Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1 [Борис Яковлевич Алексин] (fb2) читать онлайн

Борис Алексин Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Часть первая

1 — железнодорожная станция Шкотово

2 — квартира начальника станции Лозицкого

3 — железнодорожная водокачка

4 — железнодорожные казармы и общежития, в одном из них — Красный уголок

5 — воинские казармы (жили партизаны, японцы, американцы)

5/1 — ОлУВК; вторая квартира Я. М. Алексина; с 1925 года — РК ВКП(б) и ВЛКСМ

5/2 — до 1925 года пустые; с 1925 года — Шкотовский райисполком

5/3 — до 1925 года пустые; с 1925 года — Шкотовская райбольница,

амбулатория и роддом

5/4 — до 1925 года здание Госказначейства, с 1925 года — сберкасса

5/5 — клуб с. Шкотово

5/6 — школа-девятилетка с. Шкотово

5/7 — загс

5/8 — с 1925 года Нарсуд

6 — райотдел ОГПУ

7 — крестьянские дворы, дом Писновых (первая квартира Я. М. Алексина)

7 а — аптека (дом П. Я. Пашкеева)

7 б — баня китайская (платная)

7 к — до 1925 года Шкотовская амбулаторная больница; с 1925 года — районный трест «Дальлес»

7 л — китайские лавочки

7 м — дом Михайловых

7 х — харчевни китайские

8 — корейские фанзы, дом П. Я. Пашкеева, в котором жила его семья и Е. П. Пашкеева, в замужестве — Алексина

9 — электростанция

10 — до 1925 года школа II ступени, с 1925 года — школа крестьянской молодёжи

11 — до 1925 года — 6 и 7 классы школы-девятилетки, с 1925 года — Комитет крестьянской взаимопомощи, там же с 1925 года — третья квартира Я. М. Алексина

12 — церковь (была закрыта)

13 — лавка кооператива

14 — до 1925 года — школа I ступени; с 1925 года — четыре класса школы-девятилетки (начальные, дополнительные)

15 — до 1925 года — волисполком, с 1925 г. — изба-читальня

Глава первая

Итак, на шестнадцатом году Борис Алёшкин в конце концов поселился в доме своего родного отца. Мы уже описали в предыдущей главе его путешествие из Кинешмы до села Шкотово. Оно было трудным, наполненным самыми разнообразными неожиданностями и приключениями, но закончилось всё-таки благополучно, и его новая, которая уже по счёту, семья, теперь уже, кажется, по-настоящему родная, встретила его радостно и приветливо.

Своими первыми же шагами он сумел снискать любовь и расположение мачехи, знавшей его и любившей ещё с младенчества. Очень быстро сошёлся он и с ребятишками, и если старшую — Люсю он покорил привезёнными книжками, и, прежде всего, теми, которые и у него считались наилучшими — это «Новый швейцарский Робинзон» и «Принц и нищий», и в которые она уткнулась сразу же, как только их увидела, то братишек — Борю младшего и Женю он прельстил рассказами о своём путешествии и умением изготовлять всяческие мальчишеские забавы-самоделки: луки, самострелы, ружья, сабли и т. п.

Через несколько дней мальчишки не отходили от него ни на шаг, а он, в свою очередь, не успев завести друзей из сверстников, охотно проводил время с ними, ежедневно организуя увлекательные прогулки по сопкам, находившимися в сотне шагов за казармами Шкотовского гарнизона.

Одновременно он и сам с большим удовольствием знакомился с окружающей его обстановкой и природой.

А знакомиться было с чем!

Здесь всё выглядело не так, как в России. Другие, самые разнообразные растения, другие животные, птицы и даже насекомые. Но особенно необычным было население: по своему поведению, обычаям оно совсем не походило ни на темниковских, ни на кинешемских горожан, ни на крестьян средней России.

Как мы знаем, Борис отличался большой любознательностью и даже просто любопытством, а поэтому очень скоро знал и о селе Шкотово, и об окружающем его новом животном и растительном мире гораздо больше, чем знали многие из его сверстников, живших здесь дольше, чем он.

Чтобы представить себе, каким ему тогда представлялся Дальний Восток, и в частности Шкотово, познакомимся с его письмом к дяде Мите, отправленным через три месяца после его приезда к отцу. Вот это письмо:

«21 августа 1923 года.

Дорогой дядя Митя! Сегодня получил твоё письмо и спешу тебе на него ответить. Во-первых, прости меня, что я тебе так редко пишу, ведь это только второе письмо с тех пор, как я приехал. Ты просишь меня написать о здешней жизни вообще. Опишу её по порядку: начнём с населения. Конечно, главной частью населения здесь являются люди жёлтой расы, т. е. китайцы и корейцы. Село, в котором я живу, довольно порядочное, а всего одна только русская лавка (да кооператив недавно только открылся, уже при мне), а остальные — китайские. Если же ты или кто-нибудь из истых кинешемцев попадёт на здешний базар, то, по всей вероятности, он вообразит, что попал в китайские владения: до того здесь всё окитаёзилось. Вообще, начиная с Омска, всюду появляется такое множество китайцев, что даже неловко становится, а в этой прославленной Чите — так лучше и не говорить! Вторая часть населения — это малороссы (хохлы), большинство которых сами не знают, как и когда они сюда попали, это почти все здешние крестьяне. И третья, самая маленькая часть, — русские, бежавшие, в основном, из Петрограда и Москвы во время «переворота».

Природа здесь восхитительная, проживши почти целое лето, я увидел столько нового и интересного в области ботаники, зоологии и минералогии! Деревья здесь почти все чем-нибудь отличаются от российских. А ты бы посмотрел, какие здесь великолепные бабочки, так прямо ах, да и только! Есть бабочки величиной почти в четверть листа бумаги, пауки — с хорошую сливу или небольшое яблоко. Только змей вот очень много и почти все ядовитые.

Сопки или горы бывают до полутора вёрст в вышину, но такие от нашего села довольно далеко, около 20 вёрст, прямо же около нашего дома есть сопка так сажен 300–400 в вышину, я на неё часто лазаю. А с противоположной стороны дома, верстах в двух или полутора, залив. До настоящего моря от нас 6 или 7 вёрст. Да и залив-то этот не маленький: поперёк восемь вёрст.

Теперь ты просишь меня написать об ученье, сейчас напишу.

Мне представляется три выхода: 1) это пятая группа здешней школы второй ступени, сюда я могу попасть во всякое время и безо всяких экзаменов; 2) это Владивостокский техникум, куда я уже подал заявление, но попасть смогу только тогда, когда мама будет служить, иначе не хватит денег меня содержать во Владивостоке; 3) это Владивостокский рабфак (рабочий факультет), куда я тоже думаю попасть и куда мне больше всего хочется попасть, потому что я, кроме содержания и квартиры, буду ещё получать 24 рубля золотом. Не знаю, куда удастся попасть.

Ну, пока до свидания, твой Б. Алёшкин. Крепко целую тебя и Костика.

P. S. Записку, приложенную здесь, пожалуйста, передай Диме Степанову и кланяйся всем знакомым и моим товарищам. Проси их мне писать. Между прочим, мой папа — только начальник мобилизационного отделения».

Однако в то время в селе Шкотово, как и на всём Дальнем Востоке, не всё обстояло так красиво и просто, как это вначале показалось Боре, и, хотя в письме дяде он об этом и не писал, следует всё же рассказать.

Через несколько дней после приезда Бориса в Шкотове произошло событие, которое подтвердило только что сказанное нами.

В это время семья Алёшкиных квартировала в доме Писновых, занимая две маленькие комнаты и крошечную кухоньку. Для шести человек, из которых теперь состояла семья Якова Матвеевича, эта квартира была мала и очень неудобна. И если младшие ребятишки спали на одной солдатской кровати вдвоём в той же комнате, где на такой же койке спали и родители, то Люся и Борис-большой должны были спать вместе в другой комнате, причём последнему пришлось спать на полу, так как вторую кровать в эту комнату втиснуть было невозможно, в ней ведь стоял ещё и обеденный стол.

Получив известие о предстоящем приезде старшего сына, Алёшкин добился разрешения поселиться в той же казарме, в которой размещался и военкомат. Казарма эта в прошлом предназначалась для размещения семей офицерского состава полка, в своё время расквартированного в селе Шкотово. Во время Гражданской войны и интервенции Дальнего Востока японцами эти казармы много раз переходили из рук в руки самых разнообразных воинских подразделений, и потому большей частью были разрушены. К числу немногих более или менее сохранившихся относилась та, в которой находился военкомат, он занимал менее четверти помещения. Остальные квартиры пустовали. Конечно, все они требовали ремонта, но не очень значительного. Одну из таких квартир, состоявшую из двух больших комнат и такой же большой кухни, разрешили занять Якову Матвеевичу.

Ремонт квартиры он производил сам с помощью красноармейцев из военкомата, а с приездом сына — и с его помощью.

Ремонт был закончен: вставлены стёкла в окнах, побелены стены и потолки, поправлен и покрашен пол, починены замки в дверях, поправлена электропроводка. Уже был намечен день переселения. Закончив окончательную уборку квартиры, отец и Борис поздно вечером, уставшие и голодные, пришли домой и, поужинав, приготовились хорошенько выспаться перед переездом, намеченным на следующий день.

Но вдруг в дверь постучал красноармеец и, сказав, что Алёшкина срочно вызывает военком, скрылся в темноте. Отец быстро надел форму и выбежал из дому.

Анна Николаевна, или мама, как её с первого дня стал называть Борис, а теперь будем называть и мы, поёжилась и сказала:

— Ну, опять папе ночь спать не придётся.

— А что случилось? — встревожился мальчишка.

— Да ничего особенного, просто где-нибудь недалеко отряд хунхузов появился, вот теперь всех военнослужащих и будут держать в военкомате в боевой готовности…

Боря, конечно, не знал, кто это — хунхузы. Мама, уложив ребятишек спать, уселась рядом с ним на полу на полушубке, служившем ему постелью, и стала рассказывать:

— Хунхузы — это группа, отряд китайцев, нанятые кем-либо из китайских генералов для того, чтобы собирать дань с тех соотечественников, которые живут в России, в тайге, и выращивают мак, чтобы добывать опий. Курение опиума — это бич Китая, но опий в то же время — и очень прибыльный товар: фунт опия стоит дороже, чем фунт золота. Некоторые китайцы нелегально переселились из своей страны сюда, на Дальний Восток, особенно в Приморье, в уссурийскую тайгу, где много свободной земли и где их трудно достать китайским чиновникам, облагающим этот промысел большими налогами. Переселение это происходило и при царском правительстве, ну а после революции, когда здесь господствовала интервенция, такое переселение производилось прямо в массовом масштабе. Происходит оно и сейчас, хотя и в меньших размерах, ведь пограничная служба ещё налажена плохо. Начальники китайских провинций не могут примириться с тем, что такой значительный доход ускользает из их рук, вот они нанимают и посылают к нам всяких головорезов, а те, видимо, имеют какие-то сведения, потому что довольно безошибочно находят китайские заимки, запрятанные иногда в самой глубокой тайге, и, являясь на такую заимку, применяя угрозы и пытки, вытягивают с её владельца не только обусловленный их китайским законом налог, но иногда и весь имеющийся опий. Эти разбойники хорошо вооружены и пристрелить сопротивляющегося хозяина им ничего не стоит. Некоторая часть хунхузов после летних набегов не уезжает за границу, а остаётся здесь и иногда нанимается на какую-нибудь работу, пряча в укромных местах оружие, ну а летом присоединяются к прибывшим из-за границы и вновь участвуют в грабежах. Царское правительство не вело с хунхузами регулярной борьбы, не было для этого необходимых вооружённых сил, а главное, хунхузы, кроме китайцев да корейцев, никого не трогали, на русские сёла они почти не нападали и если и случались стычки с русскими, то только в том случае, когда русские заступались за владельца заимки. Ну а во время интервенции они здесь хозяйничали совершенно безнаказанно. После того как Приморье стало советским, власть народа хоть и борется с теми, кто выращивает и продаёт опий, но не может позволить, чтобы в её стране хозяйничали разбойные отряды. Это стало особенно нетерпимым теперь, когда к этим китайским отрядам зачастую присоединяются, а иногда становятся и во главе их, удравшие за границу белобандиты. Тем более что теперь эти отряды нападают не только на китайцев, выращивающих мак, но и на мирные корейские деревни, и даже на небольшие русские поселения, и не только грабят китайцев, но зачастую убивают и русских людей: учителей, председателей сельсоветов и других. Вот когда такой отряд появляется где-нибудь вблизи, и мобилизуют всех военных, комсомольцев и партийцев, чтобы дать им отпор. Правда, пока на Шкотово хунхузы нападать не решались, но, кто их знает, может быть, и решатся… Когда здесь находилось много партизан и ещё стояли красноармейские части, хунхузы почти не появлялись, ну а теперь партизан распустили по домам, демобилизовали красноармейцев, и более или менее крупные гарнизоны находятся в крупных городах, поэтому хунхузы с группами белобандитов бродят по районам Приморья всё чаще и чаще. На их поимку и уничтожение посылают воинские части, отряды ЧОН (части особого назначения), сотрудников ГПУ, милиционеров, но поймать удалось мало. Наверно, в среде местных китайцев они имеют хороших осведомителей. Ну а когда весть о появлении такого отряда доходит до уездных властей, то на некоторое время мобилизуют всех, кто может принять участие в отражении их нападения, прежде всего, военнослужащих…

Так рассказывала своему новому сыну его вторая мать. Под её рассказ, показавшийся ему, хотя и интересным, и даже немного страшным, но не очень вероятным, Боря начал задрёмывать. Ведь к 1923 году в центре России, где он до этого жил, уже стали забывать о каких-либо белобандитских отрядах, а о таких диковинных, приходящих из-за границы, не слыхали и вовсе. Поэтому слова мамы не произвели на дремлющего мальчишку большого впечатления.

Но едва она окончила свой рассказ, поцеловала Борю в лоб и поправила на нём одеяло, поднялась с пола и пошла в свою комнату, где уже давно спал Боря-маленький, как вдруг где-то совсем рядом гулко щёлкнул винтовочный выстрел, через несколько секунд немного дальше — другой, затем ещё и ещё. Перестрелка усилилась. Очевидно, она происходила совсем недалеко — где-то в районе здания ГПУ, находившегося шагах в трёхстах от их дома. Через несколько минут послышались выстрелы и со стороны военкомата.

При первых же выстрелах вся дремота с Бори слетела. Он вскочил на ноги и бросился в комнату отца и матери.

— Мама, что нужно делать? — испуганно спросил мальчик, на ходу натягивая штаны. А та, перепугавшаяся не меньше его (такой близкой перестрелки ей слышать ещё не приходилось), сумела взять себя в руки. Наскоро побросав на пол снятые с вешалки пальто и шинель отца, она приказала:

— Бери Неню (так в семье звали Женю), укладывай его у себя на полу, расправь там же все эти вещи и папину шинель, я сейчас перенесу туда Борю и Люсю, будем лежать там, пока не кончится стрельба, на полу безопаснее.

Мальчик так крепко спал, что даже и не заметил переселения, а проснувшаяся Люся встревоженно шептала:

— Мама, что это?

— Ничего, ничего, иди-ка, ложись рядом с Борей, на полу поспите, здесь удобнее…

Девочка, видимо, спрашивала сквозь сон, не сознавая того, что происходило вокруг, и потому, как только ей была подсунута под голову сброшенная матерью подушка, опять спокойно уснула. Не спали только Боря-большой и мама, они легли с краешка полушубка.

Всё, что мы только что описали, происходило в абсолютной темноте, притом так быстро, что заняло, наверно, меньше времени, чем то, которое потребовалось, чтобы про это рассказать. Анна Николаевна действовала так уверенно и энергично, как будто бы в подобной обстановке ей приходилось бывать ежедневно. И только тогда, когда все ребята были на полу, и она сама примостилась рядом с Борей-большим, страх, подгонявший её, дал себя знать — она вдруг стала дрожать.

Боря, ощутивший эту дрожь, сдвинул с себя одеяло и, накрывая им мать, сказал:

— Мама, ты озябла, ложись лучше в середину…

— Да нет, нисколько я не озябла, а просто боюсь. Ведь я страшная трусиха, выстрелов очень боюсь, а тут эта стрельба так близко. Ну да на полу в нас не попадут: тут и стены толстые, да и пули выше будут лететь. Спи, Борис, спи, — она придвинулась ближе к сыну и обняла его рукой.

Но Боря, конечно, не мог уснуть, ведь всё это время стрельба не прекращалась: она то удалялась, то приближалась, то становилась более редкой, то более частой. После одной особенно близкой вспышки выстрелов Анна Николаевна вцепилась в Борю обеими руками и, вся дрожа, прошептала:

— Ох, Борька, Борька! Что-то там с нашим папой? Вот уж не думала, что здесь будут такие переделки. Хоть бы целым вернулся!

Но тут по огороду мимо дома с тяжёлым топотом пробежало несколько человек. Выстрелы на сопке прекратились, зато через несколько минут вспыхнула перестрелка где-то внизу около железнодорожной станции, и ещё дальше, в районе корейского посёлка. Вскоре затихли и они. И эта тишина казалась молодой женщине и её пасынку, пожалуй, ещё более страшной, чем только что пугавшая перестрелка.

Продолжая лежать, они чутко прислушивались. Однако, кроме ровного дыхания спящих рядом детей, не было слышно ничего.

Первой пришла в себя Анна Николаевна, ей вдруг стало неловко, что она полуодетая лежит рядом с подростком, которого, собственно, и знает-то всего несколько дней, и который, хоть и является её пасынком, знакомым ей с младенчества, но сейчас-то, в свои 15 лет, уже почти мужчина. Она отодвинулась от Бори, затем поднялась с пола, прошла в свою комнату, где накинула на себя платье и, выйдя, вновь вполголоса произнесла:

— Ну, кажется, всё кончилось, зря мы перепугались.

Решив не тревожить спящих ребят, она только укрыла их получше одеялами, в том числе и Борю-большого, который так и не заметил смущения мачехи, а как только она поднялась, свернулся калачиком и уже крепко спал.

Отец вернулся утром. Он, видно, очень устал, его одежда и сапоги были испачканы в земле. Постучав тихонько в ставню окна, находившегося около кровати его и жены, он вошёл в дом. Обняв жену, открывшую ему дверь, тихо спросил:

— Ну как, очень напугалась? А ребята? Спят? Ну и хорошо. Я, слава Богу, цел. Вот Надеждина только ранили в руку, но, кажется, не очень опасно. У нас двоих красноармейцев убили, да ранили человек пять, ихних десятка полтора подобрали, может, ещё не всех нашли. Остальные через корейский посёлок на залив ушли, а там их кунгасы ждали, а у нас — ничего, хоть бы паршивенький какой катеришка был! А вот среди ихних убитых ни одного китайца не было, все русские. Ну да ладно, потом поподробнее расскажу. А сейчас дай-ка мне умыться и ляжем спать, хоть пару часов ещё посплю, а то днём у меня дел много.

Когда ребята проснулись и обнаружили, что они все лежат общей кучей на полу, то их удивлению не было границ. А Люся даже и возмущалась: как это так — её, большую девочку, вдруг положили спать вместе с мальчишками! Она даже предполагала, что это проделки её братьев. Вообще-то Люся любила поспать и спала очень крепко, чем давала повод к насмешкам со стороны ребят, особенно Бори-маленького, который обещал её когда-нибудь спящую стащить с кровати на пол.

Но пришедшая с кухни мама всё объяснила, всех успокоила и потребовала тишины, объяснив, что папа спит, а он целую ночь воевал и теперь должен отдохнуть.

После завтрака ребята вышли во двор, а затем спустились вниз на улицу. На ней стояли кучками люди и обсуждали ночные события. Однако подробности их Боря узнал от отца на новой квартире, куда они с ним пошли после обеда, чтобы окончательно подготовить её к приёму семьи.

Яков Матвеевич рассказал, что отряд хунхузов с группой белобандитов ещё позавчера высадился с китайской шаланды где-то около Петровки и имел намерение, пройдя через Романовку, напасть на корейскую деревню Андреевку, ограбив встретившиеся на пути китайские заимки, затем через село Майхэ выйти к Шкотовскому заливу, сесть в поджидавшие их кунгасы и, вернувшись на доставившую их шаланду, удрать обратно за границу. Сведения эти были получены от агента ГПУ, находившегося в Петровке, после чего были подняты по тревоге военнослужащие во всех этих сёлах, а также отряды ЧОН, работники ГПУ и милиции.

Однако у белогвардейцев, шедших с отрядом, были и другие намерения. Они решили попутно ограбить казначейство, которое располагалось в Шкотове рядом с военкоматом, в одной из казарм.

Ни в Петровке, ни в Романовке хунхузы себя не проявляли, они миновали эти сёла стороной, чтобы не поднимать излишней тревоги, но их обнаружили бывшие настороже милиционеры и ЧОНовцы, они определили направление их движения, и поэтому в Андреевке, куда явились непрошенные гости, они были достойно встречены. Тем более что они дали о себе знать грабежом находившихся на их дороге китайских фанз.

Как правило, встретив организованный отпор, хунхузы в бой не вступали, а спешили поскорей ретироваться, к этому их склоняли и шедшие с ними белобандиты, которым затяжной бой мог помешать осуществлению их основного намерения — грабежа казначейства в Шкотове.

При подходе к селу отряд разделился: основная его масса — китайцы, отправились вниз по реке Майхэ с тем, чтобы выйти к корейскому посёлку, расположенному у берега залива, а меньшая, состоявшая главным образом из русских белобандитов, по сопкам направилась к зданию казначейства. Их приближение вовремя заметили часовые красноармейцы и после непродолжительного, но довольно жаркого боя, белые, поняв, что внезапное нападение не удалось, бросились бежать к берегу, чтобы соединиться с китайцами и уплыть к шаланде. Удалось это, наверно, немногим: большая часть была уничтожена в перестрелке около казначейства, военкомата и во время бегства к заливу. Но пока шло это сражение, китайская часть отряда, встретив очень незначительное сопротивление от корейцев-ЧОНовцев, сумела убить несколько корейских семейств, сжечь три фанзы и несколько ограбить.

Однако с приближением отрядов из работников ГПУ и военнослужащих военкомата и эта часть отряда хунхузов бросилась бежать к ожидавшим их кунгасам. Догонявшие их красноармейцы, милиционеры, ЧОНовцы и ГПУшники постреляли им вдогонку, но, кажется, безрезультатно. Кроме того, и красноармейцы, и все другие отряды не располагали большими запасами патронов и должны были их экономить.

Одним из отрядов, сражавшихся с хунхузами, командовал начальник моботделения военкомата Алёшкин. Он смог вернуться домой только после того, как убедился, что все остававшиеся в живых хунхузы удрали на кунгасах, всех убитых подобрали и свезли к зданию ГПУ, где и сложили; нашли и увезли в военкомат и убитых красноармейцев, а всех раненых доставили в волостную больницу для оказания им необходимой помощи.

Трупы убитых бандитов несколько дней держали около здания ГПУ, куда привозили крестьян из соседних сёл, чтобы те попытались, осмотрев их, опознать в них кого-либо из жителей этих сёл. Ведь с белыми за границу ушли некоторые и из жителей Шкотова и других сёл, было важно установить их связи с хунхузами. Однако этот осмотр ничего не дал.

Впрочем, всё это Борис узнал уже не от отца, а от своего нового знакомого, тоже работника ГПУ — молодого парня лет 20, жившего тоже у Писновых, то есть в том же доме, где и Алёшкины.

Гетун, такова была фамилия этого нового знакомого Бори, был родом из села Новая Москва, расположенного в 20–22 верстах от Шкотова. Несмотря на свою молодость, он уже успел и попартизанить, и побывать в подполье во время интервенции Приморья японцами.

Этот высокий белокурый парень пользовался большим успехом у шкотовских девушек и почти каждый свободный вечер бегал на свидания. Почти с первого же дня приезда Бориса к отцу он познакомился с Гетуном и они довольно часто бегали вместе купаться на речку Цемухэ.

Через два дня после описываемых событий семья Алёшкина переселилась в новую квартиру. Эта квартира была значительно удобнее той, которую они занимали до этого, но, переселившись, они обнаружили у себя и серьёзные недостатки, а заключались они в том, что у них почти не было мебели. О кроватях беспокоиться не приходилось, потому что солдатских коек было очень много во всех казармах, тогда и таким были рады. А вот остальная мебель была просто необходима. Если теперь каждый член семьи имел свою кровать с соломенным тюфяком, то и стульев, и столов, и всего прочего явно не хватало.

Пришлось Борису тщательно обследовать почти все полуразрушенные казармы. После долгих поисков он сумел найти большой, довольно целый стол, который был превращён в обеденный, за ним же потом ребята готовили уроки. Нашёл он также несколько совсем исправных тумбочек, которые перетащил на себе, их расставили у кроватей. Были разысканы и табуретки, и даже какой-то старый канцелярский шкаф, который превратили в гардероб. Кухонный стол из нескольких досок сделал отец, он же соорудил и кухонные полки для имевшейся посуды и для книг — Борису и младшим детям. Конечно, с современной точки зрения, и квартира, и её обстановка не соответствовали никаким, даже минимальным требованиям, но тогда все в семье Алёшкина были довольны и рады.

В то время многие из советских служащих, особенно тех, которые, как Алёшкины, были вынуждены столько перетерпеть, жили не лучше их. Между прочим, такая неприхотливость к квартире и обстановке так и осталась у Бориса Алёшкина, и уже гораздо позже, когда он имел возможность сделать своё жилище благоустроеннее и комфортабельнее, приобрести хорошую мебель и т. п., он этого так и не делал, сохраняя какое-то пренебрежение к этому вопросу. А тогда большинство таких же семей думали лишь о том, чтобы все были сыты, сносно одеты и обуты.

Но вот наступило чудесное приморское лето, стояла тёплая, мягкая погода, и лишь иногда с залива подымался густой туман, закрывавший вершины сопок. Иногда туман опускался ниже, и тогда даже в нескольких шагах ничего не было видно.

Борис быстро акклиматизировался в своей новой семье, знакомых сверстников у него ещё пока не было. Гетун, с которым он познакомился, был часто занят на службе, да и жил он теперь от квартиры Алёшкиных довольно далеко. Поэтому Боря всё своё время отдавал домашним делам и, прежде, всего младшим братишкам. Люся, более старшая и более тугая на подъём, предпочитала сидеть за книжкой дома, а Боря-маленький и Неня вместе со своим новым старшим братом целыми днями бродили по гарнизону, по окружавшим его сопкам и по недостроенным фундаментам зданий.

В тот год почти все казармы гарнизона, а их было несколько десятков, и большинство из них представляли собой большие двухэтажные здания, ещё пустовали. Многие из казарм имели следы пребывания чужеземных войск, и весь этот мусор, состоявший из старых конвертов, патронов, каких-то ящиков и обрывков солдатской амуниции, очень интересовал ребятишек, и, конечно, в первую очередь, старшего. Они могли целыми днями в нём ковыряться и собирать различные мальчишеские сокровища, которые большинству взрослых показались бы никуда не годным мусором.

Кстати сказать, чуть ли не с первых дней Борю-старшего называли в семье Бобли, как прозвал его Женя, которому было трудно выговаривать длинные слова, и который таким образом отличал его от младшего «Боли». За Борисом-большим так и сохранилось это прозвище на долгие годы.

Собирая все эти пряжки, ремешки, склянки, банки, патроны и разную прочую дребедень, дорогую мальчишеским сердцам, они тащили «сокровища» домой и складывали в одном из углов кухни, чем вызывали справедливое негодование матери, пока, однако, терпевшей этот воинский склад, как она его называла.

Почти на каждом конверте, найденном в казарме, были наклеены или японские, или китайские марки, для Бобли это было настоящим открытием. Ещё в Темникове он начал собирать марки и, хотя и не увлекался этим до такой степени, как многие из его друзей, но тем не менее понимал, что такие марки для темниковских и кинешемских юных коллекционеров составляли бы предмет самых затаённых желаний. Одну из подобных марок он видел в коллекции у кого-то из самых страстных любителей, и тот уверял, что такого в России не достать, а тут… Их было действительно много, и самых разнообразных цветов, хотя почти все с более или менее одинаковыми рисунками: или с изображением китайской джонки, или пагоды, или солнца. Стоимость марок обозначалась иероглифами, понять которые он, конечно, не мог.

Боря тогда ещё и не знал, что марки собирают не только ребята, но и взрослые, что это развлечение (или увлечение) имеет даже специальное название, и что людей, собирающих марки, называют филателистами. Всё это он узнал через много лет, а пока же вместе со своими братьями старательно сдирал марки с конвертов, найденных в казармах, причём делал это так, что от некоторых марок оставались только клочки, которые, однако, вместе с целыми он старательно наклеивал в самодельный альбом, привезённый ещё из Темникова.

Скоро весь альбом был уже заполнен, и все вновь добываемые марки складывались в большую жестяную коробку из-под какого-то японского печенья, тоже найденную в одной из казарм.

Кроме того, ребята с не меньшим удовольствием бродили и по фундаментам недостроенных казарм, которые начинались почти возле самого дома и тянулись вглубь Майхинской долины на несколько вёрст по краям окружавших её сопок.

Все эти фундаменты, частью полуразрушенные (строительство казарм было приостановлено более 10 лет тому назад), заросли высокой травой и кустарником. При этом большинство растений так же, как и населявший их мир насекомых, птиц и животных, были Борису-большому незнакомы, в России он таких не встречал, и потому возбуждали его живейший интерес, им же он заражал и своих младших братьев.

Почти всё население этих зарослей совсем не боялось наших мальчишек — ни бурундуки, ни бабочки, ни, тем более, пауки, Борису удавалось довольно легко за ними охотиться. Он ловил бурундука или какую-нибудь ящерицу самой необычайной раскраски, и все братья с интересом рассматривали пойманное животное или бабочку. Правда, они никогда этих животных и насекомых не мучили: насмотревшись, отпускали их обратно. Хотя, конечно, такое разглядывание и ощупывание для некоторых из пойманных не проходило бесследно.

Для Бориса-большого, попавшего в этот совершенно новый мир, всё было ново и интересно, ну а младшие, довольные тем, что с ними постоянно находился их старший брат, были довольны уже одним этим.

Время летело незаметно и так быстро, что, как промелькнул первый месяц пребывания Бобли в новой семье, он и не заметил.

Конечно, кроме прогулок, Борис, как самый старший из детей, выполнял и определённую работу: носил воду из колодца, колол дрова для плиты, ходил в магазины и т. п. Первое время мать боялась посылать его одного, но он, научившись торговаться ещё на кинешемском базаре, быстро освоился с китайскими торговцами и скоро и здесь стал покупать продукты лучше и дешевле, чем даже мама.

Его присутствие принесло большое облегчение Анне Николаевне: с неё снялась довольно большая часть домашних работ, и она теперь всерьёз могла думать о работе. В течение нескольких лет Анна Николаевна занималась только домашними делами, а ей очень не хотелось терять свою специальность, и потому была рада представившейся возможности учительствовать. Да и деньги, которые она при этом заработала бы, для семьи пригодились: ведь жалование, получаемое отцом, было очень невелико. Кроме обмундирования и продовольственного пайка, выдававшегося на него одного, Яков Матвеевич получал 37 руб. 50 коп. в месяц. Правда, сумма эта считалась золотом, что в переводе, на курсировавшие в то время на Дальнем Востоке цены и старое царское серебро, как теперь уже знал Боря, составляло довольно значительную сумму, но всё равно: 30–35 рублей, которые могла бы зарабатывать жена, в семье очень были нужны, особенно теперь, когда она увеличилась. Это, уже получивший некоторый жизненный опыт, понимал и Борис, именно поэтому он и старался, помимо развлечений для ребят, взять на себя как можно больше домашних работ.

С 1 августа 1923 года в селе Шкотово проводились курсы-семинары для учителей волости и части Владивостокского уезда. Ведь советская власть пришла в Приморье только в октябре 1922 года, и преподавание в школах находилось тут сейчас на такой же стадии, как в центральной России в 1918–1919 годах, а его надо было срочно перестроить в соответствии с теми программами, которые к 1923 г. уже были в РСФСР во всех школах. Для этого, в первую очередь, надо было переподготовить самих учителей. Конечно, теперь, когда в стране уже этот вопрос в основном нашёл решение, при помощи педагогов, присланных из центральной России, эта перестройка школы решалась быстрее, но всё же и она требовала определённой работы. Вот для этого-то и проводились в Шкотове курсы по переподготовке учителей.

Анна Николаевна, предъявив документы о своей работе в прошлом, которые она в своё время предусмотрительно захватила с собой, получила разрешение для занятий на курсах, ну а после их окончания могла рассчитывать и на получение работы в одной из школ села Шкотово.

Разговор о курсах и о работе Алёшкиной шёл ещё с июня, но она пока не могла решить, как же быть с домашними делами. На мужа рассчитывать было нельзя, его работа требовала от него очень много времени и сил. После двухмесячного пребывания в семье Бори стало ясно: на его существенную помощь можно положиться, и вопрос о службе матери решился положительно.

Помогло принятию такого решения и ещё одно обстоятельство, показавшее достаточную самостоятельность этого парнишки.

Анна Николаевна заболела. Заболела так, что её пришлось срочно положить в больницу, где она и провела более недели. Уже много позднее, через несколько лет, Борис узнал, что его вторая мать, забеременев, не пожелала иметь ещё одного ребёнка, и для проведения необходимой по этому поводу операции была положена в больницу. Спохватилась она довольно поздно, поэтому операцию пришлось делать в срочном порядке, да и прошла она не очень удачно.

Положили её в середине июля, на два-три дня, а дело затянулось. Отец по службе должен был почти на всё это время выехать из Шкотова, и всё хозяйство легло на плечи Бориса-большого. Против ожидания Анны Николаевны, он справился с этими обязанностями отлично: готовил вкусные обеды для ребятишек и носил кое-какие кушанья ей в больницу, умудрился заставить Люсю перестирать всё бельё младшим братишкам, а им придумал новое развлечение. Из соседней казармы при помощи одного из красноармейцев военкомата Боря приволок большую старую ванну, заткнул в ней сливное отверстие деревянной пробкой, натаскал и налил в неё воды и позволил обоим братишкам там целыми днями купаться, чем доставил им огромное удовольствие, а сам освободился от опеки над ними и мог свободно отдаться стряпне. Одним словом, всё время, пока мать была в больнице, а отец в отъезде, семья не испытывала больших трудностей.

Вернувшись из больницы, и найдя дом в образцовом порядке, как она потом говорила знакомым, Анна Николаевна, понимая, что этим она обязана своему старшему, недавно найденному сыну, расхваливала его на все лады. А он, конечно, рос в собственных глазах.

После этого она со спокойной совестью начала заниматься на курсах, так как была уверена, что Боря может оказать ей существенную помощь в домашнем хозяйстве. Так и получилось.

В награду за это мама довольно часто брала с собой Борю на любительские спектакли, концерты, вечера танцев и прочие развлечения, которые в период проведения курсов в клубе, где проходили занятия, проводились почти каждый вечер. В основном на курсах занимались молодые девушки и молодые люди. Даже Анна Николаевна, которой в ту пору было немногим более 30 лет, уже считалась среди курсантов старой учительницей: у неё за плечами было более десяти лет учительской работы. Большинство слушателей имели один-два года работы, а были и такие, которые окончили шкотовскую учительскую семинарию только в 1922 году и ещё даже не успели поработать. Естественно поэтому, что Алёшкина среди этой молодёжи пользовалась, как, впрочем, и несколько других таких же «старых» учителей, определённым уважением. Поэтому и её старшего сына встречали приветливо и охотно с ним знакомились. Уже через несколько дней Борис познакомился и даже, можно сказать, подружился с целой группой молодых учителей: Л. Пашкевич, И. Михайловой, Х. Сачёк, П. Медведь, Е. Карташовой, Н. Бердником и другими. Основную массу его знакомых составляли девушки, так как они были знакомыми его матери, мужчин он знал только двух или трёх человек.

Все эти новые друзья, конечно, не могли относиться к Борису как к ровне, ведь им было по 18–20 лет, а ему едва минуло 16. Кроме того, все они уже работали или должны были начать работать с этой осени, а ему ещё предстояло целый год учиться. Но парнишка был очень развит и начитан для своих лет, кроме того, он только что совершил путешествие из центральной России, проехав через всю страну, а большинство его новых знакомых дальше Владивостока, а некоторые — и дальше Шкотова, не бывали. Боря был хорошим рассказчиком, и его рассказы слушались с нескрываемым интересом.

Он носил красноармейскую форму, старую форму отца, и в ней выглядел немного старше своих лет. Бойкие разбитные девушки, с которыми он познакомился, нравились ему все сразу, он готов был ухаживать за каждой из них, но пока ещё просто не знал, как это делается. Все они немного поддразнивали юного паренька, но одновременно с удовольствием проводили с ним время. Молодых мужчин на курсах почти не было, они ещё были в армии, а те же, которые, имелись, страдали или каким-нибудь физическим недостатком, или хронической болезнью, кроме того, все эти мужчины, знакомясь с девушками, имели серьёзные намерения, а этих молодых ветрениц это пока не прельщало.

Борис Алёшкин в этом отношении был безопасен, знакомство и даже дружба с ним ничем не угрожала, и потому очень скоро он среди тех девушек стал вполне своим человеком. Настолько своим, что они даже не стеснялись обсуждать при нём (чем, кстати сказать, его и шокировали) свои девичьи дела, вплоть до своих увлечений.

В один из последних дней занятий решили устроить большой концерт и пригласить на него не только слушателей курсов и их ближайших родственников, но и жителей села. Одним из номеров этого концерта была живая картина «Царь водяной в своём царстве».

На сцене из стульев и каких-то подставок соорудили подобие трона, его оклеили золочёной бумагой, у его подножия на полу сцены разбросали настоящие водяные цветы, привезённые кем-то из устья реки Майхэ. На ниточках вокруг трона развесили красиво раскрашенных картонных рыб, крабов, раков и морских звёзд. От публики всё это отгораживала тонкая марлевая занавеска, покрашенная в голубой цвет с наклеенными на ней блёстками. Водяной царь с длинной седой бородой и такими же усами, облачённый в длинную пурпурную мантию, сшитую из чьей-то старой бархатной скатерти, с золотой короной на голове, сделанной из картона, с большим трезубцем в руке важно восседал на троне и, грозно нахмурив наклеенные седые брови, смотрел на публику. У его ног, опершись рукой о трон, лежала русалка — красивая, полуобнажённая, в тоненькой голубой рубашечке девушка с длинными белокурыми волосами, распущенными по плечам.

Сцена освещалась разноцветными бенгальскими огнями, зажигаемыми в разных углах сцены одним из курсантов — любителем химии. Она произвела настоящий фурор, так как выглядела эффектно, особенно для неприхотливых зрителей, какими были в то время и слушатели курсов, и те из молодых жителей Шкотова, кто пришёл в клуб.

Кстати сказать, клуб этот в то время, когда в Шкотове стоял гарнизон какого-то Восточно-Сибирского полка, был полковой церковью и до 1923 года пустовал. С решением открыть в этом помещении курсы после небольшого ремонта, произведённого силами тех же курсантов и красноармейцев военкомата, оно было переименовано в клуб. В зале была сооружена даже небольшая сцена.

Главным действующим лицом этой картины был Борис Алёшкин. Корону, бороду и усы он мастерил себе сам. Между прочим, с бородой произошла довольно конфузная история.

По совету одного из красноармейцев, видимо, любившего подшутить, для изготовления бороды Борис отрезал часть хвоста у одной из военкоматских белых лошадей. Борода вышла отличная, но когда военком увидел у одной из лошадей вместо хвоста коротенький его остаток и узнал, кто обкорнал так хвост, то вначале здорово рассердился. После же концерта, на котором присутствовал и он, посмеявшись, предложил подстричь так же хвост и у другой лошади:

— Пусть уж будут обе, как в гвардейской кавалерии, где, как известно, у всех лошадей хвосты были всегда аккуратно подстрижены.

Вероятно, по-настоящему и больше всех были недовольны сами лошади, которым было очень неудобно отгонять оводов и слепней куцыми хвостами.

Конечно, никаких репетиций для исполнения живой картины не делалось, они не требовались. Сама картина длилась 2–3 минуты, а её действующие лица, заняв отведённые им места, должны были лишь в течение этих нескольких минут суметь сохранить неподвижность.

Так было и в этот раз. Во время показа картины, кроме освещения, о котором уже говорилось, её сопровождал оркестр, состоявший из нескольких балалаек, мандолины и гитары, которому помогал своим мычанием курсантский хор. Музыка была мелодичной и приятной, уже гораздо позднее Борис узнал, что это был вальс из оперетты «Весёлая вдова», тогда же ему просто понравился её мотив.

Когда Боря умостился на своём довольно-таки хлипком троне, то первые мгновения он думал лишь о том, чтобы удержаться на нём и не обращал никакого внимания на окружающих. Тем временем у его ног расположилась и русалка. Борис опустил глаза вниз и чуть не свалился со своего трона: более красивой, да ещё почти полуголой девушки он в жизни не видел! Он не помнил, как высидел положенные две минуты, не помнил, как выходил с этой девушкой, держа её за руку, раскланиваться после выступления. Он влюбился сразу же и, как говорят, по уши.

Девушка эта была сестрой одной из учительниц, живших в Шкотове, Карташовой. Она, со свойственной, наверно, всем девушкам проницательностью, сразу поняла состояние своего партнёра и, конечно, загордилась и обрадовалась. Какой же девушке не приятно вот так, с первого же взгляда, поразить парня, пускай даже и такого молодого, каким был Борис Алёшкин? От сестры она знала, с кем ей придётся выступать, чего не знал Боря.

Она была моложе Бориса нагод, но в этих делах, очевидно, гораздо опытнее его, поэтому первые шаги к сближению сделала она. Сразу же после того, как они зашли за кулисы, и Боря сбросил с себя мантию, корону и отодрал довольно крепко приклеенные брови, усы и бороду, а девушка надела поверх своей рубашечки обыкновенное платьице, она подошла к партнёру и, протягивая руку, сказала:

— Ну, давайте теперь познакомимся — Наташа Карташова.

Алёшкин, пряча глаза, буркнул, пожав протянутую ручку:

— Борис.

— Уже поздно, я на танцы не останусь, проводите меня домой.

— Хорошо.

И они вышли из зала. Живая картина была последним номером программы, после неё начинались танцы.

Дом Карташовых находился довольно далеко от клуба, для сокращения пути, как сказала девушка, они пошли не по улице, а по сопкам напрямую, по узенькой извилистой тропинке. Наташа часто хваталась за Бориса, как бы боясь упасть, а тот при каждом её прикосновении считал себя счастливейшим человеком на свете.

Когда они дошли до забора, за которым находился дом Карташовых, Наташа вдруг сделал испуганные глаза и шепнула:

— Ну, давайте прощаться, а то как бы кто не увидел, мне тогда достанется!

Боря недоумённо посмотрел на свою спутницу, не понимая, что могло быть плохого в том, что он проводил девушку домой. Однако Наташа, пододвинувшись к Боре, ещё более таинственно зашептала:

— Ну же, до свидания!

Боря нерешительно протянул ей руку.

— Ах, какой вы, право! — возмущённо прошептала кокетка. — Да поцелуйте же меня, наконец!

Смущённый парнишка неловко ткнул губами ей в лицо, он даже не понял толком, во что он её поцеловал — в щёку или губы. Девчонка хихикнула, быстро сбежала вниз по тропинке и юркнула в калитку.

Борис постоял несколько минут, затем повернулся и медленно побрёл назад по тропинке домой.

«Зачем она всё испортила этим поцелуем? — думал он. — Было так хорошо, она такая красивая, целыми бы днями на неё глядел. А тут вдруг «целуй»! И зачем это нужно? Но всё-таки это хорошо, что я с такой девушкой познакомился, буду теперь к ней на свидания ходить!» — улыбался он, продолжая карабкаться по сопкам.

Дома уже все были в сборе. Только что сели ужинать. Мать, посмотрев на Борю, довольно лукаво улыбнулась ему, отец — наоборот, видно, чем-то недовольный, нахмурился, братишки встретили его радостными возгласами. Они, оказывается, видели живую картину, видели Водяного царя и Русалку, и никак не могли в этом седом бородатом старике узнать брата. Царь им понравился.

Анна Николаевна собиралась после концерта идти домой, её младшим ребятам, которых она взяла посмотреть на Бобли, задерживаться было нельзя, а старшего сына-артиста найти не получилось, она заволновалась. Молодые подруги, заметив её беспокойство, улыбаясь, подошли к ней.

— Вы кого ищите, Анна Николаевна, не Бориса ли? Не ищите его, — смеялась Карташова, — его русалочка пленила. У меня сестрёнка в этом отношении не промах, наверняка его провожать себя заставила. Мальчику, наверно, уже пора ухаживать!

Вернувшись с ребятами домой, мать, улыбаясь, рассказала о Борином успехе и о том, что он, кажется, пошёл провожать свою партнёршу. К её удивлению, это известие мужем было встречено с неудовольствием:

— Рано ему ещё такими вещами заниматься, — заметил он.

Прошло несколько дней, Боря ходил, как в чаду. Он по-прежнему проводил дни с братишками, по-прежнему бродил с ними по казармам и сопкам, собирал в казармах разную дребедень, отдирал от конвертов марки, выполнял необходимую домашнюю работу, но перед его глазами всё время стояла Наташа, и не та насмешливая и какая-то неприятная кокетка, которая, заставив себя поцеловать, убежала во двор, а та золотоволосая, удивительно красивая девушка, лежавшая на сцене у его ног с мечтательной улыбкой на губах.

А она между тем, видимо, уже испытав на себе и ухаживания, и поцелуи более взрослых и более опытных ухажёров, хотя и гордилась своей новой победой над этим глупым мальчишкой, однако, отнеслась к ней как к ловкой шутке и, смеясь, рассказала сестре всё, что произошло в тот вечер, как смешон и неловок был её кавалер. Как раз в этот день после долгих ожиданий он наконец встретил Наташу, когда она шла за чем-то в центр села. Он «случайно» нагнал её и попытался завести разговор. Выглядел он не очень презентабельно: одетый в старую отцовскую красноармейскую форму, хотя ещё и не изношенную, но сидевшую на нём довольно мешковато, в порыжевших сапогах и в старой кепке, парнишка производил прямо-таки жалкое впечатление.

Наташа соблаговолила его заметить, насмешливо оглядела нового поклонника и как-то буднично сказала:

— Приходи часов в 10 на сопку, туда же, где прошлый раз были. Я приду. А сейчас уходи, чтобы нас вместе не увидели, а то мне достанется, да и разговоры разные пойдут.

Боря не очень понимал, какие могут пойти разговоры, но при первой же возможности свернул в ближайший переулок и, радостный и возбуждённый, помчался домой.

Весь день он был в приподнятом настроении, предвкушая сладость своего первого в жизни свидания с девушкой. Он, конечно, думал, что о его увлечении никто не знает и даже не догадывается. Он и на учительский вечер пошёл для того, чтобы скорее время прошло, да чтобы дома не догадались, куда он пропал.

Каково же было его негодование и возмущение, когда, встретившись на вечере со своими старшими приятельницами, он сперва заметил их насмешливые взгляды, хихиканье, а затем из ехидных замечаний понял, что им известно всё, о чём они говорили с Наташей в тот вечер, и даже его неловкий поцелуй. Причём знала об этом не только старшая сестра, но и все её подруги. Мало этого, одна из них, самая ехидная и почему-то всегда больше всех над ним насмехавшаяся, Ирина Михайлова, несмотря на предупреждающие знаки старшей Карташовой, вдруг спросила его:

— А когда же ты на свидание-то с Наташкой пойдёшь? Смотри не опоздай, а то как бы кто-нибудь другой не пришёл!

Красный, взъерошенный и возмущённый до глубины души предательством Наташи, готовый вот-вот заплакать, Борис вырвался из кружка злых насмешниц и побежал домой.

Было ещё рано, Анна Николаевна, в последнее время по вечерам в клубе бывавшая редко, удивилась:

— Борис? Ты почему так рано? Что, с Наташей поссорился?

Эта фраза явилась последней каплей, переполнившей терпение мальчишки. Подумал: «Даже и маме уже всё разболтали!» — и довольно грубо ответил:

— Да что вы все привязались ко мне с этой Наташкой? Я её и знать-то не хочу! Что вам от меня нужно? — и быстро раздевшись, лёг в постель, укрылся с головой одеялом и отвернулся к стене.

В душе его клокотал целый ад. В этот момент он ненавидел Наташу Карташову, всех её родственников, её сестру, этих сорок, трещоток-учительниц, себя самого и все эти дурацкие живые картины. И давал себе слово больше никогда ни в каких представлениях не участвовать и ни с какими девчонками не связываться. Под влиянием такого грубого вмешательства посторонних людей в его чувства всю его влюблённость к Наташке как рукой сняло.

Неизвестно, поняла ли состояние своего пасынка мачеха, но, во всяком случае, у неё нашлось достаточно такта и ума, чтобы сделать вид, что она не заметила Бориной грубой выходки, и не приставать к нему с расспросами и утешениями. А он, в душе опасавшийся этих расспросов, был ей за это благодарен.

Неизвестно также, была ли Наташа в условленное время на назначенном месте свидания, но, когда она через несколько дней пришла к Алёшкиным с каким-то явно надуманным поручением от своей сестры к Анне Николаевне, Борис встретил её более чем равнодушно и сделал вид, что совсем не понимает её выразительных взглядов, приглашавших мальчика оторваться от наклеивания марок, которым он, кажется, был увлечён свыше всякой меры, и выйти с ней на улицу. Затевать с ним какие-либо объяснения в присутствии находившейся здесь же его матери она всё-таки не решилась.

Итак, этот роман, вспыхнув в Борином сердце, как электрическая искра, с такою же быстротой и погас.

В дальнейшем Наташка не раз пыталась привлечь внимание строптивого поклонника и даже при некоторых более или менее удобных обстоятельствах начинала с ним разговор на эту тему, но Боря, категорически отказываясь проводить её куда бы то ни было, делал тупое лицо и совершенно не понимал никаких намёков.

Помогли ему избавиться от этой внезапной болезни и другие обстоятельства, заставившие его круто изменить весь свой образ жизни, и уже навсегда.

В конце августа месяца, исходя из материальных ресурсов семьи, решили окончательно, что Борис будет заканчивать школу второй ступени в Шкотове. По окончании получит свидетельство, а, следовательно, и возможность поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение. В шкотовскую школу II ступени, в её 5 класс (в отличие от школ центральной России здесь в I ступени было 4 класса, а во II — 5), его принимали без экзаменов, так как у него в представленном табеле все отметки были «весьма». Единственное затруднение представлял иностранный язык. В тех школах, где ранее учился Алёшкин, изучался или немецкий, или французский язык, а здесь, на Дальнем Востоке, во всех школах обязательным языком был английский — язык, о котором Борис не имел ни малейшего представления. Его будущие одноклассники изучали английский уже 4 года, ему предстояло за оставшиеся один-полтора месяца догнать их. Положение создалось трудное.

В последнее время Яков Матвеевич по служебным делам очень часто ездил во Владивосток, в губвоенкомат. В одну из таких поездок он, по совету одного из преподавателей шкотовской школы II ступени, купил для Бори самоучитель английского языка и учебник, по которому занимались в школе. Родители, несмотря на материальные трудности, решили нанять Борису учителя, чтобы в оставшееся до начала занятий время тот хоть немного подготовил его. Но мальчишка, просмотрев самоучитель и учебник, заявил, что никакого учителя нанимать не надо, что он подготовится сам. Такая самоуверенность сына даже рассердила отца, но Борис сумел настоять на своём. И, как ни странно, но ему это удалось. Он сумел настолько изучить новый язык, что во время занятий почти не отличался от остальных учеников своего класса. Ведь Боря довольно прилично знал немецкий язык, кое-как знал и французский: занятия с бабусей, а затем и Дмитрием Болеславовичем оставили в его памяти определённый след. Ну, а английский, в значительной части своих слов, имеет сходство с тем или иным из этих языков. Конечно, большинство этих знакомых по написанию и по значению слов в английском произносится иногда совсем не так, как в немецком или французском. Но, как выяснилось во время занятий, проводимых учителем, чехом по национальности, тот, видно, и сам, не очень-то хорошо владевший преподаваемым им предметом, основное внимание обращал не на произношение, а на правильный перевод прочитанного.

Не успел, конечно, Алёшкин выучить и грамматику, но среди 13 учеников пятого класса шкотовской школы II ступени этого выпуска знали её едва ли 2–3 человека. Другие в английском разбирались гораздо хуже Бориса, да и не только в английском. Забегая вперёд, скажем, что уже после первой четверти он делил первое место в классе со своим приятелем, имевшим странную фамилию — Семена.

Нужно сказать, что такое выдвижение Алёшкина в число первых учеников произошло не только и, пожалуй, даже не столько из-за его способностей, а главным образом, потому, что до этого года в Шкотове было так называемое высшеначальное училище, объём программы которого был значительно ниже школы II ступени. Была ещё учительская семинария, объём её программы был выше средней школы, но ниже соответствующего факультета университета.

С приходом на Дальний Восток советской власти и перестройкой жизни края на советский лад, изменялась и система образования. Вместо высшеначалки — школа II ступени. Семинария закрывалась, а не окончившие её могли продолжать дальнейшее образование на том или ином факультете Владивостокского Университета.

Таким образом, всем окончившим в 1923 году высшеначальное училище, предстояло проучиться ещё год в пятом классе школы II ступени. Большинство из учеников (дети крестьян села Шкотово и окрестных сёл) дальше учиться не захотели, но зато пришли и такие, которые окончили высшеначалку года два-три тому назад. В пятом классе вместе с 16–17-летними учились и 20–21-летние, только что окончившие учение, и потому обладающие более или менее подходящими знаниями, и такие, которые уже успели всё перезабыть, гнавшиеся только за свидетельством об окончании школы.

С такими «стариками» как Кравцов, Пырков, Калягин, не только не знавшими многого из того, что преподавалось ранее, но и не старавшимися узнать новое, учителям приходилось очень трудно. Но были и такие, кто по-настоящему старался постигнуть довольно сложную программу пятого класса, — это Семена, Воскресенский, Алёшкин, две девушки — Дуси Карвась, отличавшиеся только цветом волос, и потому прозванные Дусей-беленькой и Дусей-чёрненькой.

Глава вторая

Примерно за месяц до начала занятий в школе, в конце августа, незадолго до окончания учительских курсов в Шкотово приехали представители укома РКП(б) и РКСМ. Село в то время входило в состав Владивостокского уезда.

Инструктор укома РКП(б) Чепель был высоким красивым брюнетом лет 30, с пышной курчавой шевелюрой, большими чёрными глазами и выразительным приятным голосом. Все молодые учительницы, как рассказывала Анна Николаевна, были от него без ума. Он сделал очень хороший доклад о международном положении, на который, кроме курсантов, приглашались и жители села. Присутствовал на этом докладе и весь состав военкомата, и многие работники ГПУ, был, конечно, и Борис Алёшкин.

Доклад Чепеля всем понравился, и его засыпали вопросами, на которые он тоже дал очень интересные ответы. До окончания курсов он занимался с учителями совершенно новым для них предметом — политграмотой.

На курсах имелась ячейка РКП(б), в ней состояли: Шунайлов — учитель рисования, впоследствии — заведующий школой II ступени в Шкотове, Чибизов — учитель из села Кролевец, Румянцева — учительница математики в шкотовской школе II ступени и ещё 2 или 3 человека; они проводили политбеседы, на некоторых из них присутствовал и наш герой. Все они разъясняли статьи, написанные в газете «Красное знамя», издававшейся во Владивостоке, и в московской газете «Правда», но приходившей в Шкотово с опозданием более чем на две недели. Их беседы не могли идти ни в какое сравнение с докладом Чепеля.

Вместе с Чепелем приехал и секретарь укома РКСМ — Волька Барон. Была ли это его настоящая фамилия или это был псевдоним, никто не знал. Странное имя его являлось сокращённым от Вольфганг, наверно, он происходил из обрусевших немцев, по-русски он говорил хорошо, без какого-либо акцента.

Сразу после доклада Чепеля Волька попросил остаться в зале всех молодых учителей и тех из молодёжи Шкотово, кто присутствовал на докладе. Всем оставшимся он раздал анкеты, предложил их заполнить и сказал, что он считает нужным организовать в таком крупном волостном селе как Шкотово комсомольскую ячейку. Сказал он также, что в комсомоле могут состоять все молодые люди, признающие программу и устав РКСМ.

Во время этой беседы выяснилось, что среди курсантов уже есть комсомольцы, ими оказались учительницы: Пашкевич Людмила из села Угловка, она состояла в ячейке станции Угольной, Черненко Нина из села Кролевец, где комсомольскую ячейку организовал учитель Чибизов, Медведь Полина из ячейки, организованной в селе Романовка.

Всем желающим вступить в комсомол, а также и учительницам-комсомолкам, Волька предложил прийти на следующий день, когда и будет проведено первое, организационное, как он сказал, собрание шкотовской ячейки РКСМ.

Борис Алёшкин, присутствовавший на собрании и остававшийся вместе с другими молодыми людьми, тоже получил анкету и, придя домой, показал её родителям. Он хотел спросить у них совета, как ему поступить. Его приятельницы из числа курсанток-учительниц оказались комсомолками, и ему казалось, что и он должен тоже стать комсомольцем. Он помнил свои беседы с комсомольцами в Кинешме, таких ведь там было двое, помнил, что одним из условий пребывания в комсомоле должно быть признание того, что Бога нет, а он в этом уверен не был. Боря уже довольно давно понял, что все церковные службы, все речи, произносимые священниками, а также и все так называемые таинства, совершаемые в церквях, — это сплошной обман. За время пения в церковных хорах он достаточно нагляделся на оборотную сторону медали церковнослужителей, а вот в отношении Бога… Кто его знает? Об этих своих сомнениях он и сказал родителям. Между прочим, с момента своего прибытия Борис заметил, что в доме отца нет совсем икон, и на его братьях и сестре нет крестиков. Заметив это, он немедленно снял и свой, который ещё до этого носил.

Выслушав сомнения Бориса, отец серьёзно ответил, что он уже очень давно не верит ни в какого Бога, как он сказал:

— Всю эту веру у меня ещё в окопах Германской войны вышибло.

Мать промолчала, а затем сказала:

— По-моему, Борис, тут главное не в Боге. Нам Чепель в первый же день занятий рассказал о том, как построено советское государство, и какую роль в его жизни играют РКП(б) и РКСМ, рассказал он также и о том, какие подвиги совершали большевики и комсомольцы в Гражданскую войну. Мне кажется, что быть комсомольцем — и нужно для каждого молодого человека, и почётно. Ну а стоит ли вступать, это уж ты сам решай. Ведь ты там будешь-то, а не мы. Мы возражать не будем, если ты вступишь, но и заставлять тебя вступать тоже не станем, ведь так, Яша?

Отец только согласно кивнул головой.

Добрую половину ночи Борис проворочался в кровати. Так и заснул, не приняв окончательного решения. Утром он побежал к одному своему новому знакомому мальчишке, Коле Семене, с которым, правда, знаком был всего только несколько дней, но который уже ему пришёлся по душе. С Колей его познакомил Шунайлов — учитель, проходивший подготовку с мамой на курсах и знавший от неё о затруднениях, возникших у Бори в связи с незнанием английского языка. Он сказал:

— Семена в высшеначальном был одним из лучших учеников, я познакомлю вашего сына с ним, и тот ему поможет в подготовке по английскому.

На следующий же день Шунайлов привёл к Алёшкиным высокого, светловолосого, голубоглазого стеснительного паренька, и уже через час обоим ребятам казалось, что они знакомы несколько лет. Семена, увидев самоучитель и учебник, сказал, что Борис и сам, пользуясь этими книгами, сможет узнать столько же, сколько знают остальные ученики, если серьёзно позанимается с месяц. Ну, а если что-либо будет особенно непонятно, то он с удовольствием, если сумеет, объяснит.

Он увлечённо рассматривал собранные Борей марки, как оказалось, он тоже болел этой же болезнью. Борис отдал ему имевшиеся у него двойники царских иностранных марок, и этим дружба была закреплена.

Семена тоже был вчера на докладе, и тоже получил анкету от Барона.

Когда Борис впервые пришёл к Семене, оказалось, что тот жил вместе с отцом, мать у него уже давно умерла (между прочим, это тоже сближало ребят), в небольшом домишке, стоявшем по другую сторону сопки, на которой располагался гарнизон.

До войны там был конный завод, поставлявший лошадей кавалерийским частям, размещавшимся в Романовке, на Угловой и в самом Шкотове. После революции всех лошадей с него разобрали. Частью это сделали всевозможные белогвардейские войска, сменявшие друг друга, частью — наиболее богатые крестьяне Шкотова и близлежащих сёл.

Отец Коли работал на этом заводе кузнецом, он имел какой-то физический недостаток, поэтому ни в одной из белых армий, так же, как и в царской, не служил. Впоследствии выяснилось, что он оказывал существенную помощь партизанам, но в то время, о котором идёт наш рассказ, об этом ещё никто ничего не знал.

Николай, получив анкету, тоже посоветовался со своим отцом, и тот сказал, что без комсомола для Кольки жизни не может быть. То же самое сказал он и Борису Алёшкину, но посоветовал на собрании — а он сказал, что их будут принимать на собрании, обо всём честно рассказать, не утаивая никаких сомнений.

Вечером происходило первое в селе Шкотово комсомольское собрание. Кроме тех учительниц-комсомолок, о которых мы уже говорили, пришла ещё одна из села Новая Москва — тоже учительница Харитина Сачёк. Из шкотовских ребят пришли трое: Борис Алёшкин, Коля Семена и Володька Кочергин.

Открывая собрание, Волька Барон предложил спеть «Интернационал», а затем сказал, что поскольку это собрание организационное, то первым вопросом будет рассмотрение анкет тех, кто хочет вступить в РКСМ. За столом, кроме него, сидела Мила Пашкевич, которой он поручил вести протокол. Волька вызывал по очереди к столу желающих, читал анкету вызванного и расспрашивал о том, что этот человек делал за свою жизнь.

Всё это было непривычно и немного страшновато, но в то же время и очень интересно. Рассказали про себя и Володька, и Коля, хотя им, собственно, рассказывать-то особенно было и нечего: вся жизнь Семены прошла в

Шкотове, тут он родился, тут и жил всё время, тут и учился сперва в начальной, а затем и в высшеначальной школе; то же самое было и с Володей Кочергиным — его родители (крестьяне из села Новороссия) всю жизнь прожили в этом селе, а он, окончив высшеначалку, поступил работать секретарём в волостной совет в Шкотове, где и работал в то время. Ни один из них дальше Владивостока не бывал, да и там-то они были едва ли два-три раза за всю свою жизнь.

Совсем не то была биография Бориса Алёшкина. Ему пришлось рассказать и про свою жизнь с родной матерью в Плёсе и Николо-Берёзовце, и у Стасевичей, и у бабуси в Темникове, и у дяди Мити в Кинешме, и, наконец, здесь. Рассказал он и про отца — в прошлом офицера. Рассказал также и о том, что пел в церковном хоре.

— А ты сейчас-то в Бога веришь? — спросил Волька.

— Сейчас нет, — подумав немного, ответил смущённо мальчишка.

Вопрос о приёме в комсомол Семены и Кочергина решился очень быстро: и Волька, и учительницы-комсомолки единогласно высказались за то, чтобы оба эти паренька были приняты в комсомол. Довольно долго обсуждался вопрос о Борисе Алёшкине, правда, прямых высказываний против него не было, но некоторые, например, Полина Медведь, всё-таки предлагали пока с приёмом его погодить, так как он ещё малоизвестен, да и заблуждения, в том числе и религиозные, у него были. Ей возражала Мила Пашкевич, она за этот месяц хорошо познакомилась с Борисом, давно знала и его мачеху (кстати сказать, о том, что Анна Николаевна Алёшкина не родная мать Борису, все эти учительницы узнали только на собрании). Она считала, что парнишку, конечно, ещё надо воспитывать, но в комсомоле это сделать будет легче.

Затем взял слово Барон:

— Я считаю так, — сказал он, — Алёшкина принять в комсомол нужно, он много испытал, но сумел выучиться и вырасти честным парнем. Ведь о всех приключениях и о заблуждениях его мы не от кого-нибудь узнали, а от него самого. Значит, он их уже в какой-то мере осознал, раз не боится в них признаться. Ну а то, что его отец в прошлом офицер, это тоже не страшно. Во-первых, мы знаем многих офицеров, которые даже большевиками стали, а во-вторых, сейчас-то его отец — командир Красной армии и выполняет ответственную работу в военкомате. Значит, советская власть ему доверяет, почему же мы не должны доверять? Ну и, наконец, всех этих ребят мы пока принимаем в кандидаты, и если у Семены и Кочергина кандидатский стаж будет 6 месяцев, то у Алёшкина, как сына служащего, целый год. За это время мы их хорошенько проверим в комсомольской работе. Я думаю, что все они наше доверие оправдают. Их документы я увезу во Владивосток. На заседании укома РКСМ мы обсудим их, и если утвердим, то вышлем им кандидатские карточки. А пока работой шкотовской ячейки PKCM будете руководить вы, — повернулся он к Пашкевич. — Ну, а с окончанием учительских курсов что-нибудь ещё придумаем.

После отъезда Барона прошла неделя. На одном из собраний ячейки, которые теперь стали проходить каждую неделю, всем вновь принятым ребятам торжественно вручили кандидатские карточки.

Весть о создании в селе Шкотово комсомольской ячейки распространилась среди молодёжи села довольно быстро, и уже в начале сентября в неё было принято несколько человек из рабочих-железнодорожников, из крестьян села Шкотово и из детей служащих волисполкома, казначейства, военкомата и учителей. В числе принятых был рабочий паренёк Григорий Герасимов, впоследствии один из самых близких друзей Бориса, и Коля Воскресенский — сын учительницы русского языка и литературы школы II ступени. Между прочим, о приёме в комсомол последнего было очень много споров. Отец его, в прошлом священник, преподавал Закон Божий в высшеначальном училище, и почти все высказывались против того, чтобы сын попа был в комсомоле. На его защиту встал Шунайлов, к этому времени он стал секретарём шкотовской ячейки РКП(б). Он сказал, что отец Воскресенского, убежавший с белыми за границу, звал с собой и жену, мать Коли, но та ехать отказалась, за что чуть ли не была расстреляна белогвардейцами; Коля воспитывается матерью и к отцу сейчас никакого отношения не имеет, за отца он отвечать не может. После этого и Воскресенский стал кандидатом РКСМ, впоследствии он учился с Алёшкиным и стал также одним из его хороших приятелей.

Уже через год после получения известия о смерти отца Воскресенского его жена, Колина мать, вышла замуж за некоего Мищенко, служившего бухгалтером в казначействе и волисполкоме.

Решением укома РКП(б) все партийцы, возраст которых не превышал 27 лет, должны были состоять одновременно и в комсомоле, поэтому в Шкотовскую ячейку РКСМ влились красноармейцы из военкомата, сотрудники ОГПУ и служащие различных советских учреждений, начавших открываться в селе чуть ли не ежедневно. Среди них были и такие, по мнению Бориса Алёшкина, совсем взрослые, как Гетун, Силков и другие.

Все партийцы и комсомольцы автоматически зачислялись в ЧОН (части особого назначения) при ГПУ, эти вооруженные части предназначались для борьбы с хунхузами, для помощи работникам милиции, ГПУ. После принятия в кандидаты РКСМ стал чоновцем и Борис, ему, как и остальным комсомольцам, выдали винтовку и одну обойму патронов. Командиры из военкомата и ГПУ почти ежедневно занимались с молодыми ЧОНовцами, обучая их обращению с выданным оружием: разборке, сборке, чистке и стрельбе. Впрочем, последней — пока только теоретически, так как для настоящей стрельбы не было достаточного количества патронов.

В самые последние дни августа новым бойцам ЧОН неожиданно пришлось участвовать в боевой операции.

ЧОНовцы, выходя из дому вечерами, оружие обязаны были брать с собой, особенно когда они шли в какое-нибудь людное место, а, следовательно, и в клуб. В этот вечер в клубе чуть ли не в первый раз за всё время пребывания Бориса в Шкотове показывали какую-то картину. Своего киноаппарата в селе ещё не было, но примерно раз в 2–3 месяца приезжал киномеханик с передвижным аппаратом из Владивостока, привозя с собой какой-нибудь боевик. Происходило это в субботу и в воскресенье, и тогда в клубе собиралась почти вся сельская и рабочая молодежь села Шкотово и близлежащих сёл. Конечно, присутствовали и учителя-курсанты. Клуб заполнялся до отказа.

Обычно в то время картина состояла из нескольких частей. После показа каждой части наступал перерыв, длившийся несколько минут. В один из таких перерывов у дверей клуба вдруг раздался громкий голос:

— Бойцы ЧОН, на выход с оружием, быстро!

Все взволнованно зашевелились, среди рядов скамеек, служивших местами для зрителей, стали быстро пробираться ЧОНовцы, постукивая прикладами винтовок о скамейки и ноги сидящих. Все они тут же скрывались в дверях, а выйдя на двор, по указанию стоявшего у выхода красноармейца, строились в две шеренги. Скоро к ним присоединились и ЧОНовцы, прибежавшие из села и казарм гарнизона.

Откуда-то из-за угла клуба к построившимся бойцам вышел пожилой работник ГПУ, заменивший всё ещё болевшего Надеждина, ранее командовавшего отрядом ЧОН. Он оглядел стоявших в молчании, но, очевидно, всё же взволнованных молодых людей, и сказал:

— Товарищи, только спокойно. Сейчас получены сведения, что в Амбабозе (бухте Шкотовского залива, находившейся от села верстах в пяти) высадился довольно большой отряд хунхузов и последовал в направлении села Майхэ. Возможно, что, как и в прошлый раз, часть его завернёт на Шкотово. Об отряде сообщено во Владивосток, к утру прибудет батальон красноармейцев и отправится в погоню за бандитами. Нам на всякий случай надо подготовиться ко всему. Отряд наш теперь довольно велик, поэтому я принял решение разбить его на три части и каждой дать отдельную задачу. Первая группа под командованием товарища Гетуна выйдет на окраину у последних казарм, замаскируется и займёт оборону. Ей придаётся пулемёт Шоша. В неё входят работники ГПУ, красноармейцы военкомата, служащие волисполкома. Товарищ Гетун, отведите свою группу в сторону, сейчас вам раздадут патроны. Вторая группа, в которую войдут железнодорожники и партийцы из корейцев (в Шкотовской ячейке РКП(б) было несколько корейцев, бывших партизан, работавших в настоящее время на лесопильном заводе, находившемся в устье реки Цемухэ и принадлежавшем ранее промышленнику Михаилу Пашкевичу), будет нести охрану железнодорожной станции и корейской слободки. Она же встретит прибывающих из Владивостока красноармейцев и даст им проводников. Командовать этой группой поручаю товарищу Киму. Третья группа — из комсомольцев Шкотовской ячейки и учителей-курсантов — разместится вокруг зданий казначейства, военкомата, ГПУ и клуба. Ей поручается охранять эти здания. Этой группой будет командовать комсомолец Борис Алёшкин. Я с небольшой группой бойцов и командиров военкомата буду находиться в здании военкомата и держать связь со всеми группами. Нам предстоит продержаться целую ночь. Всё!

После этого он подозвал командиров групп и каждому из них дал дополнительные указания. В частности, Алёшкин получил приказ разбить свою группу на несколько частей и из каждой выделить четверых часовых, которых нужно расставить по одному у каждого из охраняемых зданий. Часовых следует сменять через каждые два часа.

Бориса очень удивило это неожиданное назначение, и он объяснил это только тем, что на занятиях ЧОН он всегда был одним из самых активных и на все вопросы отвечал хорошо. Правда, под его командованием находились совсем несолидные бойцы: кроме Семены, Герасимова и ещё двух или трёх парней-комсомольцев, были учительницы — Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Нина Черненко, Харитина Сачёк и ещё две каких-то незнакомых ему девушки.

Если ребята, вооружённые винтовками с несколькими обоймами патронов, хоть немного походили на настоящих бойцов, то девушки, даже не умевшие как следует держать винтовки, выглядели довольно плачевно. Кроме того, все ребята были одеты в так называемые юнгштypмoвки. Это был костюм, состоящий из рубашки и брюк полувоенного покроя из зеленоватой хлопчатобумажной ткани. Поэтому комсомольцы и сам Борис, одетый в красноармейскую форму, имели почти настоящий военный вид. А девушки в клуб пришли в светленьких ситцевых платьицах и уж совсем не имели военного вида.

К тому времени, как закончился инструктаж ЧОНовцев, кино в клубе тоже закончилось, все уже знали о появлении хунхузов, и поэтому торопливо разошлись по домам. Борис решил занять для размещения своего отряда одно из помещений клуба.

Первыми на пост, посоветовавшись с Семеной, он отправил всех девушек. Было ещё не очень поздно, и он считал, что это первое дежурство будет самым легким.

Оставив всех остальных в помещении клуба, он с четырьмя молодыми учительницами отправился к зданиям, которые подлежали охране. Конечно, в каждом из этих зданий находились и вызванные по тревоге сотрудники, а в военкомате — и штаб всего отряда, но первыми тревогу должны были поднять наружные часовые вот из этих ребят. Все они понимали свою ответственность и, конечно, волновались, в том числе и их командир, ну а девушки просто трусили, и лишь после строго окрика Бориса соглашались оставаться по одной в том месте, где он их расставлял. А размещал он их так, чтобы им были видны и дорога, и охраняемые здания, и ближайший пост, занимаемый кем-либо из подруг.

Признаться, командование этими девчатами, так недавно насмехавшимися над его увлечением Наташкой Карташовой, доставляло Борису большое удовольствие, и он старался продемонстрировать свою власть в полной мере. Поставленные им часовые, одетые в светленькие платья, даже за сотню шагов были отлично видны, и командиру пришлось вновь пройти по всем постам и заставить девушек запрятаться по канавам и кустам. Конечно, на другой день их платья были в ужасном состоянии, но Боре это даже доставило удовольствие — он отомстил за насмешки.

Всем часовым было приказано сидеть тихо, друг с другом не перекликаться и при появлении каких-либо людей со стороны Шайхинской долины или из сопок дать предупредительный выстрел вверх.

Прошло около получаса, девушкам это время показалось вечностью. Трясясь от страха и ночной сырости, они не вытерпели и вновь повылезали из своих укрытий. Их командир с остальной частью своей группы был в это время в клубе и не видел нарушения своего распоряжения. Но его заметил сам командир отряда, и через несколько минут в клуб прибежал красноармеец.

— Алёшкин, командир ругается. Посмотрел, а все твои часовые как на ладони видны, их ведь моментально снимут! Он велел, чтобы ты как следует спрятал своих «куропаток», а ещё лучше заменил бы их.

— Ах, чёрт возьми! — выругался Борис, выглянувший в дверь клуба. Вверх по сопке, по направлению к казармам действительно белели светлые фигуры его часовых.

— Ну, нет, менять я их не буду. Рано ещё, пусть своё время отстоят, но сейчас пойду и наведу порядок.

Он снова поднялся по дороге, и первая, кого он встретил, была стоящая во весь рост недалеко от небольшого деревца Милка Пашкевич. Её винтовка стояла прислонённой к дереву, а она, подпрыгивая в тоненьких туфельках, видно, хотела согреться. Парню хотя и стало жалко её, но долг прежде всего, и он сердито прошептал:

— Ты с ума сошла? Что выставилась, как на ярмарке? Ведь тебя же, наверно, с вершины сопки видно, пристрелят, как собачонку, прежде чем ты кого-либо увидишь! Ложись немедленно!

Та, испугавшись, не столько, может быть, гневного шёпота командира, сколько того, что её действительно могли застрелить, быстро легла на траву, оставив стоять винтовку у дерева. Борис возмутился:

— Да ты что, Пашкевич? Совсем со страху ополоумела? А как же ты стрелять будешь, если винтовка стоит в пяти шагах от тебя?

Он грубо схватил девушку за руку, подтянул её к дереву и, заставив лечь в канаву так, чтобы из неё была видна только её голова, положил рядом с ней винтовку и уже более миролюбиво произнёс:

— Вот лежи здесь и смотри, куда сказано, повнимательней. Скоро мы вас сменим, да не трясись ты так, не бойся, ведь и мы тут рядом, да и в военкомате народу полно.

— Да я не от страха, мне холодно, — ответила девушка, постукивая зубами.

— Ну, тут уж я сделать ничего не могу. Ты, лёжа-то там, подвигай руками и ногами, только наружу шибко не высовывайся.

И Борис отправился к следующим постам, минут через пятнадцать ему удалось по-настоящему разместить всех своих «куропаток» так, что они теперь не бросались в глаза. Но он понимал, что проку от таких часовых будет немного, и потому, вернувшись в клуб, приказал готовиться к выходу на посты находившимся там ребятам. Кроме командира, в группе было 12 человек, и для охраны четырёх постов за ночь (а они в это время года были ещё короткими), каждой смене нужно было простоять один раз. Ну а самому командиру предстояло, по существу, быть начеку всю ночь.

Но, наконец, рассвело, и от командира прибежал связной с приказанием распустить бойцов по домам. В Шкотово прибыла рота красноармейцев, они уже направились вслед за хунхузами, и надобности в охране шкотовских объектов отпала.

Получив такое приказание, Алёшкин собрал свою группу, построил их. Нужно сказать, что девушки представляли из себя довольно жалкое зрелище — в мокрых перепачканных платьях, босиком: туфли, в которых они пришли в клуб, им, находясь на посту, пришлось снять, так как от росы они бы совершенно испортились, а они были, конечно, единственные. Так учительницы и стояли в строю, держа в одной руке винтовку, а в другой туфли. Поблагодарив всех за несение службы, командир, пришедший проститься с группой, искренне пожалел девушек и посоветовал им пока по вечерам надевать более практичную обувь.

— Ведь сейчас, когда созревает мак и на заимках китайцы начинают собирать опий, налёты хунхузов участятся, станут чаще и тревоги. ЧОНовцам нужно всегда быть наготове.

Предостережение командира имело успех. С этих пор все, приходя в клуб, кроме винтовок, приносили с собой и подходящую обувь и, кроме платьев, надевали какие-нибудь тёмные жакеты. Правда, таких тревог было ещё две, да и при них девушек-ЧОНовцев оставляли в клубе — в резерве.

В первых числах сентября вся Советская Россия, в том числе, конечно, и Шкотово, праздновали очередную годовщину МЮДа, то есть Международного юношеского дня. Комсомольцы наметили в этот день провести торжественное собрание в клубе, сделать доклад, попеть революционные песни и поставить какую-нибудь пьесу, но так как подходящей пьесы не нашлось, да и времени на подготовку оставалось мало, решили закончить вечер танцами и играми. Встал вопрос о докладчике. Алёшкин предложил сделать доклад кому-нибудь из учителей, но те сговорились, и чтобы отомстить Борису за те «унижения», которым им пришлось подвергнуться во время описанной нами тревоги, потребовали, чтобы докладчиком был именно он. Причём они ссылались на то, что скоро должны разъехаться по своим сёлам и, мол, комсомольцам Шкотово надо самим приучаться делать доклады.

Никогда до сих пор Борису Алёшкину не приходилось делать докладов, да ещё в клубе, куда соберутся и учителя, и служащие, да почти вся молодёжь села. Но сколько он ни отказывался, большинством голосов на собрании доклад поручили сделать ему. Даже его самые близкие друзья голосовали за него: боясь, как бы не пришлось делать доклад кому-нибудь из них, конечно, с радостью поддержали предложение учительниц.

Боря умел довольно хорошо рассказывать содержание прочитанного им в книгах, всегда толково отвечал на уроках, но докладов ему делать не приходилось, он даже не знал, как взяться за подготовку к нему. А времени оставалось очень мало — всего три дня. Пересилив гордость, поймав как-то в клубе уже готовившуюся к отъезду Милку Пашкевич, Борис попросил её помочь подготовиться к докладу. Он знал, что она в комсомоле уже второй год и что ей уже приходилось делать доклады на собраниях для жителей села Угловки.

Мила, польщённая доверием парнишки, забыла свою обиду и с самым горячим участием принялась за его подготовку к докладу. Она достала где-то брошюру, в которой рассказывалось, как развивалось международное юношеское движение и как в России был организован комсомол, объяснила, как надо составить конспект и как им следует пользоваться при докладе.

Пользуясь советами своей наставницы, Борис написал конспект, переписав в него чуть ли не всю прочитанную им брошюру и перечитав его несколько раз, и уже считал, что к докладу он готов.

Вечером в день праздника в клубе собралось довольно много народу, правда, в основном это были служащие, учителя, красноармейцы и несколько сельских парней и девушек. Но когда Борис выглянул из-за занавеса и увидел эту толпу народа, заполнившую почти все скамейки зала, его душа ушла в пятки. Он был готов позорно убежать из клуба, тем более что в первом ряду вместе с другими учителями он заметил маму, пришедшую послушать публичное выступление сына, а рядом с ней — перешёптывающихся и пересмеивающихся его друзей-врагов, молодых учительниц, постоянных насмешниц: Михайлову, Медведь и Сачёк.

Яков Матвеевич в клуб не пришёл, он оставался дома с малышами. В последнее время домоседничать вечерами ему приходилось всё чаще и чаще: жена заканчивала курсы, сдавала вместе с остальными курсантами нечто вроде экзаменов, а старший сын почти каждый вечер проводил в клубе, на каком-нибудь комсомольском собрании или участвуя в каком-нибудь мероприятии, проводимом ячейкой. По утрам же сын занимался английским языком, так что и днём отцу часто приходилось его подменять.

Нельзя сказать, чтобы такое вынужденное сидение дома доставляло ему особое удовольствие, работа требовала его присутствия. Выручало только то, что служебное помещение — военкомат — находилось в том же доме, где жили Алёшкины, и потому Яков Матвеевич, оставив малышей под присмотром Люси, которой уже было 10 лет, лишь иногда прибегал посмотреть на то, чем они занимаются, а сам работал в своём кабинете.

Перед докладом, в ожидании подхода большого количества народа, комсомольцы совместно с учителями пропели несколько песен, в том числе: «Как родная меня мать провожала», «Ты моряк, красивый сам собою», «Ведь от тайги до британских морей…» и другие.

Но вот Володька Кочергин, избранный на последнем собрании секретарём ячейки (его уже перевели в члены РКСМ) вместо уезжавшей Людмилы Пашкевич, сказал, что пора открывать торжественное собрание, его поддержал и Шунайлов, и Людмила, бывшие на сцене. А за кулисами, не находя себе места, бегал злополучный докладчик. Перед открытием занавеса Милка подошла к Боре и, погладив его по щеке, сказала:

— Да не волнуйся ты так, ведь брошюру прочитал, конспект написал, что-нибудь скажешь!

В это время кто-то из комсомольцев раздвинул занавес. За столом, покрытым куском красного кумача, на стульях уселись Шунайлов и Пашкевич, а Кочергин встал и сказал:

— Торжественное собрание, посвящённое Международному юношескому дню, считаю открытым! Предлагаю спеть «Интернационал».

Когда окончилось пение, Володька продолжил:

— Слово для доклада о Международном юношеском дне предоставляется комсомольцу, товарищу Алёшкину.

После этих слов Борис вышел на сцену, подошёл к тумбочке, тоже покрытой красной материей и громко называемой трибуной, положил на неё свой конспект, и тут началась его пытка. Вначале он пытался говорить те фразы, которые запомнил при чтении брошюры наизусть, затемзаглядывал в конспект и с ужасом убеждался, что он эти фразы переврал или сказал совсем не в том месте, где это было нужно. Он возвращался назад, тянул слова, листал свою злосчастную тетрадку с конспектом, снова повторял сказанное. Одним словом, это был не доклад, а какая-то мешанина из отдельных фраз и цитат.

Людмила Пашкевич, видя, как проваливается её подопечный, покраснела до ушей; слушатели, в особенности учителя, сочувственно улыбались, перешёптывались, переглядывались, а Борис, чувствуя, что доклад у него не получился, совсем растерялся. Он готов был провалиться сквозь сцену, сквозь пол этого проклятого клуба и куда-нибудь исчезнуть, однако он видел, что не сказал и половины того, что у него было записано в конспекте, и потому продолжал мямлить и тянуть дальше. Наконец, он дошёл до такого состояния, что уже просто готов был замолчать.

И вдруг из зала раздался знакомый голос:

— Борис! Да брось ты свою тетрадку, брось молоть эту чепуху, возьми и расскажи людям по-простому своими словами всё, что ты знаешь про Международный юношеский день и про комсомол. И больше ничего не надо. Ну, а если ты чего-нибудь и недоскажешь, так мы тебя поправим, дополним.

Это сказал Надеждин, он уже выписался из больницы и сейчас сидел рядом с Анной Николаевной, пылавшей огнём стыда за своего неудачливого сына. Увидев мучения Бориса, он решил ему помочь.

Реплика, брошенная Надеждиным, вызвала взрыв громкого смеха присутствующих слушателей и заставила замолчать докладчика. Но, как ни странно, и слова Надеждина, и, главное, смех в зале, последовавший за ними, как бы подстегнули Бориса, более того, они как бы вдохновили его, и он молниеносно подумал: «А ведь и в самом деле, чего это я за этот конспект держусь, как за перила? Ведь в голове-то у меня понятие о том, что нужно рассказать, есть, и цифры, и года я помню». И он бросил тетрадку на стол, чем вызвал новый взрыв смеха, шагнул из-за тумбочки, вышел перед столом и начал:

— Товарищи!.. — и дальше вдруг как-то неожиданно и для него самого, и для притихших слушателей плавно и вдохновенно полилась его речь о Международном юношеском дне, о том, как и когда он начал праздноваться, о комсомоле, как создавалась эта организация, о первых комсомольцах, вынесших на своих плечах всю тяжесть Гражданской войны, о съездах РКСМ, о выступлении Ленина на III съезде, призвавшего комсомольцев «учиться, учиться и ещё раз учиться!», о необходимости роста комсомольских рядов, о том, чтобы каждый молодой рабочий и крестьянин, каждый сознательный парень или девушка вступали в ряды комсомола.

— И тогда, — закончил свою речь Алёшкин, — мы действительно станем помощниками, наследниками партии большевиков. Да здравствует РКП! Да здравствует РКСМ! Да здравствует мировая революция!

Эта часть его доклада продолжалась около получаса. Она была выслушана с большим вниманием, в полной тишине, а когда он закончил, то раздались дружные громкие аплодисменты. Затем все спели новую, недавно выученную комсомольцами песню, комсомольский гимн «Вперёд, заре навстречу». В основном пели её комсомольцы, остальные только подтягивали.

Занавес закрылся, зрители расставили скамейки вдоль стен зала и под звуки доморощенного курсантского оркестра (нескольких балалаек и гитар) начались танцы и игры.

Уходя вместе с Борисом со сцены, Людмила Пашкевич сказала:

— А ещё говорил, что доклады делать не умеешь! Да ты так его хорошо сделал, что мне никогда так не сделать! Не пойму только, что ты так вначале путался.

Однако Боря её не слушал. Он радовался, что его мучения с докладом так неожиданно хорошо закончились и от души благодарил Надеждина за его поддержку.

Между прочим, с тех пор Борису Алёшкину пришлось сделать, вероятно, много сотен докладов. Он всегда к ним тщательно готовился и иногда писал подробные конспекты, но никогда этими конспектами во время выступления не пользовался, а говорил то, что хорошо усвоил и прочувствовал.

К половине сентября курсы у учителей закончились, и они разъехались по своим школам. Уехали из Шкотова учительницы, состоявшие в шкотовской ячейке РКСМ, уехал во Владивосток на рабфак Кочергин, и в ячейке, насчитывавшей уже 15 человек, нужно было переизбрать бюро.

В новый состав бюро избрали Александру Сальникову, Николая Семену и Бориса Алёшкина. Секретарем стала Сальникова.

Это была молодая женщина лет двадцати. Во время интервенции она, уже комсомолка, работала по заданию большевиков связной с партизанскими отрядами. Невысокая миловидная женщина с курносым носом, с большими карими глазами, оттенёнными густыми чёрными бровями, с чуть вьющимися каштановыми волосами и полными чувственными губами. Если всё её лицо и можно было бы назвать красивым, то курносый нос, придавая лицу какой-то озорной характер, в то же время делал его слегка мальчишеским что ли.

По несколько развязной манере поведения, по грубоватым словам, вставляемым ею иногда в разговор, и, наконец, по тому, что она, пожалуй, одна из всех комсомольцев, курила, можно было определить, что Шура Сальникова имела определённый опыт жизни.

Избрание в бюро её и Семены было понятно, оба они — члены РКСМ, она уже около двух лет, а Семена больше месяца, но вот избрание Алёшкина его самого удивило, ведь он ещё считался кандидатом и имел белую карточку. Но уком его избрание утвердил.

Между прочим, о карточках. В то время единых билетов для членов РКСМ, впрочем, и для членов РКП(б) не было. Каждый губком и даже каждый уком издавал для своих членов и кандидатов свои билеты. У Владивостокского укома РКСМ они имели вид небольших картонных карточек, складывающихся пополам: на одной половине карточки писалась фамилия, имя, отчество и год рождения владельца, ставилась подпись секретаря укома и печать, а другая, разделённая на клеточки, служила для отметок об уплате членских взносов. У членов РКСМ карточки были красного цвета, у кандидатов — белые.

Все знали, что обычно кандидатов ни в какие руководящие органы не выбирали и удивлялись, почему уком утвердил избрание Бориса. К тому времени в шкотовской ячейке было уже человек 5 кандидатов. Но через несколько дней всё разъяснилось. Приехал Волька Барон и на собрании ячейки объявил, что уком РКСМ за активную работу в ячейке и ЧОН Бориса Алёшкина досрочно перевёл из кандидатов в члены. После этого сообщения Волька вручил Боре красную карточку. 20 сентября 1923 года Борис Алёшкин стал членом РКСМ.

С I5 сентября начались занятия в школах. Анна Николаевна стала учительницей в школе I ступени, там же в третьем классе училась и Люся. Борис начал посещать школу II ступени, её пятый класс.

Начальные классы школы II ступени были многочисленными, поэтому пришлось создавать параллельные группы. Последние же классы были так малы, что даже опасались, чтобы их из-за малочисленности учащихся не закрыли. Но, к счастью, они остались.

В пятом классе было 13 человек, троих из них — Алёшкина, Семену и Воскресенского мы уже знаем; коротко познакомились и ещё с некоторыми — Колягиным, Кравцовым, Цирковым. Учительница математики называла их ядром, привязанным к ногам класса, мешавшим ему успешно двигаться вперёд. И на самом деле эта троица, хотя и была старше всех остальных учеников, в то же время по своим знаниям находилась по всем предметам на самом последнем месте. Упоминали мы и двух Дусь Карвась. Теперь следует назвать следующую ученицу — Аню Сачёк, сестру учительницы Харитины, которую Борис узнал ещё летом.

Аня Сачёк, так же, как и обе Карвась, считались середнячками. Значительно лучше их занималась старательная, прилежная девушка из села Романовки, Аня Будейко, это была удивительно некрасивая и нескладная девушка. И наконец, последняя по алфавиту, Надя Шашина тоже не отличалась красотой, но по успеваемости постоянно была в числе самых лучших.

После первых же недель занятий пальму первенства в пятом классе делили между собой Борис Алёшкин и Пётр Семена, иногда с ними соперничала и Надя Шашина.

Следует заметить, что единственным первым учеником в классе по рисованию был Пётр Семена: по мнению всего класса, он рисовал как настоящий художник, и здесь у него соперников не было.

Познакомившись с учениками пятого класса Шкотовской школы II ступени, познакомимся немного и с её учителями.

Литературу и русский язык преподавала Софья Георгиевна Воскресенская (Мищенко), мать Коли Воскресенского. Эта маленькая чёрненькая изящная женщина хорошо знала и любила преподаваемый ею предмет. Её уроки проходили живо и интересно. Больше всего её удручала, как она говорила, вопиющая безграмотность даже лучших учеников, таких как Алёшкин и Семена. Если их сочинения имели хорошее содержание, фразы строились правильно и достаточно красиво, то написание их оставляло желать много лучшего: ошибок орфографических, и ещё больше синтаксических, всегда находилось достаточно. Ну, а про «шедевры» таких «литераторов», как Пырков или Кравцов, и говорить не приходилось.

Чтобы хоть как-то бороться с этим злом, она ввела дополнительные уроки по русскому языку, посвящённые диктантам и синтаксическому разбору предложений. Её труды принесли пользу многим: на выпускных экзаменах большинство учеников написало сочинение не только связно и толково, но и достаточно грамотно.

Другой, не менее важной фигурой среди преподавателей, являлась учительница математики. Эта высокая, полная и уже немолодая женщина с большой причёской из начинавших седеть чёрных волос прихрамывала на правую ногу, отчего её походка приобрела какой-то странный характер. Стремясь скрыть свой физический недостаток, она при ходьбе как будто всё время подпрыгивала, что составляло предмет насмешек великовозрастных шалопаев вроде Кравцова. Несмотря на высокую требовательность и строгость учительницы, ученики её любили: она тоже в совершенстве знала свой предмет и стремилась вложить в своих подопечных знания как можно прочнее.

Между прочим, именно это послужило причиной того, что ученики пятого класса в течение учебного года так и не успели полностью овладеть программой, что в последующем принесло серьёзные неприятности и ей, и им.

Когда члены комиссии из Владивостока, принимавшие экзамены, узнали, что ученики пятого класса шкотовской школы закончили учебный год, изучив только бином Ньютона, и понятия не имеют о логарифмировании, а по геометрии едва справились с определением объёма тел, и даже не начинали изучение тригонометрии, — они пришли в ужас и не понимали, что делать, как выпускать из II ступени таких учеников. Но Варвара Александровна Румянцева, так звали учительницу математики, это положение ненормальным не считала, она говорила:

— Пусть мои ученики знают меньше, чем предусмотрено вашей программой, которая совершенно ясно не учитывает, с какими знаниями эти ребята пришли в пятый класс, но зато то, что они знают, они знают твёрдо, и это хорошо. Ну, а кто из них захочет дальше учиться, тому придётся заниматься дополнительно.

Председатель комиссии связался по телефону с Владивостокским уездным отделом народного образования, его, однако, успокоили, сказав, что в других школах дело обстоит не лучше: если там ученики и прошли всю программу, то даже простейших алгебраических примеров решить не могли, не говоря уже об уравнениях.

— Этот выпуск придётся пропустить уж таким, как он есть, — сказал заведующий уездным отделом Наробраза.

Но к чести и Румянцевой и её учеников, почти все они в тех пределах программы, которую успели пройти, сумели выполнить поставленные перед ними задания вполне удовлетворительно, ну а такие, как Семена, Алёшкин, Шашина, Воскресенский отвечали отлично.

Правда, в своём стремлении заставить каждого ученика хорошо усвоить изучаемый материал Валерия Александровна была права только отчасти, такое уравнивание всех сослужило плохую службу тем, кто потом поступал в высшие учебные заведения: доучивать не пройденные темы перед вступительными экзаменами оказалось делом непростым.

Но мы довольно далеко забежали вперёд, пока до выпускных экзаменов ещё было далеко.

Заговорив о Валерии Александровне Румянцевой, нельзя не вспомнить сразу же и про её мужа: толстого весёлого человека с круглым брюшком, круглыми золотыми очками, прочно сидевшими на коротком, толстом носу, подпираемом с обеих сторон круглыми и румяными щёчками. Глаза у него были голубые и очень добрые, всегда лукаво прищурены, что было заметно даже и сквозь очки. Седые волосы на голове — коротко острижены. Он преподавал пение и отдавался этому делу всей душой. И хотя его любили за доброту и мягкость, но вскоре предлагаемые им песни вроде «Скажи мне, ветка Палестины», «Горные вершины», «Буря мглою» более старшим ученикам порядочно надоели, они хотели новых революционных песен, а он пока всё только обещал их достать.

Об учителе рисования, который был в то же время и заведующим школой, Василии Ивановиче Шунайлове, мы уже говорили, дополним сказанное. Низенький светловолосый человек, с простым, ничем не примечательным лицом, мягкими манерами, тихим голосом, он преподавал рисование в высшеначальном училище и в учительской семинарии и до революции, и во время Гражданской войны, и после неё. В армию его не брали из-за сильной близорукости, хотя очки он надевал только для чтения. И никто даже и предположить не мог, что за такой скромной наружностью скрывается большевик, подпольщик, лично знавший Лазо, Пшеничникова и многих других дальневосточных революционеров. Шунайлов выполнял ответственные задания партии и партизан. Всё это открылось только теперь, когда в Приморье пришла советская власть. Теперь он был первым секретарём шкотовской ячейки РКП(б).

Однако, учителем Шунайлов был неважным: сам он умел рисовать, писал и маслом, и акварелью, у него дома по стенам висело много его этюдов и картин, а вот передавать свои знания ученикам, видно, не умел. Обычно он приносил в класс какой-нибудь предмет или несколько, клал их на стол и предлагал их нарисовать, а сам даже уходил из класса, чтобы не мешать творчеству, как он говорил. Так он делал во всех классах. Ну, и если некоторые, как, например, Семена, Воскресенский, а глядя на них, и Алёшкин, старательно пытались изобразить то, что лежало (а иногда и сидело, если это была любимая учителем собака, которая в старших классах часто служила натурой) перед ними, то остальные занимались чем угодно, вплоть до игры в «дypaкa». Возвращаясь, Шунайлов просматривал готовые рисунки, всегда делал полезные замечания, а отсутствие работ у остальных кратко комментировал:

— Не вышло!

И тем не менее неудовлетворительных отметок у него никто не получал. Он говорил:

— У кого есть талант, тот и так будет художник. А у кого его нет, так тот будет только зря бумагу переводить. Ну а «удовлетворительно»-то я всё равно ему обязан поставить.

Полной противоположностью своего мужа была Варвара Иосифовна Шунайлова, и не только внешне: она была более чем на голову выше своего мужа, намного полнее его, с большими строгими серыми глазами, крутым волевым подбородком и короной густых каштановых волос. Она преподавала историю, и этот предмет, на взгляд Бориса Алёшкина, довольно простой, в её трактовке становился таким же точным и определённым, как математика, как любая математическая формула. В пятом классе проходили Новейшую историю, и Варвара Иосифовна требовала изложения событий, да и фактов с безукоризненной точностью. Многим это давалось нелегко, но она не делала снисхождения никому. Кроме того, она точно придерживалась программы и двигалась вперёд даже в том случае, если за ней успевали всего 3–4 человека из класса. Это заставляло передовиков (Семену, Алёшкина, Воскресенского, Шашину и Гуденко) заниматься историей с особым вниманием. Отставшие отставали безнадёжно, ну а лучшим ученикам это было не к лицу.

Мы уже говорили, что преподавателем английского языка в шкотовской школе II ступени был чех, Иосиф Гомза, он же преподавал и ручной труд — столярное дело, и надо сказать, последний предмет он знал гораздо лучше, чем английский язык. Под его руководством из-под рук мальчишек и юношей выходили вполне приличные табуретки, скамейки, полочки и даже шкафы, которые использовались и в школе, и даже в квартирах некоторых учеников. Между прочим, именно под его руководством Борис смастерил небольшой кухонный шкафчик, очень пригодившийся и понравившийся матери. Ну а занятия английским заключались в чтении маленьких статеек из учебника и перевода их, произношение во внимание не принималось.

В заключение хочется дать характеристику ещё одному учителю шкотовской школы II ступени — учителю физкультуры Николаю Гавриловичу Крамеру, обрусевшему немцу, бывшему офицеру гвардии, после революции бежавшему на Дальний Восток и осевшему в Шкотове в качестве преподавателя физкультуры сначала в учительской семинарии, а с приходом советской власти — в школе II ступени. Этот высокий сильный блондин с отлично развитыми мускулами и, очевидно, хорошо тренированный, стал предметом восхищения и преклонения почти всех молодых учительниц и учениц старших классов школы. Уроки свои он вёл довольно интересно: работая на снарядах, показывал сложные упражнения, но, очевидно, всё-таки, не имея ни педагогического дара, ни специальной подготовки, так ничему ребят научить и не сумел. Борис Алёшкин и его товарищи по школе, кроме подтягивания, да простейшего переворота вокруг турника, других упражнений так и не знали.

С первых же дней школьных занятий, по указанию укома, секретарь комсомольской ячейки Сальникова предложила организовать при школе комсомольскую группу и рекомендовала Бориса Алёшкина, как члена бюро ячейки, секретарём этой группы.

К этому времени в пятом классе было уже 4 комсомольца, к новому 1924 году приняли ещё четырёх, а спустя месяц, по существу, почти весь класс стал комсомольским. Не пожелали вступать в комсомол Пырков — сын известного шкотовского лавочника, да его приятель и собутыльник, такой же великовозрастной Кравцов из Романовки. Оба они отзывались о комсомоле и комсомольцах с презрением, очевидно, полностью разделяя взгляды своих старших родственников.

Вообще, эти двое держались в классе особняком, и с ними никто не дружил. Всех же остальных совместная учёба, а впоследствии и комсомольская работа сдружила и как-то сплотила.

Теперь к собраниям ячейки, проходившим каждую неделю, присоединились ещё и собрания комсомольской группы школы, они тоже стали проводиться каждую неделю.

Вообще, время у комсомольцев, в том числе и у нашего героя, в тот период было так уплотнено, что иногда они сами удивлялись, как им удавалось со всем справляться. Судите сами: кроме комсомольских собраний, занимавших два вечера в неделю, еженедельно же проходили заседания бюро ячейки, собрания партийной ячейки, на которых комсомольцы тоже обязаны были присутствовать, а с 1 ноября 1923 года начались занятия в политкружке при комячейке, в него записаны были все комсомольцы. Занимались по двум книжкам: «Политэкономия в вопросах и ответах» Богданова (содержание её Борису уже было отчасти знакомо) и «Азбуке коммунизма» Бухарина, знакомившей слушателей с началами коммунистической философии. Вдобавок большинство комсомольцев, конечно, и Алёшкин, активно участвовали в работе драмкружка, организованного при клубе. А если к этому добавить и увлечения молодости, которые уже начали появляться у Бориса, то станет понятно, что он почти не имел времени для какой-нибудь домашней работы, даже для еды и сна времени порой не хватало, ведь и уроки тоже надо готовить.

Хорошо ещё, что с наступлением осени фактически распустили отряды ЧОН и, хотя оружие у многих комсомольцев, в том числе и у Алёшкина, оставалось пока на руках, сборы отряда прекратились.

Единственным днём, в который Борис мог хоть немного помогать дома, оставалось только воскресенье. Он старался в этот день сделать как можно больше, так как ему было очень неловко перед родителями за то, что он дома почти ничего не делает. Ведь раньше, живя у Стасевичей, а затем у дяди Мити, мальчик привык к тому, что почти все более или менее тяжёлые домашние дела лежали на нём, а здесь он целую неделю дома почти ничем не помогал. И он старался вовсю, пытаясь хоть в этот день сделать как можно больше.

Встав в семь часов утра, Борис заготавливал на целую неделю дрова, иногда эту работу они делали вместе с отцом; затем обегал все магазины и по поручению Анны Николаевны (которую он с первых же дней стал называть мамой, и которую так теперь называем и мы) он закупал различные продукты на неделю, а когда позволяли деньги, то и на более длительный срок. Облегчало его положение то, что молоко ежедневно приносила Писнова, а хлеб присылал с мальчиком-боем китайский лавочник, обеспечивавший им всех служащих, живущих в гарнизоне.

Управившись с этими первоочередными делами и натаскав из водопроводной колонки воды, Борис мог ещё несколько часов побыть со своими младшими братьями. Люся, считавшая себя в свои 11 лет уже достаточно взрослой девочкой, не желала водить компанию с мальчишками, она обычно читала или играла с кем-нибудь из немногочисленных подруг. Ну а Боре-младшему, семилетнему мальчику, и Жене, которому шёл четвёртый год, было скучно. В гарнизоне подходящих по возрасту ребят не было, они были вынуждены целыми днями оставаться одни — и отец, и мать, и старший брат, и Люся находились на работе или в школе, поэтому в воскресенье эти ребятишки липли к старшим, как мухи. Ну и если отец часто работал и в этот день, а мать старалась выполнить все неотложные хозяйственные дела: постирать, привести в порядок квартиру, да и наготовить кое-чего про запас из еды, то Борис после магазинов до самого позднего вечера поступал в их полное распоряжение.

Надо сказать, что это и ему доставляло большое удовольствие, он как-то сразу полюбил этих малышей, они отвечали ему тем же, и все трое дотемна катались на санках, играли в снежки, строили снежные крепости или просто лазали по окружающим сопкам с одинаковым увлечением.

Такие взаимоотношения между детьми радовали и Якова Матвеевича, и Анну Николаевну, первое время волнующихся за то, как приживётся их вновь найденный старший сын в семье. Но всё складывалось достаточно хорошо и, пожалуй, именно это старание Бориса-большого вознаградить малышей и семью за свою оторванность от неё в другие дни недели позволяло старшим Алёшкиным не препятствовать в выполнении той большой общественной работы, которую ему пришлось выполнять с первых же дней учебного года.

Глава третья

Обычно почти каждое воскресенье Борис отправлялся и в клуб, расположенный, как мы уже говорили, в бывшей гарнизонной церкви и теперь еженедельно по воскресеньям используемый или для концерта, или для спектакля, устраиваемых артистами из числа учителей, старших школьников или служащих местных учреждений, или для показа кинокартины, привозимой вместе с передвижным киноаппаратом из Владивостока. В этот день там собиралась почти вся шкотовская молодёжь, все комсомольцы, ну и конечно, обязательно бывал и наш герой, тем более что клуб находился от его дома в каких-нибудь двухстах шагах.

Конечно, в клуб его влекли не только эти развлечения, в которых он иногда и участвовал, а кое-что и другое.

В четвёртом классе школы II ступени училась девушка почти одних лет с Борисом, Зоя Мамонтова. Вскоре после начала учебного года она вступила в комсомол, и секретарь комсомольской группы Алёшкин, всегда весёлый, оживлённый, заинтересовал её. Своей заинтересованности она не скрывала, а, наоборот, старалась её показать. Конечно, Борис этого не заметить не мог и, в свою очередь, тоже стал обращать на неё внимание. Эта смазливая разбитная девушка привлекла его, и он даже как-то отважился на свидание с ней. Хотя, по правде сказать, это свидание и не доставило ему какого-нибудь особенного удовольствия, так как он постоянно думал только о том, как бы поскорее уйти, чтобы не опоздать на занятия политкружка, а она всё время беспокойно оглядывалась по сторонам, боясь, что их могут увидеть её родные.

Свидание происходило на сопке, в двадцати-тридцати шагах за зданием школы и в сотне шагов от дома Зои. Они стояли друг против друга, держась за руки и, кажется, оба не знали, что им делать. Потом она заторопилась домой, чему Борис обрадовался, они как-то неловко ткнулись губами и, смущённые и испуганные, разбежались в разные стороны. Борис потом не один раз вспоминал своё первое свидание с девушкой и сам смеялся над её и своим поведением, он об этом никогда никому не рассказывал. Мы описали его свидание только потому, что оно в жизни Бориса было действительно первым.

Нужно сказать, что после своего неудачного романа с Наташей Карташовой, Борис как будто проснулся. Если до этого он в общем-то к девочкам и девушкам своего возраста относился совершенно равнодушно, как к друзьям-мальчишкам, или, что было ещё в раннем детстве, с рыцарским платоническим преклонением, то теперь в каждой девушке, чем-либо привлекавшей его, он вдруг начал видеть особу другого пола, и его отношение к ней выливались в какие-то, ещё, правда, совсем неосознанные, желания.

Теперь ему хотелось поцеловать понравившуюся девушку, побыть с ней наедине, и такое желание у него возникало далеко не к одной девушке: он мечтал о поцелуях с Ниной Черненко, с Милкой Пашкевич, с Полей Медведь, и ещё со многими другими.

Как раз в этот период судьба его столкнула с такой, видимо, опытной кокеткой, какой оказалась Шура Сальникова. Несколько раз перед собраниями или заседаниями бюро, когда они оказывались вдвоём, она, замечая восторженные влюблённые взгляды, бросаемые на неё Борисом (а он в этот период бросал их чуть ли не на всех девушек, с которыми так или иначе часто встречался), хитрая девушка подсаживалась к нему, обнимала его, целовала в губы и, напевая бессмысленную песенку:

— Поцелуй меня, потом я тебя,

потом оба мы поцелуемся… и т. д., — доводила бедного парня до белого каления.

Потом, видимо, заметив, что он готов на совершение самого безумного поступка, раскатисто хохотала, или убегала от него в другой угол комнаты, или выскакивала за дверь и возвращалась с целой гурьбой ребят, лукаво-насмешливо смотрела на растерянного, смущённого паренька, подходила к нему и с самым безразличным видом затевала какой-нибудь деловой разговор. Одним словом, она играла с Борей, как кошка с мышью, и, может быть, подозревая в нём человека истинно влюблённого, издевалась выше всякой меры.

Однако, на самом деле, в эту Шурку Борис никогда не был влюблён. Просто он, как слепой котенок, испытывающий потребность в молоке, тыкался своей глупой мордочкой всюду, где этим молоком попахивало, совершенно не обращая внимания на то, что из себя представляет предмет, издающий соблазнительный запах.

По всей вероятности, такое состояние рано или поздно возникает в каждом здоровом молодом человеке, как и в каждом животном, и проявляясь с разной силой, оно не покидает его до полного удовлетворения.

С Борисом Алёшкиным это произошло, может быть, немного раньше, чем следовало; ведь обычно с мужчинами это происходит в 19–20 лет, а ему недавно исполнилось только 16, но это уж, как говорится, была не его вина, а его беда. Большую роль в таком раннем развитии сыграло и огромное количество прочитанных им романов, и его раннее знакомство с медицинской литературой, касающейся вопросов половых взаимоотношений, которую он беспрепятственно читал, пользуясь библиотекой Янины Владимировны Стасевич.

Толчком к тому, чтобы всё это как-то стало проявляться, послужило происшествие с Наташей Карташовой.

Из сказанного видно, что семена, обильно и бездумно рассыпаемые взбалмошной Сальниковой, падали на весьма благоприятную почву, и уже через месяц их общения Борис умел целоваться так, что его поцелуи волновали не только его самого, но и ту, которая с ним так неосторожно забавлялась.

Видимо, начав опасаться Бориса, Шурка внезапно прервала уединённые встречи с ним, а виделась только в присутствии других ребят. Это не обидело Бориса, ведь никаких особых чувств он к ней не испытывал, просто ему нравилось целоваться: это волновало, возбуждало и было приятно. Но он стал злиться: на все его намёки и попытки как-то уединится с ней, она находила отговорки, удачно этого избегая.

Однажды Борис не вытерпел: неизвестно, что послужило тому причиной, но он решил пойти к Шуре на квартиру. Она жила в той самой квартире, где раньше жили Алёшкины, у Писновых, и все подходы к этому дому Борис знал, как свои пять пальцев. В этот вечер Шура рано убежала с комсомольского собрания, ссылаясь на занятость на работе, и не осталась на разучивание новых песен, которым комсомольцы почти всегда занимались после собрания.

Через час после её ухода Борис последовал за ней. Он быстро прошмыгнул мимо освещённых окон хозяев дома и обратил внимание, что окна Шуркиной комнаты задёрнуты плотными занавесками. Вначале он подумал, что её нет дома и она действительно на работе, и ему даже стало немного стыдно за себя.

«Крадусь, как вор, — подумал он. — И ладно бы, я её любил, а то ведь так, сам не знаю зачем, просто чтобы нацеловаться досыта, глупо!»

Он было хотел повернуться и уйти со двора, но вдруг заметил в одном из окон проблески света между двумя шторами. Он не удержался.

В одно мгновение Борис вскочил на узенькую завалинку, прильнув лицом к стеклу, и через щёлку смог кое-что разглядеть. Первое, что он увидел, это стол, а на нём тарелки с остатками еды, фруктами и — о, ужас! — даже бутылку с вином. Скользнув взглядом дальше, Борис заметил раскрытую постель, а на ней полураздетую Шурку, лежавшую рядом с (кто бы мог подумать?) длинным белобрысым Гетуном.

Борис, чуть не вскрикнувший от возмущения, спрыгнул с завалинки и побежал вверх по огороду к узкой калитке, которой они раньше часто пользовались, выходя в военкомат.

В комнате, наверно, услышали его прыжок и топот ног, потому что Гетун в нижней рубахе, босиком выскочил на крыльцо и, держа в руке маузер, громко крикнул:

— Эй, кто тут, выходи! Стрелять буду!

Но Борис был уже за пределами огорода. Однако, зная сумасшедший нрав Гетуна, о котором говорили, как о самом несдержанном и неуравновешенном работнике ГПУ, он затаился и промолчал. Хотя он раньше даже дружил с Гетуном, и тот, конечно, услышав его голос, узнал бы его, но Борис подумал: «Этому дураку, да ещё выпившему, ничего не стоит и в меня выстрелить. Пропадёшь ни за что».

С этих пор Сальникова перестала представлять для Бориса даже чисто внешний интерес, наоборот, она вызывала у него какое-то презрение и даже сожаление. Ведь в то время комсомольцы боролись против употребления вина самым категорическим образом: каждая выпивка, даже каждая рюмка вина считалась почти что преступлением. Ну а то, что увидел Борис у Шурки, было похоже уже на настоящий разврат. Он, правда, никому не рассказал об увиденном.

Как-то раз, когда Шурка под влиянием очередного каприза вдруг захотела остаться с ним наедине и вновь помучить его своими поцелуями (они задержались в классе, где проходило собрание), заканчивая протокол, он встал из-за стола, за которым сидел рядом с Сальниковой, и, собрав свои книги, направился к двери. Она окликнула его:

— Боря, подожди, побудем немного вместе!

Но уже из дверей он презрительно бросил:

— Не забудь про своего Гетуна, да и вина я не пью, — и с шумом захлопнул дверь. Правда, очутившись за дверью, он почему-то пожалел Шурку, но сдержал себя и быстро зашагал домой.

Примерно дня через три после этого случая, во время перемены он заметил Зою Мамонтову, стоявшую у стены коридора и глядевшую на него во все глаза. Невольно он вспомнил их первое свидание и внутренне усмехнулся. Он подошёл к ней и, пожалуй, только сейчас разглядел её. Она была невысокой полненькой девушкой с длинной косой, небрежно перекинутой через плечо, с большими карими глазами, ровными — ленточкой — чёрными бровями, прямым носиком, слабенькими веснушками на нём и красиво вычерченным ртом, в котором между полных чувственных губ блестели ровным рядом белые зубы.

— Ну что ты на меня уставилась? — довольно грубо спросил Борис, подходя к девушке.

— А ты мне нравишься, вот и смотрю! — смело ответила она и моментально скрылась за дверью класса.

«Ишь ты! — подумал парень. — А, впрочем, она ничего, поцеловаться можно», — цинично решил он.

После уроков, встретившись при выходе из школы с Зоей, он окликнул её с деловым видом:

— Мамонтова, подожди-ка немного!

Девушка отстала от своих подруг, остановилась и вопросительно посмотрела на Бориса, а тот, подойдя к ней поближе, шепнул:

— Зоя, приходи сегодня на скалу за школой в 8 часов вечера, посидим, поговорим, ладно? Придёшь?

Она ничего не ответила, только блеснула в улыбке зубами и, вскинув на парня глаза, кивнула головой и побежала догонять подруг.

Вечером, после заседания бюро ячейки, Шурка старалась не смотреть на Бориса и разговаривала только с новым членом бюро Силковым. Когда время уже приближалось к 8 часам Алёшкин вдруг заторопился. Он поднялся:

— Ну, я пойду, кажется, все вопросы решили, — и оставив вдвоём Шурку и Силкова, направился к двери. Остальные не поднимались, и он подумал: «Ну, теперь она решила на Силкове поупражняться», — усмехнулся и мысленно произнёс, вспомнив где-то вычитанную фразу:

— Пройденный этап.

Скоро (ведь заседание проходило в одном из классов школы), Борис уже находился на условленном месте, а через десять минут, показавшихся ему необыкновенно долгими, он услышал лёгкие шаги, кто-то осторожно поднимался на скалу к тому месту, где стоял он. Борис отошёл в глубину площадки и притаился за кустиками дубняка, ещё покрытыми сухими жёлтыми листьями. На край площадки поднялась маленькая девичья фигурка, одетая в серенькое поношенное пальтишко и повязанная тёплым шерстяным платком, ведь была поздняя осень, и на более высоких сопках уже лежал снег. Она немного испуганно оглянулась и, никого не увидев, уже собиралась скользнуть вниз, но в этот момент Борис выглянул из-за кустов и тихонько позвал:

— Зоя, иди сюда! Я здесь.

Она метнулась к нему, и через несколько секунд, как-то сами собой его руки обняли маленькую фигурку, которая доверчиво к нему прижалась, а их губы встретились.

Сидя на облюбованном приступочке и продолжая время от времени целоваться, они разговаривали. Собственно, говорила Зоя, он только слушал. Она рассказывала ему о своей семье, о своей нелёгкой крестьянской жизни и работе, которую ей приходится выполнять, о своём классе, о тех мелких новостях и происшествиях, которые случались в их классе ежедневно, в общем, болтала обо всём и ни о чём.

Иногда она, как кошечка, прижималась к Борису, и он ощущал дрожь этого молодого податливого тела. Однако, кроме бесчисленных поцелуев, которыми они обменивались, эти двое пока больше не думали ни о чём.

Время, которое Зоя отвела для свидания, закончилось, поцеловав его в последний раз, она ловко спрыгнула со скалы и побежала домой; через несколько минут после неё спустился и Борис.

Домой он вернулся весёлым и возбуждённым, с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами.

Анна Николаевна, заметив его приподнятое настроение, тихонько шепнула мужу:

— А наш Борька, кажется, опять влюбился! — на что тот только недовольно хмыкнул.

С конца октября свидания Бориса и Зои происходили чуть ли не каждые три-четыре дня. Как и в первый раз, они, помимо болтовни о разных школьных происшествиях, ограничивались многочисленными поцелуями. Болтала в основном Зоя, сидя рядом с парнем и временами прижимаясь к нему.

Вскоре Борис уже знал много подробностей из жизни села вообще и из семьи Мамонтовых. Сам он почти не говорил, да и слушал-то не всегда достаточно внимательно. Часто в эти моменты у него в голове созревали планы проведения очередного собрания или какого-нибудь доклада, который он должен был на этом собрании делать.

Иногда он, вспомнив о каком-нибудь неоконченном деле, внезапно свидание прерывал и, торопливо поцеловав девушку, чуть ли не бегом отправлялся в клуб или в недавно открывшуюся избу-читальню.

Появились уже и такие моменты, когда он, сидя рядом с Зоей и перебирая пальцами кольца её волос на прижавшейся к нему головке, небрежно отвечая на её вопросы и поцелуи, думал: «А зачем, собственно, я встречаюсь с ней? Что это — любовь, о которой я так много читал? Но тогда это очень скучно. Неужели все так любят?!»

Если в первые свидания он испытывал некоторое волнение и возбуждение от близости и поцелуев девушки, то уже после нескольких встреч, привыкнув к Зое, шёл на свидание, как на какое-то не очень нужное, но довольно приятное дело.

Борису очень не хотелось, чтобы об этих встречах знали в школе, не хотела огласки и Зоя, боявшаяся реакции своих родных, которые, как и многие шкотовские крестьяне, очень неодобрительно относились и к комсомолу, и к комсомольцам, и, конечно, её свидания с одним из известных шкотовских представителей РКСМ никак не одобрили бы.

Но в то же время Зоя ведь была женщиной и, конечно, удержаться от того, чтобы не похвастаться своей победой над одним из комсомольцев, да ещё таким, как Алёшкин, она не могла.

А он и в самом деле пользовался в это время уже определённой известностью. Борис — секретарь комсомольской группы, которая его стараниями всего за несколько месяцев учёбы выросла с 3 до 15 человек, член бюро шкотовской ячейки РКСМ, а эта ячейка уже тоже насчитывала несколько десятков человек, почти обязательный оратор на всех комсомольских и даже партийных собраниях, постоянный участник всех артистических выступлений в клубе и в школе.

И вот, такой довольно интересный парень ею покорён и по её зову бежит на свидание в назначенный ею час. Ну как тут удержаться и не рассказать об этом, конечно, под величайшим секретом, ближайшим подругам? Ну а девичьи секреты, как известно, через очень короткое время становятся достоянием всех. Так и случилось.

Через месяц после начала этого романа о нём знали почти все ученики четвёртого и пятого классов шкотовской школы II ступени. Все поглядывали и на Бориса, и на Зою со значением, подмигивая друг другу и перешёптываясь:

— А Зойка-то с Алёшкиным любовь крутят! Сухари сушат!

Конечно, в конце концов, эти перешёптывания и подмигивания заметили и сами виновники слухов. Над Борисом его одноклассники, особенно девчата, стали подтрунивать уже открыто, ведь на них-то он не обращал никакого внимания, и это их обижало. В классе тоже образовались пары, относившиеся друг к другу с большей симпатией, чем к остальным одноклассникам, так Воскресенский дружил с Карвась-чёрненькой, Семена — с Дусей-беленькой, а Кравцов прямо таял от Ани Сачёк. Алёшкин же изменил своим, вот его и шпыняли. Он, конечно, злился, но поделать ничего не мог.

Не нравились ему и какие-то двусмысленные намёки Пыркова, сопровождаемые ядовитыми ухмылками. Только спустя несколько лет Борис узнал, чему ухмылялся этот парень.

Естественно, что все эти насмешки и переглядывания отразились и на взаимоотношениях между Борисом и Зоей, особенно с его стороны. Вызывало у него чувство смущения и недовольства и другое. Всё чаще и чаще Зоя рассказывала Борису о различных приключениях, связанных с взаимоотношениями между парнями и девушками из числа её многочисленных подруг, и намекала, что такое могло произойти и с ней самой. Наконец, она рассказала, что как-то летом Гетун опозорил её сестру Маню на станции, в одном из полуразрушенных пакгаузов. Рассказывая об этом происшествии, Зоя заметила, между прочим, что Маня не очень огорчилась этим «позором», а после ещё не раз встречалась с Гетуном и даже была довольна этими встречами. Единственное, чего она опасалась, как бы слухи об этих встречах не достигли ушей их родителей и особенно братьев. Но встречи уже прекратились.

— Гетун теперь ходит к вашей Шурке Сальниковой, — сказала Зоя.

Рассказ девушки возмутил Алёшкина, а она, наоборот, ничего особенного в этом не видела и даже дала ему понять, что, если бы что-нибудь подобное произошло между ними, она была бы не против.

Но, видимо, Борис ещё не созрел для такого шага. И если целовался и обнимался он довольно охотно, то сама мысль о какой-либо большей близости, в особенности с данной партнёршей, ему пока ещё в голову не приходила. После этого рассказа он под всякими предлогами стал от свиданий уклоняться и являться на них всё реже и реже.

А вскоре они прекратились и совсем, этому помог следующий случай.

В начале декабря в пятый класс приняли новую ученицу — дочь сторожа школы, Ольгу Кантакузову. Раньше она училась в учительской семинарии, но из последнего класса ушла, сойдясь с каким-то каппелевским офицером (Военнослужащий подразделения белой армии под командованием В. О. Каппеля — прим. ред.), тот, убегая за границу, её бросил. Некоторое время она жила во Владивостоке, а потом решила стать учительницей. Для этого ей необходимо было иметь среднее образование, вот она и приехала к отцу, чтобы закончить в шкотовской школе учение. Её приняли, ведь она была дочерью сторожа школы.

Это была девушка лет двадцати двух и, конечно, превосходя по своему возрасту всех одноклассников, она могла сойтись только с такими же великовозрастными учащимися, как Пырков, Кравцов и Колягин. Они составили прекрасную компанию отстающих, постоянно служивших предметом обсуждения по поводу успеваемости на всех педагогических советах. Кстати сказать, как секретарь комсомольской группы школы, Алёшкин принимал участие и во всех педагогических советах.

Кантакузова, собственно, уже взрослая женщина, отличалась какой-то особенно яркой красотой. У неё был правильный нос, большие чёрные глаза, ярко-малиновые губы и роскошные длинные чёрные волосы, закрученные в замысловатую причёску. Единственное, что её немного портило, это очень крупная фигура: ростом с ней мог сравняться только один Пырков, а по объему её бюста и фигуры она могла соперничать с Варварой Самойловной Шунайловой.

При появлении Ольги в классе все вообразили, что это какая-нибудь новая учительница, и порядочно удивились, когда вошедший с нею заведующий школой, доходивший ей едва до плеча, представил её, как их нового товарища.

Ольга оказалась родственницей Зои Мамонтовой и, конечно, буквально через два дня уже знала о романе Зои и Бориса.

Мы ещё не сказали о том, что у Кантакузовой, проведшей порядочно времени в солдатской среде, выработались грубые манеры. Она порой употребляла такие словечки, что великовозрастные парни подымали весёлый гогот, девчонки затыкали уши, остальные ребята смущённо замолкали, а бедный Коля Воскресенский, вообще-то прозванный в классекрасной девицей, краснел до кончиков ушей.

Так вот, эта Кантакузова, уж неизвестно, по собственной инициативе или по просьбе Зойки, решила открыть несмышлёному парню глаза. Как-то, около китайской лавки встретив Бориса, спешившего на свидание с Зоей, остановила его и сказала:

— Ты это куда? К Зойке на свидание спешишь? Ну, торопись, торопись. Да не тяни ты с ней волынку! Неужели ты не понимаешь, что ей надо?

Эти слова оскорбили и возмутили юношу.

— С чего ты взяла, что на свидание? Лезешь не в свои дела, иди ты к чёрту! — и он, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.

Ольга расхохоталась ему вдогонку и грубо крикнула:

— Не прикидывайся святошей, знаю я, чего всем мужикам от нас надо. Но и бабам того же требуется! Эх ты, мямля! Зойке твоей мужика надо, а ты турусы на колёсах разводишь! Смотри, прозеваешь, она и другого может найти, ведь уж пробовала…

Борис продолжал, не останавливаясь, идти вперёд. Но как только он завернул за угол, он замедлил шаг: «А стоит ли идти на это свидание? Что это такое Ольга болтала? Мужика Зойке надо? Ну и пускай себе ищет, а мне она не нужна, надоело уже всё! Нацеловались, хватит! Пусть все к чёрту убираются…»

Он остановился. И даже повернул обратно, чтобы идти в клуб на репетицию, на которую он, конечно бы, опоздал из-за этого свидания, а тут пришёл бы вовремя, вот Ковалевский-то был бы рад!

Но ему вдруг очень захотелось узнать, сама ли Ольга всё придумала или в этом замешана и Зойка, и он вновь повернул к сопке, на которой была назначена встреча.

Зоя, увидев входящего на площадку Бориса, быстро подбежала к нему, спросила:

— А ты почему так опоздал? Я уж думала, что ты и не придёшь! Ты сегодня не торопишься?

— Тороплюсь, и даже очень. У нас сегодня последняя репетиция. А меня по дороге ещё Ольга Кантакузова задёргала, такую ерунду наговорила! Откуда она знает, что у нас сегодня свидание?

— Не знаю, — смущённо пробормотала девушка, — да стоит ли обращать внимание на её болтовню? Ну, я сказала, ну и что? И так все знают.

Борису сделалось обидно и досадно. Он оттолкнул девушку, соскочил с площадки и, сбегая вниз, крикнул:

— Эх, ты! Мне некогда! Ну тебя к чёрту!

Узнав, что Ольга болтала не по собственной инициативе, а, может быть, даже по просьбе Зойки, он окончательно разозлился. Свидания с Мамонтовой его привлекали таинственностью, а поцелуи вызывали какое-то ещё неосознанное волнение, но ему в этот период не хотелось ничего другого — какой-нибудь большей близости, которая, как он знал, бывает между мужчиной и женщиной. Зоя не возбуждала в нём настоящего мужского желания, может быть, потому, что он пока не смотрел на девушек с этой точки зрения, а, скорее всего, просто Зоя не смогла в нём это чувство разбудить.

Это было их последним свиданием, это был конец. С тех пор они не разговаривали и даже не здоровались. В школе немного посудачили об их разрыве, а затем перестали. Дружба и ссоры между молодыми людьми бывали частыми, как, впрочем, и сейчас, и особого удивления не вызывали.

Мы бы ни о самом увлечении нашего героя этой девушкой, ни об их отношениях, ни о разрыве, наверно, и не упоминали, но с этого времени у Бориса появилось какое-то снисходительно-презрительное отношение ко всем девушкам и женщинам вообще.

С этих пор он как-то более грубо и цинично стал думать обо всех девушках, которых знал. Если раньше он их считал какими-то особыми, нежными, ласковыми, постоянно думающими о чём-то возвышенном и красивом, то теперь, обжёгшийся на встречах с Наташей Карташовой, с Шуркой Сальниковой и с Зоей, он ударился в другую крайность. В каждой встреченной им девушке и женщине он видел развратную Сальникову, или чувственную Зойку, готовых, по его мнению, сойтись с любым парнем в любом месте и в любое время.

Это представление у глупого и, конечно, совсем не знавшего жизни мальчишки, вызвало у него неправильное отношение ко всем девушкам и женщинам.

К сожалению, впоследствии очень многие из встреченных им на жизненном пути женщин и девушек его мнение об этой, как он говорил, лучшей половине человеческого рода, не разбивали, а, наоборот, подтверждали…

* * *

В ночь на новый, 1924 год, в клубе собралось много народа. Как всегда, после доклада о международном и внутреннем положении, сделанном инструктором укома РКП(б) Чепелем, умевшим зажечь аудиторию, прочитали «живую газету». В Шкотове эта форма сценической деятельности появилась с появлением учительских курсов, а затем укоренилась и стала проводиться регулярно, не реже раза в две недели, и обязательно перед каждым торжественным случаем. Организаторами её были культотдел волисполкома и партийная и комсомольская ячейки.

Заключалась эта «газета» в том, что местные авторы писали заметки, главным образом, критические, выявлявшие какой-нибудь недостаток в работе того или иного учреждения, или лица из волостной администрации, или, наоборот, отмечавшие какое-нибудь достижение. А местные же артисты читали эту заметку вслух со сцены. Клуб при чтении «живой газеты» всегда заполнялся до отказа. Ну а Борис Алёшкин был одним из непременных участников её. У него был громкий голос, хорошая дикция, и его слушали с удовольствием.

Между прочим, эту «газету» все местные служащие, в том числе и сам председатель волостного совета, боялись. Да и как было её не бояться, когда со сцены во всеуслышание читались похождения какого-нибудь ловкача или описывалась волокита какого-нибудь бюрократа, причём с указанием подлинного имени и фамилии провинившегося, иногда сидевшего тут же в клубе и, может быть, в одном из первых рядов?

И в то же время, когда в заметке описывался какой-нибудь случай, где хвалились те или иные люди за их примерное отношение к работе, зрители с огромным подъёмом аплодировали сидевшим тут же героям.

Иногда заметки сопровождались большими карикатурами, нарисованными или учителем рисования Шунайловым, или учеником пятого класса Семеной. После газеты была поставлена пьеса Мольера «Плутни Скалена», в этой пьесе Борису досталась роль господина Жильбера. Нужно заметить, что в это время в Шкотове драмкружок, руководимый служащим волисполкома Ковалевским и его помощником, мужем учительницы русского языка Мищенко, почти каждый спектакль ставил пьесы Мольера, и не потому, что руководители кружка уж очень любили этого автора, и не потому, что этого очень хотели актёры, а главным образом потому, что пьесы Мольера — комедии очень нравились зрителям, а других комедий, более современных или даже классических, в библиотеке культотдела волисполкома не было. Вот поэтому-то в течение зимы 1923–1924 года жители села Шкотово сумели познакомиться почти со всеми произведениями Мольера.

Руководитель драмкружка, или, как его почтительно называли, режиссёр, был довольно странным человеком. В волисполкоме он служил секретарём, работа отнимала у него не очень много времени, но он был занят чуть ли не круглые сутки, так как всё свободное время отдавал драмкружку. Он не только подбирал пьесы, не только активно руководил репетициями, стараясь втолковать характер того или иного лица, которое должен был изобразить доморощенный артист, но и сам изготовлял костюмы, реквизит и декорации, иногда растрачивая на приобретение материала весь свой заработок. Правда, и костюмы, и декорации в большинстве своём шились и делались из какой-нибудь самой дешёвой материи, а всякие украшения — из обыкновенной ёлочной бумаги, причём все раскрашивались самыми обыкновенными клеевыми красками. Но при достаточно скудном освещении сцены и при невзыскательном вкусе шкотовских зрителей видом этих камзолов, панталон, шляп и «богатой» мебели все оставались довольны. Самого же Ковалевского это как будто и не беспокоило. Ему, видимо, доставлял удовольствие сам процесс творчества.

У него был активный помощник, громко именовавшийся заместителем режиссёра, а по должности занимавший более высокое положение — Мищенко. И если на работе Ковалевский беспрекословно выполнял все указания Мищенко, то на сцене клуба таким же диктатором по отношению к своему другу являлся Ковалевский.

По внешности они разительно отличались. Ковалевский — подвижный, сухонький, чёрненький, почти всегда плохо выбритый, с блестящими чёрными глазами и быстрой жестикуляцией, составлял полную противоположность Мищенко. Тот был высоким красивым блондином с голубыми глазами, всегда аккуратно одетым и даже наодеколоненным, медлительным в движениях и являл собой олицетворение амплуа первого любовника.

Он около года назад женился на Софье Григорьевне — учительнице русского языка и привлёк и её к участию в драмкружке в качестве постоянного суфлёра.

Когда эти два приятеля возвращались после очередной репетиция, то глядеть на них было даже смешно. Мищенко спокойно, с достоинством, шагал крупными шагами, ведя под руку свою жену, крошечную изящную женщину, делавшую на каждый его шаг не менее двух своих, а рядом с этой парой, постоянно забегая вперёд, подпрыгивая и отчаянно жестикулируя, что-то быстро говоря, а иногда и выкрикивая, крутился Ковалевский, обсуждая только что прошедший спектакль или репетицию и оценивая работу того или иного артиста.

Артистами, если их можно было так назвать, считались все, записавшиеся в драмкружок: молодые учителя, служащие волисполкома и других учреждений, ученики школы II ступени и комсомольцы. Все они об артистической деятельности имели весьма смутное представление, и потому указания Ковалевского — непререкаемого авторитета в этой области, старались выполнять как можно добросовестнее. Это не всегда удавалось: всем, в том числе и самому Ковалевскому, хотелось поставить как можно больше спектаклей, и на подготовку каждого отводилось около двух недель, а иногда и одна. И, хотя репетиции проходили чуть ли не каждый день, очень часто спектакль шёл после четырёх-пяти репетиций. Конечно, выучить роли за такой короткий срок никто не успевал, и всё держалось на суфлёре, громкий шёпот которого иногда зрители слышали раньше и лучше артистов, но это никого не смущало.

Оставлял желать лучшего и грим, ведь гримировались артисты сами, используя для образца иллюстрации в книжках, по которым ставились пьесы. И хотя грим покупался во Владивостоке, и это был настоящий артистический грим, результаты гримирования иногда бывали ужасными. Дело улучшилось, когда к этому делу привлекли Петра Семена, он оказался отличным гримёром, к тому же и декоратором.

Но, как бы ни был слаб уровень исполнительского мастерства этих актёров, как бы ни низка была техника сцены, спектакли доставляли огромное удовольствие и зрителям, и, пожалуй, ещё большее участникам постановки.

В новогодний вечер после спектакля происходил бал-маскарад. Под звуки оркестра, состоявшего из нескольких балалаек, мандолины и расстроенного рояля, зрители и артисты, надев самодельные маски, расставив по стенам скамейки, служившие местами для зрителей, на освободившейся середине зала лихо отплясывали краковяк, польку-бабочку, падеспань, вальсы и другие распространённые тогда танцы.

Описывая эту сторону жизни нашего героя, мы об остальном, чем он был занят целые дни, почти не говорили, или упоминали вскользь, а, между тем, основное в его времяпровождении были не те несколько часов в неделю, которые он тратил на свидания, а вся его остальная жизнь. И первое место в ней занимало учение в школе.

Учился он с большим желанием и любовью. Всё новое, узнаваемое им ежедневно на уроках, увлекало и привлекало его. Обладая отличной памятью, он с первого раза запоминал почти все объяснения учителей. И не только запоминал, но большинство этих объяснений как-то сразу и понимал. И в этом он составлял противоположность своих ближайших друзей и соперников — Семены и Воскресенского. Петька Семена запоминал всё рассказанное и прочитанное почти так же хорошо, как и Алёшкин, но сразу всё понять, схватить суть объясняемого не мог и доходил до уяснения содержания только после основательного обдумывания услышанного. По всей вероятности, благодаря этому, его знания были значительно крепче и солиднее, но в то время этому значения не придавали, и быстрые, хорошо сформулированные ответы Бориса выдвигали его вперёд.

Коля Воскресенский довольно быстро и легко вникал в суть объясняемого учителем, но его подводила память. Прежде чем хорошо ответить, он должен был несколько раз прочесть учебник или выслушать повторное объяснение учителя. Если он этого сделать не успевал, то при ответах плавал. Поэтому после окончания первого полугодия, то есть к январю 1924 года, Алёшкин прочно занял место первого ученика в пятом классе шкотовской школы II ступени.

Второе, чем был занят Борис Алёшкин, очень часто переходившее даже на первое место, это его работа в комсомоле. Он с таким увлечением, с таким воодушевлением брался за все комсомольские дела, с такой энергией проводил всё, что намечалось планами ячеек и директивами укома РКСМ, не считаясь со временем, не отказываясь ни от какого дела, ни от какого задания, что скоро стал считаться не только в своей ячейке, но и среди работников Владивостокского укома РКСМ, одним из самых активных комсомольцев Шкотовского района.

Надо сказать, что этой активности очень помогло и отношение к его деятельности со стороны семьи — отца и матери, оба они не только не препятствовали его ежедневным отлучкам из дома почти до 12 часов ночи, а наоборот, всячески поощряли его работу, а мать часто ему и подсказывала решение того или иного вопроса.

Ведь совсем не так к комсомольской работе относились многие шкотовские жители: многие запрещали своим сыновьям и дочерям даже и думать о комсомоле, и было немало случаев, когда комсомольцы уходили на свои собрания тайком от родителей. Конечно, им было намного труднее, чем Борису.

Он часто выступал с различными докладами на комсомольских собраниях, и вследствие этого сумел развить, видимо, заложенный в нём талант оратора. На торжественных собраниях почти всегда от имени комсомольской организации выступать поручалось ему.

Обладал он и незаурядными агитаторскими способностями. Своей агитацией даже за эти полгода сумел вовлечь в комсомол уже много шкотовских ребят и девушек, прежде всего, из числа учеников.

Бориса хвалили в школе и за успехи в учёбе, и за комсомольскую работу, и это, вызывая в нём чувство законной гордости, вместе с тем заставляло его трудиться в школе и в ячейке с ещё большей энергией и энтузиазмом. Естественно, что, будучи активистом, он имел огромное число, как тогда говорили, нагрузок: член бюро ячейки, секретарь школьной группы РКСМ, представитель от комсомола в педсовете, представитель от комсомола в шкотовском сельсовете, редактор школьной стенной газеты и, наконец, внештатный инструктор укома РКСМ. По заданию последнего ему неоднократно приходилось выезжать с различными докладами в сёла и деревни Шкотовского района: Многоудобное, Андреевку, Новую Москву, Романовку, Новонежино, Майхэ и другие, где организовывались новые комсомольские ячейки, часто насчитывающие пока ещё только 4–8 человек. Он проводил там совместно с комсомольской ячейкой собрания молодёжи, выступал на этих собраниях с агитацией за вступление в комсомол.

Таких активистов в Шкотове тогда было немного: Володя Кочергин, Григорий Герасимов и ещё несколько человек. Некоторые из них жили и работали не в самом Шкотове, а в других сёлах, например, Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Харитина Сачёк проводили аналогичную работу и были также загружены, как и Алёшкин. Все они часто бывали заняты по 20 часов в сутки. Ведь выезды в другие сёла осуществлялись пешком, а сёла находились от Шкотова иногда на расстоянии 15–20 километров.

Но мы перечислили только часть нагрузок, а кроме них были и еженедельные посещения всех собраний партийной ячейки, и занятия в политкружке, и участие в «живой газете», и в драмкружке. А если в клуб привозилась какая-нибудь кинокартина, то и её не хотелось пропустить. Одним словом, многим из них — комсомольцев двадцатых годов казалось, что если бы в сутках было не 24, а 25 часов, то и тогда бы у них времени на всё не хватало. А они ещё и на свидания умудрялись бегать.

Такая бурная общественная жизнь, и не только комсомольцев, на Дальнем Востоке в то время объясняется тем, что, если в остальной России советская власть существовала уже шесть лет, то здесь ей шёл всего второй год, а обстоятельства требовали, чтобы по общественному развитию этот отдалённый уголок РСФСР догнал всю страну. Ряд преобразований, введение новшеств здесь происходило более крупными шагами, более быстрыми темпами, а это требовало от непосредственных участников тех революционных дел большого напряжения и отдачи всех сил.

Эта совершенно новая, неизвестная до сего времени Борису Алёшкину деятельность увлекла его, захлестнула с головой и в процессе своего ежедневного совершения заставила менять сложившиеся с детства представления, пересматривать уже известные ему события, «перепонимать» их.

Одним словом, он перевоспитывался. Правда, это слово выражает так мало, что вряд ли оно полностью соответствует тому, что происходило в этот период в Борином самосознании, вряд ли оно может определить тот переворот, ту революцию во всём его существе и облике, которая уже произошла с ним за полгода пребывания на Дальнем Востоке, и продолжала происходить.

Многое, конечно, в его представлениях было ещё непонятно, туманно. Многие вопросы он более или менее ясно стал себе представлять лишь через годы, но и то, что произошло с ним сейчас, сделало его совершенно непохожим на того шаловливого, занятого домашней работой и совершенно оторванного от какой-либо общественной жизни подростка, каким мы знали его в Кинешме.

Мы уже говорили о том, что общественную деятельность Бориса его домашние поддерживали, но она всё-таки создавала и ряд неудобств. Ведь он теперь дома почти ничего не делал, даже и воскресенья у него практически всегда были заняты. Кроме того, ежедневные возвращения в 12 часов ночи будили и отца, и мать, шедших открывать ему дверь, и если Анна Николаевна встречала его ласково и тихонько провожала в кухню, где всегда стоял оставленный для него ужин, то отец, открывая дверь, всегда встречал его воркотнёй, а иногда и прямыми упрёками. Так начался в

жизни Бориса 1924 год.

Глава четвёртая

После зимних каникул, давших небольшую передышку в учении, но зато более загруженных общественной работой, жизнь Алёшкина, как и жизнь его товарищей, стала входить в обычную колею: после обычных пяти-шести уроков и краткого перерыва на обед, его ждало какое-нибудь собрание, заседание, занятие в кружке или репетиция. Опять завертелась, как говорил заведующий избой-читальней, один из приятелей Бориса — Гришка Герасимов, карусель.

Но 22 января 1924 года ранним утром телеграф принёс страшную весть: 21 января в 6 часов 50 минут в Горках, где-то около Mocквы, умер Владимир Ильич Ленин.

Правда, ни Борис, ни его ближайшие друзья в то время ещё не отдавали себе полного отчёта в том значении, которое имела эта кончина. Будучи политически очень слабо подкованными, они не представляли себе того величия, той гениальности, той огромной роли, какую играл Ленин в революционном движении России и мира. Но они все же уже сознавали, что Ленин был самым главным, самым крупным революционером в нашей стране, вождём и руководителем РКП(б), и его уход — очень большая потеря для революции, рабочего класса и партии коммунистов. Поэтому весть о его смерти произвела на них тяжёлое и к тому же неожиданное впечатление.

В то время центральные газеты приходили на Дальний Восток на двенадцатый-четырнадцатый день, в Шкотове они появлялись ещё позже, а телеграфные известия, печатавшиеся в местной газете «Красное знамя», выходившей во Владивостоке и поступавшей в село на второй день после издания, недостаточно полно отражали ход событий, происходивших в центре страны.

Сведения о болезни Ленина в этой газете отражались скудно, и потому в Шкотове почти никто не представлял, что его состояние так тяжело. Все знали, что Владимир Ильич не так стар, ведь ему было всего 54 года, и думали, что он сумеет справиться со своей болезнью. И вдруг это страшное известие!..

Даже ещё и не осознав его огромной тяжести, все, не только партийцы и комсомольцы, кто принял и понял советскую власть, искренне горевали.

Утром 22 января в школе Борис Алёшкин узнал это известие одним из первых, его вызвал заведующий школой Шунайлов и, сообщив о кончине Владимира Ильича, предупредил, что в 12 часов в школе по этому поводу будет митинг, и что Борису надо подготовить соответствующую речь от имени комсомольцев.

Юношу поразил вид Шунайлова, ведь тот — коммунист с подпольным стажем, гораздо глубже осознавал величину потери. Он лучше знал и серьёзнее ценил значение Ленина для революции, и, сообщая о смерти Ильича Борису, говорил прерывающимся голосом, стоя с низко опущенной головой.

Он посоветовал Алёшкину речь предварительно написать, дать её стилистически выправить учительнице русского языка Гордиевской, затем выучить, а если не успеет, то прочитать по бумажке.

Освобождённый для составления этой речи от первых уроков, Борис сидел в углу библиотеки и думал: «Кто же станет теперь во главе советского государства, кто же возглавит партию?..» Впрочем, об этом, как он потом узнал, думали и многие другие люди, постарше его. Большинство решило, что это, наверно, будет Троцкий. Ведь в течение всей революции и первых лет существования советской власти имена Ленина и Троцкого почти всегда были связаны. В клубах, в школе портреты этих людей обычно висели рядом. Правда, в последние годы портретов Троцкого стало меньше, чаще рядом с Лениным стали появляться портреты Калинина, Рыкова, Томского. Но их как-то никто подходящими на «должность» Ленина не считал.

Борис писал свою речь, сидя за маленьким столом библиотекарши. Собственно, он не столько писал, сколько думал, разглядывая два больших портрета, висевших на противоположной стене. Это были портреты В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого. Переводя взгляд с одного на другой, Борис мысленно сравнивал их.

Со своего портрета Владимир Ильич как будто прямо глядел него: большой, переходящий в лысину лоб, слегка нахмуренные брови, а под ними прищуренные, добрые, совсем живые глаза, окружённые мелкими морщинками, чуть прикрытые усами губы сложились в спокойную ласковую улыбку. Портрет этот как будто говорил что-то хорошее, доброе, и в то же время очень нужное и важное.

Мало ещё знал Борис в то время о Ленине, но вот сейчас, когда ему предстояло произнести речь о нём, он невольно старался представить себе, каким он был. И ему показалось, что портрет как будто рассказывает про себя, он как бы говорит, что тот, с кого он написан, был очень умным, очень волевым и требовательным человеком, и в то же время необычайно добрым и человеколюбивым. Так Борису и захотелось написать в своей речи, и он набросал несколько первых фраз.

Остановившись, чтобы обдумать продолжение речи, он невольно взглянул на висящий рядом портрет Троцкого. Тот был написан почти в профиль, и поэтому отчётливо выделялся его горбатый, тонкий нос; чёрные подкрученные усики и выступающая вперёд, узенькая, прямо мефистофельская бородка, довольно пышная чёрная курчавая шевелюра и густые чёрные брови вызывали какое-то неприятное ощущение и, пожалуй, не столько антипатию, сколько страх.

Боре показалось, что если теперь во главе советского государства станет этот человек, по-видимому, очень жестокий, то он, вероятно, введёт новые законы, а многие ленинские отменит.

В таком раздумье, возможно, выраженном не так примитивно, как это записано нами, Алёшкин и провёл большую часть времени, отведённого ему на подготовку речи.

Вообще-то он очень не любил говорить заранее написанную речь. Имея такую бумажку, он всегда путался. Невольно ему на ум приходил его первый доклад, и он терялся. Борис предпочитал говорить сразу то, что думал, но он понимал, что на этом митинге он должен был сказать такую речь, чтобы в ней не было лишних слов, и в то же время прозвучало бы самое нужное и главное. И он снова принялся писать. Вдруг как-то само собой начало получаться. Перечеркнув несколько фраз, он, кажется, нашёл те слова, которые ему хотелось сказать. Он быстро исписал две тетрадных страницы и с облегчением вздохнул. Как раз в этот момент в библиотеку вошёл Шунайлов:

— Ну как, написал?

— Да.

— Покажи.

Просмотрев исписанные страницы, Василий Иванович пожал плечами:

— Так мало, эх ты! Ну ладно, беги к Софье Григорьевне на квартиру, она тебе подправит. Может быть, что-нибудь и ещё добавит. Через полчаса начинаем митинг.

Борис, схватив листочки, помчался к Гордиевской, жившей почти рядом со школой. Прочитав то, что написал Боря, она неожиданно прослезилась:

— Хорошо, Борька, молодец! Я ничего исправлять не буду, так вот её и прочти, только с выражением, понял?

Борис был удивлён таким действием своей речи, но всё же сказал:

— Нет, Софья Григорьевна, я читать не буду, я буду так говорить!

— А успеешь выучить?

— А я не буду учить! Я скажу, что думаю! Наверно, это и будет то, что мною написано.

— Ишь ты! Ну что же, хорошо. Только ты Шунайлову об этом не говори, а то он тебя не выпустит.

Когда Алёшкин вернулся в школу и прошёл в большой зал на втором этаже, где обычно происходили собрания учеников школы, зал был забит битком: кроме учеников II ступени, здесь были собраны школьники и из других школ. Конечно, тут же находились и учителя.

У одной из стен, на которой висел портрет Ленина в рамке, обвитой красными и чёрными лентами, стоял стол, покрытый красной материей, а рядом маленький, тоже покрытый кумачом. За столом сидел Василий Иванович Шунайлов и представитель партячейки — рабочий с железнодорожной станции, третий стул пустовал.

Заметив протискивающегося вперёд Бориса, Шунайлов поманил его и предложил сесть на пустой стул. В стороне отдельной группой стоял школьный хор, а перед ним со скрипкой Румянцев.

Несмотря на такое скопление ребят, в зале стояла непривычная тишина. У всех взрослых были серьёзные грустные лица, это настроение передалось и ребятам, с такими же печальными лицами стояли и они. В 12 часов Шунайлов поднялся, повторил уже многим известное сообщение о смерти Владимира Ильича и объявил траурный митинг открытым. Хор спел траурный гимн «Вы жертвою пали…», затем выступил рабочий, сидевший в президиуме. Коротко он рассказал о жизни и деятельности Ленина, вождя рабочего класса всего мира, создателе коммунистической партии, как он его назвал. С чувством глубокого горя он рассказал и о том, каким хорошим и добрым был Ильич, ему приходилось его несколько раз видеть и слышать.

Рабочий на Дальний Восток приехал уже после его освобождения, а до того работал на одном из питерских заводов, был красногвардейцем и красноармейцем, провоевал всю Гражданскую войну и потом был послан партией сюда.

Правда, эти подробности из жизни выступавшего Борису, как и многим присутствовавшим, стали известны гораздо позднее. Но его речь была проникнута такой скорбью, что у многих вызвала на глазах слёзы. В конце он призвал всех работать, жить и служить революции так же честно и беззаветно, как это делал Владимир Ильич Ленин.

Затем Василий Иванович подтолкнул Борю:

— Слово от учащихся и комсомольской организации школы предоставляется Алёшкину, ученику пятого класса, секретарю комсомольской группы школы.

Борис, конечно, не запомнил содержания этой своей первой речи о Ленине, да ещё произнесённой в такой тяжёлый момент. Он помнил только, что его голос дрожал от волнения и что простые слова, которые он произносил, казались ему такими значительными и трогательными, что у него самого временами в горле скапливался комок и влажнели глаза. Когда же он взглянул на стоявших впереди учителей и своих одноклассниц и заметил, что некоторые из них вытирают платками слёзы, он еле сдержался, чтобы не заплакать самому, но в тоже время почувствовал ещё больший подъём. Закончил он свою речь так: обернувшись к портрету, как к живому человеку, он сказал:

— Дорогой Владимир Ильич, ты ушёл от нас, но дело твоё живёт и будет жить вечно! И мы, твои самые молодые ученики, в этот трудный, тяжёлый для всех нас и для всей страны час обещаем тебе, что отдадим все свои силы на выполнение этого дела. Мы обещаем, что свято выполним твой завет: учиться, учиться и учиться! Ленин умер. Да здравствует и живёт дело Ленина!

Так запомнился ему конец речи. Конечно, это было совсем не то, что он написал, но его выступление все одобрили.

После речи Алёшкина выступила учительница Румянцева, её речь тоже все выслушали очень внимательно, и её призыв о вступлении молодёжи в комсомол, чтобы организованно продолжать дело Ленина, все дружно поддержали.

Затем хор спел «Интернационал», и все разошлись по классам. Но к занятиям никто не приступал, все были так возбуждены и потрясены полученными известиями и митингом, что весь оставшийся день продолжали обсуждать этот вопрос.

Через два дня стало известно, что похороны Владимира Ильича произойдут 27 января 1924 года в 16 часов по московскому времени, что гроб с телом Ленина будет установлен в специально построенном для этого здании — мавзолее, в Москве, на Красной площади.

Как известно, Дальний Восток живёт против Москвы на много часов вперёд, и в Приморье, когда в Москве наступит 16 часов, будет уже 23. Поэтому крайком решил отметить время похорон по местному времени, то есть в 16 часов по дальневосточному времени в Шкотове решили провести общий митинг и произвести салют.

Митинг предполагалось провести у братской могилы, расположенной в центре села, недалеко от церкви. В этой могиле были похоронены партизаны, погибшие в 1921 году во время наступления японцев.

Для салюта создали отряд из служащих военкомата, ГПУ и ЧОНовцев. 27 января все участники салюта были вызваны в военкомат, их набралось около 40 человек. Военком сообщил, что командование этим сводным отрядом он поручает начальнику моботделения военкомата Алёшкину Якову Матвеевичу и предлагает ему сейчас же со всеми собравшимися провести тренировочное занятие.

За исключением десяти красноармейцев, никто из собранных специального военного обучения не проходил. Работники ГПУ и ЧОНовцы стреляли из винтовок во время стычек с хунхузами каждый сам по себе, некоторые из бойцов ЧОН вообще только носили оружие, а стрелять им из него ещё не доводилось, а тут предстояло произвести салют залпом. Сделать это было не так просто, и Яков Матвеевич, не теряя времени, принялся за обучение.

Построив свой отряд в две шеренги, он объяснил основные команды, которые даются при стрельбе залпами, они состояли из трёх фраз:

«Для траурного салюта!» — по этой команде все должны были встать в положение «смирно» и взять винтовку от ноги, где она до этого находилась, на руку, открыть затвор, вложить в магазин патроны, один из них загнать в патронник и закрыть затвор;

«Залпом!» — винтовки вскидывались к плечу, упирались в него прикладом так, чтобы дуло смотрело вверх;

«Пли!» — все одновременно нажимали курки и после выстрела вновь опускали винтовки и передёргивали затвор, чтобы повторно зарядить винтовку и выбросить стреляную гильзу. После чего уже без команды вновь вскидывали винтовку к плечу и после команды «Пли!» производили следующий выстрел. Залпов следовало сделать три.

Объяснения были понятны, а вот выполнение этих команд происходило не так, как было нужно. И если первые две, выполняясь вразнобой, то есть не всеми одновременно, вызывали недовольство командира, то, когда после третьей вместо одновременного щелчка всех курков раздавалось беспорядочное клацанье спускаемых затворов, это выводило его из себя. Он заявил, что при такой стрельбе получится не залп, а чёрт его знает что.

И вот, над выполнением этого последнего действия в салюте и бились всё время, а его было очень немного — всего два часа. Но, наконец, как заметил военком, слушавший это клацанье, стало что-то получаться, и, построив отряд в колонну по четыре, Алёшкин повёл его на площадь, где уже собралось почти всё взрослое население села и, конечно, все ученики. Отряд построился немного в стороне от братской могилы. C его приходом начался митинг, на митинге присутствовал представитель Владивостокского укома РКП(б) Чепель и председатель волисполкома ячейки РКП(б) и комсомола. Выступили несколько человек, среди них приехавший после курсов и снова ставший секретарём ячейки РКСМ Володя Кочергин. Как раз он и заканчивал выступления ораторов. После него председатель волисполкома сказал:

— Почтим память Владимира Ильича Ленина минутой молчания и салютом.

Наступила тишина. Все стояли в молчании, опустив головы, и в этот момент отчётливо слышались слова команды, после которых прозвучал довольно стройный залп сорока винтовок. Через полминуты последовал второй, а ещё через полминуты третий.

После салюта все стали медленно расходиться, и только отряд строем направился к военкомату.

Проходя мимо клуба, Борис заметил на его углу большую афишу, извещавшую о том, что в 8 часов вечера в клубе будет траурное собрание, посвящённое памяти Владимира Ильича Ленина. Борис знал, что афишу мог написать только Ковалевский, так как другие художники, занимавшиеся этим делом (он сам и Семена), участвовали в салюте, и удивился, когда же это Ковалевский успеет всё подготовить к вечеру, ведь помимо обязанностей заведующего драмкружком и режиссёра, Ковалевский выполнял и обязанности завклубом, а так как в клубе не было ни уборщиц, ни сторожа, то на его долю выпадала и работа, которую должны были бы делать эти люди. Правда, ему часто добровольно помогали комсомольцы, но сегодня они этого сделать не могли: часть их была в отряде ЧОН, а остальные собирали население на митинг, то есть бегали по домам и оповещали всех.

Вечером все старшие члены семьи Алёшкиных отправились в клуб. Там было необыкновенно чисто и даже уютно. На сцене висел большой портрет Ленина в раме, обвитой красными и чёрными лентами, около него стояло много горшков с самыми разнообразными цветами, а над занавесом укреплён написанный на кумаче лозунг: «Память о ЛЕНИНЕ будет жить вечно!»

Встретив Ковалевского, Борис узнал от него, что его выручили жёны военнослужащих и служащих других учреждений, не присутствовавшие на митинге из-за маленьких детей. По его просьбе они притащили своих ребятишек в клуб, и пока одна из них с ними нянчилась, остальные наводили порядок, мыли, убирали, ставили скамейки, укрепляли и украшали портрет и расставляли принесённые из своих домов цветы.

Собранием руководил Чепель, он же сделал подробный доклад о Ленине, затем выступали с речами представители разных организаций, от ячейки комсомола было поручено выступить Борису Алёшкину. Он повторил ту речь, которую говорил 25 января в школе, конечно, с некоторыми изменениями, так как говорил без бумажки. Его речь всем понравилась, похвалил его и Чепель, сам считавшийся очень хорошим оратором. Одобрил его выступление и отец, а Анна Николаевна от неё была просто в восторге, она говорила:

— Наш Борька — прирождённый оратор! Я не могла сдержать слёз, слушая его речь.

После собрания Борис задержался в клубе, и вот по какой причине. Ещё ранней осенью перед окончанием учительских курсов в клуб доставили из Владивостока приобретённый культотделом волисполкома какой-то диковинный аппарат, называвшийся «радио». До этого Борис не только никогда не видел такого аппарата, но даже и не представлял себе, как он может работать. Он, конечно, читал, что ещё с конца прошлого столетия изучается вопрос о передаче звуков на расстояние без проводов, но там шла речь о телеграфных аппаратах, позднее устанавливаемых на кораблях, а этот прибор якобы позволял слушать звуки также, как по телефону.

До сего времени ящик с радио даже не был распакован, так как в Шкотове никто не умел с ним обращаться. Как раз в этот день из Владивостока приехал специалист-техник (его уже давно ждал Ковалевский), собиравшийся этот аппарат осмотреть и подготовить к приёму передач. Техник объяснил, что при помощи радио можно будет слышать, что говорят на специальных станциях и во Владивостоке, и в Японии, и даже, может быть, в Москве. Борис и другие комсомольцы, оставшиеся для того, чтобы хоть посмотреть на диковинный аппарат, не очень-то верили словам техника, но уйти, конечно, не смогли и проторчали в клубе почти всю ночь.

Аппарат этот состоял из довольно большого ящика, в котором после присоединения его к находившимся вместе с ним батареям, загорелись три лампы. Сбоку ящика находилось несколько чёрных круглых ручек, которые нужно было крутить, чтобы настроить приёмник.

Радио установили в задней комнате клуба. Кроме батареи, к нему присоединили два провода, один просунули в разбитое и заколоченное фанерой окно и закопали в землю, а другой, изолированный, просунули около печной трубы на чердак, а оттуда на крышу, и присоединили к длинному оголённому проводу, протянутому от высокого шпиля, имевшегося на крыше клуба и оставшемуся после снятия с него креста (ведь раньше клуб был церковью), до небольшого шеста, укреплённого на крыше ближайшей двухэтажной казармы.

После этого техник сказал, что приёмник готов к действию, и, надев себе на голову железную скобочку, на которой были укреплены наушники — такие же мембраны, как у телефонной трубки, крутя различные ручки, вдруг улыбнулся и громко сказал:

— Есть! Можете слушать!

Всё, что мы только что описали, делалось в эту ночь силами Алёшкина и других энтузиастов-комсомольцев, оставшихся в клубе после собрания. Техник заявил, что он должен завтра же уехать во Владивосток, и когда сможет приехать снова, не знает, поэтому надо всё сделать обязательно сегодня. Ребята, конечно, согласились и лазили по скользким крышам, и укрепляли шест, и натягивали провода, и копали мёрзлую землю, и конечно, закончив всё это и услыхав радостный возглас техника, гурьбой бросились к наушникам.

Первым в числе слушателей был завклубом Ковалевский. Послушав несколько минут, он покачал головой и передал наушники Борису, приложил один из них к его уху, другим завладел Володька Кочергин. Борис услыхал какое-то неясное бормотание, напоминавшее человеческую речь, но слов разобрать было невозможно. Они с Кочергиным недоумевающе переглянулись и передали наушники специалисту, тот, послушав несколько мгновений, сказал:

— Это Япония, владивостокская радиостанция сейчас, ночью, не работает. Она передаёт в 6 часов два часа в день и не каждый день.

Потом он улыбнулся и, положив наушники на стол, на котором стоял приёмник, заявил:

— Сейчас японцы будут музыку передавать, я громкоговорители присоединю.

С этими словами он взял две большие картонные трубы, похожие на граммофонные, вынес их на сцену и положил на стол, за которым во время собрания сидел президиум. Провода от этих труб он присоединил к приёмнику и надел на голову наушники, которые по очереди брали и прикладывали к ушам другие комсомольцы, остававшиеся в клубе. Так же, как и Борис, они пока ничего интересного не слышали.

Закрепив наушники, техник минут пять слушал, затем повернул какой-то рычажок, и вдруг в пустом зале клуба раздались мощные звуки оркестра, игравшего какую-то незнакомую и не совсем понятную вещь. Все присутствующие, кроме техника, бросились в зал. Звуки музыки неслись из труб, положенных на стол. Из громкоговорителей, как назвал трубы специалист, звуки были настолько громкими и чистыми, что казалось, что оркестр находится где-то тут же, на сцене.

Но вот музыка кончилась, женский голос сказал что-то по-японски, и вновь зазвучала музыка. На этот раз пела женщина, и её пение сопровождала игра на рояле. Все восхищенно захлопали в ладоши и закричали:

— Вот это да!

— Вот, теперь у нас будет настоящая музыка!

— Эх, кабы Москву послушать!

— Да хоть бы и Владивосток, и то бы ладно!

И вдруг в этот момент пенье и музыка были прерваны каким-то невероятно громким визгом, треском и скрипом. Все побежали назад в ту комнату, где стоял приёмник. Специалист старательно крутил различные ручки, но, к сожалению, в эту ночь ничего больше, кроме треска, писка и звуков, которые техник назвал морзянкой, услышать не удалось.

По усиленной просьбе Ковалевского техник согласился остаться в Шкотове ещё на один день и вечером сумел поймать и Владивосток, и какие-то японские станции. За этот день он обучил несложному делу настройки приёмника и приёма Владивостока и Ковалевского, и Бориса, и ещё нескольких ребят. Объяснил он также, что батарей, размещённых в больших коробках, поставленных под столом, должно хватить на полгода, а потом их придётся заменить, купив во Владивостоке новые, хотя, заметил он, сейчас батареи достать трудно, их не хватает — приёмников появляется всё больше и больше.

К вечеру специалист уехал в город, а Борис, Ковалевский и Кочергин, как самые нетерпеливые и дотошные, уселись около приёмника и, по очереди надевая наушники и крутя ручки, пытались поймать Москву. Конечно, это им не удалось, приёмник был слишком маломощный, но повторную передачу из Владивостока, внеочередную, смогли услышать.

В клубе находились несколько комсомольцев, и вот, чтобы слышать могли все, были включены и громкоговорители. У приёмника сидел Кочергин, он уже более двух часов крутил ручки, но, кроме морзянки, да скрипа и воя, ничего не ловилось, но вдруг совершенно неожиданно раздался отчётливый мужской голос:

— Внимание, внимание! Говорит Владивосток. Передаём текст речи генерального секретаря РКП(б) товарища Сталина, произнесённой им на II Всесоюзном съезде советов 26 января 1924 года.

Голос дважды повторил это обращение, а затем медленно и внятно начал чтение речи. Читал он настолько медленно, что Ковалевский, успевший схватить карандаш и бумагу, почти полностью её записал.

На следующий день в Шкотовском волисполкоме и в партячейке знали содержание этой речи, задолго до получения газеты «Красное Знамя».

Алёшкин, Кочергин и другие во время передачи этой речи сидели как заворожённые: слова, произносимые Сталиным, давали ответы на мучившие их вопросы, и, прежде всего, объясняли ясно и просто, как партия, а, следовательно, и комсомол, будут жить без Ленина.

Особенно подействовали на всех слова, подчеркнутые и даже дважды повторённые диктором, излагающие сущность так называемой клятвы умершему Ленину.

В этой клятве говорилось об обязательстве высоко хранить в чистоте звание члена партии, беречь единство партии, укреплять диктатуру пролетариата, союз рабочих икрестьян, Союз советских республик, расширять коммунистический интернационал.

Никто из этих ребят, также, как и Ковалевский, не знали толком, кто же такой этот Сталин, так уверенно и даже властно говоривший от имени партии и народа, но они невольно заразились его твёрдой уверенностью. И хотя диктор читал речь довольно монотонно, хотя его голос довольно часто прерывался треском электрических разрядов и стрекотом морзянок, неизвестно откуда врывавшимися в передачу, впечатление от самого содержания услышанного было огромным. Кочергин решил по этому поводу завтра же собрать внеочередное собрание комсомольской ячейки и зачитать эту речь, то же самое решил сделать в школе и Алёшкин. Они упросили Ковалевского, записывавшего речь Сталина, перепечатать её в волисполкоме на машинке (к своим многочисленным служебным и общественным обязанностям Ковалевский присовокуплял ещё и обязанность машинистки).

В эту ночь Боря спал, наверно, не более двух часов: вскочив, как всегда, в 7 утра, он помчался в волисполком, получил от Ковалевского уже перепечатанную речь Сталина и, явившись в школу, показал её Шунайлову. Тот разрешил вместо первого урока собрать всех старших учеников и ознакомить их с этой речью.

Послушав её, почти все были единодушно уверены, что теперь есть кому заменить Ленина, и что этим человеком может быть только Сталин. До сих пор они почти ничего не слышали о нём, не видели его портретов, но то, что он сказал, было так своевременно и убедительно, что буквально ни у кого из комсомольцев не возникло ни малейшего сомнения в том, что только этот человек может вести партию и народ за собой.

Придало уверенности и выступление Шунайлова, который, конечно, был более политически развит, чем комсомолята, и знал, что до сих пор Сталин был генеральным секретарём РКП(б) и, по существу, в партийных делах уже более года заменял Владимира Ильича.

Несколько по-другому отнеслись к этому в партийной ячейке. Её внеочередное собрание по требованию Ковалевского было собрано в волисполкоме в 10 часов утра.

Мы ещё не сказали, что уже около года Ковалевский был принят в кандидаты РКП(б), чем, кстати сказать, вызвал довольно много насмешек со стороны своего друга и начальника Мищенко, заявившего, что он принципиально на всю свою жизнь останется беспартийным, так как не хочет связывать себя с выполнением какого-нибудь устава.

Когда Ковалевский зачитал речь Сталина и высказал мнение, что, по-видимому, именно он теперь будет руководителем нашего государства, и большинство присутствовавших большевиков с этим согласилось, неожиданно выступил инструктор укома РКП(б) Чепель. Он заявил, что, во-первых, он не очень верит правильности записи, сделанной Ковалевским, а во-вторых, эта речь ещё ни о чём не говорит. Всё-таки Сталин не очень-то известен в партии, и, хотя и занимает пост генерального секретаря ЦК, таким влиянием, как Ленин или Троцкий, никогда не пользовался, и поэтому рано делать какие-нибудь прогнозы, нужно подождать, что скажут по этому вопросу такие корифеи нашей партии, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие.

На это собрание Кочергин привёл и всю комсомольскую ячейку, кроме тех, кто никак не мог отлучиться с работы, и кроме учеников, у которых собрание было в школе. Они, по своей молодости и горячности, конечно, были возмущены словами Чепеля, и Кочергин выступил с довольно резким протестом на его речь. Но он тут же был Чепелем и оборван.

— Вы, комсомольцы, ещё слишком молоды, чтобы судить о таких делах. Это наше дело — внутреннее, партийное, и вам в него мешаться не следует, так что вы лучше помолчите!

Выступление Чепеля многих удивило и обескуражило, до сих пор ни один большевик так разговаривать с комсомольцами не пытался, и даже их явно ошибочные взгляды старались исправлять тактично и вежливо.

Больше возражать Чепелю никто не посмел, и так это собрание, по существу, было смято. Чепель уехал во Владивосток, и лишь через год почти все узнали, что Чепель оказался троцкистом и был исключён из партии.

А в Шкотово на следующий день пришла газета «Красное Знамя», в которой была полностью напечатана речь товарища Сталина. Как выяснилось, Ковалевский, принимая её по радио, почти не допустил ошибок, за что его все хвалили.

В редакционной статье, сопровождавшей эту речь, говорилось, что Сталин высказал думы и чаяния всех истинных большевиков, коммунистов и всего народа, и что долг каждого члена партии и комсомольца повсюду разъяснять сущность и важность этой речи.

В следующем номере газеты помещалось постановление съезда об увековечении памяти В. И. Ленина: об издании собрания его сочинений, о переименовании города Петрограда в город Ленинград, об установлении дня траура 21 января, о сооружении каменного мавзолея на Красной площади в Москве и установлении памятников Ленину в столицах союзных республик, в городах Ленинграде и Ташкенте.

А ещё через несколько дней стало известно, что на этом съезде была принята и первая Конституция СССР.

* * *

Прошло несколько месяцев, приближался к концу учебный год. Все ученики, в том числе, конечно, и наш герой, с головой погрузились в учёбу. Нужно было окончить школу как можно лучше, ведь только в этом случае могла представиться возможность продолжать образование в каком-либо высшем учебном заведении, а этого Борис очень хотел, хотя, честно сказать, чему именно учиться, он, как, впрочем, и почти все его товарищи, пока не решил.

А тут ещё учителя надумали празднично отметить день первого выпуска школы спектаклем. Для постановки избрали пьесу Гоголя «Женитьба», причём почти все роли в ней распределили между учениками пятого класса. Это, конечно, добавило новых хлопот.

Спектакль решено было поставить в школе. Для сцены использовали имевшиеся длинные столы, составили их вместе в большом зале, где обычно происходили школьные собрания, соорудили из кем-то пожертвованной материи занавес, заняли в клубе подходящие декорации, подправленные и подремонтированные Шунайловым.

Почему ставили спектакль в школе, а не в клубе, где для этого было и больше удобств и больше возможностей, так никто из организаторов объяснить и не мог. Борис играл Кочкарёва, а Кравцов — Подколёсина. Несмотря на примитивность сцены, стараниями актёров спектакль удался.

О том, как проходили выпускные экзамены, мы уже рассказывали раньше. Теперь остаётся лишь добавить, что и Борис Алёшкин, и его ближайшие друзья сдали экзамены на «отлично», о чём и получили соответствующие свидетельства.

Остальные тоже получили свидетельства об окончании школы II ступени, а многие ведь только этого документа и добивались, не думая о действительном приобретении знаний. Единственная, кто так и не окончила школу, была Ольга Кантакузова, бросившая учение за несколько месяцев до окончания учебного года. Как говорили, она собралась замуж за какого-то служащего волисполкома, и ей уже было не до уроков. Впоследствии, однако, замужество это не состоялось, сорвалась также и учёба.

Ещё до окончания школы, весной, комсомольцы шкотовской ячейки, в том числе и ученики, проводили одно антирелигиозное мероприятие. Происходило оно в первый день Пасхи и заключалось в карнавальном шествии по улицам села комсомольцев, наряженных попами, чертями, буржуями-капиталистами и белыми офицерами. В то время считалось, что такое высмеивание церковных служителей и подчёркивание их связи с капиталистами является основой антирелигиозной пропаганды.

Эта процессия под звуки самых невероятных шумовых инструментов и громких песен антирелигиозного содержания проследовала по всем крупным улицам Шкотова, сопровождаемая толпой визжащих от восторга мальчишек, смехом и удивлением взрослых жителей.

Вообще-то большинство шкотовцев в Бога или не верило, или относилось к религии безразлично, и, пожалуй, только несколько древних старух, глядя на такое кощунство, отплёвывались и крестились, бормоча себе под нос, что Бог накажет охальников.

Почти никто из взрослых не понимал необходимости этого карнавала, вероятно, и сами комсомольцы, его участники, не сумели бы этого объяснить. Но такие карнавалы проводились почти во всех городах республики, не могли отстать и шкотовские комсомольцы.

Этими воспоминаниями и заканчивается школьная жизнь Бориса Алёшкина.

Глава пятая

Прошёл год, как Борис Алёшкин приехал на Дальний Восток. Он за это время превратился из худенького, робкого и политически совершенно безграмотного паренька в бойкого комсомольца, активно участвовавшего в общественной жизни села и довольно неплохо разбиравшегося в той сложной обстановке, которая создалась в стране после смерти Ленина. Конечно, он ещё не представлял себе достаточно ясно, как, впрочем, и многие его товарищи, и даже взрослые партийцы, какая серьёзная борьба развернулась и в ЦК и в большинстве партийных организаций. Они все ещё не очень хорошо сознавали ту страшную опасность для партии и страны, которую таил в себе так называемый троцкизм.

Но и Алёшкин, и его товарищи, хотя и с большим двухнедельным опозданием читая «Правду», уже видели, что большинство крупных рабочих партийных ячеек высказывания и предложения Троцкого осуждает, что он противопоставляет себя Ленину и, следовательно, не является продолжателем его дела, а выдвигает свои, новые и, по мнению многих, чуть ли не противоположные предложения.

В газетах всё чаще и чаще стало появляться имя Сталина. Он в своих статьях и высказываниях, тоже публикуемых в «Правде», яростно громил и Троцкого, и его последователей, причём мысли Сталина всем были понятны: они повторяли то, что говорил Ленин, они твёрдо поддерживали те идеи, те предложения, которые раньше выдвигались Владимиром Ильичом, и поэтому как-то само собой получилось, что большинство большевиков и комсомольцев речи и статьи Сталина одобряли, тем более что они написаны были простым и для всех понятным языком.

И то ли благодаря этому, то ли потому, что всё написанное и сказанное Сталиным, разоблачавшим троцкистов, дышало такой уверенностью в своей правоте, таким стремлением защитить дело и имя Ленина от нападок, что не поверить ему было нельзя: почти все, в том числе и Борис, начинали всё более и более проникаться доверием и уважением к этому, до сих пор мало кому известному, представителю правительства.

Но перед Борисом Алёшкиным в это время встало так много простых, чисто жизненных, но, конечно, совершенно неотложных дел, что он на время всё остальное, в том числе и внутрипартийную борьбу, к которой имел весьма отдалённое отношение, и даже свою комсомольскую работу, вынужден был отодвинуть на второй план.

Ещё в марте месяце 1924 года решением правительства численность Красной армии сокращалась, вследствие этого часть учреждений ликвидировалась, в их числе оказался и Ольгинский уездный военный комиссариат (ОЛУВК). Яков Матвеевич Алёшкин, назначенный в состав ликвидационной комиссии, после демобилизации рядового состава и увольнения в запас или перевода в другие места лиц командного состава предполагал демобилизоваться и сам и выехать в Верхнеудинск, где он надеялся опять вернуться на свою старую должность в склад сельскохозяйственных машин. Но этого сделать не удалось: его, как и военкома, включили в состав Владивостокского уездного военного комиссариата, который теперь должен был обслуживать всё Приморское побережье, и который, естественно, требовал работников, знакомых с этими местами. Алёшкин имел звание комроты (К-5), носил на рукаве три кубика и был назначен заместителем начальника мобилизационного отделения этого военкомата.

Конечно, с получением этого назначения он должен был немедленно переехать во Владивосток. Семья же его оставалась в Шкотове, так как ни жена, ни дети не могли бросить школу во время учебного года.

К маю месяцу Яков Матвеевич при содействии военкомата сумел найти квартиру, хотя и в частном доме, но состоявшую на учёте в горсовете. Находилась эта квартирка из трёх маленьких комнаток и кухни в одноэтажном домике на Бородинской улице, почти рядом с кондитерской фабрикой Ткаченко, одной из самых известных кондитерских фабрик Приморья. Почти напротив этого домика размещалось в большом кирпичном трёхэтажном здании губернское управление ОГПУ.

В домике имелось три квартиры: в одной жила хозяйка, другую занял Алёшкин, а третья ещё пустовала. Двери всех квартир выходили на небольшой, заросший травой, дворик.

Пришлось жить Алёшкиным на два дома, а это обходилось очень дорого: жалование и самого Якова Матвеевича, и его жены был невелико. Сразу же по окончании занятий в школе Люси и Анны Николаевны, преподававшей у младших классов I ступени, все они выехали в город. В Шкотове остался только один Борис-старший.

Предполагалось, что и он по окончании ученья приедет во Владивосток, чтобы готовиться к поступлению в Дальневосточный университет. Но из этого ничего не вышло.

Яков Матвеевич после напряжённой работы в последние месяцы по ликвидации ОЛУВКа стал чувствовать себя плохо, да и во Владивостоке на него свалилось немало работы, старые раны стали давать себя знать всё сильнее. Особенно стал его беспокоить желудок, испорченный ещё во время жизни в Харбине и вновь подорванный сейчас, когда он, стараясь сэкономить побольше денег для семьи, снова стал отказывать себе в нормальном питании, тем более что в городе оно обходилось ему довольно дорого. При очередной медицинской комиссии он был признан негодным к военной службе в мирное время и уволен в запас.

Это случилось в конце апреля месяца, почти за несколько дней до приезда к нему семьи. Думать о переезде в Верхнеудинск было нельзя — не было средств. Правда, его, как демобилизованного красного командира, не отправили на биржу труда (ведь во Владивостоке, впрочем, как и во всей стране в то время была безработица), а предложили ему несколько мест. Он выбрал себе место заведующего складом «Дальпушнины», контора которой находилась совсем недалеко от его квартиры, да и оклад на этом месте был даже выше того, который он получал в военкомате.

Таким образом, в мае месяце Борис в Шкотове остался один. Закончив учение, он уже собирался собрать свои пожитки и тоже перебираться во Владивосток, как вдруг получил от отца письмо, в котором тот сообщал ему, что мать найти работу в городе пока не может, и что семья вынуждена существовать только на его жалование, а жизнь в городе дорога, и совершенно необходимо, чтобы Борис после школы поступил куда-нибудь работать, а в город переехал только к началу учебного года в вузе.

Отец писал также, что найти работу в городе Борису, не имеющему никакой специальности, сейчас невозможно, поэтому будет хорошо, если он поступит на какую-нибудь службу в Шкотове.

Это письмо обидело Бориса. Он понял, что, несмотря на все уверения, он для семьи отца был всё-таки не совсем своим. Мы уже говорили, что и раньше у него с отцом бывали стычки, правда, не очень серьёзные, но они всегда оставляли у парнишки нехороший осадок, возможно, они так же действовали и на отца, но у молодых это чувство всегда бывает острее.

Получив письмо, Борис, конечно, сразу же решил, что он больше никогда к отцу не поедет, будет жить сам. Он уже не маленький, в августе 17 лет будет, да и образование имеет. По тем временам среднее образование считалось достаточным. Правда, как потом убедился сам же Борис, это его среднее образование никакой практической пользы ему не давало, но в то время он этого ещё не понимал.

Рассказал он о своей беде друзьям, те сочувствовали, но помочь ничем не могли. И только один человек принял в нём участие — Ковалевский. Он помог Боре поступить на службу в контору Госстраха, имевшуюся в Шкотове.

Страховой агент Сахаров, заведующий, в прошлом служил в страховом обществе «Россия» (таблички с названием этого общества Борис видел почти на всех домах Шкотова), а теперь работал в государственном страховом обществе, открывшем контору в Шкотове с начала 1924 года. Ему предстояло перестраховать все крестьянские домовладения в Шкотове и в окружающих сёлах и деревнях в это новое общество.

Дело это было нелёгкое, ведь при страховании каждый хозяин должен был заплатить некоторую сумму, а крестьянская мошна всегда открывается туго, тем более для этого не совсем понятного дела. Пожары в Шкотове были большой редкостью, неизвестно ещё, будет ли гореть их дом, а деньги, хоть и небольшие, нужно было выкладывать теперь.

Кроме того, многие считали, что раз они уже застрахованы в обществе «Россия», то при несчастье получат свою страховку. Предстояло каждому разъяснить, что того общества теперь уже не существует, и что их страховка пропала. Это не особенно утешало слушателей, про себя думавших: «А ну как и это общество прогорит, и опять наши денежки зря пропадут?» Объяснить им разницу между частным страховым обществом «Россия» и государственным Госстрахом было нелегко.

По имевшимся штатам Сахаров имел право нанять себе помощника и, желая услужить секретарю волисполкома Ковалевскому, он согласился на его просьбу принять Алёшкина.

Скажем сразу, это поприще для Бориса оказалось неудачным: ходить по дворам и выканючивать у упиравшихся хозяев страховые взносы ему было не по сердцу. Кроме того, выяснилось, что Сахаров в этом деле ведёт не совсем честную игру: он умышленно оценивает страхуемые строения в более высокую сумму, а в выдаваемом документе пишет меньше, получает с хозяина поэтому больше денег, чем приходует в своих книгах. Борис это заметил, сказал своему начальнику, чем вызвал его гнев. А когда он заметил, что в ведомости на жалование против его фамилии стоит 30 руб., а получил он только 25, он сказал об этом Ковалевскому. Тот устроил Сахарову скандал, ну и, конечно, в результате этого Алёшкин был немедленно из конторы Госстраха уволен.

Ни он, ни Ковалевский по своей беспечности не дали хода этому делу, но, кстати сказать, Сахаров, видно, всё-таки испугался полного разоблачения, потому что месяца через два сам из Шкотова исчез, передав свои дела какому-то новому человеку, прибывшему из Владивостока. Но это произошло потом.

В настоящее время Борис остался без работы, а так как к семье он ехать уже и сам не хотел, то нужно было искать что-нибудь другое. И вот совершенно неожиданно работа нашлась, и, на взгляд Алёшкина, интересная и очень выгодная.

Приближалось лето, пора появления в Приморье, и в Шкотовском районе, конечно, тоже, хунхузов, белобандитских банд. Шкотовское ГПУ на этот раз разрешило проводить борьбу с бандитами иными способами: не мобилизовывать всех коммунистов и комсомольцев в большие малоподвижные отряды ЧОН, а создать при отделе два-три отряда по 25–30 человек, в которые набрать молодых ребят, зачислив их на жалование, и бросать эти отряды по первой тревоге в необходимое место. Они, хотя по численности и меньше хунхузских банд, зато будут хорошо вооружены, обучены и более подвижны. Хунхузы с такими отрядами в настоящие бои вступать не будут, а после первых же перестрелок, бросив приставших к ним белобандитов, постараются выйти из боя и убежать. Группы же белых, привозимых хунхузами, состояли из 10–15 человек, и отрядам ГПУ с ними справиться будет легко.

Вот и начали в Шкотове создаваться такие отряды. Прежде всего, в них набирались комсомольцы и коммунисты. Жалование бойцам отряда полагалось 52 рубля золотом, деньги по тому времени большие (учительница получала 36 рублей, немногим больше и отец Бориса). Несмотря на отговоры Ковалевского, Софьи Григорьевны и других знакомых, Борис записался в этот отряд.

Ещё в отряде ЧОН он изучил пулемёт Шоша (ручной), бывший тогда самым распространённым ручным пулемётом, поэтому его назначили пулемётчиком. Конечно, в отряде были пулемётчики и получше него, так как в отряд записались многие бывшие партизаны. Они все знали, что им предстоят частые и длительные походы, а пулемёт весил, по крайней мере, в два раза тяжелее любой винтовки и почти в три раза — японских карабинов, которыми вооружены были почти все бойцы отряда. Но парень этого ещё не понимал и очень гордился своей новой должностью. Не понимал он также и того, что в любом бою противник старается вывести из строя, прежде всего, командира, а затем пулемётчика.

Командиром отряда назначили чекиста, ни фамилии, ни воинского звания которого никто не знал, все звали его просто Жак. Этот молодой, сухопарый, энергичный, кудрявый человек обладал хорошими командирскими способностями. Он сумел сколотить из разношёрстного народа, собранного в отряд, в течение двух недель боеспособную дисциплинированную единицу. Правда, первые две недели после организации отряда занятия в нём, изучение оружия, строя и практической стрельбы, проходили почти целыми днями с утра и до позднего вечера, но, когда Надеждин, ставший к тому времени заместителем начальника Шкотовского ГПУ, проверил действия отряда, он остался доволен.

Правда, Борис немного разочаровался в своём Шоше: при проведении практических испытательных стрельб, проводившихся в каменоломне, он поразил поставленные в двухстах шагах от него мишени, но этот окаянный Шош так навозил его животом по каменному ложу, на котором он лежал, что не только порвал ему гимнастерку, но и поцарапал кожу живота. Старые партизаны знали эту особенность Шоша и только посмеивались, глядя, как пулемётчик, кряхтя, чешет свой пострадавший живот. А заместитель командира отряда, бывший избач из села Майхэ, Силков, посмеиваясь, сказал:

— Ты, Борис, в другой раз для своей позиции место помягче выбирай!

Однако Надеждин, зная, как тяжёл этот пулемет, предложил командиру отряда прикрепить к нему двух человек с тем, чтобы носить его по очереди. Кроме того, он приказал рожки с запасными патронами к пулемёту распределить между всеми бойцами отряда и лишь непосредственно перед боем отдавать их пулемётчикам.

Вторым пулемётчиком в отряде назначили комсомольца, недавно приехавшего в Шкотово, Жорку Олейникова. Это был чёрненький невысокий юркий паренёк старше Бориса года на два. Он уже успел послужить на торговом флоте, но затем ушёл на берег, чтобы окончить школу II ступени. После окончания школы работы он не нашёл, поехал в Шкотово и, узнав там об отряде, обладая склонностью к приключениям, записался в него.

С Алёшкиным они как-то сразу подружились, очень часто вместе возились с пулемётом при его чистке и разборке, это и послужило причиной назначения Жорки вторым пулемётчиком. Оба новых приятеля были довольны.

Ещё раньше, летом, сразу по организации отряда, после строевых занятий Борис решил испробовать силу новичка. В 1923 году один из учителей, учившийся на курсах, обучил Бориса нескольким приёмам французской борьбы. Когда бойцы отряда, отдыхая, собрались в кучку на плацу между казармами, где проходили занятия, и занялись обычной болтовнёй, Алёшкин предложил Жорке помериться силами. Он полагал, что справиться с этим пареньком, бывшим ниже его почти на голову и очень тоненьким, будет нетрудно.

На самом деле, оказалось не так: Жорка тоже знал приёмы этой борьбы, причём, как оказалось, больше и лучше, чем Борис, и тот не успел опомниться, как под громкий хохот окружающих оказался положенным на обе лопатки. Это поражение обескуражило его, но не вызвало злобы к победителю, а наоборот, кажется, только ещё больше сдружило их.

К концу подготовки отряда Борис получил второе письмо из Владивостока, на этот раз оно было написано матерью. Письмо это по своему тону и обращению резко отличалось от ранее полученного им письма отца. Анна Николаевна писала, что ей сообщила Софья Григорьевна Гориневская о безрассудном шаге Бори, записавшегося в отряд по борьбе с бандитизмом, само пребывание в котором ему грозит постоянными опасностями, а участие в боях — почти вероятной гибелью.

В то время многие из шкотовских жителей, особенно из числа интеллигентов, не верили в достаточную боеспособность этого отряда.

Мать писала, чтобы Борис немедленно ушёл из отряда и приезжал в город, что она зачислена на учительские курсы по переподготовке учителей и по окончании их, наверно, получит работу, а когда он поступит учиться, то тоже будет получать стипендию.

Конечно, Борис обрадовался этому письму, он увидел, что его новая мама, а он считал её настоящей мамой, относится к нему гораздо терпимее, чем отец, и что с её стороны он всегда встретит и поддержку, и ласку. Но, конечно, ни о каком выходе из отряда он даже и не подумал, однако, написал матери, что по приказанию командира он должен выехать с той квартиры, в которой продолжал жить после отъезда семьи во Владивосток. Все, кто стал членами отряда, должны были сменить свои квартиры. Для чего это было нужно, никто не знал, но приказ выполнили.

Борис, Жорка и присоединившийся к ним Гришка Герасимов, оставивший свою избу-читальню, где он получал всего 18 рублей в месяц, решили поселиться вместе. Они нашли в одной из заброшенных казарм более или менее пригодную для жилья комнату, поставили в ней три солдатские кровати и там и поселились. А вскоре началась их трудная боевая жизнь.

Почти всё время они проводили в путешествиях по сопкам, гоняясь за неуловимыми бандитами, которые после нескольких выстрелов с той и другой стороны быстро скрывались в непроходимой тайге, во множестве распадков и сопок, которыми так богато Приморье и Шкотовский район. Очень часто такие стычки кончались безрезультатно. И лишь иногда,

когда с хунхузами были настоящие белобандиты, те продолжали вести бой, даже тогда, когда основная часть хунхузского отряда была уже далеко. В таких боях, как правило, бывали потери, правда, в основном со стороны бандитов. Бойцы отряда пока получали лишь незначительные ранения.

Первое время отряд из Шкотова выходил сразу при получении известия о появлении хунхузов в том или ином месте района, но потом руководящие работники ГПУ и командир отряда Жак поняли, что так направление выступления отряда известно чуть ли не всем жителям села, а больше половины их составляли китайцы и корейцы. Очевидно, что эта информация передавалась хунхузам раньше, чем отряд успевал прибыть на место, и такой порядок отменили.

Отряд стал уходить из Шкотова тайно, причём иногда нарочно распространялся слух о том, что он отправился в одном направлении, а на самом деле он шёл совсем в другую сторону. Это скоро дало положительные результаты: отряд стал чаще настигать бандитов и навязывать им бой. Такой бой, как правило, приносил хоть частичную, но удачу.

Коммуна, как ребята назвали своё новое жилище, имела самые примитивные удобства: у каждого была солдатская койка с соломенным матрацем и такой же подушкой, укрытая солдатским одеялом, и тумбочка, принесённая тоже из какой-то казармы, колченогий стол, небольшая керосиновая лампа, три эмалированных кружки, такие же три тарелки и предмет их гордости — плетёная из рисовой соломы хлебница, попавшая к ним неизвестно каким образом.

Разумеется, там же находилось и их личное имущество: Борисова корзинка, путешествующая с ним ещё с Николо-Берёзовца, с его зачитанными до дыр любимыми книгами — «Принц и нищий», «Новый швейцарский Робинзон», учебниками, альбомом с марками и кое-каким немудрёным бельишком, Жорин шикарный фибровый чемодан, в котором хранились запасные брюки клёш, старый бушлат, тельняшка и почему-то один том свода законов Российской Империи. Самым богатым был Гришка Герасимов: в его солдатском сундучке лежал совсем новый костюм, состоявший из чёрной суконной гимнастёрки и таких же галифе, и почти новые хромовые сапоги. Из литературы, кроме устава РКСМ и «Азбуки коммунизма» Бухарина, не было ничего.

Между прочим, свои комсомольские билеты все комсомольцы отряда, также, как и партийные, сдали на хранение в партячейку ГПУ.

Уже почти месяц отряд находился в беспрерывных походах и стычках с бандитами, он уже имел на своём счету более десятка убитых и задержанных белобандитов и человек двадцать китайцев, умело расставшихся с оружием, а потому доказать их принадлежность к хунхузам было нелегко. После того, как их держали неделю-другую в камерах при Шкотовском отделе ГПУ, выйдя, они спокойно возвращались в свой отряд. Это злило многих бойцов отряда и в особенности их командира Жака, именно поэтому впоследствии пленных из хунхузов почти не было.

Время шло, а обещанного жалования пока никто в отряде не получил, ходили слухи, что его вообще могут не дать, так как где-то вверху такой расход Шкотовскому ГПУ не утвердили. Это довольно значительно отразилось на положении наших знакомых. Ведь никаких особенных материальных запасов у них не было. Когда они подсчитали свои ресурсы, то оказалось, что в их распоряжении было едва ли 20 рублей. После этого составили строгий распорядок питания: купили за 5 рублей ящик сгущённого молока — 48 банок и стали брать по одной небольшой буханке чёрного хлеба, это должно было составлять их ужин и завтрак. Обедать решили в китайской харчевне, которая находилась рядом с трактиром Пыркова около переезда, в ней можно было поесть порцию лапши или китайских пельменей за 20 копеек. К этой пище ещё добавлялась большая горячая пампушка.

Нужно сказать, что, попав в отряд, все эти активные комсомольцы оказались выключенными из привычной комсомольской жизни, ведь теперь они не знали, когда будут дома, на сколько уйдут из Шкотова и, конечно, от целого ряда комсомольских нагрузок им пришлось отказаться, а между тем иногда времени свободного у них оказывалось довольно много. Но им приходилось проводить его дома: связной мог прибежать в любой момент, и им следовало немедленно явиться на сборный пункт в клуб, вооружиться и выступать.

Делать было нечего, Борис и Жорка пристрастились к шахматам, и если Гриша всё свободное время посвящал чтению, причём читал всё подряд от «Азбуки коммунизма» до «Принца и нищего», то другие двое не отрывались от шахмат, выпрошенных ими в избе-читальне.

Они уже стали привыкать к этой жизни, казавшейся им безопасной и даже временами довольно скучной, как однажды произошло событие, показавшее им всю нужность существования их отряда.

Часа в два ночи в первых числах июля они были разбужены условным стуком в окно. Ничего не спрашивая, быстро оделись, света при этом зажигать не полагалось, и бегом направились в клуб, благо до него было не более полуверсты.

Через полчаса весь отряд был в сборе. Жак объявил, что, по полученным сведениям, в село Хатуничи, находящееся в четырёх верстах за селом Многоудобное, явился большой отряд хунхузов с группой белобандитов. Они ограбили и убили несколько человек из живших в этом селе китайцев и корейцев, ограбили кооперативную лавку, захватили учительницу и избача и направились к следующему селу Новохатуничи, где, по сведениям, намерены сделать дневной привал, а затем следовать дальше. Шкотовскому отряду приказано догнать хунхузов, отбить учительницу и избача, уничтожить белых и постараться захватить побольше пленных. По слухам, за этими хунхузами должен последовать ещё один, более крупный отряд, надо было узнать, где они собирались высадиться, чтобы регулярные части Красной армии могли их захватить при высадке. Для усиления шкотовцам дали второй ручной пулемёт и ещё 10 человек бойцов. Чтобы отряд мог быстрее достичь нужного места, от села Майхэ его повезут на подводах; чтобы в Шкотове никто не узнал о походе, отряд должен был выступить немедленно, а с подводами встретиться не в Майхэ, а на дороге.

Через час, подходя к этому селу, они встретили пять подвод, разместились на них и поехали в направлении Многоудобного. Жак приказал подводчикам не жалеть лошадей, и до села доехали очень быстро.

В Многоудобном находилось человек 15 комсомольцев и 5 или 6 партийцев, все они были вооружены, кроме того, в селе жило довольно много партизан и бывших охотников, поэтому хунхузы, зная, что могут ввязаться в бой, это село обошли стороной и напали на Хатуничи, где партийцев, кроме избача, не было совсем, а комсомольцев — всего пять человек, в том числе три девушки, да китайского и корейского населения (основной объект грабежа хунхузов) жило довольно много.

В это время, уже зная о нападении на Хатуничи, многоудобенские коммунисты и комсомольцы приготовились к обороне. Основная их часть находилась в сельсовете, а на окраине села были поставлены дозоры.

Подъехав к сельсовету, Жак соскочил с подводы и, приказав всем оставаться на подводах, зашёл в помещение. Там он выяснил от комсомольца, прибежавшего из Хатуничей, что хунхузы и бандиты не изменили свой план, а решили остаться на день в Новохатуничах. Они полагали, что в Шкотове об их отряде ещё ничего не известно. Этот комсомолец рассказал, что белые настаивали убить и избача, и учительницу в Хатуничах, а командир хунхузского отряда воспротивился, и их повезли в Новохатуничи, где, вероятно, и убьют. Надо было спешить.

Один из бывших партизан взялся провести отряд из Многоудобного, минуя Хатуничи, охотничьей короткой тропой прямо к Новохатуничам, придётся идти пешком, на лошадях там не проехать, зато путь будет вёрст на пять короче, и они подойдут с той стороны, с которой их хунхузы ждать не будут: они, наверняка, если и опасаются нападения, то со стороны основной дороги.

Жак с этим предложением согласился, после чего последовала команда о разгрузке.

Конечно, всё, что мы только что рассказали, ни Борису, ни его друзьям известно не было, всё это они узнали гораздо позже. Сейчас же, выполняя общую команду, они быстро строились в длинную колонну по одному. При своих походах по тайге они приняли хунхузскую манеру передвижения, то есть шли гуськом, один за другим так, что потом нельзя было установить, сколько человек прошло по этой тропе.

Тропа проходила напрямую через сопки, приходилось продираться через кусты орешника, мелкого дубняка и чёртового дерева с колючками, о которые были порваны не одни штаны. Самое главное, тропа эта заросла высокой густой травой.

Приближался рассвет, погода была ясная, но как это часто бывает в июле, выпала обильная роса, и уже через час ходьбы все были мокрыми по пояс.

По заявлению проводника, до села оставалось не больше версты, хотя за густыми зарослями, покрывавшими сопку, на которой находился отряд, его ещё не было видно.

Жак послал разведку, в которую выделил двух бывалых партизан, в том числе и корейца Кима. Разведка вернулась через час, за это время все успели отдохнуть и даже немного пообсохнуть в лучах появившегося откуда-то сбоку солнца.

Разведчики доложили, что в Новохатуничах действительно находился большой отряд хунхузов, по подсчётам Кима, сумевшего даже пройти за окраину села, их было человек 70. Как он понял из подслушанного разговора, их сопровождало человек десять русских белых. Все они вместе с командиром отряда расположились в доме попа, который их радушно встретил и, видимо, успел уже основательно подпоить, так как из поповского дома доносились песни и ругань. Большая часть хунхузского отряда расположилась в церковной ограде, они отдыхали и занимались дележом доставшейся им части награбленного в Хатуничах добра, там же стояли три телеги с тканями, продуктами и другими вещами, украденными из кооперативной лавки. Около телег сидели связанные по рукам и ногам избач и учительница. Эти возы и захваченных людей охранял всего один часовой.

На противоположной стороне села Ким видел большой амбар, принадлежавший одному из шкотовских лесопромышленников и служивший для склада инструментов и продовольствия на время лесоповалочных работ, в этом амбаре собрались комсомольцы и два партийца села, узнавшие о приближении хунхузского отряда. Амбар был построен из толстых крепких брёвен, дверь они, наверно, хорошо закрыли изнутри, и хунхузы сразу его захватить не сумели. Вокруг него пятнадцать китайцев изредка постреливали по амбару, оттуда из подвальных отдушин тоже стреляли, и, кажется, уже двух или трёх хунхузов подстрелили. Командовал этим отрядом китайцев русский, но он ушёл в поповский дом на пирушку.

Ким, по внешнему виду не сильно отличавшийся от хунхузов и хорошо знавший китайский язык, бродя по крайним домам села, встретил хунхуза, шарившего в одном из оставленных хозяевами жилищ, и тот рассказал ему, что, по требованию, русских, привезённых из Хатуничей, после обеда повесят на площади, а амбар со спрятавшимися там подожгут.

Недолго походив для вида с этим хунхузом и по другим домам, Ким узнал также, что почти все жители села или спрятались в подвалы, или убежали в тайгу.

Второй из разведчиков сумел добраться почти до самой площади, и на него, приняв его за кого-нибудь из местных, никто из хунхузов не обратил внимания. Он тоже, как и большинство крестьян, довольно хорошо понимал китайский язык, и из разговоров, подслушанных им, узнал то же самое, что докладывал Ким; узнал также, что отряд намерен вечером вернуться назад, обойдя тайгой Многоудобное, напасть на корейскую деревню Андреевку, ограбить её, убить кого удастся из жителей, забрать опий на двух китайских заимках, мимо которых будет проходить их путь, и через сутки выйти к бухте Амбабоза, где их встретит пришедшая из Китая шаланда.

Такая беспечная болтовня хунхузов, наверно, объяснялась тем, что почти все они были изрядно пьяны, напившись захваченного в кооперативе спирта. Кроме того, как доносил этот же разведчик, между китайцем — командиром отряда и русскими не было согласия, последние настаивали на скорейшем уничтожении всех пленных русских, а тот не соглашался, зная, что тогда на его отряд поднимутся крестьяне всех ближайших сёл, и спасаться придётся всем.

А ведь обычно большинство хунхузских отрядов делало так: большая часть рядовых хунхузов после очередного набега прятала оружие и оставалась здесь же, в Приморье, превращаясь в грузчиков-кули, наёмных рабочих для работы в лесу или у кого-нибудь на поле, и лишь с приездом командира из-за границы и нескольких человек его помощников вновь возвращалась к своему доходному промыслу.

Поймать таких хунхузов, и главное, доказать их вину местным властям было очень трудно, а если бы они стали нападать на русских, а затем и участвовать в боях с ними, то уж тут отвертеться им бы не удалось. Этого не понимали и не одобряли белобандиты, примазавшиеся к отряду, им хотелось как можно больше навредить молодой советской власти Приморья и в первую очередь уничтожить тех, кто являлся проводником этой власти, представителям её в деревне. Поэтому почти всегда и происходили подобные споры в хунхузских отрядах. То же самое происходило и тогда в этом отряде. По существу, никакой охраны отряда не было.

В отряде у Жака при строгой дисциплине всё-таки господствовал партизанский дух, и поэтому доклады разведчиков слушали почти все. После недолгого совещания с наиболее опытными бойцами Жак решил немедленно напасть на хунхузов. Хотя его и не устраивало то, что основной бой придётся вести в центре деревни, но он надеялся, что жители сумеют достаточно надёжно спрятаться, да, кроме того, полагал, что внезапность нападения заставит хунхузов из деревни как можно скорее ретироваться — в тайге они всегда чувствовали себя в большей безопасности.

Разбив отряд на две группы, Жак решил ворваться на площадь с двух сторон так, чтобы окружить поповский дом, захватить командира отряда, его помощников и белобандитов, находившихся там, и в то же время созданной паникой дать возможность бежать основной массе хунхузов, которая без главарей будет уже безопасна и рассеется по тайге. Позволять ввязываться в бой всему хунхузскому отряду было явно невыгодно: как-никак, а хунхузов было, по крайней мере, втрое больше, да и вооружены они были американскими винчестерами.

Оставив при каждом пулемёте по два человека, Жак выдвинул их на небольшие сопки, находившиеся в 150–200 шагах от окраины села. Около каждого пулемёта сложили все имевшиеся запасные диски, их было штук по 20 на каждый пулемёт, и таким образом, можно было вести огонь из пулемётов более получаса, а этого времени, по расчётам командира, хватило бы на то, чтобы покончить с бандитами.

Жак приказал пулемётчикам, которым с их мест были хорошо видны и церковь, и крыша поповского дома, после криков «ура», которые они услышат, немедленно открыть огонь длительными очередями по поповскому дому и площади около него, а как только услышат стрельбу и взрывы гранат в центре села, стрельбу прекратить и в дальнейшем вести её по открытому склону находящейся против них сопки, куда бандиты, не убитые при нападении, несомненно бросятся спасаться.

Минут через пятнадцать Борис и Жора, дрожа от волнения и нетерпения, установили свой Шош на указанной сопке, причём им удалось выбрать такое место, с которого были видны и ограда церкви, и даже кусок центральной площади села. В томительном ожидании прошло, наверно, полчаса, затем вдруг как-то неожиданно со стороны села раздалось громкое «ура-а!», послышалась стрельба, и с соседней сопки застрочил поставленный там пулемёт. Немедленно нажал на гашетку и Борис, лежавший за пулемётом. Он старательно целился в видневшийся угол поповского дома, а затем в людей, суматошно замелькавших в церковной ограде и на видимом участке площади.

Полудиск кончился в течении нескольких секунд, и пока Жорка сменял его новым, Борис успел увидеть, что от площади отделилась небольшая группа людей, одетых в русскую одежду, и, стреляя на ходу, бежала вдоль улицы по направлению к той сопке, которую ему указывал командир. Он решил обстреливать эту группу. Теперь он стал бить короткими очередями, стараясь попасть в отдельных людей, бегущих к сопке, и в небольшие группы. Он видел, как некоторые из взятых им на прицел, падали, потом снова вскакивали и бежали дальше, некоторые оставались лежать. Он ещё не понимал, что убивает людей, захваченный азартом боя, Борис просто старался попасть в тех, кто убегает, а не сдаётся отряду.

После трёх полудисков, которые он расстрелял, его так навозил этот треклятый пулемёт, что он еле удерживал его, а плечо болело, как будто по нему били молотками. Он понял, что теперь прицельную стрельбу вести не сумеет и должен отдохнуть. Передал пулемёт Жоре. Тот повёл огонь уже по сопке, на голом склоне которой стали появляться фигурки карабкающихся наверх людей. К этому времени в центре села после взрыва нескольких гранат всё стихло, и, кроме пулемётной стрельбы, производимой их пулемётом и соседним, выстрелов не было. К ним подбежал связной от Жака, он крикнул:

— Кончайте палить, командир приказал патроны беречь, а бандиты уже на сопке, вы не попадёте в них!

Вместе с посланцем Борис и Жора, подобрав пулемёт, оставшиеся полудиски и нагрузив прибывшего стреляными, стали спускаться с сопки. По дороге тот рассказал им о ходе боя.

Нападение,как и ожидал Жак, для хунхузов оказалось внезапным, и потому большинство из них, почти не отвечая на огонь, схватив оружие и мешки с добром, бросились бежать в сторону той сопки, о которой говорил командир. Там они старались, укрываясь кустами, поскорее удалиться как можно дальше от села.

Жак и не собирался их преследовать, он считал главной задачей овладение поповским домом, где были белобандиты и командир отряда. Но те, услышав выстрелы и крики «ура» на дворе, а вслед за тем и свист пуль, посылаемых пулемётами, пролетавших по площади и внутри церковной ограды, не выбежали наружу в дверь, а стали выскакивать в окно, выходящее в огород. С этой стороны к дому успело подойти всего несколько человек во главе с Жаком.

Увидев выскакивающих из окон людей, Жак бросил гранату, после взрыва которой двое упали, а остальные человек пять-шесть залегли между грядок и повели интенсивный огонь из маузеров и винчестеров, которыми были вооружены. Первыми же их выстрелами был ранен Жак, это вызвало некоторое замешательство в отряде чекистов, что и позволило бандитам, прячась между грядками, отбежать на некоторое расстояние, но выйти из огорода они не успели.

Партизан из Многоудобного опомнился первым. Увидев упавшего Жака, он приказал бойцам отряда продолжать преследование убегавших. Оставив около раненого командира трёх человек, с остальными десятью бросился в огород. Далеко им уйти не удалось, укрывшиеся на противоположном конце огорода бандиты открыли такой сильный огонь, что преследователям пришлось залечь и, в свою очередь, открыть стрельбу по бандитам.

Так продолжалось несколько минут. Стрельбу эту услышали люди второй половины отряда, посланные в обход. Они бросились бегом и, подбежав к огороду сбоку, обнаружили отстреливающихся бандитов. Силков, командовавший этой частью отряда, бросил в бандитов гранату, а все находившиеся с ним открыли по хорошо видимому им противнику огонь из винтовок и карабинов.

Они находились от врагов всего в сотне шагов, а некоторые и ближе, и потому действие их выстрелов оказалось результативным. Да бандиты и не ожидали нападения с этой стороны, они предполагали, что весь отряд находится около дома попа.

В несколько минут были убиты 4 бандита, один ранен, другой, тоже раненый, каким-то чудом сумел проскользнуть из огорода и скрыться в кустах около маленькой речушки, в которую упирался край огорода.

Когда обе половины отряда соединились, то выяснилось, что Жак ранен легко. Пуля зацепила голову, сорвала кожу чуть выше виска и оглушила его. Сейчас, перевязанный, он уже командовал вновь. Первой его командой было прекращение огня пулемётами и вызов пулемётчиков к себе, за этим он и послал паренька-комсомольца, железнодорожника Лозицкого.

Придя к церкви, где уже собрался весь отряд, Борис и Жора узнали и об остальном, что произошло в селе. Заменивший Жака многоудобенский партизан Леонтьев был убит первыми же выстрелами, и когда он упал, остальные бойцы, поняв это как сигнал «ложись», легли за разными камнями, брёвнами и т. п. и вели огонь уже из укрытий.

Оказалось, что, кроме командира, ранено ещё шестеро, но все легко. Посланные Жаком 5 человек вслед за убежавшим бандитом, в кустах его не нашли и вернулись ни с чем, он успел скрыться в тайге.

Оказав помощь командиру, оставленные около церкви бойцы подошли к лежавшей без сознания учительнице и избитому до полусмерти избачу, развязали их. Учительница пришла в себя. Она села, испуганно глядя на мужчин, возившихся с избачом, и чуть опять не упала в обморок. По внешнему виду бойцы чекистского отряда мало чем отличались от бандитов: все были одеты кто во что горазд, за время путешествия по тайге одежда испачкалась и порвалась, кроме того, все они уже почти двое суток не брились, вид их был не очень опрятен.

Но когда она увидела, что один из мужчин старательно обмывает и перевязывает множественные ушибы и ссадины избача, что другой не бросается на нее, а подаёт ей воду, поняла, что это не бандиты, от сердца у неё отлегло, но нервы сдали, и она расплакалась.

Между тем скоротечный бой закончился. Обыскав убитых, забрав у них оружие и патроны, согнав в кучу человек 10 китайцев, побросавших оружие, но не успевших убежать, отряд собрался около церкви. Из погребов и подвалов стали показываться перепуганные жители села. Один из них побежал к сараю, громко крича, что хунхузов и бандитов нет, и что пришёл отряд чекистов.

Тогда собравшиеся в амбаре комсомольцы открыли дверь и выбрались наружу. Они уже и сами догадывались, что в село пришли свои, во-первых, по разгоревшейся перестрелке, а во-вторых, потому, что окружавшие амбар хунхузы, сделав несколько выстрелов куда-то в сторону от амбара, вдруг бросились бежать по проулку в лес.

Командир этого отряда, председатель Новохатунического сельсовета, бывший партизан и коммунист, рассказал Жаку, которого ему представили, как командира отряда, что своим спасением они обязаны учительнице из Хатуничей: увидев входящих в их село хунхузов, она послала одного из своих учеников, чтобы предупредить жителей Новохатуничей.

После получения предупреждения командир собрал комсомольцев и вызвал второго коммуниста для того, чтобы дать отпор бандитам, но оказалось, что у них на всех имеется пять винтовок и около сотни патронов — конечно, с таким вооружением вступать с хунхузами в открытый бой было неразумно, но и убегать из села, оставляя население без всякой защиты, он тоже не хотел. Поэтому они и забаррикадировались в амбаре, надеясь на то, что пока хунхузы с ними будут возиться, подоспеет какая-нибудь подмога. Так и случилось.

Слушая все эти рассказы, которые, конечно, не были такими стройными, как это здесь описано, а каждый торопился взволнованно рассказать виденное и испытанное им самим, Борис вглядывался в сидевшую около ограды девушку-учительницу из Хатуничей. Платье на ней было разорвано во многих местах, на руках и ногах темнели кровоподтёки от веревок, которыми она была связана, на лице под глазом — огромный синяк и всё лицо в грязи. Она всё ещё испуганно озиралась и тряслась, не могла прийти в себя от страха. Её длинные чёрные волосы, растрёпанные и тоже выпачканные в земле, висели прядями, спускаясь до пояса. Прибежавшие из амбара комсомолки уже подходили к ней, чтобы помочь подняться и проводить в ближайший дом, где она могла бы привести себя в порядок и отдохнуть. И вдруг Борис узнал эту девушку:

— Да ведь это же Нина Черненко! — крикнул он и бросился к ней. Он хорошо знал её по учительским курсам в Шкотове, но как она изменилась за это время!

Она тоже узнала Бориса и попыталась ему улыбнуться, но вдруг снова заплакала.

Вид избача и учительницы так взбудоражил всех молодых членов отряда, что они подступили к Жаку и стали требовать немедленного расстрела всех задержанных хунхузов. Но тот строго одёрнул их:

— Мы же не бандиты! Их, раз они были захвачены с оружием в руках и оказывали нам вооружённое сопротивление, будет судить Военный трибунал, самосуд мы устраивать не будем. А вот вместе с ними надо и местного попа предать суду, ведь он привечал бандитов!

Но тут вмешался председатель сельсовета:

— Нет, командир, теперь ты не прав, наш батюшка не подлежит суду. Я его давно знаю. В Бога я, конечно, не верю и все поповские россказни считаю ерундой, но и среди попов попадаются неплохие люди. Таков и наш отец Евлампий. Ещё когда мы партизанили, он нам не раз помогал, и даже наших раненых в своей бане прятал. А сегодня я его попросил бандитов покрепче и подольше угощать, а то бы они до вашего прихода и с учительницей, и с избачом расправились, да и наш амбар спалили бы. А тут за угощением подзадержались, и вы как раз подоспели. Так что его не троньте.

Пока шли все эти переговоры, жители села, видно, по не замеченному отрядом приказу председателя сельсовета собрали в одной из самых больших изб обед, и пожилая солидная женщина пришла с приглашением на обед.

Оставив около связанных попарно хунхузов четырёх часовых и послав двоих в дозор в том направлении, куда ушла основная масса отряда хунхузов, Жак разрешил всем отправиться обедать, предупредив, чтобы ни один человек не притронулся к выставленному вместе с едой самогону. Если таких, как Борис, Жорка и другие комсомольцы об этом предупреждать было не нужно, то для пожилых бойцов это оказалось нелишним.

Часа в 4 дня по дороге в Хатуничи следовал довольно странный обоз: впереди, шагах в двухстах, по обочинам дороги шли два парных дозора, за ними следовала группа связанных хунхузов под конвоем из шести человек, далее ехали телеги. На одной из них лежал труп многоудобенского партизана, на другой сидело четверо раненых, которым идти было тяжело. За ними ехали 3 телеги с товаром Хатунического кооператива, брошенные бандитами при бегстве, затем на телеге же везли и раненого хунхуза, про которого несколько допрошенных пленных рассказали, что он являлся первым заместителем командира отряда, сам командир сумел убежать.

На следующей телеге сидели Жак с забинтованной головой, лежал хатунический избач и сидела умытая, причёсанная и переодетая в целое и чистое платье Нина Черненко.

Замыкал этот обоз отряд, шедший на этот раз по 4 человека в ряд. Многие из бойцов были увешаны трофейным оружием, снятым с убитых хунхузов и подобранным на площади сдавшимися и убежавшими.

Перед отъездом Жак приказал местным комсомольцам обыскать всех убитых, все найденные при них документы сдать ему, а трупы захоронить где-нибудь за селом. Часть оружия бандитов он раздал комсомольцам Новохатуничей и оставил в распоряжении председателя сельсовета. Привезённых хунхузов под конвоем работников ЧК отправили во Владивосток.

Кстати, из собранных документов выяснилось, что почти у всех из убитых и взятых в плен были паспорта, выдаваемые китайскими властями своим гражданам, выезжающим на заработки за границу. По таким паспортам многие из китайских рабочих и крестьян и жили в Приморье, они служили для них официальными документами. Благодаря этому, было очень трудно судить, кто из хунхузов приехал с той стороны, а кто по существу являлся местным жителем. У раненого оказалось удостоверение офицера, выданное генералом, возглавлявшим Шаньдуньскую провинцию.

Конечно, всё это стало известно лишь через несколько дней после возвращения отряда, когда во всех этих документах разобрались работники Шкотовского ГПУ, среди которых имелся и квалифицированный переводчик.

Избача и Нину поместили в шкотовскую больницу, где они, пролечившись около двух недель, оправились от пережитого потрясения и от побоев и вернулись в Хатуничи.

Рана, полученная задержанным офицером-китайцем, оказалась несерьёзной.

После предварительного допроса его тоже решили отправить в город. Отправляли на товарном поезде в полувагоне, загруженном углём. Для сопровождения его выделили двух милиционеров. Посадив задержанного в одном из углов, сопровождающие уселись в противоположном, положили заряженные винтовки на колени и, мирно разговаривая между собой, курили огромные самокрутки.

Перед станцией Озёрные Ключи был довольно значительный подъём, поезд замедлил ход. Лес там в то время подходил почти вплотную к железнодорожным путям. Задержанный, до сих пор безучастно поглядывавший по сторонам и даже как будто дремавший, вдруг неожиданно вскочил на ноги (его не связали: во-первых, раненый, а во-вторых, иначе его было бы очень трудно затащить на углярку), издал пронзительный крик и прыгнул с вагона вниз. При прыжке он не удержался на ногах, покатился с невысокого откоса кубарем, но затем сейчас же вскочил и, прихрамывая, бросился вглубь тайги.

Конвоиры, занятые своим разговором, так растерялись, что открыли стрельбу только тогда, когда фигура беглеца замелькала в густом подлеске. Услыхав выстрелы, машинист дал сигнальный свисток и начал останавливать состав, но сделать это было нелегко: поезд уже перевалил вершину перевала и начал набирать скорость, спускаясь под уклон. Пневматических тормозов в таких поездах тогда не было, пользовались ручными тормозами. В составе из 10 вагонов имелось три тормозных, на их площадках сидели кондукторы, которые по сигналу машиниста крутили колесо ручного тормоза. Тормозил на паровозе и сам машинист. Естественно, что такая остановка требовала довольно значительного времени.

Поезд остановился. От места происшествия его отделяло уже, по крайней мере, версты полторы. Милиционеры спрыгнули на землю, бегом вернулись к этому месту, углубились в лес, но, конечно, никого не нашли. Продолжать дальнейшие поиски не имело смысла, да и задерживать поезд дольше было нельзя.

Милиционеров строго наказали, и даже, кажется, уволили из милиции, но сбежавшего бандита так и не поймали. Вероятно, он нашёл приют на одной из китайских заимок, которых в то время в Приморской тайге было очень много.

Глава шестая

В течение последующих недель отряд Жака сумел захватить ещё нескольких хунхузов, очевидно, это были остатки разбитой банды в Новохатуничах. Однако ни самого командира, ни одного из сбежавших русских белобандитов так и не нашли.

В начале августа произошло ещё одно довольно смешное событие, о котором хочется рассказать. Во Владивостоке получили известие, что в одной из бухт залива Петра Великого высадился большой, численностью до 600 человек, отряд хунхузов, и что он направляется в сторону железнодорожной станции Кангауз. Для его ликвидации выделили из Владивостокского гарнизона батальон красноармейцев.

И командиры батальона, и красноармейцы на Дальний Восток прибыли недавно, ни особенностей края, ни дорог в предполагаемом районе действий они не знали. Губернский отдел ГПУ потребовал от Шкотовского отдела выделить проводников для этого отряда. Решили, что встретят отряд и проведут его, сопровождая в поезде до станции Лукьяновка, бойцы Жака, а после выгрузки отряда для дальнейшего следования его пешим порядком проводником будет служить новонежинский партизан Середа, хорошо знавший всю местность от побережья до самого Сучана, а, следовательно, и до Кангауза.

От отряда Жака выделили Бориса и Жорку. Встретив красноармейцев на станции Угольной, они со своим пулемётом забрались на тендер (тогда по этой ветке довольно часто паровозы ходили тендером вперёд), устроились так, чтобы хорошо видеть впередилежащую дорогу и окружающую её местность. Вместе с ними на тендере поместился один из младших командиров и два бойца.

Ехали они ночью. Августовские ночи в Приморье, когда нет луны, настолько темны, что даже собственную руку разглядеть бывает трудно. Свет от керосиновых паровозных фонарей был так слаб, что освещал полотно всего на каких-нибудь пять шагов, при этом бледном свете окружающая темнота казалась ещё глубже и гуще. И вдруг, уже после Романовки, когда поезд вошёл в густой орешник, окружавший линию плотной стеной с обеих сторон, а за ним угадывались большие деревья, в придорожных кустах замелькали бесчисленные яркие зеленоватые огоньки. Ни Борис, ни Жорка на них не обратили никакого внимания, они знали, что как раз в то время такие кусты бывают наполнены мириадами светлячков. Но этого не знали ни лежавший на угле рядом с ними командир, ни красноармейцы. Они встревожились.

— Хунхузы! — крикнул командир, — Стреляйте! — и, выхватив револьвер из кобуры, начал стрелять в проносившиеся мимо кусты.

Вслед за ним открыли огонь из винтовок и находившиеся здесь красноармейцы. Напрасно и Жорка, и Борис пытались объяснить им, что это не огоньки папирос, а светлячки, они продолжали палить.

Заслышав стрельбу, машинист остановил поезд. Красноармейцы высыпали из вагонов и по приказанию командира батальона прочесали окружавшие дорогу кусты, сделав перед этим несколько залпов в их сторону. Конечно, ничего не нашли.

Когда батальон прибыл в Новонежино и к нему присоединился новый, уже пожилой проводник, то и Борис, и Жорка были отпущены. Они, конечно, рассказали Середе о том, что произошло около часу назад недалеко от Романовки. Тот отнёсся к этому происшествию серьёзнее, чем предполагали ребята:

— Мы тоже слышали эту пальбу и думали, что или вы, или какой-нибудь ЧОНовский отряд встретился с хунхузами. Но ведь и хунхузы, конечно, слышали стрельбу, а они народ дошлый. Конечно, они поняли, что их здесь ждут, и теперь свой маршрут переменят.

Так и случилось. Более двух недель бродили красноармейцы по тайге вокруг Кангауза, Новонежина и других близлежащих деревень. За это время отряд хунхузов успел вырезать два корейских посёлка и уничтожить больше десятка китайских заимок. К счастью, в отряде не было белых и, потому на русские сёла он не нападал, а старался обходить их стороной.

Батальон сумел настичь хунхузов уже тогда, когда они выходили к побережью, где их поджидал почти десяток больших шаланд. Вот около «Речицы» и «Лифляндии» и произошёл бой. Порядочно хунхузов было убито, но большая часть отряда с награбленным добром успела погрузиться на шаланды и скрыться в море.

В распоряжении этого батальона, да и вообще в то время во многих местах Приморья, пограничных судов ещё не было, и поэтому догонять уходящие шаланды было не на чем.

Вернувшиеся в Шкотово Борис и Жора, после путешествия на паровозном тендере, походили если не на чертей, то, во всяком случае, на настоящих трубочистов — так их закоптил паровозный дым. Сдав свой Шош дежурному, они бегом направились к речке Цемухэ, где и плескались часа два, пока с них не сползла вся дорожная грязь. Там же они выстирали и развесили на кустах свою немудрёную одежду, состоявшую из старых выгоревших солдатских гимнастёрок, знаменитой Жоркиной тельняшки и старых же бумажных солдатских штанов.

А когда всё это подсохло, они зашли в полюбившуюся им китайскую харчевню и за один присест съели по три огромных порции китайских пельменей, запили всё это крепким чаем и закусили сладкой пампушкой. После сытной еды и бессонной ночи ребятам так захотелось спать, что они и не помнили, как добрались до своего жилища, где и проспали чуть ли не полтора суток.

Вероятно, они проспали бы и дольше, если бы их не разбудил знакомый стук в окно. Проснувшись, наскоро ополоснув лицо водой из ведра, которую, наверно, принёс Гришка Герасимов, пока они спали, съев банку сгущённого молока и целую буханку хлеба, ребята бегом помчались к месту сбора отряда, в клуб. Все их приготовления заняли не более трёх минут, и они не опоздали.

Когда собрался весь отряд, Жак объявил, что в Петровке высадился ещё один небольшой отряд хунхузов. По сведениям, он разделился на две части: одна его часть пошла вдоль по побережью, чтобы поживиться в корейских посёлках, находившихся там, а другая собиралась пробраться в Андреевку.

— Поэтому и нам придётся разделиться пополам. С одной группой пойду я, мы будем ловить тех, что двигаются по побережью, а другой будет командовать Силков. Он местность вокруг села Майхэ и по всей этой долине как свои пять пальцев знает, недаром же он майхинский, ему и карты в руки. Ну, пошли!

Часа через полтора, пройдя мимо спящего села Майхэ, разведчики, посланные вперёд Силковым, заметили в одной из китайских фанз, стоявшей одиноко шагах в двухстах от дороги, свет. Свет в китайской фанзе среди ночи — дело необычное. Силков приказал фанзу окружить, а сам с двумя бойцами быстро вошёл в незапертые двери. При свете фонаря «летучая мышь» вошедшие увидели человек 10 китайцев, игравших в карты, пивших китайскую водку и куривших опиум. Около потухшего очага сидел сгорбившийся старый китаец, очевидно, хозяин фанзы. Остальные были относительно молоды и достаточно упитаны.

Увидев вошедших, некоторые из них пытались вскочить, но направленные на них винтовки бойцов и маузер Силкова, громко крикнувшего по-китайски:

— Сидеть! — заставили их остановиться.

Вокруг не было видно оружия. «Это могли быть какие-нибудь рабочие, получившие заработанные деньги от своего старшинки» (так обычно называли они подрядчика артели, нанимавшего их на работу и договаривавшегося с русскими хозяевами), — так подумал Силков, и чтобы проверить это приказал опять-таки по-китайски:

— Раздеться!

Все стали снимать свои ватные куртки, надетые, как правило, на голое тело.

Вместе с Силковым, оставив пулемёт на Жорку и вооружившись японским карабином, в фанзу вошёл и Борис. Он не удержался и спросил:

— Зачем ты их раздеваешь? Чтобы не убежали?

Второй боец, более опытный, и сам Силков засмеялись.

— Чудак, да разве это их удержит, они и совсем голые побегут. Нет, тут другое. Если на плечах следы от лямок натёрты, то это или — грузчики-кули, носящие рогульки, или хунхузы. Откуда сейчас здесь взяться грузчикам? А потёртости на плечах почти у каждого есть, значит это хунхузы. Но вот куда они оружие подевали и где ишаны попрятали (ишанами дальневосточники и китайцы называли чьи-нибудь личные вещи), понять не могу. Наверно, они прибыли сюда, чтобы отсидеться до будущего года. Поедут во Владивосток, будут там работать где-нибудь, часть к местным крестьянам наймётся, так и перезимуют, а в следующем году вновь за старое ремесло примутся.

Силков свистнул, по этому свисту в фанзу вбежало ещё несколько человек из отряда. По приказанию Силкова хунхузам связали руки и отвели их в маленький сарай, находившийся шагах в двадцати от фанзы. Здесь же оставили только хозяина.

Длительные поиски, при которых старательно переворошили всё убогое имущество хозяина, кроме фунтов двух опия, ничего не дали, но и это уже было противозаконным. Только за хранение опиума хозяин подлежал преданию суду.

Силкова это не устраивало: надо найти оружие! На все расспросы, задаваемые ему и по-русски, который он, видно, всё-таки понимал, и по-китайски, которым один из бойцов (Ким) владел в совершенстве, и на котором многие из бывших партизан и старых дальневосточников тоже могли изъясняться, хозяин фанзы не отвечал.

Наконец, Силков приказал ломать очаг и кан (китайская печь). Хозяин фанзы, увидев это, поднял громкий крик, он кричал что-то по-китайски, причём стало понятно, что он не столько протестует против того, что собираются делать бойцы, сколько хочет этим криком предупредить людей, отведённых в сарай. Так, по крайней мере, заявил Ким.

Подхватив стоявшие около двери лом и мотыги, бойцы принялись разрушать кан и выворачивать огромный котёл, который в каждой китайской фанзе служил местом приготовления любой пищи. Когда котёл был вывернут, то в печи, устроенной под ним, открылся боковой ход шириной с пол-аршина. Он был слегка замазан глиной, которая при выламывании котла обвалилась, в этом тайнике лежали хорошо смазанные японские винтовки, американские винчестеры, пистолеты разных систем и много патронов в запаянных цинковых ящиках. Всё это было так искусно уложено и отделено от топки, что можно было безопасно топить печь, варить в котле пищу, и оружию ничего бы не сделалось.

Увидев вытащенное оружие, хозяин опустился на колени и на ломаном русском языке стал говорить, что всё это сделали прибывшие, несмотря на его возражения, и что он здесь ни при чём.

— Ладно, там разберутся, — сказал Силков, — а пока ведите его в сарай к остальным.

Поручив Борису и Жоре разместиться на небольшом пригорке, шагах в ста от фанзы так, чтобы можно было обстреливать и дорогу, и сарай, если хунхузы попытаются из него вырваться, Силков, оставив у дверей сарая часового и поставив другого на дороге, решил с остальными отдохнуть до утра в фанзе.

Вскоре там собрались все оставшиеся пятнадцать человек отряда и, расположившись, кто где сумел, почти моментально заснули. Дремал около пулемёта и Боря, дежурил Жорка, обещавший разбудить приятеля часа через два.

То, что к хунхузам посадили хозяина фанзы, оказалось ошибкой. Он знал устройство своего сарая, и как только всё в фанзе затихло, показал хунхузам замаскированный лаз, имевшийся в одном из углов сарая. Сарай, как и большинство аналогичных китайских построек, строили из плетня, обмазанного с двух сторон глиной. В одном месте этот плетень имел разрыв площадью около аршина.

Снаружи, да и внутри этого дефекта совсем не было заметно, а между тем, стоило только несильно ударить по этому месту кулаком, как глина рассыпалась и открывался лаз, вполне достаточный для того, чтобы мог пролезть человек.

Боец, стоявший у запертой двери сарая, после длительного и быстрого перехода устал и, хотя и не спал, но не особенно внимательно прислушивался к тому, что происходит в сарае, тем более он знал, что у всех задержанных связаны руки.

А между тем хозяин разыскал в одном из уголков сарая обломок косы, и с его помощью уже через несколько минут все пленники освободились от верёвок. Они, конечно, теперь без труда могли выломать дверь и броситься на часового и спящих в фанзе бойцов отряда, но хозяин их предупредил, что сарай находится под прицелом пулемёта, он слышал распоряжение, отданное об этом Силковым, и, мол, неизвестно, как обернётся дело. А так как хунхузы уже знали, что в этом году в Китай им вернуться не удастся, а придётся как-то затаиться здесь, то лишнего шума они не хотели поднимать.

Потеря оружия их особенно не огорчала, они знали, что с прибытием следующего отряда в будущем году они смогут получить новое. Поэтому они решили воспользоваться лазом, потихоньку через него выбраться и исчезнуть в тайге, а затем и во Владивостоке.

Начал брезжить рассвет, хунхузам нужно было спешить. В проделанный лаз первым вылез хозяин фанзы. Присмотревшись и убедившись в том, что часовой, стоявший на дворе с противоположной стороны сарая, ничего не заметил, он дал сигнал к тому, чтобы начали вылезать из этой дыры и другие. В этот момент на дороге послышался стук колёс подъезжавшей телеги, окрик часового, стоявшего там, усилившийся грохот набирающей скорость телеги и топот лошадей, выстрел, новый крик, ещё один выстрел, удаляющийся шум, топот выскочивших из фанзы людей, побежавших к дороге.

За последние полтора месяца все привыкли спать вполглаза, поэтому при первом выстреле вскочили, при втором выбежали из фанзы, а при третьем уже находились на дороге, где стоял Ким, всматривавшийся в ту сторону, где неожиданно затих стук колёс и где ещё курчавилось облачко пыли, уже различимое в предутренней мгле.

Ким, кореец по национальности, на своём ломаном языке рассказал, что, когда он стоял и смотрел на дорогу в сторону Многоудобного, из-за поворота со стороны Майхэ внезапно выскочила телега с двумя седоками, он окрикнул едущих приказом остановиться. Они не остановили лошадей, а наоборот, один из них вскочил на ноги и начал что есть силы нахлёстывать животных. Телега промчалась мимо Кима с большой скоростью, не обращая внимания на его крик. Тогда он выстрелил в воздух, но проезжавшие всё равно не остановились. Он повторил выстрел в воздух, и после того, как телега продолжала нестись и угрожала скрыться за поворотом, Ким выстрелил в стоявшего мужчину, силуэт которого был ещё довольно хорошо виден. Некоторое время после этого был слышен грохот несущейся телеги, затем всё смолкло.

Выслушав рассказ Кима, Силков решил с группой бойцов пройти в ту сторону, куда скрылась телега. Но в этот момент вдруг затрещал пулемёт. Услышав эту стрельбу, Силков решил, что, наверно, из тайги приближается какой-нибудь новый отряд хунхузов, и изменил своё решение, он отправил трёх человек вслед за телегой, а с остальными бросился назад к фанзе. Вбежав на двор, они не обнаружили около сарая часового, а обежав сарай, увидели, что тот стоит у дыры, проделанной в стене сарая, и с удивлением её рассматривает, в сарае же не было ни одного человека.

Взбежать на пригорок, на котором размещался пулемёт, было делом одной минуты, там Силков увидел, что Борис ведёт огонь короткими очередями по сопке, находящейся на расстоянии 450–500 шагов от него. На сопке не было никого видно.

— Куда ты палишь? Там же никого нет!

— Уже часть поднялась вверх, их не видно, да в лесу их и не достанешь, а примерно половина спряталась внизу в кустах, и пока я веду огонь по этой сопке, они боятся на неё выскочить, а в обход им не пройти, там слишком заросли густые. Вот они и затаились.

— А почему сразу, как только они из сарая выбежали, огня не открывали?

— Они вылезли с той стороны, которая нам не видна, и сразу же нырнули в кусты. Мы их увидели только тогда, когда они на сопке показались, да и то не поняли, что это наши, думали, что какой-то ещё отряд, услышав стрельбу на дороге, решил скрыться в тайге.

— Здорово мы их прозевали! Ну да постараемся теперь снова поймать. Вы, ребята, продолжайте обстреливать сопку, только поаккуратнее, много патронов не тратьте, а я соберу несколько человек, и мы их постараемся в кустах захватить, ведь всё-таки они безоружные. Да смотрите, нас не перестреляйте!

Во время этого разговора Борис стрельбу прекратил, и хунхузы, подумав, что у пулемётчика кончились патроны или произошёл перекос, выскочили из кустов на открытый склон сопки. Но за ними внимательно следил Жорка, он дёрнул Бориса за рукав.

— Стреляй скорее, видишь, вылезли!

А выскочившие фигурки людей теперь и на самом деле были хорошо видны.

Уже совсем рассвело. Борис дал по видневшимся силуэтам длинную очередь, одна из фигурок упала, а остальные, поняв, что под таким огнём им не перебежать довольно большого открытого пространства, шмыгнули назад в кусты.

Тем временем Силков, сбежав вниз, взял с собой человек десять бойцов и вместе с ними быстро направился к той группе кустов, где предположительно могли прятаться сбежавшие. Не доходя до этих кустов шагов пятнадцати, он громко крикнул по-китайски:

— Выходи, стрелять будем!

И когда из кустов никто не показался, он приказал близстоящим бойцам произвести несколько выстрелов по верхушкам кустов. Как только прогремели выстрелы, из кустов выполз один хунхуз и на ломаном русском языке закричал:

— Твоя стрелять не нада! Наша вся выходи.

Вслед за этим так же, почти ползком, выбралось ещё человек пять, они заявили, что больше никого в кустах нет, что остальные вместе с хозяином фанзы убежали в тайгу.

Послав двух бойцов проверить правдивость этого заявления, Силков вместе с вновь захваченными и опять связанными их собственными матерчатыми поясами хунхузами возвратился к фанзе. Приближаясь к ней, он услышал громкую брань какого-то человека и смущённые голоса находившихся там бойцов.

Вслед за группой Силкова к фанзе направились и пулемётчики, подходя, они услышали:

— Силка, да это ты! Что же ты наделал? Ты посмотри, кого ты убил-то? Дядю родного! Как же ты теперь в Майхэ-то покажешься, его сыновья с тебя с живого шкуру спустят! — кричал какой-то бородатый высокий мужик, ведя под уздцы пару взмыленных коней, запряжённых в телегу. На телеге, прикрытый рядном, лежал чей-то труп.

Силков подбежал к телеге, приподнял рядно и, схватившись руками за голову, горестно воскликнул:

— Дядя Игнат, да как же это? Вот несчастье-то!

Затем он повернулся к тому, кто держал за повод лошадей и, схватив его за грудки, затряс его и, свирепея, закричал:

— Какого же вы чёрта по дороге-то по ночам мотаетесь, когда знаете, что кругом хунхузы бродят? Почему не остановились, когда вас часовой окрикнул, хоть бы ответили что… Нет, ещё сильнее погнали! Что я теперь матери скажу, ведь это её любимый двоюродный брат был…

Крестьянин, испуганно моргая, старался освободиться от рук Силкова и запинаясь проговорил:

— Дык, понимаешь, Ефим, мы того, мы с пантами ехали, а ваш часовой-то, нерусский, как закричал: «Стой!», мы подумали, что хунхузы. Я говорю: ну их, панты-то эти, давай с телеги сиганём в кусты, пущай уж и лошадей, и телегу, моя телега-то, и панты забирают. А Игнат, он знаешь какой? «Как это, — кричит, — я со своим добром так, за здорово живёшь, расстанусь!» Вскочил на ноги, схватил кнут и давай лошадей настёгивать. Ну, тут стрельба поднялась, я, конечно, с телеги-то спрыгнул в канаву, у дороги залёг, а он дальше поскакал. А затем слышу, лошади встали. Что, думаю, такое? А тут твои ребята вместе с корейцем, который часовым-то, наверно, был, и которого мы испугались, подходят, слышу по-русски гуторят. Я из канавы вылез, они винтовки на меня. Я говорю, ребята, чего вы, я же свой, майхинский. Тут один из них спрашивает: «А где лошади, где второй?» Я говорю, наверно, в село уже доскакал, ведь кони-то как бешеные неслись. Ну, мы все прошли вперёд. Шагов двести сделали, смотрим, кони возле дороги стоят, телега в канаве, постромки за кусты запутались, а на телеге вон он-то и лежит. Я к нему: Игнат, вставай, это наши! А он не шевелится. Ближе подошли, а он мёртвый. Пуля прямо в затылок попала, наверно, там и застряла.

Силков сел на приступок фанзы и, обхватив голову руками, опустив её чуть ли не к самым согнутым коленям, без конца повторял:

— Ах, как же теперь? Что же я маме скажу?

Вероятно, он, поглощённый горем, и не слышал половину рассказа смущённо переминавшегося с ноги на ногу крестьянина. Первым нашёлся Жорка:

— Вот что, мёртвого не воротишь. Всё-таки они сами виноваты, хорошо хоть второй-то догадался спрыгнуть. Нам сейчас в Майхэ, конечно, показываться незачем. Сделаем так: отправим этих несчастных пантачей в своё село, пусть уж этот дядя сам объясняет и односельчанам, и сельскому совету, как погиб Игнат Силков, а мы, захватив пленных, отправимся в Шкотово. Так, командир?

Пантачами называли крестьян, занимавшихся не совсем законным добыванием пантов — рогов оленя, содержащих могущественное лечебное вещество пантокрин, особенно распространённое в восточной медицине. Во время интервенции, когда никакой охраны диких животных не было, многие крестьяне убивали оленей только из-за этих рогов, а потом панты продавали местным китайцам за довольно высокую цену. А те, обработав их соответствующим образом, через известные им каналы переправляли панты в Китай или в Японию, наживаясь при этом вдесятеро больше, чем платили охотникам. С приходом Советской власти такой промысел запретили, но многие продолжали нарушать этот запрет. Вот и родственник Силкова со своим приятелем возвращались после удачной охоты, имея в телеге десятка полтора рогов, в их село.

Силков безучастно кивнул головой. Также безучастно следил он и за сборами отряда. Нагрузив вторично пойманных хунхузов найденным в фанзе оружием и боеприпасами, окружив их плотным конвоем, отряд молча свернул с большой дороги и по узкой тропке, ведущей в обход села Майхэ, двинулся к Шкотову.

На другой день было собрано совместное заседание бюро шкотовских ячеек РКП(б) и PKСM. На этом заседании подробно разобрали происшедшее несчастье, и после заслушивания Ефима Силкова, Цоя и остальных бойцов отряда, пожелавших выступить (а на заседание были приглашены почти все бойцы отряда), пришли к выводу, что убийство Игната Силкова явилось следствием несчастного случая, что часовой действовал правильно. Все подтвердили, что слышали три выстрела, и что часовой должен был стрелять в не остановившихся проезжих, ими, в конце концов, могли и бандиты оказаться. Бюро поручило выехать в Майхэ коммунистам Шунайлову и Надеждину дней через пять, когда там немного поулягутся страсти после трагической гибели их односельчанина, честно и правдиво рассказать обо всём происшедшем, объяснить правильность поступка часового, а заодно и обратить внимание жителей села на недопустимость браконьерства. Особенно сейчас, когда в тайге бродят бандиты и отряды чекистов и красноармейцев, преследующие их, и между ними часто происходят перестрелки, при которых могут погибнуть посторонние люди.

Кроме того, предупредил Надеждин, добывание таким образом пантов является государственным преступлением, и задержанные с пантами будут предаваться суду, и в данном случае товарищ, сопровождающий Игната, избегнет этой участи только потому, что один из нарушителей закона уже и так тяжело пострадал, случайно погибнув.

* * *

Дня через три после описанного случая отряд Жака был вновь поднят по тревоге: в районе села Сица появилась группа русских бандитов в составе пяти человек. Прискакавший из этого села комсомолец сообщил, что бандиты, не сумев захватить скрывшихся председателя сельсовета, учителя и нескольких известных в селе большевиков, забрались в школу, предварительно разграбив кооперативную лавку, заставили жителей наготовить им всякой еды, принести самогонку, и, по-видимому, решили задержаться в этом довольно удалённом селе на отдых с тем, чтобы позднее пробраться на Сучан, затеряться среди рабочих и совершить какую-то диверсию.

Их разговоры слышала одна женщина, которую бандиты заставили прислуживать себе. Говорили также, что бандиты сегодня на ночь собираются затащить к себе девчат, чтобы повеселиться. В первую ночь этого сделать они не решились, так как не были уверены в своей безопасности и очень устали после какого-то длительного перехода. Паренёк, сообщивший эти новости, сказал, что бандиты запретили жителям выходить из села, что с их приходом он не успел убежать в Многоудобное, куда убежали остальные, а спрятался в своей бане, стоявшей на самом краю села. Ранним утром во время тумана он тихонько выбрался из бани и, пробежав версты две пешком, встретил крестьянина, ехавшего верхом в Новую Москву, находившуюся недалеко от Сицы. Он упросил этого крестьянина, оказавшегося знакомым, дать ему лошадь, и вот приехал в Шкотово.

Он, конечно, явился в отдел ГПУ к Надеждину, там выслушали его рассказ, подняли по тревоге оперативный отряд, и, пока бойцы отряда готовились к походу, обсудили необходимые мероприятия. Было решено для быстроты отправить часть отряда верхом на лошадях, а остальных пешком, чтобы перехватить бандитов, если они побегут в сторону Сучана, направить на дорогу, ведущую от Сицы через Новую Москву, Новороссию и Кангауз на Сучан.

Для конного отряда нужны были люди, умевшие ездить верхом, таких набралось 9 человек, и среди них Борис Алёшкин. Ему пришлось расстаться с Шошем, но зато он вооружился отличным японским карабином.

Жак заметил:

— Ведь бандитов всего пятеро, как нам сообщили, неужели мы вдевятером с ними не справимся?

Лошадей взяли в ГПУ, в милиции, и у местных крестьян. Боре достался невысокий ладный гнедой меринок.

Часам к семи вечера конный отряд находился уже менее чем в двух верстах от Сицы. Село это получило название от речки, возле которой оно было расположено.

В центре села имелась маленькая церковь с невысокой колоколенкой, а на противоположной стороне площади стояла школа. Остановившись на небольшой поляне, окружённой орешником, боярышником, дикими яблонями и зарослями смородины, Жак подозвал к себе Бориса и сказал:

— Нужно разведать, что сейчас делают бандиты. Я решил послать в разведку тебя, не боишься?

Борис так возмущённо посмотрел на своего командира, что тот невольно улыбнулся:

— Ну-ну, не обижайся, я ведь это так, на всякий случай спросил, уж больно ты молод. Так вот, слушай: помнишь, что нам встреченный по дороге кореец рассказывал? Будь поосторожней, в деревню на лошади не заезжай, привяжи её где-нибудь неподалеку от околицы, а сам пешком в село проберись, посмотри, где бандиты расположились, все ли они вместе и не выставили ли какую-нибудь охрану. Да, отдай-ка мне карабин, а себе возьми вот это, спрячь за пазуху — его не видно, а вещь надёжная. Да, на-ка ещё запасную обойму.

С этими словами Жак протянул Боре браунинг, который тот смущённо засунул за пазуху. Обойму положил в карман штанов. С большой неохотой отдавал он свой карабин: из него, как и из винтовки, он умел стрелять неплохо, ведь этой стрельбе его обучали. Умел он теперь стрелять из ручного пулемёта, пробовал раза два стрелять из нагана, ему давал Шунайлов, а вот как обращаться с браунингом, Борис не знал. Но он не сомневался, что стоит ему об этом сказать Жаку, как тот его, конечно, ни в какую разведку не пошлёт, а Борис так гордился этим первым самостоятельным боевым заданием! И вдруг от него отказаться из-за такого пустяка — ни в коем случае!

Затем Жак и Алёшкин вернулись к стоявшему шагах в двадцати от них отряду и, уже не спеша, шагом, стараясь не шуметь, переправились на противоположный берег и подобрались к селу, почти вплотную к околице. Как потом стало известно, они находились от неё не более чем в полуверсте.

Село Сица не совсем правильно называлось селом, скорее всего, это была небольшая группа хуторов, куда заселились в своё время молодые жители из Новой Москвы и Многоудобного. Расположившись на берегу быстрой и бурной речки Сица, в глубине пади, по которой эта речка текла, село было окружено с трёх сторон сопками, поэтому туда не проникали ни северный ветер, дувший с Сихотэ-Алиньского хребта, ни вредные туманы, ползущие из Шкотовской бухты. Именно поэтому почти все жители села занимались пчеловодством, ну а там, где пчёлы, там, конечно, и плодовые насаждения. Так что жители Сицы имели прекрасные, пожалуй, единственные в этом районе сады. Пробираясь через них, Борис в наступающих сумерках не спеша подходил к центральной, да, собственно, и единственной площади села.

Оглядываясь настороженно вокруг и прислушиваясь к громкому пьяному пению и визгам девчат, раздававшимся откуда-то из центра села, Борис заметил, что на невысокой колокольне стоит человек. Пристально всмотревшись, несмотря на сгущавшуюся темноту, Борис заметил в руках у него винтовку. «Вот оно что, они часового на церковь поставили, — подумал он, — а где же они сами? Их ведь было пятеро, значит четверо где-то внизу».

Борис решился выйти из сада и направиться к центру села. Его, конечно, заметил часовой, но паренёк в обычной одежде, с пустыми руками, шёл не из села, а медленно брёл по селу, потому не возбудил подозрения, и тот решил, что это кто-нибудь из местных жителей, возможно, один из тех парней, чью девушку сейчас бандиты затащили в школу. Бандит нахально крикнул:

— Не грусти паря, и на твою долю останется! — и захохотал.

Борис не понял, почему смеётся часовой, но, догадавшись, что он не раскрыт, так же понуро продолжал брести по площади, внимательно присматриваясь к освещённым открытым окнам школы, откуда продолжали нестись пьяные песни мужчин и взвизгивания девчат.

Он узнал всё, что было нужно: бандиты — все, кроме одного, часового — в школе, взять их будет нетрудно, они все перепились. «Самое главное, первым же выстрелом надо снять часового. Вот когда Ким должен показать свою меткость», — думал Борис.

Потоптавшись немного на площади, он так же медленно побрёл назад, а зайдя в первый же сад, почти бегом направился к околице, где в кустах была привязана его лошадь.

Отвязать лошадь, вывести её на тропку, вскочить в седло и помчаться к отряду было делом нескольких минут, но как раз здесь-то ислучилось несчастье.

Стоявший на колокольне часовой услышал топот скачущей лошади, и при свете выглянувшего из-за тучи месяца заметил силуэт скачущего всадника. Он вспомнил паренька, бродившего несколько минут тому назад по площади, и решил, что это один из местных «комсомолов» поскакал сообщать властям о непрошенных гостях. Эти соображения отняли у бандита не более минуты, а в следующую он открыл стрельбу по мелькавшему в кустах всаднику.

Борис слышал свист пуль, пролетавших недалеко от него, сшибавших ветки и листья орешника, но так как с каждым мгновением он удалялся от стрелявшего, кроме того, тропинка, по которой он скакал, всё время извивалась, то он надеялся, что проскочит благополучно.

Уже через несколько минут он был в этом уверен настолько, что даже не обратил внимание на внезапный удар по левой ноге внизу икры, подумал только: «Вот чёрт, сучок подвернулся, ногу ушиб, теперь с неделю хромать буду. Дёрнуло же тебя тут торчать!»

Не обращая внимания на боль в ноге, он продолжал петлять по тропинке, не уменьшая скорости. Вскоре выстрелы прекратились. Очевидно, часовой перестал видеть всадника и решил бесполезную стрельбу прекратить.

Прошло ещё несколько минут, боль в ноге не уменьшалась и к ней прибавилась какая-то непонятная слабость, начавшая разливаться по всему телу. Борис остановил лошадь и, нагнувшись, рукой тронул болевшее место: под пальцами в голенище сапога он нащупал дырку и вокруг неё какую-то липкую тёплую жидкость, он понял, что это кровь.

— Вот чёрт, — вполголоса выругался он, — сук-то, наверно, был острый, ишь, как сапог-то пропорол, и ногу-то, кажется, здорово рассадил…

Он уже хотел слезть, чтобы осмотреть свою рану и, если нужно, перевязать её, как вдруг услышал топот нескольких лошадей, скачущих к нему навстречу. Он подумал: «Теперь этот бандюга своей стрельбой остальных, поди, переполошил. Удерут, пожалуй. Эх, не справился я с заданием», — и поскакал дальше.

Не успел он проехать и несколько шагов, как навстречу ему выскочил Жак, а за ним гуськом и остальной отряд.

Встретившись с Алёшкиным, Жак встревоженно спросил:

— Ну что? Цел? Где бандиты?

— Они собрались в школе, пьянствуют… Часовой на церкви…

Едва закончив фразу, парнишка вдруг припал к шее своего коня и начал медленно сползать на бок.

— Э, да он, кажется, ранен! Ну-ка, кто-нибудь, помогите ему!

Борис действительно потерял сознание. Это произошло не от тяжести раны, она, к счастью, оказалась несерьёзной: пуля, пробив сапог, порвала кожу, и, зацепив мышцы икры, уткнулась в противоположную сторону голенища, где и застряла. Очевидно, она была на излёте. Но продолжавшаяся скачка вызвала довольно обильное непрекращающееся кровотечение, и за эти 20 минут, которые он проехал до встречи с отрядом, он потерял порядочно крови. Вот это и вызвало кратковременную потерю сознания.

Но уже вскоре после того, как его уложили на землю под кустиком, а один из бойцов принёс холодной родниковой воды из протекавшей рядом Сицы и, смочив голову и грудь раненого, дал ему и напиться, тот совсем пришёл в себя. Другой боец в это время снял с раненой ноги сапог и перебинтовал рану.

После этого Алёшкин смог довольно связно рассказать Жаку, в нетерпении прохаживавшемуся невдалеке, обо всём увиденном.

Отряд, спешившись, окружил Бориса и ждал решения командира, а тот, подумав, приказал:

— Ослабьте подпруги и разнуздайте лошадей, отведите их на поляну, — он указал рукой на небольшую лужайку почти на самом берегу речки, покрытую высокой сочной травой, — пусть они подкрепятся. Вы двое, — повернулся он к двум пожилым бойцам, — останетесь с лошадями, помогите туда же перебраться и Алёшкину, а мы пойдём пешком в село. Бандиты, если они испугались, ушли далеко, и нам их всё равно не догнать. Но мне кажется, что они не должны особенно встревожиться. Что увидел часовой? Парнишку из села. Если он даже и сообщать о бандитах отправился, то всё равно раньше утра никто не успеет сюда приехать. Так, наверно, они рассудили и решили отдохнуть до утра, а на рассвете двинуться дальше. Но сейчас нам трогаться нельзя, вон как ярко месяц светит — часовой нас обязательно заметит, поднимет тревогу, и они приготовятся нас встретить или постараются скрыться. Подождём часа полтора, месяц зайдёт, в темноте тихонько и войдём в село. Нам с нашим вооружением ввязываться в открытый бой с этими бандитами не стоит. Ну а если мы их сонных захватим, тогда другое дело.

— Ты, Борис, давай поспи. Сон в таком деле — самое лучшее лекарство, — обратился Жак к парнишке, укрывая его своей кавалерийской шинелью.

А Бориса и на самом деле всё время клонило в сон, сказывалась кровопотеря, и он, согревшись на подостланном кем-то ватнике и укрывшись шинелью Жака, действительно вскоре крепко заснул. Так и проспал весь бой, который произошёл в Сице.

А там события развивались таким образом. Стрельба, поднятая часовым, действительно вначале всполошила пировавших бандитов, они отпустили визжащих девушек, насильно захваченных ими в ближайших к школе домах, выскочили на улицу и залегли за брёвнами, валявшимися недалеко от школы. И если бы в это время на них попытались напасть, то они не только смогли бы отбиться, но и полностью уничтожили бы маленький отряд Жака. Главарь банды залез на колокольню, расспросил часового о причинах стрельбы, успокоился и разозлился: надежды на приятное времяпровождение с сельскими девчатами рухнули. Затевать всё сначала не имело смысла, до рассвета оставалось немного времени. Дорога предстояла длинная, нужно было отдохнуть.

— Дурак! — обрушился он на часового, — чего панику поднял? Ну, подумаешь, парнишка из села поскакал, мало ли, куда он поехал? Да если бы и о нас он сообщать вздумал, так пока он до Шкотова доедет, пока тамошних начальников разыщет, пока те людей соберут, мы во-он уж где будем! Ну, выстрелил раз, ну два, не попал — и чёрт с ним, а то ведь такую пальбу открыл, что я думал, что на село рота солдат идёт! Будешь за это до утра тут сидеть! Хотя нет, впрочем, тебя тут оставлять нельзя: ты кошку увидишь и опять стрельбу поднимешь, а нам отдохнуть надо. Будешь на крыльце у школы сидеть!

По приказанию главаря бандиты вернулись в школу, наскоро допили остававшийся самогон и разлеглись прямо на полу занятого ими класса. Парты в нём они ещё раньше сдвинули к одной из стен, а к другой натащили сена, на котором сейчас и улеглись. Правда, кое-кто хотел было снова отправиться за девушками, но главарь, которого все, очевидно, сильно побаивались, сердито запретил:

— И так достаточно глупого шума наделали. Хотите, чтобы всё село в конце концов всполошилось? Они нас на вилы поднимут, да и винтовки здесь почти в каждом доме есть. Коли они додумаются на нас напасть, так нам полученное задание не выполнить, ну а значит, и денег, обещанных за него, не видать. Ложитесь спать, а на рассвете нужно так тихо уйти, чтобы нас не заметила ни одна собака.

Вскоре в школе всё затихло.

Часа через два, когда после захода месяца наступила обычная приморская темнота, а до рассвета оставалось часа полтора, на площади промелькнуло несколько молчаливых тёмных фигур, окруживших школу и разместившихся за теми же самыми брёвнами, где совсем недавно лежали бандиты, только с противоположной стороны.

Жак тихонько проник во двор попа, почти вплотную примыкавшего к школе. Там он увидел двух хороших лошадей, навьюченных какими-то тюками. Пощупав один из них, он определил, что это мануфактура, и сообразил, что в тюках товары, взятые бандитами из кооперативной лавки. Он подумал: «Наверно, с собой повезут, те же деньги. Вот на этом-то мы их и поймаем!» И у него созрел новый план: «Если мы сейчас нападём на бандитов, то пока взломаем дверь школы, они наших несколько человек уложат. Да и не хватит у меня бойцов, чтобы все окна перекрыть, повыскакивают и в темноте удерут. Сделаем по-другому».

И он, выйдя на площадь и тихонько обойдя притаившихся за брёвнами членов своего отряда, рассказал им о своём плане.

После этого на улице снова наступила полная тишина и неподвижность, казалось, что на ней нет ни одного человека. Кстати сказать, часовой не остался сидеть на крыльце школы, а зашёл в сени, запер за собой дверь и, конечно, заснул почти моментально.

Лишь только забрезжил рассвет, главарь банды вышел из школы, направился к поповскому дому, зашёл в него. Очевидно, он хотел договориться с попом об оставляемом ими имуществе, похищенном из лавки, — на лошадей удалось навьючить далеко не всё. Как потом выяснилось, большая часть награбленного была спрятана в сарае у попа. Наверно, главарь, кроме того, договаривался с попом и об оплате за угощение, полученное вчера, а может быть, решил на дорогу и подкрепиться. Он задержался там, наверно, на полчаса. Тем временем все остальные бандиты вышли из школы, вывели из поповского двора лошадей, навьюченных товарами, закинули за плечи винчестеры, которыми они были вооружены, и, собравшись в кучку, стали закуривать в ожидании своего командира. В этот момент из-за большого дерева, стоявшего напротив школьных дверей, вышел Жак и, направив на бандитов маузер, громко скомандовал:

— Бросай оружие! С места не сходить! Руки вверх! Вы окружены!

После этих слов из-за каждого бревна, лежащего на площади, выглянули дула винтовок, и захваченные врасплох бандиты, оглянувшись на них, сбросили висевшие на ремнях на их плечах винчестеры на землю, покорно подняли руки вверх.

Через несколько минут они, связанные, обысканные и обезоруженные, находясь под конвоем нескольких бойцов отряда, уже двигались вслед за навьюченными лошадями к выходу из села. Некоторые из них оглянулись на поповский дом, видимо, надеясь на помощь своего главаря, но тот в это время думал не о них.

Как только эта группа бандитов, а было их четверо, отправилась в путь, Жак с оставшимися в его распоряжении бойцами, осторожно прячась за возможными укрытиями, стал подбираться к дому попа. Он опасался, что находившийся там главарь банды окажет сопротивление, но этого не случилось.

Бандит и поп находились в комнате, выходящей окнами в сад, поэтому не видели и не слышали того, что происходило на площади около школы. Но попадья всё это видела. Она перепугалась, и не сразу сообразила, что после захвата бандитов отряд будет искать и их главаря. А когда додумалась, то бросилась в столовую, где поп и бандит распивали дорожную чарку, и перепуганным голосом сообщила об увиденном. Со страху она в несколько раз преувеличила численность отряда чекистов.

Бандиту некогда было проверять её рассказ. Он понимал, что раз его подчинённые захвачены, то ему даже с небольшим отрядом не справиться, и счёл за лучшее как можно скорее ретироваться. Выскочил в сад и по указанию попа через огород скрылся в кустах, а затем и в ближайших сопках.

Когда Жак и сопровождавшие его люди ворвались во двор, а затем и в дом попа, то, кроме перепуганной насмерть попадьи и сумрачного попа, они там не застали никого.

Преследовать сбежавшего бандита Жак не решился — куда тот убежал, где его искать? И Жак постарался побыстрее догнать своих людей, сопровождавших бандитов. Те к этому времени уже подошли к поляне, где лежал Борис и паслись лошади.

Часов через пять отряд вернулся в Шкотово. Бандитов сдали в ГПУ, где при допросе и выяснились цели и задачи их отряда. Впоследствии бандитов переправили во Владивосток.

Бориса же положили в больницу. В то время в Шкотове была небольшая волостная больничка всего на полтора десятка коек. В этом же доме находилась и амбулатория. Дом находился почти в самом центре села и принадлежал до революции местному лесопромышленнику Михаилу Пашкевичу, сбежавшему за год до прихода Красной армии на Дальний Восток куда-то на север.

Борис уже имел случай познакомиться с шкотовской амбулаторией. Ещё в 1923 году он наступил на стекло в одной из казарм, и застрявший осколок вынимали, конечно, без всякого обезболивания. Операция ему запомнилась, так как была сильно болезненной, и он основательно поорал. Операцию проводила единственная врач, имевшаяся в селе, — Валентина Михайловна Степанова. К ней попал Борис и в этот раз.

Несмотря на ранение, Алёшкин ехал верхом на своей лошади. Ехали шагом, бандиты шли пешком. Когда Жак, провожавший Бориса, остановился около больницы, последний, вспоминая невесёлые часы, проведённые здесь при удалении стекла, сперва отказался было туда заходить, уверяя, что на нём всё заживает, как на собаке, и эта рана через неделю заживёт. Но Жак остался непреклонен, тем более что дорога очень утомила ослабевшего парня. Не обращая внимания на протесты Бориса, чуть ли не на руках внёс его в приёмную комнатку больницы.

Валентина Михайловна находилась там, она вспомнила своего довольно-таки беспокойного пациента, которого ей пришлось лечить после удаления стекла дольше двух недель, и каждая перевязка сопровождалась его стонами и повизгиванием. А теперь, узнав от Жака о том, что этот мальчишка ранен пулей, она, конечно, оставила его в больнице, где он и пролежал 10 дней.

После обработки в рану пришлось вставить дренаж, что производилось опять-таки без обезболивания и доставило раненому немало неприятных минут. Но теперь он держал себя более достойно и во время обработки раны только покряхтывал.

Закончив операцию, конца которой в приёмной ожидал Жак, Валентина Михайловна сказала:

— Я думаю, обойдётся без осложнений, рана сквозная, довольно чистая, не беспокойтесь. Но, конечно, придётся ему пока в больнице полежать.

Время, проведённое Борисом в больнице, запомнилось ему только тем, что почти ежедневно к нему в палату приходил кто-нибудь из его товарищей, от которых он и узнал всё, что нами описано раньше и чему он свидетелем не был.

Приходили к нему и его друзья-комсомольцы: и Володька Кочергин, и Нюська Цион, и другие. Они рассказывали о комсомольских новостях, о том, что IV съезд РКСМ, проходивший в июле в Москве, осудил троцкизм, без колебания поддержал генеральную линию партии на строительство социализма в СССР, что главным руководителем партии, борющейся с Троцким, теперь стал Сталин.

Узнал Борис и о том, что на этом съезде принято решение комсомол, в честь умершего Владимира Ильича Ленина, называть Ленинским и что, следовательно, теперь он будет называться не РКСМ, а РЛКСМ.

Через восемь дней рана зарубцевалась, и Алёшкин собирался продолжать свою службу в отряде, тем более что наконец-то решился вопрос с жалованием для бойцов, его установили в 30 рублей в месяц. Но его чаяния не сбылись.

Провожая Бориса из больницы, врач сказала встречавшему его Жаку, что пареньку нельзя будет совершать длительные переходы, по крайней мере, в течение двух месяцев, а то рана может открыться. Конечно, после этого пребывание его в отряде становилось бесполезным, он это понял и сам. Хоть и горько ему было расставаться с товарищами, но пришлось.

Через несколько дней после выхода из больницы, получив довольно солидную сумму денег (что-то около 60 рублей), Борис решил поехать во Владивосток, надеясь найти какую-нибудь работу там. В Шкотове никакой службы не было.

Глава седьмая

Добравшись до Владивостока без особых приключений, наняв для переноски своего немудрёного багажа рогульку, который явился одновременно и проводником пo городу, Борис совершенно неожиданно для своих появился на квартире отца.

Поясним для тех, кто не жил на Дальнем Востоке, что такое рогулька. Так называли грузчиков-китайцев, являвшихся основной самой дешевой силой, переносившей любые, иногда достаточно тяжёлые и громоздкие, грузы по всему Владивостоку. Называли их так потому, что на спине у них находилось особое деревянное приспособление, укреплённое брезентовыми лямками на плечах. На это приспособление и грузился переносимый ими груз. Кто-то, ещё, кажется, в прошлом веке, назвал это приспособление рогулькой, с тех пор и сами грузчики получили такое название.

Когда Боря появился дома, взрослых не было. Ребятишки, особенно братья, встретили его появление восторженным криком, и даже довольно флегматичная Люся одарила его обрадованным взглядом.

Через час пришла мать — Анна Николаевна, она тоже обрадовалась появлению Бори, ну и, конечно, первым делом принялась готовить какую-то еду пришельцу. Часа через два появился дома и Яков Матвеевич. Борис до этого всегда видел отца только в военной форме — с красными петлицами на воротнике, с большими ярко-красными клапанами, идущими через всю грудь, с нашивкой на рукаве, на которой находилось три красных матерчатых кубика.

Сейчас отец, одетый в серенький пиджак, такие же брюки, белую рубашку и даже с галстуком, производил на него какое-то странное впечатление. Почему-то ему сделалось жалко отца. Теперь в военном костюме, основательно поношенном, без петлиц и галунов, был только один Борис.

После обеда он рассказал о том, как и почему он ушёл от страхового агента Сахарова, о службе у которого он им писал раньше. Рассказал и о своей службе в отряде при ГПУ по борьбе с бандитизмом, скрыл он только своё ранение. Свой уход из него он объяснил тем, что отряд этот временный и что скоро он прекратит своё существование, придётся искать новую службу, а в Шкотове найти её просто невозможно. Так как у него скопилось немного денег, он и решил приехать в город, чтобы попытаться найти работу здесь.

Узнав, какой значительной по тому времени суммой Борис располагает, Яков Матвеевич сказал, что первое, что нужно сделать, это как следует одеться, его поддержала и мать.

Отец заметил:

— Теперь без приличного костюма ни в одном учреждении и показываться нельзя, с тобой и разговаривать не станут. Кроме того, ходить просто так — бесполезно, нужно с завтрашнего же дня записаться на бирже труда, встать на очередь.

Борису не особенно были понятны такие взгляды на одежду. До сих пор в их семье об одежде как-то никто не говорил: было бы целое, чистое, а что за одежда — не всё ли равно? Непонятной ему казалась и биржа труда. Но, тем не менее, на следующий день, когда отец пошёл на службу, вместе с ним отправился и Борис. Отец объяснил ему, где находится биржа труда, и после нескольких расспросов у встречных людей парень, наконец, нашёл это учреждение. Оно помещалось в довольно большом доме около так называемого Мальцевского базара, совсем в противоположной стороне города, и занимало весь нижний этаж этого дома.

Войдя в дверь, над которой висела вывеска «Биржа труда», Борис очутился в большом, похожем на вокзальный, зале, в котором толпилось порядочно народу. Зал с одной стороны был отгорожен тонкой фанерной стенкой с прорезанными окошечками. Над каждым окошечком была надпись на картонке о том, когда оно работает и обозначение того, что в нём производится. Над одним было написано: «Учёт вновь прибывших», на другом: «Направление на работу разнорабочих», на третьем: «Направление на работу шахтёров», на четвертом: «Направление на работу работников конторского труда» и т. д., таких окошечек было штук восемь. Борис не стал знакомиться со всеми надписями, он понял, что ему, как говорил отец, надо встать на учёт, поэтому он и подошёл к соответствующему окошечку.

До него стояло человек пять, и поэтому он сравнительно быстро добрался до самого окошечка. Заглянув внутрь, он увидел девушку, которая довольно приветливо спросила его, что ему нужно. Борис ответил, что он окончил школу II ступени и приехал искать во Владивостоке работу. Девушка сокрушённо покачала головой и заметила:

— Значит вы работник конторского труда, это плохо. Вам, вероятно, придётся долго ждать, сейчас и таких, которые знают этот труд, на учёте много без работы, а их ведь берут в первую очередь. Вас надо ведь учеником посылать.

— А какую работу можно быстро получить? — спросил Борис.

— Вот шахтёров нужно, да и разнорабочим можно быстро устроиться, но вас же не разрешат на такую работу посылать, ведь у вас среднее образование. Ну ладно, регистрируйтесь, походите, а там, может быть, что-нибудь и подвернётся. Сейчас стало много частных фирм открываться, может быть, в какую-нибудь из них устроим, — и она протянула Борису кусочек картона, на котором, как он понял, он должен был написать свою фамилию, адрес и возраст.

Когда он вернул картонку девушке, та ещё больше нахмурилась:

— Да вам ещё и восемнадцати лет нет — это ещё хуже, частники берут только совершеннолетних.

Через несколько минут она выдала Боре другой кусочек картона, на котором стояла его фамилия, а ниже строчкой — «конторский труд». Другая часть картонки разделялась на маленькие клеточки с числами от одного до тридцати. Передавая эту картонку, девушка сказала:

— Каждый день будете приходить вон к тому окошку и отмечаться, сегодня пятое августа, поэтому я эти пять дней зачеркнула. Нужно обязательно приходить каждый день. Если пропустите хоть один день, ваша очередь пропадёт, и придётся регистрироваться снова.

— А что это за цифра такая написана сбоку? — спросил Боря.

— Это ваша очередь, — ответила девушка.

Цифра эта была 1782. Боря понял, что он может рассчитывать на работу только после того, как трудоустроят 1781 человек, пришедших на биржу до него. Он загрустил, но девушка, увидев его опечаленное лицо, подбодрила его:

— Да вы особенно не расстраивайтесь, многие тут только числятся, а сами уже работают. Через знакомых устраиваются, так что на самом деле, я думаю, вам уж не так долго ждать придётся, может быть месяца два-три.

Боря подумал: «Хорошо тебе говорить так, а ведь мне жить на что-то надо! Отец вчера ясно сказал, что он получает мало, мать пока на курсах учительских учится, половину жалования получает, курсы через месяц кончатся, тогда неизвестно, получит ли она работу в городе». Но делать было нечего, и Боря отправился домой.

После обеда отец посмотрел Борину учётную карточку, покачал головой и заметил:

— Ну, если тебе этой очереди дожидаться придётся, так ты и к новому году работы не получишь. Однако горевать бесполезно, пойдём сегодня, купим тебе кое-какую одежду и обувь, пока у тебя ещё деньги есть. Я, между прочим, о тебе сегодня в своей Дальпушнине говорил, начальник канцелярии обещал место курьера дать, если ты ничего не найдёшь. Всё-таки 16 рублей получать будешь, а работа нетрудная.

Но тут возмутилась Анна Николаевна:

— Да ты в уме, Яша? Мальчишка с отличием окончил школу II ступени, а ты его в курьеры собираешься определить! Ведь он может хоть завтра в любое село учителем поехать.

— Ну вот и пускай едет, — сердито заметил отец.

— Нет, учителем я быть не хочу, буду искать работу здесь, — заявил Борис.

В этот же день после обеда было решено отправиться за покупками. Путь лежал по Алеутской, а затем по Китайской улице, последняя упиралась в бухту Золотой рог и пересекалась с главной улицей города — Светланской. Не доходя до неё один квартал, отец свернул в сторону и сказал:

— Это Пекинская, здесь больше всего дешёвых обувных и одёжных магазинов, принадлежащих китайцам.

Борис с удивлением оглядывался кругом. По обеим сторонам улицы сплошь находилось множество лавок и лавчонок, над каждой из них была вывеска, на которой надпись на двух языках: по-китайски — большими чёрными иероглифами, а под ними русскими буквами помельче — «магазин Ван Ю Ли», ещё ниже — «Одежда-обувь».

Эти «магазины» напомнили Борису крошечные лавчонки нэпманов, виденные им в Кинешме. Все они походили одна на другую, как две капли воды: раскрытые двери их были покрашены в ярко-жёлтый цвет, наличники — в ярко-зелёный, а стены — в светло-голубой. Борис подумал: «И зачем мы сюда забрели? Что здесь можно купить? Когда я возвращался с биржи труда и ехал на трамвае, то в окна успел разглядеть много больших солидных магазинов, в них всё необходимое можно было бы приобрести».

Его размышления были прерваны возгласом китайца, сидевшего около открытой двери:

— Капитана, луский капитана! Ходи, пожаласта, сюда, ходи. Сто купить жилайа? Моя магазина самая холошая, самая дешёвая, какой хочу товала есть! Ходи пожаласта!

Лавочник с первого взгляда определил в Якове Матвеевиче потенциального покупателя, а такие, видимо, попадались нечасто, поэтому, боясь, чтобы его не перехватили, он уцепился за рукав пиджака Алёшкина и потянул его вглубь лавчонки. Следом за ними пошёл и Борис.

В лавке было темновато, и кроме отполированного прилавка и пустых полок ничего не было. Борис удивился ещё больше. Но хозяин продолжал держать отца за рукав и тянуть его к маленькому чёрному столику, стоявшему в углу около окна. Усадив покупателя на низенький стульчик возле стола и предложив Боре занять второй, китаец громко крикнул:

— Бой! Чай!

По его крику из задней двери лавки выбежал маленький китайчонок с двумя пиалами горячего чая, которые он поставил на столик перед покупателями. Хозяин, изогнувшись в полупоклоне, повторил:

— Тебе, капитана, чего покупай нужно?

Отец ответил:

— Вот сына одеть надо, одеть хорошо, но недорого.

— Твоя, капитана, моя знай. Моя долого никогда нет! Мало-мало погоди. Говоли, пожаласта, костюм, лубашка, бельё, сапоги, ботинки, шляпа?

Борис решил вмешаться:

— Нет, нет, шляпу мне не нужно: кепку, ботинки и обязательно кожаную куртку.

Китаец заулыбался:

— Тебе, комиссала, булсюика, хочу быть? Сичас… Мало-мало чай кушай, посиди мало-мало.

Он окинул взглядом Борину фигуру и, видимо, определив на глаз необходимый размер, что-то по-китайски сказал мальчишке-бою, продолжавшему в ожидании стоять у двери. Тот моментально скрылся за ней. Минут через пятнадцать бой вернулся, неся ворох одежды. В нём были три отличных шевиотовых костюма, пара коробок с обувью, пакет с бельём, большая, самая модная, мохнатая кепка, а на плечи мальчишки была накинута чёрная кожаная куртка.

Через полчаса всё было куплено: хороший синий костюм (такого в жизни Бориса ещё никогда не было), он стоил всего 9 рублей, кожаная куртка обошлась в 12, на бельё, носки и кепку потратили ещё 10 рублей. Труднее пришлось с обувью.

По виду Бори лавочник никак не мог определить размер его ног и, конечно, ошибся. Дело в том, что, неизвестно в кого, у Бориса ноги были очень большого размера, и принесённые мальчишкой ботинки оказались малы. Яков Матвеевич уже хотел идти в другой магазин, но хозяин на этот раз смерил Борину ногу меркой, что-то сердито крикнул своему маленькому помощнику, упросил покупателей остаться. Через несколько минут тот вернулся с новыми коробками, и Боря после примерки оказался обладателем хорошо сидевших на ноге хромовых ботинок размера 29. Отец только головой покачал — у него обувь была 26 размера. Стоили эти ботинки всего 3 рубля. Таким образом, после полной экипировки у Бориса ещё оставалось более 25 рублей.

Он настоял, чтобы, кроме приобретённых вещей, купить и модный в то время, так называемый юнгштурмовский костюм, то есть рубашку с отложным воротником, и брюки вроде полугалифе из грубой, тёмной, цвета хаки материи. Тогда такой костюм носили почти все комсомольцы, конечно, не мог отставать и Борис.

Это у китайца купить было невозможно, и им со свёртками приобретённой одежды пришлось выйти на Светланку, где они и нашли костюм в одном небольшом магазине (государственном), торговавшим различными спортивными товарами.

Ещё по приезде домой все имевшиеся у него деньги Борис отдал отцу, и поэтому за покупки расплачивался последний.

По дороге домой отец заметил, что материальное положение семьи неважное и что, пока Боря не получит работу, он будет иметь по 30 копеек на папиросы и другие нужды, бесплатную квартиру и стол. Боря как-то не привык особенно ценить деньги, тем более что во время самостоятельной жизни в Шкотове он со своими друзьями привык довольствоваться самым малым.

Курить он начал ещё с последнего класса школы, отец ему не препятствовал, мать, хотя и ворчала, но вынуждена была примириться, так как и сам Яков Матвеевич был отчаянным курильщиком. Пачка наиболее популярных тогда у курильщиков папирос «Пушка» стоила 12 копеек, следовательно, у парня оставались деньги и на трамвай, ведь ежедневные поездки на биржу требовали 6 копеек.

От тридцати копеек оставалось столько, что за два-три дня можно скопить и на билет в кинематограф, как тогда стали называться бывшие иллюзионы. Их при проезде по Светланке Борис насчитал целых три, и шли там разные картины.

Дома, после примерки и всеобщего одобрения всех покупок, Яков Матвеевич предложил сыну пойти искупаться. Тот, конечно, с радостью согласился. Оказалось, что от их квартиры было совсем недалеко до Семёновского базара — одного из самых многолюдных базаров Владивостока того времени.

Базар этот находился на берегу бухты Амурского залива, и на дамбе, ограничивающей бухту от залива, всегда купались жители близлежащих районов. Ходил туда и Алёшкин.

Купание Боре очень понравилось, ведь, собственно, это было его первое купание в море, даже в океане, до сих пор он купался только в речках, озёрах и прудах. Так, во время жизни в Шкотове он купался в реках Цемухэ, Майхэ, а на Шкотовский залив только любовался издали.

После купания посвежевшие, бодрые и голодные они с отцом направились домой. Базар ещё торговал. В то время он практически не закрывался, китайские рыбаки и огородники привозили товар круглые сутки. Не только рано утром, но даже и ночью продукты моря и огорода можно было купить. Так и в этот раз, хотя уже стемнело, и на улицах города зажглись фонари, торговля на базаре не прекращалась. Купили и они у китайского рыбака огромного краба, которого Борис с большим трудом доволок до дому. Именно не донёс, а доволок. Краб был настолько велик, что, когда Боря держал его за одну из толстых лап, все остальные волочились по земле.

Там же, в одном из маленьких ларьков, освещаемых бумажным фонариком, они купили две пачки китайских пряников.

Утром, вскоре после ухода отца на работу, отправился на биржу труда и Борис. Он надел новую рубашку апаш с широким отложным воротником, новенький тёмно-синий шевиотовый костюм, новые башмаки и, как заявила Анна Николаевна, выглядел настоящим женихом. Кстати сказать, именно по её настоянию он так вырядился, и, как всегда с ним бывало и раньше, и потом, даже через много лет, чувствовал он себя в новом костюме, хотя и хорошо сидевшем на нём, скованно и неловко. Он с большим бы удовольствием пошёл в своей старой красноармейской гимнастёрке, или, в крайнем случае, в юнгштурмовке. Но раз мать попросила, он исполнил её желание.

На бирже он узнал, что его очередь подвинулась на 8 человек, ему сделали отметку и сухо предложили являться через день.

— Так как, — сказал принимавший его пожилой и какой-то скучно-серый человек, — службы для конторских служащих мало, и если вы будете приходить через день, то ничего не потеряете, а я вам каждый следующий день буду отмечать вперёд.

Это заявление Бориса обрадовало. Уж больно муторно было толкаться среди большого количества людей, чуть ли не дежуривших на бирже целыми днями. Борис их понимал, ведь у некоторых имелись семьи. Хорошо, что у него есть где жить и не надо думать каждый день о еде.

Возвращаясь с биржи, он решил зайти к одному пареньку, с которым познакомился вчера во время купания. Звали его Женя, он так же, как и Борис, окончил школу II ступени, но во Владивостоке, и как выяснил Боря из разговоров с ним, имел значительно более серьёзную подготовку, чем Борис. Сейчас он готовился к поступлению в ДВГУ (Дальневосточный государственный университет), занимался с преподавателем. Как выяснилось, отец Жени служил инженером на Дальзаводе. Всё это Борис узнал ещё во время купания, когда они оба, отлично плавая, заплывали чуть ли не на километр от берега и, качаясь на волнах, блаженно отдыхали. Тогда же он получил и приглашение навестить своего нового товарища. Ну а Борис не привык откладывать свои дела в долгий ящик.

Через полчаса он уже нажимал кнопку электрического звонка у двери большого серого дома, стоявшего на краю Семёновского базара. В этом доме жили Котлярские, такова была фамилия новых Бориных знакомых. Женя только что окончил занятия и готов был следовать куда угодно. Борису дома тоже делать было нечего, и они оба отправились в кинотеатр «Арс», где шла новая комедия с участием Чарли Чаплина.

С этих пор новые друзья почти ежедневно ходили вместе купаться, иногда прихватывая с собой и младших братишек Бориса. Те плескались около молла, а Женя и Борис, как всегда, уплывали далеко. Ведь купались не с внутренней стороны молла, выходившей к Семёновскому базару, где вода была хоть и теплее, но зато и грязнее, а с внешней, выходящей прямо в залив. Там о край молла бились довольно заметные волны, но это только увеличивало прелесть купания.

Такая блаженная жизнь продолжалась около десяти дней. Но вот отец, как-то застав Бориса дома, заметил ему:

— Наверно, Борис, из твоего стояния на бирже так ничего и не выйдет, а меня сегодня уже спрашивали, придёт ли к ним новый курьер. Что мне отвечать? Ведь не можешь же ты сидеть всё время без дела, да у нас и с деньгами совсем плохо…

Бориса обидели эти слова, ведь как-никак он отдал отцу больше двадцати пяти рублей, тот ему выдал рубля три за эти 10 дней, а в то время можно было прожить одному, получая угол и питание, не больше чем на 10–12 рублей в месяц, так что его денег должно было хватить ещё по крайней мере на месяц, а отец уже вновь затевает этот разговор о службе курьером! Так, с возмущением думал Борис. У них чуть было не возникла ссора, ведь парень имел такой же характер, как и его родитель, и, конечно, выдержки у него тоже недоставало. Неизвестно, чем бы кончилась их стычка, если бы не вмешалась мать. Она всегда умела быстро воздействовать на мужа, да и Боря при ней стеснялся спорить с отцом. Она сказала:

— Подожди, Яков, не тереби парнишку, дай ему окрепнуть, ведь сам же говорил, что видел у него след от ранения на ноге, да и Надеждин тебе о его ранении рассказывал. Ну а работу курьером он всегда, наверно, найдёт.

Борис изумился: он нарочно ничего не говорил о своём ранении, а они, оказывается, всё уже знали и молчали. Он подошёл к матери, поцеловал её в щёку и, благодарно посмотрев на неё, тихо произнёс:

— Мама, не волнуйся. Рана была пустяковой, всё уже хорошо зажило, а работу я найду. Вон, Женин отец говорил, что, может быть, у них на Дальзаводе в конторе какая-нибудь служба найдётся.

Время шло. Борис регулярно отмечался на бирже и всегда слышал один и тот же ответ:

— Пока, молодой человек, конторской работы нет, но очередь ваша подвинулась ещё на 10 человек.

Теперь он находился где-то между 1500 и 1550-м очередниками.

Конечно, он продолжал встречаться с Женей, купаться, почти через день ходить в кинематограф, ведь кроме того, что регулярно ему выдавал отец, Анна Николаевна тоже каждое утро совала ему 20–25 копеек на кино. Билеты в кинематограф стоили как раз столько.

Но вот однажды, наверно, через неделю после знакомства Бори с Женей, когда они встретились на Светланской около кинотеатра «Художественный», куда они собирались пойти, чтобы посмотреть «Знак Зеро» — популярный фильм с участием Дугласа Фэрбенкса, он увидел около Жени какую-то девушку.

Женя, отведя Бориса в сторону и отдавая ему купленный уже билет, вполголоса недовольно проговорил:

— Вот, понимаешь, сестра увязалась! «Я тоже хочу в кинематограф, я давно не была, пойдём вместе!» Уж я отбояривался, отбояривался, ничего не помогло. Да она у меня в общем-то девчонка невредная, задаётся, правда, немного. Она школу ещё в прошлом году окончила и поехала служить учительницей на Сучанские рудники. А сейчас вот приехала на какие-то курсы, они скоро кончаются, и она обратно уедет.

Девушке, видимо, надоело стоять в одиночестве, и она подошла к ребятам:

— Ну, вы тут долго ещё секретничать будете? Женя, кто это?

— Знакомьтесь. Это моя сестра Ася, а это Борис, я о нём тебе рассказывал.

Миловидная, полненькая, невысокая девушка, с белокурыми вьющимися волосами, кудряшки которых она всё время откидывала со лба, изящно вскидывая головку, улыбнулась.

— Здравствуйте, — произнесла она. — А вы, значит, тот самый неустрашимый победитель хунхузов и бандитов, о котором нам в доме Женька успел все уши прожужжать? Я-то по его рассказам думала, что вы великан или, во всяком случае, высокий, большой человек, и даже, может быть, с усами. А вы вон какой, наверно, ниже меня, — и она смело подошла к Борису, встала рядом с ним и весело крикнула:

— Ну, конечно же, ниже! Наверно, на целую ладонь!

— Так вы же на высоких каблуках, — ответил Боря, и все втроём рассмеялись.

Борис укоризненно посмотрел на Женьку: «И про ранение рассказал! Эх, тоже мне, товарищ!» — подумал он. А тот, желая скрыть своё смущение, закричал:

— Ладно тебе, Ася, вечно ты свой язык распустишь! Уже второй звонок был, на сеанс опоздаем, пошли скорее!

В зале получилось так, что Ася сидела в середине, а Борис и Женя по краям, конечно, обмениваться впечатлениями о фильме они могли только с ней или, нагибаясь над её коленями, через неё.

Она между тем нагнулась к Бориному уху и тихо прошептала:

— Боря, вы на меня не обижайтесь, я трещотка от природы. Только, пожалуйста, у нас никогда не рассказывайте, что и хунхузы, и бандиты и около нашего Сучана бродят, а то мама у меня со страху помрёт, а папа сделает всё возможное, чтобы меня туда не пустить. А мне там нравится, и ребята у меня в классе хорошие, и друзья среди учителей завелись, уходить оттуда я не хочу. Ладно?

После кино решили возвращаться пешком. Путь был неблизкий, но в разговорах время промелькнуло незаметно.

— Так вы на самом деле в отряде по борьбе с хунхузами служили и даже ранены были? Или всё это — фантазия нашего Женьки?

— Служил, — ответил немного смущённо Борис, — и ранен был, но легко. Уже всё зажило. Так ведь я не один был, там много наших комсомольцев служило.

— А вы комсомолец? — воскликнула Ася. — Удивительно, первый раз с комсомольцем в кинематографе рядом сидела! Я думала, что они только по собраниям и политшколам ходят. Наши, сучанские, только такие, а вы, оказывается, и в кинематографы ходите.

Борю разозлила насмешливость девушки. Он прекрасно понял её иронию; он не мог допустить, чтобы на Сучане, одном из рабочих центров Приморья, комсомольцы не вели никакой культурной работы или не ходили бы в клуб, в кино. «Ишь, издевается! Наверно, из буржуйского воспитания вылезти не может», — и он довольно грубо ответил:

— Комсомольцы — такие же люди, как и все, только, может быть, получше многих… И смеяться над тем, что они учатся и работают, по-моему, глупо.

Девушка, поняла, что её шутки обидели парня, она повернулась к нему, положила ему руку на плечо, ласково погладила его и, заглянув ему в глаза, сказала:

— Ну, простите меня. Это всё мой несдержанный язык, я не хотела Вас обидеть. Будем друзьями? — и она протянула Борис маленькую, но твёрдую руку.

Борис пожал её, и его гнев куда-то улетучился.

— Вот она всегда так! — сказал Женя. — Сперва разозлит человека, доведёт его, а потом с нежностями лезет.

— Ну, будет тебе меня срамить-то! — бросила ему Ася, слегка хлопнув его по затылку.

С тех пор почти ежедневно Ася, ссылаясь на то, что ей в городе осталось жить всего несколько дней, каждый день ходила в тот или иной кинотеатр, и её сопровождали брат и Боря. Впрочем, нет, так было только первые два дня. Затем у Жени начались экзамены, и в кино Ася стала ходить в сопровождении одного Бориса.

После кино они всегда возвращались пешком, иногда нарочно идя каким-нибудь окружным путём, чтобы дорога не кончилась слишком быстро. В памяти Бори эти прогулки остались как воспоминание о чём-то простом и

очень чистом. Всю дорогу они разговаривали. О чём? Вряд ли мог вспомнить Боря, да, наверно, не могла бы вспомнить и Ася, хотя она, конечно, была старше, опытнее и развитее своего кавалера. Но их разговор ни о чём и обо всём доставлял им обоим огромное наслаждение.

Ещё в один из первых вечеров Борис, по усвоенной им привычке при проводах многих девушек в Шкотове, попытался при расставании обнять и поцеловать Асю, та, видимо, не ожидавшая от него такой прыти, не сумела уклониться, и поцелуй состоялся. Но затем она вырвалась и отвесила ему такую звонкую пощёчину, что звук её, кажется, раздался на всю улицу.

— Дурак! Не смей этого никогда делать! Слышишь? Иначе я с тобой никогда больше никуда не пойду. Надо же, всё испортил!

Борис растерянно молчал. Ему было и стыдно, и неприятно. «Видно, не все девушки одинаковы!» — подумал он.

А Ася, отскочив от парня на безопасное расстояние, крикнула:

— Ну, чего надулся? Когда я захочу, я сама тебя поцелую! Понял? 3автра, если глупить не будешь, опять в киношку пойдём. Встреча на том же месте и в тот же час. До завтра! — и она юркнула в калитку.

Понятно, что такие прогулки, затягивавшиеся за полночь, не могли не доставлять беспокойства родителям. И у Бориса вновь начались конфликты с отцом, а однажды дело дошло до такой ругани, что Борис был готов немедленно покинуть дом отца и уехать куда угодно. Выход нашла мать, она перестала запирать входную дверь на задвижку, а закрывала её только на ключ, второй ключ вручила сыну. Теперь он, никого не беспокоя, пробирался в свою маленькую комнатку, в которой жил вместе с Борей-маленьким.

После наблюдения за стычками между отцом и сыном, мать поняла, что они долго вместе не уживутся, а так как этот утерянный, а затем неожиданно найденный ребёнок, выращенный ею в младенчестве и любимый, как родное дитя, ей был дорог, то она, стараясь предотвратить возможные скандалы любыми способами, в конце концов, выведала у Бори причину его частого пропадания по вечерам. Конечно, она узнала и про Асю.

Выяснилось, что Анна Николаевна училась с Асей на одних курсах, несколько раз видела её и, хотя сама с ней и не была знакома, вскоре знала про неё всё, в том числе и то, что Ася — дочь богатого человека, крупного инженера, что она старше Бориса, по крайней мере, на четыре года.

После этого она посоветовала сыну прекратить всякую связь с этой девушкой, так как если её родители узнают о его ухаживании, то не поздоровится ни ей, ни ему.

Борис искренне возмутился: если не считать того неудачного поцелуя, то у него никаких попыток ухаживания за Асей и не было, просто ему нравилось проводить вечера с развитой, весёлой и остроумной девушкой. Никаких особых чувств он к ней не испытывал, да и она, кажется, тоже.

Впрочем, это знакомство вскоре прекратилось само собой.

Уже более 20 дней Алёшкин Борис регулярно отмечался на бирже труда, а пока никаких перспектив на работу не предвиделось. Не желая идти курьером в папино учреждение, он уже начал подумывать, чтобы через Асю или Женю попросить их отца об устройстве его наработу на Дальзавод, но вот однажды его положение неожиданно изменилось.

Бродя как-то по залу биржи труда после получения очередного известия о том, что работы нет, Борис обратил внимание на объявление, прикреплённое кнопками на перегородке около первого окошечка, в котором он встал на учёт. В объявлении говорилось следующее: «Владивостокская контора Дальлеса открывает курсы десятников по лесозаготовкам, на которые приглашает мужчин в возрасте до 25 лет, имеющих законченное среднее образование. Курсы двухмесячные. По окончании их слушатели будут отправлены в различные уезды и волости Приморья для работы на лесозаготовках или на лесопильных и ящичных заводах».

Борис постучал в окошко, его открыла та же самая девушка, которая его регистрировала в первый раз. Каким-то образом она запомнила его, потому что сразу спросила:

— Что, ещё не получили работу?

— У вас тут получишь! Я всё ещё где-то в пределах полутора тысяч очередников числюсь.

— А! Я думала, что вы что-нибудь нашли и пришли с учёта сняться.

— Нет. Я вот тут прочитал объявление Дальлеса, хотел узнать, как на эти курсы поступить.

— Да ведь тем, кто окончит их, в городе остаться нельзя будет, их в тайгу пошлют.

— Ну и что? Я тайги не боюсь. Где этот Дальлес находится?

— А потом, они берут только комсомольцев и тех, кому исполнилось восемнадцать лет.

Борис задумался. Он — комсомолец, с этим порядок, а вот с возрастом дело плохо, ведь только совсем недавно ему исполнилось I7 лет. Но он всё же решился попробовать.

— А кто посылает на эти курсы?

— Я даю направления, они у меня заготовлены и заведующим биржей подписаны, и печати поставлены, только фамилию вписать нужно.

— Ну так дайте мне, пожалуйста, направление.

— А вы комсомолец?

Вместо ответа Борис протянул свой комсомольский билет. Нужно вспомнить, что в то время билет этот представлял собой небольшую картонку красного цвета. Напечатан этот билет был во Владивостоке, ведь каждая губернская организация и даже некоторые уездные тогда печатали свои билеты. В билете обычно писалась фамилия, имя, отчество и возраст владельца, внизу стояла подпись секретаря укома.

Девушка внимательно рассмотрела билет и с сожалением возвратила его Борису.

— Ничего не получится, товарищ Алёшкин. Они требуют только тех, кому уже исполнилось 18 лет.

— А вы пошлите меня, а я там договорюсь!

— А если они пожалуются сюда, так мне от зава попадёт.

— Да нет, они не пожалуются. Возьмут, я их уговорю!

Девушка задумалась. Затем махнула рукой, взяла бланк из стопочки, лежащей у неё на столе, и вписала туда Борисову фамилию.

— Ну вот, нате, только не подводите меня, если спросят про возраст, скажите, что вы меня обманули, сказали, что вам 18 лет. И она протянула парнишке направление.

Взяв протянутую бумажку и выяснив из неё, что контора Дальлеса находится на Светланской, Борис направился домой, чтобы посоветоваться с родителями. За обедом он рассказал о своём намерении.

Отец сразу же спросил:

— А на что же ты жить собираешься? У нас опять трудности: маму в городе не оставляют, ей придётся куда-нибудь переезжать, может быть, опять в Шкотово вернётся; я остаюсь здесь, там для меня работы нет, значит, будем жить на два дома. У нас и на остальных-то ребят денег хватать не будет!

— Погоди, Яша, — вмешалась мать. — По-моему, это хорошо, что Боря хочет профессию получить. Пускай это небольшая специальность, но всё же специальность. Учителем он становиться не хочет, а ведь окончившим среднюю школу только в учителя дорога и есть. Даже бухгалтером — да что бухгалтером, и счетоводом его никто не возьмёт. А тут с бумажкой об окончании курсов его сразу на работу пошлют.

— Всё это хорошо, ну а как же он питаться будет? Тебя не будет, я в столовой на работе буду есть, а он где? Опять, как в Шкотове, по китайским харчевням станет шататься или сам себе готовить будет?

— А что, ты не знаешь, как он умеет готовить? Ты его кушанья не пробовал? Он не только для себя, а ещё, пожалуй, и для тебя готовить сможет, ведь верно, сын?

— Ну конечно. Что я, маленький, что ли?

— Ну вот видишь, Яша, как хорошо всё устраивается, а два месяца мы как-нибудь перебьёмся. Да у нас ещё и из его денег кое-что осталось.

Таким образом согласие родителей было получено. Теперь оставалось главное: суметь уговорить работников Дальлеса в своей пригодности.

В имевшейся у него бумажке было сказано, что он должен явиться к заведующему отделом кадров товарищу И. И. Дронову. Войдя в здание, занимаемое конторой Дальлеса, Борис у мальчишки такого же возраста, как и он, сидевшего около входа на лестницу за маленьким столиком, над которым висела на небольшой картонке надпись «Курьер», узнал, что кабинет товарища Дронова находится на втором этаже, и что над ним есть вывеска: «Отдел кадров».

Подымаясь по лестнице, Борис подумал: «Вот если бы я согласился с предложением папы, это и я так должен бы был целый день сидеть, да тут с тоски пропадёшь!»

В конце коридора он увидел дверь с нужной табличкой и уже собирался войти в неё, но, подойдя, заметил направо такую же дверь с надписью:

«Начальник отдела кадров И. И. Дронов», Борис вспомнил, что на его направлении тоже упоминается эта фамилия, и решил зайти сюда. Он попытался повернуть ручку двери, как вдруг почувствовал, что на его плечо легла чья-то мягкая рука, и приятный тенорок спросил:

— А ты, паренёк, к кому?

— К товарищу Дронову, — ответил Боря, — у меня к нему направление.

При этом он обернулся и увидел двух мужчин, стоявших около него. Один, державший руку на его плече, — старик с длинной седой бородой, одетый в какой-то старый мундир, очень похожий на тот, который до революции носил Стасевич, держа его за плечо, улыбался и, лукаво поглядев на стоявшего рядом с ним высокого грузного нахмуренного человека, спросил:

— А зачем тебе этот самый Дронов нужен-то?

— У меня к нему направление на курсы…

При этих словах грузный протянул руку и произнёс густым хрипящим басом:

— Направление? Давай сюда…

Пробежав бумажку глазами, он отпер ключом дверь и прошёл в свой кабинет, следом за ним зашли и Боря со стариком, продолжавшим улыбаться.

— Ну вот, Иван Иванович, а вы утверждали, что из моей затеи с курсами ничего не получится, что мы таких кандидатов не наберём, а вот их уже, пожалуй, с избытком имеется!

— Действительно, «с избытком»: этот уже тридцатый, а нам нужно 25!

— А если все подойдут, так мы и тридцать возьмём, дел хватит, не бойтесь, — заметил старик, усаживаясь в кресло, стоявшее около письменного стола, за которым умостился Дронов.

— Так ведь в том-то и дело, что больше половины из присланных не соответствуют тем требованиям, которые мы предъявляем. То образования нет, то не комсомолец.

— Ну, в отношении комсомольцев, это уж вы, Иван Иванович, сами разбирайтесь, это ваша идея была, чтобы все обязательно комсомольцы были, а вот в отношении образования я буду беспощаден. Неграмотных и малограмотных десятников у нас хоть отбавляй, нам нужно обучить молодых и грамотных. Ну а как у вас, молодой человек, с этим делом?

Борис в ответ протянул предусмотрительно захваченную справку об окончании школы II ступени, где было написано, что он во время учения и на выпускных экзаменах показал по всем предметам отличные знания.

— Ну вот, этот молодой человек нам подойдёт, — заметил старик, прочитав справку и ласково взглянув на Борю.

— А сколько тебе лет? — внезапно спросил Дронов. — Ты комсомолец?

— Да, — ответил Борис и немного замялся.

Ведь ты, дорогой читатель, наверно, помнишь, что никаких паспортов не было, единственным документом, удостоверяющим личность, мог быть и профсоюзный билет, и комсомольский, и даже просто какая-нибудь справка. У нашего героя в связи с его поездкой через всю Россию имелась справка, выданная Темниковском уисполкомом, которая удостоверяла, что он действительно Борис Яковлевич Алёшкин, родившийся в городе Темникове 16 августа 1907 года (письмоводитель, выдававший эту справку, был не очень силён в арифметике, и при переводе из церковной книги Напольной церкви, служившей ему основанием для выдачи, старого стиля, которым там был обозначен день рождения Бори, на новый перепутал немного и вместо 13 прибавил 14 дней; но, так или иначе, эта дата в последующем фигурировала во всех документах парня). По этой справке выходило, что ему только-только исполнилось 17 лет, а он помнил, что одним из условий приёма на курсы был 18-летний возраст.

Он хотел было соврать, но потом всё-таки протянул свою справку. Дронов взглянул на неё и сердито сказал:

— Ну вот, пожалуйста, и этот не годится! Ему ещё восемнадцати нет. Что они там только думают на бирже? Нет, я сегодня же к заведующему схожу, поругаюсь как следует. Что они, не могут у посылаемого все вопросы выяснить? Зря у нас только время отнимают!

Боря понял, что его дело прогорело. И теперь ему стало жаль ту девушку, которую он уговорил выдать направление. Он покраснел и, смущаясь, произнёс:

— Пожалуйста, не ругайте заведующего биржей, он ни при чём, это я виноват. Мне уж очень хотелось попасть на эти курсы, я там неправильно свой возраст назвал…

— Ну вот, он ещё и обманом занимается, куда же такого брать?

— Погодите, Иван Иванович, мне малец нравится. А почему тебе так хотелось на курсы попасть? Что, надоело на бирже околачиваться? — вмешался старик.

— Нет, совсем нет! — воскликнул возмущённо Борис. — Я и на бирже-то всего двадцать дней. Я раньше жил у лесничего долго и очень люблю лес. Вот мне и захотелось работать в лесу.

— Ну вот видите, товарищ Дронов, а вы такому пареньку отказать хотели! Да нам за таких хвататься нужно: он не от нужды идёт, а по призванию, можно сказать! Нет, его обязательно возьмём.

— Да как же мы можем взять, ведь десятник — материально ответственное лицо, а таким может быть только совершеннолетний человек!

— Ах, какой вы, право, чуть не сказал, бюрократ, — засмеялся старик, — пошлём его сперва помощником десятника, без материальной ответственности, а затем в десятники переведём. Всё равно большую часть наших курсантов сразу десятниками посылать будет нельзя, ведь у них практических-то навыков нет, им надо будет ещё их приобрести, а это никакими курсами сделать нельзя. Нет, этого мы берём, обязательно!

— Хорошо-хорошо, Александр Александрович, раз вы требуете, возьмём, ведь, в конце концов, вы заведуете этими курсами, вы за них и за курсантов отвечать будете. Пожалуйста. Пусть на экзамены приходит.

Старик, видимо, немного уязвлённый словами Дронова, сердито сказал:

— Я ознакомился с его свидетельством об окончании школы, таких мы будем без экзамена принимать, записывайте его сразу в число слушателей, и других с отличным окончанием школы II ступени сразу зачисляйте. На экзамены 25 августа присылайте только тех, кто окончил школу посредственно, ну, да если их не хватит, то можно прислать и тех, кто недоучился один или два года. Я пойду, надо ещё с директором треста о пособиях договориться. До свидания, — обернулся он к Борису и, протянув руку Дронову, продолжал:

— Список курсантов и претендентов на курсы пришлите мне завтра.

— Хорошо, товарищ Василевский, — ответил Дронов, пожимая протянутую руку и встав из-за стола.

Когда старик вышел, Дронов повернулся к Борису:

— Повезло тебе, парень. Понравился ты нашему старику, а он разборчивый. Зачислим тебя на курсы. Начало занятий 1 сентября, явиться нужно будет к 9 часам утра в здание Лесного института при ДВГУ. Приказ о твоём зачислении завтра будет отдан, а послезавтра можешь прийти в бухгалтерию на первом этаже и получить за месяц вперёд стипендию: вам на курсах определена стипендия по 18 рублей в месяц. Можешь идти.

Не помня себя от радости, кое-как пробормотав слова благодарности, Боря выскочил из кабинета Дронова и чуть не галопом помчался домой.

Впоследствии он узнал, что в его зачислении на курсы был повинен не только авторитет Василевского, профессора ГДУ, заведовавшего лесным факультетом этого университета, вскоре переименованного в Лесной институт, а ещё и другие обстоятельства.

Дело в том, что среди присланных с биржи труда ребят комсомольцами были далеко не все. Заведующий биржей сразу предупредил, что такого количества комсомольцев в одно учреждение он дать не сможет, вмешается уком комсомола, который, стремясь обеспечить необходимую прослойку комсомольцев, часто сам направлял их в те или иные учреждения. Помог, следовательно, комсомольский билет. Уже впоследствии Борис узнал и то, что если бы он раньше обратился не на биржу, а в уком РЛКСМ, то уже получил бы работу в каком-нибудь из владивостокских учреждений. Но он был слишком неискушённым в житейских делах. Не знали о таком преимуществе и его родители.

Но в этот вечер в семье Алёшкиных был праздник: Боря-большой поступал на курсы без экзаменов, и, следовательно, теперь превращался в работающего члена семьи. И даже то, что Анна Николаевна, уже окончательно получившая отказ в службе в городе и взявшая назначение в Шкотово, должна будет через несколько дней выехать вместе с младшими детьми из Владивостока, пока не омрачало их радости.

Конечно, больше всех был рад сам Борис: он уже мысленно представлял себя в глухой тайге руководителем большой группы рабочих, заготавливающих лес, и ему казалось, что интереснее этой работы просто невозможно придумать.

Анна Николаевна сказала:

— Ну, Борис, раз ты теперь становишься самостоятельным человеком, то я тебе устрою награду. Завтра у нас на курсах выпускной вечер, папа со мной идти не может, пойдёшь ты.

Вечером, как всегда, он подбежал к дому Жени, вызвал его на улицу и радостно сообщил ему о своём зачислении на курсы. К его удивлению, тот отнёсся к Бориной радости довольно скептически.

— Подумаешь, десятник по лесозаготовкам! Тот же рабочий, чуть постарше. Вот я окончу ГДУ, инженером буду — другое дело.

— А что же, я инженером стать не могу? Поработаю немного и тоже в институт поступлю, в Лесной.

Женя в последнее время с Борисом виделся нечасто, во-первых, потому что был занят подготовкой и самими экзаменами, а во-вторых, потому что его встречи с Асей отнимали все вечера. Женю это немного обижало, и он часто насмехался над ними. В этот раз он решил выяснить этот вопрос:

— Ты что, опять к Аське на свидание пришёл? Дурак ты, она с тобой играет! У неё были и постарше тебя ухажёры, а с тобой она встречается просто так, от скуки.

— А я с ней тоже только время провожу, совсем и не собирался ухаживать, очень мне нужно! — довольно зло сказал Боря и рассерженно повернул к дому.

Напрасно Женя пытался его остановить: Борис, не обращая внимания на его зов, быстрыми шагами удалялся по своей Бородинской улице. Он сердито думал: «Ишь ты, играет! Ну и пусть! Доиграется!».

Вечером следующего дня, нарядившись в свой новый костюм, Борис вместе с Анной Николаевной появился в здании бывшего военного училища, расположенного в самом центре Владивостока, на Светланской улице. Они вошли в зал и уселись на свободные места недалеко от невысокой эстрады, на которой должен был состояться концерт. Борис не успел опомниться, как около них оказались все его Шкотовские знакомые: тут была и Милка Пашкевич, и Поля Медведь, и Харитина Сачёк, и даже Нина Черненко, уже оправившаяся после своего потрясения и побоев, полученных при захвате бандитами. Она уже, конечно, успела рассказать своим подругам про страшное приключение, которое пережила, успела также сказать, что одним из её спасителей был Борис Алёшкин. Теперь все они наперебой восхищались его храбростью и с увлечением рассказывали о происшедшем его мачехе. Сам Борис об этом дома не говорил.

Конечно, все они уселись вместе и с азартом обсуждали каждый номер концерта, который был очень хорошо подготовлен. Выступали певцы и певицы, декламаторы и танцоры, — и всё это были молодые учителя и учительницы. В программе было много песен и стихов, никогда ранее Борисом не слышанных, и многие из них ему очень понравились, особенно запомнился один учитель, читавший стихи и басни пролетарского поэта Демьяна Бедного. До сих пор Алёшкин даже и не знал о существовании такого поэта. Из всего прочитанного этим артистом ему особенно запомнился «Манифест барона Врангеля к красноармейцам», он начинался так:

Их фанге ан! Я нашинаю…

Ес ист, для всех совейстких мест…

Это произведение Бедного с того времени стало, благодаря своей острой сатире, одним из самых любимых у Бориса, и он его впоследствии часто декламировал сам.

Весь вечер Боря находился в окружении своих шкотовских приятельниц. Мужчин, особенно молодых, на курсах было немного, и эти девицы, хотя и были старше Бори на несколько лет, всё-таки с удовольствием использовали его как кавалера, играя с ним в разные игры, которые начались после концерта, и танцуя многочисленные танцы, от участия в которых он, хотя и отказывался, но всё же почти всегда вынужден был уступать и вертеться с той или иной из этих боевых девчат.

Но он всё же время от времени окидывал взглядом зал, пытаясь кого-то отыскать — конечно, он искал Асю. Наконец, увидел её. Заметила и она его взгляд. Видя, какой плеядой молодых учительниц окружён Борис, Ася состроила презрительную гримаску, но глазами показала ему на боковую дверь зала, выходящую на запасную лестницу.

Заметив, что она направилась к этой двери, Борис, под каким-то предлогом увильнув от очередного танца, шмыгнул за нею. Через несколько мгновений он очутился на тёмной лестничной площадке, и едва закрыл за собой дверь, как почувствовал на своей шее мягкие нежные руки, а к его губам прильнули горячие, чуть влажные губы. Он так растерялся, что даже не ответил на поцелуй, а когда собрался, то те же руки, которые его только что обнимали, властно и энергично оттолкнули его, и он услышал громкий шёпот:

— Я тебе говорила, что, когда захочу, то сама тебя поцелую, вот и поцеловала, а ты совсем не умеешь целоваться!

И когда Борис ринулся к ней, чтобы доказать обратное, она продолжала тем же шёпотом:

— Теперь уж поздно! Иди в зал и не смей ко мне подходить. Не вздумай меня провожать! Завтра встретимся у «Художественного», до завтра! — и кокетка, чуть приоткрыв дверь, выскользнула в зал.

Вслед за ней вошёл и Борис. Он думал, что вряд ли кто-нибудь заметил кратковременное отсутствие двух молодых людей, но один человек всё-таки заметил, это была его мать.

— Ты всё-таки с ней встречаешься? Смотри, не сломай себе голову! Ты, конечно, пойдешь её провожать?

— Нет, я пойду с тобой.

— Поссорились? Так скоро…

— Да нет, мама, просто так нужно.

— Ну что же, тогда пойдём сейчас, время уже около двенадцати, мне завтра надо готовиться к отъезду, кое-чего пошить, починить и себе, и ребятам, да и устала я…

И распрощавшись с остававшимися учительницами из Шкотовского района, которые уже знали, что Анна Николаевна Алёшкина опять возвращается в сельскую школу, и что, следовательно, они скоро встретятся вновь, Алёшкина и её сын отправились домой.

Кстати, нужно сказать, большинство шкотовских знакомых Алёшкиных не знали, что Борис — не родной сын Анны Николаевны. Все считали, что во время Гражданской войны он потерялся, а теперь нашёлся и живёт с родителями.

Часов в семь вечера следующего дня Борис нетерпеливо прохаживался около кинотеатра и поглядывал на Светланскую и на трамвайную остановку. Но вот, наконец, появилась и Ася. На первый вечерний сеанс они уже опоздали, а идти на последний, кончавшийся около двенадцати ночи, девушка не захотела. Борис предложил ей погулять по Корабельной набережной — так называлась улица, проходившая по самому краю бухты Золотой Рог, ограниченная с одной стороны маленькими домишками, всевозможными складами с железнодорожными ветками и подъездами, а с другой песчаным берегом бухты, к которому приткнулись многочисленные китайские шаланды самых разнообразных размеров, служившие для перевоза пассажиров на мыс Чуркин и плавающие вдоль побережья Приморья, Кореи и Китая.

Улица эта была слабо освещена и, как правило, почти совершенно пустынна.

Ася согласилась с предложением, и они часа два бродили по полутёмным закоулкам, болтая о разных разностях. Наконец, также пешком они тронулись домой.

У крыльца дома Аси Борис вновь сделал попытку поцеловать девушку и, хотя ему теперь это удалось, но ответного поцелуя он не получил, и Ася сказала:

— Ты опять нарушил наш уговор. Ну да ладно, на этот раз я тебя прощаю. Это твой прощальный поцелуй, ведь завтра я уезжаю, и когда мы с тобой снова увидимся, не знаю.

— Как это уезжаешь? Куда?

— Чудак, ты же вчера сам был на прощальном вечере курсантов-учителей, а теперь мы все разъезжаемся по своим местам. Я уезжаю к своим шахтёрам на Сучан. 3ахочешь, приезжай в гости, буду рада.

Домой Борис возвращался с чувством утраты чего-то дорогого, неповторимого, и в то же время с чувством какого-то освобождения. Он не понимал, почему ему одновременно было и жаль расставаться с Асей, и как будто радостно, что, наконец, это знакомство так просто закончилось. Так он никогда и не понял, какое чувство испытывал к Асе.

В этот же период времени, кроме свиданий с Асей, Борис пережил и ещё одно приключение, оно показывает, каким мальчишкой был, в сущности, наш герой.

Однажды, после купания, группа ребят собралась гулять на Сапёрную сопку. Они говорили, что на этой сопке много интересного. К ним присоединились и Борис с Женей.

Прежде, чем рассказать об этом путешествии, о котором, кстати, Борис никогда впоследствии не жалел, попробуем объяснить, что же это за сопка была. Для этого нам необходимо представить себе, как выглядел в то время Владивосток. Этот город располагался по окружности бухты Золотой Рог, являющейся частью залива Петра Великого, с другой стороны город граничил с Амурским заливом. Берега этих заливов, занимаемые городом, состояли из ряда небольших гор, называемых на Дальнем Востоке сопками. Сопки эти когда-то покрывала густая дальневосточная тайга, а к описываемому нами времени на отдельных местах находились её жалкие остатки в виде мелких деревьев и кустов. В настоящее время все эти сопки застроены большими многоэтажными домами, тогда же по их склонам двух- или трёхэтажные дома были редкостью, основная масса их — одноэтажные, часто деревянные, домишки.

Центральная часть города, расположенная по южным склонам сопок Голубиной и Куперовской, упиралась в бухту Золотой Рог, ограниченную от остальной части залива Петра довольно узким и высоким мысом, носящим название мыса Чуркина. На этом мысе находились многочисленные склады, имелось и несколько домишек. Большая часть его пустовала. С восточной стороны бухты Золотой Рог находился ещё один мыс, отделяющий эту бухту от Амурского залива, он назывался мыс Эгершельда и состоял из нескольких довольно высоких и совершенно голых сопок, на которых там и сям были разбросаны казармы, небольшие жилые дома и находились какие-то старые военные сооружения. По берегу бухты вдоль этого мыса проходила основная линия железной дороги, это был конец так называемой Транссибирской железнодорожной магистрали.

Ещё в начале двадцатого столетия, и даже в конце девятнадцатого, на мысе Эгершельда, как и на Русском острове, замыкавшем вход в бухту Золотой Рог с юго-востока, было начато царским правительством строительство мощных артиллерийских батарей, с огромными крепостными орудиями, державшими под своим прицелом все морские подходы к городу.

Основным местом размещения этих батарей явились возвышавшиеся на берегу сопки, каждая из них в своё время получила специальное название. Одна, привлекавшая наибольшее внимание владивостокских подростков, называлась Сапёрной. Она пользовалась большим вниманием потому, что хозяйничавшие во время интервенции на этих укреплениях японцы и американцы не успели её окончательно разорить.

Дело в том, что сразу же после высадки своих войск во Владивостоке эти державы наперегонки фотографировали все фортификационные сооружения, защищавшие Владивосток с моря, а затем с не меньшим усердием и торопливостью принялись за их разрушение. Американские и японские солдаты по команде своих начальников взрывали орудия, остатки вывозили в свои страны, одновременно взрывали и разрушали подземные бетонные казематы, имевшиеся у каждой батареи и служившие для размещения боеприпасов и обслуживающего орудия персонала, подъездные пути и казармы, стоявшие на поверхности.

По счастливой случайности, а вернее, благодаря успешному и быстрому наступлению Красной армии, Сапёрная сопка оказалась наименее пострадавшей: на ней сохранились на своих местах орудия (у которых интервенты успели вынуть только замки и снять прицельные приспособления), казематы, пустовавшие казармы и склады от боеприпасов.

Командование Красной армии в то время важности этим батареям не придавало, военными объектами их не считало, и поэтому никакой специальной охраны не было, к большому удовольствию владивостокских ребят.

Забравшись на сопку и спустившись по лестнице в форт, Борис и его спутники увидели много интересного. Вся сторона сопки, обращённая к морю, представляла собой глыбу бетона толщиною в несколько саженей. Такую бетонную стену не мог, по мнению всех ребят, пробить ни один снаряд. На круглой площадке форта, по краям которой были проложены рельсы, находилось огромное орудие, незнакомое Боре. Оно, конечно, не могло идти ни в какое сравнение с теми так называемыми полевыми пушками, которые ему приходилось видеть: калибр этого орудия (18 дюймов) позволял забраться внутрь ствола любому из мальчишек. Длина ствола также поражала своими размерами, она равнялась почти четырём саженям. С площадки, по рельсам которой казённая часть орудия довольно легко передвигалась, поворачивая ствол почти на 90° в обе стороны, можно было проникнуть внутрь форта, что ребята и не замедлили сделать.

Спустившись вниз сажени на две, они очутились в большом бетонном сарае с нарами по стенам. Это, как рассказал один из наиболее опытных исследователей, была казарма, где жили обслуживающие пушку солдаты. С другой стороны колодца, по которому спускались ребята, находился большой бетонный склад, этажом ниже — такой же склад боеприпасов и ещё ниже — несколько ходов, идущих в разные стороны. На полу каждого из этих ходов была проложена узкоколейная железная дорога, тут же стояло и несколько пустых вагонеток.

Тот парень, который взял на себя обязанности гида и который бывал на Сапёрной уже не один раз, в отличие от своих товарищей (многие из которых, как и Боря с Женей, были здесь впервые), объяснил, что некоторые из этих ходов связывали форт с соседними, разрушенными японцами, а один вёл прямо на железнодорожную станцию Первая речка, находящуюся на окраине города, пo ней и доставлялись снаряды с железной дороги. Этот же парень заблаговременно запасся несколькими свечками, при свете которых его спутники и осматривали все эти довольно-таки грандиозные сооружения.

Борису и Жене путешествие доставило огромное удовольствие, и они, вернувшись, решили, что в армии будут служить только в крепостной артиллерии.

В это лето Борис стал свидетелем и ещё двух запомнившихся ему надолго событий.

Однажды Яков Матвеевич после получки показал в семье новые деньги, которыми ему выплатили жалование. Это были советские деньги, выпущенные в 1924 году, получившие название «червонцы». Такие банковые билеты начали выпускаться правительством СССР ещё с 1922 года, но практически на Дальнем Востоке появились в обращении спустя два года. Они обеспечивались золотом республики и явились первой после революции устойчивой валютой. Один червонец стоил 10 рублей золотом. Он представлял собой купюру размером примерно в половину тетрадного листа белого цвета из плотной бумаги с водяным знаком, изображавшим крестьянина, сеявшего зерно из лукошка; такое же изображение, только более мелкого размера, имелось на левой стороне купюры, напечатанное тёмно-серой краской, рядом с ней была надпись «Червонец», далее цифра 1, а внизу подписи и печать. Были купюры достоинством в 2, З, 5, 10, 25 и 50 червонцев. Правда, Борису купюр более 10 червонцев видеть не приходилось.

Одновременно с введением этих новых денег в обращении на Дальнем Востоке продолжали ходить и японские иены, и серебряные деньги царской чеканки рублёвого достоинства, и так называемое мелкое серебро.

Интересен курс всех этих денег, причинявший немало хлопот и продавцам, и покупателям. За 1 червонец давали: 12 иен и 50 сен; 11 банковских, то есть серебряных рублей, или 32 рубля мелким серебром. Такое неустойчивое соотношение всех ходивших на Дальнем Востоке денег создавало немалые трудности при расчётах.

Первое время новые деньги китайские лавочники, а за ними и крестьяне, брать боялись, считая, что они могут упасть в цене, как и прежние советские деньги. Но вскоре, убедившись в том, что червонцы охотно берут за границей, стали их тоже принимать, и даже охотнее, чем японские иены.

Второй декрет, введённый для РСФСР ещё 14 сентября 1918 года и дошедший, как обязательный, до Дальнего Востока только к концу 1924 года и окончательно узаконенный для СССР 21 июля 1925 года, — о метрической системе мер, привёл в полное недоумение и растерянность не только частных лавочников и торговцев кооперативных магазинов, но и большинство покупателей. Слишком крепко въелись в обиход старые меры длины и веса, применявшиеся в царской России.

Несмотря на то, что в большинстве европейских стран уже давно господствовала метрическая система мер (консервативной в этом отношении оставалась ещё долгое время только Англия), и на то, что, по учебникам, почти все, и уж, во всяком случае, люди, имевшие среднее образование, о ней знали, введение её в обиход первое время многих затрудняло. Часто покупая килограмм чего-нибудь, невольно и покупатель, и продавец рассчитывали, сколько это будет в фунтах; точно также было и с мерами длины: 5 километров — а сколько же это будет вёрст, или 3 метра ситца — а сколько это аршин? Конечно, не обошлось и без многих курьёзных случаев.

Я прошу прощения у своих читателей, но уверен, что очень многие из них, явившихся на свет гораздо позднее этого декрета, и понятия не имеют о тех мерах, которые существовали до этого, и которые нам в школах приходилось с таким трудом заучивать. Я хочу их привести. Кому это покажется неинтересным, пропустите эти строчки.

Меры длины:

1 аршин = 16 вершков = 71 см

3 аршина = 1 сажень = 2 м 13 см = 7 футов

1 фут = 12 дюймов = 30,2 см

1 дюйм = 12 линий = 2,75 см

1 верста = 500 саженей = 1 км 65 м

Меры веса:

1 фунт = 32 лота = 96 золотников = 409 г

1 пуд = 40 фунтов = 16 кг

Меры объёма:

1 ведро = 4 четверти = 16 бутылок = 8 л

Меры площади:

1 десятина = 1000 квадр. саженей = 1,2 га

Я позволил себе привести только те меры, с которыми в основном пришлось иметь дело нашему герою в будущей работе.

Глава восьмая

Первого сентября начались занятия на курсах десятников по лесозаготовкам. Курсантам предстояло ознакомиться (мы не берёмся сказать изучить, потому что за такой короткий срок, который отводился этим курсам, по-настоящему ничего изучить было нельзя) со множеством предметов, большинство из которых для всех, или почти для всех, были совершенно незнакомы.

Основным из них, касающимся лесоводства, лесоразработки и лесообработки руководил сам заведующий курсами, профессор Василевский. Этот невысокий приветливый старик, влюблённый в своё дело, обладал отличными педагогическими способностями и своими лекциями сумел заинтересовать всех слушателей, а таких увлекающихся юнцов, каким был Борис, просто покорить. Парень слушал преподавателя, открыв рот, и вечером мог пересказать услышанное утром почти слово в слово.

Практические занятия по этому предмету вёл один из ассистентов Василевского, тоже отлично знавший своё дело и показывавший на практике приёмы лесоповала, для чего группа выезжала на станцию Седанка, где в то время по сопкам стояла густая тайга с многовековыми кедрами и пихтами. Он показывал, как надо правильно подпилить и подрубать дерево, чтобы оно упало в точно заданном направлении, это в условиях гористой местности Приморья было немаловажно. Кроме того, он научил ребят распознавать по срезам и по доскам разнообразные породы деревьев, а их на Дальнем Востоке имелось гораздо больше сотни.

Бориса всё это заинтересовало, а мы уже знаем, что стоило ему чем-нибудь увлечься, как он становился горячим поклонником этого дела и осваивал его самым лучшим образом. Так было и тут: он был первым и при ответах на теоретические вопросы, и при выполнении практических работ. Кроме его способностей и желания, помогло ему и то, что всё-таки он оказался в числе тех немногих, кто имел среднее образование.

Время для открытия курсов пришло, а отдел кадров Дальлеса так и не сумел подобрать желающих в соответствии с условиями. Пришлось уже добирать не только образованных, но и тех, кто окончил только сельскую школу.

Конечно, не вышло дело и с комсомольской прослойкой: комсомольцев оказалось меньше половины, их было 12 человек. А всего курсантов набрали 32.

На второй день занятий на курсы явился секретарь укома РЛКСМ Волька Барон, он собрал всех комсомольцев и рекомендовал на время занятий курсов организовать комсомольскую группу. Заметив среди курсантов Бориса, Волька предложил его в качестве секретаря этой группы, ведь он знал Алёшкина ещё по Шкотову. Таким образом, у Бориса добавилась ещё одна работа — кстати сказать, не особенно лёгкая: одним из заданий для комсомольцев было добиться того, чтобы все курсанты закончили курсы успешно. Борису и ещё нескольким наиболее грамотным ребятам пришлось взять на себя роль репетиторов, а времени для этого не хватало, ведь занятия на курсах продолжались в день по 9 часов — 5 утром и 4 после обеда. Так что для самостоятельных занятий и подтягивания отстающих оставалась только ночь.

Однако, вернёмся к программе курсов, нам её хочется привести всю, так как она показывает, как в то время даже на краткосрочных курсах старались дать слушателям максимум знаний.

Итак, следующим по важности и интересности предметом было изучение механического оборудования лесопильных заводов. Преподаватель этого дела, инженер Сатонов, объяснял принесённые им чертежи и действия моделей лесопильных рам, лущильных станков, фанерных заводов, действия циркулярных пил, строгальных, фрезерных и множества других станков, действовавших на лесопильном заводе. Одновременно он рассказывал и то, где такие заводы в то время в Приморье находились. А на фанерный завод, расположенный недалеко от станции Седанка, он даже сводил курсантов на экскурсию, где они воочию увидели, как работает лущильный станок, и как под прессами клеятся огромные листы фанеры.

В программе курсов отводилось несколько часов и для делопроизводства, его читал заведующий общим отделом Дальлеса, большевик Гусев. Прослушав и записав его лекции и ознакомившись с основными формами документов, применяемыми в учреждениях Дальлеса, Борис понял, каким же неучем и несмышлёнышем в этом вопросе он был во время своей недолгой работы в конторе Госстраха и сколько же ляпсусов он наделал в составлении тех или иных бумаг и ответах на запросы губернского отдела, и только удивлялся, как это его начальник Сахаров тогда ничего этого не замечал.

Главный бухгалтер Дальлеса ознакомил слушателей с основами бухгалтерии, и эти знания, хотя и очень скудные, в дальнейшем помогли Алёшкину, и не только в работе на поприще десятника Дальлеса, но и гораздо позже, когда ему пришлось занимать значительно более высокие должности.

Послушали курсанты лекцию юрисконсульта, давшего им, кроме того, образцы договоров, которые они должны были заключать с различными артелями. Ведь в то время разработка леса в основном производилась частными артелями, заключавшими договора с представителями Дальлеса. Последние оформляли разрешение на вырубку и передавали практическое исполнение этого дела старосте артели, который сам подбирал рабочих и сам производил с ними расчёт. Десятник заключал договор с этим старостой, с ним и рассчитывался. Получение образцов таких договоров сослужило и Борису, и многим другим, попавшим на периферию, большую службу.

Одно занятие провёл таксатор, он объяснил курсантам, что заготавливаемый ими лес идёт в основном на экспорт в Японию, Англию, Америку и Китай. Эти страны при заключении договоров с Дальлесом пользуются не нашей метрической системой, а применяют свою: Америка и западноевропейские страны — фут, а при объёме — кубофут, а японцы — шаку или, соответственно, кубошаку; десятникам надо было уметь перевести одно измерение в другое, а, следовательно, и пользоваться имеющимися для этого таблицами. Кроме того, при погрузке на железную дорогу и в трюм парохода считалось не количество брёвен, а их объем в соответствующих мерах, а договора с лесорубами и возчиками заключались на штуки. На складах тоже следовало знать количество заготовленного леса не только в количестве досок или брёвен, но и его объём в кубометрах или в кубофутах, а для этого нужно было уметь высчитать объём бревна или доски.

Делать это было непросто даже имевшим среднее образование: вычислить площадь нижнего отреза бревна и площадь верхнего отреза, помножить это на длину, а затем, сложив, разделить пополам, и таким образом, получить средний объём бревна.

Всё это осложнялось ещё и тем, что почти все нанимаемые десятником люди мерили брёвна каждый по-своему: китайцы-рубщики мерили толщину бревна дюймами, а длину футами, крестьяне-возчики мерили толщину вершками, а длину аршинами, и никаких других мер пока не признавали, приёмщики, чаще всего японцы, мерили всё своими шаку, а железная дорога и конторы Дальлеса требовали измерения в кубометрах. Но таксатор и здесь выручил, снабдив курсантов соответствующими таблицами.

Кстати сказать, и пользование этими таблицами, да ещё при наличии такой «счётной машины», как канцелярские счёты, было делом нелегким. И Борису, и его товарищам пришлось немало попотеть, пока они разобрались в таблицах и научились по-настоящему пользоваться счётами. Впрочем, некоторым это так освоить и не удалось.

Мы уже несколько раз упоминали слово «десятник», теперь такого термина не существует, и я даже не знаю, с чем, или вернее с какой должностью, его можно было бы сравнить. Если староста артели мог бы сойти за бригадира, то, вероятно, десятник — это кто-нибудь вроде прораба или мастера участка. Как известно, сейчас эти должности часто занимают инженеры, ну а тогда даже и среднее общее образование считалось верхом образованности.

Хотя за время своего блуждания по сопкам в отряде ГПУ Борис немного отвык от усидчивого труда, он быстро восстановил утраченное и по всем предметам на курсах числился первым.

Время летело очень быстро, и отведённые полтора месяца для теоретических занятий пролетели, как один день. Наступило время экзаменов.

Помимо общих вопросов, касавшихся охраны леса, правильной его вырубки, очистки от сучьев, распиловки на брёвна и выявления имевшихся в дереве болезней, задаваемых Василевским, на экзаменах имелось ещё одно каверзное дело. На столе, в стороне от экзаменаторов, лежали срезы десятков двух деревьев и доски из них. Нужно было, по заданию преподавателя, найти названное им дерево, его срез и доску из него, или наоборот, самому выбрать любой срез и доску и назвать, какому дереву они принадлежат. Вся трудность заключалась в том, что со срезов была удалена кора, их поверхность гладко отполирована, а доски гладко выструганы. На этом каверзном вопросе многие потерпели поражение, но Борис справился с заданием. Дело в том, что эти срезы и доски всё время лежали на полках шкафа, стоявшего в той аудитории, где занимались курсанты, и большинство на них не обращало никакого внимания, хотя около каждого из предметов имелись таблички с надписями, какому дереву принадлежит тот или иной срез или доска. Борис со свойственной ему любознательностью внимательно рассмотрел эту коллекцию — предмет гордости Василевского, а обладая очень хорошей зрительной памятью, почти всё запомнил. Поэтому, увидев на экзамене знакомые предметы, отвечал без запинки, за что снискал похвалу Василевского и удивление его помощников.

Вполне благополучно сдал Борис экзамены и по бухгалтерии, и по делопроизводству, сумел правильно разобраться и в чертеже пилорамы, который достался ему при ответе на вопрос Сатонова.

После теоретических наступили практические экзамены, они заключались в умении правильно срубить дерево, вернее, правильно его свалить. Для этого курсанты выехали в лесную дачу на 26 версте, где как раз проходила рубка леса. Там Василевский, подведя их к какому-нибудь дереву, иногда искривлённому и извитому сильными и частыми Приморскими ветрами, говорил:

— Вот я вбиваю колышек, и ваше дерево должно упасть так, чтобы забить этот колышек до конца. Если вы это сумеете сделать, то, значит, сумеете научить этому и лесорубов, а вам их придётся иногда учить. Приступайте.

Для такой показательной рубки выделялась группа в три человека — два пильщика и один рубщик. Надо было топором подрубить с соответствующей стороны дерево, а затем с другой подпилить ствол на нужной высоте (пенёк не должен был превышать полуметра), и, не прикасаясь к падающему стволу, ждать, упадёт ли он в заданном направлении.

Большинству и эта задача оказалась не под силу, но тем не менее даже падение ствола на полметра в ту или другую сторону от колышка считалось удовлетворительным.

Подобрав себе в товарищи двух комсомольцев, участвовавших в рубке леса дома, хотя и без таких строгих требований, как здесь, Борис, вспомнив свою работу у Стасевича, где и с топором, и с пилой ему приходилось иметь немало дела, приложил всё старание, чтобы выполнить задание как можно точнее. К счастью, дерево им попалось не очень кривое, но оно стояло на довольно крутом склоне, и его надо было, по заданию Василевского, положить так, чтобы комель (нижняя часть срубленного ствола) находился внизу, а крона — наверху ската.

Подумав и поспорив несколько минут между собой, наконец, все договорились. Борис начал подруб с той стороны, с которой он считал нужным, затем двое других подпилили дерево, и вот оно с треском начало крениться на сторону. Ребята отбежали на несколько шагов и присоединились к зрителям. Дерево стало падать, но совсем не в ту сторону, куда было намечено, ребята начали перешёптываться, а Борис грустно опустил голову, чтобы не видеть своего поражения, ведь и подруб, иподпил сделали по его совету. Но вдруг раздался общий вскрик, Борис поднял голову и увидел, что дерево, точно под влиянием какой-то внутренней силы, сделало неожиданный поворот и упало точно на колышек, закрыв его своим стволом.

Это было так неожиданно и красиво, что все захлопали в ладоши. Кроме Бориной группы, с заданием справились на отлично ещё несколько человек.

На этом основные занятия закончились. Осталось каждому пройти практику на каком-нибудь предприятии. Борису досталась работа десятником на ящичном заводе на станции Бикин. Его назначили в сборочный цех. В этом цехе собирали поступающие по конвейеру щитки, сбитые из узеньких дощечек. На особой болванке — деревянном чурбаке — будущие стенки, дно и крышка собирались в готовый ящик; двумя гвоздями прикрепляли будущую крышку и складировали готовые ящики на тележки, которые другие рабочие отвозили для разгрузки на склад. Рабочих было восемь человек. В обязанности Бориса входило наблюдение за тем, чтобы каждый из рабочих забил при сколачивании ящика определённое количество гвоздей, чтобы стенки между собой и у дна прикреплялись аккуратно, без зазоров и выступов. Для этого ему следовало бы осматривать каждый изготавливаемый ящик.

Практически это сделать было невозможно, ведь рабочих восемь, а он один, естественно, что он мог осматривать качество ящиков только выборочно. Ящики шли под экспортную продукцию, и приёмщики при погрузке их в вагоны основательно придирались. На складе все ящики перемешивались, и определить, кто допустил брак, было невозможно. Вся ответственность за качество ящиков лежала на Борисе. Кроме того, он же должен был подсчитывать, сколько ящиков сделал тот или иной рабочий, так как оплата у них была сдельной.

К каждому рабочему прикреплялся свой перевозчик, и Борис вскоре нашёл правильный способ контроля: он перестал бегать по цеху и смотреть, как сбивает ящик рабочий, а встал у выхода и внимательно просматривал тележку с вывозимыми ящиками, подсчитывал их и безжалостно снимал с тележки тот, который, по его мнению, был сбит неправильно.

Вначале рабочие ворчали, они не привыкли к такому контролю, до этого за ними никто не наблюдал, и завод имел немало неприятностей при сдаче продукции заказчикам. Уже через неделю после прихода Алёшкина на завод брак снизился почти до нуля, и все ящики со склада были успешно сданы. Такое случилось в первый раз за много лет работы завода. Его директор, когда доложили об этом случае, остался очень доволен тем, что ввели такую должность, до этого её просто не было. Когда появился новый десятник, которого просто некуда было воткнуть, так как все места на заводе были заняты, эту должность придумал главный инженер — с одной стороны, чтобы занять присланного человека, а с другой, чтобы ввести более действенный контроль за сборкой ящиков, часто бракуемых приёмщиками.

До сих пор в сборочный цех кто-нибудь из начальства показывался редко, каждый из сборщиков был предоставлен сам себе. Конечно, делать явный брак никто не решался, ведь такого бракодела немедленно бы уволили, а в то время увольнение, а, следовательно, и перспектива пребывания на бирже труда никого не устраивала, тем более, если при увольнении давалась характеристика, что уволен за недобросовестную работу. Но так как оплата труда была сдельной, то, торопясь побольше сделать, некоторые из рабочих могли в спешке допустить немало огрехов, что в последующем и снижало качество товара.

С появлением должности десятника в сборочном цехе, да ещё с таким серьёзным отношением к этому делу, которое проявил этот юный паренёк, дело улучшилось. Именно поэтому уже через десять дней пребывания Бориса на заводе директор его вызвал и предложил ему остаться на этом заводе навсегда.

Конечно, Борис, проработав эти десять дней и ничего, кроме своего сборочного, не увидев, был недоволен такой практикой и, хотя ему предлагали довольно приличный по тем временам оклад, от предложения директора отказался. Его влекла более самостоятельная работа, хотя, очевидно, и эта была нужной.

Как мы теперь понимаем, его должность можно было назвать должностью контролёра ОТК, она теперь имеется на каждом предприятии. Тогда это было новшеством.

Буквально через день после разговора директора с Борисом из Владивостока пришла телеграмма с предписанием о срочном его откомандировании в распоряжение Дальневосточной конторы.

Получив расчёт, что-то около 25 рублей, Борис уехал во Владивосток. Там он узнал о причине такого срочного вызова. Дело в том, что совсем недавно в Приморье прошёл сильный шторм. Он разбил плоты, выведенные в устья рек побережья, приготовленные для погрузки на японские пароходы, которые из-за шторма задержались с прибытием, а разбитые плоты по брёвнышку раскидало по многочисленным мелким бухточкам залива Петра Великого. Грузить на прибывающие пароходы было нечего: то, что удалось собрать местным конторам Дальлеса, не хватило бы и на половину судов. Председатель правления Дальлеса решил мобилизовать работников своей конторы, всех служащих из ближних районных контор, конечно, вспомнили и про курсантов.

Алёшкин с группой курсантов под руководством одного из старых опытных десятников направлялся в бухты Патрокл и Диомид, где им предлагалось в течение 10 дней собирать лес, раскиданный по побережью этих бухт, соединить его в небольшие плоты и подготовить к буксировке катерами к борту судна, которое обычно становилось перед этими бухтами, как, впрочем, и в Шкотово на рейде, милях в пяти от берега.

Когда Борис вернулся из Бикина, то дома он застал только одного отца, мать с младшими ребятами уже жила и работала в Шкотове. Ей дали двухкомнатную квартиру в доме, принадлежавшем школе, находившемся в самом центре села, почти рядом с братской могилой. Этот дом раньше принадлежал церковно-приходской школе, затем там была школа I ступени, а сейчас, когда отремонтировали одну из больших двухэтажных казарм, и все школы соединили в одну, создав по нескольку параллельных групп, часть помещения освободилась, и его отвели под квартиры учителей, одну из этих квартир получила и Анна Николаевна. Одна из комнат этой половины дома была занята седьмым классом средней школы, помещение для которого ещё не было отремонтировано.

Вскоре вторую половину дома заняла недавно созданная организация — КОМВНЕЗАМ, что это была за организация, и какую роль она сыграла в жизни семьи Алёшкиных, мы расскажем впоследствии.

Вернёмся к Борису. Он продолжал бивачную жизнь на берегах бухт Патрокл и Диомид: старательно вылавливал огромные брёвна, качающиеся на волнах у берегов различных мелких заливчиков, или совместно с группой товарищей спихивал такие же брёвна в воду, если волнами они были уже выброшены на камни. Собранные по два-три десятка, брёвна при помощи скоб, иногда имевшихся в них, а иногда забиваемых снова, и крепких стальных тросов или кусков манильских канатов скреплялись в небольшие плотики, которые буксировались кунгасами (большими лодками), имевшимися в каждой группе, в более удобное и защищённое от волн и ветра место. Там их уже специалисты — рабочие-китайцы связывали в плоты, подготавливаемые к буксировке на рейд.

Такая работа проводилась с восхода и до захода солнца. Вечером все укладывались в небольшой брезентовой палатке, освещаемой огнём костра, горевшего снаружи. После сытного ужина, состоявшего обычно из похлёбки, сваренной из мясных консервов, и жареной камбалы или кеты с китайскими пампушками вместо хлеба, все лежали и болтали о самых разных вещах. Очень часто слушали рассказы Бориса, а ему было о чём рассказать. Мы знаем, что рассказчик он был хороший.

Дело в том, что ещё в период занятий на курсах с ним произошло следующее. Во Владивосток приехала откуда-то из центра оперетта. Театр этот был наполовину частный — наполовину кооперативный, но так как в городе своей оперетты не было, то он пользовался большим успехом. О том, что оперетта — замечательное зрелище, Боре рассказал встреченный им Женя.

С последним у него дружба как-то разладилась, оба они были заняты своими делами. Аси, из-за которой Борис забегал к ним часто, уже не было, поэтому встречались они редко. А тут, идя по Светланке, Борис с ним столкнулся лицом к лицу. Женя был в таком возбуждённом состоянии, что Борис даже удивился, а тот объяснил, что вчера ходил в оперетту и сегодня идёт опять, и что это такое замечательное зрелище, никакое кино с ним не сравнится!

Бориса это сообщение заинтересовало, и так как он был недалеко от театра «Золотой Рог», в котором, как извещали афиши, обосновалась труппа, то он зашёл в кассы и, конечно, был разочарован: даже самый дешёвый билет на оперетту стоил 50 копеек. В кино стоимость билета была 20 копеек — конечно, посещение оперетты ему было не по карману.

Он всё-таки захотел рискнуть и подошёл к открытому окошечку кассы. Когда он спросил, есть ли билет за 50 копеек, кассирша, седая строгая женщина, довольно презрительно ответила:

— Да ты что, мальчик! За такую цену у нас билеты чуть ли не за две недели уже раскупили. Сейчас у меня остались билеты только в ложу, стоят они 3 рубля.

Борис как ошпаренный отскочил от окошечка и направился, опустив голову, к выходу. Но его остановила чья-то рука, осторожно взявшая его за рукав. Когда он обернулся, то увидел, что его задержал старый высокий рябой китаец:

— Э, мальчика, тебе чего, театл смотли хочу? Да? — спросил он басовитым хрипловатым голосом. — Ходи со мной, я тебе покажу, куда сидеть нада, всё смотли будешь.

И китаец увлёк Борю к маленькой боковой дверке, совсем незаметной от входа. Там они поднялись по узенькой витой лестнице, затем прошли по какому-то коридору и, наконец, очутились на площадке, где стояли стулья и лавки, заполненные зрителями.

Представление началось. Боря уставился на сцену, а китаец, куда-то уходивший, вернулся через несколько минут и принёс маленький стульчик, на который и усадил паренька.

— Тебе сиди, боиса не нада! Моя сдесь лаботай мала-мала: пыль вытилай, пол мети. Теперь, когда тебе хочу, ходи ко мне, я тебя пловоди сюда всегда. Моя сейчас хозяина говоли, что мая знакомая, его говоли: «знакомая можна». Так что не боиса.

В этот вечер шла оперетта «Король веселится». До сих пор Борис ещё никогда не видел такого красочного, весёлого и интересного зрелища. Герои оперетты покорили его; не трудная для восприятия музыка, яркие костюмы, смешные положения, в которые попадали персонажи, весёлые арии и диалоги между отдельными героями сразу запоминались.

Возвращаясь после представления домой, Борис раздумывал, почему этот китаец так добросердечно отнёсся к нему и не только провёл на представление, но по окончании, когда парень уходил из театра, приглашал его приходить, хоть каждый день. До сих пор он сталкивался с китайцами-владельцами таёжных заимок, встречавших каждого русского настороженно и неприязненно, с чернорабочими-грузчиками, безразлично выполнявшими порученную работу, с китайцами-лавочниками, стремившимися чаще всего как-нибудь обмануть покупателя, или с хунхузами, с которыми приходилось иметь дело с оружием в руках. А этот — какой-то особенный, непонятный. Чен, как он себя назвал, удивлял и немного пугал.

«Ведь не будет же он так даром пускать меня в театр, наверно, что-нибудь взамен потребует, а что? Деньги — он знает, что их у меня нет. Нет, надо знакомство с этим китайцем прекратить», — решил Борис. Но от принятого решения до его исполнения расстояние довольно большое, так было и здесь.

Решить-то он решил, а в оперетту продолжал ходить всё время, пока эта, как оказалось, хабаровская труппа находилась во Владивостоке. Он успел посмотреть полтора десятка оперетт, а некоторые даже два раза. Боря впервые в жизни услышал и увидел такие спектакли, как «Сильва», «Весёлая вдова», «Продавец птиц», «Прекрасная Елена», «Баядерка» и другие, и основательно их запомнил.

И вот сейчас, по вечерам, сидя в палатке или у костра, он рассказывал своим товарищам по сбору брёвен содержание этих оперетт. Очевидно, рассказывал Борис достаточно интересно и живо, потому что к ним почти всегда присоединялись и те, кто работал поблизости. Каждый вечер он пересказывал какую-нибудь из оперетт, пытался повторить запомнившиеся ему арии и в лицах показать диалоги и сцены.

Так незаметно летело время: днём — в тяжёлых трудах, а вечером — за нескончаемыми рассказами Алёшкина о полюбившихся всем героях оперетт.

Между прочим, после отъезда оперетты Чен куда-то исчез, и Борис так и не узнал, чем он был обязан такому отношению странного китайца к совершенно незнакомому ему русскому пареньку.

Через неделю все раскиданные по побережью бухты Патрокл брёвна были собраны и соединены в довольно большой плот. За работавшими здесь курсантами пришёл катер, который должен был их отвезти в следующую, более удалённую от города бухту. Она относилась уже к ведению другого района, и поэтому начальство над этой группой курсантов, ставшей именоваться бригадой, сменилось. Новый, ещё нестарый десятник, высокий, весёлый человек — Демирский, служил в шкотовской конторе Дальлеса, открывшейся совсем недавно, а бухта, которую теперь предстояло очистить от леса, относилась к этому району.

Катерок, на котором он прибыл, чтобы перевезти бригаду к новому месту работы, оказался крохотным судёнышком, а на его палубе и в крошечном кубрике едва уместились те 15 человек, которые составляли бригаду. Борта этого судна еле выступали из воды после того, как на него погрузились люди, инструменты, продовольствие, трос и скобы. Палатки грузить было невозможно, и Демирский сказал:

— В бухте есть корейский посёлок, поселимся в нём, да и теплее будет, ведь, как-никак, а октябрь кончается.

Всё было ничего, пока катер находился в бухте, но, когда он вышел на простор большого залива, то огромные валы, идущие откуда-то с востока, начали мерно его раскачивать, то подымая чуть ли не на 4–5 метров вверх, то опуская на такую же глубину вниз. Тогда казалось, что с обеих сторон крохотного катера стоят две высоченные и грозные стены воды, готовые на него обрушиться.

Старшина, матрос и моторист катера только посмеивались, глядя на испуганные лица своих пассажиров, которым участвовать в таком морском путешествии почти всем приходилось впервые. Команда была спокойна: эти высокие, но гладкие валы ничем особенным не грозили, это мёртвая зыбь. Вот если бы поднялся ветер, тогда пришлось бы плохо: перегруженное судёнышко вряд ли бы справилось со штормовыми волнами. Но, однако, и во время этой спокойной мёртвой зыби всем — и команде, и пассажирам пришлось пережить порядочно неприятных минут.

Как только катер стал поворачивать, огибая мыс, отделявший новую бухту от моря, он вынужден был повернуться так, что эти «спокойные» волны стали ударять его в борт, и судёнышко, взбираясь на волну или спускаясь с неё на этот раз не носом, а бортом, стало так угрожающе крениться, что казалось, что оно каждую минуту может опрокинуться.

Многие из товарищей Алёшкина уже давно проклинали всё на свете, и море прежде всего: они заболели морской болезнью и, ползая по постоянно ускользающей палубе или болтаясь от стенки к стенке кубрика, запачкали весь катерок так, что, как потом говорил его старшина, они неделю не могли отмыть его.

Это было первое знакомство Бориса вообще с морем и, хотя оно происходило не в очень приятной обстановке и доставило немало страху, он остался доволен. На него качка не действовала. С сожалением глядя на тех своих товарищей, которые так страдали, он в то же время любовался открывавшимися красивыми видами скалистых крутых берегов, о которые с грохотом разбивались огромные волны. Катер шёл почти у самого берега, и гремящие и сверкающие буруны находились от него в какой-нибудь сотне шагов.

Бухта, в которой теперь предстояло работать, называлась Амбабоза — название китайское, как и многие другие в то время на Дальнем Востоке. Впоследствии Борис узнал, что оно означает «Черепашья шея».

Когда катерок, наконец, преодолев опасный поворот, направился в бухту, и волны стали нести его, подталкивая в корму, то все обрадовались. Качка почти прекратилась.

Хмурился только старшина. Хотя бухта Амбабоза соответствовала своему названию и действительно имела вид изогнутой черепашьей шеи, вход её был обращён к открытому океану. Катерок должен был уткнуться носом в довольно крутой, покрытый галькой берег, подвергаясь всё время ударам волн сзади. Они могли перевернуть лёгкое судно и, поставив его боком или, как говорил старшина, лагом к волне, разбить вдребезги. Повернуть катер, чтобы причалить к какой-нибудь боковой стенке бухты, не удавалось: он был слишком перегружен, а волны, идущие с океана, слишком велики, они опрокинули бы эту скорлупку при первой же попытке поворота.

Немало пришлось пережить курсантам, когда, посоветовавшись со старшиной, Демирский скомандовал прыгать за борт, хотя до берега оставалось ещё добрых пятьдесят метров. К счастью, вода была не очень холодной, а глубина достигала едва одного-полутора метров, но, когда спрыгнувшие стали приближаться к берегу, они попали в полосу так называемого прибоя, где эти мирные, спокойные волны вдруг становились на дыбы и, с грохотом обрушиваясь на берег, растекались по нему на много шагов вперёд, пенясь и волоча за собой гальку, морские водоросли, и накрывали попадавших под него людей, и так-то порядочно напуганных непонятной командой, с головой.

Большинство из этих ребят, хотя и не видели до этого настоящего моря, жили около рек, и потому умели плавать, и их такое купание особенно не испугало. Но всё же нашлось два или три человека, которым пришлось оказывать помощь и выволакивать их на берег, как какой-нибудь груз.

Освободившись от людей и поднявшись над водой, катерок отошёл от опасных бурунов, развернулся и, зайдя за мыс, спокойно приткнулся к берегу — там волн почти не было.

Демирский обратил внимание, что из всех его подчинённых как будто наибольшее присутствие духа сохранил Алёшкин, и сказал:

— Товарищ Алёшкин, возьмите 5 человек, отправляйтесь к катеру и разгружайте его прямо на берег, подальше от воды, а то скоро прилив начнётся, может всё смыть. Я пойду к корейцам, насчёт фанзы договорюсь, да и поесть попрошу приготовить. А остальные — выжимайтесь, сушитесь. Как только жильё найду, так за вами пришлю.

Он взял с собой двух наиболее крепких ребят и направился к находившемуся шагах в пятистах от берега корейскому рыбацкому поселку. А Борис, взяв с собой тех ребят, с которыми до этого вместе работал, направился к катеру. Через полчаса катер разгрузили, на прощание выкурили со старшиной его по папиросе и распрощались с ним: катер возвращался на базу во Владивосток.

А ещё через некоторое время все сидели на разостланных циновках из рисовой соломы в тёплой, довольно просторной корейской фанзе, раздевшись почти догола, развесив на палках около очага свою промокшую одежду, забравшись на теплый кан (тип глиняных нар, под которыми проходил дымоход), согревавший их, и уплетали густую кашу, закусывая её сушёной корюшкой и вяленой селёдкой. Каша эта называлась так же, как и крупа, из которой она приготовлялась, — чумизой.

А ещё через час все работники спали самым спокойным и безмятежным сном.

Со следующего дня началась работа: нужно было вновь собирать разбросанные брёвна, связывать в плоты и закреплять их в наиболее затишном уголке бухты.

Надо сказать, что работа в этой бухте оказалась значительно сложнее и труднее, чем в предыдущей, во-первых, потому, что бухта сообщалась прямо с океаном, а во-вторых, потому, что испортилась погода. И если раньше в Патрокле некоторые наиболее ловкие умудрялись привозить к месту сбора два, а то и три бревна сразу, то здесь еле-еле справлялись с одним. Причём вместо лодок, имевшихся там, здесь для работы дали шампуньки — так назывались китайские лодки, у которых и нос, и корма были квадратной формы. Эти лодки очень устойчивы на волнах, но на них грести обыкновенными вёслами было нельзя. Для управления ими и для их поступательного движения использовалось длинное тяжёлое кормовое весло (китайцы его называли «юли-юли»), оно надевалось на особый, укреплённый на корме лодки шпенёк, а ручка зацеплялась куском верёвки, привязанной ко дну лодки, тоже на корме. Гребец, если его так можно было назвать, одной рукой держа верёвку, а другой — рукоятку весла, делал им винтообразные движения, чем и приводил в движение лодку.

Шампунек имелось шесть штук, предполагалось, что на каждой будет работать три человека: гребец и двое рабочих-ловильщиков брёвен. Но в бухте находился всего один китаец, сторож при шампуньках, ему и пришлось обучать желающих ребят своему мастерству. На одной шампуньке ездил он сам, на другой устроился Демирский, который владел мастерством юли-юли, нужно было выучить ещё четверых. Конечно, Борис оказался первым в числе желающих научиться этому делу. Оно оказалось интересным, и не только потому, что было новым, но и потому, что гребец всё время находился в шампуньке, и его работа начиналась только тогда, когда бревно было поймано, или схвачено с берега, зацеплено багром и закреплено у борта шампуньки. Вот тогда ему предстояло совершить довольно нелёгкий путь до места сплачивания брёвен. Там работали дополнительно нанятые корейцы.

После первого дня работы Демирский объявил, что помимо стипендии, курсантам за каждое выловленное бревно будут платить 50 копеек, так что нужно стараться.

Это сообщение придало сил ребятам, а группа Алёшкина решила побить рекорд. Они додумались до того, чтобы прикреплять к шампуньке два бревна таким образом: в каждое забивались два особых костыля с кольцами, в них продевался кусок каната, и брёвна связывались так, чтобы шампунька находилась между ними. Следовательно, они не мешали работе юли-юли и, хотя замедляли и затрудняли ход лодки, всё же позволяли привести к месту сплотки больше брёвен.

Правда, первое время с тяжёлым длинным веслом, всё время стремившимся выйти из подчинения, справляться было нелегко, также, как и с шампунькой, которую довольно значительные волны, поднятые в бухте свежим ветром, всё время относили в сторону от нужного пути, но в конце концов Борис достаточно хорошо овладел этим делом, так же, как и его напарники. Пока он вёл очередную пару брёвен к берегу, они успевали скатить или вытащить из камней застрявшее там бревно, и к его возвращению приготовить новую пару для следующей буксировки.

Через неделю, когда вновь пришёл катер, чтобы забрать плот, берег Амбабозы был почти очищен, весь плавающий лес собран и тросами скреплён в один большой (брёвен на четыреста) плот.

Катер, пришедший в этот раз, был значительно больше и мощнее той скорлупки, на которой приехали в Амбабозу курсанты. Борис вместе с тремя товарищами помогал заводить буксирный толстенный манильский канат с катера на плот, конец его закрепляли корейцы под руководством Демирского. Плот доставлялся прямо к пароходу, стоявшему в трёх милях от берега, где специальные грузчики грузили брёвна в трюмы.

Во время этой работы Борис вспомнил, что бухта Амбабоза составляет часть Шкотовского залива, и хотя отделена от той части его, на берегу которой находится Шкотово, мысом, но находится на расстоянии всего каких-нибудь пяти вёрст.

Демирский решил, что после отправки плота курсанты могут вернуться в город, и поэтому нанял две шампуньки из тех, что имелись в Амбабозе: на одной грёб, вернее делал юли-юли, китаец — сторож лодок, а на другой согласился заработать один из корейцев.

На следующий день после отправки плота курсанты распрощались с гостеприимной корейской фанзой и, проплыв около часу на шампуньках, выгрузились на болотистый берег возле корейского посёлка у села Шкотово.

А ещё через час после довольно утомительной дороги по болотистой равнине, они уже сидели на станции, ожидая поезда на Владивосток. Поезд должен был прийти через полчаса, и поэтому Борис не решился сбегать туда, где, по его представлениям, жила мать с младшими детьми. Он не хотел отрываться от товарищей, тем более что сразу же по приезде они должны были получить в отделе кадров назначения на работу. Опоздавшему могло достаться самое невыгодное и отдалённое место, а этого не хотел никто, и Алёшкин, разумеется, тоже.

После окончания курсов и сдачи экзаменов им было объявлено, что окончившие на отлично получат право выбирать себе место работы. Борис был в числе первых и этого права лишиться не хотел. Хотя, откровенно говоря, даже ещё и не решил, какое место выбрать.

Часов около двух курсанты собрались в здании Дальлеса. Там они узнали, что распределение по местам состоится завтра в зале Лесного факультета, и что они приехали вовремя. Сдав полученные от Демирского справки о количестве выловленных ими брёвен в бухгалтерию, они получили обещание, что расчёт по ним будет произведён не позднее завтрашнего дня и что каждый из них, кроме заработанных денег по лову леса, при получении направления на работу получит деньги на оплату проезда в плацкартном вагоне и подъёмные в размере месячного оклада по должности, на которую будет направлен.

Все ребята, весёлые и довольные, разошлись по домам.

Отец возвращался с работы около пяти часов вечера, и Борис, желая устроить ему сюрприз, по дороге зашёл на базар, купил мяса и других продуктов. К приходу отца он приготовил отличные отбивные с жареной картошкой. Конечно, не мог он обойтись и без сладкого и купил на остававшиеся у него деньги несколько штук пирожных.

Вечером, наверно, более двух часов они обедали, пили чай, и Боря подробно рассказывал, а отец внимательно слушал и лишь иногда делал те или иные замечания о приключениях во время путешествия по побережью в поисках и сборе разбросанного штормом леса.

Между прочим, в этот же вечер они обсуждали и дальнейшие планы Бориса.

Отец сообщил, что работа в конторе Дальпушнины его мало устраивала по окладу и по тому, что ему приходилось жить врозь с семьёй, это тяжело. Его ранения всё чаще и чаще давали о себе знать, и ему хотелось быть рядом с женой. Рассказал он также и про то, что в доме, в котором сейчас жила Анна Николаевна с детьми, располагалась контора КОМВНЕЗАМа — организации типа сельской кооперации, занимающейся распределением сельскохозяйственных машин среди крестьян, преимущественно беднейших. Эта работа Якову Матвеевичу была хорошо знакома, ведь он в своё время в Верхнеудинске тоже имел дело с сельскохозяйственными машинами, вот он и подал заявление о приёме в эту организацию. Получив согласие, он собирался немедленно уволиться из Дальпушнины и переехать в Шкотово.

Отец рассчитывал на положительный ответ, так как к заявлению приложил справку об окончании специальных курсов. Поэтому он посоветовал Боре проситься в шкотовскую контору Дальлеса, если таковая есть, и тогда сын тоже сможет жить вместе с семьёй, что будет и дешевле, и лучше.

Хотя Борису и не очень улыбалось вновь оказаться в подчинении отца, но он считал, что если будет иметь самостоятельный заработок, то зависимость от отца станет меньше, чем была до сих пор, и поэтому согласился с доводами Якова Матвеевича.

На следующий день часов около 12 дня, когда все курсанты собрались в зале Лесного института, им торжественно вручили свидетельства об окончании курсов и получении звания десятника по лесозаготовкам. Свидетельства каждому вручал лично Александр Александрович Василевский и каждому же говорил кое-что в напутствие. Алёшкину он предложил на следующий же год поступать в Лесной институт, обещая принять его с предоставлением стипендии:

— Ну а экзамен вы сдадите без труда, в этом я уверен! — заметил профессор.

После получения свидетельства все отправились в Дальлес, где выстроились в довольно длинную очередь по коридору перед дверью Ивана Ивановича Дронова, от которого теперь зависела судьба каждого. Очередь строилась по принципу успешности в учёбе, и поэтому Борис очутился в самой её голове. Когда Иван Иванович приоткрыл дверь и пригласил заходить очередного курсанта, то Алёшкин и зашёл.

Просмотрев его свидетельство, в котором были перечислены все предметы, пройденные на курсах, и против каждого стояла отметка «отлично», Дронов похвалил Бориса и спросил, куда бы он хотел поехать. Одновременно он сообщил, что на него имеется запрос из Бикина от директора завода, и он охотно туда его направит. Но Боря, помня уговор с отцом, попросил о назначении в село Шкотово, где будут жить его родители. Дронов согласился дать направление в шкотовскую контору Дальлеса, хотя и заметил:

— Понимаете, товарищ Алёшкин, из этой конторы мы пока запроса на десятников не получили. Контора организовалась недавно, но я думаю, что Шепелев от десятника, да ещё такого грамотного, прямо с курсов, не откажется. Ну а если бы случилось такое, то немедленно возвращайтесь, мы вас в Бикин направим, — и он с этими словами вручил Борису бумагу со штампом и круглой печатью, подписанную председателем правления Дальлеса и им самим, в которой говорилось, что в распоряжение заведующего конторой Дальлеса в с. Шкотово направляется десятник Алёшкин Борис Яковлевич, окончивший курсы подготовки во Владивостоке.

Помахивая счастливо бумажкой, Борис отправился в бухгалтерию, где ему выплатили 54 рубля 80 копеек — это были и его подъёмные, и заработная плата за выловленные брёвна. А про дорогу бухгалтер, выдававший ордер на получение этих денег, сказал, что за билеты он может получить деньги в своей конторе по предъявлении билетов.

Вечер этого дня прошёл в сборе Борисовых вещей, а также того, что не смогла увезти с собой Анна Николаевна. Конечно, первой вещью была кожаная куртка, о которой Борис столько мечтал, ведь купив её ещё летом, он почти ни разу её не надевал — летом было жарко, брать её с собой в Бикин или на побережье он не решался, теперь представилась возможность её обновить.

Вещей набралось много: два больших узла, и хотя Борины занимали в этих узлах едва ли четверть от того, что нужно было увезти к семье, отказаться было нельзя. В результате первый раз за много лет Борису пришлось расстаться со своей старой, ещё николоберёзовецкой корзинкой, её он унести уже не мог. Сложив в неё кое-что из своего «барахла» — как непочтительно называл отец его сокровища: альбом с марками, знаменитые, зачитанные до дыр книги «Новый швейцарский Робинзон» и «Принц и нищий» и ещё разные мелкие вещи, Борис случайно обнаружил, что в ней же лежит и коробка из-под монпансье с двумя десятками патронов от японского карабина. Очевидно, он забыл отдать все патроны Жаку при уходе из отряда.

Борис решил запрятать эти патроны поглубже в корзинку, рассчитывая, что в Шкотове ему опять придётся иметь дело с ЧОН и, следовательно, с оружием. «Патроны пригодятся», — подумал он и, пихнув коробку в угол корзинки, затолкал её подальше под свою бывшую кровать. Уходя из дому, он взял с отца обещание, что тот обязательно привезёт эту корзинку.

Через час он уже спокойно сидел в поезде и ехал в Шкотово.

Глава девятая

Сучанский поезд, который ходил по той ветке, по которой сейчас ехал наш герой, только назывался так, на самом деле он до Сучана — каменноугольных рудников, имевших такое название, не доходил.

Уголь, добываемый на этих рудниках, был такого высокого качества, что мог поспорить со знаменитым кардифским, добываемым в Англии, это был тоже самый высококачественный антрацит.

Предприниматель, открывший этот рудник, доставлял добываемый им уголь самым примитивным способом до станции Угольной на лошадях, и обходился он поэтому чуть ли не дороже завозимого из Англии. Но с развитием во Владивостоке пароходства и промышленности, надобность в таком угле возрастала, и царское правительство собиралось проложить железнодорожную ветку по берегу залива Петра Великого от станции Угольной до Сучана.

Эта ветка явилась необходимой и по стратегическим соображениям. После войны с Японией царское правительство решило укрепить свои дальневосточные границы. Для этого в крупных сёлах побережья Тихого океана — таких как Шкотово, Находка и других — разместили солидные гарнизоны, для которых требовалось построить казармы. Железная дорога нужна была и для строительства этих казарм, и для дальнейшей переброски войск в пределах Приморья.

Таким образом и появилась эта дорога, вернее, ветка длиною около ста вёрст. Она, однако, так и не дошла до рудников, а закончилась верстах в 15 от них, около небольшого посёлка Кангауз. К этому посёлку уголь подвозили по узкоколейке в маленьких вагонетках.

От Кангауза до Сучанских рудников для прокладки железнодорожного пути требовалось преодолеть два больших перевала высотою в две и две с половиной тысячи метров. Обойти их было нельзя — нужны туннели, а строительство туннелей в те времена для правительства было не под силу. Так и отказались от продолжения железнодорожной ветки. Ну а акционерная компания, в руки которой перешли рудники, нашла выход в том, чтобы доставлять уголь к подножью перевалов узкоколейными поездами, состоявшими из десятка вагонеток, влекомых крошечным паровозиком «кукушкой». Через перевалы вагонетки переправлялись при помощи канатной дороги уже поштучно.

На эстакаду, устроенную в Кангаузе, эти вагонетки спускались с последнего перевала самокатом, причём на одной из них, а их сцепляли по 3–4, сидел рабочий, тормозивший спуск при помощи ручного тормоза. Правда, иногда затормозить не удавалось, и вагонетки, а часто и рабочий, ехавший на них, проскакивали край эстакады, срывались с насыпи и разбивались, но эти издержки так же, как и жизнь рабочего, компанией в расчёт не принимались.

После прихода на Дальний Восток советской власти способ доставки угля с Сучана продолжал оставаться прежним. Не было у молодой республики средств, чтобы проложить туда настоящую дорогу, а местный уголь теперь стал ещё более нужен.

В это время Англия с нами не торговала, а кроме того, сучанский уголь охотно покупали японцы, это давало стране так необходимую ей валюту.

Для большей безопасности, кроме пути на эстакаду, сделали, по предложению одного из рабочих, ветку в сторону, причём так, что она после спуска вновь поднималась на небольшую высоту вверх. Этого оказалось достаточно, чтобы спускавшиеся вагонетки сами тормозились и в конце концов останавливались.

Вагонетки, закатившись на эстакаду, опрокидываясь, высыпали свой груз в подогнанные под неё специальные вагоны-углярки или полувагоны. В то время они были и деревянными, и железными и представляли собой длинный вагон без крыши. Если они были на двух осях, то вмещали около тысячи пудов угля, если на четырёх — около трёх пудов.

Дорогой читатель, прежде чем следовать в своём рассказе дальше, я хочу извиниться перед тобой за то, что я всё время путаюсь в мерах длины и веса, часто употребляю то новые метрические меры, то старые, существовавшие в России до революции. Дело в том, что в то время все мы так путались и называли то одни, то другие меры, и прекрасно друг друга понимали, так что уж не сетуй на меня.

Сучанская ветка строилась наспех, прокладывалась без должных расчётов, поэтому имела много закруглений и подъёмов. Самым крупным из них был так называемый Шкотовский перевал, находившийся верстах в пяти от Шкотова в сторону Романовки.

Нам часто придётся сталкиваться с этой железнодорожной веткой, поэтому немного остановимся. О качестве её постройки мы уже сказали, такими же были и рельсы: они относились к так называемому облегчённому типу, и поэтому по ним могли ходить только очень лёгкие и, естественно, малосильные паровозы — так называемые овечки. Эти паровозы были в состоянии тащить только семь-восемь обыкновенных вагонов, и при этом для преодоления Шкотовского перевала их нужно было сцеплять попарно. Но, так или иначе, движение по дороге было интенсивным: почти через каждые полтора-два часа следовал поезд, везущий лес или уголь. Два раза в день проходил и пассажирский поезд.

На ветке имелось несколько станций и разъездов, перечислим их по порядку, начиная от станции Угольной.

Первым разъездом был Озёрные Ключи, около которого имелся второй угольный рудник, названный в честь революционера Артёмовским, в то время он только начал разрабатываться. На нём действовало всего две небольших шахты, и они давали бурый уголь, годившийся только для отопления жилищ. 3а этим разъездом около речки Майхэ находилась платформа с таким же названием, затем сравнительно большая станция Шкотово, за ней платформа Смольяниново у села Романовки, через 6 километров — станция Новонежино, а ещё через пять — платформа Лукъяновка и на расстоянии 4 километров от неё — станция Кангауз, конечная.

Это пояснение необходимо, так как в последующем жизнь Бориса Алёшкина в течение нескольких лет будет связана с этой железнодорожной веткой и всеми станциями, нами перечисленными.

Конечно, всё, что мы только что описали, к настоящему времени подверглось огромным изменениям. Те посёлки, которые в далёкие двадцатые и тридцатые годы ХХ века, представляли собой группу небольших домиков, а вместо станционных зданий стояли отслужившие век железнодорожные вагоны, теперь превратились в города с вокзалами, а сама дорога, доведённая до Сучанских рудников, электрифицирована, пассажирские электрички по ней ходят через каждые два-три часа, грузовые поезда состоят из двух-трёх десятков вагонов.

Но вернёмся назад в то время, когда нашему герою ещё не было и восемнадцати лет.

Мы почти ничего не сказали о той работе, которую он вёл как секретарь комсомольской группы на курсах, отнюдь не потому, что мы не учитываем важности и необходимости этой работы, а просто потому, что тогда для каждого комсомольца выполнение своих обязанностей было таким же обычным и совершенно обязательным делом, что этому как-то не придавалось особенного значения.

Конечно, во время занятий курсов комсомольская группа регулярно, не реже чем раз в неделю, собиралась, обсуждала свои курсантские дела, организовывала помощь неуспевающим, обсуждала поведение отдельных ребят, так или иначе нарушивших комсомольскую дисциплину. Бывали случаи, когда парень, впервые попав в большой портовый город, наполненный разными соблазнами, не мог удержаться и бывал замечен в нетрезвом состоянии, или его видели заходящим в дом, который, хотя уже и не назывался открыто публичным, но, к сожалению, такие функции всё ещё выполнял и т. п. Строго осуждая провинившихся на своих собраниях, комсомольцы вместе с тем старались вовлечь в свои ряды как можно больше курсантов, и это им удавалось. Правда, группа не имела права сама принимать в комсомол — она не была постоянной ячейкой, но она могла рекомендовать тех или иных ребят, изъявивших желание к вступлению в комсомол, их принимали прямо на заседаниях укома. К концу учёбы на курсах почти все уже были комсомольцами.

Кроме того, еженедельно выпускалась стенная газета. В ней было много заметок, написанных и Алёшкиным.

Конечно, вся эта работа проводилась при его непосредственном участии и руководстве. Когда после экзаменов Борис отчитывался на заседании укома, то его работу признали вполне удовлетворительной. А когда перед отъездом в Шкотово он улучил минутку и забежал к Вольке Барону, тот заявил, что уком по-прежнему считает нужным оставить его в числе внештатных инструкторов, а если он останется в Шкотове, то и рекомендовать его в секретари сельской ячейки.

За эти полгода шкотовская ячейка так разрослась, что её пришлось разделить на две — сельскую и гарнизонную, в последней останется секретарём Володя Кочергин, а в сельской пока ещё секретаря не было. Кроме того, Волька предложил Борису подумать об организации работы с детьми, о создании пионерских отрядов:

— По всей стране, — сказал он, — пионерское движение вот уже два года как растёт и ширится, а у нас в Приморье ещё отстаёт. Нам надо им серьёзно заняться!

«Ну вот, — подумал Боря, — и здесь мне опять детей подсовывают! Я и учителем-то отказался пойти, чтобы с детьми дела не иметь, а тут и комсомол на меня это наваливает!» Но, конечно, Барону о своих мыслях он не сказал.

* * *

К Сучанскому поезду, приходившему из Владивостока в Шкотово около двух часов дня, кроме пассажиров, следовавших в сторону Кангауза, и провожавших их лиц, на перроне станции всегда собиралась местная молодёжь, свободная в это время от работы, в том числе и ученики школы, находившейся теперь в гарнизоне, возвращавшиеся после уроков домой в село. Все они прохаживались по перрону, рассматривали отъезжающих и приехавших, делились своими впечатлениями, смеялись, шутили, озорничали, одним словом, занимались всем тем, чем, вероятно, занимаются молодые люди на захолустных железнодорожных станциях и сейчас.

Борис, волоча за собой большие тяжёлые узлы, выбрался наконец из вагона и с трудом дотащил свою поклажу до стены станционного здания, причём ему пришлось пробираться через толпу ребят и девчат, болтавшихся на перроне. Многие его узнали и громко приветствовали. Кое-кто подошёл к нему, поздоровался за руку и начал расспрашивать его о том, надолго ли он приехал. Некоторые подсмеивались над его багажом и даже предлагали свои услуги по доставке домой.

Он пока отделывался ничего не значащими ответами и стоял около проклятых узлов, отдуваясь. Переноска их от вагона да здания станции далась ему нелегко. Одновременно он оглядывался по сторонам, ища рогульку, они иногда приходили к поезду. Их в Шкотове было всего двое, но чаще они сидели у какой-нибудь лавки, где возможность заработка была вероятнее: приезжавшие в Шкотово крестьяне услугами рогульки пользовались редко.

Во Владивостоке на вокзал Борю провожал отец, и один из узлов, причём, вероятно, наиболее тяжёлый, нёс он, а здесь парню предстояло всё тащить одному.

Продолжая отдуваться, он соображал, чьими же услугами ему воспользоваться, а пока достал новенькую пачку «Пушки» и закурил. Для многих шкотовских ребят такие папиросы были непозволительной роскошью, ведь большинство из них курили без ведома родителей и пользовались для своих цигарок самосадом — доморощенным табаком, который, кстати сказать, курило и большинство крестьян. Увидев шикарные папиросы, многие из этих ребят потянулись к ним, конечно, Борис не мог отказать, и в течение нескольких минут пачка была опустошена.

Совместное курево сближает людей, и Борис, хотя и не очень хорошо знал окруживших его ребят (все они учились, а кое-кто уже и работал, учась до этого в классах, младших по сравнению с ним, и поэтому они-то его хорошо знали), решился попросить одного из парней, стоявшего ближе всех и как будто болеезнакомого, помочь ему донести вещи до дому. Но в этот момент он увидел выходящего из водокачки Гришку Герасимова, своего старинного приятеля и друга. Он окликнул его.

Услышав своё имя и увидев друга, Гришка подбежал к Боре и начал ещё на ходу расспрашивать его о делах и намерениях, но Борис прервал его расспросы просьбой:

— Слушай, Гриша, я тебе всё расскажу потом, а сейчас помоги мне добраться до дому: мне одному эти чёртовы узлы не донести, а рогулек, как назло, нет.

Герасимов, работавший дежурным слесарем на водокачке, отправлялся обедать, ему было по пути, и он, конечно, сразу же согласился. Один из узлов Борис взял себе на плечо за верёвку, второй ухватил рукой с одной стороны, за этот же узел с другой взялся Гришка, и таким образом они пошли вдоль линии по направлению к новой квартире Алёшкиных.

Боря представлял себе, где находится дом, в котором теперь жила мать и ребята, да и Гриша знал квартиру Анны Николаевны Алёшкиной. Дом этот находился от станции на расстоянии немного больше километра по направлению к речке Цемухэ, в сторону Кангауза. Предстояло после переезда свернуть влево и пройти от линии железной дороги ещё шагов 150.

Это был маленький одноэтажный дом, выкрашенный в жёлтую краску, как мы знаем, половину его занимала контора КОМВНЕЗАМа, во второй части жила учительница Алёшкина с семьёй, рядом с её квартирой помещался седьмой класс.

Идти по шпалам с тяжёлым грузом было нелегко, и ребята довольно часто останавливались. На одной из таких остановок им встретилась группа школьниц лет 15–16. Девушки уже проходили мимо, не обращая внимания на стоявших около рельсов и куривших парней, да и Боря не обратил бы на них внимания, если бы не заметил среди них одну хорошо знакомую девушку-комсомолку.

Это была чёрненькая бойкая девчонка, на год моложе Бори, одна из самых первых комсомолок Шкотова — Нюська Цион. Мать её работала уборщицей в школе, отец погиб во время Гражданской войны, а в семье, кроме Нюси, было ещё двое маленьких детей, мальчишки. Мать была занята с утра до вечера, и потому на эту девчушку ложились почти все многочисленные домашние заботы, но тем не менее она охотно выполняла все комсомольские задания и считалась активной комсомолкой.

Когда Борис окликнул её и поздоровался с ней, она тоже, конечно, узнала его, подбежала к нему (девушки к этому времени уже успели отойти на десяток шагов к станции) и закричала:

— Смотрите-ка, Борька Алёшкин приехал! Ты что, насовсем? Теперь опять здесь будешь? Где работать будешь? Учительствовать? — засыпала она его вопросами.

Но Борис только головой помотал и пробурчал:

— Потом, потом всё расскажу. Сейчас домой тороплюсь!

Остальные девушки, заметив остановку Нюси, тоже вернулись на несколько шагов назад. Одна из них подошла к Цион ближе всех и, не спуская с Бориса пристального, чуть насмешливого взгляда, потянула Нюсю за руку:

— Пойдём, чего остановилась? Опоздаем! — как будто недовольно сказала она, и подруги весёлой гурьбой чуть ли не бегом направились дальше к станции.

Как ни кратко было пребывание этой неизвестной девушки около Бори, но он успел заметить, что она обладает удивительно изящной фигурой, длинными стройными ногами, толстенной и длинной, чуть не до колен косой густых каштановых волос и очень приятным, хотя, может быть, и немного суровым худеньким личиком. Борис заметил, что это лицо, хоть он его и видел первый раз в жизни (в этом он мог бы поклясться), было удивительно знакомым. Он обернулся к Гришке, с которым продолжал путь:

— Гриш, а это кто?

— Как кто? Ты что уже, своих не узнаёшь? Нюська Цион. Она у нас теперь, брат, вожатая пионеротряда. При нашей ячейке недавно организовался такой.

— Да нет, не она, не Нюська, а другая!

— Ах, другая? Что, уже и тебя зацепила? У нас сейчас все ребята по ней с ума сходят, даже наш избач Силков, и тот к ней без конца подъезжает. Да только, кажется, всё напрасно. Все отскакивают от неё, как от каменной скалы. Так что и ты лучше не лезь. Не расстраивайся! — засмеялся Гришка. — А вообще-то, неужели ты её не узнал?

— Да нет же, я её никогда не видел! Кто она такая? — уже раздражённо спросил Борис, невольно оборачиваясь, чтобы посмотреть вслед удалявшейся группе девушек.

Та, о которой он только что расспрашивал, в этот момент тоже почему-то обернулась. Они были ещё совсем недалеко от ребят и, возможно, даже слышали их разговор. Так или иначе, но взгляды их встретились. Какое-то мгновение они не отрываясь смотрели в глаза друг другу, и вдруг Боря почувствовал что-то такое, чего до сих пор никогда не испытывал.

Он уже знал многих девушек, некоторых из них целовал, получал и от них поцелуи. Перед некоторыми преклонялся, как например, перед Милой Пашкевич, Ниной Черненко, беспрекословно признавая их авторитет, эрудицию, был готов выполнить их приказание, как старших и имеющих на это право. С другими он мог просто дружить, как с ребятами, например, с той же Нюськой или Полей Медведь, или Аней Сачёк, или Дуськами Карвась, по-простецки обнять их, шутить, смеяться, одним словом, быть с ними на равных. Были и такие, как Ася, с которой он так недавно гулял по Владивостоку. Ася была какой-то загадкой: капризной, непонятной, и поэтому привлекательной. Её хотелось покорить, подчинить, пересилить с тем, чтобы потом посмотреть, как она себя будет дальше вести. Видимо, в отношении к этой девушке главное составляло любопытство, азарт. А тут, после этого молчаливого обмена взглядами, хотя они и не произнесли ни одного слова, Борис сразу почувствовал себя побеждённым. Он ясно себе представлял, что никогда не осмелится поцеловать эту девушку также бездумно, как он это позволял себе по отношению к другим, никогда не осмелится подойти к ней и положить ей руку на плечи, как это он, не задумываясь, мог сделать с Нюськой, никогда не осмелится ослушаться её и покорно будет делать всё, что она прикажет.

И несмотря на краткость взглядов, которыми они успели обменяться, несмотря на то, что они взглянули друг на друга в присутствии чуть ли не десятка свидетелей, ему казалось, что они успели о многом переговорить. Поговорить долго и обстоятельно.

Девушка, сохраняя прежнюю невозмутимость и даже какое-то равнодушие на лице, одними губами чуть усмехнулась, отвела глаза и, повернувшись к своим подругам, которые, очевидно, и не заметили её кратковременного оглядывания, нагнулась к Нюське, которую держала под руку, и, видимо, сказала ей и подругам что-то очень смешное, так как все они весело расхохотались. Только после этого Борис опомнился и, повернувшись к Грише, сказал:

— Ну, мы опять встали, пойдём, а то ты на работу опоздаешь! Поешь у нас, а то дома пообедать не успеешь!

— Подумаешь, и без обеда не пропаду!

Они уже подходили к переезду, когда Борис не выдержал и снова спросил:

— Так кто же эта девчонка? — вопрос он задал нарочито небрежно, но было очевидно, что ему не терпится узнать о встреченной незнакомке как можно больше и как можно скорее. Гришка улыбнулся:

— Ну, так я и знал, зацепила-таки! То-то я смотрю, ты идёшь сам не свой. Ладно уж, скажу, раз ты такой недогадливый. Это Катя, сестра Милки Пашкевич. Она с родителями, братом и сестрёнками где-то на севере жила, и вот уже около месяца как они домой вернулись. Что они там на севере делали, не знаю. Они родственники этого богача, Михаила Пашкевича, с ним вместе и на север подались, они вернулись, а куда он делся, не знаю. Они тоже небедными считаются, у них вон два дома есть. Но Нюська говорит, что земли у них не было, батраков тоже, так что Катьку можно в комсомол принять, она её уговорила уже почти. Да у этой Кати и пример есть, ведь её родная сестра Милка-то чуть ли не первая комсомолка в нашей области. А сейчас в своей Угловке только что с курсов вернулась и уже пионерский отряд организовала. Ну, вот мы и пришли. Я, пожалуй, побегу, надо домой заскочить, а то мать волноваться будет, подумает, что опять на хунхузов пошёл.

— А что, разве ещё хунхузы есть?

— А как же, бродят! На днях опять в Андреевке фанзу сожгли. К тому отряду, в котором мы служили и в котором наших осталось человек 10 только бывших партизан, красноармейцев целую роту прислали, они вот сейчас по волости и путешествуют. А нас довольно часто по тревоге поднимают, если появятся сведения, что хунхузы где-то поблизости появились. Да вот, на днях в Кролевце разгромили одну банду и захватили того самого главаря, который от нас в Новохатуничах убежал, он же оказывается и в Сице был. А в Кролевце его застукали. Он, видишь, в нашу Нинку Черненко влюбился. Её поэтому и тогда в Новохатуничах не тронули, он её для себя берёг. И тут — только в село пришли, он к ней заявился. Пока ребята лавку грабили, он её улещать стал с ним уйти. Она сообразила всё, для виду согласилась, стала его угощать, самогонки раздобыла. Он знал, что отряд с красноармейцами в это время где-то за Лукьяновкой был, не беспокоился. А она послала на поезде, там ведь недалеко до железной дороги, одного мальчишку сюда, да и своим собраться за селом наказала. Напоила его как следует, спать уложила, обещала к нему прийти, а сама выскочила из школы, она ведь в школе живёт, да через огороды в лес, где комсомольцам собраться велела. С собой бандитский маузер захватила. Остальные-то, их пятеро было, как до лавки добрались, так и перепились все. Мы часа через два на специальном паровозе приехали и их всех тёпленькими взяли. Одного только пристрелить пришлось — прочухался, стрельбу открыл. Главаря тоже захватили. Теперь здесь в ГПУ сидят, их будут показательным судом у нас в Шкотове судить. Ну да заболтался я, побежал. Приходи вечером в клуб, там сегодня кино будет, пока! — и Гришка бегом пустился по улице в сторону сельсовета, около которого его мать снимала квартиру. Узлы они положили на зелёную лужайку недалеко от входной двери.

После ухода Гриши Борис подошёл к двери и стал стучать в неё, но ему никто не открыл, и никто не отозвался. Он удивился. Он думал, что даже если мать и старшие ребята не пришли из школы, то Женя-то должен быть дома: для школы он ещё мал, а детских садов в Шкотове не было. Но дом был пуст.

На лужайке стоял небольшой, врытый в землю столик и такая же скамеечка. Борис присел на неё, закурил и стал осматриваться кругом. На лужайку выходили три окна, очевидно, из квартиры матери, одно окно было недалеко от входной двери, к двери вело небольшое, в три ступеньки, крылечко. Вокруг лужайки росло около десятка больших старых деревьев: боярышника, диких яблонь и груш.

Примерно через полчаса откуда-то сзади он вдруг услышал радостный крик:

— Бобли приехал! — и через несколько мгновений на его коленях уже сидел Женя, обнимая его за шею руками и продолжая кричать, — Бобли, Бобли приехал! Мама, иди скорее!

Борис оглянулся и увидел, что на пригорок, на котором стоял домик, медленно поднимается усталая Анна Николаевна, около неё с сумкой в руках идёт Люся, а рядом с ними Боря.

Увидев брата, Боря опередил мать и сестру и, подбежав к нему, как взрослый, пожал протянутую руку. Он, был уже учеником первого класса I ступени, и потому бросаться к брату, как маленький Женя, считал для себя несолидным, хотя ему и очень хотелось это сделать.

Мать, расцеловав Бориса-старшего, устало опустилась на скамейку рядом с ним, Люся, немного набычившись, стояла в стороне. Она училась уже в четвёртом классе I ступени, считала себя совсем взрослой, и потому ещё не решила, как обойтись с братом, которого не видела больше трёх месяцев: то ли расцеловать его, то ли протянуть ему руку. Её раздумье нарушила мать:

— Люся, что же ты с Борей не поздороваешься? — спросила она.

Тогда девочка подошла к брату и протянула ему ладошку, а он схватил её в охапку и расцеловал в обе щеки. Та, покраснев, вырвалась из его объятий.

В это время Анна Николаевна заметила лежащие недалеко большие узлы.

— Неужели это ты приволок эту тяжесть? — спросила она.

— Я, только я не один нёс, в городе меня папа провожал, а здесь Гриша Герасимов помог донести. Ну, как тут вы? Устаёшь, мама? Поди, ребята скрутили тут тебе и голову, и руки? — расспрашивал Борис, внося в дом по очереди оба узла.

— Ну что ты, Борис, ведь они же большие! Люся совсем помощницей стала, даже картошку жарить научилась, правда, в мундире только. Она ведь у нас теперь пионерка, вот скоро ей и галстук дадут. Боря с Женей забавляется. Женю приходится в школу брать, он там с другими такими же ребятами около казарм играет. А домой мы все вместе идём. У Люси последней оканчиваются уроки, вот её дожидаемся и идём. Я ещё успеваю даже часть тетрадок в школе проверить. По дороге в лавку заходим, хлеб, молоко и ещё кое-чего покупаем. Ну а мясо, сало, сахар я по воскресеньям беру. Так что ничего пока, живём. Как там папа-то?

— Папа работает помаленьку, собирает все вещи, которые в городе приобрели. Ждёт ответа отсюда, беспокоится о вас.

— Ответ ему уже послали. Берут его заместителем председателя артели. Теперь КОМВНЕЗАМ будет реорганизовываться, образуется артель, называться будет Товариществом по совместной обработке земли, все сельхозмашины перейдут в его ведение и будут распределяться на время полевых работ между отдельными хозяйствами. Им очень нужен человек, знающий и умеющий чинить машины, ну а папа как раз такой человек и есть! Так что скоро мы все опять вместе будем. Конечно, мне намного легче будет. Ну а ты-то как? — продолжая распаковывать привезённые Борисом узлы и доставая ко всеобщему ликованию ребят их старые знакомые игрушки, вещи и кое-какие гостинцы, упакованные старательно Яковом Матвеевичем, расспрашивала озабоченно мать. — Почему ты опять в Шкотове оказался? Я думала, что тебя куда-нибудь на завод далеко пошлют. Или ты только в гости приехал?

— Да нет, я насовсем. Получил назначение в шкотовскую контору Дальлеса, вот завтра пойду и узнаю, какую мне работу дадут, — ответил задумчиво Борис.

Пока шёл этот разговор, он успел оглядеть квартиру. Она состояла из трёх маленьких комнат, одна из которых была проходной и, очевидно, могла служить только столовой. Посередине стоял стол, около стен — несколько венских стульев. Кроме буфета, который должен был привезти отец из города, больше ничего здесь бы не поместилось. Крошечная комнатушка, в которой едва умещалась одна кровать и тумбочка, очевидно, служила комнатой для Люси — её уже неудобно было укладывать спать вместе с мальчишками. Третья, пожалуй, самая большая комната служила спальней для матери, обоих ребят и, очевидно, отца, когда он приедет.

Для Бориса-большого в этой квартире места явно не было. Мать заметила его немного недоумённый взгляд, каким-то чутьём поняла то, о чём он думает, и успокоила его:

— Это не вся наша квартира, Боря. У нас ещё есть кухня, она через сени, как во всех крестьянских домах, и она такая большая, что там места для всего хватит. Боря, покажи-ка Бобли кухню.

Действительно, кухня, с большой русской печкой посередине, была велика. «Как у Стасевичей в лесничестве», — подумал Борис. У большого окна стоял стол, около него лавка, а в углу солдатская кровать с набитым сенником, покрытая суконным одеялом.

— Это мама для тебя приготовила. Она сказала, что, когда ты будешь приезжать в гости, то здесь ночевать будешь, — сказал Боря.

Борис с невольной теплотой и признательностью подумал о мачехе: «Нет, я для неё не чужой, она обо мне постоянно думает», — и эта мысль очень его обрадовала, значит, есть всё-таки на свете человек, который считает его родным, который постоянно думает о нём и заботится. — «Отец не такой, он относится ко мне как-то уж очень безразлично или считает меня уже достаточно взрослым, а, следовательно, и не нуждающимся ни в каких заботах. А может, он просто отвык от меня за те многие годы, что мы не жили вместе. Вернее всего, у него много забот об остальной семье. Я ведь действительно взрослый. А всё-таки хорошо, когда о тебе думают!»

В это время в кухню зашла Анна Николаевна, неся в руках вынутое из узлов его бельё и костюм. Он приехал, одетый в юнгштурмовку и тужурку.

— А почему ты свою знаменитую корзину не привёз? Куда же теперь твои вещи сложим? Придётся тебе за тумбочкой в гарнизон сходить. Там сейчас ремонтируют часть казарм — туда будут переводить больницу, а амбулаторию уже перевезли. Да твоя контора-то как раз и находится в бывшем здании амбулатории.

Она подошла к Борису и ей пришлось посмотреть на него снизу вверх:

— Ой, Борька, да ты совсем взрослым стал! Смотри, как за это время вырос. А мне почему-то ты всё ещё кажешься таким маленьким, каким я тебя в девушках нянчила. А ты вон какой вымахал, поди уж, и зазнобушку завёл? Как там эта Ася-то?

— Что ты, мама, говоришь, какая зазноба? А об этой Асе я и думать-то не хочу. Нет у меня никого, да, наверно, и не будет. Работать надо. А на будущий год я хочу в Лесной институт поступить, меня даже без экзаменов принять обещался профессор Василевский.

— Ну-ну, не обижайся, я пошутила. Бельё твое пока вот тут в уголке на лавку положим, а костюм я к себе возьму, там на вешалку повешу. Да сейчас обед разогрею, поди, все голодные.

Через полчаса Алёшкины уже сидели в столовой, ели суп. На плите, прилеплённой сбоку от печки в кухне, шумел чайник и шипело в кастрюле тушёное мясо с картошкой.

Весь этот день Борис провёл в семье. Мать в конце концов призналась, что ей приходится трудно:

— Понимаешь, оставлять Женю дома одного боюсь, мало ли что он может натворить, вот и таскаю его с собой в школу. Сперва держала его в классе на уроках, да ему быстро надоедало сидеть, он начинал вертеться, другим мешать, я его на двор выпроваживала, а ведь ты знаешь, какой у казарм двор — только название одно, что двор, а так, открыт со всех сторон. Так я чуть ли не через каждые пять минут к окошку подбегала на него посмотреть, а класс-то наш на втором этаже, много ли оттуда увидишь? Вот сердце-то и изболится всё, пока конца урока дождёшься, сбегаешь на улицу, да его увидишь. Теперь, правда, легче стало, тут недалеко от нас живут Пашкевичи, они недавно с севера приехали, это родственники Милы Пашкевич, так у её брата есть два сынишки: один чуть старше Жени, а другой ему ровесник. Мать Милочки за ними присматривает, меня с нею Мила познакомила, вот иногда к ним Женю отвожу, и он у них меня дожидается. Да только пользоваться их любезностью неудобно. Я хотела договориться, чтобы платить за Женю матери Милочки, так та и слышать об этом не хочет, даже обиделась. А мне тоже неудобно. Вот иногда и беру его с собой, тем более что там сейчас уже ещё кое-кто около школы из учителей поселился, так он с их детишками играет. Хоть бы скорей папа приехал, вдвоём будет легче. Ну а теперь, когда ты приехал и будешь здесь работать, так мне уже и сейчас легче. Как ты там с папой-то?

Рассказывала о своей жизни Анна Николаевна, сидя после обеда с Борисом на улице на скамейке около стола, в то время как Люся сидела на траве под раскидистым боярышником, а ребята с другой стороны дома во что-то увлечённо играли, и оттуда доносились их весёлые крики и смех.

Судя по голосам, они были не одни. Боря-маленький уже успел обзавестись товарищами, и, очевидно, кто-то из них принимал участие в их играх.

При последнем вопросе мать взглянула на Бориса, тот от её взгляда невольно покраснел. Нет, он не мог сказать, что он с отцом в этот период ссорился. Но даже вернувшись после довольно длительного отсутствия, вызванного командировкой по вылову разбитого штормом леса, он не встретил какой-нибудь заинтересованности, ласки или сочувствия к нему со стороны отца. Вопросы касались только материального положения и поездки Бориса к новому месту службы.

Совсем не то ощущение у него было здесь. Здесь у мачехи — нет, матери, он чувствовал себя по-настоящему дома. Но, конечно, этого сказать было нельзя, и он неопределённо хмыкнул. Мать заметила смущение Бори и сказала:

— Ты всё-таки с ним спорить не должен, ведь он много пережил, много испытал. Да и здоровье у него очень расшатано: несколько ранений, трудная жизнь в Харбине, да и потом на заимке, постоянные опасения встречи с белыми — всё это, конечно, сказалась на нём.

Борис поднял глаза на мать:

— Да нет, мама, мы не ссорились, ты не думай, ведь я его люблю… — задумчиво сказал он.

Анна Николаевна подошла к пасынку, поцеловала его в лоб, попыталась пригладить его непокорные, основательно отросшие вихры и произнесла:

— Ну вот и хорошо. Он тебя тоже любит! Однако пора подумать о том, как мы тебе постель устроим. Кровать есть, сенник, одеяло тоже. Знаешь что, давай-ка мы пока переселим Люсю в нашу спальню, эту койку перенесём в её комнату, простыни и подушку я принесу, вот и будет хорошо. Пока папы нет, поселишься в Люсиной комнате. Я дверь в квартиру запираю, а здесь запора нет, я боюсь. Ведь опять хунхузы и бандиты по волости бродят.

Люсе совсем не хотелось терять своей самостоятельности, и она захныкала, услышав такое решение, но с мамой спорить было бесполезно, она всегда умела подчинить своей воле и детей, и мужа.

Перестановка заняла около часа. Закончили только к восьми часам, когда уже совсем стемнело. Борис уже несколько раз поглядывал на мать, но всё не решался спроситься, чтобы уйти. Неудобно, конечно, в первый же вечер уходить из дому, но уж очень ему хотелось увидеть ту удивительную девушку с её толстой и длинной косой и таким властно зовущим взором.

Он не выдержал:

— Мам, а сегодня в клубе кинокартина, да и ребят-комсомольцев надо увидеть. Мне их о многом расспросить нужно, я ведь не знаю, что здесь сейчас делается. А с завтрашнего дня, может быть, сразу работать придётся.

— А может быть, тебе комсомолок повидать надо? — лукаво улыбнулась Анна Николаевна, отрываясь от тетрадей, которые только что высокой горкой положила перед собой.

— Да нет, в самом деле же! — тянул Борис.

— Ну уж ладно, иди, только пораньше приходи, а то мне с ребятами страшновато спать, так я на семьдесят запоров запираюсь. Мне придётся тебе открывать, а завтра рано на работу надо.

— Хорошо, хорошо! — радостно ответил Боря, торопливо надевая кожаную тужурку и большую мохнатую серую кепку.

Через несколько минут он торопливо шагал к клубу. Там собралось много народу, кое-кто стоял в коридоре у входа, а большинство уже сидело на скамейках в ожидании начала сеанса, оживлённо разговаривая и смеясь. Увидев входящего Алёшкина, слух о приезде которого уже распространился, многие комсомольцы подошли к нему, и завязался весёлый разговор. Все расспрашивали его: кто интересовался, как он себя чувствует после перенесённого ранения, кто спрашивал, что он делал во Владивостоке, кто интересовался, надолго ли он приехал в Шкотово и что собирается делать дальше. Одним словом, вопросы сыпались со всех сторон, и Боря, вообще-то обрадованный таким интересом к себе и приветливой встречей, подумал, что он правильно сделал, что выбрал для своей работы именно Шкотово, где его так хорошо знают и, видимо, хорошо к нему и относятся. Он по мере возможности старался удовлетворить любопытство всех, но, в свою очередь, и сам старался узнать, что произошло в селе за время его отсутствия.

Он узнал, что ячейка РЛКСМ уже состоит из 60 комсомольцев и стоит вопрос о её разделении, что при ней имеется отряд из 30 пионеров, вожатая отряда — Нюська Цион, и у неё дело идёт хорошо. Услышал он и уже известные ему новости о переезде в гарнизон больницы и открытии школы в одной из казарм.

Борису сообщили также и о том, что с 1 января будущего года в Приморье будет производиться районирование: Шкотово станет районным центром, с районным исполкомом Советов, райкомом партии и комсомола. Для этих учреждений ремонтируются казармы и набираются служащие.

Узнал он также, что в Шкотове уже имелся народный суд и что секретарём этого суда служит его приятель, бывший второй номер его пулемёта, Жорка Олейников. Узнал это он от него самого — тот, конечно, тоже был в клубе, и, откровенно говоря, немало удивился. Борис считал, что секретарь суда — это очень важная и ответственная должность, и как-то не представлял себе на этом месте всегда весёлого и разухабистого Жорку. Да, насколько он знал, и грамотность-то у него была невелика. Но оказалось, что всё так и есть и Жорка со своей работой справлялся неплохо.

Выяснилось также, что с нового года в бывшем здании высшеначального училища, где ранее помещалась школа II ступени, и где он учился сам, открывается новая школа — Школа крестьянской молодежи. Правда, пока ещё никто не знал, зачем такая школа нужна, и чем она будет отличаться от обычной.

Рассказали Борису и о том, что с будущего года упраздняются школы I и II ступени, а будет одна школа — семилетка или девятилетка. В Шкотове пока было решено иметь школу-семилетку, так как учеников для старших классов очень мало, и содержать эти классы оказывалось невыгодно.

Одним словом, за полчаса, которые Борис провёл в ожидании начала сеанса, он узнал много новостей, но о том, что его в данный момент волновало и интересовало больше всего, никто не говорил.

Его мыслями завладела странно влекущая к себе недавно появившаяся девушка. Спросить о ней прямо он не решался: такие расспросы неминуемо вызвали бы кучу насмешек, а он не хотел, чтобы кто-либо смеялся над этим, каким-то совершенно новым и неизведанным им ранее, чувством; тем более, чтобы та, кем он интересовался, могла бы явиться мишенью насмешек, или чтобы она узнала о том, что он ею интересуется.

Он уже решил, что она, видимо, так и не придёт, а так как картину эту он видел ещё во Владивостоке, то и стал пробираться к выходу. В клубе его уже ничего не удерживало. «Пойду домой», — решил он.

У самой двери он столкнулся нос к носу с Нюськой Цион и Катей Пашкевич. Нюська обрадованно схватила его за руку и закричала:

— Ну вот, хорошо, что мы тебя встретили! А я думала, что ты сегодня и в клуб не придёшь. Знакомься, я там на линии-то не успела вас познакомить, это моя лучшая подруга Катя Пашкевич, не слыхал? Ну, так скоро про неё услышишь, мы её на днях принимать в комсомол будем. Пойдёмте сядем, вон там место ещё есть, — и она, продолжая тащить Бориса за руку, а другой придерживая уже собиравшуюся повернуться к выходу Катю, проталкивалась с шутками и смехом среди молодёжи к облюбованному ею месту.

Они стали рассаживаться. На скамейке места оказалось мало, но стараниями Нюси они поднажали на соседей, и кое-как, тесно прижавшись друг к другу, втиснулись-таки на скамейку. Получилось так, что Борис очутился в середине, а девушки сели по обе стороны от него. Борис и Катя вновь встретились взглядами, причём, если он постарался задержать на ней взор, то она, наоборот, быстро отвернулась, и даже, как ему показалось, чуть-чуть покраснела. А Нюська, между тем, продолжала громко, никого не стесняясь, болтать:

— А это, Катя, тот самый Борис Алёшкин, о котором я тебе рассказывала. Ни одной девчонке здесь проходу не давал! Он нам сейчас расскажет о своих похождениях во Владивостоке, поди, и там всем девушкам головы вскружил. Наверно, также, как и здесь, за каждой волочился?

Нельзя сказать, чтобы эта безудержная болтовня понравилась Борису, он невольно подумал: «Эта чёртова трещотка, поди, ей всё про меня разболтала, да ещё и приврала с три короба», — и он прервал Нюську на полуслове:

— Помолчи ты, Нюся, хватит трещать, аж в голове зашумело! Да и привираешь ты обо мне много. Вы не слушайте её, — повернулся он к Кате, — она ерунду плетёт, точно я действительно какой-то Дон Жуан. Чепуха всё это, не верьте ей!

— А вы не беспокойтесь, мне ведь безразлично, что Нюся о вас знает и что рассказывает. Меня-то это не касается.

— А вот и врёшь, — воскликнула Нюська, — а кто меня сегодня целый вечер про Борьку расспрашивал, а?

Эти слова совсем вывели из себя, очевидно, самолюбивую девушку. Она встала и сердито сказала:

— И опять ты врёшь, Нюся! Если я и спросила, так только потому, что ты сама о нём без умолку болтала. Но здесь сидеть тесно, я не хочу. Вон там место есть, если хочешь, пойдём туда, — и она, не обращая внимания на Борин протест, стала протискиваться в сторону, где действительно виднелось незанятое место.

Нюська, что-то проворчав, последовала за ней. Тогда в таких клубах, как шкотовский, никакой нумерации мест не было, и каждый сидел на том месте, которое сумел занять.

Борис остался один. Он был ошарашен таким отношением, к которому, кстати сказать, не привык, и немного растерянно и даже обиженно посмотрел вслед удалявшимся девушкам. Он видел, что Нюся что-то горячо и, кажется, даже сердито говорила Кате, но та не только не отвечала на упрёки подруги, а как будто их и не замечала. Они пробрались к намеченному месту и уселись. Садясь, Катя обернулась, и Борис снова встретился с нею взглядом. Взгляды их скрестились лишь на мгновение, но этого было достаточно для того, чтобы Борис вскочил со своего места и ринулся вслед за девушками. Он заметил местечко на скамейке, стоявшей за той, на которую они сели, и бросился к этому месту.

К сожалению, это место заметил не он один, одновременно к нему стали протискиваться и Аня Сачёк, сопровождаемая Жоркой Олейниковым, и Дуся Карвась. Через несколько мгновений все четверо столпились около этого места, и так как уже прозвенел третий звонок, то стали пытаться все вместе на нём уместиться. При воркотне соседей, смехе самих виновников этой толкотни, им всё-таки удалось втиснуться всем четверым. Борис очутился рядом с Аней, как раз позади Кати.

Кинолента была старая, изношенная, поэтому помимо перерывов между частями (а тогда они были обязательными и не в таких кинотеатрах, как шкотовский клуб), происходили довольно длительные и частые перерывы и в середине частей, когда рвалась лента.

Каждый такой перерыв, как, впрочем, и знание содержания фильма, Борис использовал для того, чтобы блеснуть своим остроумием и красноречием.

Присутствие Кати подстёгивало его, как приём какого-нибудь сильно возбуждающего средства. Он всеми силами старался обратить на себя её внимание. И, как самец павлина, распускающий свой удивительный хвост для того, чтобы привлечь внимание самки, так и Борис стремился распустить краски своего красноречия и острословия, чтобы привлечь внимание пленившей его девушки.

Сравнение, которое мы привели, наверно, грубое и, может быть, даже вульгарное и циничное, но, к сожалению, оно верно. Борис, видимо, ещё не осознал силу, глубину, да, пожалуй, и серьёзность своего чувства к Кате Пашкевич, и потому, если сказать откровенно, вёл себя и грубо, и глупо.

Однако его остроты, перлы его красноречия, рассказы, приводимые кстати и некстати, анекдоты, которых он, благодаря своей начитанности и хорошей памяти, знал множество, вызывали взрывы смеха у его соседей, близсидящих взрослых людей, а Нюська хохотала до слёз, и только та, для которой он старался больше всех, лишь иногда в самых смешных местах, видно стараясь удержать готовый сорваться смех, позволяла себе лишь чуть-чуть, одними уголками губ, улыбнуться.

После кинокартины все весёлой гурьбой направились к центру села, где жили Аня Сачёк, Нина Руденко, Дуся Карвась и другие. Конечно, пошёл туда и Борис, он рассчитывал, уж если не вдвоём с Катей дойти до её дома, то хотя бы пройти этот путь в общей компании. Однако его расчёты не оправдались, и договориться о следующей встрече с этой Несмеяной-царевной, как он про себя её назвал, на что он надеялся, ему не удалось.

Как только все вышли из дверей клуба, а Борис нарочно старался держаться к Нюське и Кате поближе, девушки исчезли, как сквозь землю провалились, так он их найти и не сумел.

* * *

Утром следующего дня Алёшкин явился в контору Дальлеса. В первой большой комнате, ранее бывшей перевязочной амбулатории, сидело три человека. Один — седой, толстый, высокий старик — сидел за большим письменным столом у окна в углу комнаты, почти рядом с дверью в соседнюю комнату, он что-то сосредоточенно писал. Другой — лысый, худенький, тоже уже пожилой мужчина, одетый в пиджак неопределённого цвета — что-то считал на больших счётах. Его стол был завален грудой каких-то бумаг и ведомостей. Борис догадался, что это бухгалтер, очевидно, он же был и кассиром, так как за ним стоял большой несгораемый шкаф. Почти рядом с входной дверью, за столом, на котором была водружена старая машинка «Ундервуд» (Борис познакомился с этакой машинкой ещё когда его отец служил в военкомате и даже научился на ней немного печатать), сидел третий служащий конторы. Этот худенький, черноволосый, черноглазый, большеголовый человек, одетый в военную гимнастёрку со споротыми петлицами, тщательно затянутую широким кожаным, так называемым командирским ремнём, первым увидел входящего.

Он поднялся из-за своего стола, и Борис увидел на нём военные синие галифе и до ослепительного блеска начищенные хромовые сапоги. Как правильно определил Борис, этот человек действительно совсем недавно демобилизовался из армии и очевидно, ещё не очень освоился с гражданскими порядками, существовавшими в конторе.

Что особенно поражало в его внешности, вернее, в лице этого сотрудника, вообще-то отличавшемся приветливостью и доброжелательностью, так это зубы. Собственно, не они сами, a почти полное их отсутствие. Вместо них, когда он улыбнулся Боре, обнажились только чёрные обломки и корешки их. Это так поразило нашего героя потому, что у него-то в это время зубы были такими, что он не только мог разгрызть любой орех, но даже перекусывал и проволоку.

Встав, этот человек спросил:

— Вам, товарищ, что угодно?

Борис с некоторым волнением протянул пакет, врученный ему при отправлении из Владивостока Дроновым. Он знал, что там находится направление на работу и маленькая записочка, написанная Иваном Ивановичем перед тем, как он запечатал пакет. Что в ней было, он, конечно, не знал.

На пакете стоял адрес: Шкотовская районная контора Дальлеса. Заведующему С. И. Шепелеву. Внизу конверта был штамп Владивостокской конторы Дальлеса.

Взяв протянутый конверт и прочитав адрес, человечек, окинув взглядом Борю (а тот для такого торжественного случая надел свой почти неношеный костюм и кожаную тужурку, в руках держал модную мохнатую кепку), видимо, подумал, что это какой-нибудь представитель начальства, может быть, даже ревизор, постарался изобразить на своём лице ещё большую приветливость и ещё вежливее сказал:

— Подождите, пожалуйста, присядьте, я сейчас заведующему доложу, — после чего он быстро юркнул в комнату, которая раньше была кабинетом врача и теперь отделялась дверью, обитой клеёнкой.

Через минуту он выглянул и, обратившись к седому человеку, произнёс:

— Борис Владимирович, вас! — затем он вновь скрылся за дверью.

При этом возгласе старик, сидевший в углу, отложил свои бумаги и, грузно поднявшись из-за стола, так же грузно шагнул к двери, бросив при этом недовольный взгляд на Бориса и догадавшись, что его потревожили из-за этого паренька, он скрылся за дверью.

Прошло, наверно, минут 10, пока из двери вышел маленький человечек и, усмехнувшись, обернулся к Боре:

— Зайдите к Семёну Ивановичу!

Когда Борис закрывал за собой дверь в кабинет заведующего, он услышал, как человечек сказал бухгалтеру:

— Из Владивостока десятника прислали, точно этого добра здесь на месте набрать нельзя!

Зайдя в кабинет и обернувшись, Борис увидел, что за столом сидел высокий, худощавый, седой человек с пышной серебряно-белой шевелюрой, светло-голубыми глазами и бритым актёрским лицом. Рядом стоял старик, ранее виденный им в большой комнате.

Сидевший за столом заведующий шкотовской лесозаготовительной конторой Дальлеса Шепелев, критически осматривая подходившего к столу паренька, спросил:

— Простите, молодой человек, вы что, хороший знакомый Ивана Ивановича Дронова?

— Нет, — смущённо ответил Борис

— Странно, почему же он пишет, что хорошо вас знает и рекомендует вас на должность десятника? Вы давно уже десятником работаете?

— Нет, — повторил Боря и продолжал, — я ещё совсем десятником не работал, я только курсы десятников окончил… Вот моё свидетельство, — и он протянул Шепелеву документ.

— Смотрите-ка, Борис Владимирович! — воскликнул тот, — у нас с вами, пожалуй, таких свидетельств нет. Вот чудаки-то! Думают, что за два-три месяца могут из мальчишки десятника сделать. Это всё Александр Александрович Василевский на старости лет блажит. У нас люди в десятники, много лет проработав, выходят. А тут, пожалуйста — он и лесу-то настоящего ещё не видал, а два месяца проучился — и десятник! Прямо не знаю, что мне с вами, молодой человек, и делать. Десятником, во всяком случае, я вас послать не могу, это дело ответственное! — и Шепелев протянул Борису обратно его свидетельство.

Он помолчал немного, а затем произнёс:

— Ну ладно, вы пока погуляйте тут у нас в Шкотове немного, а я завтра во Владивосток поеду, вызывают по делам в контору Дальлеса. Там с Дроновым и с председателем правления треста поговорю. Зайдите дня через два, может, что-нибудь для вас и придумаем.

Алёшкин при таком «ласковом» приёме готов был сквозь землю провалиться. Все его мечты чуть ли не горы своротить и во всяком случае перевернуть чуть ли не всю работу конторы, основываясь на полученных им знаниях на курсах и радужных перспективах, нарисованных им преподавателями курсов, уверявших их, что в конторах много почти неграмотных людей, и что их появление поможет руководителям контор навести необходимый порядок, рассеялись как дым.

Домой он возвращался в далеко не весёлом настроении. Он, конечно, не мог знать, что Шепелев в прошлом — довольно крупный лесопромышленник, занимавшийся лесоразработками в Майхинской долине уже в течение многих лет, был человеком консервативным, привыкшим смотреть на десятников как на своих приказчиков, подбиравшихся им по тому, какую они могли оказать помощь ему, а совсем не Дальлесу. Несмотря на то, что сейчас он таким хозяйчиком не являлся, а числился советским служащим, на своих подчинённых он привык смотреть с прежней дореволюционной меркой.

После прихода советской власти на Дальний Восток одним из первых постановлений явилось запрещение самовольной эксплуатации лесных богатств края, объявленных достоянием республики. Как известно, национализация лесов в центральной России произошла уже в 1918 году. Здесь же, на Дальнем Востоке, где хозяйничали в течение пяти лет интервенты — японцы и американцы, необъятные просторы Уссурийской тайги, считавшиеся до революции казёнными, а после неё ничейными, подвергались самому хищническому разграблению. Помощниками интервентов в этом деле были такие хозяйчики, как Шепелев. Вырубая бесплатно лучший лес и по дешёвке продавая его японцам, они всё-таки умели получать большие барыши. В Шкотове таких промышленников было двое: один — уже знакомый нам Шепелев, а другой — Михаил Яковлевич Пашкевич, о нём мы ещё в будущем расскажем поподробнее, он имеет отношение к нашему герою.

Пашкевич перед приходом Красной армии уехал на северную часть побережья, а Шепелев остался на своей заимке в нескольких верстах от Шкотова.

Примерно через год после изгнания интервентов, когда на Дальнем Востоке на основе НЭПа стала возрождаться промышленность — рыбная, золотодобывающая, угольная, лесозаготовительная и лесообрабатывающая, во Владивостоке стали организовываться тресты — акционерные общества, объединявшие ту или иную отрасль. Так организовался и лесной трест Дальлес. Ему были переданы все деревообрабатывающие, лесопильные, ящичные и фанерные заводы, которых по линии железной дороги от Владивостока до Читы имелось десятка полтора.

Заводы требовали сырья. Кроме того, лес необходим был и для экспорта: его охотно покупали японцы, расплачиваясь за него валютой — золотом, а оно для Советской страны, восстанавливавшей разрушенное Гражданской и Германской войнами хозяйство, было крайне необходимо.

Кое-какие мелкие заводики Дальлес сдал в аренду бывшим их владельцам, обязанным по договору большую часть своей продукции поставлять Дальлесу, а оставшейся частью распоряжаться по своему усмотрению, реализуя её на внутреннем рынке (естественно, что вывоз леса за границу таким арендаторам не разрешался).

Одним из таких предпринимателей-нэпманов был некий Бородин, с которым нам тоже ещё придётся встретиться. Но сейчас вернемся к Шепелеву.

Для организации заготовки леса на местах Дальлесу пришлось создать ряд районных контор. Квалифицированных работников для них найти было непросто и пришлось обратиться с предложениями к бывшим мелким лесопромышленникам, оставшимся в крае и не очень скомпрометировавшим себя во время белогвардейщины. Шепелев оказался в их числе, он согласился возглавить шкотовскую контору Дальлеса, так как жалование заведующего было относительно высоким, а также и потому, что он надеялся, окружив себя преданными людьми из своих бывших подчинённых, кроме жалования, получать и дополнительный доход.

Первое время ему удавалось осуществлять свои намерения. Он взял своего бывшего бухгалтера, на которого мог положиться при совершении разного рода махинаций, направил на участки своих десятников и, сумев при их помощи провернуть несколько удачных сделок, уже считал, что будет свободно благоденствовать, но его расчёты не оправдались.

Уже через полгода в контору был прислан заместитель, тот грузный старик, которого мы описали выше — Борис Владимирович Озьмидов. Он имел образование лесного инженера, и хотя последние десять лет провёл на службе в армии, сменив царскую на белую, а затем и на Красную, и свою специальность немного подзабыл, но он, во всяком случае, оказался безусловно честным человеком, и все махинации, которые обнаруживал, немедленно пресекал. Правда, он считал, что это делается без ведома Шепелева десятниками по собственной инициативе. Однако, своим вмешательством он Шепелеву уже стал основательно мешать, и тот искал случая, чтобы от своего заместителя избавиться.

А тут и среди десятников стали появляться люди, не желавшие принимать участие в обмане государства. Ими оказались бывшие партизаны, а впоследствии выяснилось, что и большевики, которых Шепелев взял по ошибке: Демирский, Колесов и другие.

Кроме того, в контору, несмотря на прямые возражения Шепелева, прислали заведующего канцелярией Николая Васильевича Ковальского, того самого маленького человечка, первым встретившего Бориса. Он был направлен укомом РКП(б), являлся коммунистом. Тут уж возражения Шепелева, доказывавшего ненужность должности начальника канцелярии, ни к чему не привели.

В числе работников, объединяемых Шкотовской конторой Дальлеса не было ни одного комсомольца, а о том, что Алёшкин комсомолец, там ещё пока никто не знал.

Ковальский, действительно, только что демобилизовался из Красной армии, и, выполняя должностьначальника штаба батальона, имел серьёзные познания в делопроизводстве. С его появлением каждая бумажка, каждое распоряжение заведующего так же, как и каждое сообщение с мест, стало строго учитываться и контролироваться, естественно, что всякого рода нарушения стали выплывать чаще.

Всё это бесило Шепелева, а появление ещё какого-то «учёного» десятника и вовсе выбило его из колеи. Приехав во Владивосток и явившись к председателю правления, он обрушился с жалобой на Дронова, засылающего к нему ненужных работников, которые не столько помогают делу, сколько своими бюрократическими придирками мешают его нормальному ходу. А теперь дело дошло до того, что Дронов присылает мальчишек, которые в лесе ничего не понимают, на должность десятников!

— Простите, — перебил его председатель правления, старый лесной инженер и большевик с дореволюционным стажем, — Семён Иванович, я что-то вас не совсем понимаю. Вы разве не читали, что все направления вместе с Дроновым и мною подписаны? Значит не Дронов неугодных вам людей посылает, а правление Дальлеса. Что же Вы хотите? Нам учёные десятники нужны, а что они молодые и неопытные, так вот вы им и помогите, у вас опыта много.

Шепелев немного опешил, до сих пор председатель правления треста с ним так никогда не разговаривал. «Видно, силу какую-то почувствовали, — подумал он, — теперь их уходом, пожалуй, не испугаешь. А я ещё должен одну комбинацию провернуть. Заработаю на ней как следует, вот тогда и пошлю их ко всем чертям, за границу уеду. Нет, здесь с ними оставаться нельзя. Но и уезжать раньше было нельзя. Мало у меня ещё припрятано было. Смирюсь». И он, смягчив тон, сказал:

— Так я не против молодёжи, но ведь нужно план выполнять, когда же здесь ученьем заниматься?

— Ну вы уж для всего время найдите, а наших молодых не обижайте. Зайдите в производственный отдел, там новый договор с японцами заключили на поставку рудничной стойки, о его выполнении надо сейчас подумать. До свидания.

Выйдя из кабинета председателя, злой на всё и вся, Шепелев сердито зашагал по коридору. Вдруг услышал тихий голос:

— Семёна Ивановича, — проговорил с явным японским акцентом и придыханием незамеченный им вначале маленький японец, стоявший в нише окна, — ваша меня узнавай? Пажалста, сейчас не говори, нада вечером «Золотой Рог». Моя маленький дело есть! — японец с безразличным видом отвернулся к окну.

Шепелев замедлил шаги. Ему не нужно было узнавать этого японца — Сигамуки. Он знал его давно и именно через него производил продажу леса различным японским фирмам и при царском правительстве, и в период интервенции.

«Вот чёрт! — подумал он, — и к советской власти подъехал! Ну что же, это неплохо, с ним можно дела делать, тем более если припугнуть его рассказом о том, как он выгонял на заготовку леса крестьян при помощи штыков своих солдат…»

И Шепелев сказал:

— Я буду в «Золотом Роге» (так назывался самый известный во Владивостоке ресторан) в девять часов, — и, не останавливаясь, пошёл в производственный отдел.

Неизвестно точно, состоялась ли эта встреча. Но тот факт, что вскоре Шепелев был привлечён к ответственности за незаконные сделки с японцами, говорит о том, что свидание всё-таки состоялось.

Как ни краток был разговор японца с Шепелевым, он, однако, не ускользнул от внимания молоденького курьера, сидевшего в конце коридора за столом и, как казалось, с большим старанием записывавшего в толстую разносную книгу целую стопу лежавших перед ним пакетов. Паренёк заметил встречу заведующего районной конторой Шепелева, бывшего лесопромышленника, которого в Дальлесе не очень-то любили, с недавно приехавшем из Японии каким-то торговцем, решил сообщить об этом начальнику канцелярии товарищу Гусеву, бывшему одновременно и секретарём ячейки РКП(б). Тот поблагодарил паренька и сообщил об этой встрече куда нужно. С этого момента Шепелев оказался взятым под наблюдение.

Правда, Шепелев ещё около года служил заведующим шкотовской конторой Дальлеса и за это время успел немало навредить и главное, нажиться, но в конце концов, как мы увидим дальше, он всё-таки был разоблачен.

Глава десятая

Алёшкин, конечно, не знал истинной причины холодности приёма его на новом месте работы и отнёс её исключительно на счёт своей молодости.

«Когда же я стану таким взрослым, что все не будут смотреть на меня как на мальчишку? Усы или бороду, что ли, мне отрастить? — со злостью думал он, садясь на крылечко и закуривая. — Куда же мне теперь? Вернуться в Дальлес в город и ехать на тот завод, на который звали? Но теперь, когда я увидел эту девушку, я не хочу никуда из Шкотова уезжать. Я должен её видеть каждый день!»

Его мрачные думы прервала Люся:

— Борис, а ты уже дома? Ну, когда на службу будешь ходить? Да что ты такой мрачный? Не приняли тебя? — тараторила она

— Да нет… Ещё неизвестно. А ты чего так рано из школы явилась? Выгнали с урока?

— Ну вот ещё, выдумаешь! Ведь я пионерка, а пионер — всем ребятам пример! Мне даже сегодня уже и галстук выдали, — и она показала брату треугольный кусок кумача, который не особенно умело старалась повязать шею. — У нас сегодня большой пионерский сбор, вот нас и отпустили на час раньше.

— А где будет этот ваш сбор? — спросил Боря просто для того, чтобы что-нибудь спросить.

— Как где, в старой школе! Будет очень интересно! Вожатая, ты же её знаешь, Нюся Цион, принесёт нашу пионерскую газету, она называется «Пионерская правда», мы на неё всем отрядом подписались, вот сегодня нам первый номер доставили. Теперь будем её постоянно получать. В ней все пионерские новости описывают, так мы их читать будем. А потом на нашем сборе будет Мила Пашкевич, самая первая вожатая в нашей волости. Она первый отряд организовала в селе Угловое, где служит учительницей. Она, хоть и учительница, а во! — и Люся подняла вверх большой палец левой руки и приложила к нему сверху ладошку правого, что, как знал Борис, означало знак наивысшего одобрения.

Он усмехнулся, ему такое выражение высшей оценки чего- или кого-либо было давно известно, но что его сестрёнка могла употребить его, да ещё по отношению к учительнице, Борис никак не ожидал и рассмеялся:

— Что же эта учительница на вашем сборе делать будет? В прятки или в догонялки с вами играть? — насмешливо спросил он.

— Эх ты! — обиженно и укоризненно сказала Люся, всё ещё пыхтя над не хотевшим завязываться галстуком. — А ещё активный комсомолец! Она нам доклад о своей пионерской работе будет делать, опытом делиться будет… — девочка наконец-таки справилась с галстуком, забежала домой, схватила кусок чёрного хлеба и, жуя на ходу, проговорила, — ну, я пошла! Скажи маме, что меня обедать ждать не нужно, я, наверно, задержусь. Сбор может долго быть.

Борис поднялся.

— Подожди, я с тобой! Пойду посмотрю, что это за сбор у вас.

— Ты, правда, Боря? Вот хорошо-то! — радостно воскликнула она.

Она действительно была рада. Ну кому же не приятно в 11 лет привести на пионерский сбор своего старшего брата, комсомольца, которого в селе почти вся молодёжь знает? «Старый» комсомолец, брат, — и вдруг на их пионерский сбор явится! «Все девчонки от зависти лопнут!» — думала Люся.

— Только, Борис, ты папиросу брось. Пионерам курить нельзя, и тебе на нашем сборе с папиросой быть нельзя. А придёшь, поздоровайся со всеми по-пионерски, знаешь, как? — и девочка, встав по стойке смирно, подняла согнутую в локте руку на уровень лба и громко сказала, — Будьте готовы! А они тебе ответят: всегда готовы! Понял?

Борис растроганно подумал: «Смотри ты, какая у меня сестрёнка-то. Я и не предполагал… Думал, что кроме книжек, которые, кажется, целыми днями читает, ничего и не видит, а она уже меня учить начинает».

До сих пор, хотя он и слышал о пионерских отрядах и даже видел, как с барабанами и горнами по улицам Владивостока иногда проходили отряды ребят в красных галстуках, но как-то не вдавался в сущность работы этих ребятишек. Себя он считал уже взрослым, и эта игра с детьми ему казалась недостойной настоящего комсомольца. А тут вдруг такая комсомолка — Мила Пашкевич, перед которой он, как и большинство шкотовских комсомольцев, почти благоговел, занимается этим «детским» делом. Надо было посмотреть!

— Хорошо, хорошо, Люся, поздороваюсь по-пионерски!

Наконец они подошли к школе. В этом деревянном одноэтажном здании когда-то помещалось начальное сельское училище, затем школа I ступени, а сейчас, когда большая часть классов её была переведена в новую школу в гарнизон и занятыми оставались только две комнаты, где занимались ещё не успевшие переехать третий и четвёртый классы, большая часть здания пустовала, и в ней разрешалось собираться пионерам. Вечерами здесь же собирались на свои собрания комсомольская и партийная ячейки, и даже иногда проводились сельские сходы.

Сейчас большая комната, служившая в своё время рекреационным залом школы, служила местом сбора пионерского отряда. Вдоль стен были расставлены скамейки, на которых сидело человек пятьдесят ребят в красных галстуках. У одной из стен, под портретом Владимира Ильича Ленина, стоял стол, покрытый красной материей, за ним сидели Нюська Цион, Мила Пашкевич и какой-то незнакомый мальчишка.

Увидев, что все уже собрались, Люся недовольно бросила:

— Ну вот, из-за тебя опоздали! — и бегом бросилась к столу, где и уселась. Как потом узнал Боря, она была членом совета отряда.

Переступив порог комнаты и оглянувшись, Борис к своему удивлению и радости увидел, что кроме тех, кто сидел за столом, и ребят на скамейках, в уголке зала находились девушки постарше, и среди них Катя Пашкевич. Сколько было там девчат, он не рассмотрел — видел только одну.

Борису, конечно, сразу же захотелось привлечь к себе внимание и, войдя в зал, он громко произнёс:

— Будьте готовы! — встав так, как его только что научила сестра, и подняв руку тоже так, как она его научила.

Голос у него был громкий, звонкий. При его возгласе все невольно повернулись к нему, встали и, подняв в приветствии руки, довольно дружно ответили:

— Всегда готовы!

Нюська, увидев Бориса и ответив вместе со всеми пионерами на его приветствие, так же, как, впрочем, и Милка Пашкевич, подбежала к нему и громко сказала:

— Вот, ребята, какой сегодня интересный сбор получится! У нас присутствуют два старых комсомольца, мы их попросим потом рассказать нам о своей работе, это будет интересно! — говоря это, Нюся подвела Бориса к столу, где сидела Милка Пашкевич.

Та поднялась из-за стола, поздоровалась с Борисом за руку и, так и не отпуская её, потянула его в сторону того угла, где сидела Катя.

— Пойдём, Борис, сядем в сторонке, не будем им мешать, — сказала она.

А между тем Нюся повернулась к Люсе и мальчишке, сидевшим за столом, и предложила им:

— Ну, ребята, открывайте сбор!

Борис не слышал, что говорил сидевший за столом мальчик, который в это время оглашал повестку сбора, он слушал только Милку и видел только Катю, к которой они направлялись.

— Да, Борис, кстати, я тебя сейчас со своей сестрой познакомлю. Будущая комсомолка, уже твёрдо решила. Не знаю, как только она с родителями справится.

Они подошли к тому месту, где сидела Катя и её подруги — Аня Сачёк и Нюра Гамаюнова, которые уже около года были комсомолками, и которых Борис хорошо знал.

— Знакомьтесь, — сказала Мила, усаживаясь на свободное место около Кати, — это комсомолец Борис Алёшкин, а это моя сестра Катя.

Борис увидел блеснувшие глаза Кати, мелькнувшие перед ним как молния. После этого он уже не мог отвести от неё взгляда и как-то машинально ответил:

— Да мы уже знакомы. Здравствуй, Катя! — и он протянул девушке руку.

Та, вспыхнув до корней волос, несколько мгновений колебалась, затем всё же прикоснулась к протянутой ей руке и сейчас же с каким-то испугом её отдёрнула. Это прикосновение доставило Борису такое блаженство, какое не давали ему даже самые горячие поцелуи, получаемые им ранее от прежних знакомых девушек, в том числе и от сидевшей тут же Нюрки Гамаюновой, которую он просто не заметил.

Он втиснулся между Милкой и Катей и, повернувшись к последней, спросил:

— Куда ты вчера пропала? — он и не заметил, что, если вчера он обращался к Кате на «вы», теперь почему-то сразу перешёл на «ты».

Ответа он, конечно, не удостоился, зато получил толчок в бок от Милки, удивлённо наблюдавшей за обоими:

— Слушай! Сбор начался! Я и не знала, что вы уже успели познакомиться, ну и ловок же ты! Да и она тоже хороша, с таким парнем знакомство свела, а мне ни слова. Ну я уж этой скромнице пропишу!

— Пожалуйста, Мила, не надо! Она не при чём, это всё я. Да мы почти и не знакомы даже, вчера только в первый раз увиделись! — быстро прошептал Боря и снова умолк от второго толчка Милы.

— Ладно, мы это потом выясним, а сейчас молчи! Видишь, уже Нюська на нас косится.

А та на самом деле бросала недовольные взгляды на «недисциплинированных» комсомольцев.

Между тем сбор шёл своим чередом, и Борис наконец-таки обрёл способность слушать и понимать всё происходящее, хотя его бок, прикасавшийся к Кате, горел как в огне.

Ребята с большой важностью вели сбор, точь-в-точь как ведут собрание взрослые. Сперва обсуждался план работы отряда на месяц. Люся, как член совета отряда, зачитала этот план. 3атем некоторые пионеры поднимали руку и выступали, внося в план поправки, причём в своих повадках и выступлениях они явно подражали взрослым. Это было похоже на игру и в то же время отдавало какой-то нарочитой серьёзностью. Борису это не понравилась. Он заметил — многим ребятам такое собрание казалось скучным. Он уже понимал, что здесь что-то не так. Но пока ещё не мог определить, что именно не так.

Затем Нюся прочитала передовую статью из газеты «Пионерская правда», её тоже слушали без особого оживления. Когда она стала читать заметки из жизни отдельных отрядов и пионеров, ребята немного оживились, но это всё же было не то.

Наконец, председатель дал слово Милке Пашкевич. Тут Борис услышал, как проводятся сборы в пионерском отряде села Угловка. И не только услышал, но и увидел: Милка тут же подняла засидевшихся ребят, собрала их в кружок и стала разучивать с ними новые песни, организовывать различные игры, задавать загадки, головоломки. Все оживились, в зале поднялся шум, хохот. Он как бы наполнился совершенно другими, живыми и весёлыми ребятами. Борис тоже решил блеснуть, он рассказал ребятам о некоторых своих приключениях во время борьбы с хунхузами, рассказал о разных случаях во время ловли брёвен. Рассказы его слушали с большим вниманием и удовольствием. Затем он показал несколько подвижных игр, которых знал очень много.

Сбор, превратившийся из скучного официального собрания в весёлый детский праздник, затянулся до темноты, и никто не думал расходиться, все были довольны и веселы. Единственным недовольным лицом была уборщица, уже несколько раз заглядывавшая в дверь зала. При прощании все спели только что выученную песню про картошку и стали расходиться.

Совершенно естественно, что во всех играх, песнях и головоломках принимали участие и присутствовавшие на сборе девушки, в том числе и Катя Пашкевич.

Борис заметил, что некоторые пионеры перед уходом снимали свои красные галстуки и, аккуратно свернув их, прятали в свои школьные сумки. Борис спросил Нюсю, почему они так делают. Она рассказала ему, что некоторые ребята стали пионерами без согласия своих родителей, а иногда и вопреки их прямому запрещению, вот и таятся.

— Нам, комсомольцам и партийцам, теперь предстоит новая задача — вести разъяснительную работу среди родителей, чтобы они не мешали своим детям вступать в пионеры. А это работа нелёгкая, я сама знаю.

Алёшкин, Цион, Катя и Мила Пашкевичи вышли из школы последними. Борис, всё время старавшийся держаться поближе к Кате, и сейчас намеревался отправиться с ней, чтобы проводить её до дома, но, когда они весёлой гурьбой подошли к переезду, Мила остановила его:

— Борис, проводи-ка меня до станции. Девочки и сами дойдут до нашего дома, тут близко, а Нюся к Кате собиралась. А мне одной страшновато, да и скучно будет поезда ждать.

Она возвращалась в Угловку на свою работу, в Шкотово приезжала по заданию укома РЛКСМ, чтобы помочь ещё неопытной вожатой Цион и показать, как надо проводить пионерские сборы. Задание она выполнила и теперь, рассчитывая на то, что Алёшкин будет служить в Шкотове, решила и его немного просветить в этой работе.

Надо помнить, что в то время никаких письменных методических руководств для вожатых пионерских отрядов практически не существовало. То немногое, чем пользовались вожатые центральной России, сюда, на далёкую окраину доходило с большим опозданием, а то и вовсе не попадало. Большинство вожатых и в сельских районах, и в городах Дальнего Востока организовывали свою работу, как вздумается, а так как среди вожатых учителей было очень мало, то и работа в отрядах у людей, не имеющих никакого педагогического опыта, не умеющих зачастую общаться с детьми, иногда назначаемых на эту работу ячейками комсомола против их желания, шла неважно. Поэтому количество отрядов и пионеров почти не увеличивалось.

Всё это Мила рассказала Борису, пока они шли до станции. Она прибавила, что таких комсомольцев, как он, немного, и что поэтому ему от этого дела открещиваться нельзя.

Он, конечно, не возражал, так как понимал справедливость доводов Пашкевич, но всё же невольно подумал: «Нет, видно мне от ребят так и не отделаться, опять меня к ним подсовывают. Учителем не захотел стать — так вот, пожалуйста, пионерские отряды выдумали».

Конечно, эти мысли не были серьёзным протестом, скорее, какой-то душевной воркотнёй по привычке. Сегодняшний сбор ему очень понравился, и он был готов ещё не раз вот так собраться с пионерами.

Поезд в сторону Владивостока, а, следовательно, и в Угловую, куда предстояло ехать Миле, проходил через Шкотово поздно вечером, и, как показывали станционные часы, им предстояло его ждать ещё около часа. Стояла довольно тёплая осенняя ясная погода, и они стали бродить по слабо освещённому перрону, продолжая начатый в дороге разговор.

Мила с большим увлечением рассказывала про свой пионерский отряд, про замечательных её пионеров, приглашала Алёшкина приехать к ней в Угловку, посмотреть на отряд, на то, как они работают, учатся и проводят сборы.

Она сказала также, что по тому, как Борис вёл себя сегодня на сборе, она определила, что из него может получиться очень хороший вожатый и что она так об этом в укоме и доложит. Она советовала ему, не раздумывая, взять эту комсомольскую нагрузку.

Затем Мила внезапно переменила разговор:

— Да, а как тебе понравилась наша Катя? Верно ведь, хорошая девушка? Нужно её обязательно в комсомол втянуть, хотя это будет и непросто, родители будут сопротивляться. Мне, хоть я уже вполне самостоятельный человек, и то комсомолом без конца глаза колют, а ей ещё труднее будет, ведь она целиком зависит от семьи. Нюся пообещала мне помочь в этом деле и на родителей повлиять, помоги и ты!

При первом вопросе Борис покраснел так, что, если бы не плохое освещение перрона, то ответа на него Миле бы не потребовалось. Про себя он всё-таки успел подумать: «Нравится — это не то слово!!! Мне многие нравились и нравятся, ты и сама мне нравишься, а Катя — это совсем не то, совсем-совсем другое! Я даже и сам не пойму, что это. Но определить это одним словом «нравится» нельзя».

Конечно, Миле он ничего не сказал, разве она поймёт? Да и вообще, разве может кто-нибудь это понять? Он ответил только на второй вопрос.

— По-моему, Кате помогать нечего, она и сама всё хорошо видит, а уж дома-то она без нашей помощи, наверно, лучше справится. Да и не знаю я никого из ваших.

Мила вскочила в вагон подошедшего поезда, а Борис, всё ещё поглощённый своими мыслями о возникшем у него непонятном чувстве, которое он пока не решался назвать любовью, медленно побрёл по шпалам, возвращаясь к дому.

Дня три он не заходил в контору Дальлеса, ожидая решения своей служебной карьеры, а вечерами часто бродил около дома Пашкевичей, надеясь встретить Катю. В клубе в эти дни ничего не было, и туда ходить было бесполезно.

Собственно, видел Борис Катю ежедневно. Дело в том, что организованная в гарнизоне школа ещё не была полностью подготовлена к приёму учеников. И так же, как два начальных класса продолжали заниматься в старой школе, в которой происходил сбор, так и Катин седьмой класс, как самый малочисленный, пока продолжал находиться на старом месте, то есть в одной из комнат того самого дома, где была квартира Алёшкиных.

Когда ученики выбегали на перемену, Борис всегда тоже оказывался на улице и хоть издали, но видел Катю. Подойти к ней он не решался. Если её подруги, такие как Нюська Цион, Таня Неунылова, Галя Хлуднева — все уже комсомолки, при его появлении всегда подходили к нему и вели с ним, как со взрослым самостоятельным человеком, «старым» комсомольцем, какие-нибудь разговоры о разных комсомольских и школьных делах, то та, ради которой он, собственно, и выходил на двор, удостоив его чуть заметным кивком головы, старалась к нему не подходить и даже как бы умышленно не встречаться с ним. На уговоры Нюси пойти поговорить с Борькой Алёшкиным всегда отвечала отказом, чаще всего ссылаясь на то, что она не комсомолка, и потому ему будет скучно с ней разговаривать.

Он, в свою очередь, разговора о ней с её подругами не затевал, хотя в душе страдал от такого, как ему казалось, безразличия со стороны этой удивительной девушки.

Наконец, Алёшкин всё-таки решил пойти в контору Дальлеса и выяснить, что же там решили. Откровенно говоря, он очень боялся, что его не примут на работу и ему придётся уезжать из Шкотова. Теперь, когда Борис встретился с Катей, ему этого очень бы не хотелось.

Когда он зашёл в комнату, Ковальский встретил его как старого знакомого, встал из-за своего заваленного бумагами стола и, пожав ему руку, сказал:

— А, товарищ Алёшкин! Что же вы так долго не заходили? Мы уж вас разыскивать собирались. Вас назначили младшим десятником в село Новонежино. Сейчас я вам выдам предписание, а вы пока пройдите к Борису Владимировичу Озьмидову, заместителю Семёна Ивановича, он вас проинструктирует, ведь выезжать к месту работы вам необходимо как можно скорее.

Борис прошёл через комнату и остановился у стола Озьмидова, тот вежливо подал ему руку и, указав на стул, стоявший около стола, предложил ему сесть.

— Я вам сейчас вкратце расскажу про ваши обязанности. Подробнее с ними вас ознакомит старший десятник, которому вы будете подчинены, он, кстати, сейчас здесь, в Шкотове. Вы с ним обязательно встретьтесь, договоритесь, да завтра вместе и поезжайте, тянуть нечего. Ну а к Семёну Ивановичу не ходите, ему, видно, во Владивостоке за вас попало, или ещё что-нибудь, только он вчера очень сердитый вернулся. Работа участка, на который мы вас назначаем, будет заключаться в следующем. Владивостокская контора заключила договор с одной из японских фирм на поставку рудничной стойки. Заказ размещён в ряде районных контор, на нашу выпала доля в 400 000 кубошаку, это около 500 000 кубофутов. По полученному нами лесорубочному билету эту заготовку предложено произвести в лесной даче около села Новонежина. Открывая там участок, старшим десятником мы назначили товарища Дмитриева, он и будет вашим непосредственным начальником. Дмитриев — опытный лесозаготовитель, но не очень грамотный, а тут предстоят сложные и довольно трудные расчёты: крестьянские артели, с которыми нужно будет заключить договора на рубку и вывозку стоек, потребуют расчёта с ними за штуку; железная дорога, на которую мы должны будем погрузить лес, расчёты ведёт за кубофуты, а представители фирмы — японцы будут вести подсчёты на кубошаку. Вам придётся основательно потрудиться при переводе всех этих мер, причём нельзя допустить ошибки ни в ту, ни в другую сторону. Правда, Дмитриев уже взял себе помощника — паренька, окончившего в этом году среднюю школу, сына начальника станции Новонежино, но тот никакой специальной подготовки не имеет, так что и ему, и самому Дмитриеву придётся во всех расчётах полагаться на вас. Ну как, справитесь? Рекомендовал вас на эту работу я, мне бы не хотелось, чтобы вы меня подвели.

— Я думаю, справлюсь. — ответил Борис. — Ведь кое-чему я всё-таки научился на курсах. Кроме того, перед окончанием таксатор, проводивший с нами занятия, дал таблицы перевода разнообразных измерений одних в другие, из кубофутов в кубошаку, и даже в кубометры, и наоборот. Дал он нам и таблицы объёмов стволов различной толщины по диаметру верхнего и нижнего отруба и по длине заготовки. У меня такие таблицы есть — буду пользоваться ими, думаю, что и второго помощника Дмитриева обучу.

— Таблицы! — воскликнул Озьмидов, — вот здорово-то! А мы себе в контору никак таких таблиц не допросимся, приходится всё считать по формулам. И сваливается вся эта работа на меня, так как десятники в большинстве народ малограмотный и могут только сосчитать количество штук, да указать их длину и толщину. Мне и товарищу Ковальскому, да вон и Фёдору Панфиловичу тоже, — он махнул рукой в сторону бухгалтера, — часто целыми вечерами приходится за такими подсчётами сидеть. Так что мы ваши таблицы у вас на несколько дней заберём. Николай Васильевич их перепечатает и размножит хотя бы в нескольких экземплярах, хорошо?

— Ну, конечно, пожалуйста. Мне ведь они, наверно, раньше, чем через две-три недели, нужны не будут, — ответил Борис.

— Совершенно верно. А вы, товарищ Ковальский, поработайте сверхурочно и за это время перепечатайте их.

— Слушаюсь, — по-военному ответил тот.

Борис Владимирович, взглянув в окно, сказал:

— А вон и ваш начальник идёт, сейчас познакомитесь.

Через минуту, отдуваясь и вытирая мокрый лоб большим клетчатым платком сомнительной чистоты, в комнату вошёл толстый высокий человек лет пятидесяти. Он был коротко пострижен, а посередине головы поблёскивала довольно значительная лысина. Подбородок его зарос седой щетиной, а крупный мясистый нос был покрыт мелкими синими прожилками, что указывало на его пристрастие к крепким спиртным напиткам, как сейчас же про себя подумал Борис. Его маленькие, какие-то свинячьи глазки на всех поглядывали настороженно и недоверчиво, хотя толстые губы расплывались в самой благожелательной улыбке.

Как только он вошёл, Борис Владимирович обратился к нему:

— Игнатий Петрович, вот ваш младший десятник Борис Яковлевич Алёшкин. Он человек грамотный, специальные курсы окончил и, хотя вашего опыта у него нет, но зато считать он умеет. Я думаю, что вы сработаетесь. Вы ему должны свой опыт передавать, а он будет все расчёты на должном уровне держать, ведь так? — повернулся Озьмидов к Алёшкину, тот кивнул головой.

Дмитриев подошёл к вставшему со стула Боре, пожал протянутую руку и довольно дружелюбно сказал:

— Ну что же, будем, так сказать, себе смену готовить. Больно уж молод он, боюсь, что его новонежинские мужики будут вокруг пальца обводить.

— А вот вы там на то и старшим будете, чтобы им помешать, а он за то им, да и не только им, а и железной дороге, и японцам, вас обсчитать не даст.

— Ох, уж эти железнодорожники! Вот они где у меня ещё с прошлого года сидят! — сердито заметил Дмитриев. — Они меня так подвели, что Семён Иванович чуть не выгнал меня! Они так считают, что ни одного вагона ни выгрузишь и не погрузишь без штрафа…

— Ну, видите, вот у вас и защитник будет.

— Этот-то защитник не больно велик. Я ведь лучшего нашёл, взял в помощники сына начальника железнодорожной станции Новонежино Сердеева. Ведь не будет же начальник станции своего собственного сына штрафовать! А теперь его увольнять нужно, тот на нас и отыграется.

— Да зачем же увольнять? Что вы, Игнатий Петрович, не волнуйтесь! Мы с Семёном Ивановичем посоветовались и разрешили вам двух помощников иметь: младшего десятника и помощника десятника. Вот вы Сердеева и оставляйте помощником десятника. Разница в окладе будет несколько рублей. Всё обойдётся!

Борис подошёл к Ковальскому, взял у него подготовленное направление, тут же передал его Дмитриеву и, вдруг вспомнив что-то, сказал:

— Борис Владимирович, а ведь если наш участок будет рудничные стойки заготовлять, так мне таблицы на крупный лес не нужны будут. Я их вам оставлю надолго, а вот другие возьму сразу.

— А это ты хорошо придумал! Вот молодёжь-то! Старик, имея такие таблицы, держался бы за них обеими руками. А этот — на, пожалуйста! Так принеси их сегодня же, я думаю, за месяц Николай Васильевич с ними справится, а там мы их тебе вернём.

Дмитриев недовольно покосился на Бориса и сказал:

— Сейчас пойдём на склад, получим спецодежду. Зима скоро. Потом зайдёшь к Фёдору Петровичу, получишь, что там тебе причитается. Завтра на станции встретимся. Смотри, не опаздывай!

Получив на складе большой, хороший дублёный чёрный полушубок с мохнатым белым воротником, меховую шапку, валенки и рукавицы, Борис направился с этим узлом домой.

Последнюю зиму он ходил в папиной поношенной шинели, а этой осенью в собственной кожаной куртке. Но уже становилось холодно, и, конечно, полушубок очень пригодился, а когда Борис носил валенки, он даже и не помнил. Ну а шапка ему не понравилась. Он только что надел вместо кепки папин старый суконный красноармейский шлем и не хотел бы его променять ни на какую шапку.

По дороге, бросив узел в коридоре, Борис заглянул и к бухгалтеру, там ему выдали 25 рублей. Сюда входила оплата проезда от Владивостока до Шкотова и от Шкотова до Новонежина, и аванс в счёт будущего жалования. Тут же с ним переговорил и Ковальский:

— Ты что же мне сразу не сказал, что ты комсомолец? Эх, ты! Я ведь коммунист и сейчас секретарь партийной ячейки в нашей конторе, нас, правда, всего трое: я, десятник Демирский и Колосов ещё. А теперь вот и комсомолец будет! Пока ты первый, может быть, и ещё появятся, тогда и комсомольскую ячейку организуем.

— А я товарища Демирского знаю, мы с ним лес вылавливали.

— Лес… Он-то мне и рассказал про то, что ты член РЛКСМ, а сам ты не догадался об этом сообщить!

Борис промолчал.

Когда он вернулся домой со своей новой спецодеждой, вся семья уже собралась. Узнав от сына, что он-таки получил назначение и должен опять уехать из семьи, Анна Николаевна не могла скрыть своего беспокойства и неудовольствия:

— Опять ты один будешь жить! Опять тебя кто-нибудь подстрелит! Будешь голодать, не мыться месяцами, совсем скрутишься!

— Ну что ты, мама, я же не маленький. А потом ведь это совсем недалеко, до Новонежина всего вёрст 25. Товарняки ходят чуть ли не через два часа, так что я, наверно, часто приезжать буду. Тебе тут одной с ребятами тяжело, ну да ведь скоро папа приедет…

Пока они, пообедав, разговаривали и собирали Борису бельё и необходимые вещи, его младшие братья при помощи сестры решили примерить спецодежду, и через полчаса после этой пробы оказались все перемазанными, как трубочисты. Оказалось, что полученный чёрный полушубок линял и сильно пачкался.

Сборы и домашние хлопоты по заготовке дров, заделке на зиму окон заняли весь вечер, и Борис так и не успел сходить в клуб и попрощаться с товарищами.

Вечером, лёжа в постели, он думал не о своём будущем, не о той, ещё совсем незнакомой работе, которая ему предстоит, а только об одном: Катя. Как же эта девушка к нему относится? Он почему-то не мог себе представить жизни без неё, а она? Пока ещё она всё время сторонилась его. Может быть, стоит ему уехать, как около неё появится кто-нибудь из того множества молодых людей, которые её окружают.

Так он и заснул с думами об этой, в сущности, ещё совершенно незнакомой ему девушке.

Глава одиннадцатая

Поезд, следовавший в сторону Кангауза, прибывал в Новонежино около 6 часов вечера. Несмотря на незначительное расстояние, пассажирский поезд тащился долго. Помимо того, что довольно плохо сделанный, не ремонтировавшийся в течении ряда лет путь не позволял развить более или менее подходящую скорость, сказалось большое влияние так называемого Шкотовского перевала, забираясь на который, поезд двигался прямо-таки с черепашьей скоростью. Кроме этого, ему предстояло преодолеть ещё и второй, правда, менее крутой, перевал около села Романовки, где тоже скорость движения могла быть только минимальной.

Было и ещё одно неудобство, затрудняющее движение поездов — одноколейная дорога, и так как навстречу попадалось немало товарняков, передвигавшихся с маленькой скоростью, то почти на каждом разъезде или платформе, а их от Шкотова до Новонежина насчитывалось четыре, приходилось стоять иногда по часу и долее, чтобы пропустить встречный товарный поезд.

Вот поэтому-то, если на проезд из Шкотова в Новонежино даже по расписанию отводилось около полутора часов, на самом деле приходилось тратить почти всегда гораздо более двух.

На станции Новонежино было уже совсем темно. Небольшой керосиновый фонарь, укреплённый на столбе посередине перрона, если так можно было назвать невысокую насыпь из каменноугольного шлака, отгороженную парой досок от рельсов, освещал площадь только у своего подножия, остальная часть перрона и всё, что было рядом, тонуло в темноте, и только светящиеся окна здания станции указывали о его нахождении.

Сойдя с поезда, Дмитриев и сопровождавший его Борис перешли железнодорожные пути, спустились с невысокой насыпи и почти сразу же очутились на широкой просёлочной дороге, с одной стороны которой, на стороне, противоположной станции, стоял ряд небольших домов, обмазанных глиной и побелённых извёсткой так, что даже в темноте они довольно отчётливо выделялись белыми пятнами среди окружавших их тёмных плетней. Даже при такой темноте Борис заметил сходство этих домов с украинскими хатами на картинках с видами украинского села. Между прочим, впоследствии выяснилось, что большая часть населения Новонежино — украинцы.

Дмитриев направился к одной из этих хаток, в окнах которой светился приветливый огонёк. Через три минуты они вошли в дом.

— Здравствуйте, хозяева! — весело сказал, входя, Игнатий Петрович.

Кухня, она же, очевидно, и комната, служившая жильём хозяевам, с русской печкой в одном из углов, с большим обеденным столом в другом, где висело несколько небольших икон, освещённая керосиновой лампой, блестела чистотой.

Около икон свисали вышитые красивыми узорами белоснежные рушники. Крышка стола, выскобленная чуть ли не добела, и такие же чистые скамейки, окружавшие стол, показывали, что в доме есть рачительная и заботливая хозяйка.

За столом сидело двое совсем ещё молодых людей, они ужинали. На большой деревянной тарелке лежал аккуратно нарезанный тёмный пшеничный хлеб, а деревянная же миска, из которой, видимо, только что хлебали хозяева, распространяла аппетитный запах хорошо сваренного борща.

Борис с вожделением поглядывал на блестевший жирными бликами борщ, находившийся в миске. Он уже успел проголодаться.

При появлении гостей хозяева встали, прекратили есть и дружно ответили на приветствие Дмитриева. Хозяйка подошла к печке и начала там что-то готовить. Хозяин открыл дверь в соседнюю комнату. Борис впоследствии узнал, что эта вторая комната называлась горницей и служила в основном для приёма гостей.

Когда Дмитриев и Борис прошли в неё, то последний увидел, что, кроме образов, в углу на стене висел большой отрывной календарь. У одного из окон комнаты был стол, заваленный кучей каких-то бумаг. Посередине стола стояла большая керосиновая лампа, которую хозяин поспешил зажечь. Около неё в беспорядке валялись карандаши и ручки, была тут же и чернильница-непроливайка.

Слева у стены, упираясь одной из спинок в выходящую в комнату часть русской печки, стояла большая двуспальная деревянная кровать с целой горой подушек. Около двери на стене висел такой же полушубок, как и только что полученный Борисом.

Игнатий Петрович положил привезённые им свертки и большой клеёнчатый портфель прямо на груду бумаг, находившихся на столе, и грузно опустился на стул.

Борис опустил свой узел около двери, снял шлем и прислонился к стене, не зная, что ему делать дальше.

В простенках между окнами в комнате стояло несколько венских стульев, около стола — две табуретки, а прямо против двери — комод, покрытый вязаной салфеткой и уставленный флаконами из-под одеколона и какими-то коробками. Над ним кнопками были укреплены на стене несколько выцветших и пожелтевших фотографий.

— Что же ты стоишь, как бедный родственник, Борис? Ты уж не обижайся, ведь ты мне чуть ли не во внуки годишься, так я тебя так называть буду, — сказал Дмитриев, — садись! Давай будем с хозяином договариваться. Эта комната — мое жильё и контора. Я думаю, Николай, — обратился он к стоявшему около стола хозяину, — что тут места и для двоих хватит. Вот, мне нового помощника прислали, возьмёшь и его в постояльцы? Поставим ему топчан вон там, у двери, платить он будет так же, как и я. У вас и столоваться будет, — усмехнулся Игнатий Петрович. — Парень он, кажется, тихий, непьющий. Ну как, согласны? — повернулся он и к Борису, и к хозяину.

Борис молча кивнул головой, с интересом рассматривая хозяина и появившуюся в дверях хозяйку. Дело в том, что оба они и своей внешностью, и одеждой, и говором, и повадками очень походили на тех малороссов, которых он представлял себе по произведениям Гоголя и картинкам из его произведений.

Сам Николай — мужчина среднего роста, правильного телосложения, невысокий, но, видимо, сильный, с приятным лицом, оттенённым ровно подстриженными каштановыми волосами, с широкими чёрными бровями и тёмно-карими глазами, чуть прикрытыми длинными густыми ресницами, с прямым тонким носом, щёточкой чёрных усов, темневших над верхней губой, мог бы называться красавцем, если бы не немного скошенный подбородок, указывавший на довольно покладистый и безвольный характер.

По его виду можно было сразу понять, что он в доме, хотя и голова, но шея, на которой он держится, — его жена, вертит этой головой, как ей вздумается.

Он не решился дать какой-либо ответ, а обернулся к стоявшей в дверях жене и спросил:

— Марья, вот Игнатий Петрович нового постояльца привёл, ты как решаешь? Возьмём?

Марья при этих словах вошла в комнату и очутилась почти рядом с Борей. Она взглянула на него, он также успел её рассмотреть.

Это была женщина лет двадцати пяти, такая же ладная и аккуратная, как и её муж, с чёрными, как смоль, волосами, с очень подвижным и живым лицом, покрывшимся румянцем от того, что муж при посторонних хозяйственный вопрос целиком передаёт в её распоряжение, что, конечно, ей польстило. Она спросила:

— А сколько он платить будет?

Дмитриев ответил:

— Столько же, сколько и я — 9 рублей в месяц, ну а за стирку, если возьмётесь, отдельно.

Марья улыбнулась, обнажив два ряда блестящих белых зубов между ярко-красными влажными губами.

— Ну, где трое едят, там четвёртый не помеха. Пускай остаётся. Николай, пойди принеси из чулана топчан, что для Марфы ставим. Ей теперь придётся дома оставаться, у нас уж ночевать негде будет. Ну да это не беда, меньше шататься будет. Вот только понравится ли ему у нас? Он как будто человек городской, — заметила она, поглядывая на кожаную куртку, в которую был одет Борис.

Но тут вмешался и он сам:

— Да что вы! Я ко всему привык. Вон летом даже в китайской харчевне питался. А у вас так вкусно борщом пахнет! Какая мне особая еда нужна? — горячо возразил он.

— Ну вот, значит, и договорились, — усмехнулся Дмитриев. — А и то, собирайте-ка нам, Марья Павловна, ужинать, мы оба проголодались. А ты, Николай, ладь парню постель — пораньше ляжем, завтра дела много будет.

Ужинали Игнатий Петрович и Борис за тем же столом, за которым только что сидели хозяева, им поставили каждому по большой фаянсовой тарелке, до самых краёв наполненной густым, красным, ароматным борщом, а на блюдо было добавлено несколько больших ломтей свежего пшеничного хлеба.

После вкусного борща, которым Борис, кажется, так наелся, что больше ничего есть и не мог, хозяйка водрузила на середину стола огромную сковороду с большим куском жаренного мяса, обложенного крупно нарезанной картошкой, а в миску положила несколько штук солёных огурцов.

Дмитриев отрезал небольшой кусок мяса и положил его и пару картофелин себе на тарелку. Потом сделал, по просьбе Бориса, то же самое для него. И мясо, и картошка были превосходными, такими же вкусными оказались и огурцы.

Когда постояльцы с трудом справились и с этой едой, Марья поставила перед ними по большой глиняной кружке, а на середину стола — большую кринку, полную холодного молока. Пришлось выпить и молоко.

И хотя и Борис, и Игнатий Петрович так наелись, что могли только сидеть и отдуваться, она, убирая со стола, всё приговаривала, что они ничего почти не поели, и что завтра она куриную лапшу сварит.

Слыша её слова, Дмитриев только руками отмахивался, а Борис, поблагодарив, с трудом поднялся из-за стола и направился в горницу, где Николай ладил ему постель.

А тот тем временем принёс откуда-то двое козел и сейчас прибивал к ним неширокий щит из нескольких хорошо выструганных досок. С одной стороны щита находился и изголовник — доска, прибитая под небольшим углом. Закончив собирать это нехитрое приспособление, Николай крикнул:

— Марья, достань-ка сенник, да сходи набей его сеном.

— Нет-нет, — запротестовал Борис, — у меня постель есть.

И он достал из своего довольно объёмистого узла медвежью шкуру, на которой спал последний год. Марья услышала его возражение и зашла в комнату. Увидев «постель» Бориса, она улыбнулась и, вернувшись через несколько минут, застелила шкуру чистым рядном, а в голову, кроме его маленькой подушки, положила свою большую, кроме того, она положила на эту кровать и совсем новое байковое одеяло.

— Вот, укроетесь сперва этим, а сверху своим суконным, теплее будет. Сейчас-то, может, и ничего, а скоро похолодает.

Когда постель для Бориса была приготовлена, и Марья Павловна отправилась на кухню, чтобы закончить уборку посуды, Борис вышел на крыльцо, где, присев на ступеньки, о чём-то беседовали Дмитриев и хозяин. Сел рядом и он. Николай курил, закурил и Борис. Хозяин предупредил его, что Марья не выносит табачного дыма и разрешает курить только на улице. Как бы оправдываяеё, он сказал:

— Ведь она из Карауловых, а те — не то староверы, не то ещё кто-то, только у них в доме никто не курит.

Часа через два в доме всё затихло, а Борис, кажется, только успел приложить голову к подушке, как моментально заснул.

— Ну, брат, спать ты здоров! Если так работать будешь, то дело у нас пойдёт. Вставай! Позавтракаем, да и за дела.

Разбуженный своим начальником, который сумел его разбудить, только основательно тряхнув за плечо, Борис быстро натянул штаны и в одной майке выскочил в сени, где висел глиняный рукомойник, чтобы умыться. Этот процесс у него никогда не был особенно длинным, а тут, когда вода в умывальнике уже была подёрнута первым ледком, а сени насквозь продувались утренним ветром, умывание было закончено им в течение одной минуты. По существу, он только ополоснулся.

Завтрак, такой же обильный и сытный, как и вчерашний ужин, был съеден с аппетитом и запит чаем с молоком и мёдом. И хотя Марья вновь оговаривала их, что они мало ели, но, очевидно, делала это больше из приличия.

Николай встал гораздо раньше, уже успел и позавтракать, и запрячь лошадь, и уехать за лесником, с которым Дмитриев должен был отправиться в лес, чтобы осмотреть и принять делянки, отведённые под вырубку необходимого леса.

Теперь, через много лет, вспоминая этот отвод леса, Алёшкин часто задумывался над тем, как неразумно тратилось в те годы наше лесное богатство. Ещё в Шкотове он ознакомился с договором, заключённым с японцами. Дальлес был обязан поставить определённое количество рудничных стоек длиною не более двух метров и толщиной в верхнем отрубе не более 10–15 см, по сегодняшним меркам (в договоре они были указаны в японском измерении). Но это значило, что следовало вырубить молодой лес, только начинавший подрастать. Лес этот должен был состоять из одного дуба (по договору стойки должны были быть именно дубовыми). Вот в результате этой деятельности и оголились сопки, находившиеся вблизи Новонежина. И даже через 40 лет, когда Борису пришлось побывать в этом селе, они всё ещё стояли, покрытые только маленькими кустиками. Но, видимо, тогда это в расчёт не принималось, нужна была валюта.

Позавтракав, Дмитриев сказал Борису:

— Сейчас придёт мой второй помощник Фёдор Сердеев, познакомьтесь с ним и начинайте подготавливать договора для артелей. Образец — вон, на столе лежит. Рассчитайте количество стоек, которое мы должны поставить до 1 января I925 года. Посмотрите по договору, переведите из кубошаку в штуки, да заодно прикиньте, сколько нужно нам будет вагонов заказать на декабрь. Да вместе с Фёдором сходите к его отцу, он обещал нам площадку для складирования у тупика, вы обмерьте её, высчитайте площадь, мы за неё будем с квадратного метра платить. Ну вот, кажется, и всё. А вот и вы! — повернулся Дмитриев к двери, в которую входил Николай и следом за ним высокий чернобородый старик, снявший при входе шапку и перекрестившийся на иконы.

— Я сейчас оденусь, идите к подводе, — с этими словами Дмитриев стал одеваться: надел толстое длинное пальто, поверх него брезентовый плащ и на голову меховую шапку.

Ноги у него были обуты в ичиги. Борис знал, что так называются длинные сапоги, сшитые из юфтевой кожи с мягкими подошвами. Это была самая удобная обувь для путешествий по тайге и болотистым местам Приморья.

Перед выходом из комнаты Игнатий Петрович на минуту задержался, вытащил из кармана трёхрублёвую бумажку и, сунув её в руку Борису, сказал:

— Когда тут управитесь, так сбегайте в кооператив, купите бутылку водки, надо будет лесника угостить.

Это поручение, сделанное таким непререкаемым тоном, застало Бориса врасплох, и он даже не успел ничего сказать. Он ещё никогда в жизни не покупал водки, а здесь, на новом месте… Да ведь он и комсомолец, что о нём подумают, увидев, что он в первый же день своего приезда бежит за водкой? Но отказаться от этого поручения просто не успел.

Несколько минут он как бы с испугом глядел на эту проклятую бумажку, потом, вздохнув, положил её на окошко и принялся за разборку бумажного хаоса, царившего на столе. Когда он, наконец, разложил в отдельные стопки все эти накладные, квитанционные книжки, ведомости на зарплату, спецификации, заполняемые при погрузке леса в вагоны, стопки чистой бумаги и нашёл образцы договоров, то занял этими бумагами не только весь стол, но и ближайший подоконник, и даже одну из табуреток.

Только он управился с этим делом, как в комнату вошёл высокий парень. У него на голове вились волосы — такие белокурые, каких Борис в своей жизни ещё не видел никогда. Такими же светлыми были у него и брови, и ресницы, а голубые, чуть навыкате, глаза смотрели чуть настороженно, но в то же время очень приветливо. Губы его, толстые, как у негра, раздвинулись в широкой улыбке, отчего на румяных щеках показались две ямочки, и он, протягивая руку, произнёс:

— Давайте знакомиться. Меня зовут Фёдор Сердеев, а вас?

Борис назвал себя, и не прошло и десяти минут, как они успели рассказать про себя всё. Узнав, что Борис окончил специальные курсы десятников, Фёдор заявил, что теперь в вопросах работы он полностью признаёт его авторитет, так как он в этих делах ничего не понимает. После школы, которую он окончил во Владивостоке в один год с Борисом, Фёдор работал железнодорожным рабочим на ремонтных работах. Борис узнал, что отец Феди — Макар Макарович Сердеев — начальник железнодорожной станции Новонежино, что его старший брат Николай служит дежурным по станции Седанка, что у него ещё есть две сестрёнки, ученицы новонежинской школы, и что их мать в прошлом году умерла. Узнал Борис и то, что и отец, и брат Фёдора настаивают на том, чтобы он начал учиться на железнодорожника, но его эта работа совсем не привлекает, и поэтому он с радостью согласился на предложение идти в помощники Дмитриеву.

Сразу получилось как-то так, что оба эти парня, впервые увидевшие друг друга, почувствовали симпатию, очень скоро превратившуюся в большую дружбу, которая затем, несмотря на временные перерывы, продолжалась более полувека.

— Вот понимаешь, Федя, — заявил Борис, — велел мне Игнатий Петрович подготовить копии договоров для подрядчиков, стал я разбирать бумаги на столе, а когда разобрал, то увидел, что места для работы на нём и не остаётся. Прямо не знаю, что и делать. На подоконники бумаги нельзя сложить, они промокнут — с окон течь будет.

— Нашёл, о чём горевать! У нас дома всякой рухляди — вагонами не вывезешь. Я сейчас домой сбегаю, какую-нибудь полку или этажерку принесу, здесь её в углу поставим, всё и уместится.

— Вот здорово, беги скорее!

Федя быстро выбежал из комнаты, а Борис принялся тем временем развязывать узел своих вещей, который он вчера оставил на полу у топчана. Он достал новый полушубок, повесил его на колышек рядом с кожаной тужуркой около своей постели, запихнул валенки под топчан и, пожалев, что у него нет никакого чемодана, а главное, нет той старой корзинки, которая сопровождала его все предыдущие годы, сложил на табуретку те небольшие запасы белья, которые у него имелись. И тут обнаружилось, что основное, из чего состоял его узел, были книги, тетрадки с записями, сделанными на курсах, и оставленные таблицы для переводов различных мер. Куда было деть всё это, он просто не знал: положил на постель и встал над этой кучей, задумавшись.

В комнату заглянула Марья, она негромко сказала:

— Борис Яковлевич!

Но для Бори такое обращение было настолько необычным, что он, раздумывая над устройством своих вещей, даже не обратил внимания на этот возглас. Тогда она повторила громче:

— Борис Яковлевич!!

На этот раз он понял, что так величают его, и это так его смутило, что он покраснел до корней волос, и, обернувшись, смущённо произнёс:

— Ой, что вы, какой я Борис Яковлевич? Зовите меня просто Борис…

Марья улыбнулась, блеснула чёрными глазами:

— Нет уж, раз вы теперь в начальниках, в десятниках ходите, вас должны Борисом Яковлевичем называть, и вы от этого не отказывайтесь. Ну а я вам в старшие сёстры гожусь, так и быть, буду, когда мы одни дома, вас Борисом называть, раз вам так нравится. Так о чём вы задумались-то, Борис?

Тот улыбнулся и, повернувшись к Марье, ответил:

— Вот соображаю, куда же всё это барахло сложить?

— Ой, да чего ж тут соображать, зараз мы всё приспособим, — воскликнула Марья, подошла к комоду, выдвинула нижний ящик, что-то передвинула там и, забрав с постели Борино бельё, уложила его в освобождённый угол ящика.

— От и всё. Белья-то у вас не дюже богато, подкупать надо, — заметила она, закрывая ящик и с каким-то сочувствием поглядывая на Бориса. — Ну а все бумаги-то на этажерку сложите, которую Фёдор принесть обещался, — продолжала Марья своим неторопливым мягким украинским говором.

Сразу по приезде на Дальний Восток, Алёшкин обратил внимание на то, что большая часть жителей Шкотова, видимо, в прошлом выходцы из Малороссии. В Новонежине это было заметно ещё больше, и по домишкам, очень похожим на украинские хаты, и по говору, хотя бы той же Марьи, да и само название села говорило о том, что его первые поселенцы приехали сюда откуда-то из-под города Нежина (Черниговская обл., Украина — прим. ред.), недаром и название своему селу дали Новонежино.

А Марья снова обратилась к Борису, на этот раз она вошла, одетая в бархатную кацавейку и повязанная цветастой шалью:

— Борис, я сейчас в лавку за солью сбегаю, по дороге к родным забегу, а вы до обеда никуда не уходите. Обед-то я сготовила, так что разогреть только. Наших ждать не будем, они поздно к вечеру только вернуться обещали. Хату бросать нельзя.

— Хорошо, Марья Павловна, я сейчас вместе с Федей работать буду, мы нескоро управимся. А я хочу вас попросить, — смущаясь, добавил он, — купите, пожалуйста, бутылку водки, деньги вон на окне лежат. Это Игнатий Петрович просил, говорил, что лесника угостить надо.

— Нет, Борис, давайте уговоримся, уж если вы себя по отчеству называть не велите, так и меня не надо, — она на секунду задумалась, а затем, легко улыбнувшись, сказала, — зовите меня тёткой Марьей, ладно?

Борис мысленно усмехнулся: «Ну вот и ещё одна родственница появилась», — но вслух ничего не сказал, а только согласно кивнул головой.

— Вот ведь, хороший человек Игнатий Петрович, а ни одного дела без выпивки сделать не может! Моего Николая тоже на это сманивает. Ну да у меня на этот счёт не очень-то! Ладно уж, куплю этой горилки, пущай пьют. Всё равно Колю я из этой компании вытащу. Да, а сами то вы пьёте?

Борис даже испугался.

— Нет, что вы! Я её и не пробовал, не хочу. Да мне и нельзя, я ведь комсомолец!

— Комсомолец?! И в Бога не верите?

— Да, и в Бога не верю теперь.

— А раньше, значит, верили?

— Глупый был, вот и верил!

— Так что же, по-вашему, все верующие глупые? А я вот тоже верю, что же, и я глупая? — уже обиженно спросила Марья.

Борис немного растерялся. Он был ещё слишком молодой атеист и, хотя уже и состоял в обществе «воинствующих безбожников», однако вести дискуссии на религиозные темы ему не приходилось.

— Я не говорю, что все глупые, я про себя сказал. Ну а Бога всё-таки нет! И попы про него много врут, а сами делают совсем не так, как в Законе Божьем написано, уж это-то я знаю!

— Ну попы — это не Бог. Наш вон батюшка тоже и пьянствует, и дерётся, и как матушку похоронил, ни одну молодую бабу в селе в покое не оставляет. А как иконы-то вам, не мешают? — показала она на висящие в углу несколько довольно хороших икон. Борис улыбнулся.

— Да нет, если я им не мешаю, так они мне и подавно. А у вас в селе есть комсомольцы?

— Да, есть, конечно. Вам о них новый дружок расскажет. Только он, кажется, водочку-то не отталкивает. Когда его папаша с вашим начальником договаривались, здесь же у нас выпивали, он тоже за столом сидел, свою рюмку не отодвигал. Ну да это не моё дело, я это так, к слову. Ну, пойду, а то заболталась. Так смотрите, не уходите! — крикнула она уже из двери, ведущей в сени.

Почти сейчас же после ухода Марьи вернулся Фёдор Сердеев. Он нёс ещё почти совсем новую, довольно большую этажерку. Её поставили в свободном углу комнаты и сложили на неё в строгом порядке все бумаги, разложенные Борисом в разных местах. На одной из полок уместились и личные книги, и тетради Бориса.

После этого сели писать договоры, а их, по образцу, найденному Борисом на столе, нужно было написать штук 10, ведь каждому артельщику нужно дать копию, копию послать в контору, и один экземпляр оставить себе. Первый же экземпляр, который написал Фёдор, показал, что это его дело: у него оказался такой красивый и разборчивый почерк, что Борису с ним тягаться было не под силу. Решили так: Борис будет подготавливать расчёты, чтобы вечером можно было с артельщиками (как говорил Дмитриев, их придётся собрать сегодня же) договариваться о конкретном количестве стоек, которые каждый из них должен будет заготовить и вывести.

По договору, участок должен был поставить до 1 января 1925 года не менее 75 000 кубошаку стоек. Когда Борис перевёл это в количество стоек, взяв для примера средние их размеры по толщине и по длине (они все должны быть одинаковыми — 6 шаку, около двух метров), то у него получилось, что к этому времени нужно будет иметь на складе не менее 100 000 штук стоек. Также понадобится около ста вагонов, лучше платформ. Следует, начиная с 1 января, получать не менее чем 5–6 вагонов ежедневно (большее количество не мог вместить тупик станции Новонежино). Да и грузчики-китайцы, о найме которых Дмитриев договорился с одним китайским подрядчиком ещё в Шкотове, и которые должны были к середине декабря приехать в Новонежино, с большим количеством не справились бы.

Предполагалось, что в будущем 1925 году, в январе месяце будет заготовлено столько же, как и в феврале, и в марте. Таким образом, на весну, когда вывозка будет затруднена из-за паводка и распутицы, останется совсем немного, и с полученным заданием участок справится.

Для выполнения намеченного необходимо было, чтобы работало не менее 30 подвод ежедневно, чтобы каждая из них привозила не менее 35–40 стоек, и чтобы каждая успевала за день сделать не менее трёх ездок.

Расчёты, как и переписка договоров, заняли порядочное время, и они только что успели закончить свою работу, как явилась Марья. Она быстро разогрела обед, и они втроём отлично пообедали. Затем Борис и Фёдор отправились на станцию, чтобы осмотреть участок, который отводился им под склад. Отведение участка начальник станции поручил одному из их своих помощников — Лукъяненко, с которым, кстати сказать, и Борис, и Фёдор имели потом много столкновений и неприятностей. Объяснялись они тем, что у того был брат, однолеток Феди, которого он пытался пристроить на работу в этом же участке Дальлеса, но ничего не вышло. Сперва ему дорогу перешёл сам начальник стации, подсунув своего сынка, а затем появился ещё новый, никому не известный Алёшкин. А работа в Дальлесе была выгодной, не очень трудной и, самое главное, жалование там даже у помощника десятника было значительно выше, чем у кого-либо из служащих села или станции.

По дороге на станцию Федька рассказал своему новому приятелю о том, что в Новонежине есть комсомольская ячейка, что секретарем в ней — заведующий избой-читальней, недавно вернувшийся из Красной армии, Хужий Колька, что в ячейке 8 человек, из них две учительницы, с которыми он, Фёдор, хорошо знаком, даже дружит, и может познакомить с ними и Бориса. Учительниц этих звать одну — Харитина Сачёк, а другую — Полина Медведь.

Услышав это, Борис громко расхохотался. Фёдор подумал, что приятель не верит в его дружбу с учительницами, обиделся и рассерженно заявил:

— Не хочешь знакомиться, ну и не надо! А чего хохотать-то? Одна из них со мной даже в очень большой дружбе, так что ты это имей ввиду и не вздумай за ней ухлёстывать, понял?

Сквозь смех Борис спросил:

— Так это которая же такая особенная?

— Поля Медведь, — уже совсем сердито ответил Фёдор.

Борис вспомнил, что эту Полю он уже не раз целовал после проводов из клуба и готов был рассмеяться ещё громче, но вовремя одумался. Если, как мы знаем, он после своих неудачных романов с Зоей, Наташей и Шуркой какое-то время относился ко всем девушкам и женщинам чуть ли не с нескрываемым презрением, то после знакомства с Асей и в особенности после того, как он увидел Катю Пашкевич, у него возникло какое-то новое отношение к некоторым из них. Кажется, он начал понимать, что для каждого из парней может найтись действительно такая девушка, о которой нельзя никогда сказать и даже подумать плохо. Он сдержался и, успокаивая покрасневшего и отвернувшегося Фёдора, сказал:

— Да не сердись ты! Я рассмеялся только потому, что обеих этих учительниц я уже давно знаю: полтора года тому назад они меня в комсомол принимали, а ты меня с ними знакомить собираешься!

— Правда? — радостно воскликнул Федя.

— Ну конечно! Хочешь, сегодня же вечером пойдём к ним, и они тебе это сами подтвердят?

— Хорошо, обязательно пойдём!

Тем временем ребята подошли к станции. Взглянув на неё, Алёшкин удивился: здание станции, так же, как и окружавшие её постройки, как две капли воды походили на здания шкотовской станции. Было совершенно очевидно, что все они строились по абсолютно одинаковым образцам. Разница была только в том, что в Новонежине начальник станции жил в помещении самой станции, а в отдельном домике, стоявшем в некотором отдалении от перрона, жил его помощник Лукъяненко, о котором мы уже упоминали. В Шкотове в отдельном домике жил начальник станции Лозицкий, да водокачка стояла на противоположной от станции стороне, а здесь они находились на одной.

Здание вокзала, если так можно было назвать небольшое станционное здание станции Новонежино, состояло из маленькой комнаты-ожидальни с двумя скамейками у стен и окошечком кассы, комнаты дежурного по станции и двух квартир.

Когда Борис и Фёдор вошли в сени дома, то услышали довольно хорошую игру на балалайке, которой аккомпанировала гитара. Кто-то, видимо, любивший музыку, с выражением играл довольно грустную, но приятную, незнакомую Боре песенку.

Заметив, что приятель прислушивается к доносящейся музыке, Фёдор сказал:

— Это сёстры. Вообще-то у нас вся семья музыкальная. Даже папа — и тот с нами играет, он любит скрипку. А я — так на всём, что у нас в доме есть, бренчу и очень люблю это занятие. А ты умеешь на чём-нибудь играть?

— Я немного играю на рояле, да недавно на балалайке «Подгорную» и вальс выучил, — ответил Борис.

— Вот здорово! Мы, значит, целый оркестр устроим, будем в школе на вечерах выступать! — воскликнул Фёдор.

Они вошли в комнату.

Посредине большой квадратной комнаты стоял овальный стол, накрытый какой-то толстой цветастой скатертью, у стен стояли мягкие стулья с высокими спинками и три кресла, на одной из стен висели огромные часы, на другой — написанная маслом картина, изображавшая морское сражение. В углу находился какой-то ящик, напоминавший по виду пианино, а другой угол занимал большой старинный угловой диван. На нём сидели две девочки, обе со светлыми, как лён, волосами и большими голубыми глазами. Старшей было лет 14, она держала в руках гитару с большим шёлковым красным бантом на грифе. У этой девочки, вернее, уже девушки, на коленях лежала перекинутая через плечо толстая коса с пушистым вьющимся концом. У второй, ещё совсем девочки лет 11, в руках была старая, но, очевидно, очень хорошая балалайка. Обе они взглянули на вошедших, и Боре сразу же бросилась в глаза заметная разница в характере обеих. Если в глазах старшей виднелась какая-то задумчивость и как бы рассеянность, по которой можно было судить, что характер у неё ласковый, меланхоличный, то у младшей мелькали озорные огоньки, и губы, кажется, вот-вот готовы были расплыться в приветливую лукавую улыбку.

Когда молодые люди вошли, девочки только что закончили играть свою песенку и приготовились начинать новую. Приход ребят этому помешал. Фёдор весело воскликнул:

— Ну, чего замолчали? Вот мы сейчас вчетвером сыграем. Вон у нас фисгармония стоит, ведь это тот же рояль. С тех пор, как мамы не стало, так она и молчит, никто у нас играть на ней не выучился. Я помаленьку одним пальцем немножко тюкаю, но это не то. Сейчас мы тебя проверим! Давайте, девчата, все вместе что-нибудь сыграем? Я мандолину возьму, — и он снял висевшую около одного из окон мандолину, — ты, Лида, на гитаре, ты, — он показал на младшую, — на балалайке, а Борис нам аккомпанировать на фисгармонии будет. Иди, Борис, садись! — и, пододвигая стул к стоявшему в углу комнаты ящику, он тянул туда же и Бориса.

— Ну и ветрогон же ты, Федька, совсем никакого порядку не знаешь! Ты хоть бы сперва познакомил нас со своим новым товарищем, а то не успел войти, как сразу за музыку!

Фёдор засмеялся:

— Конечно, наша Лида, как всегда, в роли наставницы. Ну да уж ладно, знакомьтесь! Вот эта, — и Фёдор, взяв старшую девушку, с церемонным поклоном подвёл её к Борису, — моя старшая сестра Лида. Она у нас теперь за хозяйку дома, и потому главная хранительница всяких приличий и порядка в доме. Между прочим, на следующем собрании мы её в комсомол принимать собираемся. Да, Борис, ты не вздумай за ней ухаживать, а то Васька Лукъяненко, есть тут у нас такой, ноги переломает.

При последних словах брата Лида густо покраснела, гневно выдернула свою руку из Фединой и сердито крикнула:

— Ну, Федька, и трепач ты невероятный! Нужен мне твой Васька, как прошлогодний снег! Ты, наверно, обо всех по себе судишь: как ты за своей Медведихой по всему селу бегаешь, так думаешь, что и другие…

При этом замечании сестры пришла очередь смутиться Феде. Он отвернулся, чтобы скрыть покрасневшее лицо и что-то невнятно пробормотал, затем быстро схватил за руку прыгавшую вокруг них смеющуюся младшую девчушку, для которой такие ссоры между старшими, видно, были не в диковинку и порядком забавляли её. Подтолкнув эту живую, весёлую толстушку к Борису, Фёдор сказал:

— А это наша младшая, Клава. Она пока, кажется, только и умеет, что хохотать, да вот разве ещё на балалайке тренькать. А это мой новый начальник — Борис Алёшкин. Он десятник Дальлеса, а я его помощник.

Девочки по очереди протянули Борису руку, а он, стараясь рассеять охватившую всех неловкость, попросил:

— Федя, покажи-ка мне фисгармонию. Я ведь не только не играл на этом инструменте, но даже и не видел его никогда, так что на меня в оркестре ты рановато рассчитывать начал.

Когда они подошли к инструменту, и Фёдор поднял его крышку, Борис увидел клавиатуру, такую же, как на рояле, сверху неё было несколько штук каких-то круглых ручек, а внизу две доски, там, где у рояля находились педали. Борис попробовал нажать на клавишу, но никакого звука не получилось.

Федя пододвинул второй стул и начал ногами нажимать на доски, послышалось какое-то шипение, и когда на этот раз он нажал на клавишу, раздался приятный, тягучий звук, напоминавший звук гармонии, но такой же чистый, как у рояля.

Через несколько минут Борис овладел нехитрой техникой качания воздушного насоса, а затем довольно удачно исполнил одну из своих любимых пьес — «Неаполитанскую песенку» Чайковского. Хотя он не прикасался к клавишам уже несколько лет, сыграл он довольно бойко и без грубых ошибок.

— Ну вот, — радостно воскликнул Федя, — а ты говорил, не получится! Давайте-ка теперь вместе что-нибудь? Вот, давайте сыграем вальс «Над волнами», вы обе его знаете, я тоже, а Борису нужно только несколько аккордов для аккомпанемента выучить, сейчас мы их подберём.

И он в несколько минут подобрал необходимые аккорды для обеих рук, а Борису потребовалось столько же времени, чтобы запомнить их чередование.

Вскоре раздались приятные звуки мелодичного вальса, достаточно согласно исполненного вновь сформированным оркестром.

При повторении вальса, потребованном дирижёром — должность, которую все беспрекословно предоставили Феде, открылась дверь, соединявшая квартиру Сердеевых с комнатой дежурного по станции, и в ней показался низенький, очень полный человек, одетый в поношенную железнодорожную куртку, чёрные брюки, заправленные в старые валенки. Ему можно было дать лет 55. Он был совершенно лыс, и только по самым краям головы серебрилась реденькая щёточка коротких седых волос. Такая же щетина покрывала его подбородок и щёки — брился он нечасто. Глазки на его круглом румяном лице казались такими маленькими, что просто удивительно было, что он ещё что-то может видеть. На полных ярко-красных губах его довольно большого рта ласково играла добродушная улыбка, как-то по-особому оживлявшая лицо.

Это был Макар Макарович Сердеев. Только бросив на него взгляд, Борис сразу понял, на кого так похожа Клава; остальные дети, видимо, более походили на мать.

Увидев весёлую капеллу, а надо сказать, что музыкальные упражнения новоявленного оркестра сопровождались шутками и смехом, вошедший рассмеялся:

— Вот это здорово, — воскликнул он, — настоящий оркестр! Ну а как Коля с Митей приедут, да ещё и Оля появится, так у нас тут и оркестр, и своя певица будет, мы настоящие концерты задавать будем! Придётся и мне со своей скрипкой к вам присоединяться.

Но Фёдор, вероятно, вспомнивший что-то, вдруг внезапно прервал игру, конечно, замолчали и остальные.

— Папа, а ведь мы к тебе по делу шли, да вот девчонки нас с толку сбили музыкой своей! Познакомься, пожалуйста, это мой новый начальник, Борис Яковлевич Алёшкин, здесь у нас теперь будет два десятника, и я ещё помощник. Мы шли, чтобы насчёт площадки под склад узнать, а то Лукъяненко опять подался в Романовку, а нам нужно к вечеру уже её место и границы знать.

— Что-то уж больно молод твой начальник-то, да и не много ли над тобой начальников? — шутливо заметил Макар Макарович.

— Да он шутит, — сказал Борис, — какой я ему начальник? Мы оба помощники Игнатия Петровича. А вот осмотреть площадку, да прикинуть, сколько на ней можно уместить нашего леса, нам действительно нужно. А то вернётся наш настоящий начальник, и будет нам нагоняй.

— Это хорошо, что вы о деле заботитесь. Пойдёмте в дежурку.

У стола телеграфиста в комнате дежурного по станции сидел высокий черноволосый человек лет 45.

— Николай Иванович, — обратился к нему Сердеев, — пройдите с ребятами к тупику и отмерьте им площадку под лесной склад в тех же размерах, что и в прошлом году выделяли. Забейте по углам колышки, затем сосчитаем площадь, а вечером с Дмитриевым договор на аренду заключим. Да, что-то ваш начальник мне заявку на вагоны не даёт, опоздаем передать её в управление дороги, тогда повертимся. Что он, всё ещё никак рассчитать не может? — обернулся Макар Макарович к ребятам.

— Мы уже подсчитали, вечером он, наверно, её вам даст, — ответил Борис.

— И что же получилось? — с интересом спросил Сердеев.

— Да выходит, что на декабрь нам нужно будет 100 вагонов, а на январь ещё больше.

— Ого! — воскликнул Макар Макарович. — Так это наша станция-то чуть ли не в узловые выскочит! Вы что, весь лес около села вырубить хотите?

Ребятам, конечно, польстило такое удивление взрослого человека, и Федя с нескрываемой гордостью за значительность своего дела сказал:

— Ну, весь — не весь, а почистим его основательно.

— А чем гордиться-то? — сокрушённо заметил Макар Макарович. — Вырубить лес недолго, а вот когда он снова вырастет? Ну да ладно, это не моё дело… Так идите, Николай Иванович, я тут у аппарата за Вас побуду.

Тот молча поднялся из-за стола, на котором стоял телеграфный аппарат, и довольно мрачно сказал:

— Вы идите к тупику, а я возьму топор, колышки и подойду.

Пока ребята шли к месту, предназначенному для лесного склада, находившемуся от здания станции на расстоянии около полукилометра, Фёдор рассказал Борису, что этот мрачный человек — старший помощник его отца, Николай Иванович Смородинцев — живёт в другой квартире этого же дома. У него есть жена и дочка лет двенадцати. Он очень хорошо знает железнодорожное дело и когда трезвый, то отлично справляется со своими обязанностями. Но, к несчастью, он страдает запоями, и когда бывает пьян, то становится настоящим зверем, тогда от него все разбегаются.

— Папа уже несколько раз собирался его уволить, но отзывал назад свои представления по просьбе жены Смородинцева, которую очень уважает. А она, больная, во время этих запоев всю тяжесть характера мужа принимает на себя. Дочку свою она отправляет к нам. А он там чёрт знает чего вытворяет: бьёт её, ломает мебель, а раз чуть не поджёг всю станцию. Справиться с ним в это время только один человек умеет, есть тут у нас механик на водокачке, немец Фишер, так вот только он и может во время запоя Николая Ивановича утихомирить.

За разговорами они незаметно подошли к тупику, а почти вслед за ними подошёл и Смородинцев. Он держал большой молоток, 4 заструганных колышка и рулетку.

Через полчаса площадка была замерена, ограничена колышками. Она имела форму неправильного четырёхугольника. Боря старательно записал длину каждой стороны в метрах и саженях, чтобы потом вычислить площадь склада. В двух мерах нужно было измерять потому, что для отчёта в Дальлесе требовалось указывать размеры склада в квадратных метрах, а расчётные таблицы на железной дороге ещё оставались в квадратных саженях. Ребятам пришлось порядком помучиться, пока они сумели правильно определить арендуемую площадь и сумму платы за неё, которую должен был участок вносить ежеквартально.

В конце концов эту работу сделали, правда, при помощи Макара Макаровича, давшего ценные советы. Ведь, помимо разнобоя мер, расчёт затруднялся и неправильными формами площадки. Полученные цифры вписали в бланки типографского договора и, когда уже было совсем темно, оба торжественно явились в «контору» — в дом Нечипуренко, так, оказывается, была фамилия Бориного хозяина, где застали уже вернувшихся из леса Игнатия Петровича, лесника и Николая, сидевших за обильно уставленным столом с бутылкой посередине.

По всему было видно, что отвод участка прошёл вполне хорошо, и что обе стороны остались довольны. Теперь они скрепляли свой успех.

Увидев входящих ребят, Дмитриев поднялся из-за стола, и стало очевидным, что бутылка, стоявшая на столе, была уже не первой, потому что настроение его, а также и нетвёрдость походки, свидетельствовали о более значительном количестве выпитого. Об этом же говорило и сильно раскрасневшееся лицо Николая, сердитый взгляд и воркотня Марьи и мрачно-меланхоличное настроение лесника.

Обняв своих юных помощников за плечи, возвышаясь над ними чуть ли не на две головы, подвыпивший Дмитриев сказал:

— А вот и мои помощнички явились! Бумаги все разобрали, порядок в моей канцелярии навели, бланки договоров подготовили, молодцы! А как площадь под склад — обмерили? — Борис молча протянул ему подготовленный договор с железной дорогой на аренду склада, оба экземпляра его уже были подписаны начальником станции.

— Э, да вы уже и договор заполнили! Совсем молодцы! Ну да, наверно, там вас Макар Макарович надул здорово? Площадь-то сами считали, или он со своими помощниками, а?

— Конечно сами, — обиженно ответил Алёшкин.

— Ну то-то, а то если им поверить, так они такого насчитают, что в два раза больше положенного платить придётся. Я эту железную дорогу знаю! Все железнодорожники только и думают, чтобы нас на чём-нибудь объегорить. Ты не обижайся, Федя, это у них к профессия такая… И у твоего батьки тоже, хотя он мужик и хороший. Ну что же, ребята, давайте, садитесь за стол, заслужили! Николай, налей-ка им по маленькой. Сегодня уже работать больше не будем, пусть выпьют.

Борис, а вслед за ним и Фёдор, категорически отказались и от ужина и, конечно, от выпивки, чем, кажется, не особенно огорчили и самого Дмитриева, и лесника.

— Ну, не хотите, как хотите. Мы и сами выпьем, — благодушно заявил Дмитриев, снова усаживаясь за стол. — Поди, к девкам тянет? Дело молодое! Что ж, идите. Да смотрите, чтобы вам здешние парни ног не переломали. Пораньше возвращайтесь, завтра с утра работы много.

Борис и Фёдор, воспользовавшись разрешением, шмыгнули в сени, где их и догнала Марья:

— Борис, — сказала она, — я в кухне на столе молока в кринке оставлю и хлеб ручником прикрою. Придёшь — поужинаешь, дверь запирать не буду. Ну, идите! Да смотрите, верно, в драку с нашими парнями не ввязывайтесь, а то тут есть отчаянные…

— Да мы в школу пойдём, — заметил Фёдор.

Глава двенадцатая

Минут через пятнадцать они уже стояли около маленького рубленого домика, выходящего тремя сторонами во двор школы, а одной на улицу. Заглянув в светящиеся окна, выходившие на улицу и завешенные довольно плотными занавесками, Фёдор, видимо, хорошо знакомый с обычаями живущих в нём, сказал:

— Обе дома, что-то пишут. Пойдём! Сейчас мы им спектакль устроим: я зайду один, а ты позже появишься, идёт?

Борис согласился.

Ребята зашли во двор школы, Фёдор поднялся на крыльцо домика и скрылся в сенях, затем зашёл в комнату, где жили учительницы, потому что вскоре оттуда раздались весёлые голоса, смех. Вскоре всё стихло. На улице и в школьном дворе тоже стояла тишина, только где-то далеко на окраине негромко пели девчата, да иногда в соседних дворах лениво лаяли собаки.

Тем временем Борис осмотрелся вокруг. Он уже знал, что школа находилась в самом центре села, что рядом с ней стояла сейчас тёмная и мрачная большая кирпичная церковь с высокой колокольней, а от неё в обе стороны тянулась главная, самая большая и широкая улица села. От неё в разных направлениях ответвлялись узенькие и кривые переулки.

Несмотря на то, что это село, как и большинство сёл и деревень России, строилось без всякого плана и порядка, Новонежино всё-таки, по сравнению со Шкотовым, имело более упорядоченный вид. Ведь Шкотово располагалось на нескольких сопках разной высоты, и положение улиц зависело от их скатов, а Новонежино лежало в широкой долине, на совершенно ровном месте, вдоль маленькой речушки. С одной стороны сопки начинались от села версты за три, а с другой они начинались примерно сразу за железнодорожной станцией.

Продолжая осматривать двор школы, почти прямо против себя Борис увидел большое одноэтажное здание школы. Из-за него выглядывал домик поменьше, он служил квартирой для двух семейных учителей: Герасименко и Александровичей.

В противоположном углу двора стояла маленькая избушка — обиталище древней сторожихи и уборщицы школы, жившей здесь ещё тогда, когда эта школа считалась церковно-приходской и находилась в ведении священника. А в домике, около которого он сейчас стоял, и в котором только что скрылся Федя, размещался один из классов школы, все они в основном здании уже не помещались, и жили две девушки учительницы — Харитина Сачёк и Полина Медведь.

Разглядывая всё это, Боря вспоминал и узнавал по тому рассказу, которым его развлекал в пути Фёдор.

Закурив папиросу, он медленно прохаживался около крыльца, на котором вдруг показалась какая-то женская фигура, увидевшая силуэт человека и огонёк папиросы. Она, видимо, не привыкла к тому, что в это время кто-нибудь бродит во дворе школы, потому что испуганно вскрикнула:

— Ой, кто это? Что вам нужно? Что вы здесь ходите? Федя, здесь кто-то ходит!

На этот крик из дома на крыльцо выскочила вторая девушка, а за ней и Фёдор. Тот, продолжая намеченную ими игру, притворился тоже испуганным и приглушённым голосом произнёс:

— Тише, девчата! Боюсь, что это какой-нибудь бандит. Идите, спрячьтесь, я его турнуть попробую.

— А может, он вооружён? — также негромко заметила одна из девушек, удерживая Федю за рукав, — лучше давайте закричим, ЧОНовцы в избе-читальне дежурят, услышат, прибегут…

— Так он тебе и будет стоять и дожидаться! Если он с оружием, то, как только вы закричите, он сразу и начнёт по нам палить. Нет, так не годится. Я сейчас к нему спущусь, как-нибудь справлюсь, — продолжал «храбриться» Фёдор и начал потихоньку спускаться с крыльца.

Обе его спутницы следовать за ним не решались, но с крыльца не уходили, напряжённо всматриваясь в темноту и силясь разглядеть, что же это за таинственный тип стоит около калитки. Они уже сообразили, что это кто-то чужой. Если бы он был свой, сельский, то давно бы уже откликнулся, а этот стоит, как истукан, и только курит!

А Борис стоял, плотно прислонившись к забору около калитки, почти слился с ним в темноте. Фёдор подбежал к нему. Несколько секунд они как бы разговаривали, а затем принялись изображать усиленную драку. Через несколько минут Фёдор упал и, падая, крикнул:

— Спасайтесь!

Борис, как бы бросив побеждённого на землю, рванулся к крыльцу и, прежде чем перепуганные девушки успели опомниться, мимо них проскочил в их квартиру.

Квартира учительниц состояла из двух малюсеньких комнатушек, разделённых тоненькой деревянной дощатой перегородкой. Вбежав в первую комнату, где горела яркая керосиновая лампа, а большой стол был завален ученическими тетрадками, Борис остановился: он не знал, что делать дальше. Они с Федькой, придумывая дорогой розыгрыш учительниц, намечали выполнение его только вчерне, и даже не предполагали, что им удастся так здорово их напугать. Пока он так стоял, девушки, возможно, даже и не заметив того, как он мимо них проскочил, тоже вбежали в свою квартиру. Увидев человека, стоящего посредине комнаты, испуганно вскрикнули и заскочили в другую комнатку. Там они забрались на кровать и, скорчившись, обнявшись, затаились в одном из её уголков.

Борису стало немного стыдно за этот спектакль, который они только что разыграли, и автором которого был Фёдор Сердеев, уж больно сильное впечатление он произвёл на «зрителей».

Но в это время в квартиру, громко хлопнув дверью, вошёл и сам режиссёр представления:

— Вот это так встречают гостей? Забились, как мыши в нору, и нос не показывают, а гость сидит, скучает! Вот так, брат, у нас в Новонежине-то бывает! Ты не удивляйся, от этих учителок ещё и не того дождёшься: выйдут, да ещё и вовсе из дома выгонят! Хорошо, что хоть на этот раз сами от тебя спрятались, а то ведь они меня часто взашей гонят, — весело говорил он, подмигивая смущённому Борису.

Услышав весёлый, насмешливый голос Феди, перепуганные девушки начали понемногу приходить в себя. А затем, догадавшись, что это опять очередной розыгрыш, устроенный им Федькой, а он их устраивал нередко, они даже рассердились:

— Наверно, уговорил кого-нибудь из наших комсомольцев, привёл с собой, да и устроил представление! Теперь опять на целый месяц посмешищем для всей ячейки будем! — шёпотом возмущалась Харитина.

Рассерженные, жмурящиеся от яркого света, растрёпанные, они, наконец, появились в дверях перегородки. Своим видом они напоминали каких-то двух разбуженных и рассерженных лесных птиц. Их вид был так смешон, что Борис не выдержал и рассмеялся. Федька хохотал уже давно.

Только немного привыкнув к свету, девушки, наконец, смогли разглядеть так перепугавшего их человека, а когда увидели, что это был Борька Алёшкин, то так удивились, что даже их гнев на Фёдора прошёл.

— Батюшки, да ведь это Борис! Откуда ты? Надолго ли? Зачем приехал? Когда ты с этим хулиганом успел познакомиться? — посыпались на него вопросы.

Обе девушки бросились к Боре, стали стягивать с него тужурку, его знаменитую кепку, и через минуту сидели рядом с ним на одной из широких лавок, стоявших около стены комнаты. Они как бы забыли о происшедшем, а вместе с тем и о том, чью инициативу в шутке они сразу разгадали.

Боря по мере возможности пытался ответить на все интересовавшие их вопросы, рассказал и о себе, и об Анне Николаевне, и о Шкотове, — одним словом, обо всём, что могло интересовать его старых знакомых.

Такое положение Фёдору, не привыкшему оставаться в тени, надоело, и он вмешался в разговор. Но стоило ему только напомнить о себе, как обе девушки вскочили и, подняв крик, набросились на него с кулаками так, что ему пришлось спасаться в маленькой кухне, находившейся на противоположной стороне домика. Там они его и оставили, заставив в наказание ставить самовар, а сами вернулись в комнату, положили перед Борисом стопку книг, которые рекомендовали посмотреть, а сами углубились в разложенные на столе тетради.

Через полчаса Фёдор внёс шипящий и фыркающий самовар, девушки закончили проверку тетрадей и стали собирать на стол.

Всего этого Борис не видел и не слышал. В стопке книг, услужливо пододвинутой ему кем-то из учительниц, он обнаружил совсем новенькую, ещё, видно, не читанную, небольшую книгу «Чапаев», открыл её и теперь уже не мог оторваться. Он впервые встретился с героями этой увлекательной книги. Пo существу, это была, пожалуй, первая прочитанная им книга о Гражданской войне, и несмотря на все приглашения к чаю, он только мотал головой и продолжал читать.

И только когда Харитина Сачёк, положив ему руку на плечо и нагнувшись так, что локоны её пепельно-серых волос коснулись его щеки, заглянув в книгу, которую читал Борис, сказала:

— Ну, Боря, я вижу, что ты такой же страстный читатель, как и я, это мне нравится! Но всё-таки давай попьём чаю. Книжку мы тебе домой дадим, там дочитаешь, — Борис, наконец, как бы очнулся.

Он вскочил, положил книгу на стол, схватил Харитину за руки и, завертев её по комнате в каком-то непонятном восторге, готов был расцеловать её. И только строгий и немного удивлённый взгляд её чуть выпуклых серых глаз остановил его.

Он только что прочёл, как Чапаев одним своим появлением сумел остановить убегавшую в панике красноармейскую часть и, мысленно позавидовав ему, сам был готов совершить что-либо подобное. Сказать об этом он не умел, вот и выразил своё чувство в этом бурном, ни на что не похожем танце.

Был он рад и тому, что, приехав в это совершенно новое место, он встретил хороший добрый приём и со стороны своих хозяев, и со стороны родных Фёдора, и от него самого. А тут ещё и неожиданно встретил давних знакомых, так ласково и по-дружески к нему отнёсшихся, даже после не совсем удачного розыгрыша, который они с Федькой над ними учинили.

Боря был счастлив: вот и на новом месте вокруг него снова друзья. «А, может быть, и больше, чем друзья?..» — подумал он, внимательнее вглядываясь в серые глаза Харитины и невольно вспоминая при этом другие глаза, в которые ему пока так и не удалось посмотреть, у той девушки в Шкотове, какую он и близко-то видел всего два или три раза.

Между тем Харитина высвободила одну из своих рук и подвела Бориса к столу, где стояли чашки с горячим чаем, на тарелке лежала горка пряников, в синенькой стеклянной вазочке было какое-то варенье.

Полина и Федька уже сидели за столом, потягивали горячий чай, хрустели довольно чёрствыми пряниками и взглянув на подходящих,видно, заметили что-то особенное, потому что, улыбнувшись, переглянулись, и Фёдор, погрозив Борису пальцем, довольно лукаво произнёс:

— Смотри, какой ты скорый, нашу Тину уж приручил! До сих пор мне ещё не доводилось видеть, чтобы она кого-нибудь к столу за руку подводила. Эх, Борька, смотри, не сносить тебе головы, ведь за ней сам Хужий ухаживает!

При этих словах Харитина, хотя и покраснела немного, но недовольно заметила:

— А ты, Фёдор, ко мне со своим Хужим не приставай. Ты же сам его сюда приводишь, и я знаю, зачем: чтобы тебе с Полиной свободнее было, чтобы я не мешала. Так я тебе уже говорила, что чем с этим твоим Хужим сидеть, да его глупые сальности слушать, я лучше гулять буду.

— Да не сердись ты, вот кипяток! Ну, Борис, не завидую я тебе! — вскричал, смеясь, Федя.

Но Харитину, видимо, такие шутки только обижали и сердили, она молча села за стол, пододвинула Борису его чашку и также молча принялась пить чай. Чаепитие прошло не очень весело. После него ребята начали собираться домой. Полина и Фёдор зашли за перегородку, и вскоре оттуда донеслось сочное чмокание и глубокие вздохи. Оставшиеся понимающе улыбнулись друг другу и ограничились рукопожатием. Держа Бориса за руку, Харитина приблизилась и тихо шепнула ему на ухо:

— Ты завтра придёшь? — и когда в ответ тот молча кивнул головой, продолжала, — приходи, я хочу! — и крепко сжала ему руку.

Тем временем «прощание» Фёдора и Поли наконец-таки закончилось, они выскочили из-за перегородки красные, с блестящими глазами и, немного смущаясь под пристальными взглядами Бориса и Харитины, заторопились к выходной двери.

Девушки проводили ребят до ворот, и те, подгоняемые холодным осенним ветром, чуть не бегом понеслись через большой луг, отделявший середину села от железнодорожной станции и небольшой части домов, находившихся около неё и построенных, в основном, молодыми семьями.

Луг этот, около полутора вёрст ширины, имел довольно глубокий овраг с тенистым ручейком, протекавшим по его дну. Жители села очень часто ходили на станцию и с неё не по улице, огибавшей этот луг, а прямо через него, почему там и образовалась неширокая, но хорошо утоптанная тропка. В месте пересечения её оврагом имелись мостки из двух жердей, которыми и пользовались пешеходы. Но молодёжь, в особенности отчаянные парни, этими мостками не пользовались, а предпочитали с разбега преодолевать препятствие прыжком. Конечно, наши друзья принадлежали к числу таких отчаянных.

Борис и Фёдор бодро шагали по тропке и переполненные чувствами, может быть, и различными по содержанию, но одинаково приятными и радостными, во всю глотку пели модную тогда песню:

Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду ровно двадцать лет.

Полюби меня, моряк, душою,

Что ты скажешь мне в ответ?

По морям, по волнам,

Нынче здесь, завтра там.

По морям, морям, морям, морям,

Нынче здесь, а завтра там!

Конечно, овраг они перепрыгнули, и после этого с чувством совершённого подвига, продолжали ещё громче горланить свою песню, приводя в неистовство всех собак той части села, к которой они приближались.

Вероятно, не одна старуха, не один старик, разбуженные лаем и громкой песней, раздававшимися в середине ночи над спящим селом, посылали вслед им смачные ругательства, но их тогда это не тревожило: они пели и подымали шум вокруг себя от избытка чувства радости жизни, переполнявшего их.

* * *

Утром следующего дня, просмотрев расчёты, сделанные с большим старанием Борисом, и договоры, искусно переписанные Фёдором, Дмитриев похвалил их. Он понял, что эти парни, несмотря на свою неопытность, кое-что умеют и будут ему действительно хорошими помощниками. В глубине души он сознавал, что самостоятельно справиться с такими расчётами он бы не смог, пришлось бы ему ехать в Шкотово и просить помощи у бухгалтера-плановика или, что ещё хуже, у Ковальского, которого он не любил, и на что тот отвечал ему взаимностью.

Кстати сказать, за всё последующее время совместной работы с этими ребятами Дмитриев не имел оснований пожаловаться на них. При всей своей молодости и легкомыслии, при всей загруженности всякими общественными делами, которых скоро у обоих оказалось множество, при их беспрестанном «шатании по девкам», оба парня к работе относились с исключительной добросовестностью и выполняли порученное им со старанием и вниманием.

Так, между прочим, характеризовал их Дмитриев в конторе Дальлеса перед своими начальниками, когда те интересовались работой его молодых помощников.

Часам к 10 утра в контору-дом Нечипуренко собралось несколько человек зажиточных крестьян, приглашённых хозяином по просьбе его квартиранта Дмитриева. Они расселись в горнице, и через несколько минут от их самокруток в комнате стоял такой густой дым, что лица всех виднелись с трудом. Марья ещё до этого, по просьбе Николая, ушла к своим, она ведь не переносила табачный дым.

Крестьян собралось человек пять, среди них был и отец Марьи, возмущённо ворчавший на табачников, — Караумов, был и дядя хозяина, Михаил, человек огромного роста и необычайной силы, был и бывший партизан Дементьев. Конечно, присутствовал и сам хозяин дома — Николай Нечипуренко.

Дмитриеву, видимо, не очень хотелось, чтобы при переговорах его с будущими артельщиками присутствовали помощники, очевидно, кое-что он хотел от них утаить, поэтому пока с прибывшими никаких конкретных деловых разговоров не вёл, а обсуждал состояние погоды, дорог и рассказывал о хорошем месторасположении отведённых под вырубку участков.

А погода действительно стояла на редкость хорошая — солнечная, тёплая, и лишь только по ночам немного холодало, и на лужицах кое-где появлялся тоненький ледок. Снега ещё не было, хотя шли уже последние дни ноября. Отсутствие снега тревожило и Игнатия Петровича, и крестьян, бравшихся за заготовку стоек. Вывоз их на телегах был невыгоден — на санях делать это гораздо сподручнее: можно и больше наложить на каждый воз, и дорогу во многом сократить, проехав по тем местам, где летом и осенью проезда нет.

В то же время задержка с поставкой стоек грозила Дальлесу солидной неустойкой, а Дмитриеву, как непосредственному исполнителю, — серьёзными служебными неприятностями. Вот, в поисках выхода из этого положения и проходили разговоры.

Послушав сетования Дмитриева, Борис Алёшкин внёс свое предложение: он посоветовал сейчас организовать усиленную рубку и заготовку стоек, оставляя их пока в лесу с тем, чтобы начать интенсивную вывозку после выпадения снега, а для того, чтобы артели не могли похитить стойки друг у друга, раздать им имевшиеся в распоряжении участка топорики с клеймами. На обушках этих топориков имелись цифры, если каждой артели присвоить свои цифры, тогда стойки уже не перепутаешь.

Это предложение, с одной стороны, понравилось крестьянам, но с другой вызвало и некоторое раздумье. Они поняли, что клейма позволят потом при приёме легко определить, кому принадлежит бракованная стойка, если таковая будет обнаружена. Однако это предложение очень понравилось Дмитриеву, который с удовольствием посмотрел на своего молодого помощника и, покровительственно похлопав его по плечу, одобрительно сказал:

— Это ты, Борис, хорошо придумал, молодец! Ну а теперь мы с товарищами займёмся обсуждением деталей договоров, и я думаю, что вас с Фёдором можно отпустить, вы и так вчера хорошо поработали. Идите-ка, прогуляйтесь!

Такое предложение, конечно, пришлось ребятам по душе, и они не заставили повторять его дважды. Через каких-нибудь 10 минут они уже выходили из дома и направились не в село, где в это время дня делать было нечего, а в квартиру Сердеевых, где с увлечением предались музыкальным занятиям, разучивая всё новые и новые вещи. Борис осваивал их на фисгармонии, а Фёдор подбирал партию для каждого инструмента. Ведь как его сестры, так и он сам, и несколько других музыкантов из числа детей железнодорожников и крестьян, нот не знали и почти всё подбирали на слух. Более или менее хорошо разбирался в нотах только Борис.

У Сердеевых имелось довольно много нот для рояля. Выбирая из них популярные в то время танцы и песни, Борис играл их на фисгармонии, Фёдор слушал, запоминал и потом играл мелодию на балалайке, на мандолине или на гитаре. Затем этому он обучал и всех остальных. Время за музыкальными занятиями летело незаметно.

Забежав вперёд, можем сказать, что переговоры, которые велись Дмитриевым в отсутствии его помощников с каждым артельщиком с глазу на глаз, как впоследствии выяснилось, принесли и ему, и его начальнику Семёну Ивановичу Шепелеву после сдачи стоек солидный куш.

Конечно, в то время ни работники шкотовской конторы Дальлеса, ни тем более юные помощники Дмитриева даже и не подозревали о задуманных, а затем и исполненных махинациях, и вскрылись они, можно сказать, чисто случайно, но, пользуясь правом автора, расскажем о них сейчас.

По плану Дальлес производил расчёт с заготовителями стоек за кубофут. В среднем вырубка, разделка и доставка их на склад должна была стоить 15 копеек за кубофут, изменение стоимости могло смещаться в ту или иную сторону в пределах одной-двух копеек, в зависимости от удаления места вырубки от склада. Крестьяне-артельщики, заключавшие договоры с десятником от имени всех членов артели, конечно, в этих мерах ничего не понимали и подписывались, доверяя словам десятника, а тот, зная, что в каждой стойке будет менее кубофута, хотя ещё пока и не мог определить на сколько, чтобы себя обезопасить от недостачи и облегчить расчёты с крестьянами, предлагал им, не обращая внимания на кубофуты, проставляемые в договоре, рассчитываться за стойки поштучно. При этом цену за каждую стойку, вне зависимости от её размеров, он определил в 5 копеек за ту, которая доставлялась с дальнего участка, за 6–8 вёрст от станции, и 4 копейки за штуку с ближнего.

Артельщики, прикинув, что при благоприятной погоде они смогут за рабочий день вывести 100 и даже 120 стоек и таким образом заработают с каждой подводы около 5 рублей, с предложением десятника согласились, заработок их устраивал. Впрочем, если бы кто-нибудь отказался, то на его место нашлось бы немало желающих. С побочными заработками в это время в Новонежине и окружающих его сёлах дело обстояло неважно. Кроме работы в лесу, ничего другого здесь не было.

А Дмитриев и, как потом стало известно, сам Шепелев, подсказавший ему данную комбинацию, только за эту зиму на одном участке заработали почти 10 000 рублей. Естественно, что львиную долю взял себе Шепелев.

Но повторяем, пока об этом ещё никто ничего не знал. Дмитриев, кроме этого обсчёта, с каждого артельщика выманил и кое-какую сумму для себя.

Когда договоры были подписаны, все собравшиеся у Нечипуренко отметили их заключение соответствующей выпивкой, продолжавшейся до поздней ночи.

Всего организовалось три артели, с общим количеством 45 лошадей и около 60 человек рубщиков и возчиков. Все они приступили к работе уже на следующий день.

Но вернёмся к нашим друзьям.

Прозанимавшись музыкой целое утро и пообедав у Сердеевых, они отправились в избу-читальню, где должно было состояться комсомольское собрание. Как всегда в те времена, на собрании разбиралось очень много самых, казалось, важных и животрепещущих вопросов, в обсуждении которых все участвовали самым активным образом. Каждый стремился отстоять свою точку зрения и горячо её защищал, даже если против неё никто особенно и не возражал. Собрания проходили оживлённо, и, мы бы сказали, весело, в результате они затягивались до поздней ночи. Так было и в этот раз.

Борису понравилась деловитость и серьёзность секретаря ячейки Хужего. Это был высокий, красивый парень лет 24. Он вернулся из Красной армии, где был принят в комсомол, а затем и в партию. По возвращении его избрали в сельсовет и дали должность заведующего избой-читальней. Сразу же он организовал в Новонежине комсомольскую ячейку и стал её секретарём.

На этом собрании Хужий сообщил, что на последних выборах его избрали секретарём сельсовета, и поэтому теперь на должность заведующей избой-читальней из Шкотова назначили нового человека. Тут же он и представил нового избача, вернее, избачку, комсомолку.

Новая заведующая — молодая женщина, окончившая специальные курсы культработников, организованные Владивостокским укомом РКП(б), полная, со смазливой, но какой-то вульгарной физиономией, как-то не очень понравилась ни Фёдору, ни Борису, о чём они и не замедлили сообщить своим соседкам по собранию — Сачёк и Медведь, чем вызвали со стороны последних соответствующее возмущение.

Клавдия Семёнова — новая избачка, жившая до этого на Первой Речке около Владивостока, окончила высшеначальное училище, проработала около трёх лет учётчицей в мастерской, окончила курсы культработников при укоме РКП(б). По окончании курсов работала в клубе железнодорожников там же, на Первой Речке, руководительницей драмкружка. Уволилась из клуба по каким-то не совсем понятным причинам и была направлена в распоряжение шкотовского культотдела, а оттуда в Новонежино на должность заведующей избой-читальней.

Узнав о предыдущей деятельности Семёновой, на этом же собрании решили организовать драмкружок, в который сейчас же и открыли запись. Записались все комсомольцы.

На этом же собрании назначили Сачёк редактором стенгазеты, Сердеева руководителем музкружка, а Алёшкина пионервожатым. Последнему было поручено организовать пионерский отряд.

Как всегда, приняли новых ребят в комсомол. В числе принятых были сёстры Емельяновы, их брат — секретарь партячейки Емельянов, тоже только что вернувшийся из Красной армии.

После собрания Фёдор и Борис отправились к своим учителкам, где и просидели ещё часа два, весело и непринуждённо болтая.

Воспользовавшись тем, что оба парня неплохо рисовали, Харитина потребовала от них повседневной помощи при оформлении стенгазеты, отказаться они не посмели. В основном эту работу пришлось выполнять одному Борису, Фёдор при каждом удобном случае от неё отлынивал.

Ему больше нравилось забираться в другую комнату и, усевшись на кровати, развлекаться бесчисленными поцелуями с Полиной Медведь.

Газету выпускали каждые две недели: материалов всегда было очень много, особенно заметок, содержащих критические замечания в адрес различных учреждений Новонежина. Вообще, критиковали всех и вся без стеснения. Доставалось и кооперативной лавке, и сельсовету, и избе-читальне, и школе, попадало и отдельным комсомольцам. А когда эти заметки сопровождались довольно обидными карикатурами, то многие чувствовали себя далеко не лучшим образом.

Вывешивалась газета обычно в избе-читальне, а так как в ней, помимо собраний, каждый вечер собиралось много народа, и не только молодёжи, но и взрослых крестьян, то каждый новый номер газеты ожидался и встречался со смехом, со скрытым страхом и обидой.

Между Борисом и Харитиной сложились какие-то странные отношения. В то время, как при каждом удобном случае Фёдор и Полина скрывались за перегородку, и оттуда начинали доноситься взволнованный шёпот, вздохи и поцелуи, Борис и Харитина оставались одни. Нагнувшись над разостланной на столе газетой, они дружно работали, их руки соприкасались и, чувствуя близость молодого женского тела, Борис иногда загорался желанием поцеловать стоявшую рядом девушку. Но это желание было мимолётным, каким-то второстепенным, и если случалось, что их головы, склонённые над столом, оказывались рядом, он, быстро повернувшись, тыкался губами в щеку Харитины, то делал это без особого чувства, а вроде бы как по обязанности. Она, со своей стороны, тоже никаких шагов к более тесному сближению с ним не предпринимала. Но им вместе было хорошо, весело, они с удовольствием готовились к какому-нибудь спектаклю, которых теперь, с появлением драмкружка, стало всё больше ставиться в новонежинской школе, единственном месте в селе, где была довольно большая комната с маленькой сценой.

Между прочим, вскоре эти вечера Борис стал вынужденно пропускать. Его новая комсомольская работа, всё более и более заинтересовывавшая его, отнимала почти всё свободное время.

Через два дня после собрания ячейки, после уроков Борис зашёл в школу в самый старший класс — в пятый и, рассказав ребятам о пионерской организации всё, что ему до этого рассказывала Мила Пашкевич, а также воспользовавшись найденной в библиотеке избы-читальни маленькой брошюркой, описывавшей создание организации юных пионеров, предложил организовать отряд в Новонежине, сообщив, что вожатым отряда назначен он.

Его предложение большинство ребят встретили с восторгом, и тут же записалось в отряд более двадцати человек. Правда, вскоре некоторые из записавшихся заявили ему о своём отказе быть пионерами, сославшись на запрещение родителей. Но после нескольких сборов, которые Борису удалось провести интересно и весело, почти все они вернулись обратно. Кроме того, на каждом сборе появлялись новые желающие стать пионерами. К концу зимы 1924–1925 года отряд вырос до сорока человек.

Как по своей работе, так и по пионерским делам, Борису не реже, чем раз в две недели, приходилось бывать в Шкотове. Он, конечно, не ездил пассажирским поездом — по времени это было неудобно.

Дальлес уже приступил к отгрузке первой партии стоек, сданной приехавшему представителю японской фирмы, и ежедневно отгружал 6–7 вагонов. Борис познакомился со всеми железнодорожниками Новонежина и многими поездными бригадами, поэтому ему не составляло никакого труда получить разрешение доехать на тормозной площадке от Новонежина до Шкотова и обратно. Как правило, до вокзала в Шкотове он не доезжал, а спрыгивал на довольно крутом повороте, описываемом поездом около их дома. Ход здесь замедлялся, и спрыгнуть в сугроб ничего не стоило.

Правда, один раз, не рассчитав прыжок, он довольно сильно ушибся коленом о контрольный столбик, но это были пустяки, похромал денька четыре, да и всё.

Конечно, каждая такая поездка, помимо встречи с мамой, братишками и сестрой, приносила ему радость ещё и от мимолётной, как бы случайной, почти всегда отдалённой, но всё же волнующей и почему-то особенно приятной — с Катей Пашкевич.

Он, вероятно, и сам пока не сумел бы объяснить, в чём тут дело.

Почти всегда во время своего кратковременного пребывания в Шкотове Борис выкраивал время для того, чтобы посетить клуб. Там, среди девушек-комсомолок он видел и Катю, но ни разу ему не удалось, как он ни старался, остаться с ней хотя бы на самое короткое время наедине, и не только сказать ей что-либо такое, что при всех не говорят, но даже и пройтись с ней рядом.

К середине зимы Катя постриглась, как тогда считалось для комсомолок чуть ли не обязательным, под кружок. В таком виде она Борису нравилась ещё больше.

От Нюськи Цион не укрылась заинтересованность Алёшкина Катей, и она, сама питавшая к нему симпатию, не ревновала его, а наоборот, хотела ему всячески помочь устроить свидание с Катей, чтобы они могли поговорить друг с другом без помех. Ей казалось, что они оба этого хотят. Трудно сказать, так ли было на самом деле, и состоявшись, принесло бы свидание пользу и не вызвало бы, наоборот, отчуждение этих двух молодых людей, пока не определивших своё отношение друг к другу. Искусственное сближение, торопливость в выяснении отношений очень часто приводит к обратному результату. И, пожалуй, очень хорошо, что Нюська в своём посредничестве не добилась успеха.

Как ни странно, но и Борис, очень хотевший посидеть с Катей так, чтобы им никто не мешал, от помощи в этом деле со стороны Нюськи категорически отказался, да и она намекать об этом Кате не решалась. Вот и происходили их первые встречи в многолюдных местах в окружении сравнительно больших групп людей. Но теперь Борису, хоть и в таких условиях, всё же удавалось вовлечь Катю в разговор.

Вступив в комсомол в начале декабря 1924 года, Катя Пашкевич сразу же была назначена пионервожатой. К этому времени из-за многочисленности шкотовский отряд пионеров разделили на два: первый, в котором находились дети рабочих и служащих, живших в гарнизоне, и второй — сельский, в него были записаны дети крестьян села Шкотово, рабочих-железнодорожников и служащих, живших в селе. Вот, вожатым этого второго отряда и была Катя Пашкевич.

Конечно, в самое же ближайшее время среди шкотовских комсомольцев стало известно, что Борис Алёшкин является вожатым организованного им новонежинского отряда пионеров. Эта тема явилась поводом для разговоров и, естественно, для сближения Бориса, Нюси и Кати.

Как-то раз, сидя рядом на одной скамейке в зале клуба, они вели оживлённый разговор о своих пионерах. Такие разговоры не обходились без споров. Доказывая свою правоту по какому-то вопросу, Катя машинально положила свою руку на руку Бори. Это прикосновение обожгло его, как молния. Он безотчётно сжал её тоненькие пальцы и с каким-то нелепым восторгом посмотрел на неё. Взгляды их встретились.

Несколько мгновений глаза их как бы разговаривали, затем Катя вспыхнула, сердито выдернула свою руку, вскочила на ноги и, отвернувшись, сказала:

— Ой, я и забыла, а мне ведь надо скорее домой! До свиданья! — и прежде чем Борис успел что-либо сказать, скрылась в дверях клуба.

Наскоро простившись, кажется, так ничего и не заметивший Борис выскочил из клуба, чтобы догнать Катю, но её нигде не было видно. Однако, он не унывал, наоборот — то, что прочёл Борис в глазах Кати, хотя и смотрели они друг на друга всего несколько секунд, наполнило его сердце такой радостью, таким блаженством, ему вдруг стало так весело, как не бывало до сих пор никогда.

На следующее утро, вскочив на повороте в очередной товарняк, Борис уже ехал в Новонежино, чтобы вновь впрячься в довольно нелёгкую трудовую жизнь.

Посмотрим, как складывался день Бориса.

Ежедневно они с Фёдором по очереди дежурили на складе, принимая привезённые возчиками стойки. Мы помним, что работало в среднем 40–45 лошадей, делали они по три ездки в день и, следовательно, почти через каждые 10 минут прибывала новая подвода. Дежурный должен был сосчитать имевшиеся на ней стойки, выписать квитанцию возчику, затем замерить стойки, сложенные в штабель возчиком, по толщине верхнего отруба и по длине. Отклонения в размерах стойки допускались очень незначительные (1/2–1 дюйм), и если они обнаруживались, то стойка эта отбрасывалась и браковалась. Так как на каждой из них стояло клеймо артели, то вечером всегда можно было увидеть, у кого и сколько забраковано стоек.

Кроме длины, стойки браковались и при недостаточной толщине, и при кривизне — от прямой допускалось отклонение в 1–2 дюйма посередине. Для того, чтобы проверять кривизну, Дмитриев заказал одному из местных мастеров на все руки, стрелочнику Ефимову, несколько реек толщиною в дюйм, длиною немногим более 7 футов. На конце такой рейки была укреплена железная пластинка, выступающая в виде крючка. Накинув крючок на стойку, можно было сразу видеть искривление и определить длину стойки. Толщину измеряли обыкновенным аршином.

Эта работа требовала и большой аккуратности, и проворства, так что к тому времени, когда уезжала со склада последняя подвода, дежурный становился мокрым как мышь. Кроме перечисленного, нужно было каждую стойку пометить клеймом Дальлеса.

В этот период времени второй десятник сидел дома и подсчитывал всё намеренное за прошедший день. Он подсчитывал общее количество принятых стоек, это было необходимо для расчёта с заготовителями, затем подсчитывал объём стоек, принятых им за день в кубометрах, чтобы отчитаться перед конторой и составить план погрузки в вагоны, а затем ещё и в кубошаку, чтобы отмечать выполнение договора с японцами.

Погрузка в вагоны могла производиться только после того, как стойки будут приняты японским представителем, и он подпишет об этом соответствующий акт. Обычно во время погрузки представитель не присутствовал, он перепроверял принятый лес при перевалке его во Владивостоке на пароход. Приезжал этот представитель раз в две недели.

Первый раз ожидание его принесло Дмитриеву и обоим ребятам немало волнений, но всё оказалось до удивления просто. Представитель — высокий, одетый в какой-то чёрный клеёнчатый плащ с меховым воротником, японец прекрасно говорил по-русски. Он пришёл на склад, осмотрел предъявленные к сдаче штабеля стоек, что-то пробормотал себе под нос по-японски, затем достал из привезённого с собой чемоданчика изящный маленький топорик с клеймом, стукнул им по одной из стоек, и когда на ней появился какой-то иероглиф, передал топорик Борису, стоявшему рядом, сказав:

— Тебе, пожалуйста, проклейми оба эти штабеля. Я пять рублей дам.

Затем он повернулся к Дмитриеву:

— Где акт? Я подпишу, можно грузить.

Борис и Фёдор переклеймили японским топориком все стойки, лежавшие в штабелях, за какой-нибудь час и собрались идти домой. В этот день подвоза из леса не было, но, конечно, артельщики при приёмке стоек присутствовали. Один из них — Замула, подошёл к ребятам и сказал, указывая на сложенный в стороне штабель из бракованных стоек:

— А чего вы смотрите, клеймите и этот. Ладно, мы с Дальлеса за них ничего не получим, так пусть хоть Дальлес с японцев получит.

Борис и Фёдор переглянулись и, недолго думая, заклеймили и весь этот штабель, а в нём было не меньше трёхсот штук стоек. Так как они до этого бракованные стойки не измеряли, то пришлось им одновременно с клеймением их и перемерять.

Придя домой, они рассказали о своей проделке Дмитриеву, тот, в это время усиленно потчевавший японца водкой и жареной свининой с квашеной капустой, поданной им Марьей, только молча кивнул головой. Затем сказал:

— Фёдор, у тебя почерк красивый, там на столе лежит бланк акта, привезённый господином Цукамурой, заполни его, включи в него все сданные стойки.

Слово «все» он подчеркнул.

Ребята поняли. В течение нескольких минут Борис подсчитал объём бракованных стоек и прибавил его к ранее приготовленному по двум прежним штабелям, это количество и было включено в акт.

Ни Борис, ни Фёдор и не догадывались, что их махинация тоже не была внезапной: совет заклеймить бракованный штабель они, хотя и получили от Замулы, но инициатором его был Дмитриев. Ребятам было и невдомёк, что ведь в контору они уже дали сведения о заготовленных стойках без брака, а японцу-то сдали с браком.

Много позже выяснилось, что японец был прекрасно осведомлён о том количестве, которое подлежало сдаче, и добавку за счёт бракованных стоек разрешил сам, заплатив Дмитриеву за них половинную стоимость. Конечно, всё это делалось с ведома, а может быть, и по прямому поручению Шепелева. Это на их языке называлась «коммерция», от неё имели выгоду и Шепелев, и Дмитриев и, по всей вероятности, японец.

Но вернёмся к рабочему дню Бориса.

После окончания работы на складе и подсчёта документов, а с началом погрузки и заполнения железнодорожных накладных, и выписки счетов грузчикам, примерно около 5–6 часов вечера, оба парни освобождались и тут же бежали выполнять свою комсомольскую работу. Один собирал свой оркестр, а другой мчался к уже ожидавшим его пионерам.

Хотя официально сборы отряда проходили один раз в неделю по воскресеньям, работы с пионерами хватало на каждый день: то нужно было помочь им написать газету, то разучить какое-нибудь физкультурное упражнение, которое одно звено решило продемонстрировать на очередном сборе, то разучить какую-нибудь новую песню, то, наконец, пойти к кому-нибудь из родителей и постараться убедить их отпустить свою дочь или сына в пионеры, то провести беседу со старшими пионерами, которых к Новому году собирались принять в комсомол, то… Словом, работы на каждый день находилось много.

Очень много хлопот вызвал вопрос о приобретении галстуков и костюмов. Ведь даже и речи не могло быть о том, чтобы всё это возложить на родителей: стоило об этом только заикнуться, как в половине семей запретили бы детям быть в пионерах. Нужно было всё это каким-то образом приобрести самим. И если бы не помощь секретаря партячейки Емельянова и комсомольской — Хужего, то пионеры Новонежина так бы и не имели ни галстуков, ни формы. Эти двое сумели вытребовать необходимый для галстуков материал в кооперативе, а учителя добровольно и, конечно, бесплатно их сшили. Сельсовет на свои средства приобрёл во Владивостоке ребятам красное знамя, но ни на форму, ни на горн, ни на барабан денег не хватило. Пришлось вожатому — Борису приложить смекалку. Как он вышел из этого положения, мы потом узнаем.

Работа в отряде занимала ещё два часа, а часов в 8 вечера начинались комсомольские дела: собрания, занятия в политкружке, репетиция драмкружка, подготовка стенгазеты, — всё это занимало весь вечер часов до 12 ночи.

В воскресный день обязательно устраивалось что-нибудь или в избе-читальне, или в школе, служившей клубом. С появлением Клавы Семёновой драмкружок заработал с бурной силой, каждую неделю ставилась новая пьеса. Это был не Мольер, как когда-то практиковалось в Шкотове. Теперь в распоряжении молодёжи появилось множество коротеньких, далеко не высококачественных в литературном отношении пьес, но они отвечали тем злободневным вопросам, которые возникали ежедневно. В этих пьесах бичевались попы, кулаки, капиталисты, Чемберлен. Самодеятельные постановки призывали к немедленной всемирной революции и, несмотря на скудость реквизита и несовершенство грима и костюмов, несмотря на плохое знание актёрами своих ролей (спектакли шли часто после двух-трёх репетиций), несмотря на то, что большинство исполнителей с актёрским мастерством было в явных неладах, пьесы эти воспринимались зрителями горячо. Маленький школьный зал всегда был переполнен, и всё действие, и особенно какой-либо трюк или забавная сцена, сопровождались громким хохотом и бурными аплодисментами. На эти спектакли приходила не только молодёжь, но и многие пожилые крестьяне.

Не всем на селе они доставляли удовольствие: были на окраине Новонежина пара домов, в которых жили две ещё не очень старые вдовушки. До образования комсомольской ячейки очень часто вечера свои молодёжь проводила у них, от чего они имели немалую выгоду, продавая самогон и взимая плату за пользование их помещением. После посиделок некоторые пары оставались и ночевать, это приносило дополнительный барыш. Теперь обе женщины терпели сплошные убытки. Правда, и сейчас, после вечеров в школе, находились любители выпить и провести ночь с податливыми девчатами, но таких было сравнительно мало.

После спектаклей в школе устраивались почти всегда танцы. Как правило, танцевали под оркестр, созданный Фёдором Сердеевым. Принимал участие в этом оркестре и Борис. В школе имелась маленькая старая фисгармония, она-то и служила инструментом для Алёшкина. Федя играл на мандолине, его сестры на балалайках, несколько ребят и девчат на гитарах, — в общем, получался довольно солидный оркестр, музыка которого разносилась далеко по сельским улицам.

Иногда школьное веселье прерывалось появлением в зале заведующего школой Александровича. Он преподавал математику и был очень квалифицированным учителем, но страдал существенным недостатком — запоями, и в эти периоды был не в себе. Появление его в таком виде среди танцующих вызывало всеобщую панику, и все немедленно расходились, а он продолжал бушевать в пустой школе. Обычно его супруга, тоже учительница, преподававшая литературу, мужа в это время домой не пускала, запираясь на все возможные запоры, и места для проявления своего характера, кроме школы, у него не оставалось.

Этот недостаток Александровича давно уже был известен в уездном отделе народного образования. Но найти заведующего для довольно отдалённой сельской школы было непросто, а в период между запоями Александрович со своими обязанностями справлялся неплохо, его и терпели.

Он не играет какой-либо заметной роли в нашем рассказе, жена его тоже, но так как она была сестрой одной из учительниц, близко знакомых с матерью Алёшкина, мы и решили о нём рассказать.

Его жена происходила из многочисленного семейства Михайловых, а её сестра Ирина служила в той же школе, где и Анна Николаевна, и состояла в той же комсомольской ячейке, в которой в своё время состоял и Борис.

Ирина — худая, близорукая, веснушчатая девушка, постоянно носившая пенсне, хотя и была начитана и интеллигентна, всем своим видом так походила на тех классных дам, которых Боря насмотрелся за свою жизнь у бабуси, что при одном взгляде на неё его передёргивало. Он ещё хорошо помнил классных надзирателей; от гимназисток, с которыми часто виделся, знал, что такую же роль в их жизни играли и их классные дамы, и невольно проникся к этим женщинам какой-то необъяснимой неприязнью. Так было и тут, хотя, пожалуй, кроме внешнего сходства, у бедной Ирины ничего общего с классными дамами не было. А его мачеха вдруг, то ли испугавшись чрезмерной влюбчивости своего пасынка (о его победах над шкотовскими девчатами уже стали бродить сплетни по селу), то ли по какой другой причине хотела, как можно скорей, остепенить его, а, следовательно, женить, и наиболее подходящей невестой считала Ирину Михайлову. Та, кажется, против такого родства не возражала так же, как и её родные. Отец Ирины, фельдшер, умер перед революцией, оставив жену с шестью детьми в довольно беспомощном состоянии. Старшую дочь сумели выдать замуж сперва за офицера, а после того, как тот сбежал, за учителя Александровича, следующая, Ирина, была на выданье и пристроить её за сынка учительницы тоже бы неплохо, — так, очевидно, рассуждала мать Ирины, и именно поэтому между семьёй Михайловых и Алёшкиных завязались довольно дружеские отношения.

Кстати сказать, именно через них младшие братья Бориса познакомились с ребятами Пашкевичей, недавно вернувшихся с севера (Пашкевичи находились в близком родстве с Михайловыми).

И вот, стремясь осуществить свои матримониальные намерения, Анна Николаевна при каждом появлении Бориса в Шкотове старалась затащить к себе и Ирину Михайлову. Та, узнав от матери, да догадавшись и сама, была не прочь как следует познакомиться с Борисом, а может быть, и выйти за него замуж. Правда, он был моложе её почти на два года, и в это время, когда шли все эти комбинации, ещё имел неполные 18 лет, но всего через несколько месяцев уже мог жениться.

Обо всех этих поползновениях на его свободу Борис даже и не подозревал, он, конечно, ни о какой женитьбе и не помышлял, он был ещё слишком юн и ветренен для этого. Кстати сказать, и все слухи, которые распространялись про него в Шкотове как об очень распущенном юноше, по существу, не имели под собой никакой почвы и, если он и позволял себе некоторые вольности при обращении с девчатами села, так такие же вольности позволяли почти все парни его возраста.

Тут, скорее, надо сказать, что его активная комсомольская деятельность, постоянное участие во всяких спектаклях, карнавалах, шествиях и т. п., в которых в то время не было недостатка (а он вместе с другими готовил и организовывал их), сослужили ему не очень-то завидную службу среди более взрослых жителей села. Вот кем-то и был пущен слух, что Борька Алёшкин — чуть ли не закоренелый развратник.

Конечно, его мать этим слухам не верила, но всё же, видимо, немного опасалась, как бы за ними не было кое-какой правды. Отсюда и исходило её стремление поскорее Бориса приструнить женитьбой.

Он первое время как-то не обращал внимания на то, что с его приездом почти тотчас же появлялась в доме и Ирина Михайлова, а мать, стоит ему только появиться, сейчас же посылала Люсю к Михайловым за Ириной, якобы необходимой ей по каким-то школьным делам. При появлении Ирины мама старалась оставить их наедине.

Борис уже довольно давно знал Ирину, ведь на курсах учителей она училась вместе с Милой Пашкевич и даже была в том отряде ЧОН, которым довелось командовать Борису, поэтому, оставшись как-то с ней в комнате наедине, он решил выспросить её о Пашкевичах.

— Милка-то Пашкевич? Так это же моя двоюродная сестра, наши мамы сёстры. Они уезжали куда-то на север на заработки, а Милка здесь одна оставалась доучиваться. Теперь вот все вернулись, кажется, так ничего и не заработав. Семья у них большая, а отец — пьяница. Им трудно живётся.

В её словах было не столько сочувствия к несчастью родственников, сколько презрения и сожаления о том, что именно у неё могут быть такие родственники.

Пашкевичи для Бориса были совсем незнакомыми людьми, из всего семейства он знал только Милу. Но ведь членом этой семьи была Катя — девушка, внушавшая ему какое-то особое, может быть, ещё и не совсем им осознанное чувство, и потому такое снисходительно-презрительное упоминание о Пашкевичах его разозлило.

Сама Ирина после этого стала ему ещё более антипатична, и он, со свойственной ему несдержанностью, чуть ли не прямо это ей высказал, вследствие чего она поспешила уйти. Разговор происходил в присутствии Анны Николаевны, и та дала понять сыну, что она недовольна его поведением. Тот беспечно рассмеялся на её упрёки в нетактичном поведении по отношению к молодой девушке и спросил:

— Мама, да ты её уж не в невесты ли мне прочишь?

— А хоть бы и так! Ирина — девушка скромная, умная, работящая, образованная, начитанная…

— Ну-ну, и так далее, и тому подобное, одним словом, педагог! — продолжал смеяться Борис. — Но я-то пока жениться не собираюсь, а когда соберусь, так она совсем старухой будет, ведь она и так старше меня!

— Ах, Борька, какой ты ещё легкомысленный и глупый мальчишка! А это хорошо, что про тебя здесь болтают, что ты к каждой шкотовской девчонке льнёшь? А сейчас в Новонежине ты и вообще чёрт знает с кем связаться можешь…

— Успокойся, мама, не такой уж я глупый мальчишка, как ты думаешь, кое-что соображаю! Ну, а эта твоя Ирина мне не только совсем не нравится, а даже просто противна! Поэтому, если она обиделась, то это даже и лучше. Не будем больше о ней говорить!

Конечно, этот разговор происходил в отсутствии Якова Матвеевича, он таких вольных разговоров не любил и, если бы они ему стали известны, то за них досталось бы и жене, и сыну.

Кстати сказать, и Анна Николаевна к этому вопросу больше никогда не возвращалась. Она по поведению сына поняла, что у него в сердце уже занял кто-то место, и поэтому с Ириной более не приставала.

С Михайловыми же семья Алёшиных продолжала сохранять довольно долго дружественные отношения. Но мы, как всегда, забежали вперёд и немного отвлеклись от основного рассказа, вернёмся к нему, ведь большую часть времени Борис проводил в Новонежине.

После репетиций, собраний, а часто и после спектаклей, Борис и Фёдор, как правило, заходили на два-три часа, а иногда всего на несколько минут, к своим друзьям-учительницам — Полине Медведь и Харитине Сачёк. Правда, последнюю все, в том числе и Борис Алёшкин, уже давно называли просто Тиной.

Появившись в квартире, парочки разъединялись: Федя и Поля скрывались за перегородкой в полутьме и начинали целоваться, а Тина и Борис оставались в светлой большой комнате, обменивались впечатлениями о только что прошедшем вечере, занимались стенгазетой, или Тина садилась за тетрадки, а Боря усаживался в уголок и читал какую-нибудь книгу. Между ними поцелуи были большой редкостью и обычно случались в момент ухода ребят, в сенях, в полной темноте.

И не то чтобы Тина Сачёк вызывала в нём какое-либо отвращение, как, например, Ирина Михайлова, нет, ему было очень приятно сидеть с ней вот так, рядом, говорить, смеяться над кем-нибудь, подтрунивать, слушать скрип её пера, что-то исправляющего или вычёркивающего в лежащих перед нею тетрадках. Ему было приятно спорить с умной начитанной девушкой по какому-нибудь вопросу, в том числе и политическому, но стремления обнять её, поцеловать у него не было. Целуя её на прощание, он как бы выполнял какой-то ритуал. И когда Фёдор рассказывал ему об упоительном ощущении, которое он испытывал при страстных поцелуях Полины, и сообщал, что сегодня ему было позволено подержаться за её грудь, Борису становилось смешно и даже немного противно…

Глава тринадцатая

После первого же комсомольского собрания, где на Бориса была возложена нагрузка — пионервожатый, он явился к концу уроков в школу, и сперва в четвёртом, а затем и в пятом классах I ступени провёл запись в пионеры.

Несмотря на то что он подготовил и произнёс перед школьниками довольно горячую речь, объяснявшую сущность и значение пионерской организации — смены комсомола, внучат Ленина — запись в отряд прошла не особенно удачно. Большинство ребят, видимо, боялись записываться, не зная, как на это посмотрят их родители. Но тем не менее из двух классов удалось создать отряд численностью в 12 человек.

К этому времени в комсомольскую ячейку из Владивостокского укома РЛКСМ пришла инструкция, напечатанная на машинке, объяснявшая структуру пионерской организации, её цели и задачи, она содержала также и текст торжественного обещания, даваемого ребятами при вступлении в пионеры.

В числе первых пионеров новонежинского отряда были Нина и Клава Сердеевы — сёстры Фёдора, Валя, Лида и Миша Фишер — дети станционного механика водокачки, по национальности немца, сын старшего брата секретаря ячейки РКП(б) Емельянова, младшие сестрёнки секретаря ячейки Хужего, председателя сельсовета Середы и другие.

Первый сбор назначили на ближайшее воскресенье, опишем его.

К двум часам в зале школы собрались записавшиеся и ещё человек 20 любопытствующих школьников. Из взрослых на сборе присутствовали секретарь ячейки РЛКСМ Хужий, Фёдор Сердеев, Полина Медведь и Харитина Сачёк.

Ребята расселись на скамейках перед сценой, а комсомольцы сели за стол, стоящий на ней. Борис построил всех записавшихся в отряд перед этим столом, вызвав их на сцену, зачитал им текст торжественного обещания, которое они хором повторили, и раздал каждому треугольные куски кумача — галстуки, показал, а некоторым и помог их завязать.

Материю для галстуков покупали на свои деньги, а кроили их и подшивали Тина с Полей. У Бориса тоже был надет галстук.

После вручения галстуков он встал в одну шеренгу с пионерами. Все они по команде Хужего приняли положение «смирно» и когда тот воскликнул:

— Пионеры, к борьбе за рабочее дело будьте готовы! — все ребята подняли руки в пионерском салюте и хором ответили:

— Всегда готовы!!!

Затем избрали совет отряда из трёх человек, в него вошли самые старшие пионерки, председателем была избрана Валя Фишер.

После этого все вновь расселись на скамейки, совет отряда занял место за столом, из-за которого ушли комсомольцы. Борис зачитал план работыотряда, составленный им заранее, план утвердили. На этом официальная часть сбора окончилась. По предложению вожатого стали разучивать пионерские песни и прежде всего пионерский гимн: «Взвейтесь кострами, синие ночи…»

С этого времени комсомольцы из школы ушли, предоставив Борису в дальнейшем руководить пионерами самому, задержался лишь только Федя Сердеев. И это было хорошо, потому что без его помощи с изучением песен справиться Борис бы не сумел. А так, при его поддержке и подборе мелодии песен на фисгармонии уже в этот первый день, кроме пионерского гимна, были выучены ещё несколько комсомольских песен.

Закончить сбор Борис решил занятиями физкультурой, вольными гимнастическими упражнениями. В то время в школах физкультуру не преподавали и, кроме игр на переменах в догонялки или прятки, сельские ребята никакого физического развития не получали, а в инструкции по работе с пионерами указывалось на необходимость физического воспитания пионеров.

Борис хорошо помнил те упражнения, которые ещё в гимназии показывал учитель гимнастики и которые учащиеся с таким удовольствием выполняли. Он подумал, что пионеры тоже могут выучить их, чтобы выступить с ними на каком-нибудь празднике.

Он показал несколько самых простых упражнений, построил своих пионеров соответствующим образом, и занятия начались. Но… Если все мальчишки сразу же с увлечением стали повторять показанные движения, то девочки замялись. Пока требовалось двигать в разные стороны руками, они участвовали наравне с мальчиками, но, когда дело дошло до подъёма ног, они вдруг как по команде движения прекратили и остановились в явном смущении. Выполнять эти упражнения они все категорически отказались. Такое неподчинение обескуражило Бориса и вызвало смешки и иронические улыбки у присутствовавших в зале гостей.

Видя недисциплинированное поведение своих пионерок, Борис, не понимая его сущности, всё-таки нашёл в себе достаточно сообразительности и такта, чтобы занятие остановить и, сославшись на позднее время, ребят распустить по домам. Условились, что следующий сбор отряда будет в ближайшее воскресенье.

Несмотря на заминку с гимнастикой, сбор понравился и тем, кто уже вступил в пионеры, и гостям, из которых некоторые уже стали просить Бориса о записи в отряд, он ответил, что теперь вопрос о приёме в пионеры будет решать совет отряда: нужно подать заявление, и тогда на совете отряда обсудят, можно ли принять в отряд желающего.

Вечером, сидя в квартире учительниц, Борис рассказал о своей неудаче с гимнастикой. Услыхав его рассказ, обе девушки переглянулись, слегка покраснели, а затем дружно рассмеялись. Невольно к ним присоединился и Федя, хотя и не понимал причины их смеха. Этот смех возмутил Бориса, он отнёс его к тому, что, значит, у него нет способностей, чтобы заставить ребят ему повиноваться. Он вскочил, накинул на себя полушубок и шапку и направился к двери. В сенях его догнала Тина, обняла за шею, поцеловала, вполголоса спросила:

— Ты чего, чего раскипятился-то? Не понимаешь, над чем мы смеялись? Не над тобой, а над твоей наивностью. Ведь ты подумай: у девочек поднять ногу — это значит показать штанишки, а это и неприлично, и стыдно. Ну, а у наших учениц, у большинства и совсем никаких штанишек нет, как же им ноги поднимать? Ты об этом подумал?

Борис схватил её в объятья и, кажется, в первый раз их знакомства действительно с чувством несколько раз поцеловал её.

Когда они вернулись в комнату, были встречены дружным хохотом остававшихся там Феди и Поли. Последняя, конечно, успела рассказать своему кавалеру о причинах, сорвавших занятия по гимнастике у новоиспечённого вожатого.

Кажется, первый раз Борис и Тина вошли в комнату немного смущённые, а последняя — даже и красная, с блестящими глазами. Видно, Борины поцелуи, хотя и вызванные чувством благодарности, были всё-таки достаточно горячи.

Через полчаса, успокоившись и прекратив насмешки над Борисовой неосведомлённостью в женских туалетах, все четверо принялись решать вопрос о том, как же выйти из положения. Решили, что единственным выходом будет введение для всех пионеров соответствующей формы. Но на что её приобрести? Саму форму все они уже видели на картинках в журналах, она для мальчиков состояла из белой рубашки с короткими рукавами и синих или чёрных сатиновых трусиков, а для девочек — белой кофточки и синих же сатиновых шаровар.

В течение недели до следующего сбора Борис тщетно ломал себе голову над тем, где бы добыть денег на форму для своих пионеров, но так ничего придумать и не мог. Он обратился за помощью к секретарю партячейки Емельянову, тот ответил:

— Знаешь что, Борис, обращаться за деньгами для этой цели к родителям пионеров нельзя, многие могут просто потребовать от своих ребят, чтобы они оставили пионерский отряд, ведь ты знаешь крестьян! Ну, железнодорожники для своих, может быть, и сошьют, а эти только разлад в отряд внесут… Я думаю, что самое лучшее будет, если ребята сами заработают денег себе на форму. Это и авторитет отряда среди взрослого населения поднимет, и ребятам гордости прибавит. Посоветуйся-ка с Хужим. Вот только где для них подходящую работу найти?..

Вечером, подсчитывая очередную партию накладных, Борис сказал о своей заботе Дмитриеву, тот подумал несколько минут и ответил:

— Послушай-ка, Борис, ты видел в углу у нас лежат бракованные стойки, которые этот японский прихлебатель отказался принять?

Господин Цукамура, забрав большую часть брака, всё же оставил несколько сотен стоек, несмотря на все уговоры Дмитриева.

— Ну да, видел, — сказал Алёшкин, пока ещё не понимая, к чему клонит в разговоре его начальник.

— Так вот, ты со своими ребятами перепили их, переколи. Я реализую их, как дрова, а вам за работу заплачу.

Борис обрадовался, но в то же время и огорчился: стойки дубовые, суковатые, кривые, поэтому и забракованные. Много ли он со своими двенадцатью пионерами наработает? Но о своих сомнениях пока ничего не сказал, а на следующий день поговорил с секретарём комсомольской ячейки Хужим, тот обещал сагитировать на это дело всех комсомольцев. И действительно, в следующее воскресенье на пионерский сбор в школу пришли все пионеры, все комсомольцы и даже десятка два старших школьников.

Погода стояла ясная, морозная, снежок блестел под лучами яркого солнца и поскрипывал под ногами ребятишек и юношей, довольно внушительным строем двигавшихся через заснеженный луг от центра села к станции с песнями, смехом и весёлыми шутками. А на складе Фёдор Сердеев и несколько китайцев-грузчиков уже приготовили необходимые инструменты — пилы и топоры — и ждали тружеников.

К вечеру от бракованных стоек не осталось и следа. Кстати сказать, в работу, стараниями Бориса и Феди, были пущены не только те стойки, которые забраковал японский представитель, но и те, которые он ещё и не видел, что уже были забракованы до него. В одном из углов складской площадки образовалась довольно длинная поленница дров.

Работу принимал сам Игнатий Петрович и после подсчёта объявил, что ребятам причитается получить почти тридцать рублей. Его сообщение встретили громким «ура».

Между прочим, сам Дмитриев, как потом выяснилось, на этом деле солидно заработал, продав дрова железной дороге для отопления будок путевых обходчиков и казарм ремонтных рабочих. Так как заготовка дров на этом участке Дальлеса не планировалась, то он их учитывал, как ему заблагорассудится, и в отчёте шкотовской конторе он показал их едва ли десятую часть, а деньги, полученные за остальное, присвоил себе.

В то блаженное время организациям не запрещалось приобретать нужные им материалы у частных лиц и производить с ними расчёты наличными деньгами, а это создавало возможности для почти неограниченных злоупотреблений. Но, конечно, ни Фёдору Сердееву, ни Борису Алёшкину даже и в голову не могло прийти, что они невольно становились участниками таких неблаговидных махинаций. Знал о них лишь заведующий шкотовской конторой Дальлеса Шепелев, да отец Феди — начальник железнодорожной станции Новонежино, но они от этой комбинации имели тоже кое-какой доход и, конечно, сущности её никому раскрывать не собирались.

Так или иначе, но деньги на материал для формы новонежинский отряд получил, материю приобрели, а кройкой и шитьём занялись почти все девушки-комсомолки. Главными застрельщицами в этом деле были Полина и Тина.

К шитью формы присоединился и кое-кто из родителей. В то время получить материю для одежды школьников, пускай хоть и не совсем по вкусу родителей, считалось чрезвычайным событием, поэтому многие матери, узнав о том, что пионерам дают бесплатную ткань на форму, даже стали сами просить принять их ребят в пионеры. Но теперь это происходило не так просто, как вначале.

Прежде чем принять кого-либо в пионеры, ребята из совета отряда, а затем и остальные на сборе, очень придирчиво обсуждали кандидатуру подавшего заявление, и далеко не каждого из желающих принимали.

К новому 1925 году форма для всех пионеров была сшита, а их уже было 25 человек. На красном сатиновом знамени сёстры Емельяновы вышили лозунг: «Будь готов!»

Конечно, пока ещё никто из пионеров не ходил в своей форме по улицам села: во — первых, стояла зима, а во-вторых, показавшись в таком виде с голыми коленками среди сельских ребятишек и девочек, они могли подвергнуться не только насмешкам, но и преследованию.

Форму каждый приносил с собой. В одном из классов по очереди девочки и мальчики переодевались, а затем приступали к проведению сбора. Теперь гимнастические упражнения все могли выполнять без всякого стеснения, и у девочек эти вольные движения стали получаться даже лучше.

Кроме этого, как и многие физкультурники того времени, Борис увлекался построением различных пирамид. Как правило, самыми верхними всегда были или Миша Фишер, или его сестра Лида. Эти два самых маленьких, но, пожалуй, и самых бойких пионера души не чаяли в своём вожатом, и стоило ему появиться на станции железной дороги, как они за ним бегали буквально как хвостики.

Бывая в Шкотове не реже, чем раз в две недели, обязательно встречаясь там с Нюсей Цион, Катей Пашкевич, а иногда и с Милой, Борис впитывал в себя всё новое, что ему удавалось узнать о жизни и деятельности пионерской организации, регулярно читал и «Пионерскую правду», выписываемую теперь его отрядом (сам он выписал журнал «Вожатый» и щедро отдавал полученные знания своим юным питомцам).

Сборы в новонежинском пионерском отряде проходили весело, оживлённо, количество пионеров росло не по дням, а по часам. Теперь вновь вступающие уже приходили со своей формой. Большинство крестьян увидели, что пионеры становятся действительным примером для ребят села, что они и сами, и совместно с комсомольцами не только улучшают культурную жизнь села, но и делают много полезных и нужных дел: то отремонтируют крыльцо в здании сельсовета, то исправят мостик через протекающую рядом речушку, то помогут какой-нибудь одинокой бабке в уборке двора и заготовке топлива, то ещё что-нибудь. Они же постоянно вели борьбу с некоторыми хулиганствующими ребятами.

Конечно, были и такие сельчане, которые обвиняли и комсу, и пионерию в безбожии и потере стыда из-за того, что девчонки в штанах ходят. Они препятствовали нормальной работе отряда, но таких было немного, и к их воркотне особенно не прислушивались.

Итак, новонежинский отряд пионеров существовал! И несмотря на то, что у него пока не было ни барабана, ни горна, о его работе уже знали и в соседних сёлах, и в укоме РЛКСМ. Приезжавший из укома инструктор Борис Разгонов был приведён Хужим на сбор отряда, и ему всё так понравилось, что он заявил:

— Ваш сбор и отряд можно назвать образцовыми, так об этом и доложу Барону.

А когда он узнал, что форма первым пятнадцати пионерам приобретена на деньги, заработанные самими пионерами и комсомольцами, то был и удивлён, и восхищён таким решением вопроса, и обещал, что, через уком РКП(б) постарается раздобыть денег для приобретения горна и барабана. Его заявление ребята встретили криками радости, к ним присоединился и их вожатый.

Приближался праздник — день Красной армии. Комсомольцы приготовили постановку большой и интересной пьесы о Гражданской войне, а пионеры — красивое гимнастическое выступление, заканчивавшееся несколькими пирамидами.

Барабана у них пока ещё не было, и вот Борис решил сделать самодельный барабан. Он выпросил у своей хозяйки старое решето, на чердаке у Фёдора Сердеева нашли старую, плохо выделанную телячью шкуру. Вырезав из неё два кружка, при помощи тонких верёвок эти кружки натянули на решето. Внешне барабан выглядел неплохо, и когда по нему стали отбивать ритм выструганными из берёзы палочками, то он издавал довольно приятный, хотя тихий и глухой, звук.

Радости пионеров, услыхавших на одном из сборов звуки этого барабана, не было границ, ведь ни один из них до сих пор не слышал бой настоящего пионерского барабана.

Единогласно барабанщиком избрали Мишу Фишера, но, конечно, у него не было недостатка и в помощниках.

Ещё в середине декабря 1924 года из укома РЛКСМ пришло письмо, направлявшее Алёшкина, как внештатного инструктора укома, в соседнюю деревню Лукьяновку для организации там работы ячейки РЛКСМ. Письмо это сперва попало к секретарю ячейки РКП(б), так как шло вместе с партийной почтой, затем его передали в руки секретаря комсомольской ячейки Хужего и уже потом доставили адресату. Конечно, все перечисленные лица ознакомились с его содержанием. Такое ответственное поручение от укома увеличивало авторитет Бориса Алёшкина.

Уже на следующий вечер он выехал на первом же свободном тормозе товарного вагона и заявился в Лукъяновку через каких-нибудь полчаса. В этой деревне числилась ячейка РЛКСМ, но она не работала и почти не давала о себе знать. Секретарём её была избрана молоденькая горожанка-учительница. Она не сумела найти общий язык с крестьянскими ребятами, так как не знала простейшей крестьянской работы, не понимала их обычаев и интересов. Те несколько девушек и ребят, которые слышали о комсомоле и по её предложению записались, очень скоро в ячейке разочаровались и перестали ходить на созываемые ею собрания, а ни о какой другой работе она ещё и не помышляла.

Приехав, Борис организовал собрание молодёжи деревни, сделал на нём доклад о комсомоле, о его сущности, о той героической роли, которую он играл в Гражданской войне, о тех задачах, которые сейчас стояли перед сельской молодёжью. Для подобного доклада он был уже достаточно подкован, ведь, кроме работы с пионерами, требовавшей подготовки, он занимался в политкружке, руководимом Емельяновым, и регулярно читал и «Комсомольскую правду», и владивостокское «Красное знамя». Говорить он умел, доклад понравился. После него было много вопросов, на которые Борис попытался дать более или менее исчерпывающие ответы.

В заключение он предложил переизбрать секретаря ячейки, предложив вместо учительницы одного из местных парней, показавшихся ему наиболее активным из присутствующих. Этому парню он посоветовал приехать на комсомольское собрание в Новонежино, познакомиться с Хужим и новонежинскими комсомольцами. Одновременно посоветовал открыть хотя бы маленький драмкружок и начать ставить пьесы в школе. Несколько таких, главным образом, антирелигиозных пьесок он захватил с собой.

Через полгода этот парень сумел организовать вокруг себя своих друзей, и лукъяновская комсомольская ячейка ожила. Учительнице поручили вести политкружок, она с этой работой хорошо справлялась. Конечно, выросло и число комсомольцев. К новому 1925 году в лукъяновской ячейке РЛКСМ уже было 15 комсомольцев, о её существовании и работе знала вся деревня.

Борису уком предложил отчитаться о поездке в Лукьяновку на бюро укома 25 декабря. Он упросил Дмитриева отпустить для поездки в город с ним и Фёдора Сердеева. Отпросились они на два дня, до 27декабря.

На заседании бюро укома РЛКСМ они оба присутствовали. Борис очень волновался, ожидая разбора своего вопроса, но всё оказалось совсем не страшно: Волька Барон, дав ему слово, попросил рассказать о том, как прошло собрание в Лукъяновке, много ли было молодёжи, и Борис довольно связно ответил на эти вопросы. Рассказал он и о переизбрании секретаря, и о предложении взаимодействия с новонежинской комсомольской ячейкой. Всё это встретило одобрение Барона и других членов бюро. Одним словом, его отчёт на бюро укома прошёл хорошо.

Но до заседания укома у них было немало времени: поезд из Шкотова пришёл во Владивосток в 12 часов дня, а заседание назначалось на 6 часов вечера. Ребята решили побродить по городу и, главное, поесть. Выехали они рано утром, позавтракали кое-как и основательно проголодались.

Ещё в период своей учёбы на курсах Борис неоднократно бывал в городском саду, находившемся в самом центре города, назывался он тогда «Сад Буфф». В нём на открытой сцене выступали разные артисты, и вот этих-то артистов Борис и ходил смотреть со своими товарищами.

Собственно, слово «ходили» не совсем правильное, денег на покупку билета у них не было, а в сад проникнуть хотелось, вот они и приспособились: двор здания Дальлеса и сад разделялись каменной стеной. Вечерами во дворе Дальлеса не бывало никого, учреждение было закрыто, поэтому хозяин сада (а сад принадлежал нэпману) никакой охраны с этой стороны сада не держал, ну а ребятам это оказалось на руку. Довольно частым посетителем сада был и Борис Алёшкин.

В центре сада хозяин его содержал ресторан «Сан-Суси». Что означало это название, ни Борис, ни Фёдор не знали, но что это какое-то заграничное слово, и, как им показалось почему-то, очень вкусное, они решили оба. Зимой сад, конечно, был закрыт, но ресторан работал, он не относился к числу таких первоклассных, как «Золотой Рог» или «Бристоль», но считался тоже одним из хороших.

Привлекла наших друзей в этот ресторан афиша, висевшая у входа в сад, в ней говорилось: «Ресторан «Сан-Суси» приглашает отведать пельмени, исполненные под руководством шеф-повара Фуи Би Синь (бывшего личного повара генерала Дидерихса). Пельмени сибирские. Пельмени русские. Пельмени китайские. Порция 30 копеек. К пельменям подаются уксус, перец, сметана, масло — по желанию. ВНИМАНИЕ: на 1 рубль по требованию посетителя пельмени подаются в неограниченном количестве с любой приправой. В ресторане имеется самый обширный выбор водок и вин, всегда свежее пиво. Владелец ресторана П. Г. Криволапов».

Рядом с этой висела вторая такая же красочная афиша, с той только разницей, что вместо пельменей на ней рекламировались блины.

— Вот это да! — воскликнул Борис, прочитав объявление и проглатывая голодные слюни. — Пойдём, Федя, шандарахнем на рубль, а?

— Конечно пойдём!

Хотя оба парня и зарабатывали по тем временам неплохо, они пока не думали об одежде и ходили по городу в том же, в чём обычно ходили и в Новонежине. А их внешний вид оставлял желать лучшего.

Полушубки они, конечно, не надели, в них было бы жарко ехать в поезде и ходить по городу. Фёдор был в своём кургузом пальто с рукавами, едва достигавшими запястий, а Борис — в старой отцовской шинели. На голове у Федьки красовалась старая отцовская железнодорожная фуражка, а у Бориса — красноармейский шлем. Нечего и говорить, что все эти вещи были заношенными, а местами и порванными, имели далеко не презентабельный вид. Поэтому, когда они заявились в фойе ресторана, сидевший там старик-швейцар встретил их совсем не приветливо, однако задержать не решился. Сняв эту верхнюю одежду и приобретя более благообразный вид (гимнастёрки, брюки и сапоги, хотя и не отличались особой чистотой и свежестью, всё-таки были значительно приличнее, чем верхняя одежда), ребята прошли в зал. В это время он пустовал: время для обеда ещё не наступило. Кое-где за столиками сидело несколько скучающих пар.

Наши герои обратили внимание, что все гости были одеты в хорошие костюмы, белые рубашки и галстуки, а те, кто имел военную форму, — в хорошие, так называемые английские френчи. Несколько женщин, сильно накрашенных, с накинутыми на плечи меховыми горжетками, презрительно посмотрели на вошедших парней, так же оглядели их и мужчины.

Борис шепнул:

— Ох, Федька, попали мы с тобой в нэпмановское логово, давай-ка лучше смоемся отсюда!

— Ну уж нет! — заявил Фёдор. — Сперва наедимся как следует. Не обращай на них внимания! — и с этими словами он смело прошёл вглубь зала и сел за пустой столик около окна. Борису ничего не оставалось, как проследовать за ним.

Заметил их и хозяин, стоявший недалеко от буфетной стойки, за которой вертелась молоденькая, хорошенькая, как куколка, буфетчица. Обратив внимание на полувоенную одежду ребят, хозяин, наверно, подумал: «Это или демобилизованные, или, что ещё хуже, из ГПУ, а может быть, из финотдела. Надо их поскорее накормить и сплавить».

Он подозвал к себе молодого рябого китайца, приказал ему как можно скорее обслужить пришедших. После этого китаец быстро подлетел к столику, занятому нашими приятелями, и, помахивая салфеткой, склонившись в полупоклоне, сверкая напомаженными, иссиня-чёрными волосами и ровным пробором, с улыбкой на толстых губах спросил:

— Чего изволите, капитана?

— Пельменей со всем гарниром, на рубль для каждого! — важно ответил Фёдор, сразу принявший на себя положение старшего.

— Слусаюсь! Водка? Вино?

Ребята нерешительно переглянулись, потом Фёдор сказал:

— Пива, — и добавил, — если свежее, две бутылки!

Официант скользнул куда-то вбок и исчез из зала.

Вообще-то, спиртного Борис, а в последнее время и Фёдор, не употребляли. С тех пор, как Борис стал пионервожатым, он даже и курить перестал.

— Пионер не курит, не пьёт! — как же он мог говорить это пионерам, пока сам не бросил курить?

Но пиво почему-то тогда к алкогольным напиткам не относили, им торговали даже в буфете в шкотовском клубе, поэтому Борис молча согласился с заказом.

Минут через пять официант возвратился, неся на подносе две глубокие тарелки, заполненные пельменями. От них шёл пар и приятный запах. На подносе также были судки с уксусом, маслом и перцем и две откупоренные бутылки пива.

Поставив всё принесённое на стол и добавив к ним два стакана, взятые с маленького столика, стоявшего у стены, официант снова поклонился и с той же улыбкой произнёс, видимо, стандартную заученную фразу:

— Если васа милость позелает есцо пельменей, позальста, позвоните, — и он указал рукой на колокольчик, стоявший посередине стола.

Выпив по стакану пива, Борис и Фёдор с жадностью набросились на пельмени. По-настоящему со вчерашнего вечера они ничего не ели, а еда на самом деле оказалась очень вкусной. За каких-нибудь десять минут они покончили с принесёнными порциями, переглянулись и, почувствовав, что выпитое пиво прибавило им не только аппетита, но и храбрости, оба протянули руку к колокольчику.

Первым дотянулся Борис, это вызвало у них смех, они довольно громко расхохотались, чем ещё раз обратили на себя внимание сидевших в зале, которые вели себя очень чинно и разговаривали вполголоса.

Прошло не более двух минут после звонка, как появился их знакомый официант и, не дожидаясь повторения заказа, уже нёс следующую порцию пельменей.

С этой порцией было покончено также быстро, как и с первой, новый звонок — и новая порция.

До сих пор всё было, видимо, привычно. Расчёт хозяина и был построен на том, что более трёх порций никто не съедал, таким образом, вместо 90 копеек (порция стоила 30 копеек) ресторан получал 1 рубль. Но тут нашла коса на камень.

После пятой подачи официант робко подошёл к хозяину, что-то шепнул ему. Тот изумлённо взглянул в сторону наших друзей, пожал плечами и сердито буркнул что-то в ответ.

Когда китаец ставил на стол шестую порцию пельменей перед каждым из удивительных посетителей, то за этим состязанием следил уже не только хозяин, но и все находившиеся в зале. Причём на этот раз официант не произнёс свою обычную фразу, предлагавшую при желании позвонить в колокольчик, а лишь молча унёс пустые тарелки.

Эта порция подвигалась медленнее предыдущих, но, заканчивая её, оба друга чувствовали, что они в состоянии справится и ещё с одной. Они решили довести хозяина до белого каления. Уже после пятой порции тот стал нервно похаживать около буфета и потирать руки, а буфетчица, кокетливо улыбаясь, с явным интересом смотрела на обоих обжор, как она мысленно назвала ребят.

Но Борис и Фёдор, хотя уже, конечно, и наелись досыта, хотели проучить хозяина, и поскольку силы-то были, а ума, может быть, и не очень много, они после шестой порции вновь позвонили.

На этот раз официант явился без пельменей, а, подойдя к столу, склонился и довольно тихо сказал:

— Васа капитана, хосю расситаться?

Фёдор сердито посмотрел на него и возмущённо сказал:

— Как это рассчитаться? А мы ещё со сметаной пельменей не ели! Подайте ещё со сметаной и принесите сразу по две порции, а то таскаете тут по десятку штук, так до вечера не наешься!

Своё приказание он произнёс нарочито громким голосом, и его слова на этот раз уже вызвали громкие смешки почти за всеми столами. Все уже смеялись не над парнями, способными есть в таких количествах, а над хозяином, который не выдержал пытки и убежал из зала.

Официант на этот раз явился сразу с четырьмя тарелками и большим кувшинчиком сметаны.

Когда ребята доедали последние пельмени из восьмой порции, им сделалось уже немного муторно, но всё же они своей чести не уронили, в конце концов управились и с ней. На этот раз Борис тщательно сосчитал количество пельменей, имевшихся в этой проклятой, как он мысленно про себя её назвал, восьмой порции, их оказалось 15. Таким образом, они умудрились съесть, если все порции были одинаковы, по 120 штук!

Однако, справившись с последними пельменями, они тут же поднялись из-за стола и, положив на стол 3 рубля, гордо сказали подбежавшему официанту:

— Сдачи не надо, — и тяжело переваливаясь, вышли из зала.

Оделись, дали по гривеннику швейцару, который поспешил открыть перед ними двери, услужливо улыбаясь. До него, как и до гардеробщика, очевидно, дошли слухи об их «подвиге», и, как всякие подневольные люди, они были рады, что их хозяин получил щелчок.

А наши друзья едва отошли от ресторана на несколько шагов, как весело расхохотались, у них хватило сил ещё и на это.

— Вот хозяин-то взбесился! — сказал Борис

— Да уж, теперь свои хвастливые афиши, наверно, снимет! — вторил ему Фёдор.

Погуляв по городу до 6 часов, они вполне оправились, смогли нормально участвовать в заседании бюро укома РЛКСМ, и их обжорство не оставило дурных последствий.

В течение зимы им ещё несколько раз доводилось бывать во Владивостоке и, каждый раз, посещая «Сан-Суси», они наказывали хозяина, съедая по 7–8 порций пельменей или блинов.

В конце концов, к их посещениям привык и обслуживающий персонал, и сам хозяин. Последний даже попробовал из этого извлечь выгоду, прибавив в своей афише ещё одну строчку: «Посетитель, сумевший съесть более 8 порций, не платит денег совсем, но зато если он взялся за это, а выполнить не смог, то платит вдвойне».

Конечно, он хотел подловить и наших героев, но они оказались хитрее и на эту приманку не клюнули. Ведь ребята, в конце концов, переедали не из-за жадности, не из-за скупости или отсутствия денег, а исключительно для того, чтобы позлить хозяина.

Некоторые легковерные граждане на эту удочку попадались и, не справившись с задачей, вынуждены были платить хозяину вместо рубля — два, а то и три. Однако, таких храбрецов находилось не очень много, а вскоре эта афиша была хозяином снята вообще.

Заседание бюро укома окончилось в 8 часов вечера, ходить по магазинам было уже поздно, решили отложить это на следующий день, сейчас нужно было подумать о ночлеге. Вначале предполагали поехать на станцию Седанка к брату Фёдора, но затем он предложил другой вариант:

— Послушай-ка, Борис, у меня на Первой Речке живёт двоюродный брат Дмитрий Сергеевич, он служит в уисполкоме инструктором культотдела, живёт один, может быть, пустит на одну ночь, ну а если нет, то тогда уж на Седанку поедем.

Сказано — сделано. Сели на трамвай и через полчаса, проехав по всей Китайской улице, миновав Куперовскую падь, уже были на Первой Речке — так называлась ближайшая к Владивостоку железнодорожная станция.

Квартира Мити Сердеева находилась в нескольких шагах от последней трамвайной остановки. Она состояла из одной большой комнаты, занимавшей значительную часть низенького одноэтажного домишка, принадлежавшего вдове какого-то, довольно давно умершего, кондуктора. Женщина эта сама уже работать не могла и существовала только с того, что сдавала часть своего дома жильцам.

Сдавала она две комнаты: одну, большую — Дмитрию, вторую, поменьше — какой-то не то продавщице, не то официантке, а в третьей, самой маленькой, и кухне жила сама с дочкой, девицей лет 17. С ними же жила и ещё одна девушка лет 18, которая, по словам Мити, занималась неизвестно чем.

Сам Дмитрий оказался худощавым, невысоким человеком лет 23, со светло-каштановыми волосами, серыми глазами, довольно приятным лицом и живыми движениями. Говорил он чуть резковатым тенорком, слегка шепелявя.

Он встретил ребят в прихожей и отнёсся к ним весьма дружелюбно и приветливо. Как он заявил, они приехали как раз вовремя: в доме намечался небольшой сабантуй, а как потом выяснилось, солидная пьянка. Дело было в том, что он «прощался с Владивостоком и всеми своими старыми друзьями», так как получил новое назначение. Дмитрий сообщил:

— В самое ближайшее время, в новом 1925 году произойдёт реорганизация административного управления Дальнего Востока: образуется из Приморской губернии Приморская область, ликвидируются уезды и волости, вместо них будут организованы районы. Шкотово тоже станет районным центром. Не будет уисполкомов, а будут райисполкомы.

Вот его и посылали в Советскую Гавань — будущий районный центр, где после районного съезда Дмитрий станет работать в райисполкоме заместителем председателя. Сегодня он получил необходимые бумаги, расчёт и на днях отбывает к новому месту работы на пароходе, поэтому и был запланирован сабантуй.

— Осталось уладить одно небольшое дельце, — заметил он, — хорошо, что вы приехали, значит, сегодня кутнём!

Ещё дорогой Фёдор рассказал, что Митя уже 4 года, как состоял в РКП(б), всё время, пока на Дальнем Востоке была интервенция, он партизанил, в партизаны пошёл вместе со своими старшими братьями сразу, как окончил гимназию. Что один из его братьев погиб, а самого Митю ранили, правда, легко. Что Митя очень хороший оратор, развитой и начитанный человек, что он, как и все Сердеевы, музыкален, хотя и не так, как сам Фёдор. Что родители и другой брат его живут в Хабаровске, где у них есть свой дом. Сам Митя решил остаться в Приморье, где окончилась его партизанская служба. Рассказал Фёдор и о том, что при всех своих хороших качествах, Митя пристрастился к выпивке, и сейчас, по слухам, пьёт довольно часто.

— Впрочем, — добавил Федя, — у них в семье, как говорит отец, все выпить не дураки!

Узнав о предстоящем кутеже, наши друзья немного растерялись. Они ведь, кроме кваса и, в очень редких случаях, пива, ничего не пили, а тут, очевидно, предполагалось что-то посерьёзнее. Но и уйти теперь, когда уже попросились ночевать, было нельзя, да и Митя, заметив их колебание, сразу заявил:

— Нет, ребята, никуда я вас сейчас не отпущу! У нас и кавалеров не хватает: молодых девиц целых три, а я один, не справлюсь! Так что оставайтесь без разговоров. Мы с вас много за угощение не возьмём: дадите на пару бутылок водки, я пошлю сейчас, и хватит, что с молокососов взять? Да вы ведь всё равно больше-то и не выпьете…

Ребята, не задумываясь, выложили Мите по три рубля, которые тот и отнёс на кухню, откуда слышался женский смех и громкий разговор. Ребята разделись и прошли в Митину комнату, и, пока тот отсутствовал, видимо, давая задание на приобретение дополнительной выпивки и еды, и объяснял появление новых гостей, Фёдор, увидев висевшую на стене гитару, взял её и, усевшись на диван, стоявший у стены комнаты, начал с переборами и вариациями разыгрывать одну из любимых своих песен «Ах, Настасья, ты, Настасья, открывай-ка ворота».

Вернувшийся с кухни Митя подсел к Борису и стал его расспрашивать о жизни в Новонежине, о том, как ему понравилась семья Сердеевых, и вообще обо всём.

Борис не умел держать язык за зубами, и скоро Митя уже знал, что Борис — сын Якова Матвеевича, которого, оказывается, Дмитрий знал ещё по партизанской борьбе, ведь Алёшкин был партизанским связным. Борис этому удивился: дома отец никогда не говорил о своей связи с партизанами. Узнав же, что Борис служил в отряде при ГПУ и был ранен в схватке с бандитами, Митя проникся к своему собеседнику некоторым уважением, и их разговор принял ещё более дружеский и даже несколько интимный характер.

Вскоре и Борис уже знал, что Митя в этом году учился в совпартшколе, где познакомился с учительницей из села Угловое Милой Пашкевич. По службе он часто разъезжал по сёлам, конечно, бывал и в Угловом, у него с Милой завязалась дружба и, кажется, как он заявил, даже настоящая любовь.

— Понимаешь, Борис, девчонка запала мне в душу, да уж очень она упёртая! Вот уже почти год с ней встречаюсь, поцеловать ещё иногда позволит, а чтобы что-нибудь большее — ни-ни! Но я, кажется, всё-таки уломаю её. Завтра поеду и скажу, что уезжаю в Совгавань. Если хоть немного любит, пусть выходит за меня замуж и едет со мной. Ну а если откажется, так я её силой увезу!

Услышав такое признание, Борис чуть не проболтался, что и ему запала в душу девушка из той же семьи — следующая сестра, Катя, но вовремя сдержался, ведь это было пока только в его воображении: он с Катей-то и нескольких фраз не успел сказать, а наедине, уж не говоря о поцелуях, на которые он бы наверно и не решился, и вовсе с Катей ни разу не был. Ведь это можно Тину Сачёк поцеловать, Полю Медведь, ещё там кого-нибудь, а Катю — это непросто. Ей стоит только посмотреть на него, где уж тут решиться поцеловать?

Тем временем комната наполнилась народом, появилась хозяйка, для проводов нарядившаяся в какое-то очень старомодное платье, и три молодых девицы. Одна, старшая, очевидно, была довольно близка с Митей, потому что сразу же бесцеремонно села к нему на колени и обняла его шею рукой, другой она поздоровалась с Борисом. Вместе с девушками в комнату вошёл и парень лет 19, он вместе с младшими стал накрывать стол, носить с кухни закуску, водку и всё это расставлять на столе.

Через некоторое время хозяйка пригласила всех садиться, сели и наши ребята. Как мы можем понять, на всякую еду они смотрели чуть ли не с явным отвращением: сан-сусистские пельмени ещё давали себя знать. И хотя угощение состояло из довольно вкусных вещей — и колбасы нескольких сортов, и рыбы солёной и копчёной, и жареной картошки с мясом, с икрой, и ещё множества разной еды, — наших друзей всё это не прельщало. Откровенно говоря, они думали только о том, чтобы как-нибудь поскорее улечься спать. Но тут, видно, этого ждать скоро не приходилось. Кроме закусок, стол был уставлен чуть ли не десятком бутылок водки, наливок и настоек, и Митя сказал, что пока всё это не будет выпито и съедено, из-за стола он никого не выпустит.

Как только все уселись, Дмитрий всем налил по полному, довольно большому (чуть поменьше чайного), стакану водки и предложил выпить за его счастливую дорогу. Напрасно Борис ссылался на свою пионерскую должность, на комсомольский запрет — Митя ничего признавать не хотел. А Фёдор сказал:

— Лучше выпей, Борис, он от тебя всё равно не отстанет, только врагом твоим на всю жизнь сделается.

Борису никак не улыбалось иметь своим врагом будущего родственника Кати Пашкевич, он ни на минуту не усомнился, что этот боевой парень сумеет-таки уломать Милу Пашкевич и увезет её с собой в Советскую Гавань.

Он зажмурился и, чокнувшись с Митей, одним духом выпил водку. Это был первый стакан водки в его жизни. К его удивлению, ничего с ним не случилось, больше того, он даже не опьянел сразу, как он боялся. Очевидно, сказалось то, что его желудок ещё был переполнен пельменями. Но зато после второго стакана, который в них влили чуть ли не силком, оба наши героя осоловели: один пел, другой рассказывал какие-то, очевидно, неприличные анекдоты, словом, гости стали вести себя так, что все, кто мог считаться в этой компании хозяевами, поспешили увести их из-за стола и уложить в постели, принадлежавшие младшим девушкам, прямо в одежде, заставив их только стянуть сапоги.

Митя был немного обижен и разочарован слабостью своего родственника и его друга, но, так как и сам уже находился в солидном подпитии, махнул на них рукой и одобрил их отправку в постель.

Правда, потом уже как-то Борис и Фёдор узнали, что он настоятельно требовал, чтобы девицы, на постели которых были уложены гости, отправились спать вместе с ними, и на этой почве даже устроил скандал. Но его сумел уговорить Андрей — кстати сказать, негласный жених, а пока откровенный поклонник хозяйской дочки, мол, парни в таком состоянии, что всё равно никуда не годятся, а девчонки ещё хотят выпить, и Митя, убеждённый его доводами, наконец, успокоился. Тем более что его вниманием овладела соседка по квартире, очевидно, имевшая на него определённые виды. Спустя время выяснилось, что она жила с Митей, но жениться на ней он никогда не собирался.

Девчонки же, как только стол опустел, удрали из дому. Уже гораздо позднее ребята узнали, что одна из них жила с китайцем, державшим лавчонку в этом же дворе, вот к нему-то догуливать эта компания и отправилась, оставив на своих кроватях непрошеных гостей.

Между прочим, это было счастьем для ребят. Ведь они имели при себе немаленькие по тем временам деньги — рублей по пятьдесят, и, если бы эти распутные девки отправились к гостям, они бы, конечно, эти деньги обнаружили, и остались бы наши герои с пустыми карманами.

Проснулись ребята почти одновременно, когда ещё было совсем темно. Некоторое время они просто не могли понять, где находятся, но затем постепенно вспомнили всё вчерашнее. Помогло этому и их состояние: головы болели, мутило, побаливал живот, и самым первым желанием было как можно скорее выбраться из этого вертепа и никогда в него не попадать. Убедившись, что их деньги целы, они быстро оделись и направились к двери. Но перед уходом Фёдор всё же решил заглянуть к Мите, чтобы проститься с ним. Приоткрыв дверь в его комнату, слабо освещённую лампадой, теплившейся перед тёмной иконой (хозяйка была женщиной богомольной и в каждой комнате держала иконы с лампадами перед ними), он, очевидно, увидел такую картину, что быстро прикрыл дверь и сдавленным голосом произнёс:

— Он там с бабой! Пойдём скорее!

До открытия магазинов было ещё много времени. На улице шёл небольшой снежок и дул сильный порывистый северо-восточный ветер. Было градусов 15 мороза, а у обоих друзей одежда находилась в таком состоянии, что даже и меньший мороз пробирал бы до костей. Доехав до центра города, они, ёжась от холода, прижимаясь друг к другу, бродили по Светланке, как две бездомные собачонки, и в душе оба ругали и водку, и Митю, и его затею с сабантуем, и себя, что вовремя не удрали от него, и вообще всё на свете.

Однако, эта двухчасовая прогулка по морозу им пошла на пользу, они, хотя и промёрзли основательно, но зато окончательно протрезвели: головы перестали болеть, и предстоявшие им покупки смогли совершить достаточно толково. А купили они, прежде всего, по паре ичигов — для их работы это была незаменимая обувь. Она существует только на Дальнем Востоке, впрочем, я сказал, существует — вернее нужно было сказать, существовала в то время, я не знаю, есть ли она там сейчас. Но тогда для охотников, рыбаков, людей, работавших в лесу, эта обувь являлась прямо-таки необходимой.

Кажется, я уже немного говорил о ней, повторюсь. Ичиги — это длинные, до пояса, к которому они прикреплялись специальными ремешками, сапоги, сшитые из толстой юфтевой кожи так, что имели только один шов сзади. Цельнокроеные, без головок и каблуков, они отличались тем, что совершенно не пропускали воду и имели очень маленький вес. На подошву и в носок накладывалось сено, около колена они подпоясывались специальным ремешком, такой же ремешок стягивал их у голеностопного сустава. Это была замечательная обувь!

В знакомом Борису китайском магазине на Пекинской улице они купили хорошего чёрного сукна. Ещё до поездки в город они решили сшить себе одинаковые костюмы: гимнастёрки с нагрудными карманами и широкие брюки-галифе, в то время это была самая модная одежда у большинства комсомольцев и партийцев. Сшить эти костюмы им пообещал стрелочник Леонов.

По-настоящему его фамилия имела другое произношение, ведь он по национальности был чехом, осевшим после пленения в Новонежине и женившимся на одной из новонежинских красавиц. На родине его звали Франтишек Леоноски, ну а местные жители переделали его во Франца Ивановича Леонова, таким он и остался. Так вот, этот работящий дядька обзавёлся довольно большой семьёй и в качестве добавочного заработка занимался портняжным ремеслом. Ещё на родине он работал подмастерьем у портного, а в Новонежине после удачно сшитых брюк и рубах нескольким парням, получил славу первоклассного портного. Успеху помогло и то, что в приданом его невесты была отличная Зингеровская ножная швейная машина. Вот на его искусство наши друзья и полагались.

В магазине Кунста и Альберта имелся отдел, где можно было приобрести кое-какие театральные принадлежности. Купили здесь по коробке грима, а Борис, кроме того, ещё несколько накладных усов, бород и бакенбард; хотел купить и парик, но он оказался слишком дорогим.

Фёдору, как и Борису, активному участнику драматического кружка, игравшему в основном роли молодых героев, гримироваться было просто: достаточно было подрумяниться, подкрасить губы и брови, нарисовать над верхней губой какие-нибудь усики — вот и всё. Не так легко приходилось его другу: Борис обычно играл попов, кулаков, белогвардейских генералов и вообще пожилых людей, часто комических, им всем нужны были или усы, или борода, или бакенбарды — их не нарисуешь, а приклеенные из пакли или козьей шерсти выглядели очень неестественно. Обладая теперь настоящими артистическими бородами и усами, Боря надеялся, что его персонажи будут более походить на настоящих людей, которых ему приходилось изображать, и будут сильнее вызывать чувство ненависти или смех у зрителей.

Разумеется, одновременно он купил и клей, которым эти атрибуты старости приклеивались. До сих пор всё этофиксировалось обыкновенным клейстером, который постепенно размокал от пота, и к концу представления бороды, и так-то неестественные, начинали кусками отваливаться, что вызывало смех не только у зрителей, но и у партнёров.

Ну а вместо парика для роли попа Борису пришлось использовать свои собственные волосы: он перестал стричься, и месяца через три у него отросли такие длинные волосы, что при соответствующем расчёсывании ему удавалось вполне сойти за попа.

В заключение оба путешественника, как известные сластёны, зашли в кондитерский магазин, купили по коробке пирожных и по большой пятифунтовой банке монпансье, самого лучшего, ткаченковского.

С тех пор как Борис бросил курить, что, надо честно сказать, далось ему нелегко, он пристрастился к сосанию леденцов, и его карманы были ими постоянно набиты. В Новонежине можно было купить в кооперативе только дешёвые, кустарные китайские, ни в какое сравнение не шедшие с ткаченковскими, вот он ими и запасся, ну а Фёдор, хотя и вообще не курил, присоединился к этой покупке из чувства товарищества.

После всех этих трат у ребят ещё оставалось больше, чем по пять рублей, они считали себя богачами.

Кстати, постоянно посасывая леденцы, Борис, конечно, не мог удержаться оттого, чтобы не угощать ими и своих воспитанников, особенно самых маленьких. Это, между прочим, дало повод одному довольно злобно настроенному против Алёшкина парню, сыну заведующего кооперативной лавкой Мишке Соколову, часто помогавшему отцу в торговле и бывшему свидетелем трат Бориса на леденцы, как-то на собрании заявить:

— Пионеры потому так любят Алёшкина, что он их конфетами прикармливает, вот они к нему и льнут!

Это заявление вызвало возмущение не только самого вожатого, но и всех его друзей, и самих пионеров. Вызвано оно было тем, что Соколову после его вступления в комсомол дали нагрузку быть заместителем Алёшкина в пионеротряде на то время, когда Борис почему-либо не мог сам с ними заняться, а такое бывало, хотя и редко. И ребята, увидев, что вместо Бориса пришёл Мишка, очень часто со сборов уходили. И не потому, что они очень уж любили Бориса или были действительно им прикормлены, а потому, что Мишка получил эту нагрузку не добровольно: ребят он не любил и занимался с ними без всякого желания. Борис же, наоборот, отдавался работе с пионерами со всей страстностью, на которую только был способен. Он на самом деле полюбил всех этих таких разных и таких интересных ребятишек, и они это чувствовали.

Глава четырнадцатая

Поезд, следующий в Кангауз, отправлялся из Владивостока в 6 часов вечера, так что ребята, нагруженные покупками и двумя комсомольскими библиотечками, полученными в укоме для новонежинской и лукьяновской комсомольских ячеек, ещё сумели сходить в кино «Арс» и посмотреть очередные приключения Дугласа Фэрбенкса.

Уже в поезде они решили разделиться: Фёдор должен был ехать прямо до Новонежина, а Борис оставался на ночь в Шкотове, чтобы повидаться со своими, угостить братишек и сестрёнку купленными пирожными и приехать в Новонежино на следующий день к обеду на товарняке.

В Шкотово приехали в начале седьмого, и Борис, кутаясь в раздуваемую ветром шинель, застегнув красноармейский шлем так, что были видны только его глаза, отправился по шпалам к дому. Идти нужно было около километра, а ветер дул в лицо, он подымал тучки колючей снежной пыли и приходилось часто отворачиваться, а главное, почти совсем не поднимать головы и смотреть только под ноги.

Между прочим, остановка в Шкотове Борису понадобилась не только для свидания с родными, но и, пожалуй, главным образом, для того, чтобы как-нибудь суметь увидеться с Катей Пашкевич, очень ему хотелось с ней встретиться и поговорить. И вот, когда он пробивался сквозь метель, вдруг услышал впереди себя весёлый голос:

— Смотри-ка, Кать, а ведь это кажется Борька Алёшкин идёт, откуда он тут взялся?

Борис поднял голову и увидел на расстоянии всего одного-двух шагов закутанные в тёплые платки, обутые в валенки и затянутые в довольно тонкие пальтишки две девичьи фигурки, запорошенные снегом и, несмотря на это, весело шагавшие. Они шли спиной к ветру и поэтому увидели Бориса раньше, чем он их.

Борис остановился, он загораживал путь девушкам, остановились и они. Конечно, это были Нюся Цион и Катя Пашкевич, они шли в свою школу, которая, как мы знаем, теперь помещалась в гарнизоне, на собрание учеников. Хотя и наступили каникулы, но в шкотовской школе предстояло провести много работы. Наконец-таки удалось отремонтировать всё помещение казармы, отведённое под школу, и все классы её можно было собрать в одном здании. До сих пор, как известно, они находились в разных местах, и это создавало большие неудобства для преподавателей. Теперь все парты и другие школьные предметы свезли в казарму, но пособия следовало разместить по шкафам, а парты расставить по классам так, чтобы сразу же после каникул можно было приступить к занятиям. Вот для решения этого вопроса и собирали старших школьников, и прежде всего комсомольцев, чтобы наметить план этой работы.

Из короткого сбивчивого рассказа Нюси Борис узнал, что теперь и их класс будет учиться в гарнизоне, а не в том доме, где находилась квартира Алёшкиных. При этом Нюся лукавым голосом заметила;

— Так что Катеньку-то больше в окошко не сможешь рассматривать, не удастся!

Борис невольно покраснел, под своими одеждами ему даже жарко стало: так, значит, они видели, когда он украдкой из-за занавески смотрел, как на переменах девочки играют…

Катя, до сих пор слушавшая болтовню Нюси довольно спокойно, тут не выдержала и, вскинув вверх свои пушистые, чуть припорошенные тающим снегом ресницы, взглянула на Бориса, имевшего и от холода, и от смущения довольно-таки жалкий вид, и, дёрнув Нюську за рукав, сказала:

— Хватит болтать-то, пойдём скорее, на собрание опоздаем!

Но прежде чем они ушли, Борис успел выяснить, что сегодня в клубе обещали кино, и они смогут увидеться. Хотя это было сказано не ему, но он-то почувствовал, эти слова предназначались и для его ушей, потому что к той фразе, которую мы только что привели, Катя добавила:

— Вечером успеешь всё выболтать, ведь сегодня кино…

За эти слова Борис был бесконечно благодарен! Он уступил дорогу девушкам и, ещё больше согнувшись от встречного ветра, прижимая развевающиеся полы длинной шинели, радостно зашагал к дому.

Кроме папы, занятого где-то на складе, все остальные члены семьи Алёшкиных сидели за вечерним чаем. Появление Бори-большого было встречено радостными воплями его младших братишек, приветливым взглядом сестры и ласковым поцелуем мачехи.

— Что же ты не носишь свой полушубок? — спросила она. — Смотри, какая вьюга, ведь простудишься! Да когда же ты приехал? Я что-то не слыхала никакого поезда…

А надо сказать, что домик, в котором жили Алёшкины, находился так близко от железнодорожной линии, что прохождение поезда вызывало дребезжание стёкол в окнах и посуды в буфете.

— Да полушубок-то у меня больно тяжёлый. А я ведь во Владивосток ездил, в уком комсомола, отчёт об одной работе делал, — с гордостью ответил Борис, ставя на стол коробку с пирожными и становясь спиной к горячей печке.

Тем временем вернулся с работы и Яков Матвеевич, сел за стол. Во время чаепития Борис узнал частично уже известные ему новости о переменах, предстоящих в Шкотове. Узнал он о том, что с 1января 1925 года здесь будет свой райисполком, свои райкомы партии и комсомола и все прочие районные учреждения. Узнал также, что наконец принято окончательное решение об открытии в Шкотове школы крестьянской молодежи (ШКМ), что для неё отводится здание бывшей школы II ступени и что эта школа будет выпускать агрономов.

Узнал он также, что заведующим ШКМ назначен их знакомый учитель, Владимир Сергеевич Чибизов. Повторила ему мать и то, что семилетка, которая теперь будет в Шкотове, собрана вся в казарме, что её филиалы перевели туда и теперь брать с собой в школу Женю будет нельзя: далеко и холодно, и придётся мальчишке сидеть одному дома.

После чая, когда Люся уткнулась в своей комнатёнке в книжку, мальчики занялись игрой в шашки, а мачеха стала готовить обед на следующий день, отец прилёг на кровать и позвал к себе старшего сына:

— Ну, Борис, и задал ты мне страху!

Тот изумлённо взглянул на отца. Он не понял этой фразы, не знал, что же он такого сделал, чтобы так напугать отца. Никаких особых грехов, кроме вчерашнего кутежа у Митьки Сердеева, он за собой не помнил, а об этом кутеже отец никак не мог узнать.

— Садись-ка вот на стул, я тебе сейчас расскажу, что произошло в нашей владивостокской квартире прежде, чем я её покинул.

Борис ещё больше удивился, послушно сел на стул, придвинув его поближе к кровати отца, и приготовился слушать, а тот начал свой рассказ вполголоса, видно, не желая, чтобы содержание его стало известно младшим детям и жене.

— Понимаешь, — начал Яков Матвеевич, — когда вы все уехали из Владивостока, приехал Гетун Николай, ты его знаешь. Он получил новое назначение в губернском отделе ГПУ. Приехал он не один, а привёз с собой младшего братишку, парнишку 14 лет — Сеньку. Тот окончил школу I ступени, имевшуюся в их селе, и его родители, как и многие крестьяне, осознавшие, что для этого времени четырёх классов недостаточно, решили отправить Сеньку учиться дальше. Сперва предполагали послать его к родственникам в Шкотово, но, когда Николая перевели во Владивосток, то Сеньку отправили с ним. Гетун встретил меня как-то на улице, ведь ты знаешь, что губотдел ГПУ находился на углу нашей Бородинской и Алеутской улиц, а я как раз мимо на работу ходил, и он тоже туда шёл. Поговорили, он попросил помочь ему с квартирой, так как с момента приезда держал Сеньку в казарме при ГПУ и уже имел по этому поводу неприятности. Наша квартира пустовала, я ещё не знал, как скоро уеду, и пригласил их пожить у нас. Гетун пропадал на работе с утра до ночи, я возвращался со службы тоже поздно, таким образом, Сенька, вернувшись из школы и пообедав в столовой ГПУ, целый вечер хозяйничал дома один. Мальчишка он был довольно балованный, наводил в дом целую ораву приятелей, и они носились по двору и дому, играя в разбойников, в войну и т. п. Они гонялись друг за другом, стреляли из луков, рогаток и поднимали крик на целый квартал. Всё это прекращалось лишь только с моим возвращением, когда я всю эту компанию выдворял.

— В этот несчастный день я возвращался домой позже обычного, — продолжал рассказ Яков Матвеевич, — и первое, что мне бросилось в глаза, это большая толпа, собравшаяся около нашего дома, что-то горячо обсуждавшая. Тут же стояла санитарная машина. Я подумал, может быть, что-нибудь случилось с хозяйкой нашего дома — постоянно болевшей старушкой, оказалось иное. Когда я вошёл в квартиру, то увидел в комнате несколько человек из ГПУ. Один из них сидел за столом и что-то писал, напротив него стоял Николай Гетун, а в углу сидел, закрывши лицо руками, Сенька. У входа в спальню лежало чьё-то тело, прикрытое простынёй. Я остолбенел и тут только заметил, что Николай распоясан, без маузера, который также, как и карабин, обычно стоявший в углу его комнаты, лежал на столе против пишущего чекиста. Когда я вошёл, Гетун, указывая на меня, сказал:

— Вот хозяин этой квартиры — Яков Матвеевич Алёшкин.

Сидевший за столом взглянул на меня, подумал несколько минут и тихо произнёс:

— Ну вот и хорошо, он будет и свидетелем, и понятым. Других пока в это дело вмешивать не будем. Чем меньше народа будет знать об этом происшествии, тем лучше — меньше разговоров будет. Надо выйти к собравшимся и попросить их разойтись, — обернулся он к одному из стоявших у дверей людей. — О тебе, — обернулся он к Николаю Гетуну, — вопрос будет решать начальник губернского отдела ГПУ, сейчас мы подпишем протокол, и сегодня же я ему о происшествии доложу. Ты, конечно, останешься под домашним арестом, мальчонку нужно в больницу отвезти, он совсем не в себе, а труп можно отправить для вскрытия. Товарищ Алёшкин, подпишите вот здесь.

И он протянул мне протокол, в котором говорилось, что Сенька выстрелом из карабина, принадлежавшего его брату Николаю, убил своего товарища, мальчика 13 лет, Жучкова.

— Родителей мы известим… Пошли, товарищи.

Пока он говорил, санитары унесли труп и в ту же машину усадили Сеньку, которого била дрожь, и он продолжал монотонно повторять:

— Я его убил, убил…

Через полчаса я уже знал все подробности происшествия. Играя в разбойников, Сенька убегал от одного из своих друзей, от Жучкова, пробегая через комнату брата, он схватил стоявший в углу карабин, и, приложившись, закричал своему преследователю:

— Не подходи, убью!

А когда тот не послушался, он передёрнул затвор и нажал на спусковой крючок. Карабин выстрелил, пуля попала мальчику в лоб, смерть была мгновенной. Сенька, испугавшись, бросил карабин на пол, а сам забился в противоположный угол, затрясся, заревел и так, закрыв лицо руками, просидел всё это время. Добиться от него, каким образом карабин оказался заряженным, не удалось. Николай клянётся, что он карабин разрядил ещё в казарме, что патронов домой никогда не приносил, и что просто не может понять, каким образом Сенька достал патрон. Все пришли к такому выводу, что мальчишка нашёл японский патрон где-нибудь во дворе (а их ещё валяется во владивостокских дворах достаточно), балуясь, засунул его в карабин и забыл об этом. А передёрнув затвор, загнал его в ствол и выстрелил. После убийства остальные ребятишки, увидев лежащего в крови на полу своего товарища, с криками разбежались, подняли этим переполохом соседей. Кто-то из них добежал до ГПУ, и через полчаса после происшествия в квартире уже работала комиссия, которую я и застал. Как раз в это день я получил вызов на работу из Шкотова и начал оформлять расчёт на службе там, во Владивостоке. На следующий день Сеньку перевели в психиатрическое отделение больницы, признав, что у него серьёзное нервное потрясение, Николая посадили под арест. Начальник губотдела, посчитав, что произошёл действительно несчастный случай и что лично Николай в нём неповинен, ограничился лишь приказом арестовать его с содержанием на гарнизонной гауптвахте в течение 20 суток и переводом для дальнейшей службы в Советскую Гавань.

Слушая рассказ отца, Борис никак не мог понять, в чём его вина. Он, конечно, хотя и не очень любил Гетуна (мы знаем почему), но сочувствовал ему и его братишке, но он-то тут при чём? И он не выдержал:

— Папа, это, конечно. очень печально, даже страшно, но при чём здесь мы? То, что это произошло в нашей квартире — ведь мы не виноваты!

— Подожди! — повысил голос отец, — сейчас узнаешь. Ты что, не помнишь, что в твоём барахле имелось, а? Спустя два дня после этого случая начал я собирать оставшиеся наши вещи, чтобы отправить их багажом в Шкотово, добрался и до твоей корзинки и чуть в обморок не упал: на самом верху — коробка из-под конфет, полная японскими патронами! Ну а если бы тем, кто расследовал это убийство, пришло в голову в нашей квартире обыск сделать? Нашли бы эти патроны! Так кто бы был виноват в убийстве мальчика, а? Ответь-ка!

Борис сидел как пришибленный… Как же он забыл про эти окаянные патроны? Да ведь, впрочем, он их на самое дно корзинки запихал, почему же они наверху оказались? Значит, этот чёртов мальчишка залез в его корзинку, всё там перевернул и разыскал эти патроны, и значит, теперь Борис, хоть и косвенно, но виноват в гибели ни в чём не повинного мальчишки! Да и другой-то, убийца, говорят, тяжело болен…

А отец между тем продолжал:

— Схватил я эту коробку, выбежал с нею на двор и бросил её в уборную, а на тебя так рассердился, что и корзинку твою брать не захотел! Оставил её хозяйке, сказал, что ты сам за ней приедешь. Вот, брат, к чему приводит твоё легкомыслие! — закончил рассказ Яков Матвеевич.

— Да, — добавил он, — ни мать, ни кто-нибудь другой не знают, что у тебя были патроны, так ты смотри, и сам кому-нибудь не сболтни! Ну, ступай, я посплю!

Продолжая раздумывать над услышанным от отца, Борис старался себя убедить, что всё-таки это несчастный случай, к которому он отношения не имеет, но в глубине души у него на всю жизнь остался осадок своей вины.

«Эх, кабы папа догадался посчитать патроны! Ведь там было ровно 30, если бы столько и оставалось, так я бы спал спокойно».

Неприятное чувство, оставшееся на душе у парня, изгладилось лишь после того, как вечером он очутился в клубе на скамейке рядом с Катей Пашкевич. Каким-то образом ему удалось сесть между обеими девушками и, делясь с соседом в перерывах между частями фильма впечатлениями об увиденной картине, Катя довольно дружелюбно поведала ему и о шкотовских новостях. Она рассказала, что недавно в Шкотове проходила комсомольская конференция, на которой избрали районный комитет комсомола, он будет помещаться в одной из казарм вместе с райкомом партии. Собственно, не весь комитет, а лишь его бюро, в состав которого вошли три комсомольца: секретарь — Смага Захарий, он из села Новороссия, до этого служил инструктором Владивостокского укома РЛКСМ; агитпроп райкома (Сокращённое название отдела от слов Агитация и Пропаганда — прим. ред.) — Володька Кочергин, когда-то бывший секретарём шкотовской ячейки РЛКСМ, и инструктор — Гришка Герасимов.

Если Смагу Борис не знал, то последних двух знал очень хорошо, а с Герасимовым даже и жил вместе несколько месяцев.

Рядом с ними сидели ещё две девушки, они учились с Катей и Нюськой в одном классе, одна из них оказалась сестрой Смаги, Лидой, а другая — Полей Воробьёвой, или, как её все называли, Полей Горобец, что по-украински и значит воробей.

Если Лида — аккуратненькая чёрненькая девушка ничем особенно не выделялась, то про Полю такого сказать было нельзя. Эта девица имела мощное телосложение и была почти на голову выше всех своих одноклассниц. Её руки и ноги были чуть ли не вдвое больше Катиных, говорила она каким-то басовитым голосом и на её верхней губе заметно пробивались усики.

Несмотря на свою довольно-таки грозную внешность, Поля была исключительно добродушной и покладистой девушкой, души не чаявшей в Кате Пашкевич, с которой она делилась всеми своими девичьими тайнами.

А одна из них даже, кажется, не могла не заинтересовать Катю. Дело в том, что Воробьёва была родом из Новонежина и довольно часто ездила из Шкотова домой. Там она почти всегда бывала и на школьных вечерах, и на спектаклях, а иногда даже и на пионерских сборах, где слышала очень много хороших отзывов о Борисе Алёшкине, сумевшем завоевать уважение у взрослых крестьян своим серьёзным отношением к работе, точностью в расчётах и принципиальностью по отношению к служебным делам. Среди комсомольцев Борис тоже пользовался уважением, он всё выполнял с таким усердием, с такой горячностью, что невольно заражал этим и товарищей. Ну а про пионеров уж и говорить было нечего, мы уже упоминали, что Борис стал их лидером.

Если говорить честно, до идеального комсомольца ему было ещё очень далеко, и мы в этом убедимся в дальнейшем, но окружающие считали его образцом, к их числу относилась и Поля Воробьёва. Она, если ещё и не призналась в этом Кате, то во всяком случае дала понять, что очень неравнодушна к этому парню. Смущало её только частое посещение Борисом вместе с его другом Федькой Сердеевым учительниц Поли Медведь и Тины Сачёк.

— Наверно, они там любовь крутят! — говорила она Кате.

То ли эти признания Поли, то ли обычный девичий каприз, но что-то побудило в этот вечер Катю не только позволить Борису сидеть рядом и дотрагиваться до её руки, как бы в порыве увлечения картиной, не только беседовать с ним о шкотовских новостях, но даже и позволить проводить себя до дому, так как идти им было по дороге. Такого счастливого поворота событий он никак не ожидал и, хотя очень хотел этого, в глубине души не надеялся на осуществление своей мечты. И вот она сбылась: они с Катей рядом на расстоянии какого-нибудь шага идут одни. Выбравшись из толпы зрителей, покидавших клуб, каким-то образом сумев отделаться от Катиных подруг, они, наконец, идут только вдвоём.

Так прошли они почти половину пути в молчании, сколько Борис не силился завязать разговор, ничего у него и не получилось. Куда девалось его красноречие? Куда девались его бойкость и развязность, которые никогда не покидали его в подобных положениях с другими девушками? Как ни придумывал он тему, чтобы начать разговор, так ничего и не нашёл. Боря даже не осмеливался взять девушку под руку, хотя с любой другой он уже давно бы это сделал.

Катя тоже молчала. Неизвестно, что чувствовала она, но во всяком случае облегчать положение Бориса не собиралась. Возможно, она наслаждалась его смущением и растерянностью, понимая, что оно происходит от его особого отношения к ней, возможно, сердилась на него за его робость и ненаходчивость, а возможно, и сама испытывала состояние, подобное тому, в котором находился он.

А он, вероятно, и не смог бы хорошенько описать или рассказать то, что он переживал. Ему особенно-то даже и не хотелось говорить. Он был рад идти вот так, рядом с Катей, даже не касаясь её, а только время от времени поглядывая на тонкую стройную фигурку, зябко кутавшуюся в большую шаль, накинутую на короткую ватную курточку или пальто, из которого она уже выросла.

Сегодня в клубе он впервые увидел Катю остриженную, у неё оказалась такая маленькая и аккуратная головка, что Борису казалось, что он мог бы обхватить её своими ладонями целиком.

Когда Катя поворачивалась к Борису и её блестящий взгляд внезапно сталкивался с его, она быстро отворачивалась и ускоряла шаги. Дорога от клуба до Катиного дома, находившегося в центре села, занимала не более двадцати минут, и Борис не успел заметить, как они уже очутились у её ворот. Катя свернула с дороги на узенькую тропинку, ведущую к калитке в воротах их двора и, обернувшись, тихо сказала:

— До свидания, Борис!

Боря рванулся за ней, чтобы хоть попрощаться с ней за руку, но было уже поздно, калитка захлопнулась перед его носом, и он услышал за ней лукавый смешок, однако открыть калитку не решился.

И вот, не было в их отношениях ничего из того, что бывало с другими девушками — ни весёлой болтовни, ни поцелуев, ни объятий, а Борис был так счастлив от этой короткой молчаливой прогулки, как будто бы получил в подарок весь мир.

Он долго не мог уснуть. Услышав ворчание пса, недавно приобретённого Алёшкиными, свистнул ему, выманил из-под крыльца, где было устроено подобие конуры, и ещё долго ходил с ним по улице мимо дома Пашкевичей, где уже, наверно, спала сладким сном его первая и единственная настоящая любовь. Правда, в это время он пока даже в мыслях не осмеливался называть её «моя Катя».

Несколько слов о собаке. Это был большой, лохматый, чёрный с рыжими подпалинами на груди и животе пёс, с короткой широкой мордой, широкой мощной грудью и довольно грозным видом. При этом он отличался добродушным характером и позволял младшему Алёшкину, Жене, делать с ним что угодно: таскать его за длинные висячие уши, дёргать за хвост, ездить на нём верхом, теребить его густую шерсть на груди и даже засыпать на подстилке рядом с ним, положив голову на его пушистый тёплый бок.

Звали собаку Мурзик, приобрели его у какого-то корейца. Кормили пса хорошо, и через несколько недель он превратился в красивую упитанную собаку. Шерсть его стала блестеть, как шёлк.

Оставляя трёхлетнего Женю дома одного на несколько часов, Яков Матвеевич и особенно Анна Николаевна, конечно, беспокоились о нём. Нанять няньку не могли: их заработка едва хватало на то, чтобы прокормить и кое-как одеть себя и ребят, детских садов не было, вот и решили доверить своего младшего сына собаке. И не ошиблись: Мурзик оказался хорошим сторожем, защитником и добрым другом маленького Жени.

Познакомились Борис-большой и Мурзик ещё в начале осени и быстро подружились. Почти всегда, когда парень приезжал из Новонежина и бродил по селу, Мурзик его сопровождал.

С рассветом следующего дня, наскоро закусив и простившись с родными, Борис умчался на станцию, чтобы с первым же товарным поездом уехать в Новонежино. Хотя на улице было довольно холодно, а его одежда не соответствовала путешествию на тормозной площадке товарного вагона, парня это беспокоило мало. Он успел перезнакомиться почти со всеми поездными бригадами и знал, что его всегда пустят в служебную теплушку, где топится железная печка и бывает не только тепло, но даже и жарко.

Так и случилось, через полчаса он уже лежал на нарах такой теплушки, укрытый чьим-то большим тулупом, и крепко спал, нагоняя то, что не успел сделать в предыдущие ночи.

Между прочим, то ли перед сном, то ли во сне ему вспомнилось, что, когда он торопливо шагал по шпалам к станции в сумерках наступающего утра, посмотрев на двор дома Пашкевичей, он заметил тонкую девичью фигурку, которая как будто бы приветно махнула ему рукой.

* * *

Первые месяцы 1925 года на участке в Новонежине кипела такая напряжённая работа, что Борис и Фёдор были загружены до предела. В конце февраля снова приехал представитель японской фирмы. На этот раз это был не известный уже всем Цикамура, а русский представительный мужчина, чем-то напоминавший главного инженера конторы, одетый в такую же оленью доху и сапоги, сшитые из оленьих шкур.

Он снял квартиру в одном из соседних с конторой домов и заявил, что пробудет здесь до конца выполнения участком договора. Звали его Фёдор Васильевич Северцев. Он оказался не таким сговорчивым, как Цикамура, и не только не доверил своё клеймо служащим участка, а даже нанял себе в помощь счётчиков, которые вслед за Борисом или Фёдором тщательно пересчитывали каждую стойку, отмечая её своими разноцветными мелками. Эти же счётчики тщательно перемеряли и толщину стоек, казавшихся им не соответствующими размерам, обусловленным договором.

Как правило, такие пересчёты стоек не сходились. У счётчиков, нанятых Северцевым, их количество в штабеле всегда оказывалось меньшим, и это выводило ребят из себя, они вступали в пререкания, требовали нового перерасчёта, те не соглашались, поднимался шум и спор.

Дмитриев, узнав о причине такого спора, успокоил ребят:

— Плюньте, чёрт с ними! Если они увезут 10–15 стоек лишних, Дальлес от этого не обеднеет, ну а ссориться с приёмщиком нам невыгодно — он браковать строже начнёт, и мы больше потеряем.

Дотошный Дмитриев оказался прав. Он, конечно, прибегнул к своему излюбленному средству и вечером, за хорошим возлиянием, умело «обработал» Северцева. Когда на другой день Фёдор переписывал акт для отправки его в контору, то увидел, что количество сданных стоек в кубофутах порядочно превышает то, которое они с Борисом насчитали при расчётах с крестьянами.

Северцев обещал сидеть в Новонежине до конца работ неотлучно, но, очевидно, это ему скоро надоело. Он выехал в город, оставив за себя одного из нанятых крестьян, а тот, в свою очередь, получив с него вперёд деньги, передоверил всю работу дальлесовским десятникам и передал им своё, оставленное Северцевым, японское клеймо.

К чести наших ребят и Дмитриева, нужно сказать, что они этим не злоупотребляли и старались вести подсчёты как при оформлении акта на сдачу, так и при погрузке в вагоны, достаточно точно.

Вскоре Дмитриев всю работу по участку почти полностью передоверил своим молодым помощникам, сам изредка наведывался в лес и самостоятельно заполнял лишь цифры в актах сдачи стоек японцам. Всё остальное делали Борис и Фёдор, а остального было много: ведь, кроме заполнения квитанций для возчиков, составления отчётов о дневной заготовке и вывозке, которые ежедневно посылались в шкотовскую контору Дальлеса, нужно было заполнить железнодорожные накладные, составить ведомость на расчёты с грузчиками, потому что, хотя деньги за эту работу и получал ежедневно старшина китайцев, требовалось представлять ведомости с подписями всех работавших грузчиков.

Здесь, правда, всё делалось очень просто: джангуйда (так называли старшину в китайских артелях) называл китайские фамилии рабочих, кто-нибудь — Борис или Фёдор писали их в ведомости, против каждого писался его заработок, рассчитанный путём деления общей заработанной за день суммы на количество работавших, и отдавал все деньги этому китайцу, а тот уже сам, по каким-то ему одному известным признакам, расплачивался с каждым грузчиком в отдельности, уплачивая столько, сколько считал нужным. Через день он возвращал ведомости с иероглифами против каждой фамилии, долженствовавшие обозначать расписки получателей.

Осложняла работу молодых десятников и сама погрузка стоек в железнодорожные вагоны. Ведь приходилось следить за тем, чтобы грузчики не захватили те стойки, которые ещё не были сданы японскому приёмщику, чтобы они загрузили вагон полностью, так как при перевеске вагонов, а это делалось на станции Угольной (только там имелись вагонные весы), если обнаруживался более или менее существенный недогруз, то железная дорога составляла акт, и Дальлесу приходилось платить штраф. Такие недочёты отражались на десятниках, руководивших погрузкой.

Нужно было, наконец, следить и за своевременностью погрузки: на погрузку отводилось строго определённое время, задержка вагонов вызывала опять-таки штраф. А в этом вопросе Макар Макарович был беспощаден. Штраф платила контора, но 10 % его взыскивали и с виновных десятников. Следовательно, и в этом деле нужна была предельная внимательность.

Само собой разумеется, что, несмотря на такую загруженность по службе, ни Фёдора, ни Бориса от их комсомольских обязанностей никто не освобождал. Борис продолжал так же руководить своим пионерским отрядом, который численно рос не по дням, а по часам, и требовал всё большего и большего внимания. Принимал Борис участие и в оформлении стенгазеты, и в драмкружке, и в оркестре, и во всех собраниях, и в других делах комсомольской ячейки.

К концу января Франц Иванович сшил-таки обоим ребятам долгожданные костюмы. Гимнастёрки сидели немного мешковато, зато галифе были таких размеров, что новонежинские ребята прямо лопались от зависти. Правда, уже через неделю у Бориса с этими брюками произошли серьёзные неприятности.

Галифе в нижней своей части шились так, чтобы облегать ногу в обтяжку от щиколотки до нижней части бёдер, переходя далее в пышные крылья и заканчиваясь широким поясом. Франц Иванович сшил их по самой новейшей моде, но не учёл того, что у Бориса колени и икры оказались очень мощными. Когда заказчик натянул новые брюки, то почувствовал, что его ноги ниже колен будто очутились в тисках. При ходьбе это не особенно мешало, и на вопрос Франца, хорошо ли сидят на нём брюки, он ответил, что хорошо.

Неделю он щеголял в них, хотя залезал с трудом. В воскресенье при исполнении роли попа, надев костюм-рясу, он снял рубашку-гимнастёрку, а брюки снимать не стал, ведь их под рясой не видно. И вот, когда по ходу действия поп, уличённый в каком-то мошенничестве, со страхом бросается на колени перед представителем власти, во время этого движения на сцене раздался подозрительный треск. Этот звук, схожий с несколько иным, иногда непроизвольно производимым людьми, был, конечно, не слышен в зале, но его хорошо расслышали актеры, участвовавшие в сцене, они не могли сдержать смеха, а ужас, написанный на лице Бориса, хотя и соответствовал состоянию исполняемой им роли, вызвал уже настоящий хохот и артистов, и, наконец, всего зала. Зрители подумали, что артист замечательно сыграл свою роль и разразились аплодисментами. А несчастный артист думал только о том, как бы скорей закончилась эта сцена, он-то догадывался, что это был за треск.

И на самом деле, стоило только ему выбраться за кулисы и снять рясу, как он убедился в своём предположении: его новые галифе на обеих ногах лопнули от коленей почти до середины бёдер, а вниз — чуть ли не до щиколотки. Причём, к несчастью, не по швам — портной использовал добротные нитки, сукно оказалось хуже, чем предполагалось, и не выдержало натяжения именно оно.

Конечно, с такими дырами нельзя было уже оставаться на вечере, и Борис поспешил домой. Больше всего его огорчало то, что он не сможет похвастаться этими брюками перед Катей. Правда, Франц Иванович вскоре исправил порванные брюки, и Борис проходил в них ещё не один год, но это было уже не то. А все его партнёры по драмкружку с тех пор постоянно подтрунивали над ним, подсказывая, когда ему приходилось делать какое-нибудь резкое движение:

— Береги брюки!

Глава пятнадцатая

Как-то в начале марта, после концерта, дававшегося в честь Международного женского дня (8 марта), во время весёлых танцев и игр, проходивших в школьном зале, вбежала встревоженная уборщица, она же и сторожиха избы-читальни. Трясясь от страха, она довольно громко сказала стоявшему ближе всех к двери Хужему:

— Избачка отравилась!

Эти слова услыхали все близстоящие люди, моментально передали их другим, веселье прекратилось, большая часть комсомольцев бросилась к избе-читальне.

Конечно, в числе бросившихся первыми были и Борис с Федей. Остальные, обсуждая происшедшее событие, разошлись по домам.

Когда Борис и Фёдор подбежали к избе читальне, около её дверей на крыльце собралась уже порядочная кучка комсомольцев, о чём-то горячо спорящих, но не решавшихся зайти внутрь. Рискнула только одна комсомолка — Саша Середа, женщина лет 25, недавно приехавшая домой с Первой Речки, где она жила около года с мужем-железнодорожником и где работала мойщицей вагонов. Было известно, что их брак распался, и Саша вернулась домой в Новонежино в родительскую семью.

Медиков в то время в Новонежине не было, ближайший фельдшерский пункт находился в Кангаузе, врач — только в Шкотове, а помощь была нужна немедленная, вот и взялась помочь эта молодая женщина. То ли она на курсах каких училась, то ли вычитала где-то что-то, но Саша смело принялась за спасение отравленной, и, очевидно, знала, что нужно делать.

Она вышла на крыльцо и обратилась к стоявшим там комсомольцам (при этом совершенно случайно ближайшими к ней оказались наши друзья):

— Слушай-ка, Алёшкин, беги к нам домой и принеси две кринки молока. Скажи маме, что я прошу, она даст. Сердеев, пойдём со мной в комнату, будешь мне помогать. А вы, ребята, — обратилась она к остальным собравшимся, — расходитесь-ка по домам, ничего тут интересного нет! Да пока поменьше об этом трепитесь, ведь она комсомолка. Некоторые сразу воспользуются, чтобы тень на комсомол навести, а комсомол-то здесь ни при чём. Видно, дело житейское.

Подчиняясь её властному тону, все стали расходиться. Борис побежал к дому Середы, он знал, где этот дом находится: старший брат Саши — член РКП(б), председатель местного кооператива, его дом комсомольцам был хорошо известен.

Минут через 10 он уже вернулся к избе-читальне и, несмело приотворив дверь в маленькую комнатку, соседствовавшую с помещением самой избы-читальни и служившую жильём избачке, зашёл внутрь.

Пока он ходил, Середа и Сердеев успели уже выяснить обстоятельства дела. На столе они нашли скомканное письмо от какого-то Володи, очевидно, жениха Клавдии Семёновой, сообщавшего ей, чтобы она на него не надеялась, так как он уже женился на другой. Рядом с этим письмом лежала записка на листочке, вырванном из тетради, в ней было написано: «Прошу в смерти моей никого не винить». Тут же валялась бутылочка из-под уксусной эссенции и кучка раскиданных спичек с обломанными головками. В комнате остро пахло уксусом.

Сама Клава лежала на широкой деревянной кровати с закрытыми глазами, бледным лицом и раскинутыми широко руками. В одной из них она держала эмалированную кружку, из которой, видно, пила отраву. Она стонала и временами слегка вздрагивала.

Поставив молоко на стол, Борис подошёл к стоявшим в стороне Саше и Фёдору и огляделся по сторонам.

Комната избачки, в которой до этого никому из присутствующих бывать не приходилось, смотрелась неприглядно: пол был закидан окурками (она ведь курила), на стенах, кроме треснутого маленького зеркала и выцветшей дешёвенькой фотографии какого-то парня с лихо закрученными усами, не было ничего. Единственное окно занавешивала какая-то не очень чистая тряпка. Небольшой кухонный буфет с раскрытыми дверцами не блистал чистотой, а выглядывавшая из него кухонная посуда была изрядно закопчена. Кровать, на которой лежала пострадавшая, застланная грубым одеялом и не очень чистыми простынями, стояла у противоположной от входа стены, в ногах её находилась маленькая печка с крошечной плитой. По другую сторону печки в углу стояла широкая скамейка с брошенным на неё большим тулупом, очевидно, это была спецодежда сторожа, брошенная сторожихой, испугавшейся вида отравленной и побежавшей в школу сообщить о несчастье. Около стола и кровати стояли две табуретки.

Поставив молоко на стол и не зная, что нужно делать дальше, Борис, поглядывая на Фёдора, переминался с ноги на ногу. Самым горячим его желанием было как можно скорее уйти из этой вонючей комнаты.

Середа, посмотрев на лица обоих ребят, поняла их желание. В то же время оставлять пострадавшую без помощи было нельзя, а одной Саше находиться тут тоже не хотелось. Она подошла к Клаве, выдернула у неё из рук кружку, вытряхнула на стол находившиеся там спичечные головки, которые так, целиком, на дне кружки и лежали, понюхала зачем-то кружку, затем слегка улыбнулась, почерпнула воду из стоявшего около двери ведра, приоткрыла дверь и выплеснула её на улицу. Подозвав к себе жестом ребят, вышла с ними на крыльцо и тихонько сказала:

— Вот что, хлопцы, думаю, что тут отравление больше для виду, чем на самом деле. Насмотрелась я на этих отравленных-то уксусной эссенцией в городе. На Первой Речке, где мне в общежитии жить приходилось, были такие случаи не так уж редко, особенно при белых, не такие они были! Видела я, как фельдшера и доктора им помощь оказывали. Ну а спички — вон, все целиком остались. Я думаю, что она и выпила-то совсем ничего. Я ей на всякий случай сейчас молока дам, приберу в комнате, а вы пока погуляйте. Но одну её оставлять сегодня нельзя: мало ли, что ещё она натворить может. Одна с ней я оставаться боюсь, останемся все вместе, ладно?

Ребята согласились.

— Ну вот и хорошо. Погуляйте пока, я вас потом позову, — и Саша скрылась в комнате.

Через полчаса она вышла с помойным ведром в руках. Возвращаясь, позвала ребят с собой. На крыльце они на несколько минут задержались, и Саша сказала:

— Что же, ребята, всё в порядке. Поревела она немного после моего лечения, рассказала, что уж больно обиделась на того парня, который её бросил. Вот и сделала глупость, да не сумела путём. А мне кажется, что не очень-то и хотела, просто в отравленную сыграть задумала, артистка! Я ей сказала, что тут останусь и что вас с собой оставляю, так она даже вроде обрадовалась. Ну пойдёмте, а то вы тут замёрзли, наверное. Я прибрала там, сколько можно было, и печурку растопила.

Ребята вошли в комнату и несмело остановились около порога. Саша, задержавшаяся немного на улице, зайдя за ними, заперла дверь на крюк и шутливо заметила:

— Что это вы, как несмелые женихи, у дверей топчетесь? Проходите, раздевайтесь. Сейчас на ночь устраиваться будем. Кормить и угощать мне вас нечем: молоко вон на неё всё истратила, да и то без толку, — мотнула она головой на лежавшую и укрытую одеялом Клавдию.

— Да, ребята, видите, какая я дура? Травиться вздумала! Да из-за кого?! А главное, и этого сделать как следует не сумела…

Заметив, что разговор переходит в опасную зону и может привести к истерике, Середа постаралась его прервать:

— Хватит об этом! Время позднее, парням завтра работать надо. Давайте-ка спать… Что же постлать вам — тулуп на полу, что ли, вот тут, около печки?

— Нет, нет, — запротестовала Клавдия, — на полу они замёрзнут. Пол щелястый, у меня к утру вода в ведре замерзает. Лучше уж так: один пусть ко мне ляжет на кровать, а другой с тобой на лавке уместится, она широкая. Иди ко мне, Федя, ложись рядом!

Ребята переглянулись, но отказываться не стали. Сбросив сапоги, распоясавшись и сняв гимнастёрки, они, погасили лампу и устроились рядом с молодыми женщинами.

Вдвоём на лавке было тесно, и для того, чтобы не упасть, Борису пришлось крепко прижаться к Саше, да и шуба, которой они укрылись, требовала того, чтобы они находились как можно ближе друг к другу.

Первый раз в жизни Борис собирался спать в обнимку с молодой женщиной под одной шубой, ему было и неудобно, и стыдно. Правда, оба они были одеты, но и сквозь одежду он чувствовал её молодое горячее тело, её тугие груди, упиравшиеся в его грудь.

Саша как-то странно хихикнула, и, обхватив шею парнишки руками, прижала его к себе и шепнула:

— Да обними ты меня как следует, а то ещё свалишься с лавки, ногу сломаешь, отвечать за тебя придётся!

Борис послушно обхватил её руками за спину. Ему становилось жарко, уши и шея у него горели. Некоторое время они лежали, не шевелясь, и молчали, но оба не спали. И, конечно, совершенно неожиданно, по крайней мере, для Бориса, между ними произошло то, что может произойти между двумя молодыми здоровыми людьми, лежащими в обнимку друг с другом.

Как всё это произошло, Борис даже и не помнил, он был как во сне. Опомнился он только тогда, когда руки молодой женщины уперлись ему в грудь и он услышал иронически-насмешливый полушёпот:

— Что же ты за неумёха! В первый раз, что ли?.. Как бешеный какой-то!

Для Бори это действительно случилось в первый раз, хотя, конечно, он в этом не признался, промолчал. Но молодая женщина, видимо, достаточно опытная в этих делах, продолжала тем же полушёпотом:

— Молчишь! Так, значит, в первый раз! Ты бы хоть признался, да сказал, мол, научите меня, тётенька! А то прёшь, как дуролом, никакого удовольствия! Эх, ты! Ну да в другой раз умнее будешь, — она немного помолчала, а затем злорадно продолжила, — А ведь я теперь твоя крёстная! Окрестила тебя, из мальчишки мужиком сделала! — и она ядовито хихикнула.

Борис испытывал такой стыд, что даже не нашёлся, что и сказать. Ему было противно всё, что только что произошло, и сама Середа, и её полуобнажённое тело, всё ещё прикасавшееся к нему. А пошлые, равнодушные и какие-то цинично-рассудочные слова вызвали у него чувство такого омерзения, что он не выдержал, вскочил с лавки, торопливо надел рубаху, натянул сапоги, нахлобучил кепку, накинул тужурку и выскочил на улицу, захлопнув за собой дверь. Середа спросила полусонным голосом:

— Борис, ты куда? На двор?

Но его уже не было в комнате. Не обращая ни на что внимания, он торопливо шагал по грязи, не разбирая дороги, по направлению к своему дому. Через несколько минут онуслышал торопливые шаги, и обернувшись, увидел догонявшего его Федьку. Тот, отплёвываясь, сказал:

— Ну и стерва эта Клавка! — после чего добавил грубое ругательство, обращённое к этой женщине, которого Борис от него ранее никогда не слыхал.

Дальше они шли молча до развилки дороги, стараясь не смотреть друг на друга и как бы стыдясь один другого.

Так Борис Алёшкин стал настоящим мужчиной, овладев женщиной. Точнее было бы сказать, что это она им овладела. Но, так или иначе, с этого времени для него уже не осталось никаких жизненных тайн.

Это обладание не доставило ему никакой радости. Наоборот, было стыдно и даже обидно, что он вот так, походя, без всякого чувства, без желания и стремления, получил женское тело. Все иллюзии, которые создавались вокруг этого момента в различный книгах, рассказах мужчин, даже в анекдотах, улетучились, как дым. Осталось только чувство стыда, омерзения и презрения к себе и его соучастнице.

«Неужели это и есть любовь?» — спрашивал он себя.

С тех пор Борис старательно избегал встреч с Середой и не только отвергал все её предложения о свидании, но даже и на людях старался к ней не подходить. Вначале она удивлялась, а затем обиделась и сама встреч с ним не искала.

Клавдия Семёнова, из-за отравления которой всё это и произошло, на следующий же день из Новонежина выехала. О ней скоро все забыли, избачкой назначили одну из сестёр Емельяновых, у неё дело пошло достаточно хорошо.

О происшедшем в эту ночь ни Борис, ни Фёдор, точно сговорившись, не вспоминали и никому не рассказывали. Наша повесть — первое место, в котором о нём упоминается.

Почему мы считаем, что этот случай был важным в жизни Бориса? Да прежде всего потому, что после него в сознании молодого человека ещё больше укрепилось мнение о том, что большинство женщин и даже, возможно, девушек, только разыгрывает из себя недотрог, а на самом деле могут свободно, также, как и Середа, и Семёнова, при удобном случае отдаться первому встречному мужчине. Так думал он.

Конечно, это мнение было глубоко ошибочным, неправильным, для многих девушек и женщин оскорбительным, тем не менее обстановка, сложившаяся вокруг Бориса в то время, это подтверждала.

В школе преподаватель географии Бойко, человек лет 45, увлекался пением. Он сам хорошо пел и сумел из сельской молодежи и школьников создать неплохой хор. В хоре пели и Борис, и Фёдор, пела в нём и жена Бойко, женщина лет 26, и его дочь-пионерка, Зоя, 10 лет.

Совершенно неожиданно жена Бойко вдруг воспылала какой-то необъяснимой страстью к Борису, а он к этому не стремился и мог бы поклясться, что никаких поводов ей не давал.

Эта полненькая, довольно смазливая женщина была моложе своего мужа более чем на 15 лет и, очевидно, не находила в нём удовлетворения своей чувственности. Выбрав своим объектом Бориса и не имея возможности встречаться с ним наедине, она начала осаждать его бесчисленными любовными письмами, назначая свидания.

Оксана Николаевна, так звали эту легкомысленную женщину, для семнадцатилетнего парнишки казалась старухой, и, конечно, никаких чувств в нём возбудить не могла, даже самых низменных, с него было достаточно и происшествия с Сашкой Середой. Он, читая её письма, ощущал только негодование и даже какую-то злобу на эту женщину, пытавшуюся обмануть такого хорошего человека, каким он считал руководителя хора Бойко. Её муж пользовался большим уважением в селе, а эта толстомясая матрона, как он называл про себя жену Бойко, липнет к какому-то мальчишке!

Будучи достаточно легкомысленным да, пожалуй, ещё и глупым, он одно из писем показал Фёдору Сердееву, ну а тот разболтал про него приятельницам Поле и Тине, с которыми оба парня продолжали дружить по-прежнему. Таким образом, письма Бойко стали предметом обсуждения и насмешек в этой компании, они подвергались самому критическому разбору чуть ли не по каждой фразе.

Борису в конце концов стало понятно, что, показывая эти письма, он поступает, если не подло то, во всяком случае, непорядочно, и он решил положить этому конец. Он написал Оксане Николаевне письмо очень сухое, лаконичное и достаточно категоричное, в котором безжалостно подчёркивал возрастную разницу, имевшуюся между ними, и, как ему казалось, сурово указывал ей на её долг жены и матери.

Конечно, такое письмо мог написать только глупый и самонадеянный мальчишка, но ведь Борис пока и являлся таковым.

После того как Фёдор, взявший на себя роль почтальона, передал письмо Бойко, письма от неё поступать перестали, но у Бориса появился ещё один факт, подтверждавший его легкомысленное осуждение поведения всех женщин вообще.

Однако за всеми этими любовным перипетиями ни Борис, ни Фёдор своих служебных обязанностей не забывали и продолжали усердно трудиться, так же, как и активно выполнять свои комсомольские поручения.

В конце марта неожиданно вызвали в шкотовскую контору Дальлеса Игнатия Петровича Дмитриева, обратно он не вернулся. Вместо этого пришёл приказ, подписанный почему-то не Шепелевым, а его заместителем, Борисом Владимировичем Озьмидовым. В этом приказе Борис Алёшкин назначался старшим десятником, а Фёдор Сердеев из помощников переводился в младшие десятники.

Ребята, хотя и не понимали, в чём дело, но обрадовались: этими новыми назначениями им увеличивался оклад — одному на 20, а другому на 10 рублей, а это были деньги немаленькие.

А через несколько дней приехал и сам Озьмидов. Он зашёл в контору участка, ознакомился у находившегося там Алёшкина со всей документацией, затем вместе с ним посетил склад, где в это время как раз происходила погрузка стоек в поданные вагоны. Никаких замечаний ни по ведению документов, ни по работе на складе он не сделал.

Возвратясь в контору, Озьмидов попросил Бориса закрыть поплотнее двери в кухню, где в это время хозяйка собирала обед, и рассказал ему о том, что произошло в шкотовской конторе Дальлеса.

Бывший лесопромышленник Шепелев не мог примириться с потерей огромных прибылей, которые он получал от продажи леса в период интервенции. Служба в должности начальника конторы, хотя и оплачивалась по тогдашнему времени очень высоко — 150 руб. в месяц (оклад пяти учителей), его не удовлетворяла. Сравнительно мало дохода давали ему и проводимые при помощи его подручных махинации. Да и вообще, советская власть для него — в прошлом не очень крупного, но капиталиста, была властью чуждой, неприемлемой. Вероятно, он бы и до её прихода сбежал, да не успел, а позже надеялся бежать уже не с пустыми руками.

За год работы в конторе при содействии своих помощников, в числе которых оказался и Дмитриев, Шепелев сумел сколотить порядочный капиталец и отправился за границу. Распродав в конце 1924 года и в начале 1925 имущество своей заимки и отправив семью в Харбин, весной он скрылся и сам. Подозрения на его нечестность уже имелись у некоторых работников конторы, в частности, у Ковальского, и он о них заявлял в Дальлес, но пока бюрократическая машина треста раскачалась, неуважаемого Семёна Ивановича и след простыл.

Явившиеся через неделю после его исчезновения ревизоры сумели только выяснить, что он присвоил себе из сумм, причитающихся Дальлесу, более 50 000 руб. золотом. Все понимали, что это только часть средств, вырученных им от совершённых махинаций. Ревизоры сумели найти некоторых помощников Шепелева, которые, пользуясь его покровительством, не только помогали делу, но и наживались сами. В числе их оказался и Дмитриев.

Рассказав всё это, Озьмидов сообщил, что теперь начальником конторы назначили его. Добавил он также и то, что поскольку заготовка рудничной стойки скоро будет закончена, а заключать новые договоры на неё в этом районе нельзя из-за отсутствия необходимого леса, то участку придётся переключиться на заготовку осокоревых чурок для Седанского фанерного завода (осокорь — это особый сорт тополя, растущий только на Дальнем Востоке).

Между прочим, Борис попытался отказаться от повышения в должности: он понимал, как возрастёт его ответственность, а ведь ему только 17 лет. Но на его просьбу Озьмидов ответил отказом.

Вечером после отъезда Бориса Владимировича Алёшкин сообщил хозяевам об изменениях, происшедших в конторе и на участке, конечно, не открывая всей правды. Сказал только, что Игнатий Петрович переведён на другую работу, и что теперь старшим будет он.

Вскоре после оформления и принятия дел Борис разглядел нехитрую комбинацию, проводимую Дмитриевым при расчётах с крестьянами, и сразу же решил этот обман прекратить. Собрав всех артельщиков, он заявил им, что с этого дня будет производить расчёт с ними не за штуку, а за кубофут — так, как получал деньги участок от конторы.

Те запротестовали: они думали, что так их будет легче обсчитать. Штуки-то они и сами легко могли пересчитать, а как тут вычислить эти чёртовы кубофуты? Им казалось, что новый молодой начальник затеял весь этот разговор в ожидании соответствующего угощения.

Дня через три они собрались в конторе участка без приглашения, причём каждый принёс с собой бутылку, а Марья по распоряжению мужа приготовила закуску.

Артельщики явились вечером, как раз перед тем, когда оба молодых десятника собирались идти по своим делам. Пришлось остаться дома и вновь приступить к переговорам. Конечно, ни о какой выпивке Алёшкин и слышать не хотел, пришлось поддержать его и Феде. Но отпустить артельщиков, не разъяснив им их заблуждения, было нельзя. И всё-таки это удалось сделать с большим трудом. Лишь после того, как они взяли слово с Бориса, что расчёт будет производиться за штуки, а разницу, если она получится в их пользу, они потом дополучат, они согласились с тем, что предлагал Борис. И только после этих переговоров наши друзья смогли убежать к своим учителкам.

Через неделю, когда обычно производился расчёт с возчиками, артельщики убедились, что новый десятник не хочет их обмануть, а наоборот, вскрыл им обман Дмитриева, причём разница получилась настолько ощутимой, что крестьяне только за голову хватались. С этого времени авторитет Алёшкина возрос, и артельщики его всегда были готовы выручить. А вскоре это и случилось.

Срок договора кончался, а участок должен был ещё около 50 000 кубошаку отправить. На складе было не более 20 000, недоставало много. За неделю, которая оставалась до окончания срока сдачи, внести их было невозможно: рубка происходила уже на расстоянии 10–12 километров от станции. Больше двух поездок по начавшей портится дороге сделать бы не удалось, а тут ещё одна из артелей распалась: члены её перессорились при дележе денег, прогнали артельщика, а сами перестали работать. Правда, кое-кого из них удалось переманить в другие бригады, но всё равно количество подвод сократилось почти на четверть.

Это реально грозило срывом выполнения плана, а, следовательно, неустойкой для конторы Дальлеса, штрафом для артельщиков и неприятностями для молодых руководителей участка.

Борис снова собрал артельщиков и рассказал им о создавшемся положении. Обсуждая проблему, стали искать выход.

Один из артельщиков — Замула, высокий, чем-то похожий на цыгана мужик всегда отличался довольно хитрым поведением, он и внёс предложение:

— Наш новый десятник — Борис Яковлевич (да, теперь его уже нередко величали так) нам сделал добро, показав, как нас обсчитывал его предшественник, и не пожелал воспользоваться нашей неграмотностью. Мы должны ему помочь. Новых лошадей мы не достанем, дай Бог этих-то удержать. Ведь скоро полевые работы, многие хозяева хотят скотине роздых дать. Если бы приёмку производили те ребята, которых нанял Северцев, мы их, может быть, как-нибудь и обдурили бы, ну а ведь он заявил, что приедет на последнюю приёмку сам, его не обсчитаешь. Вот я и предлагаю сделать так: тут версты две от станции есть по увалу целая рощица липы. По лесорубочному билету не указаны породы деревьев, которые мы должны рубить, лишь бы не выходили за границы отведённой лесосеки, да не рубили бы деревьев не указанной толщины. Так вот, я и думаю, срубим-ка ту рощицу и сдадим её за дуб.

— Так ведь Северцев разберётся, он же породы знает, ничего из этого не выйдет, — заметил Борис.

— Обойдётся, Борис Яковлевич, не сомневайтесь! Мы липу-то с другими перемешаем, ведь часть людей будет и дуб возить. Дорога плохая, грязи много, немножко торцы грязью подмажем. Ну а если я ещё с приёмщиком немного посижу за водочкой, так мы ему их за лучший дуб сдадим!

Не очень-то хотелось Борису идти на такую комбинацию: как ни суди, а всё же жульничество. Но подводить контору и крестьян, да чего греха таить, и себя — тоже не хотелось. Он колебался. Тогда Замула решил довершить начатое дело:

— Ну. коли вы уж так сомневаетесь, то давайте так: если Северцев что-либо обнаружит, я всё на себя возьму. Скажу, что рубщики неопытные попались и перепутали. Пусть уж с меня спрос будет!

Этот довод, хотя и не убедил Бориса полностью, ведь могли же ему сказать: а как же вы их за дуб приняли? — но, за неимением другого выхода, заставил согласиться.

К удивлению всех, Северский хотя и не был так пьян, как думал Замула, подмены не заметил и липовые чурки принял за дубовые без каких-либо замечаний.

Борис был удивлён близорукостью Северцева и считал, что и он, и его артельщики ловко надули представителей японского капитала.

Об этом случае нельзя было умолчать, ведь в отчёте конторе следовало указывать и породу деревьев. Узнал о замене дуба липой и Борис Владимирович Озьмидов. Хотя Борис и опасался нагоняя, но Озьмидов, живший по пословице «Не обманешь — не продашь», его даже похвалил.

И лишь спустя много лет Борис узнал, что обманутыми-то всё-таки оказались не японцы, а они. В Японии очень мало липы и её совсем не разрешают рубить. А многие деревянные безделушки, весьма распространённые в стране, делаются из липы. Её ввозят из Кореи, и обходится она довольно дорого. Так вот, Северцев, очевидно, прекрасно разглядел, какой «дуб» ему подсунули, и решил извлечь из этого выгоду: его компания безоговорочно заплатила штраф рудникам за недопоставку стоек, и заработала втрое больше, отсортировав липу и продав её, как столярный поделочный материал.

Пожалуй, только тогда Алёшкин по-настоящему понял, какая это сложная вещь — торговля с иностранными государствами.

Закончив к концу апреля отгрузку рудничных стоек, участок приступил к выполнению следующего задания: рубке, вывозке и отправке осокоревых чурок для изготовления фанеры. Также разрешалось заготавливать чурки и из белого ореха (диморфант), но это дерево встречалось гораздо реже.

Фанерная чурка — это бревно длиной 10–15 футов, толщиной 12 и более дюймов, об этом Борис знал по занятиям на курсах. Видел он во время экскурсии на седанский фанерный завод, как из неё получается шпон, из которого потом клеится фанера. После соответствующей размочки чурку вставляют в специальный, так называемый лущильный станок, и в нём особым огромным ножом при вращении с чурки снимается тонкий слой древесины, который называется шпоном. Для того чтобы он был качественным, чурка не должна иметь большого количества крупных сучьев и быть по возможности ровной.

Для получения таких чурок нужно было походить по лесу, подыскать необходимые деревья, вместе с лесником затесать, переклеймить их, а после этого посылать людей для вырубки и вывозки.

Дело это непростое, и почти весь апрель, ещё в то время, когда довозили последние стойки, Борис или Фёдор с Замулой, который сколотил артель для заготовки чурок, и лесником бродили по лесу целыми днями в поисках нужного материала. Вот когда пригодились приобретённые ими ичиги. Но около Новонежина необходимого количества леса подобрать не удалось, пришлось выезжать в Лукьяновку и Романовку. Следовательно, пришлось сколачивать артели и там. Но к началу мая эта работа была завершена, началась вывозка чурок.

Естественно, что во время такой напряжённой работы Борису пришлось прекратить поездки в Шкотово. Он уже больше месяца не видел родных, по которым не очень скучал, и не встречался с Катей, о которой тосковал. Правда, ему первое время после происшествия, случившегося с ним и Середой, почему-то было стыдно перед Катей, но вместе с тем он невольно и думал: «Неужели и Катя такая же, как эта Сашка? Неужели и она смогла бы вот так, как бы шутя, быть с мужчиной?» При этих мыслях ему становилось невероятно больно, обидно и в душе поднималась такая злоба на себя, на Середу и на всех женщин. А тут, как на зло, произошёл и ещё один случай.

Марья Нечипуренко, в доме которой Борис жил, вышла замуж по любви. Согласие на свадьбу её родители дали вынужденно, поэтому со своим родным домом связь она поддерживала только из приличия.

Марья происходила из семьи Караумовых, её отец считался одним из самых богатых крестьян Новонежина. Помимо земледелия он занимался подрядами по лесозаготовкам и охотой. У них постоянно работало несколько человек батраков. Часть своего большого земельного надела они сдавали в аренду корейцам и китайцам на самых кабальных условиях. Кроме того, Караумов имел мельницу на ближайшей речке. Одним словом, он был настоящим кулаком.

До прихода советской власти почти половина села находилась в зависимости от семейства Караумовых, так как постоянно жители были в долгах, если не перед ним, то перед его братом, державшим лавку.

Отец Марьи знал Николая Нечипуренко как толкового и работящего парня, хотя и происходящего из бедной семьи. Конечно, он хотел для своей дочери другого мужа, но поддался на её просьбы и согласие на свадьбу дал. Однако уже на второй день между ним и зятем произошёл настоящий разрыв: Николай настаивал на немедленном отделении его с женой от общего дома. А тесть рассчитывал, что с замужеством дочери получит в дом нового бесплатного батрака. Понятно, что требование Николая встретило отпор со стороны Караумова, и с тех пор они находились в постоянной ссоре.

Трудно предположить, к чему бы это привело раньше, но как раз в это время на Дальний Восток пришла советская власть. Молодым дали землю, помогли построить дом, и они зажили хорошо. Оба трудолюбивые, молодые и выносливые, хотя первое время они работали по 14–15 часов в сутки, сумели поставить хозяйство на ноги.

В то же время у отца Марьи начались несчастья: отобрали мельницу, большую часть земли, запретили держать батраков и, хотя его женатые сыновья ещё продолжали жить с ним, но уже и они смотрели на сторону, как он говорил. Брат Караумова ещё раньше с интервентами и белыми бежал за границу, а лавку его забрали под сельскую «потребиловку». Всё это окончательно озлобило матёрого кулака и почему-то во всех своих бедах он, в первую очередь, винил своего зятя:

— Всё от этого голодранца началось! — говаривал он.

Кроме сыновей, в семье была ещё одна дочь, Марфа, её отец держал в большой строгости, а получилось только хуже. Чтобы не было какого соблазна, он забрал её из школы, как только она окончила 4 класса, и старался загрузить домашней работой сверх меры. А мать её жалела, часто выполняла то или иное дело за неё сама, этим баловала девочку. Та пользовалась этим и, не принимая никакого участия в новой жизни села, которой была поглощена большая часть её сверстниц, искала себе других развлечений и скоро их нашла.

Внешне очень привлекательная, с красивыми вьющимися чёрными волосами, ровными, густыми бровями, блестящими карими глазами, маленьким, но чувственным ртом, пропорциональной маленькой фигуркой, Марфа могла бы сойти за красавицу. Подводило её слабое умственное развитие. Оторванная от общества подруг, она очень скоро попала под влияние своего младшего братца, выгнанного из Владивостокского коммерческого училища, балбеса, которого отец с большим трудом туда в своё время устроил. Уже третий год этот парень болтался без дела, был инициатором всех гулянок и попоек среди парней села. Сельсовет даже предупреждал и его, и самого Караумова, что если этот парень не возьмётся за ум, то придётся его из села выселять. Но и эти увещевания пока не действовали.

Так вот, фактически на воспитание этому бездельнику и попала несчастная девчонка. Немудрено, что вскоре она, спутавшись с приятелями брата, пошла по рукам, как говорили многие злые языки. Впрочем, вероятно, так и было.

Не знали о её поведении, как это часто бывает, только родители, а Марья о похождениях сестры уже успела наслушаться порядочно.

Хотя она и не совсем верила сплетням, распускаемым про сестру, однако, понимала, что дыма без огня не бывает, и как-то, затащив к себе Марфу, основательно с ней поговорила.

— Что же мне, вот так всё время и сидеть в девках? И гнуть хребет на своих стариков? Отец не смотрит, что я девушка, с меня работу-то как с мужика спрашивает! Тебе хорошо, ты вон замужем, как королева живёшь, что хочешь, то и делаешь, а я? Хоть так повеселюсь! — возражала Марфа

— Дура ты! Ведь погубишь себя! Вышла бы уже хоть замуж за кого-нибудь!

— А за кого? Ты что думаешь, эти чёртовы Петькины дружки на мне женятся? Да я за них и не пойду, ведь они только и умеют, что пьянствовать. Что же, за такого выйти и на него потом всю жизнь работать? Нет, уж лучше так погуляю, себя потешу!

— Слушай, Марфа, а если я тебе подходящего человека найду, пойдёшь за него?

— Поди, какого-нибудь старика присмотрела? Ну так уж нет, на это я несогласная!

— Да нет же, я тебе поищу молодого и стоящего, — заявила старшая сестра.

С этого же дня и начались поиски.

Разговор этот происходил около года тому назад. Марфе уже исполнилось 17 лет — возраст для замужества деревенской девушки самый подходящий.

Уговоры сестры всё-таки подействовали: Марфа стала вести себя скромнее, и многие её прежние воздыхатели теперь получали от ворот поворот, не помогли даже и угрозы бесшабашного брата Петьки.

А Марья развернула свою деятельность вовсю. Одним из первых, попавшихся ей на глаза, оказался Фёдор Сердеев, только что окончивший школу и приехавший к отцу. Марья сразу познакомила его с Марфой, ну а дальше он уже действовал сам. Зная со слов сестры, что этот парень просится ей в женихи, и ничего не имея против того, чтобы породниться с семьёй начальника станции, Марфа не только попыталась воздействовать на Федьку своими чарами, вплоть до самых последних, доступных женщине, но сразу же и выложила ему причину своего благорасположения — надежду стать его женой.

Федька, до этого наслушавшись про Марфу достаточно, пользовался её податливостью, но как только услышал, что его собираются женить, тут же всякое знакомство с ней прекратил. Таким образом, эта первая попытка провалилась.

Теперь Марья присмотрела другого парня, им оказался её квартирант Борис Алёшкин. Правильность её намерения подтверждало и быстрое продвижение его по службе. Она считала, что теперь у этого молодца будет обеспеченное положение, и Марфа за ним будет как за каменной стеной. Он к тому же нездешний: сплетен о ней не знает, уедет и жену с собой увезёт. Ну а в остальном вряд ли разберётся, парень-то ещё молодой, видать, неопытный, — так рассуждала Марья.

Своими планами она поделилась с сестрой. Та видела Бориса, бывая у Марьи, он ей понравился, и она была бы не прочь выйти за него. Марфа, конечно, не любила его, даже не была влюблена. Ею руководил простой деловой расчёт: став женой Алёшкина, она бы освободилась от семейного тиранства, получила свободу и уехала из опротивевшего ей села.

Марья решила с делом не тянуть и в ближайшее же время, а это было на второй день Пасхи, числа 10 апреля, познакомила молодых людей.

Обычно, когда у Нечипуренко бывали гости, то Борису обед подавали в контору, а в этот раз, хотя у них и была в гостях Марфа, Марья пригласила Бориса в кухню. Не подозревая какого-нибудь коварного замысла, Борис охотно откликнулся на приглашение. Тогда-то его и познакомили с Марфой.

Обед был праздничный, поэтому на столе, помимо всяких закусок и богатой еды, полагавшейся на Пасху, стояли и водка, и вино, и домашнее пиво. От вина и водки Борис категорически отказался, а пива выпил.

Впрочем, это самодельное пиво было тоже достаточной крепости и основательно затуманило ему голову. Поглядывая на сидевшую напротив него девушку, и замечая на себе её изучающий, вопросительный взгляд, Борис подумал, что она всё-таки очень красива, и удивился, почему это он её не видел раньше в школе или избе-читальне.

На его недоумённый вопрос ответила не сама Марфа, а её сестра:

— Нашу Марфу отец в большой строгости держит, никуда из дому не отпускает, вот только ко мне иногда, по большим праздникам… Достаётся ей сейчас: хозяйство большое, а работница-то главная она…

Эти слова вызвали у Бориса невольное сочувствие к девушке. Он на себе испытал, как много приходится работать дома, когда есть скотина и другое хозяйство.

Он взглянул на Марфу более ласково. Хозяйка заметила этот взгляд и, решив, что дело пошло на лад, сказала:

— А вы, молодые, уже покушали? Что же вам тут с нами, стариками, сидеть? Пойдите прогуляйтесь немного, а то ведь Марфе скоро и домой пора.

Борис немного поколебался, на столе ещё лежали неподсчитанные накладные, но заметив, что Марфа, накинув полушалок, уже направилась к двери, махнул рукой и поднялся вслед за ней.

— Ну, куда же мы пойдём гулять? — не очень приветливо спросил он, оглядываясь кругом.

Не хотелось ему почему-то, чтобы кто-нибудь из соседей видел его с Марфой. Очевидно, не хотелось этого и ей. Она, бросив на него из-под надвинутого на лоб полушалка быстрый настороженный взгляд, махнула рукой по направлению к видневшемуся за водокачкой леску и сказала:

— Туда!

Борис согласно кивнул головой, и они пошли.

Стоял чудесный весенний день. Снега уже почти не было, на обочинах дороги зеленела травка, кое-где уже появились первые одуванчики. На пригорке у возвышенных мест дороги земля совсем высохла, и только в ложбинках да глубоких колеях, выбитых во время осенней и зимней работы, стояли лужи или жидкая грязь.

Борис шёл в своих хоть и старых, но совсем целых сапогах, не обращая внимания на то, что ему иногда приходилось вступать в лужу, а Марфа в своих новеньких козловых полусапожках то и дело вынуждена была останавливаться и просить его о помощи.

Ему приходилось подавать ей руку, помогать перебираться по тоненьким жёрдочкам, а раза два даже и перенести на руках через особенно широкие колдобины.

Они отошли уже от села версты на полторы, и ему такое путешествие надоело, но в это время Марфа свернула с дороги в густое мелколесье, Борис последовал за нею. Пройдя шагов 30, они очутились на красивой маленькой полянке, со всех сторон окружённой кустами орешника, уже начинавшего распускать почки, и потому как бы покрытого зеленоватым пухом. На полянке трава уже была довольно высока, тут, очевидно, снег стаял в первую очередь. В нескольких местах на ней торчали несколько пней старых деревьев, очевидно, лип, как определил Борис.

Марфа, видно, хорошо знала это место и, если сейчас орешник, мелкие берёзки, осинки и липки даже без листьев закрывали её от дороги, то летом её и вообще можно было не найти.

Сев на один из самых больших пеньков, Марфа показала Борису на место рядом с собой. Хотя она и подвинулась, но пень был всё-таки не так широк, чтобы свободно на нём уместиться вдвоём. Боре, чтобы удержаться на пне, пришлось обнять свою спутницу за талию. Она, в свою очередь, обхватила его за шею. Они повернулись друг к другу лицами и, конечно, поцеловались. То ли пиво, выпитое Борисом полчаса назад, то ли чудесный весенний воздух, то ли пьянящее чувство близости молодого женского тела, так, по-видимому, страстно отвечавшего на его поцелуи, то ли всё это вместе взятое подействовало на него, и он загорелся желанием немедленно обладать этой девушкой, не думая ни о каких последствиях, не рассуждая о том, к чему может привести эта связь.

Марфа, более опытная в этих делах, хотя тоже была возбуждена и считала, что привязать к себе будущего жениха можно, только отдавшись ему, всё же вела себя более хладнокровно. Когда действия Бориных рук стали уж чересчур активны, она соскочила с пенька, выскользнула из его объятий и вскочила на ноги. При этом то ли нечаянно, то ли с определённым расчётом, вставая, она сделала так, что Борису стали видны её красивые ноги чуть ли не целиком. От этого вида парень совсем потерял голову. Но когда он вскочил тоже и попытался вновь обнять её, Марфа отбежала на несколько шагов и уже с края полянки сказала:

— Чудак ты, Борис! Ведь сейчас белый день, а ну, как нас увидят? Мало ли, кто сюда может завернуть. Ты что думаешь, только я одна это место знаю? Да и грязно ещё здесь, испачкаемся, юбку новую мне помнёшь, как тогда я по селу пойду? Нет-нет, не сейчас… Приходи вечером к нашему дому, я тебя буду на скамейке ждать, там что-нибудь придумаем. Пойдём отсюда.

Борис поднял свалившуюся у него с плеч тужурку и стоял с растерянным и, вероятно, довольно-таки жалким видом. Его поразило не сопротивление девушки, он, откровенно говоря, не зная Марфы, ожидал ещё большего, а её такой хладнокровный расчёт всех действий. Он начал молча надевать тужурку, а Марфа, тем временем скользнув через кусты, уже шагала по дороге. Увидев догонявшего её парня, она расхохоталась:

— Что, не вышло? — насмешливо крикнула она.

Затем дождавшись, когда он подошёл поближе, уже более тихим голосом сказала:

— Приходи к нашему дому вечером, когда стемнеет, я ждать буду. Около дома оставаться нельзя: братья или отец заметят, тогда плохо придётся. Пойдём к тебе, там и получишь всё, чего хочешь. Марьи и Николая не будет, они праздновать к Качуре пойдут, она мне сказала… Я приду и на всю ночь останусь. А сейчас иди вон по тропке, а я по дороге пойду, не надо, чтобы нас вместе видели.

Борис ничего не ответил, свернул на тропку, ведущую к станции, и зашагал по ней, не оглядываясь. Больше всего ему сейчас не хотелось встречаться с Марьей Нечипуренко и её мужем. Ему почему-то казалось, что они вдруг его встретят какими-нибудь насмешливыми замечаниями.

Возможно, Марья и дожидалась Бориса, чтобы выяснить, чем же всё-таки закончилась эта прогулка. Зная характер и прошлое своей сестры, она не сомневалась, что если понадобится, то на первом же свидании Марфа может дойти до всего… Может быть, даже надеялась на это, считая, что после такого парню все пути к отступлению будут отрезаны.

Вероятно, так бы всё и вышло, будь Марфа немного умнее и хитрее. Вряд ли Борис смог бы после получения от девушки всего, что желает получить мужчина, отказаться от неё, он ведь считал Марфу невинной, ему-то её весёлое прошлое не было известно, но Марфа до этого не додумалась.

На его счастье, хозяев дома не оказалось. Достав ключ из-под половичка, куда его обычно прятали, Борис зашёл в дом. Он улёгся на кровать и стал думать над происшедшим. И чем дольше он думал, тем более убеждался, что Марфа вовсе не такая наивная, какой её пыталась изобразить во время обеда сестра, а по-видимому, опытная, хотя и не очень умная баба (мысленно он так и назвал её — баба).

Особенно его уверило в этом предположении не то, что она ему так разумно и толково предложила, а её тон, сухая деловитость в решении этого вопроса, с какой она обсуждала всё то, что могло с ними произойти, и что она была готова совершить, но только в определённом месте и в подходящих условиях.

«Точно картошку продаёт!» — с какой-то злостью подумал Борис.

До сих пор этот наивный парень считал, что «это» происходит как-то само собой, что никакого расчёта, никаких предварительных приготовлений делать не только не нужно, но даже и невозможно.

Своим поведением, рассудочными холодными словами Марфа разбила и эти его иллюзии.

Далее он продолжал думать о Марфе. Она была красива, её ноги, увиденные им намного выше, чем он видел когда-либо у женщин до сих пор, стояли перед его глазами. Но вместе с тем он вспомнил, что за всё время их прогулки, кроме сухого делового предложения, высказанного ею в конце, он от неё, кроме отдельных междометий вроде «ой», «ай», «ох ты», «подержи», «пойдём» и т. п. не слышал ничего…

Затем он стал думать о том, стоит или не стоит идти на вечернее свидание. Никакого нежного чувства к Марфе он не испытывал, не говоря уже о любви. И если и не прочь был обладать ею, то, скорее, из какого-то глупого любопытства, и, может быть, из простого животного желания самца. Он, конечно, в свои 17 лет этого не понимал, хотя инстинктивно чувствовал, что это, конечно, не любовь. Чувствовал он также и то, что и Марфа к нему никакой любви не испытывает, и только никак не мог понять, чем вызвано такое её расположение к парню, с которым она только что познакомилась.

И вновь в его голове укреплялась мысль, много раз внушаемая ему книгами и самыми различными анекдотами, рассказывавшими, как беспрерывно алчущая мужчину женщина-самка всегда готова отдаться первому встречному.

«А всё-таки идти сегодня или не идти?» Так и не решив этого вопроса, он в конце концов заснул.

Разбудил его Фёдор Сердеев. Как всегда, они пошли в избу-читальню, где просмотрели газеты и журналы, полученные в этот день, правда, центральные газеты — «Правда» и «Комсомольская правда» были более чем двухнедельной давности, но для Дальнего Востока это считалось в то время нормальным явлением, и потому новости, описанные в них, воспринимались как свежие.

Затем друзья направились в своё обычное место пребывания — в квартиру учительниц Медведь и Сачёк, которая была их ежедневным прибежищем, и даже после собраний или спектаклей, кончавшихся поздно, они, хотя бы ненадолго, забегали к своим учителкам. И чем чаще становились эти посещения, тем вольнее вели себя Фёдор и Поля, которые целовались и обнимались уже прямо на глазах остальных. Борис чувствовал, что Тина тоже была бы не прочь перейти к более интимным отношениям, но он этого не хотел: она для него была другом, хорошим другом, с которым можно было о многом говорить, спорить, но не заниматься любовными утехами. Она была старше Бориса лет на 5, он и смотрел на неё как на старшую сестру. И если они и обменивались иногда поцелуями, то никакой страсти в них не ощущалось, они не волновали, по крайней мере, Бориса. Тина, видимо, это почувствовала, потому что все попытки к сближению с парнем прекратила, и, кажется, вполне удовлетворилась ролью старшей сестры. И, может быть, именно поэтому она наблюдала за этим пареньком и чутко замечала все перемены в его настроении.

Так произошло и сейчас. Она увидела, что Борис не в своей тарелке, и, конечно, сразу же попыталась выяснить причину, но сделать это ей не удалось. Фёдор попытался ей помочь, но своим вмешательством только испортил всё дело, начав подтрунивать над ними обоими.

Борис окончательно надулся, сел в угол и, глядя в какую-то книгу, в которой он не видел ни одной строчки, продолжал думать: «Идти или не идти?»

Когда он решал «идти», то сердце его начинало биться, в мозгу возникали соблазнительные картины, где ноги Марфы играли не последнюю роль. Но в следующий момент он решал «не идти».

«К чему может привести эта связь, ведь она девушка? Жениться на дочери кулака совершенно невозможно. Она совсем неумна, да и не люблю я её вовсе! А как без любви взять девушку? Все посчитают, что я её соблазнил… А, может, ей только этого и надо? Нет, идти не стоит!»

В это время другой голос нашёптывал: «Ну, если ты пойдёшь, совсем необязательно, что что-то случится. Может быть, просто посидишь и пойдёшь домой. А если что и будет, ты ведь хвастаться этим свиданием не станешь, а она мало ли что может наболтать? Вон ведь, в Шкотове про него чёрт знает какие сплетни распускают, а всё ведь это враки. Пожалуй, можно и пойти…»

Взглянув в окно и увидев, что уже совсем стемнело, он заторопился. Сославшись на какую-то, якобы недоделанную работу, выбежал из квартиры учительниц и направился к дому Караумовых. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы в дело не вмешались его друзья.

Когда Борис так скоропалительно ушёл, притом один — пожалуй, впервые без Феди, тот предположил неладное. Он подумал, что его друг попал в какую-то историю, и очень опасался, что она может кончиться плохо. Многие деревенские парни, особенно из зажиточных, комсу не очень-то жаловали.

Своими опасениями он поделился с Полиной и Харитиной. Последняя уже потеряла надежду назвать Бориса своим поклонником, но дружеские чувства к нему у неё остались. Обсудив вместе происшедшее, они решили, что Федька должен сейчас же пойти вслед за Борисом, нагнать его и выяснить, в чём дело.

Поэтому через несколько минут после ухода Бориса Фёдор Сердеев уже направился за ним. Он понимал, что Борис не двинется к станции через луг, а пойдёт куда-то по главной улице, где как раз и находился дом Караумова. Борис шёл медленно, он всё ещё не был уверен в правильности своего поступка. Фёдор же двигался гораздо быстрее, и вскоре он увидел впереди фигуру друга.

Наконец, Борис подошёл к дому Караумова. Ещё издали он приметил, что на лавочке около ворот сидит кто-то, закутанный в тёмный платок. Им вновь овладела нерешительность и, взглянув на отходящий в сторону станции проулок, он подумал: «Вот дойду до проулка и сверну домой!» Вероятно, он так бы и сделал, если бы, поравнявшись с проулком, не услышал тихий голос:

— Борис, иди скорее, я замёрзла, тебя дожидаясь!

Девушка, закутанная в шаль, поднялась, Борис шагнул навстречу к ней. В ту же минуту он оказался в крепких объятиях Фёдора. Тот неслышно подошёл сзади, и обхватив друга, неузнанный, крепко прижал его к себе.

Девушка ойкнула, сильнее укрылась шалью и юркнула в калитку своего двора.

Борис попытался вырваться из чужих объятий, но это ни к чему не привело. Так они, обнявшись, стояли несколько секунд, показавшихся Борису чуть ли не часами. Он испугался и думал: «Наверно, это кто-нибудь из братьев Марфы нас подследил. Отец бы сразу ударил, — все знали жестокость Караумова-старика, — а братья драться не будут, им надо сплавить сестрицу». Борис немного успокоился и приготовился вступить с напавшим в переговоры, как вдруг объятия разжались, и он увидел перед собой Фёдора.

Возмущению его не было границ. В первые мгновения он даже не нашёл, что и сказать, но затем то, что его так напугал друг, разозлило его до предела:

— Что, так и будешь за мной следить? Что, я тебе отчёт о своих прогулках должен давать?!! Зачем ты за мной бегаешь? Что я, ребёнок, что ли? Или тебя Тинка Сачёк подговорила? Так всё равно она для меня — пустое место. Ну, а если мне девчонка понравилась, что же я с ней на свидание пойти не могу, должен пред вами оправдываться?

— Да подожди, не кипятись ты. Никто тебя за ребёнка не считает, да, наверно, и не детскими делами ты там с Марфуткой Караумовой занимался. А что дурак ты — так это верно!

Этот довольно бурный разговор они продолжали, уже идя по дороге к дому.

— Ну и пусть дурак… Ишь ты, какой умный выискался! Тискаешь свою Полину, ну и тискай, а за мной не присматривай! Я в няньках не нуждаюсь!

— Да постой ты, сперва послушай меня, а потом делай как знаешь, мешать не стану.

Фёдор остановился, достал папиросу, закурил, присел на валявшееся около дороги бревно. Ах, как хотелось закурить и Борису! Но он ведь более полугода уже не курил, с тех пор, как стал вожатым. Он тоже остановился напротив Фёдора и проглотил слюну. Понюхивая дымок, долетавший до него от папиросы, сказал:

— Ну ладно, говори. Только договоримся, что это будет наш первый и последний разговор на эту тему.

— Согласен…

И Фёдор рассказал Борису всё, что он знал о прошлом Марфы, как она жила чуть ли не с половиной новонежинских парней, и даже, кажется, по пьянке, со своим родным братом Петькой. Как его самого пытались в прошлом году окрутить на этой девке, как он тоже раза два имел с нею свидания, да ему вовремя глаза Хужий раскрыл.

— Вот теперь и тебя, дурака, на эту же удочку ловят. Ты что думаешь, она влюбилась в тебя? Без ума от тебя, поэтому и идёт на всё? Ничего подобного, одно притворство! Ты уже далеко не первый, да, наверно, и не последний будешь. А с помощью своей сестрицы захотела она тебя привязать — женить на себе, хотя бы и вопреки воле родителей. Ей нужно свободу получить, а ты как прикрытие только, пойми ты это, дурья твоя башка! А ты что, уж так и влюбился в неё, что ли?.. Ну так послушайся доброго совета, выбрось её из головы!

Молча выслушал Борис эту отповедь. Рассказ Феди ему показался сперва просто неправдоподобным, но, вспомнив поведение своей хозяйки и самой Марфы, он понял, наконец, что тут действительно его водят за нос. Да и он-то тоже хорош! Ведь не любил он Марфу, ну нисколечко, а полез к ней из-за какого-то скотского чувства. Да это ощущение даже и чувством-то назвать нельзя — свинство какое-то! И ему опять стало стыдно и противно, как после своей первой встречи с Сашкой Середой. Он смущённо потоптался на месте и, опустив голову, тихо сказал:

— Ну что же, Федя, уже поздно, пойдём. Только, пожалуйста, не говори никому, где ты меня застал… Очень тебя прошу об этом! Слышишь, нигде и никому!

Борис, придя домой и обнаружив на столе своей конторы кринку молока и большой ломоть хлеба, к ужину не притронулся. У него чуть ли не в первый раз в жизни не было аппетита.

Он невольно вспомнил последние слова Марфы, сказанные в этот вечер:

— Боря, ты больше сюда не приходи, а то как бы наши не заметили. В следующий раз я к тебе сама приду, дома удобнее будет и теплее. Ты Марье скажи, когда мне прийти, она мне передаст. Я приду и на всю ночь останусь…

Теперь Борис, после слов Фёдора, начал понимать весь хитрый план, задуманный сёстрами. Марфа придёт к нему, об этом будет знать её сестра. Его захватят с поличным, и капкан захлопнется. А что капкан на него был поставлен, он это уже теперь понял, потому что на его вопрос: «А как же твои родители?» Марфа ответила:

— На что мне теперь мои родные, когда у меня ты будешь!

Она уже считала, что он в её власти, и что ему ничего не останется, как только жениться на ней, вне зависимости от того, любит он её или нет. Захваченный на месте преступления Марьей, он не сможет выкрутиться.

«Ну что же, спасибо Фёдору, открыл он мне глаза. Ну а ты, милая, жди, когда я тебя теперь позову, дождёшься…» — злорадно думал он, хотя физические достоинства Марфы и продолжали его волновать.

Глава шестнадцатая

Утром следующего дня в почте, полученной из конторы Дальлеса, Борис обнаружил письмо, вызывающее его с отчётом о выполнении договора по заготовке и сдаче рудничных стоек. Через несколько часов он уже был в Шкотове, оставив участок на Фёдора.

Ему предстояло пробыть в Шкотове несколько дней: после отчёта нужно было присутствовать на профсоюзном собрании конторы — он уже состоял членом профсоюза работников земли и леса (был такой профсоюз). На этом собрании Алёшкина по предложению Ковальскогоизбрали членом месткома, сам Ковальский был избран председателем.

В это же время и в Шкотове проходил расширенный пленум РК РЛКСМ, на котором Борису тоже предложили присутствовать с тем, чтобы по возвращении в Новонежино он сделал доклад о решениях пленума. Иначе туда пришлось бы посылать кого-нибудь из штатных работников райкома, а их было очень мало — всего три человека.

Организация же комсомольская росла как на дрожжах. Полтора года тому назад в районе имелась всего одна комсомольская ячейка, теперь уже в самом Шкотове их было более двадцати, причём некоторые ячейки уже состояли чуть ли не из сотни членов, как, например, шкотовская и артёмовская.

Окунувшись в эту деловую и комсомольскую жизнь, Борис почти совсем забыл о своих безалаберных и довольно-таки позорных любовных новонежинских приключениях. Он, конечно, каждый вечер ходил в клуб, ежедневно встречался там со своими шкотовскими друзьями и с Катей Пашкевич.

После всего, что за последние месяцы произошло с ним в Новонежине, ему почему-то было стыдно встречаться и как раньше непринуждённо беседовать с ней. Он чувствовал себя как бы виноватым перед ней в чём-то. И от этого он старался не искать с нею встреч наедине.

Она же, наоборот, уже достаточно наслушавшись и от Нюськи Цион, и от других подруг о том, что Борис Алёшкин к ней неравнодушен, да заметив это и сама и, со своей стороны, вероятно, тоже в какой-то степени заинтересовавшись им, видя его робость и как бы нежелание сближаться, приписывала это своей прежней холодности и недоверию к нему.

Чтобы как-то сломить этот непонятный для неё ледок в их отношениях, используя в качестве связующего звена всё ту же Нюсю, Катя чаще стала затевать с ним разговор, взглядами, всем своим видом давая понять, что он ей не совсем безразличен.

Борис никогда бы не смог объяснить, почему это он был так смел и даже, может быть, нахален с другими женщинами и девушками и почему так робок и неуверен в своём обращении с Катей Пашкевич.

Пожалуй, лишь много лет спустя он понял, что именно это-то и было настоящей любовью. Это была не чувственная страсть, толкавшая его в объятья таких, как Марфа или Середа; не та дружба, которая не вызывала у него никакого волнения в крови, как с Тиной Сачёк. В отношении к Кате объединялось всё вместе: он хотел поделиться с ней самыми сокровенными своими мыслями, получить от неё дружеский совет, и в то же время смотрел на неё, как на девушку, одно прикосновение которой ему дало бы неизъяснимое блаженство. Вместе с тем, несмотря на всё это, он чувствовал перед ней какую-то совершенно непонятную робость.

В эти вечера как-то случалось, что Борису и Кате удавалось посидеть рядом во время кино, пройти вместе домой, и ему было с ней так хорошо, он себя чувствовал таким счастливым, что всё пережитое в Новонежине отошло куда-то далеко-далеко, и стало казаться, что случилось это не с ним, а с кем-то другим…

Однако, видимо, то или иное событие, пережитое человеком или испытанное им, бесследно никогда не проходит. Наряду с увеличившимся презрением к женщинам вообще, у Бориса появилось и новое отношение к ним, как к существам другого пола, обладание которыми могло доставить особое физическое наслаждение.

Невольно и на Катю он иногда смотрел с этой точки зрения. И хотя очень стыдился таких мыслей, но, оставаясь по ночам сам с собой, вместе с мечтами о том, чтобы видеть её, быть всё время рядом с ней, у него стали появляться мечты и об обладании ею как женщиной. Но при встрече и общении с Катей, даже наедине, он держался так, что даже попытка поцеловать её казалась ему каким-то святотатством. Те дружеские рукопожатия, которыми они всё-таки стали обмениваться при расставании, Борису казались чем-то большим, доставляли ему такое удовольствие, которое заменяло всё, что он испытал в Новонежине.

Между прочим, как-то во время беседы о пионерских делах с инструктором райкома Гришкой Герасимовым Борис высказал мысль о том, чтобы между отрядами отдельных сёл установить не только письменный контакт, который уже существовал, но и личный. Для этого пионеры какого-нибудь отряда должны были бы приехать в отряд другого села в гости. Для примера он предложил установить такую связь между шкотовским и новонежинским отрядами. Обсудили этот вопрос и с секретарём райкома РЛКСМ Смагой, и с секретарём райкома РКП(б) Куклиным, те инициативу поддержали. Решено было провести такую поездку в каникулы в июне месяце.

Шкотовский отряд в большинстве своём состоял из детей рабочих и служащих, в то время как новонежинский больше имел детей крестьян. Происходила, таким образом, так популярная в то время смычка.

Средства на поездку решили раздобыть путём воскресников и субботников, проводимых вместе с комсомольцами. Разработка этого вопроса была поручена вожатым отрядов, а ими были Борис Алёшкин и Катя Пашкевич, следовательно, у них возник ещё один повод для сближения. Составление плана этой поездки задержало Бориса в Шкотове ещё на один день.

Вернувшись в Новонежино и выяснив у Фёдора, что все стойки уже отгружены, и что теперь основная забота ляжет на своевременную заготовку и отправку чурок, Алёшкин включился в эту работу.

Конечно, в первый же день он провёл внеочередной сбор своего отряда, на котором рассказал о принятом райкомом решении по связи между шкотовским и новонежинским отрядами, о том, что в июне им надо ожидать гостей из Шкотова. Ребятам эта затея очень понравилась, и совет отряда тут же принял решение о составлении плана приёма гостей.

На первом же ближайшем собрании комсомольской ячейки Борис, докладывая о решениях пленума райкома РЛКСМ, сообщил и об ожидаемом приезде шкотовских пионеров. На собрании это сообщение тоже вызвало много разговоров и предложений. Такого события в жизни села ещё не было, и все понимали, что к нему нужно как следует подготовиться.

А перед Борисом встали довольно большие трудности по выполнению своих служебных обязанностей. Чурки заготавливались и вывозились сразу в трёх местах: в Новонежине, Романовке и Лукьяновке. И если в Новонежине имелся и склад для них, и соответствующий тупик, то в двух других местах ничего этого не было.

Привезённый лес сваливали около запасного пути, и когда его набиралось достаточно, чтобы загрузить хотя бы один вагон, было необходимо как можно скорее такой вагон раздобыть, подогнать его на соответствующий разъезд (ведь и Романовка, и Лукьяновка — разъезды) и организовать его срочную погрузку, чтобы не задержать движение по дороге, а также и не держать долго паровоз, стоявший вместе с вагоном.

За это время десятник должен был не только пересчитать и обмерить всё чурки, но и проследить за правильностью погрузки, успеть выписать все необходимые квитанции и накладные для возчиков, для Дальлеса и для железной дороги.

Конечно, и Борису, и Феде в это время приходилось нелегко: иногда необходимо было выезжать по два-три раза в день то в одном, то в другом направлении, да ещё и грузчиков-китайцев с собой везти. Естественно, что ни о каком свидании с Марфой в этот период не могло быть и речи, да Борис к этому и не стремился. Теперь, когда Катя стала относиться к нему более дружелюбно, ему казалось, что каждая близость с другой женщиной будет ей оскорблением.

Сразу по возвращении Борис заметил, что отношение к нему со стороны его хозяев изменилось. Как говорят, между ними кошка пробежала. Вначале он недоумевал, но вскоре всё разъяснилось.

Оказывается, без него, так и не дождавшись его приглашения, Марфа пришла сама. Но сестры дома не оказалось, зато в это время там в конторе находился Фёдор Сердеев. Он поговорил с нею достаточно основательно, видно, напомнил и про себя, да и про другие похождения этой девицы. Одним словом, дал ей понять, чтобы она на Бориса не рассчитывала, и что, если между ними что-нибудь и было, так это только вследствие её развращённости и глупости его приятеля. Кроме того, он уже заявил от себя и то, что якобы у Бориса в Шкотове есть невеста, и что, следовательно, расчёты Марфы осуществиться не смогут.

Девушка по своей ограниченности даже и не обиделась, а сразу же все попытки завладеть Алёшкиным похоронила. Но она рассказала об этой неудаче сестре, а та не любила, чтобы планы её разрушались, и, конечно, серьёзно обиделась и на Бориса, и, в особенности, на Фёдора, который не только в своё время сам ускользнул из расставленных ему сетей, но сумел вытащить из них и товарища.

Фёдор, конечно, оказал услугу другу, но при этом, хотя и не прямо, а больше намёками, разболтал обо всём Полине, а та, конечно, Тине Сачёк. Первое же появление Бориса в комнате учительниц было встречено вопросом:

— Ну, Боря, как там Марфуша поживает? Как ваши любовные успехи?

Борис был готов удушить болтливого Федьку, но, понимая, что этим делу не поможешь, скрепя сердце переносил все насмешки безропотно. Заметил он только, что если Поля смеялась над ним и его похождениями беззлобно, то Тина делала это с какой-то затаённой досадой. Видимо, в глубине души её обидело, что Борис предпочел ей — учительнице, комсомолке — какую-то глупую распутную девку. Конечно, признаться в этой досаде она не смогла бы даже и самой себе. Да, может быть, Борису это только казалось, но так или иначе, она к нему стала относиться менее дружелюбно.

А подготовка к приёму гостей из Шкотова в их пионерском отряде и в комсомольской ячейке продолжалась. Для жилья заведующий выделил им помещение школы. Сельсовет поручил своим работникам сделать топчаны, а каждый из пионеров обещал выпросить дома постель. Секретарь партячейки договорился с председателем кооператива о выделении нужных продуктов для питания, совет отряда разработал план проведения этой встречи. В частности, новонежинские пионеры должны были на костре выступить с показательными гимнастическими упражнениями, разучить несколько песен и подготовить хотя бы маленькую пьеску.

Для всех этих дел вожатому нужны были помощники, тем более что ему приходилось часто разъезжать, а репетиции стоило проводить ежедневно. По его просьбе ему выделили двух его бывших пионерок, уже вступивших в комсомол: Лиду Сердееву и Валю Фишер. Эти пятнадцатилетние девушки оказали ему большую помощь. Конечно, помогли ему и старые друзья-учительницы, хотя, откровенно говоря, без большого энтузиазма.

Кроме этого, перед новонежинскими комсомольцами встала ещё одна проблема. В районе Новонежина появились хунхузы. Пока они ограничивались грабежом китайцев и корейцев, но поговаривали, что в некоторых отрядах есть и русские белобандиты, способные на любую пакость.

Стало известно, что один отряд прошёл откуда-то со стороны Петровки по направлению к Хатуничам. Отряд насчитывал около 20 человек. На его поимку из Владивостока вызвали красноармейцев, но пока его не нашли. Поэтому всем партийцам и комсомольцам выдали винтовки, патроны и снова организовали их в отряд ЧОН. Оружие им приходилось постоянно таскать с собой.

Между прочим, в связи с этим произошёл один довольно забавный случай.

Как-то часов в 9 вечера проходило комсомольское собрание в избе-читальне, на нём, как всегда, присутствовало много крестьянской молодёжи. Помещение было переполнено, люди сидели на скамейках, табуретках, столах и даже на подоконниках. Окна, конечно, открывались настежь, уже было достаточно тепло. Обсуждался какой-то интересный вопрос, кажется, статья товарища Сталина, помещённая в «Правде» за 15 апреля 1925 года «О комсомольском активе в деревне». После XIII съезда партии статьи Сталина читались и обсуждались с большим интересом.

Так вот, после ознакомления с текстом этой статьи (её вслух прочитал Хужий) многие стали задавать вопросы и пытаться содержавшиеся в ней предложения применить к жизни комсомольской ячейки Новонежина. Большинство желало высказаться, как всегда, стоял шум.

В самый разгар этих споров в раскрытую дверь, расталкивая толпившихся в ней парней, вбежал мальчишка лет 14 с громким криком: «хунхузы!»

Все невольно вскрикнули. Некоторые девушки завизжали: все вообразили, что хунхузы идут где-то вслед за этим мальчишкой. Комсомольцы схватились за винтовки, стоявшие у каждого рядом, а Хужий потушил большую керосиновую лампу, освещавшую избу-читальню:

— Ребята с оружием, быстро на улицу! Прячьтесь за брёвнами, без моей команды огонь не открывать, не забудьте винтовки-то зарядить. Остальные ложитесь на пол и лежите тихонько.

Выполнена была только часть этой команды: на улицу выскочили вместе с вооруженными безоружные и бросились наутёк в разные стороны. Если бы хунхузы действительно находились поблизости, то комсомольцы даже не смогли бы им оказать нужного сопротивления — стрелять было опасно: по улицам в разные стороны бежали парни и девчата, выскочившие из избы-читальни. Но комсомольцы, укрывшись за брёвнами, валявшимися на улице около избы-читальни и около ближайших домов, пока никого чужого на улицах не видели.

Вскоре улицы опустели и всё затихло. Борис и Фёдор залегли за толстым бревном почти под самыми окнами избы-читальни, зарядили винтовки и напряжённо вглядывались в темноту широкой улицы. То же вероятно делали и остальные комсомольцы, примостившиеся кто где сумел. Только Хужий поднялся, вышел к углу улицы и тоже пытался что-нибудь разглядеть в темноте проулка.

И в это время Борис услышал не то плач, не то заглушённый крик, он толкнул Федьку и обратил его внимание. Тот прислушался и тоже услышал.

Эти странные звуки доносились откуда-то со стороны избы-читальни. Парни тихонько поднялись и направились к окнам избы, чтобы заглянуть внутрь и выяснить, что это за крик. На улице было темно, и потому даже в нескольких шагах ничего видно не было. Подойдя к стене здания, ребята заметили что-то белеющее у одного из окон. Пошли быстрее и вдруг замерли в испуге и удивлении. Они увидели на подоконнике чьи-то большие белые ноги, согнутые в коленях: стопы их находились где-то внутри помещения, бёдра и остальная часть тела вплоть до обнажившегося живота висела наружу, грудь и голова девушки, как уже теперь можно было определить, была закрыта свесившимися юбками. Из-под этих-то юбок и доносился тот странный звук, который услыхали наши ребята. Руками девушка безуспешно пыталась достать до земли, чтобы упереться в неё; отцепиться ногами она боялась, да, видимо, и не могла.

Несмотря на весь трагизм положения девушки, ребята не могли удержаться от смеха, особенно после того, как освободив её, узнали, что это была их знакомая — нескладная, но очень добродушная Поля Горобец, одна из подруг Кати Пашкевич, приехавшая на каникулы домой.

Оказывается, она сидела на окне. Во время поднявшейся паники кто-то пытался выскочить в окно, толкнул её, и она, не успев опомниться, очутилась висящей вниз головой на улицу. Её юбки зацепились за какой-то гвоздь, торчавший в наличнике, она и повисла на нём. Согнув ноги в коленях, сперва пыталась приподняться и вновь забраться на подоконник, или хотя бы не свалиться вниз. Она не представляла себе, сколько оставалось ещё до земли, но боялась, что высоко, так как руками достать не могла. Разогнуть ноги тоже боялась, так как, понимая, что висит на юбке, считала, что материя не выдержит, порвётся, она упадёт на землю головой и убьётся.

Первое время она висела молча, ей было стыдно звать на помощь, ведь вся передняя часть юбок свалилась ей на голову, а так как под ними ничего не было, то она понимала, что обнажена снизу до пояса. Как ни темно, но её неприличный вид был бы заметен. Но время шло, никто на помощь ей не являлся, а голова уже начала затекать, тогда она не выдержала и начала плакать. Этот-то плач и услыхал Борис.

Конечно, первым побуждением ребят было как можно скорее освободить из неудобного положения невольную пленницу. Надо сказать, что это им удалось далеко не сразу: девушка весила порядочно, и пока они её подняли и вновь усадили на подоконник, а затем отцепили от гвоздя и спустили на землю, попотели немало. Ну а всё, что мы рассказали перед этим, они узнали от Поли уже гораздо позже.

После этого случая, рассказанного обоими ребятами своим товарищам, над Полей не раз потешались и в шутку спрашивали её, как это она собиралась своим видом пугать хунхузов, и что она показала Борису и Фёдору.

Она эти насмешки принимала добродушно, и сама смеялась:

— До хунхузов было далеко, так что их я испугать не могла, а вот вы все, действительно, перепугались, бросились, как зайцы, в разные концы так, что меня, бедную девушку, из окошка вытолкнули. Ну а Борис с Фёдором ничего не увидели: во-первых, темно было, а во-вторых, они, застав меня в таком положении, и сами перепугались, и ни о чём не думали, как только о том, чтобы меня скорее в вертикальное положение вернуть. Я-то вначале испугалась, чтобы меня кто-нибудь не увидел, а потом уж боялась, как бы не задохнуться мне под юбками-то. Хорошо ещё, что ребята мой рёв услыхали, да помогли. А коли и увидели что, так меня же от этого не убыло!

Такое забавное приключение запомнилось Борису Алёшкину в связи с этим появлением хунхузов. Но оно научило комсомольцев Новонежина и другому. Оно показало, как легко могла возникнуть паника, способная наделать много бед.

Ведь, как оказалось, хунхузы-то действительно были, но проходил их отряд мимо Новонежина верстах в трёх, мимо мельницы, по направлению к Лукьяновке. Мельник заметил их и послал своего 14-летнего внука сообщить об этом в Новонежино, тот и сообщил!..

Так или иначе, но появление хунхузов недалеко от села заставило и партийную, и комсомольскую ячейки серьёзно подумать о том, чтобы обеспечить полную безопасность пионерам, собиравшимся проводить совместный сбор.

По предложению Емельянова, с теми из комсомольцев, которые оружия не знали, провели специальные занятия, затем всех разбили на караулы, которые должны были по приезде шкотовских пионеров обеспечить охрану их жилья — школы. Командиром одного из таких караулов назначили Бориса, как бывшего бойца чекистского отряда и более или менее знающего военное дело.

Наконец, день приезда шкотовцев настал, и собравшиеся чуть ли не с 6 часов утра новонежинские пионеры за час до прихода поезда из Шкотова направились на станцию.

Ребята шли довольно ровным строем в ногу, под звуки своего самодельного барабана и пионерских песен, с развёрнутым знаменем впереди, рядом с которым шагал вожатый Борис Алёшкин и его помощницы Лида Сердеева и Валя Фишер.

В отряде состояло уже более 40 человек, и когда он, поднимая пыль, проходил по главной улице села, то из окон и калиток вместе с ребятишками, бросавшими завистливые взгляды на проходивших, смотрели и взрослые. Надо сказать, что это был первый марш пионерского отряда по всему селу, да ещё в пионерской форме. До сих пор такие походы делались только около школы и на лугу, да и то большею частью без формы, которую очень берегли для торжественных случаев.

Мы ведь помним, что форма пионеров состояла из рубашек и трусиков у мальчиков и кофточек и шаровар у девочек — одежды довольно необычной для деревенских ребятишек того времени, поэтому немудрено, что вслед отряду из некоторых ворот раздавалось:

— У, срамницы! Голоногие! Крапивой бы всех вас по голым ляжкам-то! Так я тебя, байстрюка, и пустила в пионеры, чтобы и ты вот так голыми ляжками сверкал? И не жди, не пущу!

Но, надо сказать, что даже и из этой семьи через каких-нибудь полгода её «байстрюк» или «соплюшка» уже вместе с другим бегали в отряде, сверкая вместе со всеми голыми коленками.

Но вот отряд остановился на перроне, построился в две шеренги у здания станции и ожидал прибытия поезда. Уже прозвенела повестка — так назывались частые удары в станционный колокол, объявлявшие о том, что ожидаемый поезд вышел с ближайшей станции.

А вот показался из-за выдающегося склона сопки и паровоз, выбрасывающий тучи дыма. Он всё увеличивался в размерах и, издав пронзительный свисток, пробегая мимо семафора, стал выпускать клубы белого пара откуда-то из-под колёс и замедлять свой ход, за ним также замедляли своё движение и серо-зелёные вагоны. В окнах одного из них торчали головёнки ребятишек, с любопытством рассматривавших приближающуюся станцию и стоявших на перроне пионеров.

Ещё по дороге к станции, посматривая на свой отряд, весело шагавший по улицам Новонежина, Борис с гордостью думал о том, что эти ребята, их преображение в такую стройную колонну — дело его рук, дело рук той комсомольской ячейки, членом которой он состоял. Ведь год тому назад никто и не подумал бы, что крестьянские дети и, главное, девочки, в таких костюмах, с обрезанными косичками, смело пройдут по улицам села, и никто на них не спустит собак, не обругает последними словами, а сегодня это свершилось.

Думал он и о том, всё ли хорошо приготовлено к встрече гостей. «Как будто всё», — решил он.

Из двух самых больших классов вынесли все парты, поставили топчаны, разложили на них большие сенники. Почти каждый пионер из дома принёс подушку, одеяло и рядно, которым укрыли сенники, получилось около 50 удобных постелей. На дворе расставили несколько самодельных столов и скамеек, а в кухне того дома, где находилась квартира учительниц Сачёк и Медведь, хозяйки вместе с другими учительницами и жёнами учителей готовили для приехавших завтрак, или, вернее, обед.

На платформе станции в ожидании прибывающего поезда, как всегда, собралось много народа: кто ехал в Кангауз, кто встречал родных, приезжающих из Владивостока, а кто-то, пользуясь погожим днём, и просто вышел на станцию, как на прогулку.

Между прочим, в Новонежине, как, впрочем, и на других железнодорожных станциях, находящихся в небольших городах и посёлках, выход к проходящему пассажирскому поезду считался своего рода праздничным гуляньем. Так было и сейчас.

Появление на перроне всего пионерского отряда, да ещё явившегося строем со знаменем и барабаном, вызвало у собравшихся удивление, ведь о прибытии гостей из Шкотова знали очень немногие.

Приезд шкотовских пионеров не очень афишировали, а то, кто его знает, среди жителей села могли оказаться болтуны, могущие донести вольно или невольно эту весть до бродивших по окрестным сопкам хунхузов, а те захотели бы устроить какую-нибудь провокацию и вызвать ненужную панику.

При подходе поезда Борис собрал своих ребят, частью разбежавшихся по перрону, построил их и стал ждать выгрузки гостей. А те не заставили себя ждать, и как только их вагон остановился, из него выскочила Нюська Цион, за нею пионер с красивым знаменем, обшитым золотым галуном и кистями, укреплённом на древке с блестящим медным наконечником наверху.

Следом за ними выпрыгнули барабанщик и горнист, а затем уже посыпались и остальные пионеры. Все они, одетые в новенькую форму, повязанные яркими, новыми галстуками, выглядели празднично и нарядно.

Видимо, по заранее разработанному плану, выскочив из вагона, ребята стали строиться в две шеренги напротив новонежинских пионеров. Руководила всем этим Нюся.

Борис был немного разочарован: он ожидал, что руководить отрядом гостей будет Катя, а прислали Нюсю. Но вот вышли последние ребята, построение закончилось, и в этот момент в дверях вагона показалась Катя Пашкевич. Они с Нюсей распределили работу так, что одна выводит отряд, а другая выходит замыкающей, чтобы проследить, не остался ли кто-нибудь в вагоне. И как это Борис сразу не мог догадаться, что отряд не пошлют только с одним вожатым?!

Увидев спускавшуюся по ступенькам Катю, одетую, как и Нюся, в пионерскую форму, он чуть не бросился к ней навстречу, но вовремя спохватился. Он вышел на середину, скомандовал своему отряду:

— Смирно!

После чего отряд хором прокричал заготовленную фразу приветствия. Приехавшие дружно ответили, а затем, получив команду «вольно, разойтись», смело подбежали к стоявшим в некотором смущении хозяевам и засыпали их вопросами. Через несколько минут осмелела и принимающая сторона, и, окружив горниста с барабанщиком, с интересом рассматривала и трогала невиданные ими до сих пор инструменты.

Через 15–20 минут оба отряда построились в одну колонну и под звуки обоих барабанов и горна, а затем и пионерских песен, направились к школе. Шли на этот раз по кратчайшей дороге через луг.

Борис подошёл к Нюсе и Кате, которые с любопытством осматривались вокруг, обе в Новонежине были впервые. Катя дружески поздоровалась с парнем, чем ещё более усилила его радужное настроение, возникшее сразу, как только он увидел её выходящей из вагона.

К их компании вскоре присоединились и Борины помощницы, предоставив пионерам знакомиться друг с другом самостоятельно. Он представил девушек, причём обратил внимание, что и на Лиду, и на Валю Катя посмотрела с каким-то непонятным ему любопытством.

Уже спустя много лет Борис понял это любопытство: оказывается, Поля Горобец любила распространять небылицы. Она после зимних каникул, которые провела в Новонежине, вернувшись в Шкотово, своим приятельницам, а в числе их находилась и Катя, говорила:

— Вот Борька-то Алёшкин — мало ему шкотовских девчат да новонежинских учителок, теперь стал и совсем к девчонкам липнуть, окружил себя двумя пятнадцатилетними помощницами. Догадываемся мы, как они ему помогают!..

Знай Борис о подобной клевете, не стал бы он выручать Полину из её беды при панике в избе-читальне, возникшей при вести о хунхузах. «Пусть бы так и висела на гвозде!» — злобно думал он о ней, узнав про её дикую сплетню.

После этого ему стала понятна Катина холодность при его появлении в Шкотове зимой. Но видно, она потом поняла всю беспочвенность подобных слухов и, как мы знаем, сменила гнев на милость.

Собравшиеся около станции новонежинцы, рассматривая новенькую форму, инструменты и знамя шкотовских пионеров, невольно завидовали им, и говорили между собой:

— Вот это пионеры! А форма-то! А барабан-то! Да и знамя тоже — не то, что у наших! Неужели наше село такое бедное, что не может своих пионеров одеть и хорошее знамя им дать?

Уже на следующем заседании сельсовета кто-то из его членов внёс предложение собрать средства на знамя, барабан и горн для своего отряда пионеров. Через полгода это было сделано.

На лугу впереди колонны, образованной обоими отрядами, их оказалось более 90 человек, шли Нюся Цион и обе Борисовы помощницы, за ними пионеры со знаменем, затем горнист, следом два барабанщика, с азартом колотившие в свои инструменты, причём Миша использовал инструмент шкотовцев, а их барабанщик делал то же самое на барабане новонежинцев. Затем двигалась с песнями основная колонна, за нею на расстоянии нескольких шагов сзади шли двое: Борис Алёшкин и Катя Пашкевич.

Первую половину дороги они шли молча — Борис от непривычной ему робости, а Катя, вероятно, оттого, что была занята созерцанием нового для неё места, непривычностью обстановки, а может быть, и оттого, что она тоже шла рядом с Борисом.

А тот был неизмеримо счастлив, что им удалось вот так идти рядом, отделёнными ото всех. Пожалуй, он только теперь начал понимать, что то, что он испытывал по отношению к этой девушке, — совсем новое для него чувство. Обычно при общении с другими всё было просто: посмеялся, пошутил, проводил, обнял, поцеловал… Или как с Тиной Сачёк — можно было спорить, разговаривать целыми вечерами так же, как с любым парнем. Но поцеловать Катю?!! Да он даже и мечтать об этом не смел, уже одно прикосновение к её руке казалось ему величайшим счастьем.

Так и шли они рядом: он с сияющими от счастья глазами, она с задумчивым видом, оглядываясь вокруг и бросая иногда на Бориса какие-то, не то удивлённые, не то приветливые, не то рассерженные взгляды. Догадывалась ли она о Борином состоянии?

Нам кажется, что, если и догадывалась своим женским инстинктом, то пока ещё истинной глубины его не понимала. Сама она, это было очевидно, такого или похожего состояния не испытывала.

Отряды подошли к школе. Ребят распустили поиграть во дворе, и они разбежались вокруг школы. Местные пионеры показывали приехавшим свои достопримечательности, а те, в свою очередь, рассказывали про свои. Все вожатые вместе с помощниками собрались в учительской, туда же пришли и секретари ячеек РКП(б) Емельянов и РЛКСМ Хужий, а вскоре зашли и Полина Медведь с Тиной Сачёк. На этом совещании утвердили план проведения встречи, разработанный новонежинским отрядом, он был принят лишь с одной поправкой, внесённой Емельяновым, который категорически возражал против прогулки в сопки, намеченной Алёшкиным. Её отменили, заменив подвижными играми на лугу. Емельянов опасался хунхузов, всё ещё бродивших по окрестностям Новонежина. Затем заслушали сообщение Поли Медведь о подготовке питания и его порядке.

Хужий ознакомил вожатых с тем, что комсомольская ячейка в целях предотвращения каких-либо неприятностей приняла решение организовать охрану лагеря шкотовских пионеров, для чего поручили пионервожатым ночевать вместе со своим отрядом, а комсомольцам Новонежина организовать несение караульной службы вокруг школы в течение всей ночи. Одновременно он предупредил шкотовских вожатых, что если вокруг школы вдруг поднимется стрельба, то всех ребят следует уложить на пол, лечь там же и самим, не выходить из школы до тех пор, пока в неё не зайдёт кто-нибудь из знакомых новонежинских комсомольцев.

По утверждённому плану, после обеда, который должен был состояться в ближайшие полчаса, мёртвого часа для шкотовцев и домашнего отдыха для новонежинцев, в 5 часов вечера на поляне перед школой состоится большой пионерский концерт с участием пионеров и вожатых обоих отрядов. Программу концерта поручили разработать Нюсе и Кате, включив в неё все приготовленные номера, в помощники им выделили Лиду Сердееву и Валю Фишер. После концерта собирались зажечь костёр, руководство песнями и играми около него поручили Борису.

На следующий день после завтрака решили организовать физкультурные выступления, подвижные игры на лугу, отделявшем район станции от села, ими должны были руководить все вожатые. Затем обед, отдых и проводы шкотовского отряда домой.

Алёшкин деятельно распоряжался всем, его обычная подвижность, очевидно, от присутствия Кати Пашкевич, увеличилась по крайней мере вдвое, особенно, когда он замечал бросаемые ею на него украдкой взгляды, в которых читал и одобрение своему поведению, и даже как будто (хотя, может быть, ему это только казалось) какую-то ласку. От этого его энтузиазм и работоспособность казались ему безграничными.

Конечно, такое его поведение не осталось незамеченным. Первой, кто обратил на это внимание, была Тина Сачёк. Она тихонько сказала Полине:

— Смотри-ка, как Борька-то наш вокруг этой тонконогой девчонки, Катьки Пашкевич, увивается, прямо из кожи лезет! Втюрился, кажется, по уши, а она будто и не замечает!

Та рассмеялась:

— А ты что, ревнуешь?

Тина немного смутилась, но быстро оправилась и, слегка нахмурившись, отвернулась:

— Вечно у тебя глупости на уме, Поля. Ведь знаешь, что меня с ним ничего, кроме простой комсомольской дружбы, не связывает, ведь он по сравнению со мной мальчишка! Мне просто жалко его и обидно, что он так теряет голову, и, кажется, зря! Его поведение уже всем бросается в глаза, пойдёт болтовня…

Как ни тихо вёлся этот разговор, Нюська сумела его услышать, и хоть не полностью, но содержание поняла, она не замедлила передать его и Борису, и Кате.

Узнав об этом, Борис не только не отошёл от Кати, а, наоборот, как будто назло всем болтунам стал чаще к ней подходить, советуясь о мероприятиях, и, получив ответ, дольше оставался с нею рядом. К его удивлению, и Катя тоже, как бы назло всем, не уходила от него, как это обычно бывало в Шкотове, а наоборот, стала держаться к нему ближе, чаще с ним заговаривать, громче всех смеяться над его шутками и сидеть с ним рядом.

Сбор отрядов, а затем и концерт, прошли очень оживлённо, выступления самодеятельных артистов сопровождались бурными аплодисментами и криками одобрения, время до ужина пролетело незаметно. Так же весело прошёл и костёр, и уже совсем поздно, когда затухали последние головешки, ребята по команде, нехотя, поднялись, спели пионерский гимн и разошлись: шкотовцы — в школу, во главе со своими вожатыми, а новонежинцы — по домам. Все с нетерпением ждали следующего дня, который, по предположениям, обещал быть таким же интересным.

Медленно обсуждая небывалое для села событие, расходились по домам и жители села Новонежина, плотной толпой окружавшие пионеров и с интересом смотревшие и слушавшие, как выступления отдельных ребят, так и их коллективные песни. Для новонежинцев это зрелище, увиденное впервые, надолго осталось предметом многочисленных разговоров и пересудов.

Конечно, основную массу зрителей составляли ребятишки-не пионеры и молодёжь. Забегая вперёд, можно сказать, что этот сбор сослужил хорошую службу пионерскому движению в Новонежине: после его проведения в течение одного-двух месяцев количество пионеров в селе увеличилось почти вдвое.

К концу торжества подошёл и Фёдор Сердеев. Для того, чтобы Борис мог неотрывно проводить встречу и сбор с пионерами, Феде пришлось целый день одному управляться со всеми делами их участка, и он смог закончить их только после наступления темноты.

Борис познакомил друга с Катей и Нюсей, расспросил его о проделанной работе, а тот, в свою очередь, отчитавшись, сколько вагонов чурок сегодня пришлось отправить, рассказал и следующее:

— Знаешь, Борис, а к нам гость приехал — Митя, помнишь, у которого мы с тобой на Первой Речке ночевали? Ведь он мой двоюродный брат, и его очень любит папа. Да, понимаешь, он, оказывается, очень хорошо ездит на велосипеде, и так как он останется на весь завтрашний день, то и нас научит!

Глава семнадцатая

Несколько дней тому назад, как-то роясь в хламе, сваленном на чердаке станционного здания, Федька обнаружил старый велосипед. Отец объяснил, что, когда из Новонежина уходили стоявшие там американские солдаты, они много разного барахла побросали. Вещи, оставленные ими, позабирали местные жители. Около станции рабочие обнаружили этот велосипед и принесли его Макару Макаровичу. Тот ездить на нём не умел, забросил его на чердак, да и забыл о нём. Он разрешил Фёдору взять его и учиться ездить. Впоследствии они с Борисом несколько раз пытались проехаться на этой, кажется, вполне исправной машине, но так и не сумели.

— Сегодня, — рассказывал далее Фёдор, — как только Митя увидел машину, он сразу же загорелся желанием на ней покататься. Оказывается, у неё только спустили от времени шины, а насос был укреплён в особых колечках у передней части рамы, он отцепил его, накачал шины и поехал. Ты понимаешь, Борис, так быстро и красиво! Проехал за водокачку, по улице, мимо нашей конторы и обратно к станции. Знаешь, всю эту дорогу он проделал за каких-нибудь пять минут, а ведь пешком тут полчаса ходу! Мы должны обязательно научиться ездить! Как раз завтра воскресенье, вагонов нам не дадут, вот целый день и будем учиться.

Пока Фёдор с увлечением рассказывал про своего двоюродного брата и мастерское владение им ездой на велосипеде, с него не спускала глаз Катя. Причём смотрела она на него с каким-то особым, повышенным, что ли, любопытством. Борис это заметил, ведь он за ней следил так, что видел её малейший жест или движение. Это пристальное рассматривание друга его обеспокоило. Фёдор в Новонежине слыл сердцеедом, да и Полина от него таяла, как воск… «Неужели он пришёлся по душе и Кате?» — с тревогой думал Борис. Он искренне обрадовался, когда услыхал голос Полины, звавшей Фёдора. Увидев его болтающим около приезжей, она не выдержала и позвала его. Фёдор отозвался и сейчас же заспешил к дому Полины и Тины. Перед уходом он сказал:

— Борис, ты, пожалуйста, поставь меня в свою смену, ладно? Будешь людей расставлять, меня позови, я у учителок буду.

Борис молча кивнул головой.

Вслед за Фёдором ушли и Нюся, и Катя. Борис остался один на скамейке у ворот, поджидая той смены караула, которую он возглавлял. А вот и она.

В смене было 12 комсомольцев, им следовало занять вокруг всей территории школы 4 поста, сменявшиеся каждые два часа, в 4 часа утра их заменит смена, которой руководил Хужий. Она должна была нести караул до восьми, до подъёма пионеров.

Оставив 7 человек у ворот, Борис расставил часовых по назначенным им местам, а с остальными прошёл в школу, в учительскую, которая должна была стать караульным помещением. Ребятам он предложил пока поспать, разместившись на столах и полу, пообещав в положенное время их разбудить и отвести на пост, Фёдора он решил поставить во вторую смену.

Самому ему предстояло не спать до 4 часов утра, до прихода Хужего с его сменой. Каждый комсомолец, отстоявший 2 часа, мог после смены отправляться домой.

Борис вышел из школы и снова опустился на скамейку около ворот. Спать ему не хотелось, не хотелось идти и к учительницам, где его, очевидно, ждали.

Только он уселся, скрестив ноги и зажав между ними винтовку, как вдруг услышал около ворот тихие шаги и увидел выходившую из них настороженно оглядывавшуюся по сторонам Катю. Он вскочил, подумав, что её или разбудил шум, поднятый входившими в школу комсомольцами, или она вообще ещё не спала. Девушка, наверное, поднялась, выглянула в щёлку двери и, увидев вооружённых людей, проходивших в учительскую, решила выйти на улицу, накинула на себя курточку и платок. Может быть, она забыла о том, как на совещании говорили об охране лагеря, может быть, наоборот запомнила. Запомнила и то, что Борис будет участвовать в этой охране. Захотела его увидеть? Всё может быть! Только она всё-таки вышла из ворот и, конечно, увидела Бориса.

— А кто это, с винтовками-то?

— Комсомольцы, — ответил Борис.

— А зачем? Неужели вы боитесь, что шкотовские пионеры разбегутся или что к ним кто-нибудь залезет? — насмешливо спросила она.

— Нет, этого мы не боимся, — серьёзно ответил Борис. — А вот ты, наверно, забыла, что говорил Емельянов. Ведь за вашу безопасность и безопасность доверенных вам ребят мы отвечаем головой! Вот поэтому и наладили охрану вашего лагеря. Мало ли что может взбрести в голову хунхузам, да и не столько им, сколько тем белобандитам, которые, говорят, есть в этом отряде, а он бродит недалеко, вчера его опять около Лукьяновки видели. Я вот караульным начальником назначен, а остальные часовыми. Первую смену расставил, через два часа поведу следующую, — с гордостью произнёс парнишка, он не мог не похвастаться!

Катя немного изумлённо и даже почтительно взглянула на него и с удивлением спросила:

— Неужели на самом деле здесь недалеко ещё хунхузы есть? Я ведь думала, что днём ваш партийный секретарь это говорил больше для того, чтобы пионеры наши не разбегались по окрестностям села, а вовсе не думала, что он о настоящих хунхузах говорит. Вот если бы об этом знали мои родители или родители большинства наших детей, не пустили бы ни за что! И так некоторые ребята со слезами вымаливали разрешение на поездку.

— К сожалению, хунхузы всё-таки есть. Пока известно только то, что они ограбили несколько китайских заимок да отдельных корейских фанз, но может быть всё… А ты-то чего не спишь, Катеринка? — осмелился он спросить и так назвать Катю.

Надо прямо сказать, что такая смелость к нему пришла только потому, что было совсем темно, и ни она его лица, ни он её не видели.

— Я пойду, проверю посты, а затем буду сидеть здесь на скамейке, — как бы между прочим сказал он.

— А я пойду посмотрю, как там ребят спят, и, может быть, тоже выйду посидеть… Мне что-то спать не хочется.

Через полчаса они уже сидели на скамейке вдвоём. Правда, случилось это не сразу. Когда Борис возвращался с последнего поста, он заметил на скамейке две фигуры, тесно прижавшиеся друг к другу.

«Вот, чёрт возьми, кого это нелёгкая принесла? Ведь Катя, как увидит посторонних, так сейчас и вернётся к пионерам! Наверно, это Федька со своей Полиной примостились, мало им спальни, так на улице поприжиматься захотелось!» — сердито думал он.

Но подходя ближе, он заметил, что эти фигурки девичьи: «Ну вот, ещё лучше! Неужели это Тинка вместе с Полей вышли? Куда же они Федьку сплавили? А, вероятно, его спать уложили, а сами чистым воздухом подышать вышли, вот уж некстати! Теперь привяжутся, от них и за час не отделаешься…»

Но когда он подошёл совсем близко, то увидел, что это сидят, тесно прижавшись друг к другу, Нюська Цион и Катя. Он успокоился, хотя, откровенно говоря, и не обрадовался: «Эх, не захотела одна выйти, подругу прихватила, а та тоже хороша, чего привязалась?» Но вслух он только спросил, усаживаясь с другого конца скамейки:

— Ну, всё в порядке? Ребята спят?

— Спят-спят, за день-то намаялись! Да ещё и завтра предстоит… Я тоже спать пойду! Надо же хоть кому-нибудь выспаться, а то ты не спишь — дежуришь, её вот тоже бессонница одолела. Смотри не замёрзни, видишь, как похолодало? Ну да вас двое, как-нибудь согреетесь! — со смехом закончила Нюся, вскочив со скамейки и скрываясь в калитке.

— Вот дура! — возмущённо воскликнула Катя, и тоже вскочила со скамейки. — Ну, я пойду, Борис, а то там они ещё чего-нибудь придумают. Спокойной ночи!

— Катя, посиди хоть чуть-чуть! — взмолился парень, и в его голосе было столько мольбы, какой-то просьбы обиженного ребёнка, что девушка не выдержала, рассмеялась тихим смешком, но ответила немного сурово:

— Ладно, посижу. Вот я сяду с этого края скамейки, а ты сиди там, где сидишь, и не шевелись. Если только поднимешься, я сейчас же уйду!

Борис обрадовался её согласию, а ещё больше тому условию, которое она поставила. В глубине души он подумал: «Значит, она меня боится, значит, не надеется на себя, значит, я ей не безразличен!» — торжествовал он.

Несколько минут они сидели молча. Затем Борис повторил план завтрашнего дня, Катя сделала несколько возражений, с которыми он моментально согласился. Потом он спросил:

— А что нового в Шкотове? Я ведь уже месяц, как там не был.

— Новости есть, — ответила Катя, — во-первых, в Шкотове теперь будут только семилетка и ШКМ. Я окончила седьмой класс, в ШКМ учиться не пойду. Мама и Андрей хотят, чтобы я продолжала образование, Мила на этом настаивает, да мне и самой хочется… Если мама сумеет договориться с родственниками во Владивостоке, чтобы они меня на квартиру взяли, то с сентября месяца я уеду во Владивосток и буду учиться там.

У Бориса упало сердце: «Значит, мы с ней встречаться совсем редко будем! Ведь во Владивосток мне вырваться удастся, может быть, однажды за всю зиму. Да и захочет ли она там со мной встретиться? Ведь в городе будет много ребят, которые намного лучше меня, а я? Как же я? А при чём здесь я? Нет, даже очень при чём!» — и Борис с каким-то облегчением вдруг сразу понял, что этатонконогая, насмешливая, неприступная девушка для него — всё, без неё жить невозможно! Он решил ей об этом сегодня же сказать.

А Катя между тем рассказывала дальше:

— Но это, пожалуй, не самая большая новость в нашей семье. Ты ведь знаешь нашу Милочку?

— Ну конечно! — ответил безразлично Борис, он всё ещё продолжал думать о Катином отъезде.

— Так вот, она вышла замуж!

— Замуж? А за кого? — также безразлично спросил Борис.

— За Митю Сердеева. Он служит заместителем председателя райисполкома в Совгавани. Они, оказывается, уже давно договорились, да ждали окончания учебного года, чтобы она могла сразу же поехать с ним. Они расписались и через неделю уезжают на север, в Совгавань.

И вдруг до сознания Бориса дошло: Мила Пашкевич, этот комсомольский идеал всех шкотовских комсомольцев, вышла замуж! И за кого? Хотя Митька Сердеев, судя по рассказам Фёдора, заслуженный человек, и большевик, и партизан, и всё такое, но ведь он пьёт безобразно водку, спит с какими-то продажными женщинами, Боря ведь сам это видел! Как же она — такая девушка может за этого парня выйти? Как же он смеет на ней жениться? «Впрочем, подожди, Борис, ты его так чернишь, а сам? Ты сам-то разве лучше? Ты мечтаешь вот об этой девушке, что рядом сидит, а сам уже путался чёрт знает с кем, это как?» — думал парень, смущённо опустив голову. Он почти машинально повторил:

— За кого, ты говоришь, выходит Мила-то?

— Да ты спишь, что ли? Хорош часовой: ещё и ночь не началась, а он уже заснул! Я же тебе сказала — за Митю Сердеева, он двоюродный брат Фёдора, я поэтому так его и рассматривала, ведь он теперь мне вроде как родственник. Он совсем не похож на Митю, гораздо красивее…

— Да, да! — ответил Борис, а сам продолжал думать: «Как же это так получается, что прежде, чем сделать что-нибудь хорошее, обязательно в какую-нибудь грязную историю вляпаешься? Сидишь сейчас рядом с девушкой, которая дороже тебе всего на свете, и сам ещё не решил, как у тебя с ней будет. Может быть, так же, как с Середой или с Марфой, а? — Борис невольно покраснел от стыда, — Нет! Нет! — мысленно воскликнул он. — Только не так! Эта девушка будет моей женой! Я женюсь на ней, обязательно женюсь! Что, осуждаешь Митьку? Я и Катя — совершенно другое! А что же ты Митьку осуждаешь? Может быть, у него только к Милочке появилась настоящая любовь, а? Да, наверное, так! Пусть он себе женится на ком хочет, пусть Мила выходит замуж за кого хочет. Важно только, чтобы вот эта насмешница согласилась стать моей женой. «Твоей женой? — шептал ему какой-то голос. — Это когда тебе семнадцать лет всего, да и ей ещё только шестнадцать? Борис, ты с ума сошёл!» А всё равно, — упрямо сопротивлялся он. — Через год мне будет восемнадцать, тогда и женюсь!» — «А она-то за тебя пойдёт? Ты об этом-то подумал? Ты бы её хоть спросил, нравишься ли ты ей, а то уже сразу о женитьбе размечтался! Эх ты, дурак, мечтатель …»

Все эти мысли пронеслись в мозгу Бориса в течение нескольких секунд, но тем не менее молчание затянулось, и он, спохватившись, спросил:

— А ты знаешь, что Митька Сердеев здесь? Он что, вместе с вами приехал?

Катя засмеялась:

— И да, и нет… Видишь ли, мама, узнав о моей поездке в Новонежино, категорически запротестовала. Всё уже приготовили к тому, что повезёт отряд одна Нюська, но тут приехали Митя и Мила, я им рассказала о мамином решении, и они встали на мою защиту. Особенно помогло то, что Митя сам захотел ехать в Новонежино. Он заявил, что ему перед отъездом на север надо попрощаться с дядей, да и двоюродных сестёр и брата он давно не видел, надо им рассказать о своей женитьбе. Уговаривал он и Милу поехать, да та отговорилась необходимостью сборов в дальнюю дорогу. Вот тогда-то мама и согласилась меня отпустить, взяв с меня слово, что я буду слушаться его во всём, а его попросила строго присматривать за мной. Ну, как за мной присматривают, ты видишь! Если бы мама знала, что сейчас, в 12 часов ночи, я сижу с парнем вдвоём на улице, да ещё с каким парнем, с кем — с Борькой Алёшкиным! Ты ведь знаешь, какая про тебя слава в Шкотове-то идёт, а тут ещё Михайловы, особенно Ирина, подбавляют такого, что мне и самой страшно, что я с тобой знакома! Ну а мама — та бы, наверно, в обморок упала! Ну да ладно шутить, пора мне, чтобы маму не тревожить, пойду. Спокойной ночи!

Катя поднялась с лавочки, вскочил и Борис, он приблизился к ней. Ему так хотелось рассказать ей много-много — про себя, про своё нелёгкое детство, про то, что ему уже пришлось испытать и прожить, что было с ним на самом деле. Но язык его словно прилип к нёбу. Он только смотрел на белый овал её лица, хорошо заметный и в темноте.

Она же, заметив его приближение, испуганно протянула ему руку, затем так же быстро её выдернула и, ещё раз прошептав «до завтра!», торопливо скрылась в калитке.

Борис обошёл посты, сменил часовых, вновь уселся на скамейку. Ещё одна смена, и он пойдёт спать…

Но вот кончилась и эта смена. Подошёл со своими ребятами Хужий, сменили последних часовых, среди которых был и Фёдор Сердеев, друзья вместе пошли домой.

Видимо, в квартире учительниц немало толковали об отношениях между Борисом и Катей, которые бросались в глаза, потому что первым вопросом Федьки был следующий:

— Ну как там у тебя с моей новой родственницей-то? Клюёт?

Эти пошлые слова до такой степени не подходили к тому чувству, которое Борис ощущал к Кате, так не подходили к ней самой, что возмущённый парень остановился и, схватив друга за рукав гимнастёрки, гневно сказал:

— Вот что, Фёдор, если хочешь мне быть другом, не говори про это! Этого ты не поймёшь! Так про неё говорить нельзя! Она, она…

Борис не нашёл больше слов и только повторил:

— Не говори, пожалуйста, никогда об этом, я тебя прошу!

Фёдор покачал головой и как-то неопределённо хмыкнул.

А в квартире Сердеевых весь этот вечер проходила большая гулянка: Дмитрий Сердеев прощался с холостой жизнью. Макар Макарович пригласил сослуживцев, все они знали Митю, многие из них до дармовой выпивки всегда были охочи, народу собралось порядочно. Гулянка затянулась чуть ли не на всю ночь.

Утро следующего дня пионерские отряды провели на поляне возле школы и на лугу, выполнив все намеченные планом мероприятия. Разумеется, вожатые отрядов находились тут же. После обеда оба отряда так же торжественно прошагали из школы на станцию, там распрощались сперва официально, а затем и просто, по-дружески. Многие пионеры успели между собой передружиться.

После ухода поезда, увезшего шкотовский отряд под предводительством Нюськи Цион, Борис отправил по домам и новонежинских ребят. Он освободился.

К его удивлению и большой радости, Катя, проводив отряд и Нюсю, сама осталась в Новонежине, она подошла к стоявшим на перроне Макару Макаровичу, Мите и Федьке. Митя представил её дяде как новую родственницу и заявил, что они в Шкотово поедут завтра, а сегодня вечерком ещё догуляют. К этой группе подошёл и Борис.

Макар Макарович пригласил всех к себе обедать. Правда, Борис и Катя уже успели пообедать с пионерами, но ни тот, ни другая от этого приглашения не отказались.

После обеда, где Макар Макарович и Митя опять основательно нагрузились, последний вызвался провести урок велосипедной езды. От водокачки до переезда шла хорошо утрамбованная и ровная широкая тропинка длиной около 200 шагов, она и послужила треком.

Вначале по ней ехал сам Дмитрий и, хотя он находился под значительным градусом, проехал вполне благополучно. Затем сделал попытку освоить трассу Фёдор. Ему удалось проехать не больше десяти шагов, как он свалился набок. Митька, наблюдавший за этой поездкой, сразу нашёл ошибку у начинающего велосипедиста.

Тот не знал, как держать равновесие при помощи руля. Ведь нужно было при наклоне велосипеда в сторону немедленно поворачивать туда же и руль. Ни Федя, ни Борис об этом не догадывались, когда Митя разъяснил это основное правило, то дело пошло лучше. Уже через час оба парня смогли преодолеть эти 200 шагов без падения. Митя Сердеев вместе с Катей сидели на травке под развесистой берёзой и наблюдали за трудами «учеников».

Часа через три, когда солнце уже почти совсем склонилось к западу, оба велосипедиста, взмокшие, порядком уставшие, поцарапанные, с многочисленными синяками на ногах, но уже вполне уверенно преодолевавшие не только отведённый путь, но даже часть улицы, на которой жил Борис, в изнеможении опустились на землю рядом со зрителями.

Кстати сказать, кроме перечисленных, за освоением велосипеда наблюдало человек пять ребятишек — детей служащих железной дороги, обе сестрёнки Феди и Валя Фишер. Все они при каждом падении громко смеялись, чем немало злили неудачников, а возможно, и ускоряли процесс обучения.

Когда Борис и Фёдор уселись рядом и положили велосипед на траву, Митя поднялся и сказал:

— Ну, свояченица, давай-ка я тебя прокачу, не боишься?

Та немного смутилась от такого предложения, но отказаться не решилась.

Через несколько минут она уже сидела на раме велосипеда, а Митька, обняв её руками, взявшись за руль, вскочил на седло, и вскоре они скрылись за переездом, спустившись по дороге, ведущей в село. Когда они вернулись, Митя также покатал обеих сестёр Фёдора, Валю и ещё кого-то из ребятишек.

Тем временем «ученики» отдохнули и, конечно, тоже захотели продемонстрировать своё умение. К этому моменту около них осталась только Катя: Валю мать позвала домой, сёстры ушли готовить ужин, и единственной пассажиркой могла быть только она. Федя предложил прокатить её — она с сомнением покачала головой, но всё же согласилась. На велосипед они взобрались с помощью Мити и Бориса, тронулись довольно благополучно и так же благополучно вернулись, хотя велосипед под ними и вихлялся из стороны в сторону.

Борис испытывал страшные муки, когда видел, что Катю обнимают сперва руки Митьки, а затем и Фёдора. Как только Федя с Катей уехали, Митька повернулся к Борису и сказал:

— Слушай-ка, Борис, мне Федька сказал, что ты ухлёстывать за Катей начал. Имей ввиду, я теперь её родственник и в обиду её не дам! Так что, если ты что задумал, смотри, будешь иметь дело со мной! Ты что, влюбился в неё? — спросил он довольно сурово.

Борис не был готов к этому разговору, да ещё с кем — с Митькой Сердеевым! Мысленно он клял Федьку, услыхав, что благодаря его болтливости Дмитрий узнал о его чувстве к Кате. Он не предполагал, что происходившее в его душе, было написано у него на лице, во всём его облике, во взглядах, которыми он провожал Катю при каждом её движении. На самом деле, для такого опытного в этих делах человека, как Митька, ничего не стоило разгадать, что парень буквально потерял голову из-за этой девчонки.

Борис несколько мгновений молчал, затем, увидев возвращающихся Фёдора и Катю, вдруг ляпнул:

— Я на ней женюсь!

— Ого! — ошеломлённо сказал Митя, — Да ты, брат, скор на решения. Ну что же, родственниками будем! Только ей ведь ещё учиться надо, да и тебе подрасти необходимо. Намерение твоё я одобряю, верю, что ты не наделаешь никаких глупостей, но только не торопись, обдумай всё как следует, понял?

— Что это ты ему обдумывать велишь? — вмешалась в разговор Катя, соскочившая с велосипеда как раз в момент произнесения Митей последней фразы. Тот быстро нашёлся:

— Да вот, советую ему, когда он тебя повезёт, чтобы не торопился, а обдумывал каждый поворот как следует, — ответил Митя, лукаво взглянув на Бориса и делая упор на «он тебя повезёт».

— Нужно ещё, чтобы я согласилась поехать с ним! Я и с Федей вон сколько страху натерпелась, думала, что он меня насмерть зашибёт!

Борис уже взялся за руль велосипеда и, глядя на Катю умоляющими глазами, несмело попросил:

— Поедем?..

Та взглянула на парня и, тряхнув головой так, что рассыпались её мягкие густые каштановые волосы, как-то обречённо сказала:

— Ладно, поедем…

Она села на раму, а Борис неожиданно ловко вскочил на седло и, взявшись руками за руль, почти обнял её. Тепло, исходившее от её тела, беспрестанное касание лица её развевающимися по ветру волосами настолько опьянили его, что он ехал, почти не видя дороги. Может быть, именно поэтому он чувствовал себя гораздо увереннее, чем тогда, когда ехал один и пристально всматривался в каждую неровность дороги.

Честно говоря, раньше, когда он, скрывшись от взгляда наблюдателей, подъезжал к углу дома, где нужно было делать поворот, то, боясь упасть, слезал с велосипеда и, повернув его, садился вновь. Разумеется, при возвращении он в этом не сознавался. Сейчас, когда он вёз Катю, так сделать не решился, при повороте не сумел сохранить равновесие, и они упали.

На счастье, падение оказалось удачным, и, если не считать маленькой царапины на Катином колене, других травм не было. Однако она категорически отказалась сесть на велосипед снова.

— Пойдём пешком! — безапелляционно сказала она.

Взяв велосипед за руль так, что он оказался между ними, они пошли к станции.

Солнышко уже зашло, и над сопкой, за которой оно спряталось, уже зажглась первая, ещё чуть видная звёздочка. Борис взглянул на неё и вдруг решился:

— Катя, я тебя люблю! — сказал он, не поднимая головы и не глядя на девушку.

Та, наоборот, быстро и насмешливо посмотрела на него и ответила:

— Ты это ведь всем девушкам говоришь, чуть ли не с первого дня знакомства, я уже знаю! Удивлялась даже, почему это ты так долго мне об этом не сообщаешь… Ну что же, люби, а я нет!

При последних словах Кати Борис поднял голову и взглянул на неё, их взгляды встретились, и в её глазах он вдруг прочитал что-то такое, что никак не вязалось с её холодными насмешливыми словами. И, несмотря на это, ему сделалось так хорошо, что он был готов запеть, закричать, схватить эту девчонку за руки, за голову, прижаться к её губам своими и целовать её, целовать в губы, в глаза, в щёки, в эти мягкие каштановые волосы, целовать каждый пальчик её загорелой шершавой руки.

Она, видимо, заметила его состояние, потому что несколько испуганно сказала:

— А ну, пойдём побыстрее, а то там Митя и Федя о нас Бог знает что подумают, они, поди, заждались нас…

В самом деле, передвижение с велосипедом пешком отняло гораздо больше времени, чем поездка, Митя и Фёдор уже стали беспокоиться об уехавших. Наконец, Митя не выдержал:

— Послушай-ка, Фёдор, поди посмотри, где они там. Может быть, разбились здорово!

Федя побежал. Они встретились на переезде, и прежде, чем он успел что-либо спросить, Катя оставила велосипед и подошла к нему:

— Он, наверно, всё врал, что не падал ни разу. Так меня шлёпнул, что еле иду!

Фёдор всполошился:

— Ты сильно ушиблась?

— Да нет, шучу! Свалились мы здорово, но в основном только страхом отделались. Ну а теперь в наказание пускай он велосипед один ведёт, а мы пешком напрямую пойдём!

И она, взяв Федю за руку, побежала вверх по тропинке, ни разу не оглянувшись на своего незадачливого кавалера.

Борис, оставшись один, даже обрадовался этому. Он знал, что, если бы Фёдор был сейчас с ними, он начал бы шутить над их задержкой и этим бы всё испортил. Ему же так хотелось обдумать происшедшее и помечтать.

Она сказала «нет», ну и что? По глазам её он видел, что она сказала не совсем то, что чувствовала. Он дождётся, нет, добьётся того, что она скажет «да», он будет терпеливо ждать!

Придя к Сердеевым, Борис поставил велосипед на место и, прислушавшись к весёлым голосам, доносившимся из столовой, где происходил ужин, повернулся и пошёл домой.

Всю эту ночь он просидел у окна и лёг спать только тогда, когда на улице стало уже совсем светло. Мечтая, он представлял себя заведующим шкотовской конторой Дальлеса, а Катю своей женой; они живут в большой квартире, у них бывает много гостей. Потом ему казалось, что лучше жить в городе, и он там должен служить в каком-нибудь большом учреждении. Иногда его мысли принимали более определённые очертания, и он начинал считать, когда же они могут пожениться: «Кате осталось учиться ещё два года. Целых два года! Ведь ясно, что пока она не окончит учение в девятилетке, замуж её не отдадут, да она и сама не пойдёт. Придётся ждать! Что же, я готов».

И ни разу ему не пришло в голову, что Катя может не согласиться выйти за него замуж, что её мужем может стать кто-то другой, что она вправе полюбить кого-нибудь другого, — этого просто не могло быть! Её слова «а я нет!» нельзя ни в какой мере принимать всерьёз. С такими радужными мыслями Борис и заснул.

На следующий день он обязан был предоставить Феде отпуск, и поэтому все работы по участку ему пришлось выполнять в одиночку. Боря смог выкроить совсем немного времени, чтобы прибежать к поезду и проститься с отъезжающими Митей и Катей, это заняло всего две минуты. Прощаясь со своими новыми родственниками, Катя протянула руку стоявшему тут же Борису и шмыгнула в вагон.

Однако Митя Сердеев взял его под руку, и всё время, пока поезд стоял на станции, расхаживая с ним по перрону, продолжал разговор на тему, начатую вчера. Он говорил о той ответственности, которую Борис берёт на себя своим обещанием жениться на Кате; о том, что он прежде, чем предпринимать какие-либо шаги и компрометировать своим ухаживанием девушку, должен всё основательно взвесить, посоветоваться со своими родными, — одним словом, говорил всё то, что говорят в подобных случаях родственники или знакомые девушки, стремящиеся оградить её от посягательств какого-нибудь парня, который не внушает особого доверия. А Дмитрий в Шкотове уже успел кое-чего наслушаться про Бориса.

Частыми гостями у них были Михайловы, а они в описаниях шкотовским знакомым, как известно, Алёшкина не щадили. Правда, жена Мити, Мила, была другого мнения о Борисе, да и самому ему парень понравился, но на всякий случай, лишний раз поговорить с ним не помешает.

Кстати, Борис все эти нравоучения слушал совсем невнимательно и ходил с Митей по перрону только в надежде, что, может быть, Катя выйдет из вагона. Он, правда, мог её видеть, но только в окне вагона, где иногда показывалась её головка, когда она перебрасывалась какими-то словами с сёстрами Феди и с ним самим, торчащими, к Бориной досаде, около её окна. Он с большим удовольствием оставил бы Митю и тоже постоял под её окошком, чтобы услышать от девушки несколько слов или сказать ей что-то самому. Но Митя его отпустил только тогда, когда поезд тронулся, и он, вскакивая на ходу, с подножки вагона крикнул:

— Так помни, Борис, о чём мы говорили!..

* * *

Через полтора месяца, в конце июля Борис получил плановый отпуск и выехал в Шкотово. В конторе он узнал, что после отпуска в Новонежино ему возвращаться не нужно: работы там свёртываются и для этого хватит одного человека, останется Сердеев.

Так заканчивается ещё одна страница в жизни нашего героя.

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая