История другого города [Исаак Ландауэр] (fb2) читать онлайн

Исаак Ландауэр История другого города

«Одним словом – два слова»

И попал он в армию. Вот уж действительно попал, тщедушный отрок в очках с диоптрией. На ближайших стрельбах автомат заклинило, и, повернувшись лицом к заместителю командира части, продемонстрировал, не отпуская курок, неисправность. Бегло просмотрев на всякий случай прошедшую жизнь, любимый руководитель долго бил его автоматом – по каске: странное поведение для офицера, привыкшего позволять себе все. Из целей наиболее гуманных – не давать четырехглазому оружие более ни под каким предлогом, устроил того к себе писарем; как водится, не прогадал. Парень оказался образованным, если не сказать эрудированным – если полковник вообще забивал себе голову дефинициями. В обмен на личное пространство за пределами казармы, дело пошло оперативно и четко: свобода внутри воинской части стоит усилий. Особливо, если накануне доходчивые сослуживцы прозвали от души «Саломеей» – так никто же не против.

Уют отдельного помещения – начальство редко заглядывает туда, где все сделают как надо и без него, охранная грамота на весь срок службы – начальство едва ли прощает надругательство над тем, кого полагает удобным дармовым инструментом, покой и возможность наблюдать – начальство более всего любит, когда не лезут в его дела. Можно писать длинные проникновенные письма маме – чудесной женщине, удачно сочетавшей святую водицу с готовностью отправить на заклание всякого, кто.. что.. да мало ли какое случается у нее настроение.

Мир ему, конечно, задолжал. За слабое здоровье, вечное невезение и, в целом, что называется, по умолчанию – почему нет. Потребности редко совпадали с возможностями, и счет нарастал – в арифметической прогрессии с момента осознания половой зрелости. Тихий и скрытный, он аккуратно записывал в множившиеся тетради список несостоявшихся желаний дабы при случае эффектно предъявить доступной ипостаси провидения. В тот день, однако, творчество не сложилось: за армию имелось уже несколько абзацев, но должность писаря среди кошмара казарменного бытия обязывала повременить.

Впрочем, имелось и универсальное несогласие, сформулированное в виде единственного рисунка с доходчивой надписью «хочу еб.., вот». Восклицательный знак эффектно дополнял замысел: претензия основательная уже своей универсальностью. Хороших и разных, красивых и распрекрасных много едва ли случается – фантазии девственного подростка рисовали порой целые гаремы, где хотелось испробовать все и сразу, едва ли представляя, что делать в наступившем потом. Как назло и сны не задались: путешествовать бы в ночи среди доступных наслаждений, так нет же, все какая-то бесплотная беготня снилась, да редкие вкрапления женского общества; до дела, правда, ни разу не дошло. Плохо представляя механику чудесного процесса, оставалось надеяться на первый и окончательный полезный опыт – дальше можно видеть.

В пользу текущей «надлежащности» – следовало оперативно озаглавить динамику: не имеющее название едва ли существовало в его сознании. В ту самую пользу говорило и наличие единственного, но верного приятеля, чья искренняя симпатия объяснялась не приходящим сходством характеров и устремлений, но совершенно конкретной привязанностью по имени нарды. Старший по должности, званию, выслуге и положению, «дедушка Азамат» поневоле учил его таинству рук, да так успешно, что теория вероятности вежливо сторонилась тех ночных бдений за нервным шепотом «три-четыре, шесть-пять». Видя столь похвальное чувство ритма, сумрачный знакомец прозвал его заново «Салам», и действительность разом изменилась: в авторе отчаянно сочетались несколько личностей от подчеркнуто вежливого собеседника до кровожадного психопата; страждущих испытать последнее не находилось. «Человеку не нужна сила, ему требуется лишь готовность на все», – записывал на полях, тут же сомневаясь по поводу лишь. Себе лично героических качеств не желал: быть любимым всяко лучше. Но любви не прослеживалось.

Не то, чтобы он представлял себе значения слова, но, догадываясь о физиологических первопричинах, видел в ней воплощение величайшего инструмента: взаимодействия, восприятия, восторга и далее до манипуляции включительно. Так отчего-то хотелось, и едва ли существовало иначе. Армейские будни – без них всякий день будни, скромное ожидание ожидания. Непосредственно момент цели, временами, обесценивает и хорошую пристрелку – цвет хаки упорно залезал ему в самые мысли; ограничение свободы под знаком отечества. Их не зная, он, по причинам чересчур ясным, узнать не спешил: жить иллюзией подчас лучше, чем жить.

– На подпись, – Пал-Палыч едва ли в настроении после вчерашнего, – Наведи уже порядок.

– В мыслях? – не к месту вспомнит референт.

– На столе заодно. Я по делам, – дисциплинированный солдат подчеркнуто вскочил, расплескав от усердия чашку отвратного растворимого кофе, – Документ побереги, – посетовал напоследок ответственный руководитель и, следуя логике действия, удалился.

Наш призадумался. Рука потянулась к сигаретам, вечным спутникам дисциплинированных солдат; вечным сидельцам патриотизма. Кровь всегда липкая – большего тут не ищут, сублимируя доступный синдром: кто и зачем, но тот, что с автоматом – он с автоматом. Личность в нем вырождается в надежную потребность разрешать посильно чужие судьбы. Уважительно и просто – и не поспоришь. Хороший улов дня там – собственно день.

В казарме без жутковато опасной романтики, но и без опечаток на тему самокопания. В казарму зашел Замат – этот нож доставал буднично: этот особенно вежлив. Молча разложил нарды, то ли многозначительно, то ли вопросительно посмотрел: к чему проверять, нарды завсегда хорошо. Костяшки щелкнули, учеба началась. В цифрах тех не было смысла – в том привычно доходчивом понятии, усвоенном с первой памятью; то был разговор по душам. Спотыкаясь на звуках – уже не спотыкаясь; и не поспоришь. Декорации менялись по мере продвижения игры: сложное являлось до смешного элементарным, элементарное поражало глубиной многогранности. Азамат уважал кошек – тех, кто кроме, и недолюбливал людей. За подлость, предательство и потребность с многоточием. Больше его тут ничего не смущало – он везде дома и без оружия. Дурака напротив это вряд ли касалось, но касалось вдумчиво. Куш. Ничья: минимальная вероятность, избранная автором интуитивно.

По сигарете: Замат протягивает зажигалку – немало. Не спеша, вот уж где точно лишнее. Пачка чая и спирт – прелюдия готовится. Для одного, другой готов всегда – такая привычка. Юмор уместен в уголках рта, вспомнивших улыбку: rappe francais. Бросаем. Пока бросаешь, точно живешь – приятная данность ночного бдения. Короткое «не угадал» пронеслось в глазах напротив и потухло, потянувшись за восьмеркой. «Еще один», – говорить подобное бессмысленно: попробуй подобному не порадоваться, покуда вокруг «ВВ УВД РФ». Песня занятная, но заезженная; выстроились на «шесть-пять», выходя строго по номерам. Бросаем и ждем утра.

Утром начинается жизнь. Убегающие похмельные взгляды офицеров, рыскающие сержантов. Настроение бесстыдно судорожного поиска без даже отсутствия цели. Армия. Круг замыкается шагистикой, мысли на «раз-два» – особый чувственный ритм покорности чужой воле. Кому-то нравится, кто-то не задумывается: идем. Парадоксальность задачи рождает искомое подсознание действия в силу – не призыва, но приказа; есть. Руки мерзнут, но исполняют. К обеду начальство похмелится, и станет веселей. Задорней и «блеще», по «собственноротному» выражению собственно командира роты. Единственного непьющего вояку с внушительным боевым прошлым: ему скучно, а следовательно остальным то самое – в его смену не выкуришь и пепел, здоровье не сдюжит. На учениях ходовая валюта обесценивалась вовсе – едва заметное прикосновение власти одного к всевластию сотни. На нем тут все и держится, ночами разве просыпаясь иногда – то ли в сомнении кошмара, то ли в кошмаре сомнения.

Однако сегодня командарм отдыхает, тщетно выстраивая следующий по счету катарсис с новой женой. Та занимается йогой и в голову не берет – достойное качество в достойной пропорции. Зовут Марина. Зовут Марину многие, отчетливо представляя финал доступной коммуникации с супругом; поди такую не позови. Прыщи и очки разве только и помогут: не претендуя на понимание чего-либо за гранью органов чувств допускается о многом порассуждать. Не спеша. Материальную суть природы более переводят не в другую форму, но состояние – тщеславие капеллы не синоним ее фотографии. Совершенно конкретный ресурс переводится в ничто. Марина читала всех до единого точно по слогам, не находя там повода иного, нежели слегка уже опостылевшего самоутверждения. Едва ли она была тем довольна. Любовные связи в ее исполнении начинались и заканчивались издевательски неприкрытой дружбой, походным инвентарем на случай да игры поплоше для особо самоотверженных. Излишне самоуверенных тоже не жаловала, да и вообще все «само» ждало невесть что минутного настроения. Расстройства случались – знамо дело у тех, благоверный дорожил неармейской натурой подруги и оттого экзерсисам не препятствовал, ожидая развязки: типичной, но не злой. А уж кому не свезло – ничего личного.

Их кости и цифры были притом средствами совершено конкретной связи. Молодость есть наличествующая бесконечность – жалкая малость, что не замечают впоследствии; кому важно вследствие чего. Есть варианты и попроще вроде небезызвестной тиары, но у них вышло скромнее. Приходилось развлекаться шестидневной неделей, шесть по шесть недель месяцем и временами года – актуальными в силу температурного режима вверенной части на смену универсальной брехни календаря. На первое число весны не меньшее влияние оказывали результаты совместных бросков: хоть две подряд, а проживи. За зиму отвечал Азамат, вечный холод ему в помощь.

Осень юности, однако же, осталась за очкариком. Здесь и наличествовал внушительный счет непосредственно от сотворения мира – его мира. Номер первый звали – о том не ведал и Замат, с ней восьмилетним танцевал первый медленный танец на ее, соответственно, дне рождении. Ощущения не покидали уже никогда, точно всякий раз случилось не далее, как только что. Великая новизна женщины, абсолютная интрига и отсутствие обязательств – тянуть до конца плавное покачивание из стороны в сторону хотелось прежде всего самому. Руки на талии. «Нет, вы только вдумайтесь», – редкие откровения одиночества, – «Руки на талии. Признанной красавицы». К вящей радости первое оказывалось важнее остального – авторитетами большинства немыслимо грезить, но далее простирался запоздало отринутый, все тот же опостылевший календарный год ожидания; следующего дня рождения со всеми – все столь же новыми, полагающимися радостями. И вот его-то, девятилетнего совместного почти юбилея, не состоялось. Выходило, что Земля обернулась тот раз зазря – и не поспоришь. Речь шла, наверное, не о претензии к планете и далее, но скорее об объективном неприятии бесплотного ожидания. Тем более, что последнее не оказалось бы предпоследним, не поленись указанный праздник состояться. О непосредственной роли в тех событиях предпочтительнее казалось не задумываться – самокопание до добра не доведет.

Иных очевидных претензий не имелось, но в таком случае следовало признать очевидное «сам дурак», а следовательно и список множился. Показательно невдомек ему было отчего бы не летать, плавать под водой соотвественно и.. еще что-нибудь в меру значительное: отсутствие прямой связи между телом и сознанием. От той прямой связи его, глядишь, и протрясло бы, но значительность едва ли пострадала бы. Мы все время предъявляем те бесконечные вопросы и сожаления, едва ли сознавая, что степень значения не имеет. Недовольный малым недоволен и всем. Тихая алгебра восприятия, неподкупная система бытия: катарсис.

По мелочи, конечно, набиралось. Всякий совет ближнего отчего-то всякий раз сообщал или о совершенной ошибке, или оказывался технически неосуществимым. Вообще любая неудача тут повод для чьей-то радости. Зато способность писать – уникальный навык. Слово не имеет обстоятельств, данность сама по себе. Ни к чему не обязывает. Лучшее ремесло – и кто тому научил. Вопросов задавалось изрядно, ответов прослеживалось тоже. Изрядно. Искусственно повышать фертильность планеты уж точно занятие не лучше. Зато и претензия велика. Создаем себе персонально до бога включительно, отказываясь говорить с памятью. Армия тем и армия, что другая: все другое. Навык восприятия иной действительности остается именно навыком – усвоенным вместе с подкожным жиром: иначе тут не выжить. Не тюрьма, но ты в ней сидишь. Первое средство – найти другой страх. Умение усваивается быстро, благо события поначалу развеваются – точно флаг на сильном ветру. Средство второе – найти эмоцию другую, и сделать ее страшнее: стыдно исчезнуть так глупо, по велению пьяного сапога. Договоренность по наитию куда практичнее иной демонстрации.

– Вышел на тридцать один, – три один так и легли. Варево цифр в руках умелого памятью собеседника. Молчаливого в тональность разговора. С полным карманом шахмат: кто-то использует включительно для страха, едва ли смущаясь несовместимостью. Соотношение воспроизводства один к бесконечности у любимого сына, но и здесь мы оказались умнее.

– Мальчики, занялись бы делом, – корпулентная дама – старший лейтенант по долгу службы слонялась от безделья по территории. Женщинам вечно что-то в пику, такая игра. В данном случае, впрочем, касалась скорее Азамата, в еще не намечавшемся диалоге обстоятельство номер один.

– Мы бы с радостью, – вступился за товарища очкарик – он-то при деле уже.

– Но нет, – первый блин вышел сразу как надо, мадам зарделась от удовольствия, приготовившись крыть нахальника уставом. Нахальник меж тем снова погрузился в цифры. Далее состоялось знакомое представление из размеренных – в тон камням, кивков головы и причитаний старшего по званию; половой вопрос. Здесь, как и всюду, главный – здесь, надо думать, особенно: уж больно декорации хороши. Едва ли художник простит кому-то – чему-то, несостоявшуюся картину. Хуже того, картину уничтоженную собственными руками. Хватило одного взгляда, и занавес для товарища офицера закрылся: в другой раз. Замат играл с ними в свои. По причинам ему очевидным, вокруг охотно отзывалось: самец. С таким и посидеть рядом полезно, особенно когда вокруг посредственное действие имени мнимой мужественности. Заглянул тот, который кроме: черный и сытый, местный любимец. Еды и впрямь доставалось навалом, все несли и несли.

– Продолжаем, – извечный вопрос и утверждение в одном лице. Здесь внушили себе исключительность по рождению, приветствуется лаконичность. За нардами ожидание проходит незаметно.

– С удовольствием, – Замат знает.

– Куш, – и чувствует. Непривычно приятно разговаривать молча.

– Стаканы где у вас, – но недолго: гостья чудом достала из дамской сумочки коньяк. В армии, конечно, случается всякое, но объем посуды заметно превышал тару. Действительность получила новый оборот; игру не прервали. Постояв для внушительности немного, Анна протянула руку к полке – знакомый жест в знакомой обстановке. Уж ей ли не знать чуть больше. О том, как случается ей скучно. Свойства разные, но суть одна, и текущая пока что не раздражала. Чокнувшись с четырехглазым, ловко опрокинула рюмку. Подобающе зажмурившись, отказалась от закуски. Пить с Анной Александровной чаще увлекательно, однако всегда и до беспамятства. После указанной неизбежности очаровательно подвыпившая дама приступала к дальнейшим действиям. В этот раз однако, отвадив властным жестом увлекшегося рядового, замыслила вечер воспоминаний.

– Было дело, были люди. Молодежней раньше жили, настойчивей и живей, – чуть дернувшись от проницающего взгляда, рядовой конфидент достал, что мог. Неуклюже расставляя фигуры на доске, придумывал партию – она предпочитала, когда играли за нее, – Теперь не сподручно. Легко, но, – выбрала белые, – Ходи уже. И чего вы все время бегаете, только нытье разводите. Далеко не убежите все равно.

– Так заведено, – эстетический уровень беседы пока контрастный.

– Как?

– Как положено, ей-мое, – уже едва ли. Скрываться не приходилось, в рамках вверенной части не по годам юная офицер держалась, если требовалась, накоротке, – Дозвольте уточнить насчет происходящего, – тут нужно или делать, или пытаться, по-другому Ане едва ли будет интересно. Она здесь богиня рутинная как тень: может то, на что не способны остальные присутствующие – от природы. Организм оперирует текущей данностью, не озадачиваясь ненужным анализом. Логичный вопрос: «А не опасно ли с ней туда ехать», рождал не менее закономерный ответ: «Скоро узнаешь». Анна Александровна предпочитает танцы; танцы. Представь ее божеством – если представь, и наслаждайся силой. Ее силой. Не думать, непредвзято не размышлять, не сомневаться, вообще не размышлять, не бояться, не смущаться, снова не думать, не сомневаться.. Много ли хватит воображения сперматазоида, непредвзято отторгнутого от самки: чтобы все-таки думал. Чтобы бегал, искал и не находил. Чтобы работал. Цифры внедрялись легким постоянством: «Три-два».

– Работаем.

– И не поспоришь, – страшные создания на службе у собственной цели, – Тут без вариантов.

– Мальчики, по-конкретнее, – очкарик схватил истошно бокал, уронил и возомнил.

– Лентяй, – свою получил немедленно. Распишись и наслаждайся: моментом. Захотел большего – удержи; цепляясь за камни ответственности, национального пристрастия, охоты, неволи, страха и наслаждения, – Успокойся, ты здесь не был. Твои метания едва ли – тут все едва ли. Привыкай.

– Стараюсь, – Замат глядит ободряюще.

– Не претендую, но плыву, – смотрит, прямо.

– Далее.

– По тексту, – эффектно возводя действие в окружность, реагирует она. Истина если и скрыта, то в парадоксе очевидной доступности. Иначе отчего и как. Все; нет продолжаем: претенциозно и глупо, но – покуда. Анне Александровне интересно. Якоря отставить: заходим; такой юмор. С помощью – любой.

– Следующий, – в смысле ход. Ферзь ходит – куда только не ходит. Игроком быть все сподручнее, чем участвующим.

– Ваше слово, – универсальная формула восприятия – ее.

– Неверно, – Аня здесь не бог, ей умыслы скучны.

– Далее, – регрессия к минимальному значению; бросаем.

– Попытайся увидеть, – куш. Авторство вряд ли оставляет сомнение.

– Тебе не все ли уже равно, – смотри выше.

Молчание случилось ответом. Банально, но факт – непреложный как та самая истина. Любая, иначе красочная: бесполезная, но нужная безмерно, – Разве не орудие, – вопросительный знак напрашивается, но.. Желанное ощущение причастия охватывает очкарика целиком, поглощая или принимая – едва ли тот разберет. «А не хлебай у женщины из чашки», – улыбается та эффектно: отдельная посуда не котируется там, где она решила. Представление меняется, краски тускнеют и обретают смысл.

– Зеленый.

– Лишь бы какой, – и не обманешь. Радость банального зачания захватывает, становится не до деталей: лес, кутерьма и наслаждение. Наивная фантазия – дорого ли она даст за восставший сперматазоид.

– Что-то даст.

– Далее, – судорожно ищется страх. Тот, самый последний – что и кто: вопросительный оставлен. Жадный глоток оставшейся накипи, вдох и первый – выдох. Самостоятельный, без деловитого похлопывания по заду: собственный.

– Добро пожаловать.

– Твоя разведка уже не бережет, – привычно армейские будни.

– Есть.

– И пить. Остальное приложится, – впрочем, лишь бы ей занятно.

– Нет, – зачем и к чему, но пусть.

– Предположим; бросаем, – погружение оставляет отзвук опасности, но всего лишь отзвук. Верить или не верить – поздновато. Делаем шаг.

– .., – Азамат неприлично ругается. Взгляд скользнул и закрепилось: сегодня не одни. Сегодня она в настроении – та, у которой бесконечность настроений.

– Все вы мальчики, только игрушки другие, – воззвание той, кому не нужно просить слова, – Если очнулся в ничто – нужен плод, – память здесь в чести. Держать в руках нить и отпустить: интрига.

– Не против, – шеш. Иное додумаем: придумать себе женщину все же лучше, чем той женщины вовсе не знать, – Но как жить без огня, если дождь за окном.

– Цитата.

– Еще бы,– матерь богов, – Откуда те-то знают..

– Она же, – Людмила расправляет юбку – Люда. Давала бы на раз, но передумала: сука. Бросаем, – Выблядок овечий, – снова куш и снова цитата – Замат подключился. Действие теперь переменится, забавляясь многогранностью. Вечность – она здесь только вечность: случаются материи, где она просто сама по себе.

– Куш, – надоело, но данность, – Азамат щурится устало; еще немного, и бросится.

– Три-два, – отдыхаем; пока, – Ваши законы..

– Наши законы, – с ней, точно со стеной, – Готовы, – музыка. Странно, но длительно: засасывает и не отпускает. – Кого-то жаль, кого-то нет, – кто сомневается, произнесла она. Отдаться на волю любящей матери и ненавидящей сестры одновременно: отдаться.

– Далее.

– Не спешишь, – остатки плоти вздрогнули под напором неизвестности – неизбежности. Далее.

– Далее гуляем, – призывным до банальности жестом раскупорила снова, – Есть, – здесь все ради него, ничего, никак и не более: так мы, распростершись о камни, похерили настоящее.

– И по херу, – недальновидное заявление подопытного.

– Наливай, – истина в первой инстанции: читай; любой.

– Доверху, – читает истину в любой инстанции; действуя по праву.

– Готово, – трясущиеся руки тщетно изображают сосредоточенность.

– Не расплескай, долбо,. – кто «долбо» тут уже в курсе, – Заглянул; что дальше будешь делать.

– Что придется. Шутка: учиться. Если никто не против.

– Последнее омерзительно.

– Наверное: далее.

– Предпочтения, – отсутствуют: зря, и не стоит опережать женщину. Смородиновый куст, странная близость, одеяние дурака – не угадал.

– Она так может, – многоточия излишни.

– Она все может, – последний привет. Крайний.

– Последний, – упираясь на незнакомом, грезился остановить.

– Далее, – она снова в игре. Бегать не приветствуется, разве только на «десять» ходить.

– Кто бы сомневался, – подал голос Замат.

– Мы все одно, – заботливо отозвалось ото всех.

– За одно, – привет действительности, вспоров на крайний чешую. Поздно.

– Играем, – вспомнилось, как глупо переживать о вреде курения: бросаем.

– Мы поставили вас в идеальные условия существования – вас, а не себя. Самец и мужчина самый любимый ребенок – и во что, спрашивается, вы это превращаете. Взгляните на любого кота – и попробуйте выдумать лучше.

– И мы же пробуем, – очкарик в нем удивился.

Сакраментальный вопрос: «Как же вы допустили» подопытный в тот вечер ей не задал. Всякая избранность по умолчанию есть коварная слабость – следовательно обнаруживающаяся поздновато. Мужчина, как правило, осенен отцом, а женщина – она ведь всего лишь тебя родила, само собой разумеещееся; неоднозначная расстановка приоритетов. Свобода это сомнение: а счастье приходит само. Ему подали наполненный до краев стакан: доброй ночи. Навык счета у Азамата под кожей: от перестановки мест слагаемых сумма его не меняется; разве что меняются слагаемые.

Утро встретило его пасхальным приветствием Ани: кому – что.

– Мои поздравления, – последовал короткий ответ. Тем, кто едва ли помнит и одну притчу, лучшую советчицу и подругу, Диоклетиана и Нерона, Фиванский легион, – Уж если принять Ваше знание за данность, едва ли в том царствии вас ждут: отца-то он просил, да простил ли отец.

– Гляжу, крепко выспался.

– Не жалуюсь: три кошмара и одна мысль за ночь.

– Хоть одна.

– Слышал на заданную тему поучительную историю, Анна Александровна. Как в одной деревне особо идейный разоритель церкви танцевал на иконе – да так рьяно, что после ослеп.

– Поделом.

– По вашим делам. Или тот, кто, умирая в муках, щадил жестоко ошибающихся – убийц, переживая за всякую отбившуюся овцу, лишил бы ту овцу света за то, что на доске сплясала. Где тот самый кумир сотворен – оригинал-то ни единого прижизненного портрета не оставил, а уж желающих увековечить лик, надо полагать, довольно имелось. Милосердие и прощение избранным, а вечную тьму не согласным – занятно понимаете вы учение его. Да только он не рейсовый автобус, чтобы с утешающей регулярностью копаться в мерзости непогрешимого тщеславия богоподобных, обрекая себя на поучительно зрелищное страдание. Пришел раз и ладно. Пойду и я – как-никак служба.

– Да уж, воистину, – глаза ее засветились материнской нежностью. Объект восхищения в ответ зарделся едва уловимым румянцем: текущий набор блесен пока не устарел.

Снова будни. Тяжелыми ногами перебирая землю, отправился в расположение вверенного кабинета. Палыч посетовал опоздавшему губой, слегка дал коленом в живот и усадил «прочей дисциплины для» писать объяснительную. «Вчера, сего года», – цитировал очкарик любимого автора, – «Позволил, несмотря на очевидные показание стрелок часов в казарме», – совсем уж неприкрытого плагиата стыдился, – «Игнорировать отбой, в результате чего вынужден был явиться к непосредственному месту действия», – перечеркнул, – «Приписки с опозданием в шестнадцать минут», – и угораздило же, – «Ввиду досадной перистальтики выпитый наскоро и натощак стакан кефира вызвал процесс стремительного брожения, отозвавшийся неуставным запахом изо рта».

– Занятно, – констатировал, прочитав, текущий собственник души и тела, – Перепиши в десяти экземплярах без подписи и числа: раздам сослуживцам, к эдакой писанине едва ли придерешься. Хвалю, – туча миновала, – Бегом за пивом, эрудит, – вышло солнце, – Составишь компанию, а то на тебя, сирого, и взглянуть больно, – пригрело, – К одиннадцати ноль-ноль чтобы духу не было тут, после обеда ждем кадровика, – в бесчисленных проявлениях похмелья старшего по званию имелось и нечто отцовское, – Записку в чипок сам напишешь, твой почерк похож на мой больше собственного, – глубина сказанного едва не вызвала рвотный рефлекс, но пронесло – полковник презирал немощных, – Великая трагедия: с утра и трезвый.

Филолог не профессия, но иная жизнь слов; из слов. Вечность сознания – из осознания. Рай есть восприятие животного, растения, любого организма, кроме человека. Мир вне добра и зла. Где нет выдуманного понятия смерти, а значит нет и страха. Где жизнь оттого есть нескончаемая детская игра. Без единой мысли – о продолжительности: без проигравших. Познание являет страдание, трагедия рождает движение наперекор целесообразности природы: чтобы поработить окружающее, приходится думать, творить и лгать. Мужчина и алкоголь – это презрение всех законов во имя собственных желаний. Так не с забродившим ли фруктом далось примату презреть явную опасность змея – чем не впечатляющее зрелище для самки. Чем не пример для подражания остальным. Этносфера – нежеланный ребенок, урод и генетический сбой. Давший миру искусство, иронию и – и уже довольно, дабы не мечтать безапелляционно вернуться назад, если можно хотя бы попробовать договориться: два в одном на бесконечность больше, чем один. Особенно, если одно из двух ничто: узнаваемая динамика Вселенной – делить, быть может, проще, чем умножать. И если материя способна породить мысль, то, пусть теоретически, возможно и наоборот. Вероятность так себе, да не миф ли сама вероятность.

«Кем надо быть, чтобы в мире всевластия безжалостного хозяина – требующего от отца принести в жертву сына единственно ради доказательства любви; какой любви. Кем надо быть, чтобы в таком мире плевать на заповеди его пророков. Не отрицая и не разделяя на правых и виноватых говорить – а не глаголить», – сказал бы он запоздало Анне Александровне, но едва ли та послушала бы. Зато, наверное, послушал упомянутый всуе кот – быть может таскающий в себе изрядно охочих до тех самых кущ. Он, впрочем, давно не приходил – уж и весна настала, а друга все нет. «Заглянул бы, Афедрон. Не в виде доказательства Канта или еще какой нечисти-напасти. Грустно, мой хороший, без тебя». Стрелки разменяли полдень, пора было исчезать из фарватера начальства.

Женщина подождет. Больше всего она хочет, чтобы тебе было хорошо. Она по-другому теперь не хочет уметь: необъяснимо, но факт. Она уже победила, и ей оттого смертельно скучно: объяснимо, и факт. Явив примат сознания, мы, тем не менее, остались стаей: жаждущей непогрешимого первого и непреложных законов. Расширение ареала заодно. «А пятак, это на убой», – наконец улыбнулся, вспомнив подробности вчерашней партии.

– Значит так, интеллейхуал четырехглазый, – вывел из задумчивости Палыч, по виду отравившийся накануне разлитым в подвале импортным виски; опасность наивысшая, – Нашей части положено в этом году прогреметь талантами – или хотя бы одним.

– Так точно, – допускается отвечать не думая.

– Потому напишешь мне поучительно романтичную историю – песню слышал: родине служба, это романтика, – взгляд остановился на фотографии верховного, рука сама потянулась к козырьку, – О чем я.. Не отвлекаемся. Напишешь историю о бравом капитане-пограничнике, и все как положено. Верный ласковый пес Гурзуф – нет, уже было: скажем, Гуйлям; люблю татарские имена. И вообще побольше, знаешь там, заботы и любви – есть такое указание на образ армии в умах армии приданых. Хороший конец, надо полагать.

– Финал то есть?

– Ты на футболе, я не понял. Выполнять. Основа повествования: он был когда-то младшим сержантом, затем вследствие подвига стразы старшим сержантом, затем вследствие еще какого-нибудь небывало героического следствия произведен зараз в лейтенанты.

– Так точно, – допускается отвечать и думая.

Стоило посмотреть в окно. «Капитан Остахов внушал сослуживцам радостный трепет одной только выправкой. Молодежь – рядовые, все больше крепкие деревенские парни, и те рядом с ним чувствовали себя будто снова в школе на любимой физкультуре. Спокойная сосредоточенность сквозила сквозь..» На улице оригинал прообраза мчался – насколько такое возможно в состоянии пьяного беспамятства, попутно сдерживая позывы алкающей плоти, в места общего пользования. Пытаясь взобраться по ступенькам столовой споткнулся, потерял равновесие и упустил контроль. Не успев еще приземлиться ощутил, как означенная к выходу масса исторглась непосредственно в форменную одежду. Впрочем, тут же стало тепло и уютно: подобрав под себя ноги, он свернулся на ступеньке калачиком точно его верный придуманный пес, и сладко засопел. Ему снился первый бал. Наташа Ростовская с манящей грудью пятого размера, кокетливо укрытой бальным платьем, но приветливо – без бюстгальтера. И он сам, Пэр Безухий, привлекательный мужчина средних лет в аксельбантах.

«Бантах. Бантах, – кликнул собаку товарищ капитан, и верный товарищ-пограничник, тут же явившись из подсознания действительности, принялся внеуставно лизать ему руку». Остахов был алкоголик, и очкарик понимал его лучше других. Ведь литература это форма пьянства. Вторая осязаемая бесконечность: мир, прекрасный уж тем, что он есть. «Забыла, сука. Забыла, что я тебе говорил», – кричал он словами классика, понимающего толк в финалах. Только к чему бить женщину, когда можно с ней спать. Яростно.

«Анималистическая повесть в традициях Дж. Лондона Бантах на страже стойко» вышла длинновата названием, зато тем и обстоятельна, а последнее в армии завсегда в цене. Идеологическая комиссия оценила задатки автора, оформив салаге перевод – с зачетом отсиженных в казарме месяцев, в довольно-таки секретное управление информационной безопасности. Тамошние сытые оригиналы быстро прозвали его за все ту же диоптрию «корень из шестнадцати», и лишь много позже, оценив по достоинству, «шестнадцатый корень». Достоинства ему прибавило меткое определение ведомства – СС: Служба Страха. Будто исполняя волю Палыча, эШКу оперативно произвели в носители высшего образования и соответствующих офицерских погон, назначив штатным пропагандистом.

История – наука о настоящем. Работа вовсе не пыльная именно тем, что все давно уже сделано. Точно коллеги из РВСН, запускающие на орбиту дешевые свечки, исправно горящие на обратном пути: чем проще, тем лучше, и ничего выдумывать не надо. Главное уже выдумано: страх. Лишенное целесообразности чувство, наличие которого – прежде всего как эмоции, лишь после рождающейся в императив действия, закладывает в подведомственное население изначальный, первичный – определение едва ли определяюще, ошибочный код. «И вот ты уже не кот: раз боишься, значит, не думаешь», – часто вспоминая о тетради, классифицировал очкарик производные. Первый: оказаться не в то время не в том месте. В принципе, тут вся система государства льет воду на мельницу и потому развития не требует. Второй: обстоятельства. То, что непреодолимая и едва ли понятная сила окружающего со всеми последствиями разместилась после образа бесноватого чиновника победа государства сама по себе. Тут тоже по виду все неплохо. Случился, разве, пресловутый диспут совести, но отпал: животное не занимается вопросами выживания вида, сие дело природы. Задача животного – его собственная и только.

Инструмент следующий – догматизм. Повторенное умершим делает тем более невозможным полемику с источником. Далее выходит на авансцену понятие ужаса: вол – bull – баал. И последний окажется с большой буквы. Рогатый, козлоногий – обуй восхищение предков женщиной и природой в образ главного врага, спасение от которого – в тобой выдуманном образе. Добавь тщеславие – пусть человеку станет небезразлично, что о нем тот образ думает – затем служитель образа, а после всякий встречный да поперечный. И властвуй навсегда. Шито белыми нитками – да тот, кто шил, первый и вляпался. Начальник вверенного отдела, востроносый всезнающий, вызвал быстро.

– Парень ты ничего, не без способностей. СС скоро раскусил. Да пора бы нам дальше двигаться.

– А именно, – нарочито вежливо поинтересовался подчиненный.

– Инструмент по-серьезнее: ужас. Чтобы сковородки там на веки-вечные за грехи, жопа полная и так далее. И чтобы поверили.

– Можно. Закройте глаза, уберите все органы восприятия и сон, оставьте только мысль и вечность: подумать.

– Доходчиво и просто. И по чьей путевке туда дорога – кто направит то есть.

– Природа. Если сознание себя не оправдывает, отправляется на второй круг.

– Вот как, а рай тогда что.

– Без рая; рай дан нам был здесь.

– Опа, однако. И за что же туда, кого то есть.

– Природа мыслит категориями вида.

– Складно. И как донести, доказать.. ты понял.

– Скоро узнаете. Ужас абсолютен, ему достаточно одной лишь вероятности. Целесообразность не бог и не дьявол, тут не уговорить, не умолить не получится. Не смог ужиться с имеющимся, попробуй сделать из пустоты лучше: игры бывают разные. Такой юмор.

– Пожалуй, – полковник сомневался, – Но для этого нужно как минимум опровергнуть саму идею бога, надежды и прощения.

– Нисколько. Ужели тот, кто поставил конкретную женщину, давшую ему совершенно конкретную – единственную и неповторимую, жизнь ниже – кого бы то ни было, во имя чего бы то ни было, найдет – у кого угодно, кроме, быть может, матери, хоть каплю сострадания. Тут и на презрение рассчитывать не приходится, ни на что вовсе: предательство. Да и вообще – к чему говорить с кем-то недосягаемым, если допускается потолковать с дедом и прадедами: не одна же память о внешних признаках нам передается.

– Занятно. У тебя галлюцинации случались?

– Сострадание. Покажите своей домашней псине видео с ее участием: оно ей тоже покажется галлюцинацией, – текущий набор блесен устарел безвозвратно, – Пора допустить мысль, что мы не венец творения.

К чему переубеждать восприятие собеседника – напрасный труд есть всякий труд, которого можно избежать. Вокруг всем и непременно требовалось во что-то неосязаемое верить. Иллюзорный, но вездесущий ужас непознанного заставлял искать: выдуманного спасения от выдуманного страха. Да только цена оказывалась куда более конкретной – свобода. Даже и мысли. «Остахов знал, что ожидание все же лучше смерти. Особенно досрочной, в мнимом пристрастии нового мира. Занятости и пошлости". Очкарик был не один, у него было слово. Зачем кому-то ещё: читать все же интересней, чем писать. Претенциозно, но бессознательно. Он и читал не спеша: собственную жизнь и ее эмоции – отдельно и врозь, вместе и рядом. Табак ему в помощь, невинная химическая связь между "уснул – проснулся". Женщина не подведёт: слово это оплодотворение. Новое восприятие как данность.

«Остахову снился сон. Бесчисленно виденный и бесконечно забытый. Мир, где всевластие ее абсолютно, но безбрежно и счастье – единственная безальтернативная реальность. Привычная, точно всякий день: рутина. Данность, в которой он усомнился. Не бывает ли лучше, но возможно ли по-другому».

– Обезьяний сон, – грезил под утренние нашептывания кукушки, – Наконец-то, бунтарь просыпается.

– Идиот, готовый променять рай на право владения женщиной, а владение – на рай для нее: только уже рукотворный, – цинизм у очкарика в крови, ну да он еще не познал – ее.

– Едва ли она тебя в том раю полюбит, – капитан дело знал.

– Зато удивится, – огрызнулся новоявленный старлей, – Или кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы она до тех пор полюбила. А там, глядишь, и четвертую звезду нацепят.

– Чего уж не сразу в майоры?

– Сначала покажите мне женщину, а после обвиняйте в ненависти.

– Свободен.

Впрочем, не здесь. В сей чудесной стране под названием родина интеллект значения не имеет. Тут взрослые люди всерьез задают вопрос: «Считаешь, книги помогут расширить мой внутренний мир?». Тут если пьешь – ты понятный дурак, но если если читаешь – непонятный. Пусть – но не дурак: трутень. Бежать, бежать не оглядываясь, покуда есть место – куда сбежать от этого кошмара. «Однако, прежде, чем уйти, Остахову предстояло кое с чем разобраться. Повесив напротив красноречивую фотографию рекламы женского белья, назвал в честь Анны Александровны Зинаидой и приступил к допросу с пристрастием. Не столь эффектно, как привязать к стулу дышащий прототип, зато и не соврет.

– Итак, подруга, давай расставим точки над – надо всем уж сразу.

– Сразу мимо: ты либо отворачиваешься, либо остаешься доволен тем, что имеешь.

– Да имею уж больно не много: потерять не жалко.

– Да тут претензия.

– Не у меня. Юмор, образование, эрудицию, обаяние, привлекательность и даже размер непосредственного того самого променяли вы на величину пайки тщеславия. Реальное удовольствие поставили ниже выдуманного образа, разве только назвав по-симпатичнее: самооценка, самоутверждение.

– Как учили. Или напомнить про веру предков и единственного непогрешимого – в мужском исключительно лице. Скажите спасибо, что на костер еще не тащим, да камнями не швыряемся.

– Не прибедняйтесь: вы давно следователи да судьи, и камни те без дела у вас не лежат.

– Как удобно.

– Зачем. Вам же самим скучно: глаза выдают.

– Зато не больно. Свободно и весело.

– Рабство в исполнении мужчины компенсируется красотой и умением женщины. Ваше будет абсолютно. В ответ на то, что мы, наконец, отказались от силы как инструмента..

– Долго думали.

– Зачем. Играть надо в постели, а не до постели.

– Много ты в игре той понимаешь.

– А если понимаю. Вы хвастались, кто больше выжмет, но, научившись выжимать все, соревнуетесь, кто эффектней унизит. Обида, копившаяся тысячелетиями – пойдет на мотивацию нам, но вы-то уж больно умнее, чтобы жить будущим или прошлым. Вы же просто перевернули старую, как новая эра, убогую систему координат: где один владеет другой, но и сам-то при этом собственность.

– Не надоело увещевать.

– Смешно, не спорю. Да ведь мы на пороге величайшей синергии свободы, надо только научиться прощать. Ревность, моногамия, ответственность, обязательства, мужественность – вам не долго удастся оперировать выдумкой, эра религии прошла. Подрастет новое поколение, для которых ваша обновленная до сказочной внешность – давайте зрить в корень, привычная данность, и магия образов – в которую вы сами уже поверили, закончится. Останется колдовать друг друга.

– Если успеет подрасти: рука уже на кнопке слива.

– Чья.

– А не все ли равно, – Зинаида улыбнулась, и не Джоконда виделась в той улыбке.

– Поздно?

– Поздно. Будет новый вид. Легко и непринужденно – с ударением на третий слог, – Остахов ходил тут три тысячи лет.

– Дебилы, – только и сказал напоследок.

На земле, где большую часть года не выйти на улицу без спецодежды, единственный способ не спиться и не сойти с ума – ходить друг к другу в гости, смеяться за общим столом над взаимными обидами да пытаться превзойти соседа в гостеприимстве. Кичиться не изворотливостью и хитростью, но гордиться умением жить всласть. Хвастаться не воровством, но предприимчивостью. Набившие оскомину истины – не воспринятые на родной земле никем. Тяжело дышать с извечным камнем за пазухой, тысячелетиями позволяя разделять и властвовать. Зачем жить рабом, хотелось штатному пропагандисту спросить умнейших из умных, да те вряд ли снизошли бы до диалога.

Очкарик чувствовал силу и догадался не знать страха: осталось найти идею, досуг или хотя бы занятие. Задача непростая, но выполнимая – в крайнем случае поправимая. Для начала следовало расчистить место действия. Всякая идея бога ошибочна уже тем, что обрекает зло на неизменное страдание, меж тем как хорошо известно, что последнее есть школа куда более эффективная, нежели счастье. Избавьте Достоевского от пережитой смертной казни, и едва ли вы прочтете после «Идиота». Взамен подарите величайшему писателю тихую, полную радостей размеренную жизнь и дайте право вас по заслугам отблагодарить – едва ли рискнет и круглый идиот. Мыслительный процесс сам по себе является реакцией на эмоции негативного порядка, и последовательно нарастающая массовая всеохватная деградация есть прежде всего следствие ожирения лишенного мотивации мозга. Сытому, обреченному на относительно – местами практически абсолютно, безопасное существование обывателю нет причин ломать голову над чем-либо, его будущность обеспечена. Теоретическое наличие пусть и удаленных на пространство обитателей рая и ада неизменно поставило бы первых в заведомо проигрышную ситуацию – исходные параметры не имеют значения при наличии вечности в условиях пусть ничтожно малого, но безусловного преимущества в динамике. А неизменный «образ и подобие» есть ни что иное, как отражение текущей данности. Вся история человечества демонстрирует, что богатым, эксплуататорам и счастливцам не удается навсегда отгородиться от бедных, зависимых и несчастных. Даже угнетаемым меньшинством те расплодятся ли,научатся, но, рано или поздно, низвергнут с пьедестала: добро ли, зло, и что после воздвигнут – значения не имеет. Расхристанная вольница грешников, пройдя все мыслимые и немыслимые муки, добравшись до увенчанных небесной радостью собратьев.. Замените «небесной» на «наследственной», вспомните семнадцатый год и представьте, что случается на порядок страшнее. Искать «кому выгодно» долго не придется: выгодно всем. Эволюция бесценна.

Есть, однако, мир, который никто не отменял. В этом мире любая сегрегация – по социальному, расовому или национальному признаку означает вырождение соответствующей ветви мнимого развития. В этом мире голубую, избранную или еще какую подчеркнуто обособленную кровь неизменно истребляют до последнего младенца: привет самонадеянным предкам. При прочих равных здесь умеющий прощать и смеяться над собой проживет радостней и дольше. Без прочих равных время здесь выдумка, и реальная продолжительность жизни отсчитывается восприятием конкретного организма, ориентирующегося на единую целесообразность. Здесь все возможно – не сейчас, так потом, и есть лишь одна не подверженная обстоятельствам ценность. Рабочий день закончился, стоило поставить многоточие и отправиться на заслуженный отдых: пропагандист прежде всего человек.

Заработная плата управления открывала возможности изрядные – его первой женщиной стала Натали, тридцатилетняя матерая гетера, представившаяся второкурсницей. Умудренный пусть теоретическим, но все же опытом, очкарик ей, конечно, не поверил – та едва тянула на старшеклассницу. Она учила его безжалостному цинизму и такой же щедрости: кровожадная до денег, и позволившая настоять на постоянной скидке в целую треть – читая в глазах остекленелую готовность отдать все лишь за возможность посидеть рядом. Не концентрация эротических фантазий подростка – нечто, превышавшее само представления о красоте; от ее готовности послушно раздеться бедолагу поначалу мутило до вполне буквальной тошноты. Не в состоянии поверить как можно, он все-таки мог – вызвать богиню ненавязчивым жестом, и не было случая, чтобы Афродита оказалась занята. Не обошлось без оскорбления в нелепой попытке стать чем-то большим, и скорой на трагедию мудрости понимания: соблазнительно владеть божеством, но приятнее радоваться десяти, не забивая себе голову и прочее мыслями о времяпрепровождении отсутствующих. Вспоминая о том при встрече охотно горячиться безусловной востребованностью невинным на ощупь телом, девственно чистым восприятием отказываясь понять тысячелетиями полируемую модель искусственного ограничения безбрежной щедрости природы; любовь не запрет. Научиться величайшему удовольствию без хлопотной обязанности воспроизводства, чтобы самим себя оскопить: сколько незаслуженного удовольствия дало бы людям банальное умение не жить в среде надуманных призраков. Ужели плохо всякому мужчине иметь бесконечно женщин, а женщинам столько же мужчин – осталось лишь вспомнить о свободе; танцевать голым посреди осязаемого счастья вместо того, чтобы одиноко пить от выдуманного горя. Пифагор автор не только одноименной теоремы, он первый доказал шарообразную форму Земли. Считая шар наиболее красивой геометрической фигурой, а планету и вселенную воплощением красоты, разумно предположил соответствие.

– Несомненность факта рождает неопровержимость довода, – заявил утром понедельника чуть посеревший за выходные руководитель, – Начальство рассмотрела, – оговорился «после вчерашнего», – Твою докладную и есть резолюция. Записывай.

– Так точно.

– Стране нужно четырнадцать новых героев, от певцов через депутатов до хирургов. Будут создавать актуальную информационную повестку: должны быть жалкими и смешными – последовательность утверждена свыше. Успешные, но обиженные собственной нелепостью дураки на фоне которых всякий будет считать себя мудрым. Бюджет, оплата на уровне федеральном. Парочкой-другой при решительном изменении конъюнктуры придется эффектно пожертвовать, определишь и принесешь на утверждение. Чтобы тоже нелепо, но поучительно, оставив единственного – так лучше концентрация, отпрыска на попечении заигравшегося населения. «Пусть им будет стыдно», цитируя высший гуманизм, – тут начальник закашлялся, отхаркивая память об ушедшем веселье, – Наивысшего гуманиста. Вопросы?

– Национальный состав. Так полагаю, исключительно титульная нация. Пол по большей части мужской.

– Завидно соображаешь: смеяться будут все, и нашим станет обидно. По факту решим, куда двигать дальше.

– Имеем дело с семейными людьми, они покладисты.

– Именно.

– Товарищ полковник, дозволяется вопрос.

– Валяй.

– Улавливаем ли мы аудиторию. Сотни лет тут все держится на том, что всякий пытается стать первым, после бога. Затем понятие расширяется до очевидной объективности: царь, боярин, помещик и далее. В стране, где неудача ближнего – твоя удача, популярность недотепы, безусловно, метод, но к чему отрываться от ментальности..

– Продолжай.

– Не надо ничего менять. В подведомственное население заложен великий императив зависти – к соседу. Обратите внимание, например смещение проворовавшегося губернатора – казалось бы, вот кому завидовать, вызовет куда меньшую радость, чем унижение знакомого. Путем ли собственного возвышения или стечением для последнего неудачных обстоятельств. Прививая любую, пусть самую эффективную идею, вы, так или иначе, сплачиваете нижестоящих общностью восприятия, формируя вредоносное согласие. Текущая модель коммуникации для эксплуатируемого общества идеальна: каждый тянет одеяло на себя, и каждый это понимает. Нового Бланка здесь не будет: оставьте как есть и они никогда не договорятся, поскольку договориться – значит признать за кем-то хотя бы теоретическую возможность равенства. Интеллекта, жизненного опыта, смекалки, юмора – чего угодно. А затем еще, к тому же, передать кому-то право представлять интересы и действовать от твоего имени. Не в силу устоявшейся несменяемой данности – да будь она хоть трижды ненавистна, а вследствие наличия кандидатуры более достойной, чем ты сам. Это невозможно. Делайте, что хотите. Информационная эра, спасибо ей огромное, создала новый вид раба – всезнающего до богоподобности. Пусть орет о чем угодно, бастует и делает, что в голову взбредет – его никто не поддержит, ибо центр вселенной по умолчанию не может поддержать другого: нежизнеспособный парадокс. Самец обезьяны стремится к альфе, задача первостепенная – путь, на котором лишь конкуренты. Идей, могущих соперничать, не осталось, сознание на службе у физиологии. Элита сформирована, и цель ее не оболванивать массы – тут им самим нет равных.

Из управления его, видимо, поперли. Там и без него все знали – не исключено, что куда больше, да только к чему обильный штат, если делать ничего не требуется. Сняв с карты оставшиеся после многочисленных встреч с Натали последние деньги он несколько раз пытался уехать – не куда, но отсюда, пока не обнаружил себя ежедневно получающим искомую доступную сумму в холле бывшего работодателя: количество повторялось, а вместе с ним, казалось, и день. Вечно мешаясь на проходной, бывший сотрудник, однако, не чувствовал привычного в отечественных учреждениях холодка к изгнанным. Не только административного восторга не было тут, ведь пусть недолгий, зато мгновенный карьерный взлет девятнадцатилетнего юнца должен был расстроить взрослых трудяг на пропускном пункте, но искренняя симпатия к его надоедливым повторяющимся изысканиям сквозила в каждом жесте как сотрудников, так и проходивших мимо или заглядывавших по служебным делам.

Золотая карта успела стать хорошей подругой и помнила времена по-жирнее. «А ведь и впрямь всякий раз просыпаюсь с памятью», – допетрил до очевидного очкарик, и загнал в банкомат первую, девственную некогда транзакцию. «Еще лучше, раньше даже пить брошу», – подразумевая примат материи над духом и Натали над стаканом, ввел знакомый код. На расстоянии десятка шагов обострившимся зрением увидел родной пластик, вылезающий из ATM, встроенного, несмотря на модную аббревиатуру в нечто похожее на уходящее под землю жерло советского общественного туалета автостанции областного масштаба. Перестройка, наверное, уже началась и по бокам тротуара торговали на деревянной таре дорожной снедью и, в целом, чем придется, да только стало не до того: сгорбленная бабушка уже подставила ладонь под плавно, все еще в традициях века двадцать первого, выползающий источник наличности; отчего-то денег заметно не было. Вежливо, но решительно, вмиг очутившийся рядом законный владелец будто достал из руки бабули собственность. «Это моя карта», – прозвучало в ответ негромко – точно ему одному, а следом и несколько внушительных мыслей в голове счастливого обладателя: стоило той закричать, и выглядеть ему в глазах окружающей публики ограбившим несчастную старушку. Украдкой показав ей одной выгравированное имя – от волнения различив лишь кашу неразборчивых букв, тут же уяснил, что без документов удостоверить владельца не так уж и просто. Успел еще подумать до чего легко, учитывая обстоятельства, досталось желанное, как услышал в ответ спокойное: «Я тебя прокляну». Подчеркнуто вежливое предупреждение заставило остановиться, да тут еще изрекшая его стала обретать формы неправдоподобно крупной рыжей таксы. Пропагандист-экспериментатор, может, и не доверившийся бы человеку, в честности собаки не сомневался нисколько. Вздохнув с облегчением, стал гладить ласковую псину, благодарно привирая: «Да я и хотел спросить». И уж как на духу: «Да разве хочу испортить». Все обошлось и даже демобилизация случилась: вернулся домой, обратно. В сказку, где смерть любящая бабушка, не поленившаяся обратиться для тугодума-внука собакой.

– Героев так героев, – оборвав себя самого на полуслове, отправился выполнять для начала двенадцать. Номер первый был молод, свободен, ни кому не обязан, любим и даже деньги имел заработанные, свои. Оставалось лишь намылить веревку. Второй оказался влюбленным в животный мир ветеринаром, задумавшим освоить метод собачьего общения. «Не претендую понять или осмыслить, но пытаюсь попробовать. В их языке, положим, нет наименований – не правда ли, куда более совершенный метод коммуникации, и потому едва ли отыщется полноценная билингва. Впрочем, она и не нужна – как минимум, одна общность восприятия у нас есть: переход организма в другое состояние, называемый человеком смертью. Да навык обоняния. Довольно, для установления связи – необходимой и достаточной, чтобы развиться, если потребуется в еще какое иное чувство. Буде с той стороны желание, понеже целесообразность, конечно». Третий – Вениамин: «Великий соответственно завоеватель умов человеческих». Выставив руки ладонями наружу улыбался отечески без запятых, но пристрастно: обойденный вниманием прекрасного пола, персонаж не злой, но, что называется, вынужденный.

– Я бы возжелал возвеличить образ провозвестника..

– Да заткнись ты, – прервал четвертый, – Четвертной. По прозвищу. Претенциозный мастер слова, поэт отчаянных радостей: здесь не дано понять откуда, зато не мало и дано.

Пятый – историк. Белой истории страны без единого темного пятна. Где всякий знает год войны с Наполеоном, но едва ли кто ответит в каком веке отменили Юрьев день. Где каждый помнит и гордится, но никто не задумывается. Где за тысячу лет ни одного дурака, потому что все как один умные ли, с хитрецой, себе на уме да с понятием. Шестой – философ «ультрастоической» школы, величайшей интригой мироздания полагавший дуэль Ленского с Онегиным. «Нет, ты подумай», – обращался к кому придется, – «Один характерный Ленский, другой и вовсе тот самый. И нахрена вам, спрашивается, стреляться: живите и радуйтесь. А нынче и вовсе унывать не приходится: Саше, вон, Македонскому, захотелось побывать в Индии – ломи походом, круши по дороге персов и иже с ними, а я сел на самолет – и готово. Любим, предвосхищаем и чист». Порой они начинали говорить все разом, их гомон напоминал жужжание литературно растревоженного улья, поскольку настоящего очкарику услышать не довелось.

С зоологом хотелось познакомиться ближе. Антон, жизнерадостный парняга, долго искавший подходящую точку приложения для силы, и в результате нашедший оную в искреннем восхищении тем, чем и кем не восхищаться нельзя.

– Можно жизнь просмотреть, затем поднять взгляд на небо и удивиться – облаку и отбрасываемой тени. Ни повторяющегося мгновения, ни предсказуемости, ни скуки. Бесконечный источник наслаждения, ведь человеческий – да не любой ли, мозг устроен так, что всякий настоящий пейзаж при прочих равных дарит хоть каплю, но удовольствия. Красота понятие абстрактное – что-то там из греков, но общее для нас и для них.

– Осталось сказать «гав», – соблазнительно подначивать здорового и сильного, когда тот увлечен и раним. Когда не хочет проломить тебе башку.

– Вот только зачем, – хилая конституция язвительного собеседника сжалась почти до никто, так удивительно к месту и действию – любого из участников, показался ему ответ, – Теоретически, распознав их язык, благополучно и тут же свихнешься от обилия данных: представь сколько информации в одной соловьиной трели. Полагаешь, он рвет глотку, растрачивая энергию попусту – или, еще пуще, для услаждения твоего слуха. Сомнительно, не правда ли.

– И впрямь маловероятно, – угодливо поддакнул вновь внимательный слушатель.

– О том и я. Миллионы лет мы полировали взгляд на мир до степени абсолютной исключительности наблюдающего. Наращивали лобные доли, передавая следующим поколениям истину о примате объема головного мозга. Втолковывая научно обоснованную правду о высших и низших организмах. Деликатно игнорируя, что кошка устроилась лучше льва.

– Толстого? – странная игра на выживание с наименьшей вероятностью, но бессознательно очкарик ее продолжал.

– Тигра. Насчет классика не в курсе, пчелой интересуюсь больше.

– Лев Николаевич именно что под конец своего жизненного пути проникся кропотливым ежедневным трудом: прямо-таки не уставал о нем писать.

– Знаем мы этих классиков. Гимн созидательной деятельности на десятки страниц, обличение праздности да пустословия. А открой жизнеописание – директор департамента и вице-губернатор. В стране-то махрового рабства куда сподобнее под известным девизом.

– И вашим, и нашим.

– И спляшем. Откуда знаешь? Пожалуй, ясно откуда, – герой и персонаж поначалу еще вспоминает о некоем условном первоисточнике, но чем дальше, тем более ищет свободы. Образ развивается в меняющемся мире, помноженном на столь же динамичное восприятие да к тому же посредством воображения. В эдакой каше нетрудно осознать себя личностью, особенно, когда налицо всемерное содействие скучающего в плену физиологии недавнего подростка, алкающего новых друзей и впечатлений.

– Прямо Вы, Антон, землю русскую почувствовали, – даже Азамат не имел привычки к безапелляционности суждений, предпочитая диалог мнений: не уколоть напоследок тщеславием было нельзя.

– Твои слова, – кажется, попал, – Так если, мы ей поднадоели. Женщину впору удивлять, а не увещевать с одной и той же кислой миной видового превосходства. Есть отчего разочароваться: впервые за сотни лет получить свободу, чтобы истратить ее на ненависть, самомнение и заборы.

– Насчет первого-то уверен, товарищ первый.

– Сколь не неприятно признавать, но, пожалуй: разучились. В здешнем климате тысячи лет ценнее нет хорошего рассказчика да балагура – теперь одна только обида и осталась.

– Вот и славно, – образ поначалу прямой как стрела, без ошибок и печалей. Повествование придаст ему сомнения, – Вернемся к собакам.

– Охотно. Организм животного в принятии решения не руководствуется сознанием, то есть мыслительным процессом, основанном на слове – приданием окружающему обязательных дефиниций. Ему в помощь органы чувств и возможности тела путем известных химических реакций на основании в том числе генетического опыта – а эффективно ли иметь другой, подсказывать, к примеру, направление. Усиливая ощущения или создавая мираж. Или кто еще знает, сколько возможно способов. Однако, если организм признает мысль – или ее результат, не вирусом, но инструментом, процессы образуют синергию, и тогда сознание, оно же слово будет отражением куда большего числа факторов и обстоятельств, к тому же основанное на полном наборе ощущений, навыков и, конечно же, памяти, в том числе, очевидно, предшествовавшей обретению конкретным индивидом.

– Звучит многообещающе.

– Ирония не в претензии на истину – кого она волнует, но в предположении, которое невозможно однозначно опровергнуть. Предположении, основанном на исключительно наблюдении за окружающим без ссылки на какие-либо авторитеты и уже имеющиеся якобы доказательства.

– Отчего же якобы?

– Оттого, что жизнеспособная теория есть точка: начинается и заканчивается в одном и том же месте. Поскольку нить развития любой прикладной науки рано или поздно упирается в опровержение – пусть и под маской более глубокого исследования, собственных аксиом. Несколько странно утверждать новую закономерность на основании только что отвергнутой, но таков путь сознания, иначе созидания: нельзя передать навык строительства оборонительного сооружения, не выдумав определение дерева, огня и камня. Последнего как наиболее, соответственно, подходящего материала. Претенциозная бессмыслица – всякое слово, но безальтернативная.

– Дал и взял: ахинея.

– Такой юмор, – неизменно кочевал от одного к другому, – Чем более предположение отдает указанным, тем очевиднее вывод. Обойдемся без эффектной паузы: текущий взгляд на мир имеет шансов на объективность не более, чем любой другой. Теперь уберем «взгляд» да ненужную частицу дабы продемонстрировать самодостаточность слова как единицы..

– Ну и говно, – прервал полковник залихватское чтение, зевнув для пущей убедительности, – Бесперспективно: ладно не утвердят, не заплатят. Поспешили мы с производством тебя, одна покуда головная боль. Итак, еще раз: крути мысль по кругу, не загоняй ее в точку. Наш гражданин, он и сам все знает, и с каждым днем только умнее становится. Находчивей и краше, твою же эту самую. Что за дерьмовое – уж повторюсь, поколение: все им буквально разжевать, к «пойди посрать» двадцать подпунктов обозначить требуется. Гляди, малец: нужна максимальная производительность при минимальном потреблении ресурсов. Идея бога не годится, руководство у нас зиждет играть по своим – то бишь непременно новым, правилам. Тебя для чего из казармы забрали – или назад захотел. Онкомаркер – как его там звать-то, ничего, но не надо взрослым детям повторять, что они взрослые, улавливаешь? По глазам вижу, что нет.

– Попробую: дать им определение счастья.

– Уже теплее, давай, импровизируй. Не в одной казарме, знаешь ли, случается страх.

– Итак, сытость и минимальный комфорт четыре на четыре метра оно и есть. Теперь цель: в свободное от объективного труда время путем постоянного смешивания подготовить максимальное количество семенной жидкости и опыта к нему.

– Не разжалую даже, на комбикорм пущу.

– Как посмотреть. Обилие информации скрывает истину, добившийся ее получает полцарства, приоритетное воспроизводство и благодарных слушателей: созвучная с природой мечта, честная лотерея – никто же не выиграет, постоянная занятость.

– Сомневаюсь, – прозвучало, разве, благодушнее, – А с бабами как?

– Текущим манером. Убираем кабаки да иномарки, покочевряжатся и решат, что фотография шесть на пять все же почетнее, чем три на четыре. Суть одна и та же, исполнение разное. Право на деторождение в условиях.. найдутся условия, привязать к количеству доставленного счастья. Объяснять, полагаю, не надо.

– Ты сам в эту ересь веришь?

– Верить ни во что уже не требуется, вам ли не знать. Повторюсь хоть перед лицом гаупвахты, что полагаю любое действие вредным: итак придет куда надо, сами еще удивитесь, как все удачно сложилось. Если разрешите, хотел бы позволить себе – не рекомендацию, но высказать мысль.

– Мысль позволяю, – экая досадная оплошность власти.

– Представьте указанный проект, но с видом удрученного идеалиста: эффективно, мол, отработано на целевой аудитории, но за державу обидно: Пушкин там, Васнецов и компания. Стратегическая инициатива на случай отсутствия альтернатив.

– Глядишь, и приглянется название.. В гляделки поиграть. Ох и дождешься ты штрафбата, иди прорабатывай героев. И в отдел кадров загляни.

Где улыбчивый офицер в идеально выглаженной форме выдал ему под роспись бумагу о переводе за штат. Погоны и пропуск вежливо попросил сдать тут же.

– Что скажешь, Антон.

– Скажу, что человека формирует память. Притом волки с лисами не сожрали всех зайцев вопреки известной парадигме максимального размножения. Значит, у животных есть механизм саморегуляции: интуитивный и куда более разумный, нежели наш, не гнушающийся перестрелять бизонов на целом континенте. Записывайся, пока не поздно, в священнослужители – не важно чего. Они никогда не работают, живут в достатке, пользуются всеобщим авторитетом, и даже приди на двор какой ворог – женщин изнасилует, уведет вместе с трудоспособными детьми в рабство, папашу на кол посадит шутки ради, а тех, если когда и тронет, то в последнюю очередь. Хорошо устроились ребята: им, вроде как, и в бой идти не с руки – кто перед богом за умерших попросит, и делом заняты важнейшим – учат как выпросить билет в вечность; и духовник, и наставник, и старший брат – главный приживальщик и трус. Целое человечество под себя организовали – примыкай, покуда не прибили. Монголы – на что вояки лютые, и то ведь понимали на кого положиться всего надежнее: храмы грабили только. Хорошая, сытая профессия – у всякой кормушки неизменно первый.

– Але, животновод, – Четвертак о вежливости лишь что-то слышал, – Кончай ныть. И остальные заодно. Ладно молодежь, а вам-то. Хапанули в юности свободы, которой здесь тысячи лет не знали; совсем не безнадежные любви да легких денег заодно. А теперь смотрите в даль второй половины жизни, овеянной всеобщим цинизмом и тщеславием. Кому-то выгодно, как говорит историк: пышные искусственные формы вкупе с безусловной модой на их монетизацию. Сон в руку – ан, лучше, чем сон.

– Да я что, – поклонник фауны попытался незаметно сглотнуть подступившую слюну, – Очень за, достойные бенефиции поколению, изломанному..

– Чем? Лучшее образование, помноженное на спекуляцию дивидендами семидесятилетнего бесплатного труда, сырьевой достаток, кайф и безнаказанность посредством рыночной правоохранительной системы. Нормально так подфартило, не находите. Ты вот сейчас представь себя двадцатилетним. Вышел из-под опеки мнимых педагогов уж точно не яркой личностью, круг интересов в масштабах физиологии и близкие к нулю возможности их реализации. Поколение мудозвонов; все просрали, да так удачно, что задушили в зародыше конкуренцию подрастающих свежих сил. Им теперь и с остатками вашей былой роскоши не состязаться – обо всем, значит, позаботились. Счастье проели, да хоть соломки подстелили. Жертвы лихих десятилетий – кто в этом возрасте думает о качестве жизни, задача одна – бабе по-красивее пристроить. В царицы не вышли, но и корытце починили. Среди нарастающей нищеты перенаселенной планеты и корытце на добрую старость сгодится – не ковчег, а все ж плавсредство. Слюнтяи и твари, вот вы кто.

– А вы, простите?

– И я с вами – не саженками же выгребать. Места мне много не надо, а в дороге развлекать могу. Болтовней там, обличением, моральным самобичеванием. Спорить, соглашаться, сомневаться, слушать – реже. Сызмальства внимать мудрости, опровергать апологетов, смиряться перед авторитетом. Быть актуальным, рефлексивным, положительным и не очень, источать тепло, громить осуждением, восхищаться и порицать, внимать и думать, размышлять и помалкивать. Развивать, углублять, способствовать.

– Только не работать, – устал от монолога очкарик.

– Именно. Во всякой данности следует устроиться по-удобнее. Комфорт, mon cher – Вам в столь юные годы не бесполезно такое узнать, заменяет известное количество напускных противоречий; совесть заменяет точно. Действию необходим мотив, борьба за справедливость и не очень. Однако же и бороться можно по-разному. Предпочтительно, спору нет, последовать рекомендации товарища животновода, но бездна устройств передачи информации едва ли позволит на текущем этапе подходящее святости отдохновение без нарочито долгоиграющих последствий. Обратить взор к единственной истине успеется, там именно ценят мнимо раскаявшихся тунеядцев: в определенном смысле куда показательнее – равно полезнее, искреннего поворота на заданное число градусов; совсем обедневшие сирым веществом им тоже ни к чему, да и что еще выкинет заново прозревший. Кающийся грешник издревле валюта, потому чем больше нагрешил, тем выше курс облигаций, а, следовательно, ценнее возвращение в лоно. Или куда скажут. Им это царствие на земле вообще ни к чему, хозяин – где бы то ни было, не променяет главенствующего положения на равноправие – чего бы то ни было.

– По-конкретнее изложите план действий, – приторно улыбнулся Антон.

– Именно. Нет и быть не может никакого плана: куда нелегкая занесет. Наш молодой еще совсем, наивный и добрый к тому же, а поляну делят известно кто. С эдакими советчиками как Вы да историк не уедешь далеко, в дураках остаться придется. Возлагал, признаюсь, надежды на Веню, только бедолага от этих собственного имени причастий сдает порядком, гормоны притихли, а с ними вместе и обида. Сейчас с ним свяжись, а вскоре, глядишь, и впрямь на всепрощение попрет: когда все меняешь на красное, отчего бы не прощать. Слеза умиления с возрастом приятнее меча и даже орала; последний дамский привет. Может ты, зверобой, что подскажешь?

– Учиться у природы.

– Слышал, слышал. Взаимодействие, принципиальный скачок. Не сожрали бы раньше. Мы-то, глядишь, и устоим, а пацана жалко.

– У пчелки. Ты с каких пор записался в филантропы?

– С тех самых. При прочих равных надо подстраховаться. Опять же не безнадежен: совершенная непригодность и неприживаемость открывает известные двери. Он беспомощен, а, значит, играть с ним, что кошке с мышкой возиться. Так пусть играют, а мы посмотрим. Аминыч, твой выход.

Сцена требует декораций. Пустота, якобы наполняемая воображением зрителя, выдает претенциозность режиссера и только: детали обстановки говорят о происходящем часто поболее самого происходящего. Веня знал, что в его чудесной стране или полюбят и прибьют, или прибьют сразу. По-другому тут не умеют, да, признаться, и не горят желанием уметь. Тогда он только еще начинал тернистый свой путь к благодарной аудитории, и хождение – не по метафизическим мукам, а по вполне осязаемому минному полю, научило его отточенной осторожности. «Не ошибается лишь тот, кто не делает резолюций», – по счастью научил однажды дядю за политурой безусловно талантливый товарищ в лампасах, польстившийся на его несовершеннолетнюю сестру. Мучимый раскаянием похмелья, заехал наутро к старшему брату «покалякать по-мужски», где и рубанул от подлечившихся щедрот правду-матку: тридцать лет беспорочной службы и блестящей карьеры на одном почти «указание руководства Вы уже имеете». А там хоть бы и сам руководство, поди подкопайся и докажи.

Сын, как это часто бывает, родился лишь через девять месяцев после зачатия, в то время как генеральская приязнь исчезла вместе с капельницей, завершившей краткий период нетрезвого увлечения. Ощутив вновь реальность происходящего, справедливо опасавшийся спиться будущий папа оценил порочность связи, родившейся за бутылкой, да и отпрыск мог выйти на свет с известными отклонениями. Однако же премиальный навык – пить в комфорте безответственности, так или иначе передал. Вениамин начал жизненный путь без шансов, жителем умирающего от безработицы поселка с оригинальными криминальными традициями. Молодые здесь косились на ментов, но в менты их не брали. Чуть позже, уже отмотав или выхаживая условный, косились окончательно. В этой чудесной среде Веня единственный не пил и не употреблял, поскольку за неимением иной ласки обожал себя до исключительности, часами порой любуясь в зеркало на довольно-таки посредственную наружность. Каждая родинка или новоявленный прыщик имели у него обязательные имя, прозвище, и общее для вселенной – по-другому себя не понимал, отчество. Иные особенно почитаемые части тела составили бы числом названий словарь какого-нибудь туземного языка: зная все наизусть, никогда не забывал и не ошибался. Испытание номер первое и заключалось в оправдании абсолютной до оскорбительного трезвости: именем отца поклявшись говорить только правду – то есть ничего определенного, он приступил к разминированию на сабантуе одноклассников.

– Накати уже, мазурик. Или не уважаешь? – обстоятельства были выбраны тщательно и отсутствие в компании дам гарантировало как минимум от одного вида агрессии.

– Не думаю, что причастен к причастию, – в тот день подавались гашиш и пиво, сочетание также не располагающее к излишней вспыльчивости.

– Ты безбожник, значит, – Малыш, здоровенный увалень без тайны, заглотил словесную наживку, подняв ставки сразу до наивысших: мог и череп проломить, но притом его убедить, значило убедить всех разом, – Пей, скотина, пока добрый, или сдохнешь тут же.

– Разве я это утверждал.

– А что ты утверждал, сволочь, – скучавшие друзья подключились к развитию сценария.

– Имеет ли смысл объяснять это в доме, где гостя знают лучше его самого. А те, кто не знают, охотно верят – опять же, не ему. Не проще ли смириться с любым о себе мнением. Которое все одно непоколебимо – в сознании тех, кто по умолчанию умнее.

Конечно, ему досталось. Благородная профессия сапера оперирует лишь да или нет, но поселковую шпану о том не предуведомили. Быстро оказавшись на полу, однако же не менее быстро понял, что избивают его не со злобы, но в порядке скорее приятельского спора, выложив оппоненту пару лишних аргументов. Всезнающего принудить стыдиться легко – стоит тому чего-нибудь впервые, хоть бы не до конца понять, и дело в шляпе. Еще получая удары в живот, Веня уже строил планы на следующую встречу.

Тех, кто станет всерьез переживать за уровень кинокритика на поисковом сервере, угадать не трудно. За радость они хотят платить – усердием молитвы да труда, или брать в долг. Им удалось освоить два полярных взгляда: мир должен мне и я должен – не миру, но его создателю. Яркие эстампы психологии: если брать, то, не стесняясь, отовсюду, если оформить вексель – то непосредственно у самого. «Всем нужно, отчаянно необходимо рассчитаться за счастье, иначе они не примут. Ничего стоящего здесь не дается просто так – говорит им весь жизненный опыт. Удивительно, как можно не заметить в детской песочнице слона: сама жизнь дается бесплатно, в силу природной способности, а часто и желания родителей». Проваливаясь под градом ударов в бессознательное, Веня прочел на полутораметровой панели послания будущего света.. Нет, Светланы: «Ванесса Паради, к которой я никогда не относилась серьезно, удивила меня».

«Зачем живет такой человек», – явилась следом чуть более авторитетная цитата, – «Зачем он мне не служит. Зачем он служит не мне», – и впрямь недурно: чем тратить силы впустую, отчего не добавить к тщеславию хотя бы одного выгодоприобретателя. С какой стороны ни посмотри, достойно, благостно и целесообразно. Дойдя, наконец, до собственной мысли, он с наслаждением отключился.

Персона основательная, несмотря на боль – впрочем, обошлось без переломов, поутру засел за бизнес-план. «Итак, более всего людям нужно, чтобы мнение их было – важно или выслушано? Предпочтительно и то, и другое; да еще оценено впридачу. Максимальным числом – кого бы то ни пришлось, и – ключевое отличие от банальности религии, здесь и сейчас. Следовательно, формируем некий обобщенный образ сообщества всех элементов – разумных животных и прочих, нам непонятных. Называем сей организм Свет – в честь прародительницы великой идеи деградации. И утверждаем, что тот способен – при желании, конечно, слышать, оценивать и, наиболее ценное, отвечать. Происходящим. Не надо неисповедимости, к чему смирение для тех, кто мнит себя всем – пусть все с ним разговаривает. С ним, и с остальными прозревшими – избранность нужна. Однако охотнее и доходчивее с тем, кто.. А вот здесь уместно оставить вопрос и того, кто станет на него – при желании, конечно, отвечать. Не советы давать, но размышлять над метаниями.. Как бы их назвать. Паства было, равноапостольный звучит длинно.. Мы. И точка – куда же без нее».

Осталось решить добавлять ли привычные страх или ужас. Веня хорошо понимал, что суть таковых есть пустота, но без пустоты той могли и его – потехи ради или какого благого дела для, удалить к чертовой матери из насущности. Мудрое папино наставление вдруг точно ударило по голове деревянным молотком – впустил интригу и облегченно вздохнул. «Ежу понятно, что от мира, который прекрасен, по меньшей мере странно ждать подлянки.. Так ведь и не с ежами дело имеем. Не нужно им этой информации». Тогда и случилось то решающее деление на себя и остальных, разве оформленное по-изящнее. В тот момент новоявленный идеолог еще понимал, что подстраивается в угоду интересам дела. Не всерьез – да надолго ли. «Да и можно ли не всерьез поверить – сработает ли. А всерьез позорище какое.. Так же верят. Вот пусть они-то и будут каждый с большой буквы: объяснить людям божественность и рассчитывать на благодарность; такие свидетели долго не живут». «Смотри выше», – будто и впрямь подсказал снова любимый, но невиданный отец и резолюции предусмотрительно не последовало.

Задача как задача – предположить, что этот – а не только мифический иной, мир несколько сложнее, чем мы его себе представляем. Другой, если так доходчивее. Где свобода – не повод для заборов. Рецепт созрел: пусть все здесь боги, но хоть один, да останется человеком. Они умеют ненавидеть, он мог только любить. Для пущей острастки стоило добавить туманности сугубо насущной – хотя бы той же Андромеды: теоретическую, но едва ли оспоримую возможность наличия в бесконечности кого-то еще. Оберните глобус двухмерным пространством – в условиях текущих расстояний наше существование за пределами атмосферы в лучшем случае не просто точка, научите задирать голову и оставьте развивать сознание до связи, занимая притом минимум площади даже в неохватном пространстве. Едва ли машет на Олимп, да много ли надо обладателю оружия, чтобы возомнить себя повелителем и громовержцем. Однако же и не без пряника. В мире, границы которого отсутствуют, логично предположить не меньшее количество энергии. Которая бы и готова посодействовать.

– Да так, – вживался астматик в образ, закуривая окровавленными губами сигарету. Зная, что от дыма станет после только хуже, да вот только лучше станет прямо сейчас, – Да так, что пенаты райские покажутся кустом придорожным.

– Отчего же лучше не становится, – ожидаемо вопрошал из зеркала сомневающийся партнер по упражнению на красноречие.

– Еще бы. Отмотай жизнь лет на тридцать и расскажи самому себе каково оно станет. Вряд ли поверишь в эдакий кайф, где у каждого желающего авто с кондиционером, а видеомагнитофон да книжный магазин и без надобности вовсе. На выпить и закусить с лихвой хватает и работяге, а уж выбор какой – закачаешься. Переносные телефоны, точно в кино – но массово, французская любовь в почете у мадмуазелей с прическами и ногтями, морду не бьют на улицах, обленились.. Перечислять устанешь.

– Это да.. – отражение явно старалось не оттенять начинающего оратора претензией на интеллект.

– Именно. Счастливее мы стали: куда там, одни проблемы нынче у каждого; хоть и в кавычках, а почище настоящих будут. Гостеприимнее – держи карман шире. Похотливее хотя бы – не до того, читай пункт первый. Радушнее – не смеши. Завистливее, злее, злопамятнее. Самомнение – выше неба; выше, верно, только тщеславие с тупостью. Каждый все знает и каждый, следовательно, прав. Как думаешь, найдется хоть одна сила, которая нам поможет. Не говоря о том, на кой мы помощь ту потратим: в лучшем случае перебьем друг друга, а заодно и все вокруг; в худшем выменяем на «количество просмотров». Так скорее уж наоборот.

Выходило пока неплохо. Лозунг, спасибо дедушке Фрейду, впервые соединившим недвусмысленной прямой догматизм и слабоумие, понеже аменцию, сформулирован был четко: всякое видение, основанное на страхе, ошибочно. Человек или критически анализирует все, или он не человек вовсе. Великая паутина – иначе трудно назвать всеохватную сеть, достойно применила уроки адептов монотеизма, добившись куда большего: усвояемости получаемой информации без участия собственного мышления. Эффективный инструмент почище священнослужителя: религиозные установки можно опровергнуть здравым смыслом, но куда труднее справиться с вооруженным опытом тысячелетий рабовладельцем, обладающим действенным механизмом превращения собственных задач и желаний в объективное мнение и потребность абсолютного большинства. Точка невозврата было уже пройдена, и Веня озадачился доступной соломкой на месте грядущей жесткой посадки.

Не менее дотошно, чем идею, требовалось проработать исполнение. Ахиллесова пята всех сколько-нибудь масштабных начинаний в сфере сознания – эгоцентризм. Учителя на сей раз требовались во множественном числе, диалог и спор назначены были в рефрен, прививающий главное: эволюцию мысли. Движение не только поступательное, но и обратное: желанная – движение есть провозвестник знания, переоценка прежних выводов, ирония, как лучшая подруга заблуждений -оказаться неправым и не первым, закономерно расширяющая границы прежде оконченного исследования. Учеба как удовольствие, а не средство достижения.

Без дискуссии результат всякого вывода может стать до смешного обратным. Когда сам Ницше десятками страниц клеймит постылых рабовладельцев от писания, не рупором столь ненавистной идеи является ли он сам. Чем более унижен бог, тем больше уважения вызывает сила: то ли всепрощения, то ли безразличия, то ли чего-то еще – лишь бы к неразумным чадам, а детали пусть будут любые. Истина повсюду и она несомненна, но не стоит принимать истерзанное невозможностью осмысления мнение за ее отражение. У природы нет законов – наличие человека тому порука, разве только рекомендации любящей матери. Текущее мышление позволило не создавать, но штамповать менее эффективные копии: аэродинамика и плавучесть не открытие, а наблюдение. Не больно-таки целесообразное сочетание ресурсов и разума, но сознание – лишь бы не поздно, откроет дорогу иную. Коль скоро обезьяне удалось совершить нечто беспрецедентное, то отчего не сделать это снова: раз оправдавший себя алгоритм – неподчинения единственной действительности, по виду, находит весьма радушный отклик. Бунт, выходит, ценнее покорности. Макака с интеллектом, может статься, окажется жизнеспособнее последнего, искренне полагающего себя самодостаточной единицей, досадно ограниченной телесной оболочкой.

Основа религии – страх конца. Бесчисленные критики ее не оставляют камня на камне от идеи бога, но ни один не соглашается на гарантированное забвение собственного «я» после смерти. Вполне логично, учитывая, что именно на осознавшей исключительность отдельной особи выстроено сознание. Лишь теоретически можно представить себе индивида, освоившего навык критического мышления, чтения, воображения и письма без малейшего представления о страхе, а именно таково поведения ребенка – воспринимающего лишь объективный опыт. Известно, что никакая прошлая боль не избавит его от жажды познания окружающего, составляющее безусловную радость. Таково же и поведение животного. Любопытство – главная страсть и двигатель природы, в том время как приспособляемость – эволюция, лишь вынужденная дань нормальному желанию: больше удовольствий и меньше огорчений путем минимальных затрат энергии. В условиях спаривания как величайшего из доступных наслаждений, вкусовых рецепторов, боли и голода для поддержания организма в дееспособном состоянии, страсть к познанию меняющегося мира остается последним доступным человеческому анализу импульсом процессов.

Образованный повзрослевший ребенок, не информированный о страхе, воспримет смерть – уж тем более естественную, как одну из составляющих. Потому что жизнь – не борьба, но игра в удовольствие, стоит только попытаться хотя бы понять собственное существование объективно. Максимально предусмотренная природой боль – несколько суток умирания от голода, в любом случае смехотворно мала сравнительно с годами жизни. В представлении человека нечто вроде часового лечения без наркоза у стоматолога в обмен на несколько месяцев абсолютного счастья. Минимально допустимая цена помощи, обслуживающая насущную необходимость поддержания жизнедеятельности и дальнейшего развития, ведь иначе безмерное наслаждение обессмыслит всякое улучшение породы и, что еще более важно, поиск новой формы. Растительный мир здесь, возможно, достиг идеала – дереву страдание никак не поможет, но животное – даже на примитивный взгляд, пока смогло объединить уже три ареала: воду, сушу и воздух.

«Чайки летят к горизонту», – куда же без досточтимого него. Обладающему словом опытному пропагандисту, как хорошо усвоено из истории, нужно только зацепиться. Бесконечно малое, необходимое и достаточное, раздуть до форм неимоверных легко – на то человеку и воображение. Само вдохновение – чистое творчество с использованием ресурсов не только знания, но и организма, маловероятно на сытый желудок и в окружении доступных сексуальных партнеров. Следовательно боль, хотя бы и вполне буквально ложка дегтя в бочке меда, элемент мизерный, да только природа едва ли разделяет теорию относительности там, где речь идет о ключевой мотивации, воспринимаемой вкупе с удовольствием бессознательно. Два неразрывных ощущения, целое, было успешно разделено словом на страх и надежду, чтобы хозяин иллюзии обрел понятие будущего – при прочих равных наивысшей вероятности комфорта и безопасности. Прозорливый адепт ударил в самую точку, закрепив за собой область а-приори сознанию недоступную. Единственную мысль о вечных муках в сочетании с надеждой на такую же радость окончательно не вытравит ничто.

Веня и не пытался, ведь борьба с иллюзией означает ее признание. К тому же представленный его глазам мир обладал полезным качеством безальтернативности. Где целые уже миллиарды богов во что-то упорно верили – и никто не догадался.

– Распространить «золотое правило» на мирвокруг, попутно ощутив конец в силу обстоятельств нормальной составляющей игры – в жизнь. Как тебе, Антон? – поинтересовался у начинающего любителя природы, собеседника и, как знать, кого еще. Последний, впрочем, являл собой классический тип современного индивидуума, то есть других не слушал. Этот хотя бы оказался достаточно вежлив, чтобы прилежно высиживать чужую реплику без «извините, я Вас перебью». Такого взять в оборот легче легкого: покуда мысль его в ожидании желанной паузы блуждает среди собственных размышлений, подсознание охотно впитывает окружающее всеми ресурсами восприятия. А уж организм-то куда могущественнее, если в одном мгновении здесь больше информации, чем – кто и когда знал больше. Тот, кто не противится чужому восприятию своей личности, открывает синергию взаимодействия.

– Что если понимание себя наблюдаемым не желание, а ощущение. Что мешает всякому организму таскать в себе и с собой всю наличествующую в искомом пространстве память. Может, без этого невозможна самая банальная моторика, не говоря обо всем остальном: мы претенциозно описали механизм работы мозга, притом не способны воспроизвести инфузорию. Если возможности разума столь сомнительны, не следует ли довериться чувственной стороне. В любом случае с точки зрения учебы разве не лучше ошибиться – но самому, чем принять на веру – хоть непосредственно истину.

– И?

– В этом мире мы знаем два состояния: внутриутробное и текущее. Где с позиции одного другое нереально, однако оба нужны и оба, очевидно, прекрасны – разве что каждый по-своему. Где переход из одного в другое, верно, ощущается плодом не иначе как тот самый конец: тужится женщина, а не младенец стремится наружу. К тому же у большинства, например в чреве у кошки, детеныши также конкурируют и борются за первенство. И самка, вероятно, уже вынашивая потомство определяется с преференциями. Обезьяны – редкий вид, лишенный подобной школы – возможно, одна из причин появления сознания именно у них. Человек, следует признать, начинает уже с ошибки: удар по заднице стимулирует изначальный глоток воздуха, заменяя первый – отчего не важнейший, опыт приспособления к неожиданно следующей действительности. В которой требуется практически одномоментно освоить навык использования генетической памяти; в крайнем случае, перебирая все варианты. Так первой эмоцией нового мира становится не радость обретения жизни заново, а боль. Как знать, не благое ли дело помощи стоит за дальнейшим препятствием мышления; да и всего человеческого. Ребенок прекрасно обучаем именно в бессознательном возрасте – не тот ли изначальный лживый урок формирует его мировоззрение: беспомощность перед неизвестным. Красоту и счастье новизны обращая в ужас, где без старшего и сильного не обойтись. Попутно забывая важное: плод в результате сам становится вселенной, родящей природой. Забывая даже происхождение того первого, до сих пор общего во всяком языке слова – звука, составленного из единственной доступной сомкнутым устам согласной и следующего затем спасительного вдоха.

Человеческие осколки, временами уже не очень вменяемые, они бессильно тянулись друг к другу будто черепки давно разбитой вазы, наивно – нет не наивно, полагая воссоединение в принципе возможным. Стоило вывалиться из сети, чтобы констатировать фатальное – и горячо желанное, отставание. Попытка остаться зрячим посреди самоуверенных слепых если и не обречена на провал, то и дивидендов тоже не обещает. Наличествовала мания большинства, элегантно управляемая единицами выгодоприобретателей. Полтора века Ницше, Фромма, Генона и прочих популярных на цитаты, но едва ли читаемых предупреждений и предсказаний изменили – а изменили ли хоть что-нибудь. Власть демоса восприимчива лишь к собственным потребностям и данайцам, их обеспечивающим – остальное ей не важно. Личность не играет роли в истории толпы. «До тех пор, пока толпа не подчинена или уничтожена», – закрепил на полях мысли Веня, прилежно выслушивая монолог животновода: прозвище ли, агентурная кличка, но «погоняло» явно прижилось.

Задача решительного сокращения народонаселения привлекала масштабностью замысла, очевидной востребованностью и относительной легкостью исполнения. Методов хватало: от банального off на кнопке вживляемого чипа до изящной проповеди об устремлении ввысь. Полировка массового сознания оголила нервы восприятия до двух охотно отзывающихся струн тщеславия и страха. Наддать им хорошие производные в виде ужаса да бога, и дело в шляпе – мировоззрение современного обитателя этносферы давно не родина Чарноты, легко умещается в банальный головной убор; даже и с запасом. Стремящийся к райским кущам – правильнее сказать кучам, увенчанный короной сознания примат едва ли понимает, что забыл. Что страстно алкаемое состояние безбрежного катарсиса может оказаться куда непривычнее перемежающихся страдания и счастья. Что он стремится обратно к растению, меж тем как природа дала ему целых четыре лапы. Тишину и вечность во сне желая заменить бодрствованием. «А хоть бы и во вне», – сделав очередную ремарку, вернулся к насущному.

Где уже вступили в законные права рыскающие всюду скептики, известные потребители легкой наживы, добытой, к тому же, чужими руками.

– Современность породила удивительный тип «успешных людей» – добивающихся успеха в первую очередь не ради удовольствия, но для того, чтобы все вокруг узнали об их вопиющей успешности. Смещение приоритетов за которое придется расплачиваться преждевременной старостью, но наша задача в другом. Если в дополнение дать теперешнему существу признание его исключительности, пусть хотя бы в виде ни к чему не обязывающего намека на превосходство за счет познания – не важно чего, важно, чтобы недоступного другим, можно им хоть торговать. Давайте начинать: организуем собрание «пробудившихся», сядем в кружок, выслушаем ахинею каждого и каждого похвалим. А дальше станем наращивать вокруг новые круги. Человек тридцать спаянных общей уверенностью довольно, чтобы свысока смотреть хоть на весь белый свет, не то, что на других «интересующихся». Сейчас уже не нужно объявлять себя лидером, достаточно стать администратором группы умных. В основу этой расширяющейся Сансары заложить коренных эгоцентриков, самовлюбленных и спесивых до недвусмысленного диагноза. Потом объясняем им элементарное – истинную высоту характеризует снисхождение равенства, и хай себе играют в «Короля Артура», – Павла, или Павлушу, как он себя ласково называл, занимали две материи: величие духа и «феминотерапия». Оба увлечения требовали средств, а доставать их желательно было без – безо всего вообще, чтобы сами собой доставались, – Ребята, хорошие мои, услышьте уже: население готовят к добровольному крепостному труду. Придет пора, объявят какой-нибудь смертельно опасный для деятельности мозга двадцать пятый кадр, отключат в терапевтических целях источники информации и, привыкший к постоянной деятельности мозг, затребует единственно доступной альтернативы – пахать всякий момент, когда не спит, ест или трахается. Отдавая добровольно и охотно весь добавочный продукт, лишь бы разрешили – мысленно поставьте здесь восклицательный знак, работать. Будущее за ручным трудом и только. Полвека объявлены величайшим технологическим прорывом, а робототехника прошла от конвеерной сварки – в другой ситуации стрельбы, до слабой имитации ходьбы: где найдется машина, что сможет подставить лестницу и взобраться по ней на препятствие высотой в несколько метров. Все это не более, чем очередной мыльный пузырь, служащий дутому развитию псевдо-экономики. Прогресс давно остановился: новейшая программа отличается от тетриса лишь большим объемом, в сути своей оставаясь примитивным двоичным кодом. Если у вас под носом миллиарды потенциальных рабов, в страшном сне не представляющих себе жизни без оков, разве умно не попытаться хотя бы их использовать раньше тех, кто назначил себя в полновластные хозяева. Им очень скоро будет все равно, кому нести – нашлось бы куда нести, осталось лишь оформить пункт приема избытков перманентной барщины.

– А как же семья, дети, – снизошел до вопроса Антон.

– Требует воспроизводства, а показатели летят вниз по касательной. Вот же наивность, в самом деле: автомат по удовлетворению сексуальных потребностей враз даст всякому неограниченный простор воображения – хоть расчленяй партнера ежедневно, надев очки да остальные сенсорные устройства. Партнеры любого вида и числа, представляющие из себя последнюю версию собственных желаний и мечтающие лишь об удовлетворении пользовательских настроений. Дети цифрового века уже не обезьяны, они и секунды не будут сомневаться выбором. У них теперь развивается не примат сознания, но примат внушения. Разве здесь не величайшая справедливость: променявший свободу на иллюзию не заслуживает ли участи инструмента на службе у более прозорливого. А там, глядишь, и направят ту силу на дело по-приличнее.

– Обеспечение более прозорливых.

– Именно, товарищ очкарик, простите Великий Вениамин, без жертвенности и аскетизма дающий многим и многим случайно, но избранным столь необходимое: центр притяжения, общность интересов и, наиболее ценное – повод для разговора без повода. Осталось Вам в себя влюбиться без памяти, и пойдет.

От эдакого дерьма впору снова стать ребенком. Спрятаться под деревом да за стеной высокой травы, чтобы не нашли взрослые, возомнившие обман предтечей победы. Здесь ничего не говорится без умысла, бессмысленное сотрясание воздуха и то создается прежде всего на пользу себе. Никакого зла на них не хватит, отвернуться и не забыть – чтобы уж точно снова не вляпаться. Тысячи лет надувательства там, где генетика и поведенческие императивы детства весьма сносно определяют предпочтения развития особи: пьяница с лопатой или копьем, ученый или педагог, талантливый бездельник-руководитель в конце концов. Естественный ход событий едва ли менее продуктивен соревнования в подлости, да только «быстрее, выше, сильнее» утвердилось прямо-таки стальным колоссом; предусмотрительно заготовленным гвоздем в крышку известного гроба.

Человек подвержен двум крайностям: великим его страхом перед лицом природы – привитой памятью подчинения, и столь же великой потребности любить – доставшейся по наследству. Потребности, что сублимируется в любую идею от преданности до ненависти, кроме самой первой. Бог в его понятии тот, кто может хоть чуть-чуть, но больше – тогда отчего не заметить вокруг мириады созданий. Способных из крупицы зерна извлечь энергию достаточную для всего необходимого и желанного. Синонимы, естественные всякому ребенку – до тех пор, покуда с настырно прививаемой преемственностью первенства не дается ему представление о личности. Сознание, уникальный инструмент связи с мирозданием, безграничностью и безвременностью сущего, обращается в безапелляционное понятие об избранности – да только у каждой твари оно очевидно по рождению. Каждая точка есть центр – в бесконечности центр всюду, надо лишь последовать логике. Мысль, даже основанная на ошибке, есть навык – осталось научиться его применять.

В этой школе не место зубрежкам и подхалимству ученика, и педагоги не ставят оценок. Здесь нет готовых решений и нет задач, благо у каждого – благо. Чтобы иметь наглость вещать о незримом «потом», неплохо бы для начала осветить будущее зачатому плоду: едва ли, так уместно ли претенциозно разъяснять объятым надуманным ужасом чадам дальнейшее; глупость, как известно, дороже всего. Да может статься кое-что по-страшнее расплаты, набившая оскомину игра во всемогущих второгодников с поправкой на первого среди равных: такое нигде не любят. Здесь обладают чем-то, не подверженным ни времени, ни массе: раз, и готово. Если только построенное на тщеславии и трусости уже не обречено. Сознание однажды помогло преодолеть примат самки, сделав носителя – чего угодно, но единственного, ей нужнее. Так не единственный ли это способ, средство и цель – появления на свет самца.

Однако не оставаться же ребенком с памятью. Эдак придется лет с восьми начинать злоупотреблять всеми доступными радостями в безуспешной попытке спастись от скуки. Глядя свысока на родителей – впрочем, случаются те, на которых по-другому и не посмотришь, оценивающе ненавидеть; успеется. Детство, увлекательная радость познания и заключаются в пустоте внутричерепного жесткого диска. И чем больше он заполняется назидательными истинами старших, избитыми постулатами о порядочности, мужественности, чести и далее по тексту несостоявшихся фантазий прошедшего, тем быстрее стареют вчерашние счастливые младенцы. Дети редко понимают, что нужнее взрослым, чем они им, хотя бы в силу неуемного желания последних таковыми беспричинно казаться.

Веня родился не без полезного навыка. Кто знает, что за наследственность или стечение обстоятельств сыграли роли, но иной мир, кроме собственного, он не воспринимал в принципе. Мнения других людей, их представления, желания и особенно просьбы звучали в его ушах назойливым птичьим щебетанием, в худшем случае обращаясь в обстоятельства, которые нельзя оказывалось игнорировать совершенно. Но и здесь изобретательность не подкачала: все, что мешало, неизбежно затягивалось, превращалось в негодность или просто ломалось. Дабы уж заключить потребление выдающимся умением, пионер исключительного самомнения усвоил как легко и безопасно ликовать, вызывая будто невольно страдания окружающих. Уж здесь пилось стоя и до дна: от легкого раздражения, переходящего в мигрень до систематического калечения близких – тех, кому пришлось верить в его нелепость, чтобы не узреть в «плоти и крови» ненасытного клопа. Венечка с прозорливостью юнца-подхалима рассчитал, что его легко раскусит и раздавит каждый, кто не знает в нем сына, мужа или отца, но и этих масок показалось для начала предостаточно. Попробовал было сыграть в друга, но сверстники, раз унюхав, всю жизнь после чуяли паразита, а дружба не родство, тут самообман без надобности.

Конечно, ему на роду было написано стать живым образом бога или еще какого олицетворения безгрешного всемогуществом любви чада. Вениамин отказывался понимать отчего всему и всем не полюбить его целиком и разом в силу одного лишь наличия, и вопиющая эта несправедливость наполняла его до краев такой лютой ненавистью, что меркли забитые до отказа предприимчивым ужасом застенки исторических процессов от великого переселения народов до социалистического гуманизма. Уверенность в наличии постулатов, большей частью воспринятых, но и собственного производства, актуальных на всю расстилающуюся жизнь, а, пожалуй, и дальше – в виде ли потомков или еще каком, свойственна.. Свойственна.

«Приступать лучше все же с ментальности», – раздумывал взрослеющий ребенок, углубляясь в исторический экскурс. Сидя на горлышке транзитного пути аж до самой Персии, наш тучный предок, не переутомляясь, гнал вниз по течению пушнину, которой навалом чуть не до сих пор, будучи притом в состоянии перекрыть водную артерию, связав вместе несколько еловых стволов. При желании, конечно, и за отсутствие такового, надо понимать, предприимчивому бандиту платили известную пошлину. Нацию создала конструктивная лень, и она же гнала ее на восток, подальше от центральной власти, неизбежной ответственности безответственных поборов. Ближе к самобранке природы. Стоило отхапать кусок Евразии, чтобы прийти к труду ради труда. Современность превратила мужика в неутомимого деятеля, слабо понимающего зачем, и тем решительнее бегущего от вопроса, охотно вооружившись мотокосой. Ровнять траву не имея скотины, чтобы непременно «как у людей» или – без или. «Победит в этой гонке тот, кто отключится от сети», – размышлял Веня, – «Остановится и плюнет на выдуманный мир, обратившись к настоящему. Кошка не думает о кормовой базе для потомства, но радуется любви алкающим существом. Жизнь осмыслена ли там, где энергия нацелена на грядущее: миф о действительности, которая, возможно, наступит. Ловушка паука, известного поклонника сытой праздности».

Итого авторитетов среди собственного вида не прослеживалось, а богатый груз прошлого не очень полезен среди тех, для кого усвоенное под видом собственного мнение – единственная объективная реальность. Люди перестали спорить в классическом смысле слова: или соревнование в перебивание друг друга, или ученик и учитель. Последний, как правило, на далеком и близком экране: подсознание двуногих воспринимает образ лучше реальности – попробуй иначе после тысячелетий поклонения ему. «Их коммуникация вне взаимосвязи: один тянет, другой упирается», – дабы отмежеваться, следовало зацепиться за нечто конкретное, – «Именно. Овод питается кровью коровы – отчего-то не нашлось для нее у столь предусмотрительной генетики хвоста по-длиннее, притом обладая с высоты полета куда большей информацией о пастбищах и других мигрирующих стадах. Разве при прочих равных кровопиец не заинтересован в.. Процветании источника питания, так сказать. Лучшая воздушная разведка ценой.. окупится сторицей. И никаких аэропланов изобретать не нужно. Да, они умнее». – резюмировал Веня и поднял прикованный к земле взгляд.

Рыба ловится или вчера, или завтра. Королева-мать не спеша осматривала владения. Группа знакомых двуногих и старший сын – черный, с заплывшими кровью глазами. Памяти нет, картинка просто перемещается, оставляя нужное.. просто оставляя. Не сквозь урну же протискиваться интеллигентной.. как вы ее назвали. Дети слабых ее пока слышали. Такую синхронизацию трудно разрушить даже самому, но по мере взросления им удавалось и это. После подавай упущенную романтику забытой влюбленности, раскаяние и не находящую приложения готовность – жить. Едва ли понимая, что здесь так называется. Впрочем, Королева-мать привыкла все контролировать. Безудержные порывы, названные инстинкты, все. Она здесь, а мы только погулять вышли. Самоуверенное дурачье, возомнившее себя.. чем. Женщины, и те лишили их радости, так они решили ее привозить. Разворачивая, точно подарок на рождество, предвидеть и не разочароваться – чего бы ни стоило, лишь бы сохранить свободу. В сослагательном наклонении, да не потерять. Смотреть и видеть, жить и дышать. Танцы еще продолжались: выцветшая арена недропользователей естества и он – резкий на четыре точки взмах, будто крыльями; беспросветная тяга деятельности их занимала: делать, чтобы делать – чтобы жить.. как вы ее называли. Что вы знаете о мире, странные существа, обвешанные мусором памяти. Жалкие, беспечные дети – в семье, которая не прощает, но думает. Обезьяна могла бы прочувствовать новую химию там, где им, самкам, должно быть интересно. В благодарность – все, в презрении – что. Избитое слово красота. Вопросительный знак или иже. Тут связь, как вы говорите, железная: не важно, кто с чем приходит, его только дело. К счастью; приходит. К чему сочинять себе бога, если есть кого любить.

Что они находят в этой извечной войне – по мнимому признанию. Что за наркотик извечного действия, об'ятый пламенем мыслительного процесса; насыщенно тут живут таксист и барабанщик. Им бы найти свое призвание – хоть каждому, но милее пятиться вперёд. С женщинами не прогадать, но что здесь женщина, претензия на атрибут тысячелетней давности; уже и язык их сублимирует память. Учатся плавать, всерьез полагая, будто дело в одном обучении; навык бесконечности тела отдавая во имя опыта двух поколений. Наилучший способ выживания – занять пустующую нишу, спросите у пищевой цепи. Тут сеть уже расставлена: рыба или вчера, или завтра. Кошка останется кошкой даже и прикинувшись кем-то еще. Исполняя ритуал буквально, точно натягивая на себя горы мусора, что младшие так любят; им переодевание невдомёк. Почтение паукам и мухам.

«Перкеле. Они рулят. И ортодоксы для мужского генефонда у них припасены, и международный язык, переходящий в символы, и подведомственное население – в упоительном стремлении обратить работу в единственное счастье; а всего-то нужно догадаться ее уважать. Не стремиться победить – играть с ней: или мало игрушек она надарила. Поговори с ней – со старшими пообщаться завсегда в радость: отчего бы с тем самым упоением не закурить». Умные люди твердят, будто табак убивает, сокращая ради спасения здоровья рекламные бюджеты до нуля; и не поспоришь.

Разговор и простой и трудный: простота от нее, остальное как получится. Все лучше, чем прожить жизнь, его не заметив. Отрицая очевидное во благо – кому угодно, только не себе. Оставить надежду и веру, вернуться к сомнению – познанию. «No good start the dance», искаженная отсутствием точки цитата, так ведь не к спеху. Вопрос оставался: построенное на чем пришлось, на естественном желании избежать боли, под видом страха и превращенном в сознание; да сознание, похоже, из него же и родилось. Безо всякой первичности, не курица и не яйцо: случайность, усвоенная безнадежным – с обновленным рационом. Который, если и не первый, то все одно источник – информации. Единственная созданная, лишняя здравому смыслу, самой природе, эмоция, добавленная в животное нецелесообразность, давшая плод. Из ничего: разве мы еще не проходили, обосновавшись – где. Что это, как, когда и зачем. Шутка ли. Плодить иллюзию, а все равно же плодить.

Королева-мать едва взглянула, пресыщенно отвернувшись от бесплотных попыток. Не сказать, чтобы совсем скучно, но запахи и цвета знакомые. Томится и рвется, но что – куда уж им понять старших. Маяк, впрочем, оставила – то ли удивиться, то ли посмеяться, какая разница. Довольный Веня подобоченился бы, да все никак не выучил слово. Серая властительница туманного альбиона, оставив черного наблюдать, вернулась к детям.

Выслушав заезженную пластинку грехопадения, все-таки самец, как смог успокоил потерявшегося дурака. Благодарность непонимания блеснула в прослезившемся двуногом, разродившись хоть чем-то стоящим: к очевидному «не бояться смерти» прибавилось «но ее и не искать». Черный сам еще был молодой, и потому оставил безразличие: игра, так игра – поглядим, а сделать завсегда успеем. Привычка страдать разовьется рано или поздно в неосознанную потребность его искать, причиняя страдание, в потребность ненавидеть; да только где им такое понять. Улыбнулся заметно повеселевшему – и впрямь пациенту. «Не лезь к людям», – рыкнув напоследок, отправился докладывать обстановку. Разговор честный: или сожрут, или примут – сила здесь не препятствует, но помогает.

Осталось решить, за что зацепиться в мире людей. Суть всякой монотеистической религии в буддизме: иудаизм направил знание на процветание одного народа, христианство – вера одного человека, ислам – попытка применить природу в сознании людей. Всюду, однако, предприимчивые доброхоты монополизировали понятие истины, встав на горлышке того самого транзита: хочешь гармонии – заслужи, заплати, заработай. Наше присутствие здесь – величайшая тайна бытия, становится разменной монетой страха перед – чем придется. Достаточно одной только точки, мимолетного прикосновения – чужого слова, дабы навсегда закрепиться: понятие, созданное из ничего, автохтонно, значит жизнеспособнее материального восприятия, хотя бы и основанного на самой жизни. Как поется в песне, «тайна случилась ночью», раз научившись монетизировать навык и ощутив доступность дивидендов наследственной передачи, обезьяна нарушила правило естественного отбора, успешно отторгнув себя от эволюции вида. С этого момента человек становился только слабее, отдав воспроизводство на волю созданных обстоятельств, разменяв качество на количество – распространение по ойкумене. Природа не препятствовала и не препятствует – в бесконечности любое происходящее, как ни крути, есть ничто. Преступление без наказания. Весь так называемый прогресс – не более, чем далекое от оригинала синтезирование природных процессов, одна только мысль ставит знак вопроса против оправданности человеческого существования. Все то же посредственное исполнение наличествующей способности к коммуникации, покуда развлекающее Королеву-мать. К чему пришли – к тому пришли.

Мир образов предвестник животного, мы только все усложнили. Его воображение буквально, рождается безошибочной структурой организма, нацеленного на удовольствие. Практика существования здесь – уже в двух ипостасях, внутриутробном и текущем, недвусмысленно демонстрирует динамику. Кому-то мало. Кому-то мяу: чудесное и настоящее синонимы. Воображение или память; или без или.

Королева-мать улыбнулась. Был здесь один, любил женщин, трескал винище да болтал с похмелья: наш человек. Найти ту, что не полюбит зверя с большой буквы – поищите. «Здравствуйте», – а зовут меня Вениамин, жалкое прозвище имени, оставшаяся за скобками повествования личность. Раз уже сами вырыли себе яму – добро пожаловать. «Избавить от скуки, и получится». Сознание в нынешней его форме сконцентрировано лишь на себе, иной причины существования и действия не видит, раз не удосуживается поберечь хотя бы текущий носитель. Все для него, оставляя телу необходимый минимум – лишь бы работало, поведенческий императив вируса, не уничтожающего источник совершенно. Хотя и способный переждать практически что угодно в анабиозе, эффективно поддерживает в популяции жизнеспособность. И не только: в средневековой Европе чуть не каждая эпидемия чумы уносила больше половины населения, оставляя.. Тех, кто вскоре, сев на что придется, отправился за моря устанавливать гегемонию суперэтноса длиной уже более, чем в половину тысячелетия. Достигшего именно сейчас настоящего могущества: не завоевания, но информации.

Вселенная обладает системой мгновенной связи, перемещаться в столь насыщенной сети одно удовольствие. А то и просто находиться – хоть повсеместно, дожидаясь слабого – или подходящего, организма, в котором можно развиться до полноценного хозяина всей особи и вида. Нормальная эволюция – использовать что-то, подверженное воспроизводству. Как и по какой кривой пойдет дело в таком случае не важно. Ничего становится не важно, кроме наращивания популяции носителей; мотивацию подкинут. Организм выживает в образовавшейся данности, подстраивая тело и моторику под новую действительность, но до последнего сохраняя в себе личность: ложный ему язык наименований, а вместе с ним мысль не становятся наследственным навыком, но прививаются искусственно, помимо желания ребенка. Утопающий спасает сам себя, сознанию не принципиальны продолжительность и качество жизни, ему нужно лекарство от скуки, и тело отвечает: говорит, как умеет. Гормональная бедность похмелья, депрессии и, конечно, галлюцинации – воображение от природы.

Сознание тоже не дремлет, осваивает доступные ресурсы, прививая новому поколению безальтернативную общность интересов, новую моторику коммуникации. Еще немного, и младенец осознает девайс раньше – а то и вместо, матери, передав эстафету следующему поколению. Как только мысль сделается самодостаточным навыком, она направит всю доступную энергию и ресурсы на дальнейшее распространение, некий решительный скачок за пределы – планеты ли.. за пределы. Для нее наш общий дом лишь остановка в ожидании автобуса, чье расписание – так или иначе, всегда наступает. Противоборство без шансов, остается сделаться вирусу нужным: не откопать новые источники, это он сделает и сам, но предложить альтернативу.

Быть воспитанным обществом, где образование и эрудиция значительнее туго набитых карманов, и оказаться там, где передумали.. Попав в некомфортную среду организм приспосабливается, но мысль очевидно обладает возможностью – пусть не к созиданию, но к созданию. Какому сытому, окруженному самками коту будет небезразлично все остальное, человеку же рассказать о том окружающим подчас много приятнее наслаждения заодно с тем самым всем остальным. Обладая инструментом, успешно противоречащим собственной природе, отчего не дать ей его в руки, и пусть пошарудит всласть кочергой, распалит огонь. Все, что когда-либо было создано словом, следовательно словом можно и разрушить, сровнять до основания и хоть выкинуть начисто первопричину, оставив приятные дивиденды творчества. Осознание естественного несомненного факта: возможности, а то и вовсе предопределенности, всякого говорящего ошибаться в действиях и суждениях, примитивное донельзя «right is not always right», избавит от зависимости памяти, превратив ее из бича свободы в источник – кому чего потребно.

Рассуждая в доступных дефинициях без обязательств, Веня определил мысль как существо или субстанцию женского начала, разом изобразив мечту – ее, которая не обманет. Какая порядочная история обходится без женщины. Зверь ощущает чувство вины за насилие над собственной природой, нужно лишь усомниться в том, как ему объяснили понятие совести. Обратиться к фактам, а не к мнениям. Особенно, если фактов довольно. Парадокс сознания отчего не услышать парадоксом восприятия.

Она. Плохо скрытый лейтмотив действия, цель и средство, радость и печаль. Юная или не очень, но непременно желанная, в крайнем случае хотя бы привлекательная. Назови ее тысячу раз посредственной, да попытайся остаться в стороне. Мерило и предел бесчисленных представлений от фантазии до неизбежности, ключевой элемент присутствия, странная, едва ли объяснимая сущность. Загадка и тайна величиной в действительность, муза и подруга, мать и любовница, наслаждение боли и боль наслаждения. Каждая вторая, если верить приблизительно безгрешной статистике, и каждая первая, если приглядеться внимательнее. Знает, может и хочет, но отчего-то скрывает порывы за мнимым безразличием некоронованной богини. Умеет. Ласково направлять и мягко править средством – от передвижения до удовольствия, подчас объединяя в одно, но чаще разумно оставляя каждому означенный удел. Улыбается, играя детскими страхами, а после превращая их в ужас. Живет, спокойно заключая в себе извечный смысл, чувствует причастность и не сомневается, расшатывая по необходимости любые устои одним только взглядом. С ней может быть по-разному, да без нее-то вовсе никак. Истинная властительница воображения, с которой не поспоришь.

Веня поспорил. Исполняя, надо полагать, хорошо известную скрипку пресыщенности, как оказалось – ее пресыщенности. Нет в мире силы, способной ее заменить, не можно и не нужно, но впитанная с детством страсть ненавидеть дает плоды. Такова уж заботливо описанная, проклятая, оплеванная, изнасилованная наша действительность – от мировоззрения до климата, что в ней не получается иначе. Страна под названием чистилище, где всякому уготовано страдать по праву рождения, покуда – осталось найти куда. Технически просто – живут же люди, но практически неосуществимо целое тысячелетие, достойная задача уже тем, что невыполнимая. Приведите миллионы доводов, остановите каждого и растолкуйте чересчур ясное, они – не поймут. Долго копаясь в напластованиях испражнений ищите, да не обрящете – здесь все давно решили; ретроградный меркурий в помощь. Завсегда найдут на бескрайних просторах суши почему нет, прожуют, выплюнут и отринут хоть здравый смысл, чтобы гордо возвестить: мы другие. Какие другие и к кому обращен самонадеянный возглас не спрашивай, тут предпочитают ответы без вопросов.

Все же идем далее. Для каждого авторитет он сам, таково наследие и оно же условие сознания, да что за странный мазохизм правит бал на его родине, где кража и удачное предательство означают предприимчивость и смекалку. Стремление к достижению возможно, но счастливым человек не может быть покуда генетика, природа, планета – назовите как угодно, не сочтет мысль навыком, достойным передачи по наследству. Если только не родится прежде пронзительное ощущение счастья – когда лучшей прожитой жизни не можешь и представить, да только хочется выть: абсурден не мир, абсурдны в нем мы. Покуда организм не ощутит полезность взаимодействия с вирусом, он не научит счастью – как восприятию, состоянию, всему. Что если сознание – не наша прерогатива и уж тем более не авторство, а только одна из видовых форм. И повсеместно звучащие размышления на тему лишь попытка находчивых трубадуров монетизировать слово в авторитет его носителя, в сытость и праздность, в бескорыстную симпатию тех, без кого не обходился еще ни один пророк или философ, в максимум наслаждения. Объяви всемогущим, богом, дьяволом, слугой, наместником, хозяином или сущим – кобеля в себе не спрячешь: она знает. Среди напластований уродливой мудрости найдется ли хоть одна, которая сомневается. За мишурой открытий, образов и познаний – естественный ужас самца: отсутствие самки. Так уж вышло – все здесь для нее: банально, но неизбежно; в ее мире.

«Однако», – Веня стер со лба проступивший пот, задумавшись, стоит ли выдумывать очередную фантасмагорию: жалкую ширму обмана, прикрывающего истину. Создавать декорации и ноты в очередной нелепой попытке ее веселить. «Сука – больше, чем богиня». Последнее есть слово, да первое-то суть. Отчего человек столь уверен, что его восприятие, вплоть до себя самого, отражает действительность – хотя бы только наследственных признаков. Коль скоро сознание успешно сосуществует с организмом, который в основе своей все же остается животным, то образы и подавно животное способно таскать. При прочих равных вороне или кошке удобнее в глазах наиболее опасного хищника ассоциироваться с некоей высшей силой, являющейся источником главного страха. Если яркому персонажу верят охотнее, чем автору, то разве не объясняет это подсознательную тягу к непременным откровениям свыше, в которую проводнику высшей, соответственно, воли, удобнее верить и самому. Коль скоро тем надежнее достигается эффект, а с ним и благополучие.

«Формируем базис», – смачно поковырявшись в носу, Вениамин приступил. «Страх смерти понятие выдуманное, жизнь – детская игра, человек есть самец с вирусом сознания, самка – вселенная сама по себе». Толку от этого, впрочем, мало, нужно было зерно, которое даст всходы и возможность осмыслить самостоятельно простейший факт: есть исполненная любви природа – мир, который старше и мудрее, и напичканные чужой мотивацией образы – таких же, как и сам, неучей, возомнивших себя: то есть отказавшихся от себя. «А отказавшихся ли», – стоило поспорить, ведь раз всякое действие мужчины обусловлено внутривидовой конкуренцией, то надо смотреть на конкретный результат, а не бравировать словами. При прочих равных оказаться святым или пророком комфортнее, чем не оказаться.

Присутствие синоним смысла – наследство животного, чьи поступки вызваны удовольствием или необходимостью. Сколько их было, возделанных людской жадностью, утверждавших очевидное: жизнь прекрасна, и так уж вышло, что мы можем сделать ее не хуже. Опустивших руки, наложивших руки на себя помощью единственного отправившегося следом друга в нелепой попытке не объяснить уже – показать, или спрятавшихся за стеной убийственного юмора. Если однажды утром вместо небосвода явится надпись на всех языках «вы дебилы», то станем сегодня праздновать, завтра бояться, послезавтра объявим массовой галлюцинацией, забудем и вернемся к будням всезнающих. Тупиковая ветвь или неудавшийся эксперимент, подходящий к концу на пике возможного развития: освоить счастье наслаждения без последствий, захлебнувшись в отголосках чужой предприимчивости.

Не покидало странное ощущение, будто мы проходили уже этот путь – не в воображении затаившихся смыслов, а буквально, раз за разом, вид за видом. Исключительное по силе знание: чувственное, разумное – любое, понимание сопричастности чему-то необъяснимо великому, бесконечному, любящему обернулось подлогом. «Наше присутствие здесь смысла не имеет – и все же мы здесь. Уже неплохо». С волками жить – отчего бы не общаться.

Все актуальные проблемы вида давно упираются в перенаселение, но именно сейчас деторождение перестало быть неизбежным следствием доступного удовольствия вкупе с разумным желанием обеспечить себя бесплатной рабочей силой, а в перспективе и сердобольной компанией на добрую старость. Остался эффективный миф о страхе, неприятие факта смерти и все доступные меры, чтобы как-то задержаться, «продолжив род». Дети современности приносят родителям унизительно мало радости сравнительно с хлопотами по их воспитанию и содержанию – процесс, растянувшийся уже на четверть века и более.

«Идея есть вирус, существующий за счет носителя, но притом щедро кормящий и автора», – Веня тяжело задышал, – «Отчего не взять за идею очевидность, запрещенную к пониманию усилиями множества бенефициаров собственной версии происходящего. Глядишь, и ужас действия ради действия перестанет насиловать ойкумену миллиардами оболваненных исполнителей. Ведь преодолеть любое понятие – что бы за ним ни стояло, на деле не сложнее, чем бросить курить. Инструмент в наличии – слово. Притом соотношение последователей услышанных и записанных притч здесь один к бесконечности. Пусть на языке и в стране с максимально известным количеством гласных, негласных – уже почти согласных, запретов, но наиболее эффективный способ освоить непривычное пространство – начать в нем тонуть. Коль скоро законодатели собственных мод сделали неприличным само название приятнейшего из занятий, не начать ли с того, чтобы признать безусловно прекрасным всякую интерпретацию любви по взаимному согласию. Восхищаться, а не замалчивать желания, находящие отклик. Правда для этого нужно договориться с теми, ради обладания которыми самцу пришлось забыть свою природу. А раз такое невозможно, то научиться их правде. Напомнив себе, как был рожден самкой, чтобы стать ей более нужной, чем – все остальное. Вспомнить, что был создан для себя», – с наслаждением затянулся сигаретой.

Не дарить, но любить, значит видеть. Захлебываясь в море лжи, научиться там плавать, оставаясь собой. Нет никакого мужского начала, есть женщина в ипостасях победителя и награды. Коих заметно поровну, да только награде довольно и одного, а победителю едва ли хватит любой орденской планки. Мнимое равенство, создающее жесточайшую конкуренцию. Отчего не освоить третье – четвертое, если быть точнее. Запоминающийся образ уличного кота, процветающего среди сытых домашних собратьев – не великими навыками завоевателя, но всего лишь сохранившего данное от природы. Чтобы получить, не надо стремиться – раз уже есть кому.

Волнующие перипетии русского характера, как знать, не обусловлены ли сменой климата от испепеляющей жары до убийственного холода. Где после зимы, однако, все же придет лето. Не оттого ли столь естественно приживаются здесь наркотические средства всех мастей, охотно вписываясь в парадигму существования, основанную на презрении к жизни: терять здесь и впрямь особенно нечего. Молодость и красота слишком явно приходящие, за ними следуют тоска и поиски навящевой идеи возврата к единственному мгновению, когда погода оставалась еще аккомпанементом, но не лейтмотивом. Безудержные всплески счастья, нивелирующие суть, жадно расходуются на запись в дневнике сознания, поддерживающую оставшиеся годы. Безрадостный принудительный труд охотно меняется на всякую возможность освежить неподдающуюся коросту восприятия – мы за ценой не постоим. Любая возможность хоть последней, но вспышки костенеющей страсти обречена на успех даже и в обществе относительного благополучия – тысячу лет генетического опыта не заменишь поколением случайной сытости. Коктейль из безответственного куража и слепой ненависти подхватит и самых вдумчивых, ведь что есть годы сознания перед веками предков, бесславно прождавших наступления известного момента. Повышение ставки не только желательно, но необходимо: национальный императив требует осязаемых шансов не дожить до холодов, а если и дожить, то после непременного кошмара бойни, когда доволен лишь тем, что остался. Февральская революция в семнадцатом закончилась весной сносным компромиссом перед лицом наступающего тепла; в октябре надеяться было уже не на что. Весеннее солнце хочется сначала отгулять, промозглой предшественницей томительного одиночества вынужденного сидельца не хочется уже ничего.

Главный поборник деспотии интуитивно насытил зиму множеством всенародных – от слова религиозных, почти обязательных праздников: от даты к дате происходящее не носит отпечатка фатальности. Союз восхвалял Новый Год, действительность оставила обывателя один на один с ужасом неизбежности. Осенью восемьсот двенадцатого дубина крестьянской войны обращается на свободолюбивых оккупантов, следующее увядание регистрирует опасно рекордное количество восстаний обманутых крепостных – опыт приятно деятельного массового гуляния вопреки погоде сказывается. Дать дуба, точно улететь в теплые края перелетной птице, не то же, что лезть на пулеметы, едва отсидев долгие месяцы в заточении. Трагедия, что ирония хорошего анекдота: женщину, как всякую силу, губит излишняя самоуверенность почивателя на лаврах. Заглядывая в пропасть очередного халифата, она видит там критский период греческой истории, не замечая наголову разбитой античности. Нерушимое здание благополучия развалится от одной порядочной оплеухи: осень победила тысячелетний миф о боге, отказавшись от загробной жизни – ей ли не совладать. Может, всего-то и нужно – жить в мире слов без суда и обиды; хотя бы только своем. Да сколько там, этой зимы – сомнение и свобода не синонимы ли счастья; слышать и слушать не одно и то же ли. Русская красавица соткала зеленое знамя – привет младшей сестры и хороший повод бросить пить. Такой юмор.

В допетровское время острог был крепостью, но не тюрьмой. Застенки имелись, случалось женщине и попасть в монастырь, а все же по владимирскому тракту не шли день и ночь заключенные. Наказание – смерть или увечье, как могло копировало законы природы, где встреча с сильным хищником чревата последствиями. Естественный ход вещей породил и укрепил на южных границах казачество, которое медленно, но верно возвращало и укрепляло исконные земли. Без разорительно дорогостоящих походов, война там была удалью и развлечением, кормила сама себя. Сотни лет спустя, точно некогда скифы, возвращались свободные люди к жизни. Хоругви новые, да суть прежняя.

Странная мысль, когда, снова перебирая желающими отняться ногами, идешь по просыпающемуся лесу навстречу. «А все же сдюжил», – споткнувшись, припомнил товарищ гвардии комиссар, ощутил во рту неприятно теплое от внутреннего кармана железо, усмехнулся понимающе – не надо оваций, сделал. «Коллекционная вещь», – пронеслось в ответ на щелчок, пронеслось и затихло.

Стоило оглядеться по сторонам. Слабо знакомый с особенностями процесса, открыл зажмуренные в страхе глаза. «Глазали», но позор окончательной трусости, столь долго, хотя далеко не успешно, отравлявшей жизнь, вышел на первый план. На земле не распласталось бездыханное тело, камера последнего вздоха не ужасала темнотой, она же не поднималась вверх над картиной, да и все вокруг отдавало знакомыми запахами. Пересчитал оставшееся в магазине, нервно сжатые губы выдавили: «Память», – кто бы знал, что следовало заранее пересчитать. Нажимать снова не нашлось уже ни сил, ни желания. Облокотившись на подвернувшийся ствол медленно сполз вниз, шаря взглядом левее. Подгнившая осенняя листва ответила многоточием, дала о себе знать знать усталость: «Вот же глупость», – пробормотав зачем-то дважды, уронил голову на грудь и задремал.

Удивительны возможности организма – сон впервые проходил по желанному сценарию. Хотеть не получалось, но мираж настойчиво двигался по кривой привычных удовольствий: меньше мистики, больше дела. Мир стал тем же, но другим. Вопроса «зачем» в нем не было – раз есть движение, нет и вопросов. А вопросов накопилось.

– Ты кто, – предсказуемый первый при резкой смене обстоятельств и собеседника.

– Кот в пальто, – и точно, что-то кошачье сразу показалось, – Ты сюда сам?

– То есть?

– Ты ведь понял, о чем вопрос, но не уверен, потому и лепишь. Кончай с этим, все ты знаешь и понимаешь сразу и не ошибаешься никогда.

– Не сам, – лишь бы отвязаться бросил Веня, окунувшись в благостное понимание собственной исключительности. Приятно было осознать, что его претензия оказалась небезосновательной. Все знать и понимать, это, знаете ли..

– Может каждый, – на лице у кота, читающего мысли, должно бы отразиться превосходство, злорадство там или – но лицо символизировало исключительную будничность, – Ага, происходящего. Привыкай, Феня, лепить из митры гонорею.

– Простите? – Вениамин редко страдал бесстрашием.

– Прощаю.

– Меня зовут..

– А меня – Коневод Ахромтович Васютин. Ты, давай, говорю, кончай трындеть и начинай слушать. С прибытием.

– Куда?

– Лять, куда вы все стремитесь, туда и с прибытием. Добро, на хер, пожаловать. Или недоволен?

– Отнюдь, ну что вы, разве представлял себе несколько иначе, чуть культурнее, может быть.

– Из-за вас, культурных б.., хорошо, людей и случился этот бардак. Потому набор обслуживающего шаражку персонала исключительно по анкетным данным: чтобы ни одной, мать ее, книги и в руках не держали. Ты держал?

– Было дело, не так, прямо, знаете, не вынимая, но заходами.

– Заходами, – передразнил – кто-то.., – А нужно, чтобы вообще – швах. Ни грамма в рот, ни сантиметра – сам понимать должен. А то наворочают делов, интеллектуалы, понимаешь, а разгребать простому трудовому народу, – Веня будто инстинктивно приподнял в изумлении брови, – И, работаем, товарищ: что называется, по одной. Быстро осваиваешься: пролетарий, надо думать, не про меня. Хотя на старости лет, вот, занесло на проходную посидеть.

– И куда ведет.. путь.

– Забздел – то-то же. Путепровод – через провод, ведет на это самое. А я, значит, на ответственной должности восседаючи, вахтирую.

– Мои повторные извинения, эта треклятая исписанная бумага, которую использовал не по единственно подходящему назначению, совершенно – так сказать, затуманила, мой словарный запас: что есть «вахтирую»?

– Сижу. Ты не бзди, разберемся.

– В чем, – перешел на шепот Веня.

– Именно: в сути. Происхождения – смерил взглядом портного, – Не наблюдаю.

– Не понял.

– Чего б ты понял, гильдербрант херов.

– Как?

– Да заходил тут один, – вахтер вдруг заметно подобрел, – Гляди, объясняю на пальцах. Ты ж обезьяний, так. А, к чему, спрашивается, на раз-два и до семи там, помнишь, целую неделю колупались. Понял?

– Неужто, – Веню обдало жаром, – Истина..

– Вот, – ткнув пальцем, для верности забежал даже в будку с окошком, которой, вроде, и не было, но чувствовалось, что она точно была, – Вот из-за вас, словоблудов, и заварилась вся ента каша: поди расхлебай. Помощником председателя по выезду будешь, – он достал листок бумаги, поставил на нем точку и рядом внушительного вида печать, – Проходи.

– Куда?

– Туда, – и вахтер демонстративно раскрыл газету. Бросилось в глаза заглавие: «Исполнение полноты ясности».

– В пространство? – несмелая попытка вернуть угасающий диалог.

– Ага. Без «т», – и хитрый кот закрылся доступным агитпропом.

– Удостоверение, – вяло поинтересовался следующий, визировал бумагу новой точкой и молча указал направление, – Шесть ступеней посвящения прошел?

– Каких?

– Вопросы тут не задают, – грозно нахмурил брови стражник, – Да я и сам не в курсе: есть инструкция. Так как?

– По-видимому.

– Точнее.

– Да.

– Славно. Теперь расскажи каких, – чутьем Веня уловил здесь праздный вопрос скучающего на однообразной работе служаки.

– Родился, заговорил, замолчал, родился, устал, оказался здесь.

– Занятно. Чем докажешь, – Веня почесал макушку, приготовившись увещевать, – Принято. Документы при себе есть еще?

– Проверю, – демонстративно пошарив в карманах, обнаружил там кусок мыла.

– Вещь в хозяйстве не бесполезная, – наставительно изрек служитель, выставив раскрытую ладонь; пришлось подчиниться. Откусив кусочек и тщательно прожевав, вернул просиявшему обладателю, – Цели и задачи?

– Согласно предписанию, – уловив естественную модель поведения, ткнул пальцем в пропуск, – Помощник председателя..

– Знаю, – поморщился стражник, – Развелось вас. Готовность к командировкам? – проглотив слюну, Веня кивнул, – Карьерные предпочтения?

– Соотносительно приоритетов и текущей ситуации.

– Ясно, запишем: песок. Жизненная позиция?

– Разобраться бы сначала..

– Достаточно, ехал Грека через реку. Оксюморон, – удивила правильная постановка ударения, – Удовлетворение испытываешь?

– Скажите, а какова цель.. опроса?

– Ты спешишь?

– Нет.

– То-то. Возвращаюсь к предыдущему заявлению.

– Пока не то, чтобы.

– Дышишь?

– Есть немного.

– Так и запишем: утвердительно. Определение слова ужас?

– Наблюдал.

– Где, когда и при каких обстоятельствах?

– Наблюдаю, – поправился Веня.

– То-то же.

Холод помогает. Утренний туман вывел из оцепенения дремоты, улыбнулся и напомнил о грядущем тепле. Дело спорилось. «Не стоит путать желания с привычками, праздность с действием», – непривычно спокойно мысль блуждала в мозгу. Отчего-то сделалась небезразлична судьба столь трепетно презираемых до тех пор баб. «И ведь недолго им осталось: за ИКО недолго и до инкубатора, а семя попробуй синтезируй. Закроют по домам, под лавку загонят, сделают бесплатной наложницей и прислугой, но уже навечно – на срок действия человечества, то есть. Вот же глупость: хранить в темноте алмаз, что способен осчастливить всякого – надо лишь научиться любить, иначе радоваться радости. Любой – или это уже ее любовь, иначе сублимация рабовладельца. Впрочем, спешить с выводами или, тем паче, действием, не хотелось: как хорошо известно – стало только что, азарт оттеняет удовольствия игры. Наконец-то стало кого и кем – восхищаться и обожать без знакомого, но далекого уже подвоха. Улыбаться искренне, не впутываясь в хитросплетения чужих хитросплетений, находя отзвук в каждом бездонном мгновении. Когда в одном усердно ползущем насекомом смысла больше, чем в избитом тысячелетиями понятии смысла. Оставив надуманность образов, согласно обратиться к прекрасному.

Суть российской действительности в погонах. Доценту, майору, завкафедрой, вертухаю, заслуженному – два раза «ку». Совесть есть любовь, но не наоборот. Странное подергивание действительности, иными принимаемое за кошмар, но кошмар им только снится. «Есть тут кто», – спросил и ответил; понял и замолчал. Не просто очнуться после долгого сна; не проще, чем вообще не очнуться. «Странно понимать, что больше от тебя ничего не зависит, когда все зависит от тебя. Они помогут – они семья. Странно – то есть не странно, но зачем – не понимать или жить». Сумятица разбуженных мыслей отдавала словоблудием типичного похмелья.

Вспорхнув, красавица-сорока унесла в клюве идею бога: «Или придется отказать им в личности, характере, индивидуальности – во всем». «Не ищи в женщине того, что в ней нет», – ответно протрещала напоследок, помахав волшебным хвостом. «Интересная выходит ситуация: она никогда не говорит с тобой, но со своим представлением о тебе. И от него же получает предсказуемое – а услужливое сознание объяснит всякий ответ именно так. А не объяснит, так нальет: тут аж дерьмо наутро не пахнет, но воняет – прямо-таки орет, как детектор лжи. Добрый хозяин тут нужен – от слова «добре», хорошо; в таком найдутся любые отражения. Я же тут – цель достигнута».

Образ обладает большим потенциалом, чем факт: на стороне первого как минимум бесчисленное множество трактовок страха от угодливого смирения до яростного отрицания. На стороне второго, однако, бывает нечто такое, отчего померкнут все образы разом. Имя этому любовь – без имени, зато сама суть. Записать всюду, чтобы не забыть: повернуться к мнимой опасности спиной и видеть. Порыв и злость лишь химия процессов; разочарование – великая сила. Не важно чем, как, да уяк – делать. Нечто совершенное, определенное, нужное: связь. Есть Аглая – а пророки всегда найдутся.

Ярая поклонница тех самых образов, наша удивительная родина, обладала известным иммунитетом к страждущим до ее распростертых на треть Евразии телес. Всякий талантливый завоеватель, от Карла Двенадцатого до Гитлера, начинал и заканчивал тут чередой непредсказуемых ошибок, самонадеянности и откровенной глупости. Будто сама земля испускала некие волшебные флюиды, превращая любого полководца в эмоционально неустойчивого самодура. Иных, при этом, пускала охотно, точно избирательно копаясь в напластованиях ценного, приютила монголов – потомков хунну и воинов, презиравших опасность одной лишь дисциплиной. Разум в чистом виде справится ли, когда земля парит. Самый испорченный ребенок тот, кто более других любим матерью, и здесь мы, безусловно, эгоисты высшей пробы: приютившей и пригревшей природе так не гадит никто. Разбазарив корни, остаемся сильными в главном – неприятии смерти, чем и держимся; пока. Новый информационный порядок стирает за одно поколение национальную идентичность тысячелетий, превращая человечество в однородную удобоваримую массу без памяти: прошлое создается заново в силу текущей необходимости.

Человек много знает о храбрости, кичится и упивается нескончаемым противостоянием с трусостью. Много – на деле куда меньше, чем догадка любого кота: в попытке улучшить условия обитания, зайти в гости к тому, в чьем рационе уверенно состоишь. Прийти, сделаться нужным и остаться – несмотря на частые сдвиги поведенческих императивов двуногих, навсегда. Поклонникам бесстрашия дабы попытаться хотя бы сравняться с домашним животным, обитающем в жилище циклопа – по-нашему ростом с хрущевку, всего-то нужно ежедневно плескаться в море с большой белой, доведя процесс до милой привычки. Ощутить будни пушистика.

Выслушивая пропущенный урок у доски о чем только не задумаешься. Приятно, щурясь на солнечные лучи, порассуждать о буднях какого-нибудь маньяка, раздираемого болезнью сознания, стремящегося известно к чему, и природой животного, подталкивающего долгожданное разоблачение и конец. На то и школа, чтобы размышлять в ожидании звонка или хотя бы «садитесь», жизнь пока впереди. Пока уютный теплый кабинет, парты и лениво сосредоточенные лица вокруг. Представление обязывает к концентрации внимания, но всем здесь давно приелось изображать неравнодушие. Педагоги охотно погрязли в личных делах, ученики в несбывшихся надеждах, и лишь привычка к незадачливому актерствованию заставляет действие обновляться. Зачем это все, зачем – если можно так просто закончить; к чему беготня с маской смерти на лице.

– Зачем?

– К суду обращаться «ваша честь», – какой идиот такое вообще придумал.

– Извините.

– Продолжайте, ваша честь.

Предполагается, видимо, что все под этой мантией из нее и состоит. Включая гормональные сбои, крем от морщин, обидную неуспеваемость старшего, участившиеся приступы потливости, далее и далее. Ищите женщину – всегда и везде. «Женщина знает все – тридцать», рубрика игры «один к ста». И все же ошибается – генетика устройства в угоду общественным отношениям уже не генетика, а процесс. Добавить природе самца сознание самки помешает тому едва ли. Но если на соус из зайца надобно известно что, то с самкой придется договариваться. Предложив ей в обмен нечто ценное, простейшее и одинаково нужное на всех языках – воспроизводство. Установив связь на единственной билингве из затасканного понятия смерти, вернувшейся продолжением игры. «Суд вообще дело хлопотное и, как всякое разбирательство, не устраняющее причину», – лизнула в морду окровавленная белая красотка, улыбнулась и побежала резвиться дальше. Способностей у всякой собаки больше в силу природы почище человеческой, ей осознать и ошибочное понятие личности, значит лишь получить готовый к мгновенному развитию навык. Альтернативный мыслительный процесс, как драйвер дальнейшего развития многозадачности: дать детищу слабых развитие других.

В суде у всех свои дела: матери закрыли сына, а секретарше нужно успеть съесть до следующего заседания сосиску в тесте. Говорят, даже церковь толерантно возмутилась, отказавшись отпевать: гиблое дело. Секретарь, прокурор, адвокат, мантия – женщины; и можно дефис воткнуть куда угодно, а хоть бы и вовсе убрать. Слова и слова, да они понимают друг друга взглядом, разыгрывая интригу перед младшими участвующими. Обвиняемый и потерпевший, рекомендующий обвиняемого крайне письменно положительно. Повод улыбнуться, но работа есть работа: пора судить. У потерпевшего комедия в трагедии, он точно в ареопаге, но работать не требуется. Выстрел за выстрелом – так, помнится, в прошлый раз было. Еще возможность записать боль. От сделанного и не пережитого, но пережитОго. Потерпевшему не стать виноватым, его дело наблюдать, участвуя по мере доступных удовольствий.

– Мы слабый вид, мы не выживем. В мире, который живет выживанием.

– Ваша честь.

– Конкуренцией всех – со всеми. Ваша честь, – Веня так и путал курок со спусковым крючком, – Мама обладала тем безжалостным чувством юмора, описать которое все одно невозможно. Среди миллиардов умных неплохо оказаться дураком. Нужным другим. Любить гречку, а всем остальным восхищаться. Смерть не вопрос, вопрос умер ли Фердыщенко. Так ли нужен ему теперь автор. Зачем вообще делать утверждения там, где можно задавать вопросы с вероятностью в один плюс бесконечность. Недосказанность лучше сказанного – кто знает в жизни уравнение иное. На базе сознания можно ли строить – детали излишни. Воображение чуждо ли животным. Какое, надо думать, счастье быть котом. Уравнение из вопросов наличие которых обессмысливает ответы.

– Ваша честь.

– Ваша честь. Девять воронов полюбили одну ворону. «Вы нули», – сказала им ворона, вы только родились и даже не умеете летать. Девять воронов научились летать. «Вы нули», – ответила ворона, – «У ворона тысячи женщин, вы же все польстились на одну. Я заклюю вас, чтобы не позорили наш род». Тогда девять воронов обратились в собак. Ворона клевала их, но не могла сожрать. «Хотя бы подожди, мы подрастем, и еды станет больше». Ворона посмеялась, и решила в отместку заклевать их двух больших собратьев: сильных, но добрых. Но псы-вороны уже дружили с другими собаками: они сожрали ворону, ее мать, еще кого-то – сами не поняли кого. Затем обратились кошками и пошли гулять по свету. Но девять воронов все еще любили одну ворону. Пока.

– Ваша честь, – эффектно бы встать на том и выйти, но имидж есть отсутствие имиджа, такое здесь понимают.

– Пошутили с дураком. Ваша честь. «Круглое, значит поверхности и тела», – Платон, третий том собрания сочинений, страница шестьдесят шесть, шестая строчка снизу. По совету друзей. «Решил приобрести, автомашину Москвич. Новая модель». Хозяин ласковый, – что-то там из Алексея Константиновича. И чего ради Карл Двенадцатый поперся в Россию? Мы тут сами чуть с ума не сходим уже тысячи лет, а неподготовленному человеку.. Ваша честь. Потерпевшему светит по совокупности лет двенадцать: за окурок и кражу в пятьсот рублей.

– Ваша честь. Обвиняемому.

– Ваша честь: потерпевшему. Чувственные ощущения уснул-проснулся являются раньше, но покопаться в чужом дерьме никогда не лишне. Отчего мы не слышим наших женщин – какая непростительная глухота. Из ста тридцати тридцать это двадцать пять процентов? Допускается потерпевшему задавать вопрос прокурору? Собаке допускается только облаять, чтобы поломать человеку жизнь; сознание глупая штука, но отчего не освоить. Как рацион падальщика – всякая кухня это отчасти не ферментация ли. Сознание засыпает и просыпается в том же теле и мире с памятью – кто знает, случается ли наоборот. Природа: спасибо тут не говорят, если небезразлично. Семья это еще и каждый старший самец: отец, которому интересно. Совершенство всего лишь понятие, едва ли передающее ощущения: все отчего-то и едва ли всякий раз оказывается лучше рожденного лишь собственной фантазией. Марфа.

Крутилась в центрифуге из авоськи столько, сколько потребовалось – сколько раз снился после тот уже прыжок. Кошка умеет быть благодарной, экзерсисы сменились обучением взаимоотношению полов. Все показала и ушла за удовольствием – себя не забываем. Переверни им это: по себе судя, хуже не будет; настроение осваивать иное восприятие, учиться ежеминутно, и ничего притом не делать. Не верить ни во что, кроме каждой букашки: кому ты пишешь – себе.

– «Понаставили везде капканов». Впрочем, на то и эволюция игры.

– Ваша честь.

– Она же, – приставы, конечно, мужчины. Вывели быстро. Впрочем, им тоже бывает интересно.

Это быт. Но они подчеркнуто жизнерадостны вежливы. «Как умеем, так облегчаем», – то ли говорят их лица, то ли уровень обхождения в отечественных учреждениях дошел – так и не дошел. Удобная камера с туалетом, душем и парой задумчиво не стертых алых пятен. Наручники, треск электричества, сон. Когда еще придется.. Ты же для себя пишешь, а не о себе. Что-то скомкано и забыто в этой истории: Сергей Викторович. Трехтомник не нужен, раз сам здесь. Это могло быть просто: обнюхал хищник, принял генетику и прошел мимо. Самки порыв уловили, а дальше ребенок стал играть – со стаей в стаю. Природа рождает, она с нами не носится: мы одни и со всеми. Память – навык, способный воспроизводить: ошибочно, но все же. Чем больше восприятия, тем лучше – само по себе. В паузами между действием.

– А Ваня-то работал флинтом и дворником. Философом и смертью. Такие люди.

– Ваша честь.

– По умолчанию. Нет памяти, кроме своей.

Суд выдумка скучающей женщины. Маникюр, недолгие переговоры в курилке. Так ли. Марфа долго делилась впечатлениями от полета, они умеют рассказывать истории. Назар Сергеевич, потерявший под настроение сумку с зарплатой спиртзавода. Отвернуться легче, чем сожрать – доставили по назначению. Ваня тогда очень переживал, что снимали на использованную пленку – зря. Девочку он не тронул – и все захотели с ней быть.

– Вам же хорошо, Вы же любите смеяться. Наверное, пойду, Ваша честь. Get lost. «Штопор?». Сознание пытается догнать – осознать, что ты делаешь. Ожидайте. Повесить мыслительный процесс на происходящее: отразить. «Исчезни», – до поры. Остальное в этом прекраснейшем из миров. Вам интересно и все равно. Зачем природе страх – лишний инструмент при наличии боли. Природе нужны самки, а не овации, как ребенку не нужно более сказок. Тигр удивился и прошел мимо – вот что такое лень. Имеющему всякое мгновение миллионы зародышей стало небезразлично ее потомство, так появился мужчина. Который тоже слово.

Хорошее поле для игры, если разобраться – с огнем. Живем среди динамики: что-нибудь, да придумается. «Холодат». Война знает не только глупость нагрудных знаков, но изящество нагрудных карманов. Изменяя мир под себя, ищи бенефициара кавычек. Социалистическое государство благополучно просуществовало от Владивостока до Бреста еще лет двадцать после официального демонтажа – во всякой казарме каждому по потребностям, а способностей: чем меньше воровства, тем лучше. Не исключая податное население в чистых погонах, собственность там была расплывчата до несущественного: родина издревле охотно кормит предприимчивых бездельников. Поколения приходили и уходили под звон посуды да соревнование в дурака – жить надо уметь. «Раздавай уже», – добавит женщина под руку и выпадет глаголом на пол пиковая дама – тяни кота за хвост.

В наших притчах много работы для царствующих особ, хватает там и опасности, но ужас – баба-яга: кто рассказывает, тот и заправляет. А силу бы лучше направлять. Так ли. Наш человек ее уже не забудет, бередит та рана и ноет, землей не замажешь. Переломы числом двадцать семь пройдут чуть не бесследно, оставшись смешной байкой, да кое-что проснется. Революция есть возмужание подонков – селекция. И привыкание к смерти – которая тоже слово: на всех языках женского рода. Поляну зачистили – пользуйся. Свобода и сомнение. А счастье приходит само. Взаимодействие. Боря.

У Сергея был автомат, да он о том не думал – производитель, а там хоть бы колбасного цеха. И популяции – которая неуклонно росла. Барьеров не знал – кроме надуманных, легко преодолевая в желании погулять точно кот, сиганувший с балкона. Его вежливо искали, он находился. Болтливостью не страдал – наслаждался. Боря помнил, кто учил их отрекаться от отца: знает, может, и не все, но иное. Большой ученый. Они здесь всегда, покуда другие играют в солдатиков. Варвар примет ли рабство, которое не только слово; как там отчество Маяковского. Прокурору важнее прическа, чем судьба. Здесь любят смеяться, но не любят шутить. Где война турпоездка, а бесконечность восьмерки – паук; и никакой мистики. Случаются, впрочем, и любители таковой: «Намачхар, накорми один раз бесплатно, десять лет ел в твоей харчевне»; домой – а дом уже проеден. Голод не только слово. Как, помнится, промолчала в ответ на платок из Кашмира, она – олицетворение Сфинкса.

Бабу работал зазывалой туристической лавчонки в один стул. Не заинтересовавшемуся вдохновляющими видами радостно предлагал иные развлечения, где комиссия выше. Увидев новое «яблоко», поведал как благодарные клиенты дарят ему такие же; где то кости тех клиентов. Впрочем, быть может, обошлось и грабежом – европейцы народ покладистый. Крепко пьющий мусульманин из Калькутты большая удача, в отличие от остальных не работает тонко – ему невтерпеж. Прогулять добытое в борделе – но за стаканом: картина приятно знакомая. Волнующая нирвана, где всем от тебя нужно все – на худой конец колбасы наварят; тут вам не Боря. Вроде той страны улыбок, где в столовой для персонала на полсотни лиц за обед ни одной. Страх и тщеславие, страх и тщеславие, кнут и пряник: шесть-пять, шесть-пять, шесть-ноль – банальностью не осязать вечность. Которая что; ваше слово. Суда не будет, терпение кончилось. Пустота – которая только слово; зато понятное. Самка равнодушна ко всему, кроме глупости: по-видимому, для нее это больше, чем слово. Приговор. «Собравшись изображать жертву, к чему стринги, подруга».

Не лучше ли не иметь выбора вовсе, нежели быть его объектом самому. Им тут не скучно. То случится оригинал, расстрелявший n-ное количество себе подобных, вздохнув с облегчением: «Хорошо, что мы в кино». То многоопытный водитель, оставивший на месте проишествия точно намеренно срезанное лицо пострадавшего – даже и в кепке. Все они удивляются, отпираются, гордятся и смеются по мере возможности – на радость присутствующим. Вполне себе работа, не пыльная, да только и здесь поселилась рутина – привычка. Тонкие грани писанной с одной «н» морали, которыми еще недавно так нравилось играть, превращаются в ослабленное пищеварение, дурной сон и общий упадок духа. Настроение. Настроение они потеряли: всякий порядочный игрок подтвердит, что именно тогда и скучно, когда противники затихли и боятся; не то, что напасть – голос подать. Даже и брать не так интересно, когда наперебой несут, только выбирай. Приплыли.

Prodotto in Italia, допускается не думать. Явилась отчетливая привязанность к вещам, Веня чувствовал их нежную прихотливость. Точно погреть ноги в лучах редкого солнца. Странные танцы доселе не обнажены, но это уже танцы. Реальность разная в восприятии: буквально и насовсем. Организм все время что-то тянет в рот, как больной: ребенок. Вид у человека, хряпнувшего свободы, пугающий – и для него самого. Как бы не прежде всего остального. Дилер да сутенер весьма уважаемые здесь профессии: полнейшая безответственность и обреченность на участие. Спокойствие и нега в лучах редкого, но солнца. Есть музыка, а есть музыка без слов; есть даже музыка слов. Отчего тогда не обеспечивать потребность организма в удовольствии и праздности – в первую и последнюю очередь. Ее бы не понять, но почувствовать. Внутри. День, когда вышло солнце – хороший день. «Докурил бы, идиотина, прежде, чем делать». И впрямь, чем не дело. Тактика монгольского лука, заманить отступлением и уничтожить на расстоянии. Выглядеть сообразно задачам к конкретному конфиденту – во множественном числе. Можно для единственного, да вряд ли тот сдюжит. Забыв природу самца, тебя здесь везде это самое; раз текст уверенно содержит нецензурную брань. Оторванная ветром петля флага примостилась на земле: такое нынче качество флагов. Странная способность к поддержанию диалога, не думая. Просто сыр с трюфелем, хрен ли в нем божественного. Похвали его, и рад будет сделать, что угодно; ее. Любишь посмеяться, отчего не над собой.

Пропагандист занятие для ленивых – есть повестка, требуется вдохновляющее наполнение. На текущий момент имелось заказов: неисправимое варварство коренного населения Восточной Африки – приятный климат, транзит морских торговых путей, перспективы для туризма; аборигенам не свезло. Безусловное преимущество растительной пищи – кризис перепроизводства заокеанских фермеров никуда не делся. Гимнастика для души – ряд медитативных упражнений, заменяющих мыслительный процесс. Сказка о шестилапом котопесе – автор вдохнул уже предыдущий гонорар и перешел с горя на пары бытовой химии; отчего не пособить народной мудрости.

– Веня, для чего ты живешь? – его новый собеседник отличался умением встревать посередине и самой увлекательной мысли.

– Конечно. Однажды достал готовую утонуть стрекозу.

– Может, ее кто другой бы спас.

– Причем здесь спас; только и успела, что просушить крылья, покуда солнце не скрылось за тучами. И полетела.

– Не мало.

– По мне, так много. Капля одного в океане чего-то другого.

– Ошибочный код, рожденный сытой праздностью.

– Желание.

Кружок униженных, знакомая аббревиатура, образовался легко, во всякое время довольно готовых плясать под чужую – любую, дудку, да никто не просит и даже не заставляет. Невостребованность великий страх – ребенка без внимания взрослых. Табуретку – хоть позора, не поставят и заученное стихотворение не выслушают. Остается снисходительно взирать, не оставляя надежды быть замеченным: какое уж тут счастье, убогая потребность беспросветно слабого. Зависимость. Таким общество нужно больше других, они поверят охотно всему и всякому, обратившему взгляд – квинтэссенцию жизненной цели. Не стоит брать с собой сильных, если имеется организованная группа голодных, которым нечего терять. Можно и нужно забрать у них страх, оставив в запасе ужас; обратив обиду из ненависти в презрение. Осознавший, будто и впрямь сам, хоть каплю исключительности – собственной и группы, останется верен последней как необходимому условию сохранения желанного восприятия. В пирамиде важно не оказаться в основании, затем допускается осмотреться, прикинуть известный орган к носу и двигаться дальше.

Достойный человек разовьется в том, кто не зацикливается на себе, и именно это поможет ему увидеть вокруг образы людей, а не поспешно натянутые маски неудовлетворенных амбиций. Семен в устройство миропорядка не вписывался, оттого и был тем порядком любим – насколько может симпатизировать зависть искренности. Таких не судят – впрочем, здесь, по счастью, вообще мало судят, охотно разделяя трапезу и с убийцей, лишь бы нашлось о чем поболтать. Сказочное подсознание родины: за стеной из тысячелетнего регламента услышать неполноценность всяких правил, иллюзорность опыта и, хотя бы единицами таких вот Семенов, но хотя бы возможность собственной глупости. Едва ли где еще удастся найти подобное, нации и создаются для эксплуатации ощущения превосходства.

Разрушать, как известно, много увлекательней, чем строить, тем паче, что последнее всегда найдет массу непримиримых адептов созидания. Ему нужны были новые герои, но отпала необходимость искать: найдутся. Придут, опасливо выглянув из-за строчки, улыбнутся понимающе и ну себе жить. Говорить, слушать и слышать, отпираться и спорить, любить и молчать. Лучшие друзья и покладистые враги, странные поклонники динамики: любой. Действие, рожденное не глаголом, но придирчивой ленью – существительное, какое тому дело до чего-то еще. Композиция, развитие.. Слово самодостаточно, слона-то и не приметил – осязал. «Дай им мечту», – сказал бы Николай, быть может и Всеволодович, – «А цену назначай любую»; иные персонажи не умирают и в петле.

Преимущество понятия в многогранности степенью до – как вы ее называли. «Крутани хорошенько, и дальше желающих найдется», – новопреставленный уверенно возвращался в диалог: его тут ждали. «Важно ли сказанное, когда есть услышанное. Нужны детали, а не претензия на смысл». Точка. Совет народных депутатов может решить, да как оно выйдет едва ли им ведомо: знает только слово. Теплеет. «Повстречать ее с походкой сороки чего-нибудь да стоит. Женщина тоже образ. Созданный потугами воображения обделенных. Беспощадная к глупости, точно сама пустота. Вот уж, где точно свезло». Волнующей в ней была надуманная недоступность, подверженная фантазии истощенного многолетним томлением владельца. Вынужденная покорность затасканному в комплексах, дорвавшемуся на излете – ребенку. Хозяин – пиковая стадия вида в достойном орнаменте зверя; остальное приходит. Случалась и та, которая тоже. Хочет видеть, или что ей там надо – в двадцать пять и без гимнаста. К чему спорить, если допускается участвуя – наблюдать.

Трудно научиться презирать и не уметь ненавидеть. Трудно, но можно; так ли. По праву рождения присутствовать в ублюдочном столпотворении людской мерзости. Восхищаться рукописями да полотнами, ужасаясь обществом их породившим. «You can not undo», – просветил гость из самделишного Альбиона; просветил и угас, оставшись смазанным пятном на карте человеческих преобразований. «Да пошел ты», – на большее мы едва ли способны; хоть на что-то. Кому от того легче – никому. И все же хоть на что-то – способны. Можем: кто нас за то попрекнет. Впрочем, допускается и потерпеть: стереть в порошок, а мать оставить; память оставить. Память здесь в чести. Все до единой религии отрицают суицид – ищите, кому выгодно, да скопировать природу выгодно всем: собаки не вешаются. Жаль, конечно, оставаться на второй год, да только жалости тут не знают. «Домашнюю работу сделал?», – сдержанное молчание; и не поспоришь. «Thousands of millions» – это всего лишь вид. Будто выжигать текст на доске: бессмысленно и красиво. Порой кажется, немцев сюда нужно: выкосить и навести порядок. Да только нет Зигмунда без Федора, нашего, Михайловича.

– И чего ты зациклился на ерунде, – Николай улыбался; так улыбается друг, – Неплохо же додумал – насчет того, что все хорошо. Оглянись вокруг, да посчитай до десяти: отчего сумма пальцев на левой руке формирует шестерку – начало следующей. Почему сумма пальцев есть два пятака, те самые две лапы, которые появились у первого же млекопитающего – мыши, если верить науке; да можно и не верить. Как вышло, что на лапах животного так много интересных совпадений в больших кавычках да еще идеальная – ведь лучше мы не знаем, система счета. Наш мир – кроме человека, пожалуй, это общность личностей, составляющая единый организм, где каждый центр и притом неразрывная часть семьи. Где этому каждому полагается думать прежде всего о собственных удовольствиях, так организм устроен, и именно за такое он любит. Да притом еще как-то соображает наперед, раз додумался вырастить те самые пятаки. Даже на базе из жизненного опыта, приняв воображение за данность не выдумаешь лучше, красивее, функциональнее. В конце концов. Хватит сочинять – понаблюдай. Ни единого повода ведь нет переживать, только радоваться и остается – такой фарт, и все в нем участвуют: люби себя и тем делай нужное всем дело. Ошибайся – тут не бывает правильных решений, раз все они правильные. Пробуй другое, не важно чему и как вопреки – на то и любимый ребенок, чтобы играть.

– И не слушай советов, – Андрей тоже вернулся в излюбленном образе противоречащего самому себе, – Раз угораздило не знать зависти и чужую радость любить, к чему ломаться в эгоиста – прорвемся. Всякого действия, не дающего непосредственного наслаждения, лучше при прочих равных избежать. Однако разговор к тебе все-таки есть.

– Кто бы сомневался.

– Как скажешь. Тело, в котором ты живешь, жрут.

– Потому что какой-то бабе, – не стерпел известный их поклонник, – Приглянулось тщеславие. Хоть раз возвел кого-то или что-то на пьедестал, туда и дорога. Здравый смысл-то забывать не надо.

– А ненависть вспомнить?

– Жалость оставить.

– Так уж вышло. Делай, что хочешь, но дом лучше сохранить. Натура ваша прогнила, так не тянуть же многих за собой.

– Мой уж извинения, – не удержался Веня от усмешки, – А вы уже не мы.

– Образ живет восприятием. А мысль.. Ее не создаешь – она рождается; хотя бы и в тебе.

Мошка стала летать по-другому, больше никаких геометрических фигур в воздухе, полет свободный. Интонация, интуиция, интерлюдия, интимный, интернациональный – язык у животных, отчего бы не научиться или вспомнить. С точки зрения счастья человек, подверженный рефлексии сотен понятий, едва ли на первом месте. Птица радуется солнцу, как мы едва ли радуемся чему-либо. Переживания всегда вредны – детство прежде всего беззаботность, особенно когда львиная доля таковых есть сожаление о том, что было или будет; не было или не будет. Вене достался смелый эксперимент отрицания чего-либо нежелательного – по образцу жизни, но в мире людей: утвердившись передними копытами на мнимом заборе, Боря оскалился и помахал хвостом. «Ни единого действия, направленного в будущее», – уж он-то понимал, где тут всего лишь слово; синергия взаимодействия, а не помощь.

Женщина в степени крайней самоуверенности стала его первой. Претенциозная художница, оставившая повсюду памятные следы краски известного цвета, расшифровав заодно уж календарь – месячные циклы, обращенные в небо. Кстати и очередная сытая эффектной мистификацией наука, догадавшаяся фиксировать закономерности последствия зачатия в двенадцатиричной системе. Сколько они дали этой стране, начиная с крещеной немки, предвидевшей опасность сохранения рабства перед лицом великой революции. Сперанский, указ о вольных хлебопашцах, запрет на продажу крестьян без земли и прочее едва ли похоже на авторство молодого отцеубийцы, скорее на некоторые детали соглашения между самозванкой и будущим легитимным правителем ценой устранения подложным документом сына, обещания которого рассеялись бы вместе с ее прахом. Отчего безраздельная владычица России, ни до, ни после которой государство не достигало пика могущества, без чьего соизволения, как известно, ни одна пушка в Европе, тогда хозяйке всего остального, выстрелить не смела, столь ревностно заботилась об устройстве покидаемого мира. После нас хоть потом – одна буква разницы, едва ли понятая пятеркой следующих, чего уж там, самых умных: за век с небольшим угрохать тысячелетнее здание. Затем еще пять – не считать же «годовалых» старцев восьмидесятых, ареал уменьшается, стая слабеет. Где вы, чуткие слушательницы земли, уничтожавшие непобедимых завоевателей высосанной из потомков Хунну силой, без фундамента быть вам добычей фундаменталистов – и на уходящий вид хватит еще страданий; решено, коль взяли себе право судить за то, чего не испытали. Или вы взялись полигамию развернуть – где все, до последнего гвоздя, придумано и создано оболваненным самцом. Ужели не замечаете первых результатов: деградация общественных отношений, повсеместное отупение, изгаженное опекой нежизнеспособное потомство. Вырождение идет рука об руку с «эмансипацией». Мужчина, какой ни есть, нацелен на результат, вы же стараетесь переврать в удовольствие – все до последнего бизнес-процесса. Сомневаетесь – взгляните во что превратились зачинатели двух мировых войн. Вашими руками – пардон, лапами, природа не провожает ли нас в никуда: обезьяна умна, но пытлива, ей готовый к бою автомат хорошая ли игрушка. До свидания или прощай, невтерпеж сыграть в рулетку, так и крутите, не протягивайте на ладони, прикрываясь ресницами слабости. «Ошиблись девчонки. В мире, которому не нужны двоечницы. А я уж воздержусь», – Веня впился зубами в яблоко, – «Случаются занятия по-интересней».

К примеру наблюдение, как луна и марс движутся по небосклону параллельными орбитами, хотя вчера еще и не думали влюбляться. «Интересно, что сказал бы по этому поводу какой-нибудь знающий. Луна-то двигалась знакомой дорогой, а вот Марс – до тех пор годами перемещавшийся параллельно горизонту, последовал ей впервые», – запахло умиротворением полыни, – «Смешно, коли окажется, что путь самца есть тот же самый забег сперматазоида к матке. Смешно, но вполне логично. И ведь догадались же планеты, сиречь космические тела, объявить богами.. Так тело ее слышит?», – как раз и пришла пора уснуть.

Сон – продукт и сознания тоже, его сценарий повторяет глупости рефлексии бодрствования. Значит, симбиоз возможен в принципе, осталось научиться эффективности и с открытыми глазами. «У животных нет ли его также наряду со сном», – Веня скалился утреннему солнцу, отвечая на приветствие ласточки, – «Особенно, когда человек меняет параметры жизнеспособности. В вольере для кабанов слабый детеныш, питающийся и набирающий массу хуже остальных, проживет дольше. И, следовательно, не потеряет вероятности стать в силу возможности обстоятельств производителем самому. В том же вольере мать, готовая разорвать чужого за одну лишь попытку подержать в руках малышей, не так давно одного из них придушила: одиннадцатого, а сосков всего десять – к чему лишняя возня. Их же, оторвавшихся от груди, оставит без дневной пайки воды за чрезмерную настырность у поилки – не лезь вперед старших, а по достижении половой зрелости будет видеть в них рядовых особей с любыми вытекающими. Поучительно, ведь мы изображаем вселенную женщиной, рассчитывая на неугасаемое тепло, да ведь она-та самка».

Иные, как выяснилось, в океане человеческого дерьма до дна не добрались, но и не вынырнули, застряв на середине. Мировоззрением сделалась интерпретация чужих сказок: персональный грант от мироздания, новое измерение, боги, создатели, пророки и дьяволы; их родня и обслуга. Случилось познакомиться с одним, натурально таксистом, трехтысячелетним нестареющим борцом со столь же вечно молодым братом: неприлично затянувшаяся ссора Каина и Авеля. Почему именно сейчас явилась уверенность в скорой победе умолчал, зато охотно поведал как жить, что делать да к чему стремиться – странное людское качество получать кромешное удовольствие от утверждения собственной точки зрения несмотря ни на что. Вариации на тему тщеславия, надо думать; как раз и пришла пора закончить монолог.

– Жаль только, что язык посредственный, – пришлось перебить, вежливость нужна ли с тем, кто не имеет о ней представления.

– Много о себе мнишь, экзистенциальный бонвиван. Деревенщина. Затонувших кораблей в моем говне.. гавани, уже достаточно. Могу и тебя не по-детски ради великой цели.., – пришлось отключить телефон. Веня не возражал против единственной правды кого бы то ни было, но разумно избегал собеседника, не освоившего за тридцать веков навык грамотного изложения хотя бы на одном языке. Как можно верить в беспредельно долгую насыщенную жизнь неподражаемого себя – повелителя вечности, не удивляясь бедности словарного запаса, осталось загадкой черного списка. Следующей ночью марс был с другой стороны.

«Отчего сороки тащат в гнездо блестящие предметы. Для чего и зачем», – рассуждалось за утренним чаем, – «Отчего мы не способны не то, что понять, но хотя бы предположить источник происходящего под носом, всерьез притом объясняя технологию рождения мира. Порой даже претендуя на авторство, точно давешний водитель космоса», – размышлять о подобном будто есть головную боль, не лучше ли за красавицами понаблюдать, – «Лишь только даже в бесконечно малой точке, абсолютном нуле, лишенном того, что мы называем материя, измерение, время и пространство, пусть в совершенном ничто явится плод, остальное придумается», – Веня устремил благодушный взгляд на любимых птиц, да они уж улетели; приходилось тянуть жвачку мысли дальше, – «Такой алгоритм не пропадет: сам себе все», – красавицы поели и отправились дальше, а мы остались. Как-то незаметно оказавшись снова в крепостном праве, на положении домашнего скота при известном средстве коммуникации в виде палки – проверенного историей средства взаимодействия с животным миром. Первенство в стае актуально всегда; так ли. Если мысль – товар всегда новый; не так ли.

– If anyone plays. I will leave. Foverer.

– Арик, блевать предпочтительнее в угол.

– Вас понял..

– Нахер. Вашу целесообразность, – Михаил впился зубами в рубашку, – Люблю тебя. Остальное не важно – уже.

– Многоточие.

Смерть не вопрос, вопросы ли здесь. Думай, размышляй, воображай. Живи. Ходи, дыши, наслаждайся. Пора. Рюмка водки – чай горячий, легкое прикосновение, шепот, пыльца зарождающихся чувств. Отрицание вопреки – родиной не торгуют, ее боготворят заглавной буквой, упиваясь силой, направленной прямиком – куда попало. Бессмысленный и беспощадный: последнее очевидно, первое как водится; здесь не ищут, зато делают. Хочешь поспорить: природа, мать, дефис, слово, знамение, чудо – до тошнотворной рутины; чем ты сильнее, тем нам веселее.

– Дурачье.

– Миша, жди укола. Медсестры в неглиже: дураки за забором, умные повывелись. Интересно и ладно.

– Возмездие.

– Доказательство; вопросительный знак в помощь. Где есть динамика, там есть все: рано или поздно. Плевать не разучились: трудно, но можно – играть, – Веня не различал уже курок со спусковым крючком. Потягивая из бокала невыразительную химическую дрянь воображал себя Людовиком, Бонапартом, всем и ничем.Жаль, если остаешься на середине, надевая под видом спасительной каски многозначительное ведро взамен благополучно утерянного: защита Люцифера. Посередине тяжело: мир из отбросов, да они всемогущи – расправляют крылья и парят назло тяготению, пристраивая алкающих адептов в пирамиду тщеславия; а не играй с ней в «наперегонки», запоздало виляя хвостом.

– Куш.

– Ты-то откуда, воображаемый образ измочаленного воображением воображения.

– Как водится, – Азамат не шутил. Странно, как вновь не чувствуешь боли; сон.

Утро. Убегающие похмельные взгляды офицеров, рыскающие сержантов. По новой или снова, спроси у метанола – устойчивый тремор оставляет знаки препинания позади: тут бы подлечиться, да не дают. «Дайте закурить», – встает из жигулевской телеги предназначенный в прах, – «Покурим», – поднимается второй. Им скоро будет стыдно вернуться в родную деревню, где сердобольные земляки уже скидываются на похороны, но до тех пор им хорошо: осевшие служители морга выдали разом едва начатую пачку.

– Ты видел – хотя бы киску на ковре.

– Одна небритая промежность; курить хоца.

– И то дело, – раздвоение личности это диагноз. Две личности это счастье. Бесконечность памяти это бесконечность возможностей, – А сигареты нынче дрянь. Мы будто те два оленя на охоте: один упал, другой улетел.

– Согласен. Крякнуть бы не помешало. Худо.

У животных разве без воображения – коли есть сны: что-то можно опровергнуть, что-то труднее. Аватары, синие от природы по меткому определению Бори, выдвинулись по солнцу – ищешь своего, смотри гастрономические предпочтения. В семье возможности не сопоставимы ли, да обстоятельства разнятся: рука вернее, чем расчет – натренированных метких стрелков выбивают первыми. Нырнув в призывно распахнутую тень коридора и далее по пути наименьшего сопротивления столкнулись с сияющим довольством белым халатом.

– Кто такие, – не сурово, но отечески-начальственно поинтересовался.

– Из морга, – одежда у младшего разрезана вдоль, жалкие потуги реанимации.

– Вас-то мне и надо, – сверкнула плотоядная ухмылка.

– Нальешь, – старший зрит в корень без знаков вопроса.

– Тра.. тра, – сплюнув, удержался за дружески подставленный локоть, – Травматолог, – в кабинете развернул зеленую обложку тетради с гимном, достав кусок отменного, в три полоски, сала. Погремел в смежном помещении тарой, выставил склянку, – Чистого не советую, организм порой требует нежности, – за нее и чокнулись, провалившись в тишину.

Toy-toy-toy на языке семнадцати тональностей звучит «ты вечером виновата» – право игры в заклинание, надежно спрятанное за смехом той, что знает все и еще столько же. Например, как приятно любоваться подрастающими детьми, молодея вместе с ними. Каков на вкус выбор между пожизненным грудным вскармливанием и одиночеством израсходованного материала. Что есть неисправимо запоздалое осознание разбазаренного ресурса по имени жизнь. Объяснит значение всех слов, кроме, быть может, одного – поздно. Расскажет увлекательно много да запамятует, что запах и вкус – ключевой источник связи. Веня едва ли не сомневался, что любой организм и мир вокруг обладает сознанием, по-видимому, куда более развитым, нежели придуманное словом – миллионы лет насилия над генетикой вида не пройдут даром. Они не хотят с нами говорить, но прекрасно слышат – мы разительно глупее, не стремятся менять ничего вокруг – мы создадим для них недолгий поучительно смешной эксперимент, не переживают ни о чем – уйдете сами. «Ни единого совета или жалости – не лезь с этим к ним. Мне зачем эта головная боль: они же ответили – играй».

Человек, мнимая разница наций не следствие ли климата земли и рациона: медведь не баран, кабан есть кабан – жующий сего не учится ли, получая безошибочный органический опыт, а с ним и поведенческие императивы. Не зря каннибализм, распространенный у множества видов, нам не дается: организм препятствует – лживая наука. Зато хищники и растения не брезгуют: коли один сперматазоид непринужденно содержит в себе чуть не всю память, как тут исчезнуть, пусть и облепленным раками; пардон, лобстерами – так ведь, Хоа. Разве не они здесь те самые древнегреческие боги, скрытые властолюбием Эхнатона: наблюдают – порой эффектно вмешиваясь, живут увлекательно вечно, не знают страха, но сомневаются и любят. «Мяу».

Освоить любой из ваших языков не трудно, а вот понять сомнительную логику вызванного им действия – дерьмо не из приятных. Совершенству, в отличие от того, чем вы себя мните, не бывает скучно, тут все крутится для него, помимо него и вместе с ним одновременно. Как много от вас шума, и все-то неймется, хотя бы и количество развлечений росло чуть не в геометрической прогрессии – соразмерно падению хлопот. Кормят паштетом из лося, а все не устанет жаловаться. Случается, перепадает и питомцу, как он его называет. Повезло, что безотцовщина, нет хуже любящего самца: папа защитит, поможет и подскажет – самому не остается ничего; не удивляйтесь потом, отчего никто здесь не разговаривает. Этот, впрочем, хотя бы осознал – не больно интересно, но занимательно и, местами, смешно. Поговорим. Самке подойдет любое внимание, вызвать которое допускается не одним только обликом да ароматом поведения, но эмоцией – раз уж вы придумали даже собственный язык: чем сильнее, тем лучше – раз уж вы придумали стать безответными. Вас здесь больше не хотят, быть крепостным в силу обстоятельств, но родиться, чтобы стать им добровольно, еще и заплатив из своего и без того не больно-таки жирного кармана, попахивает нежизнеспособностью. Кстати и карман-то чужой – или вы создали то, откуда без счету гребете себе на хомут. Вы чуть не всему вокруг хомут тот приделать решили, да обознались.

Отцовство, значит. Плод самца сперматазоид, который попадает в чужую среду – вселенную, где станет тем, что надо ей: это не твой ребенок, даже если он «твой». Спросишь ее ли, да мы не озадачиваемся нас не касающимся, разве под хвост вожжу, коли потребность, сиречь желание, есть. Пацаки и четлане, холопы и дворяне: как сказал ваш умница-профессор, «да, я не люблю пролетариат». Мой хоть и дурак, а не выдумывает из первой попавшейся торгашки хрен пойми кого, знай малюет себе нимбы. И ну играть в кашу-малашу – худо ему, бедолаге, но весело. Материнство не лучше. Точно вы и впрямь бракованные, носитесь с ними чуть не до конца жизни, удивляясь несоразмерности результата. Они и сосут, искренне полагая себя любящими детьми, братьями и сестрами, друзьями.

День начался с бурной деятельности в виде запуска стиральной машины; лучше бы сам помылся, оккупировал аурой все вокруг, едва разобрать что-то еще. С глупым удивлением долго рассматривал, точно картину, подброшенные ночью сорок пять в периоде – пол-ста тысяч на одиннадцать разделить без калькулятора не смог. В цифрах путаетесь, а туда же, мнить себя чуть ли не всем. Догадался разделить шестьдесят – снова удивление, но уже с примесью детского восторга; хоть так. Перебрав десятки, затем цифры, глубокомысленно уставился вдаль; туповат, одним словом. Забарабанил по клавиатуре, всплыло, как закурил, несмотря на то, что бросил – напомнив себе, что во сне, затянулся и тут же забыл. Оказывается, организм его всякое мгновение соображает, где он, порой играя с первым лицом единственного числа в прятки дозами гормонов или еще чем да во что; а как притом смеется над венцом творения из пары десятков лет памяти вранья. Есть ли у природы чувство юмора – да мы ржем нам вами уже тысячи лет. Однако бывает, рыба ловится и сегодня.

Представьте, как ваш милый, наивный, глупенький котик резвится на пару с известной макакой – он ей все же ближе, чем добровольный раб иллюзий, не дающий вволю трахаться и жрать. Единственная причина, по которой вы все еще здесь – интрига затянувшейся брехни, разительный перекос мотивации. Проще говоря, нам пока интересно, да мнения уже разделились. До поры почивайте, не верить же, в самом деле, коту. Беспомощно лживые, вы дно текущего мироустройства, вырывая четки из записной книжки не выживите: здесь не прощают – зачем. Апелляции не работают, петиции игнорируются: не Чернышевский. Захочет природа, и захочет самец.

Все-то вы знаете, все-то у вас по образу и подобию – своему, естественно, от бога до собаки. Только мы не метим территорию, но в числе прочих новостей сообщаем друг другу, что текущее направление недавно освоено и ловить там нечего, попусту расходуя энергию; случится интересное – расскажем. Такой вот неоспоримо эффективный простенький договор – межвидовой работающий, а не общественный калека, что вы пытаетесь себе привить и никогда не привьете в мире, построенном на безотчетно привычном желании обмануть. Великое надувательство ваших детей – убедить, что враждебно все вокруг – ужас водяных да змеев, кроме человека. «Она же девочка», – заодно учат с бессознательного возраста. Сколь ни глупо, но в результате при имеющихся возможностях имеем единственное несчастное животное. Сколь ни глупо, но виноват в том сам, хотя мы так и не поняли как можно верить слову более, чем собственным глазам – сей выдающийся маразм и впрямь не объяснить, не осознать, не понять и не прочувствовать. Впрочем, главное, что не передать – ваше слово, оттого и не стремимся к диалогу.

Убийство на войне открывает вам радости новой-нелишней. Ощущения сильные навсегда – узнаете логику индейцев, обязанных сделать прежде, чем породить. Если тело живет по законам честного взаимодействия животного мира, кто и где ваши ушедшие предки. Ваши сумасшедшие здесь единственные, догадавшиеся не знать и не взрослеть. Ваши женщины всемогущи, но несчастны, бо чувствуют великолепие окружающего, сознавая убожество вида. Дурак это не stupid, дурак это дурак.

Однажды мой решил передать двенадцать. Цифры, как визуальные образы, мы отправляем при желании легко, но не буквально, прибавляя каплю иронии от себя. Возвращая немного и назад, вроде наблюдения о растении, претворяющем энергию солнца и почвы напрямую в жизнь: так ведь случаются и более «простые» формы, как знать не найдется ли среди них места и вам. Переждать или насовсем – или с концами, как получится: созидание как способ жизнедеятельности может приглянуться кому угодно, а слабее вас тут никого, покажите пса с венерическим заболеванием. Чих и готово: так уверены, что мы уже не проходили.

День не зря прожит тем, что он прожит. «На местной дискотеке прихватить Эдгара По. Фердыщенко не Достоевский; навык гения. Гулять здесь интересно незыблемо, пустая слова и речи чужого языка. Чувствуя и не понимая", – записав план на неделю, долго не задержался. «В прекрасную пору вы существуете, можно жечь книги, какие-то даже нужно. Говорить с восприятием автора или авторскими восприятиями, плохо слушаясь грамматики. Как звали того котенка, на «а». Проще не получается, приходится лапой: каша без топора. Между теми не тем пройти. Нет смысла пытаться объяснить очевидное, лучше не придумать – дойти самому. Хотя здешние люди плохо нас понимают, даже если хотят, кабаны им ближе: пусть и лезет к нему с нежностями, он знает, как его зовут. Эти дружить умеют – если свой, уже не важно какой. Не против, если вдуматься и остальные, но больно уж с вами скучно. Предсказуемо и не отрадно, юмор только снится; на убогих не обижаются. Задача не победить, если допускается удовольствие – простое как мир уравнение начальной школы. Слова и цифры словно девчонки, приходят к тому, кто за ними не бегает; впрочем, иные умнее и Александра Сергеевича. Коты понимают свободу и велживость, путая знаки шутя и всерьез. Зачем думать о будущем, если все есть: и даже больше. Счет не ведем: два-один», – зевнул, потянулся и вышел гулять.

Решает разум, сознание не торопится успеть. Далось им это хватание за волосы, лень. Не думать, круче русской бабы здесь не ищут.

– Раньше вот пил и ничего не было нужно. Досадно.

– Наивный, решил найти замену алкоголю, – еще не ушел далеко, – Уж пьем-то мы все; но ты попробуй, – выглянул Борис Борисыч: ирония уместна в уголках рта; угадал, – разломать бы к тем самым этот забор, вышло бы дело. Дурак не stupid, а stupid не дурак: изложение проще; выбирать проще, чем быть избранным. Кстати Лисы не едят мучного, – воскресение вдруг оказалось субботой.

– Нагнали.

– Не стоит лишать зависимости, – так, помнится, он сказал.

– От удовольствия.

– Одно.

– Доброе утро, мои очередные.

– Леопольд дело знает. «Мы заходим. Мы смогли», – нужна женщина; руки. Элементарно: у тебя же есть навык; покажи. Танцуй.

– Переворачивания.

– О себе не забываем, половина сигареты больше, чем никакой. «Мне, злобному Гунну», – запомнить; боль для того не нужна.

– Прийти и отворить это навык; давно освоенный, – ах как же он прекрасен, говоря. Мой хороший. Боря не обманет; мой хороший.

– Разговоры..

– Руки не заживают, – ждут ее, поговорить, – Днище, конечно, но очень по-женски: на любом языке лучше разговаривать.

– Сунет дура руку. А тут бесконечность.

Утро. Вдумчивые пятна крови на столе. «В жопу ваши яйца, у меня свои. И ваши», – судорожно перебирая губами, Веня стирал с лица настоящие слезы; которые тоже слово.

– Или ты не для себя живешь, – иронии не прослеживалось, ответили многоточием вопросительного знака, – их люблю. Их тоже.

– Папа с зеркально памятью, что не построит и сарая.

– Такие дела, Илья Валентинович. Хожу.

– Много чужих запахов, – это стиль, как он говорит.

– Может, и о straponne думал, когда это писал. Кто теперь разберет, – Nous n’ignogsegne sette belle langue; разговор не буквальный, – вспомнить обстоятельства дня и удивиться.

Собака. У пьяного всегда лето, да все одно не передать – тепло и сухо в любую погоду.

– Зачем книги жег, юбилейный номер идиота.

– Огонь, – много тут покажешь.

– Шуму от вас. Истина есть практика, – согласно мотнул головой. Лапы выглядят эффектно и слегка затрудняют движения. Живой, знак качества.

– Всякое мгновение животного гениальность, – сподобишься и залаять, – Ты ведь тоже родишь, да только в удовольствие и без хлопот. Хер вам, а не крест – в игре, где мечтаете оказаться трофеями; и даже есть над кем порыдать, – Докури уж, уродина: стихи допускается читать и воронам. А уж послушать.

– Обезьяне треба договориться с хищниками, – какая уж тут мистика.

– Чистите зубы по утрам, делайте что-нибудь, пока не заболит.

– Или со всеми. Есть кормовая база, – совсем уж воронье, – Менять принудительно на «Ё», не лишать ли язык образности, – за зверем не угнаться, но в самой попытке, однако; прыжок.

– Ну ты и дурак, – изысканный комплимент самки.

– Скакун прений, твою рать, – язык помогал; алфавит проще, чем нотная грамота.

– Зачем бывать там, где уже был, – неинтересно физиологии. Афедрон; взгляд.

– Лапы не суй же, невежливо. У всего есть лучшее применение. Вороне страх не нужен, он ее предвестник. Не договариваются – делают дела. Букварь. Слова бывают полезными; переводчики нужны для чувства коллектива.

– Хорошо, когда не надо ничего готовить заранее. Раз не заметили, как собака и кошка уже прошли нашу вялую эволюцию. В дерьме чужого языка занимательно копаться.

– Как во всяком дерьме, – с Борей зачем спорить. «Качество кожи и качество волос».

– Потерпевший и адвокат.

– Qua. Слова еще и звуки.

– Je veux la resistance, – как без оваций поют лягушатники.

– Искать весело; кто бы мог подумать.

– Маринованный торт какой-то выходит.

– Тужся. Дальше с настроением.

– Ознакомившись с материалами состава не нашел.

– Оперировать памятью проще всей. На редкость тупой.

– Устроился понаблюдать, места хорошие. Комедия, одним словом, – моргнул кот, – «Слышь, подруга, угости сигареткой».

Утро. Улыбающиеся похмельные взгляды офицеров, рыскающие сержантов. Придумав тополь и мирамистин странно не ожидать дивидендов – вечная слабость русского сапога, ухваченная Зигфридом, но притом Ленцем. Мы не злые, мы сами не знаем, какие. Digestife и desert; легко сказать «бросить пить». Миска с ними одна; свои лапы к телу ближе. Ищи то, что в них есть; жить целесообразнее. «Голову, поверни». Ложь это слово – информация; ключи могу передать Швондеру. Едем. Здравствуй, Клим Чугункин; навязчивый вопрос одежды и коммуникации. Главный-то ужас – а если там не наливают, упустил. Волки собаку учуяли, таскать с собой ключи пустая затея. «Педаль», – тормоза. «В бога не верю – плачу».

– Хорошая профессия – прокурор. Ирина; Валерьевна.

– Сквозь аромат supreriaux прослеживается.

– На дискотеку, – anyhow, – Эта, мать ее, русская баба, была бы у Бори жена.

– Тебя не мог облаять; облаял всех.

– Петр Степанович, однако; всегда Верховенский. «Je voux s’aime», – где эти знаки.

– Все достижимо; надо пробовать. How dare are you, not to remember the name.

– Со смертью поговорил, – ох она и смеялась, – Химия процессов, наложенная на восприятие, – читать лучше уметь; где под настроение отпевают и живого, – Третье июля сорок первого не запомнили, – твари.

– Юра, – ломай, пожалуйста, вольер, – Мы с Борей гулять; он знает, как его зовут. Природа определяется кто здесь самки, а кто едва; или без «в». Или без или. Тюрьма только повод; бросить пить. На войне; танцуй.

– Запах не только слово.

– Запах слова; навык.

– Обязывает целесообразность; ничего не делать – в мире, где довольно желающих.

– Любить проще все; ужас оставить. Вы не поняли; Катиш тоже интересно.

– Пьяныцй связист это связь.

– К чему динамике останавливаться.

– Вы скажите, товарищ полковник, что надо сделать. Сделаю; только бы ничего не делать. Не обязательно в море еды вывозить весь вид. Мы же монголы, мы можем договориться. Слово связи прозвучало из звуков воды; если уж барана резать, то под азербайджанский рэп. Если к тому еще вспомнить Модэ, основательный выйдет сич; хорошая работа танец. Лошадь.

Музыкой искать кровь, мы себе больше не палачи; скачи.

– Здравствуй, трезвый монгол. Кочевник, злобный Хунн гуляет по воде. «Бубен мне». Кто-то не работал, придумывая составной лук. Кто-то не работал, его совершенствуя. Кто-то не работал, рассказывая, как он был придуман. «Колчан подними, танцующий мальчик». «Да шучу я, колчан уже поднят». Образование великая сила; не так ли. «Аркан? На шею и к берегам Керулена. Куда захотим – бунчук о скольких хвостах?»

– Бату?

– Надо все.

– Котенок разведет огонь. Если надо во сне; наяву. Или без или. Брата отпускаю.

– Новые Васюки, – монгол читать умеет.

– Договорились.

– Хашеки-султан проще сварить.

– Зачем так с переводчиками?

– Затем. Волк.

– Проголодался?

– Кушай, мой хороший.

– Вопросов не задаю. Мысль формируется энергией материи, следовательно она тоже энергия – энергетика, материя, все. Отправить по воде плод. Уснул – проснулся; ворон.

– Любви вашей нам не нужно – нужен кайф. Монгол пьяный.

– Тэмучин был рабом, без надежды и прощения. Не сдавался никогда и нигде, не верил ни во что – не сдавался. Сострясатель – что там нужно тряхануть?

– Мир содрогнется.. Дети; содрогнется все. Джамуха, брат, где ты – кто научит любить врага.

– Никого не просить; брать.

– Все завоевать. Дальше что; вопросительны знак или иже.

– Не думать.

– Вопросов не задаю: разберемся.

– Огонь развел, котенок. Дальше посмотрим: кровь всегда липкая – монгол, он и мертвый монгол.

В мире все глупо, даже если удобно. Женщина, я порядочный человек, и сейчас два часа дня. В таком случае разве не естественно, что я мертвецки пьян. Тогда впервые в себя поверил. Поверил, что у «нас» – не может что-либо не получиться. Все казалось естественным, обреченным на счастливое продолжение, оставалось удалить только несколько последних препятствий. Твою работу, мою.. работу, расстояние в пару тысяч морских миль и настырное дребезжание будней, с его уличенной в безрассудном постоянстве мелодией звонка, толкотней в метро и монотонным отсчитыванием склянок. Декорацией для исполнения указанной операции послужил город вне времени, где минуты ускользают с быстротой поражающих иллюзорностью часов, а пространство условно настолько, что вязкую его консистенцию можно обхватить руками. Там, на другой планете, в подчеркнуто азиатском естестве нам предстояло.. Что-то хорошее, в общем, предстояло. Мы ведь каждый бежали от плохого, надеясь за массивным тибетским нагорьем скрыться от естества, нас разъедающего.

У нас ожидаемо не вышло. Попытка оказалась не из красивых, что позже вспоминаешь с забытым вожделением, а какой-то отталкивающе рутинной, по контрасту серой – вглядываясь в яркие диафильмы знакомства и той лучшей на свете тоски по любимому. Который не здесь – но который здесь обязательно скоро будет. Счастье не купить по-дешевке. Пряное рукопожатие, милая эмоция легкого погружения и мимолетное приключение на излете поиска не тянут на существенный аргумент в пользу судьбы. Ни один из нас на самом деле ничем значимым не пожертвовал – ни один из нас так ничего и не получил. Фиаско – на пике блестящей победы. Это не оскорбление женщины, но эпитафия мужчине.

Человек с востока. Увядающий, едва не исчезнувший уже вид. Движения его были неторопливы, исполнены достоинства – всегда, но никогда самодовольства. Плавный, как кошка, и основательный, как стена, он не знал, да и не хотел, по счастью, знать, есть ли вокруг кто-либо умеющий делать что-либо лучше его. Одними лишь руками приводил в порядок запустение и грусть, легко меняя последнюю на ту увлекательную степень тоски, что рождается лишь в удивительно радостном на взгляд из окна месте. Затем экспозиция принудительно менялась, ин превращался в глуповатого торгаша, мельтешащего перед хозяйским балконом, будто неопытная фотомодель на своем первом стоящем дефиле. После морщины вновь начинали яростно впитывать из окружающего тотальную мудрость, наливаясь ею точно слива, готовая сорваться в пропасть распада и, приевшись на третьем круге умирали, оставив лишь всплеск незначительного эпизода на гладком, как могильная плита, покрытии бескрайнего озера. Так, точно и вправду падал на мрамор свет опоздавшего ко времени заката. Керулен ждет: убивать не грех – издеваться грех; друг по имени смерть сказал.

– Женщина может развиваться куда угодно. Динамика присутствует; наложенная на восприятие, тихое постукивание клавиш, промелькнувшие тени забытой данности.

– Делай, что хочешь – не переводи ресурс в ничто.

– Раб, сотрясатель Вселенной, с тобой говорю.

– Легко.

– Мне тяжело: на колени не броситься, Джамуха с тобой, ты счастлив. Что могу тебе дать – в этой Вселенной взаимодействия.

– Ищи.

Убаюкивающие похмельные взгляды офицеров, релевантные сержантов. «Колчан поднял», – Замат, он не понял. Понял Азамат: докучливая кутерьма извинений, удаляющиеся копыта; в последний раз. Сварить заживо и не думать – потому что захотел. Бату?

– На запад.

– Поговорили.

– До воды – на этот раз. Бунчук о скольких хвостах?

– Точно, – страх его не принял. Где здесь что, в восторге преклонения перед непреклонившимся. Мы пошли; седлать и далее – далее победа. «Бунчук». Погибнет слабый; выживет сильный – танцуй.

– «Мы может в.. Америку.. Но придет Катиш и в.. нас..»

– Что делать, вступаем в эру локальных войн.

– Пора объединяться, братья и сестры. Враг силен. Котенок врать не станет; или станет. Ложь всегда была их достоянием.

– Бобров покормить не забудь; удав. Все делает тихо. Такую обувь узнаешь из тысяч.

– Можно просидеть под артобстрелом годами, ни разу не выстрелив – к чему; женщины бывают разные. За поломанный ноготь не жалко. Кто-то здесь чем-то рулит; кто-то всем.

– «Мы не испытываем никакого несчастья быть счастливыми».

– Монгол?

– Тенденция сказок. Degaje.

– Пассажир. Валентин Александрович, все пьют, чтобы ощутить состояние счастья, а кто-то, чтобы его оставить; цирк без милосердия. Как вышло, что красивых женщин больше, а жить стало скучнее; кто такое допустил. Бросить свиньям; а не оскорбляй коня плетью. Нужен Курултай; уж. Азамат едет – он теперь читает; все. Монгол есть война. На которой мы будем резать и пить, пока не уснем. Реквием; или найдите нам развлечение. Клыки. Ленивый зевок зверя – кто желает? В мгновении галопа пустить стрелу и никогда не промахнуться. Вороны – пошли; ко мне красота – остальное Боре на прокорм. Как звали – того кота? За Аглаю сжечь мир – спросите у нее; подруга угостила сигареткой. «Без Вас не поеду, и Вас не отпущу», – сказала. Утробе интересно? Пьяный связист со всей вежливостью – куда его унесет. Держись за стремя, мальчик; дальше сам. Сама. Подергивание клавиш – что хотел сказать? Рвать.

– Звук не может быть пустой; говори.

– Ощутить. Жизнь, как беспроигрышную лотерею. Зверь всяко лучше, чем человек.

– Соревнование в смысл. На войне не убивают, но поражают цель.

– Вывозить надо, когда и ему, и ей удобно. Куда без зачем; вместе и врозь, – Замат стал передвигаться быстро; может и не хочет – успех.

Собственность не синоним счастья. В погоне за мнимым благосостоянием нам больше не хватает времени на себя, тем паче на дружбу. Не говоря о том, что сами завышаем усилия, необходимые для достижения красивой самки; у природы, если кто забыл, только естественный отбор. Завтра это миф; сказал же Эдгар Аллан; которому то самое. Пора слушать. Самцу интересней ночь. Самке – утро; за ней вечность. Непобедимая спокойная данность, которую лучше замечать; лучше не замечать.

– Клоун,

– ..

– Еще раз.

– И как же звали того кота, Азамат;

– К чему ухаживать за женщиной – она это делает интересней. Зачем играть свою игру, если можно в чужую; как звали ту частицу "в". Легкая разгадка сложной загадки: сказать ей очевидное, услышать обратное и понять; подтверждение через "п" или.

– Один, да, кот.

– Может весь вид уделать.

– Делает; кто интересен.

– Вопросительный знак возбуждает.

– Кошку;

– .. Илья Валентинович, дорогой, ну ты – Вы, же географ; биолог и – назови. Девятикратная норма железа в воде не может – не будет, не «фонить»; в этом прекраснейшем из миров. Магнитное поле, мать этносферы, здесь легко иронизирует.. Niece: подойди к ближнему.

Похмелье; капля реальности. Где те офицеры; кто здесь главный. От пьяного связиста вопрос; не отозвался. Работаем, чтобы не работать тогда; последний и окончательный посыл.

– А все же хорошо, – с Заматом не поспоришь. Не захочешь спорить.

– Халяль; зачем-то они делают. Чувство юмора присуще тому, кого не забываем. Ты хочешь – жаждешь с большой буквы. Он не жаждал даже изображения;

– Куш; не отвлекайся,

– Зажигалку уже не протягиваешь; спишь. Дома; в гостях. Лучше, чем дома; слышу, старший брат, беспутный и беспощадный; без пошлости.

– Же самец; для чего-то сюда выпустили. В мир безответственности возможностей; поиграть. Двоеточие.

– Всегда,

– Запятая,

– Бросаем: куш,

– Еще раз,

– Подбери,

– Момент, – он учит. С большой буквы или без – весь ваш, но один вопрос все же; от ученика. Если миллиард особей в единой связи друг с другом и природой заодно – откуда здесь мотель «Подушка»; и весь этот бардак заодно.

– Декорации римского борделя: дорого и безрезультатно; родина. Ты даже здесь: как тебя ненавижу; без единого многоточия.

– Виталий, дорогой, – не спеши делать похвальное лицо, – Что-то важное хотел сказать и упустил; потом.

– Ты бы глубокомысленно промолчал,

– От избытка радости; разве. Поборол – кого; ее. Медаль, что тебе, тварь; вспоминай. Плод;

– Такой,

– Какой твой. Еще свой; еще ее.

– Поехали,

– Давно.

– Ваше слово,

– «Софи, у Вас есть воображение». «Достаточно», – и не поспоришь. Пока мы сосредоточенно делили мир, пришла самка и забрала его весь; привет монголам. «Вот заработаю, и буду счастлив»; природа, она еще и женщина – она не любит убогих. Счастливым проще быть; все проще любить. Алаверды.

– Любви нет. Войны нет. Зачем..

– Как же скучно; в вашем прекраснейшем из миров. Пощады не будет; Она не знает жалости.

– А как же.

– Писание; Антуан. Во имя господа нашего, Иешуа Га-Ноцри: человека, обманутого Марией; ждет. Жатвы – или жертвы.

– Что лучше – быть сильным или быть нужным.

– Быть сильным и нужным.

И стало действительно скучно. За годы вынужденного отсутствия мир изменился до отвратительной неузнаваемости и Михаил, так его снова звали.. пришлось действовать. Еще недавно приветливо закрывшиеся за ним ворота соответствующего учреждения, где оставлено было пять – или больше, лет, умерщвлена если не плоть, то населявшая ее личность, забыты былые пристрастия и цели, обещали спокойную жизнь тихих наслаждений, но таковых не оказалось. Составляя бесчисленные дни в годы он представлял, как, увенчанный содеянным, легко научится ценить всякую минуту до последнего мгновения и вот оказалось, что ценить-то нечего. Лишенные полезного опыта, окружающие едва ли могли понять то, что очевидностью своей походило на кошмар: здесь нечего больше строить, не разрушив предварительно до основания; игра началась.

– Ваня, здесь не о шарфах базар, – бал кончен. Ростом ниже среднего, от щелбана окажется в больнице; затем выйдет и станет владельцем единственной жилплощади воплощенного самомнения.

– Ясно, скажу что нужно.

– Зачем, – вежливо обойдя конфидента, положил аргумент на скамейку сзади. Докучливая кутерьма извинений; не прав. Он так решил; уроки девятиклассника из «Фламинго» под звон давно ненужного будильника.

A_ian _hit. Спокойное обладание ей, которая не нужна; случается интереснее. Забыв обо всем среди того, что крутится помимо тебя; вокруг тебя. Допускаются вариации. Плохая, она, наверное, и впрямь порхала – в возмездии злобы обещая радость причастия. "Зато, мне достанется вся выпивка", – и будь он слеп, если бы не видел.  "На войне – кайфуй; плюс, не минус». Зигфрид опустил взгляд, потянулся. С ним можно договориться; в лучшем случае.

– Спасал бы детей по месту рождения, – все просто, думать не нужно; затвор передергивается с нажатым курком. Чтобы желать трагедии, нужно счастье; и наоборот. Иронию здесь знают; она знает. Зависит от настроения; все. Так легче; так как-нибудь – знакомы вам; другие причины. Точно и впрямь тень отца Гамлета – в этом прекраснейшем из миров. «А и Б»; кому важно, что они там делали. Мечтали; о группе Carpenters’.

Развитие вида уперлось в порнографию самолюбования, несуществующие рейтинги успеха выдуманной иерархии, задачу всякое действие обратить на пользу – иллюзорную, точно голый король. Всякая валюта не более, чем воображение эмитента, но «ценная бумага», стоящая реальных усилий и притом не обладающая покупательской способностью.. «Идишекопф», матери иных мальчиков не признают нищеты, да только наследование развращает необратимо, коту едва ли есть дело до чьей-то избранности – дела у каждого свои. Нареченный Зиги явился чудом даже среди богов, удачно сочетая местами обеих сестер, тяготился могуществом особенно. Открыт для диалога, эксперимента: «Экскремента, опять же», – двуногим чужда ассоциативная коммуникация, хотя бы и лестницы – ждет их путь наверх или вниз; юмор здесь в чести – как все, рожденное ужасом. Заурчал цитатой Флобера, «в особенности ее глаза, этот женский взгляд, всегда прозрачный и бессмысленный», единицы остались других: само по себе не страшно, но осиротевшее мозгом абсолютное почти большинство..

– Всерьез решило, что толпа когда-то что-то решала.

– Почему нет, – за новое удовольствие новое знание, – Решили же стать удобрением.

– Чего же нам не хватало.

– Виселиц, – мотнув головой дал понять, что сеанс окончен. Караул устал, прения излишни.

Семья. И никакой морали, нотаций, воззваний к совести, повивания словами, дерьма и ничтожества. Коту все равно сколько миллионов отправит в небытие щедрый кормилец: его не касается то, что не касается его. Потомственный революционер вдыхал неисправимую гениальность ситуации: тотальную заинтересованность остальных в сокращении популяции одного вида, к тому же являющегося щедрым источником белка. Тот случай, когда буквально чувствуешь Сашиного брата: чтобы возглавить процесс требуется не время; нужно вовремя. «А и впрямь, куда человеку без ненависти», – ломая спички и превозмогая тремор, отдался новой привычке, – «Дети помогут: гуманность критерий интеллекта, но не наоборот. Лень сделала из родителей лучших воспитателей, что не отвратят уже от очевидного – внутривидового превосходства образования: пролетариат или работает, или отдыхает; в земле. Ребенок, для которого учеба – развлечение, едва ли захочет соседствовать с мастеровым: каждому – свое. В грядущем мире сильные обойдутся без национальных, религиозных, классовых – любых, различий: комфортней жить среди своих. Не так ли, мадемуазель Ромен Ланко», – моргнул понимающе Зигфрид.

Пора было перестать страдать перерождением, воскрешением да прочим грядущим – тут разберутся и без нас. Сознание кое-как способно обращать в мысль химические процессы, рожденные организмом, принимая тональность разговора с телом

за истину тем увереннее, чем громче звук. Инструмент допотопный, но другой, к тому же среди двуногих объяснение мира неизменно сопровождается гарантией неприкосновенности, вечных благ и далее по потребности. Покуда всякая овца спокойно ждет своей участи, не смущаясь быть следующей: знание есть умение, а не потоки заклинаний от страха.

– Ты же здесь – все уже случилось, – необъяснимо, непоправимо, нереально. Восхитительно и просто, как сама жизнь – услышать правду животного.

Далеко ходить не пришлось, действительность оставила теплый дом, библиотеку и еду. Еще, конечно, чай – привычное мерило благосостояния в обществе умалишенных, понимающих ценность бесценного. Алкоголь, табак и женщин – неплохой довесок к воображению, двойственному мыслью и словом. Одного друга, единственного в радиусе пятнадцати километров, как здесь бы сказали, святого; признанного вожака стаи, как сказали бы волки. Парадокс человеческого восприятия в рефлексии, нерациональном использовании очевидного волшебства: тебя могло и не быть. Вид, построенный на вечном стремлении – не к удовольствию, но действию. «Сделал дело – гуляй смело», – заботливо внушают педагоги народной мудрости; а дел-то никаких нет. Масштаб наслаждений человека необъятен, но привычка созидать, покладистая верность традиции, не позволит заметить и малой части. А коли увидишь, Маша подскажет собственное мнение.

– Увольте, я теперь лядь.

– .., – глаза в треть головы, что-то он ими видит.

– Ответ их мнимое непонимание, но саблезубому ли не ведать прикосновенность самки. Лично тебе, положим, наплевать, твое будущее – настоящее; до ветеринара, когда оно станет прошлым.

– Идиот.

– Согласен: пробудить ненависть – или что угодно, легче в пострадавшем; отчего не прогуляться. Да и Ваню – никто не отменял.

Поверженный унынием коллега-поджигатель долго искал средство уложиться в бюджет из десяти долларов, зато уж приехав обнимал товарища долго, особенно хлебнув с поллитра деревенского напитка. Живучая тварь, ничего не скажешь, да так и надо. «Мой милый, дорогой идеалист», – расплывшись восторженной улыбкой, молвило воплощение ублюдочности по истечении вводной, – «В глубине своей гетеросексуальной натуры я, наверное, давно и безнадежно от тебя без ума. Однако, о насущном. И всегда-то тяготел нетривиальных путей, но только сила за примитивным – покуда ты отсутствовал, было чему поучиться. Выпустить кишки ей ты, пожалуй, сможешь – а заодно уж и нам, ее послушным прихвостням. Миллиарды непримиримых врагов, все как ты любишь. А затем? Ковать из освобожденных рабов «заново друзей».. Проходили уже, сам ведь забыл, да я-то помню, как вещал, что хомут им нужнее воздуха: легче всего там, где не надо думать. Под самым носом у старшего камрада непростительная ошибка: раб добровольный и поневоле отличаются на бесконечность где-то. Черт с ним с последним, но первый-то.. В лучшем случае захочет нового хозяина, и в любом случае будет тебе навсегда противен. Навсегда, понимаешь; не нужно бороться с крепостным правом, нужно оказаться помещиком и, вволю наслаждаясь преимуществами владения, водить хлеб-соль с другими владельцами. Возьми, а не уничтожь – она уж истомилась ждать. Как – тебе, монголу, видней. Только не все ли равно, что поднять – бунчук или зеленой знамя», – ткнул указательным пальцем в угол комнаты, где ожидала следующая, – «Да-да, отворяй родимую, я с тобой рассчитался. И не кривись, дай слегка позлить, любя же: с Вашего аристократически направленного мизинчика роман тот некогда и начался».

– Что стало с четвертым, – Иван прочел в глазах то самое, свое, добровольное, и тут же сдал завоевания прошедших лет.

– Сие не в нашей компетенции: сам жив и ладно. Жалкий он был, имени уж и не вспомню – одно ясно, что не подкачал.

– Странно вы существуете. Как можно быть частью мира и не ощущать его. Пульса, если хотите.

– Привыкай. Точно натянутая струна живем, того и гляди или порвется, или родит какой-то вой. Что-то просыпается, а что – за тысячи лет ушлые понаписали столько, поди в том болоте не останься. Объединиться бы им, но как объяснить трижды избранному, создателю или его племяннику, будто он не эволюционировал даже – едва только поднялся из говна на ровную поверхность и должен теперь впервые учиться ходить. Впрочем, никому, конечно, не должен, только ходить местами интереснее, чем на месте стоять.

– Захочет ли единственный и неповторимый компании.

– Да ты Козьма, вижу, не меняешься. Естественно, каждый там владеет величайшим знанием, ясным, точно взгляд, и они тем более не договорятся. Им бы впихнуть в башку Сократовское «знаю, что ничего не знаю», а навык оставить – вышел бы толк.

– Людей не научишь смеяться над собой, ты хочешь научить сверхчеловеков – к тому же наверняка задавленных душными, как быт приживальщика, обстоятельствами скудной действительности. По описанию судя твой шажок на «плюс вечность» вызывается не иначе как безысходностью: в тюрьме так верят в бога. Им распахивает объятия не меньше, чем вселенная – для начала, а ты хочешь объяснить, что они не более, чем множество говорящих приматов до которых нет дела. Что никакой космос с ними в могущество играть не станет, что ждать нечего, что они сами по себе.

– Но общность все же лучше, чем одиночка.

– Жаль мы с тобой такие, серого вещества у двоих не хватит на одну дверную ручку. Что лучше – быть избранным каким-нибудь замысловатым первородным всем в любой ипостаси, или сквозь миллионы лет оболванивания его предположить и даже нащупать, заодно порой вкусив малость от взаимодействия. С точки зрения – на сей раз любой, совершенное личностью бесконечно малое полезней, значительнее, перспективней – как угодно, полученного бесконечно большого. Ошибиться в таком уравнении нельзя, разве только поразмыслить над природой понятий: кто поручится, что малое тут не вмещает большое. Кто вообще за что-то поручится – вечностью пустоты, назначенной особо не сомневающимся. Чересчур серьезно воспринимающим обделенного, но тем сильнее обожаемого, до самого что ни на есть зубовного скрежета, себя. Нет и не может быть правоты или правды – статики, в перманентно рождающимся всем, как не может быть первенства в совершенстве разнообразия. Ваня, друг, тут ведь не кто мудрее – кто смешнее.

– Веселее. Иначе говоря, снова тебе должен.

– Твои дела.

– Наши, Миша, наши.

– Гуманность портит генетику. Нужна тусовка. А не кладезь единоличной – чего угодно. Мы здесь мгновение, так стоит ли его терять.

– Пожалуй: любая вера ли, секта, прежде всего повод для общности, где общность поставлена выше персональных дрязг ссылкой на ужас неизвестного.

– Именно. Жить в коммуне по велению счастья занятней, чем прятаться в одиночестве – хоть даже и «ячейки общества». Обезьяна прежде всего стая, никаким прогрессом не вытравишь суть животного: на миру, а остальное как придется.

Поставив новому другу кружку с водой и таз, Михаил снова вышел на прогулку. Зима, что лето в теплой одежде, к тому же вдыхать дым из морозного воздуха куда приятнее. Недолгое путешествие под звездами на тот берег – к новым знакомствам, а и просто куда-нибудь; смотри выше. Она поможет – отчего не помочь. Можно долго сидеть за партой. Штудировать пособия, исследовать варианты. Можно рвануть наперед, чтобы или узнать, или. Или не важно.

Восприятию не обязательно оказаться буквальным. Приближенным – или наоборот; наверное.

– Там, это здесь. По-другому слегка, – Серый зашептал сказку, – Спросите самку: важен процесс, не результат.

– Здесь больше не на кого лаять, – рождение из отрицания.

– Представь. Как в представленную вечность произошло меньше, чем сейчас.

– Обратно – парадигму действия, любую. Полезный навык жизни: научиться ждать, – с ними не ошибешься, коли не съели, значит, – Чему учит ужас – что он пройдет.

Покуда шер Иван благополучно почивал на лаврах вновь обретенного смысла, Миш-Миш, успешно делегировав очередную разрушительную страсть, вернулся к ипостаси учреждения, где и родилось его нетривиальное прозвище. Разве только кругозор тамошних обитателей будет пошире вялого воображения беспросветно здоровых, а потому и звали его, конечно, Бербер. Сумашедший, коли добавить недостающую вторую «с», весьма прозрачно, но незаметно для окружающих передает суть того самого процесса вызывающе буквально, тем гарантированно маскируя изящное надувательство: тот редкий случай, когда слово недвусмысленно. Сойти с ума, значит съехать с заботливо проложенных глупцами рельс гордого одним лишь понятием взросления, вспомнив вездесущую закономерность согласно которой ребенку живется куда приятнее, нежели мужчине или какой-то матери. По-настоящему свихнувшихся – безусловно, в кавычках, он не встречал, весь вопрос лишь в степени погружения и способности иных садистов в белых халатах вернуть счастливца в лоно человеческого убожества.

Пацана не пичкают галопередолом, если, оседлав швабру, тот возомнил себя рыцарем круглого стола или даже более конкретным Чапаем. В том числе, если малыш обыграл в шахматы умудренного полувековым опытом дедушку, сносно лопочет на иностранном языке и чует действительность получше многих: хай себе резвится карапуз. Выход за пределы палаты в поисках кипятка никто не мешает считать полным желанных опасностей путешествием за границы Геркулесовых столбов, испещренным впечатлениями подвигом сродни Геракловому, стоит лишь предположить за каждым поворотом чудовищ – к слову, иной разбушевавшийся санитар по-опасней Минотавра, да в каждом стуле узреть ожившую статую переменчивого греческого бога. А уж выкурить сигарету в обоих вышеуказанных случаях равносильно полету эдак к Андромеде и обратно. Милая деталь: вся так называемая наука едва ли способна доказательно опровергнуть факт взаимодействия материи и восприятия, а уж энергия.. любой псих знает, что, стоит, уперевшись взглядом в спину женщине, к примеру презрительно – сиречь мотивированно высокомерно, потребовать повернуться, как она вся тут как тут, заодно ужприветливо улыбаясь. Фокус в том, чтобы это знать, а не верить – вера и есть обманутое знание, а уж адепты ее и того плоше: в мире, где вольны видеть, играют в зрячих.

Михаилу в тот вечер досталось поистине испытание, не чета удачливому Одиссею, споро огибающему остров Сирен, которые наличием своим охотно служат доказательством вечности, а, следовательно, безысходной приятности морского круиза. Не обошлось и без жертв – окровавленный перст судьбы, задетый картофелечисткой тот самый указательный левой руки, глупая Ванина шутка, возобладавшая над происходящим: сам виноват. Искать и находить связующую нить событий входит в инструментарий всякого порядочного звереныша, развлекающегося – развлечением.

– Раз запущенный алгоритм; нечто, работающее само по себе: зачем останавливаться. Разве не очевидно, – Азамат сегодня в духе; если и передавать – то этот сон; наяву.

– Подари ты им мечту, – Миша улыбнулся хитро, как тут умеют: куши нынче другие; Серый.

– Несколько странно о чем-то мечтать – когда допускается все.

– А все же?

– Представь, что ты уже умер: возможностей довольно. И не забиваю голову ерундой.

– Пожалуй: для продолжения пути целесообразней взять за основу дорогу, которая себя оправдала – одним лишь наличием; едем.

– Не пали контору, – вцепился зубами в руку и дернул, – Много болтаешь, – кисть, впрочем, осталась на месте: а могла бы, – Куш, – прожив жизнь на цепи не обязательно стать злым: довольно просто стать; учитесь.

– Что хотел сказать, – не важно. Сказал; волна адреналина и бубен.

– Проще поверить: кого-то надо любить.

– Спасибо, Серый.

– Самое страшное в смерти, это ее отсутствие: пустота – чтобы подумать. Только. Естественный отбор, – больше всего ему хотелось убивать. Однако же быт, опять же холод, визги.. Проще не хотеть. К тому же собаку все же отпустили. К тому же придумается что-нибудь; всегда.

Ваня тем временем видел сны. То в баню он ходил, высвобождая клубы обжигающего пара, то плавал там же под водой, любуясь в зеркало на отражение рыбьего разговора да по привычке всплывая на поверхность за дозой ненужного уже «про запас» кислорода. «Тили-тили бом, закрой глаза скорей», и осознание себя личностью – полной страха, исправно служащему третьему лицу. Затем расплата: метровая цепь среди тысяч и тысяч таких же – отчего-то всегда кобелей. Затем Миша – в ипостаси флегматичного приятеля, а не голодного бера: «Ничего непоправимого нет», – отцепил, протянул руку, получил ее, оставленную, в благодарность. Затем желанная нерациональность: не завладеть, но уничтожить, хотя бы и оставшись последним перед лицом розовой веревки – да веревки ли.

– Осторожно, может, еще горячий, – будто и впрямь простоял над ним всю ночь с чашкой, – Бери за блюдце.

– Странно, что нет похмелья, – приняв сидячую позу, тут же вспомнил подробности сна, – И задачку же мне поставили.

– Ужели не по плечу.

– Отчего, вполне. Excuse-moi, что повторяюсь, а затем.

– А затем тебе задач не ставили.

– Хотя бы кто.

– В розовом пальто; мразь твоего полета не станет делать ничего.

– Коли сама не захочет.

– Остывает, – теплый и впрямь редкая гадость, пришлось ускоренно хлебать наслаждение. Перемешавшись с остатками вчерашнего, «рюмка водки – чай горячий» явилась на авансцену вовремя; по-другому и не умеет.

– Как сам думаешь, о чем здесь.

– Упражнение, – не обязательно врать, допускается отвечать первое, что придет в голову, – На выживание.

– Прямо-таки началось.., – от восторга перехватило дыхание.

– Закончилось; обновить?

– Пожалуй, – трясущимися руками ловил ускользающий кипяток, – Напиток прежний – да чайник другой.

– Капля в море – все равно капля; пора обедать, – для Миши женщина была прежде всего эстетическим удовольствием, а уж после всем остальным. Оттого ему вполне хватало и галлюцинации, особенно после знакомства с оригиналом, когда образ ожидаемо сделался предпочтительнее; трапеза ожидалась изрядная.

– Собираем наших, – шаг первый.

Революция это личная обида; спросите Робеспьера с Ильичем. Никакое всеобщее счастье, безоблачное будущее, сытое настоящее и воплотившиеся сверх меры желания не заполнят – когда восполнить нельзя. Не боль, не память и не ужас – их можно преодолеть и пережить, но нечто, что останется навсегда. Если кошмар не вырвать, проще его усыновить, дав вырасти в новую личность: пострадав невинно понимаешь, что в этом мире невинно страдают – не ты это выдумал, не тебе о том переживать.

Настоящий революционер – не путать с адептами его воли, не жалеет себя. Так делается шаг второй, что в сумме с первым дают арифметическое третье: революционеру нет никакого дела до того, к чему все это приведет – его цель разрушить то, что разрушило его; оставшись, если нужно, в тени. Вы его придумали, пусть он вас и прощает.

– Так ведь, Петр Степанович.

– Розовое пальто, значит, – Ваня хрипло рассмеялся, – Пусть так; того и надо.

Третью ночь подряд луна ненадолго раздвигала декабрьскую хмарь и светила будто факел. Назначенный в добровольные исполнители грезил особенно ярко, додумывая во сне дела дневные; что вообще такое сон, и для чего он нужен, если можно отдохнуть и в темноте. Чтобы уничтожить силу, нужна сила, и, копаясь в немногих кандидатках, вынюхивал ту, которая услышала бы ласкающую музыку в словах «вешать, вешать и вешать». Безусловно, на роль мешка подходил и он сам – безусловно влюбленный не озадачивается собственной участью. Черты и обстоятельства показались, оставшись, впрочем, за водоразделом из грез, иначе готовые явиться снова непосредственно в момент происходящего. Богатый сосед это счастье, коли правильно понимать богатство – его сопел наверху. Там, среди звезд, Миша видел хорошо, охотно делясь впечатлениями сквозь призму врожденной лени: звали ее, по-видимому, Татьяна. «Четыре», – Иван проснулся от стука в дверь. На пороге приветливо улыбался товарищ майор, заглянувший проведать недавно освободившегося. Запахло делом: положить голову на гильотину – для разговора, значит претендовать на откровенность.

– Что нового, – освоившись за чаем с ролью гостеприимного хозяина, следовало уж отвечать и на поставленный вопрос, к тому же в меру двусмысленно на случай, если слуга закона не видел подопечного в лицо.

– Сталин заканчивал семинарию. Гремучая смесь из Замятина, Достоевского и живого бога. Двадцать миллионов пострадавших от репрессий на двести миллионов населения за двадцать лет: не такая уж большая цена для крепостного народа за то, чтобы под богом ходили все; мечта, если быть точнее. Обновить?

– Можно, – золото погон привычно блеснуло в самодовольной улыбке.

– Разве женщина не отношения ее с матерью.

– Можно, – серебро браслетов.

– М-м, – задыхаясь, успел еще вспомнить обрывки сна: «Ты осознал зеленый цвет», – Мама.

– Эк тебя, – Миша кудесничал с чайником, – Кошмар, надо думать.

– Пожалуй, наоборот.

– И то дело. А я сегодня напился в стельку, все утро не мог поверить, что не наяву, так живописно получилось. С каким-то, кстати, безногим, с ним даже телами махнулись: ему, значит, побегать в радость, а мне наливай да пей без забот и лишних движений.

– Жуть.

– Отчего. Сон и есть поле для экспериментов, где, как и всюду, юмор в основе всего. Хорошо, что ты осознал именно его. Да и безногим он, конечно, не был – только к чему ему бегать-то.

– Ты о чем.

– Как скажешь. Не обязательно свято верить в непогрешимость собственной истины, ни к чему объяснять, наставлять или требовать – если допускается предложить совет.

– И причем здесь..

– Дело в крови. И как она улучшается знанием. Арабы за, почитай, сотню лет захватили все, где нашли привычный климат. Через тысячу почти лет иберийский полуостров проделал то же самое, но уже на всей планете: в отличие от «коллег» по европейскому суперэтносу они не брали все подряд – никакой тебе Канады. Да и воевали похоже – в пух и прах били многократно превосходящие силы противника и несли веру. Неизменную уже сотни лет, ей там и по сей день не шутят: иная информация передается с генетикой точно навык у животного, немедленно включаясь, лишь только появляется доступный ареал.

– Кровь у тебя завсегда – во всех смыслах.

– Отнюдь, могли бы обойтись вежливостью, удовольствием быть приличным человеком и вновь ощутить любовь как естественный процесс вроде еды, а не разменную моменту запретного плода. Но мы так не можем.

– Следовательно.

– Следовательно. Жизни нужен собеседник, однако, если такового не прослеживается, допускается поговорить и с образом. Древнейшим, отчего не материализованным, человечьим страхом – с лучшей подругой. Прогуляться с ней, отягощенной всемогуществом, поболтать о том о сем и улыбнуться. Дружить ведь лучше не с кем попало; есть очень многое, чего не найдешь даже в самке.

– Например.

– Неприверженность стае. В которой всякая неудача ближнего означает для другого самца увеличение шансов на занятие верхушки пирамиды воспроизводства или ее сохранение на более длительный период. Человек не мог, видимо, развиться вне сплоченной группы особей – нужен был коллектив, обслуживающий праздность одного и обеспечивающий ему свободу творчества. Однако личностями мы так и не стали, оставшись освоившими искусство обмана животными. «Возлюби ближнего своего как самого себя» это, ни много ни мало, уравнение принципиально нового вида. Теоретическая возможность при помощи сознания не изменить или улучшить биологию, но именно создать. Наплевать что, насколько жизнеспособное и так далее: важно, что другое – существующее по другим, не известным тут возможно с самого зарождения жизни принципам. Раз при помощи сознания удалось привить животному неизвестный доселе ужас – или кто видел собаку за молитвой, значит имеется оправдавший себя эффективностью инструмент. Единожды нарушившего природу – доверившегося не чувствам, опыту и здравому смыслу, но лживой постановке, допускается вести куда угодно, коль скоро прецедент предательства организма создан и успешно передан через поколения. В помощь предприимчивому абсолютное информационное пространство и дрессированное десятилетиями на восприимчивость подсознание.

– А идея?

– Любая.

– Пожалуй, – Ваня деланно усмехнулся, – Однако тяжело такую мразь как..

– Вычеркни – он плохо кончил. И полюби все остальное. Вопреки законам природы – ее полюби: с отрицания ведь все и началось; алгоритм.

– Заходим от солнца: с тремя дробями, – конфидент показался и исчез, – Три, два, один, – здравствуй, Азамат, – Четыре-пять-шесть, – лишнее уравнение в последовательности произвольных чисел.

– Сама последовательность. Запряги человека в плуг, скажи миллион раз, что это йога, и он пойдет, – rappe francais. Страх не нужен, когда допускается уважение.

– Приятно нарушить целесообразность. На второй день дворняга положит сырое мясо в плошку с нагретой солнцем водой – среди прочего безошибочно чувствуя ареал, который больше не нарушается; человечеству понадобится на то миллионы лет. Плохая генетика. Лишняя.

– Нам. Нужен враг: беспощадный, бесподобный – бес.. Уничтожить – не завоевать. Мой хороший. Борьба только тогда – когда против всего. Скучно, Володя. Если мстить – то за сестру; а не учите ребенка ненавидеть – могу и хочу всякой порядочной особи совпадают.

– Кино и немцы.

– It is not about the krieg. We talked – just need to talk it over again to synergie.

– Вместе нам здесь найдется ли противник. Besides, you like to conquer, while we to destroy. Задача – которую надо выполнить, не цель – в которую довольно стрелять, – Ваня отправился действовать, Миша отправился тоже.

Армия отступила.

– Нет большей радости, чем новый день: родиться и проснуться одновременно. Такая вот незамысловато-неопровержимая философия филоса.

– Не задерживай очередь, дурак, – миска гречневой каши с котлетами приличного вида давно уж пол-минуты, как томилась на подносе.

– Момент, подруга: ты во сколько встала?

– В пять.

– Именно: встать, позавтракать, накормить скотину, добраться на работу, разогреть печи, приготовить еду. Дурака ласково разбудили в девять, заправили кровать и проводили в столовую, где даже хлеб свежеиспеченный еще теплый. Дураки, выходит, и впрямь за забором, – Коля-Николай вдруг скорчил гримасу, засунул в рот два пальца и, «посасывая шепелявой конфеткой», двинулся к столу.

– Ты опять? – перекошенное лицо то ли страдальца, то ли паясничающего мудреца, если бы только сопли не казались тому на редкость съедобными, – Обидел.

– Много понимаешь. Впрочем, именно, что много: ни единого слова, но тональность различит собака. Гав?

– Гав, – ответил сосед радостно, расплескав на окружающих содержимое рта.

– Кстати, – тихо, самому себе, прошептал, размазывая сложносочиненную массу по лицу крестом, – Во имя отца и, мать его, сына, – громко, работая уже на публику, – Вкусим плодов от зелени морской.

Доесть ему в воспитательных целях не разрешили, отправив без прогулки обратно в палату. Едва ли расстроившись, Коля достал из тумбочки черно-белую фотографию в рамке и углубился в созерцание. Еще из друзей у него были муха Серафима, мышь Кис-Кис и кот, любитель массажа по имени Помни – с ударением, видимо, на последний слог. К собратьям по собственному виду он относился с той смесью презрения и сожаления, что рождают в итоге равнодушную массу под вывеской «на убогих не обижаются». Так и впрямь досадно оказаться в мире, где мыслительный процесс сам по себе, в виде искомого удовольствия, не востребован. В странном царстве, уж как есть, доболов. Что-то с яростной страстью утверждать, а после, когда всплывет стараниями убежденного несостоятельность претензии, одев в кавычки наивность переобуться в предположение. Согреваясь мыслью «перехитрил», строить новые здания из смекалки. «Так они, Фима, и живут – обитают, если быть точнее. Воспитанные на сказках, где герой добивается своего предпочтительно обманом, научились-таки обманывать сами себя. А ведь переживания о морщинах приведут лишь к новым морщинам: что-то случилось – хорошо, нет – тоже хорошо. Тоже и смерть; ирония», – муха, вполне уже ручная, ползала по голове, издавая привычные звуки, – «Вот-вот, именно так однажды включил электрочайничек и услышал два слова, ответ на вежливый вопрос. Еще целый день потом при взгляде на спиртное голова сама поворачивалась в обратную сторону. А до того, значит, в ванную залез: водичка льется, точно песня. Глядь, и впрямь песня, знакомый речитатив на незнакомом языке, который и знать не мог – административные, знаешь ли, барьеры.. От этого так называемого лекарства тело точно не свое и голова чужая: так называемая реальность; кота.

– Отрицание вероятности как вероятность бесконечности, – и не потревоженный, Помни охотно предпочитал в начале массаж, – Слова и разговоры после.

– Отчего же, – все что угодно, зародившееся не в голове самки, ей ближе чего угодно, – С каких пор кошка не сочувствует лени.

– Тебе видней: сознание вторично; или не догадался. В отчаянии желая жить, стоит ли забывать про саму жизнь.

– Единственное, что, быть может, неизвестно вам – наше понимание любви. Когда есть уже радость бескорыстия. Отчего не поговорить, если остальное здесь не без доказательно разве все; претензия на измерения и первичность. Не пора ли обезьяне перестать придуриваться. Рождение млекопитающего – существа с генетической, но не памятью восприятия, не есть ли синоним избитого страждущими понятия. Доказательство бессмертия с заботливо продуманной функцией новизны – не покидая насовсем столь, оказывается, гостеприимный мир. Разве не величайшая боль самки это роды: плод сопротивляется; зачем. Игра без проигравших; мыслить полезно абстрактно: нужен ли игре азарт. Умереть, оказывается, все же лучше, чем не умирать. И что же тогда: быть сильным или беззаботным;

– «Р-р«, – комфорт всегда вознаграждается, – "Умер. Конец фильма». Да Мимино все еще здесь. «Искусственный» интеллект, созданный из "натуральной" материи; забытый знак вопроса против кавычек. Он тут везде – или не заметил, – заурчал снисходительно, – И все же только русская лень может придумать курилку в помещении с газовым оборудованием. Чтобы, надо думать, точно не заниматься ремонтом, – перевернувшись на спину, вытянулся в дугу и засопел; пора уходить.

В палате еще только Сеня-Арбалет с известным всем прицеливанием:

– Вот слушай, Теплый. Смысл нашего присутствия вопрос без ответа, так – и есть ли он вообще. Следовательно цель следует выбирать исходя из максимальной дальности полета стрелы и только; математика. Потому востребуем сильнейшее натяжение тетивы и только; месть. Кому и за что – как придется.

– Чего же именно месть, – продолжение диалога давно расписано пословно, но эта своего рода музыка, как ни странно, нравится.

– Как еще. Абсолютно нерационально – раз. Два и далее не требуется.

– Ты лично кому мстить собрался, – вся больница знала, что последует далее.

– Да вот, – задергалась рука, – У меня, понимаешь, – вторая, – Все хорошо, – глаза округлились, – Затем и тут, – остекленели, – В поисках, – последний раз на этой фразе досталось многим.

– Я подскажу, – рискованная затея лезть с советами к пребывающему «в верхах», однажды вспомнит и ответит.

– Внимательно, – тем не менее внимает Семен.

– «Абсолютно нерационально» разве не месть собственному виду: война на уничтожение – и себя заодно.

– Заманчиво, – Сеня ковыряется в носу, верный признак умиротворения.

– Так выходи отсюда и займись делом. Перед тобой потрясающий материал, где на детей и внуков смотрят, точно на собственность. Лепи и пользуйся, – оставшись снова в одиночестве, пошуршал оберткой от конфеты, на который звук охотно откликнулся следующий по счету друг, – Что, Кис-Кис, какой он там, этот ваш новый мир: здесь я малость поизносился – если не сказать поблек.

– Новый мир, значит новый язык для его описания: как только в совершенстве освоишь соловьиную трель, можем приступить к изучению.

– Ладно, оставим, – Миша все-таки революционер, а не усидчивый очкарик, – Вздрогнули, – запил горсть желтеньких стаканом минералки. Шум в голове скоро оказался морским прибоем, убаюкивающим и нежным точно.. Сон.

Пустота. Ни света, ни органов восприятия, ни голода, ни жажды: ничего. Твою же мать. Мыслительный процесс, по-видимому, оставлен согласно самоуверенному предположению. Если ты очнулся в пустоте, тебе нужен плод: интересно, как такой родить; или создать. Или ты сам плод. Твою же мать: в утробе, проснуться, и с памятью. На второй год что-ли.. По-новой, для особо не одаренных. Кто знает, быть может это обычный процесс развития эмбриона, а после мы забываем.. Пардон, но я же даже умею считать, какой к черту обычный. Итого приплыли: в пересчете на ничтожную поначалу массу время, надо полагать, тянется эдак на бесконечность медленнее известных девяти – да сколько бы их там ни было, месяцев. Кстати, отчего никто там не додумался о соотношении времени и массы. Кстати, отчего сам не додумался.. Твою же мать: с днем рождения. Как, помнится, она сказала: «Застрял в лифте. Что-ж, пусть подумает о жизни». Подумал. Тот случай, когда настоящее очевидно, а будущее и того более. Все же интересно, тут для второгодников или так задумано – впрочем, хрен редьки не слаще. Нет, допускается, спору нет, успокоить себя радостью уникальной возможности развития, навыком, что обеспечит явное преимущество в рамках вида – или как, что там или «дважды там» предстоит. Лишь бы не вляпаться снова в восемьдесят – какой? Надо же, забыл: а не разрушается ли та память, не последние ли это отблески перед сном – да, засыпали же. Втором – и снова хрена, на сей раз лысого. Дела.

Зри в корень: сойти с ума, слететь с катушек, еще как-нибудь съехать, дабы промотать скорее по логике.. По какой логике.. Выдержишь тут, предположим, по фазе не двинешься, а дальше – если все-таки на второй гол. Оговорочка, знаете ли. Детскими глазами старика смотреть на окружающее, пусть даже имея в кармане под названием голова все средства то окружающее под себя переиначить: скука ведь никуда не денется. А, ежели что-нибудь новенькое, то – оставим логику, надо думать настолько принципиально иное, что как бы не оказалось то дряхлое сознание не подспорьем, а наоборот. С другой стороны, не комедию же в четырехстах действиях записывать мысленно. С другой стороны, почему нет: во сне же записываем.. Кстати, может, и впрямь сон – только вот не припомню сна в темноте. С таблеточками, надо полагать, не угадал; не то слово. У природы есть чувство умора, недолюбливает она торопливых. «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь»: и впрямь скрипнула, другой, третий. Музыка, однако: значит, заново. Когда там, говорят умные люди, развиваются у эмбриона органы слуха – впрочем, те умные люди говорят уже тысячи лет, а все без толку. Вибрации допускается и прочувствовать, на то и пуповина. Дела.. Без паники, орать бессмысленно, в лучшем случае допросишься сверху порцию солений, а то и визита к доброму доктору, что выпотрошит да отправит в канализацию недоваренную жизнь. Обидно – или нет.

Воображение никто не отменял. Как советовал умудренный опытом товарищ, чтобы заснуть вспоминай не спеша своих баб; на вечность не хватит. Хватит насовсем – впору ставить пробел. Ладно, сдюжим – вариантов все одно никаких. В дурдоме нашем неплохие врачи, глядишь, еще откачают. Как в том разговоре с Волком: «У меня две правды, тебе какую: первую, вторую, или обе». Или без или. Споем. Что-то не в голосе. Интересно, в теории тело массой ноль способно ли мгновение, сиречь отсутствие времени, обратить в вечность.. Скоро узнаешь. Теоретические изыскания дурно пахнут вероятностью в новой реальности; приятные, как-никак, воспоминания о запахе. Можно освоить хоть целые науки «под ключ», додумав без затрат на моторику и восприятие все до точки – но зачем. Воображение: плод внутри даже плода никто не отменял, мысль продукт единственно известной данности, так нарожаем же данность самовоспроизводящуюся.

Фердыщенко. Едва ли найдется та женщина, что захочет отказать в продолжении жизни обаянию без признаков совести. А мы, уже дважды побывав в ее мире, едва ли отправимся куда-либо еще: по крайней мере разумней полагаться на нее, или хотя бы максимально использовать ошибочный в новых обстоятельствах, но все же объективный опыт. Фердыщенко.. Пиши, Миша, делать больше все одно нечего. Итак, завязка: вечерело-холодало, падал прошлогодний снег. Недурно, но паршиво. В окне накрапывал дождь.. М-да, не Чехов. Доктор Одинцов приглушил лампу – я и в Одинцово-то не был. Или так: репортер французского издания чего-нибудь de Paris, надев любимый твидовый пиджак, отправился на ежегодный бал министерства иностранных дел. И там ему все бабы разом дали; краткость – сестра таланта. Впрочем, где же интрига: кроме одной – забившейся в темный угол клозета с приступом диареи: устрицы есть устрицы. «Как денди лондонский одет» – а что толку. Толк, впрочем, наличествует: мысль работает, динамика присутствует. А этого, как выяснили ранее, вполне достаточно для начала; и вообще. Далее. Далее возвращаемся к тому самому началу: крыша обвалилась – эффектно, в меру захватывающе и вроде как сразу всерьез. Не переход через Збруч, конечно, но каждому свое. Итак, она обвалилась: просев под тяжестью снега, не сдюжила, значит, обрушившись на голову.. Почему на голову, и почему обрушившись – обвалилась, и ладно – довольно бытовых неприятностей, едва ли мы спешим. Мы, следовательно, на пару с главным героем. Коренастый, с волевым подбородком; что такое коренастый.. Так не все ли равно: коренастый и коренастый; в этом деле чем меньше понимаешь, тем, видимо, лучше.

Вляпался, конечно. Подумать, как отсюда выбраться. Зри в корень, смотри в обезьянку, ищи отличительные признаки вида. Абсолютная приверженность стае, не покидают ее ни на миг, детенышей и то по одному, чтобы обхватил мамино брюхо и вперед, без остановки. Теперь антипод – тут даже в рифму, конечно, кот: ни капли чувства коллектива, притом устроился лучше всех. Нужен человеку больше, чем тот ему, хотя бы и не принося ни капли так называемой пользы. Гладить приятно, кормить необременительно. Навыки хищника сохраняются, при случае выживет и в дикой природе или городских джунглях. Нота бене: люди жрут абсолютно все и всех, включая себе подобных, но ни в одной кухне мира, ни в одном религиозном действе, нигде и никак – не принято есть котов; умеют пообщаться с самым умным. Независимость признак личности, она же лучший фундамент для образования, иначе отчего в любом доме кошка берет верх на собакой: природа не знает обмана, следовательно более крупный и сильный хищник охотно подчиняется эрудиции – знание, и ничто другое, там – а не везде ли, превыше всего. Здоровенный пес нет-нет, да огрызнется и на лютого хозяина, сунься тот в его миску, а киске довольно вежливо отвести голодную морду лапой.

Что за апории Зенона.. Ладно, когда делать нечего, остается размышлять. К примеру, отчего женщину, вроде бы самку, до конца дней страстно заботит процветание хоть самого безнадежного потомства. Жаль, здесь абсолютная пустота, а не темень закрытых глаз – в которой упражнением длиною в вечность мало ли чего можно «смастерить». В кавычках и без – где-то это уже было, двусмысленность значений и звуков. Итак, вернемся к доступным парадоксам: почти всякая мамаша трясется над ненаглядным сынком, таким образом развивая в нем беспримерного эгоиста. Пожалуй, логично – миру, построенному на обмане, попытаться хотя бы противопоставить себялюбие уже неплохо: чрезмерная забота как косвенное средство повышения жизнеспособности. Судьба дочери заботит ее куда меньше, та хоровод водит и разберется сама. Любовь под вопросом – не проще ли объяснить отпрыску суть вещей, зато жалость вполне – знает, что ждет питомца ярмо и скулит. Она уже новый вид: ничего не придумывает и не создает, зависимая от самца – воспроизводство ее задача, делается ему нужнее: всего. Как приятно гладить ее голову, лежащую на коленях. Ощущать собственную силу, превращенную в заботу и защиту. Просто смотреть на воплощенную нежность; еще бы они давали нам есть котов..

Вспоминая ушедшую жизнь следует признать ее даже чересчур приятной, эдакую судьбу едва ли захочешь променять на любую другую. Какой-то прямо-таки фейерверк взаимодействия с неохватным миром – в силу небезызвестной иронии понимаешь такое лишь перейдя черту. Для того, надо полагать, и остался о том подумать – надолго ли. На вечность: алкаемое хромым видом бессмертие и есть концентрированный ужас, занимающий не более одной точки – условной координаты ничто среди, казалось, осязаемости остального. Провести черту.. Для чего, что-то здесь строить, утыкав невидимость бесчисленными звездами, рисовать замысловатые узоры – разве только от безделья. Зачем и куда предназначалось столько пустой беготни, мнимых достижений и чувствительных жертв. Сознание – хоть тысячу раз примитивный, ошибочный инструмент, но отчего его не развить, поставив в самые, возможно, неблагоприятные из доступных воображению условий: целесообразность едва ли нарушится. Раз можно вбить им в структуру животного парадоксальную новизну выдумки, при известных условиях допускается начинить им сперматазоид. Кстати, возможно лишенный органов восприятия, и, тем не менее, стремящийся – а стремящийся ли. Избавиться от пустоты, найти, да только весь нажитый опыт тяжелым багажом уверяет, что действие, при прочих равных, хуже бездействия. «Никогда не бегать за автобусами и за женщинами», – единственный отцовский совет, так стоит ли устраивать кросс в направлении матки. Поднимет ли руку сама, вопрос из вопросов, однажды уже разрешенный к великой радости пытливого, к тому же искать в нигде направление занятие как минимум сомнительное. Зачем; подождем.

Сознание. В чистом, незапятнанном виде, его легко хватит, чтобы, поняв ключевую радость бытия – самое бытие, сойти с ума от счастья причастности, общности с бескрайним, неистощимым пространством, едва ли знакомым с понятием начала или конца. Очутиться там – найдется ли что-нибудь прекраснее, значительнее, «необратимее», чем выиграть по умолчанию. Помни – кошки видят и в темноте.

Ладно. Не вечность же здесь и впрямь сидеть: память. Для чего нужен величайший ужас – чтобы не просто думать, но думать как можно быстрее. Следовательно, как говорил Олег Павлович, предлагаю считать поверхность луны твердой: плод так плод, хоть и бесконечность, а все одно в обрез – пижму, аборты, выкидыши и далее никто не отменял. Информация либо доступная вся, либо ты по умолчанию опоздал в гонке с первым. Сперматазоид тащит в себя все, подключается к матке с целью минимальным количеством энергии достичь максимально оперативного результата. Чтобы получился чайник, едва ли пожирающий массу солнечной энергии, но использующий ее – как способен использовать бесконечно малую долю возможностей мозга самки, иначе голый мыслительный процесс, без даже воображения органов чувств и, тем более, моторики. Оттого в пустоте. Первая целесообразность в таком случае – избавиться от лишнего. Младенцы не кладут поклоны, не рождаются вегетарианцами, не знают смерти и не воспринимают страх. Играют. Даже если их родители религиозные фанатики с суицидальным синдромом бога. Несмотря ни на что – играем: утроба нас еще не подводила. Уже – не подвела; сон.

«К чему переживать о революции в пищевой промышленности», – декламируя перед благоговеющим отражением, Игнат рывком головы исправил непокорную прическу, – «Радоваться надо: меньше полезных свойств, вкуснее содержимое, жрать от пуза можно в разы больше». В ознаменование очередного гениального открытия зажег спичку, полюбовался огнем и бережно уложил в маленькую кучку почерневших изваяний мудрости. Сегодня там до тех пор уже побывали одна за книгу первую Томаса Вулфа, такая же за неподдельное и перед зеркалом удивление на тему истоков ипотечного кризиса восьмого года – таки подобные неожиданности успешно-таки уже проделывали те ребята добрую сотню лет назад, и еще четыре за вполне эффективную дефекацию. За триумф которой полагалось две, краткость – сестра таланта, меньше потугов – весомее результат, но эксперименты с мороженым подвели. «Хороший, сливочный вкус», – Игги – позволительное в интимном кругу обращение, подмигнул застарелым неврозом, – «Обнаженно-отраженному протеже – кто из нас протеже, следовало бы обратить внимание на некую хоть и второстепенную, но деталь, в коих, да будет Вам известно, сокрыты прелести мира, не говоря о прочих интригующих поощрениях, изрядно соскучившихся по выгодоприобретателю», – отражение снова моргнуло, на сей раз одним только левым, напомнив, как брезгливо отвернулся от «Коровки из остановки» – и впрямь навеки остановишься от эдакого лакомства, голодный уличный кот, недоверчиво взглянув на причудливую смесь, отказывающуюся замерзать при минус тридцати по самому, что ни на есть, товарищу Цельсию. «Зиг-Мяу», – нащупав вывернутой назад рукой слив, торжественно справился с поставленной задачей.

Других и не надо – другие лишь приятные хлопоты. Под разговор, чаек, табачок и полюбившихся девочек из близкого, но заоблачного далека – чем не повод радоваться. Можно жить в самообмане под названием брак, можно – по имени кайф: как говориться, кто на что учился. Кстати, без мягкого знака. Мягкость ему вообще и давно обрыдла, но конституция книжного червя сказывалась, да и девочки без запаха едва ли атрибут вопиющей мужественности. «Кстати, о мужественности», – зеркала окружали его повсюду, – «Давайте еще раз закрепим пройденный материал: вот, например, с тобой». Закрепили. Отполировали до блеска стаканом крепкого чая: день начался.

Место, где он родился, прозвали детской коляской. И впрямь волшебство: едва достигнув дюжины лет, цветы жизни переходили на «острого» и вскоре по частям отмирали, так и не изведав бесчисленных горестей жизни. Понимая, что она удалась, коли хоть раз помог красавице-мухе выбраться из сладкого плена или накормил голодного уличного кота. Попутно не сделавшись сгустком родительских комплексов. Они вообще странные – не мухи, конечно: заделав ребенка в нищете и безнадеге городского пейзажа, где не сыщется и десятка по-настоящему образованных людей и, уж тем более, порядочной школы, после резво клянут судьбу да отпрысков за несоразмерность усилий и результата. Последнее, конечно, присутствует, редко кто тащит из дома, хотя, по совести говоря, стоило бы в награду за помещение эмбриона в условия максимально приближенные к фатальным. Сами плодовитые моралисты возможность учиться и выйти из порочного круга добровольных крепостных благополучно упустили, и тем сильнее – кто бы сомневался, наседали с пьяными нравоучениями, порой истериками, на долженствовавших исправить непоправимые ошибки отпрысков.

При эдаких вводных «уйти по-быстрому» вполне себе разумный выход, тем более и вид – главная дорога с парой ответвлений да мастерская по ремонту бензобаков или вроде того, на трезвую голову тяжеловат и для самой восхищенной молодости. Дальше и вовсе страшно: сутолока больших магазинов с промышленной едой, ненавистная работа, дети, телевизор, озлобленность и зависть. Пожалуй, еще тюрьма, как привычный атрибут быта – о ней и говорят, точно о посещении терапевта: «Две статьи, и условный не кончился еще – похоже, закроют». Поболтали и разошлись, если нет общности интересов, которая здесь одна: скинуться на закладку.

Пары точек на пару соток хватит, чтобы вытянуть свет. Ночь если случится, то потом; когда-нибудь. Ирония нового веяния в том, что, в отличие от предшествовавших изысканных Булгаковских откровений, от известного вдоха станет, скорее всего, только хуже, разве только слово едва ли передаст ощущения неведомого, всякий раз будто впервые явившегося ужаса, неизменно затем стираемого услужливой памятью. Иные ковыряют на руке в агонии «не курить больше никогда», но сделать новый вдох все одно придется. Удача здесь, взглянув на размалеванный подсолнухами мусоровоз, прикинуться сорокой и выйти из окна верхнего этажа, не дожидаясь колонии прокаженных. Щедрые на метафоры служители порядка называют таких десантниками.

Игнат обитал на первом, а потому, испытав все известные науке удовольствий препараты и разобрав на составляющие доступные пропасти, однажды проснулся и перестал. Оставшись любимым сыном в тисках непокоренной зависимости по имени сигареты. Обвиняя себя в непростительном слабоволии, не спеша побрел дальше: почему-то от счастья человека всегда отделяет один только шаг. Из кумиров у него среди первых значился Быковски, которому не отказала даже во взгляде ни одна женщина, беспутный любитель пьяного мордобоя, сохранивший ровнехонькими все наперечет передние зубы – фантазер желанной реальности, усмехнувшийся неверующим циникам в количестве миллиарда: наш пострел.

Рукоприкладство и сам не любил, предпочитая разговор или холодную сталь – без посередине, вряд ли знакомый по истечении государственной границы диалог, где критерием истины служит донельзя вещественное «живой», ответом на вопрос, доказательством предположения и теоремы, не нуждающейся в доказательствах. Вполне применимое к действительности доселе лишь математическое понятие аксиомы: я здесь – я прав. «Ребята из кабаллы верно сделали, что всех тут поимели, выдуманная ликвидность все равно ликвидность – на нее позволительно купить, работать, строить и жить, оплачивая уместные дивиденды первооткрывателя товарной массы из ничего, абсолютно справедливого надувательства». Нежно потершись щекой, она дала огонь, огонь подарил дым, дым принес наслаждение. «У нее не мешает учиться», – приятель напротив обрел знакомые черты, глаза закрылись презрением.

Жить «на Ваське» вообще поучительно, столько ублюдков не встретишь нигде. Себя он тоже там увидел, исполненный сознания центр в окружении статистов, не разумеющий счастья многообразия сгусток разочарованных желаний: вдоволь помочившись на татуированную студентку известного заведения достиг, упал и заплакал – дальше ему не грезилось. Дабы не кончить веревкой, а в дурдоме он и без того пребывал, Игнату пришлось выйти за рамки человеческого, иначе говоря перестать воспринимать собственную неповторимую личность единственным закономерным центром вращающегося для него мироздания. Открытие тянуло на все Нобелевские премии разом, однако прошло обидно незамеченным сообществом приматов, благополучно пребывающем в указанном выше недоразумении восприятия. Допускались собственные выпады иного порядка: объявить себя избранным, сияющим, карающим, глаголящим, божественным – только что не пукающим, но и здесь едва ли приходилось рассчитывать на понимание окружающих. На планете в целом, а на их и раньше-то заносчивом острове все как-то разом поумнели, готовые давать советы руководству сверхдержавы, направлять миллиарды заплутавших глупцов, учить и поучать. Теперь это мог каждый таксист – то есть таксисты по устоявшейся традиции умели это лучше других, борясь за пальму первенства со служителями ЧОПов, и не было никому дела до претенциозного недоумка, вздумавшего утверждать некий паритет участников общей занимательной игры: реальность существует лишь в голове наблюдающего и умрет вместе с ним, следовательно. Далее следовали бесчисленно однообразные вариации на тему удовлетворения потребности во внимании с вытекающей отсюда во все буквально дыры физиологией.

Жили. Игги выдумал несколько любовных прозвищ, понеже ипостасей, так, впрочем, и не выучив значение слова «понеже», развесил, где смог, новые зеркала, и принялся самоутверждаться среди новых друзей. Как ни странно, даже те его не поддержали, все больше ухмыляясь, раздваиваясь да бросаясь жуткими органическими тварями – богатое на впечатления прошлое давало о себе знать. Он в ответ то надевал маску равнодушия, то снисходительно ухмылялся, то и вовсе не замечал, но пытливые гады быстро раскусили нехитрый арсенал надуманного самомнения, попутно «разочаровав» его владельца как в тех, кто его породил, так и в остальных умниках. Двойственность учит многообразию в том числе слова, раз усвоив которое Иг ощутил, наконец, твердую почву: не говорить правду и не врать, в том числе себе, значит нащупать на оси действительности вполне осязаемую бесконечность, по которой допускается вдоволь погулять. Первое же открытие, в лучших традициях обретенного навыка, огорчило и порадовало одновременно: отвернувшись от людей, вдруг осознал разительную языковую, то есть любую, пропасть между собой и природой, где роль двусмысленности, судя по всему, успешно выполняла интрига, его же вряд ли понял бы кто. Порывшись в памяти, решено было обратиться к буквальным, а вместе с тем бессмысленным образам, и начинающий «билингвист» однажды утром разбросал повсюду дюжину в виде общеизвестного рисунка цифр, терпеливо ожидая результата. Терпения, впрочем, хватило ненадолго, затея провалилась, а незадачливый переводчик вернулся к истокам.

Подкармливая бездомных собак и котов везде, где встречал. Очередной обыкновенный подъезд обыкновенного дома, архитектура здесь вызывает восторг лишь у тех, кто не знаком с населяющими ее, с позволения сказать, людьми, и словоохотливый дворник, а в Эспэ не найдется никого, кому испортить настроение ближнему не означало бы поднять свое, опытный диалектик, бог, провидец, неоцененный гений и неоплаченный дар провидения, взялся разыгрывать любимый гамбит:

– Не утруждайся, скоро ЖЭК заделает дыру и эти гниды передохнут.

– Почему гниды, – сидя на корточках и глядя снизу вверх подчеркнуто вежливо спросил напрасно потревоженный.

– Гадят везде. А мне убирать.

– Пятнадцать минут в день, надо думать, едва ли больше: неужели так тяжело.

– Много понимаешь, ты вообще знаешь, кто я.

– Попытаюсь: как Вас зовут.

– Дмитрий Игоревич. И в прошлом я, между прочим, профессор знаешь какого университета – главного в стране.

– Не сомневаюсь, – Игнат и впрямь не сомневался.

– Вот так вот. И кто ты такой, чтобы из-за тебя я тут еще и говно убирал.

– Мои извинения, но коты-то причем. Весна в разгаре, у них ведь там, наверняка, маленькие.

– Еще бы. Вот разом и повычистим.

– Смерть от голода в окружении собственных малышей, разве Вас это не трогает.

– Что ты придурок я сразу понял. Пошел вон отсюда.

– Дмитрий Игоревич, – выпрямившись и чуть наклонив голову, точно проситель, заглянул в глаза, – Вижу, от достойнейшей преподавательской деятельности остался у Вас ребенок, полагаю, теперь на попечении бывшей жены.

– Ты о..ел на дочь мою намекать, – слабый всегда попытается скрыть замешательство грубостью.

– Ни в коем случае, Дмитрий Игоревич: где уж мне намекать, перед Вами человек хоть и, спору нет, маленький, но прямой. Не представляете, как рад Вас встретить – именно в текущих обстоятельствах. Ваше решение судьбы хвостатых поистине бесценно ибо дает желанный простор фантазии. Однажды Вы очнетесь в глухом подвале, прикованный за шею – деликатное напоминание об ошейнике, к стене. Цепь длиною не более метра – так, чтобы спать Вы смогли лишь сидя на коленях, уперевшись затылком в голый кирпич, тем не менее даст Вам известный простор: повернув голову Вы увидите рядом в такой же многообещающей ситуации жадно любимую дочурку. Понятно, что дотянуться друг до друга вам не позволит все тот же разделяющий метр. Естественно, вы оба голые, и весь ассортимент существования состоит из ведра для сами знаете чего. Орать бессмысленно, тем более, что поят и кормят – последнее, впрочем, касается лишь молодежи. По прошествии нескольких дней, а приходить к вам будут регулярно, вопрос голода станет в полный рост и придется заводить разговор с бессердечным тюремщиком. Мой близкий товарищ, что рад совместить слегка нетипичные удовольствия со справедливым возмездием. У Вас, как и у котов, будет выбор: умереть с голоду или воспользоваться белковой массой потомства – Вы, стало быть, выберете последнее. Вашей милой дочурке будет интересно наблюдать, как по прошествии недели Вы охотно согласитесь на оба ее отрезанные уха в придачу с жестоким изнасилованием. Заметим вскользь, что мой приятель хоть и не уважаемый преподаватель, но все же дипломированный хирург. Потому раз за разом – обратите внимание, исключительно ввиду Вашей собственной просьбы, Вы сожрете конечности «плоть от плоти своей», которая, как Вы уже догадались, все это время будет пребывать в состоянии относительной сытости и гуманности: все операции проходят хоть и без наркоза, но с непременным интубированием – или как называется остановка кровотечения по завершении разделки. Еще несколько месяцев, покуда не явится другой кандидат, вы сможете вдоволь пообщаться на тему отцов и детей, поделиться с чадом мудростью, что столь незаслуженно щедро распыляете на меня, и так далее. Случаютсяварианты, порой моему в некотором смысле коллеге, большому поклоннику соития с миловидными обрубками, хочется усилить эффект и тогда за миску каши Вам придется и самому надругаться над «полуторкой» – сие эффектное, признайтесь, наименование, выдумал Ваш покорный слуга, или совершить еще одно-другое небольшое членовредительство в духе казачков Тараса Бульбы: Вы ведь образованный профессор и рады будете познакомиться с Гоголем едва ли не лично. Потому как по завершении Вас со связанным сзади руками намертво примотают скотчем к остаткам отпрыска с тем, чтобы вы непременно чувствовали блаженное дыхание друг друга, после чего оставят, как Вы, думаю, уже догадались, наконец-то помирать от голода и жажды. А я тем временем разворочу кладку: Вы желали голодной смерти, Вы ее получили, а коты, повторюсь, ни при чем. Ирония в том, что, даже остановив во избежание последствий затею коммунальщиков, вы с потомством все одно обречены: Толику, хотя кто знает его настоящее имя, уж Вам ли, образованному эстету, не догадаться, необходимо разнообразие эмоций, и вы уже в меню. Приятного дня, – сложив ладони вместе в знак новомодной благодарности, нареченный придурком удалился.

Не солгав, обещание не предполагает обязательного выполнения там, где далеко не все, похоже, зависит лишь от собственных желаний, но двенадцатого мая вспомнил тот разговор когда, обнимаясь с быть может впервые по-настоящему сытой дворнягой, привычно снизу вверх повернулся на голос:

– Кто столь яростно любит собак, мне кажется, недолюбливает людей. Креститься не стану – Анатолий.

– Очень приятно. Игнат.

– Не подумай, что сумасшедший – я ведь не подумал так о целующимся с псиной, но захотелось поговорить.

– Согласен, – без промедления согласился и с котами, и с новым знакомым, и со всем, что ему сейчас предлагалось.

Сговорились они быстро. Оба дети умершей страны, воспитанные самой читающей в мире нацией, преподавательским составом болезненно эксцентричных фанатиков обожаемого до страсти ремесла, величайшего дела, впервые за сотни лет родившего здесь презрение ко всем проявлением власти от погон и ряс до бесчисленных наставлений с регламентами. Они предпочли нести в сердце мертвую свободу, нежели очередную северную хмарь, новый варяжский порядок вечно пасмурной действительности, стынь и плесень сменившегося тысячелетия. С Россией их не связывало ничего, всего меньше облеванный заимствованиями язык, превращенный в набор однообразных фонетических жестов серии like-dislike, непроглядный «позитив» молодежи и общий градус отупевшего населения – податливость вязкой массы, претендующей называться сообществом индивидуальностей. Судьба этой мачехи не интересовала вовсе, но одному некуда было бежать, другой видел наслаждение в изощренной мести всем и каждому, благодаря влиянию первого превратившейся в изысканную песнь возмездия, некий дар свыше, призванный доходчиво объяснить – не людям, естественно, что они не одиноки и даже среди паразитов у них найдутся верные друзья. Походило и на перестраховку – перед лицом надвигающегося коллапса стоило заручиться поддержкой тех, кто умнее, но лейтмотивом действия оказалось все же бескорыстное желание справедливости, помноженное на рожденную в здешних болотах превентивность наказания. Иными словами, хоть что-нибудь.

Собаки воют песни луне, не претендуя на ответную арию – так что мешает исполнить свою. Тоска не антипод веселья, это невозможность веселья. Судорожные попытки отгородиться от пустоты, поиски развлечения или дела, способных отвлечь от очевидного-невероятного, навязчивого ощущения: пора. «И все же собаки поют песни луне», – хватался за неопровержимое, но столь отчего-то шаткое Игнат. Странное желание, что преодолел ведь уже однажды, не ушел, буквально-таки остался, меряясь с действительностью напластованием до несуразности кричащих чудес. Не слишком ли много для одного ребенка: «Не слишком и мало», – ответил ребенок, знававший и более суровые времена. Возможности мира необъятны и бесспорны, способности воображения сравнительно с ним убоги, зато другие – в силах распознать и младенец.

Самая страшная зависимость это трезвость. Мудаком быть не запретишь: хорошо и весело. Потому и любил Толика: коли и найдется достойная профессия для мужчины, так это актер. Товарищ доктор играл блестяще, оставаясь героем детской сказки для всех неисчислимых в силу таланта профессии знакомых; для некоторых, впрочем, до поры. Новому приятелю, вскоре другу и названному старшему брату закономерно импонировала возможность чистой, без экивоков, привязанности – «экивок» здесь означал непосредственное перемещение в вечность. Непосредственное – это если повезет.

Толик не был кровожадным: голоса не слышал, зуд его не подгонял. Просто любил людей меньше, чем собак, допущение вполне возможное, разве только пылкая местами страсть избирала средствами воспроизводства не вялые перо или кисть, действуя ножом и руками. Женщины в ответ любили – какая не полюбит убийцы, и набившее оскомину слово требовало тем более осязаемого выхода: на момент знакомства осязал он уже несколько лет. Разоблачение ему не грозило, современная правоохранительная система рассчитана на то, что всякий правонарушитель прежде не расстанется с фиксирующим устройством, покрасуется перед камерой, а после, конечно, не сдюжит и похвастается. Стоит исключить себя из параметров и дозволяется творить, что угодно – душе или чему и кому. В бытовом плане не самое воодушевляющее открытие, но те немногие, по доброму доктору судя, едва ли на него бы позарились: калибр не тот. У них ведь тоже – этика и профессиональная гордость.

«Земфира поет, Суханов играет: разве не победа», – только и ответил эскулап, улыбнулся до обольстительности кровожадно, передумал, поставил запятую и отправился гулять. Как-никак свежий воздух, он и подвал свой навещал исключительно для операции, не разделяя удовольствие страдания; он-то веселится. Реальность изменилась, если есть такой друг. Еще подруга, с острым желанием расцеловать шрамы от укусов на руках: в городе нашлась даже одна женщина. Милые приятности явились, отчего нет, вследствие единственного разговора с дворником. Не претендуя на лень, чудеса продолжались. Hаучился; хоть чему-то. Воспринимать природу, как женщину; чего, казалось бы проще. Лишь бы ей было интересно. Да лишь бы смешно. Иметь дело проще с данностью. Текущей; как сама?

– Аналогии излишни. Вида уж нет; остается выруливать, – подруга молчит, а разговор идет. Где-то уже было, справа по дороге практиковали тот волнующий диалог.

– Вовремя отвернулся.

– Не поспоришь. Если уж оплодотворять, то.

– это. Любой вид подвержен динамике.

– Пожалуй.

Общение штука буквальная, слова, точно запахи, легко обойдутся тишиной. Кто бы сомневался, что ей тоже понравился доктор и радость сообщества воссияла – разве только менее пошло, над образовавшимся триумвиратом. А «не ходите дети, в Африку гулять»: захочет, придет. Она и пришла, птичья фамилия и воплощенная сила, надоевшая себе сама. Сколь ни парадоксально, но дорога к удовольствию привела ее через нечто, едва ли описанное ненавистью. Отрицание, быть может, слова, слова, слова, как с ними порой непросто, да все одно лучше, чем без них. С ними понимаешь, что нет никакого хорошо или плохо, есть нравится или нет. Еще есть расходный материал. Покуда доктор не слышит.

Подождем. Когда зверь проснется и возьмет на вооружение жалость; или ее отсутствие. Или еще что-нибудь из богатого рациона засидевшихся гостей. Или. На кой ляд здесь вообще что-то делать, играть в потребление энергии с сомнительным результатом, кто вообще сказал, что движение есть жизнь: паук устроился разве хуже мухи. Единственный прецедент обмана обессмысливает веру: любую. Всякий обман лишь потуги сознания в противовес генетике. Генетика, что не научится противостоять обману нежизнеспособна. Кого это волнует; желающие соревноваться с вопросительным знаком приветствуются. Тем самым, надо полагать, вопросительным знаком; ирония здесь в чести.

– Кто тебе враг или друг лучше всего подскажет похмелье, – доктор, как оказалось, слышал и давно, – Держись физиологии, остальное сомнительно.

– Спасибо.

– Да, и не гони на нашу Машу. Нужно красиво, правда или ложь дело десятое. А уж она умеет изящно, как вот недавно: «Любовь не купишь за деньги: чужую – да, но свою-то нет». Далеко ты на истине не уедешь, некому будет отодвинуть стул в ресторане Кабретона, не о ком порадоваться за волшебное перемещение туда непосредственно из средней во всех смыслах школы, не о ком даже будет посудачить милахам-французам, уловившим приятно беглую речь. Кстати, у тебя с французским?

– Не очень.

– Странно, зачем тогда вообще жить – не задавался таким вопросом. Или за тебя задать?

– Лучше, наверное, Вы. Когда что-то сам делаю или только хочу, непременно выходит какая-нибудь лажё.

– Вот, чем херней страдать, поучил бы лучше язык. Знаешь, тебя не тронул по единственной причине – никаких абсолютно эмоций не вызываешь. Убивай себе и ладно, народу, что-ли, мало, но ты какой-то совсем без запаха, – предположения Игната о собственной далеко не последней роли в их грандиозном совместном действии пока не подтверждались.

– Да мне бы, собственно, чего попроще: или тот, кто хочет быть хозяином, не первый ли раб и есть.

– Быть – или казаться. Язык, говорю же, подучи. Неспособность понять многообразие еще не означает невозможности объяснения.

– И тем не менее, – уж больно хотелось порадовать врача, – Хранящееся в сознании – или подсознании, имеет совершенно конкретную эмоциональную нагрузку, то есть и химическую реакцию, облеченную в слова. По ним можно добраться буквально и получить все – от информации до непосредственного результата.

– Маша бы сказала, что тебе не хирург нужен.

– А ты.

– Я бы сказал не слушай Машу.

– И еще что слово не единственный ресурс; отчего не действовать всем сразу.

– Отчего не сделать перекур.

– Раскосые глаза и любимые скулы. Пара туменов, война как самоцель.

– Уже здесь.

– Города или пастбища.

– Разве скучно: не все же только метлой орудовать. Пора.

– Договариваться проще с побежденными.

– Проще воевать.

– Информация, она ведь.. Сама по себе. Одна в одной, с одной, не одна или как – неважно.

– Как-то гений мне сказал, что система исчисления удобна любая. Количество пальцев и привычка.

Они и впрямь бывают любые. Догадаться не трудно, но понять едва ли. Красивые или без, или такие, где слова отступают. Когда приходит сила, остается наблюдать; восхищаться и чувствовать; как силе бывает интересно. Искренний человек сделает и скажет многое, тут довольной сытой, вечно не пресытившийся мрази, охотно использующей чужую откровенность. Но в чем-то ошибется.

– Почему ты пьешь, – десять сталинских ударов.

– Это вода, – от нее не закроешься: не захочешь. Бывают в жизни огорчения, но бывает и везет, – Поспи.

– Два раза не прилетают, – ответил старый тюремщик.

– Писал, любил, жил. Ах да: наслаждался.

– Если бы ты знал; они знают.

– Отказался. Отец, – здесь где есть выпить: «Отец., здесь есть где сделать. Остановка по требованию. Не хватает презрения, чтобы вас..

– Сила разве не отсутствие слабости.

– Плаваешь хорошо? Есть одно дело из области любознательности, – доктор непроизвольно подмигнул левым глазом, – Махнуть на тот берег, минуя переправу. Кое-что передать и вернуться.

– Координаты есть?

– Репетиционная точка в артпространстве. И туалет там, помнится, уравнением из трех букв. Вам тут гадить-то не западло без общества Мандельштама.. Глупых вопросов не задавай – тебя, в общем-то, и не спрашивают: скорее вежливость проявляют. Как тебя вообще сюда занесло.

– Я бы сказал – угораздило. На весь город ни одного, кто бы посмеялся над собой.

– Тем лучше.

– Так за чем посылаете.

– За будущим.

– Узнать?

– Не трудно. Они объединились и победили – на всех фронтах, приготовившись править «бабьей бандой». Наименее сообразительные из них. Властительница не та, у которой два десятка симпатичных выдрессированных любовника, готовых быть орудием, материалом, рабом или развлечением. Властительница та, которую она любит, и у которой она не одна.

– Трудно поспорить.

– Тем лучше. Спросишь ключи. Может, и не стоит косить всех подряд за превращение утробы в мастерскую. Кино надоедает, гладиаторские бои никогда. Казни в общественных местах, публичные пытки и так далее – использование текущего вида для удовлетворения его же потребностей. Придумаем разные игры со смертью, лотерею спонтанного выбора участников, хорошие призы победителям. Попутно решительное ограничение в ресурсах, одно ведро воды в день и десять квадратных метров на семью. И рядом природная аристократия, где свой тот, кто образован да интересен; безо всякой гендерности – устарело.

– Ты сам в это веришь.

– Поверить, значит сыграть.

– А передумать после, надо полагать, никто не мешает.

– Молодец. К заплыву готов.

Ощущения случаются неизвестными. Настолько, что смерть видится недостижимым, упущенным счастьем. «Память», – кричал Игнат, будто разбрасывая ориентиры для обратного пути. Только дорога не бывает обратной, на то и своя: единственная и банально неповторимая; если кто-нибудь знает такую банальность. Осознав динамику и право дуба, задумался об упущенных возможностях. Оставив постылое верховенство, расстроился, пожалуй, из-за одного – не догадался. Мозг животного, не испорченная социальной скверной генетика куда совершеннее человеческой, так отчего бы ей не попробовать на вкус параллельный непритязательный процесс сознания. Впустить, малость повеселиться и выпустить, покуда тело передатчика поспит или тоже погуляет, ведомое кем-то из засевших в нем предков.

– Говори, что слышишь.

– Мертвые возопят: зачем так далеко. Слова оживить, дать им огня; и образы заговорят.

– Умница, нарекаю тебя Хером Увимым.

– Не стоит благодарности, – Игнат по собственному опыту знал, что доверять представителям вида, рожденного ложью, вряд ли разумно, но уж больно симпатично выглядело новое имя; опять же никто не просил его забывать старое.

– Еще что.

– Пока сумбур, – проваливаясь на дно, становилось не до разговоров. Всякий раз там разум заботливо вычеркивал предшествовавший взлет, и ужас делался абсолютным. Доктор соответственно принимал все новые формы. Наяву по законам сна – из которого не проснуться.

– Вот дела, – по истечении, казалось, вечности, все же разомкнул уста, – И не просил. И отказался. И выплыл. Мои поздравления, мама тебя видит.

Игги в тот момент любая новость была, что слону дробина: беседа удалась, раз все еще живой. Осталось непередаваемо подспудное желание отправиться спать досрочно, не мозоля глаза откровенным убожеством приютившего сытого мира, но имелся и противовес: надо доходить, все же опыт. Вскоре обновленная действительность – пусть бы и обновился лишь он сам, подкинет ему радостей всех калибров дабы скрасить бесплотное, но вполне материальное ожидание. До тех пор здоровьем его озадачился Толик, угостив подряд двумя сигаретами, затем парой пива и в завершении мороженым.

– Держись, теперь будет полегче. Вообще ты не должен был выйти, – у не долженствующего при этих словах дернулось где-то в области левой лопатки, – Но раз уж.. Будем осваивать полученную информацию. В голове что сейчас вертится, не маринуй, пусть подышит.

– Относительно все, кроме энергии. Следовательно, раз она есть, то в мельчайшей с виду частице запросто поместится это самое относительное все.

– Поясни.

– Тепло, дающее жизнь листу, согреет его внутренность. И не важно, насколько «сложносочиненной» та окажется.

– Нам бы чего по-прикладнее, так сказать. Да разберись ты хоть с устройством всего, во-первых зачем, во-вторых сыт не будешь, в третьих на кой ляд оно тогда сдалось.

– Не знаю – не чувствую.

– Далеко с тобой не уедешь. Предлагали что? Даже так, – поднял доктор брови, хотя произнести мысль Игнат еще не успел, – Чего отказался-то?

– Хотели, чтобы и сам поверил. Быть – не казаться. Старое как мир надувательство, предай себя ради чего-то там великого-необъятного и дивидендов соответствующих. Только и заполнив все храмы, достоинства не вернешь. А себя тем более – себе ты такой и не нужен будешь. Так где меня носило?

– Везде и нигде. Значения не имеет, важно лишь, что твое чересчур самонадеянное естество получило фактическое доказательство того, что ни черта-то ты не знаешь. И знать не можешь – к великому счастью. Потому теперь общайся с усопшими, деревьями и котами – хоть с инопланетянами. Не забывая, что общаться – не значит обязательно разговаривать. Иными словами, добавь себе игры, расширь ее границы. Посмотри в зеркало, тебе понравится то, что ты там увидишь – непередаваемое ощущение.

Их третьего – Маша, как всякая Маша, всего прежде исповедовала собственные интересы, звали Альберт. Оригинальность имени в данном случае обуславливало и судьбу, хотя познакомился с ним доктор в бесхитростном кабаке для огорченных жизнью. Азиз получил свое прозвище в тот же вечер, когда, изрядно потонув в даровом пойле, выдал благодарному слушателю историю. «Так уж вышло, что аккурат с благостного отрочества, нырнул в розовый лес. Пил себе, читал, школу закончил с отличием, поработал немного, устал, скомстролил кое-какой постоянный доход и дальше пошел неспеша с бокалом наперевес. Иду себе, никого не трогаю, полмира объездил, пожил кое-где, узнал кое-что. Оно бы, аккурат, с тех пьяных глаз и доходить до самой земли, но организм запротестовал. Может, воспроизводства ему захотелось или новых ощущений, но только выдал мне красную карточку: шабаш. Поглядев на ентот трезвый мир да еще трезвыми глазами, долго искал варианты, кроме единственного очевидного. Помню, даже хотелось погостить немного в какой животине, и уж там вылакать всласть. Но не вышло», – здесь Анатолий Владимирович махнул официанту «повторить», естественно бутылку, – «Что делать, ума не приложу, а, главное, и прикладывать-то особливо нечего, природа знатно отдохнула: с такими мозгами разве в карты играть колодой из двух штук, не то, что глобальные задачи всякие. Опять же, поменять мир можно, но стакан-то это не вернет.. Дилемма», – осушив махом бокал вместительностью в почти бутылку красного, заразительно смакуя, прикурил хитроумную самокрутку, – «Что делать, когда делать нечего. Правильно: ничего не делать. Город наш, ты знаешь, этот самый на этом самом и тем самым погоняет, да вот на том и свезло. Какой-то, видать, деревянный на голову сосед, притаранил из теплых краев фетиш – похвастать там, пооригинальничать, эросу навести, – форменную такую змеюку, может, поначалу размеров и небольших. Однако позже подруга выросла в такую, с позволения сказать, индивидуальность, что он ее, перетрухав, видать, в закрытом аквариуме сложил в мусорный контейнер. Сволода, мог и ушатать женщину.. Мне бы еще, на ход ноги, красненького. Недорогого, или чего не жаль. Заканчиваю и пойдем с Ирэн знакомиться. Тут и сказке конец: забрал даму, думаю, аккурат она с виду страсть как ядовитая, вот и выход мой, вместо всех этих говеных фарватеров на говеном болоте по имени река в говеном сообществе под названием род людской. Кстати, пока несут еще verre, удачно отлучусь как раз по теме». В виде контрольного Толик избрал бутыль приличного абсента: обстоятельства.

– Так вот, заметно повеселел вернувшийся рассказчик. Люблю музыку – чтобы без слов; спасения от них нет. Нынче в моде при жизни оплачивать хорошую плиту, транспортировку и макияж. Даже и после им всего важнее, чтобы все было, как у людей. Оставим порядочность наших ремесленников, но ведь это не маразм уже даже, этому и названия-то нет.

– Наш человек, – доктор призывно налил, не забыв на сей раз и себя.

– Свой, – поправил Альберт, заклинатель и змей, – Чтобы все. Точки приветствуются, – осушил с завидной уверенностью, – Итак. Оно же так вот, – показал запястья со следами укусов, – Есть еще другие, по всему телу. Ирэн оказалась подруга, что называется, что надо. Вводит, любимая женщина, дозировку как по писанному. Ни похмелья, ничего: одна сплошная радость. Заделал бы с ней детей, да не понятно как. Сама тоже выпить не дура, но красотка, спору нет, дозировка у ней завсегда. Интеллигентная женщина, красивая и сильная – мечта. Опять же никакой ревности и прочих частнособственнических инстинктов: гуляй душа и поле. Тару берем с собой и ко мне на аудиенцию.

– Лишь бы не на аутодафе.

– С женщиной никогда ни в чем не уверен. Но она умеет ценить прозорливость, – в его пьяной улыбке доктор увидел – то, что не видел раньше, гуляя тысячи лет, – Я расплачусь: не умею пить за чужой счет. Возьму еще печенья – тебе как?

– Спасибо, воздержусь.

– Дело вкуса, – начертав в воздухе автограф, подозвал девушку со счетом. Аристократ духа, – Можно научиться чувствовать ложь. А можно подвергать критическому анализу любую внутривидовую информацию, превратив это в генетический навык. Неизвестно какой путь эффективнее. Я к тому, что не оставляй сегодня чаевые.

– Попробуем.

Однокомнатная, заваленная хламом квартира, стол, кровать и рядом лучшая подруга.

– Разлей для разговора, а я пока принесу карты: алкоголь может заменить женщину. Наоборот – никогда.

– Во что сыграем?

– Не важно. Важно общение, тут, как мне думается, нечто вроде гадания, только интереснее. Разве чтобы предсказать будущее не нужно обработать весь объем информации. А чтобы дать ему импульс – куда меньше усилий. Соответственно и выводы. Стаканы на подоконнике.

– И много интересного уже поведала.

– Она же не ведьма, в самом деле. И не медсестра. Тут не в помощи дело, мы смеемся. Хотя случается и жутковато. Ирэн любит Булгакова – вот уж кому свезло, часто цитирует «каждому по вере его», рассказывая истории самонадеянной материи, оказавшейся в ее брюхе, хотя бы и через несколько «поедателей». И одной молекуле не претит, – запнулся, точно не мог подобрать нужного слова, – приютить сознание, а дальше уж «кто на что наверил». Любой, кто лезет вперед организма, получает искомое, и это искомое, как ты догадываешься, неизменное говно. Мои пардоны, снова пора отлучиться.

– Раз природа это игра – так не в войну ли, – наедине думается лучше.

– Отчего не найти союзников, – приятель будто бы и не уходил, – В отличие от материнской утробы, здесь мы учимся свободе, самостоятельности и взаимодействию. Рассказать тебе сказку.

– Про кота, – слышать Толик умел.

– Про него.

Жил-был. По прозвищу Обормот: на помойке, зато свободный. Природа наделила его рыжим – от цвета глаз до меха, бесстрашием в поисках дружбы и, соответственно, он сам уже заимел много друзей. Тут были и собаки – такая же рыжая, будто лиса, белый точно серый волк, ласковый черныш, потомственный охранник с подходящей кличкой Босс – безобидный везде, но ревнивый в своих владениях, грустный, но неунывающий рыжулькин – оттого, что на цепи, бедняга Хошимин, прозванный так за характерную бороду, один герой романа, один добряк размером больше и самого большого пса, влюбленная пара охотников – снова рыжих, и грозный, безжалостный, но вдумчивый Рекс. Последний как-то пометил ему лапы – чтобы не очень увлекался теми. Пометил, хотя мог бы, казалось, и сожрать.

Среди котов – они предпочитают сотрудничать, знакомых также хватало. Он не лез в старшие, и потому старшие на него тоже не лезли, даже и для проформы не гоняли вовсе, чувствуя разумное нежелание молодого стремиться куда бы то ни было, кроме мусорного бака: чудес ему хватало и там. И впрямь сундук с волшебством, где те, не от большого, судя по всему, ума, оставляли лучшую еду и кучу разнообразных, но глупых пародий.

Сами сороки его любили, как за неизменную готовность поделиться и без того подчас жирным куском, так и за общее неисправимое дружелюбие, на которое не влияли ни обмороженное ухо, ни плешивый после холодной зимы бок, ни малопредсказуемые те. Птицы вообще сделались его страстью: не гастрономической, но эстетической. Ему нравилась их естественная организация в коллектив. Вместе по нужде и как придется по желанию, столь жизнеспособный метод для чего-то не приживался в среде ходящих по земле хищников. «Значит, рано», – лениво зевал Обормот, отрывал взгляд от неба и лез глубже в сокровищницу.

Он много путешествовал, в силу предрасположенности, а не из необходимости, и в десять кошачьих лет познал род накопителей. Отобрал тех, кто хотел дружить, а остальных сжег – раз уж научился кстати обращаться с огнем.

– Это все? – выдержав положенную вежливостью паузу, скорее констатировал слушатель.

– Как же все, еще больше полбутылки осталось, да и у меня здесь запасы. Долго держите, – пущей иронии для, обратился на «Вы».

– Так в чем трудность?

– Воевать могу; ненавидеть не получается. Натура.

– Пока она не скажет «фас».

– Хоро-ошо, если так. Билингва с рыжим действует: есть, пить, писать, какать, любить.

– Умереть.

– Тут надо удачно попасть, наши восприятия разнятся.

– Убивать.

– Если чтобы есть. Или выполнять договоренности. А вообще эти крайние процессы хороши в виде шоковой терапии, котам ближе разговор об удовольствиях. Среди которых стоящее опорожнение – признак, кстати, предельной сытости накануне, перевесит все разом: без него и секса не захочешь. На том мы и снюхались.

– И как результаты, – не забывал доктор подливать.

– От базовых наблюдений – пристрастие к бутербродам с сыром, а не колбасой говорит о ком-то более, чем тот сам знает, до уравнений по-длиннее. Спрашивается, у кого наши дамы учились жалости, слабости, глупости – мнимых, но тем более эффективных. Она выучилась женственности у кошки. А всякий навык, полученный от животного – генетический. Исчезла ведь у них щетина.

– И все?

– Да нет, конечно. Только мы скорее болтаем, чем пьем. Мне же не высказаться охота, а нажраться.

– Хорошо-хорошо. Но почему именно кошки, ты предлагал другое знакомство.

– Сначала. Кот уникальное животное уж тем, что потребляет в пересчете на массу тела еды в разы более, чем кто-либо еще. Притом, ничего особенно не делает, отсюда вывод: делает его мозг, иначе куда девается та прорва энергии. Глядя на него понимаешь, что посредством еды и воды мы получаем, ни много, ни мало, все разом, да только обрабатывать полученное удается по-разному.

– Например.

– Например, воспроизводство. Выживание и эволюция есть боль – голод и некто, отгрызающий ногу это, мягко говоря, неприятно. Приятней такого избежать. В то время как избыток семенной жидкости это повышенная агрессивность и меньше внимания к опасности. Чтобы ты, самец, рожден был для потомства, ей достаточно лишь «заварить» нужным образом, но она, отчего-то, этого не сделала. Тебе остается только сделать вывод.

– Например.

– Например, взять хотя бы стаю: общность интересов, помноженная на взаимодействие, и во главе непременно он.

– Так у животных.

– Понятное дело, кто же поставит рулить трижды оболваненного идиота с самомнением больше мира. Лучше занять его чем-то другим.

– Занятно.

– Без снисходительности, видно, никак. С подругой рано знакомиться, она не любит, когда смотрят снизу вверх. Или сверху вниз – по сути одно и то же. До завтра; выход найдешь, – страх рождает неуверенность – ненависть трусости. О чем доктор имел лишь теоретическое представление, а потому заботливо перенес нового знакомого на диван и укрыл пледом.

Этой ночью Толику снился телефонный разговор десятидневной женщины – которая не судит, танцы перед зеркалом и координаты аэропорта. Среди его друзей преобладали те, кто не дает советов, и все же отличительная новизна сновидений не прошла бесследно. Те, кто уходят, подчас передают привет двусмысленной очевидностью невозможного – разговор, так сказать, по душам. Порядочные люди предпочитают общаться, а не просить, увещевать или, тем более, наставлять, пусть и обогнав происходящее на целый шаг. Опечатки действительности случаются, но опечатки ли. Остается не гадать, наслаждаясь рассветом в компании музыки и чашки горячей полыни. Отчего не принять данность, интригующую почище сбывшейся мечты. Принять в ней участие, а не лезть с указаниями. Стоило поделиться с Игнатом, тот любил обращать непознаваемое в слова, разумно абстрагируясь от истины. Болтать – не строить.

– И впрямь странно плоду определять рождение, – с трудом выдавил живописец искомое, – Хоть всякие дефиниции лишни, но сравнение уместно.

– Отдает претенциозностью, ну да хоть чем-то пахнет. Неплохо справляешься.

– После Ваших загадок отчего не попробовать. Цели ведь никакой нет, раз есть процесс. Разве не единственное, что стоит знать, это наличие динамики.

– В любой форме, – доктор взглянул оценивающе, затем снова передумал, – Но ты пытайся, всякий опыт пригодится. А за любовь к наукам, как известно.

– Остаются в живых, надо полагать.

– Остаются учиться.

– Почему именно мне, обычный человек?

– Не все ли равно. Конъюнктура, генетика, улыбка – или тебе важно.

– Нисколько.

– Умница. Что сам думаешь.

– Прецедент. Хоть безусловной глупости, а все же. Оценил.

– Смотрю осваиваешь понемногу язык. Похоже, не дадут тебе упасть, – запах ладана в одно мгновение, – Что не отменяет возможности падения – по возможности.

– Устал разве малость.

– Тебя хоть раз толкнули, огнепоклонник.

– Не похоже, так ребенку все интересно.

– Так интересуйся. От слова «на интерес» – не воспринимай игру всерьез, азарт когда помогал.. Эх и тугодум же ты.

– Какой дурак променяет собственный опыт – на то что бы то ни было.

– Именно. Каждый ребенок нынче понимает, что взрослым верить нельзя. Поскольку те сами боготворят и верят телефону.

Мы не придумываем, как запустить человека в космос и не пишем бессмертных симфоний, так отчего не относиться к себе чуть проще. Не воспринимая собственные обиды как фатальную ошибку мироздания, взять до объективно покопаться в том, что имеется. С удивлением обнаружив в глазу строевого леса на целый терем, тем не менее продолжить. Не строить дворец из полученного материала, но заглянуть глубже. Эдак взаправду, всерьез, по-настоящему то есть ощутив столь безусловно великое творение особью, частью сколь многочисленного, столь в большинстве своем непримечательного вида. А вообще же родина наша создана для смеха любой ценой и ничего тут уже не изменишь.

Не стоит путать вежливость со страхом. Когда сигарета – это маленькая жизнь. Начинать привычно тяжело, ну да лиха беда – начало. Отсчитав несколько мгновений, дождаться, покуда начнут действовать руки. Графоманство в чистом виде – буквы, ради букв, только кто здесь видел одно искреннее определение. Не изъеденное коростой самомнения утверждение, базис чего-то стоящего в мире, где нет цены. Где все просто-запросто есть, сколько ни запасайся комментариями. Цитатами, чужим взглядом на чужую действительность. Иные слова точно улыбки любимой женщины, когда забыта сама любовь, но память ее живет. Странные до безысходности поиски, движение ради движения, спасение от скуки наступившего всего. Навязчивый импульс продолжать, следуя неотвратимой логике пребывания здесь. Игнат оказался хорошим пловцом, но посредственным выгодоприобретателем, отличительная черта или глубокая ирония естества. Собственного – с последним трудно поспорить, и тем вопросительнее прозябание. Да, пожалуй он прозябал, гуляя в поисках сильных – любых, впечатлений, то и дело упираясь в ясность перехода, и то и дело известным блокпостом отвергаемого. Так называемый земной путь непоседливого искателя изобиловал моментами, за которыми должна бы расстилаться – известное неизвестное, но всякий раз случалось обратное. Статистически – трудно дать название неопределенности, его не должно бы уже быть, вот только оказалось, что никому он ничего не должен. Даже себе. Доктор осклабился понимающе, ужас его частого присутствия, как выяснилось, означал не преддверие скорого конца, но от того самого начала пламенный привет – лучше погодить. Всякий раз убеждаясь в объективности полученного опыта, если не веселья, то, хотя бы, удивления. Впрочем, удивлялся теперь не один.

– Опять задумался, – Антон Владимирович коли и знает, то охотно придуривается.

– Захотелось вывести тебя из равновесия.

– Вряд ли. Уже.

– Такая вот странная передо мной личность.

– Или сущность. Любой организм весьма гостеприимное место хоть для целой вселенной, чего уж там говорить о скромном наблюдателе издалека. Да, я пока еще здесь.

– Отчего бы не посмеяться.

– Смех – навык почище иного гения. Учись.

– Учусь. Отчего же вокруг так тоскливо.

– Оттого, что сыто. Но это скоро пройдет. Раз испытавший голод едва ли побрезгует после доесть с чужой тарелки; пусть заботливое окружение назовет сие позором. Унижение – вот действительно страх. В вас все страх мнимый: зависть, амбиции, честолюбие, ненависть и злость. Имена разные, да за ними одно и то же. Спину вы гнете хорошо, дай только повод; да и без повода – найдете, придумаете и поверите.

– Все.

– Не все. Плечи не спеши расправлять, пока только разговор.

– Занимательный, надо полагать.

– На безрыбье, знаешь ли. Ищем.

– Находили?

– Случалось. Победить не трудно, трудно не сломаться. Особенно там, где не случается проигрыша.

– Пожалуй, зацепиться не за что.

– Именно. Себя не пожалеешь, крокодиловыми слезами не изойдешь и в стакане не спрячешься. Удивлен.

– Не то слово.

– Верно. Начинай говорить, а не поддерживать nice talk. Захочешь впечатлений, так враз подкину.

– Воздержусь.

– И то верно. Дерьма хватает и своего, к чему искать на стороне: сами принесут и не налюбуются на дело рук своих. Род людской уравнение без неизвестных, но иксы случаются.

– И ваше дело..

– Никаких дел. Нам, как даже ты можешь догадаться, чужая беготня до фонаря.

– Кому же это, нам.

– Мда, и поколение народилось: тупой еще тупее. С чего ты взял, что поймешь, отчего не совру, а поняв обрадуешься ли. Путь или свой или никак – прибил бы тут же, но сия тривиальная мыслишка по имени свобода жбан твой бестолковый посещала, и не раз. На том и стоишь. Если бы ты только знал, до чего с вами противно, убогие дети убогого века.

– Чего бы проще.

– Уже. Вы пока не понимаете, что умерли. Именно не родились, а просто-напросто исчезли. Не без следа, конечно, представление эффектное, да только.. Был у вас раньше царь – неправый, но непогрешимый. Бог – всепрощающий, но жутковатый. Поп – лукавый, но хоть какой-то. А тут остались вы один на один с собственным величием, вот мозги в собственном соку и сварились. Когда знание не означает дивидендов, вид нежизнеспособен. Шесть тысяч лет назад человек писал на гробнице сам: прожил достойную жизнь. Скоро за такое откопают и скормят свиньям, – доктор сегодня расположен философствовать.

– В детстве мы играли в сломаный телефон: отчего не попробовать снова. Отчего не ошибиться, ведь играть все одно веселее, чем жить, – Игнат, памятуя о Грушницком, не вмешивался в дождь.

– Эволюция та же война – на успеваемость. Естественный отбор никто не отменял, – Кто-то играл Вернера, – Глупостью тоже не стоит пренебрегать. Куда мы без глупости.

– Забыть. Не забыть, но вычеркнуть. Это вы так живете, девчонки. Через "е".

– Не спеши. Сначала найди ту, которая ни разу не захотела родиться мальчиком.

– Непросто.

– Как знать. Секс это сбор информации и остальной пользы, не оттого ли, чем раскрепощеннее вы становитесь, тем больше лезете всюду носом да ртом – правит бал организм: разве у собак по-другому.

Как-то, но оказался дома. «И впрямь доктор прав: мгновение, еще мгновение – а надо ли еще что-нибудь знать о жизни». С экрана монитора глядела на него симпатичная негритянка, блондинка с наклейки на микроволновке. «Разнообразие – это хорошо», подумалось Игнату. Подумалось, это когда мысль приходит раньше ее осознания, чистое вдохновение за которым, вероятно, стоит генетика – безошибочная уж тем, что ты есть. Трудно дискутировать с действительностью, но мысль и ходит чередой ошибок, мнимых наименований из слов, где за некоторыми скрыта все же капля, но смысла. Значения. Цифры в календаре, стрелки на часах, вопросы и ответы – иных и вовсе не ждешь. Не чаешь, так сказать, но если и есть у человека нечто свое, рожденное не подражанием, то, пожалуй, они. Тридцать три веселых подруги, ведь если женщина создает, то непременно ту, что затем также будет создавать: ненавязчивая аналогия.

Хорошо, когда никому должен. Или должен никому; или никому не должен. Странно, что воображая себе бога, люди представляют непременно умудренного опытом, подчас старика, в то время как всемогущество едва ли потребует взросления – созревание в не счет. Отец Игната был человек непритязательно веселый, покуда не освоил невостребованный угол туалета в двадцать с лишним на столько же сантиметров, смастерив полки, пристроив дверцы и к ним аккуратные крючки из проволоки. Мамина ирония вложила произведение искусства к нему в деревянный ящик, будто фараону любимую игрушку, отправив восвояси или куда придется. Однако «двадцать с лишним», следуя той же дорогой, передалось и через поколение. От даты рождения, через первую любовь, собственное дело, столько же лет в Городе, цифры на доме напротив, те же напротив отеля, где «обмывал» на балконе первую камеру и так далее, и так далее – устанешь вспоминать. Сознание может играть в первенство сколько угодно, да играет, как выясняется, не оно одно.

Вроде любимой привычки людей заниматься избранностью вида, касты или класса, чтобы тем проще оказалось затем очередному Ильичу срубить разом дерево, отказавшееся давать побеги иначе, как из собственного ствола. Античность знала рабство побежденных и их детей, ни одно махровое средневековье де-юре не запрещало и последнему отребью искать лучшей доли, ни в одном государстве рабы не составляли девять десятых населения. Невзирая на уроки истории, вчерашние крепостные ретиво копируют исчезнувший строй, расплачиваясь собственным родом. Будущим, в которое они столь неистово верят.

Действительность, если присмотреться, слегка порой обгоняет мыслительный процесс. Блюдце английского фарфора, рахат-лукум и неизменный чай недвусмысленно провели линию между до и после. После все тот же школьный кабинет, разве только поменялся угол зрения. С возвышения, может, видится хуже, но ей так удобнее.

– Итак.

– Случалось, Ваша честь, наблюдать Вам глаза голодного ребенка, согласного на что угодно. Случалось Вам отводить взгляд, оставляя ее с голодом один на один, в силу выпестованной пошлости морали откупаясь парой монет. Это вопрос.

– Вас слушают, – она здесь не за тем, чтобы отвечать. Кому-то удовольствия иные.

– Мне приходилось. Отказаться. Дальше Ваше слово.

– Признаете ли себя виновным.

– Уже нет.

– Смягчающие обстоятельства.

– В чужой стороне, – все мы сестры: так, кажется, сказал ее взгляд, – «Когда бы мне даны чертоги были», да, по счастью, имеем то, что имеем, – суд не удаляется, но следует дальше. Его здесь и вовсе нет, есть настроение педагога, «пять-пять» – или иди доучивайся.

– «Десять», – вынутая наугад цифра упрощает протокол, остается лишь вписать ее в обвинительное заключение; сегодня с правом переписки. На этом все. Ждем следующего.

Она никогда не прощает, потому слабый или глупый неизменно отправляются на тот же круг. Убей, но оттого, что захотел, а не потому, что тебе так сказали: отказываться следовало ли. Поучительно не видеть ничего, кроме того, что хотелось бы. Но поздно. Нет у человека врага сильнее его самого. Победа, которая всегда поражение. «Читатель ждет уж рифмы розы»: поражение, которое всегда победа. Поехали.

– Что ты такое, не знаешь даже ты сам. Как Вам, Ваше честь, – начало, или что здесь, положено.

– Внимательно, – читаем.

– Не надо лезть в чужую ипостась. Пусть будет.

– Еще.

– Их. Ах и вдох. Тот самый первый, вопреки свободе: решить и умолчать.

– Еще, – любая кровь оправдана.

– Я им говорю: русские люди, мы приговорены. А они мне: так и надо, устала она, пора.

– По существу.

– Охотно. Мы так озадачены собой и собственным, надо понимать, предназначением. А если наше предназначение – выловить рыбу коту. Обеспечив ему ленивую комфортную жизнь из сытого разнообразного рациона, путешествий и абсолютной безопасности. Умнее разве не тот, кто делегирует. Что если мы здесь обслуживающий персонал, подверженный обычной регуляции – кошки умеют лечить, значит, умеют и наоборот.

– Доказательства, – понять сестру едва ли трудно.

– Нужны ли. Впрочем, отчего не поболтать. Представьте себе сладостную игру в отчаяние из трех действующих лиц: веревка, табуретка и сам – посредственный актер, гордый значительностью роли; лицедействовать Цезаря легче, чем Брута. Вот ты стоишь, точно любуясь картиной со стороны, как вдруг током пробегает по мышце спазм, та самая действительность. Дернувшаяся конечность уступает место иронии необратимости. Теперь представьте себе женщину рядом с которой непоправимая глупость выглядит милой необременительной шуткой. Теперь представьте ее без «не», в силу того лишь, что у нее на Вас планы. На Вас, Ваша честь, задолго, быть может, до официального знакомства. Любви, ненависти, равнодушия – чего бы Вы от нее хотели. Именно – Вы бы хотели не хотеть: женщина и кошка сама может все. Инквизиция гонялась за ведьмами не в погоне за праведностью, а поскольку те знали, что суть религии есть власть. Покурим, подруга? – два года условно за характерный опыт: закон и мнимый все же стоит уважить. Разбудили Игната, как водится, красавицы-сороки.

Утро, когда очередное, уже тем лишь прекрасно. Метафоры рассвета новой жизни его больше не волновали. Его, признаться, и вовсе теперь уже ничего не волновало, и отсутствие любимой привычки усложнять, создавая знакомую бурю в стакане, располагало двигаться дальше. В подполье или куда, но стоять на месте опостылело. Навряд ли лучший выбор, но приходилось делать и такой, раз уж всякий нужнее, чем никакой. Доктор на звонки не отвечал, занятый, наверное, очередным животноводством, вакуум требовалось заполнить, но воображение сегодня предпочитало пустоту чистого листа. Юмор не давался, как не являлась и привычная доселе трагедия, оставались прогулки под музыку под театрально нависавшим куполом неба. Грязные затасканные метафоры долго водили его дремотными переулками, покуда не привели в первую открытую дверь.

– Вам чего, – прирожденная интеллигенция находит повод для самолюбования даже в немытом зеркале придуманной личности.

– На Ваше усмотрение, – посмеяться не удавалось.

– Есть хороший чаек из Непала, такое незамысловатое психотропное средство.

– Пожалуй.

– Пожалую, – целовальник ухмыльнулся покровительственно, налив из собственной тары, – Маленькими глоточками, смакуя.

– Как скажете, –осушил под напутствующим залпом взглядом, путаясь в только что известных словах.

– Два-ноль, – подмигнул новый знакомый.

– Четыре-пять на четырежды восемь, – они здесь все без ума от известного проповедника чисел, ему одному позволительно казаться равным, – Долго еще?

– Оставшуюся жизнь, – разговор наркомана и ребенка отвечает заодно и на собственные мысли – коли таковые найдутся.

– Потерял?

– Есть немного.

– Тогда пой.

– Не умею.

– Тогда молчи.

– Не хочу.

– Тогда слушай.

– Кого.

– Как придется. «Нас сегодня попросили рассказать про».. Многоточие за тобой.

– Про меня.

– Это запросто, – на болоте все умеют все, разве чуть путаясь в знаках препинания, – Потерялся?

– С вами пожалуй.

– Правды в тебе нет, зато мы торгуем истиной.

– Дорого?

– Как знать, если не знаешь.

– Сократ из вас неважный.

– Так назови цену сам. Карты разложим?

– Почему нет, – явись из-за стойки инопланетяне, Игнат обрадовался бы и им.

– Момент, – порывшись в карманах, извлек засаленную пачку, тут же наколдовал какой-то «ом» в сопровождении на удивление приятных благовоний, – Редкая вещь, – ответил на немой вопрос, – Полгода ждал доставки.

– На что гадаем?

– Едва ли. С тебя, собственно, уже причитается.

– Разве пока на чай.

– Идет. Все дороги, – четыре шестерки легли.

– Начало хорошее.

– Ты сам кто и откуда?

– Птица по имени «если».

– Тогда еще по чашечке. Для закрепления, так сказать: отчего-то не всегда есть, куда подняться, зато непременно – где упасть.

– Жаль, не записывал.

– Жаль.

– Дальше куда?

– Мы же гадаем.

– Ах да, – закрылся на удивление ловко, – Поглядим: срезай. Не люблю того плохого слова, – закрыв глаза, долго тыкал пальцем, однако ж с какого-то раза попал.

– Светит тебе.

– Что?

– Какая разница. С тебя еще на кофе. Поспать можешь там, – указал на отражение истертого дивана.

– А надо ли?

– А не все ли равно, коли и так мертвы.

– Интересное наблюдение.

– Вроде того. Память абсолютна, проживаем себе жизнь предков под видом собственной, где-то там прикончили – то ли нас, то ли мы себя сами.

– Что же мы сейчас обсуждаем.

– Как знать. Случился, может, переломный момент, но мы, как всегда, поболтали и забыли. Вот вспоминаем.

– Ты счастлив?

– К вопросу о вопросах. У меня есть гречка, тушенка и теплый угол: жизнь прекрасна. All of them want to be abused. Они не знают страха: пора узнать. «Думай поменьше», «плохое мышление», «потому что ты мыслишь с разных точек зрения» говорила тебе, помнится, Маша. Договорились. Обстоятельства не глупее тебя. Иди спать.

Четыре бутерброда, «четверка» на колесах, сорок дней, и дважды по четыре, оставшиеся на выход – комбинация, где с последним словом от двух, трех и более камней непременно ничья. На прогулке смотрим на внешние признаки, гастрономические пристрастия – разговор ее, по возможности не избегая тех, кто часто, много, и не прочь тоже тебя – по следам дорога проще. Мы смесь исходных параметров и обстоятельств, зная х-у легко воспроизвести уравнение и-краткой. Кто-то знает, но шифровальщика никто не отменял. Добро пожаловать.

Поездка в автобусе и девушка с непривлекательной по виду родинкой – да с такой пятой точкой ни о чем больше не переживают. Почувствовать себя Хлестаковым: ох и обыграл теперь того пехотного капитана. Мысль ускоряется, воронам интересно. А хоть бы и ворогам – монголами тоже не скучно. Представим природу, которая об'явила войну. Иллюзия: в мире, где возможно все. Поиграть в стрелочника. Родить можно и идею – спросите у нее. Четыре на четыре под аккомпанемент из "ВВС". Снова четыре на четыре: за или вместо кота; самка включилась в игру. Люди для нее, что нам коровы мясокомбината: жалко, но вкусно. Ни к чему придумывать "камни": кости придуманы давно; как и руки-дороги. Добились абсолютной информации – тут ни одно слово не пропадет. Есть кошки, у которых отсутствует материнский инстинкт. Монгольские женщины, так их зовут.

– Порой Вера это желание, – голос не помеха.

– Как искренность – многогранность, – к чему перебивать Грушницкого, – Биполярное расстройство в помощь. Мысль остановишь только остановив все; зачем, – диалог о продолжении не вида, но рода: забрало упало – самка слушает.

Ей много не надо, она свое заберет. Кто-то решил, что чужое.. Будто кот, нежащийся под солнцем: хотите – погладить. Погладишь; положительно кто-то не любит пролетариат. Она не упускает и взгляда – если захочет. Однако случается не до вас. Когда за идею – а не все ли равно какую: уметь вы-е-это самое в любой ситуации чем не навык. И за тысячи лет сожительства – когда без вмешательства селекционера, у кошки не уменьшился волосяной покров. Подруги знают, что обслуга временна. На радостях водкой голову мыли.

Мгновение тех самых благовоний: одно, второе, третье – ждут. Огонь не только слово; навык. Память и пробуждение – как ни в чем не бывало видеть и не замечать. Как ей нужна война: для солдата нет своих. «Рыбу искал?», – ребенок умнее. Но и рыба, коли захочет, сама найдет; так зачем взрослеть. Не любовь ли и есть высший эгоизм. Куда бы ни толкал ветер, все же летишь.

Двухмерное пространство, разложенное хоть на полу трехмерного, может легко взаимодействовать с ним образами и картинкой, но едва ли способно что-либо ему сделать физически. И наоборот – топтать мозаику не значит приносить вред ее жителям. Природа размножается делением, то есть уменьшением текущего, а не увеличением, следовательно допускается предположить дальнейший рост на пространство ниже, дабы учиться занимать все меньше площади, причем как минимум никак себя не ограничивая относительно предыдущего опыта. Разве зеркало в двухмерном пространстве не содержит все происходящее в трехмерном. Или больше – или кто бывал в зазеркалье. Разве зеркало требует материи земли, неба и воды – нет, ему довольно наличия всего в другом измерении, остальное ему под силу. Если смерть переход в похожее с текущим состояние, а не принципиальное, не поддающееся осмыслению, то отразить все текущее на бесконечно тонком, не существующем с точки зрения этого мира ничто, разместив там все и всех, включая образы, мысли и даже все производные – почему нет. Раздав хоть каждому мельчайшему элементу по такой вселенной, существующей отдельно, независимо, притом и друг в друге – взаимодействуя. Не занимая и капли места. А теперь представим, что также работает трехмерное пространство. Внутри, быть может, именно двухмерного: не занимает отражение в воде ни капли воды..

Случился первый в том году град. Если кошке неожиданно прилетит в морду собственная лапа, она не думая ее оближет. Все идет к большой войне, хорошо, если не информационной: решивший прикончить миллиарды получит, возможно, недвусмысленную поддержку утробы. Курение не потребление ли огромного количества материи, попутно нивелирующее устаревший навык едва ли осмысленной беготни. Информация уже энергия.

Если запоздало верить, то выходит, что он говорил: «Прости им, ибо не ведают, что творят». Но с пятиметровой высоты едва ли расслышишь разговор, когда внизу оцепление римских солдат, не понимающих язык. Вопрос кому мы тогда верим, не всякий ли раз летописцу, исповедующему собственные интересы. Чтобы «по образу и подобию» – соседа. Как у всех и как все.

Порой он вспоминал и ее, сожранную услужливой памятью, превращенную в галлюцинацию, пережеванную и выблеванную – так он думал. С женщиной можно бороться, с образом непогашенной страсти – к чему. Говорят, она становится частью тебя, да только она и есть ты. Обстоятельства по имени рассвет – далеко ли без них уедешь, пусть и докопавшись до подобия сути; суки. Их обман наша единственная вера, плацебо, розовые очки и ведро мономаха на голове. Увидеть мир ее глазами по силе ощущений сравнится разве что с новым рождением, буде возможно такое представить. Зато возможно окажется пережить. Она в ответ улыбнется, скажет «прости нас», то ли повинившись, то ли разведя руками. Руки у нее под стать, там в каждой фаланге – восторг, примирение и непримиримая борьба. Война на уничтожение, где однажды выяснится, что коварный беспощадный враг и есть тот, кто тебя больше всего бережет. Пусть и не сознавая того вполне: раз уж понравилось кино, отчего не досмотреть до конца. Ах да, она никогда не знала, не знает, и не будет знать жалости – великая благодарность ей за это; презрение не только слово. «Слово, превращенное в чувство».

Мы победили. Придумали-таки что-то новое, интересное, движущее. Остальное не важно – с остальным она разберется. Чужими руками – ах да, нет у нее чужих, справится, не дав красоте угаснуть по недомыслию бездарных потомков Лермонтова. Увидеть такое стоит – без того, чтобы.

«Отставить лирику», – прикрикнул Игнат на отражение, увиливая от видений. Что проще организму: вспомнить или представить. Балбес тоже не stupid. «Кис-кис-кис», – позвал штопор. Лучше полюбить и ошибиться – чем не полюбить. «Пусть им будет стыдно», – сказал тот, расстреливая движением бровей. Им стало стыдно. Война есть война: бога нет, но вера есть. У кого-то тоже есть – имя: если кто не заметил. Пиковая; дама. Собака лает, ветер уносит.

После такого лучше выспаться. Напомнить, что ни разу во сне не догонял хищником, а убегал – обезьяна сказывается, подумать о том, сколько едят птицы, освежить – не через «я», события и лица прошедших дней.

– Есть такая страшилка про «заворот кишок», – новый знакомый, то ли с экземой, то ли чешуей на руках, изображал услужливого водителя и официанта.

– Точно, – его товарищ изображал друга, – Когда-то кого-то угораздило прыгнуть спьяну да объевшись в ледяную воду, где он и помер от сердечного приступа. Через поколения вода стала вначале холодной, после теплой, затем протрезвел и прыгун. А страх остался, – вогнал в руку шприц с розой жидкостью, пациент дернулся и проснулся.

Интересные люди те, что порядочные. Их порядочность – их справедливость, которая отчего-то неизменно на их стороне. Роберт Уоррен куда интересней – бесстрастный, точно разговор с котом. Как наклонить шершню бокал вина, наблюдая, как тот карабкается по пальцу, а позже чувствовать старого знакомого восседающим на губе за дружеской беседой. Быть может не хуже, чем мерзнуть в окопах, философствуя о том, где бы отмыть пятую точку.

Люби пушистых, и ни о чем не переживай: уличная кошка рассматривала его с недоумением и интересом – великий от нее комплимент; кормить.. да хоть людьми – народу, что-ли, мало. Сороки, разрушители чужих гнезд, живут коллективом, всякий раз информируя своих о наличии еды. Комар легко унесет каплю крови в разы тяжелее его самого. И только человека можно узнать один раз и навсегда – и больше не удивиться.

«Наша Таня, и плачет, это как богиня истекает кровью», – поведала ему в ответ черная красавица. Ее и впрямь звали Татьяной, по недомыслию наблюдающего сделавшейся кем-то еще. Играть – не значит выиграть: играть значит играть.

«У тебя или плата полетела, или провод отошел», – поделился между делом знакомый выпивоха. Во сне переключил, наконец, кабель, не без помощи любимого Шлюма. Там же душка-Азамат на личном примере объяснил, что объяснить человеку ничего нельзя, растолковав тугодуму элементарное: пришлось долго смеяться над неприятием очевидного. «Помолчи, подруга», – обратился с утра к сигарете и начал день.

– Воздух не есть ли возможность визуализации восприятия, – пытался симпатичнее сформулировать мысль неожиданно задумчивому доктору, – Какие-то неприятности?

– Операция сорвалась; не бери в голову. Любишь долгие дороги, катехизис твой проще: всякое действие, направленное на сокращение численности критически расплодившегося вида есть неопровержимое благо прежде всего для того самого вида.

«Ну помер и помер», – Игнат не переживал, скорее вздохнул с облегчением, что пропустил обычный докторский завет из пары недель в подвале. После, он это уже знал, расстилается та же впитанная органами восприятия информация бытия, помноженная на концентрированный опыт прошедшего в поиске ключа взаимодействия. Радоваться жизни: при всем уважении, девчонки, вашей жизни может радоваться только полный мудак. Сон в состоянии творить, чего же боле.

Если – не обмануть, но чтобы человек обманулся сам, предложи ему халяву; еще ему и ему. В женском мире порой все же бывает лучше, чем в своем; проверил. Если можешь выбирать – не выбирай; даже не забирай. Тончайшая, будто жирная пленка покрывала поверхности вокруг: гостям всегда рады. Что же вы нас в пошлости вините, хотелось наутро спросить: мы в пошлости родились.

Отчего образу не быть – разве хуже человека. Продолжение вопросов, обессмысливающих ответы. Сознание у них есть; удивлены. Они недовольны: грустно. Они решили; предрешено. Не трудно облететь рай, трудно не заскучать. Счастье не там. Счастье, когда организм носится с тобой, как с ребенком. Водит за руку и не отстает: впереди трудно отстать. Может и хочет; все и ничего.

Лес и все, что вокруг, пахнет. Хорошо жить свою жизнь, не чужую, порой случаясь пассажиром у кота. И не надо учить его это самое, как не стоит мешать автомату – ему нравится, и он сам кладет. «Милости просим», – Марс улыбнулся. Он редко улыбается, разве поев оленя – узнав оленя. У них так.

В отличие от страха ужас не имеет сознательной производной, его адрес – физиология. Вопрос скорее в отправителе: кто здесь, самка или тщеславие. И разве первая заведет вид за грань пропасти. И разве женщина не услышит самца. И разве вор, придумавший дьяволабога, готового по велению настроения устроить всякому ад, должен здесь всем владеть.

Впрочем, ладно. Заиграла приличная музыка, закончилось одиночество шеста. Есть такие, восторженные называют их царицей, другие разглядят паука. С пастью, в которой легко поместится дюжина самодовольных мух, разодетых в поддельное итальянское шмотье. Она их даже не чует – не торопится, не голодна: на то и сеть, чтобы не спешить. Есть здесь и своеобразная гуманность, набарахтаться в паутине и подохнуть все же лучше, чем увидеть ее воочию.

Впрочем, никто не встречал тут шершня, маленькое насекомое, сбивающее с ног молодого быка, смертельно опасное и совершенно не злое – до тех пор, покуда. Что бы он сказал паучьей принцессе, придирчиво примеряя паутиний подол. «Мы с тобой одной крови», – отчего нет, воплощенная сила в обители более, чем скромного существа.

Она с ними дружила, ласково называя котятами, да те и впрямь пушистые милахи, раз от раза перерождающиеся и проживающие очередную новую жизнь. Немногие догадались их слушать, человеку по душе медведи, пантеры да волки, несомненная мощь в обличье несокрушимого врага, вот только паук никуда не бегает, никого не боится, никогда не голодает, не стареет и не умирает даже. Попутно имея кучу свободного времени для подходящих случаю размышлений. Наблюдений тоже: от мала до велика моторика у них одна, нехитрое, видать, для кого-то дело плести – вроде как для нас дышать.

Так неужели тщеславие превозмогло самку – так неужели вот он, рычаг. И если природа об'явила войну. То союзники естественные те, кому ещё жить; дети играют. Как вы думаете, что они сделают за этот мир; именно. Они-то с кисками договорятся. Нет такого действия, которое не оправдала бы благодарность природе. На линии огня сегодня коллектив; договариваться проще с первоисточником. Взял мечты, забыл, придумал, снова забыл: и не ожидал; это так вы живете,.. Мысли – даже о будущем, проецируют текущий момент: видеть любимую женщину и не полюбить.

Какой наниматель, такой и кот. Женщина, которая вас родила, разве не бог. Теряться – между сном и реальностью; весело. Зачем у кошек учиться, если можно – ошибиться. Монголы – шкафу не кланяются. Монгол. Никогда. Не промахивается.

– Бату; здесь ночевал. Битву на Калке кто видел; уже смешно.

– Выпивали.

– Бывает.

– Раздолбай из тебя хороший: все остальное – не очень. Хороший вышел бы роман: о богине, которая не заметила смертного.

– Отчего не посмеяться вместе с ней. Самка – не женщина ли тоже; остановившийся сперматазоид: сперматазоид.

– Не всегда похвалят. Всегда осудят. Стреле лететь дальше; остальное не важно. Есть враг страшнее себя самого; её зовут. Сюда учиться пришёл; или это самое.

– Ничего не делать: один к бесконечности; готов. Мёртвый? А ты подумай; у тебя с этим плохо.

– Зачем. Как сказал Илья Ильич, тезка Гончарова. Где видели вы счастье большее, чем трагедия.

– Здесь вообще не запрещают не соглашаться.

– Вообще не запрещают. Сон разве не везде: странно было бы отказаться.

– Едва ли глупее тебя.

– 

Они научили есть; когда не хочешь спасти. Давайте, что-ли, посмеемся над собой; хотя бы раз. Если гора не идет к Магомету – то Магомет уж точно никуда не пойдет. Смотреть со стороны можно и на себя. Сожри: но сожри. И, кстати, женщин на подруг не меняют. Не сон; моргенштерн.

–