Аутодафе [Николай Иванович Евдокимов] (fb2) читать онлайн
- Аутодафе 1.92 Мб, 33с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Николай Иванович Евдокимов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Николай Евдокимов Аутодафе
«Неужели это возможно…»
Неужели это возможно —
Тот ребенок издалека
Озабоченностью подкожною
Появился вдруг у меня.
Эти детские полутрусики,
И касания в полутьме,
Невоздержанность и распущенность,
И любовь, что плыла во мне.
Что-то тонкое, дружба и призраки
В этом доме с моим приездом.
Моя ревность, измены и признаки
Невосполненности при отъездах.
Это было всегда неизменно,
Это чувство не прерывалось,
Неприязненность и измена
Лишь налетом больным оставалась.
Это имя как звук при ударе
Джека-Жека – как посвист в пролете.
Это пятнышко в ровном загаре,
Это зов утонувших в болоте.
«Как из сказок камины…»
Как из сказок камины,
Как из юбок колени,
Выползаем на льдины
Наших встреч в понедельник.
А глазища, как рыбы,
Недоверчиво, жутко,
Вечер зимний осипло
Вырастает под юбкой.
Что-то делают ноги
В перекресте неровном,
И замерзшие боги
Оживают в капроне.
«А букеты, как сигареты…»
А букеты, как сигареты,
Дымно в вазе, спившись, стоят,
И пожарищем ржавым жабою
Помидорно смотрят из ваз.
Прикоснувшись к ним, отшатнувшись,
С тихим стоном в гнилых зубах
Удаляешься вглубь и тихо,
Смотришь нагло, как беглый раб.
Как в кино, экранно, капризно
Будешь мне потом долго пенять.
Сопричастная грубым софизмам,
Головою качать, укорять.
Надышавшись от сигареты,
Насмотревшись кина и цветов,
Будем ждать, будем в зиму и лето
У порогов чьих-то торчать.
Аутодафе
Ты в желтом вся и вся в пуху.
Какая скатерть в клеточку!
Невыносимо. Пьем. В паху
Чего-то бьет и вертится.
Сегодня, может быть, за все,
За все воздастся фатумом.
И кружка звякает и льнет,
И клеточки и атомы.
Но это все – рояль, кафе —
Шокирует и радует.
В пухово-желтом аутодафе
Часы, иссякнув, падают.
И снова пусто, чистота
Зальет, захватит, слопает.
Ее здесь нет, надрез листа.
И двери, хмурясь, хлопают,
И я, как еретик изнеженный,
В остроконечной шляпе зонтиком,
С потушенной свечою бежевой
Вступаю на сожженье желтенькое.
И двор, и чернь, и королева
Прощаются со мной, позевывая.
Сползаю с раковины влево,
Захлебываясь и сплевывая.
«Клавиатура – кладбище звуков…»
Клавиатура – кладбище звуков,
Вытянувшись, выпившись жадно и хмуро,
Следим за потрескавшимся лицом у печки
Со сложенными руками. А печка
Не греет, а за окном ветер.
Это праздники зимние.
Сейчас будем пьяны.
Дом деревянный старинный,
Пианино, вялость, шаги, зябко.
Бодрящий голос сыплет
И пьяный ком – на снег, в мороз.
Трубы мягкие охапки дыма
Раскладывают на холодной синеве горизонта.
Теплые комочки женских движений
Выпадают из санок, касаются рук,
А из теплых дверей выплывают тени
Стульев, музыки, мягких звуков.
Через день в электричке, в сонной вате
Кто ж отважится вспомнить – а были пьяны —
Невнятные потные губы. Пропахшие платья
Завернуты, сложены в поля и карманы.
«Как негоже быть лысым…»
Как негоже быть лысым,
Как нерадостно – старым.
Даже здания крыши
Носят чубом кварталов.
Даже руки-морщины,
Как броню от желанья,
Даже озеро льдины,
Даже женщины платья,
Даже грешные слухи
Недомолвки, молчанья,
И ворчливо старухи
Носят в платьях желанья.
«Танцовщица беременеет грустью…»
Танцовщица беременеет грустью,
И мягко ноги – продолженье трусиков —
Выплескиваются на партер, тревожный и измученный.
Вытягиваются губы
К призрачному снадобью,
Натягивают, как пуловер грубый,
Как хлесткий выстрел
В статую дробью.
И вертятся девчонки холеные,
Танцовщицу умершую охаивая.
Глаза судей намокли злобной болью
Бабьей.
«Цветные линии дождя…»
Цветные линии дождя
Надел на плечи сквер осенний.
И тихо падают, скрипя,
Машины у подножья теней.
На Трубной площади огни
Глядят под юбки магазинов.
Колени их удлинены
И удивительно красивы.
Смешные девочки в плащах,
Немного пьяный, неуклюжий
Ждут под обвалами дождя
Трамвай, спускающийся в лужи.
Сырые стены площадей
В короткой юбочке асфальта
Глядятся в призрачных людей
Сердитым переплетом альта.
А руки голые дождя
Ласкают каменные ноги,
Но оголяясь нехотя,
Они насуплены и строги.
В подъезде девочки смеются,
Спадают тонкие чулки,
И у подъезда отдаются
Дождливой прихоти тоски.
«Не управившись, отказавшись…»
Не управившись, отказавшись
На ровном месте, неустойчиво
Во славу всем павшим
Завсегдатаем покойницкой,
И даже не отвлечешься,
И даже игры проигрываются хмуро.
В рабочую тогу сухонькую
Залезаешь,
Как в постель любовницы.
И люди, подражая и запутываясь,
Хмуреют, влезая в общение,
Неожиданное, тяжелое и искусственное,
Как капроновые изделия.
«Ты гримируешься устало и безвольно…»
Ты гримируешься устало и безвольно,
Садишься в кресло, грустное, как прошлость.
Слова и звуки падают довольно,
Как в песнях умирание мелодий.
С женой, смотрясь, как из колодца, на виденья,
Невольно грим твой надеваю белый,
Невольно запрещенность и свирепость
Я приношу, как в лепрозорий лепру.
«Покойники сродни невестам в платьях…»
Покойники сродни невестам в платьях.
Сегодня дождь и мокрая земля,
Цветы несите на мою могилу,
Их головы склоните на меня.
Красиво будет пусть, пусть будет мило.
Холодные и мокрые кусты
Раздвинут руки, мы вопьемся в небо
Через глаза и мокрые цветы,
Которых нет, и не было, и было.
Но не было поминок обо мне,
И ты не плакала, стихи качая днями.
Я умер тихо, замирая в сне,
А не болтаясь на оконной раме.
Цветы не принесут на мокрую траву,
Следы не смоет дождь, и не растают
Духи в цветах и темень на мосту,
И колокольни нас не обласкают.
Хочу цветы, о как хочу цветы.
Хоть обманите, будто бы с цветами,
Я буду думать – это вы пришли,
А не осенний дождь над головами.
А дождь, и дождь, и мокрая земля.
Возможно, принесли, а их украли,
А небо смазали соленые глаза,
Ресницами дождей запаковали.
Сегодня дождь и мокрая земля,
Цветы несите на мою могилу,
Я буду думать, платьем шелестя,
Ты приходила, и вернусь в квартиру.
Надежды у покойников легки:
Они, как дети, знают – нет, и верят,
А в черных ртах шевелятся стихи.
Из глаз, ввалившихся, как в выставленные двери,
Выходят звезды – мокрые дожди.
«Начиналось в Обвале…»
Начиналось в Обвале
Неожиданной мягкостью слов,
Ты все время все знаешь:
Я как заяц в облаве,
И томящийся запах духов.
Пыльный город, клоповые койки,
Серый бред, липкость линий и снов,
И наплывом усталость и скованность
У углов.
Даже резкость движений,
Угловатость, неправильность, всю
Я впервые люблю,
И бесцельно броженье,
И бравадою слов не удержишь из сказки мечту.
Я люблю – это пошло и, верно, избито,
Ты практична, спокойна, умна,
Только смотрится зайчиком, наскоро кем-то убитым,
Отскочившее сердце, и в серых подпалах стена.
Только боль и бессилье,
Только скованность, бред и игра,
Сигареты и линии
Продолженьем тебя.
Только сухость во рту, как с похмелья,
Над Провалом красива, как стон.
У мгновения нет продолжения,
Только отзвуки за окном.
Ты прекрасна, и ты королева,
Тривиально звучит, но душе не звучанье, а мгла.
Я впервые любил, был впервые смешным и нелепым,
Будь же проклята жизнь, бред надежды и я.
Разбежались, ну прямо лужайка поп-арта,
И цветочком взлетающий ТУ.
Это я все придумал, гадая на картах,
А любить, не влюбляясь, надо,
К черту мечту!
Только все же щемящее что-то,
Только все же и бред, и мечта,
Только снится и видится кто-то
За границею серого сна.
В Одессе
В зеленой церкви
Серенький ублюдок,
Заутреню стоял я
Среди юбок.
Иконы целовал,
Как бешеный
Впивался
В живую кровь и плоть
Причастия,
Цеплялся
За юбку девки
С красной мордой сна,
В подтеках синеньких,
С узлами на ногах.
А церковь-колокол
Грубей, чем патефон,
Как баба, с криками
Рожала гуд и звон.
Церковный запах,
Специфичный запах
Стелился по полу,
Мы им пропахли.
Холодный пол
Сминался, как штаны,
И красный грех
Окрашивал хоры.
Тогда притихшие,
Запомнившие стон,
Мы уползли
В мелькание колонн.
В больнице
Восковые фигуры в бойницах,
Тонкие, как слова,
Ты грустишь, тебе хочется близкого,
Тихого, сладкого,
А воздетые по больницам
Руки, сестры, врачи
Тебя мучают, пачкают.
На кровати, в углу,
В белом, нечистом, рваном
Подчиняешься ультиматуму —
Посетителей нет еще, рано ведь.
И глаза как снежинки, как капельки
Застывают на стенке на кафельной
С умывальником.
А кровати на ножках-прутиках
Составляются, тикают, шамкают,
Но придут ведь, сотрут их в прах,
И больницу выследят, сцапают.
Но никто не приходит – рано ведь,
А больница хозяином, деспотом
Разжигает тяжелую раны медь,
Как детство зло.
«Проваливаясь в небытие…»
Проваливаясь в небытие,
Я узнаю черты оседлости
Среди знамен, усталости и серости,
Как среди красок черное лицо.
Подрагивая на ходу, выдавливая взгляды,
В мгновения запаздывающие вглядываясь,
Как люди по трамваям в ватниках,
Я и в движении на якоре.
Разросшееся раньше убираю,
Сворачиваю устремленья, как газеты
И скверы, пыльные, как лето,
Тоскливо спят в кольце трамвайном.
Лишь движется твое лицо, и руки, как две ленты
В пределах скверов и трамвайных остановок,
И эти ощущения как новость,
Как одичалость, счастие и верность.
В Риге
Орган, чередующий муки,
И вроде совсем любовь.
Кафе и соборы, как мухи,
И трески разорванных слов.
На этих старинных проулках
Застывшая статуей сна,
Ты вяжешь притворство из звуков,
Созвучное вязкости дня,
Косые проулки в просветах,
Негрубая яркость цветов
Одежды, пропахшей рассветом,
И руки длиннее мостов.
Как музыка тонкие тени
И шевеленье шагов,
Белья кружевное движение,
Спадающего с куполов.
Разъезды всегда, как похмелье,
И было иль не было все,
Быть может, за замкнутой дверью
Свершалось притворство мое.
Звонков отрешенных гуденье,
Спокойствие вязкое слов.
Как глупо искать продолженье
Истории прошлых веков.
«Так много ртов и так немного пищи…»
Так много ртов и так немного пищи.
Во ртах, как ролик, катится напев,
За окнами пурга, в ней бьется пепелище,
И в окна кто-то смотрит, отупев.
Я брошу все и выйду, и присяду,
Обступит окнами глаза слепящий снег,
Я буду сине и смешно из сада
Глядеть в глаза за окна, спрятав смех.
Грешно подумать, я хотел отмщенья,
Себя измучить, вывернуть и сдать
Им, как пальто. Так только отпущенье
Приходит в комнаты, и музыка под стать,
Она обсела все углы и плачет
Пьяниссимо и тонко, как фарфор,
Я с ней уйду, не глядя, наудачу,
И в спину нам уставится укор.
«Разрезы листьев, бульканье воды…»
Разрезы листьев, бульканье воды,
Смешение и резкость, как усталость.
Мне ничего в гостиной не осталось.
Удары клавиш, как удар судьбы.
Притворство, и натяжка, и привычка
Тянуться без желания достать,
Дотронуться без влажности и встать,
Уйти, как вынырнуть, и соскользнуть вторично,
И в слякоть лечь, и в жиже умереть,
Прислушиваясь к долгим мукам плоти.
А вычурность во мне черней дыры полотен,
Замызганных от сотни раз глядеть.
И снова резкость, как охрип зевка
Усталостью, венчанием конца.
«В лиловом, быть может, от теней лиловым…»
В лиловом, быть может, от теней лиловым
Казавшимся платье, в лиловых чулках
Играла чего-то, казавшимся долгим
И нежным отрывком из розовых фраз.
И паузы были тихи и покорны,
Как платье лиловы. Высокая трель
В коробке тяжелых и низких аккордов,
Тяжелые фразы, холодный апрель.
Но май будет жарким и солнечным, нежным,
И будем лежать, загорать и стеречь,
Но больше не будет лиловых и прежних
Под мячики музыки тоненьких встреч.
Покорно и нежно, глядясь в эту память,
Чего-то надумаем, вспомним, зачем,
То потянемся к центру, как лен —
Та,
Как сель.
Но там будет черный, пустой и тревожный,
Рассудочный, ложный и душный апрель.
«Столько зелья, и цветов, и звуков…»
Столько зелья, и цветов, и звуков,
Как в импрессионистских маленьких картинках,
В этом имени, как обостренье слуха,
В этом неожиданном – Марина.
Столько отражений, боли, счастья,
Столько неожиданных сомнений,
Столько – обострение напастья —
Новых чувств и новых вожделений.
Столько стертых, так недавно нужных,
Разных рук, гостиных и каминов,
С этим новым милым полукружьем,
С этим миром – именем Марина.
«Мне преподали в школе безразличья…»
Мне преподали в школе безразличья
И равнодушья. Я спокоен сам.
Прощай, Марина, все пройдет отлично,
Я все же благодарен Вам
За эти дни тревоги, боли, счастья,
За возмужание мое.
Замкнулись рассужденья и запястья —
Все.
«Я люблю тебя, чудесная, родная…»
Я люблю тебя, чудесная, родная,
Не боясь пустых и глупых слов,
Милая Марина, дорогая,
Новой складкой правится любовь.
Я ревную, я тащусь, мне больно,
Всю неделю жду на уик-энд,
Ты же равнодушно и покойно
Одного бросаешь в этот энд.
Ты все время разная, другая,
В полутьме твой профиль так хорош,
Как полуживые изваянья
Сказочных богинь и складки тонких кож.
То ты в фас довольно резко, броско,
Как в октаве третьей нота си,
Смотришься немного сине-жестко,
Как следы в снегу у Дебюсси.
Все ж ты всех прекрасней и чудесней,
Я в тебя влюблен, как носорог,
Но еще не начинались «Вести»,
Ты явилась вдруг. Спасибо. Кончен срок.
«Все кончилось, почти и не начавшись…»
Все кончилось, почти и не начавшись.
Тоска тоскливей скисшего вина,
Греховная, конечно, воля к счастью
В который раз опять вела меня,
Но в этот раз так мило и обманно,
Почти что идеал, чудесна и легка,
Растягивая голосом забавно —
По…ка
Зачем я влез, ненужный и картонный,
Волнуясь и картавя свысока?
Прощание с любовью однотонно —
Пока.
«Все эти волоски и мягкость, нежность кожи…»
Все эти волоски и мягкость, нежность кожи,
Гулянье с Нэдой, пьянство и заря,
Мне ничего с тобою не поможет —
Влюбляться так не умно, да и зря.
Зачем-то музыка все ночи шумом вялым.
Высокая, красивая, – больна?
Я брошен так спокойно и устало,
Как кошка у закрытого окна.
«А вправду ль любовь была…»
А вправду ль любовь была?
Библейским горним сказаньем,
Как пепел упала на
Пушистый ковер с цветами.
Дохнул – и нету строки:
Чернила как люди бренны,
Касания так легки,
И память о них мгновенна.
Ты ходишь, сидишь, и пьешь,
Целуешь, и любишь, и плачешь.
Что ж, нам не столкнуться вновь,
Обрадовавшись по-собачьи.
Болтаясь по сквознякам
Ненужных больных сказаний,
В бреду почудится: нам
Не сладко ведь. С опозданьем
Семья, телевизор, вино
И горький кофе – не нам ведь.
Устало, ритмически, зло
Твержу запретную заповедь.
Но нет, лишь тебя люблю,
Ты – идеально-горькая,
Из-за тебя не сплю,
Боясь раздраженья невольного.
Так трепетны отраженья,
Тревожные и невнятные,
И так холодят раздраженья,
Забавные и внезапные.
Уже не люблю ничего?
Уже не любишь и память ты?
Из прошлого из всего
Лишь расставанья остались нам.
И вправду ль любовь была,
А не касанья мерные?
Как пепел упало б все на…
И верное, и неверное.
Но нет, лишь тебя люблю,
Надеюсь и жду, и падаю.
Тебя и себя сотворю
Правдою и неправдою.
«Марина – взбаловошность котенка…»
Марина – взбаловошность котенка,
Непредсказуемость стези.
Как игры взрослого ребенка,
Капризы легкие твои.
Я упорядочен и нервен —
Рефлексия и полутон,
И потому-то так, наверно,
Я увлечен.
Но куклой быть довольно больно —
Объектом игр.
Невольно и непроизвольно
Я переигрываю мир.
Готовый даже подчиняться,
Подыгрываю, как тапёр.
Готов, все смыв, запеленаться
В Маринин флёр.
Я заворачиваюсь рьяно
В него – забыть,
Не замечать, не знать изъянов —
И лишь любить.
«Руки тонкие, как струны…»
Руки тонкие, как струны,
Плечи острые с утра,
Кисти сильные и губы
Огоньками у костра,
И немного тяжелее
Ноги, бедра и спина
Диссонансами белеют,
Опушенные с утра.
«Моя последняя подружка…»
Моя последняя подружка,
Прости, прощай.
Мне дали поиграть игрушку
Так, невзначай,
И как нарочно, так красива,
И дорога
Вдруг неожиданно ворчлива
И так строга.
Что бы ни сделал – распиздяйство,
Коснись не там – опять не так,
Смотреть нельзя и гладить пальцы,
Куда ни кинь – не целовать.
Я, маленький игривый мальчик,
Все поломал,
И только оцарапал пальчик
О твой коралл.
Прости, чудесная подружка, —
Я виноват:
В веселье игр любовь разрушил,
Взяв напрокат.
В углу рыдаю я надрывно —
Ведь так смешон,
И снова вижу непрерывно
Цветочный сон.
Прости, прекрасная игрушка,
Я – бегемот,
И тычусь в сладкую подушку
Наоборот.
Все звуки кончились обвально,
В двери – замок,
И только смотрится нахально
Пустой зрачок.
Из простыней завязан бантик.
С твоими запахами тлен
Всех игр, всей жизни, импозантней
Сползет со стен.
«Все сразу вдруг отняли вьюги…»
Все сразу вдруг отняли вьюги —
И деньги, и работу, и любовь,
И мечутся птенцы в моей душе, как слуги,
Не смывшие хозяев кровь.
И этот день, и эта ночь безбожны,
Запачканные стилем проливным.
И тронутые плесенью тревожной
Куски души просеяны, как дым.
«Будь равнодушен и спокоен…»
Будь равнодушен и спокоен,
Не надо мне твоей любви,
Твоих измен, твоих помоек,
Твоей бессмысленной души.
«Весь день ты спишь затравленно и мило…»
Весь день ты спишь затравленно и мило.
Подушки светятся, как в небе купола.
В моей душе качается кадило,
Дымя любовью с болью пополам.
Отравленная болью и любовью,
Изменами, хотеньем и вином,
Душа болит, заплаканная кровью,
Оставленная где-то на потом.
Потом, опять которого не будет,
Все эфемерно, грязно, тяжело.
И каменея, серые, как будни, —
Моя любовь и грязное окно.
Ты спишь и спишь спокойно и лукаво,
Так равнодушно – мягка и мила.
Зачем ты приготовила отраву,
И так жестоко, как всегда, права?
«Ты – запотевшая заря…»
Ты – запотевшая заря,
Ты – спид и струйки в теплой бане,
Ты – полусонное касанье
И шлюшка сбойная не зря,
Такой прекрасный мотылек
Летит, как свист, ничейный сзади,
И разукрашенные бляди
На сбойке, собранные впрок.
Такой премилый одуванчик
В прозрачном воздухе висит
И целый день лишь только спит,
Зависнув в полдень Санчей-Панчей.
«Объективно я не подарок…»
Объективно я не подарок,
А любовь – только бремя другим.
Я истерзанный, как огарок,
Как бинокль – в подарок слепым.
Ты же лучше, прекрасней, выше,
Ты больна, иступленна, суха.
Для тебя меня видеть и слышать —
Как отраву дает сноха.
Я, как мачеха, с этой нежностью
Так не нужен, не ко двору,
Как разорванные промежности,
Кровью стынущие на ветру.
«Я как милости всегда молю о встрече…»
Я как милости всегда молю о встрече,
Ты всегда небрежна и резка.
И твоя распущенность, конечно,
Очень кстати, думаю, всегда.
Ты меня так странно ненавидишь,
Все во мне заранее претит.
Знаю, грубо ты меня покинешь,
Возбуждая к ночи аппетит.
Даже запахи мои тебе противны,
И объятья – куклу мять – маразм.
Мне так больно, так ненужно дивно,
Надо б бросить все еще вчера.
Я люблю тебя, прекрасная богиня,
Без тебя, как в клетке взаперти.
Что же делать? – ты меня отринешь,
Лучше это сделать до пяти.
Ненавижу, не звоню, не езжу,
Больно мне за слабость и позор.
Эту отвратительную нежность
Забираю, как ненужный вздор.
«Я объективно не прав…»
Я объективно не прав —
Не насыщался в сытости,
Еще поборов и прав
Хотел от любви и слитности.
Я не платил сполна
За счастье владеть и трогать.
Любовь никогда не полна —
Нужны граница и строгость.
Поэтому все отдать —
Лишь только это осталось.
Отмучиться, отстрадать,
Чтоб право иметь хоть на малость.
Надо все ограничить
Во искупленье радости,
Нужен голод, чтоб сытость
Не тяготила тягостью,
Нужно бросить курить и пить,
Надо бросить стремиться к радости,
Надо все позабыть,
И в одиночестве стариться.
«Ты где-то на курортном перешейке…»
Ты где-то на курортном перешейке,
Меж океанов, гор и островов.
Кто там с тобой – цыган, монах, отшельник
В переплетенье мексиканских снов?
Ты путешествуешь, ты счастлива, свободна,
Ты радостна в своем чужом краю.
Из этой клетки, из Москвы холодной,
Тащусь, тянусь и все сильней люблю.
А Сьерра-Мадре с запада, востока,
И с юга заключает эту пядь.
Как в дни греха – всемирного потопа —
Отрезан, не увидеть, не понять.
Ну, если бы увидеть эти руки,
Вдруг вспомнить волоски и бархатность спины —
Великолепные среди тщеты и скуки —
Алмаз в грязи.
Поклоны передай Татьяне, если можно,
Целую всю тебя – фривольность, может быть,
Я, как всегда, покорно-осторожно
Влюблен – и не стесняюсь плыть.
Я понимаю, может быть, слова
Одни остались, и тебя не будет.
Картинки смазанные синие с утра
К забвенью и спокойствию прелюдией.
«Тела, тела, которые не нужны…»
Тела, тела, которые не нужны,
Тела раздетых женщин и мужчин
Сидят, лежат и отблеском по лужам,
И бархат ног, и проблески седин.
Он загорал, писали шумно пульку,
Но нет ее в той мелкой суете,
Она на пляже где-то в Акапульке,
А, может быть, нигде.
Он уходил – не нужны, не любимы,
Они все вились, липли мошкарой.
Не нужно ласковый и приторно противный
Журчащий рой.
И этот шар качался перед ним
С ненужным вечным запахом чужим.
И тучные стада пузатых бегемотов
Бежали, топали по пляжам и болотам.
«Стучат по окнам и домам…»
Стучат по окнам и домам,
Целуют холодно и гнусно,
Скользят уста гнилой капустой,
И слизь, и пятна по углам.
Какое грязное окно,
Какие мухи – великаны,
Какие хлипкие диваны,
Какое каменное дно!
Старуха топчется в подвале,
И крысы шлепают, шутя,
И, издеваясь нехотя,
Как голос, треснувший в хорале.
Такою музыкой обвальной
Проходит осень без тебя.
«Коленопреклоненный…»
Коленопреклоненный
Перед тобой – не пред людьми —
Выходит сывороткой пенной
Огромный шар моей любви.
И ты, задумчиво и мягко,
И не стараясь уколоть,
Проткнешь то вилкой, то булавкой
Его податливую плоть.
И вспоминая снова давку
И остановки на ветру,
Той окровавленной булавкой
Заколешь волосы к утру.
«Какое чистое окно…»
Какое чистое окно,
Какие сосны-великаны,
Какие красные диваны,
Какое желтое вино,
Какие утренние дюны
И крепкий кофе у тебя,
Какие милые причуды
На дне исполненного дня!
«Мексика – милое счастье…»
Мексика – милое счастье,
Но и – предвестница боли,
Над океаном качаться
В зове больных колоколен.
Всюду Марина, Марина,
Всюду жара и усталость.
Ми преферида, керида,
Все, что прошло и осталось.
Мексика – горькое счастье,
И берегов разделенье.
Мексика – это ненастье,
Это мое приключенье.
Мексика – это Марина,
Это любовь и касанье.
Мексика – это коррида,
Которой не было с нами.
«Милая моя, недоступная…»
Милая моя, недоступная,
Немыслимая, как квартира Бога,
Дорогая моя, перепутанная,
Скатертью же тебе дорога.
Благодатью Божию есмь то, что есмь 1917–1984 год
Все разрушить, все до основанья —
Мысль, культуру, имена и честь,
Даже материальные созданья,
Зданья, хлеб и церковь – тоже в печь.
Упоенье властью – бить и рушить,
Разодрать иконы и холсты,
Чуждый мир, народ, покой и души,
Расстрелять, замучить, задушить.
Но самих ревнителей застолья
Настигает их же экстремизм —
Одиноко гибнут в Подмосковье,
В тюрьмах, ссылках, славя большевизм.
Каются, друг друга обвиняя,
Предавая для и просто так
На вратах придуманного рая
Трудповинность, лагерь и барак.
Но и отказавшись от видений —
Суесловья, полумеры, бред,
И встает весталкой красной Ленин
На знаменах «будущих побед».
И, не отказавшись от сказаний,
То же суесловье, тот же бред,
И всплывет то Троцкий, то Бухарин
Красным варевом надежд их и побед.
«Ломая, пугаясь, падая…»
Ломая, пугаясь, падая,
Глядясь с умильностью жуткой,
Я сам себя не угадываю,
Я – в банках открытых Анчуткой.
Как ткань наэлектризованная,
Леплюсь по словам и лицам,
Скатертью же тебе дорога,
Скатертью же мне забыть все.
«Лежу весь день, и солнце тлеет…»
Лежу весь день, и солнце тлеет
На склоне сосен полусонных,
Дожди звенящие согреют
Меня в песках полуоконных.
Китайка сядет в изголовье,
Надев на розовое платье
Прозрачные, как суесловья,
Из мошкары и ног объятья.
Заснем в гробу полуфарфоровом
На дне песчаного карьера.
Придет народ полуоборванный
Мурлыкать песней застарелой.
И будут пить, плясать и белыми
Руками шарить зло и больно,
А мы, такие загорелые,
Лишь взглянем строго и покойно.
Северянину, Ахматовой
Меня положат в гроб фарфоровый
На скользкий задник катафалка,
И в платье розовом, оборванном
Присядет на гробу китайка.
И в желтых трусиках прозрачных
Китайка красная, как дыня,
Переоденет дни и платья
На склоне дней изжелта-синих
И скажет мне: «я верный друг»,
И моего коснется тленья,
Но так похоже на старенье
Прикосновенье пухлых губ.
Так гладят мертвых или птиц,
Так на покойниц смотрят стройных,
Лишь смех в глазах ее спокойных
Прольется золотом ресниц.
Я лягу в землю полувлажную,
Ко мне присядет, как сказание,
Хрустящая, полубумажная
Китайка в желтом одеянии.
Закроем дни, и ночи сбудутся
Последним свистом птицы стареющейся,
Истлеют челюсти и зубы,
И сердце мягкое отвалится.
1917–1984
Разрушен Кремль, разграблены святыни,
Народ притих, ни слова против вслух,
И только стражники лихие,
И рабский дух.
Нет ничего: ни хлеба, ни жилища,
Ни мыслей и ни слов своих.
Сгоняют толпы, как на пепелище,
Чтоб только славославить их.
Продажные и грязные кудахчут,
Обманы, лицемерье, воровство,
Ловцы полукопеечной удачи,
Готовые на все.
Деревни вымерли, земля родить не стала,
Голодный скот и смрадные ручьи,
Разруха черной виселицей встала,
Попойками и криками в ночи,
И светлый Бог, задумчиво и строго
Лик отвернул и солнце затушил
Над бедной Русью, сломленной, убогой,
Как над покойником завесу расстелил.
«Ты надела кружевную юбку…»
Ты надела кружевную юбку,
Шаркали старухи по краям,
Изгибаясь сине-белой буквой
По скамейке, креслу, простыням.
Только пыль, деревья, как обстрелы,
Синие цветы осыпались, слиняв,
И по рюшкам, пенистым и белым,
Кто-то шарил, морщась и таясь.
Очертанья четко стали падать,
В жуткую бесформенность сведясь,
Кружева решеткой старой сада
Рисовали бархатную вязь.
Тело скользкое менялось, жалось вяло,
Проступали вечные края.
По паркетам старой тусклой залы
Шепот шел, встречая короля.
Выливаясь мелкой дрожью капель,
Вся бесформенность проникла через вязь.
Импрессионистский, мягкий, тонкий, бабий
Звук вошел, кривляясь и дробясь.
А. Сидоренко
Я гряду, святой и полуголый,
По дорогам ласково скрепя,
И блудница мне обмоет ноги,
Заглядясь, как в омут, на меня.
Станет все светлее, легче, мягче,
И Лаврентий тихо запоет,
Сбреет бороду, в святой Посад иль в Гатчину
С порученьем мягко побредет.
Я пророк бардачного народа,
Он ко мне тоскливо подойдет,
И за свет, любовь и бороды
На кресте поставит у ворот.
И Лаврентий, безбородый мальчик,
Мой апостол в Рим пойдет опять,
На ослице строгим Санчей-Панчей
Въедет Ватиканы занимать.
Мир вздохнет и тихо содрогнется,
Папой польским сядет у огня,
Забастовками по Польше отзовется,
Ярузельским встанет у руля.
«По стене спокойно и устало…»
По стене спокойно и устало
Белая синица проскользнет,
Солнце нынче вовсе не вставало,
И в окно никто не заглянет.
Чокнулся совсем я в самом деле,
Из ветров и синих полумер
Постелили мне полупостели,
Завязали бантиком удел.
Поскрипит, повоет и остынет
Белая покойница-мечта,
Скользким жестким саваном обнимет
По стене ползущая змея.
Утону в зеленом полугробе,
В мягких простынях полу-умря,
И на белом и картавом слоге
Прорастет отметина моя.
Белым пухом ласковых преданий
Отпоет страница на стене
В пору самых стоящих свиданий,
Ты в гробу появишься ко мне.
Посидим тихонько у могилы,
И спадем в нее, как оркестрант
Падает в зазубренные вилы
Рук торчащих остроголых Анд.
«Он положил венок…»
Он положил венок,
Земля суха и пыльна,
И розовый цветок
Застрял в руке могильной.
Не будет никогда тревожного касанья,
Заплывшего следа
От долгого лежанья.
В гробу спокойно жить,
Дрожать, дышать и плакать.
Ему зевать и пить,
Водить жену, собаку.
Так разнится судьба,
В стекле надрез на память,
Оплывшая свеча
И вымершее пламя.
Спокойно впопыхах
Сжигаются останки,
И только пыль в руках,
Неловкость и изнанка.
«Была зеленая вода…»
Была зеленая вода
И небо тонко-синее,
Немного резки, как всегда,
Твои цветные линии.
Но все же поворот, следы —
Все было мягче
На фоне тяжести воды
Горячей
Таскали ящики в порту,
Стучали камни,
Маяк зажегся и потух,
Открылись ставни.
И кто-то толстый и немой
Ушел из дома,
Тупою мрачной тетивой
Набухли волны.
Невольно ослабляли хват
Запястья,
И что-то сыпалось в халат
И платья.
«Огни забегали…»
Огни забегали,
Прошли —
И стало тихо,
И кто-то мертвый в камышах
Упал и вспыхнул.
Ты улыбнулась и легла
На камень,
И все закрыла, залила
Вода над нами.
«Мне иногда мерещится в задах…»
Мне иногда мерещится в задах,
Что что-то было, и совсем недавно.
И в ватных и окрашенных словах
Пугаясь и таясь, смеется полуправда.
Оранжевым пятном сквозь будничный туман
Темнеет солнце ранних недомолвок,
Романтики бессмысленный обман
Ласкается и плачет ненадолго
Святая резкая враждебная заря
Просветит тени, и туман просохнет,
И сердце, сжавшись, о, как жаль и зря,
Расширившись, разбросившись, заглохнет.
«Как в портьерах располагающих…»
Как в портьерах располагающих
И расхолаживающих,
В твоих комнатах разлагаюсь я
И разлаживаюсь в них.
В винно-сложных сцепленьях маятных
Тайна исповеди распадается,
Липнут комнаты, а от них
Липнут души хоть раз покаяться.
Покаянный рукоположен
Во всегдашного осмеянного
Твоего раба и наложника,
Пса стеклянного,
И в портьерах располагающих
Размокаюсь и разлагаюсь я,
И разлаженного промокаешь ты,
Развлекаяся.
«Пенное море, и сосны, и сосны…»
Пенное море, и сосны, и сосны
Строги и черны на белом песке,
В этом загробье улыбки несносны
И разговоры к тебе о тебе.
Темные замки, пустынные мели
И королева, как ваза в цветах,
И огоньки по пескам и постелям,
Испепеляющие в прах.
Сонная вязь и русалки на елях,
Грубым изгибом дорога впотьмах
И тишина на холодных постелях,
Хвост, и рука, и русалочий взмах.
Сдвинешься вправо – ударишься больно,
И запоют высоко на хорах
В белых одеждах босые покойники,
Сдвинется занавес, ляжет в кустах.
Все иллюзорно, чуть сдвинешься влево —
Маски уйдут, все осветит закат.
Только пески, только море все серое,
Только песков и воды перекат.
«Тяжелые груды мясистых камней…»
Тяжелые груды мясистых камней
Обломками окон одеты.
И звуки наглядно сочатся по ней
Отчетливым светом.
На подоконнике последних скачков
В замороженных задом наперед обломках
С ярко-голубыми разводами очков
Оконных
На башне цветной, но тяжелой и серой,
С хриплым голосом, но прозрачным,
Вишенкой черно-чешуйчасто-спелой
В наряде брачном,
Во фраке с тяжелой цепью
И в платье, облегающем и злачном,
Сетью морщин и плетью
Тело белое.
Ты живешь, ты там, ты надежда,
Ты в очках, ты в свитере, ты не одета,
Ты как подсвечник бронзовый на морозе,
Ты трещишь, ты лопаешься, ты уводишь
Тяжелые груди мясистых камней,
Одетые в звуки нескладно,
И каплет, и плачет, и сыплет над ней
Зевающий карлик рулады.
«Я ненавижу, что любил…»
Я ненавижу, что любил,
Я запрещаю впредь забавы,
Я вовремя не погубил
Мой мир зеленый, вы не правы.
Вы правы, вы правы всегда,
Я ухожу, не оглянувшись.
Так что ж, прощайте, господа, —
Шепчу, за борт перевернувшись.
Я ненавижу впредь любовь,
Я запрещаю впредь лукавить,
И рад, что я вернулся вновь,
И рад, что можно все оставить.
Благовест
Сквозь синюю густую вату дня
Надорвано и глухо, как навес,
В меня идет, в меня и для меня,
Печальный и тревожный благовест.
Удары близки, колокола стук
Стекает в ноги, ждет и умирает,
Дрожание листвы, церквей и рук
В соитьях глаз, и ног, и губ повторно возникает.
Сомнительна повторная стезя,
Удушливость рыданья во вчерашнем,
Но резонанс витийствует не зря
В прикосновеньях – здешнем и тогдашнем.
Глухие темные проулки и дома
Выводят в парки, кладбища и спальни.
Куда сегодня? Саван и фата
И парковая нежность наковальни,
Стекает с ветки тихий благовест,
И кладбище готически крестами
Мелькает в спальне, и беспечный крест
Из платьев, рук и слов встает местами.
«Не будем больше ни курить, ни пить…»
Не будем больше ни курить, ни пить,
Лишь только сядем рядом и заплачем.
На старой темной неуютной даче
Так хорошо и горестно любить.
Кукушка где-то стукает года,
Означена граница окончанья —
Трухи и пепла, зла и одичанья,
Но этого не будет никогда.
Глухая, сонная, забывчивая осень,
Плетется пес, задумчиво пуглив,
Глаза и уши ватой засмолив,
Нам хочется, но хочется неточно.
Листва кругом и мягкий запах прели,
Размашистый костер из листьев, душ и тел,
Но у тебя тяжелый парабелл,
И мягко выстрел отзовется в теле.
Сидоренко на 50-лет
Бывают потопы и олимпиады,
Бывают перестройки на 70-летие,
Но такие праздники во все лампады
Только в юбилей Лаврентия.
Бывает, скрутит, хоть щас на стенку,
Бывает звоном пустым отечество,
50-летие же Сидоренко —
Праздник всего человечества.
Грядет на стуле, седой и строгий,
Из совершеннейших каденций,
Предтечей праздников престольных —
Тысячелетий и партконференций.
Седины нимбом и толпы внуков,
И что-то внутреннее и исподнее.
Он знает, завтра же синим звуком
Случится вознесение господнее.
Пусть станет выпивка вольготной,
И вслед за гласностью – открытой.
Демократизацией залетной
Вольется в повседневность быта.
Пусть Сидоренко здравствует вечно, —
Жена, и внуки, и амуры —
На благо всего человечества
И англоязычной литературы.
«Как иллюзорны были вечера…»
Как иллюзорны были вечера,
О, боже мой, когда вставало лето.
И помнится, как будто бы вчера
Седели знаки на конце берета.
Стучали звуки, падая с угла,
И, как по сцене, дни маршировали.
В приподнятых углах немого рта
Колокола, как вестники, звучали.
Встала утром, боже, вся седа,
В зеркало глядеться нету мочи.
Прежней юности, вчерашней, нет следа.
Что же было этой страшной ночью?
Шея вся в морщинах, рот беззуб,
И следы веревки и удушья,
Струпья на руках, ушах, у губ,
Розги, платья, кандалы и прутья.
Стул безногий, кровь на потолке
Черный кот в провалах остекленья,
Три ноги, рука и глаз в окне
Без глазницы. Острый запах тленья,
Липкое постельное белье,
Вдоль ноги мужские очертанья
Сброшены попарно на тряпье,
В беспорядке до неузнаванья.
Нет одежды, некуда бежать,
Половина тела на стенах и окнах,
Нет дверей, а вязкая кровать
Чуть окостенела и промокла.
«Сколько пройдено, пропито и испито…»
Сколько пройдено, пропито и испито
С теми, с кем не надо было пить.
Столько предано и позабыто,
Что не надо было позабыть.
Только помнятся ненужные потуги,
Черный ветер и кольцо двора,
И услужливые, как слуги,
Блеки глаз из мехового дна.
«Забрались, не оглянувшись…»
Забрались, не оглянувшись,
За границу, за заступницу.
Ты обманна, ты не лучше
Прежних путниц.
А уйти назад, не знаем как.
Тяжелы, как два покойника,
Ходим, рот кривим и маемся,
И сидим у подоконника.
Ты примятую постель застели,
Помяни ты меня, помяни.
«Ты чего не из чего…»
Ты чего не из чего
Создаешь проблемы?
Разобьешь чего, чулок
Спустишь до колена,
Юбку, платье изомнешь, сядешь на кол,
То и вовсе пропадешь,
Как собака.
«Как кокотки, вежливо-устало…»
Как кокотки, вежливо-устало,
Опадают на небе зарницы,
И белеют, оголяясь вяло,
На подушках розового ситца.
Тишина и сырость у порога,
По росе осколки всплесков синих.
Точками следов отмечен путь немногих
Ангелов, пульсирующих линий.
В синеве разбросанное что-то
Прилипает к пальцам и подошвам.
Гул помех, намеченный по нотам,
Диссонансом бьется нехорошим.
Отвлекаясь, путаясь, стираясь
По путям, намеченным незряче,
Прилепляясь где-то болью с краю
У твоей волны, пахучей и горячей.
«Что-то двигаю на ощупь в вате тела…»
Что-то двигаю на ощупь в вате тела,
Застреваю в опухолях вялых,
Неужели это ангел белый
Опустился к нам на одеяло?
Неужели это камень белый,
Черный крест, обугленный над гробом?
Господи, молю тебя несмело,
Ей и мне, и мне, и ей немного
Дай по вере, малой и убогой.
«Такая рыжая, как спелый апельсин…»
Такая рыжая, как спелый апельсин,
Спускаешься на лыжах, как на пятках.
Ах, жаль, опять подорожал бензин, —
Свозил бы вас куда-нибудь на святки.
Поленьев нарубил бы, печь зажег,
И застелил постель овчиной шкурой.
На беленьком меху смотреться хорошо
Ты стала бы, как брошенный окурок
В снегу. Как мот, разбрасывающий пригоршнями лепты,
Как бензовоз с худой цистерной, льющий ленты,
Ты так щедра. Но молча мы стоим,
Зачем опять подорожал бензин?
«Ветер дует липкий и горячий…»
Ветер дует липкий и горячий,
В нем стоят машины и бидоны.
А на старой мокрой черной даче
В нашем ветре моются вороны.
Изумительно, куда ты с ними?
В нашем ветре мочишься на листья.
И стекает синий ливень с бивней,
Из-под платья выпадая кистью.
Надо, надо, девушка цветная,
Надо лечь, раздвинуться, отдаться.
И бархотка кожи золотая
Будет ластиться, лосниться и смеяться.
Будут перебои, будет ветер
В закоулках ног струиться мягко,
Будет долго падать в ноги лето,
Обжигая волоски и платья.
«Вывернутое тело наизнанку…»
Вывернутое тело наизнанку
Разложить в листве, легко качаясь,
Помещая выпуклости в ямки,
Очередность строго соблюдаем.
Ветер горький вымоет постели,
Листья распрямит, насытит влагой,
И вороны серые в шинелях
Выстроятся, вылупившись нагло.
«Я – цветок…»
Я – цветок,
Я – цветок дорогой и больной,
Я – цветок с тонким взглядом из линий.
Мне мучителен ваш непокой,
Пятна рук ваших в бархате синем.
Я – цветок,
Я раним, я прекрасен,
Лепестки умирают от звуков
Ваших игр, размножений и басен,
И сношений, и дочек, и внуков.
Я – оторван,
Я – цвета смешенье
В белом поле венчального платья.
Так губительны прикосновенья
Неопрятных и быстрых объятий.
«В поле белом венчальная стужа…»
В поле белом венчальная стужа,
Грубый локоть ползет по коленям,
Пауки, тараканы снаружи.
Так ненужны, некстати сношенья.
Так ранима моя оболочка,
Так нежна, гармонична, красива,
Обжигает мне пальцы крапива
Ваших острых обугленных точек.
Мне сближенье
Губительно, больно.
Удаляясь, я ближе вам буду,
Благодарно из вазы настольной
Я взгляну, я прощу, я забуду.
Только ваза – холодная поза —
В тонкогубых узорах пастельных
Мне не сделает больно невольно,
Хоть и поза
И самодельна.
Я за зеркалом,
Свечи моргают,
Осыпаясь больной круговертью,
Их тела у гробов обретают
Соразмерность с цветами и смертью.
«Не поворачивайся, не возвращайся…»
Не поворачивайся, не возвращайся,
Будешь скручен в столб соляной,
Будешь скучен, и будешь мучиться,
Обращайся к иным и иной.
Лучше мука воспоминания,
Чем серебряные меха
Увидать на тебе в поминание,
Увидать: ты – не та, ты – не та.
Понимание воспоминания,
Осознание до конца
Лучше мука обольщевания,
Лучше помнить, не видя дна.
А на дне – корабли, как мумии,
А на дне – серебро и слизь.
Не возвращайся: возврат как будни, и
Шершавые руки вблизь.
«Все забудь, вспоминай, чего не было…»
Все забудь, вспоминай, чего не было,
Убегай, выбрось счастье, тогда
В тебе мука пребудет, и будни
Будут праздниками, как никогда.
Все забудь, не ходи, куда хочется,
Все там пусто, и парк подметен.
Лучше мучиться с именем-отчеством,
С знаком имени, знаком времен.
«Ты меня заспала немощного…»
Ты меня заспала немощного,
Заспала меня недельного.
Я к тебе хожу, езжу еще
С понедельника.
Синих чресл твоих не навиделся,
Красных кресел твоих не надвигался.
Будет снова стоять баба-яжная
Рижско-таллинская сыромяжная.
«Холодное море Балтийское…»
Холодное море Балтийское
Скрипит, завывает, поет.
Мы в замке, ты в платье единственном,
И кровь из повязки течет.
Мы ляжем на лавки холодные,
За окнами, где-то вдали
Забегают звери голодные.
Проснемся под утро в крови.
Обмою я раны тяжелые,
Свечою согрею воды,
И ветер за дверью дубовою
Приляжет на время в кусты.
Повязка не сдержит течения.
Прижмемся друг к другу плотней.
Быть может под утро осеннее
Все кончится. Все б поскорей.
«Зачем телефон беспокоится…»
Зачем телефон беспокоится —
Ненужные только звонят,
Моя голубая покойница
Не будет звонить, как и я.
Моя голубая покойница
Отлеживается по углам,
А здесь перезвоны, как в звоннице,
А здесь из дерьма тарарам.
Моя голубая покойница
Болтается где-то в крови,
Ей снится шнурок и бессонница,
И руки в гробу сложены.
Моя голубая покойница
Забыла звонками звенеть,
Забыть бы и мне эту звонницу,
Шнурок засмолить и висеть.
«Ты плачешь, как кошка…»
Ты плачешь, как кошка,
И так же пронзительно смотришь,
И так же вцепляешься в кофту,
Как кошка. Зачем хвост не носишь?
Пушистый, растущий из зада,
Немного пониже, чем надо,
Он был бы у места, при деле,
Зачем не надеть в самом деле?
С тобой целоваться, как в поезде
Пытаться отпить из стакана
Смолы или водки, и в очереди
Застрять, и руки в карманы.
А ну, повернись этим местом,
Ты сбоку еще кошачей,
И здесь бы хвост был у места,
Но нету хвоста, нет и счастья.
«Сегодня четче, чем вчера…»
Сегодня четче, чем вчера,
Застряла долго под мостами,
Кругом кружилась маета,
Народ, автобусы, трамваи.
Неясной линией жила,
Стояла мерно и покойно.
Зачем ты там, чего ждала,
Не холодно тебе, не больно?
Светила мрачная Нева,
Сидели люди с поплавками,
И ночь была и не была
Мерцанием под облаками.
Мне надо б было подойти
И постоять, и помолиться,
Но тротуары нелегки,
И разговоры неприличны,
В мерцающем бреду моста
Ты растворилась понемногу,
Нет никого, и лишь с моста
Свалилось что-то, шлепнув в воду.
Идти теперь по берегам,
Смотреться в воду, не касаясь,
Ведь что-то есть и было там,
Ведь что-то, плавая, мерцает.
«Ты пришла вся в белом…»
Ты пришла вся в белом,
Наводнение начиналось,
В ожиданье присела
Устало.
Река – как толпа,
Исаакий темнеет больно,
Я старше тебя
Больше, чем вдвое.
Знакомый город пьянит,
Рук и домов очертанье,
Подчеркнутое ожиданьем,
Манит.
Но это так нежно пить.
Однако билет на среду,
За все надо платить —
Завтра уеду.
«Темно и страшно по углам…»
Темно и страшно по углам
Разлаписто лежать,
Лампадка тихая дымит,
И смотрит Богомать.
Вот кто-то крякнул из угла,
И снова тишина.
Вдруг чьи-то вспыхнули глаза,
И свет погас, и тьма.
Рукой дрожащей, как во сне,
Зажгла свечу и вдруг
Бледна, как лебедь в полумгле,
Упала. Я хочу
Поправить платье на тебе,
Но чей-то шепот, стон,
Лампадка вспыхнула опять.
Неужто это он?
Рукою черной и больной
Одернул юбку вдруг,
Хоть невесомый, но живой,
Уплыл почти на юг.
С востока солнце не взойдет:
Там печка холодна.
И кто-то что-то мнет и трет,
Быть может, ты сама.
Ползком, в обход следов, черты
Ты пробралась ко мне,
Подвинув что-то, села. Вдруг
Упали с высоты,
Ходили долго перед тем
По потолку, стене,
И вот ползком, бочком, легко
Ползут, шипя, ко мне.
И это все, конец. Дрожа,
Ты смотришь на меня,
И вдруг пропали, снова тьма
И ящики скрипят.
Там что-то ползает и вдруг
Из тьмы, с того угла
Подуло жаром, хохот смолк,
И лишь висят глаза.
Ушли. Молчим, считаем, ждем,
Звоним домой к тебе.
Но вот идут, уж слышан скрип
И стон в печной трубе.
«Он старый, больной и измученный…»
Он старый, больной и измученный
С резиновой женщиной жил.
Соседские девки в излучине
И ждали, и выли без сил.
А дни проходили. И алыми
Закатами срезанный стол
Стоял в ожиданье с бокалами,
В которых любовь, не вино.
И плыли кругами, как яхтами,
Желанья в глазах по утрам.
Резиновый запах агатовый
Теплел до утра по углам
Резиновой нежной улыбкою
Светилось в постелях белье,
Разорванной кожею зыбкою
Покрыто все тело его.
В журналах, у рек и на лестницах
Нагие соседки в цветах
Мелькают, читают и бесятся,
И ходят в бесцветных трусах.
Живые они, но заботы:
То это не то, то не так,
Болтать надо с ними, в субботу
Водить то на пляж, то в кабак.
Но мстит ему рок напоследок,
Вселившись в резину с утра;
Душа беспокойной соседки
В подруге его ожила.
И стала ходить по квартире,
Глазами большими моргать,
И думать, и плакать, и мыться,
О Фрейде заученно врать.
И после скандалов обычных,
Упреков, и боли, и зла,
Совсем одичав, как живая,
Ребенка ему принесла.
Ребенок, как мячик резиновый,
То прыгал, то плакал, то ждал,
То веткою красной рябиновой
По окнам цветы рисовал.
«Песок и сосны, ласковый залив…»
Песок и сосны, ласковый залив,
Причудливая млеющая осень,
Широкий неожиданный разлив,
Озера вдоль дорог, как проседь,
И Солнечное, брови опалив,
Мурлычет и бормочет.
На повороте домики ГАИ,
И пьяницы торчат у магазинов,
Сидим в кустах, и надо до семи
Успеть туда. Дорога вся в рябинах,
И девушки ведут велосипед,
Пинг-понг у дома, и костер алеет,
И плачет осень. Как горячий бред
Звезда в прорехе неба зеленеет.
«Громкий стук мой зол и неприличен…»
Громкий стук мой зол и неприличен.
Отстраняясь мягко и легко,
Ты уходишь. Высмеян публично,
Я один стихи цежу в окно.
Брошен, высмеян. Всмотрись в себя, дурашка, —
Ты дурной снаружи и внутри,
Неуклюжий лысый чебурашка.
Раз, два, три.
У нее же носик, как у статуй
Римских. Старорусский и дворянский дух.
Хорошо, я успокоен. Ватой
Уши заложу, уйду в толпе старух.
«Где ты, веселая девочка…»
Где ты, веселая девочка?
Вечно жуешь ты в постели.
Спишь, ненавидишь и любишь
Вечно в постели измятой.
Солнце упало за церковью,
Встала луна у порога,
Ты зацелованной мордочкой
Тычешься в скучные книжицы,
А за пустынным газоном
Вечно пустынная улочка.
Бродят в лесу менестрели,
Птиц собирая в котомки.
Где ты теперь? С менестрелем
Бродишь в мешке его тесном,
С птицами спишь за плечами его
И подпеваешь им слабо —
Птицам и менестрелю.
«Что за светлая у нас теперь светелка…»
Что за светлая у нас теперь светелка
И круги на шторах, как глаза,
Фонари качаются на елках,
И под платьем белкой кружева?
Завертится белка и ускачет.
Полежать на каменном полу.
А потом усядемся в палатях,
Чаю изопьем, съедим халву.
Все так мило, все не надо лучше.
Фонари моргают на ветвях.
Ты умнее, очень многих лучше,
Только всех намного хуже я.
«Крутые склоны запорошены…»
Крутые склоны запорошены,
Весенний снег лилов, но бел,
И скатываемся, как горошины,
На лыжах в ветреный пробел.
Ты чертишь странными извивами,
Скрипит под лыжами песок.
Кантуешь лихо. Груди сливами
Очерчены, и плетья ног.
Через очки немного дымчато,
Задумчиво, как в зеркалах,
Заманчиво и переливчато
Заканчиваются на углах.
Кантую, изгибая ноги,
Колдую над тобой, с тобой.
Непроходимые пороги,
Парадные над мостовой.
Закручивая по бретелькам,
Развешанным по полутьме,
В тревожной комнате сардельки
Ты варишь. Как не по себе.
На горках ты светлей, стройнее,
Чем в грязных комнатах с утра,
Часы все сумрачней и злее
Стучат из длинного угла.
Развешанные по каморкам,
Приплюснутые, как пауки,
Когда же выползем на горки,
На лыжные материки?
Там зеркала тебя подхватят.
Движения заворожат.
Изгибом легким в мягкой вате
Снежинок ляжешь на кровать.
«Я без тебя не буду падать…»
Я без тебя не буду падать
Под юбки пыльные. Но ждать
Из уксуса и гари падаль
В душе не станет вырастать.
Быть может, скользкие дороги
И слякоть снежная в лицо
Не будут строги
И не изменят ничего.
Быть может, ты пройдешь лениво,
Зрачками бешено кося,
И несмываемое диво
Коснется юбками меня.
И нос большой извивом влажным
Зависнет в сонной полумгле,
И ноги под бельем бумажным
Потянутся ко мне.
Но нет и нет, ты любишь переливы
Пастушьей грубости и сытость мясника,
Он будет бить тебя и ластиться лениво,
Неся в постели запах чеснока.
«С утра сегодня что-то синее…»
С утра сегодня что-то синее,
Предчувствие и полутон,
И мягкою неуловимой линией
Вдруг проявился телефон.
Но непонятным тихим голосом,
Как пруд глубокий в полусне,
Он говорил, он ждал, он волосы
Как бы развесил по стене.
Он непонятен мне, он шепотом
Невнятно звал и умолкал,
И занавеси хлопали,
И кто-то что-то ждал и звал.
Предчувствием сбывающимся
Возникло что-то в глубине,
Пульсирующимся, убыстряющимся
Пришло, придвинулось ко мне.
И ожидаемыми интонациями
Заполнилось и замелось,
Неповторимыми галлюцинациями
Синее синего сбылось.
«Речка Черная – как пуговицы…»
Речка Черная – как пуговицы
На белом твоем пальто.
Что же – стерпится, да и слюбится,
Только что
Замерзая в вагонах с дырками,
В пьяной удали по номерам,
По соленым губам с бутылками,
По ногам.
Не слюбилось и не стерпелося,
И к чему?
Оторваться от пропотелостей,
И к нему.
Речка Черная вся издергана,
По мостам,
И с похмелья, как утро черная,
Ты, мадам.
Да, с тобою всегда вернее,
Хоть куда,
Только привкус на черном теле
Иногда.
Поезда уйдут, все забудется,
Все как встарь,
Ничего никогда не сбудется,
Поминай.
Что-то нежное и немыслимое
Отошло,
Старым черным настенным численником
Исчис-ле-но.
Мы под старость все легкомысленнее
И глупей,
Надо б знать – ничего не мыслимо
Рядом с ней.
Предки
Пропивающие земли в глухом Меликесе
И играющие на клавесинах,
Служащие управляющими и даже приказчиками,
Толкающиеся в канцеляриях и на хорах,
Пьющие водку и дорогое бургундское,
Шампанское во льду и шампанское с цыганами.
Набожные до страсти и злые нигилисты,
Поэты тяжелого стиля и легкие денди,
Застенчивые и умеющие оборвать,
Энергичные девы и старухи,
И все долго живущие
И все насмешливые.
«По пустыням комнат важно…»
По пустыням комнат важно
Ходят люди, пьют и плачут,
Ты по комнатам бумажным
Околачиваешься.
Подойдешь, посмотришь, ляжешь,
Снимешь блузку.
Свет мерцающий продажный
Бьется в щели взглядов узких.
Только искры, только блики,
Только юбки, как фонтаны.
Выворачиваются лица
На диванах
В долгих танцах.
«Мелькает белое пальто…»
Мелькает белое пальто
Средь серых балахонов,
Садится в белое авто
Заносчиво и чинно.
Чуть-чуть картавя, говорю,
Грассируя, вздыхает;
Какая скука – январю
Чего-то не хватает.
Куда поехать? Все равно —
Везде темно и грязно,
Да, видно, белое пальто
Опасно и заразно.
И даже черный отворот,
Из норки или кошки,
Чего-то как бы молча ждет,
Презрительно немножко.
И так безвкусно это все —
Пальто под цвет машины,
И белый снег, мое вранье,
И скрежет черной шины.
«По большим площадям, отдававшимся…»
По большим площадям, отдававшимся
в руки восстаний,
По пропеллерным улицам, стянутым сетью мостов,
Бумерангом вернувшись в сегодня
в наряде спиральном,
И в стеклянных волокнах глядишься в бетон и стекло.
Проходя незаметно и трогая грани бокалов,
Отдавая прошедшим, тоскливо глядя в вечера,
Ты, напившись до чертиков, жмешься к проезжим
в трамваях,
Обдавая их запахом роз, сигарет и вина.
А потом тебя свяжут, твой рот передернется в муке,
И красивое тело покроется нитью рубцов.
Тебя сбросят с моста, будут злобно глядеться старухи
На плывущее вниз по течению с легким загаром лицо.
«Авось в прихожей не столкнемся…»
Авось в прихожей не столкнемся.
На простынях белей лица,
Не разойдемся, не сойдемся,
Седыми лицами шурша.
Авось в своих пустых квартирах
За ржавым чаем и вином
Не вспомним долго то, что было
И то, что не было потом.
И только радио запустим,
И красным дымом сигарет,
Глуша привычный рев акустик,
Запечатлим уныло нет.
«Почти на другой планете…»
Почти на другой планете,
Почти из сказки царевна,
И желтые листья, и ветер,
И дог твой, косящийся нервно.
«К чему весь этот бывший бред…»
К чему весь этот бывший бред,
Погоня ни за чем.
Когда такая тишина,
Полоски по стене.
Работа, хамы и хамье,
И рваться, и упасть.
Когда такая тишина
И музыка под стать,
И диссонансы по стене,
И звукоряд как тень.
Приятно быть таким, как есть,
И надо, хоть теперь
Кривляться в запахах чужих,
Солдатам ублажать,
Когда такая тишина
И влажная кровать.
И руки бледные больны,
И тонкость, как намек,
И голос сильный в тишине
Тихонечко поет.
А делать нужно только то,
Что тишину не рвет,
Что близко тонкости больной,
Что в бред не заведет.
Белеет ласками объем,
Пространство – это мы.
Чем мы себя заполним, тем
Всегда окружены.
Что мы в себе хотим носить,
То липнет на мундир.
Мундир солдатский не по мне,
Мой тишина кумир.
Когда такой приятный звон
И музыка жива,
Зачем я вновь готов туда? —
Подонок, видно, я.
Расправив скрученный простор,
Гадать по куполам,
Разбить его и собирать
С цветами пополам.
Ползком по утренней траве
Уткнуться в лоб и встать,
Глаза раскрыть и разговор
Никчемный продолжать.
Зачем, к чему и для чего
Дорога в никуда?
Зачем глаза, слова, года
Встают из-за угла?
«Когда потухнет свет, пространство…»
Когда потухнет свет, пространство
Сжимается, и вот – ты здесь.
В всегдашнем горестном убранстве
Проходишь в темноту сквозь дверь.
Тугие скованные звуки,
Цветные пряные огни.
Тебя замучили старухи,
Меня за целый день – они.
Шеренгой тусклой и покойной
Следящие в метро, кино,
На службе, дома, на попойках,
На заседаниях РОНО.
Я расцепляю руки, пальцы,
Холодные, как зеркала,
Хоть мы больны, как звуки вальса,
Нас обжигает нагота.
Несуществующий, привычный,
Незнающий, что я – твоя,
Ляг на кровать мою девичью,
Чтоб застонала простыня.
Чтоб завтра, день когда отнимет
Все волшебство и тайну сна,
Чтоб я, затравленная ими,
Их без тебя перенесла.
«Какая ночь, стекающая каплями…»
Какая ночь, стекающая каплями
И пятнами на платье, и листву.
В такую ночь зажечь сады и плакать
О яблонях, трещащих на ветру,
В такую ночь лежать в садах и плакать,
В спаленных травах скручивать беду,
И содранных ногтей, и глаз, и слов отраву
Впивать, разбрасывать и биться в наготу.
Но ты молчишь, ты голуба и мокра,
Прилипшая материя тонка.
Глаза – остановившиеся окна —
Забились на лице из скользкого стекла.
Снимай пелена, выпускай пожитки,
И звуки лей на мокрую постель.
Тяжелые и слипшиеся слитки
Надежд и глупости, и грубости отлей.
Но платье мокрое сдирает стон и кожу,
В прожилках красных тело, что сады.
Заря глазастая, как лезвие из ножен,
Но ты – не ты.
«Ты уходишь, пьяно щурясь…»
Ты уходишь, пьяно щурясь,
Выцветшая кофта движется по линии стола,
Огибая стулья,
Складывая кольца в кружева.
Эти траектории движений,
Спутанные, как сны,
Оседают дымом на колени
И столы.
Лестница бетонная,
Сильная и сонная,
Выплеснет тебя.
И пальцы тонкие откроют дверь такси.
Выйдут из ворот притихших пьяницы,
Не решаясь ближе подойти.
«Ты смотришься глазами ярко-рыжих мифов…»
Ты смотришься глазами ярко-рыжих мифов,
Напичканная знаниями предков,
Тебя манят сверкающие лифты,
Спускающиеся в каменные клетки.
По простыням раскладывая знаки
Глазами рыжими сзываешь, строишь сходки.
И губы – белые, как сахар, —
Пьют кровь, как пьют из горла водку.
Но выйдя в синеву блестящим самолетом,
Ты остываешь, меркнешь, холодеешь,
И тихо смотрятся пилоты
В остывшие глаза – приборы управленья.
Хор женщин обступает отчужденно,
Хор матерей, сестер и вдов пилотов.
И долго будут ждать аэродромы
Известий о пропавшем самолете.
«Сверкали на подставках этажи…»
Сверкали на подставках этажи
Среди подставок, длительных, как ноги,
Как с лампочкой с тюльпаном встала ты,
Смотрясь в задумчивость и матовость колонны.
Скрываясь за колоннами, ходила,
Светила лампочкой, чулками и ждала.
И кто-то с этажей, согнувшись некрасиво,
Смотрел глазницами, как жерлами в тебя.
Погасли этажи, движенья, маски, мысли,
Шум улиц истончился и иссяк,
Лишь в темноте, как одиночный выстрел,
Светилась лампочка и маленький маяк.
Цемент
Мечется пламя
В красной округлости
Печки,
Клинкер расплавленный
Плачет
От жары и сухости.
Красная дырка
Смотрится
На притихших людей
Яростно.
Обжигальщики потные
Чешут ягодицы,
Им привычно лицо дьявола
Тысячеградусного.
Капли стынут,
Стекая известкой
По лицу восковому.
«На этой фабрике так чисто…»
На этой фабрике так чисто,
Даже девушки с маникюром,
И только труба-трубочистка
Недоверчива и угрюма:
Ей одной грязное дело —
Людей, уставших от жизни и боли,
На этой фабрике переделывают —
Это крематорий.
«Толкаются в проходе…»
Толкаются в проходе
Людские толпы, жаждущие сказок,
Но сказки ветрены, и сказки не приходят,
А мы все ждем, когда же их покажут.
Дотрагиваюсь осторожно —
Такая милая, красивая и белая.
Кругом народ, я с ними тоже
Иду, чтоб поглядеть на лебедя.
Спускаемся по лестнице, мы тронуты,
Задерживаем шаг, чтоб не спугнуть видение,
Чтоб в прокуренные комнаты
Обманом унести и уберечь весеннее.
«Пришел народ с казарм и из подвалов…»
Пришел народ с казарм и из подвалов,
Смотрел довольный в щели, как в глаза.
И больше всех на площадях орала
Разнузданная грязная молва.
Привыкшие стоять подобострастно,
Приказы выполнять, хихикать в стороне,
Теперь молву припрятали, как ласку
И как любовь в траншее на войне.
Мне было больно – ты прошла, как вызов,
Не прячась, но и не глядя в глаза,
Чего-то примечталось и забылось
Несбыточное, все же ты была.
И ненависть была как очищенье,
И траур, и венки – как зов любви.
Но одиночество легло как затемненье,
И я смотрел лишь в два глаза молвы.
Сплав леса
Катились березы, сосны и ели,
В тела их втыкали багры, как пули.
Люди довольные даже вспотели
От работы и от буйства.
Вода их встречала прохладой, как лаской,
И они останавливались с разбега в недоуменье,
Но их хватали, сгоняли и связывали,
И плотами пускали вниз по течению.
Запрокинув головы, они видели небо,
Ласковое небо лесной отчизны.
Мысли путались: может быть, ничего и не было?
А река их раны зализывала.
Но снова люди, снова ножи и рогатки.
Они уж и думать перестали, а только чувствовали.
Их резали, пилили, и они плакали,
Двоился мир от тоски и устали.
И, как сон в лазарете или окопах,
Тревожно воспоминания стучали в ветви
О близких родственниках на болоте
О зелени, солнце и о лете.
«Светло-зеленый – не то, что зеленый…»
Светло-зеленый – не то, что зеленый,
Я видел настоящий зеленый цвет,
Цвет горбатый и просмоленный,
Цвет прожитых ненужно лет.
Я видел его на брюках и юбках,
На пиджаках и шляпах.
На улицах и в переулках
Я слышал тяжелый запах.
Глаза зеленые очень
Я видел у милой сегодня,
На фоне росистой ночи
Они презирали больно.
Презренье немолодое,
Тяжелое и грубое,
Оно отдавало невольно
Старостью беззубою.
Зеленый шарик детский
Качается над колыбелью,
Мне хочется очень раздеться
И вымыться в синем небе,
Мне хочется очень раздеться,
Лежать на песке раздетым,
Мне хочется плакать по-детски
От солнца и яркого света,
Песок набрать в ладони
И грязным лежать на солнце,
И стать на минуту бездонней,
Чем океан Японский.
Мне хочется совершенно голым
Пройтись по зеленым улицам,
Пусть запах зеленый города
Обалдеет и залюбуется.
«Тишина у твоего порога села…»
Тишина у твоего порога села
Некрасивой девочкой-весной.
Мальчик некрасивый и несмелый
С ней заговорил ночной порой.
Тишина несмело отвечала,
Шевеля уснувшие кусты.
Мальчик слушал и тихонько плакал,
Повзрослев от этой тишины.
Может, где-то, у другого дома,
Также вслушиваясь в тишину,
Кто-то плачет голосом знакомым
И стоит у двери на ветру.
Мальчик некрасивый и несмелый,
Подперев ладонями лицо,
Слышал – ветки влажные сирени
Где-то снегом занесли крыльцо.
«Мы разговаривали, стоя…»
Мы разговаривали, стоя,
Стесняясь встречных и подруг,
И пахло нежностью и горем
От пухлых некрасивых губ.
Ты нервно дергала за что-то,
Заразной ритмикой стихов
Тревога билась от колготок,
Дешевых ласковых мехов.
Ушла порывисто и хмуро
Среди бессмысленной толпы,
И шарф раскачивался буро,
Как в вазе яркие цветы.
Интеллигенции
Интеллигенция – говно, – сказал Ленин и вышел на субботник с бревном
Интеллигенция – говно
Мы помним изреченья
И как Ильич таскал бревно
Относимся с почтеньем
Бревно бревном,но как рабам
Приятны славословья
И гимны петь большевикам,
Захлебываясь кровью.
И новых мразей хоровод,
Воров и инородцев
Венчают новых воевод
За деньги и за сродство
Неужто трусость и судьба
И деньги в лапах потных
Нас и отправят навсегда
В загоны для животных.
Поезда
По верхней плоскости не ходят поезда,
Они спускаются как муравьи под землю
И черным вихрем движутся чрезмерным
Как на болоте черная вода
Они идут по трубам подземелья,
Спускаясь вглубь болотной вязкой тьмы,
Вонючей жидкостью по камерам тюрьмы
Сочатся ночью в черный понедельник.
И этот вихрь помоек кочевой
Уходит в души,мокрые от стужи,
И только проявляется снаружи
На лицах мертвых бледностью ночной
Куда уходят эти поезда,
Куда уносят жизни и веселье,
Каким неясным черным беспредельем
Кончаются прожитые года.
Последние комментарии
2 часов 11 минут назад
2 часов 12 минут назад
7 часов 31 минут назад
11 часов 12 минут назад
11 часов 33 минут назад
12 часов 27 минут назад