазик или влажную салфетку для сохнущих губ.

– Вы не один! – отрезает пренеприятная девица (зубы в промежности). – Я занята.

Наконец переправляют в обычную палату.

В туалете отшатываюсь от зеркала: глаза столь страшные, невозможно смотреть! …Трижды в неделю на стол под общий наркоз… …А теперь по воле Зевса в белом халате каждый день клюёт моё тело – коршуном печень Прометея – целебная перевязка.

В палате двое выздоравливающих беспрестанно мелют языками обо всём на свете: о политике, ценах на харчи, лекарствах, погоде, врачах, работе, жёнах, Горбачёве, внуках, журналах, Сталине…

Одного, слава Богу, выписывают, и тот, кто осиротел без трёпа, удручённо шастает, скованный немотой.

– Иисусе претихий, монахов радосте, Ангел благого молчания! – даже тишина помыслов обволакивает меня действием благодати Святаго Духа.

Но вот приходит проведать моё состояние племянница с крохой. Девочка оседлала стул и молча разглядывает необычный опрятный интерьер.

Болтун вертится туда-сюда, накалён безмолвием. Не выдерживает:

– Барышня, сколько вам лет?

Смущённо отвечает.

И понеслось всё сызнова, вскачь: где ты учишься, что предпочитаешь, где живёшь, слушаешь ли маму, папу, «Би-би-си», как твоё имя, в какой школе, в каком классе?

Табуретом бы в мерзавца! Но вся клиника протыкана, прострочена сотнями электромагнитных спиц, излучением телефонов, рентген-аппаратов, в кармане каждого врача и пациента – мобильник. Не больница, а УЗИлище!

И нет тишины…

Уединяюсь на лестничной площадке и вдруг встречаю женщину (алый цвет по лицу расстилается, белый пух на груди рассыпается) да, ту самую, что отважилась перед операцией меня поцеловать. Застенчиво спрашивает:

– Вы уже ходите? И уже улыбаетесь?

– Когда вижу вас!

XV

Спустя полмесяца Александр Алексеевич («врач же хитростию и внешней премудрости мног») оборачивается у двери ординаторской, тычет в меня пальцем:

– Симулянт! Тунеядец!

– Реанимать вашу! – смеясь, парирую перлом, подхваченным у санитаров, выпад хирурга. – Дохтур, золотые слова!

И спешу к начальнику лекарей (принимавшему участие в моём выживании), дабы отблагодарить, будто Сократ Асклепия петухом, бутылкой шотландского виски в бумажном кульке.

Над входом в комнату главврача – новенькая икона великой княгини св. Елисаветы, убиенной большевиками, а внутри кабинета пышет под стеклянным колпаком чуть потёртое бархатное знамя с золотошвейным тотемом Ленина, багряное, как подпись менструальной кровью на договоре женщины с дьяволом во время праздничного шабаша на Лунной горе.

XVI

В последние две недели главу нового государства мучила страшная бессонница. Его раздражали не только секретные сводки с фронта, телеграфные вопли голодных губерний, головотяпы из правительскогоаппарата – выводил из равновесия даже стынувший на столе стакан бурачного чая с ломтиком хлеба на тарелке. Барахлил телефон, лифт не работал, пакеты из будки у Троицких ворот вовремя не приносили!

Как ни странно, после приёма многочисленных делегаций (от чего ломило виски) он, приняв представителей бывших политкаторжан, с умилением, даже с лёгкой кручиной, вспомнил свою первую ссылку и невольно сравнил лихорадочную деятельность нынешней жизни с теми днями, когда он не был, как писали в старину, лыс, точно линяющий орёл…

Дешевизна в глухомани, куда его загнали, была поразительная: восемь рублей – комната, кормёжка, стирка и чинка белья. Телятины до отвала, молока и шанежек вдоволь. Частенько хозяева резали для него барана. На всё это государственный преступник получал денежное пособие от царских властей.

Он завёл собаку, выучил её делать стойку, таскать сумку и стал с нею промышлять зверя. Бил зайцев, тетеревов из новенького тульского ружья.

Растолстел, подлечил нервы, обеими руками рвал щавель.

– Живу я по-прежнему безмятежно! – писал дорогой маменьке в далёкую столицу. И просил прислать соломенную шляпу (парижскую, чёрт возьми!) и лайковые перчатки.

Просьба свидетельствовала о его физическом благополучии, о том, что под влиянием увеличивающегося светового дня в его бунтарской крови накапливаются половые гормоны. В соответствии с полученной от рождения генетической программой он в определённом возрасте (а возраст сей уже подкатывался к тридцати) должен был обзавестись собственным участком (домом) и охранять его от прочих взрослых самцов. Рано или поздно здесь должна была появиться самка.

И она появилась.

Приехала… Глаза чуть навыкате, высокие шнурованные ботинки.

Товарищи по партии звали её: Минога. (Эта рыба имеет, кроме глаз, сбоку ещё по одной ноздре и по семь жаберных щелей.)

Такова была её подпольная кличка.

Ему нравилось, что обручальные кольца у них из обыкновенной меди. Их выковал местный кузнец. Это вызывало в памяти железную корону, которой венчал себя Наполеон. Да, хорошо, что из меди, а не из серебра или золота!

– Из золота, – усмехнулся про себя жених на вопрос попа в церкви «Почему кольца из простого металла?», – мы станем нужники строить!

А как подвыпили за свадебным ужином, то без обиняков брякнул, грассируя, ссыльному поляку, сиявшему в белом подворотничке:

– Происшедшее сегодня похоже на сказку. Но русская сказка, батенька, удивительно ядовита! Какой-нибудь её герой, как правило, архидурень, взваливает на плечи в интересах домостроительства Божия дверь спасения и прёт в чащобу жизни, воображая, что тащит массивный крест на Голгофу.

– Ха-ха-ха! – хмелели от острот жениха гости.

– Бедная Россия! – весело вздыхал молодожён. – Она всегда носит старомодные, выкинутые Европой шляпки!

Когда гости разошлись и супруги остались одни, он, лёжа на взбитой перине, сказал, блаженно, мечтательно прищурясь, будто нащупывая в туманной дали видимое только ему:

– Всё общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы…

Минога с жаром прижалась к мужу, и тот понял, что научный факт причинной связи между нагреванием железного стержня и его удлинением содержит в себе чувственную фиксацию повышения температуры и увеличение размера штыря…

– Философия и изучение действительной жизни так относятся друг к другу, как онанизм и половая любовь! – процитировал он как-то Маркса, когда Минога, отрезав подол своей старой юбки, латала штаны, в каких супруг ходил на охоту. Она была похожа на лисицу, которая отгрызает себе лапу, попав в капкан.

Чмокнув Миногу в щёку, Бычий Хлоп – так прозвали его сокамерники за выносливость и стойкость в тюрьме – нахлобучивал котелок и, помахивая тростью, насвистывая мотивчик из Вагнера, отправлялся к знакомым на вечеринку.

– Мне, – говорил близким, – вообще шлянье по разным народным посиделкам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров и пассажей!

А супруга садилась к столу у окна, слушала щебет соседской шалуньи:

– Дедушка! Ты видел, как воробей умирает? А я видела! Он лежал и ртом вот так делал, а изо рта кровь. Потом отполз к стене, пожил ещё немножко и умер. Мы его палкой трогали – не шевелится…

Минога угрюмо вздыхала и принималась писать ответ свекрухе, спрашивающей, не намечается ли прибавление в их семействе:

– Нет, пташечки всё нет. Не прилетела.

И перескакивала на другую тему:

– Скоро праздник. Муж сердится, но я всё равно буду красить яйца и варить пасху!

Много воды утекло от той ссылки до того часа, когда помятые супруги вернулись из эмиграции в Россию. На перроне их встретили гудящая толпа, знамёна, почётный караул, духовой оркестр, прожектора, освещающие путь от вокзала до дворца балерины Кшесинской, где им отвели временную резиденцию. Бычьего Хлопа водрузили на пыхтящий броневичок и с триумфом провезли по взвинченному городу, словно императора на слоне.

С той напряжённой митинговой страды начался у него чад бессонницы, от которой теперь, после захвата власти и постоянно возникающих государственных проблем, не было никакого спасения. Если сон сжаливался над ним и приходил, то сны… сны… мучали, не давали передышки… То раздавливаешь дверью прищемлённую крысу, то шлюха тебя нагишом в ванне моет!

За день до рокового события Бычий Хлоп долго ворочался под утро в постели, пытаясь сквозь тягостное полузабытьё припомнить, подписал ли декрет об обеспечении республики банями. Никак не мог вспомнить… Лез под руку чудесный грузин с осанистыми интонациями… Вставал перед закрытыми глазами скандальный второй съезд партии… Он тогда вёл себя бешено, хлопал дверью, возмутил всех своим поведением. Ну что же, господа проститутки, из этого следует?

– А то, что съезд как две капли воды вышел смахивающим на сборище подонков в «Бесах» нелюбимого вами Достоевского!

– Э, батенька, вы этим сравнением блоху ущемили, не меня!

Бычий Хлоп вспомнил, как совсем ещё недавно, скрываясь от ищеек Временного правительства, он с большим искусством пользовался гримом и париком. Его фотопортрет той поры сейчас мог бы висеть в гримёрном цехе столичной киноиндустрии, где замоскворецкие барышни тачают накладки и шиньоны для актёров.

Опасаясь ареста, он день и ночь обмозговывал план экстренного вооружённого восстания, поглядывая из окошка подпольной квартиры на водосточную трубу, прикидывая, как в случае облавы удачно сверзиться по трубе вниз и нырнуть в дыру в ограде…

– Ничего не вижу смешного. Ведь драпал же апостол Павел из Дамаска в корзине, спущенной с городской стены!

Дал указание высадить несколько досок в заборе…

После восстания Бычий Хлоп засел в здании Института Благородных девиц, облюбовав себе кабинет за дверью с табличкой «Классная дама».

Классную даму революции охраняли два усатых кавалера из Красной гвардии с трёхгранными штыками на длинных винтовках…

Почему хорошо знакомый ему ссыльный задолго до революции ухлопал себя пулей из револьвера?.. Заели сплетни?.. С кем теперь консультироваться по вопросам философии?.. Ни один сколько-нибудь образованный или сколько-нибудь здоровый человек не сомневается, что земля существовала, когда на ней не могло наблюдаться никакой жизни, никакого ощущения, никакого большевика (фу, какое бессмысленное, уродливое слово), никакого члена нашей партии и самого меня!

– Шваль, пустолайка! Жалкий прихвостень! – выпалил он вслух в адрес профессора-медика, на днях пытавшемуся ему доказать обратное…

Умывшись, одевшись, Бычий Хлоп вышел в коридор, чтобы подняться на второй этаж. Было тихо. Из комнаты Миноги не доносилось ни звука.

Каменную лестницу на второй этаж мыла баба.

Здоровенная деревенская эмансипе.

Стояла задом.

Бычий Хлоп в душе был немного художник, и поэтому не мог не заметить, что отклонение от золотого сечения в бабьих формах составляло всего лишь четыре тысячных доли процента.

Формы загораживали путь наверх.

– Товарищ, – прищурился Бычий Хлоп, – как теперь, по-вашему, лучше при новой власти, чем при старом правительстве жить?

Уборщица выпрямилась, смахнула пот с лица рукавом. Смерила плюгавыша спокойным взглядом (она тут работала недавно, мало кого знала в лицо).

– А мне что, платили бы только!

Бычий Хлоп, сконфузясь, засеменил вперёд. Потом обернулся:

– Как вас зовут?

– Олимпиада.

– А по отчеству?

– Ну, Олимпиада Никаноровна… Журавлёва.

– Очень приятно. Будем знакомы.

И, назвав себя, юркнул в кабинет от огорошенной домработницы. Через минуту в кабинете вился, как таракан перед гусем, недреманный секретарь.

Бычий Хлоп радушно поздоровался с ним и сказал:

– Вы только подумайте, до чего правы древние ваятели!

Секретарь изобразил на лице почтительное внимание и подумал, что вождь говорит о бронзовой фигурке на письменном столе. То была волосатая горилла с оттопыренными ушами. Одной лапой обезьяна почёсывала выпуклую лодыжку, другой держала череп человека, чуть с удивлением всматриваясь в пустые глазницы. Безделушку подарил врагу капиталистов американец-миллионер, сказав, что по мнению африканского пролетариата, череп предка обладает магической силой и даёт тому, кто им владеет, власть почти над всем миром.

Но вождь, видимо, говорил о чём-то другом.

– Древние лепили из глины условно трактованные фигурки: пышный бюст, бёдра, объёмистый живот и – почти полное отсутствие головы! Или, если она была, то едва намечалась… Давайте бумаги. Что у вас?

Быстро пробежав глазами несколько листов, глава государства уставился на секретаря в упор:

– Расстрелов мало. Я – за расстрел по такому делу! Что с этими… ну, теми, что в Екатеринбурге?

Почёсывая кривым мизинцем кончик волосатого носа, секретарь вторично доложил, что вся семья, включая государя, государыню и детей, согласно постановлению провинциальных властей, пущена в расход.

Профессор-медик, к которому Бычий Хлоп обратился вчера за средством от бессонницы и с которым он чуть не до хрипоты спорил о текущем положении в стране, на прощанье, после паузы, вымолвил:

– Кант считал… убийство монарха, отрёкшегося от престола, преступлением… остающимся навеки… и совершенно неизгладимым… ни на этом, ни на том свете…

– Да что вы носитесь с Кантом, этой кабинетной тундрой! – взорвался Бычий Хлоп. – Вы лучше у моей жены спросите, как бы она расправилась с ним!

Профессор знал, что пожилой узкогрудый Кант в истрёпанном, однако, опрятном сюртуке от такой дамы, как Минога, бегал бы с одной конспиративной квартиры на другую… Канту не давал покоя крикливый петух, которого сосед ни за какие деньги не хотел продать (в глубине души возмущаясь, что философ намеревался отправить крылатого вокалиста в суп)… Канту мотали нервы тюремные лицемеры – уголовники, распевавшие во всю глотку псалмы в кутузке, торчавшей рядом с домом, где жил мало кем понимаемый мыслитель… Не то евреи, не то пруссаки, тающие от истомной признательности к великому современнику, поднесли земляку, кажется, к шестидесятилетию, аляповатый брелок: на одной стороне медали – сутулый профиль сухопарого кенигсбергца, на другой – силуэт падающей Пизанской башни (весьма двусмысленный символ, учитывая старость отца «Критики чистого разума»)… Но это всё же было лучше, чем перспектива попасть в руки живой супруги русского диктатора, вскользь и всего, видимо, разок что-то читавшего из сочинений Канта.

Сама Минога вряд ли когда открывала книги по трансцендентальной логике. Но инстинктивно смекнула, что опусы Платона, Канта или Шопенгауэра рядом с художеством мужа будут вне конкуренции. И мигом сделала мат пешкой (Бычий Хлоп всю жизнь до азарта любил играть в шахматы), запретив печатать в стране труды гносеологических жуликов – великих греков и немцев. Запустила в 150-тысячный тираж в качестве душеполезного чтения для народа протоколы о судебных процессах над оппозицией новому режиму, иллюстрируя нетривиальную ситуацию, когда два кота стоят друг против друга, раздумывая, как бы вцепиться в рожу противника.

От обывателя Миноге не было покоя. Выйди она сейчас с мужем погулять, худо-бедно, а всё же увидишь, как по замусоренной улице маршируют дети. У каждого в руках шест с дощечкой со словом «Труд». Не «Бабочки», не «Али-баба и сорок разбойников», не «Пузыри в лужах», а «Труд».

А раньше вместо такой картины – куча домохозяек на углу, и стоит им увидеть Бычьего Хлопа с Миногой, так хлебом не корми – дай поорать:

– Плешивый! Где ты взялся на нашу голову со своей пучеглазой? Из-за вас совсем жрать нечего!

Баб арестовывали. Ненадолго. Держали и выпускали.

А то был ещё случай. Сидел недалеко от дворца на улице крестьянин. Бычий Хлоп цап Миногу под руку и к нему: мол, как жизнь, товарищ?

Мужик сердито сплюнул.

– Жизня ничаво, гражданин прохожий! Новый вот только… мать его так!.. Не пойму я этого человека. Понадобилась его жене швейная машинка, так он распорядился везде по деревням швейные машинки отобрать. У моей племянницы вон швейную машинку отобрали. Весь Кремль, что ль, завалить машинками хочет?

А сколько приходило на имя Бычьего Хлопа анонимных писем с угрозами, руганью, карикатурами!

…Подобно тому, как в парижском изгнании Минога и Бычий Хлоп узнавали о наступлении весны не по звонкому галдежу птиц, а по тому, как в их квартире, в полутёмной кухне, появлялись проворные скворцы подполья – отощалые за зиму чёрные тараканы, так о провале очередной политической затеи узнавали в Кремле не по захлёбывающимся от директивного восторга покорным газетам, а по эпистолярному залпу, которым прошлое отстреливалось от будущего.

Нервы у Бычьего Хлопа были истрёпаны в лоск, и вылечить их сонетами, посвящёнными ему заправилами ГОЭЛРО, не представлялось очевидным.

Накануне покушения, поздно вечером, страдая от бессонницы, предложил жене… поехать в гости.

– Куда?

– К студентам, в ВХУТЕМАС.

Позёвывая, Минога согласилась. А он между тем ухитрился отправить записку любовнице, у которой постоянно зябли руки и ноги, и которая боялась его, как огня: «Достал Вам калоши. Был ли доктор?».

Припёрлись. Общага, естественно, ещё не спала.

Как увидели вождя, так и поднажали. Спорили до ожесточения. Забрасывали бесконечными вопросами.

Заметив на стене плакат (автор призывал выкрасить паровозы в голубой цвет, поскольку это-де увеличит скорость локомотива), гость задиристо расхохотался.

Физическим трудом Конторщик никогда не занимался; напористо требуя повысить производительность труда, столь важную для победы нового общественного идеала, он – хоть ты тресни! – не догадывался, что среди грохота станков в цехе цвет машин, потолка, спецовок способен либо угнетать энергию передового класса, либо стимулировать быстроту фабричных операций.

– Удовольствие, получаемое человеком от живописи – десексуализированное удовольствие от игры с калом! – вещал главе государства растрёпанный юноша, поклонник Фрейда.

– Ладно, ладно, встретимся попозже, почитаю литературу – тогда и поговорим, – отбрыкивался Бычий Хлоп. – Фрейдизм! Футуризм! Вы бы лучше Некрасова изучали!

– Некрасов, как явствует из письма Чернышевского, был развратник!

Он обозлился:

– Чего по ночам не отдыхаете? Митинги разводите! Вот прикажу обрезать вам электричество, чтоб спали, а не устраивали Учредилку.

Начальник личной охраны едва уловимым жестом поправил висящий на бедре «Маузер» в деревянной кобуре. Впивался в лицо горланящей богемы, точно пытался на глазок измерить содержание предательской влаги в ценных породах древесины, предназначенной для изготовления музыкальных инструментов. Чекист вырос в лачуге слесаря, где за ставней жил на крючке младший брат – широкий кожаный ремень.

От посула обрезать свет молодёжь опешила, но тут же пришла в себя, предложив высокому гостю отведать каши из студенческого котелка. Бычий Хлоп отказался… Надулся… Минога ради приличия прожевала две ложки варёной крупы.

Провожать не стали.

Молча сели в автомобиль, молча ехали. Муж отвечал на стремление заговорить с ним с предельной лаконичностью: «да», «нет»…

Спали врозь. Тело Миноги, раздетое в постели походило на слипшуюся, клейкую массу размороженных пельменей.

Утром великий Конторщик поймал комиссара просвещения (френч в пенсне) и, чуть не кукарекая, заклокотал:

– Хорошая, очень хорошая у вас молодёжь! Но чему, я вас спрашиваю, вы её учите?

Под вечер в те же сутки после того, как Бычий Хлоп выступил на заводе с речью и направился из мазутной проходной к чистенькому «роллс-ройсу», окружённый распаренными его ораторствованием рабочими, дрыганул браунинг. Толпа бросилась наутёк, врассыпную.

«Вождь», – хрипят хрестоматии, – упал, обливаясь собственной кровью». Пальнула в него (якобы) издёрганная черноволосая эсерка, приговорённая при царе к двенадцати годам каторги, где обзавелась куриной слепотой. Может статься, кабы не дефект зрения, террористка всадила бы отравленные пули в «десятку».

Ночью её несколько раз допросили. Она больше отмалчивалась, курила. На вопрос, почему стреляла в Великого Гуртовщика, коротко ответила:

– Потому что он повёл революцию не туда, куда нужно…

Через час после покушения раненый лежал у себя в комнате на железной кровати. Он не двигался, как кузнечик, парализованный укусом осы. На груди белел клочок ваты, будто оставленная осой личинка…

– Ллойд Джордж! – внезапно сказал Бычий Хлоп, перепугав склонившихся над ним врачей.

Через двадцать минут:

– Конференция!

Ещё спустя полчаса:

– Невозможность!

И отчаянно жестикулировал щекой и глазом, силясь произнести ещё что-то важное.

Домработница заперлась в своей светёлке и не выходила: у Олимпиады Никаноровны вспыхнула длительная истерика.

Раненый без остановки нёс:

– Маркс написал «Манифест»… Изобретение хомута произвело переворот во всей деревенской жизни… Бога ему жалко! Сволочь идеалистическая…

Среди прочих медиков позвали профессора, с которым Бычий Хлоп недавно препирался насчёт Канта.

«Когда левые эсеры подняли мятеж… он расправился с ними, как Наполеон…, приказал бить из пушек по штабу повстанцев», – рассеянно думал профессор, щупая пульс на плотном запястье эсеровской жертвы.

Начальник личной охраны исподтишка косился на профессора. Чекист напоминал профессору хищное растение: в мгновение ока оно определяет химический состав букашки, попавшей на его лепесток; потихоньку засасывает, обволакивает насекомое своими чувствительными ресничками, трогает сперва по краю, затем, когда из жучка выпотрошены собственные соки и пущен в него яд, неосторожный пленник уничтожается дотла, без остатка…

После хирургической операции Великий Гуртовщик провалился в глубокий сон.

Кантианец остался на ночь в соседнем помещении, спросил себе книгу из библиотеки пациента, прилёг на кожаный диван.

Это была книга, которую Бычий Хлоп выпустил под псевдонимом ещё до переворота, лет десять назад… Автор смотрел на мир и находил любопытным, что из вещей получается материя… В голове у него от злости подгорала каша. Глотая наспех труды идеалистов, он признавался, что прямо-таки… «бесновался»:

– Философский идеализм есть только прикрытая, принаряжённая чертовщина!

Кто-то окрестил его взгляды «метафизическим эмпиризмом».

– Метафизический эмпиризм – это материализм, господин профессор! Извольте называть чёрта по имени! – запальчиво потребовал к себе уважения мелкий бес.

Кантианец перевернул ещё страницу:

– Современная физика… идёт к единственно верному методу… не прямо, а зигзагами… не видя ясно своей конечной цели, а приближается к ней ощупью, шатаясь («Как пьяная баба», – прокомментировал профессор)… иногда даже (вихляя) задом!

Медик зевнул.

«Кроме живого и жизнеспособного существа они дают неизбежно некоторые мёртвые продукты, кое-какие отбросы, подлежащие отправки в помещение для нечистот. К числу этих отбросов относится весь физический идеализм…»

Шедевр выпал из рук бедного доктора. Он уснул. И спал безмятежно – так, как почивает в гамаке паутины, не боясь паука, малярийный комар.

На другой день Великий Гуртовщик очнулся… Опять в его комнате мыла полы обладающая самостоятельным движением половая клетка…

– Олимпиада!

Сипнул и вновь потерял сознание.

Через час пришёл в себя. Болело сердце. За окном вдруг отрывисто завыли. Сыч? Собака?

– Что это? – натянулся всем телом.

Встревоженная жена приникла к стеклу.

– Никого…

Стал дремать.

Неожиданно, чужой голос так ясно назвал его по имени и отчеству, что он резко проснулся…

Померещились сухо блестящие стенки глинистой могилы на недавних похоронах близкого соратника.

Тяжело задышал без кровинки в лице.

– Ты намаялась… поди ляг, – криво улыбнулся Миноге.

А в глазах металось: «Конец!»

В полдень распластанный на постели вождь был окружён съехавшимися со всей Европы медицинскими знаменитостями. Как и в революции, так и в науке посредственные личности играют существенную роль, по той причине, что вовремя оказываются в пункте, где разворачивается агония.

Кантианец, сидя в углу, созерцал суетливый, шепчущийся консилиум. Петроградский коллега приблизился к кантианцу, стал негромко выражать восхищение заревом революции, надеждой, что её лидер…

Профессор прошипел:

– Россия нырнула в революцию, аж пятки сверкнули! Громыхает, поёт, но когда очнётся, будет не хуже той дамы, что в период гипнотического сеанса исполнила все мотивы из второго акта «Африканки» Мейербера, напрочь выскочившие у неё из головы при пробуждении… Дождётесь и конституции, и севрюжины с хреном!.. Читайте сочинения пациента. Там так и начертано!

Бычий Хлоп застонал… Попросил оставить его наедине с кантианцем.

«Издали, пожалуй, не отличишь – может, он в Бога верует, а может, в коммунизм», – мелькнуло в усталом уме Конторщика. Он схватил профессора за палец и, с большим волнением, заглядывая в глаза, умоляюще прокартавил:

– Говорят, вы хороший человек. Наши разногласия – чепуха. Скажите правду, не будет ли у меня паралича?.. Назвать мысль материальной – значит сделать ошибочный шаг к смешению материализма и идеализма. Но куда без меня денется моё дело, мой дух?

В тот день Бычий Хлоп не умер. Протянул ещё несколько лет.

А когда отошёл в мир иной, у него вынули мозги, отправили в только что организованный институт; и где теперь его серое морщинистое вещество, никто, кроме кое-кого, не знает…

А в музее, где смонтировали копию кремлёвского кабинета, по-прежнему восседает на столе меланхоличная горилла, с лёгкой иронией заглядывая в пустые глазницы голого черепа.

XVII

Вырываюсь из лечебницы (так и не узнав диагноз, правду сказать, не зело пытался) с рекомендацией оперативно встать на учёт в поликлинике. Какой ещё учёт? Швы подсыхают, заживают.

Только спустя два месяца нехотя рассматриваю категорическое направление… Что за чепуха?.. Бумага предназначена не в стандартную поликлинику, а в онкологический диспансер!

Вымокнув в длиннючей нервозной очереди, захожу с приветливой улыбкой к опытному терапевту.

– Чему радуетесь? – торпедирует сморщенный старичок. – У вас рак.

Внезапный сильный удар по обоим ушам одновременно! Едва не лопаются барабанные перепонки. Нарушен орган равновесия во внутреннем ухе… Глохну… Голова кругом… Теряю ориентацию в пространстве…

Сигарету бы! (Курить давно бросил, подражая капитану Ахаву, швырнувшему горящую трубку в беспокойное море.)

Увернувшись от амурничанья с химиотерапией (надо было применить её сразу после разлуки с лазаретом), раздеваюсь донага перед комиссией, что должна определить группу инвалидности.

– Эк вас располосовали, – дивятся эксперты на якорь шрамов. – Что искали?

– Рак.

– Нашли?

Радостно отвечаю:

– Нашли!

А ещё через год посылаю подальше визиты в диспансер для проверки здоровья. На бланках обследования онкологи пишут: «MTS – нет»… «MTS»? При Сталине МТС – аббревиатура: машинно-тракторная станция, их давно нет… MTS у врачей: МеТаСтазов – нет!

Пролетают двенадцать лет.

И не ведаю, кто мне больше покровительствует: святой Пантелеимон или Петрушка (перехитрил лекаря, попа, полицейского, нечистую силу и даже смерть)?

XVIII

С тех пор, как сыны Божии увидели красивых дочерей человеческих и брали их себе в жёны, мало что изменилось, и сильные славные люди, вступая в брак, пробуют попавший к ним сорняк превратить в культурное растение.

За окном «идут мужички» – моросит сеногной, а в моей келье стройная свеча вся горит, объясняясь в любви антикварному канделябру.

– Когда вижу тебя, у меня сразу внизу всё мокро, – откровенничает вертихвостка, с уважением ощупывая у меня между ног старое, но грозное оружие. – Только с тобой чувствую себя женщиной.

– Душа моя! – говорю ей. И вкладываю в это все дефиниции Платона: душа реальна, единственна, вечна, непроницаема, отлична от тела, чувств, дыхания; разумна, пребывает вне времени и пространства, родственна Богу, чиста и свободна. Постоянно готова отдаться Богу, сознавая свою никчёмность…

– О! – взбешена Психея, впервые оказавшись в моём жилище и ещё твёрдо не зная, уступит мне или нет, хотя всё склоняло к скаковому интиму, вдруг выясняет насколько Амур был уверен в победе, протягивая ей после гоночного заезда заранее спрятанное под подушку свежее полотенце.

Приглашаю гулену в остерию, и там она с такой жадностью рассматривает сидящих за столами галдящих и жестикулирующих завсегдатаем и первопроходцев ресторанных трасс! С досадой тихо замечаю ей, что позвал на ужин не ради того, чтобы пялила глаза на пьяную публику. А когда к нам, на свободное место, подсаживается едва знакомый со мной сперматозоид лошадиной аскариды – тренер конно-спортивной базы – несколько раз ловлю взгляд моей кобылицы, с интересом устремлённый на жеребячье лицо напористого наездника.

В её манерах сквозит штрих-пунктиром программа моих будущих отношений с ней, и будь я более слеп, чтобы не понимать перспективу стать св. равноапостольным Константином, который сжёг в бане свою жену, или на худой конец – превратиться в Калигулу, Пушкина, Иосифа Бродского (им же несть числа)…, никогда бы не постиг мудрость озарившего их силлогизма: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Следовательно, ты рогат».

Мать, сотрудница «Скорой помощи», отправляя её учиться в киевский институт торговли, наказала:

– Ради здоровья, послушай врача, заведи мужика. Лучше напиться из лужи, чем сдохнуть от жажды!

И она, которая дрочила с четырнадцати лет, уже в купейном вагоне по дороге в город на Днепре полезла на верхнюю полку с незнакомым мужчиной, сбросившим на обеденный столик красивые импортные носки… Ах, какой чудный был вальс кальсон! Трансцендентальные страсти!

Теперь преподаёт рекламный менеджмент в местной академии экономики и права. Зимой носит сапоги с железными пряжками, шапку с широким козырьком и пушистым репеем на макушке, претендуя в этом «клубе любителей пирога из картофельных очисток» на роль самопального лидера.

XIX

Пробудив в ней интерес к буйному и весёлому богу Дионису и его спутникам, рано утром покупаю на рынке молодого козла. И гоню на верёвке бесову родню через весь город к её дому похоже так, как тащил ведро хамсы Мухамедычу.

Животное не воспитано, ведёт себя хуже золотого осла Апулея: упирается, ни палкой, ни пинками не сдвинуть с места.

– Какая порода у вашей собаки? – ржут прохожие. – Московская сторожевая? Сенбернар? Лабрадор?

– Нашёл поп втихомолочку себе комсомолочку, – шипит мне в спину скамейка у её подъезда.

Заталкиваю скотину в будуар. Хозяйка, вскочив с постели, с изумлением и ликованием хватает этот синтез бога и козла обеими руками за рога да так, что тарелка с едой летит на простыни, а цветной телевизор чуть не заглох!

Выставив козла во двор, слушаю её прерывистый рассказ о том, как вчера во время уборки спальни она… внезапно оцепенела от страха и отвращения, обнаружив под комодом засохшую ногу петуха…

Кто из случайно или намеренно задетых ею гостей незаметно подсунул этот сюрприз, надеясь с помощью чёрной магии согнуть «комсомолочку» в злобную монашку, что сама себе колет в ляжку шприц от диабета, или чтоб также, как шпору кура под комод, запихивала себя под любовника, едва муж за порог на работу?

XX

Работница ЗАГСа (зажги снега, заиграй овражки), пожелай я вступить во второй брак, заявила бы, что, не имея ничего общего с субъективным идеализмом, видит мою мелкобуржуазную сущность насквозь.

Кто подсказал ей, что на другой день после внесения в паспорт штампа о вступлении в брак, я из-за бурной ссоры с новоиспечённой супругой изорву документ на мелкие куски и выброшу в вонючий нужник в углу двора?

Так (на спор во время пьяного обеда) обвенчавшись с Марьей Тимофеевной Лебядкиной, молодой поэт, неудачно дебютировав, уничтожает весь тираж первого сборника собственных стихов.

XXI

Водитель такси, в зубах верхнего ряда зияет дырка, выходя на люди порой забывает маскировать брешь протезом.

Любит здороваться со мной за руку.

Частенько подвозит мою вторую половину в академию на работу. Подвыпив (а, может, и на сухую), это техническое насекомое звонит ей, приглашая на дачный шашлычок, оговаривая: «ничего такого не будет».

Чапурясь у зеркала трюмо, Пенелопа передаёт мне содержание звонка шофёра.

– «Оскоромился кот Евстафий, оскоромился! – закричала мышка, которую поймал кот-схимник», – флегматично реагирую на сообщение партнёрши по браку. – Жена должна смотреть на мир глазами мужа или через ширинку любовника.

– Лучше бы я тебе ничего не говорила! – пузырится супруга. – Жена Цезаря выше подозрений. Мне никто из кобелей не нужен!

XXII

После праздника ритуального совокупления блудницы и аскета в заранее избранном и освящённом месте появляются на свет дети, хотя порой трудно установить, кто их отец.

Вся улица, даже баба Куля, торгуя на углу жареными семечками, находила, что внешне девочка – вылитая мать. Однако, подрастая, чадце обнаруживало признаки характера папаши. Мать теряла себя, кричала, стоило резвушке сделать что-то вопреки ей. И в раздражительности родительницы был ощутим полемический акцент, элементарный протест, ненависть не к плоду её чрева, а к духу независимости, воли к власти, которые проклёвывались в крохе от отца и которым родительница ни за что не хотела покориться, как скамейка в парке – её красят, а она постоянно облазит, желая остаться сама собой.

Положив на стол отточенный топор, мать скажет сидящей перед ней отроковице:

– Гульнёшь – ноги отрублю!

Эта угроза прозвучит позднее, а пока шалунью приводят из дошкольного учреждения домой, и вечером она массажирует мне спину «топотом бальных башмачков по хриплым половицам».

– В садике все чашки треснутые, – жалуется малышка, гоняясь перед сном за вышитыми на подушке разношерстными мышами.

Или радуется:

– Папа, папа! Мы сегодня в садике первый раз ели вилками!

– Употребление вилки в русских монастырях считали грехом до Петра Первого.

– До Петра Первого?

И по игрушечному телефону кому-то чистит мозги:

– Куда вы дели мою собаку? Я привела её в церковь для охраны Богородицы!

XXIII

Теперь муза дальних странствий увлекла донюшку в Гималаи, в Непал… Предпочитает чаще, чем в Париж или Рим, летать на родину Упанишад… Может, потому что в детстве кутал её у моря, чтоб не обгорела от солнца, в индийский флаг с изображением космического колеса (созерцая подобие которого на рессорной бричке гоголевские мужики хотели понять, докатится ли до Казани)?

Изредка, очень изредка ненадолго, моё беспокойное чадце заворачивает ко мне… Волдырят просторные, похожие на шаровары, штаны, мотня до пяток – мода тех мест… Рассказывает о девушке, что моет в пахнущем лесом Ганге одежду, снятую с трупов перед кремацией на берегу Варанаси; продаёт, тем и кормится…

– Грех, вера, спасение, потусторонняя жизнь, – рефлексирует непоседа, – … дзен-буддист сидит в среди этих понятий «Мыслителем» Родена среди заскорузлых крестьян, как ты среди длинноволосых коллег.

– «Мыслитель» восседает на «Вратах ада»!

– И что? Если бы дзен-дендист увидел омофор на плечах православного архиерея, сей атрибут ничем бы не отличался для него от противоблошиного ошейника для собак.

– Тс-с, подскользнёшся!

– Дзен срамословит божество, высмеивает собственные ритуалы. Кто такой Будда? Подтирка. А нирвана? Столб для привязки ослов. Ну, а «медитация», слово, которым ты достал меня с пелёнок? Услада упрямых дурней.

– Опилася пташка студёной росы! Ты ещё заведи рацею о могиле Христа в Индии да про Рериха, что изготовил «Знамя мира», на котором круг с тремя точками: не то крупный нос с жирными угрями, не то лампочка Ильича, засиженная мухами…

– Отец, повернись к свежей траве и тёплому хлебу «Текстов Пирамид»! Ты страдаешь от результатов собственной кармы… «Бардо Тхёдол» предостерегает: загробное бытие также не лишено мук. После расставания с телом из плоти и крови ты непременно и помимо воли будешь блуждать в потусторонней реальности. Всем, кто оплакивает тебя здесь, скажешь: «Вот я, не лейте слёзы». Никто не услышит и подумаешь: «Я мёртв!», почувствовав себя очень несчастным… Не печалься, дай твоё фото. Повезу на пуджу, шесть лам будут бить в барабаны и дудеть в трубы, чтоб ты долго жил ради освобождения от иллюзий…

Погостив, выпархивает из родового гнезда, и я, православный самурай, опять «одинок, как тигр в бамбуковой роще».

XXIV

В кровати моя краля похрапывает, а, продрав ресницы, безапелляционно крякает:

– Ночью жопа барыня!

Слегка взъерошившись, замечаю, что утечка жизненности через анус роднит её с молью, точнее с Молли, героиней романа Джойса.

Кредо моего «Домостроя»: «Раздвигая ноги – раздвигай горизонты!». Навязал ей знакомство с «Улиссом», в котором опростала лишь последнюю главу, где нет знаков препинания, точно оборванных пуговиц на ширинке брюк бродяги.

Говорят и не менее охотно пишут о влиянии Гомера на ирландского гения.

Что у них общего?

То, что Зевс и спящий с Молли (по очереди с постельным дублёром) её еврейский муженёк, да и сама ненаглядная блядь пускают по очереди вонючий сероводород себе под нос и читателю в глаза?

Поэтому я, с позволения вашей милости подлинно благочестивый кавалер, снимаю шляпу перед культурой ночного отдыха русских помещиков и дворян, паки и паки преклоняю главу перед тем свежим утром, когда муж, приведя себя в порядок после пребывания в объятиях Морфея, приходит из своей опочивальни к чаю в гостиную, где ждёт его чистая, умытая, пахнущая духами нежная благоверная, свободная, как и он, от спанья в стиле Молли.

Есть ли более важная жизненная задача?

XXV

Влияет ли северное сияние на менструальный цикл виноградной улитки?

Вопрос сей всё чаще интересует мою душечку.

Голова её иллюстрирует «облысение зада у вдовиц». На подбородке заметны красные следы выщипанных волос. Икры ног раскабанели. Сетует на боли в пояснице и мозоли на ступнях.

В шкафах и шифоньере чёрт ногу сломит. Груда немытых банок на балконе. Фейерверк французской косметики, пестрядь гламурных журналов с каскадом новостей: за кого из олигархов выскочила провинциальная девка, хвастающая на весь мир сумкой из крокодильей кожи с россыпью бриллиантов, во сколько обошёлся дорогой унитаз преуспевающему адвокату кавказских кровей…

Писклявый смех, бесконечный трёп: кто, где, когда, у кого, зачем…, энергичная готовность к истерике (старая медицина объясняла эту болезнь расстройством матки), битью посуды, потоку ярости, слёз, причитаниями…

Утром нежными трелями Апулея:

– Да лучше мне сто раз умереть, чем лишиться сладчайшего твоего супружества!

Вечером:

– Чтоб ты трижды сдох!

И острым кухонным ножом режет электропровод на недавно приобретённом ею для моей спальни теплонагревателе (подобно тому, кромсает бритвой в платяном шкафу парадный костюм давшего ей отставку любовника, неосторожно брякнувшего: «Дорогая, общение с тобой – ярмарка на безрыбье!»).

XXVI

Покоилась на глубине Понта Эвксинского старинная амфора с затонувшего корабля. Извлекли сетями рыболовы; попала ко мне после долгих выпрашиваний. И так нравилась, так восхищала волнующей формой, узкой шеей над покатыми бёдрами – тенью Индии в Элладе!

Берёг пуще зеницы, поставив на тонкий железный треножник.

Да появилась в доме дама из «блиндажа» (закусочной, где жарили обожаемые ею жирные блины).

И зацепила гузном оранжевую жемчужину со дна синего моря. Успел поймать, когда падала…, но через полчаса, проходя мимо, фря опять толкнула уникальную вазу, и та грянула на пол: картечь в моё сердце!

Дама из «блиндажа»?

Моя жена.

Разбитая амфора?

Брак с нею.

XXVII

Давненько вылетев из брака медным сандалием Эмпедокла из пекла Этны, перебираю старые бумаги, чищу архив…

Да и существовал ли этот брак вообще?

Не выдумал ли я его в качестве хода в литературном сюжете? Ведь за двоежёнство меня могли вполне законно лишить духовного сана, чего как раз не произошло; я с полным основанием требовал от властей себе места в алтаре и был таков.

Но отчего же не заметил зловещие намёки на грядущий крах моего панибратства с Гименеем?… Букет белых каллов, поднесённый мною невесте, дарят, оказывается чаще всего покойникам… Я как-то подзабыл, что у Апулея человек преображает себя в свой подлинный образ с помощью венка прекрасных роз… Чёрная «Волга», на которой катили из-под венца, сродни вороным лошадям, ни за что для свадьбы на Руси не используемых… С какого перепугу моя жизнь стала слепком семейных страданий еврея-часовщика?

Среди вороха засохших писем вижу почерк Чесночихи… Лунный свет, что в мифологии Египта оплодотворяет корову, тоскующую по быку, струится из её строк:

«…Ваш острый ум не перестаёт поражать меня… О чём бы Вы не рассуждали, Ваши мнения так поразительно не сходятся с мыслями окружающих людей!.. Должны ли мы, считая себя людьми интеллигентными (впрочем, что касается Вас, я точно помню, что в одну из наших незабвенных встреч Вы толковали мне о противном)… Ах, если бы Вы знали, как убийственно сладки руки его, самые тёплые во всём мире, и… рубашка!

Позвольте, что же это такое я пишу?

Я столько раз переписывала и уничтожала эти страницы, оставаясь недовольной или гораздо больше, чем всем остальным, написанным прежде, что, очевидно, отправила в камин (которого у меня нет) и тот последний вариант, кое-как устраивающий меня.

Но коль уж потерянный рассказ о моём Любимом был мной Вам обещан, придётся мне вкратце изложить его, чтобы не слишком разочаровать Вас, хоть я и так слышу Ваш недоумённый возглас: «Как? Вы только что сами изволили сказать, что об этом невозможно ни с кем говорить, и тут же собираетесь доверить жгучую тайну малознакомому человеку?»

Ах, я не только разговариваю о нём с другими людьми, я просто не могу разговаривать ни о чём другом! Поверьте, в этом нет большой беды, ибо какой бы искренней ни была я в своих рассказах, это (скажу Вам по секрету) лишь правдоподобие, ничего общего с истиной не имеющее.

И всё же я поделюсь с Вами тайной моей души…

Дело в том, что я знакома с Ним очень давно: двести лет назад он был моим Королём; за него, не задумываясь, отдала бы жизнь (ведь если у женщины и есть на свете нечто дороже собственной жизни, так это жизнь другого человека)… Тогда не удалось мне спасти его от смерти; и с горьким чувством вины и невосполнимой утраты я ушла вслед за ним… Мы встретились год назад. Он не узнал меня! Но, слава Всевышнему, поверил в искренность моих чувств и позволил остаться с ним (возможно ли быть счастливее?). С тех пор я не расстаюсь с ним ни на минуту! Но как горько иногда видеть недоумение на его лице (свет Божий не знает лика прекраснее, поверьте!) в ответ на моё « – Ты не узнаёшь меня, Любимый?»!

Вы не правы, пусть у всех королей мира память коротка – мой Милый не смог бы забыть меня, если бы не был заколдован.

Никаких отчаянных всплесков руками! Они здесь излишни; разве можно отчаиваться, когда держишь в руках ключ ко спасению… Да, я знаю, кто и как может спасти его… Известно ли Вам, что… рождённые в год собаки – ведьмы?

Я знаю, Вы не суеверны, но ведь это легко проверить – все главные события в жизни ведьм происходят в високосный год, а со мной именно так было всегда (собравшись открыть одну тайну, невольно посвятила Вас в другую). В той жизни, о которой Вам говорила (а у меня этих жизней вдосталь, хоть из них, конечно, не всё осталось в памяти) меня сожгли бы на костре, не уйди я вовремя к своему Королю. Впрочем, вот один самый невинный факт гарантирует мою принадлежность к особой касте женщин: разве могла бы я, не будучи ведьмой, знать ещё в мае, что Он приедет на Покров, и случится это непременно во вторник?

Так вот, Король мой будет расколдован, если к нему, спящему, подойдёт ведьма и поцелует его в синеву глаз! Вы скажете, отчего же я не сделала это до сих пор? Что могло помешать мне, если я не расстаюсь с ним целый год? Ужели за 365 дней не было такого случая, чтобы Король заснул? Ах, в этом есть одна подробность, которая не давала мне рискнуть освободить Любимого от злых чар, не смотря на то, что дважды засыпал при мне (один раз в кресле, другой раз – на диване, и оба раза в октябре): попытаться поцеловать можно только один раз! И нужно быть уверенной, что он спит крепко, если он проснётся до того, как губы ведьмы прикоснутся к его спящим глазам – всё пропало! Он никогда не полюбит. Я слукавлю, если не признаюсь, что не только боязнь потерять надежду на его любовь уберегает меня от рискованного шага; забота о Любимом – вот главное, что движет моими поступками и вызывает во мне множество сомнений: а нужно ли, чтобы он меня любил? Ведь случись это, на него обрушилось бы такое, чего он, пребывая в полном неведении относительно любви, не смог бы перенести… Вы сможете убедиться в этом, если открою Вам ещё одну тайну. Он пишет мне письма! Которые требует по прочтении сжечь. И я исправно бросаю из в огонь, как моцартовская Луиза, обливаясь слёзами – ведь расставанье с его словами – ещё одна разлука, но… воля Короля священна, и я не осмелюсь её нарушить.

И всё же одно драгоценное письмо пламя не смогло полностью уничтожить. Как только оно подкралось и лизнуло бумагу, некто невидимый приказал ему словами Короля, адресованными мне: « – Не лижись, зараза!» – и огонь отступил, оставив мне несколько строк в память о Королеве, которую везут на костёр за то, что не может рассказать, зачем плетёт рубашку… из крапивы…

Я хочу, когда приедете, сыграть Вам «Экспромты» Шуберта…»

Письмо, написанное ею ещё до того, как она принесла мне чеснок для спасения от ворья, пустьположат под подушку в мой гроб, а сам гроб, как архиерейской мантией, накроют её старым халатиком, пропахшим табачным дымом, когда она, улыбаясь, приходила ко мне утром с вычищенными зубами… (если ведьмы умеют сочинять эпистолы и пользоваться зубной пастой…).

XXVIII

– Плесни-ка мне ещё коньяку… Давай за встречу! Не думал – не гадал, что, прилетев на недельку в Крым позагорать, разыщу тебя, да где же? Под боком кладбища! По сей день не знал, жив ли ты?

– Скажи, пожалуйста, жив ли отец Лев?

– «Уже в летех превосходныя старости умащен», но по-прежнему в соборе, там, где некогда вы служили вместе… Не понимаю, почему ты с ним поссорился? Он ни с кем не поддерживал столь тёплых отношений… Ты часто посещал их дом на берегу речки…

– В том доме всегда жили мухи. Даже зимой вились под низким потолком вокруг простенькой люстры… И весь дом был сладкой липучкой для всей епархии… Кто только ни приходил, ни приезжал к Пеликановым?

– Да, тут были и преподаватель из политехникума, и женщина-милиционер, и взрослые дети московского писателя, «соловья генштаба», и дама, вышедшая замуж в третий раз (наконец, за дипломата)…

– …и прихожанки, и дылды студентки, всех не перечислить… И всех поили, кормили, внимательно выслушивали, выписывали благостный рецепт душеспасения, а если кто оставался почивать, как пьяница Петухов, одинокий батюшка из села, Зоя, жена отца Льва, штопала гостю дырявые носки… Мать Пеликанова…

– А, помню, старая актриса!

– Долго выступала на кубанской сцене; одряхлев, ушла из театра, приехала к сыну… Всем, кто приходил к её отпрыску, вежливо делала замечание, как правильно ставить ударения в словах… Как-то обратился к ней: «Дорогая моя…», но барабанщица Мельпомены мгновенно, с ледяным достоинством заявила, что я не имею права фамильярничать… Извинился и сказал: «Радость моя!». Старуха взбеленилась… Чем кончился бы скандал, если бы в беседу не вступил осторожно её сын, мягко подчеркнув, что святой Серафим Саровский именно так приветствовал приходящих к нему людей?

– Лицедейка такое не прощала. Не думаю, что впоследствии ты чувствовал себя в её обществе комфортно.

– Отец Лев заступался за обиженных… Впрочем, до поры до времени, до того момента, пока опекаемый смотрел на него как ученик на учителя, раскрыв рот… Стоило вам трепыхнуться, затеяв хотя бы не настоящий бунт, а пародию на «бледнеющий мятеж»…

– Как это случилось с тобой, молодым священником, которому архиерей в наказание за оплошность запретил служить?

– Когда настоятель собора оболгал меня в присутствии епископа и когда Преосвященный спросил, правду ли тот говорит, я выпалил:

– За такую клевету бью по роже!

– Ах так?! – не менее меня вспыхнул Аминь Аллилуевич. – Тогда вы не священник! Снимайте крест!

Я онемел, завис на цепи наперсного креста, как бросившийся в канцлагере на забор из колючей проволоки, сквозь которую пущен электрический ток.

Владыка сдёрнул с меня крест и выставил вон.

Убитый несправедливостью… решил… уехать из епархии к себе на родину. Никому ничего не сказав, даже Захаровне, у которой снимал комнату для жилья, собрал чемодан… Захаровна, почуяв неладное, сперва помчалась к отцу Льву, а затем поймала меня на вокзале.

На перроне ждал отправления поезд, набитый стриженными призывниками. Перед окном вагона гримасничал солдат без пояса и пилотки, но ещё с погонами на плечах.

– А у меня – всё! Дембель! – весело, полупьяно кричал новобранцам, в чьё общество на закваске «дедовщины» я опасался попасть после изгнания из университета.

– Вот и у меня «дембель», – грустно заметил Захаровне.

– А чегой-то тебе не остаться на сверхсрочную? – быстро отреагировала задворенка.

– Не хочу быть «сундуком»!

Тут по мановению волшебной палочки, побывавшей в руках Захаровны, возник запыханный отец Лев. Улыбаясь, отвёл меня в сторонку и убедил не делать глупостей…Он переговорит с Его Преосвященством, подготовит встречу, и всё вернётся на круги своя.

– Вы не нужны Церкви! – с ходу наехал на меня архиерей, когда я понуро уже сидел в его кабинете.

– Церкви, достопочтимый Владыко, может, он и, впрямь, не нужен, – деликатно вставил, присутствуя на беседе, отец Лев, – но вот Церковь ему нужна.

– Церкви философия незачем! – не унимался архипастырь. Ему претило, что в своих проповедях я нередко оперировал аргументами светских мыслителей, книги которых он никогда не открывал и, будучи до рукоположения в духовных чин подсобником в артели по реставрации храмов, как-то странно не заметил облик Платона на стене Благовещенского собора Московского Кремля (Между прочим, в анналах охранки он числился именно под кличкой «Реставратор»; когда памятник Дзержинскому смели с площади на Лубянке, он смело, один из всего епископата, признался в печати в тёплых связях с Конторой Глубокого Бурения).

– Почему шатаетесь по кабакам? – ухватил меня за ухо внезапный вопрос Его Преосвященства. И сие было посерьёзнее, чем упрёк в дилетантском увлечении историей философии.

Я вздохнул, как пустая сущность, что в ходе беседы сама возникает из себя в виде вздоха. Бедняга Пушкин считал курский ресторан важнее харьковского университета. – Он и Апулея охотнее читал, чем Цицерона, хотя – праведные боги! – Цицерон не менее захватывающе интересен!

– Неужели Владыка не узрел насколько перезрелые, пузатые Данаи у Рембрандта проигрывают рядом с ню Модильяни, чей каштановый лобок теплится лампадкой пред иконой оранжевого тела?

– Давайте выпьем за ваш вздох, – великодушно предложил Аминь Аллилуевич, поднимая фужер с армянским коньяком, когда полемика в его кабинете увенчалась обоюдным желанием выкурить трубку мира, и мы, втроём, по приглашению епископа сели обедать в его покоях.

После трапезы Владыка поторопился к письменному столу строчить подробный отчёт о недавней встрече с приехавшим на денёк в Курск из Франции высоким гостем, что обязан был делать для уполномоченного по делам религий не только управляющий епархией, но и благочинный, если имел контакты с таким иностранцем, а я, выйдя на улицу, услышал от своего покровителя:

– Из-за тебя сегодня потерял двадцать рублей, мог бы отслужить молебен… Ладно… Пошутил!

– Разве ему не доставало средств?

– По мнению видного экономиста, если в бюджет семьи не поступает каждую неделю, месяц, год устойчивый поток денег, такая жизнь осточертеет семье, даже если она сплошь состоит из святых… Под крылом отца Льва обитали мать, жена, двое детей. Мать, правда, получала незначительную пенсию, Зое тоже кое-что причиталось за пение в церковном хоре, старший сын, студент, только что женился, младший куролесил в школе. Деньги в доме водились, но, учитывая хлебосольство Пеликанова, частые поездки главы фамилии в Москву, где он проталкивал в богословский журнал свои статьи, и ещё… каверзное обстоятельство…

– Какое?

– Потерпи, чуть позже… Хозяин любил вкусно, сытно поесть. За обедом возле него на подносе высилась груда нежных пирожков с мясом, яйцами, капустой…

– …на которую ты взирал с опаской (беспокоясь о своей фигуре), как на горку риса, куда откладывает яйца скорпион?

– Похожую скорее на пирамиду из кусочков ваты, которыми в Великом посту отец Лев отирал плащаницу и благословлял ими прихожанок… Посты, причём все, здесь строго соблюдали; сие требовало от Зои постоянно новых усилий и экономии при тратах на еду. Денег в посту утекает больше, чем обычно. Семья лакомилась белыми грибами и зеленью, как Греция, которая так обожала аромат сельдерея, что украшала венками из листев сельдерея головы победителей на спортивных играх. Укроп и петрушку в Элладе воспевали наряду с фиалкой и розой… Зоя называла себя «гречанкой», считая, что её предки жили в Византии, а там, по свидетельству апологетов, в четвёртом веке на вопрос, сколько стоит починка сандалий, сапожник (не хуже отца Льва) заводил пространную рацею о сущности Пресвятой Троицы!

– Но ты, я помню, никогда не являлся к ним ни с фиалками, ни с розами… Хороший коньяк! Где покупал?

– Однажды, не будучи монахом, отмахивающимся от полотна Рубенса с изображением обнажённой Андромеды, я нечаянно смутил воркотню Зои над принесённым кем-то в их дом букетом свежих цветов репликой о том, что такое бутон орхидеи, с точки зрения биологии…

– Ты сравнил, как Гердер, половую любовь людей и плодов флоры и фауны?

– Я поведал ей о «Разуме цветов» Метерлинка.

– Это произошло, начинаю подозревать, во время твоей работы над книгой, которая рассорила тебя с отцом Львом?

– Мне кажется, что цветы… режут ли их на стол или в гроб… их всегда убивают, как в древности умерщвляли рабов и коней князя, покинувшего этот мир… Запах ландыша и грубый дым росного ладана… Зое почему-то почудилось, что, упомянув ладан, я пытаюсь задеть честь её мужа, любителя покадить у себя в кабинете… Её глаза, опушенные густыми ресницами, вдруг устремились на меня, точно триремы – боевые корабли гомеровских героев, оснащённые тремя рядами вёсел! Протопопица не переносила даже микроскопический намёк на умаление авторитета её супруга. В её глазах он – столп и утверждение Истины! Больше кого-либо печётся о спасении всего мира…

– Да, тех, кто признавал его недосягаемость, отец Лев, повторяю за тобой, охранял, как солдат с ружьём, которого Екатерина Великая поставила в саду подле цветка, чтобы никто не смял первенца весны.

– Он лепил из поклонника своё подобие и тянулся к нему, как Бог на фреске Микеланджело тянется к Адаму, простирая десницу…, будто шланг самолёта, заправляющего в полёте горючим другую машину… Но, если кто уклонялся от его влияния и порой совершал – на взгляд ментора – глупости, он становился гранитно неприступен: «Я не кафедральный аптекарь. Из слёз на исповеди примочек не делаю!».

Его и архиерея мутило от моих керигм. Мерещилось им, вот-вот накормлю приход антиномиями Канта, хотя до философии прусского Сократа общине было такое же дело, как трактористке до колесницы Иезикииля со множеством колёс и крыльев, переплетённых в странном механизме трансцендентальной эстетики двенадцатью категориями, синтезом внутреннего сгорания, единством апперцепции и схематизмом рассудочных понятий.

Пеликанов (и когорта ему подобных) причисляли себя к явлению, знакомое по названию популярного кинофильма «Мы из Кронштадта». Их идеал, щёголь в шёлковой рясе с бриллиантовым крестом, шестириком лошадей, собственным пароходом, – мастер заурядной дневниковой прозы и таких же намасленных проповедей, принятый в Академию наук по разряду словесности, который так любил ближних, что публично умолял Господа убрать с земли ещё живого Льва Толстого, ничего, кроме досады и скуки, у меня не вызывал.

С подсказки отца Льва преблагочестивые старухи подали на меня жалобу архипастырю, мол, не смываю нечистот водою со своего тела, никогда не обмываю ног, не погружаю ступни в святой источник, сиречь несу с амвона, что Бог на душу пошлёт, даже если в храме никого нет, окромя церковной кружки, беседовать с которой любил брат Экхардт.

Но Аминь Аллилуевич сам употреблял не семинаризмы, а термины из светского жаргона: аксиома, коллизия, амбиция, информация, эволюция; робко пробовал внедрить на литургии чтение Евангелия по-русски вместо тёмного, как хороший кагор в чёрной бутылке, церковно-славянского языка, дабы приблизить текст Писания к уму народа. «Муравьиный лев» от этой муры воротил нос, откуда лезли волосы (видел жёсткие железные щётки, насаженные на вал автомобиля, чистящего улицы?).

Преклоняясь перед почтенными ветхими традициями крутой ортодокс предпочитал пользоваться выражениями той поры, когда были одомашнены овца и коза.

Хронометраж моей проповеди: восемь, десять минут. Отец Лев обычно тратил не менее получаса драгоценного богослужебного бдения на приторно-пугливые разглагольствования о бесах и причинах их ввинчивания в юдоль христианина.

– Ты придираешься… Он просто применял доступные разумению широких масс элементарные доказательства. Ты сам говорил, Сократ у Платона оперирует обыденными примерами.

– Речи перед паствой о духовной трезвости… несколько контрастировали с тем, что богогласник (и это знали все) нередко напивался до положения риз… «голова, что пивной котёл, а очи, что пивные чаши»…

– Дешёвый приём с твоей стороны, расчёт ошеломить противника!

– Пить не умел… Надирался и глубокой ночью мог нагрянуть в дом сослуживца с полупустой бутылкой коньяка в кармане рясы. Заспанные «радушные» хозяева, может, из тех, кто за спиной его умеренно потешался над ним, побаиваясь его подковыристости, не смыкали по его милости вежд до зари, а под утро, обзвонив весь город, прибегала измученная Зоя, извиняясь в который раз за визит её мужа, сломленного лишь к рассвету тяжёлой болтовнёй и спящего в хромовых офицерских сапогах (щёголем носил, подражая монахам) на диване под тощим одеялом.

Его знал весь автопарк. Таксисты ценили соборянина за щедрые чаевые, называя между собой: «Кадило в кадиллаке»… Бывало, юркнет в «Волгу», поправит на голове шапку-боярку, стукнет знаменитым посошком с потемневшим серебряным набалдашником (уверял, будто достался ему разными путями от преподобного) и, чувствуя, как внутри закипает удаль от паров Бахуса, давай крутить на машине по городу. Едет-едет, вдруг требует притормозить. Выскакивает в развевающейся чёрной рясе (повсюду ходил в рясе, удивляя в московском ГУМе продавщиц, когда покупал жене комбинашку) и – хвать! незнакомую, изворачивающуюся среди подруг, хохочущую девицу за талию:

– Блудницы!

Те со смехом врассыпную, иные матюкаются, другие стыдят его: ему – нипочём!

Архиерею совсем не импонировало, что отец Лев не расставался с посохом. Не полагалось ему по табели о рангах иметь жезл Ааронов.

– Так то был не жезл, а альпеншток аскета!

– Скорее, прут в руке шимпанзе, протыкающего термитник… Муравьи, защищая гнездо, впиваются челюстями в стенобитное орудие… Так исповедники кусают глубомер, который протопоп опускает в их души… Шимпанзе, вытягивая хворостину и пропуская сквозь плотно сжатые зубы, поглощает насекомых, как протопоп грехи пасомых.

– Ты знал, что отец Нил, кроме посошка, носил ещё вериги?

– На плечах и спине выпирали какие-то мелкие бугры, чего он неподдельно стеснялся, всячески уклоняясь от расспросов, и не допускал, чтобы кто-нибудь прикоснулся к выпуклостям под одеждой хотя бы пальцем.

– Ты видишь в этом скрытый эмблематический смысл или метод его борьбы с собственным алкоголизмом?

– «Да, брат, – грустно откровенничал он со мной, – как напьёшься, так Господь сразу и даёт понять, экая ты свинья… И посылает нам сие ради нашего же спасения, для усекновения гордыни…». Болезнь, впрочем, столь сильно обуздала, что по настоянию Аминя Аллилуевича, который, сдерживаясь, терпел его цирковые номера (однажды даже запер пьяного в своём кабинете, дабы не опозориться перед гостем – каноником из Лондона), уступая ласковым уговорам Зои и матери, а также неких уважаемых прихожан (несмотря ни на что, народ батюшку любил: его келью охранял золотой лев на фоне голубого неба – вышитый руками богомолок настенный ковёр), как ни артачился, как ни упирался, а всё же смиренно поплёлся в Феодосию, к известному гипнотизёру, научно заговаривающему зелёного змия (гонорар местному батюшке после собственной исповеди и Причастия на дому истребитель алкогольного ига выдавал двумя бутылками пятизвёздочного коньяка).

Врач закодировал пресвитера, внушил, коли хлебнёт хоть две-три капли спиртного, ампула, зашитая под кожу, мгновенно обеспечит ему смерть!

Так было или не так, но пить протопоп бросил.

Не потреблял даже после литургии Святые дары, предоставляя очищать чашу диакону… Прекратив бражничать, стал малоразговорчив, чуточку скучен… Зоя молилась, чтоб муж не сорвался с цепи гипноза и неназойливо следила, оберегала в гостях от импортного и отечественного пойла.

Отец Лев, повертев в руках бутылку со стола, рассматривал этикетку, но в рот – ни грамма… Долго держался. Однако в пасхальную ночь… Явился в собор… Где накачался вдрызг – тайна… Может, кто из собратьев постарался, может, сам… Или кончился завод у пружины… И опять – Феодосия, темнила гипнотизёр…

– Ты увлекаешься и никак не расскажешь, что же сломало вашу дружбу, не водка же и не подмётные жалобы старух с подачи протоиерея правящему епископу?

– Пеликанов, уже говорил, писал статьи…

– У его пера была лёгкая походка? И оно конкурировало с какой-нибудь литературной сорокой, без умолку стрекочущей выдуманные ею похабные русские пословицы и поговорки?

– На лице его отчётливо проступала желтоватость, свидетель наличия в его душе солидного процента целлюлозы, однако возиться с бумагой толком не умел… Представь женщину зрелого возраста: плавает в морской купальне… В бирюзовой воде поблескивают перламутром ухоженные ногти на ногах, а, когда вылезает из бассейна и стоит рядом, бросается в глаза глубокая старческая морщина за ухом.

– Итак, отец Лев ухаживал за своей теологической морщиной и…

– Поставлял свои труды в редакцию церковного официоза под конвоем жены. В Москве чета останавливалась у священника Рожнова, с ним отец Лев грыз гомилетику в семинарии.

– Кстати, почему ты всё-таки не пошёл учиться в семинарию?

– Ты помнишь, как Иванушка-дурачок за чудом ходил? В духовную ремеслуху меня не взяли, потому что хоть и начертано в Писании: «Мы безумны Христа ради», никого, кто имеет военный билет со штампом, освобождающим его от армии в связи с тем, что у него не все дома – в бурсу на порог не пустят. Да и просочись я контрабандой в эту школу, удрал бы из неё, по мнению экс-ректора, через три месяца, как Чапаев из академии генштаба! …Гегель наотрез отказывался преподавать в семинарии…

– А Розанов считал, что в быке, поднимающемся на корову, больше богословия, чем во всех духовных академиях!

– По гороскопу я бык.

– Не могу понять, как тебя, здравомыслящего «тельца» упрятали в психушку? Ты что? Подражая царю Давиду чертил на дверях, пускал слюни? За что?

– Да за что угодно! Хотя бы за то, что сунул сырые сны на просушку в психоанализ, написав очерк о жизни и творчестве поэта, который пустил себе из револьвера пулю в грудь…

– Из-за невозможности встречаться в борделе с Лилей Брик?

– Спустя тридцать лет этот эскиз, набросанный дипломированным шизоидом, опубликовал в Москве «Новый психиатрический журнал», издаваемый на средства Швейцарии.

– Ты сочинил его, когда сам был близок к суициду?

– Когда министр госбезопасности бил челом в Кремль (и Кремль одобрил) о развёртывании сети психбольниц для защиты государственного и общественного строя…

– От посягательств диссидентов!

– Когда хватают ночью из квартиры и водворяют в бедлам… сколько нужно усилий, чтобы выдержать обстановку дурдома?.. «Завяжите мне руки, хочу выколоть себе глаза!» – канючит хромой интеллигент. Ему суют семь-восемь таблеток.

– У вас на лице блуд, похоть, шизофрения! – заявляет врачихе косой псих.

– Странно, почему вам не назначают уколы? – заигрывает со мной незамужняя медсестра.

– А вам что, очень хочется увидеть мою задницу? – с вежливой злостью реагирую я, перепуганный вопросом, опасаясь, как бы её реплика не навела лечащего меня медика на мысль о необходимости применения более радикального выхаживания; вместо отвратительного галоперидола (приравнённого на Западе к пыткам в концлагере), тизерцина и прочих транквилизаторов, которые я, получив у раздаточного столика и спрятав (якобы проглотив) под язык и тут же отправляясь в туалет, сплёвывая гадость в дырку, – вместо налаженной манипуляции, устраивающей меня, психиатров, органы правосудия и любой трибунал, вместо всего перечисленного глупая бабёнка, кокетничая с пациентом, могла натравить на меня дракона из подземелья – мерзкий шок, когда больному «всё по барабану», когда он рычит в бессознании, изо рта водопад пены, бьётся, привязанный в кровати, а на нём гарцуют гарпии-санитарки, хватают, впрыскивают в вену на руке нектар глюкозы, чтобы вернуть из Зазеркалья бреда в рай богадельни!

– Как вы, интеллектуал, можете в наше время верить в Бога? – надоедает лечащий меня эскулап.

– Amor Dei intellectualis, – автоматически цитирую Спинозу, убеждая эксперта в белом халате, что выпускать нонконформиста на свободу в советскую действительность рановато. Надо лечить! Постоянное недовольство окружающими, повышенная раздражительность, эгоцентризм, подозрительность – все симптомы христианства легко укладывают в рубрику психических аномалий.

Медсестра, что любезничала со мной, держа в руке для пациента шприц с болючей жидкой «серой», от которой три дня тот будет лежать пластом, задета моим ответом:

– Мне хочется сорвать с вас маску!

– А мне с вас трусики!

Это она, когда меня выхаркнула тюрьма, пошла впереди, отводя из приёмного покоя в назначенное отделение, фанфаря, как стихом Франсуа Вийона, «упругим задом, который даже у старцев жар будил в крови».

Психушка была раем после острога: свежий воздух, белые простыни, вареники с ладонь, свидания с родней, танцульки по вечерам «под патефон» в женском флигеле, где, если удастся, можно завести флирт с миловидной неврастеничкой или даже с умелой девицей из младшего персонала, которая утром берёт у тебя кровь из пальца, колет в плечо витамин В-12 и однажды вонзит в выгнутый позвоночник полую внутри иглу, через которую капают на анализ в подставленную пробирку твои неунывающие, чистые, как слеза, мозги.

Между тем лечащий врач заносит в «Историю болезни»: «К пребыванию в больнице относится с безразличием». Ну конечно, «с безразличием», если первое, что сделал при обходе врача – указал на тухлое постельное бельё, которым кто-то пользовался до меня…

Далее пишет: «Изучает, по его словам, философию, но не такую, как все… Диагноз: шизофрения.».

Мне доставляет искреннее удовольствие сие резюме. Ведь, прочитав три десятка страниц из «Феноменологии духа» Гегеля, не зная, кому принадлежит предъявленный им на экспертизу текст, американские психиатры безоговорочно констатировали: такое мог сочинить лишь дегенерат!

После освоения залежей целинных земель психушек и тюрем (по этапам прошёл через семь каталажек) заветная мечта стать священником превратилась для меня, выражаясь библейским слогом, в мечту евнуха растлить девицу. Я попал… на подводную лодку, запутанных в стальных сетях, но – она всё же нашла дырку, вырвалась из плена: коммуняки, опутав Церковь цепями, прошляпили запрет епископату рукополагать тех, кто не отведал муштру в семинарии.

Но я… отвлёкся. Вернёмся к приятелю отца Льва протопресвитеру Рожнову, ещё одной разновидности конфессионального истеблишмента. Он успешно окончил Духовную академию. В качестве русского стипендиата (через фильтр КГБ) потёрся в Ватикане, сфотографировался подле Папы, защитил диссертацию на звание доктора богословских щей, и теперь его подрясник украшает цыганистое монисто из орденов отечественной и зарубежной Церквей, соревнуясь с кучей наград на мускулистой груди его бульдога (зри фото), полученных на выставках и состязаниях собачьего спорта.

Пёс не любит супругу богословца, рычит, когда та гоняется за мужем с вилкой в руке; или не спускает с неё глаз, когда матушка удручённо сидя на кухне за покрытым янтарным лаком деревянным столом, стилизованным под русскую старину, попивает душистый английский чай, привезённый хозяином из зарубежной командировки; барбос успокаивается, когда протопопица валяется в спальне, перечитывая роман, украдкой переправленный мужем через кордон.

Она состоит на учёте в психдиспансере и вполне могла бы быть одной из моделей для портретов святых мучениц, которых, коли верить искусствоведам, Эль Греко выбирал среди клиентов психиатрических клиник.

Рожнов озабочен чистотой и уютом своей квартиры, тщательно ухаживает за жилищем с помощью молоденькой домработницы (цветочная пыльца на ножках пчелы). Охотится за мебельным антиквариатом. В прихожей висит большое зеркало, оправленное в позолоченную раму из-под двухсотлетнего киота. Добыл в комиссионном магазине неповоротливый шифоньер, твердя, что полуразваленная махина – родственница красного дерева. Оснастил двери бронзовыми ручками фигурного литья. Завёл телефон совнарком-фасона. В кабинете поселил потресканную парсуну – некий святитель позапрошлого века.

Книжный шкаф запирает, пряча ключ в карман брюк:

– Враг силён!

Не потому, что боится гостей, которые невзначай обнаружат у него крамолу, исподтишка привезённую с Запада (стопку, например, бердяевского журнала «Путь»), а потому, что подозревает возможность незаметного исчезновения дефицитных изданий.

Отец Лев не равнодушен к домашнему комфорту, но ради оного ни разу не ударил палец о палец (и белила, и красила, и вызывала водопроводчика всегда Зоя). Он снисходительно хмыкал над житейскими треволнениями столичного клирика («Тоже мне, хранитель папской горчицы!») и покупал у него втридорога – иначе с книгами спекулянт в рясе не расставался – работы отцов Церкви, напечатанные в Брюсселе. Именно у Рожнова приобрёл оттиснутый на тонкой папиросной бумаге увесистый том с критикой клерикал-большевизма. Но, привезя фолиант домой, не одолел, застрял на сотой странице… У него была неплохая библиотека, однако владелец её уже приблизился к тому пределу, когда человек, много рывшийся в книгах, устаёт читать, да и отмахивается, если те ставят подножку его консервативным убеждениям, а Зоя…, хоть и выглядела моложе мужа… просто не успевала просматривать новинки… Стоит у меня перед глазами с прижатым к боку жёлтым эмалированным тазом, чтобы вынести во двор и развесить на верёвке выстиранное бельё.

Зная о моей неприязни к шашням Церкви с государством, отец Лев стал искушать меня предложением познакомиться с привезённой книгой… Она отталкивала его своим радикализмом, и ему не терпелось обсудить с кем-нибудь её реакционное содержание.

– Как вы относитесь к государю-императору? – спросил батюшка, когда, рассматривая его семейный альбом, я увидел фото уничтоженной в подвале Ипатьевского особняка августейшей четы вкупе с детьми и слугами…

Неподалёку от икон белел на зелёных обоях гипсовый барельеф интеллигентного царя, а на письменном столе росла кипа листьев в ЦК партии. Эта была записка (из алтаря в застенок) – универсальное, исчерпывающее толкование, поражающее историческим диапазоном, охватом всей истории, оправданием присущих зрелому социализму неантагонистических противоречий между Церковью и государством… Жадно покуривая, протапоп чутко подражал классику богословия, который в камере Бутырской тюрьмы, глотая одну за другой папиросы, упрекал Канта за то, что «Критика чистого разума» написана на сигарах, и поучал на бумаге литературных архив охранки: мудрость госуправления – не в истреблении тех или иных данностей и даже не в подавлении их, а в умелом направлении, так чтобы своеобразия и противоречия давали в целом державе нужный эффект, т.е. от евреев можно получить нечто большее, чем колхозы.

Старые приятели Пеликанова из кружка Варсанофия, ты знал Варсанофия?

– Заочно.

– Иеродиакону Варсанофию предстало ночью в тонком сне видение: в такой-то день камень скатится с горы и собьёт с глиняных ног железного истукана!

Ошпаренный сногсшибательной новостью, мистик из Подмосковья тут же поделился этой радостью с батюшкой Глебом Брыкуниным и прочими друзьями. Перезрелые неомонархисты не верили, что партия на очередном съезде, осудив массовые репрессии, повальные доносы, принуждения к отказу от родных, судебные процессы, поменяла политику, как стюардесса междугороднего автобуса на санитарной остановке свои прокладки.

Немедленно сшили трёхцветный царский флаг, и в назначенный час, сгрудившись на Красной площади в Москве, взметнули его над собой. Не было ни малейшего сомнения, сейчас развернутся исторические события грандиозного масштаба!

Их тут же загребла милиция и рассовала: кого на Лубянку, кого в психушку, кого в Бутырку…

– Ты ведь в этой тюряге тоже был?

– Был.

– Тебя, естественно, упекли за политику и религию?

– Можно за то и за это, но можно и, по рекомендации «Протоколов сионских мудрецов»: упрячем за решётку, под видом уголовников, оппозиционеров-политиков, за то, что умыкнул на рынке у зазевавшейся дородной продавщицы штаны и деньги, рублей четыреста, как раз на самолёт, чтобы долететь из Москвы в Крым.

– Преподобный Моисей Мурин однажды украл овцу, мясо съел, а овчину «пропи на вине»…

– При царе на каторге, по воспоминаниям Достоевского – хлеба вдоволь, по праздникам – говядина, гуси, сало… Мы даже тени мяса в тюремном котле никогда не видели. Сало в Бутырке разрешали подследственным, но я национальную гордость хохлов не ел… Белый хлеб давали на праздник окаянных десяти дней, которые потрясли мир, когда красногвардейцы, заняв Зимний, рвали гобелены на портянки, изнасиловав трёх защитниц женского батальона, когда революционная матросня венчала в церкви попа с кобылой!

Каземат – не самое страшное. При условии, что будешь либо в камере-одиночке и радоваться брату Франциска Ассизского – чёрному таракану, либо сидеть в обществе близких тебе по духу лиц. Но если варитесь в бульоне шпаны – кутузка невыносима. Попав за решётку именно из-за того, что на воле тебя не устраивает оскорбительная близость властвующих кретинов, в остроге более ощутимо прикасание к тебе мира недоумков, чандалы, сволочи всех мастей. И, если на свободе тебя распекала развязность присаживающихся в ресторане именно за твой столик без всякого спроса и церемоний, хотя в зале ещё есть пустые кресла, если тебя тошнит в автобусе, вагонном купе, кинотеатре от лузгающей публики, запаха жареных семечек, немытых острот, то теперь эта порода двуногих тварей жрёт рядом с тобой баланду и дышит тебе в лицо, укладываясь подле на нарах!

Помню в подвале тюрьмы просторную камеру, бывшую церковь… Лидеру болгарских коммунистов в темнице у Гитлера позволяли посещать храм, беседовать со священником, а здесь… Зима, колотун, железные кровати с периной из деревянных досок, окошко, заткнутое тряпьём… Один заключённый трижды просил прокурора по надзору вставить стекло. Ему письменно отвечали: «Оснований для пересмотра Вашего дела нет». Он терпел, терпел, наконец не выдержал: «Я знаю, Ленин резко отчитал кого-то за разбитое окно в кремлёвском храме, предварительно приказав изъять дрова для отопления из всех церквей. Я знаю, что справедливо осуждён за распространение слухов, позорящих государственную власть и не требую пересмотра приговора. Но мать вашу…! Вставьте стекло!»

«А вот за то, что употребляете нецензурную брань – семь суток в карцере!»

Весной камера залихватски режется в самодельные карты, скроенные из огрызков газет. Гвалт на нарах, а я ногами на тумбе, тычу ухо к высоко вмонтированному в стене радиорепродуктору: передают фрагменты «Времён года» Вивальди с авторскими ремарками: «Лето, летают комары, жужжат мухи… Спят после работы пьяные крестьяне…», «Зимой от холода стучат зубы, человек падает на льду… Сильный ветер…».

– Это не то, что в Гималаях, где тибетские адепты бдят раздетыми среди скал на морозе, высушивая внутренним жаром своего тела наброшенные на голые плечи мокрые куски материи… Мы опять впали в лирическое отступление. Лучше скажи, как повёл себя отец Лев? Ведал ли о предстоящей акции своих знакомых на Красной площади?

– Ведал. Однако к друзьям у Кремля не явился, как полковник Пестель на Сенатскую площадь к облапошенным солдатам… Отсюда покатился слух о его работе на охранку… Он был вхож в гражданские инстанции. Мог смело пойти к определителю клещей в почве – уполномоченному по делам религий и потребовать, чтобы прекратили травлю школьной учительницы, посещающую церковь.

– Мужество, достойное пастыря!

– Или устроить лёгкий переполох в отделении КГБ по поводу того, что с поезда сняли ехавших к нему людей. А эти люди просто сделали непредвиденную остановку в соседнем городе и через некоторое время уже ужинали у Пеликановых.

– Продвигается ли знакомство с моей книгой? – жевал куриную ногу на том ужине отец Лев, обращаясь ко мне. На страницах доверенного фолианта он сделал пометы, как пёс автографы на кустах, подняв заднюю лапу.

– А вам отец Лев, – слава Богу, не давая мне ответить, встрял сельский иерей Петухов, – привет из белокаменной! На днях вернулся, кланяется вам Глазуньин. Волнуется, когда приедете? Хочет писать с вас портрет старца Зосимы, иллюстрацию к Достоевскому.

– Глазуньины по-прежнему берут обеды из «Праги»? – поинтересовалась Зоя. – Мне очень понравилась их столовая. Как у Рожнова, в русском стиле. Лавки, иконы, рушники… У отца Льва, когда мы были у них, все взяли благословение… У Нинки, жены Глазуньина, такой крест! Старинный, эмаль на золоте… Обещала мне кое-что подарить из своей бижутерии, хотя батюшка этого не любит… Сам, впрочем, получил от них презент, блок сигарет «Мальборо»…

Петухов простосердечно сообщил, что путём строжайшей экономии за последние годы сколотил несколько тысяч на обзаведение в городе собственным домом.

Зоя неожиданно всхлипнула:

– Господи! У меня за всю жизнь даже шубы не было!

Всем стало неловко.

Пеликанов покраснел, мягко пожурил супругу, утешая тем, что вещи не главное и что, Бог даст, он ещё купит ей желанную обновку… Протопопша вытерла слёзы, положив в рот ломтик сыра, напоминающий по вкусу свежую горьковатую пломбу в дупле зуба.

Случалось и так, что после вечери, или, если хотите, агапы, коли присутствовал регент собора со своей весьма миловидной молодой женой… отец Лев запирался с нею в кабинете, и оба долго не выходили… Наедине, без шума, с благоговением и кротостью во взоре, выражая всем своим видом любовь Божественную, батюшка слегка касался колен сидящей исповедницы, как бы склоняя её преклонить колена сердца пред Господом.

Регент с окладистым животом, лысый, бритый, расхаживал по гостиной, посматривал на круглые карманные часы:

– Однако…

Зоя возилась в кухонной плазме, мыла посуду, ни о чём не беспокоясь… Однажды… заподозрила Левушку в измене… У неё открылись невыносимые головные боли… Жар… Сердцебиение… Злость…

Пеликанов повёз её в глухую деревню к популярному старцу. Оба поисповедовались… Божий глашатай объявил матушке, что её благоверный чист, не запятнан… Причастил из единой Чаши.

Когда гости рассредоточивались по своим домам, и Петухов на сон грядущий во всё горло, истово молился перед иконами в углу (в село ему ехать уже было поздно), пресвитерисса, приняв ванну, забиралась в постель мужа.

– И что за люди? – шептала. – Я никому не доверяю. Вечно тебе попадается мелочь.

– Удел китов, Зоюшка, питаться планктоном.

– Мыши подле слона! – прижималась к мужу с нежностью, похожей на горячую капельку воды, что вытекает ночью на подушку, набившись в ухо во время утренних купаний в море.

– Но, всасывая и пропуская сквозь жабры своего дома почти всю епархию, не отождествлял ли он себя с начальником архиерейской контрразведки?

– Скорее играл роль лидера легальной оппозиции Его Преосвященства… Разыскав как-то отстранённого от дел секретаря епископа, условился с ним подметнуть Патриарху письмецо о том, как управляющий епархией утрамбовывает свой карман поборами с сельских и городских приходов… Диакон, однако, одумался, повалился архиерею в ноги.

Аминь Аллилуевич вызвал к себе обидчика и его жену.

Рассказывая о взбучке в покоях архипастыря, Зоя так искренне, так пылко, как львица, защищала супруга, что я почти поверил: вся эта история – выдумка, поклёп.

«Да… поклёп», – думал я, наблюдая, как отец Лев развивает тонкую теологическую тему в окружении духовных чад… «Не браться за оружие? Это пацифизм… Если бы мы не дрались на Куликовом поле, погибли бы Русь, Православие!»

– Да погибли бы, кабы не конница из крещённых татар в той битве!

– Ему, въехавшему молодым солдатом на танке в Прагу для подавления Национального восстания, представлялось естественным сжечь миллион еретиков… Не четыреста лет назад, сейчас!

Снега в тот год выпало много. И пока весна не сняла нагар сосулек с крыш, дети рыли в сугробах пещеры и лазы. Младший отпрыск являлся домой, как снеговик, весь белый, и снег у него был чуть ли не в трусиках. Мама, бабушка, отец, гости дружно ахали, опасаясь болячек, хотя сам глава семейства в ночь на Крещение непременно окунался в протекающую мимо его избы ледяную речушку. Совершив ритуал, прыгал в обтерханный тулуп и мчал в натопленную келью, где раскалённая докрасна чугунная плита на печке треснула от жара, как шершавая пятка отставной актрисы.

В тот зимний вечер, когда принёс ему реферат о клерикал-большевизме, у него млела студентка из мединститута, читала свои поэтические опыты, наподобие паучихи, что смазывает лёгкие тенета пахучим веществом для приманки самцов… О чём сочиняла? Да про скрип снега под ногами, похожий на скрежет пилы при вскрытии черепа в морге…

– Отец Лев, человек деликатный, не стал при тебе рецензировать её вирши?

– Пригласил поэтессу прийти в другой раз.

– Аккуратно свернул программу, генерирующую узор для обоев!

– Как ревнивый паук, комкая паутину, дабы благоухание нетронутых прелестей местной Сафо не привлекло других… Я примостился на диване, раскрыл записную книжку с тезисами реферата…

– И собачья откровенность по поводу церковного коллаборационизма дала отцу Льву понять, что твоё дальнейшее пребывание под его крышей вряд ли целесообразно?..

– Собирали сено всё лето, но вот упала искра в скирду, и всё сгорело… Вскоре я раззнакомился с ним, уехал в другой город… И порой мне мерещится его дом, «липучка», полная людей… соборный регент, похожий на оскопившего себя сектанта, с большим животом и тяжёлой поступью, который просит батюшку поисповедовать его молодую жену… Проходит час, два… Регент посматривает на круглые карманные часы, мерит шагами гостиную и с одышкой сопит…

XXIX

Якобы проворонив торжество моего рукоположения в духовный сан, лыкодёры из ведомства тайного сыска решили взять реванш, когда после развода с женой я переехал из центра России в Крым, где хотел отдохнуть, отдышаться, осмотреться и начать новую жизнь.

Но не только на полуострове, нигде, по всей стране, ни в одной епархии не давали места. Ссылались на нехватку вакансий, отсутствие у меня документа об окончании семинарии, на то, что бросил жену с ребёнком, наконец, что в огороде бузина, а в Киеве дядька.

Для власть имущих я – непримиримый враг, приверженец Православия в его самых черносотенных диких формах; веду активную борьбу с коллективизацией, провожу работу по срыву хлебозаготовок, готовлю восстание против совдепии, ищу связи с белогвардейцами за границей, – одним словом: «Ирод»!

Регулярно в том городишке, где жил у матери, меня дёргали в милицию, прокуратуру ещё кой-куда повыше и требовали либо по добру по здорову слинять в другие края, либо устроиться на какую угодно работу. Я артачился, заявляя, ни на какое предприятие на пойду, ибо экс-зэк теперь милостию Божией как-никак падре», и должен заниматься только тем, что ему надлежит как священнослужителю. Власти со всей предусмотрительностью отнеслись к моей позе и всучили мне официальное предостережение на бумажке о недопустимости паразитического образа жизни, немедленного трудоустройства в месячный срок. Иначе спустят с меня шкуру: опять тюрьма или сумасшедший дом.

Неоднократно писал Патриарху (солнышку моему светлому, сахару белому), клянчил, просил помощи. И, видимо, так достал Его Святейшество, что в конце концов оно поручило разобраться в моём деле своему умелому заместителю, и тот соблаговолил вызвать многогрешника на приём в первопрестольный град.

Распрекрасная Москва встречает грохотом метро: в новеньком вагоне чистит перочинным ножом грязные ногти лицо кавказской национальности, окружённое притихшими пассажирами. На улицах студентки в рваных джинсах, ни дать ни взять – монашки Стерна, что подают в университет щекотливый запрос, какой ширины должны быть прорехи в юбках. Заборы и подъезды в корявых граффити, а разбалуй-базары обстреливают столицу пушечными ядрами астраханских арбузов и картечью чёрной икры.

Митрополита, пригласившего меня на свидание, знаю понаслышке, видел на экране телевизора: чернобородый архипастырь под каблуком белого клобука, давая интервью сидящей напротив журналистке, старается («Завет положих отчима моима, да не помышляю на девицу…») не смотреть, как та, закинув ногу на ногу в короткой юбке, блазнит свастикой согнутых колен.

Одержимый рвением к уразумению Писания он уже опубликовал несколько изысканий, старательно избегая цитировать в своих книгах фрагмент из сочинения преподобного Иоанна Кассиана Римлянина:

«Авве Пафнутию, который считал себя совершенно свободным от плотских вожделений, ангел повелел заключить в свои объятия нагую прекрасную девицу и, если держа её, он будет чувствовать покой в сердце, и в плоти не вспыхнет мятежное волнение, тогда и видимый пламень будет прикасаться к нему тихо, безвредно… Старец, поражённый словами ангела, не дерзнул подвергать себя столь опасному искушению, но, спросив свою совесть, постиг: сила его целомудрия не может равняться агрессии такого испытания!»

Восходя на высоту духовного столпа, управделами поднаторел в освоении истории искусств и философии.

Не краснеет, разглядывая в монографии о творчестве Родена обнажённых женщин с раздвинутыми ногами; не смущён текстом Ригведы: «В первом веке богов сущее возникло из несущего, затем возникли стороны света, и всё – из воздевшей ноги кверху…» (То не санскрит, – решает, митрополит, – то отрывок из русской классики: кибитка, на постоялом дворе с вздёрнутыми к небу оглоблями…).

Он сочиняет оратории и переворачивает в гробу всех святых, блистательно выступая в монашеском одеянии на театральной сцене, управляя государственным оркестром с помощью зубочистки вместо дирижёрской палочки. Пленён под бурные аплодисменты подношением букетов дорогих цветов, кланяется в пояс!

Он – ученик легендарного Председателя отдела внешних церковных сношений, по фамилии Красноротов, начертавшего в церковной периодике: «дело Христа начало осуществляться лишь (ок. 1917 до н.э.)»!

Обыкновенно Красноротов принимал иностранных гостей в Серебряном бору на ухоженной даче за крутым забором, куда чужестранцев доставляли из столицы на чёрных «Чайках».

Прислуга тут была как на подбор, не уступая по внешнему виду хрестоматийным барышням Епанчиным: здоровые, цветущие, рослые, черноволосые, черноглазые, с удивительными плечами, мощной грудью и пружинистым задом, с сильными руками, как у мужчин. Все с Западной Украины, преданы Владыке, никто неотравит. Не моргнут, подавая Великим постом шоферне и сопровождающим лицам, сидящим в отдельной комнате, сочное жареное мясо.

Обедала здесь как-то делегация протестантов из Германии. Наелась от пуза и посматривала на крупный пирог в центре стола в ожидании чайной церемонии, чему мешало досадное отсутствие, задержка кипятка.

Я, попав на трапезу вместе с епископом, в чьей епархии тогда служил, пытался замять неловкую паузу ломаным немецким языком, выскабливая из памяти пословицы, выученные ещё за школьной партой.

Наконец стартовал обряд внесения долгожданной посудины: притаранили большой, почему-то закопченный железный прибор.

– Переведите! – крикнул я толмачу. – Это тот самый чайник, из которого пил Ленин в шалаше, скрываясь в Разливе от ищеек Временного Правительства!

Сидящий рядом с архипастырем знакомый мне писатель упал от смеха под стол. Зато Владыка, вскочив на ноги, цыкнул переводчику:

– Не переводите! Его заносит!

Сколько ни берёг себя хозяин дачи в Серебряном бору, а всё-таки якобы отравили: поднесли чашку кофе в Ватикане на рандеву с Папой Римским (порция будто бы предназначалась главе латинян, да по ошибке угодила в руки московского Владыки).

Отлетел дух его в заоблачные дали, но телом Красноротов ожил, воскрес бронзовым бюстом со всеми регалиями на груди в коридоре окормляемого им десять лет ведомства в Даниловом монастыре, где окопались его ученики и швейцарствуют интеллигентнейшие сотрудники (из Приказа тайных дел) не в ливреях с ресторанными галунами, а в скромных тёмно-серых костюмчиках. Появись тут впервые – мигом занесут в картотеку бдительной памяти, зайди вторично через полгода – назовут тебя по фамилии, не требуя даже документы!

Выкликнув меня в Москву, церковный сановник беседует со мной не в Даниловском монастыре, а в Чистом переулке. Здесь обычно заседает Священный синод в аккуратном особняке бывшего посольства гитлеровской Германии. Монументальная дщица у парадного крыльца предупреждает: именно в данном месте прозябает нечто в высшей степени серьёзное и, конечно, духовное, касающееся судеб России и Церкви. Рядом, в новом помещении с позолоченными перильцами, в холле, устланном коврами, оснащённом лампадами – сонная тишина. Деликатные клерки в рясах изъясняются шёпотом (не дай Бог, кто войдёт туда, где вершат вопросы о перемене кафедр служения архиереев и сердечной благодарности правительству за внимание к их нуждам!).

У входа в здание дымок ладана сатаны: табачок Цербера в милицейской форме.

Его Высокопреосвященство рекомендует мне писать проповеди, макая перо в сосудец с елеем. Не верю своим ушам: слова Псалтири нежнее елея суть обнажённые мечи! Сам-то на амвоне, опираясь одной рукой на посох, другой, полускрытый под мантией, ритмично двигая туда-сюда, не подражал ли философу, что в окопе на фронте мастурбировал, решая в уме математические задачи?

В кабинет вплывает на цыпочках секретарь в штатском платье, почтительно склонив голову, просит завизировать для отправки в Кремль медоточивое письмо, где верноподданническая лесть прячется кружевом вериг женского белья под гвардейским мундиром князя-гомосексуалиста.

Через несколько лет мой собеседник займёт кресло Патриарха и будет в каждой речи с амвона, подиума, трибуны постоянно употреблять, впрочем, как и раньше, не хуже Фомы Опискина (по терминологии моей бабушки: «чтобы нравиться») слово «нравственность».

Нельзя предать забвению, что с вопросом о его личной нравственности я столкнулся не где-нибудь, а, по Божию изволению… в Израиле.

Критикам моей склонной порисоваться персоне не даёт покоя подозрение, что получить приглашение посетить Святую землю я мог только от дьявола.

Поелику опальному попу хотелось хоть одним глазком взглянуть на Гроб Господень, а никто в совдепии не желал поспособствовать сему, протоиерей соблаговолил воспользоваться сказочной оказией – попасть на Святую землю в составе видной московской интеллигенции, в которую угодил по протекции знакомого словесника, что сколачивал делегацию на саммит в Израиль за счёт «ерусалимских казаков». Перекрестился, оседлал самолёт (несмотря на свою аэрофобию) и тут же очутился там, где некогда приземлился архиепископ Новгородский Иоанн, использовав беса вместо горячего коня для мгновенного прибытия к месту последнего упокоения Спасителя. (Здравствуй, Данте, вылезший из ада вкупе с Вергилием, цепляясь за шерсть на спине сатаны!)

Поклонился я в старинном храме Животворящему Гробу. И пусть непрошенные агиографы сочиняют, будто молился у Стены плача, в расщелины которой аборигены и интуристы суют шпаргалки, подсказывая Богу в чём и как им оказать посильную помощь, не приблизился к оной на пушечный выстрел; полюбовался издали. И в Мёртвое море на разломе Содома и Гоморры не сиганул. Почитая себя недостойным окунуться в Иордан (где крещён Господь наш Иисус Христос), когда в реку бултыхнулась почти вся делегация в длинных белых балахонах, купленных в тутошнем ларьке, сидел на берегу за столиком, потягивая коньяк с бывшим министром по делам религий. За час до этого сгорбленная уборщица Православной Зарубежной Церкви попросила пилигримов из России поднять с пола и вынести из храма во двор, дабы вытряхнуть от пыли тяжёлый ковёр. Никто, кроме Г.С. Харчевкина, не согласился разделить со мной эту честь.

В один миг мы сделались друзьями и, распивая коньяк, дивились тому, как в реке сновали свиньи, которых Христос послал вместе с бесами в море с обрыва; хрюшки те превратились в кучу кишмя кишевших некошерных рыб.

– Какие жирные полена, сомы… В Москва-реке их враз бы переловили голыми руками!

Я напомнил экс-оберпрокурору атеистической жандармерии, что он не голыми руками ловил диссидентов в конфессиональной среде; что тысячу раз писал ему, настаивая на выдаче регистрации для служения в алтаре. Харчевкин божился, будто не только не получал моих писем, даже фамилии не слыхал!

– Кабы знал о тебе, клянусь потрохами Ленина, ты давно бы стал епископом…

– Легко кудахтать сейчас, а тогда…

– А тогда, – увернулся собутыльник, – приезжает ко мне Патриарх и молит: «Уберите!».

– Кого?

– Татя!

– Какого «татя»?

– Того, что хапнул большую часть денег на реставрацию Данилова монастыря!

– Это был левацкий перегиб, не отвечающий задачам пролетариата, – подкузьмил я Харчевкина, который заведовал помолом на водяной мельнице, то бишь до назначения в Москву работал секретарём обкома партии на Дальнем Востоке.

– На другой день я перевёл вора из столицы в Ленинград.

– Георгий Константинович, вы столько знаете! Пишите мемуары.

– Убьют.

XXX

Если поймать злого духа в виде козла, испугает ли он вас, сказав на человеческом языке крылатую непристойность?

– Если не подадите мне заявление о лояльности к государственной власти, – мягко, размеренно глаголит мне митрополит в Чистом переулке, – я не смогу устроить вас даже псаломщиком в деревенский храм.

Не такой ли смиренный документ хотел выманить у сбежавших за границу русских архиереев подсвистывающий безбожной власти местоблюститель Патриаршего престола?

Откланиваясь, покорно благодарю хранителя благочестия за его склонное к кротости милосердие и христоподражательную снисходительность, удостоившего принять и благосклонно выслушать олуха Царя небесного, чего никак не чаял от кавалера ордена Трудового Красного Знамени.

Делает вид, будто не заметил колкость, обещает похлопотать, даже сообщает номер своего рабочего телефона и… когда звоню, вальяжно отвечает:

– Вы не забыты…

Спустя энное время его посаждают на кресло Патриарха, и Первопастырь гастролирует по стране с пылкими речами, не хуже Троцкого на бронепоезде в годы гражданской войны. Подобно эстрадной певице, не рискующей появиться во втором отделении концерта без нового прикида, всякий раз выходит на богослужении в новом зипуне и новом малахае (саккосе и митре), сверкая золотом, стразами и прочей мишурой, стоимостью поболее ста тысяч. И плетёт без устали прогоркло тёплые глаголы о необходимости каждому шерстью своих овец согревать спины гибнущих без одежды. И сидит на Рождество в Москве в компании с умытыми, причёсанными бомжами в заранее установленной просторной палатке за столом с белой скатертью и сластями, улыбаясь бражникам и голышам под охраной тех, кто предварительно отфильтровал бездомную шпану для сердечного свидания с Его Святейшеством, решившим послужить милостыне, будучи владельцем собственного самолёта и солидного пая в надёжном банке, отбросившим еретическую фантазию, будто достоинством Кормителя Церкви должна быть бедность Христа.

Ему, естественно, не до меня, понеже, я сам, по его мнению в частном письме к небезызвестному мне епископу, осложнил себе жизнь.

– У такого человека, – скандирует архиериссимус в очередной проповеди, – крыша поехала, ибо он охвачен несчастной страстью, запрограммированной дьяволом!

(– Вышел заяц на крыльцо

Почесать своё яйцо, –

прокомментировал бы эту тираду мой сокамерник Стёпка-весельчак.)

Из газет узнаю: Жених нашей Церкви едва не поколебал вселенную, выступив в Нью-Йорке с такой художественно яркой речью перед раввинами, что привёл в расстройство в нашем уезде не только подлинно православных, но и всех сыновей и дочерей ислама.

На страницах Корана я («клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на заре») охотно удовольствуюсь подысканной для себя ролью собаки, что спит на пороге дома, положив голову на вытянутые лапы. Вдруг у калитки, во дворе, чьи-то шаги…

– Евреи?!

И весь Коран вскакивает на дыбы, щерит клыки, рычит.

Триста три эпитета характеризуют у Рабле мужской половой орган в хорошем и дурном состоянии (третья книга «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Коран, тут-то и зарыта собака, по отношению к потомкам Авраама скромнее, количество комплиментов по адресу богоизбранного народа невелико. Считайте сами:

«жадные, распутники, ростовщики, обезьяны, свиньи, неверные, друзья сатаны, проклятые, грешники, нечестные, лицемеры, обидчики, неблагодарные, открыто враждующие, несправедливые, пропащие, сбившиеся с пути, скоты, заблудшие, невежественные, лжецы, издевающиеся, псы, ослы…» Что для них ислам? Бред, ложь, сказки, колдовство. Что будут вкушать в геенне?

Извольте, вот меню:

На первое – помои,

На второе – кипяток,

На третье – гной,

Кто шеф-повар?

Аллах.

Постойте, а что будет с Магометом, которого Данте обнаружил во рву ада?

«Копна кишок между колен свисала,

Виднелось сердце с мерзостной мошной,

Где съеденное переходит в кало.»

Откуда сочинитель «Божественной комедии» знал о фрустрации Магомета, если не ведал, что земля вертится вокруг солнца, и галактика совершает тот же оборот один раз в сто девяносто миллионов лет?

Татары натыкали вдоль дорог Тавриды зелёные щиты с русскими словами, выполненными каллиграфическим шрифтом, каким в мечетях дышат Имена Аллаха:

«Рай лежит у ног матери».

И подпись: «Мухамедыч».

Стой!.. Какой «Мухамедыч»?.. Капитан буксира «Вайгач»?.. Читай внимательно, не спеши, по складам: Му-хам-мад… Мухаммад, а не «Мухамедыч»! Но… почему «у ног», а не между ног? «В лоне матери, – голосят католики, невольно вкупе с нашей татарвой рекламируя комплекс Эдипа, – покоится мудрость отца».

Мусульмане позагоняли минареты в небо, точно иголки под ногти Бога. Впрочем,… порой силуэт их башен мне кажется не иглой, а длинным гвоздём, размещённым между большим и соседним с ним пальцем левой ноги, вокруг которого вращается в ритуальном танце, подражая движению созданной Аллахом вселенной, ревностный суфий. Не вьётся ли винтовая лестница внутри минарета энергичной спиралью истины? И у познавшего достоинство танца – учат дервиши – мужской член принадлежит Аллаху?

Зная директиву Сталина: «Партия должна подковать себя на все четыре ноги», басурмане подковали золотом четыре копыта ослепительно белого жеребца и подарили фюреру за открытие опоганенных мечетей. Добропобедный гофмаршал Ж. содрал те подковы и привёз трофейного коня в Москву на парад Победы (заодно с коврами, мехами, мебелью, тарелками, ложками, украшенными клеймом свастики, для своего дома), чем разозлил генералиссимуса, который, с годами отяжелев от собственного веса, не смог вскарабкаться на лошадь, чтобы самому принять лавры Победы. Великодушный вождь не стал выкалывать полководцу глаза, как это делал св. Александр Невский с теми, кто портил ему настроение из-за его сговора с Золотой ордой; просто-напросто спустил в Одессу, а татар, уничтоживших на полуострове почти тридцать тысяч евреев, затолкал в далёкую Азию.

Киев, облачась в соболиный кафтан с алмазными пуговицами, подаренный Мазепе Петром Первым вкупе с орденом Андрея Первозванного (в том казакине гетьман и сдох, заеденный до смерти вшами), бряцает на бандеровской бандуре, снося бесчисленные памятники рыжеватому блондину, который, по уцелевшему в сочинениях Иосифа Виссарионовича свидетельству Троцкого, был профессиональным эксплуататором всего отсталого в русском рабочем движении, вколачивая при каждом удобном случае мысль о терроре.

Самостийники тащат на пьедестал пуще прежнего Тараску Шевченко, ему же и товарищи коммунисты воздавали должное за ненависть к царю. Когда Николай Первый решил проложить железную дорогу из Петербурга в Москву, поэт пришёл к выводу, что монарх просто глуп и велел соорудить трассу по пьяни, не хуже Богдана Хмельницкого, согласившегося под хмельком объединить Украину с Россией. Сам литературный гайдамак был не прочь выпить и однажды налакавшись в стельку, рухнул со второго этажа через лестничный проём в гроб, наподобие карги, которую Шопенгауэр сшиб кувырком вниз за то, что потребовала у философа вернуть финансовый должок.

По велению нашего градоначальника, мурлыкающего в узком кругу:

Реве та й стогне дід на бабі,

Сердито юбку підійма…,

близ шашлычной – в угоду Киеву –воздвигли бюст усатого «Кобзаря». Градоначальник расписался на мемориальной табличке, вмурованной в подножье постамента. Забыл только повесить под нос Кобзарю поповское кадило, которое поэт норовил превратить в люльку для курева. Болтают, будто у памятника порой мелькают персонажи поэмы Шевченко – бедные цыгане, что жарят на костре куски отборного мяса, чего не могут себе позволить полуголодные пенсионеры, снующие мимо сооружения в честь борца с царизмом. Однако… нашему предводителю приспичило ставить пропагандистские знаки не только великому бандуристу.

По его почину возвели монумент подростку с метлой бабы-Яги в руках и красным галстуком на шее (Связав два школьных галстука и превратив их таким образом в пляжные плавки, пионер-герой прыгал в море прежде чем на выходе из партизанских катакомб подорвался на немецкой мине).

Ударник трудового десанта до того, как превратился в статую, убирал с одноклассниками тротуар под окнами дома городского головы на приморском бульваре.

Всякий, кому не лень, норовит цапнуть юного дворника за ноздрю. Оттого нос передовика блестит не то соском груди бронзовой Джульетты во дворе Вероны, не то скульптурным нюхалом пограничной собаки в московском метро.

Почему смеются в Эрмитаже найденные на раскопках античного селения в нашей палестине терракотовые фигурки беременных старух?

XXXI

«Писание Ваше, Боголюбезнейший Владыко, получил и содержанию оного, по силе скудоумия моего, внял, на что при помощи Всевышнего отвечаю.

Имея в Ваших очах репутацию ветреника и наглеца, никого, кроме себя, не слышащего и не слушающего, в чём Вы убедились прежде всего, когда повелели мне, как мальчику в Спарте, которого секли перед алтарём, бить пред иконостасом в переполненном людьми соборе поклоны в день моего рукоположения – в наказание за то, что, взяв предварительно консультацию у протодиакона, тем не менее неверно прочитал перед «Апостолом» два стиха, аз предпринял попытку рассеять созданное Вами мнение о моей грешной персоне, направив, согласно Вашему совету, запрос в «Приказ тайных дел», правда, не по месту жительства, а в Москву.

Из почтового уведомления явствует, что товарищи дзержинские, ежовы, берии получили моё послание вовремя. И, хотя бумага моя составлена, по убеждению учёного соседа, «деликатно и обдуманно», ответа, как всегда, нет; возможно, сие свидетельствует не о молчании Бога, безусловно сидящего по авторитетному мнению многих лиц, на Лубянке, а – так считает Шатобриан – о трагическом аспекте моей собственной глухоты.

Поскоку Вы просили информировать о разворачивающихся событиях, почтительно довожу до сведения Вашей святости, что неделю тому зондировал почву на предмет зачисления в здешнюю церковь. Мне сказали: наличествует вакантная точка, т.е. в функции сторожа включены не только охрана объекта, но и топка печей, уборка двора вкупе с чисткой… общественного туалета. Я было вспылил, но, вспомнив, что святой Франциск Ассизский ютился во исполнение окрика Папы Римского в хлеву со свиньями, дал крепкий зарок неукоснительно соблюдать присущие вахтёру обязанности. И тут обнаружилось, что облюбованная мною оказия (70 руб. в месяц) уже занята! Излишне описывать досаду Вашего покорного слуги…

Благодарю Ваше Преосвященство за любезность, с которой Вы вновь напомнили мне о диагнозе, поставленном инакомыслящему экс-студенту неудачниками, ставшими, по выражению Набокова, психиатрами.

Вы подчеркнули, что, так как я уже два года нигде не работаю, это и с церковной, и с гражданской стороны – ненормально. Однако я горланю, надсаживая глотку, во все государственные и конфессиональные инстанции не два, а три года! «Кто-то приложил к сему свою грязную руку», – считает опять-таки мой учёный сосед.

Пресвитер должен служить в храме, а не занимать какую-либо мирскую должность. Здесь я стою и не могу иначе, таковы Апостольские правила.

Вы унижаете сан архиерея, послушно повторяя то, что совершенно без толку на протяжении трёх лет с издевательствами и угрозами требуют от меня, овцы Господней, чиновники из заповедника имени Берия и градоправители курорта.

То, что Вы говорили о тунеядстве, слышал неоднократно в угрозыске. С той разницей, что в милиции мне сулили статью уголовного кодекса, а в архиерейских покоях сожалели об отсутствии сейчас монастырской тюрьмы.

Вы считаете, я не должен был принимать сан священника, ибо дерзнул не соглашаться с официальным курсом Церкви. Откажитесь от сана и критикуйте нас себе на здоровье – постоянный рефрен Ваших укоров. Вы даже вменяете мне в низость что я не предупредил Вас до хиротонии о возможности несогласия с Патриархией по проблемам отнюдь не догматическим!

Почему Вы находите необходимым лишить сана пресвитера за честное, бескомпромиссное высказывание своих взглядов по поводу позиции Патриарха или Управделами Патриархии, если эти взгляды имеют целью общецерковное дело?

Вы констатировали, что на моей записке о лояльности, поданной в Патриархию по инициативе духовного начальства, кое-кто в Священном синоде заработает капиталец. А Вы, принуждая клирика к трудоустройству вне Церкви, не топаете ли той же тропой?

Я послал Вам сборник проповедей, написанных мной в последний год сугубо для келейного пользования, ради пущего уяснения самому себе структуры библейского текста и положения Церкви в современном мире. Книжица для немногих. Слова, включённые в неё, никогда с амвона не звучали и произнесены перед народом не будут. Надеялся, что Вы, знающий, что и как говорить, отечески поделитесь критическими замечаниями.

Вы мгновенно «отредактировали» сборник, пообещав (который раз!) сорвать с меня духовный сан за то, что процитировал, всего лишь процитировал, сплетню иудеев о Божьей Матери, кляузу, которую целиком отвергаю!

Как же относиться к отцу ранней патристики Оригену? Ориген, обильно приводя доводы Цельса, затем анализирует и опровергает язычника. Цельс: Мать Иисуса – лёгкого поведения; муж изгнал её за измену с римским солдатом.

Ориген опрокидывает эти домыслы, как и я.

Неужто Вы не поняли, или чересчур бегло читали?

Библейская фразеология куда крепче использованных мной выражений.

«Перед проходящими мимо разбрасывала ты ноги свои».

Откуда оный фрагмент?

Из пророка Исайи.

Можно спорить, не введёт ли в соблазн Священное Писание, если народ превратно истолкует указанный оборот. Но пугать за это перспективой снятия сана?

Хрущёв, «приподняв край окровавленной рогожи над штабелями трупов», предал всенародной огласке надпись Сталина на одном из приговоров: «Проститутке собачья смерть!». Неужели, информируя общество о тайных резолюциях кремлёвского палача, Хрущёв, чей политический облик далеко не безупречен, желал облить грязью замученных генералов?

Вы питаете нескрываемое уважение к моей бывшей жене. Спросите, сколько лет понадобилось мне, чтобы вытравить из неё, мягко выражаясь, равнодушие к Деве Марии? Вынужден сие заметить, поскольку уличая в непочтительности к Богоматери, Вы наносите мне тяжкое обвинение.

Мы живём в эру тотальной слежки. Делает ли честь архиерею ремесло мелкого сыщика? Что я должен был чувствовать в ту минуту, когда Вы вещали, что знаете абсолютно всё: как и чем дышат батюшки, где проводят досуг вне семейного круга?

Если строго соблюдать каноны, то, положа руку на сердце, простите за банальность, кто из духовенства достоин носить священный сан? Я компрометирую Вас не сугубо личной жизнью (действительно, не ангельской), а непримиримым отстаиванием своих религиозных и гражданских прав.

Зачем Вам понадобилось направлять меня к ним за «агреманом»?

Благодарю за предложение предоставить работу в пределах вверенной Вам епархии, хотя воспользоваться этим нелегко: мать одинока и после перенесённого кардио-инфаркта нуждается в постоянной поддержке.

Испрашивая Ваших молитв и благословения…»

XXXII

Аминь Аллилуевич никак не реагирует на эту апологию, и через два месяца я снова срываюсь в Москву.

В канун Нового года на площади русского мегаполиса выполз не расхаживающий у меня по двору в новогоднюю ночь серебристый фазан (слетев с козел кареты из сказки Гофмана), а календарный дракон дальневосточного символизма. Магазин «Галантерея» на улице Горького бойко торгует импортными вымпелами с изображением азиатского монстра. Надпись на подарочных безделушках успокаивает нервных людей: «Дракон – символ добра и силы». Тот же, кто более неуравновешен и задет близостью родича Змея Горыныча, ощущает в себе известную в художественной литературе и учебниках психиатрии раздвоенность, расщеплённость аутсайдера, которого изматывает неясность, неопределённость складывающегося положения… Растут напряжение, страх, тревога, фантазии. То ему чудится тюремная камера, то допросы, то острый шприц с болючей жидкой серой в дурдоме, то овчарки, то автоматчики… Вздрагивает – стучат в дверь… Знают или нет?

Снова мысленно пробегает последние события, взвешивает, досадует… Дракон зевнул и прикрыл пасть… Передышка! Можно получше осмотреться, перевести дух… Сосущую трусость размыкать в разговорах с людьми, в какой-нибудь работе, покрасить, например, дверь, окна… Забыть!.. Стыдно… Противен страх, отвратительны те, кто за ним охотится… Одним махом надо перечеркнуть стресс! Стать лицом к чудовищу!..

Вы поняли что-нибудь в этой тарабарщине?

Дело в том, что я впервые в жизни дал тайком интервью американской телекомпании в Москве и теперь в Крыму… В квартиру ко мне вваливает незнакомый парень, предлагает к чёрту на куличики угнать самолёт. Куда? В Турцию. Для реализации побега у него есть пулемёт: рисует на бумажке предмет, похожий на кочергу.

– К вам приходил Осмеркин? – спрашивают меня в КГБ.

– Какой Осмеркин?

– Тот, который вместе с вами хочет совершить бандитский авиарейс.

– Первый раз слышу.

– Он говорил, что хочет предать Родину?

– Он спрашивал, как выехать за границу. Я объяснил, что для выхода из гражданства нужно подать заявление для рассмотра в Президиум Верховного Совета.

– И всё?

– И всё.

– Вы будете нести уголовную ответственность за недонесение в компетентные органы информации о готовящемся преступлении!

– Если уважаемые компетентные органы знают, что некто планирует преступление, пусть арестуют его. Я тут при чём?

С Осмеркиным сталкиваюсь нос к носу на улице; провокатор делает вид, будто никогда не видел меня, натягивает на глаза фуражку поглубже и улепётывает в соседний переулок.

Но 26-го января 198… года радиостанция «Голос Америки» в 20 часов 15 минут передаёт в эфир на русском языке, что мне в Советском Союзе не дают жить!

И тут уж мне припомнили и телеинтервью, и всё что можно. Бить кнутом нещадно, согнуть подлеца в три погибели, загнать в Сибирь! Куда? В Бодайбо, где царь расстрелял рабочих на золотых приисках, доведя до типографских слёз добряка Ильича!

Бодайбо – райцентр, раки здесь зимуют при температуре минус сорок градусов; железной дороги нет; количество жителей не найти ни в одном энциклопедическом справочнике. Но есть, вроде, церквушка, куда меня жаждут отправить настоятелем, как девку, что, спрятав в бочке под капустой, чтоб караул не заметил, отправляли в острог своим мужьям знаменитые жёны декабристов.

От всего сердца благодарю все «каналы», по которым достигнута договорённость о предоставлении мне места в ссылке и, сидя по вызову в репейнике МВД, наотрез отказываясь от переезда в Сибирь, веду галантный занимательный разговор с каким-то важным чином из областного центра и начальником местной милиции, по фамилии: Дидик. (Мать говорила, во Львове Сталина дразнили: «Дидька!». В переводе с украинского на русский: «Чёрт!»)

– Ну что, помогли тебе твои ляхи?! – тоном Тараса Бульбы, который отловил сына-предателя и взводит курок ружья, рявкает ментяра.

(Это он про передачи зарубежных радиостанций).

Расстаёмся с перекошенными от злости, бледными физиономиями.

Я – в ресторан, куда заманивает на рекламном панно татарская русалка, фаршированная еврейской щукой. Заказываю сто граммов водки, залпом выпиваю.

В зале вспыхивает непонятная суета. Официантки носятся как угорелые из кухни в банкетный отсек, туда-сюда.

– Что случилось? – спрашиваю у метрдотеля.

– Да Дидик с каким-то приезжим ужинает.

– Передайте им от меня бутылку шампанского!

XXXIII

Отведав бодряшки, плетусь из увеселительного заведения домой мимо базара, куда стыдился ходить с бабкой, которая просила донести назад с рынка тяжёлую кошёлку.

Ну что здесь так выворачивает мне душу? … Столько раз тут проходил, иногда останавливался… Старые серые дома, пустая площадь, лишь пивнушка у ворот новая… На фронтоне двухэтажного здания каким-то чудом уцелел, очевидно, дореволюционный, барельеф…, кажется, Георгий Победоносец, верхом на коне копьём карает дракона…

Сегодня здесь море асфальта – содомской смолы… А стояла на стогне церковь с высоким крыльцом… Как угораздило в неё попасть в детстве? Может ангел по человеколюбию своему толкнул меня в бок, как апостола Петра спящего в темнице?

Той осенью свирепый ветер снюхался с колючим холодом. На рукавах моего пальто, вытертые по краям белесые места которого затирали печной сажей, тускло блестели поношенные золотые нашивки с пятиконечными звёздочками, прочно закреплённые мамой по моей горячей просьбе.

Я гордился командирскими шевронами, мечтал стать морским офицером, покорителем коварных морей, как тот красавец, который ухаживал за мамой и подарил мне срезанные с его пришедшего в негодность кителя знаки различия капитана второго ранга.

По дороге в школу проник в храм и, замирая перед незнакомым мне миром, застыл у дверей, забыв про уроки, не смея двинуться вглубь… Огромные картины, красные и синие… Я не знал, что это иконы… Именно в тот день впервые в жизни увидел Христа…, почуял запах ладана, въевшегося в стены, одежду священника, тихо беседующего в углу с… Я понимал, это священник, потому что, встретив его в рясе на улице, хватался с другими несмышлёнышами за что-нибудь чёрное, за любой чёрный предмет, чтобы избежать неудачи, якобы неизбежной от свидания с попом.

И как часто позже силился восстановить впечатление от первого попадания в тёплый православный храм! Это жгучее, утраченное до слёз, чувство страха и восторга, но никогда оно не возвращалось. Были иные взлёты, непередаваемые мгновения на литургии у престола, но потрясение, испытанное в раннем детстве, не приходило вновь, лишь дальним эхом повторив себя через много лет, когда ещё совсем молокососом (ну едва стукнуло тридцать лет), вот эту руку, убранную в серебряный чехол с драгоценными камнями, покоившуюся в укромном куту Свято-Троице-Сергиевой лавры, эту руку, что коснулась на Крещении во Иордани головы Спаса, с трепетом в сердце поцеловал, молясь удостоить меня сана диакона, забыв юную надежду стать морским волком.

XXXIV

– Лида! – говорю матери за обедом. – Ко мне опять прицепилась «детская болезнь левизны в коммунизме»: сколачиваю общину, чтобы открыть собор Иоанна Предтечи…

– Да ты ещё в школе мечтал стать часовым у этой церкви!

– Ты лучше припомни, что и Чичиков был членом комиссии по строительству храма Христа Спасителя в Москве!.. Богодралы наспех реставрируют здание, хотят сделать историко-краеведческий музей… До революции, представляешь, в соборе хранили греческую рукопись книги «Апостол»! Кажется, одиннадцатый век, если не заблуждаются археологи. Их исследование издано в Санкт-Петербурге в 1886-ом году, том первый. Проверял в Салтыковке, когда недавно ездил. А теперь здесь монтируют сортир!

– Где «здесь»?

– Да в храме, как не понимаешь?! Захожу на днях в собор… Ба! Новый унитаз, новая узкая дверь!.. Рабочие в один голос: «Мы-то что? Делаем как прикажут… Скажут – уберём… Но вообще, конечно, срам, бесстыдство… Можешь? Помоги… Такое выдумали!.. Нужник даже в план реставрации вмазан, хотя испокон веков на Руси сральников в церквях не было!»

Я – опрометью в отдел горисполкома к директору историко-культурного заповедника, доктору наук Элеоноре Яковлевне Умрихиной (разрезы по бокам юбки щелями жабр акулы).

– Это не отхожее место. Это санитарно-гигиенический узел для работников будущего паноптикума! – аннулирует мой протест туалетная леди, поигрывая авторучкой, наподобие лопатки, которую по рекомендации Яхве имел каждый еврей в пустыне для зарывания в песок своих экскрементов.

– Она права, – замечает Лида. – Вон, ты же сам говорил, в Москве, на углу Красной площади, где хорошел Казанский собор, после сноса устроили общественный туалет. И ничего!

– Двинул телеграмму генеральному прокурору с жалобой на Умриху… Включаю тебя в список общины. Не боишься?

– Чего бояться? «Не верь, не бойся, не проси» – кто этому меня со слов Солженицына учил? Не ты ли?

В окно вонзается визг соседки:

– Театр горит! Пожарная машина, шланг!

Мать бросает ложку:

– Это моя жизнь горит!

Пальто на плечи и – в дверь.

Через десять минут возвращается.

Отдышавшись, облегчённо:

– Учебная тревога…

– Эпизод из жизни великой актрисы!

– Ты бы не иронизировал, а лучше бы сходил на почту, заказное письмо из собеса.

– Уже получил, не расстраивайся.

– Почему?

– Тебе не полагается.

– Что «не полагается»?

– Дотация?

– Почему?

– Пособие выдают только тем, у кого пенсия 50 рублей. У тебя она 50 рублей 17 копеек. На 17 копеек больше нормы. Поэтому уймись: ничего не получишь!.. Марина Цветаева получала за свой труд 60 рублей, что хватало ей на три фунта картофеля и на свечку у Иверской (за окончание строя, при котором ей так щедро платили), а ты, Лида, получала машинисткой 75 рублей и всё недовольна!

– Кто, кроме тебя и меня, будет в общине?

– Надеюсь собрать человек двадцать семь… Для официальной регистрации прихода требуют двадцать лиц, но, чтобы исключить неизбежные придирки, соберём людей побольше… Витя Чамовских, Фастович, Асеев, Юрка Бирюк…

– Я могу позвать подругу с улицы Циолковского, ты её знаешь, была когда-то первая в СССР женщина-водолаз.

– Давай! Есть на примете ещё несколько пенсионеров…

– Нет, не вернут… Рядом с собором памятник «Идите топиться!»: Ленин с рукой-указателем, простёртой к морю… Да на колокольне собора, болтают, взяли вчера татарина с пулемётом (пропало, мол, что-то из комнаты для оружия в милиции)… Хотел угостить свинцом седьмого ноября правителей на трибуне перед памятником… Нет, не отдадут.

– Отдадут, вот увидишь! До краха «империи зла», где Священники Сняли Свои Рясы, рукой подать.

XXXV

Я настолько уверен, что Господь железным жезлом перебьёт глиняные горшки, что в самом начале баталии набрасываю на бумагу проповедь «На открытие храма», сродни той, какую мог бы сочинить и при царе Горохе на учреждение в нашей волости института благородных девиц.

Кто же дерзнул примкнуть ко мне, из кого моя гвардия?

Где взять талантливых, стойких, культурных, работоспособных ребят в Тьмутаракани? Когда скульптору пятьсот лет назад не хватало металла для отливки статуи, художник бросал в плавильную печь всё, что попадало под руку: подкову, кастрюлю, кочергу…

Моя ватага – примитивно маленькая секта первого века. Здесь культ бедности, нет ни денег в банке, как у любого монастыря на Афоне (или у Патриарха всея Руси), ни имущества, ни помещения под храм. Она агрессивна, со всех сторон – враги. Но за нею – будущее!

Уже освоено железо, внедряется употребление топора, меча, сошника. Кочую по квартирам с речью о пользе оседлого скотоводства, приумножения пастбищ: бомблю от имени непризнанной ячейки просьбами, жалобами, угрозами горисполком, прокуратуру, обком, Совет по делам религий, Священный Синод, Фонд культуры, главу государства, заграницу (оттуда в органы власти летят протесты стаями голодной саранчи величиной с апокалиптического коня).

Градоначальство ещё интенсивнее реставрирует собор… Настилают деревянный пол… Купол внутри обтягивают шёлком с рисунком райских растений… Появились ранее отсутствующие царские врата… Стою и вижу, слышу, как под пеплом алтаря шипит стожалыми змеями приёмная комиссия…

Я проиграл!.. Прячусь от стыда за ближайшую колонну.

Ффу!.. Дурацкий сон!

XXXVI

Благополучно пережив «1984 год» местная газетка «Победа» (в антиутопии Оруэлла бренд «Победа» – паршивый джин, суррогатные сигареты, фальшивый кофе, жилой дом с уборными и спальными сплетнями) натравливает и регулярно, минимум дважды в неделю, спускает со своих цепных страниц на меня и моих друзей свору разгневанных продавщиц, слесарей, ветеранов партии и труда, рыбаков, комсомольцев, металлургов, домохозяек, гинекологов, педагогов, сторожей, возмущённых, ущемлённых мещан:

– Как посмел нас обозвать в печати «недобитыми сталинистами»?! Дулю ему, а не собор!

Лида, пробежав глазами свежий номер городского официоза и не найдя в нём очередной выпад против её сыночка, расстраивается не менее, чем когда узнала: на том свете не выходят замуж, не заводят не только романов, даже деревенского флирта.

Едва осень срезает жёлтые листья с деревьев, как золотые пуговицы с мундира Сталина перед погребением у кремлёвской стены (немцы, опуская тело советского генерала в могилу, даже золотые запонки не сняли с его рубашки), я, исполняя обещание «встретиться на новых баррикадах», которое дал оппонентам, когда вышибали из вуза, будто кулака из колхоза, двигаю свой десантно-штурмовой отряд крестным ходом с чёрным транспарантом «Памяти жертв красного террора» через весь город – в канун праздника Октябрьской революции – на окраину, ко рву расстрела гимназистов, офицеров, казаков, интеллигентов, людей, просто недовольных властью совета рабочих и собачьих депутатов.

Местные телевизионщики снимают на плёнку историческое событие, происходящее впервые. Компартия глазами раненой лани таращится с тротуара на разрешённое ратушей безобразие: шествие мракобесов под самодельными хоругвями с безбородым попом в потрёпанной ризе, с эскортом милиции и взводом солдат (кто-то подметнул нам письмецо с угрозой показать, где раки зимуют, если не отменим скандальный парад!).

– Три года назад, – возвышаю в столице Крыма глас на конференции общества «Мемориал», – в нашем городе назло всем чертям возникла православная группа, настаивая вернуть верующим поруганный лиховщиной древнейший храм.

Сталинизм нынче – нечто вроде четвёртого блока взорванной атомной электростанции в Чернобыле. Он погребён, но дышит в бетонном саркофаге, и время от времени делает смертоносные выбросы в атмосферу, несмотря на официальные заверения, будто угроза нашей жизни миновала. Новое политическое мышление призывает страну к пересмотру прошлого, исправлению трагических ошибок.

Как даёт о себе знать объявленная партией перемена мышления, казённая метанойя?

Учредителей общины постоянно вызывают на промывку мозгов в исполкомы, к администрации по месту работы, требуя отказа от затеи открыть старинную церковь. Все «коммунизмовы затоны» от юга до Москвы топят наше ходатайство, мотивируя тем, что пульсация двух небольших церквиц полностью удовлетворяет религиозные запросы двухсоттысячного населения.

На самом же деле люди вынуждены в крупные праздники мокнуть под открытым небом, стынуть в мороз и жару у дверей и стен; молитвенная клетушка, по сути: часовни, не вмещают даже трети прихожан!

Пресса обрушила на нас трафаретное обвинение в «преследовании грязных политических целей», «предательстве Родины», «демагогии», «корысти». «Двадцатка» подала на газету «Победа» иск в нарсуд по статье 7 Основ гражданского законодательства, в защиту чести и достоинства.

Небывалое в истории судебное разбирательство дела незарегистрированной православной общины, выступившей против «коллективного организатора и пропагандиста», продолжалось после многочисленных отсрочек три дня и финишировало полным непризнанием правоты истца. Однако кассация заставила суд более высокой инстанции частично признать справедливость претензий верующих и обязать «голос» горкома партии извиниться, опубликовав опровержение. До сих пор, вопреки резолюции XIX партконференции, это не выполнено.

Тогда «двадцатка» уведомила на бумаге все командные высоты о намерении организовать голодовку у стен собора и начала её. После первого дня этой акции чинуши внезапно зарегистрировали приход, но категорически отказались «репатриировать» храм, где вожделеют оборудовать музей для краеведческих достопримечательностей.

Идентичная картина и в других городах.

В Московской Патриархии лишь недавно при Священном Синоде, заикаясь, засвербила комиссия по расследованию преступлений сталинщины. Вне её внимания остаются тысячи изувеченных храмов, находящихся по-прежнему в рабстве у государства. Нашу апелляцию Патриархия не замечает! Отмахивается от нас, как от надоедливых мух.

Каждый храм, не возвращённый православной пастве – новомученик, жертва Большого Террора. И тот, кто препятствует возврату дома Божия под крыло Матери Церкви, тот – апологет cталинщины!

XXXVII

Датируемое эпохой ранней бронзы ужасное отображение поведения гнусного попа или поучительное пиршество в доме одной вдовы во время Великого поста всплыло наверх, когда разгорелась тяжба за храм. Епархиальные лахудры, духовенство, держа до той поры сдержанно враждебный нейтралитет, принялись, закусывая псалом салом, теперь так улюлюкать, что…

Что, собственно?

Да ничего.

Сначала ничто не предвещало скандала.

Трещали, выпивая и хрустя огурцами, за столом между прочим, что среди эсеров, как и среди большевиков, хватало евреев… Дора Бриллиант, Гершуни, Гоц, Азеф, Лурье носились с мечтой убить царя и несколько раз готовили покушение… С какого перепугу контрреволюцию, переворот 1917-го года именуют Великой Русской Революцией? Русская революция? Против русского императора и русской Церкви?!

– Ты ведь интересовался национальным вопросом и расплющил эту тему в статеечке «Что значит быть евреем?».

– Кто сказал?

– Да ты сам не скрывал!

– Ну…

– Вот её зачин: молодой Карл Маркс видел в капиталистическом мире цепи, прикрытые фальшивыми цветами. Роль бумажных роз, маскирующих отчуждение человека от самого себя, играла, по его разумению, религия, будь то иудаизм или христианство.

– Далее.

– Философ подумал и решил протянуть руку за живым цветком.

– Это я написал?

– Нет, твой дядя… Осенью 1843 г. Карл публикует статью «К еврейскому вопросу». Указанная работа, по общепринятому заключению комментаторов, знаменует окончательный переход Маркса от идеализма к материализму…

– И коммунизму!

– Спустя сорок лет, в 1884 г., Владимир Соловьёв выступил с шедевром «Еврейство и Христианский вопрос». Это острая полемика с решением религиозной и еврейской проблематики у Маркса, хотя нет сенсационных свидетельств, что русский мыслитель избрал мишенью основателя теории научного социализма и читал скабрезное эссе Маркса, четвертующее соплеменников.

Несмотря на расхождения в итогах исследований, оголённый концы которых при соприкосновении производят электрические искры, у Маркса и Соловьёва («несмотря на некоторые несходства Иван Иванович, так и Иван Никифорович, прекрасные люди») – есть одинаковые оценки в характеристике социально-психологического облика еврея как такового (в прошлом и настоящем).

– И?

– Оба констатируют: евреи – жрецы Мамоны!

– Вспомнила бабушка первый поцелуй…

– Поэтому, говорит один любомудр, если я вижу перед собой еврея, что я должен и могу ожидать от него здесь и сейчас или завтра в другом месте?

– Хватит, надоело.

– Этюд о пролетарском поэте, написанный тобой в двадцать лет, прозагорал в столе тридцать лет, пока не обнаружил себя в психиатрическом журнале в Москве! Какой срок понадобится для презентации твоей «диссертации» о евреях? Когда появится?

– Когда барон Врангель снимет табу на публикацию в Крыму «Протоколов сионских мудрецов»!

– И евреи Землячка и Бела Кун, чьи фамилии украшают улицы полуострова, покаются вкупе с Дзержинским, в массовых расстрелах белых офицеров, которые, как барашки, сдались в плен?

Хозяйка застолья, богомолка, преуспевшая в страхе Божием, готовая подать гостям на жаркое жар-птицу, кабы не Великий пост, провещала:

– Многие уважают евреев и нынешние обряды их считают священными, и правители наши веселятся на их праздниках. Однако у Иоанна Златоуста это заблуждение в корне исторгнуто,– сама надысь читала! Иудеи молвят, что они поклоняются Богу, но Сын Божий отрицает это!

– Если шудра услышит Веду, пусть зальют ему уши расплавленным воском или смолой, – прошипела изучающая шесть систем брахманизма горбунья с обручальным кольцом на когтистом пальце. – Если он твердит священныетексты, пусть вырежут ему язык; если хранит их в памяти, да рассекут ему тело надвое!

– Батюшка, а жена у тебя еврейка? Сам ты не иудей? Говорят, обрезан! У тебя в хате сувенир из Иерусалима – кошерный торшер: менора…

И тогда батюшка (памятуя, хоть и был весьма обуян Бахусом, что аксиома не доказуется, а показуется, как истина в книгах великих богословов Флоренского и Булгакова) решил дать раблезианское понимание надоедливого вопроса…

– Сделал это, подражая пророку Исайе, который снял с себя вретище и три года бродил нагишом?

– Или, как праведный Серапион, который, повествует «Лавсаик», не только сам слонялся без одежды, почитая себя умершим для мира, но и побуждал других к тому же, смиряя, например, гордыню девственницы: двадцать пять лет сидела в келье, никуда не показываясь, но без трусов и бюстгальтера не хотела прогуляться по городу, сколько Серапион её не уламывал?

– А зачем Дон-Кихот скинул штаны и нимало не медля дважды перекувырнулся в воздухе, выставив при этом напоказ такие вещи?..

– Осёл всю жизнь щеголяет без одежды, но от этого не становится йогом, – подпряглась горбунья.

– Погодите, – сказала хозяйка, – вот у меня сборничек вопросов святого Максима Исповедника, я заложила закладку, слушайте: «…А делатели виноградов на Кармиле суть помыслы, пребывающие на высоте созерцания, возделывающие разум, добивающиеся его совершенного бесстрастия и удаляющие от него, словно крайнюю плоть на детородном члене души, всякие чувственные ощущения, они умозрительным образом производят обрезанием ума, совершенно освобождаясь от привязанности к материальным вещам…»

– Так ты, батюшка, обрезан или нет?

И тут гости онемели, а горбунья… увидела не попа, а бога Шиву, в чём мать родила, с каскадом черепов на шее, всего в пепле, с торчащим фаллосом – олицетворением духовного мужества аскета!

Батюшка, чуя, что в нём проснулась индоевропейская реакция против семитического духа, вытащил и показал…, как на собрании в университете (когда гнали вон) вместо комсомольского билета Новый Завет; и хотя продемонстрировал всего-навсего тот же самый дар благодати, что, задрав тунику, рекламирует «Сатирикон» Петрония, собутыльники вместо того, чтобы оседлать восторг от столь весомого арийского аргумента, не только распустили по городу пикантные подробности его омерзительной выходки, но и реанимировали их теперь, превратив скандалиста в доминантного самца маленькой группы.

– Так что же он всё-таки натворил?

– Вынул и показал… («текст утрачен»).

– Что показал?

– «Детородный член души», абордажный тесак!

XXXVIII

Над страной раскачивались юбилейные колокола, бурлило Тысячелетие Крещения Руси.

Дьявол прятался за икону. Глава партии и государства понимающе улыбался на приёме в Кремле застенчивому Патриарху.

Пресса нахлобучила монашеский куколь на заголовки статей. Зарубежные гости объедали умиление на официальных торжествах, а я… по дороге в аптеку за валидолом для матери решил на минуту заскочить в общество «Знание», чтобы дать по зубам Мордикову, начинающему лектору по научному атеизму, пуще прочих выступающему против меня в «Победе».

Заскочил и – хлоп! Нарвался на его шефа Пузяшкина.

– Здравствуйте, Пузяшкин!

– А, это ты?.. Заходи, заходи… Садись, поговорим.

И трясущимися от старости руками мятую сигарету из пачки в рот. На столе немытый стакан с прилипшими крупинками чая… и прочие литературные трюизмы, встречаемые у любого классика в рассказе о каком-нибудь чухонце.

– Да я не к вам, я к Мордикову.

– Нет, постой… постой, раз пришёл – давай побеседуем… Мордикова нет… Садись, садись.

– Поздравляю, вашу дочь избрали секретарём горкома…

– Да… Меня это не радует, одни хлопоты, – притворяется идеологический хрыч, а у самого на скулах плохо скрываемое ликование: мы тебя, блядин сын, не то что в бараний рог, в три дуги теперь согнём! – Ты вот хочешь церковь открыть, может даже в архиереи метишь… Я ведь тоже мечтал стать адмиралом… – рассусоливает Пузяшкин, как подшмаленный бес. – А у тебя вон даже бороды нет!

И чего его скребёт отсутствие на моём лице вторичных половых признаков? Борода исчезла с моей физиономии, как буква «ять» из дореволюционной грамматики.

Триста лет назад в Европе уважаемые бюргеры усаживались за круглый стол, поместив в центр столешницы крупную вошь. В чью выпяченную бородищу заползало насекомое, того и назначали бургомистром.

Триста лет тому не только Европа, вся поповская Русь выскабливала тонзуру. Отчего выпускники духовных школ, особливо монахи, чая достичь ангельского жития, прежде всего отращивают куафюру под носом (кто видел ангела с бородой?), но не выбривают нынче вопреки традиции гуменце, свиной пятачок на затылке? Подлинный смысл тонзуры ими давно утрачен, впрочем, как и мной.

– Охота тебе нервы портить? Что ты перья поднимаешь? Всякая власть от Бога! – поучает Пузяшкин.

Не успеваю открыть рта в ответ, как в узкий кабинет без стука в дверь вламываются зам. редактора «Победы» Щерба под ручку с Малиной, старшим офицером госбезопасности; пожаловали к референту общества «Знание» для обсуждения письма запорожских казаков турецкому султану.

Щерба держит у себя в сарае, в клетке для канарейки, бюстик Лермонтова, которому, как мне, в университете указали на дверь.

Что касается Малины, то месяц назад он не обинуясь доказывал мне, что КГБ ну никакого отношения к травле нашей фаланги в городской прессе не имеет!

Ни Щерба, ни Малина не чаяли меня тут встретить. Я впервые попал к Пузяшкину; гости слегка оторопели. Референт, впрочем, быстро спохватился, замахал на них руками, мол, занят, загляните позже. Те молча попятились за дверь.

Когда вошёл в коридор, их след простыл.

А газета по-прежнему не спускает с меня глаз с назойливостью старой девы, что спозаранку, чуть-чуть отодвинув занавеску, разглядывает некачественно стерилизованный хулиганьём гениталий античного героя, чья атлетическая фигура выставлена для украшения чахоточного скверика под её окном.

К нападкам «Победы» присоединился рачитель Царства Божия, недовольный самочинием какого-то пришей кобыле хвост сборища, посмевшего без благословения консистории хлопотать об открытии храма.

Крымский архипастырь Василий выступил в роли невоспитанного Приапа, который, пукнув, напугал толпу колдуний, занимавшихся по соседству своим промыслом. Однако в отличие от ведьм, давших дёру со всех ног, моя команда, изобличённая епископом в том, что один из нас – «кудесник», не только не сдрейфила, но сочтя себя оскорблённой ввиду порчи воздуха воззваниями Его Преосвященства, расклеенными по всем подворотням, привычно, как на «Победу», подала на отравителя атмосферы иск в нарсуд.

Спасти престиж архиерея, публично заявившего, что он против тех, кто шельмует коммунистов (бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты в обкоме), что душа человека весит семь граммов (японские учёные взвесили тело до и после смерти, и материальная разница превратилась в нематериальную субстанцию!), и встрявшего в прю с нашей дружиной, можно было лишь поспешно сняв его с кафедры и запрятав подальше, в другую область, куда вряд ли дотянется карающая рука захолустного «волхва».

Так и поступили.

Сколько, впрочем, ни колдуем, собор отбить не удаётся… Голова у козла отрублена, но ноги ещё дёргаются.

– Вы проиграли, мальчиши! – вздрючиваю письмом торжествующий горисполком. Расхрабрившись, строчу хартицу президенту Америки накануне его визита в Москву. Ставлю под обращением своё имя вместе с фамилиями четвёрки нетрусливых парней и везу в столицу.

XXXIX

В Москве останавливаюсь у своего приятеля, оперного артиста, родом из нашего Мухосранска.

Долговязый певец обитает в маленькой квартире с патлатой болонкой и – да простит мне это заимствование великий эстет! – со скелетом Венеры в теле сухопарой супруги, которая старше его по годам и работает в том же театре концертмейстером.

Живут мои друзья весело, суматошно.

Разгорячённые вечерним спектаклем и поздним ужином, спать ложатся в два-три часа ночи, глотнув снотворное. С трудом просыпаются под дрязг дряблого будильника. Шлёпают по очереди в туалет, ванную, пьют в халатах на захламленной кухне чёрный кофе, поглядывая на часы, чтобы не опоздать на репетицию, успеть в магазин.

Боясь застудить на морозе нежные бронхи, солист натягивает тёплые опаловые кальсоны с начёсом. Растопыренной пятернёй берёт несколько расквасистых аккордов на слегка расстроенном стареньком пианино и, пробуя горло распевом, приводит в бешенство прописанную этажом ниже старуху:

– Напьётся с утра и ревёт, как конь!

А лучший бас республики, каковым в шутку или всерьёз, считает себя мой земляк, закончив вокальные упражнения, подкрадывается к оконной форточке, чтобы окатить горячей струёй из резиновой груши пачкающих балконную рухлядь нахохленных голубей.

Днём, когда хозяева в капище Аполлона, отправляюсь на встречу с отцом Глебом Брыкуниным, который, отсидев несколько лет в лагере за пятиминутную демонстрацию с монархистами, подняв на Красной площади флаг самодержавия, служит священником в Подмосковье, но живёт с семьёй в столице.

С Брыкуниным меня свёл отец Лев.

Наше первое свидание состоялось в Москве около театра, где вертятся мои друзья. Знаменитый диссидент оказался мужчиной среднего роста, лет пятидесяти, рыжеват, похож на Ван Гога, когда тот ещё не откромсал себе ухо.

Узнав, что я что-то пишу, стал декламировать свои стихи; сочинять начал в тюрьме. В одном из виршей просит положить его в гроб в бушлате, согревавшем в штрафном изоляторе.

В тот день он всё искал по магазинам лапсердак, в котором ему было бы удобно и прилично появляться в иностранных посольствах, куда его, основателя «Комитета защиты прав верующих», частенько приглашали. Оставляя меня в машине стеречь свёрток с бумагами, отец Глеб исчезал в водовороте толпы, затем возвращался измученный, красный, стаскивал с головы чуть засаленный берет и говорил с горечью, что ничего хорошего в этой стране купить невозможно. То размера нужного нет, то цвет и покрой неудачны!

– Останови, – просил таксиста. – Надо чего-нибудь раздобыть пожрать.

Прихватив две буханки хлеба и кус колбасы, едем в редакцию гремевшего тогда самиздатского журнала «Гласность», где автор боговдохновлённых строк хочет посмотреть гранки своей новой поэмы. («Гласность, – в речах бесподобного, как говорил Апулей, Плутарха, – доставляет доблести не только славу, но и случай проявить себя на деле»). Дитя перестройки, полулегальный орган диссидентуры, заперся в двухкомнатной квартире захудалой многоэтажки. Проникнуть в редакцию можно только зная пароль. Здесь на столах дожидаются своей очереди кучи рукописей, со стен взирают портреты вожаков оппозиции. Бросается в глаза листок, приконопаченный к двери: номера телефонов агенств Рейтер, Франц-пресс, Би-би-си… На кухне стрекочет пишущая машинистка; эрудированная старушенция готовит из привезённых нами продуктов бутерброды к чаю… Курят молодые люди; на диване улыбается вежливый дипломат из Австрии, недурно изъясняющийся по-русски… Редактор беседует с красивым интеллигентом, недавно освобождённым из-за решётки, будущим президентом Грузии… Когда уходим, «витязь в барсовой шкуре» догоняет нас на улице и зовёт к себе в гости на Кавказ, не подозревая вместе с нами, что его там ждёт не дождётся ворона в павлиньих перьях – смерть…

В этом гнёздышке вольнодумства бывал и позже. Когда в Москве сверкал юбилейный Архиерейский собор, закордонные корреспонденты спросили: «Кого причислят к лику святых?»

– Брыкунина! – не задумываясь выдал я.

Проскочив в депутаты Верховного Совета, отец Глеб прокрался в центральный архив КГБ и раскрыл в еженедельнике «Аргументы и факты», кто какую кликуху имеет в картотеке слежки. Ему, рыжеватому (таким был, по преданию, Искариот), припаяли титул «Иуда».

– А какой «Иуда»? – щупал поднадзорный субъект библейскую компетентность чекистов. – Иуд было много… Был Маккавей из Колена Иудина…, был…

Тем летом отец Глеб прислал мне телеграмму в Крым, хотел отдохнуть у моря. Рыцари плаща и кинжала благосклонно посулили мне помочь с трудоустройством в Церкви, если оперативно буду докладывать им, чем ещё станет заниматься православный власовец.

После задушевной беседы с ними, на которую я пришёл в портках (просили не являться на вызов в рясе, отпугивающей их, будто огородное пугало птиц), позвонил Брыкунину и поделился, какой мёд источают уста уездных опричников. Ни разу не вербовали, а тут – нате! «Фантастические вариации на тему рыцарского характера»…

В Конторе Глубокого Бурения хватало специалистов, окончивших физико-математический факультет, там прекрасно знали идею квантовой физики: если за объектом установить наблюдение, он принимает конкретную форму и динамику, обретая временное существование, и не увильнёт в непостижимую неопределённость. Слежка позволяет ослабить поток беспокоящих охранку эмоций, стабилизировать состояние покоя…

Теперь, в Москве, в канун приезда президента США, когда схватка за храм Иоанна Предтечи достигла апогея, я попросил отца Глеба о поддержке, зная, что он в числе тех, кто свидится с высоким гостем из-за океана.

Брыкунин сказал, что берётся за наше дело, но взамен поручает мне составить для него трёхминутную речь ради произнесения на официальной встрече.

Я тронут, ведь никогда подобных спичей не сочинял… Тем не менее, обещаю…

Часа в четыре я опять в квартире оперного баса. Хозяева потягивают после обеда кофе на кухне…

– Послушайте, что с вами? – спрашивает вокалист, поглаживая примостившуюся на его коленях болонку. – Вам у нас скучно?.. Давайте познакомим вас… с Кучей!

– Что за каламбур? С какой «кучей»?

– Поёт у нас ведущие партии.

– Царица ночи, Розина, Снегурочка, Наташа Ростова, – вставляет концертмейстерша. – Не замужем… Давно развелась… Дочь в пятом классе, у бабушки в Киеве.

– Внешность?

– О, в вашем вкусе! То есть, в вашем возрасте. В прошлом – гимнастика, сейчас – аэробика, плаванье в бассейне… Ничего, кроме арий, поцелуев и цветов!

– Кстати, – подытожил бас, – почему бы вам сегодня не обратить на неё внимание? Занята со мной в «Свадьбе Фигаро»… служанка, проказница…

В тот вечер товарка моцартовских барынь так всполошила меня, что блеск в моих глазах, очевидно, не остался незамеченным для сидящей рядом со мной в партере супруги оперного лицедея. В антракте она стала тянуть меня за кулисы, чтобы представить актрисе. Я вежливо упирался, отнекивался, полагая, что столь гусарский метод знакомства несколько устарел. Тогда хитроумная сводня предложила пройти с нею в дирижёрскую и взглянуть поближе на Владимира Анатольевича Мошенского, чьё туловище во время спектакля высовывалось из оркестровой ямы, наподобие медведя из берлоги, и чья магическая манера повелевать стихией музыки очаровала провинциала, изголодавшегося по живым звукам симфонических инструментов.

– Очень любопытный экземпляр! – рекомендовала концертмейстерша. – Из окружения Рихтера…

По пути в дирижёрскую поводырка, оставив меня на минутку в коридоре, юркнула в комнату, где перед большим зеркалом поправляла причёску раскрасневшаяся Тамара Кучинская. Тут же, отдыхая, растянулась на кушетке крупная девица, исполнительница нежнейшей партии вихрастого Керубино.

– Кто с тобой в зале? – разом спросили певицы пианистку.

– Да так… Дипломат!

– Откуда?

– Из Парижа.

– Да-ле-ко, – протянула нараспев «Куча».

– «Далеко», «далеко», – передразнила верзила. – А близко лишь усы без мужика растут.

Кучинская проводила посетительницу до двери и, выглянув, обменялась со мной быстрым взглядом. Будь мы оба знатоками арабской культуры, мгновенно, соблюдая этикет, опустили бы глаза, но… в этот момент прозвенел звонок, вызывая артистов на сцену. К шефу оркестра идти было поздно.

Попали к нему после спектакля.

Я выразил, как умел, восторг по поводу мастерства маэстро. Усталый Мошенский, швырнув в ящик стола выструганную им самим дирижёрскую палочку, оборвал излияние комплиментов:

– Вы кто? Сразу видно: не из театра.

И начал переодеваться. Выскользнул из поношенного фрака, сунул ноги из лакированных туфель в башмаки с потресканной кожей.

Выйдя с визитёрами наружу, неожиданно заныл, как ему трижды всё надоело, какое быдло в оркестре… Один флейтист намедни принёс на репетицию книжонку ленинского наркома иностранных дел Чичерина и во всеуслышание протрубил: «Преодоление личного в коллективном…».

– Личного в коллективном? – ёкнуло во мне эхо совета коллектива в школе-интернате.

– «…есть то, что даёт моцартовской музыке такую беспримерную силу подготовки к социализму»!

– Оргазм маразма! – вырвалось у меня.

Мошенский хочет всё бросить и смыться отсюда куда угодно, хоть в монастырь

– Есть сейчас монастыри?

Ему сорок три. Имеет титул заслуженного деятеля искусств. Когда появился в театре, в него влюбилась половина труппы, преимущественно женщины. Теперь считают псевдоинтеллигентом, диктатором, нелюдимом. Закоренелый холостяк, он и впрямь, вероятно, никого , кроме цыганистого пуделя, за которым тщательно ухаживает (моет псу лапы с прогулки, позволяет валяться на своей постели), не жалует.

Со мной сошёлся в темпе, как говорит, аллегро кон брио (легко и быстро).

Анатолий Владимирович приглашает меня на свои спектакли. Благосклонное расположение протеже Рихтера мне льстит, но, беседуя с ним в антрактах, не столько слушаю, что он мне втолковывает, сколь через дверь, открытую в коридор, украдкой ловлю, не мелькнёт ли там белое платье больной Виолетты… Дважды присутствовал на «Травиате» с разным составом исполнителей… Одну Виолетту сыграла Кучинская…

– Что с вами? Вы меня не слышите?.. Отчего у вас синяки под глазами? Вы нездоровы? – тормошит меня Мошенский. Сочиняю небылицы, пробую острить насчёт того, что актёр, выходя к рампе, ради пущей выразительности накладывает грим вокруг глаз, чёрные тени…

Маэстро успокаивается, превращаясь на минуту в каменного истукана острова Пасхи, глядящего в даль океана; затем, беспокоясь, чтобы декабрь не огрел меня простудой, просит теплее одеваться, когда выхожу на улицу. И рассказывает (со слов Рихтера), как министерство культуры послало великого пианиста в творческую командировку за Урал, где в колхозном клубе у него от мороза яйца звенели в штанах стеклянными шариками…

Добравшись после бесед с Мошинским в квартиру земляка ворчу:

– Никогда… не встречал женщину, которая бы мне по-настоящему нравилась?.. Проморгал, упустил?.. Может, она вообще не родилась или уже умерла… Или с кем-то мучается…

– Но ведь вы были женаты, – возражает супруга солиста.

– И что?

– Друг мой, – подключается бас, – не валяйте фавна, возьмите у меня номер телефона и позвоните пастушке, пригласите в театр.

– Но ведь вы сказали, она до Нового года не участвует ни в одном спектакле.

– Примчит! Только звякните… «Куча» ни с кем нигде… Очень давно!

Стесняясь беседовать по аппарату в присутствии друзей, потоптавшись на улице, ныряю в телефонную будку.

Тамара Сергеевна благодарит за комплименты её пению в «Травиате», невзначай любопытствует, кто звонит, уведомляет, занята уборкой по дому, потому в театре нынче вечером не будет.

Приношу извинение за беспокойство.

В театр тем не менее… иду.

Как в древнегреческом театре был алтарь Диониса, так в теперешнем обиталище оперы и балета есть буфет с дарами бога виноделия. Толкутся здесь до начала спектакля и в антрактах.

Дую что-то из фужера, скользя глазами по фигурам буфетного бомонда. …Ба! Узнаю балетную Кармен и современного Феокрита!

Мастерицу виртуозно вертеть руками и ногами (в хореографическом перегаре есть что-то от бокса) видели орущей болельщицей в толпе на футбольном матче… В буфете танцовщица угощает сидящих рядом печеньем «Уши Амана» (коробку прислали из Израиля: когда там гастролировала, тореадоры из КГБ не спускали глаз с её тощих ляжек)… Отчего пряное изделие назвали «Уши Амана», а не «Клитор Есфири»? Ведь так сладка была библейски непорочная еврейка Есфирь царю Артаксерксу, повесившему по доносу прекрасной Есфири своего лучшего помощника Амана и давшему иудеям власть вырезать семьдесят пять тысяч неприятелей её соплеменника Марходея, в честь чего евреи установили торжество, по имени Пурим!

Муся Плесневецкая сто лет утверждает высокие идеалы социалистического реализма, задирая ногу на плечо то одному, то другому партнёру на сцене, а в перерыве спектакля (яко поведуют нецыи) проделывает то же самое в маленькой артистической уборной.

– Не спеши! – вежливо шипит жидовка, раздражённая живостью жеребца из первой линии кордебалета. И тогда он, раскачиваясь не хуже ортодокса с пейсами и в шляпе на молитве, всаживает в скважину ниже её плоского живота, точно в щель иерусалимской Стены плача, куда туземцы и туристы засовывают записки Саваофу, свой… («рукопись испорчена»).

Пока она предаётся сладостям любви, её конопатый муженёк, знаток тайны законов знаменного распева, репетирует в другом пристанище муз сочинённую им идиллию с большим симфоническим оркестром. Восхищаясь Антоном фон Веберном, который не создал ни одной ноты во славу Третьего Рейха, композитор ущедрил ростовскими звонами партию и правительство, состряпав ораторию «Ленин в сердце народном». В данном опусе, удостоенном государственной премии, зычно рыдает бабёха («плод колхозницы и двух рабочих от станка») по поводу смерти Ильича, чья жизнь оборвана, подобно пуговке на его пальто, пришитой ею, когда вождь приехал на завод.

Окружён в буфете глянцевитыми поклонницами, как Дионис ликующими вакханками, и Евгений Андрюхевский. На нём всегдашний камзол петуха: ярко-пёстрый, красно-сине-зелёный пиджак, крикливый галстук – наряд пижона, в каком я лавировал на новогоднем маскараде в пансионе. На худющей физиономии – пьеса Стравинского «Поганый пляс Кощеева царства»: впалые щёки, колючий нос. Белоснежно отполированные искусственные зубы по контрасту с истрёпанной кожей лица, похожей на клинописную табличку старовавилонского времени, не молодят, а подчёркивают усталый возраст поэта.

Он пародирует самого себя, не замечая, что энергично декларируемые им строфы «Если будет Россия, значит буду и я…» – перепев репертуара почтеннейшего Фомы Опискина:

– Я знаю Русь, и Русь знает меня!

В молодости этот рано созревший человек докучал лауреату Нобелевской премии по литературе, расстроившему Кремль довольно заурядным романом «Лекарь Ж.», напечатанным в Италии.

– Что?! – взъярился на меня директор интерната, когда я, участвуя в школьном конкурсе на лучшее сочинение, подал в жюри повесть «Штыками и картечью» о гражданской войне, не подозревая в восьмом классе, что в уничтожении кулачества как класса окажусь на всю жизнь сторонником Белой гвардии. – Будешь писакой, как этот бумагомаратель?

Трофим и в глаза не видел паскудный бестселлер, опубликованный за рубежом, но отлично знал из газет и радио, в чём соль скандала.

Разобраться, вернее, прокомментировать события, происходящие в мире, я пытался и до попадания в интернат, притащив в начальную школу большой лист изготовленной мною газеты, где под фотоснимками, вырезанными из журналов и наклеенными размоченным в воде хлебным мякишем, стоял мой собственный текст.

– Гладышевский далеко пойдёт, – мечтательно сказала детям Евдокия Семёновна, тремя годами ранее остолбенев от покушения изготовителя фальшивых денег на подрыв государственного строя, не подозревая, что через много лет он заметит её среди молящихся в крошечной церкви на горе.

Лирик, обозванный Трофимом «бумагомарателем», в письмах другу размахивал аппетитными эпитетами по адресу Сталина, будто рекламировал дамские лифчики на пороге лавки женского белья, где трудился приказчиком при царском режиме. А когда умер, на могилке его охранка укрыла прослушку для приходящих почитателей.

Зная о сердечной склонности партаппарата к творческой интеллигенции, Андрюхевский не посмел отказаться от приглашения на вече в Кремль. Хрущёв, от чьих острот поперхнулась Европа («Если канцлера Аденауэра раздеть, сзади увидите раздвоенную Германию, а спереди то, что никогда не встанет!»), так раздолбал фрондирующего виршеплёта, так пуганул вышвырнуть из страны, точно из Флоренции взашей Данте, что, вероятно, сам себе казался в ту минуту Платоном, косившимся на Гомера.

Бедный Евгений, заикаясь на трибуне, лепетал что-то в оправдание, рысил после совещания запуганным зайцем через Красную площадь, разыскивая канаву или ров, куда можно юркнуть от преследующего лая собак, лечь в рытвину, замереть, дождаться, пока свора пронесётся мимо.

Был ли ему по душе чужбог?

Ну да, посетил мимоходом в Германии «короля философов» Хайдеггера, пощебетал где-то с женой Кеннеди… Карамзин тоже попал к Канту… Скажем так, как… вечером в вашу комнату через открытую форточку влетела летучая мышь, и вы терпеливо, а-ля меланхолик на гравюре Дюрера, терпеливо ждёте, когда эта зараза выпорхнет наружу, не оставив в жилье никакого следа, как не оставило в письмах русских путешественников ничего особенного поверхностное знакомство с хтонической глубиной мыслей Канта или Хайдеггера.

Власть после смещения Хрущёва смягчилась над Андрюхевским и домовитой хозяйкой поглаживала его, будто сидящего на подоконнике чистого кота; тот сыто урчал: клеймя «наследников Сталина», песнословил Ленина, штампуя одну за другой поэмы «Лонжюмо», «Казанский университет».

А сколько набивалось на его выступления в Политехникуме охочей до стихов публики! Не менее тридцати пяти тысяч курьеров Хлестакова.

Потехи ради однажды сообщил ему письмом: «Вас слушали на берегах Волги и Миссисипи, в Африке и Казахстане, но знаете ли, народ крестился, когда я цитировал в проповеди с амвона Ваши строки:

«Обращаясь к вечному Магниту

В час, когда в душе моей ни зги,

Я шепчу одну молитву:

– Осподи, прости и помоги!»

Подкатить к нему, напомнить о нашем эпистолярно-шапошном амикошонстве? На хрена?!

Перехожу в зал, усаживаюсь в задний ряд партера.

В тяжёлый занавес на сцене дружно пальнули боковые прожекторы. Дирижёр энергично взмахнул руками, из-под фрака брызнули подтяжки двумя мальчишескими рогатками, заткнутыми за пояс. Загремела увертюра… Громоздкая, помпезно грозная музыка Прокофьева гнала по степи не армию Наполеона, а орду скифов, которая вытирала руки о скальпы, висящие на гривах ладных лошадок…

Кто-то прошелестел слева перекати-полем и затих в кресле. Громыхнул барабан… Занавес раздвинули. Возникли поющие герои…

У вертихвостки, сидящей впереди, вьются белокурые волосы.

Парик?

А вдруг это Кучинская? Видел ведь вблизи только раз, да и то в гриме, накладных буклях… Сможет ли она опознать меня в полутьме?

В середине первого акта, с трудом втискивая себя в содержание грандиозной оперы, почувствовал непреодолимое желание повернуть голову назад.

В трёх шагах от двери, над которой горело красное табло «Выход», стояла женщина с короткой стрижкой, с лицом, умащённым по всем канонам косметики.

И вмиг узнали друг друга!

Вскочил, предлагая ей место рядом.

Присела… В мочках маленьких ушей в тон платью гранатовые родинки серёжек.

Чуть слышно шепчу ей, несу несусветную чушь про опознанный запах её дорогих духов («Шанель №5»), осторожно касаясь, будто на чисто художественной композиции Кандинского, треугольником полусогнутого локтя круга её фигуры (а других пленительный линий стана у женщин определённого возраста, по Бальзаку, быть не может), да и что ещё в такую минуту не вспыхнет в сердце компартивиста!

Чувствую, что и она, едва приметным влечением головы и плеч поворачивается ко мне, и уже не различаю ни звуков оркестра, ни лож, ни люстры, вообще ничего, кроме застилающей всё радости, радости, радости!

После спектакля провожаю её… Падает крупный снег… Что ему ещё делать?.. Мельтешит, мешая видеть её лицо!..

У подъезда осторожно целую освобождённую из ворсистой варежки тёплую руку, ощутив в пальцах певицы ответное пожатие… Поблескивая серо-голубым мехом новой шубы, тихо спрашивает:

– Почему не уходите?

Молча кланяюсь.

А когда скрывается, медленно двигаюсь в светлую от снежинок ночь.

XL

– Вы почему не назначили ей свидание? – кидается на меня концертмейстерша, придя на другой день с репетиции.

– Мне показалось…

– Томка сказала, вы какой-то странный… Всё время смотрите на неё, ничего не говоря… Она пригласила вас хотя бы на чай?

– Н-нет.

– А вы дали ей хотя бы мизерный сигнал для этого?

– Н-нет.

– Немедленно позвоните. Ждёт!

– Погодите… Вы информировали её, что я – «дипломат»… Тут какая-то хлестаковщина!

– Причём здесь «хлестаковщина»? Главное: умён и красив!

– Как старпёр на свадьбе в ресторане, когда моет вставные зубы в туалете под краном.

– Бросьте! Вы должны позвонить.

– Зачем? Вы же говорили: пустышка!

– Она пуста… как идея значимой пустоты в искусстве… Если бы «Куча» рядом с вами что-то из себя представляла, она была бы излишеством, – смеётся пианистка. – Вы – скульптура, вокруг должно быть пустое пространство!

– Здесь есть одно «до», которого боятся все тенора, – поддерживает супругу «генерал-бас». – Идея значимости пустоты в искусстве вовсе не пуста… Друг мой, я читал одну-две ваши статьи и, позвольте заметить: приманивая читателя яркими деталями, вы дальше их никуда не движетесь, как в общении с «Кучей»…

– Откуда на балконе цветы? – перебивает хозяйка. – Живые! Это вы купили? Для Тамары?.. Давайте их сюда, там чересчур холодно, погибнут!

И прячет букетик бледно-алых тюльпанов, обёрнутых целлофаном, в холодильник.

XLI

Цветам она обрадовалась.

Налила воды в узкую хрустальную вазу, поставила её с тюльпанами на старенький телевизор.

Квартира у неё просторнее, чем у моих друзей, дышит чистотой, хотя деревянный пол кое-где облез от вздутой охры. Хозяйка, слегка конфузясь, говорит, летом собирается делать ремонт.

Лицо её тщательно ухожено, ногти поблескивают свежим лаком, и мне нравится не только, что она усердно следит за собой, но и, несомненно, готовилась к встрече. (Как все на свете опустившиеся чародейки, моя прошлая подруга, когда, вероятно, надоел ей хуже старого кресла, отправленного в чулан на чердак, встречала меня в дезабилье, растрёпанная, непричёсанная, без макияжа, а собираясь на улицу, мазала красной помадой слегка утомлённый рот.)

Тамара Сергеевна предлагает апельсины, кофе, позволяет курить, не ведая, как зашипела вода от брошенной в океан трубки капитана Ахава.

Телевизор захлёбывается от корректного ража, демонстрируя рандеву лидеров сверхдержав: двое знающих себе цену пожилых джентльменов (в прошлом один – голливудский киноактёр, другой – ассистент ставропольского комбайнёра) мило калякают у пляшущего пламенем камина, тютелька в тютельку прикованные у костра люди в платоновской пещере… Где-то рядом с ними теснится, по моему расчёту, и тень отца Глеба… Речь, подготовленную мною, он забраковал, нашёл чересчур радикальной, чем та, которую изготовил сам. (Не теряя философского юмора, напомнил ему, как Витгенштейн отказался включить в свой трактат ранее выклянченное предисловие Рассела.) Видя, что от неудачи в ранге спичрайтера я немного скис, утешил подношением фото, запечатлевшим его с горящей свечой в руке на Лубянке подле камня Сизифа – соловецкого валуна в память о Большом терроре и того булыжника, что Давид метнул из пращи в Голиафа.

На съезде по правам человека в Москве отец Глеб, словно при нашей первой встрече, «взалкал», но талоном на питание его почему-то обошли. Отдал ему свой и отчалил с форума: внимать много часов давно размочаленным речам – подвиг.

Патриархия сорвёт с отца Глеба сан священника, предаст анафеме. Брыкунин смастерит собственную конфессию в подвале двухэтажного особняка в двух шагах от Кремля; наштампует женатый епископат, причислит к лику святых убиенного топором миссионерствующего батюшку Александра Меня, возведёт себя в чин архипротопресвитера и ляжет в гроб, по авторитетному заключению сарафанного радио, тайным масоном… Укомплектовали ли его в деревянный бушлат в той робе, что грела в лагере?.. «Печаль жирная потекла по земле Русской!..» С тихой грустью вспоминаю, как вместе давали интервью зарубежным журналистам, как поздним вечером в какой-нибудь подворотне он совал мне, безработному, сотню рублей, и оба давали стрекача в разные стороны! Как угощал разваристыми щами с огромными листьями капусты в квартире, где темнели на стене боксёрские перчатки его сына, похожие на чёрную розу, приколотую к корсету строптивой дамы…

XLII

– Расскажите что-нибудь, – просит Тамара Сергеевна и предлагает тему для беседы: – Верите ли вы в любовь с первого взгляда? Я – нет.

– Тогда как же вы узнали меня на прокофьевской опере в театре? Простите, вы так вертелись в партере… совершенно не контролируете свои жесты…

– …?

– Жест должен быть лаконичен, сдержан… Взгляните на ваши позы, – киваю в сторону овальных фотографий в рамках под стеклом: Кучинская блистает в разных позах.

– Давно хочу их снять, наскучили.

– А гравюра откуда?

– Из Италии… Дом Артуро Тосканини… Подарок мэра… Гастроли.

– А полковник в зелёном мундире с золотой звездой около портрета вашей дочери?

– Не узнаёте? Один из первых космонавтов… Мы выступали у них с концертом. Пришёл за кулисы, дал телефонный пароль, а я потеряла!.. Сколько было полезных знакомств и всё – впустую… Не умею пользоваться… Иначе давно бы получила звание народной артистки!.. Извините, выйду ещё приготовить кофе.

Увязываюсь за нею.

Кухню освещает через окно фонарный свет с улицы.

– Вы когда уезжаете? – разливает Тамара Сергеевна горячую жидкость по тонким фарфоровым чашкам.

– Завтра.

– Завтра?.. И билет на руках?

– Да.

– Мне обещали пригласительные на Новый год в филармонию… Почему так скоро покидаете нас?.. Впрочем, у вас семья…

– Я один. Живу с матерью.

– Можно спросить?

– Пожалуйста.

– Нет, потом…

– Почему? Смелее.

– Идёмте в гостиную.

В гостиной на экране телевизора под зажигательно-балаганный шлягер опять назойливо крутится прозрачный барабан: в нём подпрыгивают лотерейные шары с цифрами на боку, будто камни во рту Демосфена, который таким способом избавил себя от заикания, став великим оратором.

– О чём вы хотели спросить?

– Зачем вы меня… мучаете?

– Мучаю?

– Да…

– Вам знакома сварка взрывом?

– Взрывом?

– Да, когда намертво сшивают не обычно, а взрывом…

– Вы опасный человек!

– Ещё бы!.. Спасибо за хлеб-соль… Мне пора! Самолёт улетает чуть свет.

Нехотя ухожу и представляю, как она раскладывает карточный пасьянс на жёстком диване… сворачивается калачиком под одеялом…, долго не в состоянии уснуть…

XLIII

Утром жена оперного баса поймала «Кучу» в театре. Та выглядела нездоровой, была бледна, жаловалась на мигрень. Между прочим, поинтересовалась, улетел ли «дипломат»?

Сообразительная коллега (ей ничего не было известно об отъезде, вернее, она точно знала, никуда он сегодня не собирался) брякнула нечто весьма неопределённое, что можно истолковать так и сяк… Да, торопился, чёрт возьми, но, кажется, опоздал на вокзал…

– На вокзал? Он хотел лететь самолётом.

– Ну да, я имею в виду аэровокзал!

Дома концертмейстерша устраивает бучу:

– Садист! Эсэсовец! Вы намерены оставить её одну в Новогоднюю ночь?!

– Может, – подумал «садист», – и правда, бросить всё в Крыму…, отвязаться, забыть скандалы, тягомотину с властями, угрозы, общину, храм, остаться здесь навеки или… сесть в ближайший поезд на юг?

XLIV

В полдень гуляю с Мошенским по берегу Москва-реки под аккомпанемент его экзальтированных рулад:

– Караян женился на манекенщице… Коровницу сделали статс-дамой!.. Видели его подпись? Не факсимиле, а дубликат ссадины на колене мальчишки… А Брукнер? Нос крючком, щёки в красных пятнах, жирная шея…

– Господи! Да какое вам дело, разве это имеет отношение к музыке?

– Где вы наглотались Теодора Адорно? Его «Введение в социологию музыки» до сих пор не напечатали у нас, прячут!

– Брукнер часом не еврей?

– Ну что вы? Вагнер не принял бы его… Апропо: о евреях.

– Только не долго…

– Выскочив из средней школы, многие навсегда забывают книги, которыми нас пичкают в годы учения. Именно пичкают, ибо ухари-педагоги скрывают подлинный смысл сочинений классиков, применяя глиссандо. Возвращаться позднее, например, на хутор близ Диканьки как-то нет охоты. И если случайно, может, по совету друга, спустя двадцать лет вы вновь берётесь за «Тараса Бульбу», что непостижимо как случилось намедни со мною – вы не поверите! Передо мной во всю мощь развернулась такая новая картина, что, кажется, никогда не читал знаменитую повесть!

Обыкновенно нам преподносили Тараса как образ грозного и грузного казацкого полковника, умельца постоять за ущемлённые интересы Родины… Мало ли подобных героев?

– Что же было, на ваш взгляд, пружиной внутри этого персонажа?

– Вот это как раз от всех читателей прятали и прячут, таили и таят даже самые смелые толкователи, те, кто догадывался.

– Так что же хранил в пороховницах Бульба? Удаль, честь, совесть, разум?

– Наипаче: глубокую безоглядную веру в Христа Спасителя!.. Ей Богу, уйду в монастырь… Вся книга – восторжённый гимн искренней вере не только одного Тараса, но всего казачества – в двадцатом веке истреблённом в России пришедшими к власти «свердловыми» – казачества, широкой, разгульной замашки русской природы, необыкновенному явлению русской силы, связанной с общей опасностью и ненавистью к нехристианским хищникам!

– Да вам, Владимир Анатольевич, лекции в Литературном институте читать! А не в оперном театре махать дирижёрской палочкой.

– На первых же страницах Гоголь радостно говорит: Бульба – вечно неугомонный, считает себя законным защитником Православия; всегда хватается за саблю, когда глумятся над христианством, полагая при любых обстоятельствах позволительным поднять оружие на басурманов, татарву и турок…

– Религии нет без молитвы…

– Тарас и за стол не сядет, и чарку крепкой горилки не пригубит без обращения к Богу. И сыновей везёт в Сечь только после благословения супруги, приговаривая ей: «Моли Бога, чтоб они воевали храбро за веру Христову, а не то – пусть лучше пропадут… Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде, и на земле спасает».

– «Приходящего принимайте без споров о вере», – учит Новый Завет. Так ли принимали людей в Сечи?

– Пришедший сразу кланялся атаману, тот вопрошал: «Зравствуй! Во Христа веруешь?» – «Верую». Тогда богословствующий вождь задавал более серьёзный вопрос: «И в Троицу Святую веруешь?» – «Верую». – «И в церковь ходишь?» – «Хожу». – «А ну перекрестись». Новичок осенял себя крёстным знамением. – «Ладно», – решал начальник, – «ступай в тот отряд, где тебе лучше всего». И вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать её до последней капли крови, хотя…

– Гоголь не скрывает: и слышать не хотела о посте и воздержании!

– Разве запорожцы хлысты? Шалопуты отвергают церковные таинства, зато не пьют водку, не матюкаются, слушают стариков, живут в любви и единодушии с единоверцами, повинуются мирской власти…

– Ну ангелы, а не сектанты!

– Какое шило всполошило дремавшую в пиршественном раздолье Сечь? Прискакали издалека два казака в оборванных свитках: – «Беда, панове! Церкви теперь не наши!» – «Как не наши?» – «Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперёд не заплатишь, то и обедни нельзя править. А если рассобачий жид не положит значка нечистой своей рукой на Святой Пасхе, то и святить пасхи нельзя! Жидовки шьют себе юбки из поповских риз!»

Одним махом постановили запорожцы перевешать всех жидов, перетопить поганых в реке.

– Это тех-то потомков царя Давида, что учинили для иноплеменников холокост, о чём сегодня наотрез забыли: клали их под пилы, железные молотилки, под железные топоры и – свидетель Библия! – кидали в обжигательные печи – предтечи крематориев Освенцима и Дахау? «Евреи – самые кроткие люди на свете, страстные противники насилия», – уверяет коротышка Сартр, малюя портрет антисемита.

– Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые казаки только смеялись, видя муки бедных сынов Израиля. Днепр не расступился перед потомками Авраама, как Чермное море во время бегства избранного народа из Египта.

– Как, Владимир Анатольевич, вам не стыдно употреблять слово «жид»?

– Пушкин, Лермонтов, Андрей Белый пользовались этим словом так, как оно звучит в Евангелии на церковно-славянском языке и встречается там, как в посланиях Павла слово «блядь». Мир чахнет над «Дневником» Достоевского, аки Кощей над своим златом. Ну а если б в России русских было бы три миллиона, а евреев восемьдесят, как бы они относились к нам? – не может успокоиться Достоевский. – Дали бы евреи русским сравняться с ними, свободно молиться? Не содрали бы с нас шкуру, не уничтожили бы, как чужих народов в древности?… Гоголя подташнивает от неряшливости евреев, их пронырливости, жадностью к наживе.

– Он что, иллюстрирует неведомый ему афоризм Маркса «Бог еврея – деньги», или отображаемое Николаем Васильевичем отношение казачества к бойкой еврейской натуре всего-навсего – спесь антисемитизма?

– Заглянем не в водянистую «Историю Украины» Михаила Грушевского, а в «Историю россов» архиепископа Георгия Конисского. Пушкин отметил хвалебной рецензией этот уникальный труд…

– И Гоголь, очевидно, его также внимательно оглядел?

– Конисский пишет: церкви, не соглашавшиеся на Унию, были отданы жидам в аренду, и положена была за всякую в них отправу денежная плата… Жиды с восхищением принялись за такое надёжное для них сверхприбыточество, и тотчас ключи церковные и верёвки колокольные отобрали себе в корчмы. При всякой требе ктитор повинен идти к жиду, торжиться с ним, платить за требы, клянчить ключи… Покупающий пасху униат должен иметь на груди лоскут «униат»…

– Вспомним жёлтые звёзды на одежде евреев при Гитлере!

– Или: сколько евреев, одетых в шинели вермахта, взяла в плен Красная Армия? Крещендо: десять тысяч!

– А сколько убила их на полях сражений?!

– Подруга Хайдеггера, выдающаяся еврейка Ханна Арендт, открыла миру: 120 тысяч венгерских евреев служили во вспомогательных войсках фюрера! В Италии при Муссолини не было ни одной еврейской семьи, хотя бы один член которой не являлся членом фашистской партии… Но мы отвлеклись, вернёмся к Конисскому…

Униат покупает пасху свободно, не имеющий же начертания тогоплатит дань. Сбор сей дани отдан в аренду или на откуп жидам, а поляки, утешаясь тем, что жиды отправляли свою Пасху свободно, проклиная христиан и веру их, в синагогах на русской земле, все пособия и потачки им делали.

– Совдепия перехватила их инициативу по эксплуатации церквей! Без санкции Совета по делам религий не открывают ни один храм, не ремонтируют, не крестят без инквизиционной ведомости, поставляемой на идеологический рентген в горисполком.

– Запорожцы целуют крест после молебна, напутствующего их в поход. Вдогонку ушедшим на войну сыновьям Тараса привозят ещё раз благословение старой матери и каждому по кипарисовому образку из киевского монастыря; братья тут же надевают их на себя – и начинается, по выражению Николая Васильевича, «очаровательная музыка пуль и мечей»…

– Жиды, констатирует архиепископ Георгий Конисский, избиты целыми тысячами без всякой пощады, получив за мытничество своё довольное возмездие. Гоголь вторит ему: дыбом стал бы нынче волос от тех странных знаков полудикого рёва запорожцев. Избиты младенцы, отрезаны груди у женщин, содрана кожа с ног по колена у выпущенных на свободу. Многие места у Гоголя кажутся дубликатом жестоких батальных сцен древнегреческого эпоса.

– Что значит рядом с такой расправой примитивная депортация крымских татар в далёкую Азию? Не надо сахарных слёз. С предателями на войне не миндальничают! По данным института военной истории ФРГ, не два-три десятка, а две трети мужского населения крымских татар сражались под штандартами Гитлера.

– А ведь были времена, когда казацкие корпуса Сагайдачного, Хмельницкого, Мазепы били татар до остервенения!

– Когда крымские потомки Чингисхана ударили в тыл казакам, напав на Сечь, когда рать запорожцев вынуждена была воевать на два фронта, когда лазутчики-жиды пронюхали об ослаблении казачьих полков и мигом донесли о том полякам, зажурилась в казацких рядах смута, зачернела впереди унылая судьба, и многим взмечталось, чтобы минула их чаша смертная, как хотелось того же в Гефсиманском саду самому Христу. Извлёк тогда Бульба из своих запасов заповедное вино и, угощая братьев по оружию и вере, произнёс тост: «Выпьем, товарищи, паче всего за святую православную веру, чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы святая вера и все, сколько ни есть басурманов, все сделались бы христианами!»

Ни перед кем не ломит шапку казак. Но, если Церковь печалуется, молит о милости к побеждённым – свирепость отступает. Казаки по ходатайству Церкви не трогают своего закоренелого недруга Потоцкого, дают ему уйти подобно тому, как Приам уходит от победителей Трои с выпрошенным телом убитого Гектора.

Гоголь потрясающе запечатлел предсмертное преображение пленённого поляками сына Тараса Бульбы Остапа. Истерзанный, он в окружении врагов взывает словами Христа на кресте: «Батько! Где ты? Слышишь ли?»

– Ни в русской, ни в украинской литературе нет более высокого религиозного рыцаря, чем Тарас Бульба!

– Кстати, где в данной книге чисто русское, где чисто украинское? Тут всё так туго, братски взаимопереплетено, что, читая её, постоянно слышишь торжествующий клич идущих на смерть запорожцев: «Пусть процветает и красуется вечно любимая Христом Русская земля!»

XLV

Уже сгущаются сумерки, когда я, прослушав музыкальную гамму из семи тонов бурлящего капельмейстера, расстаюсь с ним и звоню Тамаре Сергеевне.

Надев вечерний костюм, оказываюсь с нею в нарядной толпе в фойе филармонии. Здесь, как в театре, где служит моя очаровательная спутница, различаю среди публики две знаменитости: это утомлённый солнцем успеха покоритель снежных вершин кинематографа Упырьев и заваливший столицу вычурными статуями великих людей лепщик Фидийлидзе.

Упырьев не упускает возможности блеснуть россказней о породистости своей родословной, ведёт её от кембрийского периода.

Длинноногий, поджарый папаша его воодушевлённо штамповал акафисты во славу Картавого да Конопатого. Первым сочинил оду в память о Павлуше, пришибленный отцом кулаком за донос в ЧК о скрытом хлебушке. Навьюченный орденами, почётными званиями, денежными премиями, сидя на банкете рядышком с вождём, положил тому в тарелку кусок ветчины, не менее жирный, чем комплимент в тексте, который написал для государственного гимна. После краха СССР, не конфузясь, оперативно заменил имя Сталина на три буквы: Бог.

На даче «гимнософиста» в саду, подражая Гёте, который карандашом начертал на деревянной стене охотничьей сторожки волшебные строки про горные вершины во тьме ночной (с тем же мастерством, с каким резал на обеденном столе жареную курицу), выдающиеся поэты и писатели, артисты и прочие гости оставляли золотым пером автографы на фанерной обшивке нужника, где в эру серпа и молота сын хозяина ховал бумажную иконку своего небесного покровителя преп. Никифора.

Сыграв в уже полузабытом фильме роль крепкого самодержца, оседлавшего каменного коня на площадке перед храмом Христа Спасителя и не удосужившегося опосля революции спешиться даже на задворках Русского музея, актёр выдвинул свою кандидатуру на выборах президента страны и с треском провалился.

Свистать на Руси в жилой избе – грех, отвращается от таких людей Богородица. Но Упырьев (подражая, очевидно, Николаю Второму, окликавшему подобным способом в Зимнем дворце государыню), заправски, сунув по-босяцки четыре перста в рот, аплодировал в палаццо спорта боксёру, пославшему в нокаут чёрного ливийца. А спустя два часа смиренно, благоговейно склонял плешивую голову перед Патриархом; сияя улыбкой до ушей, Святейший хомутал режиссёра за какие-то заслуги алой лентой ордена св. Даниила Московского.

Церковной медальки сподобился и земляк Сталина, смоделировав на Поклонной горе памятник корчагинцам в виде устремлённого в голубую высь шампура с нанизанным ангелом, поджариваемым на солнце вместо шашлыка.

В монографию о творчестве многогранного художника вклинили цветное фото: дряхлый ваятель в измазанном фартуке, бежавший четверть века назад солдатом штрафбата по минному полю, осторожно, как опытный сапёр, лапал за бёдра двух абсолютно голых натурщиц на фоне крупной недоделанной статуи Николая Угодника.

XLVI

Тамара Сергеевна тянет меня в зал, где начинается новогоднее представление. На сцене куролесят шустрые музыканты в костюмах эпохи рококо, разучив несколько дней назад весёлую пьесу Чимарозы.

И напудренные парики, голубой зуд позументов на белых камзолах, ужимки куртуазных тузов на сцене, гоготанье публики, пожилая дама, строго оглядевшая чичисбея Кучинской (профессор консерватории, одиночествует в квартире, где висит портрет интеллигента с пролетарским лицом, который держит в руке книгу, стараясь смотреть в неё и на того, кто на него смотрит), базарная суматоха в гардеробной при разборе пальто и шуб, красноречивый молодчага, который везёт нас с концерта на чихающей машине, радуясь подкалымленной трёшнице – всё томит, как затянутая прелюдия к…

Дома она принимается накрывать стол; останавливаю, нежно обнимая. Артистка выскальзывает из моих рук, щебечет, что ей нужно принять ванну и… почему-то, чтобы раздеться, скрывается не в душевой, а в прихожей, где висит верхняя одежда.

– Ты что? – высовываю вслед за нею нос через распахнутую дверь и вижу: схватив мою шапку, мерит её перед зеркалом, вертит головой, принимая экстравагантные позы.

Вздрагивает от неожиданности моего появления и со смехом бросается мне на шею.

XLVII

Груди у неё оказались обалденные, мягкие, длинные, как уши спаниеля.

XLVIII

Очнулся под холодной струёй воды в ванной, где всё слепит белизной, а каскад разноцветных шампуней и кремов не уступает в задиристости ни одной ёлочной игрушке.

В спальне, отыскав под одеялом её ногу, вытираю о ступню мокрое лицо.

Под утро она тихо плачет в моих объятиях, говорит: это оттого, что ей хорошо со мной; просит, чтобы не исчезал бесследно, оставил хотя бы ниточку…

Проваливаясь в усталое, блаженное забытье, в причудливых переплетениях надвигающегося сна вижу её на сцене… На ней темнеет бархатное, расшитое штрихами серебра, с высоким стоячим воротником платье Марии Стюарт…

XLIX

Приехав из Москвы, замечаю, что участок с ветхим зданием неподалёку от меня действительно приобрёл владелец лягушатника.

Стучат топорами нанятые работники, ломают перегородки, сдирают закопченные обои, дивясь галактикам высохших и ещё живых клопов. На крыше разбирают трубу, бросая кирпичи с присохшей глиной вниз на уцелевшую клумбу гладиолусов.

В саду сидит в брюках на корточках немолодая дочь бывших хозяев, приехала из Орла. Читает мельком пожелтевшие письма отца к матери, роняя их в мелкий костёр. На столешнице блестит стеклянная банка с водой и цветами, спасёнными из-под кирпичного обстрела. Женщина отнесёт их родителям на погост, где развяжет нитку, стягивающую растения, словно снимая с рук и ног покойника тесёмку перед тем, как задрают крышкой гроб…

Сашка по-прежнему пасёт своё стадо:

– Ну, что нового в столице?

Рассказываю, видел генералов, что гоняли его на войну… Один из них, будучи министром обороны, влип в антигосударственный путч, вышел на волю по амнистии, навеки затих, ни слуху ни духу двадцать лет, и вдруг – жив, дотянул до девяноста, и сам президент приехал к нему с поздравлением, привёз тарелку оладий с протёртой малиной – новый орден. Маршал поддакивает главнокомандующему кивками бритого черепа, безусловно, соглашаясь с высокой оценкой его боевого пути; троекратно лобзает главу государства, тот, прикидываясь, делает то же самое. Верховный подходит к пианино и двумя пальцами наигрывает под улыбки генералитета ходульный шлягер – отголосок грандиозного концерта в честь Дня охранки, которой он рулил раньше.

– Э! – чухается хозяин козлов. – Я это видел по телеку.

– Пойдём в город, посмотрим новый фонтан… Сегодня открывают!

– Делать мне нечего! – огрызается «передовик социалистического животноводства», и я, подобно Рильке, которому на выставках было любопытнее смотреть не на живопись, а на посетителей вернисажа, отправляюсь поглазеть на общественное биде.

По дороге вскрываю на почтамте заказное письмо из Италии, куда перебрался вместе с женой оперный бас; получил гражданство, поёт чуть ли не в «Ла Скала» и зовёт в гости.

На «родине неутомимейших развратников и едчайших насмешников» я был, в Пизе, на конгрессе христианско-демократических партий Европы в амплуа заместителя председателя карликовой политической партии, взвившейся в противовес диктатуре, когда совдепия уже подыхала под аккомпанемент мягких, ненавязчивых звуков тускло-медной небольшой трубы небритого старика, что, иллюстрируя своей позой наклон земной оси, пытался осточертевшей мелодией казённого гимна выклянчить у чёрствых пассажиров на автостанции пятак на водку или хлеб.

Конгресс открыла оркестровая «Ода к радости» Бетховена, которую вдохновенно исполняли на сборищах отпетых сталинистов и торжествах эсэсовской интеллигенции под управлением Герберта фон Караяна, одетого в мундир Третьего Рейха.

Многое напоминало бюрократическую Москву: речуги произносили по бумажке, вопросы разрешали задавать лишь заранее согласованные с президиумом. Правда, было и нечто, чего не встретишь на съездах партократии в советской столице. Господа делегаты, когда им приспичивало, перемахивали через кресла, не утруждая себя необходимостью семенить бочком к выходу. Шныряли туда-сюда, не стесняясь присутствия президента республики, коротконогого, с негнущейся шеей политика.

Не палаццо, а цитата из Ницше: лужайка, где пасутся коровы, женщины, демократы, лавочники…

Я был гостем; о чём шумели тут эти пиджаки и юбки не понимал; перевод выступлений на русский язык организаторы мероприятия не удосужились осуществить, ввиду мизерности количества христиан-демократов из России. Был великий соблазн отождествить Конгресс с сошествием Святого Духа на апостолов; вещали апостолы Европы на нескольких языках, превосходно ориентировались в постижении того, о чём много часов говорили, чего нельзя сказать ни о смешении языков на строительстве Вавилонской башни, ни о том, как ученики Христа исполнились Духа Свята, зазвенели на других языках и двинулись во все страны проповедовать Распятого.

В перерыве и без того сытую поросль политических мальков щедро кормят. Вино – несколько сортов: белое, красное. Тонкие ломти шикарной оранжевой ветчины, свежие фрукты, спагетти, мясное филе…

Всей этой публике, охраняемой жандармами с автоматами (чёрные мундиры, алые лампасы), всей подрастающей смене руководителей Европы, пока ещё дурачащейся, но уже оттачивающей зубы, нет никакого дела ни до того, что полиция разогнала в ста метрах от палаццо традиционную в таких случаях демонстрацию студентов против постановлений правительства, ни до их сверстников, христиан из католической организации, собравшихся вечером в плюгавом ресторанчике. Простые голодные рабочие, ожидая заказанные блюда, жадно ели небольшими кусками нарезанный на столе хлеб… Я спросил, как к ним относятся христианские демократы?

– Терпеть нас не могут!

– А Папа?

– Папа говорит, мы оттого несчастны, что не имеем здесь родины, наше счастье и родина – Христос…

Вечером еду во Флоренцию, не надеясь увидеть ни раздражавших Данте бесстыжих горожанок, разгуливающих по рынкам с голыми сосцами напоказ, ни костров Савонаролы, жёгшего книги Боккаччо, Петрарки, шиньоны, маскарадные костюмы, лютни, холсты Боттичелли под колокольный звон и пение одетых ангелами мальчиков.

Что же осталось от прекрасной Флоренции, общества влюблённых в Платона и Плотина, где одновременно жили Рафаэль, Леонардо да Винчи, Микеланджело?

Толпы плебса, площадные клоуны, акробаты… На узких улочках удобные столы… Астрологи, гадалки… На столешнице, покрытой чёрной скатертью, горит плошка, освещая кровавым цветом стоящую торчком пластмассовую ладонь. Хиромант в ударе, раскрывает будущее взволнованной блондинке.

В огромном мраморном соборе прохладно… Служба… Через микрофон в руке священника… Богомольцев – кот наплакал, больше зевак…

Конгресс продолжается… Поляки настороженно пялятся на немцев, боятся объединения восточных и западных тевтонцев… В перерыве между скучными заседаниями к нам за обеденный стол неожиданно подсаживают двух парней: номенклатура Комитета молодёжных организаций Страны Самых Старых Руководителей. Прилетели дать «наставление поэту, отправляющемуся к потаскушке»… Один из них, генеральский сынок, примкнул в Крыму к создателям Либерально-христианской-демократической партии (после падения однопартийной системы такие объединения плодились, как грибы после дождя), куда влипли бандиты, коммунисты, попы, деляги. Верхушку симпозиума трижды перестрелял до сих пор неизвестно кто; наш сотрапезник милостию Божией уцелел и из признательности Творцу, дабы стать к Нему поближе, оставив суету жизни, возглавил агентство по исследованию космоса и полётам на седьмое небо: вместе с Упырьевым отснял на зависть американцам первый в мире художественный кинофильм, как на постоялом дворе космической станции можно вырезать аппендицит или вылечить почечуй.

На прощание распорядители Конгресса суют мне в нагрудный карман банкноту в 50 тысяч лир (хватит на стакан семечек) и в порядке культурной программы везут в городишко, где родился св. Франциск Ассизский. Всем членам делегации вручают по сувениру (плюшевую пластину с благодарностью за посещение), а мне, поскольку не хватило подарков, подносят бутылку рома, на этикетке – Pater Seraphicus.

L

По дороге на гульбище иду к новому фонтану мимо собора Иоанна Предтечи. Не так давно местная газетёнка разбавляла опиум для народа слюною бешеной собаки: торговки, слесари, рыбаки, отборные партийцы, металлурги, комсомол, педагоги – все норовили разорвать меня на полосах захолустного официоза, а теперь палкой не выгонишь из битком набитого храма, стали «общниками божественного естества». Молятся! Кому? Зачем? … «Беременные сеном разродятся соломой».

У дверей собора приколотили мемориальную доску, чей-то профиль… Чу! это же земляк, путеводитель слепых, свет для находящихся во тьме, наставник невежд, учитель младенцев, дважды святой лауреат Сталинской премии, великий хирург, архиепископ Лука!

Как ты, теплейший к Богу о нас молитвенник, мог подкалдыкивать Аэндорской волшебнице, вызывавшей духи усопших? Разве не чуял гнева пророка Исайи и отцов Церкви: «Спрашивают ли мёртвых о живых?… нет в них света». Чего ради отмахнулся от «Плодов просвещения» Льва Толстого, что смехом высек импонирующий себе оккультизм?… Поздравляя приторно затёртыми телеграммами Сталина с днём рождения, не иллюстрировал ли резюме Некрасова: «Люди холопского звания сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа»?… Славно было бы близ твоего облика на стене собора поместить барельеф с физиономией Ленина, чей портрет ты повесил в своём кабинете рядом с иконой Богородицы.

Какая кошка, выгнув спину, страшно заворчав, вздыбив шерсть, перескочила через твой гроб?

Ты пальцем не пошевелил, чтобы открыть отбитый мною храм.

И хотя английским издателям взбрело на ум включить моё имя в энциклопедию «2000 религиозных деятелей ХХ века», а Биографический центр в Кембридже, где Бердяеву присвоили гонорис кауза чин доктора богословия, в восторге подтвердил мою номинацию на международное звание «Человек года», – служить мне в соборе не дают. «Не храбрым победа, не мудрым хлеб»…

Пусть же он будет эпитафией на моей могиле!

LI

Боже! Что такое? Праздник у бассейна: гуденье, бубны, трубы, гусли и сопели. Толпа, сдаётся, похожа на Шостаковича, любившего послушать духовой оркестр пожарных и (не менее Муси Плесневецкой) кошачий вокализ футбольных трибун.

Тут моя соседка виолончелистка в смятой войлочной шляпе, богиня отхожего места Умрихина, атлеты духа в рясах, и вообще всё руководство курорта, торжество-то вон какое.

В центре овального водоёма – скульптурная группа детей на постаменте: мальчишки и девчонки, взявшись за руки, пляшут вокруг разинутой пасти крокодила, высунувшегося из воды. Им вторят на бордюре крупные лягушки, испуская толстые струи. Таких мясистых амфибий я не видел даже в резиденции президента компаний «Шикарный клуб», где жена хозяина любезно предлагала выкупаться с нею в домашнем бассейне, но я, не зная, нет ли в водоёме крокодила, т.е. подозревая, как на это отреагирует её муж, вежливо отклонил данное пожелание.

Это типовой фонтан прошлой эпохи. Его наштамповали из железобетона в Сталинграде, Воронеже, Днепропетровске, Оренбурге и других местах.

По замыслу создателей, их продукция иллюстрировала популярную сказку: пойманного злодея Бармалея проглотил, по просьбе милого доктора Айболита, добрый крокодил. А чтобы никто не сомневался, кто здесь Бармалей, а кто крокодил, на фронтоне железнодорожного вокзала близ фонтана разместили для каменного хоровода поющей пионерии припев «Слава великому Сталину!»

После страшной бомбёжки в 42 году немецкой авиацией фонтан покалечено уцелел. Кому из подростков оторвало голову – из шеи торчит металлический клык, кому вместо рук достались железные прутья, кому до арматурных костей расщепило ноги… Фото этой трагедии облетело весь мир, расквасив Черчилля, ухаживающего за «Дядюшкой Джо», до крокодильих слёз.

По той причине, что скульптурный ансамбль якобы не представляет из себя по канонам эстетики соцреализма никакой художественной ценности, сей самый подлинный символ сталинщины смекнули в 50 году повсюду демонтировать.

И вот он… снова вылез, будто готический шрифт оккупации из-под смытой дождями многократной побелки на стене бывшей немецкой комендатуры; будто фюрер в шинели с поднятым воротником выбрался из бункера и трогательно потрепал по щеке одного из вытянувшихся перед ним мальчишек, который подбил из фаустпатрона русский танк в развалинах оглушённого Берлина.

Фонтан восстановили не только в Волгограде и других селениях, даже в нашем закутке, невольно взывая к зловещему времени, когда страна валялась в горячке индустриализации, а жар обожания вынуждал выплясывать перед кремлёвским крокодилом, наподобие Давида пред священным ковчегом.

Не богини, что питаются существами четырнадцати миров, танцуют перед оскалённым аллигатором, а сытые радостные ребятишки, чьих преголодных сверстников, застигнутых при разграблении продовольственных складов, на кражах из железнодорожных вагонов, кат гороховый втайне приказал расстреливать, начиная с двенадцати лет, подвязав венерически больным беспризорникам рубашки для сбора яблок в раю.

Ибо Иосиф Виссарионович не хуже Ивана Матвеича (героя повестушки Фёдора Михайловича), угодившего в брюхо прожорливой рептилии, был одержим ненасытимой идеей улучшить судьбу всего человечества, жаждущего на его спине перемахнуть в Эдем по методу одного святого, что преодолел Нил верхом на крокодиле.

LII

Когда народное гулянье улеглось, и дурман мероприятия растаял в надвигающейся ночи, один из пьяных ветеранов войны (победителей не судят), звеня медалями, опорожнил мочевой пузырь в новый бассейн; так не то в кровавый праздник евреев Пурим, не то в канун Пасхи Христовой насцал себе в штаны, умирая в беспамятстве, экс-бурсак в мундире генералиссимуса, на чью рожу Оспа-матушка обронила рассыпавшиеся чётки.

Оглавление

Часть первая

  Побег

  Ночные бабочки

  Детский альбом

  Острог

  Владыка

  Капкан Гименея

  Ника

  Голова на блюде

Часть вторая

  Истина

  Сусанна и старцы

  Молитва Товии

  Пещное действо

  Глас в пустыне

  Неподкупная

  Серафим Саровский

  Нищие духом

  Антихрист

  Сергий Радонежский

  Псалом 21

  Христа ради похабство

  Сломанное колесо

  Георгий Победоносец

  Отче наш

  Закхей

  Кто обидел смерть?

  Сорок мучеников

  Бесы

  Лествица

  Демонов язва

  Четыре буквы

  Логос

  Палама

  Валаам

  Жертва вечерняя

  Радуга

  Св. Василий Великий

  Апостол языков

  Санта Клаус

  Страшный суд

  Плаха Аллаха

  Триколор

  Икона и кумир

  Песнь песней

  Железный игумен

  «Со святыми упокой»

  Соблазн

  Вербное воскресение

  Анафема

  Силы небесные

  «Галчонком глянет рождество»

  Костёр на берегу

Часть третья

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIII

  XLIV

  XLV

  XLVI

  XLVII

  XLVIII

  XLIX

  L

  LI

  LII