Золото [Леонид Николаевич Завадовский] (fb2) читать онлайн

Золото

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В зумпфе{1} шахты № 4 толпились забойщики и откатчики. Электричество не горело — что-то случилось с динамо, — красные язычки стеариновых свечей беспокойно качались, завивая черные жала. По стойкам тревожно метались уродливые тени. Необычное явление — под ногами дребезжа катался жестяной фонарь, никто не потрудился поднять его. Стоял говор, горячие голоса раздавались в полутьме:

— Сматывайся, ребята!

Тревожные встречи и громкие разговоры в зумпфе начались с того самого дня, когда на прииске появились в богатых пальто с бобровыми воротниками, с трубками в зубах русские англичане, русские американцы, когда стало ясно, что весь край отходит в концессию «Лена-Голдфилдс-лимитед»{2}. Скоро на прииск привезут невиданную драгу{3}, ту единственную в мире по величине драгу с семнадцатифунтовыми черпаками, которую бывшие хозяева Витима и Олекмы — Лензото — не успели привезти из Америки до революции. Ненавистные личности шляются по приискам, выступают на собраниях, знакомятся, — хотя давно знакомы, — нежными голосами убеждают, что роль, которую сыграет концессия для возрождения Советской страны, необыкновенно значительна. Одним словом, явились хозяева…

— Руки отсохли браться за кайлу, — рассуждал в углу забойщик. С ним соглашались, он высказывал подземное общественное мнение.

— Э, будь же ты проклята, — крикнул кто-то с озлоблением и поддал ногой, как футбольный мяч, все ту же бленду{4}. — Вот, черт, привязалась!

Вдруг разговоры притихли. Из штрека{5} появился младший смотритель Мигалов. Крупное лицо, усеянное конопинками и старой, еще из Донбасса, угольной въедливой пылью, казалось забрызганным грязью. Глаза из-под белобрысых бровей задорно сверкнули, но сейчас же приняли начальственное выражение.

— Расходись по местам. Не на митинг спустились!

Кучки шахтеров зашевелились, звякнул сигнальный колокол. Новый окрик, более повелительный, заставил уйти курильщиков из укромных уголков за подхватами. Бадья с породой поплыла вверх, уменьшая днище в стволе шахты.

— Наше дело — подавай живее, — назидательно сказал смотритель. — Не нашего ума, что там делается.

В успокоенный зумпф все чаще вкатывались тачки. Черные откатчики торопливо громыхали камни в бадью, очередь у подъема накоплялась и таяла, растягивалась и сжималась. С довольной усмешкой на тонких губах Мигалов прислонился к стенке и поглядывал на ребят: они с каждой минутой ходили веселее, проворнее. Он вынул портсигар, достал папиросу, помял ее в пальцах, полез в карман за спичками и вдруг — улыбка исчезла с его губ, а папироса полетела на пол. По штреку необычно быстро приближался крик «берегись», будто скорый поезд, проходя станцию, непрестанно подавал тревожные гудки. В зумпф вынесся откатчик, озираясь, сверкая белками, опрокинул породу прямо на пол, выхватил у первого попавшегося парня рукоятки его тачки и стал на его место в очередь. Спустя несколько мгновений из штрека выбежал старший смотритель Пласкеев, заглянул на ходу в лицо одному, другому и, узнав, с руганью схватил за рукав только что выбежавшего из штрека огромного неуклюжего парня — Мишку Косолапого.

— Ты куда заехал? Ты почему бежал от меня? Ты в забое должен кайлить, а ты с тачкой катаешься по шахте! Сейчас же высыпь краденые пески! Где ты их взял? Опять за шуровку{6} взялись? Думаете — теперь можно. Нет, друзья, не так понимаете. Спасибо скажи своим ногам, черт косолапый, быть бы тебе наверху!

— Ты не кричи, — окинул его взглядом Мишка. — Когда поймаешь, тогда поговорим.

Мигалов отделился от подхвата, будто только что появился в зумпфе, и невинным тоном справился, в чем дело. Федор Иванович брезгливо скосил глаза на младшего смотрителя.

— Надо все-таки посматривать. Нас не касается, что там делается на белом свете. Не глупее нас, наверное. Подбери губы, если на деле стоишь.

Мигалов злым взглядом проводил начальника, а Мишка Косолапый беспечно рассмеялся.

— Нанесли же его черти. Так и думал нагонит. Он порожняком, а я с возом.

Мигалова не стеснялись. Возле кучи песка, только что вываленной на пол, ребята упали на колени и торопливо принялись выбирать на ощупь золотины. Остальную породу с богатым содержанием посовали по карманам и за голенища сапог.

— Крой, пока ярмарка, — усмехнулся Мигалов. — Только уговор — не попадайся.

— Мигалыч, приходи, вместе промоем, — пригласил Мишка.

— Мойте без меня, не надо.

Мигалов, поглядывая на ребят, незаметно вышел из зумпфа, шмыгнул в совершенно темный водоотлив, прошел по просечкам, наконец, остановился, нагнулся, пошарил под стенкой, нащупал лаз, отвалил камни и пролез сквозь тесную дыру. Рассеянный по стенкам длинного туннеля свет едва брезжил впереди. В отдаленном забое, запрещенном к выработке, было тихо, словно в могильном склепе, но привычный слух уловил мягкие шорохи. Прошел еще несколько шагов и уперся в невысокую стенку короткого отнорка{7} от забоя. Две свечи полыхали в подсвечниках, вколоченных в мякоть между камней. Тень шахтера, переломленная сводом, торопливо наклонялась, шарила под ногами. Чтобы не испугать приятеля, Мигалов кашлянул в ладонь. Молодой ловкий парень вытер грязь с лица рукавом рубахи и поставил кайлу к стенке.

— Ты, черт, подкрадешься и не услышишь.

— Ну, как дела?

— Идут. Контора пишет.

Мигалов зажёг от свечи свою бленду, присел на корточки и пристально вгляделся в искромсанную стенку. Не утерпел — потрогал рукой. Под пальцами осязались маслянистые выступы, ценность которых понятна лишь опытному шуровщику{8}.

— Тут и самородочки есть, оказывается. Ты как, Жорж, отдельно их выбираешь или с породой кайлишь?

— А ты поучи меня, как шуровать, я послушаю.

— Я не учу, а спрашиваю.

Приятели закурили. Свет фонаря, поставленного на пол, освещал их лица снизу, от этого они казались странными: с черными скулами, с розовыми ноздрями и без черепов. Шахтер и смотритель сидели в так называемом «алтаре»{9}, в забое, заделанном полуторачетвертными бревнами, скрепленными железными скобами. Много алтарей уже понаставили новые хозяева, английские капиталисты. Жорж в тишине мечтательно сказал:

— Пятнадцатый еще откупорить бы. Ну, и забой, скажу я тебе, как спирт неразведенный.

— Очень близко к откаточному, номер не пройдет.

Жорж выплюнул изо рта окурок и поправил спустившийся рукав. Обнаженная рука заиграла четкими мускулами. Поплевал в ладони, потер их друг о дружку.

— Ну, Коля, вали на стрему{10}, а то налетит какой-нибудь гад. Если один — ей-ей по лбу стукну.

Младший смотритель вышел из забоя, а изломанная тень на потолке и стенах снова принялась наклоняться к глыбам торчащего камня, и кончик кайлы затюкал, заскреб вокруг крупных золотин величиной с черного таракана. Они сидели в мягкой примазке целыми семьями, словно пригрелись возле теплой печи. Россыпь помельче Жорж кайлил с песками и потом мыл в ямке с водой прямо в шахтерке{11}.

Мигалов пробирался дальше по бесчисленным ходам. В черной тьме находил нужный забой, где шла шуровка, — его участок работал на очень богатом содержании. Золото, как крепкое вино, делало мысли уверенными и легкими. Руки добродушно трогали серые холодные стойки, словно смотритель похлопывал по плечу приятелей. Ребята встречали его радушно и весело, крутили тачки с водой, мыли наспех, кое-как, благо воды много.

Наплывы ила покрывали уже полы, кое-где в просечках, даже в главном штреке, ноги шлепали будто по осенней дороге.

2

На вышке пробило двенадцать. По стремянкам сплошной гущей поднимались и спускались смены, словно людей выдавливал и втягивал мощный насос. Коротко лязгали колокола, отрывочно свистели лебедки. Ныряли бадьи, нагруженные инструментом. В раздевалке торчали новые люди. Глаза незнакомого инженера подозрительно оглядывали шахтеров с ног до головы, обыскивали с острой недоверчивостью карманы, залезали за голенища сапог, исподлобья смотрели в лица. Чувствовалось — ждут чего-то, дождутся и тогда начнут встречать по-своему.

Мигалов сдал шахту второй смене, прошел в раскомандировочную, повесил брезентовую накидку, поднялся наверх и хотел выйти, но столкнулся лицом к лицу со старшим смотрителем.

— Ты, дорогой, где же сегодня пропадал почти всю смену?

— В чем дело?

— Служить не хочешь, так скажи. Мы будем знать.

— Кто это «мы»? — спросил Мигалов и почувствовал сердцебиение от злости.

— Дело, — ответил смотритель.

Мигалов, крепко сжав губы, вышел на улицу. Тяжесть в карманах мгновенно вернула хорошее настроение, и он размашисто направился в барак. В каморке присел на покрытую солдатским одеялом скрипучую деревянную койку с коротеньким матрасиком, стащил с ног грязные сапоги, вытряхнул золото, собрал пригоршней в кучу, достал из-под подушки узелок и высыпал туда новую добычу. Небрежно кинул в изголовье, прикрыл подушкой и прихлопнул ладонью.

— Так-с, значит, теперь можно и обедать.

Он вышел в коридор. Барак, поделенный на тесовые клетушки, звучал говором. Обитатели — смотрители, нарядчики, служащие конторы бродили к умывальнику и от умывальника в расстегнутых ночных сорочках с мыльницами. Здесь тоже только и говорили о концессии. У двери каморки бухгалтера расставил ноги счетовод и, вытирая полотенцем шею, сквозь ткань урчал:

— Но ведь профсоюзы остаются. Лимитетчики{12} не касаются наших прав.

Из каморки через перегородку, не достающую до потолка на целый метр, перелетело восклицание:

— Ты вот что скажи: с выходными или без выходных? Вот о чем надо подумать. Ближе к делу!

— Чепуха, товарищи, — отозвался кто-то в коридоре. — Городите сами не знаете что.

В столовой мамка разлила уже горячее по тарелкам и разносила половником добавок. За столом говорили о том же — о концессии. Высказывались по-разному: старые служащие осторожно, по-деловому, кое-кто из молодежи откровенно и прямо ругал арендаторов-иностранцев. Большинство — новые люди на приисках — равнодушно относились к факту сдачи огромного золотоносного района арендатору, одному из акционеров Ленского золотопромышленного товарищества, так зверски расправившегося с рабочими в 1912 году. Немногие помнили эту трагедию. Старичок бухгалтер, потертого вида, будто пропущенный через промывалку, и сидящий напротив счетовод обменивались воспоминаниями.

— У Мейера и К° я проработал порядочно до того, как они с Гинцбургом объединились в товарищество Лензото, — говорил бухгалтер. — В тысяча восемьсот девяносто седьмом году товарищество из паевого превратилось в акционерное общество. Витимский округ попал им в зубы.

Счетовод усмехнулся.

— Ну, я помню это хорошо — дела их были неважные. Проработались они в девятисотом, убыток понесли от операций.

— Совершенно верно, но как ловко вышли из положения. Государственный банк, если помните, по высочайшему повелению открыл им кредит на шесть миллионов рубликов. В девятьсот девятом кредит был погашен, и товарищество нашло себе частный кредит в Лондоне. Специально образовалось общество «Лена-Голдфилдс-лимитед» для финансирования промышленности Лензото. С того момента в Лондоне оказались настоящие хозяева приисков, а не в Москве. Лена-Голдфилдс завладело акциями{13} товарищества на семь с половиной миллионов из одиннадцати всего капитала. А через год англичане имели семьдесят один процент всех акций. Ну, конечно, перед ними трепетали наши. Представитель Лена-Голдфилдс завладел большинством голосов в правлении и решал вопросы, можно сказать, единолично. Весь край в их руках. Четыреста приисков. Монопольная торговля. За операцию тысяча девятьсот девятого-десятого чистая прибыль дала семь миллионов. Дивиденд{14} огромный. Держатели бумаг Лена-Голдфилдс огребли по пятьдесят шесть процентов!

Бухгалтер торжествующе смотрел в глаза собеседнику.

— Лена-Голдфилдс выжимало деньги не только из рабочего. Из нашего брата — служащего — тоже давило сок. Оно брало и с Лензота порядочный куш за ссуды: от шести до шести с половиной процентов. Вело биржевую игру на международной и русской биржах. Игра на повышение была главным источником дохода акционерного общества. Сколько «алтарей» наставили они, если помните, в эти годы. Закупорят, придержат, а как надо — пробку долой и пей из горла. Регулировали добычу исключительно для биржевой спекуляции.

Бухгалтера слушали со вниманием, но вдруг кто-то из коридора выразил предположение — не проиграл ли он сам на выгодных акциях. Ведь все служащие состояли компаньонами Лензота.

— Не знаю, кто из нас проигрался, а считаю своей обязанностью сказать все это, чтобы знали, кто явился на Витим. И расстрел в двенадцатом был нужен для той же биржевой игры. Во время забастовки акции упали до трех тысяч четырехсот двадцати пяти рублей, а после расстрела вскочили до трех тысяч пятисот сорока. Вот в чем дело. Совсем не важно, играл я или не играл. Мигалов, скажи, прав я или не прав?

Мигалов залился краской от неожиданного вопроса: он, во-первых, не очень вникал в разговор двух служащих, во-вторых, не понимал, что означают акции, что такое биржевая игра. Недовольный и своим смущением, и своим невежеством, он вдруг рассердился неизвестно на кого.

— Правильно. А то мы забыли кое-что, не вредно напомнить!

Через минуту он поднялся, ушел к себе в комнатушку и принялся переодеваться для предстоящего визита к Лидии. Он любил это занятие: превращение из шахтера в чистенького молодого человека, но на этот раз мешали назойливые мысли о туманных дивидендах. Чувствовал стыд: какой-то обрюзглый бухгалтер свободно изъясняется непонятными словами, а он только и может выругаться, чтобы скрыть безграмотность. Снова переживая свое смущение, он почувствовал желание разодрать пошире слишком аккуратные прометки для запонок.

3

В оконце глядела вечерняя желтая заря. Жорж застал приятеля за серьезным делом. Мигалов, весь малиновый от напряжения, разглаживал брюки ладонями.

Жорж был в бархатной куртке с отложным воротником, в широких бархатных шароварах приискательской кройки — со множеством складок, с напуском. Ловкий стан опоясывал ярко-красный кушак, концы которого спускались по бокам и полыхали огненными языками. Сапоги полуболотного фасона из дорогого хрома, затянутые ремешками поверх стройных икр, отсвечивали блестящими бликами. Коренной золотоискатель, высокий, но не громоздкий, широкий в плечах, тонкий в бедрах, с вылитыми из бронзы головой и шеей. На чистый низкий лоб упала черная прядь, мешая глядеть. Морщась от боли, он расчесал гребешком густые, как мех, волосы, растянулся на койке, положил ноги на щиток и закурил папиросу.

— Слышал, что шахтная крыса делает? Обыскал двоих, отобрал золотишко.

— А ты лаз в «алтарь» хорошо заложил?

— Если руками будет щупать, — конечно, найдет, а так — ни один черт не догадается.

— Ну, ладно. — Мигалов выдвинул корзинку из-под койки, достал флакон и надушил одеколоном платок. — Надо идти. Пора.

Жорж уставился на приятеля.

— Что за чертовщину вы придумали. Свадьба, что ли? Приглашает и меня, говоришь, Лидка. С какой стати?

— Идем и больше ничего. Не пожалеешь, одно могу тебе сказать.

Приятели вышли из казармы, перешли уличку, миновали контору и задами выбрались на сухую тропу по полусопке. В наступивших осенних сумерках беспорядочно разбросанные домики прииска, крепежный лес, отвалы насыпи расплывались грязными пятнами, только ниточки откатных путей и лужи блестели отсветами зари. На низкое небо из-за пологих сопок наползали дымчатые тучи.

Друзья медленно двигались но тропе, и их разговор плелся возле последних событий на приисках. Жорж остановился, оглядел мертвые хребты, из которых выщипали не только деревья, но и последние пни, выпятил высокую грудь и втянул в себя пахучий осенний воздух.

— Эх, Коля, не хочется уходить. Будь они прокляты, эти лимитетчики.

— Не уходи, кто тебе мешает остаться старательствовать?

— Нет, этот номер не пройдет. Отдадут выработанные шахтенки, самые плевые, как дуракам игрушку.

— Неизвестно. Может быть, лучшие отдадут. Я не верю в их драги и машинизацию. Слыхал — бараки начинают пилить на дрова. Слыхал — копры снимают?

— Драги, что ли, будут ставить на месте каждого барака?

— Чудак человек! Ведь рабочих будет мало при машинизации, зачем же баракам гнить и разваливаться, когда дрова денег стоят. Лес далеко, а тут под боком, да к тому же сухой.

— Одним словом, Коля, тебе, я вижу, все равно. Ну, и мне наплевать.

Перед крылечком домика с чистенькими стеклами в окнах, через которые четко печатались узорчатые занавески, Мигалов остановился, снял картуз и пригладил белобрысые волосы. Странная робость охватывала его всякий раз, когда он входил в квартирку, в которой жила Лида.

Лидия, улыбаясь смешной растерянности Николая, с какой он осматривал галоши, не решаясь поставить их на чистый пол, приглашала:

— Проходите, пожалуйста. Коля, да проводи же товарища, что ты застрял в дверях! Самовар поставить или, может быть, выпьете сначала? Как у тебя настроение?

— Конечно, выпьем сначала, — согласился Мигалов и почувствовал облегчение. Свободнее задвигался и потер руки. — И самовар, конечно, само собой разумеется. Это — Жорж Соломатин из четвертой шахты, — представил он приятеля.

Лидия ушла хлопотать по хозяйству. Приятели сидели молча. Из кухоньки доносилось звяканье тарелок, ножей, громыхнула самоварная труба. Когда Лидия внесла стопку тарелок, Мигалов не удержался:

— На одной бы поели. Их мыть после нас надо, убирать. Из шахты поднялись, не из гостиницы приехали.

— Ты в чужие дела не вмешивайся, — улыбнулась Лидия. — Сиди, жди, что хозяйка прикажет.

Она ловко повернулась и снова исчезла. Мигалов воспользовался ее отсутствием и толкнул Жоржа ногой. На коврике из белых и коричневых телячьих шкурок лежал ошметок грязи. Жорж спокойно дотянулся до него рукой, попутно снял с сапога такой же ошметок и положил в цветочный горшок.

— Ты думаешь они сердятся на нашего брата за это? Ничего подобного.

Наконец стол был готов. Лидия, взволнованная хлопотами, присела на стул и налила первые рюмки. Чокнулась с Жоржем, как с гостем, и, видя грустное лицо Мигалова, пошутила с ним, как с близким:

— Ты будешь ждать приглашения? Не дождешься, будь уверен.

Шахтеры после двух общих рюмок, выпитых с чинными приветствиями, принялись опрокидывать одну за другой. Жорж через тарелки потянулся к бутылке горькой:

— Ну-ка, Коля, подвинь, я из нее выбью дурь.

Пробка вылетела от удара бутылки о ладонь.

Лидия с удивлением заметила, что Николай пьет без закуски. Обратила внимание на странное беспокойство в его глазах, — он то и дело вынимал часы. Попыталась узнать, куда он спешит.

— Гость еще один сейчас должен придти…

— Оставь дурачиться. Что за гость, скажи, пожалуйста?

— Самый настоящий гость.

— Я его знаю?

— Конечно, знаешь. Кого ты здесь не знаешь!

— Странно, Коля, ты приглашаешь гостей и не считаешь нужным предупредить. Ты ставишь меня в неловкое положение.

Лидия задумчиво остановила взгляд расширенных глаз на конопатом лице Мигалова. Как могло случиться, что она выбрала этого человека с некрасивым лицом и белесым ершиком. А ведь совсем недавно даже мысли не возникало о веснушках или белых бровях… С грустью она вызвала и освежила в памяти того Мигалова, рассказы которого можно было слушать неотрывно часами, ни о чем другом не думая. Как он умел говорить о своей родине! Мечталось — поедет в теплую чудесную Украину, увидит черное южное небо, полное крупных звезд, услышит песни… Особенно волнующими представлялись сады, белые, как снег, но теплые и ароматные…

— Ну, Колька, скажи же, кто придет? Может быть, я совсем не хочу. Мне некогда сегодня. Я должна сходить к Федору Ивановичу.

— Разве еще водятся дела?

Она ударила его по руке.

— Дурачок, а как ты думал? Не день с ним прожили. Надо кое-что выяснить насчет имущества.

— Нечего выяснять вам. Ясно.

— Это по-твоему. Федор Иванович человек серьезный, любит все делать солидно, чтобы не переделывать.

— Видно серьезного господина, — вмешался Жорж. — Если бы твой Колька не оглянулся — в спину, как пить дать, получил бы нож.

Лидия начинала чувствовать тревогу. Что-то недоброе слышалось в голосе друга, какие-то намерения сквозили в словах и намеках.

— Да не вынимай ты свои отвратительные часы, пожалуйста, — крикнула она и топнула ногой. — Стыд какой. Сидит и поминутно смотрит на стрелки. Я уйду к соседям, если ты не перестанешь дразнить меня. Не приходил бы тогда. Жорж, отнимите у него часы!

Лидия возмутилась, отодвинулась от стола. Мигалов пересел на кровать и притянул ее насильно к себе. Жорж налил стакан горькой и опрокинул в рот. Он почувствовал себя обиженным; чтобы привлечь внимание, принялся рассказывать историю одной замечательной игры в банчок.

— Ты, Колька, помнишь Яшку-татарина, — пристал он, — помнишь, как он смело играл? — Но, видя, что его не слушают, поднялся. — Пожалуй, я пошел. В одном месте игра крупная собирается сегодня.

Мигалов усадил приятеля на стул.

— Сейчас придет человек, а у нас врозь дело пошло. Имей в виду, Жорж, он очень хочет повидаться с тобой. Учитывай.

Лидия не дала больше водки захмелевшим гостям. Поставила бутылку ликера. Шахтеры выпили по бокалу и потянулись к сардинам. Она заразительно рассмеялась:

— Вот сумасшедшие. Кто же закусывает ликер сардинами! Коля, в наказанье за то, что ты морочил голову своим гостем, налей мне с Жоржем по рюмке. — За хороших ребят, которые закусывают ликер селедкой, носят носовые платки в кармане, а сморкаются двумя пальцами, за всех шахтеров!

И вот в тот самый момент, когда все трое подняли рюмки, открылась дверь: в горницу вошел старший смотритель Федор Иванович Пласкеев. Окинул тревожным взглядом полный закусок стол, гостей, хозяйку и снял картуз. Немыслимо было показать свой испуг при Лиде, которую любил, несмотря на все, что она сделала, несмотря на свои сорок три года. Мигалов поднялся из-за стола и отрезал ему отступление к двери. В комнатке стало совсем тесно и душно. Лидия растерянно достала новую бутылку вина и поставила на стол. В это тихое, напряженное мгновенье она и ее бывший муж были как будто снова близкими: встретились глазами и обменялись тревогой. Она переставляла тарелки и говорила, чтобы заполнить тишину:

— Проходите, Федор Иванович. Как хорошо, что вы заглянули. Я собиралась сама к вам сегодня…

Мигалов перебил ее и начал свою заготовленную заранее речь:

— Федор Иванович, Лидия Прокопьевна тут ни при чем. Записку написал я. Пригласил вас я, а не она. Вы хотели считаться со мной за что-то. Вот я тут, давайте посчитаемся, если надо. Ваш прихлебатель — Фомин шел за мной до моста, догнал и в темноте хотел ударить ножом. Если бы я не оглянулся, факт — пришлось бы взять бюллетень.

Он взглянул на Лидию, понял — ей нравятся его честные, прямые, без скандала счеты с бывшим мужем — и так же сдержанно, но чуточку торопливее, продолжал:

— Ты, Пласкеев, стоял, наверное, недалеко и думал: «Вот тебе, гад, такой-сякой!» Наверное, ждал, как повалюсь от ножа. Никто ничего не видел. Правда? Как будто ничего не было. Но я-то ведь знаю все! Вот в чем дело. Ну, давай считаться, я ничего не имею, только без ножей. Разве нельзя говорить по-человечески об этом?

— Товарищ Мигалов, вот Лида может удостоверить, что я никогда не был таким человеком. Может быть, зам показалось. Фомин ходит по тропе на сопку к своим землякам. Я прошу вас, товарищ Мигалов, разобраться.

Смотрителю показалось, что можно подействовать на подвыпивших и доказать свою невиновность; задушевным голосом он хотел продолжать свою защитительную речь, но внезапно от молниеносного удара по лицу повалился на пол; раздался грохот: падая, он задел ногами стул и отбросил к стенке. Мигалов недовольно крикнул:

— Жорж, тебя не просили срывать план!

Лилия схватила Жоржа за руку, но он успел ударить Пласкеева еще раз и погладил онемевший кулак.

— Неужели для такого пустяка держал ты меня, Колька?

— А если бы он пришел с продажной скотиной Фоминым? Подожди, Жорж, не уходи.

Мигалов толкнул Федора Ивановича ногой.

— Довольно притворяться сиротой! Жорж, налей ему стопочку.

Федор Иванович поднялся с пола. Из верхней губы сочилась кровь. Перед ним стояла рюмка с водкой.

— Пей, а то скажешь — пригласили и не угостили. Пей, говорят!

Федор Иванович стоял у стола, куда его подтолкнул Жорж, и, зная нрав подвыпивших шахтеров, не решался вымолвить слова. Лидия суетливо, чтобы хоть чем-нибудь сгладить неприятность, подвигала икру, шпроты, маринованные грибы. Федор Иванович сам все это покупал недавно. Ликер тоже купил он. Невольно вспомнился день, когда он привез покупки из Бодайбо; они вместе с женой решили единодушно приберечь их для особо торжественного случая… Наклоняясь, Лидия роняла на стол тяжелое длинное ожерелье из кругленьких самородочков, похожее на четки. — Своими руками собирал несколько лет, пользовался каждым удобным случаем…

— Садись. Давай выпьем, — наливал ему Жорж вторую рюмку.

— Я ведь не пью ее. Никогда почти не употреблял спиртных напитков, — наконец решился заговорить смотритель. — Воспитывался у строгого родителя, крепкого человека, с характером. На службу отдали мальчиком, чтобы хлеб даром не ел. Коногоном начал свою карьеру, на Черемховских копях. Семь рублей получал. Не выпьешь на них. Потом у бремсберга{15} стоял. Канат палкой поправлял, чтобы на одну сторону не наматывался. Кособокий барабан был…

— Барабаны все кособокие, — прервал его Жорж. — Ну-ка, давай еще выпьем с тобой.

— Мы ведь с папашей Лиды, можно сказать, вместе служаками были, — продолжал Федор Иванович, соображая, как бы уйти из компании шахтеров, не возбудив нового скандала. — Он старшим был, как, например, теперь я, а я пришел мальчишкой, золота не видал. Потом друг к другу в гости хаживали…

— Ты вот что — «хаживали», почему рюмку не освободил? Думаешь и тут по-лисьи хвостом отмахнуться? Ну, пей поскорей!

Жорж снова наливал только что наполовину отпитую и поставленную рюмку. Он начинал чувствовать раздражение. Мигалов и Лидия сидели на кровати и, по его мнению, никакого внимания не обращали на него. Жорж вдруг выругался непечатной руганью и поднялся. Красный кушак загорелся на темном бархате куртки огненными языками.

— Не смей выражаться! — вскочил Мигалов.

— Если бы не друг ты мне был, я тебе морду бы набил сейчас, — Жорж качнулся, ухватился за спинку стула и опять выругался.

Мигалов побледнел.

— Не смей выражаться при женщине, заявляю тебе!

— Я не выражаюсь, а ты… не товарищ мне после этого.

Мигалов двинул стол и очутился возле Жоржа. Они впились друг в друга глазами. Они готовы были сцепиться. Оба засучили рукава. Бросалось в глаза — у одного смуглые, будто точеные из меди, красивые руки, у другого — белые с рыжими волосиками, тонкие, стальные. Один ругался и утверждал, что не ругается, другой требовал приличия и ругался сам не меньше. Лидия окаменела.

Федор Иванович воспользовался случаем и очутился у двери; нагнулся, чтобы поискать картуз, но Жорж тоже решил уйти от таких хозяев, как Колька и Лидия, которые не могут минуты побыть один без другого, и увидел смотрителя.

— Нет, подожди, — крикнул он. — Мы пойдем вместе. Еще выпьем. И ставочку поставим на короля. Вон твоя голова. На полу.

Он нагнулся, держась за стену, поднял картуз и напялил на голову смотрителя. Федор Иванович с припухшим лицом показался ему очень смешным, похожим на какого-то зверя, наряженного в человеческий костюм и головной убор. Он рассмеялся, хлопнул его по плечу так, что тот покачнулся.

— Пошли!

Дверь широко распахнулась от сильного толчка. В сенцах что-то упало и загремело. Лидия вырвалась из рук Мигалова.

— Коля, он ведь на ногах не стоит. Надо вернуть его. Как он такой пойдет!

— Дойдет, не беспокойся. А вот этот черт не завел бы его куда-нибудь, вот это — да. А он найдет дорогу. А ты о ком беспокоишься? — вдруг спросил Мигалов.

Лидия растерялась, не смогла сразу ответить. Обвила его шею руками и в самое ухо шепнула:

— Никого мне не нужно. Пусть куда хотят отправляются оба…

4

По привычке Мигалов проснулся рано. Свет лампы ввел было в заблуждение, испугался — не проспал ли чудом своей смены; но по теплоте спящей рядом женщины мгновенно понял, где находится, глянул на часы и с удовольствием потянулся: можно полежать, понаслаждаться темнотой и тишиной раннего утра. Лидия любила спать у стенки. Локоть чувствовал ее спину, не хотелось двигаться, чтобы не утерять этот горячий уголок с острия локтя, но трезвые мысли просачивались уже настойчиво в голову, как холодная вода в забое. Он сел и осторожно спустил с кровати ноги. Лидия пошевелилась, но не проснулась. На ощупь, спеша, оделся и ушел. Надо было узнать, как дела в шахте после вчерашнего скандала с Федором Ивановичем.

Жоржа не оказалось не только в забое, его не было совсем в шахте. Пришлось в «алтарь» поставить Мишку Косолапого. Федор Иванович встретился в подземной раскомандировочной. У него как будто за ночь разболелись зубы и выперли флюсы на обеих щеках — весь был обмотан. Из повязок поблескивали, как гвозди, злые глаза. Предчувствие недоброго вселилось в Мигалова с этой встречи и грызло под ложечкой. В просечках путался как новичок, два раза прошел мимо «алтаря», куда посадил Мишку, и только в третий раз попал к дыре, заложенной камнем. Парень, с увлечением расправляясь с «тараканами», не слышал шагов.

— Однако, ты скоро попадешься, если будешь так уши опускать.

Мишка смущенно трогал себя за шляпу. Мигалову нравился этот парнище, способный краснеть, как девица. От свечи с взволнованным пламенем тени двух шахтеров плясали по куполу и стенке.

— Сейчас я уйду далеко, ты подожди кайлить и свечу погаси.

Мигалов принимал все меры предосторожности против вероятного преследования, которое предпримет старший смотритель. Но укрыться от шахтной крысы, если она задалась целью поймать, не так легко. Что предпринять? Снять ли ребят с шуровки или быть просто поосторожнее? После пьяного вечера голова работала нечетко. С особой тщательностью заложил он дыру и несколько раз провел в темноте ладонью, чтобы удостовериться, насколько хорошо замаскирован лаз. Выбрался в главный штрек и от света и простора почувствовал себя покойнее. Рабочая обычная обстановка отвлекла от скверных мыслей. Бежали откатчики с веселыми криками «берегись». Прижимался к стойкам, пропуская мимо себя ребят в потных рубахах, отпускал шуточки вслед. Деловито направил «мазилок» заделать потолок, продавленный ночью глыбой из «кумпола» в пятнадцатой просечке. Даже беспечно свистнул. Главный штрек казался уютным и прибранным жилым помещением, где знакома каждая стойка, как стул или стол в комнате. Неторопливо подвигался к зумпфу, чтобы посмотреть за подачей, но вдруг сердце тревожно забилось. Навстречу, словно в тумане раннего утра на улице, двигались два силуэта, не похожие на братву, всегда пригнутую и торопливую. Не было смысла уклоняться от встречи: инженер и смотритель несомненно видели его, как видел их он. Медленно, как будто спокойно, сошлись.

— Вы откуда, Мигалов? — с кротким видом спросил Федор Иванович. — Разве ваш участок здесь? Вы где должны находиться?

— Мой участок не здесь, но приглядеть надо. Вы же сами вчера мне выговор сделали.

— Ну, хорошо, не будем спорить. Идемте, покажите нам «алтарь». Господин инженер хотят посмотреть.

Мигалов пошел впереди. Свет из его бленды неуверенно шарил по полу и потолку. Задержался, осветил две стойки, вышедшие из лап.

— Давит сильно. Надо сейчас же сказать, чтобы заделали. Назад пойдем — будет завал.

— Надо вовремя заботиться, а не тогда, когда с вами господин инженер идут, — глухо сказал Федор Иванович.

Никакие задержки не помогали; ничего придумать не удавалось Вдруг вспомнил — Мишка сидит без света, может быть, все сойдет хорошо. Мигалов пошел торопливым шагом. Последний поворот, и туннель снизился. Инженер нагнулся, чтобы не свалилась твердая фуражка с головы. Старший смотритель взял из рук младшего бленду, наклонился в правый угол и отвалил камень.

— Так, — сказал инженер. — Вот в чем, оказывается, дело. Значит, они решили, если прииски сданы в концессию, можно воровать.

— Кто у тебя там? — резко спросил Федор Иванович и, не получив ответа, крикнул в дыру: — Эй, друг милый, вылезай на свет божий!

Казалось, ни капельки нет злорадства в служаке, но при хорошо скрытом торжестве победителя чувствовать себя пойманным и уличенным было еще унизительнее. Фонарь продолжал освещать дыру. Послышался шорох, показалась грязная пятерня, удивленные глаза сверкнули в исковерканной каменной раме. Парень с кряхтеньем полез в дыру и принялся обивать со штанов грязь.

— В чем дело? — спросил он совершенно спокойно, так как считал недостойным показать волнение перед начальством.

— Еще спрашивает, «в чем дело»! — усмехнулся смотритель.

Жорж проспал утреннюю смену, хотел вступать с полдня, пришел в раздевалку, переоделся в спецовку и, выйдя наружу, повстречал молчаливую процессию. Впереди шел инженер, следом — Мишка Косолапый, за Мишкой — Мигалов, заключал шествие Федор Иванович, как конвоир. Движением руки старший смотритель остановил попытку Жоржа уйти за угол. Приглушенный повязками голос пригвоздил на месте:

— Эй, товарищ, снимите спецовку, она вам не нужна больше. Пойдемте-ка вместе с нами за компанию!

Через полчаса в каморке Мигалова, в казарме для холостяков, на скрипучей койке, свесив ноги, сидели два друга, изгнанные из шахты и переведенные на верхние работы, иными словами, уволенные. Прощай «алтари», шуровка, веселая фартовая жизнь. Жорж пожалел:

— Зря ему вчера голову не отшибли. Прямо ведь в контору, гад. А где же шахтком, Коля?

— Брось, не маленький. Тебя не уволили, а перевели. У нас удачу отняли, вот в чем дело.

Мигалов деловито достал узелок из-под подушки.

— У тебя, Жорж, сколько нашего общего?

— Давай подсчитаем. Должен тебе сказать, я уже подговорил хороших ребят сдать в контору золотишко. Сдадим и — концы. — Жорж рассмеялся беспечно. — Ну, все-таки здорово я вчера его разделал! За такое удовольствие не грех и заплатить. Ну, две, ну, три тысячи недобрали.

— Не об золоте я говорю. Попались глупо. Ребята смеются, наверное. Хотя, с другой стороны, умно никогда никто не попадается. Всегда глупо.

Обоим понравился вывод, который как бы снимал тяжесть с души. Приятели принялись взвешивать золото, вспоминать, кто сколько потратил из общего запаса, подсчитывать. Приблизительно на каждого приходилось по пяти фунтов.

— Значит, ты берешься сдать и мое? — сказал Мигалов. — Смотри, не засыпься.

— Не беспокойся. У меня взять потруднее, чем в забое. Пусть сунутся.

5

На прииске начали твориться непонятные дела. Слухи о налетах на самые богатые шахты бродили по казармам. Рассказывали о подробностях; как экспроприаторы{16} опускаются по лестницам вместе со сменой, кричат «руки вверх» и начинают кайлить и мыть. И в самом деле, милицейские посты появились там, где их никогда никто не видел. Мигалов раздумывал над сложившимися обстоятельствами. Опасение попасть в историю по милости какого-нибудь Пласкеева сильно встревожило. Лидия нашла выход: уехать в Бодайбо, снять квартиру.

В вагоне приисковой железной дороги он щурил серые с золотой искрой глаза на соседей по скамье. Вряд ли кому выпало на долю такое счастье, как ему. Облик Лидии — с ее умом, ясным взглядом карих округленных глаз, чистым голосом, тонким телом, неторопливыми ловкими движениями — встал перед ним. Сейчас, в отдалении, с особенной силой чувствовал он, как дорога ему близость подобной женщины. Казалось невероятным, что она — эта Лидия — его. Оглянулся на детину в рыжих сапожищах. Да, наверное, этому другу не довелось испытать ничего похожего. Эти старателишки, которые сидят у окошка с сундучками возле ног, далеки от подобного счастья, как далеки от своих деревень и самородков в конскую голову. Он достал папиросы, закурил небрежно и вынул платок, пахнущий одеколоном. Пассажиры потянули носами и снова погрузились в свои мысли под однообразный рокот колес.

Поезд шел ровно и быстро. Удобно сидеть, упершись в спинку скамьи, и поглядывать на проплывающие прииски с грязью, взъерошенными отвалами, на бесконечные, будто вспаханные гигантским лемехом, борозды золотых огородов. После пьяного угара Мигалов испытывал приятное чувство грусти. Он немного погорячился, слишком по-шахтерски возражал Лидии против ее намерения снять квартиру в Бодайбо. Собственная квартира для шахтера казалась чем-то стыдным, буржуазным, а сейчас радовался: не может же он жить в лачуге. Он был согласен теперь: если снимать квартиру, то хорошую, чтобы мебель была приличная, с хозяйской уборкой, с услугами. Ей надо отдохнуть после всех неприятностей.

Колеса стучали мерно и однообразно. Под ритм припоминалась жизнь за последний год во всех мелочах. С точки зрения Мигалова она была необыкновенна и замечательна. К старшему смотрителю подземных работ Пласкееву является молодой шахтер, совсем незнакомый с золотодобычным делом. Федор Иванович — серьезный, опытный спец. Разговаривать с ним не каждый решается. Но молодой шахтер вступает с ним в беседу о рудничных работах, о креплении, о всяких вещах и производит впечатление дельного, способного парня. Сразу, без искуса на верховых работах, парня посылают в шахту с хорошим подъемным золотом{17}. Спец понял, с кем имеет дело. Началась привольная жизнь. В клубе — каждый день, всегда навеселе. Карманы — неистощимый источник уверенности в себе. Смело заговаривает с Лидией — режиссершей и артисткой, веселой и шутливой, которую знают на прииске все до единого. Сначала она только смеется на попытки загородить ей проход в дверях и ускользает, потом в ее глазах появляется что-то похожее на внимание и интерес. Проходит какой-нибудь месяц, и он, Мигалов, сидит у старшего смотрителя в квартире. Чай разливает Лида. Она удивляется самым простым вещам. О глубоких шахтах со спуском в клети слушает, как о чем-то чудесном. В глазах неподдельный испуг, когда он рассказывает о рудничном газе, способном взорваться от искры при ударе кайлы о камень, о том, как страшные газы собираются вокруг свечи и фонаря, и как новички, не зная, не ведая опасности, преспокойно поглядывают на зеленоватое облачко. Нечего и говорить — такое внимание подталкивало на преувеличение и прикрасы. Он сам не слышал, как булькает и поет гремучий газ, вырывающийся из щелей, но говорил об этом, как будто каждый день присутствовал на подобных концертах. А таким самым обыкновенным вещам — как яблоки, насыпанные на телеге на базаре, вишни в ворохах под открытым небом, — можно было подумать, что она не верит. Глаза ее туманились, она любуется уже не рассказами, а этим необыкновенным шахтером, который жил в райских краях. Готова расцеловать его при муже. С рассказов и началось. Федор Иванович поднимается из-за стола, чтобы уйти в шахту, из приличия поднимается и гость, — нельзя же сидеть, когда хозяин уходит, — но Лида отнимает шляпу; от нее пахнет духами. «Ведь вам во вторую смену, сидите, куда торопитесь?» И он с бьющимся сердцем садился на только что покинутый, еще не остывший стул. Оба смотрели, как одевается Федор Иванович, точно он приходил к ним в гости. Так начались свидания без мужа. Хотя Мигалов был уже нарядчиком и зарабатывал прилично, но все же шахтер, обыкновенный шахтер в сапожищах выше колен, а шароварах с напуском, в цветном кушаке. Наряд бодайбинца-золотоискателя ему казался верхом красоты. Стыдно вспомнить. И она, такая нарядная в туманных кружевах, отдалась ему однажды, лишь только муж вышел за дверь. Шептала, что все для него: и тонкое белье, и кружева… Для него, а не для старикашки, как называла она мужа. И тогда-то жизнь наполнилась новыми красками. Словно в непрерывный летний солнечный день, перед взором расстилались пунцовые маки, цвели белые сады, гудели пьяным гулом пчелы.

— Ты, товарищ, с каких же приисков? — спросил шахтер, сидящий напротив. — Где-то я тебя будто видел.

Так неожиданно и невпопад раздался вопрос, что Мигалов растерялся, а потом рассердился.

— Ты не тычь, я не Иван Кузьмич, — пробормотал он и снова закурил.

— Вон в чем дело… Тогда извиняемся. Ну, вы. Скажите, дорогой товарищ, Лена-Голдфилдс, по-вашему, вправе владеть Витимом, Олекмой, пароходством на Лене, отстоями, торговлей? Говорят, на сто лет сняли они край. Если бы вправду они поставили механизмы самые новейшие, как говорят, подписались, это бы туда-сюда, но мы их знаем давно. Не успели приехать, а зубы уже скалят.

— Конечно, нас с вами не спросят, — солидно возразил Мигалов. — Вопрос в Москве решался, а не в Бодайбо.

— Вы, значит, у них на службе, что ли? — спросил шахтер, и Мигалов уловил стальную нотку в его голосе. — Сколько же они платят вам?

Мигалов гордо заявил, с удовольствием предвкушая удивление:

— Не попал, друг, меня выкинули в первую голову с прииска. Вот тебе и «на службе». Я у них за тысячу в месяц не остался бы. Конечно, людей всяких много, найдутся на их век дураки.

На лицах пассажиров с сундучками у ног выразилось сочувствие Мигалову. Один, самый старший, спросил, почему же не стараться, если отдают прииски в аренду: хоть артелью бери, хоть один становись, копайся.

— Потому, что настоящий горняк не пойдет, вот почему.

— А почему же не пойдет?

— Потому, что затопите шахту в первую неделю.

— А если не затопим?

— Без электричества не пустите пульзометр{18} или помпуnoreferrer">{19}.

— Мы понимаем, только как же рабочему человеку не работать?

— Работайте, пожалуйста, только речь о том, смотри в оба.

— А не все равно, у кого работать? Одинаково для нас.

Шахтер поглядел в глаза Мигалову, как приятелю, и презрительно отвернулся от пассажиров с сундучками.

— Им все равно, сколько ни толкуй. Эх, темнота, темнота. — Он грозно нахмурил брови. — Вы слыхали вообще про 12-й год или не слыхали? Нет? Я так и думал. Не слыхали! Что же еще надо было сделать, чтобы они услыхали. Полгосударства, что ли, убить или каждому в ухо выстрелить?

— А сам-то видал?

— Я-то видал.

— Расскажи, пожалуйста, — попросил Мигалов.

— Долго рассказывать. Бастуем, значит, себе спокойно. Разговор пошел, будто арестовывать главарей из бюро начнут. Решили подать каждый от себя заявление, что я, мол, бастую сам, никакие агитаторы мне не указывали и, дескать, буду бастовать до удовлетворения всех требований. А они ночью сели в поезд и давай ездить собирать комитетчиков. Тихонько, без огней. Фонариком подадут сигнал, поезд остановится, стражники с подножек — и в казармы. В казармах спали. Со свечами искали на нарах. Побрали кое-кого и скорым маршем в Бодайбо увезли. На Федосиевском собралось тогда до двух тысяч шахтеров. Трещенков{20} выставил солдат, но тут не вышло ничего, ребята разошлись. Наш Андреевский, Утесистый и Васильевский с пяти утра двинулись к инженеру Тульчинскому прямо на квартиру. Он обещал к двум часам дать ответ относительно арестованных. Разошлись, пообедали и опять к нему за ответом на Надеждинский. К нам александровцы, пророкоильинцы присоединились. На полверсты растянулись. Глядим, поезд подвалил на Надеждинский, а в нем солдаты. Мы топаем и топаем. В рукавицах, в карманах заявления несем. День ясный, от снега весной пахнет. Не дошли до места сотни шагов, — глядим, солдаты бегом рассыпаются поперек дороги. От начальства стражник бежит и кричит, чтобы поворачивали на нижнюю дорогу, а какое там поворачивать: мы ее уже прошли. Сзади напирают: там ничего не слышат и подтягиваются в кучку. Смотрим, инженер Тульчинский к нам бежит. Вокруг него толпа образовалась, ждем ответа, объяснит. Остановились и задние. Кто на штабель залез, кто на бревнышках уселся и закуривает.

— Вдруг как стегнет, будто ситец кто разорвал. Глянул, — бегут, спотыкаются, падают Ведь спиной стояли, не видели, как целят. Опять залп. Как косой подрезало, все легли на землю. Тульчинский поднимает руку, фуражкой машет: «Не стреляйте!» По имени, отчеству называет ротмистра. Какое там, — пачками резать начали.

— Наконец, кончилось. Стали подниматься, хотели раненых унести, но не позволили. Положили обратно на снег и стали уходить. Я лежал под дровами. Какой-то молодой шахтер, весь в крови, три раза вскакивал из кучки убитых. Как пьяный, качается, поднимает руки и кричит: «Добейте же меня». Солдаты в этот день на почте деньги сдавали в Россию — по сто, по двести рублей. По карманам убитых собрали. А Трещенков — ротмистр — получил две тысячи четыреста рублей. Все это выяснилось, когда ревизия сенатора Манухина приехала и начала допрашивать по этому делу.

— Оглянулся я, — кругом ворочаются, ползут по снегу, стонут. Вскочил и побежал, спотыкаясь, падаю на убитых, весь в крови. Помню, последний раз упал возле чьей-то руки. Очнулся в больнице на полу. Никакой помощи всю ночь. Только священник то и дело за дарами посылал; причащал и исповедовал. Двести семьдесят убили и двести пятьдесят ранили. А там кто его знает. Трещенков будто хвалился, что девятого января тоже не всех показала полиция, много утаила. Он и там был на расстреле.

Мигалов достал папиросы, угостил рассказчика. Старатели отвернулись, как будто они ничего особенного не услышали. Один недружелюбно буркнул:

— Не всех же побили, ты-то живой сидишь…

Шахтер молча усмехнулся и свалил на сторону треуху. Все увидели глубокий шрам на виске и разорванное ухо.

Поезд замедлял ход. Все тот же старатель, собирая вещи, сказал:

— Кто его знает, что и как оно было, мы не видели ничего…

Шахтер устало опустил веки.

К концессии Мигалов с самого начала чувствовал неприязнь, но до сих пор личная обида, нанесенная ему концессионерами, занимала первое место.

Рассказ очевидца — участника страшного события напомнил ему, что он ведь такой же рабочий, как те, кого убили возле моста и зарыли как заразных, без родных, без друзей, в обшей яме. Он блеснул глазами.

— Какой же вывод, товарищ?

— Не знаю, — угрюмо сказал шахтер, но смягчился и добавил:

— К чертовой матушке, пусть сами лезут в рудники.

— Вот это правильно. Руку, товарищ, — Мигалов протянул руку шахтеру, но тот спрятал свою в карман.

— Не торопись. Говорят, надо оставаться. В рудкоме дезертиром меня назвали. Может быть, дезертир. Но я не буду работать. Не могу.

Шахтер неожиданно ласково поглядел в глаза Мигалову и, словно извиняясь, поднял руку к груди.

— Не могу, понимаешь, не могу. Как вспомню — не могу. Ты меня не слушай. Сам обмозгуй. Серьезное это дело. Старателишки — другой. Им все равно. Их ничем не проймешь. «Не всех же побили», — вот что для них основное. А самое главное — они-то живы, и самородок надеются найти. Темнота чертова. — Лицо шахтера снова потемнело и глаза сделались гневными.

— Вот из таких-то что хочешь можно сделать. Веревку свить можно. И совьют опять.

6

Вместо трех-четырех дней Мигалову пришлось провести в Бодайбо неделю: не так-то легко найти подходящую квартиру. Осматривая квартиры, он мучился, колебался и не решался остановить выбор на той или другой. В одной, хорошо обставленной квартире, в которой, по словам хозяйки, жил три года инженер, уборная находилась в самом помещении, в прихожей, да еще рядом с кухней. Хотя она была похожа на уютную горенку, светленькую, с розовыми обоями, но, чтобы ходить до ветра в помещении, — он не мог себе представить. Так и отказался. За ценой он не стоял. Деньги были — лишь бы понравилась Лиде. Наконец нашел подходящую: четыре комнаты и кухня. Мебель, шторы, зелень на окнах в горшочках, обернутых резной бумагой. Один, несмотря на позднюю осень, цвел белыми цветами. Хозяйка обещала проветрить мягкие кресла, диван, дала слово освежить краску на дверях, побелить потолки.

Непривычные хлопоты нисколько не утомляли, наоборот, являлись необходимой частью его новой жизни. Еще бы не хлопотать! Если старший смотритель смог дать жене покойную жизнь, то и младший не подкачает. Думая так, Мигалов поглядывал на новенькие блестящие галоши, которые купил в магазине концессионеров, уже открывших свою торговлю, и вспоминал чистое без шлиха золото в тугом узелке. Опять сидел у окошка в вагоне и озабоченно размышлял, как бы поскорее закончить все дела и начать новую жизнь, полную любви, уюта. И эта незнакомая горняку жизнь, свободная от обязанностей и труда, жизнь с любимой женщиной рисовалась белой и цветущей, как вишневые сады его родины.

Последние дни таежной осени, тусклые и мозглые, как забой в шахте, не ухудшили настроения Мигалова. Сходя с подножки вагона, он перехватил пальцами бечевку тяжелой связки кульков и кулечков с подарками молодой жене и отправился сначала к себе в казарму. В каморке веяло скукой нежилого помещения: койка небрежно сдвинута, подушку, как доставал золото, чтобы отдать Жоржу, так и не положил на место. Идя к Лидии, он встретил нарядчика, который сообщил, что ему, Мигалову, придется убираться из казармы, так как комнатку отдали новому смотрителю.

— Ну и огорчил ты меня, — ухмыльнулся Мигалов. — Вот беда!

— Ты не смейся, — загадочно возразил нарядчик.

Ветер посвистывал в ушах, мелкий дождь до боли сек лицо. Голая сопка казалась пустынней, чем всегда, словно с нее оборвали последние листочки, как с осеннего дерева. Что может быть иного, кроме увольнения, выселения из квартиры? Чепуха!

Лидия встретила странно тихо. Не бросилась на шею, — чего вправе был ждать. Не то испуг, не то горе были в глазах.

— Ты, наверное, уже слышал, что прииск закрывается. Здесь будут работать сто человек по подготовке дражных котлованов и в механической мастерской на сборке машин…

Веснушчатое лицо Мигалова радостно вспыхнуло.

— Только и всего? Есть о чем говорить. Я думал случилось что-нибудь.

Но Лидия продолжала стоять неподвижно. Ничто не изменилось в ней от его радости. И вдруг он увидел то, что смутно просачивалось в его голову. На подоконнике лежали объедки закусок, на полу — окурки. Видимо, Лидия недавно принялась за уборку и успела привести в порядок только стол. В окно скользил из-под занавески бледный луч. Мигалова будто кто-то подхватил сзади и поднял на воздух. Он не чувствовал твердого пола, руки скребли брезентовую накидку.

— У тебя был Жорж? — спросил он, наконец.

Лидия оторвалась от стула и бросилась на шею. Плечи ее дрожали, губы кривились в рыдании.

— Каждый день у меня твой Жорж. Ты привел его без моего согласия. Мне вовсе не хотелось с ним знакомиться. Как только узнал, что прииск закрывают, — запил, играл в карты… все проиграл…

— Что ж такого? Он всегда пил и играл.

— Не так пил. Не так. С ним что-то случилось, с ума сошел.

Она обхватила его шею и крепко прижалась к груди. Не хватило силы оторвать ее от себя.

— Он твой друг, не могла же я выгнать его из квартиры. Ты сам не прогнал бы его, если бы видел.

— Значит, он ночевал у тебя? — Мигалов испугался своего вопроса и готов был вернуть его назад, но повторил: — Ночевал? — Во рту стало сухо, язык зашершавился. — Ночевал?

— Не ночевал, Коля, а только спал пьяный вон там, — Лидия указала на пол под окном.

Начался бессвязный мучительный разговор. Повторялись вопросы и признания.

Стало ясно, что Жорж не только кутил у Лидии и просто проигрался, он проиграл все вырученные за золото деньги. Ухнула прекрасная, беспечная жизнь в Бодайбо…

— Теперь, значит, не нужна квартира, Лида, — сказал он. — Я дал задаток за три месяца вперед…

Брови Лидии поднялись. Она искренно воскликнула:

— Как не нужна! Ведь с приисков всех выселят, кто не работает!

И он вдруг успокоился: значит, она не уходит от него. Чтобы не выказать слабости, он продолжал:

— Федор Иванович тоже бывал у тебя. Я вижу по цигаркам. Он ведь не курит папирос, экономит копейку. А как же ты уверяла, что с ним все кончено. Твои слова, оказывается, как порода без содержания. Мне-то все равно. Шапку в охапку и до свиданья. — Он взялся за картуз.

Лидия заплакала… Она шептала, как ей было жалко Жоржа, который приходил к ней после проигрыша бледный, со спутанными волосами, будто сбежавший из дома умалишенных.

— Понимаю, что жалеть глупо, но ничего не могу с собой поделать. Все во мне дрожит. У тебя и друзья славные. Жорж, например, никогда ничего лишнего не позволил себе. Придет с компанией, тогда держись. Один какой-то раз привязался: сыграем и сыграем, а ему не хотелось. Он так дал ему!

Мигалов улыбнулся.

— Да, он поднесет — будь здоров! Где он сейчас, интересно? Не обещал придти?

— Я не впущу его и не думай, пожалуйста. Мы сию минуту поужинаем и поскорее спать. Ты ведь устал.

Она принялась разбираться в покупках, раскладывала по столу коробки, свертки.

— Знаешь, Коля, выпьем сначала, а потом я ужин подогрею. Согласен? — Она взяла его руку и с раскаянием за неполную откровенность воскликнула:

— Нет, я должна рассказать все. Проигрался окончательно Жорж третьего дня. Хотел вчера спуститься в шахту, обратился по знакомству к Федору Ивановичу, а тот говорит: «Таких субчиков даже на верховые работы нельзя допускать». — Он к завгору. Завгор к Федору Ивановичу посылает. — Лидия рассмеялась. — Знаешь, что он сделал? Обоим возле раскомандировочной такую лупцовку дал, что, говорят, рабочим отнимать пришлось. Как раз смена была. В арестную посадили вчера вечером.

— Ну и дурак. Неужели не знал, что служака от конторы работает, спаивает его. Попал в руки к провокатору.

Лидия испуганно раскрыла глаза.

— А ты думала как? Федор Иванович определенно выполнял задание лимитетчиков!

Мигалов чокнулся о рюмку Лидии.

— Одним словом, здорово. Денежки уплыли.

— Я немножко приберегла, Коля. На сохранение мне Жорж отдал, боялся, что из кармана вытянут.

Лидия вдруг притихла.

— В арестантской не топят, Коля, наверное, и есть не дают?

— Завтра схожу проведаю дурака, отнесу что-нибудь. Значит обоим всыпал? Он троих уберет, если захочет!

7

Мигалов не забыл своего намерения навестить приятеля. Помимо чувства долга, хотелось увидеть Жоржа после бурных событий за неделю. Представлялись растерзанный вид шахтера, исхудалое лицо, растерянность в глазах. И невольно прощалось ему все. Парень и так основательно пострадал.

У дверей облупленного барака милиционер сконфуженно и вяло протестовал против незаконного свидания. Мигалов возмутился. Пальто распахнулось, полы — наотлет, глаза засверкали. В самых красноречивых словах он доказал милиционеру, что тот не прав. Кого он караулит? Того самого парня, который побил Пласкеева, прислужника и подхалима?

— Надо разбираться, друг мой, так нельзя. Шпану если будешь караулить, тебе никто слова не скажет.

Милиционер оглянулся и пропустил его.

— Если кашляну, — попросил он, — ты спрячься за печку. А то попадешь за вас рубликов на десять.

В пыльной и пустынной комнатке с маленьким оконцем, зарешеченным ржавыми полосками железа, на скамье лежал врастяжку Жорж и спал мертвецким сном в бархатной измятой куртке, в своих широченных штанах и потускневших сапогах. Только кушака на нем не было, потерял, наверное.

— Эй, гражданин, ваш билет, — толкнул приятеля Мигалов. — Ваш билет!

Жорж вскочил и разгладил ладонями помятое лицо, словно умылся. Мигалов не уловил в его глазах даже тени смущения. Казалось, он даже доволен, что может отоспаться в тишине, отдохнуть от бессонных ночей. Жорж усмехнулся на внимательный взгляд Мигалова.

— Не узнаешь? Ну, садись. Хорошо, что пришел.

— Недельки две припаяют, пожалуй, тебе. А мы с Лидой завтра уезжаем в Бодайбо.

— Подожди с пустяками. — Жорж оглянулся на дверь. — Фартовое дельце навертывается. Свои вернем и в барышах останемся.

— На воде вилами. — Мигалов скучно повел глазами по потолку. — Штаны, что ли, поставить хочешь на кон? Сматывался бы лучше с Витима куда-нибудь подальше. Фарт повернее.

— Ничего не знаешь, а ставишь уже крест, больно ты скорый!

И Жорж, подмигивая, передал, что вчера в арестной с ним вместе часа два просидел бывалый копач{21} и советовал взять на старание старую орту{22} возле сопки. Отдадут без сомнения, орта заброшена десять-пятнадцать лет назад.

— Ты понимаешь, куда гнется? Говорит, не гнездовое, а сплошняк, лопатой набирай и мыть не надо. Артель сколотим в два счета, народишко нуждается сейчас.

— Вали, — равнодушно отозвался Мигалов, — только без меня. Я старательствовать не собираюсь.

Жорж с неподдельным сожалением смотрел на друга: в чем дело?

— Кому золото пойдет, которое Лена-Голдфилдс достанет? — спросил он.

— Не знаю, — холодно ответил Мигалов. — Я не хочу участвовать в дербанке{23}.

Жорж сплюнул.

— Ты давно умным таким стал?

— Неважно когда, а вот поумнел.

Жорж с сочувствием сделал вывод:

— Эх, Коля, зашился ты с Лидкой, вот что я тебе должен сказать. Советую — брось!

Мигалов отщепил от гнилой стенки кусок дерева, посмотрел и кинул. Что сказать этой стенке? Ничего не поймет. Так и Жорж.

8

На улицах стана{24} и над прииском нависла неприютная серая сырость. Шахтеры, одетые не по-рабочему, толпами шлялись от казармы к казарме, неспокойно переговаривались, и многие, подвыпив, неуверенно, негромко ругали новых хозяев. Неуверенность была понятна Мигалову. Он весь был насыщен ею, как воздух сырой мглой. В сознании уже трудно умещалась легкая беспечная жизнь. Думал о нужде, о необходимости сейчас же начинать зарабатывать на хлеб насущный. Стоило пошатнуться личному благополучию, и весь мир приобрел неприютный холодный облик, стал походить на осенний ветреный день с хмурым небом, из которого вот-вот польется острый, как щетина, дождь. Задумчиво, с поднятым воротником пальто двигался он по тропе, вдруг оживился и зашагал в рудком. Может быть, удастся выручить Жоржа. В рудкоме молча и загадочно курили так, как будто все они знают, но считают неполитичным говорить вслух о некоторых тонких вещах. Посидел на подоконнике, помолчал задумчиво, как у Жоржа в каталажке, и поднялся со скучающими глазами.

— Наверно, скоро и вас отсюда поразгонят…

— Ты, Мигалов, не зря к нам не заходишь. Видимо, не нравится тебе у нас. Вот такие настроеньица начинаются на всех приисках. Не разводить панику, а держать ухо востро надо. Вот в чем дело, дорогой. Партия требует от нас зоркости, хозяйского внимания к концессионерам, а вы, дружки, собираете сундучки и хотите бросить все к чертовой матушке. Мы об этом еще с вами будем говорить. Друга, что ли, ходил навестить?

— Ходил. А можете, например, вы его освободить?

— И не попробуем. За хулиганов мы не отвечаем.

— А если не хулиган. Он на работу хотел стать, а ему сказку про белого бычка начали рассказывать. Он не пьяный пришел, он пришел как шахтер.

— Как шпана, Мигалов, а не как шахтер. Шахтер — почетное звание, особенно ленский шахтер. Может быть, ты знаешь почему? Нам стыдно перед концессионерами за таких, как Соломатин. Мы не говорим, что концессионеры нам товарищи, но золото красть — дело не советское.

— Холода нагнали на вас лимитетчики, я вижу.

Вмешался председатель рудкома, до сих пор молча слушавший разговор. Он стукнул карандашом по столу.

— Нет, дорогой, ошибаешься. Но концессионер по договору с высшими советскими органами имеет право не допускать вмешательства в дела хозяйские. А ты именно этого добиваешься: принять на работу ненужного им человека.

— Они и нужных всех разгонят.

— Об этом мы с тобой не будем говорить.

— Почему же не будете?

— Потому что не будем. Понял?

Мигалов чувствовал обиду, несправедливость, оскорбление, но считал и себя неправым. Не так он разговаривает с товарищами, как надо разговаривать. Все же он счел нужным выдержать тон, и, усмехнувшись, поднялся.

— Как не понять, если так растолкуешь. Последний дурак поймет.

— Ну, вот, кажется, все у нас с тобой выяснено.

Мигалов вышел из шахткома в плохом настроении. Хотелось напиться. Остановился и вызывающе произнес в направлении голой сопки с царапинами и язвами на боках:

— Товарищ Мигалов, мы еще об этом с вами поговорим. Понятно?

Светлая, чистенькая комната Лидии успокоила и привела в себя. Кровать стояла неприкосновенной, белела кружевная кайма пододеяльника, подушки громоздились белыми облаками. Сама хозяйка в шелковом платье заботливо суетилась около стола, бегала в кухоньку к плите, из-под платья при энергичном повороте сверкала пена белоснежных кружев. Испытывал тоску от того, что неожиданно все изменилось; мешало, теребило беспокойство. Присел к столу и, достав записную книжку, принялся что-то писать. Лидия удивленно покосилась на него:

— Коля, убери, пожалуйста, локоть, надо накрывать на стол. Что это ты пишешь?

Не спуская взгляда с листка, торопливо пробормотал:

— Так себе. Собирай, не обращай внимания.

— Покажи, мне очень интересно.

Зная, что обидит ее отказом, ом все же спрятал книжку в карман. Лидия промолчала и как будто забыла о записной книжке на уголке стола, хотя видела, что ее друг все время озабочен.

Собрав со стола, она куда-то ушла; он даже не поинтересовался куда. Лишь только захлопнулась дверь, достал поспешно записную книжку и принялся снова писать. Напряженно ловил слухом каждый звук под окном и лишь только заслышал частые шаги по дощатому настилу, мгновенно сунул книжку в боковой карман. Лидия буквально утонула в облаке табачного дыма. Принялась махать руками, открыла форточки. Он сорвался со стула, обхватил ее и, вдыхая свежий холодок от ее пальто, принялся целовать, словно много месяцев не видел.

— Ты совсем какой-то невменяемый сегодня, — говорила Лидия, отбиваясь. — Я совсем не хочу другого Николая, имей это в виду.

— Не уходи так надолго. Я ведь безработный, у меня ум за разум заходить начал. Я не понимаю, как люди могут жить без дела, без обязанности вставать утром и бежать в шахту до гудка.

— А что ты писал, так и не скажешь?

— Мне хочется поточнее посчитаться с Жоржем, выверить записи, чтобы не было недоразумений, — соврал он и видел, что Лидия и не подумала поверить.

9

Утро было пасмурное и холодное.

Едва успели напиться чаю, приехала заказанная подвода. Раскрылись настежь двери, началось хождение взад и вперед. Грязные ноги топтали чистые полы. Лидия осмотрела в последний раз голые стены, заглянула в кухоньку, не забыто ли что. Николай заметил в ее глазах грусть.

На станции уже принимали багаж. Поезд запаздывал. На мокрых досках толпились шахтеры — много знакомых. На приисках шли большие сокращения. Лидия дергала Николая за рукав и тянула от группы к группе. Ей хотелось послушать, что говорят. Особенно ее заинтересовали разговоры о новом золотоносном районе по притоку Лены — Алдану. Жаловались на неожиданную сдачу Витима в аренду англичанам.

— Ход нам один — на Алдан. Люди там давно. Мы, дураки, чего-то дожидались. Дождались фарта, нечего сказать!

Некоторые толковали о тропе через Зейские прииски, некоторые — о единственном будто бы пути через Саныяхтат{25}, а многие качали головами: «Трудно пробраться, хлебнешь горячего до слез». Никто из бодайбинцев не знал района, о котором уже гремела слава. Мигалов мало интересовался болтовней шахтеров, но Лидия не переставала дергать его.

— Колька, неужели тебе на самом деле не интересно?

— А ты что, тоже собираешься на Алдан?

— Даже посторонний человек заинтересовался бы, а ты ухом не ведешь. Я, например, выросла на приисках, меня волнует каждая новость. Хотя, правда, ты ведь уголь доставал у себя в Донбассе. Извиняюсь.

Лидии хотелось чем-нибудь донять друга, но и то, что она о каменном угле отозвалась таким презрительным тоном, не подействовало. Он без обиды возразил:

— Уголь, если хочешь знать, — поценнее золота. Без золота можно жить, а попробуй без угля поживи. Ни стали, ни чугуна не сделаешь. Не пустишь машин.

— Положим! Ты скорее схватишь кусок золота, не угля. Ты зачем попал на Витим, скажи, пожалуйста! Уголь добывать?

— Сравнила. Я ставлю вопрос с государственной точки зрения. Золото я схвачу для себя лично, а уголь имеет мировое значение.

Устроившись в вагоне, они шутя продолжали задевать друг друга.

— Не все то золото, что блестит, дорогая, — говорил Мигалов.

— Вернее, не все то ценно, что блестит…

Лидия вообразила, что он намекает на ее жадность к богатству вообще. Может быть, он как-то по-своему объясняет ее отношение к Жоржу или даже к нему самому. Может быть, совсем не шутка с его стороны весь этот разговор, начавшийся как будто с пустяков. Она почувствовала, как вспыхнуло лицо. Минуту сидела, крепко закрыв глаза, и вдруг наклонилась совсем близко К Николаю.

— Можешь ты понять: я выросла на приисках, ты вырос на каменноугольных копях, у тебя там родина, у меня — здесь. — Она колебалась мгновение, но решительно продолжала. — Я похоронила брата на Надеждинском в двенадцатом году. У меня был один только брат…

Мигалов оторопело смотрел в глубокие темные глаза.

— Я не понимаю. Как брат?

— Очень просто — убили во время расстрела…

Показалось, вагон замер и перестали стучать колеса. Мигалов не мог шевельнуть губами. Он ничего ведь о Лидии не знал, кроме того, что ее отец служил старшим смотрителем на Мачинских приисках, а теперь где-то на Бодайбинских управляющим. О нем ходила молва как о бабнике, пьянице, о том, что он до сих пор, невзирая на лета, изменяет молодой, третьей или четвертой жене. Но человек способный. Держат за знание дела и умение поставить приисковые работы. Как-то ему показали этого старика, бывшего копача, не раз сидевшего в тюрьме за хищничество, обвинявшегося за убийство казака во время облавы в шахтах. Широченный, несмотря на худобу, сильный и тяжелый, как медведь. В длинной до колен рубахе, в кушаке, в полуболотных сапожищах, подкованных чуть не конскими подковами. Теперь только вспомнив старика, нашел вдруг поразительное сходство в лицах отца и дочери. Почему она ни разу не заговорила о брате?

Поезд стучал колесами. Мигалов осторожно прикоснулся к руке Лидии.

— Ты ничего мне не говорила, почему?

Она оторвала взгляд от окна и рассеянно посмотрела на него.

— Что, почему не говорила? Ах, ты о том. Тебя интересует все, что угодно, но не я.

— Да что ты, Лида!

— Мы жили тогда на Андреевском. С отцом уже разошлись. Брат вообще не ладил с ним, а когда отец женился при живой матери, брат работал в шахте, чтобы прокормить семью. Мне было всего десять лет. Началась эта забастовка. Брат последнюю ночь почему-то ночевал дома, хотя до этих пор редко приходил домой. Кажется, его хотели арестовать. Утром вместе с толпой пошел к инженеру Тульчинскому. Мама хотела потом взять его тело, но ее прогнали. Долго ходила кругом, простудилась и умерла… А не рассказывала я потому, что не интересно слушать про смерть. Сама не люблю.

Мигалов чувствовал, как у него под пальто мелкой, неудержимой дрожью трясется колено. Он не сводил с Лидии глаз, а она уже успела забыть свою страшную коротенькую повесть и доставала из ручной корзиночки белый хлеб и сыр.

— Что ты уставился на меня. Я должна тебе все-таки сказать: золото для меня никогда не имело значения. Напрасно так думаешь. Если бы мне оно было нужно, я жила бы иначе. Ты даже не чувствуешь, что можно оскорбить человека подобными намеками…

— Лида, ну, как тебя убедить, я не знаю.

— Ладно, оставим. Хочешь закусить?

Квартира Лидии понравилась. Это сразу заметил Мигалов по тому оживлению, с каким она прошла комнаты и, остановившись в зале, повернулась кругом. Особенно ее обрадовали белые цветы на чахлом растеньице в банке на окне. Она несколько раз подходила к ним, пристально смотрела и осторожно касалась губами лепестков.

— Я очень рад, что угадал твой вкус. Можно сказать, из-за цветов-то и выбрал эту квартиру. Знал, что тебе будет приятно иметь их.

Лидия, не отрывая глаз от цветов, изменившимся голосом проговорила:

— За это спасибо, мой хороший. Ты знаешь, когда мама не пришла домой, и мне сказали, что она уехала, — я не поверила. Не может быть, думала я, чтобы она уехала и бросила меня одну. Ждала ее каждый день. Ждала и ждала, пока отец не пришел и не взял меня насильно к себе.

На столе горела лампа, большие комнаты казались пустынными.

Лидия стояла у окна, плакала. Николай не решался приблизиться к ней, казалось, немыслимо мешать ее слезам.

Первый вечер в бодайбинской квартире был именно таким, каким смутно рисовалось начало новой жизни. Даже лучше, чем мечталось. Перед Мигаловым открывалась новая, еще неведомая ему сторона в любимой женщине, которую не чаял, не думал увидеть. Только надо постараться понять ее странности. Он ходил на цыпочках вокруг нее, ухаживал за нею, наливал чай из хозяйского самовара, подвигал поближе закуски, и оба они в неустроенной квартире походили на беглецов, занесенных судьбою в далеким край, одиноких и поэтому особенно близких. Он робел перед ней, не знал, как вести себя, но в то же время не мог изгнать назойливых мыслей. Поражало безразличное отношение Лидии к факту расстрела. Ее мучило и трогало что-то совсем иное. Наверное, она точно так же равнодушно рассказывала бы о смерти, если бы он умер от тифа или другой болезни…

10

Утром, лежа еще в постели, полный спутанных мыслей о вчерашнем, Мигалов жестко выразил их:

— И эти негодяи приехали опять хозяйничать! Будут черпать семнадцатифунтовыми черпаками своей драги наше золото, за которое убивали в двенадцатом, в семнадцатом, в восемнадцатом и так далее… Надо было действительно остаться на прииске, не убегать, а смотреть за ними, следить за каждым их шагом.

Лидия озабоченно одевалась и торопила:

— Вставай. Пойдем чего-нибудь купим для новоселья к завтраку. Говорят, в магазинах Лена-Голдфилдс есть все, что угодно. Вставай. Одиннадцать часов. И знаешь, брось, пожалуйста, привычку с утра и до ночи рассуждать. Надоедает, знаешь. Так можно испортить себе и другому настроение, а, в конце концов, неизвестно для чего. Об этом уже говорили, говорили и устали говорить.

Николай удивленно рассматривал Лидию, которая причесывала волосы перед большим хозяйским трюмо. Ее фигура четко лепилась на фоне темного зеркала, обнаженные руки, тонкие и в то же время округлые, поблескивали гладкой кожей. Она видела его лицо, отраженное стеклом.

— Ты бы посмотрел, какая мама была красавица. Спроси у любого старого служащего с приисков. А папаша искал новых. Удивительный вы все-таки народ, мужчины. Чем вас взять, не придумаешь. Ты вот уже перестал увлекаться мной, а как будто я нисколько не переменилась. Тебе же скучно со мной. Тебе надо такую жену, с которой можно бы целый день говорить о политике…

На улицах городка уже замерзали лужи, и земля стучала под ногами, как асфальт. Городок казался чистеньким, деревянные темные дома, в сравнении с приисковыми, — нарядными, праздничными. Шли под руку, в шаг. Лидия словно плыла на коньках, Мигалов едва поспевал.

— Ну, идем скорее, есть захотелось.

В самом деле, у Лена-Голдфилдс выбор оказался очень большим: и маринованная рыба, и всевозможная икра, и копчушки, и грибки, и соленья, не говоря о кондитерских изделиях, буквально засыпанных в витрины, как в закрома. Вина стояли сплошной стеной на выставке за стеклом; трудно разобраться в обилии наклеек: золотых, серебряных, белых, красных, зеленых, с печатями, в плетенках. Отправили часть покупок с приказчиком домой, а сами зашли в кафе, позавтракали.

Вернулись поздно. В тайге стояли самые короткие дни, не успеешь ничего сделать. Ради новоселья зажгли две лампы. Лидия охотно чокалась с Мигаловым, подливала в рюмки, глаза ее блестели. Вспоминала Жоржа.

— Он непременно уйдет на Алдан, — говорила она, — там можно заработать. Золото никто не принимает, его выносят из тайги. Ты что на это скажешь! Поедем, пока у меня немножко есть деньжонок, а то проживем и сядем на мели. Ты, например, чем думаешь заняться?

— Чем-нибудь займусь, видно будет.

Мигалов не хотел думать о будущем, не хотелось портить вечер.

— С новосельем, Лида, — поднял он бокал с желтым вином. — Все-таки мы в Бодайбо, наконец!

Оба захмелели и болтали о чем придется. Ярко освещенные лампами руки встречались на столе. Лидия подсела к Николаю поближе, угощала конфетами. Вдруг она запустила руку в боковой карман пиджака и выхватила записную книжку в клеенчатом переплете. Красный до того, что исчезли конопинки с лица, он вскочил. Хотел вырвать книжку, но Лидия увернулась и, встав в угол лицом, уже читала его очерк. Да, он писал очерк, а вовсе не проверял свои расчеты с Жоржем.

— Слышишь, Лидка, не смей читать. Не имеешь права!

Но она продолжала перелистывать странички.

— Не подходи близко, могу ударить.

— Лида, ну, я прошу — не читай.

И вдруг сообразил, как защитить себя. Сильным дуновением потушил одну лампу, бросился к другой. Но Лидия уже стояла к нему лицом с книжкой в руках, и он застыл на месте: сейчас будет зачитан приговор неумолимого судьи.

— Знаешь, Коля, — начала она, и по интонации ее голоса он уже знал свою судьбу. — У тебя тут вот неправильно. Ошибки в каждой строке.

Он ощутил боль в ногах, словно по ним ударили палкой.

— Но знаешь, — продолжала совсем другим тоном Лидия, — вот это место мне нравится. По-моему — яркая картина. «Сопки покрыла черная ночь. Шахтеры на поляне возле моста как будто очнулись. В тишине трескался тонкий лед, слышались шаги. Оказывается, стражники и солдаты таскали убитых шахтеров к яме, к братской могиле. А солнце взошло веселое и теплое, как вчера…» Здесь яркостью солнца ты оттенил то, что происходило ночью. Замечательное место. Мне представляется — ночь темная… Они таскали убитых, торопились, пачкались кровью.

Мигалов не мог выговорить слова от волнения.

Они сидели долго и не могли наговориться. Лампы горели красными воспаленными языками, — не хотелось подливать керосин, — в комнате пахло гарью. Лидия, утомленная и от этого немного грустная, складывала затейливыми изломами серебряную шоколадную бумагу, вновь разглаживала ее и, не мигая, смотрела на него влюбленными глазами.

11

Наступила зима. В затоне во льду заснули пароходы с баржами. С них продолжали выгружать всевозможные товары, завезенные с последним рейсом. Грузчики длинной вереницей ходили по сходням. На пригнутых спинах колыхались огромные тюки, бочонки, ящики, мешки. За выгрузкой наблюдали приказчики Лена-Голдфилдс. С могучего Витима доносился шум и скрежет шуги, непрестанный, неумолчный до той минуты, когда реку скуют настоящие ноябрьские морозы. В воздухе порхали снежинки, легкие, как лебяжий пух, брошенный горстью. Пушинки подолгу резвились, прежде чем лечь на землю.

Набережная, застроенная еще в давние времена крупными золотопромышленниками Немчиновым, Базановым и Сибиряковым, пестрела приезжими дамами, успевшими нарядиться в дошки и кухлянки{26}, инкрустированные вставками различных цветов. Цветной бисер отделки играл переливами на груди, обшлагах и по подолу.

Лидия и Мигалов от скуки бродили по городу с утра до вечера. Дома было неприютно — квартира оказалась холодной, а на улицах в теплой одежде — бодро, приятно, и день проходил скорее. Менять квартиру оказалось поздно: в Бодайбо хлынули с приисков сокращенные служащие, рабочие, понаехали из России новые люди и заняли каждую щелку. Продрогнув, забредали в кафе, ресторанчики, слушали рояль и скрипку, вечерами, сидя в ярко освещенных, приукрашенных для вечерних гостей залах, требовали вина, закусок. Лидия искренно считала своими деньги, полученные от Жоржа на сбережение. Мигалов не протестовал. Затевала эти похождения всегда она. Она умела заказать ужин, знала названия кушаний, умела держать себя с официантами. Без нее он не решился бы зайти в ресторан вечером и сесть за стол с искусственными пальмочками. Он не знал, сколько у нее денег, надолго ли их хватит — на месяц, или, может быть, завтра уже придется сесть на хлеб с водой.

На Лидии появилась, как на англичанке, тунгусская серая дошка с горностаевыми кисточками по вороту, а на ногах — унты. Значит, есть еще кое-что. На нее заглядывались мужчины и вчерашнему младшему смотрителю было неловко под перекрестным огнем господских глаз. Однажды к столику в углу залы, за которым всегда сидели Мигалов с Лидией, подошел холеный и красивый господин, изысканно-свободно кивнул головой и положил на стол записку: «Просим вас, мадам, в нашу компанию». Она прочитала и молча передала Николаю. Он неуверенно глядел на подругу, не понимая, чего она от него хочет. Она нехорошо рассмеялась.

— Какой же ты горняк после этого. Жорж встал бы и дал ему по морде, а ты не знаешь, что делать!

Пожав плечами, господин отошел к своему столу и весь вечер сидел спиной к опасной даме. Уходя, Лидия остановила у вешалки пробегавшего мимо официанта: не знает ли он, кто этот господин. Тот сначала не хотел назвать его, но так как Лидия часто давала щедро на чай, оглянулся и пробормотал:

— Управляющий прииском, не знаю каким, по фамилии Тин-Рик, американец.

По пути домой Лидия продолжала недоумевать: поведение друга казалось невероятно обидным.

— Такой подходящий случай дать по бритой морде, и ты упустил. Тебе все равно, как обращаются с твоей женой. Неужели тебе надо разъяснять, что это значит, когда подходит подобный субъект и приглашает!

Николай с этого знаменательного вечера в ресторане начал кое-что понимать. Перестав быть самим собой, он не сделался еще тем, чем стремился быть. Последние события разрушили его мир, но не дали взамен пока ничего. И он не протестовал, когда Лидия заявила ему, что самым лучшим воспоминанием для нее в конце концов останется сценка в ее квартире на прииске, когда по подложной записке явился Федор Иванович и потом пил водку с Жоржем. По крайней мере, смело и остроумно. Она чувствовала уже приступы разочарования в своем друге, но еще боялась сознаться в этом.

Особенно сказалась медленно, но тяжело наступающая отчужденность между Мигаловым и Лидией, когда сопки вокруг городка покрылись снегом и принялись жечь сильные морозы. Приходилось сидеть дома в холодной квартире, — денег на рестораны и кафе уже не хватало. Хозяйка больше не видела бутылок на столе у квартирантов. Лидия задумывалась все чаще: как же Николай собирается жить дальше, на что надеется? Его вечно затуманенное лицо в каком-то упрямом напряжении и потупленные глаза над клочками бумаги начинали надоедать. Находила еще в себе силы сдерживаться при нем, но, оставшись одна, давала волю накипавшей досаде. Сжимала пальцы до хруста и озиралась: куда она попала? Для чего квартира в четыре комнаты, когда в ней можно замерзнуть без дров.

И вот однажды Николай услышал в прихожей странно тяжелые шаги Лидии, оторвался от работы и с недоумением оглянулся.

— Да скорее же, — послышался нетерпеливый возглас за дверью. — Открой, тебе говорят!

Лидия внесла обеими руками тяжелый ящик и с досадой опустила на стол. Он пощупал холодный футляр швейной машины.

— Зачем ты ее привезла?

Она не ответила и продолжала копошиться пальцами в кошельке. Пожимала плечами и опять искала. Наконец решила прибегнуть к последнему средству, чтобы выйти из неловкого положения перед ожидающим извозчиком:

— Коля, у тебя нет двугривенного?

Конечно, у него нет ни гроша, ответ известен. Она выбежала из дома. Он видел в окно, как она, смеясь, что-то говорила извозчику, тот тоже смеялся и, махнув рукой, отъехал от дома. Зябко подняв плечи, встретил жену вопросом:

— Неужели ты собираешься шить?

— Приходится, дружок.

И повторила:

— Приходится, милый…

12

С того дня, когда швейная машинка поселилась в квартире, Мигалов испытывал мучительное состояние. Водовозу Лидия отказала в его присутствии, пришлось молча уйти из прихожей, с хозяйкой тоже при нем вышел разговор о том, чтобы она больше не готовила для них и даже не подавала самовар. Статьи! За них приходилось ежеминутно краснеть, и теперь уже не за качество, — Лидия давно перестала интересоваться ими, — а за то безделие, причиной которого были они. Чего стоило видеть, как она целыми днями крутит ручку машины, — от быстрого движения голова ее часто-часто тряслась. Невозможно было что-либо делать под однообразный стрекочущий звук, проникающий в самую глубину сознания. Он бродил по комнатам в ожидании минуты, когда можно было бы спокойно написать строчку. А это бывало редко: Лидия почти никуда не выходила из дома. Выручала его необыкновенная память. Он когда-то окончил всего-навсего городскую приходскую школу, но то, что слышал, видел, прочитал где-либо, подумал когда-нибудь или почувствовал, оставалось в нем целиком. Он сочинял статьи, волнуясь конечной целью. Представлял, как его статьи будут читать, как будто слышал, кто что будет говорить о них. Ходил по комнате и сочинял. Фразы отпечатывались в памяти, как на листе бумаги. Переставлял слова, вычеркивал… А когда выпадала подходящая минута, садился и быстро исписывал листы торопливым неровным почерком без помарок. Донимали его орфографические ошибки. Тут он чувствовал себя совсем слабым и очень стыдился этого. Эти ошибки держали его за руки. Он давно бы, может быть, понес свои статьи в газету, но стоило взглянуть на помарки, которые в первое время ему понаделала Лидия, и решимость исчезала. В новых работах ведь столько же ошибок!

Он был самолюбив. Самолюбие тормозило и в то же время вдруг толкало. Словно воз, из-под которого вынули башмак{27}, он летел вперед. Он стискивал зубы и давал себе слово доказать Лиде, что на что-то способен. Уступить без боя ее и новую жизнь, в которой уже поселился, казалось немыслимо. Урывками переписав статьи начисто, чувствуя жуткие пустоты на тех местах, где чутье подсказывало какие-то знаки препинания, он решил наконец пойти в редакцию газеты «Наш путь» и предложить свои статьи и очерки. Ведь сама же Лидия говорила, что некоторые из них вполне подойдут для газеты…

Но решить одно, а решиться совсем иное. Прошло несколько дней, прежде чем он оделся и вышел. Медленными шагами добрел до деревянного полутораэтажного дома с небольшой вывеской: «Редакция газеты «Наш путь», прошел мимо. Вернулся, заглянул в открытую дверь, словно в зияющий спуск затопленной шахты, и опять миновал крылечко. День стоял пасмурный и тусклый. Становилось холодно, пришлось выбирать одна из двух: или вернуться, или войти и покончить с неизвестностью. По лестнице навстречу бежал вприпрыжку молодой паренек и с независимым видом насвистывал. Казалось бы, что особенного в посещении редакции? Не съедят ведь. Самое большее — не возьмут статьи. Но сердце не слушалось доводов и билось все сильнее. Ясно же: если не возьмут — конец иллюзиям, конец очарованию, конец уважению Лидии. Конец всей новой жизни!

Перед второй дверью, обитой рыжей телячьей шкурой, кое-как справился с дыханием, открыл ее и шагнул через порог. Свет по-зимнему скупо пробивался через иней на стекле. На столике у самой двери машинистка выстукивала на машинке дробь, за другим, побольше, сидел человек нахохленного вида. На стук двери скосил глаза и снова нагнул голову над бумагами. В дверь, распахнутую настежь, виднелась вторая комната. Оттуда тянуло синим дымом, доносились голоса. Мигалов чувствовал себя затерявшимся в чужом незнакомом мире. В штреках и просечках проще: куда угодно мог пройти без свечи и вернуться. Стоял столбом и не знал, к кому обратиться, пока из соседней комнаты не вышел человек и не спросил, что ему надо.

— Я в редакцию.

— Материал принесли? Насчет чего?

— Статью о расстреле в двенадцатом году. И еще — о Лена-Голдфилдс.

— Давайте сюда.

Мигалов видел руки, взявшие его листки, но не поднял глаз. Человек, не сходя с места, принялся читать, и сначала едва-едва, потом все заметнеезакивал головой.

— Рабочий?

— Да.

— Я вижу по почерку и по ошибкам…

Человек, читавший статью, оказался чрезвычайно симпатичным. Продолжая кивать головой, он подошел к человеку за столом, наклонился к его уху, положил перед ним листки.

Через несколько минут редактор схватил Мигалова за обе руки выше локтей, крепко жал и не хотел выпускать.

— Замечательно! Знаменито! Нам сейчас нужен такой материал. Надо крыть их, чтобы не забывались, где находятся. Чтобы не только силу нашу физическую чувствовали — ее они прекрасно чувствуют, но и нашу культуру революционную. Здорово. Пойдет. Давай еще! Есть маленькие погрешности, но мы поговорим еще, а пока сами подчистим, подправим.

Машинистка смотрела на конопатого автора. Мигалов торжествовал. Редактор высказал мысль, что достаточно прочитать одну строку, чтобы безошибочно угадать руку класса. Первый товарищ скептически покачал головой.

— Ну это, положим, ты перехватил.

— Нисколько не перехватил.

— Мы знаем много прекрасных произведений и не рабочих авторов. Перехватил, перехватил, сознайся.

— Ничего подобного. Я не утверждаю, что только рабочий может написать революционное и хорошее произведение.

Мигалов не разобрался в споре. Хотел подвинуться к двери, но его подцепили под руку.

— Нет, дорогой, сначала ты посидишь с нами. Залезай-ка сюда. Редактор очень занят, а то бы он тебя проглотил. Вали, вали, не стесняйся. Все люди свои.

Мигалов с ярко-красным лицом, с побелевшими бровями нерешительно двигался во вторую комнату редакции.

— От нас не так скоро выберешься. Много интересного, наверное, нам расскажешь о том, что творится на приисках, ты не преувеличишь, но и не ошибешься, видно по статьям. Берешь крепко и серьезно. Именно так, как требуется.

13

Через три дня, просматривая газету, купленную на улице, Мигалов побледнел от волнения, а потом залился горячей краской. Скорым шагом явился домой и, подойдя к Лидии, подсунул на ее шитье свою статью, напечатанную на второй странице. Она отложила в сторону номер и продолжала крутить машинку. Он готов был вспылить, накричать. Отошел на цыпочках, уселся на диван и сидел тихонько.

— Был шахтер с Чанчика, — сказала Лидия, вправляя нитку в шпульку, — знаешь, что там делает Жорж? Орта оказалась баснословно богатой — та, над которой ты издевался. Третьего дня дошли до песков, и в один день намыли три фунта. И это, говорят, только начало. Содержание пойдет лучше в глубь проходки. Такую гулянку закатили, что иностранцы милицию вызывали.

— Все это старо, дорогая.

— А что у тебя нового? Ты знаешь, сколько заплатят тебе за твою статью? Немножко меньше, чем в орте ребята заработают…

Лидия ни словом не обмолвилась о напечатанной в газете статье. Стрекочущий звук машинки выматывал душу. Он вспомнил нелепую свою радость, испытанную третьего дня в редакции. Она казалась придуманной, испытанной кем-то другим, он только слышал, как о ней рассказывал кому-то. Даже не ему. Два дня назад он шел домой с ощущением найденного твердого пути. Пока дошел до квартиры, простился навсегда с прошлым, держал в руках радость, нес ее к Лидии, но она, как сегодня, и не оглянулась на стук двери. Не сказал ей, с трудом сдерживал себя от порыва и хорошо сделал. Лишний раз оградил себя от удара.

Лидия продолжала шить. Она шила женские рубашки, хитроумные корсеты с кружевами и шнурками. Она зарабатывала на квартиру, на обед и ужин, к ней приходили заказчицы. Она деловито и терпеливо выслушивала мелочные придирки и выговоры за невыполненный к сроку заказ. В душе его поднимался протест. Он стыдился безделия.

Однажды за бельем с ценными кружевами явилась дама в каракулевом манто. Она приказывала что-то переделать, что-то совсем распороть и перекроить. Стоял в дверях, едва дождался, когда она выйдет вон, и высказал свою мысль озабоченной Лидии:

— Я бы не стал доставать золото для такой особы.

— Знаю, дорогой, но что же поделаешь? Надо чем-нибудь жить. Одни в шахте работают — и им безразлично, кто будет носить их золото, другие шьют — и им все равно, кто одевает их платье или белье.

— Ты серьезно? Я не верю, что тебе было бы без различно, куда и на кого идет твой труд. Это неестественно.

— Как хочешь думай.

— По-моему, можно только мириться под давлением обстоятельств, но как не чувствовать возмущения, — не могу себе представить. Не задумываться над этим вопросом — невозможно.

— Ты опять рассуждаешь, Николай. Мне некогда думать о пустяках.

— Тебе нужны деньги? — спросил он, словно мог вынуть и дать ей на расходы. — Конечно, Жорж теперь больше имеет, но это временно, потому что такой способ обогащения ведет к неизбежному разложению. Я это говорю по собственному опыту.

Лидия нетерпеливо воскликнула:

— Не деньги, не деньги. Ты опять со своими намеками. Мне нужна жизнь. Может быть, я воспитана плохо, но я не могу так больше жить. — В ее голосе слышались слезы, губы оттопырились.

— Ты думаешь — Жоржу нужны деньги? Ничего подобного. Он их в неделю замотает. Не деньги ему нужны!

— Я знаю, что ему нужно.

— Ты становишься похожим на Федора Ивановича, вот что я тебе скажу.

Ноздри у Лидии раздувались. Николай мгновенно перестал понимать смысл и значение слов, которые сыпала она, как горошины. Она отвернулась, схватила батист, и вытерла слезы, чтобы он не увидел ее слабости. Ее приводил в исступление вид его фигуры, склонившейся над листом бумаги, хотелось схватить и разорвать исписанные им листы. Но еще оставалась какая-то доля любви и сожаления о прошлом. Слишком тяжело признаться в ошибке, слишком скоро она обнаружилась!

Она принялась просить прощения за несдержанность.

— Давай посидим минутку, отдохнем.

Сходила за вином, была нежна, пробовала устроить веселье, тянула за рукав Николая на середину комнаты.

— Хоть потопай ногами, хоть просто подбоченься.

А однажды он обратил внимание — на Лидии нет больше тончайшего белья с кружевами, похожими на цветущие вишневые сады. Исчезли чехлы с подушек, пододеяльники.

14

Сдача на старание орты с баснословным содержанием взволновала не только приисковых рабочих: слух перекинулся в Бодайбо. Добыча в ней, может быть, преувеличивалась, может быть, преуменьшалась, это не меняло дела. Возмущала безалаберщина на приисках, которая воскрешала худшие времена погони за фартом — слепым счастьем, срывала людей с мест и гнала их на явный риск.

В редакции газеты «Наш путь» пожимали плечами, но не находилось подходящего человека, знающего дело так, чтобы написать солидную и дельную статью, за которую не пришлось бы краснеть перед господами из Лена-Голдфилдс. Мигалов показался именно тем, кого искали. Его вызвали, усадили.

— Как, дорогой, положение на приискал, нормальное или ненормальное? Откровенно, во всей широте вопроса? Там, где были у нас хозработы с семичасовым и шестичасовым рабочим днем — они переходят на старательские разработки. Понятно и допустимо старание, когда нет иных способов, как, например, на Алдане, куда невозможно пока забросить ни машин, ни продовольствия в достаточном количестве, когда район находится еще в стадии новооткрытого, не освоенного даже в административном отношении, но здесь — извините, пожалуйста. Артель в тридцать человек попадает на кучу золота, а рядом люди бьются на пустых торфах{28}. Ведь слух тревожит, волнует. Глядя на удачу одних, и другие берут, что попадает под руку, и форменно голодают, не говоря уже о завалах, неизбежных при кустарных приемах выработки. Как находишь в основном наш тон, правилен или неправилен? Не возьмешься статью написать?

— Попробую, — сказал Мигалов. Его самого начало забирать за живое. — Сегодня же сяду.

— Ну, дорогой, спасибо большое. Вот сейчас с тобой подзаймется один товарищ, проинструктирует тебя и — вали.

Из редакции Мигалов шел, рассеянно глядя под ноги. И чем ближе подходил к дому, где стрекочет швейная машинка, тем напряженнее думал о предстоящей работе над статьей. Она складывалась и вдруг рассыпалась, как горсть зерен. Он волновался. Казалось, вот только теперь наступило настоящее испытание, ребром встал вопрос: да или нет.

Дома, прежде чем сесть за стол, шагал по комнате и курил. Наконец сел и медленно начал раскладывать бумагу, как будто отдаляя предстоящее поражение. Лидия несколько раз проходила по комнате, но он не видел ее.

Редакция взвалила на его слабые плечи огромный груз. Не ругаться, не громить придется концессионеров, как бы ему хотелось, а как хирургу возиться в тонких кишках. Лена-Голдфилдс — законный владелец, его право вести дело так, как ему нужно в пределах договора. Задача газеты — следить за антиобщественными и антихозяйственными проявлениями отдельных служащих, безразлично — своих или иностранцев. Газета должна освещать перед широкой массой как теневые стороны, так и светлые. Нет драги — поставят. Сокращают рабочих на одном прииске — на другом развертывают добычу. Контролировать сможет только центр, которому известны все данные по всему договору. «Но, — сказали там же в редакции, — порода их нам известна. Будут пакостить всячески и ссылаться на злую волю отдельных личностей из состава служащих. Это мы уже чувствуем. Вот тут-то и надо подсекать на крючок рыбку и вытаскивать. Имей в виду, они будут пользоваться каждым нашим промахом, чтобы закричать, что им мешают, вмешиваются в их права и т. д. Будут сваливать свои неудачи на нас, и трудно будет разобраться, кто прав, кто виноват. Имей это каждую секунду в виду».

Мигалов вертел ручку с давно высохшим пером. Метались мысли, как стая голубей, вспугнутых шестом с тряпкой. Легко сказать — напиши статью. Он прошелся взад и вперед по комнате и как будто с пустой головой подошел к столу и взялся за перо, но перо вдруг быстро побежало по бумаге. Необходимо сделать набросок, записать мысли, мелькающие в уме В своей статье он должен заняться не только господами концессионерами, необходимо напомнить и своим об обязанностях перед рабочими. Кооперация должна снизить накладные расходы на продукты, равномерно их распределять по приискам, не задерживать на базе в Бодайбо, не разбазаривать продуктов в городе, городскому населению. Кооперация должна напрячь все усилия, чтобы выйти из положения. Концессия предоставляет частникам-торговцам преимущества в переброске грузов, — пароходство на Лене принадлежит по договору концессии, — финансирует их, выдает талоны рабочим в частные магазины. Слабость кооперации виновна во всем этом. Надо подвинуть вопрос также о скорейшей передаче больниц концессии или закрепить их решительно за здравотделом. Получается преступная игра в прятки: здравотдел не спешит с ремонтом, снабжением, оборудованием больниц, опасаясь, что их возьмет концессия, а концессия ждет ремонта, чтобы взять их на полном ходу, без затрат. Обязанность газеты поставить также вопрос о местных союзах, которые мелкими придирками тормозят заключение колдоговоров с концессионерами, а те пользуются оттяжкой в своих интересах: устанавливают расценки и нормы по своему усмотрению.

Мигалов откинулся на спинку стула и сжал тонкие губы. В глазах его застыло злое выражение: он вспомнил письма рабочих, показанные ему в редакции для ориентировки, как материал. В письмах сообщаются возмутительные случаи. Несознательный рабочий на коленях просил смотрителя принять на службу его сына. Другой рабочий холуйски подсаживал инженера в вагон, добиваясь перевода в сухую шахту…

Мигалов снова склонился над столом. Лидия поглядывала на быстро бегающую руку, и в ее глазах все явственнее отражалось презрительное любопытство. Попыталась заглянуть через плечо, но он заслонил бумагу.

— Что за секреты, нельзя даже взглянуть!

Упрямая поза, отчужденный взгляд возмутили ее. Да, тут уже не стыдливость начинающего, нет, тут что-то иное. Был вечер, приготовленная постель виднелась в приоткрытую дверь. Лидия прошла в спальню и прикрыла белеющую простыню одеялом, словно спрятала нечто драгоценное в отместку упрямому другу.

— Не важно для меня, что ты пишешь, важно, что ты не можешь перенести моего присутствия. Я, может быть, не стала бы читать. Важно то, что между нами, значит, нет никаких отношений, при которых люди доверяют друг другу. Тогда какой смысл продолжать совместную жизнь? Так мы скоро будем вещи прятать один от другого под замок. Понимаешь ты это?

Он перестал писать и пошел в спальню. Одна полушка поменьше, на которой спал он, валялась на полу. Лидия, одетая, лежала на кровати к стенке лицом. Присел на край, попробовал придвинуть Лидию к себе, но неподатливое и окаменелое тело не сдвинулось с места. Сидел с неостывшими мыслями; в голове шла разгоряченная работа, не считающаяся ни с чем. Сознавал значительность минуты, — Лидия ни разу не говорила так о совместной жизни, — но продолжал оставаться без движения. Наконец сделал над собой усилие и заговорил.

— Послушай, Лида, только благодаря тебе я стал таким. Только потому, что хотел стать достойным тебя… — Собирался говорить еще и еще, самыми лучшими словами, отборными, как самородки, но почему-то стало стыдно. Оборвал и закончил:

— Зря, Лида, ты сердишься.

В квартире стало как будто еще неприютней, холодней, из-под обоев полезли новые пятна инея. Он невольно поежился. Лидия вдруг резко повернулась.

— Я тоже стала такой только потому, что искала близкого человека. Не по комнате или по кровати, а близкого. И вообразила, что нашла. Но Федор Иванович, в конце концов, был лучше в сто раз. Тот, по крайней мере, ничего не требовал. Я была свободна. — Она утомленно закрыла глава, и жутко было видеть их пустыми. — Ступай, пиши, я хочу спать…

Надо было понимать — останься, приласкай, — он это прекрасно знал, но взгляд проник через открытую дверь и приковался к белеющему листу бумаги на столе. Он поднялся и ушел, чтобы продолжать работу.

15

В памяти старожилов прииска и стана навсегда останется то раннее утро с острым ветерком, когда у подножья хорошо знакомой сопки в предрассветной мгле раздавались рассыпчатые от мороза голоса и скрежет полозьев. Мгла рассеивалась, туман поднимался все выше, точно занавес. Люди копошились на мерзлой земле, в пустыне заброшенных отвалов и дыр и, словно собирались копать могилы, разводили яркие огни — пожоги{29}. Прииск, где прекращена была выработка, о котором забыли, вдруг ожил, словно проснулся. Суматоха и огни производили впечатление необычайного происшествия. Не было сомнения — люди копались возле старой, заброшенной орты, когда-то неудачно заложенной и ничего, кроме убытка, хозяевам не давшей. Десятки лет существовала она. Поросли травой осыпавшиеся края разреза, выветрились откосы, и никому в голову не могло придти, что когда-нибудь о ней вспомнят.

Работы под сопкой начались с какой-то лихорадочной торопливостью. От дыры разбросались веером длинные выкаты, по ним взапуски бегали откатчики. Красный и желтый камень расцветал огромными кучами на белом снегу.

Благодаря неглубокому залеганию золотоносного пласта, выходу его на поверхность по склону сопки и отсутствию грунтовых вод работы подвинулись необыкновенно успешно. В стане с нетерпением ждали результатов первой промывки. У костров в обеденный перерыв толпились посторонние, жаждущие узнать что-либо, но артельцы молчали. Может быть, они сами не знали, чем увенчается их каторжный труд, что получат они взамен проданных шаровар, рубах, колец, праздничных нарядов. Может быть, эта орта проглотит все: и последние копейки, и труд, и время, и надежды, и придется уходить от нее тайком в морозную ночь, чтобы избежать насмешек.

И вот самым маловерным пришлось убедиться, что орта стоила хлопот. Однажды по стану прошелся пьяный вихрь: артельцы пропивали первую промывку. Поили всех встречных, щедро бросали деньги за кусок ветчины и хлеба, съеденные в бараке у случайного пристанища, за веселый пляс и просто в честь и ознаменование счастья.

С ортой повезло ребятам. Шаг за шагом в глубь забоев содержание становилось богаче, промывка за промывкой увеличивала съемку. Артель счастливцев «фунтила»{30}, — это теперь знали все, но как фунтила — знали немногие. Десять фунтов сдавала она каждый день; сколько уплывало мимо конторы, несмотря на все предосторожности и тщательный надзор, знали только артельцы. Орта не сходила с языка в приисковом управлении. Управляющий, инженер Тин-Рик, вызвал к себе в кабинет служащих и задавал один и тот же вопрос, стараясь сохранить на лице вежливость и спокойствие: «Как могло случиться, что богатейшая орта оказалась сданной в аренду старателям?» И получал один ответ: «Не знаю». Он принял прииск уже с этой ортой. Разогнать к чертям всех этих разгильдяев, способных выкинуть из кармана вместе с крошками хлеба и табака драгоценный камень. Сдача того или иного участка на старание не нарушала обшей тактики, принятой дирекцией, но все же так опростоволоситься — казалось позором. Вызвав старшего смотрителя Пласкеева, инженер был приятно удивлен. Ему сразу понравилась молодцеватая подсушенная фигура служаки. Понравился толковый, определенный ответ: орта старая, никакого заключения о ней по разведочным журналам, сохранившимся в управлении, не значится, а в делах маркшейдерского бюро даже нет плана разработок орты. Смотритель опустил слишком высоко завившийся светлый ус и скромно, но твердо продолжал:

— Трудно себе представить, господин управляющий, как могла произойти подобная ошибка. Орта числилась нерентабельной. Может быть, не пробились до содержания в свое время по каким-либо соображениям, может быть, разработка велась без детальной разведки, что сплошь и рядом практиковалось в старину. Может быть, все было как полагается, но кто-то выбрал документы для своих целей и не сумел взять клада.

Прижатые руки «по швам» не шевельнулись, пальцы едва заметно одернули полу пиджака, губы вопросительно двигались, но инженер не смягчал выражения серых крупных глаз. Это была его тактика: быть высшим существом для подчиненных.

— Вы обязаны были знать свой участок. Кто-то знал о ценности орты, у кого-то были точные данные. — Инженер поднял плечи. — Не могли же эти бандиты взять на удачу старые выработки, просто на глазок. Тут, имейте в виду, нет случайности ни одного процента. Я не верю, что здесь играл роль так называемый фарт.

Федор Иванович взволновался, предположив, что инженер подозревает его в сделке со старателями из орты. Покрылся пятнами, рука поднялась и трогала тугой вышитый ворот русской рубашки.

— Господин инженер, разрешите высказаться. Я на этом прииске с восемнадцатого года, раньше в глаза его не видел. А нынче время другое, изволите сами знать. Не мог я интересоваться делом так, как требует долг честного служащего.

— Не могли — потому, что не хотели или не хотели потому, что не могли? — Тин-Рик улыбнулся, внимательно посмотрел в глаза смотрителя и пригласил присесть в кресло возле письменного стола. — Федор Иванович, разрешите мне быть с вами откровенным. Скажите, ваша жена, кажется, в Бодайбо, вы с ней переписываетесь? Нет? Напрасно. Имейте в виду — заблуждаться может каждый из нас. Простите за вмешательство в ваши личные дела, но вы принадлежите к тем людям, с которыми я имею привычку быть откровенным. Тем более о вашей жене я слышал, как об исключительно интересном человеке.

Смотритель, присев на край мягкого кресла, продолжал держать тело прямо и напряженно, — так сидеть было утомительней, пожалуй, чем стоять.

— Как же все-таки быть с ортой?

Вдруг смотритель даже для себя неожиданно высказал счастливую мысль: можно отобрать орту у арендаторов по суду на законном основании. Вышло это у него просто, и он сам не придал своему предложению большого значения.

— Нарушений сколько угодно. Они не признают правил ведения горных работ, когда стоишь у них за плечами, а в орте они гонят даже откаточный без сплошного крепления.

Инженер зашевелился в кресле. Мысль пройдохи-смотрителя понравилась ему. Произошел деловой откровенный разговор, после чего Федор Иванович выслушал точное распоряжение: подготовить материал для возбуждения судебного дела. Инженер вышел из-за стола и протянул смотрителю руку. Провожая до двери обласканного служащего, снова заговорил на вольную тему:

— Все-таки вы вспомните мой совет. Трудно допустить серьезное увлечение женщины, окончившей гимназию, этим, как его, — он потер переносицу кончиком пальца, перехваченного кольцом, — Мигалов, кажется, его фамилия. Видите, я много знаю.

16

Орта действовала. Солнце все выше поднималось над сопками, сверкало ослепительными лучами, но в темной дыре, в штольне и забоях забыли, что такое день. Там шныряли торопливые откатчики, раскрытыми ртами хватали на бегу воздух в легкие, чтобы единым духом вынестись на отвал и разом перевернуть тачку. Там чуяли, что надо опешить, нестись на всех парах, строчить кайлами. И мыть, мыть, мыть! Жорж сознавал недолговечность счастья, найденного в земле. Он не забывал ни на минуту, что оно как поймано, так и будет отнято — внезапно. Словно кто-то шептал в ухо: скорей, скорей! Появление вблизи орты кого-либо из начальства воспринималось, как признак беды.

Жорж кайлил в передовом, когда однажды сначала по штреку, потом просечками к нему дошел вызов:

— Жорку на свиданье!

Действительно, что-то напоминающее тюрьму было в этой орте с темными коридорами и особенно во взаимоотношениях шахтеров со служащими концессии. Жорж бросил кайлу на мерзлый пол, тряхнул головой и быстро зашагал к выходу.

Из устья он выскочил, как из огромной лисьей норы, опушенной серебристым инеем и увешанной хлопьями снежных подвесок. На ходу раскатывал засученные рукава и нетерпеливо искал глазами. В стороне от мечущихся промывальщиков, у бутар, торчала неподвижная фигура. Длинная, неприкаянная. По одному тому, что помощник управляющего не пришел сам в орту, а предпочел ждать старосту артели наверху, можно было сделать не очень утешительный вывод. Жорж сразу понял, с кем имеет дело. Глаза его весело блеснули, но он их сейчас же погасил и с простодушным лицом подошел к начальству:

— Имею честь явиться.

Инженер притронулся к треухе из горностая.

— Если вам угодно, давайте смотреть поверхностные работы, а потом — подземные. Имейте в виду, господин инженер, ничего особенного, будьте уверены. Как у людей, так и у нас.

Инженер покорно следовал по пятам. Он счел необходимым уверить:

— Мы интересуемся постановкой работ в вашей артели, как в образцовой по добыче и выполнению своих обязательств. Нам хочется опыт вашей артели использовать в предстоящем расширении старательских разработок.

— Мы понимаем, — поддакивал Жорж.

Инженер явно не замечал грубейших нарушений порядка в производстве работ. На него не произвели никакого впечатления отвалы торфов и эфелей{31}, расположенные совсем близко к устью штольни. Тут могло быть так: или инженер заранее решил отделаться формальным посещением, или в самом деле ничего не понимает в горном деле. Жорж принялся водить инженера по самым неудобным местам в разрезе, где приходилось лазить, хватаясь за глыбы мерзлой земли и за камни, — инженер ежеминутно отряхал свои замшевые рукавички и куртку. Наконец увел его в штольню.

Разгуливая по просечкам, Жорж начал злиться: на кой черт эта комедия! Отбирать — так отбирали бы без разговоров. То Пласкеев похваливал незаконные проходки без единой стойки{32} и огнива{33}, а теперь этот явился. И он снова заставлял спутника спотыкаться о камни, набросанные возле незаконченных укладок, толкаться плечами о стенки. Встречные откатчики намеренно панически вопили свое «берегись».

Инженер не выдержал и попросил вывести его вон из ада. Наверху он с удовольствием оглянулся на сверкающие дали сопок.

— Прошу вас, не придавайте значения слухам и продолжайте спокойно свое дело. Я очень благодарен вам за внимание. Знаете, мне очень трудно ориентироваться в таких шахтах. Я бывал в благоустроенных, за границей. Будьте уверены, мы о вас дадим в дирекцию самый лучший отзыв.

— Пожалуйста, будьте любезны, господин инженер, поддержите хоть вы-то нас. А то все норовят коленом под зад.

Жорж оглянулся, как бы опасаясь постороннего нежелательного свидетеля, и снизил тон:

— Вы, господин инженер, обратили внимание, что старатели на всех приисках пользуются тачками концессии? Я не такой человек, чтобы вредить хозяину, кто бы он ни был. Мне наплевать — советский или английский. Дело в том, чтобы порядок был. Правильно я говорю?

Инженер подумал, что сейчас перед ним откроется тайна, и он сможет щегольнуть в управлении знанием тонкостей шахтного дела. Он взглянул с улыбкой в лицо красивого горняка.

— Я вас слушаю. Продолжайте, прошу вас.

— Должен заявить вам, как представителю капитала, — тачки только наша артель моет водой после работы, а остальные, в особенности у вас на хозработах, как есть в грязи, так и кидаются в забоях, штреках. И ржавеют. Как решета все стали. Потрудитесь обратить внимание.

Молодой инженер кивал головой, поощряя шахтера.

— Благодарю вас. Вы правы — хозяйство надо беречь. Если бы капиталисты, в данном случае золотопромышленники, не берегли его, — пролетариат не получил бы вполне готовых оборудованных шахт и заводов, какие получил благодаря святому отношению к вещам, к собственности.

Староста поглядывал на ребят, пробегающих совсем близко за спиной инженера (они уже заподозрили какую-то штучку, которую он непременно отмочит), подмигнул ближайшему парню и, заглядывая в лицо собеседнику, проводил его до канавы, где они любезно пожали друг другу руки и прикоснулись к шапкам.

— В чем дело? — спрашивали ребята ухмыляющегося Жоржа. — Что тебе толковал он?

— Тачки велел мыть на ночь.

— Брось дурочку валять, тебя о деле спрашивают!

— А я вам говорю — тачки велел мыть.

Ребята посмеялись выдумке Жоржа, и снова закипела работа. В забоях еще чаше застучали кайлы. Людей не хватало, но принимать новых членов не было смысла; вода в шахте журчала день и ночь, бежала по наклонному штреку, замерзала грязными наплывами на склоне и грозила запереть сток. В полумраке раздавались крики:

— Ходи, похаживай, ребята. Вали торфа ближе. Не нам работать орту!

В обеденные перерывы в зумпфе ругали концессию, а некоторые, читающие изредка газету «Наш путь», удивленно спрашивали Жоржа:

— Ты не знаешь, что это за гад пишет про орту? Голову бы ему оторвать.

Ночью в орте метались фонари. Жорж в ситцевой рубахе, без пояса, потный, со слипшимися на лбу вихрами темных густых волос втыкал кайлу в породу и доставал до мерзлоты. Откатчики не успевали убирать из-под его ног пески. Как в притонах в карты играл до исступления, до последней копейки в своем кармане или в кармане партнера, так и здесь отдавался весь азарту. С лица на обнаженную грудь текла грязь, мускулы рук при огне свечей трепетали, как струны.

И как он весело хохотал, когда его шутка дала свои всходы! Ровно через трое суток на доске для объявлений и устным распоряжением через нарядчиков было строго приказано мыть тачки при суточных работах каждой смене, а при дневных — на ночь. По прииску только и было разговоров о смехотворной новости. Хохотали тайком смотрители, открыто грохотали шахтеры И вот, идя в контору со сдачей, с последней сдачей в девять фунтов, Жорж на тропе, протоптанной в сугробе, встретил помощника управляющего. Инженер отвернулся, узнав молодца с красивым лицом. Но Жоржу не было смысла притворяться.

— Господин инженер, теперь тачки везде стали мыть, извольте проверить.

Инженер дернулся, как будто его ударили ножом.

— Нахал! — прошипел он, согнул спину и ускорил шаг. Жорж вставил в рот два пальца, надулся и пронзительно свистнул ему вслед.

В последние дна дня в забоях непрерывно горели пожоги, подготовляя стенки для кайл. По тесным норам плавал едкий дым. Дыша угарным воздухом и пренебрегая простейшими предосторожностями, шахтеры пробивали «сболбы». Мишке Косолапому раздробило палец на ноге камнем, выпавшим из купола{34}. Парень зажмурил глаза, постоял минуту и, прихрамывая, двинулся с тачкой:

— Крой, Косолапый. Купишь новую!

В зумпфе лоточники{35} крутили лотки, словно сеяли муку. Ребята с тачками, пробегая мимо, видели кучки золота, выложенного на жестянки для просушки. Колесики прибавляли скорость, с визгом мчались по выкатам и уносили новую зарядку в глубину орты.

— Жорка, кумполит{36} в третьем!

— Заваливай, обрушай, черт с ней!

И орта умолкла. Пришли плотники с Пласкеевым и заделали устье штольни подхватными бревнами; скрепили железными скобами и загвоздили костылями.

17

Однажды, когда морозные рисунки на стеклах вдруг заискрились, к Лидии пожаловал нежданный гость — Жорж. Она всплеснула руками, обрадовалась.

— Все-таки помнишь старых друзей, а я думала зазнался, как разбогател!

Шахтер распахнул руки, схватил ее и поднял на воздух.

— А если бы Колька был дома! — вырвалась она из сильных рук.

— А разве Колька купил тебя? Только в аренду взял, как мы орту. Недолго расторгнуть или запретить выработку.

Лидия рассмеялась. Она любовалась парнем. Такой же, как был. Беспечный, весь цельный и снаружи и внутри. В нем не отделишь одной частички от другой. Во всей литой фигуре все Жоржево, в каждом движении — Жорж.

— Лидуша, крой за водкой. Прогуляем остаток — и конец орте.

— Неужели опять без гроша остался?

— Опять, Лида, королю в долг поверил. А где же Колька? Он где работает?

— В газете. — В голосе Лидии проступила гордость. — Заведует рабочим отделом.

Жорж посмотрел ей в глаза.

— Это он подписывает «Шахтер»?

— Он.

— Предатель твой Николай. Своих не пожалел. Ну черт с ним. Дело прошлое. Ты что же не одеваешься? Я что ли пойду за водкой?

— Сейчас.

Лидия словно оттаяла: свободно лились с языка слова, просто, хорошо. И не смущало обращение этого парня на «ты».

— Ну, катись, Лида. Выпить хочется.

— Дай же насмотреться на тебя сначала.

— Не шути, пожалуйста.

— Нисколько не шучу, откуда ты взял? Спроси у Николая — постоянно вспоминала о тебе.

— Брось, Лида, трепаться, не интересно.

— Какой странный ты все-таки, Жорж. Тогда на приисках ввалился ко мне, вот теперь опять. Как будто к девчонке, к которой можно стучаться ночью… Мне кажется, Николай так и не поверил мне, что мы с тобой друзья и больше ничего. Вот ты какой парень нехороший.

— А черт с ними со всеми. Ты пойдешь за водкой или нет?

Лидия ушла. Она охотно встретила Жоржа, с удовольствием делала для него то, чего для другого не сделала бы никогда. Почти бегом вернулась домой, предвкушая болтовню с Жоржем, но в гостиной уже был Николай — нахохленный, недовольный. Он в этот час приходил домой обедать и снова уходил чуть ли не до полуночи.

Жорж с трудом узнал его: желтое худощавое лицо мало имело общего с массивным лицом помощника смотрителя шахты № 4.

— Скажи, пожалуйста, что они тут с тобой сделали? Стойки скоро под тебя придется ставить. Вот только мушиное осталось, не отмоешь, видно, никогда — конопинки.

Но Мигалов не был расположен к зубоскальству. Недружелюбно покосился на бутылку в сумке, которую Лидия положила прямо на стол.

— С такими вещами ты напрасно сюда забрался.

— С какими вещами?

— Напрасно, говорю, пьянство устраиваешь у меня в квартире.

Жорж расхохотался.

— Лети-ка ты. А если ты серьезно, я не к тебе пришел, а к Лиде.

Он выложил содержимое сумки.

— Лида, хозяйствуй!

Николай сосредоточенно ковырял вилкой в коробке с икрой, не замечая, что берет по зернышку. Жорж налил рюмку и поставил ему под руку.

— Может быть, сначала выпьешь, а потом закусишь, как делал раньше?

Мигалов мотнул отрицательно головой.

— Значит, ты гуляешь?..

— Кончаю, дорогой.

— Он ведь, оказывается, опять проигрался вдребезги, — сообщила Лидия, раскладывая закуску по тарелкам.

Удивительно, как хорошо она знала подробности об этом забулдыге. Мигалов забарабанил вилкой по краю стола. Наступило молчание. Недавним друзьям не о чем было говорить. И Николай вдруг поднялся, оделся и ушел: лучше посидеть в редакции, что-нибудь сделать. Жорж оживился.

— Лида, я сбегаю в одно место и сейчас же вернусь.

Он схватил сумочку со стула.

— Ты куда? Опять напиться хочешь и свалиться под окошко на пол, чтобы Колька рассердился!

— Давно ты стала его бояться? Думает, интеллигентом стал, если в редакторы поступил. Вот дела-то еще.

Жорж накинул куртку и, повторив, что сейчас же вернется, хлопнул дверью.

18

Было уж семь часов, но Жорж не возвращался.

На столе, на белоснежной скатерти, горели две лампы — одна с розовым абажуром, другая с зеленым, при которой Николай работал ночами.

Лидия не один раз прошлась взад и вперед, не зная, что с собой делать: если не придет, надо садиться за шитье, а если явится поздно — попросить повернуть обратно туда, откуда пришел. Что за безобразие в самом деле! Вдруг услышала топот в прихожей и поняла, что ввалился Жорж и не один. С лампой в руке, щурясь от яркого пламени, пошла встретить гостей. У двери толпились незнакомые люди, в куртках, барнаулках с бараньими воротниками, в полушубках, в высоких нагольных сапогах и в валенках. Жорж, как гостеприимный хозяин, с шутками развешивал одежду гостей по вешалке и гвоздям в стене. Парню, который уронил свою куртку на пол, крикнул:

— Косолапый черт, ты свою барахлину можешь оставить и там, не обидится. В ней ведь пуда два потянет!

— Проходи, Жорж, проводи гостей, — говорила Лития, отступая с лампой под напором неожиданного нашествия. — Проходите, пожалуйста. «Вот же сумасшедший. Всех друзей притащил». Садитесь, пожалуйста.

Здоровенные, в обледенелой обуви шахтеры одергивали толстовки с грудными отдутыми карманами, длинные пиджаки, рубахи из толстенной байки и вельвета, старались как можно осторожнее пройти по половичку и коврикам. Сморкались в мятые грязные платки, некоторые — на пол; шумно вздыхали. Гуськом втянулись в гостиную и задвигали стульями. Удивленно переглядывались. Видно, не ожидали попасть в такое неприятное положение. Из карманов торчали свертки и головки бутылок.

— Ребята, вы что это, кажется, со своей закуской и выпивкой явились!

— Они тут в одном месте сидели, я их вытащил. Собрали кто селедку, кто водку и — к тебе.

— Ну, если так, выкладывайте все на стол. А то у меня для вас закуски не хватит. Вот все, что на столе, больше нет.

Точно стряхнули пыль с недоверчивых лиц гостей. Нескладные фигуры задвигались, заговорили, дружно выкладывали из недр карманов, кто что принес. Лидия уложила сборное угощение на тарелки, нарезала хлеба: стол получился хоть куда. Одна за другой вырастали бутылки на скатерти. Мишка Косолапый вывалил груду кедровых орехов из кармана.

— Сибирского разговорца может кто захочет.

Жорж, видимо, не прочь был похвастаться перед ребятами своим шикарным знакомством в Бодайбо. От мысли, что все эти шахтеры могут не так, как надо, понять их отношения, Лидия покрылась краской, и в то же время это предположение делало ее смелей и развязней. Она легонько ударила Жоржа по плечу.

— Ну и нахал же ты, скажу я. Где ты рос? Ну, что я буду делать, столько народу приволок!

— Третья часть знаменитой орды. Должна гордиться. Самые отборные товарищи.

Первые стаканы водки были выпиты с церемониями. Самый старший из гостей, худой седенький приискатель, поднял свой стакан и торжественно произнес:

— Кто не пьет до дна, тому не видать добра! Будем здоровы!

Высоко запрокинув голову, он влил себе в рот водку. Остальные точно так же истово запрокинули головы, словно подражая ему, выпили, стаканы поставили подальше от себя, точно не собираясь больше пить, и, морщась, покашливая, закусили сначала хлебом, затем несмело взяли вилки и потянулись к закускам, предпочитая колбасу.

Начался пир. Словно спешили куда-то, только и слышно было звяканье бутылок и чавканье ртов. Лидия выпила несколько рюмок и, заметив, что лица гостей вдруг странно изменились, а разговоры сделались непонятными, решила, что пить больше не надо. Заставив вздрогнуть, рванулся аккорд на трехрядке, из-за стола повскакивали, загалдели. Запомнилась коричневая рука на скатерти и под ладонью раздавленный кусок колбасы. С края стола свалилась бутылка. Удивительно — звона разбитого стекла она не слышала, только видела, что смахнул бутылку шахтер, снимая пиджак.

Гармония захлебнулась, задрожали половицы, заморгало пламя в лампах.

— Э-э-х, делай. Лидку давай на середину!

Ее подхватили от стола. Круг расступился. Она выкинула руки кверху и пошла. Гармония старалась обогнать мелькающие ноги плясунов, но удары каблуков перегоняли захлебывающиеся звуки и торопили дальше. Жорж наскочил на стул и вместе с ним ударился о стену. Не обращая ни малейшего внимания на грохот и крики, Мишка в валенке и сапоге сосредоточенно выделывал фокусы, пристально приглядываясь к своим ногам. Морщился от боли в отбитом пальце, но не желал уступить хозяйке квартиры.

— Родимая, поддержись!

Лидия вскрикивала, и ее голос, словно голос наездницы, скачущей в цирке на галопирующей лошади, подхлестывал общее возбуждение. Плясали все, никто не оставался безучастным свидетелем. Если глянуть поверх голов — получалось впечатление непрестанной толчеи. Гости разгулялись. Им нравилось топать подковами по крашеным полам так, чтобы раздавался звон и дребезжание, чтоб колыхались занавески. Это был бесшабашный пир, обычный среди приискателей, лишь перенесенный в приличную квартиру с зеркалом, диваном, затейливой горкой и этажерками.

Вдруг стало тихо. Все хлынули к столу и столпились плотной кучкой возле Жоржа и шахтера без пиджака. Они стояли разделенные столом, на скатерти валялись карты; когда успели начать игру — неизвестно. Жорж одной рукой придавил колоду, а в другой держал три карты и раздельно говорил в тишине:

— У тебя, друг, были, я знаю: десятка, туз и шестерка. Шестерку ты бросил под стол, а мои — вот гляди. — Он показал карты желающим. — Десятка, девятка и семерка. Твой перебор. Ты все время так играл.

— Врешь! — крикнул шахтер без пиджака.

— Давай просчитаем колоду, — возразил Жорж.

Шахтер пытался выхватить карты у Жоржа, но тот, защищаясь, начал их считать и швырять считанные на стол. Вокруг спорщиков все теснее сжималось кольцо, и, видимо, не все из невинного любопытства присутствовали при ссоре. Чья-то рука вырвала карты у Жоржа. Несколько человек откачнулись к стене от удара наотмашь. Жорж на секунду остался один, торжествующе выкрикнул, что он прав, если ему не дают сосчитать колоду, но вдруг схватился руками за голову. По полу рассыпались осколки черной пивной бутылки. И словно ветром выдуло гостей — они исчезли, оставив дверь открытой.

Лидия упала на колени возле раненого. Мишка Косолапый, единственный, кто не удрал, подал воду. Кое-как помыли черные густые, как мех, волосы и завязали туго полотенцем. Жорж бормотал ругательства. Покачиваясь, разыскивал куртку, напялил до половины плеча и, не застегнув пуговицы, занялся поисками куда-то запропастившейся шапки.

— Жорчик, не ходи, они тебя изобьют пьяного.

— Пусть попробуют.

— Ты на Алдан, я слышала?

— Собираемся.

Лидия достала шапку из-за комода и кинула ему к ногам.

— Можешь отправляться!

Жорж в повязке, как в чалме, с шапкой в руке, не оглянувшись, захлопнул за собой дверь. Шаги по сеням стихли. Наступила тишина. Лидии показалось, будто ей лишь представляется, что открылась дверь и вошел Николай.

Мигалов разделся, перешагнул порожек в гостиную, окинул взглядом стол, весь залитый и перепачканный, полы, загаженные окурками, и прошелся, потирая руки. Лидия ждала, что возмутится, шваркнет чем-либо об пол, начнет ругаться, но он присел на стул, подвинулся к столу, достал кусок хлеба с тарелки, принялся жевать. Руки, красные от холода, четко выступали на белой скатерти. Наверное, стоял под окнами и ждал конца пиршества. Заторопилась, предложила водки, но Николай покачал головой. Ему необходимо было сейчас же засесть за работу. Он очистил угол стола, вытер салфеткой и положил перед собой лист бумаги.

— Неужели ты собираешься писать? Сейчас будем ложиться. Я тебя укрою хорошенько, ты согреешься.

Он пошевелил карандашом. Напрягаясь, с усилием написал:

«Концессионные приисковые управления начинают все шире и шире практиковать особый прием — сдачу в аренду неорганизованным старателям благоустроенных, оборудованных, механизированных шахт. Мы должны откровенно заявить, что советская общественность обеспокоена подобным приемом…»

Рука замерла на листе бумаги: дыхание Лидии, слышное в пустой комнате, замораживало мысль. Начинало нарастать раздражение. Он поглядел на нее. Взгляды их встретились.

— Ты ждешь, чтобы я исчезла с глаз?

— Мне необходимо, Лида, к утру статью написать.

— Не статью тебе надо, а выдохся ты, дружок, вот что я тебе должна сказать! Если бы не выдохся — все статьи полетели бы к чертям! Покойной ночи. Можешь заколотить дверь гвоздями.

19

Николай испытывал настойчивую потребность откровенно поставить перед собой вопрос об отношениях с Лидией. И однажды, с особенной ясностью представив всю безнадежность, запутанность и ненужность существующих отношений, идя из редакции домой, всецело отдался своим мыслям. Необходимо придти к какому-то выводу и решению… Но странное дело, чем больше думал и чем ближе подходил к дому, обшитому серым тесом, контуры первоначальных намерений становились все туманнее. Вместо Лидии, о которой думал, с которой не сложилась жизнь, все яснее выступала перед ним Лидия, которую он знал раньше в первые дни близости, вернее, какой она казалась ему тогда. Он требовал от себя справедливости по отношению к ней: она слишком много работает, устает, отсюда ее странности. Что было бы с ним без ее помощи? Конечно, он не сумел бы выйти на дорогу. Чувство огромной благодарности за ее участие в его первых робких шагах, за ту веру, которую она вдохнула своими похвалами его работе, разгоралось светлее. Каждоеслово, всегда сказанное с тактом и ласковостью, каждый жест, каждый поступок вспоминались как неоцененная им в достаточной мере готовность на жертву для него. Шел снег. Звездочки снежинок мелькали мимо лица, цеплялись за ресницы и размещались по ворсу, собирались на рукаве грубошерстного пальто. Дружные и ласковые, они растрогали Мигалова. В конце концов жизнь очень хороша, только надо суметь видеть ее, суметь ошелушить с нее грубую кору. И он задумался о том, как бы вытянуть Лидию из холодной пустой квартиры. Надо предложить ей корректорскую работу в газете. Стоит лишь подтолкнуть ее на первую ступеньку, а там сама побежит — не догонишь. Что-то бодрое и свежее, как снежинки на рукаве, рисовалось ему. Искреннее раскаяние приятно переливалось в груди. Решительно свернув в Торговую улицу, забежал в магазин, купил наливок и конфет.

Лидии не оказалось дома. Ожидая ее, не развязывал подарков — пусть сама повозится в кульках. Заложив руки в карманы, прогуливался по пустой комнате взад и вперед и все громче насвистывал. Лидия не приходила. Расстроенный ушел на редакционное совещание. Вернулся поздно. Ее не было и, судя по нетронутым сверткам на столе, — не приходила. Охватил страх. В пальто, снятом с одного плеча, с болтающимся низко рукавом зашагал по комнатам, заглядывал под кровать, за печь точно она могла подшутить и спрятаться. Шаги гулко раздавались в помещении. Задремал лишь под утро, склонив голову на стол, как пассажир на вокзале.

Утром в редакции обратили внимание на его похудевшее лицо и необычайное оживление. Непоседливость и поглядывание на часы послужили темой для шуток. Николай был уверен, что Лидия сейчас дома. Пришла утром к чаю и сидит шьет, как всегда. Над воротничком кофточки белеет склоненная шея: невыносимо тянет прильнуть к ней губами. Нетерпение его росло, он не мог уже сдерживаться и решил сию же минуту отправиться домой.

Редактор на просьбу отпустить его кивнул головой.

— Мне что — ступай, только чтобы завтрашний номер не вышел без рабочих корреспонденции, а послезавтрашний — без статьи. Вали!

По коврикам в сенях, — Лидия выбрасывает их из комнат во время уборки, — не входя, уже знал, что она дома. Ну, конечно, ничего особенного не могло случиться: засиделась у заказчицы и оставили ночевать. Стремительно вошел в гостиную. С такой же стремительностью навстречу бросилась к нему Лидия. Возбужденная, цветущая, с пунцовыми щеками.

— Это замечательно, что ты пришел. Я собиралась идти за тобой. Надо поговорить, как мы оставим квартиру, как поделим между собой расходы. Я могу уплатить сто рублей за себя, ты как думаешь, не мало? Хозяйке, за стирку прачке, за воду, вообще — сто рублей.

— На Алдан? — упавшим голосом спросил он.

— Да нет же, какой чудак. Хотя ты ведь в самом деле ничего не знаешь, прости, пожалуйста. Вчера вечером пошла пройтись. Встречаю Федора Ивановича. Зашли в ресторан, — домой не хотелось вести его, — посидели, выпили, закусили. Спрашивает, между прочим, почему не отвечала на письма. Я рассказала почему. Он, говорит, не ожидал, что мы с тобой так долго проживем. Видишь, со стороны даже видно. Одним словом — поезд в три, я еду на прииск. Надо успеть багаж отправить, вон и извозчик приехал.

Она торопливо побежала к окну и постучала. Извозчик привязал лошадь и вошел взять вещи. Суетилась, собирала на скорую руку корзинки, коробки, узелки, мимоходом ласково трогала Николая за рукав и приветливо улыбалась. Наконец все было положено на санки.

— Ну, прощай.

Так же на скорую руку, как собиралась, поцеловала в щеку, отодвинула ящик стола и попросила разрешения взять «одну вещь». Нашла газету с его первыми статьями и сунула в карман пальто.

— Деньги возьми обратно, — неожиданно для себя сказал он. — Иначе я их пошлю почтой.

— Что я сделала тебе плохого?

— Лучше бы ты с Жоржем ушла на Алдан, чем к этому шпиону.

— Уверяю тебя, что Федор Иванович никогда не был шпионом. Ты слишком предвзято судишь о нем. Он, действительно, человек старого закала, воспитан золотопромышленниками, но не шпион. Ты у него дневал и ночевал, пил с ним чай и вас трудно было растащить. Вспомни. Он плакал в ресторане. Даже неловко. Не тебе, Коля, судить его.

Он поплелся за ней следом до извозчика без пальто и шапки. Казалось сном: Лидия уезжает навсегда. Они не будут уже сидеть вместе за столом. Ни завтра, ни послезавтра, никогда. На пороге таял снег. Вместе с ним исчезла всякая связь с близким человеком. Как будто он умер. Если бы Лидия смогла видеть Николая в эту минуту. Он стоял над кроватью и не мог отойти. Присел на край и тихонько трогал одеяло. Оказывается, она сделала ему подарок: оставила всю постель. Казалось — стоит открыть мягкое стеганое одеяло и его встретят горячие руки. Дышал все тяжелее. В запоздалом порыве припал губами, щекой, глазами к подушке, вцепился себе в волосы и, напряженно шевеля пальцами, набирал в горсть, чтобы рвануть как можно больнее.

20

В Бодайбо Лидия ехала в сентябре, теперь стоял январь. Колеса вагона скрежетали и визжали, точно с огромным трудом преодолевали каждый оборот. Окна сплошь разукрасились серебряным инеем: ничего не увидишь. Выскакивала на каждой остановке, несмотря на заботливое предупреждение мужа, в одной вязаной кофточке, гуляла по платформам маленьких станций-площадок. С жадностью оглядывала родные места: белые волнистые горизонты и засыпанные снегом разработки. Словно возвращалась домой после учебного полугодия. Так чувствовала себя, бывало, после долгих месяцев, проведенных в чужой семье в городе. С таким же ощущением новизны и радости ехала к матери на Андреевский, предвкушала отдых, беспечность и спанье до десяти часов Федор Иванович походил на старшего брата или доброго отца, который везет домой дочь. Настоящий отец никогда не бывал таким.

В распахнутом пальто и суконной тройке с галстуком старший смотритель выглядел необычно. Таким он представлялся по воспоминаниям далекого детства. И пальто и тройка надевались в самых торжественных случаях: на свадьбе, именинах, на официальных приемах у высшего начальства. Брезентовую накидку сначала снял и положил на скамью под себя, но не вытерпел и напялил на пальто, чтобы не пылилось. Брезент был грязный, прямо из недр шахты, бахрома на рукавах болталась. В этой рабочей накидке он казался моложе и свежее. Лидии сейчас казалось даже, что он нисколько не старше Мигалова. Федор Иванович выглядел совсем молодцом; русые усы колечками придавали лицу мужественность…

Прииск издали казался прежним. По глубокому снегу разбежались бараки и домики. Надстройки над стволами шахт в белых шапках встретили, как старые знакомые. Пока получали багаж, не переставала оглядываться в открытую дверь кладовой на родной уголок, где провела все свое замужество. Федор Иванович, свой человек на прииске, окликнул извозчика концессии, приказал положить на сани вещи и везти на квартиру. Но чем ближе подходила к прииску, тем заметнее становилась перемена. Точно вернулась через сто лет…

— А что же не видно свежих отвалов, разве в самом деле разработки прекращены?

— Теперь хозяйские работы будут только на котлованах и в механических мастерских на сборке. Кое-где пока копаются старателишки, человек триста, но скоро и их по шапке.

Смотритель, лишь только вступил на свой прииск, мгновенно изменился. Он деловито покашливал.

— Сто человек зачислено в штат, кроме служащих. Только и всего. Ты слышала, наверно: самая великая в мире драга будет стоять у нас. Тяжелые части получим с первыми пароходами, а легкие — гужом. Я назначен пока заведующим горными работами на старательском участке. Опытный глаз нужен за ними. Жулье. Тащат золотишко. Теперь ставка на торговлю, пока что на пароходство. Оборот капитала коммерческий, правильный.

Рассуждения мужа казались старинными, запыленными. Лидия поморщилась:

— Нахозяйничают так, что после них трудно будет узнать, где стоял прииск.

— Ты, матушка, нахватала такие мысли в Бодайбо, а тут скоро их переменишь.

Смотритель вдруг умолк, почтительно снял шапку и поклонился издали человеку, вышедшему из конторы. Человек приближался, плавно покачиваясь на неторопливом шагу. Оленья куртка, камасовые рукавицы; из-под треушки с любопытством смотрели серые круглые глаза.

— Федор Иванович, что у вас делается на участке 25? Опять завалило просечку. Опять прохватят в газете, опять запрос из дирекции, опять неприятности. Сходите сейчас же и доложите мне. Пусть ведут обрушением, что ли, если нет леса. Но крепления мы им не обязаны подвозить. Обратите внимание на безопасность и наблюдение за промывкой. Возможно, придется прибегнуть к расторжению аренды через нарсуд. Будьте любезны, сходите и сейчас же доложите мне обо всем.

Федор Иванович посмотрел на жену, — приказ начальника надо выполнить немедленно. Отошел, остановился в нерешительности. Мимо проехала подвода с вещами. Господин в меховой куртке воскликнул:

— Разрешите же представиться вашей супруге, если я не ошибаюсь. — Он склонил голову немного набок и назвал себя: — Тин-Рик. Если ваш супруг не протестует, позвольте сопровождать вас, иначе моя совесть не будет покойна. Но там, знаете, неприятность. Кому-то отдавило руку или голову, присутствие заведующего необходимо. Федор Иванович, мы устроимся, будьте спокойны.

Лидия молчала.

Внезапно, не то по голосу, не то по манере мягко жестикулировать рукой, она узнала того самого субъекта, который в ресторане в Бодайбо подходил с приглашением к веселому столику. Ну, конечно. Инженер ждал. Ничего иного не оставалось, как сказать «пожалуйста».

Молча шли по узкой тропинке. Инженер, приотстав, уступал путь. Лидия не знала, как себя держать с начальником мужа. Он заговорил первый.

— Мадам, как вы нашли наш прииск? Правда, заметна перемена? Нет толкучки. Разрешите сказать комплимент вашему супругу. Федор Иванович у нас на лучшем счету как знаток горняцкой психологии. Вот поистине где оправдывается русская пословица: «На всякого мудреца довольно простоты». Я лично запутался бы как в тайге, в этих бесчисленных учреждениях, с которыми приходится иметь дело. А он, словно Еруслан Лазаревич с мечом против стоглавой гидры. Не признает этих комов, молов, легко устраивает дела в бараках с самими рабочими. Извините за смелость суждения, но иностранцу простительно не понимать или ошибаться.

Тин-Рик шагнул в сугроб по колено и поравнялся с Лидией.

— А как же ваш извозчик подъедет к дому?

В самом деле, к смотрительскому домику вела единственная узенькая тропинка, протоптанная собаками и случайными прохожими, сокращавшими путь в соседнюю уличку. Сани остановились. Инженер взял чемодан и приказал извозчику взять остальной багаж. Дверь открыли с большим трудом. Федор Иванович говорил правду, когда прослезился в ресторане: домик оставался неприкосновенным с минуты отъезда из него жены. Тин-Рик пришел в негодование от холода и неприютности.

— Я ведь совершенно не представлял себе, что муж вам будет необходим. Я сейчас же за ним пошлю. Вот чудак. За эти именно качества: исполнительность, точность и решительность, нельзя не ценить его, но морозить молоденькую женщину из-за служебных обязанностей, каковы бы они ни были, совершенно недопустимо. Может быть, вы разрешите помочь вам?

— Если можно — пошлите за мужем.

— Ей холодно, милой женщине, поэтому и голосок такой холодный. Через несколько минут супруг в вашем распоряжении. Простите.

Тин-Рик поцеловал руку Лидии, затянутую в перчатку, и вышел. Возчик во всю рысь мохнатой якутки погнал по улице. Стоя на крылечке, Лидия видела, как инженера, вышедшего на дорогу, пыталась остановить группа рабочих, но он приложил руку к шапке и прошел мимо. На дороге оцепенело чернели фигуры с кайлами и лопатками на плечах, словно вырезанные из черной бумаги и наклеенные на огромный лист белого картона.

21

Ощущение холода в двух комнатах с кухонькой, когда-то очень уютных и теплых, преследовало Лидию, точно печь не могла отогреть промерзших стен. Да, своими руками она жгла поленья из старой темной сосны с пазами, со следами побелки. Управляющий, очень внимательный, распорядился привезти к самому крылечку и сложить поаккуратнее эти дрова. Старателям отказывают в крепежном материале, заставляют с риском для жизни добывать огниво и стойки в затопленных шахтах, а вполне пригодный лес — балки, стропила разобранных бараков — расходуется на отопление конторы и квартир служащих.

В стане ее все знали. В глазах шахтеров она была своим человеком, с ней охотно вступали в беседу.

— Ты хоть и вернулась, Лида, а видать душа твоя не здесь, — говорили они.

Все в один голос жаловались на порядки и мечтали как можно скорее уйти с Витима. Перечисляли затопленные шахты, на пальцах подсчитывали брошенные в зумпфах центробежки, пульзометры, камероны{37}, вагонетки. В кладовых с инструментом лежит снег на аршин. Бани сначала топили в две недели раз, потом раз в месяц, а теперь, если угодно помыть грешное тело, ступай на заготовку дров, поставь столько же, сколько пожжешь. А по расчету лимитетчиков много надо пожечь, чтобы шахтера отмыть.

— Одним словом, Пласкеев руководствует. Начальство повыше говорит, что мы, мол, не при чем, спрашивайте с него; спросишь у него — он к управляющему посылает, тоже не мое, мол, дело, я творю волю начальства. Профсоюзу, Лида, видать трудно с лимитетчиками бороться.

Получалось впечатление безотрадности, точно на прииски спустился туман, в котором предметы странно исказились. Приходила мысль, что управление приисками сеет вражду между рабочими и старателями на почве нехватки инструмента, подрывного материала, крепления и науськивает и тех и других на союз.

— До свидания, Лида, — раскланивались шахтеры, — может быть, на Алдане встретимся. Не понравится тебе здесь.

Устроившись с домашними делами, Лидия однажды отправилась в клуб. Поразило отсутствие следов на крылечке. Бывало только и разговора о половиках, дерюгах, чтобы шахтеры не таскали грязь в помещение.

Возле длинного стола зябким узлом сидела бывшая соучастница по устройству вечеров и спектаклей, — немолодая уже библиотекарша. На ней были навьючены два теплых платка, и концы узлов торчали, как длинные уши. Оказывается, только несколько месяцев после вступления Лена-Голдфилдс во владение приисками культработа шла действительно блестяще. Концессионеры исправно отчисляли средства, давали все без возражения, казалось, наступило благоденствие в нардоме. Успели пополнить библиотеку новинками, приобрели бутафорию, написали новые декорации. Но вот уже с месяц наступил поворот. Даже дров не дают. Спектаклей нет уже давно. Видимо, не хватило у лимитетчиков терпения и выдержки. Бросалось в глаза отсутствие убранства в читальном зале, в красном уголке. Где же флажки, которые сама вешала на длинных бечевах крест-накрест под потолками? Хорошо помнилась суматоха перед Октябрьскими днями. Библиотекарша улыбнулась из груды платков.

— Сам Тин-Рик на днях сказал, что такую запыленную ветошь пора сменить. Недопустимо, говорит, символ революции изображать выцветшими флажками. Обещался прислать кумача, но пока не прислал и, конечно, не пришлет. Вообще — скучно, Лида. Единственное утешение — прочитаешь иногда статью «Шахтера» в «Нашем пути». Удивительно верно расценивает он некоторые моменты, буквально иногда в самый кончик носа жалит кое-кого.

Лидия вспыхнула. Ведь она может читать статьи Николая, знать, о чем он думает, чем озабочен. Обрадовалась, попросила несколько номеров газеты у библиотекарши и убежала домой. В каждой строке она узнавала мигаловскую нервность и злость. Его взгляды на концессионеров, когда-то не совсем твердые, видимо, устанавливались окончательно.

Статьи затрагивали Лена-Голдфилдс осторожно, тактично, автор брал отдельные случаи, но картина упадка производства в богатом золотом районе открывалась, как в панораме. Одна статья заканчивалась так: «Помимо неумения работать, есть и нежелание во многих случаях. Помимо нежелания, есть и нечто худшее. Хочется откровенно сказать: «Господа, вы приехали служить концессии, но делаете свои шахер-махер во вред вашим же хозяевам». Лидия представляла Николая в большой холодной и пустой гостиной за столом, покрытом клеенкой, и странно — он в ее представлении был теперь совсем другим, совсем не тем, которым она возмущалась. Лицо его теперь казалось не упрямым, а упорным, труд его значительным и совсем не смешным. Она убрала газеты в ящик с рукоделием под лоскуты. Что руководило ею заводить эту тайну, сама не знала: желание ли обрести мир и тишину в домике или сохранить память об увлечении младшим смотрителем, превратившемся в журналиста?

Газеты со статьями были ей дороги, доставала она их только оставшись одна в квартире, а если внезапно входил муж, торопливо совала их под подушку.

22

Лидия заметила, что муж внимательнее одевается, приобрел солидную осанку, манера разговаривать с рабочими изменилась. И раньше он не был вежлив, а теперь даже не глядит, с кем разговаривает, и нетерпеливо понукает: «Дальше, дальше. Все?» Но дома он оставался прежним, ласковым, внимательным. По утрам сам кипятил себе чай, ходил на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Придя в десять часов с участка, тихонько спрашивал ее: «Лида, ты спишь?» И принимался растапливать плиту.

Лидия отсыпалась, залеживалась подолгу в постели и скоро разленилась. Оглядывая в зеркало свою фигуру, начинающую полнеть, и мятое лицо, брезгливо морщилась, но не двигала пальцем для того, чтобы изменить образ жизни.

Да и как его изменить: на прииске была точно такая же тишина, как и в квартире смотрителя. Поэтому, когда однажды Федор Иванович, придя в полдень, очень озабоченно попросил к вечеру приготовить что-нибудь поделикатнее из закусок, выпивок и печенья к чаю, так как будет дорогой и важный гость, она необыкновенно оживилась, даже взволновалась. С увлечением застучала каблуками, захлопала дверьми буфета с припасами, замурлыкала песенку. Почувствовала себя человеком, занятым ответственным делом. К шести часам стол был убран.

Ровно в семь открылась дверь, и вошел обещанный гость. Конечно, ни кто иной, как Тин-Рик. Следом, сияющий от сделанной его дому чести, шел Федор Иванович и принял на руки куртку, треушку и рукавицы. Пока нес к вешалке, ласково гладил весь ворох.

— Самая замечательная вещь для нашей местности, но дорого лупят за меха охотники.

Инженер явился в костюме из темно-серого трико, манжеты и воротничок приятно белели узкими полосками. Смотритель не знал где усадить его. Гость решил усесться поближе к Лидии. Но так как ей нужно было сейчас же подняться, он мило пошутил:

— Ну, вот, а она сбежала моментально от такого приятного соседа. Впрочем, я ведь занял место без приглашения. Поделом вору и мука.

Смотритель тревожно взглянул на жену и серьезно принялся успокаивать гостя.

— Нет, нет, Федор Иванович, мне вообще не везет у женщин, — настаивал на своем инженер.

От того ли, что людям, связанным исключительно служебным положением, не о чем говорить, кроме как о делах, Федор Иванович сейчас же заговорил о приисках, о своих заботах. Инженеру ничего иного не оставалось, как поддержать разговор. Речь шла об отношениях рабочих к концессии, о конфликтах с союзом, о вмешательстве организаций в распоряжения администрации. Понемногу собеседники оживлялись, вино действовало, разговор принимал откровенный характер. Из того, что Лидии не удалось понять, выходило, будто все происходящее на прииске не результат размолвки управляющего и руководителей местных советских учреждений, а нечто более серьезное. Закругляя мысль, которую она упустила, инженер говорил:

— Вы, Федор Иванович, знаток горного дела, вы, зная наши требования, легко поможете нам. Сводите концы, и мы, можно сказать, сделаем первую часть нашей программы. Не огорчайтесь, если в интересах дела придется поставить вас иногда в неловкое положение. Надо иметь в виду перед кем. Мы-то ведь понимаем друг друга, а другие пусть думают, что им угодно…

Лидия внимательно посмотрела на гостя, он улыбнулся ей и пересел со стула в кресло.

— Милая хозяюшка, вы правы, можно умереть от скуки, слушая нас. Простите, ради бога. Мы никак не можем убежать от служебных мелочей, даже дома, даже в присутствии женщины.

Тин-Рик превратился в милого гостя.

— Я собственно пришел отдохнуть от этих бесконечных дел и от своей холостяцкой скуки, которая хороша в большом городе, а не на заброшенном прииске, но вы, Федор Иванович, меня спровоцировали на деловой разговор. Больше этого не будет, Лидия Прокопьевна.

Лидия смело заявила:

— А кто вам велел делать прииск заброшенным. Раньше тут было очень весело. Спектакли, собрания, вечеринки.

Инженер лукаво подмигнул хозяину.

— Жинка-то ваша, кажется, большевичка отчаянная. Не знал этого.

— Кто бы я ни была — только мне весело жилось, а с концессией все умерло. Это факт, — настаивала она. Хотелось подразнить холеного господина и посмотреть, что будет. — Не станете же вы отрицать, что вы, концессионеры, буквально разрушаете прииски. Может быть, назовете новые шахты, заложенные вами?

— Все будет, только дайте время, милая большевичка. Будет и драга, будут и разведки.

— О, — насмешливо протянула Лидия, — я давно слышу об этой драге. Не верится что-то. Слишком она большая для нас.

Инженер рассмеялся, повернулся к хозяйке; крупные и серые глаза смотрели внимательно и ласково.

— Вы потеряете ко мне всякое уважение, — говорил он, — если я расскажу вам, какой я легкомысленный человек. Я хочу, чтобы вы исправили неверное представление обо мне. Однажды в Бодайбо сидим компанией. Публика серая, как вообще в России. Вдруг входит дама в меховой дошке, в унтах. С ней какой-то мужчина. Садятся, просят что-то подать. Она приказывает, он сидит, знаете, таким бедным родственником и молчит. Можете себе представить — все оживились в зальце. Мои друзья в один голос сравнили появление дамы с лучом, попавшим в окно мрачной тюрьмы, — сравнение избитое, но очень верное, и потребовали от меня осуществить заговор: завязать знакомство с ней. Я подхожу к столику. Вблизи она была еще ярче. Вежливо, как всегда, по-европейски кланяюсь даме…

Инженер сделал паузу, Лидия воскликнула:

— Ну, что же дальше, интересно, — глаза ее блестели.

— Казалось бы, что могло случиться необыкновенного. Как полагается в обществе пара или отказалась бы присоединиться к компании, или столики были бы сдвинуты. Но вы правы с таким нетерпением ожидать необыкновенного конца. Дама любезно выслушала меня, но ее кавалер свирепо вытаращил глаза. Она побледнела. Я понял, какую ошибку сделали мы, и отошел. Вслед мне раздалось ругательство.

Лидия залилась смехом. Гость, зараженный веселым смехом, тоже смеялся, хотя плохо скрытое недоумение не исчезало из его глаз.

— Совершенно верно, все это смешно, вы правы, но когда немного отвыкнешь от подобных вещей — грустно.

Управляющий достал из бокового кармана футлярчик красного дерева, похожий на раковину.

— Вот еще доказательство моего легкомыслия. Я хочу показать все свои отрицательные стороны. Разрешите?

— Пожалуйста. Но скажите, у вас часто, по-видимому, случаются приключения?

— Откуда вы это взяли? — спросил инженер, протирая окарину{38} носовым платком.

— Из ваших же слов. Вы говорите, что всегда бываете вежливы в подобных случаях.

— Вы, оказывается, ядовитая женщина. Ну, хорошо, я оставлю за собой право ответить вам. А сейчас по программе музыка.

Миниатюрный инструмент, похожий на ярмарочную коровку, в которую дуют ребята, почти исчезал в руках инженера. На черном дереве поблескивала металлическая отделка. Незнакомая нежная мелодия приковала внимание, — неожиданные фейерверки и каскады звуков. Лидия не сводила взгляда с пальцев, тесно собравшихся на маленьком инструменте, видела за ними расширенные глаза.

Вдруг очарование исчезло.

Инженер уронил на колени руки с окариной, в комнате стало тихо.

— Лидия Прокопьевна, это мексиканская песенка. Конечно, переложенная. Содержание ее из слова в слово повторяет наши русские песни, в которых говорится о любви, о разлуке, о тоске по родине. Я очень люблю ее. А вам понравилась она?

Лидия молчала. Ей не хотелось покориться наплывающему чувству. Инженер положил окарину на батистовый платок и весь подался к собеседнице. Она поняла его движение как желание установить какую-то близость, даже интимность.

— Вы поверите — даже теперь, когда я в России, не проходит эта тоска, которую я научился понимать. Я все еще в чужой стране, как в Австралии или Америке. Не осязаю родины. Собственно, иначе и не может быть. Я вернулся не в Россию. Здесь, на приисках, а может быть, и во всей стране — такие же американские люди, каких я ненавижу за делячество, кажущуюся культурность. Нет глубины, народной наследственной мудрости, гениальной проницательности. Нет русского человека. Да, я не нашел того, о чем мечтал долгие годы днями и ночами. Может быть, вам приходилось уезжать из родных мест? Представьте, вернувшись, вы не находите милых знакомых, любимых деревьев, тропинок. Я ведь эмигрировал… Родина для меня исчезла внезапно…

Инженер как будто забыл о хозяине, обращался только к Лидии, лишь на нее глядели его глаза. Он, оказывается, бежал из Крыма на английском пароходе, спасавшем врангелевские войска, и где только ни побывал, пока добрался до Америки. И как несколько минут назад всем существом Лидия впитывала музыку грустной песенки, так теперь пила мелодию голоса инженера. И своя неудовлетворенность поднималась в ней навстречу гостю. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица.

— Пожалуйста, сыграйте еще раз мексиканскую песенку.

Но Тин-Рик отказался наотрез.

— Что хотите делайте со мной, не давайте чаю, но я не могу. Лучше сыграю трансваальскую плясовую. Мне довелось работать в дни скитания на золотых рудниках в этой маленькой горячей стране. Когда я выбирался после подземной тишины и глухоты на свет — плясал с веселыми девушками.

Он снова заиграл. Пальцы замелькали, точно обжигаясь о маленький инструмент. Лидия вызывающе глядела на музыканта и поводила плечами.

Молча пили чай. Не говорилось, не хотелось разрушать очарование необычной вечеринки. Когда гость поднялся, Лидия не удерживала его. Федор Иванович подал ему куртку, треушку и рукавицы. Проводил до двери. Вернувшись, снял парадный пиджак, уселся к столу и снова пил чай.

— Замечательный человек, — говорил он, вытирая лицо полотенцем. — Образованнейший человек. Он к тебе очень расположен, не надо было заводить споров с ним. Так и думал: вгорячах скажешь что-нибудь. Уводилась теперь, какие люди приехали в Россию уму-разуму нас учить? Немножко, кажется, поумнее наших дуботолов.

23

Управляющий зачастил в домик смотрителя. Забегал в полдень мимоходом, заходил вечерами. Развлекал своей музыкой, и казалось — просто хорошо знакомый человек заходит к таким же хорошим людям, скучающим на притихшем прииске, интересный, деликатный гость, об уходе которого сожалеешь…

Лидия привыкла к серой ушанке инженера, к улыбке, с которой он в виде предисловия говорил, стоя в дверях: «А вы надеялись — хоть сегодня, может быть, не придет», но тревога, возникшая в первый вечер, не проходила. При всем желании не могла отделаться от первого беспокоящего впечатления, быть может, совершенно ошибочного.

Но, что бы там ни было, он казался чрезвычайно милым. Меховая куртка очень шла к его мешковатой фигуре. Хотелось потрогать ее рукой или приложиться щекой. В конце концов, когда с таким нетерпением ждешь человека, когда его появление вызывает невольную краску в лице, все дурные мысли о нем исчезают. Однажды под видом шутки, хотя глаза выдавали более серьезное чувство, она не удержалась и погладила-таки его плечо. Он обнял ее, поняв невольный порыв как вызов. — даже раскаялся, что заставил женщину ждать так долго внимания мужчины. Она вырвалась и, вся пылающая, приглаживала волосы.

— Вам ничего еще не позволено, милостивый государь.

— Почему же, милая?

— Потому, что я жена мужа, а вы муж жены. Я — русская, вы — американец.

— Какая злющая женщина, уже оженила старого холостяка. Позвольте вам доложить — я больше русский, нежели эти новые американцы, для которых нет ни эллина, ни иудея.

— Может быть, но первое остается.

— Я не собираюсь отнимать вас у Федора Ивановича. Он такой прекрасный хозяин.

— Вся беда в том, — заявила Лидия. — Мне надоели временные квартиры.

— Знаете, я близок к тому, чтобы полюбить вас по-настоящему. И вы этого добьетесь.

— Положение не изменится.

— Как не изменится? Тогда отпадает временная квартира, так надоевшая вам. Ведь просто тоска берет видеть вас с этими смотрителями.

Лидия погрозила пальцем.

— Милостивый государь, забываетесь.

И так забавно нахмурила брови, что он схватил ее руку и нетерпеливо сжал в своих руках. Она настойчиво освободилась.

— Я предупреждала — большего не полагается, гражданин американец. И так слишком многое вам позволено.

— Тогда я не смогу у вас бывать.

— Как угодно. Но имейте в виду — я по-прежнему рада видеть вас у себя.

— Благодарю покорно! Сидеть и разговаривать об идиотских приисках с Федором Ивановичем. Этого удовольствия у меня вполне достаточно в конторе.

Лидия чувствовала, что слишком далеко зашла, но не могла уже сдержать себя.

— А мне казалось, — она услышала стук своего сердца, — что я второстепенное лицо, а главным является именно Федор Иванович. Значит, он — полезное, а я — приятное. Так?

Инженер сделал вид, что захвачен внезапно блеснувшей догадкой.

— Какая непростительная манера. Я ненавижу себя за нее. Простите, ради бога. Я слишком просто пытался подойти к вам и очень рад, что вы совсем не та, за кого я вас принял. Повторяю, невыразимо рад за ошибку. — Он растроганно смотрел в ее лицо. — Как можно ошибиться? Вульгарный тон, предназначенный для других, — буду откровенен до конца, — должен был оскорбить, возмутить вас до глубины души. Бывает же такая идиотская минута, когда что-то помешает видеть человека таким, каков он есть.

Инженер снова взял ее руку. Она не отняла и позволила поцеловать. Хотелось провести ладонью по стриженым волосам.

— Я с удовольствием увижу вас у себя. Особенно таким… а сейчас…

— А сейчас гоните?

— Я боюсь — мы недостаточно продумали то, что произошло…

Он опустил голову и, выражая всей фигурой раскаяние, вышел.

24

Управляющий не заходил с неделю. Лидия тосковала по серым крупным глазам, которые запомнились печальными и наивными.

Однажды, тихонько переступая валенками по снегу, утонув в мохнатом воротнике мужниной барнаулки, она прогуливалась по стану. На душе было затишье, не хотелось резкого движения или звука. Почти то же самое испытывала год назад, когда вот так же нарождалась любовь к Николаю. Вдруг в морозном неподвижном воздухе рассыпались крики. Сделала несколько шагов и выглянула из-за угла. Возле конторы стояла толпа шахтеров. В середине — управляющий. Немножко мешковатый в своей оленьей куртке. Он что-то говорил. Уверенная, что ее трудно узнать в барнаулке, подвинулась ближе.

Теперь слова Тин-Рика стали слышны.

— Возможно, что рудком вправе был приказать вам уйти с работы. Мы сами против сверхурочных работ, когда они не являются необходимыми. Дело в том, что смотритель Пласкеев исполняет те обязанности, за которые ответственен не только передо мной, но и перед советским законом. Концессия обязалась соблюдать правила безопасности. Вас поставили на проходку штрека, на срочную работу, не терпящую промедления. Вы ушли, Контора предупреждала. Объявление висит на видном месте целую неделю. Я не могу ничего для вас сделать. Не я увольняю вас. Вы снимаетесь с работы выше нас стоящими, предусмотревшими все возможные случаи, все возможные нарушения договора как с вашей стороны, так и с нашей. Одинаково закон строг и к вам, и к нам.

Толпа зашевелилась. Раздались восклицания. Инженер поднял руку.

— Давайте, ребятки, не волынить. Вы требуете, чтобы я обошел административное звено, но советский закон же не позволит сделать это. Я согласен — завгор строговат, но он исполняет букву закона. Как же я вмешаюсь?

Шахтеры загалдели. Сначала понизили заработок, а вот теперь оставили вовсе без работы. Средств на выезд нет, а пешим в пятидесятиградусные морозы, без подходящей одежи и еды по Витиму с редкими зимовьями далеко не уползешь.

— Как же теперь быть? В прежние времена, при царизме, при капитализме и то вывозили на своих баржах до Киренска или до Жигалова, а тут — подыхай на морозе. Хуже Лензото зажимают. Айда в союз, ребята!

— Ступайте. Может быть, союз найдет возможным изменить договор концессии с правительством, — пожал плечами инженер. — Я буду только рад.

Кучка шахтеров двинулась к союзу. Лидия постояла за углом. Когда Тин-Рик скрылся в конторе, торопливо, стараясь не скрипеть снегом, чувствуя сердцебиение, точно преступница, шла пригнувшись под окошками конторы и, заметив четвертушку бумаги на доске объявлений, жадно пробежала по ней глазами.

«Настоящим обращаем внимание рабочих и служащих, что рудничный комитет не имеет права давать какие-либо непосредственные распоряжения, касающиеся их работы. Исполнивший распоряжение рудничного комитета подлежит ответственности перед администрацией правления».

Позже Лидия видела, как шахтеры выходили из союза и разбредались попарно и поодиночке в поселке. Ей было жаль людей. Она начала понимать политику управляющего. Сам остается в тени, даже в роли сочувствующего, и ловким маневром натравливает рабочих на союз, который, конечно, не вправе приказывать горнему надзору. Происходит какая-то игра. Как будто управляющий совершенно не заинтересован в добыче золота. Что же тогда представляет из себя концессия? Полная незаинтересованность в сохранении приисков, никаких затрат на поддержание шахт. Даже безответных старателей и тех разгоняют… Неужели будущие драги и какие-то новейшие способы работы и оборудование добудут золото еще дешевле, чем старатели?..

На следующий день она видела в окно, как по дороге в белые просторы двигались черные фигуры с котомками. Медленно, словно задумавшись, подвигались они к повороту и вдруг исчезали, как соринки, подхваченные сквозняком, прорвавшимся между ущелий — падей. Нетерпеливо ждала вечера. И лишь только муж вошел в дверь, задала ему вопрос:

— Скажи мне, пожалуйста, почему рабочие уходят с приисков?

Федор Иванович, снимая брезент, оглянулся.

— Не нужны, вот и уходят. Их пожалели, позволили заработать на дорогу на сверхурочных, а они рудком послушали. Управляющий распоряжение отдал, чтобы ни минуты таких молодцов не задерживать.

— Но ведь они ничего незаконного не сделали, кажется. Сверхурочные запрещаются законом о труде.

— Законом о труде запрещаются, а законом о безопасности и правилами ведения горных работ разрешаются. Надо было — их поставили. Стали не нужны — уволили.

Федор Иванович уселся на скамье в прихожей и нагнулся, чтобы стащить сапоги с ног. Он ходил в шахты всегда в казенных сапогах, они так и стояли около двери, в глине, в грязи. Покраснев от напряжения, раздраженно возразил:

— В двенадцатом году тоже ничего незаконного не делали, — продолжал ворчать смотритель, — а все было незаконное. Им хоть каждый день новые законы пиши и все-таки никогда не угодишь. Если он голоден — давай лопать, если подкормился — надо напиться, а напился — называй на «вы», ваше благородие стал.

Сапог сорвался с ноги и отскочил в сторону. Смотритель оглядел грязные руки и взялся за другой. Вдруг выпрямился и взглянул на жену. Думал — она что-то с треском и звоном свалила со стола. Пламя в лампе высунуло язык, по прихожей прошла струя холода. Лидия запоздало вскрикнула. Понял, в чем дело и Федор Иванович. Наполовину стянутый сапог беспомощно лежал на полу со свернутой на сторону головой. В окне чернела дыра. На столе валялся серый от инея камень и, прокаленный морозом, испускал лучики пара.

— Что же стоишь! — крикнул он. — Заткни чем-нибудь, говорил сто раз — завешивай окна, когда зажигаешь огонь!

Такого тона от мужа Лидия до сих пор не слыхала. Удивленно поднялись брови, глаза почернели.

— Вы ни разу не сказали, для чего это надо. Я не предполагала, что в окно могут бросить камень.

— А вот бросили. Эти негодяи на все способны!

25

Ночью Лидия плохо спала. Утро показалось необычно долгим и томительным. Еще не пробило на стенных часах девять, вышла погулять, чтобы рассеяться.

Солнце давно выбралось на бледное небо. С прищуренными глазами, ослепленная яркой белизной, бродила по насту среди заброшенных шахт, разрезов и отвалов. Местами снег неожиданно проваливался, и тогда она вдруг опускалась до колен, как будто из взрослой превращалась в подростка.

Десятками лет тысячи рук нагромождали холмы породы, перемытых песков, тщательно осмотренных, раздробленных камней. Совсем недавно кипела здесь жизнь, раздавались крики коногонов, пыхтели лебедки; стрекотали пульзометры и камероны, гудели под землей взрывы, тянулись вереницы подвод и шахтеров по дорогам и тропам взад и вперед, как в оживленном муравейнике, и — все исчезло. Стоит над долиной негреющее солнце, играют снежинки, как бриллианты, насыпанные ворохами на белое полотнище, и тихо.

Она брела дальше. Мотки тросовых канатов корчились из-под снега, здесь и там чернели куски барабанов от бремсбергов, углы поворотных кругов с линейками узеньких рельс. Из провалов шахт торчали стремянки… Мертвое царство. Выросшая в крае, где золотопромышленность — единственный источник и труда и жизни, Лидия не раз видела умирание отработанных приисков, но там смерть была естественной, здесь же она казалась насильственной.

Проносились отрывками картины прошлого. Вокруг приисков непрестанно кипела борьба. Тяжба рабочих с хозяевами, интервенты, банды Пепеляева… Горячая кровь, мерзлая земля и золото!.. Возникали больные думы о муже, о Тин-Рике. Самое тяжелое было в том, что они в одно и то же время казались близкими и врагами. В них то и другое было переплетено и запутано, как корни под слоем плотной земли. От них исходило тепло ее жизни и от них же дуло замораживающим холодом. Чтобы отделаться от бесплодных мыслей, пошла быстрее, сбегала с отвалов, полированных ветрами. Вскрикивала от удовольствия, провалившись в снег, нисколько не затвердевший в затишье.

Возвращалась к стану, сделав полукруг, новыми местами. Неподвижная фигура с винтовкой остановила ее:

— Не полагается тут ходить, или не знаешь!

Хотела возмутиться, но заулыбалась. Перед ней стоял Прохор, давнишний знакомый — сторож конного двора, теперь милиционер. И он узнал ее. Зашевелился в огромном тулупе.

— Проветриться ходила? Теперь — гуляй. Простор!

Он сбросил рукавицы, прислонил винтовку к столбу и принялся крутить цигарку.

— Эх, дела, дела божий, суд царев. А как было прииск пошел…

— Да. Вот судьба — и ты же охраняешь их…

Прохор встрепенулся от упрека.

— Оно не их, конечно, местность золотую. Поставили и стоишь. Дело исполняешь. И не скажи, Лида, не зря это. Не может быть, чтоб зря. Надо, видать, так.

— Ну, а пройти-то все-таки можно?

— Иди. Незнакомого не пустишь, а тебя почему не пустить. Ступай.

Стан далеко отмечался струйками дыма; ни крыш, ни труб не было видно. Кое-где в отвесных стенах разрезов чернели зевы орт; веяло запахом земли и теплотой. Когда-то детишками скатывались на лыжах в такие разрезы по откосам осыпавшихся краев, заглядывали в темные ходы и прятались друг от друга по штрекам. Лидия сбежала, едва успевая переставлять ноги, в разрез и пошла словно по дну оврага. Проделанные в стене ходы невольно манили взглянуть в их темноту. Вдруг приостановилась и боязливо оглянулась: в сумраке орты померещилось движение. Все яснее различала приближающегося к выходу человека. Готова был пуститься бежать, но мысль, что все равно не успеет выбраться из разреза, если он бросится в погоню, удержала на месте. Из орты вышел человек с кайлом в руке и топором за поясом. Ватная куртка и штаны перепачканы глиной, от сапог оставался на снегу грязный след. На закопченном лице сверкнул ряд зубов.

— Лида, здорово. Милиционера не видала?

— У столба стоит.

— Ну и пусть стоит. — Он обернулся и крикнул в орту: — Ребята, выходи!

Вышли трое. Один — тот самый, который ударил Жоржа бутылкой на вечеринке. Несколько мгновений стояли молча, недоверчиво поглядывали на незваную гостью, но в конце концов, — простецкий народ, — принялись рассказывать, как их оставили лимитетчики без заработка, откровенно признались, что охотятся за своей ортой, она находится как раз по ту сторону отвала, в нее можно попасть встречной проходкой.

Ужаснуло такое предприятие.

— Ребята, — воскликнула Лидия, — вы не сумеете своими силами, сбойка не сойдется, заблудитесь. И завалит вас, не дай бог!

— Молчи, Лида. Мы ползем, как червяки, норку в аршин берем. И породу есть куда убирать — кругом штреки да просечки. Дело обмозговано — инженер такой план не составит. Лишь бы не накрыли. Федор Иванович твой ходит тут нюхает, вот кто нам хуже завала. Слыхала — и нарсуд отказал нам. Орта, можно сказать, кровная, как без боя отдать. Глаза пальцем лучше себе выколоть. Вот какие наши дела. И не мы одни, везде постукивают. Опять копачей наделают. Как при Лензото. А про Жорку слыхала? На Алдан, стервец, подался.

Тот, который ударил Жоржа бутылкой, перебил других:

— Я тоже собирался, да эта глупость вышла у тебя на вечеринке. Здорово меня отработал парень. Плечо отшиб, окаянный черт!

Шахтеры освоились с внезапной встречей и непринужденно болтали, как в казарме у плиты. Лидия не переставала удивляться их смелости. Интересовалась, как они живут в шахте, как достают продукты, как не замерзнут. Ребята улыбались ее наивности.

— Всю жизнь ты на приисках, а ничего не понимаешь. Почему не жить в шахте? Продукты, конечно, приходится покупать. Живем — умирать не надо, а лучше бы так и не жить.

— Ну, ребята, — остановил болтовню первый вышедший из орты, — надо на обед налаживаться. Время вон уж где. — Он взглянул на солнце. — Обед, Лида, мы завариваем подальше. Тут просечка одна естьзнаменитая: сколько ни жги дров — дым уходит внутрь. Соединение имеется со штреком. Протягивает.

Шахтер подошел к Лидии и, в упор глядя в глаза, тихонько предупредил:

— Всю подноготную теперь знаешь. Почему, конечно, не рассказать, если человек интересуется. Сама понимаешь, какое это дело…

— Да что вы, ребята, не знаете меня, что ли?

— Потому и разговариваем, а то бы кто его знает, что и делать с тобой. Зря ты сюда ходишь. Мы вот пили с тобой и плясали, и Жорку и Мигалова Кольку знаем, а есть, которые не посмотрят.

26

Лидия тихонько подвигалась между раскиданных штабелей крепежного леса. Уже виднелся чистенький домик в три окошка. Не задумалась бы, прошла мимо, куда глаза глядят. Но куда? Нет ни близких, ни родных, кроме мужа. Воспоминанье о другом, единственном родном — об отце — двинуло ее тонкие полукруглые брови. Сам никогда ничем не стеснял себя, а дочери указывает пальцем под крылышко «порядочного» мужа. Наверное, узнал, что вернулась опять к Федору Ивановичу, и доволен. Дал в наследство буйную кровь и ненавидит собственное отражение в зеркале. Самодур старый.

Лидия замедлила шаги, наполненная нахлынувшими воспоминаниями об отце. Среднего роста, ширококостный, проседь в длинных волосах, шляпа с измятым верхом и надорванными полями, широченная, даже на его плечищах болтающаяся рубаха, штаны, похожие на бабью юбку. Сапожищи до колен, кованные чуть не конскими подковами, кушак с распущенными длинными концами. Где усы, где борода — не разберешь. Красноватый, набухший от вечного похмелья нос, как у пропойцы-монаха. И не по дикому взъерошенному виду светло-карие чистые глаза. Волокита до седых волос, любимец горняков, необходимый человек для инженеров, шутник и балагур. И этот человек, о котором никто никогда не отозвался плохо, лишь только переступал порог своей квартиры, превращался в зверя. Чистые белки глаз мутнели. Тиран, скандалист. Ночные скандалы, мольбы не бить мать… Пьяный храп на весь дом… Странная забота видеть дочь пристроенной владела им, как мания… Еле дождался окончания гимназии, и сейчас же «дядя Федя» получил ее руку. Торжество старик справил с таким же диким грохотом, как справлял свою неудачную жизнь. От крыльца отцовского домика до жениховского порога были раскинуты куски кумача; красная дорога комкалась и волочилась пьяными ногами. Приказал дочери разносить угощения с поясным поклоном.

Могла ли она не пойти за Федора Ивановича? Была ли даже мысль не выходить? Ей было все равно, лишь бы не видеть любовниц отца. Ежесекундную ненависть испытывала она к этим расторопным бабенкам в высоких скрипучих ботинках с резинками. Они топтали память матери. Там, где мать сиживала со страхом на лице, шлялись развязные бабы и нахально оглядывали барышню-гимназистку.

Неожиданно оклик заставил вздрогнуть:

— Добрый день, Лидия Прокопьевна!

На крыльце конторы стоял управляющий Тин-Рик в куртке, наскоро наброшенной на плечи, без треухи, — наверное увидел ее в окно. Мягко сбежал по ступенькам, так же мягко взял за руку и пожимал своими большими белыми руками. Заглядывал в намороженное до пунцовости лицо ее и приглашал хоть раз заглянуть в контору. Серый коридорчик, оконце в переборке… Дверь кабинета сейчас же закрылась… На столе — порядок. В чернильном хрустальном приборе искристые, как вино, чернила. По стенам планы приисков, раскрашенные в бледные тона, чертежи подземных разработок. Покрывая воркующий голос приветливого хозяина, вдруг затрещал телефон. Инженер поморщился и, указав гостье на кресло, взял трубку.

— Я слушаю. — Он повысил голос. — Я уже не раз высказывал свое мнение: общественные организации не имеют оснований диктовать управлению приисками технические правила, а тем более противные закону. Нас не похвалят за нарушение установленных норм, соблюдать которые мы обязались. — Он несколько мгновений слушал и сдержанно, но с явкой усмешкой посоветовал невидимому собеседнику: — Если хотите убедиться, будьте добры справиться с текстом «Правил безопасности при ведении горных работ» Наркомтруда, издания прошлого года. Они же, эти молодчики, даже стремянки запасные пожгли. Я вешаю трубку, товарищ. Уверяю вас — очень занят. Что? Да, это забота о жизни рабочих, не что иное. Не будем спорить об убеждениях. Что? — Он рассмеялся. — Но ведь он уехал. Напрасно вы пытаетесь проводить параллели. Ах, вы еще не кончили свою мысль? Простите. — Он кивал головой и повторял в трубку. — Так. Так. Ну и прекрасно. Можете передать все это ему лично по адресу: США, Нью-Йорк, Чатам, девятнадцать, восемь.

Инженер повесил трубку.

— Сидят и придумывают, как бы испортить настроение. Тачки вспомнили, этого недоучку мне в укор ставят.

Лидия чувствовала нервную приподнятость, словно пришла на давно ожидаемое решительное свидание. В голове мчались всевозможные предположения, как он заговорит с ней теперь, после искреннего раскаяния, с которым ушел из ее квартиры неделю назад. Беседа по телефону ворвалась острым клином в их встречу и, кажется, разбила то настроение, с которым оба входили в кабинет.

Инженер с озабоченным лицом прошелся по кабинету, наклонился над столом и что-то записал в блокнот.

— Мне самому этого барона-недоучку навязали на шею. Я в конце концов очень благодарен тому, кто спровоцировал его. По крайней мере, скоро и без усилий освободился от типа, способного только дискредитировать управление. Придумает же, тачки мыть!

Лидия невольно улыбнулась, вспомнив смешной приказ.

— Что вы нашли смешного? Вы, наверное, что-нибудь знаете об этой истории. Расскажите, я очень люблю анекдоты. Кстати, где теперь Соломатин или как его зовут — Жорж?

Лидия удивленно посмотрела на управляющего.

— Не имею представления, господин управляющий, — сказала она. — Вы его, по-видимому, подозреваете в чем-либо?

Она уже чувствовала ту пропасть, которая разделяет ее и этого холеного барина. От нее пытаются узнать адреса предполагаемых преступников. За кого ее принимают? А Тин-Рик, словно не замечая ее состояния, продолжал:

— Я нисколько не обольщался надеждой увидеть русского рабочего более культурным. Наоборот, в силу исторических причин он должен регрессировать. Но бить окна камнем! До чего может довести разрушение главнейших нравственных основ общественности: права собственности и уважения к человеку, как к личности. Все это печально. Завтра в мое окно может влететь камень или что-нибудь похуже. Да, грустно все это. Грустно еще оттого, что мы должны будем расстаться. У вас такой вид, словно мы враги. Вы насторожились, будто я хочу использовать вас в качестве ренегата рабочего класса.

Лидия подумала: «Сам проговорился». Лицо сделалось растерянным. Инженер продолжал:

— Отношения с рабочими у Федора Ивановича обострились настолько, что перед управлением встал вопрос о его переводе. Необходима уступка. Демонстрация уступки. Конечно, мы его устроим не хуже, чем здесь. Вам не грустно будет уехать из родных мест?

Лидия чувствовала шум в голове. Новость, сообщенная инженером, поразила ее: «Неужели в самом деле конец?» Он понял ее состояние. Соскочил со стола, на котором минуту назад уселся, и обнял ее. Не отпуская, осторожно переселил на диван, не встретив сопротивления. Звякнули пружины. Она полулежала, закрыв глаза руками, и не шевелилась. Не сделала движения, даже услышав хруст ключа в замке, повернутого два раза. Инженер подсел к ней, взял руку и прижал к своей щеке. Казалось, наступила минута, которую долго ждал, попытался быть еще смелее, но ничего не мог сделать с ее проворными руками. Вскочил, прошелся по кабинету.

— В чем дело, дорогая? — Лицо было в пятнах, переносицу изуродовала складка.

— В том же самом, о чем мы не раз говорили, — едва слышно ответила она.

Тин-Рик пожал плечами:

— Ну хорошо, давайте поговорим откровенно. Вам нужен настоящий неподдельный муж, чтобы жил в одной квартире, под одной кровлей. Тогда давайте сделаем так. Федор Иванович уезжает, вы остаетесь. Но так как на прииске жить, ничего не делая, неудобно — становитесь моим секретарем. Подождите, не протестуйте, я не все сказал. Для постороннего глаза секретарь, а в действительности — моя жена. Вы девочка умная. Согласитесь, иного выхода нет.

— Да, это единственный выход, — усмехнулась Лидия.

Она поднялась с дивана бледная, губы тряслись. Боясь, что не выдержит и разрыдается, бросилась к двери, повернула ключ и выбежала из комнаты.

27

Федор Иванович штопал варегу у окна. Он почему-то стеснялся попросить жену сделать ту или другую мелочь и обычно сам чинил рубашки, пришивал пуговицы.

Лидия ворвалась в квартиру со слезами, повиснувшими на ресницах. Он не обратил внимания на ее расстроенное лицо. Ворчливо сообщил, что в конторе уже шепчутся о ее связи с управляющим.

— Пожалуйста, без нравоучений, — сказала она злым голосом. — Я могу тебя порадовать более интересной новостью.

И она рассказала о его предполагаемом увольнении или переводе, ожидая увидеть испуг или, по крайней мере, изумление, но он спокойно вдевал нитку в ушко иголки.

— Да, я думаю на Алдан перебраться. Давно хочется переменить место. Надоел проклятый Витим. Кстати, инженер обещал рекомендательное письмо и вообще похлопотать за меня.

Она с нескрываемым любопытством глядела на мужа. Федор Иванович — на Алдан. Сам хочет. Надоел Витим. Чудеса! Хотела подтрунить, но представила себе, жизнь на малолюдном прииске бок-о-бок с Тин-Риком и поддержала:

— Совершенно верно. Рано или поздно все равно придется убираться отсюда. Поналезут свои люди к Лена-Голдфилдс, лучше заблаговременно распрощаться с ними. — Она нервно всхлипнула. — А ловкий, оказывается, этот Тин-Рик. Зазвал в кабинет и дверь на замок запер. По роже бы съездить.

Федор Иванович повернулся на стуле и отложил иглу на подоконник:

— Ты что, с ума сошла, что ли? От тебя, правда, можно ожидать!

— Минуту назад ворчал, а теперь перепугался насмерть, как бы не обидела твоего начальника. Очень жалею, что не съездила по холеной морде.

— Ты не поняла его. Такой человек может пошутить и будет похоже на правду. Но людям не растолкуешь, только попади на язык, вот о чем я говорю.

— Ты, кажется, ничего бы не имел против, если бы я сошлась с ним; только потихоньку, чтобы, кроме тебя, не знал никто.

— Я о тебе забочусь. Думаешь — приятно мне самолюбие свое прятать. Не спеши к худому, оно само к тебе поспешит. Жизнь, как тайга, велика. Тайгу я меряю двадцать пять лет и конца не вижу.

Лидия в первый раз приметила проседь на виске мужа. Сделалось вдруг жаль этого странного, беспомощного человека, готового ехать куда-то на Алдан, может быть, только для того, чтобы удержать ее возле себя…

— Не расстраивайся, ничего плохого у меня с управляющим не произошло. Даст он тебе и рекомендательное письмо, и отношение к тебе не изменилось нисколько.

Он с благодарностью глядел на жену.

— Не сердись на меня, Лида. Надо на участок сходить.

Лидия осталась одна. Не выходило из головы решение мужа ехать на Алдан. Может быть, он решил ехать только тогда, когда ему предложили уволиться, и для утешения считает решение собственным? Незаметно мысли перебрались на иное. Привычные вещи, — буфет, комодик, трюмо, — весь вид квартирки под влиянием прокравшейся тоски изменялся. Было тихо, только тикали стенные часы. Всецело отдалась мысли о Тин-Рике. Пыталась понять тайную причину создавшихся нелепых отношений. Пыталась обвинить одну себя в неумении подойти к нему. Хотелось оправдать его.

На дворе уже стемнело. Она продолжала сидеть, уютно забравшись на кресло с ногами. Так любила она сиживать, когда не собиралась выходить из дома. Вдруг ее мысли оборвал негромкий стук в окно. Крикнула с досадой:

— Кто там? Входите же, не заперто!

Вошла библиотекарша в своих теплых платках с мохнатыми узлами на спине.

— Странно, стояли под окном на морозе и не попробовали дверь.

Вошедшая осторожно осмотрелась.

— Ну, как же без разрешения, что вы? Я на минутку. Вам, наверное, не нужны теперь газеты, помните, взяли у меня со статьями «Шахтера». У нас собрание сегодня в память забастовки двадцать восьмого февраля. Один товарищ взялся докладик сделать. В статьях есть кое-какой материал. Будьте так добры.

Лидия смутилась от преувеличенной любезности гостьи.

— Знаете, — сказала она, — газеты случайно сожгла уборщица. Мне очень неловко. Но, кажется, в них ничего не было о забастовке.

— Вот именно в одной статье было, я хорошо помню, о положении рабочих перед забастовкой. Вот беда-то. А я обещала. — Гостья посмотрела в лицо. — Вы не читали сегодняшний номер? Замечательная статья. Непременно прочитайте. Ах, какая жалость: я ведь дала слово достать материал для доклада.

— Я еще раз извиняюсь за газеты, — холодно поглядела Лидия на библиотекаршу.

— Что вы, что вы. Я сама виновата. У меня к вам есть еще очень большая просьба. Не знаю, как была бы благодарна вам. Только нашему культпропу не говорите. Он запретил мне просить вас об этом. Я так взволнована. Подумайте сами: многолюдное собрание, торжественные воспоминания и не дали в клуб света. Говорят — энергии не хватает для производства. Не сможете ли вы попросить Тин-Рика. Это от него зависит. Странно. Именно сегодня не хватило энергии. Голубушка, если бы вы обещали…

Библиотекарша попыталась рассказать, кстати, новости о концессионерах, об их странном поведении на приисках, но Лидия остановила ее:

— Знаете, в этих сплетнях много личного. Администрация совершенно ни при чем. Они тоже служащие. Выполняют, что прикажут.

Гостья как-то слишком торопливо отступила к двери.

— К нам, конечно, в клуб не заглянете? Всего лучшего. Извините за беспокойство.

Вслед библиотекарше Лидия возмущенно пожала плечами и с раздражением подумала: «Какое кому дело до моих отношений с кем бы то ни было». Прошлась по комнате резкими шагами и вдруг замерла. Все, начиная от первой встречи с Тин-Риком, до этого посещения славной старушки, — которая вправе так осторожно стучаться в окно, так неискренно с ней говорить, — предстало с необыкновенной ясностью. Сделалось страшно. Ведь он нисколько не любил ее, искал в ней только временное развлечение на скучном прииске, а она готова была разорвать все, что окружало ее, и бросить ему под ноги, как клочки ненужного письма. И охватила радость, что миновала непоправимая беда. Она пригладила волосы, словно они были растрепаны, и глубоко вздохнула.

28

Вдруг ей пришла мысль пойти в контору к Тин-Рику и теперь без всякого чувства к нему взглянуть в глаза. «Это было бы интересно, — подумала она. — Кстати, можно и попросить дать свет в клуб». Но представив себе, что ее появление Тин-Рик поймет по-своему, отказалась от соблазнительной мысли. Заглянув в окошко, не найдя на своем месте ряда больших окон рабочего клуба, обычно ярко освещенных в эту пору, она дернула плечами.

— Вот наглость в самом деле. — И ей окончательно сделалось легко, точно только сию минуту порвались последние нити, связывавшие ее с чужим и ненужным в ее жизни человеком.

Она оделась и вышла. На дворе уже была ночь. После большого дня с предвесенним ослепительным солнцем, от которого на пригреве подтаивает снег, а в тени наплывают сосульки, в воздухе все еще оставались весенняя легкость и аромат, напоминающие пасхальную ночь из далекого детства. Шаги прохожих по улице звенели и отдавались рассыпчатым эхом. «В клуб идут», — догадалась она. Захлопнула дверцу с английским замком и неторопливо побрела вслед за группой прохожих.

Окна клуба едва светились мутным светом. У крыльца нерешительно толпились люди. Слышались сдержанные ругательства по адресу концессионеров. Голос невидимого человека доброжелательно оповещал время от времени:

— Товарищи, осторожно: на крыльце скользко. В коридоре не заблудитесь без света. Направо держитесь. Не шумите — собрание уже началось.

— Дела! Невестке в отместку, — света не дали!

Вечер, посвященный воспоминаниям о событиях, начавшихся забастовкой 28 февраля 1912 года, привлек все население прииска. Пришли с сопок лесорубы. Тускло освещенный наспех заправленными лампами зал был полон. С улицы Лидия увидела темные силуэты рабочих, прижатых к окнам. Поверх голов в одном из окон она разыскала фигуру оратора, стоящего на авансцене. Он спокойно что-то говорил, тень от его головы медленно шевелилась на боковой стене сцены. Следя за движениями тени, Лидия старалась угадать, о чем говорит оратор. Решительно поднялась на крыльцо и протискалась в уголок, почти совсем не освещенный лампами. Захотелось услышать обвинения, новые доказательства подлости всех этих понаехавших господ, чтобы еще раз почувствовать облегчение, еще надежнее застраховать себя от Тин-Рика. Она впилась глазами в говорящего.

Кто говорил, она не знала. Это был не приисковый человек. Освещенное близко поставленной на столик лампой лицо казалось ярким, цветущим. Чувствовалось уменье говорить. Он незаметно проводил сравнения между условиями труда, существовавшими при капиталистическом товариществе Эльзото, ставленнике Лена-Голдфилдс, двенадцать лет назад, и условиями труда в том же капиталистическом производстве теперь при советской власти. Он упрекал несознательных рабочих, которые не поняли политику партии и покидают прииски. Наклонившись к столику, зачитывал исторический договор, выработанный правлением Эльзото, который должен был подписать каждый рабочий прежде, чем его допустят к работе. Договор заключался до десятого сентября, когда трудно, а то и совсем немыслимо выбраться с приисков, когда невозможно уже найти нигде работу, так как сезон кончился. Неподписавший новый договор или невозобновивший его должен был немедленно покинуть прииски — его выселяли на улицу. Боязнь остаться без заработка, без крова и куска хлеба в пустыне, за 1600 километров от жилого места заставляла подчиняться всем требованиям. Благодаря монополии в крае Эльзото положение рабочего, не подписавшего договор, было безвыходным. Приисков других товариществ или других владельцев, кроме Эльзото, не было. На паспорте рабочего делалась отметка об увольнении, и на тысячу верст во все стороны этим клеймом классовый враг ставил рабочего вне закона, обрекал на голодную смерть.

Пункт за пунктом зачитывал приехавший из Бодайбо человек с авансцены, гул голосов из полутемной залы поднимался в ответ. Администрация Эльзото одним из пунктов оговаривала право производить полную расплату с рабочими один раз в год по окончании работ. Из года в год недодавала рабочим заработанные деньги и переносила их, как свою задолженность, на следующий операционный год. Отправляя рабочего на отдаленный прииск или переводя на другое место, Эльзото выдавало рабочему два фунта сухарей и 78 копеек деньгами, обязуя его проходить 25 верст в день. Рабочий день определялся с 1 января по 1 октября в одиннадцать с половиной часов, а зимой — в одиннадцать часов. Но и этот каторжный пункт фактически не соблюдался. Вместо шести рабочего вынуждали подниматься в пять, чтобы одиннадцать часов рабочего времени оставались чистыми, не занятыми ни раскомандировкой, ни спуском в шахту. Таким образом, иногда рабочий день мог длиться 15—17 часов в сутки, если до места работы от барака было далеко. Жены и дети рабочих обязывались по договору по первому требованию выходить на всякую работу, которую им предложат. Жен рабочих и подростков-дочерей товарищество посылало на домашние работы к служащим, которые приставали к ним с гнусными предложениями. Отказ от такой «работы» влек за собой расчет или перевод на подноску бревен или тяжелые земляные работы. Чтобы удержать монопольные цены и выкачать с барышом и ту маленькую долю денег из рабочего, которую ему удавалось получить, Эльзото изгнало с территории приисков частную торговлю. У торговцев отбирали документы, виды на жительство и, как беспаспортных, сажали в казачью{39}, а потом отправляли этапом. Помимо этого, чтобы окончательно лишить рабочего возможности покупать на стороне товары, Эльзото значительную долю заработной платы выдавало талонами. Оставалось или продать талоны за бесценок, или набирать ненужный товар по дорогой цене. При этом сдача деньгами не полагалась. Бери на весь талон.

— А чтобы не было чего, существовал пункт четырнадцатый: «Никто из нас не вправе давать у себя приюта праздношатающимся и вообще принимать без разрешения управления кого-либо из посторонних, не работающих на приисках Ленского товарищества, а в особенности оставлять у себя таких лиц на ночь». В особенности большевиков, — добавил оратор под гул и смех зала. — А то, чего доброго, революцию сделают.

Оратор улыбался. В зале смеялись. Подробно перечислив недостатки, которые все еще живут-поживают на приисках в организациях, он предлагал все же сравнить жизнь советского горняка с жизнью досоветского рабочего — прошлое и настоящее — при тех же хозяевах. Лена-Голдфилдс ведь то же самое товарищество, каким было, таким и осталось. Но между капиталистами и рабочими встала непреодолимая стена — советская власть и партия. Советская власть пристально наблюдает за выполнением договора, подписанного концессионером.

За выполнением договора и соблюдением закона должны первым долгом следить на местах профсоюзные органы, не вмешиваясь в хозяйство концессионеров. Союз должен воспитывать, учить выдержанности. Каждый несознательный поступок, конфликт, незаконное требование, предъявленное концессионеру, используется как аргумент, что ему мешают выполнять взятые на себя обязательства перед советской властью, не дают восстановить хозяйство; надо помнить, что за этим следит партия — самый верный друг, испытанный вождь рабочего класса. Она ведет к победе.

Под громкие аплодисменты оратор прошел на свое место, На авансцену вышел рабочий. Он смущенно сморкался в платок и кашлял. Ему аплодировали и поощряли криками:

— Начинай с дубинушки, авось вытянет!

— Я и без дубинушки начну, — огрызнулся он. — Дело вот в чем. Скажу прямо — правильно. Пока я не прочитал брошюры Ленина о концессиях, пока не узнал, что это его мысль привлечь иностранный капитал, я думал: вот, мол, Ильич умер, и сейчас же распродажа началась. А мысль хорошая. Теперь и я стал разбираться и советую каждому прочитать эту книжку. Союз мало их выписал. Вот и все. — Он повернулся было идти, но тут же стал лицом к залу. — Забыл самое главное сказать, извиняюсь. И с наших приисков я никуда не уйду, пусть кто хочет уходит. И, если надо, бастовать буду, как бастовали наши товарищи, а, может быть, добастую до конца, и они улетят туда, откуда прилетели.

Раздались хохот, аплодисменты, шум. Начался митинг. Председатель рудкома выступил с разъяснением многих наболевших вопросов. Лидия продолжала сидеть в уголке. Неожиданно вспыхнуло электричество. Его приветствовали остротами. Хотелось встать и сказать, что управляющий хитрит и тут. Это не уступка, а тактический шаг: нельзя было дать ток — не давал, ток освободился — пожалуйста, я ничего не имею против собрания.

«Какая наглость», — подумала Лидия.

29

Вся неделя для Лидии прошла в необычном подъеме: только и речи было у нее об Алдане. Надо трогаться, пока стоит зима, необходимо использовать таежные дороги, летом не попасть туда по марям и через речки. Она многое знала о пути на далекие прииски по разговорам шахтеров.

Проходили дни, и Лидии начинало казаться, что они опоздают уехать, но однажды муж заявил, что через недельку надо трогаться. Захлопала в ладоши.

— Ура! Едем! Дай я тебя расцелую, мой старикашка. Оставим здесь все нехорошее, начнем жизнь сначала. Ты там не будешь на меня сердиться, уверяю тебя. Я с сегодняшнего дня начинаю собираться. Скорей, скорей, а то март на носу.

И сборы начались. Никаких сомнений — Алдан. Все Отступило перед важностью новых забот. Плетеная корзина с бельем стояла целыми днями среди комнаты на двух стульях, рядом на полу крепкий, вязанный в шип, сундучок Федора Ивановича — когда-то на прииски явился вместе с молодым нарядчиком, — готовый снова пуститься в далекие края с солидным смотрителем. Хорошо, что мебель брал бухгалтер, не приходилось ни продавать ее, ни устраивать на хранение. Лидия бегала к знакомым достать мяса, готовила пельмени, — дорожную снедь, просила приятельниц посушить сухари. День отъезда приближался. И когда квартирка, уютная и миниатюрная, превратилась в порожний склад увязанных крест-накрест корзин и чемоданов, на прощальный вечер явился управляющий. Был изысканно любезен, в его официальности чувствовалась мстительность.

— Как ни нелеп обычай веселиться по случаю печального, в сущности, события, а надо постараться быть веселым, — сказал он, присаживаясь к столу.

Он принес окарину и играл все свои немногочисленные песенки и вальсы. Мексиканская песенка, в которой говорилось о тоске и любви, казалась скучной. Крупные серые глаза холодно смотрели из-за мелькающих пальцев и словно напоминали Лидии о ее неразумном упрямстве. Федор Иванович замечал натянутость между гостем и женой и старался отвлечь их друг от друга.

— Ну-те-с, дорогой гость, просим подвинуться поближе к существенному. Соловья баснями не кормят.

Говорилось мало. Шумел самовар, для которого было уже приготовлено местечко в крепком ящике, набитом стружкой. Инженер позвякивал чайной ложкой о край блюдца.

— Итак, вы завтра выезжаете…

— Так точно. И солнце подгоняет, и время терять нечего Не могу сложа руки сидеть. Не могу-с. Тоска берет. Как будто кошелек с деньгами потерял. За двадцать лет ни одного дня не пропустил по службе. Бывало и занеможется, посидеть бы дома денек-другой, да не могу, хуже заболею, если в шахту не спущусь, не подышу паром.

Инженер кивал головой.

— Совершенно верно, Федор Иванович, без работы может жить только тот, кому не дорога ни родина, ни свое собственное достоинство. Редкая черта в русском — беззаветная преданность и любовь к делу — соединилась у вас с редкой же, особенно теперь, искренностью к товарищам по работе. Я не расстался бы с вами, если бы не вынуждали обстоятельства. Есть вещи сильнее личных привязанностей.

— Весьма рад вашей похвале, — торжественно приподнялся смотритель.

Снова наступило длительное молчание. Инженер вдруг оживился и поднял рюмку за жизнь в иных условиях, при других обстоятельствах.

— Когда мы будем служить единой и неделимой цели… — Он извинился. — Не принято пить в присутствия женщины за что-либо, кроме ее здоровья, но вы, Лидия Прокопьевна, извините нас. Повторяю — есть цели и задачи выше личных забот и треволнений.

Воспользовавшись отсутствием Лидии, он торопливо поднялся из-за стола и, словно благословляя, положил руку на плечо Федору Ивановичу.

— Письмо мое обеспечит вам службу на Алдане и внимание как к специалисту. — Взглянул на дверь и понизил голос. — В нем ничего компрометирующего нет, но не надо, чтобы знали о нем… — И совсем тихо закончил: — В случае непредвиденной случайности, ведите себя с достоинством, Кок честный человек. И еще раз прошу: будьте осторожней с женой. Ради бога, простите за недоверие к Лидии Прокопьевне.

Федор Иванович стоял навытяжку и преданно смотрел в лицо начальнику.

— Никогда не позабуду вашей милости, — проговорил он торжественно, как клятву.

— Не благодарите. Может быть, встретимся при лучших обстоятельствах, и тогда я сделаю для вас то, чего вы в действительности заслуживаете.

— Дай бог, господин управляющий.

Федор Иванович подал гостю одеться и без шапки вышел проводить его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Третий день над хребтом и тайгой орала, выла и свистела пурга. Казалось, весь мир превратился в белый бешеный поток, несущийся с остервенелой скоростью. В зимовье, приютившемся под двумя елями, набился люд до отказа. Было нестерпимо душно, жарко до тошноты, до осклизлости под рубахой. Низкие потолки почти целиком скрылись под навешанными на жерди портянками, онучами, ичигами, валенками. Зловоние испарялось от мокрой одежды и плавало вместе с прокисшим табачным дымом. Ноги чавкали по земляному полу: каждый, выйдя на минуточку наружу, возвращался весь белый, с залепленным лицом, и отряхивал с себя снег в зимовье. Лежали на нарах сплошной человеческой гущей, смешав руки, ноги. Сидели в проходах между столом и нарами, прямо на жиже, а лишенные и такого удобства стояли, как в переполненном вагоне, до боли в пояснице, до ломоты в лопатках и с завистью косились на упрямцев, не желающих слезать с нар из опасения потерять захваченное место. В ледяные два оконца белели сугробы; день и ночь коптили свечи.

Вслед за пургой местные возчики-олекминцы ожидали оттепели. Они чаще других выходили за двери и покачивали головами: их приметы сбывались — ветер менял направление. И сидение становилось еще тягостнее, вой ветра — громче, день — длиннее, ночь — безотраднее. До приисков оставалось всего-навсего сто километров, и тем нелепее казалась неожиданная преграда — пурга. Каких-нибудь два-три дня — и груз был бы доставлен, подряд выполнен. Приискатели мучились не меньше, хотя не так выражали свое отчаяние, как возчики, не так были откровенны: из-за каких-нибудь двух-трех дней можно потерять сезон, опоздать к отводу делян! Летнего пути от Саныяхтата, резиденции на Лене{40}, нет, сплошные мари разливаются в низинах между сопками, топкие, непроходимые. У каждого за плечами вереницы трудных дней, нескончаемые ленты дорог, ночлегов; по Лене, Витиму, Олекме, Чаре, Жуе, Чуе; нужда, отчаяние, надежды. Каждый ставил ставку на весну, торопился двигать ноги по скрипучему снегу, дышал паром страшных морозов, тер плечи лямками вещевого мешка.

Многие, не выдержав томления, покидали зимовье и, пригнув головы, ныряли в белую воющую мглу, чтобы подвинуться поближе к заветным приискам. Эти нетерпеливые смельчаки уходили внезапно и всегда молча.

Молодой человек в тунгусской дошке, отрепанной и вытертой, собеседник Лидии, с которым она коротала дни в болтовне с утра до ночи, сидя у края стола, задумчиво говорил о том, что половина смельчаков не дойдет до приисков, не вернется и на Лену.

— Мне вот как надо в Саныяхтат, — резнул он себя по горлу ладонью, — но я немного знаком с пургой. То, что они ушли — не смелость, по правде сказать, а незнание опасности. Сначала как будто и дорогу видно и не очень холодно, но через час-полтора человек остановится: где же дорога, которая как будто только сейчас была под ногами? И станет безразлично — идти ли вперед, назад, вправо или влево? И с этого мгновенья станет холодно. Человек перестанет надеяться выйти к жилью. Представьте себе, какое надо иметь счастье, чтобы на тысячекилометровых просторах найти линию, которая приведет именно к зимовью. Их всего-то десяток. Представляете себе? Точку на листе бумаги карандашом по линейке и ту можно миновать.

Молодой человек то и дело двигал своими валенками под столом и беспокоил ноги Лидии. Забавно испуганно извинялся, но через минуту, увлекшись, вновь толкал ее маленькие валенки. Она знала уже, как это бывает при встречах в пути, о своем трехдневном приятеле почти все: кто, откуда, куда едет. Сын золотоискателя, родом из Якутска, телеграфист, явился на Алдан с первой партией золоторазведчиков, посланной якутским правительством в 1923 году, когда никакой еще организованной силы на приисках не было и в помине, когда на реке Томмоте, как ее называют здесь, «Толмуте», добывали золото только хищники: долбили камень по ключам, плавали по речке и черпаками с плотов доставали богатые пески, когда впервые «загремел» Томмотский район.

После рассказов молодого человека хоть отчасти можно было представить себе этот знаменитый Алдан, куда толпами бегут люди с сумками за плечами, с саночками на лямках за обозами. Еще в 1851 году начальник экспедиции для исследования Забайкальского края, подполковник Агте, донес по принадлежности о найденных знаках золота в верховьях Алдана, но только спустя полсотни лет золотопромышленники, продвигаясь на восток, в глубину тайги, в поисках новых сокровищ, добрались до Томмота. В 1912 году амурские промышленники первые явились на Алдан, произвели разведку, но не смогли начать разработок: не хватало средств, и не могло хватить. Забросить продовольствие для рабочих через мари, каменистые сопки и бешеные речки могло только государство. Район, который своей славой вспыхивал, как зарница душной ночью, лежал в верховьях Алдана, притока Лены, где водный поток образует поворот, будто сжимает в кольцо свое змеиное тело, откинув голову на юго-запад, а туловище — на юго-восток. Сами хозяева края — якуты ничего не знали о верховьях реки, зачатой в горах Станового хребта. Водный путь ведом был только до Учура — тысяча километров, — а дальше никто не ходил. Неприступность порогов пугала самых смелых. Угловатые камни преграждают путь реки, она бешено бросается на приступ, прыгает через барьер, вдруг исчезает, пробив грудью туннельные ходы, и снова несется, сверкая пенной гривой. Отвесные скалы, словно грозные стражи, хранили истоки, и лишь легконогие охотники-орочоны в погоне за драгоценным зверем — соболем — проникали всюду и знали о существовании золота. Но о нем молчали: шаманы запрещали не только добывать его, но и показывать кому-либо. Говорят: в годы разрухи за отсутствием свинца охотники заряжали ружья необкатанной желтой дробью, добытой под мхом…

Попытки пробраться в заветный край не прекращались. Накануне войны с Германией золотопромышленник Бродовников отправил на Алдан разведку с проводником якутом. Кружным путем через Удский район и Маю якут вывел партию на реку Учур, приток Алдана. Люди заблудились, потеряли оленей и с большими лишениями едва добрались до реки Терканды. Экспедиция Верхне-Амурской компании и промышленника Опарина пошла кратчайшим путем через Тимптонские прииски, застолбила правый приток реки Нимгера и ушла, не подозревая, что в десяти километрах, в пологих сопках, лишь с одной стороны отгороженная высоким хребтом, лежит большая долина с высохшим ключом, которому суждено прогреметь на весь мир. Повторные разведки окончательно установили богатство района. Несмотря на пепеляевские отряды, рыскавшие после революции, и набеги хунхузов, тысячи хищников-вольностарателей бросились по следам экспедиций и расположились в крае с богатейшими недрами.

— Вот как было дело, — улыбался Петя. — Я, конечно, ничего этого не видел сам, мне рассказывал инженер, который шел с нами в партии. Мы отправились, чтобы мало-мальски утихомирить страсти. Ведь ребята уносили золото с собой, хапали в день по фунту на брата. Сдавать было некому. Мы первые пришли из культурного мира на Алдан. Повернули сразу по-настоящему; хищение объявили преступлением против власти трудящихся, наладили приемку золота, надзор и, конечно, снабжение. Как раз продовольствие шло уже с пароходом «Соболем» по Алдану. Смело могли пофорсить перед таежной братвой: дескать, не только распоряжаемся, а, извольте видеть, и дело делаем. Ну, вот. Ходит разведка, щупает, что же из себя представляет этот Алдан, который «гремит» по Сибири и сводит с ума приискателей. Открывает то тут, то там торфишки, пробы моет в ключах и — дальше. Однажды сидят на отдыхе (самый интересный момент), котелок вот-вот закипит, слышат — выстрел. Кому, думают, быть в тайге, кроме них? Надо узнать. Послали двух ребят. Пробираются трущобой, хлюпают марями, выходят на ключ. Долинка между хребтов. С одной стороны сопка громадная заслонила полнеба, — теперь Радиосопкой называется, — у ключа ка корточках сидит-посиживает хозяин тайги — якут — и моет… Не показываются из кустарника — что дальше будет. Он моет и моет и песенку поет. Знаете, как они поют? Как будто себе по горлу пальцем тыкают. Наконец, вышли и посмотрели, что он мыл с таким усердием. Что же оказалось? Перемытых эфелей и песков нет, никаких признаков разработок и не видно, а у него в лотке куча золота. Ровное, как пшено, крупинка к крупинке. Пять золотничков в одном лоточке, прямо из ямки под мхом. И вот этот самый ключ, на котором сидел хозяин, назвали Незаметный: мимо проходили многие и не замечали.

2

Пурга продолжала свой концерт. Возчики ходили к лошадям с лопатами; откапывали их, кидали сено, в ведрах на плите таяли снег для пойки. Томление и нетерпение возрастали. Утром на четвертый день ушли еще пять человек. Один, в пестрой собачьей дохе, долго не решался надеть треуху, мял в руках, наконец, шлепнул ее на голову, подвязал тесемками, и спина его заслонила белую кипящую мглу, ринувшуюся в дверь. Пламя свечей заметалось; кто-то крикнул:

— Помолиться забыл!

После единственного развлечения — чаепития — снова предстояло сидение. Федор Иванович, по обыкновению, вклинился, несмотря на ворчанье между якутом и возчиком-олекминцем и, вспоминая гладкий путь по Витиму и резвых лошадей на Лене, закрыл глаза, заставляя себя заснуть до обеда. Он не вмешивался в беседу Лидии с Петей, не находил интересным болтать попусту, тем более с партийцем.

Опять с утра и до полдня локти неразлучной пары ерзали по краю стола и опять большущие валенки Пети тревожили миниатюрные катанки Лидии. Лидия рассказывала о витимских делах, о странном поведении концессионеров, смеясь и сверкая глазами, вспоминала о шахтере Жорке, который оставил по себе настоящие легенды от Бодайбо до Саныяхтата. В селе Витиме выиграл две тысячи рублей у алданцев, нанял тройку и ездил от дома к дому, от шинка к шинку с бубенцами и колокольчиками В Саныяхтате трех якутов пустил без лошадей и без торбасов{41}. А что разделывал по дороге!

— Одним словом — приискатель, — отозвался Петя. — Он явно не разделял восторга рассказчицы. — Доблесть известная.

— Ну, Петя, все-таки полегче своими валенками двигайте. Оставите меня без ног.

— Извиняюсь. Вперед извиняюсь, назад извиняюсь. Объективные причины виноваты. Думаешь — далеко еще, а они уже на аршин вперед залезли. Да. Забыл рассказать самое любопытное. У нас ведь недавно деньги были свои приискательские. Трест выпускал. Был Якутский госбанк. Деньги раздавал кому попало, сколько угодно, только подпишись, что сдашь добычу. Кто из приискательской бражки не подпишется? Душу сатане подпишет, тем более теперь знают, что сатаны нет на свете. Адрес давали один: Алдан, тайга, улица — ищи в сопках, землянка номер нуль. Теперь Дальбанк работает. Дело в крепких руках.

Собеседники, перескакивая с темы на тему, болтали без умолку.

— Неужели это вы? — воскликнула Лидия, рассматривая фотографию молодого человека в белоснежном воротничке.

— Могу показать точно такую же, удостоверенную печатью в членской книжке.

— Но почему же никого нет рядышком?

— Значит, не успел. И очень рад, что не успел. — Петя смотрел в глаза Лидии. — Очень рад. И что застрял в этом идиотском зимовье — не жалею. — Он совсем тихонько спросил:

— А вы, кажется, иначе смотрите на нашу встречу?

— Петя, — покачала головой Лидия, — так хорошо проводили время, и вот начинается. Скучно, Петя.

Она заметила в глазах собеседника холодок.

— Скучно, говорите. Может быть…

Петя поднялся и, не доходя до двери, прислушался. Вдруг выскочил вон из зимовья и вернулся весь белый. Забавно моргал залепленными глазами и отфыркивался. Принялся затягивать ремнями небольшой кожаный чемодан.

— Кто как хочет, а я — поехал.

Он избегал взгляда Лидии, мстил по-ребячьи. Растолкал возницу на нарах и брызнул ему за шею снегом со своего рукава.

— Поехали, Николай!

Лидия шагнула через перепутанные ноги ночлежников и прикоснулась к рукаву юноши. Казалось странным после трехдневной близости расстаться, будто не выло ни пурги, ни зимовья, ни стола, на котором их локти целыми днями доверчиво касались друг друга…

— Неужели мы не встретимся, Петя?

— Почему же, если вы на прииски едете? Опять где-нибудь вам на ногу наступлю.

— Но ведь пурга не кончилась. Таким образом вы и вчера и третьего дня могли бы ехать.

— Ничего подобного. Слышите — пурга пошла на убыль. Гудит, а не воет. Не имею права сидеть. Мне проволока нужна медная.

Петя холодно пожал руку Лидии, но она вышла за ним следом. Потоки снега неслись колючими струями. Сереющая тайга уже виднелась сквозь завесу, между растянутыми потоками, в вершинах лиственниц уже шумело иначе. Из белого мрака вынырнули две оленьи упряжки и остановились у дверей по брюхо в сугробе. Петя сгреб валенком снег с нарты, положил чемодан, прихватил веревкой и уселся верхом.

Якут выводил свою упряжку на просеку; за первыми нартами тронулись вторые.

— Вот когда олешки выручат, — крикнул Петя, раскрывая широко рот. — Всего лучшего!

3

К вечеру сделалось совсем тихо. Закат между сопок горел чистыми красками. Возчики откапывали коней и сани. Рано утром, затемно, началась торопливая жизнь. Хлопали двери, все, кто был в зимовье, истомленные желанием, вырвались наружу.

Под крики и удары кнутов кони пробивали сугробы, наметенные возле зимовья. Обозы черной лентой вытягивались по чистейшей снежной дороге между двух стен побеленных пургой лиственниц.

Пахло оттепелью. Лидия, стоя возле двери, почувствовала, как на щеку упала с крыши капля, немного спустя — вторая.

Солнце взошло горячее. Пурга принесла перемену — возчики оказались правы. Полированные снега ослепляли глаза. Лошади разбрызгивали густую кашицу. На посиневших марях кони едва протягивали полозья по липкому снегу. Следом за обозами двигались вереницы приискателей, скопившихся на пути из-за непогоды.

Новый день с горячим солнцем и ночь с мелким спорым дождем развели настоящую распутицу. Сопки потемнели обтаявшими лесами и, казалось, улыбаются.

В пути стали попадаться ослепшие от солнечного блеска. Они, повязанные тряпками, мокрыми от обильного слезоточения, шли, держась за товарищей, и беспомощно шлепали по лужам. На окрики возчиков сходили с дороги и по колено в снегу, понурив головы, прислушивались, когда минуют подводы. В зимовьях стало немыслимо ночевать от тесноты: впереди что-то задерживало людей и транспорты. Располагались на санях под открытым небом. Просыпаясь ночью, Лидия высовывала голову из-под тулупа; до самых глаз тянулись тоненькие дрожащие лучики предвесеннихзвезд. Она была благодарна мужу за поездку на далекие прииски, давшую такое множество новых впечатлений.

Однажды в полдень выяснилось, что задерживает обозы и пешеходов: впереди по реке шла вода. Вечером у следующего зимовья скопление достигло пределов. Все, кто двинулся за последние дни из Саныяхтата, были здесь.

Многочисленный стан раскинулся на лесной поляне.

— В чем дело? — спрашивала Лидия. — Неужели в самом деле невозможно.

— Если бы возможно — не стояли бы.

У костров сушили обувь, одежду, подмоченные грузы. Люди неприветливо косились друг на друга, в досаде ссорились по ничтожному поводу. По тревожным группам шнырял человек в собачьей пестрой дохе и спрашивал у каждого встречного какого-то Назарку, с которым вышел в пургу из зимовья, и теперь не знает, где его найти.

— Самого себя не потеряй, придерживай за пиджак, — отвечали ему. — А об людях тут не тужат!

Возчики поднимали рогожи и нюхали расплывшиеся осклизлые мясные туши. Ходили смотреть на проклятую речку в сумерки и ночью, соображали, нельзя ли перехитрить наледь{42}, не удастся ли проскочить пораньше утречком, когда упадет вода и подсохнет снег. Стучали топоры, валились деревья для костров. Котелки, манерки, чайники, ведра висели в оранжевых языках пламени.

В полночь подморозило: вода в ведрах подернулась коркой льда. С рассветом вся масса обозов и приискателей двинулась в путь. Кони метались в стороны и валили воза. Их били кнутами по ребрам, удары звучно отдавались в вершинах деревьев. Пешие обгоняли стороной по насту. Но уже издали можно было догадаться, что дело плохо. На берегу свинцовой реки черные силуэты размахивали руками, и взмахи выражали отчаяние. Вода оказалась схваченной только с берега, середина же неслась бурным потоком поверх матерого льда. Сотни глаз смотрели на близкий противоположный берег. Ничтожные пятьдесят-шестьдесят саженей, как ножом, отсекали заветные прииски. Некоторые пытались пройти вброд с шестами, делали несколько шагов и сейчас же с испуганными лицами возвращались обратно — поток сбивал с ног.

А солнце опять всходило голое, без тучки, предвещая жаркий день.

— Ну, ребята, прибавит сегодня водицы. Зря не шли третьего дня. Боялись онучи намочить. Дождались, умники!

Обходного пути не было. Озирались на сопки и, как в западне, метались по берегу. Мысль об обратном пути даже не приходила в голову: столько миновали речек, все они теперь не лучше этой. Лидия спрашивала мужа, что он думает предпринять. Он молчал.

Они сидели у огня и варили растаявшие, превратившиеся в размазню пельмени, в котелке бултыхались ошметки теста. Лидия хотела снять похлебку с таганца, но вдруг выпрямилась: заметила в толпе над головами ветви оленьих рогов. Бросилась в кучку приискателей, окруживших оленей. В самом деле, на нарте сидел недавний собеседник в зимовье, позади привязанный веревкой лежал толстый моток желтой проволоки. Молодой человек кивнул головой и продолжал свою беседу с золотоискателями.

— Мне вот как надо, — жест по горлу острием ладони, — иначе радиостанция будет молчать минимум два месяца. Чуете? А ваше мясо — похуже моего радио — совсем протухнет. Надо, ребята, придумывать что-нибудь.

— Попробуй, подсучи штаны. Она, паря, как крышка на чайнике, гремит.

Петя выждал, пока затухнут возражения.

— Если разобраться, вам, ребята, нужнее моего. С вас Алданзолото взыщет убытки. Придется коней оставить в тайге. А на приисках вы, наверное, думали их продать. А мое дело — полеживай в зимовье и огребай суточные.

Насмешку хорошо поняли в толпе, и многие отошли от нарты с руганью.

— Языком трепать молодец, ты поди сунься в водицу.

Петя продолжал сидеть на нарте. Олени улеглись на снег, положили морды на бока, как на мягкие подушки, и, вздохнув, закрыли глаза. Лидия подошла к нему. Он встряхнул ее руку.

— Как же ваш папаша думает перебираться?

— Никак не думает.

— Покормите обедом — скажу секрет. Через час будете на том берегу.

Лидия взяла его под руку, приподняла с нарты и повела к костру. Федор Иванович скользнул глазами по дружной парочке. Петя шепнул:

— Папаша не очень рад нахлебничку. Но, кроме шуток, сяду с вами обедать. Примчался в Саныяхтат, туда-сюда, схватил проволоку, обрадовался, как конфетке, и забыл про свой чемодан с провизией. — Он наклонился над котелком. — Пора снимать, переварится.

Лидия рассмеялась и объявила мужу обещание молодого человека переправить их на тот берег.

— Как же это сделать, разрешите узнать? Тут столько народа, и не могут ничего придумать.

— И думать не стоит, — Петя достал сухарь из мешочка и с хрустом раскусил. — Надо сесть верхом на лошадь, положить на нее вдобавок груз, чтобы вода не повалила и — пошел. Пассажиры — за хвост на буксире. Что вы смеетесь? Мне надо вот как проволоку переправить, мне не до шуток. Какой у вас вкусный суп. На Незаметном обязательно встану к вам на хлеба.

— Очень будем рады, — сказал Федор Иванович на всякий случай: кто его знает, может быть, на самом деле переправит.

Петя казался моложе даже своих молодых лет — ему было, как полагала Лидия, двадцать четыре, двадцать пять — лицо свежила веселая улыбка, как будто он непрестанно думал о смешных и остроумных вещах. Он глотал с ложки мутный бульон и сокрушал сухарь за сухарем. Позавтракав, закурил и обратился к Федору Ивановичу:

— Разрешите воспользоваться вашей лошадью?

Пласкеев растерянно пробормотал:

— Очень уж слабые они у меня, подыскали бы другую.

— Если вы не дадите, возчики и подавно не дадут.

— Конечно, берите, — заявила Лидия, — какие могут быть разговоры? В самом деле хотите переправить нас на буксире?

— Иного выхода нет. Сейчас буду налаживать…

Толпа все увеличивалась. Петя бродил между костров, присаживался на корточки, курил с приискателями, зубоскалил. Лидия любовалась его легкой фигурой, его жизнерадостной улыбкой. Вернулся он с коренастым приискателем. Они притащили с собой круги веревок и вместе с проволокой привьючили на спину лошади. Вся толпа придвинулась к берегу в том месте, где происходили странные приготовления к переправе. Петя уселся на отводину саней и сбросил валенок. Поставил ногу на снег, комично поднял ее, будто обжегся, и скинул второй валенок.

— Мочить не хочется, — сказал он.

Ноги он замотал портянками и подвязал бечевкой. Взял лошадь за повод и шагнул к воде. Кто-то догадался:

— А ведь ловко придумал!

— Поняли теперь, когда разжевали и в рот положили, — оглянулся Петя. Подсадил молодца со смелым лицом на лошадь и передал ему поводья в руки. — Держи наискось, а то утащит.

— А то не знаю, — крикнул всадник. — Но, родимая!

Посыпались брызги от конских ног. Петя пропустил лошадь мимо и схватился за хвост, всплывший на воде. Проворный наездник хлестал поводом, подбирал ноги все выше. Вдруг лошадь опустилась до холки, поднялась на дыбы. Опять опустилась и снова взвилась, отталкиваясь о лед. Петя окунулся в воду до плеч, будучи не в силах устоять в быстрине. Лидия зябко засунула руки в рукава. Толпа безмолвствовала.

Лошадь продолжала подвигаться скачками. С минуту билась на одном месте. Наконец оторвалась и с храпом пошла дальше, вырастая над водой с каждой минутой все выше. Раздались крики торжества — переправа достигла прибрежных кустов на той стороне. Не выходя на берег, Петя вскочил на лошадь и погнал ее обратно. Следом за ним вскипала вода от веревки, конец которой закрепили за дерево. Веревка выпрямилась, как струна, и сбрасывала с себя водяную радужную пыль.

На берегу поднялась суматоха. Приискатели предлагали возчикам деньги, последние вещи — все, что угодно, только дай лошадь. По речке за хвостом коней перебрасывались по пяти-шести человек сразу. Слышались понуканье, крики от нестерпимого холода, сжимающего сердце и грудную клетку. Над свинцовой рекой в белой снежной оправе стоял гомон, будто шло веселое купанье.

4

На той стороне реки уже загорались огни, когда Лидии удалось, наконец, привести Петю к своим саням. Она расстегивала на нем пуговицы и тянула с него прилипший к плечам и груди пиджак.

— Сию же минуту раздевайтесь. Федор Иванович, подложите в костер!

Но смущаясь, стянула и сорочку. Один тулуп расстелила, другим накрыла с головой. Отжала сброшенное белье, пиджак и брюки и развесила на оглоблях возле огня. Возчики рубили плоты, и один, уже готовый, грузили ящиками с товарами, бочками с маслам. Затаскивали сани, ставили друг за дружку. Паром из бревен по веревке, перетянутой через поток, используя течение, как делается это на ангарских перевозках, медленно двигался на ту сторону. Словно прорвался натужный нарыв — энергия освободилась из плена и била через край. Воздух, резали бодрые крики, распахнутые полушубки, ичиги и сапоги пестрили солнечный снег, Лидия чувствовала себя легкой, возбужденной.

— Вы, молодой человек, не так озябли в воде, как после, когда ходили мокрым по берегу. Сейчас вскипит чай, я вас напою с коньяком. Добрые люди посоветовали захватить с собой бутылочку.

Она, наконец, покончила с хозяйством и уселась напротив Пети, совершенно скрытого под тулупом. Из поднятого воротника в щелку виднелись одни глаза. Невольно расхохоталась.

— Ну и вид же у вас!

— Ничего смешного. Искупайтесь, попробуйте. Б-р-р… — Петя задвигал плечами. — Вспомнить жутко. Как это люди купаются на крещение! Тут весной невтерпеж.

Дрова ярко пылали, тепло топило снег. Петя смелее выглянул из воротника. Волосы на его голове слиплись — окунулся в воду, когда лошадь споткнулась о корень, — давно небритая щетина топорщилась на щеках и подбородке. Воспользовался отлучкой Федора Ивановича и пошутил над его хитростью: хотел переправиться, а лошадей не хотел давать.

— Теперь убедился ваш папаша, что и наш брат кое на что пригоден.

Он, видимо, всерьез вообразил, что Пласкеев — отец Лидии. Она решила рассеять недоразумение:

— Почему вы вообразили, что Федор Иванович мне папаша, скажите, пожалуйста.

— Не мамаша же, на самом деле.

— А если муж? Вам теперь не интересно сидеть около нашего костра? Правда? Вижу по лицу.

Петя горячо возражал, но шуба уже мешала ему, он подергивал шеей. Протянул руку, чтобы пощупать белье, еще влажное и тяжелое.

— Кажется, просохло, можно нарядиться.

Покраснев, он попросил Лидию отвернуться, надел белье, влез в сухие дошку и валенки и свернул в узел пиджак с брюками.

— Всего лучшего, — протянул он руку. — Надо отправляться. Я переброшусь все-таки с оленями и нартами, а то с обозом протащусь еще дня три, А что думает делать ваш муж на приисках? Он кто?

— А вы что — управляющий, нанимаете служащих?

— Не управляющий, а просто интересно. Вид у него неподходящий для Алдана. Будет ворчать на недостатки, на плохую постановку… Вообще…

Лидия перебила:

— Вообще он, может быть, больше нас с вами подойдет. — Ее волновали тон, каким разговаривал Петя, и неприязненные глаза. Она вспылила: — Не едет же он вредить за тысячу верст. Вы, по-видимому, очень часто ошибаетесь в своих наблюдениях.

— Как вам пришло это в голову? Я ничего подобного не говорил и говорить не мог про человека, которого первый раз вижу! Странная обидчивость!

Они простились кивком головы, не подав руки друг другу.

5

На Незаметном Лидия с Федором Ивановичем устроились в крошечном бараке, с окошком в кулак, у известной в поселке Петровны — владетельницы одной из трех коров на Алданских приисках. Два дня ушли на отдых и разборку вещей, и только на третий день смотритель отправился в главную контору Алданзолото. Лидия решила воспользоваться отсутствием мужа и поискать Жоржа. Она уже знала, что он работает смотрителем на Верхнем ключе. На кровати Петровны, занявшей две трети барака, на лоскутном одеяле валялись измятые платья. Переодеваясь, поглядывала в маленький кусочек стеклышка, вделанного в окошко. Мимо шли старатели с лопатками и кайлами, непрерывным потоком текли по изрытой дороге обозы. Забайкальские разномастные кони — с юга, якутки — палевые с черными ремнями на спине — с севера. Проплывали ветвистые рога оленей, напоминая ожившие суковатые растения.

Застегнула лиф и набросила через голову юбку. Вдруг вскрикнула: в каморку втиснулся китаец в синей ватной кофте.

— Твоя мамка ходи мало-мало? — спросил он. — Харчи мало-мало-ю{43}. Тинза шибко-ю{44}, — приветливо улыбнулся. — Многа подработай. Шибко твоя хароший мамка.

Китаец уселся на кровать Петровны и достал папиросу. Лидия спросила:

— Жоржа знаешь?

— О, Шорш. Моя знай. Зачем Шорш? Моя ходи мамка. Шорш не нада ходи!

Лидия рассмеялась.

— А мне хочется к Жоржу. Смотрительшей буду.

Китаец, не докурив папиросы, обиженно бросил ее на пол и молча вышел.

У барака собралась кучка золотоискателей, жаждущих увидеть новую женщину и, если удастся, нанять ее в стряпки. Окошко не освобождалось от разноцветных любопытных глаз, сменяющих друг друга. Когда Лидия вышла в черном пальто и котиковой шапочке с горностаевой отделкой, ее окружили плотным кольцом и на разных языках предлагали хороший заработок. Не могла оторваться от двери. Впереди расставил ноги русский с нахальным бронзовым лицом.

— Пропустите, — воскликнула Лидия. — Что это в самом деле за безобразие!

Увидела знакомую фигуру, бредущую со склоненной головой, и громко позвала:

— Миша, помоги мне, пожалуйста!

Мишка Косолапый растолкал китайцев, корейцев, якутов и едва не подрался с русским. Пошли вместе по ключу. Мишка, оказывается, только вчера пришел на Незаметный и тоже разыскивает Жоржа, надеется при его помощи устроиться на деляну с приличным золотом. Пока остановился в зимовье. Он бормотал, поглядывая на коричневые отвалы:

— Вот он какой Незаметный, знаменитый ключ. А хозяйских разработок не видно. Старательствует народ. Ишь, чешут бутары. Не Витим.

— Не нравится?

— Как тебе сказать? Конечно, не нравится лопатка вместо экскаватора, а очеп вместо лебедки. А вообще — весело.

По разрезу свежими кремовыми нитями путались тесовые желоба, готовые принять вешнюю воду для промывки. В грудь врывался веселый сплошной звук торопливых шорохов, рокота и скрипа. На двухкилометровом пространстве шла горячая суета.

— Откуда они взялись тут? Как с сопок понасыпались. И куда человек не проникнет!

Долина, и сопки, окружившие золотоносный ключ, сверкали в весеннем солнце яркой белизной. Поселок вытянулся в одну улицу по правую сторону ключа. Он производил впечатление оазиса, отгороженного от мира непроходимой тайгой, как морем с каменными громадными волнами. Маленькие домики, землянки, едва видимые над поверхностью, с каменными кучками вместо труб, палатки, шалаши напоминали стан древних завоевателей, пришедших из далеких стран.

Долина буквально кишела. Словно бесчисленные кроты шевелили землю. Сновали тачки, кланялись «журавли», крутились валки, качались бадьи, и, как песнь, над ключом стоял неумолкаемый бодрый шум. Китайцы, русские, корейцы и якуты с тугими мешками на спинах двигались во всех направлениях по тропам. Напряженные лица, казалось, вот-вот лопнут, как перезревший плод, ноги подломятся. Для отдыха носильщики пользовались пнями срезанных зимою деревьев: не снимая груза с лямок, пятились к пню и, поставив на него груз, стояли с полусогнутыми ногами и низко склоненной головой. Из тайги с криками и улюлюканьем, уцепившись за веревку, тащили бревна, — по мокрому снегу оставался грязный глубокий шрам.

— Наверху лежит золото, говорят, копнул и — бери, а тяжело, — задумчиво говорил Мишка. — Горстью берут, а за это мешки и бревна на горбах таскают, надрывают жилы. Вот как он, Алдан, действует!

Лидия дивилась не меньше Мишки безалаберности Алдана. После налаженной и организованной работы Бодайбинских приисков, паровых лебедок, электрических насосов, откаточных путей смешно было видеть суетню над валковым подъемом, допотопным очепом с хлябающим деревянным поршнем и кое-как сколоченным худым желобом. Вместо рельсов — в грязи шершавые плахи, вместо сигнальных свистков — надрывистые хриплые крики. Лидия вдруг схватила Мишкину руку: из чащи на дорогу вылезли олени с длинными мотающимися от усталости языками и налитыми кровью глазами. Они склонились до земли, ноги, созданные для вольного бега, дрожали.

— Вот он как, Алдан, действует, — бормотал Мишка. — И будто пытался утешить себя: — А на Витиме и того хуже. Иностранцы к ногтю подведут все.

— Да оставь ты бормотать, — воскликнула Лидия. — Почему ты самое плохое рассматриваешь?

Бараки-харчевни из кривых неоштукатуренных лиственниц, покрытые землей, были разукрашены цветными бумажными фонарями. Длинные бахромы шевелились от легкого ветра, словно сверкали струи фонтанов. Возле парикмахерских, тоже разубранных цветными лентами, толпились только что прибывшие приискатели, косматые, дикие на вид. Лидия вслух прочитала фанерную вывеску: «Стрижу 1 р. 70 копиек».

— Вот этого у нас на Бодайбинских не увидишь!

6

На Верхнем Мишка спросил у старателя с топором в руке, где найти смотрителя Соломатина.

— Жоржа, что ль? На делянах, где же больше. Сейчас самая съемка.

Развороченный разрез изгибался дугой. Можно было сразу определить место съемки: возле бутары старатели стояли без дела и, окружив промывальщиков, ждали результатов своего дневного труда. Промывальщик сидел на корточках у ямки и мыл порцию за порцией. Обогащенная порода в лотке встряхивалась движением рук, качалась в стороны, как будто он просевал муку в решете. Промывальщик опускал лоток в воду, поднимал, сливал через край и снова опускал в желтую мутную воду. Он привычно играл пудовым грузом. По сосредоточенному вниманию смотрителя и артельцев можно было заключить, что съемка с этих делян — дело интересное и ответственное. В лотке становилось все меньше грязи, она сплывала раз за разом через края. По дну шевелились железняк и золото, — самые тяжелые частицы. Несколько последних тщательных движений — и промывальщик распрямил утомленную спину. Жорж с маленькими весами в руке стоял совсем близко, можно тронуть рукой, но Лидия делала Мишке знаки глазами, чтобы молчал: интересно, какую рожу скорчит, увидев их.

Жорж заметил удивление в глазах старателя, стоящего напротив, и оглянулся. Увидел Лидию, взмахнул руками от неожиданности, бросился к ней, квитанционная книжка полетела в грязь.

— Лидка! В уме ты! На Алдане! Вот замечательно.

Книжку, предупредительно вытертую об рукав и поданную ему старателем, он принял снисходительно. Оторвал листок, написал на нем что-то и показал старосте — солидному китайцу с черными редкими волосами на подбородке.

— Ладно будет? Не возражаешь?

Староста молча кивнул головой. По листку, где записано примерное контрольное взвешивание промывки на деляне, контора определяет правильность сдачи. Меньше контрольной цифры сдать нельзя, поэтому написанная смотрителем сумма являлась как бы заданием для артели и их обязательством. Мишка заглянул в квитанцию и не поверил глазам: в ней стояло семьдесят золотников, тогда как в одном последнем лотке, который промывался при нем, было не меньше фунта. Ухмыльнулся и подал Жоржу руку.

— Старых друзей не узнаешь. Богатым стал.

Жорж растерялся: он в самом деле не узнал шахтера, с которым шуровал вместе в шахте, так тот изменился и обтрепался. С чувством тряхнул тяжелую лапу.

— Жив, значит, Мишуха. Наверное, работнуть хочешь так, чтоб тинза шибко-ю?

— Ничего не имею. Затем и искал тебя.

— Сделаем. В нашей власти.

Жорж говорил с Мишкой, но не спускал глаз с Лидии и соображал, как бы увести ее с разреза: Крикнул нарядчика, поручил ему все свои дела, отдал весы и книжку и отряхнул с куртки глину.

— Пошли ко мне, Лида. А ты, Мишуха, если хочешь, становись в эту артель. Моют ничего себе. Без трех-четырех фунтов, а то и без всех пяти не уходят домой. Своих ребят я многих устроил и пока, кроме спасибо, ничего не слыхал. Вали, становись, искать нечего — хуже найдешь сколько угодно, а лучше — вряд ли.

— А ты спрашивал артель, согласится она? — Мишка не зря задал этот вопрос: староста враждебно вскидывал на него глаза и тихонько переговаривался с китайцами на своем языке. — Неловко лезть нахалом.

— Говорю становись, и становись. — Жорж подозвал старосту. — Вот мой паренек к вам станет на деляну.

Староста поморщился.

— Шибко большой артель. Станови другой артель.

— Ты не бузи. Сказано — и никаких гвоздей.

— Золото совсем ми юла{45}. Много человека работай. Такой закон нету. Зачем такой закон твой говори. Контора ходи.

Жорж спокойно выслушал угрозу. Совсем равнодушно спросил:

— Такой закон нету? — и протянул руку. — Дай сюда квитанцию, будем по закону делать.

Староста заморгал, и вдруг весь его солидный вид испарился. Жорж подмигнул Лидии и продолжал настаивать:

— Давай же, тебе говорят. Раз по закону, давай по закону.

И, насладившись победой, зная о ней заранее, смотритель Верхнего Незаметного прииска назидательно сказал:

— О законах помалкивай. Видали пострашнее. Одним словом, с сегодняшнего дня мой товарищ работает у тебя. И не имей привычки морщиться.

Жорж взял Лидию под руку и пошел с разреза. Мишка плелся следом, не зная, остаться ли в артели или уйти, не навязываться. Жорж повернулся к нему.

— Э, брат, ты, я вижу, хлеба с солью ждешь. Этой бригадой по подсчету конторы песков вынуто за зиму не менее, чем на три пуда, а им все мало. Оставайся, тебе говорят, не строй дурака. Скажи им, если будут волынить, — с деляны погоню в три шеи.

Мишка отстал.

— Ну и удивила ты: как кошка с печи спрыгнула. Ну и молодец, Лида. Узнала, что соскучился по тебе в доску.

— Не ври. Ни разу, наверное, и не вспомнил. Такой же заливала остался, каким был.

— Хотел исправиться, да грехи не позволяют. Пришел сюда, влез в артель, поработали две недельки, по семь фунтов на «вылет» закайлили. — артель лишили деляны. Такой тут порядок, другим, мол, дай заработать. А мне их семь фунтов — апчхи, будь здоров. Думаю — ваш номер не пройдет. Тут так: или вылетай с Алдана или становись на казенные работы. Нажал кнопку — и в смотрители ворвался. Понятно? Этот толстый китаец мне гонит третью долю за то, что я даю ему возможность шахер-махер делать. Моя бутара без ковриков моет по фунту в день.

— Жорка, — воскликнула она, — ты с ума спятил! Посовестился бы рассказывать о своих делишках!

— Тут никто не стыдится. Старосты своих артельщиков кроют, старост кроют смотрители, смотрителей завгоры и так далее. Ты не сомневайся. Они до меня свою съемочку сделать сумеют. Тут, моя хорошая, золото сквозь пальцы у всех сыплется, как песок. Думаешь, фунт тут имеет девяносто шесть золотников? Ничего подобного. Огурчик малосольный стоит шесть рублей, колода карт — две красных.

— А мамки?

Жорж свистнул.

— Любую цену без запроса назначают. Есть тут одна, с двадцать третьего года работает, бутара без сноса. Если придешь в субботу, назначит вторник. Считает по пальцам, но не ошибется. Приходи, и как раз будет.

— Замолчишь ты или нет!

— Что мне молчать. Тут на пять тысяч нашего брата вас всего двести.

Лидия внимательно рассматривала похудевшее лицо Жоржа, и он вдруг вообразил, что она пришла к нему совсем не из приятельских чувств. Не будет баба зря шляться по ключу. Он сейчас же решил про себя: в барак, конечно, не пойдут, а пойдут в лес. Потом можно вернуться в поселок и гульнуть, справить свадьбу.

— Вот дела-то, явилась, — говорил он. — Про Мигалыча что-нибудь слышала? Плохо бы ему было с его башкой на Алдане, полез с конопатым рылом в партию. А какое золото в Незаметном ключе, видала? На этом вот прииске, Лида, брали россыпь под мхом. Серьезно говорю: «мох драли и золото брали». Пословица пошла про это.

Жорж вынул из кармана кисет, высыпал на ладонь мелкое золото, подбросил, поймал, вновь подбросил и опустил руку. Песок пал на снег. Лидия тут только заметила, что под ногами сыро, что они идут почти нехоженой тропинкой.

— Подожди, куда же мы идем, я не пойму!

— А что, плоха квартира!

Густой молодой сосняк был совсем близко. Под солнцем хвоя уже посветлела, освежилась зеленью. На позолоченном снегу синели следы; шум прииска доносился, как гул пурги. Лидия оглянулась; с обидой в глазах повернула назад. Жорж некоторое время стоял на месте, готовый выругаться, но, не желая играть роль неудачника-ухажера, нагнал ее и как ни в чем не бывало взял под руку.

— Ну, как, Лида, гульнем, вспомним Бодайбо. Ты как?

— Ничего не имею, если угостишь.

7

Мишка сидел возле гезенга на пне и шлепал ногой по грязи. Артельщики, казалось, не замечали парня. Из разреза медленно вылезала бадья с породой, ее принимали и опрокидывали в колоду бутары. Длинная рукоять насоса распевала скрипучую однообразную песнь; помповый вскидывал руки к небу и отвешивал земной поклон сопкам и отвалам. Как крученая веревка, струилась грязная вода, сделавшая за день сотни оборотов из гезенга в колоду и обратно в гезенг. От бутары принимали эфеля; выкаты сочно хлюпали под тяжелыми тачками. Старатели, увлеченные работой, задевали рукоятками лопаток Мишку, но ни один не взглянул на него. От нечего делать он подбросил в горло печушки дров и опять зашлепал подошвой по грязи. Солнце закатилось за Радиосопку, самую высокую над долиной. Мишка разозлился.

— Ведь вы зимних песков не моете, — сказал он в сторону старосты, насаживающего гребок на рукоять, — вашего труда мне не надо. Но почему не хотите принять человека на летний сезон — не понимаю!

Староста поднял голову. Окинул широкие плечи парня, просидевшего на пне не меньше часа, и в глазах его выразилось колебание. Перекинулся с товарищами несколькими словами, подошел к Мишке и просительно сказал:

— Наша многа человек работай. Чего заработай — много человек. Забой становись — показывай.

Мишка хотел мирно поговорить со старостой, но его предложение возмутило. И хотя в кармане у него лежала последняя трешница, он поднялся, поглядел вдаль и презрительно скривил губы.

— А кто породу убирать за мной будет, если я встану в забой? «Забой становись — показывай». Я, брат, напоказывался достаточно. С двенадцати лет показываю. Тебе еще буду экзамен сдавать. Найду и без вас. — Он широко повел рукой, точно владелец несметных пространств.

Староста снова что-то заговорил, но Мишка, не слушая, пошел вниз по ключу. Он спрашивал у каждого встречного, у каждого валкового, мотающего канат на барабан, у откатчиков, бегущих с тачками, не нужен ли в артель человек, но в ответ ему качали головами, а некоторые не считали нужным сделать и этого. В весеннюю пору, каждая деляна занята до отказа, каждая норка заткнута старательской спиной. Так добрел до Нижнего ключа. И там качали головами и русские, и китайцы, и корейцы, и якуты. Усталый, поздно, — у бутар уже делали зачистку, убирали грязь и клали пожоги на ночь, — повернул в зимовье на ночлег.

В зимовье сумка, оставленная в изголовье на нарах для утверждения права на место, оказалась сброшенной, и какой-то «тип», закинув руки за голову, с невозмутимым видом лежал на его месте. Попросил кружку кипятку и выпил вприкуску с черствым хлебом. Не разбирая, занято или не занято место, как поступили с ним, улегся на голые доски и мгновенно заснул.

Толкались обитатели зимовья, собиравшиеся на ночь: приискатели, не устроившиеся нигде, возчики и подозрительные люди, не похожие ни на старателей, ни на возчиков. Играла гармошка. Ноги парня двигали туда и сюда по нарам, но он спал, ничего не слышал и не чувствовал.

Проснулся от резкого толчка и неохотно раскрыл глаза.

— Ну-ка, друг, освободи место!

Под потолком горела лампочка, несколько свечей колыхали пламя на столе. От яркого освещения зимовье казалось просторным. Было необычайно тихо в вертепе, всегда шумном и бойком. Тесным рядом на краю нар сидели обитатели, а может быть, и пришельцы со стороны, и сосредоточенно молча смотрели на хозяина-зимовщика. «Стой, — подумал Мишка, — дело, кажется, интересное», и окончательно пришел в себя. Небольшого роста, в жилете, подпоясанный кушаком, в длинных ичигах с ремешками, хозяин что-то писал, наклонившись под лампой. Левая рука то и дело приглаживала намасленные волосы. Наконец, закончил писание и завернул бумажку очень старательно, как порошок в аптеке. Положил на стол и удалился за перегородку. Ночлежники зашевелились. Они тоже принялись что-то писать огрызками карандашей каждый на своем клочке и свертывали, как свернул зимовщик. На столе собралась стопочка записок. Некоторые запоздали, долго задумчиво глядели в черный потолок, шевелили губами, словно ученики в школе, и только после нескольких окриков — не задерживать, закончили свое трудное дело. Мишка понял, что происходит игра, но на Бодайбинских такой игры не видел. Он спросил соседа, в чем дело.

— Вот клади ставку на стол и угадывай, какое слово написал хозяин. Напишешь такое же слово — греби деньги. Он вроде банкомет.

Мишка порылся в карманах и положил на стол трешницу, взяв сдачу два рубля. Попросил бумаги и карандаш. Что писать? Черт его знает. Наконец рассердился, как давеча на ключе, с раздражением написал: «страдатели», свернул записку и положил на стол.

— Этот угадал, по роже видно, — пошутил кто-то из игроков.

Вошел хозяин и низко поклонился. Прочитал вслух свое слово и хотел было начинать развертывать записки, но Мишка вскочил и ринулся к столу.

— Даешь куш. Есть такое слово!

— Какое? — насмешливо спросил зимовщик.

— Старатели, как у тебя.

— А ты как написал, — читал он Мишкину записку. — У тебя «страдатели», а не старатели.

— А это не одно и то же!

— То, да не то. Похожа свинья на быка, только шерсть велика.

— Ты дурочку не трепи, — повысил голос Мишка. — А если я не обучался в гимназии, как ты.

— Я тоже не обучался, — обиделся зимовщик.

Начался спор. В нем приняли участие игроки. У хозяина оказались сторонники. Он насмешливо смотрел на парня своими узкими глазами и собирал со стола выигрыш. Никто не отгадал написанного им слова. Весь банк целиком пошел в его карман.

Игра началась снова. У Мишки, возмущенного неудачей, в уме стояло слово «шпана», он так и написал. Поставил последние два рубля и кинул записку. Опять хозяин вышел из-за перегородки с низким поклоном. Он тоже был раздосадован упрямым парнем и написал первое попавшееся на ум слово. Громко прочитал, глядя ни Мишку:

— Шпана.

Мишка торжествующе заявил:

— Теперь небось не отвертишься. — Он с удовольствием повторил в лицо зимовщику: — Шпана. Вот, смотри, а то опять волынить будешь!

Банкомет молча отсчитал двадцать рублей, — в десять раз увеличенную ставку. Игра продолжалась; торопливее писались слова, сыпались записки на стол, поясной поклон хозяина превратился в кивок. Он скинул жилет, ежеминутно чинил карандаш. Мишка из пяти конов выиграл четыре раза. Он все увеличивал ставку, наконец, вместо десятикратного ответа на выигрыш и проигрыш объявил двадцатипятикратный. Банкомет кивнул головой в знак согласия и проиграл. Секрет Мишкиных выигрышей выяснился неожиданно, когда зимовщик вдруг воскликнул:

— Да ты, я вижу, тоже бодайбинец, дружок ситцевый, так же ругаешься: в одно слово со мной.

Почти весь выигрыш Мишка взял на ругательских словах, которые раз за разом угадывал в записках зимовщика. Лексикон взаимных оскорблений был не богат. Раздался смех. Мишка совал в карман деньги и добродушно возражал:

— Он самый, бодайбинский. Оттуда, друг суконный. Только я из шахты, а ты, я вижу, с неба. Спирт, что ли, нашивал по приискам?

— Попоил вашего брата не мало, дураков таких.

— Люди видят, кто дурак. — Мишка хлопнул себя по грудному карману. — Наглядно!

Вокруг счастливого игрока собрались подозрительные личности, всячески подбивая сыграть на их счастье. Дружески похлопывали по спине.

— Этот не спрячет за гашник, настоящий таежник. Поставь за меня, дружище.

Мишка понимал наивные лесть и хитрость минутных друзей и поклонников, но честолюбие толкало его под руку. Он ставил за себя и за других. Трудно было понять, что происходит, кто играет.

Ему наконец надоело сидеть облепленным потными телами. Сбросил с себя обнимающие руки, вытащил из кармана горсть бумажек и кинул на стол.

— Пишу слово. Кто отгадает — греби все без счета!

Он проиграл на слове «кайла», которое отгадали сразу трое. В одном конце стола продолжалась игра, в другом — затеялся скандал. Мишка кидал деньги и проигрывал. Зимовщик, видя, что парень, наконец, приутих, прежде чем начать новый тур, потребовал деньги на кон. Мишка выворотил карман и пожал плечами.

— Деньги на кон, отец дьякон, — неумолимо повторил хозяин. — Король в долг не верит.

8

Федор Иванович не знал, что и думать — Лидия не ночевала дома. Только что выглянувшее из-за сопок солнце било в стенку. В пурпурных лучах метались пылинки, поднятые движением Петровны. С неприязнью следил за крупнотелой бабой, и ее мохнатые сросшиеся брови казались ему гусеницами, ползущими по лбу. Томящее чувство одиночества овладело им с вечера. О чем только не передумалось за эти часы до солнца! Лицо осунулось, побледнело, как будто он высидел неделю в тени комнаты, не выходя на улицу. Чтобы сколько-нибудь развлечься, принялся готовить завтрак, хотя было только четыре часа утра. За мытьем крупы в миске он назвал себя вдовцом. Горькая усмешка потянула угол рта и шевельнула колечко уса.

В топке шумел огонь, надо было помешивать ложкой в кастрюле; он смелее взглянул на свое горе, и мысли направились к другому событию, которое было не менее значительным. Вчера он был в главной конторе. Инженер сначала неприветливо кивнул головой, точно назойливому просителю, но когда взял в руки письмо Тин-Рика — мгновенно переменился и попросил присесть. Разорвал конверт и, достав письмо, пробежал глазами. «Хорошо. Зайдите завтра или, если не управитесь со своими делами, послезавтра, мы оформим назначение». Несмотря на двукратное приглашение инженера присесть, Федор Иванович продолжал стоять с вытянутыми вдоль тела руками.

— Ставку вы получите, как специалист, конечно. А оклады у нас не маленькие. Кроме того, снабжение очень приличное. Делайте свое дело честно, как делали под руководством моего друга, и все будет в порядке.

О честности, конечно, можно бы и не напоминать. Мимолетная неловкость сгладилась рукопожатием. Инженер вышел из-за стола и проводил до двери. Точно так же было в кабинете Тин-Рика. Тоже пожал руку и проводил до двери. Ощущение теплой мягкой руки не испарилось до сих пор… Кого-нибудь так не встретят! Федор Иванович хорошо чувствовал силу этих всегда спокойных и вежливых людей, как будто запаянных в чистые красивые коробочки костюмов. И вот он не ошибся, нет, он достаточно их знает — на тысячи верст простирается их влияние и власть. Как торопился домой, чтобы поделиться с женой, с единственным близким человеком, но ее не оказалось дома.

Петровна — хозяйка квартиры — перебила мысли. Ее голос звучал, как перекличка возчиков на морозе в тайге.

— У нас тут не долго. Пошла повидаться и завидалась. На нее, как на ангела поди глаза вытаращили, следом поди бежали, окаянные, деляны побросали. А ты думаешь, нашей сестре легко переносить это? Сердце ведь не каменное, лестно, когда на тебя молятся. Не подумала бы да подумаешь, какая ты красавица, властительница.

Она принялась рассказывать о том, как пришла на Алдан. Трудно, отбою не было от мужчин. При муже все-таки стеснялись. Но после смерти мужа началось… Хоть беги с приисков.

— Один лучше другого. Один золотой, а другой бриллиантовый. А вот прошлой зимой ходила на Амур за коровой. Тысяча километров. Тут свои дела — одних подков сменила пять кругов — а они, золотые-то эти, свое только понимают. Ни один не подвинется на нарах, клока сена не бросит без чего-нибудь. Как дите около тебя трется и слезы у черта мокрые. Алдан, батюшка. Вот уж правда — Алдан. Теперь-то как славно: подоила — десятка в кармане. Четыре рублика бутылка. Дорого — все понимают, а сколько горя претерпела — никому неизвестно.

Еще невыносимее делалось от болтовни хозяйки Еще сильнее схватила тоска, сознание надвинувшегося бессилия, страх перед одиночеством на последней четверти жизни. Каждый звук казался шагами жены, каждый шорох заставлял оглядываться. Федор Иванович выходил на улицу, вглядывался в прохожих, возвращался снова в каморку.

— Не идет твоя дамочка? А ты бы сбегал на Верхний. Там, говорят, вчера такая гулянка была — весь поселок пьяный валялся. Смотритель Соломатин, говорят, гулял. Известно, им только и гулять. Купаются в золоте. От всех почет и уважение.

Федор Иванович, удивив болтливую бабу поспешностью, схватил шапку, выбежал из барака и зашагал по тропе между отвалов с мыслью во что бы то ни стало разыскать жену сейчас же. Если бы не люди кругом — пустился бы рысцой. Каждая минута казалась дорогой. Он не обвинял жену, винил себя: не сумел привязать, перевоспитать…

Тропы вились во всех направлениях, под сапогами разглаживалась глина и ил, приходилось менять одну тропу на другую, но и новая сейчас же ускользала в сторону — на сопку или к баракам Тут и там хныкали насосы и тянули жижу в свои деревянные глотки, чтобы выплюнуть в колоду бутары{46}.

— Ты что, паря, потерял кого или заблудил? — окликнул его старатель.

Федор Иванович не ответил, только скосил глаза и вдруг замедлил шаг. Нерешительность и опасение овладели им: как явиться ни с того ни с сего непрошеным гостем к шахтеру, которому когда-то сделал так много плохого? Просто выкинет на улицу и намнет еще бока. От них ведь этого только и жди. Остановился возле бутары. Рыжий детина гребком сбросил камни с колоды. Вид злого жеста вернул Федору Ивановичу решительность. Он зашагал снова. Миновал десяток делян и замер, не веря глазам: навстречу по скользкой тропе через отвал перебиралась Лидия. Она не видела его, в ее фигуре он заметил что-то детское, словно ученица опоздала на урок.

Молча сошлись. Под его пристальным взглядом ресницы Лидии дрогнули и опустились: разве он поверит, что ничего не произошло, что она могла бы давно вернуться, но хотелось еще побыть в веселой компании.

— Ты за мной, Федя?

— Всю ночь ждал, — сказал Пласкеев едва слышно и почувствовал поднимающийся гнев… — Не одно у меня дело, чтобы ночами сидеть и ждать.

— Пойдем скорее, — прошептала Лидия.

После гулянки с пляской она испытывала неутолимую жажду, будто не пила неделю. Клокотанье льющейся из желоба воды вызывало болезненную сухость во рту и желание броситься пить из пригоршни.

Глаза ее поднялись и мгновенно выражение их изменилось: брови испуганно взлетели. Муж пытался что-то сказать, но от ярости не мог произнести слова. Вдруг с неожиданной силой он толкнул ее от себя прочь.

Лидия взмахнула руками, поскользнулась и — свалилась в канаву. Кругом смеялись, выкрикивали что-то обидное. Федор Иванович опомнился, встал на колени в жижу, протянул руки жене и помог ей выбраться.

— Я такую в боковом кармане носил бы, как зеркальце, а он бьет, — сказал ближний старатель товарищу, — вот дуракам счастье.

— Она с Жоржем гульнула сегодня ночку, — крикнул кто-то сзади.

Взявшись за руки, Лидия и Федор Иванович, осыпаемые насмешками, зашагали по тропе, стараясь как можно скорее уйти от людей, видевших их ссору, но их грязные пальто продолжали вызывать оскорбительные предположения. Из каждой артели находился любитель почесать язык.

— Смотри, ребята, как разделались. Места посуше не нашли.

Наконец они укрылись в каморке Петровны.

9

Пласкеев получил приказ выехать на ключ Белоснежный. Лидия встретила сообщение мужа с восторгом.

— Двадцать километров от Незаметного. Замечательно. А что ты там будешь делать?

— Как что делать? Я назначен главным смотрителем разведки. Большая площадь. Надо установить содержание, можно ли эксплуатировать участок или нет. Может быть, тресту выгоднее сдать его частнику или совсем зачеркнуть, как нерентабельный.

Лидия не живала на разведочных работах никогда, В восторге она воскликнула:

— Значит, от тебя будет зависеть судьба большого дела, целого золотоносного участка. Это очень интересно!

— Совсем не от меня, а от содержания. Я, как врач, выслушаю, отстукаю и представлю заключение, а там как угодно: хотят лечат, хотят гроб заказывают. От содержания, голубушка, зависит, а не от меня.

Лидию огорчил ответ мужа. Она хотела, чтобы именно от него зависела судьба этого таинственного и пока неведомого никому Белоснежного, который на ее глазах, может быть, прогремит по тайге не меньшей славой, чем Незаметный.

— А постановка дела разве не имеет значения, — возразила она. — Я неправильно выразила свою мысль. Ведь недра могут быть богатыми, но остаться ненайденными. Надо поставить разведку умело. Я так понимаю. Правда?

Федор Иванович снова не согласился.

— Если есть содержание, — никуда оно не спрячется.

Упорство его поражало. Хоть для шутки согласился бы, ведь не важно, права она или нет. Уступил бы, чтобы сделать ей удовольствие. И Лидия еще раз попыталась склонить мужа на свою сторону.

— Если доктор будет выслушивать легкие, а трубку приставит к голове, он ничего не определит.

— Таких, милая, не назначают.

— Ну, хорошо, — сказала она, — значит, я ничего не понимаю.

— Тебе и не надо понимать. Не так все это интересно, как ты вообразила. Живи в свое удовольствие и не забивай себе голову. Снабжение приличное, жалованье, мне сам инженер сказал, высшее. Квартира, отопление, освещение, услуги. Лошадь будет в нашем распоряжении, можешь седлать и ехать куда хочешь. Тут дорожат старыми работниками.

— А ты все ворчал: не ценят спецов, не дают работать. Сам теперь убедился. Я очень довольна. Очень. Вообще — мы хорошо поживем на Белоснежном, я уверена.

Супруги принялись готовиться к отъезду. Теперь было не то, что на Бодайбинском прииске, где продолжительная жизнь накопила домашнюю обильную мелочь, с которой жаль расстаться; теперь все под руками, увязать потуже ремнями и веревками два ящика, три чемодана и узлы. Они отправились по магазинам, купили алюминиевую посуду, запасной примус. Лидия набрала мануфактуры — собиралась засесть за шитье белья, котороепорядочно поизрасходовалось в дороге. Собиралась наполнить жизнь на отдаленном ключе хлопотами. Она даже подумывала просить мужа дать ей какую-нибудь работу на разведке: переписывать, подсчитывать. Поэтому и затеяла давеча разговор. — Пусть разведывает, как хочет, если неприятно ее вмешательство.

— Неужели все-таки этот Тин-Рик помог тебе устроиться? — спросила она утром, когда подали оседланных лошадей к бараку. — Вот молодец!

Муж, прежде чем ответить, оглянулся.

— Лида, прошу тебя, никому этого не рассказывай. Поставишь меня в неловкое положение. Ничего особенного нет, что служил в концессии, а пойдут лишние разговоры. Живи, говорю, в свое удовольствие, не забивай голову пустяками. Мне уже делать нечего — приходится тянуть лямку, ты еще будешь волноваться…

Лидия внимательно посмотрела на мужа. Он сосредоточенно попробовал подпругу на своей лошади.

Обоз нагнали за поселком.

Вьючная тропа извивалась узкими падями, взвинчивалась на хребты и падала в сырые ущелья, где стоял полумрак и лежали глыбы зеленого льда, вывороченного бушевавшими недавно ключами и наваленного на кустарники. По сторонам стояли лиственницы с зобатыми стволами и ломкими сучьями, осыпающимися от ветра. Лошади месили грязь, обоз растянулся, вьюки колыхались, словно в тайге шла легкая зыбь. Сопки грелись в ярком солнце. Во впадинах еще белелись нерастаявшие снега, каменистые ребра гольцов выпирали из теней. Поездка весной по совсем еще дикой тайге занимала Лидию. Понукая каблуками и хворостиной своего конька, она выезжала вперед, пускала шагом и наслаждалась тишиной и запахом прели прошлогодних мхов. Казалось — все утонуло в мягких сумерках и глухой неподвижности. Отдыхала всем существом. Заметив отпечаток босой ноги на сыром иле, подивилась странному пешеходу и, подождав транспорт, показала след мужу.

— Снег еще лежит, а кто-то босой шел по тайге.

Федор Иванович снисходительно улыбнулся и объяснил, что этот пешеход никогда не обувается. Предложил слезть с лошади и посмотреть поближе на отпечаток ноги. В илистом грунте четко темнели глубокие царапины медвежьих когтей.

С последнего, самого высокого, хребта открылся вид на долину Белоснежного. Под копытами коней стучал плитняк, словно транспорт шел по мостовой. Вдали светились новенькие постройки.

— Какое славное местечко! — воскликнула Лидия.

Она откинулась в седле, чтобы облегчить лошадь, и пустилась с перевала. Прискакала к жилью раньше обоза и ждала, сидя на крылечке, окруженная любопытными рабочими.

Встретить транспорт вышел молодой малый — младший смотритель. Указав, где сложить грузы, он повел своего начальника в небольшой новенький домик со светлой тесовой крышей. Он проявлял, видимо, привычную для него расторопность: встречным рабочим приказал принести дров в домик и затопить печь. В домике голоса и стук каблуков гудели, как в коробке. Один единственный след, давно засохший, прошелся по чистому полу. Две комнатки и кухня. Лидия с теми же возбужденными глазами, с какими скакала к прииску, с непрошедшим увлечением, навеянным дорогой, двигала смолистый струганый стол, расставляла табуреты, скамьи. Выходило пустовато, но Федор Иванович утешал:

— Плотника поставлю — на первый случай сляпает шкафчик и полочки, а потом подвернется столяр — закатит нам буфет, гардероб. Все в наших руках.

Он заботливо приподнял уголок холстины, вделанной в раму вместо стекол, и припал глазом к отверстию: не терпелось взглянуть на разведку. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить — разведка хотя и начата, но замариновалась: сквозь деревья в долине виднелись совсем реденькие шурфы{47}. Он рассеянно кивнул головой на просьбу жены помочь ей и повернулся к помощнику.

— Ну, как, есть что-нибудь?

— А то разве нет, — сказал младший смотритель, желая порадовать начальника. — Только шурфами трудно пробрать — торфа мощные. Ни один путем не добили. Рабочих нехватка. Никто не идет на разведку. Теперь бурами{48} живо прощупаем. На площадке каждый может стоять и «бабой» стукать.

Федор Иванович приглядывался к малому, похожему на приказчика из скобяной лавки, и глаза его щурились.

— Есть, говоришь? Откуда же ты узнал, если не добили ни одного шурфа?

— Разве не видать по породе. Да и пробы, конечно, мыли.

— Ты работал на бурах? На каких?

— Приходилось и на эмпайрах, и на кийстоне стоял.

— То есть как это приходилось?

— Чернорабочим. Ставили и стоял.

— Ну, дорогой, так и говори, что не работал. «Живо прощупаем». Не знаешь, а говоришь. Буром скорее обогатить можно. Желонка{49}, брат, требует знания и внимания.

И малый сообразил, что надо переменить фронт. Он мгновенно учел обстановку: не расхваливать надо ключ, а по возможности корить. О причинах не задумывался, какое ему до этого дело.

— Известно, шурфом вернее, — сказал он. — В трубе ничего не видно, а шурф всю требуху выворотит — смотри, пожалуйста.

— То-то и есть. Мы говорим — легко, а коснется до дела, наворочаем, не расхлебаешь. Участок к эксплуатации представлен, смета готова, все в цифрах рассчитано, а золота нет и не бывало. Участок нерентабельный, а на него произведены несоответствующие затраты. Надо все применять по смыслу: и шурфы, и буры. Как ты забрался на разведку?

— Да как? Был тут смотритель, пожил и ушел на деляну, на Незаметный. Остался я руководствовать.

— Молодцы, нечего сказать. Ну вот что, дорогой, ты у меня подзаймешься. Только брось свою привычку говорить о том, чего не знаешь…

Помощник с уважением кашлянул в ладонь.

Федор Иванович, лишь только вступил на привычную служебную тропу, подтянулся, глаза заострились, бородка подалась вперед. Он попросил сейчас же провести его по работам. Его протертый брезент быстро замелькал меж деревьев. У каждого шурфа Пласкеев недовольно морщился, ворчал. Линии местами оказались, слишком редкими, местами — очень густыми, дистанция между шурфами выводила из себя.

— Кто тебя научил такой частокол тыкать? До второго пришествия будешь долбить на одном месте!

Только пятью шурфами прошли торфа мощностью в пять-семь метров. Самое примитивное устройство подъема породы очепами не могло дать иных темпов. Пробы брались беспорядочно, как вздумается. Это обстоятельство подтверждало уверенность, что разведка хотя и начата, но еще не могла дать никаких оснований к заключению или даже предположению о богатстве ключа. Бирки — колышки с надписями — валялись в грязи, сбитые ногами с кучек, записи стерлись, невозможно восстановить, с какой глубины проба бралась. Он деланно ругался, размахивал руками и, наконец, приказал спустить себя в один из шурфов. В полутемном колодце, среди мокрых осклизлых крепей, зорко озирался и, стараясь тщательнее разглядеть богатые напластования и наносы, совсем вплотную совался к стенке носом, словно нюхал ее, хватал руками, разминал в пальцах ил и глину, ковырял колышком, поднятым с пола, и весь напряженный, чувствуя испарину на лбу, снял картуз. Ему вспоминался вчерашний разговор с Лидией. Да, он волен в жизни и смерти ключа. Он привык извлекать пользу из дела, доставать металл из неведомых ключей, делать богатство из груды щебня. Когда-то было безразлично — для кого, потом постепенно с повышением по службе понял, что интересы хозяев — его собственные интересы. Праздничные наградные, наградные за экономию — за обмер рабочих… Радость от нового открытия или удачно сошедшейся подземной проходки были знакомы ему. На мгновение он ее испытал и сейчас — в этом шурфе.

Смотритель встрепенулся и недовольным голосом крикнул вверх:

— Поднимайте же, черт вас возьми совсем. Оглохли, что ли!

В другом шурфе, добитом до скалы{50}, совсем не оказалось золотосодержащих песков. Шурф оказался за бортом{51}.

Пласкеев тяжело задышал от волнения, охватившего его, и, успокоившись, похвалил:

— Эту линию надо продолжать.

Помощник удивленно взглянул ему в лицо, но начальник продолжал тоном, требующим внимания.

— Где не надо — набили частокол, а где надо пощупать, — оборвали линию. Видишь, тальвег{52} делает изгиб. Если тут нет золота — его нет нигде на этом ключе. Слушай, что тебе говорят, и не таращь глаза.

— Но в десятом дошли до хороших знаков… — не удержался малый и покраснел от смущения.

Федор Иванович повернулся к нему и смерил взглядом.

— За такую работку — под суд. Ты не ведаешь, что творишь. Под суд, говорю!

Помощник, окончательно смущенный, всем своим видом выразил раскаяние. Смотритель благодушно пошутил и оглядел долину. Он безошибочно определил место, наиболее благоприятствующее образованию древних наносов. Именно в этом загибе водный поток, делая поворот, замедлял скорость, наносил россыпь, которую покрывал затем пластами осадочных пород. Делая вполне справедливые указания и подмечая действительные упущения вперемежку с выдуманными, не основанными ни на чем, Пласкеев старался подавить помощника своими знаниями и опытом, поработить и уничтожить его инициативу до конца, чтобы раз и навсегда в дальнейшем он не смог мешать.

В конторке он похлопал смущенного помощника по плечу и указал пальцем на неразборчивые цифры в журнале и на валяющиеся в полном беспорядке капсюли с пробами.

Помощник стоял у столика бледный. Неправильное и неряшливое ведение записей было преступлением Он только сейчас понял, что по его журналу и перемешанным без пометок пробам, раскиданным по комнате, трудно будет разобраться. Он считал, что ключ несомненно будет разрабатываться, поэтому не придавал значения мелочам… Он попробовал оправдаться, но Пласкеев резко оборвал его:

— Ты уничтожил все показатели разведочных работ. Как же вести детальную разведку? Где у тебя содержание? Ну, — снисходительно снова похлопал он малого по плечу, — ничего. Хорошо, что я приехал, а не другой. Я понимаю, убытка ты никому не причинил. Долина твоя все равно гроша ломаного не стоит.

— Неужели гроша не стоит? — уже весело спросил помощник.

— Гнездышки, конечно, будут выпадать, а среднего содержания не выдержит, даю руку на отсечение. — И смотритель деловито закончил: — Пока можешь идти.

— Чайку не выкушаете, я приказал чайник согреть? — спросил малый. — Не откажите откушать у меня.

— Нет, благодарствую, — ответил сухим тоном смотритель и повернулся спиной.

В домике Лидия стояла на табурете и подвешивала гардину на окно. За время его отсутствия пустая комната превратилась в уютную и теплую, словно в ней жили много лет чистоплотные люди. Стол накрыт скатертью, поставленные друг на друга два табурета, задекорированные плюшем, изображали туалетный столик с зеркалом и флакончиками, по стенам красовались симметрично расположенные, вышитые гарусом кармашки.

— Раздевайся, Федя, сейчас будем обедать, потом чай пить.

— Ну, ну, хозяюшка, угощай на новоселье.

10

Весна шествовала в солнечном блеске и звездном сиянии. После полосы метелей и ночных дождей установились нескончаемые погожие дни. Ранними утрами похрустывал еще ледок под сапогами, но стоило солнцу взойти над сопками — все распускалось, текло, дышало теплым паром. Появились навозные кучи, обнажилась щепа возле мостов, построенных зимой; бугры земли курились ароматами первых весенних дней; лужи, льдинки сверкали миллионами бликов. Торопливые ручейки соединялись, ширились; бурные потоки в отводных канавах с каждым часом поднимались выше, выплескивались за борта и разливались до поселка. Порожки домиков подмывала мутная желтая вода, косые темные прямоугольники дверей, распахнутые настежь, отражались в ней, как в зеркале. Пешеходы балансировали по брошенным наскоро плахам и камням, и взмахи рук казались приветствием весне. В золотом уголке, на золотых пашнях, наступала страда, когда день кормит год. Весну ждали, для нее пришли за тысячи километров, для нее грызли мерзлую стальную землю кайлами, вели длинные отводы, в ожидании весенних дней, несли каторжный труд в пятидесятиградусные морозы, недоедая и недосыпая в землянках, палатках, низеньких вонючих бараках.

Мишка Косолапый, возвращаясь из конторы, куда бегал по делам своей артели, оживленно размахивал рукой, с любопытством косился на свою тень, скользящую по камням и пням. Из китайских харчевен несло пряным запахом мяса, поджаренного на соевой подливке, оладьями — на подсолнечном, пирожками — на конопляном и бобовом масле. Бумажные фонари струились яркими лентами, словно по бокам дверей сыпались бесшумные дневные фейерверки. Выражение лица и одежда парня говорили о благополучии. Ему повезло. Он попал в артель молодых ребят на деляну в самом хвосте разреза и, как опытный горняк, сразу сообразил, что бедную деляну, на которой ребята едва кормились, можно держать только для отвода глаз; из нее он повел тайную проходку к старым хищническим ямам, брошенным и заваленным в первые годы, когда в суматохе рыли норы только в самых богатых местах и брали самые густые сливки, чтобы сейчас же оставить ради новых, более заманчивых. Таким образом, Мишка извлекал двоякую выгоду: администрация, не зная о существовании тайной выработки, не могла предъявить прав на золото, взятое из ямы, — его можно было тратить по своему усмотрению, — не требовала соблюдения правил ведения подземных работ — крепления, отнимающего много времени и сил. Как староста артели, он считал вправе позволить себе роскошь — посидеть за столиком в харчевне, ведь ему приходится нести всю ответственность за работу артели.

Парень втянул ноздрями вкусные запахи и решительно остановился у дверей харчевни Сун Хун-ди. Стукнул ногой о ногу, отбил с сапог грязь, шмыгнул в дверь и протиснулся к свободному столику у стенки, расписанной длиннохвостыми петухами. Потный Сун Хун-ди в белой вышитой косоворотке услужливо засеменил к нему:

— Борсь, си или суп? Чего угодно? Шибко хорошо — си. Пожалуйста, давать?

— Давай щи, только поскорее.

Мишка устало облокотился на стол. Он поднялся на весеннем рассвете, очень раннем в сопках Алдана, и успел наработаться. В его лице, словно вырубленном на фоне беленой стены, худом и темном, сквозила забота. Он выпрямился и снова крикнул Сун Хун-ди:

— Хлебца побольше подай, а то, я вижу, ты опять конфетку режешь.

Впавшие под лоб глаза сосредоточенно смотрели в пространство. В весенней кутерьме и неразберихе неорганизованных разработок многим делянам грозило затопление. Мишку тревожила судьба своей счастливой ямы. Работы в ней дали возможность оправиться от голодовки, надеть сапоги, приобрести сагиры{53}, инструментишко. Каждый день промывка давала надбавку — и вот тебе на — в одну минуту все может полететь к чертям. Плохо рассчитанная канава не успевала уносить воду. Ко всему — нижние деляны неоднократно пытались подпереть воду плотиной, поднять повыше, чтобы принять воду для своих бутар. Если они это сделают, без всякого сомнения, яма будет затоплена. Мишка рассеянно взял ложку и принялся хлебать жидкую бурду, которую харчевник называл щами.

Хозяин лавировал между столиками, собирал миски, и, налив горячим, разносил их вновь. Зорко следил за тем, чтобы не произошло заминки, чтобы столик не занимал отобедавший, ковыряющий в зубах старатель. Лишь только Мишкина ложка легла на стол, он явился с предложением второго блюда — жидкой размазни из гречневой крупы. Мишка мотнул головой.

— Второго не надо. Некогда. — Он вскочил со скамьи.

— Да, Сун Хун-ди, приходи вечерком — получишь с артели за продукты. Дело прошлое — давно надо заплатить. Приходи посчитаемся.

Сун Хун-ди рассмеялся и похлопал парня по плечу.

— Тинза-ю. — Глаза его заострились. — Шибко-ю?

— Немножко есть.

— Немножко, — передразнил харчевник. — Старатель — всегда немножко.

Мишка вышел из харчевни, и розовая лента, брошенная ветерком, прилепившись к его потному лицу, оторвалась от фонаря. Если бы не тревога за яму, у него сегодня был бы совсем хороший день: можно, наконец, расплатиться с последними кредиторами. Чувствовал приятную гордость; сознание успеха дела, в котором он является главным лицом, сознание своей порядочности и предвкушение достатка, а, может быть, и богатства щекотали самолюбие. Он освоился с новым для него старательским бытом. Он отмерил в отдельный мешочек золото для расплаты с китайцем, хотя, делая это, не совсем ловко чувствовал себя. Известно, куда уплывает золото, которым потихоньку расплачиваются на дому. Ясное дело — и его золото уйдет через границу, китайским купцам.

В канаве, мимо которой он шел, вода уже переливалась через края. Он побежал крупной рысью через выкаты, брошенные здесь и там на зевы шурфов, скатывался на подошвах с отвалов, утоптанных и приглаженных сотнями ног. Последнюю канаву перемахнул в два шага, выкаты прогнулись под ним и подпрыгнули. Тяжело дыша, подбежал к группе своих артельцев, собравшихся у бутары. В том, что они стоят сложа руки в такую пору, когда надо гореть огнем, чувствовалась беда. Схватил первого попавшегося за грудь.

— Что случилось, говори скорее, не бормочи!

— Нижняя артель плотину нашу сломала.

— Что же вы глядели! Они ломали, а вы в ладошки хлопали!

— Не драться же с ними. Их пять делян собралось вместе. Пятьдесят человек!

Мишка стиснул зубы. Лишних людей надо ставить на помпу, отрывать от забоев или от тачки, да и вода не та: грязная, уносит мелкое золото. Соседние деляны, выше Мишкиной, волновались: тоже оказались без воды. Промывка остановилась. Требовать или доказывать не приходилось. Плотина была сделана явочным порядком, без спроса, и таким же порядком снесена. Мыли верхние номера, теперь моют нижние. И в самом деле — у нижних бутар и американок шла суетливая работа. Обильная вода лилась из желобов в колоды и мгновенно прогоняла пески. Мишка с презрением глядел на товарищей. Резко отмахнулся от совета сходить в контору и пожаловаться.

— Ставь помпу, сложили ручки, — сердито крикнул он. — Черт вас возьми совсем, хоть добежали бы мне сказали!

Он издал звук, похожий на урчанье медведя, и сам схватился за рукоять помпы, но сейчас же бросил ее. Жалкая струйка окончательно вывела его из себя.

— Значит, они так, — пробормотал он. — Ну, ладно, так и запишем. Права одни…

— Они говорят — вы попользовались, теперь попользуемся водицей мы, — сообщил артелец.

Мишка неохотно взял кайлу и спустился в разрез. Лазейка, ведущая до ямы, была узка — согнулся и, касаясь руками пола, толкаясь спиной о потолок, полез в свою берлогу. Трещала свеча, освещая потные изуродованные стенки. Яма, порядочно уже выработанная, представляла из себя бесформенный, безобразный забой. Стенки работались там, где богаче содержание, в них пробирались западины на метр или два; выступы торчали угластыми клыками и угрожающе нависли. Кто-то, видно, в свое время сумел взять порядочно золота в этой яме: кайла то и дело втыкались в мягкий завал, приходилось выбирать пустые торфа, чтобы добиться до песков.

Мишка, озабоченный событиями, неторопливо размахивался и бил острием кайла по стенке. Накайлив достаточно, накладывал в таску — ящик из грубо отесанных досок — и тащил к устью. Там ребята принимали ношу из рук в руки. Встревоженно думал о новых неприятностях, ожидавших артель. Яма выходила из границ деляны; длинный квершлаг{54} уводил в сторону. Соседняя деляна, если обнаружится тайная выработка в богатой яме, может предъявить на нее свои права. Он даже забыл о самой серьезной надвигающейся беде — о затоплении.

Все чаще взмахивала кайла, пот струился по лицу. Разбирая завал, предполагая за ним «струю», он стоял по колена в щебне и при тусклом свете огарка вдруг пригнулся и весь подался вперед: почувствовал под кончиком кайлы что-то мягкое, не талик, не гнилое бревно. Дрожь прошла по его разогретому телу. Пламя огарка плясало, и то, что он увидел, словно подмигивало ему глубокими, темными провалами вместо глаз, — он откопал в старом завале труп неосторожного золотоискателя, почти не тронутый разложением. Худоба мертвеца удивляла: неужели таким и был приискатель, тощим, как скелет? Мишка поглядел на стенки, на потолок — они не внушали опасений, еще не были тронуты рукой человека, лишь узкий проход длиной в метр-полтора был начат погибшим.

Охватило внезапное желание поскорее узнать, куда же пробирался этот когда-то живой человек. Торопливо освободил труп из завала и при помощи кайлы оттащил в брошенный проход. Явилась странная уверенность, что сейчас он нападет на богатое золото. Как будто, перешагнув через труп, купил счастье, как будто иначе и быть не может, если человек с таким риском бьет дыру под землей без крепления и без всяких правил предосторожности. Это обманчивое чувство вело все дальше и дальше. Он каждые десять минут громко извещал ребят о том, что таска с породой готова. Не выдержал, в нервном подъеме, весь горячий от работы вылез наверх и у бутары убедился, что счастья мертвец ему не дал. Тоже лез вслепую, наугад.

Солнце скатывалось к вершинам сопок, лучи золотили стволы сосен на хребтах. По разрезу началась съемка. Суровая действительность отрезвила еще больше. Желобную воду отняли, заставили мыть грязной помповой, а теперь идут, чтобы взять золото. И первый раз с такой силой почувствовал Мишка неприязнь к администрации, к законности, которая ему мешает. Он прищурил серые глаза навстречу подошедшим смотрителю и нарядчику.

— Пожалуйста, гостечки незваные. Что-то вы сегодня вдвоем, как с образами ходите. Думаете — накипело тут его, золота — одному не взвесить.

— Да у вас-то, наверное, нам и делать нечего, — ответил шуткой смотритель. — Сами с усами. Снимете лучше нас.

Мишка насупился и в упор взглянул на смотрителя.

— Ну, вряд ли кто снимет лучше вас, — проворчал он.

— Есть люди — снимают. Так снимают, что самим чудно делается. На пятидесятую заходим, а они уже стенку к голове бутары прилаживают. Подшабашили, значит. И пломба цела, и золота нет. Все тридцать удовольствий. Говорят, пустота вышла. С ними не спорить надо, а взять и в контору отвести всех.

Смотритель внимательно и зорко следил за очисткой головки бутары, каждое лишнее движение привлекало его настороженный взгляд. Не отходил от промывальщика, пока он полоскал пески в ямке с грязной водой. Затем повернулся к Мишке, — как старший в артели, тот просушивал золото в помятой жестянке на углях и, оттопырив губы, отдувал шлих. Наконец, рассмеялся, показав этим, что не так уж он серьезен и строг, как это может показаться.

— Легче, дьявол, все золото сдуешь! Некогда мне, давай взвешивать!

Мишка продолжал дуть, втягивал щеки и раздувал их; глаза смешно пучились. Со стороны казалось — весь отдался добросовестной очистке золота, но он поджидал мгновения, когда смотритель хоть немного ослабит внимание. Вот смотритель оглянулся вправо, и парень прямо ртом хватил с жестянки горячее золото, как томимый жаждой — глоток воды. С видом сморкающегося человека наклонился и выплюнул в грязь под ноги. Слезы от ожога выступили на глазах, — он их торопливо вытер рукавом.

— Ничего себе, — сказал смотритель, — натаскали пчелки. Штук полтораста{55}, не меньше.

Мишка не мог выговорить слова, но желание возразить взяло верх.

Он с болью пошевелил языком.

— Если это ничего, как же, по-твоему, плохо!

— Плохо вон у соседей ниже вас. Больше десяти-пятнадцати не достали ни разу. Вы зажирели, я вижу.

— Взвешивать будешь или так поверишь хорошим ребятам?

Смотритель задумался.

— Ребята вы все неплохие, но не взвешивать не имею права. Не ты украдешь, а руки твои украдут.

— Я не возьму, сам знаешь, — не глядя в глаза, — говорил Мишка. — Придет кой-кто за долгами. Вот как должен. — Он сложил ладони в пригоршню. — Пиши пятьдесят и считай за нами благодарность.

Артельцы скромно разбрелись, нарядчик нашел дело около помпы, староста и смотритель остались вдвоем, без помехи. Мишка с деловым видом отсыпал из жестянки половину золота в карман. Смотритель покачал головой и развернул квитанционную книжку.

— Меньше семидесяти не могу, как хочешь. Нас тоже тянут за снижение выработки… Ты, может быть, не знаешь — я не пью ведь без хорошей закуски, имей в виду. Завтра забегу, вечер свободный у меня.

— Да ты не сомневайся, подожди, завтра нечем угощать. Видал, как нас сегодня обидели с плотиной. Чуешь, сколько не добрали. Вчера, сам знаешь, взяли триста штук, а сегодня половины не намыли. Ты ж имел право не допустить ломать.

— Да что вы так жадничаете. Они с хлеба на воду перебиваются, а вы пока, слава богу. Ну и народец! Надо пожалеть людей.

— Алдан никого не жалеет, — Мишка жестко усмехнулся. — А если мы ни штуки не достанем. Ты пожалеешь? А если мне в яме голову расколет, как арбуз, кто-нибудь помянет? А может быть, там уже лежит наша братия, кому она нужна? Сгнил и со счета долой!

Мишка не хотел рассказывать о жуткой находке, чтобы не напугать ребят, но не мог забыть улыбки мертвеца. Его подмывала злость, говоря «может быть», он испытывал действительное чувство горести. Смотритель кивнул головой в знак согласия с Мишкиной философией и поднялся. Мишка проводил его глазами. Да, можно шутки шутить, когда сам не рискуешь, когда ходишь, квитанции раздаешь на золото.

Вода в канаве шла уже вровень с бортами, едва успевала проноситься мимо и, словно пробуя, пока что разливалась мелкой лужицей в сторону обвала, под которым находилась яма. Нечего было и думать сопротивляться ей. Нет мешков, чтобы, набив их породой, заложить борта канавы. Еще полвершка — и в яму хлынет ручей. Если даже откачаешь потом, слабая и размытая выработка без крепления обвалится снова. На деляне не возьмешь и на харчишки. Деляна без ямы даром не нужна. Опасность угрожала жестокая. Если бы не плотина, может быть, ничего бы, обошлось, но подпертая вода, замедлив пробег, старается заглянуть в каждую ложбинку, каждую низинку. За ночь наверняка поднимется еще. Взгляд Мишки тяжело и медленно обвел нижние деляны, где шла веселая, оживленная промывка, стоял смех и бодрый переклик. Челюсть выдвинулась, лицо приняло угрожающее выражение.

Сумерки сгущались. Тень от Радиосопки гасила лакированные камешки, чисто отмытые в бутарах. Тяжелая вода в канаве, как гуща, ползла мимо. Потянуло дымом; зажглись красные звезды — пожоги. Артели одна за другой бортились{56}. Вереницы людей громыхали тяжелыми сапогами по настилам, слышались ленивые разговоры о дневной добыче, о стойках, огнивах, ходах к тачкам, о продовольствии.

На темнеющее с каждой минутой небо все гуще высыпали звезды и от контраста с земными красными звездами казались еще голубее и нежнее. Мишка сидел на пне, подперев ладонью щеку, и думал о недавнем бодайбинском житье-бытье. Привыкший к организованному труду на хозработах с определенным заработком, воспитанный в рабочей товарищеской среде, с легкой руки артели Жоржа в знаменитой орте он перестал чувствовать себя самим собою. Натура его распоясывалась все шире с каждым днем. Старательская стихия с неорганизованными навыками в труде, бесшабашность в быту, в мыслях, в желаниях и мечтах окончательно подхватила его и крутила, как щепку в водовороте. Борьба за золотник, погоня за достачей захлестнули неустойчивого парня. После стройной шахты — яма с нависшими камнями в кровле, вместо лебедки — очеп или валок, вместо союза — толпа с хищным ликом. Вместо вечернего клуба — спирт, вместо кино — карты, вместо книги — тяжелый сон на нарах; катись под гору, — ни за что не зацепишься до самого дна. Он испытывал дикую силу в своем теле, похожую на силу всех этих горячечных людей, хватающих свою удачу крепкой мертвой хваткой. Успел заразиться золотой лихорадящей страстью.

Он нервно шлепал подошвой по грязи. Вода смочила уже глину возле пня, на котором он сидел. Прибывает. Прибывает неуклонно и уверенно. Напряг слух. В тишине прииска в однообразном общем бормотании воды ухо ловило отдельные звуки струй, таких же обозленных, как и он. Не упуская из слуха пойманных звуков, нашарил возле ног кайлу.

— Ладно… Ваш верх, а моя покрышка…

Поднялся на полусогнутых ногах, держась еловых загородок вокруг шурфов, приблизился к канаве и, пригибаясь, пошел ниже, до плотины. Примитивное сооружение в темноте казалось громоздким и солидным. Меж камней и мешков с породой бежала вода и падала звенящими, словно стеклянными струями. Вот как они подняли уровень! Так же на полусогнутых ногах прошел до середины плотины, встал на колени, запустил кайлу в мешок и своротил его с места. Отошел на край и подождал, пока струя начала свою разрушительную работу. Раздался шум. Вода ринулась в брешь, и маслянистый излом ее закачался под ночным звездным небом…

11

Нижние деляны опустели: на помповой грязной воде при плохом содержании и мелком золоте никакой каторжный труд не мог прокормить. Мишка держался вызывающе. Голова его вскидывалась, в глазах сверкала жестокость. Ребята догадывались, чья рука разрушила плотину. Мишка видел на их лицах одобрение. Но ничто не могло изгладить неловкости, оставшейся с той ночи, когда он сломал плотину и оставил людей без куска хлеба. Теперь работу в забое он кончал раньше обычного. Под предлогом неотложных дел он исчезал с деляны и его можно было встретить в харчевне Сун Хун-ди за одним и тем же облюбованным столиком в уголке. В бархатной куртке, в таких же шароварах, в сапогах выше колен с ремешками, небрежно развалясь, он громко хохотал на шутки хозяина. Яма спасена, ребята моют хорошее золото. И скоро уже не чувство неловкости, а привычка и честолюбивое желание показаться богатым кутилой стали неотразимо тянуть его к праздности и спирту.

В харчевне всегда было полно и шумно. Там собирались люди для того, чтобы пропить первую промывку, утвердить сделку, совершить мошенническую продажу деляны, подсыпав в вынутые пески золото из горсти, там распивались могарычи по всем поводам и случаям, очень разнообразным и скрытым от посторонних. Торговцы опиумом угощали оптовых покупателей, контрабандисты перед уходом с приисков прощались с поставщиками, вернувшиеся из опасного рейса — встречались с друзьями… Мишка внимательно присматривался к посетителям харчевни, и в нем просыпалось желание сойтись с ними.

Однажды Сун Хун-ди, подойдя к его столику, подмигнул раскосыми глазами:

— Русская старушка мало-мало хочит. Давай?

— Ну, конечно, — давай, — ответил он и с готовностью поднялся. — Какие могут быть разговоры.

Сун Хун-ди показал большой палец.

— Давай, давай, посмотрим.

Сун Хун-ди провел его в полутемную каморку. Крошечный желтый огонек горел в плошке на нарах. В полусвете на стене застыла огромная тень. Парень вглядывался в лежащую на голых досках женщину. По первому впечатлению она показалась безобразной: тени от ресниц и бровей уродовали ее. Закрыл глаза и открыл их, как делают шахтеры для того, чтобы расширить зрачок. Совершенно иное предстало перед ним: девица оказалась очень приглядной. Белокурая, с округлыми щеками, подбородок мягкий, детский. Она спала. У другой стены на нарах лежал китаец. Он навел трубку с длинным чубуком на пламя в плошке и жадно тянул в себя дым. Курение внезапно оборвалось. Курильщик налепил в трубочку новый кусочек опиума, нагрел тонкую проволоку на язычке пламени, трясущимися руками проколол дырочку в кусочке и взглянул на Мишку.

— Кури!

Голос был хриплым, как будто в горле у курильщика накипела тягучая слюна.

— Отлетай. Такими делами не занимаюсь!

Курильщик изнеможенно прилег на подушечку, словно вся его сила ушла на приготовление трубки для гостя. Мишка тронул ногу блондинки, обутую в стоптанный ботинок.

— Спишь, что ли?

Китаец снова зашевелился. Послышалось похожее на пьяный несвязный бред бормотанье:

— Кури мало-мало. Отдыхай. Зачем трогай…

Мишка подозрительно оглянулся, и взгляд его снова остановился на округлой щеке спящей. Вдруг стало жалко незнакомую девушку, может быть, попавшую в эту полутемную конуру так же случайно, как попал и он сам. Сильнее потряс ногу и видел, как беспомощно закачалось полное колено. Блондинка потянулась и села на нары. Руки поднялись к растрепанным пышным волосам.

— Курить пришел, — сказала она, — так нечего людей беспокоить.

— К тебе пришел, а ты спишь, обкурилась, я вижу.

Девушка подтянула чулок, поправила кофточку и взглянула на китайца.

— Он теперь не слышит и не видит…

С Мишки соскочило ухарство. Не знал, что предпринять, как себя держать. Блондинка деловитым жестом отодвинула плошку подальше, поправила подушечку, сделала более удобным брачное ложе.

— Не бойся, раз Сун Хун-ди тебя привел, он никого не впустит.

— Нет, этот номер не пройдет, — выдохнул Мишка. — Пойдем отсюда. Тут стошнит.

Он взял блондинку за руку и попробовал поднять ее с нар, но она, вся мягкая, обвисла как тесто. Тошнота от сладковатого запаха наполняла легкие. Уйти к чертовой матери, пусть она тут гниет, если хочет! Подсел к девушке и, не зная о чем говорить, кивнул на китайца:

— Ты живешь с ним?

— Я ни с кем не живу, — оживилась девица, и в глазах проскользнуло возмущение. — Живешь! На ляд вы мне сдались, с вами жить!

— Пойдешь к нам в артель мамкой?

— Ворочать на вас, грязное бельище стирать. Спасибо, приходите завтра об эту пору.

Мишка начинал все отчетливее сознавать нелепость своего положения. Из харчевни доносились говор, шипение масла на сковородках, в щели проникали запахи подгорелого жира, сала, и все вместе действовало, как тошнотворная касторка, попавшая в рот. Он надвинул шляпу на глаза.

— Ну, вот что: если не пойдешь — всего хорошего. Только имей в виду — мо́ем хорошо, почти, можно сказать, фунтим. — Хлопнул по карману. — Голодная и босая не будешь ходить. А здесь ты пропадешь, как муха. Пришла на Алдан небось не такая, хорошая.

Мишка продолжал укорять девицу, а она все шире открывала глаза и от оскорбления не могла произнести слова. Наконец прорвалась:

— Ты, хороший, зачем свою морду сюда сунул? Сволота ты челдонская. Шляпу надел — порядочным, думаешь, стал. Золото воруют, деляны друг у друга рвут, как собаки, а ищут хороших. Ступай к другой, подежурь в очереди за твое золото.

Мишка с нескрываемым удовольствием выслушал ругань. Значит, живая, да еще как сердиться умеет. Глаза с восхищением смотрели в лицо девицы:

— Подожди. Как тебя звать?

— Мотькой зови, — отмахнулась блондинка и продолжала: — Я всегда была очень хорошая, только не по-вашему, а по-своему.

Мишка дернул ее за руку, чтобы остановить.

— Да подожди ты. Я, Мотя, действительно не с той карты пошел. Не могу тут мозгами работать. Разве я не понимаю — жизнь разная бывает. У нас в разрезе нижние деляны, семь артелей, две недели бились — на хлеб не могли заработать, а потом плотину у них сломали. С рукой пошли по баракам. А все-таки поддаваться не стоит. Вот как я смотрю на это. Или вот один старатель кайлил в забое, а забой без крепления, нора собачья, и кайлой в зубы мертвецу угодил. Мороз по коже прошел, а он не обратил внимания, эту самую кайлу воткнул между ребер, оттащил его в уголок, чтобы не мешался. Кто тут виноват? Никто не виноват. Сам за себя должен отвечать. Сам должен о себе позаботиться. Сдохнешь в шурфе — никто не чихнет. — Мишка брезгливо осмотрелся. — Башка тут не варит, вот что. Золотники разбежались.

— У меня все золотники дома, — угрюмо сказала Мотька. — Не уговаривай.

— Ну-ка, — дотронулся Мишка до белокурых волос.

Мотька совсем по-ребячьи рассмеялась звонким чистым смехом. Мишка доставал головой до низкого потолка. Он сделал вид, будто хочет поднять его руками.

— Завалить вас тут всех?

Мотька снова рассмеялась.

— Ты завалишь, ишь, дядя какой. Тебе бы только камни катать, а ты в столовке сидишь целыми днями.

Она привела в порядок свой простенький костюм, вынула из-за обшлага зеркальце, глянула в него и привычным жестом поправила локон.

— Ну, пошли, — сказала она.

Вышли через заднюю дверцу на подножье сопки, которая начиналась от самой харчевни, и, помогая друг другу, направились вверх по склону.

Меж каменных плит цвели свежими волнующими пятнами семьи лиловых самсонок. Девушка нагибалась, рвала цветы, гладила пушок на стеблях под лепестками и прижимала букетик к груди. Вдруг, словно застыдилась своей детской доверчивости, — скомкала букетик и бросила.

— Ты, дядя, что же не работаешь сегодня на деляне?

— Ходил в контору за получкой. Ребятки в артели старательные, обойдутся часок-другой и без меня. — Мишка не мог не поважничать. — Только в первый раз на приисках, без меня за бортом золото искать сколько хочешь будут, если не остановить их.

Парень внимательно, с теплой искоркой в серых глазах поглядывал на собеседницу. На воздухе, в ярком просторе, она осталась почти такой же, какой разглядел ее в притоне, лишь немного постарше теперь выглядело ее округлое лицо, помятое жизнью. Но глаза оказались еще лучше. В темноте голубизна их производила впечатление черноты. Здесь же на сопке они расцвели настоящими подснежниками чистейшей краски. Он пробормотал нерешительно:

— Рубахи бывают голубые, как твои глаза…

Удивительно, зачем пошла на Алдан. И одета простенько: ситцевое платьице, мохнатое грубошерстное помятое лежаньем пальто… Мотька приостановилась, словно вспомнила что-то…

— Вот что, рубаха, пойдем вниз, купи мне что-нибудь на память. Есть у тебя деньги? А то, может, быть, только пыль в глаза пускаешь?

Мишке не понравился тон спутницы, но отступать он не думал.

— Пойдем, что ж такого. Гостинцев в Якторге сколько угодно: шоколадики, конфеты, печенье.

— Там посмотрим.

Такой конец прогулки, начавшейся легко и интересно, совсем был не по душе парню, он молчал всю дорогу, пока спускались. В Якторг Мотька не зашла, повернула в маленький частный ларек Ван Чин-вея. Огромный синий букет бумажных лент колыхнулся при входе широкоплечего парня. В магазинчике едва поместились два покупателя. На полках, как в шляпке подсолнечника семечки, туго набиты всевозможные товары: скороходовские коробки, пакетики с шелками, парфюмерия в склянках с резными пробками, с изящными женщинами на этикетках. Ван Чин-вей с необыкновенной любезностью принялся показывать женские принадлежности: чулки, панталоны, перчатки, лифчики из тончайшего полотна с серебристыми кружевами, резинки. Мотька выбрала шелковые чулки серого и тельного цветов по двадцать рублей за пару и принялась выбирать обувь. Коробка за коробкой слетали словно на крыльях с полок на прилавок. Наконец покупательнице понравились коричневые туфельки. Мишка спросил о цене и расплатился. Перешагнув порог ловушки, он невольно потрогал кошелек в кармане. Хотел было облегченно вздохнуть, но Мотька мечтательно глядела вперед на вывеску из фанеры. «Юверил Чу Фу».

— Забежим на секундочку.

— А что там? — возразил Мишка.

— Одну вещь хочу взять. Есть у тебя деньги? Может быть, больше нету?

— Ну, конечно, есть, какой может быть разговор?

Мишка подбодрился и с небрежным видом вошел за своей дамой в ювелирный магазин, пристроенный к стенке барака. Мастер сидел за крошечным верстаком, обитым белой жестью, и что-то вырезывал тоненьким штихелем на золотом колечке. Из-под локтя виднелся гранильный станочек с шлифовальным колесом, на полочке стояли графитный тигель для плавки золота и паяльная лампочка. За стеклом витринки красовались товары и заказы: кольца, перстни, медальоны, крестики, пуговицы с эмалевыми ярко-красными пятиконечными звездочками. И все это из незаметнинского, самого чистейшего золота на Алдане. Мотька принялась рыться в драгоценностях. Два перстня пришлись ей по вкусу. Отложила их. Потом покопалась еще, взяла руку Мишки и нанизала на палец плетеный из тончайших колечек перстень, украшенный красным камешком, который мастер назвал «рубун». Мишка неловко улыбался на шутку Мотьки, хотя предчувствие уже начинало бросать в жар.

— Это тебе подарок от меня, — сказала она серьезно. — Нравится?

— Раздавлю я его, кайлить стану…

Но Мотька капризно надула губки. Пришлось принять подарок. Хозяин достал из-под табуретки счеты и принялся щелкать костяшками, поправляя их и потуже придвигая друг к другу. Положил последнюю и небрежно сбросил копейки.

— Двести рупль.

— Сколько? — воскликнул Мишка, надеясь, что он ослышался.

— Двести рупль, — повторил торгаш тем же тоном.

— Двести, — сказала Мотька. — Что ж, это совсем недорого.

Мишка набрал в легкие воздуха. Лицо покраснело, на носу выступили капельки пота. Будто не кошелек тянул он из кармана, а бревно из тайги.

Ювелир отвесил поклон покупателям и толкнул дверцу перед ними. Парень пригнул голову под притолокой и, не оглядываясь, зашагал по улице. Не слышал, как торговец скороговоркой шепнул Мотьке:

— Процент двадцать рупль ходи получай. Шибко твоя хорошо торгуй.

12

Мотька как ни в чем ни бывало догнала Мишку, взяла под руку, и они снова побрели по уличке Незаметного, освещенной весенним солнцем. Мишка как будто приобрел право на белокурую девушку, заплатив за чулки, туфли и перстни. Мысль о растрате артельских денег он придушил. Он шел, заломив шляпу на затылок, развернув плечи. Но вот один из встречных улыбнулся и подмигнул ему, потом другой, Мишка надвинул шляпу на лоб.

— Пойдем на сопку, тут от них проходу не будет.

Девушка покорно кивнула головой, в ее взгляде читалась готовность уплатить долг.

Они шли по склону сопки, вокруг расстилался каменный плитняк, поросший мелким кустарником. Мотька с озабоченным лицом примерялась глазами к кустикам. Найти удобное место нелегко на сопке весной, когда каждый камень сочится водой, как потное стекло в окне. Наконец она остановилась и прилегла на сухой теплый камень. Мишка присел на краешек и вытер лоб. Внизу, в исковерканной долине, копошились старатели к казались муравьями в разворошенной куче. Благодаря расстоянию резкие движения бегущих с тачками и взмахи очепов смягчались и превращались в легкие и плавные, словно внизу играли в сложную красивую игру. Никогда у Мишки не было так, чтобы он испытывал удовольствие не от самого «главного», что влечет мужчину к женщине, а от одной только близости женщины. Хотелось говорить о красивом, необыкновенном, и это красивое и необыкновенное он в самом деле чувствовал и видел. Онпротянул руку вперед.

— Мотя, видишь, вон там черточка по-над сопкой? Знаешь, что это? Это сплоток. Шесть километров в нем длины. Вот что делает человек, маленькая букашка. У нас на Бодайбинских таких сплотков много, но там прииски старые, может быть, сотню лет работают, а на Алдан люди пришли какой-нибудь год-другой. И вот уже пустили речку куда захотели. На Верхнем и на Нижнем летом старатель без воды сидел, а теперь она есть. То есть будет, когда сплоток закончат. Удивительно, человек пропадает в яме, шурфе, как слепой крот, а все может сделать. Все может сотворить: город поставить б тайге, реку поднять, машину пустить. Все может, а морду скалит на людей, как на диковину. Если человек позволяет себе прогуляться, — для них это смешно.

Мотька погладила колено Мишки и спрятала свою руку с перстнями за голенище его сапога.

— Тепло у тебя тут, — сказала она, успокаивая парня. — Меня ведь почти все знают…

Мишка поморщился, — не хотелось расставаться с красивыми мыслями.

— А какое им дело!

— Ты не обращай на них внимания. Пойдем вон туда за деревья.

Мотька поднялась с камня, и на ее лице и в фигуре была все та же озабоченность, с какой шла на сопку. Мишка умышленно не замечал ее настойчивого намерения приравнять его ко всем другим мужчинам. Поискал глазами свою деляну.

— Однако надо спуститься, а то ребята подумают — загулял староста и деньги пропил. — И осекся. Его праздничное настроение испарилось. Артель еще не вылезла из долгов, работала, чтобы уплатить в амбар Алданзолото за муку и инструмент; частникам тоже не всем заплатили. Старались изо всех сил перейти на чистый заработок, а он напялил товарищеские деньги на пальцы проститутке; вместо того, чтобы отнести их в контору, бросил под стоптанные башмаки первой встречной девки из притона. Он старался не смотреть на белокурую девушку, она в это мгновение показалась ему отвратительной. Посмотрел на свою руку; палец, украшенный перстнем, производил впечатление чужого, шестого пальца. Горько усмехаясь, он с напряжением сжал кулак; перстень разорвался и свалился.

Обида бросила Мотьку в краску.

— Ты что же это, друг, — заговорила она дрожащим голосом, — по горам водишь, скажи, пожалуйста. Ни за какие деньги не пошла бы, если бы знала. Думаешь — с человеком идешь, а он сказки повел рассказывать за версту по камням. Убирайся на свою деляну, а то небось плачут там без такого дурака. Провались вы все на разрезе!

Девушка без оглядки пустилась по сопке, словно убегала от грозящего насилия. Камень-плитняк погромыхивал под ее башмаками. Мишка попробовал остановить ее, окликнул ласковым голосом, но она скрылась за кустарником и развалами.

С ноги на ногу медленно спускался в долину, ругал себя за неумелое обращение с женщиной, за ненужные дурацкие подарки. Наверное, Мотька и не подозревает, что деньги он тратил не свои, наверное, думает — у него их великие тысячи, ведь сам он заявил, что артель «фунтит». Мотьку он не обвинял.

13

Чтобы пополнить артельную кассу, Мишка проводил на деляне по семнадцати часов. Раннее алданское утро заставало его в забое и совсем поздняя ночь и усталость выгоняли домой. В тайном забое выворачивал обхватные камни и один носил к дыре, поражая ребят своей силой, — с такими глыбами едва справлялись двое. Поддоры{57} под нависшими глыбами брал такие рискованные, что ребята с испугом в глазах отходили подальше. Артель мыла по три-четыре фунта в день. Большинство артельцев копило деньги, посылало почтой на родину или откладывало, чтобы унести с собой в «жилуху», но он прожигал их снова, лишь только почувствовал себя свободным от растраты. Мотьку он ни разу не встретил после прогулки на сопку. Тоска по ней, по белокурым волосам и голубым глазам все сильнее захватывала его. Однажды, подвыпив, он не выдержал и спросил у харчевника, где же Мотька, почему ее не видно. Китаец покачал головой.

— Птичка маленький летай скоро-скоро. Лови нада, держи нада.

Как-то, идя вечером из харчевни, Мишка встретил свою белокурую знакомую. Солнце давно уже опустилось в сопки, небо потускнело, сделалось матовым, прозрачным, как будто на него натянули тончайшую кисею. Мотька шла рядом со старателем с Нижнего. Старатель был в широченной рубахе, подпоясанной синим кушаком с выпусками, в мотающихся просторных шароварах, в шляпе с лентой и костяной пряжкой, какие носят челдоны{58}. Сапожищи громко постукивали по мосткам. Лицо коричневого цвета, одубелая кожа покрыта мелкими морщинками, словно гнейсовый{59} обломок — в трещинках. Весь какой-то окаменелый, тяжкий. Мотька прошла, опустив глаза. На пальцах, которыми она старательно поправляла кофточку, перстней он не заметил. Вот куда улетела маленькая птичка.

На следующий день Мишке повезло: опять навстречу ему попалась Мотька. Невыносимо противно было видеть ее рядом с нахальным старателем. Толстенькая золотая цепочка висела у него на груди и выпирала, как снизка медалей. И опять Мотька поправляла кофточку, и ресницы были опущены.

Повеление Мотьки сильно печалило его, как будто она изменила ему.

Ребята скоро узнали, о ком тоскует Мишка. Ему намекали — не надо набиваться на неприятность, но он посылал их к чертям. Он ведь не собирается отнимать ее у Ивана, а если сама захочет повидаться и поговорить с ним, с Мишкой, неужели Иван взвесит ее, как золото, и не досчитается доли? Ему казалось — надо непременно поговорить с Мотькой, и тогда что-то выяснится. Парень с могучими плечами и широченными мозолистыми ладонями скрывал от самого себя надежду покорить ее, отнять у нахального старателя. Он рассуждал так: если не захочет — ее добрая воля, а если захочет сойтись с ним — Иван не имеет права на дороге стоять. И старался представить и тот и другой исход спокойным, миролюбивым.

Однажды в магазине Алданзолото Мишка встретил Лидию. Приехала с Белоснежного за мануфактурой для рабочих. Стоял возле прилавка, пока продавец отмерял ей ситец и холстину. Намеки она не хотела понимать, утонула в кусках, прищуривалась на рисунки, искала «мужского простенького», отвечала невпопад. Потом принялась набирать ниток, шнурков. Вышел за ней по пятам на улицу. Орочон совал покупки в переметные сумы, перекинутые через седла, она застегивала пряжки и, казалось, забыла о Мишкином существовании. Вдруг выпалила:

— Можешь не повторять, понимаю все. Без нее жил — не плакал, а теперь хоть в шурф головой. Так? — Она сияющими глазами оглядывала влюбленного парня, исхудавшего, невеселого.

Мишка улыбнулся.

— Ну, тебе жаловаться не на кого, ты сама виновата.

— Знаю — сама. А от этого, думаешь, легче? Так бы и стукнулась головой о стенку.

Они стояли каждый со своим горем, готовые поговорить еще откровеннее, признаться друг другу. Лидия закусила губу и велела орочону отвязать лошадей. Орочон взялся было за повод, но она оглянулась на парня и передумала:

— Подожди, дагор. Я сейчас.

Решительно отвела Мишку в сторону.

— Ты хочешь моего совета? Ничего не могу тебе сказать. Я сама запуталась. Можешь поздравить.

Она просто, как близкому, рассказала о своей жизни на Белоснежном, жаловалась на свою странную, иногда необъяснимую привязанность к мужу.

— Я, значит, люблю его, если живу с ним. Так ведь выходит? И каждый так думает. Иначе чего бы с ним жить? Для меня он готов на все, для меня одной живет.

Мишка кивал головой, будто соглашался, но глаза делались суровее с каждой секундой.

— Нет, тут у тебя сбойка{60} не сходится. Я не хвалю себя, но с тобою не согласен.

— Подожди, не перебивай. Это для предисловия.

Она принялась рассказывать, что Мигалов каждый день вспоминается ей, теперь только она поняла его как следует. Глаза ее блестели. Мишка напрасно ожидал ответа на свои горести.

— У каждого, оказывается, свое. Своя рубаха ближе к телу.

Лидия спохватилась и всплеснула руками.

— Мишуха, прости, пожалуйста. Я не только о себе. Я хотела показать, как трудно разобраться в чувствах человека. Ну, что я могу тебе сказать? Ну, что? Может быть, старатель Иван любит эту твою белокурую девицу, может быть, и она его любит? Кто ж их знает?

— Знал бы, не спрашивал. А если я вижу сам, в чем там дело.

— Ну, если видишь, так и говорил бы. Вообще — ничего не могу посоветовать. — Лидия схватилась за голову. — Ничего, ничего не могу сказать.

Она вскочила на лошадь ловко и легко, как большинство сибирячек, и, не дождавшись орочона, двинулась по улице.

Мишка в ближайшей харчевне выпил стакан крепкого разведенного спирта и, выйдя, неожиданно встретил Мотьку. Набрался смелости и заступил дорогу. На него взглянули просящие глаза. Мотька осторожно, но настойчиво оттолкнула его руку.

— Не надо…

Мишка для чего-то счел нужным насупиться.

— А подарки прожила, вижу?

— Хватился. С одним теперь живу, не велел носить. Снял с перстов и не знаю, куда девал.

Мотька искоса заглянула в лицо, и Мишка понял — она ничего не имеет против встречи с ним, лишь опасается сплетен. Взволновался и торопливо неловко пригласил.

— Пойдем погуляем, Мотя.

— А если увидит? Не велел ни с кем видеться, глядеть запретил на других. — Она тихонько и задорно рассмеялась. — Говорит, опять начнешь гулять. Говорит, вроде водки — стоит рюмочку выпить, и пошла тогда писать. По себе знает…

Мишка озадаченно смотрел на белокурую склоненную головку и не мог представить себе, что не имеет права дотронуться до пушистых соблазнительных волос. Может быть, в самом деле не стоит смущать ее, пусть живет, как хочет. Теперь, когда она стала вдруг недоступной, он заметил ее груди, приподнявшие кофточку, и покатые округлые плечи.

— А то пойдем куда-нибудь, хоть поговорим разок.

— О чем нам говорить? Когда можно — не говорили, а теперь вздумал.

Мишка топтался на месте; вдруг засиял, словно нашел самородок, и пригласил ее в разрез, в забой; там никто не увидит, кроме своих ребят.

— Ты с ума спятил. Какая я оттуда явлюсь!

— Ты приходи в чем-нибудь, в стареньком. Да там и не очень грязно.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Мотька, — только, конечно, не в забой. Приходи вечером на сопку, на то место, где сидели. Если не приду — значит нельзя было. Мой убежал утром на прииск Орочон. Может быть, загуляет.

14

Мотька сдержала обещание. Мишка подождал ее всего несколько минут у камня, на котором она полулежала в первый день знакомства. Они молча, точно условились, пошли вверх. Мишка, наконец, посадил Мотьку на камень, очень удобный, похожий на табурет, а сам остался стоять настороже, словно сильный и чуткий самец-лось. Мотька оглядывалась с испугом: не идет ли кто. Они долго молчали. Внизу были уже сумерки, погасли отсветы на камнях и лужах, а на сопке горела еще заря, сквозь редкие перелески сверкали огненные тучки. Закат медленно, почти не остывая, двигался слева направо. Позади, на мутное от смешанных красок небо, всходила молодая луна. Кругом стояла тишина, слышалось поскрипывание ременного пояса на Мишке.

— Спрятались, — прошептала Мотька.

Мишка рассердился на нее да и на себя за невольно приглушенные голоса.

— Что он купил тебя, что ли? Ты своей волей сошлась с ним и можешь по своей воле разойтись. Я к примеру говорю.

— Не знаю… В прошлом году один вот так зарубил мамку топором. Прямо в бараке. Тут на Алдане права свои. Никто не заступился. Артель сидела обедала, никто ложку не бросил…

Мишка стиснул кулак и положил его Мотьке на колено.

— Этого он не кушал?

Она покачала головой.

— Не побоится ничего. У них свои законы. Если ушла от него баба — плачь, но делай что-нибудь, иначе засмеют, за человека не будут считать на прииске. У них свои уставы. Ни за какие золотые горы не сошлась бы с ним, со спиртоносом, если бы не стали нас гнать с Алдана. Он посоветовал с ним сойтись, чтобы закон обойти. Пошли записались, вроде я теперь не гулящая, а семейная. Не трогает милиция, а жизнь стала не милее. Попробовала самостоятельно жить, — ведь я не обещалась с ним с одним, — стал колотить.

— В женотдел бы заявила. Неужели нет защиты?

— Дурачок ты, хоть и роста под самое небушко, — снисходительно возразила Мотька. — Женотдела, во-первых, пока нет на Алдане, во-вторых, ты не знаешь ничего. Он для милиции работает. Одна лавочка.

— Неправда, Мотя. Если ты ничего плохого не сделала, никто тебя не тронет.

Мотька прижалась грудью к колену Мишки и закрыла глаза.

— А вот хорошее станешь думать — хоть в петлю полезай…

— С Алдана надо уехать тебе, Мотя, — сказал Мишка и почувствовал спазму в горле.

Мотька стиснула его руку.

— Никуда я не уйду, не уговаривай меня. Пусть, если так, убивает.

Они замолчали. Сделалось невыносимо под тяжестью нахлынувших опасений. Мишка невольно оглянулся, приглядываясь пристально к камням и кустам, туманным и неясным в белом ночном свете.

— Ступай домой, Мотя, и давай перестанем встречаться.

— Куда? Домой? Не пущу. — Мотька вцепилась в рукав. — Не собака, не найдет.

И парень привлек к себе девушку и обнял ее. Так он мог бы сидеть вечно, без малейшего движения, без мыслей о будущем. Все опасения и навеянная разговором жестокая горечь растаяли бесследно от близости Мотьки.

— И ты будешь хозяином надо мной? — прошептала она.

— Ничего подобного. Ты сама по себе, я сам по себе. Перед законом одинаковые имеем права.

Мишка понимал, что Мотька и так ему верит, но ему было приятно убеждать ее. Они шептались едва слышными переплетающимися отрывочными словами. Ночь, камни и кусты как будто заснули, казались спокойными, ласковыми. Кругом стояла тишина; ровный свет обливал долину и хребты платиновым матовым налетом. Расплывчатые пятна плавали в необъятном просторе, словно огромные корабли или острова по глубокому неведомому озеру. Мишка сидел прямо. Мотька приютила голову на его груди. Она еще ближе приникла к тому месту, где глухо стукало, словно молотом по мягкому железу, его сердце.

— Как громко стучит… — шепнула она.

Мишка ничего не ответил, лишь перевел взгляд с хребтов и долины на белокурый затылок, и сам услышал стук своего сердца…

Шли обратно, держась за руки как новобрачные. Бережно предупреждали друг дружку о кустарнике, о камне на пути. Мишка чувствовал себя великаном, по жилам струился мощный спокойный поток. Он даже забыл спросить, перестала ли Мотька курить опиум. Прощаясь возле дороги, стояли тесно прижавшись. Мотька заплакала от счастья, от теплоты Мишкиных слов, от трогательных, бережных прикосновений его руки. Он тревожно спрашивал — придумала ли она что сказать, если вернулся старатель Иван. Мотька отмахнулась.

— Скажу что-нибудь. — И вдруг в глазах ее выступило отчаяние, которому она до этой минуты не хотела покориться. — Скажу что-нибудь!

Мишка долго стоял и думал, что будет через несколько минут с Мотькой, как встретит ее муж, если он вернулся, и, бессильный что-либо предпринять, медленно побрел по улице.

15

Старателю приходилось покупать инструмент большей частью по «вольной» цене у своей братии, уходящей с Алдана, или у торгашей, — за золото. Продукты тоже не всегда можно было получить у треста или кооперации, частенько происходили заминки в снабжении, не совсем удовлетворительном из-за огромного наплыва людей. Дневную выручку старатель нес в контору с большой неохотой. Только надзор за съемкой, контроль содержания делян, пломбирование головок бутар и другие меры сдерживали утечку золота. Проходимцы из Китая, Монголии и всей Сибири делали свои делишки только на золото, не доверяя дензнакам. Золото уходило с приисков разными путями и разными способами. Его заделывали в полозья саней, в копыта, в гривы, хвосты, бубенцы, краюхи хлеба… Значительная часть уплывала прямым контрабандистским способом в сумах через таежные дебри, в обход кордонов. Мишка Косолапый не был рабом золота, но его артельцы хотели непременно унести в «жилуху» хотя бы по пятку фунтов «счастья». Поэтому ему, как старосте, приходилось изворачиваться, воровать у Алданзолото не только на текущие нужды, но и впрок для членов артели. Несмотря на огромный, казалось бы, заработок, артель с трудом улучшала свой быт. Яма не переставала быть единственным спасением от нужды и голодовки. Она эксплуатировалась спешно, горячечно, уверенности в ее долговечности не было. По-прежнему она не крепилась и продолжала представлять собою нору с узким звериным ходом. Добытое там золото спокойно лежало в кармане, претендовать на него Алданзолото не мог, так как не знал о нем. Смотритель знал, укрывал, ничем почти не рискуя. Пробу с Мишкиной деляны он давал правильную, а куда там тайком заполз старатель — разве усмотришь? Единственным пунктом, над которым задумывался смотритель, было опасение завала в яме во время работы. Придушит кого-нибудь и обнаружится незаконная выработка. И он ежедневно приставал к Мишке — крепи выработку в яме, крепи. Мишка сам понимал, что весна ослабила грунт, но тянул и откладывал с сегодня на завтра. Легко сказать — крепи. Надо остановить добычу, всех ребят поставить на заготовку леса не меньше, чем на три дня. И возня большая, и могут легко заметить с соседних делян.

Дни стояли жаркие. Солнце, казалось, пристывало к небу надолго, как подгорелый блин к сковородке. В такие дни залезать в нору под землей особенно неприятно: разница в температуре разительная — наверху до сорока, внизу два-три градуса. Однажды Мишка в такой день, спустившись в разрез, обратил особое внимание на обилие воды под ногами. А пролезая по квершлагу и чувствуя сырость и промозглость, словно в туманный осенний день, — дал себе слово завтра же заняться подготовкой стоек и огнив. В забоях по стенкам бежали струйки, за ночь кое-где из «кумпола» выпали крупные камни.

Светила одна лишь свеча, но и при таком скудном освещении Мишка по чутью бил туда, куда требовалось, и лишь изредка вспыхивали голубые брызги из-под кончика кайлы, — удар приходился в камень. Широкая спина бросала огромную тень на искромсанную стенку, в тишине слышалось учащенное дыхание и частые плевки на ладони. Так проходил час за часом.

Все тело Мишки, большое, ширококостное и могучее, напрягалось, жило каждым мускулом. Он не знал, что такое усталость, никогда не отдыхал в забое, но на этот раз, потрогав поясницу, занывшую от сырости, присел на накаленную породу. Он грустно задумался о Мотьке. Что ж, если ей мил Иван — спиртонос — это ее личное дело. Сознавал, что несправедлив, — последнее свидание с девушкой не давало права на подобные упреки, — но было горько-приятно чувствовать себя обиженным любимой девушкой. Он продолжал сидеть, ковыряя кайлой возле ног. Он не соглашался с Мотькой; не может быть, чтобы организации не помогли, не защитили. Но какая организация должна заступиться за нее, если женотдела нет? Комсомольская? Он знал одну артель, называемую комсомольской. Союз? Он ходил каждый день мимо барака с дощечкой на двери, на которой чернильным карандашом нарисованы две буквы «С. Г.»{61}. Один раз зашел туда. Проходило собрание. Говорили о том, что пить спирт нельзя, воровать золото — позорно и преступно, о том, что горняк — почетное звание. Он чувствовал там себя лишним… Сейчас он перебирал в уме всех, к кому бы можно обратиться с просьбой. Признавался себе, что в союзе как раз те люди, которые ему нужны. Сам был членом союза совсем недавно. Непременно пойдет и расскажет, в чем дело.

Мишка вдруг подумал: «Если в союзе не обратят внимания, пойду прямо к секретарю парткома Шепетову. Он везде хозяин». Тряхнул головой и, словно дело уже уладилось вполне, набрав в широченную грудь воздуха, запел любимую алданскую песню на мотив «По диким степям Забайкалья».

Конец песни Мишке особенно нравился, и он запел громче:

Последний куплет Мишке был не совсем понятен, не от этого казался особенно значительным. Он повторил куплет, и ему вспомнилась улыбка мертвеца, найденного в завале. В самом деле, безумцы. Алдан! Поналезли в щели, и жесткий беспощадный веник сметает, как тараканов в таз с мыльной водой…

Потное тело начинало дрогнуть от холодной сырости. Мишка внимательно всмотрелся в навесы седого от изморози камня, в пушистые ковры инея. Невольно возникали соображения, сколько и какого потребуется леса, как экономнее сделать крепление. Достал кисет, чтобы закурить, и вдруг почувствовал какое-то прикосновение к спине, которого не должно быть, так как сидел, не касаясь стенки. Молниеносно понял, попытался вскочить, но было поздно: на него легла глыба. Завал начался как раз оттуда, откуда он только что решил начинать крепление. Прижатый тяжестью, стоял на четвереньках и держал на себе смерзшуюся массу щебня, как грузчик, упавший на сходнях и придавленный своей ношей. Сгоряча попробовал шевельнуться, но понял — лучше не пробовать: спину жгла сокрушающая боль. Руки стояли в грязи, выпрямленные, как столбы, колени все глубже вдавливались в землю. Оранжевые нити свивались в глазах. Свеча потрескивала отсырелым фитилем; свистело частое дыхание, будто двигатель ускорял ход до предельной скорости.

Артельцы редко заходили в забой без приказание старосты, где он кайлил всегда сам. Им показалось — Мишка заорал во весь голос песню и оборвал. Но крик повторялся с настойчивой последовательностью. Переглянулись и побросали работу. Двое ближних нырнули в лисий ход с опаской, неся в протянутых руках свечи. Стон, вырвавшийся из забоя, привел в ужас.

— Мишку раздавило. Беги за остальными!

Все восемь человек с ломами, с лопатками и топорами собрались в яме. Свечи освещали куполообразные своды беспорядочно выработанного подземелья. Отовсюду грозили камни, мокрые стены сверкали, как лакированные. То, на что не обращали внимания, казалось невероятно опасным. Старались держаться ближе к стенкам. Из-под глыбы виднелся только затылок, — Мишка стоял с низко опущенной головой.

— Скорее, сейчас упаду, — прохрипел он.

Ребята засуетились. Попробовали поднять завал по трое с каждой стороны, но не смогли. Решили подважить огнивами, подпереть «мальчиками»{63} и постепенно подбивать клиньями.

Метались накаленные языки пламени свечей, слышались бормотанье, приглушенные стоны и ругательства.

— Да держи ты, черт тебя возьми! Отруби еще на четверть!

— Подводи вагу. Давай клин. Куда ты, дьявол, суешь его.

С двух сторон кое-как наладили ваги и сели на них верхами в ожидании ударов по клиньям.

— Бей!

Ваги с каждым ударом по клину опускались ниже, Мишка вдруг почувствовал, будто взлетел в воздух. Трудно было понять: или перестал чувствовать тяжесть, или поднялась глыба со спины. Голова все так же была опущена, как у быка в ярме.

— Вылезай скорее! — закричали над ухом. — Вылезай, а то опять осунется. Разве ее удержишь!

Но он стоял и не мог шевельнуться. Кто-то посоветовал вытащить силой. Потянули его, но он громко застонал. Наконец, нащупали между глыбой и спиной парня острый каменный зуб, который не пускал его.

— Вали его на бок.

Мишку подвалили и, как бревно, откатили из-под глыбы.

Один скомандовал:

— Слушай. Опускай. Раз!

С треском переломилось огниво. Невольно всем подумалось — как же мог держать такую тяжесть человек.

Мишку положили в разрезе на пиджаки и куртки. Старались делать все тихонько, без огласки. Он лежал с закрытыми глазами. Казалось — он не жилец больше. Каждый советовал свое. Влили в белые губы воды. Молчали и ждали кончины старосты. На деляне было тихо. Вдруг Мишка открыл глаза и долго, не мигая, глядел перед собой.

— Закрыть надо, так не полагается… — тихонько сказал кто-то.

Рука протянулась к лицу лежащего, но вдруг сжатые губы зашевелились, пытаясь изобразить усмешку.

— Рано отпели, погодите немного…

Мишка неуклюже завозился и сел.

— Не болтайте зря. Поняли?

Так же, как привстал, медленно и бережно улегся, закрыл вздутые глаза черными веками, и морщина легла на его лоб.

— Вот как нашего брата-дурака…

16

Мишка, как больной, занимал лучшее место на нарах в углу, отделенном ситцевой занавеской, какие употребляются семейными. Уход за ним взяла на себя Мотька. Явилась в барак, принялась распоряжаться. Сама носила бульон. К ней привыкли за несколько дней, и уход за больным считали ее святой обязанностью.

Мишку все еще лихорадило. После опухолей наступило исхудание. Мотька не могла удержаться от восклицания:

— Ну и страшен же ты стал! Глаза вытаращил, скулы выперли…

Она домовито забиралась на нары и, поджав под себя ноги, принималась уговаривать его съесть тарелку лапши. Сначала ласково, теплыми словами, затем повышала голос и грозилась, что сию минуту уйдет и никогда не придет. Мишка упрямо мотал головой. Тогда она решительно спускала ноги с нар. Врывавшийся в открытое оконце ветерок копнил ее волосы.

— Ухожу. Слышишь? Нечего мне здесь делать!

Мишка всячески старался отвертеться, пользовался каждым предлогом.

— Эй, кто там? С деляны, что ль? — спрашивал он кого-нибудь из зашедших в барак артельцев. — В яме не работаете?

— Не работаем. Не велел и не работаем.

— Смотрите. Я все равно узнаю.

Он не верил, что ребята удержатся и не залезут в нору, и готов был каждую минуту убеждать их. Старался не взглянуть на Мотьку, хотя очень хотелось еще раз увидеть ее волосы.

— Надо готовить крепи. Встану — пройдем сплошным{64} по закону, тогда свое наверстаем. На хлеб, на воду пока хватает и ладно. Спешить на тот свет нечего, там кабаков нет. Я сунулся было, да обратно. На этом свете лучше.

— Ну, ты будешь есть лапшу или нет? — Мотька угрожающе поправляла волосы.

И Мишка покорно брался за ложку.

Он радовался посещениям Мотьки, был убежден, что без нее давно бы отправился на кладбище у подножья Радиосопки. Ее прихода ждал, как ребенок — мать, глядел в потолок и слушал каждый шаг по мосткам и каждый стук двери. Время между приходами девушки, казалось, не двигается с места. И все же при ее входе болезненно и нервно морщился, делался невеселым. Он боялся за нее.

Каждое утро он собирался поговорить с Мотькой, попросить ее сходить к секретарю Шепетову, но чувствовал, что из этого ничего не выйдет: замахает руками, вскочит с нар. Она по-своему поймет просьбу. У нее своя гордость. Втайне проклинает свою судьбу, но не смягчится. Больное это место, пожалуй, лучше не касаться его.

Однажды Мотька по обыкновению явилась в барак с судком и забралась на нары. Он съел суп беспрекословно и, глядя в глаза, пробормотал:

— Зря ты ходишь. Небось ребята подадут супу или щей, руки не отсохнут…

— К больному хожу, а не к здоровому. Пусть придет сам посмотрит.

Мишка соглашался — ревновать к изуродованному, безусловно, нелепо, только идиот может этого не понимать, но внутри шевелилось сомнение: так ли, не утешает ли он себя? Во всяком случае Иван, наверное, иначе смотрит на отлучки Мотьки. И, как всегда, он настойчиво заторопил девушку, предполагая, что она пользуется для посещений отсутствием своего мужа.

— Иди, Мотя, я что-то спать захотел. Иди, пожалуйста.

Мотька передразнила унылое лицо Мишки и пропищала, подражая его слабому голосу:

— Не трусь, пожалуйста. Ну и трусишка же ты стал, Косолапый.

Мишка улыбнулся. И вдруг комок остановился у него в горле: невероятно жаль стало ему Мотьку. Она ни слова никогда не сказала, что приходится терпеть ей от старателя Ивана. Он глядел ей в лицо. Она притворилась беспечной, продолжала дурачиться:

— Мишка — трусишка.

— Мотя, — вдруг сказал он, чувствуя сердцебиение, — ты не сходишь к секретарю парткома Шепетову?

— Это чего же я у него позабыла? Я знаю ты о чем. Не пойду.

— Мотя, подожди. Сходи. Он хороший малый, наш бодайбинец. Сходи и расскажи все по правде.

Мотька привстала, лицо ее было в пятнах. Она была вне себя от гнева.

— Что рассказать? В уме ты, Косолапый? И если ты пойдешь рассказывать — я не позволю. Не увидишь ты тогда меня больше. — Она уже стояла на полу и собирала миску и тарелку в платок.

— Иди, Мотя, домой, я, правда, спать хочу.

Мотька сделала над собой усилие и ласково тронула одеяло на ногах Мишки.

— Спи, только больше не выдумывай чего не надо.

Она ушла. И хорошо сделала. Не прошло пяти минут, Мишка услышал, что его кто-то спрашивает. Сердце тревожно забилось. Полог отдернул сам старатель Иван. Широченные штанищи и такая же необъятная байковая рубаха с золотой цепочкой из кармана в карман появились возле нар. Кирпичное лицо было каменно серьезно. Иван преувеличенной солидностью хотел подчеркнуть важность предстоящего объяснения. Залез и сел на нары. Мишка тревожно следил взглядом за движениями гостя.

— По делу какому или так, больного проведать? — спросил он, не зная, что говорить.

— Сам должен понимать, не маленький.

Иван не глядел в лицо, щетинистые брови хмурились.

— Ожил все-таки, как кот от пинка…

Мишка растерянно подвинул гостю берестяную табачницу, но тот достал свой бархатный с шелковым верхом кисет, выразив этим непримиримость. Красноватые глаза беспокойно дергались в морщинистых мешочках и становились с каждым мгновением острее.

— Так, — протянул он и выпустил сильную струю дыма сквозь усы, — я, значит, корми, пои, обувай, одевай, а ты… — Он похабно назвал то, что не принято называть вслух. — Как по-твоему?

— По-моему — я ни при чем. Я не украл у тебя, не тащу за руку, и ты не можешь держать человека силком.

— А право я имею? — повысил голос старатель. — Скажи — право имею?

Мишка увидел в глазах, устремленных на него, ненависть, которую ничем не смягчить. Иван подался ближе и вытянул вперед усы, как будто собирался целоваться или укусить.

— Что ты мне поешь дурочку? Что ты мне забиваешь голову? Ты скажи по-настоящему, по-таежному — имею я право требовать, чтобы она сидела в бараке в не ходила к другому? Ты свои порядки в тайге не устанавливай. Я двадцать лет хожу по тайге.

Он совал кисет в складки штанов и не мог попасть в карман. Мишка хотел высказать что-то убедительное, но Иван не дал ему произнести слова.

— Ты пришел в тайгу вчерашний день. Вы на все хотите свои порядки установить. Пожог дровами нельзя, без крепления нельзя, спирт принести людям, которые в мерзлоте по колена, — нельзя. Положение{65} — гони, золото — сдавай. Вы тайгу хотите зануздать, только она вам не дается. Много вы на себя взяли.

Иван продолжал шипеть, усы топорщились, глаза оловянными ложечками плавали из стороны в сторону в пухлых мешочках. И Мишка понял, что Иван ненавидит его, Мишку, человека, вставшего поперек пути старым таежным законам и темному произволу завсегдатая тайги. Перед ним сидел на корточках весь ощетинившийся хозяин тайги, на собственность и власть которого посягают.

— Видишь, какой я закон установил, самого задавило.

Иван глядел на Мишку прищуренными глазами.

— Зубы мне не заговаривай, не болят. Значит — имеешь право. Так и запишем. Ты корми-пои, а он имеет право пользоваться. Так и запишем. Может дать ей в морду тоже не имею права. А? Не имею права изувечить ее?

Кулаком, стиснутым до белизны на суставах, Иван оперся о доску и слез с нар. Занавеска закрылась за ним, протащившись по спине. Мимо окошка мотнулись складки шаровар, прогромыхали тяжелые кованые сапоги.

17

На следующий день Мотька, конечно, не пришла. Мишка лежал в углу за занавеской и глядел в потолок. За бревенчатыми стенами топали бодрые шаги, звучали голоса свободных здоровых людей, вольных идти, куда вздумается.

Сознавать себя бессильным было противно и тяжело. Бревенчатый темный потолок с торчавшим из пазов мхом напоминал такой же барачный потолок на Черемховских каменноугольных копях у маленького хозяйчика, где валялся на нарах четырнадцатилетним мальцом, был похож и на корявые огнива в откаточном штреке, освещенном стеариновым огарком. Даже иссеченный купол низенького забоя не отличался ничем от потолка, в который упирался взгляд больного. Безнадежной горечью веяло из темных углов Мишкиной жизни. Вот только самые юные годы, когда бегал в школу, светились среди мрака… Умер отец-шахтер… Вместо ученья парнишка гоняет лошадь в темном подземелье и поет заунывную песню. Ворует уголь, носит в мешке в поселок по пятаку за пуд. В реденьком березовом лесу в бараках — лютые морозы, хозяйчик жалеет для рабочих кусок угля. Конца смены ждали, как избавления от пытки. Шахтеры издевались над ним, новичком, попавшим к ним в лапы, издевался и он сам потом над новичками. Шахтеры пили до повальной драки, — пил и он. Молодой здоровенный малый пил, играл в отрепанные карты, крыл партнера самыми отвратительными словами, — и все это почиталось обычным. А разве он хоть раз выслушал до конца и постарался вникнуть, о чем говорят на собраниях или митингах? Кроме широкой улыбки, ничего иного не вызывал в нем вид товарищей, надрывающих голоса. И поздний стыд овладел Мишкой. Только теперь, в ярком свете несчастья и зародившейся любви к Мотьке, в нем, двадцатитрехлетнем парне, бурной порослью пошли побеги всего лучшего, посеянного в шахтах, бараках.

Мотька не приходила целую неделю. Тосковал, но в нем росла уверенность в том, что он, поднявшись с постели, что-то сделает для нее. Аппетита у него по-прежнему не было, но он через силу хлебал суп и просил добавки. Если до сих пор болезнь и слабость доставляли приятные минуты — свидания с Мотькой, то теперь для той же цели требовалось совершенно иное — здоровье. Как хотелось вскочить на ноги! Он ежеминутно тискал пальцами грудь, руки и ноги, проверял, крепнут ли мускулы, скоро ли избавится от тюрьмы за ситцевой занавеской.

Наконец, наступил день, когда Мишка хотя с трудом, но все же выполз из барака. Серый, большеглазый, скуластый, с палкой в трясущейся руке, согнутый, похожий со спины на широкоплечего дряхлого старика, поплелся по улице. Солнце слепило глаза, играло в свалявшихся волосах. Знакомые старатели не сразу узнавали его, а, узнав, молча провожали глазами, чувствуя неловкость. Неожиданно явился на деляну. Без него совсем упала добыча. Ребята крепить не умели, поддоры вести боялись даже в плотном грунте, ковырялись в старых забоях и мыли тощие пески. Бутара работала двадцать часов в сутки. Утомленный длинным для его слабых ног путешествием присел около промывальщика и заглянул в лоток: на донышке мотались реденькие крупинки. Подошедший смотритель взвесил дневную добычу.

— Пришел? — спросил он. — Так вот в чем дело, слушай. Если завтра сдадите столько же, сколько сегодня, — другую артель поставим на вашу деляну. Пески средние, а вы тень на плетень наводите.

Артельцы понуро смотрели на свой заработок в жестянке на углях. Один, показывая ладони в сплошных мозолях, запротестовал:

— Не имеете права. Положение платим. Копаем, не сидим, сложа руки.

— Нам нет дела, что вы без толку работаете. Нам золото нужно, а не ваши мозоли. Даю честное слово, другая артель озолотится на этой деляне.

— От твоего честного слова гнездо не подвинется.

— Да я же твердил вам, ребята, крепите яму, крепите яму, ребята. Придется в конторе вопрос поставить. Нас самих гоняют за невыполнение задания.

Мишка кивнул смотрителю.

— Не разоряйся очень. Не испугаешь!

Смотритель вздернул голову.

— А ты думаешь испугать!

— Я не пугаю и ты не пугай. Твоя обязанность была не допускать неправильную выработку. Почему допускал? А теперь нечего с нас взять — другую артель хочешь поставить? С новой артели хочешь сгладить? Ты, может быть, правильно рассуждаешь, тресту нужно золото, а не старатели, но только поимей в виду — советской власти и то, и другое нужно. Это ты брось, дорогой. Так вопрос не ставь никогда. Не на хозяина работаете, а на рабочий класс, — Мишка погрозил костлявым длинным пальцем. — Теперь, дружок, твое слово для нас будет закон. Как прикажешь, так будем делать. Но и ты поглядывай за собой. Не слушает старатель — доложи, а не нажимай, не дави сока в свой карман!

Смотритель оторопело глянул на Мишку. Чувствуя что-то неладное, он стал шутить.

— Когда добьете до гнезда — шукните, я буду знать и квитанции буду готовить заранее. А то в самом деле: смотришь — не хорошо, а не смотришь — волынку начинают, грозят…

Мишка твердо посмотрел ему в глаза.

— Я всерьез тебе говорю, а ты как знаешь. Я, видишь, на ноги поднялся, на свет глядеть могу, а другого так хрустнет, что «мама» сказать не успеет. Искры из глаз до сих пор не все высыпались. Стоял, держал на спине смерть-матушку и думал — вылезу, богу свечу в подхват толщиной поставлю. И вот начинаю ставить. Чтоб не давило рабочего, как клопа на стенке. Понятно теперь?

— За две недели прямо окружным инженером стал. Удивительно.

— Вся беда, что не инженер, а то бы я нашел вам дело.

Смотритель, совсем оторопевший под напором шахтера, пробормотал:

— Что ты разъехался, скажи, пожалуйста, — махнул рукой и ушел, дав себе слово быть осторожней с Мишкой Косолапым.

18

Мишка повадился ходить на деляну. Чувствовал себя лучше на воздухе, среди суеты и рабочих звуков. Сидел без шляпы, расстегнув ворот рубахи, подставлял знойным лучам голову и грудь и уверял, что именно солнцем-то он и вылечится, а не чем иным. Ляжет вниз лицом на отвал и, чувствуя, как жжет подживающую молодую кожицу на раненой спине, жмурит от удовольствия глаза. Думают, он спит, а он продолжает свои мысли, начатые в углу, за ситцевой занавеской. После откровенной беседы со смотрителем он настойчиво требовал от ребят точности и исполнительности в ведении выработки и в сдаче золота.

Тревожила угроза смотрителя снять с деляны, приходилось нажимать, чтобы хоть сколько-нибудь увеличить дневную сдачу. Раздумывал и над судьбой Мотьки. Не видя ее долго, строил всевозможные предположения: может быть, она так же, как он, страдает от разлуки, а может быть — примирилась с Иваном и чувствует себя спокойно… Теперь, даже при одном воспоминании о своем решении пойти в союз или к Шепетову с просьбой о заступничестве, хмурился и краснел. Казалось совершенно немыслимым заговорить с посторонним человеком о любви к девушке, к тому же недавней проститутке… И в голову не приходило, чтобы Шепетов с радостью протянул бы ему руку и с такой же радостью принял его помощь в борьбе с преступным, освященным давностью таежным бытом.

Однажды лежащего ничком Мишку толкнул артелей, думая, что он спит:

— Сегодня сдачу неси сам, а то разговор может выйти — опять сдаем четыре штуки. Мало опять…

— Схожу. А вы грейте бут.

Мишка затянул тощий мешочек с золотом и отправился в контору. С удовольствием посматривал на знакомые бараки и землянки, словно вернулся из далекой поездки. В эту сторону, вверх по ключу, он ни разу еще не ходил, как поднялся. У дверей харчевен толпились старатели. Сун Хун-ди выглянул в тот момент, когда Мишка поравнялся с дверями. Скользнул равнодушным взглядом по медленно бредущей фигуре с палкой в руке. Золоту поклонился бы, а человеку не хочет… Мишка сплюнул. В конторе перед окошком приемщика стояла длинная очередь. Большинство приходило прямо с делянок в лохмотьях, в разбитых сапогах, облепленных рыжей грязью, с присохшими брызгами на лицах, будто штукатуры или маляры. Здесь сильнее, чем где-либо, замечалась разношерстность толпы, ее расчлененность в зависимости от благосостояния. В очереди молчали. Даже стояли неплотно друг к другу, как обычно стоят в очередях, словно избегая прикосновения соседа.

К окошку подошел очередной старатель и с небрежным видом достал из-за пазухи пузатый мешочек. Приемщик мельком взглянул на сдатчика и высыпал золото на стол, провел над ним намагниченной подковой, собрал шлих и лопаточкой побросал на весы. Золото исчезло в круглую дыру на столе.

— Какая?

— Тридцать пятая.

Приемщик быстро подсчитывает стоимость золота.

— Следующий!

— И спасибо не сказал, — говорит сдатчик, отходя.

Торопливо друг за другом суют старатели свои мешочки в окошко и отходят со смущенными лицами, будто их обвесили или обманули в расчете. Из окошка то и дело слышится упрек:

— Почему мало?

— Слабые пески. В стороне осталось. В струю не попала деляна.

Бедный сдатчик начинает толковать о том, что инженеры, которые разведывали, показали общее содержание ключа, а деляны вышли разные: одной артели достались очень богатые, другой — совсем пустые. Высказывает обычное для неудачника убеждение: если деляна плохая, ее надо заменить, нельзя так людей обижать… Приемщик давно привык к подобным рассуждениям, смотрит мимо и скороговоркой перебивает:

— Не мое дело, заяви смотрителю. Следующий.

Сдатчик отходит и смущенно улыбается, ища сочувствия у старателей в очереди. Счастливца, сдавшего тугой мешочек, пытаются задержать в дверях, расспрашивая давно ли взяли деляну, сколько человек в артели, но старатель отстраняетлюбопытных и под огнем враждебных взглядов выходит из приемочной. Гул сдержанного возмущения порядками, несправедливостью провожает его, и лишь те, кто сейчас подаст в окошко не менее тугие мешочки, развязно курят и сплевывают на пол.

— Удача людям, вот и сдают. Каждому может пофартить, каждый сдаст. Картежная игра — та же война… — говорит стоящий впереди Мишки и подвигается к окошку. — Мы все рассуждаем, когда на пустой деляне сидим…

Он сдает пять фунтов и сорок золотников. После него Мишка со своими четырьмя золотниками чувствует себя совсем неловко. Приемщик окликает кого-то за перегородкой.

— Подожди. С тобой управляющий поговорить хочет. Следующий!

Мишка понял, в чем дело: смотритель, значит, все-таки доложил о плохой работе артели. Забрало за живое. Решительно зашел за тесовую дверцу и остановился у стола, заваленного бумагами. Управляющий сидел, облокотясь обеими руками на стол, подперев ладонями скуластое лицо. Мишка сожаления не чувствовал. Самому бросать неловко деляну, ребята обидятся, а если отнимут — все равно, надоело!

— Мы вас снимем с деляны, если так будет продолжаться. Почему вы не хотите работать? — словно поняв его мысль, сказал управляющий.

Мишка невольно улыбнулся.

— Ты здесь ни одного не разыщешь, который не хочет работать. Имей в виду, товарищ управляющий, голодать никто не хочет. Я заболел, а артель не справилась. Неопытная.

Все на прииске знали управляющего как бывшего наборщика. Шевельнулась неприязнь к выскочке, который, наверное, был рабочим «без году неделю». Мишка пошевелился, кинул взгляд на управляющего и, может быть, не сдержался бы, сказал что-нибудь, но управляющий глядел мимо, как будто говорил не с ним, с Мишкой, а со всей старательской массой.

— Ну, вот, вы не справляетесь. Представь себе — начнут так же не справляться еще десять делян. Весь прииск не справится. Что же, по-твоему, мы должны делать? Честно скажи, У нас ведь задания. Не с потолка, а жизненные. Может быть, даже преуменьшенные. И наверное даже. А куда и для чего золото — тебе нечего рассказывать. Не мне в карман. Вот я даю вам три дня. Если не повысите сдачу — будьте любезны.

Управляющий сделал жест в пространство.

— Куда же мы денемся без денег? Пойдем на другой прииск.

Управляющий и шахтер смотрели друг на друга и улыбались.

— Это мы еще посмотрим, возьмете вы деляну на другом прииске или вам ее не дадут. А в общем, конечно, ты прав. Вас выкопать из земли не очень легко. Ты с бодайбинских, наверное?

Мишка кивнул головой. Ему нравилась беседа с управляющим, он свободнее уселся на табурете.

— Если бодайбинец — тем лучше. Давай поговорим по душам. Ты только не горячись, понимай меня как ты понимаешь, а не как старатели вообще. Как, по-твоему, ладно у нас на прииске или можно было бы кое-что исправить? Не стесняйся, говори то, что думаешь.

Мишка сел прямо, будто его подкололи снизу, глаза, как пара ежей, ощетинили иглы. Он понял, о чем просит его управляющий. Вот, оказывается, в чем дело! В нем проснулся шахтер с установившимся взглядом на товарищество.

— Спроси у кого-нибудь другого, — сказал он. — Мне на деляну надо бежать.

Управляющий сидел в той же позе и с огорчением тер лоб.

— Ну, вот. Я так и думал. Но ты все-таки подумай, кто для тебя, как для рабочего, дороже — бражка, которая плюет на все с высокого дерева, или те, которые делают общее дело. Не только приисковое — это частица, — а все дело в СССР. Куда ты присоединишься? Ведь так стоит вопрос? В жмурки нечего играть. Если крадут, если половину заваливают в отвалах, если контрабандистам сдают — надо об этом говорить громко. Ты брось ежом на меня глядеть. Мы знаем, что нас обманывают. Знаем приблизительно, сколько золота идет мимо, сколько опиума ввозится, но это все бумажные данные, из которых супа не сваришь. И самое главное, имей в виду, если не хочешь — не говори. Ты — старатель, мы знаем старателя. Нас не удивишь ежом. Только обидно, понимаешь, смотреть на человека, когда он не понимает самой простейшей вещи. Нам хотелось бы нащупать своих ребят и через них попробовать взять контроль над старателем. Нам нужны ребята, которые понимают, что обманывать честного — подло, а надуть подлеца — необходимо, если иначе нельзя.

Мишка молчал. Управляющий рассмеялся.

— Значит, за донос считаешь? Кому же и на кого донес? Старатели — несознательная масса, но вред они приносят не меньше сознательных вредителей. Имей это в виду. Ну?

Управляющий глядел на Мишку, ожидал. Мишка смотрел в пол. Спина сгорбилась, губы поджались, рука поднялась и терла стриженый затылок. В его голове происходило короткое решительное сражение. Он знал, куда клонится победа, и, не дожидаясь конца, поднял лицо.

— Здорово ты. Понимаем, но не дошло до этого. Не привыкли.

— Так в чем же дело? Что же мешает говорить о недостатках?

Мишка снова потер голову.

— Говорю, в новость. Новая лопатка без привычки и та не мила. Не так в руке сидит, не так породу подбирает, вертится туда-сюда.

— Давай привыкать, дорогой.

— А что тебе больше интересно? — спросил Мишка.

— Все интересно. Имей в виду — мы не скрываем и наши недостатки. Но об этом мы с тобой еще поговорим. Как, по-твоему, смотритель годится или не годится?

— Гнать к черту!

Управляющий хохотал, хлопал парня по плечу, с удовольствием прощупывая широченную кость.

— Ну, брат, ты как из ружья выстрелил. Давно, видно, лежал заряд. Здорово грохнул, даже в плечо отдало. Ну, какого лешего ты молчал, скажи, пожалуйста!

— Потому что сам шуровал с ним вместе.

— Понятно, — серьезно сказал управляющий. — Давай руку. Это дорого — сам шуровал.

Они задушевно разговорились. Управляющий справился, почему парень такой худой, как мамонтов скелет. Мишка рассказал о завале в яме, не скрывая ничего. Перешли на общее положение старателя. Мишка упрекал контору за неравномерный заработок старателя.

— Верно, верно, — кивнул головой управляющий, — но ничего сделать не можем. В этом неравенстве и заключается сущность старательской системы, частницкая природа. Об этом нам с тобой говорить не приходится. Пока нельзя иначе. Как-нибудь поговорим и об этом в свободное время.

Мишка разболтался, чувствовал себя с управляющим, как с близким другом, но вышел из конторы смущенный и сконфуженный.

Болтовня с человеком, который тратил драгоценное служебное время, совсем не походила на приятельскую. Ясно — последствия неизбежны. Вдруг мотнул головой, вспомнив смотрителя, и настроение сразу поправилось. К чертям! Мишка понял, что он встал на новый путь и отрезал себе отступление.

Не знал, к чему приведет все это новое, но смутно чувствовал, что должно что-то измениться в его судьбе. Он приостановился, пропуская мимо себя по мосткам кого-то, идущего навстречу. И вдруг радостно улыбнулся — Лидия. Она в нетерпении, пытаясь пройти, толкнула его в плечо.

— Не узнавать стала!

— Мишка! Только по голосу узнала… Что с тобой?

— Бока немножко помяло. Неважно. Зачем к нам на Незаметный?

Лидия внимательно смотрела в лицо.

— А я свою старинную подружку сегодня встретила здесь на прииске. Девчонками вместе бегали без юбчонок…

— Родня собирается.

— Она давно сюда приехала. От хорошенького мужа ушла и к хорошенькому попала. Пока трепалась по рукам, лучше было. На днях, говорит, избил так, что живого места нет. Вся в синяках.

Мишка дрогнул. Лидия все так же внимательно глядела в глаза.

— Это за тебя он ее уродует. Про нее ты мне говорил?

Мишка серел все больше.

— Хоть и не мое дело, а советую — или брось девку сбивать, или возьми немедленно к себе. Она девка хорошая. Есть местечко, которого не стоит касаться, но у кого их нет. Когда-нибудь расскажу. Бегу к Жоржу, не знает ли он о Мигалове. Писала в Хабаровск — ни звука в ответ.

Лидия убежала. Мишка продолжал стоять на узких мостках, мешал прохожим и, представляя синяки на белом лице Мотьки, сжимал свои, еще не совсем крепкие кулаки.

19

Управляющий Нижнего оставил яму за Мишкой. Артель ликовала. Сезон был в полном разгаре, — сесть на фартовую деляну не было никакой надежды. Знаменитый, «гремящий» на весь свет Алдан кончался. Он не кончался, как богатый, необычайно насыщенный металлом район, для правильной спокойной разработки, но для «фарта», для внезапного обогащения умирал навсегда. Недра продолжали изливать богатства, которые могли бы сделать «счастливыми» сотни людей, но тысячи не могли удовлетворить. Славу Алдана снижали эти новые и новые толпы, гонимые слухами о баснословных заработках, разжижали крепкое вино, делали его слабым, не опьяняющим. Помимо этого, разработка и распределение делян приобретали все более закономерный характер, подчиняющийся не случайной воле золотоискателя, а воле крупного хозяйства.

С Алдана уходили разочарованные, на смену им прибывали новые искатели счастья. К вечеру в поселок вливались толпы людей с рогульками за спинами, с сумами, с вьючными оленями, конями. Их набиралось все больше. Они растекались по приискам, бродили взад и вперед, выискивая и вынюхивая «фартовые» деляны. Тем, кто шел обогатиться, казалось, не было иного исхода, как бежать обратно. Но не так просто было это для людей, истративших последние гроши и последние сухари. Между тем, цены на продовольственные продукты росли по часам. Частник, приведший транспорт оленей с грузами, диктовал свои цены.

Туго, тяжело, но настойчиво устанавливался порядок пользования делянами. Административный нажим ощущался крепко и жестко. Мишка, боясь потерять деляну, впрягался в работу, хотя чувствовал себя еще слабым. Началась рубка леса на сопке. Мишка видел, как рубцуются ребра под потными рубахами ребят, как гнутся спины и торчат лопатки. Чтобы спустить воду, надо взять скалу, углубить канаву не менее чем на полметра в сплошняке-граните! Непрестанно качала помпа. Старатели падали с ног от усталости. Бросили бы все к чертям, но бросить — означало остаться без куска хлеба в далеком суровом крае, за восемьсот километров от железной дороги. Все чаще вечерами перед сном возникали на нарах разговоры о тихой и мирной жизни в далекой России. Переставали скрывать отчаяние и не боялись насмешки за свои мечты о покинутых родных гнездах.

Добыть динамит оказалось нелегко. Мишка обегал всех приятелей и обил пороги в конторе. Подрывать скалу приходилось экономно, больше налегали на кайла. Наконец, приступили к креплению. Как опытный шахтер, Мишка с двумя подручными гнал дверной оклад, не жалея леса. В ненадежных местах ставили солидные подхваты из толстых бревен. Выработка принимала культурный и, можно даже сказать, — красивый вид. Парень не скрывал своего любования стройными просечками и безопасными забоями с потолками и отвесными стенками. Однажды, увлеченный своей работой, он, играя топором, ставя звено за звеном, как городки на току, услышал вызов из просечки. Недовольный, ворча вылез на свет. На самом краю разреза, свесив ноги, сидела Мотька. Мигом поднялся по лестнице. Оказывается, Мотька ушла от Ивана. Топтался растерянно, хотел было потереть ладонью стриженую голову, но вовремя спохватился, что рука грязная. Бросить крепление не мог, но и оставить беглянку одну в такую важную минуту было немыслимо.

— Мотя, пойдем вниз, там прохладнее, — предложил он.

Мотька вспыхнула от радости, когда он взял с ее колен узел и понес к лесенке, — она хотя верила в чувство парня, но сомнения, примет ли он ее, все-таки были. Щеки алели, глаза стали совсем синими. Мишка в необыкновенном подъеме принялся за свои стойки. Под взглядом девушки работалось еще ловчее и быстрее. Хотелось показать все свое искусство. Мотька ничего не понимала в шахтерском деле, но горячка подхватила и ее. Принялась подавать стойки, инструмент. Через несколько минут уже пилила с одним из подручных концы, другого можно было отправить подносить лес Белокурые волосы выбились. Стащила платок и, пошарив в кармане, натянула на голову сетку.

— Я буду работать с тобой на деляне. Тачку катать.

— Загуляет она у тебя, — улыбнулся Мишка, — с выката спустишь.

— Но имей в виду, в бараке оставаться не буду.

Мишка приостановил топор в воздухе и посмотрел в синие глаза.

— Я тебе говорю — ничего не бойся. А работы хватит и в бараке. Членом артели будешь, как мы все. Все равно дома приходится оставлять одного.

Мотька не хотела печалить парня отказом и беспечно рассмеялась.

— Как ни вертелась, а сделал ты из меня мамку. Запряг грязь прибирать. Придут в глине, как печники, разбросают по нарам барахло — собирай, суши, мой, стирай. Я по-своему начну командовать. У меня будет каждый знать свой гвоздь в стенке.

Беседуя, шутя о своей новой жизни, они крепили просечку. Мишка, как ребенок, в первый раз одевший костюм, о котором не смел мечтать, чувствовал и счастье и неловкость.

— Ну-ка, помощница, — приказывал он, — живее шевелись, а то мы тут примажемся на неделю.

Работа была нелегкой. Из речников перла грязь. Ежеминутно приходилось маскировать — закладывать щели отрезками и щепой, — бороться за каждую стойку. По полу растекались оползни, по стенкам струились ручьи. Купол впереди зиял дырами от выпавших крупных камней. Мотька тревожно поглядывала в темноту.

— Оказывается, очень трудно золото доставать. Я в первый раз вижу, как работают в шахте.

— Разве это шахта — из разреза свет доходит? Вот пройдем еще метров десять-двадцать — посмотришь, что будет. Вот там наворочено. Не заглядывали туда с тех пор, как меня тиснуло.

Мишка вдруг грубо отбросил Мотьку прочь и сам подался назад. Из потолка, куда он подлаживал огниво посыпалась галька вместе с кусками мерзлоты. По кровле застучал каменный град.

— Я не пущу тебя! — вцепилась Мотька в парня, который хотел выйти вперед, глянуть на купол. — Что хочешь со мной делай — не пущу!

Она держала Мишку за плечо и заглядывала в глаза.

— А что, Миша, бросить бы тебе эту работу. Живут люди без золота. Давай поговорим об этом.

— Хорошо, хорошо, поговорим… Подожди-ка минутку.

Мишка ласково, но настойчиво освободился и, осмотрев завал, принялся готовить подхваты и столбы.

— Сколько трудов положено, а дойдем до ямы — нечего мыть. Все может случиться. Выйдет на нет россыпь, что ты с ней сделаешь? Не мать родная, не попросишь.

И в самом деле, от подобного сюрприза не было никакой гарантии. Кто знает, что из себя представляет гнездо, выпавшее за бортом россыпи. Мишка озабоченно потер стриженую голову тыльной стороной руки.

— А ну-ка, Мотя, посторонись.

Он поднял подхват и положил на столбы. Затесал длинный клин, владил между торцом столба и подхватом и во весь размах обухом кайлы загнал до конца.

— Вот теперь пусть сломает, попробует!

В обеденный перерыв Мишка привел Мотьку в барак и, ласково улыбаясь, указал на сложенную из камня плиту:

— Вот пока что твой забой, Мотя.

Мотька сейчас же круто взялась за порядок: выскребла стол до натурального цвета дерева, засыпала землей ухабы в полу. Стало веселее, светлее. Похлебка из той же муки оказалась в этот день съедобнее. Но вот беда — она не хотела совсем считаться с недостатками артели. Ей никакого дела не было до того, что мука последняя.

— Эй, староста, ты мне подавай муку сейчас же, а иначе — я не мамка.

Мишке стыдно было за нищету, за убожество, в которых артель находилась в надежде на обновленную яму. Он и не пытался уговаривать Мотьку нарезать хлеб тоненькими кусочками, как делал раньше сам своей рукой. Отправился в поселок. Обошел всех знакомых старателей, но никто не дал ему ни фунта. Одни сами нуждались, а те, кто хорошо мыл, — гуляли, играли в карты, к ним не подходи.

С пустым мешком на плече шел он по поселку. Если бы не Мотька, плюнул бы и повернул назад: сегодня нет, может быть, завтра будет. Но явиться без муки к мамке, которая, наверное, уже раскалила камень в печке, чтобы испечь лепешки, он не решался. Кроме как к Сун Хун-ди, идти больше некуда… Там определенные взаимоотношения: выгодно дать — даст, невыгодно — проси хоть на коленях — не даст. Весь спрос: поверит или нет?

В харчевне, как всегда, стояли дым и вонь, теснилась толпа. Поманил хозяина рукой из-за стойки, дотронулся до белого фартука ладонью и объяснил, в чем нужда.

— Честное слово шахтера — отдам. Побольше брал.

— Не надо честное слово давай, — замахал руками Сун Хун-ди, словно ему предлагали что-то преступное. — Честное слово не нада давай. Песок давай. — Он заулыбался. — Русская старушка брал?

— Взял.

— Иван-старатель шибко серчай. Спирт выпивай, шибко гуляй.

— Пусть гуляет, какое мне дело. Дай хоть пудик.

Сун Хун-ди захохотал от такой просьбы. Нечего сказать — хватил. Пуд муки поверить, когда завтра-послезавтра Иван начнет скандалить и кто его знает, чем кончится дело из-за белокурой девки. Мишка стоял и смотрел на него. Торговец задумался. Много таких, как Мишка, брали у него «пудики», и он их больше не видел на прииске.

— Тинза давай. Тинза-ю. Старатель шибка песок любит. Песок кушай не будит, хлеб — кушай.

Он засматривался в лицо, и Мишка конфузливо отворачивался.

— Карман лежи тинза. Знай, знай — карман лежи.

Мишка сдерживался, чтобы не покраснеть. У него в самом деле в кармане в тряпочке лежало золото, но совсем не для того, чтобы тратить его на хлеб. Он давно задумал заказать ювелиру Чу Фу брошь, изображающую скрещенные лопатку и кайлу — подарок Мотьке.

Сун Хун-ди прекрасно знал душу приискателя, заметил колебание и еще веселее заговорил:

— Давай, давай. Песок кушай не надо.

Мишка нагнул голову и, не глядя на него, бормотал:

— Ладно, принесу. Отвесь мучицы и коврижку печеного дай, пожалуйста. Ребятам надо в разрез отнести. Через два дня начнем мыть, не сомневайся, пожалуйста.

Сун Хун-ди сделал самодовольное лицо.

— Тебе, Мишка, верит. Другой не верит, обманщик другой.

С мешком за плечами и половинкой хлеба в руках Мишка зашел к знакомому уже ювелиру в пристройке из фанеры. Тот выслушал его объяснение с улыбкой.

— Белая мамка дари? — спросил он. — Хороший мамка. Давай материал.

Мишка достал тряпочку из кармана.

— Незаметнинское. Сделаешь из другого — не возьму, — попытался он сказать как можно серьезней, но лицо выдавало его радость.

— Хороший мамка! — еще раз повторил мастер и сам заулыбался. — Можно дари!

20

Как ни старался Мишка обойтись без займа, но все-таки пришлось пойти к Жоржу на Верхний. Удалый смотритель с шутками, с насмешками рассказывал о своих успехах, трудно было вставить слово. Он состроил презрительную мину, когда Мишка признался ему в своем чувстве к Мотьке, желании записаться с ней и отпраздновать свадьбу, но все же щедрой рукой отвесил фунт песка из своих неиссякаемых запасов. Можно теперь справить вечеринку, не стыдясь перед ребятами и соседями.

Весь вечер Мишка и Мотька шептались, перебирали покупки — кульки, мешочки. Легли совсем поздно. Мишка был настроен торжественно: день его свадьбы совпадал с открытием сплотка на Верхнем. Два больших события, радостных, счастливых. Он ворочался, вздыхал от забот и счастья. Мотька в темноте закрывала ему ладонью глаза и шептала:

— Спи, завтра рано надо вставать. Сколько делов. Вряд ли я успею все поделать. Дров ты мне не позабудь приготовить мелких для плиты. Сухих. Поднялось бы только тесто, самое главное.

С утра в бараке, прибранном к празднику, Мотька стряпала угощение. На столе белели пышки, насеченные ножом, крендельки, завитушки. Она понимала толк в стряпне. Руки ловко шлепали тесто, хватали посуду, подбрасывали дрова в плиту. Оленье мясо для пельменей, чтобы не лезли мухи, лежало под тюлевой сеткой с Мишкиной шляпы. На раскаленной плите шипело в противне масло. Поджаренные ноздреватые блинцы укладывались в горшок, чтобы протомились и не подсохли к завтрашнему дню.

Артельцы ушли на Верхний, на открытие сплотка. Мишка околачивался возле стряпни, хотя все, что от него требовалось по хозяйству, было сделано. Мотька в хлопотах не замечала его озабоченного лица. Он подходил к ней и опять отстранялся.

— Ты пойдешь на Верхний или нет? Ступай, пожалуйста. Я одна управлюсь.

Мишка и не думал пропускать необычного торжества, только ему хотелось бы пойти с Мотькой, но об этом нечего было и заикаться. Наконец он оделся, взялся за скобу. Мотька остановила его, схватила веничек и принялась обмахивать пыль с куртки. Подтолкнула в спину.

— У, медведище, не может даже поблагодарить. Ну, иди проворнее, а то опоздаешь, на меня же сердиться будешь.

Мотька, возясь у плиты, озабоченно соображала, как бы сбегать в соседний барак и попросить мамку достать хоть бутылку молока. Улучила минуту, когда на плите ничему не угрожало, и бросилась к двери. Вдруг всплеснула руками.

— Лидуша, моя хорошая! Наконец-то ты ко мне собралась заглянуть!

Лидия с Федором Ивановичем приехали с Белоснежного по делам и решили, кстати, посмотреть на открытие сплотка. Пока смотритель толковал с конюхом о лошадях для обратной поездки, Лидия побежала проведать подругу. Хотелось вспомнить многое, спросить о том, другом. Мотька была на три года моложе ее, но на прииске, где они вместе росли, в ту пору всего-навсего бегало пятеро: две девчонки и трое мальчишек. Несмотря на разницу в возрасте, были неразлучны. Лидия обняла Мотьку и расцеловала.

— И сейчас не думала к тебе, ты уж прости меня, Мотюшка. Я ведь с благоверным. Да, Мотя, чтобы не позабыть, ты не встречала с тех пор Матвея?

Мотька покраснела. На лице мелькнуло что-то похожее на досаду.

— У меня теперь другой Матвей, получше первого.

— А правда, ведь они похожи друг на друга с Мишкой Косолапычем. Чуть бы Мишку пониже сделать и поуже.

Женщины разболтались. Да, в детстве и юности они даже не пытались представить себе, что пошлет жизнь. Мотька первая встряхнула головой.

— Лидочек, ты не сходишь к Петровне за молоком? И масла бы хоть полфунта. Сходи, пожалуйста.

Немыслимо было отказать этой Мотьке, когда она что-либо просит. Такая же осталась, какой была. Что бы ни делала, делает серьезно, готова всех заставить вертеться вокруг. Все от души. Как летит время! Человек как будто остался тем же, но что-то уже навсегда ушло и не вернется. Матвей, славный смирный паренек, выбрал Мотьку, вернее, она победила его своей серьезной любовью. Лидия знала, что Мотька забеременела. Отец избил девчонку, случился выкидыш. Матвей скрылся с прииска. Мотька не выдержала: сначала вырвалась из отцовских стен, потом пошла по рукам. Пошла по-настоящему, без оглядки, как приисковая девка.

На таких несчастье действует тяжелее, такие скорее поддаются, потому что тяжесть на них ложится непереносимее. Слишком много требуют, если же нехорошо, так пусть совсем плохо. Становилось завидно, глядя на Мотьку. Настоящее чувство глядело из ее синих глаз. Мишка достоин подобной веры в него. Можно голову положить в заклад — они поднимутся в жизни, поддерживая друг друга.

— Мотюшка моя! — Лидия обняла подругу так внезапно и с такой неожиданной силой, что та испуганно взглянула на нее, ожидая слез. — Мы все мучимся, чего-то хотим, но для чего, если не каждому суждено встретить на своей дороге того, кого ищешь? Большинство в конце концов живет без всякого чувства.

— Нет, без любви я не хочу, — ответила Мотька. — Я знаю.

— Ну, скажи мне, почему же я вернулась к этому черствому сухарю, своему супругу, а от того ушла? На что он мне, когда я люблю Кольку Мигалова? Ты его не знаешь. Конопатый, с таким вот носом, — Лидия показала кулак, — ресницы белые…

Лидия теребила Мотьку и требовала ответа. Она в самом деле могла каждую минуту разрыдаться. Мотька гладила ее руку.

— У Мишки нос тоже некрасивый.

Лидия вскочила.

— Ну, ладно. Где твоя посуда?

И пока она торопливо шла к молочнице и обратно, стало как-то тревожно. Вбежав в барак, она с особенной жадностью обняла Мотьку и долго не хотела ее отпустить. В чем дело? Лидия насильно оторвалась от Мотьки. А та, блестя синими глазами, белокурая и встрепанная от неосторожных объятий, совсем походила на Мотьку из прошлого.

— Вот выручила. Теперь и сдоби немножко будет. Вот спасибо, Лидушка! Ты и не думай отказываться — за посаженую мать будешь у нас.

21

Было около одиннадцати. В долине стояли шум, скрип, грохот. И как это знакомо — вдруг прибой звуков начал снижаться, словно относимый ветром: наступал час обеда, отдыха. Мимо отвалов уже тянулись вереницы стряпух-китайцев, на коромыслах покачивались ведра с горячим. Китайцы Нижнего не собирались на открытие, потерять рабочий день они не хотели. Усаживались вокруг ведер на корточки и сосредоточенно носили ложки ко ртам. И по тому, что едят, с чем пьют чай, можно было видеть, кто моет, а кто «воет».

Кое-где уже отобедали наскоро и, пользуясь минутой, спали под каленым солнцем. Худые тонкие руки желтели на отвалах, как старые выброшенные кости. Вокруг измазанных похлебкой и вермишелью ртов ползали мухи. Валялись кайлы, лопатки и тачки.

Мишка брел не торопясь и раздумывал, не поговорить ли с Жоржем о работе на эфелях Верхнего. Прииск, говорят, за два года дал немалое количество золота при отработке грязной водой. Какие же богатства лежат брошенными в нечисто промытых песках! А сколько нетронутых мест у бортов, которые старатель обходил из-за бедного содержания. Хорошее бедное! Мишка сам прекрасно знал, какое содержание алданцы считают недостаточным. Управляющий ищет контрабандистов, утайщиков — не плохое дело, — но надо прекратить небрежность в работе, заинтересовать бить забой до борта, где золота всегда меньше, вот что надо в первую очередь. А если запустить драгу!

Мишка заметил в толпе клетчатую фланелевую рубаху и блестящую цепочку на груди, повернулся и пошел прочь. Его остановил окрик. Развязно ухмыляясь, старатель Иван подошел вплотную.

— Что же на свадьбу так и не позовешь?

— Приходи, мне не жалко.

— Известно, тебе-то нечего жалеть. Ты в прибыли.

Мишка сам того не желая, возмущаясь самим собой, заговорил заискивающим тоном:

— Приходи, отчего же. Нам делить нечего. Если ее воля — она и от меня уйдет. Держать насильно человека нельзя…

Иван прищуренными глазами смотрел на Мишку и наслаждался лепетом и беспомощностью здоровенного, могучего парня. Мишка продолжал:

— Приходи, правда. Оно не свадьба, конечно, а так вечеринка вроде. Что на стол поставим, все выпьем, покушаем.

Иван выплюнул окурок.

— Что вы там поставите. Бадью с водой и таску с торфами на закуску.

Мишка побледнел.

— Ты смеяться, Иван, подожди.

Спиртонос сделал серьезное лицо.

— Нельзя смеяться? Ну, не буду. Раз нельзя — не имею права.

Мишка пошел прочь, радуясь, что Иван будет тоже на Верхнем, можно быть спокойным за Мотьку. Скандалист там напьется и раньше завтрашнего утра не явится на Нижний.

На Верхнем было уже полно. Приискатели, празднично разодетые, группами сидели на кучах перемытых мелких камешков — отвалах, на пнях, на зеленых ковриках уцелевшей травы, на бортах сплотка. Ноги в сапогах, в ичигах, в чунях беспечно покачивались; велись оживленные разговоры. Людям хотелось забыть заботы и труд, чувствовать себя в ином мире хоть на час.

Сплоток шел по подножью сопки смелой плавной линией. Взвивался выше на каждой следующей сопке, и все короче и туманней делались черточки, пока совсем не терялись в голубом полдневном мареве. Как будто кто-то взял и набросал эти уверенные линии на картине, изображающей хребты и суровую тайгу. Не чувствовалось напряженного труда, потраченного на грандиозное сооружение. Шесть километров уложенных и притесанных плотно друг к другу плах! Мишка бывал на Ортосале, горной речке, которая хлынет сегодня в искусственное ложе, оживит оба прииска, избавит приискателя от саней с деревянными ящиками, от красных полос на плечах, даст правительству новые пуды золота, покроет все недочеты и прорывы в планах, о которых говорил управляющий Нижнего прииска. Бурная, сердитая река смиренно побежит по дорожке и будет работать на человека. Будет со временем колыхаться в котлованах, отражать белые борта драг, двигаться по ключу, и три раза перемытые пески вновь дадут урожай дорогого металла, дорогого не только по его свойствам, но и по количеству труда и лишений, затраченных на его добычу…

Мишка толкался в толпе. Услышав разговор о Бодайбинских приисках, обрадовался, подошел и снял шляпу, приветствуя горняков. Они совсем недавно пришли на Алдан и ругали порядки.

— Если бы не Лена эта Голдфилдс, махнули бы назад, даром что ноги еще не поджили. Был членом союза, а сюда пришел — стал бродягой, старателем. Копай землю, найдешь — твое, а не найдешь — тоже твое.

Они с трудом представляли себе, как это можно остаться вне союза, на положении каких-то игроков в счастье, не обеспеченных зарплатой. Мишка, уже привыкший к Алдану, смотрел на них с улыбкой, как на избалованных детей. Он вступился за Алдан, в который врос уже и вложил силы и кровь.

— Уйти не хитро, а вот сделать так, чтобы Витим позавидовал Алдану — это да. Нет, я не собираюсь уходить отсюда.

— Хорошо моете, наверное?

— Ничего подобного. Моем плохо, а уходить не хочу.

— А мы вот неделю ищем дырку, куда бы всунуться.

Один из горняков, с хитрецой в глазах, подмигнул Мишке и отвел в сторону.

— Тут, я вижу, надо шкурку менять. Ты не посоветуешь какого-нибудь подходящего человека? Другом будешь.

Мишка чувствовал ладонь на своем плече. Взял горняка под руку и кивнул остальным. Вся компания направилась на розыски Жоржа, которого один знал лично, а другие слышали о нем.

— Вот так дела, смотрителем сделался. Ну и ну. Давай его, товарищ.

Они направились на поиски Жоржа, смешались с толпой.

22

Федор Иванович и Лидия держались поодаль. Смотритель хмуро поглядывал на старателей и, предчувствуя неприятную встречу с кем-либо из бодайбинцев, знавших его, готов был каждую минуту сбежать с толкучего рынка, как он называл сегодняшний день на Верхнем.

Так и случилось. Супруги только что уселись на траве и, расстелив салфетку, принялись за завтрак, который Лидия взяла с собой, — Мишка, четыре горняка и Жорж подошли к ним. Жорж, наступая на салфетку, протягивал руку.

— Лида, здравствуй. Федору Ивановичу, другу — нижайшее. — Жорж успел уже основательно выпить ради праздника.

Мишка и ребята остановились в отдалении и недоброжелательно смотрели на Пласкеева. Один громко сказал:

— Этот зачем здесь? Что он делает, интересно? Неужели некому дать ему в шею? Ишь, забрался. Воробьев еще нет на приисках — не прилетели, а он — уж тут как тут!

Мишка неловко чувствовал себя перед Лидией за грубость шахтеров, но вдруг и сам не устоял перед соблазном вставить слово.

— Еще за орту не отвесили ему до сих пор, — пробормотал он и потупился.

Федор Иванович как будто не видел ничего, кроме нарезанного ломтиками белого хлеба и откупоренной банки с рыбными консервами. Жорж подсел к Лидии и что-то шептал на ухо. Ее лицо вспыхнуло.

— Отстань! — рассмеялась она. — Хлебнул и куражится, думает, идет к нему.

Федор Иванович укладывал на хлеб кусочек сыра и продолжал делать вид, что не замечает Жоржа. Вдруг поднялся на ноги, оправил пиджак и снял картуз. Бросилась в глаза торопливость, с какой он проделал все это. Недалеко по толпе пробирались начальствующие лица: главноуправляющий, помощник, инженеры, техники. За ними тянулись смотрители и нарядчики. Жорж незаметно исчез. Поза мужа с выпрямленными руками вдоль тела воскресила в памяти Лидии первые визиты управляющего Тин-Рика, необычные разговоры за столом, камень в окно и рекомендательное письмо…

Лидия сидела, охваченная воспоминаниями. Свернув салфетку, Федор Иванович спрашивал, что ока намерена делать дальше: остаться здесь, в сторонке от толпы, или пройти ближе к центру празднества.

— Неужели тащились сюда, чтобы закусывать! — Лидия вскочила и заторопилась к наскоро устроенной трибуне.

На высокий шест взвился флаг и затрепетал на ветре. Внезапно, даже заставил вздрогнуть, оркестр грянул «Интернационал». Местный дивизион совсем недавно получил инструменты, они блестели медью и серебром, такие же ясные и зычные, как звуки гимна. Лидия тискалась ближе к трибуне, Федор Иванович следовал безропотно за ней.

Первым говорил секретарь парткома. Лидия поднималась на цыпочки, бесцеремонно опиралась на плечи приискателей, чтобы разглядеть Шепетова. Она где-то видела этого рябого сутулого человека. Вспомнила рабочий клуб, освещенный тусклыми лампами.

— Это говорит тот самый, который был у нас, — шептала она мужу. — Зачитывал он интересный договор рабочих с Эльзото. Я очень хорошо его помню. Электричество Тин-Рик не дал в клуб…

Шепетов на трибуне, украшенной флагами и полотнами, под огромным небом казался ниже ростом, узким в плечах, словно мальчуган, размахивал руками. Высоким резким голосом он старался пересилить ветерок, который относил слова к сопкам. Было досадно, Лидия готова была лезть дальше. Но вот ветерок упал, и каждое слово сделалось отчетливым и даже слишком резким. Странно, слова казались обычными, но какой-то иной смысл выступал за каждым словом, огромный и захватывающий. Лидия понимала этот другой смысл происходящего, но уверенность в том, что в толпе никто его не понимает, огорчала ее. Молчание тяжелой настороженной толпы золотоискателей давило ее. Шепетов внезапно оборвал и закончил:

— Коммунистическая партия и здесь, на далеком Алдане, как и везде, напрягает все силы на борьбу за лучшую жизнь. Это самое главное. Чтобы капитал не унижал человека, чтобы труд был чистым, без капельки эксплуатации. Да здравствуют партийные и беспартийные честные работники золотопромышленности, строители первого сплотка на Алдане! За первым мы создадим десятки, сделаем человека хозяином над природой. Да здравствует культурный Алдан!

Раздалось жидкое ура, заиграл снова оркестр. В наступившем затишье кто-то громко выкрикнул:

— А в пролетариат нас скоро примут? В союз будете принимать?

Оратор хотел ответить, но счел лишним говорить о причислении старателей к союзу горнорабочих и вообще к какому-либо союзу. Вопрос был острый и больной, касаться его в торжественный день не было смысла. Задавший его старатель, ясно, хотел съязвить. Пока Шепетов переговаривался со следующим оратором, толпа, как класс без учителя, забурлила и заиграла. Раздались крики, подтверждающие всю сложность и трудность вопроса, затронутого выкриком:

— Не надо нам никакого союза! С делян не имеете права снимать! Мы не состоим нигде, зачем же с нас положение берете, пустые деляны отводите? Золото все забираете!

— Смотрители любимчиков в артели ставят своей властью. Имеют право или не имеют?

— Давай союз! Мы такие же пролетарии! — кричали вперебой.

— Не надо нам союза! — отвечали им.

Крики росли, поднимался шум. Сторонниками союза являлись те, кто плохо мыл. Они не прочь были застраховаться от голодовки пособием. Противниками выступали сытые. На трибуне появился главноуправляющий. Долго объяснял соображения, которыми руководствуется трест, вводя те или иные распорядки. Крики смолкли, люди слушали его со вниманием. Было понятно все, что говорил оратор, но не устраивало ни тех, ни других, ни третьих.

— Трест выше союза! — раздались восклицания. — Правая и левая, что хочет делает. Вся монополия в руках!

— Да, ребята, — кричал главноуправляющий, — монополия, это верно. Должны же вы понимать, что не может вчерашний день стать завтрашним. Не может вернуться двадцать третий год или двадцать четвертый. Конечно. Не может государство отдать золото — берите, девайте куда хотите. А раз так — надо кому-то дело вести. И вести строго.

— А как вы ведете, надо вас спросить. Голодных половина.

Оратор развел руками.

— Что же мы сделаем, если наши самые смелые предположения вы опрокинули, как тачку с породой. Мы заготовили продовольствия на пять тысяч, а пришли сюда все восемь. Вы обходите заградительные отряды, что же нам делать с вами! Алдан растет, но надо же считаться с хозяйственными возможностями. Хорошо, что нет настоящего голода, а он был возможен при создавшихся условиях.

При последних словах снова поднялся шум и протесты. Крик заглушил ответные слова главноуправляющего. Он еще что-то говорил, но его никто не слышал. Наконец, главноуправляющий отвернулся от толпы и вытолкнул на свое место следующего оратора. Петя-телеграфист стоял в списке пятым, но обстоятельства складывались иначе, пришлось нарушить порядок. Появление легкой юношеской фигуры на трибуне произвело впечатление. Шум утих. А когда Петя комично вцепился в воздух, словно схватил кого-то за грудь и потряс, раздался общий смех.

Он подождал полной тишины.

— Я буду говорить не руками, а языком, — начал Петя. — Понятно? Привык руками, а вот приходится языком трепать. — Он постучал пальцами по ладони, как будто работает ключом на аппарате. — Тише, ребята. Точка, тире, точка. Золото есть, воды теперь будет сколько угодно, хоть купайся, одного только нет — сознательности и организованности. Вы думаете — сразу сделаетесь другими, как только запишетесь в союз. Ничего подобного. Вот послушайте, как приблизительно мы живем тут на Алдане.

Петя принялся перечислять пороки, укоренившиеся на приисках: пьянство, курение опиума, проституция, картежная игра, эксплуатация старостами членов артели, контрабанда, грязь, клопы, вошь!

— Вот кто пьет из вас кровь!

Оратор по-житейски подошел к каждому недовольству старателей и, соглашаясь со многими обвинениями, высказанными против треста, ругал массу за некультурность и разнузданность.

— Кого я не обругал еще? — спросил он, повернувшись на трибуне.

— Якторг и кооперацию, — подсказали из толпы.

— Правильно. Чуть не забыл. За то, что завозят духи, пудру, шелковые чулочки, да и то дамские, галстучки, лакированные туфельки и подвязки, а кайл, сапог и топоров не хватает.

— Ходов к тачкам нет!

— Верно — и ходов. Не станем перечислять, они сами знают. Легче шурф в таликах пробить, чем перечислить все грехи кооперации. Но, товарищи, кооперацию и Алданзолото легче исправить. Этим уже занялись. А вот вы-то хоть немножко начали это дело? За два месяца у контрабандистов отобрано двадцать пудов золота. А сколько ушло? Двадцать пудов опиума. А сколько выкурено? Два убийства за полтора месяца. Два явных. А сколько тайных, о которых знает только мать-тайга? Но оставим тайные. Поговорим о явных. Кого убили? — Петя вытянулся весь, в молчании оглядел толпу. — Кого же убили? Женщин. Убили на глазах, и убийцы скрылись безнаказанно. Значит, все сочувствуют убийству. Может быть, не нравится, что я говорю о таких мелочах?

Оратор ждал ответа. Раздались крики:

— Не все такие, зря клепаешь на всех!

— Ясно — не все. Если бы все — иначе пришлось бы разговаривать нам. Так я спрашиваю: сколько же надо содержать милиции? Если мы будем продолжать в том же духе — придется увеличить штаты, а хотелось, чтобы милиционеры и судьи походили безработными. А то они убеждены, будто без них все станет, будто они самые главные.

Лидия внимательно следила за извивами мысли Пети и не могла понять, чего он хочет от толпы. Не развлекать же он вышел на трибуну? И когда оратор ловко и незаметно свернул на тему о перестройке нардома, невольно заулыбалась, силясь разглядеть выражение его насмешливых губ. Он между тем рассказывал: в нардоме будет клуб, читальный зал, библиотека, кино, театр, зал для физкультуры. Зима долгая, надо где-нибудь попрыгать через барьеры и повертеться на турнике. Все будет в нардоме, кроме спирта и опиума. Конечно, не будет там и спекулянтов, ни русских, ни корейских, ни китайских, ни якутских. Он объявил, наконец, что есть группа старателей, инициативная группа, которая уже внесла по пять золотников с человека и хочет построить своими силами нардом. Но группа мала, необходима помощь массы. Необходимо дело размахнуть шире, чтобы не осталось ни одного, кто не участвовал бы в строительстве культуры на далеком Алдане. И не прошло нескольких минут, — он уже голосовал.

— Кто за, поднимите руки. — Вскинул обе руки кверху и продолжал: — Большинство! Теперь, кто за отчисление пяти золотников с кайлы? — И снова вскинул обе руки. — Большинство! Против не будем голосовать. Против, видно, те, кто не пришел и не придет на Алдан. У них есть свои клубы, в наш им далеко ходить.

— Правильно. Даешь нардом! — прокатилось по толпе.

Флаг извивался; красная ткань на фоне темной тайги рдела огненными причудливыми изломами. Казалось, митинг происходит где-то в нарядном городе, на берегу теплой реки. Лидия тронула мужа за рукав.

— Замечательно! Как он хорошо сумел сказать о нардоме!

Но торжество было кратковременным: толпа после минутного раздумья спохватилась. Одобрительный гул превратился в спор о пяти золотниках. Против отчисления никто не возражал, но почему пять золотников? Старателей возмутила неправильность голосования: даже не подсчитывались руки.

— Может быть, я двадцать отдам, только за глотку не бери, вот что. Переголосовать надо. Пять золотников! Ишь, губы открыли на чужое. Не дам я ни золотника, когда так!

— Нам теперь нечего заботиться, принесешь в контору сдачу, вычтут что полагается и — конец.

— Ни черта подобного. Не имеют права.

Старатели волынили, но все же дело было сделано. Поспорив, погорячившись, разругав все, что попало на язык, они отхлынули от трибуны. Толпа растекалась, расползлась, поредела. В харчевнях визжали скрипки, кричали гармонии, бухал барабан бродячего оркестра. На отвалах устраивались с закуской и выпивкой и ожидали воды из сплотка, чтобы развести спирт. Тени от людей уже значительно удлинились и похудели. Какого же она дьявола не идет!

— А ты думаешь, скоро она шесть верст пройдет. Уклон, поди, в одну сотку.

— Сказал — сплоток вылез бы вон на ту высоченную сопку. — В тысячную уклон, а не в сотую. Надо ей пройти по такому уклону.

Для старательской массы сплоток являлся настоящим подарком. Вода из Ортосалы добывалась каторжным трудом, ее носили и возили за три-четыре километра. Она и дарила, она же и крала у приискателя огромную долю его заработка. По утверждению опытных таежников, снос при оборотной грязной воде был не меньше двадцати пяти процентов. Поэтому так празднично шумела толпа в ожидании воды из чистейшей горной реки.

Для драгоценной гостьи приготовили удобные стоки к бутарам и американкам, — новые сосновые желобы напоминали усыпанные песком тропинки. Но вода всееще не приходила. Все теснее напирали старатели к устью сплотка, и уже в глазах у многих вместо добродушия начинали поигрывать насмешливые искорки. Бывали такие случаи, ждут водицы, а она дошла до половины сплотка и стоп, не хочет дальше идти: неверно рассчитан уклон. И в группе начальства заметно волновались. Шепетов стоял возле края, облокотясь на борт, благодушно поглядывал на инженера и техника, но вдруг выпрямился.

— Почему же нет воды, не остановилась ли она? А, может быть, не пошла совсем?

Инженер сухонького вида, тот, которому кланялся Пласкеев, пошутил:

— Надо спросить тех, кто строил.

— То есть как это?

Вмешался главный инженер и постарался рассеять нехорошее впечатление от шутки. Сплоток ведь длинен, а уклон такой ничтожный. Всего шесть метров понижения от вершины до устья.

— Понижение совершенно неощутимо для зрения. Чрезвычайно медленное падение. — Но начинал и сам тревожиться. — Можно послать верхового узнать…

Было неудобно посылать разведчика, на глазах толпы обнаруживать сомнение. Секретарь сжал челюсти до желваков под кожей на щеках и потупил голову. Замолчал инженер. В долине все затихло.

И вдруг, когда ожидание достигло предела, люди громким и радостным криком возвестили:

— Идет! Идет! Вот она, милая!

Толпа тесно сгрудилась к устью. Все ближе раздавались приветствия воде.

Вода двигалась, как путник, прошедший тяжкий путь. Воды, собственно, никто не видел. По сплотку, между бревенчатых стенок, двигалась сплошная темная масса из мусора. Словно огромная мохнатая гусеница приползла с хребтов. Все, что было оставлено на шести километрах плотниками и подбойщиками — пакля, щепа, стружки — все двигалось вперед. Лишь из не замокших пока щелей брызгали и били светлые струи воды. Они сверкали на солнце и приводили толпу в неистовство. Настоящая вода, ее можно брать в руки, вода из Ортосалы, до которой не менее шести километров таежными дебрями и ущельями! Китайцы с Верхнего, как дети, с визгом хватали воду пригоршнями, подставляли лица, фыркали, осыпали друг друга алмазными брызгами.

Многие видели, как секретарь парткома зачерпнул пригоршню воды из сплотка, облил главного инженера, потом обнял и расцеловал, весь красный от радости.

23

Федор Иванович не просветлел даже при бурной, радостной встрече воды и продолжал ворчать: конюх, подождав в зимовье, может уехать, изволь идти пешком на Белоснежный, все самое интересное окончилось, и опять могут пристать хулиганы… Лидия с досадой отмалчивалась. Хотелось остаться на празднике: на отвалах начинался пир горой, вспыхивали уже песни старателей, заиграли гармонии. Она чувствовала себя несчастной. Поглядывала по сторонам, как арестант, которого под конвоем ведут шумными улицами города. Они почти уже выбрались из толпы, Федор Иванович даже разговорился и стал улыбаться, вдруг позади раздалось восклицание:

— Лидия Прокопьевна! Федор Иванович!

Петя, раскрасневшись, делая вид, что встреча для него совсем незначительное событие, нагнал их и пошел рядом.

— Вот и встретились опять. Помните, я говорил — встретимся, и я вам опять сумею на ногу наступить?

Он почувствовал, что Лидия тоже с удовольствием заглянула в недавнее прошлое.

— Не хотите мои владения на Радиосопке посмотреть? Я сейчас туда иду. Пользуйтесь случаем.

Петя нисколько не стеснялся сердитого смотрителя. Веселые темные глаза задерживались дольше, чем полагается, в глазах Лидии. Ей нравилась его напористость. Украдкой она кивнула головой и повела взглядом на мужа. Молодой человек пожал плечами, что означало: неужели это ее может остановить?! Они приотстали.

— Телеграмму можно отправить через вашу радиомачту?

— Можно. Сколько угодно, — кивнул Петя. — Только через мачту мы принимаем, а не отправляем.

— Нет, я серьезно, Петя.

— Можно, — постарался серьезно ответить молодой человек.

Лидия задумалась. Вдруг нестерпимо захотелось подать весточку Николаю, смысл прогулки на Радиосопку приобрел особое значение. Взволнованно тронула Петю за рукав, чтобы обождал, и догнала мужа.

— Я останусь посмотреть радиоустановку.

— А конюх, думаешь, будет ждать? Ему наплевать на установки, возьмет и уедет с нашими лошадьми.

Лидия поморщилась.

— Я вас не заставляю ждать меня, поезжайте себе на здоровье, а мне хочется иметь хоть какое-нибудь представление о радио.

Смотритель сжался и спрятал глаза. В ссутулившейся спине появилось знакомое выражение бессилия и упрямства. Сделалось жалко его, но сейчас же охватила досада за вечный надзор, постоянный глаз, какой-то сыск, — не имеешь права сделать лишний шаг по своей воле! Лидия остановилась, дала мужу пройти вперед и кивнула Пете.

— Идемте.

Федор Иванович не оглянулся. И как только он скрылся за ближайшим отвалом, молодые люди, словно по обоюдному сговору, одновременно протянули друг другу руки и зашагали вправо, пересекая ключ. Их легкие фигуры словно плыли над хаосом раскиданных камней и пород. Обгоняли медленно бредущих старателей в тяжелых сапожищах и широченных ичигах. Разноцветные рубахи приискателей пестрели яркими пятнами. Лица таежников, бронзовые и хмурые, казались схожими, несмотря на то, что тут были и монгольские, и китайские, и русские, смешанные и перемешанные в огромной посудине — Сибири. На молодую пару, взявшуюся за руки, обращали внимание и провожали взглядами. В Пете поднималась гордость.

— Замечаете? Это на вас. Вы на Алдане самая красивая женщина. Есть еще одна блондиночка, но не в счет, как говорится, всем известная.

— Что-то вы, Петя, сегодня очень расхрабрились.

— Хотите сказать — стал нахалом. Не все израсходовал на митинге, некуда девать.

Лидия крепко сжала руку Пети, чувствуя искреннюю благодарность за огромное дело, сделанное им на митинге.

— У вас вышло очень сильно. Особенно о женщине. Вообще — замечательно. Говорю без лести. Но смеяться над «известной» блондинкой — нехорошо. Вы не знаете человека, как же можно осуждать его? Она недавно вышла замуж за моего друга — старателя и теперь никогда уже не будет «известной». Можете вычеркнуть ее из списка.

— Я не хотел ее обидеть, но, вообще говоря, давно бы надо заняться; собрать разных спиртоносов, контрабандистов, вообще любителей легкой наживы и — по зимнику на юг.

Лидия отняла руку и задумчиво сказала:

— Не дай бог никому такой легкой наживы.

— Нет такой причины, которая оправдала бы проституцию. Условия условиями, но человек должен отдавать отчет в своих поступках. Нечего валить на условия. Каждая может пойти в организацию и найти помощь. В любую. Везде помогут. Не признаю причин.

— А любовь, Петя, разве не может сделать из человека и преступника и все что угодно?

— Как угодно люби, но не забывай, где находишься.

Петя поджал губы. Лидия вызывающе заглянула ему в глаза.

— А ревность? Тоже, по-вашему, не полагается?

— В уголовном кодексе есть статья, где говорится о ревности, вам это известно?

— Нет, неизвестно. Вы или дразните меня, или, если серьезно, то ничего еще не видели и не имеете права так посмеиваться.

Петя снисходительно согласился:

— Все возможно. Где же все узнать.

Начались бараки Нижнего. Увлеченные разговором Лидия и Петя не слышали окликов позади. Их догнал Мишка Косолапый и, запыхавшись, сияя глазами, жал руки.

— Насилу догнал. Как на конях летят, — бормотал Мишка. — Здорово, товарищи. Ну и ловко ты подбой взял под нашего брата! Пласт обрушил на весь разрез.

Лидия обрадовалась, но на лице Пети выступила явная досада. Он мало еще знал этого старателя из бодайбинцев, о котором однажды рассказывал ему управляющий Нижним прииском, — несколько раз видел на открытых собраниях, перекинулся двумя-тремя словами. Он понравился ему, с удовольствием поболтал бы с ним, но только не сейчас.

— Домой спешишь? — спросил Петя, как бы подталкивая Мишку отправляться дальше, своей дорогой.

— Нет, не спешу, — Мишка продолжал сиять.

— Они спохватились, и давай после драки кулаками махать, — продолжал Мишка. — Голосовали за пять золотников, а теперь жалко стало и золотника. — Он громко рассмеялся. — Ну и подвел ты под них сани. И будут ходить в нардом. И с удовольствием. Золотники для них чепуха.

Мишка подтолкнул Лидию вперед и легонько поставил рядышком с Петей, попросив подождать минуту. С сияющими глазами он поспешно скрылся в пристроечке с вывеской «Юверил Чу Фу». Петю подмывало сказать «пошли». Мимо продолжали идти старатели с Верхнего прииска, все в одном направлении на Нижний. Рассеянные по делянам люди, обычно спрятанные в забоях, теперь все были налицо и удивляли многочисленностью.

— Пожалуй, соберем на нардом, — сказал Петя. — Смотрите, сколько их. Смотрите — все идут и идут.

Лидия не слышала Пети. Она смотрела на человека, быстро бежавшего против течения толпы. Ничего особенно не было: так может бежать старатель, потерявший деньги, так может спешить человек, которого ждут приятели к известному часу, и он запоздал, наконец, просто пьяный вообразил что-либо и мчится невесть куда и зачем, расталкивая встречных, но Лидия, уже начиная испытывать тревогу, схватилась испуганно за руку Пети. Бегущий задерживался, что-то спрашивал. Через несколько секунд он уже был возле.

— Мишку с триста семьдесят девятой не видели?

— Зачем он тебе?

Лидия оставила руку Пети и загородила старателю дорогу. Захватило дыхание. Как будто уже знала, что случилось несчастье.

— Убил, негодяй! — выкрикнул старатель и хотел что-то добавить, но умолк. Из пристройки вышел Мишка. Широко улыбаясь, он нес на раскрытой ладони золотую брошь.

— Как находишь? Мотьке хочу поднести.

Мысли метались в поисках слов, чтобы отдалить страшную минуту.

— Молодец, Миша, — говорила Лидия. Хотелось назвать еще ласковее. — Молодец, медвежонок. Мотька любит безделушки… Молодец, Мишенька…

— Нравится? Из чистого незаметнинского. Смотри, как сделан. Настоящие лопатка и кайла…

Вдруг Мишка узнал своего артельца. По его широко раскрытым глазам понял, что случилось то, о чем не раз говорил с Мотькой, о чем он думал днями и ночами. С жалкой улыбкой оглядел по очереди всех троих; судорожно сжал кулак с брошью и пустился бегом по улице.

— Надо заявить немедленно в милицию, — метнулся было Петя, но Лидия взглядом попросила его не оставлять ее и побежала вслед за Мишкой.

У барака никого из любопытных еще не было, по-видимому, преступление было совершено совсем недавно. Несколько человек, узнавших об убийстве, заглядывали в окошки. В бараке было пустынно, чернели копотью стены. Бросался в глаза чистый стол, заставленный печеньями. Возле ножки стола лежала Мотька лицом вниз. Руки раскинуты. На спине темным потоком стыла кровь и лениво стекала по кофточке. В плите пылали дрова, что-то жарилось и распространяло вкусный запах.

Лидия дрогнула: где же Мишка?

Из-под занавески, отгораживающей семейный угол, торчали подошвы сапог. Мишка лежал не шевелясь, расплющив лицо о доски нар.

24

Пете непременно надо было сменить товарища, давно уже отбывшего свое дежурство у аппарата. Как только закончились подробности предварительного дознания, производимого милиционером, он коснулся руки Лидии и вполголоса напомнил о Радиосопке. Она поколебалась мгновенье, затем поднялась со скамьи и молча пошла к двери.

Сгущались сумерки. Внизу расплывались тени, в тумане далекого ключа зажигались огни, — старатели, прогуляв рабочий день, поспешно закладывали на ночь пожоги. Изгибами, следуя капризам горной тропы, всходили все выше и, несмотря на усталость, обоим становилось легче, покойнее, как будто тяжесть пережитого оставалась далеко внизу.

На сопке, куда они поднялись, горел еще закат. Сквозь деревья на острой вершине пылали облака. Лицо Лидии вспыхнуло яркими красками, ожило помимо воли.

— Какая нелепость! — воскликнула она. — Изверги, изверги кругом и только изверги!

Она заговорила, чтобы наконец излить скопившееся внутри горе. Говорила о детстве Мотьки у смотрителя — отца, сравнивала несчастливую жизнь подруги со своей. От собственных горьких воспоминаний опустилась на камень, закрыла лицо ладонями и заплакала. Петя не знал, как поступить с плачущей женщиной. Взял ее руку, но она вырвала: показалось оскорбительным его движение, жестким, эгоистическим, имеющим в виду одну цель — интимную близость. Никогда, даже потеряв мать, не рыдала она так безутешно. Сидела на земле, опустив руки. Мотька! Мотька! Может быть, ты сделала лучше, что ушла отсюда!

Наконец, припадок кончился, сама протянула руку Пете, чтобы помог подняться. И было приятно идти с ним об руку, чувствовать его заботу.

— Ни одной живой души, кругом одни звери! — вздрагивающим голосом говорила она.

Возле бревенчатой радиостанции, одинокой среди редколесья и каменных развалов, их встретил красноармеец. Стояла тишина. Вверху шел легкий ветерок, ласково гладил щетинистую спину сопки. Петя, как хозяин, вернувшийся домой, бросил два слова часовому и ввел гостью в низенькую дверь. Стены радиостанции, темные и голые, казались просторными, хотя радиостанция была очень маленькая. Неподбитый в пазы мох свешивался косматыми прядями. Вместо потолка зияла черная пропасть с балками и перекладинами. Учреждение, связывающее далекий Алдан с миром, походило на бедную мужицкую избенку.

Радист, товарищ Пети, в несколько минут сдав дежурство, ушел с папкой под мышкой. Петя с Лидией остались одни.

— Если можно, дайте телеграмму.

Петя, блестя глазами, оживленно спросил:

— Что вызвать?

— Хабаровск. Редакцию газеты.

— В редакцию мы не вхожи. А станцию попробуем.

Он снял пиджак, засучил рукава. После редких и оглушительных выстрелов мотор загудел ровно и плавно. Перед ним вспыхнула лампочка. С досадой пожимал плечами, поправлял наушники, и лицо его принимало такое выражение, будто он подслушивает у прикрытой двери. В тишине, заикаясь, застучал ключ.

— Есть. Что передавать. Кому?

— Хабаровск, редакция «Красный Путь», Мигалову. Жду ответа, письма. Лидия.

Ключ умолк. Петя с изменившимся лицом, без оживления, без блеска в глазах повернулся к Лидии.

— Передам телеграмму об открытии первого сплотка на Алдане и — все. В эту пору у нас только передача, приема нет.

Пока он снова возился с передатчиком, Лидия, задумавшись, стояла возле стены. Очнулась от наступившей тишины. Мотор молчал.

— Кто это Мигалов?

— Мой приятель… — Чтобы оградить себя от дальнейших расспросов, Лидия переменила разговор. — Мне казалось — здесь на радиостанции можно чувствовать мир ближе, но оказывается, здесь испытываешь еще большее одиночество. Ощутимее расстояние…

Она невольно полуприкрыла глаза. Петя возразил:

— Ничего подобного я не испытываю. По-моему, радио именно уничтожает расстояние, приближает к культуре оторванные окраины. И только. Или, может быть, я не чувствую того, о чем вы говорите, потому что у меня никого нет в Хабаровске… очень близкого…

Лидия невольно улыбнулась на мальчишескую выходку.

— Петя, мы ведь только знакомы, не больше, но вы почему-то считаете себя вправе устраивать мне сцены.

Петя упрямо и совсем по-мальчишески рассмеялся.

— В чем дело? Я только сказал, что у меня нет никого, до кого было бы так недосягаемо далеко. Только это.

— Ну, Петя же, прошу вас, не надо так.

Лидия, расстроенная, пошла к двери: хотелось свежего воздуха. В свете белой ночи небо походило на прозрачный голубой абажур. Под абажуром сияла яркая лампочка — молодая луна. Жалость к юноше, заброшенному на пустынную сопку, лишенному женской ласки, сжала сердце. Взяла под руку и тихонько прижалась к плечу Пети. От луны лицо ее было бледно, а глаза — глубокими, огромными.

— Мигалов далеко. Он никогда, конечно, на Алдан не приедет. Он очень талантливый человек, Петя. Очень.

Юноша нетерпеливо шевельнулся.

— Ну, что еще он? Рассказывайте все сразу.

Лидия улыбнулась, чтобы успокоить юношу, но он не смягчился.

— Для чего вы все это мне говорите про Мигалова?

— Давайте оставим, Петя. — Лидия хрустнула пальцами.

Совсем не так представлялась прогулка на сопку. Хотелось отдохнуть от Белоснежного, от всего того, что приходится переносить в новеньком домике на разведке. И вот стоило только приблизиться или позволить приблизиться к себе — уже враги. Худощавое приятное лицо, глаза с насмешливым и веселым огоньком куда-то исчезли. Уйти сейчас же. Что за тон, что за манера придираться к каждому слову! Но уйти одной по запутанной тропе, совершенно незнакомой, нечего было и думать. Озабоченно озиралась — скоро ли начнет светать. Вдруг вспомнила встречу мужа с инженером на открытии сплотка. Показалось давно-давно произошло это, где-то не здесь, не на Алдане. Ясно видела, как Федор Иванович вскочил и вытянул руки по швам. Глаза ее расширились.

— Петя, вы понимаете что-либо в разведочных работах? — спросила она и с трудом выразила свою мысль: — Можно ли взятые, скажем, где-нибудь в земле пробы увеличить или преуменьшить так, что в данных разведки и в фактическом содержании получится расхождение?

— Такой тонкости не могу вам сказать. А в чем дело?

В голосе Пети слышалось не простое любопытство. Лидия вдруг поняла свою ошибку и солгала:

— Один рабочий сказал мне это. Просто интересно, прав он или нет.

Объяснение не удовлетворило Петю, это было видно по его глазам.

— Но ведь Федор Иванович, кажется, опытный горняк, он все может объяснить.

Лидия чувствовала, что ее малейший неосторожный шаг может погубить ни в чем неповинного мужа.

— К нему-то как раз и нельзя обращаться. Мне не хочется, чтобы он думал, будто женщина не в состоянии разобраться.

— А вы сами как думаете, можно исказить или нельзя?

— Думаю, можно.

Петя близко заглянул в глаза.

— Скажите, в чем дело. Я не верю вашим объяснениям.

Лидия затаила дыхание и готова была схватиться за голову. Предательница. Предать, не зная, кто прав, кто виноват. Какое ей дело до разведки!

Петя продолжал:

— Вы представляете себе, какое ответственное дело поручено вашему мужу. Если даже у вас, совсем постороннего человека, возникают какие-то недоумения, по-видимому, в самом деле есть что-то. В чем нелады у него?

— Да нет же, что вы меня допрашиваете?

— Если так, давайте кончим на этом.

— Самое лучшее.

Оба умолкли и пытались скрыть волнение. Прошлись по площадке возле избенки и так же молча двинулись вниз.

— Куда же вы пойдете ночью?

— Как-нибудь и куда-нибудь дойду. Кстати, Петя, завтра похороны Моти, вы не поможете нам с Мишей?

Бледное небо едва заметно красилось на востоке в розовый тон.

— Вот и утро, — проговорила Лидия. — Ну, я пойду теперь.

Петя неожиданно схватил ее руку и прижал к губам.

— Вы торопитесь? — шептал он. — Я обидел вас.

Пыталась отнять руку, но он не выпускал ее из горячих ладоней.

Наконец, словно ожегся, резко отбросил руку.

— Не доверяете мне?

— Вы опять за свое.

— Да, шуточками не отделаетесь.

— Вы, Петя, по-видимому, решили вывести меня из терпения. Вы в самом деле придаете значение моему вопросу?

Они оба, не мигая, несколько мгновений смотрели в глаза друг другу.

— Ничего не могу вам ответить, — сказал он.

— Прощайте. Я пошла.

Лидия быстро зашагала по уже наметившейся тропинке. Вдогонку ей раздалось:

— До свидания!

25

В полутемном бараке к запоздавшей Лидии, лишь только она перешагнула порог, подошла незнакомка в красной косынке.

— Товарищ Лида, — от организации. Познакомимся. Комсомолка Поля, Дело в том, что явился товарищ из оркестра и предложил свои услуги. Я считаю, что можно его допустить. По возможности, похоронам необходимо придать общественное значение.

Лидия взглянула на девушку и мгновенно оценила ее внешность. Небольшого роста, тоненькая, круглолицая, с ямочкой на полных щеках, она казалась совсем юной и нездешней.

— Пусть барабанит, какая разница! — сказал кто-то с нар.

— Если не придут остальные музыканты — отставить, — сказал другой голос.

— Я настаиваю, чтобы музыканта допустить к похоронам, — сказала комсомолка. — Он просит разрешения от имени многих китайцев, которые не могут принять участия в процессии.

Лидия взглянула на Мишку: он должен решить все вопросы, относящиеся к последним минутам близкого ему человека. Мишка кивнул головой.

— Пусть участвует. Тем более организация желает.

Комсомолка прошла в уголок барака, где сидел на большом барабане китаец:

— Можно. Идем!

Китаец в широких ватных штанах, в кофте с разрезами осторожно поднял свой инструмент, стараясь не громыхнуть и, словно на часы, встал к столу.

— Надо выносить, — наконец сказал кто-то.

В полумраке зашевелились тени, молчаливая суматоха наполнила барак. Тяжелый гроб колыхнулся, поднялся и двинулся к светлому квадрату — двери. Белые полотенца перехлестнули черные пиджаки, туго натянулись и сделались узкими.

В девять часов старатели Нижнего по всему разрезу услышали уханье барабана. Никто не разрешал китайцу играть на своем инструменте, он сам вдруг поднял руку и огласил долину громким ударом. Он бил так, как бьет всегда, аккомпанируя оркестру на вечеринках в харчевнях. Многие, наверное, вообразили, что в какой-нибудь удачливой артели с утра начался кутеж. Небольшая похоронная процессия с гробом впереди миновала поселок, чтобы подняться на кладбище, заложенное пионерами Алдана на крутом склоне Радиосопки. Камни на едва приметной тропе мешали идти ровным шагом. И хорошо, что пришли приглашенные, а то бы некому было отнести Мотьку. Кого оторвешь от деляны в такой благоприятный для промывки день?

На ключе кипела старательская гуща. По серому фону, как бы прорезая его длинными стальными лезвиями, сверкали на солнце струи воды из желобов, сливов и помп. Что бы ни случилось, а жизнь идет своим ходом…

Десяток мамок, пришедших проводить Мотьку, держались тесной кучкой совсем близко к гробу, словно демонстрировали свою солидарность. Многие ушли из бараков со скандалом.

Барабан продолжал ухать. Музыкант-китаец знал белокурую «русскую старушку», погибшую от ножа Ивана. Похороны вызвали в нем горестные мысли. Он видел перед собой родину. На берегу родной реки Янцзы остались братья и товарищи, расстрелянные генералом Чжан Цзо-лином. Никто их не проводил, никто не зарыдал. Их трупы брошены на задворках деревни на съедение длиннорылым тощим свиньям. Китаец шел важным шагом перед гробом и глядел мимо солнца в синее сверкающее небо. Поднимал руку, и новый удар потрясал натянутую кожу барабана. Словно бил по сердцу. Широкие ватные штаны, низко спущенные с бедер, длинная коса и кофта делали его похожим на женщину.

Лидия подошла к девушке в красной косынке.

— Вы давно на Алдане? — спросила она тихонько. — С папашей, наверное, приехали?

— Нет, я прислана из Сковородина. Меня выделили от комсомола наладить здесь в организации культурно-просветительную работу.

Лидия с удивлением уставилась на Полю.

— Одна!

— Что вас поражает? Здесь все есть, а я вот работала в районе среди орочон, там палатка зимой и летом, снег и тайга.

Захотелось проникнуть в мысли девушки. Вместе с любопытством возникало волнующее желание сравнить себя с ней. Почувствовала странную зависть.

— Спасибо, что пришли проводить с нами Мотю.

— Я обязана. За что же меня благодарить, — сказала Поля, и удивление ее показалось неприятным: если бы не «обязана», не пришла бы.

Лидия намеренно холодно взглянула на собеседницу: «Да, пожалуй, такой неказистой нечего особенно бояться». Чувство превосходства перед низкорослой, невзрачной девушкой, безвкусно одетой, наполнило недобрым удовлетворением, словно в отместку за испытанную минуту назад зависть.

На кладбище среди высоких пней и таких же грубых крестов виднелась свежая яма. Барабан умолк. Процессия остановилась. Мишка, шедший в передней паре, оглянулся на вторую пару и прошептал: «Ставьте поаккуратней». Вытер рукавом пот с лица и, не зная, что делать дальше, отошел от гроба. Мамки по-хозяйски деловито принялись обсуждать порядок похорон.

Поля откашлялась.

— Я считаю — мы все одинаково относимся к расправе над этой женщиной, которая пала жертвой некультурности и преступности известной части приисковых рабочих. Произносить речей тут не приходится.

Лидия проглотила горечь: конечно, какие тут речи над какой-то Мотькой. Видно, только близкие способны по-настоящему проводить покойника до могилы, а для постороннего скучно, неинтересно, поскорее бы удрать…

Лидия взяла Мишку за руку.

— Иди, простись. Иди, — подтолкнула она его.

Но Мишка остался на месте. В его сознании мешалось настоящее и прошлое. Мотька вдруг приближалась, как живая, казалось страшной, нелепой ошибкой все происходящее. Лишними, совсем ненужными казались озабоченные, серьезные лица участников похорон. И снова Мотька таяла, расплывалась, исчезала…

Артельцы наложили крышку; застучал молоток. Через несколько минут шахтерские лопатки в ловких руках наметали на месте ямы продолговатый холмик. Люди молча стояли, не глядя друг на друга. Чувствовалась неловкость, будто что-то недосказали, недоделали. Поля попрощалась и ушла. За ней ушли артельцы. Мамки отошли в сторону и уселись на камни.

Китаец, до сих пор ни единым движением не напомнивший о себе, стоял возле барабана и глядел перед собой. Мишка, словно в забытьи, взглянул на холмик, Лидия взяла его под руку; они сделали несколько шагов, остановились. Кругом были кресты… «Под сим крестом покоится тело Аполлона Федоровича Федорова. Скончался 18 мая 1924 года, 40 лет от роду. Спи с миром, дорогой страдалец и вечный труженик тайги», тихим голосом прочла надпись на кресте Лидия и перевела взгляд на другую надпись. «Под сим крестом покоится Полосков Николай Николаевич, 1925 года, 29 июня погиб ни за что от руки злодея». Мишка поднял руку, словно смахнул с лица паутину. Эту надпись они с Мотькой читали вместе, зайдя однажды на кладбище во время прогулки на сопку Был солнечный, яркий, как сейчас, день. Камни испускали теплоту. Мотька обмахивалась зеленой веткой…

— Пойдем, Миша, — осторожно двинулась Лидия, но Мишка остался на месте.

Он глядел вниз на раскинувшийся прииск. Ему пришла мысль: если ворвется ураган в муравьиную кучу — в суматоху на разрезе — раздует и разнесет ее, уцелевшие будут продолжать бегать с тачками, торопливо скрести гребками, наматывать на валки канаты.

— Да, Миша, никому никакого дела нет до чужого горя, — сказала Лидия, угадав его мысли.

Но он покачал головой.

— Нет, Лида. А если остановится жизнь от моего горя, легче разве будет?

Покрасневшие, влажные от слез глаза Лидии устремились мимо прииска, поверх долины. Хребты ступенчатыми грядами убегали в синеву и таяли, сливаясь с небом. Она молчала.

— Нет, Лида, еще тяжелей будет. От горя не уйдешь никуда. Ты посоветуй мне, пожалуйста. Хочу в партию. Могут меня принять хоть кандидатом? Давно надо было это. Думал, но не смел и как будто чего-то неловко Пойду к Шепетову. Давно надо было сходить, — Мишка беспомощно оглянулся, точно заблудился и не знает, куда идти. Он вспомнил протест Мотьки против попытки обратиться к секретарю за советом и помощью. «Почему не сходил! Почему не сходил!» Он, словно про себя, продолжал: — Человек сам не изменится. Надо жизнь переменить вокруг него. От чего он переменится!

— Ну, что ж, Миша. Я советую. Тебе надо к людям ближе, а то… Знаю я, какой ты…

Китаец засматривал в глаза двум оставшимся на кладбище самым близким друзьям белокурой девушки, хотел улыбкой стереть борозды, легшие возле их губ, но понял, что утешить может только время. Перестал улыбаться и опустил голову.

— Ты что же не идешь домой, товарищ? — сказал Мишка. — Иди. Спасибо тебе большое. Большое спасибо, что пришел помочь.

Мишка тронул китайца за плечо и видел, как желтое лицо внезапно заострилось. Стиснутые зубы скрипнули. Музыкант откинул ногу и со всей силой ударил тяжелым ботинком по натянутой коже барабана. Визгливо крикнул:

— Зачем такой шибко плахой старатиль!

Гулкий удар на мгновенье покрыл долину с ее шумом и скрежетом и замер в хребтах.

26

Короткое лето прошло тяжело и быстро, как будто мимо протопали старательские сапоги. Дымы пожогов растаяли в побледневшем небе. Посерела и полегла трава, хвойные леса потеряли зеленую яркость, только лиственные кустарники сверкали на солнце, словно кучи чистейшего золота, и от этого голубизна неба стала еще гуще, а дымка далей — печальнее. Разведка за лето разбросала по долине столбы с номерами линий и скважин на свежих затесах.

На Белоснежный забредали приискатели, разочарованные в своих преувеличенных чаяниях. Никто не заикался о зарплате, о жилищных условиях, только бы продержаться в тайге до будущего сезона на казенном снабжении. Прошли слухи, будто разведка Белоснежного дала уже положительные результаты, что с осени начнутся подготовительные работы — сооружение ряжей{66}, проводка отводных канав, постройка бараков, конторы. Федор Иванович стоял на крылечке, толкуя с пришельцами, частенько разрешал себе удовольствие покуражиться и покапризничать, прежде чем взять одного, другого. Когда были нужны — погладить не давались, изволите ли видеть, постоять на буровых площадках, постукать «бабой» захотелось. Избыток рабочих рук ставил приискового человека в полную зависимость от смотрителя-хозяина на разведке.

В длинном грязном бараке не было ни одного плаката, газеты прибывали на Белоснежный через три-четыре месяца после выхода в свет. Уполномоченные профсоюза менялись каждую неделю. Или, отправившись на Незаметный по делам, не возвращались, оседали на старании или лежали в бараках, и их переизбирали с тем, чтобы новый также исчез.

Лидия вспоминала, как дурной сон, беседу с Петей на сопке в день смерти Мотьки. Обычная деловая озабоченность мужа рассеивала возникшее когда-то подозрение. Петя, конечно, не так наивен, чтобы из случайных слов делать какие-либо выводы…

Скучно среди лета в тайге. Знойная духота, однообразный звон комаров. Дым дымокуров возле крыльца, возле барака, на разрезе. Единственным развлечением к концу лета у Лидии были прогулки за ягодой и варка варенья. Уже с десяток банок из-под консервов стояли на полке.

Лидия не замечала, как привычка к тихой жизни начинает поглощать ее все глубже. Она напевала песенку себе под нос, возясь у плиты, с довольным видом встречала мужа в дверях. Но вот произошел случай, который сдунул сонное благополучие, как золу с донышка чайника. Однажды смотритель, предвкушая вкусный обед, снял грязные сапоги у порога и с улыбкой вошел в горницу. Внезапно изменился в лице, бросился к жене и выхватил из ее рук разведочный журнал, который она просматривала от скуки.

— Зачем ты рвешь из рук! — воскликнула она обиженно.

— Неужели ты ничего не соображаешь? — ответил смотритель. — Ну, а если кто-нибудь увидит у тебя в руках журнал и донесет в управление? Ты должна знать, что инструкция строжайше запрещает нам показывать кому-либо сведения о разведочных работах.

— Представь себе — знаю, и все-таки не считала преступлением взять в руки твой журнал.

И с этого дня, забыв покой, Лидия только думала о том, права она или нет в возникших подозрениях. Беседуя с рабочими, наводила разговор на тему о содержании ключа, осторожно выспрашивала у корейцев-промывальщиков, но не могла добиться сколько-нибудь толковых результатов. Рабочие не знали, их дело шуровать или долбить, а промывальщики скалили зубы и сводили на шутку свои неопределенные ответы.

— Мало-мало золота есть, мало-мало нет…

Помощник, как и смотритель, ссылался на пресловутую инструкцию и отгораживался ею, как заклинанием. Лидия старалась разобраться честно, здраво: может быть, ее подозрения носят слишком личный характер, может быть, возникновение их связано с предубеждением против мужа. Разве не переносится личная неудовлетворенность близким человеком на его дела, поступки, убеждения, даже на внешность? Попытки поймать мужа на слове были безуспешны: даже в интимнейшие минуты он оставался верен себе и повторял:

— Я ничего не знаю. Я даю сведения в разведочное бюро, там подводят итоги, подсчитывают, взвешивают. Мне ничего не видно. Я такой же слепой, как каждый рабочий.

Оставалось самой разрешать сомнения. Лидия потеряла покой. Она бродила по прииску, уходила далеко в долину, постоянная спутница — ягодная корзиночка — болталась в ее руке. Дни стояли погожие, такие, когда из тайги веет ароматами увядших мхов и трав, когда особенно легко возникают томительные думы. Забиралась на каменную глыбу, каким-то чудом оказавшуюся вдали от хребтов, среди долины. Издали глыба напоминала огромный пережженный кирпич с ровными отформованными краями. Остаток скалы был сплошь покрыт мозаикой цветных лишайников. На лысине, на самой верхушке, под лучами осеннего солнца, особенно ласкового в преддверии холодной осени, было уютно. Взгляд блуждал по пятнистым коврам, раскинутым по склонам сопок. Ясность дней, чистота красок и нежнейших переходов, омытых акварелью, делали мысль четкой.

В самом деле, может ли полюбить новое — новую власть, новых людей — человек, подобный Федору Ивановичу? Все, что он думает, чувствует, делает — положено делать, думать, чувствовать злому цепному псу, верному своему старому господину. Ему надо вывернуться наизнанку, чтобы стать иным. Невольно сравнивала мужа с отцом. Оба служаки, оба воспитаны прошлым. Отец, если и был жесток в семье, — на это были причины, замучившие его самого: недоверие к жене за ее неверность до брака. На людях же он был иным. Недаром его назначили управляющим прииском. В нем ценят способность и желание работать, ему прощают неисправимые для его возраста изъяны. Такой, как отец, пьяный, бесшабашный, не привязанный ни к чему земному — ни к семье, ни к своему углу, ни к религии, — был необходим хозяевам, как рабочий вол. Такой не позавидует. Можно спокойно спать за спиной подобных людей, плюющих на все. Отец презирал завтрашний день и гордился своим аристократическим презрением — презрением неимущего. Такой взгляд на свою прошедшую жизнь был удобен и поддерживался всеми средствами в горняцкой среде: спиртом, картами, притонами. Воспитывались размах, разгул, похожие скорее на отчаяние, но никак не на веселье. И рабы действительно размахивались широко, каждую минуту ставили последнюю ставку: на карту на столе, под «кумпол» — в забое, на стойку — в трактире. Слуги же, подобные Федору Ивановичу, были нужны для охраны владений, для присмотра за рабами. Они были заинтересованы в долголетии господ. Они подражали им во всем: в быту, в манерах. В квартире Федора Ивановича на окнах тоже висели шторы, хотя и не такие добротные, как у инженера-управляющего, а дверь открывала тоже прислуга, хотя и не в таком белоснежном переднике, но все же в переднике. И вот вдруг нельзя поднимать голову перед «бродяжней», изволь вилять хвостом в то время, когда хочешь схватить зубами за икру. В памятный день расстрела квартирка Федора Ивановича точно так же, как и дом управляющего, стояла с невинно опущенными глазами-шторами. Лида-подросток хорошо запомнила эти занавески, потому что в комнатках «дяди Феди», в полутемноте, горела лампада и отсвечивала на ризах икон…

Вспоминалась и своя не долгая, но неудавшаяся жизнь, и все чаще откровенно вставал вопрос: а что, если Федор Иванович, в самом деле, портит разведку неправильными цифрами в журнале и отчетах? Как она должна отнестись к этому?

Однажды, просидев в своем убежище все утро, она была вспугнута тучей, появившейся из-за северного хребта. Туча закрыла солнце, сделалось по-осеннему пасмурно и холодно. Торопливо направилась домой. У крайнего шурфа возился по обыкновению Ли Чун. Он раньше шурфовал с тремя товарищами, но они уже давно покинули Белоснежный, и последний шурф он бил один, работая от солнца до солнца. Тропа, по которой Лидия ходила на прогулки, пролегала мимо его шурфа, вклинившегося далеко на запад от центра разведки. С Ли Чуном она часто беседовала, у них наладились хорошие отношения. Он, единственный из всех остальных, относился к смотрительше без тени заискивания и затаенности. Невысокий, тоненький, как девушка, с длинной шеей и правильными чертами смуглого лица он был очень красив той красотой, которая редко случается в людях. Он разогнулся, насколько позволила натруженная спина и, поглаживая поясницу, рассказал, что полчаса назад приехали с Незаметного важные люди и ходят с Федором Ивановичем и помощником по разведке. Глаза его потемнели от волнения: прииск будет богатый, скоро качнутся работы. Хорошо, что он не бросил разведки, как его товарищи. За такое старание ему дадут хорошую деляну, он вознаградит себя, вернется на родину с заработком и порадует мать-старуху и сестренку. Лидия кивала Ли Чуну, но почти не слышала его болтовни: что-то подсказывало ей — приехала комиссия по проверке работы мужа. У конюшни виднелись нерасседланные лошади, видимо, еще потные. Сердце тревожно билось. Поскорее узнать, неизвестность хуже самой страшной правды. Несколько минут, пока шла, огибая кусты и отвалы, к группе приезжих, показались бесконечными. Чередовались всевозможные мысли и предположения, но сумела овладеть собой и, подойдя, казалась совсем спокойной. Небрежно сорвала ветку на ходу, приветливо улыбнулась, как гостеприимная хозяйка у себя в гостиной.

— Вот сюрприз, Петя, наконец-то вы собрались проведать нас. Здравствуйте, — жала она Пете руку, но в его лице ничего не могла разобрать, кроме озабоченности.

Петя блестел кожаной курткой, из-под полы выглядывал плетеный шнур. Двое, по виду рабочие, не обратили на нее внимания и продолжали глядеть в журнал, раскрытый перед ними смотрителем. Мгновенно по спокойствию в позах членов комиссии поняла, что пока еще ничего непоправимого не произошло. Четвертый — тот самый сухонький инженер, — вежливо кивнул головой и деловито выпустил дым папиросы.

— Для чего вы нам суете ваш буровой журнал? Мы думаем, вы ведете его так же, как все, по общей форме.

Смотритель прижал руки по швам.

— Точно так.

Инженер продолжал:

— Обсадку труб можно посмотреть без журнала, если это нужно. — Он указал на меловые цифры на трубе. — Тут отмечаются каждые двадцать сантиметров — четверть по-русски. Я полагаю — нет смысла задерживаться у этой скважины. — Он обернулся к Пете и порекомендовал промерить глубину скважины, если это надо, чтобы больше не возвращаться к ней.

Лидия поняла инженера: его цель деловыми предложениями подчеркнуть, убедить в своей компетентности и взять в свои руки инициативу проверки.

— Но нам хотелось бы сверить мощность пласта, например, серого ила, записанного по журналу в метр десять сантиметров глубиной, — заартачился Петя.

— Как же вы это сделаете, — улыбнулся инженер, — если долото прошло гораздо глубже этого слоя? Желонка ничего не достанет там, где уже взяла.

— Одним словом, мертвого с погоста не берут, — пошутил один из рабочих.

— Если надо, взяли бы, — свел на нет свое неудачное упрямство Петя.

Комиссия чувствовала себя не в своей тарелке. Лидия осторожно встретила взгляд мужа и облегченно улыбнулась. Даже неприятный инженер показался симпатичным. По выражению лиц членов комиссии видно было, что они не прочь закончить проверку. Лишь Петя еще не сдавался.

— Ехали за двадцать километров, давайте хоть руки испачкаем. Давайте-ка промоем.

Хитровато заулыбались и рабочие, поняв смысл предложения: если есть что-нибудь неладное на разведке, проба покажет. Лидия с тревогой кинула взгляд на мужа, но заметила, что он спокоен. Он кликнул помощника и приказал взять ендовку породы и сейчас же промыть. Кореец-промывальщик устроился у ямки под помпой. По журналу порода, намеченная для контрольной промывки, не имела даже знаков золота. В графе «содержание» значилось «пусто».

Члены комиссии с нескрываемым вниманием следили за каждым движением лотка в руках корейца. Малейший уклон в сторону увлекал все четыре пары глаз.

Нетерпение возрастало, но лоток продолжал окунаться в воду, словно утка. Грязи в нем становилось все меньше, она размывалась в рыжую муть и сплывала через края. Кореец приклеился подошвами, замер над ямкой, только руки его делали резкие движения, и в такт им потряхивалась низко склоненная голова. В лотке не раз уже промелькнули желтые крупицы, прорезав муть, словно искорки, вылетевшие из трубы вместе с сажей, но никто не заметил их появления, как не заметил и исчезновения. Кореец опустил их незаметным движением лотка вместе с грязью.

В лотке полоскалась одна жижа. Промывальщик сосредоточенно гонял ее взад и вперед, тщательно размывал последнюю муть, наконец, окинув веселыми глазами членов комиссии, медленно, так, чтобы все видели, слил последнюю воду и развязным жестом фокусника, закончившего ответственный номер, показал порожний лоток.

— Смотри, хозяин, знак нету!

Члены комиссии еще раз внимательно посмотрели запись в журнале, чтобы сверить ее с показаниями только что взятой пробы.

— Совершенно верно — пусто. Что верно, то верно.

Исчезла напряженность и натянутость в обращении между смотрителем и комиссией и самих членов комиссии между собой. Как будто свалилась гора с плеч. Федор Иванович улучил минутку и шепнул жене, чтобы она не стыла на ветру, а бежала бы домой и приготовила поскорее чего-нибудь горяченького для гостей. Лидия в самом деле продрогла и пустилась почти бегом.

— Что пусто, то пусто, — добродушно повторил рабочий, глядя на часы. — Поехали рано, думали дома будем к обеду, ан выходит — не дома.

— Есть на разведке не пустые пробы, но что в них толку, — сказал смотритель. — Вот в пятнадцатой линии, в шурфе, не помню сейчас в каком, есть и хорошие знаки. Можно на знаках шуму наделать, а потом расхлебывай.

Инженер сухо прервал смотрителя вопросом, уверен ли он в опытности промывальщиков. Промывальщик на разведке — половина дела. Федор Иванович кивнул промывальщику, достал из капсюли две золотинки, бросил себе под ноги и смешал носком сапога с породой.

— Возьми лоток, промой поживее.

Кореец с готовностью засучил рукава, побросал в лоток лопаткой породу и с такой энергией закрутил и затряс его, — будь в нем фунтовая гиря и ту выплеснул бы вместе с водой. Не прошло и пяти минут, он преподнес пораженнойкомиссии в совершенно чистом лотке те самые две пластинчатые золотинки, величиной с булавочную головку, которые бросил смотритель.

— Вот так здорово. Этого тайга не проведет. Со дна моря достанет!

Польщенный смотритель скромно улыбался.

— Но имейте в виду, товарищи, мы и такой промывке не доверяем и делаем контрольную, как полагается по инструкции. Себе не верим.

Все двинулись по направлению к постройкам, на ходу продолжая разговор о технических тонкостях бурения и промывки проб. Выполнив ответственное поручение, члены комиссии по-товарищески шутили со смотрителем и чувствовали себя хорошими ребятами в обществе такого же славного парня, которого все же не мешает иногда проверить, — ничего в этом обидного нет.

— Действуй, Пласкеев, действуй. Если навредишь — повесим вниз головой в шурф, чтобы край знал и не падал.

Только инженер по-прежнему строго держался со смотрителем. Он говорил о необходимости самого серьезного отношения к разведке вообще. Ведь даже выявляя негодность ключа, разведка делает важнейшую работу: спасает старателя от напрасного труда и риска, а производство — от ненужных затрат по организации подготовительных работ, по снабжению сотен людей, не приносящих никакой пользы. Чтобы смягчить суровость инженера, члены комиссии грубовато защищали смотрителя:

— Нечего обглаживать, примасливать. Пустая, так пустая. Что в самом деле пустых что ли не бывает. Не было бы пустых — становись в любом месте и копай.

— Совершенно верно, — говорил инженер, закуривая, — но ничего не случится удивительного, если Белоснежный исправится при дальнейшей разведке. При гнездовом распределении россыпи, а для Алдана такое распределение наиболее характерно, этого можно ожидать. Бывает так, что участок бросается как нерентабельный, на вполне законном основании, а старатели подхватывают его на риск и хорошо моют.

— Далеко не ходить, — подтвердил один из членов комиссии. — Светлый разведка забраковала, а старатели не ругают. Да мало ли таких случаев по тайге.

Петя молчал. Он не мог никак понять, в чем дело: или Лидия наболтала попусту, или таежный волк провел комиссию.

— Если так обстоит дело, — сквозь зубы процедил он, — разведка совсем не нужна. Выходит — пусть старатели сами ищут и копаются, дело надежнее.

— Ну, нет, — возразил инженер, — разведка гарантирует в девяносто случаях из ста. Я не согласен с вами. Вы преувеличиваете, перегибаете палку.

— Вы же сами только сейчас сказали, что на Алдане — гнездовая россыпь, которую трудно определить разведкой.

Инженер оставил вызов молодого человека без ответа.

В дверях смотрительского домика комиссию встретил вкусный запах поджаренного мяса. К мясу на столе красовались соленые огурцы и грибки — редкость на далеких приисках. О «стопочке» пришлось только пошутить. На разведку спирт не завозили по строжайшему распоряжению главной конторы. Закуска прошла оживленно. На манеру смотрителя держаться с инженером слишком почтительно и подобострастно смотрели, как на вполне понятную застарелую, но не опасную болезнь. Члены комиссии — рабочие — подшучивали:

— Видно, послужил на своем веку господам золотопромышленникам, спина так сама и гнется. Ну, ничего, самое главное — дело бы не гнулось.

Петя отозвал Лидию в сторонку, высказал свое недоумение.

— Я буквально выбит из седла, хорошо, что проверка сделана в обычном порядке, могли бы оскорбить человека. Вы, конечно, рады, можно вас поздравить. Вы ведь, наверное, тоже волновались порядочно.

— Я? Нисколько!

— Неужели нисколько? Ни капельки?

— Вы опять за свое, Петя.

— Оставим, — нахмурился молодой человек. — Лучше скажите, как вы насчет того, чтобы перебраться на Незаметный? Там нужны люди. Подумайте как следует. Кстати, вот вам письмо от вашей новой знакомой.

Лидия взяла конверт и невольно улыбнулась, глядя на Петю. Ее улыбка отразилась в его лице, словно в зеркале. Оно засветилось, будто кто-то повернул выключатель и дал ток. Он крепко пожал ее руку на прощанье и шепнул:

— Надеюсь, мы не долго будем ждать ответа?

27

Проводив гостей, Лидия принялась за уборку стола. Пока перемыла посуду, Федор Иванович, как всегда после обеда, ровно и мерно храпел на кровати. И на этот раз не нарушил своей привычки как человек, у которого все идет гладко и в служебных делах, и в личной жизни. Пристально вгляделась в его лицо с полуоткрытым ртом с примятым усом, с припухшими синеватыми жилками на веках. Хотела распечатать письмо, но в дверь просунулась голова, за ней виднелась другая: рабочим не терпелось узнать, что за комиссия приезжала и нет ли слухов о разработке ключа. Лидию вызвали на крыльцо. Все свободные, около двадцати человек, сидели на бревнах и курили.

— Я сама ничего не знаю, ребята, — сказала она. — Федор Иванович встанет, расскажет вам все.

— От него снега зимой не дождешься, от Федора-то Ивановича. — Один привстал и махнул рукой.

— Довольно вам болтать, как маленькие дети. Сматывайся, пока засветло, пока земля чернеет под ногами.

— А ты что, из главного управления уполномоченный приехал?

— Не из управления, а говорю — сматывайся, пока белые мухи не летают. Эксплуатироваться прииск не будет.

К прорицателю пристали с расспросами. Он насмешливо отнекивался, посмеивался. Наконец, рассерженно плюнул и сообщил, как один из членов комиссии сказал, идя с разведки: «Пусто, так пусто, нечего и голову морочить». На бревне примолкли, глубоко затягиваясь дымом из цигарок, перед большинством вставал вопрос: оставаться на Белоснежном или идти искать более надежного пристанища?

— А место-то какое: лесу сколько хочешь и на постройки, и на крепления, и на топку. Жалко такое угодье бросать.

Прорицатель еще раз посоветовал сматываться с разведки, пока не наступила зима. Кое-кто попробовал было усомниться в его словах, указывая на неплохие знаки в шурфах, но он еще убежденнее заговорил:

— Ему толкуют свое, а он — свое. Надо разбираться, умные головы! Знаки, знаки. Знаки везде есть, головы садовые.

Рабочие покинули бревно. Лидия смотрела на их удрученные спины. Повеяло тоской. Сколько напрасных трудов, забот. Сколько было надежд. Единственными признаками жизни в долине останутся столбы и пустые ямы с отвалами, и те скоро уничтожит время. В самом деле, как скоро привыкаешь к месту. Лидия повела взглядом по долине, раскинутой между невысокими спокойными хребтами, словно прощалась с нею.

Дома было тихо, только ровное дыхание мужа слышалось с кровати. Достала письмо из конверта, переданного Петей, и углубилась в чтение.

«Товарищ Лида!

Я решила написать тебе письмо. Мне Петя говорил о тебе, как о своем человеке, только тебя надо раскачать. Петю я недавно знаю: по-моему, это редкий человек. Когда я приехала на Алдан, мне показалось — в рай попала, в сравнении с жизнью в районе нацменов-орочон. Оказывается, неверно. Многое рассказал мне Петя, а тут случилось несчастье с твоей подругой и вышло как раз: и теория и практика. Работать среди орочон гораздо легче. Там, например, я на собрании без особой агитации закрепляла до 90 проц. членов кооперации «Буяга» и тут же получала членские и паевые взносы. Орочоны хорошо понимают, для чего нужна кооперация. У них нет недоверия, только много неразвитых и почти все неграмотные. На приисках, оказывается, гораздо труднее. Много, во-первых, чуждых, во-вторых — дефективных. Почему это так? Я заметила, что люди, занятые добыванием золота, гораздо отсталее индустриальных рабочих. У них развивается жадность, желание разбогатеть, — я, конечно, имею в виду главным образом старателей. Петя сказал однажды: «Прииски до сих пор были картежным игорным домом, а в картежном доме ничему хорошему не научишься». Замечательно верно. Ты выросла на приисках, наверное, привыкла ко многому и считаешь нормальным то, что на самом деле очень ненормально. Петя мне многое объяснил. Мы с ним, кажется, будем друзьями. Он ведь участник гражданской войны в Якутии.

Я про себя его называю пареньком, хотя он старше меня и давно в партии. В двадцать втором году зимой он вступил добровольцем в отряд Строда, который отправился из Якутска против Пепеляева. Пепеляев уже занял Амгу и хотел наступать на Якутск. Выступили в феврале, в самые морозы. Многие шли в ботинках. Быков и лошадей кормили своим хлебом. Наконец, отряд подступил к Амге. Пепеляев приказал уничтожить прорвавшийся отряд. И вот начался бой в тайге.

У наших в первые же дни — двадцать шесть убитых и тридцать раненых. Ты, может быть, не представляешь, что значит получить тридцать раненых, когда нет лазарета. Мне приходилось участвовать в боях под Нижнеудинском. А в тайге положение еще хуже. Люди сидели в юрте, вся защита — мороженый навозный вал.

Непрерывным пулеметным огнем окопы разрушены, надо чинить их, но чем? Навоза нет больше. Тогда на выручку пришли мертвые товарищи. Из трупов построили баррикады. Их можно разбить только из пушек, но вот приходит известие, что отряд Пепеляева взял деревню, в которой сидели наши части, и захватил орудие. Приготовились к самому худшему, сложили патроны в кучу, насыпали порох, сверху положили сухие дрова и сено. Подняли знамя, гармония играет «Интернационал».

Представляешь, Лида! С тринадцатого февраля до третьего марта держались в юрте. Сто шагов в длину и тридцать в ширину. Душно, открыть отдушины нельзя — влетают пули, за водой ползают в простынях, чтобы не подстрелили. Миллионы вшей, перевязочного материала нет, йода нет. Гангрена, голод… Каждый из нас после сидения в такой крепости стал бы нервнобольным.

Так вот в чем дело, товарищ Лида. Мы с тобой встретились чужаками. По твоему мнению, я нечутко отнеслась к твоему горю. Это неверно. Я тоже могла бы разнюниться на похоронах, не беспокойся. Петя говорил, что едва не плакал там, в юрте. Приходится сдерживаться. Надо помнить, что у нас не одна Мотя, много их осталось в живых, им надо помочь. Мне с похорон надо было бежать на совещание. Управление предложило нам для школы землянку, в которой и пяти ребят не посадишь, а мне удалось добиться барака о двух окошках. Неверный у тебя подход, товарищ Лида. Меня, например, мать не хотела отпускать в комсомол и плакала. Что же я должна была пожалеть ее и не ходить? Так вопроса нельзя ставить, так можно запутаться совсем. Надо работать и сделать так, чтобы некого было жалеть.

После Петиных рассказов о приисковой жизни я заинтересовалась и пошла в суд. Мне дали дела. За шесть месяцев двенадцать убийств женщин. Из-за ревности. Считается позором, если у старателя ушла сожительница, а он не отомстил. Надо взяться за работу среди женщин, а то они считают подобное отношение вполне нормальным и не протестуют; только боятся.

А потом, оказывается, здесь мало религиозных, но много суеверных, что одно и то же. Носят за пазухой камешки с богатой деляны, чтобы повезло, чертят мелом крестики на кайле, загораживают солнечный свет спиной, когда кайлят, чтобы солнце не выпило золото.

Мы с Петей решили вытащить тебя на Незаметный. Людей мало, ты нужна здесь. Ты должна дать нам ответ, как можно скорее. Петя уже, кажется, говорил о тебе с Шепетовым, с секретарем.

С приветом Поля Иннокентьева».

Лидия улыбалась. Происхождение письма теперь окончательно было ясно: Поля влюбилась в Петю — все письмо заполнила описанием его необыкновенных качеств! И желание вытащить ее с разведки на Незаметный подсказано несомненно Петей…

28

Лидия беспокойно вспоминала письмо Поли. Отношение к нему не изменилось. Прибавилось новое: значит Петя счел возможным рассказать Поле все подробности о ней. Неприятный осадок не проходил; снова, как в день похорон, при первом знакомстве, поднялась ясно ощутимая зависть к незнакомой, непонятной, но какой-то ясной жизни, которой, по-видимому, живет комсомолка с богатым событиями прошлым и, пожалуй, не менее богатым настоящим. Она целыми днями что-то делает такое, от чего трудно оторваться, что захватывает каждую мысль, каждое движение. С утра знает, о чем заботиться, что делать, куда идти, для чего двигаться, для чего дышать. Поля вправе относиться к ней, Лидии, как к человеку, которого надо выправлять, учить. Лидия задумывалась о том, что она даже хуже, чем представляют себе Поля с Петей, во сто раз ничтожнее. Они ведь не знают, что поднятый случайно вопрос о работе мужа — не пустая болтовня, что она укрывает его… Они считают его не совсем подходящим к советским условиям, но все же добросовестным, ценным специалистом и особенно теперь, после проверки, а она даже не пытается вмешаться.

И снова потянулись дни на Белоснежном, но теперь уже не однообразные, а полные мучительных дум. Она вспомнила свою тревогу за мужа в день приезда комиссии. Удивлялась странному поведению Пети. Казалось, что Петя щадит мужа, жалея ее. Рисовались сложные переплетения событий, как это описывают в романах. Несомненно, Петя приезжал, чтобы увидеть ее, может быть, он ненавидит мужа из ревности… Может быть, Федор Иванович совсем ни в чем не виновен, но из него сделают преступника…

Чем больше думала она, тем больше накоплялось доводов за и против. В зависимости от настроения делала прямо, противоположные выводы. Мельчайшие факты, подмеченные ею, отрывки разговоров, жесты, недосказанные слова, которые обвиняли вчера мужа, сегодня защищали его. Куталась в платок, сидела часами у окошка, готовая встретить мужа у дверей решительным вопросом: да или нет?

Медленно, шаг за шагом, приблизилась она, наконец, к решению самой проверить его работу. Однажды в выходной день взяла с собой Ли Чуна и отправилась в тайгу под предлогом поисков черники, окончательно созревшей в эту пору. Ли Чун нес корзинку, покрытую салфеткой. Настилы из еловых веток, предохраняющие от действия тепла мерзлый слой в шурфах, зеленели квадратными коврами среди грязных растоптанных отвалов. На сапоги липли глина, ил. Сделав круг по кустарнику, они вышли к тому самому шурфу, из которого комиссия брала пробу. Оглянулась внимательно, села на пень и достала из корзинки белую эмалированную миску.

— Как, Ли, промоем в этой штуке?

— Можно, можно, — кивнул тот.

Они спустились в шурф по грязным стремянкам. Лидия объяснила, что хочет проверить корейцев-промывальщиков, которые обманывают мужа. Ли Чун принялся за работу. Наковырял в миску илистой прослойки, образующей как бы начинку в пироге из красных угловатых каменистых осколков, спаянных глиной, и, бережно пригладив ладонью, ждал дальнейших приказаний.

Выглянув из шурфа и убедившись, что никого нет, они прошли к ручью, замеченному ранее, и, утопая ногами в мягком мхе, присели на корточки у воды. Миска медленно покачивалась в руках у Ли Чуна, жижа по-степенно светлела. Он заулыбался, закивал головой и мокрым пальцем показал на дно миски: среди шлиха желтели крупицы золота.

— Шибко вода бежи. Мало-мало уходи.

Лидия пристально смотрела в глаза Ли Чуна. Этот миг в тишине под пихтами, опустившими широкие лапчатые ветви до земли, почему-то напомнил ей похороны.

— Не обманываешь ты меня?

Ли Чун перестал улыбаться. Глаза светились, как у ребенка. Он поцеловал свою ладонь.

— Моя твоя вот, — снова прикоснулся губами к ладони, — твоя говори, моя делай. Псе делай.

— Скажи теперь, почему же на ключе не хотят работать, ведь золото есть?

— Прииск работай не хочит, — аренда хочит. Корей мой многа знака, псе — мой. Шибко умный корей. Смотритель обманет, комиссия обманет, псе обманет, моя не обманет. Моя хитрый человек. Амур многа работай. — Он взял в воздухе пылинку воображаемого золота и приблизил к прищуренным глазам. — Моя знак хорошо смотри.

— Значит, на прииске можно работать?

— Большой прииск. Смотритель плохой. Твоя говори Федор Иваныч.

— Почему же ты мне раньше не сказал этого? — прошептала с укоризной Лидия.

Ли Чун смотрел в лицо, и голова его на тонкой шее покачивалась из стороны в сторону.

— Моя боялся, шибко боялся. Китай — убивай, рюський — убивай, корей — убивай. Моя многа ходи, многа смотри: шибко убивай. Молчи — хорошо, говори — шибко плохо.

Сомнения нет, Ли Чун не лжет. В его глазах светилась преданность. Хотелось приласкать этого человека, запуганного резней на родине и не меньше — тайгой. Вспомнились рассказы смотрителей о таинственных исчезновениях китайцев из артелей, когда вдруг на место одного является другой, на место другого — третий и все под одной и той же фамилией. Где же вчерашний Ван Чин-вей — никогда не узнаешь. Тайна хранится строго. Рука старост, принимающая золото и выдающая заработок, тверда, к тому же из-за спины старосты грозит рука контрабандистов и хунхузов, не менее твердая и решительная. Знание русского языка для сношения с администрацией делает старосту всесильным господином над артельцами.

— Твой хороший человек, — сказала Лидия и не удержалась — прикоснулась к черным волосам китайца.

Ли Чун вобрал голову в плечи, видимо, никогда не знал ласки, не понял ее. До слез было жаль его. Пока шли обратно, он кидал взгляды по сторонам, боясь, что его увидят вместе со смотрительшей. Лидия, занятая мыслями, заметила это лишь тогда, когда встретившийся у амбара кореец-промывальщик как бы невзначай, но внимательно взглянул на него. Она поняла свою ошибку — надо было идти порознь.

На крылечко она вбежала с краской возмущения на щеках. Дверь громко захлопнулась за нею. Еще не успела решить, что она сделает со своим открытием, но уж чувствовала, как дрожит все внутри. Смотритель, сидя за столом, повернулся на стук. Взглянула через его плечо и замерла: перед мужем был раскрыт журнал шурфа, из которого они с Ли Чуном только что брали пески. От самого верха донизу графу «золото» заполняло одно неизменное слово «пусто», «пусто» до скалы.

— Ну, где же твоя ягода, — выпрямился и потер руки Пласкеев. — Может быть, подводу послать. А?

— Ты не по ошибке в десятом шурфе записал «пусто»?

— А ты что, знаки нашла там? — не догадываясь ни о чем, пошутил смотритель. — Вот хорошая помощница была бы.

Лидия дрожащими руками копошилась в кармане пальто.

— Ты не смейся, пожалуйста. Или промывальщики тебя обманывают или… или ты сам… — Она, наконец, достала пакетик и, развернув, положила на стол. — Смотри. Я спускалась в десятый шурф.

Федор Иванович слегка побледнел, но самообладания не потерял ни на мгновенье.

— Не зря я беспокоился. Ты, оказывается, по ямам лазала. А если бы сорвалась со стремянки?

— Не смей издеваться! — крикнула она. — Ты знаешь прекрасно, что это не шутка. Ты укрываешь золото на участке. Ты сознательно идешь на преступление. Я давно это вижу!

Он оглянулся на окошко и на дверь. Озабоченным и серьезным тоном заговорил о трудностях разведочной работы, особенно с новичками и таким бестолочью-помощником, которому бы в лавке сидеть и разливать ложкой деготь. Он замечательно владел собой. В его речь вплелись и подозрительные промывальщики-корейцы, которым он давно не доверяет, но никак не может поймать на какой-нибудь махинации, и текучесть рабочих, не дающая возможности подобрать людей с навыком. Но чем сложнее рисовал он картину и чем невиннее изображал себя, тем больше Лидия убеждалась, в том, что именно он и есть подозрительный из всех подозрительных на Белоснежном. Она подала ему мысль о промывальщиках, и он хочет использовать эту мысль против нее же, свалив на них вину.

— Этот номер не пройдет, гражданин смотритель, — сказала она. — Вы знали, кого держите у себя подручными, они у вас — правая рука!

Она произносила слова грубо, язвительно, с блеском в глазах, старалась разбередить в себе ненависть, чтобы раз и навсегда покончить с мучительной неопределенностью, а он, словно не слышал злобы в ее голосе, и продолжал:

— Ты, девочка, еще в этих делах глупенькая. Ты обвиняешь, дай же мне доказать тебе твою ошибку, не зажимай рта. Обвинить и оскорбить легко, в особенности близкого человека, который только и думает о том, как бы устроить твою жизнь полегче, спокойней…

— Нечего сказать — успокоил!

— Подожди. Разведка почти закончена, разве теперь можно проверить показания, хотя бы они были на самом деле неправильными. Допустим это на минутку, для примера. Ни я, ни те, кто обвиняет меня, не докажем друг другу, кто прав, кто виноват! Новая проба не будет доказательством. Брали мы — знаков не оказалось, возьмут они завтра рядом — знаки могут проявиться. Дело в том, что проба будет новая. Понятно тебе, о чем я говорю? А с буровыми скважинами еще труднее. Желонкой брался незначительный столбик песков, а при гнездовой россыпи вполне возможно миновать ее. Вот тебе — разница в содержании. Не попал, как говорится, в струю или жилу — вот и ошибка. Не часы открыл и посмотрел время! А как ты, например, будешь контролировать промывальщиков, скажи, пожалуйста? Возле каждого надо поставить контролера, а возле контролера опять контролера.

Лидия видела, как преображается лицо мужа, слышала, как смелеет его голос. Да, он прав: теперь поздно, всю работу не переделаешь заново. Участок останется сомнительным даже в том случае, если смотритель будет заподозрен в сокрытии содержания в десятом или двадцатом шурфе. Она стиснула пальцы.

— Ты все-таки сделал свое дело!

Пласкеев перелистал страницы журнала и уже с досадой ткнул пальцем.

— Смотри, пожалуйста, вот тебе знаки. Разве их нет у меня? Что ты хочешь доказать своими пробами? Слышала звон, да не знаешь, где он. При струйчато-поперечно-полосчатых россыпях можно всегда ошибиться. Наше дело темное, как рыбацкое. В воде ничего не видно. Запустил сеть на сажень дальше или ближе — и миновал улов. Ты как думаешь, могли рабочие перемешать кучи выброшенных четвертей или перепутать бирки с отметками или не могли? За ними, чертями, разве уследишь? А теперь вот пошли дожди. Все перемокнет, перемешается, кучи расползутся, пойми что-нибудь. Тебе подсунули какие-то знаки, не сама же в лотке мыла, и завели между нами зло. Этого только и добиваются. Арестовать их, негодяев. Комиссия специальная выезжала проверять, значит, здорово в уши кто-то дует. И хорошо, что проверили. Можно спокойно работать, по крайней мере.

Федор Иванович говорил, говорил, и все труднее становилось понять, что он хочет доказать: свою невиновность или бесплодность затеянной борьбы с ним.

— Ты не слушай никого, а погляди своими собственными глазами. Я и прежде не владел приисками и теперь не владею, мне они все равны, и прежние и нынешние. Я честно служил и буду честно служить хоть у черта или дьявола. Никто плохого слова не сказал про меня, а вот ты вредителем сделала.

Точно молот вколачивал гвозди в голову, крепко, до шляпки. Лидия видела, как торжество все шире разливается в глазах мужа.

29

Наступила непогода. Дождь целыми днями полосовал окна. Ветер пытался вдавить полотно на окнах внутрь и вдруг рвал его наружу, точно хотел заглянуть в домик смотрителя. Мокрая завеса скрыла дали, сопки казались неясными остатками рисунков, смытых с бумаги. Смотритель уходил на участок, Лидия оставалась одна и, сделав необходимые работы по дому, садилась к окошку со стеклянной вставкой величиной в четвертушку. Одна и та же картина: темные мокрые стены барака, лоснящиеся доски крыльца, ленивые фигуры рабочих…

Разведка опустела. Разочарованные в надеждах на разработку ключа, вполне разумно предполагая прекращение всяких работ на Белоснежном, рабочие опешили устроиться где-либо на зимних добычах или на хозработах. Русские ушли все, за исключением конюха, прикрепленного к лошади. Прекратились в бараке вечера с гармонией, чтением вслух и спектаклями. На длинных нарах целыми днями лежали китайцы — многие не работали и неизвестно чем питались, не получая пайка.

Единственным посетителем и гостем в домике смотрителя был Ли Чун. Каждое утро он приносил дрова для плиты, складывал полешки, наколотые по размерам топки, на полу и, поев щей или картошки, сейчас же уходил.

Но и эти короткие посещения скрашивали одиночество Лидии. Судя по сочувствию, которое выражали блестящие глаза Ли Чуна, он понимал все, что делается на разведке.

— Расскажи, в чем дело. Какой ты странный, — удерживала Ли Чуна Лидия.

— Говори — плоха, молчи — шибко хорошо.

Это было похоже на «слово — серебро, а молчание — золото». Лидия улыбалась как можно приветливее, чтобы ободрить, совала в руку что-нибудь съестное и не удерживала, чувствуя, что он не может высказать своей тревоги. Он, видимо, и так шел на большую жертву, посещая домик смотрителя.

Однажды с полночи прекратился дождь. Утром было тихо, хотя и пасмурно. Обнажились гряды сопок, и по ним бродили перламутровые пятна прорвавшихся солнечных лучей. Как праздник, почувствовала Лидия перемену погоды. Бодро вскочила с постели и по привычке поджидала Ли Чуна с охапкой дров. Но он не пришел.

Не появился Ли и вечером. Беспокоясь, Лидия заглянула в барак, но на месте Ли на нарах лежал другой китаец.

— Где же Ли Чун?

— Незаметный пошла. Шибко долго нет.

Ли исчез. Од им из корейцев-промывальщиков, тот самый, который мыл пробы при комиссии, встретив Лидию с дровами, улыбнулся и попытался помочь.

— Твоя Ли нет, моя таскай.

— Спасибо. Я сама могу.

Кореец глядел ей в спину с откровенной насмешкой.

— Шибко сердитый барышня. Ли нет, зачем таскай не хочит. Смотритель говори таскай, твоя говори нет таскай!

Сплошной стеной тайга окружила долину. Лиственницы походили на высокие суровые пали тюремной ограды. Меж черных стволов вечерами желтелся свет; на хребтах вставали дыбом зубчатые вершины лесов. Федор Иванович приходил с участка поздно, перед темнотой; усталый, неразговорчивый, просил подать ужин.

— Где же все-таки Ли? — наконец спросила Лидия, решившись добиться от мужа хоть слова о Ли Чуне. — Имей в виду, тут дело не просто — ушел на Незаметный и не вернулся.

— Знаешь, что я тебе скажу еще раз — не суй нос куда не следует. У них свои обычаи, свои счеты. Говорят, он собирался донести на курильщиков опиума и поссорился с китайцами. Одним словом — не наше дело.

— То есть как это не наше дело? Человек пропал, а мы будем покрывать преступников. Я не верю, чтобы он собирался доносить на курильщиков. Это чистейшая ерунда.

— Ну, хорошо. А вот недавно десять человек сразу ушли с разведки — ну и гоняйся за ними, спрашивай, куда они делись, живы они, здоровы ли. Не понравилось — взяли и ушли, дело обыкновенное. Зажги-ка лучше лампу, мне надо ведомость закончить.

Лидия зажгла лампу. Федор Иванович в потертом жилете уселся за стол. Как сильна власть привычных движений, слов, жестов, вещей. Они останавливают человека предостерегающим шепотом: подожди, обдумай получше, прежде чем сделать шаг, ведь ты можешь лишиться всего, к чему привязан, позади ведь ничего нет, кроме пустоты и холода.

Лидия закусила губу. Всюду — отпор. Все делается рассудительно, основательно. Ну, подними шум, ну, выскажи подозрение, что же получится? Люди ходят по тайге с прииска на прииск, с разведки на разведку, никого не предупреждают, нигде не регистрируются, на учете не состоят.

Лидия подошла к столу и вызывающе заявила:

— Я хорошо знаю, что Ли никуда не собирался уходить!

Муж молчал. Но Лидия уже не могла остановиться.

— Ты считаешь естественным, если человек, который у тебя работал, пропал без вести. Ведь он расчета не получил. Может быть, даже знаешь, что его невозможно разыскать?

Смотритель с досадой отодвинул от себя ведомость.

— Ну, хорошо, ну, ладно, пусть будет по-твоему, предположим — убили его. Что же прикажешь делать? Арестовать убийцу? Но для ареста нужны основания.

Лидия, заломив руки, опустилась на табурет.

— Что-то творится тайком от меня. Я ничего не понимаю, я больше не могу так…

Федор Иванович принес стакан воды. Ласково, мягко принялся доказывать, что она — единственный близкий человек для него. Все — только для нее. Он мог бы не брать ответственной и беспокойной работы, особенно в такое время, когда кругом интриги, нашептывания, подозрения, но взял только ради нее. Чувствовал, что жена не верит ему, употреблял самые задушевные слова и интонации, имеющиеся в запасе. — В последние месяцы их разделила какая-то стена, стали, как чужие, хуже чужих. Те, по крайней мере, не обвиняют друг друга, а если обвиняют, то на каком-либо основании. В конце концов, дело не в разведке, а в чем-то другом. Может быть, он противен ей, надоел?

Лидия продолжала плакать. Тогда в нем вспыхнуло раздражение.

— Хоть кол теши на голове, — сказал он. — Ничем не возьмешь: ни доказательствами, ни лаской, ни умом, ни сердцем. Остается плюнуть — думай, что угодно, черт с тобой!

И она вдруг притихла. Упавшим голосом заговорила:

— Я для тебя бросила близкого по духу человека, вернулась по первому слову. Ты сам разрушаешь нашу жизнь, как разрушаешь разведку. Ты, может быть, думаешь, что мне ничто неинтересно, что я кукла, которой нужна только кроватка. Или, может быть, ты лучше меня понимаешь, что общественный долг выше личного. Тогда я перед тобой действительно глупенькая бабенка. Во имя долга, как ты понимаешь его, ты сознательно жертвуешь привязанностью ко мне. Будем прямо смотреть в глаза правде. Мы — враги. Значит, мы могли совместно жить только потому, что один из нас не сознавал своего долга. По-видимому, так всегда бывает, если люди с разными взглядами уживаются вместе. Если бы ты знал, как тяжело мне. Разбить один раз свою жизнь, склеить ее и опять расколотить вдребезги…

Лидия понимала, что ее слова не смогут изменить происшедшего, вернуть покой, что пропасть никогда не заполнится. Она знала, что муж останется тем же, чем был до сих пор, не изменится и она, но сейчас хотелось только одного — не чувствовать подступающего одиночества. У нее была странная боязнь чего-то худшего впереди, боязнь что-то потерять и не найти.

Федор Иванович хорошо изучил ее. Нашел необходимые слова, они действовали, как покачивание колыбели. Муж и жена уже сидели рядышком; после ливня сияло солнышко. Все спокойнее становилось лицо Лидии, вдруг она рассмеялась:

— Знаешь, тебе необходимо подстричь бородку. Какие глупости могут прийти в голову… Это имеет значение в совместной жизни. Нельзя опускаться, надо следить за собой…

30

Через неделю к домику смотрителя подъехал незнакомый человек, которого никогда не видели на Белоснежном. Спрыгнул с седла, привязал лошадь к перильцам и вошел в горницу. Он так ловко снял с себя резиновый плащ, что ни смотритель, ни Лидия ничего не заметили. И лишь когда он снял с себя куртку, оказалось, что у него одна рука. Вместо другой висел вдоль тела пустой рукав, спрятанный в кармане. На щеке от виска до подбородка краснел шрам. По наружности он походил на корейца.

Позабыв или не пожелав поздороваться с хозяевами, он принялся стряхивать мокрый снег с шапки прямо на пол, развесил одежду поближе к плите и уселся за стол. На нем была серая шерстяная тройка, высокие сапоги. На пальцах, как у таежного дельца, сверкали золотые кольца и перстни. Покопался в карманах, достал толстую записную книжку и, прижимая коленом к краю стола, развернул ее.

— У меня арендный договор с трестом и отношение к вам, — сказал он правильным русским языком без акцента. — Пожалуйста, прочтите.

Лидия заметила на лице мужа растерянность. Он, видимо, совсем не ожидал такого конца или, вернее, такого начала Белоснежного. Если задание заключалось в скрытии содержания ключа, то сдача его в аренду и последующая разработка обнаружит, в лучшем случае, недопустимую ошибку в его работе, а в худшем — явное вредительство. Смотритель молча рассматривал бумаги, переданные ему корейцем.

— Но ведь участок признан нерентабельным.

— Иначе его не сдали бы частнику, — сказал кореец.

Лидия прочитала в глазах мужа готовое вырваться восклицание: «Вот идиоты». Но только она, хорошо изучившая его, могла заметить, как он встревожен неожиданным оборотом дела. Необходимые объяснения корейцу давал он деловито, по-служебному кратко и лишь изредка, оторвавшись от стола, прохаживался по горнице взад и вперед.

Безрукий интересовался результатами разведки на арендованном им небольшом участке по линиям №№ 9, 10, 11, 12, кропотливо расспрашивал о всех подробностях: крупный ли валун придется проходить разрезом, насколько мощны торфа, есть ли талики и, грунтовые воды.

— Вы же прекрасно знаете без меня, — не удержался Пласкеев, — не выбрали же вы первые номера и дальние…

Кореец улыбнулся. Широкое лицо залоснилось, шрам на лице порозовел. Видимо, был очень доволен собой. Он поднялся и попросил проводить его на ключ.

— Чужой хороший глаз хуже своего плохого, — сказал он, кинув взгляд на промывальщиков-корейцев, встретивших его у крылечка.

Ясно было, что они заранее знали о его приезде.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Холодная тайга, точно нарисованная жидкой краской, едва проступала из грязного фона, наведенного первым снегом. Небо, затянутое снеговыми тучами, казалось темнее земли. Непривычно было видеть пейзаж как будто опрокинутым. Речки и ключи продолжали бежать в седых берегах, и от вида темной воды становилось холоднее. Морозы, как опытный пешеход, постепенно, но уверенно прибавляли шаг. И с каждым днем тише становилось на ключах; работы сокращались; только сильные артели, имеющие возможность прокормиться, выгружали впрок пески, чтобы с новой весной приступить к промывке. Отсутствие воды приостановило широкий размах сезона. Потекли черные ручьи пешеходов с мешками, рогульками{67}, с самодельными санками. На юг. Приискатели, заработавшие на алданских ключах — кто много, кто лишь на обратный путь, — торопились до жестоких морозов и глубоких снегов уйти из тайги в жилые места.

Но если морозы открыли путь по тайге с приисков, они же открыли его и на прииски; против течения, с юга, хлынули потоки новых искателей заработка и счастья. Охваченные слухами об алданском золоте, люди шли торопливой походкой, молчаливой вереницей. Ненадолго затихли поселки. Каменные трубы землянок и бараков вновь задымились. Новым жителям не хватало места; в долинах, рядом с серыми бревенчатыми хижинами вырастали палатки из парусины, мешковины и матрацного полосатого тика. Вместе с новыми пришельцами явилась безработица. На уличках толпились растерянные люди. Прииски захлестывали все новые волны, остановить прибой новых старателей не могли ни сообщения в печати по всем городам Сибири — им не верили, ни заградительные кордоны на тропах и зимнике — их обходили.

Жизнь в столице Алдана — Незаметном — опять забурлила. К нему потянулись транспорты с Лены. Взад и вперед сновали людские обозы, перебрасывая грузы, доставленные первым удачным рейсом пароходов Якпара. С юга, по установившемуся зимнику, тронулись скрипучие колонны в облаках морозного пара. Над ключами — Нижним и Верхним — снова встали столбы дыма. Сопки розовели в зареве костров.

А люди все прибывали, как будто непогода, дующая за хребтами, нагоняла стаи перелетных птиц. Отвода делян ждали неделями. Ни кооперация, ни Якгосторг, ни частники не успевали насытить голодных. Кредиты и субсидии под выгруженные пески были ничтожны и те доставались лишь сильным артелям. Надо сдать золото, чтобы завтра быть сытым. Надо жечь, долбить, мыть. Снег пятнался охристо-желтыми следами. Бесчисленные сапоги, ичиги, валенки, чуни, торбаса, унты разносили из забоев золотоносные пески по всему поселку. Недаром среди старателей ходил анекдот, — особенно распространенный среди новичков, — будто кто-то живет припеваючи, промывая эти наслоения на снегу. Тропы штурмовали сопки, белые склоны резались бесчисленными полосами, продранными до земли. Рисунок их причудливо менялся, — новые строчки стегали белые полотна…

Мишка Косолапый в нагольном полушубке шагал мимо делян, то и дело прикасаясь к шапке. На разрезе его считали молодым коммунистом с того дня (хотя он вступил в кандидаты и позднее), когда он первый раз выступил на митинге по вопросу общественного значения — об отводных канавах. Мишка старался не обращать внимания на холодок ответных поклонов, на непроницаемые таежные лица, а иногда и на явную усмешку в побеленных инеем усах, но все же было немножко не по себе. Его валенки, подшитые сыромятной кожей, скрипели, в глазах мелькала тревога. Он только что вылез из забоя, забежал наскоро в барак, чтобы переодеться — спешил на собрание старательской ячейки, на которой снова должен был обсуждаться вопрос о нардоме. Пятизолотниковые отчисления накоплялись, имелся уже порядочный капитал, но до сих пор ничего еще не сделано, не приступили даже к заготовке леса. Время идет, зима не остановится, ждать не станет, надо как-то круто повернуть, чтобы сдвинуть вопрос с мертвой точки — бесконечных обсуждений и споров.

Небо не переставало сыпать на прииск кухту{68}, мельчайший морозный порошок белым туманом завешивал дали. Хребты почти исчезли, видимой оставалась одна долина, как островок среди мутного океана. Не очень бодро было на душе у Мишки. Он сам втянулся в хлопотливое дело по заготовке строевого леса. В ущерб артельной работе на деляне бегал по зимовьям, баракам, землянкам, искал охотников свалить лес и доставить на Нижний. Сам влез в хомут. В союзе горняков, при котором образовалась «контора» по строительству нардома — уголок за столом секретаря, — ему сказали, что никто ничего не имеет против того, чтобы кто-нибудь, наконец, взялся и разыскал лесорубов, но он с готовностью забирал в свои руки и доставку леса, и переговоры со строителями. Все шло хорошо, никто не препятствовал составлять смету, проектировать хоть дворец до небес, но лишь коснулось до настоящего, когда надо было дать техника или хоть опытного десятника — зашипели тормоза под всеми четырьмя колесами. Мишка ходил, обивал пороги в управлении Алданзолото, его внимательно слушали, мечтательно устремив глаза в окно, надеясь, что он скоро уйдет, перестанет мешать. В управлении целыми днями в коридорах лагерем стояли золотоискатели, ожидающие делян, разрешения самостоятельной разведки ключей, требовали инструмента, ссуды — возвратной и безвозвратной. Нельзя было винить управляющего и помощников. Они разрывались на части; их ловили всюду, находили везде, окружали в коридоре, на улице, в кабинетах за столами… Мишку с его заботами они отсылали в каморки с дощатыми дверями, где сидели люди, которым нардом не нужен. Даже записки Шепетова исчезали в недрах управления, не оставляя следа… Неудобно было снова лезть на глаза комитету, который и так сделал много — усилил старательскую ячейку тремя членами поселковой ячейки. Они — Петя-телеграфист, Поля Иннокентьева и председатель союза горняков, — исправно являлись всякий раз на собрания, когда в повестке стоял вопрос о нардоме.

И все-таки тормоза шипели. Товарищи из поселковой ячейки были заняты основной службой, у каждого ответственной, отнимающей силы и время, а нардом — его еще нет, пить, есть он не просит.

Мишка горячился, преувеличивал препятствия.

А иногда казалось, что только он видит и понимает всю сложность подготовки лесоматериалов, только он вник по-настоящему, а остальные все равнодушно посматривают со стороны и делают только вид, что тоже горячатся. Шагая по улице, он озабоченно повторял в уме те слова, которые скажет сейчас на собрании. Скажет с обидой, что и смета расползается по всем швам. Те цифры, которые были вчера, сегодня стали другими. А к весне — совсем не найдешь плотников. Мало того, цена рабочих рук меняется в зависимости от завоза продовольствия, от прилива и отлива приискателей, от удачной разведки какого-нибудь ключа, от слухов о найденном самородке…

И вдруг, почти дойдя до барака, где его ждут, он повернул в проулок, поднялся на верхнюю дорогу и через несколько минут уже отряхал иней с валенок на крылечке парткома.

Партком помещался в бараке из одной комнаты; здесь было все: и кабинет секретаря, и агитпроп, и делопроизводство. Шепетова загораживали от Мишкиных нетерпеливых взглядов три спины. В промежутки между спинами на секунду появлялось его лицо, но сейчас же скрывалось вновь. Мишка постоял у двери, жалея, что потерял время, — Шепетова не скоро освободят эти спины, — но секретарь успел увидеть нового посетителя. Поднялся за столом и кивнул головой.

— Поди-ка сюда. Как раз только что разговор был о нардоме. У тебя дело не двигается с места, насколько я знаю. А я вот говорил этим друзьям, которые стоят у стола, что они твердолобы, если не хотят помочь культурному строительству.

Мишка покраснел: перед секретарем стоял помощник главноуправляющего и два агента по особым поручениям главного управления. К ним он не раз ходил, не раз слышал их обещания. Шепетов продолжал:

— Я помню, и ты, Мишка, помнишь, наверное, как один господин электричества не давал в рабочий клуб.

— Это на Бодайбинских? — улыбнулся Мишка.

— Брось, Шепетов, — сказал помощник главноуправляющего, — никто не отказывает. Дело не в этом. Ты сам сейчас говорил о создавшемся положении на приисках. Сам за голову хватаешься, — что вперед делать, что после, что важней, что неважно.

— Проследить за исполнением приказа не можете, — серьезно посмотрел на собеседников Шепетов. — Вы союз горняков загнали, замяли, а старателей не считаете за людей. Постановочку эту я знаю. Делячеством хвораете!

Помощник главноуправляющего обернулся к Мишке.

— Что ты просил? Кажется, людей для заготовки леса и техника-строителя?

Шепетов рассмеялся.

— А лошадей позабыл!

— Ну, о лошадях я и говорить не буду, где я их возьму. Нет лошадей.

— Ну как же быть все-таки, ребята? Дом надо построить. — Шепетов нетерпеливо поглядывал на дверь и постукивал карандашом о стол. Похоже, он ждал кого-то или ему надо было уходить. Он, видимо, уже переключился на что-то другое, более его интересующее и тревожащее. Он взглянул на одного из агентов и коротко бросил: — Завтра здесь в комитете соберемся. Снабжать старателей вы обязаны. Дело политическое, а не хозяйственное — снабжение золотопромышленного района, а вы отдали его чужому дяде.

Мишка неловко отступил от стола, но секретарь снова поманил его и подмигнул.

— А сплотком лес прогнать нельзя? Мне сейчас такая мысль пришла. Я думаю, можно.

Мишка даже вздрогнул ивспотел.

— И лошадей не надо, — радостно сияя глазами, сказал он. — Правильно, товарищ Шепетов.

Шепетов продолжал улыбаться.

— Ты не отказывайся от лошадей, видишь, они обрадовались. А если понадобятся? Мало ли что может быть.

— Может быть, и людьми обойдешься и техника не надо? — рассмеялся помощник главноуправляющего, поднимаясь. — Понимаешь ли ты, — хоть к стене ставь, лошадей — не могу. Сам попробуй поищи.

— Мне дайте только инструмент и ладно, — Мишка уже не знал теперь, чего требовать. Самое непреодолимое препятствие рухнуло.

Уходя вместе с помощником главноуправляющего, от двери он оглянулся. Шепетов глядел ему вслед смеющимися глазами.

— Зайди завтра. О Белоснежном надо с тобой поговорить. О разведке… — добавил он.

— Идем сейчас в управление и там договорись с техником при мне, — говорил помощник главноуправляющего. — Ты сам знаешь, — со спецами кризис. Может быть, обойдешься, а?

Мишка кивнул головой.

— Нет, ты серьезно. Не пойдешь завтра в комитет жаловаться?

— Я и не жаловался, а по партийному делу приходил…

— Ну, смотри только, чтоб не вышло недоразумения.

Мишка опять кивнул головой, но уже не на вопрос собеседника, а своим мыслям, и широко зашагал на нижнюю улицу.

— Опоздал, верно, — пробормотал он, получив в дверях толчок в бок от Петьки-телеграфиста. — К возчикам заходил опять, может опомнятся; где мы им возьмем фураж? Если прикинуть по двадцати фунтов на лошадь в день, и то ухо зачешется.

В бараке зашевелились, в два слова избрали председателя, секретарем вытиснули со скамьи Полю, которую нагружали письменными обязанностями везде: и в комсомоле, и в ячейке. Она покраснела и заняла место за столом.

— Ей уважение оказывают, а она еще недовольна.

— Могу уступить это уважение.

— Довольно вам. И так поздно. Лучше лишнюю минуту о фураже поговорить, где его взять. Эх, овсеца бы, вот было бы дело.

— Овес-то Алданзолото даст, о сене толк, чудак-ваша милость. Сено голову крутит.

Поднялся спор. Видно было — никто ясно не представляет себе создавшегося положения. Мишка покачивал ногой. Лицо его вспотело и блестело, как намасленное. По столу забарабанили маленькие кулаки Поли.

— Председатель, призываю тебя к порядку. Надо вести собрание, если сидишь!

— Ну-ка, валяй, — кивнул председатель в сторону Мишки. — Тише!

Доклад был короткий. Возчики не могут взяться на своем фураже, нечего и толковать об этом.

Парень передохнул и приступил ко второй части — предложению Шепетова заготовить лес на сопках поближе к сплотку: на шести-то километрах можно подобрать сосенки! Положить их весной в сплоток, как в речку, и сплавить в поселок. Закончив, он исподлобья недоверчиво взглянул в лица товарищей. Вдруг понял, что его слушали с большим вниманием, и заулыбался. Бывший якутский партизан, старатель с Нижнего, крикнул:

— Вот загвоздил, по самую шляпку. Просто и крепко. Я теперь, пожалуй, тоже придумал бы такую штуку. Очень просто, черт ее дери!

В бараке рассмеялись. На самом деле, так неожиданно просто решался сложный вопрос, что каждый невольно подумал то же самое. Готовились обсуждать, а тут и рта раскрыть не приходится. Ну и Мишка! Так ведь можно совсем обойтись без найма баснословно дорогих лошадей на готовом фураже.

— К крылечку лес подплывет, поняли? Ни гроша не платить, понятно?

— Умней не скажешь, не дуйся, — перебил партизан. — Я видел, как плавят по сплоткам, ничего особенного, а вот за то, что сварила башка приложить к нашему делу — спасибо, молодец, Мишка!

Мишка расстегнул полушубок. Мысли его уже были впереди: экономию надо использовать на тот же нардом, не считать барышом.

— Ты слишком о далеком голову ломаешь. Выберем комиссию, пусть смету представит.

— Дом будет готов, а стены голые, — упрямо твердил Мишка. — До жилухи восемьсот верст, через год привезут по этой смете, а дом в половине лета будет.

— Да он не стоит ли уже, сбегай-ка погляди.

— Сам сбегай.

Мишка настойчиво твердил свое; сумму, отнесенную по смете на доставку леса, считать как добавочную, и приобрести лишнюю обстановку, выписать с юга.

Поля обмакнула перо в чернильницу.

— Товарищи, ну как же, запротоколить или нет?

— Фиксируй.

Собрание кончилось. Все поднялись с мест. Мишка вдруг поднял руку, в глазах его был испуг.

— Товарищи, одну минуту. Самое важное чуть не позабыл. Не я придумал насчет сплотка…

— А голова твоя, — надвинул ему шапку на глаза партизан.

— Нет, не моя голова, а товарища Шепетова.

Поднялись вопросы, Мишку окружили. Он рассказал. Партизан вновь надвинул ему шапку на глаза.

— Ну вот, а я его, черта, хвалил, старался.

Барак опустел.

Петя, Поля и Мишка вышли вместе. Разговор продолжался. Надо действовать самостоятельно, а потом, если сделано честно и ударно, — похвалят. Поменьше собраний. Надо хотя бы одного ответственного вместо двадцати безответственных.

— Как у тебя на деляне? — спросил Петя.

— Плохо; бросаем. Так и не смогли откачать воду из ямы. И в штрек спустить нельзя. Западина в скале. Думаю ребят поставить на заготовку леса. Не меньше заработают, чем на золоте. Еще можно людей подрядить, есть очень голодные артели. Можно начать теперь же расчистку площадки.

Петя явно нервничал: оказывался то впереди, то позади, то справа, то слева. Наконец, остановился:

— Ну, ты, Полька, куда?

— Вас провожу и домой.

— У тебя дом есть? Нет, правда, где ты живешь?

Поля до сих пор ютилась в землянке у старателей, с которыми ехала на Алдан. Внимание Пети обрадовало ее.

— А тебе на что? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Так, между прочим. Ну, я сюда, — Петя махнул рукой на проулочек. — Всего лучшего.

Поля шагнула было за ним следом, но юноша вдруг резко повернул обратно.

— Фу, черт, забыл совсем, что надо к Шепетову явиться.

Поля, опустив голову, не оглянувшись, ушла по улице. Мишка возмущенно накинулся на приятеля за его оскорбительный маневр. Петя оправдывался:

— Разве я должен обязательно с ней идти? А может быть, мне на самом деле надо к секретарю. Может быть, с тобой надо поговорить, а она торчит. Вообще приходится иногда с ней не стесняться.

— Хорошая девка. Зря ты.

— Хорошая, а вот сама никогда не догадается, что надо отстать.

Петя примолк, но видно что-то собирался сказать. Наконец, с небрежным видом спросил:

— Между прочим, ты какого мнения об этой Лидии, ты, кажется, знаешь ее?

— Так, ничего, но не могу никак понять, почему она живет со своим Пласкеевым. Черт ведь, собака. Хотя это не наше дело.

— Вот именно — не наше, — обрадовался Петя. — Привыкает человек. Моя мать всю жизнь о своем муженьке плакала, а жили, как собака с палкой. Да, ты прав — совершенно как будто неподходящие люди.

Мишка вглядывался в лицо приятеля.

— Ты яснее.

— Да ничего особенного. Не вызвать ли ее на Незаметный. Здесь можно нагрузить ее общественной работой. Я говорил с ней, дала согласие, но до сих пор глаз не кажет.

— Ясней, ясней, — понукал Мишка.

— Кажется, и так ясно, — обиделся Петя. — Говорю: людей у нас нет, а она грамотная, толковая.

Мишка молчал. Лидия ему нравилась и своим товарищеским отношением к нему, и простотой, и веселостью; наконец, она была ведь подругой Мотьки. Он считал Лидию очень развитой, нисколько не сомневался, что она будет полезна на Незаметном. Но всего этого было мало, как будто, для специального вызова. Вообще затея Пети казалась необоснованной.

Он решительно отсоветовал бы, если бы не примешивалось ко всему собственное желание видеть Лидию свободной, подальше от подозрительного мужа… К Федору Ивановичу у него все укреплялась неприязнь.

— Вызвать, конечно, можно, — сдержанно согласился он.

— Решено, — едва скрывая радость, воскликнул Петя. — Значит, и по-твоему следует!

— Вызывай, если вопрос согласован. На месте увидим, что с ней делать.

Петя прошелся с Мишкой еще немного и распрощался, необычно крепко пожав руку.

— Значит, так и сделаем. Я давно собирался поговорить с тобой, да все как-то забывал.

Мишка понимал маневры приятеля. Сунув руки в карманы, он поглядел ему вслед и покачал головой.

2

Несколько дней ушло на то, чтобы собрать сведения о ценах на заготовку леса и точно договориться в управлении о снабжении лесорубов продуктами. Мишка уломал своих ребят взяться за подряд, но этого было недостаточно. Идя однажды домой, он свернул к низенькому бараку с темными ледяными впадинами вместо окошек. Перед железной печуркой, пропускающей свет из прогоревших боков, сидел на корточках китаец и рукой в оторванном до локтя рукаве — прямо пальцами поправлял оранжевые угли. Освещенное лицо его казалось спящим. Было тихо, слышалось только дыхание, приглушенное одеждой, под которую люди запрятались от холода.

— Здравствуй, — сказал Мишка.

Сидящий возле печки оглянулся.

— Наша помирай. Кушай нет, огонь нет. Четыре солнца нет кушай. Четыре солнца лежи.

Мишка присел на край нар возле ног, обмотанных тряпьем, и объяснил цель своего прихода. Если артель хочет заработать — и не плохо, — может заключить договор на заготовку строевого леса и получить аванс продуктами.

— Муку можно взять сейчас же, пока не закрыли склад.

Китаец произнес что-то на своем языке, и мгновенно все население барака ожило. Придерживая над собой одежду, чтобы не выпустить накопленного дыханием тепла, китайцы сели и внимательно взглянули на гостя одинаковыми, увеличенными худобой глазами.

— Как будете подваливать: поденно или сдельно? Если поденно, мы установим норму. Иначе нельзя.

Китаец у печки живо поднялся на ноги.

— Какой сдельна — человек умирай. Сдельна!.. — Он обратился к своим; на нарах прошло такое же возмущение. Слово «сдельна» повторялось в однообразном негодующем тоне.

— Я не на свои деньги нанимаю, должен отвечать за каждую копейку.

Мишка еще раз, прибегая к ломаным русским словам, повторил условия. Началось обсуждение их на нарах. Китайцы говорили все сразу, торопливо, горячо. Наконец, наступила тишина. Китаец у печки коротко бросил:

— Давай, таскай мука.

— Пойдем кто-нибудь со мной в контору, а потом — в склад. Мешок возьмите крепкий под муку и пшено. Можно один, перевяжете.

С нар встали двое и принялись примерять предлагаемую товарищами одежду. Тот, который все еще стоял около печки, порылся в ящике, служившем шкафчиком, достал черствый кусок хлеба в ладонь величиной, разломил и поделил между ними. Здесь хорошо знали цену каждой крошки.

Мишка невольно улыбнулся, глядя на своих спутников. Один был в широких ватных штанах и в полушубке, распоротом от воротника до поясницы. Из прорехи виднелась грязная тельная рубаха, разодранная как раз в том же месте на спине. На голове сидела шляпа. Другой — в огромной огненной треухе из лисицы, в суконных чунях и в коротенькой кофте с боковыми разрезами.

В морозном воздухе из русского большого барака доносились веселые звуки гармошки, топот пляшущих ног и выкрики. Когда поравнялись с веселым бараком, один из китайцев заглянул Мишке в лицо.

— Один — мой, другой — вой. Зачем вой?

— Вот подожди, наладится дорога с Амура, по тайге побегут грузовики, тогда не будет один мой, другой вой. Все будет по-настоящему.

Мишка рассказывал о том, что в союзе все будут застрахованы от безработицы и на случай несчастья. Китайцы прищелкивали языками после каждой фразы, точно ели что-то вкусное.

— Надо союз, шибко надо. Китай — маленький человек, советски — большой. Зачем Алдан плоха?

— И здесь будет хорошо. Не успели сделать. Ты знаешь, тут живут тунгусы и орочоны. Некоторые русских ни разу еще не видали, советскую власть не знают. Не дошла до них.

Китайцы едва поспевали за большущим русским; приотстав, подравнивались рысцой. Мишка боялся опоздать в склад, который закрывался в четыре часа вечера.

Заря уже прогорела, когда Мишка, освободившись, брел домой, подумывая сейчас же залечь спать. Поравнявшись с большим бараком, в котором продолжалось веселье, он невольно замедлил шаги, прислушиваясь к гомону. И лучше бы поскорее пройти мимо. Прямо перед носом распахнулась дверь, наружу выскочил приискатель и, узнав Мишку, схватил его свободной рукой за пиджак.

— Заходи, заходи, не пущу. Ты что же брезгуешь нашим братом! Авось, такой же человек. Заходи, а то серчать буду.

Это был староста большой удачливой артели. Он заметно покачивался грузным туловищем, но ноги его стояли на снегу крепко, как столбы. Мишка поморщился: не хотел связываться с пьяными.

В бараке ярко пылали свечи, на железной печке кипели большие эмалированные чайники, разрумяненная жарой мамка поджаривала что-то. Достаток артели выпирал сытыми лицами, округленными плечами, нарядами. На столе не было свободного места от закусок. Чего стоят на Алдане сыр, квашеная капуста, соленые огурцы, грибы! Староста очистил для Мишки место, сам сел напротив и налил два стакана.

— Ну-ка, дернем с мороза. Эй, мамочка, блинков гостю подайте!

Мишка не обедал, с удовольствием протянул бы руку к ломтю хлеба с толстым слоем масла, но снисходительность сытых людей покоробила его. Отказывался от спирта, не прикасался к закускам. К нему пристали, пришлось выпить. К великой досаде поперхнулся, на глазах выступили слезы.

— Давно, видать, не пивал, — сочувственно улыбнулся староста и крикнул:

— Блинов дадите или нет!

Шипело тесто на сковородке. Парень в клетчатой рубахе, с прилипшим чубом к мокрому лбу, носил блины прямо на ладонях, перекидывая с одной на другую, и шлепал на стол против пирующих.

— Беги, небось одни щигреты кушаете? — насмешливо улыбнулся он в лицо Мишке.

Староста цыкнул на него:

— Ты сам-то давно бросил их хлебать, щи-то гретые? Тише вы, дайте с человеком поговорить!

Он интересовался, как дела на деляне, есть ли надежда откачать воду из ямы. Мишка коротко рассказал о неудачах артели.

— Есть похуже, — закончил он. — Ваши соседи по бараку совсем ничего не мыли летом.

— Их дело плохое. Зачем шли, спрашивается.

— За удачей, как и вы. Такие же люди.

Староста рассмеялся.

— Кто, китайцы? Слабые.

— Поголодайте недельку, небось и вы ослабеете.

— Ты их, я слышал, на заготовку ставишь. Зря связываешься, по душам говорю. Мы тебе поставили бы скорее. В морозы на деляну не ходим — свечу к свече положим.

Но Мишка не сдавался.

— Говори прямо — подкормить безработных хотите, — подтрунивал староста.

Грудастый, круто сбитый, он доставал закуски мускулистой волосатой рукой, в нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Мишка знал эту силу, буйную, жадную, способную своротить гору, но видывал и обратную сторону — отчаянье, когда такой богатырь становится жалким и беспомощным, как кролик. Вдруг счастье изменило: день нет достачи, другой, третий — и как меняется лицо, глаза, походка, голос!

Перед Мишкой появился снова бокал из бутылочного отреза. Разгорячась спором, он выпил его, не поморщившись.

— Что вы храбритесь, — заявил он, захмелев, и достал пятерней с кружка квашеную капусту. — Мы тоже храбрые были, а как затопило — поджали ребра. А сумели бы достать, не думайте. Партия не оставит так, чтобы одни наедались, а другие костями стучали по нарам. Хищничество выведет. Что делается: борта бросают, как мало-мальски пески победнеют, — лезут на другую деляну.

Мишка прямо заявлял, что дисциплины в старательской системе нет никакой, что заработок у старателя случайный, слепой. Одним удалось заработать, как картежнику выиграть — сейчас же начинается разгул, потому что не жалко денег, свалились под ноги с потолка, а другие, глядя на них, надрываются до грыжи, лезут в яму, не считаясь ни с чем; раздавит — туда и дорога.

Глаза старосты, по мере того, как он уяснял смысл Мишкиных слов, становились уже. Его лоснящееся лицо даже осунулось. Настроение за столом резко изменилось: все примолкли; никто не чавкал ртом.

— Знаем мы эту постановку, — кричал Мишка. — Сами с шишками на лбу. И хищникам хвост наломают. Вот только трест не может пока справиться, много делов, бездорожье. Завезет машины, продукты, тогда увидите.

— Инженерам за разведку, за планы тысячи платите, а если человек фарт имеет — жалко стало, — злобно заговорил староста. — Наш брат сам найдет, сам принесет, как яичко на рынок. Пожалуйста, примите, без шлиха, чистенькое.

Завязался горячий спор. Староста приводил многочисленные факты открытий золотоносных ключей хищниками-золотоискателями. Отстаивал таежную вольную волю. Мишка утверждал другое: дикий быт на приисках рожден неорганизованностью производства. Вмешались артельцы, горой встали за свободу богатеть и подыхать с голода. Кто-то напомнил про уволенного смотрителя по милости какого-то дружка из ячейки. В голосах зазвучали недобрые нотки.

— Кому какое дело, сдохну я или буду жить себе на здоровье, — кричал староста, — но если достал, пофартило мне — я хозяин, а не ты. Что желаю, то и делаю. Свои кровные пропиваю. Рабочий человек должен себя благотворить или нет? Ты меня в нардом свой хочешь загнать, а я желаю на крышу влезть, возле трубы с бутылкой посидеть.

— Будешь членом союза — не полезешь. Сам не захочешь: стыдно будет. Не захочешь, я тебе говорю.

— Знаем мы вас. Золотники собрали на нардом, а где он, покажи!

Мишка разошелся. Надо было остановиться, но не мог отказаться от соблазна покрыть этих зазнавшихся людей.

— А кто убивает женщин, вот что вы мне скажите. Кто убивает? Вы Потому, что считаете — можно каждую купить за деньги. Заплатил — хозяин я, не подходи к ней!

Он провел ладонью по вспотевшему лбу и улыбнулся примирительно. В самом деле, разве так надо бороться со злом, которое сидит в корнях, а не в листьях? Будут другие условия жизни, и люди будут иными. Но тут произошло нечто неожиданное. Улыбка, видимо, была понята совсем иначе. Староста побледнел и плеснул из бокала в лицо Мишке спирт. Раздался хохот. Мишка утерся рукавом и серый от ярости впился взглядом в противника. Плечо старосты в ожидании удара напряженно выдвинулось вперед, как тяжелый щит. Сделалось тихо: что будет, если эти два богатыря схватятся за столом! Мишка почти осязал отчаянный размах своей руки и уже видел, как валится обидчик, но сдержал себя и только сказал:

— Вот ты и показал, какой ты есть культурный человек. Я не стану тебе отвечать, я большевик, а не шпана. Только помни: если ты подашь свой голос на прииске — перелетишь через Яблоновый, как вредный элемент. Точка.

Толкнул дверь ногой и, опасаясь нападения, боком вышел на улицу.

3

Деляну Мишка передал конторе, своих артельцев поставил на заготовку леса. Ребята до света поднимали возню в бараке: варили завтрак, собирались. Китайцы, разыскав в вершине сплотка подходящий строевой лес, поселились в тайге, чтобы не тратить времени на ходьбу. Мишка частенько навещал их и проводил с ними целые дни. В морозном воздухе шуршали, позванивая, пилы, удары топоров четко отдавались в тайге. Вершины сосен, подпиленных с двух сторон, вздрагивали, осыпали снегом шапки пильщиков и валились с грохотом, похожим на пушечный залп. Снег вздымался вверх. Работали с шутками, со смехом, не останавливаясь для закурки.

Деревья, пригодные для постройки, скупо ютились среди уродливой лиственницы, заполнившей тайгу от Яблонового хребта, поэтому жаль было каждое испорченное дерево, расщепленное или перебитое при валке. Ошкурованные сосны лежали там и сям на снегу и, как сытые чистые чушки, ждали, чтоб им почесали бока. В лесу невольно мечталось о том, как в суровой холодной и, прямо сказать, страшной тайге, — страшной людьми, которых она превращает в зверей, — скоро засияют огни не одного такого дома, какой строит он, Мишка, а многих, на каждом прииске…

Китайцы очень тщательно оглядывали дерево, прежде чем приступить к пилке. Брака почти не было. Они всегда встречали «хозяина» какой-нибудь просьбой.

— Точи надо, точи давай.

— Принес «точи», — Мишка опускал руку в карман, доставал новые напильники. — Вчера еще положил, чтобы не забыть.

— Кушай нада.

— Ну, а уж насчет «кушай» сами знаете, что могу, то делаю. Рву везде.

Мишка всеми правдами и неправдами добывал муку, крупу и масло, но вполне удовлетворить рабочих при всем желании не мог. Недостаток питания сказывался на выработке. Теперь особенно приходилось задумываться о снабжении, предстояла самая тяжелая работа: подноска заготовленного леса к сплотку по тайге, засоренной буреломом, каменными развалинами, снегом. Мишка знал хорошо, что это значит, когда кто-нибудь из несущих — особенно задние, оступившись или обессилев, вдруг роняют конец, а передние не успели сбросить с плеча. Только кости трещат…

Бывая на заготовке леса. Мишка часто брал топор и обрубал сучья с поваленных великанов-сосен. Топор резал дерево, как бритва волос. Одним ударом Мишка смахивал сук толщиной в руку. Однажды, оставшись без дела, с нетерпением поджидая новую жертву — стройную мачтовую сосну, он загляделся на кудрявую ее вершину, соображая, какой конец отойдет в сучья. Ее уже подпилили с обеих сторон, но она не падала. Наконец, вершина дрогнула, словно сосна раздумывала, куда лечь, и стремительно понеслась к земле, описывая дугу. Раздался пронзительный крик. Мишка в испуге оглянулся — не задело ли кого, но двое пильщиков и подрубавший были налицо. Взглянул туда, куда со страхом смотрели другие, и сразу понял, в чем дело. В вершине только что упавшего дерева что-то ревело: ветви качались, трепетали. Оказывается, густая вершина ударила по берлоге, оглушила и ранила медведя.

Зверь выбрался из ветвей и побежал по склону сопки вниз. Теперь ясно было видно, как он велик, грузно переваливался через валежник, барахтался в ямах, засыпанных снегом, тыкался мордой в препятствия, тряс головой, словно пытался сбросить с глаз помеху, Мишка бежал ему наперерез и кричал:

— Ребята, держите его. Убежит. Очухается!

Зверь вдруг повернул к сплотку. Может быть, он хаживал осенью по бревенчатому тесаному настилу и теперь решил воспользоваться им для спасения. Перевалил бурое запорошенное снегом туловище через борт и побежал по сплотку. Видя, что медведь пошатывается, как пьяный, от борта к борту, три китайца, наиболее смелые, с горящими головнями отрезали ему путь.

Медведь заглянул через борт и отпрянул: благодаря западине сплоток в этом месте шел на высоких опорах — прыжок рискованный. Деваться было некуда: с одной стороны китайцы с горящими головнями, с другой — Мишка с топором. Сел на снег и замер, темнея на белом фоне неуклюжим мешком. Мишка приближался медленно, давая себе вздохнуть от бега.

Зверь попытался встать на задние лапы, чтобы встретить врага, но не смог. Оскалился и, не спуская глаз с поднятого топора, поднял лапу. Охнул и, обливаясь кровью, ткнулся головой в снег…

Костер ярко пылал, касаясь лиц сухим языком огня. Мишка сидел в кругу оживленных лесорубов и с удовольствием ел поджаренную медвежатину, напоминающую по вкусу кормленого гуся Блестящие от нестынущего жира губы расплывались, он думал о чем-то веселом. Вдруг схватил рукавицы с бревна и надел.

— А знаете, ребята, что я вам скажу. Мы ведь не станем ждать весны, не нужна она нам!

Лесорубы не поняли, о чем он говорит. Мишка ничего больше не сказал и ушел.

На следующий день видели его таким же улыбающимся, каким он сидел у костра в лесу. Полушубок нараспашку, шапка заломлена, словно ему стало жарко в ноябре. Вчера, в тот момент, когда медведь перелез в сплоток и побежал по ровному льду, посыпанному снегом, ему пришла мысль, что по сплотку можно подвезти лес на оленях. Орочоны примчат, не заикнутся о фураже.

Еще через день он поставил людей на очистку площадки под постройку и с нетерпением принялся ждать, когда лес будет наконец поднесен к сплотку, чтобы осуществить свое изобретение. Надо было точно рассчитать, куда какой лес складывать, чтобы под руками у плотников был именно тот, который нужен. Алданзолотовский техник отмахивался: до весны далеко, успеется, есть дело поважнее, но Мишка все-таки сумел убедить его.

И вот в морозный тусклый день, когда звуки раздаются на километры, по сплотку помчались олени. Крики орочон неслись неизвестно откуда. Люди недоумевали и растерянно озирались, пока не различили над бортами ветвистые рота. Бревна появлялись из устья сплотка, тянулись вереницами через ключ в поселок к очищенной площадке и складывались в штабеля сорт к сорту по длине, по диаметру и по качеству. Мгновенно все узнали о хитрости Мишки. Он был героем дня. Дело сразу двинулось вперед на четыре-пять месяцев. К весне теперь нардом будет под крышей!

И как удачно сложилось: только улеглось последнее бревно и черноглазый орочон в серой легонькой дошке повернул упряжку, хлопьями посыпался снег. Сплоток исчез под волнообразным ватным одеялом.

4

По расчищенной площадке расхаживал плотник Василий Тимофеевич. Совал залатанной рукавицей влево и вправо и капризным тоненьким голоском выкрикивал:

— Вот этот лес раскатать некуда, где его тесать. Говорил, не надо сутунки{69} близко валить. Места много заняли, а сделали тесно. Вот тут надо снег убрать. Не барак рубить будем!

Он хмурил нависшие брови, и от того, что был очень уж тщедушен и мал ростом, а голову имел большую, как у настоящего человека, смешной получалась его важность. Но Мишка уже был предупрежден: улыбнуться — ни-ни, уйдет, ничем не воротишь: ни мольбой, ни угрозой. Обидчивый. Сам из Рязанской, но в Сибири давно. Знают его по всей Лене от Качуга до Якутска. Все самые нарядные дома с резными карнизами и наличниками — его рук работа или его учеников. Говорят, тоже соблазнился золотом и забрел на Незаметный. Попытался сменить топор на кайлу, но стукнул, будто обухом, себе по лбу, сгоряча сейчас же вышел из артели и взялся опять за топор.

— Василий Тимофеевич, а когда начинать думаете?

В ответ шевелились сердито оттопыренные усы, Василий Тимофеевич продолжал рассматривать площадку, длинные канавы под фундамент, камни и, только вернувшись снова к бревнам, сурово сказал:

— Когда брюхо наточим, тогда и встанем. Паек мал даете, вот что.

Он вынул из-за кушака топор с отшлифованным топорищем, — может быть, завезенный еще из родной Рязанской, — поплевал на вареги и на пробу взял с бревна длинную ровную, как из-под фанерочного станка, щепу. Зарубил, отвалил на снег и выпрямился. В усах и глазах играла улыбка.

— Вот тебе и «когда, когда». Начали, чего тебе надо. — И прибавил, снова нахмурившись: — завтра встанут пять человек. А через недельку — десять.

Нисколько не устраивало такое решение: хотелось сразу поставить топоров двадцать или, по крайней мере, пятнадцать — они были, Мишка хорошо знал. Василий Тимофеевич был старостой в большой артели, которая работала у Алданзолото на всевозможных постройках, — но не упомянул о том.

— Хорошо, Василий Тимофеевич, и на этом спасибо. Все-таки дело будет подвигаться вперед, а не назад. Только вот, Василий Тимофеевич, боюсь весной плотников не будет, на деляны уйдут. К началу лета хотелось бы открыть нардом, на спектакле побывать. Тяжело рабочим без культурного развлечения. Спирт и карты, карты и спирт, только и дела. Конечно, ты знаешь, в тебе сила… если нельзя больше поставить…

Василий Тимофеевич стоял насупясь, усы отдувались, словно их шевелил ветер.

— Поставить, поставить. Бывало подрядчик возьмет работу, договорит плотников и первым делом — четвертную на стол. А утречком глядишь, если на его харчах, — ты еще не вставал, а уж щи готовы с бараниной или говядиной. Летом, конечно, с солониной. На точеное брюхо и топор играет в руках. Хозяин за тобой ухаживает, ублаготворяет, чтобы поскорее да получше сделал. Плотники да печники любимые люди были. Потому сруб да печка — хата. Жилище да пища — самая главная вещь на земле. Вот как бывало. А то — поставить, поставить.

И такой жалкий вид был у Мишки, что Василий Тимофеевич вдруг буркнул:

— Посмотрю по делам, может завтра и весь десяток встанет.

Мишка опасался даже благодарить Василия Тимофеевича, как бы неосторожным движением не испортить дела.

Через несколько минут он ворвался к Пете. Молча принялся что-то доставать из бездонного кармана, морщился, помогал левой рукой и, наконец, вытянул сосновую щепу.

— Вот она, первая. Золотину так не поднимал бывало в «алтаре», не было такого удовольствия.

Сунул щепу к носу приятеля.

— Ну, как она?

— Сосной пахнет.

— Нет, не сосной, ты не понял. Сосной каждая пахнет. Мало толку. Культурой пахнет, дорогой.

Показалось — Петя слишком спокойно встретил такое важное событие, как начало постройки. Решил добежать до Поли и посидеть в ее логове. Кстати, надо что-нибудь придумать. Нельзя ли ее вытащить хотя бы к себе в барак? Давно собирался поговорить с ней, да в этих хлопотах разве вспомнишь. Мишка пытался укорить себя, но ничего не получалось. Шагал с поднятой головой и бормотал несвязные, веселые слова:

— Поднимут. Десяток топоров! Что мороз? Возьми погрейся. Непременно! Чудак.

Он знал, что Поля живет в конце поселка, знал у кого, но ни разу не был у нее. В сумерках он боялся пробежать мимо и замедлил шаги. Если бы не труба, виднеющаяся из снега черной кучкой, землянку можно было бы принять за сугроб. Мишка спустился вниз по обледенелым ступеням и, шаря в темноте, за что бы открыть дверь, услышал женский раскатистый смех. Совершенно неожиданное зрелище открылось перед ним. За столом, покрытым суровой скатертью, старатель с увлечением отшлепывал картами по маленькому носу Поли. От каждого удара пухлые щеки тряслись, глаза сильнее жмурились, но голова все смелее задиралась кверху, навстречу ожидаемому удару.

— Садись, Миша, — крикнула она, получив последний шлепок, — сейчас и тебе налупим!

В землянке было чисто: стены и потолок промазаны глиной, без щелей, пол крепко убит, небольшие нары из широких плах ровной стороной кверху, и отдельно, — за пологом из ситца в горошинку, — койка на козлах. Возле плиты — скамья с утварью, над скамьей — кухонная полка.

Мишка присел на краешек нар, чтобы не стоять согнувшись, — затылок упирался в потолок.

— Ты по делу? — спрашивала Поля, принимая карты от сдатчика. — Тогда подожди, сыграем кон, и я свободна.

Ей, видимо, подошли козыри, она лукаво блестела глазами и заранее торжествовала. Выигрыш доставлял ей столько же удовольствия, как минуту назад — проигрыш. Проиграл ей как раз старатель, только что лупивший ее по носу. Но, обессиленная смехом, она даже не смогла отомстить ему как следует. Махнула рукой и, не добив половины, присела к Мишке:

— Что смотришь? Очень красный нос?

— Есть немножко.

Мишка заговорил о давнем предложении переселиться к нему в барак. Поля отказалась:

— Почему? И людям тесно и самой неудобно. Спасибо, но я совсем не думаю уходить отсюда. Мне тут хорошо, и хозяева не гонят.

Мишка шепнул:

— Ну и удивила ты меня…

— Чему? Что в карты луплюсь? Ничего особенного. Мы почти каждый вечер играем. — Она оглянулась на играющих и понизила голос: — Как я приехала, они один только раз были пьяные, а заработок у них порядочный.

Намеками и полусловами, чтобы не поняли старатели, Поля рассказала, для чего она играет в карты, почему не собирается пока что никуда перебираться. Старатели — хорошие ребята, надо их поддержать, а то, говорят, три года уже на Алдане и не могут выбраться. Сегодня заработают, а завтра проиграют. Нынешней осенью двое ушли, было, с приисков, добрались до Саныяхтата, уже наняли лошадей, чтобы ехать вверх, но в две ночи спустили три тысячи рублей. Вернулись и опять будут зимовать. Она объявила их своими подшефными и дала себе слово выправить их. Сначала — по носам, — им игра в карты необходима, как курильщику табак, — а потом можно и совсем отучить. Иные вечера уже проходят без игры. Она читает им вслух книгу, они что-нибудь делают и слушают. Поля указала под койку. Там лежали аккуратно уложенные друг на друга новенькие промывальные лотки, — вечерняя работа ее слушателей.

— Они могут слушать сказки до полуночи, — шептала она. — Я помню очень много сказок с детства. Бабушка у меня была сказочница большая. Говорю: спать ложитесь, а они просят еще рассказать. Сама придумываю. Сегодня ты как раз попал на картежный вечер. Я пришла из парткома, а они уже резались. Ручаюсь, они отвыкнут. Надо только незаметно подходить не обидно.

— Ну и довольна ты этим делом? — покосился Мишка на картежников за столом.

— Но ведь не одно оно у меня. Это, так сказать, личная нагрузка, сверхурочная. Хорошо бы — каждый из нас взял себе двух-трех подшефных.

Мишка выразил сомнение в целесообразности траты времени на такую домашнюю работу. Они заспорили. Мишка уже был опьянен делами большого захвата, его не привлекала возня за столом при лампочке.

— Нет, Поля, я лучше отдохну часок лишний, чтобы силенок набраться. Конечно, ты хорошее дело делаешь, нет слов, только мне кажется, ты бросишь своих подшефных, когда тебе подвалят настоящую работу.

Поля возмутилась. Ей подвалят работу! Настоящую. Неизвестно, кто больше работает! Только ее работа невидная: туда сходи, там посиди, добейся, там попроси. Производственники отмахиваются руками от яслей, детдомов, детсадов, школ.

— Нерентабельное дело, — улыбнулась Поля. — Здесь так ведь принято говорить. Но неизвестно, что рентабельнее: лишний грамм золота или школа.

— Стой, стой, подожди, какие детсады, школы? Разве ты и об этом должна заботиться? А поселковый наробраз что делает?

— Делает и он, — рассмеялась Поля, — только не то и не так, как мне хочется.

— А как ты думаешь о женотделе? Взять?

— Шепетов настаивает, в том-то и беда. Не справлюсь я. Знаю, что надо делать, как делать, увязала все вопросы с союзом, с главным управлением, а как подумаю — с мамками работать… Они, знаешь, меня девчонкой считают и ни во что не будут ставить. И верно, я совсем не знаю этих людей. В галошу сяду…

— Надо зама такого взять, чтобы в аппарате сидел и за тебя грешные дела делал. Уховертку надо тебе в помощницы. Да, — Мишка почесал затылок. — Заклюют они тебя, заранее можно сказать.

— Нет, я не возьмусь, это твердо.

Поля задумалась. Вдруг встрепенулась и шепнула:

— Тебе надо взять в подшефные, Миша, знаешь кого?

— Петьку, что ли? Я давно его буксирую, надоедать начинает. Помешался на Белоснежном, ни о чем другом говорить не умеет.

— Всем, оказывается, видно, — прошептала Поля. — По его просьбе написала Лидии письмо, думаю, пусть поскорее убедится сам. А знаешь, мне кажется, она не подойдет Пете. Никак не могу представить их вместе. Чего-то не хватает. Ему поехать бы в город и поучиться. Из него вышел бы большой работник. Миша, я тебя попрошу — не говори ему о нашем разговоре. Подумает — я пристрастна. Он почему-то ко мне придирается всегда. В шутку под руку возьмешь — сейчас же вырвется.

— Видел…

Поля испуганно взглянула на Мишку и резко переменила разговор.

— Ну, как находишь мою квартиру? Ты ничего не сказал о ней.

— Нет, уже сказал, что тесновато.

Девушка притихла. Мишка не знал, как связать оборвавшийся разговор.

За столом вдруг поднялся шум. Кредитор стоял с картами в руках, готовый получить выигрыш, но должник, загораживая картами щеки, почти скрывал за ними свой нос. Поля сорвалась с места, чтобы уладить дело. Мишка надел шапку. Провожая его по ступеням, Поля говорила:

— Вот так они иной раз заспорят из-за носов, почти до кулаков доходят. Мы заключили договор кончить игру, как только истреплется колода. Новые карты не будем покупать.

— Они, наверное, не истреплют их никогда, — рассмеялся Мишка.

Поля не ответила на шутку и, придержав его за рукав, опять попросила не рассказывать Пете о разговоре в землянке.

— А что особенное мы говорили? — удивился; Мишка.

— Он почему-то вообразил, что я влюбилась в него, — прошептала Поля, и Мишке показалось, что она чем-то похожа на Мотьку.

Из землянки доносился громкий счет:

— Тридцать девять, сорок, сорок один…

«Вот кого ей в помощники — Лидию, — подумал Мишка. — Надо намекнуть в комитете. Хорошо, что разговорились об этом. Эта сумеет справиться с любой мамкой».

5

Снег сыпался с низкого неба на белую землю, на белые сопки целую неделю. Но вот подул ветер и погнал снежинки горизонтальными струями; завыла пурга. Плотники отсиживались по баракам. Мишка уходил к ним, беседовал часами о постройке и неохотно возвращался домой, — артельцы вновь сели на деляну, и у них одна была мысль: о добыче. Однажды вечером он решил привести в порядок записи и расчеты по строительству. Только углубился в работу, как послышался скрип двери, дохнуло холодом, и пламя свечи пригнулось и вытянулось. Вся белая, как снежная «баба», ввалилась Лидия. Пока ребята выбивали из шубы снежную муку, повертываясь, она говорила:

— В чем дело? Получила чуть не официальное распоряжение явиться.

Мишка закрыл клеенчатую тетрадь, перегнутую пополам, и сунул под подушку:

— Грейся, а потом сходим к одному человеку.

— К Пете, что ли? Но его нет в поселке, я не могла найти.

— Не торопись. Завтра найдешь, если сегодня не нашла. Теперь ты больше не жилица на Белоснежном.

— То есть, как это не жилица?

— Очень просто. Федор Иванович ведь скоро заканчивает разведку.

— Не дразни, в чем дело?

— Вот чудачка. Я думал — ты знаешь. Решили тебя в женотдел взять.

Лидия вздернула плечи. Возмущало странное поведение Пети: не дождался согласия, действует самочинно, напролом. Она ни за что не созналась бы, что его нетерпение как можно скорее вытащить ее к себе поближе доставляло ей удовольствие.

— Вот в твоем нардоме я поработала бы.

— Ничего, поработаешь в женотделе, если его тебе доверят.

Лидия рассмеялась:

— Что это вы, ребятки, не считаетесь с моим семейным положением. Я ведь, кажется, не свободный человек.

После дороги Лидия была очень оживлена. Лицо ее алело, в волосах, в бровях и ресницах еще не высохли капельки воды и сияли, как бриллиантовая россыпь. Мишка пристально глядел на нее.

— Ты что, Косолапый?

— Мотьку помнишь? Как же ты не хочешь работать?

— Не то, что не хочу, а нет влечения к этой работе.

— Пошла вилять. Твое виляние не доведет до добра. Что у вас нового на разведке? Расскажи, в чем секрет? Арендатор открыл золото там, где не могла найти разведка с бурами, с постоянными рабочими, со спецом. Говорят, в только что начатом штреке он уже дошел до хорошего содержания.

— Ничего не знаю. С мужем на эту тему не говорю.

— А должна знать. Факт тот, что данные разведки и действительное содержание разошлись. Арендатор на плохое не пошел бы, нечего и думать. Это одно наводит на сомнение.

— Но, Миша, надо же быть набитым идиотом, чтобы показать отрицательные признаки, зачеркнуть долину, а потом, в опровержение своей же работы, поставить частника, который уличит его в преступлении или непростительной ошибке. Вот что сбивает с толку. Я совершенно потеряла соображение.

— А, может быть, он в самом деле идиот?

— Нет. Он умный человек. И ты хорошо знаешь его.

Лидия нервно покачивала валенком. Мишка удивлялся: чем она дышит, наконец? Не может же быть, чтобы она подняла историю против мужа зря. Комиссия, видимо, не сумела разобраться в хорошо запутанном клубке. А Петька загорелся и остыл. То был готов к стенке ставить, а то вдруг — Пласкеев прекрасный работник. И как это вообще получилось: только пришел на Алдан, и, уже, пожалуйте, начальник разведки.

Мишка вдруг побледнел от волнения: «Может быть, Бодайбинские прииски признаны невыгодными и сданы в аренду при помощи тех же Пласкеевых, как и Белоснежный. И Алдан хотят прибрать к рукам!»

— Лида, пойдем со мной в одно место.

Лидия испуганно округлила глаза.

— Нет, не пойду. Я знаю куда. Делайте, как хотите.

Лидия горячилась. Понимала, что Мишка прав, надо быть последовательной, но не могла преодолеть внутренней дрожи, поднявшейся при мысли о прямом доносе на мужа.

— Не пойду я, что угодно делайте со мной!

Мишка взял ее пальто, и подал ей на колени. Она сбросила пальто на пол. Он поднял его и снова настойчиво положил ей на колени:

— Ты должна пойти.

Пальто снова очутилось на полу.

— Ну, ладно, обойдемся и без тебя.

Оба оглянулись на дверь, в которую входил весь белый, как час назад Лидия, новый гость — Жорж в оленьей дохе.

Он тяжело дышал и удивленно осматривался: не ожидал увидеть Лидию на Незаметном в такую погоду.

— Тоже на производственное совещание приехала? Давайте начинать. Или я опоздал, вы уже кончили? — Он перевел взгляд на Мишку. — Что же вы делаете, старых служащих начинаете в шею гнать?

— Я ничего об этом не знаю.

— В чем дело, Жорж? — спросила Лидия.

— Перо вставили, вот в чем.

— Нет, серьезно, — сказал Мишка. — В чем дело?

— В том дело — не товарищ ты, а предатель. Не строй невинность. На ячейке кто ставил вопрос о смотрителях Нижнего и Верхнего? Потом, в том еще дело: гони монету, должок старый. Теперь я пришел к тебе, можешь гордиться. Как нарочно, проигрался в пух и вдребезги. Думал, завтра верну свои на разрезе, а тут вызывают в Главное управление и — пожалуйте бриться.

Мишка старался избежать насмешливых и вызывающих взглядов Жоржа: если бы тот потребовал десятую часть долга — не смог бы рассчитаться. Жорж продолжал:

— Жорка — парень свой, не откажет, а как дело коснется чего другого — в шею, вредный элемент. Так, что ли?

— Теперь не попрошу. А за старое, верно, надо крыть.

Жорж насторожился, чувствуя оскорбление:

— Это почему же?

— Потому. Сам знаешь.

Жорж растерялся, и Лидии стало жаль его. Перед ней стоял не тот удалый парень, которого она привыкла видеть — со смелыми блестящими глазами, вызывающим разворотом плеч.

Чтобы прекратить неприятный разговор, она поинтересовалась, чем же он думает заняться. Теперь, после такого размаха, вряд ли он сможет примириться с обыкновенным заработком старателя.

— Жорж не пропадет, не плачь, Лида. Есть слушок об одном местечке. Говорят — бешеное золото. Верхний не видал такого содержания.

Мишка сделал равнодушное лицо:

— Что за местечко?

— Даешь слово не болтать? Про Теркандинские ключи поговаривают. Тебе, как своему, бодайбинцу, говорю. А что ты нашего брата крыть начал — когда-нибудь об этом вспомним. Неважно.

— Можешь быть уверенным, я болтать не стану, но и тебе не советую. — Мишка сдвинулброви. — Вам таким туда и дорога, но вы поднимаете слухами прииски, вся масса хлынет за вами к черту в зубы. По-товарищески говорю — срыв делаете. Я слышал о твоей Терканде, о ней уже с лета шепчутся.

— Стараешься? — усмехнулся Жорж. — Конечно, на деляне стараться потруднее во сто раз. Сколько платят?

— Теперь жалованье нам с тобой одинаковое, — улыбнулся Мишка.

— Брось, Косолапый, тень наводить, и так смеркается рано. Пойдем-ка поищем свой фарт, который у нас Федор Иванович отнял. Самородки, говорят, по фунту — обыкновенная вещь. А где по фунту, там и на пять. — Жорж заблестел глазами и подмигнул. — Дернуть стопочку у тебя нет? Хотя у кого спрашиваю, — вспомнил он, — у партийного…

— Да, хвалиться нечем, спирта не держу.

— А все-таки как насчет должишка? Чую, что не получить. Зря топтал валенки. Пойдем дальше по приходу, где-нибудь подадут.

Жорж надел шапку. В его движениях и голосе сказывалась обида. Как только захлопнулась за ним дверь, Лидия бросилась к Мишке:

— Зря его уволили, парень может совсем закрутиться. На службе он был в узде хоть сколько-нибудь. Пропадет парень.

— Он и так пропал. Ты знаешь, что он творил? Ему полпуда золота не хватало на неделю. Взятки с левого и с правого брал, своих клиентов в богатые артели впихивал, с контрабандистами самыми известными — в обнимку, неправильную выработку допускал. Двоих задушило в забоях. Удивительно, как могут такие дела долго сходить с рук. Случайно вышло наружу. Хотели выслать в двадцать четыре часа.

Лидия качала головой, Мишка встрепенулся от ее молчаливого упрека:

— А я считаю, что меня надо взгреть за то, что я молчал. Он меня, помнишь, в артель совал к китайцам. По-твоему, не по-товарищески? Но понимаешь — если человек считает ошибкой прежнюю жизнь, имеет он право по-новому смотреть? Вместе в орте, видишь ли, работали, вместе пропивали, родня огромная!

6

Утром от пурги остались сугробы с острыми гребнями, похожие на волны. После ночного воя и свиста тишина была радостна.

Пока позавтракали, солнце оторвалось от вершин хребтов и обливало их белые склоны золотисто-розовыми лучами.

Лидия чувствовала легкость в движении и в мыслях, ступая по твердо набитому, хрустящему снегу. Она не торопилась, было еще рановато для посещения квартиры молодого одинокого человека. Торопливой, будничной походкой ее нагнала Поля. Шла рядом, говорила о нардоме. «Почему у нее такой красный носик, — подумала Лидия, — неужели от мороза?» Хотелось посоветовать переделать не идущую к ее лицу шапку, укоротить пальто и немножко повыше поднять пояс, спустившийся ниже талии, отчего фигура получалась вздутой со спины и с живота, а ноги несоразмерно короткими. После письма, которое она прислала, казалось, надо что-то сказать, но Поля не упомянула о нем. Когда Лидия повернула на нижнюю дорогу, Поля воскликнула:

— Значит, ты не хочешь посмотреть строительство? Торопишься? — И залилась краской.

Вблизи бараков садились белые куропатки, прилетевшие после пурги в поселок побегать на темных пятнах утоптанного снега и покормиться в отбросах. Вспугнутые прохожими, они перелетали с места на место, сияли серебром крыльев в лучах солнца.

Узнав, где Петина каморка, Лидия распахнула тесовую дверь:

— Дайте скорее каких-нибудь зерен. Хоть рису, если нет ничего другого. Такая масса куропаток!

Через минуту они кормили куропаток. Петя держал перед Лидией пригоршню риса, она, сияющая, бросала зерна. От взмаха руки, словно в сказке, птицы взлетали с шумом и снова садились.

Лидия со всей силой бросила последние зерна самым пугливым птицам, бегающим в отдалении. Стайка снова взлетела. Не решаясь сесть, проносилась мимо, делая круги.

В каморке стояла узенькая деревянная кровать. Шерстяное одеяло, подушка в белой наволочке. На этажерке — книги. На столике — жестяная пепельница.

— Но сесть все-таки не на чем, — улыбнулась Лидия, снимая пальто.

— Кто-то из соседей стащил табурет. У нас он один, путешествует по всему бараку.

По таежному строительному обычаю две смежных комнатки в бараках отапливаются одной железной печью, помещенной в прорези тесовой переборки. В отверстие над печуркой, довольно большое, чтобы не загорелся тес, виднелся край одеяла и босые ноги: сосед лежал на койке. Невольно говорилось вполголоса.

Петя принялся показывать гостье альбом с фотографиями: виды Лены, города Якутска, Колымы… Лидия с любопытством рассматривала снимки. Вот в группе служащих Якутской почтово-телеграфной конторы сидят рядом Петя и якут-письмоносец — расфранченные, словно женихи. Вот Петя в кожаной куртке с револьвером на боку, бойко сдвинув треуху на затылок, держит под уздцы мохнатого якутского быка.

— Ах, вот еще интересная!

Заиндевелый конек с длинной, почти до земли гривой впряжен в нарты, к нартам веревкой припутан пулемет. Краем снимка слева отрезана морда коня, справа пополам перерезана нарта с пулеметом.

— Пулеметная часть в походе, — пояснил Петя.

— Это не поход на Амгу, в котором вы участвовали?

Петя с удивлением смотрел на Лидию:

— Откуда вы знаете?

— А разве это секрет?

— Не секрет, конечно, поход Строда исторический, но я вам о нем не рассказывал. Ах, вот в чем дело, — Петя улыбнулся и придавил свой нос, сделав его безобразным. — Она рассказала? Болтлива же, оказывается, как сорока. Когда же это она успела?

Лидия рассказала о полученном от Поли большом письме.

Передавая его содержание, особенно выделила те места, где Поля так восторженно отзывается о Пете.

— А у меня сложилось впечатление, — вы с ней вместе решали мою судьбу.

— Ничего подобного, ничего подобного. Я с ней вообще воздерживаюсь иметь дела.

— Напрасно. Имейте в виду — во-первых, девушка, во-вторых, влюблена. Ваш успех обеспечен.

— В-третьих, — Петя опять прижал свой нос. — В-четвертых, щечки, как шанежки.

Петя, развеселившись, вдруг указал на прорезь в стене над печкой. Там терлись друг о дружку ноги. Приложил палец к губам и погрозился.

— Это бухгалтер, — шепнул Петя. — Ноги бухгалтера, — пояснил он.

Лидия залилась беззвучным смехом.

— Тише, услышит, — указал Петя в прорезь.

Они расшалились, как дети. Смеялись в ладони, достаточно было повести глазами на прорезь. Хватали друг у друга подушку, чтобы заглушить ею смех, касались плечами; Лидия ежеминутно поправляла волосы. И когда ноги в соседней каморке вдруг повернулись пятками кверху, Лидия обхватила шею Пети и прижалась к нему, чтобы не расхохотаться на весь барак. Петя оторвал ее лицо от своего плеча и прильнул губами к влажным от смеха глазам. Лидия сделала возмущенный жест бровями, но он уже потерял рассудок от близости женщины, которую ждал так долго и наконец дождался, — она у него в комнатке. Лидия до изнеможения боролась с ним, отрывала руки от себя, но он снова хватал ее. Наконец силы оставили ее…

В соседней каморке слышался кашель. Бухгалтер, видимо, собирался уходить и одевался. Как он вставал — не слышали. По стене прошелестел полушубок: скрипнула дверь. Лидия убирала волосы. Петя заглядывал ей в лицо. Молчание он принимал за ответное чувство, застывшие слезы — за следы страсти.

— Мы сейчас должны сходить в партком, Лида. Потом — опять домой.

— Я не могу, — Лидия упала головой в подушку и лежала неподвижно, передумывая случившееся.

Петя прикасался рукой к ее волосам, гладил плечо, спрашивал, не подать ли воды.

Она кивала головой, пила воду. Что же оставалось ей делать? Даже улыбалась, видя, что юноша совсем иначе понимает происшедшее. Он сжимал ее руки и не спускал с нее глаз.

— Ты мне делаешь больно, не надо так, — просила она.

Вышли на улицу — уже погасла заря. Узкая лента над сопками терялась верхней каймой в сером полусвете. Петя залезал в сугробы по колена, — хотелось буйных движений. Лидия двигалась осторожно, неуверенно, думая о том, что теперь Петя потребует определенных отношений, регулярных свиданий.

У барака с флажком остановились.

— Петя, отложим до завтра.

Но он, решительно наступая в чьи-то глубокие следы, придерживая за рукав, словно опасаясь побега, провел ее к двери.

Лидия сразу узнала секретаря Шепетова, хотя видела всего два раза — на вечере на Бодайбинском прииске и на открытии сплотка. Он сидел за столом. Небольшая лампочка освещала бумаги и руки с карандашом. Голова его не поднялась, осталась склоненной, взгляд получился исподлобья, недружелюбный. Петя неуверенно топал ногами у порога и принялся обметать валенки шапкой.

— Ну, довольно трепать, носить нечего будет.

— Товарищ Шепетов, ты занят, наверное? — подошел Петя к столу.

— Если важное — могу.

— Да нет, можно в другой раз.

— А это кто с тобой, тоже по делу?

— Это тот самый товарищ, которого я хотел тебе показать. Помнишь — говорили о ней. Можно потом, если тебе некогда.

— Нет уж, давай, если привел.

Секретарь глядел исподлобья. Петя набрался смелости:

— Товарищ хочет работать. Человек вполне свой…

Шепетов остановил жестом пылкого ходатая, поднял глаза на Лидию и опустил их снова. Пальцы с досадой шевелили карандаш.

— Комитет постановил отдел отдать Иннокентьевой. И дать помощницу в аппарат. Как думаешь, не лучше так будет?

— Конечно, лучше, — неуверенно, едва слышно согласился Петя, и его лицо в эту минуту совсем не было тем лицом, которое Лидия знала с самой первой встречи на Саныяхтатской дороге. И надежду и страх попеременно выражало оно, как будто решалась его судьба. Ей вдруг показался он неприятным: захотелось за что-то досадить ему.

— Заранее предупреждаю, что ни на какой работе никогда не сидела. Не знаю, какая будет из меня помощница, — сказала она.

Шепетов скосил глаза на ее белую маленькую руку и вдруг откинулся к стенке. С удивлением осмотрел молоденькую женщину в черном пальто с широким воротником, в белой горностаевой шапочке.

— Ну, ну, ладно, — поморщился он. — Тебе не доверили бы, если бы тебя не знали. Не беспокойся. Ты с Белоснежного?

— Да.

— Ты поскорей заканчивай там и переезжай.

Секретарь поднял лицо, и теперь оно было все освещено лампой. Глаза его внимательно глядели на Лидию, что-то, казалось, он готов был сказать или о чем-то спросить. И Лидия едва не спросила, не знал ли он Мигалова в Бодайбо, но тоже сдержалась, хотя в эту минуту была уверена, что именно о Мигалове думал сказать или спросить Шепетов. Такое было выражение в лице, в глазах.

— Ну, ладно, — не глядя на посетителей, — сказал Шепетов, — валяйте по домам. Посмотрите мимоходом, закрыта ли труба.

В комнате стояли пустые столы; табуретки, сдвинутые с мест, словно разбрелись. Лидия оглянулась от двери, пока Петя проверял вьюшки. Шепетов, углами поставив плечи, уперся в стол локтями, сидел не шевелясь, в странной, охватившей все его существо задумчивости. Невольно Лидия привстала на цыпочки и, пропустив Петю, осторожно прикрыла за собой дверь. «Он очень нездоров, — подумала она, — или очень устает…»

Очутившись на улице, Петя расхохотался:

— Всегда просит трубу закрыть, и всегда она закрыта. Я весь мокрый сделался, а он обледенел в бараке. Мерзляк невероятный.

Он болтал без умолку, довольный своей удачей. Молчание Лидии его не смущало. Заглядывал ей в лицо и доказывал, что из нее выйдет идеальная работница. Он искренно возмущался ее скромностью. Каждым своим словом еще больше убеждал себя, что нашел в ней, помимо любимой женщины и друга, неоценимую общественную работницу. Отдавался безраздельно своей радости; остановил Лидию и положил руки на плечи:

— Домой?

— А как посмотрел на меня Шепетов, — напомнила Лидия вместо ответа. — Как будто прочитал плохую телеграмму. Так и думала выставит обоих. У меня, наверное, здорово буржуазный вид. Смотри, пропадешь ты со мной.

— Если красивая, это не значит — буржуазная. Разве он не понимает. Ты на всех производишь хорошее впечатление.

— Что значит — хорошее? Ты, Петя, не очень увлекайся.

Хотелось снизить восторг юноши, убавить очарование. Петя притих, чувствуя намерение Лидии уйти от него.

— Помнишь, я о Мигалове спрашивал тебя на сопке, ты правду сказала? Ты не ждешь его?

— Что за мысли у тебя. Не ревнуй, пожалуйста, к пустому месту. — От прикосновения Петиной руки передавалась непонятная тревога, которая заставляла говорить неправду.

— Повтори еще раз, — требовал он.

— Какой ты, оказывается, деспот, вот не предполагала!

Упрямо глядя под ноги, Петя остановился. Хотела уйти, пусть капризничает, но порыв тревоги, похожий на страх, повернул назад. Взяла его под руку и сдвинула с места:

— Ну, будет дурачиться! Идем.

— Куда?

— Я устала, пойду к Мишке, лягу спать.

— Иди, пожалуйста, оставь меня в покое.

— Петя, пойми же, что к тебе неудобно. Ну, хорошо, пойдем посидим у тебя, но только потом я все-таки к Мишке пойду. Ну, ты сам представь: не успела приехать и уже романы завела. Очень неудобно…

Она уговаривала юношу успокоиться и ловила себя на мысли, что таким точно ласковым голосом не раз успокаивала мужа. И было странно, что один и тот же голос и почти те же слова на совершенно разных людей производят одинаковое действие. Петя снова ожил и был тем же восторженным юношей, как пять минут назад. Возле своего барака он совсем расшалился… Опрокинулся в сугроб спиной, отдувался, фыркал. Лицо его, залепленное снегом, похожее на белую маску с тремя черными дырками — рот и два глаза, — казалось совсем чужим, незнакомым. Лидия знала почему: в ней не было ни капельки любви к Пете.

7

На следующий день, подъезжая к Белоснежному, Лидия, завидев с хребта дымки над бревенчатыми домиками, разбросанными в долине, с особой ясностью поняла всю безвыходность своего положения. На Незаметный она не может вернуться, — встреча с Петей казалась ей тяжелее жизни на разведке. Утомленная пережитым, она с радостью встретила знакомую обстановку. Она успокоилась на мысли, что ничего еще не решено.

На Белоснежном с каждым днем развертывались, работы. Однорукий решил до летнего сезона начать эксплуатацию участка: опытный золотоискатель и делец, он видел, что делается на разведке, и решил поскорее снять сливки. Землянки и шалаши росли, как грибы в дождливое лето. В морозные ночи, задолго до света, хлопали и скрипели дверцы. Визжали торопливые шаги в морозной мгле. Опушенные заиндевелыми мехами лица озарялись у костров и казались обросшими седыми бородами. Днем и ночью стуки и шорохи, преувеличенные морозом, отдавались в сопках. Оживление арендованного корейцем участка подчеркивало тишину казенного, на котором лениво копались шурфовальщики.

Лидия в смутном ожидании событий, которые помогут ей найти выход из тупика, надев барнаулку, теплую и пышную, как подушка, напялив треуху, бродила по участку. Бралась за тачку, пыталась вести по выкатам и под смех работающих сейчас же валила на бок. Ее принимались учить, с готовностью поддерживали с боков тачку, оставалось только поживее переставлять ноги. И даже в минуту искреннего смеха преследовала мысль: «Как это случилось, что я дала слово вернуться, когда ничего еще не решено?»

В голове разреза работал пожилой китаец. Он особенно приветливо встречал Лидию. Бросал лопатку или кайлу и принимался что-нибудь рассказывать. Почему-то всегда мнилось, что он собирается сказать что-то важное, но не решается. Однажды он оглянулся на товарищей, занятых работой, и взял Лидию за полу барнаулки. Синяя от холода рука гладила белый пушистый мех. Глаза, слезящиеся от вечного дыма, часто моргали.

— Твоя шибко тепло, моя шибко холодно. Зачем так?

— Что же я могу поделать. Так устроена жизнь.

Китаец горячо запротестовал:

— Зачем делать жизнь. Человек делал жизнь. Ходи Незаметный, Алданзолото говори, партия говори. Шибко кричи надо. Моя — язык нет.

И после этого он всякий раз, завидев Лидию, укоризненно качал головой:

— Зачем язык — меда, сердце — леда!

Лидия стала избегать его, обходила голову разреза стороной, пыталась обойти жизнь, приступившую к ней с требованиями. Наконец, совсем перестала бывать на участке. Сидела дома, небрежно одетая, словно махнула на себя рукой; встречала мужа полными ненависти глазами с острыми точечками в зрачках.

Однажды перед самым ужином арендатор прислал за Пласкеевым. Лидия не сводила глаз с захлопнувшейся двери и барабанила по столу пальцами. Вдруг вскочила, со злобой сорвала накидку мужа со стены, бросила на пол, топча ногами, забила под скамью. Показалось невероятно обидным остаться одинокой за столом: бросил жену и ушел по малейшему зову негодяя!

Федор Иванович вернулся скоро. Не раздеваясь, прошелся из угла в угол.

— Случилось что-нибудь неприятное?

— Довольно того, что я ему сделал две канавы своими рабочими. Верхом хочет сесть на шею!

Он продолжал шагать. Беспокойство изменило его лицо.

— Понимаешь — он губит меня. Скрыл золото на участке при помощи этих негодяев-промывальщиков, а я должен за эти идти под суд. Проклятые гнезда ускользнули от меня, а ему повезло. Не повезло, а просто он обокрал меня. Он разбогатеет, а я не знаю, что мне ответить на запрос из Главного управления. Будь он проклят, этот Белоснежный! Знал бы — не поехал сюда ни за какое жалование!

— Да, будь он проклят, — повторила Лидия. Глаза ее округлились, брови поднялись. Она рассмеялась. — Значит, он самым настоящим образом объегорил тебя. Перехитрил. Конечно, ему наплевать. Неужели ты думал, что он будет деликатничать с тобой?

— Вместо того, чтобы выслушать и хоть чем-нибудь помочь или хотя бы просто посочувствовать, ты злорадствуешь!

Лидия решительно поглядела в глаза мужу.

— Я не желаю, чтобы и меня посадили вместе с тобой.

Смотритель опустился на скамью. В полушубке, в шапке был похож на беглеца, которому надо сейчас же продолжать свой путь. Он всеми силами старался овладеть собой. Потер руки, как делал это, будучи в хорошем расположении духа:

— Лидок, как насчет горяченького. Уж извини меня, пожалуйста.

— Ты весь день отдаешь тому, чтобы как можно больше принести вреда своей стране, а от меня требуешь помощи, ухода, стряпни.

— Ты была бы рада, если бы меня посадили. Но ведь и в тюрьме дают похлебку — кандер, — ответил на дерзость жены смотритель. Сдвинул со стола рукавицы и присел на обычное свое место.

— В тюрьме, может быть, кормят, но я не могу больше участвовать в ваших темных делишках. Выходит, значит, так: если бы не аренда, богатая долина погибла бы?

Федор Иванович удобней уселся на скамье и приготовился к сдержанному терпеливому разговору, которым не один раз успокаивал жену. Она поняла его движение:

— Можете не начинать — я знаю наизусть: вас трудно уличить, невозможно установить действительное содержание и так далее. Но вы уже уличены корейцем. Если меня удавалось уговорить — управление не уговорите.

Тяжелая, ни разу до сих нор не испытанная ненависть охватила ее:

— Что вы получили за свою работу с Тин-Рика? Скажите мне, вашей жене, которая хочет знать о заработке мужа. Это ведь оттуда все идет. Вы обдумали все очень хорошо, но непредвиденный случай рассыпал ваш карточный домик. — Она едва сдерживала себя. — Но не думайте, пожалуйста, что без корейца прошел бы ваш номер. Я сама расшифровала бы вашу работу на этих господчиков.

Федор Иванович испуганно оглядывался на окна и на дверь:

— Что ты кричишь? Мимо ходят люди, мы не одни здесь — имей в виду. Я тебе сколько раз говорил: была комиссия и признала работу на разведке нормальной.

— Были идиоты, а я все знаю!

— Ну, хорошо, знаешь и знай! Но откуда тебе известно, что именно твои Кольки и Петьки желают для России добра, а другие хотят губить ее. Они уже показали себя: продали Польшу, Финляндию, Литву, Эстонию, Бессарабию. Теперь продают по кусочку Сибирь. Знаешь ты это?

Лидия опешила:

— Тебе Тин-Рик сказал это?

— Витим разве не продали? Сама видела.

— Почему ты не протестовал, если тебе дорога Сибирь, а лишь радовался возвращению господ из Лена-Голдфилдс?

— Никто не протестовал, Да и не надо протестовать. Когда господь захочет наказать — он отнимает разум.

— Ах, вон в чем дело. Вы помогаете господу-богу? Любопытно.

Лидия повторяла:

— Любопытно… Любопытно… — И уже не понимала, к чему относится это слово.

— Не забывай, ты отвечаешь так же, как и я: знала и молчала, — сказал Федор Иванович. — Учитывай это.

Потемнело в глазах. Бросилась на него с криком, схватила за лицо. Чувствовала, как ногти врезаются в кожу:

— Сделал преступницей, а теперь пугаешь! Негодяй!

От сильного толчка Федор Иванович ударился затылком о стену. Лидия упала на кровать вниз лицом и, дергаясь всем телом, долго рыдала с однообразными визгливыми выкриками.

8

Лидия едва дождалась пока конюх напоит лошадь, пообедает и запряжет. Муж издали смотрел, как она устраивалась на санях. Они не попрощались.

Снег под санями похрустывал совсем не по-зимнему, все вокруг торжественно молчало, лишь неугомонный труженик-дятел тесал сухие верхушки лиственниц. Синие тени от деревьев неслись кверху, на склоны, как будто пытались убежать от своих корней. Конюх понукал коня, помахивая кнутом. Вот и последний перевал. Показалась Радиосопка. Снеговые полости, раскинутые по склонам, уже розовели в предвечерних лучах. Небо над вершинами сопок замутилось и начинало сливаться с массами дальних хребтов. Незаметный открывался темным расплывшимся пятном. Захотелось поскорее приехать и согреться у печки.

— Ну-ка, Семеныч, подгони как следует!

Несмотря на сильный мороз, ключ дымился пожогами. Столбы серого дыма, неподвижные в нижней части, вверху превращались в легкое, тонкое облако, которое медленно двигалось по небу, простираясь до вершин сопок. Слышны были шорохи, стуки; раздавались усиленные морозом голоса людей. Вспоминались Бодайбинские прииски с вечерним пыхтением лебедок, со вспышками красного пламени, с сигнальными колоколами. До боли в груди заныла тоска по веселой толпе, разгуливающей перед спектаклем в фойе ярко освещенного просторного клуба.

— Неделю на Незаметном не был, а нардом уже вылез куда! — громко сказал конюх, и Лидии показалось, будто он подслушал ее мысли.

Возле самой дороги возвышались бревенчатые стены без кровли. На фоне светлеющего неба выделялись тонкие перепутанные леса. В одном из четырехугольников — в будущем окне — сияла яркая звезда. Можно было вообразить, что в нардоме идет пьеса, и декорация изображает изумрудное небо с первой звездой.

— Лида, кто-то кличет тебя.

От постройки шагал Мишка:

— Здравствуй! Узнал сразу. Может быть, посмотреть хочешь? Будь покойна — весной заставим в театре представлять. Так и запиши.

Он возбужденно шагал рядом с подводой, полы полушубка развевались, видно только оставил что-то интересное, чем был еще наполнен. Лидия обрадовалась ему, точно родному. Вскочила с саней, жала руку:

— Очень рада за тебя, Косолапый. Значит, дела идут хорошо? А я вот только собралась. Наверное, Шепетов ругает.

— Был разговор.

Они пошли внутрь постройки, мимо бревен, отрезков, ворохов щепы. Мишка рассказал, где что будет, какой высоты зрительный зал. Точно о небоскребе шла речь, так высоко взлетала его рукавица и вскидывалась голова. Из первого этажа он ввел Лидию на самый верх сруба.

— Сот на пять закатили. Сцена — хоть настоящий барак станови, хватит места. Послали заказы на материалы: краски, дверную, оконную и печную арматуру, стекло, олифу… Солнышко пригреет — столяры начнут отделку. Рамы повяжем покамест из сырого леса. Ничего не поделаешь.

Мишка в недостроенном нардоме чувствовал себя, как на своей деляне. Перешагивал поднятые на стены стропила, подсаживал Лидию на леса, подхватывал под мышки, чтобы помочь спрыгнуть:

— Ты куда сейчас, ко мне?

Лидия, потупившись, молчала.

— Не трогала бы ты Петьку.

— А чем я его трогаю!

— Ну, как хотите. Мое дело посоветовать, — Мишка изменил выражение лица. — Да, вот что. Письмо тебе есть до востребования. Взял, хотел отправить, а ты как раз сама приехала.

Лидия прижималась к его локтю, пока он доставал письмо, запрятанное в боковой внутренний карман.

— Как, застучало сердце? Говорю, ступай ко мне, — Мишка подтолкнул ее к саням: — Только Петьку оставь, прошу тебя, Лида. Оставь, прошу, его.

Мишка серьезно смотрел в глаза. И Лидия не могла обманывать его. Взяла за руку и, чувствуя, как кровь отливает от лица, прошептала:

— Он уже мой муж…

Мишка сорвал с головы треуху, что-то хотел сказать нехорошее, но сдержался и только покачал головой:

— Эх, какой только огонь в тебе мечется на все, как в тайте пал: и на листвень, и на сосну. Гляди, как бы письмо за пазухой не сгорело. Ну, поезжай, вечером поговорим. Свечи на полке. Если холодно — плиту затопи. Ребята еще не пришли.

Лишь только конюх, втащив узлы, вышел и захлопнул дверь, Лидия разыскала свечи, зажгла сразу две и разорвала конверт. Лицо осунулось от всевозможных догадок. Листок вздрагивал в руках.

Мигалов писал:

«Дорогая Лида!

Наконец я могу написать тебе о своей жизни. Немного нездоров, поэтому сейчас в отпуску. Приходится работать и теперь, но, конечно, не столько. А сегодня с утра не пошел никуда, ну их всех к лешему. Сплю я невероятно много, как медведь в берлоге. Если тебе интересно — работаю я так: уйдешь в восемь утра, приходишь на квартиру в двенадцать, час ночи. Да еще посидишь часиков до трех-четырех. Работа по основной службе в газете, партийная работа в профбюро, кампании, заседания и т. д. Действительно, немножко много. Вот однажды и не выдержал, одного типа обложил по-шахтерски. Тот поднял дело через контрольную комиссию, кончилось медицинским освидетельствованием и «нервами». Почерк изучали. Оказывается, стал писать так, что корректоры за меня дописывали, буквы и целые окончания. «Эта штука, говорят, признак серьезной болезни». Теперь, кажется, не пропускаю и дописываю. Видишь сама.

Когда ты уехала так неожиданно из Бодайбо, я продолжал работать в «Нашем пути», вероятно, это знаешь, и начал как выдвиженец работу в профсоюзе. Вскоре председатель уехал на курорт в Усолье — и пошла машина. Само собой разумеется, моя мечта вступить в партию. Пока кандидат. Урывками, часиками, минутками — самообразование; нагрузочка немаленькая. Таким образом, на всех парах без ремонта покатил мой паровоз в Хабаровск по партийной линии. Не отбояришься тем, что неграмотный. Учись, будь грамотным.

Явился в Хабаровск. Газета — не бодайбинская. Сейчас я, вдобавок ко всему, работаю по снабжению приисковых районов. Совмещаю несовместимое. Часто вспоминаю горняцкую жизнь, встречаясь с приисковыми ребятами. А то ведь даже издали некогда было взглянуть на свою братву.

А ты, значит, на Алдане. Осуществила, значит, свою мечту. Я давно это узнал — еще до первого твоего письма, — собирался написать, да, по совести сказать, подумал: «А что писать? Мы не подошли друг другу, зачем лишнее напоминание о неприятном». Когда получил письмо — удивился. Помню, стоял у окна в коридоре. Не верю и только. Что хочешь делай со мной! Подходит кто-то, говорит что-то, а я готов попросить прочитать мне вслух письмо и растолковать, в чем дело. Очень запомнился этот день. Было пасмурно, коридор уходил в темноту, электричество еще не дали. Какой-то особый привкус в коридорах в такие минуты, на границе дня и вечера. И голоса, и шаги звучат не как днем, и все уходит куда-то вдаль. «Для чего она пишет, — думал я. — Если откликнуться — начнется переписка. Для чего? Пережевывать прошлое? И не ответил. Получаю второе. Ты много писала лишнего. Может быть, для тебя очень важно, чтобы кто-то в Хабаровске ни с одной женщиной не встречался, но строго говоря — какое тебе дело? Хотя, признаться, к тому времени я ни с одной женщиной еще не познакомился. Именно — с женщиной.

Ну, а если бы я полюбил кого-либо, что же из этого следует? Неужели водятся еще люди, которым приятно сознавать, что у него есть подчиненный, не имеющий права распорядиться собой, своими чувствами? Я, откровенно, не понимаю этого.

Наконец, совсем новость — получаю радиограмму. Я искренно порадовался существованию передатчика на Алдане, но не радиограмме. Так и рисуется мне: случайно вспомнился знакомый человек, и помчалась испортить этому, когда-то знакомому, настроение. Ну, а представь себе, — я женат и жена получает твой привет с Алдана. Ты не чувствуешь жуткого эгоизма?

Нет, серьезно: можешь пока не ревновать, если даже считаешь вправе это делать. Помнишь, ты однажды сказала: «выдохся». Я был страшно оскорблен. Ты для того и сказала, чтобы оскорбить, конечно. Я, пожалуй, мало изменился и не нахожу в этом ничего унизительного: выдохся для одного, не выдохся для другого. Почему именно не делать одного — стыдно, не делать другого — похвально? Все зависит от точки зрения. У нас с тобой они разные. Ты, сама того не сознавая, крутнула пусковую рукоять; я побежал, а ты осталась на месте. Говорю это без похвальбы себе, но в укор тебе. Если бы осталась ты — мы были бы вместе, наверное. В тебе были какие-то элементы, которые в самом деле могли двигать меня вперед. Углубляться в темное дело взаимоотношений мужчины и женщины, как они пока что понимаются нами, — дело бесполезное. Придет время — на эти взаимоотношения будут глядеть иначе: два пола, а не две трагедии; для потомства, а не для развлечения. Любовь, а не вечное владение…

Ты допытываешься, сохранилось ли во мне прежнее? Вот если бы мы встретились и взглянули друг на друга. Нужно почувствовать. Искусственно тут ничего нельзя сделать. Обо всем этом заботится природа. Мы можем, в крайнем случае, включаться и выключаться. И — только. Ты же, к слову, выключаться не умеешь. Понимаешь, о чем или о ком идет речь?

Как прииски? Наверное — глушь. Скоро Алдан расцветет. Я завидую вам. Интересно участвовать в деле, которое растет на твоих глазах. Неужели ты, Лида, не участвуешь в общей борьбе? Судя по письмам, нет. Обидно. Людей на приисках мало, могла быть полезным человеком. Прости за откровенность, но ты приисковая мещаночка.

Кое-что сообщу о новостях. Правительство ассигновало крупные средства на постройку Амуро-Якутской магистрали: от Большого Невера до Якутска. Понимаешь, это гигантский шаг к культурному освоению Северо-Востока. Жизнь — пустыне, богатство — стране. По магистрали пойдут грузовики, тракторы. Можешь вообразить — чем сделается Незаметный. Будет большим городом, — хотя бы золото и иссякло в районе, — столицей орочон, тунгусов и второй столицей Якутии.

Мне хочется, Лида, чтобы в этой стройке ты была действующим лицом, а не зрителем. Прости за тон, но сейчас все обязаны знать все.

Мне на днях попалась книга, воспоминания о четвертом апреля двенадцатого года на Надеждинском. Требование рабочих обращаться с ними на «вы» признали как требование политическое и опасное. Ведь никого не осудили за расстрел. А министр внутренних дел Макаров на запрос в Государственной думе заявил без стеснения: «Так было, так будет впредь». Ошибся, голубчик! Всего тринадцать лет назад с трибуны парламента громко заявлялось то, что сейчас кажется просто бредом…

С приветом Николай».

Лидия сидела с письмом в руке. Мигалов больно стегнул ее своими упреками. Он прав, называя ее мещаночкой. Хорошенькая девчонка, игрушка. Вспомнился и другой, назвавший ее точно так же — Тин-Рик. Они объединились на этом. Но все же от письма веяло теплотой, в иронии сквозило участие и еще что-то, о чем боялась даже задуматься. Когда пришли артельцы, неохотно принялась разводить плиту. Чайники скоро загремели крышками. Напрасно искала чай или что-либо заменяющее его в этом бараке. На ее недоумение равнодушно ответили:

— В универмаге Якгосторга…

Ужинали жидкой тестообразной кашицей из кипятка и муки. Мишка, пришедший поздно, объяснил причину голодовки. Деляна попалась бедная, бьются целый день за два-три золотника, и чем дальше, тем хуже: пески выклинились, борта подошли с обеих сторон и сжали деляну. Мороз, приходится оттаивать каждую пядь — два метра дров на кубометр породы…

Здесь тоже поговаривали о Теркандинских ключах. Мечтали вслух о самородках. И, видимо, ребята немедленно поднялись бы куда-нибудь, если бы позволили средства. Мишка нервно пошлепывал по полу подошвой. Свет из прогоревшей печки пятнами лежал на его лице.

— Завтра, может быть, достану немного муки. Спать хочешь? Ложись на мою медвежину. Хоть и невыделанная, а тепло на ней.

Лидия заговорила о письме Мигалова. Мишка оживился, особенно его заинтересовали новости, касающиеся строительства на Алдане. Барак постепенно остывал, становилось холодно ногам. На нарах ворочались ребята, натягивали одежду на головы, стараясь спрятаться под куртками и коротенькими полушубками.

Задолго до утра Мишка вскочил и принялся растапливать железку. Лидия тоже поднялась и зябко жалась на нарах. Парень поманил ее рукой:

— Иди, погрейся.

Долго сидел, опустив голову.

— Ты как, решила что-нибудь сообщить о Белоснежном, помочь разобраться, или еще нет?

— Миша, голубчик, что я могу сделать с собой.

Лидия с отчаянием глядела в серые твердые глаза Мишки, ожидая, что они смягчатся, станут добрыми, какими всегда она их знала.

— Миша, мы ведь семь лет прожили с ним.

Мишка отвернулся. Пальцы его торопливо барабанили по голенищу ичига. Не оборачиваясь, он заговорил:

— Ну, семь, что же из этого. Ты ведь ушла от него почему-нибудь. Себя защищаешь, а нам оставляешь его — хороший работник, спец, и тому подобное. Письмо Кольки прочитала, — порадовалась, а чему порадовалась, кто тебя знает. Не прямая дорога у тебя, Лида. Не пойдет дело, если так.

Лидия хрустнула пальцами. Мишка посмотрел внимательно на ее руки.

— Лида, не надо. Давай кончим.

И Лидия вдруг испугалась, покрылась холодом. Лицо побледнело. Мишка сейчас поднимется, уйдет, что-то в отношении с ним оборвется, и никогда уже не поправишь случившегося. Федор Иванович все равно будет разоблачен, а она останется одна. Она схватила Мишкину руку и решительно спросила:

— Что я должна сделать?

— По-моему, пойти рассказать все, что тебе известно о разведке. Учить тебя я не могу. Я только потому об этом… в общем, ты понимаешь.

Мишка пожал плечами. Она продолжала задавать вопросы:

— Кому рассказать? Когда?

— Это твое дело… По-моему, чем скорей, тем лучше.

— Хорошо, Миша.

Мишка поднялся, посмотрел на нее долгим взглядом, как бы проверяя, прикидывая на вес ее решимость. Надел грязные сапоги, пиджак, рваные рукавицы, достал из-под лавки кайлу, и, взявшись за ручку двери, не глядя, сказал:

— Устраивай тут себе что надо. Любое место выбирай. Ребята придут — койку тебе поставят. Я пошел.

Лидия осталась одна в темном холодном бараке. Черная, прокопченная, как груда камней, стояла плита среди пола, на нарах валялись в беспорядке брошенные постели, с шестов под потолком свешивались сырые рубахи и штаны артельцев. Неустроенностью, бедностью веяло из каждого уголка. Даже метелка, которой, по-видимому, пользуются здесь не каждый день, валялась как-то бесшабашно. Надо было немедленно прибрать в бараке хоть сколько-нибудь. Лидия принялась было, но руки опустились — тут все надо перевернуть, по-иному расставить, вымыть, выскрести. И, очутившись без дела, без движения, она с особенной силой почувствовала подступившее отчаяние. Не так ли и ее вся жизнь разбросана, неудачна, непоправима. Попыталась возразить себе. Ведь как будто она жила в довольстве, никогда не нуждалась ни в чем. Жила лучше многих. Но разве в те несколько месяцев настоящей нужды, когда пришлось работать по ночам, чтобы не быть голодной там, далеко в Бодайбо, она испытывала такое отчаяние? С особой тоскливой ясностью вспомнилась короткая жизнь с Мигаловым. Она казалась раем в сравнении с настоящим. Не горячая, не пылкая, а тяжелая злоба разрывала грудь. Она шептала, озираясь: «Ах ты, негодяй, что же со мной сделал?»

Оставаться в бараке Лидия дольше не могла. Она отправилась в поселок, разыскала Полю. Поля решительно отказывалась брать на себя женотдел. Обе отправились в партком. Шепетов был долго занят, наконец освободился и взглядом пригласил их к столу. Он кивал головой, пока Поля доказывала ему, что никак не может урвать время для женотдела и перечисляла свои нагрузки.

— Никак не могу. Вот пошла сюда и то у меня прорыв уже получается.

— Кончила? — спросил Шепетов. — Разреши теперь мне сказать. Найдешь время, если надо. Помощница у тебя хорошая. Я не заставлю тебя сидеть там целый день. Но имей в виду, за постановку отвечаешь ты.

Шепетов вдруг разговорился, принялся шутить о предстоящей работе женщин. Лидия придвинулась ближе к столу, Поля смеялась, краснея. За спиной никто не стоял с делами к секретарю. Так было хорошо от теплой товарищеской беседы, но и тут Лидию настигла беда, которую она должна была рано или поздно испытать: явился неожиданно Петя в партком. Он бежал с мотком изолированной проволоки через плечо и инструментальным ящиком. Увидев ее, оторопело встал в дверях: значит, она не сегодня приехала и не к нему. Присутствие секретаря заставило сдержаться. Он не мог оставаться в ее присутствии спокойным. В его спину она едва успела крикнуть:

— Петя, если можно, обожди минутку.

Секретарь посмотрел на захлопнувшуюся дверь и перевел взгляд на женщин — растерянную Лидию и пунцовую Полю. Точечки в его глазах расширились, но он мгновенно скрыл удивление и продолжал тем же шутливым тоном:

— Этого молодца бы вам в отдел. В актив. Не смейтесь, я серьезно. Хорошо знает приисковый быт, с которым вам воевать придется, вообще, кажется, по женскому вопросу силен. А? — Шепетов вдруг нахмурился. — А вот дверью хлопает и мечется — дело плохое. Ну — все, кажется.

Лидия торопливо поднялась, мельком видела, как Поля, опустив голову, застегивала пуговицу на пальто. Встревоженная поведением Пети, Лидия выбежала из барака.

Петя медленно брел по улице и, казалось, знал, что она непременно должна его догнать. Слышал шаги рядом, но не оглянулся.

— За что ты сердишься, почему у тебя такой вид, будто я что-то сделала нехорошее?

Он нервным рывком плеча поправил моток проволоки. Выражение его профиля нисколько не смягчилось, только зашевелились губы:

— Неужели ты не могла прямо ко мне приехать? Я ничего не знал о твоем приезде. Ты давно на Незаметном?

Петя ждал объяснения. Лидия чувствовала, что улыбка у нее помимо воли вышла виноватая. Лицо юноши просияло:

— Может быть, пойдем сейчас ко мне?

— Нет, Петя, мне некогда.

И только что проглянувшая радость исчезла. Петя отошел от Лидии, словно ему неприятно было идти с ней рядом.

Лидия взяла Петю под руку. Он покосился на нее, но прикосновение ее руки смягчило досаду и злость. Он смотрел на нее тем взглядом, который заставляет женщину опускать глаза.

— Ну, беги, устраивай свое радио, а то скажут — шляется с бабенкой, бездельничает.

— Пусть попробуют сказать.

Петя крепко прижал ее руку к себе, как бы говоря, что он не отпустит ее ни за что.

— Петя, ты подумай, стоит ли мне переселяться к тебе? Неловко перед товарищами. Я чувствую — не надо этого делать. Подождем.

Они стояли на тропе возле домиков, старатели обходили их по глубокому снегу. Оба замолчали. Она не решалась причинить ему страдание, не хватало мужества. Толкнула локтем и рассмеялась.

— Приходи поскорее со своей сопки, а то уеду опять на Белоснежный.

Петя схватил ящик и оживленно зашагал по проулку, ведущему на верхнюю дорогу, а она, как затравленная, стояла, оглядываясь по сторонам, и не знала — в самом ли деле вечером пойдет к нему в каморку, или, наконец, хватит решительности оборвать нелепые, лживые отношения, создавшиеся исключительно по ее вине.

9

Перед Лидией встал вопрос: где начинать свою работу. День ушел на то, чтобы устроить себе угол в Мишкином бараке, и на всякие личные мелочи. На второй день уже бегала по служебным делам. Вечером на вопрос Мишки: «Ну, как твои дела, Лида?» — рассказала, что сделано самое основное: она встретилась с Полей в конторе Алданзолото и проговорила с ней, стоя в коридоре, целый час. Лидия была в восторге от удачи. Поля предложила воспользоваться для женотдела пока школой, так как занятия там вечерние, а женотдел будет работать, как все учреждения, днем. Готова была расцеловать девушку и уже не обращала внимания на ее костюм с чрезмерно спущенным поясом. Поля принадлежала к тем людям, которые при более близком знакомстве заставляют совершенно изменить сложившееся о них представление. Лидия не могла оторваться от нее и только заботилась о том, чтобы запомнить все ее советы. У нее оказался большой опыт, несмотря на юные годы. К практическим повседневным вещам она подходила плотно, всецело отдавая им столько внимания и времени, сколько они заслуживали. Глядя на озабоченную девушку, невольно думалось: вот она бы сделала скорее и лучше. И казалось, что Поля не почувствовала бы никакого затруднения, во всяком случае, представить на ее лице отчаяние от неудачи было совершенно немыслимо.

Они расставались настоящими друзьями. Поля провожала Лидию с крыльца и заботливо напоминала, что к главноуправляющему надо зайти в начале занятий, когда у него мало посетителей, и непременно завтра же.

— Скажи, что мы уже сидим там и работаем, — и все дело.

Через неделю Лидия уже работала в женотделе. Маленький сосновый столик и два табурета составляли всю мебель отдела. Кого предстояло обслуживать, было ясно: мамок. Жены завов, техников, медперсонала — в счет не шли.

В условиях исключительно старательской стихии, непрестанной смены населения — задача сколотить хоть какой-нибудь актив представлялась чрезвычайно трудным предприятием. Лидия прошла из барака в барак; не жалела ни времени, ни сил на споры и доказательства. Тут-то ей и пригодилось знание приискового быта. Ее не удивляли брань и недоверчивость мамок. В результате в женотдел пришли самые любопытные бабенки, посидели полчаса и обещали заходить. Пришли еще раз и привели с собой подруг. Наметился актив. Но, несмотря на некоторый успех, Лидия нервничала. Ей казалось, что Поля сделала бы не так и, конечно, гораздо лучше. Однажды она откровенно поделилась своими мыслями с забежавшей на минутку девушкой. Поля покраснела от похвал, смущенно вытерла платком носик и принялась убеждать Лидию в том, что она, Поля, самая неудачливая в семье. Трое братьев окончили вузы, две сестры учатся:одна на медфаке в Москве, другая в Новосибирске в педвузе, и только она вышла такой серенькой.

— Наоборот, — говорила она, — я завидую всем и тебе, в частности. Другие как-то умеют жить ярко, а я не умею. Копаюсь где-то на задворках, как жук. Например, с этими детучреждениями для орочонских ребят. Вожусь с ними, как будто ничего другого нет на свете. Так дни и летят с утра до ночи. Так и с группой антирелигиозников. Наши еще туда-сюда, а вот китайцы. Один нарядчик — единственный из служащих Алданзолото китаец, — можешь себе представить, хочет непременно работать среди русских старателей, не желает идти к своим. В чем дело? Оказывается, стыдится своих земляков. Топчусь с ним на одном месте и ничего не могу поделать. А ты говоришь — у меня все просто и легко. Это только кажется. Я сдерживаюсь, не швыряю шапку наземь. Никто не обязан делать за меня.

Лидия искренно протестовала, готова была обнять девушку, но та серьезно продолжала:

— Если бы не ты, я не справилась бы с организацией отдела. Шепетов вчера, когда я сделала ему маленький доклад, комплимент мне сказал. Он, конечно, имел тебя в виду. Вот, действительно, удивительный человек. Болен, семья у него в Ростове, не виделся три года, но никогда не видишь в плохом настроении. Вредный климат здесь для него, но он смеется, говорит — клин клином вышибают. Ты знаешь, что он третьего дня сделал? Это не секрет, уже все знают. На Орочонском прииске хозрабочие заволынили — инструмента на всю смену не хватает, дело до забастовки дошло. Хозяйственники испугались, пытаются уладить дело, не сообщают в партком, — ведь нагорит. Он узнал от кого-то и в пальтишке, в своей трикотажной шапочке, — знаешь, под бобра у него шапка? — руки в рукава и пешком — туда. Приходит. Представляешь? Суета, колгота, а он спокойно собрал собрание и все кончилось. Объяснил толково, трезво, без всяких задних мыслей, и рабочие поняли, что глупость сделали. Я видела, как он оттуда ехал. Оттуда пешком, конечно, не пустили.

Искренняя похвала Поли и льстила, и подталкивала. Лидия готова была сидеть в отделе или бегать по поселку до ночи, и часто так случалось — приходила домой, когда все уже спали после трудового дня.

Работа и успехи давались нелегко. По неопытности частенько получалось не так и не то, приходилось краснеть, как школьнице, перед мамками и перед Полей. Страдало самолюбие; мелкие неприятности лишали спокойствия, выводили из себя.

Нелегко было и дома. Угнетала бедность Мишкиной артели. К ребятам она привыкла, считала своими близкими и не могла спокойно видеть, как они, истощенные, с каждым днем все ленивее поднимаются с нар по утрам. Мишка делал все, что мог: в свободные от хлопот по нардому минуты бегал на деляну, помогал в забое, но его помощь тонула в потоке невезения, которое преследовало артель.

Как-то Лидия услышала, что Жорж работает в артели корейца Ван Ху на богатой деляне Верхнего ключа и снова живет припеваючи. Не поможет ли он ребятам пережить неудачливую полосу, не даст ли взаймы хотя бы немного? Решила попытать счастье. Однажды, не сказав ни слова Мишке, — он не позволил бы, — отправилась на Верхний. Стоял настоящий февральский день: с солнцем, морозом и огромным высоким светло-голубым небом. С тропы виднелась мачта на Радиосопке, точно игла, воткнутая в огромную подушку рукодельницы.

Жоржа в прежнем бараке, где он жил, будучи смотрителем, не оказалось. Человек, у которого спросила о нем, указал в самый конец поселка, почти в вершину легендарного ключа.

В новом обиталище Жоржа было сумрачно, через ледяные куски в окошках едва пробивался свет. Барак пустовал, лишь из отгороженной «благородной» половины, небольшой комнатушки, вместе с табачным дымом доносился негромкий разговор. Приоткрыла дверцу и сейчас же услышала знакомый голос:

— А, Лида, чего испугалась? Вали прямо. Ко мне на колени, не в отводную канаву!

Лидия попала в тесную компанию. На табуретке у стенки сидел кореец, один русский сидел с Жоржем на деревянной узкой койке, двое — на корточках на полу. На столике красовалась бутылка спирта и консервные банки. Лидия решила поговорить о деле и убраться поскорее.

— Жорж, можно тебя на минутку?

— Ни черта подобного. Садись, выпей с нами. Все ребята свои. Тут нет Мишек, Колек.

Жорж потянул Лидию за рукав. Потеряв равновесие, чтобы не упасть на головы сидевших на полу, она шлепнулась к нему на колени. Вся красная от смущения, пересела на койку.

— Ты все пьешь, голубчик?

— Не только пьет, но и закусывает, — рассмеялся русский.

— И в картишки играю, — добавил Жорж. — А что?

— Мне необходимо немного денег, — шепнула ему из ухо Лидия.

Глаза Жоржа озабоченно засуетились, на скуле напрягся желвак. Денег у него не было. Стыдясь сознаться в этом, он кивнул головой, налил бутылочный отрез и подвинул ей банку с консервами.

— Выпей с прихода. Догоняй.

Женщина, внезапно ворвавшаяся в компанию, на некоторое время оборвала беседу. Русский, сидящий рядом с Жоржем на койке, одетый в тунгусскую дошку, в унтах, мужчина средних лет, медленно переводил глаза с одного на другого, не торопясь затягивался папиросой и пускал дым к потолку. Обветренное, дорожное лицо было спокойное и тяжелое. Кореец на табурете походил на богатого артельного старосту. Он беспокойно хмурился, что-то соображал и вертел в руках треуху, как будто ежеминутно собирался уйти. Двое на полу помалкивали. Вдруг Жорж вырвал шапку у корейца.

— Ты шапку оставь, надо договориться, а потом выпить. Если ты, Ван Ху, не пойдешь — Теркандинские ключи не заплачут по тебе, а вот нас ты своими обещаниями дотянул до весны и теперь хочешь на попятную. Люди сухарей насушили, готовы, а мы сидим. Народишко уже шевелится, а мы все торгуемся.

Кореец кинул взгляд на Лидию, оглянулся на перегородку и приложил палец к губам. Русский в дошке улыбнулся.

— Не беспокойся, хватит на всех. Если оба Незаметные пойдут целиком, и тогда не унести золота, которое там лежит. Не беспокойся, все равно узнают, — гору за пазуху не спрячешь.

Лидия видела какую-то сложную игру. Ван Ху прижал ладони к груди и заискивающим голосом попросил:

— Расскажи: сам был?

— Да я ведь только рассказывал. Ну, что тебе еще надо? Какие места? Такие же, как здесь, никакой разницы нет. Ну, что еще? Район расположен по реке Терканде. Терканда впадает в Джелтулу, правый приток Тимптона. Слыхал? Ну что же еще? Ну, первым открыл золото якут Александров в тысяча девятьсот семнадцатом году. В двадцатом район захватили хунхузы и хищники, держали в своих руках, никого без выкупа не допускали, не выпускали. Недовольные взбунтовались, главарей порасстреляли и начали делать то же самое, пока отдел снабжения Пятой армии не восстановил порядка и не начал эксплуатировать ключи сам. Но дело в том, что никто не добрался до настоящего золота.

Жорж стукнул кулаком по столу. Бутылки и стаканы подпрыгнули и зазвенели.

— Человек своими глазами видел, а его исповедуют. Не ботало{70} сидит, а штейгер. Понимает что-нибудь, наверное!

Наступила тишина. Ван Ху напряженно смотрел в лицо штейгера. Остальные, не мигая, уставились на него. Было ясно — кореец держит в своих руках судьбу важного предприятия. Все усиленно дымили папиросами. Жорж нервно протянул руку к бутылке:

— Наливай, вспрыснем Теркандинскую артель. Незаинтересованный человек говорит. Наплевать ему, пойдем мы с тобой или останемся дураками. Люди вернутся с удачей, а ты будешь по голове себя колотить. Не нанялся человек нас уговаривать. Я его за рукав затащил в барак — расскажите, пожалуйста, — и мы же не верим. Другой после этого разговаривать не стал бы. — Он повернулся к штейгеру. — Правду я говорю?

— Горняк горняку обязан помочь. Но, конечно, долго засиживаться я не могу. Утром выезжаю, надо отдохнуть немножко.

Жорж насильно завладел рукой корейца и хлопнул по ней ладонью:

— Ну, сделано? Помни условие, как договаривались, так и остается.

Но кореец отнял руку. Опустил глаза и вытер пот с лица.

— Горячий человек, кипяток человек. Артель надо спросить.

— Брось ты дурочку валять. Ты будешь спрашивать артель? Ты вот ее где держишь. — Жорж показал кулак. — Что ты мне рассказываешь про тысячу одну ночь!

Он пересел к корейцу. Они зашептались. В каморке становилось темно. Один из сидящих на полу задвинул оконце куском картона и зажег свечу. Штейгер придвинулся к Лидии и чокнулся о налитый для нее стакан. Она отпила глоток. Штейгер хватил до дна и принялся шептать комплименты. Темной бронзы, со светлыми усами, лицо его пылало, в глазах засверкали отраженные кусочки пламени свечи. Под столом его унты нажимали на ее валенок, словно на педаль. Она отодвинула ноги, но унты преследовали их. Подняла стакан и воскликнула со смехом:

— Оставьте, честное слово — искупаю.

Она внимательно следила за Жоржем и корейцем, а этот господин в дошке мешал ей. У них, видимо, налаживалось дело, они совсем мирно беседовали, кивали головами, но вдруг Жорж отодвинулся от корейца и с отчаянием махнул рукой.

— А если позолочу? — приставал штейгер. — Не будешь такая недотрога? — Он отвернул дошку, достал из кармана кожаный кисет и принялся развязывать шнурок. — Перестанешь сердиться?

— Тогда посмотрим.

Все жадными глазами уставились на кисет в руке штейгера. Пальцы, освещенные пылающей свечой, копались в запутанном шнурке. Один из сидящих на полу предупредительно подвинул свечу ближе. Центром внимания в каморке были кисет и пальцы. Наконец, кисет развязался. Штейгер запустил в него руку и долго возился в поисках подходящего подарка. Взял руку Лидии, повернул ладонью кверху и посыпал на нее несколько крупных золотин. Все поднялись, как будто никогда не видели золота. Ладонь не зажималась, несмотря на усилия штейгера.

— Маловато, маловато, хоть и теркандинское, необыкновенное. Дешево ценишь, дружок, видно по полету купца-молодца — скуповат. Приискатель пригоршню отсыпал бы, не поморщился. Жорж, скажи ему, как приискатели дарят.

Но Жоржу было не до шуток. Он дергал корейца за рукав и повторял:

— Видал теперь! Видал!

В квадратном лице корейца застыло тяжелое раздумье. Лидии захотелось вдруг помочь Жоржу, выбившемуся из сил.

— Брось ты его, пожалуйста, уговаривать. Раз человек не хочет, что же ты можешь поделать. Я достаю тебе деньги и три куля муки. Иди садись рядком, поговорим ладком. Я ставлю такие условия…

Не даром она играла на сцене в приисковом клубе, у нее это вышло очень правдоподобно и естественно. Даже Жорж растерялся было от ее выходки, но, поняв в чем дело, с серьезным видом подсел к ней.

— Ты что, Лида, хочешь в долю пойти со мной? — спросил он. — Какие же твои условия? На все пойду. Что хочешь — требуй. В таком положении нахожусь.

Кореец схватил его руку:

— Давай кончай. Ладно!

Мгновенно все изменилось как по взмаху волшебной палочки. Двое поднялись с пола; кореец наливал в стаканы спирт. Жорж засуетился, накладывал закуски из банок на тарелки, все заговорили. Стало как будто теснее и невыносимо душно. Русский в дошке ногой толкнул дверь и едва не расшиб лицо одному из любопытных, подслушивающих у дверей.

Ясное дело — вернувшиеся с деляны обитатели барака слышали сговор и видели на ладони Лидии необыкновенное золото с таинственных ключей. Штейгер поднялся и застегнул дошку.

— Ну прощайте, друзья. Прощай, голубка таежная. Не знаю, кто ты, но очень жалею, что приходится уезжать.

Лидия ответила ему в тон:

— Так и быть, прощай, сокол ясный. Поздно прилетел и рано отлетаешь, не миновать бы в петельку попасть. Счастлив твой бог.

За штейгером разошлись и остальные. Жорж усмехался и потирал руки, мечтательно глядя на окошко.

— В чем дело, Жорж?

— Не поняла?

Он присел рядом и рассказал, что на днях с обоих приисков двинется народ на Терканду. Были сомнения, но после рассказов штейгера, очевидца богатств далекой речки, сомнения нет. Приискатели ждут, чтобы кто-нибудь двинулся первым, не хочется рисковать разработанными делянами, которые, несомненно, сейчас же захватят оставшиеся старатели. Все готово — сухари, инструмент, лошади, саночки, — но сидят и слушают, как сторожевые собаки, не раздастся ли скрип снега под ногой, чтобы кинуться следом.

— Ну и молодец же ты. Можно сказать, из петли вынула. Что тебе за это? Кореец уперся, как бык. Когда ты предложила мне помочь, он весь затрясся. Одному без меня ему не идти, и мне без него — тоже. Теперь я кум королю, солнцу брат. Ты ни черта не понимаешь, а а женотделки записалась.

— Откуда явился этот чернобровый?

— А я почем знаю. Говорит — проездом.

Лидия покачала головой. Все виденное наводило на тревожную мысль о какой-то темной махинации, но говорить об этом с Жоржем было бесполезно.

— А как же насчет моей просьбы?

Парень смущенно осекся:

— Если бы завтра зашла. Сейчас нет. Можешь мне поверить?

Вдруг он тряхнул головой.

— Стой: обожди минутку.

Накинул куртку и без шапки выскочил из барака. Лидия осталась одна в каморке. За перегородкой оживленно разговаривали китайцы на своем торопливом языке, раздавалась непонятная песенка, которую тянул дребезжащий голос. Выходила на улицу, вглядывалась в темноту с мутными бельмами полотняных окон. Наконец явился Жорж и, запыхавшись, сунул в руку узелок с небольшой резиновый мяч.

— Больше не мог достать. И так пришлось за эту безделицу двух лишних в артель взять. Ты, я слышал, ушла от Федора Ивановича?

Жорж не прочь был поболтать, но Лидия пожала ему руку и быстро зашагала по улице, радостно соображая, что купить завтра для ребят. Ее немножко покачивало от выпитого спирта.

10

На следующий день вечером, придя с постройки домой, Мишка застал Лидию за стряпней. Два артельца поперечной пилой распиливали на части большой кусок мерзлого мяса. В мешке нащупал муку, в свертках — мелочь: сахар, крупу, чай. Невзирая на уверения Лидии, что она купила продукты на свое собственное золото, не поверил, обиженно поджал губы, уселся на край нары и зашлепал подошвой. Он был расстроен и не знал, с чего начать изливать свою досаду: напуститься ли на Лидию за то, что она выпросила деньги или золото, — он в этом был уверен, — или броситься на ребят: они окончательно и бесповоротно собрались на Терканду. Голые, босые, голодные… В его глазах вместе с досадой и злостью проглядывало искреннее удивление: в чем дело, что подхватывает вдруг людей и гонит куда-то в неведомые края за столь же неведомым счастьем.

— Ты ничего не слыхала? — спросил он.

Коротко рассказал, что в парткоме решили удержать людей от необдуманного шага и предотвратить срыв добычи:

— Ведь не только бедные деляны, богатые побросают. Оба ключа опустеют!

— А по-моему, — пусть идут, только, конечно, надо бы проверить слухи.

— Проверить. А кому это понадобилось. Вот программа ухнет, тогда мы начнем руками махать. Какой это черт мутит скажи, пожалуйста. Есть сведения, какой-то штейгер разъезжает по приискам. Говорят, на Терканду некоторые из бывших промышленников завезли продовольствие, но золота там не оказалось. Так они решили, если не удалось одно, выехать на другом: продать продовольствие как можно дороже. Народ навалится, цены вскочат бешеные. Или, говорят, хотят сделать чужими руками разведку. Масса без продовольствия долго не продержится, покопается в ключах и отхлынет, а кто-то останется работать в готовых разрезах и шурфах. Будь все членами союза — стой, друзья, не имеете права бросать добычу, нарушать договор! Я вчера сцепился с Шепетовым. Говорю, надо охватить союзом старателя, в центр бить, если нельзя на месте решить, — в Москву, а он свое: «Не время». Так мы горняка превращаем в хищника. Сам на себе испытал, как легко докатиться.

Лидия думала: сказать или не говорить о вчерашней компании у Жоржа. Теперь фигура штейгера вырисовывалась выпукло и ярко. Обстановка, в которой он выступал с мешком золота, убеждала в сознательности и умышленности каждого жеста и слова. Жорж, несомненно, сам попался на удочку, но если рассказать, его могут обвинить в соучастии. Она оправдывала свое молчание мыслью, что движение на Терканду все равно не остановить. Неловко было перед Мишкой, как будто обманула его… С досадой схватила лепешку со сковороды и шлепнула на стол. Готова была крикнуть, чтобы убирался, пека она не повалила дежку с тестом, но в глазах парня было что-то такое, что заставило присмиреть. Он пришлепывал подошвой все чаще.

— Ты скоро кончишь? — спросил он, и она уже поняла, что он скажет дальше. — Шепетов велел тебе непременно придти сейчас же.

— Миша, — заговорила было она, но он подошел вплотную и сжал крепко руку возле локтя.

— Слушай, довольно малодушничать. Надоело. Ты понимаешь что-нибудь или нет! — Обдавая дыханием, он зашептал: — О разведке на Белоснежном ведется следствие. Я махнул рукой… ты не маленькая. Сейчас захожу к Шепетову… Словом, если ты не хочешь сесть на скамью подсудимых за соучастие или укрывательство, должна пойти и заявить сама, не дожидаясь, пока позовут. Тебе понятно теперь? Велел придти. Пойдет с тобой сам. Другой послал бы к чертовой матушке. Не его по существу это дело. — Мишка выпустил руку и, заглядывая в глаза, добавил: — Ты можешь дать настоящий материал. Разве его, старого волка, подцепишь? Сделай, Лида, для всех сделай. Разве можно это допустить? В другом месте будет вредить, если выкрутится. Сделай, прошу тебя. Иди.

Мишка подал Лидии шапку, помог надеть пальто. Отвернулся, занялся печкой. И только, когда она пошла к двери, посмотрел долгим взглядом на ее сузившиеся плечи и покачал головой.

Лидия сначала шла быстро, словно хотела поскорее свалить с себя тяжесть, но вдруг пошла тихо, едва переступая. Как будто уже перешагнула через порог из того мирка, где царил Пласкеев, оторвала от себя все ниточки, но, оказывается, они еще крепко держат. Перед бараком с красным флажком на шесте с минуту стояла неподвижно. Проходивший мимо старатель заглянул в лицо.

— Скучно? — спросил он, — а то пойдем, повеселимся.

Не заметила, как открыла всегда очень тугую дверь. Шепетов, лишь только она вбежала, поднялся за столом и начал торопливо собирать бумаги и совать в портфель. Он явно был взволнован. Пальцы его вздрагивали.

— Сейчас, товарищ Лидия. Вот уберу тут… Сию минуту. — Он щелкнул запором на портфеле и поднял взволнованное лицо. — Почему же сама не пришла до сих пор?

Она поняла, что ему никакого ответа на заданный вопрос не нужно, и не пыталась объяснить, почему не пришла сама.

Он пригасил лампу на столе и резко отодвинул ногой табурет. Подойдя к вешалке, он засуетился, не зная, куда положить портфель. Бросил на стол. Снимая с гвоздя полушубок, уронил треуху, — Лидия едва не бросилась, чтобы поднять ее. Вышли молча. Он — впереди, она — на два шага позади. Тропа извивалась между бараков, словно меж огромных пней, покрытых снежными папахами. Поселок, притихший у подножья сопки, казался Лидии незнакомым, будто попала в неведомый край. В тяжелом смятении не узнавала знакомых мест. Совсем неожиданно раздался голос секретаря.

— Я спрашиваю, может быть, ты думаешь, что поступаешь нехорошо? Говори прямо. Можно оставить. Одни справимся!

— Нет, пойду. Я должна пойти.

Сзади догнал тот же старатель, который заглядывал в лицо:

— Нашла уже?

— Кто это? — спросил Шепетов.

Они свернули к бревенчатому высокому бараку со стеклянными, ярко освещенными окнами. По световой полосе навстречу шагнул огромный от тулупа, наброшенного на плечи, красноармеец с винтовкой наперевес:

— Сворачивай, здесь ходить нельзя.

Шепетов остановился и полез в карман за пропуском.

11

Над прииском и поселком все ярче светило солнце, но морозы не сдавались. Кампания против золотой лихорадки, охватившей оба ключа, не дала результатов. Может быть, эта кампания даже ускорила события. У Лидии создалось такое именно впечатление. Она присутствовала на одном из летучих митингов и слышала ворчание слушателей: «Мы не нанялись сидеть на Незаметном. Больно стараются что-то, не зря, должно быть». С митинга старатели расходились с более горячей верой в Терканду…

Признаки готовящегося похода были налицо. Смотрители то и дело докладывали о невыходе артелей на деляны или о необходимости пополнить ту или иную артель. По улицам поселка сновали орочоны на узких, как лодочки, нартах. Они бойко торговали оленями и оленьим мясом. В бараках день и ночь дымились трубы — сушили сухари в дорогу. Наконец с Верхнего двинулась первая партия корейца Ван Ху. Зашевелился Нижний Незаметный. Скрытые от взоров сборы превратились в явные. Водили лошадей на водопой, ладили нарты, сани, ковали кайлы, морозили пельмени. Скрипели двери, по снегу пищала обувь, люди суетились, как перед большим праздником.

Общая суматоха отразилась и на работе женотдела. Лидия получала заявления от мамок о невыплате жалованья, о невыполнении договоров: нанималась на год, а артель уходит на Терканду. Нечего было и думать вмешиваться в эти сложные запутанные отношения между старателями и мамками. Откладывала подобные жалобы в сторону и разбиралась в более серьезных. Несколько заявлений, озаглавленных «прошение», требовали особенного внимания. Третий день сидела над одним из них — заявлением Елены Шинковой, тридцати восьми лет. Шла с мужем на прииски, в пути не стало продовольствия, хоть помирай в тайге. С общего согласия муж пошел дальше, а она осталась в зимовье кухаркой. Шинкова старательно выполняла обязанности: скребла стол, кипятила чайники, шпарила клопов, подавала проезжим чай, а однажды заснула рядом с зимовщиком на его грязной кровати за занавеской в уголке на нарах. Прошло два месяца. Явился муж. Вглядывался в изменившееся лицо жены и колотил ее молча, с остервенением. На прииске продолжалось то же самое. Убежала к зимовщику. Там оказалась уже заместительница; пришлось стать на поденную работу. Когда явился снова муж, с радостью вернулась на прииск. Начались опять пинки. Опять убежала, поступила в артель мамкой. Муж приходит пьяный, смотрит в глаза и спрашивает: да или нет? Если да — кулаки и пинки, если нет — угроза более страшная.

От вызова поссорившихся супругов для примирения Лидия давно отказалась. Рука ее на клочке бумаги, умоляющем о помощи, нерешительно написала: «В милицию» и остановилась. Опять заявление улеглось на край стола, как неисполненная бумажка. Лидия подперла рукой щеку и задумалась. Открылась дверь, вошел Петя. Не замечая его расстроенного лица и обиженно поджатых губ, рассказала о своих затруднениях в работе.

Петя грубо отозвался:

— Что ты с ними церемонишься? Пусть подают в суд.

Лидия видела, что он ни о чем, кроме своей любви, не способен думать в ее присутствии. Желая избежать тяжелых, надоевших объяснений, которые неизбежно последуют сейчас, возразила:

— Такое положение будет до тех пор, пока не отменят запрещения въезда женщине на Алдан. Пока на тысячу мужчин будет десять женщин, ничего не сделают ни женотдел, ни милиция, ни суд. Послать в суд — значит отмахнуться рукой. Разве это решение вопроса?

Петя оглянулся на дверь, схватил Лидию за руку и прижал к своей щеке:

— За что ты возненавидела меня?

Лидия отняла руку:

— Ты слышал, что я говорила? При нормальных условиях ты встретил бы десяток девушек, сошелся бы не случайно, а по-настоящему. Готов первую встречную считать самой лучшей женщиной в мире. Думал ты об этом?

— Уже целый месяц думаю,— усмехнулся юноша. Он понимал не слова, а смысл: она уходит от него и хочет оправдать уход первым попавшимся предлогом. Он вдруг кинул ей в лицо самое тяжелое оскорбление, какое смог только придумать:

— Ты не боялась жить с вредителем, который натворил дел и убежал благодаря твоей милости!

— Что? Убежал? Убежал! Как же его упустили!

Лидия в ужасе уставилась на Петю. Немыслимым, невероятным, незаслуженным казалось наказание, постигшее ее. Неумолимо рисовались последствия нерешительности, приведшей к бегству государственного преступника. Вот теперь наступит расплата, когда отвернутся и Мишка, и Поля, и все товарищи, в жизнь которых вплелась ее жизнь!..

Петя вдруг понял всю непростительную жестокость своей выходки. Торопясь, рассказал, как было в действительности. Никуда Пласкеев не убегал. Его застали на работе. Он требовал, чтобы участок приняли от него по акту. Но, говорят, в квартире нашли вещи, собранные и увязанные в далекую дорогу. Еще день-два — и он без акта исчез бы с горизонта.

Лидия качала головой:

— Петя, за что ты преследуешь меня?

Вскочив с табурета, он схватил ее голову горячими руками.

— Сумасшедший. Уходи сейчас же отсюда. Тут учреждение, не забывай.

Петя не сводил с нее глаз.

— Я знаю — тут женотдел. Поэтому и пришел сюда.

Он походил на пьяного. Казалось, ему доставляет какое-то удовольствие мучить и себя и ее.

— Петя, почему ты не хочешь понять меня, только думаешь о себе!

Петя не переставал улыбаться. Вдруг вспомнил:

— Надо бежать Сейчас большой митинг. Хотим остановить старателей у выезда из поселка. Терканда. Женотдел. Что-то есть общее. Терканда, женотдел.

— Замолчи. Перестань болтать глупости.

— Очень много общего: и тут и там опасность. Терканда, женотдел. Им говорят — на Терканде нет продовольствия, они не верят. Я знаю, что ты не любишь меня, но не верю и иду на Терканду — в женотдел.

Лидия прислушалась к скрипу и шороху многочисленных шагов за стенами барака. Петя схватил ее за руку.

— Черт с ними, какое нам дело.

— Пусти, ради бога. Для тебя все равно, а для меня не все равно.

Лидия с трудом освободилась и распахнула дверь. Мимо двигались подводы, нагруженные кулями, ящиками, сеном, инструментом. За каждой подводой шли старатели. Снова подвода, и опять вереница старателей. В дверь несло холодом, но Лидия продолжала стоять и глядеть. Позади обоза шли самодельные алданские подводы — старатели волочили за собой саночки. Шли китайцы, русские… За сильными и большими артелями тянулись одиночки, как за коровами телята. Лица идущих мимо были праздничны, одежда на них самая лучшая, какая только нашлась.

— А этот куда! — удивился Петя при виде маленького человечка, ковыляющего в самом хвосте золотоискателей. — Куда такой мозгляк лезет!

На спине маленького приискателя, обутого в большие валенки, уродливым горбом выпячивался мешок на белых лямках из утирок. За веревку он тащил саночки, перегруженные мешками. Поверх всякой всячины на сайках лежал сундучок, напоминающий сундучки, с которыми плотники ездят в отход. Человечек выбивался из сил, вывозя санки из ухабов.

— Сумасшедший дом какой-то! — воскликнула Лидия.

Первые колонны теркандинцев переполошили поселок. Двери бараков стояли настежь, на улице толпились любопытные.

Мишка, удрученный и раздраженный отсутствием Василия Тимофеевича, стоял на срубе и спорил с плотниками. Без Василия Тимофеевича дело застопорилось. Мало того, что два бревна, укороченных по ошибке, пришлось спустить вниз, наверх подняли совсем ненужное, заготовленное для переруба. Неловко переминаясь, мастера, допустившие непростительный промер, подошли к нему объяснить, как это случилось. Вдруг раздался крик на срубе.

— За длинными рублями пошли, за самородками с конскую голову!

Мишка вгляделся в толпу теркандинцев и ринулся вниз, колебля леса. Достиг земли он в тот момент, когда золотоискатель, впряженный в саночки, с горбом на утирках, поравнялся с дверным прорубом. Сделал прыжок и схватил за постромку. Человечек понатужился и попятился назад. Рванулся еще сильнее — и снова осадил. Думая, что задел за что-то полозом, оглянулся.

— Не пущу, — бормотал Мишка. — Бери сейчас же топор и становись. Два бревна укоротили. Ты набрал таких мастеров, ты с ними и работай.

Василий Тимофеевич, похожий на рассерженного петушка-королька, бросился на Мишку с кулаками.

— Я не посмотрю, что коммунист, голову ссеку!

— Секи, об этом с тобой поговорят и без меня. Ты посмотри, что творит твой хваленый Сидоркин. Замка не умеет зарубить. Я поднял один угол, посмотрел для порядка, а там не квадрат, а черт знает что наляпано.

— Неужели не врешь? — уставился Василий Тимофеевич.

Дело налаживалось — плотник озадаченно полез под шапку почесать затылок. Но вдруг он опомнился; заметил, что партия скрылась из вида за поворотом улицы, и снова принялся вырывать постромки из рук Мишки.

— Пусти, черт тебя побери, — закричал он визгливым голосом. — Я не обязан всю жизнь на тебя работать, не крепостной!

Он вывернулся из-под постромки и бросился к сундучку, из которого торчало гладкое, отшлифованное топорище. Мишка схватил расходившегося плотника за грудь и оглядел с ног до головы.

— Сколько тебя в земле, не знаю, а над землей ты не велика птица. Ты это оставь, а то такую поднесу — тут и ляжешь. Это мошенничество, дорогой товарищ.

Но ни укоров, ни угроз Василий Тимофеевич больше не слышал. Он не спускал глаз с партии теркандинцев, появившейся снова на виду, — далеко в самом конце прииска.

— Пусти! — кричал он в отчаянии.

Вдруг ослабел, опустился на мешочек в саночках, снял треуху и вытер пот со лба.

— Теперь не догоню их… Как одному идти…

— А я тебе про что говорю, Василий Тимофеевич? Разве мыслимо с такой кладью идти. Ты подумай, кто для тебя дорогу протоптал в тайге, на сопках, в распадках. Целиной ведь придется париться.

Мишка яркими красками рисовал непроходимую тайгу, непосильный труд, страшный риск, в который втянул слух и Василия Тимофеевича, человека не таежного, мирного. Плотник молчал и с тоской смотрел вдаль, но он уже, видно, мирился с неудачной попыткой сделаться еще раз золотоискателем. Наконец кивнул головой. Он точно избавился от мучительного недуга: глаза стали спокойными.

— Шут их знает в самом деле, может быть и по губам не помажут эти знаменитые ключи. Кто их видел!

Через несколько минут Мишка с Василием Тимофеевичем дружно втаскивали саночки с грузом внутрь нардома и обсуждали дальнейшие работы наверху: ставить ли стропила сейчас или отложить до подвозки теса для кровли. Плотник открыл свой сундучок и достал топор.

— Видно твое счастье, Миша, порублюсь у тебя до конца. Не ты — ушел бы. Три дня сна не видел!

— Кто знает, Василий Тимофеевич, чье счастье больше. Топором ты вернее заработаешь. Кому что, Василий Тимофеевич, ты вот поди уже сотенки три отесал у меня чистеньких, скажи по совести?

Они поднялись наверх. Мишка почтительно следовал за Василием Тимофеевичем, который опять сурово хмурил мохнатые брови. Он опять был важным лицом на постройке, без которого трудно обойтись.

— Ах, сукины детки, — ворчал он. — Как с глаз долой, так они пакостить. Не кому-нибудь пакостят, себе ведь пакостят.

Он нисколько не стеснялся присутствия провинившихся товарищей. Один попытался объяснить, как это вышло, но Василий Тимофеевич, не терпящий возражений, когда он прав, побагровел:

— Что, что? — насупился он. — Говори, раз начал. Что? Ты не виноват — руки виноваты! Чьи руки? Что? А бревно чем виновато, если у тебя голова не на месте притесана!

Мишка оставил Василия Тимофеевича. Весело было на душе: дело пришло в норму, теперь ни одна лишняя щепа не упадет из-под топора. Завидев Лидию, идущую мимо, он окликнул ее.

— Последние венчики рубим. Ты что моченая ходишь?

— А чему радоваться. Петя у меня сидел. Смотрим, партия идет. Позади — низенький человечек с грузом: и на спине, и на саночках. Ведь на первом перевале упадет и никто не оглянется. На что это похоже? Я не могу забыть, как он размахивал руками и возился со своими саночками в ухабах.

Мишка молча взял ее за рукав и вывел наверх. Василий Тимофеевич, широко расставив свои коротенькие ножки, зарубал замок.

— Этот?

Лидия порозовела от радости. Идя обратно по лесам, довольная и веселая, шепнула Мишке, нельзя ли набрать щепы, а то нечем разжечь сырые дрова. Щепа нужна была сейчас же, она шла домой, чтобы заняться варкой обеда.

— Пойдем.

Внизу из сухого леса тесали дверные и оконные оклады. Мишка принялся набирать самую отборную щепу, толстую и широкую. На минуту показалось странным и необычным, что можно набирать сколько хочешь, не так, как было в детстве: надо просить разрешения у десятника или плотника, или воровски совать за пазуху. Он уже не мог сам класть себе на руки, а хотелось заграбастать еще. Указывал глазами и просил Лидию:

— Положи-ка еще вон ту, на окуня здорово похожа. И вот ту, кстати, захвати, тоже хорошая, язви ее в жилу!

12

В женотделе по утрам никого не бывало. Лидия несколько раз в эти свободные минуты принималась писать Мигалову, но, представив себе, как отнесется он к письму, рвала и сжигала в железке. На этот раз письмо выливалось стройно и легко, точно попало на ту именно тропу, по которой скорее можно добежать до Мигалова. Писала о Мишке, о его необыкновенной душе, описывала постройку нардома. В восторженных словах изображала происшествие с плотником маленького роста в больших валенках, сообщала о внезапном приступе золотой лихорадки, обуявшей золотоискателей. Жаловалась на Жоржа: парень опускается все ниже, на глазах из служащего превратился в подозрительного афериста: прилипает к каждому сомнительному предприятию. Странный человек. Не плохой, не злой, даже добрый, но остался где-то в другом мире или живет в каком-нибудь девятисотом году на Маче, когда других людей на отдаленных приисках еще не было… Писалось легко оттого, что все, чего касалось письмо, глубоко затрагивало, волновало. Зная, чем особенно интересуется Николай, подробно сообщала о культурном строительстве Алдана. Алдан как будто подвигается все ближе к «жилухе», уже не кажется таким далеким. Незаметно пролетело время, начали приходить по делам, пришлось письмо спрятать в столик. Дождавшись конца занятий, торопливо выхватила листки и принялась за продолжение. Хотелось поделиться и своими успехами. А прикоснувшись к работе, в отделе, не могла уже остановиться и излила все свои боли. Как трудно здесь на Алдане вести работу в приисковой пестрой сумасшедшей массе самых разнообразных людей. Не проходит дня, чтобы в отдел не прибежала жалобщица в слезах и синяках, не проходит недели, чтобы не случилось самого ужасного преступления, какое только можно себе вообразить, — убийства женщины… Страшное бытовое бедствие, с которым, надо прямо сказать, большинство легко мирится. Даже есть партийцы, которые относятся совершенно невозмутимо: обманула и поделом тебе! Но что значит обманула, кто в этом виноват — их не касается… Сколько исполнительных листов приходит из «далекой России» на сбежавших от алиментов отцов, укрывшихся где-нибудь на самом тихоньком прииске. Даже по одной своей работе в своем маленьком отдельчике видишь, как начинает все сильнее продувать сквозняк дремучую тайгу… Она писала дальше:

«Я вполне теперь поняла тебя. Я чувствую теперь то, в чем ты завидуешь нам, алданцам. На глазах, под руками поднимается жизнь, как тесто, замешенное тобой. Как это, действительно, интересно. Ты оказался прав, я была порядочная мещанка. Но было время — я о себе думала гораздо хуже, чем есть на самом деле».

В самом конце она приписала:

«Ты не пишешь ни слова, как думаешь о нас, не буду писать и я. Наверное, трудно вообразить такую комбинацию: ты и я вместе. Но должна шепнуть на ухо: в свободные минуты, особенно вечерами, когда они похожи на вечера в Бодайбо с низким небом и снежинками на рукавах и на шапке, думаю о тебе больше, чем полагается думать. Подожди, вот выдохнусь, тогда не стану писать глупостей».

Письмо взволновало. Проворно собирала со стола. Улыбалась, как будто обещал придти сегодня вечером в смотрительский домик шахтер Колька Мигалов. Потом, не спеша, брела по улице и наслаждалась теплотой, льющейся с мартовского неба. Как будто где-то недалеко стоял огромный паровой котел и мощным дуновением овевал лицо. Опять весна, опять зажурчат ручьи и засуетится приискатель на ключе. И по-новому будет все: и шум, и стук на делянах, и сама совсем иная. Так чувствует себя человек, который сделал что-то хорошее. Разве пишут такие большие письма посторонние друг другу люди! Становилось тесно в голове от планов и мечтаний. Мигалов, рыжий, белесый и конопатый, казался невыносимо желанным: как будто считала его исчезнувшим, умершим, а он вдруг возник перед ней живой, такой же, каким оплакивала его. Невозможно становилось нести в себе напор счастья. Хотелось улыбаться не в пространство, а в любимое лицо, светить блестящими глазами в глаза и видеть ответный блеск.

Долина казалась просторной. По снежным сопкам ослепительными зайчиками играли солнечные лучи, прорвавшиеся из-за белых облаков; нежно-голубые тени скрывали самые дальние вершины хребтов. Лидия, словно в поисках еще более радостного, вскидывала блестящие глаза и по волнистым горизонтам добралась, как по лестнице, до Радиосопки, огромной и тяжелой, заслонившей половину неба. Из-за верхушки выползали низкие, темные, как дым, облака. Эти облака портили день, обещая непогоду с севера. От них сделалось холодно. Мгновенно исчезло радостное настроение. Сердце тревожно заныло. Она спрятала лицо в воротник и вдруг решила сейчас же все выяснить с Петей, чтобы на душе не осталось ничего тревожного, мешающего ее радости. Это необходимо и для него. Надо поговорить с ним при свидетеле, но кого пригласить: Полю, Мишу? Свернув в проулок, поднялась на вторую улицу, к бараку совслужащих. Петя был дома. Видеть надежду в его глазах было невыносимо. Заметила, что дыра над железной печкой заделана: значит он серьезно ждал ее к себе как жену…

— Чуть не ушел, — говорил Петя, — вот бы получилось. Раздевайся.

Словно подчиняясь непреодолимой необходимости, сняла пальто, но шапку не сияла. Петя вдруг почувствовал ее настроение и умолк. Оба молчали, не глядя друг на друга.

— Скажи, — вдруг начал Петя, — да или нет. Больше ничего мне не надо. Почему ты молчишь? Ты любишь этого Мигалова? Да?

— Петя, я же тебе ничего не обещала вечного. Да, я Мигалова люблю.

— А говорила, что не любишь!

— Я сама не знала этого. Но это даже и неважно…

Петя перебил, договаривая за нее:

— Потому, что ты все равно не любишь меня. Ладно, пусть так. — Он нехорошо усмехнулся. — Для чего все-таки ты обманывала меня, интересно знать?

Лидия молчала, не зная, что сказать на этот вопрос, который сама не раз задавала себе. Разве могла она сказать о том неопределенном чувстве жалости и какого-то страха, которое испытывает всегда при встрече с Петей. Она молчала и дергала волоски из меха на обшлаге. Петя не спускал с нее глаз, — она это чувствовала. Напряжение росло и вдруг злобный голос хлестнул ее приисковым оскорблением:

— Бутара ты без сноса, вот ты кто!

13

Отвалы на ключе затемнились маковками. Хвойные леса на хребтах стали будто подкрашенными, затеплились свежей зеленью. Приискательская жажда и весна сливались в один бурный порыв и творили то, что именуется золотой лихорадкой. Сбивались часы отдыха, обеда, ужина и сна. Перевертывалась будничная жизнь. Лихорадило всех — от главноуправляющего до сторожа у склада. В главном управлении не сходила с языка программа добычи на предстоящий сезон, сторож по ночам пятерней нагребал пески на чужой деляне в ведро и бежал, озираясь, в сторожку, чтобы промыть. Служащие организовали свои артели; прибежав в барак, наскоро проглотив обед, спешили к тачкам и кайлам. Мокрые от пота, искалеченные месячной дорогой, обтаявшей на перевалах, проходили по поселку кони с тяжелыми возами. Прилетела на нартах в забрызганном бауле последняя почта. Пронырливые фотографы неутомимо усаживали перед своими треногами желающих увековечить себя на фоне сопок с оленями, с кайлами, возле бутар, с лотками и тачками. Харчевни среди дня стояли с открытыми дверями, и обновленные бумажные фонари сияли в апрельских лучах.

Близилось первое мая. Незаметный кишел, шумел, напоминал муравейник, оттаявший после зимы. Стучали топоры двойным стуком — эхо в сопках повторяло каждый звук, — взрывы динамита врывались подземным громом в немолчный шум прииска, и что-то действительно торжественное, праздничное, усиливалось и близилось с каждым часом.

В день праздника толпы разодетых в лучшее платье, пронесенное сквозь километры, тайгу и нужду, с лицами, как старая бронза, от острых морозов и солнца, бездельничали по поселку. С утра на верхней дороге прогуливались приискатели; отбивая шаг, прошла красноармейская часть; с песнями, нестройными рядами прошла демонстрация «хозяйских» алданзолотовских рабочих и служащих. К десяти часам на площадке по белому фону свежевыпавшего снега развернулись десятки рубиновых знамен. Разноплеменная, разноликая толпа давила на цепь милиционеров, охраняющих центр. С трибуны выступали русские, якуты, китайцы и корейцы. Об одном на разных языках. Оркестр подхватывал возгласы ораторов. Над толпой здесь и там колыхались ветвистые рога оленей. В отдалении серели громоздкие силуэты верблюдов.

Несмотря на уговор с Шепетовым, Лидия не решилась выступить. Стояла возле трибуны и впитывала в себя звуки и свет. Чувствовала себя в теплой семье, и лишь профиль Пети, не подошедшего и не поздоровавшегося, портил день. Ну и хорошо. Должен быть когда-нибудь конец.

В толпе произошло какое-то движение в сторону от центра. Она отдалась ему, идти против течения было немыслимо.

— В чем дело?

— С Терканды, говорят, вернулись.

Лидия очутилась возле оборванца, окруженного плотной кучкой любопытных. Он виновато улыбался, словно выступал на суде.

— …Ну, прошли большую долину за Шаман-горой на речке Джеконде. Видим — сопка. Каменная, без тайги, голец сплошной. Мы — к ней, она — от нас. Мы идем, и она отходит…

В толпе рассмеялись.

— Ты говори прямо — не был там. Сопка все отходит и отошла, видать!

— Не был! С обратным вернулся. Видите, какой я есть. И туда такой пришел бы. Тут хоть милостыню подадут, а потом на деляну стану, а там кто подаст.

Толпа снова сделала судорожное движение. Лидию отнесло от оборванца. От одного к другому разочарованно передавалось:

— Говорит — не был там.

И чувствовалась неприязнь к первому вестнику с таинственных ключей, как к беглецу с поля сражения. Не хотели ему верить, больше доверяли слухам и своей мечте о внезапном обогащении — По приискам продолжал бродить слух и будоражить золотоискателей.

Выбираясь из толпы, Лидия встретилась с Мишкой.

— Слыхала? Но худшеевпереди. Пока дойдут, пока по ключам пошляются, пока пробьют шурфы — осень. Речки разольются. Продовольствия нет. Всю жизнь по тайге ходят и лезут, как мыши в мышеловку.

Митинг был сорван появлением теркандинцев, старатели разбредались, горячо обсуждали слух и добавляли множество преувеличенных подробностей. Мишка с Лидией брели по улице, парень продолжал рисовать картину, полную ужасов. Золотоискатели будут отрезаны осенними разливами от жилых мест, и кто не успеет выйти, — все погибнут, как мухи.

— Да перестань ты наводить тоску, — взмолилась Лидия. — Скажи лучше, неужели нельзя ничего сделать?

— Ничего нельзя. Каменные сопки не пробьешь башкой. Неорганизованность хуже дурости. Урок богатый. Эх, головы безмозглые! — Мишка с сердцем плюнул. — Иногда никакой жалости к ним нет. Один пропал, другой лезет туда же. Старики, помню, рассказывали, как однажды белка через речку пошла. Сплошняком, как гуща, прет из тайги в речку и плывет. Одни тонут, другие по ним бегут, птица кружится над ними, хватает, зверь хищный жрет в открытую, а она идет, не обращает внимания. Рассказывали, по селу пошла, собаки рвали ее целыми днями. Морды в крови. Отдохнут и опять за работу. А белка все идет. — Мишка сжал кулаки. — Ну я пускай. Пусть же поскорее.

— Да, ты прав, — согласилась Лидия, — но жалко людей, сознайся. Говоришь одно, а чувствуешь другое.

— Ничего подобного, — огрызнулся Мишка. — А если чувствую — не покажу. Мало ли что мы чувствуем. Комар ужалит — чувствуем.

Из ближайшего барака на улицу вышел человек, худой, оборванный. Он снял шапку и попросил талончик на хлеб или немного денег, чтобы пообедать в харчевне. Лидия едва сдерживала радостную улыбку: Мишка с деловым видом полез в карман и достал талон.

— На. Небось холодно в барахлине?

Лидия крепко прижалась к Мишкиному плечу.

— Ну вот, ты весь и сказался тут, медведище ты мой хороший, — рассмеялась она. — Ведь этот человек с Терканды. Он давеча на митинге рассказывал, как шел и не дошел.

Мишка насупился.

— Знаю. Только тут ничего особенного нет. Это другое совсем дело.

Лидия не стала возражать и еще раз прижалась к нему.

14

Союз горнорабочих открыл настежь двери барака для всех желающих провести время по-культурному. Инженер-геолог, приехавший по последней дороге с юга, поселившийся в помещении союза в ожидании весны, чтобы отправиться с разведочной партией в тайгу, стоял у полок с коллекциями горных пород, разъяснял интересующимся происхождение алданского плоскогорья, мелкого наносного золота… Неподалеку в бараке большой артели битком набитая толпа смотрела старый истрепанный фильм, сверкающий трещинами и рвущийся ежеминутно. Из бревенчатого дивизионного дома вырывались звуки оркестра. Доносилось хоровое пение, — пели, может быть, в бараке, а может быть, любители побродить по свежему снегу забрались на сопку. Большинство же старателей, не зная куда себя деть, по старинке уселись в бараках, землянках, в палатках за уставленные бутылками со спиртом и закусками столы.

В полдень по поселку уже ходили пьяные. Раздавались песни, весенний морозный воздух прорезали звуки гармонии. Из открытых дверей харчевни вылетали пьяные голоса, глухие удары барабанов и задушенный писк скрипок. После обеда ни Мишка, ни Лидия никуда не пошли. Не хотелось видеть пьяных на улице. Мишка болезненно морщился при каждом выкрике под окном, при громком стуке каблуков по доскам, брошенным возле барака.

— Как шайка бандитов ходит, — ворчал он. — Удивительное дело. Мужик поступит на завод — лапоть лаптем, а через месяц не узнаешь, а эти наши приискатели ухачи какие-то. Жив — хорошо, помер — того лучше. Вот Жорж — настоящий их образец. С него хоть картину пиши.

Он раздражался, Необходимо изменить, наконец, взгляд на культурную работу, как на что-то второстепенное. Сравнивал некультурность с заразной болезнью, способной незаметным образом валить людей не хуже холеры. Несчастный случай — убийство, взрыв, поездом раздавило — вызывает толки, слухи, возмущение, а тут вот под окошками шляются больные, разлагают здоровых…

— Были два друга, — говорил он, поглядывая на Лидию. — Ты обоих знаешь хорошо. Один рыжий, в веснушках, другой — красота-парень. Рыжий стал человеком, другой — кудрявый — кто его знает кем. От чего это зависит?

Лидия задумчиво ковыряла ножом стол.

— А если, Миша, понятия о хорошем у людей разные. Жорж тоже думает — хорошую дорогу избрал. Он искренно считает себя хорошим человеком. Разве с него это началось? Он только последователь, а те, от кого он заимствует свои взгляды, они родились до него.

— Про то и речь. Надо культурной работой развить одинаковые взгляды на хорошее и плохое. Хотя такие, как Жорж, извини, пожалуйста, знают без нас, где плохо, где хорошо, их не научишь. Я говорю о свежих, неиспорченных. Ты думаешь, Жорж не знает, что Мигалов выше его? Только не хочет сознаться. Думаешь — он только за золотом пошел на Терканду? Ничего подобного. Он не мужичок, которому надо коровку купить. Плевать ему на молочко. Он хочет людям доказать, что — вот смотрите — я не хуже кого-нибудь, хочет, чтобы его уважали, смотрели на него, а не отворачивались, как от пустого места. А как это сделать на его месте, в его положении? Спиртом, шиком. Он по-своему борется. Молодежь, новичков — вот кого нельзя упускать. Упустишь — не воротишь. Растянет гармошку, разинет рот: «Я старатель, свои кровные пропиваю, проигрываю». Хоть кол на голове теши.

Лидия погладила Мишку по коротким жестким волосам.

— Золотая ты моя головушка.

В дверь раздался стук.

Мишка вышел из барака, вернулся еще более расстроенным. Приходил Петька, но узнал, что Лидия дома, и наотрез отказался зайти.

— Советовал тебе не связываться, не послушала. Парень из приисковой семьи, деды ходили по тайге, прадеды — челдоны, горбачей{71} стреляли на Лене, наворочает дел. Неладно вышло. Работу забросил, пускай, говорит, кто-нибудь теперь другой полазит на сопку.

Мимо барака прошла ватага с песней. Надорванные и простуженные глотки изрыгали хрип и рев. В топоте каблуков по доскам чувствовалась сила, рвущаяся наружу.

— Слышал? Как львы ревут. Потом свалятся в канаву боком на мерзлоту и закашляют…

В барак стали собираться артельцы, новые жители вместо ушедших ребят. Почти все — потомственные золотоискатели. Дохнуло спиртом, послышались увесистые выражения. На столе появилась колода карт и к ней потянулась корявая рука, чтобы «снять». Игроки сгрудились к столу.

— Да, — потихоньку сказал Мишка, — Поля права все-таки. Надо браться за каждого вот такого. Ерунда, что некогда. Она находит время. На днях рассказывает мне: ее ребята заключили договор между собой, что не будут ни пить, ни играть в карты. Кто нарушит условие — долой из артели, без выплаты за работу по подготовке деляны. Назвали свою артель «Трезвость». А я вот упустил своих. Теперь, наверное, проклинают меня. И стоит.

15

Мишка сделался совсем мрачным, когда зашедший утром старатель сообщил о двух спившихся насмерть, одном зарезанном и о других менее значительных праздничных событиях. Со своей хандрой и ворчаньем он делался еще ближе и роднее. Лидия старалась расшевелить его. Вытащила на улицу, потянула на постройку и сидела с ним на верхних венцах пустого нардома. Она ходила по разрезу, осматривала алданзолотовское строительство. Обменивались мыслями о том, о сем. Лидия была благодарна Мишке. Он много сделал для нее своей искренней прямотой, чутьем, которое редко обманывало его и в житейских вопросах. Мишка в свою очередь ценил ее за знания, за умение объяснить то или иное событие, не понятное ему. Они продолжали свои прогулки и после праздника, урывали минуты, чтобы пройтись по берегу Ортосалы, сбросившей ледяные одежды. Подолгу молчали, глядя на бешеную быстроту мутных волн, слушая однообразный грохот горной реки.

Однажды по прииску прошел слух о самородке в пять фунтов. В банк явился старатель, вынул из кармана кусок, похожий на камень, изъеденный водой, и положил на доску перед окошечком. Кассир поинтересовался: «Кто сдает?» — «Нездешний», — улыбнулся сдатчик, не обязанный называть свое имя. Ему выдали деньги. Мишку возмущала нелепая случайность, делающая одного богатым в минуту, тогда как другой в это время лишается последнего куска хлеба. За примерами недалеко ходить, он сам знал, как обрывается вдруг заработок на деляне из-за катастрофы или самым естественным образом, когда отсутствует содержание. Он все чаще заводил разговор о присоединении старателей к союзу. Это было его больное место. Ему представлялся достроенный нардом пустым. Напрасная и наивная мечта загнать золотоискателей в клуб или читальню!

— Ты опять что-то раскис, — улыбалась Лидия. — Опять преувеличиваешь. Все будет хорошо, вот посмотришь. «С. Г.» очень скоро организует культурную работу в нардоме. У него большой опыт. Сейчас негде развернуться. Ты сам знаешь, что на улице под открытым небом на Алдане не расхрабришься очень. Нужен угол. Ты его почти построил. Ты ведь сам говорил, что нардом не одни бревна, сложенные друг на дружку и накрытые крышей по чертежам техников. Ты ведь за этими бревнами видел что-то еще, правда? Ты знаешь, о чем я говорю: о культурной силе, которая у нас есть здесь и ждет, когда этот Косолапыч позволит мне войти в новенький клуб. Ты расхандрился, Мишка. Ты спроси у меня, что значит клуб. Это — магнитная подковка, которая поднимает все, что легче и податливей, а потом за первыми пойдут вторые ряды, и наконец должно произойти то, о чем ты, Косолапый, так мечтаешь — все станут людьми. Клуб будет родным домом для наших алданцев. Вокруг здания надо разбить площадки для футболистов, гимнастов, всевозможных игр и упражнений. Будет кипеть и внутри и вокруг дома. Надо только бить в одну точку, пока не сдвинется пласт. Неверно я говорю?

Мишка криво усмехнулся Они стояли при входе в поселок. Был тихий вечер с легким морозцем. Лужи затягивала ажурная ледяная корочка. Из поселка доносились звуки гармошки и глухой топот.

— Самородок обмывают…

В поселке было безлюдно — еще не кончились работы на разрезе, но улица, казалось, гуляет и горланит. Когда подошли ближе к счастливому бараку. Мишка понял, что самородок достался знакомой ему артели. Вспомнив спирт, выплеснутый в лицо широкоплечим старостой, он стиснул зубы. Так и есть: богатый становится еще богаче. Гармошка буквально захлебывалась, рассказывая о неожиданном счастье. В ответ раздавались гиканье и топот. Получалось впечатление, будто люди сошли с ума и бьются о стены, не жалея ни рук, ни ног. Парень недовольно косился на Лидию, которая иначе воспринимала веселье и с улыбкой поводила плечами.

— Неужели тебя может веселить такая штука?

— А ты не пошел бы, скажи откровенно?

— Нет.

— Почему?

Мишка вдруг посветлел.

— В чем дело, если хочется. Покажи им, как бодайбинцы пляшут. Идем.

Он подхватил Лидию под руку и ввел в дверь. Навстречу от стола поднялся староста. Радушно улыбаясь, в наступившей тишине, вызванной появлением неожиданных гостей, приглашал:

— Дорогим гостям первое место. Проходите и товарищей приводите.

— Ты, значит, не ушел на Терканду? — говорил Мишка.

— Нам и тут пока хорошо, банк близко, а там намоешь — не донесешь еще.

Староста потеснил артельцев и принялся усаживать гостей на первое место, за середину стола.

— Да ты не хлопочи, мы на минутку.

— Вы хоть не прикасайтесь, а должен я гостей приветить или нет? Он нам в руки дался без мозолей, и проводим его весело, чтоб не обижался.

Примолкший парень с гармонией громко икнул. Он едва сидел, ноги разъезжались, ежеминутно сдвигал колени, чтобы не уронить двухрядку. По сигналу старосты продолжать веселье парень мотнул головой и, встряхнув плечами, заиграл неожиданно верно и четко плясовую «Алданку». Пальцы мчались по ладам сами собой. Лады прищелкивали, поблескивали золотые кольца. С нар сорвался белокурый молодец в клетчатых штанах, в жилете поверх белой рубахи, и пошел мелкой дробью по половицам, сосредоточенно вглядываясь в свои мелькающие ноги; выпрямился, плавным жестом убрал вихор со лба и надвигался все ближе на Лидию. Лидия не сводила глаз с его ног. И когда плясун отошел настолько, чтобы выйти ему навстречу — тряхнула головой. Повскакали с мест, чтобы лучше видеть ее пляску. Она шла на белокурого молодца, он отступал вприсядку боком, выметывая ногу в ее сторону, словлю отбиваясь. Она повернулась от него и с платочком в поднятой руке закружилась, как вихрь на дороге. Барак грянул «браво». А она уже стояла неподвижно с опущенными вдоль тела руками. Только грудь поднималась и опускалась. К Лидии теснились, чтобы рассмотреть поближе, как диковинку, и, кажется, готовы были потрогать пальцем. Она вызывающе смотрела на Мишку.

— А ну-ка, дружок, смени товарища!

Это была явная провокация. Мишка не собирался плясать. Лидия стояла и ждала. Гармонист с особым чувством ударил по ладам. Все набирал и набирал скорость и вдруг, оборвав на мгновенье, повернулся лицом к Мишке и начал сначала.

Мишка еще сидел, но уже по плечам видно было — не усидит. Лидия подбоченилась. И Мишка в самом деле не выдержал, неуклюже и мягко прыгнул на середину пола. Прошелся, притопывая подошвой, и вызывающе повернулся к партнерше. Началось состязание в новых номерах, коленах, в чистоте исполнения. С затаенным вниманием все ждали развязки. Лидия вдруг крикнула и пошла в такую присядку, какой никто из присутствующих не ожидал никогда от «женотделки», как ее называли в поселке. Рука держала юбку, чтобы не показать белье, но это не мешало ему сверкать и метаться белыми огоньками. Она шла на Мишку, подвигаясь по вершочку, несмотря на частый бег мелькающих ног. Мишка отступал гигантским шагом. Контраст мельчайшей присядки с крупным размашистым плясом был тонко рассчитан. Плясунья взвилась вверх, волчком дошла до своего места и села как ни в чем не бывало. Не успели зрители опомниться от восторга — Мишка грохнулся навзничь на пол и оборвал крики одобрения. И как это случилось — никто не понял, — он уже стоял перед своей дамой и потешно раскланивался.

Плясунов тащили к столу, подносили чарки со спиртом, держали перед ними круги с закусками. Лидия взяла бутылочный отрез в руки, но, взглянув на Мишку, поставила обратно.

— Нет, не могу.

— Ты хоть пригуби, — просили ее.

Ни плясун, ни плясунья так и не прикоснулись к бокалам, как ни бились восхищенные старатели. Довольный необыкновенным гуляньем у него в бараке, староста подсел к Мишке и положил руку на плечо.

— Вот ты строишь нардом, а пойдет туда старатель, как думаешь? Человек после забоя хочет разогнуться, а будет у вас весело, как у нас?

— Почему же не будет? — говорил Мишка, вытирая лицо полотенцем, которое подала мамка. — Почему же нет? Оркестр будет. Такого трепака дернет — тачки пойдут вприсядку.

Староста недоверчиво глядел на него.

— И можно? По-простому плясать и песни наши петь приискательские?

Широкогрудый староста, видимо, никогда не был ни в клубе, ни в кино.

— А насчет этого как? — стукнул он ногтем по стакану. — Без этого ноги не пойдут. Мишка почесал затылок.

— Немножко можно, думаю, но надо так, чтобы ноги сами плясали от веселья. Мы вот сейчас плясали без спирта. Значит, в нас есть динамит сам по себе.

Их провожали с искренней благодарностью. Сам староста подал Мишке шапку и по старинному приискательскому обычаю кинул на пол до порога, за неимением подходящей «дороги», первое попавшееся под руки полотенце.

— Заходите! — кричали им вслед.

На улице уже вечерело. Мишка долго шел молча, наполненный неожиданными впечатлениями, и вдруг обнял Лидию.

— Честное слово, в тебя можно влюбиться.

— Я тебе влюблюсь, — погрозила Лидия кулаком к самому его носу. И серьезно добавила: — Не надо, Миша.

— Ты так думаешь, а я думаю иначе, — Мишка переменил тон. — Не бойся, не скоро женихом буду. Ты знаешь, какое мы сейчас дело сделали? Теперь заходи в любую минуту к ним в барак и будешь как дома. Они ведь думают, что коммунист не человек, а оказывается — люди как люди, и плясать могут не хуже их и поговорить не глупее. Так и надо к ним подходить. Не воевать с ними, а влезать к ним в душу, понять ее и потихоньку лечить хорошими лекарствами. Поля верно подошла. Даю тебе слово: эта артель, самая аховская на разрезе, будет у меня в кармане к осени. Вот увидишь!

16

Неделю назад ездили на санях, на нартах до самого Нагорного за Яблоновым хребтом, и вдруг полилось, хлынуло. Солнце с каждым днем забиралось все выше в синее небо и буквально стирало последние снега с сопок, как тряпкой мучную пыль.

С каждым днем каменный шум, напоминающий прибой, крепчал над долиной. И только ночами, утомленный, падал на коричневые отвалы, на кровли бараков и землянок. Каменный грохот помп и скрежет тачек в эту весну дружно покрывали удары топоров по дереву и шипенье пил, распускающих бревна на тесины и доски.

Мишка вскакивал утрами, как встрепанный, освежал наспех лицо вешней водой и бежал, озираясь на заводные фигуры пильщиков на фоне розовеющего неба, в свой нардом. Казалось — не успеет, прозевает, перехватят лучших плотников и пильщиков казенные подрядчики и техники. Был уже такой случай, прохлопал плотника, второго после Василия Тимофеевича, — переманили молодцы из Алданзолото.

И как скоро уходит весна! Сопки потеряли свежие и сочные краски; только ранними утрами красились их вершины и рдели над ними края выглянувших облаков, но сейчас же серая пыль покрывала пейзаж, как картину без стекла. На долину стекало жидкое марево и плескалось до ночи. Сухое горячее лето нагрянуло внезапно, как лесное пожарите. Прииск напоминал огромный горн, где труд плавится в желтый металл.

Ни развернутое строительство, ни широкие сезонные добычные работы не вмещали пришельцев с юга. Золотоискатели-профессионалы уходили хищничать в тайгу, а новички хватали всякую работу. У Мишки на стройке ворошилась муравьиная куча. Нардом вырос и накрылся крышей, точно надел картуз. Уже настилались полы из лафетника. Под навесами свистели фуганки; длинные шелковые стружки обвивали руки столяров, как браслеты. Василий Тимофеевич не успевал распоряжаться десятками плотников и столяров. Землекопы расстилали землю вокруг нардома, равняли площадку, вели сточные канавы, каменщики обкладывали фундамент, печники последний раз просматривали затирку и уже разводили драгоценный мел для побелки печных зеркал. С фасада мастера набивали затейливые кружевные карнизы и наличники, украшали здание. Внутри в пустоте бухали молотки. По будущей сцене ходили плотники в фартуках, словно артисты, хорошо знающие свои выходы, мастерили полы, влаживали люки, городили закулисные каморки и спускали лесенки. Чувствовался близкий конец.

И точно для украшения этого первого на Алдане просторного, высокого и стройного здания с каждым днем все гуще разливалась зелень на огородиках возле бараков. Китайская капуста пышными ковриками разбросалась у подножья хребтов. Каждый клок земли, защищенный от ядовитых утренников, засеян и засажен полезными растениями. Предприимчивый амурец, пришедший на Алдан с мешочками семян, обложился парниками еще с весны и теперь по утрам, словно волшебник, сверкал молниями солнечного света, отраженного от стекол самодельных рам. От его землянки несли в сумочках и за зеленые хвосты редис и лук. Десятирублевые, огурцы, как драгоценность и признак богатства, появлялись за столами в бараках. Франты и франтихи шиковали на улицах с густо-красными пионами, летней астрой и виолой в петлицах и на груди.

И вот наконец однажды утром появились в поселке на стенах бараков, учреждений объявления. С больших разукрашенных акварелью листов слоновой бумаги издали бросались в глаза нарисованные с тенями буквы и притягивали прочесть:

СОСТОИТСЯ ТОРЖЕСТВЕННОЕ ОТКРЫТИЕ НАРОДНОГО ДОМА

За несколько дней по поселку распределялись между старателями и служащими пригласительные билеты на спектакль. Торжественная официальная часть и митинг должны состояться на открытом воздухе на площадке. По верхней дороге спешно подвозили песок — белый, желтый и коричневый, еловые и пихтовые ветви.

В день открытия разрез опустел с полдня. В шесть часов, когда солнце перестало жечь плечи, заиграл наверху полный дивизионный оркестр. Веселые, подмывающие идти легким шагом звуки подняли весь поселок и вытолкали на улицу. Издали окруженное толпами здание нардома, нисколько еще не потемневшее, казалось ярко-белым. Под ногами хрустел песок. Хитроумный алданзолотовский архитектор понарисовал желтым, белым и коричневым песком на краях широких троп замысловатые орнаменты, — на них жаль было ступить ногой. Все было неузнаваемо. Зеленые арки с маленькими, похожими в темной хвое на горящие красные лампочки флажками, как венки, украсили вчера еще пустую площадку. Особенно привлекало внимание само здание, тоже убранное зеленью и флажками. Два ряда окон распахнулись для того, чтобы встретить гостей. Приискатели с удивлением разглядывали высокое крыльцо с навесом и подпорами, резьбу и всю махину, поднявшуюся на глазах в несколько зимних месяцев. Будто в первый раз увидели. Золотники, посеянные старателями, оказывается, дали всходы. Высказывались и похвалы и серьезные замечания строителям. Любопытство толкало внутрь не совсем еще законченного здания без труб, без водосточных желобов, с недоведенным фундаментом из красного настоящего кирпича, с белыми линейками известковой связки. Набивались в проходы, в пустые пока библиотеку, читальный зал, боковые комнаты. Под сапогами шелестели стружки, метались обрезки досок. Пахло сосной, веяло ароматом бора. Говор толпы походил на гуденье роя, подсаженного в новый, из-под рубаночка, улей…

Оркестр вдруг умолк. Только слышался гул голосов и шорох ног по песку. Оттуда, где сверкали над морем голов медные инструменты, послышалось рукоплескание, и снова грянул оркестр. Вновь наступила тишина, и опять раздались рукоплескания. Оркестр заиграл марш. Митинг был коротким, веселым. Вечерело. Солнце плыло над самыми вершинами сопок и бросало оранжевые лучи в долину, зажигая стекла в больших рамах. Толпа хлынула в двери здания. В зрительный зал пропускали по пригласительным билетам. Все шло сносно: кто не имел билета, хотя и ворчал, а все же стеснялся лезть напролом, но когда зазвенел первый колокольчик, толпа забурлила и притиснулась к дверям вплотную. Контролеры пытались протягивать руки, кричать: «Товарищи, ваш билет, товарищи, не напирайте!», но бессильно умолкли и лишь заботились об одном — чтобы самим удержаться у дверей.

Из проходов, из фойе в театральный зал ринулась плотная человеческая масса. Всем хотелось пробраться туда, где открылся занавес и на сцене появились ярко освещенные рампой артисты. Стояли так плотно и слитно, что всунуться еще одному было немыслимо. Поднялась возня и кряхтенье: люди лезли по плечам, устраивались, сидя на товарищах, упираясь руками и ногами в спины, затылки. Раздался треск сломанной скамьи. Занавес закрылся, и сызнова долго лился звон колокольчика.

Наконец зал затих. Кто-то гаркнул:

— Тише!

Артисты опять появились на сцене. Перед публикой стояли зеленые ели. Сумрачно чернели стволы лиственниц. Декорации еще не были готовы, пришлось расставить настоящие деревья. С затаенным вниманием смотрели пьесу, которую, говорят, сочинил старатель с 38-й деляны. Старатели идут на Алдан в надежде на счастье. Мечтают найти самородок с конскую голову, но его нет на Незаметном. Происходит заговор двинуться тайком на Терканду. Там-то наверняка найдут. Гул одобрения и смеха прокатывался то и дело от метких бытовых словечек. Особый восторг вызвала расторопная бабенка — мамка, ведущая роль резонера, издевающаяся над искателями самородка. Ей аплодировали непрестанно. Артисты терпеливо ждали затишья в тех позах, в которых застигла их буря криков, и снова продолжали двигаться, говорить. Несмотря на открытые окна и незаделанные вентиляционные прорезы, все обливались потом. Шепетов на передней скамье закатывался довольным смехом, оглядывался, чтобы увидеть, как смеются позади, и топал ногами. Платок в его руке был темный от пота и больше мочил, нежели вытирал лицо.

После спектакля, продираясь через толпу, он поймал за кофточку Лидию.

— Ты мамку играла?

— Если хорошо — я, а если плохо — не я.

— Здорово!

— Скоро и тебя привлечем, дорогой товарищ.

Их разделила напирающая толпа, и Лидия видела, как секретарь бесплодно пытался пробиться к ней. Она искала Мишку, чтобы поздравить и расцеловать от всего сердца. К ней присоединились Поля и несколько комсомольцев. В Лидии угадывали мамку со сцены и провожали возгласами одобрения.

— Куда он мог спрятаться? Я же его видела за кулисами. Все время там был. Сам устанавливал декорации.

Поля успокаивала:

— Ты не волнуйся, Лида, найдем. Ты и так устала. — Она забавно двигалась на носках, но из-за своего низенького роста ничего не могла видеть. Полное лицо с маленьким носиком беспомощно поднималось кверху. Вдруг крикнула: — Петя!

Лидия поймала юношу за рукав. Он оглянулся, резко дернулся.

— Ну и лети, если ты такой дурной! — крикнула Лидия.

В глазах осталось бледное, помятое и злое лицо. Шепетов перебросил его на Золотой прииск, чтобы парень одумался и, кстати, организовал там ячейку, но Лидия не верила в пользу такой командировки.

— Нехорошее у него лицо, — сказала она.

Поля, покраснев, кивнула головой. Она притихла и уже без горячности поднимала лицо кверху. В фойе, куда они выбрались, играли две гармонии, танцевали пары. В буфете продавали квас, печенье, конфеты, мороженое, папиросы. Лидия выпила стакан воды и присела возле буфетчика. Поля наклонилась к ней совсем близко.

— Он неплохой паренек. Ты сама немножко виновата, Лида…

— Чем же, скажи, пожалуйста. Если виноваты, то — оба. Странно…

— Ты, не совсем продумав, позволила ему подойти к тебе близко.

Лидия и сама это знала, но не хотела согласиться с этой девушкой, которая упрекает ее только потому, что сама любит Петю.

— Ах, вот в чем дело, — сказала она холодно. — Что же, по-твоему, я должна прощенья у него просить?

— Совсем нет. Но нельзя всецело обвинять его одного, вот я о чем.

Лидия не ответила, и Поля, высказав предположение, что Мишка спрятался от комсомольцев, которые решили качать его, отошла от нее с озабоченным лицом.

Мимо оплошным потоком шли старатели в тяжелых сапогах, кованных железом, латанных сыромятью. Бронзовые лица и выцветшие глаза оживленно улыбались, слышались смех, шутки. Лидия с особой теплотой думала о Мишке. Представляла испуганное лицо сероглазого строителя, спрятавшегося где-нибудь в темных боковых комнатах. Нет, надо непременно разыскать парня и отблагодарить.

— Вот он, — вдруг крикнула она и нырнула в толпу.

Мишка пробирался к выходу, еще минуту, и он сбежал бы. Лидия обхватила его шею руками и под смех толпы звонко расцеловала.

— Качать! Качать! — раздалось в фойе.

Десятки сильных рук подняли Мишку на воздух. Он взлетал кверху то боком, то спиной, ноги смешно взбрыкивали.

— Оставьте, я вас прошу, — бормотал он, весь красный. — Довольно, бросьте!

Окна нардома светились до полуночи. Там плясали под гармонии, пели песни. До утра по поселку ходили оживленные группы старателей, празднично галдели и топали сапогами по дощатым мосткам.

17

Кустарники расцветали осенними оранжевыми красками. Шиповник налитыми головками на тоненьких стеблях поникал до земли, черника стала сизой. Солнце грустило о лете и устало клонилось на могучее плечо далекой сопки.

Лидия частенько чувствовала усталость. Уходила на Ортосалу и сидела там одна. Речка едва бежала мелкими прозрачными струями, совсем смирная перед осенним буйством, перед сном под белым снегом. Глядя на притихшую природу, хотелось заснуть на иссохшей траве и долго не просыпаться. От Мигалова не было писем. Что с ним?

Недовольство собой все чаще посещало ее. Мало сделано, надо удесятерить умение и энергию. Нет яслей, нет родильного дома, и как будто никому они не нужны. Она неутомима и назойлива всюду — в союзе горняков, в управлении Алданзолото, в поселковом отделе народного образования, на ячейках, на всяких собраниях — неизменно брала слово и горячо, иногда очень долго, рассказывала, почему нужны культурно-бытовые учреждения на Алдане. — Потому, что их нет, во-первых, потому что они необходимы не меньше золота, во-вторых, в-третьих, прямо-таки стыдно… Добилась ассигнования средств от поссовета на интернат для орочонских детей-дошкольников. На президиумах неизменно выступала за орочонку, за оседлость, — брала тут же в совете со стола тетрадку со статистическими цифрами и заявляла о неблагополучии: среди орочон Алданского края женщин было меньше, чем мужчин, мальчиков больше, чем девочек…

— Ты что-то, Лида, недоброе затеваешь, — шутили над ней.

Неужели Поля и Мишка чувствуют такое же отчаяние, как она, при виде несделанного, от сознания ничтожных результатов своей работы? Представлялось, что если бы Николай отвечал на письма, она не чувствовала бы себя такой беспомощной.

И вот однажды Мишка, зайдя к ней в отдел, присел на табурет и, лукаво поблескивая глазами, спросил:

— Ты что-то совсем подсохла, как вобла? Хочешь сразу тебя вылечу.

— Оставь, пожалуйста.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

В отделе сидели мамки, Лидия нахмурилась и занялась бумагами на столе. Мишка поднялся с табурета, продолжая улыбаться.

— Видно, я твоим доктором так и останусь. На-ка порошки, выпей на ночь.

Он положил на стол запечатанный конверт и ушел. Краска обожгла щеки. Почувствовала стыд перед посетителями за свое помолодевшее лицо. Поскорее отпустила мамок. Мигалов коротко сообщал, что он назначен на Алдан на профсоюзную работу. Кстати, попутно его используют как начальника транспорта, который выйдет по первому зимнему пути. Письмо было коротенькое, написано на скорую руку.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Тропа вилась по тайге капризными изгибами. Под копытами гремел плитняк, шелестела выцветшая трава, стелились ковры звездчатого мха. Временами тропа скрывалась в топких разбитых перешейках болот, и конюх, сопровождавший Петю в новое путешествие, еще дальше от Незаметного, спрыгивал с седла, чтобы облегчить лошадь, вел ее в поводу и удивлялся, как можно не пожалеть скотину, которая выбивается из сил, едва вырывая ноги из чавкавшей мари{72}.

— Ни черта, вывезет, — заявляет Петя, — человек не то переносит.

Он ехал, небрежно распустив поводья, ноги болтались по бокам лошади. На лице застыло то злое выражение, которое появилось еще третьего дня при чтении бумажки за подписью Шепетова. Секретарь перечислял его грехи: уклонение от партийной дисциплины, отсутствие партийного чутья и многие другие. В конце говорилось о мерах взыскания, угрожающих ему, если он и на Раздольном будет держаться так же вызывающе, как на Золотом. В первое мгновение он выругался, сделал перед самим собой вид, что нисколько его не беспокоят такие бумажки, но потом в нем пробудилось раскаяние. И сейчас он чувствовал его и от этого злился.

Из прошлого, из далеких белых краев Якутии, возникали обрывки картин и проплывали мимо. На нартах навстречу морозу, ночи и пепеляевским бандитам несется отряд. Он, Петя, треплется на ухабах и крепко обнимает единственное дорогое существо — наряженный в чехол пулемет… Особенно тревожит покинутая сопка с высокой мачтой и бревенчатой избенкой, где гудят провода от постоянного ветра и хлопает чиненый-перечиненный его руками мотор. Но всюду, даже в белых снегах, возле пулемета, появляется Лидия. Он крепче стискивает зубы и упрямо глядит на луку седла.

На крутом подъеме на отроги Шамана лошадь под Петей совсем взмокла, останавливалась каждую минуту и пятилась назад, дрожа мышцами и раздувая закрасневшиеся ноздри. На его лице появилось злорадное выражение, точно мучения животного ему приносили облегчение.

— Ни черта, вывезет, — бормотал он и стегал лошадь взмочаленным прутом.

По ту сторону перевала открылась долина с редкими темными елями, похожими на кипарисы. Хребты, отступали, высясь на самое небо гольцовыми узорами, от них вместе с ветром дохнуло первобытной красотой и одиночеством.

Наконец в перспективе суживающейся долины показался прииск Раздольный. Слева громоздилась Шаман-гора, похожая на опрокинутый гроб. Оснеженная вершина, словно в обрывках серебряного глазета, заслоняла небо. Прииск с полдня тонул в густой тени; солнце здесь закатывалось на час раньше. В лучах солнца, еще цветут камень и снег дальних гольцов, а в долине уже теплятся огоньки. Шаман-гора совсем недавно служила местом сходбищ и съездом орочон для свершения религиозных обрядов. Горели костры у подножья, многочисленные роды встречались раз в год с тем, чтобы снова уйти в тайгу с оленями, своими охотничьими нульгами{73}. Демжский, Белетский, Коппюкжский роды, и с Тимптона, и с Учура{74}, и с самых верховьев дикого Алдана, и с Зеи. Долина наполнялась шелестом пасущихся стад, стуками топоров, гулом бубнов и гнусавыми воплями шаманов. В вершинах сосен и лиственниц пел ветер, запах сожженных внутренностей белых жертвенных оленей расстилался над горой… Теперь совсем иные звуки нарушали безмолвные горы. Прииск, недавно открытый, привлек сотни ловцов счастья. Неглубокий слой торфов сдирался, как кожа, обнажая золотоносный пласт.

Спрыгнув с лошади, Петя зашел к управляющему — партийцу, передал бумажку о своем переводе и, не задерживаясь, вышел. С сумкой и своим давним приятелем — чемоданом в руках — пролез в низкую дверь ближайшего старательского барака, осмотрелся в полутьме, заметил человека у железной печки за варкой ужина и, скривив губы, проговорил:

— Мир вам, и я — к вам. Можно?

2

С Раздольного виднелась знаменитая сопка, та самая, которая, по словам первых беглецов-теркандинцев, отступала перед ними, дразня голыми вершинами, ясными и далеко видными в прозрачном горном воздухе. Утрами она словно снилась во сне, едва проступая на фоне неба. От нее-то и вернулись слабые, трусливые и пришедшие в себя золотоискатели. Она, как грозная крепостная стена, сторожила дали, защищая их своей грудью.

На Раздольном уже знали, что на ключах речки Терканды не оказалось продовольственных запасов, обещанных молвой, а золото хотя и было, но совсем не сказочно-богатое, не богаче того, от какого ушли… Мимо Раздольного уже проходили редкие пешеходы, истерзанные тайгой и отчаянием, и несли проклятия штейгеру и другим темным пришельцам, сыгравшим на доверчивости приискателя.

Кончились ясные осенние дни. С севера и востока плыли низкие тучи, волочась по вершинам сопок. По долине метался ветер; порывистый дождь хлестал кусты; красная порода размазывалась под ногами. Петя работал табельщиком на хозучастке, возвращался продрогший и голодный. Поужинав, уходил в соседний барак, где при свете стеариновых огарков до полуночи шла игра в карты. Неиграющие сидели на нарах, бренчали на балалайке и напевали излюбленную «По дикой тайге Якутии». С нар, где гнулись спины игроков, то и дело раздавалось:

— У меня одна Терканда на руках, не играю. Дотеркандился.

Терканда стала нарицательным словом, обозначающим невезение, неудачу, несчастье.

Часто игра кончалась попойкой. Тогда барак битком набивался желающими выпить на чужой выигрыш. Затаивались ссоры, поднимался шум. Дверь открывалась и закрывалась, ветер пригибал пламя свечей, двигал на стенах широкие с отломанными головами тени.

Петя не отказывался от собраний ячейки, когда надо — сидел слушал и даже сам говорил, но охотней глядел на игру и буйное веселье старателей в соседнем бараке. Хоть и не пил сам с ними, но там он скорей забывался, сидя на нарах, распевая приискательские тоскливые песни; хлопал в ладоши или ложкой по столу, подбадривал плясунов, спорил, рассказывал о себе, слушал других… Время летело быстрее, не думалось, не испытывал тоски. Однажды, придя к себе перед утром, он отказался от завтрака, повалился на нары и заснул мертвым сном; у хозрабочих был выходной день. Старатели ушли на деляну. В бараке тишина. Сквозь холщовые окошки едва цедился осенний свет. Догорали дрова, из котла, вмазанного в каменку, вился парок. На колышках в изголовьях висели рубахи, штаны, сумки. Мерно капала вода из худого умывальника в ведро. Приходил артелец, подбрасывал дрова в печку, возился с ведрами, мыл пшено, картофель, но Петя продолжал спать. Снова было тихо. Наконец, в полусне, не открывая глаз, вспомнил, что он на Раздольном и старался снова заснуть. Какой-то непонятный звук, несколько раз повторившийся в тихом бараке, он сначала принял за кипение воды и за клохтание каши в котле. Звук становился явственнее, он скорее напоминал чавканье. Открыл глаза и готов был не поверить тому, что увидел. За столом сидел незнакомец, ломал куски от краюхи хлеба и совал в рот. Истерзанная ватная кацавейка едва держалась на его тоненькой фигурке. Тело виднелось всюду; рукава, оторванные до локтей, обнажали руки, похожие на кости без мяса. Жадно глотая, от кивал головой и трогал себя за горло: помогал пройти непрожеванной пище.

Петя спустил ноги с нар и спросил незнакомца, кто он и откуда. Гость медленно повернулся, поднял жуткие от худобы глаза и прохрипел.

— Дай воды.

Незнакомец торопливыми глотками влил в себя полную кружку и снова уставился на ковригу хлеба своими круглыми глазами. Предложенное мясо он съел так же торопливо, как хлеб. Наконец устало зевнул, полузакрыл глаза желтыми прозрачными веками.

— С Терканды?

— Оттуда, будь она проклята вовеки!

Он переполз от стола на нары и улегся, поджав ноги. Его дыхание, сначала тяжелое, совсем затихло, и можно было подумать, что странный гость прошел сотни километров лишь для того, чтобы умереть в бараке на травяном матраце, а не в сырой тайге на камне.

Когда вернулись артельцы и отобедали, он вдруг поднялся.

— Пообедали? Что же не разбудили!

Ему налили супа и отрезали ломоть хлеба. Теперь он не собирался спать, чувствовал себя бодро и даже шутил. К нему пристали с расспросами.

— Мы ведь ничего толком не знаем. Говорят, а мало ли, что говорят.

— Дайте вздохнуть, ребята. Сейчас расскажу. У кого махорка послабее, а то крепкой не могу курить, голова кругом идет. Будь она проклята вовеки!

Он уселся с цигаркой в зубах и непохожий от худобы на взрослого, прежде чем приступить к рассказу, курил и улыбался.

— Нечего рассказывать. Длинные рубли от Амура до Терканды — одинаковые.

Отправился он с прииска Пролетарского. Толпа росла с каждым днем. Откуда люди взялись! Будто из тайги, из каменных щелей выползли очумелые золотоискатели. По снегу катилась черная лавина. Снег смесили тысячи ног. Никто не знал местности. Снег с каждым днем покрывался твердой блестящей коркой, по которой отказывались идти лошади. Колени животных и людей краснели от крови. Топтались на одном месте: два шага наст держал, на третьем — проваливался. Конские трупы сначала доставались бредущим позади целехонькими, нетронутыми, но скоро их так начали обрабатывать топорами и ножами, что на снегу оставались одни кости.

Впереди, перед нетерпеливыми глазами маячили гольцы, но не приближались ни на шаг… Оно и понятно — около какой-нибудь сопки возились в снегу целыми днями. Наконец подошли к самому высокому гольцу, за которым, говорили, начинаются Теркандинские ключи. Голый камень и узенький распадок в отвесных стенах. Как перед «царскими вратами», поснимали треухи, вытерли пот. Если бы за гольцом даром раздавали золото горстями, — не лезли бы так, как полезли в этот узкий проход. Орали на всю долину; смеялось громкое эхо. Валялись санки, рогульки, шапки, рукавицы. На самом перевале встретились обратные. Они пришли с Алданских приисков, наверное, с Зейских. Просили вернуться, пока не поздно. Уверяли, что на Терканде очень мало продовольствия, не хватит и на месяц. Их слушали молча и перемигивались между собой. Сами, мол, разведали, нашли, идут за продовольствием и не хотят допустить других. Посоветовали держать покрепче языки во рту. Встречные отошли в сторонку для безопасности и опять закричали: «Вернитесь, товарищи, вернитесь!» В следующую партию стреляли из ружья, чтоб не смущали людей. Один отчаянный не побоялся, снял шапку, стал на колени и громко божился, что говорит правду. Его едва не растоптали ногами.

Кое-кто тащил спирт. Жорж, бывший смотритель с Верхнего, с корейцем Ван Ху устроили праздник. Жорж залез на дерево и повесил чучело в портках и рубахе с бутылкой в одной руке, консервной банкой в другой. Даже самые слабые смеялись над чучелом. Встречных больше не попадалось, будто испугались и спрятались.

Начали слепнуть от снежного блеска. Так и держали мокрые тряпки в руках и утирали слезы. Несли рукавицы перед глазами, смотрели на черное, чтобы не заболеть, но разве убережешься? Слепых бросали — идите, как хотите. Они собирались в одну артель и, держась друг за друга, ползли следом за народом: на дым, на шум. Некогда было с ними возиться. Не в богадельню шли, на Терканду!

Только прорвались сквозь погибель — грянула весна. Разбрелись по ключам, кто куда, будто растаяли вместе со снегом. Только виднелся дым над тайгой от пожогов и пожаров. Ну, и поработали! Каждый думал — первый добьет до песков и первый промоет. Да и спешили — не шутка зайти с сухариками в такую даль. А шурфы все глубже, торфа невозможно поднять без очепов. Начали бросать начатые, заметались — нет ли помельче, поближе.

С пол-лета хватились — нет продовольствия. Что было завезено купцами — расхватали в один миг. За фунт муки платили пять золотников. Потом за сухарь рад был отдать все, что намыл, да нет сухаря. Надо уходить, а народ ждет — вот золото откроется и привезут продовольствие. Пошли дожди. Которые поумнее, успели выскочить, а которые самородка ждали — поделали шалаши. Хватились, да поздно. Речки вздулись. С вершин вода шла, как из пожарного насоса.

— Конечно, вода пройдет, путь откроется, каждый знает, только с чем сидеть ждать? Вот и попались в мышеловку.

Рассказчик с удовольствием оглядел молчаливых слушателей.

— Мы вроде пошли на риск. Пятеро нас вышло. Двое, господи благослови, по валежине через речку не могли переползти. Остановились посередине и ни взад ни вперед. Так и остались. Двое заспорили: не так идешь. Тоже остались. Куда выйдут — неизвестно. Один только я дошел.

Теркандинца наперерыв приглашали в соседние бараки. К вечеру, подвыпив, он вернулся и опять повествовал о своих похождениях. Он побывал на всех приисках Союза — от Уральских до Алданских, намекал на новые, еще малоизвестные ключи в верховьях Колымы по речке Сеймчану, где, по слухам, уже копаются хищники. Он артистически изображал своих соратников по таежным походам, и не надо было ни кино, ни театра, так умело он держал слушателей в постоянном напряжении, так увлекательно развивал действие. Понять, где правда, где ложь, что было, чего не было, — становилось все труднее, и, наконец, слушатели стали, не стесняясь, подмигивать друг другу, когда начиналась новая история. Он скоро надоел. На третий день уже никто не пригласил его к обеду, пришлось самому, без спроса, забраться за стол и взять ложку. Чувствуя явное охлаждение к себе, он заявил, что не прочь бы поработать на деляне, если деляна хорошая, а работа нетрудная, к примеру, у бутары. Старатели промолчали, а Петя шутливо посоветовал:

— Валяй на Незаметный, там есть больница — в сиделки поступишь. Будешь сыт и нос в табаке. Там поправишься. Куда тебе в забой лезть?

— С двадцать третьего на Алдане, а такого, как ты, еще не видал. — Теркандинец внимательно пригляделся к Пете. — Ты не смейся. Или по шапке от какой-нибудь получил?

Петя вспыхнул яркой краской. Как мог догадаться бродяга, неужели это можно узнать по лицу!

Гость подвинулся ближе к огарку и принялся штопать дыры на пиджаке. Покончив, улегся на нары и долго лежал с открытыми глазами.

3

Осень рвала и метала, чувствуя близкий конец. Сыпалась крупа, следом хлестала игольчатая, смешанная о дождем пурга, опять теплело и смывало с хребтов и крыш недолговечный, первый снег. В бараке с трех часов зажигался свет, артельцы, поскучав, скоро укладывались спать. Самая гнетущая пора в сопках, когда вспоминаются солнце, тепло, тишина, минувшие дни, годы, ушедшие из жизни, дорогие люди… И Мишка и Лидия, каждый со своими думами, частенько не могли заснуть до полуночи и принимались чаевничать. Слышалось дыхание десятка старателей, обрывки слов из сновидений. Охала вьюга за стенами, две тени шевелились на стене. Знали, что у каждого из них есть о чем печалиться, и чтобы не углублять ночных дум, старались говорить о чем-нибудь постороннем. Однажды в притихшем бараке Мишка подсел к Лидии поближе:

— Я хочу поставить столбик на могиле Мотьки, ты как думаешь?

— Очень хорошо было бы. Конечно, ей-то безразлично, но для себя надо это сделать. Мне давно это приходило в голову.

Мишка задумчиво возразил:

— Я с тобой не согласен. Надо оставить след человека, который погиб не только за свое. Против быта шел. Знал, какая грозит расплата, а все-таки шел.

Они долго шептались за столом около холодного чайника, вспоминая самое лучшее, что осталось в памяти о белокурой девушке. Укоряли себя, что не смогли уберечь ее, а можно было это сделать.

Представлялись обоим сотни возможностей, которыми пренебрегали, упустили из вида. Не хватило заботы и чуткости к человеку, пришедшему из другого мира.

На следующий же день Мишка втащил в барак лиственничный столб и на стесанной стороне отметил рамку для надписи. В надписи хотелось выразить и свое чувство к Мотьке и придать ее смерти значение, выходящее за пределы личного горя. Наконец, набросок был готов. Раскаленным в печке острым железным прутом он выжег:

«Мотя, твоя смерть помогла нам понимать и любить человека еще больше. Миша и Лида».

Мишка попросил двух старателей помочь отнести столб на кладбище. Лидия пошла было с ними, но вернулась, — снег буквально засыпал маленькую процессию. Глубокие следы сейчас же затягивались поземкой…

Мишка с артельщиками пришли при огне. Топтались у порога, отряхали друг с друга снег, грели руки у печки. Всю ночь играла метель, лишь с полдня следующих суток прояснилось. По ключу тянул жесткий ветер. На разрезе копошились старатели с лопатами.

Снова наступила зима с тихой добычей, с надеждами на весну.

4

Необозримые пространства между Тимптоном и Алданом, белые и холодные, погрузились в молчание. Спрятались пташки, уснули бурундуки, лишь дятел в тишине продолжал долбить сушины и перелетать с места на место, роняя по пути легкий пуховой снег. Глухо и мертво. Ноябрьское солнце бессмысленно глядит с ледяного неба. День обманчив, как марь под снегом, кажется, что он впереди, но уже замутился запад тусклым кармином. И опять — ночь, жестокая, долгая, у костра под небом. Сколько путников торопится придти к теплу жилья до этой ноябрьской ночи в сопках, сколько не приходят и продолжают глядеть вперед в надежде поймать меж деревьев огонек…

Немногие остались зимовать на ключах с тем, чтобы по апрельскому насту выйти к жилью или большой водой попытаться выскочить на Алдан. Половина ушедших на Терканду блуждала по зимней тайге без троп, без надежды. Счастливцев с богатым запасом сухарей было немного. Велики таежные пространства! Редко след одного пересекал след другого. Редко случались встречи среди темных лесов.

На сучьях деревьев белели навесы снега, ветки пушились серебряными перьями. Легким, едва уловимым звоном осыпались снежные подвески на четырех путников, пробиравшихся между кустарников. Их шапки, плечи и сумки были белы. Люди шли тихо не только потому, что были слабы от голода, но и оттого, что не знали, куда идут, может быть, с каждым новым шагом — дальше от жилья. Выйдя в распадок, они остановились: можно идти прямо, влево, вправо… Сопки лежали белыми саванами, в складках едва приметно темнелись леса. Бесконечную царапину прочертили путники за две недели по долинам, речкам, через сопки и сырые, еще не замерзшие мари. Темными точечками утоптанного снега и пепла остались ночевки у огней.

Сегодня они прошли совсем мало, обошли только сопку, если считать по прямой — не сделали и километра. Позади, совсем близко, виднелась голая скала, под которой ночевали. Все четверо избегали смотреть друг на друга, в запавших глазах каждого стояла одна мысль: опять ночлег у костра, бессонный, голодный, опять Степка непременно заговорит о жеребьевке. Он уже третий день твердил об этой жуткой игре в случай, в которой страшно не только проиграть, но не менее страшно выиграть.

— Идемте еще, вечер не скоро, рано шабашить, — сказал недовольно Ван Ху и пошел через долину к видневшимся темным елям.

— Ван Ху, — окликнул его Жорж, — что-то нет твоего Тимптона!

Он пошатнулся на ровном месте, как подвыпивший гуляка, и едва не упал. Била кровь в висках, в глазах потемнело. Справился с припадком слабости и продолжал:

— Много речек пересекли, а Тимптона нет. Зря не свернули влево. Я говорил.

Ван Ху в туго стянутом подвязками треухе плохо слышал. Покосился и не ответил. Берег каждую капельку сил, не хотел растрачивать ни на что иное, кроме движения. Жорж сделал несколько шагов и ухватил Ван Ху за рукав. Они остановились и принялись ссориться. Двое, всегда отстающие, заметив, что передние приостановились, немедленно опустились на снег. Они были настолько слабы, что даже сидя не чувствовали себя неподвижными, казалось, продолжается отвратительная качка. Ничего иного, кроме досады, не могли вызывать эти бесполезные нахлебники в пути, не способные срубить дерева на остановке. Ван Ху зашагал снова: может быть, отстанут наконец.

— Они опять идут за нами, — оглянулся Жорж. — Они, видно, не отвяжутся, пока не издохнут!..

Ван Ху и Жорж прибавили шаг. Сыпкий мерзлый снег всплескивался из-под ног. Но не надолго хватило сил. Лишь только закат окрасил вершины сопок, они остановились. Застучали топоры. В снегу из-под деревьев медленно разгорался костер. Над пламенем таяли с лиц сосульки, в огонь совали руки, протягивали ближе к теплу ноги в разбитой, опутанной бечевкой и тряпками обуви. Двое отставших явились не скоро. Завидев огонь между деревьев, они долго ковыряли снег и собирали мох, чтобы, усевшись у тепла, жевать его до полуночи.

Степка был сильнее, он уже поджарил на палочке первую порцию мха и ел его, пихая в рот щепотью, когда приполз Васька со своей добычей. Лица их оживились от движения ртов, было похоже, что они ужинают в самом деле. Утром будут молча корчиться от страшных резей, знают это, но не в силах преодолеть голод.

Жорж натаял снегу и вскипятил воду. Ван Ху достал два сухаря, один положил себе на колено, другой, поменьше, — сунул товарищу. Макали в кипяток твердый бесформенные огрызки и долго сосали, стараясь продлить наслаждение. Вот уже третий вечер у костра двое ели сухари, а двое жевали мох и глядели в огонь. Ван Ху наотрез отказался делить остаток продовольствия. В кармане у него осталось еще четыре крохотных сухарика — на два дня.

Степка бросил с полы в огонь недоеденный мох. Его лицо исказилось, долго заикался, прежде чем сумел заговорить. Его преследовала мысль убедить товарищей испытать счастье — кинуть жребий. Все понимали разумность его предложения, но потому, что это единственное в их положении средство могло оказаться для одного из них — неизвестно для кого, а значит для каждого, — добровольным согласием умереть, в то время, как другие, может быть, выйдут в жилое место, никто не решался ни возразить, ни принять это предложение. Делали вид, что не слышат или не понимают рассуждений Степки. И на этот раз никто не проронил слова. Протягивали руки к огню, поправляли выпавшие головешки, брали нечувствующими пальцами раскаленные угольки и кидали в костер. Движения были неискренние, деланные. Васька закашлялся и долго перхал, сгибаясь, не в силах произнести слова. Наконец, он поднял мокрые от напряжения глаза.

— По крайней мере, кто-нибудь да выйдет. Я согласен. Дается фарт — так, не дается — один конец. Я согласен, — повторил он и не сводил взгляда с Ван Ху и Жоржа.

В первый раз идея Степки нашла сторонника. Еще глубже почувствовалась вражда между двумя лагерями. Двое, сумевшие сохранить в себе на капельку больше сил, молчали. Двое, обреченные завтра повалиться на снег и замерзнуть, не дойдя до костра, приставали:

— Думаете на одном сухаре выйти к жилью? — Блестящие точечки в глубоко запавших глазах Степки тлели, как огоньки в туннеле. — Мы завтра, допустим, а вы, допустим, через два дня. Делом надо говорить.

— Они еще не пробовали мох, — добавил Васька, — попробуют, тогда согласятся.

Ель от жаркого огня шевелила лапами, словно отмахивалась от кошмарного сна. От прыгающих теней лица сидящих вокруг костра казались смеющимися. Наступило молчание. Настороженно смотрели друг на друга, и ни один не смежил тяжелых век, несмотря на мучительный соблазн забыться хоть на одну минуту возле тепла.

«Без жребия, сонного, никто не будет против», — думал Жорж. Так думали и остальные.

В костер всю нескончаемую ночь подкладывали сучья, — даже Васька.

5

Утром двое остались сидеть у костра, а двое медленно побрели через долину, к темнеющим елям. Степка зашевелился и растолкал Ваську.

— Ушли они. Что будем делать?

Васька, испуганный сообщением, поднял из воротника лицо и оглянулся. Черные фигуры уже далеко продвинулись по серебряному тальнику. Не зная, для чего ему нужны эти чужие и опасные люди, он попытался вскочить, чтобы идти следом, но упал на бок и, беспомощно шевеля руками, разгребал снег. Степка тоже не сразу смог встать. Они окончательно подорвали свои силы бессонной ночью. Наконец, оба были на ногах.

— Шпана бодайбинская, завели и хотят бросить. Набили брюхо, а другие подыхай. Нет, я не отстану от них. Врут!

Васька трудно дышал тощей грудью и, боясь снова свалиться на снег, придержался за листвень. Степка оторвался было от дерева, но Васька остановил его ругательствами.

— К ним поближе подвигаешься, хочешь в милые попасть. Все равно нет у них ни черта, не пройдет номер.

— Что ты лаешь, скажи, пожалуйста. Сам вскочил, чтоб бежать за ними.

— Ты подлизываешься к ним, а не я!

Они меряли друг друга ненавидящими взглядами и вдруг присмирели, поняв всю нелепость ссоры. Сошлись близко, так что слышали отвратительный запах изо ртов и торопливо заговорили:

— А что мы их… Чтоб не водили!

— Нет, давай кинем жребий. Их не догонишь теперь.

Васька снова стал ругаться, обвиняя товарища в том, что именно он вытянет счастливый жребий. Степка удивленно доказывал:

— А может, тебе достанется! — Он сломил ветку, зажал в кулак и спрятал за спиной обе руки.

— Угадаешь — твое счастье.

Васька пытливо глядел в глаза Степки, стараясь разгадать его замысел.

— Нет, давай я спрячу, ты угадай.

Но и Степка не доверился ему. Они умолкли, чувствуя полную безвыходность положения. Оба почувствовали, что даже в случае выигрыша ни тот, ни другой не уйдет из тайги в одиночку. От мысли, что останется только снег, сопки и черные стволы лиственниц, и никого живого на сотни верст кругом — опускались руки, хотелось упасть, спрятать лицо и лежать, не двигаясь.

— Пойдем, что ли, — прошептал Стопка, глотая горлом и делая гримасы от начавшейся резкой боли в желудке. — Опять закрутило!

Они медленно двинулись по следу, и, боясь приостановиться хоть на мгновение, чтобы не упасть, торопились переставлять ноги. Видели только след, ничего иного для них не существовало. К полудню Васька остался далеко позади. Степка был уже у костра и жевал горячий мох, когда приплелся, наконец, Васька и повалился на снег. Ван Ху сидел неподвижно, не шевельнулся, чтобы сбросить с колен его беспомощную руку. Жорж напряженно прислушивался и, казалось, слышал отдаленные голоса и скрип снега. Боролся с наваждением, направляя мысль на что-либо иное, но ожидание спасительного обоза, идущего по тропе где-то совсем близко за сопкой, было сильнее.

— Пошли, — первый, как всегда, поднялся Ван Ху — толку нет сидеть.

И опять двое ушли от огня, а двое опять ковырялись в снегу, не будучи в силах подняться на ноги. Степка с интересом следил за товарищем, который сидел, растопырив руки и подобрав под себя ноги: отдыхал после неудачных попыток встать. В голове Васьки шел гул и звон, в глазах плыл туман. Видно, не подняться ему. Те двое, а с ними и Степка, уйдут и, наверное, сегодня же будут есть горячий суп и спать в теплом зимовье, а он останется один, неподвижный, на белом снегу. И Васька вдруг неожиданно для себя самого легко поднялся и насмешливо скривил рот.

— Думал не встану, поверил небось.

Степка молчал и продолжал глядеть на него с тем же любопытством.

— Ну, давай кинем на счастье. Что глядишь? Хочешь — сам лови, я кину, мне все равно, а то кидай ты, я буду ловить. — Васька отодрал чешуйку коры с дерева, возле которого стоял, и разломил на две части. Одну пометил зубами. — На, смотри: с меткой — выигрывает.

Они принялись за обсуждение подробностей жеребьевки. Каждый из них втайне решил в случае проигрыша превратить игру в шутку. Степка подбросил вверх две половинки лиственной коры. Васька торопливо поймал одну длинными белыми пальцами. Степка поднял со снега другую и молча показал коринку с пометкой. Васька заспорил, потребовал пометить явственнее, чтобы можно было отличить одну от другой.

— Жилить начал!

— Не жилить, а над тобой, дураком, посмеялся. Ну и голова, сообразил ведь какую штуку!

Степка не спускал с него глаз. Невероятная злоба поднималась в нем. Точно такое же чувство бывает при встрече с должником, который прятался от уплаты, а при встрече делает удивленное лицо и нахально смотрит в глаза — ничего не знаю, в первый раз слышу. Готов был кинуться, вцепиться, бить, душить, все равно, если и сам ляжет вместе с ним. Но постарался как можно проще отмахнуться и сказать:

— Ладно, так и так. И не лезь больше.

Как будто покончили обоюдным согласием, но с этого мгновенья начали особенно зорко следить друг за другом, старались держаться подальше, чувствовали небывалый подъем. Забыли об ушедших спутниках, все помыслы их сосредоточились в круговине нетоптанного возле костра снега.

Не в первый раз Степка с Васькой отставали, подолгу не появлялись на следу, и ничего, кроме радости, это не вызывало. Но на этот раз Жорж почему-то часто оглядывался назад и все медленнее и неохотнее следовал за Ван Ху. Наконец, окликнул его и остановился.

— Понимаешь, в чем дело, Ван Ху?

Тот молча кивнул головой. Остановка не вызывалась необходимостью, меж тем оба с деловыми лицами осмотрелись, точно здесь собирались ночевать. Ноздри у Ван Ху шевелились, руки нетерпеливо поправляли пояс. Он молча повернул назад по своему следу. Шли осторожно, словно боялись вспугнуть кого-то, делали друг другу предостерегающие знаки, перебирались от дерева к дереву, и прежде чем сделать новый переход, долго прислушивались и вглядывались в тихую белую тайгу. Никакого сомнения не было: Степка и Васька, или один из них должен был бы уже встретиться…

Движения крадущихся становились совсем неслышными, они напрягали всю оставшуюся ловкость. Наконец, Ван Ху сделал знак. Жорж притаился за лиственницей. На том самом месте, где утром сидели у огня, пылал костер. Один из отставших сидел на корточках, другой лежал на снегу. Ни единый звук не нарушал тишины серебряной тайги. Жорж пошевелился и тяжело задышал.

— Степка… — прошептал он.

Ван Ху кивнул головой и, нисколько не заботясь об осторожности, треща ветками, пошел прямо к костру.

6

Тусклый день, как вчера, лежал на волнистых горизонтах. Три путника с отягченными сумками шли бодро и уверенно, далеко оставив ночлег. Ван Ху распустил наушники треухи, лицо его играло естественной желтизной. На ходу весело загребал снег пригоршней и глотал. Степка бодро поспевал за ним; они поторапливали Жоржа, который часто останавливался и, обхватив дерево, свесив голову, глядел себе под ноги. Его мутило. Слабый желудок не выдержал обильной пищи.

— Плохой таежник, — шутил Ван Ху. — Пошли, Жорж, пошли. Тимптон скоро. Верно!

Он угадывал близость реки но едва уловимым переменам в тайге и сопках. В полдень он вдруг крикнул:

— Тимптон! Вот тебе Тимптон. Сказал, налево надо!

Перед путниками открылась ровная снежная поляна без единого дерева — полотно реки. По ровному холсту пробегал едва приметный след полозьев. Над ним остановились, как над диковиной, и оживленно обсуждали новость. Две недели не видели ничего напоминающего о существовании человека в тайге. Жорж почувствовал новый припадок невыносимой боли и тошноты, согнулся, застонал и отошел к берегу.

— Человек на оленях ехал, пошли туда, — позвал его Ван Ху.

Жоржа взяли под руки и повели к санному следу.

— Не могу. Подождите хоть немножко. Не могу. Видите, что со мной делается.

— Ночью спал, утром больной, — с досадой процедил Ван Ху.

Теперь, когда вышли на реку и своими глазами увидели след нарты, ни Ван Ху, ни Степка ждать не соглашались. Кто знает, что будет завтра. Повеет пурга и заметет чуть видимый след. Иди опять, куда глаза глядят. Тимптон велик, кто скажет, где пересекает его Неверовская тропа.

— Лежи тут, мы пошли. Догоняй завтра.

Посидев, пока боль немного утихла, Жорж осмотрелся и, придерживая живот руками, прошел вдоль берега, чтобы подыскать удобный ночлег в затишье, поближе к сушняку. Поспешно поднялся вверх по крутому обрыву и копнул ногой. В снегу зачернелась дыра. Он набрел на старое жилье золотоискателей, зимовавших в тайге. Землянка поосыпалась, но была вполне пригодна, чтобы отсидеться день-другой. Даже сохранилась дверца. Не считаясь с болью, принялся выкидывать снег, обирать и обметать паутину из углов. Натаскал сучьев и зажег костер. Землянка скоро нагрелась, он снял куртку. В одной рубахе, почесывая под мышками, сидел на свежей хвое и чувствовал, как размягчаются мускулы и воля. Веки сладко отяжелели. Он думал о том, что не стоит рисковать и опять идти куда-то в неизвестность. Лучше обождать здесь у следа. Если кто-то проехал один раз — проедет и в другой. В тайге не так много дорог. Не хотелось отрываться от приятных мыслей, но все же поднялся и заботливо убрал сумку подальше от тепла. Ее тяжесть окончательно утвердила принятое решение. Улегся, натянул на себя куртку, чтобы не прозябнуть, когда прогорят дрова, и заснул крепким сном.

Утром, продрогший и обеспокоенный шорохом, торопливо вскочил. Первое, что бросилось в глаза, был свежий чистейший снег, надутый в дверные щели. Белые полосы тянулись заостренными концами к остывшему костру, словно хотели раскидать его. Над кровлей, как в огромную трубу, с шипеньем дула разбушевавшаяся ночью пурга. Бросился искать горячие угли в золе — всего-навсего оставалось пять спичек — нашел и, стоя на четвереньках, принялся раздувать их, всхлипывая и тараща глаза. Лишь только вспыхнули сухие ветви, почувствовал невыносимый голод. Такого голода он не испытывал даже третьего дня, до сытного ужина, который сделал его и сильным и больным. Все погасло перед желанием наесться и тогда уже думать и двигаться. И опять ослабела воля; отяжелели веки, сон свалил его, как паралич. Только к вечеру отрезвила тревожная мысль: след нарты занесла пурга, если никто не проедет мимо — не сумеет выйти из тайги к жилью. Дрожащей рукой взвесил сумку и выругал себя за расточительность. Долго возился, размеряя порции. Нарезал мясо на кусочки, снова принялся за расчеты и снова поделил каждый кусочек пополам.

Изуродованная ветрами сосна на скале, под которою приютилась землянка, наклонилась над рекой. Она походила на молодого еще, но пережившего несчастье чело-века. Спина гнулась, кудрявые волосы запорошила серебряная пыль…

7

Стояли декабрьские морозы. Транспорт, переваливая с реки на реку, используя попутные пади, наконец, скатился на широкое ложе Тимптона. Тимптоном предстояло пройти до ближайшего притока, подняться до его вершины и перевалить в Большой Нимгер. На берегах пылали многочисленные костры. Осыпанные инеем деревья напоминали огромные клубы пара; оживленный новой охапкой сухих сучьев, свет костров выхватывал из мрака громады скал. Слышалось фырканье и внезапное ржанье. Организованные в бригады возчики и верблюдчики-буряты, выставив дежурных к возам, спали в кипах сена, под мехами, у костров. Усталость брала свое: несмотря на холод, спали крепко, и в начале пути нередко транспорт поднимался при солнце.

Мигалов взял на себя подъем бригадиров, чтобы они в свою очередь толкали тех, кто дежурит по выдаче корма и очистке прорубей. Сознание ответственности порученного ему дела не только не мешало, а вынуждало думать о мелочах. Он понял, что мелочи в походе приобретают огромную важность и вырастают до больших слагаемых победы или поражения. Предостережением с самого начала были: начавшийся падеж животных от горной воды, побои на плечах от невнимательности к упряжи и неправильного распределения грузов. «Мелочи» грозили уничтожить тягловую силу. Возчики-частники не сразу поняли преимущество общего руководства транспортом и пытались сопротивляться системе перегрузок с ослабевшего животного на более сильное, независимо от желания того или другого хозяина, пробовали сохранить свои традиции кормежки, ночлегов, дневок, а потом благодарили. Мигалов твердо усвоил первые уроки, не надеялся ни на кого, весь до отказа наполнялся заботами о маршрутах, санях, оглоблях, подковах, сене, хлебе. Транспорт шел почти что в пустыне: на тысячу километров на все четыре стороны ни одного селения, лишь случайные стойбища кочующих по тайге орочон. Транспорт нес в себе все: кормовую и продовольственную базу, кузницу, мастерские, лазарет и, на случай беды, — похоронное бюро.

В это утро памятного дня Мигалов проснулся далеко до рассвета; его закутанная в тулуп фигура долго неподвижно чернелась на фоне яркого огня. Оранжевая рука доставала лучистые часы и снова прятала за пазуху. Наконец стрелки вытянулись в одну полоску — шесть часов. Поднялся, расправил задеревеневшие члены и пошел искать и будить всех, кого надо. С нетерпением прислушивался к звукам пробуждения огромного стана на сорокаградусном морозе. Шум, говор и скрежет между скал рассыпались, как огни фейерверков. Черные тени проворных коней, великанов-верблюдов и оглобель, поднятых к небу, зашевелились, перепутались на освещенном снегу.

Но вот водопой и кормежка окончены. Обозы выстроены вереницей, сливающейся с ночной еще далью. Далеко впереди родились неопределенные звуки и отдались в скалах. Дрогнули дуги — середина транспорта присоединилась к движению.

Мигалов пропустил мимо половину транспорта, устроился на санях, закрыл лицо воротником тулупа и отдыхал от утренних волнений, словно в поезде, отошедшем, наконец, от станции с ее бестолковой посадкой, давкой и тревогой за багаж. Рассвет уже начался. Виднее становились берега и сопки.

Солнце в это утро поднялось позади, — речной плес уходил на запад. Обоз превратился в темную линию, проведенную по розовой бумаге. Мигалов соскочил с саней, и его тень уперлась заостренной головой в скалу. Полы длинного тулупа мотались, из-под них мелькали белые валенки с красными разводами на носах и задниках. Курился розовыми облачками пар от дыхания животных и людей, берега ползли назад. Дальние сопки поворачивались, будто на оси.

Двести верблюдов и полтораста лошадей шли в обозе. На санях громоздились машинные части, сизые от изморози, расклепанные котлы, как огромные осколки черной глиняной посуды, ящики, рогожные кули, мешки, похожие на туши. Огромные четырехугольные возы зеленого сена, перевязанные веревками, наполовину пряча под собой мохнатых забайкальских коньков, плыли особенно торжественно. Подводы, словно вагоны, скрепленные крюками, сливались в сплошную цепь. Шорох подполозков по острому кристаллическому снегу напоминал шум огромного примуса и был привычен настолько, что тишина при входе транспорта на мягкую полосу вызывала тревогу.

Мигалов прибавил шагу и обгонял подводу за подводой, касаясь варегой оглобель. Он искал техника: непременно где-нибудь уже прикурнул. Удивительная способность спать! Лишь только тронется транспорт и заскрипят полозья, — он уже готов. Хотелось поболтать. Разыскал его в глубокой ямке на возу с сеном и принялся будить:

— Эй, дядя, во что ночью спать будешь? А я почти не заснул сегодня. Откроешь глаза — звезды, закроешь — машины. Одним словом — механика. Глупое ведь дело — не иметь понятия о принципах движения, о которых надо говорить, как о самых простых вещах, как, например, о подкове или оглобле. Понимать политику миллионов, революцию миллионов, а не иметь представления, почему и отчего движется типографский станок.

— Эту штуку и ты хорошо знаешь, — улыбнулся механик и с сожалением поглядел на покинутое углубление. — Из-за таких пустяков не стоило будить. Двигатель движет твой станок. А вот почему и как работает двигатель — другой разговор. Да, это разговор другой. Это ты — верно. Ну-ка, дай папиросу, если разбудил.

8

Мигалов испытывал нечто вроде зависти к усатому технику Трунину. Его внимание и жадность к каждому слову о машинах удивляли и возбуждали. Трунин принялся толковать о двигателях на дровяном топливе, — ехал на установку драг. Не прочь был и похвастаться знанием золотого дела. По его словам, в алданских условиях, при больших высотах, драги меньше всего были нужны. Гидравлика должна вытеснить все способы, кроме, конечно, электрического.

Вскоре их разговор был неожиданно прерван. Спереди донесся тревожный, хватающий за сердце вопль. И как это бывало не раз, через минуту вопль, подхваченный сотней голосов, превратился в жалобный концерт: стонали верблюды, завидев или крутой подъем с реки на берег или наледь. Мигалов соскочил с саней и, на ходу сбросив тулуп на воз, пустился бежать к голове обоза. Добежав до первого верблюда, с досадой крикнул в поднятую морду:

— Что ты разорался, дуралей, узнай сначала, в чем дело! — и ткнул варегой в пушистый бок.

Пока дошел до головы транспорта, верблюды, равняясь по вожаку Самохе, самому огромному и сильному, один за другим полегли на снег прямо в оглоблях. Их длинные шеи стояли настороженно, торчали, головы все до одной повернулись к волынщику — своему вожаку — и ждали дальнейших распоряжений. Теперь их не поднять, пока Самоха не разрешит.

У наледи, разлитой от берега до берега, собрались буряты-верблюдчики в островерхих шапках. Многократная, судя по наращениям, наледь преградила путь верблюдам с их мягкими лапами. Подтягивался конский обоз, подходили извозчики, начинались ругань и споры о том, обязаны ли они помогать переправлять верблюдов. Неожиданная остановка вызывала досаду. Трудно было сказать, что хуже — пурга, снег, марь с кочкарниками или эти постоянные наледи.

Все свободные вышли на лед с пешнями, топорами и лопатами, чтобы насекать рубцы на полированной, блестящей поверхности. Поднялись каскады белой пыли. Все дальше уходила рубчатая лента. Вдруг работавшие с криком пустились бежать к обозу. Новое непредвиденное обстоятельство разрушало планы: вода вновь разорвала ледяной покров и хлынула из щели. Над рекой поднялся пар. Людей охватила тревога. Однажды, вот так же, пока рубили лед, разлившаяся наледь подошла к обозу и приморозила десятки саней. Надо было, не мешкая, что-либо предпринимать. Мигалов оглянулся назад: показалось немыслимым поворачивать сотни саней и отступать, — никто не мог поручиться за то, что там, куда отойдет обоз, не разольется такая же наледь.

Он мигом добежал до группы возчиков, вернувшихся с рубки льда.

— Ступайте и продолжайте. Проведем!

Риск был огромный: Самоха не пойдет вовсе или, добравшись до воды, даже войдя в нее, остановится, а с ним встанет весь обоз. Люди с ропотом ушли продолжать рубку льда.

Трунин тоже сомневался в результатах мигаловской затеи.

Рубка подвигалась быстро. Можно было трогаться — с наледи сигнализировали взмахами шапок. Самоху пытались поднять сначала криками, потом ударами бичей, но он не шевельнулся. Голова упрямо торчала на высоко поднятой шее. Блестящие глаза недоверчиво и пугливо глядели на белый путь. Он решительно отказывался подняться. Верблюдчик выходил из себя и, наконец, ударил его по носу. Самоха харкнул ему в лицо и воинственно следил за ним глазами, чтобы еще раз отомстить за обиду. Мигалов велел распрячь верблюда и снять с саней груз.

— Мы его сейчас — под белые ручки. Давайте пару коней покрепче.

Он коротко пояснил свою мысль; верблюдчики засмеялись и с веселыми возгласами принялись за дело. Связанного великана втащили на огромные сани и тронули коней. Любовь к своему старшему товарищу, доверие к нему и, может быть, привычка видеть впереди красный флаг в передке саней, которые возил он, как и предполагал Мигалов, сделали свое дело. Верблюды поднимались один за другим и трогались за конями, увозящими Самоху. Они жалобно кричали, их шеи взволнованно колыхались, но все же шли по ненавистной воде, обжигающей лапы. Мигалов отшагивал в отяжелевших валенках рядом с санями и только когда миновали наледь, сообразил, что можно было не мокнуть.

Выведенный с наледи транспорт снова остановился: надо было очистить ноги верблюдов и коней. Чистка отняла не мало времени. Лед, намерзший на копыта, с трудом поддавался ударам молотков, а с лап верблюдов обирать ледяшки приходилось руками, осторожно, чтобы не причинить боли и не повредить кожу. Наконец, Самоха тронул свои сани с флагом. Транспорт снова двинулся вперед.

— Ну, и денек дался, — ворчал Мигалов, — пяти километров не прошли сегодня.

Он с досадой повернулся к подошедшему старосте:

— Ну, что там еще случилось?

Тот указал на поворот реки, обозначенный скалой; со скалы простирала корявые ветви кудрявая сосна.

— Хивус{75} зарежет верблюдов.

— Мы так никогда не дойдем до Незаметного!

Староста настаивал на своем: плес{76} может выйти прямым, повернуть транспорт в узких берегах будет трудно и придется стать на ночлег под смертельным для вспотевших животных ветром.

Мигалов раздумывал. Ни разу еще не распрягали при солнце.

— Попробуем. Пошел!

Жорж в своей землянке давно уже слышал шум, поднявшийся в тайге, но еще крепче сжался под рваным пиджаком, стараясь поместиться под ним с ногами и головой. Он лежал так уже несколько суток, с тех пор, как однажды по недосмотру погас костер. От долгой голодовки он чувствовал сонливость и почти не просыпался, непрестанно находясь в полузабытьи. Шум транспорта казался ему шумом внезапно поднявшейся пурги. Сколько их отшумело, пока он живет здесь! Но вот он сбросил с головы пиджак и, не дыша, напряженно прислушался, преодолевая желание закрыть глаза и погрузиться в дремоту. Внезапно сел, слух уловил человеческие голоса и визг саней. С безумной радостью поднялся на ноги, постоял, держась за стенку, обождал, пока кончится головокружение, и толкнул дверцу. Дверца, не открывавшаяся давно, засыпанная снегом и обмерзшая, туго скрипнула и не подалась. Сквозь щели глядел яркий белоснежный день. В отчаянии засуетился, поднял с полу головешку и принялся колотить по дверце. Закричал о помощи. Рот его раскрывался все шире, но крики только ему казались громкими, на самом же деле из горла выходили глухие стоны. Прислушавшись, он понял, что обоз уходит. Последним нечеловеческим усилием рук и тела еще раз попытался выбить дверцу, ткнулся в доски лицом, медленно сполз вниз, затем опрокинулся навзничь на холодный очаг.

Пепел, поднятый падением, взметнулся и, резвясь, как рой мотыльков, долго кружился по землянке.

9

Хвост двухкилометрового транспорта миновал утес; с кудрявой сосны на приглаженную дорогу осыпались снежинки, потревоженные шумом. Мигалов только было уселся на кипы сена, как издалека, от саней к саням передался крик передового возчика:

— Стой! Становись! — Он почувствовал ожоги на лице от встречного ветра.

Сделалось тихо в белых берегах. Верблюдчики бросились выпрягать своих верблюдов, возчики — коней; оглобли поднялись кверху. Зазвучали удары пешней, топоров, взъерошились тюки сена под руками заботливых погонщиков; вспыхнули огни. Каждый делал свое дело, не путаясь и не мешая другим.

Запад розовел тусклым румянцем. Близкие скалы, напоминая стены древних полуразрушенных замков, заслоняли полнеба. Трунин у костра зябко шевелил плечами — предстояла отчаянная ночка. Кажется, такого мороза еще не было.

— Брр! Приятно в теплой картинной галерее посмотреть на иней и розовый снег, а ночевать в таком пейзажике — покорно благодарю. Каково, в самом деле, остаться одному в этой милой природе. Да еще без спичек, скажем. Как ты находишь, Мигалов? То ли дело на паровозе! От топки несет жаром, хоть раздевайся донага, не надо ни верблюдов, ни лошадей, ни карты: рельсы, будки, семафоры — катись. Точно, скоро. Вот она механика-то где вспоминается. Брр, черт его дери!

Мигалов улыбнулся, но сейчас же на лицо набежала тень. К костру приближалась толпа возчиков.

— Что за дьявольщина сегодня творится! Опять что-то случилось.

Толпа окружила костер, возчики наперебой рассказывали о найденном в землянке человеке. Несколько, рукавиц показывали на скалу с кудрявой сосной. Возчики залезли на берег за дровами и услышали стоны…

— Живой, дышит, а без памяти.

Мигалов приказал сейчас же доставить находку. Трое расторопных ребят запрягли порожние сани и ускакали по реке. Через несколько минут с саней подняли человека в тряпье, намотанном на руки и ноги, и бережно опустили у огня на брошенное сено. Мигалов снял рукавицу и приложил руку к груди человека, похожего на мертвого; велел влить в рот немного спирта; чтобы оживить конечности, торопливо размотал тряпье с рук и ног, встал на колени и принялся оттирать варегой, окунутой в снег.

— Однако, живой, — сказал один из толпы любопытных.

На Мигалова глядели мутные глаза очнувшегося от обморока. В них оживало удивление, белые губы шевелились. Лежавший до сих пор недвижимо незнакомец задергался, точно связанный. И вдруг назвал имя Мигалова. Когда и где они могли встречаться?

— Колек много на свете, какой Колька?

— Мигалыч, а то какой же…

Мигалов дернул плечом, как будто хотел сбросить с себя упавшие на спину Бодайбинские прииски. Мигалычем его звали только там и чаще других — Жорж. И явственно из нахлынувших образов вырастал кудрявый черноволосый парень в бархатной куртке, широкоплечий, с бронзовым лицом. Сомнений не было — на сене у огня лежал Жорж. Не он и в то же время он. Продолжая хлопотать, Мигалов с любопытством вглядывался в серое, нечеловеческого цвета лицо, пытался сравнить его с другим, цветущим.

— Товарищ Мигалов, — окликнул его возчик и кивнул головой, приглашая отойти в сторонку.

Казалось, уже довольно неожиданностей для одного дня, хотя бы и такого исключительного, но возчик отходил все дальше. Наконец, остановился и, озираясь, вынул из-за пазухи обглоданную кость.

— Да в чем дело, говори толком!

— Гляди лучше. В землянке нашел.

— Ну, и что же, что нашел. Что ты от меня хочешь?

И вдруг стала понятна таинственность, с какой возчик показывал кость. Словно огнем дохнуло в лицо. По телу промчался озноб. Мигалов оглянулся и впился в лицо извозчика потемневшими глазами:

— Ни единой душе. Брось, чтоб никто не знал!

10

Транспорт продолжал путь. Жорж целыми днями лежал или сидел на возу, закутанный в тулуп. И Мигалов однажды убедился, что тайна, которую он пытался схоронить, стала общим достоянием. Возчик не удержался и разболтал. Жорж привлек общее внимание. Каждому хотелось взглянуть, каков человек после «этого». По тайге ходило много слухов о людоедстве.

Мигалов не раз пробовал разговориться с Жоржем. Несмотря на то, что в лице бывшего товарища все яснее выступали знакомые черты, а порой он казался совсем прежним, в глазах стыла все та же отчужденность. Новый Жорж не был уже откровенным, развязным парнем. В нем произошло что-то, сделавшее его затаенным, медлительным.

Хотелось попытаться раскачать его, вынудить у него признание, от которого, несомненно, самому ему стало бы легче. И однажды прямо поставил вопрос, как случилось с ним «это» несчастье. Жорж плотнее стянул воротник на лице.

— Что ты привязался, скажи, пожалуйста. — Он в первый раз повысил тон. — У меня свидетели есть, что я ничего не знаю.

— Но ты ведь сделал то, о чем я тебя спрашиваю?

— А какое ты имеешь право спрашивать? Какое тебе дело? Посмотрел бы я, как ты запел на нашем месте. Все одинаковые.

Мигалов махнул рукой на свои намерения помочь Жоржу выбраться из темного жуткого прошлого, так изменившего всю его сущность. И когда однажды Жорж не появился ни у костра, ни в зимовье, возле которого ночевал транспорт, — нисколько не пожалел. Предстояли самые тяжелые переходы, все острей давали о себе знать утомление конского и верблюжьего поголовья, недостаток фуража и продовольствия. Надо было торопиться, пока не легли глубокие снега и не начались ураганные ветры на перевалах, обнажающие гольцы, делающие немыслимым движение на полозьях.

11

На Незаметном давно ждали прибытия транспорта. Наконец, однажды вечером на спуске в знаменитый ключ показались головные сани. Вечерело. Радиосопка, порозовевшая в последних лучах тусклого январского солнца, сливалась вершиной с мглистым небом. Исхудалый Самоха с обвисшим горбом, завидя подъем с ключа на берег, подал жалобный вопль, но возчик-вожатый с остервенением дернул за обледенелую веревку, продетую ему в ноздри, и не дал повторить призыв к остановке. Великан, напрягая последние силы, не оглядываясь, вытащил свой воз с флагом в передке на бугор. Шумная лавина вторглась в поселок.

Транспорт встретили алданзолотовские служащие. Он разделился на части и, разорванный, слился в наступившей ночи с темными бараками, землянками, зимовьями и грязным, истоптанным снегом. Толпы любопытных расхаживали по улице и обсуждали новость. По ухабам, мелькая на гребнях, как по волнам, носились резвые лошади, развозя начальство, мчались олени, унося на тонких невидимых в темноте постромках нарты с возбужденными орочонами. Таежный центр волновался. В стеклянных окошках казенных бараков, в холщовых окошечках старательских, через полости палаток и в ледяные дыры землянок до полуночи лились струи света. Толковали о машинах, продовольствии, фураже, железе, инструментах, и общее чувство сливалось в одно: Алдан живет, растет. В морозном воздухе слышался скрип снега под копытами многочисленных коней, ночующих в поселке, ржание, говор, хлопанье дверей и песни возчиков, успевших напиться после двухмесячного воздержания.

Было уже довольно поздно, когда кончилось наскоро созванное совещание в главном управлении. Передача и приемка грузов, прибывших с транспортом, требовали большого внимания. Сложные задачи — выбор юридических лиц от обеих сторон, взаимоотношения официальных лиц со смешанной комиссией от организаций — были согласованы не без споров, не без трений. Наконец, все поднялись, с шумом отодвигая стулья и табуреты. Заведующий административно-хозяйственным отделом взял было под руку Мигалова, чтобы направить в комнату для приезжих, но Шепетов разделил их и кивнул головой: «Пошли, пошли». Он давлю поглядывал на беспокойные движения Мигалова и его усталое лицо.

Приятно охватил морозный воздух на крыльце. Над дверями управления горели два фонаря, освещая истоптанный снег, клочья сена и конский навоз. Из темноты за светлым полукругом выскочил заиндевелый конек, впряженный в кошеву.

— Кончилось? — спросил кучер.

— Ты кого везешь? — в свою очередь спросил Шепетов.

— Секретаря.

— Ну вот и хорошо.

Через несколько минут они были на квартире. Шепетов помог Мигалову раздеться, осторожно стягивая рукав с больной руки. Повесил полушубок на гвоздь и вышел попросить домашнюю работницу приготовить ужин и чай. Мигалов, оставшись один, огляделся в комнате. Она была действительно теплая и уютная. На столе — чистая скатерть, на двух койках — синие одинаковые шерстяные одеяла аккуратно расстелены и подвернуты, чтобы выглядывала кайма пододеяльника, подушки вспухлены и положены углом. У стола и у коек лежаликоврики из шкурок. В углу виднелся из-за щитка койки веник с рукояткой, обвязанной чистой бумагой.

«Сам, разбойник, наводит чистоту и порядок», — подумал он, вспоминая бодайбинскую квартиру Шепетова, такую же аккуратную и чистую. И вдруг внимательно пригляделся к листку бумаги, приколотому кнопкой на стене. Он уже видел этот трогательный листок в бодайбинской квартире и точно так же на стене над койкой. Листок пожелтел, но детские каракули остались неизменными: «Дорогому папе от сына Владимира Шепетова подарок». И рисунок парохода тот же. Широченная труба, из трубы валит дым, похожий на жесткие иглы дикобраза…

«Что у него с семьей?» — Мигалов вдруг резко отвернулся от стены и сделал вид, что стоял у стола. — Шепетов внес на тарелке мясо и картофель.

— Чай будет немного погодя.

Мигалов прошелся по комнате и невольно скосил глаза на листок с детским рисунком.

— Послушай, ты мне не рассказал: был ты дома в Ростове в прошлом году или нет?

— А с какой стороны тебя это вдруг заинтересовало, скажи сначала?

— Да так просто… — Мигалову стало неловко.

— Ну, знаешь, раз начал — договаривай. Я понимаю, что именно тебя интересует. Я тебе так отвечу. Я не спрашиваю — жалко тебе отрезанных пальцев или не жалко. Надо было — отрезал. Ведь если бы не отрезал, антонов огонь мог начаться. Ну и все. Остальное неинтересно.

Некоторая неловкость, возникшая благодаря неосторожному вопросу, скоро исчезла. Они делились воспоминаниями о Бодайбо, перескакивали из витимской тайги в алданскую, спешили спросить о том и другом, вдруг вспомнившемся товарище, и так незаметно закончили ужин и чай. Убрав со стола, Шепетов приготовил постель и уложил Мигалова. Прикрутил фитиль в лампе и улегся сам. Некоторое время в комнате было тихо, казалось, оба заснули, но не прошло и десяти минут, как Шепетов не выдержал и, осторожно повернувшись к стене, чиркнул спичкой и закурил. Сейчас же раздался голос Мигалова:

— Ну, дай и мне папиросу, раз ты не спишь.

— Ты тоже, значит, не спишь. Почему? Рука не дает?

— Нет, рука ничего, терпимо вполне. Не спится.

— А ты все-таки спал бы. Я делаю так: считаю в уме до пяти, потом сначала с единицы опять до пяти и скоро засыпаю. Мысли все исчезают потому, что приходится следить за счетом.

— А сейчас почему не применил своего способа?

— Не действует, черт его возьми, — рассмеялся Шепетов, сел на койке, поджал ноги и прикрыл колени одеялом. — Ты мне вот что скажи: скоро можно наладить выпуск газеты?

И они заговорили снова, опять так же отрывочно: о типографии, о необходимых мерах для поднятия работы в союзе, о поселковом совете, о нацменьшинствах. Мигалову было интересно все, как человеку, явившемуся в новую обстановку. Шепетова интересовали взгляды Мигалова на многие затронутые темы, взгляды свежего человека.

— Скажи, как с программой у Алданзолото?

— Не зря спросил. Что же, программа выполняется, — улыбнулся Шепетов и оживился еще больше. — Но весь вопрос — как? Случайно выполняется. Пришли старатели в достаточном количестве — хорошо, а не пришли бы — плохо. Или ушли бы на какую-нибудь новую Терканду. Одним словом, программа не стоит твердо на ногах, покачивается все время. Я уже понемножку вникаю в эти дела. Надо, по-моему, прекратить самотек старателей на Алдан. С разбором надо пускать. Горняк, из Бодайбо? — проходи, милости просим. Старатель, с Амура? — пожалуйста. Кузнец, слесарь, плотник, столяр, маляр, портной, даже парикмахер, — проходи, пожалуйста, нужен. А кто лезет просто так, за золотом, — поворачивай назад оглобли. И твердая вербовочная практика должна тут, конечно, стать на помощь. Определенная, точная организация кадров в зависимости от обстоятельств. И тогда, голубчики, будьте любезны увеличить вашу программу разика в полтора. А то у них все хорошо. Даже премии получают за перевыполнение. Здесь легко их получить, но так же легко получить и по шапке. Случайность. Стихия. Самотек!

— А что за история случилась на Белоснежном ключе?

— Неужели известно в крае?

— Да нет. Я слышал в дороге от старателей. А потом произошла непредвиденная встреча с самим смотрителем Пласкеевым. Третьего дня.

— А ну, давай, рассказывай. Ты ведь работал с ним на бодайбинских, кажется.

Мигалов кивнул головой. Оба опять закурили.

— Мы на перевал через сопку поднимаемся, а с перевала кто-то спускается. Свернули с дороги в снег, по хомут лошади, и стоят. Знаешь ведь, каково встретиться с обозом. Если бы в оба конца на север и на юг шли обозы — были бы настоящие драки: кому свертывать, неизвестно. Да и так, впрочем, дерутся, бывает. Я на передней ехал. Поравнялся. Гляжу — знакомый человек, а по бокам — военные. По его физиономии сразу догадался, в чем дело. Представляешь, сидит прямо, по-смотрительски; как будто не узнал. Я слез. Близко не подпускают. Хотелось поближе посмотреть на него, — я ведь его хорошо знаю, — что-нибудь изменилось в его физиономии или такая же осталась, какая была, — поджатая, сухая, запертая на внутренний замок? Хотя по физиономии, по глазам видно, что остался таким же. Я спрашиваю: «Федор Иванович, неужели не узнаете меня?» Он, знаешь, что сказал? Точно помню, даже не переставлю слова. «Мы с тобой, Мигалов, наверное, если сто лет проживем, друг друга узнаем». Я говорю: «Почему же?» «Потому, что останемся такими же». «Постареем, говорю, поседеем», «А не изменимся», — изволил сказать он и отвернулся. Надоело ему разговаривать со мной по-пустому. Деловой человек, служака. Должен тебе сказать — твердый тип. Настоящий стопроцентный вредитель. Ехал я потом и думал: что ему нужно, чего он добивается, на кой черт ему нужны прежние владельцы или концессионеры? А вот поди ты, тверд на своем, убежден в чем-то. Какие воспитывались надежные кадры… Оглянулся, все стоят сани черной точечкой в снегу, а наш транспорт идет мимо, и нет ему конца. Ну, хоть такая встреча убедила бы его. Черта с два! Сидит прямо, поджал губы, нащетинился, как волк.

Шепетов молчал долго. Наконец, задумчиво сказал:

— Да. Именно нащетинился. Ну, спать. Я не разговариваю больше. Имей в виду — тебе надо отдохнуть. Я-то дома сидел.

И хотя решительно повернулся к стене, все же оба долго не могли уснуть. То Мигалов возился, то сам не мог удержаться, чтобы не закурить, потихоньку чиркнув спичкой по коробке.

12

В Мишкином бараке в вечер прибытия транспорта тоже долго не спали. Встречать ходили все, кроме Лидии, — помешало какое-то странное неприятное чувство. Когда все вернулись и наперебой рассказывали — особенно Мишка, — она продолжала сидеть в сторонке, не принимала участия в общем оживленном разговоре. То, что Мигалов явился на Алдан, как будто нисколько не обрадовало ее. И ни капельки не испытывала радости от того, что Николай взлетел так высоко, что о нем только и слышно в парткоме и в Алданзолото и вот тут в бараке. Они теперь далеки друг от друга не только оттого, что когда-то разорвалась их жизнь, их теперь разделяла новая стена, по одну сторону которой надпись — большой, по другую — малюсенький. Мишка угадывал настроение Лидии и подшучивал над ее надутым лицом. Подсаживался к ней и начинал рассказывать, какой был транспорт, какие грузы, сколько верблюдов, лошадей, наверное, рояль привезли для нардома, — ящик большой видел, очень подходящий для рояля, — но она в ответ деланно зевала и советовала ложиться спать.

— Дуришь, Лида. Неужели тебе неинтересно? Сколько, наверное, новостей привез Мигалыч. Завтра доклад, пожалуй, сделает на активе.

— Как бы не сделал!

И в самом деле, на следующий день никакого доклада не было нигде. Лидия не удержалась и с кривой улыбкой подтрунила в отместку над восторгами Мишки. Она просидела безвыходно у себя в отделе и до того изнервничалась, что малейший стук заставлял ее вздрагивать, словно вот-вот войдет Николай, прежний, совсем такой, каким его знала. Не самой же, действительно, бежать разыскивать его. Но входили разные люди, много людей, только не он. Не пыталась спросить, даже отворачивалась, когда заговаривали с ней о нем.

— Товарищи, можно в другом месте обсуждать новости, мешаете работать! — сердилась она.

Так прошел первый день.

В конце второго дня ворвались Мишка и Поля, чтобы специально сообщить:

— Мигалов остановился у Шепетова. Говорят, всю ночь сидели, не спали.

— Ну и превосходно, мне-то какое дело — спали они или не спали. Вы, ребята, совсем спятили с ума. Вот необыкновенная радость — всю ночь не спали!

— А ты не рада?

Поля обняла ее за плечи.

— Ты, Лида, слишком требовательна. Наверное, он еще не опомнился с дороги. Слышала, что было на Эвотинском перевале?

Лидия порывисто спросила:

— Что случилось?

Поля пыталась рассказать, но Мишка тащил ее от стола.

— Не рассказывай, раз ей неинтересно.

Поля передала слух о том, как на вершине Эвоты транспорт не попал на дорогу, заблудился и вдруг начал вязнуть в сугробы, насыпанные на стланик — ползучий кедровник. Деревья, растущие в лежачем положении, под своими лапчатыми ветвями сохранили пустоту, в нее-то и начали проваливаться верблюды и лошади. Была ночь, хотя и лунная. Мела поземка. Оставить животных в снегу нельзя, засыплет да и замерзнуть могут без движения. Некоторые возчики отморозили руки и ноги. Мигалов — пальцы на левой руке. Но, говорят, обойдется, благополучно.

— Да ничего подобного. Говорят, что отнять придется руку, — принялся снова дурить Мишка. — Голову еще, говорят, отморозил. Как будешь с ним теперь разговаривать?

Лидия торопливо собрала бумаги со стола. Поля притихла, попросила остаться на минутку, если есть время. В пальто, надетом на один рукав, Лидия присела на табурет и, не скрывая нетерпения, ждала. Очень хотелось выйти на улицу, побродить, — взглянуть на остатки нашумевшего транспорта, который не пошла смотреть из-за смешного каприза. Поля вдруг пошла к двери.

— Подожди, куда же ты? Хотела что-то сказать, а сама удираешь. — Лидия удержала ее за руку. — Давай, что у тебя?

— Да нет же, я так. Пустяки. Ступай, пожалуйста.

— Ты что, обиделась? Могу раздеться, изволь.

Поля явно колебалась, наконец решилась:

— Вот в чем дело. Петю опять перевели на Незаметный. Ты, может быть, иначе смотришь, но я хочу тебя попросить — будь с ним… ну, как тебе это объяснить, не знаю уж, ну, поласковее, что ли… Одним словом, не надо отталкивать его. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Он сам поймет, что не имеет права требовать от тебя того, чего ты не можешь ему дать. Пусть сам поймет. Это лучше. Стоит ему незаметным образом внушить это, чтобы он, конечно, не догадался, и, я уверена, он будет опять хорошим партийцем. Сделаешь, Лида? Я прошу не только для себя. Мне, конечно, хочется видеть его прежним, но я не об этом. Надо это сделать вообще. Попробуешь?

Лидия с недоумением смотрела на Полю. О чем она ее просит? Что значит быть поласковее с человеком, который любит.

— Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Понимаю, — Поля открыто смотрела в глаза. — Отдаю себе полный отчет. Я бы сделала. И поэтому только считаю себя вправе просить.

Лидия невольным движением погладила ее по волосам:

— Дурочка ты, дурочка, что тебе еще сказать. Что ты согласилась бы отдать себя ему, я верю. Но ведь ты любишь его, а я — не люблю. Вот в чем разница.

Поля сидела, поникнув головой. Большое горе делало ее лицо одухотворенным своеобразной внутренней красотой. И когда она подняла глаза, наполненные все той же просьбой помочь ей, Лидия обняла ее и принялась целовать в озабоченный лоб, отстраняя челку:

— Милая Поля, я все сделаю, но этого не могу, и не поможет это. Ты права — виновата во всем я.

— Не ты, а все мы. Все прошлое виновато. Не знаю как, но знаю, что люди должны стать иными, мы их должны сделать иными всех, чтобы не было таких, как Петя…

И Поля вдруг расплакалась, повторяя:

— И таких, как я…

13

Тусклый от морозного тумана полдень едва светился. Медленно падали пуховые снежинки. Встречные, закутанные до глаз шарфами и воротниками, торопливо визжали обувью. Дымили все до одной трубы; над поселком стоял густой лес столбов дыма — они напоминали пальмы с кронами, раскинутыми поверх стройных стволов. Лидия, проводив Полю до барака, несмотря на холод, пробирающийся под пальто, не торопясь, двигалась по уличке и раздумывала не вернуться ли поработать, — идти домой не хотелось. И вдруг к ней возвратилось то самое состояние, которому помешала Поля: бродить по улицам, думать о каких-то волнующих событиях… Скоро начало казаться, что она идет без пальто и шапки. Повернула домой, обрадовалась пустому бараку. Вытащила из-под нар корзину, выложила все свои наряды, выбрала темно-серое платье — самое лучшее, перед зеркальцем внимательно уложила вокруг шеи воротничок и причесалась.

Скоро пришли старатели, потом Мишка. Парень удивленно уставился на нее:

— Что ты сидишь, губы надула? Знаешь, кто явился?

— Не знаю, пока не сказал.

— Жоржик преподобный. Приглашал зайти, интересно, что расскажет, но он не изволил даже пообещать. На улице встретились. Худой, как Кащей бессмертный. Вот и нашелся молодец-удалец. Ты что на меня уставилась?

— Ты, видно, приглашал его плохо.

— Ничего подобного. Как следует звал.

Лидия молча вышла из барака. Почему Жорж не хочет зайти? Где он мог остановиться? Надо поискать в зимовьях. Несомненно нуждается, но из гордости не напомнит о долге. Она знала, что долга ему не сможет возвратить, если бы даже хотела, но, возможно, ему негде даже ночевать. Последние дни взвинтили нервы. Вспомнились жуткие слухи о теркандинцах.

Она обратила внимание на толпу возле харчевни Сун Хун-ди. Не там ли? Через дощатую дверь и полотняные окна вырывалась визгливая музыка. Протиснулась в дымную горницу. Хозяин сейчас же заметил редкую гостью, очистил место у самого прилавка и, улыбаясь, выслушал заказ: суп и больше ничего.

Тесно, плечо к плечу, как мешки в складе, сидели пирующие в куртках и полушубках нараспашку. В уголке, прижатые столами, три музыканта короткими движениями рук старались извлечь из своих инструментов — скрипки, флейты и барабана — связные звуки. Никого, сходного с Жоржем, не нашел взгляд Лидии. Пожалела, что забралась в такую духоту, торопливо съела суп, хотела выйти, но, поднявшись, обратила внимание на один из столиков. За ним сидели два оборванца: они играли в кости. Сквозь говор можно было расслышать восклицания: «Тройка. Двойка. Шестерка». Один из игравших сидел к ней спиной — во всяком случае не Жорж: низенький, сутулый, с короткой шеей, другой — изможденный, с тонкими бледными губами, в шапке надвинутой на глаза, сидел на виду, но тоже не напоминал его, как бы он ни изменился. И вдруг Сун Хун-ди крикнул в их сторону:

— Жорж, в ресторан играл нельзя. Ступай зимовье!

Лидия замерла в ожидании: сейчас поднимется тот, кого Сун Хун-ди назвал Жоржем. Худой, изможденный игрок поднял голову и ответил хозяину:

— Мы не играем, мы так себе. Посмотри, у нас кости из хлеба слеплены, — он покатил по столу кубики, — иди, посмотри, если не веришь!

Только один лоб, который не мог так измениться, как изменилось лицо, смогла признать Лидия: он остался таким же гладким и красивым.

Жорж, видимо, проигрался. Худая рука совалась в боковой кармам куртки, шарила по карманам шаровар за подкладкой, он пожимал плечами: удивляясь, куда могли деваться деньги.

— Черт его знает, куда мог их сунуть… Не веришь? Ей-богу, двадцать рублей, кроме тех, которые проиграл, вот сюда утром положил, хорошо помню. — И опять длинная рука полезла в боковой карман.

Лидия испугалась, как бы не узнал ее Жорж. Торопливо, отвернулась, бросила деньги на стойку и мгновенно очутилась за дверью. С облегчением окинула взглядом просторное небо над хребтами и с наслаждением набрала в грудь морозный воздух.

14

Доклад Мигалова был назначен лишь на четвертый день по прибытии транспорта. Для необычного собрания главное управление предоставило большую комнату. Лидия дала себе слово не ходить, не показываться на собрании, которое обещало быть многолюдным, но, представив впечатление, которое произведет ее отсутствие, оделась и вышла из барака. Умышленно не торопилась: не хотела появиться в те минуты, когда в ожидании открытия собрания ребята болтаются от нечего делать. И все же не рассчитала: доклад еще не начинался, в зале стоял говор. Рядом с Шепетовым за столом сидел Мигалов. Мгновенно заметила разительную перемену в его внешности. Лицо кирпично-красного цвета от мороза и ветра, щеки впали, возле губ появилось что-то новое — складки, или, может быть, — усмешка; весь какой-то тонкий. В выражении глаз тоже что-то чужое, но что именно — понять при беглом взгляде не могла. Одно, и самое для нее важное, поняла она — он спокойно относится к встрече с ней. Значит она не ошиблась… Как глупо все это в конце концов: томиться, кидать взгляды. Отвернулась, делая озабоченное лицо, принялась искать глазами, где бы сесть.

Все места оказались занятыми, кроме двух мест на передней скамье. На собрание, помимо партийцев обоих Незаметных, съехались со всех ближайших приисков. Кроме того, здесь были кандидаты, комсомольцы и беспартийные, которых привели с собой партийцы по своим билетам. Цвет юного края собрался послушать приезжих товарищей, привезших с собой машины, материалы, продовольствие. Кое-кто разделся, таскал с собой на руке верхнюю одежду, большинство же так и осталось в полушубках, меховых куртках, дохах. На воротниках блестели капельки влаги от растаявшего инея. Треухи походили на шлемы с открытым забралом: лица, обрамленные мехом, казались смелыми, глаза — уверенными. В комнате стоял сдержанный гул голосов. Не видавшиеся несколько месяцев радостно пожимали друг другу руки, делились мыслями. Перекликались, издали приветствуя друг друга. Лидии вспомнились собрания господ управляющих и инженеров с женами на официальных банкетах в бытность Эльзото на бодайбинских приисках. Каждый, вновь пришедший, там еще от двери старался приметить, к кому ему первым долгом надо подойти, почтительно поклониться и осторожно, с улыбочкой, пожать протянутую руку. Там даже за столом соблюдалась установленная почтительность с одним, развязность с другим, и высокомерие с третьим, в зависимости от служебного и неслужебного положения… Невольная гордость наполняла сердце. Пусть она пока что не вполне еще своя большинству этих собравшихся, не партийка, но она чувствует себя среди них легко, как с равными; ей тоже кивают головой, у нее здесь много знакомых и друзей.

Лидия вдруг заметила, что Мигалова нет за столом. Пока она занялась встречами и своими мыслями, он куда-то девался. С беспокойством принялась искать глазами. Вся замерла: он успел пробраться между рядами скамеек и был уже в трех шагах от нее.

Измятый, бесцветный шарфик на шее, — привычка, приобретенная в дороге, — на левой руке белоснежный бинт. Застыла на месте, опустила глаза; видела только одни приближающиеся валенки.

— Здравствуй, Лида. Ну, как тут живешь? — Не заметила, как подал руку, но уже чувствовала пожатие. — Много я тут о тебе наслышался, даже усомнился, о тебе ли рассказывают. В общем, поздравляю.

Полминуты или минуту, пока говорили, — не выпускал руку, но пожатие и прикосновение не согрели его слов.

— Около двух лет ждала похвалы, наконец, удостоилась… — Он с изумлением посмотрел ей в глаза и понял свою ошибку: нельзя говорить таким тоном, так улыбаться и так похваливать. Она стояла в ожидании, когда он посторонится, чтобы пройти к передней скамье против стола.

— Между прочим, ты скоро начнешь? Пропусти, пожалуйста.

Мигалов хотел что-то сказать, но сделал лишь неуверенное движение рукой и с недоумением в глазах дал ей пройти мимо себя, подавшись немного назад. Не дыша почти, прошла мимо, совсем близко. Торопливо протискалась к передней скамье и поскорей села. С облегчением подумала, что теперь он не видит ее, и вдруг почувствовала тяжелую давящую пустоту внутри себя…

Входная дверь позади продолжала беспрерывно скрипеть, над головами под самым потолком то и дело проносились облака ворвавшегося с улицы морозного воздуха. Шепетов беспокойно и нетерпеливо исподлобья кидал взгляды на дверь. К нему подошел Мигалов, сел рядом за стол и, вынув записную книжку, принялся ее перелистывать. В нем было так удивительно много прежнего и не меньше — чего-то нового, что делало его почти незнакомым…

Шепетов обратился к Мигалову так, чтобы его было слышно во всей комнате:

— Товарищ Мигалов, начнем, пожалуй. Не все, конечно, пришли, но не ждать же нам каждого, когда он изволит раскачаться. У нас ведь тайга. Наработаются так, что пластом лежат на нарах. Да выпить не дураки. Вот поживешь — увидишь нашу действительность.

Он поднялся, отрекомендовал Мигалова и открыл собрание. Мигалов говорил сидя. Начал он с наболевшего вопроса — все усиливающегося стремления старателей создать свой союз. Говорил просто, пояснял живыми примерами из практики Амурского золотопромышленного района, очень характерного для старательской системы труда. Стремление к союзу появилось в последние годы. Советские законы убедили в том, что так называемый «вольный» труд не способен обеспечить жизненный минимум большинства рабочих, занятых в золотой промышленности. Упорными сторонниками «вольностарательства» остаются только старые таежники, для которых их «свобода» имеет особый смысл, как утверждение их права собственности на тайгу. Если до сих пор вопрос о союзе для старателей оставался нерешенным — на это были причины.

Нельзя было брать на себя ответственность за людей, объединенных только по единственному признаку — держит в руках кайлу. В золотопромышленных районах много людей с темным прошлым, с несоветским настроением и даже хуже — контрреволюционным. Попы, лавочники, помещичьи сынки, оставшиеся без дела, белогвардейцы. Союз, в который вошли бы подобные личности, не мог быть союзом, полезным государству и партии.

Лидия не спускала глаз с Мигалова. Усилием воли заставила себя сосредоточиться на докладе, но снова теряла нить. Что же, в конце концов, с ней происходит? Она не находила в себе чувства к Мигалову. Точно оледенело внутри. Она видела, как Мигалов все чаще встречает ее взгляд и поводит плечом, словно ежится от озноба. Понимала, что ее взгляд волнует его. И все тоскливее становилось на душе от пустоты. Становилось страшно: так долго лелеянная мечта лопнула, как мыльный пузырь. Пыталась не думать, отложить окончательное решение до встречи с ним наедине, согласна была на все, что угодно, лишь бы не эта пустота!

— А чем же виноваты старатели, настоящие рабочие, если есть попы!

Мигалов едва заметно пожал плечами:

— Я еще не кончил, может быть, подождешь несколько минут?

— Пока солнце взойдет, роса очи выест…

— Не выест настоящему пролетарию.

— Лидия, — застучал Шепетов по столу. — Не мешай!

— Но мне непонятно…

— Вопросы потом. Не мешай.

Мигалов не спускал глаз с Лидии. Видно было, что настроение его изменилось, доклад начал сокращаться. Он вел к концу.

— Нам необходимо золото, золото и еще раз золото. Да, я сам иначе думал о старательском вопросе, приблизительно, как товарищ Лидия, мне тоже казалось — как это можно, помилуйте, чтобы рабочий и не состоял в союзе. Обида, невнимание. Но ни одно наше доброе сердце требуется в таких делах. Надо учитывать политическую, экономическую, хозяйственную и бытовую стороны. И никто ведь не позабыл, вот в чем суть. Старателя никогда не забывали. Может быть, кому-либо хотелось, чтоб о нем позабыли, это другой разговор. Вот теперь, когда, по приисковому выражаясь, промылось золото, высушилось, обдулся шлих, когда в руке чувствуется тяжесть самородочков, можно и надо говорить о союзе. Не секрет, товарищи, шлих есть еще, и порядочно, но золота больше. Это главное. Можно уже считать, что в золоте небольшая примесь железняка, а не наоборот. Вы знаете, кто тут был года два-три назад, что тут творилось. Вообразили — на Алдане Клондайк: можно распоясаться, чувствовать себя как дома. Пока хватятся, очухаются там в центре, можно гнать золото через границу, за щепоть махорки брать щепоть золота, торговать, спекулировать, продавать друг другу участки, деляны и мечтать, что сюда не скоро заглянет советская власть со своими законами, партийными организациями, с культурной работой. Но она явилась скорее, чем ее ждали. И теперь даже на самых отдаленнейших разведках никто не сможет пожаловаться на недостаток внимания к кому-либо из рабочей семьи.

Докладчик в упор глядел в глаза Лидии, как будто для нее одной продолжал свою речь:

— Да, товарищи, на днях мы получили распоряжение о присоединении старателей к союзу со всеми правами и обязанностями. Вопрос нескольких дней.

Конец речи произвел огромное впечатление. Тишина не нарушалась несколько мгновений ни единым движением. Вдруг Мишка сорвался с места и гаркнул: «Браво!» Мигалов улыбнулся и поднялся с табурета:

— Значит, ты доволен, Миша?

— А тебе Шепетов наговорил, наверное, про меня? Да, я стоял за союз здорово.

Собрание заговорило, задвигалось. Шепетов постучал карандашом по столу. Выступил техник Трунин. Он с явным удовольствием рассказывал о механизмах, доставленных последним транспортом, — дражных частях, динамо, типографском станке, нефтяных катках для утрамбовки каменного щебня на дорогах. Шепетов сначала сам слушал охотно, но, видя, что техник так вошел в азарт, что не кончит до полуночи, все чаще стал поглядывать на него и делать карандашом знаки: подержав вертикально, клал на стол, давая этим понять, чтобы кончал. Затем выступали с вопросами Мигалову и Трунину; раздавались восклицания, а иногда от удачного слова — и смех.

— Надо так сотворить, товарищи, чтобы даже по ошибке никто не назвал Алдан окраиной, вот как надо постараться! — узнала Лидия Мишкин голос.

Поднялся Шепетов. Пригнувшись вперед, подождал, пока перестанут переговариваться, кашлянул несколько раз, приложив ладонь к губам. Он подхватил Мишкины слова, брошенные с места, напомнил, что если о машинах можно так горячо говорить, никак не остановишь, — действительно сложная и интересная штука машина, — то партийцам надо еще горячей думать и говорить о своей работе, которая важнее в тысячу раз любой машины. Ведь все включается в партийную работу, как все речушки и золотоносные ключи вливаются в Алдан. Все дано для того, чтобы сделать край действительно культурным и передовым в промышленном его значении…

Секретарь еще не кончил, а Мигалов уже встал из-за стола и начал потихоньку, чтобы не мешать, пробираться к выходу. Лидия угадала его намерение. Тоже поднялась, прошла к двери и, опустив голову, ждала. Опять видела приближающиеся валенки. Тихим голосом, почти шепотом, совсем не тем, каким давеча пытался с ней разговаривать об успехах, он сказал:

— Может быть, пройдемся?

Она вспыхнула и ответила одними ресницами. Мнимая пустота, будто овладевшая ею, наполнилась горячим чувством радости. Щеки ее обжег огонь.

15

На улице было светло от взошедшей луны. После душного собрания показалось не так холодно, но по визгу снега под валенками Мигалов заключил, что такого мороза не было нынешней зимой, которую он провел с самого начала под открытым небом. Он остановился и поднял воротник на барнаулке Лидии. Она склонила голову к его груди, чтобы было удобнее это сделать.

— Руку не потревожь.

— Я осторожно.

Они прошли вдоль ключа до конца поселка. У последнего зимовья стояли и лежали верблюды.

Мигалов сейчас же узнал Самоху, взял Лидию под руку и повлек к нему. Верблюд грелся: раскачивался и переступал ногами. Тут же стояла упряжка оленей, привязанная к нартам. В туманном морозном свете картина казалась фантастической. Что-то неожиданное и вместе с тем трогательное было в соседстве верблюда и оленя возле придавленного в снег жилья с одним, едва светящимся окошком. Не удержался и погладил взъерошенную шерсть на боку Самохи.

— Север и юг, — сказала Лидия. — И оба чувствуют себя неплохо.

Мигалов понял: она — бодайбинка, он — южанин, но обоим хорошо в этот январский морозище. Забыл о больных пальцах, обхватил ее голову, закутанную в треуху и воротник, и поцеловал в холодные отдающиеся губы. Взял за талию и повернул назад в поселок.

Опять шли медленно и почти не говорили. И не надо было слов. Каждый испытывал радость от близости, от прикосновения одежды от осторожных толчков на шагу. Слишком много было у каждого, о чем хотелось бы сказать: молчание понималось лучше слов… Между тем, становилось не на шутку холодно. Мороз находил малейшую прореху в меху и совал свое жало. И ни у нее, ни у него нет комнаты, куда бы можно было спрятаться. Лидия потянулась к Николаю бледным от луны лицом и комично сложила губы:

— Бедненькие мы мерзляки. А весна не скоро. Как у тебя насчет квартиры?

— Обещали на днях. Но вот какое дело — я просил не спешить, ведь тут нет гостиниц, придется теснить кого-нибудь. Тебе очень холодно, скажи правду?

— Мне хорошо.

Перебрасываясь редкими словами, они прошли еще немного по совсем пустой улице. Тени их на снегу сливались.

Стояла тишина. В немногих искренних и самых обыденных словах они с каждым мгновением приближались друг к другу, и двухлетняя разлука начинала казаться выдуманной. Инстинктом обходили больные места, понимали с полунамека мысль друг друга и, пока луна коснулась сопок, узнали один о другом все, что больше всего нужно было знать.

Она коротко рассказала о любви Пети. В ее словах звучало искреннее сожаление о случившемся, как о большой непростительной ошибке. Мигалов пошутил:

— Надо вылечить парня. Хотя бациллу любви никакой мороз не берет, а надо вылечить, если он такой на самом деле, как ты рассказываешь.

— Не язви хоть для первой встречи.

Несколько раз пробовали расстаться и снова шли. Наконец, поспорили, кто кого должен проводить. Лидия ни за что не хотела оставить это право за Николаем, новичком и гостем на Алдане Он услышал дрожь в ее голосе и позволил довести себя до квартиры Шепетова.

Оставшись одна, Лидия поняла, как она прозябла и пустилась бегом. Шаги четко отдавались в тишине, как будто кто-то торопливо бежал рядом. Повторялись мгновения переживаний, испытанных когда-то. Будучи гимназисткой, такой же точно морозной и лунной ночью бежала по тротуарчику в Бодайбо и также как будто кто-то бежал в один шаг. Откуда торопилась, почему так радостно было, не помнилось, но как сейчас хотелось в полной мере отдаться нахлынувшим чувствам. В радостном сознании было то же: произошло что-то необыкновенно важное в жизни. И так же как тогда, хотелось поскорее прибежать домой и наедине с собой вспомнить каждое слово, каждое движение, каждый миг…

18

Лидия с Мигаловым почти не встречались. Он не искал встречи, откладывая ее до лучших времен будучи чрезмерно занят в профбюро, парткоме и особенно в типографии. И только когда становилось невмоготу от тоски, Лидия устраивала минутные свидания в новом срубе под крышей из теса, с земляным полом в ухабах. В будущей типографии день и ночь бушевали железные печи; по стеклам текли потоки, пахло глиной. Николая можно было застать там до девяти утра в большой половине, где слесари под руководством Трунина монтировали станки, или в машинном отделении, где котельщики клепали котлы с оглушительным грохотом. Прыгали по доскам, брошенным через лужи, добиралась до него и, удовлетворенная кивком головы, стояла в сторонке. Если он, увлеченный, забывал, что она еще тут, — уходила без обиды.

Знала о занятиях Николая с механиком, о вечерних курсах, которые он сам сколотил, и где читает лекции по политэкономии, была на заседании профбюро, на котором он поставил вопрос об организации курсов по подготовке кадров младшего надзора из лучших горняков. От того, что Николай так жадно работал, она, словно не желая отстать, за две-три недели сделала столько, что самой не верилось: побывала на всех приисках: притащила с собой делегаток, просиживала с ними целыми днями, чтобы крепко пристегнуть к делу. Дни проходили в нервном подъеме. Даже не было времени подумать о близости весны, — третьей на Алдане.

Однажды она спросила Николая, сидящего на корточках, возле станка:

— Мишка номер второй, как дела с газетой и квартирой?

— Газета — скоро, а о квартире не узнавал. Говорят — сохнет, потом будет, наверное, мокнуть, — он потянулся к ключу в руке монтера. — Подожди, куда же ты гайку крутишь, я что-то не пойму? Ах, да, правильно, опрокинутый винт — в обратную сторону… Никак не могу запомнить. Надо шайбу спилить. Давай, я живо смахну.

Лидия ни словом после первой встречи не обмолвилась о Пете, но он однажды сам вдруг вспомнил:

— А где тот молодой человек, что-то его не видно? Петя, кажется?

— На Орочоне работает.

— Ага.

— Что значит «ага»?

— Я хотел попросить тебя дать материал для первого номера.

— Что же все-таки значит «ага», ты не сказал.

— Попробуй дать Мишку Косолапыча с его нардомом. Ты его лучше меня знаешь. Эх, есть все-таки порох в пороховницах. Таких ребят, как Мишка, можно на выставку посылать: смотрите, какими надо быть. А у меня есть идея сделать отдельчик такой — вроде показа лучших.

— Все это хорошо, но что же значит «ага». Ты нехорошо сказал это слово. В чем дело? Неужели есть что-то во мне не совсем ясное?

Николай задумался, по лицу прошли тени. Ему, видимо, нелегко было возвращаться к прошлому этой близкой и дорогой женщины.

Он положил руку к ней на колено:

— Хватит. Я человек понятливый.

— С умным приятно дело иметь, — улыбнулась она с горечью.

— Да, умный не заскандалит, будьте уверены. В крайнем случае, нырнет или в химию вдобавок к механике, или в коммунистическую академию. Будьте любезны, — хватит места.

— Уже подумываешь? Только имей в виду — я от тебя не отстану. Учитывай это. В план, в случае чего, включай двоих. Довольно одиночных выступлений.

Николай понял ее тревогу и улыбнулся, давая понять, что разговор на неприятную тему кончен.

— Я хочу тебе показать одну вещь.

Он повел ее в пристройку к типографии — в кладовую, — там в полутемноте, прежде чем открыть длинный, окованный железом ящик, крепкий, как сейф, погладил ее по щеке своей худощавой рукой. Разгреб, как в закроме пшеницу, свинцовый шрифт и сам залюбовался им.

— Одно обидно — смешан из пяти размеров, надо сейчас же ставить людей разбирать.

— Ну, чем еще похвалишься, а то бежать надо?

— Ничем больше. Я не хвастаюсь, а хочу, чтобы ты поняла, как протекала моя жизнь без тебя. Основательно покувыркался, как говорят. Накраснелся достаточно за свое невежество, — подглядывал, выспрашивал, какие книжки читают люди, какие надо читать, чтобы понимать кое-что, кроме штреков и крепления. Кувалдой долбил, тачку гонял — хронометражистом работал, — чтобы не на авось норму давать. Сидел управляющим на прииске на Амуре. Всего понемногу попробовал, конечно, недостаточно, но черт ее дери, если жизнь такая коротенькая, в особенности, если опоздаешь.

Рассказывала о себе и Лидия. О том, что переживала из-за Федора Ивановича, вернее, из-за своей запутанной жизни. Было тяжело и стыдно вспоминать. Николай понимал ее и не задавал никогда вопросов, касающихся этой поры.

Однажды, встретившись в совсем уже готовой типографии, они прошли в редакцию, где сидел секретарь. Кое-что прочитали, обсудили. За деловой беседой Николай вдруг спросил неожиданно о Жорже:

— Тебя, как женщину, он должен был волновать несомненно.

Она усмехнулась:

— Впустую, дорогой. Жорж нравился своим мотовством, удальством. Вызывал бабью жалость своей обреченностью. Не забывай — я дочка своего папаши-копача.

Мигалов устремил на нее пытливый взгляд:

— А знаешь, ты права. Он обречен.

Он рассказал о встрече с Жоржем в тайге и жуткой находке возчика. Лидия зябко повела плечами. Взяла его руку и тихонько погладила с молчаливой просьбой — забыть этот тревожный разговор.

17

Февральские морозы гнали с делян. На ключе копошились только те, кому завтра нечего есть. Закутанные до глаз старатели зажигали костры возле бутар. Накаляли печку в гезенге и кое-как, с грехом пополам, мыли на харчи. Незаметный казался пустынным. Пар от воды, нагретый в ямках, поднимался столбами, как дым от пожарища. Звуки шагов, скрип помп и удары топоров раздавались за километры.

Жорж после прибытия на Незаметный занялся лоточничеством. Взял в конторе разрешение, обзавелся лотком и бродил по ключу, промывая эфеля и случайно оставленные необработанные пески. Его скоро узнали все на разрезе и встречали недоброжелательными окриками: «Идет побираломученик». Он не мог осмыслить своего падения, не желал и не умел присмотреться к жизни. Просто считал, что счастье временно отвернулось от него. Он по-новому приспособлялся к новым для него условиям борьбы за существование. Два-три золотника были для него теперь достаточным капиталом, можно и выпить, и закусить, и перекинуться в карты, сидя на нарах в зимовье, где он приютился постоянным ворчливым квартирантом. Однажды, несмотря на сорокапятиградусный мороз, а отчасти именно потому, что в такой холод многие старатели сидят дома, он деловито сполз с нар и отправился на добычу. Он казался длинным и неуклюжим от худобы и короткого не по росту пиджака, приобретенного у проигравшегося молодца из таких же, как он, завсегдатаев зимовья. Старался засунуть руки в карманы как можно глубже, перебрасывал лоток с одной стороны на другую и вполголоса ругался от досады. В прошлый раз ему посчастливилось на одной из делян и его снова тянуло туда же в надежде, что в такой мороз там нет ни души. Но он ошибся в расчетах. Артель вынимала из разреза пески и собиралась мыть; в гезенге шипела печка, на колоду уже навалили первую порцию. Его встретили дранью:

— Опять пришел. Отчаливай подальше! Сам был смотрителем, должен понимать, как достается нашему брату каждая штука.

Жорж все же приблизился, погрел руки над печкой: и покосился на кучку оттаянных песков:

— Видал я вас, сиротой притворяетесь, а сами фунтите.

— Может быть, другие фунтят, только не мы. Одним-словом — проваливай!

Но слишком соблазнительно выглядывала теплая талая куча, из которой лопатка брала полной мерой и кидала в колоду. В надежде услышать только лишь брань, которая его нисколько не обидит, Жорж, заискивающе растягивая губы, присел возле кучи и бросил в лоток несколько пригоршней.

— Не обеднеете, ребята, бросьте задаваться.

Старатель оставил гребок на бутаре и молча ударил нахального лоточника в грудь. Сделав несколько смешных телодвижений, чтобы удержаться на ногах, Жорж растянулся в грязи. Слишком просторный валенок с одной ноги отлетел в сторону. Поднимая голую ногу, ползком добрался до него и, обуваясь, крыл артель самыми отборными словами.

— Сами небось по ночам ходите воровать на чужие деляны, будь вы прокляты!

Старатель, поощряемый товарищами, снова положил гребок, и Жорж, боязливо озираясь, пошел прочь.

Солнце затянулось морозным туманом. День посерел. Стало еще холоднее в ватном пиджаке. Жорж проворнее зашагал вдоль разреза, но неудача продолжала преследовать его: талых песков вовсе не оказывалось на пустующих делянах, а где были, там снова встречал упреки и брань. Он уже поглядывал назад, но вернуться ни с чем означало не получить даже стакана чаю и ночевать на полу. Он вдруг присел за отвалом и ползком добрался до оттаянных песков. Артель, по-видимому, прозябла, не закончив дневную работу, убралась домой. Достал из-за пояса огрызок кайлы и принялся крошить; крупные куски. Насовал в карманы, за пазуху, за голенища валенок, нагрузился так, что едва выпрямился. Оставалось промыть пески. Он прошел несколько артелей на разрезе, но ни одна не позволила ему пристроиться с лотком возле нагретой воды, не хотели даже видеть близко бродягу. Так он дошел до последних номеров, безнадежно остановился и почувствовал, что начинает коченеть. Влажные пески за пазухой, за голенищами начали смерзаться, сжимать тело калеными клещами. Напрягая последние силы, пересек ключ и вошел в первый попавшийся барак. Добрался до нар и тяжело опустился на них со своим грузом. И тут ему не порадовались. Артель, видно, прилегла отдохнуть после сытного обеда. Один из лежащих на нарах толкнул ногой незваного гостя в спину:

— Ты здесь не мусорь, слышишь. Без тебя грязь не просыхает в бараке. Иди вон в землянку, там никого нет, хоть пляши там. Слышишь, тебе говорят!

Пришлось выйти из тепла снова на мороз. Нечего было и думать зайти в соседний барак, прошел мимо и остановился перед землянкой, вросшей в снег. К входу вели грязные следы. Из сугроба вился дымок и запахом гари напоминал о тепле. Почему не зайти, не попытать счастья, авось позволят и обогреться и промыть песчишки? Поселок кончился, впереди жилья не было, лишь далеко на отшибе чернелись бараки хозрабочих. Он с трудом пролез в низенькую дверь. Обдало сырым мозглым теплом. В дырявой печке тлели угли. Освоился с темнотой и заметил человека с гребком в руке. Это был китаец в затрепанной ватной кофте, очень легкой для февральских морозов.

— Ты что здесь делаешь?

— Моя барак покупай, твоя ступай.

В голосе китайца слышалась тревога, словно ему угрожала опасность.

— Я тебе дам «ступай»! Такой же хозяин, что хочу, то и делаю в землянке.

— Моя барак покупай, артель домой пошла, твоя ступай, — заговорил китаец еще торопливее.

И Жорж понял, в чем тут дело. Китаец, оказывается, не напрасно встревожился, он мыл землю, поднятую с пола. Признаки добычных работ были налицо: маленький отвал в углу, около торчал наполовину окунутый в воду лоток.

— Ага, вон оно что, молодчага!

Жорж насмешливо растянул губы и, не торопясь, освободился от своего груза.

— У кого же вы приобрели землянку, разрешите узнать?

— Моя покупай, артель ступай, барак бери.

Жорж шагнул к лотку, присел на корточки, вытянул из воды и взглянул. На дне ютилась щепоть чистого золота. Когда-то просыпанное богатыми старателями, оно было втоптано в земляной пол и поджидало смышленого счастливца. Удачливые гуляки пировали здесь в первые годы загремевшего Алдана и не считали нужным нагнуться за рассыпанной горстью.

Китаец, весь напряженный, следил за каждым движением Жоржа.

— Здорово, — говорил Жорж, — в тепле, в сухоте моешь. Люди ноги и руки морозят, а он без торфов, без забоя поковыривает, и горя ему мало. Пожога не надо, таскать из разреза не надо. Купил, говоришь? Ну,брат, я тоже купил. Тоже буду мыть.

Не обращая ни малейшего внимания на протестующую речь хозяина землянки, соображая, где больше возможности на достачу, он наложил земли в свой лоток и приступил к промывке. Земля мигом растворялась в воде, промывка в несколько минут была закончена. Громко выругался; на дне лотка — ни крупинки. Вторая порция дала слабые признаки. Только третья порция дала значительную добычу, несколько золотников. Ощеряя бледные десна, высыпал золото в тряпочку, затянул узлом, и, довольный удачей, обратился к хозяину, не смущаясь его горящим взглядом:

— Купи у меня землянку. Или продай, все равно.

Китаец тяжело дышал и не ответил на насмешку.

— Сколько возьмешь отступного? Твой барак продавай?

Китаец с визгом в голосе крикнул.

— Моя барак покупай, твоя уходи!

— Моя барак покупай, твоя к черту пошел!

Жорж хотел спрятать узелок в карман, но китаец цепко схватился за него. В борьбе за несколько золотников они ломали пальцы друг у друга, затем, оступившись в ямку, повалились на землю, царапались, тяжело сопели и мычали от напряжения. Тряпочка разлетелась в клочья, и золото рассыпалось, облив руки холодком, словно струйкой воды. Они дрались не только за это рассыпавшееся золото и то, которое намыл китаец, но за право владения всей землянкой, так как только победитель сможет продолжать дальнейшую добычу в тепле возле печки. Каждый из них в минуту схватки вообразил, будто борется за настоящее богатство, за настоящее счастье, наконец, доставшееся в руки после долгих поисков. Растерзав тряпицу, два врага, лежа на полу, схватили друг друга за горло. В полутьме слышалось хрипение, как будто мучилась лошадь, задавленная перевернувшимся хомутом. Оба чувствовали, что борьба ведется с равными силами и нет надежды на легкую победу. Наконец, они ослабели и, словно по уговору, разом разжали пальцы и отодвинулись друг от друга подальше. И снова Жорж поставил вопрос: продаст ли китаец землянку или, может быть, купит ее у него. Китаец выразил желание купить. Его уступчивость Жорж принял за поражение и поставил новое условие: сначала он промоет рассыпанное золото и только тогда будет говорить о цене. Перемыл весь верхний слой на полу и принялся оттаивать свои пески. Промывка краденых песков дала несколько крупиц. Если бы не счастливый улучай, — быть бы голодному. Он благодушно ухмыльнулся.

— Наш с тобой прииск куда богаче. Ну так сколько же даешь отступного за землянку? Так и быть, черт с тобой, бери.

Китаец пошевелил губами, высчитал что-то и твердо назначил два золотника. Жорж расхохотался. Китаец, возмущенный, закричал:

— Твоя брала много штука, твоя нехороший человек. Три штука бери, ладна? — деловито спустил он тон. — Три штука — много нада стучи, многа — таскай.

— Ну, давай. Пользуйся моей добротой. Пойду в зимовье — все равно проиграю.

Китаец сочувственно приблизился к обидчику.

— Зачем играй? Кушай нада. Зачем играй!

— Не везет мне, брат, в последнее время. Терканда Ходил, понимай? В карты тоже — лучше заранее вынь из кармана и отдай без игры. Может быть, с тобой прокинем? Давай? Вот увидишь, что проиграю. Все равно кому не проиграть, а ты малый хороший.

Но китаец качал головой:

— Не надо играй. Кушай нада.

— А черт ее дери с твоим кушай! Заладил, сорока.

Жорж стал решительнее собираться. Он уже не мог спокойно сидеть в землянке, стоило лишь представить игру на нарах в зимовье, горячую закуску и чай. Он выполоскал лоток, дал ему обтечь и на прощанье похлопал китайца по плечу.

— Пошла играй. Некогда мне, а то бы посидел, поболтал с тобой часок-другой.

18

Случайная удача в землянке на целый вечер сделала лоточника Жоржа центром внимания среди забулдыг в зимовье, но на следующий день он пожалел о своей излишней горячности в игре и щедрости в угощеньях. Он с горечью понял, что лоточничество не может дать ему и сотой доли той независимости и свободы в средствах, которые были до проклятой Терканды. Снова бродил он по ключу с лотком под мышкой, так же озирался, хитрил, и по-прежнему гнали его, как вора. Неудачи продолжали преследовать когда-то бойкого черноволосого шахтера. Редкий день он имел возможность съесть горячее. А голод переносил он очень трудно, боялся панической боязнью, как будто вновь переживал то страшное, что случилось в тайге по пути с Теркандинских ключей. Глаза завистливо блестели на возчиков, всегда много евших с мороза. Запах поджаренного мяса щекотал ноздри и вызывал головокружение.

Не раз, проходя мимо конторы Нижнего, он видел толпу желающих попасть на хозработы — зимнее затишье гнало на верный заработок у треста, — и его мечты шли уже дальше: хотелось непременно попасть на Орочон, где, по слухам, хорошо зарабатывают на подъемном золоте. Два самородка уже сдали с нового богатого прииска.

И вот он, наконец, собрался. Это утро было для него радостным, как переход из темной просечки в светлый штрек. На насмешливую улыбку зимовщиков он не хотел даже отвечать. Расплатился за ночлег и кипяток и вышел в путь. Два-три километра продолжалось хорошее расположение, но чем дальше, тем труднее стало двигаться по дороге. Изгибы просеки казались нарочно придуманными для того, чтобы раздражать его бесконечным заманиванием все дальше и дальше в тайгу. Сопки расплывались в глазах, словно жидкое тесто на столе. Сказались результаты голодовки и невоздержанной жизни. Все чаще присаживался он на бревне или камне. Тайга, как запутанная колючей проволокой изгородь, стояла непроницаемой стеной. Чтобы скоротать пятнадцатикилометровый путь, пытался представить себе свое новое житье-бытье на Орочоне. Оно представлялось похожим на бодайбинское, привольное и богатое. Шахты, шуровка, светлые бараки, своя постель, столовая в которой можно взять две и три порции — были бы деньги.

При прииске, несмотря на сильные морозы, шла оживленная стройка. На хозучастке суетился народ. Непрерывным потоком тянулись обозы с крепежным лесом, строевыми бревнами и дровами. По-настоящему вы глядели подземные выработки. Бойкая жизнь сказывалась в каждом звуке счастливого прииска, которому суждено расцвести в плодородной золотой долине. Жорж остановился возле длинной очереди, уходящей в двери конторы, и спросил человека в пестрой дохе:

— Как, есть золотишко в шахтенке?

— А то ты не знаешь, — недружелюбно отозвался человек. — Не открыли бы хозяйских, если бы не было. Только нашему брату не попасть — горняков берут в шахту, бодайбинцев.

Жорж засуетился: бодайбинцев принимают! Ну, конечно, кто же иначе, как не бодайбинцы, поведут подземные работы по всем правилам? Не амурцы же, старатели. Он тянулся к дверям, толкался локтями. Его хватали за пиджак, крыли по-шахтерски.

— Не пускайте его. Ему надо, а другим не надо!

— Я не с вами буду говорить, понимаете. Горняк я, понятно?

— Был горняк, — крикнул обозленный голос, а теперь — мерзляк.

Будь это раньше, Жорж вернулся бы и спросил, кто это сказал «мерзляк», но теперь ограничился лишь ворчаньем.

— От такого слышу. Лезет всякая рвань, шахту только заваливать!

Он пробился в коридор, где тоже стояла очередь. Пришлось опять со скандалом лезть мимо злых людей. Наконец, очутился в большой комнате; за столом сидел завгор. Развязно, с полной уверенностью в успехе объяснил, где работал и попросил поставить в забой. Но завгор холодно посмотрел ему в лицо и предложил доставить справку о здоровье и союзную книжку. Жорж возмущенно совал уцелевший документ о службе ьа Верхнем, горячился, мешал разговаривать со следующими в очереди. Размахивая руками, искал союз, но ему разъяснили — надо идти на Незаметный. Разыскал медпункт, спрятавшийся в низеньком бараке; фельдшер пытливыми глазами оглядел его с ног до головы, задумчиво положил перед собой листок бумаги и обмакнул перо в чернила. Еще раз внимательно заглянул в желтое лицо и снова обмакнул перо. Молчание встревожило Жоржа. Он совершенно не был подготовлен к подобному приему: недавно еще сильный, крепкий, не знавший, что значит нездоровье, не мог и подумать о своей непригодности.

— В шахту хочу спуститься за самородком, — пошутил он, чтобы смягчить настороженную тишину в приемной, — на верховых холодно в моей дохе.

— А ну-ка, покажи язык, — сказал фельдшер.

— Не языком буду работать, а руками.

— Нам язык нужнее твоих рук.

Жорж первый раз в жизни слышал просьбу высунуть язык и, не совсем доверяя серьезности минуты, мялся около столика. Только на категорическое требование, наконец, показал свой белесый язык. Фельдшер вздохнул.

— Не могу пустить тебя на работу. Рецептик напишу, подожди.

В тишине скрипело перо. Жорж совал руки в карманы, вынимал, глядел на них и вдруг невнятно и торопливо, будто приговоренный к тяжелому, незаслуженному наказанию, заговорил:

— Ты не заливай, ты дурака не валяй. Языком мне не работать, не партийный.

— Недельки через две наведайся. Не задерживай, не один на пункт пришел.

Жорж долго околачивался возле конторы, хотел дождаться управляющего, обвинял и завгора и фельдшера в стачке со шпаной, которую ставят в забои с подъемным золотом из доли.

— Мы посчитаемся, — угрожал он. — Десять лет работал, а теперь негоден! Посмотрим, как шпану ставить, а горняков провожать коленом с прииска.

Ночевал он в бараке и до полуночи возбужденно разглагольствовал о непорядке на прииске и о своих подвигах на Витиме, Алдане и Терканде. Уснул он с твердым намерением непременно разыскать Мигалова и рассказать ему о «лавочке» на Орочоне, Раз партиец, — должен обратить внимание.

19

У въезда в поселок со стороны реки Алдана пестрела оживленная толпа: с минуты на минуту должен прибыть транспорт с тяжелыми частями драги. Мартовское солнце гладило лица. От вида черных полушубков и пиджаков фаянс окружающих сопок казался еще белее, а блеск — острее. Мигалов с Лидией стояли рядышком в гуще толпы. Николай то и дело дергал Лидию за рукав, чтобы не отвлекалась. Ему хотелось поделиться с ней мыслями. Три тысячи километров по Лене, две тысячи по Алдану против течения, малоизвестным фарватером. Рисовал картину перегрузок неудобных грузных частей примитивным способом, на «склизах»{77} под дубинушку на фоне дикой реки. Он улыбался.

— Можешь себе представить — соскучился по гудку. А как откликнется эхо в хребтах!

— Приделал бы у себя в типографии и гудел, за чем дело стало. Между прочим, не будет заминки, выйдет завтра газета?

— Все в порядке. Даже будет статья о первой драге, которая скоро засвистит и запыхтит. Первая драга подаст сигнал к организованному труду на Алдане. О ней писать — одно удовольствие.

Издали доносились крики погонщиков верблюдов и возчиков. Мимо, по пустынной еще дороге, пронеслась кошевка с возбужденным техником и десятником. Мигалов метнулся было туда, где приостановился транспорт, где что-то случилось, но Лидия удержала его за рукав.

— Без тебя дело обойдется. Уже тронулся.

Из-за поворота вытягивалась черная волнующая змея — вереница верблюдов и коней, впряженных парами, образующих бесконечный цуг. Лица в толпе, покрашенные морозом, повернулись в одну сторону. Ни Лидия, ни Мигалов не заметили, как к ним подошел человек с руками, глубоко засунутыми в карманы коротенького пиджака. Мигалов почувствовал на себе взгляд и обернулся.

— А, здорово, дружище. Как, пригревать начинает солнышко? — несколько смущенный встречей, заговорил он.

Жорж с обидой оглядел его с ног до головы.

— Вы так делаете, что в январе жарко станет. Человеку приходится петлю на себя надевать.

— В чем дело?

— На Орочоне хотел в шахту по старинке спуститься. Говорят — не годен. Скажи, почему я стал не годен? Может быть, я не умею кайлить, не умею крепить, а? Пусть кто-нибудь станет со мной рядом. Если не умею, тогда, черт дери, — согласен. Даю честное благородное слово — шпана собралась и нашего брата, горняка, не хотят допускать. Могу побожиться — лавочка определенная.

Он снял шапку. Лидия глядела на чистый лоб, единственное, что осталось от прежнего Жоржа. Даже глаза ничего не напоминали ей, выцвели и утонули в костлявых впадинах. Мигалов взял руку бывшего приятеля и поднял ее вместе с шапкой к голове.

— Надень-ка, не лето. Не волнуйся, никто тебе не запрещает работать, это, конечно, ерунда.

— Тогда почему же не пустили в шахту!

— Я не знаю, но, наверное, есть причины. Скажи по совести, как было дело.

Жорж с азартом распахнул пиджак и выпятил грудь.

— На, ослушай сам, больной я или нет. Ослушай сам, что ты во мне найдешь. И дай, пожалуйста, записку, чтобы приняли в союз.

По дороге мимо темных шпалер толпы ползла огромная дражная «бочка», похожая на паровой котел. Рядом с «бочкой» по обеим сторонам бежали рабочие и поддерживали ее вагами, не давали раскатываться подсанкам. Шерсть на боках лошадей закручивалась от пота, верблюды вытягивали ноги и медленно переставляли их, что указывало на большое напряжение. Раздавался свист, гам, хлопанье кнутов.

Жорж требовал дать заключение о его здоровье и записку, по которой его приняли бы в союз и на работу в шахту. Мигалов терпеливо убеждал его, что он не имеет права давать записки, а ослушивать — тем более.

— Такой же гад, я давно знаю. Так и скажи — не хочешь. Рабочего человека гонят в шею. И прав не добьешься ни у кого. Лида, спроси его, куда же теперь идти, если свои товарищи не хотят слушать.

— Я тебе по-приятельски говорю — надо полечиться, пройти в союз, а потом поискать работу полегче.

— Вижу по морде приятельское отношение. Позабыл, как вместе шуровали. Тогда Жорж нужен был. Казенного золота жалко стало. Одна лавочка. Одним все вы миром мазаны.

Мигалов чувствовал на себе взгляды любопытных, привлеченных громкими выкриками. Он затруднялся ответить на выходку бывшего приятеля. Разошедшийся Жорж продолжал вспоминать различные, пришедшие ему в голову, сценки из общих похождений, в его голосе, в блестящих глазах были ненависть и презрение. Казалось, он решил свести, наконец, счеты за все обиды.

— Подумаешь — морду воротит. Такой же блатнюга. Законного мужа в собственной квартире при жене, скажешь, тоже не бил? Мы, люди темные, не сделаем этого. Человек — на службу, а он — к его бабе!

Жорж вышел из себя от молчания Мигалова, чувствуя, что тот как-то иначе принимает его слова, не так, как хотел бы он.

— Стерва ты, гад, и больше никто! — крикнул он и прибавил скверное ругательство.

Мигалов побледнел; негромко, имея в виду исключительно посторонних свидетелей скандала, отчеканил:

— Верно, вместе воровали, пропивали, но я теперь коммунист, не ворую, а ты просишь меня помочь тебе воровать.

Жорж заметил, как Лидия дернула Николая за рукав, предлагая не связываться со всяким проходимцем, — так он понял ее движение, — и, потеряв голову, обрушил и на нее первые попавшиеся на язык небылицы, ища сочувствия. И в самом деле, скандал начинал кое-кому доставлять удовольствие. Лидия тянула Николая за рукав, чтобы вывести из толпы любопытных, но чувствовала, как он сопротивляется ее усилиям. Выкрики Жоржа сделали все-таки свое дело…

Не глядя друг на друга, они вышли на безлюдную окраину поселка. Глаза Лидии были влажны от слез.

— Неужели я должна перед тобой оправдываться, Коля?

Он повернул к ней виноватое лицо.

— Я перед тобой, а не ты…

Шли молчаливо, каждый по-своему справляясь с только что пережитым. Николай тряхнул головой, словно отпугивая назойливую муху.

— А самую последнюю новость я тебе и не рассказал. Приятель пишет из Бодайбо, что на приисках начались забастовки. Лена-Голдфилдс не платит за работу. Продовольственный кризис. Общество запуталось в своих же тенетах{78}. Злоба к СССР затмила даже жажду наживы. Для них были созданы самые благоприятные условия со стороны советских финорганов, и все же они провалились, а теперь даже занимаются вредительством Я знаю такой интересный факт. Общество, посылает с уральских концессий на анализ руду, которая пролежала десятки лет на поверхности и подвергалась изменениям. Выносится соответствующий диагноз, изготовляется оборудование для флотационной установки{79} извлечения меди. Ясно — меди нет до сих пор. Советский рынок, планируемый с учетом концессионной продукции, недополучил металл. У них девиз: меньше капиталовложений, больше хищничества и вредительства.

Лидия, наморщив лоб, слушала. Ее подавлял шагающий рядом, такой, как будто близкий, прежний и в то же время новый для нее человек. Неловко было расспрашивать подробнее, что означает то или иное слово, которым он пользуется, как обыденным. Невольно вспоминались первые недавние шаги его.

— Колька, — воскликнула она наконец, — ты прямо отпугиваешь от себя. Срочные восьмипроцентные облигации, флотационные установки… Ничего не понимаю. Смысл улавливаю, конечно, но этого ведь мало, правда?

— Вполне тебя понимаю, — рассмеялся Мигалов. — Однажды в казарме за обедом бухгалтер со счетоводом принялись судить Лена-Голдфилдс, а я сидел, хлопал ушами и краснел. Ничего, Лида, премудрость не велика. Если надо будет, зубы стиснешь и узнаешь.

Транспорт, переправившийся на левую сторону ключа, двигался к голове разреза Нижнего прииска. Уменьшенные расстоянием верблюды и кони напоминали детские аппликации, наклеенные на белый картон. Перспектива ступенчатых далей, уходящих к горизонту, брошенная в сопки узкая долина, окруженная закопченными домиками и лачугами, люди, солнце, отмякший снег, запах оттепели создавали праздник в душе. На миг в серых с золотой искоркой глазах Николая сверкнул шалый огонек младшего смотрителя из шахты № 4. Он схватил Лидию за плечи и затряс.

— Лида, идем глянем на первую драгу. Она маленькая в сравнении с теми, какие прибудут за ней следом, но сегодняшние люди, вроде нас грешных, может быть, счастливее далеких, очень великих. Идем!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Роман «Золото» явился завершающим этапом работы Завадовского над сибирской тематикой. Написанные до этого рассказы о золотоискателях, о мужественных и сильных людях сибирской тайги, бесстрашно борющихся с суровой природой, были как бы эскизами, пробными набросками к созданию большого развернутого полотна о людях суровой, романтичной Сибири. В «Золоте» наряду с показом золотоискателей, которым еще присущи звериные привычки, оставшиеся от наследии дореволюционного прошлого, когда «человек человеку был волк», автором нарисованы люди нового склада, они активно вторгаются в жизнь, проповедуют массам коммунистическую мораль. Это коммунисты, комсомольцы, сочувствующие большевикам передовые рабочие. Наиболее активными представителями их являются Шепетов, молодой коммунист Петя, Поля, прибывшая на прииски по воле комсомола, чтобы насаждать здесь новую культуру. Таких людей на прииске еще немного, но они глубоко уверены в своей правоте, и эта уверенность помогает им из общей массы разношерстного приискового населения находить, как драгоценные крупинки золота в куче золотоносного песка, хороших, еще не испорченных до конца золотой горячкой, людей, шлифовать их сознание и делать своими помощниками. Так были «найдены» Николай Мигалов, Лидия, Мишка Косолапый, такой бы, надо полагать, стала Мотя, если бы не погибла от ножа убийцы.

Небольшой группке посланцев партии приходилось работать в нелегких условиях. Советское правительство, не имея средств, чтобы восстановить и начать эксплуатацию золотых приисков своими силами, отдало их в концессию фирме «Лена-Голдфилдс-лимитед». Концессионеры обязаны были вложить крупные капиталы в строительство новых горнопромышленных предприятий и осуществить реконструкцию переданных им старых, выплачивать Советскому правительству определенный процент от получаемых с приисков доходов. Однако концессионеры — представители английских и, неофициально, американских капиталистов, как и капиталисты многих других стран, в то время надеялись, что Страна Советов долго не продержится. Они стремились всеми силами сократить срок существования ее и поэтому с первых же дней повели на приисках подрывную работу: саботировали выполнение договорных условий, задерживали выдачу заработной платы рабочим и служащим, а затем прекратили выплату правительству СССР долевых отчислений от доходов. «Лимитетчики», как назвали рабочие представителей фирмы «Лена-Голдфилдс-лимитед», чтобы укрыть действительные запасы золота на приисках (они рассчитывали, что с гибелью СССР прииски перейдут в их полную собственность), консервировали богатые золотом шахты, давали ложные сведения о результатах разведки. Забракованные «лимитетчиками» богатые золотоносные участки переходят в аренду предприимчивым дельцам. На приисках создаются продовольственные затруднения.

Концессионеры идут даже на прямую провокацию: пускают ложный слух об открытии богатых залежей золота там, где его вовсе нет и где, к тому же, людям совершенно нечем питаться. Коммунисты стараются удержать приисковых рабочих, разъясняют им неправдоподобность распускаемых слухов о якобы сказочных богатствах Терканды, предупреждают о трудностях, наконец, убеждают людей не оставлять приисков, так как это приведет к срыву плана добычи золота. Однако толпы рабочих устремляются на Терканду. Многие, не выдержав суровых морозов и голода, гибнут. Концессионерам это на руку: целее будет золото на Алдане, которое они берегут на будущее для себя. Мучения, жизни людей? Это их мало интересует. Советский рабочий — не человек, над ним можно издеваться как угодно!

В таких условиях работала небольшая горстка коммунистов, людей, которые по зову партии шли на самые трудные участки, жертвовали всем своим благополучием, переносили неимоверные трудности во имя партии, во имя первого в мире пролетарского государства. С концессионерами они должны были, стиснув зубы держать себя дипломатами; с врагами, чуждыми элементами — непримиримо и настороже; с несознательными, но честными рабочими — пламенными агитаторами. Большевистски твердою рукою наводили они порядок. К ним, как мотыльки на огонек, тянулись лучшие, передовые рабочие, они перевоспитывались под их воздействием и сами становились активными борцами за новое общество. Таков путь Николая Мигалова, Мишки Косолапого, Лидии.

Пожалуй, процесс перерождения человека лучше всего показан автором на образе Мишки Косолапого. С первой и до последней страницы романа Завадовский шаг за шагом прослеживает его путь, отмечает срывы и подъемы. Вначале ничем не выделяющийся среди остальной массы шахтеров и больше, чем другие, любитель пошуровать, гульнуть, щегольнуть своей лихостью, Мишка постепенно и незаметно для себя меняет взгляды, становится в ряды строителей социализма, вступает в партию. А какое истинное удовлетворение получает он, когда по поручению партийной ячейки строит клуб, открытие которого явилось большим праздником для всех приискателей!

Сложен путь становления и у мятущейся по жизни Лидии с ее необычной, своенравной натурой. Вначале она — мещанка, жаждущая жить для себя одной, получать от жизни все удовольствия, неправильно понимающая свободу любви. Постепенно Лидия меняет свое мировоззрение, становится сознательной, включается в активную общественную жизнь и с помощью друзей выходит на правильную дорогу, помогает изобличить во вредительстве своего бывшего мужа. У нее еще недостаточно знаний, нет необходимого опыта работы с людьми, но она уже осознает это, понимает, что ей надо учиться, и поэтому смотрит в будущее уверенно, оно ясно ей.

И это вполне естественно. Советская действительность к тому времени (середина двадцатых годов) настойчиво проникала в самые глухие таежные уголки, зажигала сердца даже наиболее отсталых людей. Разве не такой же, как Лидия, стала бы ее подруга детства — Мотя, которая в силу сложившихся обстоятельств сделалась проституткой? Уже один тот факт, что она не испугалась звериных таежных законов и, нарушив их, ушла от своего покровителя к любимому человеку, говорит о существенной, невозвратимой ломке прежних приисковых канонов. Лед тронулся! В жизнь золотоискателей старой, дореволюционной закалки типа Ивана — убийцы Моти, бурно ворвалось свежее веяние иной, социалистической морали. Этого не остановить ничем: ни убийствами, ни запугиванием, ибо как бы старое, отживающее ни сопротивлялось, — победит молодое, новое.

Думается, что автором упрощен показ перевоспитания Николая Мигалова. Он, как и Мишка Косолапый, как и многие другие, — типичный старатель со всеми его недостатками и пороками: стремлением «поалтарить», побольше утаить намытого золота, погулять, поскандалить. Переломный период в его мыслях наступает с приходом концессионеров. Возмущенный их наглым поведением, он пишет в газету статью, убеждается в том, что этим приносит большую пользу, и становится в конце концов профессиональным журналистом. Однако процесс перерождения Мигалова автором не показан. Уже в начале романа Мигалов исчезает со страниц книги и появляется в самом конце человеком высокоидейным, до конца убежденным в правильности линии партии. Ясности его мысли завидует даже Лидия, почувствовавшая свою политическую отсталость в сравнении с Николаем. Конечно, по ходу действия так оно и должно было случиться. Но образ этого героя был бы полноценным в том случае, если бы он менялся на глазах у читателя, а не за страницами книги.

Более чем скупо представлены читателю секретарь партийной ячейки, управляющий прииском. Писатель как бы побоялся браться за лепку этих образов, хотя именно эти люди и руководили переделкой сознания масс, в неимоверно тяжелых условиях проводили в жизнь линию партии, стояли на страже интересов пролетарского государства.

Несколько в стороне от других героев книги стоит Жорж Соломатин. Он один из немногих приисковых рабочих, которые остались верны буйной, разгульной приисковой жизни, с их неизменными страстями, с принципом жить только для себя, для своего удовольствия, ради хищничества и наживы. Именно эта мораль и привела Жоржа Соломатина к потере человеческого образа, к людоедству. Новое советское общество, все прочнее становившееся тогда на путь коммунистической морали, жестоко осудило людоедские взгляды жоржей соломатиных, убрало их со своей дороги.

Выпукло дан в романе образ старого спеца, затаившего злобу на советскую власть, надеющегося, что концессия — это один из первых шагов к уничтожению Советов. Чтобы быть в милости у концессионной администрации, выслужиться перед нею, он наряду с прямым вредительством согласен на моральное падение своей жены Лидии, готов выполнить любое подлое задание.

На сибирских золотых приисках в те годы работало много китайцев и корейцев. Значительная часть их — люди честные, добросовестные. Нужда заставила их покинуть свою родину, и в поисках заработка они оказались в Сибири. Но отдельные из них появились на Лене и Алдане далеко не с благими намерениями. Это — контрабандисты, доставлявшие на прииски спирт и опиум, а за границу — скупленное за бесценок золото. Это — охотники за людьми, подстерегавшие на глухих таежных тропах китайцев и корейцев, возвращающихся с заработком к своим семьям. Это, наконец, люди, которые не по своей инициативе помогали концессионерам творить их черные делишки. Автор подмечает классовое расслоение внутри национальных групп приисковых рабочих и в то же время показывает дружбу китайских и русских трудящихся, их взаимовыручку и помощь в трудные минуты.

«Золото» Л. Завадовского в середине тридцатых годов было отрадным явлением в советской литературе. Его заметила критика и положительно отозвалась о нем, полюбил читатель. С течением времени значение романа не снизилось. Он отражает одну из вех в истории нашей страны — борьбу Коммунистической партии и советского государства за восстановление золотодобывающей промышленности.

И. Смирнов

Комментарии

1

Зумпф — местное название рудничного двора камеры, которая примыкает к стволу (колодцу) шахты, откуда расходятся подземные горизонтальные выработки, проходящие по месторождению. (Прим. автора).

(обратно)

2

«Лена-Голдфилдс-лимитед» — акционерное общество, учрежденное в 1908 году в Англии для эксплуатации золотых приисков на р. Лене. В 1925 году «Лена-Голдфилдс-лимитед» заключило договор с правительством СССР на добычу и разработку полезных ископаемых в районах Урала, Сибири и Алтая. В связи с невыполнением акционерным обществом договорных обязательств в 1934 году концессионный договор был расторгнут. В 1950 году общество «Лена-Голдфилдс-лимитед» было переименовано в «Лена инвестмент траст лимитед».

(обратно)

3

Драга — плавучая землечерпательная машина для механизированной разработки россыпных месторождений золота. Имеет приспособление для промывки вычерпываемого грунта. Работает на реке или в водоеме — дражном пруде.

(обратно)

4

Бленда — жестяной фонарь. (Прим. автора).

(обратно)

5

Штрек — горизонтальная горная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность. Горизонтальная горная выработка с непосредственным выходом на земную поверхность называется штольней.

(обратно)

6

Шуровка — тайная промывка золота. (Прим. автора).

(обратно)

7

Отнорок — небольшое ответвление от забоя. В таких отнорках золотоискатели тайно промывали золото. Крепежные работы в отнорках, как правило, не производились, в связи с чем были случаи обвалов и гибели в них людей.

(обратно)

8

Шуровщик — человек, тайно промывающий золото.

(обратно)

9

«Алтарь» — закупоренный забой. Концессионеры, чтобы скрыть действительные запасы золота, консервировали забои с богатым наличием этого драгоценного металла, создавали мнимое мнение о скудости золотоносных пород.

(обратно)

10

Стрема — караул, дозор. (Прим. автора).

(обратно)

11

Шахтерка — брезентовая или кожаная шляпа. (Прим. автора).

(обратно)

12

Лимитетчики — так рабочие золотых приисков называли концессионеров.

(обратно)

13

Акция — ценная бумага, свидетельствующая о том, что владелец ее участвует в акционерном обществе. Акция приносит владельцу ее дивиденд.

(обратно)

14

Дивиденд — часть прибыли, получаемой за отчетный период акционерным обществом и распределяемой среди акционеров по наличию у них акций.

(обратно)

15

Бремсберг — устройство, служащее для спуска грузов по наклонной плоскости. В горном деле — механизированный скат или, иначе говоря, наклонная подземная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность и предназначенная для спуска различных грузов при помощи механических устройств.

(обратно)

16

Экспроприация — принудительное изъятие чего-нибудь.

(обратно)

17

…с хорошим подъемным золотом. — Крупные золотинки, видимые глазом, шахтер имел право сдавать в кружку на приемочный пункт как свое сверх зарплаты. (Прим. автора).

(обратно)

18

Пульзометр — насос для перекачивания жидкости с помощью сжатого газа или пара.

(обратно)

19

Помпа — прежнее название водяного насоса.

(обратно)

20

Трещенков — жандармский ротмистр, известный своими кровавыми расправами с сормовскими рабочими в 1905 году. Получив особые полномочия на разгром забастовки рабочих «Лензото», он в ночь с 3 на 4 апреля 1912 года по приказу директора департамента полиции арестовал часть членов центрального стачечного комитета, а 4 апреля воинская команда под его руководством открыла огонь по мирному шествию рабочих. Было убито 270 и ранено 250 человек. Прииск Надеждинский ныне переименован в поселок Апрелевка Бодайбинского района Иркутской области.

(обратно)

21

Копач — человек, тайком проникший в шахту и воровски моющий золото. (Прим. автора).

(обратно)

22

Орта (правильно: орт-поперечник) — горизонтальная горная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность. Орт проходит поперек пласта. Служит для передвижения людей, откатки добытого полезного ископаемого или породы, доставки материалов, вентиляции и т. п.

(обратно)

23

Дербанк — дележ. (Прим. автора).

(обратно)

24

Стан — административное подразделение уезда. В данном случае поселок.

(обратно)

25

Саныяхтат — Сангыяхтах, селение на р. Лене, недалеко от впадения в Лену притока Туолби.

(обратно)

26

Кухлянка — сибирская верхняя одежда из оленьих шкур.

(обратно)

27

Башмак — железное или деревянное приспособление, подкладывается под колесо для торможения.

(обратно)

28

Пустые торфа — имеются в виду породы, не содержащие золота и находящиеся над золотоносными породами.

(обратно)

29

Пожоги — костры, которыми оттаивается мерзлый слой земли. (Прим. автора).

(обратно)

30

Фунтить — добывать не менее фунта золота в день. (Прим. автора).

(обратно)

31

Эфели — песчано-глинистые мелкие отбросы драги.

(обратно)

32

Стойки — искусственные сооружения, возводимые в подземных выработках для предотвращения обрушения пород.

(обратно)

33

Огниво — автор очевидно имеет в виду костровую крепь, которая представляет собою «костры» — клетки, сложенные из кругляков, брусьев (в настоящее время для этого служат и металлические рельсы). «Костры» применяются в горных выработках для предупреждения обрушений пород кровли и при ликвидации вывалов.

(обратно)

34

Купол или «кумпол» — потолок в забое или просечке. (Прим. автора).

(обратно)

35

Лоточники — рабочие, промывающие золото в лотках.

(обратно)

36

Кумполит — из потолка падают камни и глыбы мерзлоты. (Прим. автора).

(обратно)

37

Камерон — камерный насос, работающий сжатым воздухом.

(обратно)

38

Окарина — духовой музыкальный инструмент, род флейты, яйцевидной или сигарообразной формы.

(обратно)

39

Казачья — арестное помещение.

(обратно)

40

Резиденция на Лене — Саныяхтат, (правильно — Сангыяхтах) селение на р. Лене. В данном случае автор имеете виду пункт для распределения рабочей силы, грузов, транспорта.

(обратно)

41

Торбаса — мягкие сапоги из оленьих шкур шерстью наружу.

(обратно)

42

Наледь — вода поверх льда.

(обратно)

43

Ю — есть.

(обратно)

44

Тинза шибко-ю — золота много есть.

(обратно)

45

Ми юла — нет.

(обратно)

46

Бутара — вращающийся цилиндрический или конический барабан, применяемый для промывки золотоносных песков.

(обратно)

47

Шурф — стволообразная вертикальная горная выработка обычно небольшой глубины и малого сечения, проводимая с поверхности земли. Разрабатывается главным образом для разведки месторождений полезных ископаемых, для вентиляции, а также для того, чтобы установить пригодность грунта под постройку или обслуживать подземные работы. В данном случае имеются в виду разведочные шурфы.

(обратно)

48

Бур — инструмент, применяемый для бурения шпуров, скважин в целях добывания нефти, горючих газов, а также взятия образцов почвы, горных пород и т. п. Эмпайры и кийстоны — иностранные марки буров.

(обратно)

49

Желонка — приспособление для выемки породы из труб. (Прим. автора).

(обратно)

50

Скала или постель — ложе древнего потока, на котором осели золотоносные пески. (Прим. автора).

(обратно)

51

Борт — граница россыпи в берегах ключа. (Прим. автора).

(обратно)

52

Тальвег — древнее русло. (Прим. автора).

(обратно)

53

Сагиры — широкие сыромятные чулки, надеваемые не сапоги, служат предохранителем от сырости.

(обратно)

54

Квершлаг — просечка по бессодержательному пласту.

(обратно)

55

Штук полтораста — подразумеваются золотники. (Прим. автора).

(обратно)

56

Бортились — кончали работу. (Прим. автора).

(обратно)

57

Поддоры — горизонтальная подбойка пласта, благодаря чему последний легко обрушивается. (Прим. автора).

(обратно)

58

Челдоны — коренные сибиряки.

(обратно)

59

Гнейс — горная кристаллическая порода, состоящая из полевого шпата, кварца и слюды, расположенных параллельными слоями.

(обратно)

60

Сбойка — соединение, встреча проходок, идущих на встречу.

(обратно)

61

«С. Г.» — профессиональный союз горнорабочих.

(обратно)

62

Песня записана автором в 1929 году на Алданском прииске Джеканда. Здесь она приводится не полностью. (Прим. автора).

(обратно)

63

«Мальчик» — временная стойка, употребляемая при креплении. (Прим. автора).

(обратно)

64

Сплошное — крепление, при котором стойки ставят вплотную друг к другу. (Прим. автора).

(обратно)

65

Положение — плата в казну за делянку. (Прим. автора).

(обратно)

66

Ряж — заполненный камнем сруб из бревен или брусьев.

(обратно)

67

Рогулька — две рогатки, в которые зажимается груз. Носятся за плечами. (Прим. автора).

(обратно)

68

Кухта — иней.

(обратно)

69

Сутунок — чурбан, бревешко, обрубок.

(обратно)

70

Ботало — болтун.

(обратно)

71

Горбач — приискатель. (Прим. автора).

(обратно)

72

Марь — болото, часто покрытое растительностью. Встречаются мари в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке.

(обратно)

73

Нульга — дневное кочевье. (Прим. автора).

(обратно)

74

Тимптон, Учур — притоки Алдана.

(обратно)

75

Хивус — острый северный ветер. (Прим. автора).

(обратно)

76

Плес — колено, крутой поворот реки. Плес может выйти прямым — автор подразумевает, что от одного до другого поворота (колена) реки будет большой прямой путь, навстречу беспрепятственно будет дуть хивус и верблюды не смогут идти.

(обратно)

77

«Склизы» — бревна, по которым тяжелые грузы переволакивают с места на место.

(обратно)

78

Тенета — сети.

(обратно)

79

Флотационная установка — аппарат для обогащения полезных ископаемых, главным образом, цветных металлов.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  18

  17

  18

  19

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Комментарии

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79