Канун [Андрей Левантовский] (fb2) читать онлайн

Андрей Левантовский Канун

Медовым Праздником Июль

отпет, вокалом на нос;

цветочки собирая в куль,

грядёт поющий Август;

травы мигающий салют –

приветствие растений;

как воду, ароматы льют,

сквозь каждый лист и стебель;

горит и станет светлой медь,

и пахнет чем-то кислым;

уже готовы заалеть,

плоды в листве повисли.

пока в погоне за лучом,

похолодевшем, мухи

жужжат, весёлые ещё,

рисуя в небе дуги;

так будет здесь до девяти,

а там, над гривой рощи,

закроет небо лошадьми

гуляние славной Ночи;

сверкнёт хрустальная слеза –

глаз лошадиный влажный;

ботву плющом перевязав,

склон зеленеет каждый;

и выцветает темнота,

сойдёт летучей мышью;

и новый День, уже настав,

опять дорогу ищет;

и воздух над рекой раздет,

и утро сядет в кроне;

во всех домах ночует свет,

одной избушки кроме…

*

открыты окна, двор зарос,

крыльца разбиты доски,

дом 26, под тиной лоз,

на Ново-Бочаровской.

перед крыльцом болиголов

с репьём в обнимку пляшут;

как будто заползут в окно,

где рама нараспашку,

да из живых, чей этот дом –

летучей мыши с крысой;

одна живёт под потолком,

одна – под половицей.

три не пускают солнце в дом,

не попросив «спасибо»;

накрыв теньком, стоят при нём:

Берёза, Ель и Липа.

а дальше, чем забытый сад –

поросшее Болото;

за кривизной его оград

в Лесу блуждает кто-то…

перед чащобою – Погост;

там не хоронят вроде;

тропой между кустов и звёзд

одни цветы и ходят;

зимою – тишь, а летом – глушь;

и местные привыкли,

что Ветер здесь, бутонов муж,

у дома сеет тыквы.

пустует дом который год,

но скажет шедший мимо:

его очаг кого-то ждёт,

кто посещает либо…

*

четыре дня – Июль отпет;

я видел: в старых окнах

впервые загорелся свет,

и дом встречал кого-то;

в рассветный сумеречный час,

где дол в болотном иле,

Наездник там смеялся, мчась

на костяной кобыле.

*

а много лет тому назад

дом не стоял согбенный,

и сорняков скупой наряд

не упирался в стены,

ершом не цвёл чертополох,

у самого порога;

кривой сарай не занемог

ещё, сев кособоко,

встречали радостно гостей,

где ныне встретить не с кем;

и окна, что глазницы стен,

носили занавески.

давал свой честный урожай

и огород за домом;

где ныне логово ежа

в кустах из бурелома;

лопата, грабли и коса

не прятались в чулане,

где палисадник ныне сам

в бурьяне сорном канет;

в саду висели камни слив,

что поедали дома;

напрасно тыквы не росли,

как лишь на корм воронам;

прикосновения бойких рук

хранили стены эти,

где детский смех, нудня старух,

а меж – молчание средних.

*

тогда ещё, давным-давно,

май начинался только,

глухой тропой каждый ведо́м,

в ночь собралась Пятёрка;

на старом Кладбище огни:

дым сигаретный, ветки;

в ночь Вальпургиеву они

решили сесть в рулетку;

ни душегуб, ни конокрад

там не сидел меж ними;

вкруг на надгробиях сидят,

с бутылочкой полыни;

кладоискатель и смельчак

из них там каждый пятый;

Удача с острого плеча

роняла…на лопаты;

за нею шли – вниз и наверх –

её искали шибко;

звон черенка – Фортуны смех,

а сгиб – её улыбка

и, может быть, давным-давно,

Удачу звать ужели,

крутить, как Смерть веретено

своё вращает, сели;

– дружили крепко впятером, –

сказал один той ночью, –

и вместе навсегда уйдём,

собой удобрив почву;

искали золото земли,

пускались в приключения,

Фортуны дерево трясли –

где Плод свершит падение?

пришла пора отдать долги

Судьбе, кладоискатель;

споём безумству этот гимн,

отдав себя…лопате!

и четверо вскричали «да!»,

хлебнув по новой пойла;

кто жизнь Удаче не отдал –

тому нигде не пёрло;

– из плоти наших бедных тел,

из пепла да из праха,

для капюшона в темноте

прядёт седая Пряха;

ту вокруг пальца обведём,

что душ Штурвал вращает!

что жизнь? одним свершится днём,

неважная, как щавель, –

второй сказал, и третий с ним,

конечно, был согласен,

четвёртый с пятым – как один,

не врозь ни в коем разе

никто позвать в ту ночь не смел

с собой на сходку беса;

своё замолвил слово хмель,

и был, как прежде, резок, –

но было так, и не вернём

загоризонтных далей;

а на рассвете впятером

все замертво лежали…

*

легенда эта о Пяти

полвека ходит больше;

да говорят, её пути

идут – где дом заброшен…

кто стал немым и ликом сер

нам не расскажет точно,

как брал треклятый револьвер

стрелять Шабашной ночью;

кто побледнел, засох и сгнил –

не скажет лжи и правды;

на кладбище, среди могил,

лежат в плюще ограды…

уже полвека больше здесь

сомнениями объяты:

о чём умалчивает песнь?

зачем стрелялся пятый?

кто их поссорил ночью той?

кто застрелился первым?

ужели среди них…шестой

сидел в ту ночь, наверно…

*

стучат копыта по земле,

где каждый куст – букетик;

и, развеваться повелев

тряпью, встречает ветер;

ещё вдали темнеет ель,

где спуск ведёт отлогий;

и как-то держится в седле

Наездник одноногий;

в остроконечной шляпе он –

на лошади без гривы;

и на рассвете дол и склон

под ним шуршат крапивой;

Болото будет позади,

вдали – тропа одна лишь;

клубится сумеречный дым,

как утром веет с кладбищ;

колючки праведной травы –

одной, любившей мёртвых –

ни ног не режут, ни копыт

кобыле, в кости стёртых;

в заплатках старое тряпьё,

но не замёрз Наездник:

давно уже не ест, не пьёт,

живёт – стоит на месте.

но в этот день ночной порой,

с небес поймав Снежинку,

он возвращается домой,

он мчится за калитку…

и так бесстрашно хорошо

ему за кромкой сада…

на голове его – мешок

с улыбкой из заплаты;

его пугает вороньё,

ботвы кусает кудри,

а он, немой обычным днём,

смеётся этим утром.

он мчится в Лес, где тихий шум;

темнеет свод громадный…

и у него – один маршрут,

одной предсказан картой…

– Весной, когда весь мир – побег

и всюду липкий клейстер,

ты – Пугало, я – имярек,

в колоде – Дама Крести, –

её созвучье голосов

он слышит в кронах где-то;

её с веснушками лицо –

во всех колодах Света.

– я не держу тебя в плену,

иди… так лучше, ну же!

я вижу, подходя к окну,

но мне твой труд не нужен…

…а за окном был женский март,

Судьбы вторая сдача…

Судьба сдавала стопки карт

и – …такова Удача…

он мчится, слушая хорал,

в лесной глуши чертоги;

– недалеко ты убежал,

когда ты одноногий…

не об Удаче будет речь:

смотри, как я прекрасен!

лишь огород для этих плеч,

для этой ипостаси…

– Фортуны сын, чей царь – каприз,

побойся с неба кары!

ведь не тебе пенять на жизнь

и быть неблагодарным;

ты пил нектар, забыв полынь,

спал в золотой одёжке,

и три огромные пчелы

тебя поили с ложки;

ты видел снег, а за снежком

чернела жизнь и лампы;

зима серебряным стежком

писала вместо папы,

но полон был дверной проём

и честно ждали дома;

и Слово веское твоё

звучало по-другому;

ты слышал бирюзу травы,

цветы тебе звонили;

ты только вспомни, кем ты был,

ты, Всадник на кобыле…

и, пятерых всех пережив,

взяло твоё безумство!

к чему теперь души надрыв?

– в душе, как прежде, пусто…

я не искал в тебе себя,

как шулер был неважен,

а ты – моя епитимья,

стоять цветов на страже, –

так он ответил, мчась верхом

в Лесной стены заглушье,

и только в кронах листьев хор

ласкал…и резал душу.

*

Июль, вверху сгорев, обмяк

на Ново-Бочаровской;

как в палисаднике сорняк –

дом 26 неброский.

направо дальше от него –

столб голубой колонки:

по желобу скользит бегом

водичка струйкой тонкой;

и между щебня и травы

разложит блюдца лужиц;

и банда ос, взяв перерыв

попить, над ними кружит.

бурьяна сорного укроп

по ямам в хороводах,

и кто идёт – несёт ведро

на вытоптанных тропах;

а я всё думал о Пяти

и доме на окраине –

где не горит свечи фитиль,

но проживает тайна…

*

– поможешь грешной мне с водой?

я обернулся: рядом

старуха шла на водопой,

согбенна и щербата.

одета в блёклое тряпьё,

нестиранное кабы,

что будто подняла его

откуда из канавы;

– мне два ведра – ой далеко, –

и, громыхая ими,

рукой с морщинами веков

суёт и просит имя.

– …а я не видела тебя

у нас в деревне раньше, –

пошла, сутулясь и скрипя,

не сдерживая кашель.

мы шли по улице вдвоём

и, чувствуя везение,

все мысли про заросший дом

просили выражения.

– да так оно давно стоит,

что вспоминать без надо! –

но приняла бесстрастный вид

совсем другое спрятав…

– не знаю…был обычный двор;

бурьяна много с краю…

я курам здесь своим на корм

крапиву собираю, –

и замолчала глубоко,

как будто ждёт: спрошу ли?

а там желтел меж облаков

последний день Июля…

…кривой забор – зашли в тенёк,

хочу узнать получше;

а двор усеял василёк

сиреневый ползучий.

– зайди ко мне, устал небось,

и встала на пороге;

и я, готовивший вопрос,

зашёл в её чертоги.

*

живёт одна. дощатый пол,

старьём воняет мшисто,

перед окошком мальвы по

карниз бутоны-листья;

весь подоконник чеснока –

обшарпанный, разложен;

обоев цвет и потолка –

что псориазной кожи.

хоть я сегодня водонос,

сев, мутноглазо дышит –

она, чей дом бедняцки прост

и словно солнцем выжжен.

– сейчас попьём с тобой чайку,

смородина – как вата…

проверишь огород и кур,

чем рада и богата, –

и улыбнулась, посмотрев,

но глаз остался вреден;

и жухлый чайник на плите

котёл напомнил ведьмин.

и стала чашками греметь,

газ зажигая синий,

и я, не видя раньше ведьм,

за ней следил отныне…

варила чай, кряхтела мне,

шурша букетом серым,

и я кивал, болтая с ней,

следя за её делом.

– зачем тебе дом 26? –

спросила вдруг с опаской;

– …легенда о Пятёрке есть,

хочу понять, не сказка ль?

– чего ни скажут в колыбель,

чтоб дети спали крепче;

таких историй – уж поверь…

и увлекаться нечем;

– без по воде писавших вил

не может быть рассказа,

и пять могил… кто сочинил,

что все признали сразу? –

спросил – и вид на огород

из кухни перед взглядом,

где пугало своим трясёт

обкромсанным нарядом…

– …попей чайку из серых трав, –

скрипучий голос в ухе,

и тут же завтра и вчера

сошлись на этой кухне…

*

пространство заслонив собой,

стоит её фигура,

а под столом и подо мной

гурьбой гуляют куры…

– ну, раз ты хочешь правду знать,

в Канун с тобою сходим; –

в дверной проём заходит Пять –

они? светлы, как полдень.

мне не смешно уже совсем:

боюсь… смотрю на бабку,

а дом своих облезлых стен

как бы раскрыл изнанку,

он вывернул во двор нутро,

оставшись неизменным,

и мутной пелены покров

наполнил кухни стены;

а Пятеро шагнули вниз –

как будто в бабкин погреб,

от света не увидишь лиц,

стояли даже возле б;

как явный сон… отставил чай,

но было слишком поздно;

– пойдём с тобой в глубины тайн,

вдоль Времени откоса…

и календарь, где синим год,

висел там, между прочим:

и тысяча, и девятьсот,

и девяносто восемь…

…идём по улице, окрест

не замечаю вида;

подходим к дому 26,

а там уже открыто…

от страха кругом голова

и давит рудый воздух;

– ты Ель спроси зайти сперва,

и Липу, и Берёзу.

я над собою слышу гул,

как гул, зудящий в ножнах…

и в кронах платьев наверху

мне отвечают: «можно…»

я захожу в седую дверь

за бабкой, озадачен –

и вижу в доме… Лес, где серп

уже повис над чащей…

*

– пойдём с тобой в Канун, на горб,

где Время крючит спину,

я покажу тебе того,

кто застрелил мне сына…

кивнул в ответ, и мы пошли –

я и мой женский пращур,

из дома, где Времён отшиб,

в саму Лесную чащу.

я понимал, что это сон,

проснуться неспособный;

где не проедет колесо,

в глуши вели нас тропы,

а ночь по-летнему густа,

но Лес прохладой веет,

и под ногами, на кустах

жучки горят и феи.

– нас поведёт собачий нос, –

взглянув, сказала бабка, –

и тут же между крон, из звёзд,

вперёд пошла Собака;

– нас поведёт с тобою Крыс, –

из звёзд хвостом махнувший,

с небес к земле в полёте вниз

повёл нас в край заглушный;

– нас поведёт и Богомол, –

и он возник из точек,

на небе, где кудряшки сплёл

Лесной незримый зодчий;

– нас поведёт с тобою Кот, –

но не из звёзд, как раньше,

живой залез на небосвод,

явился, в дым раскрашен.

– нас поведёт с тобой Петух, –

в глуши: живой и красный,

где Август ублажает слух,

поёт медовый Праздник.

новопреставленный Июль

набух, в меду замочен;

на алтаре, готовый Культ

принять, лежит у Ночи.

а тут над алтарём возник

из россыпи созвездий

одушевлённый контур, лик

угрюмой Дамы Крести.

– нас дальше поведёт она,

где ветер дует в парус;

увидишь – полночь будет над,

когда наступит Август.

и мы спустились в темноте

травы колючей между,

где уже лодка на воде

ждала в кустах прибрежных;

река похожа на ручей,

с кувшинками и тиной;

ведёт она в прохлады чернь –

а там ни зги не видно…

…я раньше не держал весло

и грёб движением грубым,

а бабка на меня без слов

глядела, поджав губы;

– Ночь петуха прервёт полёт, –

сказала вдруг, – а в чаще

под полночь Август запоёт

и Пугало прискачет.

Июль горел, осталась треть,

над чащей плавал, сварен;

вдруг кто-то начинает петь –

в Лесу, как будто парень,

но голос звонок и высок –

прошил лесные стены,

а я к нему спиной, не мог

увидеть, кто же тенор;

и вот он слева, виден весь:

цветочный, белоснежный…

на берегу стоит Певец

и песнь поёт Надежды.

в рудбекий золотых шарах,

что в солнечных помпонах,

с калёной песней на устах,

холодный голос – в кронах…

рыжеволос он и кудряв,

по плечи длинный локон,

и борода в цветочный шарф

течёт густым потоком;

и ощущение того,

что тот, за ширмой леса,

поёт, невидим, каждый год –

вблизи сейчас, о, месяц…

ты будто раскопал сверчка,

твой взгляд, сплошной, как зрение,

навис над ним, как облака,

и зришь звукорождение;

но песня Августа – вино…

жжёт серебром холодным;

на голове несёт венок

в пастель цветов безродных,

и так он пел, как разве бог:

и нежный глас, и громкий,

что я наслушаться не мог,

застыли рядом в лодке…

и можно всё ещё успеть,

и сердце может верить,

невинна смерть, не будет смерть!

о, Август, неужели…

Лесной звенит от пенья дом;

всё выше, светлый, крепок! –

и завершает верхним До…

Июль летит на небо к…

развеян прах, нет никого

уже на певчем месте…

за полночь. Август. высоко

мигает Дама Крести…

– гляди, – вернула в явный сон,

меня окликнув, бабка, –

сейчас сюда прискачет он…

мне снова стало зябко;

– он мчит за ней Лесной тропой, –

и, перст кривой поднявши,

макнула в темень над водой,

да в звёзды, неба дальше;

и правда, скоро, у воды,

Наездника заметил;

ни старым был, ни молодым…

на лошади скелете…

черты знакомы, знать горазд,

гляжу на бабку:

– стойте… так это пугало у вас

висит на огороде!

что оно делает в Лесу,

куда за полночь скачет?

как живы – жерди рвань несут,

на этой мёртвой кляче…

– он человеком был рождён…

забыл людские песни;

теперь глядит на небосклон,

бежит за Дамой Крести…

в ту ночь крутил он барабан,

где спит могил долина,

где сын пропал и каждый пьян–

он застрелил мне сына…, –

и проводила Седока

тяжёлым взглядом долгим;

пока он прочь не ускакал,

не шевелилась в лодке,

а после оглянулась: резь

в глазах от её взгляда;

– он – житель дома 26,

там проживал когда-то…

его сгубил азарт… клянёт

себя за неудачу;

но помещён на огород,

и долг его оплачен,

и что положат на весы,

где куш сорвали честно?

пусть не в любви, так чей-то сын

него погибнет вместо?..

мы плыли долго… а река

стеклом шуршала чистым,

темна, как то, что с языка

людей срывает Мысли…

и вдруг петух взлетел на жердь –

на куст в прибрежный бархат,

и начал, дребезжа, хрипеть –

согнулся зоб, как арфа,

и Время, мёртвая звезда,

помчалось прочь по склону;

я вижу бабкины глаза,

а дальше что – не помню…

*

проснулся… свет – как сотни ламп,

и день ушёл за полдень;

я в доме, что снимаю… сам

сюда явился вроде…

но сладко двигаюсь едва,

лежу, уставший жутко,

что в яме сгнивший в холода,

листвой укрытый жухлой.

как будто выросли грибы

на мне и мох вонючий;

а то, что было – словно быль…

не знаю… странный случай…

каких фантазий колорит…

одно я понял тут же:

не стоит с кем попало пить

из незнакомых кружек;

но даже если это сон

и пьяное блуждание –

заросший дом стоит весом

теперь в его молчании…

а бабка, что живёт вблизи –

колдуньи вижу образ?..

набраться смелости, визит

ей нанести ещё раз?..

так думал я – про быль и миф,

лежал, постельный кокон;

где Август, только наступив,

уже гулял вдоль окон…

решился: к бабке в дом, где шест

несёт живые плечи…

а после – к дому 26,

где был Седок замечен…

…и, вскоре, только отпустил

меня отвар чудесный,

пошёл – как прежде Гавриил,

но я пошёл за вестью;

…теперь всё по-другому здесь,

а День шумит крикливо;

цветов предсмертная болезнь –

едва… пестра, красива…

как пахнет небо в волосах,

пастельным, томным лоском,

где Август с песней на устах

на Ново-Бочаровской.

вон двор, где сушится бельё –

там воду нёс для бабки,

а лопухи и василёк

забор подпёрли шаткий;

смотрю над ним на огород,

там Пугало повисло;

боюсь, и прошибает пот,

и мысль бежит за мыслью:

а дома, вроде, никого…

хватило мне дурмана:

где чай креплёный, что кагор –

пойду отсюда, ладно…

и, посмотрев ещё чуть-чуть,

но вроде не замечен –

ушёл, на край держа свой путь,

боясь там с ведьмой встречи.

дом 26, как и во сне,

стоял, а дверь закрыта;

зарос, как прежде, с виду нем,

одет в травы хламиду.

я сразу вспомнил Пятерых,

шагнувших в бабкин погреб;

где ведьмин сын – был скор и лих,

как все: рука не дрогнет…

взглянуть в окно, где темнота?..

залезть? – незваный зритель…

не удивлюсь, увидев там…

не знаю, что увидев…

боюсь… светлей, чем от костра

в глазницах дома темень…

но любопытство гонит страх,

забыв о нём на время;

и вот я, сам не свой уже,

в бурьян под окна лезу,

не помня всех подобных жертв,

трясущийся, но трезвый.

на подоконнике ладонь,

нога – и вот я в доме;

один: в тиши застывший дом,

дай Бог, но час неровен.

прогнивший пол… ступаю… шаг…

плыву, как туча в небе;

повсюду только гул в ушах,

навязчивый, как мебель.

иду вдоль комнат пустоты:

диван, что въелся в стены,

стул деревянный, свис надрыв

обоев жёлто-серых…

и кучки по углам, что прах,

со стен побелки крошев;

гниения Времени размах

посеял дыр горошек…

два раза обошёл весь дом:

молчит, а сердце мучит;

отсюда начинался дол

во сне – Лесной дремучий…

беру какой-то древний стул,

сажусь на центр зала,

прикрыв глаза, и много дум

как пятен, замелькало.

что в этом доме я забыл?

к чему мне эта правда?

и непонятен мой же пыл,

зачем всё это надо?..

но, побывав уже во сне,

явившись в тайн обитель,

найти бы оправдание мне

того, что там увидел.

я чую сырость этих стен –

молчат, времён остатки,

и понимаю вместе с тем,

что, в общем, нет загадки;

и снова мысли движут явь,

и Три глаголют стража,

и не пойму опять, где я,

но мне уже не важно…

*

я сердцем слышу голоса –

гудят над крышей хлипкой;

три Матери, роднят леса:

Берёза, Ель и Липа.

как будто в кронах высоко,

где птицы стелют гнёзда,

детишки ходят босиком

и всё не так серьёзно.

там словно знают больше нас

и помнят тоже больше…

столкнуть сей молчаливый пласт

навряд ли что поможет…

а на груди у них – сова,

в ногах – ухмылка лисья;

как не прислушаться к словам,

что напевают листья?..

я в старом доме, я заснул

опять – из сна не выйти;

Трёх голосов неслышный гул

поёт про ход событий…

вдали – сиреневый погост,

а я иду по хляби;

– он всё воспринимал всерьёз,

а потому ограблен.., –

так говорила молча Ель;

показывая правду,

и я покорно шёл за ней,

идти, не зная, надо ль…

местами не видать ни зги,

где в мае ночь повисла;

вот я уже среди могил

иду один, как призрак.

горят пять сигаретных искр;

смеются, молодые,

и смех летит – не вверх, а вниз,

к тем, кто лежит под ними.

– в последний час их было пять

друзей, да с пойлом едким;

дразнить Удачу каждый рад,

решили сесть…в рулетку;

достали только револьвер, –

гудела Липа с мощью, –

вдруг силуэт, как гриб в траве;

прохожий? тут, да ночью.

– Удачу испытают все,

не всем, – Берёза молвит, –

дано; глядят, Пятёркой сев,

шестой им – брат по крови…

зовут они его к столу;

идёт, по виду: ранен;

сажают между бывших клумб

на стул – надгробный камень.

– скажи нам, брат, твоя беда

в глазах блестит сквозь полночь;

что привело тебя сюда,

как предложить нам помощь? –

и предлагают, а вот тьме

лишь видно: рыж, что Август,

Шестой молчит; бутыль на мель

сажал – в пол сотни градус.

и вдруг Шестой заговорил:

– мою печаль простите,

сижу теперь среди могил,

поэт и сочинитель.

я был не раз отвергнут той,

в которой видел душу,

Удача ходит стороной

и не ко всем радушна.

и глазом смотрит, но косым,

и меряет, но криво;

кто расставляет на весы

людские перспективы?

кто положил на полость чаш,

и кто настроил грузик?

до наших нету дела жажд…

кто у Судьбы во вкусе? –

проста задача и сложна;

смириться с нею можно,

но остаётся только ждать,

и мучиться дотошно…

рыжеволоса, полымя,

и водит, центрифуга…

взгляните ж, люди, на меня –

кто любит рожи пугал?

глаза тараща, запивал…

круглы, что дно печали;

и речи тяжелей кувалд

пяти сердцам стучали…

вот дым пошёл, а смех затих,

курить – в шестиугольник;

а я стою, гляжу на них

свидетелем невольным;

да посудачили о том,

расспрашивая честно;

молчать на кладбище ночном

довольно неуместно;

но вдруг ударил крепкий хмель;

– сидим чего же, братья? –

спросил один, – каких потерь

достойны, что сказать вам?

сыграем прямо здесь в игру,

чем жить на карауле!

Судьбы – полёт, Удачи – руль,

так пусть она и рулит! –

и выстрел близок, правда, чей?

хоть дулом тычет в воздух;

кружок огня, а в центре – чернь:

жжёт револьвер-подсолнух.

– когда закрыто – нужен взлом;

стреляй, Судьбу обрадуй!

чтоб в жизни нам всегда везло,

давай, плати за плату! –

и встал Шестой:

– как решето же сердце, не иначе!

ну как не сделаться шутом,

смеющимся, где плачут?

пробито дробью мелких дрязг –

не держит, только цедит…

пуститься бы в смертельный пляс, –

сказал пред ликом Смерти.

развеселившись от тоски,

печалью опьянённый,

металл с огнём – холодный сгиб

там каждый брал проворно…

одна была на шестерых

на круг до смерти пуля;

и, выпив, каждый тут затих,

в последний раз глотнули.

вот закрутился барабан

и тишина повисла;

к виску приставил первый…дан!

щелчок… не грянул выстрел.

погост от смеха дрогнул весь –

так радость тушит ужас;

храбрец, которому за спесь

Удача улыбнулась.

но каждый в этот миг озяб…

вот очередь второго,

и спасовать уже нельзя…

и…рухнул, замурован…

не шевелится больше он, –

поют над крышей Стражи, –

и чёрной кровью обагрён

с ним револьвер упавший…

и крик, который обозлил

всех Пятерых на Случай,

когда лежал поверх могил

живой!!! но невезучий…

склонились… он шагнул во Тьму;

трясётся бледный третий,

как не стрелять теперь ему,

кто испугался смерти?..

вставляет пулю он в гнездо,

и палец его мягок;

червь металлический, глистом

плоть продырявит яблок…

о, эта пуля-червячок…

незрячая неряха;

дарует ли Судьба щелчок?

но хмель был крепче страха…

пусть будет так… всё видел Бог;

глядят… Смерть на пороге…

к виску подносит… и оглох! –

щелчок был слишком громким.

и не поверил он ушам –

расхохотался дико,

заплакал вдруг, и плач мешал

с дрожащею улыбкой.

– я не хочу под свод могил! –

безумно взвыл четвёртый;

– как допустили, как смогли:

наш друг свалился мёртвым!

проклятый хмель всему виной!

стряхнём же чары эти,

пока не скошены слепой

рукой костлявой Смерти!

но третий взял его за грудь,

встряхнул, оскалив зубы:

– теперь ты хочешь умыкнуть,

мозги увидев трупа?

он был наш друг, наш пятый брат,

лежит в кровавой луже;

куда его глаза глядят,

но не тебе ли в душу?

мы вместе сели в ритуал,

все до тебя рискнули;

быть может, он в себя стрелял

твоей злосчастной пулей!

он жить достоин, он, резвей,

чем ты, курок нажавший! –

здесь только начали трезветь, –

поют над домом Стражи…

блестели слёзы на щеках,

пока буянил третий;

четвёртый с просьбой на устах

молчал – а что ответить?..

– давайте я нажму курок, –

тогда вмешался пятый, –

мы сели вместе, я игрок,

и нет пути обратно.

он дуло взял из наших рук

и ни о чём не думал, –

он, на второго глядя, –

друг, – сказал, – давайте дуло!

– не надо! – сник четвёртый, – ах! –

взял револьвер, готовясь,

и в этот миг, чем вечный страх

была сильнее совесть…

в его глазах блестит мольба,

дрожат стальные пальцы;

он долго крутит барабан,

готовится стреляться.

и вот он целится в висок…

глаза – как две черешни;

зажмурился, скривив лицо,

нажал! – живой, как прежде…

и тут же, всем не дав сказать,

от остальных отпрянул,

и крутит барабан опять,

стуча по барабану…

– уймись! – кричат, на револьвер

таращится нелепо,

подносит дуло к голове,

и выстрел! – грянул в небо –

в последний миг он дуло – вверх!

и сгорбился, как панцирь;

Шестой рванулся человек,

взял револьвер из пальцев

– с меня довольно, я не трус, –

взял пятый у Шестого, –

Судьбе покорный: застрелюсь,

а нет – сойдёмся снова!

за вас, друзья! в последний час

я говорю, быть может, –

он крутит пулю, дуло – в глаз,

щелчок! озноб по коже…

и улыбается друзьям;

на кладбище прохладно,

окончен круг Пяти, а там

Шестой стоит нескладный,

он беден, молчалив и рыж;

прикрикнул третий малость:

– бери стрелять, чего стоишь? –

и выпил, что осталось.

стоит Шестой, давно умолк,

а в мыслях комья каши;

тропой кладбищенских дорог

ходил, наверно, каждый;

и хоронил… как жить, но впрок,

когда уже не двадцать?

рискнёшь за всё нажать курок,

поймёшь, как добиваться…

где сна предвечного канун,

лишь пулю рок подкинет,

подумал, сколько помнит лун,

таких, как светит ныне?

и сколько там душевных войн? –

трёх Матерей я слышу;

а в меховых ветвях Шестой

макушкой светит рыжей.

и сколько раз он счастлив был –

но без неё – сколь будет?

обратной нет уже тропы,

так жизнь есть дар минуте.

он револьвер берёт из рук,

Шестой, игрок последний;

курка обжёг холодный крюк,

а в мыслях вьются бредни…

он барабан перекрутил;

где ждал любовь, там пусто…

тревога серая в груди,

а значит, будут чувства.

из пятерых четыре – все

глядят, умолкли напрочь;

где страха семена – в посев,

взойдёт при жатве храбрость.

и вот он целится в себя…

щелчок! не вышло горя,

а сердце бьётся! из семян

взошёл соцвет покоя.

так, значит, велено Судьбой…

дрожит, уставший очень;

– закончен круг, – сказал Шестой,

для всех уже закончен.

развеян хмель… став горевать,

все над вторым склонились;

а у него осталась мать

одна… Фортуны милость…

кто скажет ей теперь о нём,

как ныне жить Четвёрке?

свалился горьких мыслей ком,

на всех свалился, горький…

– как были мы ослеплены, –

трезвея, всхлипнул третий,

и под ярмом стоят вины,

как что разбили дети.

но должно матери нам весть

сказать, дружили вместе…

тут глас Шестого:

– коль я здесь,

могу – сторонний вестник.

от вас услышать будет всё ж

страшней про гибель сына;

я ей скажу…

– да как пойдёшь,

коль мы, друзья, повинны…

и коль безумствовали мы,

все перед ним в ответе, –

так, молвив, пятый щёки мыл

слезами – горем съеден.

и думали все Вчетвером,

и странник тоже думал, –

Три Матери над потолком

дрожали в качке шума.

и вдруг четвёртый вскрикнул:

– о, я пьяница безмозглый!

как матери скажу о том? –

был искренним тот восклик…

другие тоже лишь теперь

узнали безвозвратность;

лазурной жизни менестрель

умрёт, как оказалось…

и не воскреснет – вечна смерть…

и пятый молвил:

– где ж ты…

не будет пусть Фортуны впредь,

но будет всё как прежде.

– и я б хотел, – четвёртый взвыл,

отдать своё везение,

чтоб друга оживить! – увы,

не будет воскресенья…

кривили, сокрушаясь, рты,

но молвил первый:

– хватит. мы похороним, ну а ты

известьем встретишь матерь… –

и на Шестого посмотрел;

тот, самый трезвый, замер,

и, как сожжённый на костре –

поблёк, снуёт глазами.

пока рыдали вчетвером,

узнал второго ближе;

– соседи мы…, – спросил, – не сон

ли я сегодня вижу?..

он редко в наших был краях,

но мать я вроде знаю, –

Шестой сказал, и, что маяк,

глаза горят печалью…

но, может, так тому и быть,

и никуда не деться;

а если б не было стрельбы –

не знал того соседства.

– о, бедный друг, как мы бедны,

была последней встреча;

кто умирает молодым,

живёт отныне вечно, –

так первый подытожил. юн

в ночь первомай рассветный.

я как число «один»– стою,

свидетель неприметный.

на том решили. тело – в плащ;

в лес подалась Четвёрка,

а странник – вестник, нёсший плач,

в деревню шёл дорогой.

и коль второму не спалось,

мог слышать их за мили –

друзья и странник, шедший врозь,

о нём лишь говорили.

*

деревьев хор гудит ведром;

проснулся… дом всё тот же;

– он хочет возвратиться в дом,

из-за себя не может, –

последнее услышал я,

и канул отзвук в нишу;

что положила бабка в чай,

что я такое вижу?..

но разве в чае дело лишь?..

с загадкой будет проще:

на что ты долго поглядишь,

увидишь в думах ночи.

но если дом его зовёт,

а чучело у бабки,

залезу я на огород,

верну, что кости, палки –

перенесу его сюда;

не та же дама крести

нас держит всех? себя отдав,

спастись – помогут если…

и купол пересох во рту:

явиться к бабке снова?

но если я не украду –

то сгинет… зачарован…

дом 26, ты стар и нищ,

вернуть бы то, что взяли;

вдруг по-другому поглядишь,

когда придёт хозяин?..

я выхожу через окно,

хочу с бурьяном слиться;

согнулся и бегу, что гном

в траве, что жук, мокрица.

я днём иду, но знаю ведь,

что ночь – пора свершений,

и что она же – время ведьм;

успеть скорей до тени!

теперь как будто был мой долг

исполнить ритуал сей;

испуг перебороть бы смог,

полезть не испугался…

морщинистый забор…полез! –

чего бояться буду?

в углу нырнул – трава, как лес,

шагаю вброд как будто.

и серый дом молчит вблизи;

на огород, увидев,

что пугало-Шестой висит,

в потрёпанной хламиде.

поникла тулья: скис колпак,

и взгляд мешка рассеян;

одна к нему ведёт тропа,

но не уйдёт по ней он…

– вставай, дружище! нам пора,

ты в смерти не повинен,

а бахрому заштопать ран

я помогу отныне!

и жерди плеч твоих, что крест,

я отнесу обратно,

где заждались, дом 26 –

свой дом – вернись, обрадуй!

одной ногой в могиле ты,

но не виновен в горе;

хранить да будет ведьмин тыл!

берусь за шест, за корень…

и только вытащил я крест

из насыпи покатой,

снежинки – вот ещё! – с небес

на листья стали падать…

я, испугавшись, побежал,

над грядками как будто,

а там, в жердях, скрипит душа,

и ткань от ветра вздута.

и слышу голос! но мешка

не дрогнула улыбка:

– я тут не совершу прыжка,

нас заберёт Снежинка, –

и здесь, как ниоткуда из,

бежит скелет кобылы;

хватаюсь, над забором – ввысь!

сел – и следы простыли.

*

чесали хлопьями лицо

воздушные порывы,

и лишь копыта – цок, цок, цок –

той лошади без гривы;

вот село пугало само,

я сзади на хребте там;

углы проносятся домов,

как снег, идущий летом,

и вот уже дом 26,

но так Шестой присвистнул,

что, лишь рванули – дыбом шерсть

моя, вверху и снизу.

– пятнадцатое октября, –

мне пугало сказало, –

туда мы скачем, где наряд

мой сшит, как одеяло.

и дня рождения канун

в пол осени наступит –

где буду стар и буду юн;

ты там держись на крупе, –

и мы помчались, сзади дом

оставив неприметный;

и Ели каждой шишки ромб

передавал приветы,

кивали радостно вослед

Берёзовые серьги,

и шариками, коль не слеп –

макала Липа в снег их.

а мы над Августом бежим,

лишь только наступившим,

туда, где часто ни души –

ни яблок нет, ни вишен,

где смрад и вонь, болотный мор,

да кислота трясины;

и меж коряг щербатых морд

копыта желчь месили;

вот мы бежим над Сентябрём –

Наездник, ну и лих ты!

сквозь бабье лето резво прём,

где ивы смотрят в пихты.

и листьев рой – вдруг с желтизной:

алея, жухнут листья.

– тут всё пока, – сказал Шестой, –

пока не возвратимся.

болото кончилось; погост

лежит навстречу полем;

над ним живая скачет кость

и пугало живое.

уж гол кладбищенский пустырь –

здесь наступила осень;

без трав осунулись кресты,

рога как будто лося.

и снова ускоряем бег

перед Лесной чащобой;

– за бедных, мёртвых и калек –

лихая прыть галопа! –

здесь пугало вскричало ввысь

и засмеялось звонко, –

за тех, кого не дождались,

кто потерял ребёнка,

и кто стоял, как помело,

в углу – пусть страхи канут!

с тобой помчимся в бурелом,

где настаёт блэкаут!

и счастлив был в тот миг Шестой;

встречавший только Август,

на воле он, украден мной,

и в Лес несётся сразу.

а Лес на нас разинул пасть,

смяв бороду-валежник;

кривых зубов тьма раздалась –

пеньков и сыроежек.

насупив брови воронья,

ресницы голых веток

подняв над снегом, на меня

гнилым пахнуло чем-то.

– а ты ускорил мой побег, –

Шестой в пол оборота

сказал, и тут же свет померк:

сошлись Лесные своды.

и наступила Темнота,

как только до рожденья;

а мы помчались… но куда? –

где снег несётся пеной.

о, кто узнал бы прежний Лес!

листвы – как суп на ужин;

опустошив, нага болезнь,

да оголяет души.

где только в полночь Август пел

в копне цветов и бликах –

Октябрь плешивый на тропе,

весь жёлтый и в снежинках.

а, в общем, даже всё равно

Наезднику как будто,

мол, скачка есть, и ей одной,

как чарами, окутан.

что есть блэкаут понял я,

кто беден, крив и холост:

я мчу – в том смысл бытия;

без карт, оставив компас…

я пугалом здесь буду чур;

душа моя похожа:

в глуши, во тьме – я просто мчу,

надежда – моя лошадь;

я мчу как в первородной мгле,

стремлюсь от рожи к лику –

всю свою боль и весь свой гнев

я гну дугой в улыбку.

и чувств ответных коляда –

блаженство недотроги,

что возвращается когда,

обычно ранит ноги.

о, пугало, ты будешь прав! –

мне тоже кто-то машет;

свет потушив, бежать пора,

бежать как можно дальше.

за дамой крести ли, да вброд,

верхом, идти пешком ли –

чтоб тот, где заперт, огород

не превратился в поле.

но мы неслись, и ветер нёс

навстречу снег осенний,

и я нисколько не замёрз,

в потоке снежной пены.

и чем темнее свод Лесной,

где только ветра вопли –

тем больше пугало-Шестой

менял свой прежний облик.

жердей осанка лишена,

тряпьё теперь одежды,

а из-под шляпы рыжина

волос отросших брезжит.

и лошадь не узнал бы, хоть

и думал – разлагалась

наоборот; срасталась плоть,

была обратной старость;

преображение её

почувствовал ногами;

и вот бежит в листвы проём

и с гривой, и с боками.

заржала, белая, как снег,

подпрыгнув, нас тряхнула,

и громко крикнул… человек,

без маски: видно скулы.

худой, носатый человек

с коровьими глазами;

колпак стал шляпой на главе,

и больше не засален.

– перед грозой взлетает стриж,

так я, излишне гордый,

но чем быстрее ты бежишь,

тем лучше видишь формы.

коль жизнь – движение миров,

и скорость – их основа,

ножами выточен ветров,

как брус, отполирован.

так вьётся плющ, так помидор

нарочно додетален;

в нём Мысль искала коридор

меж подсознания спален.

но коли ветром ты объят,

и гонишь, что есть дури,

всё упрощается назад

и видно суть фигуры, –

бросал Шестой через плечо

одними за другими,

что я подумал: звездочёт,

должно быть, и алхимик,

пока не вспомнил, что тогда

сказал Пятёрке ночью;

почудился поэта дар,

и дар узрел воочию…

– о, день рождения… рощи дол,

пою до хрипа в жабрах;

сегодня храбрость приобрёл,

а позже буду храбрым…

шёл снег, а мы неслись вперёд,

в блэкаут и потёмки;

стволов огромный хоровод

был долгим и высоким;

казалось, бесконечен Лес,

но бег замедлил Всадник;

притормозив, с кобылы слез,

и я, державшись сзади.

– о, разве это я? мой бред!

никто не любит чучел,

смотри! – и тычет: силуэт

во тьме висел на круче.

и я вгляделся: на шестах,

в глуши, как возле грядки,

висело пугало впотьмах –

кем был Шестой у бабки,

но не одно: недалеко,

держа в руке наброски,

чернобородый брёл…

– а кто?

– там скульптор Антокольский.

фонарь увидел хорошо –

светил издалека мне;

в плаще, накинув капюшон,

бродил, как перед камнем.

– он лепит сердца бурый ком

слияние чувств – в оправе,

чтобы запрятать глубоко,

да жерди в пляс отправить.

пусть голос будет зов рожка,

рука мастеровита,

а сердце… крепче, раз башка

соломою набита, –

так мне рассказывал Шестой,

с кобылой рядом стоя,

а снег уже был крупным столь,

как не всегда зимою;

окоченев в обносках кофт –

что двинет эти жерди?

вал: крутит руки, гонит кровь,

ужели ком предсердий?

лепи, мой скульптор, кровь и жир –

подобно человеку,

чтобы я чувствовал и жил,

для Дамы Крести некой…

из головы меня лепи,

ты, скульптор, гениален –

чтоб сердце было, как люпин:

по розовой спирали,

раскинув зелень листьев-вен,

кровь будоражит тельце;

с трухой одною в голове,

да лишь с горящим сердцем.

как сквозь кулису – через пар,

что из ноздрей кобылы,

глядели, как творец копал

для сердца в почве стылой.

как черпал тесто из земли,

дёрн поднимая с жаждой;

как сердце белое лепил,

бескровное пока что;

бугры проворно уточнял,

держа ком белый скользкий,

поглядывая на меня

зачем-то, Антокольский.

когда готово было то,

что нужно человеку,

ларец достал, затем в него

он положил поделку.

– о, этот маленький ларец,

уж очень многим нужен:

защита глиняных сердец

от пальцев неуклюжих, –

сказал Шестой, – я с ним пойду,

а ты седлай лошадку,

бегите прочь: я встречу ту,

что ставила на грядку;

не застрелившегося мать,

а та, ради которой

цветов беременная рать

моей была опорой.

Снежинка заберёт отсель –

из Леса, царства арок;

а я ларец заветный сей

ей отнесу в подарок.

благодарю тебя, мой друг,

за разум и за смелость, –

ушёл, не пожимая рук.

остаться мне хотелось,

но сел на лошадь – и несёт,

да по-живому грузно;

так живописно, как полёт

сороки над капустой.

а я, во времени застряв,

не знаю эти тропы –

из середины октября

как ехать в август тёплый;

один, да мистикавокруг…

боюсь, и дрожь – в колени…

Снежинка, твой белёсый круп

теперь моё спасение.

волшебный час, где сон за сном…

не удивляюсь ныне;

а снег, что хор, гудит псалом,

летя к земле с вершины.

гудит октябрьская метель

и листья белым красит;

о, Дама Крести, неужель

ты выйдешь в ипостаси?

ты выйдешь и покажешь лик,

в моё посмотришь рыло;

одной тебя не ради ли

со мной всё это было?

я этого не пропущу!

постой, Снежинка, рано –

и следом вожжи, как пращу,

на кисть мотаю рьяно.

пока совсем недалеко,

хочу узнать, хоть тресни!

взглянуть бы хоть одним глазком

на эту Даму Крести.

назад, Снежинка, говорю –

сильнее любопытство;

чтобы Шестой не видел, крюк

дадим – и лошадь мчится.

сгущает краски Лес ещё:

вот месяц встал из ножен;

что в этой даме он нашёл?

что я где дом заброшен?..

а снег не перестал кружить:

небесный хор настроен,

и мы несёмся во всю прыть

под сим поющим роем.

и вот уже метёт пурга,

мигая дискотекой,

вдруг спуск, затем подъём: курган,

на нём два человека…

остановились, и спина

в мурашках, да и тело…

Шестой, а рядом с ним она,

стоит в одеждах белых…

мы у подножья; снежный шум,

и плохо вижу внешность,

но сразу понял, почему

она такая нежность…

я сразу понял, для чего

всё было – то, что было;

застывший пугалом и горд,

и низок, птиц страшила…

*

– четыре дня я шёл к тебе,

отсчёт со дня рождения;

молчал и вдохновенно пел,

неся ларец с издельем.

я шёл всего четыре дня,

а путь казался долгим;

Ель перед домом, тряпки сняв,

набила мне наколки, –

так с нею говорил Шестой,

поглядывая скупо,

держа ларец перед собой,

где сердце прятал скульптор.

– а память – это мой двойник,

меня который лучше;

но я уже давно привык

жить между её кружев.

воспоминания – инсульт,

инфаркт – и дело в шляпе;

я заблудился в их лесу,

в воздушном замке заперт,

я не увижу мир вблизи,

я слишком много думал;

я это всё вообразил!

и даже ты мне – клумба.

сознание не померкнет ли?

но только так годится;

конечно, лучше журавли,

чем грешницы-синицы.

ведь мысли бьются в парус лбов,

и в мыслях всё иначе –

но как почувствую любовь,

так ускачу на кляче…

четыре дня к тебе я шёл,

тебя придумал всю я;

но вот – напротив, в белый шёлк

одета – здесь не всуе…

перед тобой мои слова

разбиты друг об друга…

и ты уже совсем не та,

что в мыслях, ох и мука!

и не сдержать наплыва чувств,

но буря будет благом:

что раз трепещет сердце – мчусь!

живу! перо, бумага!

схвачусь в мурашках за перо –

как будто оперенье

спина растит, и высь ветров

увижу с вдохновением!

таков лечу: воздушный змей,

коль бегал, ползал, плавал –

издалека, из-за полей,

с надеждой, как журавль…

когда прибоем будет Смерть,

порыв! напора скрежет,

да будет нерушима Твердь –

сама себя поддержит!

пусть волнорезом будет мыс! –

над морем вознесётся,

и остаётся трезвой мысль,

в прилив больших эмоций!

себя возьму; скажу тебе –

я нёс заветный ларчик;

внутри – причина многих бед:

возьми, а как иначе?..

возьми, и сердце крась в гуашь,

в сосуды влей чернила,

а после мне его отдашь,

чтоб сердце грудь носила.

и Дама Крести, как монарх,

спокойна в снежной пляске:

– как видишь, – говорит, – в руках

ни кисточек, ни краски;

я не художница, отдам

тебе таким же белым;

плету поводья лошадям,

конюшня – моё дело.

я не царица, не княжна;

мои – седло и вожжи;

но сердце красить не должна –

ты это сделать должен, –

и тут я, стоя у горы,

вдруг понял всю затею;

что сколько бы Шестой ни рыл –

безвыходна траншея.

хоть в дом вернётся – колпака

не снять с главы урода;

он будет пугалом, пока

не выйдет с огорода.

и бабка та, чьи васильки,

чей подоконник низок –

её же быть не может, сгинь,

видение и призрак!

тогда я только посчитал,

что быть её не может…

а следом – новой мысли залп:

узрел тогда кого же?..

но здесь уже не важно то…

вот две фигуры боком;

– окрасить сердце в красный тон,

о, ты способен только!

открой ларец, шкатулку, гроб –

взгляни, что сделал скульптор;

о, этот ком, клубок бугров –

и море, и каюта.

прими его – отождествлён

с эмоцией, ком сердца;

носи его, как медальон,

создание умельца…

…не по пути с тобою нам,

хоть путь твой будет ярок;

вернись домой, и весь бедлам

свой преврати в порядок…

а я пойду… – скривил лицо

Шестой: молчал напротив…

– остерегайся только псов,

и бешеных отродий…

ты слишком далеко в Лесу –

вернёшься с опозданием;

прощай… – снежинки рыжей суть

исчезла, как в тумане…

и он теперь стоит один –

мал, силуэтик куцый…

и лишь снежинки: динь-динь-динь,

что друг о дружку бьются.

и лошадь рядышком со мной

легонько встрепенулась;

но он не слышал всё равно,

стоял, одетый в юность.

– спасибо, – молвил, – ты права…

мой дом, что я забросил…

буянит сорная трава,

там, где ещё не осень…

пора домой, но вязну: юз…

шаг утопает в почве;

каким отсюда я вернусь?

уверен только Отче, –

он с нею будто говорил,

и вслух, но сам с собою;

– ларец, и белый ком внутри…

пора, – и выдох с болью, –

Надежда, Вера и Любовь –

три дамы, каждой – рыцарь:

что будет; то, что есть; и то,

что больше не случится…

надежда – это что грядёт,

а вера – то, что ныне;

любви остался огород

того, что лишь в помине, –

так рассуждал, спускаясь вниз;

я оседлал Снежинку;

вдруг в чаще вопли раздались,

и лай, подобный крику.

как будто рядом свора псов

и движется к кургану;

– мне б запереться на засов,

чем отбиваться стану? –

Шестой, воскликнув, заспешил, –

Снежинку я отправил;

куда же мне бежать в глуши?

отпор ли дам ораве?

ларец заветный спрятал он

за пазуху подальше;

а рык зверей – со всех сторон

уже как будто, страшен.

и тут, вдали, из-за стволов,

где свод гудит от лая,

к подножью стая в сто голов,

несётся, зубы скаля!

то были демоны и псы;

раз время обманули,

я понял тут же: плату сыпь,

тем, кто на карауле.

– спасём его! Снежинка, н-но! –

я вскрикнул, тужа голос;

и на дыбы привстав, мы вновь

помчались во всю скорость.

Шестой бежал – к нему, хрипя,

взбирались целой стаей;

я испугался – что до пят

волос иголки встали,

но прыгал лошадиный таз –

к хозяину стремилась;

– Снежинка! – он увидел нас, –

сюда! беги на милость!

хоть много их – подумал я,

сейчас не до испуга;

– хватайся! – подбежали; смяв,

рукав мой, хвать друг друга,

и затащил его на круп,

–вперё-ёд! – Шестой воскликнул,

и мы помчались! склон был крут,

а хвост – несутся с рыком.

– не говорил вернуться вам,

но рад, что вы вернулись! –

Шестой сказал.

– о, чёрта с два,

быстрее мчимся пули! –

так я воскликнул: зло взяло;

себя так успокоил;

– Снежинка, покажи им! – склон

уж сзади, мчать доколе?..

темнеет Лес; а сзади нас

бегут, рычат, и лают;

между стволов, где снежный вальс –

летит, и звери с краю –

уже теснят, визжат, и блеск

в глазах… о, тьмы отродья!

скорее бы проехать Лес…

Шестой крутил поводья.

– не знаю, слишком далеко

по Времени, на склоне, –

он крикнул, – мы зашли; в какой

вернёмся день – в погоне?

темно и страшно! дали крен,

а стая всё за нами;

неси, Снежинка, мчись скорей,

от этих чёрных армий,

от этой кривизны стволов,

от лая и ухмылок;

вновь завернули: повезло,

но дышат нам в затылок.

снег, холод, темнота… Отец! –

подумал я – ты славен!

пошлёшь мне ангела с небес?

отпор чтоб дать ораве.

тут так темно, а нужен свет!

в подвале, в тёмной банке…

не выберусь – приди, ответь,

приди, мой светлый ангел!

и кто-то старый, с облаков

на миг повис над нами,

и дышится уже легко,

как будто не догнали.

– в кромешной тьме коль спросишь вдруг

как обратиться к свету?

достань из сердца…светлый…звук…

достань, пусти по ветру…

я попрошу, знакомый мой

придёт и вам поможет –

исчезла… рык, собачий вой,

и вслед хохочут рожи, –

и тут, над самой темнотой,

врываясь в эту давку,

летит высокий и святой

напев, что держит Август.

он воздух в лёгкие набрал,

и каждой светлой нотой

он гнал их прочь… он чист, он прав,

он из эфира соткан!

и мы в слезах, когда восторг,

вперёд – сквозь эти дебри!

холодный голос, как свисток,

дал и чуме, и лепре!

и вот уж, края Леса до

совсем немного, Летний,

над остальными – верхним До!

взлетел, о, свет заветный!

и тут же, с визгом, псы назад

помчали в тьму чащобы;

а мы – прыжок! как в летний сад

из Темноты утробы…

* *

копыта цокают, искрясь,

и воздух сер от пыли;

несётся пугало, смеясь,

на костяной кобыле!

и магии сияет свет

болота запустения,

и тыквы, улыбаясь вслед,

дают благословение!

здесь отмечают Хэллоуин;

права, что поздно, Дама…

и тыквы некий херувим

тут разложил, как знамя.

уже канун Дня всех святых –

сюда мы и вернулись;

здесь с виду каждый дом затих,

лишь в окнах свет вдоль улиц.

на Ново-Бочаровской тишь;

окно – во тьме физалис;

дом 26 без света лишь –

сюда не возвращались…

цветёт бурьян перед крыльцом;

Берёза, Ель и Липа

обращены к нему лицом,

дождутся ли? ждут, ибо…

но сухо, даже где-то пыль

Снежинка поднимает;

и снег, как перья – если бы

летели белой стаей…

несётся пугало, опять

Шестой, чьи руки – палки;

кобыла потеряла стать:

бежит скелет во мраке.

куда теперь оно бежит?

кого зовёт он здесь же?

чтоб сердце не наткнуть на шип,

ларец закрытым держит…

и жизнь, как прежде, на кону –

возьми и будь собою;

но только есть один канун,

что брезжит за мечтою;

в канун дождя не нужен дождь,

в руках – что в небе знойном,

и накануне буйных рощ

одних семян довольно…

вплетаясь во времён канву,

здесь быть уже счастливым –

бежать, покуда есть канун,

и падалицы-сливы –

цветы и осень, Новый год,

сменяются, как втуне;

но будет лошадь! – и-го-го,

над ними накануне,

и если падаешь ко дну,

взгляни, куда течение:

покуда есть ещё канун,

то будет Воскресение.

27.07. – 31.10.

2020