Говорила мама… [Анатолий Никифорович Санжаровский] (fb2) читать онлайн
- Говорила мама… 618 Кб, 128с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Анатолий Никифорович Санжаровский
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Анатолий Санжаровский Говорила мама…
Русская женщина – самый красивый цветок в мире.А.Санжаровский
Всё, что было в судьбе,Будет помниться вечно,Вот и снова я дома,В родимом краю,Замирает сердечко,Когда старая речкаПростирает мне рукуХудую свою.Иван Семенихин
Как свят уют родного очага,Привычно всё – от звёзд и до росинки…Здесь чувствуешь, насколько дорогаРодительская каждая морщинка.Иван Семенихин(с. Вязноватовка Нижнедевицкого района.)
В Нижнедевицке у мамушки
Нижнедевицк… Это уютное степное районное сельцо в шестидесяти километрах к северо-западу от Воронежа. Сюда в шестидесятые перевели из Евдакова старшего брата Дмитрия. В Евдакове он бегал механиком на маслозаводе. И в Нижнедевицке тоже механничал. Одно время покняжил директором маслозавода. Не уякорился. И нерасторопность спихнула его снова в механики. Вскоре после переезда Дмитрий женился и зажил отдельно своей семьёй в новом доме через три двора от наших. А мама и брат Гриша – он работал на маслозаводе компрессорщиком – куликали в аварийном заводском бараке-сарае. Мама мучилась в нём тридцать пять лет, Гриша – тридцать семь. Мыкали горе в этом пролетарском баракко до самой смерти. Все эти долгие годы строители «счастья на века» горячо обещали им квартиру в доме-новостройке. Только дальше жарких обещаний дело не пробегало. И получили мама и брат жильё лишь на кладбище. Правда, уже после смерти мамы, в 1996-ом, Гриша дождался-таки уже от новой власти ордера на новую квартиру. Счастливый, он основательно ухорашивал свой уголок. Да переехать так и не успел. Судьба распорядилась по-своему. Смерть… Двери их ветхой хилушки были так узки и малы, что в них нельзя было вынести гроб с покойником. И гроб с телом мамы, и гроб с телом Гриши пришлось выносить в окно. Очки, футляр положили Грише в гроб. Были у брата пухлые ноги. Их обули в тапочки. А хорошие новые туфли тоже положили. Одну туфлю под левый локоть, другую под правый. Захочет, там возьмёт и переобуется. Мама встретит его ещё на дороге. Их могилки рядом. За одной оградкой. И верный Гришин друг посадил в изножье печальную берёзку… Каждый год я наезжал к своим в отпуск. То огород поможешь вскопать или убрать картошку. То погреб подремонтируешь. То дровец на всю зиму нарубишь… Всё какая-никакая подмога. У мамушки мне всегда было добро. Я был влюблён в её образную простую речь. Не запиши сразу – не запомнишь всё в точности. Пропадёт такая радость. И стал я записывать за мамой. Однажды она это заметила и очень расстроилась. – Толька, сынок… Ты к чему мои слова кидаешь на бомагу? Потом шо, сдашь меня у милицию? – Боже упаси! Да как Вы такое могли подумать? Я просто так… Нравится, как Вы говорите… – А и наравится, всё одно не хватай на карандаш, шо я там ляпаю… Да мало ль шо я бегмя ляпону!? – Успокойтесь… Не буду… И всё же я тайком записывал. Набежало тридцать три тетрадки. Когда я их читаю, вижу и ясно слышу свою маму. У неграмотной мамы я неосознанно учился писать свои книги – шестнадцать томов собрания сочинений.Бомба
В школу я пошёл в девять лет без десяти дней. Безграмотной маме нравилось слушать, как я усердно терзал букварь.[1] Сама она училась в школе с месяц. По чернотропу бегала. А как похолодало, как пали снега в воронежском хуторке Собацком, учёба и стань. Не в чем было ходить в школу. На троих у неё с братьями Петром и Егором метались в служках одни сапоги. Сапоги понадобились братьям. Как-то мама готовила на плите вечерю. В тот день я выучил уроки до её возвращения с чайной плантации, и мама попросила: – Почитай мне трошки. Я раскрыл букварь и торжественно прокричал по слогам: – Бом-ба! – Неправильно! – стукнула мама ложкой по кастрюле на плите. – Бон – ба!!! Ны! Ны посерёдушки воеводиха! А не твоя мыкалка мы! – Но в букварике – «бомба»! – Ой да ну-у!.. Ой-ёй-ёюшки-и!.. Та шо ж они там у той Москви понимають!? Негодный твий букварюха! Вкрай неправильный! Выкинь ото! – А уроки по чём делать? – Тогда не выкидывай. И больше мама не спорила с учебниками. 1947«Махновец»
У нас в девятом классе двадцать пять гавриков состояли в комсомоле и пятеро не состояли. Я был несостоятельный. И вот после новогодних каникул всех несостоятельных согнали в директорскую яму.[2] На эшафот. Нас выстроили вдоль стены. Звероватый дирюга молча прохаживался мимо нас по своей боевой цитадели и не сводил с нас жестоких глаз. Не мог налюбоваться, что ли? Дуректор прохаживался, а наша очкаристая классная комсоргиня Женечка Логинова торжественно тараторила из-за его стола: – Владимир Иванович! Наш класс борется за звание образцово-показательного. Если б эта пятёрка вступила в комсомол, мы б могли выскочить на первое место по школе! Но честь класса им недорога! Какие-то упёртые махновцы! Тощий дирик примёр посреди кабинета со сложенными на груди руками и – взбежал он под потолочек ростом – с высоты хищневато уставился на нас поверх очков, будто собирался с нами брухаться: – Ну! Чито будэм дэлат, уважяемие господа махновци? – распалённо вопросил он с родным грузинским акцентом. – На честь класса вам напиливать? А ми можэм на вас на всэх напиливать! Вот ти! – кровожадно ткнул в мою сторону мохнатым чёрным пальцем. – Как ти смээшь писат на комсомолск газэт, эсли сама не камсомолец? Тожа мнэ юни каресподэнт! Нэ будэшь ти юни, эсли нэ паидёшь на комсомол! Вступай аба бэгом! А то я позвоню на редакция «Молодой сталинец», и ни один строчк твой не побэжит болша на газэт! Я промолчал. И через полчаса нас табунком пригнали в райком комсомола в грузинском городке Махарадзе (сейчас Озургети). Райком куковал в десяти минутах ходьбы от нашей школы.А вечером я вприхвалку доложил маме: – Ма! А я сегодня в комсомол вступил. Мама горестно покачала головой: – Оха-а, сыне-сыноче… Везёт же тоби як куцему на перелазе… То в коровью лепёшку ступишь, то в кансомол той… 1956
Кто живёт под полом
Мама гостила у меня в Москве. Сидела у окна, смотрела во двор и как-то насторожённо стала вслушиваться в голоса снизу. Из-под пола. Лицо её смяло недоумение: – Иль тамочки люди балакають под полом? – Люди. – Цэ як?.. У нас под полом бессовистни гражданки мыши живуть-панствують… А у вас люди? О столица! В метро спустишься… Дух такый, як лук перегорит! Под полом живуть… – А чего Вы удивляетесь? Мы на четвёртом этаже. Под нами третий. Мама покачала головой и ничего не сказала.Паляница
Рассказывала мама… – Идуть двое. Дорога довга. Подморились. Бредуть голодняком. «Вот бы… – замечтался один. – Найди мы паляницу, я б ку-у-усь!..» Другой прокричал торопливо: «А я бы ку-усь! Ку-у-усь!!!» И первый шмальнул кулаком второго: «Ты чего два раза кусаешь?»Бешеный пух
Года три мама собирала куриный пух мне на подушку. Собрала и понесла на почту посылку. Не принимают. – Может, – говорят, – у вас куры бешеные и пух весь бешеный. Справку неси, бабка, от ветврача. – И шо в той справке докладать? – Что куры нормальные и пух нормальный. С такой справкой у мамы приняли посылочку. – Бачь, – говорила она потом мне, – как на той почте маракуют. Бешеные куры! Чего им беситься? Или дурочки какие?Мумиё
Летом мы с Галинкой были в Нижнедевицке. А в конце сентября снова я приехал. Только один. Заболела мама. Сразу за задами нашего огородчика тоскливо, чахоточно желтела новая районная больница. Но маму туда не положили. Сказали: – Нам в первую очередь надо лечить советских тружеников. А дорогушам пенсионерам – славная краснознамённая орденоносная Ольшанка! И отвезли её за двадцать километров от дома. Три недели, что пробыла мама в Ольшанке, я возил ей передачи, помогал брату Грише вести дом. И вот уже под вечер маму привезли. Гриша только-только закончил белить печку. Я тем временем домыл пол. Приготовились к встрече мамушки. Прошла мама от машины к порожку. Счищает палочкой с сапог грязь. Переобувается в тапочки: – А то щэ наведу вам в хату грязюки… За ужином она грустно роняет: – Шо-то, хлопцы, не хочеться йисты… Думаю, йисты ли свеклý? Вводить ли вас в растрату? – Смело вводите! – с апломбом бухнул я. – Только сначала выпейте пять капелек мумиё. Я вам привёз… Гриша подшкиливает: – Маме он привёз! А ты докажи, что не туфту привёз. Выпей сперва сам. Я выпил. За еду не берусь. – Что интересно, Толя сегодня у нас говеет. Праздник у него религиозный, – вприсмешку кидает Гриша. – После мумиё нельзя сразу есть. – Мужественный товарищ… Да! Все великие свои новые препараты испытывали на себе! – подпускает он важного туману. Я тихонько говорю маме: – А Гриша всё ждал, когда я начну от мумиё зевать. – Станешь ты зевать, – отбивается Григорий, – когда полсковороды курятины умял!.. Ма! Как Вы себя чувствуете? – Голова болит и в виски постукивае. Сердце разом ничё. А разом як застукае по ребрах… – Ма! Когда насмелитесь? – кивнул я на стаканчик с мумиё. – А шо? Надо зараз начинать пьянку? Потом як-нэбудь. – Я ж выпил. Цел. И от Вас ничего не отвалится. Григорий: – Ну к чему липнуть каждую минуту? Пристал банный лист… Будет пить! Мама перекрестилась и опустошила рюмочку с мумиё. – А приятнэ на вкус… И к еде навроде просится… Впервые за три недели поела с аппетитом. И вспомнила: – Ещё до войны мне цыганка нагадала. Если, говорила, в сорок пять переболеешь хорошо, то будешь жить восемьдесят три года… – А мы не согласные на цыганские восемьдесят три. Наш поезд летит до станции СтоИДалееВезде! – пальнул Григорий. – Охоюшки, Гриша… Расхороша ж твоя станция. Да не про нас. На старых людей зараз всплошь пришло гонение. Районный главврач Комаров як мне сказанул? Напрямо вот так и фукни в глаза: «В районной больнице нам предписано свыше ударно лечить тех, кто даёт молоко, мясо, хлеб. А ты что даёшь? Пенсию тянешь… В Ольшанку тебе столбовая дорога красными коврами уже выстлана…» А Ольшанкой заздря пужали. Вернулась же жива та ходячая. Про шо ще мечтать?Бабунюшка Фрося
Наутро я проснулся в пять. – Чего не спишь? – щёлкнул меня указательным пальцем по руке Григорий. – Да собираться в столицу надо… Он подсмеивается: – Я устрою тебе тёмную прощальную… Надо мне остальное достирать мамино. А то, что я вчера стирал, уже высохло. Ты погладишь… Если думаешь гладить, вставай гладь. Сейчас под раз нужное напряжение. Всё равно не спишь… Я включил утюг. – Ма! – хвалюсь я. – А я глажу с обеих сторон. Следов чтоб не было. Григорий уточняет: – Следы заметает-заглаживает. И понёс он завтрак поросёнку. Мама вздыхает: – Толька гладит. Гриша побежал на поклон в гости к кабану. А шо ж мне делать? Не лежать же, як коровя? Так я у вас ничего и не буду делать. Разучусь… – Полежите… Придите в себя от Ольшанки. Возвращается Григорий и сразу швырь камешек в мой огородишко: – Ма! Что интересно, за целый час Толька выгладил только сорочку, наволочку и плащ! – Это он от зависти, – говорю я маме. – Я основательно всё делаю. А он так не может. – Да, – улыбается Григорий. – Так не могу. Лучше делаю!Ещё толком не раскидало ночь, когда припостучалась к нам бабунюшка Фрося. Мамина товарка. – Игде туте наша ольшанска геройша? – шумит гостья и подслеповато пялится за печку, где на койке лежит мама. – На старом боевом посту! – усмешливо откликается мама. – Я не разулась… – Ну и не разувайтесь. – Хлопцив аж двое. Помоють. Бабушка подсела на табуретке к маме. – Ну!? Кто к кому, а я к вам уявилась… Не померли? Хвалитесь! Докладуйте мне и моей тубаретке! – Та жива ж! Сами бачите! Ну чего его ото шо здря греметь крышкой? В одно слово, раздумала помирать… – Тако оно способней. Ты у нас крепкая, как жила… А я туточки сама то ли полужива, то ли полумертва… Не пойму… На уколах катаюсь втору неделю! Дуже понаравилось старой дурейке… – Ну, чего у вас уколами сшивають? – Кроводавление штопають. Тыкають ну кажный божечкин денёшек! Оно у меня бешеное. Заниженное. – А у меня завышенное. А обом нам кислувато… – Да ну его в транду это давленье!.. Оё… – Она прикрыла рот кулачком. – Як же нехорошо ругаться… – Она посмотрела на печку. – Эта божья ладонь всё слышит!.. Нельзяшко при ней ругаться… И штобушки нэ було дуже кисло, вот вам сумочку яблок. Не покупные. Из свого сада. – Да я ль не знаюшки? Спасибко за подаренье! – Как раз подгадали вернуться домой к свому дню… Гриша уставился на бабушку Фросю: – А что сегодня за день? – Трифона-Палагеи, – ответила гостья и покачала головой на вздохе: – С Трифона-Палагеи всё холоднее и холоднее. Всё чаще донимають ознобицы, зябуша, ознобуха… Трифон шубу чинит. Палагея рукавички шьёт барановые. – Цэ так, – соглашается мама. – Михална! – с подкриком говорит бабушка Фрося. – Чи вы забулы, шо бабака я с глушью на обе пятки? Посадила вам голосок Ольшанка. Кричить мне сильнишь. – Цэ привсегда пожалуста! – Слухайте, шо я, глухня, вам расскажу… Тилько воспомнила. Цэ у Россоши було. Женився один. А жинка не всхотела, шоб мать его з ними жила. Он и говорит матери: «Пошли я тебя покатаю». Посадил в машину. Поехали. Стал раз. Поковырялся в моторе. Стал ещё. «Мам, выйди. Я подыму твой бок». Она вышла, он и толкни её в ров. Три дня лежала без сознательности! Потом стала кричать: «Спасите, кто верует в Бога!» Мимо ехал один. Услыхал крик и привёз её у Россошь. Напрямко в трибуналий![3] Вызвали молодых… А у сына уже спрашували соседи, где мать. А он отвечал одно: «Уехала в своё село». И дядько, спаситель матери, сказал сыну: «Ты выбросил мать. А мы подобрали». Посадили тех молодых… А то ещё… Сунули родители пятилетишку дочку на санки и повезли. «Поедем зайчиков ловить!» Привезли в лес, раздели, привязали к дереву и пошли… Ехал один шофёр, услыхал детский плач. Тут подъехал второй шофёр. Один снял с себя фуфайку. Укутал девочку. Едут. Видят мужика и бабу. Девочка и докладае: «А вонь мои злюка мамрыгла и папычка. Они у меня часто напиваются, а потом закрываются от меня на крючок в своей комнате и мучаются.[4] Стонут и кричат». Первый шофёр стал. Сказал второму: «Я прямиком дую в крокодильню.[5] А ты подбери их и тарань туда же». Второй взял их. Везёт. Они шумлять: не туда прёшь, агрессор! А шофёр: «Я знаю, где вы живёте. Но мне надо заскочить на моментушко в одно местынько. А там я вас доправлю до вашего дупла». Их домом оказалась теперь тюряжка. Сталинска дачка… Отака спеклась история. Коли брешу, так дай Бог хоть печкой подавиться! Бабушку Фросю мёдом не корми. Стой у печи да не приставай к чужой речи! Только слушай. Ей и самой тоже хочется услышать что-нибудь необычное. Мама это знает и расписывает свой случай: – А цэ чертевьё в Нижнедевицке скрутилось… Молодые не хотели его мать. Там пара… Она тонка, як щука. Ноги-палки рогачиком. Стоит, як на дрогалях. А шо злая… Хоть у кого вырежет и мозг, и позвоночник… У него мордяка с ведро! Губищи, як лопаты!.. Вот сын вывел мать в лес. Снимает с плеча ружьё. Свете божий… Мать перекрестилась и просит: «Не стреляй меня у спину, сынок. Стреляй у грудь». Он застрелил себя. 21 октября 1977
Качающиеся на лопатах
Приехал я в мае к своим. Смотрю, на двери замок. Я за сараи. В огородчик. Гриша в одной майке. Рубаха повязана на бёдрах. Копает. В отдальке мама копает грядку под чеснок. Обнимаемся. Целуемся. – Ну, как Вы тут? – Да помало качаемось на лопатах! – вполушутку бросает мама. – Ойно! Да ну ходим у нашу заброшку. Шо мы туточки стоимо? Я: – Да Гришу караулим. А ну, не дай Бог, весёлые цыганки украдут нашего женишка! Как пережевать такое горе? Гриша: – Гришу кинь на дороге… Споткнутся, но никто не подымет… Ну что, ма, как говорил один, глубоко покурили, мелко поработали, можно и на отдых. Раз Толька приехал, какая тут копка? Мы идём в наше палаццо. В эту тоскливую аварийную гнилушку. Бросается дома в глаза цветастый ковёр во всю стену. Мама гордовато присмехается: – Угадай, за скилько взяли? – За двести? – Выще! Все шесть сот! Хватит лохмоты туточки развешивать! – Но стена-то вечно сырая! – Это верно. На той неделе стенка отвалилась совсем до костей. Еле заделали… Мы подбили под ковёр стари одеяла. – Ковру надо дышать. Там должен пан воздух прогуливаться. – Толька! А вы себе ничё не покупили? Машина щэ не бибикае у вас под окном? – У нас, мам, арктическая тишина под окном. Ну на какие тугрики брать ту машину? Так что у нас ни дачи, ни машины… Из транспорта я держу лишь велосипед. С Вашей доброй руки… Помните, Вы мне купили велосипед, когда я был в девятом классе? С тех пор не слезаю с вела. Четыре уже украли. Купил пятый. Не повезло и с пятым… У нас одни убытки. У магазина на прошлой неделе украли. Зашёл за пакетом молока. Выхожу с пакетом – веселопеда нетушки. – А мы уже год порося не берём. Кормить нечем. А магазинным хлебом окормлять… Знаешь, куда оно выскочит!.. Гриша, ну шо нам делать? Гриша с напускным выговором: – Бабушка! Или ты с Луны упала? Он достал поллитровку из-за телевизора. Подбросил и ловко поймал одной рукой: – Наедем на бутылочку, Михалушка? – Случай ты не бросишь… И чего вот эти дядьки, учёны, шо ли, не придумають, як человека отохотить от водки?.. – У-у-у, ма… На что Вы замахиваетесь… Это опасно! Да если наука победит пьянство, люди перестанут уважать друг друга! Ну… Пока до этого дело не дошло, суну-ка я своё пойло в холодильник. Не, не пойло… Моя валерьянка! Холодненькая лучше идёт. – Тебе только б стаканить, – укоряет мама Григория. – Его, Толька, нипочём от бутылочки не выгонишь… От него не открадёшься… Чекалдыкнет один целую бутыляку и болта, и болта… И ляпае, и ляпае… Цэ скилько на его газировку[6] трэба? – А что нам деньги? Мы сами золото! И… Ма! Не наговаривать! А то подумает Толька, что я, николаевский жених, ещё и вечный аквалангист.[7] А уж если по правде… Всё у меня аллес нормалес.[8] Ведь малопьющий я… – Ага! Скилько ни налей – всё мало! – без зла погрозила мама пальцем. – К случаю явления столичанина ну чего не съездить в Бухару?[9] – покаянно вздыхает Григорий. – Ну просто великий грех не остограмиться! – Трэба ж тогда и к выпивке чего подтащить? – разводит руками мама. – Самэ лучше, сбегаю-ка я на свиданку на низ. Пробегусь по магазинах.Скоро стол был накрыт. Гриша налил нам с мамой пива. А себе водочки. Все встали. Чокаемся. – Ну! – стукнул Гриша своей рюмкой мою и мамину. – Не дадим прокиснуть нашему антизнобину.[10] Сгинь, нечистая сила. Останься один спирт! Бум! Бум!! Бум!!! За здоровье всех! – Правильни слова, сынок! Здоровьюшко – всё золото наше! Гриша лениво потягивал водочку. А мы с мамой баловались пивком. Мама всё подкладывала мне грибки: – Чемпион (она не выговаривала шампиньон и чемпионом его называла) всем грибам генерал. Ломали с Гришей в Чураковом рове. Е щэ грибы гусеником, гуськом растут. Як полотно! – Что у Вас новенького? – О Толька! За раз и не проскажешь! – хвалится мама. – У нас районна больница вся водою пидойшла. Канавами больницу обнесли. Обрыли. Ну властюра! Поставили больницу. А потом хватились щупать воду! А она сама нагрянула в подвал. Канавы стали обрывать. – А толк пляшет? – Не знаю, самэ лучше… Сёгодни шла к сараю, горобець вжик у самых глаз. Чуть крылом не резанул. Цэ, думаю, к приезду Толеньки. – И белый голубь у нас на антенне сидел, – добавил Гриша. – И в окно воробейка тукал. Кто-то приедет. – Зима-зимица путёвая була. Я из тарахтушки[11] на той неделе тилько выскочила. Ведро углю у день спалювалы. – Ты Митькиных девок ещё не видел? – спросил Гриша. – Ленка… Ух ты, тухты! На Октябрьскую с трибуны от школы орала. Читала что-то. Актиивнущая… Девка-отлёт! Нашей выпечки! На баяне ох и режет – я тебе дам! Формы м-м-м!.. Выше матери. С лица видная. Мужики уже косятся… Ленка хороша. Смелая. До каждого подойдёт. А меньшая, Людка… Худая, как кочерыжка. Худорба напала. Выдула непохоже что. Уже в первом классе. Спрашиваю, женихи есть? Кричит: целая шайка! Все женихи, что были в детсаду, веются за нею и в школе. Ни одного малушу не поменяла. – Бачишь, сынок, – грустно улыбнулась мне мама, – молодое растёт, старое отваливается… Люди свое дило знають туго, мруть, як мухи… Ну вон зимой Сашка с завода Ползик… Вечером, солнце так уже заходило, був у нас. А ночью помер… У нас на порядке жил Жора. Здоровкался как… Бывай здоров! Его и прозвали Жора Бывай Здоров. С перепою убил себя выстрелом в рот. А соседка у нас во отожгла номиерок! Утром встала, позавтрикала, каплю покопалась в огородчике и опрокинулась. Разделалась… Сёгодни под Три Тополя, – мама посмотрела в окно в сторону кладбища, – уже ухоронили… Часа два назад провезли на машине… – А почему на руках не несли? – спросил я. – На руках надо носить, пока жив человек! – хлопнул Гриша вилкой по бутылке. – А то живут и на кулаках друг дружку нянчат. Мама возразила: – Не у всех же так. Вон деда Костюху проносили мимо нас на рушниках. У него шестеро сыновцов! 4 мая 1979
Яйца для Москвы
Мы с Григорием завтракаем варёными яйцами. – Ма, – тронул я маму за локоть, – съели б и Вы хоть половинушку яйца… – Не, сынок. Я утром не ем. Туда надальше… Часам к двенадцати… А зараз и рота не раззявишь! Ты лучше скажи, почему свои яйца укуснее? В магайзине як-то брала… Никакого укусу! Белок от желтка не отличается… Толька! А тёща хотько изредка вам посылочки подае? Ай не? – С чего ей подавать? Своего у неё ничего нет. Зимой приезжал её сын Саша. Привозил полмешка картошки своей. – И то гарна подмога… А наши яйца, в апреле посылали, хороше дошли? – Хорошо. Только не все проложили… – В те года пересыпали яйца подсолнухом. А в прошлом годе нэ було нигде ни зернинки. Когда подсолнух поспевает, они чем-то его попрыскають и за неделю весь доспевает. А тут то ли потравили… Люди с Гусёвки кинули курам семян – попадали. И подсолнух во всём районе весь пожгли на корню. Район не сдал государству ни одного зёрнушка. Никто не отвечал. Значит, так надо. А може, зерно само не выздрело… Вот нам и нечем было пересыпать яйца… Что ж это у нас за житуха?.. Как это они там, – мама посмотрела в печали на потолок в аварийных трещинах – так сумели всё дожать до такого краю?.. В Москве без драки не укупить яець! Выкинут же раз в сто лет… О-ёй и житуха… 5 мая 1979Буквы
Строчу послание своей половинке Галине. Мама напряжённо всматривается в мои каракули: – Ин пишет, словно рожает, другой пишет, тилько перо скрипит… Як ты пишешь? Ну и почеркушки… Одни ковылюшки-финтиклюшки! А не буквы! Ну… Вот слово. Ни одной буквушки нэма!.. Ни одной не пойму… Э-э-э… Ничё не понимаю. Напропал одни крючочки. Ну, хлопче, у тебя и подчерк! – Да не хуже Вашего! А помните, как я, первоклашик, учил Вас писать? – Помню! – гордовато просияла мама. – Хвамилию свою напишу. Настановлю цилу бригаду буквив. Ще и лишние с мешочек понакидаю. – Да что фамилию? Вы целые послания строчите! Вот одно я в Москву увезу. Память будет… Сейчас найду… Я порылся в своих талмудах и показываю маме клок газетного полюшка с её строчкой. – Ма! Как я ни бился, ничего не смог понять… – Та ты шо?! Неграмотный у нас? Ясно ж я тут написала: «Гриша, это каша курам». – А к чему Вы написали? – Наварила я каши себе и курам. И край бежать в астроном. А Гриши нэма. Придэ со смены, щэ курячью кашу ухлопае. Курей без ужина и без завтрика ну оставит! Я и наверти ему письмище. Положила под ложку на чугун с курьей кашей. Шоб не перепутал, где наша каша, а где господская, курам… А лучше всего я люблю писать слово часнок. И она обстоятельно засадила столбик чесноком. – А ну-ка, мам… На засыпочку… – Гриша подал маме крохотный газетный клок. – Прочтёте ли Вы сами это своё боевое донесение? Крайком глаза мама стрельнула недовольно на свою записку и в лёгкой обиде поморщилась: – Нашёл с чего возжигать раздоры… Та шо тут читать? Ясно ж писано! Я ушла в церкву! И с зажмуром тут ничего другого не вычитаешь. Ну шо не понятно?.. Эха, сыноче… Не учитать такое! Выходит, полных три года ты не учился заочно в сельском анституте. А тольке крепенько прохлаждался, за шо и попросили? По барину говядина… Вон твой Валерка… Отбегал в один анститут. Чуе, не выучили его толком. Малувато скопилось в лукошке. Он и дёрнул во второй анститут добирать ума. Целых два анститутища впихнул в одну башню! А ты?.. Или, можа, за шо-нэбудь другое попросили? Только мне про то не стукнул? – Ну, – кисло усмехнулся Гриша, – в ногах не валялись… Чтоб так уж просить… Я сам ушёл безо всяких высоких прошений, когда меня убедили, что аховый агроном из меня будет. Характеристику навели на все буквы от А до Я… Сам ушёл! Чего чужой хлеб жевать? – Сам или попросили за шо? Разница… С анститутом материну руку не разбэрэ… Плохи твои дела, хлопче…Русяточка
– Сынок! Ты Халина не знаешь? С одной ногой? – Ни с одной, ни с двумя не знаю. – По-страшному чёртяка стаканил. И бил жинку. Зиночку. У нас её ще Русяточкой зовуть… На Паску получила Зиночка пензию. Он попросил у неё денег. Хотел щёлкнуть у неё капитальцу… А она не дай! Тогда он с любовницей – у них жила на кватыре – изволохали[12] Зиночку. Зиночка заявила в милицию и ушла в Кабанский лес. Залезла в трясовину. В самый мул. Присосало… В сырой тине по грудь була неделю. Побачив тракторист. Сказал, шоб приихалы. На красной легковухе прискакали. Еле вытащили. А войлочные сапоги так и остались в трясовине. Привезли в больницу. В лесу була семь дней. Не ела, не пила. И в больнице ще неделю жила. Ани крошки не ела. В сознательность так и не вернулась. Сёдни померла… 5 мая 1979Помехи
Мы с Гришей смотрим футбол. Подсела к нам и мама. И через минуту, покорно положив голову на плечико, уснула. Её разбудил Гришин вскрик: – Проклятухи помехи! Мама чуть приоткрыла глаза и тихо, вполупотай проговорила: – Можь, вертун[13] пролетел… Стало вроде лучше показывать. Мама снова спокойно задремала. – Ну опять! – горячится Григорий. Мама приоткрыла глаза: – Може, пьяна баба проходэ мимо нашей халабуды… Гриша! А с чего это у тебя пан тельвизор бастуе? Ты ж сёгодни перед ним увесь день приплясывал. Всё настраивал… – Да-а… Похоже, ма, я настроил его лишь против себя. Постепенно помехи поубавились. Да ненадолго. – Ну а сейчас от чего помехи, ма? – допытывается Григорий. – Играють погано. Можь, таракан вместе с нами с печки смотрел эту кислу игру. С досады плюнул и пошли помехи… 5 мая 1979И в аду картошку сажают
Проснувшись, Гриша потягивается на диване: – Как там Татьяна Ивановна? Копает? – Это та, что позавчера похоронили? – уточняю я. – Та. Не дали ногам человека остыть[14] – скоренько оттартали под Три Тополя. Накопала горемычка себе беды… Что интересно… Покопалась в огородчике… Почувствовала себя неважнецко… Пошла в хату, вповтор села завтракать. Будто боялась, что там не дадут поесть… Про запас поела и кукнулась… «Отдала Богу душу. В хорошие, как говорится, руки». Теперь спокойнушко отдыхает на складе готовой продукции…[15] Под интерес, хоть после смерти насморк у неё прошёл? – Не кощунствуй. – И не думал. Она как чуяла… На днях в беспокойстве всё спрашивала себя на людях: «Неужели так и помру с невылеченным насморком?» Слышит Бог и ты тоже, не вру… – А там лопаты дают? – ляпнул я. Мама печально покачала головой: – А кто зна… Скилько померло, нихто не прийшов, не доложил… И ничегошки там не продашь. Ни лишний лучок. Ни чесночок… Там в смоле кипять. Я во сне бачила. Место, як комната. Не огорожено. Котла нету. А стоит смола в метр высотою, булькае и собирае с боков в середину. В той смоле сидела морочка.[16] Качается она. Ленивой волной её носит. Колыхается то на ту сторону, то на ту. «Ты что там делаешь?» – кричу я ей. Отвечает: «Картошку сажаю». Я удивился: – Видите! Сажает! Мама постно поджала губы: – Значит, там тоже сажають. Надо Богу молиться… А мы не молимся… Я як кансомолка… Будем исправляться… Я зараз сбегаю на низ. А вы отдыхайте. А завтре будем и мы сажать. 6 мая 1979Приготовины
Тихо-натихо мне мама прошептала: – В кассе взаимной помощи моих уже сотенка гуляет рубликов. Как перекинусь, е на шо ховать… Плохо, проценты не дають. В банке напенивается три процента. А тут дурные копейки не пенятся. Как зарастут мои стёжки… Приедешь… Найдэшь ли прислон? То ли дома переночуешь… То ль со слезой в гостиницу шатнёшься… – Вы что так мрачно настроены? – А на веселуху не сносит… Это время такое придавило. У нас в прошлом годе сын матери голову отрубил. Як кавун привезли. Кой-кому мать не нужна… Мать хуже слуганки… – Но к Вам-то это не относится. Лучше б рассказали что про своё детство. – А шо россказувать? Хорошества мало… У нашего деда Кузьмы була красна скрынька с сахарём. А ключики на пряжке. Хотелось нам в ту скрыньку глянуть хоть чутушки глазком… Мы, детвора, – я, Ягор, Олена – и бороду ему погладим, и расчешем… Он и даст по маленькому кусочку сахарю. А не понравимся мы, ухмурится: «Я б вам и дал, что просите, да давалка высоко! Я вас быстро свожжаю!» – и смотрит на лозинку на печке… Не помню, где вчора була… Откатилось шестьдесят годов, и я помню, как дед Потап в церковной караулке читал: «Будут птицы с железными носами, мать дитя будет пожирать…». Одна бабка и заохай: «Да откуда ж его начинать есть? С головы? С рук?» «Да сбудется Слово реченное, пройдёт небо и земля, но Слово не пройдёт» – написано в Евангелии. Дед Потап прочтёт кусочек и оскажет своими словами, про что читал. Пояснит… Всё сбылось… 6 мая 1979Обыденкой
Лет пять назад покатила я обыденкой на антобусе в Воронеж. Яйца продавать. Ведро продала. Ведро осталось. Ну, ведро с яйцами впихнула в пустое ведро и поскреблась ночевать на вокзал. Туда всех пускають. В вокзале села в тихом уголочке на скамейку. Вёдра поджала под лавку. Сторожý ногами с обох сторон. Рядом калачеевский хохол-мазница, давай дражниться, умял палку колбасы и этако посмехается мне: «Теперько можно з голодным боротысь!» А я за целый день и крошки в рот не вкинула. И не хочется. Утром чем свет знову бежмя на базарь. Расторгувалась… Взяла я под перёд[17] билет. Тилько выдралась из толкушки у кассы – пылит из-за угла мой антобус из Нижнедевицка. Назад он побежит часа через два. Ждать на лавочке? Ещё просплю отход. А вбегу загодя в антобус, там не страшно и заснуть. Спи не спи, а в Нижнедевицк всё одно привезуть! И у дверей сошлёпнулись мы с Гришей. Он весь такой дельной. Насуровленный. Строгий ревизёр![18] Сначалки так угрозно покосился сам Топтыгин на меня и тут же раздумал лютовать. В ухмелке поклонился мне генерал: – Здравствуйте, пропащая бабунюшка Пелагия Михална! И я ему в полной культурности кланяюсь низэсэнько: – Драстуйте, сыночок Никифорович! Тут Гриша совсем задобрел. Отошли от антобуса, и Гриша подаёт мне из пазухи банку жареных картох. Ещё теплом грели-дышали. Голодуха ахти как подпекала меня. Да как ото его на людях йисты? Поставила я банку с картохами к себе в ведро и спрашую: – Гриша! Ну не сувстренься мы у антобусных ступенюшек, шо б ты делал? Как на пужарь,[19] побежал ба по городу и кричал, как те цыганча, он тоже утерял матерь: «Не видали мою маму?!.. Никто не видал мою маму?!..» – «А какая она?» – «Ойё! Да ну лучшéе всех!» – Я не цыганёнок и не скакал бы по улицам. Я б чесанул сразу в козлятник.[20] И обогрели сыночка Гришу в той горький день две большие радости. И матерь нашлась, и штаны купил. А уже дома, вечером, мы разогрели ту картошку, что жарил он в четыре часа ночи и в пазухе привозил мне в Воронеж.За кого можно ручаться?
– Тольчик! Ты у нас женатый… – И что? – Да ничего хорошего из того. «Называть женатого женатым неполиткорректно. Следует говорить: мужчина с ограниченными возможностями». – И в чём мои ограничения? – Шаг влево – расстрел на месте! – Не переживай за меня. Левизна меня не колышет… – Ты-то у нас образцово-показательный одномандатник.[21] А жёнушка, твоя ненаглядная дама-хозяюшка, тебе верна? – Ясный перец! Что за вопрос?! – Конкретный. И по существу. У тебя лоб не чешется? – А с чего ему чесаться? – Рожки когда режутся, должен чесаться. Переживаю я за тебя. И за оленей. Гляди, какие развесистые у них рога! Столетние дубы таскают на головах! Это дар божий? Или подношение весёлых шалунишек олених? – Отвянь, редиска! Кончай… – Чего кончай? В Британии вон даже отмечают 18 октября День Рогатого Бога. Во-о в какой чести оленьи рожки. В этот праздник мужики важно разгуливают по улицам с укреплёнными на головах оленьими рогами. А многие жёнки посмеиваются себе на уме. Они-то точно знают, что наставили рога своим благоверикам… – Всё ты знаешь… – Пока ты здесь, чужой закоптелый племенной жеребец не гарцует ли по твоим радостным прериям? – Да хватит тебе! – А тебе не хватит слишком доверять этим коварным паранджам? Один умный дядько через газету предупредил: «Женщины – как дети: их нельзя оставлять и без внимания, и без присмотра». А ты легкомысленно оставляешь часто и густо. Ну зачем, милый брате? Ждёшь, когда голова зашатается от тяжести рогов? Я б на твоём месте хорошенько подумал и на досуге всерьёзку поднял бы вопрос о… – Ну и подымай на своём месте. Только не надорвись! – Не перебивай… Я бы на принципиальную высоту поднял вопроселли о размандачивании твоей Галюни. – Чего? Чего? – Что, заклинило? Не можешь разгрызть простюшкино словцо размандачивание? Оно всего-то и значит лишение твоей Галюни мандата жены. Усёк? Суровая песнь этого проницательного акына, – тукнул он себя кулаком в грудь, – о разводе. Вот мы и выбежали на финишную прямую. – Да заглохни ты! Пожалуйста, живей покинь арену, отзывчивый. Счастливого пути, болтушок! И я покивал ему двумя пальцами. Тут входит мама. Гриша сразу к ней: – Ма! Как Вы думаете, пока наш доблестный Толяныч мечется в своих вечных журналистских командировках, его Галюня не параллелит ли с кем на стороне? Пока пан Анатолёнок гостит у нас, не жарит ли Галюша в чаду кильку с каким-нибудь запасным диким абреком? По-чёрному не шалит-с? – Да по виду не должна б. Мягка поведенкой. Меня мамой называ. А там… Сынок! Никогда не ручайся за три вещи: за часы, за лошадь да за жену. Ручатысь можно тилько за печку и за конька на дому.Копка по-научному
Гриша вскочил в семь. Я за ним. Он копает в огороде. И я отважисто пристраиваюсь рядышком. Гриша присмеивается: – Что, Толяка? Усердно отрабатываешь за харчи? Отрабатывай, отрабатывай… Копай по науке. Ты слишком глубоко и ровно копаешь. А надо держать лопату под углом! Так легче копать. Учись… Не спеши. Не загоняй себя. Это только старт. – Не проспим и финиш! Мы, московские, не разучились возюкаться в земле. – Ты не московский. А ковдский. Только уже двадцать лет с городским стажем… Иногда стану у окна. Взгрущу. Как же они живут по городам? Там же одни коробки! Пушкина ссылали в Михайловское. Какая ж это ссылка!? Деревня – благо! Ты б не хотел с годок покняжить в деревне? – Я б хотел посидеть со своими бумагами. Из соседнего баракко, потягиваясь, вышел и сел на приступках плотный, быковатый чудик Алёша Баркалов с пронзительно синими глазами и кричит раздетой до красных плавок нашей молодой соседке, копала по ту сторону от нас у забора: – Шурок! Божечко мой! Живот на живот – вот где барыня живёт! Что ж это ты, улыбашечка, подрываешь у мужиков дисциплинство? – и рукой на нас. – Бог в помочь тебе, раздорогуня Шуруня! Молодайка заливается. – Шурок! А ведь будто про меня правильно сказал дорогой товарищ Дидро: «Мои идеи – мои распутницы»! – Оха ж ты и иде-ейный! Может, озороватушко, дать тебе новенькую острую лопату? – Да возрадушки тебя я готов шилом вскопать тебе весь огород! Только не сегодня… Я перед тобой святую душу настежь расчехлю! Не мой ноне день… Какой из меня сегодня помогайчик?! В этом деле я классический Нуль Нулич! Потому в надёжные помощники я смело засылаю тебе самого Божечку! – Бог-то Бог… Сам бы помог! – Не-е… Я, всеконечно, люблю поработать. А особенно посидеть… Шурок! Дело не в грамматических словах. Мне просто нонь не работается. Не могу из-за тебя. Сижу на ступеньках и смертно воззираю на тебя. Исхожу. Вот ига мне сегодня попалась! Досмотрюсь – кой-где что порепается! – Я погляжу, ты, Лёшик, дюже многозаботный. Ты уж не убивайся тако. Это не твоего огня дело. Хватя языком-то хлестать! И ты, дурноед, дай своему волнению власть! – хохочет наша соседушка, весело качаясь на лопате. – А то у тебя с жары все мозги поплавились и вытекли в пятку! – Шурок! Твоя словесная интервенция попала в бидон![22] – отбивается Алёшик. – Мне она, как дверца к уху… А не забыла, что из-под смеха дети бывают? Кто смеётся, тому не минётся! Ты помнишь, жадность – плохая статья в человеке. А у нас всё крупное, ядрёное. Комары с орла! Людей забивают!.. Знаешь, над чем я сейчас строго думаю? В среду 25 июля 1821 года – это был год белой змеи – проездом из Воронежа в Курск царь Александр I пристыл на ночлег в нашем в Нижнедевицке. Будь мы тогда, у кого б он приночевал? Конечно, не у меня. Так и не у тебя, вседорогая Шурок! Он же мужеского построения! С глазами! И глядючи на тебя, мучился б побольшь моего. Ну на что ему такая кипяток ига? Сбёг бы император на сеновал на погребе у пана Григореску! Шурочка закатывается ещё сильней. – От чего она такая толстея? – шепнул я Грише. – От недоедания. В деревне так… Встают до солнца и за лопату. Развиваться! Утомлённое солнце уже село. А они всё катаются на лопатах. Нравится!.. Говорят, кто посадил дерево, тот не зря прожил жизнь. Я не зря. Вот эту яблоньку у забора садил я. За шестьдесят копеек брал ростком на маслозаводе. Яблоки будут. Богатые. Что интересно, цветёт гроздьями. Пупырки кучами. Я посадил на огороде три яблони, шесть вишен. Вон видишь? Моя китайская вишенка расцвела… Во дворе три киевских каштана. Я сажал. – Двенадцать раз прожил не зря! Вывернулась из-за сарая мама: – Хлопцы! Я тилько шо прибежала снизу. Из командировки. Докладую. Площадь вся застановлена народом у магайзина. Хлеба ни крошки. С пустом прибежала шкабердюга. Шо нам пойисты сконбинировать? – Сами! – отмахивается Григорий. – Что Бог на душу кинет, ту комбинацию молча и берите. Я прямо на огороде записываю за Гришей в блокнот: – Ни одна твоя великая мысль не должна проскочить мимо человечества! – Какие мысли? Дурацкие… День прошёл… Протолкнули его… Ну и… Кончай. Айда в наш вигвам. Я до того накатался за день на лопате, что еле донёс родные ноженьки до койки. Упал и пропал. И нога спит, и рука спит, и ухо спит, и мозоли на бедных московских ладонюшках спят… 6 мая 1979Гришины хлопоты
Она сидела с кислой миной,Ей было наплевать на всё.Но он был опытным мужчинойИ – разминировал её.В. Забабашкин
Ради женщины мужчина готов на всё, лишь бы на ней не жениться.Гриша посадил цветы на грядке с луком. Поливает цветы из литровой банки. Вода тут же, в железной ржавой бочке. Воды он только что натаскал из колонки. – В апреле, – ласково вспоминает он, – ездил в Лиски. На областные курсы компрессорщиков. Утрецо. Солнышко играет. Весна на дворе. Весна в душе. Шпацирую на занятия и мурлычу всяко-разно:К. Мелихан
«Цыпа-цыпа, кукареку,
Пошла курочка в аптеку…»
Пришла и обмерла.
Беспокойный друг
Вечером пришёл к Грише его дружок, сорокалетний холостяк Валерка. – Вот, – подаёт Грише газетную вырезку. – Ты всё толкуешь о выборе себе невесты… Ответственное предприятие. Переживаю я за тебя. Не нарвись на какаси.[30] Читай внимательно. Пособие для холостяков. Выбирай себе качалку по груди… Тут всё оюшки ладно расписано. Главное – читай внимательно… – Давай сюда твоё ненаглядное пособие. Гриша берёт вырезку и читает…Прочитал Гриша и вздохнул: – Остановлюсь я, наверное, на баклажанах… Или на лисьих носиках… Окончательно пока не решил… – Я вижу твоё смятение. И я тебя понимают как никто. Зима. Все литавры[31] сократы одеждой. Как узнать? Как играть? И на этот случай выдаю второй вариант, доступный во все времена года. Воть этот…Что говорит о женщине форма её груди
Впервые гадать по форме женской груди начали в Испании в XVIII веке. С тех пор появилась целая наука – стерномантия. Ученые-стерноманты несколько столетий занимались изучением предмета, и вот что им удалось выяснить. Оказывается, характер женщины можно определить по форме ее груди, а зная характер, не составит труда предположить, как сложится судьба женщины в дальнейшем.
Лисьи носики Такая грудь по форме напоминает лисичку, которая подняла острый носик вверх и что-то вынюхивает. Обладательница «лисьих носиков» легка на подъем, весела, сексуальна, но немного ленива.
Яблоки Считается, что среди женщин, чья грудь по форме напоминает яблоко, чаще встречаются фригидные. В то же время это очень верные женщины, которые не любят менять партнеров и становятся хорошими хозяйками.
Груши Грушевидная форма груди выдает страстную любительницу секса. Она ветрена, легкомысленна, хотя может быть хитрой и коварной, если захочет.
Баклажаны У самых артистичных женщин грудь похожа на баклажан, они непредсказуемы и сведут с ума любого, кто встретится им на пути.
Арбузы Властные натуры обладают массивной грудью, напоминающей зрелые арбузы. Они напористо идут к своей цели, не сворачивая с пути.
Укусы пчелы Противоположный «арбузам» тип женщин. Они приятны в общении, игривы и легки на подъем. Часто у них много друзей-мужчин. Не менее красноречиво говорить о характере женщины могут и соски. Если большую часть времени соски торчат так, что ими можно резать стекло, то их обладательница, скорее всего, отличается добротой, щедростью и великодушием. Слабо выраженные соски выдают скрытный характер. Темные соски свидетельствуют о любви к риску, с такой женщиной точно не соскучишься: авантюра – ее второе имя. А вот розовые соски чаще всего встречаются у девушек тонкой душевной организации, они нежные, и легко чувствуют перемены в настроении своих мужчин.
Как определить характер женщины по глазам
Глаза – это основное оружие женщины. Их обаяние и притягательность, стальной блеск и упрямство – заставляют мужчин покоряться, и делать все, чтобы добиться ответного блеска глаз любимой. Но мужчина, как известно, в глаза женщине смотрит редко – эта «деталь» волнует его меньше всего. И зря! Потому как заглянув в них, можно узнать кое-что интересное не только о характере женщины, но и о ее темпераменте. Японские физиогномисты считают, что в глазах человека написан не только его характер, но и его прошлое, будущее и настоящее. Так что если мужчина вознамерился выбрать себе подругу жизни, прежде чем сделать свой окончательный выбор – необходимо внимательно всмотреться в глаза избранницы. Существует одно интересное старинное японское наблюдение, говорящее о том, что если у женщины радужка глаза не достигает нижнего века, то такие дамы, как правило, отличаются высокой выносливостью, агрессивностью и вспыльчивостью. Удлиненные глаза с широким веком, как бы чуть-чуть вытянутые к вискам, присущи женщинам, которые в будущем будут обладать хорошим материальным положением. Такая форма глаз гарантирует здоровую и счастливую старость. Маленькие глазки, с редкими белыми ресничками, свидетельствуют о скупости, хитрости и очень большой бережливости своей обладательницы. Такие женщины не глупы и весьма своеобразны. Но они живут себе на уме. И японцы считают, что при встрече с такими барышнями нужно проявлять особую осторожность. Девушки с большими, ближе к круглым, глазами, ясными и горящими – это счастливицы, которых ожидает удивительная жизнь полная событий. Перед ними будет открываться будущее, и они будут видеть перед собою только прекрасные перспективы. В жизни таким дамам все будет даваться легко.
Глазастая правда
Голубые глаза. Эта милая крошка только внешне кажется такой беззащитной и податливой. На самом деле она четко придерживается принципа «если кошка голубоглаза, ей не будет ни в чем отказа», поэтому парой поцелуев мужчина не отделается – ублажать девушку придется по полной программе. А вот получит ли мужчина то же самое взамен – это зависит от ее настроения. (Пример: Николь Кидман). Серые. Она на редкость работоспособна, но подвигов в постели от нее не приходится ждать – это, пожалуй, единственная сфера в жизни, где она совершенно не заботится о результативности. Впрочем, если мужчина отдает преимущество качеству, а не количеству, такой вариант его вполне может устроить. (Пример: Шарлиз Терон). Коричневые. Зажечь в ней огонь желания – дело не хитрое, но вот поддерживать его намного сложнее. Она очень чувственна, но ленива. Зато и от мужчины многого не потребует. Так что если в отведенное для обеденного перерыва время у мужчины осталось немного свободных минут, то он может смело предаться страсти. (Пример: Бритни Спирс). Зеленые. В метро она этого делать не станет. Но если мужчина остался с ней вдвоем, то она поможет воплотить в жизнь любую эротическую фантазию – для нее не существует табу. Своими ласками она способна довести мужчину до безумия. Но когда придет время заняться, собственно говоря, делом, мужчина будет несколько разочарован ее индифферентностью. Зеленоглазую партнершу больше интересует собственно любовная прелюдия, нежели секс. (Пример: Линда Евангелиста). Серо-голубые/зеленые. Чтобы растопить эту ледышку, придется попотеть. Заранее предупреждаем: душевная теплота в этом случае стоит не на последнем месте. Зато если уж получится, то этому счастливцу можно будет только позавидовать: у нее нет комплексов. К тому же она чрезвычайно романтична, нежна и темпераментна. (Пример: Мадонна). Темно-карие. Ее импульсивность и раздражительность – ничто по сравнению с темпераментом. Даже если мужчина немного не в форме, откладывать свидание не стоит. Во-первых, сама она заводится с полоборота. Во-вторых, готова экспериментировать до утра, использует все свое богатое воображение и всю нежность, дабы мужчина смог почувствовать себя настоящим мужчиной. (Пример: Салма Хайек).
Взгляни на меня, люби меня! Мимика, жесты чаще говорят намного больше, нежели простые слова. А глаза женщины – это вообще открытая книга! Необходимо только знать, как правильно ее читать. Глядя в пару бездонных, можно запросто определить, что именно чувствует женщина в момент общения. Так если девушка постоянно отводит глаза в сторону, но при этом все равно старается проследить за взглядом мужчины – то подобное явно свидетельствует о том, что собеседник ей небезразличен. Если же девушка во время общения смотрит себе под ноги или же водит глазами по сторонам, фиксируя взгляд на посторонних предметах – то интереса у нее к собеседнику не больше, нежели к лавочке стоящей рядом. Если женщина в общении с мужчиной загадочно подымает глаза в небо и чаще смотрит поверх собеседника, нежели на него самого, не стоит обольщаться – романтических чувств дама не испытывает, а, скорее всего, думает о том, как лучше использовать подвернувшегося ей под руку кавалера. Часто в самом невинном женском взгляде можно почувствовать небывалую силу и энергию. Это пробивающее током чувство невозможно описать, ибо действие подобных флюидов ощущается исключительно на душевном уровне и, собственно, более чем красноречиво говорят о личной заинтересованности женщины в мужчине.
Путёвка
– Хлопцы! Я выписую соби путёвку за хлебом сходить… Плохое мне счастье уродилось. У других сыны поженились. Невестки приносять хлеб, по магазинах бигають. А мне ну нипочём нэма ниоткуда помочи. Встала и бегом у кажинный след сама. Я сказала: «Гриша! Женись. Помогала б…» А Гриша: «Поможет! То обстируешь одного. А то будешь обстирывать двоих. Да ещё не угодишь!» Не було у собаки хаты, не будэ и довеку. Если б кто усчитал, по скилько километрив у день я вытопываю… На один низ за день рейсов десять сгоняй. А там ще и постоять треба. В магайзине часто и густо мнётся стилько народу… Руку не сунешь! Это время. И стоишь… Ноги-то одни. С устали не молчат. Ноют-гудят… Да по другим маршрутам скачешь раз по разу. Раз по разу. Скилько цэ в километрах? Десять?.. Не сбрешу, самэ лучше. Учора бигала, бигала… Ноги по коленки оттоптала… Насилу уморилась… 8 мая 1979Бусы из дождя
Всю ночь ко мне в сон лезли кошмары. Я вскочил затемно. Тихонько оделся и мышкой, чтоб никого из своих не разбудить, нырь во двор и подрал на переговорку. Шёл дождь. Я бежал в глубоких маминых калошах и прикрывал голову от дождя газетой. – Девушка! Москву по адресу можно заказать? Мне надо сегодня! – На сегодня нужно было заказывать вчера. А телефона дома нет? – Нет… Тогда я приду часа через три. Когда я вышел из почты, дождя уже не было. Под первыми лучами солнца празднично сверкали на проводах капли. Бусы из дождя. У колонки Гриша набирал второе ведро. Мы взяли по ведру и домой. – А мы думали, – усмехнулся он, – ты убежал. Где был? – На телеграфе. – Заказал? – Нет. Часа через три позвоню на работу. А то ещё отравится… С месяц назад я был в Новосибирске у профессора-травника Крылова. Собираюсь писать про него. На время, пока буду писать, он дал мне свою книгу о травах. У меня такое жестокое предчувствие, что я не верну ему эту книжку. Самому нужна! – Это воровство. – Книга, пожалуй, единственная вещь, умыкание которой благородно… Я думаю, он со мной согласится. Он дал мне Марьина корня от Галинкиных болячек. Я оставил ей корень, наказал, что и как делать. Да делает ли по-моему? Надо позвонить. Всё расспросить. А то перехлебнёт… Может и отравиться… Ну, это в сторону пока… Какой мне на сегодня наряд? Помидоры посадили… Мама говорила, и на нашу долю. Огородчик вскопали… Воду выливать из погреба будем? – Не каждый день погребу Пасха. Вчера выливал ты. Сегодня пропускаем денёк. Входим в хату. Мама уже наворочала целый сугорок блинцов. – Толька! Та ты дэ був? – Нигде… – А чего портфель на веранде ночевал? – А это Вы у гулёны портфеля спросите. – А я думала у тебя спросить. А то мы просыпаемось – нэма Толеньки! Думаем, потеряли тебя. Пропал наш Толька. Гриша: – Ты как Лев Толстой. Ночью ушёл. – Так я вернулся. К блинцам. Был вкусный стимул… Ма! Как Вы так печёте? Все они у Вас в дырочках мелких. Не блин, а тёплое духовитое решето. – Сынок!.. Толенька!.. Будет свободная минута, повсегдашно наезжай. Днём… В ночь-полночь… Привсегда встретим тёплыми руками… Мы люди маленькие. У нас в кармане машина не пипикает. То и богатствия – одна во дворе верёвка бельё повесить. А на хлеб и к хлебу привсегда сыночку снайдём. Садись поближче к блинцам. Пока тёплые. Бери сметанку… Начинай… – Тут нас упрашивать не надо. 9 мая 1979Будь борщом!
– Сынок, я вспомнила… Тут у нас, в Гусёвке, померла у одного жинка. Остался он один. А готовить не умел. Сразу клал в холодную воду мясо, картошку, капусту, свеклу, приправу. Перекрестит всё то и велит: – Будь борщом, пожалуйста! Христом-Богом прошу! 5 июня 1980Боюсь…
– Я смерти не боюсь, сынок. А боюсь… Как зачнут кидать комки земли на гроб. Бум-бум-бум глудки по крышке… Пробьют крышку и мне достанется… Попаду щэ под горячу раздачу… Боюсь… – Тогда Вы ничего не услышите уже… – Услышу, Толюшка… Як же? Слышала всю жизню. А тута не услышу? Не можэ того буты… Не глухая… Боюсь, як с кладбища все пидуть по домам и спокинут на ночь меня одну в земле…Концертик
– Сегодня, – рассказывает Гриша, – Сяглов, – это наш нижнедевицкий Брежнёв, первый секретарь рейхстага,[32] – собирал у себя на совещание профсоюзных дельцов райцентра. Сяглов страшно любит рулить… У этого Сяглика посток с вершок, а спеси на целого генсека… Ну, напихалось человек сорок в его яму.[33] Благоговейно ждут выхода нижнедевицкого солнца. Вдруг по рядам шу-шу-шу! Сам Сяглов идёт! Член КПСС с тыща девятьсот затёртого года! Все приветственно вскочили. А я так лениво и основательно долго пытаюсь встать. Кормчий сразу горячей рысцой ко мне: – Откуда? – Маслозавод. – Кем работаешь? – Машинист холодильной установки. – Общественная работа? – Председатель завкома. – Коммунист? – Нет. – Вы свободны! – Совсем свободен? – Совсем! Совсем!! Совсем!!! И я торжественно взял к двери. Кто-то вдогонки в страхе прошептал мне: – Ну по седой бородище вылитый Маркс! И Сяглов подхватил: – Похож! Похож! Лучше б не позорил всем нам дорогого товарища Маркса. Сбрил бы бороду! Я обернулся и говорю: – Бороду-то я сбрею. А умище куда дену? – Родная партия в твоём умище не нуждается! И Сяглов брезгливо чиркнул ладошкой по ладошке. Стряхнул остатки моего праха на пол. Где мы живём? Мы что, какая-то Шурунди-Бурунди или Муркина Фасоль, где засиделись разомлевшие от счастья гЫспода партайгеноссе на пальмах? Лень спуститься на землю… Всем прислуживай… Оказывается, надо как ванька-встанька вскакивать при виде бугра в овраге.[34] А мы к такому не обучены. Ха! Сяглик-Зяблик – верхушка-макушка! Пупкарь! Квакозябр! Тоже мне начальство. Мы сами начальство! Эх, шпын голова, поезжай по дрова! Всё летит в щепы да в дрова. Не тужи, голова! Мы и там служить будем на бар. Они будут в котле кипеть, а мы станем дрова подкладывать! Вот такой сегодня был концертик в нижнедевицком рейхстаге… 9 августа 1981По грибы
Трудно входит мама с полной сумкой. – Ну, хлопцы! Прибежала я снизу с раздобытком. – Крюковатым пальцем спихнула зернистый пот со лба. – Насилу уморилась… Пешеходного[35] сыру взяла, ситра взяла. И к ситру… – И что ж Вы пристегнули к ситру? – интересуюсь я. – Да двадцать семь пачек хлебной соды! Она бывает… Раз в сто лет выкинут… И ходить туда радости скупо. Продавцы до того вознаглели… Шо ни спроси, як рявкнут рявком! Всю взяла, шо приудобилась в магайзине на прилавочке. Вот так я! – И зачем Вам столько? – Чтобушки потом не бегать. Я буду или нет, а сода в доме будет! – А мы, ма, – хвалюсь я, – уцелились с Галей по грибы. – Детки! И я с вами! Я давно рисовала себя на это дело. Для памяти. Это сейчас так… Ничего… Черты потом останутся. – Ну, разве что для памяти… Мама кидается мыть яблоки. Уже через минуту докладывает: – Я накупала яблок цилу шайку! Пирожков щэ визьмэм, яець… И навертелось снеди с половину соломенной кошёлки. По обычаю, мы идём к Чуракову рву за шампиньонами-чемпионами. Вспоминаем, как много их было в прошлом году. Набрали тогда две корзины. Хотели оставить на ночь под навесом во дворе. А мама: – У нас двор прохожалый. Унесуть. Одно место останется. Мама идёт, улыбкою цветёт. – Иду с вами по грибы. Есть такая путёвка… – Есть! Есть! – подтверждаю я. – Галя! – улыбается мама. – А ты по курам тосковать не будешь, как уедешь? Ты их любишь. Заглядываешь к ним частенько в кабинет… – На приём к ним прошусь. Хочу погладить. А они разбегаются от меня по всему сараю с насестами… Выпирают меня из своего кабинета ласково. С шёлком… Побродили мы по рву, побродили… Ни один грибок нам не усмехнулся. Мама: – В прошло лето Чураков ров був всплошной чемпион! А в этом году грибов… Нэма и знаку! Мы сели на бугре и как-то нечаянно духом опорожнили кошёлку. – Вот так мы! Вот так мы, стахановцы! – восклицает мама. – Это надо! Грибов нэма и званья! Ни одного чемпиона не отыскали. А кошёлку харчей ляпнули! Мы ж какого заквасу? Нам абы елось да пилось, да работа на ум не шла. На воздухе хороше всё идёт. Мы с Гришей часто и густо тоже вот так ходим по грибы. Найдём не найдём… Зато на бугру в охотку поедим. На воздухе! Помолчала и продолжала уже с грустинкой: – Грозами слился июль. Говорили, в августе зальют дожди. А засыпала жара. Сушь хватила. Всё поспекло… Лето, считай, уже пробежало… Опять формируемся к зиме. Вы уедете… Следы застынут… Все раскочились, разлетелись… Как дробью разбило… Зачнут купать дожди. Холодюга… Ночь-год… Я буду сидеть под окном и споминать, как мы ходили по грибы. Добро добром воспоминается… 13 августа 1981Ни конь ни собака
– Хлопцы! Я паспорт не меняла. Шо мне будэ? Нэма у мэнэ пути… Не знаю, в какую жилетку и поплакаться… Гриша говорит, могут забрать. Только ты, Пелагия Михална, говорит, сильно не горюй. Я тебе, говорит, передачи буду вёдрами носить… Это ж надо фотографироваться… В чью сторону будешь похожа? Ни конь ни собака… Приходила из сельсовета Шурка. Я ей и говорю, Шурушка, я уже стара, скоро отойду в Божьи покои… Что мне менять? Ну что? Посадять?.. Шурушка поулыбалась и ушла. Гриша говорит, с пензии спихнут. Вчистую отхапають. Пускай… Останусь без копейки… Гриша говорит, если ты останешься без копейки и на кусок хлеба при нас, при трёх сынах-бугаях, нас надо сжечь живьяком! Ну, сжигать никого не треба…Житуха вас и так вчерняк попекла… Вы и так… Вас трое. Кажный по десятке кинет, и весёлая тридцаточка уже у меня в гостях улыбается. – Зачем Вам гостевая тридцатка, когда уже бегают к Вам постоянные пятьдесят шесть? – недоумеваю я. – Не хочу фотографироваться. На кого похожа? Если б ну пятьдесят… А то ну восьмой десяток! Молоди года промелькнули, як молонья. Убежали. Спокинули на старые… Крива… Такая жись кого хочешь нагнёт. Лицо страшнэ! Тилько волосы гарни. У мене смолоду волосу меньче було. Зараз в две косы плету. Прожито много… Восьмой десяток… Это уже путём. – С нового года, – подливаю я страху, – старые паспорта теряют силу. По ним даже нельзя будет получить пенсию. – Не дадуть пензию… Значит, мы того заслужили. – Вам только сняться. А я б отнёс в сельсовет. Читал, две тыщи Вас таких в районе. – Слава Богу! А я думала, я одна. Если таким дуракам пензию не дадуть, государство будет бога-ацкое. Шо будет, то будет… Два разы не помирать. А раз не миновать. От смерти не убежишь… Как ни мудруй, помирать всё одно ж когда-то надо. Тоже боевая задача… Перекинусь… Отнесут под Три Тополя… Ото и отыгралась бабка. – Ну при чём тут Тополя!? – Всю жизнь с паспортом прожила? Прожила. Чего им щэ надо? Если им дуже трэба моих денег, хай не дають…Дед и баба
– Вспомнила, сынок… Одна баба кажэ свому деду: «Дедо, борщ недобрый получился». А дед: «Ничё, бабо. Не такый будэ, поедим. Ото и всэ ему будэ!» 13 августа 1981Воскресенье
Мама: – Толька! Сёдни не пыляйте дрова. Сёдни воскресенье. Грех… Да и жара… – И что? Сидеть, наотмашку распахнув рты? – Шо, нечем закрыть? 16 августа 1981На рынке
– Ойко! Ну кто забыл купить у меня яблочки? Берите ж яблочки! Это ж не яблочки. Конфеты! Пробуйте… Попробуете… Нипочём не расстанетесь! Рупь – кучка, в кучке – штучка! – Сверху хорошие… – Все такие! С одного корня. Ну руб – ведро! Сама ж глазастей трёх рентгенов! Сама видишь красоту такую! – Ну ты оха и растратчица чужих капиталов. Хвалишь хороше! – А как жа иначко? Вон курица несё яйцо. Всему миру про то смертным криком докладае! А как утка несётся? Не гремит чевокалка крышкой… Чинно, молча несётся. Никто и не знай. И чьи яйца всегдашно нараздрай?[36] Куриные… – Не спохвалить – с рук не свалить. Ну ты цыганка! Не надо, а беру. И мама вернулась домой с яблоками. Хотя свои пропадают на погребе.Странница
Я гнусь над дневником. Галя печёт сырники. Гриша ест и, млея, ухваливает: – Как дух, как пух, как милое счастье!.. Мягкие! Вкуснотенища!.. Толька, ешь сырники. А то на горизонте скоро дно блеснёт! Его рука с сырником застывает над тарелкой. А взгляд прилип к окну – показалась мама: – О! Наша странница вернулась! Под сырники! Мама и через порог ещё не ступила, Гриша шумит: – Ну!? Как поход? Удачный? – Очень. Народу наявилось… Як на Паску! Там молодёжи у церкви!.. – Что интересно, молодёжи от семидесяти до девяноста? – подкалывает Гриша. – Молодьше. От тридцати до сорока. Я: – Мы не подходим. Гале ещё нет тридцати. Мне уже за сорок. Гриша: – Где кочемарили?[37] – В караулке. – Во сколько легли? – Там часив нэма. – А что ели? – Хлеб с помидорами… А ты, Толенька, всё пишешь?.. Галя! Да не давай ты ему денег на тетрадки!Я зову Галинку на пруд. Мама возражает: – Не ходите, Галя. Проезжала мимо… Там ни одной ляльки. – Мы сами ляльки! – хвастливо пальнул я. – И всё равно не ходите. Не надо, на ночь глядя. Сёгодни праздник. Годовой! Яблоки святять… Второй Спас… – Мам, – с горчинкой в голосе роняет Гриша, – два дня впроголодь… На одном хлебе… Садитесь поешьте Галиных сырничков. Во рту тают. Как конфеты! – Меня тут долго не надо упрашивать. – А я Вас срочно прошу… – тянет Гриша. – Ну что Вы так… Вам не семнадцать. В церковь с ночёвкой в караулке! За сорок километров от своего дупла! В Ваши-то годы… – Будь тута церква, я б и не каталась в Девицу… А то тута властюра в церкви сгандобила то гараж, то клуб… Это дело? А шо ездю туда… Цэ судьба. А от судьбы не уйдёшь и не уедешь. А покорно поклонишься и пойдёшь… Мама поела сырников. Похвалила. Ест арбуз и говорит: – Без Бога и до порога не дойдёшь. Кто даёт дождь? Пшеница стоит сухая. Пропадает. – Чего ж он не даст дождя? – усмехнулась Галина. – А того, что пятеро молятся, а пять тысяч хулят! – Вы его видели? – Его и ангелы не видели. А вы хотите видеть. Ты, Галя, женщина. А доказываешь хуже мужчины. Я думала, ты за мою руку. А ты против? – В чём выражается помощь Вам Бога? – В здоровье. Мне восьмой десяток. А я хожу. А есть в тридцать-сорок ходять-ковыряются. – Мы помогаем друг другу… Помогаем конкретным людям. А Вы верите Богу. Его кто-нибудь видел?.. Что ж… Вы принесли ему свою веру, здоровье, себя. Приехали молиться прошлой зимой, только отшагнули от автобуса и упали перед церковью. Что ж он песку Вам под ножки не плеснул? – Лёд как стекло був. – Для всех! И для верующих, и для неверующих. Что ж ему не помочь, как человек человеку? – А у тебя мать молится? – Нет. – Она шо, у тебя генерал? – Ма, – сказал я как можно мягче, – любовь к Богу живёт в любви к ближнему. Зачем же Вы обижаете её мать? – Извинить… Одна смерть праведна. В суде можно откупиться. А от смерти не откупишься. Не такие столбы валились… 19 августа 1981
Братья
Мама проговорила в грусти: – Наш род пропадае… – Да! – подхватывает Григорий. – Что ж мы делаем? Надо думать о будущем. Надо кидать кусок наперёдки. А кидать-то и нечего! Нас три брата. Три бегемота. Толик молчит о своих детках. Гриша засох на корню! А Митька… Копилку[38] откормил ого-го! А браконьер злостный. Мазила! Бракобес! Две девки и ни одного парубка! Фамилия пропадает… Да и кто вырастил тех девок? Вы, мам. А благодарность какая? К Вам, как к стенке, Лидка обращалась. За всю жизнь ни матерью, ни по имени – отчеству и разу не назвала. Мама припечалилась: – Чего восхотел… Эта девка с большими бзыками… – Всю жизнь обиду таскает на Вас. Всё помнит, как Вы отговаривали Митяйку жениться на ней: «Митька! Сынок, иль ты не бачишь, шо у неи один глаз негожий? Соломой заткнутый». Оскорбили её… То не солома, мам… То бельмо было… – А… Скажешь, сыно, правду – уронишь дружбу… – Ма, – говорю я, – вот нас три братчика. Вы ко всем одинаково относитесь в душе? – А невжель по-разности? Все из одной песочницы… Какой палец ни уколи, болит… Грише большь всех доставалось. Он и вырос выще ото всех вас. Она помолчала и усмехнулась: – Как-то Грише прибажилось… Загорелся подправить наши дела. Давай, сорочит, возьмём Алку! А она товста, як копна. А что с мужичьём шьётся… Четверых мужей ухоронила. По улице её дражнять: Алка-катафалка… Як-то хвалилась у винной лавки: «Да у меня этих женихов – раком всех не переставишь до самой до Москвы! Ещё и посадить в шпагат хватит на весь экватор!» Ну как такую распустёху вести под свою фамильность? Не-е… Не треба нам такого сору… С многоступенчатым[39] дитём она. У неё девочка-каличка… А там пье! Пьянь болотная… Старюча. Пять десятков, гляди, уже насбирала… В столовке возьме бутылку и меленькими стаканчиками содит с приговоркой: «После пятидесяти жизнь только начинается!» А там курэ!.. В своей хате своя правда. И правда та, шо пьянки да гулюшки – всё и занятие той Алки! Я и режу: «Гриша! Божий человече! Ну шо за чертевьё ты несёшь? Да куда ж мы её возьмём? Она ж, пустошонка, нас пропьёт!» И наш комиссар гордо примолк с женитьбой. А наискал бы путняшку… Чего б не жениться? Горе на двоих – полгоря. Радость на двоих – две радости! 30 июля 1982Оправдание
Мама: – Вот и август припостучал к нам… Август – податель дождя и вёдра, держатель гроз: дождь и грозы держит и низводит. Сёдни, на Илью, до обеда лето, а после обеда осень. До Ильи и поп дождя не намолит, а после Ильи и баба фартуком нагонит… Вспомнила… Один у нас беда как изнущался над жинкой. Раз по пьяни кричит ей: «Становсь к стенке!» Стала. «Голову вниз!.. Голову выше!» Саданул у щёку. Она не будь дура и шимани его ножом в пузо. Крутанула! Як буравцом, вытащила сердце. Под последок он только и прошептал ей: – Ах ты, сучонка крашеная… Я ж так… Для развития руки… Что ж… ты… утворила… На суде её спрашують: «Вы ужили со своим благовериком сорок лет. И потом укокали. Как же так получилось?» – Пожала плечишком: «Да вот, ваша честь, всё как-то откладывала, откладывала…»Ей кинули восемь лет. Даже согнали в тюрьму. А тюрьмы забиты винными и невинными. Был ещё суд и ей поднесли оправдательность. А сама она маненька. Человеченко там… За крупное дитё примешь. В детском саду нянечка. 2 августа 1982
Примета
– У нас в доме – вспоминает мама, – главным был дед Кузьма. Он решал, когда начинать сеять. Дед первым ехал в поле. Брал в жменю землю. Рассыпается – надо начинать сев. Остаётся мячом – рано сеять. 3 августа 1982Бич
– В Нижнедевицке судили одного за бродяжку. Я его видела. Молодой, здоровый бугаяка. Годам к тридцати подскребается. Он всё бичом[40] себя называл. Ну, судили. Отсидел. Вернулся и всё равно мать его в работицу нипочём не воткнёт. Когда его спрашивали, где работает, он отвечал: – В гортопе. По городу ножками топ-топ. И стал он просить у матери на выпивку. А мать старенька. Пензии всего-то сорок пять рубленцов. Она и укоряет его: – Что ж ты в работу не впрягаешься? А он: – Что я, псих? Пусть трактор работает. Он железный! 22 августа 1983Осторожный Гриша
– Месяца три назад я как-то сказала Грише за тельвизором: – Сынок! Вот мы покупили две красные мягкие стулки – он их креслами дражнит, – рядушком в культуре сидимо. Вдвох караулим[41] один тельвизор. А як бы ловко було, женись ты всё ж на какой путящой. Мы б тоди взяли третью стулку и уже утрёх караулили б один тельвизор. Надёжнишь було б… А то… Неважнуха из тебе караульщик. Тилько подсив к тельвизору – тут же засыпаешь! – Оно и Вы не лучше караульщица. Едвашки пристроитесь покараулить – тут же отъезжаете в Сонино. – Обое хороши… Бессовестно спимо перед тельвизором… Унесут и не побачим… Надо шо-то делать. – Надо. Стулку б мы купили! Она б караулила! Да ты, что интересно, тогда где б сидела? – Как и зараз. В красном углу. – Да, в красном углу. Только снаружи! По ту сторону стенок. Во дворе! 23 августа 1983Ужин после ужина
– Что ваши делают? – Да повечеряли. Теперь хлеб жують. – Ма! А Гриша часто пишет письма? – Часто. Кажный год.На конфеты
– Получила я пензию. Трохи оставила на магазин. А остальное отдала Грише. – Пелагия Михална! – щурит он один глаз. – Чего не всю пенсию отдаём в общий котёл? – Мне деньги нужны. На конфеты… – Знаю Ваши конфеты. На магазинные путёвки! Он все деньги отдаёт в семью. Все знают, где лежат деньги. Надо – бери без докладу. У нас всё открыто. Всё навыружку. 25 августа 1983Столовка
– Леночка наша выходит в Воронеже замуж. Недели две назад Митька отвозил ей постелю. Хай сперва кусок в руки возьмёт. По разговорам, жених у моей внученьки схватчивый богатюшка. С ломтём… И я ездила с Митькой. Понасунуло туч. Холодняк. Морозяка прямушко в щёки. Зима не зима, а и летом не назовёшь. Завезли Ленушке постелю, и побежали мы с сынком в путёвку по магазинам. Отыскали мне кустюм. Покупили… А уже надвечер. В голоде бежим. Заскочили в столовку «Три карася». Набрал он полный стол. Как лопатой накидал! А я и не села. Хоть во весь день во рту нэ було ни росинки ни порошинки. Он говорит, ну выпейте хоть компоту, размочите желудок. Весь же день насухач! А я говорю, ты ешь, ешь. А я на улице пидожду. Вышла. Не стала йисты. Ну как ото его на людях йисты?.. Все смотрять… Ну, вот, Галенька… Всё я тебе обсказала… Батька гарно гуртом бить. Ты гладишь. Я цепляю подзоры. И дело у нас видней… 26 августа 1983Вся жизнь на движениях!
Приехали мы с Галей в Нижнедевицк. В гости. Только на порог – мама навстречу: – Детки! Не обижайтесь. Я пойду. Мне в десять на антобус. Еду в церкву. Яблоки святить!.. Вы в дом. Я из дома… Вся живуха у нас на движениях! Вернулась мама через день. Хвалится: – Служба началась в семь. А покончилась в два. Оюшки ж и народу! Гриша с подсмехом: – Они б и сейчас служили, не разгони их… Эти все в рай рвутся попасть!.. Небостремительные… Ма! Вы ж не девчушечка. Совсем устарились. Не обязательно туда скакать молиться. Молиться можно и дома. Мама засерчала: – Молиться надо без смеха. Один дедушка говорил: и делай людям добро, чтоб в сутки два спасиба заработать. А когда злишься – сам себя грабишь. Делаешь людям зло и себе сделаешь зло. – Верно… Не сердитесь. Лучше расскажите, как там всё было? – Годовой праздник… Сначала молитву читали. А потомушко кругом церкви яблоки по траве все на полотенцах разложили… Несут три иконы… Певчие и батюшка… Дядько несёт воду. Батюшка макает кропило и брызгае по яблокам. И всё. Григорий: – И затем каждый хватает свои яблоки и убегает! Мама укорно смотрит на него: – И чего ж убегать со своим?.. Голодняком не сидели. За обед буханку хлеба разделали… Помидоряку разломишь – как сахарём посыпанный. Блестит! – А добирались назад как? – По-царски! Вышли из церкви – антобус с дымком к нам бежит. Старается! Стал возле нас. А большой! Служебный. Прямо под нас, под бабок, подогнали антобус! Сначала не хотел нас брать. Разбежался ехать в другой край. А мы… Денежки на карман… Куда хочешь заедешь! Никакой ревизёр не остановит! Нас пятьдесят душ. Кидаем по рублю и он… Мама запнулась. Я подторопил её: – А он что? – Да ну тебя! Ты щэ в газету наляпаешь! – Разве хоть раз я писал про Вас? – И дядько сказав: залазьте, дорогие снегурушки! И наши шкабердюги полезли. Гарный дядько… Это под его распоряжением був антобус. Гриша стукнул в ладоши: – Во что интересно, как зарабатывают состояние! Автобус служебный! Вёз тех, кто был на службе. Идейно! Мама просветлённо улыбнулась: – А людей полно-вполно. Раньче жались по уголочкам. А тут… Как водой налито! И детей многие крестили. – Ма! А я крещёный? – спросил я. – Да. – А кто мой крёстный отец? – Да ну там… В Грузинии… Не пойдёшь искать. Я и не помню кто… 18 августа 1984– Ур-ра! Наш папка задушился!
– Что это водку не прекратять продавать?! – гневится мама. – Или мир стоит на водке? Зинка Давыдова, соседка, ругала своего мужика. Этот Мишка по-страшнючему её отоваривал. Всем бита, и об печь бита, только печью не бита. С пьянюгою жить – синяки растить! Плечо ей разбандерил. Год болело! Однажды он пьяный упал, как петух, на порог. Как кто его положил. Голова хорошо лежит. Хорошо б её отрубить! Глянула слезокапая Зиночка – дочка Наташка делала уроки. Затряслась. «Жалко ребёнка. Калекою сделаю». И бросила топор… А через три дома мужик тоже издевался над жинкой. Раз лёг он пьяный спать. Подлетела к койке жена с топором на весу: «Закрывай глаза. Я тебе голову отрубаю!» – «Что ты! Что ты, божья моя радость! Я пить больше не буду! Не буду! Не буду!.. Только брось топор! Брось, роднушечка-золотушечка, топор!» Жена и отступись. Спал он, спутанный верёвками. Это она его упеленала, шоб среди ночи не кинулся умывать.[42] А утром входит к нему в комнатку – он мертвыш. Разрыв сердца! Четырёх лет хлопчишка ихний выскочил во двор и в полном счастье закричал: «Ур-ра!.. Наш папка задушился!» 19 августа 1984Любовь – королевский пожар
– Поздно, хлопцы, сёдни я встала. Как та невестка: «Та шо оно, мамо, як я ни встану, увсегда рушник мокрый та мокрый?» – «Треба, доцё, вставать ранесенько, и рушник повсегдашно сухый будэ!» Так и я долежалась… Все уже поумывались… Из кружки она набирает воды в рот. Изо рта поливает на руки. Умывается над ведром. – Ма! А куда отбыл дом напротив нас за посадкой? – спросил я. – Его ж в прошлом августе уже достраивали… – Любовь спалила! И дня не жили люди. Тилько дорубывали… А чердак вжэ був готовый. И сын, жеребяка лет тридцати пяти, таскал на чердак одну хвиёну. Потом прилюбил другую. Стал водить эту. Первая ночью залезла… Думала, он там со второй, и облила чердак керосином. Зажгла и слезла. А вторая и он уже управились по-стахановски раньче. Раньче и слезли. Дом сгорел. Ну кто ж теперь будэ спорить, что любовь не пожар? 21 августа 1984«Что нашажизнь? Да вечный бойС лукавым полом слабым!»
Посмотреть бы на новую Криушу
Едем с Галей из Воронежа в Нижнедевицк. Посреди пути тормознула наш автобус кучка голосующих. – Вы далече едете? – на подбеге шумят водителю. – Мы-то далече. А вам кудашки надо? – В Нижнядявицк! – Так бы сразу и пели. Садитесь!Вечером на петуха пришёл старший брат Дмитрий со своим выводком. С женой и двумя дочками. Приняв на грудь, Дмитрий повеселел и зажаловался: – Была премия… Всем дали. А мне, начальнику, – тюти… Шиш! Дяректор пока я на маслозаводе. А сам себе не выпишешь. Тот-то. Что запоют низы?.. Замудохался я с этим заводом… Жизнёха закрутилась – кругом разруха в головах и сортирах… Слыхали? На родине Горбатого-угря разметают дороги. Наводят марафет. – Та хай наводять! – великодушно разрешает мама. – Чище будуть. Дмитрий с ухмелкой махнул рукой: – Пусть отъезжает та премия подальше… А мы… Он угрюмо набурхал себе в стопку водки и как-то мстительно опрокинул её себе в рот. – Ты что у нас единоличник? – говорю ему. – Оторвался от масс, в одиночку отоварваешься? – В одиночку, Толик, в одиночку…Пока коллектив готовится к приему очередного градуса, я до срока… один… вне графика… На заводе мне достаётся и в хвост и в гриву. Значит, принимают меня за лошадь? Вот я и хлопнул один за то, чтоб нас везде принимали только за нас самих и ни за кого больше! Он как-то враз повеселел: – А теперь можно и о чукче… Чукчу спросили, что такое перестройка. Чукча ответил: «Перестройка – это лес. Вверху ветер, шум. А внизу тихо-тихо». Правильно ведь. А? Московские шишкари оборались о перестройке. А страна об этой перестройке и понятия не имеет. Или… Чукча разбежался в Москве мандыхнуть. – Дмитрий щёлкнул себя по горлу. – И стал в хвост очереди. На Красной площади. Очередь привела к Ленину. А чукча думал, очередь за вином. «Ну и как?» – спрашивают его. – «Да как… Пока очередь мой пришла, вино кончился и продавец умер». Все смеются. А мама вздыхает: – Умирать – никому не миновать. Живём одним секундом… Старушка шла в магазин. Грязь… Машина поплыла и бахнула старушку бортом. Помэрла старушка. Разве она за тем шла в астроном?.. Народ зараз настал не дай Бог какой. Одна в магазине кричала продавщице: «Я не пойму, ты советский продавец или к будке привязана? Ты пять лет училась, как торговать. И тебе ещё надо пять лет учиться, как обращаться с народом. Плюёшь в лицо и не отворачиваешься!» Митьке, начальнику, хуже. А Грише, простому работюхе, лучше. Тилько на часы поглядуе. А Митьку вон на днях в два ночи подняли в Вязноватовку. Там шо-то на молокопункте скрутилось… Мама помолчала и продолжала: – Зараз время – все в отпусках. Никого нэма на работах. Тилько Бога и застанешь на своём месте… – Эк как высоко летаете Вы! – хмыкнул я. Мама ничего не сказала на это и спросила меня: – Вы с Галей на море поедете? – Наше море пока – Ваши огороды, дрова, погреб… – Бабка я стара, голова моя с дырой… А… Куда б мне поехать хоть одним глазком на море глянуть? Правду Гриша кажэ: «Ничего ты не видела. Коптишь небо». Сроду нигде не була. Ничё не бачила. Ничё не вкрала… Толюшка! Там у тэбэ нэма путёвки у Грузию? Вот бы подывытысь на Сербиниху, на Солёниху, на Скобличиху, на Гавриленчиху… До си ли на каторжном чаю пашуть? Рабыни подружушки мои… Как же мы мучились в том проклятом совхозе… Свезли туда одних бездольников… День мучились на чаю, в вечер бежали рыть окопы… Жили мы в прифронтовой близости. Тяжко было. Покончилась войнуха, но лекша не стало. Ещё не рассвело, а бригадир бигае по посёлку и палкой в окна лупит. А ну давай бэгом на работ! Вэсь дэнь на плантации с первого света до чёрной ночи. А шо получали? Дулю… В мае самый напор чая. Можно собрать в два-три раза больше чем в сентябре. Ты стараешься, и они не спят. В два-три раза завышають норму! И ты получаешь дулю с маком…Считай, беплатно ишачили… Ну Насакираля… Потом из Насакиралей на Ковду марахнуть бы… Скилько жизни там кинули мы тому проклятке северу… Як начнэшь на том лесозаводе доски грузить… Смертная запара… Не знаю, откуда туда наезжали со своей водой… – То, наверно, американы приезжали за нашими досками. Но со своей водой. Боялись нашей отравиться. – Земли в Ковде не видно. Одни доски-мостовые… Досточки-тротуарчики… – Ма! – вжимает меня разговор в интерес. – А Вы помните, на какой там улице наш барак был? – Буквы не знаю. А ты хочешь, улицу шоб знала? – Ма! А почему у Вас нет ни одной карточки с севера? – Хох! С этими карточками… Держали нас в горьком режиме… Ты хочешь снятысь с семьёй, а тебе в нагруку человек сбоку пихает сверху за спину какой-то дурий фанерный плакат с политикой. Без плаката не снимали. А мы с плакатом не всхотели сыматысь. (Через много лет я разыскал этот плакат. Он справа.) – Був щэ подурей плакат «Железной рукой загоним человечество к счастию». Жестокой дури було вышь ноздрей. Страшно и воспоминать… Она долго в печали молчит. Вздыхает: – В Собацкий… В Новую Криушу поехала б… Хоть вприжмурку глянуть на свою хатынку… Е ли хто живый? Мама идёт к себе в комнатку в прихожей. Там за печкой её койка. Идёт спать: – Поехали на отдых… На наш жаркий курорт за печкой… 23 августа 1986
Свидание
Мама собирается на низ. В магазин. – Сбегаю на свиданку в астроном. Гриша: – Горючего ничего не берите. И капли! – На водке прожил. А на спичках-каплях хоче сэкономить! – смеётся мама и обращается к Гале: – Почему сейчас детвора такая? Идуть – цыгарки крутять. Восьмёрки делають. Пьяные… – Детей надо воспитывать в строгом формате. А родительцы балуют. – Не нами началось. Не нами и кончится… Скилько твоей матери? – Пятьдесят шесть. – У-у! Ей щэ далэко жить. А тут семь десятков и шесть… Считать долго. А прожить… Много моих подруг уже лежат… Прижмурились… Отошли… Половина восьмого… Багацько… – Какой половина восьмого? – вскидывает руку Григорий. – Уже семьдесят семь! – Щэ хуже! Уже почти восемь! Да-а… Семьдесят семь не семнадцать… Край всё блище и блище… Помирать зараз безохотно… Семь десятков и семь… Неровный счёт годам… Уживу щэ три летушка… Для ровного счёта… Шоб було восемь десятков… Ровно шоб… А там можно и перестать брыкаться… Спокойно можно кончаться… Оюшки… Или я остарела? Или сдурела? Пока ходю – ходю. А сяду – хоть кипятком обливай. Вставать неохота… Галя уедет, жалкувать буду. За тобой, Галенька, я третий день на курорте. Ты у меня печной комендант.[43] Еда готовится. Ложки моются… А с Григорием мы… Кто дольше сидит, той и моет. Кто первый выскочил из-за стола, той и пан! Мама показывает свою вышивку гладью и крестиком: – В обед, вечером вышивала… Пряли ночами… Патишествия много було… Хлопцы! Ну шо мне делать? Подруги едуть у церкву. Отпустите? Гриша морщится: – Да что с Вами поделаешь… – Молодёжи густо в церкви. Ходять крестяться. Как положено. – Церковь хороша постами, – важно заметила Галина. – Я, – говорит мама, – раньше мяса поем – круги передо мной, як райдуга. А постюсь – хороше… Самой надо держаться. А в наши годы из больницы здоровьица не натаскаешь. Ну… Я иду в город. В поход… Галя, на тебя вся надёжка. Корми тут мужиков. А я вся в походе. На ночёвку вернусь. Мне за своих сынов в аду кипеть. Упекут они меня в беду! Гриша и бахни: – А может, гордиться надо такими орлами? Что, мы кого-то убили? Где-то что-то украли? С такими сынами в рай попадёте! Большое спасибо Вам Боженька скажет за таких сыновцов. И поклонится. – В рай попадём, когда будем носить кресты… 25 августа 1986Болезни природы
Мама: – Вот буря прошумела стороной. Вы с Галей убегали от неё. Откуда та буря? От Бога? А вот вулкан бил где-то… – Всё это – бури, вулканы – болезни природы, – ответственно доложила моя Галюня. – Природа как человеческий организм. Здесь болит у человека почка. Там болит палец. А у неё… Тут бури… Там вулканы… Природа живёт и болеет… Я с царским почтением смотрю на свою дражайшую жёнку. И очень даже весь до глубины пяток согласен с высказыванием полководца Наполеона, мечтавшего стать «господином мира»: «Никто не герой перед своей женой!» 25 августа 1986Почём место в раю, или У каждого свой Иерусалим
Вернулась мама из Ольшанки. Из церкви. Была с ночёвкой. Отмечался Третий Спас. – Драстуйте, ребята! – весело посветила улыбкой мама, входя в наше прелое палаццо. Мы ей хором в ответ: – Здравствуйте, девчата! Мама хвалится: – Антобус до церкви довёз! – Вся Ваша боевая была дружина? – уточняет Григорий. – В полном количестве! – Усердно бабуси молятся. В рай край просятся. Пока допросятся… Мороки целая гора. Да ну не проще ли… Тугриков поболь собери и купи царское место в раю! Мама шатает головой: – Дело не в деньгах, сыно. Надо креститься. У каждого свой Ерусалим! Есть рука. Есть сердце. Крестись… Григорий ворчит: – Ма! Читать не можете. А так… Где Вы нахватались? – Один многих убил. Идёт мимо церкви. Шла служба. Глянул и сказал: «Да будет мне!» Все посмотрели на него с осердием. Как такой вошёл в святой храм? Он вышел святым. Потому что сказал это с усердием. – Мудрёно, ма, глаголете… – У Нижнедевицку церкву порушили. Некому було застоять…Постепенно разговор отстёгивается от церкви. Мама в грусти уставилась в окно: – На дворе прохладь… С Успенья солнце засыпает… Проводы лета… Отгуляло тепло… Гриша ругает меня: «Ты не умеешь мясо произвесть в дело!» Не отказуюсь. Не умею. Как котлеты сделать, шоб они путёвые были? Не умею… А и умей, Грише б лучше не было. И так раскис. Як баба. И я поддакнул: – Госпожа слониха вынашивает своего цесаревича двадцать два месяца. А Гриша баюкает неизвестно что уже два года. Гриша ухмыльнулся: – Ма! А Вы видели, как с чердака по столбу спускалась крыса на веранду, где я спал? – То она смельчугу Гришу пугала, – пояснила мне мама шёпотом. Гриша услышал и похвалился: – Меня не испугают ни крыса, ни милиция. 29 августа 1986
Разные Гали
Галя, Гриша и я побрели по смирному солнышку в Кабаний лес. Видели у одного за плетнём: огород сплошно усыпан тыквами. Даже не верится, что так много их может быть. И огромные. Как хорошие поросята. Земли не видно. Всплошку жёлто залито насыпными тыквами. Набрали диких соковитых груш. Возвращаемся. Передохнули в стогу сена. Уже темнело, когда подскреблись к крайним нижнедевицким дворам и увидели маму. – Хлопцы! – Голос у неё облит обидой. – Шо ж вы так довго? Вечер. Притёмки… А их нэма! Без малого не выскочила в милицию. Та передумала. Побигла встретить. А саму тревога щипае. А ну Гришу там кабан якый сердитый укусил? Шо ж тоди робыты? – Ма! А почему кабан должен был укусить именно меня? – любопытничает Гриша. – Что, у него выбора нету? Нас же трое! – Трое-то трое… Да кабаны ж не таки и бессовестни. Чего они будуть гостюшек кусать?.. Ну, слава Богу! Все в кучке. Целые… В хате крутишься, крутишься… Нипочём всю работицу не перекрутишь. Всю неделю, як в забое… Я вам первый раз приготовила рисовой каши с мясом. – Это плов! – уточняет Галя. – Да не знаю, – покаянно вздыхает мама. – Будете то ли вы йисты, то ли придётся отдать ласковой козушке Галюшке. Гриша учудил. В прошлое лето купил пуховую чёрную козочку и назвал именем моей молодой жены. Намекает, что я женился на козе? А плов всем понравился. Только слегка суховат. Мало было морковки. – Галя! – говорит мама. – Как вы там, в той горевой Москви, окормляетесь? – Роскошно, мам! – отвечаю я. – У нас царское трёхразовое питание. В понедельник, в среду, в пятницу. – Ну вправде? – не отступает мама. – А как разбежаться по работам, вы завтрикаете или бежите натощака? – По-разному, – уклончиво жмётся Галинка. Мама показывает ей на меня: – Ты ему не подчиняйся. А то раз подчинишься, он и вылезет на макушку… Галинка выскочила в сенцы помыть ложки-тарелки, и Гриша ласково выговорил маме: – Ну чему Вы её учите? Да где ж это видано, чтоб жена верховодила в доме? Или Вы не знаете, где жена круглошуточно верховодит, там муж по соседкам бродит? Мама с усмешкой равнодушно отмахнулась: – Да ну куда он денется? Побродит-побродит и вернётся. Тут вошла Галя, и Гриша сменил пластинку. – А вообще, – подал он постный голос, – есть помногу вредно. Одна молодуха у нас так раскормилась, что каравай репнул, как у лошади. – Как у немецкой? – спросил я. – Как у русской. И всё время хохочёт-ржёт. К кому ни придёт, сразу деревенская хата превращается в будёновскую конюшню. 30 августа 1986Книга
Ещё прошлым летом я привёз нутряной замок. И Гриша всё никак не мог его вставить. Я сегодня сам вставил. Подаю маме ключ. – Ма! Вот Вам ключ от тишины. – Вот спасибы, сынку… Вотушко спасибы… А то Гриша уходит ли в ночь в смену иле приходит ночью со смены – я вскакивай. То закрываешь на крючок. То открываешь… А теперь сам откроет-закроет. Мне не надо вставать… Толька! Я всё забуваю спросить… Ты получил шо-нибудь за книгу? Я уклончиво посмеиваюсь: – Нет. – Э-э-э… Сидел, сидел и ничего… Ты им большь не пиши. Свеклу вон полют за деньги. А ты книжки пишешь за так! Или тебе денюшки не нужны?.. В твои года… Ты ж четвёртый десяток таскаешь один-одиный выходной простюшкин кустюм! Цэ яка житуха? – Советская… – грустно киваю я. – Зато я могу лишь смиренно повторить за святым апостолом Павлом: «Я научился быть довольным тем, что у меня есть»… Да… Столько в одном костюмишке… Это ж в Книгу рекордов Гиннесса надо стучаться! Глядишь, занесут… – Занесут не занесут… А за так ты им большь не пиши. – Не могу остановиться, – отшучиваюсь я. – Разве рыбу отучишь плавать?.. Привык… – Э-э-э, сынок… Привыкала собака к палке, сдохла, а не привыкла. Не пиши большь! Дали хоть бы ну полсотенки. А то ничё… Не пиши! – Как же, мам, не пиши?.. Это моя жизнь… Мне уже сорок восемь. И половину из них я каждый день пишу. В стол наворочена приличная горка. Не печатают. Мол, не о том и не так поёшь. – А ты, – огорчилась мама, – спроси у начальника, кто не печатае, как ему, чёртяке, треба писать? – Не, мам… Тот издательский бугор мне не указ. У меня свой началюга… – Я положил руку на сердце. – Как мой нашальник говорит, я так и пишу. А вот издаваться… Неправда, когда-нибудь проблеснёт светлое времечко, и всё вырулит на так! Да и… Ну и сейчас не совсем же полный провал. С большими трудами первая серьёзная книга таки вышла в Москве, в солидном издательстве «Молодая гвардия»! Я в шутку-утку сказал, что за неё не заплатили. Почти пять тысяч отстегнули. – Ну, так щэ можно писать… – Долги раскидал. Остался в кулаке один пшик… А вбухал я в эту свою первую панночку-книжицу «От чистого сердца» лет пятнадцать! – На такую книгу не жалко и двадцати, – отвесил Григорий. – Теперь я понимаю, почему Толстой шесть раз переписывал «Аню Каренину»… Ого сколько терпужил дяденька… А какому-нибудь Ваньке лодырю лень читать такой романище, и Ванькя ужал содержание – сделал короче названия книги. В восемь буковок ужал: «Аня, поезд!..» Трудный твой хлеб… Долгими годами сидишь корпишь над рукописью… Притащишь в издательство… И там какой-нибудь пайковый[44] хмырь, морщась, походя победно водрузит на ней крест, как знамя над рейхстагом… Ну, ничего… Начало заложено. Вышла первая книга. Хорошо! Пруд начинается с капли… Такое впечатление… Очень много ты работал над книгой. Иголкой копал колодец. И выкопал! Нельзя ни слова ни вставить, ни выбросить. Уже забываешь про содержание… Следишь не за содержанием, а за тем, можно ли ещё какое новое ловкое слово услышать от тебя. Писатель – слуга Слова. Ты добросовестный слуга… Хорошая книга! Разве Главсоколу до тебя взлететь?[45] – Гм… Даже так? Конечно, явный перехлёст. Однако спасибо, брате, на добром слове, – пожал я ему руку выше локтя.Работа
Мы с Галинкой нескоро поедем назад в Москву. Но мама загодя собирает нам «приданое». Кладёт в сумку мешочки с пшеном и в горечи роняет: – Толька! Пшено у нас горьковатое. Хороше шиш-два привезут. Мы, остолопы, ездили в Воронеж. Муки сразу не взяли… И муки нету в нашем астрономе. Дожили… Надо Галеньке насыпать кабачковых семечек. – Они столетние. – О! Как ты боишься ста лет. Будет и тебе восемьдесят. Узнаешь, как оно работается чисто… грязно… – Я до восьмидесяти не собираюсь волынку тянуть. В шестьдесят загнусь. – Сынок… Люди тут в работу кислые. А драться… С двух слов кулаками перекидываются. Драчуки!.. Ты работу себе поденьгастей не наискал? Тебе хоть сто рубчонков в месяц обходится? Гриша получает восемьдесят. Работёнка у нашего дремуши!.. На жопе музли понабивал! Двадцать шесть лет к нему на завод ходю. Ни разушки не застала, шоб он хоть шо-нибудь путящее в руках держал. Хоть той же молоток! Или щипцы… Привсегда сидит-спит на лавочке. В открытую дверь уныло гудит якась машина. Спать мешае. – Ну зато гудит! – защищаю я Гришу. – Машина работает. А он следит, чтоб работала. Компрессорщик же! – Я там понимаю… У Митьки работёнка… Варють железо… Може, наглотался… Тилько отскакуе… Почки в камнях. Махнул в Воронеж. Шо ему скажуть?.. Погано живемо… И в Евдакове… Скрозь нам в сараях угловые комнаты… Ты б работёху налапал хоть бы на кислую сотнягу в месяц. Скилько получаешь? – В восемьдесят пятом как получил за книгу и всё. – Три годища ничё?! – Ничего. – О! Погано! Ты б искал, шоб в каждый месяцок подбегал прибыток… Начальником хуже быть. Начальник отчитуйся перед каждым. А то… Григорий пришёл, картуз кинул на крюк и отчитался. 21 июня 1988Хирург и знахарка
Нет безнадёжных больных. Есть только безнадёжные врачи.Авиценна
«Бесплатному врачу никогда не докажешь, что болен, а платному – что здоров». Медицина так быстро ушла вперёд, что многие не успели вылечиться.– Ну что, мам, к врачу завтра сбегаем? – Оюшки, эти врачи… Как ловко сказал один умный дядько: «Порой не так страшна болезнь, как лечащий врач». Я пошла бы к бабке к одной на Гусёвку. Там була наша главная докторица. Як мне раз подмогла! Да большь не поможет. Примёрла… А к больничнику с чем идти? На лбу корка слезла. Крови нема. Як проситься в Воронеж? Будь врачица, выписала б какой мазилки. Оно б и счистилось… А то та Зиновьева и на врача не похожа. Мелкая, злая, як собака. Конопата… Свиней бы тилько пасти. Двум свиньям щей не разольёт. А она, бачь, врач! – А болит-то как? Ноет или как? – А собака его зна! Болит и всё! – Давайте свожу к врачу. Районная поликлиника под носом. За нашим же огородчиком! – Нашёл к кому идти! Эти врачи по три стулки позахвачувалы. А шо они понимають? – Их же учили чему-то? – Жабам глаза колоть их учили! У моей одной подруги дочка замужем за хирургом в Воронеже. Так он похвалялся, как стал хирургом. В детстве, рассказывал он, моя уже взрослая сестра прятала заначки в куклы, а я их резал-сшивал, резал-сшивал… О таки они хирурги!.. По дури выпишут какой-нибудь трыньтравин иль лошадин. А ты и охай… У каждого ж врачуна свое кладбище! Вон лет пять назад шла на низ. У себя на порожках подвернула правую ногу. Повёл меня Гриша к хирургу. К самому к Миките к Ванычу. Этого Фролова кто похвалит, а кто и матерком обточит… Для меня он плохый. Кунечно, всем не угодишь. На весь мир не испечёшь блин. До кого обратится хорошо – хороший. До кого плохо – плохый… Напухла нога. Стою. Смотрел, смотрел на ногу. Будто никогда и не видел. А нога пухлая. Как мешок! Даже к ноге не притронулся! Он сидит – я стою. Он говорит – я слухаю. Смилостивился, пальцем ткнул в ногу. Палец тонет в пухноте. Як в тесте. Шо-то пописал. Суёт листок: «Вот тебе таблетки. И парь, и парь, и парь!» Пью. Парю. А оно щэ хуже. Нога вся уже в пятнах. То жёлтые. То синие. То чёрные. Нога щэ толще. Застекленела. Хоть как в зеркало дывысь. А болючая! Нипочёмушки не усну. Хоть ну на стенку дерись. Через неделю повёл меня Гриша снова. Попали к другому хирургу. Этот послал на реген. С регеновой карточкой потом снова к Миките. Микита: «Вот тебе ещё таблетики. Но парить ни в коем случае!» Во! Бачь, он забыл свои слова. Перевернул кверх кармашками. Микита той, нога тая. А слова другие… Что ж ты, паразитяра, делаешь? То парь. То не парь! Или я тебе скотиняка? Я не знаю, куда со стыда деть глазоньки. В карман не положишь… Со стыда у меня глаза из лоба вылезают. Будто это я, а не он мне говорит. А спросить в лицо не смею… Не пиши… Ещё до него слух добежит. Бахнет куда надо! – Вы чего так боитесь? Вы что говорите? Куда надо-то? – Они тамочки знають! – И она испуганно прошептала: – Посадють! Та ты не пиши, Толька! Брось ото! Намекнёшь всем… Другая, смелая, спросила б, что ж он раз так, раз тако поёт. А я – ком страха… Повернулась, заплакала я навозрыд и шкандыбаю назад. А боль такая пекучая сочилась… Навстречу бабка с Гусёвки. Знакомка. – Ты чего, Михалиха, – кричит, – летом на лыжах ползёшь, в слезах купаючись? А я и в сам деле, как на лыжах, шла. Ног от земли не оторву. Волоком то одну протащишь, то другую. Я распела ей свою беду. Она в ответ: – Ладно… Бывает и хуже. Только реже… Не ходи ты большенько к тем коновалюкам! У ниха в груди заместо сердца болтается дохлая зелёная жаба. Врачуны – это ж такая врагокосилка… Они тебя под Три Тополя быстренько со своими дипломатами[46] сопроводят… Да что толковать про нашу деревнюшку? Вон по самой Москве… Там у меня брат. Восемь уже десятков годов наскрёб… Ночью приезжала скоряшка. С воспалением лёгких хотела отвезти его в стационарий. Не поехал. Все бумажки передала скорая в братову полуклинику. Он и сам звонил в ту свою полуклинику. Звал в помочь. И что ж ты думаешь? Участковый врачок Максимка Зосимов не пришёл! С неделю он раньше приходил. У тебя орви, урадовал. Выписал таблетки. А для контрольности и разу носу не показал. Вот с «помощью» Зосимова братка и влетел в воспалёнку! Как теперь скрыть свою преступную расхлябку? И стал он ловчить. После скорой он пришёл по вызову. Звонить в дверь не стал. Зато сунул в дверь записку «Приходил врач, не открыли дверь». И зайцем умотал. По вызовам он ездит надушенный, на своей машине. А все вызовщики живут не даль триста метров от полуклиники. Братка не будь дурак, позвонил в окружную власть и Зосимова пригнали. Оправдывается: «Вы не открыли!» – «Сам вызывал и не открыл? Так позвони по мобилке, торчала у носа из нагрудного кармана… Ваш диагноз?» – «Не воспаление лёгких, а пневмония». А в карту лукавец ахнул: «Диагноз: прежний». Это что за хворь такая – прежняя? Новая? Заметает следы… Придти к больному с воспалением лёгких, постоять у входной двери и сбежать? Кто за такое по головке погладит? Ну не фашистюк этот Зосимов? А сколь их с дипломатами таких? Держись от них поодаль… Сделай так. Налей полный таз воды горячей и мыль, мыль, мыль, мыль, мыль ногу не тем мылом, что умываемся. А тем, каким стираем. Чтобушко пены по-царски высокуще было! И парь. – Долго? – А пока не уморишься. Я попарила и тут же боль отрезало. Я уснула. Всю ночь не прокидалась. Как молодая. Утром смотрю… Нога опала. Оттухла. Кожа свисает гармошкой… С тех пор нога большь не болела. И разу не взялась болеть. Вот и думай, куда идти? Я б на радостях побегла к той хирургинюшке бабке. Да вжэ помэрла. А к врачам идти как? Так налечат, что без головы останусь! И подумать нечем будет. И всё. Большь не пиши. 22 июня 1988Михаил Мамчич
Мороз
– Купила в овощном капусту. Наверно, парниковая. А у нас на огороде у неё щэ и листа нэма. – Это у Вас. – А морозяки яки чесали! – находится мама. – Где-то были. Где-то нет. – И это правда. Два помидора в одной лунке. Один убитый. Свалился, як варёный. Сварился на морозе! А другой стоит! 23 июня 1988Еда
У колонки, что на углу соседнего барака, набираю воду. – Холоднячка попить бы! – на подходе поклонился прохожий мужик. Я тихонько лью ему из ведра в ковшик из тяжёлых ладоней. Он с присвистом пьёт. Дома мама с постуком режет капусту и спрашивает: – Толька! Шо готовить? – Мне ничего не надо. Холодной воды попил… Мало будет – попью на второе горячей. Мама довольно: – Яка туга капуста! Ты пойняв! Зимой така туга не бувае.Сборы
– Толька! Ты куда сбираешься? Я киваю в окно на сарай, из-за угла которого сиротливо выглядывал наш кривой скворечник: – В туалет. – Ну шо его так рано бежать? Вареники с сыром простынут. Подожди трошки. Поешь. – Ма! Да ну куда я иду?! – И куда? – В туалет. Мама смеётся: – О! А мне отслышалось – в сельсовет. 24 июня 1988На картошку
Бегу на огород окучивать картошку. С милой подружкой тяпкой. И с литром молока себе и с литровой банкой вареников Грише. Он убежал раньше. Спешит всю влагу укутать в картошку. Я иду и напеваю своё:Простудила Галя горло.
Заболела. Ой-хо-хо.
Денёк третий я рыдаю
Под окошком у неё.
Благодарность за проигрыш
Мы с Гришей смотрим футбол. Идёт концовка. – Ну, кто проиграл? – интересуется мама. – Наши. – Э-э! Докомандовались. Мы да мы! Дерутся тилько страшенно. Комментатор Перетурин: – Не хватило чуть-чуть удачи! – Хороши чуть-чуть. Ноль – два! Перетурин знай гонит пургу:[47] – Спасибо нашим игрокам за хорошую игру! Сегодня голландцы были чуть лучше. Хорошо использовали наши ошибки. Поаплодируем голландцам! Поаплодируем и нашим ребятам! – Шо вин молотэ? – удивляется мама. – За шо аплодировать? Ай и брехливый дядько! Нашим же два мячика закатили! 24 июня 1988Бюрократ
Гриша лежит на диване. На полкомнаты задрал левую ногу на согнутую коленку правой ноги. Крутит в атмосфере голой ступнёй. И важнюще философствует: – Людаш, младшая Митина дочуня, близко выскочила замуж. Два локтя по карте! Он смотрит, как мама заворачивает в газету заплесневелый кусок хлеба. Советует: – Да выбросьте в ведро! Мама серчает: – Разве можно хлиб кидать в поганэ ведро? Отнесу положу в огородчике. Птички, може, склюють. Ты б, Топтыгин… Да зарубай ты курицу! – Дай отдохнуть. У меня сегодня законный выходной. Ну и Гриша… В день моего приезда на мамин призыв отчаяния он кинул: – Ещё успеем. Дай отдохну перед работой. Потом… Если просьба звучала после смены, он менял пластинку: – Я вкалывал! Дай хоть передохнуть! Это длится уже неделю. Не бюрократ ли мой милуша Гришатулечка? 26 июня 1988Очередь
Я подаю Грише кипу бумаг: – На пуле тащи этот бесценный груз на завод! Сегодня предместкома выкатилась из учебного отпуска. Хорошо, что я сходил в райисполком, взял у Кирюшиной все бумаги. Сказала: разнополых из одной комнаты ставим на учёт при любой жилплощади. Не валяй ты дурочку. Ещё двадцать шесть лет назад мог бы получить новую юрту! Ждёшь, когда братка дело подтолкнёт. Не телись. Дорога ложка к обеду. А после обеда хот выбрось. Бегом с бумагами в местком! – Мне спешить некуда. У меня ещё тридцать лет впереди! – А в заду сколько? – Пятьдесят три. Я нечаянно облился. Вытер колено полотенцем. – Мы, – выговаривает Григорий, – полотенцем лицо вытираем. А он – шлюз! – С каких это пор колено стало задницей? – На дворе, как в печи, – печалится мама. – Така жара! Токо шо полымя не схвачуеться… Но со стороны святого источника «Неупиваемая Чаша» улыбаются нам маленькие тучки… Неожиданно надбежал, наведался к нам дождь. Я пошёл в огородчик за сараем окучивать под дождём помидоры. 27 июня 1988Мамины заботы
По телевизору выступают ложкари. – Ложки побьете! Чем борщ станете хлебать? – укорно допрашивает их мама. Они не слушают её. Знай поют своё. Один:Укусила меня муха.
Не ходи по молодухам!
Ускорение, перестройка –
Беспокойные слова.
Перед этим у кого-то
Заболела голова.
Церковь и свёкла
– Пятого, – объявляет мама, – еду в церкву. Гриша чешет в затылке: – На открытое партсобрание? Как бы Вас из церкви не укатали на прополку свёклы? – Не увезут! Мы своё отпололи. Шо нам, по тридцать? Это молодь хай полет! А то уха золоти, штаны шёлковы… А мы в молодости ходили босяком… Пятки в кровь порепаются… Как сказано? Своё счастье не обойдёшь, не объедешь. А покорно поклонишься и пойдёшь. 29 июня 1988Живуха
Мама нечаянно наступила Грише на ногу и улыбчато шепнула мне: – Як собака я. На шкоде и живу… А молоко у нас сселось, як ремень! Гриша ест мясо с хреном. Мама: – Кряхтишь, как Ванёк. А где он? – В детдом отдали. – В престарелый дом… Там говеть не дадут. – Но и раздобреть не дадут. – И помолиться не пустят. То не живуха… У каждого свой Ерусалим… 3 июля 1988У Зиновьевой
Еле сводил сегодня маму к дерматологу Зиновьевой. Мама не хотела идти: – Ну с чем идти? Хирург сказал, если с этим посылать в Воронеж, нас всех разгонят! – Второй же год на виске язвочка болит! – Поболит и раздумает! Медсестра берёт у неё кровь на анализ: – Что, бабуль, не с кем жить? В престарелый дом коньки точишь? – Что она там забыла? – зло бросил я. – Просто язвочка на виске. Врач послала на кровь. Мама с ваткой пришла домой. – Не мочите то место, где брали кровь, – напоминаю я. – Вам нельзя работать. Мама великодушно соглашается: – Ну, буду вэсь дэнь болеть! Она разулась. Босиком стоит на ледяном полу. – Ма! Ваши ноги не боятся холодного пола? – Наши ноги не боятся ни холодного пола, ни милиции, ни тучи, ни грому. 4 июля 1988Горбатая посылка
Мама зашивает посылку с яйцами нам в Москву. – Какая-то она у Вас горбатая получилась, – заметил я. – Та там чи цилувать кто её будэ? Пиши адрест аккуратно. Гляди, не напутляй там! 4 июля 1988Бесплатная грязь
– Ма! Да не возите Вы эти яйца на продажу в Воронеж. Сколько мороки! В грязи… – Грязь нам бесплатна. Свинья всю жизнь роскошно валяется в болотине, а по пять рубчонков за кило врасхват беруть! 4 июля 1988Отъезд
Пошёл дождь. Я уезжаю. Мама: – Ну, как? У нас воздух не лучше? – Лучше. Особенно когда пролетит машина. – И это верно. Як даст газу, так с ног валишься. – И пыль. Неба не видно… Ма, приезжайте к нам. А то только мы к Вам с Галей ездим. – Да как его ехать? Годищи такие… Оха, сыночок, ну до чего ж это я такая жадовитая… И не заметила, как по жадности нахватала полный чувал годов… Одной не дотащить… И чем старее года, тем злей да поганее… Их восемь десятков!.. – Вам всего-то лишь двадцать!.. Осталось до ста… – Их восемьдесят. А я одна. Доищись с ними ладу… Сама себя боишься. Як такой в дорогу кидаться? Гриша отбывает в смену. Попутно несёт мне руку: – Держи лапочку! Мы обнимаемся. Целуемся. Простукиваем друг дружку по спинам. – Может, Толик, что и было не так… Забудь! Всего тебе хорошего. – И тебе. – Да что мне… Как велено? Не откидывай работу на субботу, а любовные скачки на старость. А я, дурак с придурью, отложил. Что поделаешь… Ну явный сдвиг по голове… Всё гордыбачился. «Не кидай на завтра то, что можно перекинуть на послезавтра»… Добросался… Ничего… Через два года выпаду на пенсию. Буду свободен, как Бог на небесах. Ух и загулляю! – Да-а… За тобой угнаться, надо разуваться. Мама даёт мне двадцать рублей: – Купи Гале конфет и передай привет. Привет передай и свашеньке, низэсэнький та хороший. 5 июля 1988С дороги
Выскочили мы с Галинкой в Нижнедевицке из автобуса, огляделись и увидели маму. Она стояла в сторонке и сиротливо смотрела из-за тоненькой берёзки на сыпавшийся из автобуса люд. Мы незаметно, по-за чужими спинами, подошли и с поклоном поздоровались. После объятий-поцелуев все втроём побрели к себе на Воронежскую, 22. – Та Толенька! Сыновец! Та Галенька! Та откудушки ж вы? – в изумлении причитает мама. – Из дома иля с дороги? Раньше я часто приезжал к нашим с командировкой. В редакции какой-нибудь газеты или журнала обговаривали тему и мне выписывали командировку. Суточные, проездные… Всё какие копейки набегают. А нищий и копеюшке рад. Так за эту копеечку надо отрабатывать. При встрече я говорил маме, что здесь я проездом из Москвы в какую-нибудь деревнюшку под Нижнедевицком. Это удручало её. Значит, отпуск я буду рвать и на встречи с теми, о ком собираюсь писать. А это время, отнятое у мамы. И она на мой ответ всегда вздыхала: – Значится, с дороги… И мимо нас… Я спешу её успокоить: – На этот раз никуда из Нижнедевицка не придётся уезжать. – Так-то оно сподручней… А я… Стыдно сознаться… Я ходю вас встречать круглый год. Знаю, не приедете… А иду за хлебом, на станции постою подожду воронежский антобус. Знаю, вас не будет. А всё одно… А то… Учора уехали. А я сёдни бегу к антобусу. А ну Толенька шо забув, возвернулся, я его и встрену. Во такая у меня вечная путёвка крутится. А сёдни, бачь, первый раз совстрела по нечайке. Дуже соскучилась, детки. Боженька и пошли вас ко мне… 28 августа 1991Картошка
Мама просит Гришу сбегать на огород подкопать картошки. – Туда все четыре километрища! – упирается Григорий. – Под Першином… Сегодня с ночи отдохну. А завтра накопаю. До вечера он проспал на полу после ночной смены. Ударил дождь. Мама жалуется мне: – Шо в дело – ладно. А то… Солнце светило. А он – завтра! Шо вин такый упрямый? Мозги у хлопца крепостно стоять на месте. Но часом наш парубоче такие отмачивает штуки… Как шо скаже – тилько шоб по его. Вин такый. Всё до схочу. А не схоче, упрётся, як той бык в нови ворота. Захочет – на стеклянну гору возбежит. А не захочет… Вот такое выскакивает. Всё ноет: не порть мне день, дай отдохнуть. Переработался! Тридцать лет на молоканке.[48] Когда ни приду, сидит на лавочке под компрессорной. Музли на сиделке во таки наработал! – Мама вскидывает вместе сложенные кулачки.Наутро дождь разгулялся ещё злей. В буйстве суетится под ветром. Гриша расстроился. Наклонился за тумбочку с телевизором. За компанию глянул и я туда. Маменька! Там с десяток чекушек «Русской»! – Зачем тебе столько? – Не мне. А трудовому ёбчеству. Табуретовка – стратегический продукт. А ванки[49] цены не держат. Выкопал картошку. Привезти – гони бутылку! Уголь со склада подкинуть – бутылку! Покойника под Три Тополя не сплавишь без бутылки! – Во живуха… – печалится мама. – С утра распечатаешь? – А зачем я наклонялся? Для голой гимнастики? Он выловил одну тонкую бутылочку. Вилкой сковырнул белую нашлёпку. Набулькал в рюмочку и со смехом подаёт маме: – Ма! Примите душу на грех. Одну грамульку! Мама отмахивается обеими руками: – Иди ты, топтыга! Он подаёт мне. Не беру и я. Гриша со смехом поднимает выше стаканчик: – За ваше здоровье, достопочтенные господа трезвенники! Всю рюмку тщательно слил в рот, потряс рюмку над раскрытым ртом, рачительно постучал указательным пальцем по заднюшке рюмки – не осталось ли чего? – и одним глотком степенно прогнал горючее по тракту вниз. И не забыл державно крякнуть. – Хор-роша!.. Как крякнул, значит, выпил. Покрякаю, пока гостенька. Что интересно, месяц же не измерял градус![50] Совсем запустил важное дело. – К чему такие бесплатные муки? – допытываюсь я. – Да она сама почти бесплатно. Да при живом госте! Раз гостюшка на порог, как не разгерметизировать фунфырик? И чем дольше гостюня, тем масштабней разгуляй.[51] Люблю гостей! Я со страхом жмурился: метелил он «Русскую» как воду. Один убаюкал бутылочку. В ней 350 граммов. – Теперь шо, – подгорюнилась мама, – лягать будешь писля ночной смены? – Меня, ма, чтоб уложить, надо вломить семьсот генеральских грамм. А я принял только полнормы. Маловатушко оприходовал. Ни туда ни сюда. Умял он полкурицы, поджаренной с лучком. Налегает на борщ. – Есть надо, когда хочется, а не по режиму, – рассуждает вельможный пан Григореску. – Вон ма восемьдесят лет нажила. Режим не держала. И не жаловалась. – А по тому режиму и забудешь, як едять, – поддерживает мама. – Курицу вдвоём утром умолотили и готов склероз. Забываешь, что обедать надо. Самое полезное куриное мясо. А самое тяжёлое – жирная свинина. Зато много калорий. Если хочешь когда лезть на гору, ешь свинину. Выползешь. Он съел тарелку борща. Подмигивает маме. Руку к виску: – Товарищ командир! Докладываю! Рядовой Санжаровский стрельбу окончил! – На здоровьячко! – мама в грусти смотрит на дождь за окном. – Луку натаскали. Помидоров натаскали. Наварила томату пятнадцать литров… Готовы к зимушке. Да… Уже… Сёгодни Хлебный Третий Спас, готовь рукавички на запас. Проводы лета… У Спаса всего полно в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье… Озимые досевают… Ежли вовремя не отсеяться, лишь цветочки уродятся на следующий год. По слухам, с севом уклались в срок… Хорошо. Господь дождю прислал… – Кому хорошо. А кому и не очень… – Гриша тоскливо смотрит на окно в капельках, ложится на вчетверо сложенный ковёр на полу и поднимает глаза на телевизор. – Хоть ноги вытяну… А то всё спал в сенях на старом диване. Ног не вытянешь… Скрючишься, как ребёнок под сердцем у матери. Скоро Гриша засыпает. Мама воровато поглядывает на него и шепчет мне: – Толька! Скажи, шоб наш комиссар побрился. – Я сам небритый. – Да зовсим шоб… Шоб бороду вчисте с царской должности снял! – Какие строгости…Хотя бывали строгости и покруче. Есть на телевидении передача «Клуб весёлых и находчивых». Так КГБ, наша дорогая госбезопасность, «потребовала, чтоб участники КВН не носили бороды, усмотрев в этом насмешку над коммунистическим идеологом Карлом Марксом». – Во! Во! А про Гришину бороду ничё нигде не написано? Ни над кем она не насмехается? Шоб счесать её разом?! – Да вроде она никому на верхах не мешает… Только один Сяглов, генсек нижнедевицкий, тоже на Гришину бороду точит тупой зуб… Нашлась коту забота… Сквозь сон Гриша трудно и экономно приоткрывает один глаз. – Ма! Прекратите там чёрные пропагандистские подстрекательства… – А на шо тоби борода? Шо, она тебя кормит? – Согревает одинокую счастливую старость, – тускло усмехается он. – Что Вам далась моя борода? Хотите сказать, борода не делает козла священником? Так я не рвусь в святые батьки… Мне жалко его. Был бы никчёмыш… Так нет. Стоумовый. Красивый… Парень куда надо! Подрежь волосы – ну совсем же юныш! А уже пенсионер в неполные пятьдесят шесть. Ведь компрессорщики маются с аммиаком. Соскакивают на пенсию в пятьдесят пять. Как женщины. – Дуну-ка я Вам за картошечкой! – вдруг выпаливает Григорий. – Та ты шо!? – в панике тычет мама на бегущие наразрыв по оконному стеклу струйки. – Там дождюра поливае як из рукава! Лучше щэ ляпни триста пятьдесят до сна и спи! – Это уже взятка! А взяток я ни с кого не стряхивал. Вообще не беру! Иль что, – недовольно бурчит он, – я какой алик? Пью так… Для разогрева аппетита. – Чем по такой сыри комкать четыре километра, лучше выпей и спи без задних гач дальше. – Напугали! Я Вам говорил и повторю, где-то слышал. «Водка – враг народа, но мы, русские, врагов не боимся»! – Смеля-як! Тогда ото выпей до ваньки-в-стельку да спи. – Не гоните, бабунюшка, лошадок. Ещё не вечер. Мама ставит бутылочку у изголовья. Гриша доволен. Оправдывается передо мной: – Будь я бухарик, разве б припухало на боевом дежурстве у меня под столом и в холодильнике десять бутылок? Заботливый!.. Ты знаешь, как определить, что мужик начинает беспокоиться о своём будущем? Это когда он вместо одной бутылки берёт, как я, целый ящик! Стратегический продукт в деревне! Мать вон даже взятку даёт водкой! «Истина в вине, а правда – в водке»! В деревне водка ка-ак выручает. Пробить что – только огнетушителем-пушкой и прошибёшь! И чем больше литро-градусов на рыло, тем надёжней! Он одевается и направляется к двери. Мама ловит его за рукав: – Та куда тебя чёртяка понёс, не подмазавши колёс?! Иля ты без начальника в голове? – Бабунюшка! Озороватушка! – похохатывает он. – Не приставай. Не напрягай меня… Отпусти. Тебе ж лучше. Сама просила картошечки накопать. Вот я и иду. И он пропадает в распято хлюпающих сумерках. 29 августа 1991
Рядовая
Гриша вернулся с ночной смены в восемь утра. – Мы тута досиделись до краю! – жалуется ему мама. – Нечего было и разу попить. Спасибо, наносил Толька воды. Пей до утопа! – Это Вы пейте! Мама со смехом подносит руку к виску: – Слухаюсь, генерал Топтыгин! Хотела до вашего прихода открыть курей. Да проспала. Извинить, Григорий Никифорович! – Извиняю! – Разрешите идти открывать курячий кабинет? – смотрит она в окно на сарай. – Идите, рядовая Санжаровская. Мама снова на усмешке подносит руку к виску: – Слухаюсь! – И уходит с ключом.На ужин мама сварила борщ. Ну кто вкусней мамушки сварит? Мама ест и посматривает на кастрюлю с молоком на плите: – Надо смотреть, шоб не марахнуло. Гриша по серьёзке закрывает входную дверь на крючок. – Шо ты ото делаешь? – недоумевает она. – Закрываю покрепче дверь. Чтоб молоко во двор от нас не удрапало. 30 августа 1991
Цвет денежку берёт
Мама принесла с базарчика красных яблок. Я вывалил глаза: – Да зачем Вы их взяли?! У Вас же в садочке свои яблоки валяются. Белые, рассыпчастые.Золотко! Ну на что ж Вы набрали этих красных камней? – Свои не такие… А эти красивые. Я и укупи полный салофан.[52] Сыночка угостить… – Мне свои больше нравятся. – А эти красивше. Цвет денежку берёт… Я замолчал. Вскоре снова шатнулся попрекать её. – Да тебе или денег жалко? – возразила мама. – Я ж не работаю. А пензия аккуратно бегает. Кажно третье число бесплатно приносять по сто двадцать семь… И на базаре два дурака… Иду. Незнакомка бабка киснет под дождём. Скрючилась. Мокрая. Никто её падалку не бэрэ. Я и укупи для почина на руб. Козе отдам, если ты не хочешь. Коза сжуёт и спасибо скажэ. Не то шо люди. Я помыл красное яблочко. Откусил. Ну не прожевать! Дерёт горло. И нипочём не пропихнуть в себя. – Ничего, ма… Как говорят, спелое яблочко вниз упадчиво. Есть можно… – Ну видишь! А ты говорил… И глаза её теплеют. 1 сентября 1991Утренний трактат о здоровье
Мама кашлянула со своей койки из-за печки. – О! Паразитство! Это я учора холодной воды нахлёбалась. – Зачем же пили? – Не знаешь? – Она стучит себя кулачком по виску. – Ума нету и пила. Эту холодную пьянку надо кончать. Здоровье – всё наше золото! Когда ты здоровый, ты самый богатый. И поесть, если е шо, поешь. А нету, воды холодной с хлебом-солью чекалдыкнешь и побежал дальшь. А нэма здоровьюшка – как обворовали. Без здоровья беда-а. Эту беду слезами не замоешь… Вон покойный Ягор, меньчий мой брат, сразу за мной родился… То ли печень болела, то ли ще шо унутри. Всё по курортам патишествовал. Раз приехал с курорта. Я и пытаю: «Ну, Ягорушка, теперь вже не болит?» Заплакал Ягор и стелет: «Полюшка! Я все курорты, все пляжи объехал. Ни на каких курортах, ни на каких пляжах здоровья не продают и так не дают. Ни на каких курортах здоровья не выпросишь. Не украдёшь. И крыхотку не ущипнёшь…» Такой крутой дефицит запечалил её. – Охо-хо-хо… Умирать всем не миновать. Страшное дело. Бывало, пронесут кого мимо наших окон. Увяжусь за людьми. Схожу на похоронку под Три Тополя. Боюсь… Як зачнуть землю на гроб кидать. Глудки бух-бух-бух. Гляди, гроб пробьют и человека убьют. Это как вытерпеть? – Мёртвому всё уже по сараю. – Ага! Через два двора, ближе к кладбищу, жил Жора. Перепил и застрелился. – Холодной воды перепил? – Если б воды, бегал бы и зараз… Перед смертью он во дворе цементировал. Осталась одна дорожка… И приснилось его дочке Тамаре… Вернулся батёка доцементировать дорожку. Цементирует. А дочка и цепляет вопросом: «Папка! Как ты к нам пришёл? Как ты там живёшь?» – «Как я живу… Я лежу в тёмном… А за стеной колокольчики играют. Цветы цветут. Я стучался и просился. А меня туда не пускают». – А ты думаешь, – продолжала мама, – простучали комки земли по гробу и всё? Все мы будем в аду. Потому что не молимся Богу. – Вы-то не молитесь? – Разве то моленье? Спаситель как сказал? «Вы меня чтите языком. Но сердце ваше от меня далеко». Будем стучаться и проситься, где колокольчики звенят и цветы цветут. Только кто нас туда пустит? – Тогда лучше и не начинать кашлять. Мама не поняла, к чему я прошуршал про кашель, и деловито даёт совет: – От кашля люди пьють на сон чай с малиной и натирають ноги спиртом или деколоном. – Как же Жора перепутал глотку с пятками? Плесни водочку не в горло, а на пятки, до сих пор бегал бы, как ртутик. 1 сентября 1991Куда уходят годы?
Вчера у мамы разболелась голова. Гриша подаёт ей какую-то таблетку. Мама не любит лечиться. Отмахивается. – Берите и пейте! – настаивает Гриша. – А то голова будет ещё сердитей болеть. Мама сдалась. Выпила и запечалилась: – Такая толстая твоя таблетка… Як кулак! Еле силяком проглотила. Будет теперь во мне год киснуть. Сегодня я спросил её, как голова, раскислась ли таблетка. – Та голова смирней стала. Лекша… Или таблетка боль обломала?.. Голову треба берегти. Голова, як торба. Шо найдёшь, то и спрячешь в ней… Надо головушку берегти… – А над глазом краснота не вся сошла. – Да бывает… То под глазом покраснеет, то на руке. – Аллергия? Мама морщится, машет рукой: – Токо и осталось на твою лергию посматривать! Шо ты хочешь? Девятый десяток! Или вот щэ восемь десятков разбежаться отжить? Не… Не получится. Совестюшку надо иметь… Век сжить не шапку сшить… Когда эти восемь десятков промигнули? Не то днём, не то ночью? Кто и зна, когда они шли. Не бачила… Не то днём, не то ночью… Всё навроде хороше… Есть чего поесть-надеть. Одно погано – годков дуже багато… 2 сентября 1991То разлука, то любовь
Любовь – это нервная болезнь: сначала в любимом человеке вас всё волнует, а потом всё раздражает.Иду в Гусёвку. Навстречу державно вышагивает знакомый мужичок. Ваня-струкуток.[53] Ване уже за пятьдесят. Пасмурный. – Чего такой смурый? – смотрю я на свёрток у него под мышкой. – Или ты, аварийная душа без ветрил, с бой-развода дрейфуешь? – С разво-ода… Удалой долго не думает. Допекла халала. Ну никакой же тебе уважухи! Сменные штаны, рубашку под руку и в святой путь к своим батьке с маткой. Хорошо батьке. Он женился на своей доброй матке. А я, башка с затылком,[54] ну чёрте же на ком!.. Однакушко хорошо и примаку. Есть куда сплыть отдышаться. – И долго ты, половецкий плясун, будешь отдыхиваться? – А это уже как укоськает. Через недельку так побегить ко мнешке напару с кислушкой[55] убазаривать.[56] А я, пан Громушкин, не сдамся как голенький. Я ещё наистрогие прынцыпы выдержу. С год и уманежу. Потом, глядишь-ко, из милости отступлюсь и возвернусь к своей ненаглядной Дидоне.[57] – Сколько раз, пан Громушкин, уже уходил? – Я тебе по чесноку[58] скажу, как… Тут у нас на базарчике торгует виноградом один закопчённый труженишка с Востока. Трясёт гронкой, созывает покупцов: «Я парень чесни, хоть и не местни. Мой винград лучша всеха! Подходи – вешаю бэз очередь сразу!» А я хоть и местный, но скажу честно… Никогда не стареющий неунывака ветер аккуратно носит меня по земле из края в край… Бережёт… Ухожу уже десятый раз. Ебилей! А вот вернусь ли? Кто за меня скажет? – Я знаю, вернёшься. Ты не устал туда-сюда катать одно и то же колесо? Не надоел тебе этот китайский шахсей-вахсей-бахсей? – А почему надоел? Это не надоедает. Даже в интерес в большой я въехал. То разлука, то любовь… Рома-антика… Как молодята… Знаешь же, разлука для любви, что ветер для костра. Сильней разжигает! 3 сентября 1991К. Мелихан
По картошку
А Нижнедевицк будто вымер. Ещё затемно вёдра, лопаты, вилы разбежались во все стороны. На картошку! Мы с Григорием рано встали. Да свели на позднее. Уже за семь настучало, когда мы пошли. Ветрогон пыль на дороге крутит, по красному лету со стоном рыдает… У рыбного магазина нас подхватил на мотоцикл наш милый соседушка синеглазый кудряш Алёшик Баркалов со странным прозвищем Адам: – Я свою девку отвёз в школу за двойками. С утреца пораньше уже сделал одно благое дельце… Мне, жмотоциклисту, всё равно тут по своим делам му-му валять до девяти. Работун из меня… Раз по пальцам, два по яйцам… А вижу, вы шевелите помидорами.[59] Чем без дела гавов ловить, лучше, думаю, доброшу вас к огороду. Алёша подал мне шлем: – Надевай малахай! – Зачем? – При аварии чтоб вульгарно не окропил умными мозгами меня с отцом Григорием. – Ты, вихревей, слишком грубо мне льстишь! – хохотнул я. – Ты всерьёз считаешь, что у меня есть что разбрызгивать? – Без митинга надевай малахай! И будешь, как господин 420. – А без малахая нельзя пробиться в господа? – Без малахая можно прибиться к штрафному стольнику. Зачем нам такие барыши?В Разброде мы раскланиваемся с Алёшей и по полю ещё долго бредём к своей делянке. Люди уже давно выбирают. Стыдно глядеть в глаза. Во сони ползут! Ну ёханый бабай! Удружили нашим огородец аж за четыре километрища. Хорошо, что у наших за сараем жирует клочок земли. А не будь его, как у жильцов новых домов? За моркошкой, за луковым пером к обеду слетай за восемь кэмэ? В поле жуткий ветер. Я не знаю, как и быть. На мне фуфайка, трико под брюками, глубокие калоши, мои бумажные и мамины пуховые носки. Как-то неохота, чтоб просквозило. Парит. Гриша подкапывает. Я выбираю. Я весь мокрый. Хотел подраздеться. А Гриша: – Не смей расчехляться! У меня спина всё время мокрая. Прохладно. Гриша следит, чтоб я выбирал чисто. По временам он перекапывает за мной. Нашёл раз картошину, в укоризне шатает головой, цокая языком: – Это ж на целый суп! – Лучше б посматривал, как тут сам вчера рвал фасольку. Сколько побросал! За весь день мы присели лишь минут на десять. На мешках. Когда обедали. Руки у него, копача, чистые. А у меня, как у чушки. Перед едой он советует: – Ты экономно помой два пальца. А на остальные воду не переводи. У нас воды-то одна бутылка с наклейкой «Мартуни». Бутылка из-под азербайджанского вина. За компанию вместе с двумя пальцами как-то нечаянно вымыл я ещё три. И вовсе не потому, что вода мешала, а потому, что и остальные пожелали за обедом быть чистёхами. С непривычки я устал как бобик. И больше всего я боялся сесть. Иначе потом каким домкратом меня подымешь?
После обеда над нами без конца кружил, покачивая крыльями, кукурузник. Пролетит чуть ли не на бреющем с финтифлюшками и скроется за бугор. Через полчаса опять несётся дебил. Лыбится во всю картинку. Совсем унаглел! Или он из шизиловки сбежал и ему не хрена делать? Так хоть керосин не порть! И когда он в очередной раз с фигурами дребезжал над нами, я в распале погрозил ему кулаком с выставленной чёрной дулей. И больше жужжало не проявлялось.
В полпятого пришла машина. Грише это не понравилось: – Васёк! Чего так рано прискакал? Мы ж договаривались на полшестого! – Ну Ядрёна Родионовна – Пушкина мать! Я ж, Гришок, плохо переношу конкуренцию. Боюсь, а ну кто другой перехватя, я и останься, как дурёка, тверёзый? Хочу, чтоб во мне постоянно кипела непримиримая гражданская война белых с красными…[60] Жизнь-то тут как? – Да бьёт по голове и всё буром. С шофёром увязался ещё один момырь, любитель чужих стаканчиков. Витёк. Слесарь с маслозавода. И Васёка, и Витёка как-то остервенело хватали огромные чувалы и, раскачав, картинно вбрасывали в кузов. Будто они были с пухом. – Вишь, – шепчет мне Гриша, – как огнище заставляет вчерняк арабить? Что значит оплата натурой. Водяра правит деревенским миром! Скоро все одиннадцать мешков покоились на машине. Закрыли борта. – Ты, – плутовато подмигнул мне приятка шофёра, – мешочка три прихватизируй в панскую Москву. Как гостинчик. – Да где он будет её хранить? – возразил Гриша. – А зачем хранить? Продаст! У нас, в Нижнедевицке, три рубляша за килограммидзе! Жи-ву-ха! Как у тебя жизнёнка? Красивая? Как в «Правде»? Ты сейчас где рисуешь? Не в этой ли «Правдуне»? – Никогда я там и строчки не опубликовал! И не собираюсь! – Так-то оно лучше. Как её Боря-бульдозер уделал? Не опомнилась – уже без девиза. Как без пролетарских трусиков. Голенькая кларка целкин. Не зовёт пролетарии в один шалаш. И Ильича посеяла с груди. Обновилась. Тазиком накрылась.
Я еле дополз до нашего чума, до койки. И рухнул. Во мне болела каждая костонька. Будто майданутый танк поплясал на мне лезгинку. 4 сентября 1991
Чёрная биография белой кошки
Гриша позвал меня в сени. Я еле вышел и обомлел. За ухо он деликатно держал перед собой мышь. – Укусит же! – в панике крикнул я. – Оенько! – успокаивает мама. – У Гриши пальцы закоцубели. Ни одна мыша не угрызёт! У нас этих мышей… Ходенём ходять! – У какой норки ты её подсидел? – впал я в любопытство. – Вот тут, – показал он глазами на чувал с пшеном для кур, накрытый старой настольной клеёнкой. – Вижу, тряпочка шевелится. Эгеюшки, думаю, мышки в еде разбежались. На месте преступления я её и накрой! Он толкнул плечом дверь и, не давая ногой ей закрыться, позвал со двора кошку. Из копёшки сена на пологой крыше погреба под яблоней не сразу показалась наша белая кошка с чёрным нарядным платочком на голове. Шла она вальяжно, вразвалочку. И совсем нехотя. Будто серчала, что осмелились снять её с уютной душистой постельки. – Мадам Фуфу! Это что? – помахал перед нею Гриша мышью. Кошка отмахнулась лапой и сонно потянулась. – Ты чего из себя строишь дурочку? Тут и безо всякого строительства всё ясно. Ты на чьём довольствии королевствуешь? Ты что себе позволяешь? Мыши по нашей юрте под ручку парами фланируют! А тебе хоть бы хны? Ты знаешь, что чипсогрыз Павлов[61] повысил цены на продукты в три-шестнадцать раз!? Тебя это не колышет? Тебе всё до лампадки? Тебе что до Павлова дня наливали консервную банку молока, что сейчас… Когда ж ты соизволишь начать работать? Гриша приткнул мышь к каштану у порога. Мышь вцепилась в кору. – Ну-с, мадам! Извольте пешком по рельсам! – приказал мышке. И только он отпустил, серая на пуле дёрнула вверх по стволу. Кошка только тоскливо глянула на неё. Но погнаться и не подумала. – Брысь, мымра, отсюда! – с притопом гаркнул Григорий на кошку, и та пометёхала снова к копёшке. – До чего дожила! Я штук тридцать поймал! Давал ей на обеды. Скольких зевнула! – Может, – думаю я вслух, – надо было поджарить с лучком? – Я поджарю её хворостиной! На крыше погреба среди яблок спит и спит эта дрыхоня. А ты день на огороде на лопате катаешься, ещё и мышей за неё гоняй! А она!.. Летом взяли два десятка цыплят. Двухнедельников. Посадил в решетчатую огородку до вечера. А сверху не прикрыл. С крыши погреба она с дочурой и прыгни туда. Шестерых слопали! Остальных передушили и сложили в две равные кучки. Это её, это дочуркина! – Зачем же ты держишь этих бандиток? – Тут и забурлишь решалкой,[62] – мнётся Гриша. – Что интересно, когда охотится, хороших крыс в сарае берёт. Смотришь – потащила. Положит перед своими ребятами-котятами и пошла обедня… А к мышам в доме не притрагивается. На верёвке в наш шалаш не затащишь. – Может, мышками, этой мелочью, она гребует? Предпочитает работу по-крупному? – Пожалуй. И вышла у нас полная специализация. Я гоняю мышей, она – крыс. А крыса не мышь. Трудней взять крысу. Кошка и берёт. А я пока не могу. Только поэтому я её и терплю. 5 сентября 1991Трещина
«Ленин везде с нами!» Эта меловая надпись на задней стенке звонилки[63] у автовокзальчика твёрдо подчёркнута толстой чертой, запряжённой в чёрную стрелку. Стрелка показывала, где искать ленинские места в Нижнедевицке. И я пошлёпал, куда посылала стрелка. Я очутился на площади перед райкомом партии. У Ленина. Он стоял в излюбленной позе. С протянутой рукой. В неё никто не подавал. Одни только голуби. И так много наподавали, что щедро осыпали своими подношениями и ладонь, и рукав, и голову, и бантик в петлице. И экспроприированная троечка повыцвела, поистрепалась. По всему пальтецу на меридиане пупка белая полоса краски. Кто-то из любви ливанул. И гордо стоит Ильич, не замечает брачка в своём виде. Стоит и посылает перстом. Куда? По пустырю вниз, поверх плаката на развилке улиц«Трудящиеся района! Внесём свой конкретный вклад в перестройку!» на голый, выгоревший лысый бугор. В тупик.Мёртвый бугор – это горизонт, перспектива. А по пути к пустому бугру-тупику двуэтажилась районная почта. А почты вождь любил. Прям подозрительно обожал. В семнадцатом он прежде всего что себе умкнул? То-то ж. Нижнедевицкую почту строители возводили многотрудно. С коммунистическими боями. Сдачу всё откладывали да откладывали. И партия сказала: – Скоро круглая дата Октября. Сдать к Октябрю! Это будет лучшим подарком Ильичу! Строители, естественно, традиционно не укладывались. Райком-рейхстаг, естественно, стандартно напирал. И лучший двухэтажный подарок оказался инвалидом. Репнул посерёдке. Говорят, в целях безопасности приёмную комиссию не пустили в здание. Велено было принимать дорогой объект на почтительном отдалении. Опять же во избежание дорогих жертв в сплочённой команде комиссии. Ну, отрапортовали. Ну, даже открыли почту. А она тут же возьми и лопни ещё больше. Как раз у входа. Трещина, будто молния, от самой крыши пронзила здание до самого низу, упрятывая свой тонкий хвост под фиолетовую, как синяк под глазом, вывеску
Нижнедевицкий районный узел связиИ тогда взяли почту в столбы. Попарно поставили в четырёх окнах второго этажа. Скрепили столбы накрепко досками. Дивится народ. – Или война, – спрашивает меня мама, – что окна закиданы столбами-досками? Затянули трещину картиной… Мал дядько Ленин оказался. Даже трещину не хватило им закрыть. Война-а… – И без войны лопнула почта… – Тут, сыно, дело покруче. Почта уже лопнула потом. А попервах ляпонулась гнилуха властёха. Скилько жила она, стилько и воевала со своим народом… В голод вогнала… Ка-ак изнущалась? Ско-оль изничтожила путящего миру? Ответит она за это Богу? Ай нет?
И задумалась вседорогая власть. И додумалась. Все эти четыре окна, всю эту двухэтажную хрень закрыли с фасада новой гигантской картинкой Ленина. Не той, где он куда-то коллективно якобы несёт брёвнышко. (Мне иногда мерещится, не то несёт, не то сам на брёвнышке висит-катается…) А той, где он в кепочке и так лукаво машет ручкой: «Правильной дорогой идёте, товарищи!» Верх трещины не виден. А низ… Похоже, трещина твёрдо взяла курс дойти до земли. Казалось, трещина выползала как бы из пятки вождя. Так вот и скрепили узел связи безразмерной ленинской картиной-полотнищем. Но грянул коммунистический путч. И партия мужественно добилась своего, к чему решительно рвалась все семьдесят три года. Райком-рейхстаг закрыли. И в его белый особняк въехала райстатистика. «Товарищей считать»? Справа, над райсоветом, воспарил трёхцветный флаг. И ленинскую картинищу скинули с почты. Ляпнулся вождь яйцом в грязь. Хватит верным нижнедевицким гражданам ленинцам свои ум, честь и совесть прикрывать вождём на полотне. И всем теперь стало ясно видно, кто есть ху. И днём, и ночью. Даже самой тёмной.
Разброд
«Не бойся делать то, что еще не умеешь. Ковчег был построен любителем, «Титаник» строили профессионалы». С непривычки я так позавчера упахался на картошке, что не то что пальчиком – мыслью не мог шевельнуть. Пластом вчера лежал. Отходил. А Грише хоть бы хны. Сбегал в компрессорную, отбухал свою смену. Сегодня ему в ночь. День свободный. Значит, снова культпоход на картошку. Мама поднялась в три ночи. Торопко подвязывает юбку бечёвочкой. – Хлопцы! Я с вами побегу на картоху! А то лежу, як коровяка! А в коровяке всего-то килограммов сорок, не считая зубов в стакане с водой. И восемьдесят один год. – Михална, отбой! – командует Гриша. – Не знала, где тот наш огород. Не сажала, не окучивала… Не будешь и копать. Спи. Ещё черти не бились на углу на кулачках. А она вскочила! И выключил свет. Мама постояла-постояла и на вздохе легла. Гриша угнездился на полу, на толсто сложенных новых коврах. Поближе к себе пододвинул будильник. То будильник синел на неработающем холодильнике в кухоньке-прихожей, и я его не слышал. А тут бух-бух-бух над ухом. Как молотом по башне. Попробуй усни! Григорий встал в полпятого и убежал с мешками на огород.На дворе бешеный ветер. А в поле что? Ураганище? Не унесло б… Не выдуло б всё из головы… С моим бронхитом только меня и не хватало на нашем картофельном бугре, расчехлённом всем ветрам. Гриша не велел мне идти. Да с какими глазами куковать дома? Часов в одиннадцать чёрные тучи задёрнули небо. Наверняка рванёт дождища! Я не удержался. На попутном дмитриевском автобусе доскочил до Разброда. А там полем почесал к нашей делянке. Ну… Удружили ж нам огород у чёрта на куличках. Рядом с лужком, где Макар пас телят. Правда, сейчас ни Макара, ни телят не было на лужке. Испугала их непогода, и они не вышли из села.
Только я наклонился выбирать – ливанул дождяра. У нас по полиэтиленовому плащу. Без рукавов. Зато есть хоть по капюшону с тесёмочками. Подвязались под подбородками и сидим на корточках. Чтоб ветер не так рвал. Сидим на кукуе.[64] Я вспомнил море, вечное южное солнце и грузын, вечно сидящих от безделья на корточках. Изнывая от жары, син Капкаса может целыми днями преть на корточках. Покурил. Поплевал. Вздремнул… Вздремнул. Поплевал. Покурил… Покурил. Поплевал. Вздремнул… Обложил матом проходившую мимо русскую девушку, раз отказалась от его пылкого приглашения присесть на корточки рядом и покурить… О! Уже вечер. Надо грести дремать уже дома. В великих трудах и проходил грузинский день… По приметам, сегодняшний дождь обещает сухую осень и хороший урожай на будущий год. Да что нам будущий год? Убрать бы то, что этим летом выросло. Я смотрю, как белыми ядрами дождина обстреливает беззащитные картошины, и мне становится не по себе. – Гриша! Ну зачем ты сразу пол-огорода выбурхал? Теперь вся картошка наверху. Лежит купается бедная. В земле б она спала сухая… – Кто ж знал, что так оно крутанётся? – Я ж тебе и раньше не раз выпевал… Надо… Выкопал с комнату. Подбери. Подобрал – снова копай. А ты? Ты как тот перегретый на солнцежоге грузын. Только познакомился с крутишкой и тут же норовит спустить с себя свои тряпочки, пламенно уговаривая её срочно последовать его горячему примеру. Всё шиворот-набекрень! Как только дождь чуть сбавлял обороты, мы в судороге втыкались в землю. Три мешка выбрали. Мы уже не обращали внимания на дождь. Бросили придерживать плащи. Автоматными очередями палили они на ветру у нас за спинами. В низу бугра сидели на корточках копальщики, насунув на головы белые цинковые и красные, зелёные пластмассовые вёдра. – Люди живут кучками, – с тоской глянул Гриша вниз. – А мы по-одному… По-одному. Или мы бирюки? Брюки на мне мокры до самой развилки. Ребром ладони я сталкиваю воду с колена. – Это уже не картошка! – сожалеюще кривится Гриша. – Это уже могила. Давай дуй к мамке в чум! – Да, может, ещё размечет ветер эту хлябь? Я смотрю на мутно-светлый клок неба. Божечко мой! Подай солнышка… – С-солнце! – распрямившись, варяжно рявкнул Григорий в оружейных хлопках плаща. Великанистый, могучий, в размётанной по груди былинной бороде, он и впрямь походил на богатыря. – Страшно! Вся Гусёвка чёрная, – показал он на низ неба. – Все пакости от госпожи Гусёвки! Иди, пока ещё ходится. Я не понимаю, зачем ты прибежал! Я тоже не понимал. Был ветер. Заходил дождь. Все основания для домашней отсидки. Но я приплёлся. Наработал! Весь мокрый. Потряхивает озноб. Гриша наступил ногой на куст, к которому я потянулся обирать. – Командировка выписана. До-мой! Я не стал противиться. Выписана так выписана. – Извини, – бормотнул я повинно и побрёл к дороге. Я шёл с бугра боком, боясь загреметь на осклизлой мокреди. Глубокие калоши нацепляли пуды грязи, выворачивались, всё норовили сорваться с ног. И срывались. Тогда я тыкался бумажным носком в сырь. У большака две милые юницы в лёгких платьицах, мокрые, как вода, сушили на ветру газовые косынки, поднявши их над головами, и беззлобно препирались. Уходить или не уходить? – Скажите, – обратились они ко мне. – Рассудите нас. Дождь будет? – Нет! – вызывающе крикнул я. – Тогда чего ж капитулировали со своего картофельного рубежа? – Родина приказала! – А-а, – уважительно покивала головой одна янгица. – А в том приказе не было наших фамилий? Я сделал вид, что не слышал, и пошёл себе. – Да айдаюшки и мы! Бу-удет дождь. Ещё какой! Чего?! Картошка не наша… Я не вытерпел и съехидничал: – Обязательно будет! Ну раз картошка-то не ваша! И радостные девичьи ноги в шалости благодарно зашлёпали по грязи у меня за спиной. Асфальт дороги залила жижа пальца на полтора, и всякая пробегающая машина норовила оплевать тебя с корени до вышки. Дорога немного разогрела меня. Расхотелось одному плестись, я срезал шаг. Авось нагонят милые улыбашки. Только я так подумал, как пеструшек окликнул старчик со встречной телеги. В кузовке он стоял на коленях с вожжами в руках. Ноги в кирзовых сапогах держали попиком жёлтое пластмассовое корыто. Казалось, ехал дед в жёлтой нише. – Дедунюшка! – крикнула одна из девушек, грациозно всплывая на телегу. – Да что ж вы едете, как в стоячем гробу?! – Ну, – равнодушно махнул рукой старик, – не до разбору. Стоячий там, лежачий… А сыпани дождина, я загодя уже в укрытии. Дождь ноне обещает сухую осень и хороший урожай на будущий год. Добрый ноне дождь… Айдаеньки, королевишны, заберём, что вы там укопали. И увёз моих хорошек. 6 сентября 1991
Розовая улыбка Ларисы
Дома я напился настоянного на смородиновом листу горячего чаю с малиновым вареньем, попарил ноги и шнырь под одеяло. Имею полное законное право! Как тяжёлый пострадалец на славном трудовом фронте. За окном озверело буянил ливень. И до того разошёлся, что его тонкий пристанывающий рык стоит и в нашей курюшке: нитяные белые струи, не прерываясь, монотонно льются в ведро посреди комнаты. Два тазика по углам. Второе ведро торчит в сенях.И эти четыре водолпада с тоскливой ненавистью бандитничают в нашем бурдее,[65] наглюще поют, когда хотят. Хоть день на дворе, хоть ночь. Они – хозяева! Боже! Боже! В какой дырявой пещере мы кукуем? Эта маслозаводская сарайная засыпушка была рассчитана на тридцать лет. Срок ей давно вышел. А она стоит. Обмазка на внешней стороне стен отстала. Сильно постучи ночью вернувшийся со смены Гриша, чтоб разбудить мать, – завалит наш «государев дом», дающий течь при первых дождевых каплях. «Государев дом»… Приделанные Гришей сенцы, кухонька и одна жилая комнатка. Двенадцать метров. На двоих. Двое на двенадцати квадратах четвёртый десяток лет! Мать и сын – в одной комнате. В какой Африке так живут? Законом нельзя взрослым разных полов жить в одной комнате. Законом нельзя. А – живут! Мамина койка на кухне почти вприжим к плите. Гришина койка в комнате. А приехал гость – уже и положить негде. Разве что на пол. Пока я тут, великодушный Гриша сам всё время спит на полу, на двух вчетверо сложенных коврах. Ковры наши не расстилают, ждут, что раскинут в новой юрте. В один шкаф всё не воткнёшь. Горы тряпок горбятся на стульях по углам. Ждут новоселья. Маме 81, Грише 56. Куда ждать? Чего ждать? Новоселья на том свете? Обо всей этой квартирной катавасии я писал президиуму первого съезда народных депутатов СССР. Поставили в общую очередь. Наш номер очереди 178. В прошлом году я добыл недостающие бумаги о погибшем на фронте отце – вжались третьими в первый льготный список. Неужели за год не сдали три квартиры? Надо сбегать спросить. И тепло под одеялом, уютно. Да каково слушать разбойничьи песни дождя над вёдрами-тазами-корытами в этих графских апартаментах?
В райисполкоме жилищную комиссию вела зампред Лопатина. На её двери нет уже таблички с её фамилией. Проходила мимо женщина. Я спросил, где искать Лопатину. – В загсе теперь она женит-хоронит. А на её место… Я и не знаю, кого теперь греет её кресло… Весь же несчастный райисполком оккупировало парткомарьё. Ондатровые гвардюки! – Какие страхи под вечер… – Да… Гвардейцы эти сидели во-он в том белом фикваме, – показала в окно влево на бывший райком. – Они, пайковые гвардейцы, – славные строительцы коммунизма! Дом у них – белый. Вот этих неусыпных строителей светленького будущего у нас и звали кто белой гвардией, кто белогвардейцами. Себе и своим эти ондатры под горло понахапали до трёхтысячного года. Слава Богу, Ельцин расшурудил это осиное коммунистическое гнездо. Думаешь, похватали тяпки и побежали ухорашивать колхозную свёклу? Утаились! Ждут-с. Выхватывают последние сладкие кусочки. Даве царевал тут первым в райкоме-рейхстаге Шульженко. Мотанул в ёбласть. В Воронеж. Не то в агропроме, не то в облисполкоме прижух. Сам ксёндз[66] удрапал. А свою квартиру-дворец, думаешь, сдал? Там мозгодуй оставил своего резидента. Какого-то ветхого хренка. Не то тесть, не то ещё какой родич. Спрашивают Шульженку, что ж ты его не забираешь? Он же тебе люб и дорог? Молчит. Видать, даровая квартира дороже. Они ж подыхать будут, а не отдадут. Я слышала, какая-то гадость размножается делением. Так и эти гвардейцы. Учалил нельзяин[67] – остался старец. Как чеховский Фирс. И эта квартира теперь будет у Шульженки вроде как дача, что ли? Откинь лапоточки старчик – сунет эту юрту какой-нибудь своей жучке-сучке или кошке, или мышке. Зато людям – ни за что! Это ж ещё те комгвардюки!.. До Шульженки тут рулил в рейхстаге Сяглов Витюшок по батюшке Сёмка. Во-о ворюга! Из ворюг ворюга!!! Классман! Как говорит моя внучка. Полмешка бриллиантов нагрёб! Народ-ушляк и бахни в обком. Принципиальный обком этого дела так не оставил. Снял Витюшу с повышением! Из нашего района пересадил его в рейстаг другого района. Покрупней. Побогаче. Партия своих сыночков не топит!.. Так бы и купался Витюня в бриллиантах… Да, на беду, Ельцин ухватил власть. Витюня тут и пал. Повесился у себя в бунгале, как уверяют, на лампочке дорогого товарища Ильича… На проводке… Никто не помогал… Сам дотумкал… Мда-а… В каждом дурдоме свои сумасшедшие… Витяни уже нетушки, а он, – женщина кивнула в окно на памятник вождю, – всё торчит с гордо протянутой рукой, облитый краской. Чего выжидает? Падёт Союз… И кого винить? Дым без огня не живёт. И тянется этот дымок из огня двадцатых. Россия, Украина, Закавказье, Срединная Азия – везде в гражданской войне на штыках да на крови скидывали до кучи Союз. А что удержится на крови? Семьдесят три года проскрипели в муках… Рухнет такая держава… И кто первей всех виноват? Не он ли? – ткнула на Ленина пальцем. – Разве на крови да на штыках жизнь замешивается? А не он ли на крови подымал Союз? И смахнут все вождёвы памятники. А на оставшиеся из-под Ленина постаменты чего не нашлёпнуть памятники репрессированным? Репрессии – ленинский кнут. Разве репрессии проросли не из ленинской нереальной жестокости?
Я всё же раскопал одну янгицу из жилищной шарашки. Лариса Глебова. С розово-красными височками. Мода такая. Верх щёк красить. Вроде намёк: у нас и мысли все розовые, да и те не все дома. Вообще никого нет на фазенде! Я спросил, почему за год очередь не продвинулась ни на одного человека. – А мы ничего не сдали. Заложили фундамент на семнадцать квартир. Блочный. Может, к следующему августу поспеет… – А я боюсь, к той поре и в нашем шале[68] может кто-нибудь поспеть. Восемьдесят один год не восемнадцать лет. Неужели новоселье только на том свете коммунисты гарантируют? Лариса розово улыбнулась. 6 сентября 1991
Крик в ночи
В шесть я прискакал из райисполкома. Гриши не было. Как так? Я на маслозавод. В компрессорную. К Максимычу, кого Гриша сменит по графику в восемь вечера. Сразу с вопросом: – Вы не слышали, Васёк уехал к Грише за картошкой? Должен был в пять приехать! – Эв-ва! С каким дерьмом связался отец Григорио! Да твой Васёка этот Ковалёв уже твёрдо наконвертировался! – Чуть поясней… – Сразу видать, несельский ты жилок… Водка в селе – конвертируемая валюта. За водку тебе что хошь сделают. Хоть картошку привезут, хоть голову срежут, хоть чужую приставют! Даве наконвертировался этот пиянист и враскачку еле уполз к себе в кривой соломенный недоскрёб. – Не может быть! Он позавчера привозил нам картошку. Давайте посмотрим, тут ли его машина 21 – 87 ВВ. Обрыскали весь заводской двор – нету. Значит, всё-таки уехал! В состоянии готовальни!!! С неспокойным сердцем побежал я по Нижнедевицку. Думал их встретить. А нарвался на весёлую семейку Дмитрия, старшего брата. Он с женой Лидией, с дочкой Еленой и с её сынишкой в коляске возвращались из магазина. Молча проскочить мимо неудобно. Скажут, бегает, как бес от грома. И я не стал их обегать, взял и покатил коляску. Пока везла мамхен Ленушка, парень сидел на улыбках ровно. А как я повёз, склонил головку. – Леонид Юрьевич! – заглянул я парню в кисловатое лицо. – Что, стариковская усыпила езда? Дома Ленка стала кипятить ему молоко. Плеснула чуток в кастрюльку и на газ. – Бог даёт! Бог даёт! – запричитала она, увидев, как сердито подымался в кастрюльке белый шатёр. Глазами плясуля аврально искала тряпку и не находила. А когда подлетела с тряпкой снять, шатёр выбило на плиту. И Ленушка разогорчённо проронила: – Боженька дал. Боженька и взял… Обнулил…Пока тары-бары на три пары – уже девять. Я на стреле домой. Григория – нету! Маточка моя! Это беда! Я переоделся в фуфайку, в старые Гришины штаны. Натягиваю мамины резиновые сапоги. Мама причитает: – Та Толька!.. Та сынок!.. Та куда ты ото у ночь побежишь?! Шо ты в том поле зараз знайдэшь? – Он мне брат и Вам сын или слепой лишний щенок, которого Вы собираетесь утопить? – рявкнул я. – С пьянчугой усвистал! Сырые бугры… Может, навернулись! Валяются где в овраге. А Вы – ночь! Дождь! Оё!.. Не знаю, зачем я сунул в карман ножичек с палец и на завод. Сейчас как раз везут молоко с ферм. С какой попуткой и увеюсь. И я умчался на молоковозе с першинским шофёром Мацневым. Подъезжаем к Разброду. Я сказал, как ехать к нашей делянке, и он поехал. Я боялся, что мы не доедем. На удивление, сырь нас нигде не усадила. Одно дело день, другое дело ночь. Как ты на убранном поле сыщешь свой клин? Летели мы наугад и всё же не промахнулись. Выскочил я из кабинки. Ладони рупором ко рту: – Гри-иша!.. Гри-и-иша!!.. Гри-и-и-и-иша!!!.. Никакого ответа. Только обломный чёрный ветер валил с ног. Мол, кончай орать! Рядом с нашим огородом кисла деляночка плохо скошенного овса. Осыпался овёс. Пророс. Поднялся редкой белой полоской. Овёс утвердил меня в мысли, что я на своём клину. И стал я вскидывать ботву… И нашёл. Вот пять мешков с картошкой! Мы с Гришей собирали! Я и заплакал, и засмеялся. Живой Гриша! Живой!! Живой!!! Этот стакановец Васёка не приехал! И развеликое спасибушко! – Иван Николав! – подбежал я к шофёру. – Милушка! Роднулечка! Золотко! Тут всегошеньки-то пяток мешков! Ну давайте заберём и вся комедь! – Да нет. Комедия отменяется. Ну молоковозка! Куда я суну мешки? Бортов нету. В цистерну насыпом? – Ну в прошлом годе привозили точно на такой молоканке. Десять привозили! Ну! По бокам привязывали! – Как вы там возили, я не видел… Этому гофрированному вавуле[69] интересней му-му валять. Неохота отрывать свой худой банкомат от тёплого сиденья. Ну и хрен с тобой! Главное, Гриша цел, невредим и готов к новым боям-баталиям! Мы выскочили на асфальт и горшок об горшок. Мацнев дунул к себе в Першино. Я пожёг в противоположную сторону. По пути забежал на завод. Гриши не было. Максимыч стоял за него вторую смену подряд. – Так Григория вы видели? – Да. Договорились. Я его ночь отстою. Он завтра погасит должок. Примерно часов в пять уехал на молоканке. Я подхожу к нашему вигваму. Два красных огня. Молоковозка. Поверху между цистерной и поручнями громоздятся горушками мешки. Какой-то мужик с машины помогает Грише усадить мешок на горб. – Здравствуйте, что ли! – в радости крикнул я. – Здоровьица вам! По голосу я узнал Алексея Даниловича Вострикова. Душа человек!
Мы вечеряли в два ночи. Гриша кипел гневом. – Вот Востриков! До пенсии докувыркался! А с водярой незнаком! А Ковалёв, эта косопузая шаламань, как проснулся, одна сила выворачивает его наизнанку. Где кирнуть? Как рухнуть в запой? И шуршит[70] до первой бутылки. Как дорвался – песец! Трудовой день окончен! Пошла драка с унитазом, ригалетто…[71] Я ж с ним по-людски договаривался… Значит, перехватили. Кто-то раньше поднёс… Тупой, как веник… Не водись на свете водка, он бы и на работу не ходил. Этому мало по заднице настучать. Будь моя воля, я б дал шороху. Такие бухачи гнут всю Россию. Их надо выстраивать и отстреливать через одного. Потом выстроить, кто остался, и снова стрелять. Пока ни одного не останется. Иначе пьяная Русь сама падёт-сгинет. 6 сентября 1991
Слушай сюда. Я тебе устно скажу
Утром мама внесла с огорода помидорную веточку. – Не попадэшь, шо оно и творится… Там иля где морозяка учесал?.. Холодюга!.. Ой-оеньки… То листья на помидорах висели. А то стоять дыбарём. Як коляки! На, глянь. Я взял веточку. Стылые закаменелые листья как-то оцепенело топорщились в стороны. – Насунуло кругом. Должно, дождь возьмётся навспрашки полоскать, – добавила мама тихо, боясь разбудить на полу Гришу. – Спыть наш герой-генерал. Хай поспыть… – Хай! Хай! – подал голос Гриша. – Все дни как конь занузданный… Будто штамп на лбу: паши, паши, паши, саврасушка! А сегодня я барин. Хочу, полежу хоть час, хоть до ночной смены и ни одна бяка в меня пальцем не шильнёт! Мама грустно постояла у окна на кухне, потом вошла в комнату к Грише, откинула занавеску. Усмехнулась: – О дела! В соседнем дворе бабка с дедом разодрались… Иль печку на зиму делят?.. Да-а… К снегу едем… В одном окне сонце. В другом дождь схватился с крупой хлобыстать… Листьё на дереве не держится… Летит… Листопадник последний гриб растит… Да… Ненастное бабье лето – погожая осень будэ. Сонце щэ погреет… – В сентябре? Говорят, трудолюбцы япошики сажнем точно измерили Солнце. Его диаметр 1392020 километров. Диаметр Земли – 12757 километров. Солнце в 110 раз больше Земли. А толком согревает Землю только летом… Скорбная моя статистика припечалила-таки маму, и она, вздохнув, тихонько побрела в сенцы к газовой плите. Гриша игриво поманил меня к себе пальцем: – Слушай, пане, сюда, что я тебе устно скажу… А ловко мы… Разными дорожками скакали с тобой вчера ночью. Вы с Мацневым покатили с огорода вниз. А мы с Востриком подъезжали сверху. Видели ваш хвост… Всё до картошеньки в погребе! Ай да мы! Ай да мы! Налетел холод уже утром. И что нам с того? Никакие морозы нам теперь не указ. Наша барынька Картошечка с комфортом переехала на зимнее житие в погреб!!! В свои царские покои… Могу я до самой смены спать? – Можешь. 7 сентября 1991Батько
В полночь позвонил старший брат Дмитрий. – Толик! Приезжай. С матерью плохо. – У меня сыну нет месяца. Сейчас он с Галей в больнице. Но я приеду. Галинка выставила условие: – Ехать всю ночь. Отпускаю в том случае, если возьмёшь в вагоне постель. – За двадцать пять? Когда-то ж стоила рублёху всего… За двадцать пять я хорошо высплюсь на откидном столике. Кепку под умнявую головку и дави хорька…[72] Постель стоила двенадцать. Я немного поколебался. Пожалел себя и взял. Уже в Воронеже в аптеке у вокзала купил ундевида, аминалона. Всё не с пустыми руками… Я вошёл. Мамина койка в прихожей у печки пуста. Гриша в своей комнате торчит растерянным столбом. – Привет, начальник, – вяло промямлил я. Мы молча обнялись. – Где мама? – В больнице… Только что я оттуда. Положили. Надо своё полотенце, свою ложку, свою миску, свою кружку, свой стакан. Сейчас понесём. – Как она себя чувствует? – Туго… И как получилось… В пятницу встала весёлая. Говорит, будем суп-воду готовить. Начала резать лук. Я побежал, – он посмотрел в окно на сарай напротив, – я побежал в куриный кабинет подкормить кур. Прихожу. Она расшибленно крутится вокруг себя, опало бормочет: «Как же так оно получилось, что пропала память?..» Я спрашиваю: что Вы ищете? Оказывается, нож. Уронила. И пальцем стучит по луковице. Режет пальцем… Я испугался. Уложил её и позвал соседку Шурочку. Она медсестра. «Шур, иди на секунду. Посмотри на мать». – «Или лечить я стану?» – «Лечить не надо. Ты просто войди. Как она среагирует на постороннего человека?» Шура вошла. Мама забеспокоилась. На локте привстала на койке: «Вы что хотите со мной делать?» – «Да ничего мы с тобой, бабушка, не собираемся делать… Брёвна раскатились. Прибегла Гришу дозвать, чтоб собрать помог». Шура ушла. Я вызвал скорую. Скорая сказала, надо на приём к невропатологу. А уже ночь. Мама молчит. А вдруг что случится? Ты всегда наказывал: звони в тяжёлых случаях. Как знаешь, телефона у меня нет. Я к Мите. Митя и позвони тебе. А когда он пришёл, мама его не узнала. Минут десять не узнавала. Оно и неново. Хоть Митя в своих хоромах и живёт-княжит в ста шагах от нас, а к нам редко заскакивает… В субботу невропатолога не было. Вызвали в Острянку. В понедельник собираемся в поликлинику. Вон, – ткнул он рукой в окошко, – на наших задах. Говорю, давай отвезу. Нет! Пошли пешком! Я упросил очередь разрешить пройти нам сразу. Так мама упирается: «Не! Люди прийшли под перёд нас. Да як это мы пойдём зараньше всех?» Вот какая у нас мамушка. В очередь! А сама на ногах еле держится. Ей же уже восемьдесят два! Врач Белозёрцев увидал её – кладём!Бочком мы вжались к маме в тесную четыреста четырнадцатую палату. Её койка у двери. Меня мама узнала сразу. Я поклонился, поцеловал её. И мама загоревала: – Толенька, сынок-розочка, приихав… А я барыней царюю в больнице! Это дела? Така беда скрутилась, така беда… Ну шо поделаешь? Беда на всякого живёт… Толька, ты теперь батько? – Батько? – не сразу сообразил я. – Ну что ж он, маленький, робэ? Ростэ хоть чуть-чуть? – Баклуши не сбивает! Некогда! Знай растёт колокольчик наш с шелковистыми русыми волосами! – Хай ростэ великим! Хороше вы его назвали… Гриша… – В честь этого дорогого товарисча, – пожал я Грише локоть. – Мы своего маленького ещё ни разу не снимали на карточку. Поэтому я привёз показать Вам метрику нашего Гришика. Нате посмотрите. Мама тихонько погладила метрику. Прошептала: – Хай ростэ великим!..
Мы стали выкладывать, что принесли, и выбежало, мы с Гришей забыли взять кружку и миску. Я сбегал принёс. – Гриша, – сказала мама, – не сидите голодняком. Зарубайте петуха. – Сегодня же отсобачу Вашему петрунчику башню! – на вспыхе пламенно пальнул Григорий. А мама, вздохнув, запечалилась: – Как же так беда случилась?.. Человек полный день невменяемый! Потом она заговорила неясно. Слова вязкие, непонятные. Я поддакивал и боялся смотреть ей влицо.
Дома мы с Гришей сварили петуха. Банку с горячим бульоном я укутал в полотенце, сунул под полу плаща – шёл дождь – и побежал к маме. Есть она не стала. Говорит, не хочется. – Мам, – спросил я осторожно, – а что у Вас болит? – Голова. Одна сторона, левая, молчит. А другая, – приложила руку к правому виску, – лаеться…
Я по все дни ходил к маме, пока её не выписали из больницы. Июнь-июль 1992
Банда
Взовсим, сынок, дни утеряла. Ну раз головешка, – пальцем мама стучит себя по лбу, – не робэ! Сёгодни шо будэ? – Четверг. – Совсем в словах запутлялась… И в словах, и в годах… Воспоминается… Горбачёв людей размотал. А теперь кочуе по заграничью… Какие мы у них рабы… Той проклятущий чай… Вскакувалы летом вдосвита у четыре и в устали приползали домой не знай когда. Когда того погибельного, каторжанского чая уже не видать. В одиннадцатом часу ночи! И… Тилько первый свет подал день в окно, знову вскакуй… – Помню, помню преотлично то проклятое рабское времечко… – припечалился я. – Как же Вы допекали по воскресеньям… Темь на дворе. А Вы будите… Да как! Вырывали подушку из-под головы, молили со слезами в голосе: «Уставай, сынок… То не сон, як шапку в головах шукають…». Я сел на койке, протираю кулаками глаза. Вы: «Просыпайся скоришь. На выходной бригадир припас гарный участок. Постараемось, нарвэмо богато чаю. Шо, гляди, и заробымо…». – «Ну… Вырвали подушку… Шапку-то нашли?» – «Найшла! Просыпайся, просыпайся, шапочка… Лева ножка, права ножка просыпайся понемножку…». Мама повинно тихонько улыбнулась мне: – Прости, сыно, за те давни проклятущи утрешни побудки… – Да при чём тут Вы!? То не Вы, мам… То нищета будила! – Оно-то так… По семнадцать часов у кажный день гнулись раком на том проклятом чаю! Без выходных… Жара под сорок… То дожди… Все твои… С плантации не уйди… Клеёнкой обмоталась и рви той чай… Разве то жизня? Рабская каторга… На минуту с чем в хате завозюкаешься – бригадир бах палкой в окно: Полиа! Аба бэгом на чай!.. Цэ людская живуха? То и пожили по-людски, шо до колхоза… Летять года… Летять… Не остановишь и на секунд. Ну это надо? Налетела целая чёрная шайка коршунов. Восемь десятков да ещё два! Целая банда. И как же они меня мучат. И шо я одна-то сделаю с этой злой бандой? От своих годов не убежишь… Их не отгонишь от себя… Снежком не прикроешь… Боюсь я их. Голова не свалилась бы… Мно-ого годов ко мне содвинулось. Но никто не видел, как они днями и ночами шли-летели ко мне… Только мелькают зима – лето, зима – лето… – А поют, мои года – моё богатство. – Да петь шо хошь можно. А года – это полный разор. И чем большь их, тем звероватей они. Ну шо ж… Старое вянет, молодое на подходе… У маленького малютки Гриши личико худенькое или полненькое? – По-олненькое. – Молочко пье живое? А не то, шо с завода? Гнатое-перегнатое?[73] – Со своим молочком не получилось… Тут история темноватая… Рожала Галинка в первомайские праздники. Роддомовские коновальцы с перепою сразу запретили кормить грудью. А потом выяснилось, напрасно запретили. Да поздно уже было. Молоко пропало… Вот она наша бесценная бесплатная медицина… Тот-то мы и кормим парня смесью Nan. – Это той, в банках? Как молоко или чуть получше? Ребёнку плохэ не дадуть… Он у вас в кроватке спит? А как подрастёт, где будэ спать? – Кроватку растянем. – Ещё не бегает? – Тренируется. – Не ленится расти? – Да вроде старается… – Хай с Богом ростэ. И подальше туда. Подальше от моих годов… – Он у нас крепенькой. – Цэ самое главное. Здоровье – всё золото наше! Здоровье никто нигде не подаст за твои же денежки. Здоровьюшко не украдёшь, не найдёшь и не купишь. 27 августа 1992Не спеши!
Что я знаю, то знаю, а чего не знаю – того и знать не хочу!Гриша решительно объявил мне: – Всё! Я намылился привести тётку! Я кисло отмахнулся: – Кончай ездить по ушам! Мы это уже не раз проходили… – Плохо, сударь, проходили! Амбец! Женюсь! – По случаю високосного года? – Случай другой… Пока глупость мне воевода… Похоже, завис[74] я… Женюсь! – Хочешь новых проблем – женись! Однако веселей будет. Давно пора. Наконец-то… Куда не едешь, там не будешь. Куй железо, пока не остыло. Шашку наголо тебе в руку и горячего боевого коня в придачу! – И куда мне лететь с шашкой на коне? – Ка-ак куда? На завоевание сердца целинки! – И конь не нужен, и шашкой махать не к чему. В соседнем же бараке кукует. – Опа-на! Расшибец![75] Глядишь, сораторите ребёночка-молоточка, эту совместную пылкую божественную баркаролу на праздничную вольную тему, и покуривай себе бамбук![76] – А мы, что интересно, берём уже с готовеньким… Чтоб потом не обливаться потом при давке блох. – Расшибец в квадрате! Не так уж и плохи дела в нашем орденоносном колхозе! Полдела скачано! Но… Ты заранее подумал о его пропитании? – Я деловито посмотрел в окно. – Не похоже… Не вижу ни одного вагончика, ни одного огурчика… – Ты чё лалакаешь? Какие ещё вагончики? Какие огурчики? – Обыкновенные! По подсчётам британских учёных, за свою жизнь человек съедает до сорока тонн продуктов, включая 3201 огурец и восемь пауков. Пауками человек харчится во сне. Как учёные всё это обосновали? Уму недостижимо. – Хватит крутить ламбаду! Ну совсем замумукался я с этим своим сералем. «Мало того что годы летят, словно птицы, так они ещё гадят и гадят нам на голову!» Огороды на мне. Готовка… Вечный неустрой… Мама часто болеет… Недосып. На мне ж все собаки! Всё делал. Ничего из рук не вырывалось! Мозоли, как у гориллы… Да сколько можно? Крутишься ж, как шизокрылый вентилятор! «Ни одна собака не поверит, что наша жизнь собачья»! Надоело. Женюсь! – А она бить с крыла[77] не будэ нас обох? – забеспокоилась мама. – С капризной же начинкой. Привередливой бабе и в раю плохо, и в аду холодно. – Товсту та гарну выбрал? – спросил я на мамин лад. – А чё её выбирать? Не корова… Средняя так… Не страхозявра какая там в скафандре… Путёвая… Лет сорока… Начитанность[78] и образованность[79] на уровне моего уважаемого евростандарта. Только уж чересчур простяшка… Ну ни воровать, ни караулить… – Там здорова, як мурлука! – пожаловалась мама. – Не знаю, шо в ней Григорий и раскопал… Прямо бугаиха… На всё время бувае. Когда цветок цветёт вовремя – хорошо. А как цветёт не в своё время – он уже отцвёл. Отделался. Отбалакался. – Когда ж, пан Григореску, свадебка? – копаю я в глубь радости. – А вот спешить как раз и не надо! Всё в своё время. – Ну-ну… Всё стукаешься головой об небо… Плохому танцору мешают ноги… Сколько можно бегать по одним и тем же граблям? Ну когда ты кончишь переливать эту сладкую водичку из пустого в порожнее? Или ты совсем не дружишь со своей головой? Подумал бы, сколько тебе лет… Чего ждёшь? – Не чего… А кого. Подожду ещё трёх чеховских сестричек. Где они плутают? Помнишь, в конце пьесы сестрички хором стонали: «В Москву! В Москву!». Слышал даве по радио, в 1926 году пьесу «Три сестры» поставили в Лондоне. Англичане будто не слыхали слова Москва и не знали, куда просились сестрички, и сестринский призыв заменили на свой, родной: «В Лондон! В Лондон!» Так куда ушуршали сестрицы? В Москву? В Лондон? – А может, в Нижнедевицк? Персонально к тебе? Три невесты! Выбирай, пан Григореску! – И я о том же. За мною не прокиснет. – Ну братуля-уля-люля! Да тебя ж женить всё равно что шелудивого порося стричь! Визгу много, а шерсть-то где? 27 августа 1992Алексей Аракчеев
Мамин платок
Мама лежит в кухоньке у печки на своей койке. Печка – божья ладонь. Даёт и тепло, и еду. Печь в доме Госпожа-а… Я сижу на краю койки у мамы в ногах. Перед нею на полном мешке с сухарями платок из козьего пуха. – Ма! А что Вы с платком делаете? – Да дуриком валяется себе… Мы с ним на пензии. Отдыхаемо напару… Шоб мне скушно нэ було… Он у нас тяжелоранетый. Увесь на дырках. Мыши попрогрызали. – Он бы нам сгодился. Гринчику для прогулок. – А шо? Завяжи маленького, положи в коляску и гуляй. Дырки нитками позаплутать… Я с Григорием побалакаю… Гри-иша! – крикнула она в комнату за жёлтыми шторами в дверном проёме, где вечерами Григорий смотрит телевизор и одновременно спит. В комплексе. Господин Универсалкин наш! Григорий выглянул из-за шторки. – Григорий свет Батькович! Цэй платок трэба аннулировать. Хай в нём малэнький Гриша гуляе по Москви! – А большому Грише в Нижнедевицке уже и дышать не надо?! У меня ж радикулитище! Как закрутит спина, я натру спиртом и хоп в платок. Два дня поношу и зверюга боль отбывает на покой. Оставить большого Гришу без платка… Да Вы что? – Ха! – щёлкнул я себя ногтем в ладошку. – Я тоже как-то выбился в радикулитики. Шерстяной платок таскал под поясом. Побежал к врачуну. А он: «Ты чего маешься дурью? У тебя свой кулак с собой? Не потерял?» – «Пока без потерь». – «Растирай и пройдёт». И помог я себе кулаком. А у тебя кулака нету? – Нету! – рубнул Григорий. – Так на мой! – в подсмехе мама подаёт свой сухонький кулачок, сине перевязанный жилками. – Оставь себе, бабунюшка. В хозяйстве сгодится. Сердитый Гриша уходит во двор. А мама в шутку грозит ему в спину кулачком: – Мы тоби, генерал, дамо прочуханки! Мама трудно поднимается, тихонько идёт в Гришину комнату, к шкафу, и возвращается с клубком шерстяных ниток. – Оюшки! Малюсенькому на носочки хватэ! Если б я не лежала, я б и… Пух есть. С козы Гальки… Есть из чего вязать. Я б сделала. Да здоровье мое бастуе. Голова совсем сама в отставку ушла… Даст Бог, подлечимся. Голову надо держать. Без головы не будешь работать. Она подала мне клубок и тут же забрала: – Дай я перекрестю. Крестит и шепчет. Всех слов я не разберу. – … дай Бог ему счастья и здоровья на далёких дорогах его жизни, во всех его работах… Помоги и спаси нас, Господи, грешных… Постой, я встану, начну ходить. Шо-нэбудь придумаю… Она долго молчит и роняет, ни к кому не обращаясь: – А мне наша завалюшка наравится. Притерпелась… – Как могут нравиться эти блошиные хоромы? Тесно. Всё гнилое… Вы ж не видели, как люди живут. – Где ж я жила? Шо я бачила? Восемь десятков лет не то прожила, не то промучилась… Не то проплакала, не то пробедовала. Не знаю, где я и була восемьдесят лет… – Как Вы рассказывали, сколько себя помните, столько и работаете каторжно… – Да. Без труда не выхватишь и рыбку из пруда. А ловить трэба кажный божечкин день. – Ма! У Вас полипы в желудке. Это с голода. Вы едите часто? – Часто. Кажную неделю. – Запоры бывают? – Бувають. – Простоквашку пейте по утрам. Я подогрел ей стакан простокваши из холодильника. Она выпила. – А не простоквашу, так масло пейте растительное. – А где возьмёшь то масло? Уже год его у нас в магайзине нэма… Ноги болять… – А чего им не болеть? По цементу ходите в одних шерстяных носках. Далеко ли тут до простуды? А за диваном валяется целый бугор тапочек. Второй день мама понемногу пьёт подогретое кислое молоко. Начала вставать. Выходит посидеть под окном на лавочке. 28 августа 1992Большая стирка
Гриша стирает в корыте на табуретке. С койки мама горько глядит, как он это делает. Гриша заметил, что на него возложили глаз, и так расстарался перед мамушкой, так осатанело раскипелся-разбежался в усердии, что сам чёрт позавидовал и кинулся помогать ему по полной схеме. Корыто не выдержало пламенного старательства двух горячих, чумовых гигантов и с гордым вызовом перевернулось. Вода со змеиным жестоким шипом раскатилась по всей кухоньке. – Э-э! Прачка! – шумнула мама. – Ты нас затопишь! – Не бойтесь, Пелагия Михална! Я в запасе держу хорошие багры. Спасу! – смеётся Григорий, ловко схватывая тряпкой воду с полу.Баптист
За обедом Гриша наливает мне и маме ситра. А себе спирта. – Я не хочу ситра, – отодвигает мама рюмочку. – Оно тэплэ. – А холодненькое, – трясёт Григорий трёхлитровую бутыль со спиртом, – Вам ой нельзятушки. Горло застудите. Пейте тёплое ситро. Как я. Я разогреваю своё пойло до девяноста шести градусов. И доволен. Мама ест простоквашу: – Гриша! Намахай и Толеньке спирту. – Толька не пьёт. Баптист! 30 августа 1992И лопатой не накидаешь!
Лишь сегодня я заметил, что у козы Гальки занятные рога. Две костяные кокетливые кудельки лились по лицу, и один рог изгибом упирался под глаз. Нарешил я эту загогульку срезать. Как же! Вон олень сбрасывает рога, сбросит и она. Стал отпиливать ножовкой. Выбугрилась густая кровь. Мне стало плохо. Я бросил эту хирургию. Гриша замазал рог зелёнкой. Кровь перестала течь. – Не получился из тебя Пирогов, – вздохнул Григорий. – Может, выйдет хоть рядовой трудяшка. Айдайки в поле на наш огород рвать фасольку.По пути забрели в колхозную кукурузу. Сдёрнули несколько кочанов. – Колхозное брать можно спокойно и с достоинством, – разрешил Гриша. – Как своё родное. Всё равно бросят. Сгноят на корню. Но поймай здешняки вора на своей картошке, уроют на месте и на могилке выложат крестик из картофельных листьев. – А если ночью? – Не советую. Когда намылишься спионерить какой пустяк, рули на колхозное поле днём. Как в народе поют? «Всё вокруг колхозное. Всё вокруг моё!» Днём ты просто культурно берёшь. Почти своё. А ночью ты уже тать и надо тебе накидать по всей катушкиной строгости. Я хотел рвать фасолюшку с корнем. А Григорий против: – В корнях удобрение. Да… На будущий год нам сунут огород в другом месте. Нечего беречь кому-то удобрение. Дерём с корнем! Набрали два чувала. Подвёз на мотоцикле весёлый наш соседец Алёша Баркалов. Дома я сварил кукурузу. Гриша отщипывает понемногу зернинки и подаёт маме. Она лежит на койке. Мама улыбается: – Толька, поглянь-ка… Гриша отпускае мне тилько по две зернятки. – И то ладно! – вскинул руку Григорий. – Даю! А то вон… Сын и мать ругались. Мать укоряет: «Я ж тебя, чёртов жеребяка, с сосочки, с ложечки кормила!» А сын в ответ: «Так зато тебе и лопатой не накидаешь! Словно в печь: сколько ни вали, всё ничего нет!» Мама гордо восклицает: – Яа-ак хороше! Три сыночка – сразу три лопатищи! В Воронеже Гриша носил меня в больнице на руках аж на четвэрту этажуху! Григорий не любит, когда его ухваливают, и тут же гасит похваленье нежданным сердитым попрёком: – Ма! Как же не цвести Вашим полипам в желудке, если поститесь по четыре дня подряд? Во рту ж ни крошки! 30 августа 1992
К счастью – под конвоем!
Мама ест борщ и жалуется: – Рука болит… Как жуёт. Лежу, як коровяка. Ничё не роблю. Ну целыми ж днями валяюсь с открытыми глазами и ловлю мух! Хиба цэ дило? Или я придумляю себе разные болячки? Ладошкой она отгоняет муху от лица: – Ото у нас мухи! Пока ложку борща от миски донесёшь до рота, всё из ложки выхлёбають! А я вот молодец. Гриша намахал повну мисяку борща, и я его напропал домолачиваю! – А в мисяке полстакана, – уточняет Гриша. Мама вздыхает: – На дворе жара. Не продыхнуть. Травичка вся попривяла… Когда прошло оно, наше время? Днём или ночью? Не видали. А все стали вжэ старые та больные… «Как же долго нас вели к счастью под конвоем…» 30 августа 1992Молитву и курица слышит
Маме кажется, что гостейку всё не так потчуют. – Гриша, – тревожится она, – та шо ты напал на петухов? В них же мясо резинное! Зарубай хоть одну курицу! Гриша сопит. Больной маме не возрази. Слова поперёк не кинь. И согласиться он не разбегается. Каждый же день по петуху отстреливает! Два-три кило свежатинки на двоих! Сама мама мяса не ест. Не то что петуха, бульона в рот не вотрёшь! Все дни, что я здесь, мама пристаёт к Григорию с курицей. И все дни он твердит одно: – Да что в той Вашей курице?! На один зубок нечего возложить! – Зато у курицы мясо мягкое та укусное. Тольке завтра ехать. А курица не рубана! Ты шо творишь, комиссар Топтыгин? – Хоть всех перерублю! – вскипает Григорий. Он бросает разминать в ведёрной кастрюле мешанку и бежит в сарай за топором. Откуда ни возьмись с сарайной крыши с воплями вдруг пикирует тараном на него красным боевым снарядом пулярка.[80] Такая гнусь! Чтоб хохлатка напала на всеми почитаемого пана Григореску?! Не хватало, чтоб ещё села на голову и принципиально клюнула в темечко? На родном пепелище и курочка ж бьёт! Ведёрный чугунный кулак-кувалда был при Григории. Он со всего маху залепил вражине по уху. Та и пошла винтом по сетчатой загородке. Делать нечего. Рубить край надо! Григорий топор в руку, курку в другую и, подбежав к торчавшей попиком колоде, с полузамаха отвалил воинственной психопатке голову. Эта история воспотешила маму. – То, Гриша, – заключила она, – так и должно було случиться. Я стилько тебя просила. Зарубай та зарубай! Моя молитва и до курицы дойшла. То щэ хороше, что напала одна. А ну налети все шестьдесят! Шо делал бы? Га? В прах бы заклевали нашего сердитого комиссара… А в Москву я всё же повёз петуха. 1 сентября 1992Отдохнул и – погреб вырыл, или Дать спасибо!
Вскоре после школы меня вкружило в журналистику, и весь оставшийся кусок жизни припало мне куковать вдалеке от своих. А кто не давал прикопаться возле наших? В Евдакове, куда мы переехали из Насакиралей, ходила газетёшка «Путь к победе». В народе её называли «Путь к горшку» или «Вокруг двора». А то ещё короче. «Брехаловка». Потом перебрались наши в Нижнедевицк. Была и там газетка «Ленинский завет». С издёвкой навеличивали её «Ветхий ленинский завет». Тоскливые районушки не грели меня. Мне нужен был размах! И почти полжизни прокрутился я в столичных газетах и журналах. Верх моих журналистских скаканий – три года проработал редактором в центральном аппарате Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС). Каждое лето я приезжал к маме, к братьям Григорию и Дмитрию в гости. Поначалу ездил один. Потом, женившись, стал ездить вместе с женой. На этот раз Галинка осталась в Москве с маленьким Гришиком. Я приехал погостить один.Я до́ма. В Нижнедевицке. У милой мамушки со старшим братиком Гришей. Святые, великие дни… Я приехал уже под вечер. Отоспался по полной программе. А наутро началось моё гостеванье. Гостеванье – это ломовая работа. Мама, брат уже при солидных годах. Прибаливают. Кто же им поможет, если не я, в ком силёшки ещё играют? Выкопать картошку, нарубить на всю зиму дров, заготовить угля, под зиму вскопать у дома огородишко, починить погреб – всё это набегало перемолотить мне за время отдыха. Не зря мама, провожая меня до автобуса, часто повинно казнилась: – Извини нас, шо стилько пало тоби роботы. Отдыха и не побачив. У нас отдохнул – и погреб вырыл!.. Тяжкий у нас отдых…
Я переоделся в заводскую братову робу из брезента и ну рушить ветхий сарайчик. Порубил на дрова. Вечер собрал всех за ужином. – Гриша, – заговорила мама, – я все дни растеряла. Якый сёгодни дэнь? – Четверг. Минуты через две мама обращается уже ко мне: – Толюшка! Я все дни растеряла. Якый же сёдни дэнь? – Разве Вам Гриша не сказал? – А у тебя уже и нельзя спросить? А вдруг Гриша ошибся? – И закашлялась. – Во! Шо цэ я ославилась кашлем? Зовсим опрокудилась… Не вспопашилась, как и… Нигде не выходила… Не обидно, если б за порог куда хоть на секунд выпнулась. А то сидючи в хате… Мама ест яблоко и жалуется: – Я яблоко не кусаю. А тираню-скребу… Биззуба… Еле доскребаю… – Да бросьте Вы травмировать то несчастное яблоко! – Гриша подаёт ей чашку молока. – Вот Вам монька. Мама замахала на него обеими руками: – Ну ты на шо накачав повну чашку? Я и так уже почти намолотилась. – С одного яблочка?.. Ешьте! Поправляйтесь! – А я шо делаю? Тилько и ем… Та лежу… В хвори валяюсь… Вы, хлопцы, в работе кружитесь. А я лежу и лежу… Ничё не роблю, как коровя. Палкой меня надо гнать с койки в работу! – Вы, ма, своё отработали, – на вздохе сказал Гриша. – Восемьдесят пять лет не восемьдесят пять реп! С помоями за дорогу не плеснёшь! – Подумаешь… Аж страх осыпае… А я боевая бабка. Добежала до таких годов и не скапустилась! – Ешьте побольше и пробежите дальше Хасанки![81] – хохотнул Гриша. – Счастливого пути! – смеясь, он прощально покивал маме одними пальчиками. – И на дорожку примите чашечку молочка. Он поближе пододвинул к ней чашку с молоком. – Молочко, Гриша, у меня не пропадэ… Тилько… Шо ж мы з тобой робымо? Я в хвори лежу. Ты посля операции… Слабкий щэ на ход… Задрыхленький… И тебя года бьють. Шесть десятков без году… Цэ, сыно, вжэ багато. – Видите, я богатый. Так и Вы ж не бедные! Не горюйте. Всё образуется. – К тому надо бежать… Мама берёт крупный помидор. Смотрит на соль в банке. – Соль, як ледянка… Гарни помидоры у нас уродились… Прям сахарём усыпаны. Таки сладкие… Толька! А почём у вас хлеб? – Я Вам уже десять раз говорил! – Так то тилько десять… Ты не обижайся. Я трохи умниша була, як помолодче була… Так почём? – Шестьсот рублей буханка. В два раза дороже, чем у Вас. – Ка-ак цены возлетели! Когда-то буханка шла за шестнадцать копеюшек. Перевернулось всё кверх кармашками… С сентября знову подвышение цен… – Поделали, – Гриша наступил мне на ногу с лёгкой подкруткой, – поделали хватократы-демократы из нас клоунов. Цены гонят и гонят без конца. Обдерут нас как липку и голенькими пустят в Африку… Гриша вздыхает на улыбке. – Ма! А Тольке надо дать спасибо! Сегодня сарайчик у дома сломал. Нарубил машину дров. Я только в ведре носил на погребку. На ползимы мы уже с дровушками! Так дадим спасибо? – Та или мы жадни?! Дамо! Тилько… Одного спасибка малувато… Мама надвое разрезает помидор. Одну половинку посыпает крупной солью. Подаёт мне: – На тоби, Толенька, помидора за хорошу роботу. 25 августа 1994. Четверг.
Катила мышка бочку
Вечер. Культурно отдыхаем перед телевизором. Гриша полулежит в кресле. Голова на спинке. Державно храпит. И по временам, оглядываясь спросонку по сторонам, мужественно строит вид, что смотрит телевизор. Я лежу на койке. Пытаюсь всмотреться и вслушаться. Да как ни всматривайся, кроме нервно дёргающихся белых полос ничего другого. Как ни вслушивайся, кроме дикого храпа ничего иного благородного не доносится до ушей. Это не смотрины. Это муки. Принимаю я эти телемуки стоически. Хочется посмотреть. Всё-таки про Зощенко. Сегодня ему стукнуло б сто, не дожми его усатая соввластюра в пятьдесят восьмом. Вдруг послышался отдалённый глуховатый топот котов. Оглядываюсь и вижу: из-за иконки по верху угла серванта, проворно стуча хвостиком, как музыкальной палочкой, по святым объектам – четыре трёхлитровые банки со святой водой, мамино богатство, восемь поллитровок с русской (Гришины завоевания рынка) – вдруг сквозь этот святой строй со звоном пробегает мышь и грациозно пикирует на спинку дивана, на котором я имею честь спать. Придиванилась, деловито понюхала воздух и весело побежала по гребню долгой диванной спинки, как полуголенькая нежно-розовая гимнасточка по бревну. Я в изумлении чего-то вякнул. Разбудил Григория. Он не обиделся. Напротив. Бегущая мышка глянулась и ему. И мы стали смотреть, что она нам покажет. Только она ничего не показывала. Знай себе бежала и бежала, бежала и бежала к телевизору. Похоже, ей самой хотелось приобщиться к столичной культуре, посмотреть чего-нибудь интересненького да свеженького. Наши дурацкие морды, видать, ей не нравились. С серванта она прыгнула на тумбочку с телевизором. Я думал, она остановится перед экраном и станет смотреть. А она обежала телевизор по краю тумбочки и пристыла. Эта титька тараканья будет смотреть телевизор сзади? Ну да! Как мы в детстве. На халяву набившись в совхозный насакиральский клубишко, скорей летели на сцену и влёжку рассыпались по полу у обратной стороны экрана, по-барски кинув босую ногу на ногу. Смотреть так фильмы было куда вкусней. Забежала мышка за телевизор. На том мы с нею и расстались. Да не навек.Среди ночи мы с Гришей проснулись. Мышь что-то яростно катила. Гром стоял адовый. – Кто дал право этой сучонке в ермолке нарушать наше законное право на восьмичасовой сон!? – зло, сквозь зубы поинтересовался Григорий. – Что она там катит? – Может, бочку с порохом на тебя? – выразил я предположение и костью пальца постучал в пол. Однако мышь не унялась. Ещё обстоятельней покатила к норке под икону, в святой угол, свою звончатую добычу. Жаль, что лень не пускала нас из-под одеял. Но всему приходит конец. И выбрыкам мышки. Может, она спрятала свою находку? На том и успокоилась? Утром я нашёл у норки греческий орех, больше известный в народе как грецкий. Из самой Греции прикатила? Мышка разбежалась впихнуть его в норку. Он был крупней норки и не проходил. Тот-то она старалась, как сто китайцев. Всю ночь гремела. – Всё-таки хорошо, что орех не пролез в норку, – пощёлкал Гриша пальцами. – И наше благосостояние не пострадало. А наоборот. Приросло стараниями мышки! Где мышка добыла этот орех? У нас же вроде не было орехов? Не было, так стало! Гриша торжественно раздавил орех. Съел. – Вот я и подзавтракал! – доложил он. – Сыт на весь день. Спасибо мышке! – Чем выносить мышке благодарность с занесением в личное дело, лучше б дал хоть одно генеральное сражение этой нечисти. – Да ну давал… Сбегал в санэпидстанцию, настучал на мышку. Санэпидстанция поставила мне на боевое дежурство целую горсть отравленных семечек… – И ты их сам поклевал? – Да нет. Поделился по-братски с мышками. Что интересно, посыпал – ещё сильней забéгали! – Значит, надёжно подкормил. – А как иначе? Свою живность надо беречь! По нашей бедности у нас в хозяйстве не только мышь, но и таракан – скотина! – Ну-ну… Семечки не остались? Или все сам дохлопал? – Да есть ещё. Могу и тебе дать. Я посыпал у самой норки. Ночью мы спали спокойно. То ли мышка упокоилась. То ли мы за день так наломались – я на картошке, Гриша в стирке, – что не слышали её похождений. Я склоняюсь ко второму. 29 августа 1994. Понедельник.
И гарбуза хочется, и батька жалко
Рань. Солнце ещё не проснулось. Чтобы не разбудить маму и болящего Григория, на цыпочках крадусь в переднюю комнатёшку, где и кухня, и обеденный стол, и ведро с водой на табуретке, и умывальник, и чуть в глубине мама лежит на койке за печкой. Тихонько умываюсь над ведром. – Ну шо, сынок, подъём? – Отбой. Чего вскакивать спозарани? – Как спалось на новом месте? – Да как… Обычно. Закрыл глазки и спал. На электроплитке – она на обеденном столе – разогреваю вчерашний суп, вчерашнюю жареную картошку. Мама пристально смотрит из-под одеяла, как я быстро ем, смотрит, смотрит, и слёзы задрожали на глазах. – Вы чего, ма? – Ну это видано? Приихав у гости. А набежало одному убирать картохи… Одному в поле на лопате качаться… Вся работа на твои руки пала. А мы сидимо, як кольчужки. Я, як коровя, ничё не роблю. И Гриша посля операции нипочём не очухаеться… От горечко насунулось… Я кидаю в целлофановый пакет кусок сыра, краюху хлеба, два яйца, с десяток слив, только что подобрал в палисадничке под окном, три белых налива в чёрных пятнах. Полевой княжев обед! Сборы кончены. Мешки под прищепкой на багажнике. Можно и в путь. – Ну, сынок-золотко, подай Бог тоби счастья, здоровья! – сквозь слёзы твердит мама каждое утро одну и ту же приговорку, когда я уезжаю в поле. Глядь – я в домашних синих Гришиных тапочках. Я переобулся в калоши, прыг на велик и покатил. Десять соток нашей картошки далеко в поле. Под самым Першином. Туда дорога всё чаще в горку. С переменным успехом я то еду, то сам веду педальный мерседес. Гришин костоятряс «Урал» какой-то с припёком. Тяжёл в ходу. И всё время тянет куда-то в сторону. Еле удерживаешь. Что за дикость? В первый день я убрал двенадцать рядков. На второй чуть больше. Я слегка загрустил. Да если я буду убирать такими стахановскими темпами, я и в декаду не вотрусь! Завтра ты кладёшь на лопатки пятьдесят рядков! Старый метод копки кидай на свалку истории! То я как убирал? Сунул лопатку под корень. Перевернул. Лопату в сторону, выбираю интеллигентно. Не спеша, обстоятельно. Теперь я отвожу намеченный фронт работ. Пятьдесят рядков! Отсёк себе танцплощадку и скачи на радостях. Выкопай сразу все пятьдесят. Только потом начинай выбирать. Пока не уберёшь, ни шагу к дому! Хоть до полуночи пляши на карачках! Сначала я выкапываю с краю первые гнёзда в каждом из пятидесяти рядков… Завидно смотреть по сторонам. Люди убирают под соху. Лошадка выпахала, осталось подобрать. И подбирают не по одному, а целыми ордами! В полдня картошка перебралась из земли на машину и гордой княжной отбыла отдыхать на курорт. В прохладный сухой погреб. И опустели соседние делянки. А ты один катайся, катайся на лопате… Солнце какое-то очумело злое. Варишься в поту. Усталость переламывает тебя надвое. А кататься не бросаешь и на минуту. Край понравилось дураку лбом орехи щёлкать. Ворочать одному рядок за рядком тоскливо и медленно. Нельзя ли побыстрей? А что если выкопать весь сорок девятый? На целый же рядок останется меньше! Или чего не вскопать поперёк последний рядок? Тогда в каждом рядке меньше останется гнёзд, всего по семнадцать. А было по восемнадцать. Всё-таки семнадцать меньше восемнадцати. Это вакурат подтверждается долгими выверенными подсчётами… В конце концов, как ни хитрил, а всю сегодняшнюю танцплощадку перевернул кверх корнем. Бело поблёскивает на солнцепёке картофельная братия. Я и не ожидал от себя такой прыти. Выкопал экую махину и не испустил гордый дух. Раз живой, покувыркаемся дальше. Поесть жало давно. Но я всё ещё не ел. Заработай! Как выкопаю намеченное, так и поем. Заодно первый разок и отдохну. Как ни трудно, доскрёбся-таки до поедухи. Раскинул фуфайку по траве на краю рва, опустошил пакет и сверх того минуты три полежал в роскоши, раскидав по сторонам беззаботные руки-ноги. Гулять так гулять!То с колен, то сидя подобрал последнюю картошку уже в молодых сумерках. Набежало шесть мешков. Как же я их уволоку? Пускай и напару с веселопедом? А вел у меня с норовом. Любит, чтоб ему кланялись. Чтоб перед ним приседали. – Видишь, – толкую велосипеду, – чтоб тебе легче было, три мешка я спрячу в бурьян. Всё равно ты больше не увезёшь? Он молчит. Я затащил три мешка в заросли за межой. Рядом с нами дали полоску одному. Поганых глаз он сюда и разу не показал. Выросло чёрт те что выше моей лысины. Я зажал веселопедов хвост коленками, лажусь вспереть беременный чувал на багажник. Веселопед нервно дёрнулся от меня и завалился. – Хамлюга ты приличный! День же деньской спал на солнышке! И опять на боковую?! Домой поедем или тут заночуем? Молчит. Я подпихнул палку ему под сиденье. Стоит как миленький. Не брыкается. Покидал я мешки, и тяжело повёз. Со зла он кряхтит. Но везёт под мудрым моим руководством. Я бреду-упираюсь рядом. Трудно держу норовистого за рога. Дорога полилась с горки. Я изловчился, сел между мешками. Он сердито потащил. Даже ветерок у ушей просыпался. Я на тормоза. Щелчок. Или я солидола во втулку слишком напихал? Я снова на тормоза. И опять щелчок. А он тащит всё наглей. Ну ёпера! Что было силы, сжал твёрдо руль, нажал ногой на бок передней шины. Не знаю, как и остановил. – Бандюга с чёрной дороги! Что у тебя с тормозами-мозгами? Убить же мог! Больше я на тебя не сяду! Он скрипнул: «Большой печали не будет». Бредём потихоньку напару. Смирно молчим. Надоели друг дружке. Как вдруг новая напасть. Свалился верхний мешок. Один был на раме, два на багажнике. Верхний и рухни бугром наземь. – Или ты спятил? – дёргаю за хохолок чувал. – Кто подсадит тебя на верхотуру? Лежал бы себе и лежал. Так нет, край ему валиться! Стою посреди угрюмой ночной степи и ума себе не дам. Ну как я его взопру? Одной рукой держу велосипед. Другой пробую поднять мешок. Слабо. Рука болит в локте, силы никакой. И такое чувство, будто она у меня вот-вот отвалится. До того налило усталости. Кто бы помог? Нигде ни души. Только в низине-яме какие-то покорные, смирные нижнедевицкие огни. Невероятным усилием я всё-таки встащил мешок одной больной рукой. И медленней черепахи пополз по ночи дальше. Больше всего я боялся уронить мешок снова. Ненароком подобралась компания. За веселопедом смотри, за мешками смотри. Эти друзья готовы в любую минуту свалиться и заночевать в степной канаве. Ночёвка в канаве им не улыбается, и велосипед норовит удрать от тебя. С горки тянет слоном. Не удержать. В гору же упирается опять, как слон. Еле-еле пихаю. С грехом пополам дотолкал я велосипед до нашей калитки. Чтобы открыть её, хотел я на минутку прислонить велосипед к загородке и тут мешки с веселопедом повалились набок. До того я с этой компанией наломался, что усталость приварила руки к рулю, я не мог быстро разжать пальцы, ладясь хоть как-то подправить картинку, и скандально рухнул наземь вместе со всей этой шатией. Гриша с мамой все видели в окно. Трудно подошёл братка и жалконько, по-старчески помог мне подняться. – Проклятуха картошка! – буркнул он. – И бросить жаль. Столько трудов вбурхали! Не знаешь, почём будет на базаре. А то б дешевле прикупить. И жалко на твои муки смотреть… А помочь я тебе не могу… Чувствую, слабый, хилкой на ход. Впервые в жизни не могу я свою картошку сам убрать… – И бессильно хохотнул: – И гарбуза хочется, и батька жалко. – Что за притча? – От мамы слышал. Мы стали вместе перетаскивать мешки в сарай. – Прижимистый батяня, – рассказывал Гриша, – купил крохотульку арбуз. И режет за столом. Это матери. Это старшей донечке. Это младшенькой… Это… По кругу пришла очередь отца. Но кусок был последний. А за отцом сидел ещё единственный сын. Отец со вздохом отдал свою долю сыну. И тут сын горько заплакал. «Ты чего плачешь?» – всполошилась мать. – «И як же мне, мамо, не плакать? И гарбуза хочется, и батька жалко…»
За вечерей Гриша поторапливал маму: – Работайте, ма! Работайте! Чего ложку положили? – Та я вжэ картохи не хочу. Я яблоко… Поскребу трошки… – Ну, скребите, скребите, – разрешает Гриша. – А ты, – поворачивается он ко мне, – что накопал, то и привёз? – Да, – соврал я. – Если когда придётся оставлять там, в бурьяне, то не оставляй в мешках. Врассыпку оставляй. Вдруг кто нечаянно набредёт… Не унесёт… Ну, в карманы напихает… Вот и всё всепланетное горе… Совет выслушать не возбраняется. Только поступай по-своему. – Да кто там набредёт? Ночь. Разве что космонавты из ракеты увидят? Ну станут ли они размениваться на твой мешок? – Люди в степи не постесняются, – уклончиво пробормотал он. – Я тебе не писал… Если б ты знал, что я после операции не смогу убрать картошку, ты б не сунулся в эту каторгу? – Напротив. Обязательно б приехал! Сколько живу отдельно от вас, каждое лето приезжал навещать. А тут приехал бы на больший срок, чтоб всё поделать по дому. Он хмыкнул и замолк. Слышно лишь было, как на электроплитке уныло закипал чайник. – Это тебе для мини-сандуновской бани! – показал Гриша на чайник. Перед сном мама вышла посидеть на лавочке у окна под каштаном. А я тем временем выкупался в корыте. Поливал себя изо рта.
На следующий день я одолел ещё пятьдесят рядков. – Всё! Завтра не пойдёшь на картошку, – объявил Гриша. – Получаешь льготу на отдых. – Солнце. А я задери кособланки[82] и дрыхни? А ну послезавтра дождяра вжарит? Дожму картошку. А там на отдых посмотрим. Тут я включаю «Новости» и слышу: завтра в Чернозёмье дождь. Во мне всё заныло. Три мешка в бурьяне и выкопанную, но не собранную картошку на двадцати рядках будет купать дождюха? И так в этом году картошка плохая. Спасибо Гришиному другу Валере Котлярову. Божьей милостью дружбан прополол, когда Гриша лежал в Воронеже. И эти остатки кинуть? А ну дождища разбежится полоскать до двенадцатого сентября, когда я должен уже ехать? Билет-то на руках… Ночью мне приснилось, как рекой лило с крыши. Проснулся я в половине седьмого. Дорога под окном сухо стекленела. Я обрадовался. На пальчиках выкрался из засыпухи. Никто не проснулся. Я скок на велик и в поле. Надо мной брюхато провисало облако. Вдали стоял то ли тугой туман, то ли уже полоскал дождь. Была сильная роса. День-плакальщик. Утренняя роса – добрая слеза: ею лес умывается, с ночкой прощается. В Першине не вилось ни дымка. Иной колхозничек, этот горький чёрный коммунар, проснётся о-го-го когда и долго будет очумело метаться из калитки в калитку, ища, где бы на халяву врезаться в жестокий опохмелон. С семнадцатого года никак не опохмелится. Где уж тут до работы? Что смогут, уберут с полей горожане и школьники-студенты с горячим участием военных. А на тоскливый хлеб ему дуриком отвалит кремлёвский дядя буляляка.[83]
Сбросил я с одного мешка траву. Из дырки в мешке выскочила мышь. Нашла где тёплую хатку! В восемь я был уже дома с родной картошкой. Говорю своим: – Я дверь оставил незапертой. Вас тут не покрали? Все в полном составе? – В полном! – в присмешке подтверждает Гриша. Быстро позавтракав, я снова дунул в поле. Осталось собрать с двадцати рядков. Да выкопать ещё со ста пятидесяти пяти. Раз плюнуть! Выкопал рядков десять – сломалась лопата! Даже железо не вынесло моего энтузиазизма! Поскакал я напару с велосипедом по ближним делянкам. Ни у кого нет запасной лопаты. Пожимают лишь плечишками: – Мы под лошадку убирам! Подобрал я выкопанную картошку и домой. Хоть тормоза и не держат, но если тормозить осторожненько, нерезко, то ехать можно. До первой аварии. На спуске имени товарища Бучнева – это невропатолог районной поликлиники, вымахал юртищу в два этажа у речонки Девицы, – тормоза мне твёрдо отказали. А навстречу грузовики, сзади кучка легковиков. Народу везде невпроскок… И с половины спуска я чудом сумел вырулить перед носом у камаза в отбегавший в сторону от дороги затравянелый проулок и потому, наверное, могу сейчас всё это писать.
Докопал я остаточки. Глянул окрест. Мне стало грустно. По чём я грустил? По чёрному полю, которое больше не увижу? По километровому колхозному стогу соломы, который гнил по тот бок рва и в прошлом году, и в позапрошлом? Я поболтался по рву, надёргал полсумки шиповника. Возьму в Москву сыновца отпаивать.
Привёз я последние три мешка. Мама с Гришей в грусти сидели на лавочке под окном. – Ну, сынок, – виновато проронила мама, – большое тебе спасибо! Вырыть картошку – это языком легко. А руками надо землю ворочать. Одному убрать всю нашу картоху – всё равно что шилом вырыть погреб… Цэ яки труды?.. А картоха там чиста, как орехи! Дай Бог тебе счастья, здоровья… Картошка – всё богатство наше. Спасибко, сынок-розочка… – У-у-у! – хохотнул в довольстве Гриша. – По части спасиба мы не жаднюги. Сломал ты птичий сарайчик – спасибо! Нарубил дров на всю зимку – спасибко! Выкопал, выхватил из земли картошку – спасибушко! Вишь, сколько спасибов надавали? Вагон и большую тележку! Мы этими спасибами тебе шею уже перетёрли! А если по большому счёту, с тебя, браток, магарыч. Если ты убрал нам нашу картошку, то, думаешь, мы платим? Не-е… Платишь ты! По Москве безработица. А мы тебе – работёху до поту! Неслыханную заботу отвалили о твоём дорогом здоровьишке! Нашармака отсвинярили тебе целый царский склад здоровья! Ты приехал бледный, слабей комара. А на нашем огороде, на нашем свежайшем воздухе какую мускулатуру наел! – Он ударил ребром ладони по верху моей руки. – Гири накачал! На лице зарисовалась крутая краска. Лопата кровь разогнала. Королевское здоровье налицо! И всё добыто нашими стараниями. Врубинштейн? Ну разве грех за это нам дёрнуть с тебя магарыч? 31 августа 1994. Среда.
Женюсь!
Когда сходишь с ума, главное – не споткнуться!А. Гудков
Жизнь так сложна, что без смеха не разберёшься.Г. Малкин
– Всякое дыхание любит пихание. Ты согласен? – Ещё ка-ак согласен! А потому… Я твёрдо прибился к своему бережку… А потому к зиме женюсь стопудово![84] – мрачно пригрозил мне Григорий. – Смельчуга-ан… Только в который раз обещаешь? И всё равно в твои годы надо поосторожней разбрасывать безответственные заявления. – А какие мои годы? Ну какие? – Через полгода шестьдесят. Не семнадцать. – Вот именно! В семнадцать не грех и подумать. А в шестьдесят на раздумье – ноль! – Да к чему такая спешка? Сорок лет колебался! – А куда было в молодости торопиться? Всё ж впереди! Вон дедушка Серёжа Михалков женился в восемьдесят три… А Серёжу обставил питерский артист Ваня Краско. В 84 года Ваня женился на студенточке. Разница в возрасте ровно шестьдесят лет. О рекордишко! В Гиннесс его! В Гиннесс! – Дедуньки Сергуня и Ванюня не твой ориентир… Ты не думал, чем могут кончаться секс-набеги озорных древних старичков на свежих розочек? Вспомни, вспомни хоть товарисча Чингисхана. Человек тысячелетия! Не какой там секунд-майор… Полководец! Полмира завоевал! А как кончил? Стыдобища! На бабе откинул адидасы! И сколько таких шаловливых супчиков-бульончиков!? Это и император Карл Великий, и философ Авиценна, и римский папунька Лев VII (сам Лев!), и вице-президент США Нельсон Рокфеллер, и премьер-министр Великобритании лорд Генри Пальмерстон… Лорд дубаря секанул… на бильярдном столе во время космической состыковки со сладкой чертовкой служаночкой… – Мда-а… Есть над чем подумать на досуге… Явно не мой ориентир дедушки Сережа и Ваня ещё вот почему. Женился-то Михалков во второй забег… во второй разок… А Краско в четвёртый… Годы подпихивают. Надо мне погонять лошадушек. И сейчас моя компания мужички нераспакованные, кто и разу не забегал в брак ни с одной паранджой. И тут я выпередил всех. Холостым я уже пережил самых знаменитых женихов. Поэт Жуковский пал как жених в пятьдесят восемь. Что интересно, почти на два года я иду с опережением! Он взял мамину палку под окном и,расклячив ноги, пошёл стариком. Вылитый какой-нибудь святой Зосима. – Ну как? Дедулио без фальши? – вопрошает Григорий. – Без. – Тот-то. Срочно нужна тётка! Так его пятидесятичетырёхлетний друган Валерка Котляров, который тоже всё никак не женится, называет свою будущую жену. Тётка и никак больше. Не жена, а именно вот тётка. Вроде нянечка. Не чужая. А своя. Родного замесу. – Тётку срочно надо аж пищит! – За сорок лет никак не мог решиться? – А всё разбегался… – Ну теперь разбежался? – Разбежа-ался. Эти гады с квартирой в спину толканули. То тридцать лет прел с мамой в этом аварийном сарае-засыпушке, – тоскливо обвёл он взглядом комнатуху. – Со старой матерью в одной клетухе… Куда вести жену? Или… С милым рай и в шалаше, а в подвале – и вообще! Или мы звери какие? Тридцать лет мариновали с квартирой. Гноили. А тут нежданно и бухни. Новосельевские ключики перед носом зазвенели! То не было приличной хатёнки и ладно. А тут… Осталось вокняжиться в эти свои господские хоромы… Газ, вода, ванна!.. Полную ванну напустил… Нежишь-ся… – На какую, милаша, впопыхах нарвёшься. А ну тётушка задурит? – С такой у меня широких танцев не будет! Тогда, может, – хохотнул Гриша, – накурнать мне эту щеколду в водичку? Окунуть разика два в полную ваннушку и кончен балок? – Закупалась! Сяма! – Именно-с! Только сразу не буду окунать. Пускай спервони умного потомка мне подаст… – На заказ, что ли? – Конечно! Сахарница[85] у неё ого-го какая! Только умных и рожать! Хочу умных детей. А ум ребёнка в ногах и в ягодках матери. – Гм… Что-то новенькое… – Да нет. Старенькое. Он подошёл к серванту, пошуршал в бумажках и подал мне газетную вырезку. Просвещайся!Жизнь промелькнула пред глазами:Футбол, рыбалка, то да сё…Прощаюсь мысленно с друзьями.Марш Мендельсона… Кольца… Всё!..В. Кузьмичёв
«Чем шире бёдра матери, тем умнее её малыш Чем больше, – читал я, – жировых запасов у беременных, считают эксперты, тем выше шанс на выживание ребёнка и на его высокий интеллект. Всё дело в том, что жир богат питательными веществами, которые играют роль в развитии детей. Со слов врачей, «жир в ногах и ягодицах матери – это своеобразное депо для строительства мозга ребенка. Нужно много жира для формирования нервной системы малыша, к тому же жиры в этих зонах обогащены докозагексаеновой кислотой, которая является особенно важным компонентом человеческого мозга». «Всегда было загадкой, – добавляют медики, – почему у женщин так много жира. Млекопитающие и приматы обычно имеют от пяти до десяти процентов жировых тканей, но у женщин Homo sapience жировые запасы в теле могут достигать 3 %. Всё выглядит так, как будто в процессе эволюции природа специально накапливала и сохраняла эти жиры у женщины до появления на свет ребёнка».– Мда. Подумать есть над чем, – пощёлкал я пальцами. – А мы и подумали заранее… Новую ж барскую хижину кому я оставлю? Коммунякам? Хренушки в кубе! А всё в квартире? Под Три Тополя, – глянул в окно в сторону кладбища под тополями – не понесут со мной. Как ни проси. Всю жизнь копил и?.. Действительно, дом похож на склад. Всюду продираешься боком. Вещей битком в углах, на столе, в шкафу… Нераспакованными стоят цветной большой телевизор, оверлок, пылесос, магнитофон… – Ну кому всё это?! Только потомку! И брать буду, как Витяня Предурь. Холостовал этот кручёный долбонавт безбожно долго. У этого бармалея, гляди, есть чёрный пояс по любовным калякам-малякам. Не перекрой этому красному богатырю краник – полрайона обсеменит! Как-то раз на лужке пожаловался этот пехотинец с кулаками с махотку: «С большим риском для жизни я сделал доброе дело для человечества. Спас невинную девушку от неотвратимого изнасилования! А мне ни одна собака даже спасиба не сказала…» – «Как же ты спасал-то?» – «Да я просто не догнал ту длинноногую козу… А догнал бы… Я сперва накурнал бы её в снегу. Не бегай жутко, милая Машутка, от хорошего человека!» – «А риск в чём твой был?» – «Я слишком быстро бежал!.. А так… Она мне глянулась. Можь, я б на ней женился… Жаль, не догнал…». Один гусь и шепни ему: «И чего зря дорогие ножки гробить? Доколе будешь баклуши сбивать? В Першине кака-ая невеста-закром на корню сохнет-увядает!? Сама панночка Сажекрылова! О! Петрушечка кудрявая! Там приданое! Ух-ух! Чего стоит одна свиномамка на сто двадцать кило! Преполный погреб картошки! У самой повна пазуха цыцёк!!!» Витоша услыхал это и насмерть запал. Волчком закрутился. «Ну-ка, ну-ка, что за штука!?» – щёлкнул Витяй пальцами над головой и рысцой жиманул в Першино. Пешком по рельсам! Надеючись, жеребчик и в дровни лягает! Всё своими глазами увидел, оценил, женился. Теперь распевает:
«Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу!»
– Я нежна, прекрасна, сексапильна.
Себя своим признаньем завожу.
Люблю себя любимую так сильно,
Что от себя, наверное, рожу.
Мешок-спаситель
Утром я побежал на почту, телеграммой поздравил своего маленького Гришика с промежуточным днём рождения. Сегодня ему два года и четыре месяца. Вернулся. Переодеваюсь в братнины брезентовые штаны, куртку – пойду для своего маленького Гришика рвать шиповник, – Григорий большой и скомандуй: – Стоп! Рубаху не снимай. Померяй. И достаёт из своего гардероба приличный костюмчик. Новенький. Бирочка торжественно болтается. – Дарю. За картошку… Убрал один… И эта твоя помощь мне как божий дар Небес. Хотя… Ты сам дар Небес.[89] Да что Небеса? Небеса ничего не кинули б нам вниз, не повкалывай ты сам вчерняк… Костюмишко можешь загнать. Тысяч шестьдесят без звука отстегнут. Или носи. – Спасибо, братушка. Носить буду. Выходной костюм. А то у меня единственный выходной костюмчик уже старенький. Тридцать лет с гачком таскаю. А этот будет мне до похорон. Может, в нём и схоронят… – Ну, о похоронах рано. Спервачку поноси.После завтрака я на велик и дунул по улочке напротив наших окон. В сторону Гусёвки. Справа по руке печально желтели из-за бугра лишь чубы тополей с кладбища. Еду тихонько себе, еду. Заехал за газовую. Так тут называют газораздаточный пункт. Простор вокруг пункта всё ровненький, выложен огромными бетонными плитами. Я уже хотел спрыгнуть со своего мозготряса и дальше, вниз, идти с ним рядышком, как вдруг что-то ширнуло меня в бок: «Неужель струсил? Боишься съехать?» А вот проверим! И я, крутнув руль, на дурьих ветрах помчался вперёд. От газовой это была уже не улочка, а одни овражные страхи. По ложу пересохшего дождевого ручья петляла уличка по бугру, почти отвесно падающему вниз. Надо стать! Так я подумал, как только меня понесло. Но я не остановился. А в следующий миг уже страшно было останавливаться на полном скаку. Земля была сухая, в чёрных комочках и на них велосипед не остановишь. Он будет скользить, как корова на льду. И всё же я нажал на тормоза. Щелчок! И велосипед летит ещё звероватей! Я снова на тормоза. И снова щелчок. Гос-по-о-оди!.. Не знаю почему я панически заорал: – Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Не знаю зачем я кричал, но я кричал. Я видел по обеим сторонам за штакетинами вытянутые лица и летел, как смерть. Изо всех сил я держал руль. Боялся выронить. Улица почти отвесная, в дождь по ней хлещут дикошарые ручьи, сбиваясь в один, жестокий и чумовой. Глубокие вымоины изрезали уличку, я боялся не удержать на них руль. Была мысль умышленно упасть. Ну чего падать раньше срока? Уж лучше пока подожду. Если само уронит, возражать не стану. Госпожа Судьба! А судьба, как говорила мама, штука такая: покорно поклонишься и пойдёшь. От поклона не переломиться. Только после падения пойду ли я? Может, врезаться в приближающийся сетчатый забор? Железобетонные колья, которые держали забор, тут же погасили во мне это желание. А скорость всё авральней… До поворота метров сорок. Поворот крутой, на девяносто градусов. На дикой скорости я в такой поворот не впишусь. Лететь мне всё равно по прямой! А на прямой – солома! Знали, где я упаду, и постелили загодя? Но кто бы ещё опустил эту солому на землю? Огромная копна соломы торчит-нависает над землёй. На тракторной тележке. А мне надёжно светит лишь передний борт тележки и продвинутая навстречу мне железная забабаха, за которую тянет тележку трактор. Выдвинутая железяка или борт! Третьего не дано. А я тем временем всё беспрерывно ору и думаю, что же мне делать. Наконец, я вспомнил, что у меня есть ноги, есть переднее велосипедное колесо. Я ткнул ногу между передним колесом и трубкой над ним. Кажется, ход немного срезается. Может, мне это только кажется? Да нет. Не кажется! Бес подо мной вдруг останавливается почти вкопанно, и я валюсь через руль на бугорок в скользких чёрных земляных горошинах. Я быстро вскакиваю и оглядываюсь по сторонам. Ёбщества вокруг набежало препорядочно. До сблёва. Ждёт картинки смертельной. А у меня ни царапинки. – Тормоза отказали, – винясь, пробормотал я ротозиням. Их лица постнеют. – Чёрт ли тебя нёс на дырявый мост? – выговорил мне один старик. – Ёлы-палы… Так лихоматом реветь и никаковского убивства!? Тогда на кой хренаж было здря весь мир сгонять на улицу? – Ить… – возразила ему бабка. – Когда тонут, кто и соломинке не рад?.. Хоть дуром на нашем свежем воздушке чего не поорать?
Я так и не понял, почему же остановился велосипед. Я так сильно жал ногой на колесо, что оно не посмело дальше вертеться? Вряд ли… Пожалуй, меня спас мешок, в который я собирался рвать шиповник для своего сына. Мешок был у меня под слабой прищепкой на багажнике. На рытвинах он выбился из-под прищепки и намотался между колесом и багажной трубкой так туго, что колесо больше не могло крутиться? Я еле выдернул мешок и в близких слезах благодарно прижался к нему щекой. Заныло в спине. У меня всегда начинает ныть спина, когда сильно понервничаешь. Значит, рано ещё мне под Три Тополя. Надо жить. И носить браткин подарок. 4 сентября 1994. Воскресение.
Спокойной ночи, Гриша, или Свидания по утрам
Сквозь вишнёвую пыльную листву льётся в приоткрытое окно за тюлевой белой занавеской первый свет. Утро. Рука сама тянется за изголовье к верху телевизора, где лежит газетный конвертик с карточкой сына. Уголок одеяла я собираю в гармошку. Приставляю к синему заборчику карточку. Гриша стоит у меня на сердце и очень серьёзно всматривается в меня из ромашек. Точь-в-точь так, как тогда, когда я снимал его в августе за Косином. Впервые я привёз его на велосипеде на бугор, где раньше рвал ромашку. Я стоял перед ним на коленях и кричал: – Гриша! Бомба!.. Бомба!!.. Ну бомба же!!!.. Обычно, когда я произносил это слово, он смеялся. Между прочим, на этом слове мама учила меня грамоте в первом классе. Сама мама ходила в школу всего месяца три. Она твердила мне: – Бонба. Правильно будет бонба! Я упрямо гнул своё. Как было в книжке: – Бомба! То, бывало, тихонечко скажешь бомба, и сын грохотал взакатки. А тут… Строгие глаза внимательны. Он наклоняется. Припадает лицом к объективу. И я в лёгком шоке. Почему темно? Ничего не видно. Не сломался ли мой полароид? Я аппарат в сторону. Полароид мой и не думал ломаться. Просто Гриша закрыл объектив лицом. Старался увидеть меня в глазок. Я смотрел на него в глазок с одной стороны, он на меня – с противоположной. Я переступаю на коленях назад. Он неотступно следует за мной. – Гриша! Стой на месте и улыбайся. Бомба! Бомба!! Бомба!!! Он всё равно не стоит на месте. Я раком карачусь назад. Он с удивлением тянется за мной и деловито наклоняется к фотоаппаратову глазку. Что ж там разынтересного увидел папка!? Наконец, в изнеможении я дёргаюсь верхом назад. Между нами сантиметров шестьдесят. В аппарате стих звоночек, не мигает красный свет. Я нажимаю на кнопку. Будь что будет! И выползает эта картинка в цвете. Крупное лицо. Срезан чуть сверху лоб… И цветы, цветы, цветы… Ромашки тесно обступили Гришу. Одна любопытная ромашишка даже выглядывала у него из-под мышки. Кажется, ромашки тоже тянутся к аппарату. Им тоже интересно заглянуть в глазок… Глаза у Гриши живые, ясные, умные. Он молча всматривается в меня, я в него. И длятся смотрины, может, с час. Может, и больше. До той самой поры, покуда, тихонько откинув шторину на дверном проёме, не входит в гости мама. – Ну шо, хлопцы, подъём? Спали весело́, встали – рассвело? – Так точно! – готовно откликается Григорий. – Входите, ма. Большой гостьюшкой будете. – Толенька, как на диване спалось? – Без происшествий. Увидела на карточке Гришу, степлела лицом: – О! Якый сыняка-соколяка! Всё. Свидание с сыном кончено. Я кладу карточку в газетный конверт и на телевизор. И так каждое утро. А в прошлом году со мной приезжала сюда другая карточка. «Прогулка с папиным пальчиком». Чёрно-белая. В рост. Я вёл Гришика по берёзовому лесу. Меня на фото не видно. Лишь моя рука уцелела. Одна рука Гриши держится за мой указательный палец. На другой руке Гриша сжал пальчик крючочком. А почему за мой пальчик никто не держится? За день ещё не раз присядешь на диван с карточкой… А вечером… Во всякий нижнедевицкий вечер я смотрю «Спокойной ночи, малыши». Сегодня у этой передачи день рождения. Ей тридцать лет. У меня такое чувство, будто смотрю я эту передачу вместе с Гришей. Я чувствую его рядом. Будто мы сидим в Москве на нашем диване и смотрим по цветному телевизору «Сони». Стоит он у нас высоко на шкафу. Смотрит Гриша цепко. Не дохнёт. А ближе к концу передачи глаза у него наливаются горючими слезами. Передача ещё не кончится, а он уже плачет навзрыд. Мы с Галинкой сами чуть не ревём. Успокаиваем его. А он плачет и плачет. Жалко расставаться со Степашкой и Хрюшей? Кто его знает… И чтоб его не расстраивать, не стали мы больше включать эту передачу. Подождём, как немного подвзрослеет. Может, перестанет плакать?Попрощались Степашка и Хрюша. Спокойной ночи, Гришик. Спи, маленький, спи… 5 сентября 1994. Понедельник.
Без тебя
Сегодня десятое сентября. Мой день. Уже перед тем как встать приснилась такая глупь. Я проснулся (во сне) и лап, лап рядом по дивану. Разбежался разговеться! А веселушки-то моей нет! Лежу жду. Жду-пожду. А её нет как нет. И пошёл я её искать. Нашёл. Переходим вброд речку. Я по пояс голый. А вода в речке чистая-пречистая. Заходим в какой-то дом. Чего-то набрали. Идём. Заходим в лифт. И тут жена пропадает. И я спускаюсь со старушкой уже, похожей на нашу почтальоншу Марью Ивановну Жукову. Выходим из лифта – нас поджидает моя жёнка. Только – всякий кочет кукарекать хочет – разогнался я ей что-то сказать, она снова пропала. Как на человека спрос – так он сразу пропадает! Цену набивает? Тут я во зле и проснулся. И в следующий миг не забыл слегка обрадоваться, что жена у меня только во сне пропадает.И паутины тонкий волосБлестит на праздной борозде.Фёдор Тютчев
Вошла мама. – Ма! А когда я родился? Утром? Вечером? Ночью? Мама обиделась: – И всё ото я должна помнить? Она не помнила ни дня, ни года моего рождения. – Ма, а когда я маленький был, Вы мне игрушки покупали? Мама махнула на меня рукой как на двинутого. – Яки там игрушки? Из твоих игрушек я помню тилько три. Кирпичина, ржавый обод с выброшенной кадушки и тунговая коляска. Кирпичина була тебе машиною. С кирпичиной ты один носился по куче песка на пятом районе и выл. Так тяжеле ехала машина. С ржавым ободом летал по дорогам, подталкивал ладошкой. А коляска… Сначала я сама тебе её робыла. На коротку палочку насаживаешь посередке меленькое, с голубиное яйцо, тунговое яблочко. По бокам от этого яблочка сажаешь на ту же палочку крупные тунговые яблоки. Это колёса. В маленькое яблочко втыкаешь палку. Коляска готова! И с воем мотался ты с той коляской как оглашенный… Вот и все игрушки. Ничего покупного… Нам живуха яка уродилась? Охушки була и жизь… Колы ж ты, мечталось, похужаешь?.. Нищета крутила нами, как худым мешком. Хлиба по кусочку давали. Тонэсэнькому, як листик. Всё прожито, всё забыто… И вос-поминать престрашно…
На велосипеде я с карточкой сына утащился мимо кладбища на бугор. Было солнечно. Я один. Со мной лишь неунывающий весельчак ветер. Горизонт, который я объехал в поисках шиповника для сына, лежал подковкой. Чернели убранные поля… Какие-то пронзительные дали… Молча смотрел я вокруг, и всё виденное лилось в стих про маленького Гришу.
Без тебя
Я на маминой территории. За сарайчиком. В огородчике. Мама любит здесь побыть в одиночестве. Она и сейчас сидит на перевёрнутом ржавом жбане, покрытом какой-то дерюжкой. Собирает последнее тепло. Я подсаживаюсь к ней. Не за горками конец ноября, – грустно улыбается мама. – Земля вжэ на покое… Зима, как говорят стари люды, с коня слезае, встае на ноги, кует седые морозы, стелет по рекам-озерам ледяные мосты, сыплет из одного рукава снег, а из другого – иней… Всэ щэ впереди… А пока тепляк щэ, славь Бога, трошки держится, ушедшему лету вследки растерянно кланяется, – в печали качает мама головой. – Всякэ тепло кончаеться… Запасаюсь тёплышком на зиму… Всёжки сентябрь – дверь в дожди, в холода. Журавли сбираются на болотине уговор держать – яким путём-дорогою на тёплые воды лететь… Ветер разом колыхнёт… Аж жарко! То холодно, то парко… Бачишь, як ворон против ветра кричить? Край! Край! Край тепла! Дождь будэ… Волосья у меня свалялось, як валенок. Надо сёгодни помыть голову… Гриша идёт на низ. Там центр села. Магазины. Он крикнул: – Ма! Бегу в лавку сорить деньгами. Что брать? – Бери побольшь та подешевше! – смеётся мама. Мама долго молчит. Потом тихо роняет: – Дней у меня, сынок, остаéться всё меньче… Як хороше, шо ты приихав… Хочь надывлюсь на тэбэ. А вот уедешь… Ну… Когда Гриша в доме, ще ничо… А як уйдэ на завод, одной сидеть скушно. И стены, Толенька, боляче кусаються… – Ма… А мне сегодня пятьдесят шесть. Что бы Вы мне пожелали? – Та шо ж я тоби, сынок-золотко, возжелаю? Ты Грише скажи. Он казак при грамоте. Лучше шо придумае пожелать. – Да не Гриша мне нужен. Вы! Я хочу, чтоб Вы сказали. – Ну шо?.. Я всэ забула, як барашка… Тут помню… тут не помню… Даже вчерашний день потеряла… Не помню, шо учора делала… Кибитка, – стучит себя ногтем по виску, – не варит. Тилько отбывае фокус… Ну… Счастья… Здоровья… Здоровье – это наше всё! А без здоровья всё – ничто. И дай Бог тоби жить туда надальшенько. Ни торжественной ружейной пальбы по случаю моего 56-летия, ни стрельбы из бутылок с шампанским, ни глухого перепоя, ни просто примитивного буревестника.[90] Ничего… Никто из наших и не заикнулся про мой день. И я ни на кого не в обиде. У нас просто не принято отмечать чьи-то дни рождения. И тянется это издалека. Растёт из вечной нищеты.Почернели грустные поля.В печали дали синие.Пало лето. Не поднятьВосторга в смехе трав.Ветры рвут тепло,И замывается оно дождями.До весны, сыновец, далеко,А зима уж целится снежками.
10 сентября 1994. Суббота. А через день я уезжал из Нижнедевицка. Провожали меня до автобуса и мама, и Гриша. Мама плакала, винилась, что у меня не отпуск получился, а каторга: – Отдохнул – и погреб вырыл! Хиба цэ отдых? – И погреб, мам, надо рыть, раз есть в том нужда. На своих работа не барщина… А отдохнуть ещё успеется. Вот подбежит новое лето. Приеду отдохну. И не знал я тогда, что говорил с мамой в последний раз. Она умерла через полгода. А спустя ещё полтора года умер, так и не женившись, Гриша, мой милый братик… Могилки Мамы и Гриши в одной оградке. Рядом. С печальной берёзкой в изножье.
Последние комментарии
4 часов 27 минут назад
12 часов 16 минут назад
14 часов 47 минут назад
14 часов 55 минут назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 6 часов назад