Механизм. Ублюдки тоже чьи-то дети… [Дмитрий Николаевич Астахов] (fb2) читать онлайн

Механизм.

Ублюдки тоже чьи-то дети…

Алтай 1995г.

«Удар!.. Еще удар!.. Иссушенный усталый разум будто во сне вычленяет холодный блик. Клин силится вспороть неподатливый камень, но лишь спустя… осознание застилает лязг металла о камень. Из раза в раз глухой перезвон твердого о твердое силится догнать движенье онемелых рук. Кажется, звук поселился в головах нескончаемым ворчаньем надломленной безумьем рынды.»

– Живее черти! – раздался за спиной сиплый голос.

Мужики, в видавших лучшие дни ватниках, попеременно колотили в каменную плиту преградившую путь. Пространства, для работы в проходе хватало лишь двоим, остальные без азарта ожидали в верхнем зале преисподней, который тот же голос почему-то звал пещерой.

Жидкий свет пары аккумуляторных фонарей с трудом рассеивал тьму ставшую осязаемой от каменного крошева. Пыль казалось заменила собой воздух: забивала легкие, скрипела на зубах, липла к мокрой от пота коже. Руки то и дело тянулись утереть едкие капли, но стоило грязному рукаву коснуться лица – зрение пропадало совсем, а глаза невыносимо щипало. Задержаться в этом предбаннике ада удавалось не более пары минут, когда становилось совсем невмоготу, пересиливая страх, с бранью и тяжелым кашлем, мужики выбегали в верхний зал, на смену им тут же спускались двое других.

Больше месяца, эта сипая сволочь таскает их за собой. Нескончаемые горы сменялись бесконечной тайгой, бескрайними долинами со множеством речушек… и снова горы, седые угрюмые горы, и кажется не наступит конец этой бесноватой чехарде. Они устали. Устали от холода, сырости местного климата. Кажется, этот кусок мира напрочь забыл о существовании весны. Времени, когда кожу ласкают первые по-летнему теплые лучи, а воздух вместо стерильного запах снега наполняет свежесть народившейся листвы.

Все они либо бездомные, либо из забытых деревушек. Еще не старые, крепкие, но никому не нужные, без семьи и родных. Кого-то он подобрал на вокзале и им попросту плевать на себя. За набитый желудок условились созерцать природу, и вместо ишаков тащить поклажу. Другие, ищущие смысл в вине. Егеря, охотники. Оставили нетопленые избы за пару бумажек юного цвета. Всего их собралось двенадцать.

Фома Егорыч, он же «Куль», как зовут его те двое с дорогущими карабинами, что постоянно трутся рядом, поначалу представился своим в доску – на деле оказался человеком редкой жестокости, относился к бедолагам чуть хуже, чем к домашнему скоту.

Лишь вертолет оставил группу, первым делом он отнял патроны у бывалых, оставил им пустые плети. Все действо случилось под бдительным присмотром нарезных стволов его подручных. Но даже тогда Куль проявил себя не в полной мере, и люди в отведённый договором срок все еще ощущали себя людьми. Когда же по истечению десяти дней он не свернул домой, продолжил двигаться маршрутом бессмысленным и одному ему понятным – на привале зароптали.

Фома Егорыч устроился у огня, отрешенное лицо обратилось к затухающим всполохам, подле торчала рукоять топорика воткнутого в бревно, на котором сидел: древко инструмента часто секли застарелые ранки, грубо оставленные ножом. Шаги за спиной он услышал много раньше смущенного кашля, призванного обратить внимание. Ответить на тяжелый взгляд Фомы осмеливался редко кто, разве что Лука, да и тот не от большого ума: для этого усатого верзилы с его жестокой незамысловатостью авторитетов не имелось вовсе. Вот и сейчас за спиной мялись в нерешительности два немолодых мужичка, виновато рассматривали под собой землю.

– Фома Егорыч, домой пора… Уговор… Еще давеча поворотить должны были… – мужик говорил тихо усталым голосом завсегдатая питейных, грязные мозолистые пальцы нервно теребили пуговицу рукава фуфайки.

Ответа не последовало. Ходоки украдкой переглянулись. Вновь заговорил тот же мужичек, глаза исподлобья уставились в плечистую спину заслонившую костер. Он будто решил, что со слухом у Фомы Егорыча совсем не хорошо – слова зазвучали громче и резче, голос зазвенел нарочитым недовольством, а ссутуленная спина распрямилась точно из-под скалки… но как ни старался бедолага казаться убедительным, за ширмой протеста основательно дребезжал мучавший его страх.

– Домой пора. Мы договаривались на восемь дней. Люди уста… – слова застряли в глотке мужичка, ощутившего на себе пронзительную пустоту немного раскосых глаз.

Фома Егорыч развернулся, недобрый взгляд вперился в две оробелые тени. Мгновение он смотрел на них словно волк на пыряющих его ягнят. Затем ловко подхваченный топорик обухом смял череп юродивому, что в безумии своем дерзнул потребовать. Нечесаная в патлах голова раскололась точно упавший на асфальт арбуз. Лицо и фуфайку второго парламентера обрызгало бурым. Мужичек застыл будто насаженный на кол, в широко распахнутых глазах замерло непонимание: «товарищ вдруг осел на землю точно вынули все кости, по его щекам стекает что-то горячее и густое, и еще – он почему-то не может шевельнуть головой». Глаза скосились к плечу, круглые бляхи белков заполнил ужас. Краем зрения бедолага уловил металлический блеск. В скуле под виском глубоко увязло лезвие топорика. Куль подошел к каким-то чудом державшемуся на ногах мужчине, бесцеремонно дернул рукоять. Лишь когда лезвие высвободилось от плоти – кроны деревьев разорвал надсадный вопль.

– Глянь Лука. – зло прохрипел Фома подоспевшему верзиле, – Твоя работа.

Неуклюжая каланча с широченными плечами и лапищами отощалого медведя перетаптывалась на месте, растерянный взгляд метался от расколотой головы без всяких сомнений трупа, к подвывающему телу, невесть как все еще остающемуся среди живых.

– Да как же… как же я? Куль? Я же ща… ты же видел… – спотыкаясь словами запротестовал верзила, длинные ручища шарахались из стороны в сторону, крупные точно набор газовых ключей пальцы тыкали то в отведенные под отхожее место кусты, то в приговоренных на земле.

– Кто?.. – резко оборвал его трепыхания Фома, топорик в руке повис над мертвецом, точно готовился порубить.

Усатая физиономия Луки склонилась над истекающей соком головой.

– Кто… Кто… – зашептали губы верзилы будто боялся забыть, что хотел от трупа. Опознание прошло безуспешно, тогда Лука поджав губы обратил свой взор на сгрудившихся у вещевых мешков остальных нечастных, – … Серега… Акай… и этот… Вася… – Лука перебирал взглядом запуганные лица в пол голоса раздавая им имена, – Егорка! – методом исключения опознал бездыханного, поспешил о том доложить, – Егор – в голове топор. – зычно фыркнул в усы верзила.

– Ты облажался! – рыкнул на него Фома Егорыч, топорик в руке поднялся точно зеркало на длинной ручке, взгляд оливковых глаз зло ковырнул беззаботную физиономию подручного, брезгливо отвернулся к окровавленному лезвию, – Привязался к ним. – Фома Егорыч медленно точно тигр по камышам окрест привязанной к дереву козы пошел вокруг верзилы, – Спустил с поводка. – шипел точильным камнем его голос, – На день оставь убогих без страха, и у Егорки уже плечи как крылышки – в стороны. А взгляд от носков. Это уже совсем другой Егорка. Он уже думает, что что-то значит в жизни. – круг замкнулся, Фома Егорыч остановился, голодные глаза встретились с растерянным взглядом усача почти на метр обогнавшего его в росте.

– Нет Куль. Нет. Я их из ежовых не выпускаю. Завтракают и обедают у меня люлями. – широченная ладонь оправила сползшую набок вязаную шапочку, – А от ужина сами отказываются. – глупо хохотнул здоровяк, – А то что по именам всех помню… так я и лошадей тоже люблю. Ща… ща… поделят меж собой поклажу этих… – из-под усатой губы сорвался густой плевок, шлепнулся в подмороженную прелую листву рядом с корчившимся, – …и остальные враз образумятся. Я прослежу.

Пару секунд черные колодцы глаз Фомы Егорыча дырявили глупое лицо подручного точно шило автомобильную покрышку.

– Смотри Лука что бы не вышло так, что не они… – а тебе и мне поклажу нести пришлось. – взгляд сполз к истекающему кровью бедолаге, тот каким-то вялыми бессмысленными движениями пытался заткнуть ладонью страшную рану в скуле над виском, в уже совсем негромком глухом подвывании слышалась обреченность, – Этого не трогать. – распорядился Фома, шагнул вперед будто намеревался пройти сквозь усача. Лука безропотно отпрянул.

– Как скажешь бос. – охотно согласился повеселевшим голосом верзила, взгляд с песьей преданностью засеменил вслед квадратной спине низкорослого человечка.

Мужчина умер не сразу, вернее смерти его никто не увидели вовсе. Люди покидали стоянку вереницей, понурив головы, боязливые взгляды украдкой касались умирающего. Несчастный выпучив глаза силился куда-то ползти, деревянные пальцы судорожно грызли землю, тянули за собой безвольное тело, рот немо хлопал точно голову до шеи путал полиэтиленовый пакет, с уголка губ к истоптанной земле тянулась кровавая слизь.

Перед тем как сняться со стоянки, мужики, подгоняемые прикладами, разделили поклажу убитых. Своим же псам Фома Егорыч нарочито прилюдно велел в другой раз стрелять без предупреждения чинящих безначалие. А, чтобы совсем неповадно было предавать смерти и того, кто окажется рядом с крамольным.

Истекло два дня, и слова его не преминули опробовать себя на крепость.

Солнце уже вынырнуло большей своей частью из-за неподвижного моря деревьев, разлило по зелени крон морозной желтизной, однако в кущу меж стволов все еще стекал полумрак, воздух полнили запах гнили и прелой листвы, а зверье хоть все же много реже, но напоминало о себе из темноты тоскливыми ночными голосами.

Фома Егорыч привычно сидел у огня, краем сознания внимал мужским голосам за спиной.

Сухой мужичек с лицом морщинистым как измятая рубаха сбивчиво объяснял усатому детине чего он притопал без зайчатины и даже стреляной гильзы не притащил.

– Отец, ты не дуркуй. Что ты мне холодец в уши толкаешь. Говори куда патрон ныкнул. – тяжелый голос Луки звучал дружелюбно, однако лицо Фомы Егорыча, подсвеченное языками пламени на это дружелюбие хищно ощерилось.

– Дык скинул!.. Скинул!.. – мужичек побледнел, широко распахнутые глаза забегали по добродушной физиономии верзилы, – По привычке скинул… – голос на последнем слове предательски сорвался в сип, обветренные губы мелко задрожали, – Стрельнул… Зрение не то – мимо. Стреляную в кусты… По привычке!

– Андрюха, пощупай деда. – через плечо бросил Лука, не отпуская пожилого взглядом. Почти бесцветные, может чуточку голубоватые глаза усача с насмешкой изучали морщинистое лицо незадачливого охотника, тяжеленая ладонь любовно оправила густую шевелюру над губой.

За спиной Луки сухо хрустнули ветки, показалась тщательно выбритая голова в старых белесых шрамах, толстые губы на круглом лице растянула улыбка психопата, обнажила металлические фиксы вместо зубов. Андрюха подмигнул мужичку, пританцовывая обогнул Луку, зашел за спину дрожащего охотника. Короткий палец фиксатого лег под гарду ножа, вызубренным движением потянул лезвие из ножен. Глухой шелест стали разлился по щуплому телу мужичка сильнейшей дрожью. Пожилой охотник прижал к распахнутой на груди фуфайке старенькую двустволку, подался в сторону точно испуганная лошадка, не надеясь сбежать, но исполняя веление порванного сердца оставить, спрятаться, укрыться за любым из деревьев, пней, или поросших мхом кочек, однако здоровенная лапища Луки встала на пути шлагбаумом, бережно вернула его на место.

– Лука. Ствол проверь. И дело с концом. – не оборачиваясь распорядился Фома Егорыч.

Сиплый голос заставил фиксатого остановить нож на пол пути к глазнице бедолаги, светящийся садизмом взгляд потускнел в тревожном ожидании, осел на лице усатого верзилы.

Лука кивнул напарнику, бесцветные глаза детины будто смотрели на все сразу.

Чисто выбритая голова Андрюхи покорно поникла, однако сидевшую в глазах лихорадку потеснила обида капризного ребенка. Он зло зыркнул на несостоявшуюся жертву, отчего та вновь дернулась в сторону, раздражено зашагал туда, откуда недавно явился. Как только Андрюха обогнул Луку, шаг его сделался легче, а воздух раскрасило тонкое посвистывание, лысый затылок фиксатого весело закачался в такт маршу Мендельсона.

Здоровенная ладонь Луки накрыла сухое плечо мужичка, другой пятерней он буквально выдрал ветхое ружьишко из трясущихся пальцев бедолаги. Двустволка согнулась в резком движении, обнажила казенную часть. Удерживая одной рукой мужичка, другой Лука поднес к лицу берданку, заглянул в стволы, понюхал, вышколенным движением он заправил оба. Латунные капсюли удивлённо блеснули в жидком свете, с мягким щелчком нырнули под затвор. Со словами: «Извини отец, дробь мелковата…», верзила выстрелил в морщинистое лицо. Мужчина запрокинулся на спину, не проронив ни звука. Голова выглядела так будто ей уже успело поживиться зверье. Секунду Лука взирал на дело рук своих, затем точно опомнился, обернулся к остальным горемыкам сгрудившимся у своего костра, они сидели неподвижно точно идолы на капище, тишину нарушало лишь потрескивание сырых сучьев в огне, в атласных от страха глазах танцевали языки пламени. Всем своим нутром люди жаждали оставаться забытыми вниманием этого огромного человека с добродушным усатым лицом.

Ближе всех к Луке оказался худой долговязый мужчина, с острыми коленями и локтями. На его лице тронутым непробудным пьянством живыми казались лишь глаза. Пока садисты мучили его немолодого собрата по несчастью, он всем своим видом старательно выказывал отсутствие какого-либо интереса к происходящему за спиной. Обернуться заставил выстрел. Мужчина неуклюже подскочил, но тут же сел обратно на корточки, обезумевший взгляд заметался по лагерю, споткнулся о распростертое тело на заиндевевшей прошлогодней листве. Пару секунд он бездумно разглядывал выеденное дробью лицо товарища, почувствовав на себе посторонний взгляд нехотя поднял глаза. В шаге от него нависала усатая физиономия. Лука подмигнул. В следующий миг над лагерем прогремел второй выстрел. Долговязый дрогнул всем своим спичечным телом, секунду с непониманием вглядывался в бесцветные глаза верзилы. Затем пальцы правой руки зашарили, точно огромное насекомое забегали по рваной, в чем-то вымокшей на животе фуфайке. Ноги мужчины подкосились, острые колени с силой ударили в истоптанную землю. Прижимая ладонью изодранную свинцом ткань, он медленно повалился набок, свернулся калачиком. Слуха оторопевших людей у костра коснулся тихий жалобный вой, сдержанный, будто не решающийся перерасти во что-то более жуткое.

Фома Егорыч интереса к происходящему не выказывал, отрешено разглядывал веселящиеся первобытным танцем языки пламени, о чем-то размышлял. Лишь через пол часа, со словами: «Ну что други, двинули…», Куль поднялся с бревна, пустой взор окинул стоянку, пал на тело с кровавым месивом вместо лица, прополз к корчащемуся у костра. Несчастный подтянул колени к груди, обнял их руками, стон теперь звучал как-то смиренно, покорно неизбежности, и совсем уж тихо, будто долговязый не желал досаждать остальным.

Несколько секунд над лагерем весело молчание.

– Ну что ж… в нашем полку убыло. – нарушил тишину сиплый голос Фомы Егорыча, – Не гоже товарищей в беде оставлять. Делите поклажу. – колючий взгляд пулеметной очередью прошел по жавшимся друг к другу теням.

Толпившиеся за костром как за последней преградой ожили, раскрашиваемые алыми языками безропотно потянулись к сваленным в кучу брезентовым мешкам.

– Что Лука? Придется сменить рацион. – проговорил Фома Егорыч без интереса наблюдая как лагерь приходит в движение, – Собери ружья.

– Опять консервы… – поморщился усатый, тихо бубня поплелся к расползающимся точно муравьи людям.

Закончили несчастные сворачивать стоянку под раздражительные окрики детины. Измотанные, серые от грязи, с пустыми, лишённым надежд глазами, люди сгибались под тяжестью клади, под стоны раненого выстраивались неровной цепью. Немногословный напарник Луки ходил взад-вперед вдоль гигантской многоножки образованной человеческими телами, пинками и затычинами чинил порядок в веренице усталых, довольно склабился металлическими коронками.

Один из мужиков стерпев очередной тычок стволом, тихо шикнул в зубы, взгляд без особой злобы, но с каким-то строгим интересом проводил спину фиксатого. Когда лысый затылок Андрюхи закачался в начале неровного строя, тяжелый мешок свалился с усталого плеча, рукав фуфайки решительно утер худое лицо. Сплюнув оставленную на губах грязь мужичек покинул свое место в череде несчастных, хромая, под боязливые взгляды за спиной с какой-то проворной торопливостью подошел к потухшему кострищу, худая почти костлявая пятерка пальцев походя сгребла из остывающего очага закопченный булыжник. Еще два скупых шага, и короткое неуклюжее движение избавило корчившегося на земле от страданий.

Все произошло столь быстро и вдруг, что псы Фомы Егорыча опомнились, когда мужичек уже заполнил собой прореху в веренице горемык. Два головореза лязгая затворами заспешили с противоположных концов живой цепи. Вокруг безумца тут же образовалась пустота, люди ломая строй попятились от него как от прокаженного.

Первым подбежал фиксатый. Масляно улыбаясь он направил ствол карабина бедолаге в пах, гладкие скулы на короткое мгновение тронула едва различимая дрожь, острый язык вырвался из ямины рта, жадно облизал полные губы. Лука разминулся с напарником на пару секунд. Лысая голова Андрюхи нервно дернулась на звук приближающихся шагов верзилы, блеск безумных глаз мазанул по лицу усача, тут же о нем забыл.

Лука приблизился размашистой поступью, с ходу саданул прикладом в грудь дерзкого дурня. Внутри мужичка что-то хрустнуло, соломенное вытравленное бродяжьим бытом тело кинуло по широкой дуге точно тряпичную куклу, глухо ударило спиной о землю.

– Постой… – одернул сиплый голос: тихий, но различимый вдоль всей вереницы. Для людей он стал сродни дурной приметы.

Душегубы остановились будто уперлись в невидимую стену, готовые при первом случае разорвать осквернившего показательную казнь. Все звуки будто поутихли, даже шуршания одежд и дыхание ослабли точно боялись спугнуть.

Невысокий кряжистый человек медленно прошел сквозь весь лагерь, встав на калено склонился над трупом, холодный цепкий взгляд с профессиональным интересом окинул обезображенное тело.

Мертвец застыл в позе эмбриона, череп смяло точно яичную скорлупу, нетронутой осталась лишь нижняя челюсть. Шею обрывала жуткая рана, из которой вывалился язык. Содержимое головы растеклось склизкой массой по прелой листве, в бурой лужице плавали белесые осколки кости, клочья кожи со слипшимися волосами, тошнотворного вида нити похожие на щупальца давно умершего спрута. В полуметре от тела покоился черный в нагаре кусок гранита: размером с небольшую кружку, зализанные ветром его грани красила густая кровь.

– Однако… – тихо просипел Фома Егорыч, опершись топориком в мерзлую землю поднялся с колена, леденящий кожу взгляд перекинулся на противоположную сторону лагеря, с интересом уставился на барахтающегося в ветвях и прошлогодней листве дурня.

Мужик обхватил себя одной рукой под ребра, второй шаря вокруг, в который раз с кряхтением, под бдительным призором винтовочных прицелов силился воздеть себя на ноги. Среднего роста: скорее даже ниже, не крепыш, обросшие волосы спадают на лицо, из-под пепельных прядей блестят усталостью серые глаза.

– Лука. Сдается ты неверно разделил поклажу… Этот… – Фома Егорыч кивнул на человека чья жизнь должна была оборваться несколько секунд назад под ударами ботинок, – Вполне способен за двоих нести. Исправь.

Лука окинул взглядом строй людей, вновь сжавшийся в беспорядочный клубок.

– Ты… – обратился к ближайшему забитого вида бедолаге, ствол карабина ткнул несчастного в грудь, – Отдай ему свой рюкзак. – оружие качнулось в сторону везунчика, чудом задержавшегося на этом свете, – Шевелись! – рявкнул усатый.

Сгрудившийся строй дрогнул. Жалкий силуэт покорно пригибаясь быстро покинул скоп жавшихся друг к другу грязных призраков, с опаской озирая на головорезов скинул со спины кладь, поволок к качающемуся на слабых ногах собрату. Фиксатый не преминул возможностью – ускорил процесс пинком.

Фома Егорыч в последний раз уже с безразличием окинул взглядом сиротеющий лагерь, посмотрел на мертвеца, будто потеряв к происходящему интерес, зашагал в начало сбитой цепочки людей.

После того случая люди обратились в подобие своих теней: безмолвные, с потуплёнными взорами. Измождённые тела жаждали окончания пути, в то же время сердца сжимало страхом при одной лишь мысли о том. Каждый из несчастных чурался своих опасений, двигал их на задворки сознания, отворачивался от них. Однако как ни старались несчастные отгородить себя туманом надежд, оттуда, из его глубины, точно из-за забора грубо сколоченными плакатами разум скандировал: «Конец наступит не только для дороги!».

А через неделю, может больше (счет времени давно размыло), их жизнь сошла на финишную прямую.

Один из псов утомленный вкусом консервов решил испытать себя охотой. Вернулся он с горящими глазами, выскочил из леса у бровки лагеря громко призывая к Фоме Егорычу:

– Куль ты где? Я видел… Я его видел… Я нашел… Куль!

Тяжело дыша Лука второпях пересек истоптанную поляну, остановился перед одиноко догорающим костром, взгляд растеряно заметался по окрестностям в поиске невысокого плечистого человека. Фигуры в грязных ватниках у соседнего костра застыли точно из обожжённой глины.

– Чего шумишь? – услышал верзила за спиной сиплый голос.

От неожиданности Лука оступился, нога угодила в кострище и догорающие паленья на короткий миг пыхнули новой силой. Тишину поляны отравила негромкая ругань. Усатый верзила выскочил из ожившего огня, широченные ладони зашлись по штанине сбивая поднятые ботинком искры и пепел.

Фома Егорыч стоял в шаге от чертыхающегося, бездонные колодцы глаз выжидающе сверлили незадачливую физиономию подручного, крепкие руки по-хозяйски уперлись в бока.

– Куль я нашел! Как ты и говорил. Из белого камня. – вновь закричал Лука наконец поймав взглядом хмурое лицо напротив, нелепо ссутуленное тело быстро разогнулось, руки оставив штанину в покое ощерились пальцами будто готовился поймать мяч.

Фома Егорыч подошел к усатому вплотную, зашипел гуляя чернотой глаз по широкой как амбарная дверь груди усача.

– Заткнись… Чего разорался? – взгляд смерил подручного поперек, и вдоль, точно гробовщик клиента, – Пойдем. – подбородок качнулся к кромке леса.

Лишь зелень хвои скрыла их от посторонних глаз, Фома Егорыч резко развернулся к шагающему за ним верзиле, плотные мозолистые пальцы каким-то неимоверным движением вцепились в острый кадык подручного, рывком приблизили к себе. Бесцветные зенки на усатой физиономии Луки оторопело выпучились готовые лопнуть точно икринки. Фома Егорыч заглянул в его перекошенное лицо как заглядывают в некстати опустевший портсигар, и без того зная что там ждет, но преследуемый рабской привычкой, а затем неожиданно отшвырнул задыхающегося дылду на ствол старой сосны точно тот был набит всяким тряпьем.

Дерево ударило точнехонько меж лопаток. Казалось вышибло дух даже у замершей в ветвях белки. Лука ахнул, осел, карабин свалился с плеча, бряцая покатился прочь. Пальцы Фомы Егорыча вновь сомкнулись на глотке верзилы, теперь мужчины стали одного роста.

– Говори. Только тихо. – шелест слов скорее угадывался, чем слышался.

Хватка ослабла, и Лука ощутив свободу, сполз спиною по стволу. На землю посыпались чешуйки коры обдираемые тулупом. Верзила с хрипом и свистом потянул холодный воздух, взглядом жадно цепляя выдыхаемые облачка.

– Куль… Тотем… Он там, – на сбитом дыхании заговорил Лука, тяжелая рука нетвердо протянулась к сопке чуть возвышающейся в стороне над деревьями, – Как ты и говорил… Белый. Каменный… Три грани.

– Далеко?

– Часа полтора. Вдвоем за минут сорок управимся.

– Хорошо… – задумчиво протянул Фома Егорыч, чуть запрокинул голову, взгляд задержался в кроне дерева под которым сидел Лука.

Верзила подпирая локтями липкий от смолы ствол царапая подошвами мерзлую землю вздел себя на ноги.

– Куль, ну так что? Мы нашли его? – усатое лицо понемногу оживало детским восторгом.

Опустевший взгляд Фомы Егорыча проводил то место, куда недавно тыкал палец Луки.

– Скот поднимешь… через час. – ответил не сразу, голос разгладили привычные холод и спокойствие, – Лишнего не болтай. Встанешь в голову. Поведешь без фанатизма.

Верзила часто закивал.

Фома смерил его взглядом недоверчивым, точно наперед знал шансы, что усач сделает все как надо.

– Ненужно чтобы скот раньше времени разволновался. – более не сказав ни слова отвернулся, зашагал к лагерю.

Тело горело напряжением, он едва удерживал себя от того чтобы сорваться в бег, пинками поднять на ноги отрепье, очертя голову гнать их до места где Лука видел тотем но… двадцать восемь лет!.. Двадцать восемь долгих лет он ищет проклятый камень, и уж теперь то… слабину себе дать не мог.

Он был совсем малым, когда отца задрал медведь: во дворе, средь бела дня. Мама рассказывала – зима выдалась тогда холодной. Огромный голодный зверь забрел во двор еще по темну незамеченным. Отец с утра собрался в райцентр, сдать шкурки на фабрику, прикупить продуктов. Лошадь в сани запрягали редко, оглобли и хомут почти не покидали теплой стаи. Там-то они и встретились – хозяин и человек.

Надсадный крик мамы, неистовое ржание лошади… На шум с соседних дворов заспешили люди. Мужчины вооружились рогатинами и баграми, у некоторых ружья. Заправляемые дедом они силились выдворить зверя. Хозяин же со всей своей звериной свирепостью отстаивал право на добычу. Лишь спустя какое-то время будто пресытившись надоедливостью людишек, мохнатое чудовище ринулось прочь. Из темноты на людей двинулась ощерившаяся пасть. Загромыхали выстрелы оскверняя морозный воздух запахом серы. Животное выскочило наружу, зацепило плечом край дверного проема, окосячку выдрало вместе с посаженной на нее дверью будто ничего не весила, на снег полетела щепа. Мужчины волной отпрянули, тыча перед собой, кто вилами, кто рогатинами, а кто просто подвернувшейся под руку жердью, но ни один не кинулся прочь, и в паре метрах от чернеющего за спиной прохода медведь остановился. Огромный, в холке не ниже доброй лошади, будто выставив на обозрение желтые клыки, медведь неспешно поднялся на задние лапы, гневный взор окинул толпившихся полукругом людишек. Вновь зачихали старые двустволки – для дьявольской зверюги, что куриной дробью. Вновь воздух поплыл от яростного рева, с оскаленной пасти прыснула пена. Хозяин ударил могучими лапами в снег, рванул напролом. Люди едва успели отскочить с пути. Сжимаемые в руках остроги полетели вслед чудовищу, но и они точно заговоренные, либо прошли мимо, либо не причиняя очевидного вреда тыкали в густую шерсть, сыпали на снег точно простые палки. И только дед все ж как-то исхитрился зацепить багром мохнатый бок, выдрал клок красной плоти. Зверь совсем по-человечески дыхнул, но скорости не сбавил. Оставив порушенный строй за спиной медведь остановился лишь у поваленного местами частокола, неуверенно чертившего деревушку по кругу. Массивные лапы заскользили по укатанному санями снегу точно колеса неуправляемого грузовика, когти абордажными крючьями вырвали из твердого наста фонтаны белого крошева. Чудовищная морда обернулась. Презрительный ненавидящий взгляд обвел нестройную щетину рогатин. В движении чудилось отягощение злобой. Усилие. Будто руша всякие инстинкты, кипевшая в огромном звере ярость нудила оставить покусившимся на его – хозяина добычу, тревожащие шорохами ночи. Медведь зло фыркнул, из ноздрей сорвались облачка горячего дыхания, отрывисто рыкнув, без спешки припустил в сторону леса, остатки частокола осыпались под могучей грудью точно порушенный пушечным ядром.

С тех пор взрослением мальца занялся дед.

«Дух судьбы.» – говорил он, – «Тимир.» – да… тогда его еще так звали, – «За твоим отцом пришла судьба.»

Дед часто рассказывал мальчишке местные предания. Красивые, наполненные сказкой. Одно из них по-особому оставило след в памяти маленького Тимира.

«На юге, среди сопок, в глубине одной из них, есть храм – дом трех божеств. Столь древних… древней Ульгеня… люди их имен давно не помнят. Хотя некоторые старики считают один из них и есть Ульгень.

Молочные братья, каждый облечен огромной силой. Старший обращать живое в самого себя. Средний отравлять умы, неволить видением того чего на самом деле нет. Но им обоим уже скоро наскучила бы бесконечность и растворила их в себе: ведь мирозданье тогда было неизменно, и в своем постоянстве везде одинаково, лишь повторяло себя как волны великого океана.

Однако младшего брата – Ульгеня, отличало умение творить. Вернее, способность творить была у всех троих братьев, и даже потом смертные могли повторить некоторые из их чудес, но лишь Ульгень мог созидать новое, того чего волны великой бесконечности еще не видели: как-то огонь в нашем очаге… или во дворе колодец… – не сотвори их Ульгень, никто б не знал, что пищу можно готовить, а воду брать не только из реки… хотя и сами реки тоже сотворил Ульгень.

Но однажды, еще до рожденья нашего мира, Ульгень решил создать жуткого змея способного перерождать воды мироздания. Младшие братья испугались, что, пожелав, чудовище возвысится над ними, и даже Ульгень не совладает с ним.

Мне же кажется они попросту позавидовали тому, что если Ульгень способен на такое, то вся их сила в сравненье с ним ничто, и они не больше боги для бесконечности чем мы для того же огня.

Боги попытались отговорить младшего брата, и Ульгень согласился не создавать змея. Но затем старший сказал среднему: «Как можем мы быть уверенны, что он его не сотворит в тайне от нас.». Средний предложил убить брата. Но старший вновь проявил жестокую мудрость, сказал: «Нельзя убивать. Без его силы мы и сами скоро обратимся в прах.» – и предложил заточить Ульгеня в храме, луну приставить охранять выход, а границы опечатать тотемами из камня с начертанными на них заклятьем.

Предание гласит Ульгень не вынес лишения творить, множество веков назад рассыпался кусочками тлеющих углей, из которых возникли люди – последний и самый искусный его замысел.».

Дед не отличался крепостью здоровья или силой, но следопытом и охотником отменным слыл. Однажды, когда Тимиру исполнилось уже двенадцать, старик в очередной раз взял его на зверье.

Шли третьи сутки.

С утра они оставили лошадей у палатки, отправились к тропе. Ступалось легко. Снега год выдал меньше обычного, не выше щиколотки, а местами так и вовсе серели участки земли, покрытой сухой заиндевевшей травой.

Вдруг из-за густо поросшей хвои раздался рык. Еловый подлесок в метрах десяти перед ними прогнулся, на поросшее редким сухостоем перелесье вывалил худой здоровенный медведь. Хозяин, чуть покачиваясь злобно глянул на людей, недовольно урча повёл носом, из влажных ноздрей повалил пар. Небрежно, будто бахвалясь силой, в два прыжка он оказался перед стариком с детенышем, поднялся на задние лапы, из раскрытой пасти донесся приглушенный рык, огромные когти со скрипом разорвали воздух. Старик схватился за ружье, встал между хозяином и мальцом, тесня того спиной.

Тимир отступал, завороженно пялился из-за плеча деда на чудовищное животное. Зверь возвышался над щуплой фигуркой старика, наверное, вдвое, матовую шерсть на правом боку чертила борозда старого шрама, могучие лапы взбивали воздух будто приглашая.

Когда их разделило с десяток шагов, медведь сошел в привычное его природе положение, сначала держа дистанцию раскачиваясь двинул за людьми. В какой-то момент робкая поступь животного угрожающе запружинила, медведь все еще будто неуверенно побежал на людей. Старик что-то заорал всем объёмом своих немолодых легких. Зверь зарычал в ответ, но остановился, из оскаленной пасти брызнула густая слюна. Дед вскинул ружье, один из стволов двустволки плюнул в небо дробью. Зверь дрогнул, попятился бочком, чуть отдалившись вновь остановился. В нерешительности он то приподнимался на задние лапы, растеряно порыкивал, то становился на четыре, отбегал старика с детенышем стороной, яростно мотал головой. Дед не переставал кричать, размахивая стареньким ружьем пред собой.

Но вот зверь поборол сомнения, подскочил к старику, зубастая пасть возвысилась над человеком тычущем чудной палкой, угрожающе приблизилась. Вдруг палка хлопнула, из чернеющего конца в морду вырвался огонь и разъедающий ноздри дым. Сперва зверь испугался… но спустя, хозяина пронзила боль, а следом накатила ярость. У ноздрей и над ухом косолапого невыносимо жгло. Лес до того момента полный звуков утонул в звенящей тишине, из запахов осталось лишь дыханье крови, из красок – алый. Не отворачивая обречённых глаз, старик что-то выкрикнул детёнышу, толкнул прочь, в иссушенной старостью руке холодно блеснула сталь.

Тимир увидел, как хозяин замешкался напуганный выстрелом, дернулся в намерении отступить, но в последний момент остановился, оскалился: из раны над ухом по морде обильно текла кровь, рубиновые капли скатывались по обнаженным клыкам, разбивались о снег. Все отсветы разумности и осторожности в звериных глазах растопила ярость. Словно через толщу воды до слуха мальчишки добрался крик деда: «Беги!», чья-то рука грубо толкнула в плечо. Ещё не понимая, чего от него хотят, Тимир оторвал завороженный взгляд от нависающей истекающей кровью пасти, рванул не разбирая дороги.

Бежал не останавливаясь, без оглядки, как ему казалось бесконечно долго, пока наконец не спотыкнулся о какую-то корягу. Торчащее из-под белого наста суковатое змеиное тело уцепило за ногу, швырнуло лицом в сугроб. Устало барахтаясь на жирным снегу, он так и не сумел подняться, перекатился на спину, тяжело задышал. Непослушные веки сомкнулись и какое-то время сквозь тонкую плоть еще виднелись нежно-розовые отголоски утреннего света, но с каждым выдыхаемым облачком свет тяжелел съедаемый свинцовой серостью.

Веселая трель первые секунды пробуждения явилась треском школьного будильника. Тимир с трудом разлепил глаза, часто заморгал. Солнце, не по-зимнему ласковое, простреливало лучами меж жидких хвойных крон. Утренний морозец подменил по-весеннему теплый день. Кругом клонились не низкие деревья, их малый рост и легкая корявость вкрадывали мысль о близости гор. Сердечко в мальчишеской груди застучало быстро и горячо. Тимир наверняка знал, что с дедом они спускаются с предгорья – как оказался среди чужого леса он не понимал.

Обожжённый страхом, мальчишка поднялся на трясущихся коленях, щурясь от режущей глаза нестерпимой белизны оглянулся. И тут… на пылающее сердце словно опрокинули ушат воды: по нетронутой целине искрящего снега из-под его ног убегала глубокая борозда. Оставленный им след не увидел бы разве что слепой. Продираясь по лесу, Тимир оставил на белом насте шрам: такой пропахал разве что удирающий с дюжиной поросят кабан.

– «Найдет!» – осветило сознание радостной догадкой, из мальчишеской груди вырвалось облачко облегчения, – «Такой след долго продержится.» – счастливо разглядывал Тимир оставленное им непотребство, но через мгновение настроение мальчонки вновь поменялось, вслед за радостной посетила другая – удручающая мысль, – «За такое безобразие дед до избы кормить подзатыльниками будет.» – грустно подумал Тимир, по-детски с горьким всхлипом потянул носом воздух.

В том, что с дедом все в порядке Тимир не на миг не сомневался. Он еще раз взглянул на солнце: до заката осталось часа четыре, засветло к стоянке не вернуться; посчитав правильным ждать на месте взялся возводить шалаш.

По его измышлению дед отыщет его к закату… ну или к утру. Как бы то ни было заночевать придется в лесу. Без стен и крыши до утра в этих местах можно и не дотянуть. А если дед увидит кров, и ночь проведет у теплых камней – возможно, забудутся то безрассудство, с которым Тимир текал от медведя.

Мальчишка заготовил жерди, расставил их вокруг приглянувшегося дерева, так чтобы один конец утонул под снегом, другой оперся в ствол низенькой корявой ели. Получившийся каркас и пол шалаша Тимир застелил еловым лапником. Запас валежника. Из нескольких отыскавшихся камней выложил что-то вроде очага.

Время шло, а дед не появлялся. На землю тенью опустилась ночь, а с ней и холод. Завыл ветер, тревожно зашелестели терзаемые им ветки, снежная крупа окрасила воздух молоком. Мальчишка уложил в очаг с заготовленные дрова, достал из мешка трут, извлек из мешка огниво. Дед считал кусок камня с подвязанным к нему кремнем весьма надежной вещью, а спички брать с собой запрещал.

– «Не дергай.» – говорил он, – «Чиркай кресалом, а кремень на месте держи. Так искра куда задумано ложиться будет.».

В темноте ладони мальчишки озарил фонтанчик желтых звезд, все размером с песчинку. Тимир несколько раз усердно поводил кресалом, старания воздались слабым отблеском тлеющего мха, в воздухе потянуло гарью. Мальчишка немедля принялся раздувать ростки огня.

К звериной тропе с дедом они шли налегке, все же для нескольких ломтей солонины в мешке место нашлось. Жесткое мясо щипало солью язык и сушило во рту, тем не мене казалось безумно вкусным. Тимир подкинул сушняка в огонь, жадно глотнул из фляги. Языки пламени радостно затанцевали на пушистом своде шалаша, а ледяная вода обожгла высушенную солью глотку, горячим чаем растеклась по желудку.

Огонь легко делился с человеком теплом, мягко касался жаром обнаженных участков тела, а алые плохи гипнотизировали. Тимир почти перестал моргать, а когда веки все же опускались, поднимались они тяжело и с большой неохотой.

Разбудил мальчишку холод: дикий, жалящий, вытряхивающий из него все нутро. Мышцы казалось одеревенели, а в горло словно насыпали битого стекла. Огонь в очаге давно потух, Тимир лежал, свернувшись калачиком вокруг холодных камней, с трудом поднявшись на локтях, надрывно и глухо зашелся кашлем. Каждый судорожный выдох откликался саднящей болью, будто от глотки до легких расцарапали ржавым гвоздем. Сотрясаемый крупной дрожью мальчишка подполз к еловым веткам, закрывающим проход, отодвинул их в сторону. В лицо дыхнуло морозное утро. Горло вновь запершило. Фома пересилил кашель, выглянул в прореху меж еловых лап. Лес раскрасило холодное утро, желтое солнце придало снежной глади песочный оттенок, красновато-бежевые барханчики искрили на свету точно сдобренные хрусталем. Оставленные им вчера следы исчезли, будто и не ступала здесь нога человека уже долгие месяцы.

– «Теперь деду потребуется больше времени.» – подумал мальчишка, глаза болезненно сощурились яркому свету. Он вернул на место еловые ветки, на немых от холода конечностях отполз в глубь шалаша.

Остатки сушняка легко уместились на обложенной камнем золе. Окоченевшими руками Тимир достал огниво, непослушные пальцы долго терзали инструмент в напрасной попытке извлечь вожделенный огонь. Раз за разом камень впустую неловко бил о кремень, но спасительные желтые звездочки никак не желали появляться. Отчаяние и досада горечью подступили к детскому горлу, по щеке соскользнула слеза.

И все же, когда холод был близок вытеснил из мальчонки всякую надежду, а деревянные пальцы уже не чувствовали твердость сжимаемых предметов, работали с энтузиазмом автомата – его упертость вознаградилась. Жидкий дымок засочился из клочка сухого мха, осыпанного ворохом тонких веточек. Мальчишка надрывно всхлипнул, простуженное горло издало хриплый клокот. Размазывая слезы по грязному лицу Тимир кинулся раздувать тлеющий трут. Огонь охотно задался в еще не промёрзшем очаге, с легким треском жадно облизал сухие веточки. Мальчишка, подался к алым язычкам разве что не обнимая их, окоченевшие пальцы протянулись за своей долей тепла, не замечая укусов оживающего пламени.

Позднее, согретый, он сидел у очага, неспешно дожевывал остатки солонины, запивал остатками ледяной воды. Каждый глоток отзывался в горле резкой болью, чертил на лице страдания, все ж по-иному съесть невыносимо соленый кусок мяса не виделось. Все время пока жесткие волокна терзали молодые зубы, взгляд не отпускал притуленный у стены шалаша грубой кожи заплечный мешок. Тимир мысленно перебирал имевшиеся в его распоряжении пожитки, прикидывал как с толком применить. Покончив с едой, он вытер ладони о тулуп, подтянул к себе скудное добро. Содержимое тощей котомы ворохом высыпалось в примятую хвою. Тимир уложив перед собой опустевший мешок, как мог разгладил по неровной еловой подстилки. Секунду глаза мальчишки ощупывали нехитрый скарб, сваленный чуть в стороне, затем худая ручонка сунулась в жидкую кучку вещей, выудила оттуда алюминиевую кружку. Протиснув ее между иголок стены шалаша Тимир зачерпнул с улицы снега. Старая посудина с глухим стуком опустилась на горячие камни, снег тихо зашипел, исцарапанные бока заблестели каплями влаги. Следом из кучки добра алые всполохи осветили сильно потертую картонную коробку: размером в две мальчишеские ладони, почти лишённую от времени надписей. Коробка открылась подобно спичечной, внутреннее пространство на квадратные соты разграничили полосы того же картона, часть ячеек занимали патроны. Тимир насчитал двенадцать. Снаряжённые дедом. Ещё два в ружье. Мальчишка опустил коробку на мешок, подхватил стоявшую подле двустволку. Коротко щелкнул затвор. С обратной стороны спаренного дула точно глаза чудного пустынного зверька на мальчишку уставились капсюли новехоньких гильз. Тимир с усилием вернул затвор в прежнее положение, отложил ружьё. Дальше на кожаный мешок переместились огниво, мешочек соли и опустевшая фляга. Из-за пояса, перехватившего явно великоватый тулуп, выбрались нож и топорик. Последним к кучке скудных пожитков отправился обрез пеньковой бечевки, в еловых ветках сразу Тимиром незамеченный.

Время тянулось древесной смолой, душило бездельем. Недовольным урчанием напомнил о себе желудок. Решив убить разом нескольких зайцев, мальчишка распустил бечеву на шпагаты, смастерил несколько петельных силков, на этих самых зайцев. Отыскать следы на девственно снегу усилий не составило. Мальчуган установил петли по звериной тропке, направился собирать валежник.

На сей раз кроме сухих веток Тимир заготовил несколько толстенных бревен, поработав над ними топориком уместил небольшой поленницей в очаг. Чахлые язычки пламени время от времени пробивались меж стенок бревен в центре закладки. Дерево выгорало почти без огня, согревая и подкрашивая вязкую мглу шалаша красно-белымиуглями.

На другой день дед не пришел… как не появился и в последующие… Мальчик винил во всем непогоду, что скрыла следы, искренне откладывая возвращение старика. Но по вечерам, перед сном, взгляд Тимира неизменно растворялся в языках пламени, с каждым прожитым все дольше оставался пустым. Ребяческие черты будто прибавляли в возрасте. Под танцующие блики на стенах еловых лап, детской головой овладевало беспокойство, царапало в груди холодным коготком. Сомнения, бестелесными силуэтами кружили на задворках мальчишеского разума, тщились сблизиться с самой его сутью, обрести плоть. Тимир не без труда гнал от себя точащие уверенность призраки, обязывал себя верить, что деду нужно еще немножко времени, что наверняка он сначала вернулся к стоянке ожидая там увидеть внука, но уже завтра к полудню, в худшем случае с заходом солнца, обязательно его отыщет.

Каждый раз пред тем как проверить силки Тимир вырезал ножом на рукояти топорика засечку: сейчас их было семь – семь дней одиночества в холодном лесу. Петли кормили сносно, рядом нашлась поляна с сухим поваленным лесом, свое жилище поверх елового настила Тимир обметал снегом превратив в сугроб с небольшим отверстием с боку для входа и в крыше для дыма. Порой мальчишке думалось жить так он может сколь угодно долго, но ждать что кто-либо отыщет его с каждым днем казалось занятием все более напрасным. Он давно бы двинул в путь, но не имел и малейшего представления куда идти.

Последние четыре дня он оставлял своё временное прибежище с первыми проблесками, до темна изучал окрестности. Ничего что могло бы указать путь к дому не обнаружилось, но западнее, в трех часах пути нашел речушку – узкую, больше похожую на широкий ручей. Быстрая вода убегала между деревьев точно беспризорный сорванец по людной улице. Ближе к руслу снежный покров истончался, у самой воды чернела неровная полоска жирной от влаги, местами подмороженной земли. Тимир насобирал вдоль речки камней и бревен, большинство пришлось выковыривать из заиленного берега, перегородил ими часть отмели. Уложенные камни чуть выступали над водой, грядой очертили полукруг, выползающий краями на берег. С обеих сторон в веренице камней мальчишка оставил по небольшому проему, притопленые бревна словно распростертые объятья старого еврея-ростовщика направят в эти бреши рыбу. На узкой мелкой речке самолов работал отменно: уже на следующий день переполняемый восторгом вытащил трех толстенных хариусов.

Утром одиннадцатого дня, отметив рукоять топорика еще одним прожитым, Тимир влез в лямки старого мешка, ружье великовато устроилось на плече. Немного помедлив у выхода, мальчишка выбрался из своего прибежища, поднявшись на ноги окинул взглядом дом, навязанный судьбой. Занесённый снегом шалаш стал неотличим от медвежьей зимовки.

Ещё с вечера мальчишка снял силки, уложил в мешок скудные пожитки. Заготовленное мясо вялилось под игольчатым сводом у очага. Мальчишка оценивающе оглядел развешенную на пеньковом шнуре рыбу, пару разделанных беличьих тушек. Уложил припасы в мешок.

– «Лишь бы погода не изменила. С водой проблем не будет, еды хватит на неделю, за это время обязательно встречу людей.» – твердил про себя Тимир, а предательски дрожащие руки никак не могли затянуть на мешке ремни. – «Лишь бы погода не изменила.».

Через три часа он подступил к берегу. Быстрая вода с шумом уносилась вглубь леса, вылизывая торчащие из нее коряги и камни. Позади, в метрах двадцати виднелась отмель. Казалось вода там оставалась совершенно без движения. Над поверхностью высились острые грани валунов не до конца разобранного самолова. Мальчишка огляделся, будто прощаясь с чем-то родным, пошел вниз по течению.

Речка часто и резко меняла направление, поворачивала из стороны в сторону. Тимир старался держаться чуть поодаль берега, где под тонким слоем талого то ли снега толи льда пряталась чавкающая грязь. Сильно петляя вслед за руслом, мальчишка продвигался ощутимо медленнее нежели полагал, когда прощался со своей берлогой, а заготовленный провиант к более затяжному переходу подстраивался как-то неохотно. Порой сбитый с толку решительными поворотами торопливой воды ему и вовсе чудилось что речушка вяжет узлы вокруг какого-то одного места. Так или иначе, но к концу седьмого дня пути Тимир начал задумываться об остановке чтобы пополнить припасы.

И все же, как юркая речушка ни старалась затуманить детский разум выписывая хитрые финты, пейзаж вокруг не оставался прежним, менялся с каждым днем. Деревья становились ниже и корявей, росли не так плотно, берег делался более каменистым, а окружавший рельеф с каждым днем все больше дыбился к небу. И это обстоятельство мальчугана смущало может быть даже в большей степени, ведь водный поток должен был спустить его с гор, но все говорило об обратном. Однако он находил в себе силы закрыть глаза на проказы лешего (как объяснил себе нелогичное поведение леса ), упорно следовал выбранному пути.

К середине дня, когда рукоять топорика украсила двадцатая черта, Тимир вышел к устью. Шустрая речушка, верный спутник последних дней, проваливалась руслом в другую более широкую и быструю. Мальчишка остановился у каменистого берега, взгляд суетливо ползал вдоль бурлящего тела, трудился в выборе. Здравый смысл, засевший где-то за миндалинами глаз, бубнил что нужно двигаться вперед, дальше по течению, туда где в паре километрах от излучины казалось живой поток ломался зажатый жидким лесом с одного берега и подножием горной гряды с другого. В то же время второй противный шепоток у верха живота просил свернуть туда откуда мчалася вода, где больше леса, а горы мельчали и отступали от воды.

Прокладывая путь между корявых низких елей, Тимир все чаще останавливался на день, а то и на два, чтоб обзавестись какой-нибудь едой. Соли в мешочке осталось на треть. Все тот же бубнящий голос в голове теперь требовал от мальца отложить ее для подлинной нужды: а пока на улице минус – мясо можно и поморозить. Измученное детское тело радовалось каждой передышке. Порой мальчишка ловил себя на мысли что ждет, когда припасы подиссякнут и он хоть и ненадолго, прервет свой изнурительный поход.

В очередной раз, вынужденный встать лагерем, с угрюмой серьезностью чуждой столь юному лицу мальчишка взялся за хозяйство. Засветло расставил петли, срубил шалаш, на мелководье соорудил самолов. К концу дня Тимир устал так что ощутил себя куклой с привязанными к рукам и ногам верёвочками, каких видел у входа в зоопарк, когда однажды дед взял с собой в город.

– «Наверное эти тряпичные и деревянные человечки испытывают тоже самое.» – думал Тимир, – «Живут словно бы без тела, но ноги и руки все равно двигаются… до глупого послушные.».

В сером свете угасающего неба мальчишка подсел к огню, натруженные детские ладони зябко потянулись к теплу. Вяло разжёвывая непокорный ломоть мяса Тимир без интереса блуждал взглядом по противоположном берегу. С другой стороны реки из воды частыми зубцами поднимались горы: кривые резанные склоны местами прикрыл снег, красил грязно-белыми разводами. Алое солнце пряталось в их вершинах плавя на остриях мертвый камень, спаивая его с небом. По обрывистым бокам исполинов к воде тянулись кроваво-красные щупальца догорающего светила, встретившись с завивающимися кудрями потока разбивались миллиардами обломков и осколков потемневшего серебра.

Казалось в топке гибнущего дня все вершины теряли свою индивидуальность, становились безликими, практически неотличимыми друг от друга, а рваные окрашенные снегом склоны, если долго смотреть становились далеким грязным одеялом, брошенным поверх чего-то еще. И лишь одна гора, все же выделялась среди прочих, ковырнула внимание мальчугана. Ниже остальных, четко очерченная тенью, она теснилась в окружении старших братьев. Склоны пологие, практически без снега, а подножие чем-то напоминало щеку их соседа, старика Качы, после недельного запоя – поросло щеткой еловых крон, отлого, точно вспухшее, спускалось к реке. Только теперь Тимир сообразил, что видна диковина лишь с места где срубил шалаш. Ненадолго в мальчишеских глаза проснулось любопытство, но детскую пытливость скоро пододвинула усталость и крепнущее чувство голода. Тимир ухватил зубами кусок плохо прожаренного мяса, с трудом оторвал несколько волокон, челюсти натужно заходили точно тяги паровозных колес, а измождённый взгляд растворился на пляшущих языках пламени.

Утром следующего дня мальчишка отправился проверить силки. Большое желтое солнце путалось в ветвях над головой, сулило своим теплом близость скоротечной весны. Тимир привычно шел в стороне от звериной тропы, старался не шуметь. Неглубокий плотный снег едва проминался под ногами, почти не скрипел. Время от времени он осторожно сворачивал к стежке заячьих следов, подступал прячась за деревья: не слишком близко, чуть, так чтоб разглядеть растянутую петелькой бечевку. Мальчишеская ручонка бережно отодвигала еловую лапу, оливки глаз с жадно впивались в снег, или веточки голых кустов ища расставленный силок. А через несколько секунд, уже который раз за это утро, ребяческие губы досадно поджимались, азартная искра в глазах гасла присыпанная тальком несбывшихся надежд, и детская ладонь более не слишком таясь провожала ветку на место.

– «Видимо удача еще спит.» – перебирал невеселые мысли Тимир, без особой надежды пробирался к последней петле. Следы там были довольно стары, поставил силок лишь оттого что дальше идти не решился, а обратно впустую снасть тащить глупо, – «Если б поленился вчера самолов на речке справить – лузгать вечером шишки.».

Внезапно подлесок расступился и перед мальчишкой открылась странная прогалина. Совершено лишённая растительности, казалось будто жизнь сторонится ее. Даже еловые иголки и сухие листья по непонятной причине обошли прогалину своим вниманием. Снег здесь заменила толстая корка темно-серой золы, плотная как асфальт. Границу прогалины описала густая стена хвои, ровная и как будто ухоженная – казалось невероятным что природа обошлась своими силами, а не десятком садовников. Из центра поляны, на два человеческих роста тянулась трёхгранная колонна. Каждая сторона странной версты две ширины мальчишеских плеч, чуть сужалась к вершине, та же зольная пленка что стелился под ногами монолитом обхватила натянутые в струну грани.

Тимир слышал про каменных истуканов от деда, некоторые видел сам, один даже стоял у оторочки леса рядом с их деревней: серый камень, зализанный ветрами и дождями, обводами напоминал сгорбленного человека, вокруг него словно звенели тысячелетья суеверий. Но то, что сейчас высилось перед глазами мальчишки, с теми идолами имело общего не больше чем деревянная телега с самосвалом. Конструкция у Тимира скорее отожествлялась с чем-то монументальным, городским. В ровных линия не намека на века, а дожди и ветры казалось и вовсе не догадывались о существовании поляны. Все выглядело столь стерильно и нетронуто ничем, что Тимир тряхнул головой, на минуточку уверовав будто заснул перед очагом у себя в шалаше и всего лишь видит сон. С открытым ртом он обошел находку. Матовая поверхность вызывала горячее желание дотронуться. Рука дрогнула, неуверенно потянулась к колонне, детская ладонь осторожно легла на одну из сторон. Под темно-серой коркой ощущалось живое тепло. Тимир бережно потянул ладонь, слой золы зашелестел, осыпаясь словно истлевший лист вслед за мальчишеской рукой. Поляне обнажился молочно-белый камень, отполированный так тщательно, что в очищенную полоску мальчишка увидел отражение собственных колючих глаз. Тимир отшагнул, немного приглядевшись нахмурился. На глянце полированного камня угадывался желтоватый блеск волосяных линий, вблизи практически неразличимых.Подступив обратно к столбу, Тимир решительно расчистил поверхность насколько позволял рост, отступил.

Частые горизонтальные, реже вертикальные желтые нити бессмысленно сплетались меж собой под прямым углом. Разной длины, они хаотично брали начало и также внезапно заканчивались, выписывая простой и вместе с тем затейливый узор, точно весь орнамент один сложный иероглиф. Указательный палец мальчишки повторил ход одной из линий, верхним концом исчезающей под матовой пеленой, подушечки коснулся холодок металла, чудно контрастирующий с теплотой камня.

Тимир попятился от колонны еще: раз шаг… два шажок… с каждым движением миндалины глаз мальчонки все более по форме приближались к пуговицам на его тулупе, нижняя губа слабела, а в купе с перепачканным подбородком опускалась, обнажая ровный рядок эмали. На пятом шаге Тимир остановился. Расстояние сплетало желтые линии в какой-то объемный узор, понять который мешала не расчищенная верхняя часть колонны, притом каждый шаг назад его очертания усложнял, добавлял глубины. Будто с каждым отодвинутым метром из каменного нутра на теплую поверхность поднимались все новые ранее невидимые желтые нити его оживляя.

– «Наверное когда-то колонна была расчищена полностью.» – предположил Тимир, пялясь на чудо, – «А ведь я мог бы тогда увидеть ее всю. Да… да… Я бы вышел к кромке и медленно бы шагал, рассматривая меняющиеся картинки. Вот было бы здорово! Как в этом… как в телевизоре.» – вспомнил Тимир название предмета о котором слышал от деда.

Опомнившись мальчишка поспешил очистить следующую сторону, отступил на шаг. Те же линии, и будто тот же узор. Расчистил третью – последнюю грань колоны. И там обнаружилась затейливая вязь на молочно-белом камне.

Время, затушёванное природным любопытством, будто исчезло для мальца. Он исходил странную прогалину вдоль и поперек, осмотрел каждый метр, то приближался, то отдалялся от столба, пытался хоть что-то угадать в чудном узоре, с присущей всему мальчишескому роду озорством кривлялся перед белесым зеркалом каким становилась колонна вблизи. Если б не взыскательное урчание живота наверняка закат застал бы его грозящим собственному отражению топором.

Тимир быстро окинул взором вокруг, будто впервые увидел обступивший его лес, голова запрокинулась, подставляя худое мальчишеское личико низко стелящемуся солнцу, миндалины глаз оценивающе сощурились – до заката оставалось часа три. Бегом… Тимир кинулся к плотной стене хвои ровным кругом очертившей край волшебной прогалины, на ходу про себя смакуя как будет рассказывать о находке деду.

Последняя петля предсказуемо пустовала, и мальчишка решил, что ходить столь далеко – зряшная трата времени. Спешно и уже забыв о скрытности он снял силок, что было духу затрусил к стоянке. Обратная дорога заняла пару часов. Усталый, под впечатлением от увиденного, Тимир вышел к стоянке, когда солнце коснулось вершины одной из гор. Сил парню хватило лишь на огонь. Не мучая себя готовкой, он заглушил голод остатками мороженого мяса. Нарезанное в тонкую соломку, оно даже не обжаренное казалось сегодня исключительным, а столь удобных еловых веток бока мальчишки не помнили уже давно. Немного поворочавшись на колючей подстилке Тимир сразу же затих, секунду взгляд удерживал в сознании слабые язычки пламени точащие здоровенные бревна, затем отяжелевшие веки сомкнулись, оставили его один на один с темнотой

Прошло почти три недели с того дня, когда Тимр наткнулся на странный столб. Каждый следующий день до мелочей повторял предыдущий. Тимир вновь вышел к устью. Река впадала в еще более широкую, но со степенным течением. Оба берега устилал голыш, чуть поодаль виднелись невысокие сопки, изредка встречались низкие корявые деревца, чудом сумевшие прорости в каменистой почве они высились словно «пугала» над мертвым полем.

С приходом весны снег сошел почти везде, лишь изредка белел невесть как сохранившимися шапками, но и их вскоре пожрут желтые щупальца солнца.

Отсутствие леса существенно ухудшило положение мальчугана. Тимир собирал ветки и бревна, оставленные течением. Прелая древесина быстро прогорала, почти не отдавая тепла, и ее едва хватало до утра. Следов на камне видно не было, во всяком случае Тимир их не видел: дед возможно сумел бы – он, нет. Силки оказались бесполезны, обязали кормиться лишь ловлей рыбы. Мальчишка почти каждый день сооружал громоздкие отнимающие много сил и времени самоловы. Устройство шалаша также оказалось сродни подвигу. Все продвижения Фомы свелись к переходам от одного корявого дерева до другого.

Усталый шаг. Сутулость. За спиной мешок из потертого брезента. Левая рука опирается в палку, правая украдкой теребит рукоять топора, вся жизнь свелась к тому, чтобы по утру вырезать на его поверхности очередной день. Мальчишка перестал тяготить себя мыслями о доме, близких, оставил их ночным кострам, изрезанное отметинами дерево вместо мальчугана несло бремя памяти о пройдённом пути, будило злость. Злость хорошо, злость сжигает отчаяние, придает сил. Лишь злость толкает в перед, еще на один день дарит жизнь, что бы перед сном глядя в огонь он увидел мать, старенький сруб избы в окружении душистых трав и спину деда, шагнувшего к хозяину с ножом.

Тимир спускался по течению не спеша, берег те немногие силы что оставались. За спиной подглядывало морозное утреннее солнце. Предстояло оставить позади несколько изгибов русла прежде чем найдет подходящее место на ночь.

Река повернула за невысокий холм, вывела мальчишку на ровный хорошо просматриваемый берег. Под ногами шуршали овальные бляшки камней. Тимир шел тяжело, голова тяготила к груди, пустой взгляд скользил по цветным голышам. Не больше детской ладошки, округлые камешки усыпали берег насколько хватало глаз.

Внезапно, где-то под солнечным сплетением, мальчугана обожгло холодом, будто живот до позвонков пронзила острая сосуля. Дыхание сбилось, мышцы онемели, а сердце в тощей груди заметалось точно канарейка о металлические прутья. Еще не осознав, что растревожило, Тимир остановился, замер как шел: не поднимая головы, взгляд лузгал гальку под ногами. Край зрения мальца царапало что-то неправильное, что-то выбивающееся из рутины одиночества, следовавшей за ним точно гиря за каторжником последние полтора месяца. Некоторое время Тимир не шевелился, боясь спугнуть видение. Затем взгляд осторожно пополз к тому что тревожной лампочкой колыхнуло сознание. Нездорово поблескивающие глаза замерли на подножие холма, почти оставленного им за спиной. С этой стороны скат спускался положе, а в одном месте у самого подножия природа выбрала кусок плоти из глинистого бока точно ковшом экскаватора, создала природный театр, защищённый с трех сторон. Какие-то мгновения Тимир все еще не мог понять, что асе же раздразнило его внимание. Затем увидел почерневшие камни, уложенные вокруг затухших углей. Колыхание теплого воздуха над ними. Мальчишку затрясло, мир сделался зыбким, глаза защипало. Слезы силились застелить взор, но лишь наполняли его влагой делая вселенную еще более чужой.

– «Пройди он вчера на пару часов дальше… Пройди он вчера на пару часов дальше!.. Почему он этого не сделал? Ведь наверняка наткнулся бы на вставших лагерем людей. Да хоть еще бы чуть-чуть прошел… костер то… дым то… – обязательно увидел. Опять судьба!?. Удача опять!?». – рукоять заткнутого за пояс топорика с досадной злостью скрипнула под огрубевшей мальчишеской рукой, неуклюже, на деревянных ногах, Тимир засеменил к кострищу.

Камни очага еще дышали теплом. Ружье быстро соскользнуло с плеча мальчишки, упало сбоку у ног, ладони лихорадочно потянулся к подвязанному за спиной мешку, сорвав с плеч ремни отправили его к двустволке, и тут же ноги мальца подкосило будто из него выдернули хребет. Тимир ощутил как усыпавшая берег галька с глухим шелестом ударила в колени, медленно, с неуверенностью протянул обнаженную ладонь к углям, зачерпнул золы. Остатки костра залили водой, но они все еще согревали руку. Люди покинули это место совсем недавно. Мысль о том, что возможно еще не все потеряно, возможно люди где-то совсем рядом, прострелила Тимира электрическим током. Мальчишка ощущая, как липкий пот расползается по телу, рывком поставил себя на ноги: «неужели опоздал, не успел…» – билась в голове отчаянная мыль. Накаченная адреналином кровь закипела, растеклась по телу жаркой дрожью. Через час мальчишка уже обставлял на вершине холма, до того казалось крутого и непреступного, три кострища. С лихорадочным блеском в глазах он наблюдал за разгорающимся пламенем, мелкий озноб терзал одубевшее от долгого напряжения тело. Малец пересилил себя, дождался, когда угли зайдутся как следует, жадно дрожащими руками накидал поверх рубинового чрева охапки сырой травы. К небу потянулись три курчавых столба белесого дыма.

До темноты мальчишка поддерживал огонь собранными по берегу ветками и бревнами. Даже когда солнце ушло за горизонт он продолжал кормить ненасытное пламя в надежде что кто-нибудь увидит в дали три мерцающие точки. Подбросив очередной гнилой сук, он наблюдал как тот вспыхнул словно порох, жара от такого топлива как от газеты, зато горит ладно. В полыхах пламени Тимиру привиделась мать, она смотрела на него оглянувшись через плечо, молодая, в пестром легком платье. Было лето, короткое и от того еще более желанное. Солнце ласково золотило нежную кожу женщины, Тимир и сам ощущал его желтое тепло. Мать улыбнулась, заботливый овал лица с каким-то тоскливым промедлением отвернулся от мальчишки, женственно худенькая ее фигурка направилась к избе высоко поднимая босые ступни в загрубелой от зноя траве. Тимир засмеялся, рванул за ней…

Вдруг мир затрясло, будто мальчуган оказался в наполненным водой и блестками волшебном шаре. Потускнели краски. Он больше не ощущал ни запаха травы, ни теплых солнечных лучей. Через секунду видение залила маслянистая темнота. Какое-то время Тимир не мог понять, что происходит. Из мрака проступили слабые голоса. От него что-то хотели, требовали. Вдруг он отчетливо услышал: «Проснись! Проснись парень! Давай! Давай! Посмотри на меня. Прошу!»

Тимир разлепил веки. Кусок иссиня-чёрного неба заслонило еще более темное пятно. Серебряные светляки звезд обступили его сказочным холстом, лепили из ночи мужской силуэт. Незнакомец судорожно тряс за плечо.

– Дядь… Дядь… в порядке… – не своим голосом зашептал Тимир, он хотел сказать что-то еще, о том, что ему бы глоток воды и что там внизу есть отличное место для ночлега, но вместо привычных звуков горло издало лишь сухой скрип, а затем старую половицу в глотке утопил надсадный кашель.

– Ну ты брат… ты чего… вот мля… – эмоции неуклюже сыпались в слова, мужчина отпустил плечо, уселся перед ним на пятую точку.

– Воды. – попросил Тимир, наконец совладав с кашлем.

– Нельзя воды. Терпи. Сейчас травки запарим. – ответил черный силуэт, зашевелился. Тимир почувствовал, как ему помогают сесть, а затем щеки и грудь под тулупом отчего-то зашлись нестерпимым огнем, в лицо дыхнуло какой-то вонючей мазью, защипало глаза, и он застонал.

Чуть в стороне блеснули отсветы пламени, сочно хрустнули ломаемые в темноте ветки, слабое зарево быстро набирало силу. Через несколько секунд на месте потухшего костра затрещало высокое, в половину мальчишеского роста пламя. Силуэт встал на одно колено, его голова приблизился к мальчонке, ожившие жёлто-красные языки огня заскользили бликами по худощавому лицу, выхватили тусклым блеском из-за плеча мужчины ствол охотничьего ружья. Незнакомец поправил выбившиеся из-под вязаной шапочки темно-пепельные пряди волос, в серых как простой карандаш глазах засели две тревожны льдинки.

Тимир чуть повернулся к пламени. Он давно не ощущал столь мягкого обволакивающего жара. По ту сторону резвящихся языков отчасти растворенный темнотой трудился другой силуэт. Здоровый как медведь, он с легкостью ломал толстенные сучья точно непомещающиеся в кастрюлю спагетти. Но не сила в огромных руках мужчины удивила Тимира больше: «откуда тот натаскал столько дров?» – вот что изумляло по-настоящему.

От испарений едкой мази на щеках происходящее вокруг растворила едкая водянистая пелена. Тимир прикрыл глаза, свернулся калачиком. Под голову заботливо сунули что-то удобное, а сверху придавило тяжелым и теплым. Мальчишка опять провалился в черную мякоть сна.

Охотники привели Тимира в ближайшее село. По дороге худощавый с серыми глазами участливо расспрашивал о скитаниях. Мальчишке он нравился, казался забавным добряком, не то что тот – другой: седой как снег, высокий, широкоплечий. Тимир никогда не видел столь здоровенных мужиков. Порой мальчишке казалось если останется с угрюмым великаном один, тот закусит им, как только заурчит в животе, слопает как молоденького сочного поросенка.

Прощаясь, худощавый попросил Тимира взглянуть на топорик. Мальчишка нерешительно протянул орудие изрезанным древком. Мужчина покрутил топорик перед глазами, присвистнул, кончики пальцев осторожно прошлись по шероховатостям оставленным ножом, взгляд серых глаз тоскливо скользнули по лицу Тимира, многозначительный глянул на седого великана, тяжелая ладонь зарылась в спутанные волосы мальчугана.

Дома Тимра встретила иссохшая от горя мать: состарилась, глаза красные от бесконечных слез. Горе тронуло женщину умом. По ночам случались приступы, Тимир слышал, как мать плачет в соседней комнате о пропавшем сыне. Дед так и не вернулся. Несколько охотников отправились им вслед, но кроме брошенной палатки и оставленных вещей ничего не нашли… а в следующую зиму мальчишка остался один.

О странной находке Тимир вспомнил годы спустя. Память часто говорила с ним мягким голосом деда. Старик рассказывал о трех богах, о храме, о чудовище способном создавать и разрушать миры. Перед глазами поднимались затертые детским сознанием склоны причудливой горы. Он возвращался на загадочную прогалину с каменной колонной в центре, разглядывал начертанные в золоте рисунки. Все тускло, все не реально.

Хотя справедливости ради, он признавался себе, что померкли даже те дни, когда, пропитанный усталостью, петлял за изгибами бесконечной воды, из последних сил устраивал ночлег, засыпал плавя мечты о доме в чарующих языках огня. Ко дню сегодняшнему, в сознание теперешнего Фомы Егорыча уже начало вызревать сомнение в реальности того кусочка его жизни. Будто воспоминания – чёрно-белый фильм, просмотренный им много лет назад: без звука и даже смысла, но отчего-то оставляющий в душе тоскливую дорожку, с каждым годом пуще зарастающую жесткой колючей травой.

Еще одна плита затворяющая проход в чрево горы раскололась под натиском кувалд, осыпалась на пол. Спертый воздух подхватил плотное облако пыли, выдохнул из каменного рукава в пещеру. Десяток фонарей раскрасили клубящуюся гущу в грязно-ржавый цвет. Облако преодолело несколько метров по залу, словно внимая чьей-то воле остановилось, замерло, через мгновение осело. Следом, с надсадным кашлем, толкая друг друга, из коридора вывалились два мужичка. Серое крошево покрывало их ровным слоем с головы до ног. Бедолаги повалились на четвереньки, надсадно выхаркивали из легких ошмётки грязи.

С десяток человек грудились за тусклым светом фонарей, поглядывали исподлобья на корчащихся людей.

– Куль… кажись проход свободен. – заговорила темнота голосом усатого верзилы.

– Зашли мартышек… Пусть проверят. – ответил сиплый голос.

– Ты и ты! – двое несчастных прячущихся за светом фонарей ощутили сильный толчок в спину, вывалились из остальной горстки затравленных людей под перекрестье света, – Жду вас через две минуты.

Мужчины спешно заковыляли мимо чуть отдышавшихся товарищей все еще отирающих ладонями неровность каменного пола, серыми тенями растворились в черноте хода. По стенам каменного рукава заплясали желтые отблески фонарей, с каждой секундой их свет слабел пока совсем не растворились в чернильной темноте. В пещере повисла напряженная тишина ожидания. Каждый вынашивал свою надежд. Несчастные в зажатом между ребер сердце – что это их последняя плита, и им больше не придётся спускаться в пыльный ад, пусть даже это их конец пути и альтернативой будет ад настоящий. В нетерпеливой лихорадке глазах Луки и фиксатого Андрейки заочно отражались барханы золота, которые встретят их по ту сторону каменного коридора. И лишь на худом скуластом лице Фомы Егорыча вызревала пустота. Будто все чего хотел – вот оно, в шаге, а дальше… а дальше жизнь неинтересна, проста как макароны и со вкусом травы.

– Чего они так долго. – нетерпеливо заворчал из темноты Лука, – Может еще двоих зашлем?

– Фонари побереги. – ответил выбеленный равнодушием сиплый голос Фомы Егорыча, – Обождем немного.

Нутро коридора вновь раскрасило ядовито-желтым. Два нестерпимо ярких шара выпрыгнули из проема, растянулись в лучи. Следом, догоняя их, мелко шаркали изнеможенные тени.

– Вы мля! – рявкнул Лука, черный силуэт верзилы с несдержанной торопливостью отделился от темноты, шагнул в жидкий свет, навстречу несчастным, – Два по пол дебила… Фонари опустили! Пока я их в гудок вам не вкрутил. – для убедительности Лука передернул затвором карабина, – Где вас мля носило!?

Тени остановились словно одернутые натянутым до предела поводком, желтые свет растекся по каменному полу.

– Говори. – Фома Егорыч осветил одного из мужиков.

Тот прикрыл руками глаза, заговорил на сбитом дыхании.

– Там… Там… Там еще пещера… как эта… больше… темно очень… Есть что-то… еще что-то…

– Проход? – негодующей горечью брызнул голос Луки, – Еще один проход. – карабина с мягким клацаньем уцепился ремнем за широченное плечо, темный силуэт верзилы досадно сплюнул, отвернулся от бедолаг точно от толстенной пачки бесполезных газетных листов, ждать теперь другого от них не приходилось… потому Лука не увидел, как мужичек нервно замотал из стороны в сторону головой, скованный каким-то диким приступом астмы.

В момент рядом с мужичком блеснули фиксы Андрейки, приклад карабина играючи ударил бедолагу в лицо, голова несчастного дернулась будто встретилась с тяжелым тараном, мужчина упал на спину, шумно выдохнул, изо рта прыснула алая пена вперемешку с зубами, с вдребезг разбитых губ по серым от пыли щекам расползлись черные дорожки крови.

Над хрипящим мужичком склонилась лысая голова.

– Что сука? Из тебя все выбивать придется?! Никакой инициативы?! – радостно воскликнул Андрейка.

Лука непонимающе уставился на напарника, белесые в потемках глаза обращались то к лысому затылку фиксатого то на распростертое у его ног хрипящее тело.

– Обожди. – окликнул из темноты сиплый голос Фомы Егорыча, – У нас вьючных по пальцам. Обратно сам сидор потащишь?

Верхняя губа Андрейки, то ли презрительно то ли затворяя ущемленное самолюбие дрогнула, обнажила ряд серебристых коронок. Помешкав фиксатый развернул фонарь, желтый пучок света выхватил второго бедолагу.

– А ты мартышка, что расскажешь? – с улыбкой людоеда обратился Андрейка к дрожащей фигурке другого несчастного.

Мужичек сгорбился, кутаясь в потрёпанной фуфайке словно желал раствориться в грязных складках одежды, но пока получалось лишь выглядеть на пару размеров мельче: старый ватник висел на бедолаге будто подаренный отцом сынишке. Исполненные ужаса глаза оторвались от разбитого лица товарища.

– Т… Там… Там… Там темно. – трясущиеся губы с трудом выжимали слова, рука вытянулась к проходу готовая переломиться в суставе от крупной дрожи, – Мы н… н… Мы… н… не… не успели осмотреться…

– Заебал мля троить, хер разберёшь! Лепи разборчивей. – встрял в разговор Лука понемногу нагоняя упущенную им ситуацию, ствол карабина ткнул бедолагу в ребра.

Перепачканный пылью ссутуленный силуэт отшатнулся, закивал.

– Ну что ты гривой машешь?! О чем спящий красавец толковал? – верзила смачно сплюнул, мокрота упала в пыль у разбитого лица другого страдальца, – Что видели?

Так и не найдя в себе сил произнести хоть слово мужичок только усердней замотал головой.

– Тьфу бля, люмпен-элемент. – усатая физиономия брезгливо скривилась, отвернулась от бедолаги, – В штанах говна больше чем сам весит. – буркнул под нос Лука, наполненный презрением взгляд скользнул по темноте, споткнулся о лысую башку Андрейки.

Фиксатый душегуб, пританцовывая от нетерпения, обхаживал Луку с трясущимся перед ним бедолагой, точно чеширский кот скалил металлические зубы.

– Кажись добрались… добрались кажись… – стелилось негромкий повторяющееся как заклятье его бубнешь.

– Лука. Поди сюда. – просипела темнота голосом Фомы Егорыча.

Фонарь в руке верзилы полоснул по черному воздуху, выхватив коренастый силуэт жирным отблеском уставился в пол. Точно поводырь слепого – овал света повел Луку прочь от толпившихся перед входом людей.

– Все Лука. Думаю пришли. – негромко проговорил Фома Егороч уж как-то слишком спокойно, от прежней горячности, когда в лесу прижал усатого к дереву не осталось и следа, – Ты теперь в оба смотри. Теперь кто-то из них обязательно в бега подастся.

– Ды к я… Дак Куль… – возмущено, едва сдерживая рвущуюся наружу праведность негодования зафыркал верзила, – Они ж у меня во… – увесистый кулак со шлепком опустился в подставленную ладонь.

– Особенно за своим корешем приглядывай. – оборвал Фома Егорыч несвязное ропот детины, – Его тараканы теперь очень навредить могут. Придется убрать.

– Кого? – не понял Лука, отшатнулся от низкого плечистого силуэта, белые, точно дыры в темноте глаза уставился на скуластый очерк лица Фомы Егорыча, – Андрюху?!

– Вначале посмотрим, что там… – коренастая тень отвернулась, обратилась в черноту прохода, туда, где ощетинившись светом фонарей несчастные жались друг к другу точно пингвины на льдине.

Из широкой груди Луки вырвался сердитый выдох. Немного помедлив он резко развернулся, свирепо зашагал к сбившимся в кучку людям. Молчание пещеры нарушил отборный мат, сопровождаемый звонкими затрещинами. Фомы Егорыч услышал шевеление одежд, шарканье усталых ног. К черному пятну прохода потянулась изнуренная гусеница людей.

Рваные фуфайки свисали с тощих тел нелепыми мешками, будто чужие одежды, на несколько размеров больше, одетые на несчастных в насмешку. Вдоль серой череды людей по-хозяйски расхаживал Андрейка, погонял отстающих пинками, в полумраке поблескивали его металлические зубы. Фома Егорыч поморщился, направился вслед удаляющимся в проход. Ему претил фетиш издевательства над убогими – «смерть так смерть» – считал он, а данный субъект с первого дня вызывал неприязнь, и с каждым днем раздражал все сильнее.

Хвост живой гусеницы исчез в каменной норе. Последним в коридор вошел Андрейка. Несколько задержавшись у прохода фиксатый что-то тщательно вытер о сгусток мрака очертаниями похожий на сваленное кучей тряпье: в ускользающем свете фонарей на миг блеснула полоска стали, кровь на омертвелом разбитом в хлам лице одного из мужичков. Душегуб поднялся над телом, метал вновь ожил тусклым блеском, оттанцевав в руке джигу, ловко спрятался за поясом.

Через пару десятков шагов вереница встала. Фома Егорыч ускорив шаг пробрался вдоль замершей череды людей. Худые призраки в рваных фуфайках спешили убраться с дороги, жались в стену, угрюмые перепачканные лица обращали взор в каменный пол.

– Свет! – просипел Фома Егорыч, раскосые глаза сощурились, уставились в темноту преградившую путь.

Лучи фонарей ожили, порыскав убежали вперед, из темноты всплыли разбросанные по полу обломки каменной плиты. От ударов молотов та раскололась на четыре больших куска, и с десяток поменьше. Остатки некогда целого покоились под слоем севшей пыли. Фома Егорыч опустился на колено, потертая замшевая перчатка выпрыгнула из заднего кармана штанов, устроилась на квадратной ладони. Резкими отрывистыми движениями азиат расчистил поверхность одного из обломков, склонился над ним. Толпившиеся позади тени услышали, как их мучитель выдохнул будто пнули под ребра, на несколько секунд его спина казалось превратилась в тот же камень, а спустя секунду грудь вновь тяжело заходила.

– Что там? Куль! – нарушил тишину настороженный голос Луки.

Перчатка сползла с руки Фомы Егорыча, он запихнул ее обратно в карман, дрожащие пальцы коснулись поверхности обломка. Как и предыдущие три – плита повторяла грани колонны: тот же полированный молочно-белы камень, теплый точно живой. Теперь его осыпали оспины ударов. Фома Егорыч осторожно заглянул в глубь поруганного глянца. Лука заметил, как азиат чуть дрогнул готовый отшатнуться, но вновь застыл.

– Что там? – нетерпеливо повторил Лука, заглянул через плечо патрона.

Фома Егорыч сидел неподвижно, лишь нагая ладонь осторожно гуляла по остаткам глянца. Вместо золотых волосков, за паутинкой трещин пряталось человеческое лицо… его собственное, Фомы Егорыча лицо. Миндалины глаз поблескивали в полумраке точно два мокрых голыша, нездоровой серости кожа явственно чеканилась в бескровной поверхности камня, обросшая больше обычного щетина едва ли скрывала впалые щеки, подчеркивала остроту скул. Фома Егорыч не сразу узнал в необыкновенно резком, точно живом, отражении самого себя.

– Ничего… просто камень. – хрипло ответил Фома Егорыч, поднялся с колена. Свет фонаря в его руке устремился по мраку коридора, через несколько десятков метров истончился съедаемый черной пустотой. Насытив взгляд неизвестностью, Фома Егорыч перешагнул наваленные камни, не оглядываясь на сопевшего позади верзилу направился за слабеющим вдали лучом, молчаливая череда серых теней ожила, тронулась с места точно привязанная к его коренастой фигуре.

Спустя минуту каменный рукав оборвался, открыл еще один зал. Мужчины сгрудились у входа, ощетинились неподвижными иглами света.

– Огромная!.. – приглушенно забасил восторженный голос Луки, – Неудивительно что эти убогие не сумели толком осмотреться. – фонарь неторопливо зарыскал по полнившей пещеру тьме, – И все же, что-то такое они увидели. От чего-то же срались кипятком.

– Лука. Свет сюда. – тихо приказал Фома Егорыч, качнул фонарем, луч откликнулся на его движение бликами, заиграл вдали на каком-то металле.

Десяток солнечных жил сошлись в одном месте, выхватили из темноты огромную человеческую фигуру.

– Охренеть!.. – выдохнул Лука, тишина свода ожила испуганными вздохами невольников, – Куль, это че мля… Золото?! – верзила восторженно заржал, с той безотчётной заразительностью какую можно встретить разве что у детей.

Статуя из желтого металла, ростом в пятиэтажный дом расположилась спиной к нарушителям покоя, словно вобрав в себя жидкий свет фонарей отразила его кратно, слегка рассеяла окружающую мглу.

Фома Егорыч остался равнодушным к причине восторга усача, с каменной невозмутимостью направился к истукану. Отражённый свет пал на кожу азиата болезненно желтым налетом. Его стертая до дерева ладонь осторожно легла на безупречно гладкую поверхность статуи, застыла словно прислушиваясь к биению сердца.

– Здесь есть еще!.. – Фома Егорычь резко обернулся, черные наполненные влажным блеском глаза вцепились в усатое лицо верзилы, – Оставь двоих с фонарями. Пусть светят эту хрень. Другим смотреть пещеру.

Через пол часа неровный, словно наспех тесаный свод наполнил призрачный свет. Похожий на золотистый бульон, слегка мутный, будто сваренный из цирковых софитов, он вполне позволял рассмотреть, что происходит на другом конце каменного зала, расползался неестественно ровно, одинаково ярко.

Кроме первой, тьму разгоняли еще две, точно такие же статуи: высились по кругу зала. Их желтый метал будто начинал дышать светом стоило лишь навести фонарь, суровые лица смотрели в центр, где из каменного пола торчала неказистая, в сравнении с обступившими ее гигантами, трехгранная колонна. Фома Егорыч уже видел подобную на странной прогалине. Только эта стела, так же, как и истуканы изливала желтоватый, жидкий свет, а ее золотые бока резали молочной белизны нити, плели замысловатый узор, в котором пристальный взгляд через минуту другую угадывал объемный очерк человеческой фигуры. Лишенная всякого изящества зарисовка зияла на желтой грани в излюбленной позе буддистских монахов; и что более странно – его выставленная вперед кисть жила движением: длинные очерченные белым пальцы перебирали лоскуты света точно бусины можжевеловых четок.

– Лука, цепи…

Лицо верзилы расплылось голодной ухмылкой, в глазах полыхнул жадный огонек.

Фома Егорыч смерил подельника взглядом, осадил:

– Не жадничай. Нести самим придется.

Казацкие усы здоровяка дрогнули, глаза блеснули влагой. Лука с сомнением, неуверенно кивнул на двоих бедолаг мнущихся поодаль точно перепачканные цапли, тяжеленный кулак выпятив большой палец, не сразу, будто даруя слабый шанс, чиркнул им у потемневшего щетиной горла.

Угрюмое лицо Фомы Егорыча отвернулось к стеле, взгляд мрачно вперился в набросок самосозерцания, лезвие скул чуть заметно качнулось.

– Куль, да ты чего… давай нарежем сколько сможем?! – зашипел Лука надсадно, как если б кто-то схвати его за яички, призрачная синева глаз подалась к чумазым проверяя не слышат ли, – Кончим мартышек на обратном пути, поближе к цивилизации. – голос сделался тише, но зазвенел надеждой.

Взгляд азиата вздернулся к лицу подельника, разгоревшийся в глазах гнев осветлил радужку еще более черным, более холодным слоем, кожа на впалых щеках под редкой проволокой волос натянулась, пошла пунцово-серой патиной.

– Ты меня услышал… Хочешь с ними сдохнуть? Я помогу.

Луку окатило волной злобы, он ощутил, как зрачки похожие на острия игл ужалили лоб, щеки, спустились к кадыку. Верзила трезво знал себе цену, любому другому подобная брехня непременно отозвалась сломанной челюстью или носом: вогнал бы кости и хрящи под череп разом. Но не в случае с Фомой. Здесь «знание» рисовало иную картинку: «Если этот невысокий коренастый азиат решит – его топор будет торчать в усатой башке Луки». В прошлом верзила уже становился свидетелем талантов Фомы Егорыча. Тот топором уделал четверых вооруженных огнестрелом. Хотя каким свидетелем – пришли как раз за ним.

Спьяну учудил в одном из столичных кабаков: от скуки расхлестал моську какому-то золотожопому чаду. Охранник надутого юнца оказался так себе, сейчас верно поет фальцетом. Лука гнал спотыкающегося паренька через толпу танцующих людей, с неторопливой регулярностью отвешивая по щуплому заду пинков. Люди расступались перед пошатывающимся, то и дело спотыкающимся молодым человеком, пьяно ржали, когда тяжелый ботинок врезался под задние карманы брендовых джинсов.

На прощанье Лука сломал детенышу буржуазии кисть. Со словами: «Мое почтенье от честных каторжан!», сжал лощёную ладонь, костяшки треснули, острые края порвали кожу, вылезли точно доски напоровшейся на рифы лодки.

Через пару часов на съемной квартире из пьяной полудремывыдрала противная трель телефона. Морщась дурноте, не разлепляя глаз Лука поднес трубку к уху.

– Ты псих?! – услышал вместо приветствия голос брата: дребезжащие нотки – то ли нервничал, то ли восхищался, как когда-то в детстве на рыбалке, когда с лодки подсек здоровенного леща, – Ты знаешь, кому краба отдавил?!

– Нет. – ответил с похмельным безразличием Лука, нащупал у кровати бутылку минералки. Пальцы содрали крышку забыв о прочих способах, сухие губы жадно прилипли к горлышку пока голос в отложенной на тумбу трубке что-то горячо рассказывал. Затем одной рукой верзила прислонил прохладное стекло ко лбу, другой нащупал трубку, – Кому?

– Охренел!? Ты вообще слушаешь меня?

Лука кивнул с мучением в лице, будто брат мог его видеть.

– За тебя награду объявили. Цену поднимают каждый час. Если так дальше пойдет к вечеру сам на тебя охоту начну.

Бутылка выпала из руки верзилы, расплёскивая остатки воды покатилась по полу. Лука наконец освободил глаза от слипшихся век, мутная синева непонимающе уставилась в обшарпанную стену напротив.

– И че делать? – по-детски растеряно спросил у трубки, чувствуя, как язык вновь начинает разбухать и липнуть к небу пошатываясь поднялся с края кровати, потянулся за укатившейся водой.

– Ноги в руки, и текать. Заляг где ни будь с амурскими тиграми.

– Надолго?

– Пока жить не надоест.

Быстро прикинув все варианты и наведя еще кое-какие справки, Лука собрал немногие пожитки: сменное белье, паспорта, всю наличку что хранилась на квартире, и дернул в горную часть Алтая, поближе к границе с Китаем.

Батрачить под чьим-то началом Луке противело, ломало самолюбие. И было б у него ума прозапас – наверняка сам сколотил какой-то «коллектив» вокруг себя, прочих качеств хватало. Но за отсутствием основного, приходилось, да он и сам того предпочитал, разбойничать индивидуально. За редким случаем, когда чуйкой слышал: «одному не вытянуть» – вспоминал к затее брата.

И все же на сей раз себя усатый пересилил: из конспирации притерся к местному дельцу по порошку, на вкус Луки – игрушечный барон. Но да делать нечего. Больше года жил безмятежно, тихо, мирно, время от времени выбивал просрочку из мелких дилеров. Длинные длани правосудия тянулись в этот край неохотно, даже лениво, а зачастую казалось фемида здесь и вовсе лишена не только зрения, а также ног, рук и головы. Случайных знакомых из столицы, в такой глуши встретить – что в покере собрать рояль-флэш.

И тем не менее его нашли.

Тяжелую дверь в местном захудалом баре сорвало с петель. Прокуренный воздух вмиг посвежел, галдеж ослаб, взоры присутствующих обратились к зияющему изломанными косяками входу. В помещение натаскано высыпали четверо в армейском без нашивок, лица спрятаны за балаклавами. Толстые подошвы ботинок пробарабанили в распластанное дверное полотно с надписью: «Синяя блоха», стволы армейских дробовиков уставились в спину верзилы за барной стойкой мирно потягивающего пиво под пышные усы. Вокруг Луки тут же образовалась пустота. Кто-то попытался бочком протиснуться к выходу. Один из вооруженных преградить путь. Округлая чернота ствола, калибром близкая обрезу выхлопной трубы, недвусмысленно качнулась навстречу беглецу.

– Лука, двигай к выходу. Без резких. – услышал знакомый голос, то самый, что чуть больше года назад предупреждал об открывшейся на него охоте.

– Брат!? Ты как здесь? – не так чтоб слишком удивился Лука, тяжелая кружка замерла под носом оставив на рыжих усах полоску пены.

– Деньги. – уклончиво отозвался голос за спиной.

Лука отставил пиво, медленно развернулся. Трое незваные гостей растянулись перед ним полукругом, держали на мушке; четвертый бочком загородил вход, с гуттаперчевостью хамелеона держал в поле зрения сразу и зал, и дыру проема. Из-за очерка его камуфляжа в бар заглядывало звездное небо, бледный свет вывески искрил на редких снежинках, сыпавших на уже побелевший асфальт.

Внезапно, в висок того что остался у входа с тихим хлюпом вонзился топор. Лезвие вошло полностью забавно качнув внимательную голову, оставило глазам Луки лишь рукоять. Затертая до грязного блеска деревяшка дико пестрела засечками, неудобно упиралась бедолаге в плечо.

Лицо Луки вытянулось, брови наперегонки поползли под сальные пряди. Наемники заметили перемены в лице верзилы, стволы дробовиков обеспокоено зашевелились, по прорезям масок прошла волна непонимающих переглядов. Наконец тот, кого Лука назвал братом подцепил невидимую лесу его взора, медленно потянулся за онемелым лучиком глаз усача.

К вооруженным людям по-деловому быстро приближался человек. Лицом местный, невысокого роста, необычно широк в плечах, отчего в голову приходило, что под рыбацкий плащ поперек загривка сунул доску. Не сбавляя шага человек умело выдернул из оседающего тела топорик, наотмашь вскрыл со спины ближайшего с дробовиком. Лука ошалело едва успевал отслеживать движения крепыша: быстрые, но плавные точно танец. Вот уже голова того, что назвал братом неестественно накренилась на подрубленной ветке шеи, так и не успев до конца размотать взгляд верзилы. И теперь Лука оторопело смотрел в широко распахнутые глаза умирающего, в оформленную овалом прореху рта.

Секундное оцепенение снял лязг металла. Краем глаза Лука увидел ствол дробовика последнего из наемников. Вороненая сталь напоролась в подставленный обух. Громыхнуло. Свистнула картечь. Один из витражей вынесло на тонкий снег. По крыльям носа защекотал пряный аромат серы. Топорик вновь ожил бесноватым танцем, отвесил замысловатый финт. Дробовик полетел на пол вместе с обрубками рук. Оружие глухо лязгнуло о дощатый пол, кисти разжали пальцы, откатились в стороны, а лезвие того не замечая вновь сверкнуло, укусило калеку под ребра. Наемник упал на колени, мокрые культи прижал к груди.

Крепыш тут же словно бы забыл о случившемся, обернулся к Луке, жесткий взгляд чуть раскосых глаз копьем уперся в усача.

– Идем. – услышал Лука подсипловатый голос.

– Как ты пилишь чучело! Цепь натяни. – разносилось по пещере дребезжание усатого детины, – Ты себе так яйца чесать будешь этой хреновиной… Мягче. Мягче тяни. Сама зароется.

Фома Егорыч неспешно обхаживал каменные стены, внимательный взгляд время от времени карябал неровный свод, спотыкался о острые выступы камня. Очутившись напротив статуи, он замедлил шаг еще, холодные щелочки глаз со слабым интересом облюбовали лицо истукана.

Желтый метал запечатлел хмурую задумчивость вытянутых, чуть более обычного черт. Лицо казалось невероятно живым; а умный тяжелый взгляд лишённых всякой корысти глаз продавливал центр пещеры.

Шальная мысль ковырнула сознание : «А ведь на что-то смотрит…».

Фома Егорыч остановился. Казалось взгляд статуи выцеливал одну из граней колонны, но с малых лет прикормленный под ложечкой зверек недоверчиво заворчал. Медленно, что б не спугнуть ощущение, Фома Егорыч сменил траекторию движения, направился туда, где как ему казалось взгляд истукана встречался с желтым зеркалом колонны. Подойдя вплотную к стеле он обернулся. Зрачки статуи буравили все так же, по-отечески сурово… вот только не его как ожидалось – каменное крошево под ношеными, но все еще крепкими ботинками. Фома Егорыч глянул вверх: над головой нависали выступы рваного камня, обвел взором окружающее пространство зала. В метрах пятидесяти свод пещеры соединялся с полом, золотая дымка придавала действительности схожесть со сновидением. За спиной высились другие два гиганта, и их то глаза определенно любовали грани колонны. Взгляд азиата вновь вернулся под ноги. Тяжелая подошва окарябала дно собирая пыль и камешки толстым валиком, глазам обнажилась молочно-белая полоса.

– Твою же мать!.. Куль! Куль! У нас тут чудеса, чтоб их. Полюбуйся.

Чертыханье усатого детины застало Фому Егорыча увлеченно разгребающего ботинком каменное крошево. Полированный прямоугольник обнажился практически весь, белел на дне пещеры новёхонькой заплатой. Взгляд азиата оставил находку, с кинжальным равнодушием нацелился в усатое лицо. Верзила стоял по-детски надув губы, переминался с ноги на ногу, влажные глаза часто моргали, за спиной каланчи маячила четверо тощих, выпачканных будто дымоходной сажей.

– Чего? – резко дрогнул в желтоватом воздухе сиплый голос Фомы Егорыча

Лука кивнул на мужиков позади. Понурые силуэты в ветхих фуфайках сторожили кусок брезента, опасливо отодвинулись, уступая место взгляду азиата. На грубой ткани покоился обрез золота размером с кулака. Ломоть жёлтого метала в месте среза таял, становился частью золотистой мари полнившей пещеру.

– Что за чертовщина?.. – едва слышно, будто не веря себе спросил Фома Егорыч.

– Это второй! Первый уже исчез. – обижено ответил Лука.

– Показывай где спил.

Верзила неуклюже, точно в мотне застряло что, развернулся, на неуверенных ногах заторопился к одной из статуй. Фома Егорыч чуть помедлив последовал за ним.

– Вот… – Лука обошел истукана, оказался под суровым ликом гиганта, – Здесь… резали… – длинный мозолистый палец ткнул в огромную стопу, обутую сандалией, – Вот же бля! – Лука согнувшись прильнул взглядом к отлитому в золоте ремешку, широкая жилистая ладонь недоверчиво ощупала прохладный металл.

Скуластое лицо Фомы Егорыча помрачнело, взгляд укрылся за щелочками глаз, блуждал между местом куда секунду назад указывал палец верзилы и столбом в центре зала где нашел плиту.

– Куль, я ничего не разумею! Это… это что же бля за скатерть самобранка? Мы же вот в этом самом месте кусок оттяпали. – ладонь ласково пошлепала желтый метал, – А теперь все на месте. – Лука уставился на азиата, на лице хозяйничала растерянность, пышные усы едва заметно подрагивали.

– Второй кусок где сработали? – тускло спросил Фома Егорыч.

– Там… – Лука не глядя махнул куда-то в сторону, намокшим взглядом не отпускал стопу истукана, – Показать? – влажный блеск голубых глаз вдруг перебрался на жесткое лицо Фомы Егорыча, Лука шагнул в указанном направлении, но передумал, остановился, вновь уставился на азиата.

У обрыва брезента пробежал едва уловимый ропот. Фома Егорыч оглянулся: не на звук, скорее почувствовал возникшее напряжение. Худые силуэты мужиков отодвинулись на добрых пару метров от замызганной материи, белки огромных, широко распахнутых глаз напугано блестели на перепачканных лицах.

Расстеленный в пыли каменного пола брезент был пуст.

– Да хрен с ним… – зло прошипел Фома Егорыч рыская прорезями глаз по измождённым лицам, – Ты… Да, ты. – обратился он к мужику у ног которого лежал мешок с подвязанным к нему кайлом.

Затравленный взгляд бедолаги метнулся по сторонам, сначала слабо надеясь, что обращаются к кому-то еще, потом ища поддержки, но остальные несчастные поспешили ретироваться от прокаженного, и он остался одиноко торчать точно мишень на стрельбище. Тощая пятерка пальцев мужичка нервно оправила пепельную прядь под сдвинутую на затылок некогда цветастую шапочку, засаленный рукав суетливо утер нос.

– Возьми инструмент. Там плита в полу. – небрежно кивнул Фома Егорыч на стелу, – Расковыряй ее.

Некоторое время азиат провожал охотно улепётывающего бедолагу, затем костяшки палец звучно оскребли поросль под острой скулой, повернулся к притихшему верзиле.

– Пойдем Лука. Проверим что там… с тем, другим… – проговорил Фома Егорыч чуть теплее, он не нашел подходящего статуе названия, и потому попросту лениво качнул в сторону гигантского изваяния подбородком, – Отчего-то думается… знаю, что увидим. А где твой щербатый друг? – вспомнил он о фиксатом Андрейке уже шагая по кратчайшей к золотому исполину: на пол метра выше азиата, казалось Лука едва поспевал за ним.

– Аа.. – закрутил головой верзила, взгляд выискал лысину подельника у дальней стены. Тот художественно мочился на какую-то бесформенную кучу пыльного тряпья, дернув ширинкой от души приложился к хламу носом тяжелого ботинка.

– Смотрика, а юродивый чего-то уже наковырял. – услышал Лука в шаге перед собой сиплый голос, опустил взгляд как раз вовремя чтобы не наткнуться на замершего азиата.

– Да ну его Куль… Недосук. Тут такая лепость, а тебя сирый заботит.

– У тебя узкий лоб Лука. – вздохнул Фома Егорыч, с интересом наблюдая как неказистый мужичек ударив кайлом отбросил инструмент, сухие пальцы ухватили обломок молочного камня, с усилием выдернули из дна пещеры.

– Что? – не понял Лука, ладонь здоровенным пауком ощупала изрезанный морщинами лоб, над вниманием верзилы безраздельно властвовал желтый металл, слабая синева его глаз жадно ощупывала стопы статуи, то место где драгоценную кожу оттягивало сухожилие Ахилла.

Полупрозрачная тень безнадеги окарябала лицо Фомы Егорыча, взгляд маслянистой чернотой полоснул по простоватым чертам усача, отвернулся к гигантской фигуре.

Они уже почти дошли до статуи, когда Фома Егорыч не глядя ткнул большим пальцем за спину.

– Что за блаженный? – что-то в том невзрачном человечке беспокоило его.

– Аа?.. Ты о чем Куль? – рассеяно спросил Лука не сразу смекнув, что азиата все еще интересует мужичек у стелы.

– Где ты его подобрал? – сипло повторил Фома Егорыч.

– Ха… Шутишь?.. Если б даже помнил – они сейчас на одно лицо, одинаково грязные. Как китайцы! А тех я вообще плохо различаю. Что за нация? Будто одной женщиной за один день рождённые.

Фома Егорыч на третью часть в крови которого жил дракон, а на остальные две теленгит, такому обстоятельству немного удивился, но скверное ощущение, липнущее к позвонкам влажной сорочкой, не позволило в полной мере насладиться редкой эмоцией, не переставая ковыряло мерклым зудом под лопаткой.

– То же ..лядство! – привёл в чувства уязвленный голос Луки. Верзила в два размашистых шага обогнал шедшего чуть впереди Фому Егорыча, приблизился вплотную к статуи, – Как новая. – широкая ладонь похлопала, затем погладила желтую плоть над пяткой.

– Забавно. – проскрипел голос Фомы Егорыча, туманный взгляд опоясал свод пещеры, спустился к подельнику, – Ну ладно… cворачиваться будем.

– Зачем?.. – опешил Лука, возмущенно уставился на азиата, под рыжими усищами раскрылась черная дырка рта.

– А что предлагаешь?

– Не… нет Фома. Так нельзя. – сверкнул Лука белым рядком зубов, нижняя челюсть предательски дрогнула. Здоровяк впервые за долгое время назвал патрона по имени, – Я за тобой двенадцать лет мыкаюсь. Мы нашли золото. А ты хочешь его оставить?! – с каждым словом голос верзилы набирал силу, он уже практически орал на Фому Егорыча.

– Пасть захлопни. – черные оливки глаз растянулись жестокими черточками, под мозолистой ладонью тонко застонало древко топора.

Лука отшатнулся, влажные зенки беспорядочно замигали. Голубые глаза усача уставились на азиата, будто впервые видит.

– Забылся? – скрипнул эмалью Фома Егорыч, пальцы уцепились в рукоять крепче.

Лука шумно выдохнул, на лбу зашевелились гусенички морщин, он обратил взор к каменному своду, закачал головой точно театральная кукла.

Ладонь Фомы Егорыча отпустила древко, натянутое в камень лицо обрело признаки жизни.

– Мы вернемся. Не сомневайся. Поговорим со знающими людьми, и вернемся. А теперь секрет схоронить надо. Начни со своего приятеля. Как его? Андрейка? – Фома Егорыч поморщился, – Поганенький человечек… этот точно сдохнет, а золота не оставит. Так зачем оттягивать.

Лука не ответил, даже не глянул в скуластое лицо азиата, мрачный, зашагал к раскатанному по полу пыльному куску брезента, где, забыв обо всем его подельник дрючил кого-то из невольников. Страдалец обхватив руками ботинок садиста, жался в кирзу впалой щекой, фиксатый же методично всаживал жертве под почки кулаками. После каждого удара грязное лицо бедолаги рвала гримаса боли, коричневые губы расцветали темным провалом, несчастный вздрагивал всем телом, заваливался набок, но Андрейка успевал что-то прокричать, брызгая слюной на приросший к голенищу затылок, после чего жертва чудесным образом находила силы остаться на коленях, мучитель же высмотрев на боках бедолаги измятость втыкал в нее очередной кулак.

Фома Егорыч некоторое время вел взглядом унылую сажень Луки, пока пунктир зрения не наткнулся на мужичка, что так споро ковырял плиту. Под лопаткой вновь укололо холодом, вновь зашевелила склизкими щупальцами тревога. Чумазый уже совладал с камнем, головой по пояс нырнул в обнажившееся углубление. Через щелки глаз Фома Егорыч наблюдал как тот напряженно пытается что-то достать: фуфайка сползла на закорки, обнажила серую полоску тощей поясницы, казалось еще чуть и он уйдет в провал весь. Неожиданно рука мужичка вынырнула из ямы, подвижные, точно лапки насекомого, пальцы обежали бровку, нащупали среди обломков кайло. Уцепившись в черенок, рука снова нырнула в тень.

Любопытство толкнуло Фому Егорыча вперед. Он сделал несколько терпеливых шагов. Тощая фигура у стелы разогнулась, но осталась стоять на коленях: пуговицы трепаной фуфайки до пупа болтались расстёгнутыми, в распахнутый ворот выглядывал толстый вязаный свитер, выпачканный в пыли ровно как его владелец, но довольно добротный для такого отрепья; у сношенных на выброс сапог, почти неразличимая с крошевом, лежала вязаная шапочка, Фома Егорыч не без интереса отметил, что некогда она была в цвет свитеру.

Сухонькая кисть мужичка, обернутая слежавшимся валиком рукава, дернулась, и к пульсирующим стонам Андрейкиной жертвы неожиданно прибавился металлический лязг: точно откуда-то из-за угла покрался дворовый пес. Фома Егорыч увидел в угловатом кулаке толстую желтовато-красную цепь, почти не различимую в золотистом мороке. Крупные звенья грузно оттягивал странный диск того же металла. Его плавную сглаженную к центру поверхность часто резали бороздки различной толщины и глубины. Линии беспорядочно пересекались, выписывали казалось совершенно бессмысленный, но приятный глазу узор, несомненно имели туже природу что и вязь нитей на колоне. В сборе вещица наводила на мысль о чрезмерно крупных карманных часах – размером с кофейное блюдце, или чуть больше, если такие бывают.

Свободной рукой мужичек оправил на спине фуфайку, небрежно поднес находку к глазам. Фоме Егорычу подумалось именно с таким лицом недоумок рассматривал бы бутыль недопитого пива найди его у линялой скамьи в парке. Обветренные губы чудика сжались шероховатой полоской, перепачканная в коричневой глине рука нырнула за пазуху, увлекая вещицу под одежду. Фому Егорыча словно обдало кипятком. Он вновь свалился в шаг: быстрый и решительный, в руке сам по себе возник топорик. Никогда еще раньше он не задумывался, как в следующее мгновение умрет его жертва – на этот раз в каждом шаге смаковал тот момент, когда сталь зароется в плоть: так чтоб не глубоко и не смертельно, так чтоб решивший обокрасть его, не покинул этот мир легко и быстро.».

Внезапно пещеру наполнил грохот выстрелов. Раскатистые звуки загуляли под сводом короткими пучками эха, так что сразу и не сообразишь в какой стороне палят. Траектория Фомы Егорыча сломалась. Плечистый силуэт дернулся в сторону, пушечным ядром прокатился по усыпанному гравием полу. Всего мгновение чугунный клубок хрустел крошевом, резко рассыпался в коренастую тень. Азиат будто прилип к полу: колено вонзилось в камень, рука с топориком дрожала отыгравшей струной.

Два оборванца сильно прихрамывая выскочили из-за статуи напротив, слепо понеслись на него словно пара крупных травоядных, часто оглядывались. Спустя мгновение за спинами бегущих показался Лука. С ног до головы забрызганный кровью и еще чем-то белесым усатый каланча тяжело дышал, две здоровенные ладони будто игрушку держали карабин, ствол беспорядочно гулял вялой попыткой найти цель.

Бессмыслица происходящего опутала Фому Егорыча секундным ступором. Он не сразу осознав, что обезьяны не щадя ног улепетывают к выходу за его спиной, пытаются улизнуть от большего усатого человека. Фома Егорыч недовольно сплюнул, лицо перечеркнула презрительная ухмылка.

– Недоумок… – он дождался, когда оборванцы приблизятся сами. Обух топорика достал первого аккурат над переносицей. Раздался короткий глухой хруст, из раны что-то брызнуло под ноги. Второй отстал на пару шагов, ошалелым взглядом требуя спасения у стен, но и его не заждалась судьба стать пищей для железа. Лука увидел, как рука азиата разогнулась тракторной рессорой, навстречу второй мартышке растянулась призрачная лента. Лезвие жадно чавкнув вгрызлось в чумазое лицо, истертые до дыр подошвы исполнили в воздухе пируэт, глухо ударили о пыль вслед за хозяином.

– Сссуки… свалить решили… – Лука остановился рядом с трупами, тяжелые ладони уперлись в колени, обрамленный рыжей щеткой провал рвало надсадной дыхание, – Крови испугались… – верзила несколько раз жадно всосал воздух, – Я им… сстой… стой говорю, а они…

– Ты всех кончал? – оборвал Фома Егорыч сбивчивые потуги усатого.

– Четверых. И Андрюху.

– Тут двое… – черные маслины глаз очертили исподлобья дугу, – Похоже один на ногу встал.

– А?.. – пунцовое лицо верзилы обратилось на неподвижную трапецию азиата.

– Землекоп. – Фома Егорыч кивнул на углубление с разбросанными вокруг молочно-белыми обломками плиты, – Видимо тоже, крови испугался… – линию губы сломала кривая усмешка, в открывшуюся прорезь выглянул рядок ровных желтоватых зубов.

– Ох мля… Куль. Я мигом. Ща все поправлю… – Лука разогнулся, усатое лицо перекосило. Верзила несколько раз шумно втянул воздух точно запасался впрок, ладони вновь ухватили коленные чашечки, – Ща брат… отдышусь… и догоню засранца.

Взгляд азиата отвернулся от сломанного в пояснице каланчи, маслянистая чернота глаз в который раз облюбовала одну из граней колоны слабым ростком пронзившую сердце огромного зала, тонкие ноздри презрительно дрогнули.

– Ну да. Бог в помощь. А этим, ты верно фору дал? – топорик ленивым маятником качнулся в сторону трупов.

– Да не… – поспешил заверить Лука, он мощно выдохнул точно всплывший на поверхность кит, порозовевшие кровью бедолаг кристаллики пота сорвало с бровки рыжих усов, оросили пыльный ботинок Фомы Егорыча.

Острые скулы азиата на миг свела судорога. Фома Егорыч смолчал, однако теперь трудно было сказать, что питает его взгляд.

– Это когда я Андрейку ножичком подрезал… а они как куры… врассыпную… Пришлось догонять… – верзила устало разогнулся, очередной китовый всхрап понес розовую морось в серое лицо плечистого крепыша.

На этот раз Фома Егорыч успел отстранился.

– Оботри наконец эту хрень. Ты что, в упор стрелял? – раздраженно просипел он.

Верзила вытянулся точно под спину вогнали жердь, весловатая ладонь с какой-то неловкой вороватостью ухватила отворот плаща, урывками освободила щеки и лоб от подсыхающего бульона. Рожа усатого залоснилась рубиновым шелком.

– Соберись. – через прорези век на Луку зыркнула полунощная смоль, – Вспомни как прибился этот фрукт?

– Ну ты опять Куль? – Лука с мукой в глазах уставился на азиата, взгляд коснулся суровости впалых щек, проследовал за вытянутой рукой со стиснутым в кулаке топориком. Лезвие повисло дорожным указателем, уставилось в груду разбросанных камней, – Дался он тебе… – лоб детины распахали борозды морщин, взгляд застыл на чем-то среди остатков плиты, – Шапочка. Так это ж… этот, как его там? Я последним его приметил. Бомж с «Белорусского». Да! Да! Точно! Он!

– Бомж? Из Москвы? Ты его через всю страну тащил? – глаза Фомы Егорыча по-европейски округлились, – Зачем? Тут в Китай из рогатки зашвырнуть.

– Ну… эээ… – Лука замялся, взгляд елозил с виноватостью нашкодившего пса, – Я от Глобуса возвращался. Помнишь, наказать дурня велел?

Азиат не ответил, черное масло глаз равнодушно ело усатое лицо.

– Нам еще одного в авантюру требовалось. А тут этот… подвернулся. Да и одному возвращаться – тоска. – Лука утер тыльной стороной ладони нос, – Занятный тип. Про историю знает. Рассказывал красиво. Жизненно. В школе вроде учителем работал.

– Значит вовремя подвернувшийся образованный бомжара тебя никак не смутил?

– Ну бомж и бомж. – зло буркнул Лука, – Грязный вонючий. В покер не дурно играет. – усатую физиономию разрезала кислая ухмылка, – Пока ехали, на этой теме приодеться сумел. – Лука философски сплюнул, – Да хер с ним засранцем! Все равно не жить.

Фома Егорыч побагровел.

– Идиот! – топорик жестко ткнул в сердцевину зала, – Эту плиту часа три долбать … и то, если ишаков покормить как следует. – нос ботинка ткнул бездыханное тело, – Я их убивать не хотел – сами сдохли бы… от старости пока к выходу бежали. Как?! Как объясни мне? Откуда у этого калеки столько прыти? Он разобрался с камнем за пол часа и преспокойно не парясь от нас свалил.

– Жить хотят. – фыркнул верзила, – Как у Маршака: «и жучек и паучок…».

Черная растрёпанная грива азиата неоднозначно качнулась, топорик в руке сокрушенно поник.

– С кем связался… – вопрошающе просипел его голос, – После, что-то читал? – не дожидаясь ответа Фома Егорыч уставился на выход, но не успев сделать и шага резко развернулся, вновь оказался на пионерском расстоянии от усатой физиономии. Трещинки глаз впились в подельника, как тогда, в лесу, – Помнишь егеря… свинца в живот натолкал?

Лука мелко закивал, в уголках рта идиотской улыбкой засело непонимание. Затем вдруг пустое лицо растянула догадка.

– Так это ж тот перец! Тот! Что бедолаге череп смял! – воскликнул верзила.

– Учитель истории? Не много ли подвигов для бомжа?

Лука нахмурился, мозолистая ладонь прилипла к лицу, заелозила по неровностям будто размазывая их, перемешивая в одно целое щеки, нос, вспухшие веки.

– Куль. Ну к чему ты мозг грызешь? – пятерня отстранилась от усатого лица, оправила на уступе плеча ремень карабина, на азиата уставилась паутинная синева с красными прожилками на белом, – Приведу засранца – сам спросишь.

Фома Егорыч угрюмо проводил быстро удаляющуюся спину подельника, кончики пальцев свободной руки неосознанно тронули изрезанную рукоять топорика. Где-то в груди под ребрами зажгло сильнейшим желанием отсчитать еще один день. Губы азиата растянула жесткая линия, ногти легко оцарапали шероховатую поверхность дерева, отстранились точно от чего-то запретного. Прислушавшись к ощущениям, Фома Егорыч сплюнул в пыль, направился вслед за уже пропавшим из виду без башенным детиной.

Обратный путь занял меньше получаса. Пыль в каменных рукавах осела, фонарь четко резал мрак позволяя держать приличный темп. Азиат шел быстро, но не порываясь в бег. Раз он замешкался, в одной из залы не сразу отыскал на стенах темное пятно прохода.

Вскоре граница каменного предела обозначилась тусклой изумрудной звездочкой. С каждым шагом зеленоватое свечение впереди ширилось, разгоралось ярче, пока не разрослось стеною хвои. В сочной зелени иголок драгоценным камнем играло желтое солнце.

Топорик осторожно втиснулся меж еловых лап, бережно сдвинул в сторону. Будто по волшебству, одним шагом, Фома Егорыч перенесся из мира камня и ночи в страну сочных красок. Яркий свет на мгновение застлал взгляд, глаза растянули довольные прорези, легкие наполнил морозный воздух, засвербел в носу ароматами смолы и мха.

Он остановился посреди поляны, рядом с оставленным ими добром. Рюкзаки и обернутые мешковиной тюки покоились небрежной грудой вокруг холодного кострища. Впереди растянулась опушка редкого леса. Деревья неровным кольцом огибала прогалину, смыкались за спиной щетиной изумрудных игл, пряча вход в «храм».

Свободный от каменных застенок Фома Егорыч обтер на губах скрипучую пыль, глянул в доброжелательные небеса, повел взором по бровке леса.

– Ну и где же ты? – просипел азиат замыкая глазами петлю, взгляд вновь вперился в опушку что встретила первой.

Место где Лука коснулся зарослей определялось враз. Верзила походя оставил в подлеске борозду как если б въехал туда на тракторе. Повисшие на сломе еловые ветки, безвозвратно раздвинутые деревца – лучше всякого указателя кричали где следует искать каланчу. И хотя усатый заботил Фому Егорыча меньше всего, других следов азиат не обнаружил. Зато оставленная Лукой пахота твердила однозначно – в своем направлении тот не колебался.

Тропа вела пугающе прямо, будто очерченная по линейке. Казалось верзилу способно остановить только упавшее за горизонт солнце. И все же через метров сто он выдохся: кругом утоптано более прежнего, размашисто, с ветки повис густой почти сухой плевок. Дальше картинка повторялась, тот же смятый по прямой подлесок, но теперь не так истово: Лука шел медленней, устало. Усатый явно цель видел, вот только нагнать, никак не выходило.

Спустя еще десяток метров в носу знакомо засвербело. Тонкий аромат то ли холодного железа, то ли…

«Кровь! Парная кровь!»

Осторожный шаг Фомы Егорыча замедлился, ладонь по-особому остро ощутила неровность рукояти топора. Он не боялся… нет… Давно перестал ценить жизнь полной мерой. Но отсутствие иных следов, помимо насвиняченых Лукой, вводило в замешательство. Его кряжистая фигура вкрадчиво протискивалась между зеленых дикобразов веток, а когда к малахиту дерева добавились маслянистые кляксы алого – замерла.

Изгиб стального лезвия аккуратно наклонил перепачканную ветвь. Брешь в ощетинившейся иглами стене будто ждала, зазывала. Он осторожно пустил краем взгляда в зеленый омут… и тут же, едва сдержал себя от того чтобы отшатнуться. На Фому Егорыча смотрело мертвое усатое лицо.

Лука сидел, прислонившись спиной к стволу толстенного дерева. Шея, там, где она прирастает к голове, темнела лаковым бурым пятном. Над рваными, точно лепестки кошмарного цветка клочьями плоти уже кружили и ползали осы, собирали свой адский нектар. Сама голова покоилась в ногах, между перебитых колен, застылая синева глаз будто уставилась в глубь себя, крупные резцы прихватили вспухший язык.

Фома Егорыч сглотнул вдруг загустевшую слюну, выпустил отяжелевшую ветку, пышная еловая лапа с упреждающим шелестом встала на место. Неожиданно азиат ощутил жаркое пятно нацеленного в спину взгляда. С затылка, между лопаток и дальше к пояснице сбежало стадо мурашей. Такого с ним отродясь не было. Фома Егорыч обернулся. Продавленный Лукой тоннель, в зеленой гуще, пустовал… но ощущение липнущего взгляда от того не пропало.

В стороне послышалось одинокое потрескивание лесной птицы. Звук будто отрезвил, рассеял немое присутствие. Стараясь двигаться бесшумно Фома Егорыч направился обратно к лагерю. Взгляд черных оливок глаз почти не задерживался, скользил от одного дерева к другому, и лишь изредка всматриваясь в какую-нибудь подозрительно кривую тень. Смерть Луки, то как он погиб, оставили доселе незнакомые переживания. Фома Егорыч пытался в памяти воскресить хоть что-то сродни им, но перед глазами отчего-то вставал лишь образ льющей с ночного неба воды и одинокого следа в холодной чавкающей грязи.

– «Луку разодрали словно муху…» – вяло пульсировала мысль, – «…а ведь это дело не из простых… дело не из простых…»

Поляна как-то искусственно выплыла под ноги, точно невидимый сценарист распорядился сменить театральную декорацию. Фома Егорыч остановился в двух шагах от сваленных кучей рюкзаков, и вновь остро ощутил тяжесть нацеленного в спину взгляда. Волоски на загривке зашевелились. Словно ошпаренный он обернулся. У края леса, там, где в сплетении хвои темнела оставленная Лукой прореха, стоял худой не высокий человек. За рваной белесой от пыли фуфайкой Фома Егорыч узнал того самого мужичка, что лихо расковырял плиту. Пустой взгляд убогого мусолил азиата будто без всякого интереса.

– Ну и кто ты? – спросил Фома Егорыч, нарочито небрежно ухватил топорик под бородку.

Человек не проронил ни слова, безжизненно шагнул вперед… и тут же будто размазался по воздуху. Фома Егорыч едва успел отпрыгнуть, мозолистый перепачканный бурым кулак резанул неприятно близко от лица. Азиат на удачу махнул топориком вдогонку грязной тени, но сталь с тяжелым гулом пропорола пустоту.

Фома Егорыч перехватил удобней рукоять, встал наизготовку. Мужичек стоял спиной, казалось даже не думал шевелиться, лишь в пол оборота двинул головой так чтобы краешком зрения через плечо видеть азиата. Неряшливо оттопыренный ворот фуфайки прятал нижнюю часть лица, оставляя место лишь легкому удивлению в серых глазах.

– Кто ты? – спросил Фома Егорыч, на этот раз с искренним любопытством, его сиплый голос прозвучал ощутимо тише, все же стоявший в нескольких шагах человек не мог не услышать.

Мужичек молчал, помедлив неторопливо развернулся, вновь двинулся к азиату. Фома Егорыч выждал, когда тот приблизится достаточно, рванул на встречу. Топорик сверкнул коротким взмахом, ученым псом кинулся на жертву.

Он праздновал победу, если бы успел – усмехнулся, приготовился выдернуть сталь из плоти лишь та ее коснется, тут же навесить еще пару сокрушительных ударов… но вместо того чтобы увязнуть между плечом и шеей – топорик выскользнул из ладони. Рука, в заношенном ватнике перехватила рукоять, вырвала точно у ребёнка игрушку. В одном движении узловатые пальцы переломили древко, и тут же рваным концом вогнал один обломок в глазницу азиату, не глубоко – так что б мог жить, оставшуюся часть отбросили.

Густая кровь заспешила по лоснящемуся от множества касаний куску дерева наполняя засечки словно колдовские руны. Фома Егорыч с изумлением дрожащими руками ощупал инородную штуковину.

– Налюбовался? – услышал надтреснутый голос за спиной, развернулся на непослушных ногах.

Мужичек смотрел равнодушно, даже с какой-то отстраненной рутиной на хыдом изможденном лице. Так смотрят на обрыдшую уже давно нелюбимую работу.

– Я не убью. Сам сдохнешь. – человек легко кашлянул, сплюнул, усталый от жизни взгляд оцарапал изумрудные иглы елей, бирюзу неба, сощурившись остановился где-то под желтым диском солнца, —Давно… Давно пора… – проговорил на выдохе так тихо что Фоме Егорычу показалось будто прочитал его мысли.

Мужичек коротко выбросил руку, кулак жестко саданул азиата выше виска. Горизонт перед осиротевшем взором Фомы Егорыча вздрогнул, покатился в сторону уступая место пожухлому травяному насту. Уцелевшим глазом он следил за приближением вялых стебельков: немного медленнее положенного. Наконец поляна дернулась точно товарный поезд, остановила ход, в нос ударил запах прелой листвы и сырости. Теперь истоптанная поверхность растеклась под щекой прохладой.

Откуда-то сверху прошагали сильно сношенные сапоги, требовательно остановились перед лицом.

– «Не долго им осталось.» – подумал Фома Егорыч, в следующую секунду потрёпанная кирза отбросила сознание во мрак.

Он сидел, подперев спиною, искривленный ствол старой ели, выдыхал облачка пара посеребрённые лунным светом: сегодня она необыкновенно большая, светит в полную силу. Из воды частыми неровными зубцами подымались горы: плоские угольные громады местами крыл белесой мертвенности снег, обнажал в грязных разводах обманчивую гладкость склонов.

Он замерзал, с каждым выдохом слабел. Старенькое огниво бесполезно лежало рядом, перепачканное кровью. Раздавленные пальцы попытались подобрать… в который раз… – все в пустую: потерявшие гибкость фаланги лишь бестолково толкнули кусок железа с подвязанным к нему кремнем. Стиснув зубы, он замычал, узкая прорезь глаза сомкнулась, разгоняя по беспокойному сознанию одуряющую боль. Злой на свою немощность он попытался отстраниться от сжигающих чувств, найти покой в беспамятстве. Густая мучительная мгла тянула камнем, не желала отступать. И лишь спустя вечность, темноту измученного рассудка просветлили образы. Вначале робкие и неразборчивые, виденье быстро напитали краски.

В сознании проступил образ мальчишки, изможденный взор пацана обращен к языкам пламени. В рваных полыхах огня угадывалось любящее лицо матери: она смотрела на него оглянувшись через плечо, молодая, в пестром легком платье. Было лето, короткое и от того еще более желанное. Солнце ласково золотило нежную кожу женщины, он и сам ощущал его желтое тепло. Мать улыбнулась, но почему-то не ему – сидевшему у костра мальчугану, заботливый овал лица с каким-то тоскливым промедлением отвернулся от чернявого пацана, и ее женственно худенькая фигурка направилась через подсохшую траву к избе. Мальчишка засмеялся: весело и так по-детски заразительно…

Вдруг мир затрясло, будто наполненный водой и блестками волшебный шар. Вмиг потускнели краски. Он больше не ощущал ни запаха травы, ни теплых солнечных лучей. Лишь темнота. Из мрака, точно из маслянистой лужи выплыло худое мужское лицо: серые как карандаш глаза смотрели устало, из-под вязаной шапочки выглядывали темно-пепельные пряди спутанных волос.

Тимир узнал его.

– «СУДЬБА.» – криво изогнулись на землянистом лице бескровные губы, сомкнутые веки дрогнули, слабое облачко пара покинуло холодеющее тело азиата, распалось в морозном воздухе.

Оглавление

Механизм.

  Ублюдки тоже чьи-то дети…