Живые и мёртвые [ОПГ Север] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ОПГ Север Живые и мёртвые
Действующие лица
Виктор Аморалов — молодой человек, представитель субкультуры поклонников «металлической музыки», главный геройАкакий Аморалов — прадед Виктора, мертвец
Никодим Заозерский — сельский священник, самоубийца
Пелагея Егоровна — колдунья, предположительно бессмертная
Иван Викторович Громыко — полковник КГБ
Отец Пётр — настоятель Храма
Матвей Иванович Беспалов («Копчёный») — лицо без определённого места жительства (БОМЖ)
Иван Кожемяка — криминальный авторитет, мертвец
Гэндальф — представитель субкультуры поклонников «металлической музыки», мертвец
Владимир Сивоконь — родственник Виктора, мертвец
Петька — солдат срочной службы
Яма — подземный царь, вершина всех вершин
Настя — дочь подземного царя
Дихлофос — собутыльник Виктора
Прочие мертвецы и здравствующие без имён и речей
Intro
Посвящается лучшим временам, которых больше нет«В самый критический момент всемирной истории, в самый апогей компьютерных войн и гей-парадов, эту кашу заварили не «от вольного», а по всем канонам — как деды и отцы учили. Когда городские фраера приезжают к нам в клуб на танцы — мы всегда даём достойный бой, стоим насмерть. Молодость не истлела и теперь, она жива и нам ничего не остается, кроме того, как быть компетентными, рэп-уполномоченными товарищами и греметь на широчайших матерщинно-поэтических поприщах захудалых русских выселок и громадных городов-миллионников. Наши люди уже сейчас занимают очень высокие посты в русском рэпе и на днях, а может и раньше узурпируют всю вертикаль власти бывшей Страны Советов и всех других стран. Так что, очень скоро милиция будет расформирована, а психбольницы и зоны упразднены…»
Захар Алексеев, Великий русский поэт
Часть 1. Мёртвые
Эпизод 1. Полнолуние
Старый, полузаброшенный деревенский погост. Звёздная майская ночь. Полнолуние. Посреди покосившихся крестов и, поросших густой лебедой-травой, невысоких бугорков — в чёрной, наискосок стеганой кожаной куртке и замусоленной старой майке Motley Crue1 чудил странный длинноволосый юноша: то сядет-посидит по-турецки, как Будда, то вдруг вскочит и, воздев руки к небу, в голос завопит как полоумный, то, переминаясь с ноги на ногу, что-то забормочет себе под нос и, бог весть знает, что ещё творит. Но, как паренёк не силился и что бы он не предпринимал — ничего незаурядного вокруг не происходило. Только, разве что, звёзды, часто рассыпанные по небесам, светили аномально ярко, а громадная луна озаряла ночной погост не менее ясно, чем это было бы под силу солнцу самым ярким днём. На полном безветрии, будто в такт какой-то нездешней музыке, щедро отбрасывая на всю округу вычурные тени, качались из стороны в сторону разлапистые ели и сосны, а редкие берёзки, насквозь пропитанные лунным соком, казалось, вот-вот заговорят человеческим голосом. Покойники с надгробных плит взирали на юношу совершенно равнодушно — будто он ни капли их не удивлял и нисколько не возмущал их спокойствия. А Витя, тем временем, всё не унимался и не прерывал ворожбы: вот он уже исступленно, как бесноватый трясся, сбивчиво, но выразительно выкрикивая заклятия: «Именем Сатаны! Приди, явись, покорись! Мёртвые, восстаньте!» — а в его голове звенели забойные риффы Black Sabbath.2 Но тут за спиной донесся леденящий душу протяжный усталый вздох и на плечо легла чья-то тяжелая и холодная пятерня. Всё тело в раз покрылось колючими мурашками, волосы на голове и жопе наэлектризовались и встали дыборем, волю и разум сковал парализующий страх — нельзя было пошевелить ни ногой, ни головой, ни другими-какими членами. Глаза растопырились настежь — хотелось зажмуриться, но сделать этого было никак нельзя. Впору было кричать: «Караул!» Но нутро, обуреваемое чудовищным, непостижимым, первобытным ужасом, как молния изнутри, осветила спасительная надежда: «Вдруг это вышел из алкогольного штопора кореш Вася Дихлофос? Или мама не смогла уснуть и пошла повсюду меня разыскивать и сейчас будет бранить и грузить своей совестью, ответственностью и Святым Писанием?» Все эти короткие мгновения, растянулись в вечность, а Витя всем своим существом лелеял свои зыбкие надежды и не хотел с ними расставаться наперекор всему: «Пусть даже и зря, пусть за моей спиной стоит самое лютое уёбище из самых мрачных глубин преисподней. Я буду надеяться на лучшее! Боженька родненький, помилуй! Я буду хорошим. Послушным. Я завяжу с металлом! Я буду помогать маме!» И Бог не был глух к позднему раскаянию и отчаянным мольбам заблудшего своего раба Виктора Аморалова — так, по крайней мере, ему, Вите, показалось. В голове вдруг всё встало на свои места: «Позади меня стоит Пётр (сторож) — просто он бухой в дугу. Как я сразу не подумал?» — он даже теперь уже начал горько сокрушаться о своей постыдной несмелости и уже успел пожалеть о своём поспешном раскаянии: «Нетушки, как бы не так! Чтобы я завязал с металлом?! — хуюшки вашей Дунюшке! Петя-сторож — пьяный, и всего…»Эпизод 2. Кладбище в майскую ночь
— Акакий-мертвец — голодный. — негромко кто-то прошептал Виктору в затылок. И тут же, с перемазанными в грязи костями, да редкими клочками плоти, весь в лоскутах от старой холщовой вышиванки, во всей своей мертвецкой красе перед уже обмочившим штаны Виктором предстал трупак: «Ну не надо, не бойся, голубчик! Не надо! Тише, соколик!», — увещевал тот бедолагу. Его звали Акакий. И откуда не возьмись, целыми ватагами — словно как по команде, отовсюду стали выползать мертвецы — один другого краше: кто-то как белый скелет, кто-то с ещё разъедаемой червями плотью, а кто-то — так совсем свеженький. Здесь даже было немало Витиных знакомцев: вот в мощах того патлатого трупака без труда узнавался Гэндальф — старый, олдовый3 металлист. У него даже был свой метал-ансамбль — Vurdalak. Гэндальф когда-то работал на стройке и упал с подъёмного крана. Вон — дядя Володя Сивоконь, а тот долговязый в крутом розовом пиджаке — это никто иной, как Иван Кожемяка — при жизни он активно занимался рэкетом, ездил на разборки, сидел в тюрьме и шмалял4 из волыны5. Вон — батин шурин, вон — Андрюхин батя, а по чёрной рясе сразу угадывается наш прежний священник Никодим. — Ну, кто это тут безобразит?! — спросила выползавшая из-под бугорка землячка. — Вить, ты чё? Мудак что-ли? — процедил дядя Володя. — Рок-н-ролл, бля! — сложив пальцы в козу просипел Гэндальф. — Я его, суку, на части разорву! На кичу посажу щегла! — заголосил Кожемяка. Вскоре поднялся неодобрительный ропот и мёртвые, медленно хватая руками воздух, приближались к юноше. Акакий картинно поднял руки вверх, призывая усопших не спешить с расправой: «Не горячитесь, товарищи, не горячитесь! Не пристало нам — мертвякам, поднимать такой Содом. Перед нами — Вечность, нам следует быть выше всего этого». — Конечно! Чего всем кладбищем из-за салаги беспокоиться? Ешь его, Акакий! — Да я о том же! Из-за чего сыр бор-то? Из-за какого-то юнца безусого? — продолжал Акакий. — Какое беззаконие! Что за безобразие? Чей это внук!? — волновались мертвецы. Никодим неуклюжей походкой, в износках поповской рясы, гремя толстенной золотой цепугой с увесистым крестом наперевес, приковылял к Виктору вплотную и стал тщательно цедить его пустыми впадинами глаз: «Уж я то знаю, что это за гусь! По запаху чую! Эдакий смрад я ни с чем не перепутаю! По венам по его, по жилам, течёт треклятая кровь Амораловых! Будешь держать ответ, сукин сын, за всё племя!» — Посадите белу птицу на перо! — осклабившись проревел разъярённый Кожемяка. — А ну его, ребяты, на запчасти! На запчасти! — бушевали мертвяки. — Ну, не перестало нам, усопшим, так шуметь, — спокойно продолжил Акакий. — Ну мы же все — земляки, соседи, а старожилы уж как лет триста друг дружку знают, как облупленных, и, почти все — приходимся роднёй! — Да, роднёй! — соглашаясь ответил Никодим. — И дети-то мои — произошли от вашего проклятого семени, ни от моего вовсе. Пока я в церкви вёл свою паству к спасению бессмертной души, пока я, с высоты своего церковного чина, стоя у врат алтаря, освящал паршивых заблудших овец Светом евангельского чтения, такой же точно Аморалов искушал мою законную жену. Знай я то заранее — так ещё бы при жизни, в самом младенчестве, проклял это негодное отребье, в котором всю жизнь души не чаял и всё вытаскивал из вытрезвителей да обезьянников по всему Союзу.Эпизод 3. Проклятие
— Отец Никодим, Вы уж в сырой земле лет как семнадцать почуете. Вам не надоело? — возразил Акакий. — Да… От жизни нашей, через край переполненной страстями, разгульной и грешной, порой даже и за оградою могильной всех нас трясёт, как алкашей с перепою — соглашусь. Но! Не пристало нам беспокоиться по пустякам. Мы же — мёртвые, как-никак! Что нам эти все житейские дрязги? Наша жизнь уже далеко позади… Суета сует, как говорится. Пусть она живых перемалывает, а мы-то — умудрённые Смертью. На хера вот вам сдался этот Горбачёв со своей перестройкой? Или этот ваш прогрессивный Ельцин? Оглянитесь! Посмотрите, какая красота царит вокруг! Какое удивительное небо! Какие звёзды! Как щедро светит луна! Смерть всем дарует безграничное Умиротворение, Отдохновение, Прощение и Забвение! А вы, неблагодарные, отворачиваетесь от сих благословенных даров — вот и волтузит вас в коробчонках с бока на бок всем вашим нерадивым невесткам да свекровкам назло. А вам что? Прям так надо им сниться? Обязательно стращать? — «Ой, забросили огород! Ай, продали участок! Внучка станет проституткой-потаскухой, ведь она поступила в Москву, в институт, и уехала!» — И давай жути нагонять на православных, страху напущать, мослами стучать, из темноты зыркать, у окошек маячить да красоваться перед роднёй. А ещё в хату ходить кудесить, а то ещё, глядишь, — кого укокошить. Ладно ещё — новобранцы, вон — разбойнички всей честной компанией преставились, сорока дней ещё нет. Им простительно. Ну а когда старожилы веками напролёт озоруют? Это, скажу я вам, — ну просто некрасиво! Ведите себя, пожалуйста, прилично. Это же кладбище! Вечный санаторий для всех и каждого — никакие коммунисты об этом и мечтать не смели, а мы с вами здесь бесплатно отдыхаем! — Вы поглядите как поёт! Ну прям «Агнец Божий»! Весь благостный такой, тихий… А к моей попадье в коробчонку-то зачем лазишь, Антихрист? — раздался голос. — Да по-соседски, Никодим, по-соседски! — ни секунды не думая, мгновенно, на голубом глазу соврал Акакий. — Да хоть ссы в глаза — всё божья роса! Ладно, сосед, кто только к ней не лазил… Чего уж греха таить? Но, правнучка твого я лично разделаю — напьюсь горячей кровушки допьяна. Ну и тебя, конечно, угощу и весь честной народ, конечно, тоже. Но, прежде всего тебя, Акакий, и Марию твою попотчеваю, и сына Ивана с Галиной. Я — добрый дядька. — С хуя ли сгорела баня? — твёрдо отрезал Акакий. — А ты что, сосед, сам не видишь, что правнучек-то твой творит? Как кощунствует? Да где? — На святой земле! Нехорошо! Нехорошо!!! Нам, добрым людям спать не даёт, паразит этакий! — А ты б лучше за комаров взялся, а не за отпрысков моих. Ты троих уже погубил. Проклял. Теперь лежат молодые где-то на свалке, не отпетые — я тебе ни слова не сказал! Ни слова! Помолюсь, поплачу втихомолку, и будет… Но Витю тебе на расправу не отдам! Не отдам, слышишь ли ты меня?! Некому скоро будет за меня жить на белом свете. Кто будет эту лямку тянуть? — возразил Акакий. — Знаешь, я весь свой земной путь любил и растил твоё поросячье семя. — парировал Отец Никодим. — А когда под старость лет, неподалёку от смерти, моя попадья во всём покаялась — я трое суток ни с кем не разговаривал, сидел один. Скрючился, сгорбился, постарел лет на десять… А потом встал, выгнал и проклял ублюдков и топором супружнице бошку отмахнул! А я ведь любил её… Любил как душу и люблю теперь! И этих отпрысков твоих ублюдков люблю тоже! Люблю, Акакий, понимаешь? Люблю! Но мне не продолжить свой род. Мой дом и дача, и «Волга»6, и всё что в тяжком труде нажито — улетело в трубу… Я белыми днями в могиле глаз не смыкаю — мне не спится, не курится, не поётся… Гляжу на деревья, травы, облака, слушаю ночного филина… Гляжу и вижу как всё взывает к отмщению! Всё, Акакий! — от самой ничтожной букашечки, былинки до высочайших ночных светил и созвездий! Всё!!! Понимаешь?! Это сильнее меня, это сильнее нагорной проповеди Христа, это больше самой возвышенной Любви! Вот гляжу я на тебя, и диву даюсь. — продолжал старец Никодим. — Тебе легко рассуждать о смерти… Ты в своё время с утреца самогонкой причастился — и ходишь весь день весёлый. На работе начальство делает вид, что платит, а ты — делаешь вид, что работаешь. С женой живёшь дружно и налево ходить не забываешь, и, на восьмом десятке лет, в окружении взрослых детей и малолетних внуков, тихо помираешь. А сейчас, видите-ли, санаторий у него! Конечно! Как же иначе?! Но, на деле — ты злодей. Злодей, каких ещё поискать нужно. Кто спокойно спит когда ближний так горько мучается — тот впадает в страшный грех, и это — не просто равнодушие, это — архиравнодушие! Ты — страшный человек, Акакий. Ты и подобные тебе, имя которым — легион, ибо вас — тьмы! — Да чем я перед тобой виновен, Отче? А ли тем, что не такая горькая мне досталось доля? Что не болею я как ты болеешь? Не страдаю как ты? А хоть бы и страдал — то легче тебе с того было, что ли? Сильно полегчало бы? Надолго ли? Никодим зло перекосил рожу: «А чё? Глядишь бы и полегчало. Хоть на секундочку». Акакий подошёл и горячо его обнял: «Прости, Отче! Я вижу твои терзания и муки, и сочувствую тебе искренне. Я не чувствую нутром твои страдания и боль за всю твою даром потраченную жизнь. Я так далеко и мне страшно только от того, что во вселенной такое вообще возможно. Я далёк от всего этого, ведь это не мой жребий в конце концов, не мой». — То есть, другими словами тебе по хую? — Да что с меня взять? Я — просто мирный мечтатель и тихий созерцатель, не более того. — Говори прямо! Не юли! — В общих чертах — да. Да, мне по хую! Никодим силой оттолкнул Акакия. — Да, ты в своём праве мстителя. — с готовностью сопротивляться продолжал Акакий. — Но я в своём праве родителя и чура. Так что, Витю тебе не отдам. Тем паче, что я уже возложил на него свою мёртвую руку. — Знаю я твою руку — то не на смерть вовсе. На удачу скорее. — усмехнулся в ответ старик. — Быть может на болезнь лишь только. И, уж тем паче, далеко не на ту смерть, что я для него лелею. — Почему? Может помрёт, а может и нет. Может дураком станет, а может — полудурком. Но, вряд ли отделается обоссанными штанами. Я, ж, всё-таки, мертвец, но там — как Бог даст. Но, я — первый возложил на него руку, он мой. Таков закон мёртвых. Тут, звучно гремя костями и цепугою, Никодим со страшной силою затрясся, а пустые глазницы вспыхнули инфернальном огнём. Какая-то неведомая злая сила подняла его вверх над кронами деревьев. — Давай состязаться в магическое искусстве! — проорал поп. — В призыве демонов, управлении стихией! В некромантии! Выходи на ристалище, сосед! Но, знай — если я возьму верх, то изведу всех Амораловых под корень. И буду, хоть и ненадолго, но всё-же чуточку счастливее! Ахахаха-Ухухухухуу-Ииииихххааааааа!!! — зло расхохотался поп. Среди покойников возник нешуточный переполох. Все, вдруг, стали тревожно переглядываться, кое-кто утёк в свои могилы, а Витя, и без того окоченевший от страха, ещё и обосрался.Эпизод 4. Беспредел
Ну и мудак же ты, сосед! Да с каждым годом всё лохмаче делаешься. — мысленно молвил Акакий. — От тебя, такого дурака, так просто не отделаешься. Он может и ограду завалить и даже крест на болота утащить. Что доброго от него ждать? — Нет, ты это зря придумал. Давай просто решим проблему по старинке? — уже вслух произнёс Акакий. — Выйдем за оградку — раз-на раз на кулаки, а опосля — вернёмся каждый в свой удел и забудем уже, наконец, эту горькую распрю? — А вот хер ты угадал! — молвил поп, уже предвкушая борьбу. — Я тебе — не хвост собачий, ирод! Это тебе не у пивного ларька с пьянчугами драться! Ты имеешь дело с протоиереем Никодимом, и Это — война! Война на уничтожение, на полнейшее истребление, под корень! Вскоре, с дубиной наперевес, прибежали сердитые мертвец с мертвячкой — это были Иван Акакиевич с супругой, а за ними — ещё трое облезлых, но, с почти целыми глазными яблоками, — то были его, Ивановы сотоварищи. Следом спешила ещё ватага — племянники и братья Ивановой супруги Галины. Ещё ковыляли с пяток-другой каких-то уж совсем ветхих скелетов: кто — без черепушки, кто — без рук, кто — по-пластунски, без ног, многие из них сыпались прямо на ходу. Это была «старая гвардия» Акакия. На сторону Никодима встали все усердные богомолы — завсегдатаи его прихода, в основном старухи. Заварушка начиналась нешуточная: друзья-товарищи, братья-сёстры, зятья, кумовья, отцы и дети. Узы крови, узы дружбы, другие-какие причины. Всё переплеталось самым причудливым узором. Всё вокруг зашумело, загудело и понеслось хромой козой галопом вскачь по огородам… Покойники стали друг с дружкой спорить и ругаться: кто-то кого-то в чём-то громко убеждает, кто-то — вспоминает старые долги… Один мертвец клянётся другому в вечной дружбе и безвозмездной помощи, второй другому объясняет какой тот педераст, что не стоит в одном ряду с ним за Акакия, третий — всей душою и мощами с Акакием, но приходится Никодиму роднёй, четвёртый — так горячо орал, призывая мёртвых встать на защиту батюшки, что аж вылетела челюсть, у пятого — свои доводы, у шестого — свой интерес, седьмому-восьмому — эта ссора вообще безразлична, но сын полез или жене больше всех надо. Тут и там вспыхивает мордобой, где-то ещё нет, но вот-вот начнётся. Кто-то старается угомонить враждующих, но, разнимая драку и, ненароком получив оплеуху-другую, скоро сам сигает в самую гущу рукопашной. И, совсем скоро, добрая часть этого мертвецкого поприща попросту забыло в чём был сыр-бор изначально и раскололась на три большие разборки, да на бесчисленное множество мелких драчек-междусобойчиков. Никодим, паря над битвой, выразительно читал Апокалипсис: «И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нём дано взять мир с земли!». Довольно быстро ему угодили тяжёлым булыжником по черепу, от чего тот, в глубоком нокауте упал в толпу, где ему ещё хорошенько намяли бока. Ваня Кожемяка с братками держались вместе: в куче-мале они вплотную встретились с контуженным Никодимом. Поп с ног до головы облил их всех безмолвно холодным презрением. — Хули зыркаешь, вошь? Я те ща колени прострелю! — предупредил попа дерзкий Ваня. Но, не успел Иван взять его за жабры — как поп, при помощи магической ярости, поднял его вверх тормашками и с силой припечатал головою оземь: «Зелёные вы ещё, с Отцом Никодимом тягаться!» — Эт чё? Типа нам сорок дней нету и нас можно чморить, что ли? Мы, типа духи, как в армейке? Да? А хули? Каратисты и боксёры начали выписывать свои коронные приёмы: исполняли убойнейшие прямые, ломовейшие боковые, пытались угадать с вертушки по рогам, но батюшка в совершенстве владел техникой бесконтактного магического боя, отчего братки теряли равновесие и все удары приходились мимо, а то — и друг по другу. Припечатанному Кожемяке приходилось совсем несладко — позвоночник его, продрав пиджак, торчал наружу, а голова сильно была перекошена на бок. Бедняга ползал на четвереньках: «Бля! Чё за беспредел?! Здесь вообще есть смотрящие!?». Акакий бродил по самому горнилу бойни, тщетно призывая мертвецов к порядку: «Люди, опомнитесь! Опомнитесь! Вы же — мёртвые, блядь! Посмотрите! В небе над погостом сияет полная луна! Сегодня, в эдакую ночь, — нам должно устроить пир, но не эту безобразную драку!». Но, довольно скоро, Акакий был жестоко избит.Эпизод 5. Страшно
А на селе, тем временем, недалеко от кладбища, прямо напротив сельсовета была нешуточная гулянка. Ведь то была пятница — и все взрослые селяне были в большинстве своём уже пьяны: — Слышь, Коль? Слышишь вопли? Нечистая сила это. Пойдём домой, миленький, не к добру это! — сказала селянка средних лет своему поддавшему за воротник мужу. — Да какая, на хер, сила? Прекрати, не дури! Да быть того не может, не бывает её! — отвечал супруг. — А вот и бывает! Коли Бог на небе есть, так и чёрту должно быть и упырю, и вурдалаку, и всякому войску адову. — Брехня! Не может быть! Братва, пойдём поглядим? Коли там чёрт какой и есть — я ему рога-то и переломаю! Или забздели, мужики? Все мужчины поголовно решили идти. А почти все бабы, окромя двух-трёх, поспешили по хатам. По мере приближения селян к погосту — всё сильнее и страшнее доносились крики, и мужики потихоньку искали причины, чтобы соскочить с этого опасного предприятия. Но, уходить — нельзя, так как несмелого тут же заклеймят позором, и односельчане ещё долго этого не забудут и будут язвить, а то и наградят каким-нибудь обидным прозвищем навсегда. Каждый желал такой участи исключительно ближнему своему, но никак ни себе и, потому уже, всё чаще можно было слышать такие «как-бы мысли вслух»: «Чё-то далече идти… Чё-то в сон клонит…». И, в итоге, до ворот погоста дошли только самые упоротые пьянчуги — человек пять от силы. А там за оградой не прекращались безобразия: только к тому моменту к рядам дерущихся мертвецов примкнули ещё и демоны — те, что были преставлены самим Сатаной ещё при рождении. Многие не покидали их и после смерти. От всевозможных магических бомбардировок кладбище переливалось всеми цветами радуги: разлетались во все стороны белые кости и ошмётки плоти, с пронзительным свистом по воздуху летали бесы всех мастей, кресты и могильные плиты были раскурочены напрочь, вековые сосны и ели стояли вверх дном, а посреди всего этого страха — неподвижно, как статуя, стоял Витя Аморалов. Мужики в раз отрезвели и, не оглядываясь, помчались наутёк, а за ними в погоню пустились черти: — Живые совсем уже охренели! Лунной ночью к нам попёрлись! — Да, страх потеряли! — То их годами не дождёшься — пол-погоста бурьяном поросло, бурелом непролазный стал — да тут услышали чего — диковинку увидать захотели! — Совсем не уважают наш покой! — Да какой, на хер, покой?! — заорал Акакий. — Даже там — за болотами, где с полвека назад наши с немцами бились, где их тени воюют и по сей день — и там покойнее чем с вами! Всем погостом переться в деревню? Вы же похлеще малолетней шпаны кудесите. Побойтесь Чёрта! Возвращайтесь по могилам! — снова попытался успокоить соседей, уже не раз больно побитый Акакий. — А чё? Давай родню проведаем?! — Вы чё? Совсем охренели?! Там же внуки, правнуки, дети! Не пущу! Акакий встал у кладбищенских ворот и раскинул крестом руки: «Древними владыками, великими князьями, праотцами я заклинаю! Доминантус, Магнус, Пертус! Тарабарус-хуевертус! Залупень на воротень! Возвращайтесь во гробы!!!»7 Добрая половина соседей приняла эту мульку8 за серьёзное заклятие. Переглядываясь и что-то недовольно барагозя себе под нос, они всё же обратились вспять — каждый в свой удел, а у ворот остались лишь наиболее беспокойные мертвецы. Недолго думая, они в раз раскурочили забор и принялись колотить бедолагу. Но, довольно скоро, они уже бодро ковыляли по залитой лунным светом широкой дороге в сторону деревни.Эпизод 6. Любовная магия
Акакий, тем временем, силился выбраться из под придавившего его железного забора. Как только ему это удалось, он поспешил к стоящему, как и прежде окоченелому и уже в конец бледному, как луна, внуку. А рядом с ним уже мороковала престарелая деревенская колдушка — горбатая, редкозубая старуха с огромным крючковатом носом и распущенными седыми волосами в пояс. Это была сущая Баба Яга, только что красивые, необычайно живые, небесно голубые глаза всё же выдавали в ней доброе нутро. — Дышит? — с тревогой в голосе спросил Акакий. — Да почти что нет. — на удивление приятным голосом прошептала старуха. — Ну ты уж похлопочи, Пелагея, похлопочи, родная! Под сочувственным всепрощающим взглядом колдуньи искажённое ужасом лицо Вити постепенно стало приобретать всё более благостное выражение, а с глаз его побежала сентиментальная слеза. Колдунья легонько поглаживала юношу по длинным, уже местами поседевшим, волосам. — Отчего ты думаешь ещё теплится в нём жизнь мало-мальская? Отчего не сожрал его Никодим? — Ведь тому это было проще пареной репы! Да почему, в конце концов, не утонул он давеча на пруду? — Ведь плыть-то не мог, пьяный был вдугаря9! Не одним твоим с Иваном заступничеством, не только лишь вашими молитвами! Да, по материнской линии за вами стоят кудесницы «не из последних», да и созвездия и планеты стоят на страже его души, и духи могущественные, и даже демоны кое-какие… Ну и я тоже всегда, как могла подсобляла: вон — заячья лапка у него к портам пришита и оберег на шее, откуда думаешь? — Дааа! Не так-то прост твой правнучек. Другой давно бы уж в землю лёг, но благо, что я за ним с самого рождения приглядывала: сам с собою гутарит10, день с ночью путает, ночами лунными кукует, наяву сны видит. Дааа! Догадливый мальчонка. — Да самый заурядный дурачок! Просто один он у меня остался, ему род должно продолжать, а остальные — старые уже. Тут Амораловы россыпями лежат, а живых — раз-два и обчёлся. Потому то и нельзя его за огненную реку пущать — последыш он у нас. Понимаешь? Пусть сначала маленько за нас на кирпичном заводе погорбатится, за скотиной поухаживает, да в огороде покопается. А как семя бросит — помирай себе как знаешь, всей роднёй встретим с распростёртыми объятиями. — Ну ты дураком-то не прикидывайся, Иваныч! А то не знаешь, что он у тебя Зрячий? Мальцу с рождения дано видеть много больше чем остальным: слышать музыку, недоступную прочим, ходить потаёнными тропами между мирами. — Пелагея любовно положила на шею мальчика свои сморщенные дряхлой старостью руки и он уже мог еле заметно шевелить пальцами. — Ты подумай какой статный юноша! Рослый, блондин, косая сажень в плечах — весь в прадедку. Мне бы лет так-этак пятнадцать с плеч долой — я бы его приголубила, что мама не горюй! — И тут старушка залилась каким-то уж совсем неприлично молодым смехом. — Ааха! Хихихихихиииии… Хотя какие мои годы? Глядишь, ещё будет у нас с ним любовь! У Виктора заметно стабилизировалось дыхание, а с лица стала спадать нездоровая бледность и даже (от чего это?) — затопорщились штаны. — Ну ты, Пелагея, никому об этом больше не сказывай, и ему самому — не зачем-то знать. — одёрнул старуху несколько смутившийся Акакий. — А чё знать-то? Что я золотник11 его дёргала? Не боись, не скажу! — Не придуривайся, Пелагея! — Ты же придуриваешься, а мне почему нельзя? — старуха спустила парню штаны и встала на колени. — Что? Забоялся, что его власти загребут или в дурдом определят? Старая ведьма облизала языком свои потрескавшиеся губы, потом чуть раскрыла почти полностью беззубый рот и с жаром принялась мусолить им член Виктора. — М-да… лучше б ему в дурдом. — как ни в чём не бывало продолжал прадедушка. — Только не армия, и тем паче КГБ12 — там в высших чинах, при больших погонах сущие дьяволы ходят. Всегда ненавидел власти: что красные, что белые — все одним миром мазаны, сукины дети! А нынче, говорят, ещё страшнее стало — в Кремль американе приблудились. Да непростые: сплошь чернокнижники да некроманты, сатанисты высшей категории — все как один! — Это тебе кто сказал? Соседи что ли? — От властей в лесах, да на болотах схорониться можно. Но если КГБ про него прознает — они повсюду видящих выискивают. А тут ещё этот безобразный погром… Приедут проклятые, возьмут под белы рученьки! А Хитрой науке его обучить необходимо! — Не боись, Хитрой науке я его обучу — он же мне, чай, не чужой — внучатым племянником двоюродным приходится! Старуха задрала подол своей длинной юбки и, с весёлым визгом, резво прыгнула Виктору прямо на член.Антракт
Баба Яга
Не велела мне глядеть туда мамка — Приголубит в раз карга Горе — не беда, на мне горит шапка С телогрейки прочь душа!Тыны, черепа — я вижу их батька Манит дурака туда Там её изба и топится банька Лебеди летят сюда
Тихим шёпотом, дымом, смрадом Чёрным вороном, белым садом Ясным утрецом и закатом Ко мне передом, к лесу задом Баба Яга, Костяная Нога! Подари мне коня, Баба Яга!
Душу манит тридевятое царство Ищет всюду чудеса Ни в коня корм, ни водка, ни мясо Чем же ты, краса, жива?
Привечай меня, Яга, своим шармом Начинай рубить дрова Кому — живьём в печь, кому — коня даром Каждому своя судьба…
Тихим шёпотом, дымом, смрадом Чёрным вороном, белым садом Ясным утрецом и закатом Ко мне передом, к лесу задом
Баба Яга, Костяная Нога! Подари мне коня, Баба Яга!
***
Часть 2. Живые
Эпизод 7. Настоящий полковник
Московская область, пос. ДубкиТем временем, в правительственном посёлке на выселках столицы, в добротной бревенчатой избе с богато украшенными резными наличниками и громадным коньком на крыше, перед иконой Нерукотворного Спаса стоял коленопреклоненный ветеран афганской и двух чеченских войн — полковник сверхсекретного отдела КГБ Громыко Иван Викторович. Догорающая свеча освещала внушительную груду орденов и медалей на безупречно выглаженном кителе, его волевое, словно высеченное из мрамора лицо, уставшие, но всё ещё ясные и живые, голубые глаза, огромные усища, щедро присыпанный сединой темно русый волос. В далёком детстве Иван Викторович редко какой день проводил без хорошей драки. Если где была какая заварушка — там всегда оказывался Ваня. Ровесники, старшеклассники, один на один или один против всех — ему было не привыкать. В военном училище он учился прилежно, но со второго курса был отчислен за дуэль. Сейчас он уже и сам не припомнит, чего они не поделили с сокурсником Володей, что аж решили драться на ножах — но всё закончилось как нельзя плохо: Володю забрала скорая помощь, а Ивана с позором вышибли из училища и, чуть было, не посадили, благо — отец похлопотал и всё обошлось. Скоро его ждала срочная служба в воздушно-десантных войсках. В восьмидесятом году, наперекор родительской воле, он ушёл добровольцем в Афган и оттрубил там добрых девять лет (вплоть до официального вывода войск), следом шли Карабах и Приднестровье, и вот, каких-то пару лет назад, он вернулся из Чечни. Иван Викторович с рождения был архетипическим воином: где бы он ни воевал — повсюду вытворял чудеса невиданной храбрости, граничившей с безумием. От войны к войне к нему прилипали всё новые и новые прозвища: «Бессмертный», «Непотопляемый», «Ваня Лютый», «Неприкаянный», «Терминатор», «Ебанько». Безмолвную молитву полковника нарушил громкий стук в дверь. У порога стоял высокий жидкоусый юнец — солдат-срочник, лет девятнадцати от роду. То был развесёлый балагур, личный помощник и безотказный слуга Ивана Викторовича, которого он во время дружеской попойки (по случаю Дня защитника Отечества) выиграл в карты у одного знакомого генерал-майора. — Петька, ты что-ли, пёс? — Так точно, товарищ полковник! — приложив руку под козырёк бойко отрапортовал солдатик. — Да брось! Сколько тебя учить неразумного? — Батя я для тебя, Батя! — Рядовой Семёнов прибыл. Разрешите доложить, товарищ, Батя? — Разрешаю. — Разведка докладывает, что в деревне Перетолчино мёртвые восстали из могил и пугают местных жителей. — И неудивительно. Чего ещё ждать, коль у вас Генсек с печатью антихристовой в пол-лысины? — «Даду-да, даду-да, даду-да». А народ — тот совсем охренел в конец, забыл Отечество и Веру. Вот и повылазила всякая нечисть — демократы, реформаторы, мать их ети! У ворот уже ждал громадный военный ЗИЛ13. В кузове было рыл двадцать рослых до зубов вооруженных молодцов. Петька сел за руль, а Иван Викторович на пассажирское место. — Поехали! — отдал команду полковник. *** Ночь была необыкновенной. Придорожные деревья, хлеборобные поля, равнины и дали — всё было насквозь пропитано густым, как бабкин кисель, лунным светом. Да и ещё редкие домушки-сараюшки с позаросшими бурьяном огородами вдоль раскуроченной дороги, и не души… Казалось, и белым днём здесь никогда не ступала нога человека, а все эти деревянные строения — просто реликты какой-то безвозвратно погибшей цивилизации. Эти угрюмые картины брошенной и забытой Родины всегда волновали душу старика: «Всю жизнь свою воюю за эту небывалую страну — страну святых подвижников и колдунов-мракобесов, страну дураков и гениев, поэтов и невиданных чудес… Может я сам себе это всё и выдумал, чтобы было за что драться? Ну не за деньги же? Ведь окромя своего ремесла, я больше ничего делать-то и не умею, да и не люблю вовсе, вот только что детей — девять штук наделал, ну и, конечно же, рыбалку — её я люблю… Нет. Всё не зря! Если б кто мне доказал, что Христос — вне истины, и, действительно было бы так, что истина — вне Христа, то, мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной — так писал Федор Михайлович Достоевский. И я, так же как он, во что бы то ни стало, не предаю Христа. Наперекор всему! Просто не имею права! Ибо для души моей сама мысль об Истине вне Христа — невозможна. Я крепко верую — всё не зря. Ведь я воюю за возлюбленный Небесным Царем и Пресвятой Богородицей Третий Рим, который в вечной славе своей сокрушит Оковы Дьявольские. За небесный Иерусалим! За всесильную вселенскую Весну!» — Вот скажи мне, Петька, что у тебя на душе делается? О чём ты думаешь, когда глядишь на эти несчастные выселки? — О пизде. — не моргнув глазом выпалил Петька. — А почему именно о пизде, а не о воинском долге и судьбах Отечества? — Не знаю, я всегда о ней думаю. — Жениться тебе надобно. Как раз в Перетолчино едем, а там — девчат красивых пруд-пруди, выбирай себе любую в невесты. Ты ж — орёл, десантник в военной форме, на КамАЗе14. Девки таких любят. А я, так уж и быть, на свадьбе тебе за место отца буду. — Да нет. Мне ебаться охота — жениться не хочу. — Ну тогда тебе нужна взрослая женщина. — Да мне хоть какая! Лишь бы поебаться, потому как двадцать лет на свете живу, а ебаться ещё не доводилось. Но если жизнь сложиться так, что для этого жениться придется — то так тому и быть. — Мне нравится ход твоих мыслей! Хороший ты парень, хороший солдат — хорошим командиром будешь, надёжным. Хошь в Чечню тебя возьму? — Будешь драться под моим непосредственным началом. Там, на войне, подле костлявой старухи с косой, жизнь переливается такими удивительными красками, каких ты нигде не увидишь! Хоть тыщу лет проживи. — Да не! Я с девками-то ни разу не целовался — рано мне под пулемёты ложиться. — Ну ты ж — десантник! Во время зачисток нацелуешься всласть! Хватай любую, волоки куда-надо и целуйся себе, как душе угодно: зацеловал одну, потом — другую, третью тащи. Только потом грохнуть не забудь, чтоб начальникам твоим ничего не наябедничала. А я — не ханжа, я это солдатикам прощаю, дело-то военное. Да и ребята мои, вплоть до лейтенантов, всё понимают. Парнишка в изумлении вытаращил глаза, а полковник, как ни в чём не бывало, смотрел на него с минуту-другую, потом громко расхохотался и Петя, так до конца и не понял, шуткует ли он или говорит взаправду.
Эпизод 8. Чёрная месса
В деревне, тем временем, безобразия не прекращались. Мёртвые стремились в жилища живых. — Отворяй ворота! — Это бабки с дедками, да мамка и вся родня с батей родимым! — Почто вы огород забросили? Зачем скотину порезали? — Что ж вы так пьёте-то, бесстыдные? — Коля, на хера ты на армянке женился? По безлюдной центральной улице бесшумно брели мёртвые. Отец Никодим шёл впереди, пылая изнутри адским пламенем. От этого страшного света, сквозь обмотки ветхой рясы, просвечивались его мощи. Спящая деревня захлебнулась надрывистым собачьим лаем, оконца домушек загорелись электрическим светом, улицы наводнили восставшие мертвецы и село оглоушило пронзительным женским визгом вперемешку с нецензурной бранью мужчин. Живые отбивались как могли: в ход шли ножи, топоры, вилы, нередко были слышны выстрелы из огнестрелов. Безрезультатно силясь прогнать нежить, селяне принялись утекать из собственных домов в деревянную церквушку неподалёку — там они молили Богородицу со Христом и Всех святых о защите. Скоро в церкви было просто не продохнуть — даже самые набожные старухи такого себе не могли припомнить. В одночасье в Бога уверовали все — молились даже те, кто прежде этого никогда не делал. В стенах Божьего Храма, в окружении старинных икон и Святого распятия людей согревала надежда. Не хватало только любимого батюшки Петра — в народе он слыл Божьим человеком, аскетом, истово верующим священнослужителем. Все пороки, заочно приписываемые толстопузым попам были не про него. — А где же наш батюшка? — Неужели его разорвали бесы? — Да нет! Быть того не может! Бесы праведников как огня боятся! — Нет! Черти-то как раз сильнее прочих таких ненавидят и губят вперёд всех рядовых бухариков! — Помолимся же за батюшку! Помолимся! И тут случилось чудо. Из распахнутых дверей алтаря вышел всеми любимый настоятель. По всему было видно, что он был весь без остатка погружён в свою внутреннюю, кроткую, безмолвную молитву. На его красивом лице явственно виднелась неподдельная благодать. Батюшка чуть заметно улыбался, синие глаза его светились тихой радостью. Паства необычайно воодушевилась, увидя своего батюшку. Малолетние дети, а за ними и старухи, поспешили броситься к нему в объятия, но Отец Пётр сделал пару неуверенных шагов им навстречу и плашмя рухнул замертво. Вдруг, разом погасли все свечи и всем сделалось очень холодно, да так, что аж изо рта каждого шёл пар. Из-за алтарных врат уже виднелся Никодим. Голова его была увенчана скроенной из сухих древесных веток и увядших цветов огромной короной, а в руках он держал начертанный какими-то страшными ризами деревянный посох. Все сразу оцепенели от ужаса. Зря старухи дерзали крестным знамением обескуражить мертвеца, зря дети силились перекрестится сами. Все путались: то крестились слева направо, то с пупа на лоб. Слова Иисусовой молитвы постоянно перемешивались меж собой в абракадабру, а знакомая всем с пелёнок «Отче наш» ушла из памяти начисто. Народ в панике ломанулся к выходу, но тяжёлые двери храма вдруг со звоном захлопнулись на железные затворы снаружи. — Братья и сёстры! — озирая людишек и слегка труся головой начал мертвец. — Я принёс вам благую весть! Смерть пришла за нами! За всеми нами! За стариками и детьми, за бедными и богатыми, русскими и нерусскими, верующими и нет! Перед ней все равны, все вы — её дети. Но какая мать отступит от своего возлюбленного чада? Она не бросит вас в надвигающуюся мясорубку дикого капитализма, она никогда не оставит вас — горемычных своих сынов и дочерей. Вы — её по праву рождения. Всё, что по воле Божьей было рождено на свет — то по праву принадлежит ей и только ей! За каждой живой тварью, начиная от крошечной травинки и до венца творения, с момента нарождения на свет стоит Она! Да! — Костлявая стоит за вашей спиной и дышит вам в затылок. Смерть с косой и целые тьмы мертвецов — всех тех, кто жил и умирал за вас прежде, все те, чьими стараниями вы обрели дыхание. Все без исключения! Даже эти бесчисленные малютки — первые, робкие, но упрямые, споры жизни, и миллионы океанских рыб и зубастых ящеров, невероятное множество причудливых зверей, обезьян, грубых первобытных людей и всех ваших древних предков! От яслей и до смертного одра — все они вопят в вас в сотни тысяч разных голосов. Молят только об одном — живи! Цепляйся за эту, заранее обречённую на смерть жизнь, непосильно батрачь в этом проклятом колхозе, ишачь, в поте лица, на ненавистном заводе! Продолжай род! Плоди нищету! И будь счастлив! Да-да — будь счастлив! Но, только лишь потому, что иначе — совсем без всякой надежды и ничтожной толики этой зыбкой отрады — тебе не протянуть и дня. Но подумайте, стоит ли оно того? Стоит ли терпеть такие муки ради этих крох? Если бы вы могли трезво мыслить, то всё бы поняли ещё не успев народиться! Но, куда там?… Ведь в вас, во всех ваших членах и в самой крови бурлит весь этот несносный компот, не давая продыху, вновь и вновь распыляя вас в мирской суете сует. Но, Смерть с вами говорит совсем другим языком. Она, как бабка-повитуха, снова и снова монотонно шепчет одни и те же заклятья: «Приди, испей моей воды! Посмотри в глаза мои, протяни ко мне свои руки, несчастный, снова и снова! Снова и снова! Воистину!» Всё в этом мире по праву принадлежит смерти, даже реки и горы, моря и океаны! Ей нет преград и пределов, нету никаких границ, она зрит на все четыре стороны света, зрит за горизонт. И даже тот заветный миг между прошлым и будущим даётся миру лишь взаймы, и жизнь всегда всё возвращает с процентами в виде погибших цивилизаций и навсегда пропавших со страниц истории народов. Все миры, все языки и культуры — есть достояние смерти и её мертвецов. Даже ваши убогие халупы возведены предками, уже почившими. Дело рук мёртвых — всех тех, кому посчастливилось когда-то умереть. И сегодня пришла пора жатвы. Все вы и ваши малые дети — эти не созревшие колосья — все будут срезаны её железным серпом и сложены в снопы! Никодим силой ударил посохом об пол и тут же, из ниоткуда, объявились его демонические приспешники, двое из которых — пучеглазые, козлобородые, в грязных чёрных обносках стояли подле него, как адские дьячки, а другие столпились в клиросе на верхнем ярусе церкви. Все они ритмично били копытами об пол ипротяжно, в унисон, завывали, как дьявольский хор. Мертвец горделиво задрал голову, весь с головы до пят пылая инфернальным светом, и снова, со всей дури трахнул об пол посохом — отчего разлетелись вдребезги стёкла храма. — Азъ есмь — правая десница её! Я — есть мессия! Я избран ею нести слово её в массы! Я призван всех и каждого вести за руку в чертоги её! Я — Никодим Петрович Заозерский, добровольно отринувший жизнь, собственноручно повесившийся, погребённый без отпевания в безымянной могиле, не оплаканный, всеми позабытый, не принятый Смертью! Я поведу за собой народы! И не уснуть мне во гробу, покуда не завершу сего Великого деяния! В церкви вдруг отворились ворота, а за ними, неподвижно, как мумии, стояли восставшие мертвецы. Народ в панике сгрудился в кучу. В разбитые окна вылетели бесы и принялись хищными птицами кружить. Дьявольский клирос прекратил выть и только монотонно, в ритм учащённого биения сердца, настукивал копытами об пол. — Да начнётся ритуал! Да прольётся кровь! — громогласно возвестил поп — нечестивец. Он уже занёс посох, чтобы отдать команду нежити и бесам начать кровавый пир, как из искажённой страхом и чёрной магией толпы вышла рыжеволосая девочка, семи лет от роду, и смело подошла к Никодиму, и, ничего не говоря, но совершенно бесстрашно, заглянула в его пылающую злобой образину. Почему на неё не действовало колдовство? От чего её ничто не устрашило? Что у неё было на уме? — Никодим не знал. — Кто ты, дитя? — тихо спросил он. Но девочка молча глядела на него голубыми глазками и этот её взгляд уже заметно подкосил мертвеца. Да так, что на доли секунды он усомнился во всемогуществе самой смерти. Но, этого хватило, чтобы обескуражить его: ведь кому как не ему — беспокойному мертвецу, не знать, чего значат эти доли секунды во времени и пространстве, и в самом церемониале его? Девочка вдруг запела: «Богородица, Дева радуйся!». Отчего Никодим, вдруг, взбесился и, тут же, взмахом посоха дал команду своей братии начать расправу над поселянами. Бесы, поджавшие по-рысьи уши, оскалились и замерли в воздухе, готовясь к атаке, а мертвецы медленно двинулись в глубь церкви — прямиком на живых. Ночь оглоушило частыми раскатами грома и осветило сетью ломанных молний. Мёртвые вдруг остановились, дьявольские музыканты замерли, бесы, планирующие всё ниже над толпой, вдруг сбились с толку, а кое-кто ненароком врезался друг в дружку — кто-то прилично приложился лбом о стену, а кто-то упал на пол. С людей сошёл морок. Бабы со старухами и детворой принялись креститься и молиться, а мужики вступили в бой с нежитью, тесня её за порог церкви. Девочка, по-прежнему не моргая, смотрела на Никодима: «Меня зовут Настя, я — дочь подземного царя Ямы». Храм озарило каким-то нездешним светом. У алтаря, подле Никодима и девочки, материализовался необжигающий, сверхъестественный чудо-огонь, а из пламени его вышел невиданного роста златокудрый, светлоокий мужчина с нечёсанной бородой до пупа, усищами размером с лисий хвост и огромными козлиными рогами на челе.Эпизод 9. Авторитеты ада
— Прекратить бесчинства! — спокойно, но властно сказал козлорогий гигант. Бой в миг остановился, люди вновь сбились в кучу, бесы разлетелись кто куда, а мёртвые склонили колени — все, кроме Никодима. — Повелеваю мёртвым вернуться во гробы! Живым — немедленно обо всём забыть и идти домой спать! Всем разрушенным строениями выкорчеванным деревьям принять должный вид, чтобы до первых петухов всё было как прежде! А ты, нечестивец… — великан указующим перстом ткнул Никодима в грудь, отчего тот чуть было не упал. — Я бы тебя, червя, с радостью обрёл бы на муки вечные, но ты же сам весь из мук и соткан — так что мне тебя, пса, пытать — только облегчать страдания. Но кое-чем я, всё-же, смогу тебя удивить. — Я весь в Вашей власти, Князь. — с достоинством, чуть склонив голову, произнёс мертвец. — «Да что он со мной сделает? Я готов ко всем его аттракционам боли и ужаса. Давай, козлорогий, заводи шарманку!» — крепясь, мысленно проговаривал горделивец. — Я изгоняю тебя из мира мёртвых. Так что отправляйся в свой скит на болотах, демиург тебе уже сработал новое тело — точь-в-точь такое, каким ты владел перед тем как повеситься. — постановил владыка. У Никодима задрожали мослы, он бухнулся Яме в ноги и сломленным голосом запричитал: «Помилуй, Великий Яма! Четвертуй, колесуй меня, вари в смоле! Я приму любую кару — только не земная доля. Сжалься, Великий! Что ж это делается? Где-ж это видано? Чтобы вот так — из мёртвых, да снова — в живые, без переселения душ, без чаши забвения, в наспех сляпанное тело человеческое?!» — Специально для тебя, Никодим, специально для тебя! Я в своей бесконечной мудрости так решил, а значит — так тому и быть. Я тебе не прихожанка малолетняя и ни тебе, червю, меня учить. Я — не просто Бог плодородия и богатства, не только Царь мёртвых, но и Справедливый Судья их! И мне надлежит каждому воздать по заслугам, это мой долг. Да, необычное наказание я для тебя изобрёл. Но и ведь ты сам — необычный фрукт — поп, да ещё и самоубивец. Терпеть не могу ни тех, ни других! Особенно последних — что прутся в воду, не зная броду. Вспомни себя в бытность настоятеля храма сего! Вспомни, с каким наслаждением в Страстную неделю Великого поста ты жрал свиной шашлык? Как накануне Рождества бегал к полюбовнице? В каждом правиле возможны исключения — так ведь, Никодим? — Яма прикончил его взглядом и с силой пнул ногой под дых. — И знай, пёс, что огненную реку тебе не перейти! Назад в моё царство тебе больше ходу нету! Так что можешь смело повеситься и пополнить ряды бесплотных духов, вечно гонимых всеми четырьмя ветрами и терзаемых демонами воздушных стихий. А хочешь — просто подожди старушку с косой и, всё равно ничего не изменится. В добрый путь! На встречу вечным мукам! Бедолага зарыдал. Яма злорадно заулыбался: «Но, не отчаивайся! Ведь ты всегда можешь прийти к распятому Богу — Богу Любви и Света, и унаследовать Царствие небесное. Хахахахаха, Эхххаааааа, Уууххаааахахахаха!». Властелин мёртвых разразился гомерическим хохотом: «Ахахахахахахахааа!!!» Владыки! Князья! Создатель! Сотрите меня из книги бытия! Чтобы не стало меня и не было вовсе! — вопил несчастный, а Яма так и продолжал хохотать: «Ахахахахахахахааа! Ахахахахахахахааа! Ахахахахахахахааа! Хаа! Хаа!»Эпизод 10. Похмелье
Мир объяли предрассветные сумерки. Пришла та самая, короткая, но дивная пора, где ночь сменяет день и грань между сказкой и былью становится как никогда тонка и прозрачна. Здесь, на поляне, в глуши хвойного леса, в непроницаемой тиши, устремив взор в бесконечную синь, лежал Витя Аморалов. Ещё недавно он пропадал в этом заколдованном лесу, судорожно пытаясь укрыться от тысячи пар демонических глаз, холодно глядящих на него из кромешной темноты. Убегая от бесконечного множества оживших теней, тянувших к нему свои корявые лапы, он угодил в жидко-зыбучую трясину, где чуть не утоп, но, с Божьей помощью-таки вылез, и, наконец-то, настиг сумерки, а там уж — и до рассвета рукой подать. В душе его маячили страшные образы оживших мертвецов и злобных бесов, но весь этот ужас блек от сладостных воспоминаний утех с рыжеволосой красавицей, которые до сих пор в теле его отзывались почти осязательно. Вскоре лес озарило восходящим солнцем и всё вокруг преобразилось: повсеместно защебетали птицы и застрекотали насекомые, то тут то там появлялись белки, а вместе с тем стало проясняться и помутнённое сознание. Витя уже узнавал эти знакомые с детства места и точно знал в какой стороне его дом. Вот он осознал, что идёт в обосранных штанах, что с вечера минувшего дня он сильно нажрался, а потом учинил дебош на кладбище и пьяный скитался по лесу, чуть не утонув в трясине. Чувствовал он себя так, как будто в него на всём ходу врезался бронепоезд — похмелье было до крайности тяжкое. Никогда ещё Виктору не было так лихо: его выворачивало наизнанку и ему всерьёз казалось, что он вот-вот подохнет. Грешил он на самогонщицу тётю Катю — видимо, она гнала свой суррогат из опилок. По пути Виктор не раз примечал кратковременный мелкий дождик: «Наверное это кто-то помер. Верная примета! Наверное мой кореш Дихлофос окочурился — спасибо тёте Катиному пойлу!» — шутейно, без всякой тревоги мыслилось юноше. Проходя по тропинке мимо кладбища, он узрел двух жмуров. Подойдя поближе он узнал в них — вечного каторжанина Кукуню и колдыря15 Гапоню. Трупы были все сплошь обезображены рваными ранами, а пройдя чуть далее, в кустах, лежал ещё один, но этого Витя уже не смог опознать — ему думалось, что это голодные волки так постарались. Далее, в самой деревне — подле дома местной колдушки, Витя с удивлением увидал по самые стекла покрытый толстым слоем грязи громадный военный КамАЗ, а рядом целую толпу по горло грязных мужиков. Ещё был один опрятный, с полковничьими погонами, что, на чём свет стоит, материл какого-то бедолагу: «Ну ты, гондон, набитый кашей! Из-за тебя, хуедрыги, мы не поспели вовремя! Я же тебе, мудаку, говорил, что там торфяники! Ну что с тобой теперь делать? Приказать бойцам тебя как следует отхерачить или отдать под трибунал? А?! А может просто расстрелять без суда и следствия как врага народа?». — скоро полковник скрылся за воротами, а его ватага осталась снаружи.Эпизод 11. Ведьмин дом
Домушка была небогатая и, по одинокой старческой традиции, слегка запущенная. На потолке, по углам висели внушительные узоры паутины, на печке — сажа. Огромный, самодовольный чёрный кот, беззаботно лежащий на нагретом солнцем подоконнике, неподвижно, сквозь зажмуренные от какого-то своего кошачьего кайфа глаза, созерцал свою пожилую хозяйку, усатого военного и смело бегающих по кухне кур. В углу, на немало узорчатых деревянных полках стоял богатый иконостас. Иконы были очень старые, страшно было подумать какого века, зачастую просто потемневшие от времени. Но, тот нереальный свет, что иконописец когда-то вложил в них, со временем не увядал ничуть. Усатый их завороженно разглядывал: Спас Нерукотворный, Святой Власий, Параскева Пятница, даже собакоголовый Святой Христофор, а особенно много было образов Богородицы — Донская, Казанская, Нечаянная Радость, Благодатное Небо и Неувядаемый Цвет. На столе стояла большая бутыль мутного самогона и две хрустальные рюмочки. Щедро усыпанная резным орнаментом деревянная кухонная утварь через край была полна яствами: в большой чаше в виде утицы была горой навалена кутья, в затейливо узорчатых тарелках лежало тонко нарезанное сало и конская колбаса, а в большой кастрюле в виде солнца лежали яйца. Вся посуда была весьма искусной работы, будто из краеведческого музея. Старушка с военным, не чокаясь, махнули по рюмочке. Полковник строго смотрел на колдунью, а та в притворном смущении чуть заметно улыбалась. — Удивительная ты женщина, Пелагея Егоровна! С чертями дружбу водишь, с мёртвыми, да с самим Люцифером16 «в тесных» и, при всём при этом — иконостас у тебя какой! Говорят, по твою душу всё барыги ходят, большие деньги за иконы сулят, а ты всех с матюгами за ворота. Ещё говаривают, что как раз по этому поводу тобой братва интересовалась — угрожала, грубила, но почему-то скоро эти молодые сильные мужчины при загадочных обстоятельствах скончались… — Да чего только люди не говорят… — Да, чёрт с ними, с псами шелудивыми — гореть им в аду ясным пламенем! Лучше расскажи по какому поводу застолье? Уж не свадьба ли на селе намечается? Чует моё сердце, что тут мёртвые неспокойны, видимо мор грядет. Рассказывай, чьи души умасливаем? По какому поводу пир? — Да что ты, Ваня! Это ж я для тебя, да солдатиков твоих стараюсь. Я, знаешь ли, очень люблю военных — такие все усатые, статные! Мундиры красивые! Руки такие надёжные — к смертоубийству привыкшие! Хромовые сапоги — а в них кровищи по колено, хоть портянки выжимай. Страсть как мне всё это нравится! — Да, десантура — есть десантура! Чечня, Афган… Тут нечего сказать! — Вели им топить баню — пущай отмоются, да веди сюды! — непристойно облизнув губы бормотала старуха. — Да уймись, старая! — Начнём с того молоденького, конопатого. — Побойся Бога, распутница! Они-ж семейные люди, добрые христиане! Ведьма закатила глаза наверх: «Убивцы, да ещё и богобоязненные… То что надо! Они всегда так недолго, но отчаянно борются с соблазном, а потом, так лихо придаются разврату!» — А помнишь сколько раз ты, семейный человек, добрый христианин со мною грешной в лазоревом саду встречал рассветы? — Я помню. К делу, ведьма. Я хочу знать, что здесь происходит? — сердито нахмурившись процедил полковник. — Да, грядёт мор. Неурожай, падёж скота и многие беды, а потому нужно задобрить духов плодородия, не то — всё живое на земле просто погибнет. Ты же знаешь — это не моя прихоть. Это всё змеиная царица с подземными королями: они требуют от нас должного, не больше не меньше. Ночью тут повсюду, во плоти и смраде бродили мёртвые. Я уже сотворила надлежащие заклятия: всё оросила родниковой водой и окурила травами, а теперь надобно восславить духов плодородия и пора приступать к священнодействию. И не тяп-ляп, а строго по научению самой природы, тут никакой имитации быть не может. — И что ты предлагаешь? Отдать тебе, нечестивице, свою дивизию? — Да. Под моё командование. Для трудов праведных на ниве первобытной любви. — Ишь чего захотела?! Чтобы русские десантники участвовали в богомерзких языческих обрядах? А как же их бессмертные души? Об них ты подумала? Что? — Прямиком в ад? Ты хочешь чтобы я сам их повёл в пекло? Ты этого жаждешь? Нет уж, уволь! Дорога в ад и без того устлана полковничьими да генеральскими кителями, да ещё архиерейскими мантиями и коронами царскими до кучи. Но я честь мундира не опорочу, так и знай! Тут глаза старухи сделались вдруг недобрыми, а лицо приняло на редкость строгий вид: «Я тебе не Папа Римский и даже не Протопоп Аввакум. Я — потомственная ведьма и уж что-что, а обрядовую часть ритуала мы храним в изначально девственной чистоте и красоте!» — проговорила она тоном, не терпящим возражений. Иван демонстративно вытащил из кобуры пистолет Макарова и, как бы невзначай, направил на ведьму. — Вели солдатушкам топить баню! Да поскорей! — строго, но сквозь улыбку в три с половиной зуба и весёлый смех, встав из-за стола сказала ведьма. — А мне надо чуток примарафетиться. Я мигом! — она проворно шмыгнула в другую комнату и тут же вместо сгорбленной старухи явилась молодая рыжеволосая девушка исключительной красоты в легоньком, почти прозрачном платье. Полковник в смущении отводил от неё взгляд. Она же, не спеша, подошла к Ивану и опустила руки ему на плечи: «Блажен тот, кто готов отдать не только тело, но и душу свою за ближнего. Да не убоится тот гиены огненной!» — шептала она ему на ухо, а тот всё старался от неё отстраниться, но, вскоре собрался с духом и поднял на неё глаза. — В Царя Небесного веруешь? Духа Святаго принимаешь? Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа распятого за нас и воскресшего в третий день по Писанию признаешь за Бога Живого? Ответь мне! — насупив брови и трижды перекрестившись строго вопрошал полковник. — Верую, Ваня, крепко верую! И во Царя Небесного и в Духа Святаго, и во Христа и Богородицу, и в Сатану со Дьяволами и в чёрную магию. — Я — воин Христов! Тебе меня не перехитрить! Целуй Святое распятие, ведьма! Целуй, а не то пристрелю из пистолета! — резко вскочив и подставив ей под нос свой нательный крестик заорал полковник. Красавица поцеловала крестик и, не отрываясь, смотрела на него. Этот её взгляд просто-напросто обескуражил престарелого вояку: он был поражён — это был взгляд ребёнка. Она светилась изнутри неподдельной, всепонимающей и всепрощающей, по-ангельски чистой Любовью. Любовью, не требующей взаимности, Любовью вопреки и наперекор всему. Полковник безнадёжно пропал в этом удивительном небесно-голубом океане глаз. — Я люблю тебя Ваня! Люблю и всегда любила!!! Тут он её крепко обнял и по его лицу украдкой промелькнула чуть заметная, сентиментальная слеза: «Пелагеюшка, голубка моя, что же мне с тобой делать-то, а?» — Просто люби! Люби, но не пытайся меня исправить, не надо. Пойми, я — такая, какая есть, меня такой создал Бог. Люби меня такой. — просовывая ладошку в его штаны шептала она ему.Эпизод 12. Деревенский оракул
1 мая 1996 г.Вопреки неутешительным прогнозам алкаша-кликуши и, по-совместительству, христианского ортодокса Матвея Ивановича Беспалова — того самого, которого за аномально тёмную (из-за проблем с печенью) кожу все кликали «Копчёный», Апокалипсис всё же не наступил. Ангел не вострубил и не явились четыре страшных всадника. Хотя, как в истории Отечества это обычно бывает, тени их — всадников Апокалипсиса — на горизонте всё же были видны невооружённым глазом. Но ни концом времён, ни страшным судом даже и не пахло. Всё как всегда: погожее утро, люди спешат на работу, а Беспалый снова у круглосуточного ларька, пьяный в дым, стоя на коленях и воздев руки к небу, рыдает и во всё горло вопит как полоумный: «Царица небесная, Пресвятые угодники, помилуйте нас, грешных! Чего только мы, православные, не претерпели? И татарщину неврюевскую и петровскую неметчину, Великий раскол, царский гнёт, иудо-большевистский террор, страшную невиданную прежде войну, и печенегов и половцев!» Копчёного переполняла безграничная любовь ко всему сущему. Решительно всё — от конопатого первоклассника до распустившейся ромашки, откликалось и сплеталось в душе его неимоверным восторгом с тихим умилением. Снова он впал в раж, вновь пристает к каждому встречному-поперечному: «Митенька, родной! Бог с тобой! Я давеча свечку за тебя поставил, записочку написал тебе с женой и детьми о здравии!» — Забейся козе в трещину, мудила! — И я тебя люблю, голубчик! Моли Бога о мне грешном! — алкаш стремился всех обнять и расцеловать, а люди, как всегда куда-то опаздывая, всё спешили на ж/д-станцию. Приветствовали Копчёного по обыкновению грубо, двумя-тремя избитыми фразами: «Пшёл на хуй!», «Отъебись» или «Ща въебу!». Но ничего необычного. Жизнь шла своим чередом, всё как всегда, но, только вот намедни развалилась страна Совдепия и нещадно распиливалось народное хозяйство. Всё, от и до: от градообразующих предприятий до малых колхозов, а что не дербанилось на месте, то оставалось в хаосе запустения навечно. Людям годами не платили зарплату, горожане сетовали на проруху судьбу и всё сильнее бухали. Здесь, в Перетолчино, народ юморил: «Если дело так и дальше пойдет, то с голодухи скоро всем миром будем сосать Шарику». А Копчёный, подливая масла в огонь, говорил: «Это вам кара Господня за грехи наши», «что Антихрист за краюху чёрствого хлеба будет клеймить лбы православных числом зверя», «что теперь-то мы допрыгались», «что на утро солнце уже не встанет». Но Бог всё же дал деревне новый светлый день — стояла хорошая погода, помер поп, четырёх мудаков загрызли волки, а всё взрослое население деревни корёжило от небывалого похмелья. Ну и сны… Очень странные сны. Всем снились мертвецы: мамки, папки, бабки. Они подолгу, не моргая, с немым укором смотрели на живых.
Эпизод 13. На болотах
В заброшенной землянке на болотах объявился какой-то бомж, что чуть не до смерти перепугал детвору, которая бегала неподалёку. Бомж был невысок. Весь в лоскутах какой-то чёрной одёжи, поверх которой на длинной цепи висел огромный золочёный крест. С большой плешнёй на взъерошенной седой голове и всклокоченной чёрной бородой. Лицом он был чуточку симпатичнее Фредди Крюгера17. Он сидел на траве, сокрушённо подперев косматую голову руками. На душе у него выли волки, по вискам стучали копытами бесы, а на ум приходили лишь матерные ругательства и злостные богохульства: «Мать-перемать! Так тебя и сяк, и жопой об косяк! Ёбаный лев, ёбаный слон и штопанный гондон! И в гриву тебя и в хвост, да босого на мороз! В злоебучую колючую стужу! Леший дери твою душу! Доколе?!» — думал он. — «Доколе? Доколе будут длиться эти муки?! Как же бесконечно жестоки эти языческие боги… Эти жадные до власти, тщеславные животные! Да ещё и этот безрукий демиург как обычно напортачил — одна рука короче другой и писюн как у младенца. Ох, грешный человече… Нет, не видать мне теперь огней адовых. Теперь лишь одна дорога — Пост, покаяния, молитва и скучный христианский рай… Если конечно повезёт, что вряд-ли. Да… Терноголового на мякине не проведешь! Формальным соблюдением всех канонов не отделаешься — ему душу и сердце и всё нутро с потрохами надобно — вынь да полож: «Не мир принёс Я вам, но меч! Кто любит отца или мать более, нежели Меня — не достоин Меня и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, — не достоин Меня, и кто не берёт креста своего и не следует за Мною — тот не достоин Меня! Сберегший душу свою — потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережет её!» — Так гласит его Евангелие. Дааа! Уж больно странный этот распятый Бог, воистину непостижима стезя его и нет во всех мирах существа, более далёкого от него, чем я. И что же мне теперь остаётся? Со всей нищенской братией собирать бутылки и цветмет, да на вырученные деньги в ожидании скорого конца беспробудно пить? А что потом? Навеки застрять между мирами и вечно скитаться по небесным хлябям?» — от этой мысли Никодим до скрипа стиснул зубы и скривил рожу, ибо нет тех слов чтобы описать страдания неупокоенной души. Он съёжился ещё сильнее и крепко зажмурил глаза, как бы пытаясь погрузить в непроглядную тьму небытия свою неотвратимую участь: и всё своё существо, и этот погожий день, весь белый свет до кучи. Так, всем своим естеством, с головой погрузившись во мрак, он не обрёл забвения ни на грамм, но зато аккумулировал в себе невероятной силы злобу, отчего сам себе в душе своей немало ужаснулся. Это было неслыханное доселе Зло. Оно было особой природы — слепая всепоглощающая ненависть. Несчастный даже не силился ею овладеть, а просто беззаветно отдался её бурному порыву — ведь она помогла ему преодолеть страх, избыть отчаяние, справиться с унынием. Он обрёл непоколебимую решимость и веру во спасение: «Никодим будет в Раю! Никодим будет в Раю!» — мысленно твердил он сам себе. — «Так или иначе, не мытьём, так катанием — Никодим будет в раю!» Сгорбленный дед встал во весь рост. Щедрое полуденное солнце немилосердно слепило его уже привыкшие к тьме зенки. — Да, мне не быть святошей, но есть же мошенничество, подкуп, запугивание, шантаж. Я в этом кое-что разумею. Если нужно, то я стану брать приступом ворота рая! — проговорил про себя старик. — Э-ге-гей! — воспрянув духом гикал он в безоблачную высь. — Эй, начальник! — сердито нахмурив брови старик грозил кулаком ясному небу. Но небо в ответ не ополчилось чёрными тучами и не грянул гром. Оно оставалось безмолвно-равнодушным, словно не замечало безумца. Да и надолго пороху ему не хватило — стеная и рыдая он бухнулся наземь, беспомощно сжимая в ладонях молодую траву. Через некоторое время всё начиналось по новой: снова вскакивал и извергал потоки отборной богохульной брани в бирюзовую высь и снова становился раком и сокрушенно молил о спасении. Никодим, всё равно, был как загнанная в угол крыса, только дело его обстояло много хуже, потому как огрызаться было бессмысленно, ровно как и молить о милости, ибо принять Христа в сердце своём он попросту не умел, а выклянчить себе билет в рай — невозможно. — О, ты, там! В невъебенных небесных чертогах! На высоком троне! Ты же сам создал меня таким!!! — взывал в бесконечность несчастный. Да, подлизать жопу можно было хоть Митрополиту, хоть Иерарху, хоть Папе Римскому с самым центровым Раввином до кучи, но с Царём Небесным такие штуки не проходят. Никодим чувствовал как Бог смотрит отстранённо за горизонт, куда-то сквозь него в небытие и даже дальше. Что-же? Не срослось, не склеилось, не фортануло18! Видно, не судьба…Эпилог
Очень скоро, буквально на днях, на посёлке объявится кудесник — святой старец Никодим, который возьмётся безошибочно предсказывать будущее и бесплатно исцелять всех корявых и убогих. Также святой станет изгонять бесов из одержимых и всё это — «за так», лишь за устное обещание молиться за его душу грешную. На приём к праведнику люди стекутся толпами: у его землянки круглосуточно будет тянуться длиннющая очередь из сотен и сотен людей, приехавших к нему со всей страны. Среди невежественной и убогой черни нередко можно будет встретить видных политиков, всяких воротил и звёзд шоу-бизнеса — все устремятся к нему за советом и благословением. А в народе же станут поговаривать, что он всеми ими — депутатами да олигархами, манипулирует, как куклами на верёвочках, что те делают и говорят лишь то, что Никодим им велит и, что не святой он вовсе, а шарлатан, а то и сам Антихрист. Про него будет очень много кривотолков: будто он организатор тоталитарной секты, будто кидает людей на большие бабки и квартиры. Гутарили даже, что он, якобы, “зарядил” самого Митрополита Московского и Всея Руси Кирилла Гундяева, чтобы тот причислил его к Лику Святых, на что он за огромные деньги вроде бы согласился, но только лишь после его — Никодимовой смерти. И, что Никодим всё боится, что Кирилл его кинет, но у него на Патриарха есть некий компромат — то-ли, что он, Кирилл, — каннибал, то-ли — сатанист, то-ли (прости Господи!) — педераст. Ещё бают19, что его завалил из пистолета какой-то съехавший с катушек отставной полковник — баркашовец-РНЕшник20, коего вскоре закрыли на ПЖ21 в Кащенко22. И вроде как ему (ещё в довесок к мокрухе23) добавили попытку госпереворота, что на даче у него нашли целый склад с оружием и экстремистской литературой религиозно-нацистского толка, а «Не святой» угодил прямиком в ад. Иные уверены, что Никодим попал в Рай, так как примирился с Господом и помер на рассвете, в день Святой Пасхи, во время самозабвенной молитвы, сразу после Крёстного хода и Всенощного бдения, после Святого причастия. Другие говорят, что Никодим когда-то был страшным злодеем, но, под конец жизни, являл собой образец добродетели и аскетическими подвигами открыл себе и многим людям врата в Жизнь Вечную. О Пелагее, по обыкновению, говорят много — да кто во что горазд: что за свой колдовской дар она продала душу дьяволу, в молодёжной среде её представляют не то как злую Бабу Ягу, что ест непослушных детей на завтрак, не то как добрую фею и волшебницу. Злые языки судачат, что по ночам, в полнолуние она магическим методом на расстоянии доит чужих коров. Если у кого-то вдруг загуляет мужик, — то, наверняка, дело не обошлось без Пелагеи. Ведь известное дело, что молодые мандавошки завсегда обращаются за приворотом к колдунье, чтобы увести мужа из семьи. В деревне её завсегда обходили стороной — боялись, дабы лишний раз не попасться ей на глаза — страшный человек, ведьма, полюбовница Люцифера. И над этим её имиджем немало постарались попы — те на вечерней проповеди, что только матерщиной поносили Пелагею Егоровну: «Нечестивица», «Карга», «Злокозненная ведьма», «Проклятая душа», «Сатанистка высшей категории». Но, при всём при том, в деревне её немало уважали — ведь что делать, коли заболеет корова? А если что не так с ребёнком? Куда бежать? К попам? И действительно, ведь она неслабо волокёт в травах, снадобьях и отварах и уже не раз выручала. Но вот есть один нюанс — вроде как с тех несчастных, что обратились за помощью к колдушке, на том свете спросят по полной программе. А Витя Аморалов, как говорят, забросил учёбу, вступил в банду скинхедов24 и всерьёз взялся за самогоноварение — сильно бухал и много курил ганджубас25. Всё зашло так далеко, что он сколотил патриотически-мистический кантри-панк-рок- ансамбль «Скобарь» — музыканты в непристойных частушках клеймили позором прогнившую западную капиталистическую систему и лирическими балладами воспевали свою будущую красно-коричневую Отчизну. Устраивали в местном ДК26 безобразные сэйшены27 с ненормальными плясками и пьяными драками. Они даже растлили дочку местного участкового и, в конечном итоге, ими всерьёз заинтересовалось КГБ. Но чего только не навыдумывает народ от безделья праздного? В какие одёжи не нарядится? Какими чудесами не любуются невежественные сирые и убогие люди. Всё что-то им чудится, что-то кажется! Бессознательно, как слепые котята к мамкиным титькам, они упрямо тянутся к своей непогрешимой, как первый снег, правде — правде, по-детски наивной, но вместе с тем неумолимо беспощадной, и местами даже как бабкин клитор — жуткой. Будучи бессильными обличить её в хоть сколько-нибудь стройные формы — всё рисуют себе невероятные картины загробного мира в красках: тридевятые царства, портреты героев, колдунов и святых, невиданных зверей и птиц, ангелов и демонов, праведных воинов и злокозненных евреев и масонов. Воистину, эти полотнища просто уму непостижимы! Как говорят: «Глас народа есть — глас Божий». Только вот, пиздят наверное всё…***
Последние комментарии
1 день 11 часов назад
1 день 14 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 10 часов назад
2 дней 13 часов назад