Подьяческий мост [Александр Николаевич Абакумов] (fb2) читать онлайн

Александр Абакумов Подьяческий мост

1.Свербеев.

Поручик Николай Свербеев шагал вдоль Екатерининского канала, а его тень бодро бежала впереди, старательно и быстро заполняя замысловатые трещины в тёплых гранитных плитах набережной. В том, что они тёплые он убедился, случайно коснувшись их ладонью, подбирая вдруг выпавший из рук пакет. Августовское солнце, ещё высокое, светило в спину и поручику было жарко в мундире. Он позавидовал весело бегущим навстречу мальчишкам, попадающим ногами в драных башмаках в неглубокие лужи, оставшиеся от вчерашнего дождя. Весёлость их была объяснима – они, смеясь, оглядывались на молодую даму, стоящую у края моста и никак не решавшуюся перешагнуть через небольшую лужу. Николай и сам лишь минуту назад заметил ее краем глаза, а сейчас, подходя всё ближе, смотрел на неё всё с большим вниманием. Одна, без спутника, незнакомка стояла в нерешительности и поручик никак не мог разглядеть её. То белый зонтик в руке заслонял лицо, то поля шляпки мешали внимательно вглядеться, но скорее всего причиной была, досаждавшая Николаю, близорукость. Ох, уж эта близорукость! Он вспомнил, как укоризненно покачал головой штабс-капитан Рудин, заметив, сколько промахов дал Николай, стреляя из револьвера по мишени на стрельбище в Левашово. Наверное он подумал, что этот Свербеев хорошо погулял накануне с товарищами. А то, что далекая цель представлялась в близоруких глазах поручика мутным белым пятном, штабс-капитан, конечно, не догадывался. Ну, вольно ж ему, пусть думает, что хочет; Николая сейчас волновало совсем другое. Это белое пятно зонтика на мосту напомнило ему тот день, когда он с трудом выцеливал на стрельбище ускользающую неясную мишень и сейчас не мог не удивиться такому совпадению. Удивился, горько усмехнулся и ему вдруг подумалось: – "Надеюсь, сегодня не промахнусь…"

Но единственное, что он для себя смог уяснить это то, что дама была молода и стройна. Поручик ещё больше ускорил шаг, что было и понятно – ему было 27 лет!

Он не успел предложить ей руку, в последний момент незнакомка сделала решительный шаг и оказалась на мостовой. Проходившая мимо пара тоже этот поступок отметила, хотя и по-разному.

Дородная дама, продолжая что-то говорить, плотнее взяла мужа под руку и подняла на секунду брови, а ее супруг, невысокий толстяк,

обернулся и взглянул с удивлением и восхищением. Что тоже было понятно, ему было всего около сорока.

Николай остановился, но похоже остановил его жест незнакомки, на него направленный. Хотя, возможно, молодая женщина просто хотела сохранить равновесие. Сейчас это уже неважно. Взаимное замешательство продлилось секунду и поручик начал вежливый разговор. Незнакомка отвечала коротко, но приветливо. Всё таки знакомства на улице в приличных семьях решительно осуждались.

За это короткое время Николай наконец-то смог её рассмотреть. И погибнуть. Нет, не смертью храбрых, но смертью какой-то другой. Попросив разрешения её проводить и не услышав ответа, он пошёл почтительно рядом, слушая её и мало что понимая. Живет она здесь рядом, на Большой Подьяческой улице, в 7-м доме, с родителями. У нее прекрасная фамилия: Вяземская. Анна. Ещё запомнил поручик, что она ходит гулять в сквер у Никольского собора, и ее можно там встретить…

Очнулся несчастный у себя в квартире, где его трясли за плечо и настойчиво предлагали горячий чай.

Никольский собор со времен императрицы Елизаветы Петровны был местом значимым в этой части Петербурга. Не смотря на обилие церквей вокруг, он притягивал к себе людей очень многих. Когда колокола собора молчали и мысли обывателей не были заняты церковной службой, они любили прогуливаться вдоль ограды, опоясывающей великолепное здание со стороны Крюкова и Екатерининского каналов, или посидеть на скамейках в тени старых клёнов в церковном сквере. Место было райское; небесно-голубые стены собора перемежались белыми колоннами, пышно украшенными барочной лепниной, золото куполов сияло на солнце и всё это казалось сошедшей с небес красотой, растворившейся в густой зелени петербургского лета.

Поручик бывал здесь и раньше с друзьями по училищу, и он помнил, как по возвращении из увольнения молоденький юнкер Коля Свербеев докладывал дежурному офицеру, что он прибыл, и что никаких происшествий с ним не произошло. Теперь, похоже, произойдёт что-то и он волновался как мальчишка.

А беспокоиться причина была. Уже несколько раз за последнее время проходил он здесь, ожидая, что увидит Анну, но то ли она приходила в другое время, то ли зрение как всегда подводило поручика. И вот, наконец, в ветреный солнечный день он ее неожиданно встретил. Вяземская шла ему навстречу под руку с другой молодой дамой, что-то горячо обсуждая. Все произошло очень быстро: поравнявшись с Николаем, она уронила перчатку, он поднял и подал её, услышав вежливое "Merci"; дамы пошли дальше, а поручик остался стоять на аллее с её запиской в руке.

Вскоре они обвенчались в этом самом соборе, в удивительном, так называемом, Верхнем храме, находясь к небесам на несколько саженей выше, чем прочие земные люди.

А ещё через полтора года началась война.

В офицерской землянке было тепло, топилась самодельная печка. Не хотелось выходить; за дверью ветер гонял снеговые вихри, солдаты тоже сидели по землянкам и только закутанные до глаз часовые топтались у брустверов, выглядывая и вслушиваясь в эту непогоду.

Так проходили дни и недели. Иногда их обстреливали, и если разрывы австрийских снарядов настигали Николая в окопе среди солдат, то он бросался на землю лицом в грязь вместе со всеми и ни о чём в этот момент не думал.

Письма он жены приходили часто, и однажды почта пришла как раз накануне той глупой и роковой атаки. Кому, какой штабной голове понадобилось побеспокоить австрияков, выбить их из нагретой и обжитой ими траншеи? Как бы то ни было, холодным ноябрьским утром рота Свербеева поднялась из окопа и молча устремилась вперед. Впереди на австрийских позициях возникло какое-то движение, послышались голоса, и неожиданно над землей возникла вражеская цепь, которая начала быстро двигаться навстречу.

"Штыковая!"– мелькнула мысль, а вокруг все закричало, стало стрелять и захлебываться бранью. Падали и больше не поднимались люди. Поручик уже выбрал для себя врага, тот был уже недалеко и тяжело бежал навстречу, выставив вперед винтовку с длинным, плоским, блестящим штыком.

Было страшно, слышался топот сапог по мёрзлой земле, и вдруг споткнулся Свербеев, не разглядев корягу, потерял равновесие, совсем как тогда Анна, перешагнувшая через лужу. Его штык пронзил пустоту, и тут же сквозь шинель в тело его проникло что-то чужое, длинное и холодное. Выронив винтовку, он упал на колени, ища что-то руками вокруг, и тут же получил страшный удар в голову.

Сознание стало покидать поручика Николая Свербеева.

Последнее, что он ощутил – легкое прикосновение словно чьей-то ладони к щеке… И всё… Ничего больше он уже не мог чувствовать.

2.Вяземская.

Анна Сергеевна Вяземская считала себя девушкой современной. За окнами был уже 1912 год, жизнь стремительно изменялась, вокруг было столько нового и удивительного! Литературные журналы волновали, газеты задавали неудобные вопросы. Молодёжь ценила образование – в этом видели способ обеспечить свое будущее: университет, коммерческие, военные и прочие училища были желанной целью для многих. В городе все увереннее чувствовало себя электричество. Телефонные аппараты проникали в квартиры, аэропланами восхищались. Совсем недавно, в прошлое воскресенье отец повез её с матерью на Комендантское поле, где знаменитый поручик Воеводский демонстрировал публике свой новый аэроплан "Фарман". И где – невиданное дело – были организованы платные полёты для желающих! Едва услышав об этом, Анна пристально посмотрела на отца. Тот видимо и сам, в силу характера, был не прочь забраться в это открытое всем ветрам сиденье, но такого взгляда дочери он раньше никогда не видел. Страшно было решиться на эту авантюру, но он понимал свою Анну. Матушка, во всем поддерживавшая мужа, но не всегда одобрявшая его поступки, едва не лишилась чувств, когда увидела как дочь, сидя в хрупкой и непонятной машине, то поднимается к облакам, то проносится столь низко, что можно видеть её лицо…

Такая была эта семья, проживавшая на втором этаже дома 7 по Большой Подьяческой улице, вход со двора.

День 12 августа хорошо запомнился Анне. С самого утра она чувствовала прилив сил, всё виделось особенно ясным и четким; утерянные вещи вдруг находились, пришли сразу два письма от давно забытых подруг, и много ещё других приятных и неожиданных мелочей случилось в это утро. Приближалось ещё что-то, прекрасное и небывалое.

Мостик через канал был столь узок, что только пешеходы могли здесь проходить. Анна спешила – на углу Фонарного и Казанской её ждала подруга.

Деревянные перила моста были нагреты солнцем, но в самом конце пути, у спуска на гранитные плиты набережной, после вчерашнего дождя образовалась небольшая лужа.

Анна остановилась в нерешительности, соображая, что ей следует предпринять. Пробегавшие с удочками мальчишки оглядывались на неё и заливались смехом. Степенная, средних лет пара уступила ей дорогу, при этом полный господин удивленно и радостно улыбнулся Анне, а его жена строго повела бровью. Слева приближался высокий офицер и Анна Сергеевна, почувствовав себя в окружении, решила прорываться. Наконец, смелый шаг был сделан, равновесие оказалось потеряно и тут же восстановлено – пришлось лишь немного отвести руку в сторону. Лужа осталась позади, ни чья поддержка не понадобилась, а офицер вроде бы огорчился – он хотел предложить Анне свою помощь. Тем не менее, короткий разговор состоялся.

– Я спешил Вам помочь, но не успел – оправдывался военный, немного волнуясь и щуря глаза. Голос его был негромкий и приятный.

– Благодарю Вас, я сама справилась…– Анна уже вполне успокоилась и даже успела рассмотреть молодого человека. Поручик, лицо открытое и приятное, не похоже, что гуляка. Речь вежливая, немного сбивчивая, но так ведь и ситуация непростая. Значит, волнуется…

– Если Вы на Казанскую, то нам по пути. Вы позволите? – спросил молодой офицер. Их разделяла маленькая лужа и начинающие устаревать общественные предубеждения. Анна ничего не ответила, лужа и предубеждения были преодолены, и поручик пошёл рядом с ней по Фонарному к Казанской.

Знакомство состоялось.

Тепло вспоминала она первые их встречи и свою записку, приготовленную заранее и переданную так удачно и тайно в сквере у собора.

И венчание, которое доставило ей сердечную радость, хотя в церквах Анну Сергеевну видели нечасто. Вспоминалось, как косые полосы света из высоких окон храма становились осязаемы в клубах ладана и казалось ей, что где-то высоко над головой поют прекрасными, чистыми голосами само солнце и облака. И не было уже никакой разницы между этим чудесным светом, дымкой её фаты, призрачными надеждами и прозвучавшим таинственно "…венчается раба Божия Анна рабу Божию Николаю…".

А вскоре началась война.

Письма погибшего мужа Анна не перечитывала. Тусклые дни проходили медленно, безответные небеса проливали на город холодные дожди вперемешку со снегом. В доме стояла тишина, но иногда этот нарыв вскрывался и Анна, никого не пуская к себе, в голос рыдала в подушку, колотя её кулаками. Потом, обессиленная, она забывалась, свернувшись клубочком на кровати. В это время в соседней комнате тихий плач душил её мать; у отца было неподвижное лицо, слезы из его закрытых глаз лились потоком. Через какое-то время матушка все же решалась войти к дочери, накрывала ее пледом и долго сидела рядом в кресле, прислушиваясь к ее неровному дыханию. Бывало, что до самых предрассветных сумерек окно комнаты, где жила Анна, беспокойно светилось.

Очнувшись, они находили дома какие-то дела, пытаясь сохранить рассудок; отец же отправлялся на Адмиралтейские верфи, где он трудился в каком-то техническом бюро.

Однажды Сергей Михайлович Вяземский пришёл со службы позже обычного и имел с женой долгий разговор. На следующий день за утренним чаем родители, с трудом подбирая слова, спросили у Анны, что она думает о переезде в Москву. Дочь ответила, что ей это безразлично. Через месяц, окончив мучительно тянувшиеся сборы, они в последний раз перешагнули порог этого дома.

Сейчас никому точно неизвестно как сложилась их дальнейшая судьба. Времена тогда были непростые, военные. Жизнь постепенно теряла яркость, все больше в ней было путаницы, неприятной суеты и лишений. Революцию в феврале 1917 года Вяземские приняли с надеждой, настроение было какое-то пасхальное. Потом пришел кровавый октябрь и с той поры люди разное говорили об этой семье. Кто-то якобы видел их в 1920 году в Крыму на пути в порт, к уходящему на запад пароходу. Эти же люди потом утверждали, что встречали их во Франции, где Сергей Михайлович Вяземский применял свой опыт, работая на какой-то верфи. Анна Сергеевна, по их словам, вела жизнь отшельницы, а в годы нацистской оккупации неожиданно была арестована ненавидимыми ею ещё с прошлой войны немцами и увезена, и не вернулась…

Впрочем, другие люди говорили совсем иное. Будто бы видели Анну в Москве после гражданской войны в качестве совсем неожиданном. Короткая стрижка, кожаная куртка, решительность и какая-то вседозволенность выдавали в ней сотрудника некой организации, название которой произносилось гражданами зловещим шепотом.

В каком качестве она там обреталась было неизвестно, но только однажды перед новой войной всё с теми же немцами арестовали ночью Анну Сергеевну и быстро осудили, и привели приговор в исполнение. Громовой удар расколол ей затылок, чья-то теплая ладонь провела по щеке, и была это её кровь…

.

3.Рабинович

Моя фамилия Шмидт. Отто Карлович Шмидт.

Так называют меня с тех давних пор, как прошла моя конфирмация в немецкой реформаторской кирхе на Большой Морской и я, хоть и не по зову сердца, стал полноправным членом местной лютеранской общины. А для тех, кто знал меня раньше как Натана Рабиновича, я – мешумад (отступник, чтобы вам было понятно); они давно отреклись от меня и правильно поступили. Вы можете сделать то же самое, если в Вас течет хоть капля еврейской крови. Я отнесусь к этому с пониманием, поступайте так, как считаете нужным. Конфессию я выбирал недолго, мне было все равно. Знал, конечно, что родственники от меня отвернутся, но пропадать в безвестности и нищете где-то на границе империи мне казалось ужасно несправедливым. Кроме того, родители Иды дали ясно понять, что мне не стоит рассчитывать на брак с их дочерью. Сейчас, вспоминая свою молодость, убеждаюсь, что невозможность быть с Идой было главной причиной моего бегства. При всем при этом, как будто кто-то нашёптывал мне, что шаг этот для меня катастрофой не обернется, и что в своё время там, наверху разберутся, и поступят с моей душой опять-таки справедливо.

Я тружусь в конторе компании "Зингер", что на Невском. Все хорошо знают этот великолепный дом с башней и стеклянным шаром на ней. Головы некогда поднять – так много у меня работы и она очень ответственная: договоры, счета, накладные… – никаких ошибок быть не должно. Родственники моей жены Эльзы, зная наши обстоятельства, помогли мне получить это место и мы им очень признательны за доверие; время наступило для нас с супругой очень неплохое. Жизнь потекла спокойная, как вода в деревенской речке и казалось, так будет всегда.

Но вот сегодня утром по этим тихим водам прошла рябь – неожиданно пригласил нас к себе нотариус, господин Голубицкий.

Дело было настолько неотложное, что на службе мне в этот день пришлось сослаться на нездоровье.

Молоденький извозчик быстро довёз нас до нужного дома и, что забавно, ровно в полдень (слышно было как выстрелила пушка в крепости) Голубицкий, мужчина гренадерского вида, стоя, поздравил скромно сидящую на стульчике Эльзу, сообщив, что она, урожденная Коскинен, может вступить в права наследства. Я в недоумении переводил взгляд с жены на нотариуса и обратно. Эльза, приоткрыв от изумления рот, смотрела на него снизу вверх широко открытыми голубыми глазами.

Оказалось, что её бездетный родственник, живший в Финляндии и которого я в глаза не видел, присылавший нам раз в год на Рождество красивую открытку, недавно умер и завещал ей что-то очень много: квартиру в Гельсингфорсе, магазин…

Признаюсь, от таких вестей голова у меня пошла кругом. Уже ближе к вечеру Эльза прочла и подписала многочисленные листы, и мы, обессиленные, откланялись.

Голубицкий был очень любезен и, предложив себя в дальнейшем заниматься нашими делами, проводил нас до дверей конторы.

– Все бумаги будут готовы примерно через неделю, уважаемая Эльза Яновна. Такова процедура, необходимо соблюсти все формальности. Я дам вам знать.

– Благодарю вас, Константин Павлович, мы не сомневаемся, что все будет в порядке, – в тон ему отвечала моя Эльза, вдруг открыв миру свою способность разговаривать даже после таких потрясений и переживаний.

Мы вышли на улицу, нужно было отдышаться, многое осмыслить и обговорить. Новые счастливые впечатления нам были обещаны только через неделю, но уж видимо такой выдался этот день – настоящие чудеса ждали меня за углом.

Приближающийся вечер обещал быть теплым. Вокруг нас спешили по своим делам горожане, обитатели этих мест: мамаши и няни с детьми, торговцы, наслаждающиеся вакациями гимназисты… Шумно вздыхали, уставшие за день и мечтающие о водопое, потные лошади, тащившие свои экипажи и телеги и желающие поскорее уткнуться мордой в овёс. Усатый городовой о чем-то настойчиво расспрашивал дворника, тот отвечал, показывая куда-то рукой. Пройдя по Казанской улице до Фонарного переулка, где на углу миловидная дама беспокойно, как мне показалось, ожидала кого-то, мы повернули налево и вскоре уже были около моста через канал. Здесь незакрытое домами солнце слепило глаза и белый модный зонтик Эльзы (мой недавний подарок) оказался очень кстати.

Народу на набережной прибавилось, здесь было больше пространства и как будто больше воздуха; вода канала играла бликами на гранитных плитах и я вдруг поймал себя на детской улыбке предчувствия чуда; потом я пытался её повторить, но у меня ничего не получалось. Вы сейчас поймете почему.

Навстречу нам по мосту, тоже прикрываясь от солнца зонтиком, шла молодая женщина. Её увидев, Эльза почему-то нахмурилась, заговорила быстрее и придвинулась ближе. Что заметила она в этой даме, какую опасность для себя неожиданно почувствовала, не знаю.

Но в этот момент я словно прозрел и узнал идущую навстречу мою Иду! Её, прекрасную и семнадцатилетнюю, какой я видел её в последний раз 10 лет назад. Конечно, в нашем местечке женщины никогда не носили таких платьев, о модных шляпах и речи быть не могло, но сейчас все это ей очень шло. На меня опять взглянули полные жизни глаза; хорошо, что её прекрасные, вьющиеся волосы были убраны под шляпку, иначе я бы умер прямо сейчас у этого моста. Вот как долго оказывается живет в нашей памяти и в сердце то, что делает нас лучше и приходит к нам порой для чего-то – может быть предостеречь, может быть просто порадовать, попрощаться навсегда или пообещать что-то…

Мост был очень узок, ей уступали дорогу, а она не могла решиться перешагнуть через небольшую лужу у края моста и остановилась на секунду. Этот миг я буду помнить до смертного часа – она мне улыбнулась. И улыбка была такая знакомая, вот бы ещё услышать её голос! Вместо этого я услышал смех пробегавших мимо мальчишек и это точно спасло меня от удара.

Ида, спасибо тебе, что мы снова увиделись через столько лет, что ты из своего далека дала мне возможность вновь любоваться тобой, подарила надежду и силы пережить то многое, что принесёт нам будущее. Получается, ты дала мне больше тепла, чем смог дать тебе я, и в этом вся ты, Ида!

А когда я уже проходил по мосту мои глаза сами закрылись от счастья, потому, что особенно теплый солнечный луч коснулся моей щеки и я знал, что это была её рука....

––

Из письма Анне-Марии Алатао ее брату Тимо Хисса из Гельсингфорса на Архипелаг:

"… хочу рассказать тебе ещё немного о здешних событиях. Ты знаешь, дорогой брат, что если у нас что-то происходит, то обсуждается потом долго и обстоятельно. Так вот, я уже писала тебе, что господин Коскинен, хозяин магазина где я работаю, все таки умер. Хороший был человек этот Коскинен, слова дурного о нем никто не скажет. И дело своё знал, и о нас заботился – зимой всегда на складе печка топилась и жалованье аккуратно выплачивал. Теперь, когда душу его прибрал Господь, за порядком в магазине следит господин Юкка Саволайнен. Он у прежнего хозяина в управляющих ходил. Этот Юкка человек тоже очень хороший. Магазин при нем работает исправно, но мы всё же с волнением ждали приезда нового хозяина. Боюсь я этих неожиданных перемен, пусть уж лучше все идет своим чередом, верно? А вчера наконец они приехали. Из самого Пиетари! Интересно было на них посмотреть!

Господин управляющий сказал нам, что дело теперь принадлежит племяннице покойного, госпоже Эльзе Штидт. Я ее видела, милая женщина, но все больше молчит. Одета она немного чудно, не по- нашему как-то, но я не буду тебе писать об этом, то дела наши женские. С мужем она приехала сюда, наверное здесь и останутся – квартира ей досталась от дяди большая и в хорошем месте.

Письмо это ты получишь, я думаю, нескоро. Потому что, знаю, до почты от тебя далеко, когда ещё туда доберешься на своей лодке. Было бы славно, если бы ты приехал встретить Рождество с нами. Я испеку твой любимый пирог! Мой муж тебе кланяется.

Любящая тебя твоя сестра Анне-Мария Алатао (Хисса).

5 октября 1912 года"

-–

Из письма Эльзы Шмидт подруге Марии Звягинцевой из Гельсингфорса в Петроград.

"…Дорогая моя, как же изменилась моя жизнь! Когда мы приехали сюда три года назад мне казалось, что ничего у меня не получится и со страху хотелось бежать обратно. Слава Всевышнему, мы набрались терпения и повременили. Мой дорогой Отто поддерживал меня все это время; вообще он раскрылся со стороны необычайной. Я и раньше ценила его прекрасную душу и все усилия сделать нашу жизнь счастливой. Теперь же он взял на себя все мои дела – бухгалтерия, контракты, какие-то банковские ссуды…, словом, все то чего я так боюсь и в чем совершенно не разбираюсь. И при этом, хоть мы и говорим прекрасно по-немецки, оказалось, что для успеха в делах в нынешнее военное время этого лучше избегать. Ну, ты меня понимаешь… К моему удивлению, уже сейчас Отто неплохо владеет финским и шведским, и у нас много друзей среди здешних коммерсантов.

Я тоже уже настолько освоилась в городе, что часто и с удовольствием бываю в театре. Кстати, весьма недурном по теперешним неспокойным временам....

....Ты наверное думаешь, что здесь в Гельсингфорсе и одеться-то со вкусом негде? Обрадую тебя, модные французские журналы, не смотря на эту ужасную войну, попадают сюда через Стокгольм наверное быстрее, чем в Петроград.

О местных портных могу сказать только хорошее: аккуратны и весьма хороши в своем ремесле. Да и берут подешевле, чем в столице…

23 октября 1915 года"

-–

Дневники Рабиновича.

«…В минуты слабости, в минуты для мне непростые, я часто вспоминаю слова одного хорошего человека. Однажды, в такой же печальный день, он сказал, разглядывая на свет вино в бокале:

– Загляни в свою душу и спроси себя, Натан: "Что ты чувствуешь? Подумай и скажи это вслух, хоть мне, хоть в пустоту. И ты поймешь, что с тобой происходит. Проговорив себя, назвав по имени свою боль, ты будешь знать откуда исходит опасность и поймешь как ей противостоять…"

Спасибо тебе, Марк. Вот как раз сегодня твой совет оказался кстати. Или как это по-русски? Я стал забывать некоторые слова…

20 августа 1917 года»

––

«…Какая-то непонятная суета в городе… Много военных, но нет полиции, и порядка тоже нет. Каким-то холодом веет от всего этого… Газеты много пишут о событиях в Петрограде. Я далек от политики, но вижу, что многие сворачивают свои дела. Посоветоваться не с кем....Я в растерянности, но на меня смотрит Эльза и я должен быть ей опорой…

…Нет прежнего мира, как нет продуктов, смеха и музыки…

28 октября 1917»

––

«....Я никогда не был жителем другой страны. Ездил, конечно, много раз по делам в Швецию, но так чтобы оказаться в другом государстве, никуда не уезжая… Финляндия только что отделилась от России и теперь нужно научиться жить самостоятельно. Неизвестности так много… Получится ли? Кто и как будет нами управлять и можно ли доверять этим людям? На что опереться? Нужны ли мы ещё кому-нибудь, кроме как сами себе? С чего начать?…

А что будет с Эльзой, со мной и нашим делом?…

Эти вопросы не дают мне покоя. Пойду завтра к Хансену, мы давно знакомы и я ему доверяю. Интересный и умный, очень немолод, но бегает быстро. Мне бы так! Да и мысли у него быстрые. Пусть просветит меня, скажет, откуда ветер дует. Вот ведь время какое (неразборчиво)…

…Сейчас за окном темнеет рано, и на душе потемки.

8 декабря 1917 года»

––

9 декабря 1917 года.

Квартира Юхана Хансена.

Гельсингфорс

– Присядь, Отто, я очень рад тебя видеть. Ты, я вижу, совсем продрог, вот сюда, поближе к огню… Что там в кресле, кот? Попроси его на пол…Честно говоря, я думал, что ты ещё в Стокгольме.

– Нет, как видишь. Я здесь уже с неделю, ехал поездом, намучился. Но так безопасней, чем морем, сам знаешь. А где же фру Хансен, где твоя Грета? Надеюсь, она и дети здоровы?

– Странно, что ты с ней не встретился. Я отправил их на днях в Упсала к родным, здесь им не нужно быть сейчас.

– Вот-вот… Я за этим к тебе и пришёл. Помнишь, прежние времена? Встречались за чашкой кофе, спокойно говорили о делах… Теперь вот о делах других. Да… Я в растерянности, Юхан. Столько всего происходит…

– А голос-то у тебя дрожит, Отто! Успокойся, выпьем по глотку. Вот так-то лучше… Я надеюсь смогу тебе кое-что рассказать, хотя конечно, ещё многое неясно.

– Да, ты знаком, я знаю, со многими депутатами нашего Эдускунта, к твоему мнению прислушиваются. Объясни мне…

– Подожди, все не так просто. Конечно, Хансена там многие неплохо знают и кое в чем согласны со мной, но есть и другие, которые хотят иного… Есть даже такие, которые желают иметь собственного короля!

А кто-то склоняется к республике… Есть и прочие, которые …

––Как? Какого ещё короля? И где его возьмут?

– Ну, это не вопрос, мой друг. Уже предлагают нам в короли чуть ли не сына германского императора… Почти все европейские страны – это монархии; вот многие наши по традиции и желают того же, не видя дальше собственного носа. В этом случае не наступить бы нам снова на старые грабли, как говорят русские. Когда закончится эта ужасная война, горячие головы могут много дров наломать. А как это всё с ними обсуждать? Согласись, что у нас нет опыта настоящего парламентаризма. У прежних наших депутатов… Хотя, ладно, это длинный разговор. Разве нет?

– Да, но…

– Ты хочешь знать, что в таких условиях следует делать? Внимательно и трезво понаблюдаем, мой друг. Сам-то я, конечно, имею мнение о будущем устройстве нашей страны и я в нем не одинок , но есть, есть и другие люди, опытнее и решительнее меня. Однако я сильно опасаюсь за ближайшие месяцы… Если получится избежать насилия и хаоса, если здравый смысл поднимется над эмоциями – мы сделаем страну свободной и богатой. Если же нет…, сегодня утром мне сообщили о стрельбе в Виипури и ещё кое-где. Ты правильно беспокоишься о жене – пусть уезжает на время в Швецию. За признанием нашей страны (как звучит, а, Отто?!) дело не станет, я уже наводил справки в здешних деловых кругах…Наверное, гражданство финское и документы можно будет вскоре получить. Что ты смотришь на меня, как пастор на кошелёк? Да-да! Я знаю, что говорю. У тебя ведь в Стокгольме новое хорошее жильё и мастерские в порту! Мы ещё ведь не пили за это, да, Отто? Да встряхнись же! Это что, часы пробили полдень? Что ж, мне пора, меня ждут. Проводи меня, мой друг, здесь близко, по дороге кое-что обсудим.

-–

Из письма управляющего делами Юкка Саволайнена господину Отто Шмидту из Хельсинки в Стокгольм.

«…пишу именно Вам, уважаемый господин, а не Вашей супруге, чтобы Вы смогли подготовить ее к печальным и трагическим новостям, сообщить Вам о которых мой прямой долг. Вы конечно уже знаете из газет, что Финляндия находится в состоянии войны с Россией. Вчера 30 ноября наш город подвергся жестокому авианалету. Было очень страшно, мой господин. Вокруг много пожаров и разрушений. Никогда мы не испытывали такого ужаса, я сам видел на улицах мертвые

тела…

Магазины Ваши уцелели, но на дом Ваш упала русская бомба и теперь на его месте одни руины. Какое счастье, что Господь отвел от Вас смерть и Вы с супругой уехали в Швецию как раз накануне!....

1 декабря 1939 года»

-–

12 октября 1955 года

Стокгольм

Рабинович уже долго сидел на скамеечке под старым буком и дремал, склонив голову. Он и раньше любил гулять на этих узких аллеях, напоминавших ему что-то давно забытое и родное. День выдался солнечный, но прохладный.

Как он добрался сюда сегодня в свои 79 лет осталось тайной. Большой загадкой было и всё сегодняшнее утро, принесшее ему много приятных сюрпризов. Его наверное поняла бы неизвестная девушка, видимая им когда-то на мосту в Петербурге, у которой было такое же удивительное начало дня, сулившее счастье.

Ранним утром, умываясь, он увидел себя в зеркале и неожиданно улыбнулся. Свет нового дня заливал всю его большую квартиру, где в столовой был накрыт к завтраку стол. Дышалось против обыкновения очень легко, аромат утреннего кофе был особенно приятен.

Ему помогала добрая фру Агнес в белом аккуратном переднике и наколке, помогавшая ему по дому уже много лет. Вот она пододвинула ближе к столу его любимый старый стул; сахар и сливки поданы как

всегда в вазочках тонкого фарфора, как он и любил. Приятно пахнул свежий хлеб, небольшой серебряный нож лежал рядом с масленкой. Рабинович с благодарностью посмотрел на Агнес и расправил белую накрахмаленную салфетку…

Этот ритуал был самым обычным в последние годы, но сегодня все вокруг было каким-то особенно ярким, и праздничным.

Постояв у окна и полюбовавшись на просыпающийся город, Рабинович позвал Густава, который обычно помогал ему одеваться к выходу и заведывал в доме всем не относящимся к столовой и кухне. На вопрос о времени обеда Рабинович не ответил, а вновь слегка улыбнулся. Откуда человек может знать когда вернется домой если он идет за счастьем? Именно так он себя ощущал в эти волшебные минуты. Откуда-то вдруг появились силы идти и идти, пусть медленно, по малолюдным пока улицам, где каждый дом был знаком и приветствовал его как старого друга. Рабинович шёл не спеша, опираясь на трость, оглядывая с благодарностью и восторгом свой город, как будто видел его впервые…

К середине дня он понял, что забрёл на Юргорден, место ему знакомое и любимое. И снова улыбка тронула его губы. Впереди его ожидало счастье, теперь он знал это точно. Среди дорожек парка стояли беленькие скамейки и он присел на одну из них.

Осеннее солнце пригревало, ветер стих и незаметно задремал Рабинович, отложив трость и подобрав усталые ноги. Мимо этого маленького, хорошо одетого старика иногда проходили люди, вот и сейчас он услышал как засмеялась негромко какая-то дама, и стала звать убежавшего вперед внука. Мальчишка видимо был шустрый, потому что женщина остановилась совсем рядом и присела на другом конце скамейки, переводя дыхание. Не открывая глаз, Рабинович вдруг почувствовал легкий запах духов и вздрогнул, потому что голос женщины был ему слишком знаком. Открыть глаза сил уже не было и он стал цепляться за слух, понимая, что не ошибся, что это оно, то самое, что ему было обещано с самого утра. Голос её неожиданно умолк, затем в наступившей тишине послышалось восклицание. Неуверенным шепотом его назвали старым, забытым именем, но он только счастливо улыбался, навсегда погружаясь во все более глубокий и заслуженный сон.