Ильин день [Людмила Александровна Старостина] (fb2) читать онлайн

Людмила Старостина Ильин день

Вместо предисловия

Тверская губерния – древняя, исконно русская земля, богатая лесами, щедро напоенная водами сотен больших и малых рек и озер, покрытая бескрайними лугами и полями. И люди, веками жившие на этой земле, были под стать природе. Климат в этих краях никогда не баловал теплом. Зимы долгие, морозы крепкие. Реки холодные. До сих пор, как говорят местные жители, в глубине лесов есть озера, в которых даже самым жарким летом вода бывает до того холодна, что в нее руку опустить – и то холод пробирает до костей, а о том, чтобы купаться – и в голову никому не придет. Такие озера по берегам окружены густыми зарослями осоки, только самые смелые и отчаянные рыбаки подбираются к таким водоемам и, как говорят, привозят оттуда весьма богатые уловы рыбы.

Если зимы длинные, то лета – короткие. Три, максимум четыре месяца относительно теплых. В прежние времена, когда жители Тверской земли занимались, главным образом, хлебопашеством и скотоводством, в период с мая по сентябрь крестьянину необходимо было и посеять, и вырастить урожай, и скоту дать нагуляться, и сена накосить-насушить для скотины на всю долгую зиму. Условия жизни не располагали к лени и благодушию. Наоборот. Нужно было приспосабливаться, накапливать опыт, знания и умения, чтобы не просто выживать, а жить на своей земле полной жизнью. Чтобы мужчинам хватало сил на весь годовой цикл тяжелой работы, чтобы женщины могли разумно и рачительно вести домашнее хозяйство, чтобы имеющихся небогатых ресурсов хватало на содержание семьи, чтобы дети не умирали от голода и холода и т.д.

Столетиями суровая природа учила людей жить, а люди из поколения в поколение набирались от природы силы, мудрости, твердости духа и уверенности в своих силах перед лицом любых тяжелых испытаний.

В числе несметных богатств, которыми природа одарила тверские земли, одной из главных драгоценностей является великая русская река Волга, исток которой находится на Валдайской возвышенности, в селе Волгино Верховье, расположенном чуть севернее города Твери. Это, так сказать, дар «географический». С незапамятных времен и по сию пору Волгу называют «главной улицей России».

В начале 18-го века жители города Твери и ее окрестностей получили еще один «географический» подарок, на этот раз связанный с географией политической. Царь Петр Первый приступил к освоению северо-западных территорий Российского государства. Началось строительство города Санкт-Петербурга, и главная дорога, ведущая из Москвы в будущую северную столицу России, пролегла прямо через Тверь, поскольку этот город был по тем временам большим, богатым, и имел, как бы теперь сказали, хорошо развитую инфраструктуру. Разумеется, деревни и села, расположенные вдоль оживленного тракта, получили новый «импульс развития», открывались почтовые станции, на которых проезжающие могли отдохнуть и поменять лошадей, строились постоялые дворы, разворачивалась торговля. Таким образом, можно сказать, что три столетия назад по территории Тверской губернии пролегла вторая «главная улица России» – дорога из Москвы в Санкт-Петербург.

Село Едимоново (ударение на втором слоге), которое является географическим «истоком» истории нашей семьи, стояло и по сей день стоит на левом берегу Волги, в Тверской губернии, примерно в 35 километрах ниже Твери. В исторических документах первое упоминание о селе Едимонове относится к 1215 году.

Знаменитейший русский драматург и писатель Александр Николаевич Островский, автор пьес «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и многих-многих других, в 50-х годах 19-го века путешествовал по Верхневолжью. В ходе поездки он писал путевые заметки, которые позже были опубликованы под названием «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода». В главе, посвященной старинному селу Городня, расположенному на правом берегу Волги, упоминается и наше Едимоново: «Долго любовался я живописным видом с обрывистого берега от церкви… За рекой зеленел поемный луг, который расстилался ковром вплоть до высокого, темного соснового лесу. Справа и слева между кустарниками кой-где блестели изгибы и плесы Волги; по крутым берегам далеко виднелись белые каменные церкви сел. Между селами вам непременно укажут Едимоново, замечательное как своею древностию, так и тем, что в нем родилась мать великого князя Михаила Ярославича». (См.: А. Н. Островский. Полное собрание сочинений в 12 томах, т. 10, стр. 335. М., «Искусство», 1978.).

Драматург А.Н.Островский, возможно, не знал, что село Едимоново связано с биографией великого князя Михаила Ярославича не только тем, что в этих местах родилась его мать.

Великий князь Михаил Ярославич почитается одной из крупнейших фигур в истории Тверской области. В течение многих лет он защищал жителей Твери и окрестных городов от полчищ Золотой Орды, при этом проявлял себя не только как бесстрашный воин и опытный военачальник, но и как мудрый дипломат. Однако наступил момент, когда он понял, что его дипломатическое искусство уже не сможет ему помочь. В 1318 году великий князь отправлялся на решающую встречу с ордынским ханом, он предполагал, что ему, возможно, не суждено живым вернуться назад. Неподалеку от села Едимонова, на высоком берегу Волги, на Святой горе, князь прощался с женой Анной Кашинской и сыновьями.

Спустя годы по решению Святой Православной церкви великий князь Михаил был причислен к лику святых, с тех пор его именуют Святой Благоверный князь Михаил Тверской. В память о прощании великого князя с семьей на Святой горе была построена часовня. Она стояла на высоком берегу, среди сосен, много лет. Местные жители приходили к часовне помолиться о благополучии своей семьи, о здоровье близких. В определенные дни в часовне служили церковные службы.

Во второй половине 19-го века в Едимонове существовала традиция: в церковный праздник Вознесения Господня жители села совершали Крестный ход к часовне на Святой Горе. Праздник Вознесения православные отмечают весной, на 40-й день после Пасхи. Крестный ход на Святую гору был большим весенним праздником для сельчан.

Незадолго до революционных событий 1917 года в Едимонове побывал знаменитый русский фотограф С.М. Прокудин-Горский. Он знал об историческом значении скромной часовни и счел нужным сделать несколько фотографий. В начале 30-х годов, когда до отдаленных тверских деревень донесся беспощадный ветер богоборчества, часовню снесли, как и многие другие храмы. Но благодаря профессиональному энтузиазму и историческому чутью Прокудина-Горского мы сейчас знаем, как выглядела маленькая часовня, посвященная трагическому прощанию Святого Благоверного князя Михаила Тверского с семьей.

Примерно с середины 19-го века и до октябрьской революции 1917 года земли, на которых стояло село Едимоново, находились в собственности семьи барона Корфа – русского дворянина немецкого происхождения. В центре села, на высоком берегу Волги, располагалось барское имение, принадлежащее семейству барона.

И теперь, в начале 21-го века, добраться до Едимонова и многих других деревень, расположенных на левом берегу Волги, не очень просто. Могучая река как прежде, так и сейчас ревниво и уверенно отделяет свои заповедные земли от чужих любопытных глаз. Тем не менее, в конце 19-го века Едимоново пользовалось немалой известностью среди людей, представляющих образованный класс и творческую интеллигенцию.

Многие знают, что Николай Верещагин, брат знаменитого художника Василия Верещагина, организовал в Едимонове первую в России Школу сыроварения.

Менее известен тот факт, что с Едимоновым связана история любви и женитьбы художника Валентина Серова. Мать будущего великого живописца в течение нескольких лет снимала в Едимонове дачу на лето. В 1886 году молодой Валентин Серов с компанией близких друзей гостил у матери на даче. Там и произошло знакомство художника с барышней Ольгой Трубниковой, которая впоследствии стала его женой. В числе многих работ, написанных художником в Едимонове, есть картина «У окна», очевидно, вполне соответствующая настроению того романтического лета. На полотне изображена юная девушка, вполоборота стоящая на фоне окна, распахнутого в сад. Окно простое, не крашенное, потемневшее от времени, а за окном – цветущие кусты сирени, влажные от дождя…

В компании молодых художников и писателей в Едимонове у друзей гостил Михаил Врубель. В едимоновской школе учительствовала Софья Перовская, известная как активная участница движения «народовольцев». Можно было бы перечислить еще целый ряд имен известных деятелей культуры и искусства, в разные годы посещавших старинное село на берегу Волги, но пора начать рассказ о коренных жителях Едимонова – людях менее известных, но оттого не менее интересных.

Глава 1. ИЛЛЮМИНАЦИЯ В ЛЕСУ

Мой прадед Алексей Яковлевич Мордаев, потомственный крестьянин села Едимоново, принимал участие в торжествах по случаю бракосочетания дочери барона Корфа с одним из князей Голицыных. Вероятно, дело происходило в 80-х годах 19-го века.

Участие Алексея Яковлевича Мордаева в свадебных торжествах дворянского семейства заключалось в следующем.

Свадебный кортеж, увозивший невесту из имения отца, проезжал по лесной дороге вдоль берега Волги от села Едимонова через деревню Трясцино до села Юрьево-Девичье и дальше, в сторону уездного города Корчевы.

Для справки: старинный город Корчева (ударение на последнем слоге) был частично снесен, частично затоплен водами Волги в 30-е годы 20-го века, это было связано со строительством Куйбышевской ГЭС – крупнейшей по тем временам гидроэлектростанции в низовьях Волги. Сейчас вблизи того места, где находилась Корчева, располагается город Конаково.

Проезд свадебного «поезда» совершался вечером, когда в лесу уже темнело, поэтому вдоль всей лесной дороги (это не менее 10 километров) приказано было устроить своеобразную иллюминацию – жечь бочки со смолой для освещения, для красоты и для наибольшей торжественности события. Управляться с горящими бочками доверили самым серьезным и ответственным молодым мужикам из деревни. В числе таких доверенных людей и был мой прадед.

Я сочла нужным упомянуть об этом факте биографии прадеда для того, чтобы рассказать о такой, на мой взгляд, интересной детали свадебной церемонии, состоявшейся в семье родовитых дворян-землевладельцев. Казалось бы, глухие леса на десятки километров вокруг, дело к вечеру, новобрачным, очевидно, нужно побыстрее куда-то добраться до наступления ночи… А вдоль лесной дороги – яркая иллюминация, народ стоит, огни горят, искры летят! Праздничное зрелище надолго запомнилось жителям окрестных деревень. Ни в мемуарной, ни в художественной литературе мне не приходилось встречать описания ничего подобного, а факт, на мой взгляд, интересный.

Кроме того, этот маленький эпизод – самое раннее событие в глубине времен, о котором можно вспомнить, начиная рассказ об истории нашей семьи. Поэтому оно и стало своего рода отправной точкой моего рассказа.

Глава 2. НЕВЕСТА

Итак, вторая половина 19-го века. Сохранилось совсем немного сведений о том, как жили наши предки в те годы, но кое-что из того, что рассказывали мне мои бабушки, я все-таки помню и постараюсь сохранить в этих записках.

Алексей Яковлевич Мордаев, по рассказам его дочерей, был крупным, красивым, очень строгим мужиком с густой копной рыжих вьющихся волос. Нравом он был крут и горд, с детьми строг, но чтобы кого-нибудь без причины обижал – такого никто о нем не вспоминал. Детей держал строго, его побаивались, но не допускал, чтобы кто-то из соседей ругал его ребят – резко прерывал, не давал своих в обиду никому. И они знали, что находятся под защитой отца, даже если нашалят, отец сам накажет, но чужим вершить суд над его детьми не даст.

Его жена Евдокия Павловна, в девичестве Комоликова, как говорили, была тихой, смирной, очень доброй женщиной, мужу ни в чем не перечила и за мужем жила, видимо, спокойно. По рассказам дочерей, была не лишена чувства юмора. Вспоминали, что с детьми и в последствии с внуками всегда умела тихонько пошутить и посмеяться. Всех детей и внуков любила и жалела, ради ребенка могла согласиться на все, никогда ни к кому никаких претензий не предъявляла.

Евдокия, по-деревенски – Авдотья, Дуня, в раннем детстве лишилась матери, осталась вдвоем с отцом. Ее отец, Павел Комоликов, женился вторым браком на женщине, у которой было своих двое сыновей. Их фамилия была Болотины, звали их Трофим и Иван. Как жилось Дуне с мачехой – неизвестно, но этой женщине, простой крестьянке, удалось внушить своим сыновьям, что их названная сестренка, эта маленькая, слабая девочка, нуждается в их помощи и защите. И сыновья мачехи приняли Дуню как свою родную сестру, любили ее и заботились о ней. Она не раз говорила, что в молодости всегда чувствовала себя под их защитой. И по деревне все знали, что Дуню обидишь – придется иметь дело с ее братьями, поэтому никто не обижал. Говорили даже, что когда молодой Алексей Мордаев женился на Дуне, ее братья, зная крутой характер новоявленного родственника, пришли к нему и сказали – смотри, обидишь Авдотью, поднимешь руку на нее – пожалеешь, ее есть кому защитить. И Алексею пришлось умерить свой крутой нрав. Может быть, поэтому и прожили они всю жизнь до глубокой старости в мире и согласии.

Рассказывали, что Алексей Яковлевич уже в старости, когда бывало застолье, выпьет немного, хочет пошутить с женой, зовет: «Подвенешная моя, ты где?». И его «подвенешная» Авдотья Павловна – маленькая, сухонькая старушка – бежит к нему на зов, улыбается ему в ответ. Старинное слово «подвенешная» означает «подвенечная», венчанная, суженая. В устах пожилого, сурового человека такое обращение к жене можно было расценивать как проявление своеобразной нежности и особого старинного юмора. А братьев Болотиных, когда они приходили навестить сестру, в доме Мордаевых всегда принимали как самых дорогих и уважаемых гостей.

Глава 3. НИКОЛАЙ ВЕРЕЩАГИН: ШКОЛА СЫРОВАРЕНИЯ

С прабабушкой Евдокией Павловной связана еще одна любопытная история. Но прежде чем рассказать ее, придется сделать небольшое отступление.

В 1870 году имение барона Корфа в селе Едимонове посетил Николай Васильевич Верещагин, отставной офицер, родной брат знаменитого русского живописца Василия Верещагина.

Николай Верещагин весьма высоко оценил богатство природы Верхневолжья – бескрайние заливные луга, близость Волги, множество чистейших речек и ручьев, по берегам которых в изобилии росли высокие сочные травы. Все говорило о том, что здесь имеются самые наилучшие условия для разведения коров и получения от них молока наивысшего качества. Верещагин предложил барону Корфу организовать в его имении первое в России предприятие по производству сыров. Предложение было принято, и в 1971 году под руководством Николая Васильевича Верещагина в селе Едимоново начала работать первая на территории Российской империи Школа сыроварения.

Наиболее способные ученики под руководством основателя Школы быстро освоили основные технологические приемы изготовления сыров. Появилась возможность параллельно с учебным процессом наладить производство разнообразной молочной продукции, которая довольно быстро стала пользоваться большим спросом. На базе Школы сыроварения в Едимонове производили сыры известных европейских марок: швейцарский, «бакштейн», «бри», «камамбер», «невшатель», а также зеленый сыр, сгущенное молоко и сливочное масло. Дело пошло весьма успешно, и в течение нескольких лет сыры Верещагина приобрели большую популярность в России.

Для Школы сыроварения в центре села, рядом с церковью, было построено специальное каменное двухэтажное здание. Коренные жители Едимонова между собой всегда называли его просто «сырная». Как ни странно, безжалостное время и бурные события, происходившие по всей России в 20-ом веке, пощадили «сырную». После революции 1917 года в помещении «сырной» работала сельская школа. Позже некрасивое, но прочное и основательное здание «сырной» отдали под магазин (в деревне магазин называется «ларек»), значит, под ларек. В ларьке в течение многих лет торговали продуктами, хлебом, мукой, подсолнечным маслом (в розлив), керосином (в розлив), а также водкой и вином. Вы не поверите, но «сырная» стоит на своем месте до сих пор. Теперь ее окружают дорогие каменные дома – дачи состоятельных москвичей и жителей Твери, поэтому разыскать старенькое, невзрачное здание довольно трудно. И теперь уже нет никого, кто помнит, что это – та самая «сырная». Но она – стоит!

В Школу сыроварения охотно принимали на обучение девочек из крестьянских семей. Девочки учились, подрастали, заводили свои семьи, свои хозяйства. Да и не только девочки, многие жители Едимонова работали на производстве, организованном Николаем Верещагиным. Таким образом, говоря современным языком, технология производства сыров стала достоянием местных жителей. И в течение долгих лет во многих едимоновских семьях сохранялась практика варения собственных домашних сыров. Разумеется, до тех пор, пока были живы старушки, которые в свое время, девочками, прошли обучение в «сырной».

В семье моих предков, Мордаевых, в частности, традиция домашнего сыроварения сохранялась до конца 60-х годов 20-го века. Нам, детям, родившимся в 50-х годах, посчастливилось быть этому свидетелями и даже частенько пробовать этот необыкновенный, всегда свежайший домашний сыр, аналогов которому мне, например, никогда и нигде больше встречать не приходилось. По окончании процесса приготовления домашний (хочется сказать – аутентичный) сыр был белого цвета и имел форму шара (не случайно в старину говорили – «головка» сыра). Когда «шар» разрезали пополам, было видно, что в его центре концентрируется множество дырочек, и мелких, и крупных. По вкусу этот сыр был твердым, солененьким и чуть-чуть сладким, ничего общего не имел с соленой болгарской брынзой или широко распространенным адыгейским сыром. Едимоновский домашний сыр в семье Мордаевых варила Анна Ивановна, жена моего двоюродного деда Ильи Алексеевича, невестка Алексея Яковлевича и Евдокии Павловны. В послевоенные годы она была главной хозяйкой в доме Мордаевых в Едимонове. Но об этом подробнее – позже.

Следует все-таки ненадолго вернуться к истории, связанной с нашей прабабушкой Евдокией Павловной. Итак, специалистом по сыроварению в имении барона Корфа работал Николай Верещагин, брат знаменитого русского художника Василия Верещагина. Для справки: в Третьяковской галерее в Москве картинам художника В.Верещагина отведен целый зал, одна из самых известных его работ – «Апофеоз войны». Художник Верещагин не раз бывал в Едимонове, гулял по окрестностям, писал этюды. И, очевидно, между прочим, заводил знакомство с жителями села.

Судя по отрывочным сведениям, дошедшим до нас, прабабушка Евдокия Павловна в молодости была весьма привлекательной девушкой. Яркие голубые глаза, женственная фигура, густые волосы – эти качества унаследовали от нее все ее дочери и внучки. Художник Верещагин, который, кстати, в эти годы был уже весьма не молодым человеком, видимо, обратил внимание на статную девушку, нашел случай познакомиться и не раз беседовал с ней. Сама Евдокия Павловна, разумеется, понятия не имела, что это за барин с ней разговаривает. Знала только, что он брат Верещагина и что, вроде бы, художник. Много лет спустя она рассказывала своим дочерям, что он говорил ей: «Вот, Дуня, ты сейчас такая милая, такая хорошая, а выйдешь замуж за грубого мужика, он будет тебя бить, обижать, и вся красота твоя пройдет». И далее бабушка с удовлетворением завершала рассказ: «А муж меня не бил и не обижал». То есть гордилась не тем, что была знакома со знаменитым человеком, а тем, что муж достался хороший.

Что имел в виду художник, вступая в разговоры с деревенской девушкой, неизвестно. Возможно, просто любовался ее красотой и непосредственностью. Ни о каких пошлых ухаживаниях, я уверена, речи быть не могло. Во-первых, в наших деревнях нравы были строгие, глаза у деревенских жителей зоркие, и мужики были крутые, за порядком в деревне следили. Не думаю, что какой-нибудь заезжий немолодой человек, хоть немного знакомый с правилами жизни в деревне, рискнул бы морочить девушке голову с дурными намерениями. Во-вторых, наша девушка была строгого воспитания, не балованная, жила при отце, мачехе и взрослых братьях (см. выше). Уверена, что никто никогда не мог ее подозревать в рискованном кокетстве, я думаю, и мы этого делать ни в коем случае не должны. А тем фактом, что наша прабабушка в юности, будучи простой крестьянской девушкой, обратила на себя внимание знаменитого художника, и тот даже имел желание с ней говорить, полагаю, мы можем только гордиться.

Глава 4. ДЕТИ В СЕМЬЕ

Алексей Яковлевич и Евдокия Павловна Мордаевы поженились, вероятно, в 1888 или в 1889 году. Такое предположение можно сделать исходя из того, что в 1892 году у них родился уже второй ребенок. Это была моя бабушка Екатерина Алексеевна. Всего у них было шестеро детей. Первым был сын Дмитрий, далее по порядку – Екатерина, Анна, Илья, Иван и Мария. Промежутки между рождениями старших детей составляли примерно два года, поэтому Екатерина, Анна и Илья, будучи близкими по возрасту, и по жизни, как мне кажется, всегда были очень близки. Иван был существенно младше Ильи. Мария, самая младшая, родилась в 1906 году.

Моя бабушка Екатерина Алексеевна Мордаева, в замужестве Смолина, родилась не в Едимонове, как другие дети семейства Мордаевых, а в местечке Гатчина вблизи Петербурга. Это было связано с тем, что в 1892 году барон Корф должен был на длительное время переехать жить из Едимонова в Гатчину.

Алексей Мордаев работал у барона конюхом. Переезжая всем домом на другое место жительства, барон решил, что, живя в Гатчине, он никак не сможет обойтись без своего конюха, и распорядился, чтобы конюх Алексей вместе со своим семейством перебирался в Гатчину. Таким образом, молодая чета Мордаевых оказалась в Гатчине, там у них и родилась дочь Екатерина. Возможно, об этом факте никто бы никогда не вспомнил, но в нашей семье сохранился документ – Свидетельство о крещении младенца Екатерины в Гатчинской церкви, выданное тамошним священником в 1892 году.

О том, как семья жила в 90-е годы 19-го века, нам придется представить, основываясь лишь на маленьких эпизодах, о которых вспоминали бабушки, дедушка и другие родственники. Мои «корреспонденты», рассказы которых мне посчастливилось слышать и запомнить, в те годы были маленькими детьми и, наверное, через 60-70 лет, когда, собственно, я и была слушателем и «запоминателем» их рассказов, сами мало что помнили о своем раннем детстве. Но, тем не менее, несколько историй остались в моей памяти.

Хочу назвать имена этих прекрасных, умных, памятливых и остроумных людей, благодаря которым мы с вами, дорогие читатели, будем знать живую, реальную историю не просто одной русской крестьянской семьи, но маленькую часть большой истории нашего русского народа. Это, в первую очередь, моя бабушка Екатерина Алексеевна Смолина, в девичестве Мордаева, ее брат Илья Алексеевич Мордаев, их сестра Мария Алексеевна Комарова, в девичестве также, разумеется, Мордаева, и моя любимая мама Анна Ивановна Натчук, в девичестве Смолина. Кроме их рассказов, мне пришлось в детстве и в ранней молодости слышать рассказы и воспоминания множества других наших родных. Все их имена обязательно будут упомянуты в этих записках.

В те годы, когда старшие дети Мордаевых Катя, Нюша и Илюша (Екатерина, Анна и Илья), были маленькими, семья жила, видимо, очень бедно. Зимой ребята на улицу почти не выходили – валенок на всех не было. Как рассказывала моя бабушка Екатерина Алексеевна, при появлении первого весеннего солнышка дети выбегали из дома, как были, босые, садились рядком на завалинку дома и сидели, поджав ножки, грелись на солнышке. А кругом еще лежал снег, он сиял на солнце, и детворе было очень весело и радостно.

Главная улица села Едимоново располагалась параллельно берегу Волги. Дом Мордаевых стоял фасадом на улицу, «спиной» к реке. Позади домов в сторону Волги тянулись огороды. Вдоль всей деревни, между огородами и Волгой, расстилались заливные луга. Поздней весной, наверное, в мае, когда весенняя вода уходила с лугов, из земли тут же появлялись молодые, сочные, сладкие стебли первых растений. Ребята знали, какие побеги самые вкусные, бегали по лугу, собирали их и ели с большим удовольствием. Они ели побеги не потому, что были голодными. Просто весной, видимо, очень хотелось свежего сока, витаминов, а ничего такого не было. О фруктах по весне никто даже и не мечтал. А молодые растения, трава – пожалуйста.

Меня в сопровождении моей бабушки Екатерины Алексеевны стали регулярно возить в деревню с той поры, когда мне было 5 лет. И бабушка, зная, какими сочными и вкусными бывают стебли некоторых трав, показала мне эти травки и научила, как их можно есть. Это уже было совершенно другое время, и меня растили так, что я, конечно, не испытывала острой нехватки витаминов. Но мне очень нравилось находить и жевать вкусные стебли различных травок на диких лугах. И до сих пор, когда в каком-нибудь чистом месте я вижу знакомые травки, я не могу отказать себе в удовольствии сорвать и пожевать несколько стебельков.

Мне запомнился еще один маленький фрагмент из воспоминаний бабушки о ее раннем детстве. В середине лета, когда только начинали копать свежую картошку, самые мелкие клубни картошки, разумеется, варили не чищенными и пускали их на корм скотине, например, курам или поросенку. А те картошечки, что были покрупнее, использовали по прямому назначению – варили в пищу. При этом, несмотря на то, что картошечка в эту пору имеет очень тонкую, нежную шкурку, варить ее не чищенной, видимо, в семье было не принято. Родители хотели, чтобы на стол картошечка подавалась чистенькой и беленькой. Пусть и в чугунке из печки, но уже совершенно готовым блюдом, а не «полуфабрикатом», с которым детям еще потом долго приходилось бы возиться за столом. Поэтому картошку чистили сырой.

Чистить картошку поручали детям. Для тех, кто не знает, следует пояснить, что шкурка с молодой картошки сходит очень легко, ее не надо срезать, как со «старой» картошки, достаточно просто снимать, счищать, это нетрудно, особенно когда картошка перед чисткой немного полежит в воде. Так вот, мать сажала всех детишек в кружок, каждому в руки вместо ножа давала щепочку. И они все сидели, старались, скребли картошечку щепочками и знали, что это так и нужно. Картофелины были мокрые, выскальзывали из детских рук, но что делать? Работа есть работа. Улизнуть от такой работы не пытались, это было бы нехорошо – все работают, а один кто-то вдруг возьмет и убежит. Семья была большая, картошки нужно было много, и для детей это был нелегкий труд. Зато потом, когда вся семья садилась за стол, все знали, что каждый внес свою лепту в приготовление общего обеда, все хорошо поработали, бездельников среди них нет.

Я так детально описала процесс чистки свежей картошки потому, что и мне пришлось учиться этому делу в детском возрасте. Когда мы с моей бабушкой в летние каникулы жили у бабушкиной младшей сестры Марии Алексеевны в селе Видогощи, бабушки частенько заставляли меня делать что-то нетрудное по хозяйству. Таким образом, они старались «подключить» меня к работе по дому, дать мне понять, что есть время побегать и поиграть, но наступает время, когда следует уже заняться делом. В частности, под их руководством я училась копать и чистить молодую картошку, а бабушки при этом рассказывали мне поучительные истории на эту тему.

В семье Мордаевых, наверное, как и в каждой русской патриархальной семье, существовали четкие правила организации процесса еды. Обедали и ужинали всегда все вместе, сидя за одним столом. С завтраком так, видимо, не получалось, потому что взрослым приходилось очень рано вставать и уходить на работу. Брать еду, кому какая нравится, и есть в одиночку было нельзя. Это был один из главных законов семейной этики. Все знали – придет время, все сядут за стол, мать подаст то, что приготовила, и все поедят. При этом, во-первых, никто не останется голодным. Во-вторых, каждый сможет покушать всего, что есть на столе – и картошки, и каши, и сладкой ватрушки. И, в-третьих, такой порядок организации еды давал возможность хозяйке наиболее экономно и рационально использовать имеющиеся продукты питания. Она решала, что следует подать на стол сегодня, что семья будет есть завтра, а что-то, может быть, лучше приберечь до праздника и т.д.

Хозяйка старалась, чтобы на обед обязательно было горячее блюдо – щи или какой-нибудь суп. Горячее подавали в одной большой чашке, которую ставили посередине стола (говорили – по серёдке стола). Мясо, которое было в щах, хозяйка резала на маленькие кусочки и клала в общую чашку перед подачей на стол. Все ели из общей чашки деревянными ложками. Чтобы бульон с ложки не капал по столу, пока ложку несут ко рту, полагалось в левой руке держать кусочек хлеба и капли бульона собирать на хлебушек. Таким образом, и добро не пропадало, и стол оставался чистым. Нельзя было сразу начинать ловить в чашке кусочки мяса. Сначала нужно было поесть бульона с овощами и при этом обязательно откусывать хлеб. Хотя, думаю, что в те времена и в тех условиях жизни никому бы в голову не пришло есть суп или щи без хлеба. Отец решал, когда можно начинать выбирать мясо, и подавал знак – легонько стучал ложкой по краю чашки. И тогда уже все ловили кусочки мяса. Мальчишки были пошустрее, им, может быть, доставалось побольше, девочкам – поменьше. Но все наедались и все, в общем, были довольны.

Детей приучали с уважением относиться к порядку в семье, к старшим, поэтому, разумеется, шалить за едой было нельзя. Но когда за столом на лавке в ряд сидели трое-четверо ребятишек, им, наверное, трудно было удержаться от того, чтобы не начать друг друга толкать, щекотать, хихикать. Отец следил за детьми, видел, кто «зачинщик» баловства и сразу, не говоря ни слова, своей деревянной ложкой стукал шалуна по лбу. Это было не слишком больно, но чувствительно, и за столом моментально воцарялся порядок.

Полагаю, что сейчас нам не следует слишком сокрушаться по поводу того, что дети в деревне получали в пищу не много мяса. В семье обязательно держали корову. А при хорошем уходе, да в тех условиях, что были в наших деревнях, корова должна была давать много молока – три ведра в день. Я это так уверенно пишу, потому что в 60-х годах 20-го века, когда мне посчастливилось бывать в Едимонове, в хозяйстве бабушки Анны Ивановны Мордаевой (которая варила домашний сыр) я видела своими глазами: каждый день, утром, в обед и вечером, корова давала по ведру молока. Поэтому в рационе детей, видимо, главными составляющими были молоко и молочные продукты. Возможно, именно благодаря традиции употребления в пищу большого количества молока наши предки получали замечательную основу для крепкого здоровья.

Глава 5. УЧЕБА И ВОСПИТАНИЕ

Моей будущей бабушке Екатерине Алексеевне (тогда ее еще, разумеется, звали просто Катей) удалось только один год проучиться в сельской церковно-приходской школе, потом надо было начинать работать, помогать отцу и матери. Ее старший брат Дмитрий, очевидно, был очень рано отправлен из дома в Петербург в учение, «в мальчики». Петербург – это особая глава в воспитании детей Мордаевых, но об этом уместно будет рассказать чуть позже.

Таким образом, в отсутствие Дмитрия Катя осталась в доме старшей из детей, и на ее плечи легло очень много обязанностей по дому. Самой тяжелой работой для девочки-подростка была помощь отцу в крестьянском труде. Семья кормилась крестьянским хозяйством, поэтому надо было пахать землю, сеять, убирать с поля урожай – зерно и картошку, косить, сушить и убирать сено для коровы на зиму, ухаживать за скотиной и т.д. У матери было очень много работы по дому – с детьми, с коровой, с огородом, и она не могла уходить из дома на целый день, например, в поле. Поэтому главной помощницей отцу в тяжелом крестьянском труде была Катя. Позже она говорила, что тогда, в молодые годы, временами ей бывало очень тяжело выполнять крестьянскую работу, так тяжело, что иногда просто не под силу. Но у отца в течение нескольких лет, пока подрастали сыновья, другого помощника не было, и ей приходилось делать все, что требовалось.

Она вспоминала такой случай. Они вдвоем с отцом везли на лошади, на телеге, огромный воз сена. Кто не знает – хороший воз сена на телеге бывает значительно выше человеческого роста. То есть, высота телеги подростку примерно по грудь плюс высота воза сена, всего получается примерно около трех метров, если не больше. Сухое сено не тяжелое, поэтому лошади не слишком тяжело тащить такой большой воз, а возить воза меньшие по размеру нецелесообразно, поскольку тогда коню придется делать значительно большее количество ездок. А лошадей крестьяне старались по возможности беречь, у них, бедных, с весны до осени очень много работы, поэтому лишних маршрутов старались не делать. Так вот, везут они с отцом сено. Сверху воза, как положено, лежит длинное тонкое бревно с веревкой для того, чтобы сено с воза не падало, ну, и еще для каких-то технологических целей. Здесь главная проблема – ловкость людей, которые сопровождают воз и управляют лошадью, для такой работы надо иметь особые навыки, которые приобретаются с опытом. А Катюшка – девчонка, и силенки мало, да и ловкости еще не набралась. И допустила она какую-то оплошность, сено посреди дороги с воза поползло, и она удержать его никак не может. Отец это увидел, рассердился, у него в руках вожжи были, и он этими вожжами взял да и стегнул Катьку. Ей больно, обидно, да что же делать, папаша прав, если сено-то с воза упадет, его обратно собирать – целая история. Но отец тут же понял, что она не виновата – силенок не хватило, девчонка, что с нее взять, и не стал больше ругать, поправил дело, как мог, и дальше поехали. Бабушка вспоминала этот случай без обиды, наоборот, гордилась, что отец был хоть и суровый, но справедливый и понимающий.

Кстати, я уверена, что необходимость с самых ранних лет серьезно, по-взрослому заниматься крестьянским трудом давала мощный толчок для развития интеллекта умных от природы и способных к обучению деревенских ребят. В частности, это вполне подтверждает пример моей бабушки и многих ее родственников. Им не удалось получить какого-либо системного образования, но все они за редкими исключениями обладали обширными знаниями во многих и многих сферах реальной практической жизни. И каждый из них до старости был готов набираться нового опыта, который естественно ложился на канву уже имеющихся у них знаний.

Крестьянскому подростку для того, чтобы точно понять, что именно он делает, работая в поле или на покосе, как сделать работу технологически правильно, чтобы получить нужный результат, надо было очень внимательно слушать взрослых, стараться понять, почему это следует делать именно так, а не иначе. Улавливать связь между тем, например, как он держит в руках косу, и тем, насколько быстро и чисто ему удается выкосить делянку. На конечный результат работы влияли и угол наклона лезвия косы относительно земли, и качество заточки лезвия, и время суток, в которое следовало косить. На покос, например, ходили только очень рано утром, часов в пять, а то и раньше. Разумеется, молодым ребятам не хотелось вставать так рано, но все знали, что лучше всего косить, пока на траве лежит густая роса. И никаких возражений не допускалось.

Кроме косьбы было еще десятка три различных видов работ и еще больше орудий труда. Кто сейчас, например, знает, что такое боронить, молотить, как запрячь лошадь в телегу? А крестьянин должен был приобретать такие знания практически в детстве, и вся его жизнь зависела от того, насколько хорошо ему удалось понять суть каждого вида работы. Если вдуматься, то таким образом человек получал целый комплекс знаний и по физике, и по химии, и по геометрии, и по биологии. Одним словом, необходимо было очень интенсивно работать головой. Иначе часто приходилось бы получать вожжами. Со временем все эти базовые знания развивались и складывались в четкую и ясную систему, накапливался собственный опыт. В результате подросток, выросший в крестьянской семье, имел значительную сумму знаний, необходимых для взрослой жизни.

Бабушки вспоминали еще один случай из детства, связанный с младшим братом Иваном, в просторечии, разумеется – Ванькой. Отец во дворе колол дрова. Дров требовалось очень много – большую русскую печку в доме топили круглый год ежедневно, изредка, может быть, только летом, какой-то день пропускали. Поэтому заготовка дров была очень серьезным и нелегким делом. Так вот, дров – большая куча, отец работает, перед ним огромный пень для колки дров, в руках топор. Вокруг бегает стайка мальчишек, возятся, играют, у них своя жизнь. Вдруг отец говорит: «Ванька, сымай штаны!». Ванька решил, что отец сейчас надает ему по заднице, испугался: «Папаша, за что?». Но ослушаться не может, снимает порченки, боится. Отец говорит: «Клади на пень!». Мальчишка расстелил штаны на пне, отец поправил, чтобы штанины лежали ровно, и топором взял и обрубил нижние края штанин. Говорит – все, надевай назад. Оказывается, он увидел, что штаны у сына снизу оболтались, и нитки торчат, и решил, чтобы не усложнять, поправить дело таким образом. Вот такое было отношение к престижу семьи: пусть мы небогатые, но дети у нас должны по возможности выглядеть аккуратно, в рваных штанах бегать не годится. Эту историю я почти слово в слово пересказала так, как мне ее рассказывала моя бабушка.

Средняя дочь Мордаевых, любимая сестра моей бабушки Нюша (Анна Алексеевна, в замужестве Ломакова) была, наверное, самой тихой и робкой среди детей в семье. Бабушка всегда очень жалела младшую сестру, говорила про нее: она безответная. Учеба в церковной школе давалась Нюше с большим трудом. Буквы она вроде бы выучила, а как читать – не понимала. Отец взялся с ней заниматься дома. Рассказывали: сидит отец с ней за столом, перед ними книжка. Нюша пальцем по буквам водит, читает: «сы-а-пы-о-гы-и». Отец спрашивает – что получилось? Она отвечает: «Валенки!». Отец ее ругает, она плачет. Ну, и так далее.

Кстати, и этот забавный случай служит свидетельством тому, что в семье Мордаевых очень внимательно относились к воспитанию детей. Казалось бы, семья была большая, детей много, отец семейства тяжело работал с раннего утра до позднего вечера, чтобы всех прокормить. К вечеру, наверное, с ног падал от усталости. Мог бы и не входить в подробности – хорошо читает дочка или плохо. Ходят дети в школу – и ладно. А Алексей Мордаев, оказывается, и учебу детей старался держать под контролем, не мог допустить, чтобы его дети выросли глупее других. Заметил, что дочка отстает в учебе – сам взялся с ней заниматься.

Глава 6. МАРИЯ – МЛАДШАЯ ДОЧЬ

Младшая дочь стариков Мордаевых Мария Алексеевна (дома ее звала Маня) сохранила совсем другие воспоминания о жизни с родителями. По ее мнению, семья жила вполне благополучно, никто не работал через силу, отец был сильный, крепкий, уверенный в себе, но совсем не строгий. Дочку свою Маню баловал и все шалости ей прощал. Она рассказывала: поссорилась с подружкой, чего-то не поделили. Отец подружки пришел к ее отцу разбираться, говорит: «Я твоей девчонке косы оборву, если еще так сделает». А отец в ответ: «А я, если мою тронешь, твою девчонку за ногу возьму и вон через ту крышу переброшу». И весь разговор. Среди односельчан Алексей Мордаев пользовался авторитетом, за словом никогда в карман не лез, поэтому Маня под защитой отца прекрасно чувствовала себя и в семье, и в деревне. Разумеется, этому были свои причины.

Во-первых, напомню, Мария родилась в 1906 году. Когда она подросла, старшие дети уже были взрослыми, в семье не жили, поэтому, наверное, уже не требовалось чрезмерно много работать, чтобы прокормить семью. Во-вторых, вполне возможно, что к этому периоду времени родителям удалось накопить кое-какой экономический потенциал, и в этом смысле жизнь тоже была уже более спокойной. В-третьих, и это, я думаю, также играло свою роль, Мария более чем кто-либо другой из детей была похожа на отца – и внешностью, и характером. До глубокой старости волосы вокруг ее упрямого лба норовили завиться колечками. Но самое главное – Мария имела крутой и решительный нрав, острый язык, собственное мнение по любому вопросу, свою правоту всегда старалась доказать, в споре никому не уступала.

Так сложилось, что мне пришлось очень тесно общаться с Марией Алексеевной в течение примерно двадцати лет – с начала 60-х годов, когда я была еще маленькой девочкой, до 1980 года, до последних дней ее жизни. Моя бабушка, а потом и мои родители всегда принимали самое горячее участие в ее нелегкой судьбе. Она постоянно жила в селе Видогощи, расположенном там же на Волге, примерно в 10 километрах от Едимонова. Ее сын с семьей жил в Волгограде. У Марии Алексеевны никак не складывались отношения с невесткой, женой сына, она время от времени ездила в Волгоград в надежде, что все наладится, но ничего не налаживалось, и она, обиженная, расстроенная, возвращалась назад. Мария Алексеевна приезжала к нам в Москву как домой, иногда живала подолгу. Мы считали ее практически членом нашей семьи. Мои мама и отец всегда старались по мере сил помогать ей в решении ее сложных жизненных проблем. Пока я училась в школе, и моя бабушка Екатерина Алексеевна была жива, мы с ней ежегодно летом проводили один – два месяца у Марии Алексеевны, в ее доме в деревне Видогощи. Я с детства называла ее тетей Маней, в письмах писала ей: «тетя Манечка». И ей, как мне казалось, это нравилось. Потом, будучи старшеклассницей, студенткой, я часто приезжала к ней и на отпуск, и на каникулы, и на выходные. Когда она стала хворать, мы все старались помочь, чем могли: ездили за ней в деревню, привозили ее в Москву, провожали в Волгоград к сыну, встречали из Волгограда, мы с мамой навещали ее в больнице в селе Городня и т.д. Так и жили, можно сказать, одной семьей.

После 1970 года, когда моей бабушки Екатерины Алексеевны уже не было в живых, мы много времени провели с тетей Маней вдвоем, за разговорами. Не знаю, всегда ли она была этому рада, может быть, ей хотелось другого общества, других собеседников, но другие собеседники случались у нее нечасто и, как правило, на короткое время. А я чаще, чем кто-либо другой, бывала у нее в Видогощах, помогала ей делать какие-то дела по дому и огороду. Пока у нее были силы и желание, мы ходили с ней в лес за ягодами, вечерами гуляли по деревне. Торопиться нам было некуда, и мы много разговаривали – за завтраком, за обедом, за ужином, за чаем, вечером за картами, на прогулках по деревне. Я с удовольствием слушала ее рассказы, она – мою болтовню, мы обсуждали разные события, в томчисле и исторические. По некоторым политическим вопросам ее мнение совершенно расходилось с моим, мы спорили, но не ссорились, каждый оставался при своих убеждениях.

Когда в наших беседах с Марией Алексеевной разговор заходил, например, о переменах, связанных революцией 1917 года, я как правильная советская школьница настаивала на том, что новый политический строй открыл множество новых возможностей, внес много позитивных изменений в жизнь простых людей. Она не соглашалась, сердилась и пыталась доказать мне, что до революции крестьянам жилось совсем не так уж плохо, как об этом писали в школьных учебниках. Говорила: «Наша семья жила хорошо, у нас было все, что нужно, все были одеты – обуты, никто не голодал. А мне отец покупал все, что я захочу». Впрочем, ничего другого о своем детстве и молодости тетя Маня не рассказывала, жизнь научила ее лишнего не говорить, «держать язык за зубами», поэтому складывалось впечатление, что в юные годы она, младшая из детей, любимая родителями, действительно, жила беспечно и вольно. Вполне возможно, что так оно и было. Единственное обстоятельство было в ее детстве, о котором она вспоминала и не могла скрыть досады: в семье ее родителей доживал век старый дед Комоликов, отец Евдокии Павловны. Больше всего Мане не нравилось, когда ее называли Машей. А дед, видимо, любил ее подразнить. Она рассказывала: «Слезает с печки и зовет меня – Машка, Машка! Я ему говорю – никакая я тебе не Машка. А он все равно – Машка да Машка. И смеется!» Мне рассказывала об этом, когда ей самой было уже под 70 лет, а все сердилась на деда.

Кстати, каждый раз, вспоминая об этих своих обидах, она начинала рассказ словами: «Слезает с печки…». Я смеялась, не могла понять, почему обязательно слезает с печки. Потом, подумав, поняла: дед, очевидно, действительно главным образом жил на печке. Он был старенький, работать уже не мог. Изба, в которой жила семья, была не слишком просторной, кроме того, в избе происходила жизнь молодых, активных, энергичных людей. Если бы дед день-деньской толкался по избе, разумеется, он бы всем мешал. А на печечке ему было тепло и уютно, он полеживал, мог сверху наблюдать за всем, что происходит внизу, и никому не мешал. Поэтому любое его действие и начиналось с того, что он слезал с печки, иначе никак и быть не могло.

Глава 7. МАТВЕВ

Пока маленькая Маня воевала с дедом в Едимонове, ее старшие братья и сестры жили и работали в Петербурге. Какой бы благополучной ни казалась жизнь в деревне девочке-подростку, любимице отца, родители прекрасно понимали, что судьба крестьянина – тяжелая, безнадежная. Знали, что если есть хоть какая-то возможность избежать крестьянской доли, надо ею воспользоваться и уезжать из деревни.

В семье был пример: сестра Алексея Яковлевича Мордаева, родная тетка его детей, вышла замуж за человека, жившего в Петербурге. Это произошло, вероятно, в 70-80-е годы 19-го века. Мужа тетки звали Иван Матвеевич Смирнов. Он был выходцем из деревни, уроженцем тех же мест, но в молодости уехал в Петербург и сумел там как-то устроиться. Иван Матвеевич с женой сыграли очень важную роль в истории семьи Мордаевых. Они понимали, что молодому человеку из деревни очень трудно самостоятельно устроиться в Петербурге, найти работу и жить в большом городе без пристанища, без поддержки старших. Поэтому они охотно приглашали племянников к себе и брали их под свою опеку. Иван Матвеевич помогал деревенским ребятам найти работу. И все они, живя в Петербурге, знали, что они живут «под крылом» старших родственников. Видимо, это была настоящая искренняя забота и хорошая поддержка, потому что и старшие, и молодые Мордаевы всю жизнь сохраняли к Ивану Матвеевичу и его жене чувства глубокой благодарности.

Как это ни странно по теперешним временам, все были уверены, что никаких корыстных целей чета Смирновых не преследовала, когда брала на себя заботу о своих деревенских родственниках. Очевидно, так оно и было.

Ивана Матвеевича по русской простонародной традиции могли бы называть сокращенно «Матвеич», но в семье Мордаевых его называли еще короче – «Матвев». Это не было прозвищем, это было вполне уважительное обращение, и самому Матвеву это вполне нравилось. Так вот, Матвев в ответ на свои услуги семье для себя никогда ничего особенного не просил и не требовал. Говорили, что иногда он просто любил приехать в деревню, отдохнуть в родных местах. И тогда его принимали в семье как дорогого гостя, впрочем, как и всех, кто когда-либо приезжал в дом к Мордаевым.

Вспоминали забавный случай, произошедший уже в 30-е годы, перед войной. В это время в семье Мордаевых уже выросло следующее поколение молодых ребят – дети Ильи Алексеевича и Анны Ивановны (которая варила домашние сыры): три сына-подростка – Василий, Петр и Константин, дочь Нина и совсем еще небольшой мальчик Витя.

Матвев, который в те годы был уже, наверное, стариком, не древним, но все-таки стариком, приехал из Питера в Едимоново и привез с собой две пустых деревянных бочки, чтобы в деревне набрать грибов, насолить их, наполнить ими бочки и с двумя бочками соленых грибов вернуться в Питер. Разумеется, в собирании грибов он рассчитывал на помощь ребят Мордаевых, потому что для того, чтобы наполнить солеными грибами две бочки, грибов требуется огромное количество. Старику одному собрать столько грибов явно было бы не под силу. Ребята с удовольствием взялись ему помогать, собственно, все шло как обычно, ничего примечательного в этой истории никто бы не усмотрел, и историю эту никто бы спустя сорок лет не вспомнил.

Но этот случай запомнился тем, что в этот раз старик Матвев решил сам поучаствовать в собирании грибов и однажды один самостоятельно отправился в лес. Видимо, когда он уходил из дома, никто не сообразил, какие могут быть последствия, или просто все были заняты своими делами, и никто не видел, как он ушел. Наступил вечер, а старика дома нет. Куда делся? За грибами пошел. Для тех, кто не знает, следует сказать, что деревня Едимоново окружена лесами с трех сторон, с четвертой стороны – Волга. И леса за Едимоновым тянутся на многие десятки километров вокруг. Как искать в таких лесах старика Матвева? Что делать? Ночь наступает, а его все нет. Отец семейства Илья Алексеевич, примерно прикинув, в какую сторону мог податься старик, вместе с сыновьями пошел ночью в лес. Хорошо, что ребята были молодые, веселые, им все – развлечение. Ходили-ходили по темному лесу, кричали-кричали, потом сообразили, что старик-то может быть и глухой. Расстроились, конечно, боялись самого худшего. Вернулись домой, а наутро пораньше опять пошли в лес. И видят – сидит Матвев посреди полянки на пеньке, чуть живой, всю ночь просидел, замерз. Тут его и нашли. Он, оказывается, заблудился, понял, что ему самому из леса не выйти, сел на пенек, помирать приготовился.

Эту историю рассказывал дядя Костя – непосредственный участник всех событий. Он рассказывал весело, смеясь, как забавный случай. Действительно, все хорошо кончилось. Не бросили старика, не поленились искать – и нашли, слава Богу, молодцы, спасли человека.

Но меня, когда я слушала эту историю, потрясло в ней другое. Как старик вез из Питера в деревню две большие деревянные бочки? И как он повез их обратно полными соленых грибов? Представьте: вы едете из Петербурга на поезде до Твери, с вами две бочки. Вы выходите из поезда на вокзале в Твери, за вами выгружают две бочки. Вы нанимаете извозчика до села Мелково, которое находится на дороге Москва-Санкт-Петербург. От Твери до Мелкова примерно 35 километров. Какой должна быть телега, чтобы вы могли проехать на ней 35 километров и каким-то образом еще придерживать рядом с собой две деревянные бочки? А как иначе? Вряд ли в 30-е годы в Твери на вокзале можно было легко нанять грузовик. Да и откуда у старика деньги на грузовик? Дальше надо переезжать через Волгу на лодке. Ну, это еще, предположим, кое-как можно себе представить. А как обратно проделать тот же самый путь, но уже с бочками, полными соленых грибов? Когда я слушала эту историю про Матвева, я пыталась вообразить себе, как это все должно было происходить. И не могла. И сейчас представляю с большим трудом. Вам, например, нужны были бы соленые грибы, добытые такими трудами? А ведь были люди, для которых такая экспедиция была обычным делом – с грибами-то зимовать лучше, чем без грибов. Ведь семья, кормить нужно. Люди трудов не жалели.

Кстати, у нас сохранилась довольно хорошая фотография Матвева с женой и дочерьми. Судя по тому, как одеты барышни, фотография, видимо, была сделана до революции. Семья снималась в фотоателье, карточку наклеили на паспарту и подарили родным на память. Основательный человек – он во всем виден.

Глава 8. В «МАЛЬЧИКАХ»

Итак, дети Алексея Яковлевича и Евдокии Павловны Мордаевых: Дмитрий, Екатерина, Анна и Илья, каждый в свое время, отправлялись на работу в Петербург. Кстати, я не слышала, чтобы они говорили – Петербург, только – Петроград или Питер.

Мальчиков определяли работать «мальчиками». Было такое устоявшееся выражение «отдать в мальчики». О том, что представляла собой работа «в мальчиках», много написано в рассказах Чехова, в сборниках воспоминаний старых москвичей «Московская старина», «Ушедшая Москва», у Гиляровского в знаменитой книге «Москва и москвичи» и во многих других. Маленького помощника, работающего в лавке, в магазине или в мастерской, хозяева могли заставить делать все что угодно. «Мальчики» должны были не только помогать в торговле или в ремесле, но и убирать помещения лавки или мастерской, бегать за водкой и закуской для мастеровых, нянчить хозяйских младенцев, чистить, предположим, селедку (как в одном из рассказов Чехова) и так далее до бесконечности.

Кстати, у моей бабушки в речи сохранилось одно, видимо, очень старинное выражение, связанное с понятием «мальчики». Когда я, будучи здоровой и крепкой девочкой, бывало, заленюсь и прошу бабушку принести мне, например, книжку, кофточку, яблочко – то, что вполне могла бы, поднявшись с места, взять сама, бабушка мне говорила: «Семнадцать мальчиков!». Это означало: у тебя что, есть семнадцать мальчиков, чтобы они бежали и выполняли твои пустяковые просьбы? Нет мальчиков? Значит, поднимись, пойди и возьми сама все, что тебе нужно.

Детей отдавали «в мальчики» очень рано – в 10-11 лет. Мальчики работали в большинстве случаев только за еду, то есть денег за работу им не платили, но хозяин должен был мальчика кормить. Кормили, надо полагать, плохо, а иногда, наверное, и очень плохо. Об этом много написано авторами вышеупомянутых книг. Легко догадаться, что жизнь у мальчиков была очень тяжелой, а временами, я думаю, просто мучительной. Но зато, живя и работая в течение нескольких лет в лавке, в магазине или в какой-то мастерской, мальчик выучивался ремеслу, получал профессию, постигал законы и правила жизни в городе. Хозяин, в принципе, брал на себя обязательства мальчика учить. Но кто мог проверить – учит или не учит? Поэтому, видимо, успехи зависели, главным образом, от того, насколько сам подросток был сообразителен и сметлив, насколько ему самому удавалось «ухватить» суть работы, которой ему впредь предстояло зарабатывать себе на жизнь.

Если мальчик был достаточно умен, терпелив и старателен, то через несколько лет работы и «учебы» в ремесленной мастерской он становился подмастерьем, затем мастером. Самые способные и удачливые открывали свои мастерские, становились хозяевами, предпринимателями. Если мальчик служил по торговой части, не был слишком большим простаком или слишком наглым воришкой, со временем он мог рассчитывать на должность приказчика в магазине. Это примерно то же, что сейчас менеджер. Далее карьера развивалась в соответствии с масштабами торговли. Разумеется, при благоприятных обстоятельствах, постигнув секреты торгового дела, молодой удалец открывал свой магазин или сеть магазинов и т.д.

Судя по литературе 19-го века, через жестокую школу «мальчиков» прошли десятки, а может быть, и сотни тысяч деревенских подростков. Многие из них с годами превратились в настоящих городских жителей, стали мастерами в городских профессиях.

Надо полагать, именно из среды «мальчиков» вырос и российский рабочий класс, и значительная часть купечества. А дети бывших «мальчиков», если имели возможность учиться, уже пополняли ряды разночинной интеллигенции.

Мой родной дед, мамин отец, Иван Васильевич Смолин так же, как и сыновья Мордаевых, был отдан из деревни «в мальчики» в возрасте 10 лет. Но не в Петербург, как Мордаевы, а в Москву. И всю жизнь прожил в Москве, прошел весь нелегкий путь от «мальчика» до настоящего мастера своего дела, стал настоящим москвичом. И никакой другой жизни, кроме московской, практически не знал. Но о нем, следуя хронологии повествования, логично будет рассказать немного позже.

Глава 9. ПЕТРОГРАД

Дмитрий, старший сын стариков Мордаевых, уехал в Питер первым. Его определили работать в пекарню. Вероятно, у него все сложилось, в принципе, неплохо, потому что в родную деревню после отъезда он приезжал всего несколько раз, да и то только поначалу. Говорили, что в годы, предшествующие революции, он приезжал, рассказывал, что живет хорошо, специализируется на изготовлении баранок, сушек и бубликов, намекал, что примкнул к какой-то политической партии, но не к партии большевиков, принимал участие в демонстрациях. Женат не был. Позже, мне кажется, никто ничего о нем больше не слышал.

Девочки, Катя и Нюша, отправлялись в Петроград значительно позже, примерно в 15-16 лет. Та и другая в течение нескольких лет работали, как бабушка говорила, «в услужении» в состоятельных семьях.

Казалось бы, слова «работать в услужении» должны были бы восприниматься мною, советской девочкой, с некоторой долей негатива, но этого не было, поскольку никаких неприятных историй, связанных с этой работой, бабушка мне не рассказывала. Наоборот, мне казалось, что редкие воспоминания об этом периоде жизни доставляют бабушке удовольствие. Позже я поняла, что молодые годы, прожитые в Петрограде, возможно, были действительно самыми легкими и безмятежными в ее многотрудной жизни. Кроме того, в Петрограде деревенская девушка Катя получила возможность увидеть другую жизнь, отличную от крестьянской, погрузиться в другую среду, близко познакомиться с совсем другими – образованными – людьми, пожить рядом с ними, в определенном смысле усвоить их образ жизни. Полагаю, что этот период стал для бабушки следующим этапом ее «образования», поскольку знания, полученные за годы жизни в Петрограде, также не были для нее случайными. Она восприняла их с удовольствием, превратила в свою собственную систему ценностей и пользовалась этой системой ценностей на протяжении всей своей жизни.

Понятие «работать в услужении» мне пришлось вспомнить, читая роман Б. Пастернака «Доктор Живаго». В романе описывается сцена в гостинице, где один из героев романа пытался покончить жизнь самоубийством. Попытка самоубийства не удалась, вызвали доктора, в гостиничном номере суета, служащие гостиницы бегают, выполняют поручения доктора, сами в ужасе, но стараются изо всех сил, понимают, что выполняют важную, необходимую работу, заботясь и о спасении жизни человека, и о сохранении престижа гостиницы. В номер заходит герой романа, в данном случае человек посторонний, он видит переполох и спрашивает кого-то из персонала гостиницы: «Что вы делаете?». Тот ему с большим достоинством отвечает: «Услужаем!». При этом подразумевается, что, дескать, шли бы вы, барин, своей дорогой, нам не до вас, мы тут делом занимаемся, а вы без толку ходите, любопытствуете. И сам исполнен сдержанной гордости перед случайным человеком за то, что он, находясь при своей должности, здесь так нужен, и без него никак. Эта сцена в романе происходит в начале 20-го века. Из этого можно заключить, что в те времена «услужение» вовсе не считалось работой низкого сорта, а наоборот, видимо, полагали, что для того, чтобы на должном уровне «услужать», тоже требуются и знания, и умение, и такой работой гордились. Впрочем, это всего лишь мое толкование сцены из романа, но я думаю, что в принципе именно так и было.

Глава 10. В СЕМЬЕ ИНЖЕНЕРА

Катя Мордаева, будущая моя бабушка, в Петрограде работала в семье инженера. По ее рассказам мы можем составить представление о том, как до революции 1917 года жили люди, представляющие «техническую интеллигенцию». По меркам петербургской жизни, семья не была слишком богатой. Хозяин работал инженером на заводе, получал жалование (мы бы сейчас сказали – зарплату). Семья состояла из трех человек: муж, жена и дочка. Жили в хорошей наемной квартире, в большом каменном многоквартирном доме на Петроградской стороне.

В семье держали прислугу: кухарку (ходила за продуктами, готовила еду), горничную (убиралась в квартире, ухаживала за барыней) и молодую девушку, в обязанности которой входило обслуживание девочки-гимназистки. Третьим номером этой «команды» и была Катя, моя будущая бабушка. Эти три женщины жили в доме постоянно. Разумеется, при необходимости по распоряжению хозяйки все они помогали друг другу. Если ждали гостей, то хлопотали все – убирали комнаты, бегали в лавочки, помогали на кухне, накрывали столы. Кроме того, один – два раза в неделю приходила прачка, которая стирала все белье, что накопилось в семье (никто кроме нее не стирал). И еще при доме работал, очевидно, штатный истопник, который приходил ежедневно, приносил дрова, топил все печи в этом большом доме, следил за состоянием печей, дымоходов и т.д. Кроме него никто до печей не касался, в этом не было необходимости.

Должность, которую исполняла молодая девушка из тверской деревни, вероятно, называлась «няня», хотя точно я этого не знаю, это слово как-то не звучало. Когда Катя начинала работать в семье, девочке, дочке инженера, было примерно 8-9 лет. Очевидно, работой няни Кати хозяева были довольны, потому что моя будущая бабушка жила в семье инженера в течение нескольких лет и, таким образом, девочка практически выросла на ее руках. Девочку звали Анна, Анечка, по-домашнему – Нюрочка. Видимо, девочка была хорошо воспитанная, милая и ласковая. Можно представить, как няня Катя любила эту девочку, если через много лет она назвала ее именем свою дочь. Вероятно, поэтому мою маму в семье с детства называли Нюрочкой, и всем это очень нравилось.

Хозяйская дочка Нюрочка была гимназисткой начальных классов. В обязанности няни Кати входило все, что касалось ухода за девочкой: утром ее нужно было разбудить, помочь ей умыться, причесать ей волосы и заплести косы, проследить, чтобы она позавтракала, привести в полный порядок ее гимназическую форму – платьице и фартук, помочь ей одеться и проводить в гимназию. После занятий в гимназии няня Катя встречала Нюрочку, приводила домой, кормила обедом, сопровождала ее на прогулках, провожала в гости к подружкам и т.д. В обязанности няни также входили заботы о состоянии одежды девочки: пальтишки, шапочки, пелеринки, платочки, ленточки – все должно было быть в идеальном состоянии, почищено, поглажено, подшито. Думаю, что такая работа доставляла молодой и старательной деревенской девушке большое удовольствие. Кроме того, благодаря этой работе моя будущая бабушка приобрела знания и навыки, которые во многом впоследствии сформировали образ жизни всей нашей семьи.

Знания и умения, приобретенные бабушкой за годы жизни в Петербурге, впоследствии во многом составляли основу практической жизни нашей семьи. Это проявлялось, прежде всего, в самом порядке жизни. Бабушка твердо знала, как нужно строить, например, систему питания в семье, как часто необходимо убирать комнаты, менять постельное белье, как стирать белье – обязательно подсинивать, крахмалить и т.д. Как нужно ухаживать за мужчиной – главой семьи, чтобы он всегда был в порядке, чтобы на работу всегда уходил сытый, чистый и аккуратный, и при этом чтобы он никогда не забывал о чувстве ответственности перед семьей, чтобы десять раз подумал, прежде чем, например, решиться выпить с друзьями по дороге с работы домой.

Все эти «теоретические основы» семейной жизни бабушка старалась передать своим дочерям, и они в своих семьях стремились придерживаться этих основ. Наступила очередь внучек – и внучки, по мере сил, стараются не растерять семейных традиций.

Разумеется, бабушка очень хорошо готовила, причем разнообразие блюд было необыкновенно велико. Она, в отличие от многих других наших родных и знакомых, хорошо знала, как правильно накрыть на стол, какие скатерти, какую посуду следует иметь в доме. Например, в конце 30-х годов, когда в семье уж точно не было ни одной лишней копейки, она – чрезвычайно бережливый человек – по случаю купила огромное овальное блюдо для заливной рыбы. Очевидно, она прекрасно понимала, что такое блюдо – нужная вещь в доме. И действительно, почти каждый праздник она готовила заливную рыбу, и это блюдо с рыбой в течение многих лет в Новый год, 1 мая, 8 марта, 7 ноября, в дни рождения и т.д. украшало семейный стол. Если не готовили рыбу, бабушка обязательно пекла пироги. И тогда блюдо также красовалось на столе, полное пирогов. То есть, казалось бы, вещь утилитарного назначения, совершенно не обязательная в скромной пролетарской семье, а всегда была в ходу, не простаивала в шкафу понапрасну. В те же годы были куплены две большие стеклянные вазы для фруктов. Подобных примеров можно привести множество. Думаю, что далее в моих записках мне не раз придется возвращаться к теме необыкновенной осведомленности моей бабушки в практической делах семейной жизни.

Что касается собственно моего воспитания, то бабушка, как я понимаю, и здесь во всем старалась использовать опыт своей петербургской жизни. Разумеется, будучи первоклассницей, я не задавала себе вопроса, зачем бабушка каждое (каждое!) утро грела на плите маленький чугунный утюжок и обязательно (обязательно!) гладила две шелковые ленточки прежде, чем вплести их в мои косички.

Поскольку жили мы довольно тесно, утром гладить на столе не было никакой возможности – там завтракали. Так бабушка приспособилась гладить мои ленточки на стуле, благо был такой стул – единственный, привезенный из деревни, сделанный деревенским мастером. Стул имел совершенно ровное сиденье, как табуретка, но со спинкой, и гладить на нем было удобно.

Представьте: мои родители утром торопятся на работу, завтракают, одеваются. Тут же надо кормить завтраком меня, первоклассницу, надо заплетать мне косы, торопить меня, чтобы я не опоздала в школу. А бабушка здесь же греет утюжок, кладет на стул специальную подстилочку для глажения – гладилку, быстро гладит мои ленточки и только после этого вплетает их мне в косы.

Кстати, что это были за косы! Длинные по пояс, толстые, тяжелые, ровные по всей длине. Мне не раз приходилось слышать, как деревенские приятельницы моих бабушек говорили, глядя на меня: «Косы-то как полено!». Этот замечательный пример деревенской образной речи означает похвалу, комплимент. Такого в деревне зря не говорили. Разумеется, никакой моей заслуги в этом не было, я была ребенок. Это была заслуга моих бабушки и мамы, которые не жалели трудов и внимания, чтобы вырастить мне такие волосы и держать их в идеальном порядке. Но, между прочим, я думаю, что это также было продолжением традиций, воспринятых бабушкой в ее молодые годы. В будни волосы заплетали в две косы, заплетали с утра. Я целый день бегала, ходила в школу, занималась фигурным катанием, хореографией, гуляла, носилась по двору. И вечером перед сном мои косы были в таком же порядке, что и утром, расплетались с трудом. И были еще люди, которые, видя такие косы с шелковыми свежеотглаженными бантами на концах, понимали, что в этом и стиль, и шик, и знак качества, который не купишь в магазине и не приобретешь за неделю, например, как теперь говорят, в спа-салоне.

В третьем классе я стала пионеркой, и бабушка так же ежедневно вместе с ленточками стала гладить мой пионерский галстук. Спрашивается – зачем? Затем, чтобы девочка каждый день приходила в школу в безукоризненном виде. Таким понятиям выучили мою бабушку в юности, и потом она всю жизнь знала, что должно быть именно так, и не иначе. У нас в классе многие девочки носили косички, но таких пышных, всегда отглаженных бантов в косах не было ни у кого.

Для справки: в начале 60-х годов школьная форма у девочек состояла из коричневого шерстяного платья и фартучка. В будние дни следовало надевать черный фартук, в праздничные дни – белый. То же правило касалось и ленточек в косы. В будние дни рекомендовалось заплетать коричневые или черные ленточки, в праздники желательны были белые банты. Эта форма и эти правила полностью соответствовали традициям, существовавшим в российских женских гимназиях до революции 1917 года.

Кстати, могу привести еще один пример, характеризующий эмоциональную сторону работы молодых деревенских девушек в состоятельных петербургских семьях. Бабушкина младшая сестра Нюша так же, как и бабушка, работала няней в семье, где росла маленькая девочка-гимназистка. Видимо, няня Нюша была так добра и ласкова с девочкой, что маленькая гимназистка привязалась к ней так, как ребенок может привязаться только к самому близкому человеку. Тетя Нюша уже в старости не раз буквально со слезами на глазах вспоминала, как девочка встречала ее после какой-нибудь недолгой разлуки, например, после няниного краткого отпуска. Девочка бросалась ей на шею, крепко обнимала ее, целовала и говорила: «Нюшенька моя любимая приехала!». И родители девочки совершенно не были против такой любви ребенка к няне. Дальнейшая жизнь Нюши, Анны Алексеевны Мордаевой, в замужестве Ломаковой, сложилась так, что, видимо, такие минуты общения с маленькой гимназисткой были самыми светлыми и счастливыми ее воспоминаниями. Она прожила долгую жизнь. У нее была семья – муж, дети, шестеро внуков, но вряд ли кто-нибудь из них когда-нибудь хоть раз проявил к ней такую же любовь и нежность.

Глава 11. ИЛЬЯ ЖЕНИЛСЯ

Средний брат бабушки Илья Алексеевич, Илюша, как и старшие дети Мордаевых, когда пришло время, был отправлен в Петроград и определен работать «мальчиком». Его городская жизнь продолжалась достаточно долго – почти десять лет – и окончилась с началом Первой мировой войны, в 1914 году. Когда наши старики вспоминали тот период времени, они называли ту войну иначе – Империалистическая или Германская. Видимо, название «Первая мировая» утвердилось значительно позже.

Илью призвали в армию. Известно, что он служил на Кавказе и находился в войсках до самого конца «германской» войны. В фотоальбоме, хранившемся в семье деда в Едимонове, имелось несколько фотографий, на которых он был снят в форме и фуражке солдата царской армии, в кругу армейских друзей. Никогда никакого слуха не было о том, что Илья Мордаев принимал участие в Гражданской войне. Могу предположить, что, будучи человеком умным и сметливым, Илья Алексеевич приложил все усилия к тому, чтобы остаться в стороне от политических баталий.

В 1917 году, демобилизовавшись из армии, Илья приехал к родителям в Едимоново. Ему очень хотелось вернуться в Петроград, и он собирался это сделать. Видимо, до войны ему удалось вполне хорошо адаптироваться к городской жизни, и он полагал, что в городе у него имеются неплохие перспективы. Однако время было неспокойное, голодное, и он счел за благо пока пожить в деревне. Планов жениться в деревне он не строил. Но молодость есть молодость, и у него случился роман с девушкой Нюшей, Анной Враловой, такой же, как и он, коренной жительницей Едимонова. В семейном фотоальбоме Мордаевых долго хранилась большая общая фотография детей – участников церковного хора местной церкви. На этой фотографии в числе других хористов можно было увидеть и Нюшу Вралову – хорошенькая девочка, нежное милое личико. Деревенские дети на старых фотографиях не всегда выглядели красивыми. А Нюша – красивенькая как кукла, большие глаза подняты к небу, маленький носик, ротик бантиком. В общем, Илья, видимо, влюбился, и его вполне можно понять.

Весной 1919 года (как говорили, «великим постом») у Ильи и Нюши родился сын Василий. Молодые родители еще не были повенчаны. Строгий Алексей Яковлевич, отец Ильи, был очень недоволен, по тем временам считалось, что таких вольностей себе позволять нельзя. Сначала женись. И девушка, конечно, в глазах старших выглядела не лучшим образом. История грозила обернуться скандалом. Но мать Ильи Евдокия Павловна отнеслась к делу с пониманием. Конечно, сильно ругала и сына, и Нюшу, совестилась перед соседями. Боялась гнева мужа, но со своей стороны решила, что нечего раздувать скандал, надо их скорее женить. И дело кончили миром. Таким образом, Илья Алексеевич оказался женатым человеком. Мысль о том, чтобы ехать жить в Петроград, пришлось оставить. И дальше семейная жизнь потекла своим чередом. Молодая семья устроилась жить в доме старших Мордаевых. Вслед за Василием у них родились еще подряд два сына, Петр и Константин, потом дочь Нина, последним в их семье в начале 30-годов родился сын Виктор. Все сыновья были как на подбор – статные синеглазые молодцы, а дочь Нина выросла настоящей красавицей.

Илья Алексеевич и Анна Ивановна прожили вместе 60 лет.

Глава 12. «…НЕ ВЕК ДЕВИЦЕ ВЕКОВАТЬ…»

Можно предположить, что изменения в петербургской жизни, связанные с приближающейся революцией 1917 года, заставили и мою будущую бабушку Екатерину Алексеевну, Катю, уехать из Петербурга. Вернувшись в Едимоново, в родительскую семью, она со всей своей старательностью и ответственностью вновь взялась за крестьянскую работу.

Однако, как сказано у Пушкина в одной из его прекрасных поэм: «Не век кукушке куковать, не век девице вековать. Пора гнездо устроить, чтоб детушек покоить». Мне кажется, эти слова наилучшим образом описывают жизненную ситуацию, которая рано или поздно наступает в жизни каждой девушки.

Пришла пора и Кате выходить замуж, начинать жить своим домом. В 1916 году ей было 24 года. Для деревенской невесты это был уже достаточно поздний возраст. Она с детских лет тяжело работала и прекрасно знала, что выйти замуж и завести свою семью – это не значит открыть двери в рай. Наоборот, это значит взять на себя еще более тяжелый «хомут» обязанностей, трудов и забот по сравнению с тем, что приходилось «тащить», живя в родительском доме. И, видимо, была к этому готова.

В соседней с Едимоновым деревне Трясцыно жила семья Смолиных. Главой семьи был давно овдовевший старик Василий Осипович. Старший сын Василия Осиповича Иван Васильевич, мой будущий дед, как я уже говорила выше, с раннего возраста жил в Москве и деревенским жителем практически давно не был. Но в свое время его женили в деревне, и в Трясцыне у него жила семья – жена и трое детей. Когда его младшей дочке Тоне не было еще и трех лет, жена умерла от туберкулеза. Иван остался вдовцом, дети лишились матери.

Никто не знает истории знакомства моих бабушки и дедушки, но, судя по всему, их просто сосватали, «сговорили». Можно предположить, что у Ивана Васильевича выбора-то особенно не было – какая женщина пойдет замуж на троих чужих детей? Но что заставило Катю согласиться взять на себя такую тяжелую ношу? Об этом мы можем только догадываться. Вполне возможно, что лучших перспектив не предвиделось. Но вся их дальнейшая долгая совместная жизнь показала, что, очевидно, дело было не только в этом. Все, кто знал семью Смолиных, видели, что между Иваном Васильевичем и его женой Екатериной Алексеевной всегда были очень хорошие, теплые и уважительные отношения. В те годы не принято было говорить о любви, тем более, когда речь шла о пожилых людях. Но близкие родные не раз говорили, что Иван Васильевич и Екатерина Алексеевна, очевидно, просто и верно любили друг друга, поэтому и удалось им прожить всю жизнь в мире и согласии.

Взаимное уважение, доброта и забота всегда присутствовали в их семье, и это прекрасно чувствовали их дети и многочисленные родственники. Рассказывали, что когда дед умер в 1951 году, бабушка, к удивлению многих родственников, просто, как говорят, «убивалась» по нему. Ее буквально в полубессознательном состоянии уводили от его гроба. И это несмотря на то, что он перед смертью долго и тяжело болел, несколько лет лежал не вставая. У него было сердечное заболевание – сильнейшая стенокардия.

Дед был 1881 года рождения, старше бабушки на 11 лет.

Глава 13. ПОЛОСА БЕД

Итак, моя будущая бабушка Екатерина Алексеевна вышла замуж в 1916 году. Сразу получила на руки троих детей от первого брака мужа: Раю (Ираиду) 11 лет, Тоню (Антонину) 3 лет и мальчика Леню, который был младше Раи, но старше Тони. Леня несколько лет прожил в семье, о нем нередко вспоминали и бабушка, и Тоня, он, видимо, был ласковым, мирным и спокойным мальчиком, но умер в подростковом возрасте от туберкулеза, как и его мать.

Иван Васильевич постоянно жил и работал в Москве, в деревню приезжал наездами. А его молодая жена Екатерина с детьми жила в деревне Трясцино, в доме свекора, Василия Осиповича Смолина. Дом был поделен на две части. Одна половина дома была отдана семье старшего сына, Ивана Васильевича, в другой половине дома жил сам старик Смолин вместе с семьей младшего сына Александра. Александр Васильевич так же, как и его старший брат, работал где-то далеко от дома и в деревне бывал редко. Его жена Анна Степановна по каким-то причинам, я думаю, прежде всего, по причине своего поганого характера, сразу заняла по отношению к Екатерине, моей будущей бабушке, резко враждебную позицию. Возможно, она претендовала на роль единственной хозяйки дома, а тут вдруг у нее появилась конкурентка. Впрочем, не будем разбирать, что было в голове у этой злой и бессовестной женщины. Факт заключается в том, что она сумела превратить жизнь Екатерины в настоящий кошмар.

Первые годы самостоятельной семейной жизни, прожитые в доме свекора, вероятно, были самыми тяжелыми для молодой женщины, тяжелыми с точки зрения внутреннего душевного состояния. Работы она не боялась, и обиходить троих детей для нее, наверное, не составляло слишком большой проблемы. Но наступила полоса бед. Самостоятельная жизнь началась с трагедии. Катя родила своего первого ребенка – дочку.

Трудно описать, как бабушка в принципе относилась к детям. Сказать, что она любила детей – значит, не сказать ничего. Я думаю, что в душе она считала всех детей кем-то вроде ангелов, восхищалась их чистотой и нежностью и полагала своим святым долгом их защищать от всего, что могло представлять для них, ангелов, хоть какую-то опасность. Видимо, в ее многотрудной жизни было очень мало источников радости, а дети для доброй и сердечной женщины – всегда радость, всегда чудо. Будучи человеком сурового и строгого воспитания, она не говорила лишних слов, не расточала ласк, но всегда, когда требовалось, бросалась на помощь ребенку страстно и безоглядно. Можно представить, какую бурю чувств вызвало в молодой женщине рождение первенца.

В те же дни вторая невестка Смолиных, Анна, живущая в другой половине дома, тоже родила ребенка – мальчика. Отношения между молодыми женщинами в тот момент, вероятно, были еще вполне нормальными, или их на время сблизили общая радость, общие интересы. Так или иначе, Катя была счастлива, атмосфера в доме была радостной и спокойной. Младенцы, мальчик и девочка, родившиеся примерно в одно и то же время, подрастали, им было уже почти по году. Бабушка рассказывала, что им во дворе на траве расстилали одеяла, они играли на одеялах, возились, ползали, а взрослые любовались ими.

В это лето в деревне среди детей началась эпидемия скарлатины. Приближался какой-то церковный праздник. Все собирались идти в церковь, стоять праздничную службу, причащаться и причащать детей. Причащаться – это значит получать из рук священника ложечку специального церковного вина. Подавая причастие, священник зачерпывает вино ложечкой и каждому, кто хочет получить причастие, подносит ложечку к губам. Таким образом, все, кто приходит на причастие, касаются губами одной и той же ложки. Понятно, что при этом весьма велика опасность распространения какой-либо инфекции. Для взрослого человека опасность заразиться, возможно, минимальна. Но в ситуации, когда известно, что в деревне ходит такая опасная болезнь, конечно, причащать здоровых детей не следовало. Кто-то и говорил об этом молодым матерям, но, как вспоминала бабушка, она подумала – не может быть, чтобы Бог допустил ребенку заразиться во время причастия. И обе женщины, Екатерина и Анна, понесли детей к причастию. Дети заразились скарлатиной, тут же заболели и через несколько дней оба младенца умерли.

Бабушка в разговорах со мной вспоминала эту историю всего один или два раза. Я была ребенком и приходила в ужас, когда представляла себе этих детишек, сначала весело играющих на травке, а потом вдруг умерших. Но помню, что когда бабушка начинала говорить об этом, она произносила несколько слов и замолкала, как будто начинала вспоминать и уже ничего не хотела говорить вслух, «уходила в себя» и потом, через несколько минут молчания, говорила со мной уже на совершенно другие темы. Думаю, что от этого первого страшного удара ей не удалось оправиться даже в старости. Кстати, это событие, очевидно, впервые серьезно пошатнуло ее веру в то, что Бог есть.

Глава 14. С РЕБЕНКОМ В БОЛЬНИЦЕ

В 1919 году у Екатерины родился второй ребенок – мальчик Костя. Наконец-то ее страстная душа обрела свой собственный, только ей принадлежащий объект любви, заботы и восхищения. Но и этот подарок судьбы дался ей не даром – мальчик родился с «заячьей губой». Это такой дефект в строении рта и носа, который в самом раннем возрасте обычно исправляют хирургическим путем, губку ребенка зашивают, и потом на ней остается всего лишь маленький шрамик. Это сейчас легко сказать, а каково было решить эту проблему в 20-е годы, в глухой деревне, молодой женщине, у которой кроме малыша на руках еще трое детей и большое хозяйство? Думаю, мы не можем себе представить, каких страданий стоило бабушке все это пережить и преодолеть. Но она сделала все, что требовалось.

Ребенок был совсем маленький, и чтобы сделать ему операцию, матери необходимо было лечь в больницу вместе с ним, чтобы кормить его и ухаживать за ним в процессе лечения. Медицинское учреждение, в котором лечили мальчика, находилось в Корчеве. Что представляла из себя больница в уездном городишке в первые послереволюционные годы, лучше не говорить. Но, тем не менее, даже в тех условиях врачи сделали для ребенка все, что требовалось. Губку зашили, все зажило так, как надо, младенца там не простудили, ничем не заразили. Проблема была решена своевременно, и о ней потом больше не вспоминали. Но иногда бабушка вскользь рассказывала, что в этой больнице ей, как и другим матерям, в течение нескольких дней, может быть, неделю, сколько требовалось для лечения ребенка, приходилось жить совершенно без всякой еды. Детям еще кое-какое питание полагалось, может быть, варили какую-нибудь кашу. Но для матерей не было предусмотрено ничего, время было голодное. Сельские жители сами перебивались кое-как. Но женщинам, которые находились в больнице с детьми, при том, что в деревнях у всех оставались семьи и дети, не приходилось ждать, что какую-то еду им принесут из дома. И персонал больницы, зная, что женщины голодают, мог предложить им только одно – картофельный крахмал, чтобы варить из него кисель. Разумеется, ни ягод, ни сахара для киселя взять было негде. И матери больных деток варили для себя кисель из крахмала и воды и ели его, и это помогало им продержаться столько дней, сколько было нужно, чтобы врачи могли вылечить их детей.

Глава 15. НЕКОМУ ЗАЩИТИТЬ

Начало 20-х годов, деревня Трясцино. У Екатерины – семья, четверо детей растут. Главный источник средств к существованию – крестьянское хозяйство.

К сожалению, никто сейчас об этом не вспоминает, но, очевидно, что в этот период времени – в начале 20-х годов – все-таки был осуществлен один из лозунгов Октябрьской революции – «земля – крестьянам». Крестьяне, действительно, получили в свое распоряжение большие участки земли и имели право хозяйствовать на ней так, как считали нужным. Такие участки земли назывались «наделы» (от слова «наделять»).

Моя будущая бабушка, молодая хозяйка Екатерина Алексеевна Смолина, видимо, чувствовала в себе уверенность и достаточно сил для того, чтобы эффективно использовать землю во благо своей большой семьи. Поэтому она взяла себе максимально возможный, большой земельный надел и начала хозяйствовать. Впоследствии она не раз говорила, что именно в этот период времени, когда каждая крестьянская семья имела возможность взять надел и использовать землю по своему усмотрению, крестьяне только и смогли пожить спокойно и благополучно, знали, что если хорошо поработают, то точно будут сыты.

Екатерина Алексеевна взялась за крестьянское хозяйство со всей своей страстью. И все бы могло быть хорошо, но сноха Анна Степановна, живущая на соседней половине дома, не давала житья. Она старалась навредить Екатерине везде, где только могла. Она рвала и резала белье, вывешенное во двор для просушки, причем старалась привести в негодность самые хорошие вещи – новые простыни, белье, рубашки, даже детскую одежду. Могла уже высушенное белье облить из ведра водой. Старалась сломать или спрятать какой-то хозяйственный инвентарь, чтобы тогда, когда Екатерине нужно было работать, необходимого инструмента не находилось.

У меня в памяти наиболее ярко отпечатался один случай из тех, о которых с болью и горечью рассказывала бабушка. Была поздняя осень, шли холодные дожди. В это время года все хозяйки думают о том, как они будут зимовать с детьми: достаточно ли тепло в доме, не будет ли задувать ветер в какие-нибудь невидимые щели, крепка ли крыша и т.д. Для Екатерины, которая жила практически одна с четырьмя детьми, все эти вопросы были важны, я думаю, до боли в сердце, поскольку, если бы что случилось – ей помощи ждать было не от кого. Так вот, сидит она как-то раз дома с детьми, на улице дождь, и вдруг видит, что с потолка в центре комнаты капает вода. Если прохудилась крыша – это трагедия, это значит, что в доме нельзя жить, его будет всегда заливать водой, его не просушишь и зимой не протопишь. А куда ей деваться с детьми? Она в ужасе лезет на чердак и видит, что в крыше над ее половиной дома кем-то специально проделана дыра, дождь льется на потолочное перекрытие, уже образовалась лужа и вода просачивается в комнату. Катя, как могла, собрала воду тряпками, а под отверстие в крыше поставила корыто, чтобы хотя бы в течение ночи вода собиралась в корыте и в комнату не лилась. Спустилась вниз в избу и стала думать: кого ей завтра звать на помощь, где брать материал для ремонта крыши? И вдруг вода с потолка хлынула ручьем. Екатерина опять побежала на чердак и в коридоре увидела, как счердака на своей половине дома спускается сноха Анна. Поднявшись наверх, она поняла, что Анна специально забиралась на чердак проверить, достаточно ли хорошо льется вода на голову ненавистной Катьки, увидела корыто полное воды, тут же опрокинула его на потолок, а потом отодвинула корыто в самый дальний угол чердака.

Вот такие происходили истории. Честно говоря, я не представляю себе, как моя бедная бабушка могла терпеть все эти мучения. Что творилось в ее душе? Что она думала о людях, ее окружающих?

В той беде на помощь к ней пришли отец Алексей Яковлевич и брат Илья. Екатерина съездила в Едимоново, рассказала родным о своем несчастье, и они приехали на телеге, привезли кое-какого материала (досок, дранки) и помогли заделать дыры и в крыше, и в потолке. Алексей Яковлевич был уже старик, но еще крепкий характером, не мог допустить, чтобы его дочку злые люди обижали. А Илья – любимый брат, он для сестры никогда ничего не жалел, так же, как и она для него.

Сама сноха Анна Степановна в этот период времени жила «под крылом» свекра, имела на руках одного ребенка – сына Леню, который позже, во время войны, погиб на фронте.

Странно, но почему-то никто из мужчин, ни муж, ни свекор, ни другие родственники по линии мужа не пытались защитить Екатерину от злых козней снохи. Муж жил далеко, да и по характеру он был человек мирный, деликатный, никогда ни на кого не кричал, наверное, он в принципе не мог вдруг начать скандалить с женщиной. А свекору, видимо, было все равно – ругаются невестки, да и пусть как хотят. Хотя Екатерина, наверное, никому не жаловалась, сносила мучения молча. Может быть, надеялась, что Бог все видит, и когда-нибудь «отольются кошке мышкины слезки»? Если так, то она была права. Бумеранг злобы и неприязни вернулся в те руки, которые запустили его много лет назад. На долю Анны Степановны Смолиной выпала горькая, бесприютная старость.

Поразительно то, что спустя всего несколько лет после описываемых событий Анна Степановна готова была общаться с Екатериной Алексеевной на правах ближайшей родственницы и подруги. И еще более поразительно, что женщина, претерпевшая так много обид от злобной снохи, не отказывала ей в таком общении. Когда Екатерина Алексеевна со своей семьей уже жила в Москве, т.е. начиная с 30-х годов, Анна Степановна часто и весьма охотно приезжала в гости к Екатерине Алексеевне и Ивану Васильевичу, вела себя как ближайшая родственница, живала по нескольку дней. В 60-е годы у нас в Москве, в нашей коммунальной квартире, временами жили ее сын Борис и его жена. Они ели и пили в доме, им всегда стелили крахмальные простыни. Разумеется, бабушка не могла отказаться принимать членов семьи Смолиных, поскольку это были родственники ее мужа. Тем более что Борис, младший сын Анны Степановны, родился в 1927 году и, видимо, знать не знал о том, какие подлости творила в свое время его мать.

Глава 16. В НОВОМ ДОМЕ

Время шло, семья Смолиных разрасталась. В 1923 году у Екатерины Алексеевны и Ивана Васильевича родилась младшая дочь Анна, Анечка, моя будущая мама. Старшие дочери, Ираида и Тоня, подрастали. Мальчикам, Лене и маленькому Косте, также требовалось жизненное пространство. В начале 20-х годов Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич решили, что им нужно строить для своей семьи новый дом. Трудно представить, как им удалось в течение нескольких лет, имея пятерых детей, заработать и скопить денег на строительство дома. Но факт остается фактом – удалось. Там же, в деревне Трясцино, был построен прекрасный большой дом из новых розовых сосновых бревен. Рядом с домом располагались так называемые службы – коровник, конюшня, сенной сарай. Вокруг дома был разбит яблоневый сад. Чтобы обставить дом, была заказана новая мебель – столы, стулья, шкафы (стул, на котором уже в Москве гладили мои шелковые ленточки – из того самого гарнитура). Мебель была также из сосны, розового цвета, покрытая светлым лаком.

Между прочим, несмотря на то, что Екатерине Алексеевне в те годы пришлось претерпеть много бед и невзгод из-за неприязни к ней со стороны снохи Анны Степановны, детям своим моя будущая бабушка никогда ничего плохого про родных не говорила. Когда Екатерина со своей семьей переехала в свой собственный дом и жила уже отдельно от родственников мужа, сноха Анна Степановна любила по-родственному придти к ним в гости. Вспоминали такой случай. Однажды, в какой-то праздничный день, Анна пришла к Екатерине Алексеевне погостить и привела сына Леню, одетого по случаю праздника необыкновенно нарядно – в белую матроску с голубым воротником. Анечка, маленькая девочка, невероятно обрадовалась тому, что пришел ее двоюродный братик. Ей захотелось немедленно его угостить чем-нибудь вкусным. А что в те времена было самым вкусным для деревенских деток? Печеная свекла! Анечка достала на кухне несколько штук печеных свеколок, и они с братиком Леней, усевшись где-то в уголке, стали с удовольствием эту свеклу поедать прямо руками. Во что через несколько минут превратилась белая матроска Лени, можно представить без труда. Мама не помнила, ругали их взрослые или нет. Но сами дети были в ужасе, когда поняли, что невероятная красота праздничной рубашки утрачена так быстро и, видимо, безвозвратно. Это происшествие запомнилось Анечке, очевидно, потому что впервые в ее детской жизни самые добрые намерения неожиданно обернулись большими неприятностями.

Екатерина Алексеевна наладила свое крестьянское хозяйство самым наилучшим образом. Она выращивала зерно, главным образом, рожь, а еще просо и, возможно, ячмень. Разумеется, сажала много картошки и других овощей – лук, морковь, свеклу, капусту – все то, без чего невозможно прокормить семью. У нее в те времена всегда были две коровы, телята, поросенок, куры. И самое главное – лошадь, без собственной лошади такое хозяйство обработать было бы невозможно. Кстати, думаю, что на корм лошади она, наверное, выращивала и овес, вряд ли был смысл покупать овес, если была возможность растить свой. И еще – представьте себе – она выращивала лен, потому что умела его обрабатывать, чтобы иметь свое собственное льняное полотно.

Технология обработки льна, применяемая в русских деревнях, заслуживает того, чтобы о ней рассказать, хотя бы кратко. Во-первых, потому что в наше время мало кто имеет представление о том, как, собственно, делается льняная ткань, из которой шьют постельное белье, скатерти, дорогие стильные платья и т.д. Во-вторых, следует хотя бы перечислить все виды работ, которые русские крестьянки выполняли своими руками для того, чтобы иметь собственное льняное полотно для нужд семьи.

Итак, землю под посевы льна весной необходимо вспахать, вспаханные поля засеять. Осенью, разумеется, лен с поля нужно убрать. Созревшие, почти совсем сухие стебли льна жали серпами, связывали в небольшие снопики, на некоторое время оставляли на поле, а потом на телегах свозили в специальные амбары. Далее, когда хозяева завершали все необходимые работы по уборке зерна и овощей, собственно, того, чем предполагалось кормить семью в течение зимы, наступала очередь обработки льна. Снопы льна сначала «мяли» с помощью специальных приспособлений – «мялок», чтобы сухие стебли освободить от жесткой шелухи. Далее длинные, лохматые льняные «мочалки» трепали (да, был такой процесс – «трепать» лен), потом чесали большими деревянными гребнями. После этого наступала пора прясть нитку. Всеми этими делами хозяйки занимались зимой, короткими зимними днями и длинными вечерами.

Не знаю, все ли крестьянки, которые выращивали лен, сами пряли нитки, или отдавали прясть каким-то специальным «пряхам». Не знаю, пряла ли свой собственный лен моя молодая бабушка. Во всяком случае, прясть она умела, не раз показывала мне, маленькой девочке, как это делается, как нужно ловко и быстро крутить пальцами веретено, чтобы на него наматывалась нить. Более того, когда бабушка Екатерина Алексеевна рассказывала мне в подробностях, как в крестьянских хозяйствах делали льняное полотно, она обязательно вспоминала и напевала старинную печальную песню про пряху:

«В ни-и-зенькой светелке о-о-гонек горит,

Мо-о-лодая пряха у окна сидит…»

И дальше следовала какая-то трагическая история, приключившаяся, если не ошибаюсь, с женихом молодой пряхи. Грусть захлестывала мое детское сердце… А бабушкины деревянные веретёна сохранились у меня в доме до сих пор.

Однако, нитки – всего лишь полдела. Ближе к весне, когда ниток было напрядено достаточное количество, лен отдавали ткачихам, у которых были специальные домашние ткацкие станки. И из рук ткачих хозяйки уже получали свое собственное льняное полотно. Но на этом дело не кончалось. Ткань была грубой, грязно-серого цвета, кое-где на ней попадались крошечные соринки твердой шелухи, которые могли поцарапать кожу. Такую ткань еще нельзя было использовать для пошива, например, постельного белья, не говоря уже о белье для детей. Но к этому времени, как правило, уже наступали первые весенние дни, проглядывало яркое весеннее солнце. И хозяйки приступали к завершающему этапу обработки льняного полотна – отбеливанию. Широкие полотна новой ткани мочили в воде и расстилали их на снегу, на сугробах, которые еще не начали таять под весенним солнцем. Горячее солнце яростно жгло влажную серую ткань, испарение воды из снега также играло свою роль, и постепенно, день за днем, льняная ткань становилась все белее и белее. Жаркими летними днями новые полотна также старались вынести на солнце, перед этим щедро полоскали в воде, потом расстилали на траве, на солнечных лужайках, и натуральный серый цвет льна выгорал, ткань становилась белее и нежнее. Из такого полотна уже можно было шить все, что угодно.

Вот так, веками и неустанными трудами русских женщин создавалась у нашего народа традиция носить белое белье, детей одевать в белые рубашечки, спать на белых простынях, на столы стелить белые скатерти. Сейчас от одного только перечисления всех этапов обработки льна современный читатель уже, наверное, немного устал. А каково было женщинам, крестьянкам все это делать своими руками? Вот, пожалуйста, одна из таких женщин – Екатерина Алексеевна Смолина, моя бабушка.

Екатерина работала на свою семью с утра до ночи, как говорили, «не покладая рук». Для решения самых сложных вопросов и по строительству дома, и по хозяйству ей на помощь из Едимонова приезжали отец и брат Илья. Когда подросла ее дочка Тоня (приемная, но с этого момента мы больше не будем об этом вспоминать, как никогда не вспоминали в семье, напомним, что она росла на руках у Екатерины Алексеевны с трех лет), она тоже включилась в работу, стала по мере сил помогать матери в работе по хозяйству. Тоня уехала из деревни в Москву к отцу в возрасте 14 лет. Есть все основания полагать, что в ее жизни крестьянский труд сыграл ту же роль, что и в жизни многих других сельских жителей – дал четкие представления о реалиях окружающего мира и стал хорошим импульсом к развитию острого ума, данного от природы.

Как бы то ни было, понятно, что женщине, какой бы хозяйственной и работящей она ни была, невозможно было бы одной проделывать такой гигантский объем работ, которого требовало большое крестьянское хозяйство. Екатерина нанимала работников, батраков. И, судя по воспоминаниям бабушки и ее уже подросшей к этому времени дочки Тони, отношение к работникам в семье всегда было вполне уважительное. Их считали за членов семьи, часто трапезничали с ними за одним столом. Конечно, такое хозяйство создавалось не в один год. Но к концу 20-х годов Екатерина Алексеевна как хозяйка прочно «стояла на своих ногах». Семья жила в собственном новом доме, продуктов питания вполне хватало на весь год, излишки сельхозпродукции можно было продавать, дети были обуты – одеты. Муж, Иван Васильевич, бывая в деревне наездами из Москвы, помогал своей Кате всем, чем мог.

Глава 17. «ВОТ ТЫ ВЫРАСТЕШЬ, ДОЧКА, ОТДАДУТ ТЕБЯ ЗАМУЖ…» (Старинная русская песня)

В 20-х годах в Едимонове, в семействе Мордаевых, также произошло много событий.

Семья Ильи Алексеевича и Анны Ивановны Мордаевых пополнилась тремя детьми. Вслед за старшим сыном Василием один за другим родились еще два сына – Петр и Константин. В 1926 году родилась красавица-дочка Нина. В том же году вышла замуж младшая дочь стариков Мордаевых Маня, Мария Алексеевна.

Поскольку село Едимоново и деревня Трясцино находились совсем недалеко одна от другой, примерно на расстоянии 5-6 километров, родственные семьи жили в самом тесном контакте между собой. Разумеется, Екатерина очень часто бывала со своей семьей в доме отца в Едимонове, были они и на свадьбе Мани. Удивительно, но факт: у моей мамы, несмотря на то, что ей в 1926 году было всего три года, в памяти остались некоторые детали этой свадьбы.

Мария Алексеевна (Маня) вышла замуж в село Видогощи (так говорили: вышла замуж в Москву, вышла замуж в Трясцыно, вышла замуж в Тверь и т.д.). Село Видогощи расположено также по соседству с Едимоновым, на берегу Волги, примерно в 10 километрах выше по реке, ближе к Твери. Взял ее замуж Сергей Комаров, сын довольно зажиточного (в прошлом) купца. Отец Сергея Прохор Комаров до революции 1917 года держал буфет на одном из пассажирских пароходов, ходивших по верховьям Волги. Насколько велик был масштаб «бизнеса» Прохора Комарова, в 20-х годах уже никто не знал. Дом Комаровых в селе Видогощи был большой, крепкий, «пятистенок», на улицу выходил фасадом в шесть окон. Когда Маня выходила замуж, ни отца, ни матери Сергея не было в живых, он жил в своем большом доме вдвоем с какой-то старухой – то ли его теткой, то ли бабкой. Он сам ее так и называл «старуха».

Свадьбу праздновали с большим размахом – жених все-таки был не бедный и, видимо, хотел, чтобы все об этом знали. Празднование началось в Едимонове, в доме Мордаевых. Детишкам, чтобы не мешались под ногами у взрослых, было велено сидеть на печке. И они все – четверо мальчишек и девочка Анечка (моя мама), наблюдали за происходящим с высоты печки. Для маленькой девочки, очевидно, свадьба представлялась каким-то фантастическим событием. Ее, например, поразили своей красотой белые восковые цветочки, из которых был сделан венок невесты. Такие цветочки назывались «флердоранж» – цветы апельсина. Веночки из «флердоранжа» были традиционным украшением невест на торжественных свадебных церемониях.

Еще маленькой девочке запомнилось, что в доме было очень много народу. Видимо, было много чужих молодых мужиков – друзей жениха. По окончании торжества в доме Мордаевых жених увозил невесту к себе в Видогощи, и друзья должны были сопровождать коляску, в которой ехали молодые, получался настоящий свадебный кортеж. Кроме того, на этой свадьбе Анечке впервые пришлось увидеть ряженых, она вспоминала: вдруг в избу ввалились какие-то фигуры, одетые неизвестно во что. Один из них изображал медведя – был одет в тулуп, вывернутый наизнанку, мехом вверх, и еще к тому же рычал. Дети на печке перепугались до ужаса. Видимо, маленькая Анечка в этот день впервые испытала такие сильные эмоции – восторг от красоты восковых цветочков и страх перед медведем, потому и впечатления об этой свадьбе врезались в память моей мамы на всю жизнь.

Несмотря на то, что Мария вышла замуж в богатый дом, была молода (ей было 20 лет), и муж ее был молод, по-видимому, ни любви, ни большого семейного счастья ей испытать не удалось. Хотя с материальной точки зрения в семье все было хорошо, и со стороны ее жизнь всем казалась вполне благополучной.

Сергей Комаров не хотел заниматься сельским хозяйством, тем более, принципиально не желал становиться колхозником. Он работал счетоводом на торфодобывающем предприятии, которое располагалось на противоположном берегу Волги (сейчас это место называется поселок Радченко). Видимо, имел кое-какое образование.

Марии тоже удалось поучиться значительно больше, чем ее старшим сестрам и братьям. Во-первых, после окончания деревенской начальной школы она продолжала учиться в школе (как говорили – в школе второй ступени) в поселке Городня, расположенном на том берегу Волги, где проходит шоссе Москва – Ленинград, то есть все-таки значительно ближе к цивилизации, чем заволжские деревни. Во-вторых, родители, видимо, не хотели, чтобы младшая дочка была принуждена, как их старшие дети, всю жизнь заниматься тяжелым крестьянским трудом, поэтому дополнительно определили ее учиться швейному делу к хорошей портнихе-мастерице, которая на протяжении многих лет брала к себе в учение девочек-подростков. Окончив «курс обучения» у этой портнихи, девушки не только умели хорошо, профессионально шить, но и обладали обширными, я бы сказала, теоретическими знаниями по швейному делу. Во всяком случае, наша Мария Алексеевна до последних лет своей жизни, то есть до конца 70-х годов, прекрасно шила, могла взяться за пошив любой вещи, вплоть до пальто (если хотела). И все, кто видел ее работу, удивлялись, какими тонкостями портновского мастерства она владела.

Таким образом, молодой чете Комаровых не было необходимости «впрягаться» в тяжелую крестьянскую работу. Они и без этого вполне могли себя прокормить. Разумеется, небольшое приусадебное хозяйство у них было. Сажали картошку, овощи, держали кур и поросенка. У Сергея была пасека, которую Мария Алексеевна продолжала держать до конца войны и продала только в конце 40-х годов. Одним словом, жили небедно. Это, видимо, давало основания молодой семейной паре относиться к соседям и родственникам с некоторой долей высокомерия. В 1927 году у Комаровых родился сын Виктор, других детей у них не было.

Удивительно, но Мария Алексеевна никогда ничего не рассказывала о том, как она жила в замужестве. Я посчитала – она прожила с мужем 15 лет. И никогда ничего ей не хотелось рассказать ни о муже, ни о совместной жизни с ним.

Так сложилось, что, будучи подростком и юной барышней, я проводила с Марией Алексеевной довольно много времени. Случалось, что она подолгу гостила у нас в Москве. Летом я часто бывала у нее в Видогощах, и наши с ней долгие неспешные беседы в течение многих лет проходили именно в тех же стенах, в которых она жила с мужем. В доме сохранилось очень много вещей старого быта, тех вещей, которыми она пользовалась 30-40 лет назад, живя с мужем. Мне казалось, что хотя бы эти вещи, мебель, предметы обстановки должны были бы вызвать у нее желание хоть что-то вспомнить о своей семейной жизни. Но – ничего. Ни о муже, ни о том, как сын был маленьким. Могу предположить, что в ее замужней жизни не было ничего хорошего, о чем ей хотелось бы вспомнить и рассказать и, может быть, погордиться. А о плохом она рассказывать не хотела. Мне кажется, что никаких чувств между ней и мужем не было, во всяком случае, ни одной теплой ноты по отношению к нему ни разу не прозвучало. Видимо, выходя замуж, она была еще совершенно не развита эмоционально, и ему тоже, в свою очередь, ни до нее, ни до ребенка не было никакого дела. У меня, как и у некоторых других родственников, есть основания полагать, что одним из главных чувств Сергея Комарова в те времена было чувство ненависти к советской власти.

Семейная жизнь Марии Алексеевны Комаровой закончилась в 1941 году, в те дни, когда началась Великая Отечественная война.

Был конец июня 1941 года. Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич Смолины как раз в эти дни, по летнему времени, приехали из Москвы на Видогощи навестить семью Комаровых – сестру Марию с мужем. А надо сказать, что мой дедушка Иван Васильевич Смолин за несколько лет до начала войны вступил в партию, был членом ВКП(б), между прочим, первым в нашей семье. Разумеется, он не был слишком идейным партийцем, наоборот, он был немолодой уже человек, глубоко верующий в душе, так уж, видимо, просто поддался общим настроениям. Но, вступив в партию, честно принял партийную идеологию и старался придерживаться ее до конца своих дней. Во всяком случае, критические настроения по отношению к чему бы то ни было были ему совершенно чужды.

Итак, Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич были в гостях у родственников на Видогощах. 22 июня стало известно, что немец напал на нашу страну, началась война. Сергей Комаров, муж бабушкиной сестры, сидя с родственниками за столом, сказал моему деду: «Вот придут немцы, я тебя, партийного, первого своими руками на столбе повешу». Вскоре Сергея призвали в армию, он уехал, и после этого Мария не получила от мужа ни одного письма, ни одной весточки. Через несколько недель ей пришло известие, что ее муж пропал без вести, то есть он исчез из воинской части, но среди убитых тела его не нашли.

Глава 18. СТАРШАЯ ДОЧКА ВЫРОСЛА

В конце 20-х годов, когда в тверских деревнях еще ничто не предвещало войны, в Трясцыне, в семье Смолиных, жизнь шла своим чередом. Дом строился, дети росли, хозяйство расширялось. В 1925 году вышла замуж старшая дочь Ираида, Рая.

С тех пор, как моя будущая бабушка Екатерина Алексеевна приняла на свои руки троих приемных детей, она решила для себя, что будет растить их, как своих родных, и никогда не будет делать разницы между приемными детьми и своими родными. Так она и поступала всю жизнь.

Тем не менее, пока семья жила в Трясцине, «доброжелательные» соседи все время пытались выразить сочувствие девочкам-сироткам Рае и Тоне (как мы помним, их родная мать давно умерла) и попутно выспросить, как мачеха Екатерина их обижает. Антонина, Тоня, с детства отличалась острым умом и за словом в карман не лезла. Она решительно пресекала провокационные вопросы, говорила: «Никто нас не обижает. Мама у нас добрая, мы сыты, и все у нас хорошо». Екатерине Алексеевне соседки рассказывали, как ее дочка Тоня быстро прерывала недобрые разговоры досужих сплетниц. Бабушка всегда вспоминала об этом с благодарностью к Тоне за то, что та, будучи девочкой-подростком, считала нужным защищать мать от злых языков.

Старшая дочка Ираида была девушкой простодушной и, кроме того, склонной к всевозможным мечтаниям (например, уже будучи взрослой женщиной, матерью пятерых детей, она все мечтала получить откуда-нибудь богатое наследство, хотя было точно известно, что наследства ей получать совершенно не от кого, но она все равно мечтала). Конечно, как девушке-невесте ей, наверное, хотелось как-нибудь необыкновенно наряжаться и вообще хотелось более красивой жизни, чем та, что была у нее в деревне. Поэтому разговоры деревенских кумушек о том, что при родной матери ей бы жилось намного веселее, чем живется сейчас при мачехе, она принимала всерьез и не раз высказывала Екатерине Алексеевне разные претензии. Бабушка вспоминала: «Приходит Рая с улицы всем недовольная и говорит – соседки сказали, что при родной-то матери я бы сейчас, наверное, в шляпке ходила». На это прямодушная Екатерина ей отвечала: «Пожалуйста, надевай шляпу, да иди по деревне. Я тебе не запрещаю. Только, к сожалению, помочь ничем не могу. У меня у самой шляпы нет и не было никогда».

Не взирая на отсутствие шляпки в гардеробе и на присутствие некоторого количества оспинок на лице (в детстве ей пришлось переболеть оспой), Рая вышла замуж очень рано. В нее влюбился сосед по деревне Ваня Грачев – Иван Константинович. Они, не долго думая, поженились и прожили вместе более 50 лет в любви и согласии. Не смотря на то, что жили они всегда более чем скромно (вырастили пятерых детей, Ираида никогда не работала), до старости, до последних лет жизни в их отношениях сохранялись веселость и некоторое кокетство. Иван Константинович называл жену «моя Раечка», всегда любил немножко пошутить с ней, она смеялась в ответ. Моя мама Анна Ивановна очень любила их обоих, дружила с ними и всегда вспоминала о них как об удивительно добрых и легких людях.

Через год после свадьбы, в 1926 году, у Ивана и Ираиды Грачевых родилась дочь Клавдия. Еще через год появилась на свет вторая дочь – Александра, Шура.

Несмотря на то, что «доброжелательные» соседи и родственники активно настраивали Ираиду против мачехи, сама Рая, очевидно, прекрасно понимала, что Екатерина Алексеевна не только не враг ей, а наоборот, искренний и верный друг, всегда готовый помочь всем, чем сможет. Поэтому, когда Рае пришло время рожать первого ребенка, она побежала не к теткам своим, не к родной бабушке, которая жила поблизости, а к мачехе Екатерине Алексеевне. И благополучно родила у нее в доме, на ее руках. Между прочим, Анечка, моя будущая мама, которой в это время было три года от роду, запомнила этот день, потому что в доме вдруг неожиданно поднялся большой переполох, все забегали, Анечка даже немного испугалась. Потом ее успокоили и объяснили, что ничего страшного не произошло, просто в семье появилась еще одна маленькая девочка – Клавочка. Вероятно, эта суета и всеобщее волнение произвели на ребенка такое же сильное впечатление, как и свадьба Марии Алексеевны, поэтому она и запомнила этот день надолго.

Кстати, обе старшие дочери Ираиды, Клавдия и Александра, всегда, до самой смерти Екатерины Алексеевны, называли ее «мама». Их этому никто не учил, им так хотелось. Понятно, что у них была своя собственная мама, Ираида, но никому не казалось странным, что девочки называют таким родным именем, по сути, мачеху своей матери. Вот такой была атмосфера в большой семье Смолиных.

Глава 19. СЛУЧАЙ С ЛОШАДЬЮ

Во второй половине 20-х годов жизнь семьи Смолиных наконец уже потекла спокойно и относительно благополучно. Екатерина Алексеевна с детьми жила в Трясцине, в своем новом прекрасном доме. Отец семейства Иван Васильевич по-прежнему жил в Москве, при этом, разумеется, не оставлял семью своими заботами и вниманием. Он всегда очень ответственно относился к нуждам своего семейства, понимал, как нелегко его жене Кате одной справляться с большим хозяйством, и старался помочь ей всем, чем мог. Но поскольку у него не было никакого опыта жизни в деревне, иногда по этой причине происходили курьезы.

Бабушка не раз вспоминала, например, такой случай. У нее в хозяйстве пала лошадь (пала – в смысле погибла, так говорят про лошадей). Ее муж в это время как раз собирался приехать из Москвы в деревню навестить семью. По пути из столицы в Трясцино Иван Васильевич проезжал через Корчеву, а в Корчеве, видимо, было такое заведение, в котором продавали лошадей. Екатерина Алексеевна попросила мужа по дороге купить лошадь. При этом она упустила из виду, что ее Иван Васильевич совершенно не представляет, какими качествами должна обладать лошадь, пригодная для крестьянского хозяйства.

Иван Васильевич постарался выполнить поручение жены как можно лучше и купил лошадь самую крупную, красивую и гладкую, с тонкими, а значит, недостаточно сильными ногами. Кроме того, если лошадь большая и гладкая, это значит, что она раскормлена, у нее слишком тяжелое тело, она не приспособлена для крестьянского труда. А дело было зимой, и лошадь пришлось вести в деревню через Волгу по льду. На льду тонкие ноги лошади разъехались в разные стороны, она упала, и оказалось, что у нее разорвалось брюхо. Иван Васильевич пришел в деревню виноватый и несчастный, сказал, что там на льду лежит купленная им лошадь с разорванным животом, живая, но сама с места сдвинуться не может. Бабушка рассказывала: другую лошадь запрягли в сани, поехали и привезли новую покупку Ивана Васильевича в дом на санях. Что с ней делать? Решили лечить, позвали ветеринара, он каким-то образом зашил ей брюхо. Думали, может быть, живот у нее срастется, и тогда можно будет хоть как-то ее использовать. Все-таки за нее были заплачены большие деньги. Но лошадь не могла стоять на ногах – разорванное брюхо расползалось. Ветеринар посоветовал подвесить ее под брюхо на широких ремнях к потолку на дворе – в хозяйственной пристройке к дому. И лошадь всю зиму висела посреди двора на ремнях. При этом ее, разумеется, кормили и поили, и она тут же навесу отправляла свои естественные надобности, и за ней надо было убирать.

Представьте себе, что у вас, например, на даче в сарае висит под потолком живая здоровенная лошадь, раскачивается на ремнях, дышит, издает какие-то звуки, а вам надо ее кормить, поить, за ней убирать (а это, надо полагать, не то, что за кошкой). Представили? Такую картину, я думаю, не во всяком триллере увидишь. А бабушке с семьей пришлось пережить и это. Кстати, лошадь так и не встала на ноги – к весне подохла.

Тем не менее, хозяйство у Екатерины Алексеевны было налажено хорошо. Конечно, ей самой приходилось работать очень много, с раннего утра и до позднего вечера. Но она всей своей жизнью была приучена трудиться, и работа на благо семьи, видимо, приносила ей удовлетворение.

Старшая дочь Ираида была замужем, жила своей семьей. Вторая дочь Антонина, Тоня, выросла и превратилась в юную барышню, умную, старательную и красивую. Родители решили, что пора ей уже перебираться к отцу в Москву, чтобы продолжать учебу, получать профессию. Сын Костя учился в начальной школе в селе Юрьево-Девичье. Младшая Анечка тоже росла, но собираться в школу ей было еще рано.

Кстати, в эти годы, живя в деревне, Екатерина Алексеевна всегда на Рождество и Новый год наряжала в доме праздничную елку для детей. На это следует обратить внимание, поскольку в Москве в этот период времени новогодних елок не ставили. Официальная точка зрения была такой, что елка – это признак буржуазной жизни и вредный пережиток прошлого. Очевидно, предполагалось, что традиция ставить елки на Новый год со временем будет изжита и совсем забыта. Как мы знаем, этого не случилось, новогодняя елка победила и пережила своих политических противников. Но тогда, в 20-е годы, моя будущая бабушка у себя в доме в деревне делала то, что считала нужным, и никого не спрашивала – хорошо это или плохо. Вероятно, рождественская елка для детей была одним из счастливых отголосков ее петербургской жизни.

Вспоминали такой случай. Нарядная новогодняя елка стояла в избе. Старшая дочка Тоня – молодая девушка, собиралась на вечеринку с подружками, наряжалась, вертелась перед зеркалом и случайно уронила елку. Всем, кто был свидетелями этого происшествия, запомнилось, что елка лежала на полу и занимала почти всю комнату – такая она была, оказывается, большая. Электричества в деревне не было, поэтому на елке не было электрических лампочек, стеклянных игрушек, видимо, тоже было очень мало, поэтому ничего не разбилось и никакой трагедии не случилось. Елку подняли и поставили на прежнее место. Вот интересно: если бы елка однажды не упала, возможно, никто бы потом и не вспомнил, что в деревне Трясцино, в доме Смолиных, новогоднюю елку наряжали всегда, даже тогда, когда в столицах это было запрещено. Ну, подумаешь, мать ставила елку на Рождество, чтобы у детей был настоящий праздник, что тут удивительного? А поскольку произошел такой случай, связанный с елкой, его запомнили и впоследствии не раз о нем вспоминали.

Глава 20. ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

Наступил 1929 год. В стране началась коллективизация, образование коллективных хозяйств – колхозов. Деревенским жителям предлагалось отказаться от своих частных хозяйств и объединить свои земли, поля, пастбища, скот и орудия производства в одно общее хозяйство, которое предполагалось обрабатывать совместными усилиями. Результаты труда – зерно, сено, молоко и все другие продукты производства, прежде всего, должны были идти на удовлетворение потребностей города, городских жителей, поскольку в городах гигантским темпами развивалась промышленность, и численность городского населения увеличивалась с каждым днем. В колхозе оставляли лишь небольшую часть произведенной продукции, которую и должны были делить между собой все члены колхоза. Не вступить в колхоз деревенскому жителю практически было нельзя.

Разумеется, для хозяев крупных, благополучных частных хозяйств предложение вступить в колхоз было трагедией. Это означало, что нужно добровольно отдать в общую собственность все, что было нажито собственным тяжким трудом, отказаться от плодов своего труда и согласиться впредь делать всю ту же самую тяжелую работу, но не по своему усмотрению, не на благо своей семьи, а по указанию каких-то начальников. И в результате получать за свой труд лишь малую часть от того, что ты реально заработал.

Кроме того, владельцы тех хозяйств, в которых использовался труд наемных рабочих, легко могли попасть под определение «кулак». В южных областях России, где масштабы частных крестьянских хозяйств были значительно более крупными, чем, например, в Тверской области, зажиточных и непокорных властям «кулаков» вместе с семьями тысячами ссылали в Сибирь. О том, чтобы таким образом был репрессирован кто-нибудь из жителей наших деревень, мне слышать не приходилось. Видимо, все-таки нежаркий климат и суровые природные условия Тверской области никак не позволяли развить крестьянское хозяйство до «кулацких» масштабов.

Тем не менее, «слухом земля полнится». И моя будущая бабушка Екатерина Алексеевна, которой в 1929 году было 37 лет, поняла, что ее образ жизни в деревне, который она в течение многих лет строила своими руками, создавала огромным напряжением своего разума и воли, в скором времени так или иначе будет разрушен. В лучшем случае надо было отдать все свое хозяйство в колхоз и становиться колхозницей. В худшем случае вполне мог бы найтись какой-нибудь «доброжелатель», завистник, который написал бы донос, и семья Смолиных могла оказаться в числе «кулаков». Выход был один – надо было решаться, бросать дом и все остальное, что было нажито в деревне, и всей семьей переезжать в Москву к мужу.

Бабушка рассказывала, что в этот период времени, когда она обдумывала создавшуюся угрожающую ситуацию и пыталась принять решение – оставаться в деревне или уезжать в Москву, ей казалось, что она почти совсем перестала спать, и ночами, как она говорила, чувствовала «как мозги в голове ворочаются». Это, возможно, не самое изящное выражение, но каждый, кто попытается мысленно поставить себя на ее место, поймет, о чем идет речь.

Решение о переезде в Москву было принято. Трудно, почти невозможно себе представить, какой внутренней катастрофой было для Екатерины Алексеевны принятие этого решения. Своими руками, своей волей в одночасье отказаться от всего, что создавалось годами тяжким трудом и безмерным терпением! Но ей удалось найти в этой труднейшей ситуации и позитивный, созидательный смысл – детям нужно было учиться!

Тоня первой переехала к отцу в Москву и начала учиться в училище так называемого Кожкомбината (не знаю, как точно называлось это предприятие, оно находилось недалеко от нашего дома, на Большой Богородской – ныне Краснобогатырской – улице).

Костя заканчивал учебу в деревенской начальной школе. Он был умным и способным мальчиком, школьная программа давалась ему легко. Родителям было очевидно, что ему необходимо учиться дальше. Но если бы он оставался жить в Трясцине, то в старших классах – в пятом, шестом и т.д. – ему бы надо было уезжать на учебу далеко от дома. Ближайшая школа «второй ступени» находилась в поселке Корчева. То есть ему бы приходилось уезжать из дома на неделю и жить в Корчеве в интернате при школе. А мальчик был еще маленький, крепким здоровьем не отличался, в 1930 году ему было всего 11 лет. Екатерина Алексеевна любила и жалела всех своих детей, но к Косте, как говорили, у нее было особенное отношение – она слишком много с ним пережила и перестрадала. Поэтому ей было страшно подумать о том, что ее ребенок будет неделями жить где-то вдалеке от нее, среди чужих людей.

В конце концов, подрастала и Анечка. И для нее тоже было лучше начинать учиться в Москве, нежели в деревенской школе.

В 1930 году все семейство переехало в Москву.

Глава 21. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ. ГОСТИ

Глава семьи Иван Васильевич Смолин проживал в Москве недалеко от Преображенской площади, в районе, который в просторечии назывался Богородское – по названию старинного села, прежде располагавшегося на этом месте. Главная улица района называлась Большая Богородская (ныне – Краснобогатырская). Дом, в котором жил Иван Васильевич, находился в двух шагах от Большой Богородской, по адресу: 2-ая Прогонная улица, дом 6, квартира 1. Я хорошо помню этот адрес, потому что наша семья жила в этой квартире до 1963 года. Дом был деревянный, обшитый тесом, двухэтажный. Квартира 1 располагалась на втором этаже, квартиры 2, 3 и 4 – на первом. Такая нумерация, видимо, была связана с тем, что вход в нашу квартиру (так называемая «парадная») был прямо с улицы, в другие квартиры жильцы входили со двора.

Квартира, разумеется, была коммунальной. Иван Васильевич жил в 7-метровой комнате без печки. Коридор в квартире имел форму буквы «г» и, кроме функции коридора, выполнял еще и функцию кухни. Пока Иван Васильевич жил один, печка ему была не нужна. Если в комнате становилось холодно, он широко открывал дверь в коридор, и из коридора-кухни в комнату попадал теплый воздух. Когда с ним вместе поселилась семья, в комнате поставили печку-голландку.

Теперь представьте себе, каково было Екатерине Алексеевне с тремя детьми решиться переехать из собственного огромного нового дома в 7-метровую комнату? Но – решилась! И не сокрушалась, не рыдала, не винила в этом никого. Знала, почему приехала и зачем. И всю семью держала в убеждении, что так и надо, все правильно.

Комната имела вытянутую форму. В одном торце комнаты была дверь, в другом торце – окно. Рассказывали, что спать укладывались так: родители – на кровати у стены, девочки Тоня и Анечка – на диване у провоположной стены, для Кости между диваном и кроватью на ночь ставили раскладушку. У окна стоял стол, за которым завтракали, обедали и ужинали. В кухне не ели никогда, даже если дети, один или двое, перекусывали днем одни без взрослых. Всегда еду из кухни приносили в комнату и ели за столом. Анечка делала уроки, сидя на кровати и положив себе на колени чемодан.

Поразительно, но факт – в доме (в 7-метровой комнате) очень часто бывали гости.

Почти каждый день заходили Ираида и Иван Грачевы с двумя маленькими дочками. Они не были гостями – это было просто продолжение семьи. Грачевы в это время уже прочно обосновались в Москве. Иван Константинович Грачев смолоду совершенно не был расположен заниматься сельским хозяйством в деревне. Ему очень нравилось, как живет в Москве его тесть Иван Васильевич, и вскоре после женитьбы Грачев попросил тестя помочь ему как-нибудь устроиться в Москве. И Иван Васильевич помог, взял его на работу к себе в артель.

Иван Васильевич был по профессии раскройщиком кож для пошива обуви, прекрасно разбирался в качестве кож, работал в артели и, кроме прочего, занимался закупкой материала для производства обуви и других кожаных изделий. Говорили, что Иван Грачев длительное время работал вместе с тестем Иваном Васильевичем. Но был ли он человеком той же профессии, неизвестно. Мне вспоминается, что Иван Константинович не раз с гордостью говорил о себе, что он коммерсант. Видимо, так оно и было в той степени, в какой это было возможно в советской стране. Если судить по уровню материального достатка в его семье, то вряд ли можно предположить, что он был слишком успешным коммерсантом. Но, тем не менее, видимо, какие-то деньги зарабатывал, семью содержал, как мог. Жена никогда не работала, дети росли.

Вспоминали такой случай. Иван Грачев уехал куда-то в командировку на два-три дня. Ираида осталась дома одна с двумя девочками – Клавой и Шурой. Пошли они в магазин и, возвращаясь из магазина, вдруг поняли, что ключей от дома у них нет. То ли они их потеряли по дороге, то ли, может быть, уходя, захлопнули дверь без ключа. Одним словом, войти в дом не могут. Дело к ночи. Куда им деваться? И пришла Ираида с девочками к отцу с матерью ночевать. А у тех в эти дни гостила Анна Степановна Смолина из Трясцина (известная уже моему читателю). Как всем удалось разместиться в 7-метровой комнате, я думаю, мы с вами представить не сможем. Но – все как-то переночевали и были очень довольны, что в тепле, под крышей, в кругу родных людей. Утром Ираида с детьми пошла домой, Иван приехал, помог им открыть дверь, и все стало на свои места.

Кроме Грачевых, в начале 30-х годов в Москве жили многие родственники, считавшие себя близкими родными семьи Смолиных.

Первую «шеренгу» частых гостей составляли племянники Ивана Васильевича, дети двух его сестер – брат и сестра Чекановы и семья Шалопановых. Это были молодые, активные ребята, которые к тому времени уже были неплохо устроены в Москве и, кстати, сами охотно помогали, чем могли, родственникам и односельчанам, желавшим жить и работать в Москве. Все они с очень большим уважением относились к своему дяде Ивану Васильевичу Смолину и его жене Екатерине Алексеевне и по-простому приезжали к ним обедать почти каждое воскресенье и по праздникам. Брат и сестра Чекановы жили в районе Рижского вокзала (тогда он назывался Виндавский вокзал), на Трифоновской улице, и приезжали в Богородское на велосипедах. Шалопановы жили в Подмосковье, в Подлипках, но это не мешало им также каждый праздник без церемоний, без всяких приглашений являться в гости к Смолиным.

Все эти люди хорошо работали, не были пьяницами, у молодых Чекановых еще не было своих семей, и, наверное, материально они были обеспечены значительно лучше, чем семья Смолиных. Маловероятно, что они приезжали для того, чтобы поесть «на халяву». Тем более что угощение у Смолиных было, видимо, более чем скромным. Возможно, им, недавним выходцам из деревни, в городе не хватало ощущения семьи, близкого родства, «крыла» старшего родственника. Впрочем, может быть, просто хотелось по выходным дням нарядиться и куда-то, как говорили, «выйти». А выйти особенно больше было некуда.

Другую категорию частых гостей, как это ни странно, составляли родственники первой жены Ивана Васильевича, их фамилия была Прозорсковы. Моя мама, бывшая в те годы девочкой-подростком, вспоминала, что Прозорсковы были представлены несколькими семейными парами, но я не запомнила их имен.

Из маминых рассказов я запомнила только, что нередко приезжала мать первой жены Ивана Васильевича – родная бабка Тони и Ираиды. Ее так и называли в семье – бабушка Прозорскова. У нее в Москве, вероятно, были и другие родственники, поэтому она приезжала в гости к Смолиным без ночевки – просто проведать внучек, поговорить, попить чайку. Ей в это время было уже достаточно много лет, возможно, уже под восемьдесят, но она продолжала оставаться бодрой, очень разумной, практичной и дипломатичной женщиной. Тот факт, что моя бабушка Екатерина Алексеевна была второй женой мужа ее умершей дочери (не знаю, как называется такая степень родства), совершенно не мешал двум женщинам относиться друг к другу с уважением и даже в какой-то степени дружить.

Моя мама не раз замечала, что Тоня (впоследствии – моя любимая тетка Антонина Ивановна, я звала ее по-домашнему Лелечкой) в старости и внешне, и по характеру стала очень похожей на свою бабушку Прозорскову, та была такая же – небольшого роста, немного полная, нонеобыкновенно мудрая и уравновешенная. Рассказывали также, что бабушка Прозорскова всегда носила поверх платья очень чистый, наглаженный черный фартук. Будучи в гостях, она с удовольствием выпивала несколько чашек горячего чаю, и когда ей от чая становилось жарко, она аккуратно вытирала лицо подолом своего чистого фартука, и это у нее получалось очень естественно и достойно.

Удивительно, что это была за жизнь? Какими были отношения между людьми? Понятно, что все эти многоуровневые родственники, регулярно приезжавшие в гости к Смолиным, наверное, не хотели терять связи с семьей всеми уважаемого Ивана Васильевича. Но ведь они приезжали в дом, где хозяйкой была совершенно чужая им женщина, живущая нелегкой жизнью, обремененная большой семьей. Любому понятно, что угощать гостей, убирать за ними – это дело женщины, и вся работа делается ее руками. И также любому было понятно, что лишней копейки в доме не было. И комната 7 квадратных метров. И, тем не менее, гости приезжали почти каждое воскресенье, и хозяева всех радушно принимали. Этот порядок вещей, много лет сохранявшийся в доме Смолиных, говорит о многом.

Хозяйка дома, Екатерина Алексеевна, моя будущая бабушка (племянники звали ее тетя Катя) все это принимала как должное, делала все, что требовалось, и впоследствии ни разу никому не пожаловалось, что когда-то ей было тяжело обихаживать всю эту кучу народа. Наоборот. Мне всегда казалось, что ей приятно было вспоминать, как много людей бывало в ее доме, с каким уважением все относились к ее мужу и к ней самой, как люди ценили ее умение приготовить угощение и угостить гостей. Наверное, это, действительно, можно считать подтверждением верности известного утверждения: «Истинная роскошь – это роскошь человеческого общения». Бабушка наверняка не знала этого афоризма, но суть его ей удалось понять и прочувствовать самостоятельно: главное – это то, что людям хочется к тебе придти, люди ценят возможность общения с тобой, а каких усилий и подчас даже жертв это стоит тебе самому – не так уж и важно.

Глава 22. «ЛОЖИТЕСЬ С БОГОМ!»

Разумеется, изредка приезжали в гости и родственники Екатерины Алексеевны из Едимонова – брат Илья Алексеевич Мордаев и его жена Анна Ивановна, Нюша. Хотя они, в отличие от прочих, хорошо понимали, что две комнатки в коммунальной квартире – не слишком подходящие условия для приема иногородних гостей. Но поскольку регулярное общение с родными было естественной потребностью всех членов «клана» Мордаевых независимо от их возраста, они всегда радушно приглашали московских родственников в гости к себе в деревню. Тем более, что в начале 30-х годов еще были живы и здравствовали дедушка и бабушка Мордаевы – Алексей Яковлевич и Евдокия Павловна.

Семья Ильи Алексеевича жила в одном доме со стариками-родителями. По неписанным законам русской патриархальной жизни, пока живы оба родителя, главой семьи является дед. В семье Мордаевых так оно и было. Поэтому все родственники, кто бы ни приезжал в дом к Мордаевым в этот период времени, должны были знать, что приехали в гости, в первую очередь, к старикам, к отцу с матерью. А сын с невесткой – Илья и Нюша, несмотря на то, что имели к тому времени пятерых детей и давно уже были главной рабочей силой в семье, находились на более низкой ступени семейной «иерархической лестницы».

Дом Мордаевых был сравнительно небольшой. Главных комнат было две: в одной из них располагалась большая русская печь – центр жизни семьи, другая комната была, в известном смысле, парадной, в ней всегда было чисто, пол был застелен новыми половиками, на окнах висели белые крахмальные занавески.

Мою будущую маму, бывшую в те годы 7-8-летней девочкой Анечкой, иногда, в летние месяцы возили в Едимоново в гости к дедушке с бабушкой. Анечка и ее родной брат Костя живали в семье Мордаевых по нескольку недель в компании троих двоюродных братьев (Василия, Петра и Константина) и сестры Нины. Четверо мальчиков были годов рождения с 1919 г. по 1923 г. Девочки были чуть помладше – Анечка с 1923 года, Нина с 1926 года. Кроме уже названных ребят, у Ильи и Нюши в 1932 году родился самый младший сын Витя. Заведовала этой веселой компанией общая бабушка Евдокия Павловна.

У моей мамы в памяти сохранилось не слишком много воспоминаний о тех детских днях в деревне. Она рассказывала только, что братья жили своей мальчишеской, бурной и веселой жизнью, а девочки старались держаться от них подальше. Когда наступал вечер, и приходило время укладываться спать, в передней избе, там, где всегда чисто (эта комната называлась «прируб», туда никто не ходил в уличной обуви), на полу в ряд стелили несколько сенных постельников – сенников (это такие матрацы из грубого льняного полотна, набитые свежим сеном). Постельники покрывали простынями, клали подушки (не обязательно по числу «ночлежников», а столько, сколько было). И на эту широкую, благоухающую сеном постель укладывали спать всех ребятишек в рядок. С краешку постели укладывалась бабушка Евдокия Павловна. Перед тем как лечь, она старалась всех ребят успокоить, угомонить, каждого перед сном крестила и много раз повторяла: «Ложитесь с Богом, ложитесь с Богом!». Самым шустрым и веселым из мальчишек был Костя Мордаев (в последствии – всеми нами любимый дядя Костя). Он моментально подхватывал бабушкину фразу и говорил: «Нет, ба, я не лягу с Богом, я лучше с тобой лягу!». Все хохотали, веселье продолжалось еще какое-то время, потом все спокойно засыпали и чувствовали себя прекрасно.

Кстати, спать на полу на сенных постельниках было вполне нормальным делом для деревенских жителей. Семьи были большие, разве на всех кроватей напасешься? Да и избы не строили большими. Даже если дом и был с виду большим, то это не значило, что все помещения внутри дома отапливались. Были сени, горница, просторный коридор – так называемый «мост», связывающий все части дома, – в этих помещениях не было печей, зимой в них спать было нельзя. Главные, теплые комнаты в домах – избы – всегда были небольшими. Поэтому в холодное время года многие спали в теплых комнатах на полу. Постельники, разумеется, на день с полу убирали и хранили их в холодных сенях свернутыми в рулоны. Такой «круговорот» постельников из теплых комнат в холодные сени и обратно был залогом чистоты и гигиены. В холодных сенях в мороз постельник за день промерзал. Поэтому в нем не могли угнездиться никакие насекомые, никакие бактерии, никакие дурные запахи, сено не могло начать гнить. И когда вечером сухие холодные постельники приносили из сеней в избу, дом наполнялся особым ароматом свежего сена и мороза. Поскольку сухое сено быстро наполняется воздухом, постельники очень скоро прогревались и спать на них было вполне тепло. Это мне известно из рассказов моей дорогой мамы, которой, как вы помните, первые семь лет своей жизни пришлось прожить в деревне.

Моя мама, в те годы – девочка Анечка, хорошо запомнила, что пока был жив дедушка Алексей Яковлевич, в доме Мордаевых члены семьи и дети всегда садились за стол в одном и том же порядке. В будни, разумеется, завтракали, обедали и ужинали за столом, который стоял в той комнате, где русская печка. В углу комнаты, противоположном от входной двери, располагалась широкая скамья, имеющая форму буквы «г», то есть скамья была «встроена» в угол. У скамьи стоял стол. Получалось, что по двум сторонам стола – в торце и по длинной стороне – люди сидели на скамье, по двум другим сторонам – на табуретах.

Во главе стола, в торце, спиной к окну всегда сидел глава семьи – дедушка Алексей Яковлевич. По левую руку от него на скамье подряд сидела детвора – внучата. Рядом с ним, по правую руку от него, на табурете сидел его сын Илья Алексеевич, далее рядом с Ильей садилась его жена Анна Ивановна с маленьким Витенькой на руках. Бабушка Евдокия Павловна устраивалась у другого торца стола. Таким образом, дед видел все, что происходит за столом, и дети знали, что дед их видит и беспорядка не допустит. Бабушка со своей стороны так же следила, чтобы все ели аккуратно, не баловались, руками над столом не размахивали и не толкались. Видимо, такой строгий порядок был необходим, потому что мальчишек за столом было много, и все были очень активные. Поскольку детьми за столом занимались дед и бабка, молодые родители Илья и Анна могли спокойно поесть. Анна по мере необходимости могла заниматься маленьким ребенком.

Тот же самый порядок расстановки мебели сохранился в доме Мордаевых и в 60-е, и в 70-е годы 20-го века, так что мне тоже пришлось посидеть за столом на этой скамье, и я тоже ее прекрасно помню. Судя по тому, как плотно скамья прилегала к стене, я предполагаю, что она была к стене прибита. Над скамьей, почти под потолком висела «искоска» – угловая полочка, на которой стояли иконы, может быть, их было три, может быть, больше, я точно не помню. Чтобы иконы стояли не на «голой» деревянной полке, на искоске всегда лежала белая, видимо, специальная крахмальная салфетка с кружевными краями. По середине искоски, перед ликом самой большой иконы на тонких цепочках висела белая в цветочек фарфоровая лампадка в форме довольно большого пасхального яйца. Временами я видела, что лампадка зажжена, но горела ли она всегда или ее зажигали только время от времени, я не знаю.

В Едимонове был большой каменный храм в честь святого великомученика Димитрия Солунского. Он стоял на высоком берегу Волги, на самом высоком месте и, безусловно, был центром культурной и духовной жизни едимоновских жителей. К сожалению, его постигла участь тысяч православных храмов России. Его снесли перед началом Великой Отечественной войны.

Но в 30-х годах, когда люди в деревнях еще старались придерживаться прежних, веками установленных правил жизни, храм еще стоял на своем месте. И жизнь вокруг него шла своим чередом.

В семье Мордаевых было принято посещать церковь регулярно, как предписывают правила православия. Дедушка Алексей Яковлевич много лет был старостой церкви и относился к своим обязанностям очень серьезно. Староста – это такая общественная должность при православном храме. Староста должен был приходить в храм не к началу службы, а несколько раньше, следить, чтобы в храме все было аккуратно убрано, раскладывать по местам церковную утварь, свечи. Если праздник – позаботиться о том, чтобы храм был должным образом украшен. В праздник Троицы – березовыми веточками, в канун Рождества – елочками, в другие праздники – цветами. Возможно, в его обязанности входил и контроль за церковной кассой.

Невестка Алексея Яковлевича Анна Ивановна, жена Ильи, как мы помним, с детства пела в церковном хоре. У нее был замечательный голос, высокий и сильный, все в деревне об этом знали, и ей, конечно, было приятно в праздник придти в церковь и петь на клиросе во время службы. Она знала, что все слушают, как она поет, и радуются.

Дети, пока были маленькие, ходили в церковь за компанию с бабушкой. Позже, когда мальчики подросли, их усердие в этом деле поуменьшилось, да и дедушка к тому времени уже умер. А Нина, даже будучи подростком, ходила с бабушкой в церковь, видимо, не без удовольствия. Очевидно, для молодежи поход в церковь был своего рода «выходом в свет». Моя мама вспоминала, что сестра Нина, собираясь с бабушкой в церковь, всегда наряжалась и старалась выпросить у своей матери какой-то необыкновенный яркий шарф малинового цвета, который она щегольски повязывала вокруг головы и на виске выпускала нарядный бант. И тогда бабушка отправлялась в церковь с особым удовольствием, в сопровождении своей красавицы-внучки. Москвичка Анечка, когда подростком приезжала в деревню, никаких особенных нарядов с собой не привозила. В церковь с бабушкой и сестрой Ниной, конечно, ходила, но для нее эти походы не представляли большого интереса.

Глава 23. «БОЛЬШАЯ» КОМНАТА

Тем временем в Москве, в семье Смолиных, жизнь не стояла на месте. Иван Васильевич предпринял усилия для расширения жилплощади своей семьи. В конце коммунального коридора располагалась довольно просторная терраса, устроенная еще прежними хозяевами дома – домовладельцами. Иван Васильевич добился разрешения обустроить эту террасу, утеплить ее и превратить в полноценную комнату. Таким образом, семья получила вторую, так называемую «большую» комнату. Площадь большой комнаты составляла примерно 15 квадратных метров. Маленькая и большая комнаты находились в разных концах коридора. Тем не менее, для семьи это стало существенным улучшением жилищных условий. Молодежь – Тоня, Костя и Анечка переехали спать в большую комнату.

Тоня закончила обучение в училище и пошла работать. Первое место ее работы почему-то находилось очень далеко от дома, в районе, который назывался Большие Котлы. Район с таким названием существует в Москве и по сей день, он расположен где-то недалеко от Рязанского проспекта.

В те годы рабочий день на всех предприятиях начинался очень рано, не позже семи часов утра. Очевидно, потому что работали в две или даже в три смены. Линия метро в 30-е годы в Москве была одна – от станции Сокольники до станции Парк культуры. До Больших Котлов на метро было доехать невозможно. И Тоня, молодая девушка, ездила с Большой Богородской улицы до Больших Котлов на нескольких трамваях с пересадками. Представьте себе, сколько времени могла занимать дорога на работу. А в Москве, как известно, зима длится практически полгода, и ранним утром бывает очень-очень темно и холодно. Чтобы успеть на работу к семи часам, Тоне приходилось вставать, я думаю, не позже пяти часов утра, а может быть и раньше, бежать по темноте и снегу на трамвайную остановку, прыгать в холодный трамвай (трамваи в те годы не отапливались) и ехать более полутора часов, пересаживаясь с одного трамвайного маршрута на другой. После работы – тот же путь в обратную сторону. При этом хочу отметить, что когда Антонина Ивановна рассказывала о том, как она в молодости ездила на работу в Большие Котлы, она не жаловалась, что ей было трудно. Наоборот, она рассказывала об этом со смехом и сама удивлялась: казалось бы, должно было быть очень тяжело, а было вроде бы нетрудно, вполне естественно. Она вспоминала, что тогда по дороге на работу у нее была одна проблема – в холодных трамваях очень сильно замерзали ноги.

Костя очень хорошо учился в старших классах, готовился поступать в институт. До него никто из родственников об институте и не думал. Рассказывали, что он был необыкновенно разумным, добрым и веселым молодым человеком. Им очень гордилась вся семья.

Поскольку жилищные условия семейства Смолиных существенно улучшились (появилась вторая комната площадью 15 метров), расширились и возможности для оказания помощи родственникам. У Мордаевых в Едимонове подрос старший сын Василий. Разумеется, никто не хотел, чтобы он остался жить в деревне, поступать на работу в колхоз и т.д. Ему нужно было получать городскую профессию. И Екатерина Алексеевна с согласия мужа взяла племянника Васю жить к себе. Таким образом, наша «большая» комната на 2-й Прогонной улице получила четвертого жильца, а на попечении хозяйки дома оказалась команда из четверых молодых людей: дети Тоня, Костя, Анечка и племянник Вася.

По теперешним временам, подобная ситуация могла бы оказаться чрезвычайно сложной. Кому бы из взрослых сейчас под силу было справиться с такой компанией? Но тогда, видимо, общая атмосфера в жизни была другой. И в семье был полный порядок. Каждый занимался своим делом, к старшим относились с большим уважением, никто не дерзил, никто ни с кем не ссорился. О том, чтобы выпивать, никто из молодежи и помыслить не мог.

Бабушка Екатерина Алексеевна рассказывала, что как-то вдруг она почувствовала, что от Василия временами пахнет табаком. Ему было примерно 17 – 18 лет. Она спросила: «Вася, ты что, куришь?». Видимо, юноше в таком возрасте признаться старшему в том, что он курит, было бы стыдно. Он, разумеется, сказал – нет. Далее бабушка вспоминала такой случай. Однажды едет она в трамвае, и видит – на передней площадке стоит Василий и ее не замечает. Она потихоньку двигается к нему в трамвайной толпе и видит, что у него из кармана брюк торчит пачка папирос. Она сделала вид, что полезла к нему в карман, он встрепенулся, схватил ее за руку и тут увидел, что это не воришка, а его родная тетя Катя, которой он намедни клялся, что не курит. Получилось, что попался «с поличным». Как бы сейчас отреагировал 17-летний юноша, если бы тетка нашла у него в кармане пачку сигарет? А тогда Василий страшно смутился, извинялся за то, что врал, и обещал курение немедленно прекратить. Бросить курить, разумеется, и не подумал. Но какова была постановка вопроса? Стыдно было признаться тетке в том, что ты куришь.

Возможно, сейчас кто-то скажет, что все это неправда. Жизнь не могла быть такой правильной и чистой. Не могу спорить, тем более что все это происходило в семье задолго до моего рождения. Но могу свидетельствовать: все люди, о которых я пишу, сохранили такие же чистые и добрые отношения между собой до старости, практически до конца своих дней. А об атмосфере, царившей в семье в конце 30-х годов, можно судить по фотографиям, сохранившимся в альбомах у нас и у наших родных.

Например, в семье была традиция по воскресеньям и по праздникам всем вместе ходить гулять в парк Сокольники. Сохранилось несколько фотографий, сделанных во время этих прогулок Костей Смолиным (он увлекался фотографией). На фотографиях все: молодые девушки – Анечка, Тоня, их подружки, молодые люди – Вася, Тима – будущий муж Тони, есть на этих фото даже глава семьи Иван Васильевич, который тоже с удовольствием ходил гулять с семейством в парк. Девушки в легких светлых платьях, мужчины – в белых рубашках, все веселые, гуляют среди берез, смеются. Такие вот есть маленькие черно-белые свидетельства давно ушедшей жизни.

Глава 24. ПИОНЕРСКОЕ ДЕТСТВО

Анечка Смолина, моя будущая мама, в 30-х годах училась в школе, была активной пионеркой, танцевала, пела в различных кружках, принимала участие в самодеятельных концертах. На лето ее отправляли в пионерские лагеря. Свою пионерскую жизнь мама вспоминала очень часто и всегда с удовольствием. Она считала, что пионерские лагеря в том виде, в каком они существовали в 30-е годы, давали детям огромные возможности для развития и физического, и интеллектуального. Знания и опыт общественной жизни, которые ребенок приобретал в пионерском лагере, были бесценны, особенно для детей из скромных пролетарских семей.

По счастливому стечению обстоятельств родители имели возможность отправлять Анечку в очень хорошие пионерские лагеря. Однажды ей даже удалось провести лето в пионерском лагере на Черном море, в городе Анапе, что в Краснодарском крае. Стоит отметить, что в те времена даже в хороших пионерских лагерях дети часто жили в палатках, а не в домиках, как это было заведено позже. Мама рассказывала, что в Анапе это были настоящие армейские палатки, большие и прочные. Они стояли прямо на песке, на широком пляже вблизи моря. В одной палатке обычно помещался один пионерский отряд, это примерно 30-40 человек. В таких же палатках располагались столовые, клубы и другие общественные помещения. Когда детей привозили в лагерь, палатки уже стояли на своих местах и образовывали собой настоящий палаточный город, состоящий из нескольких улиц.

Одно лето пионерка Анечка провела в пионерском лагере в Карелии, в местечке, которое называлось Медвежегорск. Карелия – северный край. Летом там бывает значительно более прохладно, чем у нас, в средней полосе России. Но природную среду там создают вековые сосновые леса, растущие на песчаной почве, поэтому с точки зрения укрепления здоровья детей место для пионерского лагеря было выбрано весьма удачно. В Карелии палатки пионеров стояли на специальных деревянных подиумах, чтобы в случае дождей полы в палатках не заливало водой, и чтобы было не слишком холодно от земли.

Мама вспоминала, что в тех пионерских лагерях, в которых посчастливилось бывать ей, детей кормили очень хорошо. Вероятно, ставилась задача использовать все возможности для того, чтобы укрепить здоровье ребят. В те времена люди жили бедно, во многих семьях родители могли обеспечить детям только довольно скудное питание. А в пионерских лагерях детям на завтрак нередко давали какао с молоком, сливочное масло. На юге, в Анапе, где растет очень много фруктов, и фрукты в летний сезон, конечно, очень дешевы, дети в пионерском лагере получали фрукты в большом количестве. Мама запомнила, например, что на полдник давали по большой тарелке винограда. Вполне возможно, что в те годы в Москве, в простых семьях скромного достатка никто и не помышлял о том, чтобы покупать виноград. Поэтому детям пребывание в пионерском лагере, безусловно, приносило огромную пользу.

Во время войны, когда Анечка была уже студенткой, ей предложили во время летних каникул поработать в пионерском лагере пионервожатой. Тогда она узнала жизнь пионерского лагеря с другой стороны – со стороны взрослых людей, отвечающих за детей, за их здоровье, времяпрепровождение и т.д. Она вспоминала, что жизнь вожатых была несладкой: дисциплина была строжайшая, вожатые должны были утром подниматься очень рано, бежать к начальнику лагеря на инструктаж, потом готовиться к подъему детей. В течение всего дня вожатый был обязан находиться вместе с детьми. Каждый вечер после отбоя, когда все пионеры уже были уложены спать, начальник лагеря проводил совещание, на котором вожатые отчитывались за прошедший день: какие происшествия произошли в каждом из отрядов, не заболел ли кто-нибудь из ребят, не получил ли травму. Здесь же составлялись планы на следующий день: какой отряд чем будет заниматься – у кого футбольный матч, кто идет гулять в лес, кто готовится к самодеятельному концерту и т. д.

Шла война, юношей среди вожатых не было – все воевали. Вожатыми работали только девушки. В каждом отряде полагалось работать двум вожатым: одна девушка должна была заниматься преимущественно мальчиками, другая – девочками. Анечке досталось заниматься мальчиками. В ее отряде были ребята 10-11 лет. Она с удовольствием рассказывала, какой это был шустрый, веселый и непоседливый народ.

Вожатой приходилось очень много бегать со своими подопечными, играть в футбол, организовывать для них какие-то другие активные игры. Самый курьезный случай был такой: мальчишки раздобыли где-то вар. Это такая черная липкая масса, которую готовят на основе нефтепродуктов и используют, в частности, для заделки швов в трубопроводах, на кровельных покрытиях и т.д. Ребята набрали кусков этого вара, и чтобы пронести их на территорию лагеря, каждый спрятал куски вара себе под майку – на живот. Пока они бегали с этим варом на животах, вар немного расплавился от тепла тела, и у каждого живот оказался густо измазанным черным жирным нефтепродуктом. Особую остроту ситуации придавал тот факт, что на другой день в лагере планировался приезд родителей – так называемый родительский день. Мама вспоминала, что руководство лагеря отнеслось к проблеме с пониманием: вожатую не ругали, а выдали ей канистру керосина и велели оттирать керосином животы ребят до полной чистоты, чтобы назавтра можно было их предъявить родителям чистыми и аккуратными. Что вожатая Анечка и выполнила с помощью медицинской сестры.

Эту и многие другие истории о жизни в пионерских лагерях мама всегда вспоминала с большим удовольствием. И когда пришло время ей решать – отправлять свою дочь в пионерлагерь или не отправлять, мама не долго сомневалась. По своему опыту она была уверена, что ребенку в пионерлагере будет хорошо, и такой опыт в любом случае будет девочке полезен. В принципе, она не ошиблась. Хотя положение дел в пионерских лагерях в 60-е годы было уже несколько иным, чем в 30-е и 40-е годы, дисциплины и ответственности со стороны вожатых было уже существенно меньше, но можно сказать, что мне повезло – со мной не случилось ничего плохого. Благодаря тому, что мне пришлось побывать в общей сложности в трех пионерских лагерях, я приобрела новый опыт общения и с ровесниками, и с взрослыми людьми, опыт адаптации в другой среде и вообще узнала много интересного о жизни.

Глава 25. СЕМЕЙНАЯ ЭКОНОМИКА

Материально семья Смолиных жила очень скромно. Бабушка рассказывала, что на воскресенье (и только на воскресенье!) покупали сливочное масло, граммов двести или двести пятьдесят, и кусочек мяса с косточкой: из мяса варили суп или щи на мясном бульоне и делали котлеты. Также в воскресенье всегда варили компот. Таким образом, в выходной день, когда все были дома, в семье был настоящий воскресный обед. В будние дни сливочного масла не покупали. Если вдруг приходили нежданные гости, кого-нибудь из детей посылали в магазин и велели купить сырку, колбаски, селедочку. Хозяйка дома быстро варила картошечку, зимой из бочки, стоявшей в сарае, приносили квашеной капусты, и получался праздник.

Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна вела хозяйство чрезвычайно экономно, все вспоминали, что в семье никогда, даже во время войны, не случалось такого, чтобы нечего было поесть. Бабушка не просто очень хорошо готовила. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы хорошо готовить, когда в твоем распоряжении богатый набор продуктов. Екатерина Алексеевна не жалела трудов, чтобы готовить разнообразные блюда из самых простых и дешевых «исходных материалов». Она варила каши, часто пекла блины, оладьи, по праздникам – пироги. Много использовала творог: пекла сырники, запеканки, часто ели просто творог с молоком. Варила грибные и постные супы и заправляла их подсолнечным маслом или сметаной (было такое деревенское слово – «забелить» суп). Если не было сметаны, можно было «забелить» суп и молочком. Очень широко использовала картофель и другие овощи: пекла картофельные запеканки – так называемые картовнички, делала солянки, жарила картофельные, свекольные и морковные котлеты. К картофельным котлетам у нее, как правило, полагался густой соус из грибов, лука, муки и сметаны. Жарила картошку с луком и салом – получалось замечательное второе блюдо. Ну, и так далее.

Я не могу перечислить всего, что могла придумать Екатерина Алексеевна для того, чтобы накормить свою большую семью. Должна повторить: сейчас я рассказываю о том, как жила семья в 30-е годы, задолго до моего рождения. Но, во-первых, традиции бабушкиной кухни в течение многих лет сохранялись в нашей семье и в семьях маминых сестер, Тони и Ираиды, а потом и в семьях их дочерей. И, во-вторых, могу напомнить, что источником моих знаний об истории нашего семейства являются многочисленные, красочные и подробные воспоминания моих любимых родных. Стараюсь сохранить в своих записках то, что запомнила из их рассказов.

Очевидно, благодаря режиму строгой, но разумной экономии, совершенно необходимой в большой семье, Ивану Васильевичу и Екатерине Алексеевне удавалось растить детей без комплексов «бедности». Вероятно, дело было еще и в том, что все друзья и одноклассники детей Смолиных находились примерно в одинаковом положении с точки зрения материальной обеспеченности. Кто-то, возможно, жил и побогаче, но семьи многих ребят были еще более бедными. Школьной формы как таковой не было, дети приходили в школу зачастую одетыми буквально «во что придется», но никто по этому поводу особенно не расстраивался.

Несмотря на то, что в 30-х годах в семье Смолиных работали трое – отец, мать и Тоня, денег всегда было «в обрез». Тем не менее, родители, и отец, и мать, много стараний прилагали к тому, чтобы их дочь-невеста Тоня была одета очень хорошо. У Екатерины Алексеевны был один «секретный» способ прикопить немного денег из семейного бюджета: когда тот или иной член семьи приносил в дом зарплату, одну – две бумажки из этих денег она тут же откладывала, прятала под клеенку, лежащую на обеденном столе, и старалась о них забыть. Все в семье об этом, конечно, знали, но делали вид, что не знают – ведь эти денежки откладывались на какие-то важные покупки. Постепенно «под клеенкой» собиралась какая-то более-менее существенная сумма, тогда отец и мать решали, что именно сейчас следует купить на эти деньги. Чаще всего на деньги «из-под клеенки» покупали наряды для Тони. Как же иначе? Девушка – невеста, умная, красивая, сама зарабатывает, должна выглядеть хорошо. За покупками с дочерью обязательно ходил отец. Рассказывали, что процедура была такой: в выходной день Иван Васильевич одевался по-воскресному, брал у жены деньги, аккуратно клал их во внутренний карман пиджака, и они вдвоем с дочерью отправлялись в центр Москвы высматривать и выбирать для нее красивую одежду.

И сама Тоня, Антонина Ивановна, и бабушка Екатерина Алексеевна, и моя мама всегда с гордостью и удовольствием вспоминали и рассказывали об этих походах отца с дочерью за нарядами. Видимо, для всей семьи такое отношение отца к старшей дочери было проявлением правильности и порядка в семье. Они вдвоем выбирали платья, пальто, обувь, и все покупки были весьма удачными. Как ни странно, хотя, может быть, это совсем и не странно, Иван Васильевич прекрасно разбирался в качестве вещей, которые следовало или не следовало покупать жене и дочерям. Во всяком случае, все отмечали, что Тоня в девичестве одевалась необыкновенно нарядно. Об этом, кстати, свидетельствуют и фотографии Антонины Ивановны той поры.

Мне запомнилось, что, когда я уже была взрослой барышней, и мне случалось показывать тетке Антонине Ивановне какие-то мои новые покупки, импортные вещи, часто приобретенные «по блату», она на них смотрела, как на что-то, ею уже давно пройденное. Например, как-то мне удалось купить в знаменитом магазине ЦУМ настоящий французский костюм из тяжелого темно-красного шелка: юбка на подкладке из более легкого шелка того же цвета, широкие рукава, свободный галстук, высокие плечи, прекрасная декоративная строчка, одним словом, редкая удача. Подружки завидовали, коллеги по работе выражали восхищение (не мной – моим нарядом!). А Антонина Ивановна все внимательно рассмотрела и сказала: «У меня точно такой же костюм был, такого же цвета. И юбка такая же, и галстук. Мне отец на Сухаревке покупал». Вот что тут скажешь? Конец 70-х годов. Отца нет на свете почти тридцать лет, уже никто и не вспомнит, что на Сухаревке когда-то был громадный рынок, и Сухаревки уже в помине нет. А женщина, которой в юности отец на Сухаревке наряды покупал, – пожалуйста, все знает, все помнит, и ничем ее не удивишь. Видимо, действительно, пока люди живы, время никуда не ушло.

Моя мама была младше своей сестры Тони на десять лет. Когда Тоня была барышней, Анечка была девочкой-пионеркой. Мама очень любила свою сестру, их всегда связывали самые близкие, доверительные отношения. Пионерка Анечка очень гордилась тем, какая красивая и нарядная у нее сестра. Мама часто с большим удовольствием вспоминала такой момент: однажды, когда она в очередной раз вернулась из пионерского лагеря, в Москву детей привезли на автобусах, и в определенном месте родители должны были их встречать. За Анечкой вместо родителей приехала Тоня, молодая, нарядная, в каком-то, как показалось девочке, необыкновенно красивом платье, и, чтобы побаловать сестренку, привезла ей шоколадку. Маленькая пионерка была в полном восторге.

Глава 26. ТУФЛИ НА ЗАКАЗ

В конце 30-х годов возраст Ивана Васильевича Смолина приближался к шестидесяти годам. Понятно, что человек он был простой: родился в деревне, воспитывался в артели кожевников и сапожников, имел большую семью, вместе с женой вырастил много детей. Жил нелегко. И тем более интересно отметить, что он до старости не позволял себе «отключаться» от жизни семейства, в частности, внимательно следил за тем, как одеты и обуты его жена и дочери.

Мама и бабушка вспоминали такой случай. Иван Васильевич как-то в очередной раз решил, что его жене и дочери, старшекласснице Анечке, пора приобрести новые туфли. Видимо, качество той обуви, которая продавалась в магазинах, его как кожевника совершенно не удовлетворяло. Было решено сделать туфли на заказ. Сам Иван Васильевич не был сапожником, сапожник – это была совершенно другая профессия, но какой должна быть настоящая хорошая обувь, он, разумеется, прекрасно знал. Он сам выбрал и принес с работы самую лучшую кожу на две пары туфель (как тогда говорили «товар»). Неподалеку от дома Смолиных, на той же 2-ой Прогонной улице, жил хороший сапожник – Алексей Иванович Серебряков. Они по-соседски дружили с Иваном Васильевичем.

В конце 50-х годов, когда я была маленькой, Алексей Иванович был еще жив, я его хорошо помню, но он, конечно, был уже очень старенький. Мы, дети, называли его между собой «дедушка Серебряков». Он внешне был похож на Старика Хоттабыча, у него была такая же узкая бородка, на голове всегда была надета маленькая шапочка типа тюбетейки. Мы иногда детьми гуляли вместе с его внуком Лешей, как моя бабушка говорила, «собак гоняли» по дворам. И время от времени в процессе игр забегали во двор к Серебряковым. Помню, что дедушка Леши сидел на крылечке и иногда даже еще стучал молоточком, видимо, чинил какую-то обувь. Пальцы у него были желтые, наверное, от табака, хотя, возможно, и от постоянной работы с кожей. От него всегда исходил какой-то необычный, но приятный запах, возможно, запах хорошо обработанной кожи. Но я этого тогда, разумеется, не знала.

Так вот, сшить туфли заказали Алексею Ивановичу Серебрякову. Екатерина Алексеевна и Анечка ходили к нему, он снял мерки и через какое-то время принес готовые туфли. Как вспоминала мама, туфли Екатерины Алексеевны были с бантиками, а туфельки подростка Анечки – просто «лодочки». Анечка страшно расстроилась, сказала – почему маме с бантиками, а мне – без бантиков? И Алексей Иванович ей объяснил: у тебя ножки молодые, сами по себе красивые, твои ножки бантиками украшать – только портить, а у мамы твоей ножки уже не такие красивые, как у тебя, и ей нужно, чтобы туфли были с украшениями. Вот что значит – профессионал! Казалось бы, сапожник, старик, он и ремеслу-то своему учился полвека назад, а его, как выяснилось, тогда выучили не только сапоги да ботинки шить, но еще и понимать – что красиво, что некрасиво. Суть-то профессии сапожника, оказывается, не в том, чтобы ноги не мерзли да не промокали, а в том, чтобы красоту женских ножек показывать! И это сапожники в России знали и сто, и, возможно, двести лет назад. А нам все пытаются внушить, что Россия – лапотная, в России якобы лаптем и щи хлебали. Стоит только оглянуться, вглядеться получше, не надо далеко ходить – послушай, что тебе твои собственные бабушка с дедушкой расскажут, и все будет понятно.

Кстати, Алексей Иванович Серебряков похоронен на старинном Богородском кладбище, там же, где и наш дедушка Иван Васильевич, мой отец Александр Карпович и многие другие наши родственники. Несколько лет назад, проходя мимо могилы дедушки Серебрякова, я увидела, что его могилу обновили – там теперь похоронен и приятель моего детства Леша Серебряков.

Глава 27. ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ – СТАРЫЙ МОСКВИЧ

Поразительно, как, оказывается, много информации люди передают друг другу устно, в процессе обычных бытовых разговоров. Я не застала в живых своего деда Ивана Васильевича. Он умер незадолго до моего рождения. И мне всегда казалось, что я о нем почти ничего не знаю. А вот сейчас пытаюсь записать мимолетные рассказы, которые слышала от своих старших родственников, и выясняется, что в моей памяти сохранилось немало историй, ярко характеризующих и личность деда, и, между прочим, эпоху, в которую он жил.

Несмотря на то, что Иван Васильевич родился в деревне, его с полным правом можно было бы назвать старым москвичом. Вся его сознательная жизнь прошла в Москве. Представьте: его московская жизнь началась в 1891 году. Работая «мальчиком», подмастерьем, мастером в кожевенных мастерских, в разные периоды жизни он снимал жилье в различных районах Москвы. Например, рассказывали, что, будучи молодым, со своей первой женой он какое-то время жил в Москве на Большой Татарской улице, которая и сейчас находится там же, где находилась в начале 20-го века. Сейчас местоположение этой улицы можно определить так: между станцией метро Новокузнецкая и площадью Павелецкого вокзала, параллельно Новокузнецкой улице. Говорили, что Ираида, старшая дочь Ивана Васильевича, родилась именно на Большой Татарской.

В 30-е и 40-е годы, когда семья Смолиных жила на 2-ой Прогонной улице в Богородском, вблизи Преображенской площади, Иван Васильевич работал в артели, которая располагалась в конце Мясницкой улицы, во дворе особнячка, который до сих пор стоит на своем месте. Возможно, что он и квартиру себе снял на Богородской потому, что с Мясницкой на Богородскую очень просто было добраться на конке, позже – на трамвае, а иногда вполне можно было пройтись и пешком. Естественно, в течение многих десятилетий Иван Васильевич ходил по Москве пешком, поэтому, разумеется, он прекрасно знал город. При этом знал не только улицы и дома, но знал и множество людей, которые жили, работали или торговали на тех улицах, по которым пролегали его ежедневные маршруты. Бабушка в разговорах много раз вспоминала о том, что у ее мужа и в таком-то магазине был знакомый продавец, и в такой-то мастерской был знакомый мастер. Были знакомые парикмахеры, точильщики ножей и множество других людей, которые, видимо, были такие же, как и сам Иван Васильевич – немолодые, степенные, понимающие уважительное отношение к себе и другим.

Наиболее ярко мне запомнился один случай из «старомосковской» жизни деда, который не раз рассказывала мне бабушка.

У Ивана Васильевича, как и у многих русских людей, было правило: получив зарплату (как тогда говорили – жалование), по дороге домой непременно нужно несколько монеток раздать нищим – поделиться с теми, кому живется хуже, чем тебе, кто не может заработать себе на хлеб, а вынужден просить милостыню. В течение многих лет Иван Васильевич ходил с работы домой по одним и тем же улицам. Все эти годы на улице, на одном и том же месте сидел нищий – немолодой человек в лохмотьях, просил милостыню, прохожие ему подавали. Ничего необычного в этом не было. Иван Васильевич давно приметил его, очевидно, проникся к нему сочувствием и каждый раз, получив жалование, старался подать несколько монеток именно ему. Тот тоже его узнавал и, как позже выяснилось, ждал подаяния как чего-то само собой разумеющегося. Конечно, они никогда не разговаривали, но визуальный контакт между ними, очевидно, был.

Как-то раз, получив зарплату, по дороге домой Иван Васильевич позволил себе немного выпить с друзьями и коллегами по работе. Проходя мимо своего «знакомого» нищего, он, как обычно, бросил ему в шапку монетку. Когда, придя домой, он стал отдавать зарплату жене, они вместе посчитали купюры и монетки и увидели, что денег существенно меньше, чем всегда. Иван Васильевич расстроился, заволновался – куда деньги делись? Первая мысль – неужели потерял? Потом он вспомнил, что в зарплату в числе других денежных знаков он получил несколько серебряных рублей. И сообразил, что, видимо, нищему в шапку вместо мелкой монеты он бросил серебряный рубль. Понятно, что домой с работы возвращался вечером, было темно, да и был, что называется, «выпивши». Вполне мог не разглядеть, какую монету достал из кармана.

К сожалению, сейчас я понятия не имею, какова в те годы была реальная стоимость серебряного рубля. Но, очевидно, что подать серебряный рубль в качестве милостыни было невозможной роскошью, тем более для семьи Смолиных, где всегда вынуждены были считать каждую копейку. Что делать? В семейном бюджете большой недобор. А семье надо жить как-то до следующей зарплаты. На следующий день по дороге с работы Иван Васильевич подошел к «своему» нищему и рассказал ему, что вчера с ним произошел такой вот случай. Нищий сказал: «Да, помню, действительно так и было». Иван Васильевич спросил, нельзя ли получить свои деньги назад? Все-таки семья – жена, дети. Деньги-то заработанные, других ждать неоткуда. Нищий сказал: «Хорошо. Приходи ко мне завтра вечером на квартиру. Я тебе отдам твои деньги».

На следующий день Иван Васильевич пошел по указанному адресу. Видит: хороший каменный дом, чистый богатый подъезд. Думает: обманул нищий. Звонит в квартиру. Дверь открывает горничная в белом фартуке и белой наколке на голове. Иван Васильевич говорит: «Мне такого-то можно видеть?» и называет имя-отчество. Она отвечает: «Сейчас!». Выходит «нищий» одетый как барин, в шелковом халате, и выносит ему серебряный рубль. Иван Васильевич от неожиданности смущен, говорит: «Спасибо!», и поворачивается уходить. А «нищий» его останавливает и напоминает: «А копеечку-то ты мне не дал!». После этого Иван Васильевич много раз видел своего «нищего» на том же месте, но больше милостыни ему не подавал, проходил мимо.

Кстати, бабушка Екатерина Алексеевна всегда резко отрицательно относилась к выпивке. И если Иван Васильевич иногда позволял себе немножко выпить с друзьями по дороге с работы, он знал, что таким образом он совершает некоторое прегрешение, и жена Катя его за это не похвалит. А у московских мастеровых людей, видимо, исстари было принято иногда после работы мужской компанией зайти в чайную, посидеть, поговорить и при этом, разумеется, немножко выпить. И Иван Васильевич изредка позволял себе принять участие в таких «посиделках» с друзьями. Дедушка, как говорили, выпивал самую малость, одну – две рюмочки, не больше, не ради выпивки – ради компании. Но даже от рюмки вина лицо его розовело, и он приходил домой после встречи с друзьями румяный, немножко виноватый и готовый сразу признать свою вину. Бабушка всегда очень беспокоилась и за него, и за семью и, со своей стороны, видимо, не считала возможным оставить его прегрешение без внимания. Пыталась его пристыдить, говорила: «Ты посмотри на себя, ты как клюковка!». «Клюковка» было самым сильным ее выражением, допустимым в адрес мужа. А он молчал, не возражал, знал, что виноват, слушал ее и только тихонько улыбался.

Несмотря на то, что в истории семьи был такой курьезный случай: встреча с нищим, как оказалось, далеко не-нищим, бабушка еще в раннем детстве объяснила мне, что человеку, который просит милостыню, обязательно нужно подать, пусть немного, пусть несколько копеек, но помочь хотя бы тем, чем можешь. Она говорила, что если человек вышел на улицу просить на хлеб, значит, он находится в таком безысходном положении, что больше ему не что надеяться, как только на подаяние от добрых людей. И такому человеку обязательно нужно помочь. Может быть, этот гривенник или пятиалтынный (бабушка так и говорила: «гривенник» и «пятиалтынный») спасет ему жизнь.

И еще моя бабушка Екатерина Алексеевна, всю жизнь вынужденная содержать свою семью на очень скромные деньги, была уверена, что всегда нужно давать немного денег «на чай» людям, которые оказывают тебе услуги, пусть даже по долгу службы. Она объяснила мнеэто на примере почтальонши Веры, которая приносила ей пенсию на дом в течение многих лет. Пенсия бабушки после 1961 года (после очередной денежной реформы) составляла 49 рублей 80 копеек. Женщина-почтальон Вера, немолодая, худенькая, очень приветливая, придя к нам домой, выкладывала деньги на стол, всю сумму. Бабушка забирала со стола бумажные купюры, а мелочь, 80 копеек, пододвигала рукой в сторону Веры. Та сразу понимала, что эта мелочь – ей, смущенно благодарила и уходила от нас очень довольная. Я спрашивала у бабушки, что это Вера так радуется? Что ей эти 80 копеек? Бабушка объяснила мне, глупому ребенку, что у почтальона работа нелегкая, а зарплата маленькая. И вполне возможно, что Вера и работает почтальоном только потому, что в тот день, когда разносит пенсии, она надеется получить в плюс к своей зарплате еще немного денег в виде чаевых. Бабушка говорила: «Наверняка, не только мы, есть еще добрые люди, которые знают порядок и оставляют почтальону немного мелочи в знак благодарности за ее труды. И в результате Вера получает какую-то сумму денег сверх своей маленькой зарплаты. Она оказывает услугу людям, люди ее за это благодарят. Это правильно. А мы от этого не обеднеем».

Разумеется, и газовщики, и другие работники коммунальных служб, и разносчики телеграмм – все получали от бабушки «на чай». Екатерина Алексеевна полагала, что не поблагодарить человека таким образом – себя не уважать.

Глава 28. ТОНЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ

Приближались 40-е годы. Приближалась война.

Попытаюсь рассказать о наиболее важных событиях, которые произошли в семье Смолиных в конце 30-х годов, и начну вспоминать рассказы моих родных о военном времени.

В 1938 году вышла замуж Тоня. Ее муж Никита Яковлевич Чернышов, уроженец Тамбовской области, в те годы работал на железной дороге и жил в Москве, в доме 57 по Большой Богородской улице. Будучи молодым человеком, высокого роста, весьма привлекательным внешне, он, видимо, подумал, что его имя – Никита – звучит несколько архаично и не совсем подходит для московской жизни, и решил, что при знакомстве с девушками ему лучше называть себя каким-нибудь более модным и благозвучным именем. Так появилось имя Тима, Тимофей. С этим именем он и женился, и вошел в семью, и на всю жизнь остался для всех наших родственников Тимой, Тимофеем, дядей Тимой. И только когда его выросшие дети, Виталий и Татьяна, начали получать какие-то свои первые документы – комсомольские билеты или что-то еще в таком роде, где требовалось указывать отчество, родственники узнали, что имя их отца не Тимофей, а Никита. И дети, следовательно, Никитичи, а не Тимофеевичи, как родные полагали раньше. Впрочем, выяснение этого курьезного обстоятельства не имело никаких последствий. Просто был такой факт в истории семьи.

Выйдя замуж, Тоня ушла жить к мужу. Мне не раз приходилось слышать о том, что моя будущая бабушка Екатерина Алексеевна, выдавая Тоню замуж, очень сильно плакала. Известно, что в России, особенно в крестьянских семьях, женщины, которые отдавали замуж дочь или сестру, расставаясь с ней в преддверии свадьбы, обычно горько плакали. Наверное, это было связано с тем, что в замужестве женщину, как правило, ждала очень нелегкая жизнь. Однако когда выходила замуж Тоня, времена уже были другие, и не было никаких оснований опасаться, что ее ждет горькая судьба. Но Екатерина Алексеевна плакала безутешно и никак не могла успокоиться. Никто из родных не мог понять, что же, собственно, она так сокрушается. Моя мама полагала, что, наверное, в этот момент бабушке казалось, что она отпускает от себя очень близкого человека, которого в течение многих лет привыкла видеть рядом с собой. Возможно, к этому периоду времени Тоня уже была для бабушки не только старшей дочкой, но и самым близким другом, понимающим ее душу лучше, чем кто-либо другой. Дальнейшее развитие отношений в семье показало, что, вероятно, так оно и было.

В приданое дочке родители дали швейную машинку знаменитой фирмы «Зингер», ножную, прочно установленную на тяжелых чугунных ножках. Тоня всегда старалась научиться любое дело делать самым наилучшим образом. Взявшись за шитье, она быстро выучилась очень хорошо, профессионально шить. Таким образом, молодая семья получила не только бытовую вещь, всегда нужную в хозяйстве, но и средство производства, которое могло давать неплохое подспорье для бюджета семьи.

Квартира, в которой поселилась молодая чета, находилась в двух шагах от дома, где жили Смолины. В распоряжении семьи Чернышовых была одна комната в коммунальной квартире на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Комната была пятиугольной и имела довольно странную, вытянутую форму. Единственное окно выходило на тротуар Большой Богородской улицы и находилось в точке наиболее близкой к трамвайным путям, по которым ходили трамваи маршрутов №7, 11 и 46. Между окном и трамвайными путями было расстояние, я думаю, не более двадцати метров. Неподалеку от дома находилась трамвайная остановка, которая называлась «Кожкомбинат». На подъезде к остановке трамваи громко звенели. Учитывая особенности расположения комнаты, разумеется, ее никак нельзя было бы назвать слишком комфортной для проживания семьи. Но что делать? В те времена огромное большинство москвичей жили примерно в аналогичных условиях. В этом доме и в этой комнате семья Чернышовых прожила почти 30 лет. В 1939 году у Тони и Тимы родился сын Виталик – прекрасный, здоровый и красивый ребенок, который на многие годы стал любимцем всей семьи Смолиных – бабушки, дедушки и моей мамы, которая в то время была еще юной девушкой Анечкой.

В семье Раи и Вани Грачевых в 1937 году родилась третья дочка – Люся, Людмила Ивановна.

Глава 29. В МОСКВУ, ПОД КРЫЛО К СМОЛИНЫМ

Костя Смолин по окончании средней школы в 1937 году поступил в Московский энергетический институт. Его студенческая жизнь протекала ровно, спокойно и весело. У него было много друзей, он увлекался велосипедом, фотографией. Во дворе дома на 2-ой Прогонной улице был построен турник, летом рядом с турником ставили стол для бильярда. И все молодые обитатели двора активно пользовались этими нехитрыми спортивными снарядами. Мама и бабушка не раз рассказывали, что Костя, когда во время летней сессии занимался дома, любил в перерывах межу занятиями выйти во двор, покрутиться на турнике, поиграть с соседями в бильярд, а потом возвращался домой и снова садился за книги.

Нередко из Едимонова в гости в Москву приезжала бабушка Евдокия Павловна. Когда Косте хотелось поупражняться в фотографии, бабушка без всяких возражений с удовольствием соглашалась послужить ему «фотомоделью». У нас сохранились несколько фотографий бабушки Евдокии Павловны, сделанных Костей в конце 30-х годов.

Кстати, на этих фотографиях можно видеть на голове Евдокии Павловны интересный головной убор – то ли косыночку, то ли маленькую шапочку. Это повойник, повойничек – действительно, нечто среднее между косыночкой и шапочкой. Я сама не застала свою прабабушку Евдокию Павловну в живых и никогда не видела бабушку в повойнике. Но мои многочисленные бабушки не раз подробно рассказывали о том, что представлял из себя этот предмет туалета.

В русских семьях считалось, что пожилой женщине ходить дома с непокрытой головой – и некрасиво, и негигиенично. А носить все время на голове плотный платок, видимо, тоже было неудобно – жарко, да и просто тяжело. Поэтому исстари был заведен такой порядок: бабушки шили себе из небольших лоскуточков маленькие легкие шапочки с двумя длинными завязками – тесемочками. Тесемки завязывали на затылке или обвязывали вокруг головы. Таким образом, и волосы всегда были аккуратно убраны, и хозяйка не испытывала неудобств. Повойников желательно было иметь много, поскольку их часто стирали, они выцветали и быстро приобретали вид не слишком красивый. А на праздник или когда в доме ожидались гости, естественно, любой бабушке хотелось надеть на головку новый повойничек. Дочери, невестки и племянницы знали, что если хочешь сделать пожилой родственнице небольшой подарок – подари лоскуточек «на повойничек», и та будет очень рада. Бабушку Евдокию Павловну новыми повойничками в основном снабжала ее младшая дочь Мария Алексеевна Комарова, жившая в Видогощах. Она, как мы помним, была хорошей портнихой, много шила на заказ, и у нее всегда оставалось много небольших красивых кусочков ткани. Лоскуточки маленькие, их ни на что другое употребить было нельзя, а матери на повойник – в самый раз.

Евдокия Павловна очень любила гостить в Москве, в семье дочери Кати. Были основания полагать, что дома в Едимонове после смерти деда Алексея Яковлевича ей жилось не слишком хорошо. И она бы с удовольствием пожила в Москве у Смолиных подольше. Но в двух небольших комнатах, в семье, состоящей из шести человек, места для нее практически не было. Рассказывали, что все то время, пока Тоня не вышла замуж, сестры Тоня и Анечка спали вместе, на одной кровати. По тем временам это было нормально.

Когда приезжала бабушка Евдокия Павловна, вариантов расположения на ночлег было два. Первый – бабушку укладывают спать на столе. Второй – бабушка ложится спать с Тоней, а Анечка как самая младшая переезжает спать на стол. О том, чтобы кому-нибудь спать на полу, речи не было, поскольку осенью, зимой и ранней весной пол в комнатах был очень холодный. В сильные морозы углы комнаты иногда промерзали до инея. Разумеется, Анечке не хотелось спать на столе, и она пыталась возражать, даже плакала. Тогда бабушка говорила: «Ну, что ты, не плачь, давай я лягу на столе». Девочке становилось стыдно. Как же, из-за нее старенькой бабушке придется лезть на стол? И она соглашалась устроиться на ночлег на таком необычном ложе. И все время, пока Евдокия Павловна гостила в Москве, Анечка спала на столе. Разумеется, при таких условиях жизни бабушкино «гостевание» не могло продолжаться долго. И бабушка Евдокия Павловна уезжала обратно в деревню.

Екатерине Алексеевне было мучительно сознавать, что она не имеет возможности устроить у себя свою мать на постоянное жительство. Она полагала, что уход за старенькой матерью – это, прежде всего, ее обязанность. И за то, что мать живет в семье брата Ильи, практически на руках невестки Анны, Екатерина Алексеевна считала себя обязанной всячески помогать брату и его жене. Поэтому в семье Смолиных в Москве в течение нескольких лет жил старший сын Ильи – Василий Мордаев (1919 г. рождения). Он был прописан в доме Смолиных. В 1940 году, когда ему пришло время идти в армию, он призывался именно из Москвы, как московский житель.

Василию Ильичу выпала судьба воевать почти без перерывов с 1940 по 1945 гг. Его военная биография началась с так называемой Финской войны 1939-1940 гг. У нас сохранилась фотография Василия того периода времени – в «буденовке» и солдатской форме без погон. Такая форма была у солдат и офицеров Красной Армии на рубеже 30-х и 40-х годов.

Гвардии старший сержант Василий Мордаев закончил войну в 1945 году в Берлине, командиром отделения разведки 44-ой гвардейской пушечной артиллерийской Одесской бригады.

К этому можно прибавить еще один штрих, характеризующий взаимоотношения между людьми в семье Мордаевых – Смолиных. В связи с тем, что Василий Мордаев призывался в армию из Москвы, по окончании Великой Отечественной войны, демобилизовавшись из армии, фронтовик имел полное право вернуться в Москву, прописаться в квартире на 2-ой Прогонной улице и жить в ней так же, как жили все Смолины. Василий после демобилизации, действительно, приехал в Москву, к своей тете Кате. Но, оценив ситуацию в доме, он понял, что его дальнейшее проживание здесь будет слишком тяжелым бременем для всех членов семьи. Анечка стала совсем взрослой девушкой, заканчивала институт, готовилась защищать диплом. Иван Васильевич уже серьезно болел, а комнат было по-прежнему всего две. Он не стал предъявлять своих прав на жилплощадь, уехал из Москвы в Ленинград и начал устраивать там свою жизнь практически с нуля.

Когда подрос второй сын Мордаевых – Петр (1921 г. рождения), Екатерина Алексеевна при всем желании не могла устроить и его к себе на жительство (в семье еще жили своих трое взрослых детей плюс племянник Василий). Тем не менее, она старалась помочь молодому человеку всем, чем только могла. Петя учился в Москве в техникуме, ушел на фронт, потом работал, жил в общежитиях. Заботливая тетка, Екатерина Алексеевна в течение многих лет держала над ним «шефство». Петя знал, что всегда может придти к Смолиным, чтобы поесть, погреться, иногда переночевать, тетя Катя поможет советом, если нужно – полечит и т.д.

Рассказывали, что после войны, вернувшись с фронта, Петя несколько лет жил в Москве в общежитии, потом снимал часть летнего домика у знакомых в дачном поселке Кратово в Подмосковье. На фронте он застудил ноги, и в холодное время года они у него сильно болели. Теплой обуви у него не было, осенью и зимой ботинки часто промокали, одним словом, Петя мучился ногами. А средство лечения одно: нужно было прогревать ноги в горячей воде, потом мазать согревающей мазью, надевать теплые носки и ложиться в постель. В общежитии, разумеется, не было никаких условий для того, чтобы лечиться таким образом. И когда ему было совсем невмоготу, он приезжал к своей тете Кате. Она грела воду в ведре, проделывала с ним все необходимые процедуры, давала теплые носки и укладывала спать на раскладушку. Чтобы лечение помогло, процедуру нужно было повторять несколько дней подряд. Так они и делали. Петя в течение нескольких дней приезжал с работы на 2-ую Прогонную, через два-три дня боль в ногах проходила, и он отправлялся обратно в общежитие.

Молодежь семьи Смолиных дружила с Петей, особенно Анечка, моя будущая мама. Она во многих отношениях была удивительным человеком – чистая, честная, невероятно внимательная и доброжелательная ко всем. С ранней молодости и до глубокой старости со всеми родными ее связывали не только родственные чувства, но и искренняя дружба. Во всяком случае, это в полной мере относится ко всем ее двоюродным братьям Мордаевым и единственной двоюродной сестре Нине.

Кстати, во время войны, когда подросла дочь Мордаевых Нина, она тоже приехала в Москву, училась в техникуме Кожкомбината и также несколько лет жила в семье Смолиных.

Глава 30. СЕМЕЙСТВО ЛОМАКОВЫХ

Мы упустили из виду среднюю дочь стариков Мордаевых – Анну Алексеевну, Нюшу, сестру моей бабушки Екатерины Алексеевны и дедушки Ильи Алексеевича.

Нюша вышла замуж примерно в то же время, когда женился брат Илья, т.е. в 1918 или 1919 гг. Ее мужем стал Иван Васильевич Ломаков, также житель Едимонова. Старший сын Ломаковых Михаил родился в 1920 году.

Род Ломаковых был большой и весьма известный, как впоследствии выяснилось, не только по нашим деревням. Между прочим, один из рода едимоновских Ломаковых, Алексей, в послевоенные годы начал собирать и реставрировать старые исторические автомобили иностранного производства. Из источников в Интернете я узнала, что впоследствии он стал основателем знаменитого московского музея исторических автомобилей.

В 60-е годы 20-го века, когда мне посчастливилось часто бывать в деревне, я знала в Едимонове три дома, в которых жили семьи по фамилии Ломаковы. Впрочем, я была ребенком. Вполне возможно, что в каких-то других частях деревни, в которых я не бывала и никого не знала, тоже жили какие-то Ломаковы. Но я пишу только о том, что знаю сама. И на Видогощах жила семья Ломаковых, которая находилась в ближайшем родстве еще с двумя или тремя семьями, жившими в той же деревне. Между всеми Ломаковыми, жившими в Едимонове и на Видогощах, явно существовали какие-то родственные связи, но эти связи были не прямыми, корни их родства уходили в какие-то более ранние годы и в более глубокие генеалогические слои.

Муж Нюши Иван Ломаков был совсем не таким добрым и мягким человеком, как, например, наши дедушки Илья Алексеевич Мордаев или Иван Васильевич Смолин. Видимо, порода была в принципе другая. Наоборот. Судя по множеству мелких отрывочных «сюжетов», можно сделать вывод, что он был человеком грубым, недобрым, возможно, даже злым. Есть основания полагать, что когда ему случалось выпить, он становился очень злым, очень грубым и жестоким, по молодости был склонен к дракам, и весьма вероятно, что бил свою несчастную жену. А она была маленькая, сухонькая, добрейшая и, как говорила моя бабушка, «безответная». Вот на таком тяжелом фоне и шла ее семейная жизнь.

Вслед за первым сыном Михаилом у Нюши родились еще два сына – Николай и Василий, и дочка Антонина, Тонюшка. Девочка родилась в начале 30-х годов, то есть она была, видимо, самым младшим ребенком из всей едимоновско-трясценско-видогощинской «генерации» внуков стариков Мордаевых. И судя по всему, все взрослые члены семьи испытывали к ней особую нежность. Я, сама будучи девочкой, обратила внимание на такую деталь: когда какая-нибудь из наших многочисленных бабушек уже при мне (т.е. в 60-х годах) вспоминала эту девочку, они называли ее не «Тоня», а именно «Тонюшка» (ударение на первом слоге). Особенно мне запомнилось ласковое имя «Тонюшка» в устах нашей строгой и не склонной к сантиментам тети Мани, Марии Алексеевны Комаровой.

Тонюшка умерла во время войны от тифа в возрасте 12 лет. Я узнала о ее судьбе следующим образом. Есть несколько фотографий, сделанных в годы войны в Едимонове. На фотографиях сняты женщины – тетя Нюша Мордаева (Анна Ивановна), тетя Нюша Ломакова (Анна Алексеевна), бабушка Евдокия Павловна, дядя Костя Мордаев с костылями, уже пришедший с фронта без ноги. И с ними дети – мальчишки-подростки, которые по возрасту не могли попасть на фронт – Витя Мордаев, Вася Ломаков и нежная большеглазая девочка в светленьком платьице. На всех фотографиях видно, что девочку кто-то из взрослых все время немножко приобнимает. Я спросила: что это за девочка? Мне рассказали, что это и есть Тонюшка Ломакова.

Мы с Марией Алексеевной Комаровой в ходе наших неспешных бесед в Видогощах как-то в разговоре вспомнили про Тонюшку. Я сказала: «Какой ужас! Как, наверное, страшно горевала тетя Нюша, когда ее дочка умерла!». Ответ Марии Алексеевны меня поразил. Она ответила: «Да нет, наоборот. Нюша говорила – может быть, и хорошо, что девочкой умерла. Зато не будет мучиться так, как я мучаюсь всю жизнь!». Я была потрясена. Для меня это было открытие: оказывается, вот до какой степени женщина может быть измучена жизнью! Особенно я была удивлена потому, что, как мне казалось, нашу тетю Нюшу Ломакову я хорошо знала. Знала ее сыновей (моих двоюродных дядьев), ее внука и внучек, и думала, что жизнь в ее семье идет ровно и достаточно спокойно, как и у всех других наших пожилых родственников. Оказалось – нет, ничего подобного. Жизнь Анны Алексеевны всегда, с молодости, была тяжела и неблагополучна. Так бывает – неожиданно вдруг узнаешь о совершенно прежде скрытых от тебя сторонах жизни. А где еще узнать, если не от старших родных людей?

Кстати, на всех фотографиях у Тонюшки на головке виден аккуратный бантик из свежеотглаженной шелковой ленточки.

Глава 31. КОСТЯ – КУРСАНТ

В 1939 году, по окончании второго курса института, Костя Смолин получил предписание продолжать учебу в Ленинграде, в Высшем военно-морском училище им. Фрунзе, учиться на морского офицера. Ни он сам, ни родители не были в восторге от такой перспективы, они надеялись, что любимый сын всегда будет жить рядом с ними, но в те времена такие приказы не обсуждались. И Костя уехал в Ленинград, стал курсантом военно-морского училища. Там его дела пошли вполне успешно, он спокойно принял для себя правила жизни военного человека, нашел хороших друзей. Но, видимо, семья для всех Смолиных всегда была сильным «центром притяжения», и Костя не скрывал, что сильно скучает по матери, по отцу и сестрам, писал домой хорошие, длинные письма, в которых подробно рассказывал о своей курсантской жизни. И родители успокоились, поняли, что у сына все идет как надо.

Кстати, будучи ребенком, подростком, студентом, Костя всегда был небольшого роста. На фотографиях студенческой поры видно, что многие его друзья значительно выше ростом. Екатерина Алексеевна втайне очень переживала по этому поводу: такой умный, прекрасный парень, а ростом не вышел. Как всякая нормальная «сумасшедшая» мать, она думала, что, наверное, не слишком крепкое здоровье у ее сына, поэтому и не вырос высоким. Но когда Костя начал учиться в военно-морском училище, он вдруг стал интенсивно расти, физически развился и очень возмужал. Через год сын приехал в отпуск к родителям, и они его не узнали – крупный, крепкий, загорелый молодой мужчина, да еще в морской курсантской форме! Радости и гордости не было предела. У нас сохранилась фотография, на которой Костя снят с друзьями-курсантами во время прогулки в парке в Петергофе, на фоне фонтана «Самсон». Среди четырех друзей Костя самый высокий. Видимо, система физической подготовки в военном училище была разработана так, что благодаря ей наилучшим образом развивались все потенциальные возможности молодых парней.

Глава 32. СТАРШЕКЛАССНИКИ

Анечка училась в старших классах в московской школе №395. Среди ее школьных подружек Инна Макарова, Лариса Тюрина, Надя Александрова, Шурочка Милюкова (эти девочки учились вместе с Анечкой с первого по десятый класс). Со временем состав класса менялся, в числе одноклассников оказались Ирина Рыбакова, Таня Клирикова, Муся Ефимова, Сергей Виноградов, Лев Гецин, Володя Калашников (это имена только тех ребят, с которыми общение продолжалось и после окончания школы). В шестом классе появился новый ученик – Саша Натчук.

В школьные годы Анечка и Саша не обращали друг на друга никакого внимания. У каждого из них была своя жизнь, наполненная разными интересными делами и событиями. Анечка занималась общественной работой, дружила с подружками, не забывала об обязанностях, связанных с семьей. Саша увлекался спортом, серьезно занимался футболом, вместе с другом Сашей Артамоновым они играли в юношеской команде спортивного общества «Зенит». Саша Натчук жил на Зельевом переулке, Саша Артамонов – на Игральной улице. Спортивным увлечениям ребят весьма способствовал тот факт, что вблизи их домов, на 1-ой Гражданской улице, находился стадион «Зенит», который в довоенные годы был центром притяжения для многих мальчишек. На полях и многочисленных площадках стадиона ребята могли пробовать свои силы в разных видах спорта. Атмосфера активной спортивной жизни, тренировки, соревнования, первые успехи открывали для подростков новые, до сих пор ими не виданные горизонты. И кто знает, сколько юношей, выросших на пыльных, не мощеных улицах бедной рабочей окраины Москвы, именно на стадионе нашли для себя спасение от «кривой дорожки» – пьянства, воровства, бандитизма и, в конечном счете, тюрьмы.

Ни Анечка, ни Саша Натчук в то время не догадывались, что через несколько лет, после войны и многих тяжелых испытаний, судьбе будет угодно соединить их узами любви. Прекрасным теплым октябрьским днем 1950 года они поженились и прожили вместе почти полвека. Мне очень повезло, я – их дочь.

Мои родители не раз с гордостью и удовольствием вспоминали некоторых своих школьных учителей. В те годы (30-годы 20-го века) в советских школах преподавали педагоги, которые сами учились до революции в гимназиях и университетах и практически были носителями старых русских культурных традиций. Благодаря этим прекрасным людям крупицы классической дореволюционной культуры передавались их ученикам – советским детям, родившимся в первые послереволюционные годы. В данном случае, когда я говорю слово «культура», я имею в виду культуру бытовую, повседневную – культуру поведения, культуру речи, культуру взаимоотношений между людьми – между старшими и младшими, учителями и учениками. И ребята, дети и подростки из бедных, простых пролетарских семей, с радостью и удовольствием воспринимали эту культуру. Потому что у детей было большое стремление к добру, свету, каким-то интересным знаниям, но жизнь за пределами школы давала не слишком много возможностей эти потребности удовлетворить. К учителям относились с огромным уважением, прекрасно понимали, что учитель знает неизмеримо больше, чем кто-либо другой из взрослого окружения. Кроме того, видимо, педагоги в большинстве своем действительно были людьми высоких моральных качеств, и дети прекрасно это чувствовали.

Например, учительница немецкого языка Софья Николаевна Садовская, по рассказам мамы, была для своих учениц образцом женственности и изящества. На одной из классных групповых фотографий, сохранившихся в нашей семье, Софья Николаевна снята вместе с учениками. На фото это обычная, худенькая, скромно одетая, не очень молодая женщина. Но что-то такое, видимо, было в этой учительнице, что производило на школьников впечатление необыкновенного очарования. Мама вспоминала: когда у ребят возникла мысль поздравить учительницу с праздником и что-нибудь ей подарить, она, услышав эти разговоры, решительно заявила им, что никогда никаких подарков от учеников не принимала и не примет, это ее принципиальная позиция. Ученики все же решились преподнести ей скромный букетик цветов, и от цветов она не смогла отказаться.

Учитель математики Василий Николаевич Тихомиров был уже очень немолодой человек, до конца 30-х годов ходил на работу в каком-то старом форменном сюртуке черного сукна, с двумя рядами металлических, некогда блестящих пуговиц. Вероятно, это была форма гимназического учителя, полученная им когда-то до революции, в начале его учительской «карьеры». Слово «сюртук» в то время уже вышло из употребления, старую форменную одежду называли «тужурка». Так вот, «тужурка» у учителя математики всегда была запачкана мелом, поскольку он много времени проводил в классе у доски, с куском мела в руках. Но это нисколько не умаляло уважения и любви, которые испытывали к нему его ученики.

Видимо, Василий Николаевич был замечательным учителем, потому что, как выяснилось в дальнейшем, он смог дать школьникам на уроках прекрасные базовые знания по математике. Многие его ученики впоследствии закончили технические вузы, занимались научной работой. Моя мама, например, сразу после школы поступила в институт, и прохождение математических дисциплин в институте для нее не составляло большого труда. Кроме того, до глубокой старости она готова была взяться помочь с математикой любому школьнику или юному студенту. Когда кто-то из племянников обращался за помощью, она садилась с незадачливым учеником за стол, брала в руки учебник и начинала вместе с ним разбирать тот вопрос, который вызывал затруднения. И все непонятное становилось понятным. Или, например, она брала лист бумаги и карандаш, записывала для себя исходное математическое выражение и уверенно начинала его преобразовывать. При этом почти всегда получала нужный результат. Если дело доходило до арифметических вычислений, она быстро считала «в столбик» и никогда не ошибалась.

Кроме того, несмотря на то, что многим ребятам в классе математика давалась очень нелегко, Василий Николаевич никогда не позволял себе обидеть ученика, наказать его унижением за незнание или даже полное непонимание урока. Когда для ученика, отвечающего у доски, ситуация становилась уже совершенно безнадежной, учитель не кричал и не ругался на бестолкового школяра, а старался разрядить обстановку какой-нибудь безобидной шуткой.

Особым уважением и любовью школьников пользовался Василий Павлович Орлов, учитель географии. Судя по фотографиям, где он снимался вместе с учениками, Василий Павлович выглядел как настоящий профессор – крупный, осанистый, седовласый, с аккуратно подстриженной, короткой седой бородой. На своих уроках он давал ученикам очень много знаний, которые не входили в рамки школьной программы по географии. В частности, говоря о полезных ископаемых Урала, учитель рассказывал ребятам о том, что продукцию наших уральских металлургических предприятий в огромных количествах покупают крупные промышленные концерны, работающие в странах Европы. Поэтому вполне вероятно, что сложные машины, станки и танки, производимые в Германии, например, на заводах Круппа, делают из нашего, российского металла, так же как и известные во всем мире инструменты фирмы «Золленген» и многие другие изделия известнейших европейских марок.

На уроках, посвященных природе Индии, Василий Павлович увлек учеников рассказами об индийском чае. Ребята с изумлением узнали, что в мире существуют сотни сортов чая, и стоимость его на прилавках магазинов зависит не только от особенностей выращивания чайных кустов, но и от способов транспортировки готовой продукции. Оказалось, что чай, который везут из Индии в Европу на верблюдах, через горы и пустыни, в течение долгих месяцев, во много раз дороже того чая, который везут морем на кораблях. Почему? Потому что в трюмах пароходов сухой чай неизбежно набирает в себя посторонние запахи: моря, корабельных снастей, рыбьей чешуи и т.д. Знатоки чая в Европе всегда по запаху отличают такой чай от благородных чайных листьев, привезенных по суше. Подобными «очерками на тему» Василий Павлович старался украшать все свои уроки. Разумеется, рассказы учителя будили воображение ребят и невероятно расширяли их кругозор.

Василий Павлович Орлов был классным руководителем 10 «б», в котором учились Анечка Смолина, Саша Натчук, их друзья и подружки. Иногда он водил школьников в недальние походы по Подмосковью. В июне 1941 года ребята сдали выпускные экзамены, оттанцевали на выпускном вечере. Чтобы в последний раз побыть вместе всем классом, с любимым учителем, было решено отправиться в поход с субботы на воскресенье, с 21 на 22 июня. Поход состоялся. Переночевав в лесу, рано утром вся компания в прекрасном настроении отправилась в сторону железнодорожной станции, чтобы возвращаться в Москву. Навстречу им по лесной дороге шел какой-то человек. Они остановились, решили перекинуться с ним парой слов, шутили, смеялись. Незнакомец вдруг спросил: «Ребята, что бы вы стали делать, если бы завтра началась война?». Все загалдели: «Как что делать? Воевать, конечно!». Он сказал: «Воюйте. Война началась сегодня утром».

Глава 33. ДА, ВОЙНА. НО НАДО ЖИТЬ…

С началом войны жизнь в семействе Смолиных изменилась, как и у всех москвичей.

Поступили приказы сломать во дворах все сараи и вырыть глубокие траншеи, чтобы жители близлежащих домов могли прятаться в них во время бомбежек. Все окна в домах с вечера следовало наглухо завешивать одеялами – соблюдать светомаскировку. Трамваи и редкие автомашины в темное время суток ездили по улицам, не включая фар.

Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич Смолины с первых дней войны старались не терять самообладания, понимали, что от их настроя в семье зависит очень многое. Сын Костя – курсант военного училища в Ленинграде. Было понятно, что смертельный огонь войны может опалить его в любой день, в любую минуту. Как, впрочем, и тысячи других мужчин, ежедневно уходящих и уезжавших на фронт из Москвы, из всех других городов, сел и деревень.

Взяли в армию зятя Тиму Чернышова, мужа дочери Тони, она осталась одна с двухгодовалым сыночком Виталиком. Мобилизовали и другого зятя, Ваню Грачева. Его жена Ираида осталась с тремя дочками: пятнадцатилетней Клавой, четырнадцатилетней Шурой и маленькой Люсей, которой едва исполнилось четыре года. У Ивана Грачева было очень плохое зрение. Армейскому начальству быстро стало ясно, что от такого солдата на фронте будет мало толку, поэтому его демобилизовали через несколько месяцев после начала войны, и он вернулся к семье.

Продукты питания стали выдавать по специальным продуктовым карточкам. Карточки были нескольких категорий. Так называемые «рабочие» карточки выдавались тем, кто трудился на заводах, на промышленных предприятиях или выполнял другую работу, которая требовала больших физических усилий и была необходима в условиях военного времени. Были также карточки служащих, карточки учащихся, детские карточки и так называемые карточки иждивенцев – людей, которые по болезни или по старости не могли работать и находились на иждивении других членов семьи. По «рабочим» карточкам продуктов полагалось немного больше, чем по карточкам других категорий. Разумеется, «больше» не означало, что обладатели «рабочих» карточек жили безбедно и носили домой продукты большими сумками, нет. Например, ежедневная норма выдачи хлеба в день рабочему человеку составляла 400 граммов, служащему или студенту – меньше. Так же по карточкам или «ордерам» москвичи получали дрова для отопления своих квартир и комнат. Но «отоваривать» карточки тоже удавалось далеко не всегда, поэтому и продуктов, и дров – всего не хватало.

И Иван Васильевич, и Екатерина Алексеевна работали, оба имели рабочие продуктовые карточки. Тоня, оставшаяся с малышом на руках, быстро нашла себе надомную работу – стала шить ватные стеганые телогрейки и штаны для солдат. Как нельзя лучше пригодилась полученная в приданое швейная машинка «Зингер», которая теперь не только давала средства к существованию молодой женщине и ее ребенку, но и работала на нужды фронта.

Перед окончанием школы, до начала войны, Анечка, как и ее подружки, строила планы поступления в институт. Но теперь она решила, что ей тоже, как и старшим в семье, нужно идти работать. Родители уговаривали ее не отказываться от планов продолжать учебу, они не чувствовали себя старыми, беспомощными людьми и полагали, что смогут прокормить дочку-студентку. По их мнению, пока еще была возможность продолжать образование, нужно было обязательно этим воспользоваться, потому что как обстоятельства сложатся в будущем, было совершенно неизвестно.

Анечка была в растерянности: война придвигалась все ближе к Москве, немцы бомбили город каждую ночь, шли разговоры об эвакуации. Как долго возможно будет учиться? Стоит ли начинать? Может быть, правда, лучше куда-нибудь на завод? Чтобы рассеять сомнения вчерашней школьницы и убедить ее в том, что родители правы, Екатерина Алексеевна привела дочку к себе на работу и попросила своего начальника, разумного и уважаемого человека, поговорить с девочкой. Анечка не запомнила имени этого человека, но поняла и хорошо запомнила его слова. Он сказал: «Если есть у тебя возможность учиться месяц – учись месяц, есть возможность учиться неделю – учись неделю, есть возможность учиться один день – учись один день. Учение никогда не пройдет даром, все тебе в жизни пригодится».

Школьные подружки тоже ходили неприкаянные. Многих мальчиков забрали в армию, но некоторые еще оставались в Москве. У каждого в семье были свои проблемы, но ребята не теряли связи друг с другом, захаживали в гости, разговаривали с родителями, рассказывали новости. Война как будто сблизила их всех, даже те, кто мало общался между собой в школьные годы, теперь почувствовали себя почти родными.

К сентябрю 1941 года стало известно, что московские институты начали прием студентов на первый курс. Анечка Смолина вместе с несколькими одноклассницами решила пойти учиться в Московский автомеханический институт (МАМИ). Комплекс зданий, в котором располагался этот вуз, находился сравнительно недалеко от Богородского – на Большой Семеновской улице. В мирное время по Большой Богородской улице на Семеновскую ходили трамваи. В военное время осенними и зимними темными вечерами девушки-студентки в крайнем случае могли добраться до дома и пешком. Спустя несколько месяцев после начала учебы, в октябре и ноябре 1941 года, многие московские вузы стали эвакуировать из Москвы, кто-то из студентов также уезжал в эвакуацию, многие были вынуждены бросать учебу. МАМИ не эвакуировали, институт продолжал работать в Москве в течение всех военных лет, студенты продолжали учиться, не взирая на все трудности и бытовые проблемы, связанные с военным временем.

Глава 34. ГЛАЗА СТРАШАТ, А РУКИ ДЕЛАЮТ (Русская пословица)

Екатерина Алексеевна с первых дней войны поняла, что ей необходимо сконцентрировать весь свой практический опыт для того, чтобы ее семья смогла пережить это страшное время. В первую очередь, разумеется, нужно было думать о том, чем ей кормить зимой мужа, дочерей и внука. Продуктов, которые выдавали по карточкам, возможно, хватило бы, чтобы не умереть с голоду. Но необходимо было предпринять все меры, чтобы запасти на зиму еще какие-то продукты, которыми можно было бы дополнять скудный рацион военного времени.

Во дворах домов, на месте снесенных заборов, наиболее предусмотрительные жильцы тут же начали раскапывать землю под огороды. Но жильцов было много, а земли – мало, и было понятно, что ведро картошки, которое, возможно, и удастся получить с такого «огорода», от голодной и холодной зимы никого не спасет.

Район Богородское – московская окраина. Вокруг Богородского было немало полей, принадлежавших каким-то пригородным хозяйствам, на которых выращивали овощи. Но о том, чтобы пойти на неубранное еще поле и потихоньку накопать там, например, той же картошки, не могло быть и речи. Не потому что боялись, что поймают, а просто было в принципе исключено – совесть и доброе имя променять на мешок картошки невозможно.

Поздней осенью, когда с колхозных полей было убрано все, что считалось возможным убрать, Екатерина Алексеевна пошла по полям, расположенным далеко за Богородским рынком, за Казенным прудом и дальше, вдоль Богородского леса (это восточная окраина Лосиного острова). Оказалось, что, например, капусту уже убрали и увезли. Но колхозники, которые убирали капусту с поля, срезали кочаны не под самый корешок, а оставляли на стебле три-четыре самых нижних листа. Такие листы бывают самыми грубыми и жесткими, их, как правило, не употребляют в пищу, поэтому и не срезают вместе с кочаном.

Мать семейства Смолиных, многоопытная хозяйка, которую жизнь научила выживать в самых суровых условиях, решила, что эти якобы никому не нужные капустные листья, если их правильно приготовить, холодной военной зимой вполне можно использовать в пищу. Она позвала дочерей, Тоню, Ираиду и Анечку, и они вчетвером несколько раз в течение осени ходили на поле, собирали капустные листья, твердые и мокрые от дождя и снега, и в мешках приносили домой. Дома мать, разумеется, листья мыла, мелко-мелко резала и квасила их как обычно квасят капусту в бочках. Таким образом, все семейство на зиму имело запас квашеной капусты.

Там же, по краю Лосиного острова, осенью происходила заготовка леса на дрова для москвичей. Деревья пилили в больших количествах, дров для Москвы нужно было очень много. После того как готовые дрова увозили, на обнаженных участках леса оставались только пни высотой чуть выше земли, поскольку лесорубы старались пилить стволы как можно ближе к земле. Но если посмотреть хозяйским взглядом, то маленькие пни – ведь это тоже дрова.

Семейству Смолиных и Тоне с маленьким Виталиком дров нужно было немало. У Ивана Васильевича с Екатериной Алексеевной и Анечкой-студенткой – две комнаты, значит, две печки. Предположим, в целях экономии печь в «большой» комнате можно было топить не каждый день. Но для приготовления пищи и опять-таки в целях экономии использовали так называемые печки-«буржуйки», которые топились дровами, и чтобы вскипятить, например, чайник, тоже требовалось известное количество дров. И Тоне, хочешь – не хочешь, нужно было вести свое хозяйство. У нее маленький ребенок, ему нужно готовить еду, кроме того, необходимо дважды в день, утром и вечером, топить комнату, нельзя было допустить, чтобы ребенок ночью замерзал. Разумеется, городские власти старались по мере возможности обеспечить москвичей дровами. Каждая семья получала талоны на получение топлива для своих печей и печурок, но, во-первых, нормы выдачи дров были очень небольшими, а во-вторых, дрова можно было получить далеко не всегда, даже по талонам.

Как известно, в 1941 году холода в Москве начались очень рано. Екатерина Алексеевна поняла, что, как всегда, надеяться можно только на свои руки. Она позвала дочерей, они взяли топоры, пилы и веревки, и пошли в Богородский лес, за Казенный пруд. Там женщины пилили верхушки пней, но таких верхушек было очень мало. В то время не одно семейство Смолиных было озабочено поиском дров, многие жители Богородского бродили по лесным вырубкам и выбирали из остатков леса все, что можно было бы зимой сжечь в печках – веточки, щепки, даже шишки. Екатерина Алексеевна решила, что можно попробовать корчевать пни, оставшиеся в земле, и пилить их на дрова. Так они и делали. Тоня и Анечка вмести с матерью, используя топоры и веревки, напрягая все свои силенки, выкорчевывали тяжеленные пни из земли, здесь же пилили их на поленья, которые могли бы поместиться в мешки, и, взвалив мешки на плечи, шли домой по Большой Богородской улице. Тяжелые, неудобные дрова больно натирали спины и плечи женщин, но они знали, что все равно скоро доберутся домой, а там уже можно будет отдохнуть. Зато завтра и послезавтра, и через неделю в доме будет некоторый запас дров, и можно будет истопить печь, чтобы в комнате было тепло.

У Ивана Васильевича уже в те годы было больное сердце, жена и дочери очень любили и берегли его, поэтому не позволяли ему заниматься тяжелым трудом. Он, в свою очередь, очень жалел своих женщин и старался помогать им всем, чем только мог. Он работал, был главой семьи, принимал все стратегические решения, с ним советовались не только дочери, зятья и племянники, но и множество других родственников. Но, тем не менее, если было нужно, он с удовольствием занимался с маленьким внуком Виталиком. Чаще всего они проводили время следующим образом: мальчик знал, что у дедушки под кроватью находится ящик с гвоздями, молотками и другими инструментами, необходимыми в хозяйстве. Как только они оставались вдвоем с дедом, внук вытаскивал этот ящик на середину комнаты и начинал перебирать его содержимое. А дед сидел рядом на стуле, потихоньку беседовал с мальчиком и следил за тем, чтобы ребенок не поранился или не потащил в рот какой-нибудь ржавый гвоздь.

Глава 35. СЛАДКИЙ ЧАЙ С ЛЕПЕШКАМИ

К началу октября 1941 года немецкие войска подошли совсем близко к Москве. Город бомбили каждую ночь, нередко бомбежки происходили и днем. Анечка вместе с другими жителями дома во время ночных бомбежек бегала на чердак гасить зажигательные бомбы. Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич в первые месяцы войны, как и все, ходили прятаться от бомбежек в «щели» – в траншеи, вырытые в каждом московском дворе. Потом, после того, как средь бела дня бомба попала прямо в «щель» в соседнем дворе, где в это время прятались женщины, жившие по соседству, и все, кто находился в траншее, погибли, Смолины перестали бегать во время бомбежек во двор. Относились к этому вопросу философски.

Многие московские семьи уехали в эвакуацию.Те, что пока оставались в Москве, сидели на чемоданах. Все хотели знать ответ на один вопрос: сдадут Москву немцу или все-таки не сдадут? Ответа на этот вопрос не знал никто, поэтому всех терзали сомнения и страхи. Старшие Смолины боялись одного: если немцы войдут в Москву, что будет с их дочкой-девушкой? Слухи о зверствах немцев ходили самые ужасные. Тоню с ребенком отправили в деревню.

К середине октября у москвичей почти не осталось надежды на то, что Москву сумеют отстоять. Смолины решили, что им тоже пора уходить из города. Екатерина Алексеевна сшила всем троим – себе, мужу и Анечке – холщевые заплечные мешки и стала укладывать в них какие-то вещи. Куда идти, надолго ли, на чью помощь рассчитывать за пределами родного дома – было совершенно не известно. 15 октября вечером, перед тем как наутро было решено идти, Иван Васильевич принял окончательное решение: «Мы никуда из своего дома не пойдем. Идти нам некуда, никто нас нигде не ждет, а здесь мы в любом случае у себя дома. Тем более, что никто еще не сказал, что Москву собираются сдавать врагу. Раз идут такие страшные бои, значит, бьются наши воины, не теряют надежды военачальники, даст Бог – отстоят столицу!». Женщины вздохнули с облегчением, и напряжение последних дней немного спало.

По воспоминаниям моей мамы и многих других москвичей, переживших эти дни в городе, 16 октября 1941 года был самый страшный день. Москву бомбили и с земли, и с воздуха. Казалось, что вражеские войска подобрались совсем близко к городу. Люди с тюками и чемоданами, держа за руки детей, старались втиснуться в переполненные трамваи. Пожилые женщины плакали. Смолиным, и Екатерине Алексеевне, и Анечке, конечно, было так же страшно, как и другим. Но для них главное решение уже было принято: они никуда не едут, и от этого становилось спокойнее на душе.

17 октября на фронте, видимо, произошел какой-то перелом, заметно изменились интонации информационных сообщений по радио. Стало ясно, что нашим войскам удалось отодвинуть передовые немецкие части от границ Москвы. Панические настроения улеглись, и общая атмосфера в городе начала понемногу меняться в лучшую сторону. Рядом грохотала война, бомбежки не прекращались, продуктов с каждым днем становилось все меньше. В каждой семье с замиранием сердца ждали весточки от своего фронтовика. Но быт горожан уже твердо встал на военные рельсы, и жизнь в городе продолжалась.

Тоня с ребенком вернулась из деревни в Москву, в свою пятиугольную комнату, и стала работать – шила на дому ватные штаны и телогрейки для солдат. Надомная работа была ей удобна, почти весь день ребенок был у нее на глазах. Тоне приходилось оставлять сына на руках матери или сестры Анечки (кто из них мог в это время побыть с малышом) только в тех случаях, когда нужно было отвозить готовые комплекты телогреек и штанов на фабрику, где она получала работу. Молодая женщина (в 1941 году Тоне исполнилось 28 лет) плотно связывала в один большой узел 10 или 12 комплектов телогреек и штанов, взваливала этот узел себе на спину и шла с ним по улице до фабрики, до пункта приема, куда надомницы партиями сдавали пошитое ими солдатское обмундирование.

Анечка продолжала учебу в институте. Стайка ее школьных подружек пополнилась подружками институтскими. Развлечений в ту пору в городе было мало, но молодость есть молодость – девушкам хотелось побольше общаться друг с другом, смеяться, заводить новые знакомства. Почти все мальчики-одноклассники уже были в армии. В Москве оставался Лева Гецин, он не подлежал призыву в армию по состоянию здоровья. Чаще всего он один и «разбавлял» девичью компанию. Завелся обычай по вечерам группками по два-три человека ходить друг к другу в гости.

Во многих домах угощать гостей, как правило, было нечем. Продуктовые карточки можно было отоварить далеко не всегда. Многие семьи в городе жили впроголодь, особенно те, в которых были так называемые «иждивенцы» или двое – трое маленьких детей. На их карточки продуктов полагалось совсем немного. Были и такие семьи, в которых люди голодали оттого, что просто не умели рационально распорядиться имеющимися ресурсами.

Екатерина Алексеевна прилагала все усилия к тому, чтобы ее семья не голодала, чтобы в доме всегда было что поесть. Крупа, картошка, овощи, яичный порошок – все продукты использовались до последней крошки. Одним из самых популярных «блюд» были лепешки. Мать семейства приспособилась печь лепешки из всего, что только могло быть под рукой, даже, например, из картофельных очисток. Она их очень тщательно мыла, пропускала через мясорубку, добавляла немного муки или толченых сухарей, немного соли, каплю растительного масла – и, пожалуйста, жарь и ешь! Лепешки пекли не на сковороде, а на плоской металлической крышке печки-«буржуйки». Это было целесообразно с точки зрения экономии масла. Крышка печки быстро накалялась, надо было только не зевать, чтобы лепешки не сгорели. После окончания готовки плоскую крышку печки тщательно протирали влажной тряпочкой, и она была опять в полном порядке.

В семье Смолиных не было иждивенцев, не было маленьких детей. На рабочие карточки Ивана Васильевича и Екатерины Алексеевны иногда давали сахар. Когда к Анечке «на огонек» вечерами заходили подружки и их единственный «кавалер» Лева Гецин, гостей потчевали лепешками и горячим чаем с маленькими кусочками сахара. Для многих ребят и это было в то время роскошным угощением. Особенный восторг у гостей вызывали лепешки из тертой свеклы, поскольку они были еще и немного сладкими. Свекольные лепешки и чай с сахаром – это был уже настоящий пир!

Тоня получала продукты по своей рабочей карточке и «детской» карточке сына. От матери она переняла все навыки рационального ведения хозяйства. Но молодая женщина понимала, что кроме каши на воде, лепешек и крупяных супов ребенку необходимы еще и витамины. Кто-то подсказал ей, что очень много полезных веществ содержится в крапиве. И с началом весны, когда во дворах и палисадниках Богородского начала расти молодая крапива, Тоня взяла за правило варить сыну супы, щедро добавляя в них листья крапивы. Ребенок ел мамины супы с удовольствием, рос здоровым, активным и веселым.

Глава 36. ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ…

Однако главные события тех лет происходили не в Москве, а на фронтах страшной, жестокой и кровопролитной войны.

Из семьи Мордаевых на фронт ушли четверо мужчин: глава семейства Илья Алексеевич и три его сына – Василий (1919 г. рождения), Петр (1922 г. рождения) и Константин (1923 г. рождения).

Из семьи Ломаковых в армию взяли двух сыновей: Михаила (1920 г. рождения) и Николая (1923 г. рождения).

Прямо из военно-морского училища на фронт ушел Константин Смолин, сын Ивана Васильевича и Екатерины Алексеевны.

Таким образом, на фронтах Великой Отечественной войны честно и беззаветно воевали СЕМЕРО бойцов, представляющих ветвистое «древо» старинного семейства Мордаевых из села Едимоново.

В Едимонове, в доме Мордаевых, остались две женщины и мальчик-подросток: Анна Ивановна, жена Ильи Алексеевича, проводившая на фронт мужа и троих сыновей, бабушка Евдокия Павловна и младший сын Ильи Алексеевича и Анны Ивановны, двенадцатилетний Витя.

Летом 1941 года стали солдатами миллионы юношей из всех городов и сел Советского Союза. Как многих выпускников московских школ, взяли в армию и одноклассников Анечки Смолиной.

Два верных друга Саша Натчук и Саша Артамонов при оформлении документов в военкомате старались держаться вместе и, как они и хотели, их направили в одну воинскую часть. Формирование части происходило в поселке Раменское Московской области. В Раменском ребята прошли краткий курс военной подготовки. После того, как формирование части было завершено, их направили под Калугу, в район, где осенью 1941 года шли ожесточенные бои. Их воинская часть получила боевое крещение вблизи городка Медынь, далее путь шел на город Юхнов. Там, в окрестностях Калуги, были сосредоточены крупные силы войск противника. Немецкое командование рассчитывало именно в этих местах прорвать оборону Москвы и выйти непосредственно к столице. Командующим на этом участке фронта был Георгий Константинович Жуков.

Саша Натчук, мой будущий папа, не любил рассказывать о войне. Но эти первые страшные бои, в которых ему пришлось участвовать, видимо, произвели на него настолько сильное впечатление, что об этих боях под Медынью и Юхновом он вспоминал нередко. В частности, отец рассказывал, что Георгий Константинович Жуков в один из этих страшных дней заезжал в расположение их части. Он быстро промчался по позициям, дал «разгон» кому-то из начальства, оставил распоряжения, сел в машину и полетел куда-то дальше вдоль линии фронта. Молодые солдатики, среди которых был и Саша Натчук, первый раз в жизни видели вблизи боевого генерала, да еще самого командующего фронтом Жукова! Их, видимо, восхитил его образ – быстрота, решительность, уверенность в правильности своих решений и, в конечном счете, в победе над врагом! Так или иначе, с тех пор отец сохранил самое глубокое уважение к легендарному маршалу, следил за его послевоенной судьбой, с огромным интересом читал его мемуары.

В ноябре 1941 года фронтовые позиции засыпал густой снег. Наступила настоящая холодная зима. Бойцам выдали зимнюю форму, но в полевых условиях временами все равно было холодно. Солдаты научились использовать любую, малейшую возможность сохранить тепло. Например, у зимних шапок обязательно опускали «уши» и завязывали их тесемками под подбородком. Однажды два молодых бойца, Саша Натчук и Саша Артамонов, бежали с каким-то поручением по опушке леса, по глубокому белому снегу, и ничто не предвещало беды. Вдруг с другого конца поля по ним ударила пулеметная очередь. Ребята упали в снег. Вражескому пулеметчику тут же ответили пулеметной очередью со стороны наших позиций. Стрельба прекратилась. Саша Натчук окликнул друга, тот не отозвался. Саша пополз к нему, понял, что друг ранен, увидел, что из-под его шапки течет кровь. Саша быстро развязал шапку, шапка сползла, и оказалось, что мозг Саши Артамонова – весь в шапке. Так папа потерял лучшего друга своей юности.

Глава 37. ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ И ГОСПИТАЛЬ

Страшный, черный 1941 год подошел к концу. Зимой 1942 года советские войска ценой невероятных усилий и огромных жертв оттеснили немцев от границ Москвы. В январе 1942 года девятнадцатилетний Саша Натчук получил первое серьезное ранение. Там же, под Калугой, в районе города Медынь, он был ранен в бедро. Не знаю, как квалифицировалось это ранение, но рана была очень большой и, видимо, глубокой. До конца жизни отцу напоминали об этом ранении коричневые бугристые шрамы, покрывающие всю поверхность бедра. Кроме того, все осколки из раны удалить не удалось, они остались в его теле навсегда.

Сашу вместе с другими ранеными долго везли до полевого госпиталя на телеге. Когда в госпитале санитарки начали «распаковывать» его раненую ногу, срезали с него остатки ватных штанов, он очень просил их аккуратно снять и сохранить шерстяные носки, которые были на его ногах в момент ранения. Дело в том, что за несколько дней до этого к ним в часть привезли новогодние подарки для солдат. Подарки фронтовикам готовили своими руками женщины и девушки по всей стране. Кто-то из бойцов получил вышитый кисет для табака, кто-то – еще какую-то милую безделушку. Молодому солдатику Саше достались замечательные шерстяные носки. Он был чрезвычайно этому рад, сразу надел теплые носки и надеялся, что они ему будут служить долго. А тут – бац, ранение, госпиталь, ватные штаны все в крови… Саша все время думал: что теперь будет с новыми носками? Служащие госпиталя посмеялись и сказали, что все вещи, снятые с его ног, как и положено по правилам, будут сожжены, потому что в ватных штанах, в белье уже завелась опасная «фауна». Ну, уж если он очень просит, то один носок они могут постараться ему сохранить. Саша видел, что в его ране уже копошатся черви, и понимал, что разговор об одном носке – это просто горькая солдатская шутка, но все равно очень расстроился и горевал по утраченным носкам все время, пока был в госпитале. Вот была же удача – теплые носки! Но счастье длилось так недолго…

Из полевого госпиталя Сашу вместе с другими ранеными бойцами доставили в Москву, в большой сортировочный госпиталь, который располагался на Плющихе, в том самом здании, где сейчас находится военная академия им. М.В.Фрунзе. Из московского госпиталя раненых, которым требовалось длительное лечение, большими партиями, организованно, отправляли в другие медицинские учреждения, расположенные в восточных районах страны – в Свердловск, Пермь, Новосибирск. Саше сообщили, что в скором времени его отправят на долечивание в Новосибирск, никакие возражения, разумеется, не принимались.

Саша не мог наступать на раненую ногу, прыгал на двух костылях, рану требовалось обрабатывать и перевязывать каждый день. Но ему совершенно не хотелось ехать в Новосибирск. В Москве у него были мама, любимая сестра Таня, маленький племянник Борька и еще десятка полтора двоюродных сестер и теток. В первый же день, осмотревшись в московском госпитале, он допрыгал на костылях до телефона и позвонил домой, маме. На другой день к нему приехала сестра Таня, привезла кое-что покушать от мамы, сказала, что будет навещать его так часто, как только сможет, и он почувствовал себя почти что дома. А тут, пожалуйста, – грозятся отправить в Новосибирск!

Партии раненых отправлялись из госпиталя каждый день. В определенное время к главному входу подъезжали специальные крытые машины, на которые раненых доставляли на вокзал. Саша придумал, как ему поступить, чтобы и скандала избежать, и из Москвы не уехать. Громадное здание госпиталя было оснащено несколькими лифтами, работающими по принципу непрерывно движущейся ленты. Такие лифты не имеют дверей. Они медленно поднимаются или опускаются в лифтовой шахте, и когда площадка лифта поравняется с площадкой этажа, люди просто ступают на площадку лифта и продолжают движение вместе с ним.

Саша видел, когда машины для перевозки больных подъезжали к дверям госпиталя. Это означало, что сейчас по палатам будут собирать раненых, которых планируется перевозить в другие города. Он уходил из своей палаты, на костылях запрыгивал в лифт и так, переходя с одного этажа на другой, катался на лифтах в течение некоторого времени. Потом, выглянув в окно и отметив для себя, что погрузка раненых на машины закончена, он, как ни в чем не бывало, возвращался в свою палату. Ему говорили: «Саша, ну где же ты был? Тебя тут искали-искали…» Он извинялся, говорил, что выходил покурить, но цель была достигнута – он не уехал из Москвы, его долечили в московском госпитале. После излечения Саша получил краткосрочный отпуск, который провел с мамой и сестрой, а потом отправился обратно на фронт.

Глава 38. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВРЕМЕНИ

Жизнь в военной Москве тем временем шла своим чередом.

Матери семейств заботились о том, как прокормить детей. Молодые девушки старались помогать родителям, но не забывали и о том, что нужно учиться, набираться ума-разума. Что будет завтра – никто не знал, но все понимали, что сегодня нельзя сидеть сложа руки, обязательно нужно делать что-то полезное – для себя, для семьи, для родины.

Старшая дочь Ираиды и Ивана Грачевых, пятнадцатилетняя Клава, поступила учиться в техникум Кожкомбината на экономическое отделение. В семье работал один отец, дома оставались мать и две сестры. Клава поняла, что надо искать способ зарабатывать деньги. Неподалеку от их дома находился знаменитый Преображенский рынок, бойкое место, на котором человек, обладающий предпринимательской жилкой, при желании всегда мог найти применение своим способностям. Идея заработка пришла сама собой. Клава стала вязать шапочки и продавать их на рынке. Шерсть и разные другие нитки для вязания можно было купить недорого в ларьках там же, на рынке, или на трикотажной фабрике. Вязать она научилась ловко и быстро, шапочки пользовались спросом. Семья стала получать некоторое подспорье от «бизнеса» старшей дочери.

Многие москвичи, не имея возможности покупать продукты питания за деньги, стали ездить в сельскую местность, в деревни, где еще, вероятно, должны были оставаться продукты натуральных сельских хозяйств: овощи, крупы, мука, куриные яйца. Горожане надеялись, что сельские жители, возможно, захотят обменять плоды своего труда на вещи, одежду, предметы городского быта. Некоторым городским жителям такой обмен вполне удавался. Отчаянная Клава решила, что ей тоже следует попробовать съездить в деревню и обменять что-нибудь из домашних вещей на провизию для семьи. Вопрос – куда ехать – не стоял. Разумеется, в родные места, в Трясцыно, в Калининскую область. Клава позвала с собой двух подружек, и они отправились.

В те годы старинный город Тверь назывался Калинин. Было такое поветрие в первые годы советской власти – переименовывать города, давать старым городам новые названия. Поскольку город назывался Калинин, громадная территория вокруг него называлась Калининская область. Осенью 1941 г. немецкие войска дошли до Калининской области, был открыт Калининский фронт. На территории области велись страшные, ожесточенные бои. На помощь воинским частям, которые сражались на Калининском фронте, со стороны Москвы направлялись новые воинские формирования. Как и куда двигались войска, где они располагались – все это было совершенно неведомо пятнадцатилетней Клаве. Она ехала в свою родную деревню, там жили две ее тетки, Клава надеялась переночевать у теток и провести с жителями деревни некоторый товарообмен.

Сразу попасть в Трясцыно Клаве с подружками не удалось. Они добрались до одного из сел, расположенных на правом берегу Волги, там жила еще какая-то родственница, к ней и направились три московские барышни. Дело было вечером, почти ночью. Войдя в избу родственницы, девушки увидели, что в доме расположились на ночлег красноармейцы, их много, они спят на кроватях, на лавках и даже на полу. Хозяйка дома, увидев девушек, быстро вывела их за порог избы и шепотом сказала, что здесь им ночевать сегодня нельзя. Она отвела девчонок в сарай, велела тихо сидеть до рассвета, а на рассвете побыстрее уходить в сторону московского шоссе, оттуда на станцию и ехать домой в Москву. Барышни и сами смекнули, что лучше всего для них будет именно такой вариант. На другой день они благополучно вернулись в Москву.

Анечка Смолина старательно училась. В институте начался курс начертательной геометрии. Требовалось много чертить. Вечерний сумрак опускался на город рано, окна необходимо было держать тщательно завешенными. Анечка раскладывала на столе чертежную доску, закрепляла на ней бумагу, брала карандаши, готовальню, аккуратно открывала флакончик с черной тушью. Потом зажигала маленькую спиртовку или несколько свечей в низеньких устойчивых подсвечниках и – начинала чертить, медленно передвигая подсвечники по листу бумаги. Очень важно было не допустить, чтобы воск со свечей нечаянно капнул на чертеж. Иногда такое случалось. Но поскольку педагоги прекрасно знали, в каких трудных условиях студентам приходится выполнять задания, они были не слишком строги и прощали ребятам следы от капелек воска на чертежах.

Весной 1942 года проездом, на несколько дней, приезжал домой брат Костя. Часть, в которой он служил, отправлялась на переформирование в одну из восточных областей страны, и старший лейтенант Константин Смолин получил краткосрочный отпуск. С первых месяцев войны молодой офицер был на фронте, успел повоевать, многое повидал и пережил. Родители увидели перед собой уже не того бравого моряка-курсанта, каким Костя был еще год назад, а взрослого, как будто бы уже немолодого мужчину. Военная форма его источала крепкий запах табака. В свои 22 года боевой офицер был уже совершенно седым. Отогревшись душой в кругу семьи, он должен был следовать вместе со своей частью в глубокий тыл.

В далеком тыловом городе Костя предполагал пробыть несколько недель. Он полагал, что за это время он сможет найти хорошего стоматолога и привести в порядок свои зубы. Тяжелые условия фронтовой жизни и постоянное нервное напряжение привели к тому, что у молодого человека начались большие проблемы с зубами. В те времена наилучшим решением таких проблем считались золотые коронки, которые ставили на разрушающиеся зубы. Встал вопрос: где взять золото? Отец и мать отдали свои обручальные кольца, Екатерина Алексеевна, не задумываясь, рассталась с еще одним своим кольцом червонного золота – подарком мужа. У Анечки было маленькое детское золотое колечко, его ей когда-то подарила одна из теток. Колечко уже несколько лет просто лежало в коробочке, поскольку взрослой девушке оно давно уже было мало. Анечка с радостью внесла свою лепту в семейное дело – отдала колечко брату. Костя аккуратно завернул дары родных в листок плотной бумаги и убрал драгоценный сверточек в нагрудный карман своей гимнастерки. Вылечить зубы в период отпуска ему так и не удалось. В письмах к матери, которые боевой офицер писал с фронта, он не раз сообщал, что сверточек с золотыми колечками никуда не потерялся, он всегда с ним, с Костей, все так же лежит у него на груди, в кармане гимнастерки.

Глава 39. ДОРОГИ ДРУЗЕЙ

Школьные подруги и одноклассники Анечки по-прежнему старались держаться вместе, хотя у каждого уже формировалась своя судьба, своя дорога.

Лариса Тюрина жила поблизости от дома Смолиных. С Анечкой они учились в одном классе с первых школьных лет и очень дружили. Лариса была необыкновенной красавицей. От матери-армянки ей достались густые черные волосы, вьющиеся крупными локонами, и загадочные, восточного разреза, огромные глаза. Отец Ларисы был скромным железнодорожным служащим. В семье Тюриных было четверо детей, Лариса – старшая. Мать никогда не работала и не слишком много занималась домашним хозяйством. Подружки дочери чаще всего видели ее сидящей за чтением книги. Если до войны семья жила трудно, но все-таки была возможность как-то кормить детей, то с началом войны, с введением карточек, ситуация в доме стала катастрофической. Продуктов, получаемых по карточкам, не хватало. Денег, чтобы купить еду, практически не было. И дети, и взрослые голодали. Лариса решила, что будет лучше всего, если она пойдет в армию. Во-первых, в семье станет на одного едока меньше, во-вторых, она, возможно, сможет помогать родителям, если будет высылать им кое-какие продукты из довольствия, положенного военнослужащим. Попрощалась с подружками, перецеловала сестер и брата и отправилась на фронт.

Среди мальчиков-одноклассников, не призванных на военную службу по каким-то медицинским показаниям, был Илья Пукман, скромный, всегда немного стеснительный, кудрявый темноглазый юноша. Как-то раз, поздней осенью 1941 года, он зашел к Анечке «на огонек». Он зашел поговорить и спросить совета, потому что, как выяснилось, больше посоветоваться ему было не с кем: семья и все родственники уехали в эвакуацию. Илья один неприкаянно бродил по опустевшей Москве и не мог решить, что ему делать дальше. В принципе, он имел возможность уехать к родственникам в эвакуацию, но полагал, что для него, молодого и относительно здорового человека было бы неправильно отсиживаться в тылу, когда миллионы других мужчин воюют. Юноша склонялся к мысли, что все-таки надо идти на фронт добровольцем. Что могла посоветовать ему Анечка? Они вместе попили чайку, поговорили. Он вроде бы согрелся душой, почувствовал, что не один, немного повеселел. Скоро через друзей и соседей Анечка узнала, что Илья ушел на фронт. Спустя некоторое время пришла весть, что Илья погиб. Соседи по коммунальной квартире, в которой до войны жила семья Пукманов, получили «похоронку».

Невзгоды военного времени объединяли людей, которые при других обстоятельствах даже, возможно, не были бы знакомы, несмотря на то, что жили на одной улице. Война заставила горожан сплотиться, отбросить условности, поэтому жители Большой Богородской, 1-ой Гражданской, 2-ой Прогонной, Игральной и многих других прилегающих улиц, прежде едва знавшие друг друга в лицо, во время войны почувствовали себя как бы одной большой семьей. Увидев знакомое лицо на улице, в трамвае, на рынке, люди спрашивали друг у друга, что пишет сын с фронта, не вернулись ли соседи из эвакуации, какие продукты удалось достать по карточкам. Новости распространялись быстро. Хороших новостей было мало, а печальные известия очень скоро проникали в каждый дом, в каждую коммунальную квартиру. Таким же образом, через соседей и знакомых, одноклассники узнали о гибели Ильи и Саши Артамонова.

Испытания военного времени удивительным образом укрепили связи между людьми. Матери, сестры, родные и друзья фронтовиков с нетерпением ждали писем от своих любимых с полей сражений. Для бойцов Красной Армии, воюющих на всех фронтах от Балтийского моря до Кавказских гор, письма из родных мест были драгоценными ниточками, связывавшими их с дорогими людьми и с прежней мирной жизнью. Молодые фронтовики, вчерашние школьники, заводили переписку не только с родителями и девушками-одноклассницами, но и с учителями, к которым, возможно, еще вчера не испытывали никаких особенно теплых чувств.

У Саши Натчука, за которым прежде никогда не замечали стремления «дружить» со школьными преподавателями, вдруг возникло желание написать письмо с фронта своему классному руководителю Василию Павловичу Орлову. Пожилой учитель был очень рад весточке от ученика, ответил ему теплым дружеским письмом. Между ними завязалась переписка. Оказалось, что Василию Павловичу пишет не только Саша, но и другие его ученики. В архиве моего отца сохранилось письмо Василия Павловича, написанное им Саше на фронт. В письме учитель постарался ободрить девятнадцатилетнего фронтовика, писал, что гордится им так же, как и другими своими учениками, воюющими сейчас с жестоким врагом. Далее мудрый педагог напомнил юноше забавный эпизод, который также дал повод похвалить вчерашнего мальчика, вызвать у него теплые воспоминания о недавних годах дворового детства.

Отец рассказал мне подробно, что произошло в тот день, который запомнился учителю. Саша Натчук и Саша Артамонов были закадычными друзьями, жили недалеко друг от друга, разумеется, каждый из них прекрасно знал мать своего приятеля. Как-то Саша Артамонов нахватал двоек и перестал ходить в школу, прогуливал день за днем. Василий Павлович как классный руководитель решил, что надо пойти к матери Артамонова и выяснить, в чем дело. Преподаватель якобы не знал, где живет нерадивый ученик (хотя адреса всех учеников указаны в классном журнале) и попросил Сашу Натчука проводить его до дома друга. Натчук сказал, что не знает, где живет Артамонов. Учитель предложил: «Ну что ж, пойдем вместе, поищем, может быть, найдем». Была зима, на улице был «трескучий мороз» (так написал Василий Павлович в письме Саше на фронт). Натчук был в тоненьком пальтишке и плохоньких ботиночках. Они два часа ходили вокруг дома Артамонова, оба замерзли, но Саша Натчук не выдал друга. Василий Павлович написал Саше в письме, что уважает его за верность настоящей дружбе. В завершение письма учитель сообщал последние новости о школьных друзьях: «Сережа Виноградов – в госпитале. Ваши одноклассницы меня не забывают – навещают иногда».

Глава 40. МИЛЬДА И ШОР

В те годы в каждой семье, в каждой квартире происходили истории, о которых можно писать повести, по большей части, к сожалению, трагические. Соседями Смолиных по коммунальной квартире была семейная пара – Мильда Якубовна и Исай Моисеевич Шор.

Мильда – латышка, в 30-е годы каким-то образом попавшая в Москву. Исай Моисеевич – еврей, приехавший из маленького украинского городка, бухгалтер, скромный, тихий, очень доброжелательный человек. У них рос сын-школьник. Мильда была общительная, обаятельная, энергичная женщина. Она работала в каком-то учреждении, видимо, как бы сейчас сказали, «клерком». Ей всегда нужно было хорошо выглядеть, и ей это вполне удавалось, несмотря на самые скромные финансовые возможности. Многим казалось, что Мильда необыкновенно хорошо одевается. В действительности дело обстояло так: у нее была одна-единственная красивая светлая блузка с кружевным воротничком. Каждый день, придя с работы, она стирала свою блузку в тазике, наутро аккуратно гладила ее, надевала и опять отправлялась на работу безукоризненно свежая и нарядная. Кроме того, у нее были две брошечки, которые она сделала себе сама: на маленькие кусочки картона натянула лоскутки ткани и на ткани мелким бисером вышила нехитрые узоры. Бисер блестел и мерцал, особенно при вечернем освещении. Эти «украшения» Мильда надевала в тех случаях, когда хотела выглядеть особенно нарядно.

Своего мужа Мильда очень любила и часто в шутку называла его не по имени, а по фамилии – Шор, уменьшительно-ласкательный вариант – Шорка. Вслед за ней и все соседи и по квартире, и по двору называли его не иначе как Шор, многие даже и не знали, что Шор – его фамилия, а не имя. Впрочем, это совершенно не мешало добрососедским отношениям между жителями окрестных домов.

Между семьями Смолиных и Шоров сложились очень теплые, почти родственные отношения. Мильда дружила с дочками Смолиных, Тоней и Анечкой, для Анечки она была примером для подражания, кем-то вроде старшей подруги. Для Екатерины Алексеевны она также была добрым другом. Вечерами Шоры любили зайти к Смолиным, поговорить, пошутить, обсудить какие-то дела и события. Поскольку комнаты у Ивана Васильевича и Екатерины Алексеевны были маленькие, все «посадочные» места, как правило, были заняты (кроме своей семьи часто приходили старшие дочери, зятья и внуки), Мильда с Шором садились на валики дивана и таким образом, на валиках, просиживали иногда целые вечера. При этом никто не был в обиде, наоборот, все были рады общению и с удовольствием заходили к Смолиным «на огонек» при каждом удобном случае.

Шор по каким-то причинам не подлежал призыву в армию. Вместо армии в 1942 году его взяли на службу в милицию, на должность постового милиционера. Его пост находился на площади рядом с Преображенским рынком. Вблизи большого рынка всегда бывает многолюдно. Во время войны, как, впрочем, и в течение многих лет после войны, Преображенский рынок был своеобразным центром для жителей близлежащих районов – Преображенского, Богородского, Черкизова. На рынке торговали не только продуктами, там продавали вещи, одежду, обувь, хозяйственные товары. На территории рынка находились разнообразные мастерские – металлоремонт, ремонт обуви, всевозможные мелочные лавочки. Народу всегда было полно.

Поскольку Шор был практически местным жителем, его многие знали. И когда он стоял на своем посту в милицейской форме, с ним многие здоровались, пытались заговорить, обсудить с ним какие-то новости. Наверное, кое-кто задавался вопросом: почему это он стоит здесь, когда другие воюют? Люди слушали военные сводки, с трепетом ждали весточек от своих родных с фронта, кто-то уже получил «похоронки». Служба в милиции не шла ни в какое сравнение с тяготами и опасностями фронтовой жизни. Шору бы радоваться, что ему так повезло, он в Москве, он со своей семьей, на войну его никто не посылает. Но он не выдержал, он не хотел, чтобы люди думали о нем плохо. Пришел как-то раз к своей Мильде и сказал, что уходит на фронт, записался добровольцем. И ушел. Спустя несколько месяцев Мильда получила извещение о том, что ее любимый смешной Шорка погиб. Она не плакала на людях, переживала свое горе молча. Почти перестала разговаривать с соседями и вся как будто почернела. Так первое перо с черного крыла смерти влетело в квартиру, где жили простые и добрые люди, никому не желавшие зла.

Трагедия Мильды началась, но не кончилась гибелью мужа. После окончания войны, когда было объявлено, что ее родная Латвия окончательно освобождена от немецкой оккупации, Мильда решила ехать с сыном на родину, в Ригу. В Москве у нее не было никого из близких людей, и без мужа, одна с ребенком, молодая женщина, видимо, чувствовала себя одиноко. В Риге жили две ее сестры и множество других родственников. Мильда надеялась, что в Латвии она сможет вновь обрести давно утраченное тепло родной семьи. Но ее надежды не оправдались. Ни сестры, никто другой из родственников не приняли ее, не захотели оказать ей никакой помощи. Ей говорили: «Ты советка, убирайся туда, откуда приехала». Мильда бедствовала страшно, ютилась с сыном по углам, только через десять лет после приезда смогла получить в Риге какую-то комнату в коммунальной квартире. Поначалу, после отъезда из Москвы, она писала Смолиным грустные письма. Потом писать перестала, видимо, решила, что и эту трагедию должна пережить молча, без слез и жалоб.

Глава 41. НА ЛЕСОЗАГОТОВКАХ

Первая военная зима 1941 – 1942 гг. многому научила москвичей. Немцев удалось отогнать от Москвы, но всем было ясно, что война будет долгой. И горожане, и руководители городского хозяйства столицы понимали, что к грядущей зиме необходимо готовиться основательно. Одной из главных задач в преддверии зимы была задача обеспечить жителей города дровами. Осенью 1942 года, перед началом занятий в институтах, студенты многих московских вузов были отправлены на лесозаготовки.

Второй курс Московского автомеханического института, в котором училась моя будущая мама, Анечка Смолина, был направлен в Ярославскую область, в село, расположенное вблизи города Углича. Отряд «лесорубов» состоял из девчонок в возрасте от 18 до 20 лет. С ними на курсе учился только один молодой человек, Леня Запольский. Он никак не годился для службы в армии, у него было слабое зрение, он носил очень толстые очки. Запольского и назначили бригадиром. Он должен был следить за дисциплиной в девичьем коллективе.

К этому времени – к началу второго курса – у Анечки сложились хорошие дружеские отношения с одной из однокурсниц. Девочку звали Оля Лазовская. Анечка всегда была внимательна и доброжелательна к окружающим, неважно, был ли это родственник, одноклассница или соседка. В школе и во дворе у нее всегда были подружки. Но все люди разные, и под влиянием различных обстоятельств детские, подростковые «дружбы», как правило, растворяются во времени. Многие по опыту знают, что весьма редко в жизни удается встретить человека, который захочет и сможет стать твоим настоящим другом на долгие годы. Анечке Смолиной и Оле Лазовской повезло: их студенческая, институтская дружба оказалась той самой, верной и неизменной дружбой на всю жизнь.

Московских студенток расселили по домам крестьян – жителей деревни. Хозяйка дома, в котором поселились Анечка, Оля Лазовская и еще несколько девушек, поначалу приняла их не слишком радушно, но со временем, видимо, прониклась сочувствием к девчонкам, и относилась к ним вполне по-доброму. Сельская женщина называла москвичек на деревенский манер «девОчки» – с ударением на второй слог.

Порядок жизни на лесозаготовках был следующий. Рано утром, еще затемно, бригадир Запольский обходил по деревне все дома, в которых жили студентки, стучал в окошки и будил девушек. Хозяйка дома, как правило, была уже на ногах, растапливала печку, ставила самовар. Через окно она видела бригадира, идущего в толстых очках по улице сквозь осенний утренний туман, и кричала своим постоялицам: «ДевОчки, ваш «будила» идет!». Девушки поднимались, завтракали в утренней полутьме, пили горячий чай, потом надевали сапоги, телогрейки, брали свои топоры и пилы и отправлялись на работу.

Студентам, работающим на лесозаготовках, при условии, что они выполняют установленную норму по заготовке дров, полагался некоторый набор продуктов: хлеб, консервы, сахар, сало – всего понемногу. Колхоз обязан был выдавать на бригаду студентов определенное количество картофеля. Нельзя сказать, что девушки жили впроголодь, но очень важно было разумно распределить имеющуюся провизию так, чтобы было что покушать каждый день и чтобы еды хватило на неделю, до того дня, когда получишь следующую порцию продуктов. Каждая была вправе распорядиться своим продуктовым «набором» по своему усмотрению. Некоторые студентки, у которых в Москве оставались семьи – матери, бабушки, младшие братья и сестры, старались кое-что сэкономить из своих продуктов, чтобы по возвращении в город привезти своим родным, например, пару банок консервов или кулечек сахара. Впрочем, у всех девушек-лесорубов ежедневный «рацион» был весьма скромным.

Дорога от деревни до делянки, где студентки валили лес, проходила через колхозное поле и дальше шла через лесополосу, густо заросшую кустарником и невысокими деревьями. На колхозном поле росла капуста, которую по каким-то причинам еще не успели убрать. В лесу по осеннему времени было много ягод – ежевики, брусники, крушины. Девушки по дороге на работу не упускали возможности полакомиться щедрыми дарами осени: в поле топорами срубали свежие кочаны капусты, в лесу рвали букеты веток с кустов, усыпанных ягодами ежевики и крушины. Ягоды ели на ходу, особенно почему-то любили крушину, возможно, потому что ягоды крушины поздней осенью очень сладкие, в них нет кислоты, и их сладость на какое-то время, наверное, давала ощущение сытости. Кочаны капусты брали с собой на делянки, там рубили их топорами на четвертинки и во время коротких перерывов в работе с удовольствием хрустели сладкими капустными листами. Вполне вероятно, что эти «витаминные добавки» к небогатому рациону девушек, данные самой природой, способствовали укреплению здоровья московских студенток и помогли им выдержать испытание тяжелым трудом и неустроенным бытом в холоде приближающейся зимы. Кстати, руководители колхоза, на полях которого девушки без разрешения брали капусту, ни разу не предъявили никаких претензий за «потраву» урожая. Видимо, понимали, что десяток кочанов капусты – не слишком большая плата за здоровье молодых девчонок, которые честно, не жалея сил, трудились на благо общего дела.

Мама не раз вспоминала, что многие люди, которые работали со студентками на лесозаготовках, относились к девушкам с пониманием и сочувствием, несмотря на то, что это могло обернуться для них большими неприятностями. Обстановка в стране и до войны была весьма жесткой в том, что касалось дисциплины труда и выполнения производственных заданий. Можно представить, насколько ужесточились требования с началом войны. Тем не менее, и старик-мастер, работавший с девчонками-лесорубами непосредственно на делянке, и прораб, который ежедневно принимал готовые дрова на участке, понимали, что молоденькие студентки физически не могут выполнить весь положенный им объем работы. И старались помочь бедолагам, насколько это было в их силах.

Когда старик-мастер первый раз увидел перед собой на лесной делянке бригаду из московских барышень, держащих в своих тонких ручках топоры и пилы, он отбежал от них подальше в лес и долго громко матерился там один, среди берез и сосен. Ему предстояло в кратчайшие сроки научить студенток превращать громадные деревья в дрова. Девушки должны были освоить технологию валки леса, причем так, чтобы стволы ложились на землю не как попало, а в строго определенном порядке, иначе проводить дальнейшие работы будет невозможно. Далее шел процесс обрубания веток, затем поваленные деревья следовало распиливать на бревна стандартной длины, по 2 метра каждое. В завершение дневных работ готовые бревна нужно было сложить в поленицу.

Девушки работали группами по два человека. Ежедневная норма выработки для каждой группы составляла два кубометра дров. Если группа не выполняла положенной нормы, продуктовый паек за этот день ей не выдавали. Два кубометра дров представляли собой поленицу шириной в один метр и высотой в один метр, сложенную из двухметровых бревен. Само собой разумелось, что бревна в поленице должны лежать плотно одно к другому.

Анечка Смолина и Оля Лазовская работали в паре. Анечке, к счастью, и раньше приходилось держать в руках и топор, и пилу, поскольку в доме, где жила ее семья, было печное отопление, и печки топились дровами. Но валить деревья она, разумеется, не умела, и таскать двухметровые бревна ей тоже прежде не случалось. Семья Оли Лазовской была дворянского происхождения. В их доме всегда держали прислугу, Олиным воспитанием занималась бонна-немка. Почти невозможно представить, каково было этим двум девятнадцатилетним барышням осваивать профессию лесорубов. Но выбора у них не было, они это прекрасно знали и очень старались поскорее выучиться всему, чему учил их старик-мастер. Впрочем, все их подруги-сокурсницы находились примерно в одинаковом положении. Возможно, кто-то из девушек был физически посильнее, но, в сущности, всем было одинаково тяжело.

Однако не зря говорят, что жизнь – лучший учитель, она всему научит. Студентки под руководством своего замечательного мастера постепенно научились и пилить, и стволы валить, и бревна таскать. Работали, как положено, с утра до вечера. Но что касается выполнения установленной нормы – ровно два кубометра дров в смену – это девушкам было практически не под силу. И старик-мастер, и прораб это прекрасно понимали. Но порядок строг: кто не выполнил норму – тому не положен дневной продуктовый паек. А как девчонкам без еды? Никак. Других возможностей пропитания вдали от дома у них не было.

Старик следил за тем, как его подопечные складывают дрова в поленицы, и старался незаметно разложить бревна пошире, чтобы снаружи размер поленицы был соблюден, а внутри расстояние между бревнами было побольше. Если где-то образовывалась пустота, он умел ее ловко замаскировать. Прораб, который в конце дня приходил принимать работу, пересчитывал поленицы и делал вид, что не замечает хитростей старика. Девушки всегда волновались, боялись, что кто-нибудь заметит и накажет или их, или старого мастера, или прораба. Но все обходилось благополучно, студенткам засчитывали выполнение нормы, и они могли спокойно получать положенную им провизию. В условиях военного времени взрослые, многоопытные мужчины не могли не знать, что, допуская подобный «обман», они подвергают риску свою собственную жизнь или, как минимум, свободу. Но вот так, молча, без лишних слов, делали все что могли, чтобы помочь девочкам выжить в тяжелейших условиях.

Глава 42. КОСТЯ ПОГИБ

Возвращаясь с подружками с лесозаготовок в Москву, Анечка не знала, что ее ждет дома. А в семье было страшное горе. За несколько дней до приезда дочки домой родители получили известие о том, что их сын Костя погиб. Он воевал на Ленинградском фронте, его часть принимала непосредственное участие в обороне Ленинграда. Бойцы его подразделения дрались с врагом у деревни Тортолово, в Мгинском районе Ленинградской области. Там, на подступах к городу, старший лейтенант Константин Смолин и погиб в бою. Это произошло 7 октября 1942года. Косте было 23 года.

Мать, Екатерина Алексеевна, находилась в состоянии безграничного, безмерного отчаяния. Ее сын, ее обожаемый мальчик, которого она с любовью и всей материнской страстью растила, берегла, воспитывала, теперь убит. Убит! Он вырос именно таким, каким она и мечтала его видеть – добрым, умным, чистым. А теперь его нет, его нет нигде, и она никогда больше его не увидит. Ее первый ребенок умер младенцем. Мать пережила это горе, как могла, и отдала всю свою материнскую любовь и страсть другим детям – сыну, дочери и двум приемным дочерям. Вероятно, она втайне надеялась, что Господь Бог сжалится над ней и не отнимет у нее второго ребенка. Но – нет! Ее робкая надежда не оправдалась. Ей суждено было во второй раз пережить это страшное горе – потерю ребенка, сына. С тех пор Екатерина Алексеевна ни с кем не вступала в разговоры на религиозные темы, никогда не ходила в церковь. Не препятствовала родным, когда кто-то из них намеревался совершить тот или иной религиозный обряд, но сама оставалась безучастной.

В те страшные темные ноябрьские дни родные старались не оставлять Екатерину Алексеевну дома одну. Днем приходили Тоня с маленьким Виталиком, Ираида с дочками. Анечка по окончании занятий в институте бегом бежала домой. Иван Васильевич приходил с работы пораньше. Когда рядом с несчастной матерью кто-то был, она держала себя в руках, разговаривала, пыталась заниматься какими-то домашними делами. Но как только она оставалась в одиночестве, ее начинали душить рыдания, переходящие в страшный сдавленный крик. И успокоить ее после таких приступов безысходного отчаяния было очень трудно.

На помощь Смолиным в это тяжелое время приходила соседка по квартире, латышка Мильда. За несколько месяцев до гибели Кости Мильда овдовела, ее муж Шор был убит на фронте так же, как и тысячи других солдат. Услышав безутешные рыдания Екатерины Алексеевны, Мильда приходила к ней в комнату, усаживалась рядом с ней на диван, брала руки несчастной матери в свои ладони, и они долго сидели так, не говоря ни слова, молча, обмениваясь только теплом своих рук. И Екатерина Алексеевна постепенно успокаивалась.

Иван Васильевич тоже очень тяжело пережил гибель сына. Как мужчина, он старался не выражать открыто своих чувств, наоборот, понимал, что должен быть опорой жене в эти трагические дни, поэтому был сдержан, немногословен. Но именно в это время его здоровье резко ухудшилось, сердце стало давать сбои.

Как ни тяжело было горе, сестры Анечка и Тоня понимали, что родителям необходимо поскорее выйти из мрака отчаяния и продолжать жить делами и заботами сегодняшнего дня. Екатерина Алексеевна, не смотря ни на что, продолжала ходить на работу (она работала не каждый день) и не оставляла своих ежедневных домашних дел: приготовить еду, постирать, посмотреть за тем, как чувствует себя муж.

Еще забота: Анечка приехала с лесозаготовок, а у нее в волосах – полно вшей. У девушек в далекой деревне не было возможности мыться как следует, никто в этом не виноват. Кто поможет дочке, если не мать? Екатерина Алексеевна пошла в аптеку спросить совета – что делать? Служащие аптеки ее успокоили, сказали, что не у нее одной сейчас такая беда. Чему удивляться? Народ живет в тяжелейших условиях. Газа в квартирах нет. Воду греть приходится на керосинках, а керосин тоже нужно купить, принести, рассчитать, чтобы хватило подольше. Начали возвращаться из эвакуации женщины с детьми и стариками. Едут из госпиталей фронтовики, получившие тяжелые ранения. Всем приходится много дней ехать по железной дороге, в холодных, необорудованных вагонах. Где уж тут соблюдать правила гигиены?

Оказалось, что в аптечной сети имеется специальное средство, которое помогает решить проблему в течение нескольких дней. Екатерина Алексеевна получила лекарственный препарат и с его помощью вылечила дочку в два дня. Горе – не горе, жизнь женщины в семье всегда полна забот.

Можно было надеяться, что несчастная мать в потоке повседневных забот будет постепенно выходить из бездны своего отчаяния. Но что бы она ни делала, на каждом шагу в доме ей попадались вещи, напоминающие о Косте. Его фотография на стене, его рубашка в шкафу, его смешная шляпа на полке в прихожей, его книги, его письма… И каждый раз прикосновение к этим вещам вызывало новый приступ безутешных рыданий… Муж и дочери не знали, что делать. Потом решили: пока дело не кончилось еще одной трагедией, нужно понемногу убирать из дома все предметы, которые могут вызывать живые воспоминания о погибшем брате. Понимали, что это очень рискованное решение, но другого выхода не было.

Сначала убрали рубашки из шкафа, потом коробочку с письмами и документами, потом – книги… Фотографию Кости Екатерина Алексеевна сама сняла со стены и сама убрала в какой-то заветный ящик комода. Так понемногу, общими усилиями, семье Смолиных удалось выйти из тени черного крыла смерти, которая вдруг накрыла их и долго не отпускала. Постепенно настроение в семье стало меняться к лучшему.

Много радости всем доставлял маленький Виталик. Мальчик рос, ему шел четвертый год. Чтобы не сидеть темными вечерами одной с ребенком в комнате с затемненными окнами, Тоня каждый вечер приходила с сыном к родителям, благо идти было недалеко – только пройти через двор, пять-семь минут по улице, и все. Ради такого короткого прохода по зимнему двору молодая мама не считала нужным надевать на ребенка пальтишко, теплые штаны, валенки и т.д. Тем более, что через несколько минут, в теплой комнате, у печки, малыша все равно пришлось бы раздевать. Она просто заворачивала сына в большое ватное одеяло и бежала с ним на руках в дом к родителям.

Так они и коротали эту зиму всей семьей: Иван Васильевич, Екатерина Алексеевна, Анечка, Тоня и маленький Виталик. Ужинали, пили чай, разговаривали обо всем на свете, играли с малышом. Когда наступала пора возвращаться домой и укладывать мальчика спать, на дворе было уже совсем темно. Тоне, чтобы попасть в свою комнату, нужно было в полной темноте открыть ключами три двери – одну с улицы, другую из холодных сеней, третью – из общего коридора. С ребенком на руках сделать это было невозможно. И Анечка шла провожать домой сестру с сыном. Анечка несла на руках племянника, завернутого в одеяло, а Тоня доставала ключи и отпирала одну за другой двери своего жилища. Назад Анечка бежала одна.

Шла война. Семья еще не совсем оправилась от удара, связанного с гибелью Кости. Но эти зимние вечера в кругу семьи, в семиметровой комнате, у печки, согревали души людей и оставили много самых теплых воспоминаний на долгие годы вперед.

Костю никто из родных не забыл. Прошло несколько месяцев, мать перестала плакать, сестры в разговорах все чаще и чаще стали вспоминать брата – какой он был веселый, добрый, как хорошо умел дружить со всеми, как вся семья гордилась им. В 1944 году у Ираиды и Ивана Грачевых родился сын. Ираида пришла к отцу и матери, сказала: «Мы бы хотели назвать мальчика Константином – в честь нашего Кости. Можно?». Екатерина Алексеевна не возражала, Иван Васильевич был даже очень рад. Так ветвистое древо семейства Смолиных получило новую веточку – маленького Костю Грачева.

Глава 43. КИНО И ВЕРТИНСКИЙ

Несмотря на общую суровую атмосферу в военной Москве, молодость брала свое. Девушки-студентки, подружки Анечки Смолиной, находили удовольствие в общении между собой, часто ходили друг к другу в гости, не упускали случая побывать в кино или в театре. Большой популярностью в те годы пользовались спектакли Театра оперетты. Забавные сюжеты классических оперетт, смешные диалоги и веселая музыка давали возможность на какое-то время отвлечься от нелегких мыслей, связанных с реалиями войны, и даже получить некоторый заряд оптимизма.

В кино жители Богородского чаще всего ходили в кинотеатр «Родина», расположенный на Семеновской площади. По тем временам этот кинотеатр был одним из лучших в Москве. Днем девушки учились, кто-то из них работал, подрабатывал. Днем было не до кино. Для посещения кинотеатра оставался только вечер. Возвращаться из кино домой приходилось поздним вечером, когда трамваи уже не ходили, а затемнение в городе все еще соблюдалось самым строгим образом. Анечка ходила в кино с кем-нибудь из соседок по квартире или с подружками по двору. Несмотря на то, что ночной маршрут от Семеновской площади до дома занимал не меньше часа, девушек это не смущало, вдвоем или втроем идти по темным улицам было не страшно, ну, или почти совсем не страшно.

Случались и другие культурные события. Например, студенты Московского автомеханического института (МАМИ), в котором училась Анечка Смолина, имели возможность послушать выступление Александра Вертинского непосредственно в стенах своего вуза.

Это было в 1944 году. Вертинский в это время только что приехал с семьей из Китая в СССР. Московской публике он был почти совсем не известен, его репертуар резко отличался от всего того, что готовы были слушать обычные советские люди в суровые годы войны. Несмотря на то, что семье артиста сразу предоставили квартиру в одном из престижнейших домов на улице Горького (ныне Тверская), концертов в больших залах ему не предлагали. Но нужно было как-то зарабатывать на жизнь. И Вертинский соглашался давать концерты в любых залах, даже в студенческих аудиториях, лишь бы заработать какие-то деньги. Разумеется, билеты на его концерт в институте стоили недешево, но студенты – народ любознательный и рисковый. Билеты на выступление «заморского» артиста купили многие.

В Москве стояли холода, институтские аудитории отапливались плохо. Вертинский боялся простудиться и ставил непременное условие: он будет выступать, если организаторы обеспечат артисту горячий сладкий кофе с молоком до и после концерта. С кофе были некоторые проблемы, но потом все уладилось, и концерт состоялся. Анечка и Оля Лазовская на концерте, разумеется, были, но ни на них, ни на их подружек выступление артиста не произвело большого впечатления. Возможно, молоденькие студентки не были подготовлены к восприятию искусства такого рода. В те годы никто не мог предположить, что спустя два-три десятилетия творчество Вертинского приобретет громадную популярность.

Оля Лазовская была частой гостьей в семье Смолиных, она скоро стала своей в доме, ее хорошо знали и любили родители Анечки, сестры и даже соседи по квартире. Оля была необыкновенно общительным человеком, как сказали бы сейчас, коммуникабельным. Скоро круг институтских подружек значительно расширился благодаря тому, что Оля перезнакомила однокурсниц со своими подругами по школе и даже родственниками.

Анечка часто бывала в доме Лазовских на Якиманке. Она познакомилась со старшими сестрами Оли, Ниной и Лидусей, и их мамой Лидией Владимировной. Лазовские занимали несколько комнат в большой коммунальной квартире. Иногда, когда в квартире на Якиманке студентки устраивали чаепития, к ним выходил отец Оли, профессор Виктор Викторович Лазовский. Он не принимал участия в шумных разговорах девушек, но, видимо, любил посидеть в их молодой компании. Анечка запомнила, что когда Виктор Викторович садился за стол, чай ему подавали в стакане с серебряным подстаканником. Непременными атрибутами его чаепития также были большая крахмальная салфетка и столовые приборы в специальном конверте, сшитом из льняной ткани и украшенном вышивкой.

В семью Смолиных, в Москву, на 2-ю Прогонную улицу, из Едимонова приехала Нина Мордаева, дочь Ильи Алексеевича и Анны Ивановны. Она подросла, и ей нужно было учиться, приобретать профессию. Нина поступила в техникум Кожкомбината на отделение выделки и обработки мехов и стала жить в семье Смолиных, как до этого жил ее старший брат Василий. Екатерина Алексеевна и Иван Васильевич нисколько не возражали, они привыкли к тому, что у них в доме много молодежи. Нина и Анечка были двоюродными сестрами, дружили с детства, воспитывались в одной «системе ценностей», обе были барышнями в меру серьезными и в меру веселыми. Жизнь в доме после гибели Кости стала налаживаться.

Глава 44. КАТУАР

С продуктами в Москве было непросто. Власти города стали выделять жителям столицы землю под огороды в ближайшем Подмосковье, чтобы горожане сами могли выращивать для себя кое-что из овощей. Семье Смолиных предложили участок земли в районе станции Катуар, находящейся примерно в часе езды от Савеловского вокзала. От Богородского до станции Катуар дорога была долгой и неудобной. Но Екатерина Алексеевна не могла отказаться от возможности завести огород и самим выращивать картофель, морковь, немного лука, чтобы семья хотя бы частично была обеспечена такими простыми продуктами питания.

Весной мать вместе с дочерьми, Анечкой и Тоней, общими усилиями посадили картошку на далеком огороде. Далее, в течение лета, картофель нужно было окучивать, окапывать борозды, поливать грядки. Крестьянский труд был хорошо знаком Екатерине Алексеевне. К тому же, она работала сменами, в течение недели у нее было больше выходных дней, чем у других членов семьи. Поэтому большую часть работы по уходу за картофельным полем мать семейства взяла на себя. Это было для нее естественно, жизнь приучила ее к тому, что надеяться нужно только на свои руки, не перекладывать тяжелую работу на других.

Екатерина Алексеевна со страстью взялась за огород. Но возникла проблема: картофельное поле находилось не рядом со станцией Катуар, до него нужно было идти леском, лугом, колхозными полями. Женщина боялась ходить одна по пустынной местности. Понимала, что, возможно, никакой опасности нет, но не могла преодолеть безотчетный страх. В рабочие дни никто из членов семьи не имел возможности ее сопровождать. А ездить за город одна она – не могла. Выход нашелся: Екатерина Алексеевна решила брать с собой на огород внука Виталика. Мальчику было четыре с половиной года, разумеется, в случае чего на него нельзя было рассчитывать как на защитника. Но для бабушки просто важно было знать, что она не одна. И еще в душе теплилась надежда: если какой-нибудь злодей и замыслит недоброе, может быть, совесть не позволит ему обидеть женщину с ребенком.

Екатерина Алексеевна брала для внука что-нибудь покушать, чай в бутылочке, и они с утра отправлялись на Савеловский вокзал. Для шустрого активного мальчика поездки с бабушкой на природу были чем-то вроде выездов на дачу. По дороге от станции до картофельного поля он успевал набегаться по травке, полюбоваться цветочками и жучками. А если уставал, бабушка брала его на закорки и несла на спине. Придя на огород, мальчик требовал дать ему покушать, попить и тихонько засыпал где-нибудь в тени, на постеленной бабушкой мягкой фуфайке. Завершив свои дела на огороде, Екатерина Алексеевна будила внука, и они отправлялись в обратный путь. Слава Богу, в поездках на огород никаких неприятностей с ними не произошло.

Несмотря на то, что Виталик в то время был совсем маленьким мальчиком, он запомнил эти поездки с бабушкой на огород, и всегда, в течение всей своей долгой жизни, вспоминал о них с удовольствием, с улыбкой. Будучи уже совсем взрослым человеком, он не раз говорил, что с тех давних пор странное слово «Катуар» осталось в его памяти как символ чего-то приятного, теплого, родного.

Виталик вырос, после окончания школы пошел учиться в летное училище и всю жизнь, пока позволяли возраст и здоровье, служил в полярной авиации, был командиром вертолета, сопровождал ледоколы в долгих ледовых походах. Когда на севере Западной Сибири началось активное освоение нефтяных и газовых месторождений, поработал и там: возил на своем вертолете геологов, строителей и нефтяников в отдаленные северные поселки.

В тот момент, когда в соответствии с правилами наш Виталик, Виталий Никитич Чернышов, по возрасту должен был оставить службу в авиации, он получил возможность открыть свой бизнес – автосервис. Обстоятельства сложились так, что место для дислокации его небольшого предприятия нашлось, как вы думаете – где? Вблизи станции Катуар! Ему очень нравилось это забавное совпадение. Он не раз повторял: «Вот судьба! Не зря я с бабушкой в детстве в Катуар катался. Теперь каждый день езжу туда на работу!». Автосервис был его местом работы в течение 20 лет.

Судьба Виталия Никитича еще раз показала, что его многолетняя привязанность к месту под названием «Катуар», видимо, действительно, была не случайной. В апреле 2017 года, возвращаясь с работы (!), Виталий Никитич умер мгновенно за рулем своего автомобиля. Ему было 78 лет. Это произошло на шоссе, в полукилометре от станции Катуар.

Глава 45. НАГРАДНЫЕ ЛИСТЫ ГЕРОЕВ

Многие знают, что настоящие фронтовики, солдаты и офицеры, пережившие все тяготы войны, очень неохотно рассказывали своим близким о том, как же это все было в действительности там, на войне. Видимо, у них на это были веские причины. Одна из причин, как я понимаю, состояла в том, что они берегли нас, молодых, от тех ужасов, которые неизбежно пришлось им самим испытать на войне. Так или иначе, но мы, к сожалению (или к счастью?), очень мало знаем о том, как воевали и как бытовали наши ближайшие родные – отцы, деды, дядья – на фронтах Великой Отечественной войны в течение, ни много – ни мало, четырех лет, с 1941 по 1945 гг.

Теперь, к сожалению, никого из наших фронтовиков давно уже нет в живых. Ушли вслед за ними и их любимые жены. Почти ни у кого в домашних архивах не сохранились их письма. Слишком много времени прошло с тех пор, как кончилась война. Однако, возможно, справедливо говорят, что герои не умирают. Геройские подвиги, мучения, ранения, пролитая кровь солдат Великой Отечественной войны не канули в лету.

Сейчас, при желании что-либо узнать о фронтовых биографиях наших родных, мы можем обратиться к архивным документам, опубликованным на общедоступных Интернет-ресурсах. Едва начав поиски сведений о боевом пути моего отца, Натчука Александра Карповича, и других родственников, я нашла сайт «Память народа», на котором опубликованы документы о награждении фронтовиков боевыми наградами – наградные листы.

Большая часть наградных листов представлена на сайте в виде сканов. То есть, открывая такой документ на экране компьютера, ты видишь его так, как будто держишь перед собой пожелтевший листок бумаги, исписанный торопливой рукой лейтенанта, которому поручили оформить документы на награждение бойцов, отличившихся в недавнем бою. Разбирая неровные рукописные строчки, ты волей-неволей получаешь не только информацию о том, кого и за что именно наградили тем или иным орденом, ты проникаешься атмосферой, в которой происходили эти события.

Наградные листы, видимо, нередко заполняли в полевых условиях, чернилами, от руки. Разумеется, документы подписывали и заверяли старшие офицеры. Но составляли их, наверное, все-таки лейтенанты, которые не были большими мастерами писать какие-либо тексты, не были каллиграфами. В течение короткого дня требовалось заполнить не один наградной лист, а сразу много аналогичных документов, поэтому лейтенанты спешили, многие слова старались писать сокращенно. Чернила расплывались. Наверное, они не думали тогда, что составленные ими обычные (!) наградные листы – это исторические документы, наполненные громадным смыслом, свидетельства настоящих героических подвигов, которые ежедневно совершали солдаты и офицеры Красной Армии.

Постараемся хотя бы отдаленно представить себе фронтовые биографии наших родных, основываясь на скупых строчках их наградных листов.

Глава 46. СЕРЖАНТ НАТЧУК

Мой отец, Натчук Александр Карпович, был тяжело ранен 23 января 1942 г. в районе г. Медынь Калужской области. Его, раненого, быстро увезли с поля боя в госпиталь. Лечение длилось несколько месяцев. По завершении лечения он был направлен в другую воинскую часть, где и проходил дальнейшую службу. Как выяснилось много позже, сразу после ранения, в феврале 1942 года, он был представлен к правительственной награде – Ордену Славы 3-ей степени. Но поскольку в свою прежнюю часть он не вернулся, заслуженную награду вручить ему не смогли. И он сам до 1945 года не знал, что три года назад был награжден орденом.

В январе 1945 г. сержант Натчук, командир орудия среднего танка, воевал в составе 139-го танкового полка 68-ой механизированной бригады 8-го механизированного Александрийского корпуса на 2-ом Белорусском фронте. Был тяжело ранен. По окончании боев его представили к награде – Ордену Славы 3-ей степени. В процессе оформления документов на награждение выяснилось, что три года назад он уже был представлен к награде, но тогда своего ордена не получил.

Наградной лист от 1942 года в документах представлен кратко:

«Младший сержант Натчук Александр Карпович, 1922 года рождения, участник войны с августа 1941 года, при наступлении на г.Медынь в составе 10-ой воздушно-десантной бригады 5-го воздушно-десантного корпуса был тяжело ранен и представлен к правительственной награде – Ордену Славы 3-й степени».

Выписка из наградного листа от 21 февраля 1945 года:

«Краткое изложение личного боевого подвига.

Сержант Натчук, участвуя в боях под г. Пеханов (Восточная Пруссия – прим. автора), в бою за овладение укрепленным опорным пунктом противника проявил мужество и отвагу. При атаке тяжелых танков типа «Тигр» и самоходных орудий «Фердинанд» т. Натчук вел массированный огонь из орудия танка. В бою подбил один танк типа «Тигр». Противник упорно сопротивлялся, но меткие выстрелы т. Натчука заставили замолчать на одном из флангов огневые точки врага. Задача командования была выполнена. Т. Натчук в бою был тяжело ранен: спасая свою машину от огня, получил сильные ожоги в области лица и рук. За мужество и отвагу в упорном бою с немецкими тяжелыми танками и уничтожение немецкой техники т. Натчук достоин правительственной награды – Ордена Славы 3-й степени».

Во фронтовой газете «На штурм!» 2-го Белорусского фронта была опубликована заметка под заголовком «Сержант Натчук подбил фашистский «Тигр», посвященная подвигу храброго танкиста. Заметка заканчивалась такими строками: «Славный боевой путь т. Натчука воспитал и закалил в нем смелость и решительность. Его боевыми делами восхищается весь личный состав части. За проявленную самоотверженность, стойкость и мужество в схватке с врагом, за пролитую кровь во имя нашей Родины т. Натчук достоин правительственной награды».

В соответствии с правилами, если боец, однажды награжденный Орденом Славы 3-й степени, во второй раз совершил подвиг, достойный Ордена Славы, его должны представить к награждению Орденом Славы 2-й степени. Но шел 1945 год, приближался конец войны. Все устремления командования Красной Армии были направлены на продвижение вперед, на запад, чтобы как можно скорее раздавить фашистского зверя в его логове. Переоформлять документы танкиста Натчука на награждение его Орденом Славы 2-й степени было бы долго и сложно, поэтому заниматься этим не стали. Так сержант Натчук Александр Карпович, мой будущий отец, стал кавалером двух Орденов Славы 3-ей степени.

Ранение его было очень серьезным. Были сильно обожжены лицо, руки, дыхательные пути и самое главное – глаза. В течение нескольких месяцев его переводили из одного госпиталя в другой, лечили обожженные участки кожи, старались сохранить глаза. День Победы 9 мая 1945 года бравый танкист Саша Натчук встретил в госпитале, в городе Кенигсберге. Ему только что исполнилось 23 года. Правильное лечение, молодость и природное здоровье позволили преодолеть последствия ранения. Врачебная комиссия пришла к выводу, что по состоянию здоровья сержант Натчук демобилизации не подлежит, т.е. должен продолжать службу в армии.

После госпиталя Саша получил краткосрочный отпуск, съездил домой в Москву, побыл немного с мамой и сестрой, легко влюбил в себя всю женскую часть населения Зельева переулка, и вернулся обратно в свою часть, которая в это время дислоцировалась на территории Польши. Демобилизовали Сашу только в 1947 году.

Глава 47. МОРДАЕВЫ, ОТЕЦ И ТРИ СЫНА

Из семейства Мордаевых в Великой Отечественной войне принимали участие четверо мужчин: глава семейства Илья Алексеевич и трое его сыновей – Василий, Петр и Константин. Каждый из них достоин того, чтобы его фронтовая биография осталась не только в государственных архивах, но и в памяти родных людей, которые, возможно (я надеюсь!), сочтут нужным рассказать о них своим детям, внукам, друзьям. Чтобы не умерла память, чтобы не исчезла наша живая история.

«Военная» биография Ильи Алексеевича Мордаева началась еще в годы Первой мировой войны. Он был призван в армию в 1915 году. В семейном альбоме сохранились несколько фотоснимков, на которых молодой Илья Мордаев запечатлен в форме и фуражке солдата царской армии. Дочь Ильи Алексеевича Нина рассказывала, что спустя много лет после войны иногда к ним в дом в Едимонове приходил сосед, такой же пожилой человек, как и Илья Алексеевич. Фамилия соседа была Салтыков. И они, два старых солдата, Салтыков и Мордаев, долго сидели, разговаривали и вспоминали, как они молодыми людьми вместе служили на Кавказе.

В 1941 году, когда началась война с гитлеровской Германией, Илье Алексеевичу было 44 года. Первая волна мобилизации увела из дома трех его сыновей. Отца в армию не призвали. Но в разгар войны, когда советские войска от оборонительных боев перешли в решительное наступление, ситуация на фронтах складывалась так, что для окончательного разгрома врага требовалось подтянуть все резервы. Илью Алексеевича в числе других мужчин призвали в армию в 1944 году. К этому моменту ему исполнилось уже 47 лет.

Выписка из общего наградного листа 465-го зенитного артиллерийского полка 7-ой зенитной артиллерийской бригады Пушкинской Краснознаменной дивизии Северо-Западного фронта:

«Мордаев Илья Алексеевич, 1897 года рождения, ефрейтор, телефонист 4-ой батареи в боях в районе г. Сааремаа под сильным минометным огнем противника обеспечил бесперебойную связь с КП полка, устранив до 30 обрывов линии связи. Представляется к награждению медалью «За боевые заслуги». Ранее награжден медалью «За оборону Ленинграда».

После окончания Великой Отечественной войны, летом 1945 года, когда уже полным ходом шла демобилизация из армии усталых, вдоволь навоевавшихся солдат, Илья Алексеевич тоже надеялся вскоре отправиться домой. Но его часть оказалась в составе группы войск, которая была направлена из Германии прямо на Дальний Восток. Там «под занавес» мировой войны Япония решила проявить агрессию против Советского Союза. Японцам необходимо было дать отпор. И наш Илья Алексеевич, старый солдат, в военном эшелоне, в солдатской «теплушке» промчался из Германии через всю нашу страну, мимо своей Тверской области, до самого Дальнего Востока. И там, надо полагать, также внес свой вклад в победу над Японией.

В семье, где были четверо настоящих фронтовиков, не принято было рассказывать о военных подвигах. Но если кто-нибудь из сыновей Мордаевых случайно в разговоре вспоминал о том, что Илья Алексеевич после того, как разделались с «фрицами», успел поучаствовать еще и в войне с японцами, все смеялись, говорили: «С Японией воевать – и то не обошлись без нашего отца!».

Кстати, Илья Алексеевич после демобилизации, возвращаясь из Японии к себе в Едимоново, не мог не заехать в Москву к своей любимой сестре Кате, Екатерине Алексеевне. Заехал, погостил, отогрелся душой в семье любимых родственников и оставил Кате в подарок два красивых шелковых японских шарфа – красный и розовый с замысловатым черным орнаментом. Розовый шарф был, видимо, слишком ярким для сурового послевоенного времени, поэтому его никто не носил. Я родилась через много лет после этих событий, и когда мне было два-три года, японскому шарфу нашлось применение: мне сшили нарядное платьице из этого самого розового шарфа. Таким образом, дедушкин подарок из Японии, с войны, коснулся и меня своим розовым легким крылом!

Василий Ильич Мордаев, старший сын Ильи Алексеевича, так же прошел долгий путь по дорогам войн. Он был призван в армию в 1940 году, ему «посчастливилось» начать воевать еще в так называемую Финскую войну.

Выписка из первого наградного листа Мордаева Василия Ильча:

«Наградной лист от 30 июля 1944 г.

Мордаев Василий Ильич, 1919 года рождения, гвардии старший сержант, командир отделения разведки 44-ой Гвардейской пушечной артиллерийской Одесской бригады.

В Красной армии – с января 1940 г.

В Отечественной войне – с июня 1941 г.

Ранение – май 1944 г.

Краткое изложение личного боевого подвига.

Тов. Мордаев работал в должности командира отделения разведки с августа 1942 г. Показал себя как смелый, энергичный командир-разведчик. Находясь на передовом наблюдательном пункте в р-не с.Дороцкое под непрерывным минометным и артиллерийским огнем противника, в течение мая – июня месяца обнаружил: 3 минометных батареи, 2 наблюдательных пункта, 3 ДЗОТа и 7 огневых точек. В мае месяце т.Мордаев был ранен, но не оставил поля боя, продолжал вести разведку.

В результате повседневной работы с личным составом отделение В.Мордаева показало отличную боевую подготовку.

За мужество и отвагу в боях с немецкими захватчиками, за самоотверженное выполнение боевой задачи, несмотря на ранение, т. Мордаев достоин награждения медалью «За Отвагу».

Выписка из второго наградного листа Мордаева Василия Ильича:

«Наградной лист от 7 мая 1945 г.

Мордаев Василий Ильич, гвардии старший сержант, командир отделения разведки 1-го дивизиона 44-ой Гвардейской пушечной артиллерийской Одесской Краснознаменной бригады.

Представляется к награждению Орденом Красной Звезды.

В период подготовки к прорыву обороны противника на р. Одер т. Мордаев с 5 по 15 апреля 1945 г. лично обнаружил 4 артбатареи, 3 минометных батареи противника и 5 пулеметных точек, которые частично огнем дивизиона были подавлены и уничтожены.

В боях за город Берлин т. Мордаев, находясь на наблюдательном пункте в боевых порядках пехоты, обнаружил 2 артиллерийские батареи противника, которые огнем дивизиона были подавлены.

За отличное выполнение боевых заданий командования т. Мордаев достоин представления к правительственной награде – Ордену Красной Звезды.»

Мордаев Петр Ильич, 1921 года рождения. В Красной Армии с 1941 г. Кандидат ВКП(б).

Выписка из первого (рукописного) наградного листа от 6 апреля 1944 г.:

«Радиотелефонный мастер, гвардии сержант Мордаев Петр Ильич 2 марта 1944 г. в р-не бывш. деревни Яково под обстрелом противника на переднем крае обороны исправлял рации и телефонные аппараты, вышедшие из строя, чем способствовал выполнению боевой задачи командования.

Награжден медалью «За Отвагу».

4-ая отдельная артиллерийская бригада. 1-й Белорусский фронт».

Выписка из второго наградного листа Мордаева Петра Ильича от 28 марта 1945 г.:

«Мордаев Петр Ильич, гвардии старший сержант, мастер радиотелефонной связи 277-го Гвардейского истребительного противотанкового артиллерийского Красногвардейского полка за период боев с 14 января по 20 февраля 1945 г. самоотверженно работал по восстановлению выходящего из строя имущества связи, в короткий срок отремонтировал 3 радиостанции.

16 января 1945 г. в районе п.Старая Воля во время контратаки немцев по окружению тылов полка от находящихся в боевых порядках батарей производил ремонт радиостанций. Сам из ручного оружия уничтожил четырех солдат-немцев.

За проявленные при этом героизм, мужество и отвагу достоин правительственной награды – Ордена Красной Звезды».

Мордаев Константин Ильич, Костя, остряк и умница, самый младший из наших родственников-фронтовиков. В 1944 г. ему исполнился 21 год. Осенью того же года он получил тяжелое осколочное ранение в ноги. Обе ноги были изрезаны осколками так сильно, что стоял вопрос об ампутации обеих ног. Врачи пожалели молодого парня и сделали все возможное, чтобы одну ногу ему все-таки сохранить. Другую ногу пришлось ампутировать до тазобедренного сустава. Если бы фронтовые хирурги не приложили всех усилий к тому, чтобы сохранить ногу, нашему дяде Косте пришлось бы всю жизнь сидеть на деревянной каталке и, чтобы передвигаться, приходилось бы отталкиваться от земли деревянными колодками. Но врачи совершили чудо. Константин приехал домой на костылях. Так, на двух костылях, он и прожил всю свою долгую жизнь.

Выписка из наградного листа Мордаева Константина Ильича:

«Мордаев Константин Ильич, 1923 года рождения, член ВКП(б), младший сержант, санитар санитарной роты 909-го стрелкового полка 247-ой стрелковой дивизии.

Ранее награжден Орденом Славы 3-ей степени.

Представляется к награждению Орденом Красной Звезды.

В период наступательных боев от р.Висла до р.Одер т.Мордаев проявил отвагу и мужество. Не считаясь с жизнью, вынес с поля боя из-под огня противника 35 раненых бойцов и офицеров, оказал им первую помощь под огнем противника и эвакуировал их в тыл. На левом берегу р.Одер при расширении плацдарма вынес из-под огня противника 26 раненых бойцов и офицеров с их оружием, оказал им первую помощь и эвакуировал их в тыл.

Достоин правительственной награды – Ордена Красной Звезды».

Михаилу Ломакову, двоюродному брату молодых Мордаевых, сыну Анны Алексеевны Ломаковой, урожденной Мордаевой, пришлось хлебнуть ужасов войны, возможно, даже поболее, чем братьям. Его призвали в армию в 1939 году. Он служил во флоте, на Балтике, принимал участие в Финской войне. В 1941 году, вскоре после начала Великой Отечественной войны, попал в плен к немцам. Сколько времени Михаил провел в плену, как ему удалось бежать – этого я не знаю, этого никто детям не рассказывал. Рассказывали только, что в плену ему пришлось пережить имитацию смертной казни через повешение. Он уже стоял под виселицей, и на его шею была накинута петля. С тех пор и до конца жизни Михаил не мог переносить ничьих прикосновений к его шее. После войны он женился, у него была хорошая жена Маша, выросли две дочки. И жена, и девочки знали, что обнимать отца за шею ни в коем случае нельзя, даже если хочешь выразить ему свою любовь. Он предупреждал, что его реакция может быть непредсказуемой.

Михаил был человеком высокого роста, имел богатырское телосложение, обладал огромной физической силой и бурным темпераментом. Разумеется, его смирной и терпеливой жене Маше временами было нелегко справиться с его буйным нравом. Когда ей необходимо было пожаловаться кому-нибудь на свою непростую жизнь, поплакать, она приезжала туда же, куда и все – на 2-ую Прогонную улицу, к тете Кате Смолиной. Они сидели вдвоем с Екатериной Алексеевной, пили чай, Маша плакала, утирала слезы платочком. Потом уезжала, успокоенная и ободренная.

Михаил был далек от какой-либо сентиментальности, но семью свою любил и о ней заботился. Дочки Михаила и Маши были примерно того же возраста, что и я. Мне запомнилось, что дядя Миша всегда беспокоился о том, чтобы его девочки в зимние каникулы обязательно ходили на хорошие детские новогодние праздники, так называемые «елки», и получали там вкусные подарки с мандаринами и шоколадными конфетами. При случае он всегда спрашивал моих родителей: не надо ли и мне, их дочке, достать билет на хорошую елку? Видимо, считал, что это очень важно для детской жизни. Но у нас в семье с «елками» всегда был порядок.

В 50-60-х годах, когда послевоенная жизнь уже понемногу наладилась, наши родственники-фронтовики – мой отец, братья Мордаевы, братья Ломаковы, зять Мордаевых Борис Каленик, муж Нины – не имели возможности часто встречаться друг с другом. Жили в разных городах, работали, каждый занимался своими делами. Но когда им удавалось встретиться, поговорить, посидеть за одним столом – как они радовались этим встречам, как радовались друг другу! Все они были примерно одного возраста, все прошли горнило войны в ранней молодости: годы на фронте, жестокие бои с врагом, ранения, близость смерти. Но несмотря ни на что, они выжили, не просто дожили до победы, они завоевали Победу! И при редких семейных встречах каждый знал, что – вот они, мои друзья, мои родные! Они такие же, как я, и я такой же, как они, мы живы, мы веселы, вокруг хлопочут наши жены, бегают наши дети, и дело наше правое, и Победа всегда будет за нами!

Но этому счастливому времени предшествовали трудные послевоенные годы, когда вчерашним фронтовикам необходимо было начинать с нуля строить свою мирную жизнь.

Глава 48. ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Фронтовики возвращались с войны. Их сопровождали облака крепкого аромата махорки, перемешанного со специфическим запахом ваксы, которой солдаты до блеска надраивали свои сапоги.

Счастливы были те, кого дома ждали матери, жены с детишками.

Братья Мордаевы, ушедшие на войну юношами, едва успев закончить средние учебные заведения, должны были думать, как строить свою жизнь дальше. Каждый из них, демобилизовавшись, прежде всего, направлялся в Москву, на 2-ую Прогонную улицу, к Смолиным, к своей тете Кате. Смолины принимали племянников как собственных детей.

Костя Мордаев без ноги, на костылях, приехал с фронта первым. Погостил немного в Москве, поговорил с Екатериной Алексеевной, с Иваном Васильевичем. Они, как могли, утешили и приободрили его, убедили в том, что он молодой, умный, красивый и самое главное – живой! Не следует унывать, вся жизнь впереди. Костя поехал дальше, домой, в Едимоново. Спустя какое-то время ему удалось найти применение своим способностям в городе Калинине (ныне – Тверь). Он стал работать, женился на хорошей женщине по имени Тамара, постарался заменить отца ее маленькому сыну. Тамара, профессиональный повар, работала в ресторане знаменитого Калининского речного порта, была яркой, веселой, энергичной женщиной. Позже, в задушевных женских беседах, родственницы не раз спрашивали ее: как это она решилась выйти замуж за безногого? Ведь наверняка были у нее и другие, физически здоровые поклонники. Она отвечала: да, были и другие, но Костя отличался от всех тем, что был очень добрым и культурным, много читал, умел интересно рассказывать, ей с ним было интересно, поэтому она выбрала его. Константин и Тамара прожили вместе всю жизнь.

Дядя Костя пользовался большим уважением не только в своей семье. Соседи по деревне, близкие и дальние родственники, ровесники и люди старшего поколения – его ценили и уважали все, кому доводилось с ним общаться. Он интересовался очень многими вещами, много знал, умел одинаково хорошо разговаривать с совершенно разными людьми – с деревенскими мужиками, с образованными «инженерами», со стариками, с детьми. Обладал прекрасным чувством юмора. В общении с ним люди забывали, что он инвалид. Знали, что если он сможет чем-то помочь – обязательно поможет.

Он умер в 1977 году. Дорога от дома до кладбища полегала через всю деревню. Гроб несли по улице вдоль домов. Из каждого дома хозяева выносили лавки, ставили перед домом у калитки, чтобы можно было на несколько минут поставить гроб на лавку. Таким образом, люди прощались с Костей, отдавали ему последнюю дань уважения.

Но в первые послевоенные годы молодые люди – вчерашние фронтовики – не думали о грустном. Думали о том, как строить свою будущую мирную счастливую жизнь.

Василий после демобилизации так же приехал в Москву. Он имел право прописаться и жить в квартире у Смолиных, поскольку до войны он жил в Москве и призывался в армию как житель Москвы. Жилплощадь семейства Смолиных, как и прежде, состояла из двух небольших комнат в коммунальной квартире. Глава семьи Иван Васильевич уже серьезно болел. Екатерина Алексеевна продолжала работать, ухаживала за мужем и делала все дела, которые требуется делать хозяйке, чтобы в доме был порядок. Анечка училась на пятом курсе института, готовилась защищать диплом. Тут же, в семье Смолиных, в течение нескольких лет жила младшая сестра Василия, Нина Мордаева, она училась в техникуме. Василий понял, что здесь ему устраиваться на жительство просто негде, не стал предъявлять свои права на жилплощадь и вскоре уехал жить в Ленинград.

Петя Мордаев, демобилизовавшись из армии, тоже приехал в Москву. Некоторое время ему пришлось пожить у Смолиных на раскладушке. Но у него были конкретные планы, и ему довольно быстро удалось их осуществить. Перед войной Петр начал учиться в московском техникуме. После войны он хотел найти работу и продолжить учебу без отрыва от производства. Так все и произошло. Он стал работать, учиться, получил место в общежитии.

По выходным и праздникам Петя часто приезжал к Смолиным как в свою семью. Его любили, ему все были рады. Екатерина Алексеевна, тетя Катя, старалась его получше покормить, понимала, что племянник, живя в общежитии, питается не лучшим образом. Иван Васильевич с удовольствием беседовал с умным и рассудительным молодым человеком. Веселые сестрички, Анечка и Нина, шутили с ним, смеялись, просили их фотографировать и сами фотографировались вместе с ним. Да, ведь у Пети был немецкий трофейный фотоаппарат! На фотографиях, сделанных Петей в те годы, мы сейчас можем видеть, какими они все были тогда: усталые, очень усталые взрослые, круглолицые девушки с веселыми глазами и сам большеглазый, задумчивый Петя…

Все трое старших братьев Мордаевых в течение нескольких лет после войны женились, создали семьи, вырастили детей. Ни у одного из них жизнь не была легкой и гладкой, но каждый до смертного часа оставался верным своей семье.

Единственная сестра братьев Мордаевых, красавица Нина, закончила техникум в Москве и уехала по распределению работать в Харьков. Там в нее без памяти влюбился молодой офицер, фронтовик, Борис Николаевич Каленик. Они поженились. Нина с готовностью приняла на себя все нелегкие обязанности офицерской жены, родила двоих сыновей, Володю и Виталика. Семья жила в Молдавии. В связи со службой Бориса Николаевича семейству Калеников приходилось часто менять места жительства, переезжать со скарбом и двумя детьми из одного города в другой. Летние отпуска семья проводила в Едимонове, у родителей Нины. В Едимоново ехали через Москву, на несколько дней непременно останавливались у Смолиных. Жизнь была полна хлопот.

Виктор, самый младший сын Ильи Алексеевича и Анны Ивановны Мордаевых, во время войны был подростком. Когда ему пришло время идти в армию, его взяли во флот и определили служить матросом на подводную лодку. В те годы срочная служба в сухопутных войсках длилась три года, во флоте – пять лет. Войны уже не было, всем хотелось верить в то, что военным кораблям и подводным лодкам не придется участвовать в морских сражениях. Была надежда на то, что морская служба в мирное время не опасна. Но – пять лет! Это не год и даже не три года. Особенно если представить себе, какими в техническом отношении были подводные лодки 60 – 70 лет назад, можно предположить, что Виктору достался один из самых тяжелых и опасных вариантов несения военной службы. Родители прекрасно понимали это и очень переживали за него в течение всех пяти лет. Мать потихоньку молилась. ИБог миловал! Когда пришел срок, Витя вернулся домой живым и здоровым. Правда, его темно-русые волосы к этому времени были уже наполовину седыми, но глаза по-прежнему сияли чистой мордаевской синевой.

Таким образом, мужчины семейства Мордаевых, отец и четыре сына, честно отслужили Родине как настоящие воины. Не прятались, не старались избежать солдатской доли. С открытым сердцем принимали свою судьбу. Каждый выполнил свой долг. И жизнь продолжалась.

Виктор после армии поехал в Москву, «под крыло» к брату Петру. Петр работал в Летно-испытательном институте (ЛИИ) в городе Жуковском. Он помог младшему брату поступить в техникум и устроиться на работу в тот же институт.

Виктор тоже женился, детей у него не было. Он часто приезжал к родителям в Едимоново, помогал отцу по хозяйству. Он был необыкновенно добрым и мягким человеком, его обожали собаки и он их тоже очень любил, играл с ними, говорил, что все собаки ему улыбаются. Виктор погиб трагически, в результате случайного стечения обстоятельств, в возрасте 45 лет.

Семья Ивана Васильевича и Екатерины Алексеевны Смолиных в послевоенные годы продолжала жить своей обычной жизнью. Несмотря на то, что Иван Васильевич уже тяжело болел, в доме всегда были люди, всегда происходило какое-то движение. Часто и во множестве приезжали родственники, почти ежедневно заходили старшие дочери, Тоня и Ираида, с мужьями и детьми. Старшие внучки, дочери Ираиды Клавдия и Александра, стали совсем взрослыми барышнями. Клавдия закончила техникум, получила профессию специалиста-меховщика, ее взяли на работу в ГУМ, в отдел шуб и меховых изделий, она стала совсем самостоятельным человеком и вышла замуж в 20 лет.

Весной 1947 года большая семья пополнилась сразу тремя младенцами. 23 мая Ираида родила младшего сына Евгения, 25 мая у Тони родилась дочка Татьяна. Клавдия решила не отставать от матери и тетки и через неделю, 1 июня, родила дочку Наташу. В один из дней все они, предварительно договорившись, устроили «парад» младенцев: принесли троих своих новорожденных деток в дом к Смолиным, положили их в рядок на одну большую кровать и сказали: вот вам, пожалуйста, новые члены семьи, знакомьтесь!

Глава 49. ИНСТИТУТ МАШИНОВЕДЕНИЯ

Анечка Смолина закончила учебу в Московском автомеханическом институте (МАМИ) в 1946 году. По распределению ей следовало ехать работать в Белоруссию, в Минск. Но оставить престарелых родителей в Москве одних она никак не могла. В те времена отказаться от работы по распределению было непросто. Пришлось собрать все документы о том, что родители потеряли сына убитым на войне, все справки о тяжелой болезни отца. И это возымело действие. Анечку освободили от обязанности ехать в Минск. Но тут уже встал другой вопрос – куда идти работать девушке, молодому инженеру, прямо со студенческой скамьи? На помощь пришел – кто бы вы думали? Родственник, один из многочисленных племянников Ивана Васильевича. Он устроил Анечку на авторемонтный завод, принадлежащий одному из союзных министерств. Казалось бы, молодой инженер, девушка, и вдруг – авторемонтный завод! Но Анечка с радостью согласилась и нисколько об этом не пожалела.

Завод был большой. В его цехах и конструкторском бюро работали люди разных возрастов и социальных групп. Были старые кадровые рабочие, были специалисты из тех, что учились еще в дореволюционные годы. Поскольку советский автопром в те годы выпускал сравнительно небольшое количество машин, на заводе ремонтировали автомобили преимущественно иностранного производства. Среди инженеров и конструкторов было немало немцев из числа пленных. Их привозили на завод специальным транспортом из общежития, в котором они жили на особом строгом режиме. Трудились на заводе и простые рабочие, бывшие фронтовики. Периодически приходили на практику ребята-ремесленники из авторемонтных училищ.

Анечке пришлось привыкать к тому, что на работе ее окружают преимущественно мужчины, и в их речи подчас проскакивают слова, не предназначенные для девичьих ушей. Но она не стеснялась, не изображала из себя «кисейную барышню», вела себя просто и достойно. Возможно, поэтому к ней все относились очень хорошо. Завидев ее поблизости, и старшие рабочие, и даже молодые ребята прикусывали языки, старались не употреблять грубых слов. Анечка проработала на заводе несколько лет, и впоследствии много раз говорила о том, что в эти годы приобрела совершенно новый опыт общения с людьми.

В этот же период времени Анечка вышла замуж за Сашу Натчука, сменила фамилию и стала Анечкой Натчук.

Ольга Лазовская, задушевная подруга Анечки, после защиты диплома устроилась работать в Научно-исследовательский институт машиноведения (ИМАШ). Директором ИМАШа в течение многих десятилетий был академик Академии наук СССР Анатолий Аркадьевич Благонравов. После смерти знаменитого ученого институту присвоили его имя. ИМАШ стал называться «Институт машиноведения им. А.А.Благонравова».

Проработав в институте несколько лет, осмотревшись и освоившись в коллективе, Ольга узнала, что руководитель одной из лабораторий, профессор Петр Ефимович Дьяченко, готов принять на работу молодого научного сотрудника. Инициативная девушка предложила на эту вакансию свою подругу, недавнюю выпускницу МАМИ, Анечку Натчук. Анечка пришла к Петру Ефимовичу, они познакомились, поговорили, и профессор Дьяченко принял молодого инженера в свою научную группу. Таким образом, Анечка стала Анной Ивановной, научным сотрудником Института машиноведения АН СССР.

Руководитель лаборатории с первого дня знакомства называл всех своих сотрудников по имени и отчеству вне зависимости от возраста и занимаемой должности. Он не заставлял молодых коллег следовать его примеру, но они понимали, что если известный ученый, профессор считает нужным вести себя с ними именно так, то и они должны соответствовать высокому уровню взаимоуважения, заданному руководителем. Так и повелось. В числе сотрудников лаборатории были молодые мужчины, женщины разных возрастов. Атмосфера в коллективе была прекрасной. Женщины дружили между собой, нередко делились личными проблемами, в трудных ситуациях старались поддержать друг друга. Жизнь ни у кого не складывалась легко, каждой из них пришлось немало пережить практически на глазах у коллег. Казалось бы, при таких близких дружеских отношениях женщины могли бы уже называть одна другую просто по имени. Но – нет. Порядок, заведенный Петром Ефимовичем много лет назад, никогда не нарушался. Для сотрудников лаборатории профессора Дьяченко было совершенно естественно называть друг друга по имени-отчеству, и эта манера сохранялась в течение всех долгих лет, что они работали вместе, и позже, когда все они уже стали пенсионерками, но продолжали поддерживать дружеские отношения.

Профессор Дьяченко был необыкновенно интересным человеком. Он принадлежал к поколению ученых, выросших и выучившихся уже при советской власти. Петр Ефимович родился в Сибири, учился в Томском государственном университете, продолжил учебу в Москве, позже в составе группы молодых ученых был направлен на стажировку в Англию. Таким образом, опыт жизни и научной работы за границей он получил еще в довоенные годы.

Спектр научных интересов профессора Дьяченко был чрезвычайно широк. И он прикладывал усилия к тому, чтобы кругозор его молодых сотрудников непрерывно расширялся. Это касалось далеко не только научных сфер. Например, в 1959 году, когда в Москве состоялся первый Московский международный кинофестиваль, Петр Ефимович решил, что его сотрудники непременно должны посмотреть как можно больше фильмов из тех, что привезли на фестиваль, это было в новинку, в те годы зарубежные фильмы крайне редко попадали на экраны советских кинотеатров. Для осуществления его замысла существовали два препятствия. Во-первых, фестивальные киносеансы проходили не только вечером, а в течение всего дня, т.е. в то время, когда обычные люди должны быть на работе. Во-вторых, зарплаты молодых ученых не позволяли им купить билеты, например, на пять-шесть фестивальных фильмов. Профессор Дьяченко нашел способ преодолеть оба препятствия. Он сам на свои деньги купил столько билетов, сколько смог, и отпускал своих сотрудников днем с работы в кино. Разумеется, молодые люди были безмерно благодарны своему руководителю за такой невероятный подарок, а он был очень доволен тем, что смог помочь своим ребятам немного приобщиться к современной мировой культуре.

Каждому из своих молодых коллег профессор Дьяченко ставил целью написать кандидатскую диссертацию, продумывал и обсуждал с ними возможные темы научных исследований. Были такие планы и у Анны Ивановны Натчук, руководитель лаборатории видел в ней большую склонность к научной работе. Но этим планам не суждено было сбыться. У Петра Ефимовича случился инфаркт, затем инсульт, он тяжело болел в течение нескольких лет и больше не смог вернуться к активной работе.

Глава 50. ДЕДУШКА-ГОЛУБЧИК

Своего родного дедушку, Ивана Васильевича Смолина, я в живых не застала, он умер незадолго до моего рождения. Пока была совсем маленькая, меня это не огорчало. Ну, нет дедушки – и нет, что же теперь делать? Вокруг всегда было много родственников, я всех любила, и ко мне все были добры и внимательны. Но в какой-то момент я почувствовала, что в моем сердце есть некое свободное место, предназначенное именно для дедушки, а дедушки-то и нет. Мне от этого было грустно.

На мое счастье, брат бабушки, Илья Алексеевич Мордаев, житель деревни Едимоново, часто приезжал к нам в Москву. Они с моей бабушкой, Екатериной Алексеевной, в течение всей жизни были очень близки друг другу, и для нашей семьи было совершенно естественно, что Илья Алексеевич частенько появлялся у нас в квартире, жил по нескольку дней. Мои родители, тетки, другие родственники называли его «дядя Илюша», имя звучало очень ласково, он и был таким, как его имя, добрым, ласковым, всегда готовым поговорить и пошутить с ребенком. Нередко приезжала и его жена Анна Ивановна, для нас – тетя Нюша. И мы, в свою очередь, каждое лето ездили в Едимоново, гостили у них в доме.

Илья Алексеевич всегда был очень внимательным, ласковым к детям. Мне очень захотелось, чтобы дядя Илюша стал моим дедушкой. Я спросила у своей мамы: можно мне называть его дедушкой? Она сказала: «А ты спроси его сама!». Я спросила, он согласился. Таким образом, я приобрела замечательного дедушку, а дед Илья получил еще одну внучку, собственно, я и была его внучкой, только не прямой, а двоюродной.

Моя бабушка, Екатерина Алексеевна, знала и помнила до старости очень много детских стихов, которые, вероятно, разучивали с детьми в школе в конце 19-го века. Пока я была дошкольницей, мы много времени проводили с бабушкой вдвоем, и она часто читала мне эти простенькие, но очень милые стихи, хорошо понятные детскому сердцу. Одно из стихотворений начиналось так:

«Дедушка-голубчик,

Сделай мне свисток!

Дедушка, найди мне

Беленький грибок!».

Далее шли еще несколько четверостиший, из которых было понятно, что деревенские ребята обращаются к какому-то старенькому, одиноко живущему дедушке со своими нехитрыми просьбами. Один из детей, в частности, просит поймать ему белку. Дедушка ласково всех выслушивает и всем обещает выполнить их просьбы:

«Погодите, детки,

Дайте только срок.

Будет вам и белка,

Будет и свисток!»

Я была уверена, что наш дедушка Илья – точно такой же добрый «дедушка-голубчик», как тот, про которого написаны стихи.

Илья Алексеевич был человеком необыкновенно добрым, светлым и, я бы сказала, благорасположенным ко всем, особенно к детям. Он любил пошутить, поиграть с ребятишками, часто придумывал какие-то занятия, соревнования, загадывал хитрые старинные загадки, совсем не те, что мы знали по своим детским книжкам. Летом в их доме, в Едимонове, иногда одновременно гостили трое-четверо внуков, бывало и больше. Детей обычно сажали за стол отдельно от взрослых. 50-е годы были уже достаточно «сытыми» годами, в семьях детей кормили так, как надо, поэтому дети часто не отличались хорошим аппетитом, что называется, «плохо ели». Тем более что за столом, в компании братьев и сестричек, всегда был соблазн отвлечься от еды, поболтать, пошалить. А для мам и бабушек задача состояла в том, чтобы ребята побыстрее съели все, что положено, отправлялись дальше по своим делам и не мешали взрослым.

Дедушка Илья, видимо, с удовольствием смотрел на веселую компанию ребятишек, сидящих за столом, и все время придумывал какие-то игры, призы для тех, кто быстрее всех съест суп или кашу. В это время младший сын дедушки Ильи, наш общий дядя Витя, служил во флоте. Фотография дяди Вити в матросской форме стояла на видном месте, и все очень гордились тем, что в нашей семье есть такой красавец-моряк. В доме имелись столовые ложки, на ручках которых был рисунок, напоминающий ленточки на матросской бескозырке. Дедушка Илья объявил детям, что это специальные матросские ложки, и тот из ребят, кто сегодня справится с супом или кашей быстрее всех, завтра будет есть суп матросской ложкой. Разумеется, каждому хотелось заслужить право есть именно матросской ложкой, и сегодняшние, не-матросские ложки быстро-быстро мелькали над тарелками с недоеденным супом. Дедушка был очень доволен. И таких примеров можно было бы привести множество.

Илья Алексеевич работал сельским почтальоном. Три раза в неделю он ездил в большое село Юрьево-Девичье, где находилось ближайшее почтовое отделение, «за почтой» и забирал там почтовые отправления, предназначенные для жителей Едимонова. Вернувшись домой, он тщательно разбирал привезенную «почту» и потом разносил письма, газеты, журналы по адресатам. Для поездок «за почтой» у дедушки была специальная, видимо, старинная коляска на двух высоких деревянных колесах – двуколка. Верхняя «пассажирская» часть двуколки представляла собой что-то вроде широкого диванчика, на котором могли удобно разместиться два седока. В те дни, когда нужно было ехать «за почтой», Илье Алексеевичу выделяли колхозную лошадь. Рано-рано утром он обычно шел за лошадью, ловко и быстро впрягал ее в свою коляску, брал в руки вожжи и отправлялся в путь. Дорога в Юрьево-Девичье была все той же лесной дорогой, по которой много десятков лет назад мчался свадебный кортеж князя Голицина, а отец Ильи Алексеевича, тогда еще неженатый Алексей Мордаев, принимал участие в устройстве праздничной иллюминации в окрестном лесу.

К чему я вспомнила про дорогу в Юрьево-Девичье? К тому, что нам, внукам иногда выпадало счастье проехать с дедушкой по этой дороге в двуколке ранним росистым утром. В почтальонской двуколке было два (два!) места для седоков. Следовательно, теоретически почтальон мог взять с собой в поездку одного «пассажира». Даже в самую благоприятную, летнюю погоду для дедушки эти поездки были работой, а не развлечением: 10 километров в одну сторону и столько же обратно, на деревянных тележных колесах, по жаре, сквозь тучи комаров, злых слепней и оводов. Какое уж тут развлечение? И брать с собой в дорогу ребенка – это лишняя морока. Но иногда он все-таки уступал уговорам и соглашался взять одного из внуков. Но такая поездка не давалась просто так. Ее надо было заслужить! Это, главным образом, касалось мальчиков. Им ставились условия: слушаться старших, не грубить, не драться, не уходить из дому без спросу на целый день неизвестно куда и т.д. И если все условия выполнялись, день проходил без неприятностей, счастливый внук получал возможность завтра ехать с дедушкой за почтой. Это была гордость, это было событие в жизни! Младшие могли только тихо завидовать и надеяться, что «может быть… когда-нибудь… и я тоже поеду!».

Дедушка Илья любил есть деревянной ложкой и очень хотел научить нас, детей, есть настоящими деревянными ложками. Наверное, он полагал, что это полезное умение. Кто знает, может быть, когда-нибудь и пригодится в жизни. А кто научит, если не дедушка? Хохломские деревянные ложки, которые имелись в хозяйстве у его жены Анны Ивановны, были не новые, служили семейству много лет. Лак и краска с них пообтерлись, и ложки имели не слишком привлекательный вид. Потертой деревянной ложкой ребенка не заинтересуешь. И дедушка решил купить каждому из внуков по новой деревянной ложке. Когда новые золотые хохломские ложки перед обедом были разложены на столе, каждому захотелось схватить такую ложку и тут же начать ею как-то – обладать. Чтобы избежать споров типа: «Это моя! Нет, это моя!», дедушка ножичком сделал на каждой ложке по нескольку зарубочек. И каждый знал: с одной зарубочкой – моя ложка, с двумя зарубочками – ложка Володи, и т.д. Мы старательно учились есть деревянными ложками, но получалось не слишком хорошо. Идея скоро себя изжила, но мы все равно гордились: каждый знал, что у него есть своя собственная деревянная ложка.

Глава 51. ИЛЬИН ДЕНЬ

Илью Алексеевича Мордаева, брата моей бабушки, по праву можно считать одной из центральных фигур в истории нашей большой семьи. Илья Алексеевич и его жена Анна Ивановна на протяжении многих лет терпеливо и бескорыстно принимали в своем доме в Едимонове огромное количество родственников. Благодаря им все наши многочисленные родные воспринимали Едимоново как своего рода центр, «столицу» нашей семьи. Хотя, наверное, в данном случае было бы правильнее употребить вместо слова «семья» более масштабное слово «род».

Начало традиции Мордаевых радушно принимать всех родных в Едимонове, очевидно, было положено еще Алексеем Яковлевичем и Евдокией Павловной в начале 20-го века (вспомните, например, визиты старика Матвева). Заслуга Ильи Алексеевича и Анны Ивановны состояла в том, что, став хозяевами в доме, они не прервали традиции, не отказались принимать у себя множество родственников, которым хотелось побывать в родных местах, а также их жен, мужей, детей, племянников, внуков, сватов и т.д. Я думаю, мы не можем даже представить, каких трудов, каких хлопот стоило это все хозяйке дома Анне Ивановне. Тем не менее, мне ни разу не приходилось слышать даже намека на то, что она когда-либо возражала против такого многолюдства в ее доме. Именно благодаря тому, что она и ее муж Илья Алексеевич не жалели сил, очевидно, мы все, дети, внуки, внучатые племянники и правнуки стариков Мордаевых, имели возможность изведать редкое счастье – знать и любить всех своих родных и чувствовать себя частью большой и доброй семьи.

В селе Едимонове испокон века главным праздником лета (а, может быть, и всего года!) был Ильин день – 2 августа, называемый в народе «Илья-пророк».

Еще в 19-ом веке знаменитый русский драматург и писатель А.Н.Островский в своих путевых заметках «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода», в главе, посвященной Тверской губернии, отметил особое значение этого праздника для жителей сел, расположенных по берегам Волги:

«Из обычаев, о которых я имел известия от почтенного священника, отца Василия, замечательно уважение тамошних и окрестных жителей к Ильину дню. Начиная от Троицына до Ильина дня не работают по пятницам, и пятницы называют Ильинскими. Далее по берегам Волги всю неделю перед Ильиным днем постятся и называют это Ильинским постом». (См. А.Н.Островский. Полное собрание сочинений в 12 томах, том 10, стр. 339. М., «Искусство», 1978).

В Едимонове Ильин день широко праздновала вся деревня. Во всяком случае, так было до начала 70-х годов 20-го века. Во многих домах в этот день принимали гостей. Жители Едимонова навещали родственников и соседей, ходили из одного дома в другой. Ко многим приезжали гости из Твери, Конакова, Москвы, Ленинграда. В этот день никто не работал, все гуляли, вечером по деревне играли гармошки. Одним словом, был настоящий всенародный праздник. Стоит ли говорить о том, что в доме Мордаевых, где главой семьи был Илья Алексеевич, Ильин день праздновали с особым размахом?

Четыре сына Мордаевых и дочь Нина, все, как правило, с чадами и домочадцами, старались непременно побывать в Едимонове на Ильин день, 2 августа. Подгадывали сроки отпусков, если не получалось с отпуском, брали несколько дней на работе, как это называлось, «за свой счет»: так сильно людям хотелось повидаться друг другом, со всеми родными, ощутить себя частью большой семьи.

Старший сын Василий с женой и дочкой приезжал из Ленинграда. Каленики, Борис и Нина, с двумя сыновьями, прибывали из Молдавии. Непременно присутствовали на празднике Константин с женой и приемным сыном Сашей. Константин проводил в деревне почти все лето, а его жена жила недалеко, в Твери, и бывала в Едимонове чаще, чем другие. Из Москвы приезжали Петр с двумя дочками и Виктор с женой.

Нашу семью – мою бабушку Екатерину Алексеевну, моих родителей и меня – также всегда принимали как самых близких родных. Из села Видогощи, расположенного в 10 километрах от Едимонова, приезжала младшая сестра Ильи Алексеевича, Мария Алексеевна Комарова (урожденная Мордаева).

Средняя сестра Ильи Алексеевича Анна Алексеевна Ломакова (Нюша) жила со своей семьей тоже в Едимонове, их дом находился недалеко от усадьбы Мордаевых. Ее сыновья, Михаил и Николай, да и она сама, так же непременно приходили на празднование именин Ильи Алексеевича.

Таким образом, в Ильин день в доме Мордаевых собирались три поколения большого семейства. Старшие: Илья Алексеевич с женой и три его сестры – Екатерина, Анна и Мария. Их дети – сыновья, племянники и племянницы с мужьями, и внуки числом до восьми человек.

Интересно, что старшие члены семьи почти никогда не обращались друг к другу по имени. Между ними, видимо, с давних пор было принято обращение: «брат» и «сестрица». Понятно, что Илью Алексеевича сестры называли «брат», даже когда говорили о нем в его отсутствие: «поехать к брату», «спросить у брата» и т.д.

Между собой четыре пожилых женщины – три сестры и их невестка Анна Ивановна – называли друг друга «сестрицами». В разговорной речи, где принято при обращении как бы «съедать» последний звук, это звучало примерно так: «Сестриц, с чем пироги-то будем печь?». Или: «Сестриц, ребятам что будем давать – молоко или простоквашу?». Когда эти женщины, наши общие бабушки, вчетвером на кухне, у печки, не торопясь, готовили еду на всю компанию, негромко разговаривали о детях, внуках, в воздухе все время летало ласковое слово: «сестрица, сестрица». Мне хотелось сесть в уголок, сидеть и слушать эти слова, как старинную волшебную сказку.

Дом Мордаевых был сравнительно небольшой, в нем трудно было с удобствами разместить на ночлег такое множество гостей. Кроватей, разумеется, на всех не хватало. Кому-то приходилось спать в маленькой горнице, кому-то – в избе на полу, на сенных матрацах. Кто помоложе – отправлялись спать на сеновалы. Детей иногда укладывали на больших сундуках. Два старших внука-подростка, Володя и Саша, частенько спали на улице, во дворе, в телеге, под открытым небом. На дне телеги лежал слой сена, дедушка давал мальчикам пару настоящих овчинных тулупов, они заворачивались в тулупы, вдыхали запах свежего сена, и крепко засыпали при свете ярких августовских звезд.

Праздновали «с размахом» – вовсе не означало, что специально звали гостей, накрывали богатые столы, устраивали какие-то необыкновенные развлечения. Застолья, разумеется, были. Во-первых, всем хотелось как следует поздравить именинника, сказать ему теплые слова за столом, как это принято у русских людей. Во-вторых, как без общего стола накормить так много гостей? Никак. Поэтому без общего застолья было не обойтись. Но главными составляющими праздника были не застолья.

Настоящий праздник складывался сам собой. Накануне, 31 июля или 1 августа, как правило, во второй половине дня, съезжались родные. Все везли с собой какие-то продукты: что-то – на праздничный стол, что-то – старикам-родителям в запас. Женщины начинали понемногу готовить еду с расчетом на всех прибывших. Хозяйка дома Анна Ивановна ставила тесто с тем, чтобы завтра рано утром печь пироги и ватрушки на всю компанию. В доме уже поднималась веселая суета, потому что все давно не виделись друг с другом, рассказывали новости, шутили, смеялись.

Мужчины, немного побалагурив с женщинами, отправлялись на Волгу. Берег Волги, волжский простор – вот что было главной составляющей праздника. Кромка воды, маленький песчаный пляж находились в ста метрах от дома. Выйдя за калитку, надо было пройти несколько минут лугом, по узенькой протоптанной тропинке – и ты уже у воды. Ноги твои погружаются в теплый песок, еще два шага – и прохладная вода мелкими волнами ласкает твои ступни, лодыжки, под ногами – твердое чистое песчаное дно, как будто специально украшенное рисунком, повторяющим движение волн. И ты понимаешь, что это – мгновения счастья!

Здесь же, на берегу, на песке и на травке, поджидала взрослых детвора. И начинались купание, ныряние, брызги, восторженный детский визг… Главное, что вокруг все были свои, родные – отцы, дядья, дочки, племянники. Неизвестно, кто веселился больше – дети или взрослые.

Поразительное и счастливое обстоятельство состояло в том, что всегда в последние дни июля и в первые дни августа в этих местах стояла прекрасная погода. Ярко светило солнце, было жарко, как в самый разгар лета. Вода в Волге была еще необыкновенно тепла. Через несколько суток погода резко менялась, но эти волшебные дни, эти теплейшие, тихие вечера были как последний щедрый подарок уходящего лета. И люди наслаждались подарком природы и подарком судьбы: это ли не подарок судьбы – быть частью такой семьи?

Еще одной составляющей праздника под названием «Ильин день» были лодки. Тут же, на песчаном пляже, у маленького причала, всегда стояли две или три лодки. Дедушкин старый смоленый ялик и две лодки, принадлежащих дяде Косте. Одна тяжелая, металлическая, типа «казанки». Другая поменьше, полегче, но тоже предназначенная для езды с лодочным мотором. Та, что поменьше, называлась «Колибри».

Дядя Костя проводил в Едимонове почти все лето. Ему трудно было ходить на костылях, но его острый, активный ум не хотел смириться с тем, что придется всю жизнь сидеть дома. И он нашел для себя такой способ существования: всегда на воде, в лодке, в руках – ручка лодочного мотора. В деревне, где лодка – главное транспортное средство, это дало ему возможность вести достаточно активный образ жизни.

Ведение лодочного хозяйства требует немало физического труда. Самое элементарное: утром отнести весла из дома на берег, вечером принести обратно. То же самое с лодочным мотором: утром отвезти мотор на тележке на берег, снять его с тележки, донести до лодки, прочно закрепить на корме. Вечером – обратный процесс. Вместе с мотором на тележку обязательно грузили запасной бак с бензином и резервную канистру.

Разумеется, дяде Косте одному, на костылях, делать все это было не под силу. Когда в доме Мордаевых не было никого из гостей, ему помогал дедушка. В разгар лета, когда в доме родителей, сменяя друг друга, всегда бывали родственники – братья, внуки, племянники и племянницы, помогать дяде Косте все считали святой обязанностью. Мальчики с восторгом принимали на себя роль «матросов», бегали с веслами, возили тележку, таскали моторы и канистры. Девочек тоже не держали в стороне от такой работы. Девочки, конечно, моторов не таскали, но если в чем-то было нужно помочь дяде Косте, все делалось бегом и без лишних разговоров. При этом никто никого не заставлял, помогать взрослым было совершенно естественно, и отказываться было бы стыдно.

Когда «корабли» были должным образом оснащены, и «капитан» дядя Костя восседал на своем месте, в лодке, между «матросами» начинались споры: кто поедет с дядей Костей на «казанке» куда-то по делам, а кто поплывет на маленькой лодочке, на веслах, например, к ближайшему островку за кувшинками. Дядя Костя решал разногласия быстро. Если ему нужны были помощники, старшие мальчики ехали с ним. Младшие оставались на берегу – купаться, загорать, учиться грести на веслах. Тем, кто оставался на травке, на маленьком песчаном пляже, он говорил: «Не расстраивайтесь! Мы скоро вернемся, и тогда я вас всех покатаю!». Так оно и бывало. Дядя Костя не жалел бензина, катал всю детвору с ветерком вдоль Волги и сам получал от этого большое удовольствие.

Во второй половине дня, когда жара немного спадала, ветер затихал и теплый воздух был особенно мягок, на берег приходили наши родители, папы и мамы. Все купались, все катались на лодках, все были веселы и спокойны в кругу своей семьи. Вместе со всеми любил посидеть на берегу и дедушка Илья Алексеевич. Он курил крепкий табачок, с удовольствием слушал, о чем говорят молодые мужчины и женщины, сам не стремился влезть в разговор, больше слушал, иногда только неожиданно и очень остроумно шутил, все смеялись, и он смеялся вместе со всеми.

На следующий день после праздника все были настроены сделать что-нибудь полезное для хозяев дома. Если к Ильину дню сено, накошенное дедушкой на зиму корове, еще не было должным образом высушено и убрано, Илья Алексеевич прямо говорил гостям: надо идти сено сушить. И вся компания за исключением старшего поколения – мужчины, женщины, дети – рано утром отправлялась в поле. Дедушка каждому давал деревянные грабли. У него было припасено даже несколько штук детских граблей, они были поуже, чем обычные, и черенки их были покороче.

Если сено сушить не требовалось, с вечера строились планы рано утром идти за грибами. Женщины просыпались часов в шесть, наскоро готовили завтрак, будили мужчин и детей. Все одевались так, как нужно для лесного похода: обязательно резиновые сапоги, длинные штаны, легкие рубахи или куртки с длинными рукавами. На головы – шляпы или кепки. Женщины плотно обвязывали головы легкими светлыми платками. Такая экипировка была необходима, поскольку в лесу водились змеи, было полно комаров и злых слепней. Оденешься не так, как нужно, не сможешь ходить по лесу – закусают так, что света не взвидишь. Тут уже не до красоты – было бы удобно, безопасно и не жарко.

Илья Алексеевич всем помогал собираться в лес. У кого-то нет резиновых сапог – дедушка найдет свои заслуженные, кирзовые. Нет легкой рубахи, которую не жалко, – Илья Алексеевич и тут поможет, даст свою чистую, много раз стиранную. Кому-то не хватило корзинки – дедушка даст ведерко, «ведрушку». Было в ходу такое слово – «ведрушка», так называли небольшие, не стандартные ведра.

Всем хотелось собрать грибов как можно больше. Вблизи села много грибов не соберешь, поэтому нужно было отправляться в дальние леса, минимум за пять километров от деревни. А зачем идти пять километров пешком, если есть дядя Костя с лодкой? Пока все завтракали и собирались, дядя Костя тоже вставал, одевался, мужчины брали весла, грузили на тележку лодочный мотор, по высокой росистой траве шли к воде. За ними спешили женщины с корзинками и ведрами, торопили детей, чтобы не отставали и не задерживали всю экспедицию.

Стояло раннее августовское утро. Солнце еще не поднялось высоко, над Волгой стелился туман. Люди, только что вышедшие из теплого дома, чувствовали прохладу и сырость. Но все были веселы, никому не хотелось вернуться обратно в дом. Наоборот, хотелось скорее сесть в лодку и лететь, лететь по зеркальной глади воды туда, во влажный утренний лес, где на листьях сверкают капли росы, и царит крепкий волнующий аромат грибов.

Участники грибного похода размещались в лодке. Взрослые – на лавочках и на широком металлическом носу «казанки». Детей сажали под ноги взрослых – на дощатый пол «корабля», что было целесообразно во всех отношениях. Тяжелая, перегруженная лодка делала плавный разворот у причала и направлялась вдоль берега, в сторону леса.

Грибов, действительно, собирали очень много. Часам к 12 утра дядя Костя привозил грибников обратно домой, Женщины, разделившись на группы, усаживалась разбирать и чистить привезенные трофеи. Мальчиков к этой работе не привлекали, а девочки – будьте любезны! – садитесь вместе со взрослыми и работайте. Разгорались керосинки, часть грибов начинали тут же отваривать, жарить. Самые крепкие белые грибы и подосиновики следовало резать определенным образом. Бабушки раскладывали их на газеты, на противни, и ставили на теплую печку – сушить. Солянки и волнушки предназначались для соления, их откладывали в специальное ведерко.

К обеду были готовы несколько сковородок жареных грибов со сметаной. Обед проходил весело. После обеда всем хотелось отдохнуть, взрослые разбредались по углам, Дети, как всегда, бежали к воде, и там, на зеленой траве и на теплом песке, продолжалась их детская жизнь.

Почти каждый год (я не помню исключений) 3 августа, ближе к вечеру, над Волгой начинали собираться тяжелые фиолетовые тучи. Они постепенно застилали все небо. Издалека доносились раскаты грома, по звуку похожие на перекатывание огромных камней. Гром приближался, над водой начинали сверкать молнии. Поднимался ветер, начиналась сильнейшая гроза. Крупные теплые капли дождя падали на землю, на песок и на головы людей, которые не успели добежать до какого-нибудь укрытия. Тем, кого гроза заставала на берегу Волги, на лугу, казалось, что началось светопреставление. Все бежали, кто куда мог. Однажды мы с моей троюродной сестрой Мариной, подростками, гуляли и попали в такую переделку довольно далеко от дома. Мы в течение одной минуты промокли до нитки и залезли под какую-то старую перевернутую лодку, лежавшую на берегу. Пока мы под нее забирались, исцарапались в кровь о гвозди, торчащие из корпуса лодки, но это была ерунда по сравнению с тем, что творилось вокруг нас. Вокруг бушевала буря, грохотал гром, а мы лежали под лодкой, мокрые, исцарапанные, и хохотали от восторга и ужаса.

Дедушка Илья Алексеевич не удивлялся погодному катаклизму, он наперед знал, что в этот день все именно так и будет. Он наблюдал за всем происходящим сидя дома, у окна, говорил: «Илья-пророк на колеснице едет!». И улыбался, довольный тем, что и на этот раз Илья-пророк не подвел, свой день отметил ярко и громко, как положено!

К ночи резко холодало. На следующий день было очевидно, что погода переменилась, вода в Волге стала холодной, жаркое лето кончилось.

Гости в доме Мордаевых с утра начинали собираться и уезжали, один за другим. Дядя Костя на лодке перевозил всех по очереди на противоположный берег Волги, туда, где проходит шоссе Москва – Ленинград, откуда начинаются все дороги. В Едимонове, на берегу, мокром от ночного дождя, отъезжающих провожали Илья Алексеевич с женой Анной Ивановной, и две его сестры – Екатерина Алексеевна и Мария Алексеевна. Сестры оставались погостить у брата еще несколько дней. Все обнимались, прощались, желали счастливой дороги. И отъезжающие, и остающиеся на берегу кричали друг другу: «Приезжайте к нам! Приезжайте! Приезжайте!». И каждый знал, что родные зовут его к себе в гости от чистого сердца, и все будут искренне рады новым встречам.

Этой прощальной сценой можно было бы завершить рассказ о праздновании Ильина дня в нашей замечательной семье.

Но мне бы хотелось вспомнить и рассказать еще об одной составляющей духовного, или лучше сказать – душевного общения в нашем семейном кругу. Отмечая Ильин день или еще какой-либо праздник, собираясь за общим семейным столом, люди пели песни.

Глава 52. ПЕСНИ

Для многих сейчас, в наше время, пение песен за столом представляется чем-то странным, смешным, неприличным, во всяком случае, связанным с большим количеством выпитой водки. В те годы, когда я была девочкой, и мне выпадало счастье (счастье!) участвовать в семейных праздниках в селе Едимонове, где собирались четыре поколения членов нашего большого рода, люди пели за столом вовсе не потому, что были пьяны. И, кстати, пили не много. Женщины в нашей семье вообще не употребляли алкогольных напитков, исключение делали только для домашнего солодового пива, которое варила к празднику хозяйка дома Анна Ивановна. И у мужчин не было цели – напиться. Цель состояла в том, чтобы выразить добрые чувства своим родным и получить от них в ответ такие же добрые чувства.

Пели за столом и мужчины, и женщины. Современные песни были не в ходу, видимо, они были не интересны, поскольку не несли тех эмоций, которых ждали и, возможно, жаждали души людей. Пели песни старинные и военные:

«По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах».

Я не могла слушать эту песню без замирания сердца, представляла себе, как бродягу встречает родимая мать и говорит ему:

«Отец твой давно уж в могиле,

Землею сырою зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит».

В общем, ужас.

Непременно пели «Славное море, священный Байкал», «Когда б имел златые горы и реки полные вина…», «Ванька-ключник, злой разлучник, разлучил князя с женой…» и еще целый ряд других песен, полных трагизма и глубоких человеческих чувств.

Молодые женщины начинали петь, что называется, «для затравки». Но всем хотелось, чтобы в пение включились женщины старшего поколения, бабушки. Они пели очень хорошо. Но главное, чтобы петь начала хозяйка дома, Анна Ивановна Мордаева. Напомню, она с детства пела в церковном хоре, потом, когда была уже взрослой женщиной, люди специально ходили в церковь, чтобы послушать ее голос, звучащий с клироса. Действительно, голос у нее был редкий, высокий и сильный, даже в старости. Когда она пела в застолье, ей вторили голоса других женщин, иногда подхватывали мужчины, но ее голос был ведущим, главным. У меня перехватывало дыхание, я едва сдерживала слезы вне зависимости от того, насколько я понимала содержание песни.

В обязательную программу празднования Ильина дня входила любимая песня дедушки Ильи Алексеевича:

«Уроди-и-лася я,

Как былинка в по-о-ле.

Моя молодость прошла

У людей в нево-о-ле…».

Дальше шло перечисление печалей бедной девушки, которую «никто замуж не берет», потому что она «плоха одета». Что же ей, бедной, делать? Надежда у нее была одна:

«Пойду с горя в монастырь,

Богу помолю-ю-ся,

Пред иконою свято-о-й

Слезами залью-ю-ся.

Не пошлет ли мне Господь

Доли той счастли-и-вой,

Не полюбит ли меня

Молодец краси-и-вый?».

У меня, девочки, сидевшей у краешка стола, на табуреточке, глаза были полны слез от жалости к бедной девушке. Но где-то в подсознании уже было записано: если что – надо идти в монастырь, плакать перед иконами и просить, чтобы молодец был обязательно красивый. Красивый! Это мне нравилось в песне больше всего.

Моя бабушка Екатерина Алексеевна любила песню:

«Ой, да ты калинушка,

Ой, да ты малинушка,

Ой, да ты не стой, не стой

На горе крутой…»

Это очень трагическая песня, разумеется, не про калину и не про малину, а про то, что по синему морю плывет корабль в далекие, чужие края. На том корабле плывут два полка солдат, молодых ребят, их везут, видимо, на войну, и мало кому из них удастся вернуться домой живым. Один из солдатиков стоит на палубе и молится Богу. В общем, все очень печально. Песня длинная, ее никогда не допевали до конца. Но пока пели первые несколько куплетов, все успевали вспомнить страшные дни войны, ощущения неизбежности и неотвратимости трагедии, которая, возможно, ждет впереди. Бабушка, наверное, вспоминала своего погибшего сына Костю.

Хозяйка дома Анна Ивановна, когда видела, что трапеза за столом заканчивается, все сыты, невестки собирают и моют посуду, т. е. от нее, от хозяйки, больше ничего не требуется, начинала петь свою любимую песню:

«Ой, ты сад, ты мой сад,

Сад зелененький,

Ты зачем рано цветешь,

Осыпаешься?»

Песня очень длинная и очень красивая. Ее подхватывали все, старались петь на несколько голосов. Слушать было – наслаждение. Но в течение многих лет, пока я была девочкой, содержание ее мне было совершенно не понятно. В середине песни речь вдруг заходила о том, что птица летела в далекие края и уронила перышко со своего крыла. И дальше:

«Мне не жалко крыла,

Жалко перышка.

Мне не жалко мать-отца,

Жалко молодца…».

И только спустя несколько лет, повзрослев, я поняла, что эта песня – о любви! О той самой любви, при которой и мать-отца забывают, и сад цветет и осыпается раньше времени, и все это только ради одного – ради любимого молодца… И эта любовь, зараза, существовала, оказывается, всегда, и когда бабушки были молодыми девушками, и даже еще раньше…

Мы, дети, слушали эти песни синими августовскими вечерами, и в наши души сами собой вливались неясные еще для нас знания и чувства, веками накопленные предками: о горькой бедности, о несчастной любви, о неизбежности жертв и потерь. Но мужчины, наши молодые отцы, сравнительно недавно пришедшие победителями со страшной войны, пели свои песни: «Броня крепка, и танки наши быстры…», «И залпы наших батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!». И грустные мысли улетали. Приходило ощущение, что все хорошо на свете, все спокойно. Добрые руки наших мам и бабушек будут с нами всегда, наши геройские отцы смогут защитить нас от любых бед. А за калиткой дедушкиного сада нас ждут россыпи ярких звезд на ночном небе, таинственная гладь темной волжской воды и на ней – сверкающая лунная дорожка, которая у каждого – своя.

Оглавление

Вместо предисловия

Глава 1. ИЛЛЮМИНАЦИЯ В ЛЕСУ

Глава 3. НИКОЛАЙ ВЕРЕЩАГИН: ШКОЛА СЫРОВАРЕНИЯ

Глава 4. ДЕТИ В СЕМЬЕ

Глава 5. УЧЕБА И ВОСПИТАНИЕ

Глава 6. МАРИЯ – МЛАДШАЯ ДОЧЬ

Глава 7. МАТВЕВ

Глава 9. ПЕТРОГРАД

Глава 10. В СЕМЬЕ ИНЖЕНЕРА

Глава 11. ИЛЬЯ ЖЕНИЛСЯ

Глава 12. «…НЕ ВЕК ДЕВИЦЕ ВЕКОВАТЬ…»

Глава 13. ПОЛОСА БЕД

Глава 14. С РЕБЕНКОМ В БОЛЬНИЦЕ

Глава 15. НЕКОМУ ЗАЩИТИТЬ

Глава 16. В НОВОМ ДОМЕ

Глава 17. «ВОТ ТЫ ВЫРАСТЕШЬ, ДОЧКА, ОТДАДУТ ТЕБЯ ЗАМУЖ…» (Старинная русская песня)

Глава 18. СТАРШАЯ ДОЧКА ВЫРОСЛА

Глава 19. СЛУЧАЙ С ЛОШАДЬЮ

Глава 20. ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

Глава 21. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ. ГОСТИ

Глава 22. «ЛОЖИТЕСЬ С БОГОМ!»

Глава 23. «БОЛЬШАЯ» КОМНАТА

Глава 24. ПИОНЕРСКОЕ ДЕТСТВО

Глава 25. СЕМЕЙНАЯ ЭКОНОМИКА

Глава 26. ТУФЛИ НА ЗАКАЗ

Глава 27. ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ – СТАРЫЙ МОСКВИЧ

Глава 28. ТОНЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ

Глава 30. СЕМЕЙСТВО ЛОМАКОВЫХ

Глава 31. КОСТЯ – КУРСАНТ

Глава 32. СТАРШЕКЛАССНИКИ

Глава 33. ДА, ВОЙНА. НО НАДО ЖИТЬ…

Глава 34. ГЛАЗА СТРАШАТ, А РУКИ ДЕЛАЮТ (Русская пословица)

Глава 35. СЛАДКИЙ ЧАЙ С ЛЕПЕШКАМИ

Глава 36. ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ…

Глава 37. ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ И ГОСПИТАЛЬ

Глава 38. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВРЕМЕНИ

Глава 40. МИЛЬДА И ШОР

Глава 42. КОСТЯ ПОГИБ

Глава 43. КИНО ИВЕРТИНСКИЙ

Глава 44. КАТУАР

Глава 45. НАГРАДНЫЕ ЛИСТЫ ГЕРОЕВ

Глава 46. СЕРЖАНТ НАТЧУК

Глава 47. МОРДАЕВЫ, ОТЕЦ И ТРИ СЫНА

Глава 48. ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Глава 49. ИНСТИТУТ МАШИНОВЕДЕНИЯ

Глава 50. ДЕДУШКА-ГОЛУБЧИК

Глава 51. ИЛЬИН ДЕНЬ

Глава 52. ПЕСНИ