Осенние каникулы [Василий Поветкин] (fb2) читать онлайн

Василий Поветкин Осенние каникулы

Пятница

Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.

Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.

Курю не так, как обычно: в этот раз мне важно не спешить и как можно пристальнее смотреть вдаль. Понимаете, если человек смотрит вдаль с таким видом, как будто он сейчас собирается написать «Войну и мир» трижды, значит, у человека крайне серьёзные планы.

Меня зовут Серёжа, и я набираю этот текст на своём телефоне с разбитым экраном уже после того, как пристально посмотрел вдаль. Я пишу дневник, потому что Николай Алексеевич сказал, что из меня выйдет хороший писатель, а я верю Николаю Алексеевичу. Но что-то его имя страшно тяжёлое, поэтому обозначу его просто как Н.А.

Н.А. — мой учитель по русской литературе, а кем ему ещё, собственно, быть? Серьёзный, бородатый парень, который обожает смотреть вдаль.

Н.А. — мой литературный отец, а я его литературный приёмный сын, пока что невоспитанный и малообразованный, но всё-таки сын, и всё-таки литературный, хотя и приёмный.

Сегодня был последний день четверти, а значит, что впереди — осенние каникулы.

А вот что было пару часов назад. Н.А. в конце урока попросил меня остаться поговорить с ним. Я остался. Мы поговорили.

О чём говорили? Ну разве же это непонятно?

Н.А. предложил мне вести дневник за каждый день осенних каникул, но не просто дневник, где я сухо писал бы свои мысли и где ничего бы не происходило, а по возможности создать целое художественное произведение — с сюжетом, персонажами, идеей, конфликтами, и проч., проч., проч. Совсем не уверен, что у меня получится, но пока что я возбуждён, воодушевлён, растроган и готов творить, тем более мечта у меня одна — стать писателем.

И вот я сижу на крыше и набираю этот текст. Я понятия не имею, что со мной будет происходить, но как правило — со мной происходит всякое, и теперь я тоже постараюсь ввязаться во что-нибудь этакое, что могло бы зацепить тебя, мой дорогой читатель.

Давайте так: я прекрасно понимаю, что вам безумно интересно, что я за человек, какая моя главная боль жизни, и какого у меня цвета глаза.

Скверный. Смерть отца. Голубые.

Совершенно другая локация, я больше не на крыше дома, не курю сигарету, но смотрю вдаль куда более пристально. Я еду в автобусе и, конечно же, зайцем, а мои бедные глаза отслеживают опасных людей, которые могут зайти, и, если я вовремя не исчезну, они обязательно потребуют деньги. А денег у меня нет.

Важно не забывать описывать окружение, но давайте начистоту: как может выглядеть поездка в автобусе? Огромные капли дождя падают на стекло, я прислоняюсь к стеклу, стекло заставляет вибрировать все мои кости, я убираю голову от стекла, смотрю в салон. А что в салоне?

Люди. Кому здесь ещё быть?

А вот куда я еду — намного более важная деталь, я бы сказал, сюжетно необходимая.

Существует несколько видов пьянок по количеству выпитого:

1. выпить самую малость

2. выпить

3. выпить много

4. выпить самую малость, выпить, выпить много.

Как вы поняли, я собираюсь на четвёртый вид пьянки. Куда же ещё?

Пьянка назначена в большом доме, хозяева которого уехали устраивать пьянку № 1 (но скорее всего, № 3) куда-то в другое место, явно поменьше. А в большом доме остался сын этих замечательных людей — Ваня, мой лучший друг, который любезно пригласил сливки общества на пьянку № 4.

Признаюсь, я красив. Почти два метра красоты — это вполне неплохо для такого скверного парня, как я. Зачем мне описывать свою внешность — я тот, на кого бы вы смотрели всё время, окажись вы в новой компании, пускай и из тысячи людей. У меня есть татуировка, даже две. Но показывать их я пока что не стану — кто знает, может, в повествовании наступит момент, который будет этими татуировка идеально дополнен?

Я иду к большому дому, но, конечно, не один. У меня за плечами — верная боевая подруга — гитара. Не помню, когда папа научил на ней играть, как будто с самого моего рождения.

В доме явно будут девушки, а девушки всегда и без исключений любят красивых парней с гитарами. Конечно, это не главная моя задача на сегодня — но упускать такую возможность — глупо.

Добавлю, пожалуй, динамичного действия, запущу вас ненадолго в алкогольный аттракцион.

Я звоню в домофон, улыбаюсь в камеру. Мне открывают.

Прихожая. Бесконечное количество грязной обуви. Я снимаю свои адидасы.

Целый отряд юных людей пьёт, поёт и веселиться.

В колонках — Макс Корж, в рюмках — водка, в воздухе — дух сгораемой молодости и кое-что похуже.

Сквозь зал и группу людей разной степени приятности, я продвигаюсь куда надо — на кухню.

Мои друзья сидят за столом и весело общаются.

Я здороваюсь с ними, в ответ они наливают.

Я пью. Они наливают. Я пью.

Мне стало куда лучше и веселее.

Из колонок играет трек «Малый повзрослел».

Я со своими друзьями — нас четверо — обезумев от предвкушения, бежим в зал.

Компания меня и моих друзей — вовсе не быдло, как могло показаться. Мы вполне интеллигентные люди, сливки общества, как я уже сказал. Вот, например, Ваня — сын хозяев этого замечательного дома. Ведь он ничуть не меньше, чем интеллигент. Стройный, улыбчивый и добрый господин.

Или, скажем, Влад и Саша… они, возможно, и быдло. Но совсем чуть-чуть. По крайне мере, не такое быдло, как вы себе представляете. Уж я-то знаю, что вы себе представляете.

Влад про «Острые козырьки», водку и сигареты «Собрание синее». Саша же про «Во все тяжкие», пиво и сигареты, которые он стреляет у Влада. Влад про синюю таблетку, Саша таблеток никогда не пьёт. Влад про прозу, Саша про стихи, но самое главное — Влад про Сашу и Саша про Влада.

И вот мы вчетвером, рвя глотки, топча ковёр, в обнимку скачем по кругу. Это у нас такой обряд, чтобы настроить себя (да и всех окружающих) на правильный вайб.

Но не стоит забывать о таком важном приёме, как диалоги. Мне, знаете ли, тоже частенько бывает не по себе, когда в книге уже несколько страниц чистого описательного текста и совсем нет диалогов. Сейчас исправим.

Всего людей в доме Вани — человек пятнадцать, но я передам вам разговор с Митей.

Саша и Влад слегка быдло, это вы уже знаете. А быдло любит доставлять людям слабее себя неудобства. Но совсем чуть-чуть.

Так вот, Митька — пухлый четырнадцатилетний паренёк из девятого класса. Но он не просто пухлый паренёк, он пухлый паренёк из деревни, который картавит и шепелявит одновременно. Друзей у него (ещё бы) в классе не было. Как только он переехал в город и пошёл там в пятый класс — Митьку тут же не полюбили, но он этому даже не удивился — привык, я думаю. Начнём хотя бы с клички, которую ему любезно дали одноклассники — Жиробас. Оригинально, правда?

Митька (Жиробасом я его называть отказываюсь, я всё-таки сливки общества, пускай и достаточно скверный парень) не имел ни одной положительной характеристики. Не очень умный, не очень добрый, не очень щедрый.

Но просто бить и обзывать его — удел заурядного быдла. Влад и Саша были куда изобретательней. Они таскали Митю на всякого рода пьянки, разборки и другие развлечения. Приводили с собой, отдавали его на произвол своей непростой сущности и наблюдали. А наблюдать было за чем.

Митька стоял с бутылкой Бледной Страсти в руках (такое уж мы пили вино — и это тот самый случай, когда количество важнее качества). Музыка перебивала наши слова.

— О, Серёга, здорово, тоже здесь тусуешься? — картаво-шепеляво спросил Митька. Дефекты речи прошу вас дорисовывать самостоятельно.

— Здравствуй, Митька, а что же мне ещё делать? — ответил я вопросом на вопрос, похлопывая парня по большому животу.

— А я, вот, с Сашей поспорил, что выпью три бутылки этого винца за ночь, и ни разу не блевану, — гордо сообщил Митька, — это вторая! — Митька поднял бутылку ужасного яда, как известный человек поднимает бокал в известном меме.

И незамедлительно выпил.

— А на что спорили-то?

— А они с Владом обещали мне тёлку найти! Настоящую, с которой я даже смогу *** (вступить в интимную близость), — как вы поняли маты и всякого рода пошлости писать я не намерен. Я всё-таки сливки общества, пускай и скверный парень.

— Здорово, что настоящую. А если проиграешь?

Митька явно пришёл в ужас от подобной мысли. Но всё-таки ответил:

— Буду называть их Господинами целый месяц и завязывать им шнурки, — Митька говорил об этом как о чём-то, что не имело ни к нему, ни к его реальности никакого отношения.

Стоит ли говорить, что Митька был тем самым человеком, который в два часа ночи закрывается в туалете и отдает ему всё, что успел вместить в свой желудок? Стоит ли говорить о том, что уже на утро (холодное и отвратное) Митька завязывал шнурки Владу и Саше, называя их Господинами? А стоит ли говорить о том, что Влад и Саша несколько раз специально развязывали себе шнурки? Или о том, что это им крайне нравилось? Или о том, что Митьке, видимо, тоже? Вот и я думаю, что не стоит.

Где-то до полуночи я прямо-таки кутил. Бегал, прыгал, курил, стоял минуту, пытаясь отдышаться. Кто-то разбил вазу, кто-то девичье сердце, а кто-то кому-то — нос.

Но наступил следующий день (главы я проименую в простом понятии дня — проснулся — значит новый день), наступила интимная пора ночи.

Я медленно раздел её. Провел пальцами по идеальному телу. На какую-то секунду задержал на ней взгляд. Какая же она красивая. Затем мы занялись этим.

Я, конечно же, имею в виду гитару. Подёргал струны, настроил её, и был таков.

Освещение кто-то осмотрительно приглушил. Большое ему за это спасибо. Собрались все (кроме Митьки), и намеревались петь под гитару. А это — ни много ни мало — частичка всеобщей души.

Да, была «Батарейка», да была «Вахтёрам». А куда без «Районы, кварталы» или «18 мне уже»? Не сочтите за пошлость, просто это — частичка всеобщей души.

А я высматривал девушек. Благо, они меня тоже.

Здесь их было много. Почти все красавицы — ну а как ещё в шестнадцать-семнадцать лет? Были и те, с которыми уже было. На них я почти не смотрел.

Но была и совершенно мне незнакомая девушка. С ног до головы — пьяная и дерзкая красота.

Последние песни я смотрел только на неё (не могу быть уверен, но кажется, другие девушки слегка расстроились), а после позвал её выйти на улицу покурить.

Мы вышли.

Мы покурили.

Её зовут Софья, и кажется, только от этого имени можно было забыть всё и всех на свете.

Она немного шаталась и опиралась на меня. Что же, я был совсем не против.

— Ты так красиво пел и играл… — прошептала Софья, выдыхая тяжёлый дым сигареты.

— А ты так красиво на меня смотрела. — Что, избито? Честно говоря, это всегда работает.

И тут я понял, что давно, очень давно не был в туалете. Митька же его присвоил себе.

— Софья, ты не против, я на секунду… мне нужно в лес.

— О, пойдём вместе, а то в туалет никак не зайти.

Мы посмеялись. Ну а что, это забавно. Благо лес был в десяти шагах.

Выйди из леса, Софья спросила:

— А это же Жиробас там сидит?

Я постарался пропустить мимо ушей эту оскорбительную кличку.

— М-м-м, да, а вы знакомы? — несколько растерянно спросил я. Всё-таки Митьку люди предпочитали не знать.

— Конечно, этот придурок целый вечер ко мне клеиться пытался, кошмар какой-то! Он такой кринжовый!

Потихоньку мы вернулись в дом, где люди разошлись по маленьким группам и обсуждали такие вещи, о которых лучше и не писать.

Что до нас с Софьей — всё вело к этому.

Мы зашли в пустую комнату.

Я медленно раздел её. Провел пальцами по идеальному телу. На какую-то секунду задержал на ней взгляд. Какая же она красивая. Затем мы занялись этим.

Суббота

Спал я плохо, даже несмотря на то, что рядом прекрасная Софья видела свои алкогольные сны. Время 8:22, прозвенел предусмотрительно поставленный будильник, место — широкая кровать родителей Вани, состояние — отвратительное. Худшее, что может произойти с человеком на пьянке — это упустить момент и остаться дольше, чем нужно. Разбираться с помятыми и раздражительными коллегами по дегустации джина за пять рублей в количествах, близких к смертельным — отвратительно. Выяснять, кто вчера разбил вазу, скурил последние сигареты, прожёг диван и разлил что-то липкое — какая мерзость, я штаны новые надела! — на пол — отвратительно. Убираться, пылесосить, выносить мусор — не просто отвратительно, но ещё и опасно. А потому я всегда встаю заранее, ведь пока все спят, можно спокойно и без суматохи собраться и уехать отсюда до следующего раза, когда память о Серёге, который *** (незаметно и некультурно уехал) раньше всех, остынет.

Мне пришло восемь пропущенных. Естественно, не от моей матери, звонил отец Митьки. Он всегда так поступает, когда сына нет дома. Этот человек (у меня подписан просто отец Митьки, имени не знаю) был осведомлён, что Митька тусуется в моей компании, а звонил мне, а не Саше и Владу, потому что мы жили не так далеко друг от друга. Вот вам и современные технологии, когда люди могут общаться с кем угодно откуда угодно, со всего белого света, но звонят только тем, кто живёт рядом.

После пропущенных звонков последовали сообщения. Но читать их я не стал — пока не до этого.

А что до Софьи — я ещё раз посмотрел на неё — она действительно очень красивая, но это, наверное, единственное, что можно про неё сказать, большего я узнать не успел. Проснётся она, как и остальные, не раньше десяти утра. Увидимся ли мы с ней ещё? Возможно, но скорее всего, сделаем вид, что друг друга не знаем, я — точно.

Одеваюсь. Достаю из-под кровати бутылку минералки, которую оставил для себя ещё в начале вечера. Это — важный эволюционный механизм, который, вполне вероятно, позволил мои предками выжить и произвести на свет меня. Я выпил восемь огромных глотков, закрыл бутылку и положил её на тёплое место, где только что спал. На тумбочке около кровати я оставил две сигареты из новой пачки, которую также осмотрительно припрятал в начале вечера. Софье они наверняка пригодятся.

Иду на кухню, здесь, конечно, сидит Саша, набирает что-то в телефоне и слушает, нет, не русский рэп, но саму Россию — Александра Башлачёва, поезд № 193.

Саша, кажется, вообще никогда не спит. Возможно, в детстве головой ударился, или ему просто не нравится спать, но сколько его помню — никогда не видел его спящим или дремлющим, он — любитель скинуть в 3:27 своё стихотворение, написанное в 3:26.

— Серёга, good morning (мы с Сашей и Владом учимся в русско-английском профиле, но это просто к слову. Я понятия не имею, зачем он сказал именно это, вышло неуместно и забавно), у тебя сигарет случайно не будет? У меня ещё ночью закончились, ничего не осталось.

Я завариваю дорогой чай (другого у Вани не существует), завариваю без сахара. Себе и Саше. Не знаю, сколько он здесь сидел — но чаю не пил.

— А что такое, Сашенька? Совсем без сигарет не можешь?

Лицо Саши сказало: «Да, не могу», глаза учуяли, что счастье где-то близко, а рот выдал что-то не вполне адекватное:

— Если не был, то никогда и не стал бы, но могу, хотя стал.

— Сигареты, конечно, есть, — я положил пачку на стол и проигнорировал психическую атаку Саши, — но давай сначала чай попьём.

Пить чай утром не менее важно, чем не пить его днём.

Теперь и лицо, и глаза, и рот Саши успокоились и вернулись к привычной жизни: веселой, хитрой и говорливой соответственно.

— Поеду я уже, Саша. Ты со мной?

— Не-е-е, я ещё останусь. Какие такие важные дела у тебя в субботу утром? — Саша наконец отложил телефон и выключил музыку.

— Здесь не быть. Домой приеду, отосплюсь, вещи соберу, а завтра — играть, денег нет совсем.

— Ну, играй-играй, нам ещё завтра в гараж надо.

Какой гараж, и почему нам туда надо — расскажу вам позже, собственно, в гараже. А пока, вот что — я сижу на кухне большого дома моего друга с Сашей. Мы пьём чай. Физически в тот момент я чувствовал себя разбитым, пожёванным, помятым и страшно уставшим. Но в целом всё было не так плохо.

Мы вышли на крыльцо, на улице, конечно, сырость и горизонтальный моросящий дождь.

После первой тяги, и Саша, и я, по-настоящему проснулись и посмотрели друг на друга заново. Вот, что делают сигареты. Курить — вредно, но это вы и так знаете.

— Серёга, — чуть нервно сказал Саша, — я недавно стихотворение написал, тебе ещё не показывал, — можно сейчас прочитаю?

Кое-что важно понимать: Сашу и Влада я знаю полтора года, они пришли в десятом классе. Мы сразу подружились, и я читал им свои стихи (и вам тоже покажу). До этого они читали или Маяковского, или слушали рэп, сами не писали. Саша заболел стихами и начал писать много и не очень хорошо, у Влада был иммунитет, и поэзия его не заразила. Ну, вы помните.

В вопросах стихов я слушал Н.А., а Саша меня. Вот такая несложная пищевая цепочка.

— Читай, конечно, — ответил я, хотя, как будто можно ответить как-то иначе. Стихи должны читаться и слушаться.

Саша начал читать. Позже он отправил мне их в сообщении, поэтому я предоставляю вам их оригинальный вариант.

В моей квартире погасло солнце.

Утро вечера не мудренее.

Я разбил всё, что не разобьётся,

Мысли — жалкие в пудре змеи.

Мою луну обходят волки,

И сам на диск кричу и плачу

Храню звезду на задней полке,

И свет на антресолях прячу.

И звёзд не сыплю больше в кофе,

К десерту небо не подам.

И грош — цена всех философий,

Что я сломал напополам.

В гостиной тёмной нет гостей,

Там непонятно чем дышу,

Я жду хороших новостей,

Вот только сам их не пишу.

Я пятый день в окно любуюсь,

Рассвета не было ещё,

Обидел солнце грязных улиц,

И до сих пор им не прощён.

Меня пытались ветры унести,

Пытались яд залить мне в душу,

Любезный враг, прошу, прости!

Себя прекрасно сам разрушил.

Ну, что скажете? И как мне самому надо было ответить?

— Давай так, Саша, — секунд через двадцать ответил я, — мне в целом понравилось. Стихи — это же всё-таки про эмоции, у тебя получилось вызвать какое-то… отчаяние, что ли.

— Неужели так плохо? — спросил Саша, хотя, вроде бы, он понял, что я не об этом.

— Нет, всё неплохо. Мудренее и в пудре змеи — отличная рифма. И мысль про новости красивая, избитая, но красивая.

— А что тогда? Тут я на глаголы рифмовал, но мы уже давно обсудили, что на глаголы можно, здесь по крайне мере не инфинитивы.

— Ну, смотри: какие-такие философии ты поломал? Почему ты любуешься в окно? И почему пятый день, а не шестой? Это как рабочая неделя?

— Ну вроде того, — не совсем уверенно ответил Саша, — а ты и сам посмотри сейчас — всё такое серое, страшное, холодное. Я ночью написал, ещё не правил.

— И не правь, а то настроение потеряется. Пусть пока будет так, но надо больше осмысленности.

— Но ведь это неплохо?

— Неплохо, — честно ответил я.

Немножко постояли молча. У стихов есть похмелье.

— А, кстати, — сказал я Саше, — смотри, что покажу.

Теперь я достал телефон и показал Саше сообщения от отца Митьки.

— Это отец Митьки, — я протянул телефон Саше.

— А! Родитель Жиробаса! — Саша крайне оживился, — ну-ка, что тут у нас.

Саша начал читать вслух сообщения человека, который наверняка не был поэтом. Хотя, в каком-то смысле…

Я же приведу вам точную копию этих сообщений с сохранённым стилем автора

— Сергей!!. мой Митька с тобой пошёл, как всегда… Хватит малого с собой везде тоскать, а то в следующий раз милицию вызову! Козёл!!..

Саша читал это выразительно и с чувством, прямо как учит Н.А., я посмеялся.

— Эх, ведь Жиробас с нами мир познаёт, а ему всё запрещают. Ну, недельку нас Господинами будет называть, так это страшно разве? Бывало и похуже.

— Нет, Саша, нестрашно. Но всё-таки слишком жестить не надо.

— Всё в порядке, Серёга.

Мы докурили.

— Всё, поеду я, ещё спишемся.

— Давай, Серый. А, подожди! А это ты не от своей красавицы вчерашней убегаешь?

Сердце (мне непонятно, почему) ёкнуло.

— А, ну нет, конечно. Я же говорю, отоспаться надо…

— А как она, Серый? Ты прям лучшую взял, — перебил меня Саша.

— Всё замечательно было, Саша. Скажи спасибо, что я у тебя не спрашиваю, чем ты ночью занимался. Если бы узнал — я не к себе домой, а в другой город уехал бы.

Опять автобус, но в нём я ничего не писал. Сил совершенно не было, под конец меня и вовсе укачало. Когда я вышел на своей остановке, я зачем-то спросил у проходящей мимо женщины, который час. Она мне ответила, а я не запомнил. Джин за пять рублей — коварный напиток.

Я стою у двери в свою квартиру. Достаю ключ. Не сразу попадаю в замок, когда попадаю — вваливаюсь в прихожую.

Мама привычно в зале смотрит телевизор с выключенным звуком, укутанная в плед, хотя батареи уже начали греть. Она не обратила на меня никакого внимания, я на неё тоже.

Я ушёл в свою комнату и уснул дневным сном — тяжёлым, странным и несколько нервным. Мне снилось, как я иду за руку с Софьей по парку, она обращается ко мне, как будто я её папа, потом она начала плакать, мы пришли на крышу моего дома, где почему-то был лес, я тоже там заплакал и разделся до пояса.

Это действительно тяжело, странно и нервно. Может быть, дальше мне приснилось бы что-нибудь поинтереснее, но меня разбудил звонок от Вани.

— Серёжа, привет, как твои дела? Можешь сейчас говорить?

Кажется, слюни стекали по моей щеке и язык онемел:

— А, Ваня. Полчаса. Полчаса. Дай полчаса. Полчаса и я перезвоню.

Я сбросил звонок. Нельзя говорить спросонья. Уверен, ни один мой предок не разговаривал с кем-либо сразу после того, как проснулся. Возможно, и это важный механизм, который… ну, вы знаете.

Нужно в душ — само собой я был грязный, но не всякую грязь можно смыть шампунем «Sсhaumа», однако я старался, и у меня получилось.

Вышел из душа, посмотрел в зеркало. Что, думаете опишу свою внешность? Ни в коем случае.

Заглянул в зал — мама была абсолютно в той же позиции, не поменялось совершенно ничего.

— Ваня, дорогой, здравствуй, — в конце концов я ему перезвонил, — как там твой дом? Не разрушили?

— Всё в порядке, Серёжа, всё убрали. Тут тебя, кстати, какая-то девчонка искала…

— Да-да, я знаю, — я же всё-таки смыл грязь, зачем на меня её снова цепляют, — ты поговорить просто хочешь или случилось что-то?

— Да, Серёжа, вообще-то, кое-что произошло. Мне пришёл ответ из университета в Амстердаме…

Да, такие дела. Моего лучшего друга, друга с 7 лет, приняли в иностранный университет. Лично для меня Амстердам примерно то же, что и Озеро Радости на Луне или остров Тенерифе — прекрасное, но недосягаемое место. А Ваня там теперь будет учиться. Конечно, я сказал ему, что очень за него рад. Я и вправду рад — но это определённо грустно. Столько надо про Ваню рассказать, но мы договорились встретиться с ним завтра в том самом парке, который мне недавно снился. Думаю, это встреча сама расскажет вам историю Вани.

А вот теперь я пишу. Прямо сейчас набираю текст на клавиатуре компьютера в ворде, который, к слову, подчёркнут красным. Пишу уже несколько часов, и сам удивляюсь — я не знал, что могу так. Но вот, видимо, самое время немного глубже раскрыть вам главного героя — меня самого.

А это не так-то просто. Передо мной — чистый лист. Что бы вы хотели узнать?

Я учусь в 11 классе, и это совершенно не имеет значение, на образование мне плевать, так или иначе. В июне — поступление, я отправлюсь в какой-нибудь колледж или ещё куда-то, главное, чтобы можно было не появляться на учёбе и заниматься чем-то более полезным.

В то, что я доживу до тридцати — вериться с трудом. Ну не вижу я себя старым, а потому и в универ поступать не собираюсь — незачем.

А бояться за свою жизнь всё-таки надо. Бояться не успеть сделать что-нибудь важное, книгу, например, дописать. Если я ничего важного не сделаю — то какой вообще во мне смысл? Конспекты лекций делать, это что ли?

Пойду в левый колледж, допишу книгу, выпущу альбом, стану богатым и известным, и умру в 27. Ну разве не сказка?

Первое воспоминание: я лежу в детской кроватке, надо мной папа и мама, огромные, улыбаются.

Тогда ещё и мама улыбалась. Не в том смысле, что после смерти папы она вообще не улыбалась, нет, она улыбалась, но в это уже никто не верил.

Где-то до семи лет жизнь была очень даже приемлемой. Я помню, что было шумно, многолюдно, и всегда очень весело.

Мои папа и мама — журналисты, но, когда люди говорят о своих родителях подобным образом — мне становится плохо. Ну разве же это самое важное? А зачем я тогда это написал? А потому что ещё не умею писать хорошо, но видите — учусь.

«Жизнь — поезд, я вряд ли смогу побежать за далёким вагоном» — это дело рук моего папы, вы, должно быть, знаете это стихотворение, да и про папу моего, наверное, слышали.

Отец учил играть меня на гитаре. Я, как и он, не заканчивал музыкальную школу, слабо представляю, что такое гаммы, но оттого у меня никогда и не было желания завязать с гитарой. Ну как я с ней расстанусь?

В доме часто бывали разного рода люди, в основном, бородатые и крайне образованные, но несколько… своеобразные. Они сидели с моими родителями на кухне, и постоянно о чём-то спорили, но не так, как спорят за место в очереди. Они говорили о высоких материях, уже тогда до моего сознания доходили такие слова как «диалектика», «детерминизм», и, конечно, моё любимое словосочетание — «так называемый».

В одно лето мы (сейчас не могу в это поверить!) ездили на так называемое море. Глядя на маму сегодня, мне кажется, что наименее подходящего для неё места, чем солнечный берег у солёной воды — нет.

Но чаще всего мы ездили к моей бабушке, матери моего папы в деревню, которая называется Константиновичи. Там я познакомился с жизнью именно тем образом, которым следует: бил колени, бегал по лесам, учился плавать, первый раз влюбился. Раздул в себе первобытное пламя, если угодно.

Четыре года назад папу убили. И с тех пор мне становится грустно, когда меня называют по имени отчеству — Сергей Александрович.

Да, вот так просто и до ужаса жестоко. Папу убил какой-то пьяница в Константиновичах в тёплый летний день, в большой деревенский праздник. Убили ножом в сердце, чего не должно происходить уже лет триста как, но почему-то произошло. С моим отцом, которого я очень любил.

Что было потом? Было совсем плохо. Мама сошла с ума. Она перестала улыбаться. Перестала заботиться обо мне, как заботилась раньше. Перестала дружить со своими старыми знакомыми. Перестала работать журналистом и устроилась в магазин возле нашего дома — кассиршей. Мама перестала спать, и ещё мама перестала радоваться жизни, даже иногда. Одним словом, мама перестала.

Но мы всё равно живём с ней вместе, в нашем старом доме. Я стараюсь не звать своих друзей в гости — во-первых, если мама не на работе — она всегда дома, во-вторых — это я привык к атмосфере уныния и вечного октября, а другие — вряд ли.

В тринадцать лет я начал работать, когда понял, что кроме как на еду, денег у нас не было вовсе. Вообще-то, работать можно только с четырнадцати, но если сильно захотеть…

Я подметал парки, копал землю, таскал всякие тяжести — бессмысленно и беспощадно.

Всерьёз работал последние два года. Вначале в магазине (не около дома) товары расставлял, затем волей случая попал на рынок — продавал игрушки. Но это совсем другая история.

Платили по-разному, денег же не хватало стабильно.

Но этой осенью я зарабатывал только гитарой, голосом, и ностальгией прохожих в подземных переходах. Не то, чтобы это приносит больше всего рублей, но это доставляет мне самую настоящую радость. Вот и завтра я пойду так зарабатывать себе на хлеб. Свежий, чёрный.

Вот вам вкратце предыстория главного героя. Что-то я подумал, как-то это грустно звучит, грустнее, чем должно быть во второй главе, но тем не менее. Обычно ведь я стараюсь ничего не вспоминать и не загадывать наперёд.

Да и папу я вот так не вспоминал уже очень давно, и к состоянию мамы привык, хотя это именно то, к чему не следует привыкать. А теперь, после написанного, после оживлённых воспоминаний, я решил поговорить с мамой. К тому же, это должно придать сколько-нибудь глубины моему персонажу.

Я присел на диван рядом с ней. Она смотрит телевизор, без звука. С чего начинать такие диалоги?

— Мама, я тут про папу думал, вспоминал.

По маме прошёлся электрический разряд. Она впервые за день на меня посмотрела:

— И я его тоже сегодня вспоминала, Серёжа.

Мама по-настоящему вгляделась в меня.

— А ты так на него похож в молодости!

— А каким он был в молодости? — я вдруг понял, что сначала был слишком мал, чтобы поинтересоваться, как мои родители познакомились, а после смерти папы — никогда не спрашивал.

— Саша очень красивый был, такой живой, весёлый, улыбался всегда…

А потом мама рассказала, как они познакомились, и у меня покатились слёзы, но не только от очевидного.

Мама рассказала, что это было в общежитии, папа был на один курс её старше. Была какая-то вечеринка (именно вот это слово), где папа играл на гитаре и очень красиво пел, а мама его слушала, и сразу влюбилась. Затем они в эту же ночь гуляли около общежития под звёздами, и с тех пор были вместе.

А потом я плакал по инерции. От мамы, которую я впервые за десять лет видел такой живой, и которая через десять минут снова вошла в привычное полумёртвое состояние. От этой жизни, которая так жестока с хорошими людьми, и, конечно, я плакал от себя. От себя мне было противно до слёз.

Но скорее всего я просто не до конца отрезвел.

Воскресенье

Впрочем — неважно. Я беспроблемно заснул и так же легко проснулся. Правда меня ждало воскресенье — сомнительный день для чего угодно. Было 12 утра, или, я бы даже сказал, 12 дня, а ещё лучше — полдень.

Необходимо было разрыхлить мозг, и какое-то время я листал в телефоне ленту просто, чтобы прийти в тонус.

Я умылся и сварил себе ровно два яйца, съел их с хлебом и был почти готов.

Взял гитару, взял пачку сигарет, денег не взял — их не осталось вовсе.

Нацепил наушники и вышел.

Подземный переход находится в пятнадцати минутах ходьбы от дома, или в пяти песнях, или, как было сегодня — расстояние составило одно «Русское поле экспериментов» и один «Зоопарк».

Мокро, сыро, и снова, снова горизонтальный дождь. Капюшон спасает кое-как, но идти недолго — я на месте.

Темно, даже тускло. Людей не очень много. Воскресенье…

Я мог бы выбрать любое место, где остановиться, чтобы играть, но я выбрал встать как всегда напротив маленького, вмурованного в жёлтую стену, ларька. Продавщица (милая женщина где-то тридцати лет), кажется, очень довольна, когда я играю, и когда она может меня видеть.

Я мог бы настроить гитару дома, но мама со смерти отца не переносит дребезжание струн в своей квартире, поэтому я настроил её прямо перед игрой. Ну какое на слух? Конечно, через приложение. Я положил открытый чехол перед своими ногами.

Я мог бы играть что угодно, то есть, вообще всё, что угодно, даже сочинять на ходу мелодию и петь бессмысленные слоги, что я иногда делаю, но, конечно, не осенью и уж тем более — не в воскресенье.

Я не мог бы петь совершенно чисто, здесь уж много причин: в принципе недостаток таланта, вчерашняя ночь, тот факт, что я проснулся час назад и не распелся (никогда больше так не буду!), и, конечно же, что? Правильно, сегодня воскресенье — но это вы итак знаете.

Я и называть не буду, что я пел, вам самим всё понятно, тысячи раз, бывая в переходах, мы слышим одни и те же песни, но разве это плохо?

Пел, голос потихоньку просыпался, и что самое главное — люди кидали монеты, а значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день.

Но я их не просил специально — я просто пел, а они сами так решили, может, песни нравились, а может по лицу поняли, что вот эти копейки в чехле — это единственное, на что я буду жить ближайшее время.

Я полностью отдался процессу и — наконец-то! — больше ни о чём не думал, а самое главное — именно в это время люди не просто давали бедному парню на существование, но даже останавливались и подпевали.

Какие люди? Группа школьников, где-то седьмой класс, но они ничего не дали, остановились и чуть-чуть повизжали-подпели; пожилая женщина, прекрасно одетая, положила целых пять рублей; непонятный мужчина, который ни на секунду не остановился, или даже ускорил шаг, проходя мимо меня, но бросивший, кажется, рубль; парочки, парочки, парочки, но откуда они вообще взялись и с чего решили, что можно любить в это моросящее воскресенье?

Так продолжалось несколько часов, пока не произошло кое-что совершенное литературное и крайне неприятное.

Я почувствовал, а может, краем глаза и увидел, что на меня смотрят, и уже долго, но смотрят не так, как на музыканта. Какой-то хищный, неприятный взгляд. Я оглянулся, впрочем, не прекращая своих дел, и увидел… Митьку! А рядом с ним большого, злого, обременённого восьми классами школы и тремя — колледжа, образованием, субъекта. Митька показал на меня пальцем, и почему-то именно в этот момент музыка в переходе закончилась.

Митька и субъект начали на меня надвигаться. Я заметил, что под левым глазом у Митьки фингал, а сам глаз расплылся и не очень-то хотел открываться. Я почему-то подумал, что точно такой фингал в самом скором времени появится и у меня. Может, под обоими глазами. Может, только от одного удара.

— Ну что ты, *** ***? (нехороший и несколько подлый человек), — обратился ко мне субъект. Вопрос, конечно, замечательный, но в самом деле, что это я?

— Добрый день! — улыбаясь, поздоровался я с субъектом, руки, к слову не потянув.

Митька стоял сбоку и немного позади:

— Здорово, Митька! — обратился я к Митьке, но ни он, ни его отец (а это был именно его отец) не ответили взаимностью.

— Я тебе сейчас, *** (восклицание, усиливающее речь) покажу «добрый день», *** *** (нехороший и несколько подлый человек), — всё же поздоровался со мной субъект. Кстати, он говорил, не «что», а «шо» не сейчас, а «шчас». Зато *** *** он говорил великолепно.

Он подошёл совсем близко ко мне, а люди в переходе обходили нас по максимальной траектории и с максимальной скоростью.

Начался непродолжительный, но внушающий монолог:

— Ты, что *** (восклицание, усиливающее речь), совсем *** (перешёл всякие границы дозволенного), *** *** (нехороший и несколько подлый человек)? Ты чего моего Митьку, *** (восклицание, усиливающее речь), по всяким притонам *** (нехорошим) тягаешь, а? Ты *** (перешёл всякие границы дозволенного) *** что ли! Он же ещё мелкий совсем, ему пить вообще нельзя, у него, как это *** (восклицание, усиливающее речь), с желудком *** (неизвестного происхождение болезнь) какая-то! А он пришёл вчера в стельку!

Субъект немного перевёл дыхание. А я даже не успел положить гитару на чехол, она висела у меня на шее, и защититься я бы вряд ли смог. А надо бы.

— Значит так, *** (восклицание, усиливающее речь)! Сюда меня слушай, урод *** (я такого слово до этого не знал). Если ещё раз Митьку с собой куда-то позовёшь, я тебе…

Не буду приводить полную угрозу, иначе восьмёрка и шифт на клавиатуре попросту поломаются. В общем, субъект доходчиво дал понять, что мои встречи с Митькой крайне нежелательны, и что в случае, если они состоятся, субъект применит ко мне некоторую физическую силу.

И всё закончилось бы мирно и даже смешно, но в самую последнюю секунду, когда семейство собиралась идти дальше, субъект вдруг заметил-таки чехол, в котором лежали все мои средства на ближайший, неопределённый срок. Субъект с какой-то невероятной силой пнул чехол ногой, и монеты разлетелись по переходу…

И вот только тогда Митька с отцом ушли. Что больше всего меня поразило и расстроило, так это сам Митька. Мало того, что его вчера побил родитель, так он ещё очень зло и как-то по-детски жестоко улыбнулся мне в момент, когда отец толкнул его в плечо, призывая убираться от этого ***.

Вот ещё что замечу: никто из проходивших мимо не поднял ни копейки.

А копеек было много, и я начал собирать их до единой. Сначала, конечно, я взял купюру в пять рублей, которая равнялась двум пачка сигарет. А затем я ползал по холодному камню, в холодном, тусклом свете высматривая монеты. Не знаю, сколько прошло времени, но это дело захватило меня полностью. И не только по тому, что мне были нужны эти деньги, а ещё и оттого, что я совершенно не хотел получить хоть какой-то урон от отца Митьки.

Я собрал 31 рубль и 24 копейки (я ведь не только собирал монеты, но и пересчитывал их параллельно). Вполне себе средний урожай, сносный.

Последняя монета была рублём — такой простой и красивый рубль, он мне очень понравился. А ещё последняя монеты была прямо у ларька, где работала та милая женщина. Но последняя монета ни в коем случае не была той, которой я купил себе пачку «Собрания синего». Я расплатился самой что ни на есть мелочью, и это процесс меня заворожил, так мне приятно было отсчитывать три с половиной рубля монетами в 1, 2, 5 и 10 копеек. А продавщица была в восторге. И очень, очень красивой.

Я вышел из перехода и побрёл в парк, где мы встречаемся с Ваней. Дождь, серые дома, остановки, люди смотрят под ноги, ветер, несильный, но пробирающий до самых костей, до всех двухсот шести косточек. Настроения само собой не было никакого, и дорогой я начал загоняться.

Во-первых, почему Митя показал пальцем именно на меня, во всех смыслах. Ведь позвал его Саша, пить заставил Влад, а шнурки он завязывал и Саше, и Владу. Так почему он рассердился на меня одного, а об этих двух, я уверен, он и слова не сказал отцу.

Во-вторых, денег мне совершенно не хватало. Я ещё в пятницу задумал уехать из города на несколько дней, я очень хотел посетить свою бабушку в Константиновичах, у которой я не был вот уже четыре года, всё время после смерти папы. Так вот, у меня осталось 27 рублей и 74 копейки. Билет в одну сторону на электричке стоит 12 рублей. И там надо хотя бы рублей 10, что-то привести бабушке в подарок. Она, может, и захочет дать внучку что-то в дорогу, но принимать я не буду. Ей нужнее.

И третье, Ваня. Совсем мне не хотелось, чтобы он уезжал. Без него здесь будет совсем грустно, одиноко и грустно.

Я присел на мокрую скамейку, предварительно стряхнув с неё воду кроссовкой.

Я достал телефон и начал писать события последних нескольких часов. Пальцы потихоньку начали замерзать, но, какова осень!

Жёлтые листья, и дождь, и холод, и самое главное — серость — всё это наконец-то мне понравилось. Я оставил телефон и просто смотрел вдаль до самого прихода Вани.

Мы поздоровались и, несмотря на то, что я с самого утра был хмурым (или мне так казалось, себя-то я не видел), как само небо, улыбка тотчас появилась, как только Ваня сказал почти аристократическое «Добрый день».

Я крепко пожал ему руку.

— Ты давно здесь сидишь? Холодно же… — спросил Ваня, внимательно меня рассматривая.

— А я и не знаю, может, час. Поиграл немного и сразу сюда пришёл, домой совсем не хочется.

— Да, конечно, — сказал Ваня. Он, наверное, один, полностью понимал мои отношение с мамой, — и как, много заработал?

Я рассказал Ване всё, что совсем недавно написал, сидя на скамейке. Он нисколько не посмеялся.

— Да, мне тоже никогда не нравилось, что Влад с Сашей над Митей так издеваются, но я его тогда и не пытался выгнать, хотя, может и стоило ему до дома такси взять, от греха подальше. Хотя, не думаю, что он сам бы захотел. А то, что он на тебя, а не на парней злится, это, наверное, стокгольмский синдром, ты же сам видел, как он их любит. Нехорошо они с ним! — твёрдо сказал Ваня, поджав губы и мотнув головой, — а тебе в самом деле, лучше Митю больше и не видеть никогда, мало ли…

— Ну, с этим я соглашусь. Пойдём, что ли, прогуляемся? Ноги совсем затекли.

— Да, давай, а потом в кафе зайдём, тут недалеко. Взбодриться нужно, и тебе, и мне.

Семья Вани — богатые люди, но самое главное — крайне интеллигентные. Ваня, несмотря на то, что никогда не знал проблем такого рода, с которыми частенько сталкиваюсь я, а именно: что есть завтра, если нет ничего, или где найти денег на жетон, чтобы доехать до трамвая, на талончик для которого, не хватит точно, проблемы эти Ваня, тем не менее, ясно понимал.

— Так ты, Ваня, скоро уже улетаешь? И надолго?

— Вообще, Серёжа, я в понедельник поеду. Мы уже квартиру нашли недалеко от университета (о да, Ваня никогда не скажет «уник» или «универ» — только университет), ещё собеседование пройти надо, и подготовительный курс в декабре начинается.

— Ну ты, конечно, даёшь, поздравляю! Нас-то хотя бы здесь не забывай. Эх, и как мне без тебя тут! А Наталья Ивановну вспомни! Олимпиада же когда там, в марте, вроде. Если ты не пойдёшь, она, никогда, наверное, не простит тебя.

Ваня посмеялся. И действительно, по математики Ваня — отличник. Я бы со всей художественной силой описал вам, каково это, быть отличником, да ещё и по математике — но я этого совершенно не знаю. Учителя Ваню любили и даже уважали, да по-другому к Ване никто и не относился. Не только и не столько из-за родителей (хотя они крайне приятные люди!) а за спокойствие, за ум, за сдержанность, за ответственность. Одно, наверное, раздражало всех учителей в Ване — это я, ваш покорный слуга.

— Такая жизнь, Серёжа, надо улетать! Ну, я к ней на это неделе ещё зайду, попрощаюсь. Хорошая она, разве что ты ей совсем не нравишься.

— Так, а за что ей меня любить? Тетради по математики как таковой у меня нет. На уроках я появляюсь, как это вы говорите, с большим интервалом. Нет, Ваня, я совсем не по математике.

— А глубоко математику, может, и не надо знать. Так, самое основное. Мозг в тонусе держит.

Я достал сигарету и показал, что держит мой мозг в тонусе. Ваня, конечно, не курит.

Мы дошли до кафе. Ваня был в дорогом тёмно-синем пальто, я — просто в куртке, в самой идеи куртки как верхней осенней одежде. У Вани за плечами был богатый опыт путешествий практически во все страны Европы, знание четырёх языков и уверенность в блестящем будущем, у меня за плечами была гитара.

Но мы с Ваней — лучшие друзья, и всегда ими останемся. Во-первых, мы дружим с самого первого класса, уже почти одиннадцать лет. Во-вторых, мы сошлись на гитарах — у Вани тоже есть, очень дорогая электрогитара. Мы даже записывали песни вместе, только Ваня не поёт. В-третьих, после смерти моего папы, семья Вани очень помогала мне с матерью первое время деньгами, и до самой этой минуты — духовно. Ваня всегда был рядом и даже сдружился с Владом и Сашей, но в глубине души, мне кажется, их недолюбливал.

Принесли меню. А что мне туда смотреть? Я взял кофе и моментально лишился четырёх рублей. Но мне было крайне важно вот так выпить кофе со своим лучшим другом, которого я неизвестно, когда увижу в следующий раз. Ваня взял двойной эспрессо.

— А какие утебя, Серёжа, планы на каникулы?

— Завтра поеду к бабушке. Не был там давно, только Ваня, тут такое дело… — я запнулся. Это всегда нелегко.

— Что такое, Серёжа? — добродушно спросил Ваня, глядя мне прямо в глаза.

— У меня двадцать семь рублей осталось. Дорога туда обратно стоит тридцать. Не мог бы ты мне рублей десять…

Я не договорил, потому что Ваня достал из кармана письмо.

— Я всё ждал удобный момент, когда бы тебе его подарить, дружище. На день рождения не выйдет, я в ноябре тебя поздравить не смогу точно. Поэтому, сейчас, вот держи.

Я хотел было открыть, но Ваня предупредил:

— Ты только дома его открой, пожалуйста. Сейчас не надо.

— Как скажешь, Ваня, как скажешь.

Так мы допили кофе и ещё где-то пять минут посидели, после чего Ваня взял такси (комфорт) и уехал в жизнь, совершенно отличную от моей.

Я пошёл домой. Было всего два часа дня, но я прекрасно понимал, что ничего сегодня уже не успею и не смогу сделать правильно, всё-таки, это воскресенье. До самого вечера я просидел над дневником. Кто-то сказал, что писать нужно пьяным, а редактировать трезвым. Сегодня я был трезв до глубины души, и отредактировал свой дневник, начиная с первой страницы.

Я потерял объективность, и совсем не понимаю — выходит плохо или хорошо, нужно продолжать дальше, или всё бросить. Но если я всё брошу — у меня не останется уже совсем ничего, а потому надо продолжать писать.

В конверте от Вани было сто долларов одной купюрой, или 260 рублей. Чего-то такого от Вани я и ожидал. Я поменял деньги, купил домой продуктов и приготовил матери суп. Кажется, несколько дней она совершенно ничего не ела.

Во сне (как это у меня часто бывает) случился сонный паралич, мой старый добрый друг. Самое ужасное, что я лежал лицом в подушку, и мне было очень тяжело дышать, но подвинуться или перевернуться я не был не в силах. Двигались только кончики пальцев, я пытался расшевелить свои конечности, но не мог ими управлять.

Понедельник

Девять утра. Я проснулся не по будильнику, а по крику души. Пора было отсюда убираться, и чем раньше, тем лучше. Пятнадцать минут мне понадобилось на то, чтобы привести себя в порядок. А потом я собрал почти все свои вещи, забрал все свои деньги, и ушёл из дома. Гитара, конечно, ушла со мной. Вещей получилось не так, чтобы много, самое важное — по четыре пары трусов и носков, и тогда остальное — будет хорошо.

Я приехал не в самый замечательный район города. Ну, это так может показаться человеку неосведомлённому. Несмотря на унылые пятиэтажки, бродячих псов, кошек и людей, нет-нет, да и завалявшийся шприц где-то в лесу, это место, определённо, имело свой шарм.

Весь этот район на окраине города окружён лесом, и если в самом районе желательно не гулять одному только ночью, то в лес, наверное, человеку неподготовленному заходить и вовсе не следует.

Местная фауна достаточно агрессивна к чужим, но невероятно одобрительна к своим. Я парень скверный, но с уверенностью могу сказать, что здесь меня принимали за своего. Этому послужило многое: несколько удачных пьянок в здешних эльфийских лесах, моя врождённая любовь ко всякому нехорошему, и, самое главное, совсем недавняя, но уже очень крепкая дружба с Сашей и Владом, которых в полном смысле этого слова можно назвать местными.

Для начала я направился домой к Саше. Влад, наверняка ещё спит, а Саша, как вы помните, не очень-то привык этим заниматься.

Во дворе пока что никого не было, NPC либо работали, либо спали, либо загружались, всё-таки здесь не самая продвинутая система подгрузки данных.

А сам двор выглядел даже мило. Увядающая флора, бережно высаживаемая местной фауной, зелёные скамейки, детская площадка (качели, большой самолёт с двумя посадочными местами, канат, и больше ничего), жёлтые турники. В каком-то роде эти предметы вполне отражают последовательность жизни местного населения.

Я позвонил в домофон, Саша тут же открыл дверь, ничего не спросив. Вы верно подметите, если скажите, что раз Саша живёт в пятиэтажке, то, стало быть, на пятом этаже.

Подняться туда доставило некоторый дискомфорт в области всей дыхательной системы, от кончика носа до почерневших альвеол. На третьем этаже я очень громко прокашлялся, прямо как старый дед (кого-то, возможно, разбудив), и уже без проблем добрался до Сашиной квартиры. Дверь была открыта, а из квартиры доносилась музыка, группа «Аукцыон».

Я закрыл квартиру, дважды провернув ключ. Снял обувь (Газели, 140 рублей). У Саши в квартире чисто, живо и весело. Лет пять назад его родители бросили пить, открыли какое-то дело, и судя по всему, больше никогда ни в чём не нуждались. Так, по крайней мере, говорил Саша.

Он сидел в своей комнате в одних трусах и что-то писал в ворде. Я подошёл поближе и разглядел страницу ровных столбиков, а слова в строчках выделены жёлтым, зелёным и красным. Это он учиться делать двойные, тройные, и, если повезёт, так далее, рифмы. Кажется, Саша вполне справляется.

— Привет, Серёга, сейчас я, одну минуту, — сказал Саша, не отрывая взгляд от монитора.

— Да, Сань, можешь никуда не спешить, — я не хотел прерывать творческий процесс и присел на диван, опять-таки, опрятный и чистый.

Я не знаю, в шутку ли, но, видимо, прошло ровно шестьдесят секунд, как Саша резко выключил компьютер и встал. Вполне вероятно, что Саша их отсчитывал в уме и больше ничего другого не делал.

— Так, Серёга, я сейчас быстро в душ, потом съем что-нибудь, и за Владом пойдём. Посиди пока, кошку погладь.

Да, рядом на диване сидела преклонных лет кошка. Но я не большой любитель животных, и даже описывать вам это создание не стану. Так часто бывает у скверных ребят, ну, вы знаете.

Пока Саша был в душе, я записал эти шестьсот слов о сегодняшнем утре. Саша вернулся в комнату, увидел, как я что-то, надо думать, с умным лицом печатаю, и спросил:

— Серёга, а что там пишешь такое? Не хочешь показать?

Я вам не сказал, сейчас самое время: я бы очень хотел оставить факт написания дневника в секрете. Во-первых, так Н.А. попросил, во-вторых, качество написанного может здорово исказиться под пока что не нужной критикой окружающих, поэтому я прибегнул к старому-доброму приёму в диалоге — лжи.

— Да так, Ване пишу, он же уезжает уже скоро, знал?

— Не-а, — с уменьшенном интересом отозвался Саша, — да и откуда мне знать? Мы же с ним так, только через тебя общаемся. Хотя, конечно, Ваня крутой чувак.

Крутой чувак. Крутой чувак. И как это Саша вообще умудряется писать стихи?

Наконец-то мы вышли из Сашиного дома и отправились на поиски Влада. Жил он в соседнем дворе, идти недалеко. И, как вы поняли, раз Саша живёт на пятом этаже, Влад обязан жить на первом.

Сначала мы просто позвонили в домофон. Нет ответа. Затем мы позвонили на телефон. Выключен. Затем мы совместили одно и другое — Влад не отозвался. Повторили, прошло минуты три.

— Как он так спит, как вообще можно спать вот так? — в недоумении спросил Саша.

— А ты уверен, что он спит? Может, из дома вышел?

— Ну, конечно. Мы вчера в лесу с нашими ребятами были, пиво пили. Где-то в два вернулись домой. Я ещё Владу напомнил, что мы в одиннадцать утра встречаемся, пять раз где-то сказал.

Времени было 11:03.

— Так, кхм, давай попробуем иначе, — сказал Саша и позвонил в совершенно другую квартиру.

Саша представился курьером, но дверь ему не открыли, а ответили ёмким: да пошёл ты *** (незамедлительно отправься куда-нибудь в иное место)

— Угу, ладно. Ещё раз.

В этот раз Саше ответила, кажется, глухая бабушка. Скорее всего, она подумала, что привезли пенсию и открыла нам дверь.

Мы зашли в подъезд и начали звонить в квартиру Влада. Звонили долго, в конце даже зло.

— Нет, он совсем *** (перешёл всякие границы дозволенного)? Это просто *** (немыслимо)!

У меня затекла рука так долго нажимать на кнопку звонка на стене.

— Сань, да нет его дома, он бы уже проснулся.

— А пошли-ка мы это проверим, — хитро улыбнулся Саша.

Мы обошли дом со смешной красной крышей и пришли к балкону Влада. Он был открыт. На земле валялось около квадриллиона окурков, к ним я положил свою милую гитару и свой портфель, чтобы заняться чем-то нехорошим (это я уже смутно себе представлял) налегке.

— Ну, полезли, — очень спокойно сказал Саша. Я тогда подумал, что это у них так принято, и ничего такого здесь нет, оттого полез тоже. Как узналось позже, такое поведение за Сашей было замечено впервые.

Перелезть через балкон оказалось слишком легко. Немного разбежался, схватился за подоконник, подтянулся (не зря же существуют жёлтые турники) и незаконно оказался на территории чужого дома.

Балкон был заставлен всякими невероятными… штуками из другого измерения. Какие-то коробки, земля в пакетах, инструменты, сковородки, одежда, и большой синий велосипед.

Мы вышли из балкона и зашли в такой же заставленный зал, который был по совместительству комнатой Влада. Постель была не застелена, на полу валялись бутылки различного происхождения, но самое главное — Влада в комнате не было.

Мы передвигались на носочках, стараясь не издавать ни звука. Дойдя до коридора, я вспомнил, что Влад живёт не один. Чуть не забыл — во второй комнате, которая всегда была закрыта, жил дед Влада. Именно дед, а не дедушка. Выходил он из неё где-то два раза в день, из квартиры — раз в месяц. В его комнате я никогда не был, но Влад писал, что она вся заставлена книгами, что в ней дед каким-то образом варит себе кашу (в отдельных пакетах каши Влад наблюдал опарышей) и безвылазно там сидит. Что сказать про самого деда? Это был абсолютно глухой и крайне ворчливый, помешавшийся на заточении персонаж. Он работал каким-то завхозом или кем угодно другим из подобного перечня забытых многими слов. Вообще, Влад в прошлом году написал по поводу своего деда небольшой рассказ (с удивительным названием «Дед»), который, правда, показал только мне и Саше.

Я посмотрел на Сашу и понял, что и он только что осознал, что в квартире есть пусть и помешанный, но всё-таки взрослый человек. Мы даже и ушли бы через балкон, если бы не услышали по мере нашего продвижения усиливающийся шум, который был с самого начала, но вполне себе казался необходимым звуковым сопровождением.

Шум доносился из ванны, дверь в которую была приоткрыта, лампочка освещала эту прискорбную картину.

Влад уснул в ванной со включённой водой и, показалось, умер. Телефон с открытыми заметками лежал на стиральной машине.

Его лицо было красным, вода добралась до самой шеи. Я крикнул:

— Влад, *** (слово, усиливающее экспрессию в десятки раз)!

Удивительно, но ровно то же самое и в то же время крикнул Саша.

Удивительно, но этого хватило, чтобы Влад проснулся. Он диким зверем, ничего не понимаю, оглядел двух своих лучших друзей.

Удивительно, но он закинул явно затёкшие руки за спину и молча смотрел на нас секунд десять. С каждым мгновением он всё больше осознавал, всё меньше злился, и в конце концов, выдал:

— Это *** (решительно забавная ситуация). (ничего себе) вы даёте. *** (покиньте меня) пока что, сейчас я выйду. Ну *** (ничего) себе!

Но Саша не хотел просто так *** (покинуть Влада).

Я опять же, не буду погружать вас в обилие звёздочек, но суть высказывания Саши сводилась к следующему: «Дорогой друг, мы крайне озабочены твоим состоянием, не нужна ли тебе помощь?

— Да всё *** (замечательно)! Всё, идите на улицу, сейчас я выйду.

Мы, наверное, могли бы выйти через дверь, но не сговариваясь двинулись обратно к балкону и спрыгнули с него.

«Сейчас» длилось полчаса. За это время мы с Сашей выкурили по две сигареты.

— Зато он теперь очень чистый, — такова была шутка Саши.

— Я гитару буду теперь у него хранить. Дом — неприступная крепость, — и такова была шутка моя.

Наконец вышел Влад. Красный и довольный. Первым делом я посмотрел на его пальцы и не прогадал: они выглядели пожёванным.

— С лёгким паром, что ли! — вот это уже шутил Влад, — через балкон, да?

— Ага. Только мы до этого тебе звонили пятнадцать минут.

— А-а-а, вот почему в моём сне такой странный саундтрек был. Мне, кстати, приснилось, как я на какую-то гору хочу прийти, но это не гора даже, но все её почему-то горой называли, чёрной или чёртовой, я уже не помню, её так в самом начале сна кто-то называл, а я уже давно сплю, так вот, там какие-то славяне на этой горе, а я всё дойти не могу…

Ну и всё в таком духе. Влад — любитель рассказать свои сны.

— Ну, что делаем сегодня? — спросил я уже окончательный состав этого дня.

— Надо выпить. В гараж пойдём, но это вечером, а пока что…

— Как же это, разве вы не помните! — весело сказал Влад, — сегодня мы едем в город, чтобы купить себе костюмы на выпускной, вы разве забыли?

— А-а-а, Влад, я сейчас совсем на мели, мне денег едва на бренное существование хватает.

— Понимаю, ты как всегда, — ответил Влад, затягивая пар электронной сигареты. Да, такой уж Влад человек.

Стоит сказать, что несмотря на своего замечательного деда, Влад был очень даже обеспеченный.

Его родители живут в другой квартире, ближе к работе, он виделся с ними не так часто, но денег от них получал так много.

— А ты Саня? Нам обязательно нужно что-то в одном стиле. Я вот себе как у Шелби присмотрел, стоит, правда, две тысячи, ну ничего…

— Не, Влад, я у деда своего возьму. Он в нём на свадьбу ходил, там ещё на старославянском говорили, наверное! Это вещь с невероятной человеческой энергетикой, все мои фибры души содрогаются, будто ветви тонкой берёзки под силой осеннего ветра, когда я прикасаюсь к штанам деда.

Последние слова явно были отсылкой к бывшей учительнице ребят по литературе, из другой школы и вселенной. Я её, конечно, не видел, но многое слышал, да и прекрасно себе её представлял. Такие учительницы обычно много говорят про жёлтый цвет в «Преступлении и Наказании», оправдывают любые странности Толстого, по четвергам ходят в красных калошах, а по воскресеньям — не ходят никуда.

Мы дружно посмеялись с выступления Саши.

— Резонно, господа, резонно, — важно сказал Влад, — ну что же, тогда мы едем покупать костюм мне.

— А вам не кажется, что это Влад должен был костюм взять у деда. Ведь, как известно, если у деда на стене висит костюм, то внук непременно должен в него одеться, — сказал я.

— У моего деда на стенах висит голая правда и обида на всё человеческое. Он, мне кажется, не вполне себе отдаёт отчёт, какого я пола и сколько мне лет. Скорее всего, он уже умеет кидать фаерболлы.

— Ну, фаерболлы вряд ли, но летать точно.

— Ох уж твой дед, — подытожил я.

Мы поехали в город и немного вели себя как быдло. Если вы вдруг захотите тоже немного стать как быдло, вот вам примерный список. Это только то, что мы успели за сегодня.

1. Играть по дороге в цу-е-фа и бить друг другу фофаны на виду у всех.

2. Внезапно запеть «Только мы с конём»

3. Зайти в самый людный вагон метро, в его хвост. И очень быстро, идти в другой его конец, мешая всем адекватным людям существовать.

4. Много и отчаянно курить (лёгкие уже побаливают)

5. Толкать друг друга в лужи

6. Зайти в торговый центр

7. Зайти в самый дорогой магазин костюмов в торговом центре, посмотреть на первый попавшийся костюм, взглянуть на ценник, сказать: *** (ничего себе) как дорого! И сразу же выйти.

8. Прийти на фудкорт, взять шаурму и сесть на места другого заведения.

Стоит сказать, что всё это я делал с портфелем и гитарой за плечами. Честно говоря, я не люблю проводить время — вот так, но иногда это следует делать, чтобы потом, время, проведённое не вот так, было особенно замечательно.

Мы вернулись туда, где начинается настоящая жизнь — мы наконец-то пришли в гараж.

У Саши есть отец, у отца — машина, у машины — гараж, у гаража — удивительное свойство быть нужным в осенний вечер.

Перед походом в гараж мы купили, что, конечно, следовало купить: две бутылки водки по 0,5 и сухарики. Больше — не нужно.

Саша открывает дверь гаража (тёмно-красную и опять-таки смешную) каким-то непонятным ключом, мы заходим внутрь, внутри — холоднее, чем на улице. То, что надо.

Машины, разумеется, нет, она стоит во дворе. На стене висит календарь 2006 года, в углу стоит холодильник, в другом — верстак. Есть два дивана и стол.

Мы начинаем пить, и соответственно, пьянеть. Из телефона играет Башлачёв, и больше ничего из телефона за вечер и ночь играть не будет.

Вам не нужно знать всё, что там происходило. Я приведу самое главное, вставную притчу, разговор трёх пьяных философов.

Саша: Понятно, что поэзия умерла, и больше никому не нужна, но мы всё равно будем писать, потому что можем, ну разве вы согласны?

Влад: А кто по вашему был последний поэт. Я имею в виду, русский. Я имею в виду, настоящий. Для меня это Бродский — навсегда.

Саша: Бродский, конечно, разве тут можно спорить?

Серёжа: Можно, конечно. Последним русским поэтом был Борис Рыжий, мне так кажется.

Влад: Да ведь совершенно понятно, что мы уникальные люди. Ну, посмотрите на нас, вы только послушайте нас! О каких высоких вещах мы говорим, да разве хоть кто-то из нашего класса о чём-то подобном вообще думает?

Серёжа: Смешной ты, Влад. Ты себя правда лучше других чувствуешь?

Саша: А ты разве, нет, Серёга? Разве мы не умнее остальных?

Серёжа: Да в том-то и дело, что непонятно. Вот, мы сидим сейчас, водку кушаем, я уже кстати третий день подряд пью. Ну да, поэзию обсуждаем, вещи какие-то, пусть даже и интеллектуальные, но всё равно пустые. Можно очень много говорить, но нас не по словам запомнят, а по делам. А дел пока что и нет.

Влад: А надо, чтобы непременно запомнили? Ты для себя живёшь или для других? Да пусть никто моего имени и не узнает никогда, самое главное — чтобы я себе в конце мог сказать, что не зря прожил.

Саша: Конечно же, зря. Жизнь никакого смысла не имеет, мы просто случайность, приматы, которым дано чуть-чуть сознания, и ничего больше. Но раз мы здесь, то значит, надо жить и не надо умирать как можно дольше, надо выжить последнюю каплю из плода своего случайного существования.

Здесь я вам должен кое-что рассказать. Первая моя татуировка уютно расположилась на левом предплечье, это фраза из стихотворения Рыжего «И никогда не умереть». После слов Саши она как будто заново на меня выбивалась, я снова почувствовал её уколами на своей руке.

Серёжа: Неужели ты опять за свой гедонизм? Много же раз обсуждали, это крайне примитивная затея, жить ради удовольствия. Вот скажи мне, какое удовольствие может быть, если каждый день мы просыпаемся и видим вот это. Особенно сейчас, осенью. Серо, сыро, неприятно. Здесь никакого места нет для счастья, радости, удовольствия — нужное подчеркни.

Влад: Я первое подчеркну. Потому что, если твоё счастье может закончиться, случись за окном дождь, то это некрутое счастье. Крутое же счастье инертно, независимо и постоянно. Оно внутри, и совершенно не может поддаться факторам снаружи.

Серёжа: Ну-ка, Влад, расскажи, твоё крутое счастье, оно какое?

Влад: Да хотя бы в этом разговоре и в этом самом дне. Событие превращается в воспоминание, а воспоминания наполняют меня изнутри самой жизнью.

Саша: А ещё водка, водка нас изнутри наполняет! Ну, что, братцы, будем!

Мы скушали ещё немного водки.

— Ну, вот девушки, заметьте, заметьте, я уже давно не говорю «тёлки»! Вот девушки. Почему их кстати с нами сейчас нет? — Влад оглянулся по сторонам.

— Я слышал, что осенью девушки предпочитают гаражи другого формата, кажется, — предположил я.

— Да, и из водки в октябре они только «Бырство» пьют, «Тихой Ночью» им не угодить. Кстати, о ней! Давайте, ребята, за женщин и вообще за всё живое на это планете, будем.

Очередная рюмка было опустошена.

Я заметил, что Саша постепенно сдаётся под натиском непростой жизни. Его клонило в сон, и в разговоре он участвовал дальше исключительно в роли наблюдателя, только иногда делая такие, безусловно, веские восклицания, как «кхм», «да-да» или «нееет!», причём, в абсолютно хаотичном порядке. После он уже по-настоящему крепко заснул и было понятно, что он человек, для которого сон в гараже — не испытание. Хотя спал он очень редко.

Я тоже постепенно сдавался. Но очень важно было договорить с Владом.

— У каждого человека есть искра таланта, с которой он рождается. Цель общества — найти эту искру, раздуть её и превратить в настоящий огонь таланта…

— Честно, Серёжа? А какой талант у Жиробаса, например? Или у его отца? Смешные сообщения писать?

— Я не знаю, Влад, но наверняка есть что-то, что у них получается если не лучше, чем у других, то хотя бы лучше всего, что они умеют. Обстоятельства, общество, и может быть, даже ты с Сашей помешали обнаружиться таланту, как его… Митьки.

— Мы с Сашей?! Да мы же просто веселимся с ним, да и сам подумай, его кроме нас никто никуда не зовёт, мы ему даже лучше делаем, он так хотя бы жизнь увидит.

— Ну какую жизнь, Влад! Какую жизнь! Конечно, напиться и исполнять — это очень весело, но почему, если уж ты ему и вправду помогаешь, почему ты его чему-то полезному не научил? Вот сегодня, я совсем забыл рассказать, сегодня я в метро играл, и ты представляешь, Митька со своим отцом мимо прошли! Хотя, может, и не мимо, может, специально меня искали.

— Ты серьёзно? А раньше почему не сказал?

— А я уже рассказывал это Ване и в днев… — я чуть не проговорился о дневнике, нужно было срочно исправлять ситуацию, и ничего лучше, чем это, я не придумал: — и в дне вообще запутался, забыл уже, что происходило.

— И что они? Что сказали? — спросил Влад, видимо, ничего не заметив.

— А мало чего, честно говоря. Но посыл был ясен: больше Митьку с собой никуда не брать. Ты вот только скажи мне, почему они ко мне пришли, а не к вам? И почему Митька на меня пальцем показывал, и так ещё очень зло улыбался мне, когда уходил. Почему мне?

— Странно. Я думал, он вообще к тебе никак не относится, странно. Ну, и чёрт с ним! Выпьем, что ли.

Мы выпили в последний раз. Я перешёл в совершенно другое состояние, и Влад, кажется, тоже.

Влад взял телефон, включил так называемые минуса. И начал заниматься так называемым фристайлом. Это было неожиданно, но, я вам вот, что скажу, настоящий юный поэт должен уметь делать четыре вещи внезапно:

1. Пить

2. Петь

3. Плакать

4. Драться.

И пока Влад, не совсем пел, но всё же занимался внезапной вещью № 2, мне очень захотелось заняться вещью № 3, но я не стал этого делать.

Что читал Влад? Я уже и не помню, могу точно сказать, что там была рифма осень-вовсе. Какие-то фразы о деревьях, смерти и дружбе под совершенно грустную музыку. Единственно, пожалуй, что я заполнил дословно — это фраза «Красота в сером дыме любимого города». Ну, это и не удивительно, потому что Влад повторил это раз пять, каждый раз рифмуя на новую строчку, что-то вроде «Желтизна и крутой водопад», «Никому, ничего, никогда» и так далее.

Я смотрел на Влада, тихо засыпая в одежде в холодном гараже на неудобном диване. Времени — три часа двадцать шесть минут с половиной.

Вторник

Как известно, засыпать в отвратительных местах — важный эволюционный признак, который помог выжить вообще всем, кто сейчас живёт. Но засыпать в таких местах пьяным — это талант, который я успешно применил этой ночью. И я спал бы как младенец, если бы не начал трезветь, но я начал, а затем едкие мысли рыли мой мозг.

На часах 12:32.

Есть такой момент утром, когда ты уже практически проснулся, стоит только открыть глаза, но пока ты этого не сделаешь — ты находишься как бы между мирами, и мысли приобретают огромные образы, не являясь при этом снами.

Я подумал о том, что мне плохо — простым и совершенно понятным образом: моё физическое состояние ниже какого-либо допустимого уровня, и я сам до этого довёл себя, потому что какой-то период было весело.

Я подумал о том, что хотел бы находиться сейчас в совершенно в другом месте и в другом состоянии, и самое грустное, я подумал о том, что не смогу написать ни строчки ближайшие дни. Так оно и вышло, ведь теперь я пишу, находясь в Константиновичах, и, если бы не одно событие, о котором я скажу позже, я бы, наверное, так и закончил свой дневник — сценой в гараже.

Я резко вскочил с неудобного дивана на неудобный пол, крикнул, и пару раз ударил себя по лицу. Понимаете, если решил, что пора просыпаться — не стоит гнушаться и таких действий.

Влад и Саша обернулись на меня, но только в виде хорошо отработанных рефлексов на неожиданные звуки, через секунду они опять не обращали на меня никакого внимания.

Они уже не спали, а с неистовой силой сидели в своих телефонах, нещадно насилуя сенсорный экран своими пальцами. Я тут вспомнил, что мне, честно говоря, тоже было бы как раз кстати сейчас взять телефон и всё это описать, но вот, что я вам скажу — такие вечера имеют определённую цену, которую нельзя измерить в рублях.

Я совершенно ясно понял, что больше не могу ничего писать, и этим выводом я подавился, откашлялся, и чуть было не заплакал. И так бы оно и случилось, и этот дневник стал бы ещё одним забытым файликом где-то на рабочем столе, если бы не одно событие, о котором, как вы знаете, я расскажу позже.

Я страшно хотел пить — в гараже есть кран. И что вы думаете, конечно, с одним рычагом синего цвета, конечно, с холодной водой.

У меня всегда были очень чувствительные зубы. Мне стало больно, но я даже был чуть-чуть рад, потому что зубная боль заставила забыть о боли душевной.

Затем, хотя это и было на пределе моих сил, я умылся этой же самой водой и даже переоделся.

Стало капельку лучше, но надо было подумать, каким образом уехать отсюда прямо сейчас, потому что, зная специфику Саши, Влада и себя, этот день — далёко не предел, и что скорее всего дальнейший действия примут совсем разрушительный масштаб — надо было скорее исчезнуть.

Я прибегнул к старому-доброму дедовскому способу — соврать. Ну, то есть солгать, обмануть, ввести в заблуждение, отойти от истины, да и в конце концов — сказать неправду.

— Так, парни, у меня уже поезд через полтора часа, — мой голос звучал неприятно, хрипло и глухо, наконец-то, как он и должен звучать, если я скверный парень, — поэтому я уже пойду сейчас.

— Поезд? — кажется, Саша забыл, что это вообще такое, — какой поезд?

— Вряд ли очень удобный, но тот, который меня не будет ждать.

— Так ты сегодня уже уезжаешь? Сейчас? — Влад наконец-то посмотрел на меня, впервые, за всё утро, — а почему ты раньше не сказал?

— Да, братан, совсем нехорошо такие вещи таить, — сказал Саша.

— А я знаете ли, занят было до этого, водку с вами кушал. Ну, забыл, извините.

— Так что ты, надолго уезжаешь? — Влад, кажется, очень расстроился.

— Да нет, в пятницу или субботу вернусь, так только, перезаряжусь немного.

— Ну, это всегда хорошо. Ну что, с Богом что ли? — Саша подошёл меня обнять. Обнял меня и Влад. Стало грустно. Они-то думали, от того, что я уезжаю, но на самом деле оттого, что я прибегнул к старому-доброму дедовскому…

Я вышел из гаража.

На улице наконец-то было солнце, которого здесь никто не видел уже около двух недель. Сильно заболели глаза, стены гаражей, машины, лужи, пробегающие мимо коты — всё было слишком ярким.

Солнце. Часто задумываюсь — а какой была моя жизнь, если бы солнце светило каждый день? Наверное, совсем другой.

За плечами — большой, набитый до отказу портфель и гитара. Я побрёл до метро, затем — на вокзал. В метро я понял, как сильно мне нужен сон — но я со всей силы старался не заснуть. Ещё не время. Поезд трясло, люди угрюмо молчали. Я абсолютно уверен, что поездки в метро каждый раз забирают частичку чего-то хорошего из меня.

Вокзал. Глазу не за что зацепиться. Иду в кассу, беру билет до Константиновичей. Отправление — 21:37, прибытие — 2:15, стоит это удовольствий — 13 рублей 43 копейки.

Люди. Много людей со смешными багажами на колёсиках. Едут в места с невероятными названиями. Большей частью смотрят куда-то под ноги. Спешат.

Голос диктора. Приятный и чистый, убаюкивает.

Я купил воду, детское питание, сникерс. Съел и практически этого не заметил.

До поезда — семь часов. Время, равное здоровому сну взрослого человека. Здорового сна не получилось, хотя я заснул практически мгновенно. По-настоящему крепко я спал от силы час, остальное время делал вид, что сплю, или спал нервно, отрывисто видел сны, и не отпускал рук от портфеля.

Пару раз я выходил на улицу, курил и тупо смотрел перед собой. И всё время вспоминал, почему-то строчку Рыжего «В России расстаются навсегда», и поверил в это, и даже заплакал, но потом сразу же на себя разозлился, дал себе пощёчину, и дальше пошёл спать.

Состояние — болезненное.

Последние два часа я просто сидел и ничего не делал, слился с креслом и космосом.

Зашёл в поезд. Успел занять место в углу вагона. Вначале людей было очень много, но затем они стали выходить на станциях со смешными названиями. Проверили билет. Билет был в порядке, я — не совсем.

Ко мне почему-то никто не садился. К двенадцати ночи в вагоне остался я один. Спать больше не хотелось. Я достал гитару и начал тихо перебирать струны.

Сколько это длилось, не знаю, недолго, надо думать. Периодически через вагон проходили люди, но долго не задерживались.

Зашёл человек. Девушка. В отличие от всех, она не пытался как можно скорее пройти сквозь вагон, она будто была на прогулке, медленно шла по вагону. Потом посмотрела на меня. Вернее, я почувствовал, что она на меня смотрит, играть я не переставал и смотрел на гитару.

Она подошла ближе. Белые волосы и сама очень бледная, совершенно задумчивые и немного грустные глаза.

Я засмотрелся, девушка было очень красивой. Она присела напротив меня. Я отложил гитару.

Она немного посмотрела на меня, затем поменялась в лице, прищурилась (как ей идёт это прищур!), заметно начала волноваться, а после сказала:

— Привет, Серёжа.

Но в этот самый момент и я узнал её, ответил:

— Аня, привет. Да как это вообще возможно? Как это может произойти? — я почти сорвался на крик, и очень зря. Я не мог поверить, что видел перед собой Аню, и почему-то из-за этого очень злился.

— Серёжа, всё в порядке, не волнуйся, не злись, — её голос — и я не мог больше двигаться и что-то сказать. Было похоже на сонный паралич, но на добрый сонный паралич.

— Всё хорошо, Серёжа. Я не хотела тебя напугать, — Аня говорила так открыто, она улыбалась мне.

— Аня! Аня! Не могу поверить, но как, как мы оказались в одном поезде в этот день? У тебя же универ, вроде сейчас учёба должна быть. Как это может быть?

— Я много сейчас езжу по стране, Серёжа, сегодня были дожинки в одной деревне, я и ещё пару человек с группы помогали главному режиссёру праздник ставить. Мы приехали на вокзал, я тебя заметила, и дальше с ребятами не пошла. Я тебя сразу узнала, хотя столько лет не виделись! Очень захотелось с тобой поговорить, но ты то спал, то выходил курить, я подумала, что пока не надо тебя трогать, что ты, наверное, ждёшь поезд, и едешь, конечно, к бабушке. Но ты ведь так давно не был у неё! Я захотела поехать с тобой, потому что очень волновалась за тебя, да и сейчас тоже волнуюсь, ты посмотри на себя!

Я соображал и думал больной головой. Я не мог поверить и сначала был уверен, что Аня какая-то шизоидная вариация, что я сошёл с ума. Я начал опять бить себя, давать пощёчины, но Аня не пропадала, вначале с ужасом на меня смотрела, а потом крепко взяла меня за руку, прервав серию самоистязания.

— Хватит, ты и на вокзале себя бил! Ты себя зачем бьёшь, Серёжа?

— Я с ума потому что сошёл, и может быть, ты просто Марла Сингер, и я один тут с собой говорю.

Аня сама дала мне пощёчину, и я мало-помалу начал верить в то, что она на самом деле существует.

— Ну а что здесь такого? Разве люди не могут случайно встретиться, когда живут в одном городе? Да и тем более, ты почти целый день на вокзале был, знаешь, сколько людей мимо тебя прошли, и знакомые, наверное, тоже, — по мере разговора Аня горячилась, как я узнал потом, она на какое-то время сама разуверилась в том, что она на самом деле существует, и пыталась убедить в этом и себя тоже, — я домой успела заехать, вещи взять и ключ от квартиры, приехала, а ты до сих пор там. Поезд до Констов сегодня только один, а никуда в другое место ты бы не поехал, наверное. Ну, чего молчишь?

Когда она сказала «Консты», ровно один миллион мурашек пробежал по моему бренному телу. Так их называют только те, кто в них когда-то жил.

— Ну, вместе, стало быть, едем? — я задал ей этот вопрос, но проглотил слова и сказала не стало быть, а «сталабть». Аня рассмеялась.

— Стало быть, вместе! Ах, Серёжа, вспоминаю тебя, только ты такие слова мог говорить.

Кхм. Кхм. Это я так думал, в смысле, именно эти слова звучали внутри меня. В моём бедном сознании начинали формироваться всякие мысли, но это происходило куда медленнее, чем должно было.

— И ты из-за меня поехала за двести километров от дома, когда у тебя учёба? — я начал задавать адекватные вопросы, и даже слегка этому порадовался, значит, я до сих пор не потратил разум.

— Ну, как из-за тебя. Я вообще-то в этом месяце итак собиралась туда ехать. Да и мне кажется, что за тобой надо было присмотреть, очень ты выглядел…

— Не очень? — подсказал я.

— Совсем не очень. То ли злой, то ли грустный, как помешанный ходил, на тебя люди смотрели, ты не видел никого. Страшно было за тебя, и до сих пор страшно.

Я уставился на Аню.

— Я пил вчера. — вдруг признался я Ане.

— Да что ты говоришь? А я думала, целый день книжки читал.

— Нет, не читал. Давно уже ничего не читаю, пока только пишу.

— Ты пишешь? А, впрочем, я совсем не удивлена. Ты всегда должен был что-то писать. Я даже помню, помню, как ты в детстве мне стихи писал!

— Точно, писал же. Только забыл совсем.

— Как? Ты забыл? Я помню, наизусть помню вот эту строчку: «Февраль пробежался рубцом по зиме. Несколько шумно и несколько странно. Мечтаю увидеть, пускай и во тьме Девушку. Милую девушку Анну» — её милые, бледные щёки залились румянцем, и будь я писатель 19-го века, тут же бы сказал — чахотка, но я писатель 21 века, и поэтому ничего про это не скажу.

— Ты наизусть это помнишь?

— Ну, конечно, наизусть! Мне стихов после этого больше не писали. «Февраль прошёлся рубцом по зиме» — красиво. Ты от папы, наверное, своего такому научился. Это, кстати, ты написал в последнее лето…

— Да, теперь совсем вспомнил. Мне же папа тогда и помог. Вот эти вот «несколько» — это же полностью его слово, как будто в наследство мне отдал.

— Ужасно, что так вышло. Мне очень жаль. Но я так рада, что ты нашёл в себе силы после всего этого наконец-то туда поехать. Ты же там ещё не был после этого? Ну, я бы, наверное, это как-нибудь узнала.

— Не был, Аня, и вот сейчас еду, и не понимаю, потому что хочу туда, или потому, что решил, что в поездке можно приключения найти и дневник интересней станет. Господи, как же это плохо, какой я плохой человек! Я ужасный человек, Аня!

Я говорил с надрывом, Аня же спокойно, но внушительно мне отвечала:

— Никакой ты не плохой человек, Серёжа, просто с тобой случилось много плохого, а это не одно и то же. А то, что ты дневник пишешь, очень правильно, он тебе поможет со всем справиться, так будет легче всё пережить, если ты свои мысли напишешь. Ну, дашь ты мне свой дневник почитать?

— Дописать сначала надо, ведь так не выйдет ничего… а, впрочем, ладно, надо же в конце концов кому-то это посмотреть, я уже не понимаю, хорошо выходит или плохо. Давай-ка тебе какую-нибудь сцену прочитаю.

И я прочитал ей про то, как мы с Сашей будили Влада. Аня посмеялась.

— Хорошо, Серёжа, бодро очень получается, только, если всё так весело в дневнике, чего ты сейчас такой грустный?

— Я не знаю, Аня. Я думал, что буду писать, ввязываться во всякие приключение, что мне будет очень интересно, а по итогу, если опустить детали, я просто пью, начиная с пятницы.

— Ну вот и хватит, тебе, значит пить, и правильно, что к бабушке съездишь. Ты в городе чуть-чуть устал, надо же иногда в других местах бывать, от привычного отдыхать.

Я, конечно, многое ещё хотел ей сказать, но по итогу совершенно бессовестно расплакался. Аня больше не пыталась меня успокоить, просто обняла меня, пока я плакал. Пару раз я пытался ударить себя по лицу, но Аня крепко, на удивление крепко, держала мои руки.

— Прости, Аня, прости пожалуйста, что перестал тебе после всего писать, что не приезжал туда больше, а надо было, надо было с тобой быть, — я наконец-то успокоился.

— Да как же ты себя винишь? У тебя такое огромное горе случилось, это я должна была тебя искать, помогать, но у меня Серёжа, три года уже как бабушки не стало, дедушка после этого повеситься пытался, сейчас у тёти живёт. Надо было много-много учиться, чтобы в университет уйти, а когда поступила, совсем ничем кроме учёбы не занималась. Но я же звонила тебе на дни рождения, только ты пьяный всегда очень был, не помнишь, наверное.

— Не помню. Прости пожалуйста.

— Хватит извиняться! Ничего страшно, сейчас, вот вместе едем, и это очень-очень здорово. Ну, что ты Серёжа, улыбнись хотя бы. Много ли девушек за тобой в поезд запрыгнут, в конце концов?

— Никто, я думаю. Ты, Аня, просто золото.

— Ну вот, что-то говоришь хотя бы. Ну, давай теперь разговаривать, вся ночь впереди, давай, рассказывай, как у тебя жизнь.

Я начал говорить сначала сбивчиво, делая ненормально долгие паузы, но потом даже увлёкся рассказом, да и Аня очень внимательно слушала.

— А зря ты, Серёжа, в университет идти не хочешь. В мой, хотя бы. Ты там с людьми познакомишься замечательными, да и найдёшь себя точно. Петь ты отлично умеешь, это я хорошо помню, и сейчас вот, книгу пишешь. Поступил бы, Серёжа.

— Да разве я успею вот это вот это всё выучить, чтобы поступить? Я работать буду, мама же мне не поможет. Вот через полгода восемнадцать исполнится, квартиру буду снимать. А так — книгу напишу, и богатым стану.

— Это хорошо, — серьёзно сказала Аня, — что ты так в себя веришь. Но лучше бы ты, конечно, поступил. Образование никогда не сделает человеку хуже. Хотя, ладно, сам решай, тебе виднее, Серёжа.

— А что ты в Констах делаешь, когда приезжаешь? Одна там гуляешь?

— Да, Серёжа, одна. На могилу к бабушке хожу, на озеро…

— Озеро! А помнишь, как мы туда на Ивана Купала бегали, на чучела смотрели?

— Помню, конечно, мы тогда, кажется, поцеловались в первый раз.

— Точно! Ты уже тогда меня курить научила, и я очень хотел от чучела горящего сигарету подкурить — и подкурил. Эх, как жаль всё-таки, что мы так давно не виделись. Я, может, и на вокзалах тогда не засыпал бы один.

— Вдвоём бы засыпали тогда.

Сейчас Аня спит на своей кровати, пока я валяюсь на полу, где она мне постелила, и совсем не могу уснуть. Я измерял для интереса свой пульс, чтобы не просто образно сказать вам, что у меня сильно бьётся сердце, когда я на неё смотрю, а доказать фактический. Пульс, когда я смотрю, думаю, разговариваю с Аней — 93, когда мой пульс в норме — 72–78.

Теперь я понимаю, почему Аня настолько сводит меня с ума, а она именно это и делает, потому что я не могу сейчас уснуть, я ворочаюсь на полу в её квартире, я думаю о ней, кажется, у меня дрожит голос, когда я с ней говорю. Для меня она не совсем-то и человек. Дело в том, что я знаком с ней с самого детства, где-то лет в шесть мы понарошку поженились, я подарил ей кольцо из одуванчиков. Она на два года меня старше, всегда была (и, конечно, до сих пор), умнее меня, понимала больше, но никогда надо мной не смеялась.

Аня не человек — это чистый цветок, до которого не достала никакая грязь, а если достала — то была быстро смыта, а если и не была — то шла ей к лицу.

Аня не человек — это выведенный в реальный мир образ всех (решительно всех!) прекрасных женских персонажей мировой литературы, первобытного мифа и любых, совершенно любых сказаний.

Аня не человек — это совершенная красота, абсолютная, завершённая, способная свести с ума красота.

Аня не человек — это идея. Идея, которую оживила меня и дала ту самую пощёчину, которую я пытался дать себе сам. Всю дорогу мы говорили не то, чтобы о неважных вещах, мы говорили обо всём на свете и не могли наговориться, как будто до этого годами копили слова и темы, чтобы потом их разом произнести.

— А если бы одно слово до конца жизни могла говорить, какое бы выбрала?

— Что? — Аня опять смеялась. А я не мог поверить, что до сих пор не вспоминал о ней, забыл и даже не думал, потому что, когда девушка смеётся вот так — ничего, в целом, больше и не нужно, — одно слово? Я бы тогда совсем не выбирала. Вот ты лучше скажи, что страшнее — если мы во всей Вселенной одни, или если кто-то ещё есть во Вселенной, но мы этого не знаем?

— Наверное, я бы выбрал слово «папа». Папа, папа. Всегда бы это говорил, чтобы никогда его не забыть, мне почему-то кажется, что если не говорить слов, то всё забудешь. Одни. Было бы страшнее остаться одним.

— И я думаю, одним… ну, почему забывать? Ты бы слышал слова.

— А можно разве с интересом что-то слушать, если не можешь сказать тоже самое?

— Что? — теперь Аня смеялась сорок три секунды, а я девятнадцать.

Не поезд — ковёр-самолёт, не ехали — летели, не в Константиновичи — в вечность.

— Хорошо, какое бы одно чувство оставил, если все другие исчезли бы?

— Радость, конечно. Не грусть, в конце концов.

— Нам на психологии говорили, что есть семь базовых эмоции — положительных две, одну ты выбрал. А я бы себе оставила удивление. Представляешь, тебе ни страшно, ни весело, тебе или интересно, и ты удивлён, либо нет. И ищешь всю жизнь что-то новое, чтобы хотя бы что-то ощутить.

— Три главных качества, которые должны быть в людях?

— Ты, Серёжа, смешной. Ну, хорошо, допустим, честность, юмор, и что-нибудь, чего нет у других людей, какая-нибудь особенность. Вот у тебя эта особенность, какая?

— Я слова люблю. То есть, почти как людей. Я знаю их характеры, знаю, какой к ним подход нужен, чтобы и они тебя тоже любили. Вот, например, мои любимые: стало быть, значит, наверняка. Ты слышишь, как они звучат? Это же просто чудо. Язык часто создаёт во мне мысли, и мысли совершенно новые, а не мысли формируют слова.

Я бы отдал свою селезёнку (я, честно говоря, так и не понял, зачем она нужна), левую почку (живут же люди с одной) и все свои деньги за то, чтобы это старый поезд ехал всегда и никогда бы не довёз нас до Константиновичей. Но мне не с кем было заключить такую сделку, у меня не было знакомого дьявола в баре, поэтому непонятная селезёнка, левая почка (я решил, что если и отдавать почку, то непременно левую, не правую же, в конце концов) и мои 40 рублей 28 копеек остались при мне, а мы приехали в деревню.

Темно, и совсем ничего не видно.

— Аня, я не хочу, чтобы ты про меня плохо подумала, но бабушка сейчас спит, она, наверное, очень испугается, если сейчас меня увидит. Я могу одну ночь остаться у тебя?

Аня совершенно серьёзно кивнула.

Мы пошли к Ане домой.

И да, дорогой дневник, я влюбился.

Среда

Мы решили спать ровно до девяти утра, то есть где-то три часа. По итогу, я совсем не заснул, а просто лежал с закрытыми глазами, пока Аня (предположительно) спала на своей кровати.

Вот в эти три часа стало очень страшно. Утром было плохо, вечером стало хорошо. А что ночью? Ночью стало очень страшно.

Я боялся, что будет дальше. До этого было всё понятно, я действовал инстинктивно, не отдавая себе точного отчёта в происходящем. К тому же, я до конца не верил в то, что это происходит на самом деле. Зачем-то я попросился к ней, хотя мог прийти к бабушке, и ничего страшного не было бы. Зачем-то она меня впустила, постелила на полу, и дала пачку мармеладок. Аня помнила, что я очень люблю мармеладки. И откуда они у неё взялись?

Идя домой, мы больше не могли говорить непринуждённо обо всякой ерунде. Потому что пока мы ехали в поезде — всё казалось далёким, ничего не надо было решать, как только мы вышли — сразу появились насущные вопросы. К тому же, я очень давно не спал как следует, Аня, наверное, тоже.

Перед сном мы вышли на балкон покурить, поэтому, как только я лёг, сразу начал громко кашлять и не мог остановиться. Было ужасно стыдно перед Аней.

Но вот теперь, когда будильник зазвенит примерно через час, мне стало очень страшно. Я сам не до конца понимаю, почему. Неужели я так привык к грязи и чему-то нехорошему, что одна-единственная девушка, которая отнеслась ко мне хорошо, теперь вызывает у меня страх и чувство, что что-то идёт не так?

Но какая она красивая!

Звенит будильник. Неестественно быстро я просыпаюсь, она делает тоже самое. Значит, и она не уснула в это время.

Аня предлагает чай. Но чая не оказалось, и мы просто попили воды.

Сидели за столом и пили воду из стаканов, потому что не было чая.

— Аня, давай вечером спишемся, я пока к бабушке всё-таки пойду, спасибо тебе большое, что оставила переночевать, за воду спасибо…

— Да-да, Серёжа, отличная вода, я тоже так думаю. Хорошо! Погуляем вечером, а я пока на кладбище схожу, цветы поменяю.

— Здорово, хорошо, я тогда пойду.

Здорово. Я это правда сказал.

Нужно вам описывать её квартиру? Вот и я думаю, что не стоит. Тем более, я ничего не запомнил.

Я невероятно быстро запрыгнул в кроссовки.

— Ну, до встречи, Серёжа, — Аня обняла меня на прощание, я задрожал в её руках.

Я вышел из серой трёхэтажки. Да, квартира Ани находилась в так называемом block of flats, или, как говорят у нас «трёхэтажки». Ворд решил выделить это слово красным. Это он оттого, что жизни не видал.

Бабушка жила в небольшом деревенском доме. Прежде чем пойти к ней, я зашёл в один из трёх магазинов в Константиновичах. Люди на меня как-то странно смотрели, даже останавливались, пристально на меня поглядывая. Кто-то здоровался. В основном в магазине были взрослые люди, в основном брали водку. Я взял коньяк за пятьдесят три рубля. Кассирша с недоверием на меня посмотрела (зачем брать один коньяк за 50 рублей, если можно взять пять бутылок водки), затем я попросил пачку сигарет, и был таков. Всё это мне продали, не спросив паспорт. Может, я и не выглядел на тот возраст, когда паспорт спрашивать определённо не стоит, скорее всего я просто имел вид человека, которому непременно надо вот это вот всё. Так, впрочем, выглядели все, кого я успел встретить по пути.

Вышел на улицу и занялся своим любимым делом — курением. Покурил и опять разразился страшным кашлем, что мне совершенно не понравилось. Кажется, я сплюнул кровью.

Давно ничего не ел, не считая воды, так любезно предложенной Аней. Я даже немного испугался, когда, кашляя, не мог остановиться. Выкашляв по крайней мере душу, я пошел к бабушке.

Всё серое, только заборы выкрашены во всякие цвета, но лучше бы и они были серыми. Почти никого нет.

Дом бабушки. Небольшой зелёный домик. Я открыл калитку и зашёл на участок. Подошёл к двери, открыл её. Через прихожую, на кухню — бабушка именно там. Смотрит телевизор и чистит картошку.

— Ба! Серёжка приехал! Ай-ё! Ходи, поцелую! — бабушка вся светилась, бабушка плакала, и бабушка была рада меня видеть — а когда ты приехал, внучек?

— Сегодня, бабуль, вот только что, — не стоит бабушке знать о моих вчерашних приключениях.

— Сегодня? Ну, добро, Серёжка. Ты пока иди мойся, с дороги ж только! Ай, дай ещё поцелую, как я рада! Столько годков не приезжал, а тут приехал! Как я рада! — бабушка опять меня поцеловала, я её тоже.

— Бабуль, я тут кое-что привёз тебе.

Я достал бутылку коньяка и поставил на стол.

Бабушка рассмеялась.

— Ой, ну спасибо, спасибо внуча, только он ж дорогой, небось! Откуда у тебя такие гроши большие теперь?

— Так я же, бабушка, играю до сих пор, — я постучал по чехлу с гитарой, висевшему у меня за спиной.

— А-а-а, ну, добро, добро. Всё, иди пока мойся, отдохни с дороги, я пока есть наварю. Голодный же?

— Очень голодный, бабушка.

И действительно, я уже даже не чувствовал боль в животе, я просто перестал чувствовать живот, а после того, как покурил, стал ходить, слегка пошатываясь — кружилась голова.

Бабушка страдальчески покачала головой. Внук не должен быть голодным. Это страшное преступление.

Я во всём послушал бабушку — пошёл в ванную (а у бабушки была дома ванная), помылся, переоделся, и зашёл в комнату, где вырос мой папа.

В восьмом классе нас водили в музей одного поэта, и комната отца во много напоминало то место. На стене висел большой портрет папы с молодости (ещё чёрно-белый), на полке в рамке стояла фотография с ним. Часы остановились, бабушка их выключила в тот самый день. На полке лежали папки с его стихотворениями. В комнате было чисто. Видно, что бабушка здесь убиралась, но ничего не трогала. Я открыл маленькую книжку, сборник стихов папы. Все его стихи я знал наизусть, мне попался вот этот:

И без молнии гром вдруг заглохнет,

И в безмолвии плачет земля,

Вспоминаю себя с четырёх лет,

А забыть я хотел бы с нуля.

Стало совсем грустно. Я услышал, как сзади всхлипывает бабушка.

— Ай, Сашка, Сашка, какой ты молодой был, ай! — бабушка тотчас же перекрестилась, успокоилась, и добавила: — ну, Серёжка, ты тут свае сумки кидай, поживёшь в отцовском покое, тут чиста, я каждую неделю тут прибираюсь…

— Спасибо тебе большое, бабуля, — я подошёл и поцеловал бабушку.

— Ну, всё, идём есть! А какой ты худой, какой худой!

Мы пришли на кухню. Я понятия не имею, как, но бабушка успела сварить картошку и в данную минуту пекла блины.

Я сел за стол и впервые за долгое-долгое время нормально пообедал. Я вообще-то не люблю есть, стараюсь есть самую малость, потому что, если много ешь — хочешь спать, а если спишь — ничего не успеваешь сделать.

Но сейчас я не мог не уважить бабушку и ел до победного состояния, когда тяжело двигаться. Всё это время бабушка, с удивительной для её возраста расторопностью пекла блины, и постоянно говорила.

— Ну, как ты Серёжа там живёшь? Мамка как?

— Да никак, бабушка. Как всегда.

— Ай-ай-ай, бедная Танька, совсем с ума сошла, и о сыночке своём не заботится, да разве можно так! Она же так рассердилась на меня тогда, больше не разговаривала со мной, да тебя не привозила. Ну, как я рада, что ты сейчас приехал!

Мы и дальше в таком же духе разговаривали с бабушкой, не до конца друг друга понимая. В конце концов она достала коньяк, налила нам в рюмки, и мы наконец-то друг друга поняли.

— Ну, пойди теперь поспи, вижу, какой ты усталый, а я пока по хозяйству тут поработаю.

И опять-таки, бабушка совершенно точно угадала мои желания, я пошёл в комнату отца, и наконец-то, впервые за долгое время, уснул.

Я крепко спал, мне ничего не снилось, и поэтому настроение не ухудшилось. Но когда я проснулся — я был в шоке, я совсем забыл, где я и что делаю, почему я нахожусь здесь, я не мог понять, что это за комната, и мне опять стало страшно. Очень медленно я стал всё вспоминать и приходил в себя. Я увидел свой телефон, который заряжался в другом конце комната. Шторы я занавесил, на улице было темно. Я лёг спать где-то в 11 утра, сколько же сейчас было времени, как вы думаете?

Всё правильно, мои любимые 16:23.

Я уселся на край кровати и прислушался к разговору. Кроме бабушки, на кухне сидела какая-то её подруга. Вероятнее всего, беседа велась на старославянском, мне трудно было что-то разобрать, но говорили (само собой) про меня. Подруга бабушки что-то ещё говорила про «Аньку» — это, надо думать, Аня. По тону было совершенно невозможно понять, довольны ли бабушки предметом разговора, или не совсем. Они общались на своей собственной частоте, и я их решительно не понимал.

Я оделся: нужно было выходить на свет, искать Аню.

На кухне, как оказалось, бабушки не только общались, но и пили коньяк. По всей видимости, для бабушки это большая редкость и значительное событие, пить вот такой алкоголь. Надо думать, её собеседница-собутыльница была наиболее приближённой к моей бабушки, раз бабушка допустила её к такому таинству.

Лица обеих пожилых дам были совершенно красного цвета, в особенности носы. Они резко на меня повернулись. Начала говорить бабушка, её подруга всё это время смотрела на меня, непонятно улыбаясь.

— А ты один приехал сюда, Серёжка? — вдруг спросила бабушка, хотя, судя по всему, уже понимала, что не один.

— Один, конечно, бабуль, а что такое?

— А ты не с Анькой вместе был? Вот Тома её сегодня видела, — бабушка кивнула в сторону её подруги, та довольна махнула головой, — Анька с кладбища шла, и курила ещё. Девка, і курит! Ты представляешь себе, внучек, как это девка может курить?

— Ужас, бабушка, просто кошмар какой-то.

— Ай-ёй, нашёлся мне, герой, ты ж сам куришь, от тебя сигаретами за километр несёт! Не кури, внучек, ещё привыкнешь, ой не кури!

Причитая, бабушка вдруг пустила слезу, её подруга, держась рукой за руку, начала беспрерывно кивать. Я не знаю, усиливала она таким образом речь бабушки, или у неё был какой-то тик. Быть может, ни то и ни другое, а возможно, и всё вместе.

— Все мужики, кто курил, молодыми померли! А с Анькой ты не ходи, она девка нехорошая, эта вся семья ихняя такая!

Бабушки выпили ещё коньяка.

Но слушать это я больше не хотел, потому и пошёл из дома. Бабушки цокнули, насколько я слышал, одновременно.

Город (или деревню, это вопрос чисто философский) мне описывать нечего, уедете сами за сто километров от столицы, и всё увидите. Самое главное, так это то, что жизни тут никакой не чувствовалось, всё казалось или неподвижным, или мёртвым.

Я позвонил в дверь Ани. Ладони мои вспотели, это я вам точно говорю.

Аня открыла дверь и пригласила попить уже настоящего чая.

Как бы вам это сказать — мне очень хотелось поскорее выйти на улицу, потому что в её доме я чувствовал, что что-то мешает мне говорить, была некоторая неловкость, и я хотел уйти с ней гулять.

Аня тоже не была разговорчива. Она поставила кипятиться чайник, взяла две кружки, а потом просто стояла и ничего не говорила. Наконец, она позвала меня на балкон — покурить, и как только мы туда вышли, сразу стало легче, понятнее и проще.

— Нехорошо мне дома, Серёжа. Вроде, и времени много прошло, а грустно как-то здесь.

— Давай не будем чай пить, Аня. Пойдём лучше сразу на улицу.

— Да, хорошо, я рада, что ты сам предложил, но мне же нужно было тебя угостить чаем.

— Зачем?

— Ну, всегда так у нас делают, нельзя гостя без чая оставить.

— Пойдём докажем, что можно, а иногда и нужно. Видимо, пока не пришло наше время пить чай вместе.

Мы докурили и вышли на улицу, и несмотря на то, что стало уже почти темно, а на улице делать было решительно нечего — на свежем воздухе мы повеселели и разговорились.

Не то, чтобы квартира Ани была как-то ужасно неприятна, просто она была пустой, видимо заброшенной, и там с какой-то невероятной громкостью тикали настенные часы. Ещё вчера ночью я их заметил, и, может быть, именно благодаря им так и не заснул. Ко многому человек может привыкнуть, но к такому громкому так тиканью — никогда.

Решили идти в парк, и ровно по следующей причине — в Константиновичах два места, куда можно идти при любой погоде — это озеро и парк, но для озера сегодня было уже поздно.

Дорогой нам встретилось конских размеров поле — с густыми кустарниками в нём. Именно здесь мы провели чудесные летние часы, строя шалаши.

— А помнишь, как Олег здесь в шалаш зачем-то песка со стройки натаскал, весь пол засыпал, невозможно было сидеть, помнишь, Серёжа?

О да, я слишком хорошо это помню.

— А потом мы ушли из нашего шалаша, взбунтовались, я, ты, и кто ещё? Забыл!

— Димка, по-моему.

— Или Женька? Но неважно — ты помнишь какой мы тогда шалаш втроём построили?

— Помню, Серёжа, а ещё помню, как ты тогда высушивал в шалаше на солнце листья какие-то — самокрутки хотел сделать.

Тут Аня рассмеялась.

— Как будто я их один потом пробовал курить! Но они от чего-то не вышли. А помнишь, как потом Олег к нам пришёл?

— Ага, они же думали, что мы ничего не построим, пока они там в песке валяются, а он как увидел — сразу мириться пришёл, и всех остальных позвал.

— А дальше? Аня, я совсем не помню, что было дальше!

— А не было ничего, уже конец августа был, мы все разъехались, а в наш новый шалаш старшие начали ходить — курилка у них была.

— Точно! А интересно, сейчас дети шалаши тоже строят летом?

— Сомневаюсь, Серёжа. Ну, может только, чтобы там видео снимать.

Дальше мы прошли мимо пятиэтажек — самых высоких домов в городе. В детстве, а может и сейчас, здесь жили богатые дети. Мы же, кто беднее, жили или в трёхэтажках, как Аня, или в домах, как я. Бедные дети ходили крестовыми походами к богатым, на пятиэтажки. Чаще всего мы воевали, стреляли друг в друга из пластмассовых пистолетиков, но это лучше вы у Яна спросите, в такой перестрелке он как-то лишился глаза, после чего взрослые провели важное совещания, изъяли у нас всё оружие, и жестоко наказывали, если удавалось кого-то с ним найти.

Впрочем, вражда тоже не стояла на месте, и война бедных с богатыми изменила свою тактику, но никогда не меняла своей ожесточённости.

Война перебралась на другие поля сражение и приобрела множество граней. Мы сражались в футболе, в борьбе (я не успел — был ещё маленьким), выясняли отношения в гонках на велосипедах, и, конечно же, в корольках. Это старая народная игра, где из крышек от пачек сигарет делаются плоские летающие фишки, обязательное условие — чтобы логотип сигарет был виден.

Дальше два ковбоя встречались на ровной дороге, брали свои корольки, становились в линию, и с двух пальцев руки щелбаном запускали корольки в воздух. Чей пролетит дальше — тот ходит первым. Нужно щелбанами пододвинуть свой королёк к корольку соперника так, чтобы расстояние между ними позволяло ширине пальцев, коснувшись своего королька, дотронуться до королька соперника. Если это получалось, то фишка проигравшего навсегда переходила победившему. Я достиг немалого искусства в этом виде народного творчества, в своё время у меня была самая лучшая коллекция во дворе — благо, отец курил всегда разные и дорогие сигареты.

Но война не может идти вечно, и иногда случалось быть и перемириям. В основном, после того, как взрослые увидят очередную проделку детей. Во время перемирий мы могли спокойно гулять по району богатых, а они — по нашему, не боясь быть обстрелянным из рогатки. Войну же объявлял глашатай, чаще всего самый хилый и слабый мальчик, которого было не жалко отдать на растерзание врагу.

Мы с Аней жили в районе бедных, так уж вышло, но мы боролись каждый день с богатыми, и по моему глубокому убеждению, ту войну победили мы. Я не знаю, что творилось тогда в мире взрослых, но что-то мне подсказывает, что несмотря на запреты войны между богатыми и бедными, они каким-то образом тоже в этой войне участвовали, только вели её на неведомых нам уровнях. Я думаю, что войне богатых и бедных здесь много-много лет, потому что даже бабушка мне про это рассказывала.

Так мы с Аней вспоминали наше детство, и незаметно дошли до парка.

Стало совсем темно, парк освещался неприятным жёлтым светом фонарей.

Мы немного побродили по тропкам парка (совсем небольшого и очень редкого), пока не увидели вдалеке компанию молодых ребят.

— Пойдём к ним! — весело сказала Аня, — может, знакомых увидим.

— А тебе так хочется их видеть? Мне кажется, они нам рады не будут. Хотя, ладно, пойдём, конечно.

Удивительно это или нет, но среди всей компании в восемь человек, знакомых нам оказалось пятеро — те самые Олег, Петя и Женька, и ещё двое — Денис и Паша были здесь. Было две девушки, их я не знал, и ещё один парень, на вид куда моложе остальных — чей-нибудь младший брат, стоит думать.

— Какие люди в Голливуде! Аня и Серёжа приехали! — говорил Олег.

Видимо, спустя столько лет он остался лидером, остальные ребята пока молчали.

Дорогой читатель! Я вынужден обратиться к тебе, взывая о понимании и прощении — я приведу реплики ребят в том виде, в котором услышал их я.

— Всем привет! — Аня улыбнулась сразу всей толпе, им это понравилось.

Я поздоровался за руку с парнями, с трудом вспоминая, как здесь нужно здороваться. Дать руку, стукнуться плечом, побить ладонью об ладонь обеими сторонами, удариться кулаками — в деревнях, почему-то было очень важно, как ты здороваешься с «корешами» — намного важнее, чем то, что и как ты говоришь. Девушкам я просто кивнул, и даже не спросил их имена — мне было всё равно.

Младший, видимо, тоже очень хотел со мной так поздороваться — но Олег крикнул:

— А ты ещё малой, Лёха, стой, где стоишь.

Лёша заметно поник.

Я чуть не рассмеялся от напыщенной серьёзности, но только улыбнулся, Олег это заметил, и недоверчиво спросил:

— А ты чего лыбу давишь, Серёга?

— Да соскучился по вам. Ну, как вы, рассказывайте.

И они рассказывали. Мне было неинтересно их слушать, однако пришлось.

Первый, конечно же, говорил Олег. В целом ничего особенного — они все ещё учатся, поступать хотят в колледжи, кто на строителя, кто на водителя. Девушки (их имена он назвал, но я забыл) закончили девятый класс, одна из них встречалась с Олегом, или, к сожалению, как будет правильнее сказать в Константиновичах, одна из двух дам была «тёлкой» Олега.

Всё это время компанию пила дешёвое пиво, курила сигареты, пристально смотрела на нас с Аней.

Я наскоро рассказал им, чем занимаюсь, сказал, что поступлю на географа, на факультет Тихого океана, который тогда же и выдумал, просто, чтобы повеселиться. Среди них (на удивление) не было интересующихся географией, и проверить они меня не могли, хотя, кажется, поняли, что я говорю неправду.

Аня же зачем-то очень серьёзно им рассказала о том, чем занимается в Минске. Ребята слушали внимательно, но поняли мало.

— Так вы типа встречаетесь? И на медовый месяц приехали в Константиновичи? — спросил Денис. Толпа рассмеялась. Вот, значит, что у них здесь смешным считается.

— Нет, Денис, мы случайно встретились на вокзале, приехали вместе, и вышли сегодня погулять, — так же серьёзно отвечала Аня.

Но толпа униматься не хотела.

— Ну сто процентов, так мы вам и поверили, голубки.

Ещё один приступ смеха.

Но я уже говорил — мне было неинтересно с ними общаться, поэтому я не злился, а хотел поскорее уйти.

— А ты парень, как поживаешь? — неожиданно обратилась Аня к младшему брату Олега.

Мальчик не понял, что обратились к нему. Он уставился на Аню.

— Нормально, — не понимая значения этого слова, произнес Лёша. Видно, Олег его запугал, и лишнего он говорить не хотел.

— Ну, кем хочешь стать, когда вырастешь?

Лёша посмотрел на Олега. Олег нагло и очень тупо улыбался. Давай, мол, всем очень интересно. Видно, что он ждал, что Лёша скажет какую-то глупость, чтобы потом над ним посмеяться.

Но Лёша ответил:

— Я хочу этнографом стать, и древних славян изучать.

Олег ликовал, толпа смеялась. И тоже улыбнулся: на вид парню было лет двенадцать, какие ещё славяне?

— Ничего себе, как здорово! — восторженно, но без капли насмешки сказала Аня, — тебе тогда надо в университет культуры поступать.

— Да, и я так родителям говорил, и бабушке тоже. Я же сам из города, сейчас только на каникулы меня родители привезли.

— А вы его не слушайте, он у нас немножко того. Постоянно про Чёртову Гору какую-то говорит, по лесам ходит, во сне разговаривает — шизик, что сказать.

Видимо, Олег хотел, чтобы и мы поиздевались над Лёшей, но мне стало непонятно другое:

— То, есть ты не его брат? — спросил я у Олега.

— Двоюродный. Он только на каникулах здесь, и постоянно за мной ходит.

— Только вы тему так не меняйте! — вдруг крикнул Паша, обнимая вторую девчонку, — нам всем очень интересно, чем вы там с Аней в поезде занимались.

И опять толпа засмеялась, только Лёша на нас смотрел, улыбаясь по-доброму.

— Ну, давай браток, — я попрощался с Лёшей так, как до этого поздоровался со всеми, кроме него. Лёша был счастлив.

— Пойдём, Аня.

— Да, Серёжа. Всего тебе хорошего, малыш, — Аня почесала Лёше макушку, тот расплылся в улыбке.

— Спасибо вам большое! — крикнул Лёша, но тут же словил подзатыльник от Олега.

— А с нами ты не попрощаешься, Се-рё-жа? — последнее слово Олег протянул ужасно долго, повысив до уродства свой голос, видимо, копируя голос Ани. Но для его друзей — это самое оно, самая жила юмора, они засмеялись.

Я резко подошёл к Олегу вплотную, он от такой быстро испугался.

Его друзья пристально на нас смотрели, ожидая, что скоро может понадобиться их помощь. Олег быстро отошёл от испуга, тупо улыбался мне в лицо. Он понимал, что, если начнётся драка — я ничего ему не сделаю. Количество было на его стороне, но не качество.

Да бить я его и не собирался, всё-таки, жить ещё хотелось. Я посмотрел на тупое лицо Олега, и мне стало его жалко, и до такой степени неинтересно, что я просто сказал не ему, но всем сразу:

— До новых встреч.

Мы ушли с Аней, а они остались там. Через шагов десять раздался громкий смех, особенно слышен был женский голос. Но мы с Аней не обернулись.

Я проводил Аню домой, а настроение у нас было вовсе не плохое.

— Одно только, жаль мне этого Лёшу. Какой смешной и хороший парень! — сказала Аня.

— Да, если Олег его не изведёт, станет, наверное, большим учёным.

— И я так думаю.

— Мне Аня кажется, что даже если Олег и его товарищи никогда не уедут из Константиновичей, даже если навсегда их покинут.

Аня задумалась.

— Мы ведь точно так росли с ними, правда, ты только на лето приезжал, а я ведь здесь жила. И не стала я такой, верно?

— Не стала, конечно.

— Значит, здесь что-то другое. Да Олег с детства таким был не самым приятным.

— Да *** (нехорошим человеком) он был, Аня, *** (нехорошим человеком) и остался.

— Ну, или так.

Мы договорились встретиться с Аней завтра, и пойти на озеро. На прощание мы обнимались, и мне показалось, что немного дольше, чем нужно было для вежливости, но гораздо меньше — чем нужно было мне.

Четверг

Я долго не мог уснуть, ворочаясь в постели, я думал об Ане. Бабушка давно спала, обычно она ложилась в девять вечера, сразу после того, как посмотрит выпуск чего-то ужасного по телевизору, а просыпалась к пяти-шести утра.

Что я здесь искал и зачем сюда приехал — в различных вариациях мучали меня эти вопросы, и я не мог себе ответить. Время — 1:37. Спать я не мог, поэтому решил (давно было пора) дописать Вторник и полностью написать Среду. Работа как всегда страшно меня увлекла, я не мог остановиться, и на моменте последнего диалога с Аней, я услышал, как проснулась бабушка. Я оставил свой телефон, притворился спящим, а потом действительно уснул.

— А долго ты ещё будешь спать? Я уже в магазин сходила, кур покормила, есть наварила, а ты спишь! Уже одиннадцатый час, Серёжа, вставай!

Бабушка сидела на краю кровати, и давила на меня мощным речитативом, мне ничего не оставалось сделать, как встать с кровати и начать новый день.

Пока я умывался, бабушка осталась в комнате, и, судя по всему, читала какую-то молитву. Вообще, религиозную принадлежность бабушки разобрать достаточно трудно — крестилась она только лет десять назад, в церковь ходит редко, но читает про себя молитвы. С другой стороны, предавать что-то через порог или переходить дорогу после чёрной кошки — для бабушки действия невозможные. Она иногда достаёт откуда-то святую воду и окрапляет ею дом — чтобы леших не было.

Но сейчас бабушка молилась в комнате, в которой когда-то жил её сын, мой отец — тот, кто по страшной случайности погиб.

Завтракал только я — бабушка, надо думать, скоро собиралась обедать.

— Ну, и где ты вчера ходил, а Серёжа?

— С Аней в парк ходили.

— Ай! Ну так и знала, что с этой девкой ходишь. Не нужно, Серёжа. Она ж тебя курить научила, ты разве не помнишь?

— Помню, наверное. Да хорошая она, чем тебе Аня не нравится, бабушка?

— Какая она хорошая! И мамка её, и бабка — все ведьмы были, я же ещё помню, как за мамкой её вся деревня парней ходила, она ж их заколдовала!

— Очень интересно, бабушка. Буду смотреть, чтобы Аня не кастанула фаерболл случайно, спасибо, что предупредила.

Реакция бабушки мне до сих пор непонятна — она махнула головой и сказала: “Угу”!

— А где она Серёжка, учится? Или она работает?

— На режиссёра учится, бабушка.

Но бабушку такой расклад не устроил.

— Ай, *** (бессмыслицей) какой-то мается! Нет бы, как нормальная девка, швеёй, или медсестричкой стать, а она, видите ли, режиссёр!

Как нормальная «девка». Вот, впрочем, и есть вся моя бабушка. Единственная (у мамы совсем рано родители умерли, бабушкин муж в 86-ом погиб), любимая и любящая бабушка — но вот, какая она.

— А ты сам куда пойдёшь, где учиться будешь?

— На строителя, бабушка, как нормальный мужик.

— Во, вот это хорошо, там хоть полезному чему-то для жизни научат!

Серёжка доел изумительные, к слову, оладья.

— Спасибо большое бабушка, очень вкусно! — я встал из-за стола и добавил: — пойду, на озеро прогуляюсь.

— Ой, гляди Серёжка, в воду не иди. И не шёл бы ты з Анькой…

— Ну, уж как получится. До встречи, бабушка.

Бабушка, махая головой, грустно посмотрела на меня, перекрестила и отправила в путь.

Вчера мы с Аней успели в сообщениях договориться о встречи. Аня отправила мне фотографию, на которой она пьёт чай. Удивительное дело! Фотографию я тут же сохранил. Какая она красивая!

С собой я взял гитару, по ней я сильно соскучился. Есть у меня ощущение, что прошло уже пару месяцев с начала каникул.

Что ещё нужно сказать — ни от Влада, ни от Саши я не получил никаких сообщений. Да и сам им не писал.

Опять мы идём с Аней, но вспоминаем совершенно другие истории. Мы говорили о зиме, о прятках, о детском садике, говорили о снежках, о санках, о льде, о холоде, о морозе, мы вспоминали самые старые и забытые картинки, которые, наверное, не вспомнили бы при любых других условиях.

Потихоньку мы подошли к Озеру, которое с самых первых времён никак, кроме Озера, никто не называл.

Описание этого озера я приводил в рассказе «Тихая вода», поэтому, вставлю его в своё повествование. Рассказ этот я написал летом, когда оказался совершенно на другом озере — городском и некрасивом. Написанное я сразу отправил Н.А. — после этого рассказа, стоит думать, он и захотел сделать из меня писателя. Видимо, ему понравилось. Вот, пожалуйста:

В детстве я жил в маленьком городе, а в маленьком городе было большое озеро. С ним связаны мои первые воспоминания и, наверное, первые глубокие мысли, в которых я часто тонул.

Каждый раз, когда я слышу слово «озеро» — я вижу перед собой только то самое озеро: голубое, огромное и страшно тихое.

Мама, папа и бабушка иногда водили меня туда — озеро было рядом. Хотя разве что-то бывает далеко, если тебе пять лет?

Сейчас эта картина заставляет меня улыбаться. Перед озером было зелёное поле, которое плавно спускалось с небольшого холма прямо в воду. Когда же я выбегал на это поле, то уж очень сильно, стоит думать, походили на скот — барашка или козлика. Мама с папой были пастухами, бабушка— злющей собакой. Визжа, крича, валяясь в траве, навсегда пачкая одежду, я старался добраться до озера скорее других — едва ли это возможно. Огромные люди (а их я помню только с ракурса снизу-вверх) не давали мне подойти к берегу без их разрешения. Тогда я понял, что вода — опасна.

Измазанный, уставший и счастливый, я садился в тенёк под кроной гнилой яблони, которая каким-то чудом давала плоды. Ужасно кислые.

И тут я вгляделся в озеро. Оно было больше моего крохотного сознания, важнее всех моих прожитых лет и каким-то печальным. Печальным и одиноким.

Я никогда не любил рыбалку, но, так вышло, часто на неё ходил. Обычно я брал с собой книгу, а мои друзья— удочки. Они вылавливали всякую мелочь — уклею, плотву, карасей. И мне стало совершенно непонятно, почему в таком большом озере живёт такая маленькая рыба. Разве не должна она быть огромной? А должна ли она там вообще быть? На мой взгляд, озеро — что-то завершённое, идеальное, самодостаточное. Почему в нём вообще что-то есть, кроме воды.

Конечно, и я когда-то ловил рыбу, не потому, что мне это нравилось, но потому, что я был младшим и хотел повторить любое действие старших.

Выдернув свою первую рыбу (уклею) из озера, я почувствовал себя совершенно дурно. Конечно, за меня порадовались, ведь я впервые добыл что-то сам. Но крючок впился этой малютке чуть ли не в мозг, опарыш на крючке потерял все внутренности и просвечивался, у рыбы шла кровь. Она уставилась на меня тупыми глазами, пыталась вдохнуть, но воздух ей был не нужен. Тогда я понял, что она умерла.

Тогда я понял, что вода — жестока. Но жестока оправданно, вынужденно, в отличие от людей, которые жестоки от скуки. Зачем я вообще взял удочку?

Всего я выловил и убил где-то двести рыбок.

Мне часто думалось, что было бы в этом мире, если кто-то устраивал бы такую рыбалку на людей. Вдруг огромный сом выкинет из озера большую порцию мороженного, я подойду к нему, попытаюсь откусить, мне в нёбо вонзится острый крюк, раскроит полчерепа, меня забросит в воду, я попытаюсь дышать, не смогу, умру очень медленно. Потом меня выпотрошат, но забудут высунуть печень, повесят сушиться на сомий балкон, во мне заведутся мухи, которые отложат яйца, из которых выйдут опарыши. Моё бедное тело выбросят на съеденье ракам, а на опарышей выловят моих братьев, и уж им-то и печень вырежут обязательно. Такие мысли давали на мой мозг в восемь лет.

Помню, что праздник солнцестояние праздновали на озере. Рядом ставили огромное деревянное чучело и сжигали его. Нас впервые отпустили на этот праздник одних — мне не понравилось. Возможно, озеро рассердилось на шумных людей, но на утро гудел весь город: ночью утонуло два парня. Сначала один решил искупаться, его засосало подводным течением, второй решил его спасти — его засосало тоже. Тогда я узнал, что вода — коварна.

А иногда я приходил на озера от обиды, от грусти. Садился на дерево, смотрел на синие воды. Шумело что угодно: ветер, собаки, машины, птицы, я — только озеро не шумело.

Тогда я понял, что вода — тихая. Я мог рассказать ей что угодно. Если бы она захотела меня предать, выдать кому-то мои секреты, ведь всё-таки вода опасна, жестока и коварна — её бы никто не услышал. Никогда. Вода — тихая.

Мы с Аней подошли к этому самому озеро, зашли на берег, полюбившийся нам ещё в детстве. Уселись на синюю лодочку, привязанную смешно-огромной цепью к мостику, с которого ловят рыбу, но никогда не купаются.

Тут мы с Аней перестали разговаривать, мы смотрели на озеро, оно на нас тоже. Я опять почувствовал себя маленьким, воспоминание, если хотите, никуда не утекли, а наоборот, новыми волнами накатили на сознание.

Я достал свою любимую гитару, и мне хотелось сыграть что-нибудь двум своим любимым. Они подпевали. Аня — до мурашек, озеро — до конца.

Теперь сыграем в игру: я даю вам три сценария, которые, возможно, произошли далее:

1. Мы поцеловались с Аней на этой самой лодке

2. Я уронил гитару в воду

3. Я уронил гитару в воду оттого, что мы поцеловались на этой самой лодке.

Ну-ка, подумайте немножко. Один, два или три?

Ну, конечно, конечно же, ничего из этого не случилось. На звук песен слетелась местная фауна.

Откуда-то появился Олег, со своей поредевшей (не было одной девушки, Паши и Женьки), но такой же верной шайкой.

Аня дружелюбно со всеми поздоровалась, я промолчал.

— О, артисты собрались, ну-ка, давай, Серый, сыграй нам что-нибудь.

Но играть я не хотел. Тупые лица бывших друзей уставились на меня, на Аню, на гитару.

— Дай тогда я сыграю что-нибудь, Серёжа, пожалуйста, — сказала Денис. Насколько я помню, Денис второй по значимости человек в этом социуме, и, наверное, он думал, что я, посмотрев на него, подумаю: «Какой милый молодой человек, ещё и пожалуйста сказал».

Но гитару давать я не хотел.

— А ты разве играть умеешь?

— Я вообще-то в музыкальную школу ходил, — Денис использовал свой козырь.

— Ты же три года не доучился, музыкант! — а вот это свой козырь использовал Олег.

Все засмеялись, я тоже невольно улыбнулся. Денис был разбит, гитару больше не просил.

— А что ты, Серёжа, играть не хочешь? — злился Олег, — ну и зачем тогда гитару эту с собой брал, *** (несмышлёный человек)?

— А не *** (пойти) бы вам отсюда, господа? Вот вам всем взять, и прямо сейчас *** (убраться) отсюда навсегда?

Я начинал выходить из себя, Аня взяла меня за руку, и я был бы рад успокоиться, да только эти, не иначе как морды, совершенно злобным и бессмысленным взглядом уставились на меня.

— Да ты чё, Серёжа, совсем *** (перешёл всякие границы дозволенного)? — Олег подходил к нам, он уже дошёл до мостика, но тут Лёша внезапно взялся за голову, упал, потом встал и куда-то побежал.

— Ты бы за братом посмотрел, а то убежит, — чуть спокойнее сказал я Олегу.

— А ты мне, ***(слово, усиливающее экспрессию в десятки раз), не говори, что делать, сам разберусь. Ну, что ты красный весь сидишь, как рак, в ручках себя держать не можешь? — Олег попал в самую точку, я не знал, что ответить, он это понял, оттого и неприятно улыбнулся. Его зубы тихонько гнили во рту.

Я ничего не отвечал. Быстро положил гитару в чехол, помог Ане сойти на мостик, сам стал туда и собирался уходить.

— Опять ты уходишь, Серый? Ну ты и ссыкло, и перед бабой не стыдно своей? — после этих слов девушка Олега (до абсурда некрасивая) прижалась к нему.

Какие мысли пронеслись у меня за секунду до следующих событий? Но это были даже не мысли, это было решение в виде осязаемого образа, я просто увидел, что буду делать в следующую секунду.

Я вплотную подошёл к Олегу и хотел избить его до полусмерти, но меня остановила Аня.

— Серёжа, пойдём, не злись, не обращай внимания, давай уйдём.

Еле-еле я слышал голос Ани и ещё меньше хотел её слушать.

Но тут Олег потихоньку отошёл назад, а на лице у него пронёсся испуг.

— Да ну тебя *** (к чёрту), ты же псих *** (полностью и беспросветно). Сейчас голыми руками меня прибьёшь, прям как твой батька тогда. Иди ты в *** (нехорошее, злое место), Серёжа, *** (отбывай) туда, откуда приехал скорее.

С этими словами испуганный Олег, а за ним и его друзья ушли туда же, куда совсем недавно побежал бедный Лёша. Эпилепсия у него, что ли?

Я хотел рвануться за ними, но меня за руку держала Аня, не давая мне убежать.

— Что это такое, Аня? Что он про папу моего сказал? — Олегу я не верил, но всё-таки уж слишком горячо он это сказал.

— Как, что, Серёжа?

Аня обеими руками взялась за мои холодные, белы руки, и мы смотрели друг на друга.

— Что это он такое сказал, что сказал этот *** (нехороший и несколько подлый человек), — последнее слово я прокричал.

— Да разве ты не знаешь, но, подожди… твоя бабушка не говорила?

— Бабушка! — я уже по-настоящему кричал, Аня этого явно испугалась. Впору было бы её немного успокоить, но было сейчас не до этого. Я взял гитару и резкими, непомерно для меня широкими шагами поспешил домой. Аня побежала за мной, взяв мою ладонь двумя руками.

Как дошёл до дома — не помню, как зашёл в дом — не помню, как навсегда из него вышел — не помню. Помню только вот этот разговор.

— О, Серёжка! Иди посмотри, что в газете пишут! Что гречка в Египте…

— Бабушка, как умер папа?

Бабушка, держа газету в руках, пристально на меня посмотрела. Собрав все силы в кулак, она сказала:

— Ну, как умер — бандиты напали, там, на озере, на далёком берегу. Бандиты напали, ограбили…

— Бабушка, как умер папа! — с каждым словом я повышал голос. Сейчас-то я уже понимаю, как нелепо бабушка врала про бандитов. Бандиты!

— Эх-эх, гора мне гора, гора мне гора! — бормотала бабушка, — ну, присядь, внучек.

Я присел, лишь бы она начала скорее говорить

— Кто тебе сказал? Неужели эта ведьма, Анька? — бабушка зло посмотрела на окно, за окном — сидела Аня. Ждала меня.

— Олег мне сказал.

— Какой Олег? Буцькунов или Вырбов?

— Бабушка, как умер папа! — в третий раз спросил я бабушку.

— Эх, Серёжка, я же тебе не говорила, боялась, чтобы ты про Сашку плохо не думал, чтобы ты батьку своего не чурался, поэтому и правду тебе не говорила. Ну, а что теперь, а теперь скажу.

Бабушка говорила долго, несвязно, часто прерываясь на всхлипывания, один раз сходила, налила себе и мне водки.

Что-то из её рассказа я хорошо знал, что-то знал деталями, а чего-то не знал вовсе. Вот, что она мне сказала.

Папа мой, Александр, был самым талантливым мальчиком во всей деревне, в четыре года научился читать. Когда он был маленьким, часто злился и никто его не мог успокоить, да родители его вовсе и не старались «под зад нагой дам, чтобы не кричал, всё». Вырос он человеком ярким, но очень вспыльчивым. В городе, когда учился, познакомился с моей мамой, затем родился я. Папа часто избивал маму, бил он её, когда был пьяным. Мама плакала и жаловалась бабушке, но бабушка говорила: «Ничего, Танечка, терпи, терпи». Видимо, когда родился я, папа бросил пить, научился скрывать свои вспышки ярости, хотя я помню, как иногда он сидел один на балконе, долго-долго курил, а потом выходил к нам. Я же это списывал на творческую натуру папы. Маму он, с моего рождения, кажется, больше не трогал. Четыре года назад он приехал на праздник Иванов день к своей маме. Ночью он со своей компанией возвращался домой, они встретили пьяных деревенщин. Папа попросил у одного из них сигарету, ему не дали. Тогда у них завязалась драка, папа разбил голову человеку, не желающему поделиться сигаретой. После чего папу ударили ножом под самое сердце. Весь город очень скоро узнал о том, что случилось. Мама решила меня больше никогда не привозить в Константиновичи, а бабушка договорилась с ней не рассказывать, как на самом деле умер мой папа. Но это, кажется, единственное, о чём они договорились, потому что больше они никогда не общались.

— И это, чтобы ты своего отца не стал ненавидеть, я же тебя пожалела!

Ком подошёл к горлу. Я бабушку не перебивал и дал ей рассказать всё так, как ей удобно. Очень может быть, что она сказала мне далеко не всё, что какие-то детали из биографии моего отца мне никогда не придётся узнать.

Я посмотрел на бабушку. Она сидела в синем халате, её морщинистое лицо выражало неизлечимую тоску. Я не хотел обижать бабушку, но видеть её я тоже больше не хотел.

— Угу. Угу. Я понял, бабушка. Хорошо, ладно, я домой уже.

Я пошёл собирать свои вещи. В комнате на меня уставился мой папа, убийца. Я не хотел на него смотреть. Бабушка кричала мне из кухни:

— Ты не обижайся, Серёжа, я же только добра тебе желаю. Ну, куда ты сейчас поедешь? Или з Анькой? С ней не иди, она же ведьма, ведьма!

Ведьма же сидела на бордюре возле дома.

— Аня, можно у тебя сегодня останусь?

— Ну а как же ещё, Серёжа, конечно. Пойдём. А завтра в Минск поедем.

Дальше помню только фрагментами. Мы много курили, много пили чай. Но очень мало разговаривали — да и о чём? Аня прекрасно поняла, что произошло, и старалась меня не задеть. Вот только, что важного между нами было сказано:

— Это кошмар, Аня. Не хочу я больше сюда приезжать никогда.

— А тебе и не надо, Серёжа. Не приезжай пока. А потом, мало ли, может, и заедешь.

— Может быть. Бабушка ведь одна всё-таки. Совсем одна.

— Зато ты теперь не один. Будем теперь в Минске с тобой видеться.

— Будем… слушай, Аня, а ты можешь сказать, какие там экзамены нужно сдать, чтобы к тебе поступить? Русский, историю — понятно, а внутренние, как там они проходят?

— Этюд надо показать, и стихотворение рассказать. Баллы там высокие, Серёжа. Но я за тебя возьмусь. Очень рада, что ты всё-таки решил пойти учиться.

— Спасибо, Аня. Не будем больше теряться.

— Не будем.

Вторая

пятница

Вторая пятница была куда хуже первой. Самый ранний поезд из Константиновичей уходил в 6:32, поэтому легли мы спать (я снова на полу, Аня на кровати) где-то в десять вечера. И хотя я искал убежища у Ани, и прекрасно понимал, что дома с бабушкой будет намного хуже, в этом доме тоже была нехорошо, поэтому я и не уснул вовсе, уже во второй раз. Я провалялся на ложе, часто выходил курить на балкон — Аня не вставала, видимо, по-настоящему заснула.

Смешно это всё, конечно, только я вот не смеялся. Помнится мне, что во вторник я почти с таким же чувством сидел последние часы до отправления поезда. Было плохо, но я думал, даже надеялся, что как только я приеду в Константиновичи, в родную деревню, в которой не был уже столько лет, то всё по итогу станет на свои места, что я найду покой и будет чуть-чуть легче. Но вот спустя всего лишь три дня я ворочаюсь в квартире на полу у Ани, и всеми силами жду, чтобы уехать оттуда, где мне плохо сейчас, туда, где было плохо три дня назад. Единственное, что осталось важно, так это Аня и дневник, который идёт к своему логическому завершению, дорогой читатель.

Смешно, конечно. Но смешнее всего Олег, я на него совсем не злюсь, сам по себе он неплохой, просто он впитал в себя все Константиновичи — что с него взять?

Вот про папу не смешно.

Но это я уже пишу дома. До этого, всю ночь и почти весь день думать я особенно не мог. Это было не мышление, не высшая рассудочная деятельность человека. Это было что-то тяжёлое, болезненно и жалкое.

Мы с Аней дошли до вокзала. Я совсем не удивился, если бы в эту самую минуту здесь оказался Олег со своим странным братом Лёшей. Кстати, нашли они его?

Но на вокзале кроме нас не было ни-ко-го. Станция в Константиновичах — всего лишь одна из многих со смешными названиями, где поезда останавливаются на две минуты. Да, кроме нас не было ни-ко-го. Даже и меня не было. Одна Аня уезжала в эту пятницу отсюда, волоча за собой неживого Серёжу.

Мы сели с Аней в поезд, я взял её за руку, и до конца поездки не отпускал. Не сделай я этого, от меня, наверное, ничего бы не осталось.

Как-то мы доехали, из всей поездки я ничего не понял, ни на что не обращал внимания, ни с кемне разговаривал, и совершенно ни на что не смотрел. Единственное, я чувствовал, как Аня на меня тревожно посматривает, и в моменты, когда я дёргался, она сильнее брала меня за руку, как будто я мог куда-то убежать.

С вокзала мы зашли в метро и в 9:40 поехали в разные стороны. Аня отправилась всё-таки в университет, я пошёл домой. Сначала она порывалась меня до дома довести, но сил во мне хватало. Да тем более это и не силы, а автопилот, который с годами становился лучше и лучше, позволяя мне добираться до дома в любое время, из любого места и в любом состоянии.

Мы договорились с Аней встретиться вечером, в моём районе, в парке, где недавно я прощался с Ваней.

Дома я начал бить себя по лицу. Пощёчинами и кулаками, щелбанами и щипками, вырывал волосы и заламывал пальцы. Когда наконец-то стало достаточно больно, чтобы кроме этой боли не осталось ничего, я пошёл спать и очень быстро заснул.

Как говорится, сны остаются с(?)нами. В принципе, во сне я не увидел ничего такого, что не могло бы произойти на самом деле: бабушка, которая ушла куда-то с Лёшей, Аню, которая утонула в озере, себя, разговаривающего с отцом, Влада и Сашу, Ваню — и всегда было тревожно, и сон совсем не принёс спокойствия, но он позволил привыкнуть к дурному, нехорошему чувству, которое поглощало меня изнутри, прорывалось через все пробоины и слабости сознания, точило, сверлило мозг, гноило душу.

Проснулся я в одежде, в своей комнате — вернулась мама с работы. Значит, сейчас где-то восемь вечера, с Аней нужно увидеться в девять.

Зашла мама и, по обыкновению заунывно, спросила меня:

— Как дела, Серёжа?

— Как дела? Как дела?! Отвратительно, мама! Я был у бабушки, я знаю, каким был папа, что он сделал и как он над тобой издевался! Я теперь всё знаю, но почему ты мне сказала раньше? Почему ты позволяла мне любить его, и почему, мама, почему ты меня не любишь? Почему ты не разговариваешь со мной, почему ты всегда такая несчастная? Зачем ты живёшь, мама? Какой в тебе смысл? Ты больше никогда не будешь счастливой, ты не можешь радоваться, мама.

Вот, что я ответил своей матери на такой вопрос, если бы это имело хотя бы какой-то смысл, если бы во мне были силы говорить эти слова, и, если бы в них не было столько правды.

— Нормально, мама. Пойду погуляю.

Мама на это ничего не ответила.

Я пошёл в парк, и смотрел на тёмную осень, которая повисла над моей головой, мне было тяжело идти, но идти было нужно, потому что, если бы я остановился, тогда бы уже сама осень в меня вгляделась.

В парке горели фонари, так что я мог смотреть на лица прохожих, и, сам не зная почему, я жадно в них вглядывался, я рассматривал людей, потому что хотел увидеть их глаза, я хотел посмотреть на эти зеркала души, ведь если они и вправду зеркала — значит, я должен был увидеть в них себя.

Но вышло иначе. Кто-то скажет — вымысел, и так бывает только в книгах, в реальной жизни это невозможно. Но вот, что я вам скажу: город мой не такой уж и большой, мест, чтобы погулять парочкам мало, а в нашем районе это место, честно говоря, одно. И я встретил Жиробаса, и с ним какую-то даму.

Они шли за руку, и странно выглядела их непохожесть: неуклюжесть, сутолость и донёсшиеся мне шепеляво-картавые слова Митьки, и лёгкость, улыбка, и милый голос девушки. А что это была за девушка? А разве вы не догадались? Конечно, Митька шёл с Софьей, с той самой девушкой, которой я оставил две сигареты и бутылку минералки, после чего — навсегда её покинул, а прежде — у нас было это.

Я стал и смотрел на них. Они меня не замечали, увлечённые беседой (мне до сих пор ни капли не ясно, о чём вообще у них шла речь и что у них могло быть общего).

Когда они меня всё-таки заметили, ведь я стоял посередине узкой дорожки парка, они переглянулись, быстро друг другу улыбнулись, и обошли меня по мокрой и грязной траве.

Вот, оказывается, почему Митька жаловался своему отцу только на меня. Ну вот так всегда в жизни: можно годами издеваться над человеком, а он всё стерпит и будет рад таким отношениям, как единственным, которые похожи на дружбу, а можно наоборот, годами защищать непонятного дурачка от нападок, не давать смеяться над ним другим, и случайно переспать с девушкой, которая, оказывается, ему очень нравится, как всё, нет хуже тебя человека.

Почему так? И самое главное: на чём эти двое сошлись? Увы, дорогой читатель, ни на один из этих вопросов ответа в «Осенних каникулах» я не нашёл, как ни старался!

Аня сидела на скамейке под куполом невероятно странной, я бы даже сказал, неописуемой конструкции, до того она мне непонятна, что и говорить о ней я не стану.

Аня сидела в синем дождевике. Дождевик! Какая всё-таки между нами пропасть. Сегодня я бил себя, так, что челюсть болит до сих пор, а когда вышел на улицу, даже не надел капюшон, хотя лил дождь, а Аня — Аня сидела в дождевике!

Она резко встала и крепко меня обняла — я тоже её обнял. Так мы простояли несколько минут, пока не заговорили, впрочем, не выпуская друг друга из рук.

— Серёжа, я сегодня была в университете, я спрашивала у своего преподавателя, он ведёт курс для поступающих. У них набор как раз в ноябре — ты обязательно пойди туда, к экзаменам легче будет подготовиться. И я ему про твой дневник рассказала, ему стало интересно, ты ему покажи, как готово будет.

И я бы хотел обрадовать Аню хорошими новостями, а главное, как-то проявить заботу, но я был беден, до ужасного беден, мне решительно нечего было дать этой прекрасной девушке, и я поблагодарил её, в который раз за неделю заплакал, зарыдал у неё на коленях.

Она гладила меня по голове, а я чувствовал, что ни разу этого не заслуживаю, что мой предел — это пить пиво по вечерам с Владом и Сашей, разговаривать о поэзии, ничего в ней не понимая, считать себя самым умным, самым лучшим писателем — а потом удивляться, почему так больше никто не думает.

Но я лежал на коленях у Ани.

— Аня, ты слишком хорошая. Я тебя очень люблю, Аня! Но что я могу тебе дать? Ты слишком добрая, Аня, а во мне кроме обиды и злобы больше ничего нет. Тебе будет без меня лучше, Аня.

— Это я сама решу, Серёжа: как мне будет лучше. И почему ты думаешь, что ты плохой? Ты просто несчастный, мой милый Серёжа, а я, мне кажется, слишком глупа, чтобы быть способной на что-то большее, чем доброту.

— Я этого не понимаю, Аня. Я пока что не понимаю этого, но я обязательно пойму, если ты останешься рядом.

— Конечно, останусь, Серёжа! И мне, и тебе так будет лучше, так мы всё вынесем, главное не впадай в грех уныния, Серёжа.

— Мой папа был талантливым человеком, его стихи до сих пор знают по всей стране. Но он не справился с собой, со своим характером, и убил ни в чём неповинного человека, Аня. А я не знаю — талантлив ли я, но пока что мне кажется, что я и с собой не справлюсь, и что никакое творчество меня не спасёт.

— А ты думаешь, что творчество может кого-то спасти? В смысле, на самом деле помочь? Надо быть сильным, Серёжа. Не всякую боль можно выплеснуть, написав книгу. Где-то есть черта, Серёжа, где заканчивается талант и начинается человек, где заканчивается пища для искусства и начинается просто плохая жизнь. Твой папа с этим не справился. Но попробуй справиться ты. Не теряйся, не унывай. Будь сильным, Серёжа.

После этих слов я перестал плакать, а на какое-то время и дышать. Я снял свою куртку, кофту и майку. Аня никак не показала удивления, даже если оно и было.

Я показал Ане вторую татуировку. Под левой грудью, прямо под сердцем, в то самое место, куда, как мне говорили, отцу всадил нож, было выбито всего одно слово: «папа».

Аня это увидела и не могла сдержать чувств. Мы поцеловались.

Вторая

суббота

Было бы красиво сказать, что всю ночь мы гуляли с Аней по умирающему осеннему городу, что всю ночь мы целовались под дождём, а после этого уехали в далёкие дали, и жили долго и счастливо, пока смерть нас не разлучила.

Но метро имело свойство закрываться, и я проводил до него Аню и пошёл домой. Хотелось спать — настоящим и правильным сном, не таким, который был днём, но спать было никак нельзя — сегодня, последний день, когда я могу дописать и отредактировать свой дневник.

Зачем я вообще его писал? Разве не легче было дать мне какую-нибудь тему, чтобы я что-то придумал, а не пересказывал свою жизнь? Хотя, Н.А. виднее — у него чутьё на подобные вещи.

Я перечитал свой же дневник, и окончательно и безобразно потерялся в нём. Мне непонятно, что это такое я писал целую неделю, хорошо ли это, и стоит ли это кому-то показывать.

Решил, что всё-таки стоит. Перечитывая, я иногда улыбался, но порой морщился от боли из-за написанных в спешке предложений. Например, я пятьдесят шесть раз написал слово «конечно», что, кажется, многовато. Уже выходит пятьдесят семь — явно перебор. Тире я не считал, я таких чисел даже не знаю. Некоторые запятые были поставлены, видимо, на пьяную голову. А разговор бабушки? Всё это было нелегко, и управился я в 3:54.

Мне пришло сообщение от Вани — завтра он будет в школе в 12 утра, решать какие-то свои вопросы по поводу поступления. С Н.А. я договорился встретиться в 14:00 — так, стало быть, и поступлю. Я лёг спать и мигом уснул.

Это теперь вы знаете, как называется эта повесть. Мне, между прочим, до самого утра субботы это было неясно. Заметки были подписаны просто «Дневник», и как это назвать, я не думал. А потом были всякие варианты: «Серёжа и гитара», «Папа», «Н.А.». Но остановился я сами знаете на чём.

Взял с собой флешку с документом и гитару, а больше ничего не брал. Школа была совсем рядом от дома, я прошёлся самую малость. Скоро опять в школу! Ну да, мне же в своей жизни больше нечего делать, как учиться, писать контрольные и готовиться к выпускному, но, может быть, оставшееся время до мая пройдёт веселее — появилась цель поступить не куда-нибудь, а в целый университет!

Скоро надо сидеть за партой, тянуть руку, когда хочешь ответить, и отпрашиваться, чтобы пойти в туалет. Но это всё послезавтра, а пока я стоял у забора школы и курил сигарет.

Вышел Ваня — красивый, улыбающийся, и намеренный прожить дольше и лучше других — но никогда и никого этим не упрекая.

— О, привет, Серёжа! Ну, вот и всё, получил выписку из школы, завтра в посольство, и уже в понедельник уеду.

— Я очень рад за тебя, Ваня. Ты хороший человек, и совсем недавно ты помог мне, и я теперь хочу сделать тебя прощальный подарок.

Я снял с плеч гитару, протянул её Ване. Ваня в ответ рук не протянул.

— Серёжа, я не возьму. Это же твоего отца, разве можно с таким расставаться?

— Можно и нужно, Ваня, бери.

— Ты уверен? А как ты будешь на жизнь зарабатывать, Серёжа?

— А я скоро книгу издам, столько денег заработаю, у меня они все в комнате не поместятся.

— Книгу, говоришь? А дашь почитать?

— Как только выйдет бесконечным, межгалактическим тиражом, я тебе подпишу и отправлю.

Ваня улыбнулся — весело, но с некоторой жалостью ко мне.

— Хорошо, Серёжа, я с радостью возьму твою гитару. Что сыграть на ней в первую очередь?

— Что угодно, Ваня. Самое главное, настрой её перед этим — она со мной здорово помоталась.

Ещё недолго мы гуляли с Ваней, попрощались, и пришло время идти к Н.А. Сердце колотилось, ладони вспотели, голова кружилась. Второй этаж, кабинет русской литературы. Я дождался ровно 14:00 и вошёл в кабинет к Н.А.

Седой, слегка красноватый, бородатый, в костюме, он сидел за своим столом, заваленным всякими бумагами, папками и файлами, и что-то печатал на компьютере, прикладывая избыточное давление на клавиши клавиатуры. Но я его за это не виню.

— А-а-а, кого я вижу, кого я вижу! И ровно в два, ни на минуту не опоздал! Эх, дорогой, ну, присядь, что ли, возьми себе стульчик.

Я взял стул из-за первой парты, за которой обычно сидели две девушки, которые совершенно ничего не знали, но громче и раньше других смеялись с шуток учителей, оттого их дела были не так уж плохи. Я, как настоящий джентльмен, сидел не где-нибудь, а на самой задней парте у двери и промышлял свои дела с Владом и Сашей, которые сидели рядом. Но это всё во время учёбы, а пока — дневник.

Н.А. улыбался, светился, чуть ли не хлопал в ладоши, но всё-таки я видел какую-то нервность во всех его движениях.

— А я уже думал, ты не придёшь. Я тебе писал на электронную почты, ты не ответил, а я и подумал, что писать не стал.

— Ах, электронная почта. Нет, Николай Алексеевич, я всё написал, и даже отредактировал.

— Ну здорово! Это же очень здорово, Серёжа! Не то, что…

— Что?

— Не то, что другие бы сделали, а ты молодец, Серёжа. Ну, показывай.

Я загрузил на его пожилой компьютер документ, открыл его. В это время Н.А. налил себе воды, сделал пару глотков, и собирался прочесть вот это всё со мной.

Так и случилось, и странно и весело мне было слышать, как голос этого пожилого, почтенного человека читает такую разбойничью сказку.

Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.

— Неплохо, Серёжа, с первых строк неплохо. Так ты правда так рано начал курить?

— Да, — искусно ответил я на такой каверзный вопрос.

Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.

— Угу, так, интересно, и так всё время будет? Лихачёв, пожалуй, что и читать не станет, а вот Вера Семёновна, очень даже рада будет, хорошо, — Н.А. практически бормотал себе это под нос.

Он так и дальше читал и всё комментировал, а мне стало неловко смотреть в свой текст, он показался мне ужасно глупым и никудышным.

Я отвёл взгляд от монитора, и начал разглядывать стол, в то время как Н.А., видимо, увлёкся рассказом, и на меня внимания не обращал.

Какие-то документы, стопка сочинений, судя по почерку — где-то пятый класс. Я взял их, немножко почитал, и видел, что под ними лежала папка с файлами, и название до ужаса было мне знакомо. Я незаметно от Н.А., который дошёл до моей поездки в автобусе, взял себе эту папку. Да, всё верно: она называлась «Красота в сером дыме любимого города». Голова опять закружилась, подташнивало, но интересно было больше: я начал листать эту папку. Вот, что я успел оттуда выудить:

«В лес, в лес, в лес! Обязательно в лес, в самый тёмный лес, я пойду в лес, чтобы проспать там всю ночь, но перед этим выпью водки, чтобы хватило сил. Ведь чем глубже корни уходят во тьму, тем выше ветви тянутся к солнцу».

«Они даже не извинились, просто посмеялись, но они хотели меня спасти, думали, что я умер, как будто я могу так просто умереть!».

И всё в таком духе. Это писал Влад.

Я отложил папку, Н.А. продолжал читать и бормотать себя под нос, его голос немного повысился, видно, ему нравилось.

А на столе лежало ещё много папок с самыми разными названиями, и одно из них вы знаете «В моей квартире погасло солнце». Здесь был сборник стихов, честно говоря, не очень хороших, я всматривался в них, и тут Н.А. обернулся ко мне и спросил:

— Имена, конечно, нужно поменять, Серёжа, потому что когда выйдет, могу обидеться, особенно Дмитрий…

Н.А. увидел у меня в руках папку.

Я молчал.

— Ах, Серёжа, это так, можешь на это не смотреть, это всё не то, с этим ничего не выйдет, давай, пожалуйста, продолжим читать дальше.

Но я не хотел.

— А почему так, Николай Алексеевич?

— А что такое, Серёжа? Это просто старые работы, их ребята несколько лет назад писали, я вот сейчас взял себе, заново просмотреть…

— Нет, Николай Алексеевич, вот это вот Влад писал, а вот эти стихи Саша. Они кое-что мне показывали, но про вас ничего не говорили. Они постоянно что-то в телефоны писали…

Николай Алексеевич, что называется, сконфузился, смотрел на папки, которые он пытался скрыть у себя же на столе. Странно это, но Николай Алексеевич такой человек, он никогда и ничего не умел скрывать, а старое доброе дедовское соврать — вовсе не понимал.

— Только зачем было мне тогда говорить, что я чем-то особенный и у меня одного хорошо получается писать, Николай Алексеевич? Я же не против, чтобы Саша, Влад, и вот ещё, кажется, человек десять что-то писало. Зачем нужно было говорить мне, что я такой один?

Н.А. молчал, поначалу улыбался, затем перестал, держал в руках карандаш, потом, видимо, поборов себя, начал говорить надрывным, срывающимся на плач голос, столь характерным для учителей русской литературы.

— Да ведь ты, Серёжа, и вправду особенный. Я думаю, у тебя лучше всех получилось. Жаль, что теперь всё так вышло.

Глубокий вдох и ещё более глубокий глоток воды.

— Я же знал, Серёжа, что так просто тебя или ещё кого-то уговорить писать не получится, да и жизни бы в этом не было. Так бы никто не поверил, что он и вправду станет большим писателем, что у него всё получится, и не нужно останавливаться писать?

— Так это неправда, что у меня хорошо выходит писать?

— Какая же это неправда, Серёжа! Ещё какая правда, вот хотя бы, когда ты описывал сцену с девушкой и с гитарой одними и теми же словами, это прямо-таки постмодерн, нет, на самом деле, — и Н.А. опять повернулся к монитору, зачем-то выделил этот участок и водил по нему курсору мышки, но вот я ему уже совсем не верил. Мне стало стыдно.

— Тогда и другие выходят, тоже особенные. И у них тоже постмодерн. Или вы хотите сказать, что только я один хороший?

— Как бы тебе сказать, мой дорогой.

Н.А. снял очки, посмотрел на меня и выглядел уставшим, старым и разбитым.

— У меня жена — инвалид, Серёжа. Она совсем даже не ходит, мне за ней столько ухаживать надо, а я её так люблю! Дети больше не приезжают, а какая зарплата — ну разве на такую проживёшь? А в августе ещё дача сгорела! — Н.А. всхлипнул, — дача ладно, чёрт с ней с дачей! Но там все мои книги погорели, вся коллекция. Тяжело это всё Серёжа.

— Мне жаль, Николай Алексеевич. Только зачем вам надо были эти… сочинения?

— Я на конкурсы хотел отправить, вдруг какие и победят. А ты знаешь, что в этом году в конкурс в одном университете есть, призовой фонд в тридцать тысяч? Ну разве можно такое упускать, Серёжа?

Я не знал, можно ли такое упускать.

— А зачем нужно мне было говорить, что я один этим занимаюсь, и что у меня всё получится? И всем остальным тоже самое тоже, наверное.

— Ты, Серёжа, и вправду совсем по-другому пишешь, у тебя-то точно всё получится. А другим, я же говорил, Серёжа, иначе и писать бы никто не захотел. А так представь, ну скажем, пусть три сочинения победят, и твоё, поверь мне, точно там будет! — Н.А. снова надел очки, засиял последним огнём и продолжил: — ты представь, три, нет даже четыре сочинения от одной школы, да что там, от одного класса! И не в деньгах дело! Это же сколько наград школе, про нас же говорить целый год будут.

Да уж, это именно то, чего мне хотелось всю жизнь. Н.А. попал в самое яблочко.

Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.

Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.

В голове у меня пронеслись все лица и места, все разговоры, каждая песня, сыгранная на гитаре, все слёзы и стихи. Я беспорядочно вспоминал Влада, Митьку, маму, Аню, Сашу, папу, Олега, Н.А., себя, Софью и всех остальных, кто не попал в эту повесть. Все они в моей голове были в одинаковой серой дымке, я просто смотрел на них и не мог избавиться от этих видений.

Я докурил и бросил бычок с крыши восьмого этажа. Бычок летел восемь секунд. А сколько бы летел окурок сигареты, если бы он весил 70 килограммов, роста в нём было бы 180 сантиметров, а в понедельник этому окурку надо было бы в школу?

Я спрыгнул с крыши.

Приземлился на ноги, немного станцевал и засмеялся.

Традиции сидеть на крыше перед важными событиями или после них у меня никогда не было, но мне надо было закольцевать повествование, чтобы тебе, дорогой читатель, это понравилось.

Сегодня я буду всю ночь гулять с Аней по умирающему осеннему городу, всю ночь мы будем целовались под дождём, а после этого уедем в далёкие дали, и будем жить долго и счастливо, и никогда не умрём.

Только для этого нужны деньги, а денег у меня нет. Как и гитары. А что это значит? А значит это только одно — сегодня я опять пойду на рынок, торговать детскими игрушками. И, может быть, напишу об этом книгу.

Оглавление

Пятница

Суббота

Воскресенье

Понедельник

Среда

Четверг