Солнечный удар [Михаил Широкий] (fb2) читать онлайн

I

Протяжно, с усилием вздохнув и издав горлом хрипловатый, придушенный звук, похожий на стон, Андрей открыл глаза, чуть приподнял голову с подушки и, видимо, ещё не совсем проснувшись, некоторое время немного ошеломлённо, будто не узнавая окружающей обстановки, оглядывался по сторонам.

Но остатки сна постепенно рассеялись, все расположенные вокруг предметы, хотя и в значительной мере скрадываемые наполнявшим комнату сумраком, были опознаны, и Андрей, окончательно убедившись, что он находится в своей спальне, в своей постели, а всё привидевшееся ему только что – не более чем не слишком приятный сон, – слегка усмехнулся, качнул головой и, опять уронив её на подушку, принялся восстанавливать в памяти своё странное, несколько мрачноватое сновидение.

Ему приснилось, что он купается в реке. Однако он не испытывал при этом тех ощущений, которые обычно переживал во время купания. А это почти всегда были удовольствие, лёгкое, неутомительное напряжение в конечностях и порой какая-то беспричинная, детская радость, прямо-таки восторг, когда тело переполняет непередаваемое ощущение свежести и полноты жизни, когда в нём чувствуется неисчерпаемая, несокрушимая молодая сила, и хочется плыть всё дальше и дальше в сверкающей и переливающейся в солнечных лучах, тёплой, как парное молоко, нежно ласкающей и щекочущей кожу воде.

Но теперь всё было совершенно иначе, совсем не так, как обычно. Всё было с точностью до наоборот, как в кривом зеркале. Небо было низкое, мутное, грязновато-серое, без малейшего просвета и даже намёка на него; берега реки тонули в тусклой, непроницаемой дымке, и непонятно было, далеко они или близко; вода же, в которой он неизвестно как и зачем очутился, была холодной, тёмной, нечистой, как будто стоячей, и к тому же какой-то сгущённой, тягучей, вязкой, точно кисель, так что трудно было в ней двигаться, – каждое движение стоило ему немалых усилий и утомляло его всё больше.

Он ничего не понимал. Ни где он, ни как он тут оказался, ни что ему теперь делать. Он лишь недоумённо озирался вокруг в тщетных попытках различить хоть что-то в медленно клубившемся окрест молочно-белом тумане, плавно перетекавшем и сливавшемся наверху с затянувшем небосвод плотным облачным слоем. И эта неясность и непонимание действовали угнетающе, рождали напряжение, тревогу, смутные опасения.

Однако не это было самое страшное. Нечто действительно пугающее и жуткое ждало его впереди. Он уже довольно долго беспомощно и бесцельно барахтался в тяжёлой, клейкой, до предела затруднявшей и сковывавшей движения воде и начинал выбиваться из сил, как вдруг почувствовал лёгкое холодное прикосновение к своей ноге. Он не придал этому особого значения, решив, что ему показалось. Но вскоре прикосновение повторилось, и на этот раз оно было более продолжительным и явственным, так что нельзя уже было думать, что это обман чувств, что ему просто почудилось.

Он тут же прекратил свои бесполезные, лишь обессиливавшие его телодвижения и почти неподвижно замер на поверхности воды, пытаясь понять, что всё это значит, и с растущим беспокойством ожидая, что будет дальше. У него возникло предположение, что там, в глубине, под плотной, непроглядной толщей густой мутной воды скрывается что-то живое, грозное и враждебное ему, что вот-вот схватит его, ослабшего, беспомощного, неспособного оказать серьёзное сопротивление, а главное, не представляющего, с кем или с чем он имеет дело. Схватит и утащит на дно. В вечную темноту, в холод, в небытие…

И это предположение, к ужасу его, в следующее мгновение становится реальностью. Кто-то невидимый и неведомый, притаившийся в тёмной пучине, уже не касается, а с силой хватает его за ноги и начинает тянуть вниз. Он на несколько секунд с головой уходит под воду, захлёбывается и неистово, с неизвестно откуда взявшейся силой двигает руками и ногами, извивается всем телом, чтобы как можно скорее, пока не стало слишком поздно, пока у него ещё есть силы, вырваться из рук таинственного подводного врага, глотнуть воздуха и попытаться спастись.

И это поначалу удаётся ему: он выдёргивает свои ноги из сжимавших их холодных, скользких, похожих на щупальца рук, всплывает на поверхность, выплёвывает несвежую горьковатую воду, которой успел наглотаться, и жадно, широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, вдыхает воздух. А затем, не медля ни секунды, в лихорадочном темпе двигая конечностями, начинает плыть к берегу, хотя и не видит как следует этого самого берега, затянутого зыбкой туманной пеленой, и не представляет себе, как он далёк и есть ли он вообще.

Но уплыть далеко у него не получается. Очень скоро вокруг его щиколоток вновь крепко смыкаются уже знакомые ему ледяные щупальцеобразные пальцы и опять увлекают его под воду. И он снова, захлёбываясь, задыхаясь и стремительно теряя последние силы, судорожно дёргается, бьётся, вырывается, отчаянно сопротивляясь загадочному, незримому – и оттого ещё более опасному и страшному – противнику.

Впрочем, не такому уж незримому: барахтаясь в воде и вращая вокруг себя расширенными, выпученными глазами, он смутно различает внизу, у себя под ногами, в темневшей там глубине, чьи-то неясные, бесформенные, едва уловимые очертания, крайне отдалённо, скорее как предположение, напоминающие контуры человеческого тела.

Новый, ещё больший приступ ужаса, охватывающий его при этом, придаёт ему сил, наличия которых он уже не подозревал в себе, и буквально выталкивает его на поверхность, во второй раз вырвав его из цепких рук подводного чудища.

Однако этот прилив сил оказывается очень коротким и, очевидно, последним. Вынырнув, извергнув из себя отвратительную затхлую воду и с трудом отдышавшись, он вновь, уже скорее машинально, чем осознанно, пытается плыть в сторону почти невидимого, едва угадываемого, словно ускользающего берега, но чувствует, что сил ни на это, ни на что другое у него уже нет. В глазах мутится и темнеет, голова тяжелеет, будто наливается свинцом, и еле держится над водой, руки и ноги немеют и двигаются всё медленнее и слабее, увязая в обволакивавшей их густой, незыблемой, мёртвой воде. И в результате, вместо того чтобы хоть понемножку, хоть чуть-чуть продвигаться к спасительному берегу, где его ждало избавление от угрожавшей ему смертельной опасности, таившейся в реке, его вконец изнемогшее, будто парализованное тело мало-помалу цепенеет, деревенеет и с головой погружается в воду, не в состоянии удерживаться наверху и вести неравную, безнадёжную, заранее обречённую на поражение борьбу с неведомым могучим врагом.

А враг этот между тем не дремлет. Он не спешит, не делает больше лишних движений, не хватает, как только что, свою жертву за ноги, а просто внимательно и зорко наблюдает за ней из глубины, по-видимому в твёрдой уверенности, что измождённый, выбившийся из сил пловец никуда не денется и, окончательно изнурённый, обездвиженный, неспособный даже к самому слабому отпору, вот-вот окажется в его ледяных смертоносных объятиях.

И Андрей, вновь очутившись под водой и устремив взор в её сумрачную глубь, как и в предыдущее своё погружение, замечает внизу, вероятно на дне или около него, те же, уже знакомые ему, неопределённые, едва различимые, как будто человекообразные очертания. Но только, в отличие от того, что было минуту назад, на этот раз даже неистовый, панический ужас, опять пронзивший его при виде такой близкой, зримой, непосредственной угрозы, от которой, похоже, уже не было спасения, не придаёт ему сил, не оживляет его онемелого, помертвевшего, не подчинявшегося ему больше тела, ещё кое-как державшегося у поверхности воды, но, очевидно, обречённого в конце концов – и, вероятно, очень скоро – камнем пойти ко дну, чтобы упокоиться там, в безбрежном мраке и холоде, навеки.

Однако не только вечный покой, холод и тьма ожидают его в водяной бездне. Есть там ещё кое-что, чьи смутные, размытые, чуть заметно шевелящиеся контуры он видит внизу, почти у своих ног, не в силах оторвать от них глаз, задыхаясь и цепенея не только от заполняющей его лёгкие воды, но и, прежде всего, от сковавшего его душу невыразимого, беспредельного, тоскливого страха, страха перед неизведанным, необъяснимым и неизбежным, притаившимся совсем рядом, под плотным покровом тёмной стылой воды, и терпеливо подстерегающим свою добычу.

И вот, наконец, оно, видимо, решает, что подходящий момент настал, что жертва дозрела, и, резко сорвавшись с места, устремляется вверх, навстречу облюбованному им беззащитному, сражённому неодолимой немощью, едва держащемуся на плаву телу.

Он видит, как загадочный, отдалённо смахивающий на человеческий, силуэт, за мгновение до этого спокойный, неподвижный, словно безжизненный, внезапно оживает, приходит в движение и лёгким, стремительным рывком бросается на него. И он, уже ни на что не способный, находящийся при последнем издыхании, понемногу теряющий сознание, может лишь наблюдать померкшими, остекленелыми, лишёнными всякого выражения глазами, как из сизой мглистой глубины на него быстро и неудержимо надвигается что-то гибкое, скользкое, белесое, всё более, по мере приближения, похожее на человека.

А ещё через пару секунд он видит, что это не просто человек. Это женщина! Когда она приближается к нему вплотную, он отчётливо, во всех подробностях различает её стройное, грациозное, сильное нагое тело, частично скрытое в беспорядке разметавшимися по плечам и ниспадающими ниже пояса густыми белокурыми, с лёгким зеленоватым отливом волосами. Подплыв к нему, она заглядывает в его глаза своими холодными, как лёд, пустыми, мёртвыми глазами, застывшими на таком же холодном, мертвенно бледном, без единой кровинки лице. И ему кажется, что в глаза ему глядит сама смерть!

Его сердце сжимается, замирает и почти останавливается, в глазах разливается тьма, окостенелое, сведённое судорогой тело сотрясает дрожь, а из стеснённой груди вырывается глухой, сдавленный вскрик, или, вернее, стон. Узрев источник своих страхов воочию, оказавшись с ним лицом к лицу, заглянув в его тусклые, водянистые, неживые глаза и заметив протягивающиеся к нему длинные тонкие руки с растопыренными костлявыми пальцами и продолговатыми, заострёнными на концах синеватыми ногтями, он инстинктивно отстраняется и в отчаянном порыве, движимый неописуемым, животным ужасом, бросается вверх.

И, как ни странно, у него это получается. Каким-то невероятным образом его обмякшее, окаменелое, уже почти умершее и готовое пойти ко дну тело, словно повинуясь его страстному желанию во что бы то ни стало вырваться из убийственного водяного плена и избежать ледяных, смертельных объятий русалки, нежданно-негаданно взмывает на поверхность. И он, беспорядочно махая руками и баламутя вокруг себя воду, с исказившимся лицом и вытаращенными глазами, выхаркивает тошнотворную горькую жидкость и судорожно, с жадностью, большими глотками хватает ртом воздух… И просыпается.

Положив руку под голову и медленно водя глазами по объятой сумраком комнате, лишь слегка озарённой проникавшими из-за окна бледными отблесками сиявшей на небе круглой серебристой луны, Андрей некоторое время перебирал в памяти этот необычный, причудливый сон, чувствуя, как по коже у него пробегает при этом мелкая дрожь, как если бы он всё ещё находился в неприютной мертвенной воде и смотрел в бесцветные стеклянные глаза ожившей утопленницы, обитавшей в тёмной речной заводи и пытавшейся увлечь туда, в свои владения, и его. Но не вышло, с улыбкой подумал он, широко зевая, потягиваясь и с удовольствием ощущая приятное тепло мягкой постели, составлявшее такой разительный контраст с холодом и мраком привидевшейся ему водяной бездны.

Однако, невзирая на яркость и мрачность сновидения, Андрей не слишком долго предавался воспоминаниям о нём. Понемногу его мысли переключились на более значительные и актуальные события, происшедшие уже в реальной жизни, непосредственно его касавшиеся и оставившие в его памяти глубокий отпечаток. События, важность которых он, может быть, ещё не осознавал в полной мере, или, вернее, лишь начинал осознавать. События, случившиеся буквально на днях и обещавшие какие-то ещё неведомые ему, но, несомненно, серьёзные, возможно, судьбоносные перемены в его жизни.

II

Несколько дней назад Андрей окончил школу и находился теперь в немного шатком, неопределённом, как бы пограничном состоянии лёгкого, то пропадавшего, то опять возникавшего волнения, беспокойства, смятения, иногда переходившего даже в некоторое возбуждение. Старый, устоявшийся, ставший за много лет привычным и комфортным образ жизни внезапно, в один момент закончился. Стабильный, уютный, почти домашний школьный мирок рухнул, как карточный домик, разлетелся в прах, в одночасье слинял. Хорошо знакомые – порой до боли знакомые – лица вдруг исчезли, пропали из поля зрения, расплылись и растаяли в серой, мутноватой дымке прошлого. Пусть совсем недалёкого, бывшего ещё вчера настоящим, но всё-таки уже прошлого. Невозвратимого и неуловимого, как само время.

Впрочем, Андрей ни о чём не жалел. Школа давно уже наскучила и приелась ему, тяготила и раздражала его своим однообразием и рутиной, ставшими за много лет невыносимыми, ограничивала и сковывала, как он полагал, его молодые, неуёмные, рвавшиеся наружу силы, которым он рассчитывал найти более достойное и плодотворное применение. Причём в самое ближайшее время. Правда, он ещё не знал, даже приблизительно, что это будет за применение, чем именно он займётся после школы, – планы его в этом отношении были столь же амбициозны, сколь и туманны, – но ни секунды не сомневался, что избранное им поприще будет блестяще и поистине грандиозно. Ведь иначе и быть не может. Он всегда знал, чувствовал, предвидел, что рождён для чего-то выдающегося, незаурядного, выходящего из ряда вон, что обязательно станет известно всем вокруг и обессмертит его имя… ну если не в веках, то хотя бы в его время. А простая, обычная, монотонная и неприметная жизнь, какую ведут окружающие, в том числе его родные и знакомые, – это не для него. Он выше этого, он предназначен для другого, он может – а раз может, значит, обязан – добиться своего. Того, что частенько виделось ему в размытых, туманных, эфемерных мечтаниях, возникавших у него время от времени и, несмотря на свою явную фантастичность и нереальность, представлявшегося ему несомненным, вполне достоверным и осуществимым. И лишь когда он заносился в своих фантазиях слишком уж высоко и самообман становился очевиден ему самому, он невольно и не без сожаления делал шаг назад, слегка обуздывал своё распалённое воображение и мягко и снисходительно усмехался над собой. А потом вновь принимался за старое…

Как бы то ни было, все эти дни, последовавшие за последним звонком, он пребывал в состоянии напряжённого, нетерпеливого ожидания чего-то большого, красивого, волнующего и неповторимого, совершенно непохожего и неизмеримо превосходящего всё, что было прежде, в его уже прошлой, школьной, детской, только-только окончившейся жизни. А в том, что впереди его ожидает что-то великолепное, чудесное, бесподобное, пусть пока что смутное и неоформленное, едва намеченное и неуловимое, допускающее множество различных оттенков, вариантов и комбинаций, но оттого ещё более привлекательное, манящее, интригующее и завораживающее, – в этом у него не было ни малейших сомнений.

Вновь, как и не раз до этого, увлечённый и немного взбудораженный этими мыслями, Андрей заворочался в постели, повернулся на бок и обратил взгляд за окно. Стояло раннее утро, и небо было ещё по-ночному чёрное и непроницаемое, лишь слегка подсвеченное редкими мерцающими звёздами, слабый блеск которых тонул в густом сиянии полной луны, в течение ночи медленно и величаво проплывшей по небосводу и теперь замершей на самом его краю, над крышами дальних домов. Андрей остановил на ней недвижимый, чуть затуманенный взор и постепенно отдался воспоминаниям о совсем недавнем прошлом – о своём последнем дне в школе и о том, что случилось сразу вслед за этим. О той нежданной встрече, которая, как он всё более отчётливо ощущал, предвещала какой-то крутой поворот в его жизни, всю важность и значение которого он только начинал осмысливать и чувствовать…

После небольшой полуофициальной церемонии на школьном дворе, состоявшей в основном из дежурных, повторявшихся из года в год почти дословно поздравлений и пожеланий из уст директора, завучей и военрука – хмурого немногословного подполковника, облачившегося ради такого торжественного случая в парадный мундир цвета морской волны и произнёсшего короткую, но по-военному чёткую и энергичную речь, адресованную прежде всего парням, будущим защитникам отечества, – выпускники весёлой галдящей гурьбой, очевидно не слишком взволнованные или тем паче расстроенные расставанием с родной школой, направились к расположенной поблизости центральной городской площади, куда в это же время стекались выпускники со всего города. И через полчаса, когда все собрались, вся эта пёстрая, волнующаяся, как речная зыбь, не стихавшая ни на миг людская масса, разбившись на группы, перед каждой из которых высилось древко с номером школы, в сопровождении духового оркестра и двух милицейских машин, одна из которых возглавляла шествие, а другая замыкала его, двинулась к ледовому дворцу, где должно было состояться уже вполне официальное праздничное мероприятие с участием представителей городских властей и какой-то шишки из министерства образования.

Андрей с особенным удовольствием вспоминал этот яркий, шумный, эффектный проход по улицам города длинной, многолюдной школьной процессии, на которую трудно было не обратить внимания. Прохожие замедляли шаг, а иные даже останавливались, чтобы получше рассмотреть нарядных, весёлых, ликующих парней и девушек; жители окрестных домов высовывались из окон; водители притормаживали, пропуская, казалось, бесконечную, растянувшуюся на несколько кварталов колонну, и порой приветствовали её протяжными сигналами. Некоторые приветственно махали руками и иногда выкрикивали что-то, но что именно, невозможно было разобрать из-за немолчного многоголосого гомона, производившегося разгорячёнными, не сдерживавшими себя отставными учащимися и широкой бурной волной разливавшегося по округе по мере их продвижения вперёд.

Андрей шёл почти в самой середине шествия, вместе со своим классом, под знаком своей школы, в великолепном, приподнятом, немного возбуждённом настроении, почему-то твёрдо уверенный, что он находится не только в центре процессии, но и в центре всеобщего внимания. Самодовольство и самолюбование буквально распирали его. Он едва сдерживал так и просившуюся на лицо счастливую глуповато-восторженную улыбку, которая всё же нет-нет да и прорывалась наружу и озаряла его черты. Вместе со всеми он периодически громко выкрикивал номер своей школы и сразу же цепко озирался по сторонам, будто желая лишний раз удостовериться, смотрят ли на него окружающие, замечают ли его, выделяют ли его среди толпы. И ему казалось, – по-видимому, от слишком большого желания увидеть это, – что на него действительно гораздо чаще, чем на кого бы то ни было из шедших рядом с ним, устремлялись пристальные, заинтересованные, оценивающие, а порой, как ему временами чудилось, прямо-таки восхищённые взгляды и его одноклассниц, и девочек из других школ, и проходивших мимо и глядевших на колонну выпускников посторонних девушек и женщин. И это кажущееся, воображаемое, но для него в тот момент совершенно очевидное, не подлежавшее никакому сомнению внимание к нему такого множества самых различных представительниц противоположного пола наполняло его сердце невыразимым, сладостным удовольствием, радостным трепетом и восторгом, придавало его поступи твёрдость и уверенность, заставляло его высоко вскидывать голову, гордо выпячивать грудь, плотоядно раздувать ноздри, снисходительно, с некоторым пренебрежением поглядывать на своих приятелей и, уже не сдерживая сияющей белозубой улыбки, вопить громче всех: «Двадцать седьмая! Ур-рааа!!!»

И вот, когда он с особенным пылом, напрягши голосовые связки до предела и перекрыв своим зычным окриком куда более скромные возгласы однокашников, озвучил эту нехитрую речёвку в очередной раз и слегка охрипшим от напряжения, понемногу замиравшим голосом упорно тянул победно-прощальное «ура», при этом по привычке зорко оглядываясь кругом в надежде вновь уловить якобы обращённые на него горящие женские взоры, – в этот самый момент голос его внезапно дрогнул и прервался, брови резко, будто в удивлении, приподнялись, а вспыхнувшие неожиданным вниманием и интересом глаза устремились в одну точку.

Этой точкой была девушка, шедшая в нескольких метрах впереди него и в процессе общего движения то и дело показывавшаяся из-за спин и голов тех, кто находился между ним и ею. Он мог бы заметить её и раньше, однако в течение всего предшествующего пути был так увлечён и упоён самим собой, что в упор не видел практически никого вокруг, даже свою собственную девушку Наташу, шагавшую рядом с ним, рука об руку, и по временам с мягкой томной улыбкой на полных пунцовых губах и таким же мягким, притушенным блеском в тёмных бархатных, чуть прищуренных глазах поглядывавшую на него.

Но он не обращал внимания ни на её взгляды, ни на неё саму. А едва лишь приметил двигавшуюся впереди незнакомку, присмотрелся к ней и был неожиданно и мощно поражён её необычной, неординарной, вроде бы неяркой и неброской, но при этом какой-то особой, невыразимой и несказанной красотой, он вообще позабыл о Наташином существовании. Всё его внимание без остатка поглотила неизвестная девушка, от которой, раз взглянув на неё, он уже не в силах был отвести пристального, понемногу разгоравшегося взора. И чем дольше он смотрел на неё, тем пронзительнее и напряжённее делался его взгляд, серьёзнее и пасмурнее становилось лицо, с которого вмиг сбежала осенявшая его только что дурашливая торжествующая улыбка, чаще и взволнованнее билось сердце и порой спирало дыхание. На него внезапно нахлынуло и заполнило его целиком что-то жгучее, будоражащее и тревожное, чего он не в силах был понять, чему не мог дать названия, так как испытывал подобное едва ли не впервые в жизни. Может быть, прежде и было нечто похожее, в какой-то мере напоминавшее то, что переживал он сейчас. Но только похожее, только напоминавшее, не более. Теперь было совсем другое. Особенное, непередаваемое, неизъяснимое. От чего спустя некоторое время он был уже как в тумане и с трудом соображал, где он, что с ним, куда и зачем он идёт.

Вскоре он не мог думать уже ни о чём, кроме захватившей его внимание незнакомки. Он забыл обо всём и обо всех на свете, он видел только её. Её правильный, изысканный, чеканный профиль, густые светлые волосы, блестящими вьющимися прядями рассыпанные по плечам, большие, широко распахнутые серо-голубые глаза, смотревшие на всё вокруг со спокойной, чуть насмешливой сдержанностью уверенной в себе красоты, никого не отталкивавшие, не отторгавшие, но при этом словно державшие всех на почтительном расстоянии. Её стройную, подтянутую, безупречную фигуру, крепкую и в то же время хрупкую, лёгкую, пружинистую, чуть подрагивающую походку, свободные, плавные, закруглённые движения. Улыбка почти не покидала её лица, она часто и охотно смеялась, оживлённо переговаривалась со спутницами, была обаятельна, естественна, непринуждённа. От неё невозможно было оторвать глаз. И Андрей и не думал делать этого, глядя на неё как заворожённый и чувствуя, как по его телу будто пробегают нервные токи, от которых оно то и дело вздрагивало и наполнялось палящим, обжигающим жаром, и приятным, и тягостным одновременно. И он уже сам не понимал, чего он хочет: то ему хотелось, чтобы эти мучительно-сладкие ощущения прекратились, то чтобы они продолжались и длились как можно дольше.

В конце концов случилось то, чего он ждал и страстно желал: словно почувствовав устремлённый на неё сзади настойчивый, неотрывный взор, она будто ненароком метнула через плечо беглый небрежный взгляд, скользнула им по лицам двигавшихся следом за ней парней и девушек и встретилась глазами с Андреем. Эта встреча двух взглядов – спокойного, ровного, безразличного и пылающего, нетерпеливого, исполненного ещё смутного, неосознанного, но уже несомненного и безусловного желания – длилась лишь миг, но именно он оказался для Андрея решающим и окончательно расставил всё по своим местам. У него занялся дух и замерло сердце, когда он впервые увидел её глаза, обращённые на него. Ясные, глубокие, чуть холодноватые, с безучастным, немного скучающим и по-прежнему слегка насмешливым выражением пробежавшие по многоликой, разношёрстной, находившейся в непрестанном движении, немолчно гомонившей и галдевшей толпе. И на секунду задержавшиеся на нём, точно выхватив его из неисчислимой, пёстрой – и в то же время такой однообразной – людской массы.

От неожиданности, смущения – не очень-то свойственного ему, но в этот момент внезапно проявившегося – и ещё какого-то, ему самому не вполне понятного чувства он невольно опустил глаза. А когда спустя мгновение вновь поднял их и взглянул вперёд, на этот раз как-то нерешительно, обескуражено, почти украдкой, – она уже не смотрела на него, снова повернувшись к нему спиной и горячо обсуждая что-то с подругами.

Он тихо выдохнул, качнул головой, провёл рукой по раскрасневшемуся, полыхавшему лицу, на котором выступили мелкие капельки пота. И собрался было продолжить свои наблюдения за поразившей его воображение незнакомкой, как вдруг заметил краем глаза, что за ним самим наблюдают не менее пристально и с не меньшим вниманием. Он медленно и нехотя, уже догадываясь, что он сейчас увидит, повернул голову и наткнулся на упёршийся в него сбоку острый, как пика, прямой и твёрдый взгляд Наташиных глаз, в которых, слегка затенённые длинными густыми ресницами, то и дело пробегали холодные сумрачные огоньки, обычно, как знал Андрей по опыту, не сулившие ему ничего хорошего. Однако он, всецело поглощённый в эту минуту своими новыми, нежданными, непривычными для него ощущениями и переживаниями, проигнорировал этот не слишком добрый для него знак, явно свидетельствовавший о том, что его зоркая, проницательная, отлично изучившая и знавшая его как облупленного подруга что-то заметила, что-то сообразила, о чём-то начала догадываться. Он лишь рассеянно и равнодушно кивнул ей, натянуто улыбнулся и немедленно устремил взор в прежнем направлении, на предмет своих неожиданно для него самого вспыхнувших и разгоравшихся всё жарче желаний.

Остаток пути он пребывал далеко не в столь радужном настроении, как в первую его половину. У него как будто вдруг открылись глаза, и он, в очередной раз оглядевшись и хорошенько присмотревшись к окружающему и окружающим, понял наконец, как он заблуждался всё это время относительно самого себя и того повышенного, крайне лестного для него внимания, которое якобы было обращено на него со стороны чуть ли не всех поголовно особей женского пола, наблюдавшихся им вокруг. Теперь это странное и довольно забавное самоослепление, которому он бывал порой подвержен, внезапно закончилось, и он вынужден был признаться себе, что, кажется, никто, кроме Наташи, на него не смотрит, а если кто-нибудь иногда и скользнёт взглядом по его лицу или фигуре, то лишь случайно, мельком, никак не выделяя его в этом огромном многоголовом сборище, где таких, как он, молодых, внешне привлекательных, настырных, не в меру самодовольных и самонадеянных, мнящих о себе, без особых на то оснований, бог знает что, и усиленно изображающих из себя что-то, было пруд пруди.

При этом он не переставал пожирать глазами обворожившую его неизвестную красотку, в надежде, что она вновь, как минуту назад, почувствует его сосредоточенный, жгучий взгляд, не отрывавшийся от неё ни на миг, уловит исходившие от него страстные флюиды и обернётся в его сторону. И их глаза опять встретятся, но теперь уже не мимоходом, не на короткое мгновение. И скажут друг другу что-то важное, насущное, волнующее их обоих, и всё поймут, и, быть может, даже безмолвно договорятся о чём-то…

Но незнакомка, вероятно, ничего не почувствовала, не уловила никаких флюидов, которых, по-видимому, и не было вовсе, и никакого бессловесного разговора посредством одних лишь взглядов между ними не произошло. Она до самого конца пути так ни разу и не обернулась назад и даже мимолётно, даже вскользь, не говоря уж о чём-то большем, не взглянула на него. Более того, как будто зная, что кто-то из идущих сзади упорно и назойливо преследует её своим взором, и желая досадить ему, она перестала поворачивать голову по сторонам. В результате он утратил возможность видеть её лицо даже в профиль и всю оставшуюся часть дороги вынужден был созерцать только её фигуру – хотя и это было для него сейчас немало, – высоко и гордо посаженную голову и распущенную по плечам пышную, тяжёлую копну белокурых, отливавших серебром волос, осенявших её голову точно сияющим ореолом.

Это ещё больше огорчило и расстроило Андрея, его настроение, ещё недавно бодрое и радостное, окончательно испортилось, и заключительный участок пути он прошёл хмурый, задумчивый и молчаливый. Не выкрикивал больше вместе со всеми номер школы (впрочем, и остальные, видимо слегка утомившись к концу дороги, делали это уже не так дружно и рьяно, как прежде), отвечал невнятно, сквозь зубы либо не отвечал вовсе на реплики иногда обращавшихся к нему спутников, почти не озирался вокруг, – ему было теперь совершенно всё равно, смотрит на него кто-нибудь или нет, привлекает он чьё-либо внимание или всем на него наплевать. Он был бы счастлив все эти бесчисленные взгляды, устремлявшиеся на него, обменять на один-единственный, брошенный хотя бы мельком, краем глаза, будто невзначай.

Однако именно этого неистово желаемого им взгляда он и не дождался. Незнакомка отвернулась от него, как казалось ему, навсегда и не удостоила его больше ни взором, ни жестом, ни лёгким, едва уловимым, но таким в определённых случаях значимым, красноречивым, говорящим порой больше всяких слов движением губ, ресниц, бровей…

Тем временем утратившая первоначальный порядок и стройность, заметно смешавшаяся и всё более сбивавшаяся в кучу школьная процессия оставила позади улицы и жилые кварталы и вступила на обширное, покрытое гладким изумрудным ковром свежей травы и залитое ярким палящим солнцем пустое пространство, в центре которого высилось отчётливо видимое отовсюду, царившее над окружающей местностью массивное округлое здание городской ледовой арены, напоминавшее по форме летающую тарелку, приземлившуюся на этой пустынной безлюдной окраине и оставшуюся тут навсегда. От неё во всех направлениях лучами расходилось несколько длинных аллей, разрезавших окрестные травяные поля и ведших в город. По одной из этих аллей, самой широкой и просторной, толпа выпускников двинулась к рисовавшемуся в отдалении, на фоне прозрачного голубовато-белесого неба, внушительному серебристо-серому сооружению из стекла, металла и бетона, увенчанному продолговатым тонким шпилем, нестерпимо для глаз сверкавшему в ослепительном солнечном сиянии. А поскольку жара допекла к этому времени всех без исключения, то шествие было уже далеко не таким весёлым и шумным, как прежде. Никто уже не кричал, не хохотал, не резвился, не делал лишних движений, у всех на лицах было явственно написано желание, чтобы эта затянувшаяся прогулка поскорее подошла к концу. А так как закончить её и спастись от невыносимого зноя можно было только в стенах высившейся впереди «тарелки», то все невольно прибавили шагу и вскоре достигли чаемого приюта, где царили прохлада и лёгкий полумрак.

В ледовом дворце было примерно то же самое, что утром на школьной линейке, только на более высоком, общегородском уровне и в более чинной и официальной обстановке, то есть ещё более утомительно и скучно. Со сцены, с того места, где, в соответствии с основным назначением этого здания, расстилалось гладкое белоснежное ледяное поле и где обычно разворачивались жаркие хоккейные баталии, в заполненные выпускниками зрительные ряды неслись поздравления, пожелания, напутствия – те же самые, порой едва ли не слово в слово, какие Андрей и его одноклассники уже слышали за пару часов до этого на школьном дворе из уст директора, завучей и принарядившегося военрука. Однако теперь, когда эти однотипные, сухие, трафаретные речи произносились персонами рангом повыше, каждое слово которых, даже самое пустое, случайное или попросту неумное, должно звучать для рядового населения значительно, убедительно и веско, аудитория, словно проникшись важностью и торжественностью момента, вела себя на удивление сдержанно и тихо, слушала как будто со вниманием, в нужных местах аплодировала и даже кивала головами, точно соглашаясь со всем говорившимся. Впрочем, скорее всего, эта сдержанность и тишина объяснялись усталостью: длительная прогулка по раскалённым нещадно жарившим солнцем улицам порядочно утомила и вымотала всех.

Но продолжалось это не слишком долго. Однообразные, монотонные, бесцветные спичи, пусть даже исходившие из высокопоставленных уст, очень скоро наскучили слушателям, и они, потеряв всякий интерес – если он вообще у кого-нибудь был – к тому, что происходило и произносилось перед ними, предались более приятным и увлекательным занятиям – стали перемигиваться, пересмеиваться, переговариваться друг с другом и сообща. Сначала шёпотом, едва слышно, затем постепенно всё громче и явственнее и, наконец, чуть не в полный голос, так что вскоре над переполненными трибунами, как над потревоженным пчелиным ульем, стоял несмолкающий глухой гул, который никак не могли унять семенившие между рядами и шикавшие на говорунов директора и завучи, уже переставшие быть авторитетами для вчерашних школяров.

Одним из немногих, если не единственным, в огромном, многолюдном, гулком зале, кто сохранял молчание и не участвовал в гудевших вокруг переговорах и пересмешках, был Андрей. Но при этом он, понятное дело, не слушал и нёсшихся со сцены казённых речей и лишь раз скользнул безучастным, скучающим взглядом по тучной, громоздкой фигуре, едва умещавшейся в плотно облегавшем её, казалось, готовом разойтись по швам лёгком летнем костюме, и крупному, мясистому, багровому и поблёскивавшему от пота лицу представителя министерства, который, сцепив на округлом, выпиравшем вперёд брюшке толстые короткие пальцы и уставив перед собой усталый, безразличный взор маленьких водянистых глаз, тихо, невразумительно, вяло бубнил что-то в мохнатый микрофон, по-видимому нисколько не смущаясь явным невниманием аудитории и, вероятно, как едва ли не все собравшиеся, с нетерпением ожидая, когда же это неизвестно кем придуманное, никому в общем-то не нужное и не интересное, изрядно всем надоевшее мероприятие закончится и присутствующие обретут наконец желанную свободу и возможность заняться своими делами.

И, пожалуй, больше всех желал этого Андрей. Дело в том, что крайне занимавшая и волновавшая его особа, к которой были устремлены все его мысли, а вслед за ними и взоры, находилась довольно далеко от него, на другом ярусе трибун, располагавшемся гораздо выше того места, где оказался он сам. В результате всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на неё, – а хотелось ему этого практически постоянно, и чем дальше, тем сильнее и неудержимее, – он вынужден был оборачиваться назад и взбираться острым, ищущим взглядом вверх по усеянным зрителями рядам, к тому месту, где сидела она в окружении своих одноклассников.

Однако не это было главным неудобством. Самым неприятным, стеснительным и даже, пожалуй, небезопасным было то, что эти его беспрерывные повороты и выразительные, пламенные взоры, устремлявшиеся в одну точку, разумеется, не могли остаться незамеченными сидевшей рядом с ним и по-прежнему не спускавшей с него глаз Наташей. Которая ещё в дороге что-то заметила и, видимо, начала что-то подозревать; теперь же её смутные подозрения и догадки стремительно превращались в уверенность. Чем дольше и пристальнее она наблюдала за Андреем, тем яснее ей становилось, что с ним что-то творится, что за последние пару часов с ним внезапно произошло и продолжает происходить что-то непонятное, странное, пока что необъяснимое. И она со всё большим напряжением и беспокойством вглядывалась в его взволнованное, возбуждённое лицо, в его блестевшие, шнырявшие по сторонам, избегавшие её глаза, силясь понять, что с ним случилось и чем эта неожиданная перемена в нём чревата для них обоих.

Но переживания подруги очень слабо волновали Андрея. Он попросту не замечал ни их, ни её саму. Он был так поглощён и захвачен своим новым, полностью поработившим и подчинившим его себе увлечением, своей прекрасной незнакомкой (про себя он уже называл её своей), настолько были заняты ею все его мысли и чувства, что для собственной девушки места в его смущённой, растревоженной душе уже почти не оставалось. Хотя она находилась совсем рядом и он видел её то и дело обращавшиеся на него, уже не такие ясные и сияющие, как прежде, заметно потускневшие, похолодевшие, погрустневшие глаза, чувствовал её тепло, мог, если бы захотел, коснуться её неподвижно лежавшей на пластмассовом подлокотнике мягкой белой руки, которая так часто обнимала и ласкала его, – она, несмотря на эту физическую близость, представлялась ему в тот момент бесконечно далёкой, посторонней, чужой, казалась чем-то лишним, ненужным, обременительным, от чего хочется поскорее избавиться, чтобы свободно, налегке, едва ли не на крыльях устремиться к новой – яркой, влекущей, завораживающей – цели.

Однако цели этой, судя по всему, не так-то просто было достигнуть. Мало того что неизвестная по-прежнему не обращала на него ни малейшего внимания и упорно не желала замечать непрерывно метавшиеся им на неё жаркие взгляды, так у неё совершенно неожиданно обнаружился спутник. Сидевший рядом с ней крепкий широкоплечий парень со смазливой нагловатой физиономией и тёмными насмешливыми, чуть навыкате глазами, которого Андрей до этого в упор не видел, оказался не просто её соседом, а, очевидно, чем-то большим. Он вдруг непринуждённым, хозяйским жестом приобнял её за плечи, другую руку положил ей на колено и, приблизив губы к её уху, стал нашёптывать что-то, ухмыляясь и поглаживая её колено уверенными хваткими движениями.

Для Андрея это оказалось крайне неприятным сюрпризом. Его словно окатил холодный душ. Он тут же насупился, помрачнел, поник головой и, оторвав взгляд от незнакомки и её неведомо откуда объявившегося, выскочившего будто чёрт из табакерки, ухажёра, перевёл глаза на сцену, где дородный, лоснившийся от жира и блестевший от пота представитель министерства продолжал свой унылый бубнёж. Андрей был удручён, обескуражен, подавлен. Обуревавшие и одушевлявшие его радужные надежды разом увяли, померкли, разлетелись в прах, словно развеянные порывом ледяного ветра. Он точно сорвался с огромной высоты, с головокружительной сияющей вершины, которую уже мнил покорённой, и лежал теперь раздавленный и обездвиженный у её подножия. Он чувствовал себя обманутым, обиженным, одиноким, несчастным, никому не нужным.

А когда он случайно взглянул на Наташу, то почувствовал себя ещё хуже. Он встретил её усмехающийся, недобрый взгляд и понял, что она заметила внезапную перемену в его настроении, – которую, впрочем, не так уж сложно было заметить, – и, возможно, даже догадывается о её причине. А значит, и с этой стороны ничего хорошего ему ждать не приходится.

Некоторое время он пребывал в совершенном расстройстве и сидел как пришибленный, вообще ни на кого и ни на что больше не глядя, тупо уставившись себе под ноги и полузакрыв глаза, будто задремав или, во всяком случае, внутренне отгородившись от всего окружающего. До него точно издалека доносился не смолкавший гул множества голосов, наполнявший громадное помещение, и временами прорывавшееся сквозь него нудное шамканье упитанного министерского посланца. Который, однако, видимо утомившись или поняв наконец, что его никто не слушает, вскоре умолк и, отдуваясь и отирая платком градом катившийся по его разморенному кирпично-красному лицу пот, с явным облегчением отошёл от микрофона и устало повалился на первое попавшееся сиденье. За этим последовала чуть более живая часть мероприятия – выступления местных полусамодеятельных музыкально-художественных коллективов. Но и это не пробудило интереса собравшихся, занятых исключительно общением друг с другом и не смотревших на сцену.

Не смотрел и Андрей. Только, в отличие от остальных, он ни с кем не общался и пребывал будто в прострации, казалось, ничего не видя и не слыша и целиком сосредоточившись на одной, полностью захватившей, словно опутавшей его крепкими незримыми нитями навязчивой идее. Эта застылость, отстранённость, угрюмая задумчивость продолжалась минут десять, после чего, будто помимо его воли, его голова медленно повернулась назад и неподвижные, притухшие глаза вновь устремились в уже отлично знакомом ему направлении.

И, вопреки его ожиданиям, увидели нечто любопытное и обнадёживающее. Слова и ласки соседа, судя по всему, были не очень-то приятны незнакомке. Её лицо было холодно и непроницаемо, на нём было написано явное, нескрываемое неудовольствие, она хмурилась, отвечала собеседнику сквозь зубы, поводила плечами, словно поёживаясь под его продолжавшей обнимать её рукой. А затем вдруг вздрогнула всем телом и выпрямилась, её черты исказились от гнева, как если бы она услышала в свой адрес что-то грубое и оскорбительное. Она порывистым движением, будто с отвращением, стряхнула со своих плеч и колена его руки, бросила ему в лицо что-то, по всей видимости, резкое и едкое и, вскочив с места, устремилась прочь. А парень, посидев некоторое время с несколько напряжённым и озабоченным видом, хотя стараясь казаться спокойным и точно по инерции продолжая ухмыляться, в конце концов тоже поднялся и направился вслед за ней.

Андрей, следивший за этой более чем выразительной сценой цепким, ничего не упускающим взглядом, являясь как бы третьим, пассивным, но при этом отнюдь не равнодушным её участником, как только действующие лица пропали из поля его зрения, беспокойно заворочался на месте и едва не бросился за ними следом. И лишь встретив проницательный, колючий, казалось, видевший его насквозь и всё понимавший Наташин взгляд, вынужден был отказаться от своего намерения и, выказывая плохо скрываемые признаки нетерпения, дожидаться окончания опостылевшего всем представления.

Которое, на его счастье, закончилось через считанные минуты. Воспользовавшись этим, он, не глядя больше на Наташу и уже откровенно пренебрегая тем, что она подумает и, возможно, скажет емупотом, сорвался с места и чуть не бегом метнулся к выходу. Опередив всех, он первым выскочил из главного помещения, пронёсся по длинному полутёмному коридору и просторному пустынному фойе и, не заметив того, что интересовало его, устремился наружу. Оказавшись на обширной, залитой солнцем площадке перед дворцом, Андрей, всерьёз обеспокоенный, не опоздал ли он, огляделся по сторонам…

И облегчённо перевёл дух. Незнакомка и её парень стояли чуть поодаль, в начале убегавшей вдаль аллеи, и, о чём можно было догадаться, кинув на них лишь мимолётный взгляд, выясняли отношения. Они разговаривали на повышенных тонах, активно жестикулировали, сверлили друг друга яростными, испепеляющими взорами. С лица у парня окончательно исчезла самоуверенно-наглая усмешка, сменившись не слишком приятным желчным, почти злобным выражением. Её же лицо по-прежнему пылало возмущением и гневом, глаза метали молнии, а с бледных подрагивавших губ, по-видимому, срывались жёсткие, хлёсткие фразы, которые обыкновенно произносятся в пылу ссоры, когда большинство сдерживающих факторов перестаёт действовать и в порыве откровенности и досады высказывается то, о чём обычно принято умалчивать.

Андрей, не спуская с них глаз, напряг слух, пытаясь уловить, что говорила девушка. И даже успел разобрать несколько слов, однако в этот момент распахнулись двери и из дворца хлынула широкая и шумная людская волна, мгновенно заполнившая пространство перед входом. В этих условиях о том, чтобы подслушать ссорившуюся парочку, не могло быть и речи, и Андрей принуждён был ограничиться наблюдением.

Парень тем временем, очевидно всерьёз задетый словами подруги, не находя больше аргументов и решив действовать силой, схватил её за руку и попытался притянуть к себе. Но не тут-то было: охваченная бешенством девушка резко вырвала свою кисть и с коротким негодующим возгласом отскочила от своего распустившего руки визави. Несколько мгновений они стояли друг против друга неподвижно, дрожа от возбуждения и впившись один в одного угрюмыми, сумрачно посверкивающими взглядами.

Первым не выдержал парень. Он передёрнул плечами, тряхнул головой, вернул на своё лицо привычную нагловато-небрежную ухмылку и, бросив напоследок что-то, по всей вероятности, грубое и грязное, повернулся и неспешной, непринуждённой походкой, сунув руки в карманы и слегка покачиваясь на ходу, стал удаляться.

Девушка даже не посмотрела ему вслед. Её по-прежнему сотрясала мелкая дрожь, глаза растерянно блуждали, лицо омрачилось и чуть осунулось. Она не двигалась с места, хмурила лоб и всё озиралась кругом, будто не зная, что ей теперь делать и куда идти.

Возможно, как немедленно предположил Андрей и во что ему очень хотелось верить, между этими двумя всё было кончено. Он знал, конечно, что милые бранятся – только тешатся, но, как ему показалось, это был не тот случай. И дело было даже не в том, что незнакомка и её парень прилюдно, не стесняясь окружающих, будто не замечая никого, конфликтовали, кричали друг на друга и, казалось, готовы были схватиться врукопашную. Это бы ещё ладно, это не так страшно. Андрей сумел уловить другое, почти незаметное со стороны, но гораздо более существенное. А именно – ледяной холод в глазах у обоих, презрение, отвращение, бешенство, почти гадливость в её глазах, равнодушие, пустоту, безразличие, оживлённое лишь дежурной циничной усмешкой, – в его. Так смотрят один на другого те, кто, может быть, когда-то и любили друг друга, находились в тесных отношениях, пережили яркую и волнующую историю, но у кого всё это уже в прошлом, чувства которых остыли и иссякли, кого уже ничего не связывает, кроме разве что привычки, инерции, смутных, понемногу бледнеющих и стирающихся воспоминаний…

– Ну, так мы идём или как? – внезапно прервал его размышления мягкий грудной голос с едва уловимой капризной интонацией. – Чего ты тут встал, как вкопанный?

Вздрогнув от неожиданности, Андрей поневоле оторвал взгляд от пленившей его незнакомки, которую он буквально пожирал глазами, и перевёл его на Наташу, совершенно непредвиденно оказавшуюся рядом с ним и вперившую в него неотрывный, изучающий взор.

– К-куда идём? – ещё не придя в себя, пробормотал он первое, что пришло ему в голову.

Наташа чуть скривила пухлые, налитые, как ягоды, губки.

– Домой, куда ж ещё? Я устала. И не хочу торчать здесь на солнцепёке неизвестно для чего.

Андрей замялся. Он-то, в отличие от своей подруги, прекрасно знал, для чего он здесь торчит, и понимал, что если подчинится ей сейчас и уйдёт отсюда, то, возможно, никогда больше не увидит ту, другую, которую он узнал, да и то пока только наглядно, всего пару часов назад, однако без которой, как он всё более отчётливо чувствовал, он уже не представлял себе своей жизни. Он признавал, что это не совсем нормально, что это очень смахивает на безумие, наваждение, морок, но это было именно так. И он ничего не мог с этим поделать, это было сильнее его, он не в состоянии был – да не очень-то и хотел – сопротивляться нежданно-негаданно захватившей и понёсшей его куда-то властной, неодолимой силе.

А Наташа, стоявшая перед ним и не сводившая с него вдумчивых немигающих, казалось, всё видевших и всё понимавших глаз, сразу как-то потускнела, поблёкла, словно отодвинулась на задний план и продолжала отстраняться всё дальше. Он смотрел на неё и как будто не видел, не замечал, не чувствовал её присутствия. И её яркая, эффектная, роскошная, даже несколько избыточная красота, так восхищавшая, покорявшая, возбуждавшая его совсем недавно, казалось, ещё вчера, и производившая неизгладимое впечатление чуть ли не на всех вокруг, тоже внезапно потеряла в его глазах всякую привлекательность, значение и ценность, в мгновение ока вытесненная и подавленная другой красотой, ослепившей его, как солнечный луч, и продолжавшей, сверкая и переливаясь, стоять перед его восхищённым взглядом. Наташина же красота оказывала на него теперь совсем другое действие: она стесняла, утомляла, раздражала, казалась чужой и враждебной. Ему порой хотелось просто закрыть глаза, чтобы не видеть её больше…

– Ну, что ты молчишь-то? – опять донёсся до него, будто издалека, нетерпеливый, резавший ему слух голос. – Ты что, ошалел от жары?.. Или, может, ещё от чего-то? – неожиданно прибавила она уже совсем другим тоном и ещё проницательнее, чем прежде, вонзилась в него острым, сосредоточенным взором.

Андрей, не выдержав его, опустил глаза и промямлил что-то невнятное. После чего, по-прежнему стараясь не упустить из виду незнакомку, украдкой метнул на неё быстрый, длившийся лишь один короткий миг взгляд.

Но и этой доли секунды для Наташи было достаточно, чтобы перехватить его и заметить, на кого он был направлен. Она немедленно взглянула туда же и некоторое время внимательно, чуть прищурившись и поджав губы, смотрела на девушку, с которой последние два часа не сводил восторженных, горевших желанием глаз Андрей. Это разглядывание продолжалось всего несколько мгновений, но они показались Андрею вечностью. Он чувствовал себя как на раскалённой сковородке, его лицо густо покраснело и покрылось испариной, он не смел поднять глаз и, пока Наташа изучала соперницу, рассматривал её блестящие кремовые туфли на высокой шпильке, нежно облегавшие маленькие изящные ступни с сетью голубоватых жилок, едва различимых под гладкой матовой кожей.

Оторвав наконец взгляд от незнакомой блондинки, стоявшей неподалёку, нервно курившей и, видимо, даже не подозревавшей, объектом какого пристального внимания она стала, Наташа перевела его на Андрея и после небольшой паузы повторила, глуховато и тихо, с лёгкой запинкой, как-то неуверенно, свой первоначальный вопрос:

– Так ты идёшь… или как?

На этот раз он не нашёл в себе сил ответить. Или, вернее, он не знал, что ответить ей. Сказать прямо и откровенно, выложить всё начистоту, признаться в том, что он думал и чувствовал в эту минуту, – нет, к этому он был ещё не готов. Да и нужных слов, скорее всего, не нашёл бы. Слишком уж смутны, путаны, расплывчаты и хаотичны были в тот момент его ощущения. Он сам не мог пока разобраться в их бурном, бешено крутившемся вихре, он едва-едва продирался сквозь их беспорядочное, бессвязное нагромождение и не представлял, понятия не имел, к чему в конце концов всё это приведёт, каков будет итог этого неслыханного, небывалого смятения чувств, равного которому, как представлялось ему, не было ещё в его жизни.

А Наташа, посмотрев недолгое время в его растерянное, немного очумелое, то красневшее, то бледневшее лицо, заглянув в его расширенные, затянутые мутной пеленой глаза, похоже, всё поняла, обо всём догадалась, всё уразумела. Пожалуй, даже то, что для него самого ещё оставалось загадкой, что только маячило в зыбкой туманной дали и лишь понемногу начинало обрисовываться и принимать более чёткие и определённые контуры. Её черты подёрнулись тенью, в глазах мелькнула неподдельная, пронзительная печаль, ярко накрашенные полные губы чуть поморщились и как будто слегка увяли. Но она перемогла себя и, с усилием, одними губами, усмехнувшись, медленно, с лёгкой дрожью в голосе проговорила:

– Ну что ж, зная тебя, этого следовало ожидать… Удачи тебе. Прощай!

И, резко повернувшись, она быстро, точно убегая от него, зашагала прочь, звонко цокая шпильками по асфальту и по неизменной привычке непроизвольно повиливая крутыми округлыми бёдрами, плотно обтянутыми синим муслиновым платьем.

Но, отойдя на несколько шагов, приостановилась, повернула голову и, метнув на него горящий лютой ненавистью взгляд, прошипела сквозь зубы:

– Как бы тебе не пожалеть об этом!

И после этого почти бегом, как разъярённая фурия, умчалась вдаль.

Однако ни её слова, ни её разгневанный вид не произвели на Андрея никакого впечатления. Он чисто автоматически, безучастным, словно невидящим взором посмотрел ей вслед, как если бы это был совершенно незнакомый ему, посторонний человек, с которым его абсолютно ничего не связывало. А затем поспешил перевести взгляд на незнакомку, докурившую к этому времени свою сигарету и, судя по всему, тоже собиравшуюся уходить. Однако в тот самый миг, когда она уже сделала движение, чтобы повернуться и уйти, её глаза случайно встретились с его глазами.

И что-то вдруг произошло. Какая-то невидимая искра пробежала между ними. Она не отвела свой взгляд, как тогда, во время шествия, едва скользнув им по незнакомому парню, уже довольно длительное время преследовавшему её своими страстными, заглатывающими взорами. Она задержала на нём взгляд, она впервые обратила внимание, как пристально и неотступно, с почти неприкрытым вожделением он смотрит на неё, как горят его глаза, как он взволнован и взбудоражен. И это волнение и возбуждение только усилились после того, как их взгляды встретились, после того, как он почувствовал на себе её спокойный, ровный, мягкий, может быть, немного удивлённый взор. Его сердце заколотилось как сумасшедшее, голова слегка закружилась, мысли окончательно перепутались, смешались, сбились в беспорядочную кучу, из которой уже невозможно было выудить ничего определённого и толкового. Всё и все кругом – а рядом с ним теснилась и гомонила огромная толпа – вдруг перестали существовать для него, он не видел и не слышал ничего вокруг. Всё это вдруг померкло, истаяло, отодвинулось неведомо куда.

Осталась только она. Её статная точёная фигура, похожая на искусно выделанную статуэтку, облачённая в короткую полосатую майку, оставлявшую открытой часть живота, и короткую кожаную юбку, плотно облегавшую её тонкий стан и подчёркивавшую его стройность и изящество. Обрамлённое пышной платиновой гривой, чуть расширенное в скулах свежее цветущее лицо, хотя и слегка опечаленное и немного бледноватое в тот момент, но сохранявшее здоровый естественный цвет, детскую нежность и бархатистость кожи. Высокий чистый лоб, чётко очерченные, немного вразлёт, брови, красиво обрисованные сочные, но не слишком полные губы, тронутые едва уловимой, почти неразличимой не то усмешкой, не то гримаской неясного значения. Но главное – глаза, слегка прищуренные, глубокие, прохладные, чуть затуманенные, глядевшие на него немного исподлобья со смешанным, неопределённым выражением. То ли с удивлением, то ли с интересом и любопытством, то ли с внезапно, ни с того ни с сего вспыхнувшей симпатией или – в чём он безотчётно пытался уверить себя, – может быть, уже с чем-то большим и значительным. Не ощутила ли она вдруг того же, что чувствовал к ней он? Не встретились ли их чувства так же, как встретились и переплелись их взгляды? Не пробежал ли по её телу тот же трепет, который не мог, да и не пытался, унять он?..

Однако ответы на эти – такие важные для него – вопросы он так и не получил. Помешали его одноклассники, заметившие его недвижимую фигуру, одиноко стоявшую среди бурлившего вокруг многолюдья, и через мгновение окружившие его оживлённой говорливой толпой. Они, к крайнему его неудовольствию и досаде, заслонили от него незнакомку, стали приставать к нему с пустыми, глупыми разговорами, куда-то звать, чему-то смеяться. Он, весь ещё во власти полонивших и будораживших его чувств, плохо понимал, чего от него хотят, обводил мельтешившие перед ним весёлые, возбуждённые, разрумянившиеся лица хмурым, недоумевающим, потерянным взглядом и про себя посылал их ко всем чертям. И всё пытался разглядеть безраздельно владевшую его мыслями девушку, которую загородили от него без умолку болтавшие, хохотавшие, тормошившие его приятели.

Но не разглядел. Её больше не было на прежнем месте. Она исчезла, как будто испарилась. Как видение, как чудесный сон, который бывает раз в жизни и не повторяется никогда. Или же её, как и его, поглотила многоголовое людское скопище, которому не было никакого дела до их переживаний и внезапно вспыхнувшего взаимного интереса, вот-вот готового перерасти во что-то большее. Во что-то серьёзное, всепоглощающее, безбрежное. Невыразимое и неописуемое.

Он ещё некоторое время напряжённо и беспомощно озирался кругом, пытаясь отыскать её. Надеясь вновь увидеть, выхватить из толпы её хрупкую стройную фигуру и чуть нахмуренное задумчивое лицо, отмеченное печатью усталости, грусти и ещё чего-то, таинственного и неуловимого. Но видел только чужие, не нужные и не интересные ему разгорячённые, раззадоренные, искажённые буйным весельем лица окружающих. А их-то он меньше всего хотел сейчас созерцать, они вызывали у него отвращение.

И чтобы не видеть их больше, он прикрыл глаза. И её образ, всё это время продолжавший стоять перед ним, стал ещё ярче, отчётливее, выпуклее. Она смотрела на него в упор, с каким-то новым, загадочным, непередаваемым выражением. Её лоб прорезала тонкая, как ниточка, чуть изгибистая морщинка. Заалевшиеся губы дрогнули, будто она хотела сказать ему что-то. А в устремлённых на него ясных, прозрачных, говоривших больше всяких слов глазах блеснули слёзы.

III

Вновь, не в первый уже раз, пережив всё это как наяву, немного взволнованный и взбудораженный этими воспоминаниями, Андрей долго не мог уснуть. Вздыхал, ворочался с боку на бок, бессмысленно пялился в темноту, одержимый одними и теми же мыслями, не оставлявшими его, не дававшими ему покоя все последние дни, с того самого мгновения, когда он впервые увидел её.

И сам не заметил, как заснул глубоким, мёртвым сном, на этот раз без всяких сновидений. А когда проснулся, стояло уже позднее утро, было около десяти. Но Андрей не спешил выбираться из постели. Спешить ему было некуда, никаких особо важных дел, да и неважных тоже, у него не было. Полная, совершенная, ничем не ограниченная свобода, которая прежде бывала лишь во время каникул. Он и эту, наступившую после выпускного и получения аттестата независимость невольно воспринимал как своего рода каникулы, ещё не вполне осознав, что это уже что-то другое, новое, неизведанное, непохожее на то, что было раньше. Ему казалось, что жизнь катится по старой, привычной колее, а она между тем незаметно и нечувствительно для него сделала крутой поворот и двинулась в совершенно ином, неведомом направлении, о котором он пока не имел ни малейшего понятия.

Он вообще старался не думать об этом. Точнее, не способен был с некоторых пор думать ни о чём, кроме неё. Белокурой голубоглазой незнакомки, сразившей его наповал и запавшей ему в сердце так, как не западала туда до этого ещё ни одна девушка. Поселившейся там как полновластная хозяйка, завладевшей всеми его чувствами без остатка, полонившей и поработившей его так, как не удавалось это сделать даже самым ярким и неотразимым красоткам, с которыми ему приходилось иметь дело. И это было тем более удивительно, что произошло это внезапно, в одно мгновение, после первого же взгляда, случайно брошенного им на неё и выхватившего её из пёстрой безликой толпы. На ум ему то и дело приходило пошлое, истасканное выражение: «любовь с первого взгляда», каждый раз вызывая у него ироническую усмешку. Но она быстро исчезала, когда он, возможно, впервые в жизни, вдумывался в это серьёзно, глубоко и беспристрастно, отбрасывая ложный стыд, легкомыслие и глупые мальчишеские предрассудки. И вынужден был признать, что так оно и было на самом деле. Да, это была именно она, самая настоящая любовь с первого взгляда! О которой так много и часто говорят, походя упоминают её как заезженное клише, не вкладывая в это словосочетание никакого смысла, не придавая ему особого значения, порой просто не понимая его.

Для Андрея же это вроде бы отвлечённое понятие совершенно неожиданно наполнилось вполне конкретным содержанием. Это было как вспышка молнии, разорвавшая окутывавшую его кромешную тьму, о которой он даже не подозревал, и озарившая то главное и, возможно, единственное, ради чего и стоит жить. Он ещё не осознавал этого в полной мере, лишь смутно догадывался, нащупывал, прозревал эту истину, мелькавшую перед ним в зыбкой колеблющейся дымке и лишь изредка выплывавшую из неё и принимавшую более определённые очертания…

Весь во власти этих томных, волнующих дум, то приятных, опьяняющих, влекущих в какую-то безбрежную сияющую даль, то беспокоящих, тревожных, ни с того ни с сего рождавших в душе беспричинное смятение, почти страх, Андрей поднялся, наконец, с постели и, позёвывая и хмуро озираясь кругом, побрёл на кухню. Хотя есть ему не особенно хотелось, он тем не менее машинально открыл холодильник и некоторое время глядел туда бездумным заспанным взором, переводя его с одного отделения на другое и всё пытаясь сообразить, что же ему тут нужно. Так и не сообразив, закрыл дверцу и минуту-другую стоял посреди кухни, продолжая время от времени зевать и медленно вращая мутноватыми, припухлыми от долгого сна глазами. Затем, опять-таки чисто автоматически, зажёг горелку на плите и поставил на неё чайник. После чего, обратив внимание, что в квартире душновато, открыл окно и выглянул наружу.

Взгляд его упёрся в обильную густую зелень, наполнявшую огороженные заборами палисадники, вытянувшиеся во всю длину двора и занимавшие большую его часть. Рослые кряжистые деревья высились напротив окон и протягивали к ним длинные корявые ветви, обросшие пышной мохнатой листвой, распространявшей тонкий приятный запах. Андрей, раздув ноздри, с удовольствием втянул его в себя и, облокотившись на подоконник, обратил взгляд вперёд, сквозь переплёт ветвей и нагромождение листвы. Взор невольно отдыхал в этой приютной тенистой мгле, составлявшей резкий контраст с царившим вокруг ослепительным, нестерпимым для глаз блеском солнца, уже недели две, если не больше, нещадно опалявшего жгучим зноем истомлённую, иссохшую, казалось, готовую потрескаться землю и её обитателей.

И спустя какое-то время ему почудилось, что в этом мягком зелёном сумраке он угадывает утончённые бледные черты, виденные им всего лишь раз, но так прочно запечатлевшиеся в его памяти, что никакие силы, наверное, не в состоянии были бы изгладить их оттуда. Все последние дни он видел их постоянно, то тут, то там, днём и ночью, во сне и наяву. Они появлялись перед его мысленным взором то расплывчатые, едва уловимые, словно окутанные и скрадываемые плотной дымкой, в конце концов поглощавшей их, то совершенно ясно, отчётливо, будто вживую. И тогда он мог различить мельчайшую чёрточку этого лица, вдруг ставшего бесконечно дорогим для него, необходимым ему, неповторимым и незаменимым. И он, пользуясь этими то и дело возникавшими перед ним на удивление явственными, почти осязаемыми видениями, до самозабвения вглядывался в это неподвижное, замкнутое, чуть задумчивое и немного грустное, но такое невыразимо прекрасное, одухотворённое, будто осенённое внутренним светом лицо, пытаясь понять, прочитать по нему, догадаться, о чём она так напряжённо думает, в чём причина её грусти, что её заботит и печалит, какая тайная невзгода тяготит её сердце. Но ничего не понимал, ни о чём не догадывался. Просто смотрел на неё не отрываясь, широко распахнутыми остановившимися глазами, чувствуя, как замирает от сладкого томления сердце, кружит голову, а глаза застилает светлая радужная пелена, как если бы он надел розовые очки…

Тонко и пронзительно засвистевший чайник прервал его размышления и рассеял маячивший перед ним пленительный облик. Поневоле – и не без сожаления – вернувшись к действительности, он снял не перестававший заливаться, исходивший клубами горячего пара чайник, налил кипяток в чашку, добавил туда заварки и, сев за стол, уставился на тёмную дымившуюся жидкость. Затем, подняв глаза, заметил приготовленный для него мамой завтрак, на который прежде не обратил внимания, аккуратно прикрытый салфеткой. Он медленно стащил её и равнодушно взглянул на аппетитно выглядевшую снедь – подрумяненные, ещё тёплые пирожки, поджаренные кусочки мяса, творог со сметаной. Взглянул и отвёл глаза. Вот уже несколько дней, с той самой памятной встречи, грозившей совершенно перевернуть его жизнь, он страдал почти полным отсутствием аппетита, ел очень мало и через силу, заставляя себя. Кусок не лез ему в горло. Оно точно сжалось, окостенело и не принимало пищу, выталкивая её обратно. В общем, и в этом отношении его состояние было состоянием типичного влюблённого, полностью сосредоточенного на предмете своей любви, ничего и никого вокруг не замечающего, потерявшего интерес ко всему на свете и живущего в мире своих фантазий и смутных планов на будущее, к реализации которых он по какой-то непонятной причине не спешил приступать, каждый день откладывая это на завтра.

Подумав об этом, Андрей нахмурился и покачал головой. Он сам бы не сумел объяснить причину этой странной, нехарактерной для него пассивности, заторможенности, замедленности реакций. Он просто не узнавал себя. Обычно в таких ситуациях он не терялся, не пасовал перед возможными затруднениями и смело, даже дерзко, хотя не всегда обдуманно, брался за дело, отчаянно, очертя голову бросаясь на приступ. Преодолевал самые сложные, на первый взгляд неодолимые препятствия, рассматривая каждую облюбованную им красотку как своего рода крепость, для взятия которой требовалось приложить максимум усилий, выдержки, смекалки. И, как правило, добивался своего. Энергия, настойчивость, изобретательность, бешеный напор, помноженные на природное обаяние и видную внешность, в большинстве случаев приносили блестящий результат. Эти подвиги закрепили за Андреем репутацию завзятого сердцееда и покорителя девичьих сердец, не пропускающего ни одной юбки. Что было, конечно, некоторым преувеличением, но не вызывало у него возражений, льстя его самолюбию и резко повышая его и без того совсем не низкую самооценку.

Разумеется, случались в его бурной и весьма плодотворной деятельности на этом поприще и проколы, и досадные недоразумения, и иной раз самые настоящие провалы, слегка обескураживавшие его и больно бившие по его крайне чувствительному в этом вопросе самолюбию. Однако подобных инцидентов, которые он старался поскорее вычёркивать из памяти, было сравнительно немного, и это были скорее исключения, подтверждающие правило. А потому его реноме среди всех знавших его оставалось достаточно прочным и незыблемым.

И вот вдруг ничего этого. Ни задора, ни дерзости, ни напора, обычно обеспечивавших ему успех и победу. А вместо этого постоянная задумчивость, колебания, сомнения, становившиеся порой невыносимыми, порядочно изводившие и изматывавшие его, ставившие его в тупик. Хотя, казалось бы, надо было действовать. И немедля! Никаких причин для промедления не было. Да и незнакомка была теперь не так уж незнакома ему. Он уже знал, как её зовут, где она живёт, какую школу окончила. У них, как выяснилось, имелись общие приятели, и было даже удивительно, что они не встретились раньше. Хотя, может быть, и встречались, но просмотрели один одного, не обратили друг на друга внимания, разминулись. Правда, Андрей не очень-то верил в это: было бы совершенно невероятно, если бы он, даже краем глаза заметив эту дивную, необыкновенную красавицу, остался бы безучастен и не сделал бы попытки сойтись с ней поближе. Ведь достаточно было одного мимолётного взгляда, случайно брошенного им на неё во время школьной процессии, чтобы он вспыхнул, как солома, к которой поднесли зажигалку. И загоревшийся в нём тогда огонь не стихал, не гас, а разгорался всё ярче и неистовее, освещая и то, что было внутри его, и вовне, каким-то необычным, диковинным, по-новому озарявшим всё светом.

Однако, как ни странно, это почему-то не подвигало его к активным действиям, которые логично было бы ожидать от него, учитывая силу и жар охвативших его чувств. Он всё медлил, раздумывал, колебался, будто ожидая чего-то. Или, может быть, немного испугавшись этого буйного, невиданного, сметавшего всё на своём пути шквала эмоций, нежданно-негаданно налетевших на него и потрясших его существо до основания. Или же непонятно отчего рассчитывая, что всё устроится и уладится как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, помимо него, но при этом к максимальной для него выгоде. По этой же причине он избегал общения с Наташей, не виделся с ней, не звонил и не писал ей с того самого дня, когда они так некрасиво и нелепо расстались. Он понимал, что ему нечего больше сказать ей, что между ними всё кончено, что его любовь к ней, когда-то горячая и страстная, но давно уже сильно поостывшая и давшая заметные трещины, теперь, после происшедшего на днях, умерла раз и навсегда, растаяла, потухла, как перегоревшая свеча. В его сердце властно, как у себя дома, расположилась другая, и прежней, износившейся, исчахшей, прискучившей ему любви там уже не было места. Оставалось только констатировать этот факт и сказать обо всём Наташе. Которая, впрочем, по всей видимости, и сама уже догадывалась о том, что их довольно длительная – продолжавшаяся около полутора лет – любовная история подошла к своему завершению и канула в Лету.

Андрей протяжно вздохнул, отхлебнул немного остывший чай и, повернув голову к окну, остановил неподвижный задумчивый взгляд на протянувшейся почти к самому подоконнику массивной широкой ветви, опушённой яркой кудрявой листвой. Тут же забыв о Наташе, лишь на мгновение промелькнувшей в его памяти, как смутная, понемногу редевшая и таявшая тень прошлого, он немедленно вернулся к мыслям об Оле – именно так звали новую, бурно ворвавшуюся в его жизнь, ошеломившую и взбаламутившую его любовь. Он отлично понимал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо наконец что-то предпринять, сдвинуть дело с мёртвой точки. Тем более что обстоятельства явно благоприятствовали ему: прямо у него на глазах она поссорилась со своим парнем, и, как он отметил уже тогда, это, вероятнее всего, не была обычная размолвка, за которой следует быстрое примирение. Тут, очевидно, всё было гораздо серьёзнее. Судя по всему, это был окончательный и бесповоротный разрыв, после которого уже не может быть возврата к прошлому. Когда все связи разорваны, все счёты покончены, все мосты сожжены. Когда не остаётся ничего иного, кроме как предать прошлое забвению и, не оглядываясь назад, не предаваясь бесплодным сожалениям, двигаться, как бы ни было трудно, вперёд.

Но вот как раз таки с этим самым движением у Андрея ни с того ни с сего обнаружились серьёзные сложности, которые он никак не мог преодолеть. Всё вроде бы было легко и просто: он встретил очаровательную девушку, в которую влюбился без памяти и которая, по всей видимости, была свободна. К своей собственной подруге он к этому моменту совершенно охладел и их расставание было только вопросом времени; его неожиданная влюблённость лишь ускорила дело. Словом, для него не существовало никаких видимых препятствий, чтобы от сумбурных мыслей и переживаний перейти наконец к действиям и, как он любил выражаться в подобных случаях, взять быка за рога. Однако он почему-то не делал этого. Мялся, томился, вздыхал, изобретал разнообразные, по большей части пустые и вздорные преграды на пути к цели, изыскивал всевозможные оправдания для своего бездействия, опять-таки в большинстве своём надуманные и дутые. А главное, никак не мог уразуметь, что же с ним такое творится, в чём причина его странного, необъяснимого и небывалого бессилия, инертности, апатии, овладевших им именно в тот момент, когда ему жизненно необходимы были энергия, уверенность в себе, воля к победе. Ведь любовь, а тем более страсть, – а то, что он чувствовал, было самой настоящей страстью, другого слова тут нельзя было подобрать, – обычно стимулирует и вызывает к жизни именно эти качества, пробуждая человека от душевной спячки, вырывая его из замкнутого круга обыденности и привычки, заставляя позабыть об осторожности, осмотрительности, умеренности, зачастую об элементарном здравом смысле, бросая его в самое пекло борьбы, порой без всякой надежды на успех, и в конечном итоге чаще всего помогая ему добиться заветной цели.

Но с Андреем, к его же собственному недоумению, всё произошло ровно наоборот. Внезапно нахлынувшая на него безумная любовь не укрепила его, не влила в него новые силы, не вдохновила его пусть не на подвиги, но хоть на какую-то мало-мальскую активность, которая наверняка помогла бы ему добиться желаемого, а, напротив, обессилила его, выбила из колеи, лишила остатков воли и погрузила в такую глубокую – и, похоже, продолжавшую углубляться – пучину бездеятельности и почти физического изнеможения, что это состояние начинало уже всерьёз беспокоить его.

В конце концов в голову ему, пробившись сквозь наполнявший её ворох бессвязных и бестолковых мыслей, пришло одно здравое рассуждение: глядя в раскрытое окно, на сочную цветущую зелень, залитую обильным солнечным светом, Андрей пришёл к выводу, что ему нужно выйти прогуляться. Он, усиленно предаваясь унылым, депрессивным размышлениям, безвылазно сидел дома уже несколько дней, с самого выпускного вечера, на котором он был мрачен как туча и с которого ушёл раньше всех, и это добровольное затворничество явно не пошло ему на пользу. Он стал бледен, подавлен, угрюм, раздражался из-за каждого пустяка, конфликтовал с родителями, резко, а порой и грубо отказывал приятелям, пытавшимся расшевелить его и вытянуть куда-нибудь развлечься. В итоге он не на шутку рассорился с некоторыми из них, они послали его подальше и оставили в покое, наедине с собой.

Но вот наступил момент, когда он сам уразумел, что одиночество, полная отрешённость от окружающего и сосредоточенность, постепенно перешедшая в зацикленность, на своих сложных, путаных и чем дальше, тем больше запутывавшихся чувствах и переживаниях ни к чему хорошему его не приведут. Что всё это вполне может закончиться для него весьма печально, если он не стряхнёт с себя охватившее его странное, необъяснимое оцепенение, не возьмёт себя в руки и не начнёт делать хоть что-то, не вернётся к нормальной, обычной жизни, так круто прерванной после памятной, оглушившей его как обухом встречи. Хотя он понимал при этом – или, вернее, догадывался, улавливал на уровне подсознания, – что жить прежней, устоявшейся, привычной жизнью у него уже вряд ли получится. Что-то будто сломалось в нём, ушло безвозвратно, рассыпалось в прах. Ему казалось порой, что за эти несколько дней он как будто сделался другим человеком, ну или, во всяком случае, изменился настолько, что едва узнавал себя. И это было тем более поразительно, что причиной такой резкой и вроде бы безосновательной перемены было даже не знакомство, не связь, а всего-навсего несколько взглядов, которыми он обменялся с неизвестной красоткой, словно опутавшей его тонкими, незримыми, но при этом мощными, неразрывными путами. «Прям ведьма какая-то!» – думал он порой, когда перед ним в очередной раз всплывал образ прекрасной незнакомки, не сводившей с него внимательных мерцающих, с лёгким прищуром глаз и кривившей губы в тонкой, чуть уловимой усмешке.

Стремясь сбросить с себя иго тяжких, подавлявших его раздумий, в которых он застрял как в тенетах и уже не представлял, как выпутаться из них, да и попросту опасаясь с некоторых пор сойти от всего этого с ума, он наконец нашёл в себе силы хоть немного отрезвиться от владевшего им любовного дурмана, взглянуть на ситуацию по возможности спокойно и трезво и обдумать свои дальнейшие действия. А чтобы лучше думалось и мысли не разбредались в разные стороны и не сбивались то и дело на посторонние предметы, он посчитал нужным выбраться из дому и немного забыться среди уличного шума и многолюдства.

IV

Едва он вышел из подъезда, как ощутил пахнувший ему в лицо и быстро объявший всё тело жар. Воздух был такой плотный, густой и горячий, что им трудно было дышать; он обжигал носоглотку и, казалось, сами лёгкие. Вдохнув его пару раз, Андрей едва не поперхнулся, словно глотнув чересчур крепкого алкоголя. У него даже пропало было желание идти куда-то и он хотел уже повернуть назад. Но пересилил себя, кое-как отдышался и, хотя и с трудом, но привыкая к невероятному зною, от которого захватывало дух и сдавливало грудь, двинулся прочь со двора.

На улице атмосфера была, пожалуй, ещё невыносимее. Во дворе жару хоть немного смягчала и умеряла заполнявшая его буйная растительность, поглощавшая большую часть мощного солнечного сияния. В городе же никаких препятствий для жгучего, висевшего в самом центре неба солнца не было. Его палящие, обжигающие лучи падали на землю отвесно, преследуя, подавляя и буквально уничтожая всё живое. Жизнь здесь как будто замерла, практически прекратилась, заглохла. Было тихо, почти не было видно прохожих, лишь изредка проезжали машины. Город будто вымер, или, вернее, его умертвило стоявшее в зените огромное пламенеющее светило, словно задавшееся целью испепелить землю и её истомлённых, измученных, попрятавшихся кто куда обитателей.

Андрей, приостановившись на мгновение у выхода из двора, окинул хмурым взором пустынную, обезлюдевшую улицу, на которой лишь иногда, будто невзначай, показывались одинокие, едва волочившие ноги пешеходы, тут же куда-то пропадавшие, точно проваливавшиеся сквозь землю. Впрочем, он, побыв вне дома считанные минуты, и сам уже не прочь был бы провалиться куда-нибудь, так как с трудом представлял себе, как можно существовать в условиях такой дикой, экстремальной жары. Он опять, как и на пороге подъезда, заколебался, стоит ли ему испытывать свою весьма сомнительную, как он знал, жароустойчивость и подвергать своё драгоценное здоровье вполне реальной угрозе. Не вернуться ли домой, где кондиционер избавит его от этого жуткого, поистине адского зноя и даст ему приятную, расслабляющую прохладу, которой так не хватало сейчас тем, кто, как и он, рискнул выбраться из дому и бродил бог знает зачем по раскалённой, как сковорода, обжигавшей подошвы земле.

Но он вновь сделал над собой усилие и, шумно вдыхая в себя горячий, неподвижный, будто окаменевший, воздух, зашагал вперёд, не очень-то задумываясь о том, куда он идёт, словно пытаясь убежать от преследовавших его по пятам тягучих, выматывающих мыслей. Однако они не спешили оставлять его в покое, они двинулись следом за ним, продолжая тревожить его, досаждать ему, жалить его, точно осы. И образ незнакомки тоже не переставал преследовать его, мельтеша у него перед глазами, расплываясь и почти пропадая, но затем вновь появляясь обновлённым, более ясным, чётким, ещё более притягательным и соблазнительным. Безумие продолжалось. От него оказалось невозможным избавиться, просто убежав из дому.

Хоть чуть-чуть отвлечься от осаждавших и донимавших его дум ему удалось, когда он, кое-как одолев два квартала – совсем небольшое расстояние, показавшееся ему сейчас невероятно длинным, – добрался до центральной площади, той самой, с которой на днях началось приснопамятное шествие выпускников, имевшее для него такие нежданные и неоднозначные последствия. В отличие от окрестных улиц, с которых агрессивно палившее солнце изгнало малейшие проявления жизни, здесь было многолюдно и шумно. Истерзанные жарой люди пытались спастись от неё под широкими плотными навесами, протянутыми вдоль окраин площади, под которыми царила если не прохлада – добиться этого при такой погоде не представлялось возможным, – то хотя бы не такой неистовый, непереносимый зной, который стоял на солнцепёке. В густой тени, застывшей под навесами, возле бесчисленных столиков, уставленных всевозможными, на любой вкус, прохладительными напитками, сидели, а чаще полулежали обессиленные, измождённые, раскрасневшиеся и блестевшие от пота горожане, старавшиеся не делать лишних движений и только едва ворочавшие кругом стеклянными, слегка очумелыми глазами. Их истощённых, иссякших сил хватало лишь на то, чтобы периодически подносить к пересохшим, истомлённым непроходящей жаждой губам холодный напиток и, с наслаждением влив его в себя, в течение нескольких минут ощущать разливавшуюся по перегретым внутренностям неизъяснимо приятную, божественную прохладу. Пришибленные жарой люди чем-то напоминали зверей в зоопарке, которые в летнее пекло утрачивают свою обычную живость, впадают в прострацию и, обездвиженные, вялые, безразличные ко всему, равнодушно и отупело взирают на глазеющую на них публику.

Андрей и сам был близок к состоянию какого-нибудь льва, под влиянием сумасшедшего, прямо-таки африканского зноя утратившего интерес к жизни, повесившего царственную голову и ушедшего в себя. Оглядевшись вокруг, он подумал было присоединиться к отдыхавшей и потягивавшей холодное пиво человеческой массе, но тут же передумал. Это скопление расслабленных, разморенных, потных тел, сваленных и скученных на довольно ограниченном пространстве, вызвало у него лёгкое отвращение, особенно после того, как его чуткий нос уловил не слишком ароматные запахи, доносившиеся из-под навесов вместе с шелестевшим там тихим, усталым говором. Он чуть скривился, провёл языком по сухим, горячим губам и, вновь бросив угрюмый взгляд по сторонам, после короткого раздумья направился к шумевшему поблизости, за плотной завесой густой тенистой зелени, большому фонтану, вокруг которого царило заметное оживление, резко выделявшееся на фоне господствовавшей повсюду безжизненной, давящей анемии.

Приблизившись к фонтану, он впервые с момента выхода из дома вздохнул полной грудью. Это был маленький островок свежести и прохлады среди разлитого кругом тяжёлого знойного марева. Мощные прозрачные струи с шумом взмывали ввысь, дробились там на бесчисленное множество мелких и мельчайших брызг, вспыхивавших в ярком солнечном свете ослепительными, резавшими глаз огоньками, и мягко опадали в образовавшийся внизу небольшой квадратный водоём, замкнутый с четырёх сторон массивными мраморными плитами. Гладкая полированная поверхность которых была забрызгана водой и испещрена неисчислимыми влажными следами тех, кто спасался от изнуряющей жары таким нехитрым способом – купанием в фонтане. Это были дети, в основном мальчишки, галдящей, орущей, визжащей оравой теснившиеся на широком, однако не вмешавшем всех парапете, пребывавшие в непрестанном беспорядочном движении, невольно и вольно пихавшие друг друга, поскальзывавшиеся и падавшие, заводившие склоки, свары и порой чуть ли не драки. Желавших искупаться было чересчур много, а водоём слишком мал для того, чтобы принять всех, в результате чего борьба за место под солнцем, или, точнее, в воде, принимала порой довольно жёсткие формы, и если бы не находившиеся поблизости и зорко следившие за своими разбушевавшимися чадами родители, противостояние не раз и не два грозило перерасти в серьёзный конфликт.

Несмотря на то что стоявшие тут шум, гам, суета и неразбериха действовали Андрею на нервы, он некоторое время оставался возле фонтана. Очень уж приятна была веявшая от него живительная прохлада, неумолчное, весёлое журчание и плеск воды, радужные огоньки брызг, то и дело, точно мимолётные звёзды, мелькавшие в вышине. При виде всего этого его одолевало сильнейшее желание скинуть с себя футболку и шорты и вслед за этой счастливой беззаботной мелюзгой окунуться в мутноватую пенившуюся воду, бурлившую и кипевшую от барахтавшихся в ней нескольких десятков беспокойных смуглых тел, оглашавших округу беспрерывным ликующими, возмущёнными, яростными воплями, хохотом, визгом. Андрей подумал, что и он ещё несколько лет назад мог позволить себе это невинное удовольствие – в летнюю жару поплескаться и порезвиться с приятелями в этом самом фонтане. Но эти блаженные времена прошли. Причём так быстро, что он даже не заметил этого. Как говорится, оглянуться не успел. Детство миновало, промелькнуло, как яркий волшебный сон, и осталось где-то там, далеко позади, в мутной неверной дымке, в которой всё труднее было различить события и лица. Он даже себя самого порой с трудом припоминал, каким он был тогда…

Среди толпившейся у фонтана малышни возникла какая-то нешуточная заваруха, крики стали ещё громче, пронзительнее и истеричнее, несколько особенно разбуянившихся пацанов схватились врукопашную. Предки драчунов немедленно вмешались и оттащили их один от другого до того, как те успели причинить друг другу существенный урон. Этот инцидент внёс ещё большую сумятицу в и без того суматошную здешнюю обстановку и окончательно отвратил Андрея от этого чересчур людного и шумного места. Ещё раз с удовольствием взглянув на стремительно взлетавшие вверх и сверкавшие на солнце прозрачные пенные струи, он тем не менее двинулся дальше в поисках более тихого и укромного местечка.

И обнаружил такое неподалёку, за углом соседнего дома, у входа в продовольственный магазин, не привлекавший в этот день большого числа покупателей. Значительная их часть задерживалась у находившегося рядом пивного ларька и располагалась за расставленными вокруг столиками. Так же решил поступить и Андрей, ощутивший к этому времени сильную жажду. Он подошёл к стойке и спросил большую кружку пива.

И тут ему пришлось пережить серьёзноеунижение. Торговавшая пивом и другими напитками крупная краснорожая тётка с двойным подбородком, бесцветными глазами навыкате и аляповато накрашенными толстыми губами смерила его сухим подозрительным взглядом и спросила вдруг, сколько ему лет. Он, никак не ожидавший такого вопроса, покраснел до корней волос и, вместо того чтобы вести себя спокойно и непринуждённо, смутился и пробормотал что-то нечленораздельное. Торговка нагло усмехнулась и объявила, что алкогольные напитки, в том числе и пиво, несовершеннолетним продавать запрещено. Опомнившийся Андрей попытался было протестовать и доказывать, что ему уже есть восемнадцать и он имеет полное право пить не только пиво, но и кое-что покрепче. Но торговка не желала его слушать, а стоявшие следом за ним в очереди томившиеся жаждой люди и не подумали поддержать его, а, напротив, недовольно заворчали и зашикали на него. Раздосадованный и разозлённый Андрей едва не вспылил и не послал и тётку, и её клиентов ко всем чертям, а может, и куда подальше. Однако вовремя сдержался, поняв, что силы слишком неравны и ему не устоять против сплочённой и явно недоброжелательно настроенной к нему очереди. А потому он лишь мрачно зыркнул на уставившиеся на него красные потные физиономии, буркнул что-то себе под нос и сквозь зубы попросил квасу. Пить хотелось слишком сильно, и он не в силах был отказать себе в кружке чего-нибудь холодного и освежающего. Не пива, так хоть кваса на худой конец.

Усевшись за крайний столик и с наслаждением потягивая свежайший ледяной квас, он, не желая видеть крайне неприятных ему после случившегося посетителей пивной, принялся смотреть на улицу, на проезжавшие мимо автомобили и влачившихся по раскалённому тротуару вялых, как сонные мухи, прохожих. Зрелище было малопривлекательное, и он, чтобы взгляд отдохнул хоть на чём-то, перевёл его на высившиеся вдоль проезжей части высокие тополя, обильно ронявшие нежный невесомый пух, подобно снежинкам носившийся в воздухе и, достигнув земли, образовывавший обширные продолговатые скопления, разлетавшиеся при малейшем дуновении ветерка. Правда, сейчас пух лежал совершенно спокойно, ничем не волнуемый, так как воздух был абсолютно недвижен и неколебим, он будто застыл в мертвенном знойном оцепенении, придавив своей тяжестью и природу, и людей, и, казалось, даже неодушевлённые предметы.

Всё ещё переживая про себя происшедшую с ним только что неприятность, Андрей невольно опять взглянул на её виновницу – дебелую, пышущую здоровьем мордатую тётку, умело орудовавшую за своей стойкой посудой и беспрерывно отпускавшую пиво очередным клиентам, вереница которых не умалялась и не иссякала и, очевидно, долго ещё не должна была иссякнуть. Некоторое время он не сводил с неё угрюмого, почти ненавидящего взора, стискивая зубы и глухо бормоча сквозь них что-то угрожающее; судя по его мрачному виду, можно было предположить, что он задумал что-то зловещее. И в этот момент он и впрямь был недалёк от этого, по крайней мере в мыслях. Эта бойкая лупоглазая толстуха, как ему казалось, унизила его. Причём публично, на глазах у нескольких десятков человек. Которые полностью поддержали её и ещё мгновение – и готовы были бы, как это водится в таких случаях, поучаствовать в его травле. К счастью, он обуздал охвативший его гнев, не поддался на провокацию, повёл себя в высшей степени достойно и благоразумно и – в чём он уже успел убедить себя – с честью вышел из этой пренеприятной ситуации, которая, поведи он себя по-другому, могла бы закончиться для него куда менее благоприятно.

Но при всём при том, несмотря на это обычное для него самодовольство и любование собой, не покидавшее его ни при каких, даже самых тяжёлых и рискованных обстоятельствах, тайная мысль маленьким невидимым червячком шевелилась в нём, ощутимо задевая его гипертрофированное, необычайно чувствительное самолюбие. Неужели эта мерзкая торговка права и он действительно так юно и несолидно выглядит, что его можно принять за несовершеннолетнего? За пацана! Если это в самом деле так, то это, чёрт возьми, неприятно. Это бьёт по самому его больному месту. По самоуважению, чувству собственного достоинства, глубоко укоренившемуся в нём представлению о своей важности, значимости, исключительности. Представлению, которое очень трудно, а вернее, невозможно было поколебать.

И вот достаточно было одного-единственного дурацкого заявления первой попавшейся тётки, которую он знать не знает и знать не желает, чтобы нанести по этому представлению мощнейший, почти сокрушительный удар. Чтобы лишить его самообладания, душевного равновесия и хорошего настроения. Которое, впрочем, как он тут же признал, и до этого было не ахти какое превосходное. Да и с душевным равновесием в последние дни не всё было так просто. Всё, буквально всё в его жизни пошло кувырком, вверх тормашками, вкривь и вкось, после того как он увидел её! Увидел – и оцепенел. Увидел – и не смог забыть. Увидел – и поселил её в своей памяти, своём воображении, своём сердце, из которого – он чувствовал, он знал это – её уже нельзя было изгнать никакими силами. Да и не нужно было. Он уже не мог представить себе своей жизни без неё, она была необходима ему, как воздух, ему казалось порой, что он задыхается без неё. Во что бы то ни стало нужно было отыскать её, познакомиться с ней, быть с ней рядом, смотреть в её глаза, слышать её голос. Потому что в противном случае он даже боялся предположить, чем бы это для него закончилось…

Из этих несколько восторженных, разгорячённых, как и всё вокруг, раздумий его вывел женский голос, уже давно раздававшийся у него над ухом и настойчиво вторгавшийся в его размышления, нарушая их и без того не слишком плавное течение. Голос быстрый, резковатый, с хрипотцой, сыпавший слова как горох, порой не договаривая их до конца и то и дело прерываясь шумными вздохами, ругательствами и сухим, дробным хохотком.

Андрей с явным неудовольствием повернул голову в сторону говорившей и увидел зрелую парочку, очевидно, мужа и жену, сидевших за соседним столиком. Причём муж – аморфный, видимо поддатый, клевавший носом мужичок невидной, невыразительной внешности, с худым, изрезанным преждевременными морщинами лицом и безразличным, немного осовелым взглядом, устремлённым как будто в никуда, – не произносил ни слова и, потягивая пиво, лишь автоматически кивал, слушая – или делая вид, что слушая – свою живую, болтавшую без умолку половину. А та – полная противоположность мужу, вся энергия, напор, неуёмность – активно жестикулировала, раскачивала из стороны в сторону своё плечистое, крепко сбитое туловище, от чего под ней жалобно поскрипывал хрупкий стул на тонких ножках, трясла головой с коротко стриженными, окрашенными в желтовато-соломенный цвет волосами и, вглядываясь в безучастные водянистые глаза партнёра, втолковывала ему что-то, что, по всей видимости, не представляло для него никакого интереса. Однако это нисколько не смущало разговорчивую даму, вероятно уже привыкшую к равнодушию своего благоверного, и она с прежним пылом продолжала свои бесконечные, несколько сбивчивые разглагольствования, по-видимому получая удовлетворение от самого процесса говорения.

– Ф-фу, ну и пекло! – не в первый уже раз воскликнула она, делая протяжный выдох и обмахивая широкой ладонью красное и от жары, и, очевидно, от выпивки, поблёскивавшее от пота лицо. – Невыносимо! Это ж сдохнуть запросто можно. Когда уже дождь пойдёт? Я слышала уже о нескольких сердечных приступах из-за этой жары… Да чего там далеко ходить, вон Светка мне вчера звонила… ну эта, кума моего шурина Вовки, малого она ихнего, Матюшу, весной крестила…

Муж, по непроницаемому, бесстрастному лицу которого можно было заключить, что ему нет никакого дела до Светки, Вовки и тем паче новокрещёного Матюши, и, возможно, он даже понятия не имеет, кто это такие, по привычке мотнул головой и, не издав ни звука, припал губами к своей кружке, которую не выпускал из рук. А жена, вполне довольствуясь этим его, несколько рассеянным вниманием, сделав короткую паузу, затараторила в прежнем темпе:

– Так вот, Светкина тётка… хотя нет, вроде бабка… но может и тётка, точно не скажу… Ну ладно, не в этом суть. В общем, у тётки этой или бабки, ей уже за шестьдесят и с сердцем проблемы, так прихватило его на днях, что «скорая» еле откачала. Ещё б немного, и всё, кранты. На поминках теперь сидели бы, а не в пивнухе… Ну сейчас, как я слышала, вроде оклемалась чуток, отпустило.

Муж, по-прежнему совершенно безучастно выслушав сообщение о какой-то неведомой ему тётке или бабке, вновь машинально тряхнул головой и с гораздо большим интересом заглянул в свою заветную кружку. Но тут его ждало сильное разочарование: она была пуста. На недвижном, ничего не выражавшем лице выпивохи впервые за то время, что он был в поле зрения Андрея, появилось что-то похожее на эмоцию. Глубокие морщины на его лбу, казалось, ещё больше углубились, глаза заволоклись искренней печалью, губы капризно надулись, как у ребёнка, которого лишили любимой сладости. Он тяжко вздохнул и, подперев щёку ладонью, пригорюнился.

Супруга же, как и положено жене даже не заметив разыгравшейся на её глазах маленькой драмы, продолжала свой бесконечный монолог, основным, хотя и невольным, слушателем которого оказался не тот, кому он адресовался, а сидевший по соседству Андрей, от нечего делать внимавший речистой бабёнке.

– И леса горят от этой жарищи, – сообщила она, энергично взмахнув сжатым кулаком, будто грозя кому-то. – Я читала в новостях: въезд в лес запрещён. Типа тушат там как могут, чуть ли не с вертолётов. Но пока что толку мало: потушат в одном месте, загорается в другом. Уже, говорят, к самому городу огонь подступает в некоторых местах… – И, точно ищейка, вскинув голову и несколько раз потянув носом воздух, она чуть скривилась. – Да вот, понюхай сам: дымом пахнет! Нет, ты принюхайся, принюхайся: реально пахнет!

Однако мужа, не на шутку расстроенного отсутствием выпивки, похоже, совершенно не волновали лесные пожары и опасность, вполне возможно, угрожавшая городу. Он, вопреки настойчивым призывам жены, и не подумал нюхать воздух, а чуть отвернулся и с удручённым и обиженным видом обратил взор куда-то в сторону.

Супруга между тем, видимо быстро забыв о пожарах, сделала вдруг круглые глаза, будто вспомнив нечто крайне любопытное, и зачастила с ещё большим жаром:

– А вот что ещё я в новостях прочитала! Вот только что, сегодня утром. Три девчонки у нас на речке утонули. Сразу трое, прикинь! И как это они умудрились, не совсем понятно… И это далеко не единственный случай, уже больше десятка людей утопло с начала лета. Ну и особенно как эта проклятая жара началась, будь она неладна. Народ же ежедневно на пляж валом валит, из воды не вылазит. А какая речка у нас, сам знаешь. Каждый год в ней пачками тонут. Но этим летом, думаю, будет рекорд!

Что думал об этом её безмолвный собеседник и думал ли вообще, было неизвестно, так как он, оставшись без любимого напитка и, видимо, не представляя, что ему теперь делать, смежил багровые дрябловатые веки, повесил синеватый, похожий на сливу нос, прочерченный тонкими красными прожилками, и, по-видимому, задремал.

Однако и такое, уже совершенно очевидное невнимание со стороны напарника нисколько не обескуражило его неугомонную подругу, как ни в чём не бывало продолжавшую своё бурное словоизвержение:

– Жаль всё-таки девчонок! Совсем ведь молоденькие были, всем по семнадцать лет, только что школу закончили. Наверно, планы какие-то были, поступать куда-нибудь собирались. Ведь вся жизнь впереди… И вдруг на тебе! Представляю, родителям горе какое. Я б с ума сошла, если б с нашим Данькой такое случилось… Тьфу, тьфу, типун мне, дуре, на язык! – плюнула она несколько раз через левое плечо и застучала костяшками пальцев по столу, который, правда, был не деревянным, а пластиковым. – Взболтнёшь же иной раз… Но девок всё равно жалко. Пропали ни за что. И жизни не повидали… Коли б они ещё на городском пляже купались, так наверняка спасли бы их. А они, вишь, за город выбрались, на Белый берег, кажись. А там такая глухомань, кричи хоть во всё горло – никто не услышит и не спасёт. И тел их до сих пор не нашли, который день ищут… А вот что ещё я слышала, совсем забыла тебе сказать…

О чём ещё поведала словоохотливая посетительница пивной, Андрей уже не узнал. Устав от её частой монотонной болтовни, предела которой не предвиделось, и допив к этому времени свой квас, он поднялся и, бросив последний косой взгляд на невольно привлёкшую его внимание парочку, удалился.

V

Выпитый холодный квас немного освежил Андрея, и он шёл, по крайней мере поначалу, довольно бодро, не без интереса и с лёгкой усмешкой поглядывая по сторонам, на измотанных чудовищной жарой, едва передвигавшихся и чуть дышавших людей, делавших всё возможное и невозможное, чтобы укрыться от немилосердно палившего солнца. Что было не так-то просто, так как земля и особенно асфальт раскалились настолько, что, казалось, не было уже ни уголка, ни закоулка, ни задворка, куда бы не проник неумолимый и беспощадный зной, где можно было бы глотнуть свежего воздуха и обрести желанную прохладу. Над улицами, тротуарами, площадями застыло густое вязкое марево, которое язык не поворачивался назвать воздухом, пронизанное сверкающими лучами и объявшее поверхность земли плотным горячим пологом, в котором маялись и задыхались измученные, слегка ошалевшие люди.

Но, пройдя чуть дальше, Андрей вскоре заметил, что вокруг вновь стало тихо и пустынно. Шум и многолюдство как-то незаметно остались позади, там, где были тенистые навесы, прохладительные напитки и облепленный детворой фонтан. В той же части огромной площади, куда забрёл задумавшийся и мало что замечавший Андрей, царили тишина, покой и, разумеется, как и повсюду, беспредельная, неимоверная жара. Которая была здесь, пожалуй, ещё свирепее и злее, чем там, откуда он пришёл. Потому что тут не было ни деревьев, ни уютных пивных, ни журчащей, взмывающей ввысь воды – ничего, что могло бы хоть чуть-чуть ослабить зной или дать укрытие от него. Пустое, голое пространство, лишь слегка оживлённое обширными, геометрически правильными газонами с пожухлой раньше времени, местами пожелтевшей, будто выгоревшей травой, обнесёнными аккуратно подстриженными рядами кустарника, тоже заметно поблёкшего и приувядшего. Вдоль газонов тут и там стояли лавочки, естественно, пустые, так как вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову расположиться прямо под пылающим солнцем и вскорости изжариться, как котлета на сковородке.

Куда ни кинь взор – безлюдье, безмолвие, неподвижность. Как будто пустыня в самом центре города, где обычно было оживлённо, людно, шумно. Но взбесившееся светило точно задалось целью изничтожить жизнь на земле, и на том небольшом её участке, куда забрёл Андрей, ему, похоже, это удалось. Здесь жизни действительно не было, она была тут попросту невозможна, как на какой-нибудь злосчастной планете, чересчур близко расположенной к своей звезде и опаляемой её убийственным огненным дыханием. Думая о том, что это ему напоминает, Андрей припомнил парилку, в которую попал как-то раз ещё в детстве и, едва не задохнувшись там, больше не производил таких опытов над своим организмом. Но вот пришлось поневоле вновь оказаться в своего рода парилке, из которой, правда, нельзя было выйти, чтобы вздохнуть всей грудью и наполнить спёртые лёгкие свежим воздухом.

Однако и оставаться тут, на этом жутком солнцепёке, тоже не имело никакого смысла, помимо того, что это было явно небезопасно для здоровья. У Андрея уже слегка рябило в глазах, учащённо билось сердце, чувствовалась слабость. «Как бы солнечный удар не получить, чего доброго», – подумал он, ощупывая голову и озабоченно покачивая ею. Ему казалось, что мозг в его черепной коробке закипает. И от мыслей, изводивших его все минувшие дни, и от этой неистовой, безумной жары, равной которой он не мог припомнить. Бросив взгляд кругом, на безлюдные, залитые огнистым, слепящим сиянием окрестности, он скорчил хмурую, страдальческую мину и, мотнув головой, собрался было убраться подобру-поздорову с раскалённой, исходившей жаром площади.

Но вдруг остановился и устремил пристальный взор вдаль, на крайнюю лавочку, примостившуюся в самом конце длинной аллеи, разделявшей два просторных газона, раскинувшихся по правую руку от Андрея. На ней сидел человек, на которого он прежде не обратил внимания. Сидел совершенно неподвижно, склонившись над книгой и, очевидно, полностью погрузившись в чтение, словно не замечая окружающего пекла и опалявших его жгучих солнечных лучей.

Глядя на читавшего незнакомца, в одиночестве сидевшего посреди необъятной пустынной площади, Андрей хмыкнул и покачал головой. Это ж как надо зачитаться, чтобы быть абсолютно безразличным к стоявшей кругом адской жаре и переносить её с таким стоическим спокойствием! Прям железный человек какой-то. «Гвозди бы делать из этих людей», – с усмешкой сказал про себя Андрей, не переставая приглядываться к одинокой недвижимой фигуре и невольно дивясь такой выдержке и стойкости. Наверное, именно из таких вот несгибаемых и неприхотливых людей выходят отважные, бесстрашные путешественники, мореплаватели, альпинисты, с опасностью для жизни пересекающие безводные пустыни, прорубающиеся с топором в руках сквозь непроходимые, кишащие зверьём дебри, переплывающие в утлых лодчонках бескрайние бурные океаны, карабкающиеся на обрывистые, уходящие в небеса скалы, – словом, отчаянные смельчаки и сорвиголовы, ради каких-то малопонятных, известных только им самим целей готовые пожертвовать жизнью. Андрея подобный тип людей забавлял и даже немного раздражал. Слишком уж он отличался от них. Сам-то он ни в коем случае не был способен на такие безумства – неведомо ради чего терпеть невзгоды и лишения, просто так, за здорово живёшь подвергать свою жизнь нешуточным опасностям. Нет, он предпочитал жизнь спокойную, размеренную, комфортную, полную развлечений и удовольствий, избегал ненужного риска, не гонялся за экстримом и острыми ощущениями, признавая их только в сфере интимных отношений, да и то в разумных пределах.

Додумавшись до этого места, Андрей вдруг помрачнел и чуть понурил голову. Как выяснилось буквально на днях, вся эта легкомысленная гедонистическая философия была прекрасна только в теории. А жизнь, не признающая никаких теорий и всяческих умозрений, взяла да и внесла свои коррективы. Весьма существенные. И вот уже почти неделя, как от его привычной беспечности, беззаботности, бесшабашности не осталось и следа. Их словно выжгло это висевшее в середине неба жестокое, ярое светило, казалось, грозившее в самое ближайшее время совершенно уничтожить ту самую землю, которая существовала лишь благодаря его животворным согревающим лучам, ныне превратившимся в испепеляющие и губительные. Вот примерно так же и его жизнь, до сих пор лёгкая, приятная, удобная, катившаяся как по маслу, в один момент как будто надломилась и сделалась унылой, тягостной, тревожной. Так что и жить временами не очень-то уже и хотелось…

Резко тряхнув головой и постаравшись отринуть эти невесть откуда взявшиеся, уже начинавшие порой пугать его своей мрачностью и безысходностью мысли, он вновь обратил взгляд в сторону расположившегося на самом припёке странного субъекта, не нашедшего другого, более подходящего места для чтения. Тот по-прежнему сидел не шевелясь, согнув спину и уткнувшись в раскрытую книжку. Только теперь Андрею показалось, что голова одинокого читателя склонилась ещё ниже, а глаза полузакрыты либо уже совсем закрыты. По-видимому, вопреки предположениям Андрея, неизвестный вовсе не обладал второпях приписанными ему удивительными физическими способностями и не принадлежал к когорте избранных, осваивающих дикие, необжитые земли и бороздящих вздыбленные бурями океаны. Скорее всего, это был самый обычный, ничем не примечательный человек, не от великого ума усевшийся со своей книжонкой прямо под нестерпимо палящим солнцем и, видимо, сморенный в конце концов сумасшедшей жарой.

Глядя издали на понурившегося и смежившего веки чудака-книгочея, Андрей, хотя и сам чувствовал себя в этом пекле не ахти как хорошо, удовлетворённо усмехался и покачивал головой. Всегда приятно видеть человека, совершившего глупость или очутившегося в нелепом и дурацком, а ещё лучше небезопасном, чреватом осложнениями положении, в котором сам ни в коем случае не желал бы оказаться. Это, хочешь того или нет, невольно щекочет самолюбие, повышает самооценку, убеждает в собственном превосходстве, пусть даже это превосходство над кем-то совсем уж негодным и ничтожным, совершенно не стоящим того, чтобы сравнивать себя с ним.

Однако привычная Андрею самодовольная ухмылка вскоре пропала с его лица, сменившись лёгкой озабоченностью. Оглядывая неподвижного, медленно, почти неуловимо для глаз склонявшегося вниз незнакомца, он подумал вдруг, что, может быть, незадачливому читателю плохо. Может, его, чего доброго, хватил удар, и он уже без сознания, и через минуту книга выпадет из его обессиленных рук, а обмякшее, безжизненное тело, потеряв равновесие, соскользнёт с лавочки и растянется на раскалённом, казалось, готовом расплавиться асфальте.

Андрей нахмурился и бегло осмотрелся кругом. Нет, на площади, как и прежде, ни души. Пусто, как в глухую полночь. Лишь оттуда, откуда он только что пришёл, со стороны фонтана и пивных ларьков, доносилось невнятное равномерное гудение, как если бы там кружился потревоженный пчелиный рой. Значит, потерявшему сознание – в случае, если он действительно его потерял – незнакомцу некому больше прийти на помощь. Только он, Андрей, может сделать это. Может и должен, несмотря на сильнейшее нежелание отягощаться себя этой нежданно-негаданно свалившейся на него обязанностью.

Помявшись и поколебавшись несколько мгновений, но в итоге переборов себя и всё-таки решившись на великодушный поступок, он, кривясь и бормоча сквозь зубы отборную брань, медленно двинулся к крайней лавочке, на которой застыл поникший и сомкнувший усталые веки любитель почитать на сорокаградусной жаре. И чем ближе подходил он к неизвестному, тем яснее ему становилось, что тот не так уж незнаком ему, как казалось вначале. Крепкая атлетическая фигура с хорошо развитой мускулатурой, которую позволяла оценить лёгкая красная майка, оставлявшая открытыми широкие бугристые плечи и мощную выпуклую грудь; остриженная почти под ноль голова с блестевшей на солнце макушкой, клонившаяся всё ниже и уже почти касавшаяся лбом книжки в мягкой обложке, ещё кое-как державшейся в ослабевших пальцах; округлое невыразительное лицо без особых примет, которому закрытые глаза придавали ещё больше спокойствия, сдержанности, благодушия, вероятно, свойственных незнакомцу и в состоянии бодрствования, – все эти черты его облика были отлично знакомы Андрею. И когда его отделяло от задремавшего читателя метров пять, у него уже не осталось никаких сомнений, кто перед ним.

Приблизившись к лавочке, на которой примостился сморенный жарой и сном мускулистый парень, Андрей окинул его весёлым смеющимся взглядом и, не торопясь будить его, некоторое время, уперев руки в бока и качая головой, созерцал спящего с мягкой добродушной усмешкой, уже достаточно долго не появлявшейся на его лице. После чего вполголоса окликнул:

– Димо-он! Открой свои ясные очи, сделай милость.

Но Димон, видимо уже успевший довольно крепко уснуть, остался недвижим и безмолвен.

Андрей усмехнулся ещё шире и позвал погромче:

– Кореш, очнись! Хорош дрыхнуть. До ночи ещё далеко.

И снова тот и ухом не повёл. Согнув могучие плечи и уронив отяжелевшую голову, он мирно спал, тихо посапывая и чуть морща лоб.

И тогда, поняв, что несокрушимый спортивный сон звуками не разогнать, Андрей положил руку на плечо приятеля и сильно тряхнул его.

– Вставай, братан, труба зовёт! Тебя ждут новые победы и рекорды, а ты тут разлёгся на солнышке.

Димон, резко возвращённый из сна в явь, вздрогнул всем телом, уронил свою книгу и, порывисто вскинув голову, изумлённо уставился на Андрея широко раскрытыми мутноватыми глазами.

– Доброе утро! – произнёс Андрей, не в силах удержаться от смеха при виде растерянной, глуповатой физиономии пробудившегося товарища. – Отличное ты выбрал время и место, чтоб покимарить. Хоть бы тенёк какой нашёл. А то так и угореть недолго.

Димон ещё какое-то время недоумённо смотрел на так неожиданно прервавшего его сон приятеля, не говоря ни слова и лишь облизывая пересохшие, чуть приоткрытые губы. А затем, видимо придя наконец в себя и узнав друга, насупился, передёрнул плечами и с хмурым, не слишком дружелюбным видом буркнул:

– Привет.

Затем, увидев, что его книга валяется на земле, поднял её и, повертев немного в руках, положил на лавочку рядом с собой.

Андрей от нечего делать взял её и небрежно полистал.

– А-а, тесты. Поступать, значит, собираешься?

Димон кивнул.

– Естественно. Как и планировал. Ты ж тоже, насколько я понимаю.

Андрей замялся с ответом. Он, конечно, собирался, как и большинство его одноклассников, поступать в университет, понимал, что это неизбежно и должно произойти в самое ближайшее время. Однако он совершенно не думал об этом, сознание важности и серьёзности всего предстоящего ему ни в коей мере не владело им, всё это будто бы не касалось его. Происшедшее с ним на днях настолько выключило его из обыденной жизни, так резко перенаправило его мысли в другую сторону, что он просто не в состоянии был думать о чём-то другом. Он был словно в чаду, сам не свой, способность трезво и спокойно мыслить и анализировать покинула его. Он понятия не имел, как будет жить дальше. Твёрдо он знал только одно: он не сможет жить без неё…

– Что-то ты рано с выпускного свалил, – заметил окончательно проснувшийся к этому времени Димон, искоса взглянув на приятеля. – Не понравилось, что ли?

Андрей, оторвавшись от своих дум, чуть скривился и как-то неопределённо ответил:

– Да не, норм всё было… Хотя и скучновато, на мой взгляд. Чего-то не хватало вроде.

Димон, явно не соглашаясь, помотал головой.

– Ну, не знаю, не знаю. По-моему, отлично погуляли. Оторвались как надо быть. Просто ты, кажется, только вначале был, когда там мура всякая была – речи, приколы какие-то дибильные… А вот потом преподы слиняли и началась реальная веселуха. Все нажрались до поросячьего визга, выпили всё подчистую. Ну и крыши, понятное дело, посносило у многих… Кстати, у девок особенно. Наташка даже на столе хотела станцевать, хотя едва на ногах держалась. Еле удержали.

Димон сделал паузу и улыбнулся с довольным и немного мечтательным видом, видимо прокручивая в памяти то, о чём он рассказывал, и переживая эти приятные для него мгновения снова.

Андрей же при упоминании о Наташе посмурнел и стиснул губы, как если бы услышал о чём-то, о чём он не желал бы слышать и знать. Но это длилось лишь мгновение. Бывшая подруга за минувшие дни успела так отдалиться от него, сделалась так безразлична и не нужна ему, что воспоминание о ней уже не способно было взволновать его и хоть ненадолго всколыхнуть в нём те эмоции, которые она некогда рождала в нём и которые ещё совсем недавно были так важны и ценны для него. Между ними действительно всё было кончено, раз и навсегда, и даже слабый отблеск стремительно и безвозвратно угасшего чувства не озарял его души, широко распахнувшейся для нового, совершенно неожиданно нагрянувшего, неведомо что готовившего ему странного и таинственного чувства.

– А потом, когда выпили всё, ломанули всей шоблой на речку, – продолжал вспоминать Димон, по-прежнему с расслабленной, томной улыбкой, чуть прищурив глаза и устремив взгляд вдаль. – Встречать, типа, рассвет. Ну, традиция как-никак… Правда, когда добрались туда, уже светло было. Но кого это уже интересовало? – Димон хохотнул и небрежно взмахнул рукой. – Светло, темно – один хрен. Главное, что все были бухие в хламидомонаду, всем было весело и все хотели купаться… В общем, это чудо просто, что никто там не утонул. Я вообще слабо помню, как домой дополз в то утро… Короче, нехило погуляли. Будет что вспомнить на пенсии!

Андрей криво усмехнулся.

– Что-то рано ты о пенсии задумался… – И вдруг, припомнив услышанную в пивной историю, нахмурился и проговорил: – А вот как раз на днях тут девчонки-выпускницы утонули. Сразу трое. Правда, не на нашем пляже, а за городом.

– А-а, – равнодушно протянул Димон, по-видимому весь ещё во власти своих сладостных разгульных воспоминаний. – Это печально. Осторожнее надо быть.

Разговор на время прервался. Димон, чуть склонившись и подперев подбородок ладонью, по-прежнему глазел в никуда, очевидно продолжая перебирать в памяти подробности недавнего выпускного вечера, оставившего у него самые приятные и отрадные впечатления. Андрей же, покинувший этот праздник жизни раньше всех и не смогший оценить всех его несомненных достоинств, пошарил глазами кругом и, увидев всё ту же унылую картину всеобщего запустения и безлюдья, вздохнул и поник головой. Самые разнообразные, неопределённые, порой взаимоисключающие чувства и желания одолевали его, не давали ему покоя, тревожили и томили его. Он чего-то хотел, куда-то стремился, что-то или кого-то смутно угадывал в отдалении, за размытой розоватой дымкой, застывшей на краю неба, над крышами дальних домов. Но, если бы его спросили, он, скорее всего, не смог бы ответить, чего же он хочет, куда стремится, кого едва-едва различает в мутной ускользающей дали. И только самому себе он решался признаться, чьи хрупкие, неуловимые, нежные и непередаваемо прекрасные черты то и дело являлись ему, преследовали его, возникали в самых неожиданных и причудливых ракурсах, став уже неотъемлемой частью его внутреннего мира, сроднившись с ним, войдя в него, казалось, уже навсегда, подчинив его себе и заставив думать, мечтать, грезить только и исключительно о них…

– Вроде как дымом потянуло, – донёсся до него точно издалека голос Димона.

Андрей, поневоле отвлёкшись от своих полуфантазий, полувидений, за последнее время ставших для него уже такими привычными, почти необходимыми, уставился на приятеля с недоумевающим видом, явно не соображая, о чём он.

– Дымом, говорю, пахнет, – повторил Димон, увидев непонимание в глазах товарища. – Очевидно, где-то что-то горит.

Андрей вдохнул в себя горячий, как в духовке, воздух, в котором и вправду чувствовался горьковатый запах дыма, и, снова припомнив болтовню словоохотливой и бывшей в курсе всех местных новостей тётки из пивной палатки, автоматически повторил её слова:

– Леса горят. Тушат, да никак не могут потушить. Говорят, уже к городу огонь подбирается.

Димон хмыкнул.

– И не потушат, пока эта жарища стоять будет. Пока дождь не пойдёт, во что уже как-то слабо верится… Хотя, – проворчал он, скривив губы и с неприязнью посмотрев на свою книжку, – я бы лично ничего не имел против и не сильно горевал бы, если б этот город сгорел к чёртовой бабушке.

Андрей, немного удивлённый неожиданным перепадом в настроении приятеля, покосился на него.

– Чё это ты вдруг так мрачно?

Димон опять скривился, будто попробовал чего-то кислого, и в сердцах сплюнул себе под ноги.

– Да так, осточертело что-то всё, – угрюмо, с ожесточением произнёс он, исподлобья глядя вперёд. – И жара, и родаки, и учёба… и эти грёбаные тесты, пропади они пропадом, – и он ещё раз, уже с откровенной ненавистью, как на заклятого врага, взглянул на книгу.

Андрей, примерно догадываясь, что стало причиной скверного расположения Димонова духа, улыбнулся краем губ и, окинув взглядом могучую мускулатуру напарника, с тонкой усмешкой поинтересовался:

– Ну, спорт-то хоть не осточертел пока? Ещё радует?

Димон, не глядя на друга и не заметив иронии, нахмурив лоб, подумал и, вздохнув, пробурчал сквозь зубы:

– Ну, спорт да, пожалуй. – И, поразмыслив ещё немного, важно изрёк: – Спорт есть спорт!

– Ну и слава богу, – сказал Андрей, продолжая прятать в углах губ сардоническую усмешку. – Вот видишь, хоть что-то хорошее в жизни есть. Так что не стоит падать духом…

И вдруг, будто вспомнив о чём-то, оборвал себя на полуслове и, внезапно насупившись, потупился и уронил взгляд в землю.

Опять установилось молчание, по-прежнему оживлявшееся лишь глухим немолчным гомоном, доносившимся с другого, обитаемого края площади. Здесь же, среди придавленных свинцовым зноем газонов и аллей, под гнётом обжигающих лучей и удушающего стоячего воздуха, как и раньше, было тихо и мёртво, как на кладбище. Не раздавалось ни единого звука, так как некому было издавать их. Не видно было ни одной живой души, потому что никто даже случайно не забредал сюда в этот час. Не заметно было и обычной городской живности – все кошки, собаки, голуби попрятались кто куда от дикой, изматывающей жары, донимавшей их не меньше, чем людей. Лишь редкие машины время от времени проезжали по соседней улице, рассекавшей площадь надвое, да и то как будто старались промчаться поскорее по этой, наверное, самой открытой и беззащитной перед яростным солнечным жаром точке города.

Нос Андрея, как и только что Димонов, уловил запах дыма. Теперь уже совершенно явственный, который трудно было не различить. Андрей невольно принюхался и, словно в поисках его источника, поднял глаза вверх. По восточной стороне неба медленно ползла прозрачная сероватая дымка явно неестественного происхождения, выглядевшая на кристально чистом, без единого облачка, небосводе чем-то необычным, чужеродным, нарушающим гармонию глубокой бескрайней синевы и мощного неугасимого сияния. Сообщение осведомлённой тётки из пивной подтверждалось – очевидно, где-то за городом действительно горели леса, и дым от полыхавших там пожарищ начинал понемногу заволакивать небосклон, омрачая и грязня его ясность и безупречную чистоту.

Андрей, чуть прищурясь, некоторое время смотрел на слегка колыхавшуюся и клубившуюся в вышине дымную пелену, непостоянные, всё время изменявшиеся очертания которой рождали в его воображении всевозможные, порой не имевшие между собой ничего общего образы. Которые, впрочем, в конце концов, после бесчисленных изменений и перевоплощений, смешались и слились в один-единственный, тот самый, что не отпускал его практически ни на мгновение, сделался его манией, паранойей, преследовал и изводил его, то вызывая смутное, неосознанное беспокойство, как будто предчувствие неминуемой грядущей беды, то рассеивая все тревоги и страхи, даря неизъяснимое счастье и маня надеждой на неизведанные и невообразимые радости, ожидающие его в будущем. Вопрос был только в том, когда же это прекрасное, сулящее ему так много будущее наступит, сколько его ждать и надо ли ради его приближения предпринять какие-нибудь, пусть самые несложные и необременительные действия? И он вроде бы понимал, что надо, что без этого ничего не выйдет, что счастье само не придёт, не упадёт с неба прямо ему в руки. Что нужно наконец преодолеть свою вялость, бессилие, душевную дряблость и сделать хотя бы первый шаг навстречу тому, что всё отчётливее и ярче вырисовывалось перед ним, ослепляя своим великолепием, завораживая своей таинственностью, озадачивая и возбуждая своей непредсказуемостью, необъяснимостью, непохожестью на всё то, что было с ним прежде…

– А ведь это наше место, – опять вывел его из глубокой задумчивости голос приятеля. – Не забыл ещё?

Андрей рассеянно огляделся и кивнул.

– Нда-а, – промолвил Димон, потягиваясь и сладко жмурясь, вновь отдаваясь светлым, гревшим душу воспоминаниям. – Хорошо мы тут время проводили, содержательно. Есть что помянуть добрым словом… О, помнишь, кстати, как мы свалили с физики чуть ли не всем классом и зависали здесь, как придурки, в двух шагах от школы, у всех на виду? А тут вдруг откуда ни возьмись и сама физичка, каракатица эта, тащится! Как снег на голову. Увидела нас и просто онемела от такой борзоты. Как вкопанная стояла и зенки пялила. Ну, а потом, разумеется, нажаловалась завучу, директору, ещё там кому-то. А нам хоть бы хны, как с гуся вода. Нас не запугаешь!

Димон радостно и беззаботно рассмеялся, постфактум торжествуя победу над пожилой, немного странноватой, всегда как-то нелепо выглядевшей учительницей физики в допотопных очках в толстой роговой оправе, которую он терпеть не мог прежде всего потому, что ни бельмеса не понимал в физике, да и не пытался понять. Хотя с того памятного дня минуло больше года, Димон до сих пор с неизменным удовольствием вспоминал застывшую на месте нескладную грузную фигуру училки и особенно её побледневшее от изумления и возмущения лицо с выпученными застеклёнными глазами, которые она уставила на весело гомонивших и резвившихся десятиклассников, в наглую прогуливавших её урок и даже не потрудившихся отойти подальше от школы.

Андрей, однако, отреагировал достаточно равнодушно и не разделил восторга напарника по поводу этой их давней и в общем довольно банальной проделки, видимо, не оставившей в его памяти особо яркого следа. Лишь дежурно усмехнулся и, в очередной раз втянув в себя тяжёлый спёртый воздух, от которого у него то и дело слегка темнело в глазах, проговорил:

– Что-то мне подсказывает, что если мы продолжим посиделки под этим бешеным солнцем, это может плохо для нас кончиться.

Димон, по лицу которого всё ещё бродила счастливая ностальгическая улыбка, чуть убавил своё натужное веселье и, поглядев по сторонам, согласно боднул головой.

– Ну это да, немного жарковато. Дождик бы не помешал.

Андрей фыркнул.

– Ничего себе жарковато! Пекло, как в преисподней! Я вообще не понимаю, как я ещё выдерживаю это… И на дождь, по-моему, мало надежды. Во всяком случае, в ближайшее время, – отметил он, снова бросив взгляд на ясное лазурное небо, на всём пространстве которого незаметно было ни единого, даже самого крошечного облачка. Единственным диссонансом на этой полной идеальной чистоты и ослепительного света картине выглядела парившая в небесной выси мутная дымка, понемногу менявшая свой цвет, от грязно-серого до желтовато-белесого, и по-прежнему принимавшая самые различные очертания.

Димон посмотрел туда же и, помедлив мгновение-другое, спросил:

– И что ты предлагаешь?

Андрей провёл ладонью по горячему влажному лбу, облизал сухие губы и шумно выдохнул.

– Валить отсюда. И чем скорее, тем лучше.

– Куда?

– Да куда угодно. Лишь бы подальше от этой площади. Мы тут скоро сгорим заживо! Обуглимся, как головешки.

Димон ухмыльнулся и покивал.

– Да, есть такая опасность.

– Ну так вот чтоб этого не случилось, нам лучше бы не лясы точить, а встать и потопать отсюда, пока нас ещё ноги носят.

– Куда? – повторил Димон.

– На речку! – озвучил Андрей мысль, уже не раз посещавшую его с той минуты, как он вышел из дому и ощутил на себе всю мощь беспримерной, прямо-таки тропической жары. – Где ж ещё спасаться от этого ада? Я уверен, полгорода сейчас там.

Димон с сомнением сморщил губы.

– Вот именно – полгорода! Не очень-то большое удовольствие толкаться среди разбухших потных тел всякого старичья, которое там обычно ошивается.

– Согласен, – произнёс Андрей с лёгкой пренебрежительной усмешкой, относившейся к пожилым и тучным обитателям пляжа, занимавшим, как правило, значительную, если не большую, его часть. – Но мы и не пойдём на пляж. Найдём местечко поукромнее.

– Например? – спросил Димон с гораздо более заинтересованным, чем прежде, видом.

Андрей задумался было, но, в который уже раз вспомнив речистую пивную бабу, тут же нашёлся:

– Белый берег!

Димон опять скривил губы.

– Это ж далеко. Чёрт-те где. Как мы туда доберёмся?

Теперь Андрей не раздумывал ни секунды.

– На лодке, – брякнул он первое, что пришло ему на ум. – Удобно и приятно. Даже грести особо не придётся: вниз по течению спустимся.

Димон, уже, по-видимому, убеждённый, всё же задал ещё один вопрос:

– А лодку-то где возьмём?

– Напрокат там, у пристани, дают. За копейки. Не разоримся.

Димон для порядка ещё немного помедлил, помялся, поёрзал на лавочке, повздыхал, усиленно делая вид, что он сомневается, что ему лень покидать насиженное место, и очевидно ожидая, что товарищ продолжит уговаривать и соблазнять его. Однако Андрей не произнёс больше ни слова, прекрасно видя, что приятель попросту ломается и непонятно зачем ждёт новых увещеваний с его стороны. Не дождавшись их, Димон наконец сдался и со вздохом, будто делая одолжение, скупо обронил:

– Ну ладно, пойдём.

Они встали и скорым шагом, точно убегая, направились к ближайшему переулку, где их укрыла от беспощадного солнца густая тень росших вдоль дороги каштанов. А опаляемая жгучими лучами площадь после их ухода осталась совершенно пустынной и необитаемой. И только маленькая потрёпанная книжка, позабытая – случайно или намеренно – Димоном на лавочке, оказалась свидетельницей их пребывания здесь.

VI

Путникам очень скоро пришлось сбавить темп, так как быстрая ходьба в условиях такого жуткого зноя оказалась невозможна. У них началось учащённое сердцебиение, по лицам градом катился пот, темнело в глазах. А потому они сочли за лучшее замедлить ход и продолжали свой путь неспешной, размеренной поступью, справедливо рассудив, что торопиться им незачем и речка всё равно никуда от них не денется. А чтобы избежать повсюду преследовавших их обжигающих солнечных лучей, выбрали не самую широкую и гладкую, почти просёлочную, но зато хорошо затенённую, обсаженную с обеих сторон высокими деревьями с раскидистыми кронами дорогу. И лишь благодаря этому надёжному прикрытию и своим молодым здоровым организмам, способным выдержать подобные температурные аномалии, им удалось спустя недолгое время достигнуть места назначения. Правда, добрались они туда порядком измотанные, вспотевшие, с пересохшими гортанями и раскрасневшимися, утомлёнными лицами.

Едва вдали мелькнул заполненный народом пляж и бледно-голубая, с серебристым отливом лента реки, Димон, несмотря на своё мощное телосложение давно уже передвигавшийся с трудом и выказывавший явные признаки изнеможения, встал посреди дороги столбом и, обведя вокруг себя блуждающим, немного одурелым взглядом, прохрипел краткое:

– Пить!

Хотя Андрея так и подмывало поднять приятеля на смех – очень уж жалким и беспомощным было выражение его лица, – но, видя его тяжёлое состояние и проникшись к нему некоторым сочувствием, он удержался от этого соблазна и, не сказав ни слова, отправился за водой, которой торговали в эти немыслимо жаркие дни повсюду, а в окрестностях пляжа, в районе невероятного скопления людей, особенно интенсивно. Вернувшись через пару минут с трёхлитровым пластиковым бутылём, он вручил его Димону, по-прежнему неподвижно стоявшему на дороге и затравленно, с тоской в глазах озиравшемуся кругом. Тот, мгновенно ожив и схвативпузатую ёмкость обеими руками, приник к её горлышку и, запрокинув голову, стал вливать в себя ледяную, только-только из холодильника, воду. Андрей же, глядя на его ходивший ходуном кадык и бежавшие по подбородку и шее тонкие струйки, добродушно посмеивался и, видя, как стремительно убывает вода в бадье, то и дело приговаривал:

– Полегче, дружбан, полегче. Я вообще-то тоже пить хочу.

Однако на Димона его замечания не производили никакого впечатления. Он, похоже, и не слышал их, полностью поглощённый утолением сжигавшей его жажды, и не спешил делиться с напарником.

Когда он опустошил больше половины содержимого бутыля, Андрей, уже всерьёз озабоченный такой ненасытностью, легонько толкнул приятеля в бок и, повысив голос, произнёс:

– Ну всё, хорош. А то в натуре лопнешь ещё!

Только после этого Димон, хотя и не без труда, оторвался от горлышка и отдал питьё товарищу, а сам, отдуваясь, икая и рыгая, обратил затуманенный взор вперёд, на вившуюся в отдалении, отлично видную с пригорка, на котором находились спутники, речку, облепленную, точно мухами, бесчисленными человеческими фигурками, сливавшимися в бескрайнюю шевелящуюся массу, раскинувшуюся на обоих берегах и словно взявшую речную гладь в клещи.

– Не, ну нафиг, я туда не пойду, – замотал он головой, указывая на необъятное людское скопище, напоминавшее издали какое-то бесформенное безобразное чудище, развалившееся возле реки в поисках спасения от донимавшей его жары. – Это ж столпотворение вавилонское! Там ещё хуже, чем в городе.

Андрей, в отличие от приятеля спокойно, небольшими глотками отпивая из полупустого бутыля, мельком взглянул на переполненный пляж и чуть пожал плечами.

– А мы туда и не пойдём. Я ж сказал, берём лодку и гребём подальше отсюда.

– На Белый берег? – пробормотал Димон, припомнив сказанное Андреем на площади.

Тот кивнул.

– Да, скорей всего туда. Щас я допью и пойдём к пристани.

Спустя четверть часа, обойдя забитый до отказа пляж стороной, друзья достигли пристани и, для порядка поторговавшись немного с красноносым, как всегда, поддатым, еле ворочавшим языком стариком-лодочником, по вполне сходной цене взяли напрокат – до вечера – лодку. Не очень новую и внешне не слишком приглядную – обшарпанную, облупленную, грязноватую и местами чуть подгнившую, – но в целом довольно прочную, крепко державшуюся на воде, без трещин и отверстий в днище. На ней вполне можно было совершить небольшое путешествие по тихой, застывшей, как и всё вокруг, в мёртвом оцепенении реке, без опасности кораблекрушения и неконтролируемого погружения на дно.

Пока Андрей с деловым видом осматривал, ощупывал, простукивал доставшуюся им посудину, проверяя, насколько она надёжна и можно ли доверять ей в предстоящем плавании, Димон угрюмо обозревал расстилавшийся перед ними пляж, так густо усеянный человеческими телами, что под их сплошным слоем почти не видно было песка, – лишь кое-где виднелись редкие его островки. Бессчётное множество этих тел раскинулось справа и слева, там и тут, уходя в бескрайнюю даль, едва ли не до горизонта. Создавалось впечатление, что здесь, на достаточно ограниченной территории, примыкавшей к водной артерии, собралась добрая половина населения города, измученного многодневной дикой жарой, конца которой не предвиделось, и решившего искать избавления от неё и облегчения своих мук на берегах реки и в самой реке. В основном люди лежали, бессильно распростёршись на своих подстилках, закрыв глаза, сложив руки на груди, на животе или разбросав их в стороны, недвижимые, как трупы, прикрывшись от палящих лучей кто зонтом, кто полотенцем, кто просто газетой. Но это, естественно, была слабая защита от висевшего в небе пламенеющего шара, окружённого сияющей короной ослепительных продолговатых блёсток, растекавшихся по небосводу расплавленным золотом и обрушивавшихся на землю густыми потоками светозарных снопов. И тогда люди, стряхивая с себя порождённую гнетущим зноем сонную одурь, вставали и, пошатываясь, как пьяные, плелись к реке и погружались в её тёплые, приятно обволакивавшие их разгорячённые и истомлённые туши воды. Народу в реке было так много, что казалось, она вот-вот выйдет из берегов и затопит заваленные угорелыми горожанами пляжи.

– Ну, как будто всё в порядке, – сказал Андрей, закончив осмотр лодки и довольно покачивая головой. – Посудинка, конечно, дряхловата, но на воде вроде держится. Надеюсь, не утонем.

Димон, бывший членом городской сборной по плаванию и добившийся на этом поприще солидных результатов, пренебрежительно ухмыльнулся.

– Ну, это я так, к слову, – Андрей присел на скамью в середине лодки и стал укреплять вёсла в уключинах. – Короче, участь Титаника нашему корыту не грозит.

Димон опять усмехнулся и, оглядев безупречно гладкую, не волнуемую ни малейшей рябью поверхность реки, авторитетно изрёк:

– Да уж, бури явно не предвидится.

Андрей взглянул на небо, в его ясную, ничем не замутнённую глубь, и чуть повёл плечами.

– Обычно после сильной жары бывает нехилая гроза. Можно представить, что будет после этого ада!

Димон, будто снова вспомнив о чём-то тяготившем его, насупился и проворчал сквозь стиснутые зубы:

– Ну и пусть! Пускай разнесёт всё к чёртовой матери. Я буду только рад.

Андрей ничего не сказал, лишь бросил на друга, на которого по какой-то непонятной причине находили периодически приступы немотивированной хандры, насмешливый взгляд и, закончив к этому моменту возиться с вёслами, сделал приглашающий жест.

– Судно готово к отправлению. Залазь давай.

Димон, чуть помедлив, по-прежнему с мрачноватым и немного удручённым видом, последовал призыву напарника и, забравшись в лодку, расположился на корме.

Андрей выскочил на берег, оттолкнул от него лодку и, снова прыгнув в неё и усевшись на вёсла, стал сильными размеренными движениями отгребать от влажного песчаного побережья.

Димон, невзирая на расстройство чувств заметив, как ловко управляется приятель с вёслами, полюбопытствовал:

– Где это ты так насобачился?

Андрей улыбнулся с немного загадочным видом.

– Была неплохая практика.

Димон, удовлетворившись этой скудной, ничего не прояснявшей информацией, равнодушно кивнул и отвёл глаза в сторону.

Но Андрей тут же раскрыл тайну своего умения, оказавшуюся совсем не мудрёной:

– У бабки в деревне как летом бываю, на лодке с батей на рыбалку ездим. Вот я там и махаю вёслами.

И снова Димон остался безразличен, занятый своими думами и рассеянно глядя в речную даль.

Андрей вырулил на середину реки и, изменив положение лодки, пустил её по середине водного потока. Здесь течение было чуть сильнее, чем возле берегов, и лодка, пусть и совсем медленно, едва заметно, заскользила по поверхности воды; Андрей лишь время от времени делал несколько взмахов вёслами, ускоряя её движение.

Димон же, полулёжа на задней скамье, замер в неподвижности и, казалось, впал в некоторую апатию, сначала лениво водя глазами по сторонам, потом уставившись в одну точку, а затем прижмурив их и уронив голову на грудь. Его явно опять морил сон, и Андрей, не желая потерять собеседника, окликнул спутника:

– Алё, гараж! Ты что, снова дрыхнуть собрался?

Димон вздохнул, не без усилия поднял голову и, исподлобья взглянув на приятеля, буркнул:

– Не сплю я.

Андрей насмешливо блеснул глазами.

– Ну, спишь не спишь, а попытки делаешь. Недавно на площади, теперь здесь.

Но Димон упрямо повторил, едва разжимая сомкнутые губы:

– Не сплю я. Просто сощурился. Ярко слишком, аж круги перед глазами мельтешат.

– Ну это да, – согласился Андрей, оглядываясь кругом и тоже невольно щурясь. – Ярковато. Не догадались мы тёмные очки прихватить.

Вокруг всё и вправду сияло и пламенело. Не только небосвод, в буквальном смысле объятый мощным неугасимым огнём, но и пронизанные им жгучие, дрожащие струи воздуха, гладь реки, на всём своём протяжении испещрённая бесчисленными сверкавшими и переливавшимися бликами, золотисто-жёлтый песок пляжей, местами становившийся рыжевато- оранжевым, словно обгорелым, блестящая изумрудная зелень, пышными коврами раскинувшаяся на обоих берегах, особенно на противоположном городскому, густо заросшем травой и кустарником и окаймлённом вдалеке тёмной зубчатой стеной леса. Глядя на окрестности, казалось, ещё немного – и всё полыхнёт и займётся пламенем, лившимся с неба обильными лучезарными потоками, точно бурный огненный ливень.

– Н-да, маленький филиал ада, – промолвил Андрей, после короткого осмотра округи почувствовав резь в глазах и ненадолго прикрыв их. – Боюсь, это реально плохо закончится, если погода не переменится.

– А она и не переменится – заявил Димон таким убеждённым тоном, будто знал о погоде что-то такое, чего не ведал больше никто. – Солнце будет жарить бесконечно, пока этот гнусный городишко не сгорит ко всем чертям!

И снова, не в первый уже раз, Андрей поглядел на товарища с лёгким недоумением и любопытством, пытаясь угадать причину его меланхоличного настроения и то и дело прорывавшихся сквозь толщу обычной невозмутимости порывов ожесточения и желчности.

– Что с тобой такое? – спросил он наконец, желая прояснить этот вопрос. – Что случилось? Ты просто сам на себя не похож.

Но Димон не спешил с ответом. Надувшись и нахохлившись, как воробей, он озирался кругом и лишь беззвучно шевелил губами, явно имея что сказать, но, видимо, не решаясь. Однако в конце концов всё же исторг из себя несколько туманных признаний, немного расширявших и уточнявших те, что вырвались у него на площади:

– Да заколебало всё! Учителя, тренеры, родители… Жить не дают свободно, лезут вечно со своими советами и указаниями… Я должен жить не так, как я хочу, а так, как им нравится, как они считают нужным. Я обязан делать так, чтобы не мне, а им было приятно. Такое ощущение, что я принадлежу не себе, а им, как крепостной какой-то… Нет, это полная жопа! Все козлы!.. Зла не хватает… – И, задохнувшись от переполнявшего его возмущения, он смачно плюнул в воду и стукнул крепким кулаком по борту лодки, отчего та вздрогнула и чуть заколебалась.

– Э-э, осторожнее! – со смехом воскликнул Андрей. – Лодка и так на ладан дышит. Да ещё и казённая.

Но Димон не разделил его веселья. Лицо его по-прежнему было расстроенным и мрачным, взгляд – тусклым и блуждающим, лоб прорезала глубокая складка. По-видимому, мелкие неприятности, невзгоды и сложности жизни, понемногу накапливаясь и множась, увеличиваясь, как снежный ком, достигли наконец той критической массы, после которой даже у такого вроде бы толстокожего и безразличного ко всему, сдержанного и уравновешенного человека, как Димон, наступает определённый кризис, не переходящий, как у более тонких натур, в длительную депрессию и не разрешающийся нервным срывом, но всё же рождающий подавленное состояние, нагоняющий унылые, упадочные мысли, отбивающий на некоторое время желание жить.

Глядя на приятеля, после короткого эмоционального всплеска снова обмякшего и поникшего головой, Андрей, вновь подумав о своём, невесело усмехнулся и пробормотал:

– Детский сад.

Но Димон, казалось, полностью погруженный в себя, неожиданно вскинул голову и метнул на товарища подозрительный взгляд.

– Чего?

– Ничего, ничего, это я так… – поспешил успокоить его Андрей, пряча усмешку и налегая на вёсла.

Но Димон, видимо услышавший всё же реплику Андрея, ещё некоторое время хмуро, не слишком доброжелательно смотрел на него и, лишь убедившись, что тот не намерен развивать эту тему, вновь понурился и ушёл в себя.

Между тем забитый изнемогшим от зноя народом пляж остался позади, и перед взором путешественников потянулись более пустынные берега, где песка было совсем немного, а то и вовсе не было, а зелень подступала к самой воде. Отдыхающие попадались всё реже и располагались уже не сплошным массивом, а отдельными островками по несколько человек, а местами и поодиночке. Как и на пляже, одни из них неподвижно лежали на берегу, укрываясь кто чем мог от палящего солнца, другие предпочитали отсиживаться в воде. Были и такие, кто решался переплыть реку (чему благоприятствовало то, что в результате затянувшейся жары она сильно обмелела и значительно сузилась) и прятался от жалящих огнём лучей под сенью росших на другом берегу деревьев.

Случайно взглянув в сторону суши, Димон, только что совершенно безучастный и отстранённый от окружающего, внезапно зашевелился и вскинул голову. В глазах его блеснул озорной огонёк, а на губах заиграла радостная улыбка.

– Вот это место! – воскликнул он, тыча пальцем в полого спускавшийся к воде участок берега, покрытый редковатой бледно-зелёной травкой. – Здесь мы тусили после выпускного.

Андрей мельком взглянул в указанном направлении и чуть кивнул.

Димон же, ни с того ни с сего оживившись и мгновенно позабыв про свою хандру, опять стал рассказывать то, что уже было известно приятелю с его же слов. Но это, по-видимому, нисколько не смущало Димона. Он пересказывал всё это не столько напарнику, сколько самому себе, вновь и вновь воскрешая в памяти и переживая приятные мгновения из недавнего прошлого, так резко контрастировавшие с его нынешним сумеречным расположением духа.

Андрей слушал разглагольствовавшего, чуть не захлёбывавшегося от восторга товарища с подчёркнуто безразличным, бесстрастным видом, позёвывая и рассеянно поглядывая туда-сюда, явно демонстрируя своё невнимание и скуку.

И Димон, несмотря на своё самозабвение, заметил это. И, по всей видимости, был несколько задет таким очевидным небрежением. Он вдруг прервал свой интересный только ему самому рассказ и, смерив приятеля выразительным, едким взглядом, неожиданно поинтересовался:

– А что это у вас там с Натахой случилось?

Андрей чуть прикрыл глаза и двинул бровью.

– Да так, ничего особенного.

Димон недоверчиво покачал головой и поцокал языком.

– Да ладно тебе! Я ж всё отлично видел. Не слепой, слава богу… Вы на выпускном не общались, ты ушёл раньше времени, и без неё. А она весь вечер была как не в себе. То веселилась напропалую, бухала и танцевала больше всех, лезла к пацанам целоваться… И ко мне в том числе, – он заулыбался и чуть покраснел от удовольствия. – То вдруг мрачнела, забивалась в угол, никого не хотела видеть и, кажется, даже плакала. Ну, глаза, во всяком случае, у неё красные были, когда она возвращалась после этих отлучек… Вот я и подумал – и, согласись, не без оснований, – что вы поругались. И, кажется, серьёзно поругались. Так ведь, а?

Андрей помолчал несколько мгновений, словно обдумывая услышанное, а затем пожал плечами и обронил:

– Ну да, пожалуй, так.

– А чего? – немедленно полюбопытствовал Димон. Но, заметив тень, пробежавшую по лицу друга, тут же дал задний ход: – Не, ну это, конечно, ваше дело. Это я так, машинально спросил.

Андрей, видимо немного устав, а может быть, охваченный внезапной задумчивостью, перестал двигать вёслами и приподнял их над водой. Капли градом сыпались с них, вспыхивая на солнце, как драгоценные камни, и с тихим плеском ныряя в родную стихию. С берега доносились весёлые детские крики и смех, – там, на мелководье, возилась неугомонная мелюзга, которая, казалось, не замечала изматывающей жары и всем своим поведением и видом выказывала беспредельную, неуёмную радость жизни. Которую, очевидно, совершенно не разделяли их родители, разморенные и распаренные тела которых лежали поблизости, казалось, совсем безжизненные и, как и большинство тел отдыхающих, сильно смахивавшие на трупы.

– Да, ты всё правильно заметил: мы действительно поругались, – промолвил после минутного безмолвия Андрей, задумчиво глядя вдаль и чуть пошевеливая бровями. – Хотя и не ругались вообще-то… Просто расстались. Должно быть, надоели друг другу… Так бывает, – прибавил он с лёгкой усмешкой.

Димон с напряжённым, чуть туповатым выражением, хмуря лоб и жуя губами, слушал товарища, как будто с усилием воспринимая и переваривая полученную информацию. Но, по-видимому, всё же воспринял, так как покрутил головой и с немного ехидной улыбочкой проговорил:

– Ну, она тебе, может, и надоела. Уж не знаю почему… А вот ты ей – вряд ли. Судя по тому, как она вела себя после вашего разрыва. Она реально переживала.

Андрей вздохнул и пожал плечами.

– Ну что ж поделать? Я больше не люблю её. Сердцу, как говорится, не прикажешь.

На Димоном лице изобразилось некоторое недоумение.

– Твоё дело, конечно. Но не знаю… Я б такую шикарную тёлку не решился бросить… С жиру ты, Андрюха, бесишься, – и Димон взглянул на приятеля с плохо скрытой завистью.

Которую Андрей, однако, не заметил или не счёл нужным заметить. Он ответил спутнику весёлым, беззаботным взором и таким же тоном проговорил:

– Но есть ведь и плюс в этой ситуации. Наташа теперь свободна! Можешь подъехать к ней. Ты ведь всегда был неравнодушен к ней, не так ли?

Димон фыркнул и, словно уличённый в чём-то неприличном и чуть ли не постыдном, залился краской и протестующе вскинул руку.

– Ничего подобного! С чего ты взял? Это клевета! Поклёп… Ну, она мне нравится, конечно… Она классная тёла… Но не более того. И не надо наговаривать на меня.

Андрей прищурил левый глаз и заговорщически подмигнул другу.

– Ну, смотри, как знаешь… Я могу только посоветовать тебе, как человек бывалый: Наташка огонь! Рекомендую. Не пожалеешь…

Договорив до этого места, Андрей вдруг оборвал себя и чуть покраснел, как только что Димон. Только по другой причине. Он понял, что переборщил, перегнул палку. Что, увлечённый раздражением, душевным смятением, обидой (неясно, правда, на кого и за что) и ещё чем-то, не вполне понятным ему самому, начал говорить совсем не то, что нужно, чего и не собирался говорить, что как-то спонтанно пришло ему в голову и почти неосознанно сорвалось с языка. И теперь он жалел о сказанном и некоторое время не решался взглянуть на приятеля. И, чтобы прервать повисшую неловкую паузу, вновь погрузил вёсла в воду и, с силой навалившись на них, погнал лодку дальше.

Вскоре переполненные пляжи и прилегавшие к ним местности остались позади, и на левом, городском, берегу потянулись частные жилые дома, в основном деревянные и одноэтажные, обнесённые невысокими изгородями и утопавшие в яркой цветущей зелени, не поблёкшей и не пожухлой благодаря близости к реке. На фоне буйной растительности то и дело показывались покатые крыши, обрамлённые ставнями окна, хозяйственные постройки самого разного назначения и вида, сараи, гаражи, поленницы с завалами дров, обширные или, наоборот, тесные, загромождённые всяким хламом дворы, по которым лениво и бесшумно разгуливала всевозможная живность – куры, гуси, коты, собаки, как и люди, изнывавшие от жары и пытавшиеся спрятаться от неё где придётся. И только одна чёрная лохматая собачонка неопределённой породы, или, вернее, не имевшая вообще никакой породы, по-видимому, совершенно ошалевшая от зноя в своей густой свалявшейся шубе, явно не рассчитанной на такое пекло, бесцельно носилась по крыше одного из сараев и хрипло, отрывисто лаяла, порой переходя на жалобный визг. Заметив проплывавшую мимо лодку с двумя седоками, она прекратила бессмысленную беготню, внимательно воззрилась на них и, мгновение помедлив, разразилась ещё более заливистым и неистовым лаем, подпрыгивая на месте и буквально задыхаясь от беспричинной ярости. И долго ещё, по мере того как спутники удалялись вниз по течению, до их ушей, понемногу затихая, доносился пронзительный забористый лай разбушевавшейся шавки.

Наскучив сидением на одном месте и чувствуя, что жар солнца, припекавшего ему спину, шею и затылок, становится нестерпимым, Димон стал недовольно морщиться, кряхтеть, ёрзать на своей скамье и озабоченно озираться кругом, точно высматривая, где бы можно было избавиться от грозивших изжарить его лучей. Но поиски длились недолго, ответ на его невысказанный вопрос был слишком очевиден: спасения от невыносимого, всепроникающего зноя надо было искать в реке. И, быстро уяснив это, Димон не медлил ни секунды. Спорыми, почти неуловимыми движениями скинул с себя майку, шорты, кроссовки и, ничего не говоря, лишь слегка кивнув напарнику, сиганул за борт, подняв фонтан брызг и пропав под водой.

Лодка от этого молниеносного энергичного прыжка вздрогнула, накренилась и едва не зачерпнула воды. Чуть не свалившись от произведённого толчка со своего сидения, Андрей бросил вслед исчезнувшему в пучине товарищу свирепый взор и рявкнул:

– Ты совсем придурок, что ли?! Лодку перевернёшь нахрен!

Но Димон, очевидно, не услышал этого возмущённого окрика. Он не показывался на поверхности воды, по которой после его погружения некоторое время ходили бурные вспененные волны и крутились мелкие водовороты. Димон был великолепный пловец, чувствовал себя в воде как рыба и мог подолгу находиться на глубине, нередко бравируя этим и своими продолжительными погружениями пугая мало знакомых с ним людей, особенно девочек. Но Андрея этими дешёвыми трюками было не провести, и он совершенно спокойно, с лёгкой усмешкой бродил взглядом по потревоженной речной глади, ожидая, когда приятелю надоест дурачиться и он вынырнет наружу, и не зная лишь, в каком месте это произойдёт.

Он не ошибся. Димон действительно показался на поверхности спустя минуту-полторы. Однако не в месте погружения, а в десятке метров от лодки, на полпути между ней и правым берегом. С шумом вынырнув, он, как Тарзан, огласил окрестность протяжным ликующим возгласом и, обратив к другу счастливое мокрое лицо, озарённое сияющей белозубой улыбкой, махнул рукой и крикнул:

– Хватить сидеть там сиднем. Давай за мной! Водичка первый сорт. С подогревом.

Андрей заколебался. У него не было особого желания купаться, во всяком случае прямо сейчас. Но, с другой стороны, нещадно жарившее светило также донимало его, и единственным спасением от него была вода, так соблазнительно искрившаяся у бортов лодки и властно манившая своей сумрачной зеленовато-серой глубью. И приятель, едва окунувшись в неё, вдруг совершенно преобразился и демонстрировал такую искреннюю, неподдельную, детскую радость, что трудно было поверить, что только что он был мрачнее тучи и весь сегодняшний день пребывал в расстроенных чувствах. Да и надо же было когда-нибудь выбраться наконец из лодки и искупаться, ведь для этого он и явился на речку, прихватив с собой для компании бывшего одноклассника.

Ещё думая всё это, Андрей уже сбрасывал с себя одежду, которой, впрочем, было совсем немного, и невольно улыбался в предвкушении того, к чему он стремился с самого утра. Ещё мгновение – и его смуглое долговязое тело, на котором остались только узенькие синие плавки, описав в воздухе короткую дугу, погрузилось в воду и, как только что Димоново, исчезло в ней. Но, в отличие от товарища, Андрей не собирался заниматься подводным плаванием и, тут же всплыв, легко и неспешно заскользил по поверхности, делая руками и ногами плавные, закруглённые движения, пофыркивая и неся на лице томную, расслабленную улыбку наслаждения и довольства. Прогретая за несколько недель непроходящей жары вода и вправду была мягкой и тёплой, как слегка остывший чай. Она приятно обволакивала тело, как будто гладя и лаская опалённую жгучим зноем кожу, и эти нежные, скользящие прикосновения, казалось, проникали внутрь и достигали самых дальних уголков организма, снимая усталость и жар, ослабляя напряжение и скованность движений, умеряя беспокойство и душевное смятение, пусть и не так бурно, как прежде, исподволь, подспудно продолжавших шевелиться в нём.

Его спокойное, размеренное плавание продолжалось, однако, недолго. Димон, едва оказавшись в воде, пришедший в игривое и даже несколько хулиганское настроение, поджидал двигавшегося в его сторону приятеля с шаловливой, немного хищной усмешкой, очевидно указывавшей на то, что он что-то задумал. И едва ничего не подозревавший напарник приблизился к нему, Димон с коротким гортанным вскриком стремительно бросился на него, как щука на мелкую рыбёшку, и увлёк под воду, в свою излюбленную стихию, где он чувствовал себя непобедимым.

Но это был лишь очень кратковременный успех, обусловленный фактором неожиданности. Андрей оказался непростой, строптивой добычей и не намерен был сдаваться без боя. Он быстро сориентировался, собрался с силами и, несмотря на явное физическое превосходство противника, оказал ему отчаянное и достаточно эффективное сопротивление. Он уступал другу в мощи, но превосходил его ловкостью, проворством, сообразительностью, что в схватках оказывается порой ничуть не менее важно, чем грубая сила. Вывернувшись из железных Димоновых объятий и успешно отразив новые его атаки, он метнулся вверх и, очутившись на поверхности, устремился к берегу, до которого было уже рукой подать.

Но не тут-то было. Димон в последний миг успел схватить уплывавшего товарища за ногу и потянул назад. Андрей вынужден был вновь уйти под воду и продолжить битву в среде, которую противник не без оснований полагал наиболее благоприятной для себя и сулившей ему очевидные преимущества в противоборстве. И сражение возобновилось с новой силой, непримиримостью, азартом, почти яростью, так как никто не желал уступать, каждый почитал себя лучшим и непревзойдённым и ни за что не согласился бы признать себя побеждённым, по устоявшейся дворовой традиции считая это унижением и чуть ли не позором.

Лишь несколько минут спустя, выбившись из сил и так и не выяснив, кто из них круче, приятели по обоюдному безмолвному согласию прекратили бой, взбаламутивший неподвижную до той поры воду и распугавший всю живность, обитавшую в ней, и, порядком изнурённые в бесплодной борьбе, не сговариваясь, поплыли к берегу. Едва почувствовав под ногами мягкое осклизлое дно, они, чуть пошатываясь и насмешливо поглядывая друг на друга, побрели по мелководью и, достигнув узкого песчаного побережья, стиснутого между рекой и упиравшимся в неё обширным, чуть всхолмлённым полем, густо заросшим высокой травой, кустами и мелкими деревцами, как подкошенные, повалились на песок. Некоторое время молчали, тяжело дыша, отдуваясь и выплёвывая не слишком приятную на вкус горьковатую воду, которой они наглотались во время своего шутовского побоища.

– Нет, всё-таки, что ни говори, я сделал тебя, – едва отдышавшись и забыв о том, что после драки кулаками не машут, заговорил Димон, спеша если не на деле, то хоть на словах утвердить свою весьма сомнительную победу в разыгравшейся только что речной баталии. – Преимущество всё время было на моей стороне, это очевидно!

Андрей решительно замотал головой.

– Ничего подобного! Не выдавай желаемое за действительное. Мы бились примерно на равных. А кое в чём я даже превосходил тебя.

– В чём это, интересно знать?! – воскликнул Димон, выкатив глаза и непроизвольно напрягши свою внушительную мускулатуру. – Инициатива исходила от меня, я нападал. Ты только защищался.

Андрей хмыкнул с небрежным и чуть пренебрежительным видом.

– И что тебе дала твоя инициатива? Чего ты добился? Тебе не помогло даже то, что ты подстерёг меня и накинулся исподтишка.

Димон, по-видимому весьма чувствительный во всём, что касалось его физических возможностей и спортивных достижений, аж взвился и заголосил ещё громче, почти срываясь на крик:

– А ты как хотел?! Чтоб я предупредил тебя заранее? Нападают всегда исподтишка. Это общепризнанная тактика!

– Да не ори ты, – поморщился Андрей, чуть отодвигаясь от вопившего ему в самое ухо напарника. – Всю рыбу вон распугаешь, – с улыбкой прибавил он, кивнув на мягко плескавшуюся у их ног мутноватую воду, только-только успокоившуюся после бушевавшей в ней совсем недавно битвы титанов.

Димон, уязвлённый и даже немного обиженный насмешливо-снисходительным видом и тоном приятеля, отвернулся от него и глухо проворчал:

– И всё равно победил я! В воде мне равных нет. Любой рефери присудил бы победу мне, это очевидно.

Андрей покосился на повёрнутое к нему в профиль насупленное лицо друга, на котором запечатлелась непритворная обида, и, с усмешкой покачав головой, обратил взгляд на реку. И тут же нахмурился и вытянул шею, заметив, что их лодка, о которой, увлечённый жаркой схваткой, а затем словесной перепалкой с товарищем, он почти позабыл, находится уже совсем не там, где он её оставил, а, подхваченная пусть медленным, но всё же довольно ощутимым и неудержимым течением, понемногу дрейфует по речной глади. Ещё немного – и она скрылась бы из глаз, загороженная видневшимся неподалёку мысом, глубоко вдававшимся в реку и поросшим густой мясистой травой ядовито-зелёного цвета.

– А едрить твою!.. – ругнулся Андрей, вскакивая и бросаясь в воду. – Посудина-то наша вон уже где. Вперёд!

Димон устремился следом за ним, и они, не тратя больше времени на выяснение того, кто лучше и сильнее, быстро догнали попытавшуюся улизнуть лодку и расположились в ней на прежних местах: Андрей на вёслах, Димон на корме. Некоторое время молчали, поглядывая то по сторонам, на всё более дикие, необитаемые берега, на которых отдыхающие уже почти не встречались, то, искоса, чуть нахмурясь, один на другого. Особенно явное недовольство и недоброжелательство сквозило во взоре Димона, который всё никак не мог успокоиться из-за того, что приятель отказался признать его, казавшуюся ему несомненной, победу в недавней битве, и еле сдерживал себя, чтобы вновь не начать словопрение по этому вопросу. Без труда прочитав на пасмурном лице товарища обуревавшие его мысли, Андрей улыбнулся и с благодушным видом промолвил:

– Ну, ладно, ладно, я признаю, ты победил. В воде тебя действительно очень трудно, а вернее невозможно, одолеть.

Димон с подозрением посмотрел на друга, пытаясь определить по выражению его лица, искренен он или же опять насмехается. Но, вероятно, открытая, добродушная улыбка Андрея убедила его, что приятель и не думает иронизировать и кривить душой, и тогда Димон тоже, хотя поначалу и не слишком уверенно, будто сомневаясь, заулыбался и, непроизвольно выпятив свою мощную широкую грудь с то и дело набухавшими и перекатывавшимися под загорелой кожей рельефными мышцами, затянул свою любимую песню:

– Ну так да, это ж очевидно. С этим не поспоришь. Мастерство не возникает на пустом месте. Это ж долгие годы упорного труда. Упражнений, тренировок, соревнований… Да каких ещё тренировок! В буквальном смысле до седьмого пота, до полного изнеможения, порой до потери сознания. Я иногда реально чувствую, что ещё чуть-чуть – и всё, отключусь. Домой после этого прихожу и мгновенно вырубаюсь, сплю как мертвец. Мать даже пугается иной раз, думает, что я окочурился…

Тут Андрей не выдержал и, едва сдерживая смех, с подчёркнуто серьёзной миной отметил:

– Ну, ты смотри, осторожно. А то ещё и вправду откинешь копыта от перенапряга. Невосполнимая потеря будет для нашего спорта!

Но захваченный излюбленной темой Димон не заметил сарказма и, всё более увлекаясь, продолжал живописать горести и радости многотрудной спортивной жизни:

– Но меня это не пугает. Я уже привык. И я не могу без спорта! Для меня это смысл жизни… И, что ни говори, я уже кое-чего добился, чего-то достиг. Мне есть чем похвастаться. Сколько уже лет я главная гордость школы, на доске почёта моя физиономия. Директриса, бывало, как увидит меня, аж сияет и пару раз чуть не задушила в объятиях. Хотя я и не учился практически, ты ж знаешь… И тренер не нарадуется на меня. Говорит: если б, Дмитрий, все относились к делу, как ты, наша сборная давно б уже на олимпийских играх выступала… Хотя чем чёрт не шутит, – он устремил взгляд вдаль, и на его лице появилось мечтательное выражение, – может быть, когда-нибудь… И, возможно, в не таком уж далёком будущем…

Подсев на своего любимого конька, Димон долго ещё с упоением распространялся о своих бесчисленных достоинствах, спортивных и не только достижениях и амбициозных планах на будущее, рисовавшихся ему в смутной розоватой дымке, похожей на ту, что застыла в тот момент на краю залитого золотистой солнечной пылью небосклона. Но Андрей, слышавший эти однообразные и несколько наивные самовосхваления не один раз, пропускал их мимо ушей, вновь, после довольно значительной паузы, задумавшись о своём и рассеянно озираясь кругом.

Окружающий пейзаж тем временем заметно изменился. Частный сектор сменили окраинные микрорайоны – однотипные серовато-белесые высотки, выстроившиеся в несколько тесных рядов и будто подпиравшие друг друга. Между ними, вокруг них, у их подножия угадывались многочисленные более приземистые строения – магазины, школы, детские сады, – возле которых двигались автомобили и сновали мелкие, едва различимые человеческие фигурки. А чуть поодаль виднелись хаотично нагромождённые промышленные сооружения чёрного и металлического оттенков, над которыми возвышались, устремляясь в небо, две гигантские трубы, увенчанные длинными, понемногу расширявшимися и растекавшимися в вышине шапками грязно-бурого дыма, безобразно и отталкивающе выглядевшими на ясном голубом небосводе. Город жил, или, вернее, пытался жить, своей обычной каждодневной жизнью, будто не замечая повисшего над ним огромного пламенеющего светила, казалось, непонятно почему ополчившегося против этой жизни и всерьёз вознамерившегося извести её.

Созерцать придавленный, истерзанный безмерной жарой город было не слишком приятно, и Андрей перевёл взгляд на противоположный берег, являвший собой совершенно иную картину. Там не было зданий, предприятий, машин, людей, не было духоты и дыма, шума и суеты. Там было царство девственной, нетронутой природы. Бескрайние, убегавшие в необозримую даль зелёные поля, испещрённые островками буйно разросшегося кустарника и невысокими деревцами – берёзами, ивами, ольхами, – стоявшими то поодиночке, то небольшими группками. И где-то совсем уж далеко, образуя тонкую, чуть размытую расстоянием грань между небом и землёй, протянулся длинной чёрной каймой лес, над которым тут и там змеились едва уловимые беловатые дымки.

Весь этот громадный, беспредельный простор тоже опалялся жгучими солнечными лучами, однако тут изнурительный зной не ощущался так явственно и нестерпимо, как в городе, среди раскалённого кирпича и металла, оплавленного асфальта и задыхающихся людей. Тут живая, не одетая в камень земля и покрывавшая её обильная густая растительность, пропитанные и напоённые речными водами, поглощали жар солнца, вбирали его, растворяли в себе. И потому здесь, несмотря на адскую жару, жизнь кипела, бурлила и переливалась всеми оттенками. Зелень была яркой, насыщенной, сочной, она занимала практически всё видимое пространство, раскинувшись на нём пышным цветущим ковром. Поля пестрели всевозможными цветами, над ними носились мириады насекомых, в траве немолчно трещали цикады, в воздухе с хриплыми криками кружили чайки. Андрею показалось даже, что чуть поодаль от берега по полю пронёсся заяц, молниеносно промелькнув серым круглым пятном на зелёном фоне и тут же исчезнув в кустах.

Взгляд отдыхал, погружаясь в эти безбрежные, исполненные жизни и цветения просторы, составлявшие такой разительный контраст с тем, что было на другом, городском, берегу. Андрей смотрел туда не отрываясь, и мысли его, следуя за взглядами и опережая их, уносились всё дальше, к образовывавшей линию горизонта продолговатой полоске леса, окаймлявшей весь окрестный пейзаж тёмной траурной лентой, обрамлённой кое-где лёгкими прозрачными облачками.

И снова, после некоторого перерыва, он увидел её. Её образ вновь, как и неоднократно до этого, явился из ниоткуда, из тайных уголков его сознания, где она, поселившись там несколько дней назад, осталась, казалось, навсегда, время от времени вырываясь наружу и всякий раз напоминая ему о себе, внося в его душу волнение и смуту именно в тот момент, когда он вроде бы успокаивался и отвлекался. Она как будто не желала, чтобы он забывал о ней, думал о чём-то или ком-то другом, расслаблялся и уклонялся в сторону. Она ревниво следила за его мыслями, чувствами, настроениями, отмечая малейшие перепады и колебания в них и умело влияя на них. И как только замечала, что он ускользает из-под её власти, меньше думает о ней или не думает вовсе, она являлась ему.

И это действовало безотказно. Едва лишь увидя внутренним взором её облик – как всегда, отчётливый, зримый, живой, каждую чёрточку которого он мог разглядеть и изучить во всех подробностях, настолько они врезались в его память, – он полностью, безусловно, без остатка оказывался под её обаянием, видел только её, любовался, восхищался, бредил только ею, забывая обо всём вокруг, выпадая из реальности, уже мало что соображая и замечая и не реагируя на посторонние явления, не имевшие отношения к тому главному, важному, сокровенному, что жило, пульсировало, клокотало в нём, до поры до времени скрытое и потаённое, но в любой момент грозившее прорваться вовне и сделать всё переживаемое им открытым и явным…

Но реальность неожиданно и резко напомнила о себе. Лодку вдруг сильно тряхнуло, и она, упёршись во что-то твёрдое, словно напоровшись на риф, продвинулась ещё немного и остановилась, лишь чуть колеблемая набегавшими волнами. Андрей и Димон, очнувшись каждый от своих дум, удивлённо огляделись. И увидели, что их никем не управлявшееся, плывшее по воле течения судёнышко село на мель, уткнувшись носом в маленький продолговатый, не более пяти метров в длину и полутора в ширину, островок, или, вернее, отмель, образовавшуюся в самом центре реки в результате серьёзного её обмеления после многодневной жары. Такие островки, представлявшие собой поднявшиеся на поверхность, высушенные солнцем и порой уже успевшие покрыться чахлой порослью возвышенные участки дна, приятели в ходе своего путешествия встречали не раз, но все попадавшиеся им до этого они благополучно миновали. А вот этот благодаря их рассеянности и не ко времени охватившей их задумчивости преградил им путь и заставил вернуться от фантазий к действительности.

Поняв, что они застряли крепко и сама собой лодка с места не тронется, Андрей, вполголоса бормоча ругательства, выбрался из неё и оценил положение уже со стороны. Вслед за ним бодро выскочил на нежданно-негаданно подвернувшуюся сушу и Димон, весело скаля зубы и потирая руки, как будто радуясь случившемуся.

– Ну, вот и приплыли! – воскликнул он, хлопнув спутника по плечу. – Теперь будем жить на острове.

Продолжая ухмыляться и по привычке поигрывая мышцами, словно показывая себя, неизвестно, правда, кому, он прошёлся по этому, очевидно, ненадолго появившемуся посередине реки клочку земли, поросшему травой и даже мелкими кустиками, и, внимательно, по-хозяйски оглядев его, с комичной серьёзностью проговорил:

– Ну что ж, местечко годное. Мне нравится. Предлагаю остаться здесь и основать поселение.

Андрей, также окинув взглядом островок, чуть хмыкнул.

– Не тесновато ли?

Димон помотал головой.

– Нормас. Поместимся. Много ли нам надо? Немного песочка, немного зелени, в реке полно рыбы, – голодать не будем. А главное, тихо, спокойно, никто не достаёт, мозги не трахает… – произнеся это, он вдруг чуть-чуть насупился и погрустнел, будто в очередной раз вспомнив о чём-то, что время от времени всплывало у него в уме и серьёзно портило ему настроение.

Наступило молчание. Неожиданно оказавшиеся на суше путешественники неспешно прохаживались по ней, обозревая пустынные окрестности, на пространстве которых давно уже не было видно ни одной живой души, и в самом деле начиная ощущать себя потерпевшими кораблекрушение и оказавшимися на необитаемом острове мореплавателями, изучающими кусочек земли, на который забросила их судьба и который отныне должен был стать для них домом. Только в их случае всё было не так эпично и драматично: вместо моря была река, причём далеко не самая крупная и полноводная, вместо корабля – утлая гниловатая лодчонка, способная выдержать не больше двух человек, а их остров был рождённой продолжительной жарой отмелью, выросшей посреди воды, которая неизбежно должна была вновь поглотить её с переменой погоды.

Обойдя островок несколько раз, Андрей остановился у его края, там, где чистый песчаный бережок лизала мягкая неслышная волна, и воззрился в безграничную сияющую даль, раскинувшуюся на берегу реки, противоположном городскому. На его напряжённом, чуть побледневшем лице отражалась внутренняя борьба. Он как будто решал, говорить ли ему о том, что волновало и мучило его все последние дни, раскрывать ли свою тайну, распахнуть ли душу перед тем, кто вряд ли способен был понять его. Но, по-видимому, необходимость держать всё в себе уже сделалась для него нестерпимой, а желание если не выговориться, то сказать хоть что-то, хоть несколько слов было слишком велико, так как через пару минут он, не оборачиваясь к напарнику, лишь чуть двинув головой в его сторону, вполголоса, с запинкой промолвил:

– Я не ругался с Наташей. Я просто… просто… полюбил другую.

Постная, бесцветная физиономия Димона оживилась некоторым интересом.

– Вот те на! Когда это ты успел?

Но Андрей, не ответив на вопрос и по-прежнему неподвижно глядя вдаль, сдавленным, глуховатым голосом, будто через силу, продолжал:

– Сам не понимаю, что со мной… Никогда такого не было… Как наваждение какое-то… Всё время, куда ни гляну, вижу её… только её… её одну…

– Кого её? – не понял Димон. – Наташку, что ли?

Андрей поморщился и сделал нетерпеливый жест.

– Нет, – холодно произнёс он, чуть шевельнув внезапно побелевшими губами. И, немного помедлив, едва слышно договорил, почти прошептал, словно не решаясь произнести это имя вслух: – Другую… Олю!

Димон изумлённо уставился на него.

– Какую Олю?! Это ещё кто такая?

Андрей вновь не посчитал нужным ответить. Он будто не услышал приятеля. Не отрывая застылого прищуренного взора от расстилавшейся перед ним картины пустоты и бесконечности, он, очевидно полностью уйдя в себя и точно разговаривая сам с собой, бормотал, как в бреду:

– Я не могу жить без неё… Она мне необходима… Я буду не я, если не найду её, не объяснюсь с ней, не буду с ней рядом… Потому что она создана для меня, а я для неё… И как хорошо, что я встретил её… Да и не мог не встретить! Иначе и быть не могло. Всё было предопределено, всё неизбежно шло к этому… И вот случилось…

Димон, с удивлённым и насторожённым видом прислушивавшийся к бормотанью товарища, в конце концов не выдержал и, приблизившись к нему, тронул его за руку.

– Алё, дружбан! Ты в порядке?

Андрей, чуть вздрогнув, обернулся к напарнику и несколько мгновений смотрел на него, будто не узнавая. Казалось, он всё ещё был во власти своих затаённых, не дававших ему покоя дум, помимо его воли прорвавшихся наружу и ставших известными постороннему слушателю. Который, впрочем, похоже, мало что понял в этих не вполне связных сердечных излияниях и принял это то ли за какую-то не совсем обычную шутку, то ли залёгкое помешательство, ставшее следствием ненормального, превышавшего человеческие силы зноя, от которого у многих в буквальном смысле закипал мозг и мутилось сознание.

Однако Андрей быстро пришёл в себя, чуть тряхнул головой и попытался улыбнуться.

– Да, в порядке… Всё в порядке.

Димон усмехнулся и слегка потрепал его по плечу.

– Ну, тогда поехали. Я передумал оставаться здесь. Островок полный отстой, для жизни совершенно не пригоден.

И, видя, что спутник по-прежнему как-то вял и задумчив, Димон, не дожидаясь его помощи, сам спихнул застрявшую на мели лодку в воду и, запрыгнув в неё, сел на место, которое с начала их путешествия занимал Андрей, – на вёсла.

– Пора и мне погрести, – сказал он, оборачиваясь к другу и лихо, как в школе, вызываясь отвечать выученный урок, вскидывая руку. – А то ты, наверно, устал уже.

– Ну, погреби, погреби. Дело хорошее, – кивнул Андрей, тоже, хотя и не так прытко, как товарищ, заходя в лодку и усаживаясь на корме. – Укрепляет мышцы всей верхней части тела… Хотя вряд ли у тебя есть в этом нужда, – оговорился он, взглянув на могучий корпус напарника и чуть скривившись.

Димон, мельком оглядев себя и самодовольно ухмыльнувшись, энергично налёг на вёсла, отчего его выпуклая мускулатура, напрягшись, стала ещё внушительнее и рельефнее, и лодка, устремлённая вперёд этим мощным импульсом, заскользила по глади реки гораздо скорее, чем прежде, рассекая носом воду и разгоняя вокруг мелкие, быстро исчезавшие волны.

Через четверть часа плавания друзья оставили город позади, а ещё спустя какое-то время даже самые высокие дома пропали из поля их зрения, затянутые порождённой неистовым солнечным сиянием мутной белесой дымкой, в которой тонуло всё, что удалялось на сколько-нибудь значительное расстояние. Хотя, может быть, никакой дымки и не было, и она лишь мерещилась приятелям, пребывавшим уже довольно длительное время на самом припёке, под действием обжигающих лучей, падавших на них отвесно с ослепительно сверкавшего неба, увенчанного находившимся в зените громадным огненным шаром, исходившим горячими пламенными волнами, заливавшими всё видимое и невидимое пространство земли.

Андрей вдруг почувствовал лёгкое головокружение и, оглядевшись, не узнал окружающего пейзажа. Точнее, всё вроде бы было по-прежнему – ровная, волнуемая местами лишь лёгкой рябью поверхность реки, пологий, чуть извилистый берег, изредка дыбившийся прихотливыми изгибами и округлыми мысками, убегавшие в неоглядную даль зелёные просторы, сливавшиеся на горизонте с ярким лазурным небосклоном. Но всё это ни с того ни с сего как будто преобразилось, озарилось новым, необычным, непонятно откуда взявшимся багряным светом и приобрело причудливый, не совсем естественный вид.

Андрей мотнул головой, пытаясь избавиться от этого наваждения. Но это не помогло. Окрестные виды продолжали окрашиваться в густые пурпурные тона, будто обливаясь кровью, душный воздух дрожал и переливался, на замершую, словно объятую ужасом землю упала мрачная тень. Он перевёл взгляд вверх и увидел, что солнце потемнело, как во время затмения, и внезапно стало увеличиваться прямо на глазах, поглощая осенявшие его лучи и расползаясь по меркнувшему небу подобно чудовищному пауку, раскинувшему во все стороны свои толстые мохнатые лапы, как будто грозя всему мирозданию.

У Андрея от всего этого дрожь пробежала по телу. Он силился понять и не понимал, что происходит с природой и с ним самим. Голова кружилась всё сильнее, сердце учащённо колотилось в груди, по членам разливалась невероятная слабость. Он почувствовал, что теряет сознание, и обернулся к приятелю, чтобы позвать на помощь.

Однако Димон, похоже, находился в таком же состоянии и сам нуждался в помощи. Его бритая голова свесилась на грудь, широкие плечи ссутулились, вёсла выскользнули из обессилевших рук и с плеском погрузились в воду. Ещё мгновение – и он, не издав ни звука, лишь глухо простонав, повалился набок и затих.

Андрей, окончательно уяснив, что с ними и вокруг них творится что-то необъяснимое и пугающее, возможно, чреватое крайне скверными последствиями, но по-прежнему не понимая, что всё это значит и к чему в конце концов приведёт, напрягши ещё остававшиеся у него силы, приподнялся и вновь огляделся кругом. И был изумлён и ошеломлён ещё больше. Окрестности совершенно затмились и затянулись каким-то странным колеблющимся сумраком, в котором куски тьмы перемежались с лоскутами кровавого багрянца, как если бы мрак разрывали огненные всполохи.

«А, да, леса горят», – как затухающий отблеск недавних впечатлений, вспыхнула в его голове последняя вразумительная мысль. Он ещё раз немного дико повёл глазами вокруг, попытался вглядеться в растёкшуюся окрест плотную мглу, то и дело озарявшуюся где-то яркими, где-то притушенными алыми вспышками, со страхом взглянул на чёрное паукообразное солнце, занявшее уже чуть ли не полнеба и погружавшее землю во всё более непроницаемый и беспредельный мрак, точно так же, как совсем недавно оно заливало её ослепительным сверкающим светом.

Откуда-то издалека долетел глухой продолжительный рокот, разнёсшийся по округе множеством замирающих отзвуков. И почти одновременно что-то так же протяжно загудело под землёй, как будто подземный гром не замедлил ответить небесному. А ещё через миг, как если бы всего предшествующего было мало, земля вздрогнула, по её поверхности словно пробежала судорога, воды реки, до той поры спокойные и недвижные, всколыхнулись, пошли кругами и выплеснулись из берегов.

Лодка покачнулась, и Андрей, и без того уже до крайности ослабленный, дрожавший мелкой дрожью и едва державшийся на ногах, пошатнулся и упал навзничь. Ударился затылком о борт и лишился чувств.

VII

Очнувшись, Андрей увидел, что лежит, скорчившись и подогнув под себя ноги, почти в позе эмбриона, на дне лодки, головой к корме. Правой стороной лица он упёрся в грязные сыроватые доски, ощущая кожей их неровную шероховатую поверхность, усеянную песчинками и мелкими кусочками древесины. Но особенно явственно он чувствовал тупую ноющую боль в затылке, которым, падая, приложился к краю лодки. Боль растекалась по всей голове, охватывая её жёстким тугим жгутом и порождая в ней непроходящий равномерный шум, отчего ему поначалу показалось, что где-то завывает ветер. Однако, с трудом приподнявшись и разглядев, что вокруг, как и прежде, всё спокойно и ни одна травинка не шевелится в прибрежных зарослях, он понял, что ветер шумит только в его травмированной голове. Чтобы проверить, как сильно она повреждена, он пощупал затылок и, зарывшись пальцами в густые растрёпанные волосы, обнаружил там довольно солидную шишку.

Андрей скривился и пробормотал глухое ругательство. Сидя на дне лодки, там, где он только что лежал без сознания, он медленно водил кругом мутноватым блуждающим взором, с угрюмым, напряжённым выражением на лице, будто не узнавая окружающего пейзажа и усиленно соображая, где это он очутился.

Но соображать особенно было нечего. Пейзаж был тот же самый, что и накануне. Та же недвижимая, подёрнутая лишь слабой рябью гладь реки, точно застывшей и остановившей своё и так едва различимое течение; убегавшие вдаль безграничные зеленеющие просторы, терявшиеся в чуть клубившейся на горизонте тонкой и прозрачной, как кисея, белесой дымке; тёмный сумрачный лес, плотной непроницаемой стеной черневший в отдалении, замыкая расстилавшуюся перед глазами картину и ставя предел бескрайнему обзору.

Но не всё было, как прежде. Спустя минуту-другую, полностью придя в себя и оглядевшись внимательнее, Андрей заметил, что главный мучитель людей и всего живого на земле – огромное пламенеющее солнце покинуло своё ставшее вроде бы уже привычным место в центре неба и переместилось к западу, в результате чего его лучи, ещё недавно прямые, как стрелы, и жгучие, как огонь, сильно изогнулись, притухли и утратили значительную часть своей, как казалось, неугасимой, неистовой мощи. Было по-прежнему жарко и душно, однако всё-таки уже не так, как раньше. Дышать стало чуть полегче. В неподвижном, застылом, липком воздухе время от времени стали пробегать едва уловимые свежие дуновения. И, почувствовав это, летавшие над рекой чайки, словно охваченные радостью, принялись носиться стремительнее и живее и оглашать округу громкими, как будто торжествующими криками.

Андрей вдруг услышал поблизости тихий сдавленный стон и какое-то шевеление. Оторвавшись от осмотра окрестных видов, он огляделся рядом с собой и заметил наконец своего друга, на которого, опамятовавшись, почему-то не обратил внимания и о котором даже не вспомнил до того мгновения, пока тот сам не напомнил о себе. Димон, по непонятной причине отключившийся почти одновременно с Андреем, тоже понемногу приходил в себя и подавал всё более явные признаки жизни – двигал конечностями, напрягал мышцы, подёргивал плечами и издавал глухие, невнятные звуки. В конце концов, вытолкнув из себя более отчётливый отрывистый возглас, он резко вскинул голову и немного ошалело, выпучив глаза, уставился в пространство. Губы его беззвучно шевелились, словно пережёвывая что-то, а руки беспорядочно шарили по скамейке, будто выискивая точку опоры для могучего с виду, но бессильного в данный момент тела. Это длилось около минуты, после чего, придав туловищу некоторую устойчивость и обретя способность изъясняться более-менее связно, Димон, недоумённо осмотревшись кругом, сиплым, надтреснутым голосом вопросил:

– А де это мы?

Андрей мельком глянул туда-сюда и пожал плечами.

– Кто его знает? Места как будто всё те же… а вроде уже и не совсем те. Очевидно, пока мы были в отрубе, нас унесло течением. Неясно только, как далеко.

Димон, по-прежнему с непонимающим, растерянным и чуть ли не испуганным выражением, воззрился на товарища.

– Унесло?.. К-куда? На Белый берег?

Андрей, которого невольно позабавила расстроенная, наивно-изумлённая физиономия друга, кивнул и с лёгкой усмешкой проговорил:

– Возможно. Пусть будет Белый берег, если тебе от этого легче.

Но Димон, понемногу избавлявшийся от последствий обморока и начинавший видеть всё более трезво и явственно, не оценил сомнительную, по его мнению, шутку приятеля и, продолжая озираться вокруг и вглядываться в незнакомые пустынные окрестности, позлащённые притушенными косыми лучами, пробурчал сквозь зубы:

– Что значит «пусть будет»? Хотелось бы всё-таки знать, где мы щас обретаемся. Что это за глухомань?.. Вечереет вон уже… Как мы домой-то добираться будем, алё?

Андрей, осведомлённый о месте их пребывания так же плохо, как и его спутник, ничего не сказал и лишь вновь передёрнул плечами.

Димон же ещё некоторое время с насторожённым и озабоченным видом, хмуря брови и тихо бормоча что-то, обозревал то один, то другой берег и сокрушённо покачивал головой. А затем вдруг поморщился и охватил её обеими руками, стиснув пальцами виски.

– Блин, башка трещит! Раскалывается просто.

На этот раз Андрей откликнулся:

– У меня тоже. И шум такой, будто ветер свищет.

Димон чуть помотал головой, но от этого, видимо, стало ещё хуже, так как он скривился сильнее и простонал:

– Во, ещё больше накатило! Шо за дерьмо? С чего это вдруг? Что вообще это было?

– Скорее всего, солнечный удар, – вполголоса произнёс Андрей, задумчиво глядя куда-то в сторону. – Мы тупо перегрелись… В общем, сами виноваты.

Димон с сомнением поглядел на товарища.

– Солнечный удар? Да прям-таки. Что, у обоих сразу?

Андрей слегка покивал.

– Почему бы и нет? Вместе на площади сидели, вместе на речку шли, вместе в лодке плыли – ну и удар схлопотали тоже вместе и одновременно. Жара достала-таки.

Димон кисло усмехнулся, или, точнее, просто поморщился.

– Да уж, железная логика.

– Что есть, то есть, – рассеянно промолвил Андрей, уже некоторое время вглядывавшийся в видневшийся неподалёку небольшой округлый мысок, густо заросший травой и кустами, так что невозможно было различить, что находилось следом за ним.

А между тем там что-то, или, вернее, кто-то находился. Из-за покрывавшей мысок плотной зелени доносились время от времени приглушённые голоса, звонкий переливчатый смех, плеск воды. Видимо, даже в эту отдалённую, безлюдную местность проникли какие-то отдыхающие, по-видимому недовольные шумом и толкотнёй, царившими на городских пляжах, и решившие искать спасения и от жары, и от людей за пределами города, среди бескрайних полей, на диком, пустом берегу.

Приятели не услыхали долетавших из-за мыса звуков только потому, что сразу после пробуждения от обморока в головах у них стоял такой гам, что они вообще мало что слышали. И лишь после того как он стал понемногу стихать, они – сначала Андрей, потом и Димон – уловили доносившиеся с прикрытого зарослями берега возню и говор, то ненадолго смолкавший, то вновь усиливавшийся, вплоть до того, что можно было разобрать отдельные слова и обрывки фраз.

– Оба-на, – проговорил Димон, качнув в сторону опушённого зеленью мыса головой и вновь, скорее уже по привычке, скривившись. – И тут, оказывается, кто-то есть. Всюду жизнь!

Андрей, не отрывая от того места, откуда доносились звуки, внимательного, сосредоточенного взгляда, кивнул и, чуть пошевеливая бровями, пробормотал:

– Ну да, занесла кого-то нелёгкая…

– Кстати, – заметил Димон со значительным и одновременно интригующе-дурашливым видом, – судя по голосам, там тёлки. И не исключено, что красивые!

Андрей промолчал. Лишь опять утвердительно качнул головой и, по-прежнему глядя в одну точку, насупил лоб, как будто усиленно обдумывая что-то.

Димон же, сохраняя на лице заговорщически-озорное выражение и расширяя глаза, продолжил свою мысль:

– Может, подплывём поближе и глянем на этих русалок? Что-то мне подсказывает, что мы можем увидеть кое-что интересное.

И снова Андрей отмолчался, ограничившись очередным кивком и словно в нерешимости пожав плечами.

Димон взялся за вёсла, вода возле бортов забурлила и вспенилась, и лодка, уже длительное время неспешно скользившая вниз по течению, рванула вперёд и через несколько мгновений обогнула кустистый мыс, мешавший друзьям увидеть неведомых купальщиц, возбудивших их любопытство. И тут их глазам представилось такое зрелище, что поначалу они просто не поверили своим глазам, решив, что им почудилось, померещилось, что их обморок продолжается и они видят волшебный, чарующий сон, от которого захватывает дух и замирает сердце. Но это был не сон, не иллюзия, не обман зрения. Это было на самом деле, они действительно видели то, что видели. И от этого глаза у них полезли на лоб, дыхание пресеклось, они невольно приподнялись со своих мест и обалдело уставились на низкий песчаный берег, на котором в разных позах расположились три девушки.

Все трое были совершенно голые! На них не было абсолютно ничего – ни трусиков, ни бюстгальтеров, ни украшений. Ни один, даже самый ничтожный лоскуток одежды не скрывал их наготы. Их юные, статные, грациозные тела были открыты посторонним взорам во всей полноте и откровенности, как если бы у них не было никаких тайн от окружающих. Впрочем, подобная, на грани бесстыдства, смелость, вероятнее всего, объяснялась очень просто: видимо, девушки даже не предполагали, что в этой глухой, необитаемой местности, вдали от города и людей, им может встретиться кто-то, кого следует стыдиться, чьих нескромных взглядов нужно избегать, кто может потревожить их и нарушить их отдых. А раз так, раз тут никого нет и некому смущать их покой и испытывать на прочность их скромность, то можно было смело сбросить с себя все одежды без исключения, до последней нитки, и подставить свои обольстительные нежные тела солнечным лучам, которые, с наступлением вечера утеряв в значительной мере свою недавнюю ярость и неистовость, ласкали и гладили их, как будто смирённые и умягчённые их красотой, свежестью и изяществом.

Ещё более потрясающее действие оказали эти тела на Андрея и Димона, которые, едва увидев их, встали в своей лодке как вкопанные и, не шевелясь, не смея дохнуть, не отрываясь, как заворожённые, глазели на представшую перед ними обворожительную группу, не зная, на ком задержать взгляд, и оторопело переводя его с одной девушки на другую. Трудно, а вернее невозможно было определить, кто из них красивее, так как все трое, каждая по-своему, были неописуемо прекрасны. У каждой было ладное, гибкое, без малейшего изъяна тело с тонкими, неуловимыми линиями, мягкими изгибами, соблазнительными впадинками и ямочками. У каждой – пышная грива волос, разбросанных по плечам в очаровательном беспорядке, небольшие упругие груди с торчащими розовыми сосками, длинные стройные ноги с маленькими изящными ступнями, округлые тугие ягодицы – восхитительные полушария, на которых горящие взоры друзей останавливались особенно часто и пристально. И покрывавший всё тело с головы до ног ровный золотистый загар, как будто печать пылавшего в небе солнца, любовно обхаживавшего и лелеявшего вальяжных земных красоток.

Остолбенелое состояние приятелей длилось несколько мгновений, в течение которых они, однако, успели изучить обнажённых купальщиц во всех подробностях, точно под микроскопом, несмотря на то что их отделяла от берега пара десятков метров. Но это беспардонное разглядывание, естественно, не могло продолжаться слишком долго: девушки заметили нежданных гостей, тут же по понятной причине превратившихся в соглядатаев, не отрывавших от них сверкающих взглядов, исполненных наряду с изумлением вполне определённо выраженного желания.

Однако их реакция оказалась совсем не характерной для представительниц слабого пола, очутившихся в подобной ситуации. Они, против ожидания, не взвизгнули, не кинулись наутёк, как испуганные котята, даже, как минимум, не попытались прикрыть руками некоторые части тела, которые женщины обычно загораживают в таких случаях. Ничего подобного. Они небрежно, немного лениво обернулись в сторону застывших в лодке ошарашенных парней, не сводивших с них вытаращенных, немигающих глаз, и совершенно спокойно, не выказывая ни малейших признаков беспокойства, смущения или тем более паники, взглянули на них. И лишь спустя какое-то время, по-прежнему лениво и неспешно, будто нехотя, надели купальники, обменявшись при этом выразительными улыбками и несколькими тихими фразами.

Приятели между тем кое-как опомнились от первоначального шока и постепенно овладели собой. С усилием оторвав взгляды от удосужившихся наконец прикрыть свою наготу красавиц, они посмотрели друг на друга и, не в силах произнести ни слова, лишь покачали головами. Они были чуть бледны и растеряны, самые путаные, противоречивые чувства и желания боролись в них, отражаясь в их чертах.

В конце концов Димон, с трудом проглотив наполнившую рот клейкую слюну, нетвёрдым, хрипловатым голосом проговорил:

– Ущипни меня, кореш… Я брежу?

Андрей, ничуть не менее, если не более, чем товарищ, взволнованный и возбуждённый увиденным, несколько принуждённо усмехнулся, провёл языком по сухим губам и так же негромко, с лёгким нажимом произнёс:

– Ну, если и бредишь, то не один. У нас, похоже, одинаковый бред!

Димон провёл рукой по увлажнившемуся лбу и промолвил, кивая в направлении берега:

– Ну, и что ты скажешь? Как тебе это?..

Он не договорил, видимо не найдя подходящих слов. Лишь издал горлом какой-то булькающий звук и тряхнул головой.

– Да уж… впечатляет, – с запинкой отозвался Андрей. – Они обалденно хороши! Прям сирены какие-то…

– Именно! – подхватил мысль напарника Димон, порывисто взмахивая рукой и раздувая ноздри. – Самые настоящие русалки! Такие же секасные и такие же бесстыжие… Ну, только что без хвостов, – и он растянул порозовевшие пухлые губы в довольной сладострастной ухмылке и вновь устремил взгляд на желанный берег, точно опасаясь, что сразившие его наповал красотки могут исчезнуть так же внезапно, как и появились, растаять, как прекрасный, но хрупкий, недолговечный сон, рассеивающийся при малейшем дыхании действительности.

Но его возможные опасения были напрасны. Полуобнажённые красавицы и не думали никуда пропадать. Они в самом деле не были ни сном, ни химерой, ни игрой разгорячённого воображения. Они были явью. Более чудесной и невероятной, чем любой сон. Превышающей самые откровенные и дерзкие мечтания. И они были рядом, буквально рукой подать. Несколько взмахов вёслами – и лодка приятелей оказалась бы у линии берега, облюбованного отдыхавшими «русалками».

Однако и этого не понадобилось делать. Будто влекомая, как магнитом, неведомой и неодолимой силой притяжения, лодка сама медленно дрейфовала в нужном направлении, мало-помалу сокращая расстояние, отделявшее их от очаровательной троицы. Через минуту друзья, как и прежде, пожиравшие незнакомок неотрывными восхищёнными взорами, смогли оценить уже не только их безупречные стати, но и различить черты их лиц, оказавшиеся не менее пленительными и утончёнными.

И вдруг Андрей, до этого, как и его спутник, разрумянившийся и плотоядно ухмылявшийся, внезапно побледнел и изменился в лице. Усмешка мгновенно сползла с его губ. Он вздрогнул и чуть подался назад, как если бы кто-то невидимый ткнул его в грудь.

В крайней девушке, ближе всех стоявшей к воде в непринуждённой, расслабленной позе, слегка выставив правую ногу и чуть склонив голову набок, он узнал ЕЁ. Да, её, именно её! В первые секунды он не поверил своим глазам. Это было так неожиданно, непостижимо, невообразимо, что просто не могло быть правдой. Он подумал, что обознался, что это обман зрения, волшебный мираж, который, как и положено миражу, рассеется, едва он приблизится ещё чуть-чуть. Что он принимает чаемое за реальность, что это результат его долгих, напряжённых раздумий и мечтаний о ней, постепенно превратившихся в навязчивую идею и заставивших его в первой встречной девице увидеть ту единственную, что безраздельно владела его мыслями, стала его манией, его безумием, путеводной звездой, за которой, как ему представлялось, он готов был идти на край света, невзирая ни на трудности, ни на препятствия…

Эти снова вспыхнувшие и молниеносно пронёсшиеся в его голове горячечные, высокопарные мысли так же мгновенно оборвались, как только лодка, по-прежнему по своей воле, подплыла ещё ближе к берегу и он разглядел привлёкшую его внимание незнакомку как следует. И тогда всё стало ясно как день и его сомнения рассеялись, как дым от порыва ветра. Дальнейшие недоумения и колебания сделались неуместны. Всё стало слишком очевидно. Нельзя же было не верить собственным глазам. Они не могли обмануть его, ввести в такое явное заблуждение. Это действительно была она! Та, о которой он столько думал, к которой так стремился, которую так сильно желал. Её стройная точёная фигура, осиная талия, копна густых пепельных волос, тонкие изящные черты, большие голубовато-серые глаза, как тогда, так и сейчас глядевшие на него с лёгким прищуром, ровно, спокойно, быть может, не без интереса, который, однако, невозможно было уловить из-за прикрывавших её зрачки длинных, загнутых кверху ресниц.

Но как она очутилась здесь, в этой глуши, на отдалённом необитаемом побережье? Что привело её сюда? Чтобы позагорать нагишом, необязательно забираться так далеко. Они-то с Димоном оказались тут случайно – течение отнесло лодку с их бесчувственными телами в эти необжитые места, где они менее всего ожидали встретить кого-нибудь и уж тем паче сногсшибательных голых красоток. И что было самым ошеломляющим, труднообъяснимым, прямо-таки фантастическим – это встреча с нею, предметом его несказанной, всепоглощающей любви, от которой у него кругом шла голова и мутилось сознание. Вот это уже никак не укладывалось в его мозгу, было выше его разумения. Такое совпадение было слишком невероятным, попросту невозможным. Так бывает во сне, но не в жизни.

Однако перед ним была именно она, и никто другой. Не видение, не грёза, не галлюцинация. Она была живая, из плоти и крови. Он видел её ясно, отчётливо, он буквально ощупывал неотрывным, заглатывающим взглядом её сочное смугловатое тело, осиянное, точно ореолом, потухавшими солнечными лучами. Ещё несколько метров – и их лодка достигнет суши, и он окажется с ней лицом к лицу, заглянет в её глаза, произнесёт свои первые слова, обращённые к ней. Только что же он скажет ей? О чём будет их беседа? Все предшествующие дни, с того момента, когда он впервые увидел её и дал себе слово, что завоюет её, добьётся её благосклонности, что она будет его девушкой, он бессчётное число раз представлял себе их знакомство, их первый, такой важный для них обоих разговор, то, что они скажут друг другу. Просто обязаны сказать…

Но он никак не мог предположить, что эта страстно жаждавшаяся им встреча произойдёт так скоро, так неожиданно и внезапно. При таких, не совсем обычных, обстоятельствах, в таком, тоже не совсем обычном, месте. И он немного растерялся. Нужные, так часто повторявшиеся им про себя слова вдруг пропали, рассеялись в разные стороны, как стайка вспугнутых воробьёв. Привычные самоуверенность, напористость, бесстрашие, так необходимые ему именно сейчас, тоже ни с того ни с сего куда-то улетучились. Язык словно прилип к гортани, кровь застучала в висках, по телу, только-только оправившемуся от недавнего обморока, снова разлились слабость и изнеможение.

И в это самое мгновение, когда он меньше всего готов был к каким-либо действиям, лодка уткнулась носом в прибрежный песок. Димон, давно уже снедаемый нетерпением и не отрывавший от берега и его прекрасных обитательниц пылавшего и едва ли не искрившегося взора, тут же выскочил на сушу и, помедлив лишь секунду-другую, твёрдым, уверенным шагом двинулся в девушкам.

– Привет, красотки! Как жизнь молодая? – произнёс он, лучезарно ухмыляясь и выразительно поигрывая мускулами, очевидно стремясь произвести этим особенное впечатление на незнакомок.

И это, по всей видимости, удалось ему. Девушки, по крайней мере двое из них, глядели на него с неподдельным вниманием, приветливо улыбаясь и обмениваясь друг с дружкой красноречивыми взглядами. А затем вновь устремляли их на него, вероятно действительно впечатлённые его мощными габаритами.

Заметив их интерес, Димон приосанился, расправил плечи, выпятил грудь и, приблизившись к незнакомкам, заговорил, глядя то на одну, то на другую и безуспешно пытаясь определить, какая из них красивее и на какой следует сосредоточить особое внимание:

– Надеюсь, мы не помешали вам? Мы так неожиданно нагрянули в ваше укромное местечко. Без предупреждения. А вы тут отдыхали, так сказать… налегке, – и, довольный своей плоской шуткой, он весело и раскатисто, чуть запрокинув голову, расхохотался.

Девушки снова переглянулись и прыснули от смеха. Но, очевидно, не над его сомнительной остротой, которую они, похоже, даже не заметили, а над ним самим.

Но, упоённый и ослеплённый манящей близостью обольстительных девичьих тел, от которой по его собственному телу всё чаще пробегала приятная дрожь, Димон не придал этому значения и, вдохновляясь и возбуждаясь всё больше, продолжал трещать как заведённый:

– А мы это, значит, с приятелем решили вот по речке прокатиться на лодочке. Спасаемся, значит, как можем, от жары… И сами не заметили, как заплыли в этакую даль… Но, как выяснилось, не зря заплыли. В этом захолустье, оказывается, можно встретить таких потрясающих ципочек, как вы! Ради этого стоит забраться и не в такую глушь, – и он в очередной раз окинул стоявших рядом с ним красавиц масляным, вожделеющим взглядом.

Те в ответ кивали, улыбались, вскидывали, будто в удивлении, тонкие дугообразные брови, потряхивали распущенными волосами, повиливали крутыми бёдрами. Но этим пока и ограничивались, не произнося почему-то ни слова и лишь внимательно слушая нарушившего их женское уединение говорливого парня и с любопытством – и, вероятно, не без удовольствия – разглядывая его крепкое тренированное тело.

Это, однако, нисколько не смущало Димона, ощутившего настоящее вдохновение и закусившего, как горячий, рвущийся в бой жеребец, удила. Всё более распаляясь и вообразив, что эти восхитительные красотки, неожиданно обнаруженные им на глухом загородном берегу, где менее, чем где-либо, можно было надеяться встретить что-нибудь путное, – это подарок судьбы, решившей наконец сжалиться над ним и щедро вознаградить его за все прежние тяготы, горести и невзгоды, которых в последнее время в его жизни стало как-то слишком уж много, просто через край, – он твёрдо решил не дать маху, не сплоховать, не упустить этот уникальный, единственный в своём роде шанс, взять быка за рога и закончить этот бесконечно долгий, малоприятный, порой мучительный день так, чтобы он надолго, а может и навсегда, запомнился ему.

В совершенно ином состоянии находился Андрей. Он не чувствовал ни азарта, ни куража, ни малейшего душевного подъёма. Лишь растерянность, стеснение, неловкость, полнейший сумбур в мыслях и чувствах. Он едва нашёл в себе силы выбраться из лодки, но не сделал больше ни шагу, встав столбом у самой воды и упёршись взглядом в землю. У него по-прежнему не укладывалось в голове, как могло так получиться, что он повстречал её здесь, где ну никак не ожидал увидеть её, да ещё в таком виде. Что это – совпадение, невероятное стечение обстоятельств? Но разве бывают такие совпадения?.. Ну да, наверное, бывают. В жизни всё бывает… Но он почему-то не верил в это. Он был почти уверен, что их встреча не случайна, что она была предрешена, что они должны были, просто не могли не встретиться здесь и сейчас, в этом, как выразился Димон, захолустье, вдали от города, от людской суеты, где им никто не мог помешать. Встретиться, чтобы взглянуть друг другу в глаза, узнать и понять один другого, сказать самые главные и важные слова, которых у него накопилось так много. И никогда больше не расстаться, навсегда остаться вместе, не отпустить, не потерять один одного…

– Ты что же, так и будешь стоять там, ноги мочить? – услышал он мягкий, благозвучный, чуть грудной голос, в котором улавливалась лёгкая усмешка. – Не думала, что ты такой застенчивый. Твой приятель явно побойчее будет.

Это был её голос. Впервые услышанный им. И впервые обращённый к нему. Что, однако, совсем не обрадовало его, так как в её словах и тоне прозвучала явная насмешка. Над ним, над его глупой, детской, удивлявшей и раздражавшей его самого потерянностью, заторможенностью, смятением, охватившими его, едва он увидел и опознал её. А особенно задело его то, что она сравнила его с Димоном, и сравнение это выходило, очевидно, не в его пользу.

Всё это немного взбодрило и оживило его, и он, подняв на неё глаза и протолкнув внутрь застрявший в горле комок, выдавил не совсем натуральную улыбку и таким же неестественным, бесцветным, будто не своим голосом проскрипел:

– Просто встреча наша очень уж неожиданная… Вы явно не ждали гостей, судя по… – он замялся, не находя, как завершить фразу, и лишь сделал какое-то неопределённое, прихотливое движение.

Недоговорённую реплику закончила за него девушка, пренебрежительно скривившись и передёрнув плечами:

– Судя по тому, что мы были голыми. Ну и что? Эка невидаль! Все загорают так на диких пляжах. И пацаны, и девчонки. Я лично терпеть не могу следов от купальника на коже. Загар должен быть ровным, без дурацких белых пятен. Так ведь? – твёрдо, почти повелительно спросила она, уткнув в него цепкий, пронизывающий взор.

– Да, конечно, – машинально, не думая, ответил Андрей, взглянув в её глаза и чувствуя, как – и от её взгляда, и от всего её вида – по его спине побежали мурашки.

Стараясь преодолеть нахлынувшее на него волнение, он приглушённым, прерывающимся, с хрипотцой голосом проговорил:

– У тебя красивый загар… И сама ты… очень красивая.

Она приняла похвалу своей красоте как должное; видимо, ей не раз приходилось выслушивать комплименты в свой адрес.

– Я знаю, – небрежно, как о чём-то незначительном, не стоящем внимания, сказала она, улыбнувшись уголками губ. – Ты не оригинален. Мне давно уже все уши прожужжали об этом. Все кому не лень… Только вот помогло ли мне это, когда… – и, будто вспомнив о чём-то неприятном и тягостном, она прервала себя, нахмурилась и поникла головой.

Заметив этот неожиданный перепад в её настроении, Андрей тут же предположил, что он вызван воспоминанием о ссоре и, возможно, разрыве с её парнем, свидетелем которого он был. «Значит, она всё ещё любит его, – немедленно последовало следующее предположение, логично, на его взгляд, вытекавшее из предыдущего. – Она тоскует по нему. Она хотела бы снова быть вместе с ним… Это плохо!» – констатировал он, оценивая воображаемую им ситуацию с точки зрения своих интересов и того, как, опять-таки в его воображении, должны были развиваться их собственные отношения. Которых пока что и не было вовсе, которые лишь смутно, но настойчиво рисовала ему его взбудораженная, разгулявшаяся фантазия, но которые обязательно, непременно, вне всякого сомнения обязаны были возникнуть. Ведь не зря же случай – да нет, не случай, сама судьба! – нежданно-негаданно свела их здесь, на этом берегу, столкнула их лицом к лицу, практически бросила их в объятия друг друга, как, несколько опережая события и направляя их в желательную для себя сторону, закончил он свои рассуждения, вихрем промчавшиеся в его голове и убедившие его в том, что ему нужно не стоять разинув рот, не сомневаться и не предаваться пустопорожним, лишь расслаблявшим его раздумьям, а начать наконец действовать и сделать всё возможное и невозможное, чтобы его мечты стали реальностью.

Вновь проглотив опять появившийся в горле ком, он шагнул вперёд, поближе к ней, и, стараясь придать своему немного севшему, хрипловатому голосу больше твёрдости и выразительности, произнёс, впервые обращаясь к ней по имени:

– Оля, я хотел поговорить с тобой… Познакомиться с тобой, узнать тебя получше…

Она глянула на него с лёгким удивлением.

– Ты знаешь моё имя? Откуда?

Он повёл плечом и чуть осклабился.

– Узнать не так уж сложно… при желании.

Её взгляд сосредоточился и заострился.

– А у тебя было желание?

– Ещё какое! – после небольшой паузы, глядя на неё в упор, открыто и просто вымолвил он.

Она не ответила. Лишь качнула головой, чуть поёжилась, как от холода, и, пристально поглядев на него ещё несколько секунд, отвела глаза, процедив сквозь зубы неопределённое:

– Ну-ну…

Разговор прервался. И он, и она замялись, не зная, что сказать, не умея найти верный тон, немного сбитые с толку накрывшей их волной неясных, незнакомых, не укладывавшихся в привычные рамки ощущений. Андрей понимал, что нет причины тянуть, что пришло время для серьёзного разговора, к которому он готовился все минувшие дни, невольно репетируя его про себя и по многу раз повторяя то, что он собирался высказать ей при встрече. И вот встреча состоялась, причём гораздо раньше, чем он предполагал, без всяких усилий с его стороны, в тихом, укромном месте, где он мог объясниться с ней совершенно спокойно, в интимной обстановке, не опасаясь, что кто-то помешает ему, побеспокоит, не даст выразить свою мысль так, как он желал бы. Обстоятельства благоприятствовали ему, всё было в его руках и зависело только от него самого. А он между тем всё чего-то ждал, мялся, томился, вздыхал, озабочено озирался кругом и с некоторой завистью поглядывал на своего напарника, который, как верно отметила Оля, оказался гораздо проворнее его и за предельно короткое время сумел наладить со своими новыми знакомыми довольно плотный контакт.

Димон разговорил наконец безмолвных до тех пор, вероятно стеснявшихся его поначалу Олиных подружек. Они, хотя и скупо, стали отвечать на его замечания и вопросы, смеяться его далеко не всегда остроумным шуткам, строить ему глазки, невольно или нет поддразнивая и распаляя его. А он, всё более входя в раж, чувствуя прилив необычайного энтузиазма, которого давно уже не ощущал, тарахтел без умолку, в буквальном смысле слова трепал языком, выбалтывая первое, что приходило ему на ум, и неся порой совершенную околесицу, в которой не было ни толка, ни проблеска мысли. Но девушек, по-видимому, это нисколько не смущало, их, похоже, всё устраивало, им, судя по всему, нравился их общительный, неугомонный собеседник, отличавшийся, помимо весёлого нрава, приятной, даже несколько смазливой наружностью и весьма солидной мускулатурой, что, по всей видимости, было в глазах девочек несомненным преимуществом и большим плюсом. А Димону только этого и нужно было. Он непроизвольно напрягал мускулы, от чего они, как водится, выглядели ещё внушительнее, ещё сильнее раздувал ноздри, будто в предвкушении чего-то необыкновенно приятного и возбуждающего, сверкал глазами и, как и прежде, беспрерывно переводил их с одной красотки на другую, не в силах определить, кто из них симпатичнее и на какой следует сконцентрировать основные усилия.

Неизвестно, сколько бы ещё простоял Андрей в сомнениях и нерешительности, обдумывая план своих дальнейших действий, но так ничего и не предпринимая, если бы Оля, вероятно разочарованная и утомлённая его бездействием, не взяла инициативу на себя и, обернувшись к нему, не спросила напрямик, пронзая его острым, блиставшим каким-то нездешним светом взглядом:

– Я что же, нравлюсь тебе?

Никак не ожидавший от неё такого откровенного вопроса, он, возможно, именно от неожиданности, ответил немедленно, не раздумывая, сказал то, что всё это время так и вертелось у него на языке, ожидая лишь подходящего мгновения, чтобы быть озвученным:

– Да, нравишься.

Она прищурила глаза, воззрилась в него ещё пристальнее и зорче и, чуть понизив голос, задала уточняющий вопрос:

– Очень?

– Очень, – так же быстро и утвердительно ответил он, будто стремясь сразу же рассеять малейшие сомнения на этот счёт, которые могли бы возникнуть у неё.

Её губы тронула лёгкая, немного грустная, как ему показалось, улыбка. Но она тут же, чуть тряхнув головой, согнала со своего лица этот неуместный и несвоевременный оттенок печали, непринуждённо усмехнулась и, по-прежнему блестя глазами и буквально впившись ими в него, задала ещё один вопрос:

– Так, может, ты уже и любишь меня?

На этот раз Андрей ответил не с ходу. И не потому, что хоть на секунду заколебался с ответом, а будучи просто не в состоянии в первое мгновение вымолвить ни слова. Он почувствовал стеснение в груди, у него перехватило дыхание, затрепетало сердце. Он понял, что вот и наступил – так скоро, так нежданно – момент, которого он так долго ждал, о котором на все лады фантазировал и мечтал, который представлялся ему едва ли не самым главным, незабываемым, переломным мигом в его жизни. После которого всё в ней должно было измениться до неузнаваемости, заиграть новыми, многоцветными, ослепительными красками, стать неизмеримо лучше, прекраснее, ярче, чем прежде. Он верил в это как в нечто естественное, закономерное, само собой разумеющееся, как в то, что не может не произойти, в то, что непременно должно войти в его жизнь, расцветив, изукрасив, обогатив её, наполнив её новым, ещё неведомым ему смыслом, о котором он раньше даже не догадывался. Да его и не могло быть, этого смысла, потому что в его жизни не было ЕЁ. Но теперь она появилась, и всё мгновенно стало по-другому, встало на свои места, обрело значение, стройность, гармонию. Сделалось так, как только и должно было быть, как не могло не быть…

Очнувшись от своих путаных, сумбурных дум и спохватившись, что его молчание чересчур затянулось, он вскинул глаза на девушку, продолжавшую сверлить его зорким, наблюдательным, загадочно мерцавшим взором, и, стараясь говорить уверенно и твёрдо, но против воли чуть срываясь и задыхаясь, пролепетал едва слышно:

– Да… люблю.

Она двинула бровью, нахмурила лоб и довольно резко, жёстким, требовательным тоном отчеканила:

– Не слышу, громче!

Он, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову и сердце колотится всё сильнее, возвысил голос и с усилием выбросил из себя:

– Я люблю тебя… Полюбил сразу… как только увидел.

Она, точно удовлетворённая его признанием, взмахнула ресницами и кивнула. Черты её смягчились, морщины на лбу разгладились, на губах заиграла улыбка.

Однако почти сразу же эта слабая, как будто робкая улыбка растаяла, глаза потускнели, и по лицу её снова разлилась тень. Словно какая-то тайная, неизбывная грусть точила её изнутри, внося в душу смятение, не позволяя забыться и упрямо напоминая о чём-то невыразимо печальном и безотрадном, то и дело омрачавшем её черты и заволакивавшем дымкой взгляд.

Но она, как и незадолго до этого, видимо, нашла в себе силы преодолеть минутное расстройство, взяла себя в руки и вернула на лицо тонкую, чуть насмешливую и одновременно мягкую, доброжелательную улыбку, так шедшую к её правильным, изящно очерченным, будто высеченным из мрамора чертам. Взглянув на него немного искоса, с лукавым прищуром, она подняла руку, шутливо погрозила ему пальцем и смеющимся, мелодичным голосом произнесла, почти пропела:

– Ну да, я заметила тебя, ещё когда мы шли по городу. Как ты пялился на меня! Ну, и во дворце, разумеется. Там уж ты просто глаз с меня не сводил… Что, влюбился по уши, как только увидел? Любовь с первого взгляда?

Ирония, звучавшая в её словах, не очень понравилась Андрею, настроенному в этот момент более чем серьёзно и рассчитывавшему на такое же отношение с её стороны, но он, стараясь не обращать на это внимания, лишь чуть заметно хмурясь, ответил сдержанно и веско:

– Да, с первого взгляда… И, возможно, навсегда!

Подобная категоричность развеселила Олю ещё больше. Она широко, сверкнув красивыми белоснежными зубами, усмехнулась и, вперив в него испытующий, словно прощупывавший его взгляд, с притворно наивным, недоумевающим выражением промолвила:

– Вот как! Прям-таки навсегда! Какая, однако, прыть… Но у тебя ведь, если не ошибаюсь, есть девушка. И довольно красивая, насколько я помню. Ты что же, уже не любишь её?

Андрей поморщился. Напоминание о Наташе, тем паче из Олиных уст, показалось ему чем-то совершенно ненужным, не идущим к месту, едва ли не противоестественным. Он уже практически забыл о ней, вычеркнул её из памяти, она успела стать для него далёким и невозвратным прошлом, не стоящим того, чтобы воскрешать и переживать его снова. К чему же ворошить это прошлое, извлекать его на свет божий, тревожить то, что уже умерло и не способно ожить? Напрасное, бессмысленное занятие. И он не намерен был предаваться ему. Он перевернул эту страницу своей жизни, по-своему важную и значительную, но уже не интересную ему, и не желал возвращаться к тому, что было знакомо ему, как прочитанная книга, и не способно возбудить в нём ничего, кроме уныния и скуки. Может быть, отчасти даже стыда…

Мгновенно передумав всё это, он криво ухмыльнулся и, оставив её явно провокационный вопрос без ответа и справедливо рассудив, что лучшая защита – это нападение, сам перешёлв наступление, заметив не без лёгкого ехидства:

– Но ведь, если память мне не изменяет, и у тебя есть парень. И тоже довольно видный, насколько я могу судить об этом.

И снова, не в первый уже раз, хотя теперь, вероятно, по другой причине, её красивое лицо заволоклось тенью и притух мерцавший в глазах огонёк. Её губы чуть побледнели, между бровями обозначилась тоненькая, как ниточка, складка. Отведя помрачневший, остановившийся взгляд в сторону, она после короткого молчания промолвила с отрешённым, бесчувственным видом, словно обращаясь не к собеседнику, а к себе самой или же к кому-то ещё, кто, возможно, стоял перед её мысленным взором:

– Был, а теперь нет… И никого, и ничего больше нет… Всё ушло, сгинуло, растаяло, как сон… Да и было ли?..

Андрей, напряжённо прислушивавшийся к её несколько загадочным словам и тщетно пытавшийся понять их значение, не успел даже удивиться очередной перемене в её настроении, сопровождавшейся на этот раз отрывочными, сбивчивыми репликами, разгадать смысл которых не представлялось возможным, а девушка, будто опомнившись, вмиг согнала с лица задумчивость и грусть, вернула на него беспечное, легкомысленное выражение и, задорно взглянув на не сводившего с неё внимательных глаз Андрея, с непринуждённым, размашистым жестом проговорила:

– Нету у меня больше никакого парня! Был да сплыл… Я теперь совершенно свободна. Могу делать всё, что угодно. Любить кого захочу! – и, метнув на него при этом довольно красноречивый, снова вспыхнувший взгляд, она разразилась чувственным, переливчатым смехом, прозвучавшим для Андрея подлинной музыкой.

Он не услышал – или не пожелал услышать – явственно улавливавшиеся в этом смехе ненатуральность и фальшь, причины которых он не находил нужным выискивать. Он услышал лишь то, что являлось для него главным. У неё не было парня! Его предположения оказались верны: разразившаяся у стен ледового дворца ссора, очевидцем которой он был, в самом деле завершилась полным и окончательным разрывом между ней и тем, кого он считал своим соперником и на этом основании заочно ненавидел лютой ненавистью. И вот выясняется, что его переживания были напрасны, надуманы, никакого соперника у него больше нет. Был да сплыл! Остался в прошлом, как и Наташа. А значит, самое существенное и серьёзное препятствие, опять-таки без всяких усилий с его стороны, само собой устранилось. Путь свободен. Будто сама судьба ворожит ему, подталкивая к цели. Теперь всё зависит только от него самого. Всё в его руках. Ему остаётся сделать лишь последний, решительный шаг, чтобы добиться желаемого. Ещё шаг – и его самая заветная, самая розовая мечта осуществится. Один только шаг – и он счастлив. Так, как никогда ещё не был счастлив. И, возможно, не будет…

Но, как обнаружилось в следующее мгновение, даже этого единственного шага ему делать не понадобилось. Инициативу опять проявила девушка. Причём в такой откровенной и шокирующей форме, что он в первые секунды оторопел, решив, что он ослышался, примерно так же, как давеча не поверил своим глазам, узрев на берегу голых купальщиц. Оля вдруг окинула его дерзким, искушающим взглядом и ровным, негромким голосом, будто речь шла о чём-то обыденном и привычном, произнесла:

– Ладно, хватит трепаться. Займёмся лучше делом. Давай потрахаемся!

Андрей, выпучив глаза, уставился на неё с таким видом, будто услышал самое потрясающее и диковинное предложение в своей жизни. Некоторое время он не мог произнести не слова, с трудом осмысливая услышанное и решая, как же ему отреагировать на это. Но мысли, как назло, двигались в голове едва-едва, со скрипом, и он, не сумев придумать ничего подходящего, в замешательстве промямлил лишь невнятное:

– Ч-чего?

Она, глядя на его растерянное, недоумевающее, пожалуй, несколько глуповато выглядевшее лицо, усмехнулась – добродушно и одновременно снисходительно, если не пренебрежительно, – и, будто не замечая его изумления, граничившего с лёгким шоком, как ни в чём не бывало продолжала, конкретизируя своё предложение:

– Ну, займёмся любовью. А что тебя так удивляет? Ты что, с девушкой никогда не был?

– Был! – тут же почти автоматически удостоверил Андрей, не желая, чтобы у неё возникла даже тень сомнения в том, что он опытен в этой области.

– Ну, так в чём же дело? – промолвила она, не спуская с него дразнящего, смеющегося, завораживающего взора. – Чего нам стесняться? Что может помешать нам? Я свободна, ты, я так понимаю, тоже. Как видишь, никаких препятствий. Никаких обязательств ни перед кем у нас нет. Мы вольные птицы. Можем делать всё, что пожелаем. А желание есть, правда ведь?

Андрей, в свою очередь не отрывая от неё взгляда и всё более погружаясь в глубокую синь её широко распахнутых искрящихся глаз, опушённых длинными изогнутыми ресницами, ощущая дрожь во всём теле, с трудом пробормотал внезапно онемевшим языком:

– Правда.

Она улыбнулась ещё шире и ещё обворожительнее, с озорным видом подмигнула ему и, смахнув со лба упавшую на него непослушную прядь, мягким, замирающим голосом проворковала:

– Ну, вот и прекрасно. Наши желания совпадают. За дело!

Но Андрей всё никак не мог прийти в себя и поверить в то, что он услышал. В то, что это случится прямо здесь и сейчас. Что то, что он даже в самых смелых своих предположениях и планах всё же откладывал на более или менее отдалённое будущее, осуществится вот теперь, немедленно после знакомства, после нескольких фраз, которыми они успели обменяться. Это превосходило самые отважные его ожидания. Он отказывался в это верить. Он, конечно, встречал раскованных, разбитных подруг без комплексов и без тормозов, готовых буквально на всё чисто ради интереса и без малейшего сопротивления, с охотой подчинявшихся велениям своего неуёмного темперамента.

Но она… Она-то в его представлении была совсем другой. Не имеющей ничего общего с подобными девицами. Она особенная, неповторимая, не похожая на остальных. И её прекрасная наружность вполне соответствует её внутреннему содержанию. Её характеру, чувствам, эмоциям, взглядам на жизнь и на отношения между людьми. Прежде всего, разумеется, между девушками и парнями. И эти взгляды, как он непонятно почему вообразил себе, полностью или почти полностью совпадают с его собственными взглядами. Которые, правда, – в чём он вынужден был иногда признаваться себе, – носили весьма расплывчатый и неопределённый характер, находясь в стадии становления и порой довольно причудливо и не всегда обоснованно видоизменяясь в зависимости от ситуации или попросту перемены настроения.

Впрочем, что он вообще знал о ней, предмете своей внезапной, скоропалительной, вспыхнувшей, как факел, и ослепившей его любви? Какие основания он имел судить и рядить о её внутреннем мире, взглядах, поведении? Что он знал о её прошлом, о её прежней жизни, о людях, окружавших её? Ровным счётом ничего. Кроме разве что того, что на днях она поссорилась – и, как оказалось, рассталась – со своим парнем. Это, конечно, было важно для него, но явно недостаточно, чтобы составить сколько-нибудь ясное представление о ней. Она оставалась для него загадкой, чистым белым листом, на котором он мечтал написать своё имя, запечатлеть свой образ, оставить свой след.

И вдруг такое беззастенчивое, ошеломляющее предложение, которое он менее всего ожидал от неё! Которое ошарашило его, обожгло, как удар хлыста, поставило в тупик. Что это, глупая шутка, розыгрыш? А может быть, своего рода проверка? Как он поведёт себя в подобной ситуации, поддастся ли на провокацию? А если поведётся, она даст задний ход и поднимет его на смех. Своеобразная и довольно суровая женская месть за то, что они, непрошенные и нежеланные, вторглись на облюбованный незнакомками берег, нарушили их покой да ко всему прочему увидели их голыми.

Он, однако, тут же отбросил эти несуразные предположения, молнией пронёсшиеся в его взбудораженном мозгу. Нет, очевидно, она и не собиралась подшучивать над ним или провоцировать его, чтобы потом высмеять. Ей это ни к чему. Она не такая. Она выше этого. Она действительно предлагает ему себя! Открыто, без малейшего стеснения, будто говоря о чём-то обычном, стандартном, само собой разумеющемся. Спокойно глядя на него своими глубокими ясными глазами, которые, как ему порой казалось, он где-то уже видел, только при совсем других обстоятельствах, даже как будто и не наяву. Но он никак не мог вспомнить, где именно…

Кто же она такая, в конце концов? Неужели она в самом деле из числа тех девиц, что готовы отдаться первому встречному-поперечному, лишь бы испытать острые ощущения и потешить свою разгульную душеньку? Он не хотел верить в это. Это было слишком тяжело, нестерпимо. Это нанесло бы его чувству такой удар, который оно, скорее всего, не вынесло бы. Это означало бы конец его любви, ставшей уже просто необходимой ему, словно питавшей его, делавшей его жизнь красочной, захватывающей, исполненной неведомых ему до той поры смыслов, делавшей каждый её миг ярким и незабываемым и сулившей впереди что-то ещё более волнующее, потрясающее, неописуемо прекрасное…

Она меж тем, ничего не зная об этих его далеко зашедших хаотичных размышлениях, но ясно видя отражавшуюся на его лице внутреннюю борьбу, надула губы и с капризной интонацией протянула:

– И-и? Чего мы ждём? Кто-то, кажется, уверял недавно, что любит меня. Что-то незаметно.

Андрей выдохнул, смущённо переступил с ноги на ногу и, не в силах выдержать её колючий, пронизывающий взор, в котором ему чудились насмешка и уничижение, потупил глаза.

– Вот те раз! – опять раздался её певучий, подрагивавший от подавленного смеха голос. – Ты разочаровываешь меня. Неужели я ошиблась? Я подумала с первого взгляда, что ты парень не промах и своего не упустишь… Вон как твой друг. Он, в отличие от тебя, даром времени не теряет.

Андрей, давно уже переставший слышать немолчный до этого говор приятеля и щебетанье и смешки его новоявленных подружек, но, всецело занятый собой и своей собеседницей, не обративший на это внимания, покосился в их сторону и расширил глаза от удивления. Димон и две красотки, которых он так настойчиво и искусно обхаживал и развлекал – и что, по всей видимости, произвело нужный эффект, – действительно не тратили времени впустую. От слов они перешли к делу. Все трое были без малейших признаков одежды, стояли тесно прижавшись друг к другу, образовав точно одно целое, почти слившись воедино, и находились в непрестанном, как бы волнообразном движении, совершая медленные, плавные, как будто ленивые жесты, в которых очевидно читалось едва сдерживаемое желание, готовое в любой момент выплеснуться наружу. И, судя по всему, этот момент был уже очень не далёк…

– Ну, как тебе? – донёсся до него, на этот раз словно издалека, томный, журчащий, по-прежнему немного насмешливый Олин голос. – По-моему, чудесно. Просто заглядение!.. Жизнь слишком коротка, чтобы расточать время попусту, на всякие глупости, которыми мы обычно занимаемся… Ты даже представить себе не можешь, как она может быть коротка и как неожиданно и нелепо может оборваться! – произнесла она после короткой паузы с внезапным надрывом, почти рыданием в голосе.

Но, видимо тут же овладев собой и вернувшись к прежнему шаловливому, фривольному тону, более соответствовавшему ситуации, она мягко коснулась его рукой и вполголоса, с придыханием проговорила:

– Ну, а я тебе как?

Он обернулся к ней – и обомлел. Его обдало жаром. Она, как и её подруги, занятые Димоном, была совершенно обнажена. Он даже не заметил, как она успела скинуть с себя купальник, – он будто сам собой исчез с неё.

Андрей в неизъяснимом смятении отступил на шаг, не отрывая от неё округлившихся немигающих глаз и окидывая с головы до ног. Но, несмотря на этот пристальный, казалось, замечавший всё до последней мелочи взгляд, в действительности он видел её в этот миг не очень ясно, как в тумане. По какой-то не вполне понятной ему причине – то ли от волнения, то ли от возбуждения, владевшего им в продолжение всего разговора с нею и многократно усилившегося после того, как он опять, на этот раз вблизи, увидел её нагой, то ли ещё от чего-то – у него не было ни желания, ни сил разбираться сейчас в этом, – как бы то ни было, его широко раскрытые глаза будто заволоклись дымкой, что мешало ему разглядеть то, что он, наверное, совсем не прочь был бы разглядеть поподробнее. Она виделась ему в самых общих чертах, без всяких подробностей, как хрупкий пленительный сон, завлекающий и кружащий голову чудными пьянящими видениями, готовыми, однако, рассеяться в любую секунду. Её стройное грациозное тело, озарённое косыми закатными лучами и словно отливавшее золотом, мерцало и переливалось перед его изумлённым и заворожённым взором, маня, дразня, тая в себе что-то невообразимо, непередаваемо прекрасное и чарующее. Но в то же время, – и он, невзирая на буквально захлёстывавшие его волны обожания и восторга, не мог не отметить и этого, – как будто настораживая и пугая какой-то неведомой опасностью, скрытой угрозой, пока что незримой, затаившейся, только предполагаемой им, возможно и не существующей вовсе, но при этом явно ощущавшейся им, точно жалившей его своим невидимым, острым, как игла, жалом.

Ещё немного погодя у него кругом пошла голова. Кровь прихлынула к сердцу. В глазах окончательно помутилось. Он пошатнулся, попятился назад, взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие.

Но не сохранил. Земля ушла у него из-под ног, всё вокруг – берег, река, заходящее солнце – всколыхнулось и метнулось куда-то в сторону. Уже лёжа на земле и из последних сил стараясь удержать стремительно покидавшее его сознание, он угасавшим взором успел разглядеть, как её мягко и немного грустно улыбавшееся лицо склонилось над ним, а огромные сияющие глаза, в которых ему почудился отблеск слёз, заглянули в его глаза. Успел ощутить, как её тонкие трепетные пальцы погрузились в его волосы, стиснули его голову и запрокинули её назад. И спустя мгновение холодные, как лёд, кроваво-красные уста впились в его губы. И этот ледяной холод тут же проник в него, пронзил его насквозь. У него перехватило дыхание, сердце замерло и, казалось, перестало биться, и он провалился в чёрную бездонную пропасть, где уже не было ни чувств, ни мыслей, ни восторгов, ни страхов. Ничего…

VIII

Он открыл глаза, огляделся и увидел, что вокруг расстилается густой сумрак, лишь слегка рассеиваемый мутным бледноватым полусветом, струившимся откуда-то с высоты. Всё виднелось неясно, расплывчато, размыто, принимало неверные, обманчивые очертания, будто стремясь запутать и сбить с толку зрителя. Река, казалось, остановившая своё течение, застывшая, оледенелая, стала чёрной и вязкой, как дёготь; ветви деревьев напоминали худые костлявые руки, протянутые словно в отчаянной мольбе; уходившее вдаль бескрайнее ровное поле – голую бесплодную пустыню, по которой поодиночке и небольшими группами влачились какие-то бесплотные тени.

Но это были не просто тени. Приглядевшись внимательнее, он увидел, что это люди. Растерянные, удручённые, поникшие, явно подавленные и напуганные чем-то. Они двигались еле-еле, едва волоча ноги, пошатываясь и оступаясь, готовые, казалось, вот-вот повалиться наземь и больше уже не встать. Иной раз натыкаясь друг на друга, как если бы они были незрячие и не видели, куда идут. То и дело останавливаясь, замирая и будто прислушиваясь к чему-то. А затем, тяжко вздыхая, бормоча что-то невразумительное и порой тихо и жалобно стеная, тащились дальше, влекомые какой-то ведомой только им самим целью.

И вот они один за другим стали достигать берега реки, на котором стоял недоумевавший, оробелый Андрей, ничего не понимавший в происходящем и лишь удивлённо озиравшийся кругом. Он увидел их вблизи, и его изумление усилилось. Несмотря на сумрак, значительно снижавший видимость и скрадывавший детали, он, вглядываясь в черты проходивших мимо людей, узнавал многих из них. Это были те, кого он видел, хотя бы мельком, встречал, с кем имел дело в последние дни. Учителя, напутствовавшие его на школьной линейке; одноклассники, с которыми он бодро вышагивал во время шествия по городу; пузатый представитель министерства, бубневший перед не слушавшими его выпускниками свою скучную, трафаретную речь, а сейчас угрюмо, словно обиженно, молчавший; краснорожая продавщица из пивной, не отпустившая ему пива и тем самым, как ему представлялось, унизившая его; бойкая речистая тётка из той же пивной, осведомлённая о всех местных новостях, и её безучастный ко всему выпивоха муж, и тут бредшие вместе, тесно прижавшись друг к другу. Мелькнула невдалеке и Наташа, как и все вокруг, бледная, понурая, скользнувшая по нему печальным укоризненным взглядом и сокрушённо покачавшая головой. Заметил он и Олиного «бывшего»; этот, в отличие от окружающих, не поддавался всеобщему унынию, держал голову высоко и гордо и, кривя губы в заносчивой, брезгливой ухмылке, поглядывал по сторонам, будто высматривая кого-то. А вот Димон, прошмыгнувший поблизости и вскоре затерявшийся в толпе, напротив, похоже, был растерян и напуган больше, чем остальные: он вздыхал и стонал громче и заунывнее всех, махал руками, шарахался из стороны в сторону, точно беспокоясь, что невидимая опасность подстерегает его на каждом шагу и угрожает ему более, чем кому бы то ни было в этом огромном и всё увеличивавшемся скоплении людей-теней.

Не видно было только её. Той, кого он хотел бы увидеть прежде всего. То ли она неизвестно почему пряталась от него, то ли он не мог различить её среди мельтешившего кругом множества лиц и фигур, то ли её вовсе не было здесь. И от этого ему сделалось тяжело и тоскливо, ему словно передались смятение и тревога, владевшие теснившейся вокруг толпой. Которая после длительных беспорядочных передвижений вдруг, точно по мановению, замерла и стихла. Не было больше слышно ни вздохов, ни шёпотов, ни стонов. Установилась беспредельная, гробовая, давящая тишина. Лишь слабый ветерок едва слышно шелестел листвой. Да где-то в вышине как будто погромыхивал глухой отдалённый гром.

В очередной раз оглядевшись, Андрей заметил, что все стоят задрав головы кверху и на всех лицах написан безграничный, неописуемый ужас. По-прежнему ничего не соображая в творившемся вокруг, но ощущая всё большее смущение и беспокойство, он вслед за остальными взглянул на небо, заранее приготовившись увидеть что-то не слишком приятное.

И увидел. Того самого громадного чудовищного паука, в которого превратилось солнце в его недавнем бредовом видении. Он, как и тогда, занимал полнеба, раскинув во все стороны толстые мохнатые лапы, ворочая безобразной бесформенной головой и вращая горящими красными глазами. При каждом его движении по небу проносился гулкий громовой раскат, напоминавший не то рычание, не то вой; при каждом взгляде, брошенном окрест, вспыхивали голубоватые ледяные молнии, прочерчивавшие сумрачный небосклон тонкими прихотливыми зигзагами; при каждом повороте головы небесный простор затмевался и погружался в непроницаемый могильный мрак, а земля вздрагивала и оглашалась продолжительным гулом, отзвуки которого достигали, казалось, самых дальних её уголков.

Андрей опустил глаза и в недоумении и страхе огляделся. Он, как и прежде, не мог взять в толк, что творится кругом, на небе и на земле. Почему солнце перевоплотилось в чёрное, как ночь, косматое чудище, заполонившее небесное пространство своей колоссальной щетинистой тушей? Что тут делают все эти люди, знакомые и незнакомые, сбившиеся в кучу на берегу неподвижной стылой реки и неотрывно, затаив дыхание и онемев от ужаса, взирающие в угрюмую высь, точно в ожидании чего-то неизбежного и непоправимого? Как очутился в этой оцепенелой, объятой трепетом толпе он сам? Это было похоже на безумие. На мучительный, леденящий душу сон, один из тех ночных кошмаров, после которых просыпаешься в холодном поту, дрожа всем телом и водя кругом затуманенным одичалым взором, ещё несущем в себе отблески жуткого сновидения.

Мысль о том, что всё это не на самом деле, что это всего лишь сон, хотя и очень явственный и впечатляющий, принесла ему некоторое облегчение. Он выдавил на лице некое подобие улыбки и взглянул вокруг более уверенно и спокойно.

И дрогнул от изумления и радости, увидев Олю. Она стояла рядом с ним, почти касаясь его плечом, и смотрела на него, как и во время их давешнего разговора, широко распахнутыми сияющими глазами, в которых он прочитал, – или ему показалось, или он поспешил уверить себя, что прочитал, – и любовь, и нежность, и надежду, и призыв, и ещё что-то трудноуловимое и неизъяснимое, чему он не мог дать названия. Он ответил ей, насколько это было в его силах, таким же выразительным, проникновенным взглядом, в который постарался вложить всё переполнявшее его чувство, и, немного склонившись к ней, сказал глуховатым, замирающим голосом:

– Ты здесь! Ты нашла меня…

Она слегка кивнула и чуть прикрыла глаза, затенив их густыми ресницами.

Он, с трудом удерживая учащённое дыхание, наклонился к ней ещё ближе и прошептал:

– Мне было так одиноко в этой толпе без тебя. Я так ждал тебя… Как хорошо, что ты пришла!

Её губы дрогнули. Глаза вспыхнули каким-то новым, несказанным, загадочно мерцавшим светом, а затем почти сразу же притухли и заволоклись лёгкой дымкой. И голос был странный, изменившийся, как будто не её, когда она медленно, растягивая слова, произнесла в ответ:

– Мне тоже было грустно без тебя… Я искала тебя… И очень рада, что нашла.

Он, не отрывая от неё влюблённых, восхищённых глаз и чувствуя, как сердце колотится и чуть не выскакивает у него из груди, а по телу разливается приятное томление, стремительно превращавшееся в нестерпимый жар, проговорил подрагивающим, звенящим шёпотом:

– Значит… ты тоже любишь меня? Как и я тебя.

Она, немного помедлив, будто в раздумье, качнула головой, скользнула по нему неопределённым, косвенным, по-прежнему притушенным взглядом и, словно озябнув, передёрнула плечами.

Но ему уже не нужно было её подтверждений. Важнее всего для него было само её присутствие, её близость, ощущавшаяся им физически и наполнявшая его душу теплотой, отрадой, волнующим ожиданием каких-то неизведанных, ещё не испытанных им радостей и восторгов. Не в силах сдержать себя, он порывистым жестом привлёк её хрупкое, податливое тело к себе, обнял её за плечи и погрузил лицо в её пышные мягкие волосы, жадно вдыхая их благоуханный, дурманящий аромат, от которых у него тут же закружилась голова, а перед глазами завертелся бешеный вихрь разноцветных сверкающих огней и световых пятен.

Ему было непередаваемо хорошо в этот момент. Ему казалось, что он никогда не испытывал ничего подобного. Это было самое настоящее блаженство. Он хотел бы, если бы только это было возможно, остановить время и переживать это невыразимо прекрасное мгновение снова и снова, как можно дольше, целую вечность. Ему даже подумалось, что если бы он умер в этот миг, задохнувшись от неимоверного, превосходящего всякую меру счастья, это была бы, пожалуй, лучшая из смертей. Единственная, которую можно было бы пожелать.

Но он немедленно отбросил это неуместное соображение, ни с того ни с сего пришедшее ему в голову. Сейчас не время было для мыслей о смерти. Сейчас он хотел думать только о той, которую всё крепче сжимал в своих объятиях, волосы которой перебирал дрожащими, негнущимися пальцами и порывисто, будто украдкой, касался губами, взволнованное биение сердца которой ощущал. Об их любви, – разумеется, взаимной, в этом у него не было ни малейших сомнений. Об их будущей жизни, по которой они пойдут вместе, рука об руку, видя перед собой бескрайнюю сияющую даль, увлекающую свой таинственной и манящей бесконечностью…

Окружавшая их людская масса, до той поры недвижимая и онемелая, неожиданно вздрогнула, встрепенулась, по ней словно пробежал электрический разряд. Из множества глоток вырвался общий испуганный вздох, очень быстро перешедший в беспорядочный гул, из которого то тут, то там вырывались пронзительные вскрики, стоны, плач. Толпа всколыхнулась, как волнуемое ветром море, зашевелилась, как просыпающийся зверь, пришла в движение. Толчея и неразбериха усилились, люди стали напирать друг на друга, вопли и рыдания сделались громче.

Андрей, под влиянием охватившей его эйфории на пару минут позабывший обо всём на свете и унёсшийся в какие-то горние сферы, услышав крики и ощутив давление извне, с недовольным и удивлённым видом огляделся. И увидел искорёженные безумным страхом лица, раззявленные в крике рты, выпученные, вылезшие на лоб глаза. Люди были явно невменяемы. Они причитали, голосили, буквально выли от ужаса, напоминая уже не людей, а скорее животных, в панике сбившихся в кучу и не знающих, что им делать дальше. Они запрокидывали головы, заламывали руки, шатались, как пьяные, метались из стороны в сторону, точно пытаясь найти выход, вырваться, бежать куда-то сломя голову, неважно куда, лишь бы подальше от этого страшного места, где происходило нечто не поддающееся определению и описанию, ни с чем не сравнимое, чего никто из них не в состоянии был понять и объяснить.

И Андрей не являлся исключением. Он тоже ничего не понимал. Он также пребывал в совершенном недоумении. И его тоже при виде творившегося вокруг, помимо изумления и растерянности, поневоле стал одолевать страх. По-прежнему хмуро и насторожённо озираясь кругом, он спросил, обращаясь к своей соседке, которую держал за руку:

– Что всё это значит? Что происходит?

– Ничего особенного. Не беспокойся, – послышался в ответ её мягкий, неторопливый, как будто журчащий голос. – Просто смерть пришла!

Он, поражённый, обернулся к ней.

– Что-о?!

– Смерть!!! – услышал он уже совсем другой – хриплый, гортанный, скрежещущий, как ржавое железо, голос и увидел прямо перед собой вместо пленительного облика, которым он любовался минуту назад, мертвенно бледную костлявую образину, череп, обтянутый полупрозрачной синеватой кожей, с редким седым пухом вместо волос, пустыми глазницами, треугольной впадиной на месте носа, заострённым кривым подбородком и тёмным провалом узкого безгубого рта, в глубине которого шевелился чёрный осклизлый язык. А самым жутким было то, что этот омерзительный загробный лик искажала корявая торжествующая ухмылка, сопровождавшаяся дробным скрипучим смешком.

Андрей, чувствуя, как кровь леденеет в его жилах и сердце едва шевелится в груди, несколько секунд расширившимися померкшими глазами смотрел в злорадно и хищно осклабившуюся маску смерти, в один миг сменившую ту, рядом с которой он только что млел и трепетал от невыразимого счастья, оказавшегося призрачным и мимолётным, как вздох. Смотрел, ощущая её холодное тлетворное дыхание, вырывавшееся из приоткрытой беззубой пасти и обдававшее его тяжёлыми зловонными испарениями. Это был запах разлагавшегося, гниющего трупа, ударивший ему в нос и тут же, казалось, проникший в его внутренности. Вдохнув этот смрад, Андрей поперхнулся, у него перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он отпрянул назад, пошатнулся и, теряя сознание, повалился навзничь…

И открыл глаза.

И первое, что увидел, – это огромное бездонное небо, усыпанное мириадами звёзд. Больших и малых, близких и далёких, ярко сверкавших и чуть приметных, затерявшихся и едва теплившихся где-то на краю вселенной и посылавших оттуда свой еле уловимый, мигающий, казалось, вот-вот готовый угаснуть свет. Но все они немного меркли и терялись в мягко струившемся по небу бледном прозрачном сиянии, источника которого не было видно, но нетрудно было догадаться, что им является луна, очевидно, притаившаяся где-то поблизости и готовившаяся украсить собой безбрежный ночной небосклон.

Андрей пошевелился, подвигал конечностями, приподнял потяжелевшую, слегка гудевшую голову и, весь ещё во власти недавних, едва-едва рассеявшихся видений, с опаской огляделся кругом, точно беспокоясь, что опять увидит что-нибудь наподобие пригрезившегося ему во сне. Но не увидел. Да и вообще мало что увидел в разлитой вокруг тьме, лишь чуть-чуть развеянной сочившимся сверху слабым неверным отсветом далёких звёзд. Только луна могла хотя бы частично разогнать этот густой непроницаемый мрак, распростёршийся над землёй и скрадывавший всё своим плотным пологом. Но она не спешила делать этого, прячась пока что в небесной глубине и лишь слегка подсвечивая и серебря её притушенным неживым полусветом.

Андрей медленно, вздыхая и кряхтя, приподнялся и взглянул в сторону реки, свежее, даже немного прохладное дыхание которой он ощущал всё это время. И сейчас же заметил смутно вырисовывавшийся в темноте, в нескольких метрах от него, силуэт. Кто-то стоял на берегу, пошевеливая руками и двигая туда-сюда головой, будто высматривая что-то в кромешной тьме. Сразу узнав приятеля, Андрей, однако, чуть помедлил, прежде чем окликнуть его, и лишь немного погодя негромко, точно боясь побеспокоить кого-то, вымолвил:

– Димон, чё ты там делаешь?

Тот, тоже после некоторой паузы, мотнул головой в его сторону и недовольным, брюзгливым тоном проговорил:

– Лодка наша того… тю-тю… Поминай, как звали.

Андрей не без усилия поднялся с земли и, чуть пошатываясь и чувствуя лёгкое головокружение, двинулся к берегу. Остановившись рядом с напарником, также взглянул на реку, но, мало что увидев, дёрнул плечами и вполголоса выговорил:

– Да может она и тут где-то. Нифига ж не видно.

Но Димон, по-прежнему водя кругом пристальным, напряжённым взглядом, точно сверля им темноту, с убеждённым видом замотал головой.

– Не, нету. Пока ты валялся в отключке, я весь берег обегал. Лодки нет!

Андрей скривился и равнодушно бросил:

– Ну и хрен с ней.

Димон неожиданно для собеседника аж подпрыгнул от возмущения.

– Как это «хрен с ней?! А как, спрашивается, мы в город вернёмся? Мы даже не знает толком, где мы и куда теперь идти.

Андрей покосился на него и хмыкнул:

– Да не переживай ты, выберемся как-нибудь. Не в лесу же…

– Выберемся! – прервав его, буквально возопил Димон, в голосе которого послышались истерические нотки. – А как, интересно знать? Нет, ты скажи, скажи, если ты такой умный! Как мы выберемся отсюда без лодки? Мы ж заплыли чёрти куда. И что ж мы теперь, в потёмках, ни хрена не видя перед собой, вслепую попрёмся абы куда? Так, что ли, да?!

Андрей, видя, что приятель на взводе, и зная, что, когда он в таком состоянии, спорить с ним бесполезно, предпочёл промолчать и отвернулся от него. Куда подевалась лодка, где находятся они сами и что им теперь делать – все эти насущные, казалось бы, вопросы, которыми так озабочен и даже взбудоражен был его друг, совершенно не волновали его. Его мысли были заняты совсем другим. Едва очнувшись и уразумев, что Оли нет больше рядом с ним и где она – неизвестно, он почувствовал одиночество и тоску. Он был ошеломлён, расстроен, сбит с толку. Он ничего не понимал. Что всё это было? Сон, видение, фантом? Призрачное, иллюзорное воплощение его многодневных мечтаний, постепенно принявших несколько болезненный характер и начавших разрушительно влиять на его психику? Или всё-таки это было в действительности? Нечаянная встреча с нею на диком берегу, его изумление и растерянность, их разговор, объяснение, его признание в любви, её смелое, шокировавшее его предложение, его неожиданная, необъяснимая слабость и последнее, что он ощутил и запомнил, лишаясь чувств, – её трепещущие пунцовые губы, страстно приникшие к его губам и пронизавшие его ледяным могильным холодом…

Неужели же ничего этого не было? Неужто всё это только привиделось ему, было сном, плодом его перевозбуждённого, распалённого всем предшествующим воображения, жестоко посмеявшегося над ним, ярко и пронзительно представив ему то, о чём он так истово мечтал, и ту, которую он всеми силами души желал?

Нет, нет, не может этого быть. Всё это было на самом деле. Это случилось с ним. Это было реально. А сон был потом. Мрачный, тяжёлый, сковывающий душу липким страхом. Так резко контрастировавший с тем, что было до этого. Её милое улыбающееся лицо, устремлённые на него, горящие любовью и нежностью глаза, тонкий, кружащий голову аромат её волос… И вдруг в единый миг всё это исчезает, рассеивается, пропадает. И вместо её – такого любимого, такого родного – облика, на который он мог бы смотреть бесконечно, перед ним отвратительный безглазый лик смерти, ухмыляющийся своим искривлённым чёрным ртом и обдающий его тошнотворным трупным зловонием. Такой крутой, потрясающий переход от неимоверного, безмерного восхищения и счастья к такому же непомерному омерзению и ужасу. Стремительное падение с сияющих высот блаженства и восторга в бездну отчаяния и кошмара…

– Нет, это жопа! Это полная жопа! Я с ума сойду от всего этого! – прервали его раздумья Димоновы вопли, доносившиеся до него всё это время, но в этот момент усилившиеся до такой степени, что их уже невозможно было пропустить мимо ушей.

Андрей обернулся в сторону берега и вновь различил там смутно белевшую фигуру приятеля. Только теперь тот не стоял на месте, вертя головой и всматриваясь в непроглядную темень, а суетливо семенил по краю суши, омываемому мягкими, почти неслышно плескавшими волнами, казавшимися в темноте чёрными, как смола. И при этом бестолково размахивал руками и болтал головой, беспрерывно охал, всхлипывал, порой даже взвизгивал, испускал протяжные вздохи и стоны, то и дело переходившие в торопливый бессвязный лепет, в котором можно было разобрать лишь отдельные, более-менее вразумительные фразы:

– Вот же попали мы… от попали так попали… Какая-то глухомань… глушь, дебри… Тут людей-то и в помине нет… Одно зверьё, должно быть, шастает… Как же мы теперь выберемся отсюда? Как? Как?..

– Это ты всё придумал, – с внезапным ожесточением произнёс вдруг он, бросив на Андрея свирепый, неприязненный взгляд. – Да, ты! Я сидел себе на лавочке, никого не трогал, читал помаленьку. А ты припёрся, сорвал меня с места, поволок на эту речку, будь она неладна. Я как чувствовал, что добром это не кончится… Да, да, – возгласил он, усиленно вращая глазами, будто прозревая что-то никому, кроме него, не видимое, – можешь, если хочешь, смеяться, но у меня было предчувствие. Я не хотел сюда идти. Я знал, что всё плохо закончится. У меня чуйка на это!

– Знал, так чё ж не сказал? – спросил Андрей, в самом деле не сумевший сдержать усмешки.

Уловив её, Димон просто взвился и, казалось, едва не кинулся на приятеля с кулаками. Во всяком случае, он судорожно стиснул их и, буравя товарища потемневшим, негодующим взором, с явной угрозой прошипел сквозь сцепленные зубы:

– Ты ещё поговори мне тут! Сам виноват во всём, ещё и ржёт. Из-за тебя вся эта хрень. Твоя затея! Ты затащил нас в эти дебри. Что теперь прикажешь нам делать? Как выбираться отсюда?

В свою очередь почувствовав раздражение, Андрей ответил напарнику пасмурным взглядом и холодно возразил:

– Я тебя силком не тащил. Я предложил – ты согласился. Так что нечего теперь виноватым меня выставлять. Ты, слава богу, не младенец уже, сам принимаешь решения… Должен, во всяком случае, – не без иронии присовокупил он.

Эти слова ещё больше взбесили Димона. Он совсем уже озверело уставился на приятеля и, дрожа от едва сдерживаемой ярости, заголосил пуще прежнего:

– Вот в том-то и дело, что ты почти силком меня потащил! Я сидел себе спокойно, книжку читал, собирался уже домой идти. И тут вдруг тебя нелёгкая принесла с твоими дурацкими предложениями! А я не хотел идти ни на какую речку. И тем более плыть в такую даль. Даже не думал. Только после твоих уговоров сдуру согласился…

– Ты вообще многое в жизни делаешь сдуру, – пробормотал Андрей, искоса, с лёгкой гримасой пренебрежения взглядывая на неистовствовавшего, брызгавшего слюной товарища.

– Что-что? – услыхав эту реплику, воскликнул Димон, сузив глаза и уткнув в собеседника пронзительный, сверлящий, как бурав, взгляд. – Ну-ка повтори, что ты там брякнул!

Андрей, видя, что приятель не в себе, и поняв, что продолжение разговора в подобном тоне может далеко их завести, взял себя в руки и, решив снизить градус внезапно вспыхнувшей взаимной враждебности, примирительно произнёс:

– Да ладно тебе, забудь.

Но Димон не желал успокаиваться и, яростно тараща глаза и сжимая увесистые кулаки, продолжал приставать к напарнику:

– Нет, ты скажи, скажи, не стесняйся! Мы тут вдвоём, далеко от всех, нас никто не услышит. Так что можем быть совершенно откровенны. Можем высказать один одному всё, что думаем друг о друге. Всё, что всегда так хотелось сказать, да как-то неудобно было. Что-то мешало, останавливало в последний момент…

Уловив какие-то новые, не совсем обычные нотки в голосе друга, Андрей взглянул на него внимательнее – хотя в темноте мало что мог различить – и, чуть помолчав, вполне серьёзно поинтересовался:

– И что же останавливало тебя в последний момент?

Ответом ему была тишина. Словоохотливый до этого Димон вдруг умолк, будто язык проглотил. Лишь пробурчал что-то нечленораздельное, повертелся на одном месте и, видимо не сочтя нужным продолжать этот явно становившийся нежелательным для них обоих разговор, снова оборотился к реке и стал вглядываться в расстилавшуюся над её гладью и сливавшуюся с ней плотную чернильную тьму.

Андрей же, довольный тем, что не на шутку разошедшийся приятель наконец угомонился и отстал от него, взирая на него сзади, насмешливо покачал головой и чуть погодя тоже обратил взор в сторону реки, словно пытаясь разглядеть там то, что дало бы ответ на терзавшие и изводившие его вопросы, на которые, возможно, вовсе не было ответов.

Молчание продолжалось несколько минут, в течение которых друзья, стоя чуть поодаль один от другого, точно посторонние, пялились, практически ничего не видя, в окрестный мрак, прислушивались к доносившимся из темноты смутным, приглушённым звукам и думали каждый о своём.

Прервал затянувшееся безмолвие Димон. Тяжело вздохнув, как бы в ответ на свои унылые, безотрадные думы, он хмуро глянул на товарища и глухо спросил:

– Ну, чё делать будем?

Андрей, также отвлёкшись от своих не менее сумрачных раздумий, чуть скривился и развёл руками.

– Ну, идти сейчас куда-то по такой темени не имеет смысла. Забредём в ещё худшие дебри. Мы даже примерно не знаем, куда путь-то держать.

Димон недовольно фыркнул.

– И что ж ты предлагаешь?

Андрей подумал мгновение-другое и, ещё раз мельком оглядевшись, решительным тоном заявил:

– Заночуем здесь. А утром изучим местность и попытаемся найти дорогу. Если повезёт, так и лодку найдём, – её не могло отнести далеко при таком хилом течении.

Димон в сомнении качнул головой.

– Спать здесь? Прям на песке?

Андрей не слишком весело усмехнулся и указал пальцем куда-то чуть подальше.

– Ну, не хочешь на песке, можешь вон там, на травке, если тебе так больше нравится. Ничего лучшего предложить не могу. Гранд-отеля тут, как видишь, нет.

Димон, порыскав глазами туда-сюда, точно в поисках более комфортного места для ночлега, но, видимо, не найдя ничего подходящего, вновь испустил тягучий вздох, опять пробубнил что-то себе под нос и угрюмо поглядел на друга, очевидно по-прежнему видя в нём главного виновника случившегося с ними.

Андрей подумал было, уж не собирается ли приятель снова поскандалить и попытаться выяснить отношения. Но на этот раз всё ограничилось косыми взглядами и сердитым невнятным бормотаньем. Димон заметно сник, агрессивный, наступательный настрой в нём явно угас, недавнее возбуждение и запальчивость сменились более характерными для него вялостью, безразличием и апатией. Побродив некоторое время по узкому песчаному участку побережья, вероятно отыскивая более-менее удобное место для сна, он наконец остановился возле росшего чуть в сторонке чахлого приземистого кустика, видимо отчего-то приглянувшемуся ему, и, ещё немного потоптавшись там, сел на землю и буркнул:

– Тут буду спать.

Андрей кивнул и, в отличие от напарника, не утруждая себя долгими поисками, расположился для отдыха там же, где стоял, – на мелком сыпучем песке, ещё сохранявшем остатки дневного тепла.

Установилось молчание. Друзья снова погрузились в себя, отдавшись своим меланхоличным думам и, каждый по-своему, переживая всё происшедшее с ними – и совсем недавно, и в последние дни, и, возможно, в более отдалённом прошлом. Они так ушли в себя, что почти не замечали доносившихся до них звуков ночи – едва различимых шорохов, тихих всплесков воды, хлопанья крыльев и протяжных криков ночной птицы, немолчного треска невидимок-цикад, ночью ставшего более явственным, почти оглушительным, мягкого шелеста листьев и травы под действием налетавшего время от времени ветерка и ещё массы иных звуков, происхождение которых невозможно было угадать. Да приятели и не пытались этого делать: они полностью, без остатка были заняты своими чувствами и переживаниями, настолько неясными, путаными, неуловимыми, притягательными и отталкивающими, соблазнительными и настораживающими одновременно, что разобраться в них было ещё сложнее, чем в невидимой, потаённой ночной жизни, смутные отзвуки которой долетали до них отовсюду.

В таких условиях о сне не могло быть и речи. И дело было совсем не в том, что постель их была не слишком мягка и удобна, подушками служили покрытые жидкой травкой кочки, а над головами расстилалось бескрайнее чёрное, как агат, небо, испещрённое вдоль и поперёк бесчисленными сияющими точками звёзд, будто рассыпанными там чьей-то щедрой рукой. Холодное, бесстрастное небо, в которое приятели смотрели остановившимися бессонными глазами, чувствуя, как их постепенно наполняет такая же холодная, неодолимая, ноющая тоска. Беспредельная, неизбывная тоска людей, перед которыми на мгновение, на короткий миг мелькнуло что-то непередаваемо, неописуемо, безмерно прекрасное, чарующее, фантасмагоричное, будоражащее кровь и вливающее в душу свежие силы. Мелькнуло, поманило, подразнило – и исчезло, улетучилось, растаяло без следа, оставив после себя недоумение, растерянность, горькие сожаления и всё усиливавшуюся, неуёмную душевную смуту.

Приятели не спали. Вздыхали, ворочались с боку на бок, бессмысленно таращились в непроглядную тьму, тихо бормотали что-то, то ли ведя бесконечный внутренний монолог, то ли разговаривая с воображаемым собеседником, то ли просто выражая глухое недовольство жёсткой земляной постелью.

Первым опять не выдержал Димон. Сделав резкое движение и вполголоса выругавшись, он приподнялся и сел, вращая головой по сторонам и продолжая бессвязно ворчать и сквернословить. Потом вдруг ненадолго умолк, будто осенённый неожиданной мыслью, и с не совсем свойственной ему интонацией – мягкой, задушевной – проговорил:

– Они были такие красивые… Невозможно описать словами… Никогда не видел такой красоты.

Андрей, естественно, сразу же понял, кого имеет в виду товарищ, но ничего не сказал, не находя нужных слов длявыражения того, что он думал и чувствовал в этот момент.

А Димон – чего нельзя было разглядеть, но что явно угадывалось по его тону – умилённо улыбнулся и, устремив взгляд в объятое тьмой пространство, продолжал грезить наяву:

– Это был настоящий подарок судьбы! Просто чудо какое-то! Такое бывает, может быть, раз в жизни – встретить на уединённом берегу сногсшибательных голых красоток! Таких, что дух захватывает, голова идёт кругом, в глазах мутится… Причём на удивление покладистых, сговорчивых, не кривляк каких-нибудь, как некоторые… Я ведь уже практически раскрутил их на секс. Реально, так и было! Они были не против. Похоже, они сами хотели меня, как и я их… Ты, наверно, успел заметить, как лихо мы принялись за дело…

Андрей опять промолчал. Он понимал, что отвечать ему необязательно. Что взбаламученный и возбужденный недавними, не совсем обычными событиями приятель сам выскажет всё, что пожелает, что переполняло его в эти мгновения и так и рвалось наружу.

– Нет, это свинство какое-то! Форменное свинство, – заговорил Димон после короткого перерыва с негодованием и горечью в голосе. – Такой облом! Просто обломище. Такого со мной ещё не было и, надеюсь, не будет до конца моей грёбаной жизни. В самый решительный и ответственный момент, когда оставалось сделать лишь последний шаг, буквально руку протянуть – сам понимаешь куда! – всё срывается и летит к чёртовой матери. Ко всем, мать твою, чертям!.. И самое обидное, что я не понимаю, совершенно не всасываю, как это произошло? Почему? В чём дело?.. С тобой, я так понимаю, случилось то же самое. Может, ты мне объяснишь, чё вообще это было? Какого хрена?!

Но Андрей не ответил и на эти, уже непосредственно к нему обращённые вопросы. И потому, что ему просто ни о чём не хотелось сейчас говорить, и потому, что он сам, в такой же мере, как и его напарник, понятия не имел, что с ними произошло, сам терялся в догадках и задавал себе те же вопросы без всякой надежды получить на них вразумительный ответ.

Не дождавшись реакции друга, Димон тряхнул головой, повёл кругом потерянным, потухшим взором и, испустив очередной вздох, продолжил упавшим, каким-то изжёванным голосом:

– У меня закружилась башка, перед глазами всё поплыло, замелькало, запрыгало, потом потемнело… И всё, больше ничё не помню. Как будто провалился куда-то… А когда очухался, смотрю – ночь уже, звёзды… и лодки нашей нет… Вот так вот.

Произнеся это уже совсем тихо, едва слышно, будто на последнем дыхании, он уронил голову на грудь, сгорбился и застыл, точно живое воплощение уныния и тоски.

Андрей был не в лучшем – а, скорее, даже в худшем – состоянии, но не показывал виду, по привычке был сдержан и холоден, будто стыдясь демонстрировать свои эмоции и предпочитая оставаться с ними один на один.

И снова воцарилась тишина, периодически нарушавшаяся обрывочными и разрозненными посторонними звуками, к которым друзья невольно прислушивались, стараясь хоть так уклониться от преследовавших и осаждавших их со всех сторон назойливых и тревожных мыслей, не дававших им покоя и настойчиво напоминавших о том, что они предпочли бы хотя бы ненадолго забыть. Однако сделать это было не так-то просто: внешние раздражители были слишком слабые, а вот то, что было у них внутри, в их сердцах и головах, – напротив, даже чересчур сильно, выразительно, серьёзно и важно. Это невозможно было проигнорировать, от этого нельзя было отмахнуться, как от чего-то мимолётного и малозначительного, и даже отвлечься хоть на короткое время. Очутившись в глуши, вдали от людей, они оказались наедине не только друг с другом, но и – пожалуй, в ещё большей мере – со своими чувствами, мыслями, воспоминаниями, далёкими и недавними, отчётливыми и уже успевшими подёрнуться дымкой забвения, которые, будто спеша воспользоваться подвернувшимся случаем, ожили и нахлынули на них с невероятной, небывалой дотоле мощью. И они, не в силах сопротивляться этому бешеному напору, волей-неволей отдались этим смутным, разорванным ощущениям и переживаниям, которых было слишком много, которые были слишком запутаны, противоречивы, порой взаимоисключающи, чтобы в них можно было разобраться, расставить всё по своим местам и прийти к какому-то выводу. А потому им не оставалось ничего иного, как просто отдаться этому бурному, неистовому потоку и терпеливо и безропотно ожидать, куда он вынесет их, чем закончится эта невиданная, потрясшая их обоих до основания душевная буря, равной которой ещё не было, да, наверное, и не могло ещё быть, в их слишком короткой пока жизни.

И вновь первым не выдержал тягостного безмолвия Димон, не в характере которого было держать всё в себе и справляться с проблемами, какого бы рода они ни были, наедине. Вскинув голову и обведя вокруг мутным, скитающимся взглядом, он остановил его на приятеле и, помолчав ещё немного, будто не решаясь заговорить, промолвил наконец прежним тягучим, измятым, то и дело прерывавшимся голосом:

– Я это… давно хотел сказать тебе, но как-то… неудобно, что ль, было… не ко времени… Ну, а щас-то, думаю, уже можно… Да-а, щас уже всё можно… чё стесняться-то, – и он, поматывая головой и дёргая плечами, затрясся от беззвучного ненатурального смеха.

Андрей, привлечённый и немного удивлённый этим странным вступлением, покосился на охваченного фальшивым нервным весельем друга, ожидая, чем оно закончится.

Вымученный Димонов смех действительно оборвался так же внезапно, как и начался. Он вдруг затих, вновь ссутулился, поник головой и замер в неподвижности. Андрею показалось даже, что он уснул.

Но Димон не спал. Уже спустя мгновение он опять вздёрнул голову, повёл в сторону напарника сумрачным, затуманенным взором и медленно, то и дело прерываясь, будто с трудом подбирая слова, пробормотал:

– Мне всегда нравилась Наташка… Она классная… очень классная девчонка… Я уже, кажется, говорил тебе об этом… Но это не всё… далеко не всё… Я… мы… в общем, мы с ней это… значит… того…

Димон окончательно сбился и умолк, то ли потеряв тонкую нить своей вялой, путаной мысли, то ли не отваживаясь договорить до конца то, о чём он вздумал поведать.

Андрей между тем, как ни был он занят своими собственными раздумьями и как ни мало был расположен выслушивать Димоновы признания, всё же невольно был заинтригован таким многообещающим началом и, уже догадываясь, к чему ведёт и чего не решается досказать товарищ, обернулся к нему и прищурил глаза, словно пытаясь разглядеть в полутьме выражение его лица. Но, разумеется, не разглядел – вместо лица виднелось лишь размытое сероватое пятно – и вынужден был дожидаться, пока приятель соберётся с духом и признается в том, о чём, по всей видимости, не имел больше сил умалчивать.

И дождался. Димон, повздыхав, посопев и покряхтев несколько мгновений, издал горлом какой-то непонятный булькающий звук и, вероятно пересилив себя, совсем тихо, в нос, промямлил, еле двигая пепельными, будто онемелыми губами:

– Короче, мы того… этого… как бы… трахались с ней… И не один раз… Сначала в школе… после уроков… в кабинете физики… Потом у неё дома… Потом как-то раз у меня… когда родаков не было…

Димон бубнел ещё некоторое время, но уже совсем невнятно и неразборчиво, пока в конце концов не смолк и, точно обессилев, вновь не повесил голову.

Андрей выслушал неожиданное откровение друга не без интереса. И даже почувствовал в какой-то момент – он не мог не признаться себе в этом – что-то похожее на ревность. Или, вернее, едва уловимую, мимолётную тень ревности. Лёгкий, почти неощутимый её укол. Но длилось это лишь мгновение, не больше. После чего он с безразличным, небрежным видом хмыкнул и, отвернувшись от застывшего в угрюмой неподвижности товарища, вполголоса произнёс:

– Ну и отлично! Совет вам да любовь.

И, растянувшись на мягкой, песчаной, прогретой за день земле, он попытался отрешиться от истомивших и измучивших его дум и, несмотря ни на что, заснуть, рассудив, что утро вечера мудренее и что, может быть, завтра, с наступлением нового дня, ему всё-таки удастся найти ответы на вопросы, оставшиеся неразрешёнными сегодня, и достигнуть наконец того, к чему он так страстно и неуклонно стремился.

IX

Андрей не сразу сообразил, во сне или наяву происходит то, что началось буквально через несколько минут после того, как он произнёс последнюю фразу и, разлёгшись на песке, закрыл глаза, на этот раз твёрдо решив уснуть. И ему, как ни странно, почти удалось это. Очевидно, бурные, чрезмерные переживания минувшего дня и накопившаяся усталость, физическая и душевная, дали себя знать в полной мере, и он, несмотря на продолжавшие вихриться в голове беспорядочные, сталкивавшиеся и наслаивавшиеся одна на другую мысли, довольно быстро стал проваливаться в сон.

И поначалу вообразил, что начавшееся вдруг лёгкое колыхание почвы, донёсшийся из-под земли продолжительный, понемногу нараставший гул и блёклое, чуть брезжившее свечение, внезапно озарившее густую тьму, – всё это тоже во сне. Что это иллюзия, обман чувств, и не стоит беспокоиться из-за этого, а нужно просто отдаться этим необычным, по-своему даже приятным ощущениям.

Однако приятные ощущения продолжались недолго. Земля вдруг вздрогнула так, что его чуть подбросило и опрокинуло на другой бок. В глаза ему ударил яркий свет, а не стихавший ни на мгновение и всё усиливавшийся подземный гул превратился в оглушительное скрежетание и рокот, от которых у него заложило уши. А окончательно привёл его в чувство раздавшийся одновременно со всем этим пронзительный Димонов крик, проникнутый беспредельным, нечеловеческим страхом:

– Андрюха, что это?! Что это, нахрен, происходит?!

Андрей распахнул глаза, повёл вокруг недоумённым, ошарашенным взглядом – и оцепенел от увиденного.

Поверхность реки, ещё совсем недавно неподвижная, гладкая, как стекло, как будто мёртвая, неожиданно вспенилась, забурлила, заклокотала, вспучилась рваными, покрытыми сероватыми барашками волнами, заплясавшими по ней в бешеном танце и вскоре обрушившимися на берег широким ревущим потоком. Бурлящая вода окатила приятелей с головы до ног и опрокинула их на землю. И они, ошеломлённые и внезапно обессиленные, даже не попытались подняться, а, еле двигая онемелыми конечностями, стали машинально отползать назад, неосознанно стремясь оказаться подальше от реки, в которой происходило нечто невообразимое, не поддававшееся пониманию и объяснению. А самым страшным было то, что это – они почему-то были уверены в этом – уже точно был не сон, это происходило в действительности, это было реально. Реальнее некуда…

Ещё спустя мгновение река, и до этого подсвеченная изнутри бледным дрожащим мерцанием, озарилась ослепительным лучезарным сиянием, вырвавшимся как будто из самых её глубин, прорезавшим толщу воды и устремившимся ввысь мощным световым столбом, казалось, достигшим неба и притушившим слабое тление звёзд. Глухая чёрная ночь в один миг превратилась в день. Всё то, что за минуту до этого нельзя было разглядеть даже приблизительно, сделалось различимо и ясно видно. Только свет, благодаря которому это стало возможно, был холодный, безжизненный, застылый, из-за чего всё освещённое им также принимало бесцветный, мертвенный, бездушный колорит.

Андрей и Димон взирали на всё это как околдованные, выпученными немигающими глазами, почти не дыша и не смея пошевелиться. Они не просто не понимали, что происходит; они, казалось, вообще утратили способность соображать, были как в столбняке, не чувствовали самих себя. Единственная, сугубо физическая, автоматическая, функция, которая осталась у них, – это расширенными, остановившимися, полными изумления и ужаса глазами смотреть на происходящее, не делая никаких попыток разобраться в этом и понять, к чему это может привести.

А между тем, как минимум, подумать над этим следовало бы. Потому что события развивались стремительно и всё более угрожающе и оставляли друзьям всё меньше времени на растерянность и бездействие, которые могли стать для них роковыми. Почва задрожала ещё сильнее, чем прежде, как при самом настоящем землетрясении, подземный гул снова перешёл в грохот и лязг, как если бы земля готова была расколоться и поглотить двух замерших на её поверхности оцепенелых, насмерть перепуганных людей.

Но самое немыслимое и жуткое, превосходящее всякое воображение было впереди. Вода в реке забурлила и закипела с новой силой, вспененные волны заходили по ней ещё неудержимее, а в самом центре её, как раз в том месте, откуда вырывался световой столб, образовался мощный водоворот, вокруг которого, постепенно втягиваемые им в себя, завертелись в бешеном темпе, шипя и клокоча, массы тёмной взбаламученной воды. А ещё немного погодя в считанные мгновения достигшая огромных размеров, почти от одного берега до другого, водяная воронка как будто провалилась, воды реки вздыбились, набухли, раздались во все стороны, выйдя из берегов и обдав приятелей ещё одним холодным душем.

Но они даже не заметили этого. По-прежнему не шевелясь и не двигаясь с места, точно прикованные к нему, оба без кровинки в лице, они продолжали одурелыми, помутневшими глазами самозабвенно созерцать развёртывавшуюся перед ними водную феерию, будто зачарованные ею, не в состоянии, не в силах сообразить, что, возможно, это потрясающее, фантастическое, захватывающее дух зрелище – это последнее, что им суждено увидеть в своей жизни.

Метавшаяся в дикой неуёмной пляске, словно обезумевшая, взбесившаяся вода вдруг разверзлась, так, что, казалось, можно было увидеть дно, разгулявшиеся, взлохмаченные волны расступились, кверху взметнулись фонтаны сияющих брызг. И из обнажившейся речной глубины на поверхность вынырнуло громадное, бесформенное, чёрное, как уголь, длиннорукое тело, увенчанное такой же тёмной безобразной лобастой головой с голым черепом и удлинёнными, заострявшимися на концах ушами. И это чудовищное, будто вымазанное сажей тело всё продолжало расти из крутящейся ревущей воды, становясь всё крупнее, растекаясь вширь, понемногу заполняя собой всё видимое пространство и затмевая собой разлитое кругом бледное сияние. И это длилось до тех пор, пока оно не достигло поистине колоссальных, неописуемых размеров, а его голова не упёрлась, как могло показаться, в самое небо. И оттуда, из сумрачного поднебесья, тронутого скудным светом бесконечно далёких и бесконечно равнодушных к происходившим на земле странным, неслыханным делам звёзд, на двух скорчившихся, обездвиженных, помертвелых от безмерного ужаса человечков взглянули глубокие, пронзительные, страшные глаза, горевшие неутолимой, лютой злобой и одновременно спокойным, мрачным торжеством и сознанием своего могущества и величия.

Трудно передать, что творилось в эти мгновения с приятелями. Они совершенно перестали дышать, сердца их практически остановились, глаза померкли и остекленели. Ещё немножко, ещё чуть-чуть, каких-нибудь несколько секунд – и их души, не выдержав наполнившего их до краёв неизъяснимого, превышающего человеческие силы страха – или, скорее, уже чего-то большего, чем страха, – покинули бы их измождённые, окостенелые тела, уже очень сильно смахивавшие на трупы. Заглянув в смотревшие на них с неизмеримой высоты сверкающие, как лампы, глаза демона, Андрей наконец всё понял – к сожалению, слишком поздно – и с тягучей, ноющей тоской в глухом, надорванном голосе прошептал:

– Ну, вот и всё… Вот она, смерть!

И уронил голову на песок, и закрыл глаза, чтобы не видеть того, что должно было случиться дальше. И перед его зажмуренными, покрывшимися тьмой глазами поплыли бойкой, неугомонной, цветистой чередой события его недолгой и вроде бы самой обыкновенной, ничем особенно не примечательной жизни, которая, как он понял только сейчас, в эти предсмертные мгновения, была такой яркой, интересной, богатой, незабываемо прекрасной и чарующей. Ничего лучше и восхитительнее её не было и быть не могло. И как горько ему было оттого, что он уразумел это лишь теперь, когда уже поздно было сожалеть о чём-то, когда секунды его были сочтены, когда последние горячечные мысли мелькали в его воспалённом мозгу и последние, понемногу гаснувшие видения проплывали перед мысленным взором.

И самым последним, завершающим видением, заключительной яркой точкой в его жизни, конечно же, была ОНА. Он увидел её такой, какой она была во время праздничного школьного шествия, когда он заметил её впервые. Заметил – и влюбился без памяти, потерял голову, ослеп и оглох, повредился рассудком от этой безумной, налетевшей, как ураган, взвихрившей и разметавшей всё в его жизни любви.

Затем такой, какой она была на площадке перед ледовым дворцом, когда они лишь на несколько мгновений остались наедине, лицом к лицу, и впервые по-настоящему посмотрели друг другу в глаза. И поняли что-то важное, неизмеримо огромное и величественное, неописуемое и невыразимое словами, что внезапно вошло в их существование и перевернуло его раз и навсегда.

И, наконец, такой, какой он нежданно-негаданно встретил её здесь, на этом одновременно и прекрасном, и страшном берегу, где он увидел её во всей её умопомрачительной, почти божественной, как ему показалось, красоте, где сказал ей то, что так долго хотел сказать, где впервые ощутил запах её волос и вкус её губ. И где – уж не за это ли короткое, длиною в миг счастье? – должен был умереть…

И тут он уловил голос, который сразу же узнал. Её голос! Как ответ на его воспоминания о ней, будто услышанные и понятые ею. Голос тихий, едва различимый, скорее угадываемый, чем слышный. Но при этом настойчивый, требовательный, властный. Доносившийся из объятой тьмой дали, не тронутой вырывавшимся из реки светом. Он решил было, что ему почудилось, что это ещё одна галлюцинация, которых за последнее время было уже так много, что он начинал путать иллюзии и явь. Но голос звучал по-прежнему, всё настойчивее, нетерпеливее, и уже не оставлял сомнений в своей реальности. Он не мог разобрать слов, но на уровне ощущения уловил, что она зовёт его. И что этот долетевший из сумрака далёкий, едва слышный голос – его единственное спасение, надежда на избавление от, казалось, уже неминуемой, предрешённой гибели, от которой он был на волосок.

И он пошёл на её голос. Каким-то чудом преодолев сковывавшие его изнеможение и немощь, двинулся с места, встал на колени и, сделав невероятное усилие, поднялся на ноги. Постоял немного, ещё не уверенный в своих силах, пошатываясь и дрожа всем телом, стараясь одолеть сильнейшее головокружение и рассеять разлитый перед глазами мрак.

Но времени на это у него не было. С высоты, оттуда, где застыла почти вровень со звёздами голова чёрного исполина, раздался очередной оглушительный рокот, от которого содрогнулось и замерло в ужасе всё вокруг. И Андрей, сообразив, что промедление смерти подобно, что ещё мгновение – и всё для него будет кончено и ничто и никто, даже она, не спасёт его, усилием воли, сжав кулаки и стиснув зубы, заставил себя сделать шаг, другой, третий и, сам не понимая откуда черпая силы, шатаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, нелепо размахивая руками для удержания равновесия, мотая гудевшей, разламывавшейся головой и почти не видя из-за заволакивавшей взор мглы, куда он идёт, двинулся в неизвестном направлении, имея в качестве единственного ориентира продолжавший доноситься из темноты тревожный зовущий голос.

Сколько он так прошёл, он и сам не смог бы сказать. Всё перемешалось в его сознании – тьма и свет, вода и суша, тишина и раздававшиеся по временам то на небе, то под землёй гул, грохот, скрип и ещё какие-то звуки, происхождение которых, наверное, не сумел бы определить никто из живущих на земле. И менее всего Андрей, который вообще мало что мог определить и сообразить в этот момент, кроме разве того, что он, как ни удивительно, всё ещё жив, каким-то непонятным образом ухитряется передвигаться и, судя по тому, что он, продираясь сквозь заросли и путаясь ногами в сочной влажной траве, блуждает в темноте, а исходившее от реки сумеречное сияние постепенно меркнет и уже едва различимо, – он отдаляется от берега и уходит в глубь бескрайнего, покрытого густой зеленью поля, пределы которого тонули в непроглядной темени.

И он упрямо и отчаянно, по-прежнему чувствуя под ногами лёгкое дрожание земли, то и дело оступаясь, спотыкаясь, увязая в мягкой болотистой почве и порой проваливаясь по колено в холодную чёрную воду, падая лицом в грязь и снова подымаясь, шёл неведомо куда, прислушиваясь к продолжавшему звучать в его голове тихому взволнованному голосу, бывшему его путеводной звездой в окружающем царстве ужаса и мрака. Он знал, что этот голос не обманет его, выведет его из бездны, спасёт от безумия и смерти, уже взглянувшей на него только что своим тяжёлым, уничтожающим взором. И он готов был идти на её зов сколько угодно, выбиваясь из сил, преодолевая измотанность и немоту в теле, задыхаясь, хрипя, обливаясь кровавым потом, ничего не видя перед глазами, кроме мелькавших где-то вдали таинственных блуждающих огней и всё чаще возникавших перед ним – он надеялся, что лишь в воображении – ухмылявшихся, гримасничавших, скалившихся образин, словно пытавшихся своими кривляньями и гнусными ужимками сбить его с верного пути. Когда же они, очевидно, поняли, что им не удаётся сделать это, они усилили свои старания: стали подступать к нему всё ближе, заглядывать в глаза, подстерегали буквально на каждом шагу, заступая ему дорогу и подставляя подножки. Когда же и это не помогло, прибегли к звуковым атакам: принялись ухать, свистеть, вскрикивать, взвизгивать, хохотать, лаять, как псы, и завывать, как волки. И подняли в конце концов такой гам, что Андрей, совершенно оглушённый и сбитый с толку, а главное, переставший слышать ведший его до этого голос, поневоле замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, растерянно озираясь вокруг.

Визжавшие и улюлюкавшие твари, словно добившись своей цели, тут же исчезли, бесследно растворившись во тьме. Лишь где-то в отдалении, как слабые отзвуки царившего здесь только что гомона, слышались ещё какое-то время, понемногу замирая, вскрики, смешки, хлопанье крыльев. Но и они вскоре утихли, и вокруг установилась абсолютная, безраздельная, никем и ничем не нарушаемая тишина. Такая, от которой у него очень скоро заложило уши едва ли не сильнее, чем от предшествовавшей какофонии.

Но самым горьким и удручающим было то, что он перестал слышать её голос. Она больше не звала его. Её чудный, хрустально чистый, нежный и любящий голос, заглушённый адским клёкотом, затих. Он, не желая верить в это, ещё некоторое время напряжённо прислушивался, не послышится ли её спасительный зов опять. Но он не послышался. Он умолк, похоже, навсегда. Тьма поглотила его.

И эта потеря показалась Андрею более тягостной, невосполнимой и невыносимой, чем все предыдущие. Пока он слышал её голос, в нём теплилась хотя бы искра надежды. Он не чувствовал себя совершенно забытым, потерянным, заброшенным в этом тёмном и жутком мире, окружавшем его. Она как будто была с ним, незримо присутствовала рядом, утешая, ободряя, поддерживая, пытаясь вывести его из того кромешного мрака, в который загнала его жизнь. А возможно, он сам себя загнал и не имел сил выбраться самостоятельно, а потому ещё более нуждался в помощи…

И вот её нет больше рядом с ним. Даже её голоса. Даже далёкого замирающего отзвука. Она бросила его, забыла о нём, оставила наедине с самим собой и своими чёрными, гнетущими мыслями, от которых разрывалась его голова. И от которых недолго было наложить на себя руки. И жизнь, для сохранения которой он прилагал такие невероятные усилия, уже не казалась ему дорогой и ценной. Зачем ему жизнь без неё? Какой прок в такой жизни? Без неё это уже будет не жизнь, а существование, длинная череда унылых, бесцветных дней без надежды, без смысла, без просвета. Так не совершил ли он ошибки, послушавшись её неверного, обманчивого зова и пойдя на него, чтобы в итоге быть покинутым и оказаться в полном одиночестве, в пучине отчаяния и горя? Не лучше ли для него было остаться на берегу и принять там – как расплату, а может быть, как избавление – свою смерть?

Подобно Димону, о котором он вспомнил лишь в эту минуту. И, вспомнив, почувствовал искреннее раскаяние. Ведь в гибели приятеля – а в том, что того уже нет в живых, у него не было никаких сомнений, – есть и его вина, и немалая. Если бы он не пригласил друга отправиться на речку, и не забрался вместе с ним в эти отдалённые безлюдные края, где, как выяснилось, творится какая-то чертовщина, и не предложил переночевать здесь, что оказалось ещё одним роковым решением в целой веренице прочих, – ничего из того, что произошло и продолжает происходить, не случилось бы. Димон остался бы на своей лавочке с книжкой в руках, а сейчас, скорее всего, спал бы мирным сном в своей постели. А вместо этого он спит вечным сном на диком, пустынном берегу, убитый вынырнувшим из речной глубины чёрным демоном или ещё чем-то, о чём Андрей даже помыслить был не в состоянии. И ведь Димон как чувствовал это, – недаром во время их последнего разговора он так яростно упрекал его, Андрея, за то, что он затеял всё это. И как в воду глядел: вот к чему привела невинная, казалась бы, идея покататься на лодке в жаркий летний день.

И, наконец, заслышав Олин зов и найдя в себе силы пойти на него, он бросил товарища умирать, не сделав даже попытки, пусть бы и неудачной, учитывая их состояние, увлечь его за собой. Он попросту забыл о погибавшем друге. Мысль о спутнике даже не пришла ему в голову. Все прочие соображения вытеснило тогда одно-единственное – о спасении собственной жизни, животный страх перед смертью, явившейся ему в чудовищном облике инфернального великана, подпёршего головой само небо и оттуда устремившего на него, окаменелого, едва дышавшего, уже почти бесчувственного, свой убийственный, сверкавший хищным торжеством взгляд.

Вспомнил только теперь. Когда сам остался один, брошенный, преданный забвению, никому не нужный. Когда сам пожелал смерти и пожалел, что не остался на гибельном берегу умирать вместе с приятелем под ликующим взором исчадия преисподней. Но поздно уже было жалеть. Ничего нельзя было вернуть. Всё случилось так, как случилось, и, очевидно, по-иному и быть не могло. Оставалось лишь, не ропща и не жалуясь, подчиниться неизбежности…

Его горестные размышления были прерваны какой-то вознёй, плеском воды и сдавленными криками, раздавшимися у него за спиной. Он нехотя обернулся, ожидая увидеть очередную нечисть, решившую снова позабавиться над ним. Но вместо этого в ровном голубовато-белесом свете луны, незадолго до этого наконец-то показавшейся на небе и одарившей землю своим холодноватым призрачным сиянием, заметил в нескольких метрах от себя барахтавшегося в вязкой болотной жиже человека, по пояс ушедшего в трясину и предпринимавшего отчаянные усилия, чтобы выбраться из неё. Он извивался всем телом, раскачивался, как маятник, туда-сюда, мотал головой и размахивал руками, точно пытаясь привлечь к своему бедственному положению чьё-то внимание. Однако его резкие, хаотичные движения приводили скорее к обратному результату: он медленно, но неуклонно погружался в топь всё глубже, и вскоре над поверхностью воды виднелись только его плечи, вздёрнутые руки и запрокинутая голова с испуганно вытаращенными глазами и раззявленным в истошном вопле ртом. И этот вопль был обращён не к кому-нибудь, а к нему, Андрею:

– Ну что ты, бля, стоишь смотришь?! Вытащи меня из этого дерьма! Я ж захлебнусь сейчас!

Андрей, благодаря лунному свету и до этого уже узнавший в утопавшем Димона, теперь убедился в этом окончательно. И, вынужденный оставить все возникшие у него при этом вопросы без ответа, он, не медля ни секунды, кинулся на выручку к погибавшему другу, которого один раз уже оставил без помощи, по сути, бросил умирать. Но тот каким-то удивительным образом воскрес и очутился здесь, вдали от берега, рядом с ним. Правда, похоже, лишь для того, чтобы увязнуть в болоте и вновь оказаться на краю гибели. «Но, может быть, это не случайно? Может, это затем, чтобы я мог исправить свою ошибку, загладить свою вину, искупить свой грех? И заслужить прощение?.. Только вот чьё?.. Её?» – лихорадочно, как в горячке, раздумывал Андрей, осторожно, тщательно выбирая участки посуше, стараясь не оступиться и вслед за товарищем не провалиться в глубину, сначала шагом, потом на коленях, затем практически ползком пробираясь к тому месту, где, ухудшая своё и без того критическое состояние, ворошился и ёрзал ошалевший от страха Димон, оглашавший окрестности душераздирающими призывными криками, как если бы кто-то ещё, кроме спешившего ему на помощь друга, мог спасти его.

Впрочем, спустя минуту-другую крики оборвались, сменившись глухими захлёбывающимися звуками и бульканьем. Димонова голова ушла под воду, и над её взбаламученной, пузырившейся поверхностью осталась лишь взметнувшаяся кверху в последнем безнадёжном усилии рука с растопыренными скрюченными пальцами.

И именно за эту руку, холодную, скользкую, перепачканную грязью и тиной, будто рука водяного, ухватился Андрей, как раз в это мгновение добравшийся до приятеля. Ухватился и что было сил потянул к себе, пытаясь вытащить утопающего из засасывавшего его смертоносного омута. Что, как тут же выяснилось, оказалось совсем не просто: и сил у изнурённого Андрея было не так уж много, и кисть, за которую он уцепился, всё норовила выскользнуть из его руки и вслед за остальным телом погрузиться в трясину. И в какой-то момент так и случилось: она вдруг резко, конвульсивно дёрнулась, и он выпустил её из своих ослабевших пальцев.

Но Андрей не сдавался. С риском для себя он придвинулся ещё ближе к топи, поглотившей Димона, погрузил туда руку и, почти сразу нащупав его кисть и крепко схватив её, напрягая ещё остававшиеся у него скудные силы, поволок напарника к себе.

И почти выволок. На поверхности показалась его рука, затем облепленная болотной растительностью голова и правое плечо. Андрей увидел круглые, как плошки, полные смертельного ужаса глаза приятеля, а ещё через пару секунд, когда тот исторг изо рта наполнявшую его воду, его хриплый, срывающийся крик:

– Там кто-то есть! Там кто-то есть!.. Я видел… видел…

Андрей, поняв, что положение ещё серьёзнее, чем казалось, и в болоте, как и в реке, скорее всего, притаилась какая-то неведомая угроза, напрягся как мог и, вцепившись в Димонову руку намертво, принялся не постепенно, как прежде, а рывками тянуть его к узкому кусочку земли, на котором едва помещался сам.

А Димон вдруг рванулся вниз, снова погрузился в воду почти до подбородка и завопил не своим голосом:

– Он хватает меня за ноги! Он тащит меня на дно! Андрюха, спаси меня!!! Не броса-ай!..

Вода попала ему в рот, и крик его захлебнулся.

Андрей побледнел, как мертвец, судорожно, до боли стиснул зубы и, застонав, захрипев от напряжения, с такой силой, неизвестно откуда внезапно появившейся у него, дёрнул руку приятеля, что казалось, она сейчас оторвётся и останется у него в руках.

И этот рывок, вероятнее всего, последний, на который способен был истомлённый, изнемогший Андрей, оказался спасительным. Он вытянул туловище Димона на сушу, после чего тот, вновь изрыгнув изо рта воду и глубоко вздохнув, уже самостоятельно извлёк из болота ноги и, не глядя на товарища и лишь в безумном, паническом страхе косясь на чёрный, продолжавший слегка бурлить и волноваться омут, едва не ставший его могилой, стал отползать прочь. И отползал до тех пор, пока не достиг твёрдой земли и почувствовал себя в относительной безопасности. Но и тогда, бессильно распластавшись на траве и громко, всей грудью дыша, нет-нет да и поглядывал в сторону трясины, из глубины которой доносились по временам смутные, глуховатые звуки. Прислушиваясь к ним, он чуть кивал и отрывисто бормотал сквозь дрожавшие и постукивавшие зубы:

– Д-да, да… т-там кто-то есть… Я в-видел, я ч-чувствовал… Т-там, на самом дне… в тем-мноте…

И, переведя взгляд на Андрея, по-прежнему сидевшего возле воды, предостерегающе заметил ему:

– От-тойди оттуда… Оп-пасно там… Т-там кто-то есть… Я не шучу, я с-серьёзно.

Андрей равнодушно скривился и махнул рукой.

Димон приподнялся и вгляделся в лицо приятеля, отмеченное печатью усталости и безразличия.

– Н-не веришь, да? – стараясь преодолеть дрожь в голосе, спросил он. – А в то, что было там, на берегу, т-тоже не веришь? М-может, нам показалось?.. Всё что-то к-кажется нам, да? – с нервным трескучим смешком примолвил он.

Андрей ничего не сказал. Помолчав немного, приблизился к напарнику, сел рядом с ним и, мельком глянув на него, вполголоса произнёс:

– Я, честно говоря, уже не надеялся увидеть тебя… Как ты выбрался оттуда?

Димон сплюнул горчившие во рту остатки затхлой болотной воды и, чуть подумав, пожал плечами.

– Д-да просто. Когда ты встал и поплёлся куда-то, я т-тоже встал и побрёл за тобой… Т-тяжко, конечно, было… н-ноги подкашивались, в глазах темнело, т-тошнило… Н-но я шёл… П-пока вот не увяз тут, – и он с опаской и тревогой взглянул на мутневшую в лунном свете грязную стоячую воду, по которой время от времени пробегала мелкая рябь.

Андрей с лёгким недоумением качнул головой.

– Странно… А я и не заметил.

Димон язвительно усмехнулся и, метнув на друга косой взгляд, опять, скорее уже для вида, сплюнул себе под ноги.

– А что ты вообще замечаешь?

Андрей в первую секунду хотел ответить на неожиданный выпад приятеля, но, вдруг будто вспомнив о чём-то, согласно кивнул и процедил сквозь зубы:

– Ну что ж, пожалуй, ты прав.

Димон, немного удивлённый такой покладистостью товарища, обычно отвечавшего на резкости ещё большими резкостями, вновь покосился на него и уже более дружелюбно проговорил:

– Спасибо хоть из лужи этой вытащил. Спас, можно сказать. Ещё немного – и каюк бы мне!

– А ты не спеши расслабляться, – послышался в ответ холодный, чуть дрогнувший голос Андрея, устремившего перед собой острый, сосредоточенный взор. – Может быть, каюк ещё будет. Нам обоим. И очень скоро… сейчас…

Димон, ещё не зная, что произошло, на что так пристально смотрит друг, но заранее холодея от ужаса, взглянул в том же направлении – и мгновенно ощутил, как онемел его язык, прервалось дыхание, заледенело сердце в груди.

Демон стоял перед ними. Тот самый. Вынырнувший из реки, в мгновение ока выросший до небес и едва не убивший их одним своим взглядом. Но теперь он был обычного роста, может быть, чуть выше человеческого. Он даже был чем-то похож на человека. Фигурой, чертами лица. Однако эти черты, отчётливо различимые в ровном лунном сиянии, были так искажены, обезображены, изуродованы, как будто вывернуты наизнанку, что с первого же взгляда становилось ясно, что это не человек. Это не могло быть человеком. Это было либо странное, пугающее порождение больного, свихнувшегося воображения, либо – если всё переживавшееся и видимое ими было не бредовым сном, а происходило в действительности – это в самом деле был некий злой дух, порождение тёмных сил, воплотившееся в нечто человекообразное и явившееся в этот мир ради каких-то своих целей.

И он не заставил приятелей долго теряться в догадках, ради какой именно цели он был тут. Уже в следующий миг обмякшее, полубезжизненное Димоново тело, подхваченное, как вихрем, какой-то могучей, неодолимой дьявольской силой, сорвалось с места, к которому оно, казалось, приросло, поднялось над землёй и на неописуемой скорости, точно метеор, умчалось в темноту. Андрей услышал лишь придушенный, захлебнувшийся вскрик напарника, тут же заглохший вдали.

И понял, что теперь его черёд. Так как отчего-то был убеждён, что не ради Димона явился сюда этот выходец из преисподней, словно отделившийся от окутывавшей его, как мантией, тьмы, частью которой он был. А ради него, Андрея. Именно ради него. Он не мог бы сказать, откуда взялось у него это убеждение, да и не имел уже ни времени, ни сил разбираться в этом. Он просто верил в это, без всяких видимых причин, лишь на основе глубокого внутреннего чувства, которое, в чём он был непоколебимо уверен, не обманывало его. Потому что, когда глядишь смерти в глаза, чувства, в предвкушении её, обостряются до предела и уже не способны обманывать. Возможно, лишь в такие моменты они и говорят нам всю правду без утайки…

А это было именно так. Он действительно глядел в лицо смерти. Явившейся ему уже во второй раз всё в том же образе чёрного человекоподобного демона с ужасающими, чудовищно исковерканными чертами и красноватыми сверкающими глазами, впившимися в него как два раскалённых копья, пронзившими его насквозь и понемногу, неторопливо, по капле, словно получая от этого удовольствие, высасывавшими из него жизненные силы. Он явственно, физически, каждой клеточкой тела чувствовал, что умирает, что жизнь уходит из него. Медленно, вынужденно, не без сопротивления, явно не желая покидать это сильное юное тело, только начинавшее жить, радовавшееся жизни, полное энергии, нерастраченных сил, внутреннего огня, который лишь под мощнейшим воздействием внешней враждебной, смертоносной силы постепенно замирал и гас.

Он ощутил вдруг, как под непреодолимым действием прикованного к нему гипнотического, погибельного взора взмывает вверх и парит над землёй. Но, вопреки его ожиданию, не уносится, подобно несчастному Димону, с головокружительной скоростью в никуда, а просто неподвижно замирает в воздухе, будто на потеху творящему всё это и, видимо, растягивающему своё удовольствие исчадию ада. Затуманенным, меркнущим взглядом Андрей видит его торжество – искорёженную злобной радостью звериную морду, расширяющиеся и вспыхивающие ярким блеском глаза, кривящийся в ехидной ухмылке безгубый рот, или, точнее, продолговатую чёрную дыру, усеянную длинными, острыми, как иглы, железными зубами, с которых стекает ядовитая зеленоватая слюна.

Потом перед глазами у него начинает мелькать разная нечисть, совсем недавно, во время его блужданий здесь, досаждавшая ему, сбивавшая его с пути, пытавшаяся устрашить его, а затем бесследно исчезнувшая. И вот, будто почувствовав поживу или же подчиняясь призыву своего хозяина, она вернулась. И вновь в лицо ему стали заглядывать гнусные хохочущие и кривляющиеся хари, опять он услышал их крики, визги, смех, рычание, лай, снова захлопали их серые перепончатые крылья и вокруг разлился едкий, тошнотворный серный запах.

А затем, когда этого, очевидно, уже кажется им мало и они – или, вернее, кто-то за них – решают не тянуть больше и покончить с ним, они бросаются на него всем скопом и принимаются рвать его зубами, царапать когтями, бить жёсткими костистыми крыльями. Чьи-то грубые, заскорузлые, как древесная кора, руки вцепляются в его запястья и щиколотки и начинают тащить их в разные стороны, словно вознамерившись разорвать его на части. Кто-то садится ему на голову, хватает за волосы и принимается долбить по темени крепким острым клювом, и вскоре ему начинает казаться, что этот клюв проникает ему в самый мозг. Какая-то тварь впивается ему в вену на шее и, всхлипывая и урча, сосёт оттуда свежую, горячую, дымящуюся кровь…

И тогда, содрогаясь и трепеща от неимоверной боли, вытерпеть которую не в человеческих силах, он в последнем сознательном порыве обращает затмившийся, затравленный взор к небу, к сияющей и серебрящейся, как будто тоже хохочущей над ним и радующейся его мучениям луне, и начинает молить. Но не о спасении – он уже не надеется на него, – а о смерти, о скорейшем избавлении от мук. И не Бога он молит, в которого не очень-то и верил, о котором даже не задумывался толком. А её. Только она – и в это-то он верил свято и непреклонно – могла услышать его, сжалиться над ним, помочь ему, утешить его…

И он не обманулся в своей надежде. Его мольба была услышана. Ликующий кровожадный вой беснующейся нечисти внезапно был перекрыт и заглушён её сильным, чистым, звенящим голосом, который он узнал бы из тысячи других, раздавшимся как будто с небес:

– Прочь отсюда, погань, прочь! Оставьте его!.. Он мой! Только мой. И ничей больше.

И в одно мгновение, видимо зная, что не подчиниться этому повелению нельзя, твари отстали от него, метнулись кто куда и, как и незадолго до этого, как зыбкие ночные тени, растворились во тьме, словно их и не было.

А измученное, истерзанное, окровавленное тело Андрея камнем рухнуло наземь и распростёрлось на мокрой росистой траве. И, уже теряя сознание, он опять услышал её голос. На этот раз не твёрдый и властный, а умоляющий, надрывный, подрагивавший от сдерживаемых слёз:

– Позволь мне проститься с ним! С последним живым человеком… И последним, кто полюбил меня на этой земле…

X

Он очнулся от самого приятного, незабываемого ощущения в своей жизни – её ласковых, скользящих прикосновений. Мягкая тёплая рука гладила его взъерошенные, слипшиеся волосы, покрытый испариной лоб, осунувшиеся, запавшие щёки. Тонкие нежные пальцы касались его закрытых глаз, воспалённых, запёкшихся губ, отчётливо различимой впадинки на подбородке. Медленными, бережными движениями она отирала с его лица грязь и кровь и, склонившись к нему так близко, что кончики её пышных шелковистых волос щекотали его кожу, чуть слышно шептала ему что-то. Что именно, он не мог разобрать, да не особенно и пытался. Ему было непередаваемо хорошо, он чувствовал себя счастливым уже оттого, что слышал её голос, ощущал на своём лице её чистое дыхание, вдыхал в себя свежий, благоуханный аромат её кожи и волос. От всего этого разрывавшая только что всё его тело жгучая, невыносимая боль постепенно уходила, оледенелая кровь оттаяла и снова побежала по жилам, на мертвенно бледном лице заиграл слабый румянец.

Она вернула его к жизни. Она спасла его. Он понемногу приходил в себя. Возвращался из непроглядной смертной тьмы и холода к свету и теплу. Однако он не спешил открывать глаза, получая невыразимое удовольствие от её близости, её прикосновений, её голоса и запаха. Он не против был бы, чтобы эти восхитительные ощущения длились бесконечно, подчиняя и поглощая его без остатка, лишая его воли и сил, растворяя его в этой безбрежной сладостной стихии, накатывавшей на него широкими мягкими волнами. Он потерял счёт времени, он забыл, где он и что с ним, он ни о чём не хотел думать и ничего не желал знать.

Но поневоле пришлось вернуться к действительности и вспомнить о том, о чём он ни за что не хотел вспоминать. Она, прервав свой шёпот и немного помолчав, негромко, но отчётливо и ясно произнесла:

– Вставай, Андрей. С тобой уже всё в порядке. Все твои раны залечены.

Он открыл глаза и, пристально поглядев на неё, тихо, с лёгкой укоризной обронил:

– Все ли?

Её лицо помрачнело. Возле губ легла грустная складка.

– Уврачевать эту рану не в моих силах, – проговорила она, опустив ресницы и тяжело вздохнув.

Он приподнялся на локте и взглянул на неё ещё пристальнее, в самые глаза.

– А как же мне тогда жить?

Она горестно склонила голову икачнула ею.

– Не знаю, Андрюша, не знаю… Но как-нибудь придётся жить. По-другому нельзя. Всё живое должно жить и радоваться жизни. А я… – она осеклась и стиснула губы, точно боясь сказать лишнее.

Он, приподнявшись ещё выше, схватил её за плечи и чуть-чуть встряхнул.

– Опомнись, что ты! Что ты такое говоришь? Ты в своём уме? Неужели ты не понимаешь, что я не смогу жить без тебя! Это невозможно! Это просто невозможно. Без тебя нет для меня жизни!

Она подняла голову, тоже взглянула ему в глаза и изменившимся, замирающим голосом проговорила:

– Неужели же ты до сих пор ничего не понял?

– А что я должен понять?

Она молчала. Будто не решалась ответить. Лишь по-прежнему с нежностью и неизбывной грустью смотрела в его глаза и чуть покачивала головой.

– У тебя кто-то есть, да? – спросил он, вспомнив о её парне и с подозрением глядя на неё, словно надеясь прочитать ответ в выражении её лица.

Но она лишь горько улыбнулась и шевельнула бровью.

– Никого у меня нет… И не может быть…

– Но почему же? Почему? – недоумённо вопрошал он, вновь порывисто хватая её за плечи и приближая своё лицо к её лицу. – Что с тобой такое? В чём дело? Я же люблю тебя! И ты меня тоже, я уверен в этом. Любишь ведь, да?

Ещё более печальная и безнадёжная улыбка показалась на её лице, когда она едва слышно, будто вздохнув, прошептала:

– Да… люблю.

– Так в чём же дело? – в ажиотаже воскликнул он, непроизвольно привлекая её к себе и сжимая в объятиях. – Что может нам помешать? Что встанет на нашем пути?

Она, уткнувшись головой в его плечо, в то время как он зарылся лицом в её волосы и жадно вдыхал их запах, холодным, неживым, будто не своим голосом произнесла:

– Смерть!

Он, поражённый, немного отстранил её от себя и изумлёнными, округлившимися глазами уставился на неё.

– Что?!

Она твёрдо, пронзительно взглянула на него и медленно, с расстановкой, подчёркивая каждое слово, произнесла:

– Я умерла! Меня больше нет.

Он, будто плохо расслышав её, в замешательстве, упавшим голосом повторил:

– Что-что?

И получил ещё более чёткий и определённый, исключавший всякие сомнения ответ:

– Я умерла. Утонула вместе с подругами почти неделю назад. Вот здесь, возле этого берега… И даже тел наших не нашли. Да и не могли найти…

Словно могучий, сокрушительный удар обрушился на его грудь вместе с этими простыми, обыденными словами. Он отшатнулся, продолжая глядеть на неё расширенными, остановившимися глазами и беззвучно шевеля побелевшими губами. Его прошиб холодный пот, сердце съёжилось и замерло в груди, в горле застрял не вырвавшийся наружу крик. Перед глазами всё завертелось, заметалось, запрыгало в неистовом, безумном коловращении. То яркие, слепящие, то бледные, почти затухающие огни; многоцветные крутящиеся шары, от быстрого, беспорядочного движения и пестроты которых рябило в глазах; тонкие прихотливые линии, беспрестанно извивавшиеся, переплетавшиеся, растягивавшиеся до бесконечности и пропадавшие в пространстве. И наряду с этим лица. Хорошо знакомые и совсем чужие, далёкие и близкие, недавно виденные и полузабытые, почти стёршиеся из памяти. Все они длинной, нескончаемой вереницей проходили перед ним, взирая на него кто с грустью и участием, кто, напротив, со злорадной, мстительной насмешкой, точно радуясь его горю, кто совершенно безучастно, глядя на него как на пустое место, а то и вовсе не глядя.

Но среди этого множества лиц уже не было её лица. И это несмотря на то, что она вроде бы была вот, рядом с ним. Он только что держал её в объятиях и в любой момент мог снова привлечь её к себе. Но только что бы он привлёк? Что бы он обнял? Пустоту, призрак, мираж. Её больше не было на этом свете! Она умерла! Совсем недавно, ещё неделю назад, была жива, счастлива, любима. И вдруг в один момент исчезла, ушла в никуда, оказалась по ту сторону, там, откуда нет возврата. И вновь оставила его одного. На этот раз окончательно. Навсегда, навеки, до конца его жизни. Если и встретятся они когда-нибудь, то лишь в другом мире. Где уже не будет ни этой земли, ни этой реки, ни этой луны, обливавшей их своим зыбким обманчивым светом, ни этой травы, в которой они сидели, окаменев от горя и не сводя друг с друга померкших, наполненных слезами глаз.

– Как же так получилось? – шептал он, буквально раздавленный свалившимся на него беспредельным, необозримым несчастьем, которое – он знал, он чувствовал это – он не в силах был перенести. – Что с вами произошло? Как вы могли утонуть все вместе? Это же невероятно…

Усталая, измученная полуулыбка промелькнула по её восковому, белому, как полотно, но, несмотря ни на что, как всегда, прекрасному лицу, которое даже смерть не смогла обезобразить.

– Он захотел нас! – с ударением вымолвила она, бросив в сторону реки многозначительный, немного опасливый и напряжённый взгляд. – Мы понравились ему. Особенно я… А он всегда берёт то, что хочет. Его могущество и власть не знают границ… Впрочем, ты уже имел случай убедиться в этом.

Андрей слушал, не веря своим ушам. Мысли мешались в его голове. Он едва нашёл в себе силы, чтобы спросить:

– Но кто же он?

Едва уловимая, неопределённая улыбка вновь скользнула по её лицу.

– А ты что же, ещё не догадался?

Андрей, чуть помедлив, мрачно кивнул.

– Догадался.

И, точно в ответ на их слова, со стороны реки подул резкий, пронизывающий ветер, принёсший с собой приглушённые, невразумительные, но при этом довольно ясно различимые шёпоты, вздохи, стоны и особенно отчётливо выделявшееся среди них хриплое сердитое бормотание.

Оля прислушалась к этому невнятному злобному брюзжанию и, словно разобрав его, качнула головой. После чего перевела на Андрея потускневший, сокрушённый взгляд и с запинкой проговорила:

– Наше время истекает… Пора прощаться.

Андрей, также уловивший донёсшиеся от реки звуки, сделал невольное движение и натужно усмехнулся.

– Потому что он приказывает?

Она не стала отрицать:

– Да, потому что такова его воля… Но не только поэтому, – прибавила она, взмахнув длинными ресницами. – Мне нельзя слишком долго оставаться в этом мире. Я уже принадлежу другому.

Последнюю её фразу Андрей понял по-своему. Он снова болезненно, фальшиво ухмыльнулся и выдавил сквозь зубы:

– Он что же, лучше меня?

Она покачала головой.

– Конечно же, нет. Он мой враг. Он погубил меня. Я ненавижу его… Ты для меня лучше всех. Я люблю только тебя!

Вдохновлённый этими словами, он вновь схватил её за плечи и привлёк к себе, горячо шепча:

– Но почему же тогда ты не со мной? Почему?! В чём причина? Кто виноват?

Она мягко, но настойчиво высвободилась из его объятий и, чуть отстранившись, строго и укоризненно взглянула на него.

– Кто виноват? – переспросила она с горечью в голосе. – И ты ещё спрашиваешь? Вот же святая невинность… Так ты же и виноват в первую очередь! Неужели ты ещё не понял этого? Что ты виноват во всём!

Он немного ошеломлённо, ничего не понимая, смотрел в её возмущённое, пылавшее гневом – и оттого ещё более прекрасное – лицо, которому мертвенное лунное сияние придавало какую-то нереальность, потусторонность.

– Я? – пролепетал он. – Но в чём моя вина? Я любил тебя… и люблю…

– Любил?! – прервав его, воскликнула она, разразившись нервным, судорожным смехом. – Любил, говоришь?.. А если любил, почему же сразу не сказал мне об этом? Там, возле дворца. Почему стоял и молча глазел на меня. И не сделал даже попытки заговорить со мной! А я ведь сразу поняла, что понравилась тебе. И ты мне понравился. И я специально для этого прогнала своего парня, чтобы мы с тобой могли познакомиться. Неужели же ты не понял этого? Неужели так трудно было понять?

Андрей, только теперь, после её разъяснений, начавший постигать весь масштаб свой ошибки и всю грандиозность своей глупости, которые уже никакими силами невозможно было исправить, поник головой, не в состоянии возразить ей ни слова и чувствуя лишь разливавшуюся по его внутренностям новую, ещё более мощную волну горя и тоски, грозившую захлестнуть его совершенно.

А Оля, не в силах остановиться, продолжала язвить его едкими, проникнутыми горечью, бившими наотмашь словами:

– Так что нечего теперь жаловаться и ныть. Поздно, слишком поздно горевать и убиваться. Раньше надо было думать. Ты сам во всём виноват. Только ты! Ты мог просто подойти ко мне и сказать: привет. И всё! Только это для начала. Как видишь, ничего сверхъестественного от тебя не требовалось. И всё бы пошло по-другому. И мы были бы сейчас вместе. И были бы счастливы. Навсегда!.. А ты всё чего-то ждал, ждал… Ну вот и дождался!..

Рыдания прервали её речь. Захлебнувшись в них, она на мгновение замерла и, затрясшись всем телом, упала в его объятия, жалобно, всхлипывая и заходясь от плача, приговаривая:

– Спаси, спаси меня, Андрюша! Мне так плохо здесь. Так страшно, холодно, одиноко. Я так хочу домой, к маме… Спаси меня, родной мой! Ты же любишь меня, я знаю. Ты ради меня пришёл сюда. И я тебя люблю. И всегда буду любить, вечно… Согрей же меня своим теплом, прижми покрепче к своему любящему сердцу. И давай всегда будем вместе, давай не будем расставаться, всегда будем верны друг другу. До конца-а!..

Её голос опять оборвался, и дальше уже слышались лишь тяжкие, рвавшие душу рыдания. Рыдания человека, у которого не осталось больше ни надежды, ни веры, ни цели. Осталась только любовь. Которая, однако, не могла ни помочь ей, ни спасти её, ни даже утешить. Которая, наоборот, лишь усиливала и обостряла её муки, постоянно напоминая о том, как могло бы быть, но никогда не будет.

У Андрея же не было сил даже плакать. Он просто застыл, оцепенел, оледенел, как бронзовое изваяние. Чёрное, беспросветное, безысходное отчаяние овладело им. И единственным спасением, единственным средством избавиться от него виделась только смерть. Врачующая все раны, утишающая все боли, утоляющая все скорби. Она не пугала его. Напротив, притягивала, манила, влекла, обещая какие-то неведомые, несказанные, длящиеся целую вечность радости и восторги, которых не было и быть не могло в этой бедной, жалкой, краткой, как миг, жизни.

– Возьми меня с собой! – взмолился он к ней, с трудом обретя дар речи. – Я не хочу больше жить. Я не могу жить на этом свете без тебя. Я хочу быть с тобой. Навсегда остаться с тобой!..

Но она, словно почувствовав или опять услышав что-то, не дала ему договорить.

– Нет! – воскликнула она, с неожиданной силой оттолкнув его от себя и упёршись в него острым, проникавшим в самую душу взглядом. – Ты должен жить! И будешь жить. Долго и счастливо. Я это вижу, я это знаю. И я так хочу, слышишь меня!.. Ты полюбишь ещё не одну женщину. У тебя их будет много. Больше, чем достаточно. Как ты любишь…

– Нет, нет… – бормотал он в полубреду, мотая головой и не отводя от неё умоляющих и жаждущих глаз. – Мне нужна ты. Только ты! И больше никто. Я люблю тебя, люблю…

– Замолчи! – прикрикнула она на него, сверкнув глазами и прикрыв ему рот ладонью. – Замолчи и слушай меня. У нас почти не осталось времени… Вот что я скажу тебе на прощание, а ты хорошенько запомни это. Да, ты будешь жить долго и счастливо. У тебя будет много женщин… жёны и дети… И ты будешь любить их… Ах да, я уже говорила это… Чего же не говорила? Что ещё я хотела сказать тебе? Такое важное… совсем забыла…

Она понурилась и нахмурила лоб, припоминая то главное, что желала сказать ему напоследок. Он, не дыша и по-прежнему не отрывая от неё горящих, обожающих глаз, замер в ожидании.

– Ну вот, вспомнила, – тряхнула она головой и, приблизив своё лицо к его лицу и стиснув его голову руками, воззрилась ему в глаза, будто стараясь запечатлеть в памяти его черты. А затем раздельно, тщательно выговаривая каждое слово, произнесла: – Много женщин будет в твоей жизни, да… Но всякий раз, когда ты будешь обнимать и целовать кого-то из них, ты будешь вспоминать меня. И, забывшись, будешь называть их моим именем. И я в этот момент буду стоять у тебя перед глазами. И самые счастливые мгновения твоей жизни будут отравлены горечью этой утраты… памятью обо мне… И эта рана в твоей душе не затянется никогда…

Андрей, чувствуя, что теряет рассудок, со стоном откликнулся:

– Неужели ничего нельзя исправить? Неужели всё кончено для нас?

Она с суровым, непреклонным выражением покачала головой.

– Ничего. Всё кончено. Всё на свете преодолимо, кроме смерти. Её победить, обмануть, обойти нельзя. Она – единственная безусловная и бесспорная победительница в этом мире…

Тут выдержка снова изменила ей, и она, с силой прижав его голову к своей, заговорила сквозь рыдания, сотрясавшие её тонкое миниатюрное тело:

– Ах, какой бы мы были чудесной парой! Всем на заглядение… Но, видно, не судьба. Не судьба… Знать, поглядел на нас кто-то чёрным завистливым глазом…

Слова её были прерваны вновь донёсшимся со стороны реки глухим гортанным рычанием, на этот раз раздавшимся гораздо громче и отчётливее.

Оля метнула туда быстрый, полыхнувший лютой ненавистью взгляд, но, очевидно, вынужденная подчиниться незримому приказу, выпустила Андрея из своих объятий и, вскочив на ноги, вскинула руку и указала пальцем в темноту.

– А теперь уходи. Немедленно!

Он не двинулся с места. Продолжал сидеть на земле и, затаив дыхание, неподвижным, очумелым взглядом смотрел на неё.

– Уходи, я тебе говорю, – повторила она нетерпеливо. – Сейчас же! Чтобы через минуту духу твоего здесь не было.

И вновь он остался недвижен и безгласен и не сделал ни малейшей попытки выполнить её требование.

– Убирайся отсюда сию же секунду! – выйдя из себя, крикнула она и топнула ногой. – Беги во весь дух, если тебе жизнь дорога. Прочь!

Но и после этого он не пошевелился. По-видимому, жизнь не была ему дорога. Он будто не слышал или не понимал её, весь уйдя в созерцание её стройной грациозной фигуры, осиянной, точно воздушной диадемой, серебристым светом луны.

И вновь её вынужденная, показная суровость продолжалась недолго. Голос её дрогнул, слёзы хлынули из глаз, и она, бросившись к нему, обняв его и осыпая его лицо горячими поцелуями, залепетала:

– Уходи отсюда, Андрюшенька! Уходи, мой милый! Умоляю тебя… Послушайся меня, ради нашей любви… Сейчас же, немедленно, уходи… Иначе ты погибнешь. Он убьёт тебя!.. Уходи, Андрюша! Уходи, родной…

Услышал её Андрей или нет, трудно было понять. Он был бледен, безразличен, безжизнен, как труп. Казалось, все мысли и чувства, не так давно бурлившие и клокотавшие в нём, как в кипящем котле, умерли, сменившись полнейшим безучастием, отупением, апатией. С каменным, непроницаемым лицом он встал и медленной, нетвёрдой поступью пошёл прочь, ничего не видя перед собой из-за застилавшей глаза густой пелены.

Отойдя на десяток шагов, он остановился и повернул голову. Он хотел взглянуть на неё ещё раз. В последний раз.

Она стояла на прежнем месте. Чуть склонив голову набок и глядя ему вслед. Невыразимая тоска и бесконечная, неизречённая любовь светились в её глазах. Слёзы катились по щекам. Слабый ветерок колыхал пышные, отливавшие золотом волосы.

С неимоверным трудом оторвав от неё взгляд и чувствуя, как сердце заходится и едва трепещет в его стеснившейся груди, он повернулся и двинулся дальше по пути в никуда.

Отойдя ещё немного, он не выдержал и опять обернулся. Но уже не увидел её. Оли больше не было. Словно растворившись в облекавшем её лунном свете, она исчезла. Ушла в небытие. Вернулась на небо, откуда, будто по ошибке, ненадолго попала на землю.

Он повернулся и попытался двигаться дальше. Но в глазах у него окончательно потемнело, кровь бросилась в голову, сердце пронзила невыносимая боль, и, сделав ещё несколько слабеющих шагов, он упал на колени и ткнулся головой в траву.

Ему показалось, что он умер. И он был рад этому…

XI

Когда он начал приходить в себя, то долго отказывался верить в это. Возвращение к жизни, ставшей совершенно бессмысленной, ненужной, враждебной ему, ужасало его. Его состояние было похоже на состояние пытаемого, которого палачи снова и снова вздёргивают на дыбу. Жизнь, в которой не было больше её, была постыла, противна, омерзительна ему. Такая жизнь обещала быть долгой кромешной ночью, в которой он обречён был без цели и смысла, в тоске и отчаянии блуждать до конца дней своих, мечтая о смерти как об избавлении.

А потому, едва придя в чувство и начав ощущать запахи, звуки, цвета жизни, он мучительно сморщился и некоторое время не хотел двигаться, открывать глаза, вдыхать лившийся ему в грудь свежий прохладный воздух. Он боялся опять увидеть то место, где он видел её в последний раз, озарённую призрачным сиянием луны и в конце концов поглощённую им. Где они рыдали друг у друга в объятиях, признаваясь в своей мимолётной, эфемерной, обречённой любви, подарившей им лишь миг счастья, за который ему придётся расплатиться годами печали, безнадёжности и муки. Где они обрели наконец один другого, но лишь для того, чтобы тут же потерять и расстаться навеки. И чтобы встретиться уже только в вечности…

И, понимая всё это, он не против был бы поторопить такую желанную для него смерть и оказаться в вечности пораньше. Не мешкая, прямо сейчас. Но вместо этого явственно чувствовал возвращавшуюся к нему жизнь, которой он не желал, которую судорожно отталкивал от себя, понимая в то же время, насколько тщетны эти попытки. Жизнь брала своё, вновь опутывала его своими незримыми сетями, снова вползала в него, и от этого нельзя было отмахнуться. Приходилось подчиниться и принять это.

Правда, когда он волей-неволей прислушался к своим ощущениям и окружавшим его звукам, он был немного удивлён. Он лежал не на траве, а на каких-то досках, причём в не слишком удобной позе, отчего его тело затекло и он почти не чувствовал его. Рядом слышался тихий, размеренный плеск воды и пахло сыростью и прелью. А где-то в вышине раздавались резкие, хриплые крики чаек. Из всего этого совсем нетрудно было заключить, что он находится не на лугу, где он потерял сознание, а на реке, в их лодке, которую они с Димоном считали пропавшей. Но как это было возможно? Какая неведомая сила перенесла его, безжизненного и бездыханного, сюда? Кто это решил таким образом позаботиться о нём? Уж не она ли?..

Он открыл глаза и медленно повёл ими вокруг. Над ним раскинулось низкое мутное небо, затянутое плотными сероватыми облаками, на фоне которых время от времени стремительно проносились чернокрылые чайки. По обеим сторонам от его головы, ограничивая видимое пространство, высились тёмные борта лодки, о которые бились мягкие плещущие волны. А чуть подальше, почти на носу, полулежал, уронив голову на грудь и свесив правую руку наружу, бесчувственный Димон.

Сделав немалое усилие, Андрей приподнялся. Его тут же шатнуло назад, и, чтобы удержать равновесие, он вцепился пальцами в края бортов и некоторое время сидел неподвижно, дожидаясь, когда пройдут или хотя бы ослабнут головокружение и рябь в глазах. Чтобы это произошло скорее, он опустил руку за борт и, зачерпывая воду горстью, стал брызгать ею себе на голову и в лицо. И это помогло: чистая прозрачная вода приятно холодила кожу, и через несколько минут он почувствовал себя лучше.

Когда взгляд его прояснился, он огляделся вокруг. И был невольно поражён тем, насколько изменился пейзаж по сравнению с вчерашним днём. Яркого пламенеющего солнца, несколько недель нещадно опалявшего измученную землю и её обитателей, не было и в помине, как и пронизанного его жгучими лучами бездонного лазурного небосвода, сверкающей глади реки, раскалённых золотистых пляжей, залитых всепроникающим светом бескрайних, убегающих в необозримую даль полей, сливавшихся на горизонте с небом. Ничего этого больше не было. Всё тонуло в безбрежной бледновато-серой туманной мути, растёкшейся густым зыбящимся пологом по небу и земле, по лугам и реке, поглотив и закрыв от взора всё то, что так ясно и отчётливо виделось накануне. В отдалении туман был такой плотный, что там нельзя было разобрать буквально ни зги; виднелась, чуть колыхаясь, будто дымясь, лишь непроницаемая тусклая мгла, вобравшая в себя всё и вся. Поближе, возле берегов, дымка чуть смягчалась и таяла, в ней то и дело появлялись разрывы и углубления, позволявшие различить смутные контуры то группы деревьев, то нагромождения кустарника, то зарослей камыша в заболоченной прибрежной местности. И, наконец, над самой рекой туман был совсем рассеянным и редким, он клубился над её поверхностью тонкими рваными клочьями, вихрясь, заворачиваясь в воронки и растворяясь в воздухе от малейшего дуновения ветерка. Небо же было так плотно обложено облаками, что с трудом верилось, что ещё несколько часов назад его усыпали звёзды и в центре его сияла полная луна.

Дивясь такой внезапной и быстрой метаморфозе в природе, Андрей шевельнул бровью и повернулся к товарищу, намереваясь привести его в чувство и попытаться выяснить то, что сидело в нём занозой, не давало ему покоя и почти сводило с ума.

Однако Димон уже очнулся. Бледный, опухший, хмурый, словно недовольный чем-то, он сидел на носу, по-прежнему привалясь к борту, болтая головой туда-сюда и моргая мутными заспанными глазами с набрякшими красными веками. Упёршись пустым бездумным взглядом в приятеля, он скривился, точно отведав какой-то кислятины, и сиплым, простуженным голосом спросил:

– Где мы?

Андрей кивнул на клубившийся над водой туман.

– На речке.

Димон фыркнул.

– Понятно, что не на море. Где именно?

Андрей равнодушно пожал плечами.

– Бог его знает. – И, вдруг насупившись и бросив вдаль тоскливый взгляд, угрюмо промолвил: – Разве можно сказать что-нибудь точно после всего, что было?

Димон хмыкнул и сквозь зубы сплюнул за борт.

– А что было-то? Ну, перегрелись маленько, повалялись в отключке и вот оклемались. Состояние, конечно, хреновое, – он чуть мотнул головой и сморщился. – Но ничего. Главное – живы. А всё остальное терпимо.

Андрей поглядел на него в изумлении.

– Как это «что было»? Чё ты городишь? Ты что, ничего не помнищь?

Димон ответил ему не менее удивлённым взглядом.

– А что я должен помнить? Как в обмороке валялся? Так тут помнить нечего. Занятие довольно однообразное.

Андрей, не веря своим ушам, испытующе воззрился в безразличное, сонное лицо друга.

– Не, погоди, погоди… Ты что, реально забыл всё, что было только что? Ты не прикалываешься?

– Да что было-то, объясни мне ради бога? – воскликнул Димон, вытаращившись на приятеля. – Чё ты пристал ко мне?

Андрей, полагая, что напарник не совсем к месту решил пошутить, косо поглядел на него и нахмурился.

– Ты не вовремя вздумал ваньку валять, – холодно произнёс он. – Всё это очень серьёзно и страшно, и тут не до шуток.

– Да иди ты к чёрту! – огрызнулся Димон, болезненно кривясь и ощупывая голову. – Я не собираюсь разбираться в твоих идиотских фантазиях. Если тебе там что-то приснилось, это твоё дело. Меня в это не впутывай. У меня и без твоих заскоков башка трещит.

Андрей от неожиданности на некоторое время замолчал, растерянно и недоумённо глядя то на спутника, то на полускрытый движущейся кисейной дымкой берег, где, в чём он до последней минуты был твёрдо убеждён, он пережил этой ночью самые жуткие, душераздирающие, леденящие кровь мгновения своей жизни и где эта самая жизнь едва не закончилась. Но вот теперь, после заявления Димона, который, как оказалось, обо всём происшедшем знать не знает, его убеждение несколько пошатнулось. Если приятель действительно не шутит, не темнит, не валяет дурака, – в чём не было бы ни толку, ни смысла и что после всего случившегося вряд ли пришло бы на ум даже такому легкомысленному и пустоватому малому, как Димон, – то как объяснить его совершенное, явно не наигранное спокойствие и, судя по всему, полнейшую неосведомлённость о том, что творилось этой ночью? Как это понять? Что это за очередная загадка, которым, похоже, несть конца? Кажется, кто-то из них, в лучшем случае, потерял память. Или же, что более вероятно, лишился в результате всего пережитого рассудка.

Пытаясь сохранить хотя бы его остатки, Андрей, насколько это было в его силах, взял себя в руки и, придвинувшись поближе к товарищу, с лёгким дрожанием в голосе произнёс:

– Л-ладно, вот что… Давай поговорим серьёзно, без дураков.

– Давай, – кивнул Димон. – Всегда готов. Я тя слушаю.

Андрей глотнул свежего туманного воздуха, перевёл дух и, стараясь выбирать слова и произносить их как можно спокойнее, заговорил, глядя собеседнику прямо в глаза:

– Дим, я надеюсь, ты не морочишь мне голову. Если это так, то подумай хорошенько… постарайся вспомнить… Потому что это очень важно… жизненно важно для меня… Да и для тебя, думаю, тоже…

– Ну, давай уже, не тяни, – прервал его Димон, зевая и с унылым выражением зыркая по сторонам. – Выкладывай, чё там у тебя?

– Хорошо, – терпеливо проговорил Андрей, едва сдерживая себя при виде безучастной, скучающей мины приятеля. – Послушай меня внимательно… Вспомни, как мы плыли на лодке, как нас хватил солнечный удар, как мы потом очухались и увидели… – он на секунду запнулся, – увидели голых девиц на берегу…

Только что бесстрастная Димонова физиономия вытянулась, а глаза вспыхнули неподдельным интересом.

– Голые?! Совсем? Серьёзно? Это где ж ты такое чудо видел?

Андрей стиснул зубы и, резко мотнув головой, пробормотал сквозь них:

– Вот где-то тут, на берегу… Три девчонки. Очень красивые… Ты едва не перепихнулся с двоими из них…

Глаза у Димона полезли на лоб.

– Чего-о?! Ты чё несёшь, дружбан? Ты в своём уме?

Андрей невесело усмехнулся и, потупившись, тихо проронил:

– Да… похоже не совсем.

Димон тоже ухмыльнулся и, снисходительно, будто жалеючи, поглядев на друга, потрепал его по плечу.

– Ну ничего, не расстраивайся. Это бывает. Тебе просто тёлку поскорее завести надо, чтоб не преследовали такие видения. А то Натаху бросил, а замену ей не нашёл. Вот и начались проблемы… Ты, главное, не тяни с этим, а то обостриться может… – и, не договорив, он разразился весёлым, беззаботным смехом, немного странно прозвучавшим в окружающей тусклой, мрачноватой атмосфере полной пустоты и мёртвого покоя.

Андрей ничего не сказал. Он был растерян, обескуражен, сбит с толку. Ему в самом деле начинало казаться, что он сходит с ума. Мысли носились в его голове в бешеном, безумном хороводе. Он словно бродил впотьмах в упорных поисках выхода из тупика, но никак не мог найти его. Возможно, потому, что его и не было…

Наконец, он ещё раз попытался сосредоточиться, унять царивший в душе сумбур и, несмотря ни на что, довести свои расспросы до конца. Он вновь наклонился к приятелю и, уперев в него острый, пронизывающий взгляд, раздельно, почти по складам произнёс:

– Как же ты ничего не помнишь? Ну не приснилось же мне всё это? Девчонки… потом это чудище в реке, едва не убившее нас… потом как я тебя из болота тащил…

Услышав это, Димон не выдержал и буквально покатился от хохота, вздрагивая всем телом, хлопая себя по бокам и едва выговаривая сквозь смех:

– Из болота!.. Нет, это круто! Это просто блеск… Это ж надо такое придумать. Какая, однако, буйная у тебя фантазия, братан!.. Видать, не слабо тебя солнце по макушке шваркнуло… Хотя вообще и меня тоже, – присовокупил он, опять сморщившись и поднеся руку к голове.

Андрей испустил длинный вздох и отстранился от напарника. И больше ни о чём его не спрашивал. Он понял, что тот не шутит, не разыгрывает и не мистифицирует его. Димон действительно не помнил, не знал ничего из того, что пережил, перечувствовал, выстрадал этой ночью он, Андрей. Димон понятия не имел ни о чём этом, для него всего этого просто не существовало. И вывод тут напрашивался сам собой. Либо Димону по какой-то непонятной причине отшибло память и оттуда напрочь стёрлось всё, что случилось с ними начиная с минувшего вечера и что так ярко, выпукло, до боли пронзительно запечатлелось в памяти Андрея. Либо… либо ничего этого и не было!

Андрей опять шумно выдохнул и уставился в стлавшийся и клубившийся над рекой туман. Ничего не было! Ему всё привиделось, померещилось, приснилось… Нет, быть это не может. Это невозможно! Это же было так реально, так достоверно, так впечатляюще. Он до мельчайших подробностей помнил всё, что было. Он и сейчас как будто продолжал видеть эти картины, фигуры и лица, слышать эти звуки, ощущать эти запахи. Он словно бы прожил этой ночью всю свою жизнь, пронёсшуюся перед ними в стремительном, головокружительном темпе. И он не мог, не в силах был поверить, что всё это был всего лишь сон, длительная пугающая галлюцинация, последовавшая за солнечным ударом.

Но яркие, казавшиеся незабываемыми впечатления понемногу блекли и рассеивались, как окутывавшая их лодку дымка, которую всё чаще налетавший ветерок ерошил, лохматил, рвал в клочья и отгонял вдаль. И то, что представлялось ему только что абсолютно несомненным и непреложным, уже не казалось ему таковым. А последним, самым убедительным для него, так сказать, зримым доводом в пользу того, что всё пережитое им лишь почудилось ему, стало то, что на его теле, истерзанном и израненном адскими тварями, не оказалось ни одного пореза, ни одной ранки, ни капли крови. Он был цел и невредим.

Однако он, невзирая на всё это, ещё какое-то время упрямился, сомневался, колебался, не соглашался, не хотел верить в то, что было уже совершенно очевидно и чем дальше, тем делалось ещё очевиднее. И в конце концов, всё обдумав и взвесив, он, хотя и не без труда и внутреннего сопротивления, вынужден был признать неоспоримую истину: ничего не было! Тяжёлое и жуткое сонное видение оказалось настолько жизненным и правдоподобным, что он, даже пробудившись, продолжал верить в его реальность. И только окончательно придя в себя, избавившись от мрачного обаяния ночного кошмара и посмотрев на всё трезво и непредвзято, он поневоле уверился в своей ошибке и признал очевидное.

Но раз ничего не было, раз всё это был всего лишь сон, значит… Подумав об этом, он едва не задохнулся от радости. Но да, это было именно так. Какие могли быть сомнения? Значит, она жива! И она и не думала тонуть, и никакой демон в неё не влюблялся, и она не исчезала, поглощённая призрачным лунным светом. Всё это, как и прочее, лишь сон, плод его нездорового, непомерно разгулявшегося воображения.

А раз так… На его лице показалась и заиграла многозначительная улыбка. Раз так, то всё будет. Всё, о чём он думал, мечтал, бредил все последние дни, с тех пор, как увидел её впервые. Не может не быть. И всё теперь зависит только от него самого. От его воли, энергии, напора, обаяния и удачи. А уж этого у него более чем достаточно. Хоть отбавляй.

Окрылённый внезапно ожившими надеждами, он, поплевав на ладони, схватился за вёсла и с силой налёг на них. Лодка резко тронулась с места, и не ожидавший этого расслабившийся, ещё немного сонный Димон пошатнулся и едва не свалился за борт.

– Эй, полегче! – проворчал он, хмуро поглядев на взявшего с места в карьер товарища. – Чё творишь-то?

Но Андрей лишь усмехнулся в ответ. Рьяно махая вёслами и пеня неподвижную ещё минуту назад, тоже как будто объятую сном воду, он всё сильнее разгонял лодку, словно торопясь покинуть эти неприютные пустынные края, с которыми у него были связаны слишком тяжёлые воспоминания, и вернуться в обитаемый мир, где его ожидало что-то, ради чего стоило поспешить.

А далёкий от всех этих важных соображений Димон примостился на носу и, лениво обозревая погружённые в туман окрестности, немного погодя мотнул головой на небо.

– Похоже, будет гроза. И не хилая.

Андрей, не переставая орудовать вёслами, мельком взглянул в восточную сторону небосклона и, увидев там скопление густых тёмно-сизых туч, прорезываемых тонкими змеевидными молниями, с довольным видом кивнул.

– Пусть будет. Давно пора.

Вдали глухо пророкотал гром.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI