Папина дочка [Александр Владимирович Сидоров] (fb2) читать онлайн

Капли грузно падали на подоконник, увязая в грязном, напитавшемся талой водой снеге. Чёрные остовы деревьев за окном облепили вороны. Пронзительными криками гнали они зиму прочь, но та едва ли намеревалась отступать. В предсмертной агонии тлела она копотью на сыром асфальте, мокрой безжизненностью на холодной истощённой земле и свалявшимися комьями по закоулкам. Обшарпанный унылый город погряз в смоге и тумане, и лишь редкие одинокие путники бессмысленно торопили по улицам, ёжась от осточертевшей мороси. Да ещё суетливые машины где-то вдалеке огрызались раздражёнными сигналами…

«Какая дыра! – в пасмурности с низким титаново-серым небом могло посоревноваться разве что моё настроение. – Чьей злою волей занесло меня в это проклятое место? Или более, быть может, нет нигде отрады в потерянном бесцветном мире?»

Поразмыслив, я записала последнюю строчку. Она мне понравилась. Я погрызла кончик карандаша, силясь улучить подходящую рифму, уловить ритм вибраций души. Потом, перебирая слова, опять отчаянно уставилась в окно. Когда, наконец, фразы вальсом понеслись в голове, меня неожиданно окликнул исполненный язвительной желчи голос учительницы.

Я даже толком не расслышала, что она сказала. Да и стоило ли? Наверняка очередную банальную грубость, поскольку по классу прокатилась волна безрадостного злобного смеха. Ей было невдомёк, что приземистые шаблонные замечания, коими она имела обыкновение привлекать к себе внимание, настолько набили оскомину, что следовало бы задуматься о выборе профессии. Преподавание, а тем более литературы, вряд ли могло оказаться по силам столь ординарно мыслящей личности, если по отношению к ней вообще допустимо было употреблять благородное слово «личность».

– Я, кажется, к тебе обращаюсь!

– Кажется – креститься надо, – пробурчала я под нос в тон ненавистнице приевшимся штампом. Кто-то, не сдержавшись, сдавлено прыснул. К сожалению, большинство сверстников, если не все, были в той же мере непреодолимо глупы и бесполезны. И я, увы, во многом не отличалась от них…

– Ты что-то сказала, милочка? – убила бы её за эту «милочку»!

Тем не менее, требовалось встать. Я бросила печальный взгляд в окно. Безумный танец поэзии остался далеко позади, в неукротимом беге умчался за туманный край горизонта. В голове стало пусто и гулко. Я потупила взор, беззастенчиво рассматривая собственные пальцы.

– Напомни-ка, что я только что сказала.

Я в надежде осмотрелась по сторонам, но никто и не подумал прийти на выручку. Шакалы почуяли потеху и теперь в ожидании замерли. Мыслимо ли было ожидать иного?

– Возможно, ты всё знаешь и тебе неинтересно?

«Удивительная прозорливость!»

– Почему молчишь, Корош? Неужто язык отнялся?

– Нет.

– В таком случае я тебя внимательно слушаю!

Я немотствовала, изучая надписи на парте, узор на линолеуме, даже в коей-то веки ненароком заглянула в учебник. А что мне, собственно, оставалось делать? Воцарилось гробовое молчание – так, кажется, принято говорить в подобных случаях. Что же, явись оно и впрямь гробовым, я не склонна была бы возражать, да вот только эти назойливые взгляды и смешки…

«Придурки!»

Тишина невыносимо и опасно затягивалась. Обычно такие ситуации, уж коли имели место, влекли за собой куда более динамичную развязку: положительную или отрицательную – в зависимости от настроения педагога. Сегодня же, надо полагать, расположение духа у неё было просто отвратительным… как, впрочем, и у меня.

Я нервно помялась с ноги на ногу и подняла глаза, вспыхнувшие дерзким огнём:

– Можно выйти?

Класс обрушился смехом, стоило ли сомневаться? Я знала, что это прозвучит глупо, но слишком низко было и дальше краснеть под выжидающими, алчущими зрелища взорами юного шакалья. Мне стало противно до омерзения, и потому, подхватив рюкзак, я под всеобщее улюлюканье стремительно направилась к выходу. Кажется, учительница кинула вслед что-то гневное, но это более не имело ровным счётом никакого значения.

Я прогуливалась неспешно пустынными коридорами, прислушивалась к собственным шагам и голосам в аудиториях. Во истину была какая-то магия в том, чтобы вот так наблюдать за школой – вроде бы и изнутри, но при этом оставаясь вне происходящего. Я казалась себе одиноким призраком, скитальцем вечности, потерянной душой… Это было безумно романтично!

Единственное, что изрядно изводило, так это то, что пропало в небытие ещё одно потенциально прекрасное стихотворение, исполненное тоски и самоотверженной боли заблудившегося в водовороте будней девичьего сердца. Всё остальное было безразлично, по крайней мере, пока… или мне только хотелось верить в это?

О том, чем мой проступок грозил вылиться в дальнейшем, гадать не имело смысла, ибо ничего хорошего это не предвещало в любом случае, а всякой дряни и без того хватало сполна.

Пожелалось всплакнуть. Но слишком простодушно, неосторожно было бы лить слёзы сейчас. Пускай причина мокрого настроения состояла вовсе не в том, что произошло, однако мало ли что мог вообразить себе кто-либо из знакомых, попадись он волею случая по пути. Об этом не стоило забывать.

Я с досадой пнула ногой батарею, рюкзак свалился с плеча. Бессильная злоба… Увы и ах!

Постепенно становилось уж как-то совершенно паршиво, поэтому я решительно направилась к заветной двери, единственному месту в школе, где мне всегда нравилось бывать.

Вот она, Кати, златовласый ангелочек, внимательно уставилась в тетрадку и аккуратно выводит своими маленькими ручонками непослушные буквы. Любимая младшая сестрёнка – радость и отрада моей никчемной жизни. Она – это нечто! Более нежного, доброго и восхитительного создания, верно, не сыскать во всей Вселенной.

Я негромко окликнула и помахала ей. Она сразу же расплылась в очаровательно искренней улыбке, но потом, опомнившись, смущённо отвела взгляд. Кати – умница, она прилежно относится к учёбе и никогда не шалит.

«Да уж, её бы никогда не выдворили с урока…»

В этот самый момент дверь перед моим носом внезапно захлопнулась, я шарахнулась назад и наткнулась на чьё-то пышное, пропахшее потом и дешёвым парфюмом, тело.

«Только её здесь не хватало! Вот это так удача».

Я обернулась и в невольном отвращении попятилась в сторону.

– За что, Корош, на этот раз тебя выгнали из класса?

– Меня не выгнали… я сама ушла.

– Стало быть, прогуливаешь?

Я промолчала, злобно сверкнув глазами.

– По-моему, самое время снова повидаться с твоими родителями, Лита.

– Не надо.

– А давай ты не будешь указывать, что мне делать, хорошо? – внезапно импульсивно отреагировала директор. День сегодня не задался явно у всех…

– Да иди ты, – растерянно огрызнулась я. Едва слышно, но, к сожалению, несколько громче, чем следовало допустить.

– Что?!

Толстуха угрожающе надвинулась. Ах, бедные мои ушки, как говаривал Кролик из «Алисы в Стране чудес»! Я брезгливо отмахнулась, увернулась от её цепких рук и бросилась прочь по коридору.

– Иди ты! – повторила я в отчаянии, обернувшись перед тем, как угол скрыл от меня её отвратительную физиономию. Можно было не сомневаться, теперь меня ждали действительно серьёзные неприятности!

На оставшиеся уроки я не пошла. Это было ни к чему. В любом случае.

Если повезёт, застану дома отца. С ним объясняться куда проще. По крайней мере, не станет наказывать. Почитает немного нотации. Скажет, что я уже большая девочка, и должна вести себя надлежащим образом, что обязана нести ответственность за собственные поступки. Я чего-нибудь пообещаю взамен, и инцидент будет исчерпан. После этого можно запереться в комнате и не выходить оттуда хоть целую вечность!

«Может быть, она не станет звонить хотя бы сегодня? И без того слишком уж отвратный денёк выдался, – подумала я с наивной надеждой. – А завтра, кто знает, вдруг фортуна улыбнётся, и весь этот паскудный мир покатится в тартарары…»

Последнее время я частенько грезила концом света. Буквально лелеяла эту противоестественную фантазию. Насколько что-то в таком духе могло бы облегчить мои каждодневные мучения! Даже если не мгновенная смерть всего и вся, а, предположим, тотальный хаос гибнущего мира, который испивает чашу апокалипсиса, – всё какое-то разнообразие. Что-нибудь, чтобы взорвать к чертям эти опостылевшие серые будни!

Я припомнила школу, бессмысленную вереницу скучных уроков, опротивевшие физии преподавателей и одноклассников. И это, о ужас, практически всё, что составляет мою никчемную жизнь…

«Какая гнусность! Когда же всё это, наконец, оставит меня?»

Упиваясь декадентскими размышлениями, я незаметно оказалась перед дверью квартиры. Последнее время язык как-то не поворачивался называть это место «домом». Озадачено хлопая ресницами, я долго разглядывала чёрную с синевой дерматиновую обивку, будто никак не ожидала увидеть перед собой нечто подобное. Несмело приподняла руку, чтобы позвонить, но на полпути та словно отнялась.

«Чёрт!» – хотелось развернуться и убежать, или провалиться сквозь землю. Было бы куда бежать… или провалиться. Я покрутилась на месте, помялась с ноги на ногу, потом достала ключи и тихо, словно тайком, принялась за замок.

Когда я оказалась в прихожей, запах чего-то жарящегося дал понять, что одними нотациями сегодня не обойдётся…

«И чего это она так рано? Неужто никому больше не интересна её дрянная косметика?»

– Здравствуй, Лита! – мать вышла из кухни и облокотилась на косяк двери, наблюдая, как я разуваюсь. Она не переоделась, видимо, пришла недавно, только накинула передник поверх несколько вызывающего, но элегантно скроенного, делового костюма. Тон её был ровным и как всегда учтиво холодноватым.

«Неужели она ничего не знает?»

Это слегка обнадёжило.

– Как дела в школе?

Меня передёрнуло. Я наиграно беспечно и потому несколько неловко пожала плечами. Мне не хотелось смотреть ей в глаза. К счастью, был повод отвернуться – я сняла куртку и повесила в шкаф.

– Ты сегодня рано. Что-нибудь стряслось?

– Вовсе нет, просто отменили пару уроков, – я направилась в свою комнату. До спасительной берлоги оставалось три шага… два…

– Лита, постой!

«Дьявол! А ведь всё так замечательно шло».

Я обернулась. Мать подбоченилась и выжидающе уставилась на меня. Я ещё раз мысленно выругалась. Теперь это надолго. Отступила назад влево и опёрлась спиной о стену.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

«И почему взрослые всегда используют эти проклятые уловки, когда разговаривают? Лучше бы назвала меня падалью и выложила всё начистоту!»

– Мне нечего рассказывать тебе, мам.

Её лицо осунулось, потемнело, медленно наливаясь гневом. В какой-то миг даже показалось, что она вот-вот бросится на меня, но мать никогда не снисходила до рукоприкладства. Всегда в таких случаях поручала исполнение приговора отцу, а он ненавидел это дело чрезвычайно и потому никогда не злоупотреблял.

– Неужели? А ты меня не обманываешь?

– Нет, – стоило ли делать эту последнюю бессмысленную попытку?

– Я слышала сегодня совсем другое…

– В таком случае, зачем спрашиваешь, если сама всё знаешь? – я развернулась, чтобы быстро ретироваться в заветное лоно логова, но не успела – она с нажимом окликнула меня.

– Как долго это будет продолжаться, Лита? Что вообще с тобой происходит? Почему ты стала избегать меня?

Слишком много сложных вопросов. Перегрузка информационных каналов. Дальше можно не слушать. Полился поток обвинительных уничижающих речей. Даже когда она, казалось бы, по-настоящему, спрашивала, прерывать монолог ни в коем случае не следовало. Я знала это наверняка. Отсутствие ответов злило её, однако, по опыту, лучше было молчать. Просто разглядывать цветы на ковре или поднявшиеся обои у плинтуса. Всё равно, лишь бы скоротать неприятные минуты.

«И на что только уходит драгоценное время моей молодости? Ничего стоящего с тех пор, как помню себя. Тлен во плоти, да и только!»

– А что это горит у вас, барышни? – жизнерадостно спросил отец, входя в квартиру с огромным пакетом в руках. Ещё еда. И как мы только успеваем всю её жрать? Безумие!

«Человек – настоящий комбинат по переработке продуктов в отходы. Вопрос в том, кому же там наверху столько дерьма понадобилось?»

– Ёлки-палки! – переполошилась мать и мигом рванула на кухню.

Я воспользовалась удачным моментом и по стене скользнула за дверь.

– Стой, Лита, я с тобой ещё не закончила!

Я провернула защёлку и, обхватив голову руками, завалилась на так и несобранную утром постель. Можно было выдохнуть.

«Теперь пускай ярится. Глядишь, перебесится до завтра».

Послышался грохот посуды и тяжёлые шаги матери.

– Сейчас же выходи, паршивка!

– Милена, оставь девочку в покое. Что тут у вас произошло?

– Не вмешивайся, Герман! Кто-то же должен в этой семье детьми заниматься.

– По-твоему, я ничего не делаю?

– Только не надо рассказывать о том, как тяжело ты работаешь на своей проклятой станции! Другие тоже работают…

«Бедняга, достанется же ему теперь! Закрыл амбразуру собственным телом – героический поступок. Пять баллов!»

Я перевернулась на живот, подняла с пола глянцевый журнал и принялась листать, не особо вдаваясь в суть, скорее, просто для успокоения.

«Всё равно как-то нехорошо с отцом получилось…»

Тем более, что последнее время они ссорились едва ли не каждый день. Это началось с полгода назад, когда мать принялась продавать эту свою косметику. Небось, нашла там кого-то на стороне, какого-нибудь менеджера среднего звена… Об этом не хотелось даже думать. Омерзительно было представлять, как чужие волосатые руки лапают твою мать, как её губы касаются чьих-то ещё. А потом ими же она целует меня! Я передёрнула плечами и свернулась калачиком на постели.

Упрямое чувство вины не уходило.

«Да причём тут я! Они всё равно бы поссорились – не сейчас, так к вечеру…»

На кухне в дело пошла посуда.

«С такими темпами скоро будем есть из пластиковых тарелок».

Я тяжело вздохнула.

«Надеюсь, они не забудут встретить Кати из школы…»

***

– Слушай, вчера Брюс налакался так, что… – ребята без умолку трещали о всяких безделицах. Забавно, темы их бесед можно было без труда перечесть на пальцах одной руки, однако каждый день привносил что-то новенькое в копилку бессмысленных бесконечных полилогов. Собственно, поэтому я и не прочь была послушать их, невольно восхищаясь пороком словоблудия, хотя сама говорила редко и неохотно.

– Курить будешь, Лита?

– Нет, – от ядовитого кисло-горького привкуса никотина уже першило в горле. Лучше бы попить кто-нибудь предложил. Впрочем, перемена близилась с неумолимостью асфальтоукладчика, и потому невольное самоистязание бездельем на школьной площадке возможно было без опасений прервать походом в уборную. Леденящая до боли в зубах вода из-под крана – именно то, чего я желала сейчас превыше всего.

«Кроме мира во всём мире, конечно», – добавила я с сарказмом и улыбнулась собственным мыслям.

Ребята приняли гримасу на свой счёт и застрекотали с удвоенным энтузиазмом. При этом они то и дело косились на меня, ища поддержки и одобрения.

«Сколь мало требуется для неокрепшего сознания… Что же, по крайней мере, не скажут потом, что я их совершенно игнорирую».

От сидения на покрышках пятая точка замлела ещё сильнее, чем обычно бывало за партой. Следовало срочно спасать свои булочки!

– Я пошла.

– Эй, Лита, ты куда? Посиди с нами ещё немного!

Сегодня я решила задержаться в школе, вернее, сходить-таки на последний урок, чтобы потом забрать Кати. Обычно я с нетерпением ждала этого дня всю неделю, когда ни у отца, ни у матери не было возможности встретить её. И сейчас, всякий раз поглядывая на часы над доской, на обороте тетради выводила изящный профиль детского личика, столь близкого и дорогого. К счастью, никто не тревожил меня, и за это я безмерно благодарила небеса!

Я почти закончила рисунок, когда долгожданный звонок громогласно возвестил окончание урока. Сдавать самостоятельную работу не стала – математика не мой конёк. У меня вообще были проблемы с этими «коньками»… Класса с пятого, наверное, когда учёба перестала казаться потешной игрой, или годом позже, когда она окончательно осточертела.

«Что с меня взять, когда и взять-то нечего», – я ехидно улыбнулась.

К заветной двери шла перебежками. Детвора шныряла где-то на нижнем ярусе, так и норовя сбить с ног. Коридор полнился шумом и звенящим духом неукротимой детской энергетики.

Она заметила меня в самый последний момент, когда я присела, чтобы принять её в свои объятия. Кати без промедления бросилась на шею, обхватив ручонками с такою силой, что глаза покатились из орбит. Она любила меня, и это, пожалуй, было единственным, что несло утешение и давало силы влачить дальнейшее существование.

– Ты опять курила? – спросила она с укоризной.

– Совсем чуть-чуть, – соврала я, с нежностью поглаживая золотистые локоны. Под её строгим взором глаза мои продолжали лучиться лаской и заботой.

– Ну и будет же тебе, если мама узнает!

– Но ведь ты ей ничего не расскажешь?

Кати презрительно хмыкнула, сделав вид, что обиделась самому факту подобного вопроса.

Я помогла ей одеться, и мы, крепко взявшись за руки, нырнули в сумерки суетливого города, ожившего вечерним часом пик. Шли неспешно, разглядывая огни приевшихся реклам, пёстрые витрины магазинов и вечно озабоченных двуногих. Полной грудью дышали ещё прохладным, но уже каким-то обворожительно-возбуждающим, трепетным весенним воздухом. Читая объявления на стенах и фонарных столбах, знакомые названия улиц, Кати неустанно голубила мой слух переливами детского голоска. Казалось, она знала, что это именно та музыка, которой я всегда безотчётно отдаю предпочтение, и потому не смолкала ни на мгновение. В этот момент я была по-настоящему счастлива!

И только неумолимая конечность нашего короткого путешествия заставила меня пережить один неприятный миг разочарования уже перед самым подъездом. Я даже немного застопорилась… Кати тут же взглянула на меня:

– Что-то случилось, Лита?

– Нет, малышка, всё в порядке.

Но она поняла и без слов. Кати сообразительная девочка.

– Папа с мамой часто ругаются последнее время, да?

– Тебе не стоит переживать об этом. У взрослых такое бывает…

– Думаешь, они разведутся? – вряд ли она до конца понимала суровое значение этого жуткого слова. Скорее, просто услышала где-то от кого-то. Вот только где и от кого?

Я наиграно строго насупила брови, как это делала мать, и нарочито серьёзно сказала:

– Да что ты такое говоришь, деточка? Хорошо, что тебя никто не слышит!

– А то что? – она замерла в предвкушении, легко разгадав мои дальнейшие намерения.

– А то сейчас этот кто-то как схватит тебя!

Кати взвизгнула и помчалась вверх по лестнице. Я бросилась вдогонку.

Мне так и не удалось настигнуть её, поскольку входная дверь оказалась приоткрытой, и она прошмыгнула в квартиру, словно маленький сурок. Незапертая дверь не то, чтобы насторожила, просто прежде на моей памяти такого никогда не случалось. Ещё ничего не подозревая, у меня подспудно засосало под ложечкой. Мы быстро разулись и, пока я вешала куртки, сестрёнка побежала по дому искать родителей.

Я заглянула на кухню. На столе стояла полупорожняя бутылка водки, целая гора окурков в пепельнице колоритно дополняла картину. По дому разносился тяжёлый запах алкогольного и табачного перегара. Я невольно фыркнула и поспешила распахнуть окно.

– Интересно, а что это у нас за праздник сегодня? – презрительно выдавила я, достаточно громко, чтобы было слышно по всей квартире.

– Папа, папа! – раздался перепуганный детский лепет из родительской спальни.

Я опрометью ринулась туда. Здесь царил бардак куда больший, чем в моей комнате. Вещи были разбросаны как после обыска, мебельные ящики опрокинуты. Поперёк кровати бездвижно лежал отец. Я затаила дыхание, чтобы понять дышит ли он.

– Лита, что с папой?

– Ничего страшного, милая, просто папа… очень устал. Иди к себе, малышка.

Кати послушно вышла, лишь у двери задержавшись на мгновение. Я подмигнула ей и легонько коснулась спины.

Всё это было чертовски странно. Отец напился, хотя в принципе никогда не злоупотреблял. Да и вообще сегодня после обеда ему следовало выходить на работу в ночную смену.

«Взрослые… И о чём он думал?»

Только теперь я заметила в руке отца измятую записку. Внезапное озарение холодным потом окатило меня с головы до ног. Сердце сжалось до боли. Мне не надо было знать, что там написано, мозаика происшедшего тут же сложилась в единое целое. Ноги стали ватными и предательски подкосились. Я хотела убежать прочь, но в ужасе только отступила назад, упершись в платяной шкаф. Беспомощно сползая на пол, я старалась сдержать рыдания, чтобы не напугать Кати.

«Как она могла бросить нас?!»

***

– Лита, вставай, чёрт тебя дери, опоздаешь в школу! – в очередной раз послышался из-за двери хриплый баритон отца.

Я взглянула на будильник и невольно застонала. Кому сказать, но и двух часов не прошло с того момента, как голова моя коснулась подушки. Голова, которая сейчас гудела и раскалывалась от изрядного количества спиртного, выпитого накануне. Тело болезненно затекло и теперь ныло, и покалывало вдобавок к усталости и изнеможению. Я опрометчиво потянулась, приступ тошноты тут же подкатил к самому горлу.

«Было здорово, но лучше бы меня там не было!» – кем-то верно подмеченная фраза, которой, как правило, можно охарактеризовать итог всех удачных вечеринок. Сейчас она как нельзя лучше соответствовала и моему безотрадному состоянию.

Сыпля пересохшими губами проклятия, я перекатилась на бок и опасливо приподнялась. Голова закружилась с пущей силой, но деваться было некуда – жажда терзала до невозможности. Я встала, ноги измаяно дрожали. Меня повело в сторону, но в последний момент я всё же успела опереться о тумбочку.

«Так, Лита, соберись! Сейчас от тебя потребуется маленький подвиг: как ни в чём не бывало, выйти и дотащиться до ванной. О боже, наконец-то напиться! Умыться. Потом быстро прошмыгнуть обратно, а дальше… Дальше, впрочем, будет уже проще».

Увы, мой грандиозный план потерпел фиаско ещё в самом своём начале. Возле двери я столкнулась с отцом.

– И в этом ты собралась идти? – оценивающим взглядом он окинул мой вечерний наряд. Понятное дело, у меня и в памяти не ёкнуло переодеться – немного не до того было, честно говоря. Я редко носила слишком уж вызывающие вещи, но последнее время так проще было казаться беспечной. Тем не менее, действительно, в таком виде меня даже на порог школы не пустили бы.

Теперь же оставалось только махнуть рукой и вульгарно пренебречь его словами. Я поплелась по коридору, дёрнула дверь ванной. Поскольку та оказалась запертой, пришлось стоически продолжить свой крестный ход на кухню, где я немедленно жадно присосалась к крану. Живительная влага растекалась по телу, голова закружилась, будто вместо воды я разом выпила всё то, что приговорила прошлой ночью. Пришлось даже присесть.

– И во сколько же ты вчера вернулась?

«Ах, если бы только вчера!»

Отец не унимался, настойчиво расположившись в дверном проёме. Я поняла, что пора ретироваться, иначе головомойки не избежать, а учитывая моё текущее состояние, хуже того мало что вообще сейчас можно было вообразить! Я встала и направилась к выходу, но отец и не думал выпускать меня.

– Сядь, нам надо поговорить.

Пришлось вернуться. Я кое-как расположилась на табурете у окна и уставилась на улицу. Там зачинался новый бессмысленный день, сразу опротивевший мне – уже самим фактом своего презренного рождения. Сонные обыватели как всегда угрюмо спешили по своим делам. Что же, рано или поздно ему придётся последовать за ними – работу никто не отменял, а в школу я могу и ко второму уроку пойти или вообще устроить себе выходной, какая разница…

– Почему ты игнорируешь меня, Лита? Что бы ни случилось, я по-прежнему твой отец!

Я продолжала делать вид, что рассматриваю прохожих.

– Ты думаешь, я не переживаю за тебя? Думаешь, меня не интересует, как у тебя дела в школе, что на душе, чем вообще живёт моя дочь? Поверь, как никогда прежде, отныне мы должны помогать друг другу. Теперь только так! Лита, мне действительно нужна твоя поддержка, а во всём остальном ты можешь рассчитывать на меня. Если мы не будем держаться вместе…

– Если бы не ваши постоянные склоки, всё было бы хорошо! – со злобой выпалила я и обожгла его ненавистническим взглядом. В следующий момент уже готова была пожалеть о своих поспешных речах, невольно и опрометчиво сорвавшихся с уст, однако было уже поздно – слово не воробей.

– Если бы не наши склоки? – на этот раз уже завёлся он. Серьёзно завёлся. – Да что ты вообще понимаешь в этом?!

«Что я понимаю? А что тут понимать?»

Я едва сдержалась, тем не менее, всё же промолчала, только встала и решительно направилась прочь, однако отец опять остановил меня.

– Пусти, – прошипела я, сбрасывая с плеча его тяжёлую руку.

– Я ещё не закончил!

– Зато мне уже надоело слушать! – я рванула вперёд, но он перехватил меня и отшвырнул обратно. Я оступилась и упала на пол, уставившись на отца перепуганными глазами. На какой-то миг показалось, что он тоже испугался…

Я шла по набережной, хмуро глядя себе под ноги. Окружающий мир будто вовсе пропал для меня, исчез, растворился в пелене, застилавшей раскрасневшиеся глаза. И только шум прибоя исподволь изводил неукротимое пламя ненависти в душе. Руки мои всё ещё тряслись, а губы были самозабвенно сжаты. Сжаты до боли. Сжаты, дабы не проронить ни стона едва сдерживаемых рыданий.

«Как он посмел! – левая щека по-прежнему горела. – Выходит, ему можно напиваться едва ли не каждый божий день, а я должна радоваться жизни, ничего не замечая? Неужто не понятно, что я такой же человек, как и все, что у меня тоже сердце не каменное? И если отцу тяжело, то мне тяжелее вдвойне. Он – взрослый мужчина, и не в силах держать себя в руках. Так что же, спрашивается, можно требовать от меня? Почему эти взрослые столь эгоистично считают, что только они могут по-настоящему испытывать боль?»

Я спустилась к самой воде и села на холодную бетонную тумбу. Ветер, пропахший тиной, был здесь куда крепче. Он вмиг растрепал волосы и, минуту спустя, вероломно пробрался под одежду. Я замёрзла, но упрямо не хотела уходить. Короткие суетливые волны настойчиво бились о неприступный камень. Где-то вдалеке за спиной одна за другой проносились машины. На набережной было безлюдно, и потому я полюбила бывать здесь, бывать всё чаще и чаще.

Я неловко похлопала по карманам, потом сунула дрожащую руку в рюкзак, пока не нашарила пустеющую пачку. Оттуда предательски выглянули две измятые сигареты.

«Долго не просидишь, придётся бежать в магазин. Впрочем, так даже лучше, потому что, если удастся наскрести денег, можно будет взять бутылочку пива, и тогда смысла идти в школу уже не останется вовсе».

Я жадно, до боли в лёгких, затянулась и стремительно выпустила ядовитую струю дыма. Почему-то стало легче.

Клубящийся зловонный дым. Стальной монолит неба. Серые дома на противоположной стороне реки. Обугленные остовы голых деревьев. Бесцветный мир. Бессмысленная жизнь.

Бессмысленная как всегда… но теперь ещё и пронзительно беспощадная!

Из растерзанной груди сердце выскочило и упало на шершавый бетон. Оно по-прежнему мужественно сжималось, но острые камушки при этом всякий раз оставляли на нём жестокие ссадины, безжалостно раня нежную плоть.

«Бедное маленькое сердце, откуда в тебе силы терпеть эти раны? Как в тебе способно вместиться столько боли? О, Господи! Почему ты так безжалостен, так ненавистен ко мне? Почему обрёк на эти муки? Почему? Почему… Почему!»

Я громко ревела, сотрясаясь всем телом. Слёзы залили лицо, и их стало более бессмысленно утирать промокшим насквозь рукавом. Распухшие, прокушенные в пылу губы кровоточили… но сильнее всего кровоточило бедное маленькое сердце.

А в руке дымилась дотлевающая сигарета…

***

Говорят, что время лечит… Время ничего не лечит! Оно лишь увлекает в безумном водовороте жизни, оставляя боль позади. По закону перспективы издалека беды и несчастья всего лишь кажутся меньше. Если только настырный взор, обращённый назад, в нерадивую годину, не возвратит их вновь в пределы мировосприятия.

Миллиарды беззащитных людишек на планете, несущейся сквозь ледяную бездну Вселенной, словно ветхозаветный Лот, страшась оглянуться, бегут от своих Содом и Гоморр, и безжалостный ветер спекает кровь на ранах исстрадавшихся, истерзанных сердец. Увы, это единственное забвение, которое может пожаловать время… но вряд ли трепещущий в агонии станет уповать на большее.

– Эй, Лита, иди к нам! – послышалось грубое со стороны школьной площадки. – Сестрёнку тоже можешь прихватить.

Ребята язвительно загоготали, упиваясь собственной бестактностью. Они обменивались колкими замечаниями вполголоса, ехидно пялясь и попеременно сплёвывая на землю.

Кати страдальчески посмотрела на меня.

– Никуда я не пойду, солнышко, – пришлось сказать тихо, но достаточно твёрдо для того, чтобы унять её беспокойство.

– Никогда-никогда?

– Никогда-никогда, – я расплылась в невольной улыбке и с нежностью коснулась золотистой макушки девочки. Разве могла променять я блеск глубоких ангельских глаз на большее из того, что способны были предложить остальные, даже все вместе взятые?

– Постой, принцесса! Ну, хоть вечерком загляни, у Брюса сегодня отменная вечеринка намечается, – чуть разбавив тон просительными интонациями, не унимались ребята. Порою они становились назойливыми до безобразия, но меня это нисколько не беспокоило. Впрочем, их претензии не были безосновательными – я уже неделю как игнорировала компанию. Парней это, ясное дело, задевало и нервировало, но мне их волнения были индифферентны, ибо отныне у Литы Корош появились дела поважнее.

Конечно, я не могла заменить Кати мать, не стоило даже пытаться, но любила её не меньше, а то и больше. Я не знала, как малышка переживала происходящее, по крайней мере, мне никогда не доводилось видеть её в отчаянии. Одному богу известно, какие кошки скреблись при этом у неё на душе. На собственной шкуре прочувствовав боль утраты, ни дня не переставая думать об этом, я не могла позволить сестре испытать всю скорбь безотрадного одиночества, безысходности и беспомощности.

«Если в моих силах в этой ситуации сделать для неё хоть что-нибудь, я не могу поступить иначе. Пускай никто не оказался в первые тяжёлые дни рядом со мной, но я не допущу, чтобы теперь она чувствовала себя столь же покинутой!»

В заботе о Кати я унимала и собственную боль. Ощущение ответственности за этого маленького человечка придавало силы, наполняя душу желанием жить. Жить хотя бы для того, чтобы иметь возможность защитить её, вовремя подставить плечо.

Когда я осознала эту свою миссию с отчётливой ясностью прозрения, попутно стала замечать, что кое-что вокруг, как бы мистически это ни звучало, постепенно налаживается. Даже отец напивался последнее время всё реже, и это дарило зыбкую надежду на то, что жизнь наша после ухода матери однажды-таки приостановит своё стремительное падение в пропасть.

«Ах, как хотелось бы верить!»

Солнце застряло на полпути к горизонту и, вызолачивая ресницы, озорно ласкало уголки глаз проворными колючими лучиками, распадавшимися миллионом радужных оттенков. Ярко-лазурное небо полнилось глубиной и неукротимой энергией бытия, изливаясь долой дождём жизнеутверждающей благости. Непримиримая весна удало шагала по улицам, а сырость и грязь, неизменные спутники городских пейзажей, теперь боязливо жались по подворотням. Мир ретиво чистил пёрышки, проснувшись от опостылевшей зимней спячки. Жизнь повсюду расцветала в надежде на буйство красок, и нам тоже не оставалось ничего, кроме как продолжать жить… Жить!

Я распахнула окно и уселась на подоконник. В комнату ворвался лёгкий озорной ветерок. Он прошмыгнул по закуткам комнаты и, видимо не обнаружив для себя ничего интересного, так же проворно умчался прочь. Утомлённый город медленно тонул в полумраке сумерек. Начинало свежеть, впрочем, как всегда на закате в эту пору года. Кромка на западе ещё рдела мягкими тонами багрово-алого, подсвечивая с полдюжины эфемерных облачков, сиротливо разбросанных по небу.

Вечерняя звезда робко подморгнула одиноким глазом, ответив приглушённой вспышке зажигалки. Сигаретный дым наполнил душу покоем и удовлетворённостью. Извиваясь и клубясь в медитативной отрешенности, уносил он в бездну бесконечной выси усталость и суету дня. Несмотря на прохладу, здесь и сейчас я чувствовала себя настолько уютно, настолько комфортно, насколько только может ощущать человек.

Отец задерживался, но так даже лучше. Я успела не только приготовить ужин, запах которого сейчас манящим ароматом разносился по квартире, но и немного прибралась. Посидела с сестрой над уроками: толку от меня было маловато, но зато вместе отлично провели время, тем боле, что Кати в итоге вполне управилась сама.

Приятное чувство выполненного долга гордостью наполняло моё естество. Трудно поверить, насколько славно можно было ощущать себя только из-за того, что поступаешь так, как следует, правильно, по воле сердца. Да и кто знал, что сердце моё может пожелать заурядной бытовухи и от этого ещё получать удовольствие. Причём, что самое поразительное, это удовольствие совсем не грозило омрачиться впоследствии больной головой или приступами тошноты наутро.

Я с упоением принялась строить планы на будущее. Впервые за много дней! Столько всего предстояло сделать, столько наверстать. Как бы абстрактно и высокопарно это ни звучало, но непременно хотелось стать хорошей. Хорошей – в общем и в частности. Взяться, к примеру, в конце концов, за учёбу, ведь некогда я не так уж и плохо училась, или…

В этот момент строгий мужской голос внезапно окликнул меня снизу. От неожиданности я едва ни рухнула с подоконника.

«Как не вовремя!»

Отец, подбоченившись, стоял напротив окна. Я непроизвольно ринулась с сигаретой в комнату, потом обратно. Впрочем, уже можно было не суетиться.

«Поймал, как говорится, на горячем. Ах, бедные мои ушки!»

Щелчком я отправила сигарету далеко в кусты, головой прислонилась к раме и принялась хоронить приятный вечер и упущенный шанс преобразиться к лучшему.

Я горько плакала, уткнувшись носом в подушку. Горько не от боли, а от обиды. И обида эта буквально испепеляла душу мою изнутри.

«Почему ты так несправедлив ко мне? Я ведь всё сделала, чтобы было хорошо. И это «хорошо» было, пока не явился ты! Ну и что, что я курю? Мало ли за кем какие грешки водятся? Ты ведь тоже ведёшь себя далеко не лучшим образом, а с кого другого, извольте, брать пример?»

Я раз за разом перебирала все уже озвученные доводы и придумывала новые. Да, в этот вечер я была куда более словоохотлива, чем когда-либо прежде. Наверное, потому что ощущала собственную правоту. Если и не правоту, то, по крайне мере, право на снисхождение. Я же так старалась всё сделать правильно!

Но он просто не захотел слушать. Отмахнулся от всех моих аргументов разом, не сдерживаясь в выражениях, отчитал и закатил оплеуху. От него опять разило спиртным, поэтому спорить было бесполезно.

Я по-настоящему возненавидела его!

«Тварь! Алкоголик! Да какое ты вообще имеешь право что-либо требовать от меня?»

Я поднялась и села, до дрожи стиснув губы. Руки ожесточённо сжимали постель. Кожа побелела, обтягивая костяшки пальцев. Меня трясло от ярости, застилавшей сознание. Если бы я только могла противостоять ему, если бы имела возможность противопоставить хоть что-нибудь!

В бессилии так и подмывало сделать что-то назло, какую-нибудь откровенную пакость. Причём исключительно для того, чтобы заставить его всего на миг задуматься о безосновательности, циничности собственной деспотичности. Увы, я была не настолько коварным созданием, чтобы сейчас с ходу в пылу придумать что-либо в таком роде, пускай даже самую малость.

От эмоционального напряжения захотелось курить.

«Какая теперь, к чёрту, разница!» – я расплылась в ядовитой ухмылке и достала из тумбочки новую пачку, нервно распаковала её и сунула в рот сигарету. Подошла к окну, замешкав всего лишь на мгновение.

«Быть может, не стоит вести себя столь опрометчиво? Быть может, всё ещё наладится? – промелькнула предательская мысль, но тут же утонула в водовороте гнева. – С ним? Никогда! Никогда в этом доме не будет лада!»

Я, кажется, даже начала понимать мать, почему та ушла. Но она сдалась слишком быстро, ибо мне достался куда более отвратительный вариант, чем ей. Отец хоть и прежде был занудой, но до этого, как минимум, никогда так не пил… и не дрался.

«Вот заберу Кати, и уйдём от него. Оставим подыхать одного в старости!»

С третьей попытки, изнывая от нетерпения и попутно проклиная собственную неловкость, я, наконец, прикурила сигарету.

«Лита, дурочка, очнись! А на что ты будешь жить?»

«Я найду работу».

«Да кто тебя возьмёт, и что ты вообще умеешь делать?»

«Что-нибудь придумаю».

«Что ты можешь придумать? Собой торговать?»

«Да пошла ты!»

«Сама пошла!»

– Лита, твою мать, ты опять куришь? – отец принялся ломиться в запертую дверь. – Ты так ничего и не поняла, паршивка?

Он колотил с такой силой, что, казалось, дверь вот-вот слетит с петель.

Сердце судорожно сжалось. Адреналин ударил в виски. Недолго думая, я покрепче зажала сигарету зубами, перекинула ноги через подоконник и, придерживаясь за опасно скрипевшую под тяжестью тела раму, принялась поспешно карабкаться наружу. Ноги почувствовали узкий край решётки окна снизу, я перевела дыхание и продолжила спуск. Глаза застилала пелена ярости и отчаяния. Это придавало смелости и сил, но в итоге я всё-таки сорвалась и, не издав ни звука, полетела вниз. Только при падении воздух шумно вырвался из лёгких. Сигарета кувыркнулась в потоке воздуха и упала в траву возле левого уха. Благо, всего второй этаж. По-моему, я ничего существенно не ушибла, однако тогда даже перелом вряд ли остановил бы меня.

По городу я бродила недолго. Слишком быстро морозная ночь загнала меня на знакомую территорию. Я сидела на вкопанной в землю покрышке, поджав ноги к груди. Самым худшим было даже не то, что я не догадалась прихватить что-нибудь потеплее из одежды, а то, что ушла босиком. Сколько ни пыталась согреть пальцы на ногах, они окончательно окоченели, настолько, что я перестала чувствовать их.

Гнев истлел. Его сменил страх. Страх от осознания собственного поступка. Мир распахнул передо мной безмерную пасть приволья с жадно поблескивавшими клыками безысходности. Он ужасал безжалостностью, словно безучастием хищника к судьбе загнанной жертвы.

Сигареты больше не помогали бороться с роковыми предчувствиями. Кроме того, чтобы плакать, делать было совершенно нечего, но я уже истратила месячный запас слёз, окончательно продрогла и теперь остекленевшим взглядом беспомощно глядела ввысь.

Безумно глубокое иссиня-чёрное небо завораживало, однако величие на сей раз не столько влекло, сколько угнетало. Среди звёздной бесконечности парило безотрадное одиночество. Не в силах терпеть его, я уставилась в землю и тут же представила себя малой песчинкой на берегу океана, который словно застыл перед тем, как обрушиться сокрушительной волной. Волной, которая с лёгкостью сметёт меня в тёмную холодную пучину – прочь от света и тепла, прочь от всего, чем я жила прежде.

Я поднялась, размяла затёкшие ноги, тяжело вздохнула и пошла. Следовало признать своё поражение. Что же, я – пустое место, ничто, ничтожество.

«Как жаль, Лита, как жаль…»

В этот момент неожиданно стало понятно, что я ни за что не вернусь, пускай даже умру на проклятом школьном дворе. Что-то физически ощутимое мешало мне сдаться, покориться воле отца. Возможно, впервые я по-настоящему ощутила Себя. Это было странное, щекочущее чувство.

Увы, оно длилось всего мгновение…

Я вернулась обратно, села, снова встала. Отчаянно взмахнула руками. Меня затрясло. Я едва не завопила от безысходности, но идти было откровенно некуда, а оставаться – невыносимо.

«Почему же некуда? – вдруг проснулся иезуитский внутренний голосок. – Где-то неподалёку, если не изменяет память, сегодня «отменная вечеринка намечается», не так ли?»

«Но я же обещала Кати…»

«Ты её уже предала! Ты ничем не лучше своей матери. Ты бросила свою маленькую сестрёнку, и потому неважно, как низко падать теперь».

«Всё равно это неправильно! Тем более, я не хочу к ним».

«У тебя есть лучшие предложения, милочка?»

«Не называй меня так!»

«Ты предпочтёшь окоченеть здесь?»

К этому времени у меня уже зуб на зуб не попадал. Я поняла, что едва ли долго удержусь на грани. Да истоило ли?

«Но в таком виде…»

«Ах, какие же мы стыдливые!»

– Оставь меня в покое! – от беспросветности положения я закричала в голос и заломила руки. Дрожащими пальцами достала последнюю сигарету, сунула в рот. Пустой желудок в отвращении судорожно сжался. Голова снова поплыла. Я была на грани обморока.

«Что мне делать? Что же мне делать?»

«Ты знаешь ответ!»

«Нет!»

Алкоголь тошнотворной пеленой окутывал сознание, балансировавшее на хрупком рубеже беспамятства. Где-то на периферии бессвязно гремела музыка, должно быть, очень громко, но я могла это только предполагать. Вокруг мелькали лица, по большей части, незнакомые. Мне было плохо физически, зато душевную боль сковала анестезия бесчувствия. Какое-то время я ещё помнила, что у меня всё исключительно плохо, даже, кажется, пыталась это кому-то втолковать, однако едва ли могла теперь объяснить причину душевного кризиса.

«О Боже, как я устала! Когда же всё это закончится?» – после выпитого и выкуренного тяжелее всего было просто дышать. Быстрые неглубокие вдохи сменялись не менее стремительными сиплыми выдохами – и всё это через силу, ибо удушье тут уже сдавливало грудь. Пожалуй, затруднения в этом бесхитростном акте сейчас как раз и вызывали наибольший дискомфорт.

Я попыталась приподняться. Из того ничего не вышло – тело отказывалось слушаться меня. Две безуспешных попытки совершенно изнурили, потребовалось какое-то время, чтобы восстановиться. В итоге я даже немного задремала. Кто-то потянул меня за руку, но я отмахнулась и нечленораздельно выругалась.

Похоже, что мне пора было уходить. Я понимала безосновательность и спонтанность данного решения, но с навязчивым влечением поделать ничего не могла. Надо было идти.

«Знать бы куда?»

Я рванула вперёд что было мочи. Видимо, недооценила собственный потенциал, потому и улетела далеко на пол. Отовсюду послышался животный смех. Стоя на четвереньках, кажется, я тоже придурковато скалилась. Кто-то помог подняться, и я с радостью повисла в спасительных объятиях. Меня повели.

«Какое счастье! Сейчас меня уложат баиньки. Какие же вы всё-таки милые люди, как я вас всех люблю!»

Я тяжело рухнула на кровать и поняла, что такое блаженство. Измученное тело наконец-то предалось расслаблению. Неописуемый головокружительный смерч понёс меня сквозь пространство и время, растворившиеся в безумной пляске светотени. Чтобы хоть как-то оградить себя от неукротимой гонки воспалённого сознания, захотелось свернуться калачиком, но что-то тяжёлое уже прижимало меня сверху. Я почувствовала смрадное дыхание у своего лица.

«Какого чёрта?!»

– Нет!!!

Я попыталась вырваться, но быстро растратила мизерные остатки сил. Цепкие пальцы полезли туда, куда не следовало…

***

– Ли-та, – одними губами прочитала по слогам короткое слово, выведенное неровными буквами на стене. Рядом были нарисованы короткие вертикальные линии, которые значили, видимо, что я нахожусь здесь уже давно. Попыталась счесть их, но сбилась, попробовала снова и с досадой осознала, что, похоже, утратила ещё одну способность.

Я многого лишилась из того, что было дано мне прежде. От этого становилось бесконечно грустно, однако слёзы давно иссякли, ибо не утоляли более жажды души. Для того теперь оставалось только беспамятство.

Продушившийся немытыми телами, короткий сбившийся матрац в углу стал моим домом, единственным местом, где в забытьи или, как сейчас, притворившись спящей, на непродолжительное время можно было скрыться от жестокого мира. На непродолжительное время, пока я ни для кого не была нужна.

Сверху упала полупустая бутылка, и я шарахнулась от неё к стене.

– Твою мать, тварь неуклюжая! – где-то сверху закопошились. – Эй, хватит дрыхнуть… как там тебя!

Я неподвижно замерла, надеясь, что меня оставят в покое, но было уже поздно. Кто-то неповоротливо опустился рядом и требовательно потянул за плечо.

– Вставай, принцесса! Вставай! А, впрочем, чёрт с тобой… и так управлюсь!

Обладатель голоса натужно засопел перегаром. Собрав воедино остатки сил, я проворно выкарабкалась из-под него, попыталась встать, споткнулась – ноги плохо держали меня, и, пошатываясь, бросилась к выходу.

– Куда ты, дрянь! Постой!

К счастью, я уже оказалась в соседней комнате. Здесь было темно и сыро. Впрочем, в любом случае головокружение и непроницаемая пелена слабости мешали мне сориентироваться. На ощупь продираясь к выходу, я проковыляла через пугающую невнятными образами тьму. Перед глазами с удвоенной прытью заплясали ядовитые разноцветные круги. Я толкнула дверь, по счастью, незапертую, и буквально вывалилась в коридор, залитый густым серым светом. Его вязкость преодолеть сил не осталось вовсе, поэтому, негромко всхлипывая, я отползла к батарее и забилась в угол.

Из комнаты слышались ругательства и животный смех.

Я притаилась, дрожа всем телом и безумно алча провалиться хоть в самый ад.

В сказочном вальсе в воздухе плясали крошечные пылинки. Их дивный танец заворожил и очаровал меня. Из замусоленного разбитого окна сверху струилась живительная прохлада. Я даже боялась дышать, настолько её запах был прекрасен после затхлой вони помещения. Сознание остановилось, будто замерло в коме. Последнее время так бывало всё чаще и чаще. Я знала, что однажды уйду в это состояние навсегда. Это дарило слабую, но надежду.

Неожиданно на горизонте ощущений возникло что-то новое. Я едва ли могла адекватно воспринимать окружающую действительность, но это было нечто, чего раньше здесь никогда не было. Наверняка память играла со мной очередную злую шутку, ибо загадочное чудилось чем-то из давно почившего прошлого, того, о котором я даже боялась вспоминать – то ли было оно со мной, то ли просто грезилось. Но это было нечто неимоверно тёплое и дорогое, отчего слёзы впервые за много дней заструились по грязным щекам.

– Лита?! – услышала я сдавленный полустон-полукрик, полный удивления, боли, негодования и радости одновременно. Сердце моё истошно сжалось, тем не менее, я никак не могла припомнить голос.

– Лита, девочка моя! – человек отчаянно бросился ко мне. Я по привычке отпрянула и вжалась в стену. Он на мгновение опешил, но потом медлительно присел и бережно протянул руки. – Ну же, Лита… Иди сюда. Не бойся. Теперь всё будет хорошо!

Я подалась немного вперёд, но тело как-то странно затряслось, сопротивляясь воле. Оно не могло двигаться дальше. Слёзы нескончаемым потоком катили из глаз, однако я не в силах была даже шелохнуться. В этот момент, ужасной болью отразившись в голове, словно лопнула плёнка, всё это время застилавшая сознание. Я наконец-то прорвалась. Я вырвалась!

– Папочка, забери меня отсюда, мне здесь очень плохо! Я буду себя хорошо вести. Забери меня. Пожалуйста!

***

Отец утомлённо присел на край кровати и потянул ненавистный узел галстука. Преимущественно он избегал официоза в одежде, и потому в костюме чувствовал себя не в своей тарелке. Усталость сквозила во всём его образе: в ссутуленных плечах; в морщинках как никогда обильно проступивших вокруг глаз; даже густые волосы, подёрнутые лёгкой дымкой седины, сегодня казались куда светлее.

– Я переговорил с директором, – было понятно, что разговор выдался далеко не из лёгких. – Ты сможешь вернуться в школу со следующей недели.

– Папа, я не хочу туда возвращаться.

– Лита, не начинай опять! Мы, кажется, это уже обсуждали.

– Какой смысл заканчивать учебный год, если меня всё равно не переведут в следующий класс?

Вместо того чтобы рассердится, лицо его неожиданно расплылось в доброй снисходительной улыбке. Глаза засветились умилительными тёплыми лучиками.

– Видимо, ты уже совсем поправилась, раз начинаешь перечить мне.

Я виновато потупила взор и уставилась на одеяло, кончик которого всё это время нервно теребила в руках.

– Прости, папа. Я пойду в школу.

– Вот и умница, дочка. Только пообещай, что будешь стараться.

– Обещаю.

– И позвони бабушке. Без её помощи я бы никак не справился, – бабушка работала старшим инспектором учебных заведений при министерстве образования. Связей её вполне хватило бы не только для такой безделицы. Но если уж отец обратился к ней, дела мои были откровенно плохи. Впрочем, при таком протекторате шансы не отстать от сверстников переставали казаться чем-то эфемерным. В моих силах наверстать упущенное, тем более, что этого так вожделел отец. А подвести его после того, как он спас меня, я просто не могла.

В этот момент я с содроганием припомнила всё, что со мной произошло тогда. Вернее, пережила вновь все те обрывки ощущений-воспоминаний, которые то и дело обжигали меня холодным потом, которые кошмарами не давали спать по ночам и порою вводили в ступор даже среди дня.

«О, как же невыносимо ужасно это было! И какой беспробудно глупой дурочкой я была! Я позволила им осквернить, терзать себя, запятнать мою душу и тело. Я сама предала себя! Утопила свою жизнь в боли и муках. Зачем? Глупая, глупая беспечная девчонка!»

«Но ведь теперь ты взрослее, теперь ты знаешь, почём пуд соли в этой жизни, не так ли? Теперь ты не допустишь, чтобы с тобой когда-либо произошло нечто подобное?»

«Ни за что!»

«В таком случае будь паинькой и слушайся папу!»

Я ответила печальной благодарной улыбкой. От этой бесконечно грустной стоической гримасы теперь уже передёрнуло отца.

Он тоже вспоминал. Вспоминал бессонные ночи и безрезультатные поиски, изо дня в день изводившие его и без того отягощённую переживаниями душу. Вспоминал беспомощность и бессилие, рвавшие на части. Вспоминал…

К счастью, он так и не узнал всего, что произошло со мной там. Я не стала рассказывать всей правды. Ему ни к чему было это знать. Отцу и так досталось изрядно, а моя боль – пускай навсегда останется только моей, пускай навсегда будет похоронена в глубине маленького исстрадавшегося сердца.

– Спи спокойно, Лита!

– И тебе спокойной ночи, папа! – он обернулся, задержавшись в дверях всего на мгновение, и мне показалось, что в глазах его стояли слёзы.

Солнце пригревало по-летнему, выжигая бездонную глубину прозрачного неба. Озорные лучики ласкали лицо, принуждая щуриться, но я упрямо не отводила взгляд. Я смотрела и нежилась, ощущая на щеках их щекочущие прикосновения.

Земля и деревья за окном наливались живительной пестротой зелени. Люди неторопливо прогуливались, словно плыли в волшебном мареве сгустившегося воздуха. Даже машины бежали по улице чинно и неторопливо, играя надраенным блеском стекла и металла. Самая очаровательная пора, когда мир набирает краски и возрождается в буйном цветении всего и вся.

И я была счастлива. По-настоящему счастлива. Счастлива как никогда.

Секрет, видимо, заключался в том, что раньше бытие моё полнилось суетливой погоней в поисках себя самой, неукротимой скачкой обезумевшего от гормональной бури эго. Теперь же всё стало иначе. Я научилась смотреть и видеть, чувствовать и наслаждаться любым самым мимолётным мгновением, ибо оно было живительно прекрасно.

С отчётливостью прозрения осознала я краткость и хрупкость мига блаженства. Блаженства, которое таилось в беззащитной травинке и в величественном небосводе, в горной гряде у горизонта и в неустанной игре волн на берегу реки. В людях, порою жестоких и беспощадных, а иногда слабых и беззащитных. В словах и в мыслях, в улыбках, в слезах…

Я понимала, что не смогу удержать радость существования, если только не наполню ею саму себя, если сама не стану источником света в этом удивительном мире. И я готова была дарить безмерно, я готова была отдавать, ничегошеньки не прося взамен. Наверное, это и была Любовь! Любовь в глубинном смысле, во Вселенском понимании этого слова. И она безгранично наполняла моё сердце, жалуя отрадой.

Откуда-то справа внезапно прилетел комок бумаги. Он не больно стукнул меня по макушке и проворно отскочил на пол. По сторонам послышались нервические смешки.

«Ничего страшного не произошло, Лита, тихо, – приструнила я ещё не прорвавшийся словами в мыслях внутренний голос. – Это всего лишь дети. Маленькие безжалостные создания. Они ещё не нашли себя, и потому в отчаянии мечутся от одного порока к другому. Вспомни, совсем недавно ты и сама была такой!»

«Да, подруга, твоему самообладанию остаётся только подивиться. И откуда такая мудрость в твои-то годы? Аж противно!»

«Сгинь, мне без твоего ворчания куда краше», – я слегка улыбнулась и улеглась на руки перед собой. Я знала, что учительница не станет браниться. После моего возвращения преподаватели при встрече деликатно отводили взгляд, силясь не замечать, а если и смотрели, то с сочувственной брезгливостью. Так смотрят на больную бездомную собаку или на умирающего. Впрочем, это устраивало вполне. Меня не трогали, не вызывали к доске, делали поблажки при проверке контрольных и всячески одёргивали сверстников, если уж те слишком зарывались в своих потехах.

«Постой-постой, неужто ты так и оставишь эту выходку? В тебе не осталось и доли самоуважения, Лита!»

«Я не хочу больше слушать тебя. Никогда!»

Голос внутри меня презрительно фыркнул и до поры удалился в глубины бессознательного. Пожалуй, он был тем единственным, что последнее время донимало меня изрядно. Не то, чтобы с моей головой было что-то не так, по крайней мере, я очень рассчитывала на это, но раньше подобной ментальной словоохотливости за собой я не замечала.

«Что же, видимо, Лита, ты ещё не всё выплатила сполна по своим долгам…»

Однако я лукавила. Был ещё один момент в моей жизни, пожалуй, даже более существенный, который печалил и изводил до боли. После воскрешения из небытия (подобным образом, а не иначе обычно величала я своё спасение) мне так и не удалось наладить былые отношения с Кати. Она по-прежнему добро относилась ко мне, заботилась, когда я была слаба, но словно стена встала между нами. Скорее даже не стена, а стекло. Непробиваемое стекло, за которым всё видно, но ни к чему нельзя притронуться.

Мы больше не ходили домой вместе. Даже когда последние уроки у обеих заканчивались в одно время, она норовила убежать прежде, чем я приходила за ней. Порою я нагоняла её по пути, но на расспросы сестра лишь извинялась и страдальчески смотрела мне в глаза, как бы моля не изводить душевно, а я с пущей остротой чувствовала свой грех перед ней.

Среди всего, что я утратила, это, несомненно, явилось для меня наибольшей потерей. Всё остальное можно было пережить, можно было забыть или похоронить в закоулках подсознания под грифом «Больно. Не вскрывать», но ежедневное напоминание о собственном предательстве, об отчаянном необдуманном поступке, надломившим отношения с самым дорогим и близким для меня человеком… Это было невыносимо!

Однажды я попыталась просить у неё прощения, но из того так ничего и не вышло. Я стала оправдываться, а она совсем по-взрослому успокаивала меня. В конце концов, мы обе разревелись, однако в итоге всё осталось по-прежнему, и на следующий день она вновь была учтиво холодна, как мать. Тогда я впервые осознала, что есть вещи, которые уходят из жизни навсегда и никогда не возвращаются, словно вольные птицы, выпорхнувшие из нерасторопных рук.

– Эй, Лита, посмотри, что у нас для тебя есть! – услышала я краем уха, в очередной раз в конце дня с фанатичной надеждой направляясь по коридору к классной комнате сестры.

Я по обыкновению настолько была увлечена собственными мыслями, что едва ли оторвала бы взгляд от пола. Да и чем могли удивить меня бывшие приятели? Очередной скабрезной шуткой или непристойным предложением? Я к этому привыкла настолько, что относилась к подобным выходкам с рассудительной снисходительностью. Но в последний момент что-то таки заставило меня оглянуться.

Возбуждение нервным холодком пробежало по спине. Один из парней держал в руках рюкзак сестры, вызывающе скалясь кривыми зубами. Сама она смиренно стояла неподалёку, сложив руки на груди. Видимо, ждала, пока «дяди» натешатся.

– Отдай и уходи, – злобно выдавила я, пытаясь совладать с собственными чувствами. Фраза больно резанула слух, даже смешки на время затихли, чтобы продолжится взвинченным улюлюканьем. Чистой воды гиены!

– Так подойди и возьми, Лита.

– Не надо, прошу, – Кати бросила привычный страдальческий взгляд. Она была слишком умной девочкой, чтобы не понять, что будет дальше и чем всё это грозит обернуться. Однако, увы, было уже поздно. Я стремительно зашагала к парням. Вокруг, чуя забаву, начали собираться зеваки.

– Отдай! – взмолилась я остатками самообладания из глубин переполнявшей меня ярости.

– Сама отдайся! – выпалил кто-то слева, заливаясь хохотом от самопального каламбура сомнительного качества.

– Да что ты, она же заразная небось!

– Тогда, быть может, её сестрёнку?

– Лита, не надо…

– Иди в свою комнату, – строго процедил отец.

– Папа, позволь мне всё объяснить, – взмолилась я.

– Я не хочу ничего слушать. Просто иди в свою комнату, – с нажимом повторил он. Его тон не допускал возражений. Он едва сдерживал себя.

Я повиновалась, хотя чувства опрометью рвались наружу, требуя немедленной сатисфакции. Разбитая губа саднила, а горло сдавливали горькие рыдания. Ни перед кем я так и не подала виду, что мне больно или досадно, что сердце рвётся в муках на части, что душа вопиет от несправедливости и отчаяния. Быть может, я была неправа? Быть может, от меня ждали только одного – раскаяния? Увы, теперь этого не дано будет узнать никому.

К сожалению, сложившийся имидж не оставил мне возможности для достойного оправдания. Поэтому ситуацию обыграли таким образом, будто сверстники невинно пошутили, а я набросилась на них с кулаками. Вряд ли в моих силах было кого-нибудь серьёзно покалечить, но директор заняла непреклонную позицию. Она сказала, что ноги моей больше не будет в школе, и никакая бабушка со всеми её связями не сможет изменить этого решения.

Хуже всего, что она вызвала отца прямо с работы, и вылила на него всю грязь. Директор полтора часа расписывала мои прегрешения, действительно имевшие место и мнимые: мои слабые оценки, девиантное поведение, замкнутость и агрессивность. Даже курение помянула, хотя я давно уж завязала с этим. Она говорила, что не удивится, если узнает, что я употребляю наркотики или что связалась с какими-нибудь сатанистами. Бред, да и только! На меня списали все серьёзные происшествия в школе за последние два года, наградили таким букетом пороков, что в пору было бы вызывать экзорциста.

Отец молча выпил весь уготованный ею яд, а выйдя, произнес самую страшную фразу, вместо которой я готова была понести любое наиужаснейшее наказание и пережить любые лишения. Он сказал:

– Ты разочаровала меня, Лита.

Отец проговорил это с такой обречённостью, с такой горечью в голосе, что я хотела упасть на колени, лишь бы он взял свои слова обратно. Да что там, я целовала бы ноги директору, кому угодно, если бы перед ним за меня замолвили хоть одно доброе словечко.

«Я не такая уж и пропащая. Это всё неправда! По крайней мере, я не хуже любого из своих обидчиков. Только поверьте мне!» – рвалось наружу.

«Лита-Лита, ты так ничего и не поняла?»

«Уйди! Уйди, не сейчас!»

«Сейчас, сейчас, только сейчас! Самое худшее в тебе, Лита, так это то, что ты сама всё разрушаешь в своей жизни. А ещё, что ты безжалостно несёшь боль всем, кто тебя окружает. Причём, чем ближе человек, тем яростнее норовишь ужалить и вытоптать его душу».

«Это неправда», – робко парировала я, закусывая кулаки.

«Неправда? Шутишь, наверное, или просто не желаешь замечать очевидных вещей? Твоя мать ушла из семьи, которую любила, потому что не в силах была более мириться с твоим отвратительным поведением…»

«Она ушла не из-за этого!»

«А из-за чего же? Вспомни, как ты выводила её из себя всякий раз. Вспомни, как провоцировала ссоры с отцом. Это из-за тебя они расстались!»

«Нет!»

«Не «нет», а «о, Боже, что же я наделала!». Или у тебя вовсе нет сердца?»

Я заметалась по комнате, заламывая руки. Хотелось кричать, лезть на стену, сделать с собой что-нибудь, а прокурорский голосок внутри продолжал отчитывать:

«Об отце я и вовсе не говорю. Ему давно следовало избавиться от тебя. Самая большая ошибка в его жизни так это то, что он допустил твоё появление на свет. Насколько чище был бы мир без твоей смрадной душонки!»

«Она просто мстит ему за своё рождение, – новый голос в моей голове зазвучал иронически, брюзжа язвительностью. – А за то, что он, не жалея себя, нашёл и вызволил её – вдвойне!»

«О, да! Бедняга Герман. Не распознал уродину. Ему стоило бы благодарить небеса, когда ты сбежала! Но теперь за привязанность к тебе, паршивка, он расплатится сполна. Слышишь, как на кухне звенит стекло? Он опять пьёт, и вряд ли ему удастся справиться с этим ещё раз…»

«Папа, не надо!» – я бросилась к двери, но ноги подкосились, и я в бессилии сползла на пол. Горло перехватила судорога. Я даже не могла окликнуть, чтобы остановить его. Да и помогло бы это?

«Единственное, как подумаю о бедняжке Кати, так страшно становится. Что же эта малышка будет делать сама в этой жизни с отцом-алкоголиком и с сумасшедшей сестрой?»

«Оставьте меня! Замолчите. Этого всего нет!»

«Погоди-погоди, а сейчас она ещё будет доказывать, что с её головой всё в порядке. Это всегда так забавно звучит!»

«За что же ты так с сестрёнкой, Лита?»

«Я… я не…»

«Ты отвратительна!»

«Ах, если бы она была просто омерзительной ехидной! Хуже – она опасна для общества. Резать таких надо, резать по подворотням!»

Я опустила лихорадочно мечущийся взгляд. Сквозь мокрую пелену заметила окровавленный складной нож в безвольно повисшей руке. Его подарил отец, когда мне было примерно столько же, сколько сейчас Кати. Я, помнится, собиралась в летний лагерь, и это воспоминание было удивительно трогательно. Тогда всё ещё было в порядке. Теперь же – только грёзы. Горькие слёзы покатили по щекам.

Я слегка повела головой и обнаружила три или четыре глубокие раны на левой руке чуть повыше запястья. Из них на пол резво струилась горячая кровь.

«Мама будет недовольна, что я испортила ковёр», – промелькнула бесцветная мысль.

Понимание происходящего долго доходило до меня. Буря внутри как-то непроизвольно стихала, даря облегчение, истекала прочь с силами и жизнью заодно.

«Неужели я покончила с собой?!» – на мгновение я испугалась и встрепенулась, от чего перед глазами поплыли давние знакомые – тёмные круги, но потом сразу же успокоилась, вернувшись в уютное лоно полузабытья.

«Так и надо. Так давно должно было произойти. Ты освободила всех от себя… и себя тоже…»

Смысла противиться произошедшему не было.

«Спокойных снов, Лита!»

***

Я сидела на краю больничной койки, безучастно уставившись в угол, отделанный белым кафелем. За моей спиной было окно с унылым пейзажем, который приелся до отвращения. Солнце светило ярко, наполняя палату душными испарениями осточертевших лекарств.

Я никогда не любила больниц, теперь же едва ли не ненавидела, если бы только для этого были силы. Меня выписывали. Отец как раз заканчивал оформлять последние документы. Я уже переоделась и в одиночестве равнодушно ждала его возвращения.

Он почти не говорил со мной, хотя регулярно приходил проведывать. Приносил питательные бульоны, неизвестно кем приготовленные, покупал фрукты. Сидя у кровати, часто смотрел в то самое окно, пряча взгляд. Я тоже всякий раз отводила глаза. Я была благодарна ему, по крайней мере, за то, что не пришлось объясняться, а больше разговаривать нам было, по сути, не о чем. Впрочем, и так всё было понятно… или напротив, слишком запутанно. В любом случае слова не могли решить ничего.

Я всё ещё чувствовала слабость, ходила с опаской, ибо даже короткие прогулки по полупустым коридорам вызывали порою приступы головокружения и агорафобии. Руки, ноги мои долго оставались непослушными, словно я была заточена в этом теле, отстранённо наблюдая изнутри, из тюрьмы сознания. Эта темница стала чуждой и неуютной для меня, однако на что-то иное рассчитывать не приходилось.

Я не думала о своём поступке ни как о чём-то хорошем, ни как о чём-то плохом. Я вообще перестала думать, хотя, казалось бы, изрядное время, проведенное в одиночестве, весьма располагало к подобному коротанию досуга. Мне не хотелось мыслить, ибо это непременно вело к ещё большим страданиям. Теперь же внутри поселилась бескрайняя бездна пустоты, пожиравшей чувства и волю к жизни.

Левую руку мою всё ещё охватывали бинты. Раны плохо заживали, но мне до того не было дела. Единственное, о чём я действительно мечтала, так это избавиться от назойливого внимания медицинского персонала. Процедуры не сильно досаждали мне, однако психиатр, приходивший изо дня в день, донимал безмерно. С ним следовало говорить, а это было безумно тяжело. Тяжело и неприятно. И бессмысленно.

Хотела ли я домой? Я сомневалась, что в жизни моей ещё осталось место, которое могло бы называться этим словом. Я едва уживалась с куском плоти, который всегда считала собой, что уж говорить о стенах. Мне не было места в этом мире.

«Зачем меня спасли? Опять спасли. Я ведь сама сделала свой выбор!» – пускай это решение и было принято в состоянии аффекта, но теперь я всё больше сожалела о том, что смерть не успела освободить мою душу. Хотя, по большому счёту, мне было всё равно, ибо ничто не имело значения.

Я ещё не знала, что уже следующий миг не оставит и камня на камне от моей фаталистической невозмутимости. Это оказалась Кати. Она ворвалась в палату, распахнув скрипучую дверь. Неожиданно я поняла, что рада увидеть её, но на глазах девочки были слёзы. Она подбежала ко мне, за шаг замерла, потом ринулась в объятия.

Кати нервно всхлипывала, а я гладила её золотистые локоны. Слова как-то сами потекли наружу.

– Не плачь, милая! Всё хорошо. Теперь всё будет хорошо…

– Нет! – выкрикнула она и уставилась на меня огромными зарёванными глазёнками. – Ведь ты же не покинешь нас, правда?

– Правда, Кати, правда. А с чего ты взяла?

– Папа… папа сказал, что теперь ты не будешь жить с нами!

Я захлопала ресницами. Мне было невдомёк, что бы это значило. Я хотела отринуть её слова как пустую глупость. Видимо, она просто что-то не так поняла. Но странная тревога изнутри подсказывала приструнить опрометчивость.

– Когда он это сказал?

– Только что… И бабушка приехала, чтобы забрать тебя!

Всё внутри меня похолодело. Глаза наполнились солёной влагой и подёрнулись дымкой – сказывалась слабость.

– Не иди с ней, Лита, ладно? – умоляла Кати, не по-детски крепко цепляясь своими маленькими ручонками.

Я знала, что никуда уходить не хочу и не собираюсь. Я ещё не могла сообразить, что всё это значит, но сердце уже колотилось в сумасшедшем ритме. Я едва справлялась с дыханием.

«Кто бы мне объяснил, что здесь происходит? Почему он умолчал об этом?»

– Ах, вот ты где, маленькая проказница! – в дверях появился отец в белом халате, наброшенном на плечи поверх одежды. В мгновение он оценил ситуацию: и сотрясающиеся плечики Кати, и мой недоуменный взгляд.

– Когда ты собирался рассказать мне обо всём? – как можно более сдержано спросила я.

– Поверь, так будет лучше для всех нас!

– Для кого это «для нас»? Быть может, для тебя?

– Нет, Лита. Видит Бог, я не хотел, чтобы всё вышло подобным образом! Но… Я сделал всё, что мог для тебя. Я старался, чтобы всё как-то наладилось, но… ты же видишь, у нас ничего не получилось.

– И поэтому ты решил избавиться от меня?

– Не избавиться, нет, что ты, дочка! Я буду навещать тебя, мы с Кати каждые выходные…

– И куда же ты меня определил? – выдавила я язвительно. – Могу я хоть это узнать напоследок?

– Это школа. Очень хорошая школа. Школа-интернат религиозно-патриотического воспитания. Бабушка сама выбрала её для тебя. Ты же знаешь, она плохого не посоветует. Она всё устроит…

– Значит, детдом, – я сжала челюсти до зубовного скрежета.

– Это разные вещи! Тебе там будет хорошо.

– С такими же отморозками, как я сама… Ты это хотел сказать?

– Лита, не вини отца. Мы с ним и впрямь сделали всё, что в наших силах, – в палату вошла бабушка, одетая как всегда элегантно и строго. В лице её не было ни капли жалости, но именно это как раз и располагало безмерно. – После всего, что сталось, социальная служба слишком заинтересовалась тобой. В противном случае мы должны были бы расстаться с тобой навсегда.

Я смотрела на неё не моргая.

«Это что же получается, пока я здесь отлёживалась, они все решали за меня мою долю?»

– Я не хочу никуда…

– Поверь, деточка, у тебя нет выбора. Тебе это ещё предстоит усвоить, но в жизни меньше всего мы распоряжаемся именно собственной судьбой.

Она говорила сочувственно, но таким тоном, который не допускает возражений. Я осознала, что всё действительно очень плохо. Понимание этого на удивление придало силы. Я громко выдохнула, и вся боль провалилась глубоко внутрь. Я собралась и посмотрела на бабушку почти беспристрастно. Почти…

– И сколько времени у меня осталось?

– Нисколько. Мы поедем сейчас.

– А мои вещи?

– Я собрал их, – проговорил отец глухо и подавлено.

– Ты можешь попрощаться. В этом я не стану торопить тебя, – грациозно развернувшись, бабушка чеканной походкой направилась к выходу. – Как закончите, Герман, проведи её вниз. Я буду ждать в машине.

– Хорошо.

Она покинула палату. Воцарилась жутковатая, неловкая тишина. Только Кати едва слышно всхлипывала у меня на коленях.

– Прости, Лита! Прости, если сможешь. Я… мне очень жаль, что так вышло, но…

– Не надо слов, Герман, – впервые я назвала отца по имени. Я чувствовала, что теперь свободна от того, чтобы считать себя его дочерью. Просто человек из прошлого, человек, которого я когда-то очень хорошо знала. Хорошо, да недостаточно.

– Ты… ты права…

– Заботься о Кати. Я надеюсь, ей достанется куда лучшая участь, чем мне. Прощай, маленькая! – я обняла сестрёнку. Вдохнула напоследок на память любимый запах её тела и встала. – Не поминайте лихом и без обид, если что не так!

Я козырнула и пошла к двери. Не было смысла тянуть с расставанием, если уж злодейка судьба так раскрутила колесо фортуны. Слишком больно было переживать эти минуты разрыва, тем более, у меня почти не оставалось сил.

Я толкнула дверь и сделала решительный шаг. Шаг в новую жизнь. Шаг для того, чтобы…

Прямо напротив меня стояла мать. Так и не решившись войти, она, тем не менее, услышала достаточно. Мать прикрывала лицо руками и вздрагивала всем телом, ладонями гася горькие всхлипы раскаяния. Влага сочилась меж тонких изящных пальцев. Да, на ней красовались новые вещи, она сменила причёску, но разве можно было ошибиться? Это была она!

– Ма… мамочка?

– Простите… меня.

– Мамочка! – закричала я с нескрываемой искренней радостью, как в детстве, и бросилась в объятия. Отец и Кати рванули из палаты следом. Обнявшись, вчетвером мы опустились на пол.

Я плакала, как никогда прежде. Это было всё! Всё, что накопилось, всё, что пережито, всё, что не удалось забыть. Я плакала, и слёзы благодатной росой смывали наносное, страдания и боль. Я никого не винила, мне не было страшно. Я просто плакала, благоговейно ощущая тепло родных тел, и это было то, что я искала и к чему буду стремиться всегда…

И пускай тогда я не знала, уготована ли мне участь стать плохой девочкой или же я найду в себе силы быть хорошей, но одно было понятно наверняка, что этих крепких объятий и этих искренних слёз я не променяю ни на что на свете. Даже если бы Вселенная сыграла шутку и дала мне шанс вернуться назад, я бы с точностью повторила всё, дабы не дать ни малейшего шанса нарушить хрупкую идиллию этого драгоценного момента. Что у меня было в прошлом? Холод и пустота. Что у меня есть сейчас? Тепло и любовь.

***

Спешите любить! Спешите дарить любовь тем, кто близок!

Спешите, чтобы не было поздно и мучительно больно…

Как, вы ещё здесь?