Остановка [Любовь Белякова] (fb2) читать онлайн

Баба Нюра почти всю послевоенную жизнь прожила в селе Прокофьево. Село это было когда-то большим и многолюдным. Был колхоз, а в нем клуб и магазин, до районного центра ходил автобус, отвозивший людей на работу, детишек по детским садам, школам. Прошло время строительства коммунизма и грянули жуткие девяностые. Тогда баба Нюра радовалась, что дочь Ирина и сын Алексей выросли, получили высшее образование и теперь могут устроиться в жизни. Пока дети ютились в съемной однокомнатной квартире в городе, перебиваясь случайными подработками и стараясь найти хоть какую-то подходящую работу, баба Нюра трудилась, не покладая рук, торгуя на рынке выращенным на своем небольшом огороде. Себе оставляла только немного овощей на зиму. На новую одежду тоже не хватало денег, поэтому она наловчилась шить себе самые простые ситцевые платья на лето и фланелевые на зиму. Пальто зимнее она носила лет двадцать, меняя на нем время от времени только очередной потертый меховой воротник.

Жизнь вокруг менялась, и деревня менялась: колхоз разорился, и молодые семьи стали потихоньку перебираться в город, оставляя еще крепкие дома на милость природе. Клуб и магазин закрыли, забив окна досками, а некогда хорошая асфальтированная дорога длиной около километра, ведущая к шоссе, стала растрескиваться. Так в Прокофьево и остались только старики и еще две полных семьи, умудряющиеся выжить на подсобном хозяйстве. Все оставшиеся жители встречались обычно у магазина-фургончика, который приезжал раз в неделю. Поговорят немного и расходятся. Стоять долго – уж сил нет. Деревня умирала, а баба Нюра старела.

Потом наступили другие времена: в деревню повадились зажиточные люди, они выкупали землю за бесценок. И вот на месте развалюх стали появляться огромные особняки. Зрелище это было странное: стоит «дворец», а рядом – развалюха или покосившийся домик каких-нибудь стариков. Рядом с домом бабы Нюры, на месте сгнившей избы и болота, тоже вырос такой особняк. Сначала она обрадовалась такому соседству, потому что, наконец, было осушено болото – постоянный источник мух и комаров. Однако «добрый» сосед не только осушил болото, но и поднял уровень своего участка, и теперь лягушки уже квакали у бабы Нюры. Лихо поругавшись с хозяином «замка» Женькой, она хотела было подать на него в суд, но, поразмыслив, оставила все как есть. «Даже если я засужу его, истратив немало скопленных сбережений», – рассуждала баба Нюра, рассматривая отвесную стену особняка, нависающую над ее огородом,– «он не уберет свой дом и все останется как прежде». А сосед чуть ли не при каждой встрече, льстиво улыбаясь, предлагал бабе Нюре купить ее участок и дом. Разговор всегда начинался одинаково. Только баба Нюра собиралась выйти на улицу, как Женька, увидев ее в окно своего дома, выскакивал на улицу в спортивных штанах и майке.

– Здоров, баба Нюр, – залихватским громким голосом кричал он от своих ворот. – Как живешь?

Баба Нюра на приветствия его не откликалась, гордо поворачивалась к Женьке спиной, и вперевалочку, опираясь на простую, обтесанную ножом палку, шла по узенькой тропинке между акацией и своим покосившимся забором.

В это время Женька обычно шел в наступление, подскочив к ней с правого фланга.

– Баба Нюр, ведь старая ты, с огородом, как погляжу, не справляешься! Да и дом у тебя приходит в упадок. Продай ты мне его, а сама в город езжай, к детям.

На что баба Нюра, не останавливаясь, отвечала:

– Что ты привязался ко мне, ирод, разберусь я сама, как мне жить и с кем. А землю и дом я тебе не продам, так и знай! Понаехали тут – целыми днями дома сидят, на работу не ходят, чем зарабатывают? Грабежом?

– Баба Нюр, не грабежом, бизнес у меня, биз-нес! Сколько вам объяснять! Бестолку с вами говорить,– после этого Женька махал в сторону бабы Нюры рукой и отправлялся развалистой походкой в свои владения.

– На заднице ты горазд сидеть, – ворчала баба Нюра ему вслед, – и если наступят суровые времена, даже землю вспахать не сможешь, будешь семью газоном кормить. Запомни, земля кормит! Земля! И хоть сил у меня сейчас нет, если настанут тяжелые времена, я своим огородом себя прокормлю.

Так продолжалось несколько лет, пока обе стороны окончательно не потеряли желание общаться друг с другом.

Летом у бабы Нюры было интересное занятие: она поднималась с рассветом и, проходя полтора километра вдоль луга и небольшой рощицы, приходила на автобусную остановку на пересечении разбитой поселковой дороги и шоссе. Остановка была железобетонной, наглухо закрытой с трех сторон и кое-где на ней еще сохранилась мозаика. Сидя в тени остановки, на старой деревянной лавке, тянувшейся вдоль дальней стены, она наблюдала за проезжающими машинами. Машин по этой дороге ездило не так много и перед поворотом шоссе, около остановки, они сбавляли скорость, так что баба Нюра, сидя в своем укрытии, могла даже рассмотреть пассажиров. По одежде и лицу она пыталась догадаться, чем занимается человек, о чем думает.

Вот едет человек на «Жигулях», одет в робу, в руки въелась грязь, а на заднем сидении торчат какие-то палки.

– Скорее всего, этот человек занимается ремонтом, – рассуждает баба Нюра, опираясь на свою палочку, – занятие хорошее. Если себе делает – в доме порядок и уют будет, если кому-то – заработает на хлеб.

Следом за ним, минут через десять, появляется большая белая машина. За рулем сидит средних лет мужчина, а рядом – молодая женщина. Женщина хорошо одета и ярко накрашена. По тому, как она активно жестикулирует и эмоционально говорит, а мужчина при этом молчит, баба Нюра заключает, что это ссорящиеся супруги.

Каждый новый персонаж вызывал в ней живой интерес, будто бы она на работе, как раньше, и видит, как перед ней проходят судьбы других людей. Только сейчас это всего лишь крошечный кусочек чей-то жизни, мгновение.

Зачем она сюда ходила? Даже она сама не могла дать себе ответ на этот вопрос. Может, из-за прохлады, которую давали железобетонные объятия остановки, или потому, что ей наскучил вид соседской стены из желтого кирпича. А может, потому, что эта остановка – единственное неизменное, что осталось от деревни. В любом случае, пока на улице стояло тепло, баба Нюра одевала одно из своих простых ситцевых платьев и любимую теплую кофту. Брала небольшую котомку со снедью, палку и отправлялась в сторону шоссе. Дорога от деревни шла под горку, поэтому бабе Нюре, несмотря на ее полнокровность, путь давался легко. Она шла медленно, переваливаясь с ноги на ногу и внимательно смотря перед собой. Когда уставала, то останавливалась и, опершись обеими руками на палку, смотрела на туман, низко стелившийся по полю, на некогда белый, а теперь посеревший от грязи и времени коровник. Взгляд ее был задумчивый, тяжелый, а мысли где-то очень далеко. Несколько раз вздохнув, она продолжала свой путь.

В один июльский день, обещающий быть нестерпимо жарким, баба Нюра, как обычно, отправилась на свою утреннюю прогулку. Вывернув с перекрестка на шоссе, она ускорила шаг в надежде, наконец, передохнуть на лавочке. И тут ее острый взгляд приметил в глубине остановки нежданного гостя. Там, сжавшись в комочек и положив голову на зеленый рюкзак, спала тощая старуха. Баба Нюра остановилась на расстоянии и стала рассматривать женщину, решая, что же делать – повернуть назад или притвориться, что она ждет автобуса. Судя по виду странницы, она провела здесь всю ночь. Что заставило ее изменить теплому домашнему уюту и отправиться в путешествие? Как она здесь оказалась и куда держит путь? Такие вопросы крутились в голове бабы Нюры. И, подзадориваемая все возрастающим любопытством, она решительно пошла к своему излюбленному наблюдательному пункту. Шумно прошаркав по выщербленному бетонному полу, села на лавку и краем глаза стала наблюдать, как щуплая старушка, почувствовав чье-то присутствие, подняла голову и посмотрела в ее сторону тусклыми серыми глазами. Потом медленно села, поёжившись от утренней прохлады и, первым делом, стала поправлять пучок на голове. Покончив с этим, покрыла голову темно-зеленым платком, завязав его сзади, и, снова взглянув на бабу Нюру, спросила:

– Скоро автобус-то будет? Мне до райцентра надо.

Баба Нюра, немного помедлив, прикинула время до следующего автобуса, курсировавшего между двумя райцентрами, ответила:

– Часа через два, не раньше. Его ловить надо, а то прочешет мимо.

– Ясно, спасибо, – коротко ответила женщина.

– Да не за что. А вы к кому приезжали? Уж не к Клавдии ли? Ее давно никто не навещает, – предположила баба Нюра, заранее зная, что незнакомка в их деревне не была.

– Не, не, – затрясла в ответ головой старуха, – я дочку навещать ездила, да вот случайно вышла не там, где мне надо.

– А дочка, что ж, сама не могла приехать к вам?

– Нет…не могла, – тихо проговорила старуха, – умерла она.

– Ох ты, Господи, – запричитала баба Нюра, крестясь за покинувшую этот мир душу, – уж прости, что спросила, тут не угадаешь.

– Да ничего, давно это было, – помедлив, она продолжила, глядя остановившимся бесцветным взглядом на березы на противоположной стороне дороги: – Галеньке тогда полтора годика исполнилось. Уж не знаю, чем она тогда заболела, только, когда я домой с работы вернулась, нянька – девочка лет двенадцати – сказала, что Галенька уже полдня в бреду мечется. Рвало ее и к ночи она бредить начала. Посмотрит в потолок, пальчиком покажет и говорит: «Дядя, дядя!» Я говорю: «Галиночка, нет там дяди. Это мама, я с тобой, милая, скоро доктор приедет, потерпи немного!» Упустили время, врач только к утру из соседней деревни должен был вернуться, а Галенька еще до полуночи у меня на руках умерла.

– Тяжело жить с такой потерей,– вздохнув, произнесла баба Нюра, – а где похоронили?

– В Нутренке, я оттуда родом.

– Это в Княгининском районе?

– Да, да, там, только деревни уж не осталось. Церковь каменная уцелела, больше ничего нет. Чистое поле…

– Большая деревня была?

– Ох, да, – оживилась старуха, – и колхоз был, и фельдшерский пункт, и школа, все было! Хорошая деревня была! А у вас тут как?

Баба Нюра с раздражением махнула рукой:

– У нас, как везде сейчас. Стоит с десятка два домов, зажиточных по современным меркам, а остальное все – развалюхи. Да и люди изменились. Раньше в деревне было хорошо – по вечерам люди выходили на улицу, старики и кто постарше на лавочках сидели, пели песни, новости обсуждали, все были на виду и все про всех знали. Ребятишки по улице гоняли прямо босиком, в поношенных штанах и майках. Теперь же понаехали «новые». Понастроили «замки», сидят за высокими глухими заборами, и не знаешь, кто там живет? Бандит или просто предприимчивый человек? И внуков-то страшно теперь одних на улицу отпускать.

– Да…– протянула ее собеседница, – в городе тоже так, на улицу ребятишки одни не ходят, машин тьма тьмущая, людей злых много, а молодежь на нас, стариков, вообще как на умалишённых смотрит.

– Так вы городская?

– Из Нижнего.

– Давно из деревни перебрались?

– Давно. Когда еще молодая была.

– Работы не было?

– Да, нет, почему ж, была. Я учительницей в сельской школе работала, когда мужа своего будущего, Николая, встретила. Он в Княгинино жил. У них семья была зажиточная: отец портной – ходил со швейной машинкой за плечами и обшивал народ в местных краях, а мать с ребятишками сидела. Ребятишек у них человек десять было, и всех кормить было надо. Вот и невзлюбила она меня. Ведь, как-никак, после свадьбы у них лишний рот появился, а на зарплату учительницы много не купишь. А когда Галиночка появилась, совсем я чужая им стала, пришлось мне уехать с Галиночкой обратно в Нутренку. У мамы тогда сестра моя с мужем жила, да трое их ребятишек, потому я комнату снимала у одной местной вдовы.

– А муж что?

–. Муж остался в родительской семье, он человек робкий в душе, во всем матери привык слушаться.

– За другого вышла?

– Нет, – помотала головой старуха и поправила привычным движением платок на голове, – когда Галиночка умерла, я ее похоронила, а ему письмо отправила. Явился он через неделю. Говорит: «Прости меня, Любонька, я это виноват, что Галиночки нашей не стало». А я долго простить не могла. Вот закончу занятия в школе и к маме иду, иду потому, что плохо мне, потому что на квартире пустота, доченьки нет. Прошло несколько месяцев и я все ж простила Николая. Но с условием, что мы в город уедем и будем строить там свою судьбу, насколько сил и ума хватит. Так и уехали. Родили еще двоих детей, почти всю жизнь прожили в коммунальной квартире в деревянных бараках на Караваихе. Комната у нас была всего шестнадцать метров квадратных. Я в детском саду работала, а он в пожарке. Потом, когда уж дочка с сыном в университете учились, нам дали двухкомнатную квартиру, и мы переехали. Вот так и прожили свою простую, а в то же время и сложную жизнь. А вы все время тут жили?

Баба Нюра, прежде чем ответить, развязала котомку, достала хлеб, щедро намазанный маслом и покрытый сыром, и протянула его старухе.

– Поешьте, поди, проголодались тут за ночь.

– Спасибо, – ответила Любовь, беря бутерброд и с удовольствием его надкусывая, – есть и вправду очень хочется.

– Нет, я не из местных, – продолжила баба Нюра, выуживая из котомки бутерброд и себе. – До войны в Староивановке жила. Нашу деревню немцы захватили, мне тогда шестнадцать было. В деревне к тому времени только женщины, старики, да дети остались, мужики на войну ушли. Немцы, гады, заставляли нас их обстирывать, готовить, траншеи копать. Если сопротивляться будешь – расстрел! Тогда мы все жили впроголодь. Пойдешь, бывало, на речку летом, раковин насобираешь и суп из них с картофельными очистками сваришь. Потом наши пришли, и, наконец, свобода! Помню, ведут по улице пленных немцев, а они смотрят на нас так жалобно, воды просят. Нет, не было к ним жалости! Зачем они сюда пришли? Их кто сюда звал?

Я с полком, который нас освобождал, увязалась, устроилась в полевой госпиталь санитаркой. До Варшавы дошла. Много чего повидала… и раненых из-под обстрела выносила на себе, и через ледяную реку вброд перебиралась, лишь бы до бойца добраться. Вот там, в Варшаве, в госпитале, я и встретила своего суженого, Василия. Поженились мы через четыре месяца после Победы и приехали сюда, на его родину. Тут и дом своими руками подняли, и детей родили, Алексея и Ирину. Одно плохо было – муж у меня хоть и рукастый мужик был, при нем в доме все было исправно, но пил по-черному. А как напьется, руки распускал. Бывало, швырнет Алексея через всю комнату, а сынок его так жалобно спрашивает: «Папочка, за что ты меня так?» Я все терпела, думала, ну как же без мужика в доме, да еще в деревне, пропадем! А потом как-то мама ко мне приехала, заходит – а Алешенька четырехлетний сидит, сапоги грязные мужнины чистит и плачет, горько так и тихо. Ириночка маленькая лежит в кроватке, надрывается, кричит, потому что он тогда мне разрешал кормить ее только по времени. Я посуду молча в тазике перетираю. А этот паразит на диване лежит пьянющий, сигарету курит и грозно на всех посматривает. Тогда мама мне и сказала: «Смотри, Анна, мужа у тебя и так, почитай, нет, а детей он сгубит». Развернулась на пороге и уехала. Вот тогда я как прозрела, поняла, что выбил он из меня все силы, извел мой характер. На следующий же день я подала на развод. Он как узнал, озверел, крепко мне тогда досталось. Только как он меня не бил, не отступила я ни на шаг. И развелась, и родительских прав лишила, а дом суд за мной оставил. Через некоторое время он уехал в другую деревню, по слухам, жил с какой-то бабой, да спился совсем и скоро умер. А я стала стараться за двоих. Может, в хозяйстве у меня было теперь не все так гладко, да и деньжат стало поменьше, только в доме покой был, и я тоже отошла.

– Да, – сочувственно протянула Любовь, покачиваясь на скамейке и потирая при этом больные колени. – Раньше хоть государство защищало, теперь надеяться не на что!

Тут баба Нюра заливисто расхохоталась, и, вынув аккуратно свернутый платочек из кармана, вытерла покатившуюся по щеке слезу.

– Ох, ничего оно не защищает! Когда я одна осталась, мне пришлось думать, чем детишек кормить. Устроилась в колхоз сторожем, в ночные смены ходила. Да и привычное дело выручало. Каждое утро в теплую пору набирала на огороде овощей и цветов, шла вот на эту остановку, садилась на автобус и ехала на рынок в районный центр. Продам все до обеда и домой быстрее, детишек кормить. И вот пришла мне как-то в голову хорошая идея: стала я у соседей кроличьи шкурки скупать, да шапки из них к зиме шить. Хорошо они шли! Я тогда и детишек приодела, и немного откладывать стала. Только завистник нашелся, написал на меня донос, что веду я спекулятивную деятельность. Как я тогда судью не упрашивала, как ни каялась, только все равно на год посадили. Хорошо, хоть мама выручила – прокормила детишек, пока меня не было. С тех пор мы опять затянули пояса. Я тогда кручинилась, на жизнь сетовала, на людей, а мама мне сказала: «Не горюй, Анна, богато мы никогда не жили, а бедно мы жить умеем».

– Ваши дети с вами живут сейчас? – спросила Любовь, выуживая из рюкзака старые мужские наручные часы и внимательно вглядываясь в движение серых стрелок.

– Нет, разъехались. Ирочка в Москве теперь работает и семья у нее там – хорошо живут. А Алексей в Нижнем Новгороде, у него тоже все хорошо идет.

– К себе не зовут?

Баба Нюра поморщилась:

– Оба звали, да только, когда я к Алексею приехала на неделю, поняла, что ни к чему это. Раздражала я их, своей бережливостью, своими замечаниями. Да и вообще, сын есть сын, а для жены его я чужой человек. Так и до ссор, и обид могло дойти. Зачем мне в их семью влезать, мне и здесь неплохо. Одиноко мне, конечно, одной. Но и того достаточно, что дети мои живут хорошо, что все у них ладится. А ваши где?

– Старшая дочь за границу уехала, в США. Давно, еще лет десять назад. Теперь у нее там трое деток подрастают. Созваниваемся, конечно, но редко очень. Фотографии она присылала пару раз. А живу я с сыном, душа в душу. Хороший парень вырос, умный. В университете работает, историю преподает. Только не женится никак, а уж время подпирает. Вот девушку себе нашел в Москве, ждет она его – хорошая, умная, под стать ему. А ему все думается, как же он меня одну оставит, потому и не решается жизнь свою изменить. Помереть бы уж скорее! Все мне кажется, как человек стареет, он в этом мире ненужным делается, мешает только всем.

– Да что ты говоришь-то, прости меня, Господи! – чуть ли не закричала баба Нюра в сердцах, – на стариках все и держится! За нами жизнь прожитая! В минуту смятения каждое чадо к своему родителю тянется, а все потому, что человеку в это время надо услышать «те самые» слова, дающие ему мудрость жизненную! И это послужит ему опорой в жизни дальнейшей. Вот мы и есть та самая опора, мы несем сквозь время нажитый опыт и передаем его детям своим.

Любовь, понурив голову, произнесла глухим, убитым голосом:

– Из дома я ушла, сына не предупредив. Все думала, думала, да и решила, что без меня ему лучше будет, сможет он дальше двигаться. И до сих пор так думала, до утра сегодняшнего. Как мне теперь ему в глаза посмотреть, – горестно произнесла Любовь, – ведь я его переживать заставила, а уж десять дней прошло. И хочется мне с ним быть, соскучилась я безмерно… А если вернусь, то, выходит, все напрасно.

Баба Нюра смотрела на Любовь, тихонько вытирающую слезы скомканным в кулаке платочком, и, опершись подбородком на свою палку, думала, что хорошей матери хорошо только тогда, когда чадо ее на ноги встанет, оперится и взмоет ввысь, словно сокол, равный среди прочих. Она налегла двумя руками на палку, тяжело подняла свое старое, грузное тело, и, повернувшись к Любови, решительно произнесла:

– Не плачь, Люба, пойдем со мной.

– Куда же?

– Будем вместе жить! Одной старухе плохо, а вдвоем все ж легче. Дом у меня небольшой, огород есть, как-нибудь протянем. Да и детям нашим спокойнее за нас будет.

Любовь молчала, глядя на свои руки и моргая застланными слезной пеленой глазами.

Баба Нюра медленно повернулась и осторожно пошла к выходу с остановки. Выйдя, она поправила платок и, повернув слегка голову, еще раз громко спросила:

– Идешь, что ли?

Через минуту из темной глубины остановки она услышала шарканье ботинок:

– Иду, иду, – отозвалась Любовь.

– Сначала к Тарасовым зайдем, у них телефон есть. Будем сыну твоему звонить, пусть со своей невестой в гости к нам теперь приезжает.

И по дороге в деревню побрели две старушки: одна маленькая и толстенькая, другая – худая и сгорбленная, с рюкзаком на спине и клюшкой. Баба Нюра периодически останавливалась, и, показывая своей палкой то на разрушенный коровник, то на покосившийся загон для лошадей, рассказывала Любови о том, сколько здесь коров было, о быстрых конях, когда-то гарцевавших в загоне, о жителях местных. Все им было о чем вспомнить, поговорить, поспорить и потужить. И это давало им силы, потому что одна из ценностей жизни в старости – это общение с человеком, который видел тот же мир, ту же эпоху, хоть и другими глазами.