Каба́ [Олег Анатольевич Рудковский] (fb2) читать онлайн

Эта повесть посвящена родителям.

Часть 1. Докапывальщики.

Сон разума рождает чудовищ.

Гойя.

Следи за собой, будь осторожен.

Цой.

Глава 1. У Петрова-1.

Он сказал:

– Все, что вокруг нас,– это ритм. Вселенская симфония. Мы дышим, и все вокруг дышит вместе с нами. День и ночь, закат и рассвет, зима и лето, праздники и будни, успехи и неудачи. Также примечательно, что сбой ритма – это тоже своего рода ритм. Нечто, заложенное в структуре, как в организме изначально заложено старение. Так случается, ничего экстраординарного. Предметы ломаются, механизмы выходят из строя, здания ветшают, и ритмы – отклоняются. Иногда по несколько раз на дню. С утра спешим на работу, и в самый последний момент рвутся брюки или заедает молния на сумочке. Или на каждом перекрестке попадается красный. Или же с виду все нормально, все как и всегда, как в любой из дней, но почему-то с утра бесит любая мелочь. В другой раз мы бы и не обратили внимания, а сегодня – бесит. А потом вдруг – в транспорте с кем-то конфликт на ровном месте. На работе комп завис. Что-то не ладится, что-то случилось с механизмом. Мы это видим, да это не просто бросается в глаза, это кричит о себе. Мы видим, но предпочитаем не замечать.

Он сказал:

– А потом, среди дня, тоже на пустом месте – какое-то новое обстоятельство. Что-то резкое и отрезвляющее. Как инъекция. Как пощечина. И после этого день начинает бежать в другом направлении. Так что под вечер мы и не помним, что с утра у нас заедали молнии и компы висли. А если помним, то не до конца верим. Напоминает маятник, не правда ли? Как будто маятник достиг предельной точки, замер на миг, и понесся в другую сторону. Но, как всегда, человек сам все портит. Рвет молнию, если она заела. Пинает системный блок или бьет клавиатуру. А перед светофором, вместо того чтобы притормозить, жмет на газ, чтобы успеть в последний момент. И вот с молнией на сумке это все не так страшно. А со светофором – наоборот. Человек все больше и больше запутывает ритмы вокруг себя, пока не повиснет, как в паутине. Часто такие импульсивные рывки приводят к фатальному концу.

Он сказал:

– Бывают ночи… Уверен, что у каждого… Это обычный вечер накануне, мы идем спать после трудового дня. Все как всегда, и мы устали, наработались. Мы хотим спать. Но не спится, хоть глаз вырви. Считать – не помогает, сигареты – не помогают, капли – не помогают. Но завтра от этого не перестает быть завтра, с утра нам на работу. И мы изо всех сил пытаемся заснуть, чуть ли не гипнотизируем себя. И даже начинает получаться. Мы проваливаемся понемногу, еще минута-другая – и мы окончательно уснем. И именно в этот момент за стеной начинает плакать ребенок. Или соседи врубают музыку. Или сигнализация на чьей-то машине под окнами. Что-то, что вновь сбивает всю дрему. Я думаю – это ритмы. Есть некая точка засыпания, и она предопределена во времени. Может быть, не во все ночи. Может быть, даже далеко не во все. Но в некоторые… Почему-то это очень важно для системы – то, чтобы мы заснули в определенный момент. Или не ранее определенного момента. Потому как преждевременное засыпание именно в эту ночь – оно может что-то испортить. В нас самих. А может, и не только в нас. Может – везде.

Он сказал:

– Согласно «теории струн», мир вокруг – иллюзия. И в какой-то степени это действительно так. Наш мозг нам врет, всем и всегда. Мы видим вокруг цвета, которых не существует. Мозг обрабатывает отраженный от предметов свет и предлагает нам цвета. Мозг у всех людей – разный. Таким образом, каждый человек видит предметы по-своему, иначе. Проникни мы, как в фильмах, в голову ближнего, боюсь, комедии не выйдет. Скорее, триллер, с психушкой в окончании. Предметов, которые мы видим вокруг, не существует тоже. Это лишь колебания, беспорядочное мельтешение атомных и субатомных частиц, которые мы воспринимает на ощупь и визуально. Возможно, вы слышали о так называемом «эффекте Манделы»? Это когда воспоминания большой группы людей противоречит официальной реальности. Когда Нельсон Мандела умер в 2013 году, очень много людей удивилось и заявило, что они точно помнят, что Мандела умер в восьмидесятых в тюрьме. С тех пор таких примеров набралось сотни, если не тысячи, по всему миру. Таким образом, даже события в нашей памяти – ненастоящие, их никогда не было. Как мы вообще можем доверять после этого своим органам чувств, и что есть на самом деле реальность? Что происходит вокруг нас, какие невидимые процессы? Каков этот мир? Мы не знаем. Мы – заложники этой парной составляющей «ритм-мозг». Ритмы изменчивы, и мы изменчивы тоже. Ритм мирного времени не тот, что ритм войны. Кто-то умело приспосабливается и выживает, кто-то – нет. Ритм деревень не тот, что ритм города. Кто-то задыхается в деревне, кто-то, напротив, в городе. А после переезда эти люди вдруг обретают второе дыхание и вторую жизнь. У одного проблемы с молотком и клещами, зато он накоротке с компьютерными программами. Кому-то не дается математика, однако он может без особых напряжений нарисовать картину или сочинить стих.

Он сказал:

– Но, окруженный ритмами, зависимый от ритмов, человек и сам является источником волн. Иногда сидит компания, и беседа свободно льется несколько часов, и всем в этой компании комфортно, никто не думает о времени. А потом вдруг приходит еще один, и беседа как-то сама по себе тухнет. Вроде и не плохой человек, этот подошедший, а как-то не складывается. Это называется «сломать кайф». Обстановка не становится лучше или хуже, она становится другой. Люди вдруг начинают вспоминать, что завтра на работу, что еще хотел к родителям заскочить, что дома надо кран починить. Все разваливается, народ расходится, конец пирушке. Иногда появление в рабочем коллективе новичка меняет всю атмосферу коллектива, вплоть до того, что ломает многолетние традиции. Одна и та же шутка, сказанная разными людьми, воспринимается по-разному. В одном случае мы искренне смеемся, в другом – вежливо улыбаемся. Мы привыкли жить такими понятиями, как «он такой человек», «я к этому не приспособлен», «ну, не судьба значит», «что-то отвело» и так далее. Но на самом деле, это единый процесс. И как любой процесс, он прогнозируем и предсказуем. Мы видим его, он под носом, но предпочитаем не замечать и верить в «судьбу».

Он взглянул на них, помолчав. Мужчина и женщина напротив, на диване в его кабинете. Оба средних лет, мужчина чуть постарше – русоволосый, в футболке и джинсах, в руках тихо позвякивают ключи от машины. Обычная внешность, за исключением крючковатого шрама на лбу. Быть может, последствия детских шалостей или несчастного случая. Женщина – симпатичная, даже яркая, в то же время собранная и хладнокровная. Пока он говорил, она не то что не двинулась, не пошевелила даже бровью. Неподвижный взгляд уперся в сумочку на коленях. Также как взгляд мужчины цепляется на связку ключей. Есть еще третий персонаж с ними – пацан, что сбоку, со стороны матери. Пацан и есть причина этого визита, со всех сторон неудобного. Пацан тоже не глядит ни на кого, а взирает в окно, и, судя по виду, давно высвободил свое сознание из тела и отправил его куда подальше, в какие-нибудь миры Амбера. Очень странно, что не вертит в руках мобильник, это нетипично, стоит сразу взять на заметку.

Правую половину пацанского лица облюбовал синяк. Этакий знатный синячище, из тех, что возникают после поединка с архитектурными конструкциями. Так что пацан навскидку весьма смахивал на гопника, а не на примерного сына. Но он не гопник. Был бы гопником, торчать его предкам сейчас в иных учреждениях. Не гопник, всего лишь проблемы с архитектурными конструкциями. И, судя по всему, с нейронными тоже.

Он сказал:

– Люди восстанавливают сбившиеся ритмы каждый раз интуитивно. Кто-то через спорт. Кто-то через танец. Кто-то через медитацию. Кто-то через алкоголь. Все это – реальные, действенные, проверенные способы. Алкоголь, впрочем, не особо безопасная тропка, учитывая утренние последствия. А также то, что алкоголь, или наркотики, – это, по сути, коммерческий банк. Он все дает исключительно в кредит. Сегодня он дарит тебе расслабление, но заберет с тебя в процентах и по людоедскому курсу. Но, как это ни печально, и алкоголь и наркотики – они выправляют сбившиеся ритмы на первых порах, и в этом их главная опасность. А еще есть люди, которые и не знают ничего такого, они просто расслабляются и относятся к происходящему вокруг философски. И их сбившиеся ненароком ритмы быстро приходят в норму.

Он помолчал. Потом сказал:

– Я полагаю, что сон – из той же оперы. Когда мы засыпаем, мы переподключаемся. Во сне мы перестаем осознавать себя, а значит – нас кто-то правит. Во время гипноза мы тоже не осознаем гипнотизера, но он есть. Напившись, мы перестаем осознавать, что пьяны, но алкоголь руководит нами целиком и полностью. Поэтому очень трудно поверить, что сон – это всего лишь сон. Отдыхаем мы… Я полагаю, во сне наши ритмы синхронизируются согласно общей картине, общему Плану. Чем более человек расслаблен по жизни, тем проще происходит корректировка во сне. Утро для такого счастливчика – радостное, самочувствие – великолепное, а жизнь – удалась. Если же рвать одеяло на себя и пытаться переделать План согласно своему сбитому ритму, хорошего не жди.

Женщина напротив впервые оторвала взгляд от сумочки и взглянула ему в глаза. Ее звали Вероника Мещерякова, и имя ей шло.

– Лекция удалась,– произнесла она ровным, безэмоциональным тоном. Но любой бы заметил, что за этим равнодушием плещется океан язвительности. – А если все же ближе к реальности? Игорь, сядь прямо, не горбись.

Последняя фраза уже относилась к 13-летнему отпрыску, который все блуждал и блуждал себе в иных мирах. Ему, похоже, не нужно засыпать, чтобы перестать осознавать себя, он и наяву может. Объективно, парень сидел достаточно корректно, не сутулился и ноги не задирал. Тем не менее, послушно принял штоковую позицию, что выдавало его внимание, которое он умело прятал за равнодушием. Через три секунды он вновь расслабился. Исполнил все это меланхолично и грустно. От окна не оторвался ни на миг.

Он миролюбиво улыбнулся в ответ, как бы показывая, что кролик в шляпе еще только на подходе, и не нужно так язвить. Затем сказал:

– Впервые с подростковыми ритмами я столкнулся, когда сам был подростком. Конец восьмого класса, школа. В актовом зале только что закончилось формальное чаепитие, впереди нас ожидал поход на дискотеку всем классом. Девчонки пошли наверх в класс переодеваться, пацаны тоже поплелись за ними. Не переодеваться, нам-то ни к чему было, а околачиваться рядом, ловить, так сказать, момент… И вот стоим мы в коридоре, болтаем и прикалываемся, все как положено, и тут из класса, где девчонки переодевались, начинает доносится вой. Сначала не особо громкий, но по нарастающей. Мы даже не сразу поняли, что это наша одноклассница воет в три горла. Ее звали Наташа Мельникова. Как потом выяснилось, у нее порвались колготки. Прямо перед походом на дискотеку. А запасных колготок нет. И без колготок пойти – тоже никак. Она ведь покупала их специально, матери весь мозг вынесла с этими колготками, готовилась за месяц… Ну, вы сами знаете, как у подростков бывает. А тут такой облом, и как жить после этого?

Он слабо улыбнулся. Веселость на его лице отсутствовала. Он сказал дальше:

– Большинство девочек переоделись и вышли из класса, внутри остались только Наташа и парочка ее подружек, которые ее утешали. Поскольку обнаженка внутри закончились, некоторые пацаны тоже просочились в класс, чтобы полюбопытствовать, из-за чего сыр-бор. Наташа Мельникова сидела за одной из парт, возле открытого окна, уперев локти в столешницу и закрыв лицо ладонями, и выла в ладони. Тут пришла учительница и, быстро разобравшись, сразу же разрулила все это ЧП. Сейчас они вместе пойдут в ближайший магазин и купят Наташе колготки на ее, учительницы, деньги. И все, закрыли тему, они даже на дискотеку не опоздают, придут вместе со всеми. Учительница на минутку отошла, чтобы забрать свою сумочку. Мы, ухмыляясь понятливо, стали тоже покидать класс. И тут кто-то, – я даже не запомнил, кто именно, – исключительно из лучших побуждений, не иначе, ляпнул что-то юморное. Что-то, что обычно говорят в таком возрасте приятелю или подружке, когда приятель или подружка оконфузились. «Ну ты и лошара», к примеру. Или «Вот ребятам расскажу, поржем с тебя». Я и не услышал, что там было сказано, но это изменило все. Наташа Мельникова отлепила ладони от лица и уставилась в доску перед собой. Она как будто решила, что ну ее, эту дискотеку, поучу лучше уроки. Она сидела так минуту, пялясь на чистую доску, с красным от рыданий лицом и красными ушами-семафорами, с размазанной косметикой. Потом быстро поднялась, взгромоздилась на подоконник и сиганула в окно. С третьего этажа.

Он покачал головой, словно до сих пор, целую прорву лет спустя, не мог поверить, что это произошло. А может, и не происходило ничего – переоделись и пошли на пляски. Он же сам только что задвигал про ложную память. Как бы то ни было, он верил своей памяти. На этом этапе. Поэтому сказал:

– Можно считать, что ей повезло. Она сломала обе ноги, а в остальном осталась целой. Третий этаж школы – это совсем не третий этаж жилого дома, если вы помните, какие в школах высокие потолки. Так что высота была приличная. Вполне реально закончить жизнь именно в этой точке. Наташа Мельникова не закончила, и, можно сказать, легко отделалась, хотя если в этом уравнении с одной стороны – порванные колготки, а с другой – сломанные ноги, то не особо и легко. И как я понимаю, переломами все не ограничилось. Впоследствии, до самого окончания школы, я помню Наташу Мельникову набегами. Она то появлялась на уроках, то надолго исчезала. Я был в таком возрасте, когда не особо озадачиваешься ближним, если это не твой закадычный друг, а всего-навсего девчонка, к тому же с приветом. И только потом я понял, что «с приветом» – это не совсем метафора, применительно к Наташе Мельниковой. Что-то в ней надломилось. Либо в тот вечер, когда она сиганула в окно, либо это случилось раньше. Ее ритм сбился, и очень серьезно. Я не знаю, как сложилась потом судьба Наташи. Но иллюзий не питаю. В те времена, когда мы учились, не было такого понятия: школьный психолог. Вообще никаких психологов вокруг. Только мы, наедине со своими проблемами.

Теперь голову вскинул мужчина, перестав накручивать связку ключей, как спасительные четки. Его звали Сергей Мещеряков, и это имя ему тоже удивительно шло, если такое вообще можно применить к мужику. В отличие от жены, в глаза он не смотрел, а смотрел на галстук собеседника.

– Я не готов парня в психи записывать. В школе у всех проблемы. Меня вообще на второй год хотели оставить, и ничего, прорвался. И не горюю особо. И прямо об этом говорю, хоть Вика и не одобряет. И лучше так, чем мутузить пацана и комплексы плодить. Нормальный пацан, на мой взгляд, в дзюдо ходит. Одна только проблема с этими ночными бзиками…

Он предостерегающе поднял руку. Сказал:

– Никто никого никуда не записывает. Особенно в психи. Я просто пытаюсь вам сказать, что сбой ритмов у взрослого и у подростка – это далеко не одно и то же. Часто у взрослых ситуация нормализуется сама собой, благодаря внешним факторам. Как я уже говорил, это может быть обычный переезд. Причем не такой кардинальный, как переезд из города в глухую деревню или наоборот. Это может быть просто смена территории, смена одного города на другой. Города – как люди. У каждого тоже свой ритм. И ритм этот – мощнее ритма человека. Так случается, что после переезда человек попадает в свою струю, и, как это принято говорить, встает на ноги. У подростков – не так. Само собой это не проходит никогда. Даже если результат не столь вопиющий, как прыжок из окна школы, этот сбой – он все равно сидит в нем, внутри, на протяжении всей жизни. И если вы прислушаетесь к себе, положив руку на сердце, внутри вас – тоже есть эти блоки, эти узлы, которые тянутся из детства, из юности. С подростками нужно держать ухо востро, и самое идеальное в вашей ситуации – начать с индивидуальных занятий. Все имеет причину. И проблемы вашего сына – тоже. Нужно эту причину найти.

Они молчали. Мужчина разглядывал ключи от машины, женщина – сумку. Парень – двор за окном. За все время он так и не полез в карман, или в свой рюкзак, который болтается у его ног, чтобы вытянуть телефон и проверить свежие новости в сети. Странный тип. В то время как на лице родителей муки сомнения, на лице сына – межзвездное пространство.

– Расскажите подробнее, как это все происходит? Эти ночные хождения?

Сергей Мещеряков непроизвольно покосился на жену. Та не дрогнула, не повела бровью, и смотрела на сумку еще довольно продолжительное время, а ее муж накручивал свои ключи чуть более лихорадочно, чем прежде, ожидая, видимо, от нее активных действий. Она и сама это понимала, потому как на мужа не косилась, а собиралась с мыслями. Потом подняла голову. Ее фразы продолжали оставаться безэмоциональными, ровными, как выглаженная простыня. И оставалось лишь догадываться, какие чувства внутри этой женщины.

– Началось давно. Игорь ходил в первый класс. Все здорово тогда перепугались. Потому что никто ничего не слышал ночью. Просыпаемся утром – Игорь лежит на полу, в прихожке, голова разбита, кровь на волосах, на полу. Засохла уже. Сколько он так лежал, до сих пор не представляю. И был ли он без сознания, или спал, мы не знаем до сих пор тоже. Суда по последующим случаям – скорее, спал. Но не факт. А тогда не до идей было вообще. Я сначала решила, что кто-то залез к нам в квартиру, Игорь проснулся, и грабитель напал на него. Мне просто ничего больше в голову не приходило, и я уже почти вызвала полицию. Хорошо, что все-таки не вызвала.

Она перевела дух. Никто в кабинете не посмел даже откашляться и нарушить тишину.

– Начали его тормошить, он почти сразу очнулся. Смотрит по сторонам, ничего понять не может, как и мы. Поехали в больницу. Скорую вызывать не стали, такси вызвали, а пока ждали, кровь отмыли. Потом уже в такси начали складывать мозаику. В общем, по всему выходило, что Игорь встал ночью в туалет, споткнулся в темноте, упал, ударился головой и потерял сознание. На этом и остановились. О том, что лежал он никак не по пути в туалет, а скорее по пути к входной двери, думать тогда не хотелось. Ну даже если бы хотелось и подумалось, многого мы бы из этих думок не выжали. В больнице тоже держались этой версии. Никто не задавал вопросов, никто не косился, как можно было предположить. Осмотрели голову, смазали ранку – она была мизерной, даже зашивать не пришлось, больше крови и испуга, чем вреда. На всякий случай сделали рентген. Сотрясения нет, все нормально, обычный ушиб. На этом все. Успокоились и забыли.

Теперь пауза длилась дольше. Впервые на лице Вероники Мещеряковой отразились какие-то маломальские эмоции – она хмурилась, глядя сосредоточенно на свою сумку. Ее муж также сосредоточенно теребил ключи. Игорь Мещеряков витал в нирване. Вероника перевела взгляд на сына, словно его вид (или вид его синяка) стимулировал ее память, и сказала:

– Игорь, не горбись. Сядь прямо.

Тот принял штоковую позу. Мать отвернулась. Игорь вновь расслабился.

– Потом ничего не происходило – несколько месяцев, кажется. А когда второй раз случилось, с первым никто и не связал. Это было по-другому, совсем не так. И потом уже больше не повторялось. В ту ночь я проснулась от голоса, и я опять подумала, что в доме посторонний. Потому что не узнала голос, у нас в семье такого голоса не было. Но только я не успела запаниковать, потому что поняла, что голос читает стихи. Так что явно не грабитель тут резвится. Я пошла на голос, посмотреть, что происходит. Голос шел из комнаты Игоря. Сам Игорь стоял лицом к стене, впритык почти, с закрытыми глазами, и бубнил эти свои стихи. Я хотела его позвать, но испугалась. Я вспомнила о лунатиках, о том, что их нужно будить как-то по-особому, как-то правильно, иначе случится беда. Я вообще об этом ничего не знала. Не знала, что делать, просто стояла и смотрела на него, а он бубнил и бубнил, а потом резко перестал, пошел и лег спать.

Она пожала плечами, что скорее напоминало судорогу.

– Что за стихи были?– спросил он.– Вы узнали их?

– Стихи… Это просто так говорится – стихи. Не было это стихами, я даже не знаю, как описать.– Она чуть подумала и тряхнула головой.– В детстве был такой мульт «Тайна третьей планеты». Знаете?

Он кивнул. Он знал.

– Так вот. Там в одном месте компьютер начинает говорить: «Планета Шелезяка. Воды нет. Растительности нет. Населена роботами».

Он вновь кивнул. Он помнил.

– Это было примерно то же самое. Чужой голос, как у робота. И эти фразы, которые не имели смысла. Вроде «растительности нет, воды нет, воздуха нет, ничего нет, кругом пустота». И так далее, и все заново по кругу. Я не знаю, что это было. А Игорь, разумеется, не помнит.

Вероника Мещерякова расстегнула молнию на сумочке, заглянула внутрь, вновь застегнула. Совершенно ненужные действия как индикатор нервозности. По ходу рассказа в ней все больше и больше просыпались эмоции, и такой она нравилась куда больше.

– В любом случае, таких поэтических ночей больше никогда не было. Все другие случаи – по аналогии с первым. Следующий произошел уже очень скоро. Проснулись ночью от шума. Я встала, уже понимая, где искать источник и куда бежать. Игорь лежал в своей комнате, на полу. На сей раз без крови. Но приложился сильно, с утра синяк был, примерно как сейчас.– Она посмотрела на сына, словно сравнивая его теперешнего и тогдашнего.– Игорь, не сутулься.

Тот окаменел. Через секунду опять расслабился. Видимо, это у них игра. Ритуал – суррогат воспитания.

– Растормошили, как могли, начали расспрашивать, пока свежо. Говорит: ничего не помню. Сон страшный приснился – помнит. От кого-то убегал во сне – помнит. Больше – ничего, до того момента, как очнулся на полу. Ну что, уложили на диван дальше спать. Не обсуждали этот случай тогда, избегали. Но уже понятно было – беда. Через какое-то время – новый инцидент. Потом еще. И еще. Пытались дежурить ночью – без толку. Пока дежурим – все ок, спит. А каждую ночь не подежуришь, с утра на работу. И постоянно после таких пробуждений жалуется на кошмары. Которых, опять же,– не помнит. Мы предполагаем, что от этих кошмаров он и вскакивает. Но не просыпается, как обычные дети, а продолжает спать. Вскакивает, пытается убежать, тело не слушается, он падает на пол. Иногда ему удается пройти немного, как в тот первый раз – аж до прихожей. Но, как правило, все заканчивается падением в его же комнате. Мы постелили там двойной ковер, чтобы было мягче. Проблему это решило частично. Потому что, как я уже говорила, иногда ему удается сделать сколько-то шагов. И он может с налету врезаться в косяк, или в дверь, или в стену. Он может удариться обо что угодно.

– В школе вопросы возникают?– спросил он.

– Еще как.– Вероника невесело усмехнулась.– Мы говорим, что это от тренировок. Он ходит в дзюдо, уже несколько лет. Все привыкли. Игорь тоже так говорит, мы втроем условились. А в дзюдо в эти дни, наоборот, не ходит, потому что там уже не на что списать. Что еще остается? В поликлинику идти – не вариант. Запишут в психи. Это будет серьезнее порванных колготок, такого счастья мы не хотим ему. И не говорите о врачебной тайне, я на этот бред не поведусь. Узнают в поликлинике – узнают учителя. Узнают учителя – узнают все. Схема слишком отработана, чтобы в нашем случае было иначе. С другой стороны, сидеть ровно и ничего не делать тоже не вариант.

– Насколько я понял, такие случаи со временем стали чаще?

Вероника кивнула.

– Чаще. По нарастающей. Но трагедия даже не в этом. Игорь сам уже не ребенок. Ему не семь лет, когда можно проснуться, помазать зеленкой ушиб и через пять минут забыть. Он уже вполне взрослый, чтобы понимать весь ужас ситуации. И бояться ее. Или себя.

Он снова кивнул. Он понимал и это тоже.

– Не замечали у него подрагивания конечностей? Во время его приступов, либо отдельно? Что-то, что могло бы намекнуть на патологию? К примеру, часто лунатизм идет рука об руку с эпилепсией.

– Это я так только говорю, что врач в поликлинике не вариант. На самом деле, всех врачей мы обошли по два круга. Платно, в обход участковых врачей. Причину не называли. Но сдавали все анализы. И делали МРТ головного мозга. Если бы у него была эпилепсия, мы бы выявили. Но нет, совершенно здоровый ребенок. Причина может быть только психологической.

Он не был в этом столь уверен, как эта дама. При отсутствии самой причины обращения к медикам, анализы могут и не выявить глубокой проблемы, потому как элементарно неизвестно, где искать. Но вообще, их политика кажется здравой. Сначала они отсеяли то, что могло лежать на поверхности – эпилепсию, черепно-мозговые травмы, энурез, шизофрению,– наиболее распространенные причины детского сомнамбулизма. Затем решили попробовать с платным психологом – все-таки, если говорить о врачебной тайне, то в этом здании она самого высокого уровня. В противном случае, к ним перестанут ходить, и веселью конец.

– Он не выказывает агрессии по отношению к вам в такие ночи?

Мужчина удивленно вскинул глаза. На лице женщины не дрогнул ни один мускул. Ее выдержка была столь поразительной, что граничила с ненормальностью.

– Он не успевает выказать вообще ничего,– сказала она.– Он не совершает долгих прогулок по крышам. Это состояние, как я понимаю, длится от силы несколько секунд, потом он падает. Исключение – тот давний случай со стихами. Но таких больше нет. И я иногда думаю, что это было что-то иное.

Он кивнул, показывая, что все понимает и принимает. Потом сказал:

– Из того, что я услышал, могу предложить стандартную процедуру. Встречи три раза в неделю здесь, в кабинете. Пусть приходит, и мы будем беседовать. Цены на ресепшене, также есть на сайте.

– А что значит – беседовать?– поинтересовался Сергей Мещеряков, отец, муж и автовладелец.– О чем? И какой смысл?

Он был готов к этому вопросу. Этот вопрос звучал в девяти случаях из десяти.

– Начнем с того, что вы уже сами для себя определили: проблема сама не решится. При этом уповать на какие-то кардинальные меры, вроде электрошока, явно преждевременно.– Он демонстративно улыбнулся, показывая, что пошутил. Шутку не восприняли. Что в общем-то понятно.– Я ничего не имею против лекарств и медикаментозной составляющей. Но прежде, чем переходить к лекарствам, нужно все-таки понять причину сбоя в вашем сыне. Именно эту причину я планирую найти. И если причина эта имеет психологическую основу, то я ее найду, могу вас заверить. А после этого мы можем вновь встретиться и обсудить дальнейшие шаги. Если они потребуются. Иногда с виду гигантские проблемы громоздятся на пустяковом фундаменте. Два-три сеанса – и они разлетаются, как дым.

Он видел, как неуверенность продолжает занимать большую часть их мыслей. Он видел синхронность их внутренних сомнений – тот же ритм, но совместный, и он был уверен, что уже давно у этих двух не совпадали внутренние ритмы. Их достаток колебался в пределах средних показателей. Он – скорей всего ИП-шник, занимается монтажом – окон, дверей, каких-нибудь фонарей, гардин, тех же потолков. Или отделочник, специализируется на ремонтах. Кипучую деятельность главы семейства выдает его неусидчивая манера накручивать ключи. Она – может быть кем угодно, секретарь, бухгалтер, оператор. Только не продавец, слишком высокая самооценка. Принадлежит большинству женщин номинальных специальностей. Карьера, без сомнения, высвечивалась на первых порах – пока училась. Но потом рождение ребенка, три года декрета, как всегда, обезличили академические достижения. И нужно было начинать все заново, а не больно-то хочется, так что довольствуется средней должностью.

Ребенок, скорей всего, причина брака. И возраст соответствующий. Но самое главное – слишком контрастная пара. Этот явный контраст не очевиден в более юном возрасте, – возрасте шор и иллюзий, рассаднике самых тупых жизненных ошибок. А чем старше, тем явственней, но уже не свернуть. Чайлдфри из нее бы вышла замечательная, а яжемать – никудышная. Кроме как «сядь прямо», «вымой руки», «учись хорошо» в загашнике ничего и не наберется. «Выпей рыбий жир», возможно. Не потому, что тупая, а просто апатия. Слишком очевиден гнет ошибки. Он – простой, как свои ключи и брелок, она – с большими претензиями и нулевыми возможностями. Не будь у него квартиры по наследству от бабки или какой-нибудь двоюродной тетки, ряды абортесс пополнились бы. А у нее за душой не шиша, с предками ютится в однушке. И еще один мощный показатель: не подцепили вирус «материнского капитала». Хотя с закрытыми глазами очевидно: он был за второго ребенка, она – категорически против.

Ну, как-то притерлись, какие заусенцы могли – сточили, какие не могли – сточились заботами. Ребенок – всегда связующее звено, даже если его футболить туда-сюда от отца к матери. Он немного встал на ноги, взял тачку в кредит – с гордостью, и ключами бряцает, когда не лень, она же – как должное, с такой же хладнокровной миной. Научились со временем не думать «а как было бы». Она научилась, его-то как раз все устраивает. Узнай он о текущем раскладе, психолог потребуется уже ему. Быть может, периодически она оказывается в чьей-то постели вдали от супружеской. Не из-за скрытой мести, а исключительно от непонимания своего места в жизни, отсутствия четкой позиции. Такие адюльтеры носят сиюминутный характер, длительные шашни не для нее. Назавтра она не помнит имени своего случайного любовника, а если вдруг сталкивается, то на ее лице не дрогнет ни одна черта. И следует холодное «Добрый день» и ничего, что бы выдало ее вчерашний всплеск страсти. Он, вероятно, не думает о других женщинах. Из прозаических соображений: ему просто некогда.

И вот теперь проблема, которую не вычесть и не сточить. Хотя попытки были титанические. Сколько они задвигали ее, шесть лет? И задвигали опять же не потому, что тупые и ни черта не смыслят. Если и сохранилась в их ритмах синхронность, то называется она – «вписываемость». Такие люди, как эта пара, вне зависимости, простодыры они или с амбициями, привыкли делать так, как говорят по телеку. Или как делают соседи снизу (сверху, как правило, либо алкоголики, либо дрелевые фанаты). Или коллеги по работе. Разговоры с друзьями и знакомыми – кто что купил, и что еще прикупить осталось в этой жизни, что хочется, но пока не можется, что можется, но пока откладывается. Все разговоры – это список покупок, прошлых и предстоящих. На этом все, сходству крышка. У нее – свои телепередачи, у него – свои. У нее – одни образцы для подражания, у него – другие. Закрывание глаз на собственные желания – норма современного общества, и они ничуть не тянут на самобытную пару. Они и не смогут иначе. Потому как пропасть между «есть» и «как могло бы быть» становится все шире и все страшнее. И когда гремит гром, инстинктивное желание – «не обсуждать этот случай тогда». А лучше – никогда. Пусть само рассосется. Иначе придется копать и видеть.

До поры так и было. Не рассосалось, но задвигалось умело. Однако неудобные вопросы присутствовали все это время, и они копились, как ил. И однажды заполнили реку, превратив ее в топь. Кто-то начал подозревать, и вопросы стали совсем неудобные. Ювеналка не дремлет, особенно в последние годы правительственной распущенности и шизофрении. Если теперь выплывет, что сынок, мягко говоря, с приветом, статусу «вписываемости», мягко говоря, каюк. Истина про лунатизм разрушит все 13 лет самообмана – влегкую, одним движением. Потому что это карточный самообман, у него нет фундамента. Как всегда, как и во все времена, проблемы ребенка – это проблемы родителей. Предки – умственные сомнамбулы, дети – уже физические. Только им этого не скажешь. Не потому даже, что хлопнут дверью, а он потеряет клиентов (хотя это тоже причина, ибо в клинике строгие финансовые планы). Они просто не поймут, о чем он тут мелет. Мозг уже как консервная банка с постоянно-герметичным содержимым. Чтобы проникнуть внутрь, слов не достаточно, нужен нож и усилие.

Он разбирался в психологии людей. Детей – в особенности, это было его ремесло на протяжении уже прорвы лет. Он имел практику в единственном в их маленьком городке психотерапевтическом центре, куда проник, конечно же, сквозь смазанную блатом лазейку, но со временем себя оправдал. Через год работы он уже достиг того статуса, чтобы менять обстановку кабинета по своему усмотрению (выбив бабло с руководства). Он все продумал лично, без привлечения дизайнеров. Он сидел спиной к стене за столом, стоящим боком к окну. У противоположной стены – диван для групповых занятий. Или ознакомительных, как сейчас, и поэтому между ними – все пространство кабинета, чтобы народ чувствовал себя комфортно. Сбоку – кресло для индивидуальных занятий. За креслом, у боковой стены – стеллаж с игрушками, учитывающих разный возраст посетителей. Хотя, как правило, возраст его посетителей уже отстоял от игрушечного периода. На столе стоял комп Lenovo, на самом краю стола, со стороны посетителей, лежал Айфон. Айфон он использовал в качестве диктофона, перекидывая после сеансов аудиозаписи на комп и складируя их в отдельные файлы. По уставу клиники персонал был обязан носить белые халаты, и он носил. Но добавил от себя деталь – надевал халат поверх черной рубашки с ярко-желтым галстуком. Ну, он любил желтый цвет. Но не это главное. Яркое желтое пятно – магнит для взглядов. Подавляющее большинство посетителей пялилось на его галстук в обход глаз, и это позволяло ему спокойно наблюдать за пациентами.

Но были и исключения. Вероника Мещерякова, кажется, даже не замечала его галстука. А ее муж – напротив, только на галстук и косился.

Он разбирался в психологии. Но он не знал двух вещей. Его оценка этих людей справедлива максимум на 10% – впервые за всю практику он выдал такую большую погрешность. Второе: он только что подвел сам себя к порогу двери. Несуществующей двери, образной. И за этой дверью явно не метафорический персонаж в черном балахоне позвякивал явно не метафорической косой.

Он сказал:

– Главный вопрос в том, как ко всему этому относится сам Игорь.

Он разглядывал пацана. Тот разглядывал окно с видом гопника. Точнее, картину за окном. Окно первого этажа выходило во внутренний двор, там располагалась детская площадка, сейчас почти пустующая. Отрешенность завсегдатая иных миров не сходила с лица, хотя фингал здорово портил безмятежность. Ну и рожа у тебя, Игорек. Если он шандарахнулся плашмя с высоты своего роста – то, как и Наташа Мельникова, легко отделался. Мог бы сломать нос. Или выбить зубы. Вполне соизмеримая награда для такого падения. В любом случае все это – до поры, до времени. Пока у парня явно удача, но удача – это не брачный партнер, уйдет – и не оглянется. Двойной ковер они ему постелили… Настанет день, и он ринется в ванну – прямо лбом о зеркало. Или же прямым ходом – в окно. По статистике, подобный исход в случае с детским лунатизмом составляет 25%.

– Игорь!– дернула того мать, чтобы не расслаблялся.– Соберись. Тебе вопрос задали. И не сутулься.

Парень мигнул и оторвался от окна. Штоковую позицию не принял, видимо, хватало энергии только на одну команду. Как и предполагалось, взгляд Игоря сосредоточился на желтом галстуке. Он вообще не похож на тех подростков, которые смотрят прямо и общаются со взрослыми на равных. Правый глаз выглядел зловещим. Натурально доктор Джекил и мистер Хайд в одном флаконе.

– Как насчет встреч, скажем, вторник-четверг-суббота?

– Норм!– вклинился отец, хотя того не звали, и вообще он тут лишний. Мог бы в машине посидеть.– У него среда-пятница тренировки, а так свободен, каникулы же.

– Я все-таки хотел бы Игоря услышать.

Сергей Мещеряков насупился и вцепился в ключи. Возможно, он с ними спит. И с женой, и с ключами. Но ключи кладет поближе. Игорь опустил взгляд и глухо буркнул:

– Можно.

Его апатичность – скорей всего, она просто временная. Сомнительно, что он всегда такой – в школу ходит, в спортивную секцию ходит. Такие не выживают. Он ведь тоже «вписывается», есть с кого брать пример. Самим собой этот парень был лет до шести, пока ходил в детский сад. Или и того меньше. В данный момент у него реакция на очередной инцидент, в котором он – главный фигурант, а также угроза для родителей. Ему ведь все известно о статусе «вписываемости», хотя бы на уровне интуиции. Так что теперь превалирует чувство вины и беспомощности, как следствие – апатия.

Он не знал, что своим коротким, неброским словом Игорь открыл для него дверь, за которым его поджидало основное подведение итогов. И он, не думая, переступил порог.

– Отлично. Вы на каком этаже живете?

Секундная заминка. Все-таки ему удалось озадачить Веронику Мещерякову, выглядящую и держащую себя пуленепробиваемо.

– Седьмом…

– Кондиционеры имеются?

– Да… Три. В каждой комнате. У нас две комнаты, плюс кухня.

– Окна пластиковые?

Вновь секундная заминка.

– Пластиковые.

– Балкон тоже застеклен?

– Тоже застеклен. Это что-то значит? Думаете, микробы от кондеров?

– Этот вариант тоже нельзя исключать. Но в данном случае я сильно сомневаюсь, что это микробы от кондеров. Речь не об этом. Самое первое, что вам нужно сделать: окна закрыть. Все без исключения. Купите ручки с замком, либо детскую блокировку, либо просто открутите ручки, они легко вынимаются и вставляются. Ключи от ручек, или сами ручки – спрятать. Игорю не говорить – где. Проветривайте квартиру только в своем присутствии, и ключи от ручек доставайте так, чтобы он не увидел, где вы их храните. Второе: если нет дверного замка, который изнутри закрывается на ключ,– врежьте.

– Он есть, но мы не пользуемся,– сказал Сергей.

– Теперь пользуйтесь. На ночь закрывайте на ключ, ключ прячьте. Третье. Сделайте какой-нибудь сигнал. Вроде колокольчика на веревочке. Так у вас появится шанс успеть к Игорю до падения. Хоть вы и говорите, что такое состояние длится всего несколько секунд,– тем не менее. Ведь до прихожей он однажды дошел, стало быть, не всегда несколько секунд. Перед сном запрещены триллеры, компьютерные игры, вообще все то, что возбуждает. Книги, легкая музыка. Либо старые советские фильмы, не современные. Американская классика тоже сгодится.

Они пялились на него. Теперь оба на него, не на галстук. Все сомнения вдруг вытеснились испугом. Вдруг стало доходить, что шутки кончились. Да и не шутил никто, давно уже, несколько лет как кончились, и чего ждали,– непонятно. Сейчас они начинают осознавать, насколько все серьезно.

Ну, а чтобы не забыли это чувство, выйдя из кабинета, он решил поднажать.

– И еще одно. Я не хочу вас пугать, но это не мои домыслы, это все-таки статистика. Я бы советовал вам не входить в комнату Игоря в такие ночи поодиночке. Входите вместе. На всякий случай.

– Чет, по-моему, перегиб,– заметил Сергей Мещеряков, нахмурившись.

– Совсем нет. Были случаи, когда лунатики проявляли агрессию к близким людям. Были случаи, когда доходило до преступлений. Редко, но были. Исключать ничего нельзя. По крайней мере на первых порах.

– Ничего такого не было,– продолжал гнуть Сергей. Он посмотрел на жену, ища ее поддержки. Та молча смотрела на свою сумочку.

– Вы не понимаете.– Он дружелюбно улыбнулся.– Сейчас все изменилось.

– С чего вдруг?– кипятился Сергей Мещеряков.– Что такого изменилось?

– Мы начали говорить об этом,– спокойно произнесла его жена, не поднимая глаз.– Открыто.

Он вновь улыбнулся.

– Я рад, что вы понимаете. Мои рекомендации – это всего лишь рекомендации. Я пока не знаю ни вас, ни вашего сына, и не хочу никого задеть. Я говорю с точки зрения опыта. – Он протянул руку, взял телефон и отключил аудиозапись.– Итак, начнем завтра. Время приема уточните, пожалуйста, на ресепшене. На этом пока все. Всего доброго.

Родители поднялись синхронно, парень – с небольшой задержкой, словно ждал команды. Несмотря на джекилхайдовский вид и все ужастики, которые прозвучали тут в кабинете, с виду он обычный парень. Налицо все признаки социализации. Ходит в школу, в спортивную секцию. Не зная, для чего, просто так сказали, вот и ходит. Друзей особо нет. Родители – тоже далеко не друзья. Есть аккаунты в соцсетях. Не самостоятелен. Не умеет принимать решения, разве что под прессом. Но это не взвешенное решение, а то, что легче всего. Один пункт идет вразрез: не теребит смартфон, как отец свои автоключи. Возможно, ниточка. Или же просто депрессия с утра, как реакция на все произошедшее. Сюда ведь он тоже не по своей воле пришел. Сказали – он и пошел. Такие дети.

Перед тем, как закрылась дверь, парень, похожий на гопника, но не являющийся оным, обернулся и коротко стрельнул в его сторону недружелюбным подбитым глазом. А вот другая половина лица казалась все такой же безмятежной. Он словно продолжал сидеть на диване, таращиться в окно и витать в мирах Амбера. Ладно, кто бы ты ни был, Джекил, или Хайд, или чертилка какая. Если твои предки не исчезнут сейчас с концами, посчитав, что все это – чересчур для их психики, постараемся вытащить твоих демонов на поверхность.

Потом дверь за ними закрылась. Одновременно дверь в комнату, где Петрова ждала смерть, захлопнулась окончательно тоже.

Глава 2. На улице – 1.

Очутившись в коридоре, Сергей Мещеряков изучил визитку, которую психолог вручил им в самом начале встречи. Потом хмыкнул, взглянул на жену.

– Вика!

Она обернулась. Он развернул визитку к ней лицевой стороной, загадочно ухмыляясь.

– Виктор Петрович Петров,– прокомментировал он, понизив голос – на тот случай, если Виктор Петрович Петров прильнул к двери изнутри и подслушивает.– Его батя был Петя Петров.

– Главное, что он сам не Петя Петров,– парировала Вероника.– И это сейчас самый актуальный вопрос.

– Да ладно, я просто разрядить,– обиделся Сергей, что шутку не оценили. Игорь, правда, оценил, но не подал вида. Ему вообще нравились шутки отца. Они были трехкопеечными и без выкрутасов. Маме – непонятно, нравились или нет, но она часто эти шутки троллила. Порой весьма тонко, так что отец терялся. Мама в этом плане имела куда более изощренные мозги. Как вот десятью минутами ранее, когда Петров разглагольствовал о ритмах и теориях. Отец явно «повелся», а мама вмиг раскусила эти танцы с бубном. Впрочем, Игорь надеялся, что психолог этот знает гораздо больше, чем выдал на первой встрече. У него создалось такое впечатление. В Петрове виделся потенциал. А еще Игорю показалось, что Петров – не докапывальщик. Поэтому он согласился на эти сеансы. Хотя, можно подумать, у него был какой-то выбор.

Обиды отца на мать были столь же грошовыми и длились пару секунд, после чего он все забывал. Родители пошли на ресепшен, оформлять бумаги и вносить соответствующую плату – Игорь в финансово-деловых вопросах не участвовал. Он стянул бахилы и встал сбоку от входной стеклянной двери. Солнце снаружи лилось неистово, внутри холодиликондеры. Игорь любил лето, любил солнце. Солнце и жара ассоциировались с относительной свободой и счастьем, что бы ни значили эти слова на самом деле.

Мимо прошли женщина и девочка, чуть младше него, держась за руки. Игорь не смотрел на них, он вообще избегал смотреть на кого бы то ни было, но с некоторых пор его «боковые» чувства приобрели феноменальную силу. Он видел все вокруг, замечал каждую деталь, глядя в одну точку – в окно, или в пол, или на свои руки, или под ноги,– он на самом деле контролировал все 360 градусов вокруг себя. Он слышал и впитывал каждое слово, выглядя спящим с открытым ртом. Он ловил кожей взгляды, чувствовал по изменению воздуха близкое движение – в его сторону или от него; он предугадывал каждый шаг. Он не смотрел на проходящих мимо маму с дочкой, но он точно знал, что те пялятся. Что ж, это понятно, сегодня он – гвоздь программы. Успокаивало лишь то, что он знал и другое: смотрят – не на него. Смотрят – на фингал. Его самого не видят за фингалом, не видят Игоря Мещерякова. И хоть взгляды коробили, будь его воля, он наносил бы себе фингалы по утрам специальной краской. Потому что во всех других случаях взгляды в его сторону не предвещали ничего хорошего. Вернее, в 99% других случаев. Потому как что-то случилось однажды. И не только то, что он начал ходить во сне.

Они вышли из клиники и двинулись к стоянке, где их ждал синий Хендай I10. Расстояние преодолевали молча, как партизаны в тылу. Игоря всегда прикалывало, как они идут втроем, когда втроем. Отец шел впереди, как гусак, он всегда торопился и ничего не успевал. Мама демонстративно сохраняла хладнокровие и отказывалась подстраиваться под его ритм, поэтому телепалась сзади. Игорь же, в стремлении угодить обоим, болтался в промежутке, то ускоряясь, то сбавляя темп.

В машине отец спросил:

– Ну что ты думаешь?

– Про сына Петра?– уточнила мама.

– Ну…

– Он – молодец,– сказала она равнодушно. – Начал давать советы только после того, как раскрутил нас на сеансы. А пока не раскрутил, давал лекцию про ритмы, которая нам очень поможет в жизни.

– Так-то да…– Отец обескураженно положил руки на руль и взглянул сквозь ветровое стекло.– Думаешь, фигня все? Развод очередной?

– Вряд ли развод,– сказала мама.– Его хвалят. В интернете у него рейтинг 4,9 из пяти. Может, конечно, сам накрутил себе… Но его знают люди. На работе одна сотрудница к нему дочку свою водила, он ее от энуреза вылечил.

– Понятно…

Игорь, слушая разговор, открыл боковое окно. В машине имелся кондер, но тот на днях крякнул, а у отца пока не было времени сгонять в мастерскую. Как назло, сегодня с утра жара усилилась.

– Слушай, я так и не понял последнюю фишку,– сказал отец.– Что значит – все изменилось, потому что начали об этом говорить?

– Всего лишь очередная теория,– отозвалась мама.– Феномен Баадера какого-то там, если я правильно помню. Суть в том, что если начинаешь говорить о том, чего нет, то это потом начинает случаться. Не обязательно с тобой, может, с соседом, или в газете прочтешь. Но где-то случится.

– Так он и начал об этом говорить! Петров! О лунатиках-преступниках. Получается, это он будет виноват, если что?

– Да, Сергей,– ровно и без эмоций ответила мама.– Он будет виноват, если что.

Отец покосился на нее и промолчал. Игорь стиснул зубы, чтобы не улыбнуться. Что ж, мамин юмор ему тоже нравился, хоть он и был своеобразный. Ему часто казалось, что достойно оценить этот юмор может только он сам. Он взглянул на зеркальце и внезапно наткнулся на мамин спокойный взгляд.

– Игорь, прикрой окно. Сейчас поедем, тебя может продуть. Надо оно тебе?

– Да ладно, брось ты!– Отец завел двигатель.– Жарень такая, какой продуть.– Однако Игорь уже послушно нажал на кнопку автоматического управления.

– Именно поэтому,– сказала мама. – Он потный, и сквозняк. Кондер лучше наладь.

– Налажу. Руки не доходят.

– Надо продуктов купить,– напомнила мама.– Впереди на углу Пятерочка, давай туда.

Отец послушно двинул машину.

Игорь любил пассивную езду. Если уж продолжать говорить о ритмах, то пассивность – это как раз его частота; всегда была. Ну, по крайней мере, насколько он помнил. А помнил он не сказать, чтобы особо много. Вернее: мало чему из того, что он помнил, он мог доверять. И в ложную память и в эффект Манделы он не верил. Это просто корректировка. Кто-то корректировал его память. Кто-то корректировал память всех.

Он любил пассивное наблюдение. Если бы ему предложили стать частью матрицы – лежать себе в барокамере, подключенной к мировому компу,– он бы счел, что он достиг дверей рая. Ранее – он знал! – люди, подобные ему, мечтали оказаться на необитаемом острове. Вдали от людей. Вдали от докапывальщиков. Либо, наиболее продвинутные,– пионерами на вновь открытой планете. Для современного человека все это – кислые способы, однако в прошлом люди ничего не знали о компьютерах и о клиповом мышлении, и одиночество в их случае решало большинство проблем. Сейчас же необитаемые острова и планеты не подойдут. От своих клиповых мозгов не убежишь. Только матрица. Такие дела.

Во время семейных поездок наслаждение Игоря было устойчиво-прерывистым, как азбука Морзе. Не ритмичным ни с какой стороны. Если у него был выбор – ехать или сидеть дома,– он однозначно тянул руку за «дом». Семейные поездки подразумевали, что их в салоне будет трое. Замкнутость пространства создавала все условия для докапывания, и мама разворачивала интенсивную деятельность. Она была докапывальщицей, она стала докапывальщицей с некоторых пор, и тут уж ничего не поделать. Машину она не водила, хотя права у нее имелись, просто не хотела. Так, круги иногда нарезала вокруг квартала, чтобы совсем не потерять навыки. Так что мама сидела на пассажирском сиденье и раскрывала ему, Игорю, всю философию про будущее. Его, Игоря, будущее.

Иногда ему казалось, что он уже в матрице. Иначе как объяснить тот факт, что он по жизни спотыкается только о тех людей, кто озабочен его будущим. Речь о взрослых, ровесники не в счет. Есть исключение – дядя Радик, папин друг, которому плевать на его будущее, а также на будущее всего человечества и Вселенной в целом, если у него самого сохранится курево и карты. Все остальные – они были очень обеспокоены. Большинство учителей, если не все. Тренер по дзюдо. Друзья родителей. Сами родители. Случайные прохожие – таки да, были такие случаи, и далеко не один. Что-то там присутствовало, в будущем, о чем нельзя сказать прямо, только окольно, намеками, отговорками и страшилками. Думай о будущем, Игорь, говорили они. Ну какого рожна ты опять филонишь от тренировок, это же для твоего будущего, говорили они. Игорь, опять четверть с тройками закончил, совсем о будущем не думаешь, говорили они. Игорь, ты опять витаешь в облаках, соберись, подумай о своем будущем, говорили они. Что это, если не компьютерная программа? Живые люди не могут так себя вести. Живые люди анализируют происходящее и себя самих. Живые люди меняются согласно реалиям. Если они понимают бессмысленность и бесперспективность долбежки про будущее, они перестают заниматься долбежкой про будущее. А принимаются заниматься другими долбежками. Про прошлое, например. Как-то так.

Вдвоем с отцом ехать было прикольнее. Раньше батя часто брал Игоря с собой по делам – просто так, за компанию. Отец занимался установкой пластиковых окон (в этом Петров угодил точно в цель). У него имелось собственное, давно сформированное ИП, и лично он, конечно, монтаж не производил, на то были штатные работники. Но замеры снимать он всегда ездил лично.

– Первое впечатление, Игорюнь,– объяснял он.– Есть первое впечатление по телефону, и первое впечатление от личной встречи. Они все решают. Снимать замеры – это бесплатная услуга на рынке, и клиент может позвать десять таких кентов, как я. И нужно оказаться лучшим кентом среди всех остальных кентов, чтобы тот перезвонил и заказал. Так что я никому не доверяю ездить к клиентосам на первую встречу. И трубки сам снимаю.

Иногда отец молчал всю дорогу, и Игоря это, конечно же, не напрягало,– напротив. Он погружался в пейзажи, проплывающие мимо. И хотя это был родной городок, где давно можно гулять с закрытыми глазами, настолько все было знакомым, Игорю все равно нравилось смотреть. Картины за стеклом успокаивали его клиповый мозг. Они текли – величаво и размеренно. И конечно же, стекло было опущено до упора. Никаких простуд. Мамы рядом нет. Будущее – под угрозой.

Он ловил лицом встречные токи воздуха. Ловил запахи – иногда приятные, но по большей части – нет. Ловил нити своих мыслей, которых у него было на сотню калейдоскопов. Думать он любил примерно так же, как читать. Даже во сне он думал. Часто он ловил себя на том, что просыпается и продолжает анализировать какую-то проблему, которую начал разбирать во сне. Иногда ему казалось, что он перестает понимать, где сон, а где явь, все сливается в сплошную стену дождя. Немудрено, что он с приветом, и бродит по ночам, как бабайка, попутно долбясь о пол и стены.

Отец был докапывальщиком более низкого порядка, чем мама. А в отсутствие поблизости мамы вообще забывал о своих функциях, и начинал вести себя как живой человек, каким-то образом улизнувший из матрицы. Больше всего отец любил рассказывать истории. Ему было в кого – бабушка Игоря была знатной рассказчицей. Была… Сейчас ее нет уже, как и деда, но она жива – такая вот матрица. Потому как живы ее истории, которые она рассказывала Игорьку, а значит – жива какая-то ее часть.

Но и отец не терял лица. Оказался достойным продолжателем рода. Дома Игорь с отцом почти не общались: тот убегал чуть свет, возвращался поздно. Обычно, за исключением выходных и каникул, посидеть допоздна Игорю выпадало редко – мама блюла. Так что отца он почти и не видел. В редкий выходной отец тупо залипал на смартфон. Его не дергала даже мама, не говоря об Игоре. Все прекрасно понимали, что отец вымотался. Ему нужно отдохнуть.

Общение приходилось как раз на салон автомобиля. Истории отца Игоря завораживали, порой почти так же, как истории бабушки. Они были… ненавязчивыми. В них отсутствовало докапывание в любой его форме, истории отца не требовали от Игоря вообще никакой реакции, как подчас требуют истории, рассказанные каким-нибудь словоохотливым пнем. Как-то: смеяться в нужном месте, качать головой в нужном месте, восхищаться в нужном месте, поддакивать в нужном месте, чувствуя на себе взгляды словоохотливого пня, взывающие к твоей реакции. Истории отца ничего не требовали. Они… струились.

– Прикинь, Игорюня, я в семь лет стал знаменитым, хоть мне и не поверил никто. Да я и сам сейчас не верю. Хех. Мы тогда в Москву двинули, я и мать с отцом. Так, урывками помню. Ну побродили по центру, помню. Даже не саму Красную Площадь, а подход к ней. ЦУМ помню, потому что там предки долго рылись, а я чуть не уснул. Метро помню. Потом поехали куда-то. Куда – не помню, куда-нибудь на периферию. Вылезли из метро, увидели киоск с мороженым, решили мороженого схавать. Там два мужика крайними были в очереди, ну мы заняли за ними, стоим. Одного мужика вообще не помню, а второго – да. Даже не его самого, а усы его помню. Усы мне понравились, я подумал, что прикольные. На самом деле, фиг знает, усы как усы, просто я шкет тогда был…

Мужик увидел, что я на него пялюсь, подмигнул и «козу» показал. Ну и я начал чего-то к нему цепляться, заигрывать с ним. И, помню, друган его подключился, мы поприкалывались, потом они с родителями разговорились, пока очередь ждали. А потом какая-то тетка подошла со стороны. Я так и не знаю до сих пор, с ними она была, или просто тетка с улицы, и попросила разрешить ей нас сфоткать. Я тогда даже не задался вопросом – а на фига нас фоткать? Я почему-то подумал, что эта тетка с нами в поезде в Москву ехала, а теперь случайно встретила и решила сфоткать нас. Прикинь! В Москве типа случайно встретила!

Ну в общем сфоткала она нас, а потом мы мороженку купили и разбежались. А через несколько месяцев бабушка притащила домой «Комсомольскую правду» и ткнула мне в нос первую страницу. И я сразу же вспомнил усатого, это тех двух мужиков тетка фоткала, не нас совсем, нас там и не было на снимке. Но кое-что было, в этом и весь прикол! Рука моя. Рука попала в кадр, я свою руку сразу же узнал. Рука попала, а весь остальной я – нет. Я даже помню разревелся. И как доказать пацанам, что это я и есть, у меня на руке ни шрамов, ни часов, ни браслета, ни фига? А доказывать было чего. Потому как те два мужика в очереди – это Толя Соловьев и Саня Баландин, космонавты. А их фото сделали как раз перед тем, как они отправились на станцию «Мир» в 1990 году.

– А где сейчас эта газета?– спрашивал Игорь.

Отец обреченно махал рукой.

– Сгорела через пять лет. В соседнем подъезде у дяди Вовы пожар был. И на нас перекинулось. Как раз на родительскую комнату, где та вырезка из газеты лежала. Там тоже все сгорело. Вообще, подозрительный пожар был, я тебе не рассказывал разве?– И тут же, без перехода, начинала струиться новая история.

Особая, почтительная область была посвящена деревенскому фольклору. Прабабушка Игоря жила в деревне в 30 км от города, и отец с дедом и бабушкой часто там зависали, особенно летом. Добирались на дедовском Урале с люлькой, этот мотик застиг и сам Игорь. Только во времена Игоря Урал уже подрастерял свою мощь и все больше пылился в металлическом гараже за домом. Но пару раз, когда дед выкатывал мотоцикл, чтобы дать, по его выражению, просраться, Игорь получил свою порцию кайфа. Воспоминания об этих поездках он берег пуще, чем собственную жизнь. Потому что в этих воспоминаниях сохранялась жизнь чужая, жизнь деда. Пока жива память, дед тоже жив.

Тем более, Игорь уже давно удостоверился, что в его памяти кто-то бесцеремонно копается и вырезает куски. Все, что он мог, – вцепиться в самые ключевые воспоминания, чтобы самому не превратиться в Летучий Голландец.

– Прикинь, Игорюня, если бы мы на час позже выехали в тот вечер… По-любому Чужак бы нас поджидал где-нибудь на дороге. Я вообще не знаю, чего тогда предки копошились так долго, мы после 10 вечера только стартовали. Или отца на работу попросили выйти в выхи, и он только вечером вернулся, не помню уже. В общем, к деревне подъезжали, когда темень вокруг. Сейчас там вдоль дороги фонари, все чин-чинарем. Ну ты сам видел. А тогда… Хех. Топор можно было на темноту повесить, он бы и висел. Если вот так остановиться на дороге, да фару у мотика погасить, да на 10 шагов отойти – назад уже дорогу не найдешь. Кранты по-любому. Заплутаешь в темноте и в яму навернешься.

Мне, пацану, конечно, в кайф было в темноте ехать. Впереди только свет от фары, вокруг – темнота, я в люльке сижу, ощущения – как в космосе. Я как раз об этом подумал и башку задрал, чтобы на звезды посмотреть, в деревне они яркие, не такие, как в городе. Ну и увидел Чужака, как он падал. А потом и предки увидели, потому что света резко добавилось, как будто фонари включили. Только фонарей там не было, я уже говорил. Он над нами пролетел как раз. Мы о Чужаке тогда не думали. Вообще решили, что самолет падает, потому что он горел, этот объект в небе. Или нам казалось, что горел. Такая светящаяся блямба, как будто солнце падает. Свалился где-то в лесу, с той стороны деревни. Нам по первой показалось, что прямо в деревню и упал, мы издалека не поняли. Мать причитать начала. Типа, не дай Бог, на чей-то дом сверзился. Хотя если бы это был самолет, и он упал бы на деревню, там одним бы домом не обошлось. Еще я тогда о метеорите подумал, но решил промолчать, потому как мать охала, а батя губы закусил и тоже нервничал. Я уже сам им поверил, и когда мы к деревне подъезжали, я думал, там горящие руины будут. А еще подумал – пацан, фигли! – что фигово все это, потому как жрать охота, а если деревню разбомбили, то где пожрать?

Подъехали – деревня как деревня. Мужики, кто как раз курил в этот момент, или в тубзик шел, или просто во двор вышел, тоже видели хреновину в небе. Улетела в лес, там и упала. Взрослые выпили, обсудили, и решили, что не самолет это ни фига, а точно метеорит. Я с пацанами скорешился, и мы договорились завтра идти этот метеорит искать. А через два часа, когда все уже спать завалились, собаки завыли.

Псы в деревне лают – привычное дело, никто уже не обращает внимания. Сам, наверное, помнишь. Одна загавкает, и все за ней. Но в ту ночь никто не гавкал. Выли, как припадочные. Никогда не слышал, чтобы они так выли. Даже я проснулся, хотя вымотался, смотрю – а родители не спят. Сидят и вслушиваются. Я особо не испугался и снова заснул. А еще через час кто-то в двери долбиться начал. Не в смысле – в нашу, а во все двери. Утром уже выяснили, что в каждый дом этот Чужак долбился. Только никто ему не открыл. И мы не открыли. Ну его нафиг. Я уже во второй раз проснулся и, когда батю с ружьем увидел, вот тогда уже испугался. И не спал больше. Так и шастал этот Чужак из дома в дом, долбился. Спрашивали «кто?» – молчит. А чего он скажет? Чужак – он и есть Чужак. По-любому он на этой горящей штуковине к нам долбанулся. Вышел из леса и к нам в деревню попал.

А наутро канул. И не приходил больше. И собаки не выли в другие ночи. Ты прикинь, Игорюня, и мы ведь с пацанами назавтра поперлись в лес, штуковину ту искать. Хотя все ночью и собак слышали, и долбежку того придурка. Только никто не решился предложить, типа, давайте не пойдем. Стремно было, что другие зачмырят. А я сейчас думаю – никто бы не зачмырил, все бы только обрадовались. Но мы все равно ничего не нашли. И не наткнулись ни на кого. Даже если чего там и упало – не было уже, мы все облазали. Может, назад улетело, фиг его знает.

Это были истории, не обязательно связанные с детством. Они могли родиться на пустом месте – вчера, сегодня, сейчас. Отец выходил вечером в магаз за пивом, а когда возвращался, то Игорь с мамой узнавали, что вот сейчас он столкнулся с челом, которого не видел уже больше 10 лет, и с которым однажды вышла прикольная история. Или он возвращался с работы, и Игорь с мамой узнавали, что только что отец стоял в пробке, и пока он стоял в пробке, он увидел, как на другой стороне улицы грабят инкассаторов. И на следующий день на Яндекс.новостях впрямь появлялась заметка об ограблении. И Игорь с мамой удивлялись даже не тому, что отец постоянно попадает в какие-то переделки, а тому, что в видеоновостях не показали крупным планом его машину и его самого, кукующего в пробке, – с его-то «попаданием» на сенсации.

Как-то раз отец с друзьями поехал на ночную рыбалку. Отец по натуре был рыбаком-одиночкой, и предпочитал рыбачить в деревне в однюху, даже Игоря с собой не брал. До поры до времени Игорь усматривал в этом некую тайну; повзрослев, скумекал, что батя просто хочет глотка одиночества. Поездки с дружками на рыбалку, да еще и с ночевкой (с пивом), были у него не особо в почете, он лучше пиво дома попьет. На крайняк – в сквере на скамейке, когда темно. Гопников отец не боялся, потому как за плечами – первый разряд по боксу и служба в Чечне во время второй чеченской. Из спорта отец оставил на память сбитые костяшки пальцев, из службы – крючковатый шрам на лбу от осколка.

Но периодически папа поддавался уговорам дяди Саши, его партнера по работе, пару раз компанию им составлял и Игорь. Дядя Саша всегда верховодил поездкой – он «знал место», где «клюет часто, как швейная машинка», и все больше «кашалоты, а не рыбы, зуб даю». А еще можно бухнуть. Они поехали компанией в несколько человек, каждый на своей машине. Дядя Саша ехал впереди, показывая дорогу, замыкал колонну отец Игоря. Стартовали в пятницу после работы, ничего удивительного, что отец был вымотан донельзя. А еще сумерки вокруг сгустились, незнакомая дорога, и, когда ехали через лес, GPS начал глючить, и отец его отключил. А через какое-то время немного отстал и сбился с пути.

– Я еще километров 10 был уверен, что правильно еду. Думал, сейчас нагоню их, и газу поддал. Хех. И умотал черт-те куда. Когда сообразил, остановился, снова навигатор включил и на телефоне карту. Короче, свернул я, помнил я эту развилку. Мне и показалось, что все направо свернули, а они походу прямо поехали. Я думал развернуться, а потом смотрю – мне проще еще немного вперед проехать, потому что моя дорога идет кругом и снова возвращается на ту прежнюю. Получалось, что я кругаля дам и вернусь на ту же дорогу, только километра за два раньше. Все равно получалось быстрее, чем разворачиваться, и я поехал.

Пока я не вырулил, куда надо, машин вообще не было. Ни сзади, ни спереди. Мне бы уже тогда на измену присесть, но я ни о чем таком не думал. Да и устал я, мне бы быстрее до места доехать, пива выпить и дрыхнуть. Когда я вернулся назад, где уже проезжал, я и увидел того мужика перед собой. И сразу как кольнуло: какая-то фигня, что-то не то. Пригляделся – а это моя тачка впереди пилит. Не похожая тачка, а реально моя тачка. Я ее фарами сзади четко высветил, и номера мои, и на бампере сзади вмятина – та, которую мама поставила. И водила один. Вот и ехал я эти 2 километра позади самого себя. И машин опять же других больше не было. Только мы двое. Ни сзади, ни навстречу – ни одной тачки.

Я-то понимал, что это я сам там впереди еду. И я понимал, что это бред, я переработал походу, и ну ее к хренам эту рыбалку, раз такие глюки мерещатся. Я бы развернулся и удрал, но меня смущало, что тачек больше нет, а еще не так уж поздно, чтобы их совсем не было. Как-то стремно было разворачиваться. А потом я увидел, как этот тип впереди поворачивает направо. Ну, там же, где я по ошибке повернул. Я, конечно, прямиком мимо этого поворота. И через сто метров на обочине – пацаны все с тачками, меня дожидаются.

Ну я не стал особо базарить, сказал, колесо проколол, запаску ставил. Они такие: а трубу чего не брал? А хрен знает, чего я трубу не брал – не было звонков. Ни одного. Хотя потом смотрю: пропущенных куча. Отмазался, типа в салоне оставил, пока колесо менял. Ну пацаны меня причмырили за это дело, что сам не отзвонился, не предупредил, они же волновались, где я пропал. Я и сам понимал, что стремная отмазка, но какую уж выдумал. Я повинился, сказал, что устал, не подумал, с меня пивасик, и все такое. Уже ночью, когда все по палаткам разошлись, и мы с Саней вдвоем остались, я ему рассказал все, как дело было. Понял, что все равно не засну, пока не расскажу. Да и нужно было кому-то рассказать, к тому же пива уже вдарили.

Я думал, он ржать будет с меня, а он как-то вылупился на меня, пока я рассказывал. И говорит: так была машина. Тот же Хендай, грит, как у меня, свернул с дороги, и они хотели уже ехать вдогонку, потому что решили, что это я был. А тут через секунду другой я подъезжаю. Так что никаких призраков, никаких глюков. Только пацаны не знали, что у тачки той и номера мои, и вмятина моя, и за рулем тоже я сам походу сидел. До сих пор не могу понять, что за хрень тогда была.

Короче говоря, даже если убрать всю мистику и тени на плетнях, отец умел приковать внимание.

Припарковались на стоянке у Пятерочки, в это время суток здесь хватало свободного места.

– Игорь, ты с нами?– спросила мама.– Или в машине посидишь?

– В машине,– буркнул он. Куда ему сейчас рисоваться со своим светофором в поллица? Плюс к этому, он ненавидел магазины-супермаркеты. Магазины-супермаркеты были одним из мест, где концентрируются докапывальщики. Те любили общественные места, как кот свой лоток, и бежали туда по любой, мелкой или вовсе надуманной, причине. Чтобы докопаться, не иначе. Стоит только задержаться у любого стеллажа, разглядывая полки с продуктами, тут же рядом формировался докапывальщик. И принимался совершать свои излюбленные дебильные ритуалы, напоминающие те же танцы с бубнами: заглядывать через плечо, нескромно наваливаясь сзади, теснить в сторону с истовым желанием подцепить какой-то жизненно важный в эту секунду продукт – сок там, или яйца, или хрень на палочке. Игорь в свое время проводил десятки экспериментов с этим, и сделал несколько выводов. Первый: докапывальщик всегда найдется, даже если свободного пространства в магазе – как территория Китая. Второй: если уж докапывальщик тебя выбрал, он не успокоится. Стоит тебе перейти к другим полкам, он вновь окажется рядом, со своими танцами. Третий: если же не задерживаться больше нигде, то докапывальщик теряет к тебе интерес, и либо ищет другого, застывшего у полок, о которого можно потереться и потолкать его. Либо спешит к кассе, если другого подходящего не находится. Потому как у кассы он гарантированно может потереться и потолкать кого-нибудь. Не обязательно собой. Тележкой может потолкать – еще круче эмоции.

Так что Игорь посидит лучше в машине. Оно ему надо?

Отец, открывая дверцу:

– Тебе купить чего?

– Арахис купи соленый? Большой пакетик.

– По-любому!– Он подмигнул, и они с мамой отчалили.

Игорь отжал стекло до упора и подставил лицо ветерку. Он был домосед, так-то, этот Игорь. Но монастыри его не привлекали, и запереть себя «в будущем» в четырех стенах он тоже не планировал. Он любил улицу. Самобытно, по-игоревски, но любил как-то. С другой стороны, что тут такого уникального, если бро любит гулять один? Не в компании, не в шайке, не в банде, а в самом что ни на есть одиноком одиночестве. Ничего особо самобытного, – так, предпочтения. Многие чуваки его возраста приходят из школы и до следующего утра носа не кажут, залипают на мониторы часами напролет. Он-то хоть гуляет.

Раньше он тусил во дворе возле дома время от времени. Было там, как правило, безлюдно и идеально для его философских ритмов. Алконавты, опять же, не собирались. Детская площадка во дворе, возведенная в мезозойский период, даже издали излучала опасность, как Припять. Так что не только дети, но даже алконавты суеверно крестились. А если бы нашлись не суеверные, шансов кирять во дворе у них все равно не было. Отец Игоря с соседями доступно бы объяснили алконавтам, куда надлежит следовать нормальным алконавтам, когда их посылают на русские три.

Предавать огню и мечу посыпанную ржавчиной площадку не торопились. Местные мамочки и детишки взяли за правило растекаться по соседним дворам. Туда, где с игровыми площадками обстояло бодрее. Или бодрее шли дела у управляющих компаний. Так что во дворе игорева дома особо никто не задерживался – шмыг в подъезд, шмыг из подъезда, и пока. Игорь был единственным исключением, чем весьма нервировал маму. Особенно своей странной расположенностью к площадке, где никто не играет. Площадка состояла из ржавых качелей весьма ненадежного вида, ржавой горки-убейся-нафиг, и за компанию ржавой же дугообразной лазалки. Такие повсеместно наводняли дворы в советские времена, и в их дворе она сохранилась. Игорь тащился от лазалки. Висел на ней, сидел на ней, ходил по ней и вокруг нее, иногда лупил по ней палкой – для форсу. Порой кто-то возникал, какой-нибудь соседский мальчишка, или просто бесхозный пацан, и некоторое время они тусили вместе. Потом расходились, и дальше дело не шло. Игорь не рвался завязать партнерство. Его случайные уличные товарищи – тоже. Современные будни.

Мама устраивала порционные головомойки по этому поводу.

– Не играй там,– говорила она.– Тысячу раз уже сказано, Игорь, ну когда ты повзрослеешь? Ржавое все, гнилое. Если на голову не рухнет, так поранишься и заразу занесешь. Оно тебе надо? Совсем о будущем не думаешь. Нормальные дети в соседний двор ходят, ходи туда.

Игорь не знал, что такого «нормального» в нормальных детях, чего нет у него самого. Предполагал, что это такие дети, которые уже позаботились о своем будущем, а вот он, Игорь, – все никак. Но наверняка он знал одно: детские площадки – они как магазины-супермаркеты. Это же разгуляй-поле для докапывальщиков. Игорь уже в детском саду уразумел закономерность: даже если на детской площадке царит идиллия, и все дети заняты своими делами – кто группами, кто поодиночке,– всенепременно найдется парочка кренделей, которые будут цепляться ко всем, толкаться, портить чужие игры, ставить подножки, отнимать чужие машинки, рушить чужие пирамидки, ломать чужие куклы, и так до бесконечности. И что самое удивительное: никогда Игорь не был свидетелем того, чтобы подобные личности концентрировались где-то в одном месте, в своем кругу, так сказать, в сообществе себе подобных. И докапывались бы друг до друга, становились бы этакими докапывальщиками до докапывальщиков. Пропорциональное распределение по местности сих неблагоприятных граждан навевало на мрачные думы и заставляло поверить в теории заговоров.

Так что Игорь продолжал зависать в одиночестве, а в ответ на выговоры мамы – кивал.

Потом он подрос, его кругозор расширился благодаря книгам, и он вступил в «разведывательный» период своей жизни. Его уже не удовлетворяло торчание на пятачке «пять на десять», ему хотелось большего. Игорь перешел к пешим прогулкам: сперва осторожно, вокруг квартала, но постепенно наращивая амплитуду, он познавал город, в котором жил. Он обнаружил, что под равномерный шаг мысли текут куда радостнее, стройнее; и вдруг выяснилось, что познает он не столько среду обитания – он познает себя самого. Погружаясь в мысли, чувства, воспоминания, Игорь приводил в порядок весь мыслехлам, который в его голове существовал, кажется, еще до того, как он родился.

Как и во всех прочих случаях, картину поганило лишь одно – вездесущие, неистребимые докапывальщики. Пару раз Игорь всерьез оглядывал себя в зеркале. Он пытался определить, что такого в его внешности, либо в его повадках – осанке, поступи, движениях,– что такого, что служит маячком? И докапывальщики всех стран и мастей спешат к нему. Это было загадкой. Но постепенно это перестало быть загадкой. Вот только разгадка мало успокаивала, она лишь прибавила новых головоломок, рангом выше.

А потом Игорь случайно попал в безвременье.

Ну, это только так говорится – безвременье. На самом деле ничего мистического или «нарнического». Он просто школу прогулял. Обычно в школу он выходил на час позже того, как на работу убегала мама. И на сколько-то часов позже отца, – он сам не знал, во сколько батя уматывал, в шесть, может быть, а то и в пять. Мама будила Игоря и отчаливала, дальше он справлялся сам. Ну, прямо скажем, он на всем готовом справлялся: завтрак был приготовлен, одежда выглажена и приготовлена, спортивная форма для физры – приготовлена, кимоно для секции дзюдо – приготовлено. Будущее – видимо, тоже приготовлено, но ему врут, чтобы он не расслаблялся и думал.

Однажды, совсем на пустом месте, собираясь в школу, Игорь вдруг остановился. Перестал собираться в школу. Что его торкнуло тогда, он сам не знал. Как-то внутри все упало, и навалилась дикая усталость, почти уныние. Он осознал, что задолбался: каждое утро – одно и то же. Этот ненавистный путь в ненавистную школу, после ненавистной школы – ненавистный путь в ненавистное дзюдо. Это казалось бесконечным, и Игорь присел на табурет в прихожей и призадумался.

А пришло ему на ум следующее: многие из его одноклассников периодически не появлялись на уроках. А потом, на следующий день – появлялись, говорили, что живот болел, и вопросов больше не возникало. Даже справку никто не спрашивал. Ну а какая справка, продристался – и за парту! Учителя в святой понос верили, остальные – нет. Причем даже Игорь, который не особо вникал в жизнь других, в понос не верил. Позже он понял, что и учителя в понос не верили, пофиг просто было.

А вот Игорь не болел. Ни поносом, ни золотухой, ни ОРЗ. Мама говорила, что он подхватил воспаление легких в три года, когда у них в районе авария случилась зимой, и они два дня сидели без отопления. А Игорь не сидел, разумеется, а играл на полу. Так что на Дэвида Данна в роли Брюса Уиллиса Игорь не тянул, неуязвимым он не был. Но потом, в четыре года – он опять же, не помнил, родители рассказывали,– его в деревне покусал пчелиный рой. И после этого к Игорю перестали цепляться мелкие болячки. Cегодня он полагал, что с удовольствием обменял бы свой лунатизм на грипп, с цикличностью каждые полгода. Лунатизм в какой-то степени оставался царем горы; быть может, это он, а не яд пчел в организме, отпугивал иные хвори.

Как бы там ни было, Игорь справедливо счел, что кичиться своим феноменальным физическим здоровьем негоже, а вот использовать этот дар – гоже. Иными словами, никому (ни сейчас, ни в будущем) не поплохеет, если у него вдруг «заболит живот». Он просто не в состоянии сегодня идти в школу, пропади оно все пропадом. Это называется «край».

Почему он вовсе не остался дома, а двинулся, как опечаленный, куда глаза глядят? И ведь рюкзак с учебниками прихватил, все чин по чину. Тогда он не задумывался об этом. Позже понял, что все дело в старых привычках и в привитом послушании. Даже прогуливая школу, он делал так, словно шел туда. Как будто перед собой оправдывался. Как будто давал себе самому шанс передумать и все-таки успеть на уроки. Но он не передумал. И двинулся вовсе не в школу, а через весь город к другому концу.

И случилось безвременье. Потому как уже через 15 минут школьники рассосались по школам. А вскоре последние трудяги рассосались по кабинетам и рабочим местам. Бездельники же и «самозанятые», что составляли авангард армии докапывальщиков, покуда не наводнили улицы в поисках жертв. Видимо, бездельничали или самозанимались. Дороги по-прежнему наводняли машины, на них безвременье не действовало, но Игоря и не интересовали дороги. Как и главные улицы. Не хватало еще отцу на глаза попасться, или друзьям родителей. Игорь перебирался кварталами, а в кварталах установилось изумительное затишье. Ни человечка, ни Маугли. Ни докапывальщиков.

Стояла весна во всем своем великолепии. Из дома Игорь вышел в курточке, но вскоре снял ее и кое-как запихнул в рюкзак. Он блуждал все то время, которое отводилось на школьные занятия,– впритык до обеда. Тоже самозанимался, можно сказать. Вечером вел себя, как примерный сын и ученик. Особо не отсвечивал, чтобы избежать вопросов. Вечером «учил уроки». Перед сном – почитал. А на следующий день, уже не думая ни о чем другом, повторил свой променад, только другим маршрутом. Теперь он не тратил время на сделки с совестью и прогулял школу, как будто всю жизнь только это и делал. Потому что то, что он осознал во время первой своей широкомасштабной прогулки, было важнее. Это было настолько важнее, что Игорь был готов рискнуть ради повторения всем.

Он познавал город, в котором жил. Он видел лица города, видел его потаенные уголки и секреты – то, о чем город помнит, но люди – нет. Он видел корявый камень на месте старого, снесенного памятника, а вечером в интернете нарыл, что это был памятник Дзержинскому. Видел заброшенные деревянные дома – они до сих пор стояли, пугая своей карикатурной, искривленной осанкой и зияющими пустотами-окнами. Видел граффити на стене, настоящее произведение искусства – Чеширский кот и Алиса. Видел балконы сталинок, увитые плющом, как в сказках Андерсена.

Он познавал себя. В этом безвременье он словно перерождался. Мысли перестали скакать с места на место, немного подивились происходящему, а потом вдруг потекли в ином русле, в ином направлении, плавно и мелодично, и внезапно стала формироваться философия. Игоря философия, она родилась изнутри него. Именно она определит все его будущее, о чем он, конечно, понятия не имел, но интуитивно чувствовал важность происходящих в нем процессов.

Игорь познавал мир. Два дня наедине с собой – без родителей, без учителей, без тренеров, без докапывальщиков – перевернули в нем все. Клиповое мышление вдруг исчезло – оно было чужеродным, оно было насажденным извне, и Игорь вспомнил себя. Что если бы этих дней было больше? Двадцать? Или две тысячи?

Он познавал суть общества, природу докапывальщиков. Потому что у него не будет двадцати дней. Мир вокруг него позаботится об этом. Докапывальщики позаботятся об этом. Они создают школы, дополнительные курсы, спортивные секции, они создают обязанности, они говорят о будущем. Они передают детей из рук в руки, как эстафетную палочку, их цель одна – не позволить ребенку остаться наедине с собой. Они втыкают рекламу повсюду, строго следя, чтобы разум перескакивал, чтобы он не задерживался долго на одном и том же. Они тыкают локтем, трутся у стеллажей с продуктами, тыркают продуктовой тележкой на кассе, сбивают с мыслей. Они отнимают у тебя любимую игрушку, потому что она вредна для твоего будущего, они рушат твою пирамиду, они сжигают твои книги, они ломают твой стержень. Они бьют тебе морду за искреннее высказывание, а если не могут, они троллят тебя в соцсетях. Они никогда тебя не отпустят.

И они дали ему понять. Докапывальщики дали ему понять. Система дала ему понять. Вечером второго дня маме позвонила классный руководитель. Игорь почему-то сразу же это понял, услышав за дверью голос мамы, разговаривающей по телефону. Классный руководитель осведомилась, все ли с Игорем нормально, насколько серьезно он заболел, почему никто не предупредил школу, и когда его теперь ждать. Дедуктивным путем выяснилось, что больничный Игорю только предстоит: после сегодняшних разборок с мамой.

– Игорь, что происходит? – спросила мама прямо, входя в его комнату. Где он, вжав голову в плечи, читал.

Игорь насупился и попытался создать еще более виноватую позу, хотя дальше было некуда. Он не знал, что ответить. Он прогулял, это вскрывшийся факт. Но это же мелочи на фоне того, что действительно происходит. Только вот как объяснить это маме? Как объяснить, что за эти два дня на него снизошло озарение? Как объяснить, что два дня наедине с собой, в полупустом утреннем городе, совершили революцию в его мозгах? Как объяснить, что он понял что-то. Про будущее. В том числе про это гребаное будущее, о котором все талдычат.

Но нет. Об этом лучше не говорить. Маме – в особенности.

– Сколько ты прогулял?

– Два дня,– честно пробубнил Игорь. Она и так знает уже от классухи, что тут темнить?

– И чем ты занимался, скажи, пожалуйста.

– Я гулял.– Он не хотел больше вранья, так что отвечал честно.

– Гулял, значит. Еще одно интересная новость. И где ты гулял?

– Ну… Я просто гулял.

– Понятно. То есть тебе вдруг нестерпимо захотелось погулять два дня, так? Или не два? Если бы я не узнала, сколько ты планировал еще гулять?

Он молчал. Он не думал о том – сколько. Он сжимал в руках букридер, с которого читал. Сейчас он больше всего опасался, что ридер отнимут. Жаль, что мама пришла с разборками не в те часы, когда он «учил уроки».

Но вышло все куда хуже.

– Завтра с утра нас ждут в полиции,– сообщила мама. – Будут ставить тебя на учет.

Накатил ужас. Руки, держащие ридер, стали липкими. Ему захотелось отложить читалку в сторону и вытереть руки об одежду, но в то же время он боялся, что своим движением только привлечет к ридеру внимание мамы. Етижи пассатижи, вот так поворот! Его, Игоря Мещерякова, в полицию?! А что потом?! С другой стороны, чего ты ожидал, шепнула рассудочная часть мозга. Ты, паря, не просто прогулял. Если бы ты просто прогулял, заработал бы щелбан, и делов конец. Но ты попытался выйти из матрицы. А это наказуемо расстрелом. Вот в полиции тебя и нашинкуют, как гуся.

– Мам, зачем в полицию?– заныл он. На глазах появились две слезинки.

– А ты как хотел?– искренне удивилась мама.– Ты, видимо, думал, что можешь делать, что захочешь? Можешь врать родителям, прогуливать школу, шляться неизвестно где, заниматься неизвестно чем. Я не знаю, Игорь, какие у тебя еще секреты. Может, ты куришь втихаря, или что похуже. Вот в полиции и будут выяснять. Раз ты дома скрытничаешь.

– Я не хочу в полицию…– пролепетал Игорь. Слезинка потекла по щеке.

– Это я уже поняла,– сказала мама все тем же беспощадным тоном.– Ты не хочешь в полицию, ты не хочешь в школу, ты ни во что не ставишь родителей. Ты хочешь гулять.

– Я не хочу гулять!– надрывно выпалил Игорь.– Я просто…

Мама подождала продолжения, глядя на него с бесстрастным интересом. Потом, когда поняла, что продолжения не будет, понимающе кивнула.

– Ты просто,– повторила она.– В этом твоя проблема, Игорь. Ты всегда «просто». Ты никак не поймешь одного: детсадовские игры давно кончились. Ты теперь взрослый человек. А взрослый человек должен нести ответственность за свои поступки. Безответственный человек – позор для общества, позор для семьи. Я не хочу сына-позорище. Мы с папой хотим, чтобы ты вырос достойным человеком. Чтобы ты в будущем добился чего-то, а не остался «просто». – Она помолчала. Потом нанесла последний апперкот:– Все равно тебя в школу не примут, пока ты не ответишь за свой поступок, так что с утра пойдем в полицию, и там ты расскажешь про свое «просто».

Она поднялась и направилась к выходу из комнаты. Но в дверях задержалась.

– И тебе еще с отцом объясняться,– сообщила она и вышла, затворив за собой дверь.

Сидя в прострации, Игорь думал думу. Теперь он отложил ридер, с которого десятью минутами раньше читал «Таинственный остров», и вытер влажные руки о домашние штаны, а также утер слезы и сопли. Кажется, влип он по полной. И кого ему теперь винить, как не себя, любимого? На что он вообще рассчитывал: ладно, первый спонтанный променад, еще куда ни шло, но два подряд… Или он реально проверял матрицу: заметят его демарш или нет? Или жизнь будет течь, как и прежде, и в конце концов он, Игорь, выцветет из существования, и о нем все забудут, жизнь будет идти своим ходом, а он так и останется в безвременье? Нет уж, фигушки. Это даже не тюрьма Шоушенк, отсюда и Энди Дюфрейн не слиняет.

Когда Игорь немного успокоился, он начал мыслить здраво. Мама – она такая мама. Это ее задача, заботится о его будущем, и порой мама использует диковатые методы, лишь бы толк был, или хотя бы надежда на толк. Однажды Леха Воробьев, одноклассник Игоря, прогулял неделю. И чем все закончилось? Да ничем, никто не заострял, Леха выдумал отмазку, с которой даже Игорь ухмыльнулся, и все забыли. Марта Точилина, которая была для Игоря путеводителем по музыкальным командам (вернее, путеводителем была ее страница в ВК), как-то тоже несколько дней сачковала. А когда вернулась, даже не попыталась отмазаться, тряхнула черной челкой, пожала плечами и отвернулась к окну. И все, опять же, забыли. Иными словами: еще не было прецедента, чтобы шалопая таскали по допросам. Мама всяко сгущает краски, чтобы Игорь знал, кто в доме хозяин, чьих правил придерживаться и когда наступает время глубокого раскаяния. Какой-то процент беспокойства после маминых угроз оставался, но все же Игорь стал сопеть ровнее. Наиболее очевидной угрозой сейчас для него представлялось возвращение отца с работы.

Ну вот, вернулся тот с работы и – ничего. Кинул что-то в желудок и был таков – на боковую. Игорь даже не слышал из своей комнаты, о чем они с мамой говорят, вспоминают ли его вообще. Выходить, конечно же, опасался.

Наутро, как он и предполагал, ни в какую полицию его не повели. Мама привычно торкнула его, уходя на работу, чтобы он вставал и начинал собираться. И в школе пронесло, хотя тут Игорь на сто процентов был уверен, что будут обрабатывать. Никто – ни слова. Даже одноклассники ничего не спросили. Вот и не верь после этого во всякие матрицы.

Так онои работает. Ждешь докапывальщиков, – а их нет. А когда не ожидаешь, весь такой расслабленный, – они за ближайшим углом, целая орава. Игорь искренне счел, что ему крупно повезло в тот раз. Везение – это та грань жизни, которой она поворачивалась к нему крайне редко. Так что случай был обречен застрять в памяти. Именно тот факт, что мама больше ни словом, ни взглядом не напомнила Игорю о его гадском поведении, ударило сильнее всего и выбило из него всю дурь. Теперь уж вряд ли он отважится на подобные выкрутасы.

Но лед в сознании, тем не менее, стронулся. И этот механизм уже не сдержать – ни докапывальщикам, ни секциям, ни школам, ни священникам, ни даже родителям. Лед правил и стандартов сломался, вскрылся, двинулся неповоротливо, но неуклонно. Игорь начал думать. Если раньше он думал, то теперь он думал. Правда, если бы он тогда знал, к чему в итоге приведут его раздумья, в какую страну его занесет блуждающая льдина, он бы, вероятно, отстрелил себе половину мозга. Чтобы не думать.

Но он не знал.

Родители вернулись из Пятерочки, загрузили пакеты с продуктами в багажник, уселись на свои места.

– В общем, мы чего решили,– сказал отец вполоборота к Игорю.– Ты походи к этому Петрову. Хуже по-любому не будет.

«Может, и будет»,– мелькнуло у Игоря. А вообще, давно уже решили, еще когда родители оплачивали следующий сеанс. К чему эта филиппика? Видимо, они говорили об этом всю дорогу, пока хавку затаривали, а сейчас вроде как вынужденное резюме. Словно часть Игоря тоже присутствовала при их диалоге.

– Ладно,– ровно отозвался Игорь. Поймал в зеркальце взгляд мамы и, не дожидаясь, поднял боковое стекло.

Отец вывел машину со стоянки, и они двинулись сквозь солнечный, душный город в сторону дома. Постепенно мысли Игоря омрачались. И дело вовсе не в доме и не в Петрове. Как уже говорилось, докапывальщики никогда не отпустят, особенно после того, как он попытался вырваться. Летом школа выпускала из рук нити, но самому себе Игорь не принадлежал никогда. Потому как секцию дзюдо летом никто не отменял. И именно сегодня вечером ему предстоит идти на очередную тренировку. Потому что – давайте, все хором! – это нужно для будущего!

Глава 3. На тренировке – 1.

Предков переклинило, когда Игорь учился во втором классе. Он вроде бы успел свыкнуться с одной напастью – школой. Решил, что терпимо так. Не в малой степени сыграл роль его юный возраст. Сидение за партой в ближайшие 11 лет его не подавляло: он просто не мыслил такими категориями. И представить, что наступит момент, когда 11 лет рабства кончатся, он тоже был не в состоянии, а потому протяженность срока теряла для него смысл. Это, бесспорно, со всех сторон помойная ситуация: девять месяцев в году сидеть за партой. Но в целом школа поначалу не слишком напрягала: докапывальщики приценивались. Даже несмотря на то, что успеваемость по всем предметам у Игоря была швах. Кроме физкультуры. Там стояла «четверка».

Предшествовало «короткому замыканию» в мозгах родителей довольно-таки нелепое событие. Игорь делил парту с Сережей Беговым, вскорости после «события» их рассадили, потом Серега переехал в другой город… В общем, теперь не важно. Натура Сережи Бегова идеально соответствовала его фамилии. Сам Игорь чувствовал себя на уроках относительно комфортно. Если до него не докапывались (помним об этом), но в школе без этого никак. Периодически ему приходилось пружиниться, а в остальном – сносно. А вот Серега Бегов на уроках выцветал, как моль. Первые 20 минут после звонка он развлекал себя доступными механизмами: ерзал, пинался, барабанил пальцами, крутил ручку, мял тетрадь, бубнил рэп, писал записки одноклассникам и расшвыривал те по партам. В общем, занимался. Под конец урока становился похож на жертву вудуизма: он умер, но ожил, и теперь ни жив ни мертв, а так – посерединке.

Гремел звонок, и Сережа Бегов бежал. И не бежал он вовсе, а БЕЖАЛ. Он Б!Е!Ж!А!Л! Все равно куда, в любой конец Вселенной, пока хватит сил… или просто по кольцу – вокруг дома, школы, или любой точки. Лишь бы не стоять и – не дай Бог!– сидеть. Игорь был уверен, что дома тот тоже бегает. В туалет или на кухню, за бутербродом, или просто из комнаты в комнату, ради прикола. Ну а поскольку они соседствовали за партой, то условно сблизились. Игорь периодически составлял Сереге компанию в его забегах. Ничего мудреного они не делали. Носились как придурки по коридорам школы, вот и вся стратегия. До очередного звонка или до появления завуча.

И в тот день они бежали. Сначала Игорь догнал Серегу. Повезло просто, что догнал. Тот по лестнице забрался на самый верх и уперся в тупик. Затем убегать по правилам надлежало Игорю, и тот делал. Так и доубегался на свою голову.

Какой-то треск, шум, и тут же – темнота. Истинное безвременье. Мир словно отошел в сторону, понаблюдать за Игорем, и он полностью отключился. Когда пришел в себя, то обнаружил себя на полу, над ним – Сережа Бегов, одна половина его лица ухмыляется, вторая – перекошена от ужаса, и не знаешь, какой половине доверять. Вокруг еще какие-то школьники. Игорь мигал и озирался по сторонам, как новорожденный лось. А через секунду появилась боль в голове и груди.

Выяснилось (Серега рассказал), что в их незатейливую игру вклинилась обычная школьная дверь. Из тех, которые закрывают на время уроков, а на переменах они болтаются туда-сюда, потому как туда-сюда болтается всякий сброд. Ну и по правилам пожарной безопасности двери классов должны открываться в коридор – по пути потенциальной эвакуации. Как раз в тот коридор, где бежал Игорь, улепетывая от Сереги Бегова. И пока он улепетывал, то периодически оглядывался, чтобы проверить – близко тот или далеко. Когда в очередной раз оглянулся, кому-то приспичило выйти из класса. Дверь резко встала на его пути, и Игорь побратался с дверью на скорости этак 15 км/ч. Так что норматив по бегу Игорь сдал, а по преодолению препятствий – не сдал. За что и был низвергнут в легкий обморок.

Ну, бывает. Не Бог весь какое событие. В прошлом месяце третьеклашка вообще с лестницы сверзился и руку сломал. Серега и какая-то девчонка потянули Игоря за руки, чтобы помочь подняться. Позже Игорь понял, что как раз эта девчонка дверь-то и открыла. А тут он, бежит, горемычный. Народ вокруг стал расходиться, отпуская шуточки и жалея, что крови нет, и что никто не успел заснять на мобилу великое братание Игоря и Двери. Вроде конец инциденту, можно возобновлять состязания или идти в медпункт, но как раз в этот момент из той же злосчастной двери выпрыгнула училка.

Она была молодой и вертлявой, эта училка. Чего она там вела, Игорь не знал,– в его классе она не вела. Училка быстро оценила ситуацию. Один тип, примерно второклассной наружности, поднимается с пола, лоб украшает нехилая блямба. Второй, одногодка первого, тащит того за руку – то ли тащит, то ли наоборот, не дает встать. Еще девчонка между ними. Налицо классический треугольник и разборки из-за крали. Знаем, проходили. На ходу было принято решение пресечь, чтобы неповадно было. Вертлявая училка схватила Игоря и Серегу за шкварники и потащила обоих к завучу.

Теория про драку легко нашла своих последователей. Родителей обоих драчунов пригласили разделить дискуссию и высказаться. Игорю становилось паршиво, все больше и больше. Даже не от самой истории. А от того, что они с Серегой в один голос утверждали, что никакой дракой и не пахло. Был бег. Мещеряков бежал, и Бегов бежал. Была долбаная дверь. Бегов бежал, а Мещеряков – нет уже, отбегался. Вот и весь сказ про дверь, нечего рыть, казалось бы… Свидетелей опять же половина школы. Но никто не верил, и свидетелей не опрашивал. Почему-то все сообща решили, что драка – доказанный факт. Серега Бегов разорялся только поначалу, потом замолк и только лыбился в ответ на вопросы. Видимо, Серега тоже знал секрет, который Игорь не знал. Игорь-то продолжал отбрыкиваться, чуть ли не со слезами на глазах. Суть не в том, была драка или нет. Суть в том, чтобы ему поверили. Фиг с ними, с учителями, с завучем, с вертлявой этой… Он в упор не понимал, почему ему не верят родители. И почему родители Бегова не верят своему сыну тоже.

Быстро замяли, и рассосалось. Игоря с Серегой отсадили друг от друга, посчитав это достаточной мерой для предотвращения подобных конфликтов. Дальше Серега бегал один, потому как его новый сосед бегать не любил. И Игорь тоже как-то охладел и к бегу, и к Бегову.

Потом рядовой осенний день, и отец приглашает Игоря на городские соревнования по дзюдо. Игорь прифигел немного и согласился. Прифигел, потому как за отцом страсти к дзюдо никогда не наблюдалось. Сам-то он в бокс ходил, и было бы намного логичнее, если бы он позвал Игоря на боксерский турнир. Но Игорь даже не стал заморачиваться с этими мыслями. Им предстояла настоящая мужская экспедиция, чего еще можно хотеть? И какая к чертям разница, куда они идут, дзюдо смотреть или просто облака в небе.

Всю дорогу до дворца спорта Игорь вился вокруг отца, разводя того на истории. И отец не подвел. Он рассказал Игорю, как впервые вышел на ринг, и ему в спарринг-партнеры почему-то поставили чела, выше него на голову и шире раза в два. Так что отец точно был уверен, что проиграет. Но после первого же удара ноги чела подогнулись, и тот сверзился. Вот и весь поединок.

– Ты прикинь, Игорюня, я долго думал, что это я сам такой орел. Не доходило до меня, что поддался он мне тогда. Ну чтобы вдохновить. Тренер специально его подговорил. И все вокруг мне свистели, и потом тот чел поднялся и руку мне пожал. Я после этого случая тренировался, как припадочный.

Они с отцом заняли места для зрителей. Отец купил попкорн, и они его жевали. Объявили о начале состязаний. На ковер стали выходить соперники, их имена объявляли по микрофону. Их имена ничего не говорили Игорю, поэтому он их не запоминал, наблюдая сверху за происходящим без эмоций. Сам спорт представлялся ему обычной возней. Смысла – ноль, толку – ноль. Даже подзадоривания отца его не воодушевляли.

– Смотри, как он его! Ничего себе, молоток! По-любому в финал выйдет! Так его, давай! Смотри, у них же веса разные, куда судья смотрит?!

Игорь послушно отсидел всю программу. Под конец он не смотрел на соревнующихся, а разглядывал людей вокруг, потому как на матах он уже вряд ли увидит что-либо новое. Все схватки как по шаблону. Одну посмотрел – и хватит на всю жизнь. Ему просто нравилось сидеть рядышком с отцом, самозабвенно поглощать попкорн и пассивно наблюдать. Хотя лучше бы они пошли все-таки смотреть облака. Ну или что-то другое, где пространства для общения было бы больше…

Он полагал, что после того, как объявят победителей, они с отцом тут же отчалят. Но отец вдруг ни с того ни с сего потащил его вниз к матам. Половина участников уже разошлись. Кто-то из оставшихся натягивал кроссовки, кто-то обсуждал прошедший бой. Отец на секунду оставил Игоря болтаться одного и подошел к низенькому, сухощавому типу. Типа этого Игорь наблюдал сверху в течение всего времени соревнований. Тип имел восточную внешность – татарин или монгол. Бурят, может быть. Они с отцом поздоровались, о чем-то переговорили. После чего отец дал Игорю знак приблизиться.

Игорь с опаской сделал это. Он не представлял, в чем подвох, но ожидание подвоха от любой нестандартной ситуации уже входило у него в привычку. Низенький оглядел его с головы до ног, словно намеревался купить его, отвезти в свою Бурятию и там съесть.

– Знакомься, Игорюня,– бодро сказал отец.– Наш городской тренер, Ирек Римович.

Ирек Римович протянул Игорю руку. Игорь на всякий случай вытер ладонь от остатков попкорна и пожал, что протянули.

На том закончили, попрощались, и двинули в сторону дома. А уже вечером отец огорошил:

– Игорюнь, я тебя записал к Иреку Римовичу в секцию. Будешь ходить к нему два раза в неделю. Будешь дзюдоистом.

Он был так огорошен, что подавился слюнями. От растерянности даже забыл, что в таких случаях иногда полезно с ходу закатить истерику. И хотя часто с предками этот финт не проходил (читай – с мамой), попытаться стоило. Но нужно было закатывать сразу, пока горячо. Истерику он не закатил, только зырил и холодел, и шанс был упущен.

– А зачем?– только и пролепетал он.

– Что значит – зачем?– удивился отец.– Поднатаскаешься. Научишься сдачи давать.

И тут Игорь понял. Причиной всего этого театра – посещение соревнований, знакомство с Иреком Римовичем, запись в секцию,– была все та же злосчастная дверь. А вернее, раздутый вертлявой училкой бред с дракой. Родители поверили училке. Игорю не поверили. Хотя под конец даже постарались сделать вид, что поверили. Но не поверили все же.

– Я не хочу в дзюдо ходить!– начал он оправляться от шока.

– Что значит – не хочу?– удивился отец.– Да ты чего, Игорюня. Все пацаны в детстве спортом должны заниматься. Я тебе как бывший боксер говорю. В будущем пригодится по-любому. Потом еще спасибо скажешь!

«Спасибо» Игорь не сказал. Ни отцу, ни матери. До сих пор убить готов за такую подставу.

Хватило одного-единственного дня, и Игорь обнаружил, что умеет ненавидеть. Вот прям до тошноты. Если бы он так ненавидел живой объект, он бы, вероятно, подумывал об убийстве. Если бы он так ненавидел неживой объект, он бы подумывал о бензине, спичках или взрывчатке. Однако предмет его ненависти ни убить, ни разрушить. Спортивная секция, как ее убьешь? Тренера если только придушить, но он-то не при чем. И потом, на его месте вырастут десять других. Или основателю дзюдо кровь пустить? Но тот и так давно уже умер.

Приходилось проглатывать эту ненависть и прятать ее ото всех. И внутри него ненависть развернулась всем спектром оттенков, весьма поразив Игоря. Он не замечал за собой ранее, что способен на такие сверхнегативные чувства. Ничто в его мире до этого дня и не заслуживало такого разгромного отношения. Ну да, были докапывальщики – и в школе, и на улице, и в магазине, и на автобусной остановке. Но они были частью существования, и на первых порах максимум – бесили, а впоследствии – пугали. А дзюдо… Оно не было частью существования Игоря. В этой секции ему было чуждо абсолютно все.

Первое же занятие «задалось» сразу. С почина, так сказать. По пути во дворец спорта Игорь угодил под дождь. Это был мерзкий осенний дождик, с мерзкими порывами ветра, с мерзкими же лужами повсюду и с мерзким настроением пешеходов. Зонты Игорь не носил никогда. Зонты часто использовались докапывальщиками, чтобы задеть, дернуть, или докопаться иным, более угрожающим образом. Поэтому в случае, если дождь, Игорь передвигался перебежками от дерева к дереву. Ну или дожидался под козырьком любой парадной, пока схлынет. Здесь же пережидать не было возможности, потому как он должен явиться на занятия вовремя, родители накануне сделали ему обильное внушение о пользе тех или иных вещей, в первую очередь – дзюдо. Игорь в силу возраста не нашел стойких возражений. Кроме как неприятие и страх ему нечего было предъявить в противовес, но неприятие и страх не котировались. Сошлись на том, что Игорь попробует. Тебе просто нужно попробовать, Игорь. Сам не заметишь, как втянешься. Потом еще благодарить будешь.

Он кое-как добрался до дворца спорта, прыгая через лужи, и по прибытии на его голове сформировалась забавная пакля. И он сам придал ей гротескности, отжав волосы руками, тем самым превратив паклю в два разноторчащих пучка. Таким и заявился.

Он уже знал, где занимаются дзюдоисты, и двинул прямиком туда. Ирека Римовича Игорь обнаружил практически на том же месте, где они познакомились накануне, словно там ему было намазано. Он робко дал знать, что явился, и был бесцеремонно направлен в раздевалку. В рюкзаке Игоря имелось свеженькое белое кимоно, которое чудесным образом нашлось вчера дома. Хитрые предки. Хитрые и продуманные. Все спланировали заранее, и кимоно прикупили. Никакая это была не мужская экспедиция, а ловушка. Это било больнее, чем все остальное.

Еще кеды там наличествовали, в рюкзаке… Кеды претендовали на персональное отступление. Кеды вообще были куплены для уроков физкультуры к сентябрю. Покупала мама. Если бы покупал отец, то с большой долей вероятности не вышло бы того, что вышло. Но отец не покупал ему одежду. Мама, как природный экономист, планировала покупки, и планировала сами предметы покупок. На растущего по часам Игоря одежда и обувь покупалась впрок. Чтобы два раза в год не заморачиваться, мама покупала ему кеды на размер больше. Ну, нормальное явление. Их шнурками затянешь потуже, и они как влитые. И потом, это ж не повседневка, их два раза в неделю надел, и ок. Но вот с нынешними кедами, которые лежали в рюкзаке, мама явно дала маху. Перестаралась. Сильно промахнулась в большую сторону. И Игорь – нет, чтобы еще в магазине восстать. Как обычно, засунул язык в одно место и смолчал. Полагая, что мама знает лучше.

В принципе, катастрофы не случилось. Действительно, если затянуть шнурками потуже, то вполне удобоносимые. С виду только, как лыжи. Но в школе это, на удивление, докапывальщиков не приманило, и никто не просил дать покататься.

В раздевалке стояли шкафчики вдоль стен, друг напротив друга. Между ними по центру тянулись две скамейки. Раздевалка была набита ребятами-дзюдоистами. Кто-то переодевался, кто-то уже был переодет и сидел на скамейке, балакая. Насколько Игорь бегло выяснил, строгих возрастных рамок здесь не было. Занимались и пацаны его возраста, и парни постарше. Атмосфера преобладала ироничная. Даже, скорее, с налетом троллинга. Нормально. Все давно знакомы, переодеваются, подкалывают, хохмят, что-то рассказывают, подначивают и критикуют. Привычные дела, спасаться бегством пока рано. Игорь по-партизански проник в раздевалку, бросая быстрые взгляды исподлобья. Народ воззрился на него и минуту изучал. Но с открытой ладонью никто не ринулся, видимо, этому Ирек Римович их не учил. Или не заслужил еще Игорь, чтобы ему руку жали. Так, поглазели только и сделали вид, словно его и нет. «Ну и правильно, – подумал Игорь. – Мне же спокойнее».

Игорь наугад выбрал шкаф с торчащим ключом и открыл его. В нем было пусто, только внизу воняли чьи-то носки столетней давности.

– Это Вовчика шкафчик,– бросил кто-то. Игорь испуганно вскинул голову, но понять, кто это сказал, не смог. На него никто не смотрел. «Блин, мне вообще сказали или нет?»– подумал он.

На всякий случай он перешел к другому шкафчику. Открыл его. Тот оказался девственно пуст, никаких дедовских носков или другой потной рванины. Игорь помедлил, ожидая, что сейчас ему скажут, что это Славика шкафчик, а потом к следующему – это Мишкин шкафчик, и так далее, пока он не испробует все шкафчики. Знаем, читали. Но никто в его сторону больше не вякал, и Игорь немного расслабился. Стянул одежду, переоделся в кимоно. Как надевать кимоно, ему вчера показал отец. И не успокоился, пока Игорь не запомнил. Потом Игорь натянул кеды, обвязал ключ от шкафчика вокруг запястья и выпрямился.

И вот стоит он посреди раздевалки, в своих чудовищных кедах-освободите-лыжню, в кимоно, подпоясанный, с красными пятнами на щеках от смущения, с двумя торчащими пучками волос после дождя. О букетах на голове он, кстати, не подозревал. Тут вам не дамская комната, зеркалами не увешано. Висит одно на выходе, но до него далеко. Постепенно ребята стали к нему оборачиваться: сначала один, потом, глядя на первого, ближайшие, потом все без исключения. В раздевалке установилась глобальная тишина, и Игорь обнаружил себя в центре внимания. Все пялились на него. Гнетущее молчание затягивалось. Кто-то в толпе пробормотал:

– Кого-то мне напоминает… Из цирка же!

В дальнем углу кто-то начал хихикать. Хихиканье распространилось молниеносно, как пламя, и через секунду раздевалку наполнил громовой хохот. Он, этот хохот, накатывал со всех сторон, как армия орков. Впоследствии Игорь часто недоумевал, как ему удалось сохранить себя самого на месте. Каким чудом он удержался, а не рванул прочь и не исполнил пробежку в кимоно до самого дома? Чтобы там запереться в своей комнате от внешнего мира.

Он продолжал стоять, тупо глядя в пол, краснея еще больше. Он понятия не имел, чего все жрут, но очевидно, что ржут над ним, и он не понимал, что же он сделал не так. А даже если и сделал,– он что, супердзюдоист? Откуда ему знать все их долбаные правила? Долбаный Ирек Римович ничего ему не объяснил, просто спровадил переодеваться. Сейчас Игорь был самым несчастным человеком на земле. И впервые он испытал жгучую ненависть к родителям. Они заставляли его сюда прийти, а когда он начал сопротивляться, они вынудили его своими манипуляторскими замашками. Он ненавидел эту комнату, эту раздевалку, он ненавидел это гогочущее стадо обезьян вокруг себя, которые только что не бросаются в него шкурками от бананов.

Но больше всего он ненавидел себя самого. В дальнейшем ненависть к родителям ушла. Ненависть к ребятам тоже. К тренеру. Но к секции – никогда. А самое печальное, что и к себе – никогда тоже. Он ненавидел свою беспомощность, он ненавидел тот факт, что он такой. Он не смог дать отпор родителям, когда у него был шанс. Он не смог настоять на нормальных кедах. Он не смог смотреть прямо в лицо изгалявшемуся стаду в раздевалке. Он не смог подойти к тренеру, вежливо послать того на хрен, и гордо удалиться.

Парни ржали, а Игорь прилагал усилия, чтобы не зареветь. Такая вот она, юность.

– Чувак, ты ж настоящий Петрушка!– выдал один из парней – повыше и постарше остальных.– Реально, Петрушка.

Новый взрыв хохота. Игорь продолжал стоять, потупившись. Он ожидал новых издевок, однако, к его изумлению, вместо этого высокий парень подошел к нему и протянул руку.

– Борян,– представился он.

– Игорь…– промямлил Игорь и с опаской пожал руку, ожидая какого угодно подвоха. Но подвоха не случилось, пожатие парня было крепким и дружеским.

– Игорь-Петрушка!– противно захихикал один из когорты. Теперь Игорю хватило смелости стрельнуть глазами на насмешника. Внешность у чувака была такой же мерзкой, как и его хихиканье. Как хлюпанье жижи, и сам как черт болотный.

– Ты-то чего ржешь, Лесной Орел,– обернулся к тому Борян, и все снова засмеялись.– Сам в зеркале себя видел, уродец?

Борян вновь оглядел Игоря, потом кивнул на ключ от шкафчика, который Игорь обвязал вокруг запястья. Игорь то ли видел где-то, что так нужно делать, то ли читал.

– На руку не вешай,– предупредил он.– Поранишься как нефиг делать. Или пацанов поранишь. Тут не бассейн.

– На лодыжку повесь, и в кед сунь, там у тебя места дофига, в кедах,– выкрикнул вихрастый мальчишка, и снова раздалось добродушное гы-гы.

Игорь послушно стал перевешивать ключ на ногу, однако Борян со смехом его остановил.

– Не слушай его. Это Васек, он хохол.

– Белорус я! – выкрикнул Васек.

– Один хрен майдановец,– отмахнулся Борян. Потом объяснил Игорю:– На матах все равно обувь снять нужно. А будет ключ на ноге висеть, то стопудово травма. Там в зале крючки есть, туда ключи вешаем. Только номер свой запомни, чтобы чужой не взять и не облажаться. А то подумают, что ты крыса. Тогда побьют. И будут правы.– Он ободряюще подмигнул.– Но крыс у нас нет, так-то. И камеры стоят, вон в углу.

Он кивнул на камеру. Игорь послушно посмотрел в том направлении, чтобы удостовериться.

В раздевалку юркнул тренер, Ирек Римович.

– Бойцы, харе развлекаться!– рявкнул он.– Живо на разминку, время пошло.

Дзюдоисты гурьбой повалили мимо Игоря. А тот продолжал стоять, оболваненный и несчастный. Кто-то ободряюще хлопнул его по плечу, но от этого он едва не взвыл. Последним мимо прошел тот мерзкий пацан, которого Борян назвал Лесным Орлом. Игорь не знал, бывают ли лесные орлы и как они выглядят. Но если бывают, они просто обязаны выглядеть, как эта образина.

– Петрушка, хе-хе!– бросил он, криво ухмыляясь.

И все исчезли. Игорь еще секунду раздумывал, не начать ли вновь переодеваться. Скажет дома, что передумал. Что это не для него. А что потом? Он знает маму. Даже если ему удастся продавить отца, с мамой не пройдет. Мама прочитает ему существенную лекцию о детях-оболтусах и о том, какое у них бывает будущее, если дети-оболтусы не берутся за ум, не перестают быть оболтусами, и не становятся нормальными челами. После этого мама возьмет Игоря за руку и приведет сюда вновь силком. Под веселое гиканье пацанов. И какая у него сложится тут после этого репутация? Он счел, что не готов так рисковать, а потому повернулся и обреченно потопал вслед за всеми.

Пацаны уже выстроились в шеренгу по росту. Ирек Римович указал Игорю, какое место занять в ряду. Все произошло так быстро, что Игорь не успел оглядеться, чтобы найти упомянутые крючки и повесить ключ от шкафчика. А спросить постеснялся. Сжал ключ в кулаке и втиснулся между двумя ребятами в кимоно.

Тренер поклонился, пацаны поклонились в ответ. И Игорь поклонился, с небольшим опозданием.

– Для новеньких, еще раз,– объявил тренер.– Зовут меня Ирек Римович. Если трудно запомнить, можно просто «тренер».

Где-то в ряду послышались смешки. Игорь непроизвольно съежился. Он был уверен, что смеются над ним.

– Отставить смех!– беззлобно бросил тренер- На пра-во! Десять кругов по залу.

Они побежали трусцой по периметру. Игорь, у которого с бегом всегда были проблемы, пребывал в таком стрессовом состоянии, что даже не запыхался. Хотя отмахали они как минимум километра 4. Он бежал, сосредоточенно глядя в спину бегущего впереди пацана, опасаясь, что бежит недостаточно быстро, и позади бегущий пацан вот-вот наступит ему на пятку, или пнет под зад, сжимал ключи в кулаке изо всех сил и проклинал существование.

Когда набегались, сняли обувь и зашли на ковер. Игорь было подумал сунуть ключ от шкафчика в свой кед,– Васек прав, места там полно, в футбол играть можно,– но опять-таки не решился. Мало ли, вдруг уведут кед. Или пихнут, ключ выпадет и затеряется. Не хватало ему еще перед закрытым шкафчиком сидеть и ждать слесаря. Так он и продолжал сжимать тот в кулаке.

Пацаны разбились на пары для тренировки, Игорь продолжал стоять один и озираться. К нему подошел тренер.

– Первую неделю не тренируешься,– сообщил он.– А то и две, как пойдет. Научись падать. Покажу один раз, запоминай. Кувырок через голову.– Ирек Римович бросился на ковер, совершил быстрый кульбит и вновь встал на ноги, как солдатик.– Запомнил? Кувырок через плечо!– Еще один стремительный кульбит, от которого у Игоря заныло под ложечкой.– Запомнил? Кувырок назад. Запомнил? Отрабатывай.

Около часа Игорь валтузился на матах туда-сюда, по выделенной специально для него условной дорожке, отрабатывая кувырки. Сначала – коряво и зажато, через какое-то время – чуть более уверенно. Периодически ребята в запале борьбы выскакивали на тот перешеек, по которому Игорь кувыркался. Так что ему приходилось держать дополнительный прицел и в эту область. Один раз он прошляпил и, кувыркнувшись, врезался в одного пацана, выскочившего как раз ему навстречу.

– Осторожнее!– рявкнул пацан в его сторону, хотя вины Игоря тут не было.

Игорь сжался, подумав, что сейчас побьют, но пацан тут же про него забыл. В крайнем случае, если бы дело дошло до замеса, Игорь мог ткнуть того ключом от шкафчика. Потому как ключи от шкафчика он по-прежнему сжимал в кулаке, и теперь это заметил даже тренер.

Тот приблизился быстрым шагом.

– Что в кулаке?– спросил он.

Игорь виновато разжал кулак. Сжимая ключ во время кувырков, Игорь уже успел поранить ладонь, и теперь из небольшой ранки просочились первые капли крови.

– У нас ключи на крючки вешают, Мещеряков, ты чего, вчера родился?– возмущенно выдал тренер. – Вон крючки, иди и повесь.

«А кто мне об этом должен был сказать?– психовал Игорь про себя, направляясь к крючкам.– Борян? Так-то ты у нас тренер хренов».

Больше его не дергали в этот день. Тренер разрешил ему до конца тренировки посидеть на лавочке, понаблюдать за остальными, что Игорь с удовольствием и сделал. Наблюдать он любил, таки да! И осмысливать. Как, например, сейчас он осмыслил, насколько все это не для него. И самое главное – теперь у него есть аргументы для спора с предками. Тренер – дебил. Даже про крючки не сказал, и Игорь поранил руку ключами. Он даже воодушевился, сидя на скамейке в спортзале, глядя на борьбу пацанов на матах. Ему в голову не пришел тот факт, что родители могли купить ему месячный абонемент. И опять же – они на кимоно потратились явно не для одного занятия.

Когда весь этот ад подошел к концу, и тренер спросил Игоря, понравилось ли ему здесь, Игорь ожесточенно закивал. Угу, понравилось. И тут же – юркнул в раздевалку. Ну вас нафиг с вашим дзюдо.

В отличие от пацанов, которые никуда не торопились, Игорь переоделся метеором и ринулся наружу, пока до него опять кто-нибудь не докопался. Или на вторую смену не оставили, раз ему так понравилось. Он отдышался, очутившись на приличном расстоянии от дворца спорта. Дождь закончился, на лужах посверкивало солнце. Лица прохожих оживились, подобрели. Щебетали вечерние птицы. На дорогах образовались плотные пробки – как всегда во время или после дождя. Из многих салонов доносилась музыка.

Жизнь налаживалась.

– Петрушка, э-ба-на! Петрушка гребаный! Ты где выступал, Петрушка?! Где твой цирк, Петрушка, пропил чтоле?

Поразительно, но поначалу Игорь даже не понял, что это к нему обращаются. Эти двести-триста метров, отделявшие его от спорткомплекса – они сродни безвременью. Словно он перепрыгнул в новую оболочку, в новый аватар. И теперь у него – новая память, новое прошлое, и не нужно никаких эффектов Мандел и Баадеров-кого-то-там. Зовут какого-то Петрушку, из какого-то цирка, хрен пойми.

А потом он вздрогнул и, вжав голову в плечи, обернулся.

Позади, в нескольких шагах от него, стоял злобный Лесной Орел и строил злобные гримасы. Игорь прервал путь и остановился, глядя на преследователя. Тот остановился на дистанции. Покуда не нападал. Приценивался и гримасничал.

– Петрушка! Петрушка!– талдычил тот, как дебил. Видимо, слово для него состояло из каких-то особо приятных звуков.

Игорь пораскинул мозгами и посчитал, что игнор в данной ситуации – самая верная тактика. Сейчас этот хрен моржовый пообзывается малек и отвалит. Видя, что Игорь не ведется на обзывания, он должен потерять интерес и пойти поискать что-нибудь другое. Игорь возобновил свой путь, жалея, что у него нет наушников.

Но преследователь не отваливал. Лесной Орел был предводителем местных докапывальщиков. Он вобрал в себя их всех, стал глашатаем, Дартом Вейдером докапывальщиков.

– Петрушка! Петрушка! – глаголил он, волочась следом на некотором расстоянии.– Петрушка, где цирк? Цирк уехал, Петрушки остались! Петрушка, че? Забыли Петрушку, Петрушка плачет. Петрушка, че!

Игорю с ужасом показалось, что этот нетопырь читает за его спиной рэп. Он психанул. Он тоже, видишь ли, не железный. Особенно сегодня, начиная от попыток спастись от дождя по пути на первую тренировку и заканчивая саднящей болью в ладони. Он резко обернулся:

– А ты – Лесной Орел!– рявкнул он.– Лесной Орел, че! Лесной Орел, че! Орлы улетели, птенцов растеряли.

Его противник молниеносно обратился в Голлума. У него и так лицо было, мягко сказать, неказистым. А теперь стало вовсе безобразным. Зубы обнажились, глаза выкатились, разве что слюна не закапала. Сейчас он завопит «Моя прелесть пропала!», испуганно подумал Игорь.

– Еще раз скажешь, убью тебя, понял?!– вместо этого завопил тот.– Подкараулю и убью, понял?! Под машину толкну, понял?! Че ты, понял?! Кирпич с крыши сброшу, понял?! Наркоманов подговорю, они тебя грохнут, понял?! Че ты, понял?!

Похоже, опять какой-то недо-рэп. Игорь поежился и понял. Такие, как Лесной Орел,– не клюют. Они кусаются, поэтому – лесные. Борян знает толк в прозвищах. А ему, Игорю, на сегодня – сверхдостаточно. Он молча развернулся, стиснул зубы и двинул в сторону дома. Он лишь надеялся, что Орел не оглоушит его сзади палкой, не бросит камень и не ткнет ножиком или спицей какой-нибудь.

То ли ему по пути было, то ли развлечения ради, но тащился Лесной Орел за ним добрых два квартала. И не просто тащился, но и читал во всеуслышание свой идиотский рэп про Петрушку, попутно злобствуя и гримасничая. В общем, привлекал как мог народ и собак со всех окраин. Игоря поразило, что прохожие пялились почему-то именно на него, на Игоря. Хотя главный неадекватыш и гвоздь сезона безобразничал сзади.

Потом, внезапно,– тишина. Игорь осознал, что Лесной отвалил. Может, двинул своей дорогой, а может, подустал просто. Или засек новую цель – другого Петрушку или Арлекина, или кота какого-нибудь, и резко переключился. А то и машина сбила. Или кирпич упал с крыши. Или, что наиболее вероятно, Лесной Орел получил иной сигнал. О сигналах Игорь тогда тоже ничего не знал, хотя уже начинал догадываться. В любом случае, он не горел выяснять, куда делся этот дятел.

Это был первый и последний раз, когда он видел Лесного Орла, на знакомстве все и закончилось. Ну спасибо судьбе хоть за эту милость. И не потому так случилось, что Игорь не стал больше ходить в спортивную секцию. Отнюдь! Наоборот, Лесной сам не стал. В тот вечер он ушел домой и больше не явился. Как-то раз Игорь случайно услышал в раздевалке, пацаны обсуждали кого-то из секции. Этого кого-то из их секции дома избил батя до свинячьего визга. Потом милиция, органы опеки, суд,– все дела. Сам крендель – в больнице. Игорю нравилось думать, что этим «кем-то» мог быть Лесной, но наверняка он не знал. Борян, к примеру, тоже вскорости перестал посещать тренировки. Вообще, мало кто из ребят держался хотя бы год, только самые отъявленные фанаты. Все менялось, появлялись новые увлечения, новые цели, или новые проблемы. Клиповое мышление равно клиповая жизнь. Игорь же оставался старожилом поневоле. Он ненавидел этот статус.

В тот вечер он, наконец-то, устроил дома истерику, но было уже поздно. Предки выслушали его: папа – озадаченно, мама – как обычно, без эмоций, глядя как на жука. Они даже покивали головами, а отец в довесок почесал в затылке. А потом выдал то, о чем Игорь должен был и сам догадаться:

– Ну слушай, Игорюня, я ж на месяц абонемент оплатил. Деньги не вернуть уже, как-то стремно получится, если ты сейчас бросишь. Ты даже не попробовал! Что такое – один день! Ты походи месяц, потом порешаем. Втянешься по-любому. Потом еще спасибо скажешь.

Так что приговор есть приговор. Через два дня, когда наступил день очередной тренировки, Игорь уже с утра ходил квелый. Угрюмничал больше обычного, ни с кем не общался, почти не ел. С ужасом ожидал вечера. А вечером послушно отправился на занятия.

Несмотря на то, что Борис быстро выбыл, да и Лесной Орел пропал, прозвище прицепилось к Игорю намертво. Порой ему казалось, что пацаны и не знают его настоящего имени. И тренер не знает. Тренер звал его по фамилии. Остальные – исключительно «Петрушкой». Часто – вариативно. Петро. Или Петруня. Петраковский. Петрусевич. Петрарка. Петенька. Изгалялись, как могли. Стоило Игорю подумать, что прозвище может перекочевать в школу, как его начинало трясти мелкой дрожью, как карманную собачку. Город-то небольшой. Кто-то кого-то знает, пацаны болтают то-се. Он и так в школе не на хорошем счету среди учеников. А если узнают про «Петрушку», ему конец. Зачмырят. И что ему тогда, стреляться? Или школу менять? С мамой такие вещи не прокатят.

Так он и шагал по тонкому льду. Изо дня в день, из года в год. Ведь когда прошел первый месяц, то конечно же, ничего не изменилось. Отец молчком оплатил новый абонемент и поставил Игоря перед фактом. Ты же привык уже, Игорюнь! Ну вот и молоток, потом еще спасибо скажешь.

Он не вспоминал тот первый день знакомства с секцией дзюдо. Сначала старался не вспоминать, а впоследствии это уже вошло в привычку. Но вспоминал он другое. Он вспоминал тот вечер, когда они вдвоем с отцом отправились смотреть соревнования городских дзюдоистов. А тот факт, что это была откровенная подстава, напротив, придавал этим воспоминаниям некий ностальгический окрас. Словно это было последний раз, когда они с отцом вот так беззаботно проводили время. Он вспоминал, как крутился вокруг него весь путь туда, и весь путь – обратно, как хватал его за руку, если они переходили дорогу, не дожидаясь команды, делая это сам, потому что это же клево: просто идти за руку с отцом и слушать его бесконечные истории. Которые никогда не заканчиваются. Которые никогда не надоедают. Которые не требуют от тебя какой-то реакции.

Уже намного позже Игорь осознал, что это действительно был последний раз.

Глава 4. Дома – 1.

Гости нагрянули, когда их не ждали. Ну, они любят так. Хотя у семьи Мещеряковых гости и не ассоциировались с докапывальщиками (Игорь не в счет), сейчас приперлись именно эти. Звонок раздался через час после того, как они втроем вернулись от психолога Петрова. Стоял будний день. Мама сегодня отпросилась с работы. Отец остался дома – передохнуть и пообедать, планируя метнуться в офис вечером. Осведомленность гостей изначально настораживала. Не будь сегодня Петрова, родители были бы на работе, а Игорь – дома один. Или, возможно, на это и велся расчет. Что Игорь будет один. Беззащитный, хоть и дзюдоист.

Дверь открыл отец, с бутербродом в руке. Мама на кухне строгала салат. Игорь отсиживался в своей комнате, думая о будущем. На самом деле он уселся за книжку, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о предстоящей тренировке. На сей раз это был «Морской волк» Джека Лондона. Когда позвонили в дверь, Игорь отметил это краем уха, но не придал значения.

На пороге возникли две тетки. Одна преклонных лет, на всех парах стремящаяся к дряхлости. Лицо изъедено заботами, временем и врожденной подозрительностью. Похожа на грымзу, красноволосая. Другая тетка – существенно моложе и посимпатичнее. Брюнетка, взгляд добрый-добрый, на безымянном пальце – кольцо (у красноволосой нет). В общем, классическое партнерство из комнаты допросов.

– Добрый день. Мещеряковы?

– Угу,– удивился Сергей, откусывая кусок бутерброда.– А вы кто?

– А мы из органов опеки,– уведомила грымза.– Сигнал поступил на вас, это официальная проверка. Мы войдем?

Сергей с трудом пропихнул в горло кусок бутерброда. Неожиданность визита обезоруживала. К тому же нахрапистые тетки явно знали, что делают. Он растерянно посторонился, обе визитерши мигом пролезли внутрь и стали озираться, как в музее Королева.

– Вы папа, правильно?– довлела красноволосая. Вторая смотрела добро-добро. «Музей Королева» ей явно пока импонировал.

– Ну да… А в чем проблема, какой сигнал?

Ну, он знал, в чем проблема. И какой сигнал. Проблема-сигнал торчал в соседней комнате и усом не вел. Со всех сторон адекватный персонаж, в силу своего возраста. Только вот по ночам, бывает, чудит. И визит этот не столь неожиданный. Дело в том, что сверху с Мещеряковыми соседствовала бабка. Бабка не то чтобы напрягала сильно, но периодически любила торкаться. Спросить, например, сколько времени. Без шуток. Или пожаловаться на громко работающий телевизор, хотя в семье Мещеряковых телек никто не смотрел. Он пылился в родительской комнате и включался… никогда он практически не включался. Или бабка интересовалась, не видели они случайно ее кошку? Она вот тут гуляла, на лестнице, а теперь ее нет, и где ее, бедную, искать, время ужина. А потом оказывалось, что никакой кошки у бабки нет и не было. В общем, тот еще фрукт.

В последнее время бабка взяла моду докапываться назойливо, при встрече в подъезде. Что сынок у вас с синяками-то вечно? Дерется, что ли? Милок, опять подрался? Или обижает тебя кто? А что родители? И взгляд хитрющий, как у Штирлица. Мама игнорила ту полностью. Отец мазался, что это спорт. Но все участники подъездной церемонии понимали, что это до поры, до времени. И вот они пришли, эти пора и время.

Из кухни вышла Вероника. Спокойно обозрела пришедших дам. Красноволосая при виде хозяйки сразу подобралась, как доберман. Добрая оставалась доброй.

– Вы кто?– спросила Вероника.

– Мы из органов опеки,– с готовность повторила грымза.– Поступил сигнал, что у вас в семье могут быть проблемы. У вашего сына, точнее.

– Мы просто проверяем,– по-доброму добавила добрая-добрая брюнетка. И улыбнулась, словно напрашивалась на чай.

– Понятно,– кивнула Вероника.– От кого сигнал?

– Это не важно!– отрезала грымза.

– Понятно,– снова кивнула Вероника.– Тогда до свидания, спасибо, что заглянули. Сергей, закрой дверь за ними.

Повисла пауза. Вероника выжидательно смотрела на гостей. Сергей переминался с ноги на ногу, не зная, как поступить. Потом принял единственное верное решение: откусил от бутера. Игорь в своей комнате отложил букридер и навострил уши. Он прочухал, что в доме полтергейст.

– Хотите, чтобы мы с прокурором пришли?– Грымза оправилась и перешла в наступление.– И ребенка забрали?

– Постановление есть?

– Что?

– Постановление есть?– повторила Вероника.– Вы по чьему указанию пришли? По звонку соседки? Где постановление? Где документы ваши? – Внезапно в руках Вероники возник телефон. Она молниеносно нажала на кнопку и сфотографировала обеих теток. Красноволосая стала вдобавок краснолицая от такого хамства. Добрая даже не мигнула. Уже одно это говорило о том, кого следует в первую очередь опасаться.

– Если вы так намерены вести беседу…– начала красноволосая.

– Я вообще не намерена с вами беседовать,– перебила Вероника.– Вы кто? Что рыскаете здесь? Мне 02 набрать недолго. Вызываем?

Добрая внезапно подняла руку, прерывая перепалку.

– Я предлагаю всем успокоиться,– мягко сказала она.– Без скандалов. Вы правы, у нас нет постановления. Сигнал поступил от соседей. Так что мы прекрасно понимаем, что это может быть обычный поклеп. Или, скажем так, кто-то перестарался. Но мы обязаны проверить, вы же понимаете? Если выяснится, что это ошибка, то мы извинимся и уйдем. Но в другом случае мы можем предотвратить трагедию, так что не стоит нас воспринимать так в штыки. Что касается документов…– Она нырнула в сумочку и извлекла корочку. Взглядом дала сигнал красной, чтобы та последовала ее примеру.– То вот они, пожалуйста.

Вероника сфоткала оба удостоверения на телефон.

– Мы всего лишь взглянем на мальчика, зададим пару вопросов,– добавила добрая брюнетка.– Это всего лишь мелочь. Будет выглядеть странно, если вы нам откажете в этой мелочи.– И вновь располагающая улыбка.

Вероника Мещерякова перевела взгляд на мужа. Это был красноречивый взгляд. Она понимала, что они загнаны в тупик. И шутки закончились. Впрочем, как удостоверил Петров, шутками и не пахло. Сергей продолжал неуверенно мяться.

– Так что, какие-то проблемы с этим?– осведомилась красноволосая, вернув лицу былой землистый оттенок.

– Нет.– Сергей отложил бутерброд на тумбочку. Выхода у них не было.– Нет никаких проблем с этим. Игорь!– позвал он.

Выполз он, этот Игорь, нехотя, на свет Божий. Его даже ночью за километр можно было различить по сияющему в пол-лица светофору. Во всей красе предстал. Ну чтобы подтвердить, так сказать, лицом, что у него все в порядке, проблем нет, он на каникулах, отдыхает. Попутно думает и заботится освоем будущем, по-любому.

Грымза расцвела, как орхидея. Или, скорее, как ядовитый плющ. Добрая на удивление не изменилась в лице, не выказала удивления, не совершила ни одного лишнего жеста. Только взгляд стал острым. Создавалось впечатление, что добрая заранее знала итог.

– Кажется, мы все-таки зайдем,– проворковала добрая.

– Возражений нет?– подхватила грымза людоедским голосом. Если до этого момента Игорь только недоумевал, то теперь он начал реально пугаться. Он смекнул, откуда ветер.– Или прокурора будем подключать? Нам постановление теперь получить – на раз! Но потом уже не отвертитесь.

– Не надо пугать,– холодно обронила Вероника. Если она и дрогнула перед этими двумя, то внешне это никак не отразилось.– Обувь снимайте и проходите.

Они расселись в комнате родителей, которая одновременно являлась гостиной. Периодически, когда в гости приходили друзья семьи, эта комната использовалась для застолий – кухня для этих дел была слишком мала. Опека уселась на диван, поставив сумки на колени, Вероника – в кресло. Сергей примостился рядом с ней на подлокотник. В любой ситуации, пусть даже самой неожиданной, где требовалось силовое участие, отцу не было равных. Однако перед госслужащими он явно пасовал и полагался на жену. Игорь хотел было улизнуть – свою сцену он отыграл, дальше – без него, но ему не дали. И тормознула его, что удивительно, именно мама.

– Ты куда собрался? Останься. Тут без тебя никак.

Он незаметно вздохнул и сел во второе кресло, приготовившись к серьезной, по-взрослому, атаке докапывальщиков.

– Ну, рассказывайте,– предложила красноволосая, одновременно умудряясь выглядеть неприязненной и довольной. Только что руки не потирала.– Рассказывайте теперь, что нет проблем у вас, что вас оговорили. А давайте лучше обойдемся без сказок. Все и так видно. Говорите прямо: бьете ребенка? Выпиваете?

– Слышь, знаешь что!– Сергей привстал. Впрочем, впечатления на опеку он не произвел. Он вообще мало на кого впечатление производил, потому как внешне казался обычным мужичком средних лет. Он был даже на два пальца ниже мамы по росту, а учитывая то, что мама всегда носила каблуки,– заметно ниже. Так что люди почти всегда его недооценивали.

– Сергей, не хами,– оборвала того Вероника.– Дороже обойдется.

– Сейчас вам действительно лучше думать над своими словами,– заметила добрая брюнетка, и Сергей вновь опустился на подлокотник.– Вам повезло, у вас есть шанс все объяснить. Все зависит от того, насколько будут вменяемы ваши объяснения. Видите ли, нам сообщили, что это не впервые. Что мальчика часто видят с синяками. Так что давайте сразу обойдемся без вранья, что он якобы случайно упал.

– Он пацан, так-то!– вновь не удержался Сергей.– Он растет.

– Все растут!– рявкнула красноволосая.– Синяки только не у всех. И сигналы тоже не на всех поступают.

– Значит так…– Вероника перевела огонь на себя.– Первое: алкоголиков здесь нет. Можете зайти на кухню, порыскать по шкафам. Пустых бутылок нет, заначек нет.

– Умеренно пьющие бутылки дома не хранят,– отрезала грымза.– Шифруются. Перед самими собой стыдно. Поэтому выбрасывают пустую тару. А заначки не держат, потому что себя боятся. Что сорвутся посреди недели и на работу не выйдут. Я-то знаю!

Внезапно Игорь подумал, что она действительно знает. Быть может, этим и объясняется ее изъеденная внешность, ее склонность всех подозревать огульно – тем, что грымза сама не прочь кирнуть. Или была такой, но справилась – закодировалась, или зашилась, или уверовала в Иегову,– и теперь она уверена, что все вокруг только и думают, как залить за воротник и прогулять работу.

– Ну раз уже с соседями знакомы, можете у них поспрашивать,– веско заметила Вероника.– Про пьянки-гулянки-драки и все такое. Вам всего лишь наверх подняться, к этой бабке. Она же вам настучала?

Добрая брюнетка вновь проявила поразительную выдержку и ничем себя не выдала. А вот грымза на мгновение опустили глаза. Вероника кивнула для себя самой.

– Мы уже интересовались,– вежливо пояснила добрая.– Именно поэтому мы сейчас просто беседуем. Вас характеризуют, как благополучную семью. Кто-то даже назвал вас «образцовой». Так что у вас есть возможность рассказать нам свою версию.

– У вас есть дети?– внезапно спросила Вероника добрую. И это был первый раз, когда ей удалось пробить броню этой госслужащей.

– Это совершенно не относится к делу,– ответила та.

– Мне просто интересно,– настаивала Вероника.– Я хочу понимать, с кем я говорю. Можете не отвечать, если это такой секрет.

– У меня нет детей,– сказала брюнетка, и в ее добром голосе прозвучали дребезжащие нотки нервозности.

– Но вы уже не столь молоды,– заметила Вероника, и брюнетка уставилась на нее. Но сей раз она не смогла скрыть всплеска ненависти в глазах. Это был мимолетный всплеск… но тем не менее, его заметил даже Игорь.

– Вы предлагаете обо мне сейчас поговорить?– сдавленно спросила брюнетка.

– Нет.– Спокойно бросила Вероника и перевела взгляд на грымзу.– А у вас? У вас есть дети?

– Есть!– буркнула красноволосая.– Семеро по лавкам.

Вероника понимающе кивнула. И вновь даже Игорю было очевидно, что грымза врет. Он в очередной раз не мог не восхититься маминой политикой. Она вроде ничего не сказала, всего лишь задала пару вопросов. И вдруг роли поменялись. Раньше опека выступала в роли супергероев, этакие Чип и Дейл в женском обличье. Спешат на помощь, по-любому! А теперь вдруг они стали двумя бездетными тетками, работающими в опеке, которые заявились, чтобы разбираться в чужой семье. Браво, мама. Игорь в очередной раз подумал: почему мама с такими мозгами и хваткой сидит рядовым бухгалтером?

– Объяснения простые,– сказала Вероника.– Игорь ходит в дзюдо. Вы можете это проверить… если уже не проверили. Наш городской дворец спорта, тренер – Рахимкулов Ирек Римович. Секция – травмоопасная. Они там дерутся… или борются… я точно не знаю, как у них это называется. Оттуда и синяки. Ради интереса залезьте в интернет и посмотрите, как они друг друга швыряют на маты. Реальные бои смотрите, не показульки. Очень странно было бы ходить в дзюдо несколько лет и не получить ни одного синяка, вы не находите?

– А если бы он в бокс ходил?– вклинил Сергей.– Я сам боксер. Я когда тренировался, то ходил с фингалами каждый день. И это вам тоже соседи могут рассказать, я с детства в этой квартире живу. Я поэтому Игоря в бокс не отдал, потому что сейчас время другое. Эта ваша ювеналка… я как чувствовал…

– Я не знаю, что вам наговорили сочувствующие,– продолжила Вероника,– но не так уж часто у Игоря синяки. В последнее время – да, участились. Они готовятся к соревнованиям. Областной слет, между прочим. Тренировки стали жесткие. Еще раз настоятельно вам советую посмотреть одну реальную схватку дзюдо. При таких боях, особенно на тренировках, случайно заехать противнику локтем под глаз – ничего не стоит. Или упасть неудачно. Или еще что. Это не кружок рисования.

Добрая брюнетка кивала, слушая это. Красная сидела, поджав губы и бросая после каждой фразы Вероники голодные взгляды на Игоря. Но мы-то уже знаем: не на Игоря, а на его прожектор перестройки. Игорь боролся с сильным желанием прикрыть фингал рукой. Но он не посмел. Перед родителями. Они вон борются за него, никакого дзюдо не нужно. Что же он теперь, будет прятаться?

Когда Вероника закончила, то какое-то время царило молчание. Потом красноволосая хмыкнула.

– Мы все проверим, имейте в виду!– проворчала она.– Это только ваши слова.

– Спросите Игоря.– Вероника пожала плечами.

Красноволосая удивленно и настороженно оглядела парня, словно только что осознала, что это реально живой бро. И его можно спрашивать, а он, если повезет, еще и ответит.

– Это ерунда,– отрезала грымза.– Конечно, он все подтвердит, что вы сказали. Из-за страха.

– Да никто его не запугивал!– взвился Сергей.

– Погоди, Сереж!– Вероника вновь его утискала на место. Потом этим двум:– Вы просили объяснений? Вы их получили. Если больше нет вопросов…

– Всего один,– сказала добрая брюнетка средних лет, с обручальным кольцом и без детей.– Что насчет других ребят? Из секции, я имею в виду? С которыми ваш сын тренируется. У них тоже часто бывают синяки?

Это конец, вдруг понял Игорь. Это легче, чем карточный дом. Это держится на плоскости только благодаря хладнокровию мамы. Но стоит шевельнуться… Стоит только шевельнуться в сторону дворца спорта, в сторону Ирека Римовича, и – кранты. Ирек Римович, проглотив удивленную слюну, с радостью сообщит, что никаких травм, даже легких, у него на тренировках нет. И пацаны подтвердят. И родители пацанов. И друзья пацанов. Вообще весь мир подтвердит, лесные орлы даже. Брюнетка знает, о чем толкует: далеко бы ушел Римович, если бы его питомцы сплошь ходили с синяками. Родители нынче нервные. У акробатов – там были травмы. И то за несколько лет всего один серьезный случай: девчонка сверху пирамиды упала и руку сломала. Шуму было! Тренер по акробатике вылетел со своего места пробкой, даже не обсуждалось. Хорошо хоть если на нары не отправился, или не прибили вечерком в парке. А в дзюдо – ну какие синяки? Бывают ушибы, но не до такой степени. И это нужно очень постараться, чтобы локтем в глаз заехать.

И вообще, то-то я гляжу (молвит мысленный Ирек Римович), Мещеряков пропадает периодически.

То есть он ни разу с синяками не появлялся на тренировках? (спрашивает плотоядно красноволосая грымза).

Ни разу! (Ирек Римович)

Понятно! (Красноволосая грымза). Будем изымать!

Над Игорем Мещеряковым вдруг нависли казематные стены детских домов. Вокруг образовался хоровод: злые гримасы надзирателей-садистов, маниакальные лица неблагополучных детей-сирот. Все они танцевали вокруг Игоря, радуясь новой жертве. Сколько лет ему удавалось бегать от докапывальщиков! Сколько лет он ухитрялся обходить их ловушки, сглаживать нападения, как в айкидо, прорабатывать каждый шаг, чтобы не навернуться в уготовленную ему яму! Ни одно дзюдо не научит такой системе самозащиты, которую для себя сформировал Игорь Мещеряков. И все лишь ради такого скорейшего конца?! Теперь расплата, и бежать некуда. Они уничтожат его. Не сразу. Они будут долго наслаждаться процессом.

Он прекрасно знал, что такое ювеналка. Им в школе неоднократно рассказывали, он сам читал в интернете. Он вывел из почерпнутой информации единственный главный вывод: это питбуль. Если они вцепятся, они уже не отстанут, и можно разжать челюсти ювеналки лишь с оружием в руках. Других вариантов нет. Но скорей всего, если даже ты успеешь взять в руки оружие, тебя застрелят первым. Если только твое оружие не направлено на твой же висок. Тоже своего рода побег, причем эталонный.

Сейчас единственный человек, который может быть на их стороне – Петров, Виктор Петрович. К нему на прием они успели попасть заблаговременно, до прихода этих двух. Но если подключить Петрова, то, во-первых, всплывет история с его лунатизмом и неадекватной психикой. И неизвестно, что хуже – детдом или психушка. А во-вторых, не факт, что Петров станет добрым самаритянином. Ну он повторит то, что родители сами сказали ему на встрече. Но подчеркнет при этом, что сам он ничего еще не проверял, Игоря он знать не знает, как и всю эту мутную семейку, так что разбирайтесь сами. Вот и вся защита.

Игорь вспотел. Страх внутри него сменился ужасом, когда он увидел, как в маминых глазах мелькнуло отчаяние. Он не думал, что опека заметила этот быстрый всплеск. Но он заметил. Он знал маму.

– Я понятия не имею, как у других ребят,– сказала мама, стараясь сохранить свои позиции. Однако по выражению лица брюнетки было понятно, что за кадром уже дан сигнал к занавесу. Красноволосая мигала, пытаясь осмыслить канву.

– То есть ваш сын приходит постоянно с тренировок с синяками, и вы даже не поинтересовались, как это обстоит с другими детьми? Не позвонили тренеру? Не подняли этот вопрос в спорткомитете? – по-доброму уточнила добрая. Красноволосая перестала мигать, вновь плотоядно расплывшись.

Он вдруг понял, что нужно делать. Игорь Мещеряков вдруг понял, что нужно делать. Если бы у него была хоть секунда, чтобы обдумать, чего он там понял, он бы не стал этого делать. Побоялся. Но у него не было секунды. И он сделал. Он явственно видел, что мама готова сдаться. Ее следующая фраза будет о том, как в шесть лет Игорь впервые встал ночью с постели, дошкандыбал во сне до прихожей и звезданулся об пол, как какой-нибудь Шалтай-Болтай. После этого ему аналогично конец. У знают эти две – узнают все.

– Это не от тренировок,– выпалил он.

Все вылупились на него. Брюнетка без выражения, продолжая держать себя в руках и не выказывая эмоций. А возможно, у нее их и не было, этих эмоций. Грымза – с искренней надеждой, что сейчас он им покажет потайную комнату, где его подвергают экзекуции каждые субботу и воскресенье после обеда.

Но Игорь не глядел на них, на эту опеку,– он смотрел на родителей. А родители смотрели на него, и они были похожи сейчас выражениями лиц, как две капли воды. Они, родители, понятия не имели, что он сейчас намерен вывалить; его экспромт огорошил всех присутствующих. Они смотрели на него, и внезапно Игорь испугался. Их взгляды… Их взгляды были какими-то неживыми, пуговичными. Словно они сейчас же, в этой комнате, молниеносно вычеркнули Игоря из своей жизни, чтобы спастись самим. Они вдруг стали отчужденными, и Игорь осознал, что он – один на этом поле битвы. И всегда был один, а прочее – иллюзия, эффект Манделы, ложная память, обманные ритмы.

Он один, а они – чужаки. Его родители чужие ему. Ему и всем детям. Они просто привыкли думать иначе. Дети прочитали об этом в детских нравоучительных книжках. Им рассказали об этом нравоучительные воспитатели и учителя. И они – поверили. Поверили в семью. Но дети не знают своих родителей, и никогда их не узнают. Они не знают об их страхах, об их грехах, об их неудачах, об их потаенных мыслях; они понятия не имеют, что иногда – кто-то чаще, кто-то реже,– родители вдруг мечтают, чтобы их, детей, не было.

И родители не знают своих детей точно так же. Потому что дети тоже умеют хранить секреты. Они живут чужаками – в одном доме, в одной квартире, в одной семье. Мама, папа и я, абсолютные незнакомцы под одной фамилией.

И если случается столкновение интересов, то эти люди способны уничтожить друг друга.

– Что не от тренировок?– подсказала брюнетка.

– Синяки. Синяки эти не от тренировок.

– А от чего, малыш?– неискренне проворковала красноволосая грымза.– Говори, не бойся, ты теперь под защитой государства.

Хрень какая-то, мелькнуло в голове Игоря. Она эту фразу вычитала где-то и заучила?

– Синяки не от тренировок, но родители ничего не знали. Это я им говорил, что от тренировок. Но они не от тренировок.

Выдав абракадабру, Игорь замолк, наслаждаясь эффектом. Родители продолжали смотреть на него во все глаза. Напридумывал он себе со страху… Ох и любит он делать из мухи лесных орлов. Ничего они не чужие, просто немного напуганные. Не исключено, надают впоследствии по шее за то, что он их заставил так нервничать. Но сейчас Игорь спасал самого себя. Спасал от ювеналки, спасал от этих двух теток-чудовищ, особенно брюнетки, которая вполне способна швырнуть ребенка в клетку с тиграми – она сделает это вежливо и по-доброму. Он спасал себя от сверстников, он просто пытался выжить в том пласте детства, куда взрослым нет хода. И потому они не знают, что там происходит. И не стремятся узнать. Там водятся твари похуже тигров, и взрослые очкуют.

Не важно, нервничают предки или нет, оно того стоит. Опека теперь выглядела чуть растерянной.

– Что-то совсем у нас путаница выходит,– молвила брюнетка. Потом перевела взгляд на Веронику:– Вы можете пояснить?

– Пока нет,– ответила мама, не сводя взгляда с Игоря. Она не представляла, что задумал ее многоликий сынуля, но, как всегда, сориентировалась молниеносно. Она проиграла этот бой, она это знала. И брюнетка знала. И Игорь знал. Отец, возможно, еще не допетривал, ему проще было бы схватить этих двух за шкирки и вытрясти их из одежды с балкона, как мышей в мультфильме. Все эти психологические игры ему были не по нутру. А вот Вероника с Игорем – это те еще конспираторы. Так что решение мама приняла верное: пусть Игорь попробует. Хуже уже не будет.

– Так что ты хотел сказать, малыш?– поощряла грымза.

«Малыш» коробило зверски. Еще Игорь вдруг обнаружил, что красная стала слегка притоптывать от нетерпения. Ядрены сосисоны, может, она писать хочет? Так туалет рядом! А еще Игорь вспомнил, что точно также притоптывал дядя Радик, папин друг, в аккурат перед тем, как они собирались попить пива или чего покрепче.

Похоже, у нее ломка, подумал про себя Игорь, а вслух сказал:

– Разное бывает. Но в основном, после тренировки. На улице уже.

Он опять замолк. Намеренно. Наблюдая за реакцией этих теток, которые явно начали раздражаться.

– А дальше?– спросила брюнетка, сохраняя спокойствие в голосе.

– Ну так… денег, к примеру, просят. Большие ребята. Если не даешь, могут побить.

– Большие ребята? Ты имеешь в виду – из секции? С кем ты тренируешься?

– Не-а,– с готовностью ответил Игорь.– Местные. Ну, рядом живут которые, на районе. Они знают, что мы в дзюдо ходим, и приходят после занятий ко дворцу спорта, чтобы докопаться. В общем, уличные разборки, ничего особенного.

Несколько секунд комнату наполняла зимняя тишина. Даже, казалось, снег где-то хрустел еле-еле. А потом вдруг резко что-то изменилось. Что-то ушло из пространства комнаты, словно некий злой дух покинул квартиру. И хотя в поведении присутствующих на первый взгляд ничего не изменилось, Игорь ясно почувствовал: разговор перешел в иную плоскость.

– Ясно!– кивнула грымза с таким видом, словно у нее из-под носа увели выгодный контракт.– Теперь ясно. И сколько ты уже ходишь в эту секцию, малыш?

– Несколько лет…– прошамкал Игорь. – Года четыре… Как-то так…

– Скажи пожалуйста,– спросил брюнетка.– И что, все четыре года тебя вот так избивают? Запугивают, что ты вынужден даже от родителей это скрывать?

– Да нет же!– отмахнулся Игорь. Ума он был палата. Он очень хорошо понимал разницу между тем, что было год назад и сейчас. В прошлом году случаев ночного хождения набиралось от силы 6-7, при этом не каждый такой перекос в сонных мозгах заканчивался синяками. В этом году вдруг резко поплохело. Будь все как прежде, быть может, они бы не пошли на прием к Петрову. Так что за прошлое Игорь был спокоен. В отличие от будущего. Но его же предупреждали по поводу этого.– Только в последнее время.

По глазам красноволосой Игорь понял, что все-таки сделал ошибку. Впрочем, это был лишь отблеск прежней плотоядности, так что Игорь надеялся, что небольшую.

– То есть, я правильно понимаю?– грымза уставилась на Веронику и Сергея.– Ходил-ходил ваш ребенок, все нормально было. Потом вдруг начал приносить домой синяки. И вы так легко поверили в сказочку про спортивные ушибы? Или просто думать не хотелось? Как вы это сказали: пацан же, спортом занимается? Все нормально?

Игорь поспешно ответил, пока родители не продавили его ошибку еще глубже неосторожным ответом:

– Так ведь соревнования областные же скоро! Я на это и списывал! Говорил, что тренировки стали жесткие.

К слову о предстоящих соревнованиях,– Игорь не врал. Вот только к соревнованиям его и близко не подпустят по причине его «спортивных достижений». Еще и заставят подписать бумагу, запрещающую ему приближаться ко дворцу спорта на время соревнований, чтобы своим петрушечьим видом и криворукостью не позорить весь город.

– А почему бы тебе правду не сказать!– злобствовала грымза.– Ты боишься родителей? Они бы тебя поругали?

Игорь посмотрел на родителей. Те продолжали изучать его и тоже, кажется, молчаливо вопрошали. Походу все тут заинтересовались Игоря байкой. Он все еще не знал, какую головомойку предки ему устроят по окончании. Но он уже ввязался, отказываться поздно.

– Ничего я не боюсь,– притворно обиделся Игорь.– Просто это не по-пацански как-то.

Грымза поджала губы. Хоть ответ ее и не удовлетворил, крыть ей было нечем. Игорь уже собрался внутренне ликовать, но тут вновь заговорила брюнетка:

– Скажи пожалуйста. А вот эти мальчишки, которые тебя задирают. У них к тебе какой-то персональный интерес? Я имею в виду: они только тебя задирают? Или других ребят тоже? Есть ли кто-то, кто может подтвердить твои слова?

Игорь потупился и замолк. Он не знал, чего следует говорить. Он понимал, что ситуация патовая. Гребаная брюнетка. Если он скажет, что есть свидетели, то эти две ведь не поленятся, попрутся опрашивать свидетелей, и кто им подтвердит? Да никто им не подтвердит. Что, Игоря-Петрушку побили? Да никто его не бил, вон он скачет каждый раз после секции в сторону дома как заяц, только пятки сверкают. Да и с синяками его никто в дзюдо не видел, потому как не ходил он в эти периоды на тренировки. Школы с него достаточно.

В этом аспекте было безопаснее ответить, что хулиганье местное цеплялось только лишь к нему одному, и он все это держал в себе, как истинный мальчиш-кибальчиш. Но он уже сомневался. Что если нет, не безопаснее? Что если и этим ответом он себя подведет под монастырь? Брюнетка – та еще змея. Красной вон можно сто грамм налить, она и отцепится; брюнетка – истинный питбуль. Что она там задумала в своей хитроумной башке, какие еще каверзные вопросы?

Внезапно, к удивлению Игоря, на помощь пришла мама.

– Я думаю, достаточно на сегодня,– сказала она, вернув свое обычное хладнокровие.– Дальше мы сами разберемся.

– Ага, разберетесь вы!– рявкнула грымза.– Вы уже разобрались вон, я вижу. Ребенок ходит с синяками, а они в ус не дуют. А еще на систему наговаривают. И чем бы это все кончилось, если бы мы не пришли? Его бы дальше били? А потом убили?

– Мы вам весьма благодарны,– перебила ту Вероника,– но все-таки я настаиваю. Это уже не ваша область. Вы выяснили, что дома Игоря никто не бьет. Он признался, как дело обстоит. Еще раз вам спасибо. Мы разберемся с этим.

– Боюсь, вы заблуждаетесь,– располагающе улыбнулась брюнетка. Нет, все-таки она так и хочет напроситься на чай.– Теперь все, что касается вашего сына, нас касается. Мы защищаем детей не только внутри семьи, но и вне ее. Если родители не в состоянии это сделать. А вы, я так понимаю, не в состоянии. У вас нет контакта с сыном, он вам не доверяет. Он предпочитает сносить побои, но дома молчит. Это тревожный звонок.– Брюнетка повернулась к Игорю: – Ну так что насчет моего вопроса? Задирают только тебя одного или еще кого-то?

– Игорь, ты можешь не отвечать,– хлестко бросила Вероника.– Ты не на допросе.

Вновь в глазах брюнетки вспышка злости. Вновь она ее подавила. Игорь продолжал пялиться на свои ноги, но, как уже было сказано, он умел, не глядя, контролировать процессы вокруг себя.

Он молчал. Мама права. В данной ситуации лучше молчать и не вякать больше. Теперь все, что он скажет, эти две питбулихи вывернут и натянут ему же на шею, как удавку.

– Впрочем, вы правы.– Брюнетка внезапно поднялась на ноги. Красная, зыркнув на ту недоуменно, послушно вскочила следом. – Это не допрос. Ваша воля не отвечать. Но вероятность допроса я бы не исключала на вашем месте. Потому что я не верю в эту историю с хулиганами. Лет пять назад поверила бы, а теперь – нет.– Она сделала паузу. Прочие участники сидели, как экспонаты. Только грымза совершала пальцами такие движения, словно жамкала бычью сиську.– Я думаю, что правда прозвучала в самом начале. Это – от тренировок. А вернее, от некомпетентности тренера, если не хуже. Если там вообще не процветает дедовщина. С подачи, опять же, наставников. Страхи и выдумки вашего сына вполне понятны сейчас, ничего удивительного, что он пытается на ходу выдумать таких виновных, которых никогда не найдут. Потому что боится, что от правды станет хуже. Так что можете получить еще один камень в свой огород. Рахимкулов, вы говорите? Хорошо, придется учинить проверку в отношении этого Рахимкулова. А также в отношении вас, дорогие мои родители. По причине вашей халатности. По причине того, что даже не озаботились копнуть глубже, довольствуясь рассказами сына.

Брюнетка совершился движение к двери, но вдруг задержалась и взглянула на Веронику.

– Что касается вашего вопроса насчет детей: у меня был сын. Он погиб. Утонул в бассейне. Так что я прекрасно знаю, что такое спортивные секции, и что там происходит.

Угол рта Вероники дернулся. Брюнетка уже спешила к выходу, а красноволосая послушным Пятачком – следом. Отец пошел закрыть за ними дверь. Мама продолжала сидеть в кресле. И Игорь продолжал, стараясь слиться с креслом. Глаз он не поднимал, но очень хорошо чувствовал, как мама его изучает.

Вернулся отец. Поразительно, но на обратном пути он прихватил свой бутерброд и теперь с упоением нажевывал. Мама прикалывалась над отцом, называя того «мягкообтекаемым». Любые проблемы разбивались о поверхность отца, как сырые яйца о стекло, и стекали на землю. В то время как мама с виду оставалась холодной и неприступной, но переживала внутри, отец ни о чем не переживал вообще. О ценах на бензин разве что.

– Слушай, а они должны были нам чего-нибудь оставить?– бодро поинтересовался отец.– Квитанцию какую-нибудь, я не знаю…

– Должны были составить акт,– сказала мама.

– А чего ж ты у них не спросила?– удивился отец.

Глаза мамы сверкнули. Очень опасный знак. Игорь поежился и потупился еще сильнее, для верности.

– Потому что я только сейчас об этом подумала, – процедила мама.– Потому что до этого я думала о том, как разрулить ситуацию, в то время как ты сидел и яйца грел.

– Да не грел я ничего,– обиделся отец.

– Но кажется, я зря старалась,– продолжала мама, не обращая на него внимания.– У нас новый разводящий теперь появился. Теперь вот не знаю даже, хвалить его или ругать.

Отец тоже взглянул на Игоря.

– Слышь, Игорюня, а ты вообще в дзюдо ходил? Или на курсы шпионов? Лихо ты развел этих кошелок.– Он хохотнул.

Игорь осмелился поднять голову. Мама продолжала его изучать из кресла, но на ее лице не было злости. Или каких-либо знаков, намекающих на репрессии.

– Только теперь выяснится, что ничего там страшного не происходит,– спокойно, даже с налетом равнодушия сказала мама.

– Ну и что!– Отец доконал бутерброд и вытер ладони друг о друга.– Их проблемы. Игорь же ясно сказал, как дело было. Их проблемы, что не поверили. Эх, жалко, акт этот не написали, чтобы Игоря слова подтвердить. Молоток, Игорюня! Пятерка тебе, а то я уже дергаться начал, когда они на нас насели.

«Ты не поверишь!– кисло подумал Игорь.– Только я не вас тут спасал. Вернее, вас, но в первую очередь – себя. Только не от опеки. Вернее, от опеки тоже, но далеко не совсем».

– А можно я тогда не пойду сегодня в дзюдо?– спросил он, стараясь приделать себе максимально невинный вид.

– Да по-любому!– махнул рукой отец и плюхнулся на диван, где до этого сидела опека.– Они ж всяко будут там вынюхивать теперь. Тем более, у этой чувихи пацан утонул. Она, наверное, спорт ненавидит после этого. Так что нефиг сейчас там рисоваться тебе. Да и вообще больше не рисоваться. А то реально побьют.

Исполнено! Он все-таки добился своего. В течение нескольких лет Игорь изыскивал способы послать к чертям эту секцию. Изыскивал, тестировал, бывал пойман, получал по загривку, зализывал психологические раны и снова изыскивал. И вот, наконец, исполнено. Он одним выстрелом и родителей вытянул и дзюдо это пристрелил. Впрочем, он понимал, что ему потребуются годы, чтобы не просыпаться больше по ночам от кошмаров, в которых злобный мертвяк Лесной Орел несется за ним по пустынным улицам города и воет: «Петру-ушка-а! Я хочу сожрать твои мозги-и-и!»

– Я рада, что все счастливы,– произнесла мама с оттенком отчужденности. Игорь отважился взглянуть на нее. Сейчас она ни на кого не смотрела. Смотрела прямо перед собой в пустоту. И хотя она перестала его изучать, Игорь не мог избавиться от ощущения, что она раскусила его игру. Раскусила, но виду не подала.– И никто не подумал, что мы будем говорить дальше. – Она уставилась на отца.– Что мы будем говорить дальше? Раньше мы на секцию списывали, а теперь? На хулиганов? Не многовато ли хулиганов будет?

– Так может Петров этот…– начал было отец и замолк.

Они смотрели друг на друга. Родители смотрели друг на друга. Сейчас между ними происходил некий обмен репликами, которых Игорь не слышал. Он отвернулся. Он не хотел «слышать», не хотел разгадывать эту ментальную морзянку. Он не хотел видеть озадаченность на лице отца, напряженную отстраненность на лице мамы; не хотел быть участником немых разговоров, не хотел быть участником чего-то, что крылось за немыми разговорами.

Но он был. Каким-то участником он был. И не каким-то участником, а самым что ни на есть ролевым. Потому как немые разговоры касались его ночных разведывательных вылазок. До первого угла. А после – бряк, конец разведчику.

Игорь Мещеряков был молчальником, инфантилой, ненавистником дзюдо и школьных занятий, ночным нетопырем, но он никогда не был тупым. Хоть окружение зачастую и считало его тупым: ну, скажем прямо, его самого устраивал такой расклад. Он давно подозревал, что родители не все ему рассказывают. И за его недугом кроется страшная тайна.

Раньше ему, вдохновленному произведениями Дюма и Штильмарка, нравилось видеть за этим какую-то семейную тайну. Быть может, корнями уходящую в прошлое на несколько поколений. Этакое родовое древо ходунов-во-сне-и-хрясь-потом-мордой-о-пол. Или он, Игорь, вообще усыновленный. А его родители – не его родители. Собственно говоря, куча признаков громоздилась в углу с табличкой «за», и почти шиш – в противоположном. Был он какой-то «не наш», этот Игорь, он и сам это понимал. И вот он жил, потомок рода проклятых, обреченных ходить во сне, – жил в детдоме, откуда его в раннем возрасте взяли отец с матерью. А теперь он начал чудить, и они думают: может, назад его сбагрить, пока не поздно?

Все это, разумеется, сказки. Ему нравилось так думать. Но на самом деле такими мыслями он пытался не дать себе думать о другом. Но думалось периодически, таков уж Игорь. Что если это отчуждение, возникшее на их лицах – в тот момент, когда Игорь раскрыл рот, чтобы увлечь опеку в иное русло,– что если это и не отчуждение вовсе, а страх? И не страх раскрытия перед опекой, а страх – перед ним! Перед ним, Игорем – сыном, школьником и бывшим недоделанным дзюдоистом! Ведь то, что он думал про Петрова, применимо к нему самому: он знает подробности о своих приступах только со слов родителей. Лично он знает только то, что периодически просыпается по утрам с фингалом, или опухшим ухом, или болью в боку, или в затылке, или в локте. То, что он ходит во сне, а потом падает, он узнал от родителей.

Что если он не только ходит во сне, а потом падает? Но родители щадят его и не рассказывают большего. Или боятся рассказывать. Боятся, как того пацана из фильма «Сомния», у которого сны оживали. Вряд ли Игорь что-то там оживляет, кроме собственной фантазии и мужского достоинства, но… что если он буянит? Барагозит не по-детски? Кидается на родителей? Царапает стены? Ходит по потолку? Читает наизусть «Майн Кампф»? В общем, ведет себя стопроцентным клиентом экзорцистов. И именно поэтому родители боятся огласки, потому что тогда вылезет на поверхность вся правда.

Но хуже всего было думать, что родители каким-то образом знают о Кабе. Или догадываются. Или Каба в такие ночи проявляет себя. И насколько далеко может заходить такое проявление?

Пользуясь моментом, когда родители увлеклись своими телепатическими играми, Игорь улизнул в свою комнату. Со всеми этими стрессами он даже толком не порадовался тому, что вот так влегкую, в один момент, он скинул многолетнее бремя. Он часто слышал разговоры ребят своего возраста, читал комменты ребят своего возраста Вконтакте и просто на сайтах. Он понимал, что многим из них – действительно многим,– позволено заниматься в свободное от уроков время тем, к чему у них душа лежит. А если ни к чему не лежит, то – ничем. В стрелялки рубиться или тупые посты писать. Игорь часто думал: что же в нем самом такого, почему у него не так, почему он раз за разом вынужден ходить в это дзюдо? Хотя даже слепому видно, насколько он его ненавидит. Что же в этом такого полезного для будущего?

Что ж, когда в мире столько непонятного, и настроение швах,– читай книги. В любой непонятной ситуации – читай книги, и не прогадаешь. К тому же вечер неожиданно освободился, а до конца каникул – еще целый месяц. Игорь включил ридер, свернулся на диване перед окном и погрузился в чтение.

Ближе к рассвету настроение Игоря значительно улучшилось.

Глава 5. У Петрова-2.

– Сегодня давай без напрягов, Игорь. Пообщаемся. Возьмем отвлеченные темы. Мы друг друга не знаем, давай завязывать знакомство. Просто поговорим.

Игорь сидел в кабинете Петрова и проходил сеанс психотерапии. Или как еще называется сей грустный процесс, Игорь толком и не знал. Он как только вошел сюда, собирался занять свое прошлое место на диване – так сказать, подальше от глаз,– но Петров настоял на кресле; и Игорь сел в него. Оно располагало, это кресло. Ко сну, например. Или почитать что-нибудь, а потом поспать. Или подумать о будущем, глядя в окно на детскую игровую площадку. А потом еще поспать. К отвлеченным темам оно не располагало, на взгляд Игоря: слишком мягкое. Но Петрову виднее. Вообще фраза «отвлеченные темы» заставила Игоря подобраться. На отвлеченные темы и в очереди в поликлинике говорят. Стоило ради этого сюда идти? Докапывальщики, опять же, начинают с отвлеченных тем. Стратегия у них такая, как у пса Шарика. Неужели он ошибся, и этот с желтым галстуком – из общей когорты?

Радовало, что Игорь занимал позицию вполоборота. Это избавляло его от созерцания хозяина кабинета и его канареечной символики.

Перед тем, как приступить к говорильне, Петров попросил Игоря заполнить анкету, передав тому доску-планшет с зажимом. Игорь мельком пробежался по вопросам, открепил лист, перевернул, пробежался по другой стороне. Вздохнул. Взял ручку, сосредоточился на заполнении. Петров улыбался про себя, глядя на Игоря, считывая с него эмоции, как с объявления. Не иначе, вспомнил о школе и о правилах. Стояла тишина. Петров сосредоточился на мониторе, чтобы не смущать парня взглядами. Игорь добросовестно заполнил все пункты. Передал Петрову планшет. Отметил, как психолог взял свой айфон, что-то там нажал и положил тот на край стола, ближе к Игорю. По-любому диктофон включил. Ок, анкету Игорь заполнил. К чему теперь переходим? Будем решать задачки по логике? Или проходить какие-нибудь богомерзкие иностранные тесты?

Однако Петров его удивил. Он сказал:

– Я начну с себя. Я Петров, Виктор Петрович. Я был старшим в семье, моя сестра была младше меня на семь лет. Она умерла, когда ей было 26, а мне 33. В 20 лет я женился, через два года у меня родился ребенок. Он тоже умер. Какая-то детская болезнь, он умер во сне. Толком никто не определил. Так бывает, это называется «детской смертностью». Я начал пить, мы с женой развелись. После развода я стал пить больше. Потом попал в реанимацию и еле выжил. Когда вышел, я осознал, что практически не помню несколько лет своей жизни. При этом я все эти годы продолжал ходить на работу и как-то справляться с обязанностями, и меня даже не поймали с поличным. Но все это делалось подшофе и как в тумане. – Он невесело улыбнулся. Игорь напряженно всматривался в окно.– Так получилось случайно, что друзья пригласили меня с собой в Индию. Я согласился автоматом. Что мне было терять? Несколько месяцев я жил в ашраме, это такая индийская коммуна. А когда вернулся, я точно знал, чем хочу заниматься. Вернее, скажем так, я этого хотел и раньше, всегда хотел. Просто теперь стал готов.

Он сказал:

– Я много думал в Индии, много медитировал. И мне открылась истина. Смерть моего сына можно было предупредить. Любую смерть можно предупредить. Любой несчастный случай – предугадать. Все события в будущем – это результат сегодняшних ритмов. И если быть внимательным, можно прочитать эти ритмы и предугадать будущее. Или изменить его. Но я не был внимательным, и случилась трагедия. Для меня мой сын был обычным младенцем. Как все. Но он не был как все. Что-то подступало к нему изнутри. И нужно было просто приглядеться, просто быть чаще рядом, просто быть внимательнее. Но жизнь вокруг такова, что зачастую это очень трудно сделать.

Он сказал:

– Я стал учиться этому. Помогать другим. Я учился, работал на двух работах. Я учился видеть ритмы, определять их. Предугадывать будущее. Я хорошо знаю свой предмет. Знаешь ли ты свой так же хорошо, Игорь?

Кто у кого на приеме, интересно? Игорь сидел и тихо офигевал. Только видом оставался каменным. Да и синяк не позволял разглядеть его истинные эмоции, хоть он уже и начал выцветать, – но Игорь все равно ходил по улицам в темных очках. Он не ожидал такого старта. Он был готов ко всякому… Хотя нет, прав Петров. Не ко всякому он был готов, а к самому что ни на есть привычному. Он готовил себя к тому, что он мог ошибиться в психологе, и его ждет встреча с очередным докапывальщиком, который будет лечить его «про будущее». Для Игоря мир поделился на два фронта.

– Какой предмет?– спросил Игорь, понимая по крайней мере, что Петров ждет этого вопроса.

– Твой предмет – это ты,– улыбнулся тот.– Вернее, с сегодняшнего дня это наш с тобой общий предмет. И будет таковым оставаться, пока мы не расковыряем твои проблемы.

Это не было привычной тактикой Петрова, чтобы расположить к себе пациентов, – такая вот откровенность с налета. Он не разрешал себе зацикливаться на тактиках. Если увлечься тактиками, можно перестать видеть пациента. Он старался действовать вслепую, и сейчас он понимал, что еще ни разу не рассказывал о себе другим детям столько подробностей за раз. Но и лунатики к нему приходят не каждый день, на его счету это второй случай. Сейчас он остро чувствовал, что следует начать именно с этого.

Игорю стало так любопытно, что он не сдержался.

– А вы не женились потом? Еще раз?

– Нет, Игорь. Не женился. И детей больше нет. И не будет. Я просто не решусь уже. Потому что знаю, как может быть, понимаешь?

Игорь кивнул. Он понимал. Страх. Игорь Мещеряков знал, что такое страх.

– Но перейдем все-таки к тебе,– предложил Петров, и Игорь вновь уставился в окно.– Что любишь, чем живешь? Музыку, фильмы? Как насчет фильмов? Трансформеры? Люди Икс? Хранители? Дедуля Пул?

Игорь ухмыльнулся, но взгляд от окна не оторвал.

– Смотрел.

– Часто смотришь?

– Не особо. Иногда смотрю.

– Один?

– С папой иногда. Когда у него время есть.

– А мама?

– Мама не смотрит.

Тебе бы в суде выступать, иронично подумал Петров. Словоохотливость – неизведанное слово для Игоря Мещерякова. А от значения слова «исповедь» он поседеет. Он казался забитым, закомплексованным, однако забитые дети зачастую пытаются оправдаться заранее, в каждом вопросе видя подвох, и от того мелют лишнего. Этот не таков.

Игорь же со своей стороны, испытав всплеск приязни от петровской импровизации, из группы риска не спешил того выписать. Докапывальщики – они такие. Маскировщики и хитрюги те еще.

– Что насчет компьютерных игр?– продолжал Петров знакомство.

– Играл когда-то. Дум, Халф-Лайф и все такое.

– Бродилки?

– Угу, они.

– А потом? Перестал играть?

– Ну как… Неинтересно стало…– Игорь подумал.– Даже не то что неинтересно… Начинать не хочется. Потому что уже знаешь – неделю или две не оторвешься.

А учитывая жизненную позицию твоей мамы, она этого явно не одобрит, подумал про себя Петров, вспоминая Веронику Мещерякову. А вообще у парня антиигроманский блок. В этом он не уникален. Некоторых детей привлекают компьютерные игры, но длится этот период от силы год, а потом вдруг они резко понимают, что жизнь идет, а они кроме прицела своего героя ничего не видят. И перестают. Игорь из их числа.

– Группы в интернете? Двач, Нульчан?

– Не, там стремно… На ЖЖ-шку периодически захожу. Фишки. Ну, Лурк… Они сейчас на зеркале. Ну, ВК, само собой.

– Твои родители говорили, ты спортом занимаешься?– заметил Петров.

Игорь подобрался. Вдоль позвоночника образовался стержень. Он ужаснулся и одновременно как-то обреченно согласился со своей реакцией. Как он и предполагал, это дзюдо будет его кошмарить еще долгие годы, – столько, сколько слово «спорт» будет у него ассоциироваться с секцией. Игорь напрягся, но едва-едва. Будь тут опека, они бы ничего не заметили. Но Петров – не опека, он умел подмечать. Учился все-таки. Плюс – ему, минус – тем.

– Нет уже,– буркнул Игорь, глядя в окно и видя при этом перед собой мельтешение белых кимоно и лесных орлов.– Бросил.

– Взял да бросил?– удивился Петров.

– Типа того.– Игорь говорил неприязненно.– Мне не особо нравилось. Родители просто заставляли.

– Теперь перестали заставлять?

– Типа того.

Звучит логично, и цепочка прослеживается явственно. Сначала парню пытаются привить спортивные навыки, засылают в секцию, чтобы хлюпиком не вырос и научился давать сдачи. Но секция прививается туго, и, казалось бы, – ну ее. Но тут вдруг возникают проблемы с ночными хождениями, ушибами и синяками. И навязывание спорта переходит на более высокий уровень. Потому что других оправданий под рукой нет, его родители сами в этом признались. А теперь они записали Игоря к врачу. И необходимость в спорте неожиданно отпала. Впрочем, уже сам факт визита их к нему – показатель, что отмазка стала тухлой. Теперь можно «разрешить» ребенку не ходить. Он еще и спасибо скажет.

– А что вообще насчет спорта? Физкультура в школе тебе тоже не нравится?

– Да нет, нормально,– удивился Игорь. И удивился он не вопросу, а тому, что, оказывается, «спорт» может иметь куда как более положительные ассоциации.– Бегаю только плохо, дыхалка слабая.– Он подумал и добавил:– Очень люблю плавать.

– Так тебе надо сказать родителям об этом! Пусть запишут тебя в бассейн.

Игорь угрюмо покосился на него. Не на него – на галстук. Потом молча залип на окно. Похоже, закрыта тема. Что бы там ни было со спортом, дальше Игорь его не пустит. По крайней мере, на первых порах.

А может, все было наоборот, как говорится в известном мультфильме. Не было никаких благородных стремлений со стороны предков. Они отвели Игорю в спортивную секцию исключительно после того, как тот начал заполучать синяки во сне, изначально держа прицел на удобное прикрытие. Если так, это придает его родителям неприглядные антисоциальные оттенки. А еще вызывает вопросы об их вменяемости и психологии. На что они надеялись? Каков был план? И был ли он?

Петров решил не напрягать. Он сам предложил сегодня сосредоточиться на приятном. А от темы спортивных секций здорово попахивает уже при первом прикосновении. Он переключился:

– Как насчет книг?

– Читать люблю,– тут же отозвался Игорь.

– Очень хорошо.– Петров привык к тому, что среди современных цифровых детей процент читающихрезко уменьшается. Они смотрят фильмы и интернеты. Изначально он полагал, что Игорь из их числа. Его родители, судя по наружности, ухваткам и развитости речи, осилят детективчик, но «Война и мир» перекосит им мозги и ввергнет в психушку. С другой стороны, Игорь какой-то сампосебешный. И взгляд направлен больше внутрь, чем наружу. Кандидат в наркоманы, скажем прямо. Из группы риска. Но наркомания может быть разной, поскольку творческий тип – это та же наркомания, но с позитивным лицом.– Много читаешь?

Игорь кивнул.

– Есть любимая книга?

– Н-нет…– Игорь удивился. Не вопросу, а тому факту, что до этого момента даже не задавал сам себе этот вопрос. И Петров улыбнулся. Вопрос с подвохом, и ему хотелось увидеть реакцию и понять. Для иных деятелей и страничка беллетристики выглядит энциклопедией. Прочитав однажды в поезде от нечего делать высер масскульта, такие персонажи до конца жизни видят в зеркале интеллектуала. Разумеется, у книгоманов нет любимой книги. Либо это будет развернутый список до соседней звезды. Как можно выбрать что-то одно в ущерб другому?

– А что запомнилось из последнего?

– Крабат,– ответил Игорь.

Ну, понятно. Читает он. Сказки читает. Впрочем, «Крабат» не кажется сказкой для малышей. Сам Петров не читал, только фильм смотрел. Уснул под него. Поэтому с диагнозом рановато спешить.

– Чем понравилась?

Игорь секунду подумал.

– Атмосферой. Очень ярко все представляешь.

Теперь кивнул Петров.

– Понимаю. Тогда такой вопрос. Чем конкретно тебя привлекает литература? Что ты вообще думаешь о литературе, какое она имеет значение в обществе? Ты думал об этом? Что можешь сказать?

– А что нужно сказать?– Игорь, кажется, даже немного испугался.

– Твои друзья много читают?

– У меня их нет…

– Почему-то меня это не удивляет.– Петров улыбнулся, но улыбка была ободрительной.– Ну хорошо, твои сверстники. Одноклассники. Они много читают?

– Не знай…

И он не знал. Дело в том, что Игорь, несмотря на уверенность мамы в обратном, все-таки думал о будущем. В своем, игоревском, ключе. Он следил за собой в том плане, что он не хотел однажды утром (в будущем) проснуться и понять, что он – это не он уже. Его поработили, подчинили, оглупили, сделали массмедийным, и теперь он – докапывальщик. Он – управляем, вплоть до мыслей и чувств. Он отвечает на вопросы, как принято, он чувствует всплеск злости по сигналу, он любит стереотипно. Он – докапывальщик. Теперь он, увидев очередного Игоря, сам же будет мчаться к нему, чтобы толкнуть, чтобы тащиться позади и обзываться, чтобы сломать его размышления, чтобы не дать тому увидеть мир таков, какой он есть, без мозговых иллюзий.

Он не хотел этого, он искренне не хотел, и если ему уготована такая судьба, он будет считать, что его жизнь – полный отстой. Стать Лесным Орлом или другим каким козлом – об этом даже думать тошно. И Игорь перегибал палку. Упреждал, так сказать. Перестраховывался. Он не обращал внимания на людей, старался даже не смотреть на них, потому что взгляды – они тоже разные. Иной раз и взгляд может быть легкой формой докапывания.

Петров ничего не знал о теории докапывальщиков. (Ну, может, узнает еще). Он бы эту теорию отверг. Игорь напридумывал себе, книжки же читает. Истина проще: люди ему неинтересны. А он неинтересен им, людям. Они на разных волнах. Возможно, вообще в разных водоемах.

Да, Игорь понятия не имел, кто там чего читает из его одноклассников, соседских пацанов или партнеров-дзюдоистов. Но что-то он все же знал. Потому что, глядя себе под нос, Игорь, как уже говорилось, контролировал периметры. И по косвенным признакам он все-таки мог делать выводы. Поразмыслив, он добавил:

– Мне кажется – нет. Не много.

– Вот поэтому мне и интересно твое мнение,– подхватил Петров.– В чем ты видишь значимость литературы?

Значимость? Игорь внутренне усмехнулся. Петров – умный. Хорошее слово подобрал. Вот только он даже сам не подозревает, насколько хорошее. Ну и пусть не подозревает. Не время и не место базарить еще и об этом.

– Ну… Книги учат думать,– брякнул Игорь.– Писать правильно. Много историй, можно чему-нибудь научиться.

– Ты говоришь, как Википедия!– рассмеялся Петров. Игорь машинально насупился, а потом вдруг смекнул, что это не издевка, как он подумал. Никто над ним не смеется и не собирается. Никто не намерен чесать ему тут про будущее и советовать, чтобы он опомнился быстрее и взялся за ум. Петров приглашает его разделить смех. И тогда Игорь ухмыльнулся за компанию, продолжая залипать на окно. Как бы то ни было, Петров его раскусил.– Кто так говорит? Учитель по литературе?

– Ну… Он тоже говорит.– Игорь хмыкнул и покачал головой, согласуясь с какими-то своими внутренними мыслями.– Все вообще говорят. Я имею в виду взрослые.

– Хотя потом выясняется, что те, кто это говорит, и книгу в руках не держали,– заметил Петров.– Надеюсь, твой учитель не в счет. Пятерка тебе, Игорь, за примазывание, двойка – за собственное мнение. Я тебя хочу услышать. Не повторение чьих-то слов, а то, что думает Игорь Мещеряков.

Игорь поерзал. Неиспользуемые годами шестерни истошно заскрипели; он не привык к таким вопросам. Вернее сказать, как раз-таки привык, и уже отработал защитную реакцию, довел ее до автоматизма. Он уклонялся или отмалчивался. Он всегда знал, к чему они, эти вопросы. Вопросы служат уловкой, отвлекающим маневром, ловушкой для простаков. Это охота докапывальщиков. Любой вопрос такого рода – это сигнал охотничьего рожка, от которого свободные звери должны ссаться кипятком. Стоит открыть свои мысли, свой разум – и туда польются помои со всех сторон. Стоит открыть сердце – и в него полетят пики и копья. Больше всего докапывальщики ненавидят открытые сердца. До них они не докапываются. Их они раздирают на части.

Игорь на всякий случай, прежде чем открыть рот, стрельнул глазами в сторону Петрова. В обход галстука. Увиденное его немного расслабило. Вроде бы тот настроен слушать, и на лице – действительно интерес. Оставалось надеяться, что тот не прячет за спиной копье. Игорь еще не уничтожил в себе надежду. Он прочистил горло.

– Книги путают. Всех и всегда,– выдал он.

Петров вопросительно вскинул брови, не переставая улыбаться.

– Не совсем понимаю…

– Ну просто в книгах часто неправда. Мне так кажется.

Улыбка Петрова увяла. Ну честно, братцы, он ожидал большего. Хоть какой-то искры разума. Быть инфантилой, да еще и тупым,– реально гиблый случай. И что же он тогда там себе читает? Про трех дровосеков? Ребенок выразился бы ярче и образнее. Девочка четырех лет, он спрашивает ее, как она понимает хлеб, и та отвечает: с помощью хлеба земля нам передает свои силы и любовь. Четыре года, цифровой ребенок! А если по-игорю, то хлеб – это запеченное тесто, его кладут в рот.

Он не знал этого Игоря. Не знал его пока. Не представлял даже, в какие темные глубины души тот иногда осмеливается опускаться. И, что показательно, он возвращается. Он возвращается с почти неповрежденным разумом.

Почти…

А еще Петров не представлял, какую угрозу, далеко не книжную, представляет Игорь для окружения после этих своих нырков.

– Ну это естественно, на этом и строится художественная литература,– без энтузиазма заметил он.– На вымысле. Есть, конечно, такие писатели, которые описывают ситуации из своей жизни. Или из жизни хороших знакомых. Но даже тогда никто не мешает им приукрашивать или что-то добавлять от себя, менять имена героев и место событий, добавлять новых персонажей, вплоть до того, чтобы изменить саму суть и концовку. Если же говорить о фантастике, то там по умолчанию все неправда. И персонажи не всамделишные.

Он обнаружил, что Игорь смотрит на него удивленно, и осекся.

– Так в этом и суть,– сказал тот.

– В чем именно?

– В вымысле. Это как раз и неправильно. Все – вымысел. Но пишут так, словно это на самом деле.

– И что ж тут такого особенного?– Петров нахмурился. Теперь он видел перед собой два варианта. Либо парень туп, как литой чугунный жезл, либо туп он, Виктор Петров. Он искренне не понимал этого мутного типа.

Игорь нервно заерзал. Да, он не привык выражать свои мысли, и этот навык у него атрофированный. Теперь он явно психует, что не может подобрать слов и выразиться понятнее.

– То, что неправильные вещи выдают за правильные. И пишут так, словно это правильно. Но в реальности это не так.

– Очень интересно,– сказал Петров, не будучи уверенным в этом.– Но все слишком размыто. Можешь пример привести?

– Ага, Тим Талер,– выдал тот.

– Это кто?

– Это книга такая, по ней даже фильм в СССР сняли. «Проданный смех» называется. Не смотрели? Может, читали?

– Не смотрел и не читал,– признался Петров.– Но не суть. Что же там неправильного?

– Ну вот, Тим Талер…

Игорь воодушевился. Слегка приоткрыв разум и не заработав ушат привычных помоев в назидание, он вдруг испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Это сидело в нем, комом, перекрученным бельем, нарывом. Это сидело в нем и просилось наружу. Ему нужно было поговорить с кем-то об этом. Не обо всем… Далеко нет. Если он выложит Петрову разом все без утайки, это будет катастрофа для них обоих. Но хотя бы чуть-чуть. Только ради того, чтобы поделиться.

– Ну вот, Тим Талер. Это мальчик из бедной семьи. У него был самый лучший смех, очень заразительный и радостный. Потом пришел колдун и купил у него смех. Очень задорого. Тим Талер стал богатым, но не смог больше смеяться. Даже улыбнуться не мог. Он стал несчастным, понял, что ошибся, и захотел вернуть свой смех. Потом он пытается снова найти колдуна, чтобы забрать смех назад, ему помогают друзья и все такое. В конце они перехитрили колдуна и вернули Тиму Талеру его смех.

Похоже, опять сказка. Однако что-то уже нашептывало Петрову, что Игорь не воспринимает ту как сказку. И в нем зашевелилось что-то. Интуиция. В нем зашевелилась интуиция. Она, интуиция, подсказывала ему уже сейчас, что он хлебнет с этим Игорем. Он понятия не имел – хорошего хлебнет или плохого,– но парень явно возник в его жизни, чтобы не раз поставить его в тупик. Возможно, Игорь Мещеряков – это новая планка в его профессиональной деятельности.

– По-моему, прекрасная книга,– аккуратно высказался Петров, чтобы не мутить воду. Он, разумеется, не думал, что парень из тех неадекватов, которые кидаются с ножом на любого, кто позволил себе неосторожное высказывание. Просто сейчас Петров не мог для себя определить, в какую сторону склоняет их эта беседа.– И интересная, должно быть…

– Угу,– согласился Игорь.– Я за вечер прочитал.

– Но ты ее считаешь неправильной,– повторил Петров.– Почему?

Тот уставился на него. С подозрением. На мгновение он напомнил Петрову тролля. Еще этот желтый синяк его, как раз в тему. Тролль с подбитым глазом. Ночной. Ночью активничает, днем спит. А если точнее, ему показалось, что тролль – внутри Игоря. Как Фантомас, только вместо маски – игоревская личина. Сейчас парень словно просвечивал его, проверяя на предмет гнильцы, и желтый галстук уже не помогал отвлечь и спутать внимание. Его фонарно-подбитый взгляд спрашивал: кто ты, Петров? Кто ты есть на самом деле?

Он боится. Петров понял это отчетливо. Да, он боится реакции в ответ на свою философию, но это на поверхности. Он боится чего-то еще. И он – не инфантила. Он – миноискатель. Он продвигается по жизни, каждую секунду ожидая взрыва.

– Бедные люди не смеются,– осторожно пояснил Игорь. Его вид теперь был олицетворением восклицания «это же очевидно!» – В детстве – смеются. Не понимают еще. Все в детстве смеются. Потом вырастают и перестают. Мало денег, много проблем. Этот Тим Талер, он бы все равно перестал смеяться с возрастом. Пока родители о нем заботились, а потом бы стало некому. Потом бы он женился, дети бы родились, еще больше проблем. Даже если бы он продолжал радоваться жизни, все равно жена бы его доконала. А так ему богатство предложили вовремя.

Повисла пауза. Она была волглая и удушающая. Петров внезапно обнаружил, что вспотел. Он покосился на кондиционер в углу под потолком. Работает. Дело не в кондере, дело в нарастающем пыле дискуссии.

– То есть,– подытожил Петров,– мы приходим к известному выражению «лучше быть богатым и грустным, чем бедным и грустным».

– Типа того,– кивнул Игорь.– И писатель должен это знать. А пишет так, будто не знает. Будто лучше остаться бедным и сохранить смех. Но он потом все равно потеряется. Я не верю, что писатель не знает. Он специально так пишет.

– И для чего он так делает, по-твоему?

– Не знай.

Все ты знаешь, подумал про себя Петров, начиная, наконец, впервые осознавать, что за крендель перед ним тут судачит. Все-то ты знаешь. По меньшей мере, для себя ты определил ответ. Просто делиться не спешишь.

Что-то не то, подумал он тут же следом. Что-то в нем не то, в Игоре. Это помимо его ночных прогулок. Словно какой-то опасностью веет. В фильмах такого ощущения добиваются эффектом тревожной музыки. Актер сидит себе, как пень, или смотрит пронзительно, как пень с глазами, но вот музыка делает из этой деревянной сцены мурашки. Здесь музыки нет. Но Петрову все же тревожно.

Теперь поерзал он. Покосился на монитор. Тот погас уже, черный экран, спящий режим. Ему нестерпимо захотелось поводить мышкой, чтобы зажечь экран. Он сдержал себя. Жесты неуверенности – вовсе не то, что сейчас ему нужно.

– Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники,– невнятно обронил он, собираясь с мыслями.– Ну а что в конце? Тим Талер вернул свой смех, что дальше? Он действительно перестал смеяться? Дай угадаю: сказка закончилась, правильно?

Игорь мотнул головой.

– Закончилась, да, но немного не так. Вернул смех и богатство сохранил. Повезло просто.

– Так может, смысл истории в том, что по-настоящему ценить мы можем то, что потеряли?

– Может.– Игорь с легкостью согласился.– Я думал об этом.

– Или могу тебе подкинуть еще один смысл,– продолжал Петров.– То, что теряется со временем – теряется незаметно. Я имею в виду, что люди перестают радоваться жизни не в один день. И даже не в один год. Это процесс многих лет. Сначала человек перестает улыбаться по утрам, встречая новый день. Потом он перестает улыбаться знакомым. Потому что кто-то из знакомых поставил ему подножку, и он теперь переводит это отношение на остальных. Дальше он перестает реагировать на шутки, потому что в этот момент у него голова забита совсем другим. Так лет через десять человек смотрит на себя в зеркало и внезапно не узнает. Этот Тим Талер, он осознал боль потери, потому что это произошло резко. Другие люди – обычные, не сказочные,– даже не могут осознать, что они теряют.

– Так вот об этом и следовало писать!– обрадованно воскликнул Игорь. – Как оно на самом деле бывает.

– Об этом тоже пишут,– возразил Петров.– Я имею в виду, есть книги, и их немало, которые отражают именно эту проблему. Просто здесь история другая.

– Может быть. Но в других книгах – другая неправда.

– То есть примеров у тебя – масса?– улыбнулся Петров.

– Да легко!– Игорь тоже улыбнулся, вдохновленный тем, что его слушают, тем, что его понимают, и самое главное – тем, что его не считают дундуком без будущего. И – на минутку!– паря перестал пялиться в свое долбаное окно. Хоть он и не смотрел на своего визави, а смотрел попеременно то на галстук, то на погасший монитор, то на айфон на краю стола, то на свои руки, сидел он теперь лицом к Петрову.– Из Гриммов. Был один король, которого заколдовали. Ну и он должен был ходить в лохмотьях девять лет, и все над ним прикалывались. Наказание такое. Один раз король этот зашел в трактир погреться. Люди его увидели, стали ругаться, сидит такой в лохмотьях и воняет на весь трактир. Трактирщик его выгнал. Потом этот король опять стал королем. Наказание кончилось, он вернулся в свой дворец. А потом он поехал в тот самый город и стал раздавать милостыню нищим на улице. Какой-то нищий ему помог, когда он в лохмотьях ходил, вот он теперь всех благодарил за это. И он специально прошел мимо того трактирщика и ничего ему не дал. Типа, на тебе, выкуси. И снова пишут так, как будто это правильно.

– А что неправильного? – Петров сам не заметил, как увлекся.– То, что король из-за одного доброго нищего стал благодарить всех? Или что не подобает королю делать различия, он должен был и трактирщику что-то дать? Проявить, так сказать, свою милость?

– Это – да, но не только! Думать, что все нищие одинаковы, – это неправильно, конечно. Но король должен был понимать, что трактирщик – не король. У него нет богатства, дворцов, он обычный человек, которому нужно зарабатывать деньги. Семью кормить. И что было бы, если бы он не выгнал этого в лохмотьях? Ушли бы все другие посетители, он бы ничего не заработал.

– Ты ставишь корыстный интерес впереди сострадания?– уточнил Петров.

– При чем тут корыстный интерес?!– возмутился Игорь от его бестолковости.– Трактирщику просто нужно выжить. А нищий – он что делает? Ничего не делает. Они просто просят милостыню, ни о ком не заботятся. И где здесь сострадание? Один нищий – не в счет. Тот, который ему помог – один, а другие что сделали? Почему они все хорошие, и король их награждает?

Чувак прямо-таки излучение всевозможных сказок. Аж слепит. Сказочный аналитик в вакууме. Интересно, это у них в школе учитель литературы такой педагогический гений, что склоняет детей к недетским размышлениям? Или Игорь сам такой вылупился?

– На мой взгляд, все логично,– сказал Петров.– Каждая история чему-то учит. Здесь мы наблюдаем взаимоотношения персонажей. Кто-то может быть прав, кто-то не прав. На то и даны книги. Показатель хорошей книги – тот факт, что она заставляет думать. Если прочитал книгу и тут же забыл – это дрянная книга, она ничему тебя не научила. Я здесь не вижу проблемы.

– Писатель пишет так, словно король прав,– вновь вежливо пояснил Игорь, как для тупого.– Как будто трактирщик заслуживает того, чтобы быть наказанным.

Петров открыл рот, готовый к следующей схватке, но вдруг захлопнул его вновь и задумался.

Чертяка прав! Автор книги ведет читателя. В какой-то мере навязывает ему свое мнение. Трактирщик в довесок награждается отвратительным характером и мерзкой мордой. А нищий – наоборот, рассказывает слезливую историю о том, какой он хороший чел и как ему в жизни не повезло. Дети ведутся. Дети особенно машинально подстраиваются под точку зрения того, кто пишет. В процессе чтения они начинают видеть глазами писателя, неосознанно, и если писатель всячески демонстрирует, что вот этот господин – хороший, читатель склоняется к такой же оценке.

А что взрослые, чем-то разве отличаются? Возможно, но в частностях. Суть в том, что человек, читающий книгу, зачастую не видит за героями самого писателя. Как выразился сам Петров только что: книги даны для того, чтобы думать и анализировать персонажей. Но при этом не принято видеть за персонажами самого писателя. А Игорь видит.

Состоявшийся, признанный писатель-классик,– это нечто вроде незыблемой глыбы. Если он пишет, то он наверняка несет в массы некую глобальную и мудрую идею, и давайте, дети, все вместе подумаем, что хотел выразить классик своим произведением. Да ничего он не хотел выразить. Ничего толкового. Просто однажды, когда он был нищим непризнанным гением, он забрел в трактир, и хозяин трактира вышвырнул его на улицу за то, что тот не смог заплатить за суп или пиво. И теперь он просто мстит. Ну а поскольку он ни с какой стороны не король, и у него нет казны и возможностей, он мстит единственным способом, до которого дотягиваются его мстительные ручонки: пером и бумагой.

Вот только Игорь не должен ничего этого видеть. Сейчас он должен максимум голых теток на мониторе разглядывать и мечтать о том, как вырастет, напишет песню в стиле гангста-рэп, заработает бабла и купит крутую тачку. Ему 13 лет, его родители – примитивы. Он сам окружен всеми прелестями провинции с его затхлой атмосферой. У него нет друзей, по его собственному признанию, у него нет авторитета, у него нет гуру. Посредственный школьник, никакой спортсмен. Увлечений, помимо книг, нет.

Что-то не то. Что-то с ним не так, в очередной раз подумал Петров и поежился.

– Ты думаешь, писатель мстит трактирщику?– спросил он Игоря.– Это был какой-то человек из его жизни?

– Хуже,– невозмутимо ответствовал тот.– Он так пишет, чтобы другие тоже так делали. Чтобы все мстили трактирщику. И другие верят и начинают мстить. Как этот король. Никто не думает о самом трактирщике.

– Только о себе думают, так?

– И о себе не думают,– сказал Игорь уверенно, войдя в раж полемики.– Просто делают. На автомате. Как собачки. Прочитали одно, потом другое. И так незаметно делают, как в книгах. Их же много, таких историй. Есть книги про французских королей. Дюма писал. Морис Дрюон.

Петров улыбнулся. Кажется, не только сказки читает. Возможно, он специально со сказок начал. Так сказать, с того, что полегче. С него станется.

– Здесь мы с тобой на одной волне. Я сам в детстве Дюма до дыр зачитывал. Да и многие ребята.

– Там все совсем неправильно,– продолжал Игорь.– Люди сами себе придумывают вещи, и ради этих вещей могут даже жизнь отдать. Или отнять. Хотя легче никому не становится от этого, все только страдают.

– Так в этом и смысл!– вновь зацепился Петров.– Страдание – это часть литературной классики. Любой классики, в особенности русской. Через страдание мы познаем мир, познаем себя. Страдания нас меняют, поднимают на новую ступень. Если, конечно, мы правильно принимаем страдание и совершаем правильные поступки, делаем правильные выводы.

– Зачем тогда выдумывать себе всякую ересь?– Игорь пожал плечами.– Почему всегда нужен повод? Почему нужно всегда называть как-то по-другому, не как оно есть на самом деле? Хотят страдать – пусть страдают себе на здоровье. Но только это не они выдумывают. Не герои книги. Это писатель выдумывает. А чтобы люди лучше ему поверили, он свои выдумки подкрепляет страданиями. Так лучше в мозги пробиться.

– Игорь, сколько книг ты прочитал?– серьезно спросил Петров.

Тот на миг оторопел, потом снова пожал плечами.

– Да незнай… Никогда не считал. Да и как считать? Много же сборников. Это за одну книгу брать или за несколько?

– В электронном варианте читаешь?

– Угу.– Игорь кивнул.– Покупать дорого слишком.

– Все-таки с этой стороны сейчас удивительное время.– Нахлынула легкая меланхолия. И еще он сам не заметил, как начал испытывать лютую приязнь к этому молодому человеку. Который пытается понять жизнь в силу своего возраста и опыта. Который задает жизни вопросы и психует, потому что жизнь никогда не торопится отвечать. Который переворачивает понятия с ног на голову – как это и принято в подростковом возрасте. Который несет в руках флаг революции. За этой приязнью Петров уже не замечал желтеющий фингал у него под глазом.– Я помню, как многие мне в классе завидовали, потому что у меня дома был трехтомник «Виконт де Бражелон». От отца еще остался. И так получилось, что все читали и «Мушкетеров» и «Двадцать лет спустя», а третью часть читал только я. А сам я завидовал одному парню, потому что у него был «Айвенго». А другому завидовал за «Семь подземных королей».

– А попросить почитать?– удивился Игорь.– Не?

– «Не», Игорь. Именно «не». И чтобы понять, нужно было жить тогда. В то время раздобыть хорошую книгу – это как выиграть в лотерею. Доставали из-под полы у спекулянтов и очень задорого. Любая художественная книга дома была на вес золота, и родители категорически запрещали давать их кому-то читать. Не дай бог с книгой что-нибудь случится. Родители мои хоть и не запрещали, но я говорил, что запрещают. Даже представить не мог, что кто-нибудь прольет на книгу суп или оставит на страницах пятна от шоколада. Потому я и говорю, что сейчас удивительное время. Потому что можно двумя кликами скачать себе целую библиографию. Хотя вживую читать книгу не в пример приятнее.– Петров тряхнул головой, отрываясь от далекого прошлого.– Ну, хорошо. Не суть. Какие же неправильные вещи придумывали французские классики, по-твоему?

– Честь, например,– был ответ.

Как он и предполагал, в Игоре сейчас происходит ломка ценностей, ломка стереотипов. Он несколько опередил свой возраст. Обычно это происходит в 16-17 лет. Хотя в нынешнее время трудно прогнозировать, обилие информации рушит все графики.

– Ты считаешь, честь – это плохо?– Несмотря на вспыхнувшее расположение к Игорю, Петров напомнил себе причину его появления в этом кабинете. И он до сих пор не определил для себя, с кем имеет дело. Этот Игорь… Он может оказаться в итоге и святым, и таким забавным типом, который в выходные отрывает лапы живым кошкам. Ну, чтобы проверить, правильно ли пишут в книгах. Им реально больно, кошкам, или так, врут все писатели. Он может оказаться кем угодно. Интеллигентность – не показатель здравости рассудка.

– Я не знаю…– Игорь смешался.

– У тебя разве нет чести?

– А зачем?– Парень окончательно растерялся.

Что-то тут есть еще, что-то помимо ломки стереотипов, подросткового насмехательства над ценностями. Игорь сейчас выглядит так, словно он реально не понимает значение произнесенного им слова. И это не игра. Петров открыл рот, чтобы объяснить, но уже вторично захлопнул и удивился.

Он не мог этого сделать. Не мог объяснить. А как? Как объяснить слепому, что такое синее небо? Как объяснить вкус фанты тому, кто ни разу не пробовал? Как объяснить, что такое море, тому, кто никогда там не был? Можно объяснить то, что подкреплено визуально или осязательно. Палец, к примеру. Что такое палец? Да вот же он, ты им в носу ковыряешь. А честь? На нее нельзя указать, ее нельзя потрогать, попробовать на вкус.

Именно для этого и существуют книги. В них, книгах, наблюдая за героями, сопереживая им, следуя за ними путем приключений, невзгод, радостей, побед и поражений, мы познаем такие вещи, как честь, доблесть, взаимовыручка, милосердие. Объяснить все эти понятия можно лишь на примере. Пример же – это короткий рассказ. Книга – аналог физического образца.

Однако Игорь говорит не об этом. Петров вдруг ощутил, как у него на руках зашевелились волосы. Игорь говорит о том, что все эти примеры используются писателями, чтобы навязать ложные ценности. Он говорит это своими словами, как может.

И тут Петров понял. Он понял, что же с ним не так, с Игорем. Понял, что же его сверлило изнутри, словно какая-то опасность рядом, хотя опасности никакой не наблюдается,– только Игорь сидит, какой он враг?

Все эти детские рассуждения о книгах и сказочках – это все следствие. Нечто, плавающее на поверхности, как ряска. Где-то там, в глубине омута, Игорь думает о глобально-устойчивых ценностях. О том, о чем общество издревле имеет укорененное представление. О взаимовыручке. О милосердии. Взаимовыручка – хорошо. Выгнал нищего на улицу – из ряда вон плохо, негоже так поступать реальному пацану. Кто с этим поспорит? Неадекват какой-нибудь. Любить – хорошо. Ненавидеть – плохо. Перевести бабушку через дорогу – хорошо. Бросаться тухлыми яйцами с балкона в прохожих – плохо, достоин ремня. Тонны книг несут в себе все эти представления. И это – правильно. Потому что объяснить то, что нельзя потрогать или увидеть, можно только через книги. Книги – залог успешного и здорового общества. И в этом плане не важно, какая это книга – классика или ширпотреб. И в тех, и в других глобально-устойчивые ценности одинаковы.

Вот только сюжет в романе можно уподобить «замкнутой системе». Той самой, которая из физики, которая помогает с доказательством теорем или выводам формул, но которая при взаимодействии с внешними факторами меняет свои показатели. Так и по жизни. Мы меняем свои показатели, меняем их постоянно. Мы меняем рост, вес, прическу, макияж. Мы меняем поведение, походку, жесты. Мы меняем отношение к людям и событиям. Мы меняем отношение к самим себе. Потому что с возрастом становится понятно, что добро – добром, однако в реальности преобладающее значение имеют контекст, обстоятельства и мотивы. И зачастую мотивы мерзкого трактирщика самые благородные. А нищий, который тебе помог и рассказал слезливую историю, на самом деле сегодня в приподнятом настроении, а завтра своего случайного знакомого он зарежет и съест.

Вдруг за всеми этими невинными наблюдениями Петров начал различать тотальный перекос всей системы ценностей. Он увидел перед собой пацана, уже достаточно взрослого, почти юношу, который до сих пор не определил для себя, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Из таких вот мальчиков впоследствии вырастают чудовища. Такие вот мальчики приходят в общественные места, увешанные взрывчаткой, и запускают детонатор.

Но ведь этого просто не может быть! Да ладно! Здесь, в их маленьком городе? Этот мальчик? Какое он вообще может иметь отношение к сектам или террористам? Его родители? Ну какой Сергей Мещеряков сектант или террорист? Мама? Мама лучше себе новую сумку купит, чем будет читать какого-нибудь Ошо или Оруэлла. Представить их, втихаря шепчущих своему богу, просто смешно. Да и не приводят в таком случае детей к психологу, чтобы те выдали всю подпольную сеть. Нет, странности Игоря – это результат иных веяний.

Каких? Петров не знал. Понятия не имел. Это его нетипичное, подавленное состояние… Он оживился только теперь, в пылу беседы, говоря о том, что действительно лежит у него на сердце. Все же остальное время он ходит, как мешком напуганный. Его приступы лунатизма. Опять же, со слов родителей. Его ночные кошмары. Периодически возникающие синяки на теле. И главное – перекос в мозгах. Как Маугли какой-то, который жил с волками. Или как ребенок, которого обрабатывали в стиле Маугли.

Петров обнаружил, что Игорь косится на него. Проверяет, чего там происходит за врачебным столом, а то психолог скис совсем. Пауза явно затянулась. Петров пытался ухватить какую-либо здравую мысль, чтобы сохранить диалог в продуктивном ключе. Но в голове вертелся вопрос: «Ты считаешь, все книги написаны инопланетянами? Или людьми, но под диктовку тех же рептилоидов? Чтобы привить нам некие ценности, которые нам не свойственны? Чтобы мы окончательно не поубивали друг друга? Именно поэтому человеческая раса еще жива – ее скрепляют и оставляют на Земле навязанные положительные ценности?»

Он не мог задать этот вопрос. Тогда они окончательно скатятся к уровню «Рен-ТВ», а это сейчас совершенно лишнее. И без того они зашли в невиданные дебри, которые требуют психологического осмысления.

Поскольку Петрову так и не удалось нащупать подобающее продолжение беседе, продолжил Игорь:

– Я просто не понимаю, что такого ценного в этом. Был один человек, ему нагрубили. Он сказал: это дело чести. Вызвал того на дуэль и убил. Потом был один картежник. Проиграл в карты и говорит: дело чести отыграться. И пошел отыгрываться, но снова проиграл. Разозлился и того убил. Потом один путешественник. Говорит: дело чести подняться на гору первым. А потом увидел, что у него есть соперник, испугался, что не получится первым подняться, подкараулил того и убил. Еще один жил в каком-то племени, они враждовали с другим племенем. Человек вырос, сказал, что это дело чести, пошел в соседнюю деревню и многих там убил.– Игорь посмотрел на Петрова.– Если люди хотят убивать друг друга, зачем они придумывают себе честь? Для оправдания? Но писатели, которые это пишут, они ведь понимают, что все это отмазки. Но пишут так, словно действительно она есть, эта честь.

Петров все еще безуспешно пытался гнаться за ускользающими мыслями, как за бабочками.

– У каждого свое понятие чести,– сморозил он, чтобы выиграть время.

– Ну вот! – обрадованно кивнул Игорь, словно нашел соратника по убеждениям.– Все читают, верят, и начинается потом подмена понятий. Чтобы убить, нужно обязательно придумать честь. Или спасение нации, как Гитлер делал. Чтобы разрушить нормальную семью, нужно придумать толерантность. И все такое. Самое интересное, что эта подмена понятий не только для того, чтобы оправдать плохое. Хорошее тоже. Говорят: спасибо, что подвез. А он отвечает: мне все равно в ту сторону нужно было. Хотя в ту сторону ему было совсем не нужно. Или говорят: спасибо, что выручил. А он говорит: да ладно, я это делал из корысти, так что не стоит. Но делал не из корысти на самом деле, а потому что нравится человек.

– Если я правильно понимаю, ты уверен, что честь – это вывеска? Ее не существует?– уточнил Петров еще раз. Для себя самого.

– Да незнай…– Игорь пожал плечами. – Странно просто все, я сам пока не знаю. Мы как-то с папой ехали в машине, нас один тип подрезал. Папа засигналил, тип обиделся, перекрыл нам дорогу, чтобы мы остановились. Тоже дело чести, наверное, было. Потом он вылез из машины, подошел к нам и что-то там руками размахивал. Я не знаю, отец даже стекло не опустил. Дождался, когда тот выдохнется, и дальше поехали. Самое смешное, что папа – бывший боксер. Он бы мог этого водилу на месте размазать. Но он не стал связываться, даже из машины не вышел. И что теперь получается, у него нет чести? Кто-то из бывших спортсменов мог бы ему сказать, что у него нет чести, он же столько лет занимался, а тут не постоял за себя. Но я думаю по-другому.

– Папа читает книги?

– Не, не читает. Так что ему проще.

Петров провел мышкой по столу и зажег экран, чтобы посмотреть на время. До конца их сеанса оставалось 10 минут. Самое то, чтобы закончить. Потому что если они не закончат, они могут углубиться в такую чащу, что не закончат и к концу следующего сеанса. Однако он не хотел обрывать их встречу на полуслове в самом разгаре и выбрал отвлекающий маневр.

– А что у тебя в школе по литературе, Игорь?

Тот зыркнул на него удивленно, словно моментально раскусил его тактику. Потом отвернулся к окну. Даже немного обиделся. Видимо, и правда раскусил.

– Тройка,– буркнул он.

– И почему тройка, как думаешь? Если ты так любишь книги.

– Я не говорил, что люблю книги,– отрезал Игорь, еще больше насупившись.– Я говорил, что люблю читать.

И, видимо, это должно было все объяснить. Вот только ничего это не объясняло, ни часть, ни краюшку. Сейчас Петров ощущал себя так, словно он стоит в сумерках перед полосой прибоя и не может различить, где кончается суша и начинается вода.

– Я предлагаю на сегодня закончить.– Он вдруг испытал облегчение. Несмотря на то, что Игорь Мещеряков был интереснейшим собеседником – не только среди юных пациентов, но и вообще в жизни Петрова,– он его утомил. Сильно. Игорь умудрился за полчаса вывалить на его голову столько, что потребуется не один час, чтобы разгрести этот ворох. Петров взял в руки телефон и отключил запись разговора. – Главное мы сегодня сделали. Мы познакомились и немного открыли себя друг другу. Я полагаю, это хорошее начало. Но время почти вышло, так что продолжим в другой раз.

Игорь подхватил свой серый рюкзачок с пола, выбрался из кресла, закинул рюкзак на плечо и двинулся к двери. Молча. Ни тебе «спасибо», ни «до свидания», ни «в следующий раз по графику?» или что-то в этом роде.

Перед дверью обернулся. В точности как в прошлый раз, когда выходил отсюда с родителями и с синяком. Он и сейчас с синяком, но не столь мракобесным. Видимо, это у него вроде прощания, такое вот молчаливое оглядывание. Видок уже не производит такого двойственного впечатления, как в прошлый раз. Но мистер Хайд никуда не делся. Там он, внутри. Сидит и наблюдает.

Игорь вынул из нагрудного кармана солнцезащитные очки, нацепил их на нос, отвернулся и ушел.

Какое-то время после его ухода Петров продолжал сидеть в прострации, крутя в руках телефон. Его нестерпимо подмывало воспроизвести запись в самых ключевых местах, чтобы прослушать еще раз рассуждения Игоря. Но он не позволил себе. Ему самому необходимо определиться в главных точках. Потом его взгляд упал на планшет с листом бумаги, лежащий на краю стола. Анкета, заполненная Игорем. Петров и тут пересилил свое любопытство, не стал читать написанное парнем. До следующего сеанса оставалось не так много времени, и сейчас, пока впечатления наиболее яркие, ему нужно подумать.

Последние несколько фраз Игоря окончательно убедили Петрова, что он не имеет дело с прямым или косвенным влиянием религиозной или политической группировки. Игорь – это просто Игорь. И самое главное – это сомневающийся Игорь. Сектант не сомневается. Однажды он поделил мир на два цвета (точнее, в него поместили это деление насильственно), и это накладывает отпечаток на все, что он делает или говорит. Игорь же делится наблюдениями, выводами, но при этом признает, что сам не знает, прав он или нет.

Второе: он ни разу не затронул книжный высер какого-нибудь фрика. Махровые сектанты делают это намеренно: о своей поп-эзотерике они на первых порах помалкивают, изучая жертву. Игорь же слишком молод, чтобы быть вербовщиком, да и кого тут вербовать, – его, Петрова? Все литературные авторы, упомянутые им в разговоре, были художественными классиками. Никакой бесовщины, типа «Сатанинской Библии», Луизы Хей или Блаватской. Если бы он увлекался чем-то подобным, он бы обязательно ввернул какое-нибудь «Откровение Коснослова». Но нет, он даже вполне беззлобную и местами рекомендуемую к прочтению Крипипасту не упомянул.

Но самое главное, в голове Игоря нет каши. И это же самое странное. Потому как в его возрасте каша – это нормально. Ну не то чтобы прям норма, но достаточно распространенное явление. Удовлетворительно по пятибалльной шкале. У Игоря же зашкаливает под шестерку. Ничего удивительного, что он троечник, с таким подходом. Можно сколько угодно кудахтать о тупой системе образования, о шаблонности в воспитании, об усреднении и пестовании рабов. Но Петров знает: Игорь Мещеряков имеет в школе плохую успеваемость добровольно. Он сам установил в мозгах эти блоки. Он словно просит прощения у существования за то, что задает несвойственные ему вопросы. И как откуп швыряет на алтарь свою успеваемость.

И, стало быть, в одном Петров прав с самого начала. Игорь боится. Кого или чего – это предстоит выяснить.

Интересно только, почему вдруг здесь парень раскрылся? В первый же сеанс, незнакомому человеку? Эффект случайного попутчика? Или что-то иное? Видно без лупы, что Игорь ни при каких условиях не привык делиться. Более того: привык прятаться. А тут вдруг… И это продолжало беспокоить. Несмотря на то, что Петров вывел Игоря из списка террористов-смертников, такая вдруг спонтанная откровенность продолжала беспокоить. Откровенничал как по нотам. Такого не бывает.

Петров понятия не имел, что откровенностью сегодня в его кабинете не пахло. Игорь Мещеряков не подпустил его и близко к своим проблемам, к своим мыслям, к своим страхам.

Ни чуточки.

Глава 6. Дома – 1 3/4

Игорь Мещеряков недолюбливал книги. Именно с книг начались его проблемы. В преставлении многих понятие «книга» и «чтение» неразделимы, ну а с Игорем – совсем другая песня. Но вряд ли он смог бы подобрать слова, чтобы описать разницу хоть тому же Петрову. Да и не горел особо. Книги подставляли его. Быть может, книги подставляли всякого, в большей или меньшей степени. Игорь ничего не знал о «всяких». И в литературных клубах, где отираются «всякие», с кем можно поболтать на одной волне, он тоже не состоял. Проверять и сравнивать он опять же не горел. Его самого – подставляют, по-крупному. Уже это само по себе зубная боль.

Что касается процесса чтения… Ну, он и тут слукавил, что он «любит читать». Какая тут любовь, наркоманство одно! Со стороны – все тип-топ, Игорь залипает на экран букридера, милая идиллическая картинка. Таким он виделся родителям. Таким он виделся соседям в доме напротив, когда по вечерам Игорь зажигал в комнате торшер, а штору опускать не торопился, – ему нравилось ощущение ночи, льнувшей к окну. Или друзьям семьи, которые изредка забуривались в комнату Игоря, спросить «за жизнь». Игорь терпеть не мог забуривающихся в его комнату и спрашивающих «за жизнь», хотя по большому счету друзей семьи он вполне терпел. Кроме дяди Радика. Он бы стерпел вопросы «за жизнь» разве что от тети Нины, маминой подруги. Но тетя Нина появлялась у них в гостях все реже.

С другой стороны, все совсем не так эйфорично. Совсем не эйфорично. Ты садишься за книгу, и за окном – светло. Птички-синички всякие, солнышко, люди гуляют. А через минуту – глядь!– за окном полночь, и город спит. Куда утекла прорва времени? Как? Каким образом? Но самое главное: где был ты, читака? Большинство прикалываются: во какая книга, совсем зачитался, о времени забыл. Зачет! Игорь не находил в этом ничего зачетного. Игоря смущали такие провалы в существовании. Игорь со временем начал приходить к выводу, что раз такая пляска – что-то в существовании непрочно. Какие-то прорехи. Реальность не может быть такой текучей, куча времени не может просто исчезнуть из жизни, даже если оправдывать это хорошей книжкой. Это сродни сну – ты просто исчезаешь, перестаешь существовать, на смену тебе приходят какие-то картины. Сновидения или сюжетные картины – не важно, суть одна. Или сродни матрице. Чем не матрица?

Примерно до шести лет он и не думал ни о чем таком. Видел книжку и проходил все больше мимо, косясь. Мимо – это в садик. На «дугу-умри-экстремал-смертник», сиречь – на детскую площадку, где сохранилось минимум детского. За какую-нибудь компьютерную игру. За плеер. Родители обзавелись новым компом, а ему вручили свой старенький ноут Toshiba i7 с седьмой «виндой», c корпусом кофейного цвета, который всегда ассоциировался у Игоря с чем-то домашним. Ну как старый… Основные хотелки пацана-шестилетки тот удовлетворял. Для игр канал. Для музыки тоже, особенно если колонки подключить.

Часто Игорь сидел перед окном и слушал музон. В то время он не был еще таким избирательным меломаном, как сейчас. Слушал все подряд. Дискотеку 80-х слушал. Майкла Джексона. Из современного слушал «Placebo” и «Linkin Park”. Эминема. Иногда Боно. Он не думал тогда… Ни о чем. Мысли мельтешили, но не задерживались, у них не было вектора. Разброд мыслей, и Игорь на подоконнике. За окном – родной двор с дугообразной лазалкой. Сгущались сумерки, зажигались фонари, прохожие становились загадочными тенями, каждый со своей тайной. Они не были еще потенциальными докапывальщиками, эти прохожие. Они еще не получили сигнал из источника, контролирующего сюжет Игоря…

А может, и не было ничего такого? Все это – ложная память, эффект Манделы? Игорь прочитал книгу, в которой герой любил сидеть у окна, и отождествил себя с ним? Кто его знает. Возможно, наши приятные воспоминания – и не воспоминания вовсе. А просто несбывшиеся желания.

Чтобы вот так стопроцентно – чтиво не исключалось и ранее. Родители периодически прикупали детские книжонки, как надлежит. Хотя Игорь сейчас понимал, что больше покупали дед с бабкой, чем родители. Но все же. Чуковский и Барто, Маршак и Паустовский. Родари. Мама читала ему перед сном. Иногда – отец. Задолго до школы Игорь начал управляться с чтением самостоятельно, на уровне тех же «трех дровосеков». Его экскурсии в мир литературы состояли из одной-двух коротких вылазок в неделю, на большее он нетянул.

Когда началась вся канитель? Игорь не помнил, хоть прострели. Память – не самый его клевый друг, часто – вовсе предатель. Может, в школе сказали. Школа – великий аппарат, гораздый до спасения чьего-либо будущего. Лучше, если всех и каждого. Там говорят, что нужно для этого делать. Читать, например. Будешь умным. Станешь богатым. Или сказал «кто-то». По телеку комментатор, друзья родителей, старший пацан во дворе или просто тип поблизости, обращаясь к другому типу поблизости. А Игорь запомнил и внял. И решил попробовать. И часы и дни стали выпадать из его жизни пачками.

Вероника и Сергей Мещеряковы, несмотря на нелицеприятную оценку, данную им Петровым, аскетами в плане чтения тоже не были. Папа «не был аскетом» в меньшей степени. Папа, скажем так, стремился к аскетизму. Он говорил:

– Я понимаю – фильм. Все по чесноку. Уместили историю в два часа, чтобы особо не обламывать. Да и двух часов жаль, если кино дрянь оказывается. А тут пишут, пишут… Потом читаешь, читаешь неделями, конца и края не видно. А потом в конце – и нет конца, муть одна. Герой ушел в закат, что называется. Две недели читал, и все зря, никакого удовольствия. Батя мой называл такую хрень «потемкинская деревня». А по-нашему – развод. Главное, воду сначала намутить, типа – дальше будет интереснее. Читайте, граждане. Все и читают, как долдоны. А потом – ух какая книжка крутая! И все – да, крутая! Потом найдутся несколько: да дерьмо эта ваша книга, и писатель такой же. И все: да, дерьмо! Я помню, у нас в детстве был один такой. Постоянно книжки читал и сам стишки плел. Полный маразм. Небо, солнце, луна, я, блин, иду одна. Я его «Потемкин» прозвал. Потом подрос и стал криминальные газетки читать, их полно у нас появилось в то время. Ну и быстро перестроился, перестал стишками баловаться, напал на девчонку из соседнего дома и чуть не убил. В натуре «Потемкин» оказался, Радик его тоже помнит, он потом так в тюрьмах и сгнил, этот Потемкин хренов. Так что правильно Базилио сказал, не доведет тебя книжка до добра. Людям делать нефиг, лучше бы спортом занялись.

«Как я,– кисло думал Игорь.– Станешь «Петрушкой». Не «Потемкин», но тоже ниже плинтуса».

Читать-таки папа умел. Вывески, там. Ценники. Автомобильные журналы. Журналы эти одно время валялись у него по всему салону, пока мама не взъерепенилась. Мама была более продвинутым книгочеем. Благодаря маме у них в доме водились книги, и не только про Лису и Зайца. Читала, что модно. Коэльо читала. Акунина. Мураками. Брауна. Пелевин даже мелькал. Потом все это добро отправлялось в шкаф и беспорядочно пылилось там. Время от времени отдавалось знакомым, с концами.

В общем, путеводителя-архивариуса среди несметных полок мировой литературы у Игоря не было. Как не было и бумажных носителей. Игорю хватило осознать смысл, когда он навестил книжный магазин со своими тремя копейками и быстро покинул его, взгрустнув. Тут и папиных доходов не хватит, чтобы прикупить все, на что натыкался алчущий взгляд. Поначалу Игорь читал с экрана ноутбука, выбирая книги по комментам. Потом родители подметили, прониклись и купили ему букридер. Мама, видимо, сочла, что Игорь взялся за ум, и теперь дело пойдет веселее, особенно в плане школьной успеваемости. Ну и вообще ответственности. Как оказалось, начитанность не равно успеваемость и ответственность. Вообще не равно ничему. Это особое состояние, к которому склоняют книги. Или те, кто стоит за книгами. Или те, кто стоит за теми, кто стоит за книгами.

Поначалу у Игоря закружилась голова. Объемы существующей в мире литературы потрясали. Как будто книги писал каждый второй человек на земле. Игорь не верил в каждого второго. Он подумал о хитроумной машине. Испокон веков эта машина стоит в пещерах Тибета и, щелкая тумблерами, ежедневно выдает упаковку новых книжек. Под разным авторством. В такую машину было поверить проще, чем в человека, библиография которого исчисляется десятками томов. Игорь сочинение к школе на две страницы писал три недели. В его понимании книга – это труд, длиною в жизнь.

А потом он подумал, что, возможно, так оно и есть. Подумал после того, как начал подмечать, что во время чтения перестает существовать. И мир вокруг, и он сам, как часть этого мира, и даже книга – ничего больше нет. Есть только сюжет. Он – обездвиженный болванчик со стеклянными глазами, внутрь которого вливается информация. Быть может, потому люди предпочитают читать в одиночестве, в безлюдном тихом уголке? Потому что это интимный процесс – подключение к источнику и получение новых жизненных установок?

Почему же у того, кто пишет книгу, должно быть иначе? Возможно, писатель тоже перестает существовать? Он – это руки. Пальцы, бегающие по клавиатуре, больше ничего. Пишет кто-то другой. И тогда обширная библиография уже не выглядит чем-то фантастичным. Быть может, за свой труд писатель награждается тем, что проживает несколько жизней?

Позже, когда книги уже стали подставлять, и Игорь начал думать глубже, он обнаружил такую вещь: он не встречал ни одного человека, который бы половину своей жизни читал, а другую половину – совсем не читал. Он не встречал таких людей в жизни, он не слышал о таких людях от знакомых и, что самое примечательное, он не читал о таких людях. Были бедолаги, кто в результате несчастного случая терял зрение, слух, терял способность читать. Но проблемы этих персонажей были вовсе далеки от чтения. Основная же модель такова, что либо человек с детства сторонится книг, как его отец, и таким же остается всегда. Либо, если уж начал читать и подсел, читает всю жизнь. В какой-то период больше, в какой-то меньше, но – читает.

Один-единственный такой человек был. Это его мама. Когда-то она читала, как уже говорилось. Теперь – нет. Теперь она максимум сидит в соцсетях и пролистывает постеры. Она перестала читать после того, как Игорь раздвоил свою собственную сюжетную реальность. Мама была единственным исключением. Мама напоминала ему о том дне, когда мир раздвоился. Мама могла дать ему ответ. Ответы на многие вопросы. Возможно, если бы захотела. Но он не осмеливался у нее спрашивать. Он боялся подтверждения тому, что реальность действительно раздвоилась, и он угодил не в свою собственную. И мама – не его собственная. И она никогда не читала. А все эти Коэльо и Пелевины в шкафу – она понятия не имеет, откуда те взялись. Возможно, от бабушки еще остались. Но бабушка умерла.

Он боялся узнать, что прошлое, которое он помнит – не его прошлое. Что в его жизни не было людей, которых он любил когда-то, в его жизни не было эпизодов, которые радуют его даже сейчас при воспоминании о них. Он боялся осознать, что книги завели его в чащу безвозвратно. Он боялся узнать, что люди превратились в докапывальщиков потому, что он очутился в мире без людей. Все они – агенты Смиты. Он боялся узнать, что родители – это просто механизмы, которые должны поддержать его до поры до времени. Пока он не дошкандыбает до обещанного будущего. Где его будет поджидать она.

Каба.

По мере того, как Игорь все больше и больше погружался в сюжетные хитросплетения, познавал миры Стивенсона, Лондона, Уэллса, Бредбери, Гайдара, стали активироваться докапывальщики. Не то чтобы так сразу. Это же очень тонкая стратегия, с плакатами они к его окнам не подходили, и потребовалось время, прежде чем Игорь скумекал, откуда сифонит. У него стало часто портиться настроение, и он не брал в толк, с какого перепугу. Солнце вроде светит, школа стоит на месте, дзюдо ждет, чтобы сделать из него супергероя-марио, будущее – спасается. В смысле, все как всегда. С чего хандра – непонятно. После сорока лет такая дивергенция – норма. Похандрил денек-другой, и вперед, горбатиться на дядю. Но когда тебе 6-7 лет, то каждый омраченный час – это океан горести и муки. Он стал приглядываться окрест. В перерывах между книгами. Сейчас он уже не знал, что толком произошло тогда. Он ли стал четче видеть реальность, различать детали. Или реальность изменилась. В те часы, дни и ночи, когда он сидел за букридером с отключенным сознанием, не замечая ничего вокруг, вокруг что-то происходило. Менялось… Перестраивалось…

Он выходил из дома, и докапывальщики тут как тут, и не сотрешь. Стоило ему стать на автобусную остановку, тут же спешил один. Не важно, что остановка почти пуста, и куча свободного пространства; тип пристраивался вплотную, как в очереди к банкомату, словно он замерз по пути на остановку и срочно хотел о кого-нибудь согреться. И он начинал согреваться, толкаясь, тесня, торкаясь без причины, случайно наступая на ногу, совершая различные бессвязные телодвижения поблизости. Общая цель этой педерастии – задеть Игоря. Вот только Игорь не усматривал здесь педобирный подтекст. Чувак даже не понимал, что он делает. Как заводная машинка.

С самого начала, еще не осознав эпичности всей докапывательной картины, Игорь проводил эксперименты. На рожон не лез. Он же не Лесной Орел какой. Бочком, бочком в сторонку. Зомбированный прилипала – следом. Не явно так следом, а как бы случайно. И вид такой непричастный, отстраненный. Вообще такой, словно Игоря тут и нет…

Игорь нырял в автобус, докапывальщик – следом. Игорь сразу же выбирал себе дальний угол, подальше от типа с остановки. Тот вроде унимался, но, как оказывалось в 99 случаях из ста,– показательно. Это был отвлекающий маневр. С каждой остановкой он подбирался все ближе и ближе под предлогом того, что ему нужно уступить кому-то место и поменять точку собственной дислокации. Только менял он ее непременно в сторону Игоря. И вот через две-три остановки он тут как тут. Торкается, теснит, заваливается при каждом повороте, роется в своем рюкзаке, тыкая локтем, для понта достает свою мобилу, чтобы выглядеть еще более непричастным. Некоторые даже извинялись. Учитывая, что через секунду их сакральные действия брали очередной размах, изменения выглядели смехотворны. Но, по крайней мере, они давали понять Игорю главное. Он, Игорь, все-таки существует, он реальный организм. Его все-таки видят окружающие, он не призрак оперы и не череп Йорика…

Игорь прогуливался, потом выбирал себе скамейку, чтобы элементарно посидеть и насладиться летним днем; издали спешил очередной. Спешил лихорадочно, как голубь на свежевымытый автомобиль, будто у них, у докапывальщиков, тоже своя конкуренция. Вокруг куча свободных скамеек, но мы-то уже знаем! Нужна именно та, на которой сидит Игорь. Что-то есть именно в этой скамейке… Хотя Игорь не обольщался. Что-то есть именно в нем самом.

Если бы тип просто усаживался рядом и мурчал себе, глядя на солнышко, это еще полбеды. Но тот не просто усаживался и вовсе не мурчал, так что полный капец. Немедленно извлекался телефон, и докапывальщик начинал барабанить по ушам, рассказывая кому-то в трубке, как он менял вчера колеса или какой дрянной его жена варит плов. Прогрессивные же докапывальщики гнушались такими полумерами и разворачивали настоящую охоту. Вместо телефона они притискивались к самому Игорю и принимались доверительно радовать его своими швейковскими похождениями. Игорь, будучи воспитанным мальчиком, а также опасаясь реакции докапывальщика (помним Лесного Орла), продолжал сидеть, как древень, вместо того чтобы сразу встать и уйти. Таким образом ему приходилось натужно лыбиться и слушать о том, как докапывальщик вчера попал под ливень и весь промок, как он вырывал на прошлой неделе свой проклятый зуб, как он звонил намедни в пенсионный фонд и скандалил, как он в детстве жил на этой улице и с дружками гонял на великах.

Позже, научившись лавировать, Игорь покидал скамейку заранее, стоило ему увидеть вдали докапывальщика, настроившего свой проклятый перископ на его скамейку.

Игорь проходил мимо стоящей машины с водителем внутри, и машина стояла, и водитель бездействовал – курил там, или щурился. Ровно до того момента, как Игорь поравняется с тачкой. Немедленно, как по сигналу, окурок отбрасывался в сторону, мотор заводился, машина, рыча, рывком бросалась на него, стимулируя Игоря к испуганному прыжку на месте и последующему метанию в сторону. Тетка, шагая навстречу и завидев его, перевешивает свою сумку с дальней руки на ближнюю, чтобы садануть этой самой сумкой Игоря как следует, проходя мимо. Про зонтики – уже было сказано, те еще охотники за глазными яблоками. Очень быстро Игорь научился замедлять шаги перед углами вплоть до полной остановки. Потому что там, за углом, ему навстречу непременно летит торопыга килограмм под сто пятьдесят весом либо вообще велосипедист или скейтер. К жилым домам он старался не приближаться. Бухарик сверху или рыгнет, или бросит на голову окурок, или плюнет, или сбросит помойный мешок. Все эти средства поражения непременно угодят в цель. Потому что бросает не бухарик, бухарик даже не смотрит вниз. Бросает тот, кто включает кнопку.

Поразительно, но сигнал получали не только люди. Звери тоже. Собаки. Голуби. Все они так или иначе, завидев Игоря, сразу рисовали в воображении картину кусания либо испражнения на голову или плечи. А потом рвались претворять в жизнь. Так что этот контингент Игорь тоже старался обходить стороной.

Поначалу имея характер единичных всплесков или недоразумений, такие случаи очень быстро превратились в одну сплошную, широкомасштабную акцию. Даже если бы Игорь имел наблюдательность сонной мухи, он бы не мог не заметить эту стену, потому как он буквально врубился в нее головой. А уж наблюдательности Игорю было не занимать.

Они не случайны, эти случайности. Докапывальщики не случайны. Их слишком много, чтобы они могли претендовать на случайных. Тот, кто запустил эту цепь, кто включил рубильники, перестарался. Слишком много рубильников включил. Но ничего он не перестарался на самом деле, потому как это и было целью: то, чтобы Игорь заметил. Заметил и отбросил всякую роскошь списывать на случайности. Заметил и призадумался. О будущем. О своем проклятом будущем.

Он, кажется, начал понимать, почему о будущем вокруг столько трепу. А чтение книг углубило это понимание. Это – предупреждение. Предупреждение от взрослых, которые знают, всем недорослям, которые болтаются кое-как, чтобы недоросли не забурились не в ту степь. Большинство – ведутся. Большинство начинают соответствовать, начинают вписываться. Они стараются получить хорошие отметки, либо преуспеть в спорте, либо быть похожим на кумира, необязательно положительного. Отец говорит сыну: старайся, изучай специальность, потом наследуешь мою фирму. Мама говорит дочери – следи за собой, старайся хорошо выглядеть. Кто-то говорит: посмотри, он смог забраться на эту гору, чем мы хуже? Этот думает: вот, кто-то смог заработать миллион, надо сделать также, как он, и все получится. Все говорят: думайте о будущем, делайте так, как мы говорим, и в будущем у вас все будет хорошо.

А Игорь не делает. Да он бы и рад делать. Видит Бог, он старался. Но у него не получилось. С ним что-то не так. Он не следует ни за кем.

Он читает книги.

И что, в таком случае, ждет его в далеком и туманном будущем? Она знал – что, вернее,– кто. Каба. Та, о которой рассказывала бабушка. Та, которая уже сейчас приходит к нему в снах. Бабушка была единственным человеком, кто пытался предупредить его прямо. Остальные лишь говорили намеками и недомолвками.

Однако сначала в игру вступают докапывальщики. Они ставят двойки и вызывают родителей в школу. Они отчитывают тебя перед всей честной компанией за спортивные промахи. Они ставят тебе в пример сына маминой подруги, чтобы ты почувствовал себя червем и одумался. Они ставят подножки и тыкают в спины. Они идут навстречу по тротуару и толкают тебя на обочину. Они обзывают тебя «Петрушкой». Они берут в руки оружие, собирают себе подобных и идут войной. Они пишут в соцсетях гадости и организовывают травлю.

Все эти толчки, тычки, пинки – это чтобы вернуть его на правильный путь. И это только начало. Игорь начинал шугаться, всех и каждого. Наблюдение и осторожность стали способом его выживания. Походка изменилась. Стала медленнее и напряженнее. Ходит, как мешком напуганный,– определил для себя Петров. Речь изменилась. Игорь боялся ляпнуть что-либо лишнее, часто запинался на каждом слове. Потому что докапывание – не только физический фактор, но и ментальный. Разговорный. Часто разговор с кем-то вдруг резко начинал наэлектризовываться, хотя Игорь вякнул что-то совершенно невинное. Но человек перед ним враз менялся и начинал быковать. Мысли Игоря изменились. Стали более путанными, многослойными. Ему приходилось следить за всем: за объяснениями учителя у доски, за нравоучениями мамы, за историями отца, за тем, чтобы не угодить под ноги кому-нибудь в дзюдо, за тем, как развивается его будущее. Часто Игорю было трудно выразить, что у него на уме. Он преуспел в этом только в кабинете у Петрова. В остальном же окрестности представлялись ему территориями сталкера.

А потом возник Алик-Фонарик, и Игорь понял, что докапывальщики вышли на новый уровень. Игорь оказался крепким орешком, тычки и зуботычины его не брали. Необходимо средство покрепче.

Игорь поделился с Петровым у того в кабинете, что бегает он не ахти, и это было так. В общем и целом, хлопот на физре у него не возникало. Будучи знатным сачком на тренировках в дзюдо, Игорь так или иначе двигался и физически развивался. По подтягиваниям в классе он вообще был вторым (первым – Леха Воробьев). Прыгал в длину средне. По канату взбирался до середины, как и большинство одноклассников. В футбол гонял в защите. Все менялось, когда физрук вынимал свой секундомер и, издевательски помахивая им, объявлял кросс. Сделав сотку, Игорь начинал задыхаться, как задохлик. Пробежав тысячу, отчаянно искал столб или дерево. Или лучше ящик, чтобы лечь в него и забыть о будущем, да и о настоящем тоже. Больше километра Игорь не мог, хоть расстреляйте.

Физрук, как и все окрест, был обеспокоен будущим Игоря очень-весьма. Приближался к нему, помахивая секундомером, смотрел с сожалением как на гниду.

– Дыхалка у тебя слабая, чего ж ты хочешь? – объявлял он вердикт.– Бегаешь, небось, на уроках только? Ну а чего ж ты хочешь? Чаще бегать надо, как думаешь жить дальше с такой дыхалкой? В армию как пойдешь? Там на тебя амуницию навесят и вперед, десять километров. По пересеченной местности. А с такой дыхалкой, чего ж ты хочешь?

Да ничего я не хочу, дебил с хронометром, зло думал Игорь, отдуваясь и фыркая. Хочу, чтобы ты отстал. Но тот не отставал, и Игорь совету внял. Тогда он еще верил взрослым, частично, но верил. Он решил заняться дыхалкой вплотную. Дыхалка слабая просто, чего ж он хочет? Надо тренировать, будет сильной. Привет Иреку Римовичу. Школьный двор, вернее, беговая дорожка на школьном дворе подходила для этой цели как нельзя лучше, да и живет Игорь рядом. Только в будни Игорь не отваживался там тренироваться, знал уже тактику докапывальщиков. Кто-нибудь по-любому докопается. Он выбрал выходные. Причем предельно ранний час, чтобы ни у кого не вызывать искушения. Он явно недооценил тех, против кого пошел. Лучше бы он вокруг дома бегал. Или вообще в своей комнате.

Первый выходной Игорь отбегал без эксцессов. Даже понравилось. Он истощенно выдержал свою пороговую «тысячу», потом свалился навзничь, и вскоре потопал домой, выжатый, но радостный. Главное же не сдаваться. Это Ирек Римович говорил. На вторые выхи нарисовался Алик-Фонарик.

Он именно нарисовался. Только что Игорь дал круг вокруг футбольного поля,– никого не было. А на следующий круг – тот стоит уже на путях. Есть, конечно, вариант, что тип подбирался кустами, как шпион недоделанный, и выпрыгнул на беговую дорожку у Игоря за спиной, а потом дожидался, когда тот нарежет очередной виток и вернется в ту же точку. Объяснение приемлемое. Вот только кустов рядом нет. Как и траншей. Ничего, кроме турников. Однако Алик-Фонарик, хоть и стремился к этому, не достиг еще такой комплекции, чтобы прятаться за стойками турников. Ну негде было тому прятаться, он просто возник, как загадочный монумент.

Позже Игорь думал об этом. Он знал, как бывает в книгах: на середине пути вдруг возникает новый персонаж. Игорь проверял подоплеку, перечитывая книгу по два, а то и по три раза. Вопрос, который его мучил: знал ли сам писатель об этом герое до того момента, как тот возник? Судя по обнаруженному,– не знал. Потому что не было никаких намеков на то, что этот новый персонаж припудривается за кулисами, готовясь выскочить в нужный момент и оказать на сюжет решающее воздействие. Ни намеков, ни ссылок, ни аллюзий,– ничего. Если все то, о чем писалось ранее,– продукт творчества автора, то эти неожиданные персонажи – нет. Они точно продукт чего-то другого. Игорь прозвал их для себя «чужими людьми».

Алик-Фонарик был «чужим человеком».

Ну, звали его не Алик, строго говоря, а как звали, Богу ведомо. Но звать его как-то было нужно, а поскольку Алик происходил из древнего и прославленного рода алконавтов, то нарекся Аликом. Поблескивал Алик проблесковым маячком под глазом, привлекая внимание,– примерно таким маячком, каким Игорь будет поблескивать в кабинете Петрова. Отсюда и погоняло Фонарик. Торчал тот на беговой дорожке в этот радостный утренний час, словно городовой, перекрывая путь. Еще бы жезл в руку.

Уже на расстоянии ста метров Алик-Фонарик начал свое утреннее омовение: взялся жестикулировать и шевелить губами. Игорь замедлил бег, тяжело дыша, уже смекнув, чем пахнет. Он остановился за два метра до новоиспеченного коллеги по утренней зарядке, опасаясь подходить ближе. Видок у того был тот еще воинственный. Как оказалось, опасался не зря.

Стоял ранний апрель. Земля по утрам уже перестала покрываться инеем, но все равно было еще изрядно холодно. Алик-Фонарик же явился на встречу в черных плотных трико и синей несвежей футболке поверх костлявого торса. Хоть сколько-нибудь замерзшим Алик не выглядел. Быть может, он сам еще не совсем осознавал, что оказался в чужом сюжете по воле… незнамо кого. В утренних сумерках художильный Алик выглядел в своей футболке как зомбак.

– А?– переспросил Игорь, догадавшись, что утренняя молитва Алика адресовалась его персоне.

– Брата-а-ан!– затянул Аликан гундосо. Игорь в первую секунду даже подумал, что тот хочет ему спеть, насколько протяжный был говорок. Гимн бегунов, к примеру. Или про утреннюю гимнастику.– А есть время? Время скок щас?

Волной дохнуло перегаром, Игорь аж покачнулся, несмотря на расстояние. Или это слабая дыхалка просто? Он полез в карман своих спортивных штанов за телефоном, попутно формируя в голове рецензию на новый сюжетный поворот. Итак, мы имеем воскресенье, около семи утра. Ни с какой стороны не проспект, не пятачок перед ночником, а самый что ни на есть школьный двор выходного дня. Можно палить из ружей, гонять зайцев или ходить голышом. Вероятность встретить второго такого обалдуя равна нулю. Но встретился, хоть и не совсем такой. Мало того, еще и докопаться придумал. Все как обычно. И о каких случайностях вообще может идти речь? Случайно – это пара тычков от прохожих. Здесь уже веет фатальностью.

Игорь вынул телефон. Без опаски вынул. Не за себя – за телефон без опаски. За себя-то он как раз начинал опасаться все стремительней, особенно бросив взгляд окрест и полюбовавшись знатным безлюдьем, даже безкошатьем. А за мобилу – нет, не боялся. Дешевая звонилка Нокия, предмет насмешек в школе. Отец давно купил Игорю смарт, но в школу его Игорь не брал, вообще никуда не брал. Так же как не выносил из дома букридер, чтобы позалипать где-нибудь в парке. Другие выносили, а он – нет. Потому что на других не охотились гвардейцы кардинала, а на Игоря охотились. Первыми же, как известно, страдают от такой охоты приборы и личные вещи.

– Без пяти семь,– сухо бросил Игорь, взглянув на табло мобильника.

Алик-Фонарик разочарованно проследил, как Игорь вновь убирает телефон в карман. Что и требовалось доказать. Будь у Игоря смарт, выглядел бы Алик не столь удрученно.

– Брата-а-ан!– затянул тот второй куплет своей мантры.– А есть полтинник?

Игорь даже разозлился, несмотря на страх. Разумеется, есть! Куда он без полтинника в такое время? На телефон денег кинуть, если что. Или яблок прикупить на ярмарке.

Однако все должно идти, согласно сценарию. Вот в чем ужас. Конечной целью Алика был не полтинник, конечной целью Алика был Игорь. Но всегда нужен повод и предлог, даже если они выглядят идиотскими. Потому как все – заложники своего характера. Исполнители.

– Нет полтинника,– признался Игорь, стараясь казаться максимально виноватым, чтобы не получить с ходу в бубен. Потом для верности добавил:– Бегаю тут.

Аликьери оглядел школьный двор, проверяя слова Игоря на прочность. Потом сделал шаг ближе и протянул руку, словно предлагал пообниматься.

– Слышь, братан, иди сюда. Давай побазарим по-братски.

Игорь попятился, отступив на шаг. Алик сделал еще один шаг ему навстречу. И Игорь одновременно – еще один шаг назад. Со стороны это могло напомнить парные танцы, или какую-то синхронную пантомиму. Потом Алик остановился, вдруг удивившись происходящему.

– Ты че, братан? Ты че, бегать от меня будешь? Че как ссыкло? Иди сюда, грю, побазарим просто. Че как пидор-то? Ты пидор чтоли?

Игорь молчал. Только помотал головой в том смысле, что идея братских обнимашек его не прельщает.

– Слышь, ты чо?– изумился Алик-Фонарик. Его фонарик налился благородным негодованием.– Иди сюда, грю, побазарим. Че ты, не понял? Че ты, побегать хочешь? Че, бегун, бля?

«Убью тебя, понял? Под машину толкну, понял? Кирпич с крыши сброшу, понял? Че ты, понял?»

Игорь мигнул, чтобы прогнать наваждение. Сейчас ему требовалось максимум концентрации, не время наблюдать в памяти мерещившихся Лесных Орлов. Он точно знал, что сейчас произойдет, и был готов. Проблема докапывальщиков: они слишком шаблонны. Они – в сценарии. После сотен прочитанных книг они становятся легко прогнозируемы. Будь их десяток, Игорь давно бы уже научился не пересекаться с ними ни при каких обстоятельствах.

Проблема Игоря: их далеко не десяток.

Он уже стоял вполоборота к Алику, наизготове, когда тот рванулся вперед и попытался схватить Игоря за руку. Игорь ринулся прочь. Он не думал, куда ему надлежит бежать и где следует искать спасения: он просто машинально побежал по беговой дорожке, но только в обратную сторону. Отмахав метров пятьдесят, Игорь обернулся, чтобы проверить, не настигает ли его новый друг.

Дружбан, как выяснилось, резко сменил приоритеты. Он замедлил бег, а потом и вовсе остановился. Остановился и Игорь. Он развернулся лицом к Алику, наблюдая за его действиями. Теперь расстояние между ними было намного больше, однако в утренней тишине Игорю хорошо было того слышно.

– Ты чо, опух?!– возмутился бегун №2 Фонарик.– Че ты бегаешь тут, как сука? Я че, бегать за тобой должен? Сюда иди!

Игорь помотал головой, отстаивая свою позицию.

– Сука!– рассердился Фонаридзе и вновь рванул в его сторону.

Игорь развернулся и побежал.

Он старался придерживаться беговой дорожки. Зачем? Он и сам не знал. Ни тогда, ни впоследствии. Быть может, он инстинктивно продолжал бежать по прорезиненному покрытию, потому что бежать по нему было удобнее. Или же он не хотел убегать в сторону дома, чтобы у Аликаныча не возникло даже подозрения на то, в какой стороне его дом. А может, это был стеб? Такой своеобразный стеб на всеми докапывальщиками в лице Алика-Фонарика?

В любом случае, в то утро он вообще об этом не думал. Совершал яростный марш-бросок на 50-60 метров, после оборачивался, и каждый раз видел Алика, заметно поотставшим, бредущим в его направлении уже пешком, шевелящего губами явно не в поздравительных выпадах. Игорь прекращал бег, разворачивался и застывал в выжидательной позиции, как овчарка, которая думает, что матерящийся хозяин, бегущий за ней следом, с ней играет. Аликан пешком сокращал расстояние между ними, потом вновь предпринимал попытку догнать Игорь. Игорь разворачивался и убегал.

Так они и носились по кругу, как два покемона, в утренних сумерках. Впереди – Игорь, позади – не столь спортивный, трясущийся с похмелья, злой Аликофрен. Жаль, не хватало зрителей. Игорь задался вопросом: а чего тот вообще за ним бежит? Мобила у него старая, полтинника нет. Но он знал, почему. Алик – просто оружие. Сейчас за ним следом несется она. Каба. И с этого ракурса его легкомысленные игры в догонялки могут закончиться для него плачевно.

И они почти так и закончились.

В очередной раз обернувшись, Игорь обнаружил Алика, стоящего посреди беговой дорожки, согнувшегося пополам и упершего руки в колени. Игорь мгновенно остановился, развернулся и принял выжидательную позу. «Дыхалка просто слабая, чего ж ты хочешь?– подумал Игорь и едва не хохотнул.– Совсем, небось, не бегаешь, как думаешь жить дальше? Бегать надо чаще, чего ж ты хочешь?»

Где-то каркнула ворона. Слух Игоря уловил трель мобильника – вдалеке, за пределами школьной площадки. Судя по мелодии, явно не такая дешевка, как у него. Однако Аликаныч никак не отреагировал на звук – скорей всего, он просто его не услышал. Игорь тоже не поддался искушению посмотреть в ту сторону, откуда шел звук, чтобы проверить, не спешит ли кто-нибудь на помощь. Иллюзии – это то, с чем Игорь почти уже распрощался, несмотря на юный возраст.

Наконец, Алик отдышался, выпрямился и с ненавистью уставился на Игоря. Сердце Игоря екнуло, и ему в момент расхотелось веселиться. Он явно разозлил этого типа не на шутку. Он вроде бы и не при чем – тот сам пристал, как вошь,– но в этой фантасмагорической комедии логика явно отсутствовала. Какое-то время Алик пялился на него, шевеля губами, что-то бормоча себе под нос. Потом вдруг рванулся навстречу.

Теперь сердце Игоря рухнуло в пятку, он стремглав кинулся прочь. Он сразу же понял, что сейчас – по-другому. Несмотря на то, что они вдвоем мелкими перебежками уже преодолели добрый километр, и Алик явно выдохся, ненависть придавала тому сил. Сейчас скорость этого говнаря превышала прежние его достижения. Игорь несколько раз обернулся, однако тип не отставал. Если раньше во время бега Игорь слышал за спиной матерные комментарии, то теперь Алик бежал в полном молчании, стиснув зубы, зло высвечивая путь фингалом. При этом он загребал длинными худыми руками и от этого еще больше походил на зомбака.

Алик стал выдыхаться после того, как они проделали полный круг. Бег его замедлился, ноги стали заплетаться, челюсть падала на грудь. Понимая, что проиграл и этот тур, Алик попытался возобновить свой бубнеж «про Игоря», однако не нашел для этого достаточно воздуха. Он остановился и упер руки в колени. Игорь тоже остановился, развернулся и принял выжидательную позу. Он понимал, что с играми нужно заканчивать. Но он вдруг сам оказался заложником своей же стратегии. Сейчас он еще больше боялся бежать в сторону дома, потому что Алик, распсиховавшись, может проследовать за ним и узнать, где тот живет. А бежать куда глаза глядят еще опаснее. Неизвестно, где потом на обратном пути будет подстерегать этот упырь.

Игорь видел, как ходят ходуном ребра докапывальщика под тонкой футболкой. Как тот пытается тщетно ухватить глоток лишнего воздуха. Как цвет его лица меняется с бордового на бледно-серый. Как тот попеременно зажимает то одну ноздрю, то другую, выстреливая струей сопли на прорезиненное покрытие. Сам же Игорь вдруг обнаружил, что даже не запыхался. Какая нафиг дыхалка?! Какой нафиг физрук?! Учись, щегол, как надо тренировать салаг! Вот где настоящий тренер, Алик-Фонарик, перворазрядник. Иреку Римовичу, кстати, опять привет. Игорь находил себя готовым физически к еще десятку таких забегов. Но психологически он все же понимал, что нужно искать возможность вырваться из этого порочного круга на школьном дворе.

Он спросил себя: а чего Аликан тоже бежит по кругу? Черт, он только сейчас об этом подумал. Почему тот не попытается срезать, перебежать через футбольное поле и достать Игоря наперерез? Вряд ли у него бы это получилось, поскольку Игорь каждый раз зорко оценивал ситуацию за спиной во время бега, но хотя бы попытаться же стоило!

Аликан выпрямился, как осененный. Он показал Игорю кулак, матюгнулся в его сторону и… Игорь не поверил своим глазам. Алик словно прочитал его мысли. Или правду говорят, что мысли – это просто информация в воздухе? Так что ничего странного в том, что Алик тоже вдруг подумал: а чего это я? И… потрусил к середине футбольного поля.

Игорь восхищенно дивился на это маппет-шоу. Алик достиг середины поля, остановился и победно взглянул на Игоря. Даже улыбнулся, кажись, и грудь выпятил. Словно говорил своим видом: ну, побегай теперь!

«Бог ты мой,– подумал Игорь.– Он просто дебил. Он реально думает, что я и дальше буду бежать по кругу. А он такой ринется наперерез и схватит меня».

И вновь перед глазами встал Лесной Орел. Игорь видел, как Алик прохаживается там, в центре поля, попеременно совершает жесты в сторону своего врага, вываливает полный дуршлаг комментариев. Проще было подумать, что это батя Лесного Орла. Или дядя Лесного. Или друг Лесного. И сам Лесной сейчас выскочит из ниоткуда, и вдвоем они примутся загонять Игоря. Но Алик-Фонарик не был родственником Лесного Орла, хотя и походил на того по всем параметрам. Это матрица. Но не та, которую нам показывают в фильмах. Докапывальщики – не программа. Это живые люди. Просто они не принадлежат себе. И оттого – все, как один, похожи на своего хозяина.

Сейчас расстояние между ними было уже приличное. Плюс к этому можно добавить истощение преследователя, а также эффект неожиданности. Иными словами, Игорь мог быть спокоен за свой тыл, вряд ли Алик будет продолжать олимпийские игры. Оставив говнаря недоумевать посреди футбольного поля, Игорь в последний раз развернулся и взял курс в сторону дома. Его бег нельзя было назвать паническим, но особо он и не расслаблялся. Хватит, поприкалывались. Он преодолел весь путь до дома в один бросок и бегом же взлетел по лестнице на седьмой этаж. По пути назад он для верности несколько раз оглядывался, но он заранее знал, что увидит. Ничего не увидит. Нет Алика-Фонарика. Эта страница перевернута.

Дома Игорь принял душ и тихо скользнул в свою комнату, чтобы не будить родителей в выходной. Им же не нужно тренировать дыхалку, они спят. Да и ему не стоит больше. Первое же решение, которое Игорь принял в своей комнате: хватит с него бега. Не задалось. Ну его нафиг, целее будет. Он еще раз из окна обозрел окрестности на всякий случай и, не обнаружив ничего подозрительного, засел за очередную книгу.

Он повстречал его как-то, в том же году, летом. Алика-Фонарика. Они с отцом ходили в строительный магазин за розеткой, а когда возвращались, их путь пролегал мимо ближайшего к школе жилого дома. Там, на скамейке у одного из подъездов, заседал Аликан в полном одиночестве, недобро поглядывая на прохожих и думая свою недобрую думу. Был он одет в черные плотные трико и синюю неопрятную футболку. И хотя отличительного знака под глазом тот уже не имел, Игорь его мгновенно узнал.

А хмырь не узнал Игоря вовсе. Скользнул взглядом один раз и отвернулся. Игорь был безмерно благодарен Алику-Фонарику за то, что тот выбрал этот день и час, чтобы посидеть на скамейке. По крайней мере, Игорь смог удостовериться, что тот – не плод его воображения. Не компьютерная программа. Не баг в матрице. И не «чужой человек», который возникает в сюжете словно пришелец из параллельных миров. Алик – реальный человек, живет и бухает по соседству, и это несколько успокаивало.

Но спокойствие было зыбким.

Широкоформатная кампания по дестабилизации Игоря продолжилась после Алика в том же духе, как это было и до Алика. Разница – в восприятии. После Алика Игорь перестал воспринимать докапывальщиков лишь как недоразумение или неприятность. Теперь он точно знал, что в любой момент любой из них может кинуться на него с ножом. И не потребуется предлога в виде мобилы или полтинника. Так случается в жизни, мало что ли таких историй? Люди убивают и потом сокрушаются, как же так случилось, не хотел ведь совсем. Алик превратил жизнь Игоря из несносной, но относительно безопасной, в несносную и угрожающую.

Он выходит из подъезда, а во дворе – компания, и разговоры вдруг затихают, и те пялятся на него, молча и выжидающе. Он проходит мимо теплого колодца, где лежат и греются собаки, и те реагируют именно на него – вскидывают морды и пялятся, безмолвно и выжидающе. Он идет по свободному тротуару, но максимально прижавшись к правой бровке, и докапывальщик, завидев его издали, тут же перестраивается и прет напролом, пялясь тупо и выжидающе. Он стоит в очереди на кассу, и докапывальщик пристраивается сзади и начинает монотонно торкать тележкой по ноге, а когда Игорь оборачивается, таращится нагло и выжидающе. Он бежит в секции в общей колонне по кругу, разогреваясь перед тренировкой, и тип, бегущий сзади, постоянно норовит наступить на пятку, а когда Игорь оборачивается, лупится ехидно и выжидающе.

И делают они это не потому, что в их среде так принято, что у них с Игорем конфликт интересов или ритмов. Они это делают, сами не зная, почему. Они делают это, подчиняясь внутренним указаниям. Это называют в мире психологии характером, установками, комплексами и так далее. Но Игорь знал. Это именно указания, а раз так, то кто-то их отдает. Все эти докапывальщики – все они винтики. Когда-то они были рождены свободными, они были рождены с уверенностью, что они могут пойти, куда угодно. В прерии или на Эверест. Они могут добиться чего угодно. Стать космонавтами или исследователями. Но все вокруг всполошились и стали рассказывать им про будущее, и они – поверили, а значит – подчинились. Они и сейчас подчиняются. Подчинение – это то, что отличает закоренелого докапывальщика от свободного человека.

Их взоры устремлены в сторону Игоря. Хотя тот и не считает себя уникумом, революционером или ясновидящим. Он бы с большим удовольствием стал таким, как все, и забыл про все эти докапывательные игры к чертовой матери. Но этого не происходит, а тактика докапывания становится все более жесткой. И что же тогда пролегает красной нитью между миром без докапывальщиков и миром с оными?

Верно. Он начал читать.

После того, как он провел тысячи часов в состоянии отключения от реальности, он начал догадываться, что не такая уж эта реальность – реальность. Другими словами, человек по определению не может провести часов шесть-восемь в подвешенном состоянии и даже не заметить, куда ушли эти часы и что в это время происходило. Подобное случается, когда мы спим, и люди привыкли списывать это регулярное состояние на человеческую природу, потому что так – у всех. Да никто даже и не думает об этом, по правде говоря. Но Игорь думал. Он все больше и больше начинал различать. Он вдруг обнаружил, что многие люди не выходят из этого транса никогда. Они продолжают жить в нем, возможно, после первой же прочитанной книги. Они никогда не просыпаются. Они никогда целиком не возвращаются в реальность.

Человечество для Игоря состояло, таким образом, их двух лагерей. Один, более многочисленный, – это те самые сонные люди, которые запутались в образах, навеянных им книгами. Другие – докапывальщики. Были еще «чужие люди», но с этими Игорь не торопился выносить суждение, он еще сам для себя не определил, что это за люди такие и не плод ли это его фантазии.

Быть может, вскоре он начнет различать больше. Быть может, «чужие люди» – и есть Каба?..

Глава 7. В школе – 1.

Систему он не догнал изначально, и система ответила ему своим безграничным презрением.

В первый же день школы Игорь начал смутно подозревать, что родители что-то упустили в спасении его достойного будущего. Все другие шкеты, его одноклассники на ближайшие 11 лет, казалось, прошли «Курс молодого школьника». Они с легкостью ориентировались в коридорах, знали, в каком направлении спортзал, где искать местную кормежку, где сокровищница знаний – учительская. Даже рассаживались по партам с осознанным видом, словно по предварительной броне. В общем, чувствовали себя своими в доску.

Игорь себя своим не чувствовал. В то время как все рассаживались, он стоял и тупил, пока училка не указала ему на свободное место в дальней части класса, куда он и уселся – рядом с Сережей Беговым. После этого он старался максимально спрятаться за партой и лишь озирался.

Потом он пообвык. Расслабился. Все-таки школа – это замкнутое пространство, а самое главное – ограниченное число докапывальщиков. Их можно изучить и приспособиться. Дима Шиляев, рыжий веснушчатый паренек, был докапывальщиком №1, как определил для себя Игорь. В первый же день школы Дима Шиляев умудрился довести до слез Лену Козленко с первой парты, после чего Диму пересадили от Лены подальше. В конце уроков Дима сцепился с Лехой Воробьевым, и Леха тому навалял, и с тех пор, насколько Игорь мог помнить, эти двое старались умело друг друга избегать. Тактика Димона Шиляева ака докапывальщика была настолько примитивной, что Игорь вывел для себя единственное правило: главное, не оставлять Шиляева за спиной. Даже если ничего толкового не придет в голову, тот просто пнет сзади и будет ржать, как конь. Сам себя Димон именовал «Ирландцем» и мечтал, что и другие его будут так погонять. Однако Игорь прозвал его в первый же день «Кореянин», и этнические корни тут были не при чем, а всего лишь цвет волос Димона, напомнивших Игорю съеденную на прошлой неделе морковь по-корейски. Мало того, Игорь умудрился еще и ляпнуть это при ком-то невзначай, и погоняло подхватило ветром и рассеяло по всему классу как волшебные семена Урфина Джюса. С того дня все поминали Димона за глаза «Кореянином», а некоторые – прямо в глаза, от чего тот начинал наливаться вишней. Хотя, на взгляд Игоря Мещерякова, быть корейцем также почетно, как и ирландцем. Докапывальщик №1 был иного мнения.

Леху же Воробьева – одного из тех, кто не гнушался звать Шиляева «Кореянином» во всеуслышанье,– Игорь поначалу тоже записал в гильдию потенциально опасных типов. Леха восседал за самой последней партой и швырял оттуда комментариями, шуточками и замечаниями. Впоследствии Игорь определил, что Леха – скорее тролль, чем докапывальщик. Тоже в принципе докапывальщик, но со своим кодексом. Как-то так. Главное, вычислить ключевые положения этого кодекса и не преступать их в присутствии Лехи, а то может и навалять, как Кореянцу Шиляеву. Драться, судя по всему, Леха умел и любил. Но сам первым никогда не лез.

Гоша Кухтеев, словоохотливый и улыбчивый мальчуган, был докапывальщиком с приветом. И с оттенком. Если Кореянина по-морковному нежелательно было иметь в очереди позади, то Кухтеев становился опасен лицом к лицу. Почему-то любил неожиданно хватать мальчиков за яйца и угорать с этого. Девочек не трогал. Может, трогал когда-то, до школы еще, но получил звездюлей и сменил ориентацию. Впрочем, тут ему тоже не дали разгуляться, а уже очень скоро растолковали, чем пахнет такое поведение. Гоша стал улыбаться значительно меньше, однако за все время учебы он нет-нет норовил в запале или вовремя игры пощупать пацанские причинные места. Игорь для себя прозвал его «Ктулху». Позже тот переехал и сменил школу.

Марат Ишмуратов, черненький и долговязый тип, оказался махровой истеричкой. На второй день школьных занятий где-то посеял ручку и развопился на весь класс, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, требуя вернуть ему его собственность. Класс подивился на него в течение нескольких минут и занялся насущными делами. Леха Воробьев заметил с галерки «Марат-Ишмурат-Зиккурат», что бы это ни значило. Лена Козленко молча сунула Марату свою запасную ручку, чтобы тот больше не выл. Тот и не выл больше, насупился и весь день сидел обиженный, яростно строча одолженной ручкой. Назавтра Лена возмущалась, что ручку Марат так и не отдал. Он мог распсиховаться на пустом месте и не поддавался прогнозированию, от чего Игорь заключил, что общение с ним следует поделить на ноль. Для себя он прозвал его «Ревун».

Из девочек ему запомнилась прежде всего Лена Козленко и Алиса Болотникова. Лена Козленко из-за того, что та сидела за первой партой и с первой же минуты после первого же звонка начала усиленно тянуть руку, стремясь поделиться накопленными на подготовительных курсах знаниями. От постоянной тянучки правой рукой, или по иным причинам, у Лены уже к третьему классу стал развиваться сколиоз, и ей прописали корсет. Меньше тянуть руку та не стала, но делала это уже не столь исступленно. Лена была опрятной и правильной. Очень любила жрать, возможно, дома ее морили. Однажды Игорь видел, как та заглатывает на перемене бутерброд – чуть ли не целиком в рот пихала, при этом виновато озиралась, как бы прося прощения за проявление такого некошерного чувства, как голод. За это Игорь прозвал Лену «Саранчой».

Алиса Болотникова уже в первый день начала травить байки про Испанию. Видимо, в Испании была, решил для себя Игорь. Ну, или фильм смотрела. Причем, у нее это удивительно регулярно и многогранно получалось.

Кто-то: Блин, опять дождь с утра, погода дурацкая уже неделю!

Алиса Болотникова: А вот в Испании всегда прекрасная погода!

Кто-то: Ногу натер. Вчера с матушкой по магазинам ходили, дурацкий кроссовок!

Алиса Болотникова: А вот в Испании прекрасная обувь продается. Износу нет. И ногам комфортно.

Кто-то: Вчера брат старший с армии фоток прислал. У меня на телефоне, хотите позырить?

Алиса Болотникова: А мы фото из Испании на конкурс отправили, и третье место заняли!

В общем, понятно. Для себя Игорь прозвал Алису «Хуанита». Ну, чтобы не зазнавалась особо со своей Испанией.

Прочие одноклассники в первые дни учебы ничем не привлекли Игоря внимание и оставались покуда бледными пятнами. За исключением Сереги Бегова, но про него речь уже шла. А очень скоро Игорю стало недосуг наблюдать, оценивать и давать прозвища. Он сосредоточился целиком на собственных проблемах, о существовании которых до сего момента не подозревал.

Дело в том, что он уже читал. Эти, как его… книги. И успел подцепить вирус «переподключений». Это можно сравнить с тем, как бывает у медитирующих. Вот они медитируют себе тихонечко в углу по вечерам, а потом в один прекрасный день – раз!– и состояние медитации начинает непроизвольно посещать их в будничных делах. Или у алкоголиков. Вот они алкогольничают себе тихонечко в углу по вечерам, а потом вдруг – бабах!– и состояние опьянения само собой начинает посещать их повсюду.

Позже Игорь проводил эксперименты. Особенно когда отец подарил ему смартфон, и Игорь обнаружил в нем неплохую камеру. Когда он начал осознавать свои состояния отключки, собственные провалы во времени и пространстве во время чтения, он нацелил на себя смарт, подперев тот школьным учебником, и поставил на запись. Запись вышла интересной. Какое-то время Игорь был занят тем, что косился попеременно на эту самую камеру, делая вид, что не косится. Потом увлекся книгой и забыл о камере. И когда просмотрел фильм, он обнаружил загадочные вещи.

Читал он странно. Примерно через каждые пять минут он переставал читать. Но и не возвращался в реальный мир (что бы это определение в себе ни несло). Он отрывал взгляд от букридера, поднимал голову и какие-то мгновения сидел, как болван, тупо пялясь в пустоту. И то, что Игорь видел в собственных глазах, ему ох как не понравилось. Потому что в его глазах не было признаков Игоря Мещерякова. Вообще ничего человеческого. Это был взгляд куклы. И вскоре он вновь опускал голову и начинал читать.

Быть может, в эти мгновения сквозь его глаза на мир смотрела Каба?

Игорь задался вопросом: у всех так, или только у него шиза? Но он не находил ни подтверждений, ни опровержений. Ведь, как уже говорилось, люди предпочитали читать в тихом уголке, вдали от взглядов. И к тому же делали это из года в год все реже и реже. Раньше Игорь встречал в парке читающий народ на скамейках. В последнее время они исчезли, словно на них велась скрытая война. Те же, кто читал напоказ – в общественном транспорте, там, или просто пешком по городу,– скорей всего, не читали, а делали вид. Игорь мог бы утолить свое любопытство в городской библиотеке, уж туда люди явно приходят по назначению. Но он не стал посещать библиотеку. Опасался, что там будут докапываться.

Немногим позже ему пришла в голову идея: установить камеру на ночь. Пришла она после того, как он путем взросления осознал свой ночной недуг. Смарт для этих дел явно не подходил, вряд ли там хватит памяти на многочасовой дубль. Но есть ноут. Он мог бы настроить тот на запись. Но он не решился настроить тот на запись. Он боялся увидеть то, что происходит в такие ночи. Он убедил себя, что это просто бессмысленно – настраивать тот на запись. Его лунатизм случается несколько раз в год. Записывать себя каждую ночь – глупо. А потом забудешь поставить на запись однажды, и как раз в эту ночь случится приступ.

Тогда же, в первом классе, он ни о чем таком не подозревал, воспринимая себя таким, какой он есть. Учителя не воспринимали его таким, какой он есть. Учителя подметили, что Игорь нуждается в корректировке, иначе не видать ему будущего как своих ушей. Учителя призвали в помощники родителей, и вдруг выяснилось, что они нашли друг друга, что их стремления синхронны.

Училка: Игорь неглупый мальчик, но вот внимание!.. Его хватает максимум на пять минут. Игорь, сосредоточься,– говорю. И – да, он смотрит на доску, внимает объяснениям. Видно, что старается. А через пять минут – уже смотрит на стены. И взгляд пустой. Приходится опять его одергивать. И снова на пять минут хватает, а потом – снова или на стены, или в окно. Тут же не сказки рассказываются, тут дается информация, которая пригодится в жизни. И нужно уже сейчас стараться не запускать, потом наверстать будет очень трудно.

Видимо, училка не читала книги, вот и все. Иначе она бы знала это состояние «переподключения». И знала бы то, что так себя ведут люди, которые много читают, даже если они не читают. Как медитирующие йоги. Или как алконавты. Алик-Фонарик знал. А училка – нет, не знала. Игорь подцепил вирус, он засветился, Каба стала навещать его во снах – о какой школе вы тут пытаетесь втирать?

Дома проходил локальный разбор полетов.

Мама: Игорь, тебе трудно сосредоточиться? Почему другим детям не трудно? Ни про кого больше так не говорят, только про тебя. Что не так? Или просто не стараешься?

Папа: Ну может, он особенный. Или как это сейчас говорится – с особенностями.

Мама: С особенностями у нас бабка сверху и твой дружок Раджив Ганди. Мы сейчас говорим об элементарном усердии. Где-то оно есть, где-то нет. Читать он научился, причем с моей стороны было минимум помощи. И читает, и никакие «особенности» ему не помеха. И музыку может слушать часами, не отвлекаясь.

Папа: Ну ты сравнила хрен с редькой. Это же то, что нравится. А школа… Я тоже школу не любил, это не катастрофа.

Мама: Я не говорю, что ее нужно любить. Это что, дорогой родственник? Школу по определению нельзя любить. Ее нужно использовать. И потом, ты учился в девяностые. Тогда не до школы было. И ценности другие. А сегодня образование – это все. Игорь, ты это понимаешь?

Игорь: Угу.

Мама: Опять «угу». И сядь прямо, ты даже сейчас где-то витаешь. Послушай меня хорошенько, что я тебе скажу. Как поставишь себя вначале, так оно и пойдет. Первые месяцы – самые решающие. Не только в школе, а везде. На работе, во дворе, в новой компании, в спорте. Везде. В первые месяцы ты создаешь себе образ. И будут потом видеть не тебя, а твой образ. Люди не видят тебя. Люди видят то, каким ты хочешь казаться. Если ты зарекомендовал себя трутнем, тебя будут видеть трутнем. Оно тебе надо?

Игорь прилагал титанические усилия «не быть трутнем» и «зарекомендовать себя», но все тщетно. Это было сильнее него. А вскоре пошли подтверждения маминым словам. В дневнике Игоря начали появляться первые тройки. И первый класс Игорь закончил с тройками же – мама оказалась провидицей. На фоне всех маминых страшилок и от вида троек в табеле Игорь начинал мрачнеть и думать о будущем. В чем он точно был уверен: с ним что-то не так.

Далее в ход пошло странное поведение окружающих. Нет, докапывальщики еще покуда не развернули массированную атаку, они всего лишь присутствовали в его жизни. Но помимо докапывальщиков существовало нечто куда как более таинственное.

После того, как Сережа Бегов, его давешний партнер по парте и по братанию с дверями, спешно переехал в другой город (убежал), Игорю в соседи достался мутный тип по имени Роман Гунько. Первое время Игорь, следуя общественным нормам, честно пытался установить контакт, но быстро сдался. Гунько оказался ему не по чину. Гунько знал тайны.

Звонок на перемену, Роман быстро собирается и куда-то уматывает с загадочным видом.

Игорь: Куда идешь?

Роман: Не важно. Секрет.

Игорь: Что за секрет?

Роман: Секрет такой.

Игорь: Ну честно! Интересно же. Я никому не скажу.

Роман: Жарапанэ.

Игорь: Чего? Обедать, что ли?

Роман: Не угадал.

Игорь: А чего это – жрапанэ?

Роман: Это по-украински. Ты не поймешь.

Так объясни, че как дебил, хотел вспылить Игорь, но передумал. Пусть валит. Но слово запало, и дома Игорь посмотрел в словаре на Яндексе, что за жрапанэ такое. На украинском языке такого слова не существовало. Возможно, это какой-то местный жаргон?.. Странный Гунько!

Игорь идет домой со школы, глядь – впереди маячит скрытная спина его соседа. Игорь, не наученный опытом, догоняет того.

Игорь: Ромка, ты тоже в той стороне живешь?

Роман: Нет. Я в другой.

Игорь: Понятно. А куда идешь?

Роман: Это секрет.

Игорь: Что за секрет такой? Расскажи.

Роман: На морданку.

Игорь: А чего это – морданка?

Роман: Это по-венгерски. Ты не поймешь.

В общем, Роман Гунько знал тайны. Не сложилась дружба. Игорь-то не знал. Так они и сидели рядом на уроках, как две разведенки от одного мужа. Игорь для себя прозвал Романа «Карыч». По аналогии со всезнайкой Кар-Карычем из «Смешариков».

Периодически Игорь пытался притиснуться то к одной, то к другой компании. Он не был нелюдимом по природе, он был обычным пацаном, взрослеющим, познающим мир вокруг и свое место в обществе. Проблема в том, что свободного места не находилось, и Игорь был обречен блуждать по коридорам с закрытыми дверями. На улице четверка пацанов с задних парт во главе с Лехой Воробьевым горячо что-то обсуждает после уроков. Игорь притискивается мелкими шажками.

Леха: Тебе чего?

Игорь: Так… Просто. О чем говорите?

Леха: Мы об оружии говорим. Ты не поймешь.

Постепенно он начинал привыкать. Отношение одноклассников формировало его собственную самооценку. Не сказать, что такая реакция ровесников была постоянной, однако дюжина случаев уже настораживала. Учитывая тот факт, что Игорь был анализатором от Бога, он не мог не заметить, что в адрес других пацанов таких отповедей не наблюдается. Он вновь подумал о том, что с ним что-то не так. Тогда он еще не связывал эти коллизии в реальности с тем, что он читает книги.

Точные науки в школе разили его наповал. Поначалу было приемлемо – когда арифметика подкреплялась наглядными примерами, иногда даже дебильными картинками. Ну там, у Васи 4 яблока, он съел одно, сколько осталось? Никаких проблем с тем, чтобы представить образ Васи, пожирающего яблоко и зажимающего в руках оставшиеся три. Или же: поезд идет на скорости 80 км/ч, через какое время он прибудет из Москвы в Бологое? Легкотня. С появлением в жизни Икса и Игрека ситуация усугубилась. Математика становилась абстрактной и оторванной от жизни. Квадратный корень ставил в тупик. На кой он сдался? Сколько Игорь не спасал свое будущее, ему ни разу не пришлось использовать для этого квадратный корень. И люди вокруг, включая родителей, тоже не сказать чтобы были вооружены этими корнями и пускали их в ход надо – не надо. Даже теперь, на подступах к своему 14-летию, Игорь не представлял себе, что многие из всех этих разношерстных формул из учебника можно применять в жизни. Максимум, что он применял – таблицу умножения. Да и то, чтобы узнать, сколько будет четырежды девять, он начинал в уме проговаривать всю цепочку, начиная от четырежды четыре.

Ему часто представлялись люди, почему-то обязательно в белых халатах, которые сидят в научных институтах и изобретают все эти формулы. А другие люди – те, что вокруг,– ходят на работу и в магазины, смотрят телек, занимаются спортом или ездят на рыбалку. Книги читают, опять же. Это два разных мира, разделение человечества. Те первые, в белых халатах, каста привилегированных. Остальные – пехота. И зависит от тебя, в какую группу ты попадешь. Кто сумел спасти будущее – попадет в первую. Ну а раз Игорь не способен, ему и не светит. Возможно, эти в халатах – и есть авангард докапывальщиков. Управленцы. Или того хуже – работники матрицы.

Так-то Игоря особо не допекали, со временем притерпелся. Учителя как заведенные ставили ему трояки. Любые попытки с его стороны переломить ситуацию наталкивались на неприкрытый отпор. Некоторые попытки подавлялись. Пару раз учителя объяснили Игорю, что негоже ему рыпаться, пусть довольствуется тем, что есть. Ты не поймешь, короче. Все-таки мама знала про будущее куда больше отца. Она оказалась права. Распределение по ролям негласно произошло еще в первом классе. Далее состав не пересматривался. Последнюю отчаянную попытку Игорь предпринял в этом учебном году. Закончилось все типично.

Одноклассники… Скажем так, Игорь Мещеряков обладал полноценным набором качеств, чтобы стать местным чмошником. Но чмошником он не стал, спасибо дзюдо хоть за это. Нет, он не расшвыривал ребят через бедро напропалую, он вообще избегал конфликтов, а спортивной секцией не гордился, а скорее стыдился. Но на тренировки-то ходил, и в школе об этом знали. А главное: периодически Игорь высвечивал дорогу в школу очередным фингалом. Иногда синяки обнаруживались в скрытых местах, когда он переодевался на физкультуре. Учителя в отмазки про секцию верили. Ученики – напрочь нет. Только к правде, слава богу, они не подступали и близко, мерили своими пацанскими мерками. Игорь – мутный. Не Карыч, как Гунько, но стремится к этому, недаром их двоих объединили за одной партой. Кто его знает, этого Игоря, куда он ныряет после уроков и в каких делишках участвует? Может, для понта типа в дзюдо, а на самом деле бьется на ринге за деньги. Судя по его виду – сомнительно весьма, если только он там в качестве разносчика напитков. Ну а вдруг? На всякий случай, ну его, пусть ходит себе.

Он оставался долгое время темной лошадкой, а Крылов сделал из него черную дыру.

Крылова изучали на литературе, потом писали про него сочинение. Игорь стихи не особо жаловал. Басни так вообще раньше не читал. Тут пришлось, и он приступил с воодушевлением, но быстро скис. Дочитать бы, да и выбросить в топку, но в данном случае никак: все-таки сочинение писать. Нужно вникнуть и сформулировать мысли. Игорь постарался вникнуть и сформулировать мысли. Затравка состояла в том, чтобы эти самые мысли были самобытными, иными словами – изложить свое мнение. Игорь тогда еще не знал, что «свое мнение» имеет одним из синонимов слово «капкан». Он угодил в этот капкан, и его затянуло с головой. Он написал о том, что произведения Крылова ему не понравились. Он нашел их половинчатыми и незаконченными. Смысла не нашел. Морали, о которой учитель столько трындел, тоже ноль с хвостиком. Исключение разве что «Кукушка и Петух». Так Игорь и написал. И сдал тетрадь. На проверку.

На следующем уроке под его сочинением красовался вполне заслуженный «кол».

А ниже:

УЖАСНО!

А ниже:

ПОЗВОНИТЬ РОДИТЕЛЯМ!

Дома состоялся очередной разбор полетов.

Мама: Игорь, ты что, не знаешь, что такое басни?

Папа: Даже я знаю. У нас в армии был один баснописец…

Мама: Про армию сейчас как нельзя кстати.

Папа: Да я не в этом смысле. Я просто разрядить.

Мама: Лучше не разряжать. Армия уже сейчас светит, Игорь, если ты не возьмешься за ум. Ты не знаешь, что такое басни?

Игорь: Ну…

Мама: Опять «ну». Игорь, соберись! Что вы там проходили, «Квартет»? Смотри. Собрались осел, козел, медведь, кто там еще?

Игорь: Мартышка.

Папа: Проказница.

Мама: Очень смешно. Два шутника в доме, это очень здорово. Ладно, стали играть квартет, ничего у них не получалось. Какой нужно сделать вывод?

Игорь: Нужно репетировать. Стараться. Потом получится. Сейчас над ними смеются, но потом перестанут, когда начнет получаться. Над Леди Гагой тоже сначала смеялись, потом перестали. Крылов не понимает. Зачем пишет?

Мама: Игорь, совсем нет! Тебе же Соловей в конце говорит, какой следует вывод. Нельзя играть, если нет уменья. Талант нужен, понимаешь? У Леди Гаги есть талант, а у квартета – нет его. А они думают, что нужно сесть правильно, и выглядят глупо. Как они не садятся, у них ничего не получается, потому что таланта от этого не прибавится. Автор высмеивает их за это. Понимаешь теперь?

Игорь: Угу.

Но он не понимал. Он был увлечен музыкой – чуть менее, чем книгами, но все же. И он любил читать биографии своих кумиров – как музыкантов, так и писателей. И часто он сталкивался с таким фактом, что их поначалу не принимали. Говорили, таланта нет. Говорили, умения нет. Говорили, что такое никто не станет читать или слушать. Говорили, что их творчество ущербно и никому не нужно. Говорили много чего еще, похлеще Соловья. Но эти люди продолжали заниматься своим делом, продолжали совершенствоваться, даже если у них на это уходили годы. И в один прекрасный день смеяться над ними переставали.

Игорь смотрел фильмы. В основном – пиратские, скачанные на торрентах. Он знал всех любителей-переводчиков, кто так или иначе дублировал фильмы. Ему был знаком дублер-любитель под ником «Хихикающий Доктор», названный так по одноименному персонажу старого ужастика. И он всплыл у него в памяти как раз тогда, когда состоялись эти послешкольные разборки с мамой, как символ опровержения. Этот дублер имел очень специфический голос, и поначалу интернеты пестрели негативными, а часто и откровенно хамскими отзывами. Но человек продолжал свой упорный труд, и вскоре он обзавелся собственной аудиторий, и его ник стал своеобразным знаком качества. Что было бы, если бы он послушал всех этих Соловьев, как того советует Крылов?

Игорь не понимал. В дзюдо постоянно существовали поставки свежего народонаселения. Сколько убыло, столько прибыло. Желающих освоить непростое искусство дзюдо всегда хватало, что Игоря, мягко говоря, удивляло. Многие новички прибывали примерно таким же макаром, как сам Игорь: из-под палки. Иногда на горизонте возникали такие хлюпики, что даже Игорь-Петрушка мог приосаниться. У них не было таланта, у них не было уменья, у них не просто не получалось, у них сильно не получалось. Тем не менее, это никак не мешало тем из них, кто не сдавался и продолжал тренировки, через пару месяцев набрать вес, силу и уверенность. И никто не стращал их на первых порах «уменьем». Ну с тренером-то все понятно, ему бабки платят, он будет любого тянуть. Но и ребята в большинстве своем пытались помочь, подсказать, как лучше, поддержать примером.

Однако всегда находилась пара-тройка прощелыг, которые угорали в сторонке и тыкали пальцами. Наверное, тоже шушукались промеж себя, что уменья нет. Остальные не любили их за это крысятничество, и те всегда держались кучкой для уверенности. И каждый раз угорали. Баснописцы хреновы.

Получается, что если над неумехами смеются в жизни, то эти насмешники – нехорошие ребята, их в утиль. А если смеются на странице книги, да еще и в рифму, они – классики, их – в Википедию? Игорь начал понимать, что у докапывальщиков тоже существует своя иерархия, своя элита. Есть писатели – их много,– которые суть докапывальщики более высоко порядка. Они не толкают тебя в очереди, они не лезут на твою скамейку, они не наступают тебе на ногу в автобусе. Они создают героев. Как Соловей. Этот пернатый крендель вместо того, чтобы поддержать квартет, дать им советы, настроить на долгие репетиции, просто смеется. И этим убивает на корню начинание. Он, Соловушко, чувствует себя неизмеримо выше только потому, что он родился соловушкой и умеет петь. Он не тренировался даже, ему все так досталось, на халяву.

Игорь сказал: понимаю. Что-то он действительно начинал понимать. Явно не то, на что мама рассчитывала.

Мама: Что еще у нас? Мартышка и очки? И здесь своя мораль. Очки – это как символ ученого человека. По крайней мере раньше были такие ассоциации – если в очках, значит, много читает. Значит, умный. А мартышка – глупая. Она где-то увидела ученого в очках и теперь сама пытается нацепить очки и выглядеть умно. Но от этого умными не становятся. Даже очки она одеть толком не может, крутит их то так, то сяк. Это выглядит смешно, над таким смеются, понимаешь? Каждый должен заниматься своим делом и не браться за что-то, если руки не оттуда растут. Ученому – носить очки. Мартышке – есть бананы. Каждому свое, понимаешь?

Игорь: Угу.

Но он не понимал. Однажды ему купили и подарили ридер. Однажды ему купили и подарили смарт. Еще раньше ему вручили темно-шоколадного цвета ноут. И каждый раз на короткий промежуток времени Игорь становился мартышкой. Он тупил, заглядывал в инструкцию, искал на форумах, если не понимал в инструкции, тупил вдругорядь. Потом разобрался, теперь даже не верится, ведь все элементарно оказалось. И что же тут такого смешного, родные и близкие? Да обезьяны в цирке выступают и способны на сложные и синхронные действия, если их как следует научить, на что и не каждый человек способен. Почему в басне Крылова никто не подошел к Мартышке и не научил ее надевать очки? А когда бы она надела очки, возможно, ей сразу же стало бы понятно, что они ей не нужны. Почему вокруг только ржут? Почему вокруг одни докапывальщики?

Он не понимал. Фраза «каждому свое» вполне заслуживает быть выгравированной на могиле будущего. Что это значит? Что значит – свое? То, что заложено? И что же такое заложено? А ни фига не заложено, ребенок рождается и ничего не умеет. Учится держать ложку, учится ходить на горшок, учится вообще ходить. Почему никто не объяснит ребенку: каждому свое, малыш, ты ж не умеешь ходить, это не твое, полежи пока. Может потому, что ребенок не поймет шутки юмора? Может, травить ребенка просто не интересно, потому что тот не воспримет? А когда подрастет и начнет воспринимать – вот тут уже рассказать ему про будущее, про «каждому свое».

Зато он понимал другое. Он понимал, почему все его попытки улучшить успеваемость в школе приводили к фиаско, а порой даже натыкались на агрессию. Каждому свое, фигли! Игорь не удивится, если узнает, что учителя тайком угорали над ним в учительской, сравнивая его с Мартышкой. Крылов всех научил хорошему.

Мама: Ну а «Кукушка и Петух»? Ты написал, что тебе понравилось и ты увидел в басне смысл. Какой?

Игорь: Ну, что нужно быть вежливым. Один хвалит другого, тот хвалит в ответ. Всем приятно.

Папа: Что-то в этом есть.

Мама: В этом есть полный бред. Игорь, ты как с луны свалился. Вроде ты столько книжек читаешь. О чем ты там читаешь, интересно знать?

Папа: Может, Плейбой.

Мама: Плейбой не читают. Чего там читать? Мозгами просто нужно шевелить иногда, вот и все. Думай, Игорь, головой. Не задним местом. Кукушка и Петух говорят неправду. На самом деле, один хвалит другого только для того, чтобы тот похвалил в ответ. Это называется – лицемерие. Они даже не понимают, о чем хвалят, оба петь не умеют. Смысл такой вежливости? Понимаешь?

Игорь: Угу.

Но он не понимал. А что значит тогда обмен репликами «Как дела? – Нормально» или «Хорошо выглядишь – Спасибо»? Это тоже лицемерие? Игорю нравится, как поют Леди Гага, Фредди Меркьюри и Тарья Турунен. Но раз он не бельмеса в музыке, он не имеет права ими восторгаться, потому как, бро, это – лицемерие? Игорь в восторге от того, как пишут Гарри Гаррисон и Стивен Кинг, но какое он имеет права быть в восторге, он что – писатель? Так, что ли?

Папа: Игорюня, а если серьезно, ты бы в интернете почитал сначала, прежде чем сочинения писать.

Мама: Уж лучше так. Если своя башка не варит, лучше уж списать. А то: Крылов не понимает. Уж побольше нас всех. Ты почитай рецензии умных людей. Надо бы провести ревизию в твоих книжных залежах, что-то ты явно не то читаешь.

Папа: Так о чем я. В армии, говорю, был у нас баснописец один. Только он не басни писал, а эти, как их… Пьесы. Ибсен недоделанный. Пристал к старлею: нужен, говорит, в роте свой театральный кружок. Будем спектакли ставить. Служба службой, но без творчества никуда. Он, значит, будет свою лабуду гнать, а мы на сцене под его дудку кривляться. Его ребята побили слегка, он и увял с этой идеей. Все строчил что-то втихаря по ночам. Мы решили проверить, что он там строчит, думали, он обиду затаил и нас описывает. И действительно, нас описывает. Только без обид. И не пьесы уже. Настоящие рассказы про солдатскую жизнь. Мы начали читать и подсели конкретно. Извинились потом перед Ибсеном. Он и дальше писал свои рассказы, а мы все – его главные герои, и пацаны даже просили разрешения послать эти рассказы своим матерям и девчонкам. Больше Ибсена, естественно, никто не трогал. Дембельнулся тот классным парнем.

Вечер прошел в непростых раздумьях. Теперь Игорь мог бы ответить маме на вопрос, почему же он читает-читает, а ума все не прибавится. И истина где-то рядом, аминь. Потому что нет никаких премудростей там, в книгах: ни касаемо настоящего, ни касаемо будущего, ни касаемо того, что есть внутри человека изначально, и куда уплывают ключевые воспоминания. А есть лишь правила, наподобие школьных или спортивных, как надлежит себя вести,– правила, поданные в виде сюжета или стихов. Да и откуда там взяться премудростям, скажите на милость, если большинство писателей родились соловьями? А те, кто родились в условиях, граничащих с комфортными, стали настоящими соловьями классиками! Их окружал достаток и дворянские чины, им были доступны школы, журналы и дома, в их распоряжении имелось свободное время, чтобы летать и петь. Соловьи не смотрят вниз. На тех, кто копошится в земле. Только если тот, кто копошится в земле, вдруг проявляет неуверенные признаки певца. Соловьи не знают премудростей, но они умеют стебаться. Они никогда не поймут трудностей осла или этого козла, которые не хотят больше впрягаться в ярмо, в узду, пахать в поле, тупо жрать корм, идти на убой. Они вдруг хотят чего-то большего. Сочинять музыку, петь песни, писать стихи, танцевать или рисовать картины. Но условия их жизни и пестовавшее их окружение таковы, что они даже не знают, с чего начать. И спросить совершенно некого. Окружение не поймет, а Соловьи позабавятся. Они искренне думают, что нужно начинать с правильного сидения. И это, мать вашу, очень смешно!

Их миллионы и миллионы. Мальчишек и девчонок, живущих в условиях «пастбища». Которые смотрят телевизор, читают книги, ходят в школу и в дзюдо, играют в игры, едят с рук, а еще – мечтают. Кем ты хочешь стать, малыш? Я хочу стать президентом! А ты? Я мечтаю стать актрисой. А ты, Игорек? Я хочу избавить мир от докапывальщиков. Но над головами – шайка прощелыг-соловьев, хихикающих сверху. Они-то уж точно не будут есть с рук. Все эти ослы, козлы, бараны да мохнатые мишки могут мечтать о чем угодно, все это бесполезно, потому что они элементарно не знают, с чего начать. Их удел определен: бесконечно пересаживаться с места на место, полагая, что в этом ключ. Им кто-то посоветовал… Басня умалчивает об этом, но Игорь знает: им не само собой втемяшилось пересаживаться. Им кто-то подсказал, такой же Соловей – для смеха. А потом второй прилетел добить. Так работает система, и годы уходят. Годы утекают, время идет, будущее не наступает, мы просто стареем здесь и сейчас, а мечты – что ж, мы все хорошо это знаем. Мечты остаются мечтами. Так же как и будущее – будущим. Потому что соловьи никогда не раскроют секрет, и их заговор безупречен.

И чему же, во имя святых карателей докапывальщиков, могут научить такие писатели?

Они маскируются. Они умеют это очень хорошо, и они высоко летают. Кто видит соловья? Никто, мы видим грязных голубей и оборвышей-воробьев. Соловьев мы больше знаем по пению, чем по их повадкам, манере, характеру, даже внешнему виду. И об их мотивах никто даже не задумывается. О скрытых мотивах. Пение следует авангардом и маскирует потайные резервы. Они пишут – вроде бы не от себя самих. Они просто описывают героев, писатель – всего лишь передаточное звено. Мысли и поступки, описанные в книгах, принадлежат героям книг. Писатель вообще не при делах, такой миленький соловейчик. Однако, как правильно заметил Петров, Виктор Петрович, не-докапывальщик с виду, все авторы – выдумщики. Мы читаем их мысли, мы слышим их пение, мы впитываем их эмоции, мы настраиваемся с ними на одну волну.

На виду – их чарующее пение. За обложками книг – их злобный смех. Они знают тайну, остальные – не знают. Остальные – квартет. У них нет уменья, и они дебилы. Будут пересаживаться с места на место, от книги к книге, из города в город, от одной семьи в другую – и пущай пересаживаются. Эта такая всеобъемлющая шутка, приносящую пользу соловьям. Кем ты хочешь стать, Игорек? А смысл? Я – человек без будущего.

В тот вечер Игорь плакал.

Однако больше всего его поразило и закрепилось в памяти то, что его папа знал Генрика Ибсена.

Глава 8. У Петрова-3.

– Я просмотрел твою анкету…

Игорь молчал, не реагируя. Даже на канареечный галстук не покосился. Тоскливо смотрел в окно, а за окном на него тоскливо смотрел внешний мир. Унылый дождик зарядил с самого утра, провоцируя хандру и зубную боль; детская площадка за окном пустовала, даже кабинет Петрова, выдержанный в позитивном стиле, кажется, сегодня скис. Детская площадка не совсем пустовала: тетка в полиэтиленовом дождевике и собачка, все гости на сегодня. Собачка – непонятная мелкотня, но ссыт знатно. Пока Игорь смотрел на них, обоссала на площадке все, что можно, в назидание детям на будущее. Тетка смотрела на действо безучастно. Игорь Мещеряков – тоже.

Петров не понимал. Ему показалось в прошлый раз, что они подружились. Он, конечно, не рассчитывал, что Игорь при встрече кинется ему на шею. Однако то, что парень, входя, взглянул на него, как на собачкины грехи, выбивало из ритма. Словно они совсем чужие. А может, они такие и есть, а он обманулся с Игорем, и постарался обмануть самого себя? Или же Игорь просто погодозависимый, и сегодня для него все враги?

– И я заметил, что у тебя на это неделе день рождения,– закончил Петров, вызывая к беседе.

– Угу,– вызвался Игорь неохотно.

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Как будешь справлять?

Игорь пожал плечами и собрал руки в замок на коленях. Еще раз выглянул в окно и непроизвольно поежился.

– Никак… Родители будут справлять. Я – нет.

– Они что, без тебя будут справлять твой день рождения?– спросил Петров иронично.

– Да нет, со мной. Поначалу. Так это происходит.

– Как-то не чувствуется настрой,– заметил Петров, продолжая улыбаться.– Не любишь праздник?

– Да нормальный праздник…

Да уж, нормальный, по тебе видно, что ты вне себя от счастья. Но удивительного в этом мало. Игорь давно вышел из возраста, когда праздник – это что-то волшебное. Он уже в том возрасте, чтобы понимать, что любое торжество облагается налогами. В основном – психологическими.

– А Новый год?– предложил Петров.– Лучше?

Слабый намек на улыбку.

– Лучше… Был…

– А потом? Волшебство ушло?

– Типа того.– Игорь скривился.

– Принято. Продолжим дальше.– Петров ввинчивался в душу.– Как насчет Девятого мая?

Игорь взглянул сначала на него, потом на галстук.

– А что с ним?

– Национальный праздник России, День Победы, вроде так. Как ты к нему относишься?

Игорь перевел взгляд в окно. Мелкая собачка носилась из стороны в сторону, запутывая тетку в дождевике своим поводком. Та периодически ее подергивала, чтобы неповадно было.

– Не для всех праздник,– невразумительно ответил Игорь.– Для многих мог бы быть. Но не стал.

– Ты чувствуешь подъем?– спросил Петров.– Или, вернее, так: ты заражаешься всеобщим подъемом? Со всех сторон – торжество. По телевизору, по новостям, на улицах, на площадях. Тебя это вдохновляет?

– Не особо…– признался Игорь.

– Но ты чувствуешь что-то?– не унимался Петров.– Если не подъем, то что? Вряд ли ты остаешься таким же каменным.

Игорь призадумался. На лбу легла складка. Он сказал:

– Облегчение.– Потом пояснил:– Ну, что не жил тогда.

– Разве это не повод радоваться?– удивился Петров.– Наши деды отвоевали страну, отвоевали свободу. Кем бы мы были теперь, трудно даже представить. Может, никем. Может, и не существовали бы уже, как нация. Но мы есть, мы живы. Разве мало для радости?

Игорь молчал дольше. Он ответственный, этот Игорь. Любой другой просто бы согласился, и вопрос закрыт. Либо, самые несогласные, спорили бы до посинения, жонглируя любыми доводами, даже противоречивыми или откровенно глупыми. Игорь же честно думает над вопросом. Казалось бы, такой подход должен им обоим облегчить жизнь. Но Петров уже не обольщался.

Наконец, Игорь сказал:

– Это постыдное чувство. Радоваться. Мы там не были, чтобы радоваться. Мы же не только победили. Мы очень многих потеряли.

Петров кивнул. Он читал в детстве «Молодую гвардию». Он был уверен, что и Игорь читал. Можно не спрашивать – это не важно. Игорь знает предмет, он знает, о чем говорит. А еще Петров читал о том, о чем умолчал Фадеев, чтобы не шокировать читателя. И Игорь тоже это мог знать. Интернеты. Информация в свободном доступе. Удивительное время, как сам Петров выразился на прошлом сеансе. Быть может, проблема Игоря – это проблема современного общества, проблема современных детей? Проблема, которая начинает обозначаться в некоторых индивидуумах, но очень скоро все молодое поколение станет поколением лунатиков? Днем – залипание на смартфоны, ночью – залипание на нерешенные проблемы. Границы смыты дождем. А ответ прост: нарушение ритмов. Несовпадение ритма информационного и ритма возрастного. Дети получают информацию в том возрасте, в котором они пока не готовы ее адекватно впитать.

– Получается, нет такого праздника, который бы тебя вдохновлял? – подытожил Петров.

Игорь поерзал.

– Я просто не понимаю, зачем…

– Зачем вдохновляться, или зачем праздники? – уточнил Петров.

– Зачем праздники?

– Уже интересно!– Петров откинулся на спинку кресла и рассмотрел Игоря. А тот сидел и смотрел себе в окно. Тетка с собачкой уже ушли. Теперь там, снаружи,– только морось.– А ты сам как думаешь, для чего вообще существуют праздники? Почему люди собираются и веселятся? Бывает, что небольшими компаниями. Бывает, что целым городом. Или целой страной. И многие действительно ждут этих праздников. И ждут не только для того, чтобы напиться или съездить посадить картошку. Искренне ждут, и искренне радуются. И как по-твоему, почему?

Игорь расцепил руки на коленях, почесал нос, потом опять сцепил в замок. Только сейчас Петров заметил, что у Игоря мокрые волосы, и с них периодически на лицо сползают капли. Он что, без зонта шел?

– Я думаю, их просто приучили,– сказал Игорь.

Его философия, понял Петров. Вновь его философия, и парень не совсем замкнулся, как выглядело поначалу. Просто чего-то явно не в настроении, однако процесс преодоления продолжается.

– Интересно,– заметил он, не будучи в этом уверен, как с Тимом Талером.– А если подробнее?

– Ну это как в садике.– Игорь вспомнил что-то личное и усмехнулся.– Детям говорят: сегодня праздник. Утром родители говорят, пока в садик ведут, потом воспитатели говорят целый день. А дети – они не понимают, для них день как день. Для них каждый день праздник. Чтобы они хорошенько поняли, подкрепляют слова какими-нибудь подарками. Ставят елку. Наряжаются в костюмы. Водят хороводы. Если кто-то канит, его ругают. Заставляют радоваться, потому что все радуются. Праздник же, нужно радоваться. Ты какой-то не такой, если не радуешься и не водишь хороводы. Так и привыкают.

– Мне кажется, ты мешаешь понятия,– осторожно возразил Петров.– Дети – это дети. Ты прав, они не понимают. И задача взрослых – объяснить им. Ты видишь только верхушку – праздники. Но за всеми этими праздниками стоят куда как более глобальные вещи. Культура. Традиции. Общественные отношения. И мы сейчас говорим не о детях вовсе, а о взрослых. С детьми – все проще. Как ты правильно заметил, они ждут праздников ради подарков. Почему ждут взрослые? Ведь дело уже не в подарках вовсе, потому как не во все праздники они бывают, и даже если бывают, то уже не столь радуют.

– Потому что привыкли,– равнодушно пояснил Игорь. Иногда он брал такой тон, что начинал бесить. Словно с тупым разговаривал.

– То есть ты считаешь людей заложниками? Биороботами?

Игорь покосился на него и поджал губы.

– Типа того,– изрек он.

– Без вариантов?– давил Петров.– Ну то есть абсолютными заложниками? А как же свобода выбора? Как же человеческая воля? Считаешь, ничего нельзя изменить?

– Можно. Только они не знают, с чего начать.– Игорь говорил вяло, без желания. Он не рвался отстоять свою точку зрения. Для него вопрос был уже давно очевиден, чтобы спорить понапрасну.– Они пересаживаются.

– В смысле?

– Ну как в басне,– пояснил Игорь своим выбешивающим тоном.– Они пересаживаются, вместо того чтобы научиться играть в квартете. Они не знают, что нужно учиться, им никто не сказал, все только ржут. Они справляют праздники и водят хороводы. Они не знают, что еще делать.

– Какой-то очень унылый мир выходит,– скептически прищурился Петров.– Возможно, для прежних времен твои слова могли быть справедливыми. Но сегодня у каждого человека – информация. Почти все – бесплатно. А то, что платно, не стоит заоблачных денег. Не знаешь, с чего начать,– почитай книги.

– Книги не всегда правдивые,– напомнил Игорь. Помолчал, подумав. Добавил: – Когда слишком много информации, она становится ненужной.

– Имеешь в виду – обесценивается?

– Типа того.

– Для того людям и нужен мозг, Игорь!– воскликнул Петров.– Чтобы уметь выбирать. Чтобы различать. Чтобы отличить хорошую книгу от дрянной. Чтобы просеивать информацию, и оставлять то, что полезно. А всякую болтологию и кашу – в ведро. Попалась неподходящая книга – выкинь ее, найди подходящую. Встретился неприятный человек – сойди с дороги, не общайся, найди себе сторонника. У нас же нет принуждения по части праздников.

Игорь хмыкнул и вновь поджал губы.

– А что делать?– спросил он.– Идти вместо праздника в школу? Так она закрыта. На тренировку? Тоже закрыта. Да и не поймут вокруг. Запомнят и не простят потом.

Петров вновь откинулся на спинку.

– Это сейчас называется «буллинг»,– сказал он.– Ты же об этом говоришь?

Игорь махнул рукой.

– Он всегда был. Буллинг, не буллинг. Давным-давно был фильм, назывался «А если это любовь?» Смотрели?

– Смотрел,– улыбнулся Петров.– В этом фильме впервые снялся Андрей Миронов.

Игорь кивнул.

– Тот же буллинг, только в профиль.

– А как у тебя самого в школе с этим?

Он пожал плечами.

– Меня не травят, если вы об этом.

– Потому что ты справляешь праздники? Как все?

Игорь не сдержался и прыснул. Он тут же слегка покраснел, смутившись своей несдержанности.

– Типа того. Все привыкли просто, что это нормально. А кто не делает – тот ненормальный. Так с садика приучили. Это как с гриппом. Говорят: идет эпидемия гриппа, и нужно держать ухо востро. Откуда идет – не говорят. Просто идет себе. Все читают, а некоторые – читают и верят. И начинают болеть. Не потому, что грипп пришел, а потому, что поверили. А потом они же и других заражают, теперь и остальным проще поверить. Так ведь это работает.

Легла пауза. Петров обдумал ситуацию, и вдруг обнаружил факт, далекий от обдумывания ситуации. Тот факт, что впервые его пациент заставляет его мозг жить, балансируя на канате между двумя зданиями. И ему это нравится. Петрову это нравится.

– Ладно, не буду с тобой здесь спорить, потому как причины для спора нет. Как говорится, вкусовые предпочтения у всех разные, но торт медовый – он один такой. Применим дедукцию. Знаешь, что такое дедукция? Конечно, ты знаешь.

Игорь ухмыльнулся, выглядя польщенным.

– Во всем есть мотив,– продолжил Петров.– Ты говоришь – все привыкают. Стало быть, есть те, кто приучает. В чем мотив тех, кто приучает? Готов согласиться, что большинство – по привычке, как ты и сказал,– просто делится своим мировосприятием. Однако в случае с праздниками – это не действие отдельного человека, либо даже группы лиц. Это – государственная политика многих цивилизованных стран. С этой точки зрения уже трудно списать на привычку, ты не думаешь?

– Может быть,– уклончиво отозвался Игорь.

– И в чем может быть мотив вообще внедрять праздники на законодательном уровне?

Игорь поерзал в кресле, потом расслабился. Только по сцепленным в замок рукам было заметно, что он лихорадочно думает.

– Я думаю, об этом сначала написали…– проговорил он.

Книги. Уже во второй раз Игорь сводит разговор к книгам. Несмотря на включенный диктофон, Петров держал в пределах досягаемости листок с ручкой для наиболее важных пометок. Раньше он делал пометки на компе, но быстро отказался от такой тактики – стук клавиатуры здорово вредил и сбивал настрой. Сейчас он мягким движением привлек к себе ручку и вывел на чистом листе бумаги первое слово.

КНИГИ – ???

– Написали о чем?– машинально уточнил Петров, поскольку Игорь замолк.

– Ну, о праздниках.– Игорь говорил буднично.– Никто не знал о них, люди жили себе и жили. Потом кто-то придумал их. Какой-нибудь писатель. Они называют это озарением. Или вдохновением. Еще называют инсайтом. Много названий этому. Придумал однажды и написал в книге. Другие прочитали и поверили. Они подумали, что где-то действительно они есть, эти праздники. Или были когда-то в незапамятные времена, а потом забыли, а писатель теперь вспомнил, или прочитал древние рукописи. Все так думают и верят. Начинают тоже устраивать праздники. Потом другие тоже пишут, но уже по шаблону. Так это распространяется. Даже сейчас – и то пишут. Во всех книгах. Вкалендарях – красным цветом помечают, чтобы не забыли и не занялись чем-то еще. Нужно водить хороводы. И ты какой-то не такой, если не водишь хороводы. Почему-то это очень важно – водить хороводы в строго определенные дни.– Он взглянул на Петрова и добавил:– Наверное, это как с ритмами. То, о чем вы тогда рассказывали. Нельзя заснуть раньше какого-то часа, почему-то это очень важно.

Петров удивленно покачал головой.

– Ну так про все, что угодно, можно сказать. Не только про праздники.

К его большему изумлению, Игорь кивнул. И вновь это вышло у него поразительно буднично.

– Я тоже так думаю. Все вокруг. Все, что есть. Все это сначала появилось в книгах. Это сначала придумали и написали.

А вот это уже реально круто! Сейчас этот тип говорит о «гипотезе симуляции» и «виртуальной вселенной». И очень сомнительно, что они проходили это в школе. Сомнительно также наличие научных фильмов на эту тему у него в фильмотеке. Сомнительно, потому что оригинально. Идея – не содрана, она сформировалась внутри самого Игоря, и это без всяких натяжек и допущений можно назвать нонсенсом. Гипотеза симуляции предполагает компьютерную модель мира, некую высшую надпрограмму, моделирующую реальность для каждого человека. Игорь же толкует о материальном носителе. Об обычных, черт возьми, книгах! Которые тоннами валяются в магазинах, потому как в современном мире, кажется, пишет любой, кому не лень.

А те, кому лень,– поют.

– Ты имеешь в виду Бога сейчас?– уточнил Петров, непроизвольно вспомнив обложку к одному из альбомов группы «Канзас», чьим поклонником он был когда-то в молодости. На картинке – старец, сидящий наверху башни с пером в руке, выводящий руны на пергаменте.

Игорь мотнул головой.

– Зачем Бога? Людей. Книги же люди пишут. Ну, может, когда-то давно рептилоиды писали.– Он улыбнулся, демонстрируя, что шутит.– Но это спорный момент.

Тема, в принципе, не нова. Наиболее полное отражение эта тема нашла в фильме Карпентера «В пасти безумия». Там или сям в литературе встречаются такие вундер-идеи о том, что все мы – герои какой-то истории, либо написанной кем-то, либо рассказанной кем-то. Либо все вокруг – сон, модуляция. Мы снимся одному человеку, какому-нибудь Нео. Все эти идеи восходят корнями к Чжуан-цзы – китайский философ, давно умер. Приснилось ему как-то, что он мотылек. Реалистичный до боли сон: он мотылек, и он порхает над цветами. А потом тот проснулся, смотрит: никакой он не мотылек, а очень даже Чжуан-цзы. И с того момента у парня переклинило. Он спросил себя: а где истина? Быть может, это сейчас – сон, и мотыльку снится, что он, мотылек,– Чжуан-цзы? Ведь и в том, и в другом агрегатном состоянии ощущения были одинаковые. И во сне, и после пробуждения Чжуан-цзы был равным образом уверен, что вокруг – реальность.

Это – предтеча, как галогруппа. Все остальные «матрицы» базируются на истории с Чжуан-цзы. Но ведь не все так просто, правда? Петров знал, что не просто. Потому как мы имеем дело даже не с легендой, передаваемой из уст в уста. А с задокументированным, написанным фактом. Чжуан-цзы не просто переклинило,– он написал книгу, где и описал свою дилемму с мотыльком. И книжку назвал без смущения «Чжуан-цзы». И где вероятность того, что Чжуан-цзы не испытал просто-напросто озарение, инсайт? А после того, как он описал это на бумаге, это стало правдой и в конце концов привело к «гипотезе симуляции»?

Да уж, идея-то не нова, но Игорь Мещеряков ее здорово апгрейдил.

Почему нет, с другой стороны? Ведь это тоже клише, к которому привыкло большинство населения планеты. Книги пишут на основе существующей модели вселенной. Писатель спешит поделиться хорошей историей, ученый спешит поделиться открытиями, Чжуан-цзы спешит поделиться гипотезой симуляции. Все уже давным-давно заложено, а мы лишь – первооткрыватели.

Не слишком ли много заложено? Быть может, уникальность существования вовсе не в его многослойности, его уникальность – единственно в фантазии головного мозга? Что если мир изначально – набор базовых штрихов? Черный квадрат Малевича? Небо и Земля, погруженные в темноту? И лишь благодаря разуму, продуцирующему картины, разуму, на который снисходит озарение, мир меняется? Усложняется. Становится многоликим.

Но если так рассуждать дальше, то и человек изначально – это набор базовых функций. Еда, размножение, сон, страх. А все эти привычные понятия, которые человечество именует врожденными,– честь, совесть, долг, любовь,– это все поверхностный шлейф, изобретенный философами древности (или теми же рептилоидами). Их посетило озарение, и те написали об этом, и люди – поверили, а потом – привыкли. И мир держится лишь на том, что все писатели последующих эпох так или иначе включают эти понятия в свои произведения. В противном случае человечество вновь забудет. И скатится к базовым функциям.

С этой точки зрения недоумение Игоря по поводу «неправильных» вещей в книгах приобретает зловещий оттенок. С чего им быть правильными, ведь они – изобретение?

Петров обнаружил, что Игорь вновь на него косится. Чтобы проверить, чего там психолог завис совсем. Он стряхнул с себя все эти мысленные висюльки.

– Любопытная гипотеза,– признал он.– Если ее развить и углубить, то получается, что окружающая реальность создается горсткой писателей. И я, и ты, и этот кабинет,– все это продукт чьего-то воображения. Кто-то пишет историю про нас с тобой. Пишет прямо сейчас, в эту секунду.

– Возможно,– лаконично кивнул Игорь.

– И кто-то должен был однажды придумать такое понятие, как писатель, так ведь? Человечество не могло изначально состоять сплошь из писателей, которые потом придумали других людей, ведь так? Но писатель не мог придумать писателя, потому что он уже есть писатель. И другой тоже не мог придумать писателя, – как бы он написал тогда об этом, если он сам не писатель?

– Может, не в писателях дело,– сказал Игорь.– Это сейчас говорят: озарение, вдохновение, гений и тому подобное. Привыкли, опять же, приписывать все заслуги себе. Возможно, из-за денег, чтобы никто не сомневался больше. А вот раньше люди были честнее. Они называли все эти вдохновения – музой. Они как бы уже изначально признавали, что и не они это пишут.

– И как по-твоему выглядел мир, когда не было письменности? Чистым белым листом? Белое ничто, в котором летают музы?

Игорь выглядел изумленным.

– А разве ее когда-то не было? Письменности?

– А разве нет?– Петров тоже удивился.– Это вроде как изобретение человечества.

– Ну да. Как человечество появилось, так появилась и письменность. Всегда она была. В древности еще писали. В Египте, в Месопотамии. Не было бумаги – писали на пергаменте. На камне писали. Когда писать не умели – рисовали картины с сюжетами всякими. Но писали всегда, сколько есть люди. А вот до людей – я даже не знаю. Никто не знает.

Петров улыбнулся и развел руками.

– Мы пришли с тобой к извечной проблеме курицы и яйца. Что было вначале? Если применить твою теорию к курице и яйцу, то все просто. Кто-то однажды их придумал, одновременно, и вопрос закрыт. С сотворением мира все сложнее. Если кто-то придумал мир вокруг, то этот кто-то должен уже был существовать.

– А как он мог существовать, если не было ни мира, ни писателей,– подхватил Игорь воодушевленно.– И как тогда быть с динозаврами, кто их выдумал? Вроде бы тогда не было людей на Земле. Я думал об этом. Никто не знает, как было там, вначале. Может, в то время совсем другие законы природы были.

– Или это все музы?– спросил Петров, внимательно изучая Игоря. Наконец-то у него появился шанс задать этот вопрос и вывести разговор на тревожащую его тему. На тему голосов. Ночных нашептываний. Манипуляций. Зомбирования. Психологической обработки. Даже если она – вымышленная. – Все это – музы, как ты сказал? И если это так, то писатель как таковой отпадает. Просто инструмент подходящий. Появилось человечество – музы стали нашептывать отдельным людям. Не было человечества – музы творили самостоятельно.

Игорь взглянул на него без выражения. Ничего не отразилось на лице парня. Никаких чувств. Если Петров и метил в цель, то попал всего лишь пальцем в небо. Имелось предположение, что Игорь Мещеряков выглядит сейчас слишком «без выражения». Настолько слишком, что с потрохами выдает плохую игру. Однако Петров не стал в это углубляться. Это называется зацикленностью, и если продолжать копать направлении «потусторонних голосов», то далеко они не продвинутся.

– Не знаю,– бесцветно ответил Игорь.– Может быть. Никто не знает, как там было, в самом начале.

Петров порывался спросить, что, если даже никто не знает, почему никто не попробует это выдумать? Изобрести? Написать об этом книгу? И тогда все узнают, потому что станет так. Или это все музы, которые тщательно охраняют свои тайны?

Но вместо этого Петров резко переключился:

– Ну а друзья-то придут поздравить? Я имею в виду, на день рождения.

– У меня их нет. Говорил уже.

– А, ну да…

Он так-то помнил. И спросил не для проверки. Просто порой так бывает: друзей нет, но какие-то типы периодически трутся. Типы имеют статус навязанных приятелей. Вон Санек какой молодец, дружи и бери пример. И родители его добились. Надо их пригласить на твой день рождения.

Здесь, похоже, этого нет. Хотя в случае с Игорем это вполне оправданно. Друзья имеют привычку делиться друг с другом секретами. А еще больше они любят чесать языками где ни попадя. Партизаны из них хлипкие. Это только так говорится – друг. Сегодня он друг, а завтра – мимо прошел. И пошли потом посты в соцсетях про Игорька-долбунка, который, оказывается, шастает по ночам во сне. Так что даже если Игорь сам начнет тяготеть к дружбе, родители его, напротив, постараются пресечь это баловство. Причем сделают это так, что он и не заметит – как со спортивной секцией.

– А как насчет виртуальных друзей? В соцсетях?

– Пробовал общаться – не получилось.– Игорь поморщился.– Там все не так, как кажется. Имеешь в виду одно, а человек понимает по-другому. Трудно объяснить.

– Согласен, недостатки виртуального общения. Тебя не напрягает такая ситуация? Отсутствие друзей?

– Не напрягает. Зачем они?

– Ну как это обычно бывает…– Петров усмехнулся. У него самого друзей не было. Когда-то были, но растерялись со временем. Теперь только коллеги. – Сходятся люди по интересам. Сначала – просто общение на любимые темы. Потом это переходит в привязанность. Ты любишь читать, другой любит читать. Потом вы обсуждаете.

Игорь обдумал новый вариант бытия. С сомнением показал головой.

– Я читаю у себя дома, другой читает у себя. Как бы и не дружба…

– Но потом вы делитесь впечатлениями!– воскликнул Петров сердцах. Такие моменты вызывали у него досаду. Только что этот тип задвигал ему про моделирование вселенной, а теперь тупит на повседневных вещах. Если Игорь Мещеряков – продукт какого-то писателя, то руки бы тому обломать за такую писанину.– Ты увидел в книге одно, другой увидел то же, но под другим углом. Для чего нужны литературные клубы, да и вообще клубы по интересам? Одно мнение называется однобокостью и далеко тебя не уведет. Несколько мнений – оно тоже не истина, но ближе к цели. И самое главное – кругозор. Он шире.

Стоило ему повысить голос, как Игорь мгновенно ушел в свою раковину. И – нырк взглядом в окно. Так у него принято в кабинете психолога. И – молчок. И руки в замок сцепил. Он риторик по природе. Спорщик. Он способен любому симпозиуму доказать, что дважды два – пять, и те поведутся. Но веры в себя, в свои силы у него на нуле. А благоприятных, поощрительных обстоятельств в жизни бывает очень мало, даже среди близких людей. Кому интересно мнение Игоря Мещерякова? Никому. Каждый озабочен лишь своим собственным. Для того и существуют форумы. Так что Игорь обречен оставаться единственным носителем своей собственной позиции.

– Мне хватает…– прошамкал парень невнятно.

– Возможно, ты полагаешь, что дружба – такой же литературный вымысел?– сбавил Петров обороты.– Были люди когда-то, они ходили на охоту, никто не называл это дружбой, слова такого не знали. Это была необходимость, чтобы выжить. Потом кто-то придумал дружбу. Снизошло озарение, или музы нашептали. Он придумал, написал о ней, или сложил легенды,– и все поверили?

Игорь взглянул на него с таким видом, словно говорил: ну вот, наконец-то ты начал рубить фишку.

– Так и было, скорее всего,– сказал он.

– Я уверен, что твои мозги со временем оценят,– искренне признался Петров, расслабившись в кресле. Он обнаружил, что в комнате стало душновато – они с Игорем здорово прокалили воздух своей полемикой,– и включил кондер на низких оборотах.– Плохая успеваемость в школе – это не показатель. Но тебе нужно развиваться, идти дальше. Ты выстроил для себя картину и застрял на ней. Ты рассматриваешь дружбу – как дружбу, как нечто обособленное. Это как рассматривать оливки: отдельно – это одно, в салате – совсем другое. Дружба – это тоже вершила айсберга, облицовка здания. Внутри армированные стержни. Преданность. Самопожертвование. Взаимовыручка. Долг. Совесть, в конце концов.

И страх одиночества, не без этого, мелькнуло в голове у Петрова. Базовая функция, все как по Игоря теории. Но он не станет это озвучивать. Его задача – дестабилизировать его мир. Покрошить эту каменную кладку, которой парень отгородил себя от существования. Себя и свои проблемы.

Но крошилась та не особо, возводил Игорь ее на века.

– Это все в книгах,– отмахнулся парень с долей неприязни.– Вы тоже, наверное, много читали. В книгах такие друзья есть. Как у Джека Лондона. Или у Толкиена. А в жизни таких не бывает. Люди ищут, но не находят. Сам часто слышал. От родителей даже.

– Что именно слышал?

– Ну, как у друзей отключались телефоны, когда срочно нужна была помощь.

– Они это сами тебе рассказывали?

– Ну…– Игорь сконфузился.– Нет. Я слышал просто. Не специально. – Он помолчал.– Но они все равно продолжают дружить.

– И для чего им это нужно? В чем потребность? Ты не думал?

– Думал. Говорю же. Привыкли просто. Думают, что так и нужно.

– Родители читают книги?

– Мама читает.– Секундная запинка.– Отец – нет.

– Как же он мог тогда, как ты выражаешься, «поверить»? Если он не читал Лондона и Толкиена, с чего вдруг ему дружить?

Игорь взглянул на него, как на тупицу.

– Об этом уже и не нужно читать. Об этом и так везде говорят.

Что ж, вопреки первоначальному впечатлению (когда этот тип сидел здесь со своим жутковатым фингалом и олицетворял дворовый гоп-стоп), он сформировал крепко-устойчивую картину мира. Даже грани отшлифовал. Очень настораживающий фактор. В прошлый раз Петров обманулся. Он посчитал, что парень задает жизни вопросы, и не уверен, правильные ли он ответы получает. Но теперь очевидно: ничего тот не задает. Он уже определил для себя, как устроен мир, и всего лишь пытается выжить в нем.

– И вновь у нас выходит весьма унылый мир,– продолжил Петров.– Ничего не было, только необходимость выживания и тяготы. Ни дружбы, ни любви. Ведь, следуя твоей теории, мы имеем первоначальный мир, в котором все это отсутствует. Серый мир без цветов. А потом его решили раскрасить. И придумали все эти замечательные вещи. Но они – придуманные, искусственные. Знаешь, мне все это напоминает легенду о Прометее.

– Ну так и было.– Игорь пожал плечами.– Когда люди произошли от обезьян, им не до дружбы было и не до любви. Они же в пещерах жили. Охотились, размножались. Очень быстро погибали. Потом придумали дружбу и любовь, стали писать об этом, говорить об этом. Люди поверили, тоже захотели. Но что это такое – никто не знает. Все говорят – «любовь», все ищут ее, все ее ждут и хотят, но что это такое, никто толком не понимает.

– Ты разве не любишь родителей?– поддел Петров.

Игорь вылупился на него. Он словно был в шоке, что взрослый человек мается такими вопросами.

– Так это же близкие люди! Это другое! Они с самого рождения рядом, мы их любим по умолчанию, а они любят нас по умолчанию. Их не нужно ходить и искать, чтобы полюбить. Мы их любим, даже если их нет рядом. В книгах же пишут совсем не об этом. Там пишут о другой любви; но я думаю, что ни о какой любви там не пишут, просто выдумывают. В книгах люди встречаются и через день говорят: мы любим друг друга. Но ведь они друг друга даже не знают, они не жили вместе много лет. Так не должно быть, это странно. А если родители против их отношений, то могут и родителей поколотить или убежать из дома. Получается, незнакомый человек становится важнее родных людей, это очень странно. Писатель же должен об этом знать, но пишет так, словно это все – нормально. А потом люди, которые начитались этих книг, делают то же самое в жизни. И говорят на каждом углу – любовь! Мне кажется, это просто с родителями плохие отношения. Они будто мстят родителям. Прочитали в книге, услышали от кого-то про любовь, потом выбрали любого постороннего и говорят: его буду любить, а вас – нет, вы – плохие. А кто-то выбирает вообще неизвестно кого. Видит на балконе незнакомую женщину и говорит: люблю ее. Это очень странно. И писатель тоже должен знать, что это странно, что это ненормальный человек, – увидел кого-то на балконе и говорит «люблю ее». Но писатель наоборот хвалит своего героя и выдает его за нормального, и другие тоже начинают верить, что это нормально, и тоже выбирают себе кого-то на балконе, или просто в автобусе незнакомого человека. Потом говорят всем: я влюбился!

– Ты знаешь,– задумчиво проговорил Петров, чувствуя себя одновременно и ошеломленным и завороженным этим экспромтом Игоря,– еще в Библии написано: человек отлепится от своих родителей и прилепится к мужу или жене. К противоположному полу.

– Да? Я не читал Библию.– Игорь коротко обдумал и кивнул.– Говорю же, сначала написали где-то.

Это называется: проще убить, чем переспорить.

– А ты не думал, что это природный механизм? Который нужен для продолжения рода? Никто его не выдумывал, он изначально в нас заложен.

– Если нужно продолжить род, при чем тут любовь?– Игорь искренне недоумевал.– И почему говорят: люблю мужа, люблю жену, и люблю детей? Это разве одно и то же? Родители от детей тоже хотят продолжения рода? А дети от родителей тоже хотят, когда любят их? Но они уже и так сами – продолжение. Или люблю салат оливье – тоже из-за продолжения?

– Я думаю, ты просто сам еще не познал это чувство,– примирительно сказал Петров.– Когда ты почувствуешь любовь, возможно, твое мнение изменится.

А вот теперь Игорь выглядел раздраженным. Хотел было по привычке залипнуть на окно, тем самым послав Петрова и полемику к чертовой матери, но вдруг передумал. Посмотрел на монитор. Посмотрел на галстук. Посмотрел на Петрова за монитором в галстуке. Еще раз повторил, стараясь сдержать раздражение, своим выбешивающим, словно общается с тупицей, тоном:

– Я люблю родителей. Мне не нужно ждать, пока я вдруг однажды их полюблю. И деда с бабушкой я люблю тоже. Дед меня на Урале катал. Я в люльке ехал, это было очень круто. Еще он катал меня на ноге: клал ногу на ногу, я садился сверху, и он меня покачивал. Бабушка всегда рассказывала истории перед сном. Папа тоже рассказывает, но бабушка умела круче. Папины истории тоже интересные, но говорит он… не знаю… не по-книжному, что ли. Они умерли уже, бабушка с дедом, но я все равно их люблю. И всегда буду любить. Как я могу их искать и ждать, что любовь появится? Я их уже люблю, а они уже умерли, их никогда больше не будет. Их не будет, а любовь остается.

– Это со стороны отца?– зацепился Петров, радуясь смене темы. Суть в том, что они начинают топтаться на ровном месте. И нужно как-то плавно выбираться из этой трясины теорий заговоров, иллюзорных миров, загадочных муз и придуманных ценностей.

Игорь кивнул.

– А со стороны мамы?

– Со стороны мамы – нет.

– Нет – это что значит? Ты их не столь любишь? Не такие близкие отношения?

– Ну… Я их не знаю просто. Мама же из Башкирии приехала, у нее здесь нет родственников.

Петров продолжал интересоваться по инерции, только лишь для того, чтобы разрядить обстановку и свинтить в сторону. И Игоря увлечь. Его профессиональная чуйка молчала.

– И вы туда не ездили? Я имею в виду, к маме на родину?

– Не-а. Мы летом раньше в деревню ездили постоянно. Потом родители продали дом, когда дед с бабушкой умерли.

– А они к вам?

– Что?– не понял Игорь.

А вот теперь чуйка проснулась. И Петров вдруг осознал, что все эти книжные теории – все это, разумеется, замечательно. Заставляет его мозг балансировать, как он уже определил для себя. Но только за всей этой философией он позабыл, что с пацаном связано уж неприлично много странностей. И, кажется, он только что вляпался еще в одну. Случайно.

– Мамины родители, например,– любезно пояснил он.– Не приезжали к вам?

– А, нет, не приезжали.

– Созваниваетесь?

– Не…

– То есть мама не общается со своими родителями?

– Нет, не общается.

Скажем так, это бывает. Так делают, там и сям. Выбирают, к примеру, мужа и говорят: буду его любить. А вас – нет, вы – гниды подзаборные со своими нотациями. Все как по Игоря сценарию. Но дело даже не в сценарии, а дело в том, что порой просто не остается другого выхода. И человек, который взрослеет, умнеет, но остается все же достаточно юным, чтобы мечтать и интуитивно чувствовать, понимает – если он останется в родительском гнезде еще немного, ему – конец как личности. Что-то случится, что-то непременно сломается, и уже навсегда, и причина необязательно в побоях и скандалах. Ликов у родительского деспотизма – легион. И выбирается кто-то другой. А любовь – всего лишь отмазка для общества, которое читает книги и привыкло мерить одной и той же мерой. Выбирается кто-то, чтобы сбежать, желательно вообще в другой город.

Но чуйка продолжала шептать настойчивей.

– А что ты знаешь вообще о той жизни? – спросил Петров.– Фотографии, к примеру? Ты видел фото родственников со стороны мамы?

– У нее нет тогдашних фотографий. Только наши общие. В то время и фотоаппараты не у всех были, насколько я знаю.

– Может, мама что-то рассказывала? Что-то о прошлом, о своих родственниках, какие они?

– Да нет…

Игорь смотрел попеременно – то в окно, то на Петрова, то на его галстук, то на монитор, то в пол. Он выглядел озадаченным, и сам не замечал, как его глаза мечутся туда-сюда. Он думал о чем-то… В его голове истошно закрутились все шестеренки.

Петров придвинулся на стуле вплотную к столу, оперся на локти и внимательно взглянул на парня.

– Игорь, а тебе не кажется это странным?

Тот перестал бегать глазами, уставился в одну точку и нахмурился.

– Ну… Мама вообще не любит рассказывать… – Его лицо прояснилось.– А, ну я вспомнил! Я спрашивал пару раз, давно. Когда бабушка умерла, и папа очень мучился. Я спросил маму про ее родителей. Она рассказала, что у них были плохие отношения. Она сказала, что ей вообще плохо жилось в своем городе, поэтому она уехала.

– И с тех пор она с ними не общается?– еще раз повторил Петров.

– Ну да…

– Игорь, а они живы вообще?

Парень вдруг осознал что-то, и его глаза наполнились изумлением. Вероятно, именно так выглядел лев, который всю жизнь провел среди овец и был уверен, что он овца. А потом однажды увидел себя в отражении и понял, что он – действительно тупая овца, раз так думал. Сон разума рождает чудовищ, рождает овец, рождает рабов и интеллектуальных инвалидов. Люди спят и не замечают вещи, которые кричат о себе, они не замечают то, что лежит под носом, валяется под ногами, бросается в глаза по пути на работу или с работы. И вещи – не прощают. Они становятся чудовищами, и однажды они нападают сзади. Они обретают душу и становятся правителями, которые обрекают население на геноцид.

– Я не знаю…– оторопело проговорил Игорь.

Петров откинулся на спинку кресла и попытался расслабиться.

Ежели разобрать всю эту ситуацию на запчасти, и разложить их на газетке, то вновь не наблюдается ничего критичного. Запчасти как запчасти. Никакого намека, что тут прячется трансформер. Плохие отношения с родителями – в порядке вещей, чуть ли не у каждого третьего. Как следствие – ранние неудачи, в том возрасте, в котором они ранят больнее всего, тем самым предопределяя будущее. Дальше – самобичевание и отсутствие личной жизни, если человек не берет себя в руки и не начинает ворохаться в сторону улучшения. Многие уезжают в другие города, и не только из-за напрягов с предками. Безработица, криминальная обстановка, душная атмосфера, безысходность, собственные промахи, которые маячат перед глазами, а если не маячат, то всегда есть близкие родственники, чтобы напомнить. Бежать! Бежать от этого к чертям, хоть на край света! Начать с нуля, с чистой страницы. Выйти замуж, поменять фамилию. Сжечь фотографии. Родить сына. Как Петров и предполагал в самом начале – от первого же, кто подвернулся и более-менее имеет человеческий облик. Просто для того, чтобы стать, как все. Стать своей в социуме, перестать считать себя овцой, начать справлять праздники, начать водить хороводы…

И она – перерождается. Ведь, как известно, у каждого города – свой ритм. Иногда этот городской ритм уничтожает ритм индивидуальный. А если человек выдержал, не сломался, то на руинах выстраивается другая основа, другая музыка, другая личина. И когда он, Петров, говорил об этом – о городах и ритмах,– ничто не дрогнуло в лице Вероники Мещеряковой. Так, словно он говорил абстрактно. Словно это никоим образом ее не затронуло, она и не знает ничего такого.

И это понятно. Если льву напомнить о том времени, когда он считал себя овечкой, он долго думать не будет – напоминальщика сразу в расход. Люди – цивилизованнее, изощреннее и избирательнее. Мы, люди, умеем вычеркивать. Мы умеем вычеркивать даже любимых, что уж говорить о датах? Мы не хотим помнить себя тогдашними, совершающими ошибки и блеющими от безысходности. Мы исключаем из дома все предметы прошлого. Мы рвем фотоальбомы, письма и открытки. Меняем фамилии и телефонные номера. Заводим другие страницы в соцсетях. Осваиваем новые специальности, заводим новый круг общения. А потом… мы забываем. Забываем прошлое, забываем овечьи годы. Все постепенно стирается, выцветает. Лица, имена, даты, улицы, события, города…

Но самое поразительное – мы забываем сами себя. С каждым прожитым годом все сильнее убеждение, что и не с нами все это было. Этот кошмар из прошлого… Иногда он снится нам, и мы вскакиваем посреди ночи, задыхаясь, на грани приступа, но к утру – все забывается. Чаще и чаще чьи-нибудь вопросы о прошлом ставят нас в тупик. Теряются прежние ассоциации. Даже новости и события о городах, где мы жили когда-то – пытались жить, любили и теряли, спотыкались, падали, вновь вставали, а когда не было сил, ползли по оплеванной мостовой, цепляясь за ноги прохожих, более удачливых, более успешных, более равнодушных,– даже новости из прошлого мы воспринимаем отстраненно.

Мы – другие. Мы прочитали книгу когда-то. Она была такая яркая, и что-то откликнулось у нас в душе, и мы отождествили себя с главным героем. Это он, не мы, полз по мостовой, слишком обессиленный или слишком пьяный, пытаясь встать на ноги, пытаясь выжить. Книжка запала, мы вспоминаем ее, конечно же, как и героев, но – все реже и реже. Впечатления выцветают, и приходят новые, более позитивные. Время от времени – неожиданный запах или какое-то слово,– и на нас снисходит озарение: это не книга! Это мы! Мы сами вжимались в угол клетки когда-то, высмеиваемые окружающими, это мы, никакой не книжный персонаж. Но тут же следом накатывает сомнение. Сомнение становится неверием. Неверие – протестом. Мы суем книгу под струю горячей воды, и вода смывает все написанное, а потом разъедает страницы. И написанное стирается из памяти. Так это работает. Мы смогли взять в руки перо, и теперь мы сами пишем свою книгу, своих героев, свой мир.

Похоже, Игорь все-таки заразный. Его теории здорово вписываются в повседневность.

Что касается его самого, Игоря Мещерякова, то здесь все вообще элементарно. Не знает близких родственников со стороны мамы? Да и хрен с ними! Он сейчас сконцентрирован на себе и только на себе,– возраст такой, ничего личного. Да и характер обязывает. Его пылкая любовь к бабке с дедом обусловлена исключительно их преждевременной смертью и шоком от потери. Будь они живы, он бы все больше и больше отдалялся от них, все больше лелеял свою любовь в памяти, нежели на деле. Так что ничего удивительного, что ему плевать на маминых родичей, которых он в глаза не видел.

Дверь в кабинет внезапно приоткрылась, в проеме возникла Анна Шерстобитова, девушка с ресепшена. Выглядела она озадаченно. Петров сразу же понял, почему. Впервые в жизни он забыл про время. Время сеанса вышло, сейчас к нему на очереди другие пациенты, а он продолжает сидеть с Игорем.

Он вдруг ощутил боль. Физическую. Он словно читал книгу, замечательную книгу о цветущей Хоббитании, а потом поднял голову и увидел за окном дождь и серость. Сейчас Игорь Мещеряков уйдет. Уйдет и заберет с собой миллионы книг, которые роятся у него в голове. А ему, Петрову, вновь придется работать с каким-нибудь жиробасом-переростком, который будет тупить, хохмить и пердеть.

Он сделал знак Анне, что все понял и закругляется. Игорь оглянулся и тоже понял, потому как потянулся за рюкзаком, лежащим на полу у его ног.

– Игорь, на сегодня, похоже, все. Мы здорово продвинулись. Предлагаю продолжить в следующий раз.– И это прозвучало невнятно и пресно.

После того, как Игорь ушел, Петров пригласил в кабинет следующих посетителей – слава богу, это оказался не жиробас-переросток, а юная девушка с мамой. Он извинился перед ними, попросил подождать еще минутку, выхватил из ящика стола сигареты с зажигалкой и выскочил на крыльцо. Руководство, мягко говоря, не приветствовало такие выкрутасы – курить или бродить где-то, заставляя пациентов ждать,– но сейчас ему как никогда требовалась передышка. Он закурил на крыльце, машинально оглядев окрестности в поисках удаляющейся спины Игоря. Но тот уже исчез. Как персонаж хорошей истории, он исчез вместе с самой историей.

После третьей затяжки его мысли упорядочились. Вся эта Игоря теория – про книги, про музы, про лживые ценности и теории заговоров,– все это не выдерживает никакой критики. Взять хотя бы таких замечательных и всеми любимых персонажей, как вампиры и оборотни. О них написано тысячи книг, поставлено сотни фильмов, они прочно вошли в культуру и фольклор, стали именами нарицательными, являются образами для карнавалов и косплеев. И что же в реальности? Максимум, что мы имеем, – это дуриков, повернутых на вампирской теме и однажды, в особо трудные дни, решивших отведать кровушки. После чего – суд или психушка, и никаких летучих мышей.

Да все, что угодно! Прорва сюжетов перечеркивает все Игоря рассуждения. Сказочные персонажи. Динозавры. Строение космоса. Строение клетки. Ничто из этого невозможно было выдумать на пустом месте, чтобы потом эта выдумка воплотилась в жизнь.

Или возможно? А как тогда вообще произошел живой организм? И почему, черт возьми, он продолжает думать об этом? Ведь очевидно, что его пациент – заблудился, и нужно взять его за руку и вывести из этого лабиринта. А перед этим хорошенько тряхнуть, чтобы он проснулся.

Быть может, потому что у самого Петрова рыльце в пушку? И он не может полностью отвергнуть Игоря картину мира,– он знает, что в чем-то тот прав. Он сам, Виктор Петров, ощутил на себе эту древнюю силу, силу письма, которая полностью изменила его реальность. Правда, и не книгу он писал вовсе… Да никто и не читал написанное им … Но все же… Что-то он написал!

– Он подчиняет тебя себе,– сказал кто-то, и Петров вздрогнул. Он не знал, кто это сказал. Голос был незнакомым он словно шел отовсюду и ниоткуда конкретно. И на крыльце никого не было, только Петров и курево. – Он подчиняет тебя себе, своей философией. Он манипулирует.

И это не походило на внутренний голос.

«Если бы я поверил Игорю,– подумал Петров, поежившись,– то я бы решил, что со мной разговаривает автор. Который придумал нас с Игорем и все вокруг».

Он выбросил окурок и вернулся в кабинет. Когда он сел за стол, приготовившись работать с новыми пациентами, его взгляд упал на лист бумаги, который он использовал для пометок. В самом начале он вывел на нем словно «книги», чтобы подчеркнуть важность этого вопроса. Теперь к нему добавилось еще одно слово, и он сам не заметил, как в пылу беседы его написал:

МАМА-???

Глава 9. На тренировке -2.

Мама всегда имела стратегию. Как по отношению к Игорю, как и вообще по жизни. Игорь не помнил, имела ли стратегию прежняя мама, которая была «до расщепления», но новая имела всегда. В один прекрасный день Игорь осознал, что ему придется выработать свою собственную, если он хочет выжить и дошкандыбать до обещанного безрадостного будущего. И он выработал, как мог, и нельзя ни с какой стороны заметить, что его собственная стратегия ему нравилась. Она была вынужденной. Возможно, мамина – тоже.

Как уже говорилось, после первого знакомства с первой спортивной секцией, первой тренировкой, первым Лесным Орлом, после знакомства с собственным прозвищем, которое он возненавидел – быть может, потому, что в какой-то степени оно угадывало его подноготную,– Игорь закатил дома истерику на тему не-пойду-не-хочу-не-буду. Истерика рассыпалась о нарочито каменную стену, которую представляли лица предков (у отца еще досада имела место быть). Игорь с виду успокоился и смирился. На самом же деле, правильнее сказать – затихарился. Сидел в норке и наблюдал, кто там ходит снаружи и когда можно будет умыкнуть сыр. Если бы противником был отец, Игорь бы давно уже с ним совладал – хотя бы просто по причине того, что папе часто некогда, и мелкие бытовые вопросы решаются им «на отмашку». Ввернуть убегающему в мыльной пене на работу отцу свое искреннее нежелание сегодня тренироваться (читай – и впредь тоже) не составило бы труда. Мама же была шкатулкой с секретами.

У нее выдался проблемный год, в итоге она осталась без работы. Причин Игорь не знал. Да и какие причины, ему было 7 лет?! Поставили перед фактом, и гуляй васей. Не сказать, чтобы дома кто-то убивался по этому поводу и проводил ритуалы по примагничиванию потенциальных работодателей. Папиной зарплаты в принципе хватало. Работу мама, конечно, подыскивала, но через пень-колоду. Больше в соцсетях зависала,– Игорь палил, когда заглядывал к ним в комнату. Именно в тот период времени мама перестала читать книги. Именно в тот период времени мама начала вести себя странно, что с каждым последующим годом беспокоило Игоря все сильнее (он не собирался об этом выбалтывать Петрову). Именно в тот период времени Игорь начинал осознавать, насколько его мама продуманная со своими стратегиями.

Он оставался целый день под присмотром, что его, мягко говоря, выбешивало. Раньше было лучше: пришел со школы и читай себе, задрав ноги. Теперь же особо не поразгильдяйствуешь, мама в любой момент может нагрянуть в комнату, а он не учит уроки и не думает самизнаетеочем. Можно, конечно, делать вид, что типа учишь, а самому зариться влево, но кайф уже не тот. Однако ситуацией нужно было воспользоваться, и Игорь пытался воспользоваться. Ходил кругами, терся, мурлыкал, чесался, смотрел в другую сторону, а потом такой:

– Мам, можно я сегодня не пойду на тренировку?

Мама рассеянно поводила бровью, не отрываясь от монитора.

– С чего вдруг?

– Да чет устал сильно, и уроков много.

– Вот и отдохнешь заодно. Если долго занимаешься одним и тем же, теряется продуктивность. И нужно периодически отвлекаться. Отвлечешься на тренировке, потом и уроки быстро сделаешь.

Игорь поначалу тупил, принимая мамину меланхоличность за слабость, или податливость, или готовность поспорить для виду и сдаться.

– Ну ма-ам, ну пожалуйста,– начинал он канючить.– Ну правда, не хочу идти.

Меланхоличности как не бывало. Мама отрывалась от монитора, взгляд становился внимательным, изучающим, прицельным.

– Игорь, что значит «не хочу»? Я тоже много чего не хочу, но молчу. Есть такое слово «надо». Ты пойми, бестолковый, это все не просто так. Ты думаешь, что школа, уроки, тренировки,– все это мы выдумали, потому что нам делать нечего? Это нужно для твоего же блага, для твоего развития. Чтобы человеком вырос. Потом еще спасибо скажешь.

В общем, проходили. Наверное, это фраза неудачная, сокрушенно думал Игорь. Зря он сказал «не хочу», мама звереет с этого. Он пробовал варианты. Не могу. Хочу, но много дел свалилось. Затрудняюсь. Наверное, не получится. Вариантов – вагон, он же все-таки книжки почитывает.

И пару раз прокатывало, так что ему удавалось сачкануть. Гуд. Плохо лишь то, что Игорь не смог выявить закономерность, чтобы укрепить позиции. То ли мама была слишком уж меланхоличной в такие дни, от чего она просто махала рукой. Отмахивалась, и Игорь, конечно же, воспринимал это как послабление. То ли это ритмы так совпали. А однажды мама даже с готовностью разрешила, потому что нужно было сходить в магазин и выбрать ему куртку. Прецеденты были, а закономерности – нет. Игорь вновь прилагал усилия, однако мама раскусила его ход конем и применила «стратегию».

Самое поразительное в этом то, что ничего заумного мама не совершала. На первый взгляд, мелочь мелочью, бытовуха. Однако эта мелочь самим своим присутствием убивала все Игоря потуги профилактически, как грибок на стенах, и лишь с возрастом Игорь смог оценить материнский воспитательный гений. В урочный день, когда по графику очередная тренировка, мама выглаживала Игорю кимоно, пока тот отсиживался в школе, а потом с подчеркнутой аккуратностью складывала кимоно на стул в его комнате. Так что Игорь, возвращаясь с уроков, мог лицезреть свой молчаливый приговор на сегодняшний вечер. И смысл теперь ныть? Кимоно уже лежит и его ждет. Мама же не просто так его гладила, чтобы потом разрешить ему филонить.

Выглаженное кимоно убивало все зачатки нравственности. Игорь, чувствуя, что его где-то накололи, причем здорово, затаил обиду и вынашивал планы. Он быстро приспособился после уроков, приходя домой, бежать не в ванну мыть руки, не на кухню есть суп, а в свою комнату, проверять кимоно. Иногда его там не было, кимоно долбанного, но это никак не повод расслабляться. Стратегия подразумевает периодические провокации и проверки на вшивость. Игорь ловился. Каждый раз ловился. Да если бы даже он был на сто процентов уверен, что не прокатит, он бы все равно пробовал и пробовал, до бесконечности.

– Мам, а можно я не пойду сегодня в дзюдо?

Далее следовало угрюмое укладывание кимоно в рюкзак, туда же – безразмерные балаганные кеды, и мученический путь до городского дворца спорта.

Тренировался Игорь даже не сказать, чтобы спустя рукава. Вообще никак. Он был антиподом тренировок. Лишь поначалу для вида тужился, в общем и целом освоив стандартные бросок через бедро и бросок через плечо. А дальше, обжившись, при любом удобном случае норовил свинтить к турникам. Народ в секции помогал ему, как мог. В том плане, что, когда разбивались на пары, Игорю пары не находилось. Никто по доброй воле не желал тренироваться с Петрушкой. Не из-за Петрушки вовсе, не из-за того, что западло, или еще что. Просто смысла нет, это как с резиновой куклой тренироваться, или с амебой ростом с человека. Или с воображаемым другом. Игорь, благодарно поозиравшись по сторонам и «не найдя» для себя пару, пожимал плечами и говорил тренеру:

– Я тогда поподтягиваюсь, ладно?

– Подтягивайся, Мещеряков.

Вдоль одной из стен спортивного зала была установлена шведская стенка с навесными турниками. Там Игорь и зависал, и со временем его научились не замечать, да и кому он вообще сдался? Подтягиваться он любил. Больше, чем бегать. Его любовь стимулировал прогресс, которого при беге не наблюдалось. А может и бег бы полюбил со временем, если бы не Алик-Фонарик. Игорь начал свое восхождение на Эльбрус с одного подтягивания с половиной. К концу учебного года отрабатывал 15 раз за подход. На следующий год – новый рекорд, 20 за раз. В школе оценили. Лехе Воробьеву пришлось попотеть, чтобы сохранить чемпионский титул, да и то он обыграл Игоря всего на два подтягивания. Игорь понимал, что стоить ему захотеть… Еще месяц тренировок, последнее усилие, и Леха – в пролете. Да ладно – Леха, вообще все школьники его возрастного потока.

Но он затормозил и не стал. Он не хотел к себе лишнего внимания, он опасался мести, он опасался докапывальщиков. 20 раз подтягиваний далеко не гарантия, что тебя после уроков не взгреют за углом. Лучше он останется бета-самцом. А еще лучше – затеряться среди эпсилонов. К тому времени ему хватало своих проблем, чтобы еще плодить неприятелей или завистников, даже если они надуманные. Так что Игорь продолжал держать планку в 20 подтягиваний, продолжал зависать на турниках вместо дзюдо, но уже без прежнего запала.

Поскольку тренеру было по сути положить с пробором на Игоря будущее, это разгильдяйство оставалось их внутрисекционным секретом, который хранился по молчаливому соглашению и с позиции обоюдной выгоды. Мама дома за монитором и отец на работе – оба были убеждены, что их отпрыск старательно спасает будущее, тренируется до седьмого пота и готовится к чемпионату мира. Тренер получал свои деньги за Игоря, а также приобрел в его лице постоянного клиента. Игорь был счастлив, если ему удавалось избежать тренировок и повисеть час на турниках.

И это тоже было стратегией. Говеной, но все-таки стратегией. Игорь не был идиотом. Он понимал в глубине души – он теряет себя с каждым таким разом. Он сам создает вокруг себя неправильные вещи – он, начитавшись книг, начинает их плодить повсюду в своей жизни. Он не поднимает красный флаг, он придумывает отмазки, и все делают вид, что верят. Так это работает, так это описывается. Даже издевательства, зомбирование и расслоение общества называется баснями, что уж говорить об Игоре с его мышиными интересами и амбициями. Он – в сценарии. Он подключился к источнику, начав читать книги, и стал инструментом, хоть ему и приятно мнить себя вне системы. Быть может – именно он и стал генератором докапывальщиков. Именно он, Игорь, а не люди в черном, дает сигнал им всем спешить к нему и пнуть поскорее – физически или эмоционально.

Мама в конце концов нашла работу и стала появляться дома после шести вечера. Кимоно теперь готовилось по утрам, пока Игорь дрых. Проснулся, глядь на стул,– кимоно! День, стало быть, задался, и ритмы восстановились. Можно вставать и валить в школу, по пути – натыкаться на прохожих и на запрещающие сигналы светофоров, получать изрядную долю тычков локтями и сумками встречных прохожих, отбиваться от назойливых собак, получать на уроках двойки, а после уроков – поскользнуться на растаявшем льду и вымазать штаны. День обещает быть устойчивым и предсказуемым. Но хотя бы после школы Игорь теперь был предоставлен самому себе. Проводил он время, разумеется, тоже предсказуемо. Читал. И его стратегия стала усовершенствоваться, как искусственныйинтеллект.

На пустом месте вдруг на Игоря Мещерякова стали ворохом сыпаться удивительные происшествия. Он бойко отправлялся вечером в сторону дворца спорта, уже предвкушая плодотворную тренировку, и вдруг на пути – авария городского масштаба, все дороги перекрыты, везде знаки «объезд» и «обход», работают пожарные и милиция, рыщут журналисты со всех телеканалов. Короче говоря, то еще лицедейство. Пока Игорь искал обход и отбивался от журналистов, время вышло, и на тренировку он опоздал, а потому принял решение – не позориться, а развернуться и пойти домой, уныло и ненатренированно.

Он шел в дзюдо, и на сей раз все дороги – свободны, как Триумфальные ворота, однако уже на подходе к дворцу спорта Игорь начинал испытывать нехорошее предчувствие, потому как издалека разглядел на подступах непривычную безлюдность: возле главного входа нет обычного столпотворения лесных орлов и прочих участников квартета. И как результат – двери забаррикадированы, на дверях объявление «санитарный день». Точно! Ну как он мог забыть! Тренер же предупреждал на прошлой тренировке. Пришлось возвращаться домой не солоно хлебавши.

Он пробирался в сторону дворца спорта, и ничто не предвещало неприятностей, обычный день, уж сегодня-то он потренируется. А на подходе осеняло: он забыл дома кимоно, олень! Оно так и лежит, выглаженное и приготовленное, на стуле. Ну вот, заучился совсем и забыл! Или кеды свои забыл фантастические. Сегодня же физра была. Кеды так и валяются в пакете в прихожке, как он их из школы принес. А переложить забыл. Так что пришлось возвращаться. Куда он без кимоно (без кед)?

Он шагал себе в дзюдо, чувствуя себя приподнятым, целеустремленным и здоровым. Но на полпути что-то пошло не так. Вообще, он с утра замечал сегодня подозрительное покалывание в ноге (руке, пояснице, глазе, совести). И как назло, по дороге на тренировку ногу скрутила судорога. Он и не знал даже, что делать, допрыгал до скамейки и ныл, пока какой-то чувак не помог ему ногу растереть. А потом Игорь пошел домой, чувак даже проводил его немного. Ну а куда он с такой ногой? До сих пор побаливает, хрень какая-то прицепилась…

Однажды утром, узрев на стуле кимоно, Игорь конечно же настроился на спортивный лад и планировал вечером идти в дзюдо. Но дурацкая училка по математике объявляла назавтра контрольную, и теперь нужно сидеть и готовиться. Игорь возвращается домой, берет в руки смарт, который не выносит из дома по причине того, что первый же докапывальщик, узрев гаджет, постарается его разбить или отжать,– берет смарт и звонит маме на работу. Потом унылым голосом сообщает новости про контрошу, и что, наверное, не стоит идти сегодня в дзюдо, а то пара ему обеспечена. И как потом исправлять, конец четверти на носу? Мама под давлением соглашается, Игорь же, получив индульгенцию, берет в руки букридер и задирает ноги, мельком думая о том, что помимо математики куча предметов, о которых тоже не след забывать.

Игорь добирается до спортзала, слава святым, и даже успевает переодеться вместе с другими участниками тренировочной церемонии. А потом в раздевалку залетает тренер с перекошенным лицом, велит заново одеваться и убираться отсюда нахрен. Потому как внезапно прорвало трубу отопления, и там в зале бьют горячие гейзеры, так что вызваны слесари и будут ремонтировать, тренировка переносится на другой день.

Игорь ответственно планировал идти на тренировку весь день, а в урочный час отчего-то забыл. Напрочь. Заучился, наверное. Когда на часы посмотрел, уже поздно было.

Игорь собирался на тренировку, но за час до отправления решил покемарить и неожиданно заснул. Когда проснулся, уже поздно было.

Игорю в скайп позвонил одноклассник и попросил помочь со школьной задачей, и Игорь так увлекся, что проморгал урочный час. А когда разговор с одноклассником закончился, уже поздно было.

Игорь собирался на тренировку, но испугался и не пошел. По телеку же сказали, что в Москве в торговом центре ищут бомбу. Вдруг и здесь во дворце спорта заложили бомбу? Бомбы – они знаете, такие… Ну его нафиг.

Игорь просто не пошел. Молча. Поразительно, но пару раз прокатывало и это, и вечером за ужином никто не интересовался, как прошел день и ходил ли он в дзюдо. Потом он попался и получил по кумполу.

Игорь заявляется на тренировку в странно-возбужденном состоянии, как ужаленный, и первым же делом начинает глазами искать тренера. Потом идет к нему, излучая лютую уверенность, словно решил наконец взяться за ум и записаться в морпехи.

Игорь: Ирек Римович, я отпрошусь? Дома ремонт, родителям помочь нужно.

Тренер: Конечно, Мещеряков, иди.

Игорь идет на тренировку и еще за километр до конечной цели его лицо начинает принимать мученический вид. Таким он и заявляется в спортзал, спотыкаясь, стеная и охая.

Игорь: Ирек Римович, можно я сегодня отпрошусь? Ногу подвернул на физре, болит очень.

Тренер: А зачем вообще приходил? Позвонил бы. Иди, конечно. Сам дойдешь? Может, проводить кому?

Игорь приходит на тренировку и, виновато понурившись, мелкими шажками пробирается к тренеру. Тот, завидев Игоря боковым зрением, начинает усиленно смотреть в другую сторону. Словно Игорь заразный, и тренер априори не хочет иметь с ним дела. Но выхода нет; Ирек Римович вынужден неприязненно покоситься в сторону своего подопечного.

Игорь: Ирек Римович, можно, я отпрошусь? Очень голова болит.

Тренер: Мещеряков, ты какой-то весь больной. Может, тебе к врачу сходить? Иди домой, лечись.

Игорь, разумеется, домой не шел. Тусил по окрестностям в поисках утраченного ковчега или смысла жизни. Суть в том, что тренировки заканчивались уже после того, как домой с работы возвращалась мама. Поэтому появление Игоря раньше нее уже подразумевало разборки. Оно ему надо? А так он приходит в урочный час, и никто не парится и часто не задает вопросов.

Неправильные вещи. К тому времени Игорь уже смутно подозревал, что вокруг очень много неправильных вещей. Ими наполнены книги, ими пресыщены разговоры, ими наводнен мир. Класс одно время бурлил после того, как по телеку показали «Хатико»,– все его уже смотрели в свое время, но после повторного просмотра разгорячились на новой волне. Леха Воробьев поведал, что у двоюродного брата – доберман. Коша Кухтеев, который «Ктулху», рассказал, что у него дома колли, и однажды тот спас его от гопников. Алиса Болотникова поведала об особенностях содержания собак в Италии,– именно Италии, Испания была в первом классе, с тех пор Алиса здорово продвинулась в освоении Европы. Роман Гунько молчаливо поведал своим загадочным видом, что тоже много чего знает про собак, но не будет этого рассказывать по причине подписанного неразглашения.

Игорь прислушивался к бурлению вокруг, выуживая из общего шума такие знакомые и такие необъяснимые понятия, как «верность», «преданность», «любовь». И он не понимал. Ведь животное, собака,– она даже разговаривать не умеет, не то чтобы читать. Она не знает ничего из этого, ни о какой преданности и любви она не знает. Она – зависима, она привыкла жить с хозяином, она подчинилась ему, она не мыслит жизни иначе. И какая может быть вообще преданность и верность, если хозяин умер? Преданность кому? Хозяина нет уже, он на том свете, или переродился в Индии. Собака привыкла и не смогла жить в одиночестве, и это – инстинкт.

А еще Игоря удивил тот факт, что почти все его одноклассники смотрят телек.

Теперь же Игорь вдруг сам стал генератором неправильных вещей. Он говорит: нога болит. Но нога не болит у него, он просто тупо не хочет ходить в дзюдо. Он говорит: нужно помочь маме донести сумки. Но мама не носит сумки, продукты они с отцом затаривают на машине, просто Игорь не хочет ходить в дзюдо. Он говорит: тренер заболел, сегодня тренировку отменили, перенесли на другой день. Но тренер прыгает бодрячком, ничего он не заболел, просто Игорь не хочет ходить в дзюдо.

Это его угнетало, такая раздвоенность. Но он не знал, как по-другому. Он – квартет. Его участь – пересаживаться. Выдумывать истории, вместо того чтобы решить вопрос кардинально. Его это угнетало, а в определенный период времени начало пугать.

Он шел на тренировку и раздумывал о том, что еще ни разу не использовал отца и его работу в качестве наживки. На улице стояла подходящая погода, самое время исправить это упущение. Игорь мысленно разрабатывал план и подбирал верную тактику. Сказать, что отец попросил отвезти клиенту договор, и отпроситься с тренировки? Сказать, что отцу понадобилось найти в интернете инфу, и нужно срочно отпроситься с тренировки? Все было не то, и Игорь напряженно думал, и на середине его напряженных раздумий вклинился звонок мобильника. Игорь извлек свою «рабочую» Нокию и взглянул на табло. Звонил отец. Игорь даже испугался в первую секунду, решив, что отец внедрил в его мобильник жучка. Этот жучок считал его мысли и передал, куда надо, и теперь отец звонит сказать ему, чтобы Игорь перестал маяться ерундой и выдумывать бред, а шел в дзюдо.

Игорь: Алло?

Отец: Игорюня, выручай. Видел в прихожке файл с бумагами?

Игорь: Видел…

Отец: Очень надо! С утра приготовил взять и забыл. Будь другом, привези срочняк в офис. Я не могу выбраться, у меня с клиентосом встреча.

Игорь: Пап, я в дзюдо иду…

Короткая пауза.

Отец: Забей. Игорюнь, очень надо.

Игорь разворачивается и топает домой за бумагами, после этого садится в автобус и везет бумаги на край города, где отец с партнером дядей Сашей снимают офис. Дзюдо успешно остается за кадром. Только вот облегчения Игорь не чувствует. Он чувствует страх.

Это могло быть совпадением, а могло не быть совпадением. Черт, да вероятность такого совпадения вообще равна нулю, о чем он думает? Ведь все белыми нитками шито. Он только что планировал сочинить историю про то, что нужно срочно пособить отцу в его нелегком бизнесе и пропустить тренировку, но он не успел эту историю даже сочинить до конца. Кто-то подхватил ее, доработал за него и воплотил в жизнь. Кто? Он сам, Игорь Мещеряков? Каба, которая приходит во сне? Загадочный Автор, который пишет про Игоря Мещерякова и Виктора Петрова?

Какую реальность создает себе он сам? Этими постоянными выдумками про несуществующие аварии, прорванные трубы отопления, террористические атаки фанатиков, нашествие инопланетян на земные спортзалы, фантомные боли в конечностях… Если все так просто… если не нужно даже писать об этом, достаточно одной фантазии… Ты представил картину, а ее уже за тебя кто-то воплощает в реальность… Зачем тогда все эти полумеры? Почему бы не придумать историю, которая полностью избавит его от этой долбаной спортивной секции?

Игорь знал, почему. Он – квартет. Он не знает, с чего начать. Избавление от дзюдо должно быть логичным, должно быть сюжетным. Он не может придумать, как от него избавиться, чтобы это выглядело сюжетно. Он придумывает аварии на дорогах и головные боли. Он обречен пересаживаться.

Быть может, он обречен до поры до времени? Быть может, он не знает, как это сделать, потому что пока этого не знает Автор?

То, как вели себя его родители в отношении дзюдо, было очередной неправильной вещью. Их поведение вовсе не соответствовало тому, как ведут себя предки, которые действительно озабочены спортивными достижениями мелкого. Маме важно было загнать Игоря в дзюдо. Обойти Игоря потуги отлынуть и загнать. Уже сам по себе этот факт обещал райское будущее. Не важно, как, но загнать. Много позже Игорю пришла мысль, что мама могла руководствоваться единственно «от противного». И если бы Игорь рвался всеми фибрами на тренировку, мама бы, напротив, ему запрещала, потому что это вредно для будущего.

Отец занимался боксом в молодости, он знал эту кухню вдоль и поперек. Всего лишь небольшое усилие, и он мог бы курировать Игоря так плотно, что пространства для шага в сторону не оставалось бы. Однако он этого не делал. Но не это самое странное…

Игорь: Пап, я в дзюдо иду…

Пауза.

Черт, он словно не брал в толк, о чем Игорь там мелет. Они разговаривали по телефону, не видя друг друга, и в жизни Игоря присутствовала спортивная секция, а в жизни его родного отца – нет. Она возникала в его жизни только тогда, когда тот возвращался домой и встречался с сыном. Тогда и только тогда слово «дзюдо» приобретало какой-то осязательный смысл. Словно и не сам отец заманил его во дворец спорта, подсластив пилюлю мужской вылазкой.

Отец: Забей. Игорюнь, очень надо.

За все годы спортивной жизни они с родителями ни разу не обсудили втроем за ужином, или же в машине по пути на рынок, что вообще происходит в секции. И это было очень странно. А ведь Игорь, если на него на давить и не стращать будущим, мог быть «по расслабленке» великолепным рассказчиком и здорово обогатить родительский кругозор. Не смотри, что на турниках висел и кое-как справлялся с «удивительными происшествиями». Мог познакомить, к примеру, с такими понятиями, как «хаджиме» и «соре мате» (которые, как он полагал, будут сниться ему в кошмарах до совершеннолетия). Или же мог в красках описать такую перспективную процедуру, как «вливание».

«Вливание» случалось редко, но все же случалось. Игорю тоже перепадало по первой. За безделье, в основном, но и за вранье тоже, пока он еще не стал виртуозом-мазальщиком. Как глаголил тренер, Ирек Римович, в былые времена «вливание» служило карой по самому ничтожному поводу. Не успел поклониться и проявить уважение – «вливание». Не туда посмотрел – «вливание». Дерзнул тренеру – «вливание». Опоздал на тренировку – пофиг, «вливание». Сачкуешь – на тебе, «вливание». Вообще, хочешь чего-то добиться в жизни – пожалуйста, «вливание», для проформы. Потом спасибо скажешь. Имелось даже «большое вливание» для одаренных персонажей.

Тренер: Но сейчас везде трындят о «жестоком обращении» и прочая хрень для сачков. Так что «большое вливание» давно отменили. Да и простое – только за серьезные нарушения. Не повезло вам, бойцы, с этой вашей ювеналкой. Не в то время родились. Вырастите девочками, стопудово, государству мужики не нужны.

Суть же процедуры была по-крестьянски проста. Брался виновный, и брался кед. Его же собственный. Виновный клался животом на маты, кед рукой тренера прикладывался к мягкому месту,– с тем или иным ускорением, в зависимости от тяжести проступка. Это при всем честном народе, гыгыкающим в тряпочку. Процедура служила для того, чтобы репрессированный пень больше так не делал и думал о жизни. Особо Римович не долбил, боялся комитетов. Да и на родителей оглядывался, которые суть хуже. От разъяренных яжеродителей не спасет никакое хваленое дзюдо, пусть даже с президентской поддержкой. Так что тренер лупил так, для форсу. Этакое «психологическое вливание». Наказанные парни поднимались на ноги красные и с идиотской ухмылкой «я-все-стерплю». Не больно, но стремно, как кошака прижучили, который срал где попало. Игорь поднимался пунцовее прочих. Во-первых, погоняло обязывало. Во-вторых, кед-то безразмерный. Игорь хоть и неуч, но не дебил. Понимал, чем больше подошва, тем вливательнее «вливание». Спасибо маме-перестраховщице.

Что касается «большого вливания», то суть – та же, только вместо кеда – палка, вместо задницы – ляжки. Римович стращал, что болезненно весьма, тем самым вроде как намекая, что – ювеналка ювеналкой, но борзеть все равно не след. Парни с готовностью верили и думали о суровых былых временах и о героических дедах.

Игорь мог бы поведать о приколах – родителям, или любому другому, кому интересно. Один из приколов касался крючков для ключей от шкафчиков. Не зря Игорь в первый день опасался крючков и таскал ключ в руке до посинения. Периодически ключи менялись по-тихому. У новичков, разумеется. Остальные были давно в теме (сами проходили). Ключ новичка ныкался, а на его место вешался ключ от другого, почти пустого шкафчика. «Почти» означало, что внутри не было ничего, за исключением гейского плаката сосущихся дятлов, пришпандоренного на дверцу с обратной стороны. После тренировок все спешили в раздевалку и в упоении ждали новенького. Тот, разумеется, от переполнявших его чувств и осознания важности новой спортивной жизни, толком и не помнил, за каким номерком его шкафчик,– открывал тот, номер которого был на его ключах. После чего минуту-две офигевал от вида гомосеков в полный рост в грохочущей от смеха раздевалке.

В последний год фишка устарела и стала архивной: ключи отменили. Появились именные магнитные карты. По ним парни и турникеты проходили, и новые шкафчики закрывали.

Чрез два года после того, как Игорь начал посещать тренировки, образовалось еще одно «удивительное происшествие». Игорь его не выдумывал, у него бы воображения не хватило, образовалось само… ну вроде как с виду. Как-то там удачно срослось в спортивных кулуарах, и дзюдоистам был выделен бесплатный абонемент в городской бассейн. Нонсенс, что даже отец позвонил Иреку Римовичу, уточнить, действительно ли все так, как рассказал Игорь, и не нужна ли доплата. Раз в неделю, в субботу, после школьных занятий, вся дзюдоистская ватага собиралась у дверей городского бассейна, хохмя, гигикая и матерясь. Потом, под предводительством тренера, заваливались внутрь, как к себе домой, с видом депутатов. Им выделили две дорожки с краю. Одну сразу же оккупировали аксакалы, которые умели плавать и дышать. Самая крайняя у бортика досталась шелупони типа Игоря.

К тому времени он уже умел сносно плавать. А то пошел бы камнем на дно, провоцируя инфаркты тренеров и добавляя ребятам лулзов. Когда-то у них практиковались семейные вылазки… На шашлыки ездили. На карьер. Мама не любила воду, пеклась на солнышке и читала. Отец брал Игоря с собой, они уходили подальше от основного скопления народа и забирались в воду по пояс. Игорь барахтал конечностями, распугивая подводных обитателей и птиц, отец поддерживал его под животом на поверхности. Оба хохотали, как ужаленные. Игорь, против обыкновения, не стал делать вид, что старается, а действительно старался, и к концу лета уже освоил «по-собачьи».

Сейчас многое изменилось. Они перестали выбираться семьей. Отец говорил, что изменилось само время. Он говорил, что копейка стала даваться очень тяжело, не как раньше, и приходилось удваивать усилия, чтобы держаться на плаву. Игорь слышал подобное и от других людей и одноклассников, и верил услышанному. Но все же подозревал, что причина не только в этом.

Он влюбился в бассейн сразу же, с первого же сеанса. Да, вот так. Игорь верил в любовь, даже если Петров думал обратное. Проблема в том, что Петров сам в нее не верил. Он был умный психолог, не докапывальщик притом, но жизнь его поколотила. Очень сильно. Он не верил в любовь, в честь, в благородство, но он считал, что пацан Игоря возраста должен во все это верить. Поэтому он с такой легкостью дискутировал и не бузил. Возможно, он сам это не понимал, а для Игоря этот факт был очевидным.

Разница в том, что есть чувство, которое написано на странице книжки, и оно оживает благодаря фантазии читателя. А есть чувство, рождающееся в глубине сердца. Его никто не придумывал и не описывал. Игорь знал это чувство, и он его берег ото всех. Он ни разу не ездил на могилу бабушки с дедом, он был там в последний раз на похоронах. Никакие происки родителей не помогали: ни приказы, ни шантаж, ни уговоры. В отличие от школы и дзюдо, в этом пункте Игорь был несгибаем. Он не ездил, и он не поедет, никогда.

Они не поймут. Родители. Даже Петров. Не поймут, что дедушка и бабушка все еще живы. Где-то… И они будут продолжать жить, пока Игорь будет продолжать в мыслях эту историю. Как дед везет его на Урале, и он чуть не писается от страха и восторга. Как бабушка печет блины и дает ему по носу, если он ворует сырое тесто, а на ночь рассказывает ему странные истории. Если он поедет на могилу, эта история закончится, и любимые люди умрут во второй раз.

Он любил родителей. Он любил истории отца и юмор мамы. Он любил читать. Он любил вечера, особенно летние. Он в упор не мог понять, как нечто подобное можно привязать к «книжной любви» и начать испытывать это, например, к другу, – какому-нибудь кренделю, ковыряющему в носу. Как можно испытывать нечто подобное к незнакомой девчонке, которая строит и канит. То, что он чувствовал,– он страшился назвать «любовью», чтобы не испоганить самим сравнением с тем, о чем пишут в книгах. Чувство расцветало в нем полным спектром летними вечерами, когда он, свернувшись калачиком у окна, включал ридер и отключался от этой сюжетной реальности. Он читал, пока не начинали выцветать звезды, и небо бледнело, и близилось утро. Он ложился спать, изможденный и счастливый.

И бассейн вдруг вошел в этот список. Даже несмотря на лоховскую дорожку; а другого Игорю и не нужно было, он не член команды пловцов через пролив Босфор, чтобы кобениться. Все равно 50 метров были ему не под силу. Он проплывал десятку и, цепляясь за бортик, офигевал. От наплыва того самого чувство, которое не-любовь. Ну вот скажите, разве можно нечто подобное проекцировать на незнакомую тетку на балконе?

Игорь отфыркивался, как морж после обеда, и озирался по сторонам на плавающий люд, переводя дыхание. Докапывальщики тоже присутствовали, как всегда, но здесь они меркли. Периодически его пинали и торкали те, кто проплывал мимо, такие же бегемоты,– не беда! Игорь восстанавливал слабую дыхалку, отпускал бортик и пускался в очередной заплыв. Час сеанса пролетал, как миг.

После первого же плавания Игоря скрючило от голода. Прямо не отходя от кассы: он переоделся, вышел из здания бассейна и едва не согнулся в три погибели от сведенного желудка. Еле до холодильника пополз, а потом выел из него четверть. Пожаловался родителям на такое гадство, те сразу прониклись и стали выделять ему деньжат. Игорь знал одну пиццерию, туда и заскакивал после бассейна, благо она располагалась всего в квартале. Это была пиццерия с детским уклоном, в том смысле что там имелся загон для малолеток, чтобы резвились и не мешали родителям бух… вкушать. Загон – простота, горка и манеж с разноцветными шариками. По вечерам – не пробиться. А днем в субботу – почти безлюдье. Тусят в основном студенты, которые залипают на гаджеты, поскольку вай-фай – халявный.

Игорь заседал там и лопал. Аж за ушами хрустело. Заказывал пиццу 30 см и пожирал ее всю, до крошки. Он усаживался у окна и, работая челюстями, наблюдал за людьми снаружи. Он вспоминал времена, когда делал это из окна своей комнаты. Времена, когда он был маленьким, и у них в семье случались семейные вылазки за город. Когда он не так много читал, и не умел переподключаться, и не начал выдумывать целые спектакли ради такого вшивого профита, как избегание спортивной секции. Когда он не ходил во сне, а Каба еще не пыталась пожрать его душу. Когда докапывальщики не оккупировали его личную территорию, как свою. Он вспоминал, слушая музыку и хавая пиццу… Потом расплачивался и топал домой.

И дома ел.

Ради такого дела можно было и перетерпеть две тренировки в неделю. Однако Игорь настолько забурился в дебри со своими фантазиями, что уже путал границы между сном и явью. В тот раз он переборщил. Всю неделю филонил, придумывая отмазки. Но в бассейн пришел, это было сильнее него. Он как ни в чем не бывало плескался и ни о чем не подозревал. А когда дали сигнал об окончании сеанса, и он вылез из воды, то увидел обоих. Тренера по дзюдо, а рядом – маму. Свершилось. Тренер позвонил предкам. И судя по красным пятнам на мамином лице, хорошая жизнь закончилась раз и навсегда.

Игорь мелкими шажками приблизился по обходной дорожке к тому месту, где наверху, в первом зрительном ряду, стояли мама с тренером.

– Иди, одевайся, и выходи к нам,– скомандовал тренер.

Звали его Ирек Римович. Но это только по паспорту. За глаза ребята называли его между собой исключительно Ирек Имович. Кто придумал – неизвестно. Может, Борян, который знал толк в прозвищах. А может, задолго до Боряна, в допотопные времена. В тот первый день, когда Игорь вышел из раздевалки и встал в ряд, тренер представился персонально для него, и кто-то в конце ряда захихикал. Игорь тогда еще подумал, что это смеются над ним, Петрушкой. Но нет. Это над Имовичем. Вообще всегда следовали смешки, стоило тренеру озвучить свое имя. Баснописцы хихикали, по-любому. Типа, куда рыпаешься с таким именем, Имович? Детей тренировать – так надобно имя достойное иметь. Да и ростом не вышел – сверчок. Ан все туда же, дзюдоист!

Игорь кивнул Имовичу, тем самым показывая, что понял и не возражает, после чего поплелся в душ. Когда он уже одетый вышел к зрительным рядам, мама с тренером ждали его там же, расположившись на первом ряду. Имович что-то усиленно втирал. Мама хладнокровно слушала, глядя в пространство перед собой. Красные пятна ушли с ее лица, теперь она была бледной.

– Ну, присаживайся, боец невидимого фронта!– пригласил тренер, завидев Игоря. Тот присел на краешек со стороны мамы. Мама на него не взглянула, да и он на нее смотреть опасался.– Вот уж действительно, шпион недоделанный! Ну давай, рассказывай!

Рассказывать покуда было нечего. Вообще-то, можно было экспромтом сочинить эссе на тему удивительных происшествий, поставив и тренеру, и маме шах и мат. Однако все, что Игорь сейчас испытывал, это пустоту. Тяжкий это труд, придумывать сюжеты и вкраплять их в реальность. Игорь понуро молчал, глядя на свои руки и располагая к экзекуции.

– Вот, обсуждаем с мамой твое будущее,– радостно ляпнул Имович. Игорю захотелось самоубиться – спрыгнуть вниз на обходную дорожку бассейна и свернуть шею. Высота, правда, недостаточная. Еще лучше Имовича скинуть, но что это даст?

Маму-то не скинешь…

– Соображалка, как мы уже поняли, у тебя работает,– болтал на взводе тренер Ирек Имович.– Только все не в то русло. Неделю на тренировках не появлялся, а в бассейн он тут как тут. Герой, ничего не скажешь.

А что не так с бассейном, хотел спросить Игорь, но не спросил. Он рубил фишку, хоть и выглядел прямодушным. Бассейн вообще не причем сейчас.

– У нас в стране президент до сих пор тренируется. Президент! А ему уже лет-то сколько! Думаешь, ему заняться больше нечем? Ты посмотри, как он выглядит! Сколько вообще правительство сделало для страны и для спорта, ты задумывался? Чтобы такие, как ты, могли тренироваться, могли вырасти людьми, мужчинами, а не тряпками.

Игорь встретился сегодня с тренером, как обычно, в фойе перед сеансом. Тренер видел Петрушку, Петрушка видел тренера. Тренер ничего не сказал, задумав хитрый план. Молча дождался, пока Игорь отправится в свободное плавание, потом достал мобилу и набрал маме. Поскольку нынче суббота, мама торчала дома в соцсетях. После звонка тренера мама забросила соцсети и стартовала в сторону городского бассейна. Подоспела как раз вовремя.

– Ты сам подумай, бестолковый,– продолжал молоть дзюдоист №1 Имович.– Родители деньги за тебя платят, чтобы ты тренировался. Это в мое время государство за все платило, секции бесплатно были. А теперь – все, рынок. Может, ты деньги дома рисуешь или на принтере печатаешь? Нет? По-твоему, они просто так родителям достаются, чтобы швырять их?

А чего он маме-то звякнул, а не отцу, вдруг подумал Игорь. Так-то отец его в дзюдо записал… Или у них с мамой какая-то иная договоренность? И чего мама принеслась, как на парах, какой смысл? Что-то во всей этой истории нечисто, думал Игорь, постигая смысл. Чем-то воняет, но где?

– Получается, это то же самое, если бы ты залез родителям в карман и деньги эти украл!– совсем попутал рамсы бестолковый Имович.– Так же получается, Мещеряков? Ты всех подвел, и родителей, и меня. В каком свете ты нас выставил? Теперь можно будет подумать, что мы все – такие же, что это ты со старших пример брал? Так что ли?

Тут Игорь уже не выдержал. Не, ну а фигли он провоцирует? Совсем дебил? У Игоря на него компромат в два тома! Имович, ты совсем не тот человек, который может вещать о чести и бессребрениках.

– Я так-то уже девять раз в этом году прогулял,– выдал Игорь.– Они тоже были оплачены, если что.

Имович осекся, выпучился и перекосился.

– Че?– прошамкал он.– В смысле?

– Так!– Мама внезапно вклинилась в эту бойню номер пять, ни к кому конкретно не обращаясь.– В общем, все понятно, дальше можно уже не продолжать.

Она повернулась к Имовичу, который поежился под ее взглядом, не смотри что тренером-дзюдоистом был. Однако мама вполне корректно протянула ему руку.

– Спасибо, что подняли этот вопрос и просветили. Дальше мы сами. Я думаю, Игорь сделает из этого выводы.

Ирек Имович опасливо пожал протянутую руку и быстро откланялся, стараясь не встречаться взглядом с Игорем. А Игорь, наконец-то, уразумел, как работает система. Причина, по которой он должен ходить в дзюдо, кроется в области его снов, странных ночных хождений и подозрительных синяков на теле. И все! Никакого, к чертям собачьим, будущего,– это все так, отмазоны, как назвать убийство делом чести. Игорь осознал то, что сразу же поймет его будущий психолог Виктор Петров. Дзюдо нужно для алиби. Родители готовы платить деньги и закрывать глаза на Игоря прогулы, лишь бы его не турнули из секции. Тренер получал бабло и потирал руки. Всем выгодно. Кроме Игоря.

По пути домой мама не стала отчитывать Игоря, она вообще ничего не сказала, они шли молча, как два чужих друг другу человека. И отец ни сказал ни слова вечером, хотя вряд ли он остался в неведении. Родители просто спустили все на тормозах. Этого нельзя было сказать про Ирека Имовича, тренера.

Ко времени следующей тренировки Игорь уже миллион раз пожалел, что не сдержался и психанул тогда в бассейне. Ведь все прочие заняли свои ниши и рассосались по углам, а ему, как основному, теперь отдуваться. Он пришел на тренировку, но решил не идти сразу в раздевалку, а поначалу разведать, стоит ли вообще. Может, тренер просто пошлет его, и он с легким сердцем забросит это унылое хождение «по дзюдо»? Игорь приблизился к тренеру, чтобы поздороваться. Тот кивнул, неприязненно оглядев Игоря с головы до ног.

– Не ожидал от тебя, Мещеряков,– сообщил Имович с ходу.– Я думал раньше, ты просто хлюпик. Ну, думаю, бывает, у некоторых с возрастом проходит. Но ты еще и подлец оказался, а это уже приговор.– Он помолчал.– Иди, Мещеряков, переодевайся.

Игорь переоделся. Мнение о нем тренера, по сути, было идентично с его собственным мнением о себе самом. Вот только ему самому-то можно было так думать, а тренеру – нет. Тем более, говорить, не стесняясь, что их могут услышать. Игорь проглотил и «хлюпика» и «подлеца», потому как выбора у него не было. Но забыть – не забыл. Затихарился.

Он вспомнил об этих словах тренера в тот переломный день, когда к ним домой нагрянула опека.

Такая вот жизнь. А Петров говорит: бассейн!

Глава 10. В школе-2.

Учебники и справочники сначала написали. Потом то, что было написано, постепенно наводнило мир.

Это была особая форма писателей, они назывались «учеными», «академиками» и «профессорами». Братия имела сложно-разветвленную сеть, состоящую из сотен звеньев, покрывшую планету. Математики, историки, демографы, картографы, экономисты, программисты, прочие иллюзионисты. Они изобретали формулы, диаграммы, графики, зависимости, схемы и уравнения. Они писали километровые книги, развешивая, как паутину, на страницах гроздья формул. Они делали открытия. Большинство открытий случалось благодаря озарениям, инсайту или же при содействии академических муз.

Точно так же, как пишутся сюжеты.

Все это сначала появилось на бумаге. Пришел да Винчи, и зародилась аэродинамика, позже люди поднялись в воздух. Пришел Эдисон, и электрический свет осветил человечество. Пришел Евклид, и это в конце концов привело к появлению компьютеров. А может, они всего лишь подражатели, и все это было изобретено задолго до них? Никто не знает, как было в самом начале. Проблема в том, что все эти научные открытия, гипотезы и выдумки имеют мало общего с истинной картиной мира. Даже пытаясь перекроить реальность, они не в состоянии изменить суть. Вкус и состав луковой шелухи – это не то же самое, что лук. Но если головка глубоко внутри, может показаться, что лук – это всего лишь пучок шелухи, ничего больше. Служит для покраски пасхальных яиц.

Писатели выдумали историю. Выдумали события, выдумали даты, составили хронологию. Труд продолжается по сей день и не закончится никогда: каждые 10-20 лет – новый учебник, новая концепция. Все привыкли, тем и меряют. Куликовская битва случилась в 1380 году, даже число и месяц не забыли указать, а Вторая Мировая – в 1939-м. Древнегреческая цивилизация – старше древнеримской. Динозавры жили миллионы лет назад, а потом полегли в битве за власть или же по причине того, что сюжет закончился. Кто с этим поспорит? А потом какой-нибудь археолог вдруг натыкается на артефакты, которые поганят всю обедню. Какая-то хрень на ножках, очень похоже на некий прибор. Только это не может быть прибором, поскольку они ковыряются в культурном слое 10-го века, в то время не было еще приборов, Средневековье все-таки. Или же вдруг – гвоздь на раскопках стоянки первобытного человека. Или скелет какого-то мужика с пломбами в зубах и следами трепанации.

Что сделать, чтобы скрыть луковичное зернышко, которое не след видеть обывателю? Ответ прост: писать больше. Миллионы букв, фейерверком по сотням изданий. Разгромные книги на прилавках и статьи в интернете. Посмотрите, думает, что нашел гвоздь! А не гвоздь! Примерно так. И весы вновь приходят в мнимое равновесие, а луковичное зернышко – скрыто. Ведь археологов с чистым сердцем – единицы. А академиков-писак – тысячи. Кто больше настрочил – у того и рукоятка лебедки.

Писатели выдумали географию, но она имеет мало общего с реальностью. Австралия – на юге, Япония – на востоке, Америка – в Западном полушарии. Так расположили, так привыкли. Но вот очередной корабль уходит в плавание и пропадает. Появляется через много лет в другой точке мира. Как туда попал – непонятно. Где вся команда – неизвестно. Самолет везет пассажиров на курорт, но вдруг исчезает с радаров. Навсегда. Некоторые потом находят, и причиной оказывается банальное крушение, но некоторые – нет. Экспедиции отправляются в труднодоступные места, большинство из них возвращается назад с полезными сведениями, но есть те, кто не возвращается. И никто не знает, где искать. Человек выходит из дома за хлебом, а на следующий день его находят в другом городе за 300 километров, потерявшим память.

Луковая шелуха – неоднородна. В ней полно трещин и разрывов. Их замазывают бесконечной писаниной про то, как должно быть, но все не замажешь. Иногда люди или машины проваливаются на другие слои. А то и – к самому ядру. И обнаруживается иная география, и все не так, как пишут в книгах. Вернее, и так, и иначе одновременно. И от этого вполне можно сойти с ума или потерять память. А может, они просто живут там, в новой реальности, как будто ничего не случилось? Это для нас они пропали. Для них самих все идет, как и шло. Как и у самого Игоря, когда он провалился в трещину. Он заметил разницу только лишь по мелким отличиям, по косвенным признакам. И то лишь потому, что очень много думал. В какой-то степени и он спятил и стал бродить по ночам.

Писатели выдумали анатомию, но она имеет мало общего с реальной картиной. Ежегодно проводятся новые исследования в области человеческого организма, каждое из которых в контрах с предыдущими выводами. Приходит один и доказывает, что соль – это вредно. Приходит другой и доказывает, что соль – это полезно. Приходят британские ученые и доказывают, что соль придумали британские ученые. Многие лекарства рассчитаны на широкие слои населения, и это должно быть так, поскольку организм и строение людей на планете идентичны. Только вот одним лекарства помогают. А другим – нет. А кто-то – вдруг труп, хотя принял безобидную с инструкции пилюлю. Один простыл на сквозняке, второй – бодрячком. Одному бег на пользу, другой через год не может согнуть колени, у третьего не тянет дыхалка, как не тужься. Кто-то заражается чумой от одного контакта с инфицированным, кто-то годами ухаживает за больными и остается чистым. Компания друзей ест одну и ту же еду, и кого-то с утра поражает отравление, а остальным – хоть бы хны.

Порой рождаются люди и животные… Они не такие, как все; они – с другого уровня луковой шелухи. У них не так расположены органы, у них по-другому сращены кости, их мозг работает иначе, процессы в организме отличаются от общепривычных. Их называют мутанты и ужасаются с них, прячут под покрывалом или в темной комнате, прячут от остального человечества. А вдруг они и есть – исходник? Первоначальная реальность, то, с чего все началось, пока не стали описывать в книгах строение и функции человеческого организма? Но реальность каким-то образом прорывает себе наружу дорогу, как гейзер пробивает себе путь сквозь толщу земли.

Писатели выдумали астрономию, но она имеет мало общего с реальной Вселенной. Ведь изначально мир – набор базовых небесных тел, движущихся по элементарной траектории, а то и вовсе пребывающих в состоянии покоя. Первые сюжеты в этом направлении содержали информацию, что Земля – плоская и центр мира, а все остальное приверчено шуруповертом к небесному куполу. Фигурировали такие тотемные вещи, как черепаха, слоны или киты. В общем, страсти-мордасти исходного мира. Так и жили себе под прикрученными звездами и особо не рыпались в направлении края Земли. А потом стало скучно, и нагрянули повальные «озарения» и «инсайты». Или стало скучно музам, и те принялись настойчиво нашептывать избранным о созвездиях, туманностях, белых карликах, красных гигантах, черных дырах…

Никто не был за пределами Солнечной системы, все смотрят в телескопы и пользуются формулами. Космос демонстрирует фильмы, соответствующие описанным представлениям. Космос остается базовой функцией, которая впитывает любые фантазии автора, пережевывает их, а потом проецирует в реальность. Места-то много, мириады планет. Кто-то может выдумать, что в небе висят елочные игрушки и колокольчики, и где-то в далекой Галактике, на одной из планет жители будут видеть в небе елочные игрушки и колокольчики. Которые в добавок будут исполнять перед сном «Подмосковные вечера».

Писатели выдумали математику и физику, и Игорь учит их в школе, и все учат, но они имеют мало общего с истинной реальностью. Квадратный корень… На кой он сдался? Почему он – корень, почему – квадратный? Почему он не клубень, к примеру, извлекаемый? Что он показывает в реальном мире? Есть девять яблок в мешке, девять – это корень квадратный из восьмидесяти одного. Стало быть, в мешке – корень из 81 яблок. Ну это же просто потрясающе, товарищи, и что мне теперь с этой информацией делать? На самом деле все просто: корень, как и другие числа и функции, – это цемент для формул и база точных наук, без которых ветер перемен развеял бы все числа по миру. С помощью формул рассчитывают параметры и величины. Получившиеся параметры и величины принимают по умолчанию (и по привычке) за истину. Но порой проскальзывает иная истина.

Термометр показывает -5 по Цельсию, и Яндекс-синоптик подтверждает это. И Игорь натягивает перед выходом шапку и кашне. А через десять минут прогулки все это добро отправляется в рюкзак, потому что на улице – теплынь. Термометр показывает +16, и народ выскакивает на улицу в футболках, однако уши начинают сворачиваться в трубочку от холода. Игорь едет с отцом на скорости 60 км/ч, что подтверждается спидометром, но ему кажется, что они несутся, как припадочные, вот-вот взлетят. Они едут на скорости 90 км/ч, но ощущение такое, что еле тащатся. Реальность отличается от показаний, она отличается от величин, отличается от параметров.

Почему же тогда приборы подтверждают результаты всех вычислений по формулам? Это совсем просто! Приборы появились после того, как были придуманы формулы. Они появились на основе этих формул. Они вынуждены подтверждать результаты вычислений, потому что это единственная функция и смысл их существования, иначе они не способны. Они – рабы, они демонстрируют результаты вычислений, они демонстрируют не реальные закономерности. Именно поэтому в мире преобладают ошибки, неувязки, оплошности, трагедии, катастрофы. Если бы скелет Вселенной составляли формулы, как утверждают математики, ошибки и неожиданности были бы исключены.

Ракета должна по всем расчетным данным лететь в космос и привезти оттуда гостинцы. Но она не летит, а вдруг взрывается на глазах у всего человечества, зависающего перед телеками. Или взлетает и взрывается. Или взлетает, падает, а потом взрывается. Формируются комиссии, ищут причины, потому что причины нужны зависающему перед телеками человечеству, которое учило в школе математику и верит в формулы. Но причин нет, как нет и ошибок,– формулы не ошибаются, для формул ошибиться – это все равно, что уничтожить самих себя. Просто реальность – другая. И люди договариваются, что это неполадки в топливном баке, и нужно срочно посадить в тюрьму электрика. Доллар по всем экономическим прогнозам должен быть сегодня стабилен, но он вдруг скачет с утра, а виноваты – теневые правительства, но никак не прогнозы. Бизнес-план компании обещает стабильную прибыль и получает субсидии, однако уже через месяц бизнес рушится, благо хоть субсидии были на халяву. Приборы демонстрируют спокойный сейсмический фон, а через час уже рушатся города и подступает цунами. Человек попадает в аварию на допустимой скорости, но судебное расследование вдруг выявляет превышение. Стена дома валится на головы обитателям, хотя здание построено по всем строительным нормам. Подводная лодка тонет безо всяких видимых причин, хотя накануне проходила капитальный ремонт.

Есть места на Земле, где приборы сходят с ума. Их называют аномальными зонами, и аномальные они лишь тем, что там материя соприкасается с реальной картиной мира. И люди чувствуют себя странно, потому что там они испытывают переподключение, не выпадая из реальности и не теряя себя. Они видят вдалеке огни города, которого там нет. Они видят вереницу странных повозок, а когда обращаются к возницам, те молчат, словно не слышат. Они видят поле сражения, и горы трупов, и слышат звуки горна, а после того, как им удается выбраться из этого ада, они проводят часы в библиотеке, пытаясь распознать, что же это было, пытаясь найти хоть какие-то доказательства того, что это был всего лишь временной скачок, и они видели события вековой давности. Но они не находят, и то, что они видели – всего лишь галлюцинация. Но почему они раньше не видели галлюцинаций? Почему именно там? Или не галлюцинации это все, а просто другие книги, другие сюжеты? Это – переподключение, они прочитали кусок книги, не сидя при этом у окна или в парке со стеклянным взглядом. Их слишком много, этих сюжетов, запасы мировой литературы потрясают любое воображение, все эти бесчисленные сюжеты просто обязаны сталкиваться и пресекаться.

Люди изобрели время, поделили цикл на отрезки, нарисовали часы на песке, на каменной плите, на бумаге, на циферблате, ноони имеют мало общего с тем, как течет реальность. Время – это не секундная стрелка, шагающая вперед с неизменно каменным равнодушием, будь вокруг мир или война, день или ночь, лето или зима, сон или явь, процветание или упадок, благоденствие или муки. Время – это космический ветер в бесконечной пустыне чистых неписанных листов. Тот же путь из школы домой каждый раз занимает разное время. Один раз Игорь успевает передумать кучу вещей, в другой – не успевает даже начать, он уже дома. Иногда за вечер можно осилить средней толщины книжку, а порой удовольствие растягивается на дни. Часы… они каждый раз показывают одно и то же…

Люди справляют дни рождения, но у каждого – свое мироощущение. Они говорят: чувствую себя на 18. Или говорят: чувствую себя зрелым. Кто-то говорит: ему только 40, а он выглядит, как старик. Говорят: время летит. Потом говорят: время так тянется! Никто не задумывается над этим: так пишут в книгах, так говорят в жизни, все привыкли. Часы тикают равномерно. Именно поэтому вокруг столько накладок, недоразумений и опозданий: люди руководствуются прибором. Если бы время было градуировано, опоздания бы исключались.

Короче говоря, если подвести черту под Игоря философией, нет ничего удивительного, что школьные предметы казались ему буреломом, и он скакал с двойки на тройку. С такой-то фантазией. Он не понимал сути формул, зависал на графиках, путал даты, плавал в теории клеток, тупил с контурными картами. И в баснях не шарил. И с дзюдо тоже, как бы это…

Однако, хошь не хошь, нужно было как-то мимикрировать и приспосабливаться ко всей этой байде. Имеется в виду – Игорю. Имеется в виду – в школе. Потому как, будь Игорей – легион, это один коленкор. Но легиона поблизости не наблюдалось, только редкие диверсанты, которые оккупировали задние парты и гыгыкали во время уроков во главе с Лехой Воробьевым. Природные пофигисты, но удачливые или же «замазанные». Большинство же одноклассников, судя по дневникам и табелям, рубили фишку. Пофигистом Игорь становиться не хотел (мамино все-таки воспитание), он хотел рубить фишку. Он хотел примкнуть к большинству, встать в круг, он хотел водить хороводы.

Он получал за контрошу по математике три с минусом, а Лена «Саранча» Козленко с первой парты – пятак. За годы учебы Лена Козленко раскрыла еще одну грань, оправдывающую ее прозвище и позволяющую Игорю приплюсовать балл к своей проницательности (быть может, балл этот в ущерб математике). Лена Козленко пожирала научную информацию. И если пищу она хавала по-прежнему украдкой и с некоторой долей извинения, то уж с наукой она расправляла плечи и отрывалась на полную катушку. Часто Лену Козленко можно было обнаружить на перемене, вышагивающую туда-сюда возле доски с открытым учебником в руке и вслух декларирующую очередную заумную главу, как стихи Маяковского. На уроках Лена отвечала быстро и с достоинством. Часто тупила на пустом месте, любой неожиданный вопрос, не прописанный в учебнике, вызывал у нее когнитивный диссонанс и сдвиг по фазе. Тогда все сочувствующие начинали ей нашептывать с молчаливого благоволения училки. Если же и нашептывания не помогали Лене выровнять качели, та резко садилась и тихо ударялась в слезы. Чувствительная Саранча.

Игорь подошел на перемене к Лене Козленко в коридоре школы. Лена стояла у окна и пожирала учебник – в информационном смысле; она его, разумеется, не ела. Игорь робко и с опаской попросил объяснить, как та решала задачи (и вообще, как у тебя так ловко все получается?).

– Смотри, Мещеряков! Все просто!– Лена открыла тетрадку с контрольной. Игорь взглянул на ее почерк, и ему захотелось убежать. Или пасть ниц. Каллиграфические буквы и цифры, отсутствие малейшей помарки, исходящая от тетрадки мощь опрятности,– все это само по себе убивало надежду Игоря на светлое будущее. Вокруг шумел и безобразничал народ, Игорь же постарался сосредоточиться на деле.– Смотри! А плюс В делишь на А минус С. Видишь?

– Угу.– Игорь видел. Не впервой.– Только зачем делить на А минус С?

– Ты че, дурак?– Лена с подозрением покосилась на него.– Ну открой учебник, там же пример есть. Точно такой же. Ты учебник читал вообще?

– Читал.– Игорь не хотел накалять. Просто хотел рубить фишку, хотел стать как все, хотел водить хороводы, хотел исполнять свою партию в квартете. Проблема в том, что он не знает, с чего начать. Он задает не те вопросы. Он попытался еще раз.– Я понимаю, зачем А и В складывать. Чтобы узнать сумму. Вычитают, когда хотят узнать разницу. Но зачем одно делить на другое? Когда это бывает? Что мы таким образом получим?

– Игорь, ты дурак? Ответ получим, что еще? Или ты прикалываешься? Я думала, тебе помощь нужна.

И Лена «Саранча» Козленко уходила, покачивая головой, монструозная.

Ромыч «Карыч» Гунько сидит перед началом урока за партой с закрытыми глазами, яко самурай перед ближним боем. Игорь, помявшись, все-таки решается его торкнуть.

– Роман, чего делаешь?

Карыч приоткрывает один недружелюбно нацеленный глаз.

– К уроку готовлюсь, че, не видишь?

– Да как ты готовишься, ты спишь вон!– удивился Игорь.

– Мещеряков, че пристал? Говорю тебе, готовлюсь. Способ такой есть.

– Что за способ такой? Помогает? Можешь поделиться?

– Не-а. Это секрет. Не всем помогает, секрет знать нужно.

Секрет, не секрет, но Карыч оказывается вызванным к доске именно на этом уроке и отвечает достойно и на «хорошо». После чего победно уходит в закат под звуки литавр и уносит свои бесчисленные тайны.

Леха Воробьев, который всю жизнь перебивается с тройки на двойку, вдруг получает подряд несколько четверок. Игорь выжидает удобный момент, робко подходит и интересуется, в чем секрет.

– Так я на учебниках сплю!– с ходу выдает Леха, жуя жвачку.

Игорь в ужасе слышит в первую секунду «я с учениками сплю», но потом до него доходит, и он немного расслабляется.

– Что, серьезно?

– Точно! Батя научил. Суешь книжку под подушку и спишь. Наутро все само вспоминается.

Игорь понимает, что это полный бред, и что он идиот высокопробный, если на это поведется… Но все же пытается подряд несколько ночей класть под подушку тот или иной учебник. В результате он приобретает неплохой опыт по части того, на каком талмуде более-менее сносно спать, а с каких – жуткая головная боль по утрам. Поначалу он еще уговаривал себя, что это не просто головная боль, это боль знаний, боль мозга, перегруженного за ночь информацией, и что сегодня на уроках он как выдаст… Результат предсказуем.

Дима Шиляев, докапывальщик №1, судя по тому, что видит Игорь воочию и в соцсетях, только и делает, что докапывается, курит втихаря за углом и шляется по улицам. Тем не менее, у него всегда средние оценки. Игорь… Хотя нет. Ну его нафиг, этого Шиляева, дороже выйдет.

Итак, с одноклассниками не срослось. Один все время тайны иностранные бережет и немтырит, хоть и сидит уже рядом за партой которой год. Другая слишком умная, тупые Игоря вопросы разбалтывают ее шарниры. С прочими он связываться не видит смысла: особо друзей нет, и тех, кто располагал бы обратиться за шефством, тоже нет. Родители отпадают. Отец, по его же собственному признанию, учился шаляй-валяй. Мама… Есть подозрение, что мама в свое время могла быть леной козленкой. Но потом что-то пошло не так…

Игорь вновь, в который раз уже, осознал, что он один, и тужиться ему придется в закрытом помещении. Он пробовал несколько раз. Как ему скажет впоследствии Петров: Игорь, все путем, сейчас замечательное время, информации – хоть задницей жуй, бери открывай интернет – и все в твоем распоряжении, можешь стать кулинаром-самоучкой, или инженером-самоучкой, или каратистом-самоучкой или отличником-самоучкой. Игорь послушал того, но ничего не сказал. А мог бы. В последний раз он предпринял попытку выйти из квартета как раз накануне, в седьмом классе.

Химию обещали в восьмом классе, но внедрили в седьмом. Из каких соображений – неведомо, четких объяснений Игорь не услышал. Некоторые повозмущались, некоторые обменялись шутками, иные пожали плечами, кто-то вообще не понял, о чем речь. Ладно. Потом все успокоились, даже особо горлопанистые родители: химия и химия, какая разница, сейчас или через год? Рано успокоились. Химичка поменяла полярности. Для Игоря – уж точно. Раньше он перебивался молчком с двойки на тройку и особо не парился, а теперь вспотел. Химичка даже трояк не собиралась ставить просто так, только потому что Игорь сидит тут, весь такой замечательный. Таким образом уже через месяц Игорь обнаружил, что прямиком шагает к победной «паре» за четверть.

Что касается химички, то она была реально шиза. Кликуха химички была «Это». Видимо потому, что та любила в тему и не в тему говорить «это!». Но не только это, прозвище вбирало в себя многие другие аспекты ее шебутной личности. Искренне прибабахнутая тетка, с причудами сверх. Молола у доски такое, что краснел даже конспиратор Роман Гунько,– все в абсолютно зашифрованном виде для избранных масонов. Отойдя от первого шока, народ попытался что-то конспектировать, переспрашивал, требовал; иные включали голосовую запись на телефонах, чтобы попытаться расшифровать двоичный код дома с привлечением специалистов. «Это» оказалось пуленепробиваемым ларчиком. За годы несения вахты у доски химичка изобрела собственную морфологию, с явно кислотным оттенком. Каждое отдельное слово имело смысл – оно существовало в словаре русского языка, либо в словаре специальных химических терминов, проблем нет. Однако, сотканные в предложения, слова превращались в арабскую вязь.

– Вот ведь, это! А вы что? Долго так считали, а вот атом! И нейтроны, и протоны. Вместе, это! А размеры! Поэтому так думали, а потом открыли. Ну вот, теперь дальше.

Если заранее знать, о чем речь, то перевод абракадабры можно было найти в том же учебнике химии. Поскольку составные частицы атома имеют крайне малые размеры, долго считали, что атом неделим.

– Погодите, а можно еще раз?!– Лена Козленко, покрываясь пятнами и теряя балансировку.

– Ну что, все никак не поймете? Это! Вот как раньше считали, но это было давно. Наука, знаете ли. И ядро атома тоже не конец, и дальше.

Суть – та же, морфология – модифицирована.

Надо отдать ей должное, химичка любила свой предмет. Молола у доски зажигательно, даже искрометно, постоянно двигалась, жестикулировала, что-то строчила мелом. И не скажешь, что почти бабка. В отличие от других, Игорь от шока так и не отошел. Химичка стала для него своеобразным «синим кроликом». Глядя на разворачивающееся у доски лиходейство, Игорь быстро впадал в транс и весь урок таращился на химичку куклой, не беря в толк, о чем речь, но и не в состоянии даже подумать о чем-то отвлеченном (как на других уроках). Впрочем, судя по недовольному жужжанию, остальные в классе тоже не вдупляли.

Надо отдать химичке еще больше должного, это был учитель старой закалки и старых принципов, взращенных на идеях коммунизма. Когда на класс посыпались первые тройки, Это предложило всем желающим факультативные занятия после уроков. Бесплатно. Как будто на факультативе она будет использовать иную лексику. Игорь понятия не имел, ходил к ней кто-то после уроков или нет. Может, Лена Козленко пыталась. Или Саня Никитин, мажорик и отличник. Игорь и не успел узнать, события развивались стремительно, как химическая реакция.

Он быстро смекнул: нужно что-то делать. Денег на взятку родители не дадут, да и не возьмет химичка, уламывать «Это» на тройку – по-любому игра в бирюльки, придумать хитрый план тоже не получалось. Оставалось самое простое – браться за ум. Во всяком случае, в плане химии. Игорю было не впервой. Он уже брался за ум неоднократно. Вот с баснями брался, к примеру. Часто это, правда, приводило к неожиданным результатам, но он не унывал. Да и выбора у него не было.

Игорь устроился на диване, открыл учебник, открыл Яндекс, и начал вникать. Он отключил оба мобильных телефона (хоть ему никто и не звонил особо), он предварительно отпросился у мамы прогулять дзюдо. Он отгородился от мира и постарался переподключиться. Теперь уже осознанно. Ему ведь было знакомо это состояние, когда реальность переставала существовать, равно как и время, и в него вливалась информация. Почему бы не использовать этот навык, единственное, что у него действительно хорошо получается?

И у него получилось.

Он переподключился, и он пытался вникнуть. Понять, к примеру, почему натрий – элемент третьего периода? Почему периода, а не уровня, как в компьютерной игре? Ок, потому что период уже включает в себя энергетические уровни. Логично? Логично. Разобрались. Для натрия этих уровней целых три. Но почему они энергетические? Что кроется за этим словом? Что за энергия такая, откуда она берется, и почему она меняется от уровня к уровню? Почему в атоме водорода заряд ядра равен +1? Что такое «плюс один»? Плюс один – чего? Вольт? Калорий? Прочитанных книг? Заряд нейтрализуется электроном – зачем он это делает? Просто так, нейтрализуется себе, и все? Или с умыслом? Или не может по-другому? Или это программа такая?

Примерно так. Это!

Как позже выяснилось, пока Игорек тупил и зависал со своим учебником химии, события развивались лавинообразно. Школьные соловьи разрабатывали собственный план, и он был истинно хитрым, не чета Игоря потугам. Учебники в пунктах «плана» вообще не фигурировали, равно как и Википедия, как и вырубленные телефоны, прогулянные спортивные секции, переподключения всякие… План был неожиданным, четко продуманным и убойным. Сам факт разработки плана провел жирную черту под квартетностью Игоря. Можно сказать даже, выделил рамкой.

На пустом месте был объявлен показательный урок по предмету химии. Те, кто был не в теме, галдели, как дятлы – «чо?», «зачем?», «что за хрень?», «а это опасно?», «это!». Меньшинство знало тайну и помалкивало в тряпочку. За пять минут до начала «открытого урока» в класс ввалились какие-то мутные граждане и гражданки, по виду ни школьники, ни учителя. По тому, что мутные граждане и гражданки кивали некоторым ученикам, остальные заключили, что приперся родительский комитет, который в классе именовался «облизбирком». Народ подобрался, чуя, что веет ветром перемен, и не беря пока в толк, чем там пахнет. Верховным смотрящим всей разборки выступил завуч, замыкавшая шествие вновь прибывших. Облизбирком расселся на задних партах, выдавив оттуда пофигистов и клоунов ближе к доске.

И завертелось.

Химичка била рекорды, учиняя лиходейство у доски. Метала фразеологизмы, как холодное оружие ниндзя, вертелась вьюном, дирижировала указкой, отфутболивала вопросы из класса, – в общем, призывала насладиться зрелищем как облизбирком, так и маститых химиков, которые были развешаны по стенам в качестве суровых портретов. Учила химии, это. Игорь офигевающе дивился происходящему. Это Петрушка, осознал он вдруг. Химичка – Петрушка. Не он, Игорь, бездарь, лентяй и антидзюдоист. А она – пожилой человек, учитель притом. Оказывается бывает и так. Оказывается, можно неожиданным ходом перераспределить роли и изменить расстановку сил.

Похоже, в их классе самая настоящая революция, смекнул Игорь Мещеряков.

Ну, дурындой-то химичка не была, отнюдь. Просто, по мнению Игоря, книжек много читала, да все не те. Вот и переподключилась в полном объеме. А так – нормально. Сама же для себя она наверняка понимала, что несет. Да и дома наверняка ее родственники понимали (родственников у нее не было, как и друзей, максимум кошки и черные риэлторы могли ею заинтересоваться, но Игорь об этом не знал). В общем, Это сразу же прочухало, откуда сквозняк, и принялось латать дыры подручным материалом. Раз уж вы из себя все такие знатоки химии, прошу, сертификаты на стол. Иными словами, Это как могла вовлекало в научный диспут зачинщиков, чьи родители сидели на задних рядах и кумекали. Лену Козленко. Игорь даже смотреть в ее сторону боялся после того случая, как он попросил у нее помощи. Сашку Никитина. Весь супевыглаженный, суперопрятный, суперосанистый. Супермарио, короче. Его, видать, три Золушки наряжали перед школой. Однажды физрук с хронометром объявил кросс, и когда Саня Никитин прибежал к финишу (позже Игоря, надо заметить), Игорь его даже не узнал. Он никак не мог связать этого растрепанного сопливого грача с тем Саней Никитиным, который сдувал с себя пылинки. Его бы побить за это, но не трогали, даже Дима «Кореянин» Шиляев не цеплялся, потому как папа Никитина был спонсором, а мама входила в облизбирком и сейчас сидела позади, лютуя и ненавидя химическое быдло.

И прочих. Химичка приобщала и прочих, чтобы швырнуть в харю облизбиркому их нерадивость. Химичка задавала вопросы, а потом хладнокровно наблюдала, как жертвы корчатся. Те самые, которые в прочие дни ходили гордо. Те самые, которые не квартет, кто спас будущее, кто рубит фишку, кто не-Игорь. Химичка-Это ломала стереотипы. Конечно, ей этого не простят. Игорю вон басни чертовы не простили, что уж говорить!

После того, как очередная жертва молча садилась за парту с красными пятнами, Это обращалось к облизбиркому:

– Ну вот! Это! А вы? Что, как думаете? Все не поймете! Стараться, и все!

В переводе на литературную лексику: если у вас дети-дебилы, так нехрен на учителей пенять. Учите, это, химию.

Облизбирком молчал, насупившись. Игорь офигевал со своего места. Шутка в том, что из всего сообщества, кажется, он один честно занимался все дни химией. И он мог бы еще понять, если бы их школьная элита сейчас тупила на действительно каверзных вопросах. Однако вопросы химички были элементарные. Игорь, если бы спросили его, мог бы с легкостью ответить на большинство химичкиных вопросов, и пусть бы облизбирком спел ему химический романс с задних парт. Но его, конечно же, никто не спрашивал. Его родители не состояли в школьном комитете, а сам он не входил в число заговорщиков-революционеров.

После урока химичку выпроводили восвояси – попить водички и пополнить словарный запас. Разгорелись дебаты. Почему-то дебаты проводились в присутствии «шнурков» – учеников седьмого класса не стали выдворять вслед за химичкой, и они напряженно вслушивались в перепалку, постигая, так сказать, на живом примере, как им предстоит вести дела в будущем.

Член ОИК №1: Не знаю даже, что сказать. Вроде взрослый человек, а несет такую ахинею. Я, конечно, далек уже от школьных предметов, но я реально ни слова не понял из ее объяснения.

Член ОИК №2: Погодите, а как было раньше? Других детей она тоже так учила? Раньше никогда не поднимался вопрос о ее вменяемости?

Завуч: Признаюсь, что были сигналы. Но одиночные. А поскольку сейчас нехватка хороших учителей…

Член ОИК №1: Ключевое слово – «хороших».

Член ОИК №3: Да нет, погодите, видно же, что учитель с опытом. Для себя самой она же понимает все, о чем говорит.

Игорь тоже так полагал. Но его, опять же, не звали.

Член ОИК №4: Простите, а что, учителя для самих себя объясняют? По-моему, нужно донести знания до учеников, а тут какой-то халтурой попахивает.

Член ОИК №1: Вот и я говорю. Химия – это не шутки. Важный предмет. Если сейчас на первых порах упустить, потом уже не наверстаешь.

Мама тоже так говорит, подумал Игорь. А он отчего-то считал маму в чем-то уникумом. Видно, ошибся. Он вдруг подумал: а как люди вообще оценивают друг друга? Химичка – Игоря? Игорь – химичку? Облизбирком – Игоря и химичку? По сути у этих субъектов на задних партах нет химического образования, каким образом они могут оценивать уровень Это? Только лишь на основе того, что сами не в зуб ногой и их спиногрызы – туда же? Игорь только что наглядно убедился, что если приложить минимум усилий – даже с его куриными мозгами,– то можно разобраться в азах химии. Стало быть, дело не в усилиях? И не в мозгах?

Игорь блуждал в своих мыслях, а когда вернулся в реальность, то обнаружил, что облизбирком собирается и валит, и одноклассники зашевелились. «Так а чего решили?!»– едва не спросил он, но вовремя прикусил язык. Может, и ничего пока не решили. В любом случае, ему-то что? Его предков тут нет. Несколько дней после показательного урока он еще присматривался к окружению, ожидая новостей. Ну, к примеру, объявления, что «мы победили». Или облизбирком приволочет длинную веревку, и они сообща линчуют Это прямо у доски, покрытой химико-каббалистическими знаками. В общем, хоть чего-то. Но ничего не происходило. Совсем.

Но – не совсем. Только осознал это Игорь чуть позже, когда уже перестал присматриваться и плыл по течению. С виду все оставалось, как встарь. Химичка-Это вертелась волчком у доски, балаболила химический вздор, словно плотно сидела на «химии», класс пытался конспектировать, хихикал и недоумевал. Игорь пару раз задался вопросом: а что это было вообще? На кой черт было устраивать показательный утренник с облизбиркомом, чтобы потом все так бездарно замять? Игорь приплюсовал эту странность ко многим странностям мира и успокоился. Ненадолго. Потому что, как оказалось, не все вещи остались на прежних полках. Оценки изменились. Не у всех, у некоторых. И как-то так совпало, что изменились они именно у тех, чьи предки присутствовали на показательном утреннике и входили в состав облизбиркома.

Но, конечно же, это было просто дурацким совпадением!

Раз уж пришло время перемен, сценарных обновлений и революций, Игорь грешным делом понадеялся просочиться в лазейку. Вскоре логичным образом перекрестие уставилось на него: его вызвали к доске. Давно пора. Двояк за четверть светит. Игорь вышел к доске, сопровождаемый смешками соловьев, которые уже потирали руки, предвосхищая представление у доски. Да только хрен они выкусили. Минуту спустя смешки поутихли, воцарилось изумление.

Признаться, Игорь и сам удивился. Он вдруг начал отвечать на вопросы, и не на какие-нибудь, а на химичкины. Учитывая то, что и вопросы задавались химичкой в ее неповторимой манере, удивление можно было множить на два. Примечательно то, что за те несколько дней, пока Игорь корпел над книжками, он отнюдь не начал рубить фишку. Он это и сам понимал. Максимум ему удалось смазать пару подшипников. Однако он отвечал. И каждый его новый ответ возрождал в нем почти угасшую надежду. Это – шанс. Шанс перестать пересаживаться, соскочить со сцены, послать квартет подальше и заняться делом. Шанс на смену сценария.

Химичка реально была шибанутая малек. Старая уже, на пенсию хочет. После каждого удачного ответа Это театрально оборачивалось лицом к классу и всплескивало руками, как домохозяйка перед пригоревшим обедом. Так Это призывало честную компанию разделить с ней химический восторг. Игорь-Петрушка раскраснелся. От смущения и от гордости. Они с химичкой вошли в раж, как два партнера по танцам.

– Ну вот!– исходила радостью химичка. Игорь, стараясь не лыбиться, как дурачок, возвращался к своей парте, понимая уже, что двояк отменяется. Класс косился на Игоря настороженно. Подозревали, что он киборг.– Стоит только, это! Можно, а не понимаете! Даже Мещеряков, вот! А вы все думаете, бунты ваши. Стараться, и все. Это! Вот, Мещеряков! Ну и молодец, на тройку ты сегодня заработал.

Игорь споткнулся и стал. Пунцовость на его лице резала взгляд. Кто-то хихикнул слева. Леха Воробьев в дальнем конце издевательски воздел кулак.

Игорь развернулся.

– А почему тройку-то?– спросил он, и вдруг почувствовал, что он на грани. Впервые он близок к тому, чтобы завопить, схватить стул и швырнуть тот в окно. Или в химичку. Он вспомнит себя в тот день, когда услышит будущим летом историю Петрова об однокласснице, которая выпрыгнула в окно. Но он ничем не выдаст своего узнавания. Так же как и его мама ничем не выдаст того факта, что однажды она сожгла мосты и сбежала в другой город.

Он мог бы это сделать. Но он не сделал. Это выглядело бы логичным. По логике вещей звери, подвергшись соловьенасмешкам, впоследствии сосредотачиваются на изготовлении клеток и птичьих ловушек. Это – закономерный итог любого насмехательства, тем более если жертва осознает, что насмешники и ввергли его в такое дурацкое положение на сцене. И тогда объявляется охота на птиц, ведьм и зарвавшихся политиков. И в школу приносится оружие. Летят головы, гремят лозунги, горят автомобильные покрышки, взрываются самодельные бомбы. Это – единственный способ.

Нет смысла репетировать, Игорь заблуждался. Нет смысла стараться, штудировать учебник, становиться специалистом-самоучкой или платить деньги репетиторам или за профессиональные курсы. Это – и есть пересаживание. Это и есть квартет. Он попытался что-то изменить в своей жизни, изменить свою успеваемость, заявить о себе, он в конце концов поверил в себя, однако все было тщетно, потому что роли распределены, и ситуация исправляется тем, что организуется показательный урок с привлечением облизбиркома, а Игорь… Он просто мелко плавает, и ему невдомек. И вновь откуда-то сверху – соловьиный смех.

Единственный способ что-то реально изменить – убить соловья.

Но Игорь не смог. Пока, а быть может – и никогда. Он подавил в себе эту ярость, проглотил ее. Он выбрал квартет.

Химичка уже заткнулась и намеревалась вытереть с доски. На вопрос Игоря она слегка подпрыгнула и снова развернулась. Энергичная она все-таки… Может, и пороговую тысячу осилит, несмотря на возраст.

– А что? Троечник! Это!– прошамкало Это.– Вот ведь как, сами! А говорите, что я. Сами только. Ну заработал же. И дальше, это!

Иными словами: если ты троечник, будь рад тому, что вообще не выкинули на мороз или на второй год. А что ты там себе напридумывал?

Игорь молча вернулся за свою парту и сел рядом с равнодушным, не реагирующим Романом Гунько. В ушах звенело. Руки дрожали от ярости. Игорь постарался ни на кого не смотреть, чтобы не выдать эту ярость, он боялся ее и стеснялся. Он понимал, что если ей дать шанс, он начнет вести себя неадекватно. А это было намного хуже, чем осознать, что его ссылка в квартет – бессрочная.

На перемене вдруг подошла Лена Козленко.

– Поздравляю, Мещеряков,– сказала она. Он смотрел на нее без выражения. Он не знал, искренне ли та говорит или стебется. Но ему было уже все равно. Его ярость улеглась.– Как умудрился выучить?

Однако, опустошенный или нет, Игорь продолжал изучать и анализировать. А еще он не смог отказать себе в маленькой мести. А потому ответил:

– Я специальную программу разработал. На компе. Если хочешь, пришлю тебе алгоритм.

По крайней мере, хоть чуточку наслаждения он испытал, когда увидел перед собой оторопело-глуповатое лицо Лены Козленко. Впрочем, это ничего не значило.

Глава 11. Дома – 3.

Как издревле привыкли, собрались. Гости подтянулись ближе к пяти вечера. По-видимому, к Игорю на день рождения, – его же день рождения. Вроде больше поводов нет, а в книгах пишут, что праздники нужно справлять, да и общество приучает. Вон дни города устраивают и прочее. Поскольку собственных друзей Игорь не заимел, он был вынужден довольствоваться подменой.

Для Игоря день рождения навсегда в мыслях сроднился с образами бабушки и дедушки. Когда-то они жили вместе, и Игорь был мал, и позже кто-то стал подкручивать ему память, а может, уже тогда подкручивал. Все, что ему осталось в наследство, это лохмотья, картинки-гифки. Бабушка с утра катает тесто, а он крутится рядом в надежде стянуть кусочек сырого теста. Еще лучше, если он уже обвален в муке. На бабушке – домашний халат в голубой цветочек. Всего у нее два халата, во всяком случае, так помнит Игорь: в голубой цветочек и с розовыми полосками. Потом бабушка садится лепить пельмени, а Игорь зависает напротив нее, ковыряясь в муке. Но дело ведь не в муке, правда? Бабушка рассказывала истории. Про то, как они жили в СССР. Про то, как ездили в Адлер и в Москву. Про то, как жили ее собственные родители, прабабушка с прадедушкой, которых Игорь не знал, и которые своими глазами видели Войну, хотя и не воевали. Про то, как раньше жилось в деревне – был и голод, и достаток, и злоключения, и счастье. Рассказывала сказки и притчи. Вот только они никогда не воспринимались, как сказки или притчи, это был словно реальный мир. Она рассказывала о Кабе. О том, что та иногда приходит во снах. Она предупреждала Игоря задолго до того, как Каба появилась в его жизни.

Потом дед начинает собираться в свой гараж. Поскольку на дворе лето, сборы ограничиваются натягиванием кепки. У деда забавная кепка, с гербом СССР, но, скорее, для смеха. Дед не скучает вовсе по СССР, и у них с бабушкой по этому поводу часто споры. Металлический гараж стоит буквально в сотне метрах, за домом. Стоял… Теперь его уже нет, гаражные постройки пожрал рынок: власти снесли, застройщик построил новый дом – тот самый, к слову, во дворе которого нормальная детская площадка, куда все ходят. Когда-то в гараже стоял дедовский Урал с люлькой. Судьба Урала была Игорю неизвестна. Он мог спросить родителей, но не решался.

– Пошли, партизан.– Дед ласково треплет его за вихры.– Заберем в гараже твой подарок.

А еще там, в гараже, у деда имелась трехлитровая банка самогона, которая была самовосполняющейся. Во всяком случае, она никогда не пустела и всегда встречала деда с радостью. С самогонкой Игорь был знаком в том смысле, что как-то пристал к деду с вопросом, ну и тот дал Игорю понюхать. Игорь-недопесок разболтал бабушке, дед получил нагоняй и скалкой. Но на Игоря не бузил, хотят тот заслуживал пендель. Дед тоже умел рассказывать, но дома все больше отмалчивался. Читал газеты, смотрел телек, в основном про политику. Отрывался в гараже: степенно отпивал из трехлитровой банки несколько глотков, вытирал рот рукавом, крякал, закуривал козиножку, заводил свой Урал на прогрев, усаживался снаружи на завалинку и щурился на солнце.

Потом дед с бабушкой уехали в деревню и доживали последний год жизни там. Впервые Игорь встречал день рождения без них: они лишь позвонили и перевели деньги на подарок маме. Мама перевела деньги в шмотки и подарила Игорю. Вскоре дед с бабкой умерли. С разницей в три месяца. Тот год был черным для Игоря, для них всех. Папа сильно пил, мама усилила свою воспитательную линию, чтобы всех отвлечь. Со смертью деда с бабкой день рождения для Игоря потерял смысл. С тех пор, как на его день рождения стали приглашаться друзья родителей, Игорь его возненавидел.

Почему они вдруг уехали? С чего вдруг? Жили-жили, а что потом? Просто так, или была причина?

«Тебе не кажется вся эта хрень сугубо странной?»– спросил Петров.

Лан, все ништяк, В.П. Чего ждать от кренделя, который даже не в курсах, живы ли родственники со стороны мамы, который не может заработать на «четыре» по химии и не рубит фишку в баснях. Хотя сегодня он как раз планировал кое-что восполнить. Не в смысле химии или басен, но в смысле родичей. День подходящий, солнечный. Правда, птички с утра поют… Игорь ненавидел поющих птичек.

Мама с утра подарила свитер. На зиму. Поелику зима маячила в отдалении (в будущем), свитер мог быть впору старшему брату. На вырост, в общем. Мама тут же заставила Игоря померить свитер, и он померил свитер. Бодаться бессмысленно, мама будет ходить по пятам и долдонить, пока он не померит свитер. Игорь молча поприветствовал в зеркале себя в мешковатом свитере. Поблагодарил маму за подарок, убрал свитер в шкаф. В этом плане мама была чертовски предсказуемой, другие подарки, кроме как шмотье, она не признавала.

А вот отец приволок перспективно выглядящую коробку, и там обнаружились наушники. Оранжевого цвета, накладные, все по-взрослому. К тому же оказалось, что они беспроводные. Блютуз у Игоря имелся и на ноуте, и на смартфоне. Теперь он теоретически мог слушать музон из любой точки квартиры, за исключением того, что особо по дому он не слонялся. Предпочитал свой угол и даже ел там (пока мама на работе и не палит). Тем не менее, наушники – вещь, без дураков! Игорь возрадовался зело, но постарался не прыгать от счастья, чтобы не уязвить маму с ее свитером.

Заказали пиццу и роллы, напитки еще вчера затарил папа – всякое бухло и кола. С момента бабушкиного переезда праздничная готовка навсегда ушла в прошлое. Игоря это особо не напрягало. Во-первых, он понимал: родителям некогда тут кошеварить и пироги печь на ораву проглот. Во-вторых, Игорь понимал больше: дело не в еде, дело – в процессе. Мама тоже неплохо готовила, Игорь любил мамину еду, однако бабушкины блюда были обильно приправлены специфической бабушкиной аурой. А без этой ауры отбивные – это жареное мясо, пюре – мятая вареная картошка, оладьи – поджареное тесто, а борщ – бурда с овощами. Пиццу же Игорь тоже привечал.

Первым завалился дядя Саша с новой женой. Дядю Сашу Игорь знал, жену – не знал. И бывшую жену – не знал, они давно развелись. Дядя Саша был партнером отца по установке пластиковых окон и дружбаном по жизни. Дяде Саше было под сорок; сколько Игорь его помнил, «дядей» тот не хотел становиться категорически. Будучи младше и еще не столь зацикленным на своих книгах и теориях, Игорь имел членский рыбацкий билет и пару раз составлял взрослым компанию. Если им доводилось ехать в одной машине, дядя Саша балаболил исключительно о бабах. Дядя Саша – этакий гоголь, который перед тем, как выйти за дверь, погружается в ванную с парфюмом, даже если собрался на рыбалку. Он и сейчас развонял, как Парфюмер своей тряпкой, Игорь аж прослезился, но ниц падать не стал. Так-то нормальный дяха, но Игорь избегал с ним общаться. А как его звать-то вообще? На «дядю» тот быковал, а «сашкать» у Игоря язык не поворачивался, да и мамино воспитательное око не дремало.

Жена называлась тетя Света. Была блондинкой, носила штаны «обосралась и иду» и пирсинг на носу. Пирсинг ей удивительно шел, штаны – не шли. Раза в два моложе дяди Саши. Наверное, тоже поначалу звала его «дядей», но потом он объяснил, что не нужно этого делать, и они поженились. Тетя Света с ходу всех полюбила и умудрялась улыбаться тоже всем сразу.

– А у вас животных нет?– спросила.

– Двое,– не моргнув глазом ответила мама.– У одного – день рождения.

Тетя Света вылупилась, а Игорь прикусил губу, чтобы не хохотнуть. Вообще мама была старше этой тети, но выглядела на порядок эффектней. Наверное потому, что одеваться умела. Юбка до колен – не слишком короткая, но и не длинная. Открытые плечи, но тоже в меру. Волосы уложены. Вообще, мама вызывала всегда у Игоря двоякое чувство. Она часто напоминала робота, заезженную пластинку, человека, у которого все раз и навсегда размерено и распределено, все выверено до сантиметра – как длина юбки и высота каблуков. В то же время Игорь чувствовал в ней внутренний огонь революции, и он недоумевал, почему мама так упорно его прячет.

– А у меня собака и два кота,– щебетала тетя Света, отойдя от маминого юмора.– Теперь вот к Саше переехала, а их куда же? С собой, конечно. Не привыкли только еще на новом месте, депрессия. Владлен еще поспокойнее. Владлен – это старший кот. Я вообще люблю животных. Я думала еще третьего котика завести, но Саша против.

«Я бы тоже был против»,– подумал Игорь. Дядя Саша никогда за котами не увивался, все больше за кисками. Вот мама, к примеру, терпеть не может собак, а папа любит, но не заикается. Зато мама мечтает о попугайчике, а папа звереет от одной мысли об этом, и мама давно не заикается тоже. Это называется семья. А на хрена козе баян, и зачем жениться на зоозащитнице, Игорю тоже не совсем понятно. Ну, они взрослые, им виднее. Особенно дяде Саше, тот спас свое будущее гарантированно, судя по его победному виду.

– У нас в деревне однажды нарисовалась псина,– подхватил отец.– Мы ее Белкой прозвали. Она белая была когда-то, если отмыть… Приблудная, ходила по дворам, клянчила. Местные собаки ее гоняли, но люди подкармливали. Иногда, если дождь, кто-то в сарай пускал. Потом сдохла Белка посреди дороги. А мы как раз в футбол играли и видели. Шла спокойно, потом стала вдруг свой хвост грызть, потом задние ноги, прям до крови. Потом сдохла. После этого за полгода половина деревенских собак вымерла. Что за заразу разнесла, никто толком и не узнал, да и не пытались особо. А может, проклятая была.

– Ужасно!– Тетя Света позеленела, приняв к сердцу, и ее штаны отвисли сильнее.– Так вот всегда и бывает. Все наше равнодушие, все к нам и возвращается. Приютил бы кто-нибудь бедняжку, все бы и обошлось.

– Угу.– Отец хмыкнул.– Или бы люди начали дохнуть тоже. С тех пор деревенские приблудных собак или травят сразу, или отстреливают.

Тетя Света покачала головой. Думы о людской черствости, об обездоленных собаках и животных поглотили ее.

Дядя Саша и тетя Света приволокли нарды. В смысле, Игорю в подарок. Игорь оценил, что идея, похоже, принадлежит зоозащитнице. Дядя Саша лучше бы подарил ему оторванный глушитель от автомобиля. Или пузырек с туалетной водой. Кстати, он его пил. Без балды. Однажды на рыбалке он так нахрюкался, что с утра блевал и поносил. А еще оказалось, что выпивка накануне вышла. Тогда он достал свой Дольче-Габбана, или какой там у него Шипр, и треснул в одну харю. Потом еще час дристал в кустах, но вроде отпустило.

Игорь поблагодарил за подарок. Нарды были не пришей к кобыле хвост, завернет в подаренный свитер. Пусть греются. С кем ему играть, с попугаем?

Дядя Саша снял пиджак, в котором он пришел, и вызвался помочь на кухне. Только не маме, а отцу, он помогал тем, что они вместе откупорили коньяк и вдарили по первой. Зоозащитница досталась маме. Мама улыбалась. Зоозащитница поглядывала на нее настороженно.

Следом нагрянули дядя Леша и тетя Нина. Дядя Леша был толстый и в очках, тетя Нина – худая, яркая и загадочная. Вместе они состояли в гражданском браке, кажется, года три. Игорь краем уха слышал, что окружение делает ставки: загс или разбегутся? Тетя Нина была маминой подругой, они вроде бы работали вместе когда-то, Игорь толком не помнил. Дядя Леша – за компанию вхож, куда ж его деть? Дядя Леша был гусь. Даже Игорь, равнодушный к чужому белью, с него офигевал. Дядя Леша имел аккаунт в Твиттере под ником «Тупой Кот». И он был профессиональным троллем. Официально нигде не работал – самозанятый. Однако налоги ему не грозили, потому как его доход юридически доходом не считался. Зарабатывал дядя Леша тем, что колесил на тачке по всей области и заходил в заведения. В кафе, рестораны, гостиницы, автомойки, магазины, пекарни – любые, где вывеска. А когда заходил, начинал канить. И канил он до тех пор, пока не выводил из себя всех присутствующих, провоцируя на необдуманные действия. Дядя Леша возвращался и преспокойно подавал заявление в суд, а обвинение подкреплял видеосъемкой, которую дублировал в Твиттере. Разумеется, видео было аккуратно вырвано из контекста. Он судился со всеми: с магазинами, с автосервисами, с частными и государственными конторами, с ГИБДД, с поликлиниками, с дорожными службами, с соседями, с бывшими приятелями, которые должны денег (а скорее – он им). Он мог найти повод посудиться даже с уличным промоутером или Дедом Морозом. Несколько раз он выигрывал в суде крупные и денежные дела, в остальном – по мелочи. Папа говорил, что до поры до времени. Грохнут однажды. Если не на месте конфликта, то выследят где-нибудь на трассе и грохнут. Поэтому тетя Нина и не выходит за него, кому охота вдовой оставаться, тем более что у дяди Леши нет ни фига в имущественном плане, он у нее живет.

Тетя Нина… Что ж, тетя Нина – отдельно выгороженная тема. В общем и целом Игорь не сильно интересовался противоположным полом. Хотя голых теток в интернете рассматривал, что бы там Петров себе ни думал. Но больше с познавательной стороны. Исподтишка он поглядывал на голые ноги девчонок в школе – как правило тех, кто постарше, на сверстниц не глядел. Но тоже больше сравнительно. Так что с ориентацией у него – все ок, с либидо – пока не ок.

А вот тетя Нина… Тут другое. Давным-давно он часто проводил с ней время и ночевал у нее, как у ближайшей подруги семьи. И однажды он кое-что сделал. Нечто такое, от чего его охватил жгучий стыд, и он постарался затолкать память об этом в угол самой пыльной антресоли. Учитывая то, что Игорь отчаянно сражался за каждый клочок памяти, такая вот расточительность была исключением. Он старался не думать, не вспоминать об этом, но эмоции прорывались даже сквозь захлопнутую дверцу шкафа.

Как-то раз тетя Нина приснилась ему голой. Засада была в том, что ниже шеи он ее не видел, только лицо; но он был уверен, как это бывает во сне, что на ней – ничего, кроме цепочки на шее. Тетя Нина буравила его своими черными глазами, в обрамлении черных волос… Она часто так делала – смотрела загадочно и молчала, по части загадочности она могла дать фору даже маме. Игорь ожидал во сне, что сейчас тетя Нина спросит его, она спросит его о том, что он сделал тогда, пока она спала пьяной, и от того, каким будет его ответ, зависит продолжение сна. Тетя Нина подступала ближе, Игорь ощущал в животе строительный перфоратор. А потом он – обоссался. Вернее, это он так подумал, потому что из его писюна выстрелило струей – прямо в направлении голой тети Нины. Игорь хотел посмотреть вниз, испытывая одновременно ужас от того, что сейчас он увидит, как обмочил тетю Нину, но и предвкушение, что он увидит ее ниже… А потом он проснулся. И он правда обоссался, но в следующую секунду он уже знал, что это не так. Он читал об этом во всяких статьях и форумах, так что теоретически был готов. Да и на ощупь жидкость была явно не мочой.

Тетя Нина никогда не носила юбки, только джинсы. Игоря это уязвляло больше всего. Когда-то давно он видел ее в домашнем халате, но ему пришлось спрятать и это воспоминание, чтобы оно не вытянуло другое. Быть может, поэтому он не смог увидеть тетю Нину всю целиком в том сне. Но неделю ходил наэлектризованный – это факт.

Дядя Леша и тетя Нина подарили деньги. Дядя Леша сказал:

– От предков заныкай и на девок потрать.

Такой юморной дядя Леша. Тетя Нина улыбалась, буравила и молчала. Игорь опасался быть поблизости после того сна. Фиг его знает… Он все-таки в таком возрасте, когда его висюлька ему не подчиняется. И может перестать быть висюлькой совершенно без повода, в любом дурацком месте – хоть в школе, хоть в бассейне. А уж рядом с тетей Ниной… На деньги же он купит настоящую бумажную книгу, вариантов нет и не рассматриваются. Тем более, когда уже есть свитер на зиму.

Завершил вхождения дядя Радик. Дядя Радик был дружбан отца по детству, проживал в соседнем подъезде. Игорь частенько видел его на улице, как тот ходит. Если бы дядя Радик совершил правонарушение, его мог бы выследить любой пекинес: дядя Радик устилал свой путь харчками. Харкался тот, как пулемет, налево-направо; Игорь часто недоумевал, ведь дома тот не плюется, что же такое случается с ним на улице? Вдобавок дядя Радик был усатый и кучерявый. Дядю Радика Игорь не любил и боялся. Дядя Радик был докапывальщиком. Он был из тех, кто идет по левой стороне тротуара и норовит толкнуть. Из тех, кто торкает продуктовой тележкой в очереди. Из тех, кто ставит подножки мелким ради хохмы или норовит стянуть игрушку и забросить подальше. Чисто поржать. Дядя Радик питал к Игорю взаимные светлые чувства. Однажды врезал. Засел за родительский комп ииграл в войнушку, а Игорь крутился рядом, ну и случайно сбил тому прицел. Дядя Радик распсиховался, припечатал подзатыльник и послал на русские три. Игорь не стал стучать предкам. Еще подкараулит потом на улице и надает в репу или цыганам продаст. После того, как бабка с дедом уехали, Радик начал наведываться по каждому поводу, но долго это не продлилось – мамина заслуга. Теперь дядя Радик заскакивал только затем, чтобы занять у папы денег. Внутрь не заходил, клянчил в подъезде. Не отдавал потом.

Дядя Радик подарил открытку. Хороший дядя Радик, хоть не надо притворяться и мямлить «спасибо». Дядя Радик стал сразу же озираться, ища, где есть выпить. Потом мужики нырнули на кухню, бахнуть по второй (а кто-то по первой), пока все ждут доставку пиццы, а Игорь нырнул в свою комнату.

Он тут же нацепил свои новые наушники и врубил музон. Когда-то его музыкальный кругозор был скуден и однобок, как он это сейчас оценивал. Потом он начал развиваться в этом направлении – не так, как с книгами, но процесс «учения уроков» Игорь не представлял без музыкального фона. Часто фон превалировал над знаниями: научный интерес всегда уступал музыкальному. Игорь слушал все подряд на Яндекс.Музыке, а потом, наткнувшись на интересную композицию, знакомился с новой группой и делал себе выборку. Этих выборок уже скопилось на 180 гигов, так что потребовался жесткий диск, потому как на ноуте все это добро не умещалось.

Но настоящим прорывом для него стало знакомство со страницей Вконтакте одноклассницы Марты Точилиной. Марта была одиночкой в классе, как и он сам, имела «готический» прикид, чем-то напоминала тетю Нину, и была ярой меломанкой. Игорь очень быстро убедился, что он может полностью доверять рекомендациям Марты, которые та выставляла в качестве аудиозаписей на странице. Они не общались. Игорь ни разу не написал Марте, даже не ставил лайки. У него были на то свои мотивы. Марта, даже если у нее и стояло приложение «Мои гости», тоже никак не реагировала на его частое появление на странице. Именно через Марту Точилину Игорь плотно подсел на финскую музыку: сначала Him, Ruoska, затем Nightwish, Amorphis. Но все затем померкло, стоило Игорю услышать творчество группы Апуланта. Впервые Игорь ощутил себя истинным фанатом.

Он и сейчас слушал эту команду, композицию под названием «Понедельник». Музыка в наушниках ощущалась совершенно иначе, нежели в колонках; это как подслащенный чай отличался от чая без сахара. Игорь обнаружил, что готов вернуться к истокам своего музыкального пути и начать вновь знакомиться со старыми знакомыми группами и композициями. Неожиданные открытия в уже заезженных мелодиях были ему обеспечены. Хотя он тут же усомнился: наверняка будет месяц еще мотать туда-сюда свою любимую Апуланту.

Он сидел за столом перед ноутом, рассеянно просматривая анкеты Вконтакте, слушая музыку в новых беспроводных наушниках. До тех пор, пока боковым зрением не почувствовал, как открывается дверь в комнату. Игорь стащил наушники.

– Игорюня, ну ты чего!– наигранно воскликнул отец.– Пошли, именинник, ради тебя собрались.

Видимо, это означало, что еду уже привезли. Игорь выключил музыку и пошел. Раз ради него, куда деваться.

Расположились в родительской комнате, кто где приткнулся, на кухне для этого было недостаточно места. Часть еды отгрузили на кухню, часть сгрудили на журнальном столике по принципу шведского стола. Каждый набирал в пластиковую тарелку, усаживался куда удобно и ел. Как дядя Леша, развалившись на диване и почесывая брюхо. Дядя Радик лакал пиво из горла, сидя верхом на стуле из кухни. Папа и мама пока ходили туда-сюда. Тетя Света присела на уши тете Нине со своими блошистыми.

– Владлен – старший. А младший – Леон. Леон – рыжий, Владлен – серенький. У Леона аллергия, так что корм у него специальный. А Владлен здоровый, но почему-то боится высоты. Сам не лазит, а посадишь – начинает плакать. Ветеринар говорит, что это нормально. Просто особенность такая.

Дядя Леша, который имел в Твиттере аккаунт «Тупой Кот», доел кусок пиццы, вытер рот и руки салфеткой и доверительно придвинулся к дамам.

– Кот – тупой,– изрек Тупой Кот, и тетя Света осеклась.

– В смысле?!– Она мигнула пару раз, напоминая реакцию на мамину шутку про домашних питомцев. Игорь заключил, что сегодня тетя Света обречена стать гвоздем программы.– Зря вы! Очень умненькие котики.

Дядя Леша отмахнулся.

– Не о том! Кот – тупой. Не твой кот, а – в принципе. Говоришь: не ложись на постель. Вон у тебя место есть, кошкин дом купили, спи там. Все равно ложится на постель. Наказывать? Бесполезно. Будет ложиться на постель, еще и гадить назло в тапки. Проще убить, чем воспитать.

Дядя Саша, до этого момента путающийся у предков под ногами со стаканчиком чего-то там, поспешил к жене и уселся на подлокотник, тем самым прикрывая тылы. Игорь взял пиццу, налил колы и забрался в кресло в дальнем углу.

– Ну и правильно!– возмущенно воскликнула тетя Света.– Кошки ищут место, где потеплее и помягче.

– Вот и я о том!– мудро воздел палец дядя Леша.– Пофиг, что нельзя, пофиг, что накажут опять, буду все равно лезть на постель. Там же теплее и мягче.

Игорь перевел взгляд на тетю Нину. Та прятала улыбку, сидя на диване между дядей Лешей и тетей Светой в кресле, вытянув ноги в джинсах, с пластиковым стаканчиком в руке. Мимо прошла мама, села на свободный стул у окна. Отец возился на кухне.

– Для того мы и называемся хозяевами!– зацепилась тетя Света.– Нужно воспитание, нужен подход. Не все так просто. Сказал: не лезь, и кошка должна понять? Нужно создать условия, как вы хотели?

– Что значит – подход?– удивился Тупой Кот.– Воспитание – это ущемление прав кота. Кот разве существо второго сорта, которое нужно воспитывать? Конвенцией закреплено, что кот имеет равные с человеком права. Вы разве воспитываете равного себе человека? Это чревато, за такой подход можно и в зуб получить. Чем же кот хуже? Тогда уж можно приделать к постели электрический проводок и фигачить кота током. Тоже воспитание.

– Вот не нужно передергивать!– Тетя Света пошла красными пятнами. Все прочие уже давно привыкли к выкрутасам дяди Леши, никто не воспринимал того всерьез, даже дядя Радик, однако тетя Света была новенькой в их круге. Дядя Саша заерзал на подлокотнике.– Раз берешь животное, будь готов, что оно будет спать на постели. Зачем брать тогда вообще?!

– Что значит – зачем?– удивился дядя Леша вдругорядь.– Пусть на улице умирает, так получается? Или во вшивом питомнике?

– Ну так все правильно!– купилась зоозащитница.– Раз хотите спасти животное, будьте готовы создать ему условия. Без проводочков и электричества. Иначе какой смысл, что в питомнике, что дома.

– А это уже ущемление моих прав,– веско добил дядя Леша.– Я готов поделиться пространством с котом. Я готов кормить кота, готов поить кота, готов гладить кота, играть с котом, убирать дерьмо кота, лечить кота. Но не спи, сволочь, на постели, только и всего. А кот готов все это похерить. Готов рискнуть всем и потерять все, оказаться на улице. И ради чего? Ради вшивого «теплого местечка»? Кот – тупой!

– Хорош, Леха, про кота,– недовольно вклинился дядя Саша, а дядя Радик издевательски заржал.

– У него нет кота,– заметила со своего места мама.

– Нет кота?– Глаза тети Светы распахнулись от изумления, потом пришло запоздалое возмущение.– А для чего тогда вся эта?..

– Нет места для кота,– вежливо пояснила мама, вероятно, намекая на нелегальное положение дяди Леши. Тот, впрочем, благодушно «забил» и потянулся за новым куском пиццы.– Кроме постели. Было бы место, был бы кот.

Тетя Нина покосилась на маму и промолчала. Игорь мысленно пожал плечами, не понимая этих взрослых намеков.

Возник отец, и внезапно в комнате стало ужасно тесно. Хотя тесно было и раньше, просто отцу уже не находилось места, чтобы присесть. Он хотел притулиться на подлокотник к Игорю, однако дядя Радик соскочил со стула.

– Серег, садись, мне пофиг, где сидеть.

Дядя Радик уселся на пол, прислонившись спиной к шкафу и согнув ноги в коленях, и уполовинил свое пиво. Комплексами дядя Радик никогда не страдал.

– Народ, хорош базар, давайте о главном,– призвал отец.– У нас сегодня не просто именинник, а совершеннолетний именинник.

Он иронично взглянул на Игоря. Тот, в свою очередь, подобрался, как доберман на привязи, хотя виду не подал. Ладно хоть пиццу успел доесть, пока было «про кота», а то сидел бы сейчас с куском недожеванной пиццы, как застигнутый воришка, у всех на виду.

– Я помню, мать мне все время повторяла одну и ту же фразу,– сказал отец.– «Надо быть в ладу с самим собой». Я никогда не понимал, что это значит. Что это такое? Я сам с собой не ссорился, чтобы мириться и в ладу быть. А если кто-то не в ладу, что делать? Перед зеркалом садиться или писать письма самому себе? Хех! Да я и не задумывался особо, мало ли что старики там гундят. В ладу, не в ладу. Все это возраст, мы молодые – все такие, ничего, как говорится, личного. Думаем только задним местом, это мне тоже, кстати, мама повторяла. Но теперь я вроде начинаю понимать, что это такое, жить в ладу с собой. Не до конца еще, только краешек. Теперь я согласен, что это действительно важно.– Он помолчал и добавил:– Я не хочу ничего менять, вот в чем суть.

«Как будто не мне говорит,– резко подумал Игорь.– Как будто не мне, а кому-то другому. Может, себе. Может, кому-то из присутствующих. Или маме? Или кому-то, кого нет в комнате и… уже нет в живых…»

Отец поднял голову и посмотрел Игорю в глаза.

– Игорюня. Желаю тебе, чтобы ты жил в ладу с собой.

В горле встал ком. И даже не от слов отца: это был ком не столько признательности, сколько горечи и раскаяния. Он, Игорь Мещеряков, однажды слишком возомнил о себе и посчитал себя самым умным. Он недооценил его. Недооценил своего батю, недооценил его. Он недооценил его в том, что всегда воспринимал того чистым незамутненным стеклом, покрытым водо- и пылеотталкивающей пленкой. Нечто – терзания, «думки», душевные муки – не просто не оставляют на стекле следа, но стройным хором шагают мимо. Однако его отец оказался достаточно проницательным, чтобы понять, с чем именно у Игоря ассоциируется день рождения. И он передал ему слова бабушки, передал как эстафету, и тем самым обнажил Игоря страх: он лелеет боль, чтобы близкие продолжали жить. Но ведь это неправда? Он лелеет ее, чтобы продолжать жить самому.

Чтобы не выдать своего состояния, он быстро приложился к остаткам колы.

– За тебя, Игорюнь,– заключил отец и поднял пластиковый стаканчик с коньяком.

– И за стариков, которые гундят,– добавила тетя Нина. Она выглядела очень серьезной и меланхоличной.– И которыми мы все тоже постепенно становимся.

Отец опрокинул стаканчик и хлопнул себя свободной рукой по колену.

– Пороговая третья пройдена,– возвестил он, ни к кому конкретно не обращаясь, а Игорь непроизвольно вдруг вспомнил Алика-Фонарика.

– А тебе говорю: записывай себя!– сказал дядя Саша. Он продолжал восседать на подлокотнике, как альфа-самец, и мацал за плечи тетю Свету, которая вежливо улыбалась и не бельмеса не понимала, о чем речь, хотя все другие понимали; и Игорь. – Камер везде натыкай и записывай. А утром – прокручивай.

– А смысл?– отмахнулся отец.– Че мне себя записывать, мне и Вика может рассказать, или вот ты.– Он перевел взгляд на тетю Свету и пояснил, чтобы та тоже была в курсе и не сидела, как ворона Кагги-Карр. Раз уж она примкнула к их импровизированному сообществу (судя по ее мышлению, ненадолго).– После третьей рюмки уже ничего не помню. Всегда, без исключений из правил. Такой организм. Не важно, что я там пью, любой напиток подходит. Даже пиво. После третьей бутылки – такая же ерунда. Наутро – чистоган полный в голове. То, что до третьей,– то помню, дальше – нет. Тут помню, тут не помню, короче. Мне вот пацаны говорили, что у многих так бывает, но потом постепенно они что-то все равно вспоминают. А у меня бесполезно, даже если мне рассказывают подробно, не могу вспомнить. Только верить остается. Хех! Может, и не так все, как мне рассказывают, а я все равно не узнаю никогда. Так что тост Игорюне я завтра по-любому вспомню, а то, как тебе все это рассказываю,– уже не вспомню. В следующий раз могу начать заново рассказывать.

Игорь прикусил ухмылку. Было дело, проходили. Так-то астральные провалы отца его не слишком донимали, да и маму тоже, но пару раз отец Игорю доставил. Особенно один случай запомнился: мама куда-то слиняла и оставила их вдвоем. Отец пил пиво и хотел посидеть в инете, но Игорь разве даст? Игорь тогда еще не настолько зомбировался книгами и чем-то напоминал живого ребенка, если приглядеться: крутился рядом, пихал невзначай под локоть, приставал с вопросами, а когда исчерпался – начал канючить какую-нибудь историю. Отец мазался-мазался, потом сдался.

– Игорюнь, я тебе рассказывал, что бабушка во время войны партизанила? Нет? Ну, слушай тогда. Она совсем молодая была, даже школу не успела закончить, а тут война. Многие деревенские в партизаны подались, многие погибли. На возраст не смотрели тогда, все воевали, кто мог. Книга есть такая, «Молодая гвардия» называется. Ты когда подрастешь, почитай. Там про бабушку не написано, но она такая же была. Помнишь, мы с тобой на железку ходили в деревне, где перегон? По этой железке немцы тогда свои составы с оружием гоняли, а бабушка с другими деревенскими их подрывала или под откос пускала. А потом она попалась. Привели ее в деревню, заперли в сарае, утром казнить хотели. Только сторож там – он тоже деревенский был. Отпер сарай ночью, и они вдвоем сбежали. Такие дела. Ну а скоро и война закончилась.

Игорь Мещеряков в глубочайшем кризисе отвял от отца на весь оставшийся день. Как же так, пораженно думал он в своей комнате. Как же так, почему ему никто ничего раньше не рассказывал? И бабка с дедом, как назло, в этом году слиняли в деревню, так что их теперь не прижать к стенке. Почему среди всех бесчисленных бабушкиных историй не нашлось места, чтобы открыть Игорю хотя бы клочок той правды, той истории, которая навеки помечена в календаре пятью черными годами? Что там такого секретного? И, главное, бабушка-то говорила, что это ее родители видели войну, не она сама… Елы-палы, ну как так-то?

К утру Игорь принял решение. Он едва дождался, когда отец пробудится после вчерашнего собеседования с пивными бутылками, и притиснул к стенке уже его. Он хотел знать все теперь, и отвертеться не получится: как это было, что еще рассказывала бабушка, какие приключения она еще пережила? Отец смотрел на Игоря поначалу насупленно, потом недоуменно, под конец – озадаченно, даже немного испуганно.

– Игорюня, а ты с чего взял вообще? Так-то бабушка 40-го года рождения… Когда война началась, ей годик всего был… Да и немцы до деревни не доходили, даже не бомбили эту часть…

«С того взял, что ты сам мне вчера рассказывал, гадский папа!»– хотел выплюнуть Игорь, но не сделал этого по причине: а) субординации, б) был слишком огорошен тем, что ему насвистели, в) мама уже что-то такое говорила, вспомнилось ему. Что-то насчет того, чтобы не воспринимал слова отца в подпитии серьезно. Точно! Может наговорить, что угодно, все равно к утру не вспомнит, и совесть чиста,– так она сказала. Так что очарование закончилось: Игорь поплелся удрученно в комнату, отец поплелся удрученно за минералкой.

Хотя без пользы не обошлось, Игорь через несколько лет прочитал «Молодую гвардию».

Он вдруг обнаружил себя в своей квартире посреди беспорядочного трепа. Официальная часть закончилась, началась хореография. Один дядя Радик не чесал язык, не ел ничего,– сидел себе на полу и набухивался. Игорь начал рассматривать приемлемый повод, чтобы слинять. Положив руку на сердце, он все равно не понимал факта присутствия всех этих людей, кроме предков. Он вспомнил Петрова. Они говорили о дружбе тогда. Петров глаголил, что дружба – это крона дерева, а корни – природная потребность индивидуума, как сон или жажда. Игорь не понимал этого тогда, он ржал над этим сейчас. Его мама переехала из родного города и перечеркнула прошлую жизнь так, словно удалила электронное письмо. О какой вообще дружбе может идти речь? Если завтра все эти дружки и подружки, бухающие за здравие, вдруг разъедутся по разным городам, то через год они не вспомнят друг о друге. Возможно, даже любовные пары не вспомнят друг о друге. Возможно, мама и отец не вспомнят друг о друге, будут помнить только об Игоре, потому что он – родной, любовь к нему не нужно искать на балконах и на сайтах знакомств. Все они – пройдут мимо на улице и не вспомнят. Ну, за исключением дяди Радика. Тот, если бабло понадобится, вспомнит все.

– Игорь, о чем думаешь?

Он поднял голову и непроизвольно вздрогнул, наткнувшись на черные, буравящие и ироничные глаза тети Нины. Теперь бежать некуда, он и так весь вечер старался ее избегать. Чего там висюлька? Молчит? Очень хорошо, можно приступать к общению понемногу.

– Думаю, есть ли на свете люди, которые не знают, что такое день рождения,– брякнул он.

Все заткнулись и вылупились на него. Даже дядя Леша не нашелся, чего бы схохмить по этому поводу. А потом тетя Нина вдруг рассмеялась, закинув голову.

– Не знаю, как насчет других, но я в детстве свою днюху ненавидела,– призналась она.– А чего ненавидела – сама не знаю. Лет до 14-ти такая ерунда была. Родители активно прививали мне любовь, а я диверсии устраивала. Они гостей пригласят, а я зеленку разолью или разобью чего-нибудь. Потом планировать стала, за неделю на живот начинала жаловаться, чтобы в день рождения слечь. – Тетя Нина рассмеялась.– Что за бред, сама не пойму. Потом прошло.

– В то время ты бы не понимала себя теперешнюю,– негромко заметила мама.

– Уверена, что нет.

– И что произошло по-твоему?– спросила мама, и тетя Нина осеклась.– С тобой, с другими? Что такого случается, что мы перестаем понимать себя? Как будто и не мы были?

А вот это уже интересно, подумал Игорь и навострился. Он не подозревал, что мама задается подобными мыслями. Он, конечно, не думал, что мама углубленно занимается вопросами расщепленных сознаний и переподключений… А может, нет? Может, он опять ошибается, посчитав себя самым умным? Кажется, это зовется «гордыней».

Это – рутина, подумал он. Рутина, сбитые ритмы и соцсети. Это – современная реальность. Ее структура такова, что некогда заниматься вопросами бытия, даже в школе, – не будь Игорь халтурщиком, и ему было бы некогда. И все вокруг стремится к тому, чтобы сдвинуть его с пути, чтобы он переставал оставаться халтурщиком, а думал о будущем. Что-то есть в этих мыслях, что-то опасное… И когда ты ими увлекаешься, приходит Каба, как последнее предупреждение.

Тетя Нина пожала плечами и закрыла тему.

– Хорош грузить, пошлите покурим,– пробурчал заметно охмелевший дядя Радик, и народ как по команде зашевелился.

Игорь, воспользовавшись суматохой, улизнул в свою комнату.

Он нацепил новые оранжевые наушники, врубил альбом Апуланты «Как и все остальное» и вновь погрузился в созерцание соцсетей. На букридере его поджидал початый «Колдовской мир» Эндрю Нортон, но читать сейчас все равно нереально. Могут вызвать к очередному тосту, по-любому менее внятному и проникновенному, чем предыдущий. Дядя Леша, бухнув, имеет свойство забуриваться к нему в комнату, поговорить за жизнь. Придется ждать, когда все рассосутся по норам. К тому же сегодня у Игоря имелись определенные виды на маму, и ему следовало, если он хочет преуспеть, контролировать обстановку снаружи визуально и на слух, чтобы не упустить возможность. Он знал одно: в такие вечера мама хоть ненадолго выбиралась из своего целлофана норм и правил, становилась рассеянной, становилась человечной.

Периодически он отправлялся на вылазку, рискуя, что ему присядет на уши очередной выпивший пень. Не дай бог тетя Света со своими кабыздохами. Но перехватила его все же тетя Нина. Коридор был узким для двоих; столкнувшись, можно было разойтись, лишь взаимно посторонившись. Тетя Нина не сторонилась, тем самым вынуждая Игоря встать. В животе заработал знакомый строительный перфоратор. Игорю оставалось лишь надеяться, что в его штанах не случится оказия, которая произошла в том сне.

– Как каникулы?– спросила тетя Нина.– Расслабляешься?

– Типа того.– Игорь кивнул, заставляя себя смотреть ей прямо в глаза. Они с тетей Ниной были почти одного роста.– Пока расслабляюсь. Читаю, в основном.

– Читал Чейза?– тетя Нина оперлась округлым бедром о стену. Перфоратор в животе Игоря переключился на космические обороты.

– Пока не дошел. Слышал. Планирую почитать. Читал Гарднера.

– Чейза почитай. Гарднер – детсад. Или Дэшила Хэммета.

– Да я чет на фэнтези подсел. Эндрю Нортон.

– Тоже ничего,– одобрила тетя Нина.– Я в детстве думала, что Эндрю Нортон – мужик.

– Так Википедия же…

– Угу. Тебе сколько лет, гений? У нас интернетов не было.

Игорь слегка покраснел. Он уже с родителями попадал впросак по поводу разницы поколений.

– А в школе как?– продолжала спрашивать тетя Нина.– Слышала, проблемы у тебя?

– Пытаюсь решать понемногу…– Игорь пожал плечами.– С физикой засада.

– С физикой я тебе помогу,– легко заявила тетя Нина, и Игорь вылупился на нее.– Чего так смотришь, у меня «отлично» было по физике. Дневник могу показать. Так что подтяну к школе, не вопрос. Напиши мне Вконтакте, если сам захочешь. Только учебник с собой прихвати. Мы учебники сдавали раньше. Они школьные были, не покупные.

– Родители просили?– насупился Игорь.

– Родители не просили,– серьезно успокоила тетя Нина.– И ты сам им не говори. Потом расскажу, почему.

Она обошла его, обдав запахом духов и еще чем-то нестерпимо женским и дьявольским, и исчезла за дверью туалета.

Игорь не сразу вспомнил, куда шел вообще. Из большой комнаты до него доносился голос отца, травящего очередную байку подвыпившему сообществу. Не важно, все равно завтра не вспомнит. И совесть – чиста. Что-то было двусмысленное в маминых словах, что – Игорь догадывался. Но он не догадывался, как реагировать на только что поступившее предложение тети Нины. Вот уж нежданчик. Однако в двух ключевых моментах Игорь был уверен. Первый: висюлька в штанах прямо сейчас перестает быть висюлькой (с чего бы это?). Второй: тетя Нина вот-вот выйдет из туалета и застигнет его в образе соляного столба – как в прямом смысле, так и в метафорическом. Так что Игорь справедливо заключил, что физика – по-любому проблема будущего, а ему пора линять.

Он заскочил на кухню, чтобы проверить то, что он намеревался проверить под предлогом скоммуниздить порцию роллов, когда покидал свою комнату; и увидел маму, курящую на балконе в одиночестве. Роллы тут же забылись. Висюлька забылась. Тетя Нина забылась! Все-таки мама – его главная эрогенная зона, как ни крути, только в ментальном плане. Так-то предки не дымили. Отец вообще никогда не курил, мама позволяла себе изредка, когда выпьет. Как раз на это и рассчитывал сегодня Игорь.

Он решительно отворил дверь и вышел на балкон.

– Игорь, не дыши дымом,– тут же отреагировала мама. Черт, она даже не обернулась, она сразу точно поняла, что это он. Может, она датчик ему вмонтировала?

– Я спросить хотел,– сказал Игорь и остался. Будь мама в обычном своем будничном настрое, она сейчас бы принялась долдонить без умолку, что ему не след дышать дымом, и он бы не стал дышать дымом. Все, конец дискуссии. Но мама промолчала, продолжая курить. Игорь встал рядышком, вдохнул запах дыма и выглянул во двор, на детскую площадку из мира Кин-дза-дза. Их застекленная лоджия была почти пуста; и много свободного места. Когда-то тут был скарб со всего мира (так казалось), но потом однажды отец сгреб всю эту рухлядь и увез в деревню. Игоря детские игрушки за компанию. А позже, когда продавался дом в деревне, все это добро куда-то делось. Игорь не знал, куда.

– Раджив Ганди не свалил еще?– спросила мама, стряхнув пепел с балкона.

– Незнай, я не заглядывал,– сказал Игорь. А потом вдруг спросил, хотя на самом деле спросить он собирался совсем другое: – А почему папа с ним дружит? Он мутный и бухает.

– Пацанские игры.– Мама небрежно повела бровью.– Один проштрафился, другой помог. Теперь любовь по гроб жизни.

– В смысле?– Игорь ни черта не понял. Мама в подпитии – тот еще сфинкс.

Она помолчала. Видимо, раздумывала, продолжать ли свою милую беседу с четырнадцатилетним уже сыном, или хватит с него. Потом сказала:

– Папа когда с армии вернулся, сам не свой был. Пил часто, занимался всякой ерундой. Колобродил, в общем. Потом спутался с какими-то гавриками, те позвали его на дело. Как раз перед встречей с гавриками папа столкнулся с Радиком, ну тот его и отговорил, и перед гавриками отмазал. Ну а потом гавриков всех по тюрягам рассадили, а папа остался цел. Вроде как благодаря дяде Радикулиту. Тот теперь и пользуется. Папа же у нас добрый. Это мне все бабушка рассказывала, отец вроде как стремается. Нашел, тоже мне, повод для стыда.

Удивительно, сколько всего, оказывается, происходит во время празднования дней рождений. Игорь не знал эту историю с папой. Не мудрено, если даже мама знала ее от бабушки, не от него. Гребаный Раджив Ганди! По сути, четырнадцатилетнее существование Игоря в этом мире тоже можно вменить в заслугу дяде Радику. Игорь бы с удовольствием еще поговорил на эту тему, однако мама сама вывела коней на переправу, и нужно было быть дебилом, чтобы не перескочить на другой берег.

– А почему они переехали? Бабуля с дедом? Мы же вместе жили…

– Так они всегда хотели,– легко ответила мама, и у Игоря мгновенно отлегло от сердца. – Как только мы с папой поженились, они уже тогда задумали слинять в свою деревню. Потом решили тебя дождаться, когда ты родишься. А потом из-за тебя не уезжали. Привыкли.

У Игоря защипало в носу. Он никому никогда не признавался, до какой степени он был шокирован их смертью. По правде говоря, он и эту тему с деревней не признавал, как он сейчас помнил. Он всегда думал, что те поиграют в деревенских да вернутся. А они как будто чувствовали… И словно хотели уберечь его, чтобы он немного отвык.

– Но потом все же уехали?– сдавленно переспросил он.

– У нас же двушка. Мы и так друг другу на хвосты наступали, какая радость? Тебе нужна была своя комната. А в деревне у них – целый дом. Да и природа. Да и в земле они ковыряться любили.

– Понятно…

Игорь отрешенно перевел взгляд на вырвиглазную дугу внизу и застыл. Поодаль маячило дерево, на которое он как-то давно повадился лазить. Покуда мама не застигла и не надавала затрещин. Мама перегнулась через перила и высунулась в окно, чтобы проверить, нет ли кого внизу. Ее блузка с открытыми плечами оттопырился, и Игорь обнаружил, что на маме нет лифчика. Он еще успел мельком подумать о тете Нине, прежде чем быстро отвел взгляд. Мама выбросила окурок, который спиралью полетел вниз, но тут же закурила новую сигарету. Из чего Игорь заключил, что время балконного сеанса еще не вышло.

– Мам, а твои родители живы?

До этого мама на него не смотрела – курила и изучала окрестности. Теперь посмотрела. Не сказать, что вздрогнула, или опешила, или удивилась. Но посмотрела внимательно. Изучающе. Впрочем, не нонсенс, она в 99% случаев смотрела изучающе.

– С чего вдруг интерес?

– Да, просто.– Он попытался отшутиться, но потом понял, что «просто» не проканает.– Ну, с Петровым говорили, он как-то спрашивал. А я даже не знаю.

– И как там у вас, с сыном Петра?– тут же переключилась мама.

– Ну…– Игорь смешался от неожиданности. Как? Он по правде и не знал, как охарактеризовать.– Ну, мы общаемся…

– Ок. Договорились до чего-нибудь?

– Да вроде нет…– Игорь понял, к чему мама клонит, но крыть было действительно нечем.

– Может, ну ее, эту канитель?– спросила мама, но не его. Она спрашивала саму себя.

Игорь вдруг испугался. Он осознал, что вопрос вполне может решиться здесь и сейчас, на балконе, и уже бесповоротно,– как это обычно бывает у мамы. Он осознал, что нужно что-то предпринять. Он осознал, что не готов пока расставаться с Петровым. Он не знал, почему.

– Мы же только начали!– запротестовал он.– Он говорит, не нужно торопиться.

– Разумно.– Мама кивнула.– И очень по-деловому.

– А что с родителями твоими?– поспешил Игорь. Он явственно видел: маме наскучило, она хочет вернуться к гостям.

– Они умерли давно. Погибли.– Мама поднесла сигарету к губам и затянулась до фильтра. Потом отбросила щелчком окурок, уже не заботясь, стоит кто-то внизу или нет.– На машине разбились.

Игорь, честно говоря, прифигел. Нет, он догадывался, конечно, что с ним в доме соседствуют тайны. Но не думал, что до такой степени. Сегодня ему 14 лет, и он впервые узнает о том, что его дед с бабкой со стороны матери погибли в автоаварии. Это было круто даже для мамы.

– А почему ты не рассказывала?– не сдержался он.

– Я вообще никому не рассказывала, только папе. Даже его родители не знали, я отмазывалась.

– Но почему?– недоумевал Игорь.

– Мне нравилось помнить их живыми. Хоть мы и не очень хорошо ладили, мне нравилось помнить их живыми. Если бы я начала со всеми говорить об их смерти, они умерли бы во второй раз. В памяти. Не знаю, понимаешь ты или нет…

И вновь Игорь почувствовал, как вся его конструкция мира пошатнулась. Мира, который он сам себе нарисовал, надо заметить. Не знаю, понимаешь ты или нет… Мама словно ткнула его носом в лужу. Ведь он понимал это, как никто другой, но косяк в том, что он был уверен в своей исключительности, а также в том, что его самого никто не поймет, даже родители. Косяк в том, что он считал своих родителей неспособными на это. Косяк в том, что он был уверен: родители не знают своих детей. А дети? Они живут параллельно в одной квартире, и, как выяснилось, его предки – чувствующие люди, даже если папа и не читает книги.

– А почему ты сюда переехала?– спросил он, чтобы не оставлять все вот на этой ноте.

– Так из-за тети Нины,– усмехнулась мама.– Мы с ней переписывались в сети. Потом она позвала меня к себе. Я сначала у нее жила, потом мы с папой познакомились. – Мама взглянула на него.– Пошли, разведчик, у меня где-то фото родителей заныкано. Раз уж ты родословной увлекся, покажу. Только с возвратом. Не вздумай заляпать чем-нибудь, оно у меня одно. Заляпаешь – в дзюдо вернешься.

Мама хохотнула, открывая балконную дверь, а Игорь уже в который раз покраснел, как рак. С папой он, вероятно, способен навести тень на плетень. Мама же знает его как облупленного. Она сразу же раскусила его козни. Или она действительно навесила на него датчиков и читает мысли?

Вдвоем они вернулись в комнату родителей, где уже играла музыка с компа. Игорь не стал заходить внутрь, оставался в дверях, созерцая процесс празднования его собственного дня рождения. Нормально празднуют день рождения. Дядя Саша танцевал со своей молодой женой и защитницей четвероногих. Тетя Нина скучала, залипая на смартфон. Отец теперь тоже сидел на полу, рядом с дядей Радиком, который что-то уверенно ему втолковывал. Дядя Радик уже «в дрова». Периодически папе и дяде Радику приходилось подвигать ноги, чтобы тетя Света и дядя Саша не споткнулись. Тупой Кот исчез с горизонта. Вероятно, какал. Дядя Леша любил серить в гостях, заседал с расстановкой и надолго, нервируя хозяев.

Мама что-то коротко спросила у тети Нины, та совершила неопределенный жест рукой и что-то ответила; обе рассмеялись. Потом мама шуганула дядю Радика с насиженного места, чтобы залезть в шкаф. Ковырялась она там достаточно долго, и Игорь уже начал сомневаться, что его ждет удача. Однако когда мама обернулась, она держала в руке обещанное фото.

– Держи.

Игорь взял фото, не глядя, и кивнул, тем самым давая понять, что помнит мамины напутствия и будет предельно аккуратен. Потом понес семейную реликвию в свою комнату.

Это было обычное цветное фото формата 10х15, однако Игорь с первого же взгляда на него подумал, что с ним что-то не так. На снимке было трое: двое взрослых по краям и одна молодая девушка в центре. Маму Игорь узнал сразу. Он понял, что уже этого само по себе достаточно, он увидел то, что всегда хотел увидеть. Он был прав, он не выдумывал, он не играл в конспиролога и не бредил зелеными человечками. Мама – она не та, какой кажется. Он всегда это чувствовал, и сейчас он получил подтверждение. В ее смеющихся глазах бушевал огонь и бунт. Она носила юбку намного короче тех, что носит сейчас, каблуки намного выше тех, что носит сейчас, ее прическа была взбалмошной и растрепанной, не такой уложенной, как сейчас. Но главное – это огонь, который шел из ее глаз.

Игорь перевел взгляд на ее родителей, на своих деда с бабкой, которых он никогда не знал. Он вглядывался в их лица и честно прислушивался к своему сердцу. Он пытался поверить Петрову, который утверждал, что человек имеет потребность – в дружбе, в самопожертвовании, в любви. Но этой потребности не было, и Игорь ничего не чувствовал, на снимке были чужие люди, и от того, что они дед с бабкой, чужими они быть не переставали. Они были вроде тех мутных типов из облизбиркома: однажды прошли мимо, и больше Игорь их не видел, а даже если бы и увидел – не узнал бы. Кажется, мама больше похожа на деда, только и мог определить он. Дед был одет в строгий костюм, пиджак еле сходился на его внушительном животе, бабушка была в цветастом платье, явно не повседневном. Наверное, они на каком-то празднике,– очень трудно определить, потому как фото сделано на улице и фоном служат стены зданий.

Вдруг он понял, что не так с фото. Кажется, это называется «диссонанс». В то время как люди на фото выглядели достаточно четко, стены зданий за их спинами казались размытыми. Словно в дымке. Словно в мареве. Они как будто пиксельные были,– так, словно нанесены отдельно. Игорь вглядывался в феномен некоторое время, потом пожал плечами. Кто его знает, эти фото-фокусы. Особенно если это касается старых некачественных фотоаппаратов типа «мыльниц».

Он перевернул снимок и увидел на обороте надпись от руки.

АРЫК, 2000

Игорь хмыкнул. Так вот как назывался город, откуда мама сбежала. Немудрено, он бы тоже сбежал.

Он положил снимок в ящик стола, намереваясь отдать его завтра, и вновь нацепил наушники. Скоро народ начнет расходится, и он сможет вернуться за чтение. До утра еще далеко, а у него планы. Он намеревался сегодня отложить Нортон до лучших времен, а скачать и почитать что-то из Джеймса Чейза.

Глава 12. У Петрова- 4.

– Игорь, ты веришь в Бога?

Сегодня Игорь был далек, как никогда. И не в погоде дело, как было в тот раз, когда за окном моросил дождь, а они вдвоем пытались осторожно нащупать первые точки соприкосновения. Петров – осторожно, Игорь – недоверчиво. Сегодня же в первую секунду, как тот вошел в кабинет, Петров подумал: что-то случилось. Он не стал накалять с ходу. Помимо проблем со снами (с ритмами) Игорь Мещеряков страдает куда как более тяжким и непредсказуемым (хотя и излечимым) недугом: подростковостью. А у них, у ребят этого возраста, все набекрень. Война – побоку, дырявый носок – конец света.

Но он подозревал, что все сложнее.

– Ведь как интересно получается,– продолжал размышлять Петров, делая вид, что не замечает, как Игорь поморщился.– Согласно твоей теории, и в этом аспекте с ней многие согласятся, Бог – человеческое изобретение. И в Библии есть намек: вначале было слово. Вначале появились слова о Боге, затем появился он сам. Однако после этого уже другие писатели использовали Бога, чтобы приписать ему сотворение человека. Получается – кто же о ком писал, и везде ли фигурировали человеческие существа? Я имею в виду – в этой цепочке. Какая-то зацикленная компьютерная игра получается, когда выигрыш – это обязательно возврат в начало или гибель героя.

– Вы, наверное, мало в игры играли,– равнодушно заметил Игорь.– Есть два варианта концовки в таких играх. Один явный, другой нет. Явный – когда вроде побеждаешь главного злодея, но и сам погибаешь. Или возвращаешься в начало. Неявный – поблизости может оказаться потайная дверь или просто лазейка. Главное – ее можно увидеть только в разгаре финальной схватки. Можно успеть улизнуть в эту лазейку и выйти на новый уровень. Это я так, к примеру говорю.

– В нашем случае «дверь» объявляется ересью и заколачивается гвоздями,– заметил Петров.

– В смысле?– не понял Игорь.

– Все, что против Бога – против человечества по умолчанию. За твоей потайной дверью, скорей всего, будет ждать инквизиция.

– Значит, не та дверь.– Игорь пожал плечами.

– И в чем ты видишь альтернативу идеи Бога? Первоначальный вопрос про «веру» снимается, с этим все ясно.

Игорь на шутку не отреагировал. Он о чем-то подумал некоторое время, потом пошевелился в кресле и поморщился. А Петров впервые осознал, что это может быть вовсе не недовольство, как он решил вначале. Это может быть вполне физической болью. Парня что-то явно беспокоит.

И тогда он резко понял. Он понял, что случилось.

– Я верю в людей,– внезапно ответил Игорь.

– В людей? Ты?!– не сдержался Петров. Он тут же прикусил язык, обозвав себя дебилом, и чуть было не сделал еще одну ошибку – чуть было не попросил прощения за свою несдержанность. Мало ли что он там думает об Игоре. Игорь не должен этого знать. Между ними должна сохраняться интрига, должен сохраняться интерес – сродни тому, как происходит между мужчиной и женщиной, когда они только познакомились, только без физиологии. А так Игорь может решить для себя, что Петров уже составил мнение, и мнение это дрянное, так что пошел он вон. И потом, его восклицание не только непрофессионально, но и невежливо.

Впрочем, Игорь не стал цепляться к словам. Он даже не повел бровью.

– А чего такого? Ну да, я верю в людей. Если несколько человек объединятся с одной целью, они могут сдвинуть горы. Тысячи людей могут перевернуть мир. Человечество, задавшись целью, может переделать всю реальность. Не просто покорить космос, оно может переделать все. Саму суть мира. Я думаю, что нет никакого бога, потому что люди – они и есть боги. Только они не хотят думать об этом.

– Боятся ответственности?

Игорь мотнул головой.

– Боятся, но не того. Многие пытались думать. Потом пожалели. Что-то начало случаться, и они испугались. Умники пишут о том, что нельзя зарывать талант в землю. Говорят, нужно идти к своей цели. Но почти никто не доходит. Потому что когда-то пытались, но что-то начало происходить вокруг, и они перестали. Выбрали другой путь или другую специальность.

– И чего же они боятся по-твоему?– осторожно поинтересовался Петров. Он был уверен, что ответа не будет. Как он был уверен, что ответ служит едва ли не первопричиной Игоря психологических проблем. Он и в более-то веселые дни не шибко спешил открыть душу, все больше сусаничал, водя по кругу да болотами, со своими книгами и теориями. Уж тем более сегодня он не станет. Особенно сегодня, учитывая, что на днях парень пережил очередной приступ лунатизма. Петров знал. Теперь он был в этом уверен.

– Каба,– пошевелил Игорь одними губами, и Виктор Петров изумленно задержал дыхание.– Они боятся Кабу. Может, они называют ее по-другому. Я знаю ее так, потому что мне бабушка рассказала. Она приходит ко мне во сне. Не бабушка, в смысле. Каба.

Повисла пауза. Петров вдруг почувствовал, что ситуация становится ирреальной. Только что Игорь Мещеряков одним махом перепрыгнул через несколько сеансов, тем самым перечеркнув все мастерство и планы Петрова, а также сэкономив деньги родителей. Только что Игорь Мещеряков проявил себя куда как более взрослым, чем психолог, чем его родители, чем все его пращуры. «Сначала прыгайте, потом думайте!»– советовал известный хитрец Ошо, перед тем как самому сигануть в реку с Моста Самоубийц. Только что Игорь Мещеряков сжег мосты, тем самым вежливо предложив перестать играть в кошки-мышки, а покончить с этим.

А ведь он, Виктор Петров, в первый день знакомства четко для себя определил: этот инфантила с фингалом, напоминающий мягкообтекаемого Короля из «Бременских музыкантов», не способен на решения и поступки. Еще как способен. Просто ленится. Или… боится.

Каба?..

– Опять был приступ?– открыто спросил Петров. Раз уж с играми покончено. Спасибо, Игорь Сергеевич Мещеряков, истинный психолог.

Тот кивнул, глядя по обыкновению в окно. Так принято у него в кабинете психолога, он не любитель буравить глазами собеседника. А еще под летней футболкой, на правом боку, прятался очередной синячище. Кололо ребра, и Игорь искренне надеялся, что ничего не сломано. В больницу, конечно же, он не обращался. И у родителей не стал ничего спрашивать, обо что именно он приложился,– не все ли равно? Какая хрен разница, обо что, хоть об новые наушники. Впрочем, наушники поутру выглядели целыми. В отличие от самого Игоря, который помнил только то, что истошно кричал во сне.

– Колокольчик не помог?

Игорь посмотрел на него. В глазах в первую секунду замешательство, потом узнавание, потом проблеск вины. Но вины не за себя.

– Не было колокольчика, так ведь?– подсказал Петров.

Игорь помешкал, мотнул головой. Колокольчика не было. Как наверняка не было выкрученных ручек на створках окон, закрытых наглухо входных дверей и спрятанных ключей. Что это, коллективное бессознательное? Такие вот безынициативность, инертность, равнодушие и задвигание – продукт библейских сказок, что нужно поменьше оглядываться, верить в лучшее, или лучше вообще зажмуриться, и все рассосется?

– Что за Каба такое?– спросил Петров.

– Может, и не Каба,– был ответ.– Я просто ее так называю, потому что ее бабушка так называла.

– Фольклор?– предположил Петров.

– Ну да, он.– Игорь кивнул.– Только без черных гробиков.

– Тогда тебе стоит поведать мне эту историю,– сказал Петров. Он незаметным движением коснулся телефона, чтобы проверить на всякий случай, идет ли запись. Шла.– Чтобы мы понимали друг друга.

– Есть подозрение, что это может быть заразным,– предупредил Игорь. – Если расскажу… Как в фильме «Звонок».

Петров позволил себе легкую улыбку.

– Я переживу. Мне снился Слендермен.

Игорь удивленно воззрился на него, но спрашивать ничего не стал, только уважительно кивнул. Потом сказал:

– Когда-то была одна деревня. Жил в ней парень по прозвищу Крив. Так его все и звали, потому как он был косой на один глаз и почти этим глазом не видел. Как настоящее его имя – никто не знал. Крив работал плотником, жил на краю деревни и ни с кем особо не общался. И была одна девушка по имени Людмила. Как положено, красавица, и все при ней. Крив был тайно влюблен в Людмилу, но сам боялся своих чувств, вернее, он боялся, что если кто-то об этом узнает, его просто засмеют. И сама Людмила засмеет. Он бы этого не вынес. Так что Крив умело прятал свою любовь и предпочитал после работы слоняться по лесам.

Так и шло какое-то время, пока Крив не наткнулся в лесу на камень. Он сразу же понял, что это за камень. Ходили слухи, что есть в лесу непростой камень, который исполняет желания. Ему родители в детстве рассказывали, пока были живы. Да и отстарожилов он слышал разные версии. Все версии сводились к тому, что, чтобы чего-то получить от камня, нужно вытесать на нем свое желание. И все сбудется. Крив обошел камень со всех сторон, выискивая пожелания других людей. Пожеланий никаких не обнаружилось, но на камне все-таки было высечено одно слово. Крив понятия не имел, что это значит. На камне было написано: КАБА.

Крив подумал, что это знак. Конечно, это может оказаться любой дурацкий камень из лесу, но что он теряет? Терять ему нечего. Тот факт, что отсутствуют пожелания других людей, вполне объясним: это глухие места, народ сюда не заглядывает, только разные не совсем везучие по жизни фрики, вроде него, тут и лазают. Не очень правильный вывод, учитывая, что многие в деревне говорили о камне, значит, кто-то все же тут был и пробовал его волшебную силу. Однако умным Крив никогда не был, и сейчас он возгорелся просить тоже вовсе не ума. У него счастливым образом обнаружились в заплечной сумке кое-какие инструменты. Он понятия не имел, что следует писать, да и грамоте был обучен через пень-колоду. Тогда он взял на вооружение это одно-единственное слово на камне и высек также одно-единственное слово: ЗРЯЧИЙ.

Потом он постоял какое-то время в ожидании чуда. Чуда не произошло, вообще ничего не случилось, Крив разочарованно побрел домой и завалился спать. А утром, уже можно догадаться, его поврежденный глаз полностью восстановился. Крив возрадовался и тут же подумал о Людмиле. Теперь-то ему можно не бояться, что его засмеют, теперь он не кривой дуралей какой-нибудь, а вполне себе парень. Он, конечно, не ринулся тут же напропалую соблазнять свою Людмилу, и очень правильно сделал. Для жителей деревни он как был Кривом, так и оставался им же. Ну да, глаз алмаз теперь, Бог-то есть на небе, видать, осенил своей милостью лишенца-Крива, да и посты тот бдит усердно. Народ пошептался, да и забил. Никто не стал набиваться ему в друзья, никто не вспомнил его настоящее имя, все продолжали звать его Кривом, и Людмила как смотрела мимо, так и продолжала смотреть. Так что облом по всем фронтам.

Крив психанул и пошел к камню. Он ведь теперь знал фишку; не получилось с глазом, попробует что-то более мощное. Да он, по сути, теперь все что угодно может пожелать, камень-то работает. Когда он пришел к камню во второй раз, он вдруг увидел, что слово, которое он высек в прошлый раз,– слово ЗРЯЧИЙ,– исчезло. Теперь, как и раньше, на камне оставалось лишь одно слово. КАБА.

Крив подумал, что бы это значило, но ничего не придумал, кроме того, что так это, должно быть, и нужно. Камень проглатывает желание и исполняет его. Ладно, он ничего не имеет против. Крив достал инструменты и высек новое послание: БОГАЧ. И уже со спокойной совестью отправился домой и завалился спать.

В ту ночь Каба пришла к нему впервые. Я не знаю, почему именно после его второй просьбы, почему не после первой. И я не знаю, что было бы, если бы Крив ограничился только своим глазом. Может, ничего бы и не было? Когда я слышал эту историю от бабушки, мне не пришли в голову все эти нестыковки. А когда пришли, спрашивать уже было некого, бабушка умерла. Да и вряд ли она знала, пересказывала мне, как сама услышала от кого-то. В общем, приходит к нему во сне Каба и говорит, мол, мил человек, пора и честь знать. Он типа тоже должен кое-что для нее сделать. И это сущая мелочь по сравнению с его собственной просьбой. Он всего лишь должен прийти к середине деревни, черпнуть там горсть земли и принести к камню. Только и всего. Криву не пришло в голову спрашивать, за каким фигом ей земля с середины деревни,– ну, это же во сне все было. Он ничего не понял, но сильно закивал и обещал все сделать.

А потом утром случились две вещи. Крив проснулся, и его ноги были в грязи и исцарапаны. И руки были грязными, словно он рылся в земле. Он вспомнил свой сон и понял, что он уже каким-то образом выполнил свое обещание Кабе. Во сне, ночью, он пошел к середине деревни, черпнул там горсть земли и отнес ее к камню. Крив всполошился весьма! Не самое приятное чувство,– понимать, что бродил по ночному лесу, без оружия, без элементарной палки, таща горсть земли к камню. Тут бы всему и конец, потому как даже в тупую голову Крива пришло понимание, что явно не безопасные дела вокруг творятся. Но тут в дверь постучали. Приехал посыльный из города. Какой-то тридевятый родственник Крива, которого тот знать не знал, умер и оставил ему наследство. Криву нужно срочно ехать в город подписывать бумаги. И, как говорится, все завертелось.

Игорь замолчал, переводя дух. Петров на автомате поднялся из-за стола и прошел в дальний угол к кулеру. Он не сказал ни слова, он был слишком поражен. Не самой историей, а как вдруг в Игоре проснулся рассказчик. Черт, да Петров нищий перед его красноречием. Вновь и вновь Виктор Петров понимал, что, несмотря на свой опыт, он совсем не знает этого парня.

Он налил воды в пластиковый стаканчик, подошел к Игорю и протянул стаканчик ему. Игорь также машинально взял стаканчик и отпил половину. Петров вернулся на место и сел за стол.

– Какое-то время Крива не было в деревне,– продолжил Игорь.– Ну, он в городе был, занимался наследством, еще какими-нибудь делами. Все думали, что и не увидят его больше, а чего ему теперь тут делать, в глухомани? Но Крив вернулся. Он же в Людмилу эту был влюблен, вот и вернулся. Они за все время ни разу не поговорили с глазу на глаз, ни разу не встречались в общей компании, их жизни вообще не пересекались. Крив не знал ее, но все равно был почему-то в нее влюблен. Ну, как обычно, очень странные дела. Даже сериал такой есть. Очень в тему.

Потом он вдруг вернулся и поселился в своем прежнем доме. И хотя у него теперь были деньги, дом он перестраивать не стал, слишком привык к нему. Только забросил плотницкое дело и приоделся, чтобы выглядеть осанистым. Когда он перестал быть кривым, ничего особо не изменилось. Когда он перестал быть бедняком, люди, хоть и не вспомнили его имя, стали величать его господин Крив. Крив не противился и бучу не поднимал, он и сам привык к своему прозвищу, как к своему дому. Вот только Людмилы все эти изменения не касались. Она оставалась к нему равнодушной.

Крив подумал-подумал и опять пошел к камню. Воспоминания о той ночи, когда он бродил во сне по лесу, поблекли. Люди же умеют себя убеждать. Крив решил, что просто не повезло. Ну, трудная ночь выпала тогда. Короче говоря, случайность или стресс. Что до Кабы – тут ничего удивительного, что Каба приснилась. А кто должен был присниться, – камень? В общем, приперся Крив к камню и уже без удивления обнаружил, что слово БОГАЧ исчезло. Вновь на камне фигурировало одно только слово. КАБА. Как строка запроса. Крив привычно достал инструменты и вырубил рядом: ЛЮДМИЛА. Он вернулся домой, лег спать. И хотя он убедил себя в том, что в прошлый раз у него произошел случайный сдвиг по фазе, он все-таки лег в постель одетым, в обуви и с заплечной сумкой. На всякий случай.

Ночью явилась Каба. Она сказала ему, как и в прошлый раз, что и он тоже должен для нее кое-что сделать. И это сущая мелочь по сравнению с его собственными нездоровыми запросами. Он должен отправиться к церкви, подойти к бревенчатым стенам, срезать ножом деревянную стружку со стены и отнести к камню. Если он это сделает,– что ж, Людмила будет его. Крив заверил, что сделает. Отчего бы не сделать, стружка, только и всего. Когда Крив проснулся, то обнаружил, что держит в руках нож. Он понял, что уже исполнил обещание и вновь ходил к камню во сне. Второй раз оказался не столь травматичным, Крив, как это называется, начал привыкать. К тому же он уверился, что с ним ничего не случится во время таких вылазок, когда он не помнит себя. Каба позаботится о нем. Ей же нужна эта дурацкая щепка.

С того момента дела с Людмилой вдруг пошли на лад. Никто в деревне не удивился. Людмила была первой красавицей, а Крив уже стал местной легендой: и от недуга излечился, и разбогател. Так что ничего удивительного, что Людмила положила на него глаз, посчитали люди и на том успокоились. Очень скоро Крив и Людмила поженились. Он обещал жене все-таки перестроить свой дом попросторнее, ну а пока Людмила переехала в его скромную хату. Она и тогда не стала звать Крива его настоящим именем, а звала его или «дорогой», или «хозяин».

Проблемы начались почти сразу же. Крив был богатым, но он понятия не имел, что нужно делать с богатством, он мог только тратить. Он был женат, но он понятия не имел, как обращаться с женой. Он ведь вообще никогда с девушками не общался, откуда ему знать, и телека тогда не было.

Игорь хмыкнул и допил остатки воды. Петров не пошевелился, напряженно слушая.

– Поэтому у Крива всегда были проблемы: то деньги вдруг пойдут на убыль, то жена разозлится, то в деревне слухи про него поднимутся, то еще что. Чтобы сохранить позиции, ему не оставалось ничего другого, кроме как шастать к камню раз за разом с очередными хотелками. Когда он возвращался, то, не раздеваясь, шел спать в другую комнату. Людмилу он вряд ли мог этим обмануть, она сразу же стала о чем-то догадываться, но молчала. То ли боялась, то ли ей подправляла память самизнаетекто. Каждый раз после очередной просьбы, во сне к Криву приходила Каба со своими собственными «мелкими» хотелками. Поначалу они были действительно мелкими, она просила все время какую-то фигню. То попросит нарвать травы у дома соседей. То попросит срезать бубенчик у коровы. То попросит принести старую подкову, которая валялась возле кузнецкого дома. То попросит вырвать кусок ветоши с крыши старосты. То выкопать у кого-нибудь пару картофелин. То попросит отрезать локон волос у Людмилы. В общем, какой-то бредовый ужас, меня бы все эти дурацкие просьбы еще больше пугали. Крива, похоже, не особо, на то он и Крив.

Вскоре проняло и его. Потому что просьбы Кабы стали злее. Крив так-то тоже зарвался, сколько раз он уже ходил к камню? Приходилось отрабатывать. Теперь Каба просила его, к примеру, зарезать чью-нибудь курицу и приволочь ей труп. Или отрезать ухо чьей-нибудь свиньи. Или спереть из церкви икону. Или вырвать ноготь у трупа, только накануне умершего человека. Надо понимать, что все это делал Крив, как лунатик, ночью, не помня себя. Он, может, и не соглашался уже во сне на эти ужасы, но все равно делал. Так что поутру его ждал еще больший ужас. Во-первых, он понимал, что делает это уже против воли. Во-вторых, он понимал, что ночью его запросто может кто-то застукать. Он не помнил, как он резал ухо у свиньи, но вряд ли та тихонько похрюкивала в процессе. А ноготь у покойника? Это вообще что-то с чем-то.

Крив начал киснуть. Людмила уже давно кисла. Детей у них не было. Они надоели друг другу быстро, Крив уже не любил ее. Или просто понял, что не любит. Никогда не любил, напридумывал просто. Теперь он был готов уже отказаться от всего своего добра, отказаться от Людмилы, отказаться от глаза. Просто стать тем, кем он был. Но он не знал, как это сделать, и поделиться ни с кем не мог. Он вернулся к своему любимому занятию: стал бродить по лесам. При этом он старался лишний раз не забредать в те места, где стоял камень.

Во время одной из таких прогулок ему повстречался не местный старец. Старик попросил у Крива еду, и тот дал, у него с собой было в котомке. Они разговорились, и Крив не выдержал. Взял да и выложил старику всю эту историю с каменюкой. А старик ему такой: знаю этот камень! И Кабу знаю. Не камень это вовсе для желаний, а надгробный памятник. А под ним лежит она. Каба. Лежит там с незапамятных времен. И чтобы от нее избавиться, нужна всего лишь мелочь. Прийти к камню и сточить ее имя. Стереть его. Очередная мелочь вроде бы. Но Крива это не насторожило.

Крив вдохновился и побежал домой за инструментами. Он так хотел избавиться от своей ноши, что даже не попрощался с Людмилой. В том смысле, что если старик сказал правду, и у него получится, он должен будет ее потерять. Но ему уже было все равно. Крив прибежал к камню и стал сдалбливать слово КАБА. Он полагал, что камень будет сопротивляться. Как в сказке, он будет стачивать слово, а слово раз за разом будет возникать по волшебству. Ничего удивительного, ведь исчезали же его собственные послания. Но он был очень решителен. Он был готов долбить этот камень и, если потребуется, раздолбить его полностью.

Но все прошло легко, а оттого – подозрительно. Крив ничего не подозревал, ума-то он себе так и не додумался загадать. Это замкнутый круг, как в басне «Квартет», где звери просто не знают, с чего следует начать, и от незнания пересаживаются, вместо того чтобы репетировать. Так и Крив. Ему бы попросить у камня мозгов, но мозгов не хватало, чтобы догадаться попросить.

Он сточил имя Кабы и отправился домой. Но только дома больше не было. Ни его собственного дома, ни дома кузнеца, ни дома старосты, ни церкви, ни дома соседей. Не было самих соседей, не было старосты, кузнеца, не было Людмилы. Не было домашней скотины. Не было ничего, только пустырь. Вся деревня с ее постройками, с ее жителями, все животные, все огородные посевы – все исчезло без следа. И тут даже Крив понял, что случилось. Ведь это он сам таскал Кабе кусочки своей деревни, частички жителей. То щепку принеси, то картошку принеси, то клок волос. Так, постепенно, Каба заполучила себе всю деревню.

Он бы и сам заметил, если бы не был так погружен в свои проблемы. Если бы он пригляделся вокруг. Деревенские дома стали выцветать. Люди теряли краски, ходили как в воду опущенные. Этим, кстати, и объясняется тот факт, что Крива так никто и не поймал во время его ночных диверсий. Люди выцветали, как и дома, становились вялыми, какими-то пассивными. Собаки почти перестали лаять, не реагировали даже на слоняющегося по ночам Крива. Коровы давали мало молока, урожай оскудевал. А теперь Крив стер имя Кабы. И она забрала с собой всю деревню. Она стерла ее из существования, и никто из других деревень не вспомнил о ней, словно ее никогда и не было. Вся эта деревня теперь сохранялась только в памяти Крива.

Но самое интересное в конце. Крив, конечно, расплакался и побежал назад к камню, проклиная подлого старика, который его надоумил. Он надеялся что-то исправить. Он мог сам вновь написать имя Кабы. Ему и тогда не хватило мозгов вспомнить, что это уже бессмысленно, ведь все, что он высечет на камне, все равно исчезнет. Он прибежал назад. На камне было вырезано одно слово. Но не Каба. На нем было написано: КРИВ.

Игорь замолк. Посмотрел на пустой стаканчик в руке, рассеянно повертел его, думая о чем-то (о Криве), потом поднялся, сходил за водой. А Петров подумал о рассказчиках. Что там говорил Игорь о предках? Папа умеет круто рассказывать истории, но бабушка умела круче? Кажется, Игорь достойный последователь. И, похоже, в этом фольклоре действительно нет привычной чухни, вроде черных гробиков, пиковых дам, волосатых рук и ползающих брюк. Каба. Надо ж было додуматься.

Когда Игорь отпил воды, Петров спросил:

– Сколько тебе было лет, когда ты услышал эту историю?

– Пять или шесть.

– И ты в пять или шесть лет умудрился настолько подробно все запомнить?

Игорь махнул рукой с пустым стаканчиком.

– Да не… Совсем не так было. Я просто с тех пор сам часто для себя проговариваю эту историю. Может быть, я в нее уже добавил отсебятины немного. Немного. Чтобы заполнить белые пятна. Но сюжет не изменился, те же яйца. Это моя любимая история, я просто представлял, как я ее тоже кому-то рассказываю. Поэтому я так хорошо ее помню. Вот вам рассказал.

Петров придвинулся к столу, сцепил руки в замок, внимательно взглянул на Игоря и приготовился, возможно, к одному из важнейших вопросов в своей практике. К одному из важнейших в случае с Игорем – без сомнения.

– Игорь, а тебе не кажется это странным? Ты сам не видишь параллели? Ты же видишь, с твоими-то мозгами! Твоя бабушка рассказывает тебе в детстве историю про Крива, который был лунатиком. И вскоре ты тоже им становишься. Историю про Кабу, которая приходит во сне и наводит тень на плетень. И ты говоришь, что тебе она тоже снится. Историю про то, как парень писал что-то на камне, и потом это написанное материализовалось. Все в точности так, как, ты считаешь, происходит с книгами. Это ведь не совпадения, правда? Таких совпадений не бывает…

– Ну так да!– Игорь уставился на него. Попеременно – то на него, то на галстук. Он искренне недоумевал.– Конечно, это не совпадение. Я же говорю! Сначала что-то нужно написать. А когда написано, то это распространяется дальше – в других книгах, или устно. И ко мне Каба стала приходить после того, как бабушка рассказала. И к Криву после того, как ему старожилы рассказали. Когда-то эта история была написана.

– Как же она могла быть написана до Крива?– удивился Петров.

– Так это ж легенда!– воскликнул Игорь.– Просто легенда. Все сказки – они же взяты из более древних легенд. А те – еще из более древних. Вот Каба. Быть может, эта история написана в те времена еще, когда кто-то зарыл Кабу под камень. И мы знаем только часть истории, всю не знаем.

Петров откинулся на спинку. Парень, кажется, действительно не понимает. Вроде бы вывод напрашивается сам собой, особенно для такого начитанного типа. Он ведь знает о таких вещах, как детские психотравмы, однако лепит горбатого. Да вот только не играет он, по нему видно, в этом Петров был готов поклясться. Он решил не называть пока очевидные вещи своими именами. Быть может, он сам не до конца понимает. Не говоря уже о том, что оазис может оказаться призрачным. Иными словами: а была ли история вообще рассказана? Или же Игорь ее сам придумал, как и то, что ее рассказала ему бабушка. Потому что бабушка неожиданно скончалось, и после ее смерти остались вопросы, горы вопросов, вопросы выели дыру в душе, и нужно было придать форму пустоте, и этой формой стала история. Придуманная история. Придуманная им, Игорем. С помощью которой он держит связь с любимым человеком.

Это были опасные мысли, и опасная практика им поддаваться. Потому как, двинувшись этим путем, однажды Петров озвучит более глобальный вопрос: а была ли бабушка?

– И как же выглядит эта Каба?– спросил Петров вместо этого.

– Не знаю.– В голосе Игоря слышалась едва ли не беспечность. Словно не вопрос жизни и смерти они тут решают, не вопрос душевного здоровья и помешательства, а – так, намазано.– Я ее не помню.

– С чего ты тогда взял, что тебе снится Каба?– с досадой воскликнул Петров.– Может, это никакая не Каба? Может, медведь?

– Может, медведь,– с готовностью согласился Игорь, побив у Петрова еще немного нервных клеток и окончательно поставив того в тупик.– Это же просто имя из легенды, которое я взял. Может, не Каба это вовсе, а просто так до нас дошло.

– Ну, хорошо!– Разговор явно заходил в тупик. Либо Игорь отмазывается сейчас, и тогда ему не у психолога нужно сидеть, а на церемонии вручения Оскара, либо это просто своеобразное мышление.– Мы имеем человеческие желания. Как в твоей истории, желания Крива. Логично, что когда у человека исполняются желания, он счастлив. Но есть и другая сторона, как ты и сказал в самом начале. Некая альтернатива Дьяволу. Со своими собственными желаниями. Каба. И постепенно желания Кабы становятся настолько кровожадными, что человек готов отказаться от своих собственных. По-твоему, в мире существует некая борьба? Вроде библейской борьбы добра со злом?

Он полагал, что Игорь вновь уклонится от ответа. Есть вероятность, что он жалеет, в своем кресле. Жалеет, что вообще рассказал эту историю. Ведь раньше история принадлежала лишь ему и близкому человеку, история заполняла пустоту, принимая форму связи. А теперь, прозвучав в кабинете,– быть может, он полагает, что оттого умирает магия. Или он чувствует себя предателем? Однако Игорь вообще не стал отвечать.

– А кем вы были до того, как стали психологом?– ответил он вопросом на вопрос.– Ну в смысле – по специальности?

Виктор Петров хмыкнул.

– Я работал в автомастерской. На шиномонтаже.

– Ни хрена себе!– не сдержался Игорь. В его глазах вспыхнуло настоящее восхищение, однако Петров поостерегся чувствовать себя польщенным. С этим типом лучше быть начеку. Его восхищение может быть продиктовано чем угодно, мысли у того очевидно набекрень.– Значит, вы полностью поменяли свой сценарий?

– Ну, это громко сказано,– уклончиво произнес Петров с легкой улыбкой.– Не факт, что тогдашний сценарий был вообще моим. Я просто заблудился, а теперь я нашел дорогу.

– Но все равно трудно было?– настаивал Игорь.– Искать дорогу?

– Даже не сомневайся,– уверил Петров. – Еще как. Когда я вернулся из Индии, я снова устроился на шиномонтаж, а учился по вечерам. Так что двойная нагрузка. Очень много денег на учебу уходило, я жил на «Роллтоне», и это ни фига не метафора, я действительно покупал себе с зарплаты на месяц «Роллтон», дешевое кофе «Пеле» и «Приму. Кстати, кофе «Пеле» и сейчас продают, и мало кто знает, что если его набузырить ложек шесть и залить кипятком, можно получить реальный «Капуччино». Правда, можно дополнительно стенокардию получить тоже. Даже тройная нагрузка была, приходилось еще шифроваться ко всему прочему. Ребята бы на работе не поняли, если бы узнали, а я не хотел лишних разговоров, слишком неуверен еще был…

Он осекся. Игорь смотрел на него. Глаза парня сияли. Они сигнализировали ему, что время пришло, что нужно теперь сбросить маски и взглянуть друг другу в лицо. Пришло время заменить синонимы истиной, а знания – чувствами.

– Игорь, я не понимаю…– признался Петров.

– Если бы ваши коллеги узнали, что вы хотите вместо шиномонтажника стать психологом, они начали бы говорить про вас,– сказал Игорь.– И они бы вас осуждали. Ведь так всегда бывает, правда? Вы же знаете. Они бы говорили, что вы возомнили о себе. Они бы подкалывали про вас. А если бы вы продолжали это делать, они бы начали говнить. Просили бы подменить на работе или задержаться, а если бы вы отказывались, обижались бы. И если бы вы и дальше шли этим путем, они принялись бы вас травить. Говорили бы, что зря вы время тратите на ерунду. Говорили бы, что это не ваше дело, вы – работяга, а не психолог. Говорили бы, что ничего не получится. Говорили бы, что так просто психологом не стать, вот чего удумал. Чтоб психологом стать, тут надобно уменье.

– И уши ваших понежней…– потрясенно пробормотал Петров, начиная понимать, куда клонит Игорь. Теперь Петров услышал ее. Дверь. Он услышал дверь, которая отворилась в тот день, когда этого парня привели родители, и он сидел, смахивая на гопника, блуждая в мирах Амбера. Дверь открылась тогда, и Петров вошел внутрь, и сейчас он услышал хлопок позади себя. Он не знал пока, что в этой комнате его ждет смерть. Сейчас он не думал о смерти. Он думал лишь о том, что он вдруг видит весь этот грандиозный план, весь этот замысел. Вся Игоря философия вдруг увязалась в единую картину.

– Точно!– вскричал Игорь.– Но это все мелочи, это всего лишь тревожные звоночки. Вы не помните, в тот период, когда вы начали идти к своим желаниям, случилось у вас в жизни что-то странное? Что-то очень и очень странное?

– Да вроде нет…– Петров нахмурился и пожал плечами.– Все, что я сейчас помню,– это дикую усталость. И море сомнений, что у меня не получится. Мне некогда было смотреть по сторонам. Да еще сестра…

Он вновь сбился и замолк. Он смотрел на Игоря и отчетливо понимал: что-то происходит. Больше нет пациента, равно как и нет психолога. Кто ты, Игорь? Кто ты на самом деле? И зачем ты здесь? Почему ты открываешь мне мою жизнь с той стороны, с какой я ее никогда не видел? Мне, Виктору Петрову, психологу со стажем?

– У меня умерла сестра,– сказал он глухо.– И я до сих пор не знаю, умерла она сама или нет.

Он молчал какое-то время. Игорь выглядел слегка сконфуженным, однако по нему было видно, что отступать тот не намерен. Он хочет отыграть эту партию до конца. К тому же, первым пасовал не он, первый тайм вел Петров. Так что теперь улизнуть не выйдет.

– Я заходил к ней накануне, и она меня спровадила. Она сказала, что к ней гости придут. Я так понял, она ждала ухажера. Мы немного поболтали в прихожей, и я ушел. После этого она не брала трубки. Я пришел к ней домой, звонил в дверь, но никто не открыл. Было воскресенье, и я решил дождаться понедельника. В понедельник я позвонил на работу, но она не вышла. Тогда я уже не медлил, вызвал слесаря, мы вскрыли дверь. Мы нашли ее на диване, она сидела перед работающим телевизором, мертвая. На столике перед ней валялся шприц. Вскрытие тоже показало, что она умерла от передозировки. Проблема в том, что она не употребляла наркотики. – Петров сглотнул. Игорь молчал слушал, не глядя на него.– Я долго убеждал себя, что я просто не знал всего. Конечно, с чего бы ей мне рассказывать, что она сидит на игле? И потом, я сам был рабом зеленого змия, так что вроде и неудивительно, что сестра пошла параллельным путем. Но были странности. Сестра ждала гостя, и на столике, помимо шприца, стояла начатая бутылка коньяка и два бокала. Если сестра сделала укол до прихода гостя, а потом решила выпить коньяка, то зачем два бокала? Второй обычно достают после того, как гость придет. А если этот человек уже пришел к тому времени, то где следы его присутствия? Чужих отпечатков не было на бокале, мне в милиции сказали.

– Может, он просто испугался, стер отпечатки и убежал?– аккуратно предположил Игорь.

– Может быть. Но дверь-то! Дверь была закрыта на замок. Если так, то у этого человека был свой ключ. Потому как ключ сестры был на месте, я проверял. А значит, это не просто ухажер. Это довольно близкий знакомый. Но нет никаких сведений о том, кто это был.

Петров вновь помолчал, мрачно глядя на свой телефон, который продолжал вести запись. Потом взял его в руки и отключил диктофон.

– На этом я чуть не сломался,– подытожил он.– Я имею в виду: я не смог спасти близких мне людей. Не смог спасти сына, не смог спасти сестру. Все было на поверхности, я мог заметить, что что-то не то. Но жизнь нас ничему не учит, я вновь все прошляпил. Я думал, что – вот я нацелился на счастливую жизнь, но я ее явно не заслуживаю. Я хотел бросить все и запить, теперь уже до конца.

Он взглянул на Игоря.

– Это была она?– спросил он в лоб.

Игорь кивнул.

– Каба?

Игорь, помедлив мгновение, решительно кивнул.

– Так бывает со всеми,– сказал он.– Большинство об этом не думают, просто плывут себе. Другие, кто посмелее, об этом пишут. Но иносказательно, ведь не принято говорить правду. Каждый раз, когда человек хочет что-то изменить, вокруг него начинают происходить неприятные вещи. У кого-то они идут, как говорят,– фоном. Просто понемногу жизнь портят. И силы подтачивают. У других, как у вас, случается шок. Почти все люди хотят быть кем-то еще. Но они не становятся тем, кем они хотят быть. И каждый раз находится причина. Нужно учиться, нужно думать о семье, нужно думать о карьере, а не о мечте. Но по факту люди начинают просто бояться. Они понимают, что все эти случайности вокруг – это не случайности. И они отступают. Они не хотят быть как Крив. Который явно видел, что что-то не то, но все равно тупо ходил к камню, пока все не потерял, пока не уничтожил все, что ему было дорого. Люди чувствуют, чем пахнет, и не хотят рисковать. Они говорят: нужно кормить семью, не до мечтаний. Они говорят: нужно заботиться о родителях, некогда заниматься собой. И так далее. Но они просто боятся. Боятся ее. Кабу.

– И зачем она это делает, по-твоему? Эта Каба, для чего ей отнимать у людей мечту? – спросил Петров.

– Я не знаю.– Игорь вздохнул.– Если бы знал, было бы все проще. Я только думаю, что так она живет. Ей это нужно для жизни. Как она говорила Криву: но и ты должен кое-что для меня сделать. Но это в легенде. В жизни она просто забирает, что ей нужно. И она может забрать все, что угодно. Не просто землицу с деревенского двора.

Теперь молчание длилось дольше. Петров продолжал рассеянно крутить в руках бесполезный уже телефон, который во время сеансов он всегда ставил на беззвучный режим, отключая даже виброзвонок. Он вспоминал о том, как во время первого сеанса – первого с глазу на глаз,– он поддался экспромту и перескочил сразу на интимные темы, открыв Игорю часть чего-то личного. Конечно, это были всего лишь авансы, вложения в доверие со стороны самого Игоря. Однако теперь Петров видел это уже в ином свете. И, быть может, остается место еще для одного экспромта. Только на сей раз все по серьезному.

Внезапно Игорь, словно спохватившись, подхватил в пола рюкзак, поковырялся в нем и достал мобильник. Что ж, стало быть, мобила у него таки есть, и он не пришелец с Луны. Игорь взглянул на табло, потом вопросительно и с удивлением – на Петрова.

– Да, знаю,– кивнул Петров.– Наше время вышло. Но у меня на сегодня больше никто не записан. Так что не дергайся. К тому же, у меня к тебе деловое предложение. Только это предложение на грани аферы. И не уверен, что ты должен на него соглашаться.

Ну вот. Он сказал это. Теперь заднюю не включишь и не сделаешь вид, что оговорился. Только не с Игорем. Виктор Петров посидел еще немного, собираясь с мыслями. Краем глаза он видел, как Игорь послушно спрятал мобилу снова в рюкзак, опустил рюкзак на пол и принял выжидательную позу.

– Ты категорически не помнишь свои сны?– спросил он.

– Да не!– тут же отмахнулся Игорь.– Другие помню. Ну в смысле те, которые не про Кабу. Школа снится. Площадка во дворе снится. Еще книги снятся, вернее, сюжеты. Начинаются, как в книге написано, а потом все идет по-своему.

– Родители снятся?

– Папа снится. В основном, как мы на машине куда-то едем. Бабушка с дедом снятся. Как будто они до сих пор в деревне живут, только прятались от кого-то, а я не знал.

– Мама тоже снится?

– Мама…– Игорь запнулся.– Мама не снится. Не помню, чтобы снилась.

МАМА?– вновь подумал Петров, вспомнив то слово, которое он вывел на одном из прошлых сеансов у себя в блокноте. С тех пор надобность в блокнотах отпала. Слишком стихийно развивается их беседа, чтобы использовать блокнотики и блок-схемы.

– Я тоже снюсь?

Игорь нахмурился и почему-то внимательно взглянул на желтый галстук психолога. Петров даже подавил мимолетный импульс поправить галстук.

– Не… Вроде нет, не снились.

– Ну, не суть,– отмел Петров.– А суть в том, что, за исключением твоей Кабы, ты – обычный парень, с обычными снами. И по большому счету ты живешь обычной жизнью. Скажи, ты никогда не задумывался о том, что Криву все померещилось? Приснилось? И то, как он жил в деревне, и то, что он был влюблен в девушку, и его работа плотником, и его прогулки по лесам. А потом он вдруг проснулся. Проснулся и увидел, что вокруг ничего нет, один пустырь и бурьян. Каба разбудила его.

Игорь округлил глаза. Об этом он явно не думал.

– Вы серьезно? Вы же сейчас об «Острове проклятых» говорите?

– Ну, на самом деле, исходник всех этих «островов» называется «Кабинет доктора Калигари». Очень древний фильм. Но и он не совсем чтобы исходник. Тут я с тобой согласен на все сто, историю сначала написали, и это было в незапамятные времена. Теперь моя сказка, хоть и короткая. Жил такой парень, Чжуан-цзы. Приснилось ему однажды, что он мотылек. До того реалистичный был сон, что, когда он проснулся, он еще некоторое время считал себя мотыльком. Потом он, конечно, вспомнил, что он – Чжуан-цзы, и тут бы истории конец, но наш малый был думающим человеком. И он задумался, а где гарантия, что он – проснулся? Ведь об этом никто не оповещает, не существует никаких особых сигналов, которые бы служили водоразделом между сном и явью. Что если все наоборот, и чувства нас обманывают? Что если он – действительно мотылек? Но теперь он спит, и ему снится, что он – Чжуан-цзы?

Игорь напряженно думал. День за окном стремился к вечеру, и мир приобрел желтоватый оттенок. Верхние окна соседнего дома начинали сверкать, отражая свет начинающего клониться к земле солнца. Потом Игорь покачал головой:

– Да нет, не может быть. Все же понятно и так, можно ущипнуть себя, чтобы проверить. Может, этот ваш парень под веществами был? Тогда, наверное, трудно определить, где спишь, а где не спишь.

– Ты можешь мне сказать, какого цвета дверная ручка в твоей комнате?– вдруг спросил Петров.

– Чо?– Игорь вылупился на него.

– У тебя есть своя комната?– Петров постарался сдержать улыбку. Парень напомнил ему вспугнутого селезня.

– Ну…

– Там есть дверь? Есть дверь – стало быть, есть дверная ручка. Можешь описать ее?

Игорь упер взгляд в пол. Какое-то время он молчал, потом выдал:

– Ну, она такая круглая. Желтая…

– Желтая? Любишь желтый цвет?

Игорь машинально перевел взгляд на галстук, потом чуть нервно рассмеялся.

– Не, не совсем желтая. Коричневая такая. Да, круглая и коричневая.

– А поворотный механизм тоже коричневый? Скважина для ключа?

– А ее нет, скважины.– Здесь Игорь был куда как более уверен.– Была когда-то, потом мама вытащила. Сказала, что опасно, замочек может заклинить, а вдруг пожар. Так что теперь там дырка.

На самом деле, боимся мы далеко не пожаров, и мы оба это знаем, подумал Петров, а вслух сказал:

– Столько событий вокруг дверной ручки. Целая история по извлечению запорного механизма. И ты толком не помнишь, как эта ручка выглядит.

– Да сдалась она мне!– Игорь пожал плечами слегка раздосадованно.– На кой мне ручка?

– Дело, конечно, не в ручке,– миролюбиво сказал Петров.– Я просто хотел тебе продемонстрировать, как работает мозг. Ты каждый день ходишь мимо дверной ручки, ты трогаешь ее по нескольку раз в день. Но ты не помнишь, как она выглядит. То ли желтая, то ли коричневая. И ты не помнишь много чего еще. И не только ты. Я. Все. Я сам толком не смогу описать обои в своей спальне, хотя я сам их покупал, и клеил их я тоже сам. Мозг фильтрует прорву информации, чтобы не перегружаться. И он ленив, мозг. Если его не заставлять, он будет помнить только то, что ему удобно. Только базовые функции. И что же насчет снов? Мозг тот еще обманщик. По каким железным критериям мы можем судить, что сейчас – явь, и мы с тобой не снимся друг другу? Или же, беря на вооружение твою теорию, мы снимся какому-нибудь писателю.

– Я знаю, на что вы намекаете,– глухо проговорил Игорь. Он смотрел в окно, и его взгляд казался едва ли не унылым.– Вы предлагаете подружиться. С ней, с Кабой. Вы предлагаете, как тот психолог, которого играл Брюс Уиллис в «Шестом чувстве». Не бояться, а поговорить.

– Так и не так одновременно. Ты не можешь подружиться, и даже сделать шаг навстречу ты не можешь. У тебя защитная реакция на уровне химии тела. Что толку заставлять себя изменить отношение, ведь все происходит во сне, когда ты не можешь себя контролировать. Убеждай, не убеждай, в следующий раз ты вновь будешь ходить во сне. Но есть способ обойти этот блок.

– Гипноз?– спросил Игорь, в очередной раз поразив своей проницательностью.

– Гипноз,– кивнул Петров.– А вот теперь – внимание. По правилам я должен эту тему сначала обсудить с твоими родителями. После того, как я с ними это обсужу, кто-то из них должен будет прийти сюда и подписать согласие на сеанс гипноза. И я спрашиваю тебя: как ты думаешь, какая у них будет реакция?

– Я думаю, они не согласятся,– без заминки ответил Игорь.– Папу еще можно было бы уломать, но мама по-любому не подпишется. Вы предлагаете втихаря это сделать?

– Предлагаю втихаря,– вновь согласился Петров, улыбнувшись краем губ. Хотя ему было не до веселья. Он сознательно шел на должностное преступление. Если его застукают, он может вылететь с работы. Но с другой стороны,– разве это впервые? Шаг вправо или влево – разве это в первый раз?

– Так-то я не против,– хмыкнул Игорь.– Только я знать хочу. Если будет совсем плохо. Если не захочет Каба подружиться. Или еще что произойдет. Или не Каба это вовсе, а что-то пострашнее… Хочу знать, сможем ли мы в любой момент закончить сеанс? Сможете меня сразу же выдернуть?

Виктор Петров посмотрел на него. Он сказал:

– В этом я могу тебя уверить.

Глава 13. В школе – 3.

Сны?

Игорь не доверял своим снам. Он вообще не доверял никаким снам,– не только тем, в которых спящему курдюку является Каба и утверждает, что и он должен что-то для нее сделать. Принести землицы от соседей, отрезать хвост уличному коту или убить 12 девственниц. Игорь давно уже подозревал, что чтение и сны – суть одна епархия. Это – переподключение; и Петров вещал об этом, будучи новым знакомым семьи Мещеряковых и пытаясь произвести впечатление на первой встрече. Когда он говорил о ритмах и иже с ними. И о том, что ритмы восстанавливаются во сне. Ну да, а где им еще восстанавливаться? Во сне, во время чтения, во время компьютерных игр, во время пьянки, – всюду, где человек перестает принадлежать себе. Вот только не упомянул хитрый или же недальновидный Виктор Петров, что ритмы не сами восстанавливаются, они не самовосстанавливающиеся, в противном случае правительство давно бы обложило их налогом. Человек отключается, и информация вливается в него, и он приходит в себя уже другим – а может, не только он, но и все вокруг. Каждое новое утро – в ином мире, и люди вокруг – не те, кому ты говорил «споки ноки». Так что история с мотыльком и Тянь-Шанем, или как там Петров его назвал (Игорь позабыл), упала на благодатную почву и пустила корни к самому ядру. Игорь по обыкновению в кабинете Петрова виду не подал, но в глубине души он яростно кивнул. Он был солидарен с этим китайским типом. Мы все – мотыльки. И всем нам снится, что мы – нечто большее.

Люди подозревают. Многие. Но молчат. Боятся. Или привыкли уже. Привыкли водить хороводы или пересаживаться с места на место.

Игорь не доверял своим снам. Больше, чем он не доверял книгам. Больше, чем он не доверял собственной памяти. Больше, чем он не доверял греющимся на колодце собакам, выглядящим мирно, или встречному пешеходу, выглядящему мирно, или сидящему в машине водиле, выглядящему сонно и мирно. Книгу можно отложить или выкинуть. Компьютерную игру можно удалить. Бухать можно бросить. Спать мы не перестанем, а значит человек – изначально обречен. Он изначально уязвим, изначально ведомый, изначально порабощен. Именно поэтому Игорь так легко согласился на петровскую аферу с гипнозом. Если с книгами он сам мог анализировать происходящее, то со снами – нет, ему нужна помощь. И он был уверен, что, невзирая на последствия, он не будет трепаться предкам. Харе, «натрепал» уже в жизни достаточно. Именно своим гнидским языком давным-давно он расколол реальность, и семья Мещеряковых рухнула в трещину, и они стали другими, они потерялись. И мир наводнился занимательными вещами: докапывальщиками, гадящими голубями, тележками, стукающими по ногам, лунатизмом, синяками по ночам, провалами в памяти, странными фотками, на которых люди выглядят четкими, а здания позади – словно на фото вековой давности.

Игорь не доверял снам, каким бы то ни было. Однажды весной ему приснилось, как его покусала собака; и его покусала собака. Он шел со школы домой, и эта увязалась, этакий четырехлапый (и не в сравнении прыткий) Алик-Фонарик, и как назло – опять вокруг ни души. Весь народ – где-то на периферии, поблизости ни человечка, ни Маугли. Только Игорь и Блохастый. Это был странный Блохастик, не собачий какой-то. Хоть Игорь и не особо разбирался в псах, ему казалось, что те либо лезут дружить, либо нападают сразу. Этот собакен тащился за ним какое-то время, метя хвостом и вынюхивая собачью радость. Как только Игорь заметил преследователя, то прервал путь и настороженно обернулся. Кабыздох тоже остановился и начал метать хвостом истошно, словно приглашая к играм на траве. Беспородный пес светло-грязного окраса, гладкошерстный, полметра в холке. Знаток улиц, по нему видно.

– Собака-рассобака,– ровным голосом констатировал Игорь вслух, глядя на бобика. Тот на миг перестал ворочать хвостом, осмысливая услышанное, потом хвост возобновил свою песнь метлы.

У Игоря не было с собой пожрать, он бы дал. Ему не жалко, но домашние обеды в школе запретили, так что с собой не нашлось, что можно бросить песьеморде, чтобы тот отлупился наконец. Поэтому Игорь отвернулся от пса и продолжил путь. Он чувствовал того позади, как тот примеривается и трусит, но не усматривал в этом криминала. Как глупо, он совсем забыл свою же собственную теорию докапывальщиков, и знакомство с Аликом-Фонариком так ничему его не научило, кроме того что отвадило от бега по утрам. Собака тащилась следом, как безмолвный четырехногий Лесной Орел-мутант, и уже это должно было Игоря насторожить. Но в тот день он потерял нюх на опасность. А псина нюх не потеряла. Подкралась тишком сзади и куснула за ногу. После чего дристанула прочь.

– Ой, бля!– вскрикнул Игорь от неожиданности и обернулся. Собачий хрен драпал, куда глаза глядят, воодушевленно помахивая на прощание хвостом.– Собака-рассобака, ебит твою!

Игорь даже не осознал поначалу, что все серьезно. Он не успел испугаться даже, все произошло слишком неожиданно и слишком быстро. Игорь посмотрел на правую брючину и увидел две рваные дырочки. Он очень расстроился из-за этих дырочек. У него имелось несколько рубашек для школы, но брюки – всего одни. Больше ему не требовалось, вне школы он ходил исключительно в джинсах, но в школу в джинсах нельзя. На первом же уроке отправят домой переодеваться. Правила.

Расстроенный, Игорь продолжил путь до дома. Он надеялся сегодня почитать спокойно… Он вдруг вспомнил, что собирался читать «Кусаку» Маккаммона и покачал головой, поразившись совпадению. Но теперь чтения не выйдет. Нужно звонить маме и говорить ей про дырочки, и о том, что назавтра не в чем идти в школу. Вероятно, мама отпросится с работы, и они пойдут в магаз за новыми брюками. В любом случае, процесс чтения будет рваным, и это не есть кайф. А еще Игорь очень странно себя ощущал. Он видел себя как будто со стороны, как будто он был одновременно двумя Игорями. Словно он и тот Игорь, который жил на другом уровне луковой шелухи, каким-то образом объединились.

– Собака-рассобака!– в сердцах подытожил Игорь на подступах к своему подъезду, и тут он обратил внимание, что в правом ботинке хлюпает.

Что ж, кровищи он в тот день потерял знатно. Он не стал прямо сейчас закатывать брючину, чтобы посмотреть. Теперь, когда все случилось, пространство вокруг заполнилось прохожими, а Игорь не хотел лишний раз привлекать внимание. Благо дело, он уже стоял возле подъезда, оставалось только войти и вызвать лифт. Что Игорь и сделал, и уже дома он обнаружил, что собакен прокусил ему лодыжку, и из прокусов сочится кровь. Кровь пропитала весь носок и весь ботинок. Но ботинки, слава богу, у него не одна пара, так что есть сменные. Игорь достал бинт и туго обмотал ногу. Бинт окрасился красным, но струиться все же кровь перестала. После этого Игорь засел за мобильник. Только он уже передумал звонить маме, он позвонил отцу.

Отец примчался за десять минут. Все эти десять минут Игорь продолжал чувствовать себя странно, словно со стороны. А когда отец ворвался в квартиру, Игорь вдруг понял: он точно знает, что сейчас скажет отец.

– Ты что, травил ее?

И тогда он вспомнил. И также понял, почему он себя чувствует, словно «двоичный код». Это все снилось ему. Все в точности так, как произошло. И там, во сне, собакен велсебя так же, но не казался ему странным. Это же сон, во сне все логично. А теперь, переместившись в реальность, пес казался неестественным. Черт, да он должен был до самого подъезда плестись и метать хвостом, надеясь на угощение. И с чего вдруг зубы? Из-за того, что Игорь назвал его собакой-рассобакой? Или что сразу не дал пожрать?

Но самое главное: как так могло случиться, что это ему приснилось заранее?

Ему удалось убедить отца, что он не виноват, не травил он эту шавку, а чего та удумала, он сам в непонятках. Отец повез Игорь в травмпункт, где ему прописали уколы от бешенства в плечо и тут же засандалили первый. Было больно, но Игорь стерпел и не поморщился.

Впрочем, собака-рассобака – это цветочки. Случались события и страннее.

При всей своей начитанности, Игорь не жаловал стихи. Не то чтобы совсем не жаловал, но мало жаловал. Когда-то он читал Чуковского, но это было давно, и к тому же такие стихи не насиловали его разум, а казались понятными и здравыми. Потом пошел период басен. Тоже не семи пядей в рифмах, но как-то очень много подводных камней в трактовках. Однажды Игорь вознамерился почитать Пушкина, но мозги быстро сползли набекрень – ему показалось слишком сложно. Возможно, просто не дорос. В школе он читал стихи – Есенина, того же Пушкина, но механически и из-под палки. Без кайфа.

А вот на Блока подсел. Случайно. Причем попался ему самый эталон – поэма «Возмездие». Игорь втянулся с первых же строчек и прочитал за один присест. И потом он долго еще ходил под впечатлением, посчитав, что нашел себе нового кумира. Дальнейшее знакомство с поэтом его также не разочаровало, хотя такого драйва, как от «Возмездия», он уже не испытывал.

Но это все только присказка.

В те же дни случилось так, что Игорь наткнулся в коридорах школы на кучку одноклассников. Леха Воробьев, Валерка Ткач и Максим Сапожников – по слухам, кореша вне школы. Троица что-то горячо обсуждала, размахивая руками, а Игорь просто проходил мимо и без задней мысли вскользь поинтересовался:

– О чем базар?

Троица глянула на него, прервав дискуссию.

– Мы про кино говорим,– ответил за всех Макс Сапожников, который представлял собой смесь скинхеда и кощея, поскольку носил экстремально короткую стрижку и сверкал остроконечными ушами. Игорь был немного знаком со стилем общения Сапожникова на форумах и полагал, что внешность у Максима определяющая: тот был начинающим кащенитом, быть может, сам покуда того не осознавая.

– Что за кино?

– Группа такая, Мещеряков,– снисходительно сообщил Воробьев.– Школоте не понять. Виктор Цой.

Игорь, который был знаком с такими музыкальными явлениями, как «Крафтверк», «Криденс» и «Сопор Аетернус», а также отчетливо знал разницу между «U96» и «М83», пожал плечами и прошел мимо. По части музыкальной эрудиции он мог дать фору любому школьному фанфарику, так что мнение других в этом плане его не колышело. Леха Воробьев и присные разыкались бы, узрев игоревскую музыкальную подборку на жестком терабайтном диске. Но Цой туда не входил, так что составить троице достойную компанию он все равно не мог. Он тут же забыл об инциденте, потому что он привык забывать. Память в данном случае служила ему добрую службу.

А ночью вдруг приперся сам мэтр. И гитару приволок. С чего вдруг, Игорь так и не понял. Он не был поклонником Цоя. По правде говоря, тот даже ему не нравился. Только ли с того, что о нем упомянул кощей-кащенит Сапожников? Опять загадки в колдовском болоте…

Они вдвоем пребывали в темноте – то ли в помещении, то ли на улице, в общем – непонятно, как это и бывает во сне. Но вокруг них двоих светилось – вокруг Виктора Цоя и Игоря Мещерякова. Цой откуда-то надыбал стул и сел; Игорь по аналогии обнаружил, что и так сидит уже, искать стул не нужно. На Цое была черная рубашка с закатанными рукавами – все, как по Википедии. Волосы слегка поблескивали в свечении, которое непонятно откуда шло. В общем, Цой и Цой, ничего такого, подумаешь, Виктор.

Тот стал вертеть колки и чего-то бренькать. При этом он периодически бросал на Игоря пронзительные взгляды, словно уличил его в измене (или во вранье, что он типа пошел в дзюдо, но не пошел в дзюдо). Игорь еще успел подумать: это Каба! Точняк Каба! Не то чтобы Цой был Кабой, просто сейчас Каба вышла на новый уровень охоты. Она притворилась музыкантом, чтобы приблизиться к Игорю, подобраться к нему, как гребаная кусачая собака-рассобака. С другой стороны: а чего вдруг Цой-то?– тут же успокоил себя Игорь. Другое дело, если бы она обернулась Тони Виртаненом. Или Марко Хиеталой. Или Тарьей. В этом был бы смысл.

Цой не стал нападать или кусаться. Он вдруг начал петь.

Вопреки собственным музыкальным пристрастиям, Игорь заслушался. Это, конечно же, не «Найтвиш», не «Аморфис» и точно не «Апуланта»… Тем не менее, то, что пел ему во сне Цой, было не то чтобы целиком цоевским. Цой не смотрел на него больше, как на шпика, он смотрел на гриф, перебирая аккорды, и он пел единственному человеку во Вселенной, который мог его слышать, и Игорю даже не нужно было гадать, что происходит, он это в точности знал. Правильно пишут фанаты на стенах, они все живы – и Цой, и Моррисон, и Леннон, и Майкл. Они живы, но они не здесь – Каба забрала их, потому что все они хотели изменить мир, и у них даже начинало получаться. И кто-то другой отнес прядь их волос к волшебному камню, и Каба забрала их. Но они живы. Они на другом слое луковой шелухи, они по-прежнему творят. И здесь их не забыли, как забыли про деревню Крива, потому что слишком яркий те оставили след, его уже невозможно стереть.

Цой допел песню до конца. Потом поднялся, забросил гитару за спину и ушел в темноту. Ну не то чтобы в темноту: свечение следовало за ним, как свет софитов, так что Игорь вполне хорошо различал удаляющуюся фигуру. Он подумал, уместно ли похлопать. Для него пел как-никак, старался тут… Пока он раздумывал, пошел снег. Снежинки падали на волосы удаляющегося Цоя и не таяли. Цой ни разу не обернулся, а вскорости совсем исчез.

Игорь проснулся. Концерт закончен, выступление ограничилось одной песней, к тому же пошел снег, и Игорь замерз. А когда он проснулся, он понял, что он действительно замерз, и в первую секунду он никак не мог сообразить, откуда же взялся холод, действительно ли ему приснился Цой, или он взаправду видел Цоя, а заснул только сейчас, и ему снится зима и снежинки в его собственной комнате… В общем, все по тянь-шаневскому сценарию, или как там величали этого типа. Потом он сообразил, что никаких снежинок в его комнате нет, все это фантазии от недосыпа; а вот холод – реальный. Потому как в комнате открыта форточка, а за окнами – зима, настоящая зима под минус десять.

Форточка отворялась по велению мамы; будь Игоря воля, он бы вообще не открывал форточку зимой. Смысл холод напускать? Мама заставляла проветривать, Игорь проветривал. По всей видимости, именно это произошло накануне: мама велела проветрить, он открыл форточку и пошел чистить зубы. А пока чистил, он забыл про форточку. Занавески в комнате были задернуты, так что он не видел форточку, когда вернулся, к тому же занавески покуда сдерживали холод. Он лег спать, не закрыв форточку, и моментально заснул.

Он не помнил, чтобы он открывал форточку.

Быть может, он не открывал форточки. Первоначально это был вопрос памяти; сейчас же, после беседы с Петровым о снах и китайских мудрецах, это стало проблемой разъединенных проводов. Игорь вспоминал тот случай и задавался вопросом: пришел ли Цой к нему всего лишь по той причине, что в комнате была открыта форточка? Холод окутал спящего Игоря и спровоцировал сновидения, которые, подкрепленные случившемся накануне разговором с одноклассниками, выдали ему Цоя и снег. Или же форточка оказалась открытой в результате ночного сна? Произошло переподключение, в Игоря влилась новая информация, ритмы восстановились, реальность – сдвинулась. Он заметил этот ничтожный сдвиг совершенно случайно, благодаря отворенной форточке, благодаря тому, что он убей не помнил, чтобы действительно открывал ее перед сном, он всего лишь подобрал логичное объяснение, какого черта она могла быть открыта. Он не должен был заметить этот сдвиг, никто не должен замечать сдвиги, именно так это и построено, все сдвиги – ничтожные, их сила – в регулярности, они происходят каждую ночь.

А собака-рассобака? Появилась ли та в реальности лишь потому, что приснилась незадолго до этого, и Игорь угодил в мир, где обитает этот дебильный бобик, кусающий исподтишка кого не попадя? Но это противоречит его же теории, это слишком уж бросается в глаза, тогда как должно быть незаметным. Его словно ткнули носом.

В ту ночь он, разумеется, ни о чем таком не думал. Закрыл несчастную форточку и помчался в тубзик отлить. Пока журчал, прокручивал в голове слова песни, услышанной от Цоя. Именно слова, потому как музыкальная тема немедленно выветрилась из головы, не успел он подскочить к форточке. А вот слова – нет. Слова удивительно твердо засели в памяти. Игорь вернулся в комнату и, невзирая на холод, в одних трусах, включил настольную лампу и вытащил из ящика стола блокнот с ручкой. Включать ноут он не рискнул. Пока тот загрузится, полвека пройдет, особенно после последних обновлений Виндовс. Игорь переписал стих в блокнот из своей головы слово в слово, пока не забыл. И только после этого отправился на боковую. Как раз в комнате более-менее согрелось, пока он рифмоплетствовал.

Более в ту ночь он снов не видел. Ну, или не помнил, что видел.

Едва он проснулся, как кинулся к блокноту. Сегодня был дзюдоистский день (тренировка), мама уже слиняла на работу, на стуле незыблемо, как мыс Горн, фигурировало выглаженное кимоно. Игорь едва глянул на выглаженное кимоно. Он был уверен, что никакого стиха нет. Это все сон, ведь так? Ему приснилось, как ему приснился Цой, а потом ему приснились: форточка, стихи, блокнот, тубзик и так далее по кругу. Кимоно – вот реальность, вот что действительно существует. Дзюдо – реальность. Ирек Имович – реальность. А стихи – нет, Игорь не жаловал стихи, и он не смог бы написать даже жалкое четверостишие, с помощью Цоя или без помощи оного.

Но они там были, можете верить, можете – нет. Стихи. Игорь, презрев утренний моцион и чай, перечитал их трижды.

Лишь свет забрезжит поутру неверный,

Придав мечтам свершения окрас,

Как человек, польстившись миром тленным,

Вновь рвется в бесконечный путь, давя на газ.

Он движется, наращивая скорость,

Вперед, всегда безудержно вперед,

Ведь там, в конце пути, быть может, вскоре,

Решительный ответ на все вопросы ждет.

А за стеклом перемещаются пейзажи,

События, надежды, люди, города.

Жизнь располосовав в километражи,

Не удовлетворится гонщик никогда.

Он не заметит, как ласкает ветер,

ему неведом дух травы ночной,

И поиск внутренней улыбки тщетен,

И позабыты радость и покой.

Он не запомнит ничего, что было.

Что будет – обогнет дороги полоса.

Его удел – акселератор жать уныло,

В надежде когда-либо дать по тормозам.

И в этой каждодневной карусели

Бездумно забывает человек,

Сколь нескончаемо отдельное мгновенье,

Как безнадежно прожигается наш век.

В общем и целом, Игорь не страдал излишними сомнениями. Никакой это не Цой написал, а он сам написал, собственной персоной. Цой умер, это всего лишь призрак, отражение его внутренних переживаний и событий дня накануне. Игорь вполне отдавал себе отчет и в том, откуда ноги растут: он как раз недавно подсел на Блока, начитался стихов, и его мозг, переработав кучу рифм, трансформировал их во сне в нечто новое. А форточка… Что ж, с форточкой пока непонятно. Но он разберется в свое время.

Игорь не знал, что надлежит делать со стихами. Не сказать, чтобы ему особо понравилось написанное, стихи показались ему корявыми и стремными. Он вырвал лист из блокнота, разорвал его и спустил в унитаз. Хватит с него «Петрушки». Еще не хватало прослыть «Потемкиным», не дай бог папа наткнется на это чудо-творчество. Небо, солнце, луна, я, блин, иду одна. Нет уж, долой баснописцев из семьи Мещеряковых. Долой любые зачатки рифмоблудия. Позже Игорь отправился в школу, заработал трояк по литре, и его настроение значительно улучшилось.

Позже он начал глюковать. Глюковать с этим несчастным стихом. Он не хотел умирать, этот стих, он хотел жить, он взывал из недр канализации, как какой-нибудь долбанный клоун Пеннивайз, он просил его воскресить. Он начал влиять на жизнь Игоря оттуда, из унитаза, и влияние это было беспощадное. Он словно мстил создателю за то, что тот попытался его похоронить. И не сказать, чтобы Игорь был так уж удивлен происходящему. Что-то такое он давно подозревал, правда?

На уроке, например. Игорь вдруг ловил себя на том, что сидит в полной отключке, как медиум, и проговаривает в уме раз за разом эти приставучие рифмованные строки, словно мантру для выхода в астральные слои. Или в дзюдо. Подтягиваясь на турнике, он вдруг сбивался со счета. Вместо «раз, два, три» он начинал неосознанно повторять свои ночные стихи, и это его бесило. На улице, перед светофором. Игорь лично терпеть не мог типов, тупящих перед светофором, когда уже горит зеленый, а крендель или коза все чешутся и зевают, мешая задним пройти. И вот теперь он сам такой же. Хотя все так замечательно начиналось: он останавливается перед переходом и смотрит на светофор, ожидая переключения с красного на зеленый. А через миг он уже не видит ни светофора, ни перехода, ни дороги, ни машин. А стоит и тупо долдонит свои проклятые стихи, и уже горит зеленый, а он все зависает. Однажды он так заработал пендель от стоящего позади чувака: тот не стал цацкаться, а просто пнул для ускорения. Игорь обозлился, но возбухать не стал, парень был выше и сильнее, а он, Игорь, был не прав.

В общем, стих доставлял конкретно. Рукописи не горят, теперь Игорь в этом убедился. Другой вопрос: что предпринять? Выставлять свое корявое творение в ЖЖ он точно не станет. Но если все так останется, скоро докапывальщики перейдут от пинков к серьезным мерам. Стих подведет его под монастырь, он это отчетливо понимал.

Потом на уроке литературы, Игорю показалось, что у него появился шанс разрубить гордиев узел.

Учителя по русскому языку и литературе звали Конь. Видимо, оттого, что фамилия у него была Лошадников. А имя – ни много, ни мало – Эрнест Георгиевич. У Эрнеста Георгиевича Коня был портфель, он любил портфели. Портфель выглядел новым, но был скроен на старомодный манер, с откидывающимся верхом. Конь копошился в своем портфеле всегда, когда мог. Даже во время урока, вещая о Сервантесе или о причастном обороте, он мог на минуту прерваться на полпути и начать ковыряться. Если бы его ковыряния заканчивались извлечением какой-либо штуки, Игорь еще мог понять. Расчески, там, зажигалки, тетради, салфетки или зубочистки. Однако в подавляющем большинстве ковыряния ничем не заканчивались. Ковырялся Конь, стало быть, ради ковыряния. Ковырялся, ковырялся, а потом также неожиданно захлопывал портфель и продолжал балаболить, как ни в чем не бывало. Еще этот его острый нос – вовсе не конский, а как у Шапокляк,– и очки. Когда тот утыкал нос в портфель и начинал ковыряться, у Игоря всегда создавалось впечатление, что он ищет чего-нибудь схомячить. Но ничего схомячить не находилось; Конь оставлял свой портфель в покое и возвращался к нему спустя полчаса или минуты две, чтобы проверить, не появилось ли чего. Любил ковыряться. А так – нормальный чел.

Через парту впереди Игоря рядом сидели Гера Шилков и Саня Мылин. В классе их называли не мудрствуя Шиломыло. Родственниками те не были, но были корефанами с первого класса и удивительно похожими внешне. До второго класса Игорь вообще избегал с ними общаться. Он реально никак не мог запомнить, кто из них кто. Зовут к доске Шилкова, идет почему-то Мылин, и наоборот. Игорь старался ходить с этой парой параллельно, чтобы не перепутать имена и не нажить лишних недругов. Мылин и Шилков неизменно сидели за одной партой, никогда не ссорились, имели одно и то же хобби (коньки), болели за одну и ту же команду (Спартак), и даже на больничный ходили одновременно. В общем, были единым организмом, Шиломылом.

В тот злополучный и со всех сторон «аритмичный» день Конь запалил Шиломыло за уголовщиной и атаковал санкциями. Шиломыло чего-то шушукался промеж себя, склонив две свои головы друг к другу. Игорю со спины не было видно, что там Шиломыло препарирует, а вот Конь разглядел. Подошел и изъял противоправный предмет. Это оказалось безобидным листом бумаги формата А4.

Конь вернулся за учительский стол, сел, положил изъятый лист бумаги на стол, открыл портфель, покопался там для проформы, осуществляя свой молебен, потом пододвинул к себе лист бумаги и принялся его изучать. Поначалу Игорь думал, что там какая-нибудь порнушная картинка, однако по тому, как долго и внимательно Конь вглядывался в содержимое, он заключил, что вряд ли. Иначе это бы выглядело охрененно настораживающе. Пока Конь вглядывался в лист бумаги, его нос становился все острее, очки приняли неестественный блеск, русые волосы зашевелились, а взгляд периодически соскальзывал с листа, чтобы коснуться спасительного портфеля.

– Что за хрень?– не сдержался Конь. Он время от времени позволял себе «околоцензурные» выражения, не скатываясь, впрочем, к матершине. Вроде «фигня», «хрень», «бляха-муха» – типа того. Конь поднял взгляд от листа и вперил его в Шиломыло.

Шиломыло начал ежиться и чесаться. Не сказать чтобы они все шибко благоговели перед учителями, далеко нет, но перед Конем немного робели. Все-таки мужик, хоть и со странным призванием – учитель русского языка и литературы. К тому же – Конь. К тому же – Эрнест Георгиевич. Класс притих. Кто-то по привычке неуверенно хихикнул. Сбоку зашептались. Ромка Гунько слева от Игоря очнулся от шпионских головоломок и теперь озирался по сторонам, пытаясь понять, что происходит.

– Спрашиваю, что это?– повысил голос Конь.– Что за бред?

– Это Гнойный…– проблеяла одна из голов. То ли Шилкова, то ли Мылина, Игорь не разобрал.

– Ну с этим я готов согласиться, что гнойный,– заметил Конь.– Откуда это? Сами состряпали?

– Да нет!– заговорила другая голова Шиломыла.– Это Гнойный.

– Это рэпер!– громко разъяснил с задней парты Леха Воробьев.– Певец один. Наш, современный. Его еще чечены поимели.

Смешки стали более решительными.

– Вы сейчас серьезно?– удивился Конь, и смешки задохнулись. В классе повисло настороженное молчание. Конь обвел всех и каждого взглядом. Сейчас самое время вернуться к портфельным делам, подумал Игорь и не угадал. Конь не обратился к портфелю, и это выглядело угрозой номер один. Потом Конь покачал головой и показательно разорвал лист с текстом Гнойного на множество клочков. Поднялся, выбросил клочки в мусорное ведро, вновь сел, игнорируя портфель. Помолчал немного, пошевелив губами. Потом сказал: – Не, ребята, я, конечно, все понимаю. Вы – не мы. Другая культура. И вы молоды, а у молодости свои кумиры. Это нормально. У меня дочь «Раммштайн» слушает,– нет проблем, я тоже прислушиваюсь. Я же не ягодой-малиной в молодости увлекался, угорал под «Блэк Саббат». Но вот это…– Он брезгливо покосился в сторону мусорного ведра, что одиноко стояло в углу класса, слева от входной двери, где сейчас прозябало разорванное творчество рэпера Гнойного.– Считать это искусством, где мат на мате, и ноль смысла. Это выше моего понимания.

Молчание стало гнетущим. Конь все-таки схватил свой портфель, положил руку на застежку, однако дальше не продвинулся – так и отставил свой портфель, не поковырявшись в нем. Игорь начал за него волноваться. За Коня, не за портфель. Да и за портфель тоже.

– Пушкин тоже матерные стишки писал!– попытался разрядить обстановку Леха Воробьев с заднего ряда.

Игорь подумал, что Конь сейчас распсихуется и начнет кусаться, но тот только грустно посмотрел.

– Ты их читал, Воробьев?

– Ага!– довольный собой, ответил тот.

– Ну если ты ставишь их в один ряд с этим, ты просто дурак, Алексей. Без обид.

Леха пожал плечами, как бы показывая, что хотел как лучше. Конь снял очки, извлек платок из кармана пиджака, протер очки и вновь водрузил. Сказал:

– Стихи – это не рифма, ребята. Стихи – это душа. Рифма – это просто обертка. Обратите внимание, что слова «рифма» и «ритмы» имеют схожие корни. Рифма просто помогает настроить человека на необходимый ритм, чтобы воспринять стихотворение. Но главное в нем – то, что заложено внутри. Вы сами знаете, я противник таких фраз, вроде «вот в наше время». Никогда не думал, что скажу такое. И вот теперь я вынужден сказать: в наше время кумирами были Бутусов, Гребенщиков и Цой. А таких, как ваши Тимати, никто бы ко сцене не подпустил. Да и слушать бы не стали.

Игорь ворохнулся. Он вдруг понял, что он должен делать. Он нашел способ избавиться от навязчивого стиха, нашел способ дать этому стиху то, что тот требует. Остальную часть конной тирады он не слушал, ему какое дело? Он не слушает Тимати, не слушает Гнойного, не слушает группы «Краски» или «Целки». Он, как бы это попроще сказать, слушает «Апуланту», «Найтвиш», «Депеш мод», «Кьюр», «Плацебо». Он слушает «Рэйнбоу», «Аморфис», «М83», «Дайр Стрейтс». Он слушает Майкла и Фредди. Он слушает Патти Смит, Нину Хаген и Анну-Варни Кантодеа. Да, и Оззи, кстати, тоже, кто бы чего ни думал. Игорь размышлял над своей идеей. Вообще-то странно было представить Коня фанатом «Наутилуса» или «Звуков Му». Стоит только нарисовать картину, как тот на концерте елозит в своем портфеле, выискивая хавчик. Тем не менее, Конь подал ему знак. В то время Игорь еще верил в знаки.

Ему была отлично известна традиция Коня. В конце каждого урока, по сигналу школьного звонка, тот брал свой портфель, укладывал в него свои причиндалы со стола, а потом еще ковырялся в нем минуту-две, бороздя недра. Заканчивал он ковыряния уже после того, как последний ученик покинет класс, так что никто не мог сказать, какой была эта концовка. Игорь решил подловить его как раз во время этих сакральных манипуляций с портфелем.

Ему пришлось дождаться следующего урока. Накануне он вторично переписал стихи из головы на бумагу. Это вышло даже легче, чем в первый раз, когда он записывал лихорадочно, боясь что-то забыть. Теперь он не мог забыть слова даже при тройном желании, он проговорил уже эти строки про себя раз миллион. После урока он нацелил свой перископ на Эрнеста Георгиевича Лошадникова. Ради своего дела он тоже насиловал свой рюкзак целую минуту, роясь в нем в поисках смысла упадка греческой цивилизации, дожидаясь, пока все одноклассники свинтят после звонка и не останется свидетелей. Потом неуверенно приблизился к учительскому столу.

Конь самозабвенно ковырялся. Он заметил Игоря только тогда, когда тот приблизился вплотную, чуть ли не на стол залез.

– Мещеряков?– отсутствующе удивился он, думая о пропавшем хавчике.– Что-то хотел?

– Я это…– Он стыдливо вынул из кармана брюк вчетверо сложенный лист.– Я хотел посоветоваться.

– Посоветуйся, Мещеряков,– благосклонно согласился Конь и вновь с надеждой заглянул в свой портфель.

– Я тут стих написал,– выпалил Игорь.– Хотел вам показать. Ну, дать почитать.

Конь поразился настолько, что забыл на секунду свой портфель напрочь. Воззрился на Игоря, как на внезапное решение всех своих продовольственных проблем.

– Стихи? Ты?

«Сейчас он скажет: ты что, дурак?»– уныло подумал Игорь, опустив руку с листом и готовясь убежать вон из класса. Но Конь так не сказал. Он вдруг заулыбался, засиял, словно действительно нашел в портфеле свои засохшие харчи.

– Не ожидал от тебя!– искренне признался Конь.– Стихи… Надо же. Ну, давай, я с удовольствием ознакомлюсь.

Игорь с готовностью протянул лист. Конь развернул его, коротко взглянул на содержимое, убеждаясь, что Игорь не прикалывается, и тут же вновь его свернул. Читать не стал.

– С удовольствием ознакомлюсь,– вновь повторил он и умыкнул листок в свой портфель. Игорь проследил за этим с опаской. Существовала вероятность, что с портфелем что-то не так. Портфель может быть почти как «Бьюик» из повести Кинга. И вещи внутри теряются навсегда. Или там обитает сама Каба. Но выбора не было. Конь продолжал лучиться, весь добрый.– Ты знаешь, я ведь тоже в школе стихи писал. Я тогда не знал еще, что стану учителем. Просто мода была, многие писали. Сейчас я уже не жду такого от твоего поколения. Даже не припомню, кто из моих учеников меня так удивлял, как ты. Что ж, почитаю обязательно.

Конь застегнул портфель. Игорь смекнул, что это намек на то, что ему пора отчаливать. Он пробормотал скомканные благодарности и по-быстрому улизнул.

И?

И – ничего!

Пару дней Игорь еще ходил, не парясь. А чего ему париться, ведь Эрнесту Георгиевичу просто нужно время, любому нужно время! У Эрнеста Георгиевича – уроки, проверка домашки, еще у него семья, у него дети, – кажется, двое, мальчик и девочка, если Игорь не путает. Прочитает он этот злосчастный стих, дайте только время! Ему опять же ковыряться необходимо в перерывах, чтобы не потерять навык. Так что, как сказано, Игорь не парился, а терпеливо ждал.

Потом вспарился. Не, ну а чего тот молчит, как немтырь на другом конце провода? Два урока уже по русскому минуло и один – по литре, а Конь молчит как молчит. Молчаливый такой Конь. Игорь не знал, чего он конкретно ждет. Что тот кинется к нему с утра с протянутой рукой, пожмет от души его пятерню, потом потащит за шкварник в ближайшую редакцию? Если честно, то нечто подобное, минус редакция (это явно перебор). В любом случае, хоть чего-то, хоть какой-то реакции, учитывая, как тепло тот отреагировал на Игоря поэтический дебют. Явно не того, что последовало. Лошадников вел себя так, словно Игоря не существовало, хотя тот мелкими шажками отсвечивал перед ним после каждого урока. Конь – ноль внимания. Ковырялся себе чего-то. Может, стих искал?

Или забыл просто? Или стих настолько паршивый, что Конь затрудняется подобрать слова, чтобы объяснить Игорю, что тот не должен больше так делать? Да вроде нет, учитель все-таки, если бы хотел – нашел бы, что сказать. И потом, Игорь и не планировал этим заниматься, он не планировал становиться «Потемкиным». Он просто передал навязчивый стих компетентному человеку и умыл руки, чтобы навязчивый стих не третировал его больше. Дальше – не его забота.

Он старался убедить себя, что ему все равно, и убеждал себя еще ровно неделю; а потом сдался. Он дождался пока все одноклассники выйдут из класса, и приблизился к Коню, на этот раз смелее. Конь поднял голову, взглянул на него, и смелости у Игоря поубавилось. Взгляд учителя был колючим и раздраженным. Злым был. Игорь совершенно не ожидал увидеть в его глазах такой негатив. Он стушевался.

– Мешеряков? Чего тебе?

– Я хотел спросить…

Конь пару раз загреб «лопатой» в своем портфеле.

– Ну так спроси. Только давай в темпе, я уже опаздываю.

– Я насчет стиха,– быстро заговорил Игорь, чтобы Конь не опаздывал, а пришел вовремя.– Хотел просто насчет стиха узнать.

– Стиха?– удивился Конь.– Какого стиха?

«Ты че, дурак?– подумал в сердцах Игорь.– Или прикалываешься?» Но вслух он ничего не сказал, а мог только разевать и закрывать рот, как дебил. Просто стоял, пригвожденный, смотрел на Коня, а Конь ковырялся в портфеле. Любил портфели. Еще видимо, забывчивый. Возможно, память свою он тоже кладет в портфель, а это – чревато.

«Или – ты?»– усомнился Игорь. Быть может, забывчивый – он, Игорь Мещеряков, лунатик, жертва докапывальщиков, без пяти псих? Кому он отдал стихи, которые пропело ему подсознание голосом и образом Виктора Робертовича Цоя? Коню, Эрнесту Георгиевичу Лошадникову? Или однажды ночью к нему пришла Каба и сказала, что и он тоже должен кое-что для нее сделать? Отнести, скажем, стих к камню? Или прийти к камню и выгравировать на нем этот стих? Игорь сделал это, но он не помнил, как сделал это.

В ту минуту, стремаясь перед столом Коня и не зная, что еще сказать, Игорь реально усомнился в том, что отдавал стихи учителю. Быть может, ему просто все приснилось, а он спутал сон с явью? Как он спутал явь со сном, когда его кусила собака-рассобака?

– Что вы все стихи рветесь писать!– рассуждал меж тем Конь, барражируя недра портфеля. – Куда ни глянь, все либо певцы, либо писатели. Тоже, Мещеряков, мечтаешь прославиться? Тупые песенки для попсы сочинять? Или на ТНТ попасть, стендапить? Бросай это дело, Мещеряков, ох бросай. Я тебе говорю, бросай пока не поздно, не будь идиотом, не беги за толпой. Пройдет время, и вся эта шушера вымрет. Подумай лучше о будущем. Расставь приоритеты, у тебя вся жизнь впереди. Не профукай ее.

Домой Игорь возвращался с ощущением, что из него вынули душу. Он не обиделся на Лошадникова, не испытывал к нему ненависти. Он отчетливо понимал, что Конь – искренен. Он не помнит про стих. Или даже так: он ничего не знает про стих. В нем ничто не шевельнулось, Игорь видел это по его глазам.

Он раздумывал над этим – позже, когда несколько успокоился. Он размышлял над тем, с чего вдруг Конь пошел конем. И он подумал: возможно, это снова форточка? Он закрыл форточку в ту ночь, а не должен был. Что-то переклинило, когда он закрыл форточку, захлопнулся некий портал. Или Игорь совершил ошибку уже позже, форточка не при чем, но нечто, близкое к форточке – какая-нибудь мелочь с колоссальными последствиями. Он отдал стих учителю, но потом что-то произошло. Игорь лег спать, а наутро оказался в мире, где Конь не получал стих, и разговор их не состоялся, и учитель ничего не рассказывал о том, что тоже писал в детстве стихи, да он и не писал стихов, потому что это был другой человек…

А через неделю история окончательно завершилась. Быть может, Игорь размышлял слишком интенсивно и подошел слишком близко к красной черте, и кто-то решил поставить жирную точку, пока парень не докопался до истины. Вроде как в сериале «Черное зеркало», в серии про «Брандышмыга». Через неделю им сообщили, что Эрнест Георгиевич Лошадников скоропостижно уволился и переехал в другой город. По мнению большинства, Конь получил заманчивое предложение по работе. По мнению меньшинства, то есть Игоря в единственном числе, Конь ускакал именно от него. Ускакал и прихватил с собой стих.

И это было так! По крайней мере, больше стих, написанный во сне, не терзал Игоря своей назойливостью. Да, время от времени он вспоминал его, даже проговаривал в уме несколько строк, но это было нечто отвлеченное. То, что не затрагивало нутро. Постепенно рифмы стали истлевать в памяти Игоря. Конечно, при желании он мог бы все заново вспомнить, но желание отпало напрочь. Все, что он теперь хотел, это похоронить стих и воспоминания о нем навсегда.

И не писать больше никогда гребаных стихов! Даже во сне!

Глава 14. Дома-4.

Давным-давно умер школьный учитель. Игорь грыз азы, учась в первом классе, а вот в каком именно месяце это произошло – он затруднялся определить. Память – плохой советчик. Он точно знал, что было еще сравнительно тепло, и в тот день светило солнце, хоть все и ходили в куртках. Однако была ли это осень и начало учебного года или весна и конец учебного года – он не готов был присягнуть. Впоследствии, подойдя к вопросу логически, Игорь пришел к выводу, что это должно было случиться в самом начале. По всем параметрам это должно было случиться в самом начале. Ну то есть – до всего. До маминой безработицы. До Кабы. До лунатизма. До смерти бабушки с дедушкой (однако уже после их переезда). Так что по логике это случилось все же осенью. С другой стороны, – какая разница?

Как бы то ни было, учитель умер, и это положило начало цепочке событий, которые в итоге привели Игоря в кабинет Виктора Петрова. Смерть учителя сама по себе была сигналом к старту; она лишь создала предпосылки для расщепления реальности. Все остальное сделал Игорь сам, не задумываясь, не потрудившись включить свой куриный мозг. Он часто думал об этом в отчаянии… Такая мелочь! Такая мелочь, всего лишь одно маленькое неверное движение, одно крошечное неверное слово! И – катастрофа впоследствии. И ведь я – маленький! Ведь я был маленьким тогда, я совершил ошибку, почему с меня спрашивают, как со взрослого, с депутатов Госдумы не спрашивают, как со взрослых, а с меня – да…

Игорь умершего учителя не знал. Может, он и сталкивался с тем в коридорах школы, когда бегал с Беговым, а может, они тогда еще и не устраивали марафоны. Игорь в том возрасте привычно смотрел взрослым «в пояс», не задирая голову и не особо вглядываясь в их лица. Ходят и ходят, взрослые его не особо интересовали, если только это не предки, не классуха и не завуч. Умерший учитель не был классухой или завучем.

На первом этаже на стенде с утра висел некролог, но Игорь прошляпил мимо, никого и ничего не замечая. Уже в классе по общему настрою и наэлектризованности он заподозрил неладное, скорей всего – плохое (он уже тогда был внутренне настроен на негатив). Он поинтересовался у галдящего люда, что горит и куда бежать, и заработал одно из первых: ты че, дурак? Потом уже Серега Бегов рассказал ему, что помер какой-то Михалыч, старый учитель по истории, поэтому вся школа и на рогах,– а ты чего, не видел объяву внизу, там же написано? Игорь не видел. Он прикинул, каким боком может для него обернуться смерть незнакомого учителя. По всему выходило, что никаким, и Игорь успокоился. Если бы он только знал…

После звонка на урок явилась классуха и объявила, что уроки на сегодня – отменяются. Все могут пойти домой. Но только не прямо сейчас, а чуть попозже. Сейчас же просьба на минуточку задержаться: в дань уважения учителю она расскажет им, кто таков был Михалыч, чем знаменит – и вообще!– чтобы школота прониклась. Минуточка растянулась. Классуха минут двадцать песочила им мозг болтовней о заслугах Михалыча, которого никто не знал. При этом она умело делала вид, что не замечает, как стулья под учениками становятся раскаленными сковородками. Особенно под Серегой Беговым.

Игорь тоже нервничал и хотел улизнуть. Накануне он открыл для себя «Тома Сойера» и по уши влюбился в Тома Сойера. Как, впрочем, и в других персонажей. Вчера он только успел войти во вкус, как вошла мама и возвестила, что вообще-то уже поздно, темень на дворе, а завтра в школу. Пора баиньки. И с утра вдруг – такой неожиданный сюрприз. Ну, смерть и похороны старенького педагога – не особо подарочный набор, но Игорь в те славные денечки имел стойкий иммунитет к чужому горю. Кончина посторонних людей (тем более – учителей) его никак не трогала. Пусть хоть все вымрут, ему что с того? Смерть для него представлялась явлением литературным. Это как гибель героя на страницах книги: его жаль, иногда глубоко до слез, однако через какое-то время всегда можно открыть книгу на первой странице, и умершие восстают из могил, чтобы вновь порадовать читателя, и во второй раз смерть героя уже не кажется такой ужасной, ведь знаешь концовку заранее.

Очень скоро Игорь подцепит ВИЖ – вирус иммунодефицита жизни, когда умрут его бабушка с дедом, и он примет сердцем тот факт, что все – взаправду, и нет никакой первой страницы, невозможно перечитать эту книгу, она захлопнулась окончательно, как окончательно захлопываются форточки и порталы в параллельные миры, и одновременно с этим пониманием бесповоротно закончилось Игоря детство…

В тот день он думал только о том, что дома его ждет книжка про Тома Сойера, а еще сегодня – пятница, канун выходных. Ура Михалычу, это он вовремя! Сегодня Игорь может законно читать до полуночи, и мама ничего не скажет. В конце концов, классуха все же сжалилась над ними и распустила по домам, завершив экскурс в прошлое Михалыча. Школьники ринулись вон, но Игорь не ринулся. Он единственный выходил из школы не сломя голову. Он возвращался домой сквозь тепло и солнце, чувствуя, как его переполняет любовь ко всему живому. Он намеренно не спешил домой, оттягивая приятное, представляя ту минуту, как он, устроившись поудобнее у окна и обложившись подушками, поставит ноут на колени, высветит вордовский файл и погрузится в мир, полный приключений и эмоций.

Что ж, приключения в меню действительно наличествовали. Не те, что он ожидал.

Что именно первым бросилось в глаза, едва Игорь открыл дверь своим ключом и ступил в прихожую,– чужой запах или чужие туфли,– он уже не помнил. Или все разом. В прихожей завесой стоял запах духов. Приятный такой аромат, насыщенный и сладкий. Одно «но» перечеркивало всю приятность: это был не мамин запах (не папин тоже). От мамы никогда так не пахло, у нее не было таких духов, это был чужой запах. Но и не чужой одновременно, на секунду Игорю показалось, что он его узнал. Возможно, подобным образом пахло от училки в школе или от соседки, когда они сталкивались в подъезде… Игорю было не до воспоминаний. Существование в доме постороннего запаха было сродни тому, как если бы к ним забрался грабитель. И тут вообще ничем не должно пахнуть, поскольку родители – давно на работе, а он, Игорь, только что вошел.

Еще стояли туфли. Они были женскими и совсем чужими. Это были туфли на низком каблуке; мама никогда не носила туфли на низком каблуке. Только на высоком. Однажды Игорь любопытства ради напялил ее туфли, чтобы проверить, каково в них, и попытался пройтись. Он чуть не переломал ноги и решил, что такие туфли – для избранных небожителей, у которых по особому устроены ноги. Разумеется, все это ничего не значит: отчего бы маме не попробовать низкий каблук? Для разнообразия? Есть возражения? Ни капельки.

Только проблема в том, что мама с утра на работе. И батя на работе. Они работают обычно в будни, а папа – часто и в выходные. Мама будит Игоря с утра и убегает. Игорь плетется в ванную, потом за обеденный стол, где его уже ждет завтрак, потом ковыряется с одеждой, собираясь в школу; потом идет в школу. Когда он возвращается – не важно, в котором часу, не важно, умер сегодня Михалыч или нет,– он отзванивается маме или пишет смс-ку, что добрался. Разогревает готовый обед. Затем «учит уроки». До первой светлой идеи «а не почитать ли мне минут десять?»

Игорь, как репка, застрял в прихожке, не решаясь, куда стронуться. Теперь он обратил внимание на третью особенность. Дверь в родительскую комнату была закрыта. Дверь в родительскую комнату так-то бывает периодически закрыта. Двери в родительскую комнату должны быть закрыты время от времени, Игорь же свою дверь закрывает, и родители закрывают. Вот только они дома должны быть при этом,– и Игорь, и родители,– иначе кому закрывать дверь? Когда кого-то нет дома, то и дверь закрывать незачем. Самое главное: Игорь точно помнил, что утром, когда он собирался в школу, их дверь была открыта. Он сам туда заходил за зарядкой от телефона, и не закрыл дверь – зачем?

Возможно, произойди подобное в настоящее время, Игорь развернулся бы и задал деру. Хватит с него форточки. Неожиданно закрытая дверь может в его случае ничего не значить, а может – очень многое. Крив вот тоже поначалу занимался ерундой. После его ночных диверсий в деревне случались ничтожные перемены, которых никто не замечал. Там – след от подошвы на огородной земле. Здесь – выщерблина на деревянной стене дома. Тут – оторванный бубенчик у коровы или спертая, никому не нужная, ржавая подкова. Кто придает значение всем этим мелочам? Никто, псих какой-нибудь. Нормальному человеку недосуг изучать дверную ручку в своей комнате, и даже если у него прорва свободного времени, он не станет этого делать. И когда ручка однажды утром сменит цвет, человек все спишет на ложную память. Иногда, рассказав историю другу и через некоторое время вернувшись к ней, можно увидеть на лице друга удивление. Потому что он не слышал этой истории, он слышит ее впервые. И это списывается на забывчивость, на невнимательность, на тормознутость. Никто не улавливает мелких изменений. Никому не придет в голову, что перед ним – уже совсем другой человек.

И Игорь ничего не замечал в те славные денечки, когда он еще не подцепил ВИЖ, когда жизнь была для него сродни великолепной книге. Он продолжал тупить в прихожке, не зная, что надлежит делать в таких ситуациях. Спасаться бегством? Кричать «ау»? «Там кто-нибудь есть»? Или вести себя как ни в чем не бывало? Ему хватило мозгов, чтобы понять одну вещь: он увидел то, чего не должен был видеть. Он увидел, как реальность меняется вокруг, он разглядел эти волны в неожиданно закрытой двери в комнату родителей. Все дело в Михалыче, не так ли? И в том, что он вернулся домой раньше времени?

Потом дверь в комнату предков распахнулась, и оттуда выглянул отец.

Но он не был его отцом. Это был другой человек.

Наваждение длилось миг, полмига, но Игорь запомнил его на всю жизнь, и в этом его память как назло оказалась прочной. Он не узнал собственного отца, не узнал его. Он не узнал его потому, что никогда прежде не видел на лице отца растерянность и страх. Это на физиономии Игоря страх – привычное явление, он выполз на свет с этим страхом на лице, страхом перед всем. Но на лице отца? Боже упаси! Даже когда на соседку во дворе напала стая бродячих собак, отец без раздумий кинулся на выручку, в то время как остальные во дворе только таращились. На бегу отец подхватил камень и швырнул в гущу собак, и попал одной прямехонько в башку, и собаки кинулись врассыпную, но та, которая приняла головой пас,– нет. Потом ее труп убрали дворники.

Шрам на лбу отца сейчас выделялся особенно отчетливо, он словно пульсировал, сигнализируя об опасности. Еще Игорь заметил, что отец не особо одет. Только джинсы на нем, выше пояса – голый. Может, он спал? На работе выдалась свободная минутка, он приехал и прикорнул, ведь у него нет рабочего графика, он работает сам на себя…

– Игорюня, а ты чего дома?– спросил отец, и вещи встали на свои места, ритмы выровнялись, планеты удержались в орбитах, а прорези в реальности затянулись. У Игоря моментально отлегло от сердца. Это же просто его папа! Кто еще зовет его Игорюней, вообще никто!

– Уроки отменили!– тут же выпалил Игорь, оправдывая свое появление, чтобы не заругались.– Нас домой отпустили. Всю школу.

– Отменили?– тупо повторил за ним отец, словно резко забыл значение этого слова.

– Какой-то Михалыч умер. Учитель истории. Всех отпустили, там траур.

Отец обернулся и бросил взгляд внутрь комнаты. Что же он там прятал, клад? Или разрабатывал схему ограбления банка? Или готовил маме подарок-сюрприз? Или подарок ему, Игорю?

– Игорюнь, ты посиди пока у себя,– сказал отец, вновь взглянув на него. Все странности теперь улетучились. Крючковатый шрам на лбу побледнел и перестал источать опасность.– Мне нужно тут закончить,– неопределенно добавил он и исчез в комнате.

И дверь закрыл.

Игорь, наконец, сбросил свою обувь. Он секунду помешкал, потом отпихнул ботинки подальше от незнакомых туфель. Он не знал, зачем он так делает, словно от этих туфель его ботинки могли подцепить какую-нибудь обувную заразу, просто сделал машинально. Потом он шмыгнул в свою комнату и тоже притворил дверь.

Но уши притворить не получилось, да не особо и хотелось. Пока Игорь переодевался вдомашнюю одежду и включал ноут, его локаторы были навострены в сторону прихожей. И там, ориентируясь по звукам, он рисовал себе происходящее. Он слышал вошканье в прихожке, он слышал приглушенные голоса. Один голос принадлежал отцу, второй, женский,– тому, кто был обладателем туфель на низком каблуке и кто вонял духами. Игорь уселся за ноут. Он не ожидал увидеть больше отца, но тот вдруг отворил дверь и сунулся в комнату. Он уже не был полураздетым, был вполне снаряжен по-уличному. Игорь неожиданно обрадовался, что отец уходит.

– Игорюнь, я убегаю…– Отец оглядел комнату Игоря, так словно видел ее впервые.– Ты это… Мне тут по работе пришлось встретиться, пока ты в школе был. Маме только не говори, что меня видел. Она не любит, когда дома посторонние.

Игорь не замечал, что мама не любит, когда дома посторонние. Может и не любит, ему какое дело? Он с готовностью закивал. Раз папа говорит, что не любит, значит, не любит, вот и весь сказ. Сейчас Игорь был готов поверить во что угодно. Отец добродушно подмигнул ему напоследок и был таков. Входная дверь хлопнула. Однако за секунду перед этим уши Игоря уловили последний посторонний звук: сдавленный женский смех. И от этого он почему-то не на шутку разозлился, словно бы это над ним смеялись.

Когда установилась тишина, он для верности вышел в прихожку, чтобы проверить, исчезли ли туфли на низком каблуке. Исчезли, разумеется, чего им тут оставаться? Но запах – нет, не исчез. Так что списать все на галлюцинацию не получится. Игорь еще секунду раздумывал, стоит ли заскочить в комнату родителей,– проверить и там. Не стал. Что он там найдет?

Он, как и планировал изначально, свил себе гнездо у окна, обложившись подушками и поставив на колени ноут, чтобы погрузиться в чтение; но погрузиться не получалось. Снова и снова в мыслях он возвращался к туфлям и к проклятым духам. Это было слабым местом Игоря, его ахиллесовой пятой: загадки. Игорь ненавидел загадки. Он жить не мог, кушать не мог, когда поблизости замечена хоть одна. Даже если это глупость несусветная, как словесные выкрутасы Ромки Гунько: Игорь вскорости проведет немало времени за электронными словарями, пытаясь расшифровать, что же такое сказал ему новый сосед по парте. И сдастся он лишь тогда, когда на сто процентов уверится, что его надули.

Загадки. Проклятые загадки. Они были для него вызовом, они были барьером, в самих разгадках для Игоря заключалась вся надежда на будущее. Если перед ним вставала загадка, Игорь не мог успокоиться, и время переставало для него иметь значение. Месяц, год или десять лет – не суть, он будет грызть этот камень вечно, и если потребуется, он готов погибнуть на этом пути.

Вечером, когда с работы пришла мама, Игорь пошел ее встретить. Он всегда так делал; он и отца встречал, если тот приходил вовремя, а не когда Игорь уже лежал в постели.

– Так что там в школе стряслось?– с ходу поинтересовалась мама главной новостью. Днем по телефону Игорь описал ей ситуацию всего в двух словах: умер, отпустили. Мама прошла на кухню с полным пакетом продуктов. Игорь семенил следом, вдыхая запах маминых духов. Это был родной запах, это был любимый запах, этот запах Игорь узнал бы, где угодно. Мама принялась раскладывать продукты в холодильник, а Игорь оседлал стул, поджав под себя одну ногу.

– Отменили все уроки…– невнятно повторил он, уже в который раз за сегодня.

– Кто умер-то?

– Какой-то Михалыч!

–«Какой-то»,– фыркнула мама, не оборачиваясь от холодильника. Потом съехидничала: – Вы, видимо, все в глубоком трауре?

– Угу, во всей школе траур,– кивнул Игорь, не угадав юмора.

– Поинтересовался бы ради приличия, что за Михалыч.

– Ну так это учитель истории!– в момент реабилитировался Игорь и вкратце обрисовал маме педагогические высоты Михалыча, о которых узнал от классухи.

Мама слушала вполуха, фасуя продукты по холодильным полкам. Игорь быстро завершил отчет о жизненном пути Михалыча и некоторое время молчал, болтая одной ногой и наблюдая за мамиными действиями. В обычный день он бы давно уже унесся в свою комнату, посчитав ритуал приветствия завершенным, и постарался бы ни на что не реагировать, уйдя головой либо в книжку, либо в музыку. Но не сегодня. Этот день не был обычным ни с какой стороны.

– Мам, а кто у нас был сегодня днем?– наобум выстрелил Игорь. Он вспомнил финальный смешок, который он слышал перед тем, как все стихло, и испытал что-то вроде мстительного удовлетворения.

– То есть?– Мама не прервала своего занятия, ее голос был рассеянным. Она думала о чем-то. Быть может, о том, что варить на ужин.– Опять долбился кто-то?

В списке обязательных правил, которые родители разработали для Игоря перед тем, как он пошел в первый класс и стал самостоятельным, фигурировало также это: не открывать двери кому бы то ни было. Даже если нагрянет полиция с обыском. Только полиция с обыском вряд ли нагрянет, а вот для разных аферюг – продажников, агентов негосударственных пенсионных организаций, просто вороваек,– день – излюбленное время. Когда дома – только пенсионеры и дети. Так что Игорь привык по вечерам невзначай упоминать: сегодня долбились два раза – не открывал. Сегодня долбился один, очень настойчиво,– не открывал. Сегодня приходили, звонили в дверь, потом что-то бубнили из-за двери,– не открыл.

– Не… Дома был…– Игорь не воспользовался последним, данным ему судьбой, шансом. Слишком уж задел его самолюбие тот последний смешок, который он услышал, прежде чем посторонняя тетка убралась. Это было вилами по воде написано, что угорали над ним, да и чего над ним угорать, по сути: он пришел из школы и сидит теперь. Но мнительная натура Игоря решила иначе.

В руках у мамы напоследок остался кочан капусты, и она прикидывала, куда тот пристроить. Она уместила капусту в ящик для овощей, придавив лежащую там морковь, задвинула ящик. Закрыла холодильник. Взглянула на Игоря.

– Игорь, чего темнишь? Выкладывай уже, не юли. Дурная привычка, искорени ее. Есть, что сказать,– говори, не темни.

Ее голос перестал быть рассеянным, и Игорь внезапно испугался. Он вдруг допетрил своим куриным котелком, что корабль дал крен, и теперь его фиг выровняешь, он так и будет крениться, пока не черпнет воду и не утонет. Единственный выход – бежать следом за крысами. Игорю мгновенно вспомнился отец: вот он стоит в дверях его комнаты перед тем, как отбыть. Только маме не говори, ладно? Мама не любит, когда дома посторонние. Так какого черта он раззявил свой проклятый рот?! Язык долгое время был врагом Игоря №1. А если это подкреплено еще уязвленным самолюбием от неожиданно услышанного смешка,– то вообще кранты, лошадь становится мустангом, и язык Игоря начинает жить своей вольной жизнью в прериях.

«Но дело не в языке, правда?»– пытался он реабилитироваться перед совестью в более поздние годы. Загадки! Они уничтожали его изнутри. Он просто не мог все оставить, как есть, ему требовались ответы. Впрочем, в тот миг на кухне, глядя на мамино лицо, как она стоит перед холодильником, еще не успев переодеться после работы в домашнюю одежду, Игорь осознал, что уже не хочет ответов.

– Да низнай,– неопределенно ляпнул Игорь. Он попытался это сделать, хотя понимал, что уже поздняк метаться. Он попытался сбежать с тонущего корабля вслед за крысами.

– Игорь, сказал «А», говори и «Б»,– подбодрила мама с улыбкой, которая Игорю показалась совсем невеселой.

Он съежился на кухонном стуле, перестав болтать ногой.

– Ну… Папа был дома, когда я пришел со школы. И еще какая-то тетка. Я ее не видел. Туфли только видел. И слышал.

Ему уже было глубоко по барабану, чьи же это туфли навестили их прихожку сегодня с утра. Он просто хотел, чтобы ничего этого не было, чтобы его рот оставался на замке, чтобы Михалыч никогда не умирал и здравствовал тыщу лет, чтобы Игорь не нагрянул сегодня из школы пораньше. Он бы оттрубил положенные сегодня пять уроков, вернулся бы домой в положенный по регламенту час. Потом уселся бы у окна, обложился бы подушками, поставил бы ноут на колени и читал бы до глубокой ночи.

Мама молча изучала его, по-видимому, обдумывая услышанное. А Игорь вдруг вспомнил о том, о чем ему рассказывала бабушка незадолго до переезда в деревню. Она рассказывала ему очередную историю, она рассказывала о Кабе. Рассказывала о Криве, рассказывала о волшебном камне, на котором что ни высечешь – все сбудется. Но не камень исполнял желания, камень тут не при чем, бабушка это понимала, и Игорь понимал. Желания исполняла та, кто похоронен под камнем с незапамятных времен.

Каба.

И он взмолился. Мысленно он воззвал, что было сил, он напряг каждый нерв, каждую клеточку; внутри себя Игорь Мещеряков истошно вопил, вознося крик к небесам, или же глубоко под землю. Если ты есть… если ты действительно существуешь и лежишь где-то под камнем,– услышь меня! Пусть все изменится. Пусть время вернется назад. Пусть Михалыч оживет и отправится на урок истории. Пусть Игорь пробудет в школе до обеда, а когда вернется – дверь в родительскую комнату будет открыта, какой он и запомнил ее с утра, когда брал в комнате зарядку.

Игорь отчетливо понимал условия игры; он знал, что и он должен будет потом что-то для нее сделать. Но ведь за первые несколько желаний Каба просит какую-то ерунду. Быть может, она попросит его сгрести хлебные крошки со стола и отдать ей. Или надыбать на улице голубиное перо и отдать ей. Или вырвать из книжки страницу и отдать ей. Черт, да все, что угодно, хоть всю книжку, хоть ноут. Пусть она приходит во сне и просит, но только пусть все изменится теперь.

И оно изменилось. Реальность изменилась. Каба услышала его. Игорь был уверен, что последует продолжение, что мама будет спрашивать подробности, или как-то еще продолжит этот разговор, или, даже если не продолжит, как-то отреагирует, выскажет какой-то комментарий, и он будет язвительным, этот комментарий, как и ведется у мамы. Но ничего не произошло. Мама молча вынула кастрюлю из шкафа, налила в нее воды, поставила на плиту и зажгла газ.

– Я сегодня знакомую встретила в маршрутке,– сообщила она буднично, словно ничего не случилось только что.– Тетя Вера; ты ее, наверное, не помнишь. Она раньше к нам заходила пару раз. У нее еще сын постарше тебя, Кирилл зовут. Не помнишь?

Игорь обалдело мотнул головой, даже не думая о смысле того, что мама говорит. Он смотрел на нее во все глаза и не верил тому, что видел.

– Этот Кирилл – чтец, как и ты. У него куча старых книг валяется, которые он уже прочитал, и они ему не нужны. Он хотел их в подъезд вынести, да жалко. В общем, тетя Вера пообещала принести тебе несколько. В основном фэнтези, но, думаю, тебе сейчас самое то. Все же живую книгу читать кайфовее, чем с ноутбука. А вообще, тебе надо читалку купить путевую, чтобы ты глаза не ломал.

Выдав это, мама спокойно отправилась в свою комнату переодеваться. Некоторое время Игорь тупо пялился на кастрюлю, стоящую на огне, внутри которой закипала вода, потому что мама собиралась варить всем ужин. Потом он обессиленно сполз со стула и укрылся в своей спасительной комнате.

Это случилось? Каба услышала его? Игорь попытался найти укрытие в чтении, но у него плохо получалось: внимание все время соскальзывало с сюжета. Это может показаться сказкой, однако вот оно, перед ним: он попросил, чтобы все закончилось; и все закончилось. Стало быть, и не сказка это вовсе. И бабушка, когда рассказывала, знала, что ему понадобится эта история; она словно оставляла ему на память оберег, когда переезжала. Игорь воспользовался, и все сработало, не нужно даже никакого дурацкого камня.

Однако уверенность его была еще слишком шаткой, одна половина его мозга все время оставалась на стреме. Она, словно око Саурона, была направлена на дверь в комнату. Он ожидал с минуты на минуту, что вот мама сейчас отдохнет, сварит поесть, а потом забурится в его комнату, прижмет в угол и потребует подробностей. Но мама не зашла. И не потребовала. И что характерно, она больше никогда ни словом, ни намеком не возвращалась к этой теме.

Игорь ожидал, что вместо мамы к нему вечером зайдет отец, и он готовил себя морально весь вечер, он был уверен, что неприятного разговора не избежать. Что скажет отец? Что Игорь – предатель? Или просто посмотрит на него, как на какашку? Или скажет, что не будет больше с ним разговаривать? И не будет рассказывать свои смешные истории? Игорь даже поплакал от жалости к себе, потом вытер сопли и принялся ожидать своей участи.

Но и отец не зашел. Потому что если Каба что-то делает, она делает это на совесть. Тем справедливее потом ее собственные притязания. Отец пришел поздно, поужинал на кухне, а потом они с мамой засели в их комнате, и звуки прекратились. Игорь продолжал испуганно заседать у себя, вцепившись в ноут, но не видя ничего на экране, боясь высунуть нос, несмотря на то что, как назло, хотел по-маленькому.

Он сдался, когда стало совсем уж невмоготу. Когда он понял, что через минуту просто обоссытся, он тараканом выскользнул из комнаты и юркнул в тубзик. На обратном пути он держал ухо востро. Но он ничего не услышал. Из комнаты родителей не доносилось ни звука. Возможно, они просто залипали каждый на свой телефон. Или спали.

Ничего не произошло и на следующий день. Самое потрясающее: не изменилось даже папино поведение или отношение к Игорю. Ну то есть абсолютно, сколько Игорь ни всматривался. Если бы за пазухой лежал кирпич, или нож, или мерзкое слово, Игорь бы почувствовал, он был очень оголенным в те несколько дней после инцидента с туфлями. В будни отец уезжал засветло, возвращался затемно. В редкий выходной залипал на телефон и беззлобно бурчал, когда его кто-то дергал. Случись им втроем выехать куда-нибудь, отец травил байки, а мама время от времени его подкалывала.

А потом что-то пошло не так. Суть в том, что Игорь не выполнил свою часть сделки. Хотя, как он предполагал, Каба впервые пришла к нему именно в тот период, в одну из ночей сразу же после его просьбы (мольбы). Но он не помнил, его организм оказался с особенностями, а если нетолерантно и «по-нашему»,– Игорь уродился придурком, и длинный язык-помело и гипермнительность – это лишь верхушка айсберга. Возможно, он соглашался выполнить несущественную просьбу Кабы. Во сне. Он соглашался во сне. А потом, словно новоиспеченный Крив, вставал и пытался это сделать. Но его хватало максимум на дюжину шагов – да и то, только в тот первый раз, когда он дошел до прихожки, а потом брякнулся об пол башкой. В дальнейшем, максимум – преодолевал пару метров от дивана, на котором спал. Он убеждал себя, что это не его вина. Ведь он хочет исполнить свои обязательства, он хочет отдать долг, иначе и быть не может, и доказательств – уйма, прежде всего родители, которые утверждают, что он таки ходит во сне. Игорь понятия не имел, как прицепить ко всей этой логической картине ту историю, рассказанную мамой в кабинете Петрова, когда Игорь стоял во сне лицом к стене и бубнил стишки. Но это и не важно. Все остальные доказательства – на его стороне.

Вот только Каба так не думала. И в ход пошли подручные инструменты. Сначала она забрала деда. Потом, через три месяца, бабушку. Потом, видя, что Игоря не проняло и это, Каба призвала докапыльщиков, которыми она могла управлять. Эти граждане и собаки тычками, пинками да укусами каждый раз напоминали Игорю, что за ним должок.

Но было и еще кое-что. И зря Игорь на первых порах радовался, что все осталось прежним. Потому что не все осталось прежним. Каба забрала себе часть мамы. В качестве закладного векселя. В качестве заложницы. Или же в качестве наживки.

И мама стала другой. Его мама… она всегда была уникумом. Она сразу же почувствовала, что что-то с ней не так, и, возможно, отсюда коренные перемены: мама осталась без работы, сославшись на то, что ее сократили, но Игорь не исключал такую возможность, что она уволилась сама. Она словно не хотела, чтобы коллеги по работе заметили ее перемены. Они с отцом стали встречаться с друзьями намного реже, списывая на то, что в доме – траур, но и когда прошел траур, чаще встречаться они не стали. Мама стала затворницей, даже когда вновь устроилась на работу, все ее передвижения ограничивались маршрутами работа-дом, работа-магазин-дом. Хотя внешне она оставалась в прежнем амплуа – она также предпочитала юбки чуть выше колен, туфли на высоком каблуке, она очень тщательно следила за своими волосами,– все-таки это была апгрейженная мама. Игорь ощутил на себе перемены во всех красках, особенно в период маминой вынужденной (или же, напротив,– добровольной) безработицы. Быть может, это была еще одна атака Кабы, напоминающая Игорю, что и он тоже должен что-то для нее сделать.

Мама: Игорь, сядь прямо. Выпрямись, следи за осанкой. Сколиоз заработаешь, будешь знать потом. Оно тебе надо? Прямо сиди, не горбись.

Игорь послушно принимал штоковую позицию и расслаблялся тут же, едва видел мамину спину.

Мама: Игорь, ты руки мыл? Иди вымой руки. Когда ты мыл, что-то я не заметила? Сверху потер, и все? Посмотри, под ногтями грязь. Потом все микробы в рот полезут. Тебе оно надо? Вымой руки иди.

Игорь мыл руки, вторично. Ладно, что такого. Будут чище, только и всего.

Мама: Игорь, я тебе тысячу раз говорила, не читай лежа. Сядь за стол. Ты себе так зрение испортишь.

Игорь приучил себя читать вечером, сидя за столом, хоть и было крайне неудобно. Отрывался он днем, пока предки были на работе, понимай – мама.

Мама: Игорь, я тебе говорила уже, подложи под ноутбук что-нибудь. Вон книжки старые возьми и подложи. У тебя экран низко, ты себе так косоглазие заработаешь. Тебе оно надо?

Игорь сооружал опору для ноута, подсунув под него парочку Коэльо и одного Дэна Брауна.

Мама: Игорь, съешь морковку. Для зрения полезно. Ты все время то в учебники пялишься, то в монитор. Испортишь зрение, потом уже не восстановишь. Игорь, ты морковку съел? Для кого я чистила? Пойди съешь, на кухне лежит. Это не важно, что не любишь. Для организма полезно. И руки вымой перед этим.

Игорь ненавидел морковку. Он обходил кухню стороной так долго, как мог. Иногда, случалось, мама забывала про долбаную морковь, и та сохла себе на кухне, а потом отправлялась в мусорное ведро. Но такое случалось крайне редко, как появление НЛО над Кремлем. Чаще – наоборот. Мама ковыряла ему мозг бесконечно, пока он не психовал и не съедал морковь, а если он все же этого не делал, мама под вечер приходила к нему в комнату с морковью и стояла над душой, пока он ел.

Мама: Игорь, надень тапочки. Что ты постоянно босиком ходишь, полы холодные? Ангину заработаешь, тебе оно надо? Надень тапки, я тебе специально купила на зиму с зайцем. Теплые.

Игорь ненавидел тапочки. Тем более с зайцем. Он любил, когда у него немного подмерзали ноги. Ноги в тепле – гарантированно ко сну, а он с некоторых пор боялся спать. А эти тапки – они действительно супертеплые, для алеутов, возможно. И в них ноги потеют. Иногда Игорь думал: что будет, если он выкинет тапки и сделает вид, что ни сном, ни духом? Хотя вряд ли он что-то выгадает, мама просто купит ему новые.

Мама: Игорь, ешь с хлебом. Как вообще можно без хлеба есть?! В нем вся сила. Мозгов у тебя точно не прибавится, если будешь без хлеба есть. Дед знаешь какой ломоть за столом съедал?

Игорь ненавидел хлеб. Белый чуть меньше, чем черный. Часто он брал его в руки, чтобы отвести подозрения, чтобы мама отвяла и дала ему спокойно поесть. Но держал он его для форсу, не куснув ни разу. Потом, когда основное блюдо было съедено, Игорь клал хлеб на место. Вот, ничего больше не осталось, чтобы есть вприкуску с хлебом, так что он не будет есть хлеб.

Раньше, до того дня, как Игорь заключил одностороннюю сделку с Кабой, мама была пофигисткой. Иногда она могла забросить домашние дела и купить себе вина или пиво, а Игорю с отцом на ужин заказать пиццу. Она была легка на подъем, и если отец звал их за город на карьер, мама подрывалась тут же, хоть она и не любила воду, а грелась на солнышке и читала свою беллетристику. Теперь она стала как дисциплинированный робот, напичканный каноническими добродетелями. Целыми днями мама слонялась по квартире и долдонила, долдонила, долдонила эти свои воспитательные фразы, как заложенную программу. Хвала соцсетям! Хоть они ее отвлекали и часто мама надолго зависала перед экраном монитора.

Эта апгрейженная, роботоподобная мама так не вязалась с прежней, чуточку взрывной, чуточку расхлябанной, остроумной, юморной и такой близкой мамой, что у Игоря щипало в носу. Каба забрала его настоящую маму, взамен она явила это. Мама стала докапывальщицей; если честно, она была предводителем докапывальщиков. Она предваряла все, что будет позже, она готовила Игоря ко встрече с имовичами, лесными орлами, аликами-фонариками, собаками-рассобаками и прочими солдатами докапывательной гвардии. Ее каждодневный воспитательный церемониал имел вес глыбы, он довлел. Игорь буквально ощущал его на своей шее. Часто под вечер у него начинала болеть голова от бесконечных «ешь морковь» и «надень тапочки».

При этом мама никогда не повышала на него голос. Она никогда не раздражалась, никогда не использовала ругательства. Даже если Игорь день-деньской динамил тапочки, она все повторяла, повторяла, повторяла, чтобы он надел, надел, надел, наконец, долбаные тапки. Она повторяла это ради самого повторения; она была как Конь, который ковырялся только в угоду своей страсти к ковырянию. Мама повторяла это больше для себя самой, чтобы защитить свой разум от Кабы, чтобы сохранить те крупицы, что еще остались от нее прежней. Мама исполняла свой церемониал без какой-то цели, а рутинно, словно перебирала горох: гороха – уйма, торопиться – некуда, так что смысл рвать и метать?

Мама становилась похожа на себя прежнюю только тогда, когда употребляла алкоголь. Как на четырнадцатый день рождения Игоря, когда они стояли на балконе и болтали. Но позволяла мама себе алкоголь, в отличие от прошлой жизни, крайне редко.

Мама: Игорь, постригись, наконец. Ты ходишь, как босяк. В былые времена тебя бы силком постригли, чтобы ты не был на металлиста похож. Тебе не идут длинные волосы, постригись. Я тебе деньги на стол положила, сходи в выходные.

Игорь берет деньги и идет в парикмахерскую стричься. Ему все равно. Он не сознательно отращивает волосы, просто ему не до волос. Друган в зеркале выглядит вроде гуд, так что какие проблемы? Но раз мама говорит, проще сходить, да и жарко летом с длинными волосами.

Мама: Игорь, зачем так коротко постригся? Тебе не идет так. Лучше бы оставил, как было, чем так. В девяностых так бандюганы стриглись или скинхэды. Ты кем заделался? И уши торчат, как мачты.

Игорь начинал подозревать, что с мамой что-то серьезно не так. Мама словно напрочь забыла, о чем сама ему талдычила неделей раньше. Она словно… только что заступила на смену. А предыдущий человек не предупредил ее, о чем нужно говорить и какой политики держаться. Что если сдвиги продолжаются, и Игорь с тех пор, как спутался с Кабой, мечется между мирами, каждое новое утро просыпаясь в новой реальности, с видоизмененным прошлым, с обновленными родителями, обновленной школой, обновленными имовичами, обновленными аликофренами? Он не сделал то, что должен был сделать, он не сдержал слово и тем самым сломал свои ритмы раз и навсегда.

Мама: Игорь, бери пример с тех, кто лучше тебя. Меня саму так родители учили, а их учили мудрые педагоги. Выбираешь себе кумира, но не просто так, чтобы молиться на него, как дятел. Сравняйся с ним, а потом – перегони его.

Это звучало мудро, кто бы это ни придумал – мама, ее предки, которых Игорь не знал и которых увидит лишь однажды на выцветшей фотографии, или старые педагоги. Игорь брал на вооружение и зарубал на носу.

Мама: Игорь, живи своим умом. Ни на кого не смотри. Каким бы королем или звездой он ни был, все это – мишура, обертка. Нет идеалов, в глубине души все люди – обычные, со своими грешками и недостатками. Поэтому ни на кого нельзя равняться, только на себя.

С мамой что-то не так, продолжал убеждаться Игорь. Она противоречит самой себе, она забывает саму себя.

Мама: Игорь, нужно кушать четыре раза в день. Это нужно для твоего организма, чтобы получать полноценное питание.

Игорь часто забывал про еду, особенно если попадалась интересная книга. Он вспоминал о том, что голоден, резко и вдруг, тут же рвался на кухню, выхватывал из холодильника первое, что казалось съестным, запихивал в себя и вновь летел к книжке.

Мама: Игорь, сколько можно хомячить перед сном? Видел соседского пацана, который в трениках постоянно ходит? Сколько он весит, центнер уже? Хочешь таким же стать? Оно тебе надо?

Прошло несколько месяцев, за время которых Игорь едва не спятил. Как уже упоминалось, он сохранил рассудок только благодаря соцсетям, все-таки большую часть времени мама зависала в компе в своей комнате, а не ходила за Игорем по пятам и не клевала его своим противоречивым церемониалом. Потом мама устроилась на работу, и стало полегче. И она сама вроде начала выравниваться. Нет, воспитательный церемониал сохранялся, но мама становилась постепенно более адекватной, ее требования приобретали хотя какую-то логику и последовательность. Впрочем, как Игорь мог с горечью констатировать, по прошествии лет мама так и не восстановилась.

Игорь вспоминал обо всем этом, возвращаясь домой после очередного сеанса у Петрова, на котором он впервые упомянул Кабу, а Петров в свою очередь поделился историей о Тянь-Шане, а под конец предложил несанкционированный сеанс гипноза. Игорь согласился с ходу, несмотря на вспыхнувший ужас. Это была единственная возможность вспомнить. Узнать то, что он должен сделать, чтобы расплатиться с долгом и закрыть тему. Петрову же об этом знать необязательно.

Хоть в чем-то Игорь рубил фишку. Он понимал, что такое длительное бездействие с его стороны чревато последствиями. Ведь долги, как известно, растут. Иными словами, Игорь может уже не отделаться мелочью, как это могло быть в самом начале, и условия Кабы будут куда серьезнее. Серьезнее, чем отрезать ухо живой свинье. Так происходит в жизни, и Игорь в курсе, что происходит. Люди каждый раз дают мысленные обещания и тут же их забывают. А потом приходит расплата. Они говорят: жизнь идет кувырком. Еще говорят: ведь все было так хорошо, с чего вдруг эта черная полоса? Люди говорят: меня как будто неудачи преследуют. Другие говорят: меня как будто заколдовали. И вскоре происходит внутренний взрыв, инсайт. Ведь все просто, нужно всего лишь отдать накопленный долг, и жизнь – восстановится. И человек закладывает взрывчатку в метро. Или приносит оружие в школу. Или сбивает детей на переходе. Или оставляет в квартире открытым газ.

Готов ли Игорь отдавать свои долги? Он пока не знал. Для начала нужно узнать, в чем они заключаются.

А еще сегодня Петров пытался втирать о дверных ручках и об эффекте Манделы. Поэтому Игорь, придя домой, первым же делом обратился к дверной ручке. Загадки. Загадки никогда не давали ему покоя.

Вот ручка… Она действительно круглая, как он и описывал ее, и действительно коричневая. Внутри нет запорного механизма, вместо него – дырка, ручка просто поворачивает язычок, чтобы дверь не гуляла туда-сюда, но не блокирует его. Предусмотрительная мера для лунатиков и их родителей. В общем, ручка и ручка, чего Петров докопался? Помнит Игорь прекрасно свою ручку.

А вот самоклейку – не помнит. Снаружи часть двери вокруг ручки была аккуратно заклеена текстурной пленкой. Она всегда здесь была, эта пленка, она была идентична родной поверхности двери и не мозолила глаза. Игорь никогда не обращал внимания на эту пленку. Откуда она здесь взялась? Ведь это не родная поверхность двери, пленку кто-то пришпандорил сюда. Зачем? Или она появилась сама? Как сама открылась форточка?

Игорь поддел ногтем пленку и стал понемногу ее сдирать. Он действовал, как сапер, чтобы не повредить ненароком пленку, чтобы он мог потом ее приклеить на место, как было, и избежать лишних вопросов и нотаций. В крайнем случае он использует суперклей. Иначе мама объяснит ему, что Игорь явно не о том думает, о чем ему надлежит думать, если он хочет кем-то стать в будущем.

Поначалу под пленкой медленно обнаруживалась родная текстура двери. А потом пошли трещины. Даже не трещины, а целые зазубрины. Дверь в этом месте явно пострадала. Игорь отодрал пленку еще немного и отпустил. Пленка мгновенно свернулась трубочкой и слиплась, но Игорь ее уже не замечал. Он смотрел на эти трещины на поверхности двери, смотрел во все глаза. Они были аккуратно замазаны шпатлевкой и выровнены по поверхности двери шпателем, так что новая пленка легла ровно и без бугорков, слившись со старой и не привлекая внимание. Игорь таращился на дверные раны и понимал, что в одном он ошибся сегодня в кабинете Петрова. Мама ему таки снилась, хоть он и с казал, что «нет». Она снилась ему однажды, и сейчас он вспомнил тот сон.

Ему приснилось, что в дом пробрался грабитель, и они с мамой заперлись в его комнате. В те дни его дверь еще запиралась. Игорь прижался к батарее отопления, подальше от двери. Стояла зима; он четко запомнил, как батарея жгла ему ягодицы. Он продолжал от страха вжиматься в раскаленную батарею, не обращая внимания на жжение. Потому что это был не просто грабитель, но и убийца.

Будь тот домушником, он набил бы карманы и свалил. Все родительское добро – в соседней комнате, здесь у Игоря нечем поживиться. Но грабитель все равно стал ломиться. Он хотел добраться до них с мамой. Он жаждал убрать свидетелей. Игорь видел, как содрогается дверь от каждого удара, и он сам вздрагивал в унисон и еще сильнее вжимался в горячую батарею отопления, обжигая попку.

Они попытались перехитрить злодея. Это был «кислый» маневр, но во сне он казался весьма и весьма здравым. Они затаились, как будто их здесь нет. Мама погасила в комнате свет, приблизилась к Игорю и положила руку ему на губы, крепко сжав рот. Игорь беззвучно плакал. Он взмолился, чтобы грабитель подумал, будто их здесь нет, и убрался. Сейчас главное, чтобы выдержала дверь! Пусть она выдержит, эта дверь, молил Игорь. Однако в следующую секунду в щель между косяком и дверью просунулся край острого лезвия. И Игорь, вдруг осознал, что это не грабитель никакой. Это она.

Каба.

И она пришла за его мамой.

Игорь завопил, несмотря на то что мамина рука продолжала сжимать его рот. Он завопил изо всех сил, в трое легких, и… проснулся.

Он смотрел на старые, зашпатлеванные рубцы на двери своей комнаты, которые годами скрывались пленкой-самоклейкой. Он чувствовал, как шевелятся волосинки на его руках, как в нем просыпается древний ужас перед ночными чудовищами. Перед глазами замелькали разорванные звенья цепочек. Закрытые двери в комнату родителей, распахнутые форточки, недоумевающие Кони-Лошадниковы, испуганные полураздетые отцы, скептические психологи, хихикающие одноклассники, брезгливо отводящие взгляд имовичи, беснующиеся возле доски химички-это, глумящиеся лесные орлы, тонущие в водовороте канализации стихотворения…

Это был сон, он точно знал. Если бы кто-то действительно забрался к ним домой, пока папа отсутствовал (потому как если бы папа был дома, песенка грабителя была бы такой же короткой, как той агрессивной собаки, которая в стае напала на соседку), воспоминания Игоря не ограничивались бы этим сюжетом и не были бы такими глубоко погребенными. Он бы все помнил как на духу. Он помнил бы полицию. Он помнил бы разговоры об этом. Он помнил бы о том, как они с мамой вспоминают тот день, когда едва избежали смерти. Такие вещи не забываются никогда, это вам не времена года, которые можно перепутать. Если только… Если только это не произошло в другой реальности. И помнит эти события только Игорь.

Он приклеил пленку на место, как было. Все-таки пришлось задействовать суперклей, чтобы комар носа не подточил. И все равно пленка не легла идеально. Но Игорь не парился. Вряд ли его родители сами смогут описать свою дверную ручку. Так что скособоченную пленку они тоже не заметят. Игорь включил музыку и подошел к окну. Он слушал композицию Апуланты «Двойная вершина» и смотрел из окна вниз, на неудобную, ржавую детскую дугу-лазалку.

Сны? Игорь не доверял своим снам. А с некоторых пор он начал путать, где сон, а где – по настоящему. А еще он боялся. Дико боялся. Потому что ситуация ухудшалась, и он понятия не имел, что последует. Так что ему позарез нужен этот сеанс гипноза. Он встретится с Кабой, имея кого-то за плечами. Кого-то, кто сможет выдернуть его в любой момент, если все пойдет наперекосяк. Петров обещал ему это. Обещал, что выдернет. Игорь ему верил. Другого ему не оставалось.

Глава 15. У Петрова-5.

С закрытыми глазами Игорь выглядел непривычно, хотя он и сидел в том же кресле, что и всегда во время их встреч, кроме самого первого раза. Голова откинута назад, словно он долгое время увлеченно читал, забыв про время, и у него затекла шея; он решил ее размять и закемарил. Прежде чем приступить к их совместной афере, Виктор Петров закрыл дверь кабинета на ключ. Маловероятно, что кто-то зайдет, обычно во время сеансов к нему никто не входит, а что-то срочное всегда можно передать по скайпу; однако сейчас вовсе не тот случай, чтобы хлопать ушами.

Игорь встретил гипноз легко и без промедления, как по волшебству. Точно он загодя настраивал себя несколько дней перед встречей, готовя организм и психику. Стоило Петрову начать обратный отсчет, как Игорь вырубился, не дождавшись даже конца счета. Его опавшие плечи, разгладившиеся мышцы лица, слегка отвалившаяся челюсть подтверждали то, что он не симулирует и не играет в игры. Игорь Мещеряков отважно погрузился в мир теней и собственных страхов.

– Что ты видишь? Вернись к своим снам, к тем снам. Встреть их как друг, раскройся им. Что ты видишь?– проговаривал Петров монотонно, и перед глазами Игоря вспыхивал хоровод коротких заметок, стикеров памяти, приклеенных тут и там как попало, без всякого порядка. Болтающаяся в петлях, покореженная дверь, за которой проглядывает удаляющийся силуэт Виктора Цоя с гитарой за спиной. Острое лезвие ножа, в воздухе рассекающее лист со стихами на две половины. Задумчивый китайский парень Цжуан-цзы, закрывающий и открывающий форточку. Кружащиеся в белом свечении снежинки, опускающиеся на покрытую золой от сожженных книг землю. Игорь Мещеряков продирался к своему подсознанию, к той заблокированной ее части, где он надеялся найти ответы.

Он шел к Кабе.

– Что ты видишь?– спрашивал Петров, и пепел всколыхнулся, пошел волнами, в нем начало что-то образовываться. То оживали книги, они всегда оживают. Им не место в костре, не место в канализации или в выгребной яме, и если от них пытаются избавиться, они – мстят. Они переносят содержащиеся в них образы во внешний мир, в реальный мир. Книги формировались из пепла повсюду вокруг Игоря, их обугленные поверхности обновлялись, исцелялись, становились цветными обложками.

А потом книги наводнили собой все.

– Я вижу книги,– отвечал Игорь. Под гипнозом его голос ничуть не изменился. Случалось, что у кого-то он менялся, и это были пугающие моменты. Петров был убежден, что подобное его ждет в случае с Игорем, он был готов к откровениям и неожиданностям, к пробуждению иной личности или личностей… Но – ничего. Игорь оставался самим собой и казался на данный момент вполне здравым. Несмотря на все его тайны и недомолвки.– Я вижу книги. Их много, они вокруг меня. Не видно конца и края. Только они не книги на самом деле, они просто такими кажутся, чтобы привлечь внимание, чтобы казаться интереснее. На самом деле они – люди. Они хотят быть прочитанными. Все люди хотят быть прочитанными. Это с виду они скрытные, у них есть секреты и личная жизнь. Но втайне все мечтают найти своего единственного верного читателя. Все в глубине души думают, что их история – самая увлекательная, их жизнь – самая увлекательная. Они, с одной стороны, боятся, что эту историю узнает много людей, но одновременно и хотят, чтобы кто-то их прочитал от корки до корки и рассказал остальным. Они верят, что от этого они станут бессмертными.

– Некоторые пишут мемуары,– заметил Петров невнятно, только потому что Игорь сделал паузу.

– Им хочется, чтобы кто-то заглянул в самое сердце,– продолжил Игорь, не обращая внимания на слова Петрова.– В первоисточник. Люди чувствуют, что другие их – не знают, даже самые близкие думают, что они не те, кто они есть. И они растворяются, постепенно люди сами забывают, кто они есть. Они надеются, что, если их кто-то прочитает, они снова вернутся к себе. Но они и боятся, что их кто-то прочитает. Страх сильнее, они так и остаются смертными.

Он помолчал, потом вдруг улыбнулся. Мягкая улыбка на лице; раньше он в основном кривился или ухмылялся.

– Вы там тоже есть,– сообщил он.– Вы тоже хотите быть прочитанным. У вас много тайн, ваша книга очень толстая…

Улыбка Игоря стала шире, и он добавил:

– У вас желтая обложка.

Петров непроизвольно дотронулся до своего желтого галстука. Он вспомнил, как в прошлый раз Игорь уставился на его галстук, когда Петров спросил его, снится ли он ему тоже. Игорь сказал – нет, но его сердце знало другую правду, – его сердце, куда никому нет доступа, как и ко всем прочим людям, как и ко всему человечеству, живущему с захлопнутыми, забаррикадированными сердцами. Потому что на другой чаше весов – страдания и смерть личности.

– Книги стоят на полках?– уточнил Петров.– Это библиотека? Хранилище?

– Это изначальный мир,– сказал Игорь, и Петров почувствовал, как покрывается мурашками.– Базовый мир. В нем нет еще ничего, только пространство для фантазии, свет, чтобы писать, и тени, чтобы прятать в них свои страхи. И эти книги, но на самом деле они не книги, тут не может быть книг. Я их вижу, как книги, просто по-другому не могу их видеть. У меня мозги так устроены.

– Книги висят в воздухе?

– Они плывут. Мимо меня. Они как будто на веревочках, только веревочек нет. Еще здесь есть дверь. Где-то в этом мире есть дверь, всего одна дверь. Эта дверь есть и в нашем мире, но в нашем мире мы никогда ее не найдем, потому что в нашем мире миллиарды дверей. Мы не сможем найти ни дверь, ни волшебный камень, который исполняет желания. А здесь дверь всего одна. Но я ее не вижу, она за книгами. Я просто знаю, что она там.

– Куда ведет эта дверь?– спросил Петров, уже заранее спрогнозировав ответ. И он угодил в точку.

– Там – Каба. Это в сказке она лежала под камнем. Сказки меняются со временем. На самом деле Каба живет за дверью. И если в жизни получится открыть не ту дверь, то можно ее увидеть в реальности. Но это невозможно, потому что в жизни очень много дверей.

Петров сидел на своем рабочем вращающемся стуле прямо перед Игорем, спиной к окну, и на парня падала тень от него. Скорее, на полупарня: тень покрывала правую половину Игоря, левая была освещена солнцем. Петров мельком вспомнил Игоря в первый день их знакомства: вот тип, инфантильный донельзя, к тому же снедаемый чувством вины, похожий на гопника со своим фингалом, но не являющийся оным, которого притащили на прием предки, а он послушно пришел, потому как виноват, привык подчиняться и воспитан ведомым. Как же кардинально поменялось мнение Петрова об Игоре за несколько встреч.

Ему стало неуютно от того, что тень режет Игоря пополам, как картинку в журнале. Он двинулся чуть в сторону, чтобы укрыть его тенью полностью. Теперь он заметил, что на гладком лице парня начинают вырисовываться первые признаки тревоги.

– Забудем пока про Кабу,– быстро сказал Петров.– Поговорим о книгах. Ты можешь взять их в руки?

Игорь слегка нахмурился, словно раздумывал или проверял.

– Могу. Руки у меня есть, я их вижу. Значит, могу трогать и брать.

– Но ты их не брал? Книги? Они тебе снятся каждый раз, но ты их не трогаешь?

– Я не могу их брать,– пояснил Игорь таким тоном, словно удивлялся, что должен объяснять такие разумеющиеся вещи, хотя он и противоречил сам себе.– То, что в них написано,– не для меня.

– Ты считаешь, что ты не подходишь под определение «верного читателя»?

На этот раз Игорь молчал дольше, и складка на лбу углубилась.

– Мне кажется, никто не должен читать такое…

И вновь он себе противоречил, и Петров не упустил возможность Игоря подловить.

– Ты же сам говорил, что они хотят быть прочитанными. А вокруг больше никого, только ты. Значит, они хотят быть прочитанными тобой. Они готовы к тому, что ты возьмешь их в руки и прочтешь то, что там написано.

Игорь вновь замолк, и на сей раз он молчал так долго, что Петров подумал, будто тот уснул или отключился. Он хотел уже его окликнуть, но Игорь его опередил:

– Мне кажется, это ловушка,– молвил он.– Они все – ловушки. Их вообще здесь не должно быть. Они все здесь, потому что чтение – мое слабое место, я люблю читать. Если я начинаю читать, я отключаюсь. Люди всегда отключаются, когда читают. Даже если они читают газету или журнал. Когда кто-то читает, то можно подойти незаметно и вылить на него чай. Он заметит только когда обожжется. Люди так запрограммированы, они должны периодически отключаться. Те, кто не читают книги, могут заниматься спортом. Только это не обычное занятие спортом для удовольствия, они в нем полностью растворяются, теряют себя, свою личность. Или кто-то работает от зари до заката. Не просто работает, а тонет в работе. Всем нужно отключаться. И я отключаюсь. И мне трудно удержаться, если я вижу новую книгу. На это ведется расчет. Я начну читать и потеряю себя. Не смогу остановиться. Ведь это не просто книги, это все – люди, и многие – мои знакомые. Я не смогу оторваться.

– Знакомые? Знакомые люди?– переспросил Петров.

– Знакомые люди,– эхом повторил Игорь, продолжая хмуриться. Нервозность на его лице обозначилась четче.– Они все люди, я же говорю. Они выглядят книгами для меня, чтобы я повелся. Там есть папа. Там есть Это. Там есть Леха Воробьев и Лена Козленко. Там есть Имович. Все там есть. Кроме мамы. Но она на самом деле тоже есть. Она на самом деле снилась мне тогда, когда к нам забрался грабитель. Мама тоже где-то есть среди книг, только я ее не вижу. Она далеко. Она всегда далеко, и я виноват в этом. Наверное, если я ее найду, я смогу все исправить. Но боюсь искать. Где-то там – дверь. И замок сломан.

Петров слушал, не понимая половины из услышанного. Он не знал всех этих озвученных имен, он понятия не имел, о каком грабителе толкует Игорь, и почему он виноват в том, что мать от него отдалилась. Он быстро прикинул, имеет ли это сейчас значение и стоит ли копнуть поглубже. Он решил, что не имеет. Важны только два момента. Книги. И Каба.

– Ты видишь ее?– спросил Петров, и затаил дыхание от напряжения.– Она здесь?

– Каба,– бесцветно произнес Игорь, однако его пальцы сжались на подлокотниках кресла.– Она всегда здесь. Ее не нужно искать, она всегда где-то здесь. Я с ней договорился, и она постоянно рядом, пока я не отдам долг.

«И ты об этом умолчал!»– в сердцах подумал Виктор Петров. На прошлом сеансе, когда он впервые узнал о Кабе, он попытался намекнуть Игорю, что его кошмары – след давней истории, рассказанной бабушкой. Истории, котораяврезалась в память и нанесла урон психике. И Игорь начал в ответ нести чушь. А оказывается, все просто. Он думает, что заключил с Кабой пакт, как это сделал сказочный Крив. И что он теперь в долгу перед ней.

Интересно, что мог попросить для себя этот парень? Возможность прочесть все книги мира? Или превратиться в одного из героев книги? Улучшить успеваемость? Стать дзюдоистом и заслужить, наконец, одобрение родителей? Или он просто захотел игрушку, как у соседского Сереги? Петрова подмывало спросить об этом, но он не рискнул. Подобный вопрос может спровоцировать кризис, а Игорь сейчас ему нужен в относительно ровном состоянии.

– Ты можешь описать ее?– спросил вместо этого Петров.

– Нет. Она стоит       за спиной, – неопределенно ответил Игорь. Потом добавил:– Она стоит прямо позади вас. И смотрит в окно.

И теперь Петров по-настоящему испугался. Он отчаянным усилием воли заставил себя не двигаться и не оборачиваться. Потому что он и так знал, что там увидит. Он увидит окно, за окном – детскую площадку, чуть дальше – жилой дом. В кабинете – только они вдвоем. Никакой Кабы у окна. Все это сны. Фантазии.

– Она не думает обо мне,– продолжал Игорь.– Она сейчас пришла к вам. Потому что и вы тоже должны для нее что-то сделать.

– Игорь, ты, вероятно, путаешь меня с Кривом?– возразил Петров.– Я не Крив, я Виктор Петров, и ты у меня в кабинете. Ты осознаешь, кто я?

– Вы пообещали, но ничего не сделали,– говорил Игорь, не слыша вопросов.– Вы тоже не сдержали слова, вы тоже не помните своих снов, когда она к вам приходит и говорит, что хочет получить. Вы попросили ее о чем-то, и она исполнила. О чем-то, что должно сохраниться в тайне. Теперь ваша очередь.

Петров вновь ощутил, как покрывается мурашками. О чем мелет этот парень? У него нет никаких незавершенных пактов, – ни с Кабой-Худобой, ни с Бабой Ягой, ни с проклятым дядей Гргой. Но даже если Игорь на минуту стал провидцем, как в редких случаях бывает в состоянии гипноза… Даже если он говорит о том случае… Да нет, он этого не может ни знать, ни прорицать. Суть в том, что они с Игорем договаривались на берегу о том, что тот не будет в этот раз в одиночестве. Во время встречи с его кошмарами Петров будет рядом, будет его направлять, страховать и оберегать. И воображение парня перерисовало эту договоренность, поместив его, Петрова, в сон. А все прочее можно отнести к кому угодно, к любому человеку: ты просил, ты молился, твое желание исполнилось, ты молился Богу, но исполнила просьбу Каба, и теперь ты тоже ей должен, какую-нибудь мелочь, принести воды из-под крана или горстку перхоти со своей головы.

И вновь Игорь словно прочитал его мысли.

– Все постоянно чего-то просят,– говорил он.– Все люди все время просят в глубине души, но они даже не знают, кого просят. Наверное, когда-то давно они знали. Но потом время прошло, и сказки стали другими, и они забыли. Но просить – не перестали. И часто то, о чем просят, сбывается. Значит, есть кто-то, кто исполняет просьбы. Никто не задумывается об этом. Они думают: само собой так стало. Они думают: повезло! Другие думают: видимо, удача на моей стороне. Верующие думают: бог помог или ангел-хранитель. Атеисты думают, что этого добились они сами, своим трудом. Хотя изначально просили-то они не себя самих, а непонятно кого, в воздух просили. Все потом забывают, все делают вид, что так и должно быть. Все убеждают себя, что это просто они такие хорошие, поэтому желание и сбылось. Никто не хочет признаться, что он теперь должен. Должен отработать желание. Поэтому люди и не становятся теми, кем они хотят быть. Потому что сначала они, как Крив, просят какую-нибудь ерунду. Которая не относится к делу. Глаз чтобы выздоровел. Богатство чтобы пришло. Когда они понимают, что нужно просить сразу Людмилу, а не ходить вокруг да около, уже поздно. Долг накопился, и теперь они должны по гроб жизни.

– Сосредоточимся на твоем долге,– прервал Петров.– Что ты должен для нее сделать?

– Я не знаю. Я не помню этого. Я только помню книги.

– Быть может, ты должен написать книгу?– предположил Петров.– И все крутится вокруг этого?

– Книгу,– эхом отозвался Игорь, и голос его звучал задумчиво.

– Написать книгу и отдать ее в качестве долга?

– В качестве долга,– тупо повторил Игорь.– Книгу в качестве долга. Она заберет ее. Заберет книгу стихов. Она хочет книгу стихов. Она хочет, чтобы я написал стихи.

И в этот момент Виктор Петров вспомнил. Он вспомнил о том, о чем ему рассказывала Вероника Мещерякова, мама Игоря, в тот первый день их знакомства, когда он попросил ее подробно описать случаи лунатизма. Она говорила о том, что Игорь стоял у стены и бубнил стихи с закрытыми глазами. Вот! Вот оно! Игорь пытался отдать свой долг. Во сне, как и следует из истории про Крива.

– Игорь, возможно, ты уже расплатился со своим долгом,– мягко заметил Петров.– Ты просто не помнишь об этом. Ты должен спросить напрямую. Ты должен спросить свою Кабу, действительно ли ты должен что-то для нее сделать? Или это все ложная память, и никто тебя не преследует, ты сам себя преследуешь.

– Я не могу. Я боюсь.

Игорь задрожал, как загнанное животное. Петров наклонился к нему, пытаясь говорить еще мягче, но внушительнее.

– Игорь, я все время здесь. Каждую секунду. Я вытащу тебя сразу же, если что-то пойдет не так. Но ты должен озвучить вопрос. Озвучь его, и все закончится. По крайней мере, мы будем знать, где истина, а где – ложь.

Глаза Игоря метались под опущенными веками. Руки на подлокотниках сжимались и разжимались. Парень начал сучить ногами, словно ему приспичило по-маленькому. Пот заливал все его лицо.

– Спроси ее,– настаивал Петров.– Спроси, выполнено ли условие. Спроси, закрыта ли сделка? А если нет, спроси, что ты должен для нее сделать…

Внезапно Петров отшатнулся. Спинка его кресла отпружинила, однако сила толчка была такая, что Петров откатился на колесиках к окну. Если бы это был не офисный стул, а, скажем, табурет, он бы свалился навзничь. Он с удовольствием свалился бы навзничь. Он хотел свалиться навзничь и не видеть больше лица Игоря. Или лучше потерять сознание, а, очнувшись, осознать, что ему все приснилось, нет никакого Игоря, они никогда не встречались, это был просто кошмар.

Лицо Игоря вдруг стало безжизненным. Оно стало мертвым. Только что на нем раскрывалась вся глубина его эмоций, – Петров моргнул, и перед ним – мертвец. Белое, пергаментное лицо, застывшие черты, неподвижное тело, свернувшаяся кровь. Он не мог поверить своим глазам. Он не в силах был поверить, что возможен такой резкий переход.

– Форточка,– прошамкал Игорь бесцветным, недосоленым, старческим голосом, и Петров едва не завопил. Потому что теперь это был не его голос, не Игоря голос. Это был голос чужака.

– Форточка открыта,– выговорил Игорь одними губами, мышцы его мертвенного лица не двигались.

– Игорь, ты меня слышишь?– Петров взял себя в руки и вновь придвинулся, озабоченно вглядываясь в лицо своего юного пациента. В голове сверкнула мысль, что сегодня он сделал одну из величайших ошибок в своей жизни, однако он быстро ее отогнал. Сейчас было не до нытья.– Откуда взялась форточка?

Игорь молчал. Тело расслаблено, руки свободно покоятся на подлокотнике, голова откинута назад, лицо мертвое. «Обнародуй нам, отец, что такое есть «потец»,– невольно вспомнил Петров слова из мультика-ужастика, который он смотрел много лет назад. Он вновь отогнал наваждение.

– Игорь, я прошу тебя, не отвлекайся. Мы здесь для того, чтобы…

– Ручка,– сказал тот безжизненно.

– Игорь!– Петров слегка повысил голос.– Услышь мой голос, вернись на мой голос.

– Нужно одеть тапочки. Они для алеутов. Нужно одеть тапочки. Без тапочек холодно. Можно подхватить простуду. На улице минус двадцать. Дома плюс двадцать. В школе сделают человека. Морковь полезна для зрения. Компьютер вреден для зрения. Можно остаться без зрения.

«Помните, был такой мульт, «Тайна третьей планеты»?– спросила его Вероника Мещерякова, и он помнил. Да, это действительно тот голос. Теперь он понимал, что имела в виду мать этого мальчика. Этот нечеловеческий, дребезжащий, монотонный голос. Планета Шелезяка. Воды нет. Растительности нет. Населена роботами.

– Игорь!– воззвал Петров, уже чувствуя себя на грани паники.– Игорь, двигайся на мой голос.

– Нужно есть с хлебом,– продолжал мертвый робот с опустошенной планеты.– Дед всегда ел с хлебом. Потом он умер. И бабушка умерла. Нужно есть с хлебом. В хлебе вся сила. Как жить дальше без хлеба. Форточка. Ручка. Дверь закрыта. Чужие туфли. Спорт – это важно. Он – для будущего. Без спорта нет будущего. Нужно учиться. Образование важно. Как в первом классе будет, так и пойдет. Нужно постричься. Не нужно стричься. Нужно следовать сердцу. Не нужно следовать сердцу. Форточка. Должна быть закрыта. На улице минус двадцать. Форточка открыта. Дома плюс двадцать.

– Игорь!

– Сесть прямо. Сколиоз неизлечим. Нужно сидеть прямо. Телефона нет. Полтинника нет. Нужно бежать. Убьет, если догонит. Все бегут следом. Это Каба. Она бежит следом. Каба здесь. Каба притворяется, что смотрит в окно. Каба не смотрит в окно. Каба подслушивает. Каба всегда всех подслушивает. Дверь закрыта. Обед нужен полноценный. Вымыть руки. Микробы заразны. Чужие туфли полны микробов. Слабая дыхалка. Каба. Нужно тренировать слабую дыхалку. Ручка. Ручка от двери другая. Дверь другая. Грабитель был на самом деле. Каба. Грабитель не приснился, он был на самом деле. Грабитель не грабил. Он пришел за мамой. Грабителю нужна была мама. На кону стоит мама.

– Игорь!– Петров протянул к нему руку, намереваясь дотронуться до плеча, но тут же в испуге одернул. Он не знал, как отреагирует этот твердящий чужеродный механизм на его прикосновение. Но на самом деле в глубине души он страшился другого. Того, что он почувствует под пальцами холод искусственной машины. Этого разум Петрова не перенесет.

Тем не менее, делать что-то нужно и срочно. Петров подавил импульс ринуться к двери, высунуться в коридор и завопить о помощи. Дело даже не в том, что он так подставит сам себя. Самое главное: никто и не сможет быстро разобраться в ситуации и помочь, а медлить – значит, обречь Игоря вечно пребывать в таком состоянии. И Петров решил пойти рядовым путем.

– Игорь, я сосчитаю до пяти, и ты проснешься. Поле этого ты будешь помнить только книги. Все остальное ты забудешь, только книги. Раз, два…

с утра – покупки……………….вечером – застолья

……зимой – лыжня………………………………..летом

………………………………..по грибы

………………..мы – образумились, мы больше – не рабы………

…………………………..вот пообедаем и – заготовим колья………………………

– Пять!

Щелчок пальцами.

– Что, уже все?– спросил Игорь Мещеряков будничным тоном, оглядевшись по сторонам.

Время сеанса вышло. Это был последний сеанс Петрова на сегодня, он постарался предусмотреть все,– на случай, если дело полетит кувырком. Оно едва и не полетело, но Игорь об этом не знал; и ему не нужно об этом знать. Парень не спешил прощаться, Петров – тем более. Петрову пока нельзя было прощаться. Он знал то, о чем не знал Игорь, и он должен будет ему об этом сказать. Петров не хотел об этом говорить. Должен, но не хотел.

Они вдвоем пили сладкий чай, чтобы снять стресс, видит бог, им обоим это было нужно. Игорь вновь смотрел в излюбленное окно, на излюбленный вид за окном. Он не помнил о том, что у окна стояла Каба, и Петров испытывал от этого лишь облегчение. Хватит с него Кабы-Худобы.

Вечер за окном благоухал; его заказали для них музы – музы творчества, музы открытий, музы вдохновений и инсайтов, музы шедевров и лебединых песен. Благоухание вечера прорывалось даже сквозь пластиковые окна внутрь кабинета. Вечер благоухал радостью, детскими визгами, счастливыми деньками бок о бок с другом, приятными воспоминаниями, загадочными историями из-под одеяла. Он благоухал чебуреками из открытых дверей столовых, он благоухал огоньками сигареток и фонариков в темноте, благоухал песнями под гитары и расставленными палатками, благоухал брызгами фонтанов и уходящим летом. Уходящим навсегда.

Он благоухал завершением чего-то очень важного и дорогого.

Игорь смотрел вглубь этого прощального вечера и, попивая чай, рассказывал Виктору Петрову свою историю:

– Мне было десять где-то, когда я впервые с ним столкнулся. Потом я вспомнил, что и о нем рассказывала бабушка когда-то. Только она называла его Вахтер. Вкратце история такая: Вахтер был сторожем на кладбище. Почему он Вахтер, а не Сторож – я не знаю, в истории так. И вот на кладбище приходят и дети тоже, у некоторых детей ведь погибают очень близкие люди. А Вахтер очень сильно переживал, ему казалось, что грустные дети ломают всю картину мира, такие дети делают мир неправильным. И стал он после своей вахты выслеживать этих детишек и утаскивать к себе. В общем, я в тот день шел домой со школы, мне влепили двойку, Димон Шиляев порвал мне рубашку. Димон Шиляев в классе первым козлом был… Ну, он умер потом… Я шел домой весь грустный-грустный, потом что-то… как-будто кольнуло. Знаете же, всегда чувствуешь, когда кто-то пялится. Даже если рядом никого нет, кто-то по-любому пялится тишком из окна. Я обернулся и увидел его, Вахтера. Серьезный такой мужик, идет за мной следом и пялится на меня. Помню, перепугался и вспомнил сразу бабушкину историю. Она говорила, что с тех пор Вахтер перестал работать на кладбище и теперь он караулит грустных детей везде, где может. Ходит по улицам, высматривает грустных детей. Если кто-то идет грустный, Вахтер на него нападает, уносит к себе в берлогу и там совершает над ним всякие вещи. Не знаю точно, какие.

Игорь прочистил горло, и было похоже, что он тем самым сдержал нервный смех.

– В общем, Вахтер этот шел за мной до самого подъезда. Я же грустный был… Я и в подъезд не стал заходить из-за него, потому что подъездная дверь медленно закрывается, а сам я ее захлопнуть быстренько не смог бы, там этот механизм не давал. Я сел на скамейку и думаю, что тут-то он ко мне не сунется. А если сунется, я заору, и кто-то услышит или увидит. В подъезде – по-любому кранты. И мужик тот походу реально за мной шагал. Потому что когда я сел на скамейку, он даже растерялся и сперва не знал, куда ему деться. Не ожидал, стал зачем-то рассматривать окна, а потом развернулся и утек. Сдается мне, кто-то пострашнее Вахтера за мной увязался.

Игорь хладнокровно отпил глоточек. Сказал:

– Есть такое выражение «бог из машины». Все время натыкаюсь на этот приемчик, во многих книгах. Бог спускается на колеснице и разруливает всю замуту. Или же кто-то, типа бога. Какой-нибудь мудрый и могучий парень, наподобие кардинала Ришелье. Ну, наверное, церковники и придумали эту фишку. И почти всегда в книгах этот бог из машины – добрый. Редко – нет. В основном появляется под самый конец и всех спасает из-под колес от гибели, плохих же давит как клопов. Потом все уходят в закат, так строится сюжет, весь хэппи энд строится на этом приемчике. Гарри Гаррисон, Лукьяненко – там вообще бог на боге, они любители этого. И ты потом такой прокручиваешь все назад и удивляешься: всю дорогу ГэГэ ходил под наблюдением, всю дорогу его оберегали, а он даже об этом не подозревал до последнего момента. Хотя, если бы подозревал, то не сильно бы старался, наверное.

Петров не мог не улыбнуться. Глубина познаний этого кадра всегда ему импонировала, это выносило Игоря над его сверстниками на нереальную вертикаль. Игорь хлебнул глоточек. Потом сказал:

– Я как-то смотрел передачу с Дроздовым. Про жаб. Дроздов старенький был уже. И когда он улыбнулся, я вдруг подумал: он – бог из машины. Но – литературный, такой, как он описан в книгах; он – именно такой. А мы – жабы. Главный герой скачет по столу, как больной, куда-то рвется, сам не зная куда; у него какие-то планы. Хочет прискакать и получить приз. А потом подскакивает к самому краю, и все начинают переживать, но переживать – незачем. Дроздов легко так ловит жабу и возвращает ее на безопасное место. И улыбается. Знаете, как Дроздов улыбается?

Петров кивнул. Он знал. Он уже допил свой чай. И выключил компьютер. Он просто сидел и с виду безучастно слушал Игоря. Тот сказал:

– Это – улыбка того самого бога из машины. Но – книжного бога, не настоящего. Помните, мы в самом начале еще говорили про неправильные вещи. Писатели пишут так, словно так и должно быть, и все должны им поверить. Словно чудеса – бывают, словно желания сбываются просто так, потому что человек хороший, и ничего не нужно для этого делать. Что можно выиграть в лотерею или спасти умирающих животных, если очень захотеть. Словно бедные люди смеются всю жизнь, и им не нужны деньги. Словно трактирщика нужно наказывать только за то, что он не родился богатым, а родился обычным. Словно над квартетом нужно глумиться, потому что они просто не знают, с чего начать, и пересаживаются. Бог из машины – самый страшный обман писателей, и кто-то это однажды придумал, а потом другие – подхватили. Еще больше пугает то, почему они так упорно обманывают. Почему так сильно хотят скрыть правду? В реальном мире бог из машины – злой. Он – Вахтер. Он убийца и маньяк. Психопат.

Несколько секунд Игорь молча прихлебывал свой чай мелкими-мелкими глоточками. Его взгляд, направленный в окно, сделался вдруг грустным-грустным, и Петров на секунду испугался, что парень заплачет. Вот только это будут не нюни, не сопли, это будут горькие мужские слезы. Слезы мужчины, который стоит перед обломками своего дома, который он строил всю жизнь. Или перед обломками детства.

К счастью, этого не произошло. Игорь сглотнул и сказал:

– Вы тогда про ритмы рассказывали, в первый день. Ну там, ритмы сбились, день с самого утра не задался, с родителями зацепился, на телефоне зарядка села. Учебник забыл как назло, и по этому же предмету двояк схлопотал, потом еще Димон рубашку порвал. Так все и началось в тот день, когда мужик тот увязался, Вахтер этот. Со сбоя ритма все и начинается. Потом приходят докапывальщики.

Петров удивленно поднял бровь. Игорь не смотрел на него, но уловил его вопрос. Он хмыкнул и сказал:

– Ну, я их так для себя прозвал. Это люди, которые любят цепляться к другим людям. Докапывальщики. Любят докапываться. Они так-то нормальные челы, они – как мы. Но когда у кого-то происходит сбой ритмов, они реагируют первыми, они как-то заточены под чужие неприятности. Всегда чувствуют, когда кому-то плохо, и летят наперебой. Если тошнит в автобусе, обязательно прижмется вонючая бабка и будет нагнетать, и от нее уйти не получится, она так и будет таскаться следом по всему автобусу. Если подвернул ногу на тренировке, на нее обязательно кто-то наступит по пути домой. Хорошо, если только один раз. Если болит голова, в школе кто-нибудь обязательно подкрадется сзади и заорет, типа напугал. Если настроение плохое, кто-то обязательно сделает его еще хуже. Но самое страшное не в этом. У Кинга есть такие персонажи, называются «люди в желтых плащах». Они ходят и выискивают одаренных детей, чтобы украсть. Докапывальщики – выискивают жертву для бога из машины. Они сами этого не знают, они вообще ни о чем таком не знают. Многие из них даже не осознают, что делают, бабка в автобусе по-любому думает о своих огурцах, а не о том, что кого-то там тошнит. Но бог из машины чует по ней жертву. А потом нападает. Если получится. У того мужика, Вахтера, в тот раз не получилось. Мне просто неожиданно повезло, хорошая мысль в голову пришла вовремя. Наверное, есть и другая сила.

Игорь допил остатки чая. Потом он сказал:

– Бог из машины – полный психопат. Он как тот Джек, который построил дом, от Фон Триера. Только родителям не говорите, что я смотрел, мама мне голову отвинтит. Да и папа не погладит. Я понимаю, что не должен был это смотреть, но я посмотрел. Как чувствовал. Тот Джек из фильма – это бог из машины, в натуральном виде. Совсем не тот, как о нем пишут писатели. Если болит нога, бог из машины не будет на нее наступать, чтобы сделать больнее. Он просто отрежет руку. Так, неожиданно, для смеха. А потом объяснит, что он как лучше сделал, нога-то прошла. Вы говорили, что ритмы можно восстановить. Я думаю, что и к докапывальщикам можно приспособиться, я как-то приспособился. От бога из машины редко удается спастись. Он очень непредсказуемый и не делает то же самое два раза. То есть в следующий раз за мной уже не будет идти никакой мужик, за мной поедет трактор. Или камень упадет с крыши. Или подо мной провалится асфальт. Или перестрелка, и я – на линии огня. Ничто не говорит в книгах заранее о том, что придет в конце бог из машины. И в жизни – также, все очень быстро и непредсказуемо. Это единственное совпадение.

– Это – Каба?– негромко спросил Петров.

Игорь резко мотнул головой.

– Нет! Каба всегда играет по чесноку, вы же знаете. Кто просил Крива таскаться к камню? Никто его туда не тянул, он мог в любой момент собрать манатки и уехать на край света, и Людмилу свою забрать, и «бабки» свои. Подальше от камня, и там он бы потерял для Кабы смысл, потому что – как он отнесет к камню подарочки? А если уж вырубал на камне свои хотелки – так отрабатывай. Кто его просил стирать надпись на камне? Никто, старик какой-то мутный, непоймикто. Включил бы Крив немного мозг, сам бы все понял. Нет уж!– Игорь еще раз для верности мотнул головой, потом перегнулся через подлокотник и поставил пустую чашку на край стола.– Я еще когда-то на старца того думал. Непонятно откуда взялся, непонятно куда делся – чем не злой рок? Но потом тоже понял, что не он это. Старик только подтолкнул Крива, Крив уже и так созрел, его бы птичка подтолкнула любая. Это не бог из машины, в истории про Кабу нет бога из машины. Бог из машины – это как если бы, пока Крив бегал к камню, на деревню напала банда. Бандиты напали и всех вырезали. Или авианалет фашистов. Или чума. Или зомби, все равно. Ну то есть то, что вообще никак не угадать по сценарию. Каба Кабой, а потом такой приходишь – и вот настоящая трагедия, под боком! Так что это не Каба.

Игорь глубоко вздохнул и сказал:

– Может быть, нет никакой Кабы. Мы ее просто придумали все вместе. Кто-то давно начал придумывать, потом каждый добавил что-то свое. Я не уверен, что услышал от бабушки историю именно так, как я ее вам рассказал. Я сам говорил в прошлый раз, что добавил что-то свое. А может, и бабушка добавила? И тот человек, который ей рассказал?

– Ну что ж,– негромко произнес Петров, поскольку Игорь потрясенно замолчал, удивленный своим же собственным признанием,– я рад, что ты это понимаешь. И что не придется тебя переубеждать.

– Я всегда это подозревал,– смущенно сказал Игорь, словно и не услышал его.– Ну то есть – пятьдесят на пятьдесят. Либо Каба – это действительно существо, какая-то темная энергия, которая ко мне прицепилась. Либо – я и есть Каба. Я сам. И синяки я наношу себе во сне тоже сам. И родители это знают, но говорить боятся. Боятся, что у меня от этого еще больше крыша поедет. Чего-то они боятся в любом случае – либо Кабы, либо меня. Я вижу по их глазам, особенно после приступов, как они на меня смотрят. А вернее – как НЕ смотрят. Папа еще норм так, а мама сильно изменилась за последние годы. Я так-то сам изначально накосячил, сам все испортил, мой длинный язык всех подвел, всем подкинул свинью, всем нам… Может, я сам себя за это и наказываю. Давно было, а все простить не могу.

– И что же это было, если не секрет?– спросил Петров.

– Секрет.– Игорь поморщился.– Не хочу об этом говорить, честно. Только не об этом еще. И вообще, это уже не мои секретики, так что я вроде не имею права. Лучше я промолчу на этот раз, одного раза хватило. Да и не суть ведь? Суть в том, что однажды я попросил у Кабы. Я точно помню, что я попросил у нее, и это уже не сказки. Иконок у нас дома нет, в Деда Мороза я тогда уже не верил, а в логику – верил. В рекламу – верил. В банковскую систему – верил. Так что это был обычный кредит, все по-честному, кого мне еще просить в том возрасте? Я попросил у Кабы, и теперь я тоже должен для нее сделать. Даже если я ее просто выдумал, кредит есть кредит.

– Я полагаю, что это и будет твоя следующая отправная точка,– оживился Петров. Он понял, что парень выговорился, теперь пришел его черед.– И от этой точки ты пойдешь к выздоровлению. Ты должен что-то сделать, но ты не делаешь. Ты говоришь, что не знаешь, что делать. Но ты знаешь, в глубине души. Потому что все ответы – там же, в твоих снах, прямо перед глазами. И теперь ты должен собрать все силы, зажмуриться и начать делать. Дальше все зависит от тебя.

– В смысле?– Игорь непонимающе воззрился на него.

– Твои книги,– сказал Петров и улыбнулся. Ранее, сразу после сеанса, когда ему удалось беспрепятственно выдернуть Игоря из механической ямы, в которой тот стал роботом, Петров первым же делом поинтересовался, что тот помнит. И как он ему сам отмерил, Игорь помнил ровно столько же. Он помнил книги, а больше – ничего. Но и этого достаточно. Потому что Игорь прав. Петров это понял, когда услышал его старческий, недосоленый голос. Игорь Мещеряков – и есть Каба.– Все же крутится вокруг книг, не так ли?

– Не понял…

– Я говорю о книгах, которые тебе снятся.– Он отметил, что Игорь машинально опустил взгляд на его галстук.– Те книги, которые и не книги вовсе. Которые хотят быть прочитанными, но ты их отталкиваешь. Быть может, в этих книгах заложено что-то очень важное для тебя. Быть может, так у тебя проявляется период взросления, период развития, – через такие вот аллегории, а ты противишься этому. Тем самым – топчешься на месте, а это чревато, ты же помнишь, как опасны сбившиеся ритмы. Быть может, ты найдешь в этих книгах указатель, или намек, или, наоборот, подробные инструкции, что именно ты должен сделать. Не для Кабы – для себя. К примеру, написать собственную книгу?

Игорь снова поморщился, даже скривился.

– У меня не очень хорошо с фантазией.

– А ты пробовал?

– Было как-то,– уклончиво ответил парень. По нему было заметно, что тема для него не особо сладкая.– Криво получилось.

– Квартет должен тренироваться,– подловил его Петров. – Твои слова. Звери не знали, с чего следует начать. Ты – знаешь. Но это не важно, возможно, ты прав, ты – не писатель, не поэт, не художник и не Ален Делон. Но ты же понимаешь, что все эти книги, все эти сны – это символизм. Ты что-то отталкиваешь в жизни, внутри себя, в своем ближайшем окружении. А вдруг все те книги в твоих снах, они – правильные? Что если в них нет неправильных вещей, о которых ты говорил? И тебе предстоит прочесть книгу абсолютно правдивую? Даже если во сне. Подумай над этим.

Игорь думал. Напряженно. Прямо сейчас его мозг в тройной степени перерабатывал информацию. Петров сделал паузу, а потом сказал:

– Я думаю, как только ты перестанешь отвергать, твоя Каба успокоится. Ты, как Крив, потеряешь для нее смысл, ты будешь увлечен чем-то другим. А вслед за этим исчезнут твои ночные хождения. Тебе будет просто не до всего этого, ты пойдешь своим путем. Ты говорил, что все боятся идти своим путем. И большинство – уходят в тень. Но есть те, кто боится, но – идет. У тебя нет выбора, тебе нужно идти вперед. Твое подсознание пытается вернуть тебя на твой путь. Вернуть тебе мечту.

– Я не знаю, какая у меня мечта,– уныло проговорил Игорь.

– Но ты узнаешь!– воскликнул Петров.– В этом суть. Узнать, понять, прочувствовать. Ты узнаешь, и ты мне обязательно о ней расскажешь. Я надеюсь, что когда-нибудь мы снова встретимся, и ты мне все расскажешь.

Игорь дернулся и мгновенно зажался. Еще одна его поразительная способность: наряду со всегдашней сонливостью, с видимой отрешенностью, в критические моменты тот мгновенно ухватывал суть. Однажды ему это спасло жизнь, Петров готов был поверить. У него от истории с тем мужиком, Вахтером, который на поверку мог оказаться педофилом-насильником, самого мурашки побежали по телу.

– Что значит – когда-нибудь? Вы меня в психушку отправляете?

Петров откинул голову и рассмеялся. Он надеялся, что искренне.

– Напротив, Игорь. Мы закончили. Мы выжали из наших сеансов все. По крайней мере – на данный момент.

Теперь сам Игорь – открытая книга. Он – исписанная страница за миг до того, как ветер истории перелистнет ее, но на этой странице – поистине все. Ошеломление новостями, пришедшими почтовыми телеграммами. Боль разлуки, охватывающая перед открытыми дверями поездов. Сомнение в разумности и целесообразности мира, посещающее перед раскопанными братскими могилами. Надежда, что выпал один шанс из ста, когда врач выходит из операционной. Отрицание происходящего, когда взрываются дома или терпят крушение самолеты. Радость победы, когда взбираешься на Эверест. Веер человеческих чувств на лице одного лишь мальчика, и теперь Петров понимал его как никогда. Они все выглядят, как книги, но они – не книги. Они – люди. Они хотят быть целиком прочитанными, хотят, чтобы нашелся кто-то, кто прочел бы их от корки до корки. Каждый считает, что он – уникален. Петров знал, что никогда не сможет прочесть книгу под названием Игорь Мещеряков до последней главы. И осознание этого переполняло его печалью, но и казалось ощутимо правильным.

– А с чего вдруг?– недоверчиво пробормотал Игорь, и эти слова вышли безликими и пустыми на фоне веера чувств на его лице.

– Мы можем встретиться еще один раз, или мы можем встретиться еще сто раз. Никаких новых континентов мы не откроем, все уже открыты. Мы с тобой нащупали болевой нерв, определили стратегию. Дальше – фронт работы перемещается из реальности во внутренние миры. В твои миры. Но я не могу быть там с тобой. Никто и не должен быть там с тобой. Только ты сам.

– Я понятия не имею, когда снова увижу этот сон с книгами и попробую,– проворчал Игорь, не зная, что еще сказать.– Графика-то нету.

– О том и речь,– подтвердил Петров.– Мы сможет узнать результат только после того, как этот сон придет, и ты в нем сменишь стратегию, перестанешь прятаться. Но будет это завтра или через год – мы не знаем. Мы можем встречаться весь этот год и беседовать, но все разговоры будут крутиться вокруг этого. Либо вокруг отвлеченных тем, к примеру, мы будем обсуждать книги. Мы сами не заметим, как наши встречи перерастут в какой-то литературный клуб, от которого никакого толку. Но мы и не сможем встречаться год.

– Предки,– кисло вставил Игорь.

– Рано или поздно твои родители начнут задавать вопросы и будут правы. Но дело даже не в них, признаться, а во мне. Я не хочу жульничать и вытягивать деньги, хотя руководство меня только похвалит за это. Но не в твоем случае. Ты должен позвонить мне после того, как тебе приснится этот сон. Ты расскажешь, как все прошло, и мы вместе решим, нужно ли возобновить наши встречи. Но есть большая вероятность, что этого не потребуется. Есть большая вероятность, что ты перестанешь быть «жабой Дроздова», а станешь вполне самостоятельной личностью, который трезво оценивает реальность. И ты прав – с нарушениями ритмов можно справляться. Равно как с докапывальщиками. Один из самых верных способов – сломать сценарий. Так, как ты сделал с тем типом, Вахтером, кто бы он ни был. Ты сломал сценарий, ты не стал заходить в подъезд, а сел на скамейку, повел себя необычно, неадекватно, и это моментально выправило ситуацию.

Игорь перевел взгляд в окно, на детскую площадку, окутанную косыми лучами заходящего солнца; но он не видел ее. Он кусал губы. И вновь думал. Напряженно думал. Он всегда будет думать, всегда будет анализировать, всегда – оценивать, всегда – строить теории. Потом Игорь импульсивно схватил лямку рюкзака, лежащего на полу у его ног, и Петров внезапно испугался, что парень сейчас психанет, обидится и молча уйдет. Это было бы наихудшим итогом их знакомства.

Но Игорь не психанул. Не обиделся, не стал рвать и метать. Он всего лишь вновь чуть расслабился, опустил рюкзак назад на пол. Было видно, что осталось еще что-то, что его тревожит.

– Если вы правы, и все устаканится… Все пройдет, никакой Кабы больше не будет… Может так быть, что я после этого перестану читать? Потеряю интерес и перестану?

Петров совершенно не ожидал этого вопроса, однако в то же время он ему ничуть не удивился. И он неожиданно обрадовался, что этот вопрос прозвучал. Это был правильный посыл. Это был вопрос юноши, который впервые идет на медведя. Это был вопрос перед дверями монастыря, прежде чем принять послушание. Правильный, совершенно логичный итог. И он сказал:

– Знаешь, что больше всего боятся алкоголики, почему не бросают пить? Что уйдет радость. Что это будет ноша, они будут тянуть лямку до конца жизни, держаться в завязке до конца жизни. И ничто не будет радовать. Они пробовали пару раз, уходили в завязку. И вот, поглядите, солнце, оказывается, не такое уж яркое, как думалось. Мясо не такое уж ароматное, как казалось. Да и вообще отвратное мясо продают в последнее время. Жена, оказывается, не такая уж красавица. Друзья – с ними и поговорить не о чем, как без водки-то говорить? И люди вокруг не такие уж милые. Да совсем не милые, надо заметить. Докапывальщики одни.

Игорь хохотнул. Петров охотно присоединился.

– Это нормальный страх, логичный. Потому что алкоголь давно стал синонимом радости, это такая ловушка, она так работает. С утра похмелье – никакой радости. Вечером выпил – блаженство. Так вырабатываются рефлексы, как у собаки Павлова. Ты тоже алкоголик, Игорь. Твой алкоголь – книги. И так уж случилось, что книги у тебя прочно ассоциируются с твоими ночными кошмарами. То есть, с одной стороны – кошмары. С другой, наяву,– это нечто совершенно противоположное, приятное. Говорю тебе по опыту. Если бросишь пить, если перетерпишь, то субъективные вещи – действительно не те, какими они были раньше. С друзьями действительно говорить не о чем, с женой – тоже давно не о чем. А вот объективные вещи – наоборот. Солнце – оно правда ярче. Трава – она правда зеленее. Мясо… Мясо тоже вкуснее, если его выбрать в хорошем магазине. Я бы на твоем месте переживал не за это, Игорь. Я бы переживал за то, что, когда твое эмоциональное состояние улучшится, ты захочешь читать еще больше. А у тебя вроде и так с этим проблемы, как я слышал. Неуспеваемость в школе, и все такое.

Он ехидно ему подмигнул. Игорь, видно было, старался сдержаться, не сдержался, расплылся в благодарной улыбке. Счастливой улыбке. Так ли часто Петров видел счастье на лице этого мальчика? За все время их общения, видел ли он его хоть раз? Истинное счастье, сиюминутное, пусть на мгновение. Но теперь – вот оно. Наверное, ради таких моментов и стоит жить. Ради одного такого момента, даже одного.

Перед тем, как подняться, Игорь обстоятельно проверил рюкзачок, все ли кармашки застегнуты. Интересно, что он там носит, впервые задался вопросом Петров. Любимую книгу? Хотя у Игоря нет любимой книги, он это помнил. Потом Игорь встал, но вместо того, чтобы двинуться к двери, как он это всегда делал, он приблизился к столу и протянул руку.

– Спасибо,– сказал он.– За все. Что послушали и поверили.

Петров в свою очередь поднялся из-за стола в полный рост и с удовольствием пожал руку Игорю. Вышло немного торжественно.

– Удачи тебе, Игорь. Если у родителей будут вопросы, пусть тоже мне звонят. И ты сам звони. Как только будут новости, обязательно звони.

Игорь Мещеряков пересек кабинет и открыл дверь. На миг он застыл в дверях, и Петров подумал, что вот теперь парень сломает свое правило и уйдет без оглядки. Не обернувшись. И для него, Игоря, это будет легко. Потому что это так кажется, что он – один в поле воин. Но за ним – юность. Его раны исцелятся стремительно. Самое большее через год он даже не вспомнит о том, что посещал психолога. А если и будет помнить, то как занятный эпизод из биографии, о котором даже можно по секрету поведать друзьям или девчонке. Ему будет казаться, что все это произошло не с ним. Что он прочитал книгу, очень хорошую, яркую, впечатляющую книгу, и он соотнес себя с персонажем, вжился в главного героя, в ГэГэ, как он сам говорил, и теперь он наполовину верит, что это – реальность, а наполовину – что это всего лишь выдумка. Быть может, не особо честная, и уж точно жестокосердная по отношению к персонажу, но всего лишь – сказка.

А его, Виктора Петровича Петрова, как человека с лицом, как живую личность, тот вспомнит лишь однажды. Только для того, чтобы сообщить ему о своем исцелении. А потом просто забудет. Навсегда.

Но Игорь все же обернулся. И нет никаких синяков, и, очень хочется верить, что уже и не будет. Чистое мальчишеское лицо. Лицо будущего мужчины перед открытой дверью.

Он сверкнул улыбкой и исчез.

Больше они не виделись в этой сюжетной реальности.

Часть 2. Бог из машины.

Кагомэ, кагомэ.

Птичка в неволе на жердочке.

Кто откроет дверцу ей?

Может быть во тьме ночной

Сгинут аист с черепахой.

Кто же за твоей спиной?

Детская японская игра.

Глава 16. В школе-4.

Бог из машины убил Димона Шиляева. Пусть Димон Шиляев был отпетым козлом, его смерть вышла нелепой и страшной.

Игорь рассказывал Петрову про дверь, и тот поверил в нее. Потому что двери – это пути к прошлому и будущему. Потому что жизненный путь – это не променад, это не горная тропа, это не карабканье по лестнице. Жизнь – это переход из одной комнаты в другую. Через двери. Мы задерживаемся в этих комнатах, каждый в своем помещении. Кому-то нравятся обои или как выложен плиткой пол. Кто-то наткнулся на комнату с двуспальной кроватью, на которой – полуодетая женщина. Кому-то выпал холодильник, до отказа забитый алкоголем. Кто-то переходит из одной комнаты в другую до самой смерти.

Через двери. И каждая из них находится под присмотром Кабы.

Она не одна, эта сакральная дверь. В том базовом мире, где Игорь оказывался в своих снах, она действительно была одна, была прототипом, в этом парень не соврал. А в нашем мире – нет, и тут он слукавил, потому что Игорь Мещеряков даже под гипнозом не спешил расставаться со своими тайнами. Что именно находится за очередной дверью можно узнать, лишь открыв ее. Это лотерея, ничто в сюжете не может служить знаком или намеком. Проблема в том, что после того, как откроешь дверь, после того как увидишь следующую комнату, с этим знанием что-то нужно будет делать. Порой бывает так, что двери остаются захлопнутыми элементарно из-за страха, что за ними откроется мечта. Та самая мечта, к которой человек шел всю жизнь, которую всегда откладывал, потому что, заглядывая во всевозможные комнаты, ему приходилось совершать с Кабой честный обмен. Так прожигаются мечты. А вдруг – это и есть последняя дверь, а за ней – предел мечтаний? Но календарь уже выцвел, как выцвели глаза и волосы, как выцвели чувства, как выцвели надежды и старые дневники, и нет сил переступать очередной порог, и нет сил совершать честную сделку; и человек стоит, охваченный самым острым отчаянием за все годы его жизни, на пороге комнаты с осуществленной мечтой, понимая, что ему не хватило всего лишь шага.

Лучше уж не трогать закрытые двери. И сжимать, сжимать, сжимать пресловутую синицу в кулаке, чтобы однажды обнаружить, что и синица – это просто дохлое тельце.

Не все двери закрыты. Каба позаботилась об этом. Некоторые двери не нужно открывать, они – лишь проем. Стоит оказаться рядом, и можно увидеть дальние миры и… ЕЕ. Открытые двери. Они называются – картинами.

Рисунки сильнее слова. Многократно. Тысячекратно. Они как новые терабайтные диски в сравнении с ветхозаветными дискетами. Именно поэтому книга стоит тысячу рублей, а картина – тысячу состояний. Кто-то знает правду про проемы, они составляют «Клуб Х». Они знают, что могут попросить, и их желание исполнится, их прельщает достаточно честный характер сделки, а что до нарастающих обратных хотелок… Что ж, у них достанет власти, денег, положения в обществе, чтобы не копить собственные долги. В отличие от «богобоязненных» людишек, вымаливающих себе блага, а потом – прячущихся от кредитора и делающих вид, что ничего никому не должны. Члены «Клуба Х» скупают оригиналы, оставляя на потеху публике прекрасные копии. Но – всего лишь копии, понтовые картинки, ретроспективу – это не проемы в иные миры, это не путь к Кабе. Оригиналы хранятся в подвалах и комнатах-сейфах.

Обладатели этих картин смотрят на них часами. Они изучают каждый миллиметр, вглядываются в каждый штрих, в каждую мимолетную тень, пытаясь увидеть, разглядеть, призвать. И страж приходит. Каба приходит к ним. Она говорит им, что они могут пожелать все, что угодно, но и они тоже должны будут кое-что сделать. И тогда развязываются войны, рушатся биржи, случаются экологические катастрофы, меняются формы государственного управления, вспыхивают бунты и революции, происходят покушения и исчезают целые животные виды. Потому как желания этих людей очень высоки, по ним и расплата.

Игорь Мещеряков не стал чесать языком в кабинете Петрова в тот день, когда они рассуждали об источнике всего и о том, откуда что пошло, что служило первопричиной. Видит бог, он уже достаточно наболтал, Игорь проклял свой язык и давно уже посадил его на цепь, к счастью это или к несчастью. Но он знал, кто придумал писателей. Их придумали художники. Придумали и нарисовали, открыли портал, и Каба сделала так – появились писатели. Писатели взяли в руки перья, засели за папирусы и переняли эстафету, наводняя мир вещами и явлениями, понятиями и ценностями, некоторые из которых – истинные, но большинство – нет. Потому что они тоже должны были что-то сделать для Кабы, и в этом состояла их плата, плата за жизнь, плата за существование, плата за возможность писать, плата за то, что художники поделились с ними музами, и теперь писатель тоже может слышать их шепот, тоже может испытывать инсайт.

Очень долго, все время существования мира, эти две силы – образ и слово – шли бок о бок. Но сила образа осталась превалирующей.

Картина выглядит повседневной, она обрамлена деревянной рамкой, она предлагает беглому взгляду незатейливый сюжет. Поле роз с высоты птичьего полета. Причал и дюжина кораблей, потрепанных пережитым штормом. Прогулочный парк и силуэты дам, прячущихся от солнца под зонтиками. Облака, задумчиво бреющие над церковными куполами. Но там, внутри,– в самой глубине парка, у фонтана, в сердцевине цветка, во взмахе прогулочного зонтика, в зрачках портретируемого вельможи, среди бесчисленных церковных фресок,– она там. Каба. Если остаться у картины на ночь, и рядом никого нет, все ночники погашены, лишь одна свеча тревожит тьму неверным пламенем; если вглядываться в картину до рассвета, – можно увидеть ее. Порыв ветра вдруг откинет ветвь кустарника, и в тени рощи мелькнет ее смутная фигура. Среди голых скал, над которыми парит орел, между двумя валунами она вдруг выйдет на миг на солнце, чтобы приветственно кивнуть, показывая, что она готова выполнить любое желание, стоит лишь произнести, а в следующую секунду – вновь безлюдный гористый пейзаж, и никого нет. Глаза человека на портрете на короткий миг наполнятся ужасом, в них сверкнет ее отражение. И стоит лишь раз ее увидеть, будешь слышать ее шепот вечно. Она будет спрашивать темными бессонными ночами, наполненными поруганнымииллюзиями, растоптанными надеждами, болью от саднящих ладоней, страданиями от насмешек соловьев, слезами от бесчисленных неудач, – она будет предлагать свою помощь; и ты попросишь ее. Попросишь, охваченный сиюминутным отчаянием, попросишь, будучи слишком обиженным на весь мир, чтобы мыслить здраво. Ты попросишь и швырнешь на заклание свою истинную мечту, и правильные, честные книги никогда не будут написаны, полезные для человечества открытия никогда не будут совершены, все будет пожертвовано в угоду сиюминутных хотелок.

Так прожигаются мечты.

Романам предшествуют рукописи. Стихам предшествуют наброски. Трудам предшествуют черновики. Рисункам предшествуют эскизы. Неандертальцы, кроманьонцы, эректусы. Исполинские, неповоротливые динозавры. Бесформенные астероидные глыбы, простреливающие мироздание навылет. Космические бури и всепожирающие черные дыры. Однажды кто-то проверял существование на способность воплощать любые, даже самые дикие, фантазии и рисунки, творя все без разбора. Лимитов у существования не обнаружилось, оно оказалось гуттаперчевым, как нет лимитов у компьютерных технологий. Все наброски воплотились в реальности. Именно тогда на свет произошла Каба. Именно в то седое прошлое уходят корни этой сказки.

Позже многие из черновиков и эскизов были уничтожены, многие оказались опасными для самих создателей. И это перестало. Хаос упорядочился, как упорядочиваются события и даты в окончательном варианте рукописи, как упорядочиваются все жизненные ошибки, заводящие нас в комнаты-тюрьмы. Планеты нашли свои орбиты или заняли чужие – того, что было уничтожено. Потухли вулканы, вымерли динозавры. Выродились кроманьонцы. Дальнейшее развитие мира было передано в руки писателей, зарекомендовавших себя наиболее продажными, наиболее послушными воле Кабы, наиболее подлыми и двуличными. Наиболее отформатированными. Это было безопаснее, ибо человек, способный продать душу ради искусства, будет исполнять волю того, от которого это искусство зависит. Конечно же, об этом не будет написано в книгах, а будет написано прямо противоположное, а именно – то, что человек искусства – независим. Неправильные вещи. Они повсюду.

Именно поэтому художников намного меньше, чем писателей, особенно в последнее время. Художники – корректоры существования.

Детская книжка вдохновляет сильнее, нежели произведение для взрослых. Любой потрясающей глубины шедевр забывается,– он обречен на забвение, он не выдерживает молота повседневности и натиска рутины. С годами сюжет выцветает в памяти сильнее и сильнее, пока не станет отголоском. Детская книжка не забудется никогда. Потому что в ней – не просто слова, не просто увлекательная история, в ней – картинки. В ней – печать Кабы. Слово, подкрепленное образом, обретает силу цунами. Однажды прочитанная детская сказка живет в памяти вечно; она обитает в голове, селится над левым ухом и продолжает нашептывать свою историю. Стоит лишь присесть в тенечке, отгородиться от суеты, восстановить ритмы, и можно услышать, как продолжаются приключения героев сказки. Но никто этого не делает. Потому что так можно вспомнить о собственных мечтах, от которых отвернулся, оправдывая это жизненными обстоятельствами. Иногда двери лучше оставить запертыми. А вернее – в большинстве случаев.

В 19 веке вдруг все изменилось, и с той поры процесс стал необратим. С изобретением фотографии мощь образов увеличилась втрое, ведь фото – почти идеальные копии, и они – НЕ отражение реальности, как принято думать. Это все те же двери, которые со временем каждый получил возможность иметь под рукой. Персональные двери в любом доме, и их количество только растет. Если присмотреться… Видный красавец вдруг выходит на фото подслеповатым уродцем, и иногда кажется, что у него два лица. Помпезная улица города обнаруживает на фото потеки грязи и трещины в фасадах, а в этих трещинах – кажется, что ползают черви. Невзрачная девчушка представляется принцессой с обворожительной улыбкой. Кристально честный человек выходит с физиономией глумящегося грешника. Каба намекает; она дает понять каждому, кто способен видеть, она помечает всех своих должников. Она помечает людей, города, улицы, она помечает реки, горы, деревья, памятники, даже мусорные свалки, и порой бывает так, что люди на фото выходят четкими, в то время как здания за ними – выцветают.

Эра смартфонов и соцсетей довершила процесс слияния образа и слова. Впервые возникла сила, аналогов которой не было в истории мира. Мышление человечества стало клиповым, «Клуб Х» потерял прерогативу. Образы и сюжеты стали продуцироваться со скоростью мыльных пузырей, рассеиваемых по воздуху воздушной пушкой, мир стал похож на анимационный мульт, в котором предметы и веяния возникают на пустом месте, растут и множатся, в течение считанных часов приобретая характер лавины, а потом вдруг – исчезают без следа. Таково дыхание нового мира. Этот удивительный по красоте и несокрушимый по силе сплав образа и слова,– он способен перерисовать мир наново, обратить недостатки в добродетели, законопатить бреши, исправить ошибки и упущения. Он призван вымести поганой метлой все двусмысленные, вводящие в заблуждение, морочащие литературные сюжеты, всю пропаганду, всю халтуру; и выстроить честный мир.

Иногда Игорь Мещеряков с оглядкой подумывал, что Каба – она повсюду.

Нет ничего загадочного в том, что он избегал объектива всегда, сколько себя помнил. С таким-то жизненным кредо, черт побери! Ничего из вышеупомянутого Игорь не озвучивал в кабинете психолога; это был следующий пласт, куда он не пускал никого, даже случайного друга, каким (ему казалось) стал для него Виктор Петров. Игорь не хотел в психушку. А от всего этого, от всей этой философии просто смердело психушкой; а он не хотел. Игорь всегда интуитивно чувствовал, что объектив – это перекрестие прицела, взгляд Кабы, и он каждый раз содрогался, глядя на то, как народ кривляется, обезьянничает, безобразничает перед фотоаппаратами, как люди делают селфи, строя утиные мордашенции… кому? Кабе? Это просто надо быть дебилами, ведь многие чувствуют, ведь просто не может такого быть в мире, что это видит один лишь Игорь, а если это так – ему действительно пора на покой.

Но он не хотел.

Он говорил, что не любит фотографироваться. Он говорил, что выходит стремно на снимках. Он говорил все, что угодно, лишь бы улизнуть, а когда не находилось, что сказать – линял молчком. И он знал, в глубине души он чувствовал, что он прав, пусть даже это выглядит со стороны сумасшествием. Потому что мама, убегая от прошлого, тоже не захватила фотографии. И даже если захватила – она уничтожила их, оставив лишь одно фото. Она знала. Она тоже знала. А еще опасения Игоря подтверждало само это фото, на котором мама казалась ему молодой революционеркой, в обнимку с родителями, с его дедом и бабкой, которых Игорь не знал и на которых ему было положить расческу. Почему здания позади – выцветают? Почему люди выглядят четкими, а здания позади – нет, и это очень удобно списать на фотошоп, вот только в 2000-м году, когда был сделан снимок, преобладали мыльницы, а фотошоп заканчивал детский сад.

Игорь знал ответ. Кто-то в городе, из которого мама родом, попросил, и это исполнилось, и нужно было вернуть долг; человек встал посреди ночи с открытыми глазами, но не осознавая себя, подошел к зданиям, которые запечатлены на фото, и сбил горстку кирпичной крошки, которую потом предъявил в качестве долга. И Каба получила власть над зданиями.

Только ли теми, которые на мамином фото? А может – над всеми? От кого действительно мама спасалась? Этого Игорь уже не знал. Спрашивать было бессмысленно, он это чувствовал.

Полностью исключить фактор объектива Игорь, конечно же, не мог. Еще двадцать лет назад такое бы представлялось вполне осуществимым; сейчас – нет. Пространство мира пронизано бесчисленными лучами: государственные и частные уличные камеры, персональные камеры на телефонах и планшетах, камеры на каждом ноуте, с виду отключенные, но вполне возможно – что и нет, Гугл- и Яндекс-панорамы, спутниковые телекамеры. Пару раз Игорь совершенно неожиданно обнаруживал себя же в сети, в основном, если кто-то фоткал класс или школу, а он вдруг маячил на заднем фоне с отрешенным видом, словно мешком напуганный, но на деле – погруженный в собственную философию. У Игоря имелись домашние семейные снимки. Были фото в обнимку с дедом или бабушкой, были фотки деда и бабушки, фото всей семьи и каждого по-отдельности. На 14-м дне рождения батя, уже вдарив солидно и давным-давно пройдя свою пороговую рюмку, блуждал по комнатам и фоткал всех подряд; разве что какающего Тупого Кота не сфоткал. В общем, Игорь попадал на фотографии с пугающей регулярностью; и он ненавидел это. Ничего не мог с этим поделать, оставалось ненавидеть. Он знал, что Каба наблюдает за ним. Из каждого фото.

Однако хуже, много хуже, когда образ бывает подкреплен словом.

Игорь не был активным участником соцсетей и форумов. Присутствовал лишь теневым образом, как наблюдатель. Он имел свою страницу в ВК, поскольку существовали две школьных группы во ВКонтакте. Первая – официальная, там периодически постились разные разности. Редко – полезные, по большей части – бред. Анонсы предстоящих мероприятий, о которых в школе и без соцсетей плешь проедали. Порой мелькали хвалебные статьи, посвященные учителям-юбилярам или отличившимся ученикам, занявшим места на олимпиадах. Результаты товарищеских встреч между школами по футболу или баскетболу. Приглашение на ярмарку. Приглашение на «день бега» или «день здоровой семьи» – любой удобный выходной, чтобы поноситься, приглашаются ученики и их родители, а также вообще все, кто способен одолеть стометровку и не испортить праздник инфарктом миокарда. Прочее – реклама, как правило – бездарная. Реклама репетиторов (очень актуальная тема). Реклама курсов по иностранному языку. Реклама спортивных секций. Дзюдо мелькнуло пару раз с гордым постером малолетних дзюдоистов. Благо дело, Игоря там не нашлось, а то у него сердце запрыгало при виде фото. Реклама театральных кружков. Много рекламы. На этом все. В целом группа была ориентирована на комитет по образованию (для статуса) и на бывших выпускников (для ностальгии). Информация в группе устаревала уже к моменту появления на стене.

Группа носила официальное название по номеру школы №20, где Игорь и учился. Основатель группы – неизвестен. В администраторах числились двое. Первый – физрук, который на аватарке представлял себя любимого в спортивной форме и с хронометром наперевес. Вторая – какая-то левая тетка из бывших, ныне – мать-одиночка двоих детей. Шептали, что у физрука с теткой шашни, хотя вместе их никогда не видели. Для шептаний хватало, что у них один статус в группе. Впрочем, по-любому пофиг.

Вторая группа – неформальная. Называлась просто, как камень: «Двадцатка». Ее участниками были практически все нынешние ученики и добрых десять тысяч – бывших; ну и учителя, разумеется, многие из которых шкерились под фейковыми страницами. Кто основатель – неизвестно. Администратор – не указан. Модератор – не указан. В контактах группы стоит парочка старшеклассников, каким боком те пристегнуты и какие функции реализовывают – неизвестно. Им напишешь в личку, ответ придет дня через три в лучшем случае, и внятности в нем – как в баночке для анализов. В общем, мутная завеса вокруг всей группы, но так и было задумано изначально.

Здесь, в этой клоаке образов и слов, дела шли куда веселее, нежели в официозе. Здесь водились хищники по соседству с травоядными, которые, впрочем, тоже прятали шипы. Здесь можно было обнаружить следы древних цивилизаций и инопланетян, здесь можно было угодить голыми пятками в бутылочные осколки или же оказаться целиком сожженным в серной кислоте. Здесь можно было в одночасье стать героем легенд или персонажем фильма ужасов. Двадцатка – это око Кабы, оружие бога из машины, Игорь Мещеряков всегда это знал.

Игорь придирчиво наблюдал за событиями в группе, оставаясь в тени. Его собственная страница была обезличена, насколько это возможно. Звался он Игорь М, указан город и школа, вместо главной фотки – фэнтезийная картинка. Жанр литературы, от которого сам Игорь давно уже отошел, ему подавай что посерьезнее. Фотоальбом – пуст. Видеоальбом – пуст. Одноклассники так-то знали его страничку, иногда приходилось переписываться с кем-то по школьным вопросам, не без этого. Но очень редко. В основном же страница во ВКонтакте служила Игорю билетом в театр Двадцатки. Он искал, он ждал подтверждения своим сомнениям, он не хотел быть сумасшедшим для самого себя, он надеялся, что он не параноик.

Он оказался не параноиком. События с Классухой и Сыном, случившиеся в шестом классе, продемонстрировали Игорю, что он был прав.

Классуху никак не звали. Классуха, разве что. Потому как классухой была. А в миру – Надежда Павловна. В определенные моменты Классуху всуе поминали Рыжей. Это все оттого, что рыжей та была, каких свет невзвидел. Рыжими были не только ее волосы, но и вся кожа, буквально усыпанная бешено мельтешащими веснушками; рыжина распространялась на одежду. Не важно, какой оттенок одежды выбирался, ни один не мог приглушить рыжину; Классуха создавала всюду рыжую ауру. Ржауру. По этой ржауре Классуху можно было заметить издали и на всякий случай состряпать невинное лицо. Но Рыжей ее обзывали избирательно. Классуха, как-никак, пиетет, как-никак, все такое, да. А во-вторых, даже если Классуха и лютовала, впадая в ржаурость, делала это она редко и по праздникам (читай – в особые дни). Причем часто по делу, и даже отъявленные в глубине души это понимали: Классуху все считали жесткой, но очень справедливой. Так что – пообижался малек, потом ноги в руки и – за грызлово. А грызть у классухи приходилось не абы что, а математику, так что изначально ссориться не выгодно.

Классуха крайне не любила Марата Ишмуратова и (на минуточку!) – Лену Козленко. Марата – за его всегдашние истерики по поводу и без, тот как был нытиком в первом классе, так им и остался, и даже прогрессировал. Любую тройку, любое замечание воспринимал в штыки и начинал собачиться, часто до слез. Были случаи, когда его унимали сами одноклассники – Леха Воробьев, к примеру, или Кощей Сапожников,– и делали это предельно культурно, так что Маратказей покрывался пунцовыми пятнами и пугал окружение видимостью сердечного приступа. Но в основном Классуха справлялась сама. Игорь, впрочем, подумывал, что не любит та Марата-Зиккурата вовсе не за нытье, а за то, что тот – татарин. Он не знал, почему он так думал, но так думалось. Может, он ошибался. По-любому пофиг.

С Леной Козленкой у Классухи не сложилось с самых корней, и это уже не пофиг. Лена «Саранча» Козленко претендовала на отлично, Классуха любезно соглашалась, но требовала подтверждающих знаний. Знаний не набиралось. Со знаниями у Лены, окромя понтов и завышенной самооценки, не складывалось, но на понты Классуха не велась, потому как сама понтовая была. Причем надо помнить, что Классуха – этот тот человек, чье мнение, собственно, распространяется и влияет на прочих учителей. Так что у Лены Козленко в лице Классухи возникли проблемы. Лена, в отличие от Маратоса, не истерила и не бузила на несправедливость. И даже не ревела, как она часто делала навзрыд на других уроках, если садилась в лужу. У Классухи же, получив четвертак, Лена стискивала зубы и садилась, красная и злая. Молча. Игорь усматривал в этом нехороший знак. Терки с Козленко – первая ошибка Классухи в цепи ошибок, проложивших обманный путь в комнату-тюрьму, где та в конце концов очутилась, запертая на все засовы. Но это была мелкая ошибка, ошибочка, так сказать, в сравнении со второй.

Вторая ошибка Надежды Павловны состояла в том, что у нее был Сынъ. Сынъ учился в том же классе, что и Игорь, был таким же рыжим, что и мать, и потому звался Кореянином. А по паспорту – Димончик Шиляев. Ага, все правильно, тот самый хмырь, докапывальщик-призер среди всех шестых классов, а может – среди всей школы. До шестого у них сменилось две классухи, в шестом пришла третья, Надежда Павловна Шиляева, однако Игорь сопоставил две фамилии нескоро, да и то – случайно услышал. А так он почему-то механически для себя определил, что Классуха с Димоном – однофамильцы, хотя все одноклассники знали о факте родства загодя. Ну, им можно, они в ВК общаются. Такой вот Игорь типиус, он никогда не замечал дверных ручек у себя под носом, а ведь порой дверная ручка может открыть дверь к мечте.

Учитывая то, что отца у Димона не было, и Классуха воспитывала пацана одна, ее ошибка засунуть сынулю в свой же класс масштабировалась в пространстве. Ибо мать-одиночка, даже полная учительской строгости и воспитанная на крепких ценностях, очень редко видит грань между «яже» и «мать». Именно поэтому Шиляев мог позволить себе всяческие выкрутасы в школе, не боясь быть битым. С ним не желал связываться даже Леха Воробьев, потому как это могло грозить вылетом из школы. Надежда Шиляева была не просто какой-то там классухой. Она дружила с завучем и имела контакты в минобразовании; это знали все, а кто не знал, тем охотно объяснял Димон Шиляев.

На уроки Кореянин ходил исправно. Не исключено, такова была договоренность с мамашей, которая в свою очередь прикрывала его во всем остальном. После уроков Димон околачивался где угодно, но только не дома с учебниками. Это подтверждала его страница ВКонтакте, где Димыч выставлял фотки, обнаруживающие его в самых злачных подворотнях и вписках, иногда в не совсем адекватном виде. Бухал, может, уже. Или нюхал чего. А может, просто рисовался, набивая цену. На уроках Димастый, если не дрых, то кидался в других слюнявыми бумажками (за исключением уроков Классухи). Но четвертак имел крепкий по всем предметам. Тем хуже, надо предполагать, ощущала себя Лена Козленко, сопоставляя себя с Шиляевым. Хотя, на взгляд Игоря, они друг друга стоили: оба тупые.

Докапывание было его хлебом, этого Димули. Он очень умело это делал. Выбирал тех, кто послабее, как настоящий мужик по современным меркам. На таких, как Воробьев, не залупался,– опасался нарушить нейтралитет и заработать обратку. Крыша крышей, однако методов отомстить – набить тыкву и остаться не при делах – много. Можно это сделать в темноте, можно – сзади, а можно вообще чужими руками. Нафиг Димону рисковать, он таки не Ирландец, он – Кореянин. Докапывался тот руками, ногами и предметами. Делал подляны, ставил подножки, плевал на спину, девок щупал за проклевывающиеся сиськи и задирал платья, доводя до слез. В общем, развлекался. Пару раз доставалось Игорю, но Шиляев быстро потерял к нему интерес. Игорь не реагировал. Чем нивелировал весь кайф. Что с него взять – деревянный. Притом в дзюдо ходит, и синяки подозрительные имеет. Мутный. Димон не любил рисковать. Да и потом, кому нафиг нужен какой-то Игорь Мещеряков в классе, где существует Анзур Атоев?!

Если Игорь Мещеряков лишь балансировал на границе между лузером и нормальным поцыком, то Анзур Атоев был полноправным чмошником в классе. Официальным, можно сказать, чмошником, потому как это в малаховских передачах и сочувствующим бабушкам можно рассказывать, что с виду все было просто замечательно, и что ничего такого учителя не замечали. Бабушки поверят или сделают вид, общественность – нет. Всё они видели, все вокруг видели, но вмешиваться было влом. К тому же пассивное поведение всегда провоцирует репрессии.

Анзур был не только любимчиком Кореянина, он был любимчиком всех окружных докапывальщиков, а также большинства околодокапывальщиков. Да почти любой считал своим долгом хотя бы раз пнуть Анзура. Тот был таджиком, единственным представителем мусульманской диаспоры в классе, не считая Марата-Ишмурата. Но Марат-Ишмурат был татарином, и это каким-то образом давало ему повод считать себя мусульманской элитой; Анзур же был чуркой. Чуркобес – так, собственно, его и звали. Он был худеньким, невзрачным и зашуганным, этот Анзур. При других условиях, быть может, он бы окрылился и расцвел; по сути, никто его и не знал толком, что он за личность. Условия, к несчастью, были для него концлагерем.

До самого шестого класса, в течение шести лет учебы, в школе не возникало никаких скандалов с участием Анзура Атоева. Иными словами: либо тот ничего не рассказывал дома о травле, либо его родителям было плевать. Быть может, его просто так воспитали. Быть может, ощущая себя выходцами из Средней Азии, по сути, чужими здесь, семья Атоевых считала такое отношение к себе в порядке вещей. Быть может, отец внушал Анзуру, что жаловаться – грех, недостойно мужчины. Факт есть факт. Анзур ни разу ни на кого не стуканул. Ни предкам, ни учителям. Он просто молча сносил нападки и продолжал ходить в школу.

До описываемых событий Игорь не особо смотрел в сторону Анзура. Ну, докапываются до того, – то рюкзак уволокут и вымажут в говне, то в обед харкнут, то пнут сзади, то подножку подставят на физре, то спецом запорят домашнее задание, намалевав в тетрадке,– ну и ладно. Прямо скажем, не до Игоря же докапываются, так что его проблемы. Такой же политики придерживались остальные, за исключением Марты Точилиной. Марту уважали за ее музыкальный кругозор, прикалывались за спиной над ее готическим прикидом и все поголовно побаивались, потому что у Марты были странные знакомства. Несколько раз она приезжала в школу с байкерами. Пару раз – на машине с мигалками. Сама Марта не отсвечивала в школе, своей группировки не имела, в разборки не лезла, с учителями не пререкалась, училась средне. Пальцы никогда не гнула и кошельком не трясла, как, к примеру, Саня Никитин, мажор, хотя деньги в семье Точилиных явно водились, и немалые. На уроках Марта больше залипала на окно, чем на доску. Она была единственной, кто не стремался заступиться за Анзура. Но помощи в этом было мало.

Так бы все, наверное, и тянулось до девятого класса. После девятого Анзур гарантированно сбежал бы из школы (если бы еще раньше не пришел туда с обрезом). Быть может, впоследствии он бы раскрутился в торговле и нанял бы на работу бывших обидчиков. Или где-нибудь на улице, гуляя ночью с подвыпившими дружками-соплеменниками, наткнулся бы на вчерашних преследователей и почикал ножиком, после чего отправился бы в долгий отпуск. Но это вряд ли. Скорей всего, Анзур просто вычеркнул бы их всех из своей памяти, и ему не нужно было бы для этого переезжать в другой город, крошить мосты и рвать фотографии, хлопать дверями и запутывать следы, мечась из комнаты в комнату. Ведь, несмотря на затюканный вид и чуркобесовскую репутацию, Анзур оставался мужчиной, единственным мужчиной в классе, и Марта Точилина это понимала, а позже стал понимать и Игорь. Быть может, это было неправильно, взваливать на себя обязанность быть мужчиной в таком юном возрасте, в этих школьных казематах, с их воровскими законами и бандитскими понятиями, но так уж случилось. Так случилось, и это привело к тому, к чему привело. В шестом классе Димон Шиляев, окончательно поверив в себя, перегнул палку.

Перегнул не в школе, что спасло и его, и школу, оказав решающее влияние на последующие разбирательства. На улице. Приятно думать о мести, совершенной в подворотне, однако жизнь есть жизнь: это именно Кореянин с дружками наткнулся как-то ввечеру на Анзура, одиноко возвращающегося домой Анзура, и упырьки немедленно решили устроить чуркобесу темную. Они завели Анзура за гаражи, отняли у того рюкзак, забросили рюкзак в лужу. Потом почёкали немного для острастки, после чего отправили в лужу уже самого Анзура. Лицом вниз.

Анзур сопротивлялся. Они заставляли парня пить из лужи, Анзур не пил из лужи. Вдобавок он оказался неожиданно крепким, так что попытки пригнуть его к луже за шею результата не дали. Тогда упырьки не стали мудрствовать, а просто перешли к молотилову. Били прямо в луже, от чего и сами тоже вымазались, но их грязнота рядом не стояла с тем зрелищем, в которое они превратили Анзура. Под конец избиения он уже ничем не походил на человека, а скорее напоминал половую тряпку, которой уборщица моет в школе полы в особенно слякотный день. Напоследок Кореянин, желая отличиться, попрыгал у Анзура на голове, оступился, сам же шмякнулся в лужу, психанул и нанес со злости еще несколько завершающих ударов уже бесчувственному пареньку. Чтоб знал. Когда уходили, Анзур лежал на боку, свернувшись личинкой, с закрытыми глазами и открытым ртом, наполовину в луже, так что в его рот затекала грязь. Эту картину назавтра могли лицезреть все, кто был зареган в Двадцатке, а днем позже – во всех имиджбордах и соцсетях страны. Потому как упырьки, как водится, записали подвиги на смарт, и тем же вечером выставили в Двадцатке. Дебилы.

Анзур Атоев угодил в больницу с сильнейшим сотрясением мозга, переломом руки и двух ребер. Теперь произошедшее уже невозможно было утаить от кого бы то ни было, к тому же малолетние уроды постарались помочь следствию и обнародовали компромат на самих себя. Видео вызвало резко негативную реакцию почти всех, исключая особо отмороженных кащенитов, типа Макса Сапожникова. Позже, скумекав, ушлепки удалили видос, однако поздно – копии расползлись по всему интернету. Следственный комитет организовал проверку по факту, люди в форме нагрянули прямо в школу, посыпались звонки из газет и от общественных организаций. Школу посетили родители Анзура Атоева.

Они оказались столь же скромными, тихими людьми азиатской внешности, как и их сын. Игорь видел их, когда те покидали кабинет директора вместе с Надеждой Павловной (Кореянин предусмотрительно, либо по настоянию мамы, отсиживался дома недели две). Разбитый вид Атоева-старшего и слезы на глазах его супруги разрешили Игоря сомнения: вовсе не пофиг этим людям на своего сына. Стало быть, все верно, Анзур держал язык за зубами и не жаловался. Чертов Павлик Морозов, ему бы немного истеричности Марата-Ишмурата. Классуха умудрялась выглядеть одновременно скорбно и решительно. Сменила в качестве исключения масть на красную: веснушки покраснели и голосили от возмущения, уверяя всем скопом, что справедливость восторжествует. Не важно, что родной сын, и что она мать-одиночка, сил поднять ремень у нее достанет. Никаких снисхождений, никакой жалости. Виновные должны быть наказаны!

Возможно – это, или же что-то вовсе иное втолковывала Надежда Павловна разбитой паре Атоевых на пороге школы. Никому не удалось подслушать. Родители Анзура внимали Классухе с видом побитых дворняг, мама утирала слезы. Классуха уверенно вещала, стараясь выглядеть расстроенной, но и одновременно убедительной. Потом они распрощались и с виду распрощались весьма мирно. Атоевы были не той породы люди, чтобы закатывать истерики и крушить стены, даже если их сын в реанимации. Сейчас бы пригодилась пресловутая горячая кровь, и общество встало бы на их сторону; но, возможно, у них просто не было сил на это. Или же они верили законам и стране, куда они приехали на чужбину. Быть может, религия сделала из них фаталистов. Или они были просто слабы по жизни. Во всяком случае на тот момент родители Анзура предоставили разбирать вопрос компетентным органам.

Органы поелозили, да слились. Уже назавтра после посещения школы Атоевыми Классуха расправила плечи и вернула масть: вновь коридоры школы наполняла ржаура, стоило ей там появиться. А через две недели рыжины стало вдвое больше: возник Кореянин. Пришел такой на уроки и ходил величаво. Он реально очень гордился содеянным; по просьбе некоторых трудящихся Димастик рассказал, как развивались события за последние две недели. Ну да, приходили менты. Ну да, напрягали. Ну да, поставили на учет. Ну да, приходили из опеки. Тут вообще прикольно вышло, из опеки приперлась мамкина одноклассница, так что попили чай и поржали. Ну да, возможно, будет суд. И фули? Ему 12 лет, какой с него спрос? Уголовку не пришьют всяко. Максимум, выпишут штраф матери, если предки чуркобеса не пойдут на мировую. Но Димон сомневался, что дойдет до суда. При нем мамка звонила людям и нажимала на рычаги, так что все тип-топ. Походит в ментовку полгодика, и все слезут. Чуркобес вроде оклемался, родных узнает, дебилом не стал, так что заживет, как на собаке. Будет знать зато.

Анзур Атоев больше никогда не появился в школе №20. А его предки – таки да, приходили. Один раз всего, спустя месяц, когда на улице уже лег первый снег, и Анзура выписали из больницы. Может быть, они приходили поинтересоваться, где же обещанная справедливость? Ведь только по счастливой случайности Анзура не убили, он не стал инвалидом, хотя ему еще восстанавливаться самое малое полгода. Поставили сыночка на учет? Выговор объявили Классухе? И что – все? Это и есть справедливость по-российски? Не стоит ли в таком случае призвать справедливость по-таджикски: в городе достаточно сильная азиатская диаспора, стоить придать этой поганой истории религиозный окрас, бошки полетят строем, и скандал не ограничится границей города?

Может, это. А может, они просто пришли за документами, поскольку Анзур не собирался возвращаться в школу с фашистским оттенком. Кореянин лохматил, что предки чуркобеса ссыканули и пошли на мировую, мамка пригрозила тем проблемами с миграционкой. Врал. Но, как бы то ни было, способов заткнуть рот Атоевым существовала масса. И потом, что вы хотите? Прилюдной казни? Классуха и Сынъ получили по заслугам, по степени содеянного, согласно законодательству. Все, вопрос закрыт.

Были люди, кто не считал, что вопрос закрыт.

Никто не знал, сколько денег было вложено в ответную спецоперацию и кого наняли для воплощения задуманного. Никто не знал, кто конкретно стал инициатором мести. Родители Анзура? Почему нет? Только потому, что слову «таджик» менталитетом и телевидением придан образ торгаша и плиточника? Даже если и так, кто знает, какие были у Атоевых знакомства в своей среде. А может, ответ стоило искать в том, что Игорь увидел ненароком, возвращаясь из школы в тот день, когда приходили Атоевы: они стояла на улице, на порядочном отдалении от школы, а рядом с ними стояла Марта Точилина и что-то им говорила. Или же за всеми последующими событиями стояли вовсе иные люди? В любом случае, процедура карательной операции была исполнена столь филигранно, что захватывало дух.

Одно Игорь точно знал. Родители Анзура попросили. Они не могли не попросить. Сидя в палате рядом с постелью, на которой лежал их избитый, покалеченный, бессознательный сын, они попросили, попросили всем сердцем. И любой бы попросил, не важно, какая будет за это плата. Они попросили, и их желание исполнилось.

Каба услышала их.

Неожиданно в Двадцатке всплыли скриншоты переписки Димона Шиляева и Матери. Скрины выложил якобы бывший выпускник школы, который, как и все, видел жестокое видео, который, как и все, переполнен возмущением от бездействия властей, но который, не как все, решил что-то сделать для исправления ситуации и самостоятельно восстановить справедливость. Бывший выпускник под именем Марк Захаров (что символизировало и выдавало юмор) пояснил, что ему удалось вскрыть переписку Димона с Надеждой Павловной. Когда «Марк Захаров» увидел, о чем была эта переписка, он счел своим долгом ее обнародовать: пусть сообщество решает, что делать дальше. Впоследствии, конечно же, выяснилось, что никакого выпускника Марка Захарова отродясь не было, его страница ВКонтакте была заблокирована, и даже запрос в администрацию Дурова, случись такому быть, вряд ли что-то бы принес. Сие изначально выдавало масштаб и финансирование операции. По сути, любой ламер, мало-мальски поднаторев, вполне способен взломать страницу ВК и спереть домашнюю порнуху. Однако сделать это вот так, не оставив абсолютно никаких следов, под силу не каждому.

Загодя можно отметить, что рука «Марка Захарова» прослеживалась на протяжении всей операции. А потом он исчез. Бесследно.

Дима Шиляев. Мам, привет! Свежие новости с фронта))

Надежда Шиляева. Рассказывай.

Дима Шиляев. Кароч, Светка Зотова домашку за бабки делает. Сам слышал, она Максу Сапожникову делала. Всяко еще кому-то.

Надежда Шиляева. Понятно. Возьму на заметку. Надо же, а с виду девочка-припевочка.

Дима Шиляев. Ну, кароч, я тебе сказал. И Воробьев тебя опять назвал Рыжей)) Это так, на завтрак.

Надежда Шиляева. На десерт. Ты хотел сказать – на десерт.

Дима Шиляев. Ага, ладно, давай!

Двадцатка, мать ее, взорвалась!! Вся эта цепочка «сын-мать-учитель-ученик» никогда не была ярко выраженной. Кореянин даже несколько раз предупреждал о предстоящей контрольной. Классуха спецом его не выделяла на уроках. Ставила четверки и зарубалась перед другими учителями – ну да, а что в этом удивительного? Это-то как раз народ понимал. Как по-другому? Но все-таки нет-нет да проскальзывали разговорчики. По-тихому. Они ведь живут под одной крышей, Классуха и Сынъ. О чем там Димон базарит со своей матушкой дома? Ну быть такого не может, чтобы та не спрашивала его о школе и об одноклассниках. Димон вполне мог работать на два фронта, с понтом предупреждать о контроше, а самому под шумок сливать Классухе инфу. Народ умный пошел, даже в шестом классе ребята разумели, как делается политика в этой стране. И вот теперь – скрины! Настал час реванша для Лены Козленко. Димон «Кореянин» Шиляев – стукач!

«Марк Захаров» знал, что делал. Он не просто выставил Кореянина стукачком. В этих нескольких фразах он умудрился задеть самых отчаянных парней в классе – Воробьева и Сапожникова. По меньшей мере к мнению одного из них в классе прислушивались. Кощей Сапожников тут же выставил в Двадцатке опровержение. Да, Светка сделала ему домашку – что такого? Кто тут предъявляет? Но она не за деньги ему это сделала, а за то, что не могла себе Фотошоп крякнутый установить, а Макс помог. Одноразовая сделка, все путем. Нет никакого бизнеса, о чем там Кореянин физдел, никому больше Зотова домашку не делала. И вообще – за Светку порву, сучара Салат-По-Корейски, хоть ты и сын Классухи, пофиг теперь.

Не рад был и Воробьев заметками о нем самом. Он, правда, в Двадцатке отмалчивался. Также не последовало никаких комментариев от Лены Козленко, хотя Игорь был уверен, что та вцепится в эту возможность отыграться. Возможно, и Лена, и Леха были дальновиднее прочих и понимали, что это только начало. Или же, как не по годам развитые и матерые альфа-самка и альфа-самец, они просто примеривались и выжидали удобный момент, чтобы атаковать наверняка. А пока все произошедшее с виду было очередной сенсацией-однодневкой.

В принципе, массовые истерики случались в Двадцатке с регулярностью раз в неделю, народ ведь именно для того там и тусил. На прошлой неделе у чувака увели мобилу прямо в школе. Ну, это он так утверждал. Сразу же очертился круг потенциальных вороваек, который ширился ежеминутно, потом оказалось, что в школе орудует чуть ли не банда, под конец дошло до сект, в результате весь пар вышел в свисток, а чувак мобилу, как выяснилось, просто посеял. Девчонка с восьмого класса попала под машину – живая, на бедре только гематома. Вся орава бросилась мусолить светофоры, перекрестки, быдловодил, пешеходов-дятлов и, разумеется, украинцев. А потом кто-то раздобыл видео с камер наблюдения, из которых явствовало, что коза тупо залипала на смарт и перлась на проезжую часть, не глядя по сторонам. В расход ее – всей толпой перекинулись обсасывать обладательниц фанерных гениталий (ТП). Месяц назад, к примеру, прошлись по городским педофилам, и создавалось ощущение, что у каждого в школе к педофилам личная вендетта. Два месяца назад десятиклассник раскрутил одноклассницу на обнаженку и выставил в группе. Думал прославиться, а приобрел пожизненное клеймо оленя, даже пацаны его осудили. Впоследствии выяснилось, что это была тупо месть за отставку, и десятиклассника хорошенько побили в придачу. В общем, Двадцатка отжигала и раскрашивала будни. Одна сенсация сменяла другую, затмевая предшествующую. И об этом тоже отлично знал «Марк Захаров».

На следующий день первым уроком как раз шла математика. Игорь уселся за парту рядом с Романом Гунько и принялся изучать класс. Кореянина пока не видно. Классуха – само собой, придет после звонка. С виду все как обычно. Только вот Светка Зотова не сидела на своем обычном месте, а ее обычное место маркировалось как раз по соседству с Шиляевым, они сидели бок о бок уже около года. Ее посадила туда сама Классуха, Светка не возражала, Кореянин до нее не докапывался никогда, потому что по Светке сох Макс Сапожников, а Димон боялся Макса как огня. Так что получается, что Кореянин заложил свою соседку по парте. Браво, «Марк Захаров». Ну, или тот, кто сливал ему весь расклад. Зотова, однако, не сидела сейчас рядом с Максом, она сидела за задней партой рядом с Лехой Воробьевым.

Как ни в чем не бывало вошел Кореянин и плюхнулся за парту. Видок у него был такой, словно он вчера шлялся по барам. По нему верилось, что в Двадцатку тот вчера не заходил, и новости обошли его стороной. На миг воцарилась тишина, и все как один воззрились на Кореянина, выдавая тщательно скрытую нервозность. Но также почти все понимали, что сейчас не их война, и постарались не афишировать, возобновив свои дела. Кореянин ни черта не заметил, улегся на парту и закрыл глаза, пытаясь доспать чуток перед звонком. Лишь Макс Сапожников продолжал злобно буравить взглядом новоиспеченного стукача.

Звонок прозвонил, и теперь вошла Классуха, задорно полыхнув ржаурой. Ее чуть менее рыжий сынуля продрал глаза и с усилием принял сидячее положение. Народ расселся по местам.

– Кого нет?– привычно воззвала Классуха, подходя к столу. Судя по всегдашнему бравому виду можно было судить, что ей тоже неизвестны последние новости из Двадцатки. Логично, если бы она знала, то и Кореянин бы знал, и не спал бы перед уроком, а уговаривал бы Макса Сапожникова не верить наветам и проискам злобных хакеров: он, Димон Шиляев, – четкий пацанчик. И это все выглядело странно. Новости разлетаются молниеносно; даже если бы Классуха вчера не заходила в Двадцатку, кто-то бы обязательно уведомил о произошедшем по Ватсапу. Стало быть, напрашивается вывод – никто не уведомил. Даже из соратников-учителей. Быть может, не так много у Классухи было сторонников в школе. А может, тут вообще сторонников нет ни у кого.

– Все вроде,– зашелестели лениво.

– Как все?– удивилась Классуха.– Зотовой нет. Что с Зотовой?

– Я здесь!– откликнулась Светка с задней парты.

– Почему пересела?– осведомилась Классуха равнодушно, не особо интересуясь ответом.– Вернись на место.

Она схватил тряпку и стала водить ею по доске, хоть доска и была чистейшей с утра. Но Классуха всегда так делала, словно воевала с невидимыми микробами, или же проводила обряд освящения.

– Тема сегодняшнего урока…– завела она, оборачиваясь, и осеклась.– Зотова! Челобитную ждешь? Вернись на место.

Все невольно посмотрели на заднюю парту. За ней сидел невозмутимый, как символ авиации, Леха Воробьев и такая же невозмутимая с виду Света Зотова. И Кореянин посмотрел туда. На его лице обозначились признаки работы скудного рассудка. Он усиленно пытался скумекать, чего происходит. Скумекать с ходу не получалось, Кореянин выглядел до тошноты тупым. Так всегда происходит у таких, как Димон: они уверены, что бяки случаются исключительно с другими. Быть может потому, что чаще всего выступают сами источником бяк. Когда же карма возвращается, то можно лицезреть такое вот баранье выражение лица.

Зотова молчала, как Зоя Космодемьянская, не глядя на Классуху, а глядя прямо перед собой в условную точку. И все молчали.

– У нас так-то нет своих мест, Надежда Павловна,– негромко обронил вместо Светки Леха Воробьев.– Сами же говорили, что мы не привязаны.

– Свобода – не значит анархия, – отрезала Классуха своей коронной выделкой. Это была ее демократическая тактика: пообещать как можно больше послаблений, а потом медленно закручивать гайки, так что по итогам зажимы становились теснее, чем были. – И чем старое провинилось, стул неудобный? Зотова, там тебе далеко сидеть, ты же в двух шагах от пятерки за четверть. Здесь тебе самое место, поближе к доске.

– Я не сяду,– холодно обронила Светка, по прежнему глядя в пустоту. Она изо всех сил старалась казаться хладнокровной, но ее голос подрагивал.

– В смысле?– изумилась Классуха, и ее ржаура возмущенно колыхнулась. Кореянин мигал, как сова, переводя взгляд с Зотовой на мамашу и наоборот.– Ты урок надумала сорвать, Зотова? Что происходит? Критические дни?

Это был удар ниже пояса, и некоторые из девчонок ахнули. Обычной-то училке такие комментарии были непозволительны, не то что Классухе. Светка пошла классными пятнами, однако даже не сменила позу. Сидела там, прямая и изящная. Зотова уже несколько лет занималась художественной гимнастикой. Она никогда и не рвалась за высокими отметками, просто мозговитая была, но основной упор все же делала на спорт.

– Надежда Павловна, у нас же не тюрьма,– внезапно подала голос Лена Козленко.– Какая разница, кто с кем сидит. Может, ей неудобно там сидеть.

– Было удобно, а теперь неудобно?– огрызнулась Классуха.– Козленко, я бы на твоем месте лучше думала, как четверку будешь исправлять.

Он стучит, внезапно озарился Игорь Мещеряков. Димон Шиляев – стучит. И не важно теперь, что там писал «Марк Захаров» – имел ли место реальный взлом переписки или это был подлог. Кореянин – стучит, это только что подтвердила сама Классуха. А подтвердила она тем, что ведет себя – неадекватно. Даже если она не знает пока, что творилось вчера в Двадцатке, она ведет себя как человек, чувствующий вину. И Игорь был почему-то уверен, что это вовсе не вина за Анзура Атоева. Димон – стучит, и Классуха отчаянно боится, что это выплывет, потому как она уж точно знает, до какой степени мстительным бывает коллектив. А тем более – школьный коллектив. И сейчас она старается ударить сильнее, отстоять свое главенство и, как следствие, отстоять «крышу» для Димона.

Стучит. И это должны были понять другие. Не все, но некоторые. Не Кореянин точно. Тот продолжал лупиться, как древний пень.

– Зотова! Я жду!– рыжела Рыжая у доски.

Внезапно Светка резко смахнула свои вещи с парты в сумку и поднялась.

– Я на вас родителям пожалуюсь! – выкрикнула она в лицо Классухи, и та отшатнулась, как от пощечины. – И директору все расскажу. Посмотрим, у кого критические дни.

Светка быстро прошла к двери и вышла из класса.

А потом поднялся Макс Сапожников и тоже вышел. Молча и без спроса. Классуха и не подумала того останавливать.

– Подумаешь, какие ранимые,– прокомментировала она, однако уже без былой уверенности, и все это заметили.– Пожалуется она. А то прям испугались. Пусть жалуется. Есть дом, а есть школа. И если дома все позволительно, то в школе – свои правила. Так же как и в спорте. Если делать все по своему усмотрению, толку не будет…

Но этот бред уже никто не слушал.

Вечером Двадцатка со смаком обсасывала подробности.А чуть позже у людей стала возвращаться память: в том смысле, что до этого момента преобладали эмоции, а теперь пришел здравый смысл. Люди начинали вспоминать вещи. Те вещи, прямых объяснений которым не существовало. Две семиклассницы курили за углом – учителей поблизости не наблюдалось, но учителя узнали и сообщили предкам. Как узнали? Ну, мелюзга какая-то крутилась поблизости из младших классов, но на них обычно ноль внимания, они и сами те еще бандюки. А не было ли среди них рыжего придурка, сынка Надежды Шиляевой? Кто сейчас уже вспомнит! Но других объяснений не существовало. Народ начал припоминать вещи, о которых должен был знать лишь круг избранных, но которые каким-то образом все-таки просачивались в массы. И проще простого было представить маленького рыжего охальника, шныряющего туда-сюда, вынюхивающего сведения.

Внезапно в обсуждение вступила одна из родительниц. Раз уж пошла такая пляска и бурление относительно Шиляева-младшего, давайте признаемся честно, что ему есть с кого брать пример. Надежда Павловна вполне хладнокровно вымогает деньги за хорошие отметки, и пришлось в свое время раскошелиться, чтобы у сына родительницы вышла четверка за год. В ответ на это другая родительница взахлеб сообщила, что боялась признаться, но раз уж правда всплыла, то она тоже готова подтвердить факт взятки. Нашлось еще несколько свидетелей со стороны взрослого населения Двадцатки, которые один в одни вторили этой новой правде.

Впоследствии выяснилось, что ни один из родителей ничего подобного не писал: их аккаунты были жестоким образом взломаны и все сообщения были написаны кем-то от их лица. Многие открыто опровергли в Двадцатке новую информацию относительно Шиляевой. Но всем уже было плевать, новость потонула в потоке ненависти. Многие открыто обвиняли родителей, чьи страницы были взломаны, что те сами получили взятки за молчание, и теперь отнекиваются. Потому что ни у кого не было сомнений в том, что в деле Атоевых Классуха давала на лапу, чтобы замять историю. А кто дает – тот и берет, без угрызений совести.

«Марк Захаров» бил наверняка. Дискредитированная Классуха создавала угрозу для своих покровителей, что дискредитированными также будут и они. Кореянин Шиляев лишился «крыши».

Через день Димон явился в класс с громадным фингалом под глазом. Игорь смекнул, что Макс Сапожников наконец-то дорвался до возмездия. Тем не менее, сломленным Кореянин покуда не выглядел. Да, он уже не вышагивал самодовольно между партами, как король Людовик. Был слегка потерянным. Слегка обескураженным. И далеко не слегка – злым. В те дни Игорь обходил Кореянина за версту: тот мог совершенно неожиданно сорваться на любого, кто слабее его, чтобы выместить обиду. Макс вдарил тому в отместку за Зотову, но за Игоря никто зарубаться не будет, как и за большинство других одноклассников. Однако Шиляев покуда потерял страсть к докапыванию. Светка же Зотова продолжала посещать уроки математики, как ни в чем не бывало. На прежнее место она не вернулась, продолжала сидеть с Лехой Воробьевым, и Классуха больше не смотрела в ее сторону. Осуществила ли Светка свою угрозу, Игорь не знал. Классуха продолжала вести уроки, словно ничего не происходит, бравируя ржаурой.

Дальше в игру вступила Лена Козленко.

Когда вечером Игорь увидел во ВКонтакте одно новое сообщение от Лены, он интуитивно догадался, о чем пойдет речь. Козленко не из тех, кто интересуется за жизнь, и у него с ней не существовало ни единой смежной плоскости.

Лена Козленко. Игорь, завтра после уроков – общий сбор класса.

Игорь Мещеряков. Зачем?

Лена Козленко. Там узнаешь.

Игорь Мещеряков. У меня тренировка так-то.

Тренировка у него была вечером, но Лена об этом, конечно же, не знала.

Лена Козленко. Игорь, все наши будут. Не выделяйся из коллектива. Можно один раз пропустить, вопрос серьезный.

Игорь Мещеряков. Ок.

Он не хотел в этом участвовать; участие в чем бы то ни было подразумевало вовлечение и последствия, а Игорь не любил последствия и старался ограничить в своей жизни неожиданности. Но деваться некуда. По закону чисел, или по закону кармы, а на самом деле – по законам спланированного буллинга, место Анзура Атоева стало вакантным, и туда сейчас весьма органично вписывался Димончик Шиляев. Игорь не хотел бы обогнать Кореянина в этом первенстве и самому занять место Анзура, а если он сейчас откажется, то он вполне может таковым стать. Ежам понятно, что кипение достигло предела, и сосуд просто обязан взорваться. Вопрос в том, кто окажется на линии огня.

Скучковались после уроков прямо в коридоре школы, выбрав уголок, где посвободнее. Здесь училась малышня, они уже слиняли, а вторая смена еще не прибыла, так что учителя релаксировали в учительской, и в этом крыле было относительно тихо. Игорь строил из себя безучастного. Добрая половина следовала его примеру. Кто-то делал вид, что ведет важную переписку по телефону. Кто-то задумчиво листал учебник. Шиломыло обсуждали промеж себя какую-то компьютерную игру. Марта Точилина забралась на подоконник с ногами и смотрела в окно, словно происходящее ее ничуть не интересовало. Игорь вновь вспомнил, как видел ее с родителями Анзура, и задался вопросом: что это было? Соболезнования? Или предложение помощи? В целом же все они, дети современности, прекрасно понимали: когда вот так призывают на общий сходняк, то непременно будут что-то втюхивать. Продукцию Амвей, книжку «Исус жив и другие приключения» или же идею, как стать богатым и спасти будущее. Мало того, втюханное придется покупать в ущерб себе. А потом платить по кредиту, не отвертишься.

Едва вперед выступила Лена Козленко, все притихли и принялись опасливо коситься. Саня Никитин торжественно стоял у Лены за спиной, всем своим несокрушимым и суперопрятным видом выражая полную суперопрятную поддержку.

– Ну что, народ?– поддела Лена Козленко.– Колитесь, кто еще платил Шиляевой?

Народ неуверенно переглянулся. Немедленных покаяний не предвиделось. Воробьев, Сапожников и Зотова сидели на подоконнике, Леха хмуро разглядывал пол под ногами.

– Ну давайте, поднимайте руки,– призывала Лена Козленко.

Она воздела руку первой. Следом руки подняли еще несколько человек, в том числе Саня Никитин и Светка Зотова. Игорь удивленно оглядывал своих одноклассников, особенно Зотову. Он не мог понять, сколько из этого было правдой, а сколько – тупо местью. Сам он лично никогда не сталкивался с вымогательством со стороны Классухи, и был склонен верить опровержению в Двадцатке от тех, чьи аккаунты были взломаны. Черт, надо было вчера у мамы спросить, подумал Игорь. Кто его знает, как оно там, на верхнем уровне. У него все-таки трояк по математике, и Игорь не настолько глуп, чтобы не понимать: на трояк он не дотягивал. В математике ни бум-бум. Уравнения эти…

– Что, все?– докапывалась докапывальщица Козленко.– И все? Давайте уж не будем крысятничать сейчас. Если признаваться, то всем.

Это была говеная тактика навязывания, и в классе еще оставались личности, способные поставить Козленку на место. Но тут вовремя вклинился Леха Воробьев. По-видимому, он понимал в тактиках больше.

– Предки так-то не все нам рассказывают,– сказал он, продолжая разглядывать пол.– Тут половина людей могут не знать, что за них платили. Вон на Мещерякова посмотри,– вдруг добавил он.

Игорь вздрогнул и захотел задать деру. Все как по команде вылупились на него, и Игорь вдруг осознал, что стоит Воробьеву ткнуть в него пальцем и изречь – тоже стукач, ату его!– они все на него набросятся. Весь класс. И это будет правильно. Это будет нравственно справедливо. Это будет правильно по отношению к любому тут трущемуся, за исключением Марты Точилиной. Потому что никто из них ни разу не встал на защиту Анзура Атоева. Они все думали: его проблемы. Они думали: нас не касается. Другие думали: он должен сам научиться стоять за себя. Крысы думали: это же Кореянин, ну нафиг с ним связываться. Скины думали: Атоев все равно чуркобес, че по нему плакать. Никто ни разу не дал понять Димону, что на него найдется ломик, да покрепче. Они тут все мазаны одним дерьмом, и все, что они с тех пор делают – и Классуха, и Сынъ, и Козленко, и Воробьев, и даже Сапожников – они пытаются оттереть это дерьмо. Или замазать его гашеной известью, если уж не оттирается.

– Чо я?– только и пробормотал Игорь, придерживаясь своего школьного амплуа недоумка и мешком напуганного.

Воробьев взглянул на него. Ухмыльнулся.

– У тебя тройка по математике. Ты вечно буксуешь возле доски, как старый запор. За что тройка? Не думал?

– Только что подумал,– буркнул Игорь, сначала почувствовав облегчение, и тут же следом – омерзение от самого себя. А потом он вдруг ужаснулся. Он осознал, что все они начинают верить. Верить выставленным в Двадцатке скриншотам, верить сообщениям, верить слухам и сплетням, верить написанным словам. То, что было написано «Марком Захаровым»,– это вдруг становилось правдой, воплощалось в жизнь. Сейчас Игорь еще не окончательно переступил границу, он покуда не поднимал руки, и он понимал: месяц назад Класуха не была взяточницей. А Димон Шиляев – не был стукачом. А потом они стали. В один день.

Что-то изменилось в мире. Родители Анзура попросили однажды, а потом они отдали в залог любые мелочи, и это ушло, закрытая форточка стала открытой, приснившаяся собака выскочила из-за угла в реальности, на фотографиях поблекли строения и лица. Что-то изменилось – неуловимо, как и совершаются сделки с Кабой, никто ничего не заметил, но весь их класс, вся эта группа равнодушных предателей, все они проснулись утром в этом слегка подправленном мире. В новом мире четкий пацанчик Димон оказался крысой, а добропорядочная Классуха – взяточницей. И как же они все быстро забыли о том, что всегда считали своего классного руководителя справедливым! Куда делось это отношение? Что попросила Каба в обмен на месть? Что отдали родители Анзура? Чувствуется, что в этой сделке не ограничилось мелочами.

– То-то и оно,– кивнул Леха Воробьев.– Половина тут такие же. Может быть, родители втихаря сунули деньги, а сказать типа забыли.

– Ну ясно!– подытожила Козленко без тени смущения. Потом добавила:– Я поговорила со своими родителями. Они помогут написать жалобу. Отправим директору и в комитет по образованию. Только нужно, чтобы все подписали.

И они подписали. И потому, что Каба забрала остатки совести у них у всех. И потому, что хотели как-то очиститься от истории с Анзуром. Но главное, потому что каждый в душе понимал: реальность – другая. Возможно, изменилось кое-что еще, о чем они пока не знают. И нужно выживать. Сейчас речь о том, чтобы выжить самому. Они подписали и тем самым бесповоротно переступили в измененную реальность.

То, что случилось впоследствии с химичкой-Это, было лишь эхом тех военных действий, которые «соловьи» развернули против Классухи. Химичку, можно сказать, просто пожурили, и лояльная позиция завуча по отношению к классу в разборках с химичкой была вполне понятна: никто не забыт, ничто не забыто. Все продолжали ходить на уроки математики с невинным видом, ведя себя за партами подчеркнуто вежливо, соблюдая пиетет. Тем самым уже тогда проявлялась мерзкая, коллективная, стадная натура всех их. Анзур Атоев косвенно пострадал от их мерзких душонок, теперь же вся гниль шестиклассников, будущих взрослых, быть может, руководителей, или же врачей, тех же учителей, а может, чиновников или даже депутатов, будущих родителей, будущих любовников и любовниц, будущих друзей, будущих ораторов и поводырей, будущих законотворцев, – вся их мерзость, которая проявлялась уже в 12 лет, была перенаправлена в сторону Шиляевых. И это уже не «Марк Захаров». Столь тонко действовала только Каба. А они все – Кривы. История с Анзуром ничему их не научила, они продолжают ходить к камню, они продолжают использовать свои низменные инстинкты, погружаясь в них с головой, предопределяя собственное будущее, будущее своих семей, будущее своих детей, будущее своей страны. Они росли, чтобы выйти в мир. Так формируется современное общество.

Игорь Мещеряков подписал цидульку. Они все подписали – кто-то из мести, кто-то из вредности, кто-то, опасаясь за свою шкуру, кто-то бездумно. Ни одна подпись не была честной и искренней, от всех подписей разило их собственным дерьмом. И от цидульки разило. Прямых обвинений против Классухи не выдвигалось. Были изложены жалобы на то, что Классуха искусственно занижает оценки, а еще от Классухи поступают какие-то мутные, двусмысленные намеки на альтернативные способы решения вопроса. С цидулькой по классу ходили Лена Козленко и Саня Никитин. Лена «Саранча» Козленко пожрала их всех разом, как посевы. Ее же собственные родители, которые в свое время спасли себе будущее, объяснили ей, как делаются дела, объяснили ей, как важно использовать удобный шанс, объяснили, что во время войны скупается недвижимость и продаются души, а во время революций люди раз и навсегда делятся на квартет и соловьев. Стоит лишь один раз заставить подписать нечто подобное, и это уже не вычеркнешь из существования. Подпись окажется высеченной на «камне желаний», и назавтра камень ее впитает, Каба ее впитает. Те, кто подпишут, распишутся кровью, и клеймо ляжет на всю оставшуюся жизнь, и не будет скидок на возраст или скудоумие. С этого дня все они – в подчинении тех, кто составил пакт,– соловьев. Они – порабощены, они позволили себя использовать однажды и предопределили свое будущее, они будут используемыми и впредь, явно или косвенно, они будут искать повод быть используемыми, они будут оставаться в сценарии до смерти. Будут пересаживаться с места на место – до смерти. Будут квартетом. До смерти.

Так формируется современное общество.

Дерек вызвал Классуху на ковер и долго на нее орал. Комитет по образованию учинил еще одну проверку школы. Крыша в лице завуча теперь не спасала, завуч умыла руки, чтобы самой не подставляться. Кореянин все больше приходил на уроки с синяками. Теперь Классуха была бессильна противостоять кому бы то ни было, она оказалась под прицелом, любое ее действие тут же извратили бы. Разве что закрыть сына дома в четырех стенах. Однако уже и школьники допетрили, что недоброжелателей у Надежды Павловны полно и среди учителей, так что изоляция Кореянина могла принести тому лишь проблемы с успеваемостью, а также новый визит маминой одноклассницы из органов опеки, которая на сей раз резко позабудет о славных школьных денечках. За Димоном прочно закрепилась репутация стукача. Теперь его лупили даже бывшие дружки, которыми он совсем недавно верховодил и которых подбил проучить чуркобеса. В школе на Кореянина смотрели, как на омерзительную единицу. Руки никто не подавал. Димон был в шаге от того, что теперь ему самому будут мазать рюкзак говном или плевать на спину. Он померк. Что-то в нем надломилось. Он уже не выглядел злобной рыжей собакой, а выглядел побитой рыжей собакой.

Классуха не сдалась бы без боя, это точно. Факт ее сопротивления не был заметен, но невозможно представить, что она ничего не предпринимала. Да, многие из ее покровителей от нее отгородились, но это был всего лишь тайм-аут, пауза. Все понятно, сейчас все они – на раскаленной сковородке, однако любая сенсация со временем блекнет, а тем более та, которой нет документальных, подтверждающих снимков. Э нет, слово – это еще не все. Ну да, поднялся ветер, смел крошки и чины, но такие дутые «бомбы» обычно заканчиваются примирением сторон, к тому же это выгодно и Классухе, и родителям учеников. Каждый выгадает для себя баллы и послабления, Классуха традиционно пообещает полную демократию, а к концу года, когда все расслабятся, оторвется по полной.

Надежда Павловна знала, как работает система. Знал это и «Марк Захаров». А потому к слову добавился образ.

В Двадцатке всплыло безадресное видео, которое поначалу перескакивало с одной страницы на другую, потом появилось в общем доступе. По итогам это оказалась самая поразительная часть акции в плане деталировки. Съемка велась на мобильный телефон, в школе, по-видимому, в вечернее время, когда основная масса второсменников уже схлынула, коридоры стали почти безлюдными. Оператор находился в одном из классов и снимал через слегка приоткрытую дверь пространство одного из коридоров. По коридору шагал пацан. Обычный чел, ничего отличительного. Разве что рыжий был, каких свет невзвидел. Снимали со спины, лица пацана так и не удалось разглядеть, он ни разу не повернулся в сторону камеры… не, ну а кто еще у нас рыжий в школе, да в таком возрасте? Пацан топал себе, топал, а потом его как-то резко повело влево, и можно было даже подумать, что он окосел внезапно, кирнув после тяжких ученических будней. Но этот маневр был планомерный: на самом деле чел метнулся к окну, присел возле батареи отопления, совершил какие-то действия руками, потом поднялся и зашагал бодрячком дальше.

Видео вопрошало: что это было? Существовали в комментах, конечно, самые дебильные предположения, также хохмы и тупизм. Тем не менее 90% учеников, просмотревших видео, дало однозначную оценку: закладка.

Закладка – в школе.

Конец Классухе наступил стихийно и скомканно. На фоне всех страстей никого не интересовала истина и дополнительные разборки. Дерек уже по ночам просыпался от кошмаров, так что он, обозрев видео, моментально попросил Классуху написать по собственному. Что та и сделала, молча и сломленно. Потому как там, где начинает фигурировать наркота, испаряются даже самые преданные друзья и верные сторонники. Особенно занимающие тот или иной государственные посты. Да и не оставалось уже у Классухи сил бороться. Она уже давно понимала: тот, кто открыл на нее охоту,– сильнее нее. Что случилось с подозрительным видео потом, случилось ли ему быть исследованным на предмет монтажа, передавалось ли оно вообще в правоохранительные органы или бесследно растворилось в сети,– никто не знал, да никто особо и не интересовался.

Кореянин исчез из школы в тот же день, как его мать написала заявление. Теперь его могли не просто побить. Старший брат Лехи Воробьева умер от передоза, это знал каждый шкет, в свое время это была очень громкая история на всю школу. Леха был маленький тогда, и он плакал. Сильно, навзрыд. Он плакал перед всем классом, потому как новость до него дошла, когда он был в школе, кто-то написал ему смс. Игорь помнил, как Леха выронил телефон на пол и просто зарыдал, стоя посреди класса на перемене, не пытаясь даже прикрыть лицо руками или вытереть слезы, и это была самая душераздирающая сцена, которую довелось увидеть Игорю. Продолжая плакать, Леха поднял с пола телефон, собрал свои вещи и покинул класс. Чтобы вернуться через несколько дней уже в новом обличье. В обличье этакого гоповатого циника, в обличье этакого залихватского сорвиголовы, глядящего на мир и общество слегка сверху вниз, в обличье показного раздолбая и пофигиста, но с довольно острым умом, который использовал при случае. Его старая сущность умерла. Кто-то попросил в его семье… Кто-то попросил, и Лешка стал разменной монетой. Кто-то попросил, возможно, чтобы его старший брат перестал мучиться, и тот перестал мучиться и… перестал мучить семью. И Каба забрала сущность Лешки.

Леха Воробьев ненавидел нариков. Еще больше он ненавидел дилеров. Он мог без разбирательств вполне на эмоциях почикать Кореянина, прикрывшись впоследствии кореянинской же отмазкой: он не в том возрасте, чтобы ему пришили уголовку. Так что Кореянину с того дня вход в школу №20 был заказан, все бумаги оформляла Надежда Павловна. Классуха уволилась сама и перевела своего сына в другую школу.

Как сложилась бы дальше судьба Классухи и Сына – неизвестно. По последним сводкам в Двадцатке, нашлись доброжелатели, которые переслали весточками репутацию Димастого в новую школу. Так что вряд ли его там встретили с дружественными плакатами. Не стоит исключать и дворовых шаромыжников, бывших кореянинских друганов, мимо которых ему, хочешь – не хочешь, ходить каждый день. Еще плачевнее вырисовывались перспективы Классухи. По крайней мере, в этом городе. В ближайшее время работа учителем ей по-любому не светила. Так что либо идти в продавцы, либо пытаться переехать в другой город, подальше отсюда, и никому не говорить – куда. В конце концов, вероятно, все бы рассосалось и здесь. Год, два, даже пять – ничто в сравнении со сроком трудовой деятельности россиянина. Можно дождаться, пока все бывшие одноклассники Димки закончат школу, можно было даже дождаться смены руководства школы, можно было через пару лет вполне устроиться в другую школу. Все возможно, если запастись терпением и призвать в партнеры время. Однако случилось так, что эта глава была вдруг резко закончена. Ну а поскольку логически она закончиться не могла – слишком много непроясненных моментов и оставшихся вопросов,– был призван бог из машины. Докапывальщики всех мастей уже месяц вились вокруг Димона Шиляева, привлекая к нему внимание нехорошей энергии. И потому его заметил бог из машины.

И убил.

Дедок жил то ли на втором, то ли на третьем этаже в том же доме, в том же подъезде, что и Шиляевы. Жена дедка недавно умерла, и он остался один, а детей то ли не было, то ли разъехались давно. Год после смерти жены дедок жил себе скромно и скорбно, выходил из дома до магазина и изредка – в парк. В основном дома сидел. Ему было стремно выходить во двор, потому как тот же Кореянин, в бытность свою королем Людовиком, от нечего делать задирал при встрече дедка-соседа, а однажды даже дал тому пендель. Докапывался. Любил докапываться. Так что дедок старался не отсвечивать, а потом ему диагностировали рак мозга. Дедок погулял еще пару дней по памятным местам. Погулял впервые свободно и без оглядки, потому как соседский пацан растерял вдруг свои докапывательные задатки не так давно, да и пофиг уже дедку было на малолетних козлов. А потом дедок не придумал ничего лучшего, кроме как врубить газ в духовке и засунуть туда свою тупую раковую башку. Быть может, при этом он вспоминал жену, а может, он вспоминал малолетнего докапывальщика сверху, который дал ему пендель. Или он вспоминал Кабу. И то, сколько раз он просил у нее, и сколько всяких мелочей пришлось принести в жертву, и итог всем этим сделкам неутешительный: жена в могиле, он тоже туда намылился, жизнь прожита бездарно, тупо, мечты расшвыряны по сторонам в молодецкой горячности, а совесть – продана за мелкие подачки. Не исключено, что Каба приходила к нему напоследок, и он вновь попросил ее. Попросил, потому как человек никогда не учится на своих ошибках. Попросил о чем-то серьезном. Настолько серьезном, что дело приняло такой оборот, какой приняло.

Никто никогда не узнал, да и не узнавал, откуда именно пошла искра. Кто-то из соседей включил свет, или на пол упала посуда и дала мизерную, незаметную взгляду искру; или же концентрация газа уже была такой, что не требовалось даже искры, достаточно было хлопнуть в ладоши или стукнуть подъездной дверью. Запах газа могли учуять вовремя, но не учуяли, потому как все случилось днем, а днем бдящее народонаселение – на работе. Как бы то ни было, громыхнуло на всю Россию.

Сергей Мещеряков, по велению собственной кармы, оказался на месте происшествия: он ехал на деловую встречу, и мимо него промчался кортеж из многих пожарных, милиции и скорых. Сергей пристроился в хвост и двинул за ними. Въехав в квартал, он увидел то, что осталось от дома, где жили Шиляевы и где покончил с собой дедок, устроив прощальный салют. Подъезд рухнул. Вокруг мельтешило много людей. У некоторых была истерика. Остальные пытались что-то сделать, но они не знали, что нужно делать, да и поделать уже ничего было нельзя. Дальнейшие действия состояли из разбора завалов и ювелирной работы спасателей. Погребено девятнадцать. Пятерых удалось спасти. Двенадцать – погибли. В том числе Надежда Шиляева и Дима Шиляев. Ведь первая была уволена из школы и сидела дома, а второй, хоть и перевелся в другую школу, все равно старался там появляться как можно реже, надеясь, что все забудется. Они оба были дома в тот день, когда дедок совершил свой катастрофический уход из жизни, о чем еще неделю будут вещать все региональные и федеральные телеканалы, за чем напряженно будет следить вся страна и все соцсети. Мать и Сынъ проживали на пятом этаже девятиэтажного дома. По сути, у них не было никаких шансов.

Поговаривали, что, когда их откопали, они лежали в одной постели.

По-любому врали.

Глава 17. В гостях-1.

Когда Игорь за две недели до конца каникул увидел во ВКонтакте новое личное сообщение, градус его настроения резко пополз вниз.

Хотя казалось, что уже некуда. Градус и так был в последнее время ближе к заморозкам. Во-первых, погода. Погода восхищала сюром. Порывы ветра и хлесткие дожди соседствовали с резкими прояснениями и банной влажностью. Похмельное, синюшное небо висело часами, грозя мокрыми карами, и вдруг – вмиг распогодилось, выступило солнышко, но солнышко это было ледяным. Перепады те еще. Игорь Мещеряков хандрил и куксился во время перепадов.

Во-вторых, увлекательнейшее путешествие с небанальным сюжетом в кабинет Петрова, сына Петра,– закончилось. Игорь рассчитывал на полноценную книгу с началом и внятным концом, но под конец обнаружил, что это всего лишь первый том длинной саги, а где остальные книжки – ищи сам, никто не знает. Не написаны еще. Первоначальная эйфория от их заключительной встречи, после которой Игорь покидал кабинет словно Александр Македонский, быстро сошла на нет. Ведь проблемы Игоря – это иссеченные тысячелетним ветром скалы. Что-то ему уверенно подсказывало, что дюжина визитов к психологу – это не тот напильник, с помощью которого можно этой глыбе придать презентабельную форму.

А еще ему подспудно казалось… Он гнал эту мысль, он хотел считать Петрова другом, которого у него никогда не было, про которых он говорил, что их существование бессмысленно и навязано литературой, которых он видел всюду – на примере родителей или одноклассников, орлов-дзюдоистов или дворовых шкетов,– видел, понимая, что он не такой, и что-то с ним не так, и сказочки про «неправильные вещи» не заполняют этот пробел… Ему подспудно казалось, что Петров от него избавился. Как груз скинул. Красиво избавился, профессионально. Но все же – бросил.

Родители отнеслись к новости без особого интереса. Мама, как генератор идей, провела короткое расследование.

– К чему вы пришли?

– Петров предложил попробовать варианты,– невнятно прошамкал Игорь. Детализировать не хотелось.

– Серьезно?– Мама натурально округлила глаза.– Варианты с тарталетками?

– Чо?..– затупил Игорь, а потом понял, что это вновь мамин своеобразный юмор.

– Ну какие варианты? Например? Один назови?

– Это снов касается, в основном,– лихорадочно подыскивал Игорь.– Типа визуализации.

Мама помолчала, оглядывая его. Ехидство в ее глазах сменилось серьезностью.

– Я до сих пор наивно надеюсь, что все это пройдет с возрастом само собой,– негромко сказала она.

– Я тоже,– признался Игорь.

Мама кивнула и закрыла тему.

Самое главное, что конкретно портило кровь,– близость школы. Даже чудесное избавление от дзюдо не добавляло градусов. Новый учебный год, новые программные горизонты, новые уровни сложности. Новые люди. Потому как все они становились другими за лето. Ведь в детстве очень много просишь, не задумываясь о последствиях. Просишь, желаешь, мечтаешь, загадываешь. И приходится отдавать часть обихода, а потом – часть себя самого. Сентябрь – это месяц очередной притирки друг к другу. Это не те люди, с которыми ты учился в прошлом году. Они – другие, они просто выглядят похоже. Но – совсем другие.

Кто пишет? Кто-то из одноклассников? Классуха (новая, новая Классуха)? Кто еще может писать в преддверии школы? Игорь с кислым видом открыл сообщения и тупо уставился на адресата. Теперь он сам синхронизировался с погодой за кормом: внутри него то зной, то лед, то жар войны, то стужа недоверия. Он открыл сообщение и прочитал.

Нина Полянская. Игорь, привет. Как дела? Как каникулы? Балдеешь?))

Игорь перечитал сообщение несколько раз. Зачем-то надел наушники, которые ему подарил отец, посидел в них в полной тишине, не включая музыку. Потом снял наушники, прогулялся до кухни, попил водички. Он словно пытался привыкнуть к мысли, что ему пишет тетя Нина. Так-то чего бы ей не писать, она мамина подруга. Но тетя Нина – не просто мамина подруга. Тетя Нина – первое сексуальное впечатление Игоря. И это, как надпись Крива, как автограф под подлым наветом, никогда не вычеркнешь из существования.

Игорь не знал, что такое секс, и знал, что такое секс. Такая двойственность обуславливалась тем, что Игорь четко понимал разницу между физическим контактом и фантазиями. Он глядел порнушные ролики, хоть родители и установили ему на ноут DNS-защиту. Ага, умники, защиту они ему установили. А себе-то – нет. И что мешает Игорю влезть на родительский комп, пока те на работе, притом комп никак не запаролирован? Когда требовалось утолить ненормативное любопытство, Игорь пользовался компьютером родителей, потом чистил историю браузера и был таков. Порнуха его не особо впечатлила, но он усвоил ключевые моменты: кто, куда и во что. Он подкрепил свои знания «Русскими заветными сказками», которые запросто читал уже со своего ноута, – защита на подобные вещи не распространялась, родители могли предусмотреть порнушные рассказы, но не порнушные сказки, официально изданные Афанасьевым сто лет назад. Также Игорь одно время посещал Двач, откуда тоже почерпнул всевозможного. Теоретически он был подкован, и со слов БДСМ и дилдо не впадал в ступор.

Что касается практики… Кажется, целовались в классе уже все, кроме, разве что, Шиломыло, которые увлекались чем угодно, но только не девочками. И кроме Игоря. Даже Лена Козленко сосалась, причем на глазах всего класса: на школьной дискотеке она жамкалась с восьмиклассником в уголке, наплевав на приличия. Лена Козленко могла бы трахаться на глазах всего класса и учителей, ей бы слова не сказали, зашторили бы просто одеяльцем от зевак. Потому как Лена Козленко однажды заявила права на «соловейство» и отстояла их, как истинная Саранча она была готова пожрать любого на пути, и это всем было известно. Периодически кто-то из одноклассников мутил с кем-то из одноклассниц, или с девчонками из параллельных классов,– ничего серьезного, потискались в подъезде пару раз и разбежались. Макс Сапожников встречался со Светкой Зотовой – хулиган и будущая олимпийская призерка. Зотова, кстати, пересела на свое старое место, а потом Макс пересел к ней за парту… на место преждевременно почившего Кореянина.

Особенно отличился Карыч. Роман Гунько, сосед Игоря, заплатил старшекласснице денег, чтобы та ему отсосала. Карыч, разумеется, и под пытками в этом бы не признался, но прошмандовка сама разболтала, и тут уж одноклассники притиснули Ромку в угол и поставили ультиматум. Или он раскрывает им все подробности, или они ему челюсть сломают, они ему руку из сустава вырвут, они его из окна выбросят, они его обольют бензином и подожгут. Ладно, пришлось Ромке колоться. Ну, есть тут одна… Ставил он ей лайки поначалу под всеми фотками. Он не думал ей писать, но та сама написала. Разговорились, мяк-квяк, речь зашла о сексе. Карыч признался, что он, разумеется, – девственник, ему всего 13 лет, однако это ненадолго, поскольку у него уже есть сумма. Как только стукнет 14, он закажет на эту сумму проститутку, и вопрос решен. Девка поинтересовалась о величине суммы. Карыч ответил. Девка сообщила ему, что проститутка пошлет его лесом – не из-за суммы, ее-то как раз с лихвой хватит, а по возрасту. Оно ей надо, связываться с малолеткой? Однако вот она сама лично вполне может за озвученную сумму решить Ромкин вопрос. Правда, она сама еще целка и не собирается ничего ломать. Поэтому на выбор: либо заднеприводный вариант, либо оральный. Карыч счел, что заднеприводный – слишком великое потрясение для его неискушенной натуры, и выбрал минет. После этого всех слушателей интересовал только один вопрос: кончил ли Роман ей в рот или все же мимо, на что Карыч невозмутимо ответил, что вообще не кончил. С чем его и оставили в покое, слегка разочаровавшись и посчитав, что «так нечестно» и «не по-настоящему». Но все равно с тех пор на Ромку стали поглядывать с уважением, причем не только парни, но и девки.

О потере девственности заявляла добрая половина класса, Игорь же предполагал, что наибольшая вероятность относится как раз к тем, кто не кичился: к Лехе Воробьеву, к Марте Точилиной, ну и к Роману Гунько, если оральный секс без окончания можно считать потерей. Остальные – мелкие пока были, больше хорохорились. Сам же Игорь отношений с девочками никогда не имел, девки вообще чаще угорали над ним за спиной, и уж точно никто из них не рассматривал Игоря не то что как кавалера, но даже в качестве кандидата во френдзону. Так что целоваться Игорю светило пока что только с кошками, вот только он был единственным,– возможно, единственным среди всех сверстников,– кто видел вживую натуральную вагину взрослой женщины.

Но эту тайну знал только он сам.

Он интересовался девочками, поглядывал на девочек ниже пояса, думал иногда о девочках,– но только все это относилось к девочкам, которые были старше него по меньшей мере года на три-четыре. Одноклассниц он вообще не рассматривал как женщин, и те платили ему всеобъемлющим презрением. Сверстниц он не воспринимал, а вот от вида эффектной женщины лет двадцати, встреченной на улице, у Игоря могло захватить дух. Впрочем, все это – умозрительно. Дух захватывало, но он не думал даже, что можно предпринять шаг к сближению.

Он читал об авариях, случающихся с мальчиками в самых неподходящих местах. К примеру, на уроках, когда салабона вызывают к доске, а салабон и не может вылезти из-за парты, потому как все в классе узрят, что он давно уже не салабон, а о-го-го себе Рокко. Писька в их возрасте вдруг начинает жить своей жизнью и прикалываться, как конь Юлий. Только с Игорем такого не случалось. Но он не парился: не было сведений, что внезапные стояки – норма для всех. В классе опять же он не замечал ни разу, чтобы кто-то жался, пытаясь прикрыть магистрально раздувшуюся ширинку.

Игорь не занимался до сего времени онанизмом. С дрочкой вообще прикольно вышло: в прошлом учебном году Леха, Макс и еще трое пацанов сцепились на тему, чей выстрел самый дальний. Устроили групповую дрочку, как в фильме с Томом Шиллингом, а Светка Зотова была рефери. Вполне логично победил Кощей Сапожников, Светка же, будучи девственницей и не скрывая этого, видела воочию целых пять пацанских стручков, изрыгающих сперму. Когда Игорь об этом прослышал, он подумал, что на месте Макса не был бы в таком восторге, потому как присутствие Светки, скорей всего, стимулировало не только его, но и всех остальных. Напоминало какую-то извращенную групповуху.

Игорь дрочкой не баловался. У него случился самопроизвольный выстрел спермой в ту ночь, когда ему приснилась голая тетя Нина. Ладно, у него много чего непроизвольного случается во время сна, это было не самое плохое действо. Продолжились ли ночные эякуляции позже? Возможно, но он о них уже не помнил. Он не занимался онанизмом всего лишь потому, что не испытывал такой всепожирающей потребности, которая, собственно, и является основным мотиватором. Во время просмотра порно и чтения заветных сказок его член вставал, так что все работало, когда надо. Но «слить» после этого он не пытался.

Все менялось, когда дело касалось тети Нины. Даже сейчас, увидев всего одно невинное сообщение от нее, Игорь ощутил зуд в животе, а в штанах – необычный прилив сил.

Игорь Мещеряков. Здрасьте, тетя Нина. Недолго балдеть осталось. Как вы поживаете? Что в гости не заходите?

Он отправил сообщение трясущимися руками, восхищаясь своей смелостью и слегка развязным тоном. Он вдруг вспомнил ее: в тот день, она стояла перед ним, преградив путь в их узкой прихожке, завораживая его своими черными глазами, прислонившись красивым бедром к стене. В то время как Тупой Кошак троллил за стеной защитницу тупых кошаков в обосрись-штанах.

Нина Полянская. Скучаешь?))

Игорь Мещеряков (еще более замирая от своей смелости). Ага!

Нина Полянская. Некогда, Игорь, приходить. Каждый раз, когда собираюсь, какие-то дела вырастают. А так все по-старому, работа-дом, вот и вся жизнь))

Игорь Мещеряков. Понятно. Как дядя Леша?

Нина Полянская. Толстеет. Пытаюсь его на диету посадить.

Игорь Мещеряков. И как?

Нина Полянская. Пока никак. Не поддается. Я тоже не сдаюсь)) Посмотрим, кто кого.

Игорь Мещеряков. Ну удачи вам с этим делом!

Ага, станет он сидеть на диете, дядя Леша. Зря надеется. Коты на диетах не сидят, если только их в клетку закрыть, но и то будут вопить на всю ивановскую и сделают нервы. Проще выкинуть. Не кота – дядю Лешу. Пусть к маме своей топает и там толстеет. Учитывая, насколько тщательно тетя Нина следит за фигурой, и вообще за внешностью, выбор спутника приводил Игоря в недоумение.

Нина Полянская. Что сам не пишешь, раз соскучился? Предлагала же тебе в прошлый раз позаниматься физикой. Или думаешь – не потяну?

Игорь Мещеряков (в ужасе): Да нет! В смысле – нет, не думаю! Просто неудобно как-то.

Нина Полянская. Я так и подумала, что стесняешься. Поэтому решила написать, напомнить. Принимаешь?

А вот теперь он испугался. НЕ тети Нины. Игорь Мещеряков ковылял от двойки к тройке уже очень долго, ранее никаких предложений от маминой подруги не поступало. Логично было предположить, что предки Игоря, уразумев, что самостоятельно отпрыск не выплывет, попросили тишком тетю Нину его окучить и подготовить ко взрослой жизни. Однако он задавал этот вопрос в прошлый раз на своем дне рождения, и тетя Нина опровергла, и Игорь ей верил. Тетя Нина не стала бы ему врать. Да дело вообще не в тете Нине. Неожиданность. Он не любил неожиданности. Неожиданности – камуфляж для бога из машины.

Пока он тупил, пришло новое сообщение.

Нина Полянская. А может, ты сам занимался летом, и теперь все норм? Физика под контролем?

Занимался он… Ерундой занимался. Ходил по психологам, да боролся с демонами. Много читал. Разделался с дзюдо. Все достижения за лето.

Игорь Мещеряков. Не. Не под контролем.

У него много чего не под контролем, даже ограничиваясь школьными предметами, но не стоит сейчас об этом распространяться. А то тетя Нина подумает, что он мажется, и пошлет его подальше.

Игорь Мещеряков. Спасибо, тетя Нина! А сколько это будет стоить? Я с родителями поговорю.

Нина Полянская. Игорь, ты кадр)) Ты же мне как сын, я так-то тебя из роддома встречала. Только это было давно, и мы с твоей мамой были очень молоды)) Ну, не суть. Если ты помнишь, я в прошлый раз тебе сказала, что как раз родителей и не стоит посвящать в наши дела.

Игорь слегка нахмурился. Он вспомнил. Он и не собирался откровенничать с предками без надобности, он уже давно не занимается такими глупостями. Если финансовая сторона отпадает, родителям и знать необязательно, особенно касаемо тети Нины: Игорю нравилось думать, что это будет их общая тайна. Но все-таки он не хотел оставлять этот вопрос непроясненным.

Игорь Мещеряков. А почему?

Нина Полянская. А по той же причине, что ты сейчас сказал. Не хватало, чтобы еще твоя мама стала предлагать мне деньги. Или чтобы они подумали, что мне обязаны. Очень не люблю ставить людей в зависимое положение. И когда начинаются обязательства, дружбе – конец. Так что все просто, не парься.

Игорь ухмыльнулся. Все действительно просто. Но самое главное: такой подход раскрывал суть тети Нины как нельзя ярче. Она – не докапывальщик.

Игорь Мещеряков. Ок, я согласен. Спасибо еще раз.

Нина Полянская. Преждевременно. Игорь, давай условимся: я все-таки не репетитор. У меня для тебя нет гарантий, многое зависит от тебя. И если ты поймешь, что я не так объясняю, что до тебя мои объяснения не доходят, то говори сразу прямо. Это не значит, что мы поплачем и разбежимся)) Это значит, что нужно будет подправить тактику. Это важно. Не делай вид, что все понятно, потом и тебе, и мне будет обидно. Ок?

Игорь Мещеряков. Ок.

Нина Полянская. Если в школе будут результаты, потом уже и откроемся. Так будет правильнее. А пока не афишируем.

Игорь Мещеряков. Согласен!

Нина Полянская. Только мне нужен учебник.

Игорь Мещеряков. Принесу. За прошлый год.

Нина Полянская. Давай в субботу? Часов в 12? Я как раз успею выспаться и навести порядок.

Игорь Мещеряков. Да, нормально. Я приду.

Нина Полянская. Ок, жду тогда.

И она покинула сеть.

Игорь вновь метнулся на кухню хлебнуть водички. Потом зачем-то вышел в прихожую и подергал ручку входной двери, закрыта-нет? Дались ему ручки. И форточки. Форточно-ручечный какой-то. Он вернулся за ноут, нацепил беспроводные «уши», хотел было врубить Апуланту, но вдруг передумал и поставил IAMX. Он еще раз цепко перечитал всю переписку с тетей Ниной, страшась наткнуться на какой-нибудь свой ляп, который допустил впопыхах. Вроде нет, все пучком. Достойно общался.

Пользуясь случаем, Игорь пересмотрел все фотки тети Нины на ее странице. Особенно уделял внимание тем, на которых она в купальнике. Тетя Нина всегда выбиралась в отпуск за границу, а Игорь был с родителями однажды – в Египте, и однажды – в Крыму. Потому как папа, в отличие от тети Нины, не работал на работе и не имел оплачиваемый отпуск, а работал он на себя, и Игорь уже не помнил, когда они последний раз куда-нибудь выбирались с семьей. Такие вот невеселые дела.

Что ж, Игорь лишний раз убедился, что фигура у тети Нины хоть куда. Очень странно, что она не носит юбки, как мама, а только джинсы.

Он помнил ее столько же, сколько себя самого. Он мог бы помнить ее с самого рождения, ведь, как заметила сама тетя Нина, она встречала маму после роддома. Он помнил, как уже он с мамой и с отцом встречали тетю Нину на вокзале после очередного отпуска. Они хотели довезти ее до дома, но на полпути вдруг передумали, и тетя Нина поехала в гости к ним, прямо с дороги, не смыв дорожную пыль. Она осталась у них ночевать, и Игорь, будучи совсем мелким, почему-то чувствовал себя очень счастливым, как счастливо чувствуют себя дети, если дома собирается семья всем составом. Он был счастлив, проводя ночь в родительской комнате, между папой и мамой, в то время как тетя Нина спала на его диване.

Он помнил, как тетя Нина и мама часто сидели по вечерам за бокалом вина, а папа, приехав с работы, ходил кругами и рычал, что – бухают тут, а дома жрать нечего, но рычал вовсе не зло, а шутливо, и мама с тетей Ниной тоже прикалывались над ним, и папа заказывал пиццу или роллы, и Игорю доставалась отменная порция.

Он помнил ее смех, так же ярко, как он помнил смех мамы, ведь это сейчас мама почти не смеется, это сейчас она больше язвит и ухмыляется, а раньше она – смеялась, смеялась от души.Просто сейчас у него другая мама – так случилось, Игорь пересек черту своим гнидским языком. А тетя Нина осталась прежней. Быть может, именно поэтому она появляется у них все реже и реже. Она чувствует, что мама – не ее давняя подруга, которая однажды сорвалась из родного города и уехала незнамо куда. Не та подруга, что жила в ее квартире, потому что у тети Нины уже тогда была отдельная квартира, хотя сама она жила еще с родителями, которые ей эту квартиру и купили.

Он помнил, как они толпой ездили на природу – мама, отец, Игорь, тетя Нина и тип. А точнее, вереница типов. В течение всего детства Игорь мог наблюдать колонну ухажеров, рвущихся к сердцу тети Нины. Иногда кого-то в компанию приглашала с работы мама или отец, чтобы тете Нине была пара. Это только недавно в их узком кругу нарисовался Тупой Кот, долгое время тетя Нина оставалась одна. Перед Игорем за несколько лет проследовал внушительный ряд кандидатов, большинство из которых он видел всего раз и не вспомнил бы уже на следующий день. Быть может, кто-то из этих недоделанных любовников через год наступил ему на больную ногу в автобусе, а другой – ткнул тележкой в магазине продуктов, докапываясь. И не важно, все они канули. Исключительные поклонники задерживались подольше, но в конце концов тоже пропадали.

Игорь придирчиво наблюдал, участвуя в смотринах, словно тетя Нина была его младшей сестрой, или племянницей, или даже дочерью, и его долг – присмотреть ей достойного партнера. Почти все были ниже плинтуса,– запинать под плинтус и забыть. Один хитро-вычурный, другой простодыра, один худосочный, следующий – водянистый. Этот хохмит, второй бакланит не в меру, еще один – немтырь, слова не выжмешь, а тот – задумал недоброе по-любому. Вчерашний – откровенно пялился на маму, повезло кренделю, что папа не ревнивый. Тот, что в прошлом месяце приходил,– вообще кривой какой-то, где она его только надыбала?

Только однажды попался образчик. Они ездили на карьер в тот раз, и этот очередной соискатель прихватил с собой гитару. Акустику. 12-струнку. Вечером у костра он пел песни Высоцкого, Визбора и Цоя. Именно оттуда Игорь и знал Цоя и группу «Кино», а потом еще и папа рассказывал до кучи. Голос у дядьки был чудесный, Игоря проняло до печенок, и он подумал, что вот этого человека он бы с радостью выносил рядом с тетей Ниной. Позже дядька, в отличие от многих прежних хахалей, не стал тискаться к тете Нине и тянуть ту в палатку, а собрался на ночное купание и позвал с собой Игоря. Причем отпрашивал он его у папы, не у мамы, и папе это понравилось, да и мама не возражала. По дороге к берегу дядька рассказывал Игорю о русалках и о том, что ночью ни в коем случае нельзя купаться одному. Только вдвоем, и только если хотя бы один из двух – взрослый. В ту ночь спать дядька отправился в машину, он не полез в палатку к тете Нине.

Виктор? Дядя Витя? Его звали дядя Витя?– внезапно подумал Игорь, покрываясь мурашками. Он вскочил со стула и подошел к окну, просто потому что озарение переполнило его энергией. Ведь это мог быть Виктор Петров, тот дядька был похож на Виктора Петрова. И возраст совершенно подходит, а характер совпадает троекратно. Игорь редко встречал в жизни нормальных мужиков, с которых можно было брать пример. В школе – не вариант. Дерек – скользкий, Конь – ненадежный, физрук – какой-то неповзрослевший. Ирек Имович оказался трусом и подлецом, не смотри, что дзюдоист. Дядя Саша – какой он мужик? Озабоченный крайне. Дядя Леша? Убейте меня подковой! Дядя Радик что ли? Фу, блин!

Игорь Мещеряков очень гордился своим отцом. Он не подавал виду, но гордился. Он видел, как отец старается для семьи. Он чувствовал, как глубоко отец любит их с мамой, пусть даже ни разу в жизни он не сказал этого прямо. Игорь очень бы хотел брать пример с отца, подражать отцу, быть таким же, как отец. Расти с ним бок о бок, неотделимо, быть тенью друг для друга: ты – моей, а я – твоей. Но его смущало многое… Игорь не понимал, как можно жить такой плоской жизнью. Без увлечений, без интереса к чему бы то ни было, кроме как к работе, к машине, к покупкам и к своим бесконечным историям. И главное,– без мечты! Как это возможно, жить без мечты?!

Но у него была мечта. Возможно, у него была мечта, когда-то была мечта. Мама говорила, что отец раньше был другим. А потом он оказался на войне, и папа попросил однажды, вжимаясь в горячую от крови землю, а вокруг – щелканье пуль, и друг лежит со стеклянными глазами и оторванной ногой, и впереди уже подступает враг. Он попросил в эту минуту, и его просьба была весомой, и он отдал свою мечту, всю без остатка, и потому отделался лишь контузией и осколочным ранением в голову. И эта пустота, которая образовалась на месте принесенной в жертву мечте, стояла между ними, стояла между отцом и сыном. Всегда стоит, где бы они ни были, в парке или дома перед телевизором, в кино или в поездке, и когда они сидят на берегу реки в деревне, и отец что-то рассказывает, сын вдруг испытывает колоссальной силы импульс, простой детский импульс обнять отца, повиснуть у него на шее, прижаться к нему, вдохнуть весь его запах без остатка, запечатлеть в памяти эти минуты на всю жизнь… Но потом он вспоминает пустоту и… не решается. Он возвращается домой и на вопрос мамы, как все было, говорит «очень круто», но это было НЕ круто, ничто вокруг НЕ круто, сын это понимает, и будущее вырисовывается смутно.

А вскоре перестают случаться и эти импульсы.

И Петров… Виктор Петров. Он – тоже достоин подражания. Вот только подражать ему некому, у него нет детей, его ребенок умер, быть может, единственный ребенок на всем свете, который бы не пострашился поддаться чувствам и бросился бы на шею отцу возле речки, и мир бы изменился, подлые книги бы сгнили, мир бы получил первого гражданина честной, милосердной эры. Но этого не случилось. Бог из машины убил единственного ребенка Виктора Петрова.

И тот дядька с гитарой. Который исчез впоследствии, как и все прочие кавалеры, и Игорь начинал понимать, что это не тетя Нина сидит на троне и чинит выбор. Это они уходят. По какой-то причине они уходят. И Игорь даже не мог попросить тетю Нину припомнить того давнего ухажера, не звали ли его Виктор, не работал ли он психологом, потому что это вызовет вопросы, а вопросы – под запретом. Тете Нине ничего не известно о его лунатизме и о визитах к психологу. Это, а никакие не мифические дела или изменения в маме, служило причиной тому, что тетя Нина стала заходить реже: мама просто от нее отгородилась, отгородилась от вопросов. Это, а не пресловутая занятость, было причиной тому, что семья Мещеряковых не ездила в отпуск. Не хватало еще устроить ночные бдения в отеле и перепугать до колик весь персонал, чтобы те их выселили или сдали бы местной полиции.

Он помнил свои персональные рандеву с тетей Ниной – о да, он был единственным, кто встречался с ней дольше остальных в приватной обстановке. Правда, не в качестве кавалера, а в качестве спиногрыза, который в общем и целом очень мил, но которого, тем не менее, срочно нужно куда-то деть, желательно на ночь. А куда его еще спихнуть? Бабка с дедом умыли руки, у мамы родственников нет. Дяде Радику? Чтобы тот сварил Игоря в кипятке и съел? Разумеется, только лучшей подруге! И живет та одна. И подруга вовсе не против. В то время главным врагом тети Нины являлось одиночество. И Игорь бы тем самым типом, который скрашивал ее одинокие выходные.

Тетя Нина жила в однокомнатной квартире – той самой, где когда-то жила мама, едва переехав сюда. Только узнал Игорь об этом уже в 14 лет. В том далеком прошлом Игорь начинал проявлять зачатки анахорета, начинал замыкаться на самом себе, так что тетю Нину он особо и не дергал. Играл в игрушки, которые брал с собой из дома – в основном, лего. Или часами собирал паззлы. Иногда тетя Нина пускала его за свой ноут, порезаться в «танчики». Еще у нее была внушительная коллекция фотоальбомов – настоящих, массивных фолиантов, вмещающих в себя глубину поколений. Время от времени они усаживались на диван, и тетя Нина показывала Игорю незнакомых теток и дядек, рассказывала о себе в юности, о своих родителях, о школе. Не все люди на фотках были чужаками. Там был дядя Радик и папа. И Игорь узнал, что все они – с одного двора, что родители тети Нины жили раньше в его, Игоря, доме, и тетя Нина жила в его, Игоря, доме. Только в другом подъезде. Они все были дворовой компашкой примерно одного возраста, а когда мама приехала к тете Нине, она, само собой, влилась в их компанию. И познакомилась с папой.

Это были счастливые минуты, особенно когда тетя Нина рассказывала о юности,– до мамы, когда отец был еще пацаном, когда он еще не ходил в армию и не заработал контузию и шрам, когда он еще умел мечтать и увлекаться всем сердцем, а не превратился в семейный винтик, в который превратилась и мама, в который будет вынужден превратиться в свое время Игорь. Он вдыхал запах тети Нины – совершенно другой женский запах, нежели тот, к которому он привык, но все равно это был приятный запах,– и представлял себе папу совсем юного, и наслаждался близостью с тетей Ниной.

Перед сном тетя Нина меняла свои всегдашние джинсы, брюки или домашние трико на халатик. Халатик был с подтекстом и предназначался для избранных ухажеров, поскольку почти полностью обнажал ее здоровые, крепкие, смуглые ноги. Понимать это Игорь стал намного позже, глазами памяти. Ноги… Ноги тети Нины и были его первым сексуальным впечатлением. Он прекрасно помнил, не смотри что был малец, как тетя Нина совершала вечернее снятие макияжа, стоя перед зеркалом в ванной с открытой дверью, в своем мини-халатике, а Игорь находил миллион причин, чтобы околачиваться поблизости. То мимо в тубзик сгонять, то на кухню попить воды, то что-то спросить, то снова в тубзик, то опять на кухню – не напился. Любой повод, чтобы еще и еще покоситься на голые ноги тети Нины, и черт его побери, сейчас, вспоминая это, он краснел и парился. Трудно не вспариться: тетя Нина наверняка все понимала, хоть и виду не подавала.

С этим же халатиком был связан эпизод, который вышел куда как покруче обнаженных ног. А также затмевал все сексуальные байки, которые травили его одноклассники, выдавая себя за пикаперов. Ну, кроме Карыча, этот – вне конкуренции, без «б».

Однокомнатная квартира не оставляла им шансов, приходилось вариться в одном пространстве. И спали они тоже рядом. Но не в одной постели, против чего Игорь явно не возражал бы. У тети Нины имелась раскладушка в кладовке, она ее доставала именно в такие ночи и ставила на некотором расстоянии от дивана, на котором почивал по-королевски Игорь. Перед сном по традиции смотрели какой-то фильм, часто соответствующий Игоря возрасту, но иногда – нет.

Нагружаться тетя Нина начинала задолго до того, как они укладывались и как она проделывала свои процедуры в ванной, облачившись в халатик. Вспоминая те дни, Игорь с замиранием сердца думал: а была ли тетя Нина вообще когда-нибудь трезвой? Имеется в виду – в выходные? В основном фигурировало вино, редко – шампанское. Иногда пиво. В любом случае, без алкоголя не обходилось ни разу, это стало такой же традицией, как фильмы перед сном, и Игорь принимал это как данность. Тетя Нина пила всегда больше мамы, на вечеринках она закидывала наравне с мужиками, вот только мужики всегда после этого начинали гримасничать и безобразничать, поведение тети Нины не менялось вовсе. Даже если ноги ее не держали, и ей вызывали такси, и мама или отец ехали с ней, чтобы дотащить ту до квартиры – даже в такие вечера язык тети Нины не заплетался. А нагружаться по полной было у нее в ходу даже с Игорем, и часто раскладушку она готовила уже изрядно пошатываясь. Но до окончательной точки было еще далеко: тетя Нина догонялась из горла, лежа на раскладушке и смотря фильм.

Игорь почти всегда засыпал раньше, чем фильм заканчивался. Когда он пробуждался на следующее утро, тетя Нина всегда спала, что не удивительно, и он уже заранее знал: раньше полудня она точно не проснется. А потому он брал свои игрушки и уходил на кухню, где и оставался до тех пор, пока тетя Нина не оклемается после вчерашнего. Она просыпалась, устало шла в ванную, игнорируя его и все вокруг, с лицом, закрытым волосами, и торчала там битый час. Уже потом они пили чай, и тетя Нина находила в себе силы улыбаться. Где-то еще через час она доставала из шкафа новую бутылку вина.

Вот и в то утро Игорь проснулся спозаранку. Он понежился для приличия на диване, потом понял, что хочет в туалет, и встал, чтобы пойти в туалет.

Но он не пошел в туалет. Он застыл на месте. Застыл, глядя туда, где стояла раскладушка, глядя на лежащую там тетю Нину.

Стояло лето, на улице плюс двадцать уже с утра, так что вполне естественным было обнаружить поутру одеяло, скомканным где-нибудь у ног, а то и вовсе на полу. Одеяло тети Нины сползло на пол и валялось рядом с раскладушкой мешком. Тетя Нина спала на животе, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, чем-то напоминая ползущего по-пластунски разведчика. Ее магнетический халатик задрался до спины, явив Игорю столь потрясающее великолепие, что от одного только вида душа внутри него несколько раз крутанулась вокруг ментальной перекладины. Игорь во все глаза таращился на голый зад тети Нины и не мог пошевелиться. Нет, он не чувствовал возбуждения. Скажем, того плотского прилива, который он ощутил за просмотром порно в более зрелом возрасте. Тогда он был еще мал, чтобы осознавать человеческую похоть. Просто это было что-то космическое, это как увидеть инопланетянку, настоящую, живую, не придуманную писателями, и автоматически благоговеть с нее, даже если у нее рога и три сиськи. Здесь не намечалось рогов и сисек, здесь имел место великолепный голый зад взрослой женщины, выставленный во всей красе.

Тетя Нина была в трусиках, и из-за этих трусиков она казалась еще более голой, потому что те ничего не прикрывали. Трусики, подобно халату, сбились на бок и открывали кое-что еще. Взгляд Игорь прилип к укромному местечку, отлично просматривающемуся благодаря сбившимся на бок трусам и подтянутой к животу ноге. Оно, это укромное местечко, было столь же гладким, как и все тело, было столь же смуглым, как и вся остальная кожа; оно беззастенчиво подмигивало Игорю, словно приглашая его разделить веселые взрослые игры, поучаствовать в шуточных потехах. Не осознавая, что он делает, Игорь совершил шаг вперед.

И еще.

Мочевой пузырь сначала обомлел, а потом истошно воспротивился. Пофиг, потерпит. Игорь был готов рискнуть обоссанными трусами ради такого шанса. Он постоял немного на месте, а потом совершил третий шажок.

Скрипнула подлюка-половица, и Игорь действительно чуть не напрудил в труселя. Тетя Нина пошевелилась, сердце мальчика едва не стало. Он обмер, будучи уверен, что сейчас тетя Нина оторвет голову от подушки и увидит его, увидит, как он пялится на ее зад, на краешек ее вагины. И ее всегдашнее дружелюбие во взгляде сменится на… что? Злость? Презрение? Разочарование? На что-то всяко изменится, вряд ли тетя Нина поддержит его физиологические изыскания и станет дальше показывать. Однако она вновь затихла; ее черные, слегка вьющиеся волосы полностью закрывали ее лицо.

Игорь задержал дыхание и сделал еще шажок, очутившись почти вплотную к раскладушке. Теперь он мог обонять ее, – тетю Нину, не раскладушку; он чувствовал запах ее духов, наполовину смешанный с алкогольными парами. Сейчас все прелести тети Нины простирались перед ним, она сама простиралась перед ним, почти голая женщина, и хотя Игорь был мал, инстинкты не подчиняются возрасту, и если перед мужиком лежит женщина, мозг начинает вырабатывать особые вещества, шесть тебе лет или тридцать шесть. Игорь осознал, что стоит ему протянуть руку… а ведь тетя Нина спит, она всегда крепко спит, и вряд ли она проснется, даже если он ее потрогает, даже если погладит, даже если коснется там… А если он ее все-таки разбудит, он может сделать вид, что хочет укрыть ее, вот, одеяло упало, я поднял, укрывайтесь. Никто никогда ничего не узнает.

Хорошо, что он этого не сделал. Это испортило бы все. Он понимал это сейчас, в 14 лет, сидя перед ноутом после переписки с тетей Ниной и просматривая ее фотки в купальнике, вспоминая ее прекрасные ягодицы и краешек вагины. Он отчаянно жалел, что не решился тогда, но он и понимал, что это испоганило бы все. Не только волшебство созерцания, не только ранние сексуальные впечатления, замешанные исключительно на интересе к противоположному полу, а никак не на сексе, ведь в то утро у него не случилось даже эрекции. Не только испортило бы восторженное отношение к тете Нине, снивелировав ее до механического пособия по изучению женщины. Это испортило бы отношение Игоря к себе самому. Это было бы сродни сокровенному желанию, которое высек на камне, и камень поглотил его, чтобы переработать и воплотить в жизнь, и обратного хода нет и не будет, жизнь впредь побежит в ином ключе.

А может, так и нужно?! Ведь все эти глубоко укорененные вещи-руководители – мораль, долг, приличия, нравственность,– их придумали писатели, продавшие душу Кабе, они их придумали в угоду Кабе и правителям человеческих душ. Неправильные вещи, они повсюду. Быть может, иногда нужно восстать. Истинные революции совершаются не на баррикадах, истинные революции совершаются внутри, деревенский паренек отправляется посреди зимы в Москву, сын правителя, привыкший к неге и роскоши, отбрасывает мир и становится аскетом. Быть может, стоит рискнуть и сломать внутри все эти устойчивые ценности, и тогда не будет случаться странных разрывов пространства, тогда не будут меняться матери, а отцы не потеряют мечту, тогда не нужно будет ломать голову, действительно ли открывал долбаную форточку. Не нужно будет предавать свои стихи и произведения огню, только лишь потому что в них – неугодные Кабе вещи, а ведь ты тоже просил, ты просил много по ночам, умываясь слезами, и ты должен либо сжечь все, либо подчиниться и встать в строй. Может, стоит просто быть смелым: протянуть руку и погладить голый зад взрослой женщины, и даже если она проснется, просто ей улыбнуться. Расплакаться посреди класса, не пытаясь прикрыть слезы руками. Сломать музыкальный инструмент, вместо того чтобы пересаживаться в квартете. Опубликовать открыто свой стих ВКонтакте или в ЖЖ…

Игорь не сделал этого. К счастью или к несчастью, он этого не сделал, и он не жалел о своем выборе.

Он вспомнил, как однажды пристал к матери с вопросом, на кой черт тете Нине сдался Тупой Кот.

– Так он мягкий,– выдала мама в своем ключе.– Можно потискать. И к лотку приучен, даже в гостях ходит.

– Ну мам!– Игорь хохотнул, но продолжил канить.– Ну серьезно! Помнишь того, с гитарой, на карьере? Он же был намного круче.

– Ну так он сплыл, Игорь, где теперь его искать?

– Можно другого найти, похожего.

– Можно,– согласилась мама.– А можно и не найти. Тете Нине уже за тридцать. У нее ни мужа, ни детей.

– И что?– Игорь искренне недоумевал. Тетя Нина всегда оставалась для него символом одинокой женщины. Представить ее, окруженной спиногрызами, он искренне не мог.

– Женщине с возрастом труднее рожать,– пояснила мама.– После тридцати бывают осложнения. Если нет мужа, выбирают хоть кого-то. И потом, чего тебе так дядя Леша не нравится? Ну да, он телок, и заработки у него странные, но он хоть не бухает, как многие.

– Так пусть не рожает!– воскликнул Игорь, игнорируя мамин вопрос относительно дяди Леши.

– Женщины всегда хотят детей,– отрезала мама.– Они так устроены. По природе.

– Мам, а откуда они потом берутся, дети?

– Потом и скажу. Когда отличником в школе станешь, сразу скажу и даже покажу. Ты морковь съел? И опять без тапочек ходишь, сколько раз уже просила. Игорь, возьмись за ум, наконец.

Когда настала суббота, Игорь впихнул в рюкзак учебник по физике за прошлый год, который ему покупал отец, поскольку в библиотеке их было ограниченное количество. Новая Классуха пыталась содрать деньги с родителей на покупку новой партии для школы, но те возмутились и постановили, что каждый будет покупать сам для себя. Подумав, Игорь добавил в рюкзак также задачник по физике и чистую тетрадь. Предкам он сказал, что хочет прогуляться. О тете Нине – ни слова.

По пути он вдруг подумал, что нужно что-то купить. Он идет в гости, и тетя Нина делает ему серьезное одолжение, как-то негоже соваться с пустыми руками. Вот только что? Цветы? Глупо и пошло. Подумав о цветах, он сразу же осознал, что до этого момента воспринимал приглашение тети Нины по аналогии с давними денечками, когда он был мелким. А вот дудки, все изменилось, и если он надеялся быть сегодня с тетей Ниной наедине, то – обломись. На горизонте будет вполне зримо маячить Тупой Кот дядя Леша. И хохмить за физику. Хохмач хренов. Настроение Игоря начало портиться. Он так и не придумал, что ему следует прикупить по дороге. Он еще подумал о торте, но вдруг тетя Нина не любит торты, и тогда этот жест тоже будет нелепым.

И все равно, стоило тете Нине открыть дверь, как Игоря с ног до головы окатила ностальгия. Тетя Нина, верная своему стилю, встретила его в джинсах и кофточке, ее черные волосы были распущены. За спиной у нее виднелся до боли знакомый интерьер, который, как Игорю показалось в первую секунду, ничуть не изменился с годами.

– Игорь, проходи!– Она посторонилась, пропустив его в прихожую.

Игорь вошел. Он скинул рюкзак, стянул обувь, и уже сейчас он стал понимать, что вновь себе навыдумывал. Перемены в квартире были. Повсюду. В прихожей стояла мужская обувь – Тупой Кот помечал территорию. В зале исчез один из шкафов, тем самым освободив пространство. На полу прихожей лежал другой линолеум. И балкон был застекленным, раньше он не был застеклен.

– Проходи на кухню, чай попьем.

На кухне – еще одно отличие. Разительное. Не было пустых бутылок из-под вина. И от тети Нины не пахло спиртным. Она перестала нагружаться в выходные, уже плюс. По пути на кухню Игорь стрельнул глазами вглубь зала, но дяди Леши там не заметил. Блин, какает, что ли? Да и пусть сидит там ближайшие часа два!

– А дяди Леши нет? – невинно спросил он.

– Дяди Леши нет.– Тетя Нина включила электрочайник, покосилась на него ехидно.– Тебе дядя Леша нужен? Тоже соскучился?

– Не… Хотел поздороваться просто.

– Ну я передам ему, что ты здоровался. Тебе чай с молоком?

– Угу.

– В детстве ты терпеть не мог молоко,– заметила тетя Нина.

– Да?– Игорь удивился, а потом ухмыльнулся.– А сейчас – наоборот.

Они расположились за столом друг напротив друга. В вазе лежали печенюшки, и Игорь схавал одну. Потом другую. Потом спохватился, виновато глянул на хозяйку.

– А вы почему не кушаете?

Тетя Нина рассмеялась.

– Я с них толстею. Это я для тебя купила. И лучше все съесть, чтобы дяде Леше не осталось.

Игорь фыркнул для поддержки и отправил в рот печенюшку. А потом неожиданно для себя брякнул:

– На самом деле, у вас очень хорошая фигура.

– Спасибо, Игорь,– беспечно отозвалась тетя Нина, и у него отлегло от сердца. Не, а что он себе там возомнил? Что тетя Нина воспримет его комплимент как заигрывание и швырнет в него вазу? Воспримет его, Петрушку-Петраковского, всерьез? Бред. Он – Игорь, ему едва 14, и он для нее – все тот же мелкий спиногрыз, который тихо возился у нее дома с лего, пока она сама нагружалась на кухне спиртным.– Как дела у родителей?

– Нормально.– Игорь съел еще одну печенюшку и запил чаем.– Работают, как всегда. Папы почти дома нет.

– Папа твой – молодец. Всегда был молодцом. Он все также рассказывает истории?

– Угу. Рассказывает. Прикольно, но бабушка умела лучше.

– Тетя Вера? А я и не знала.

Игорь поперхнулся чаем. Тетя Вера? Черт, он никогда не воспринимал бабушку как человека, который имеет имя. Как женщину, у которой имеются паспортные данные. Он вспомнил, что тетя Нина знала его бабушку еще задолго до того, как он сам появился на свет, и ему стало немного завидно и немного грустно.

– Тетя Вера с дядей Женей всегда жалели, что у них только один сын – твой папа. Они ему с детства внушали, что в семье должно быть много детей. Сергей и сам хотел много детей. Он часто говорил перед армией: вернусь, женюсь, родим как минимум троих. А потом случилось то, что случилось.

Теперь немного грустной стала тетя Нина. Игорь отважился поинтересоваться:

– А что случилось?

– Да ничего.– Тетя Нина улыбнулась и махнула рукой.– Не обращай внимания, ничего не случилось. Мы просто выросли и поняли, что взрослая жизнь немного другая. Не такая, как мы себе там напридумывали. Трое детей – это, конечно, здорово. Но ты же понимаешь, какая это роскошь.

– Так вроде пособие там платят,– неуверенно заметил Игорь.– Капитал материнский.

– Капитал – один раз, а ребенок – на всю жизнь.

Интересно, поэтому тетя Нина не рожает детей от дяди Леши, задумался Игорь. Мама утверждала, что все женщины хотят иметь детей, а у тети Нины их нет. Не потому ли, что она не может положиться на материальную базу – свою и дяди Леши?

– Кстати!– Тетя Нина вскинула голову и уставилась на него.– Забыла тебе сказать, чтобы ты захватил задачник.

– А я захватил!– похвастался Игорь, сияя, как самовар. Выудил печеньку и схавал.

– Отлично!– Тетя Нина едва пригубила свой чай.– Когда-то именно задачник и вытащил меня из ямы. Я до девятого класса скакала с двойки на тройку, так что я тебя понимаю, Игорь. Сама сидела в такой же луже. А когда получала аттестат, по физике стояла четверка. Я так понимаю, что по инерции поставили. На самом деле, я знала физику лучше, чем все мои одноклассники вместе взятые. Но училка по физике не могла принять такой факт, что человек вдруг взял и поменял лыжи.

– Это называется «квартет»,– сказал Игорь и пожал плечами.– Говорят: надобно уменье, и на этом точка. А если человек много лет репетирует и начинает получаться, то не верят и не хотят верить.

– Да?– Тетя Нина выглядела удивленной. Кажется, она не до конца понимала, о чем он толкует. Да уж, таких, как Петров, которые схватывают все на лету,– один на миллион.– Никогда об этом не думала.

Игорь уже понял, что сболтнул лишнего, и решил укрыться за печенькой и за новым вопросом:

– И как помог задачник?

– Не то чтобы сам задачник. Задачник стал вроде как пропуском. Мне просто повезло: нашелся человек, который дал мне этот пропуск. Когда мои родители поняли, что дело совсем швах, они наняли мне репетитора. Я долго артачилась. Репетитор была сама бывшая училка, а с меня уже было достаточно училок. Что она могла мне нарепетировать? Все то же, что и в школе. А стояло лето, и не совсем мне улыбалось ходить к репетитору и по два часа тупить в учебник.

– Но вы пошли все же?

– А куда мне было деться?!– рассмеялась тетя Нина, а Игорь вдруг с тоской осознал, как же ему не хватает этого смеха. Но не от тети Нины, а – от мамы. Мама тоже когда-то смеялась вот так, запрокинув голову, от души, всей грудью.– Родители пинками спровадили.

– И что, у репетитора своя программа была?

– Самое интересное, что нет. Она была гением. Она была, блин, настоящим провинциальным гением. Валентина Ивановна, так ее звали. На пенсии уже давно, ей под семьдесят было. Она вообще не мудрила, ничего такого. Раскрыла задачник на первой странице и говорит: читай задачу. А потом: решай. Как? Что?– Тетя Нина вновь рассмеялась.– А я подскажу, говорит, не паникуй. Все ответы есть в учебниках. Твоя задача – научиться искать. И она научила меня искать правильные формулы, научила меня задаваться правильными вопросами. И так хитро у нее получалось, что она мне вроде все разжевывала, а решение задачи все равно находила я сама. И это меня подстегивало. Я очень быстро увлеклась.

Она помолчала. Игорь слушал, забыв про печеньки.

– Знаешь, есть такая поговорка. Если хочешь помочь голодающему, не давай ему рыбы. Дай ему удочку и научи пользоваться. Валентина Ивановна дала мне удочку. Она как-то незаметно умудрилась сделать так, что я начала понимать самую суть. И я полюбила физику. Всей душой.

– Круто!– И Игорь действительно так считал. Потому что сейчас он услышал о человеке, который не долдонил, что «надобно уменье», который не прикалывался, который знал: нужно просто репетировать, и все придет. Валентина Ивановна была не докапывальщицей, Игорь мог это точно определить дистанционно.

– Родители рассчитывали, что я все лето буду ходить к Валентине Ивановне, и я сама так настроилась. Но прошел месяц, и она все оборвала. Сказала, больше не приходить. Если буду приходить, то это просто лишняя трата родительских денег. Репетитор мне больше не нужен, я научилась ловить рыбу.

Кого-то мне это сильно напоминает, угрюмо подумал Игорь. А вслух спросил:

– Вы расстроились?

– Не то слово! Я сейчас понимаю, что последние дни я ходила к ней уже не заниматься. Я ходила к ней, потому что мне нравилась эта старушка. Мы стали с ней близки. Мне нравилось сидеть у нее за столом, у нее всегда было все готово к моему приходу: расчищен стол, освобождено место, придвинуты стулья. И еще я понимаю, что даже в том, что она меня оттолкнула, был гениальный расчет. Она сделала это вовремя: я уже вошла во вкус, но еще не пресытилась. И тогда я взяла задачник – дома, уже сама, и стала продолжать решать задачи. Я решила их все, весь задачник к первому сентября. Это было моим хобби в то лето. А еще благодаря Валентине Ивановне я с твоим папой познакомилась.

– Серьезно?!– Игорь аж привстал.– А как?

– Не, я так-то знала его, видела часто во дворе. На него многие девчонки западали, и я тоже. Но мы не были знакомы, мы же в разных подъездах жили. А я к Валентине Ивановне всегда на велике ездила, так быстрее. Ну и бряцнулась однажды, уже когда обратно к дому подъезжала. Не рассчитала немного и свалилась. И тут твой отец рядом появился. Как рыцарь. Помог подняться, велик осмотрел, а я стояла, как дура, рядом, терла ушибленную руку и тоже смотрела на велик. Смешно. А потом мы уже часто на одной скамейке сидели. И на этой железной штуке во дворе, которая до сих пор торчит.

– Она, наверное, раньше самого города там стояла!– хохотнул Игорь, и тетя Нина присоединилась к нему.

Когда смех стих, Игорь повертел в руках почти пустую чашку с чаем и, не поднимая глаз, сказал:

– Можно я спрошу?

– Спроси, о чем речь. Ты прям как не родной.

Игорь перевел дух и выпалил.

– Скажите, а у папы была мечта? В те дни, в детстве?

Повисла пауза. Она была ожидаема, эта пауза, но все равно пугала своей протяженностью. Игорь изучал крошки от печенюшек на столе, его бросало то в жар, то в холод.

– Действительно неожиданный вопрос,– произнесла тетя Нина, и от того, что ее голос звучал мягко-мягко, у Игоря отлегло от сердца.

Он поднял голову. Взгляд тети Нины был столь же мягким, едва ли не нежным. Игорь неуверенно ухмыльнулся. Но все же он видел: там, внутри, за этой нежностью, он различал… тоску. И он не знал, о чем тосковала тетя Нина. О своем детстве? О своих собственных мечтах? Или она думала о Кабе? Ведь Игорь давно уже понял: что-то с ними не так, со взрослыми, со всеми взрослыми. Каждый из них попросил о чем-то. О чем-то незначительном, и тем самым он предопределил свою «квартетную» участь.

– Я тебе расскажу кое-что,– сказала вдруг тетя Нина.– Может, ты уже знаешь, что мы с твоим папой короткое время встречались?

Игорь вылупил глаза и мотнул головой: типа нет. Родители ему действительно об этом не рассказывали, но сейчас Игорь все равно ломал комедию: о чем-то таком он всегда подозревал. Так что и не удивился особо, а сделал лицо.

– Да, встречались, даже целовались. Но ничего серьезного, и мама твоя в курсе, так что все по-честному. Тогда и не могло быть ничего серьезного, мы были как ветер в поле. Месяц – с одним ходишь, потом – с другим, я встречалась почти со всеми пацанами со двора, папа твой встречался со всеми девчонками со двора. Мама твоя, кстати, когда с нами познакомилась, тоже не сразу стала с твоим папой встречаться. Был там сначала один пришлый… но у них не заладилось. Ну, не суть. Мы как-то стояли с Сергеем в подъезде поздно вечером, и он рассказал мне историю из детства. Как они поехали в деревню на ночь глядя и видели, как потерпело аварию НЛО. Знаешь эту историю?

– Конечно!– вскричал Игорь.– Там был Чужой еще! Ломился в двери всю ночь, и собаки ночью выли.

– Точно, эту самую. И потом, когда он закончил рассказывать, он добавил, что верит в НЛО. И верит, что обломки до сих пор лежат где-то в лесу. То, что они с пацанами в тот раз ничего не нашли, – ничего не значит, не шибко тщательно они искали. И тогда твой отец сказал, что, когда у него будет сын, и когда его сын немного подрастет, он хочет пойти с ним в этот лес и все-таки поискать более тщательно. Если потребуется, то на несколько дней, с палатками. И что-то они обязательно найдут. Сказать, что я была поражена, это ничего не сказать. Ему было… Погоди, мне было 14, значит ему было 16-17 лет. Слышать такое от пацана в 17 лет мне еще не приходилось. Я даже потом от более взрослых мужиков такого не слышала. Ну то есть в 17 лет пацаны вообще не думают о таких вещах: семья, сын, поход с ночевками. Меня тогда это сильно потрясло, и до сих пор меня это удивляет.– Тетя Нина посмотрела на Игоря, у которого к горлу подкатил мокрый ком, и добавила:– Он всегда тебя искал, Игорь. Всегда хотел, чтобы ты был. Он загадал тебя еще тогда, до армии, когда был как ветер в поле и встречался со мной просто так, да и я с ним – просто так. И совсем не важно, ходили вы или нет искать эту летучую тарелку, или что там брякнулось с неба,– это совсем не важно. Ты ведь понимаешь?

Игорь понимал. Он кивнул, потому что не доверял своему голосу. Без мечты? Как папа может жить без мечты, – так он себя спрашивал? А с чего он вообще решил, что нужно мечтать только о том, чтобы стать мотыльком? Кто дал ему, Игорю, школопендре, право судить? Разве человек не может мечтать о том, чтобы оставаться Чжуан-Цзы? Обычным человеком? Мечтать о том, чтобы просто ходить на работу, просто воспитывать сына или дочь, просто целовать жену с утра и вечером, просто с утра совершать покупки, а вечером наслаждаться обедами, летом ходить по грибы, а зимой – на лыжню? Почему вообще человек обязан быть заложником своей мечты, рабом своей мечты? Почему он обязательно должен хотеть написать книгу и прославиться на весь мир, написать стихи и прославиться на весь мир? А может – ну ее, эту космонавтику, это призвание, эту известность, это величие, это богатство, ну их, эти чины и звания? И ну их, эти гениальные произведения и картины, первые из которых муссируют в мир тонны лжи, служа Кабе, а вторые всегда предлагают альтернативу в обмен на совесть, служа Кабе. В топку! И мечтать лишь о том, чтобы дома жил мальчишка, похожий на тебя, просто ходить на работу, пока этот мальчишка растет, просто жить рядом с ним: ты – со мной, а я – с тобой?

Игорь вдруг осознал, что из глаз сейчас потечет, и поспешил сменить тему:

– А эта Валентина Ивановна, она жива еще?

– Нет, к сожалению!– Тетя Нина, кажется, тоже была рада смене темы.– Иногда хорошие люди умирают в одиночестве, это очень печально. После того, как мы расстались, я ее даже ни разу не навестила. Я так-то думала об этом. Но всегда передумывала. Она была репетитором для меня, на личные темы мы не переходили. Я думала: приду, а она удивится и спросит, чего я тут забыла. И я буду чувствовать себя попрошайкой, как будто я примазываюсь. Это сейчас я понимаю, что она была бы рада, а тогда… Молодость…

Игорь серьезно кивнул, вновь вспомнив Виктора Петрова. А как сам Петров отнесется к тому, если Игорь завалится к нему в каком-то гипотетическом будущем? Вспомнит вообще?

– А детей у нее не было?– спросил Игорь, сам не зная, зачем.

– Не было. Были какие-то родственники через пень-колоду. Когда Валентина Ивановна перестала выходить на связь, снарядили делегацию и нашли ее дома мертвой. Мне родители потом рассказывали. И еще кое-что нашли.– Тетя Нина взглянула на Игоря с сомнением, спрашивая себя, стоит или не стоит. Решила, что стоит:– У нее дома все стены были исписаны формулами. Все обои. Как будто она перед смертью пыталась доказать какую-то теорему. А может, и доказала, что-нибудь такое, как Перельман. Мы этого уже не узнаем. Родственники хотели быстрее продать ее квартиру и поделить деньги, поэтому все надписи быстро замазали. Может быть, они замазали Нобелевскую премию.

Игорь поежился, глядя в свою пустую чашку из-под чая. Он задумался впервые: а можно ли вычислить существование Кабы с помощью формул? Можно ли вывести «теорему бога из машины»? Что если навязанные ценности и придуманные формулы вдруг становятся однажды оружием? И писатель осознает в конце творческого пути, что именно он делает, какой именно он вред наносит миру, и он пытается написать правильную книгу, но тут на него обрушивается удар. Не бог из машины, это обычный инфаркт, комар носа не подточит. Они все умирают, едва их осеняет понимание, едва их глаза открываются, едва они пытаются выйти из повиновения. А иначе – что есть смерть? Почему она косит так выборочно – то млад, то стар? И почему умирают дети?

Что могут видеть некоторые дети, если их постигает смерть в младенчестве?

– В общем, я перенимаю эстафету,– подвела итог тетя Нина и улыбнулась, и было заметно, что сейчас она вновь отправила воспоминания о Валентине Ивановне на дальнюю полку.– Берем учебник, берем задачник, и начинаем одиссею. Тащи их сюда, приступим.

И они приступили.

Глава 18. На улице-2.

Первую неделю учебного года Игорь ознаменовал тремя двойками, тем самым став призером олимпиады двоечников. Причем все три – за один присест, с ходу. Ему явно удалось войти в анналы, на радость всем, особенно —себе самому.

Первую он схлопотал с утра, не успев остыть после марш-броска от дома до школы. Не задалась алгебра. Двойку влепила новая алгебраичка, попутно – новая Классуха; ее звали Шифоньер. Шифоньером та была знатным, крупногабаритным, с массивными, покачивающимися антресолями, старой модификации, бабушкиным. Ни с какой стороны не икеевский шифоньер, уж можете поверить. Дерек тщательно подбирал кандидатуру на место уничтоженной – сначала морально, а после – физически – Надежды Шиляевой, он выбрал Шифоньер и не прогадал. От Шифоньера, утюжившего коридоры школы, разбегались кошки, звери и дети, уворачивались учителя, да кто угодно бы уворачивался, даже Сам. Шифоньер была незыблемой. Еще ее звали Влада Вячеславовна, и класс очень долго тупил, путая – Влада Вячеславовна, Слава Владиславовна, Слада Власлиславовна, – короче, еле запомнили.

Шифоньер не забавлялась демократией, с первого же дня подвязала класс на веревочки и точечно дергала, повелевая. С каждым новым днем упрочнялась вера в то, что любой несогласный вполне может отхватить в дыню, без расовых или гендерных скидок. Однако Шифоньер знала правила игры, Влада В. очень хорошо их знала и без намеков, так что те, кто надо, получал в табель то, что нужно. Игорь в число «тех, кто надо» не входил с первого класса. Двойка Игорю!

Второй двояк выпал по биологии. Игорь слабо разбирался в биологии. Его не интересовали внутренности и состав живых организмов, его увлечением были человеческие души. Подобно истории с дверной ручкой Игорь никогда не смог бы описать куст, мимо которого прошагал, или деревья, которые растут за домом, или одуванчик, на который помочился. Зато он мог бы в подробностях на три тома расписать процесс внутренней деградации биологички. Часть первая: бросил муж. Часть вторая: стала искрить феминистскими комментами в соцсетях. Часть третья: начала срываться на школьниках. Часть четвертая: обрезала волосы, у нее были действительно роскошные волосы, в противовес обезьяньему лицу; теперь же осталась одна обезьяна. Часть пятая: есть подозрение – квасит.

Игорь тучей проплыл к своей парте, посиневший от двух двоек. Класс проводил его привычными ободряющими смешками. Капец, смешно. Он плюхнулся рядом с невозмутимым, наполовину-девственным Романом Гунько. Несмотря на столько лет соседства они не проделали и нескольких шагов к сближению, оставались соседями, которые «здрасьте-здрасьте». Ромку устраивало. Игоря тоже. Уже за партой Игорь начал думать: что было утром? В том смысле, что – как насчет ритмов, долбаного несовпадения ритмов? Не было ли с утра сигналов, которые он упустил? Чай пролил на колени? Носок потерялся или воняет, а другого нет? Мобильник разрядился? Вроде нет, ничего подобного. Игорь пришел к выводу, что разлад в его ритмы внесла как раз таки Шифоньер своей первой двойкой.

Когда на последнем уроке тонкая, иглоподобная географичка влепила ему третью «пару» за то, что он придумал, будто белый медведь живет в Антарктиде, не смеялся даже самый завзятый хохмач. Класс наблюдал за Игорем с тревогой, словно узнали, что он болеет СПИДом. Сопровождаемый панихидным молчанием, он вернулся за парту, и лишь Леха Воробьев негромко обронил:

– Мещеряков, готовь ремень.

Но в голосе не слышалось издевки.

Из школы Игорь выходил по-партизански, оглядывая периметры: он был готов ко всему, хоть к падению сосульки на голову в сентябре. Или птичка нагадит. Или один шкет бросит камень в другого шкета, и камешек угодит Игорю прямехонько в коленку. Он знал, как работают такие дни, и ничего хорошего от сегодняшнего дня уже не ждал. Его сейчас больше всего беспокоил любитель подобных дней – Вахтер. Бог из машины.

Игорь шагал в сторону дома и вспоминал тетю Нину. Слава небесам, что сегодня не было физики! Если бы сегодня стояла физика, он бы получил «пару» по физике, он бы по-любому получил «пару» по физике, потому что именно так работают подобные дни с рассинхроном в ритмах. И что было бы больнее, словить двойку по алгебре или двойку по физике, скажите, пожалуйста? А потом тащить эту новость на загривке тете Нине, притом что свои встречи выходного дня они не прекратили с наступлением первого сентября? Тетя Нина посчитала, что Игорь делает весомые успехи, и призвала к продолжению. Игорь как-то подумал, что его вновь используют в качестве заводной игрушки, чтобы скрасить одиночество. Сколько раз он приходил к тете Нине, ни разу не наткнулся на Тупого Кота. Хотя шмотье того продолжало присутствовать и даже меняло место дислокации, явно не само по себе. Так что хозяин вещей захаживал, но как-то реже…

А впрочем – и что? И пофиг! Тетя Нина же его не побухать звала. Она как-никак его физике учит! И если она использует репетиторство, чтобы заполнить временную пустоту и разобраться с собственными проблемами,– почему нет? Игорь с удовольствием будет ей подспорьем.

Вокруг нас существуют и другие силы, нежели Каба, сказал Игорь Петрову, и он верил в это. Он хотел верить в это, какой у него был выбор? Он хотел верить в то, что встреча с Виктором Петровым – это не просто очередная обманка судьбы, что в их беседах был заложен глубокий смысл, была заложена база для его дальнейшей жизни. И даже несмотря на тот факт, что Петров его слил (слил, слил, смысл обманываться?), Игорь хотел верить. Он хотел видеть позитивный знак в том, что сразу же после расставания с Петровым эстафету переняла тетя Нина, и их встречи тоже были своего родапсихоанализом, хоть они и не лезли друг другу в душу, за исключением того первого дня; и он хотел верить, что это не просто времяпрепровождение или прикрытие для тети Нины, что это не просто влечение ко взрослой женщине со стороны него.

Что сказал Петров ему напоследок? Ломай стереотипы. Веди себя странно, нестандартно, так выправляются ритмы, так путается бог из машины, так теряются докапывальщики. Как в тот раз, с Вахтером, который мог на деле оказаться говнюком-педофилом, или просто педофилом, или просто говнюком.

Игорь резко свернул с привычного пути и побрел прочь от своего дома.

Ломать стереотипы? Да как нефиг делать! Дадим кругаля и прогуляемся. У него давно уже не в ходу пешие уличные прогулки, хоть мама и гонит его все время во двор ссаными тряпками, Игорь не поддается. Все больше за ридером сидит, рискуя тем, что ему будут выдавать ридер дозированно или вообще изымут. В данном аспекте мама права, как ни крути. Игорь вышел на оживленную улицу, и по пути он вспоминал прошлое. Особенно те два дня, когда он прогуливал школу и гулял по городу. Ведь с этого все и началось, как он мог забыть?! С его двухдневного загула; именно тогда ему удалось разложить ворох мыслей и эмоций по полочкам, именно тогда зародилась его философия, которая сегодня сформировалась в устойчивую картину мира, которая пугала его самого.

Оживленная улица сильно не нравилась Игорю – там докапывальщиков тьма. Он перешел через проезжую часть на другую сторону и углубился в соседний квартал.

Он ожидал, что его мысли будут виться вокруг трех двоек и предстоящего разговора с мамой, но он не думал об этом. Он полагал, что будет думать о тете Нине и ее гладкой коже, ему нравилось думать о тете Нине и ее гладкой коже, но он не думал о ней. Он думал о Викторе Петрове. О том, что этот человек очень грустный. О том, что Виктор Петров боится Кабу – боится даже больше, чем Игорь, хотя даже в гробу не признается, но Игорь-то знает. Он боится, потому что попросил у нее, Игорь осознал это во время гипноза, он вышел из гипноза с этим знанием: Виктор Петров попросил однажды, но не сделал того, что должен был. Вместо того, чтобы распрощаться с мечтой и довольствоваться пресными, безрадостными благами, он посмел осуществить мечту; такое не прощается. Каба ждет своего дня, и Виктор Петров это чувствует, и Игорь ничем не может ему помочь, потому что в этом условно сплоченном мире, где докапыльщиков рать, и все друг друга толкают, колонны автомашин, море соцсетей и форумов, куча общественных организаций и коммуникационных каналов, – в этом перенаселенном мире у каждого – своя Каба. Человек одинок перед ней, их договор касается только их двоих. И никто не поможет и не подскажет.

Игорь привык жить на стреме, он каждую минуту оставался в общем-то «на шугняке» – докапывальщики закалили молодого бойца-шуганца. Даже блуждая в собственных мыслях, Игорь выделял целый квадрант сознания, чтобы наблюдать за миром. А тем более – сегодня, ведь день-то как задался с утра! Ему хватило лишь уголком зрения зацепить компашку пацанов возле одного из подъездов, и все его индикаторы загорелись, как на Фукусиме. Он не взглянул на них, на этих ребяток, он инстинктивно не позволил ни одного взгляда в ту сторону,– парни оставались тенями, силуэтами. Но это были опасные силуэты, Игорь сразу это понял.

Игорь двинул прочь. Он тут же пожалел о своем жесте: пока его просто изучали, но теперь он сам дал повод для знакомства. И тут же в подтверждение позади раздалось бодрящее:

– Э, куда пошел?! Слышь? Сюда иди. Э, ты, слышь? Как тебя там, слышь, замороженный?

Судя по тембру, пацан примерно его возраста взывает к его моральной ответственности. Игорь не повелся; вжав голову в плечи и делая вид, что не слышит, он семенил прочь, едва сдерживаясь, чтобы не задать галопчика. Он держал курс в сторону местной детской площадки, держа расчет на то, что там – мамаши с колясками. Даже если не заступятся, то хоть гвалт поднимут.

– Куда втопил, не узнал, что ли?!– радостно доносилось сзади.– Как тебя там, э! Сюда иди, ебты! Мне бегать за тобой, что ли?

Ярко вспыхнул Алик-Фонарик. Полыхнул в памяти как символ запоздалой отместки. Тут уже нет кольцевой дорожки, чтобы устраивать заячьи бега. Да и не из той породы местная молодежь, чтобы гнаться за ним по кругу.

Топот за спиной. Так же топотал позади Аликан Аликаныч Фонаридзе, но Игорь того едва слышал, потому что ветер свистел у него в ушах. А теперь ветер не свистел, Игорь так и не решился перейти на бег. Он боялся, что если сделает это, то будет только хуже. Еще мелькнула запоздалая злость: гадский Петров! И он сам тоже дурак, что купился на эти психологические байки. Ломай стереотипы, веди себя непредсказуемо, и ключ к успеху у тебя на груди! Ага, как же, вот мы его видим, вернее, слышим, этот ключ к успеху, он несется за Игорем, но на самом деле это несется никакой не ключ, никакая не местная шпана; за ним бежит бог из машины, учуявший кровь.

Игорь обернулся. Хуже, если налетят сзади. Он не успел достигнуть детской площадки, но все равно сейчас он в пределах видимости мамочек. Так что есть надежда, что его немного попинают, а потом свалят, испугавшись свидетелей.

За спиной обнаружилось три пацана. Три Алика-Фонарика, только без фонариков. И без похмелья, с цепкими уличными мозгами и колючими глазками. Один лыбился во всю величину своей щели, двое других – нет. Все трое – примерно одной с ним возрастной категории, как он и предполагал.

– Братан, ну ты че, не узнал, что ли?– добродушно попенял ему Улыбака, улыбаясь.– Куда ты щемишься, оглох, что ли?

Троица заняла классическую позицию. Улыбака – по центру, сотоварищи – по бокам. Улыбака был повыше Игоря, светловолосый, горбоносый и радостный, словно нашел пятак намедни. Игорю на секунду показалось, что он и впрямь его знает. Но откуда? В школе? Во дворе? Те, что по бокам, пока продолжали оставаться силуэтами. Игорь лишь заметил, что правый был в толстовке с капюшоном на голове. Умный, шифруется.

– Как тебя, Максим? Макс, да? Как звать-то?

– Игорь,– проблеял Игорь.

– Точняк, Игорь!– пуще возрадовался горбоносый Улыбака.– Я Валера, ну ты че? Валера Лобов, не узнал, что ли? Ебты, ну ты глючишь, братан! Че, не узнал?

И Игорь узнал.

Он прекратил думать о Валере Лобове в тот же день, как прекратил думать о детском саде, а прекратил он это делать сразу, как в последний раз покинул детский сад. Не то чтобы он имел предъявы к детскому саду: там-то он, в отличие от школы, ощущал себя в основном сносно. Но – по преимуществу. Стопроцентно Игорь кайфовал лишь дома, когда никого не было дома. А так – постольку поскольку. В принципе норм, можно ходить и играть, кормят знатно, и докапывальщики-то еще не подросли. За одним-единственным исключением, но это было убойное исключение, которое судьба уготовила Игорю в преддверии подростковой жизни.

Валера Лобов… Ходил с Игорем в одну группу и слыл докапывальщиком-подмастерьем. Валера был не тем приставалой, которые становятся такими под влиянием среды или обстоятельств: друзья-канальи, родители-бухарики, родственники-трепачи, старший брат-дебилоид или мультики по 2х2. Валера родился таким, он уже вылупился зрелым селезнем и вскорости обещал стать матерым селезнем. В садике он набирался опыта и отрабатывал приемчики. Сломать чью-нибудь башню. Отнять и раздолбать машинку, принесенную из дома. Просто отнять игрушку и не давать, доводя до слез. Дернуть девочку за косичку или еще за что-нибудь. Кинуть в кого-нибудь куском хлеба, пока воспитательница отвернулась, или плеснуть подливой. Однажды Валера нассал одному из пацанов во время дневного сна в постель. Спецом дождался, пока все уснут, а взрослые выйдут, и нассал. И ведь никто бы так и не узнал правду, жертва на долгие годы заполучила бы травму и репутацию зассанца, да случилась незадача: неожиданно вошла нянечка и запалила, как Лобов там журчит.

Игорю более или менее везло до поры до времени. Нет, Валера Лобов не выделял Игоря из коллектива и говнил ему столько же, сколько остальным, но Игорь старался не реагировать, и особо серьезных стычек припомнить не мог. А в тот весенний день, когда они группой гуляли на участке, Валера Лобов узрел песочницу и сочинил новый гамбит. Игорь почувствовал прелесть гамбита, когда ему сзади за шиворот посыпался песок.

Он обернулся, а там – Валера Лобов, улыбается. Ну точно, тот всегда улыбался, даже когда ссал товарищу в постель – улыбался, быть может, он был единственным, кто улыбался даже у зубного врача. Валерка Лобов, он был братом Лесных Орлов, корешом Аликофренов с фонарями наперевес, соратником сложивших головы Кореянинов. Лобов не пытался сейчас даже усложнить правила игры и состроить непричастного, чтобы другой угадывал, кто же швырнул песком. Довольный вид Валеры говорил сам за себя. Игорь уведомил Валеру Лобова, что не желает принимать участие в его, несомненно, увлекательной игре, и вернулся к своим делам. Но вскоре вновь почувствовал горсть песка на своей шее.

Он терпел, сколько мог. Продолжалась эта песочная игра какое-то время, и почему Валеру не осадила воспитательница, и чем она вообще занималась – это отдельный вопрос. Игорь терпел; он ничего не знал о теории докапывальщиков, ничего не знал о стратегии толкания тележкой по ноге, а Валера Лобов знал о жертвах все, он тренировался с самого рождения. Так что Валера продолжал делать и ждал естественной развязки; и Игорь подставился. Молча подошел к песочнице, зачерпнул горсть песка и кинул в Валеру. Нет, он не швырнул песок прямо тому в харю, он вообще больше для протеста кинул, засыпал только Валеркины ноги. Но этого было достаточно.

Дальше – щелчок, темнота перед глазами и песчинки памяти. Он помнил мелькнувший кулак – так быстро, что он ничего не успел предпринять. Он помнил, как орал в три горла и снискал внимание всего местного населения, включая бабушек из соседних домов, охающих на балконах. Еще помнил, как воспитательница пыталась остановить ему кровь из носа, а он блеванул на воспитательницу. Потом помнил, как нянечка с воспитательницей уже в туалете пытаются оттереть кровь с его одежды. Что делал в это время обладатель песка и кулаков Валера Лобов? Игорь не видел, но он точно знал: Валера – улыбается. Самой счастливой улыбкой на свете, потому что на Игоре он вышел на новый уровень докапывания. Стратегический. Не просто там дать щелбан или открутить голову кукле.

А дома Игорь получил вдобавок от предков за то, что спровоцировал драку, кидаясь в одногруппника песком. Так заявила досточтимая воспиталка, так подтвердил Валера Лобов, а Игорь был слишком изнурен, слишком напуган открывающимися перспективами новой жизни, что молча принял нагоняй. В тот день он получил прививку перед историей с Сережкой Беговым и Дверью.

И есть подозрение, что одним разбитым носом Игорь бы не отделался, потому что Валера Лобов срубил фишку, но время стояло на стороне Игоря. Была весна, они ходили в подготовительную группу, и очень скоро садик – закончился. Игоря Мещерякова ждала встреча со школой и с соловьями, его ждала встреча с Имовичем и Лесным, встреча с дверными косяками и углами, встреча с докапывальщиками, встреча с Кабой.

И вот теперь он стоит перед ним. Старый друг-песочник и улыбака Валера Лобов, эсквайр. Повзрослевший, поднаторевший, окрепший, разбивший за годы немало носов и усеяв путь цепочкой «фонариков», и по-прежнему – улыбчивый стопроцентный докапывальщик. Два дружка из того же теста, можно не сомневаться.

– Привет…– только и мог пробормотать Игорь.

– Здорово, братан!– залучился, заискрил Валера Лобов как бенгальский огонь и протянул руку.– Давай пятак!

Игорь пожал руку. Потом, помедлив, протянул руку дружкам. Тот справа, который в толстовке, руку жать не стал, только хлопнул по ней своей пятерней, как делают рэперы в фильмах.

– Ты че, живешь тут? Или пришел к кому? А, Макс, че ты буксуешь?

– Он Игорь,– напомнил пацан слева. Пользуясь случаем, Игорь рассмотрел его. В противовес Валере этот имел курносый нос, а еще голубые глаза. Очень яркие, как у эсэсовца. Вообще красавчиком был. Ему бы для полноты картины пристальный взгляд, но взгляд парня был, однако, подмахивающим, бегающим и вороватым. Словно он задумал стырить курицу.

– Точняк, Игорь!– заискрил Валера.– Игорек, дал пятак – давай и полтинник!

Он хохотнул, и Голубоглазка хохотнул, а тот, что в толстовке, не хохотал, да и Игорь не находил причин надрывать животики. Он лишь тупо моргал.

– Ну че буксуешь? Есть полтинник? Серьезно, очень надо, выручишь. Ты ж тут не живешь, ебты, а че ходишь? Заплати налоги и спи спокойно, ебты!

– У меня нет…– заелозил Игорь.

– Че нет-то?– Валера явно расстроился, но лыбиться не перестал. Да уж, уникальное качество, нет слов, даже не увял.– Ты че, Макс, попутал? Вон рюкзак у тебя нормальный, прикид клевый. Че, предки не дают денег на пивасик?

– У меня серьезно нет,– продолжал пугаться Игорь.

Сейчас они попросят позвонить, а то у них денег на телефоне нет. Потом они увидят его раздолбанную Нокию и перестанут выглядеть столь жизнерадостно. Возможно, они заподозрят, что он над ними издевается и прячет в рюкзаке Айфон. А поскольку шмонать его на открытом месте они поостерегутся, то расклад будет таков: вдарят по кумполу, отправят домой, но последуют тишком сзади, после чего выберут момент для киносъемок в стиле а-ля Анзур Атоев.

Но до телефона не дошло. Голубоглазый вдруг придвинулся и вгляделся в Игоря, словно пытался найти на его лице упавшую ресничку.

– Оба, я ж тебя знаю. Ты Петрушка. Валер, это, короче, Петрушка.

– Че?– Валера был обескуражен новым поворотом.

– В дзюдо вместе ходили. Петрушка это.

– Че Петрушка?– тупил Валера, не справляясь с новыми правилами. – Че, реально, погоняло такое?

– Петрушка,– кивнул голубоглазый.– Его все так звали. Я и не вкурил сначала, что за Игорь. Не помнишь меня, чувак? Я Жека.

Игорь не помнил. Сколько их там было, приблудных, походят месяц или денек и линяют. Он сделал вид, усиленно морща лоб, но потом сокрушенно покачал головой.

– И че, реально в дзюдо ходил? – заинтересованно перескочил Валера на новую кочку.– Приемы знаешь? Как там, закежь приемчик?

– Да че ты докопался до него, Валер!– махнул рукой голубоглазый.– Нет у него ни фига, ты же видишь. Пошли у братана моего стрельнем, он всяко даст. Пошли, че тут топтаться.

И он пошел. И в толстовке – пошел. А этот – не пошел. Этот с сомнением смотрел на Игоря, медля. Этот отличался от голубоглазого Жеки и другого. Жеке нужен был полтинник или немногим больше. Ради полтинника он бы не погнушался пнуть Игоря разок-другой или провести бросок через бедро, если помнит и не лохматит. А для Валеры полтинник – вторичен. Валера тут не сам по себе, он – в сценарии. Валера здесь с определенными установками, он четко проинструктирован, и Валере хватает думалки, чтобы понять простую вещь: он – лажает. Не справляется с заданием, пролетает. И он отчаянно ищет повод зацепиться, повод не уходить, повод продолжить свои песочные игры.

Валера – боится. Он хуже чем боится, он – дрищет. Его друзья не знают об этом, никто не знает об этом, а Игорь – точно знает. Суть в том, что, начиная отрабатывать докапывательное мастерство с младых ногтей, занимая уже в подготовительной группе детского сада почетные места на этом поприще, такие как Валера также привлекают внимание бога из машины, привлекают внимание Вахтера. И они становятся рекрутами. Постепенно, незаметно для себя. Какая-то часть Валеры Лобова и сейчас полагает себя царем горы, он думает, что он владеет ситуацией. Но он не владеет. Невидимый бог из машины вился вокруг него, когда Валера Лобов швырял песок за шиворот другому мальчишке, когда он схлестнулся в первой кровавой схватке на кулаках с заведомо слабым, когда он в очередной раз выскакивал из-за угла перед ничего не подозревающей жертвой и, после короткого дуракаваляния, сбивал ту с ног. И Валера Лобов таскался по блат-хатам и впискам, по гоп-шайкам, он заседал в подъездах, на скамейках и в подворотнях в компании подобных ему, он делал все, что угодно, лишь бы не остаться одному, лишь бы не слышать это жужжание, назойливое жужжание бога из машины у его уха – именно там, где должна селиться сказка, которых Валера никогда не читал, которых ему никто никогда не читал.

А потом он стал им. Рекрутом. Нет свободы воли; такие, как Валера, никогда не сходят со своего пути, ибо это вызовет репрессии со стороны Вахтера. Проблема всех этих Улыбак – они всегда лажают. Рано или поздно они лажают, и каждый понимает, что возмездие придет, и от этого их песочные игры становятся злее, они превращаются в избиения, травли, поножовщину, изнасилования и убийства. Иногда педофилию. Они лажают, рано или поздно бог из машины отправит Валеру Лобова в ссылку за ненадобностью. В психушку, или тюрьму, или в инвалидное кресло, или в наркологичку, или в могилу. Они резвятся напоследок.

– Ладно, Макс, или как там тебя,– решился, наконец, Валера.– Петруха, блин. Чеши давай. И ты мне полтинник должен, усек? Носи с собой теперь. В следующий раз встречу, если не отдашь, по хлебалу получишь.

И он двинулся следом за дружками.

Игорь не помнил, как добрался до дома. Он вздрагивал от каждого громкого звука; ему все время казалось, что это – очередная обманка, игра в кошки-мышки, и никто от него не отвял. Они идут за ним, крадутся в тенях, словно ниндзя из фильма Вачовски, они продолжают его преследовать, потому что бог из машины никогда не упускает свою жертву, он не ест, не спит, не отдыхает, он никогда не перестанет. И стоит Игорю расслабиться, они налетят. Даже после Лесного Орла Игорь поверил, что тот оставил его в покое, здесь он не мог успокоиться. Они накинутся сзади, возле гаражей, и он станет очередным Анзуром Атоевым, потому что Анзур Атоев не отомщен. Месть настигла мучителей, но не предателей. Игорь, Ромка Карыч, Воробьев, Шиломыло,– они все предатели. На них – клеймо.

Петрушка… Надо же, он уж начал забывать свое погоняло. А еще недавно был уверен, что дзюдо будет кошмарить его до преклонных лет, и вот чуть минуло, и все стало выцветать. Молодость? Дырявая память? Или защитная реакция человека на плохое? Он не знал. Он-то забыл, но дзюдо не забыло, тащится за ним, как плохая репутация за Шиляевым. Хорошо хоть Валера и Жека не учатся в его школе.

Он вспомнил школу и вспомнил двойки. Их три, так-то, вон в рюкзаке лежат тишком, чтобы вечером развернуть очередную увертюру на тему будущего. У него есть несколько часов, прежде чем придет мама. Игорь решил, что постарается забыться на эти несколько часов. Он будет читать. И даже не читать, он будет перечитывать. Он найдет одну из своих любимых книг, «Хребты безмолвия» Лавкрафта, и перечитает ее еще раз.

Но у него не было нескольких часов. Игорь осознал это, вставив ключ в замок и попытавшись его повернуть. Ключ не поворачивался. Игорь нахмурился, и в ту же секунду из-за двери до него донесся шум. Игорь, начиная строить догадки, вытащил ключ и просто нажал на дверную ручку. Дверь легко открылась. «Когда нельзя открыть дверь?»– вспомнилось ему кинговское.

– Когда она открыта,– пробормотал он и переступил порог.

Что, опять? Опять игры в форточки, ручки, запертые двери и мистические явления? Когда Игорь различил громогласный бас дяди Саши, он осознал, что на сей раз все прозаичнее. А еще в прихожей он уловил специфический запах, и это вновь напомнило ему о том дне, когда он застукал отца с какой-то теткой, только теперь это были не духи. Это был запах, который всегда образовывался во время попоек, и судя по шуму на кухне, сейчас там организована именно она. Как раз и день подходящий сегодня. Среда, обеденное время, Игорь принес домой три двойки, ему чуть не вдарил Валера Лобов, а еще сегодня за ним охотится бог из машины. И Игорь понятия не имеет, в чьем лице тот явится. В лице собаки-рассобаки, Валеры или Жеки, в лице Вахтера, или же в лице дяди Саши.

А вот и он, дядя Саня, выплыл в прихожую собственной персоной. Выплыл на алкогольных парах и окутанный ими же; судя по виду, пропустил тот явно не по маленькой.

– О-ба-на, Игорек!– расплылся тот.– Ты как мышь! Здорово!

Еще один улыбака. Шоу-мюзикл улыбак какой-то. Дядя Саша сграбастал руку Игоря и неистово затряс. Игорь вяло и безрадостно отвечал на рукопожатие. Я – мышь, думал он. Петрушка стал мышью.

– Серег!– позвал дядя Саша в сторону кухни.– Сынуля пришел из школы. Ученик учил уроки, у него в чернилах щеки.– Он подмигнул Игорю и заржал. Игорь не нашел сил даже на вежливую ухмылку.

Вышел отец. Игорь с первого взгляда определил, что свою пороговую третью тот уже оставил далеко позади, и с тех пор его путь усеивали последующие пустые рюмки. Блин, а с чего вдруг?– мысленно психанул Игорь. Среда же! День на дворе, а эти начали вообще с утра.

– Привет, Игорюня!– Отец улыбнулся и потрепал его по волосам.– Все нормально?

«Что если я расскажу ему про Валеру Лобова?»– вдруг задумался Игорь. Что он сделает? Ринется на улицу искать обидчика в сопровождении верного друга и соратника дяди Сани? И ведь найдет; а чего его искать, тусит где-то там же, не меняя дислокации, в том же дворе или у ближайшего магаза. Или же отец нахмурится и напомнит Игорю, что он вообще-то ходил в дзюдо несколько лет? И если теперь у него терки с пацанами, а он не в состоянии эти терки разрулить, то это сугубо его проблемы, и винить тут ему некого, кроме себя самого.

Это же она! Пустота! Вот она, ее можно пощупать; та пустота, которая образовалась там, где когда-то у отца хранилась мечта всей жизни; обосновалась и легла между отцом и сыном. Всего пару лет назад Игорь спецом не стал рассказывать ему об Алике-Фонарике, опасаясь, что отец вычислит того и оторвет башку, еще не дай бог сядет. А сегодня? А сегодня он уже сомневается. Он сомневается в нем, сомневается в своем отце, он сомневается в том, как тот отреагирует на его дворовые конфликты, как тот отреагирует на его страх, на его мальчишеские проблемы и беды. Он сомневается в маме, что та войдет в его положение, что та ему посочувствует, поняв, что три двойки подряд – это не просто неуспеваемость, это настоящий злой рок.

И он сомневается в себе. Ибо тот, кто сомневается в родителях, обречен сомневаться в себе. Он так и будет идти по жизни в пустом квартетном сценарии, не находя в себе уверенности и мужества из него выйти. Он будет пересаживаться с места на место, делая вид, что движется к успеху или мечте, он будет менять города и страны в поисках лучшей доли, он будет менять жен, любовниц, друзей, рестораны, вкусы, политические взгляды, книги; он будет рвать с любимыми и молча уходить в темноту, он будет отворачиваться от протянутых рук, он будет отворачиваться от бездомных животных, он будет предавать идеалы и бросать детей, и он будет убеждать себя, каждый день убеждать себя, что это просто так сложилось, что все это – обстоятельства, условия среды, пресловутый злой рок или Каба. Но это не так, и он – квартет, и Каба не при чем, он сам умолял ее на коленях. Он усомнился в своем отце, он усомнился в своей матери, и это сомнение стало тотальным, потому что он перестал доверять самым близким людям, которых мы просто любим, и нам не нужно их искать, чтобы полюбить. А значит – он больше не сможет доверять никому.

Но самое чудовищное: со временем он начинает винить их в своих сомнениях. За чередой неудач, пустых отношений, предательств, серых улиц и дождливых городов, на фоне возрастающих требований Кабы, на фоне пустых гулких комнат – начинает формироваться вина, и он убеждает себя, что это – их вина. Он забыл, он заставил себя забыть тот день, когда отец стоял в дверях со смущенной улыбкой и неуверенно просил, просто просил сохранить в тайне его секрет, а он выболтал этот секрет тем же вечером, и пустота легла камнем. Он забыл, а если и нет, то убедил себя, что это – нормально, весь тот поток вранья и подлости, в которые он буквально окунал свою мать, пытаясь отлынуть от дзюдо и обманывая на каждом шагу, а когда все это накопилось – пустота легла камнем.

Это он – предатель. Он предал мечту и предал любовь.

– Все нормально, пап,– сказал Игорь, но ему хотелось выть.

– Новый контракт обмываем,– раскатисто уведомил дядя Саша.– Так что скоро тачку поменяете.

Игорь кивнул, словно для него сейчас это что-то значило.

Он пошел в ванную помыть руки и по пути обозрел кухню. Дядя Радик там. Сидит перед столом, заставленным бутылками. Игоря проигнорировал. В жопу тебя, Раджив Ганди. Игорь закрылся в ванной и пустил струю воды, прислушиваясь к шуму за дверью, и он думал о том, что с удовольствием просидел бы здесь, в ванной, остаток дня, слушая воду и читая книгу. Но идея с чтением на сегодня явно провалилась, да и в ванной его никто не оставит в покое, так что он вымыл руки и вышел.

Аппетита не было, но даже если бы был, Игорь не стал бы обедать на кухне среди пьяной компании. Он решил, что послушает музыку, и даже нацепил наушники, но снял их, так и не включив музыку. Он подошел к окну и выглянул во двор. Он впервые подумал о том, что люди часто умирают от одиночества – так пишут в книгах, так показывают в фильмах. А сколько людей умерло от отсутствия оного? Сейчас как никогда Игорю хотелось просто забраться в нору, свернуться калачиком и забыться. Он был готов залезть хоть в шкаф, хоть под стол, хоть в тумбочку. А потом его взгляд упал на ржавую лазалку, и у него вдруг появилась идея получше.

Игорь оторвался от окна и устремился в прихожую.

– Пап, я прогуляюсь!– крикнул он оттуда, но его, кажется, никто не услышал. Не важно. Отец все равно не вспомнит даже, что Игорь был дома.

Конечно же, он не собирался гулять. Он, черт его подери, уже нагулялся на сегодня. Привет Петрову В.П. с его гнилыми наущениями. Впрочем, зря он. Петров советовал ломать стереотипы, а что сделал Игорь? Он пересаживался, что еще он мог сделать в квартете? Свернул с пути, решил прогуляться – велика импульсивность! Вот если бы он позвонил в дзюдо и сообщил Имовичу, что хочет вернуться прямо сейчас… Или позвонил бы тете Нине, выдернул бы ту с работы в пиццерию и подарил бы ей букет цветов… Такое называется «сломать систему».

Игорь не собирался гулять, он просто увидел лазалку и вспомнил, что тут никогда никого не бывает. Если где-то и искать одиночество или нечто похожее, то только здесь. Он сел на нее, точнее, на одну из перекладин, прислонившись спиной к перекладине повыше. Солнце одухотворяло и приводило в восторг весь остальной мир – весь, кроме Игоря. Невдалеке шастал полуденный народ, но все шли в обход, близко тропинки не пролегали, и это было главное. Игорь незаметно перевел дух, осознав, что его колбасит – физически и ментально. Мысли метались, ему было необходимо собрать их в мешок, потому что он не мог так, он не мог, когда рушатся стены, когда ломается логика и стереотипы, когда горят картины и книги. Кто-то может, а он – нет. Ему нужно отстраниться, залезть в раковину, наморщить загривок и все тщательно пережевать.

Вот лазалка… Он вспомнил, как вис на ней в детстве. Его тянуло на улицу в том возрасте, но его не привлекало общество, характеристики персонажа Игоря Мещерякова были заложены уже тогда. А лазалка – она отброс, залезь и умри, дети ее не жаловали, дети уходили в соседний двор, дети сбивались в стайки и постигали азы коммуникабельности. Редко кто составлял компанию странному типу, висящему на железной каракатице. Каракатица в основном и составляла. Лазалка была его корешом на протяжении какой-то главы его покуда жидкой книги. Теперь же она – Валентина Ивановна, учительница по физике. Она – Петров, Виктор Петрович, психолог. Сколько времени Игорь провел здесь, карабкаясь по прутьям, подтягиваясь, провисая вниз головой, просто дурачась в однюху, воображая понятную только ему игру! А сегодня он ходит в школу. Сегодня он ходит со школы. В дзюдо ходит (ходил). И назад. Каждый раз – мимо лазалки. Он проходит мимо каждый день, минимум два раза, а сколько раз он видит ее из окна, если возникает желание как в детстве поглазеть во двор! И с чем же она у него ассоциируется, эта лазалка? С детством? С летним солнцем? Со свободой? Ни с чем. Она ассоциируется у него – ни с чем. Он забыл ее, эту космическую раскоряку, которая всегда была рада его появлению во дворе, которая не портила ему кровь, не стращала будущим, не заставляла подписывать подлые цидульки, не выбивала полтинник. Она молча его встречала и молча провожала, довольствуясь малым. Он забыл ее, как очень скоро он забудет Виктора Петрова, как тетя Нина забыла своего репетитора по физике.

А это и есть будущее, сказал за спиной Виктор Петров, и Игорь едва не обернулся, но он понимал, что Петрова нет за спиной, сейчас у него никого нет за спиной, он один на один с богом из машины, который – повсюду. Это и есть – самое настоящее треклятое будущее, о котором ему все твердят, будущее под гнетом Кабы и ее обратных хотелок. Это время, когда уже не помнишь дворовых друзей. Когда меркнут самые яркие воспоминания, превращаясь в мутный кисель. Когда забываются любимые фильмы, и уже нет им места в жизни, нет времени, чтобы их пересмотреть. Когда книги заменяют соцсети, и герои старых историй умирают под сухими деревьями или уходят на кладбище под присмотром Вахтера. Когда забывается чувство бега ради бега, когда меркнет ощущение счастья ради счастья, когда бледнеет сладость первого поцелуя в подъезде, тускнеет запах пота закадычного друга, когда плесневеет вкус ветра, когда слезы высыхают раз и навсегда, и уже не можешь плакать, никогда не можешь плакать, даже теряя самых близких, и только грузишься и пьешь водку. И внутренние светофоры переключаются на красный, они истошно сигналят, пытаясь выправить ритмы, но уже слишком поздно: ты продал мечту.

Что же он еще забыл, этот Игорь? Он помнил бабушку с дедом, он очень красиво распинался в кабинете у Петрова о том, что такое любовь. Их ли он любил? На самом деле. Помнил ли он их на самом деле? Может, он помнил исключительно себя, себя любимого, и, не желая отпускать последние крохи свободного детства, он привязал эти воспоминания к близким людям, подменил понятия? Он помнил себя, такого безоблачного, свободного от книг, от докапывальщиков, от лунатизма, от страха перед будущим, от обязательств перед Кабой, и он скучал единственно по себе, вовсе не по родным. По себе, который может чудить и фиглярствовать, и никто не поставит его за это в угол. По себе, который просыпается с улыбкой, зная, что впереди еще один чудесный день, и никаких богов из машины не существует. Себе, который может пялиться на голый зад маминой подруги, чувствуя религиозный восторг, без примеси стыда. Себе, который не следит за словами и поступками и продолжает напевать по жизни. СЕБЕ, который может, не думая, заложить деда с самогонкой, а вечером дед посадит его на колени, чтобы почитать сказку или рассказать историю. СЕБЕ, который, просыпаясь ночью, просто натягивает одеяло и переворачивается на другой бок, и ему не нужно проверять форточки, чтобы понять, в своем ли он еще мире, или ночью произошел очередной сдвиг.

А что он знал о них всех, о людях, которых «любил»? Почему дед с бабкой уехали из города в деревню перед смертью, что их толкнуло? Что чувствовала мама, когда он запросто выложил ей историю про женские духи и про туфли на низком каблуке в прихожей? Как жил отец, вернувшись с войны, уйдя в запой длиною год, и он не говорит, он никогда не рассказывает об этой войне, даже будучи в стадии номер два; он рассказывает об этом только дяде Радику? Почему Петров, который выглядит успешным, солидным, мудрым и чистым, еще сравнительно молодым, кажется таким грустным и испуганным? Думал ли Игорь о том, почему тетя Нина каждые выходные нагружается алкоголем так, что поутру даже не чувствует, что халат задрался до спины, и трусы съехали на бок? Что чувствовал Анзур Атоев все эти годы, ежедневно выходя из дома и отправляясь в школу, где его уже поджидал Димон Шиляев и Присные? Думал ли Игорь о ком-то, кроме себя самого, всего такого несчастного, преследуемого Кабой и докапывальщиками, а теперь вот – богом из машины? Сопереживал ли он хоть кому-то, хоть уличному тупому коту?

Игорь взрослел. Не по годам, не по дням; он взрослел прямо сейчас, сидя на железной перекладине под сентябрьским солнцем. До этого дня он просто рос. А сейчас – взрослел. И ему совсем не нравилось такое поганое квартетное будущее. И ему не нравился он сам. Больше всего Игорю Мещерякову не нравился он сам.

– Привет.

Он подпрыгнул и едва не завопил. И куда делись хваленые фукусимские индикаторы? Кто-то приблизился почти впритык, на расстоянии черенка лопаты, и это запросто мог быть Валера Лобов, это мог быть любой из племени Лесных Орлов, это мог быть сам Вахтер. А он сидит тут, жалея себя и лазалку, наматывает сопли.

Но это оказался не Валера, не Вахтер и не местный участковый, который решил бы поинтересоваться, чего Игорь рассиживает, вместо того чтобы идти учить уроки. Перед ним стояла девчонка чуть постарше его самого, ну или выглядящая таковой, с девчонками ведь всегда так, не поймешь. У нового персонажа оказались светлые, как у его мамы, волосы, девчонка выглядела дылдой – из-за высоченных каблуков, а также из-за того, что Игорь смотрел снизу вверх. Модель прям. Или кажущаяся таковой, с девчонками ведь всегда так, особенно в этом возрасте. Юбка девушки прикрывала ее едва-едва, короткий топ обнажал плоский девичий живот и пупок, на котором поблескивал пирсинг.

И судя по выжидательному взгляду, это именно ему она кинула свое «привет», а теперь ждет, когда Игорь ринется к ней ручкаться. Игорь ручкаться не хотел. Он изучил ее голые ноги, ее пупок, потом посмотрел ей в лицо; их взгляды встретились, внутри Игоря что-то щелкнуло, как искра между электродами. Он поспешил отвести взгляд, только сейчас сообразив, что оглядел девушку как на невольничьем рынке. Но искра случилась не поэтому. Ее глаза… Они никак не весили на 14-15 лет. Они казались глазами тети Нины. Они казались глазами мамы. Они были взрослыми, оценивающими, проникающими, в то же время ехидными, в то же время томными и жгучими. Учитывая падкость Игоря на дамочек постарше, ничего удивительного, что он взопрел.

– Привет,– недружелюбно буркнул он, бесясь от собственной реакции. Как только он отвернулся, наваждение пропало. Он мысленно выругал себя. Нашел время западать на девок. Коза как коза, ничего выдающегося. Шалашовский прикид, шалашовские глазки.

Но он знал, что это не так.

– Время не подскажешь? У меня на мобиле часы сбились. Прикинь, два часа ночи показывают.

В руке девушка поигрывала синеньким самсунгом, идеально подходящим под цвет ее порочных глазок, к телефону был присобачен розовый брелок в виде бубенчиков, которые сейчас болтались у ее запястья. Игорь нехотя полез в карман и достал свою Нокию. Он вдруг впервые застеснялся своего старенького телефона, хотя ранее всегда воспринимал его как элементарное средство страховки.

– Без пяти три,– сообщил он тем же дружелюбном тоном человека, которого будят поутру первого января, и сам же поразился, как много времени прошло. Через два с половиной часа домой вернется мама. Дома – попойка и Игорь-двоечник. А сколько же он сам намеревался торчать тут во дворе и заниматься самобичеванием? Два с половиной часа, до маминого прихода? Может, зря он тут бычится? Ведь как бы то ни было, эта девчонка составляет сейчас ему компанию.

Посему, когда девица не стала резко удаляться прочь, смерив его напоследок презрительным взглядом, а спокойно отреагировала на его «бычку», Игорь какой-то своей частью даже обрадовался. При этом он заметил, что она не стала залипать в телефон и подкручивать время, стало быть, с часами у нее все норм. Докапывальщица? Возможно. Что она здесь рыщет, что промышляет? Впервые Игорь не смог с ходу поставить оценку, впервые его безупречная система мер и весов дала сбой.

Девушка обошла его спереди, обдав резким, дразнящим, намертво запоминающимся запахом духов, заставив его едва ли не содрогнуться от близости ее тонких голых ляжек, обтянутых нейлоном, и по-свойски уселась на соседнюю перекладину. Надо же, не побрезговала лазалкой, – короной не отсвечивает. Плюс в карму, Игорь даже проникся. Она поставила сумочку на торчащие голые колени и убрала мобильник внутрь. Игорь понятия не имел, как следует себя вести, что говорить и какие песни петь, поэтому просто сосредоточился на определенной точке впереди себя и на всякий случай нахохлился.

– Чего скучаешь один? Гуляешь? Или ждешь кого?

Он пожал плечами. Это выглядело как спазм.

– Я просто сижу,– только и придумал он.

– Понятно.– Как ни в чем не бывало. Ершистость Игоря ее вообще никак не колышела.– Прикольно. Меня Анжела зовут, а тебя?

– Игорь.

Она опять открыла сумочку, поковырялась там и извлекла тонкую пачку сигарет. Вынула одну, потом, помедлив, еще одну, которую протянула Игорю.

– Будешь?

Он коротко и испуганно взглянул на сигарету, как будто ему предложили отведать жука, и коротко мотнул головой. А потом он подумал, что впервые в жизни кто-то предложил ему сигарету. Ему не предлагали сигарету в школе, хотя многие пацаны курили. Ему никогда не предлагали сигарету в дзюдо, потому что он был Петрушкой, а Петрушки по определению либо не курят, либо предлагать им курево просто впадлу. Впервые в жизни кто-то отнесся к нему как к достаточно взрослому и понтовому чуваку, которому можно предложить сигу. Он еще раз украдкой взглянул на нее, как раз пока она убирала вторую сигарету назад в пачку, а потом вновь рылась в сумке, выискивая зажигалку. Он даже захотел на секунду сказать ей спасибо, но он понимал, что его новая знакомая его не поймет. А еще его вновь ударило волной секса, исходящего от всей фигуры Анжелы, запросто сидящей с ним рядом на корявой лазалке, которая прежде принадлежала ему одному. Игорь прислушался к себе и обнаружил, что не против ее присутствия, не против этого случайного трио. Но он все же отвел взгляд на всякий случай, потому что она его будоражила.

– Не куришь?– уточнила Анжела, прикурив от зажигалки и бегло, неумело затянувшись.

– Нет.

– Прикольно.– Она сделала еще одну затяжку и выпустила дым.

Помолчали. Видимо, для того он и нужен, – он или любой другой бесхозный крендель, типа него. Чтобы спокойно покурить, при этом желательно иметь рядом чувака, которому, если вдруг шухер, быстро спихнуть сигарету и сделать невинные глазки. Интересно, что сказала бы мама, если бы застукала его с сигаретой? Поначалу, конечно, выдала бы язвительный перл в своем духе, но какую из своих воспитательных мантр она бы проговаривала ему в течение последующего месяца?

– Ты здесь живешь?– продолжала «знакомиться» Анжела, потягивая сигарету. Игорь не обольщался на свой счет. Сейчас она докурит и отчалит, она забудет о нем уже в следующие пять минут, забудет навсегда. Он всего лишь подвернулся ей под руку, так совпали ритмы, на него наехал Валера Лобов, дома невмоготу слушать бухое концертино, а она искала, где бы подымить; он ей совсем неинтересен.

Но что, если наоборот, было бы наоборот? Что если бы он был интересен – ей, или подобной ей? Почему он всегда гнал от себя подобные мысли, предпочитая сосредоточиться на тете Нине? Да, он интересен тете Нине, но всего лишь как отдушина и компания,– он надеялся, неглупая. Но это совсем не то! Почему никогда в жизни он не был интересен никому как пацан, мужчина? Как отец был интересен всем дворовым девчонкам, многие из которых, быть может, продолжают жить с ними по соседству, ведь отец продолжает жить в родительской квартире, здесь проходило его детство, здесь, на этой лазалке.

У Игоря перехватило дух. Почему он никогда в жизни не связывал эти понятия? Детство отца проходило именно здесь, в этом дворе, и лазалка – она существовала на этом месте до начала времен, и отец, будучи мальчишкой, просто не мог на ней не лазать, потому что в то время подобные лазалки имелись во всех дворах, и искать по соседству нормальную детскую площадку не имело смысла – все площадки были типовыми, как типовыми были дворы и судьбы социализма. Быть может, отсюда проистекает такая прочная связь между лазалкой и Игорем – все потому, что он – сын своего отца?

Но почему, как сын своего отца, он никогда никого не интересовал как парень? Почему Лехе Воробьеву строят глазки девчонки, почему Светка Зотова, гимнастка, хорошистка и целка, западает на хулигана Макса Сапожникова, почему старшеклассница предлагает Карычу оральные ласки? Пусть даже в обмен на деньги, но что-то Игорю нашептывало, что в его случае не проканают даже деньги. Что в нем не так, – не так, как у отца? Он урод? Слабак? Ссыкун? Что вообще делает одного пацана интересным для девок, а другого стремаются пустить даже во френдзону?

Игорь ошибался насчет Анжелы. Он был ей очень, очень интересен; в данный момент он был самым интересным персонажем для нее во всем мире. Но было бы намного лучше для него самого, если бы он оставался для этой девушки пустым местом.

– Да, я здесь живу.– Он кивнул на свой дом.

– А чего сидишь? Ключ потерял? Или с предками полаялся?

Игорь поморщился. Близко. Не в глаз, но в бровь.

– Просто так,– с неудовольствием ответил он, не желая углубляться.– Воздухом дышу.

– Прикольно ты дышишь,– хихикнула Анжела и стряхнула пепел, половину из которого ветерок швырнул на Игоря.– Парень мой тоже мамке впаривает, что воздухом дышит. А на самом деле курить бегает, потом жвачку жует. Я ему говорю – вейп кури, можно не париться с него. А он мне, типа, вейп – для девственников.

Она покосилась на него.

– Ты девственник?

Игорь окаменел, не зная, что ответить. Она внимательно его изучила, держа сигарету в согнутой в локте руке, как заправская леди, потом пожала плечами:

– Ну, не хочешь говорить, не говори. Может, я тебя напрягаю? Ты, может, подружку ждешь? Ты скажи, если что, я уйду.

Еще секунду Игорь молчал, а после натужно выдавил:

– Не, не напрягаешь.

– Понятно.– Она последний раз затянулась и щелчком отбросила «бычок».– А подружка-то есть?

– Нет подружки…

– А я с двумя встречаюсь на самом деле,– беспечно уведомила Анжела.– Это, конечно, палевно, но просто так получилось. С одним вроде рассталась, с другим замутила. А потом тот первый приперся с цветами и песни орал под окнами, мамка меня на улицу выгнала, чтобы я его успокоила, а то соседи уже ругаться начали. Пока то-се, помирились. А со вторым тоже вроде как серьезно. Но я пока не стала никого обламывать, пока выбираю.

– Опасная тактика,– аккуратно заметил Игорь.

– В смысле? Че опасного-то?

– Могут вычислить и побить…

– Да пофиг!– хохотнула Анжела.– Че меня, пацаны не били, что ли?

Он уставился на нее. Анжела никак не производила впечатление девушки, прошедшей через кулачную молотобойню. По мнению Игоря, она вообще не входила в когорту девиц, на которых можно осмелиться поднять руку. Скорее, она сама поднимет.

– Что серьезно?

– Не веришь?– Она насмешливо взглянула ему в глаза, и он едва выдержал натиск ее порочныхглазок, которые сигналили ему: это может быть все, что угодно. Может, правда, может, вранье, а может, я просто тебя прощупываю. Выбор за тобой, малыш.– Я вообще-то редко вру, только когда выбора нет. Пацанам своим вру, потому что выбора нет. Меня они всяко бить не будут, но могут друг с другом сцепиться, а нафиг это нужно.

– И за что тебя били?– не сдержал любопытства Игорь.

– Ну так… За измену.– Она скривилась, но тут же поправилась:– Нет, ты не подумай, ничего такого. Я так-то сама еще девственница, если что. И с пацанами своими только тискаемся, ничего такого. Просто на днюхе как-то перепила и замутила с именинником. И пацан мой тогдашний нас запалил, как мы с ним сосемся в ванной. Ну и надавал обоим.

– Понятно.– Игорь взглянул на свои руки, переваривая информацию.– Больно было?

– Ты че?– удивилась Анжела.– Я же пьянющая была, вообще ничего не помню. Какой больно? Мой парень сам мне все с утра рассказал, ну и синяк еще долго не сходил, я его еле замазала, чтобы матушка не докопалась. Ревнивый чувак был, но я его все равно потом кинула. Он потом приходил ко мне домой, пальцы гнул. Угрожал, прикинь. Кислотой, грит, плесну в лицо, если не вернешься. В общем, конченный оказался. Я с пацанами из квартала поговорила знакомыми, они его встретили вечером и объяснили, как вести себя надо. Больше не приходил.

– Все равно стремно,– заметил Игорь.– Сейчас пропал, через год в голову стукнет и опять придет.

– Поэтому у меня в сумочке баллончик всегда,– ухмыльнулась Анжела.

Он посмотрел на нее и тоже понятливо ухмыльнулся за компанию. Их взгляды вновь встретились. И внезапно Игорь выпалил:

– Можно тебя спросить?

Он тут же покрылся ледяным потом, ужаснувшись своему собственному экспромту, еще никогда в жизни он не был импульсивным, никогда не поддавался чувствам. И возможно, это, а никакие не проданные мечты и не предательский длинный язык, легло в основу пустоты между ним и родителями. Он перестал их любить. Он их разлюбил, но прикрывается книгами и теориями. Он перестал любить кого бы то ни было. Даже попугая, притом что попугая у них-то и не было.

– Базара нет, спрашивай,– легко отозвалась Анжела.

– Мы ж с тобой почти не знакомы. Может, и не увидимся больше никогда. Есть такая штука, эффект попутчика называется. Слышала?

– Вроде что-то такое слышала. Попутчик – это как в фильме?

– Нет.– Игорь решил не обращать внимание на очевидную тупость. Если по-честному, то глазки и ноги переплевывали этот недостаток на сотню метров. А еще что-то Игорю уверенно подсказывало: девочка непростая. Он может сомневаться по поводу ее докапывательской натуры (или отсутствия таковой), но касаемо ее коварства и интуиции у него не оставалось сомнений.– Это когда в поезде встречаются два незнакомых человека, и они могут рассказать друг другу все что угодно. То, чего даже близким друзьям не рассказывают.

– Я близким друзьям вообще ничего не рассказываю,– заметила Анжела.– Ничего лишнего. Сегодня – подруга, завтра – тварюга. Женской дружбы не бывает. А в поезде – да. Я как-то ехала в поезде с матушкой. Она с каким-то мужиком замутила, а тот с сыном ехал, и мы с этим сыном курить бегали в тамбур, пока предки заняты были.

Игорь молчал, сбитый с толку новой темой. Анжела ободряюще на него глянула.

– Ты че спросить хотел?

– Ну в общем… Тебе же по-любому со стороны виднее. Я могу девчонке понравиться? Или я стремный?

Выражение лица Анжелы, ее взгляд, вся ее поза – ничуть не изменились, она словно точно знала, о чем он спросит, она словно ждала от него именно этого вопроса, прочитала этот вопрос со спины, еще до того, как спросила у него время, и теперь Игорь лишний раз удостоверился: Анжела тоже встречалась с Кабой. Она знает, что такое сделки. Она знает, что такое – хотеть, и она знает, что такое – терять.

– Не, ты так-то нормальный,– сообщила она, коротко окинув его взглядом.– Странный только. Геймер?

– Да нет.– Он помолчал.– Я книжки читаю.

– А, понятно. Прикольно. Старайся поменьше читать, побольше гулять в компаниях. Сам за девчонками не бегай, так их не зацепишь, никто не любит подкаблучников. Подкачайся, сделай стрижку понтовую, телефон нормальный прикупи. Девчонки к тебе сами будут липнуть. – Она помолчала.– А что, совсем не ведутся?

Игорь хмыкнул.

– Да я и не пробовал.

– А тебе сколько?

– Четырнадцать.

– Пора уже пробовать,– убежденно сказала Анжела.– Если будешь дома сидеть, то ничего и не получится. Можешь в интернете познакомиться, но лучше все-таки в компании, где-нибудь на вечеринке. Или в клубешнике. А то так девственником и останешься.

Он согласно кивнул. Черт, как заметил Карыч: мне только 14, конечно я еще девственник, что тут удивительного?! Почему-то теперь это казалось ему недостатком.

– А хочешь, не дадим друг другу умереть?– внезапно сказала Анжела своим мелодичным голоском.– Я тебе помогу, но и ты должен будешь для меня что-то сделать.

Полминуты Игорь сидел, словно это он стал камнем, на котором вырубают свои низменные страстишки всякие Кривы. А почему нет? Вот и в сказках встречается подобное, легенды о Медузе Горгоне свидетельствуют, что человека возможно обратить в камень, и если это был непростой человек, то и камень будет непростым. Потом он посмотрел на нее. Он больше не стеснялся, не зажимался перед ней, он посмотрел ей прямо в ее смеющиеся глаза, и ни тени улыбки не мелькнуло в его собственных.

Он вдруг понял: они уже встречались. Раньше он читал про нечто подобное только в книгах, а теперь вот испытал на своем загривке. Они встречались с этой Анжелой, и они не просто столкнулись в магазине или в школе: они были близки. И, возможно, звали ее тогда вовсе не Анжела, а его самого звали не Игорь. Макс, может быть. Они соприкоснулись в одном из промежуточных миров, они пересеклись в одной из комнат, пробравшись к ней темными коридорами, каждый своим путем; и они решили задержаться. И решение переросло в страсть, и они остались в этой комнате на долгие годы, хотя они и были разными, он – камень, она – роза. Она не помнит его. Не помнит, как он держал ее за руку, как провожал после школы, а потом – после института, как он работал на трех работах, чтобы выжить в самом начале их совместного пути, выжить и вырастить их маленького ребенка, который еще не совершал никаких сделок и для которого открыто будущее.

А потом однажды Игорь проснулся последи ночи и обнаружил, что форточка в комнате открыта, а за окном – зима, и холод наполнил внутренности, и он – один, а за стеной слышатся голоса родителей, и ему снова восемь лет, а все остальное – ему попросту приснилось. Он прочитал книгу накануне… Потрясающую книгу о любви, которая не возникает просто так, которая растет годами, которая укрепляется через совместную веру в мечту и через отстаивание этой мечты, через открытую войну с Кабой, через бунт и кровь. Он прочитал… и отождествил себя с героем, и ночью он видел сон, но – всего лишь сон, ему помстилось. А Анжела проснулась той же ночью от автосигнализации за окном, и она обнаружила, что занавески в комнате сменили цвет, а когда она подошла к зеркалу, то увидела, что она – вновь девчонка, у нее даже не начались менструации. Она помнила чье-то имя… Что-то вертелось в голове еще какое-то время, смутные воспоминания. Потом ушли и они.

Что это было? Крушение самолета? Землетрясение? Автокатастрофа? Эпидемия? Война? Ведь это так должно происходить? Ведь именно катаклизмы расшвыривают воспоминания и судьбы по разным мирам, и люди возвращаются к началу цикла, к отправной точке?.. Но Игорь знал, что это не так. Он знал это из истории про Крива, он это знал из своей собственной истории. Суть в том, что свет – меркнет, и день – он когда-нибудь заканчивается, и перед сном, однажды, мы понимаем, что мечты – всего лишь мечты, они были движущей силой, они сплачивали нас, но теперь – уже не осталось сил. Мы перестаем говорить «доброе утро», мы перестаем встречать день поцелуем, иногда возникает идея чем-то поделиться, но она быстро тухнет, так и не найдя выхода, и форумы и гаджеты заменяют чувства и секс, и эмоции тускнеют, а потом однажды – утро, и мы – совсем одни. Она – ушла и забрала ребенка.

Равнодушие. Вот что такое Каба. Она – равнодушие. Равнодушие к прошлому, равнодушие к будущему, равнодушие к еще недавно самому близкому человеку, с кем шел на войну бок о бок, чтобы завоевать свою мечту.

– И что это значит?– спросил Игорь хрипло.

– Ты когда-нибудь видел вживую? Ну в смысле – это? Пелотку, в смысле.

Вот, блин, ты удивишься!– чуть не расхохотался Игорь. Он уже открыл рот, чтобы признаться Анжеле в своем грехе, его подлючий язык, который он до этого момента держал на привязи, нашел лазейку и уже извивался в предвкушении навлечь на своего хозяина очередной кошмар… Но Анжела его опередила, и фраза осталась зависшей. Ему просто повезло в этот раз. Он был готов выболтать этой незнакомой самке инцидент с тетей Ниной в детстве. Эффект попутчика, блин!

– Так-то девственник – это еще не показатель,– задумчиво рассуждала Анжела.– Мне парень рассказывал… Ну, в смысле, один из парней. Ну, ты понял. Они как-то на вписке в карты играли на желание, и одна подруга проиграла, и ее заставили раздеться и бутылку в себя засунуть. Ну, не целую бутылку, а горлышко. И все пялились, прикинь, как она себе пихала. Может, у тебя тоже что-то такое было? Если ты только не гомик. А то сейчас развелось гомиков.

– Я не гомик,– уверил Игорь.

– Прикольно. Давай ты мне свой покажешь, а я тебе свою?

– Чего?– Игорь воззрился на нее в недоумении. Хотя, конечно же, он все понимал.

– То, что между ног, чего же еще. Я сама еще не видела, только в порнухе. Мои пацаны меня на секс уламывают, а я не хочу с двумя сразу, надо будет одного кого-то выбрать. А когда выберу – тогда уже все по-настоящему. Хочу посмотреть на твой, подготовиться. А я тебе свою покажу, все по-честному. Я еще свою никому не показывала, прикинь, ты будешь первым. Как ты там сказал, типа попутчики в поезде. Только давай сразу договоримся: руками ничего не трогать. Ни ты, ни я. Если руками полезешь, я орать буду, отвечаю. Покажем друг другу, потом разбежимся.

Что-то врезалось в него локомотивом,– горячее, огнедышащее. Сильнее, чем солнце, сильнее, чем страх перед кем бы то ни было, даже перед богом из машины. И вдарил этот локомотив не в голову, не в плечо, не в бок, а немногим ниже, и Игорь вспомнил истории о том, как у пацана встал на уроке, и училка вызывает к доске. Его-то судьба миловала все это время. А теперь – расплата. Тоже сделка, тоже достаточно честная. Игорь чувствовал, как его ширинка вздыбилась, как ее распирает изнутри тоннами взрывов в тротиловом эквиваленте, это был настоящий ядерный реактор в штанах, недаром он помянул Фукусиму. Он подумал, что теперь он – на привязи, теперь он даже убежать не может, потому что первая же тетка завизжит и упадет в обморок, увидев его в таком боевом настрое. Он нашел это забавным.

– Ты прикалываешься?– собственный голос показался ему наждачным.

– Че прикольного?– Анжела надула губки и обдала его холодом, он аж поежился.– Прикинь, такими вещами не прикалываются. Я к тебе как к пацану подошла. Говорю же, никому еще не показывала, тебе первому предложила. У меня подружки уже все иплись с пацанами, а я все торможу. Если буду дальше тормозить, пацаны меня всяко бросят, а это стремно, старой девой ходить. Так что ты мне поможешь. Ну и я тебе.

У Игоря стучало в висках, и одновременно долбило в паху. Мысли путались. Он никогда не был силен в импровизациях. Только недавно он вспоминал про Карыча и про заветную сумму, которая проложила тому дорогу во взрослое будущее. Кажется, Игорь имеет все шансы побить рекорды: в его случае даже ни о какой сумме не идет речь. С другой стороны, ему предлагают вовсе не минет.

От таких мыслей у него в паху начало аж ломить.

– Ты так-то не думай, это не развод,– журчала рядом Анжела.– Я тебе отвечаю, что это не развод. Я тебе первая покажу. Ты вообще ничем не рискуешь, а я рискую. Но ты же не чушпан какой, не гнилой поцык? Ты же не слиняешь?

– А где?– снова прохрипел Игорь.

– В смысле – где? В вагоне!– Анжела посмотрела на него и хохотнула.– Прикалываешься? Не здесь же, пошли к тебе домой. Ты же тут живешь?

– У меня не вариант,– проскрежетал Игорь.– Отец дома.

Ну, батя сотоварищи оценили бы юмор, если бы он привел Анжелу. Особенно сотоварищи бы оценили в лице дяди Сани. Хоть тот и женился на своей зоозащитнице,– насколько Игорь понял из разговоров родителей, бегать по бабам не перестал. Анжелка как раз в его вкусе: светленькая и молоденькая.

– Понятно. Пошли в подъезд тогда. Что поезд, что подъезд – один фиг. У вас же лифт есть? По лестнице никто не ходит? Лифт не сломан? А то прикинь, тебя соседи запалят. Пошли, в подъезде сделаем.

Она первая поднялась с перекладины, словно сделка уже состоялась, и они вдарили по рукам. Оправила юбку. Игорь не мог не посмотреть туда. На ее коротенькую, короче некуда, юбчонку, под которой таились самые заветные женские прелести, и вот сейчас ему невозбранно предлагают визуально их вкусить. Он попытался сглотнуть, но обнаружил пустыню вместо горла.

– Ну, ты идешь?– Она вопросительно взглянула на него. Она говорила ему своим взглядом: мне же в принципе все равно. Я щелкну пальцами – и выстроится очередь. Ты, или какой-нибудь другой приблудный шкет, мне без разницы, вы все на одно лицо. Радуйся, что выбор пал на тебя. Будешь тупить – останешься ни с чем. Я здесь выбираю. Я устанавливаю правила. Это – моя «строка запроса».– Какой подъезд?

Он встал. Он вынужден был засунуть руки в карманы школьных штанов, которые он даже не успел переодеть сегодня после школы. Он слегка оттянул брюки спереди, чтобы хоть немного скрыть свой стояк. Но Анжела, в отличие от него, не «метала икру» от вожделения и не пялилась на то самое место, так что она вроде бы ничего не заметила. Теперь главное, чтобы и соседи не заметили тоже.

Она пропустила его вперед, и он двинулся по направлению к своему подъезду, указывая путь. Анжела оказалась действительно чуть выше него, его дальномер не подвел, когда он смотрел на нее снизу вверх. Конечно, это все каблуки, если она их снимет, то станет с ним вровень. Тем не менее, ее рост будоражил в придачу ко всему остальному. Он мельком подумал, что теперь по сценарию этого дебильного дня должна распахнуться подъездная дверь. Прямо навстречу из подъезда вывалится гурьба поддатых мужиков во главе с его родным отцом. Пусть батя назавтра ничего и не вспомнит, должен же будет Игорь как-то оправдать свои шашни с Анжелой. Черт, он даже не представлял, что бы он сказал в этом случае. Что он обещал Анжеле дать книжку почитать? Или же он тащит ее в подъезд, чтобы почитать ей вслух гребаные стихи?

Но никто не появился.

Они расположились на площадке между третьим и четвертым этажами. Вернее, это Анжела выбрала,– в подъезде Игорь пропустил ту вперед, передав полномочия, и тащился за ней по ступеням, стараясь не прожечь взглядом ее ляжки. Потом Анжела остановилась на этой площадке, посчитав ее достаточно безопасной, или же просто лень было тащиться выше. Здесь, как и на всех площадках в подъезде, имелось небольшое оконце на уровне плеч, выводящее во двор. Расположение и высота такие, что со двора невозможно ничего увидеть внутри, и напротив нет домов с окнами. А еще сюда не дотягивались дверные глазки, даже «рыбьи глазки». Самое то для двух подростков, решившись обменяться визуализацией пиписек.

Анжела водрузила сумочку на высокий подоконник и повернулась к нему.

– Ты готов?– буднично поинтересовалась она.

Он кивнул, не доверяя своему голосу. Он уже тридцать раз был убежден, что сейчас произойдет событие, которое нарушит всю кухню. Какая-нибудь идиотская мелочь. Кто-то будет спускаться по лестнице навстречу, или же в подъезде – компашка школоты, или же кто-то в очередной раз нассал в углу. Любая ерунда, способная сбить весь настрой, и Анжела пожмет плечами, скажет, что это «прикольно», и предложит перенести медосмотр на другой день.

Но ничего не происходило, они действительно собирались это сделать, прямо сейчас, и все шло ровно и как будто так и надо, и Игорь не стал полагаться на свой голос, ибо он был уверен, что его голос будет дрожать. И Анжела, услышав его стариковское озабоченное дребезжание, может просто послать его в Тюмень.

Без тени неловкости или колебаний Анжела задрала юбку до талии, а потом спустила сначала колготки и за ними – трусы. Игорь каменюкой таращился на то место, где сходились девичьи ноги, а также все фантазии и чаяния четырнадцатилетнего подростка. Рядового подростка, которым Игорь обязан был быть, но вот что-то немного затормозил в развитии, зато теперь преодолел дистанцию скачком. Ему не требовалось даже вовлекать фантазию, чтобы додумывать, как он вовлекал ее в случае с тетей Ниной – не в тот день, когда рассматривал ее вагину, а уже позже, когда подрос и у него выросла фантазийка. Здесь нечего было придумывать, девичье причинное место сверкало перед ним во всей красе, потому что Анжела была худенькой, и оттого ее половые губы выпирали вперед, как плавники двух дельфинов. А еще лобок был идеально гладким, девушка блюла гигиену. Чистота и порядок, как на взлетной полосе. В отличие от тети Нины Анжелка была белой, как столбовая дворянка, тогда как тетя Нина больше напоминала гаитянку.

Вероятно, он мог бы пялиться на это вечно, потому что он совершенно выпал из реальности, – ему бы следовало поставить будильник, прежде чем заниматься созерцанием. Его взгляд скользнул чуть ниже и остановился на натянутых на бедрах колготках и трусах. Анжела выглядела так, словно она собиралась по-маленькому, а он ее застукал, и та от неожиданности забыла натянуть портки, от этих мыслей и от самого ее вида разило такой небывалой пошлостью, что это казалось на грани тошноты. Игорь почувствовал, как ему не хватает дыхания и… все закончилось.

Анжела быстро натянула трусы с колготками, опустила юбку, и уже в следующую секунду Игорь Мещеряков раздвоился: образовавшийся двойник отказывался верить в то, что он только что видел, верить, что это действительно с ним произошло… все еще происходит. Потому что это явно не конец.

Анжела взяла в руки сумочку. Посмотрела на него ехидно.

– Теперь ты.

Он стал послушно расстегивать ширинку, торопясь и путаясь в пуговицах школьных брюк. Справившись, он сграбастал штаны с трусами и одним рывком опустил все до колен. Его эрегированный член восстал и устремился в сторону Анжелы царской стрелой. Он рвался к ней, к этой самке; он стенал, истерил, требовал, он поработил Игоря и вопил ему в уши о своей тысячелетней жажде. Игорь не чувствовал ни капли смущения, что его писюн торчит колом и что его оценивающе разглядывает незнакомая девица. Потому что это было круто. Это было намного круче, чем с тетей Ниной, и у него по определению не могло быть подобного с тетей Ниной, даже если бы он ее застукал спящей сейчас. Его возбуждение полностью нейтрализовало и страх, и стыд.

К сожалению, осторожность тоже шла в компании с этими двумя.

А потом внезапно Анжела сказала фразу, смысл которой он осознал намного позже, и осознал не в этой сюжетной реальности:

– Вроде отпустило…

И добавила:

– Прикольно. Ты не гомик. Доказал.

Он воспринял ее слова, как сигнал к занавесу, и хотел снова заправляться, но Анжела упреждающе взмахнула рукой.

– Погоди! Я еще не рассмотрела.

И вот он стоит, как вахлак, со спущенными штанами и торчащим стручком, на который вполне может сесть птичка… да что там птичка, туда Шварц может сесть со своими гирями. Стоит посреди собственного подъезда, в собственном доме, неподалеку от собственной квартиры, стоит перед незнакомой телкой, рискуя в любой момент прославиться. К примеру, бабка сверху решит прогуляться пешочком по лестнице. Ну та, которая «стукнула» в опеку. А в идеале – сама опека. Идут такие по лестнице, игнорируя лифт, чтобы сбросить пару килограмм, идут чтобы проверить Мещеряковых – они же стращали в прошлый раз. А тут он сам: здрасьте, горемычные. Гляньте, чего у меня тут торчит. Петров может явно гордиться своим подопечным. Игорь весьма убойно принялся справляться со стеснением и комплексами.

Он так и не понял, каким чудом в руках Анжелы оказался мобильник. Только что его не было, а потом – щелк, и Игорь видит уставившийся на него шпионский глаз, он слышит характерный щелчок произведенного снимка. Конечно, она не подкручивала свои проклятые часы, когда он сказал ей время, – запоздало осознал Игорь. Она ничего не подкручивала, потому что изначально ее мобила была настроена на режим камеры. Уже в тот момент, когда Анжела подходила к нему на лазалке, в ее голове был четко сформирован план. И этот план она воплотила в жизнь просто блестяще.

Возбуждение схлынуло. Бог из машины достал его. Достал в собственном подъезде. Достал.

– На память оставлю, ладно?– с деланной беспечностью уведомила Анжела. И убрала телефон в сумку. Очень предусмотрительно.– Ты не думай, я никому не покажу. Я же не конченная.

Игорь резко натянул штаны, пошатнувшись от внезапного отрезвления. Дилирий. Он читал о таком. Предположительно, от этого умер Эдгар По. Вокруг Игоря сгустились тени, из углов ринулись пауки, тараканы и личинки, над головой зависли крылатые, когтистые твари, а посреди всей этой демонической вакханалии стояла она. Девушка, с которой он был близок в одной из прошлых жизней. Но потом она предала его. Она незаметно выбралась из дома и улизнула туда, где в лесу стоял камень, на котором было выбито всего одно слово, как строка запроса: КАБА. И она попросила. А он, Игорь, стал разменной монетой.

Его член опал столь же стремительно, как и поднялся.

– Эй, погоди!– Вновь упреждающий взмах. Игорь, который намылился было рвануть вверх по лестнице не простившись, оставив за спиной весь этот кошмар, замер.– Погоди, я покурю еще одну. Не в обиду, просто одна курить не могу.

Сейчас он больше всего хотел уйти. Но он все-таки задержался. Частично потому, что продолжал оставаться марионеткой: Анжела подцепила его на крючок и продолжала дирижировать. Частично – навыдумывал. Все-таки она показала ему свою пелотку, и для него это что-то да значило. А для нее это не значило ровным счетом ничего. Во время процесса Анжела не покраснела, не побледнела, она не возбудилась, даже умозрительно. Она вообще никак не изменилась,– как машина, стаскивающая трусы. И это производило пугающее впечатление. С ней что-то произошло, с этой девушкой. Ей пришлось отдать нечто большее, чем землицу со двора соседей или собственные волосы. В ней не осталось эмоций, а те, что на поверхности,– все наигранные.

– Слушай, а есть сто рублей? Денег нет на телефоне, прикинь, а надо мамке позвонить. Я ей обещала. С подружкой все «бабки» проболтала, сама не заметила.

Игорь даже не удивился данному сценарию. Далее все будет развиваться по типовому плану.

– Нет,– буркнул он.– У меня только ключи и мобильник с собой. Могу со своего дать позвонить.

– Не, я при тебе не буду.– Анжела стряхнула пепел на лестничную клетку.– Ну просто мне потом еще позвонить нужно. Ну, парню своему. Одному из них, ты, короче, понял. Стольник нормально будет. Но лучше – пятихатка. Ты же тут живешь? Или наврал? Не, не наврал, у тебя ключи от подъезда. Говоришь, батя дома? Ну круто, стрельни у бати, я пока тут постою. Скажи, для девушки, он тебе всяко не откажет.

– Батя бухает,– отрезал Игорь неожиданно.

– Прикольно.

Она затянулась. Не осеклась, не удивилась. Она была роботом, в свои 14 или 15 лет она стала машиной. И сейчас глаза этой машины изучали Игоря. Холодно и прицельно. Ох, Игорь, Игорь, сказал он самому себе. И как ты мог быть таким лошарой?!

– Слушай, я же тебе пообещала, что никому твою фотку не покажу. Мы же теперь друзья с тобой, только по секрету. Ты все-таки мою пелотку видел, а я – твой стоячий. Давай не будем срать на дружбу. Фигли там пятихатка всего. Тем более, если батя бухает. Прикинь, он может подумать, что я тебе «дала». Ну или «взяла», прикинь, как ты поднимешься, он будет тебя мужиком считать. Видишь, я же тебе обещала, что помогу, ты мне тоже помоги. Пятихатка всего. А лучше – штука. Давай, короче, так: штука – и разбежались. Я даже твою фотку удалю, при тебе сотру. Согласен?

В принципе, он мог бы вмонтировать ей в лобешник, вырвать сумку, достать телефон и сделать ему харакири. Воробьев так бы и поступил. И большинство знакомых пацанов так бы поступили. Но Анжела не прицепилась к большинству пацанов. Она прицепилась к нему, к Игорю Мещерякову, она просканировала его сразу, еще на лазалке. Игорь поразмыслил над достойным ответом, но ничего не придумал, и тогда просто задал стрекача вверх по лестнице. Он был уверен, что Анжела сопроводит его матерными напутствиями на всю оставшуюся жизнь. Шутка ли дело, она тут изгалялась перед ним, выставила свое добро на обозрение, рассчитывая на последующий куш, а он – взял и кинул. Нет у него заветной суммы, он не Карыч, на проститутку не копил, и вообще ни на что не копил – у него все есть для счастья.

Но позади царила тишина. Анжела – это вам не матерящийся Алик-Фонарик. Она молчала. Пока Игорь поднимался к своей квартире, внизу царила тишина, словно и не существовало этой Анжелы, словно он ее себе выдумал, охренев от подросткового воздержания, словно вновь перед его глазами случился «баг» в реальности. Он возбудился на фантом, на мысленную проекцию, и свой стручок он демонстрировал пустому подъезду, при этом что-то бормоча под нос, словно разговаривая с блохами.

Тишина за спиной пугала сильнее, чем если бы Анжела крыла его трехэтажным.

Он ворвался в квартиру как раз в тот момент, когда вся честная компания ворошилась в прихожке, и столкнулся с ними нос к носу. Гильдия куда-то навострила лыжи. Быть может, за добавкой. Или в ближайший бар. Или еще куда. В парк, может быть, на улице довольно тепло. В общем, шли куролесить дальше.

– Игорек?– удивился дядя Саша, оглядев его.– Чет глюки какие-то… Ты ж вроде приходил уже?

– Я гулял.

Дядя Саша хохотнул.

– Все нормально, Игорюнь?– спросил отец слегка заплетающимся языком.

– Все нормально, пап.

Игорь вдруг испытал бешеное желание разрыдаться и броситься отцу на шею. Сломать систему, стать маленьким, отмотать время назад, когда тебе все равно, что о тебе подумают другие, да никаких других не существует вовсе, есть только ты, есть твои родители, и есть этот океан любви между вами, и вам не нужно никого искать, чтобы полюбить, вписаться в квартет и стать условно счастливым. Ты – рожден с этим даром, он дается тебе просто так, а потом, вырастая, ты без сожаления швыряешь этот дар на заклание Кабе, ты меняешь его на любую тетку с балкона, лишь бы стать квартетом и принять участие в общем хороводе, и ты не понимаешь, чем именно ты жертвуешь.

Он хотел умолять его никуда не ходить, не обращая внимания на мгновенно расстроившегося дядю Саню, на долбанного бесчувственного дядю Радика. Они бы завалились перед ноутом, поставили бы какой-нибудь фильмец, все равно что, да хоть «Властелина Колец», и отец уснул бы на середине, и Игорь укрыл бы его пледом и оставался бы подле. Или же – к черту фильмы, отец будет рассказывать ему свои коронные истории, и пусть его голос слегка заплетается, пусть Игорь слышал эти фишки уже миллионы раз – все равно. Как сказать, как выразить то, что кроется в таких простых словах: ты мне очень нужен? Ты нужен мне как никогда в жизни, а я – я сейчас нужен тебе. Вряд ли ты это осознаешь, потому что ты не видишь пустоты за спиной.

Он хотел задержать его, потому что однажды в жизни ты понимаешь: это – последняя дверь. Больше не будет, жизнь больше не предоставит вариантов и возможностей, сейчас, через секунду, все закончится. Стоит только закрыть за собой дверь – и все закончится, раз и навсегда. Закончится детство, закончатся приступы нежности, закончится сама любовь. Наступит взрослая жизнь, наступит будущее, наступит время Кабы, эра сомнений, время открытых форточек, чужих туфель на низком каблуке, время убийц, которые под видом грабителей охотятся на его маму. Потому что когда-то мама убежала из родного города, и она прихватила что-то с собой, что-то существеннее полувыцветшей фотографии.

Но если рядом отцы – любые злодеи отступают. Ели рядом отцы, то лесные орлы забиваются в чащу, алики-фонарики бегут в подъезд, песочники рассасываются по подворотням, собаки-рассобаки ссутся и боятся нападать. И это свечение вокруг отца – оно непоколебимо, пока в него верит маленький мальчик, пока он носит у себя над ухом сказку, пока его герои продолжают жить. Оно непоколебимо, когда он берет отца за руку, и они вдвоем идут в кино или на рыбалку, когда он устраивается у отца на коленях и слушает его истории, когда катается у отца на спине, когда отец учит его завязывать шнурки или водить машину. Оно непоколебимо, пока есть вера, пока не променял ее на хотелки, пока не променял свою жизнь на хотелки, пока не утратил всего себя. Ты – вырос. У тебя не хватит любви задержать отца даже на пороге собственной квартиры.

Игорь Мещеряков проглотил свои сопли, запихнул подальше эмоции и проскользнул в свою комнату.

А там он первым же делом бросился к окну и выглянул во двор. Он придирчиво обшарил взглядом окрестности, но Анжелу не обнаружил. Он подождал на тот случай, если она все еще торчит в подъезде и курит. Пока он ждал, он услышал, как последняя дверь в прошлое захлопнулась у него за спиной: отец ушел, и его уже не вернуть. Игорь, который секунду назад готов был рыдать у отца на груди, отметил стук двери лишь краем мозга. Через какое-то время он обнаружил троицу внизу: выйдя из подъезда, они приосанились и постарались не шататься. Анжела так и не появилась. Вероятно, она отчалила сразу же, как только Игорь спринтанул по лестнице наверх. Какая-то его часть пожалела, что он не увидел напоследок ее высокой тонкой фигуры в экстремально короткой юбке.

Теперь у нее есть его фотка, где он со спущенными штанами и в полной боевой готовности позирует на фоне подъездных стен и перил. Она знает, где он живет, с точностью до подъезда. Она с легкостью вычислит, в какую школу он ходит: а чего тут особо вычислять, его школа стоит через два дома. Наверняка, у нее найдутся местные подружки, что-то же она тут вынюхивала, в их районе. Быть может, забрела сюда наобум, повинуясь своим собственным аналогам фукусимских индикаторов, но скорей всего – нет, и она знает здесь людей, а люди знают ее, но что хуже – люди знают и его тоже. Ходит тут один такой, как мешком напуганный, Петрушкой кличут. Вон его класс. А вон его одноклассники. И что потом? А потом Анжела может учинять всевозможные вещи, которые своей изощренностью затмят даже «Марка Захарова». Она может выставить его фотку на мемориальной доске «Двадцатки»… хотя нет, вряд ли модераторы такое пропустят, да и ее саму могут забанить. Но она вполне может набиться в подружки, скажем, Лене Козленко через «ВКонтакте». А потом скинуть ей фотку в личку. Дескать, зырь, какой изврат с вами в одном классе.

Она может теперь делать все, что угодно. Недаром Игорь боялся картин и фотографий больше книг и рукописей. Недаром он всегда зажимался перед объективом, и не просто так он обезличил все свои аккаунты в соцсетях. И теперь он вляпался в то, от чего так тщательно бегал.

Игорь вспомнил гладкую Анжелкину вагину, и возбуждение вновь вернулось, затмевая страх. Его мозг словно сам приобрел свойства фотоаппарата: стоило ему о ней подумать, как белоснежный бритый лобок и натянутые на бедрах трусы с колготками вставали у него перед глазами столь четко, что он видел каждую складочку, и Игорь не мог больше ни о чем связно думать. Он наконец-то скинул школьную одежду, но в домашнее шмотье переодеваться не стал, остался в одних трусах – тех самых трусах, которые он стаскивал перед Анжелой, и мысли об этом добавили ему возбуждения.

Игорь уселся на диван, принял удобную позу, вновь стащил трусы, схватил свой пылающий член в кулак и принялся онанировать. Он дергал свой стручок яростно и неистово, он едва не рычал, пытаясь сбросить нечеловеческий градус накала, и едва ли не через полминуты кончил. Обильная сперма разбрызгалась по сторонам, распространив ни с чем не сравнимый запах, сперма залила его руку, держащую член, стекла на яйца и на диван, образовав под ним влажное пятно. Минут пять Игорь восседал в абсолютной прострации, и в этой прострации он вдруг вспомнил про три двойки и про то, что скоро вернется мама, и нужно что-то срочно сделать по дому, так сказать, заранее примазаться, к тому же гильдия бухариков наверняка оставила на кухне срач. Если он оставит как есть еще и это, секир-башка ему обеспечены.

Игорь рванул на кухню – перекусить, потому что, стоило ему «слить», сразу же вернулся аппетит, ну и навести порядок после отца и его друзей.

Тем не менее к тому времени, как мама вернулась с работы, Игорь успел позаниматься онанизмом еще три раза.

Глава 19. 6-авортеП У.

Игорь Мещеряков пробирался через удушливое маревого гулкого изначального мира. Он знал это место: Петров разбудил в нем память, и Игорю не пришлось вспоминать его заново. Теперь он помнил – до определенной границы. До границы, за которой существует Каба. Они так и не вытащили ее на поверхность во время гипноза, хотя Петров обещал.

Немногим позже в ничто возникли книги, и их появление Игорь тоже помнил после гипнотического круиза. Он помнил этот громадный поток миллиардов печатных изданий, в центре которого съежился маленький человек, подросток, что угодил сюда случайно, вопреки законам жанра, через прореху в страницах. Он не должен здесь находиться, никто не должен, само нахождение здесь дает в руки небывалую власть, Игорь всегда это знал. Но он боялся ею воспользоваться, и в этом Петров угадал, даже если во всем остальном заблуждался. Игорь – квартет, он и подобные ему – заклеймены. Даже если судьба дает шанс все перелопатить, они все равно продолжают пересаживаться, и быть может, Соловей был не столь мерзок, когда избавил себя от труда давать советы? А кому давать, – пустоте?

Откуда они пришли? Куда движутся? Кто написал их? Они текли мимо суровой процессией: рассохшиеся фолианты и новенькие издания, пространные тома и легковесные книжонки, философские труды и сухие справочники, сборники стихов и неторопливая проза, редкие экземпляры и бульварная беллетристика, запрещенные сочинения и похабная безвкусица, наследие погибших цивилизаций и зарытые в землю рукописи, творения безумцев и шедевры святых. От обложек рябило в глазах и подташнивало. Однотонные и крикливые, матовые и в крапинку, изъеденные жучком и сверкающие суперобложками, цвета утренней зари и угольно-черные, широкоформатные и карманного типа.

Но нигде на обложках не существовало названий. И авторов. Потому что они – не книги, Игорь говорил об этом в кабинете Петрова. Они – люди. У них нет названий; у них есть имена для паспорта, но для бесконечности они – незнакомцы. Игорь видел, как мимо него проплыла Книга его отца – обложка была бежевого цвета, и на лицевой стороне красовался крючковатый разрыв, словно в книгу когда-то швырнули копье или нож. Невдалеке Игорь видел парящую Книгу тети Нины, – на ее обложке было нарисовано домино, и Игорь понятия не имел, что это значит. Он видел Книгу дяди Радика, – она выглядела потрепанной и малостраничной, на обложке фигурировал полустертый поезд на рельсах. Он видел книгу Лены Козленко, и ее иллюстрация его в который раз поразила: на ней была изображена старая эмблема медицины, змея, обвивающая сосуд и источающая яд. Только здесь, во сне, Игорь мог думать о Лене Козленко как о санитаре существования, как о некоем индикаторе общества, потому что Лена Козленко – фанат правил, и будь на дворе социализм, Лена росла бы преданной комсомолкой с укорененными моральными ценностями. Чуть дальше Игорь мог различить Книгу дяди Саши. Она была бледно-зеленой, в нижней части был изображен молящийся монах, и Игорь думал о том, что дядя Саша – тоже тот еще кладезь тайн, несмотря на то что рисуется балагуром и бабником.

Он видел их всех, даже книги малознакомых людей. Книга Карыча, его соседа по парте. Это была одна из тех немногих книг, чью обложку скреплял замочек на цепочке. Игорь знал, что с легкостью сможет порвать цепочку, если захочет, но сама символика его веселила. Он видел Книгу песочника Валеры, и – вы не поверите!– на ней действительно была изображена песчаная дюна, и издалека от книги веяло позитивом, однако, приглядевшись, можно было заметить лица людей, тонущих в песке и борющихся за последний глоток воздуха. Всего лишь одного взгляда на книгу хватило Игорю, и он уже знал, что куда как больше бога из машины Валера Лобов боится чудовища – своего отчима, любимой воспитательной мерой которого было – прижигать Валере пальцы на ногах зажигалкой. И память тут же услужливо освободила территорию: Валера Лобов часто прихрамывал в садике, и все это видели, и все – молчали. Он, Игорь Петраковский, хоть раз поинтересовался у Валеры, с чего тот хромает? Кто-то поинтересовался? Воспитательница?

Что ж, если ему хватило взгляда на Книгу, чтобы все это узнать, что будет, если он все же осмелиться заглянуть в нее? Но не в эту, не в Книгу Валеры. Лица людей, утопающих в песке, внушали ему ужас.

Игорь видел Книгу Анзура Атоева, и он очень обрадовался, разглядев ее, и еще больше он обрадовался тому, что от книги веет здоровьем и крепостью, а сама обложка имеет приятный бирюзовый оттенок. На бирюзовом фоне почему-то танцевали гусеницы; Игорь не мог определить природу этой символики. Он видел Книгу Марты Точилиной. Он был всегда уверен, что на Книге Марты будут присутствовать кабаллистические символы, и он поразился, увидев на обложке – ребенка, малыша.

Он не видел Книг Димы Шиляева и Надежды Шиляевой. С некоторых пор эти книги перешли в архив.

Он завидел ее издали – ту самую, которую искал и с которой готов был рискнуть. Рви шаблоны, сказал ему небезызвестный Петров, так с кого же еще Игорю начать, если не с самого советчика? Знакомая книга в ярко-желтой обложке приближалась к нему, словно уловив его настрой и намерения. И по мере того, как она приближалась, она начала открываться, и изнутри распространилось свечение, это было похоже на какую-то сказку, так происходит в сказках, только здесь – никакая не сказка. Веером прошелестело несколько страниц и улеглось где-то посередине книги.

Игорь приблизился вплотную и протянул руки.

Книга окутала его свечением и захлопнулась.

Игорь Мещеряков перестал существовать в любых сюжетных реальностях.

Остался только Петров, Виктор Петрович.

Это был их последний сеанс, и к этому времени Петров намного лучше понимал природу Анжелы Личагиной. Он и раньше никогда не доверял первому впечатлению. Первое впечатление требовало верификации, и лишь набрав достаточное количество прямых или косвенных улик, он выносил психологический приговор. Что касается этой девочки, то еще никогда его первое впечатление не было столь провальным. Она выглядела, как рядовая малолетка, заблудившаяся в поисках зачатка собственного разума. Ее одежда из раза в раз меняла цвет и форму, и никогда – стиль. Во всяком случае – сейчас, когда лето только началось. Коротенькая юбчонка и блузка с открытым животом, почти – маечка, сквозь которую пробивались первые распустившиеся подснежники, служа манифестом ко всему мужскому населению планеты, независимо от возраста. Странно еще, что у нее нет пирсинга или татухи, подумал Петров, когда впервые ее увидел, а уже через неделю она заявилась к нему с пирсингом на пупке, а когда он спросил, как к этому отнеслась мама, то узнал, что пока никак не отнеслась, потому как мама зависла у очередного любовника, и Анжела временно живет одна. Для нее это было в порядке вещей, мать оставляла ей деньги. Сколько считала нужным, на макароны. Пирсинг был сделан явно не из этих средств.

Она улыбалась ему улыбкой деревенской простушки, накручивала на палец локон, демонстративно покачивала ножкой, стреляла глазками, закатывала глазки, отводила глазки, опускала глазки долу. Это было настолько типично, что уже через 15 минут Петров засомневался. Она как будто была рождена каналом ТНТ, слишком характерно, чтобы быть правдой. Теперь же, после нескольких сеансов, его отношение к Анжеле поменялось кардинально. Он знал ее сюжет. Он не успел прочитать всю книгу, но это ему и не требовалось. Он – психолог, он обязан угадывать концовку по разрозненным главам, которые к тому же обходят основную сюжетную линию и сбивают с курса. Он знал, каким будет итог этой книги, вернее, финалов могло быть только два. Либо Анжеле уготована райская жизнь на богатства мужа или любовника. Либо ее ждет скорейшая могила. Середины – не существует, как не существует полумер в жизни и сознании самой Анжелы. В общем, какой бы ни была ее мать, интуиция у той сработала вовремя, когда она решила препроводить дочурку в кабинет психолога.

Официально беспокойство мамы выражалось в том, что ее дочь в 14 лет в совершенстве овладела искусством вранья, заговаривания зубов, манипулирования другими (в том числе и ею же, родной матерью), что она безответственная, не слушается, таскает деньги из кошелька горстями и никогда не признается, хотя больше таскать некому. А еще она якшается не пойми с кем, с какой-то гопотой местной. Больше всего внимания мама уделила не кражам или гопоте, а именно вранью – она буквально мочилась кислотой от возмущения, рассказывая, как мастерски Анжела могла смахрячить историю, буквально на коленке, и она никогда не врала кусками, она выстраивала целый иллюзорный мир, придумывала персонажей, и, самое главное,– никогда не путалась. Черт, да ее вранье выглядело даже более реальным, чем сама реальность.

Мать сказала, что Анжела будет ходить к нему на сеансы, а он был уверен, что она не будет ходить к нему на сеансы. Если только из-под палки и под конвоем, но это явно не тот случай: мамке некогда таскать эту дылду за ручку. Когда Анжела все же пришла на первый сеанс, и они поговорили, Петров был уверен, что вот теперь она точно не будет ходить больше. Но он и тут ошибся. Анжела исправно посещала все их встречи. Без опозданий. Без отмазок. Без нытья. Без прогулов. Это как-то совсем не вязалось у Петрова с безответственностью. Она сидела в кресле напротив него, где всего лишь месяц спустя будет сидеть Игорь Мещеряков, которого Петров пока не знал. Она закидывала ногу на ногу, сверкала ляжками, покачивала туфлями, наматывала на палец волосы, стреляла в его сторону синими глазками и тут же их отводила. И никакой провидец даже не подумал бы, что эта тупая малолетка прощается в его кабинете с детством. А она прощалась. Она знала и без него, что она – на развилке, и ей нужно кинуть жребий. И она выбрала его, Виктора Петрова, выбрала его сама. Но не как психолога, ей нафиг не нужен психолог, как не нужна ей мать, как не нужна подруга, как не нужны собака или домашний попугай. Анжела Личагина хотела выговориться ираз и навсегда закрыть за собой дверь. Переступить в новую комнату.

Ее самые ранние воспоминания сводились к частым пробуждениям ночью – по большей части, от сдавленного шепота, реже – ругательств. Они жили в однокомнатной квартире, однокомнатная квартира – игольное ушко для моральных ценностей, и чем квартира однокомнатнее, чем больше народу в ней ютится, тем слюнявее ценности. Если Игорь в однушке тети Нины мог максимум застукать мамину подругу с задранным халатом, то в семье Анжелы присутствовали вариации. Она помнила, как родители о чем-то сдавленно шушукались в темноте, и мама часто шипела «ну что?», «ну скоро ты?», «ну давай быстрее, мне завтра на работу!», словно они там под одеялом играли в домино или шашки. Иногда она слышала отца, как тот раздраженно бросал что-то вроде «сука, не получается!», а потом он шел на кухню и начинал там очень громко стучать дверцами от шкафов, и мама отворачивалась к стене и спокойно засыпала, а Анжела лежала и вздрагивала от этих кухонных стуков, а еще почему-то чувствовала себя виноватой.

Прошло немного времени, и папу посадили в тюрьму за растление малолетнего. Нет, не малолетней Анжелы, совсем и совсем нет, другого какого-то малолетнего, которого она знать не знала, но, когда чуть подросла, очень не прочь была бы узнать. Папе дали семь лет, привет УК и системе, прощай – полноценная семья. Они с мамой стали жить вдвоем. Анжеле было ужасно плохо без отца. Она любила отца. Если она и могла кого-то любить, то она любила отца. Он никогда не делал ей ничего плохого, ни разу он ее не ударил и даже не отругал, даже когда ей купили белое платье на утренник в детском саду, а она взяла ножницы и решила его чутка укоротить. Укоротила до талии, привет – юным мастерицам, прощай – утренник и подарки. Ну, подарки ей все же дали, хоть она и приперлась белой вороной, все нарядные, а она – словно сиротка, и она помнила, как бесилась мама накануне, а еще она помнила, что отец только посмеивался, а когда страсти поутихли, он стал ее звать Анжела Руконожница. Отсылка к рукожопости в прозвище присутствовала более, нежели приглашение к дальнейшим подобным экспериментам, но Анжела в силу возраста не понимала стеба, и ей казалось, что звучит очень прикольно.

А теперь вдруг все изменилось, и нет отца, одна ностальгия и воспоминания, привет – скучные вечера с мамой в разных углах, прощай – прозвища и эксперименты с ножницами. Семь предстоящих лет для нее – как семь поколений. Анжела Личагина нахмурилась в душе, но с виду ничего в ней не изменилось. Она умела прятать боль за фарфоровыми глазками.

В первом классе Анжела, хоть и не читала книжек, повелась на всеобщие традиции и хороводы: завела подругу. Подругу звали Катя, ее фамилия была Ерофеева, и она умела хихикать. Примерно так: ик-ик-ик-ик-ик-ик-ик. Смешила Анжелу. Не самый лучший залог дружбы, но у Кати к тому же были карманные деньги, а это ценилось Анжелой в людях в первую очередь. Потому как без отца вопрос с деньгами стоял остро, а если не стоял остро, то мама так преподносила. Так что Анжела выбрала Катю в качестве подруги, и та не возражала, а потом однажды Катя спросила, где ее отец, почему вдруг у нее нет отца, и Анжела ответила, что тот в тюрьме.

– Ик-ик-ик-ик-ик,– сказала Катя, а потом осеклась, осознав, что это не прикол, и вылупилась на Анжелу как на террористку.

Коли сказала «а», пришлось «бэкать». Анжела не знала подробностей,– лишь подслушала мамку, когда та рассказывала кому-то по телефону. То, что Анжела тогда услышала, она по доброте душевной пересказала в сжатой форме своей лучшей подруге. Ее батя притиснул какого-то пацана в подъезде и сексуально того развратил. Конец истории, привет – небо в клеточку, прощай – возможность сексуально развращать малолеток впредь. Сама Анжела ни в грош не верила в эту версию, она была уверена, что тут кроется какая-то тайна и интрига, но мозгов разгадать загадку у нее пока не хватало. Она предположила в том своем разговоре с Катей, что, возможно, пацан этот, пострадавший, на самом деле сильно накосячил. Натворил чего-то, и когда припекло, он прикрылся такой дебильной историей и подставил ее папу. Она надеялась, что вскоре сможет выяснить, что это за тип, и у нее появится возможность задать вопросы лично.

– И что ты с ним сделаешь?– округлила глаза Катя.

– Я его сексуально возвращу на место,– спокойно сказала Анжела.

– Ик-ик-ик-ик-ик,– сказала Катя, на том и закончили.

А на следующее утро секрет Анжелы знал весь мир. Весь гребаный класс был в курсе, как и за что, и Анжеле пришлось в срочном порядке менять прозвище с «Руконожницы» на «Дочь педофила». Не обзывался только ленивый; Анжела Личагина не понаслышке познала все прелести травли, она бы уж точно понимала, что именно чувствовал Анзур Атоев. Впрочем, к тому времени, как она могла бы познакомиться с Анзуром, Анжела уже избавилась от мусора сочувствия и сострадания. Да и учителя хорошие попались изначально, не чета Имовичам. Ее дразнили, драли за одежду, давали щелбаны, дергали за волосы, на нее выливали воду, рвали ее тетради, кидались со спины какой-то хренью. И главную роль в этом спектакле играла ее бывшая лучшая подруга Катя Ерофеева. Катя Ерофеева буквально лучилась от счастья, что именно ей досталась эта потрясающая, многообещающая роль, ик-ик-ик-ик-ик.

Они притиснули ее в угол за школой после уроков. Учителя тут не шастали, только ученики, так что место вполне подходящее, чтобы расправиться с педофильной дщерью. Для приличия пообзывались, не давая проходу, потом стали зачерпывать грязь и кидаться в нее. Прямо-таки предвестники и прототипы шайки Кореянина, которые сначала заставляли Анзура пить из лужи, чуть позже в этой луже и избили.

Им стоило бы присмотреться к этой девочке,– всем им, правдоискателям, или кем они себя возомнили. Анжела-то точно присматривалась к ним. Им стоило задуматься над тем, почему эта девочка не плачет, она должна была сопли на кулак наматывать, однако глаза – сухие, и зырят исподлобья. И она не пыталась увернуться от грязи, Анжела не пыталась увернуться от грязи, даже когда та попадала ей в лицо, хотя она знала, что вечером ее ждет прессинг уже от мамы за перепачканную одежду, и мама будет винить ее, Анжелу, потому что мама редко верит ей, когда та ей о чем-то рассказывает. Она говорит: не болтай, вся в отца, папина дочка. И в те минуты, стоя под прицельным огнем одноклассников, Анжела думала, что проще будет так и делать, зачем ей говорить матери правду, ведь она может сказать, что она увидела на дороге аварию, и она помогала людям выбраться из машины, или же она услышала стоны из колодца и увидела, что туда провалился пацан, и она помогла пацану вылезть, потому и испачкалась. Она может рассказать все, что угодно, про свою одежду, потому что выдумки – они не ограничены ничем, как ограничена правда. Если в правде не хватает деталей, то все отворачиваются и перестают верить, а в вымысле – нет таких проблем. Любую деталь можно добавить, любую брешь – законопатить.

Она никого не умоляла, не ныла, не пыталась вызвать жалость или, наоборот, припугнуть взрослыми. Анжела молча терпела и ждала, когда ее оппозиция выдохнется.

У оппозиции, похоже, с мозгами было набекрень, на то она и оппозиция, и те долго не отставали. И, возможно, явная несгибаемость Алены подтолкнула одноклассников к извращениям. Они принялись хватать всех встречных-поперечных школьников, которые шли мимо из школы. Они в двух словах рассказывали тем ужасы про тюремную дщерь, о том, как они ее вычислили, гадину, а теперь вот притиснули за дело, и – на, возьми, бро, грязь, не погнушайся, братишка, вот же она, жмется в углу и ссыт. Кинь в нее справедливо, пусть знает.

Ну, кто-то сразу слал и продолжал свой путь. Кто-то крутил пальцем. Находились такие, кто грозился пожаловаться. Неубедительно. Но большинство – брали грязь и кидали. Потому что они – квартет, они обречены всю свою жизнь пересаживаться с места на место, ибо кто-то им подсказал, они будут за компанию подписывать все подлые цидульки против вчерашних друзей, ведь правила просты как три копейки: либо – заодно, либо – ты предатель. Они уже тогда выбрали свой путь подчинения, и они кидали грязь в незнакомую девочку, которая ничего им не сделала,– бездумно, просто из желания быстренько отвязаться и зашагать гордо.

Одним из таких ушлепков, кто кинул грязь и зашагал гордо, был Игорь Мещеряков. А все потому, что в первом и втором классах Анжела Личагина училась в двадцатой школе. В его школе.

Ик-ик-ик-ик-ик-ик.

Потом мамка переехала, и Анжела поменяла школу. Мамка обработала острый денежный вопрос по-женски: нашла себе богатого хахаля с квартирой и «бэхой» и перебралась к нему. Ну как богатого… Не особо олигарха, но при «бабках». Откуда деньги – непонятно. Это не было наследством от предков (за исключением «трешки», в которой он жил), хахаль не прогрызал дыры в карьерных ступенях, он не елозил угрем, выстраивая по кирпичикам свой бизнес. Со стороны – он вообще ничего не делал. Занимался он. Чем – неведомо.

Хахаля звали – дядя Борис. Он умел быстро-быстро цыкать, как Наталья Варлей в «Кавказкой пленнице». Цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

Мамка была уверена, что у нее все путем. Она была уверена, что у нее джекпот, но это оказалась двойная гашетка. Она запретила подросшей дочке видеться с отцом: тот как раз подтянулся, откинувшись по досрочке. Они даже встретились однажды в парке, и Анжела почувствовала, что она его уже совсем не любит, она его не знает, она его практически не помнит и ничего к нему не чувствует. Это наполнило ее горечью и отвращением, и она подумала, что время решает все, а значит – ей просто нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Чтобы снова его полюбить. Она хотела, чтобы у нее был отец, как раньше, она не хотела довольствоваться цыкающим дядей Борей, к тому же дяде Боре вообще было положить с картошкой, видится Анжела с отцом-сидельцем или нет. А вот мамке – не все равно. Мамка сначала делала ей мозги по поводу их свиданий, а потом перестала. И надо же, одновременно с этим отец перестал ей писать е-майлы и звонить, он – канул. С концами. Анжела наведалась к своей бабке по отцу, но та даже не стала с ней разговаривать, хлопнула дверью перед носом и уже из-за двери крикнула, что отец уехал в другой город. Навсегда.

Потом Анжеле не спалось как-то ночью, и она от нечего делать подкралась к двери и подслушала, о чем шепчутся мамка и ее цыкающий ёпырь. Интуиция подтолкнула ее подслушать, и не зря, эти как раз обсуждали инцидент с отцом и свою аферу номер один. Как выяснилось, это матушка попросила дядю Борю решить проблему, ну а тому было по барабану, хоть так, хоть эдак. Он нанял каких-то забулдыг, те отметелили отца на улице и передали привет. Отец, оклемавшись, видимо, смекнул, что лучше быть живым, но бездетным, чем мертвым, но с дочерью. И слинял. Однушка их прежняя все равно была мамкина, ему тут ничего не светило.

Анжела должна была возненавидеть отца, что тот так трусливо сдристнул, но возненавидела она матушку. Она была убеждена, что время сблизило бы их с отцом, и все стало бы… ну, почти как раньше. К тому же батя ни на что не претендовал после зоны, он не тянул одеяло на себя, не устраивал разборок, не просился пустить его в старую однушку, пожить пока. Он хотел время от времени видеться с дочерью, что тут такого? Педофилы, бывает, тоже имеют детей, и они их ничуть не педофилят, а очень даже любят. Да и не верила Анжела по-прежнему в эти сказки с педофилией, но у отца так и не решилась пока спросить, правда ли это. Короче говоря, если у нее и был шанс вернуть папаню, мамка увела этот шанс из-под носа раз и навсегда. Она лишила ее отца, взамен подсунув дядю Борю, и пусть тот чернобров, черноволос и черногруд, еще умеет цыкать, он, тем не менее, жениться на мамке не спешил и всегда смотрел на Анжелу так, словно вспоминал, кто это. Вот так-то, потому что гребаный гладиолус, цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

В ту ночь Анжела впервые попросила. Раньше она никогда не протягивала руку, а тут – взмолилась от всей души, и у нее даже закололо в груди, но не от просьбы, а – от ненависти, которой просьба сопровождалась. И она услышала ее, Каба услышала ее, потому что это – больше чем надпись на камне, это – больше чем мелкотравчатые хотелки деревенского неудачника. В отличие от квартетных особей, заполнивших собою мир и соцсети, каждый раз чего-то нудно выпрашивающих, скуляще вымаливающих, а потом делающих вид, что они – не квартет вовсе, а золотой фонд человечества; в отличие от большинства Анжела никогда не сомневалась насчет долгов. Ей даже в голову не приходило, что где-то тут можно съюлить. Она всегда платила по счетам.

Она попросила, и ей показалось, что она услышала голос в темноте. Голос прошептал, что все возможно, для нее – все возможно в этом мире, потому что в ней есть стержень – способность сломать музыкальный инструмент и сжечь сцену (прочих участников квартета тоже сжечь). Главное – попросить, но и она тоже должна будет за это что-то сделать. Анжела Личагина перестала хмуриться в душе, теперь она уссывалась. Она именно уссывалась, как уссывалась она над Игорем все время, готовя тому ловушку. В ту ночь ей открылись небывалые перспективы, и она поняла, что теперь она может отомстить всем, даже тем ублюдкам, которые швыряли в нее грязь, особенно Кате-Икикик. Но она не стала размениваться по мелочам, у нее были теперь другие заботы, взрослые заботы. Она вычеркнула бросавших в нее грязь также, как Анзур Атоев вычеркнул из памяти Димона Шиляева, после того как психованный сосед уронил на последнего бетонное перекрытие.

Анжела сходила на кухню и взяла нож и салфетки. Мать с дядей Борей уже дрыхли. Вернувшись в комнату, Анжела перевела дух, а потом вспорола ножом себе плечо. Место она выбрала наугад, – не особо выбирая, просто так удобно было. Хоть порез был неглубокий, кровь хлынула обильно. Анжела заткнула кровь салфетками и сидела около часа перед компом, зажимая рану, дожидаясь, когда кровь остановится настолько, чтобы можно было лечь спать без риска к утру извозюкать всю постель. Ни мать, ни дядя Боря никогда не узнали об этом ее поступке. Порез быстро зажил, но шрам остался до сих пор.

Анжела Личагина скрепила сделку.

И она стала присматриваться к своему навязанному папане крепче. И если Анжела Личагина начинает к чему-то или кому-то присматриваться, будь спок, вскорости она разложит объект на составные атомы, каждый из которых промаркирует. Днем мать ходила на работу и работала до вечера, Анжела ходила в школу и училась до обеда; Борян никуда не ходил. Околачивался дома и залипал на монитор, «бэха» пылилась и собирала птичий помет во дворе. Как уже упоминалось, у дяди Бори была трешка, причем когда-то одну комнату тот сдавал – оно и понятно, самозанятым сейчас несладко, все на них охотятся. Речь как раз о той комнате, где ныне обитала Анжела. А мамка с дядей Борей обитали во второй спальне, и там же стоял дядиборин комп, который с некоторых пор стал навязчивой идеей Анжелы номер один. Днем Борис торчал в своей комнате и редко нос казал, у него даже электрочайник там был, и он пил кофе, и не жрал днем почти, отъедался на ночь глядя и потому успешно прогрессировал вширь. Как только Анжела возвращалась из школы, дядя Боря затворял дверь в свое логово и сидел. Проходя мимо, Анжела нередко задерживалась и прислушивалась. Ничего подозрительного. Ни пуканья, и шликанья, дядя Боря даже сам с собой не балакал. Несколько раз Анжела внаглую забуривалась к нему – дверь затворена, но не заперта, замков внутри не было. Каждый раз она оказывалась встреченной вопросительно-недоуменным взглядом и коронным вопросом:

– Кого?

Дядя Борян в любой ситуации ориентировался подобным образом, даже если ситуация была прозрачной, как альбом «ДДТ». Что за фильм идет? – Кого? / Стиралка чего-то дребезжит. – Кого? / Денег не подкинешь на кофе? – Кого? В случае же с Анжелой прозрачность ситуации стремилась к кисельной, недаром она подозревала, что дядя Боря всегда пытается припомнить, кто она такая.

– Я хотела спросить, ты обедать будешь?

– Цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

Что в переводе с древнегреческого означало «иди уже нахрен».

Как-то раз Анжела дождалась момента, когда дядя Боря свалил, и попыталась залезть к нему в комп. Бесполезно. Комп оказался запаролирован, привет – бесконечные варианты цифр и букв, прощай – надежда на легкую победу. Тем не менее, наличие пароля уже само по себе предполагало тайны мадридского двора, но их Анжела решила отложить на десерт. Для начала она перерыла всю комнату и нашла кучу презиков в самых неожиданных местах. Под подушкой, в кармашке футляра для планшета, между страниц книжек и даже парочку в дядиборином носке. Она поразмыслила, что бы могла значить такая дислокация, но ничего не придумала и взяла себе парочку презиков на всякий случай, хотя понятия не имела, каким этот случай должен быть. Также в комнате она нашла залежи дядибориных документов, но и их она отложила на десерт.

Одновременно с этим она обратила внимание, что периодически отчима навещают странные гости. Не друзья и не водопроводчики из управляющей компании. Весьма стыдливые гости, во всяком случае, чайку попить они никогда не заходили. Буркали что-то на пороге и – тикать. После них всегда оставались вместимости, в основном – спортивные сумки. Средней величины; хоккейная форма точно не влезет, но пара коньков – запросто. Отчим, правда, не выглядел конькобежцем или хоккеистом, скорее – диванным воином, который промышляет сумарями. Он и промышлял: ныкал сумари себе в комнату, откуда те вскорости исчезали, очень часто – в тот же день. Но иногда – не в тот же. Анжела улучила момент, когда сумка задержится, а дядя Боря – свалит на время, зашла к нему в комнату и выволокла сумку из-под кровати. Пароли на сумке отсутствовали, как и кодовые замки, или вообще замки, только молния, которую она с легкостью открыла, не подумав даже, что из сумки может ей что-нибудь выстрелить прямо в милое личико. Или пчелы вылетят, почему нет?

Пчел там не оказалось, как и прочих ловушек, а оказалось какое-то заскорузлое тряпье, запах от которого окутал Анжелу; но та даже не поморщилась. Имея цель, Анжела становилась роботом. Она без содроганий переворошила тряпье и на самом дне сумки обнаружила несколько пакетиков с белым порошком. Находка нисколько ее не шокировала, чего-то такого она и ожидала, не дура ведь. Она закрыла молнию и запихнула сумку назад под кровать.

Прикольная нычка, но – не для ее нужд. Сумка с белым сахарком может сыграть нехилый погребальный гимн при правильном использовании, но в 99 случаях из ста это будет ее персональный гимн. Куда ей лезть в эту кухню, она не знает, как тут все работает, где входы-выходы и кто шеф-повар? Уже к обеду ее саму нашинкуют и бросят в суп для вип-гостей, а с ней за компанию – и мамку тоже. Так что Анжела не была настроена химичить в этом направлении, ее фантазии хватало только на анонимку в полицию. А дальше что? Ее вычислит любой утренний голубь и постучит клювом в окно. Можно еще отсыпать чуток, и люди подумают на дядю Борю, но и тут ее запросто расколют, потому что кроме нее – некому, и в данном конкретном случае вранье и иллюзорные миры ее не спасут, она нутром чувствовала. Нет, ее деятельность должна сосредоточиться на компьютере. Что подсказывало ей… Каба подсказывала ей: компьютер. Ломай пароль.

Она принялась ломать пароль. Времени у нее было, как блох на псарне. Когда отчим торчал дома, Анжела рисовалась приветливой, но не особо смышленой девочкой. Тупила с розетками, тормозила с бытовой техникой, передерживала обед на огне до подгорания, а на микроволновке всегда превышала время, и внутренности начинали шкворчать и трескать на всю квартиру, так что даже отчим недоуменно выныривал и цыкал. Убиралась она спецом так, чтобы оставить разводы всюду, где они только оставляются. В общем, едва ли не спотыкалась на ровном месте, этакая подрастающая кандидатка на премию Дарвина. Но едва отчим за дверь,– Анжела сбрасывала этот образ столь же легко, сколь легко она вскорости будет сталкивать людей со скал. Непременно – чужими руками. Имей отчим в доме видеошпиона, он бы много интересного узнал. Потому что Анжела не просто переставала изображать идиотку в конфетной ауре, она буквально менялась физически. В том возрасте она еще не могла совладать с чертами лица, это пришло позже, и лицо ее подстраивалось под новое амплуа, и на миг из нее проглядывал облик Кабы. Игорь Мещеряков был прав. Она знала Кабу, она стала ее крестной дочерью – тогда, ночью, когда ножом располосовала себе плечо и вырвала авансом часть себя самой безвозвратно. Едва отчим сваливал, лицо Анжелы становилось холодным, безэмоциональным и расчетливым. Она становилась живым воплощением сделки, которое не проймет и море слез. Вы просили тогда, гребаные заговорщики, вы попросили в той ситуации, когда решили вычеркнуть из жизни ее отца; и ваше желание сбылось. Но вы, как и большинство людишек, и не думаете отдавать долги, считая себя небожителями. Вы забыли, что тоже должны кое-что сделать. Вы сделаете, говорило это новое лицо Анжелы. Очень скоро вы сделаете.

Анжела стала чахнуть над дядибориными документами. Прежде всего, в папке с документами обнаружилась еще парочка замшелых презервативов, цыт-цыт-цыт-цыт-цыт, хорошо хоть не использованных. Анжела кропотливо копошилась с документами, перекладывая бумажку за бумажкой, чутко прислушиваясь к входной двери. Элементарная логика: в паролях, как правило, присутствуют цифры, в документах – присутствуют цифры же. Попутно Анжела разузнала массу интересного, к примеру, что дядя Боря был женат и что у него есть сын. Ей самой ничего про это не говорили. Она сопоставила даты и прикинула, что сыну сейчас 16 лет. Странно, что тот не заходит, было бы прикольно с ним потрещать за жизнь. Звали его Костик. Костик Борисович, стало быть.

Дата рождения сына, Костика Борисыча, подошла в качестве пароля сразу же, что выдавало в отчиме зачатки привязанности. Анжела свернула поиски, аккуратно убрала папку с документами на место, еще раз для верности направила локатор в сторону входной двери и вернулась за комп. Прикольный он был у дяди Бори, цыт-цыт-цыт, не комп даже, а моноблок «Эппл» с родной операционкой. На рабочем столе обнаружилась стройная шеренга незнакомых иконок внизу экрана. Поначалу Анжела затупила в неизведанных джунглях OS X, но быстро разобралась, она была хорошо привита перед джунглями. На просеивание внутренностей моноблока ушла прорва времени, выходящая за рамки одного дня. Анжела примерно знала, сколько отсутствует отчим, тот редко выбивался из нормы, что позволяло предположить у него и у его «бэхи» стандартные маршруты. Анжела еще подумала, что было бы вообще прикольно, если подключиться к камере на его тачке и отслеживать все передвижения, ну или там жучка в телефон запустить. Кто знает, может, она в тот момент впервые подумала о будущем и о том, чем будет заниматься. Быть может, подрастала новоиспеченная Лисбет Саландер, мы никогда этого не узнаем. Как бы там ни было, жучка у нее не было, в хакерстве она не шарила, потому определила для себя час времени, пока дяди Бори нет. Больше часа она не сидела в его комнате; даже если потом дядя Боря задерживался, Анжела не поддавалась искушению вернуться за комп и продолжить следствие. Терпения и выдержки ей было не занимать.

Когда она уже была готова смириться с мыслью, что угодила «в молоко», и не шиша тут в компьютере нет, она обнаружила на рабочем столе переключатель между операционками. Она еще раньше обратила внимание на эту кнопку, но не поняла конкретно, в чем суть, и переложила на потом. На десерт. Сейчас она ею воспользовалась, и компьютерный Гермес в мгновение ока перенес ее в привычный мир «Виндовс», рабочий стол поменял фон, и на нем обнаружился радующий глаз шурум-бурум из новых папок. Анжела оглядела папки и выделила для себя две с определяющими названиями «Фото» и «Видео», по которым можно было оценить плюгавенькую фантазию дяди Боряныча.

Она кликнула по папке «Фото», открылась начинка из списка файлов в формате JPEG. Названий файлы не имели, только цифры, по-видимому, даты съемок, как они автоматически ранжируются в гаджетах. Анжела мельком пробежалась по датам и выяснила, что в наличии как свежие файлы, так и стародавние. Посмотрим. Она наобум открыла фото в середине коллекции и уставилась на него. На ее лице ничего не отражалось. Только нахмуренная сосредоточенность.

Со снимка выглядывала подруга примерно ее возраста. Они были даже чем-то похожи, вот ведь совпадение. У девки на фото – такие же светлые волосы, как у нее, только короче, чем-то нос похож и глаза. Вероятно, Анжела могла бы найти среди собственных фоток такой ракурс, где ее можно было бы принять за сестру этой, на снимке. Совершенно невероятно, что Анжела смогла бы найти среди своих фоток такую, где она была бы заснята в подобном стиле. Сфоткаться голой ей еще никто не предлагал (как заметил бы небезызвестный Карыч: мне только 12 лет, какая обнаженка?!), хотя знакомым девчонкам предлагали, двенадцать – не двенадцать, и некоторые даже соглашались. Эта, на снимке, тоже походу согласилась, потому как на ней нет даже прилипшей нитки. Стоит, слегка упершись руками в столешницу, чуть выставив зад, снимок сделан сбоку. Пытается даже улыбаться, но Анжелу не проведешь: улыбаться подруге вовсе неохота. Охота закончить съемку, забрать причитающиеся (если не кинут, что вероятнее всего), а потом лет 10 молиться, чтобы не узнала мамка или чуваки, после этого еще лет 10 молиться, чтобы не узнал муж, далее провести остаток в молитвах, чтобы не узнали все, в том числе собственные дети. Анжела придирчиво осмотрела едва набухшие сиськи подруги и пожала плечами. Еле-еле проросли, как, впрочем, и у нее самой. Сейчас рано сравнивать, за месяц все меняется. Но она полнее, чем сама Анжела, заметно даже сбоку, бесполезно тут живот втягивать. Плюшки походу жрет. Анжела не хомячит плюшки, поэтому стройная, как двустволка. Она двинула мышку, перевела курсор на стрелочку просмотра и переключилась на следующий файл. Та же самая подруга, но сидит на ковре или каком-то половике, не разобрать, поджав ноги, столь же голая, а в руках – яблоко. Даже надкусанное. Всяко – жрет.

Она пощелкала мышкой еще какое-то время. В общей сложности фоток было не очень много, но помимо той первой блондинки присутствовали еще шалашовки. Некоторые – того же возраста, встречались и постарше, у одной сиськи вообще как арбузы, закупорили своим видом пол-фотки, хотя на вид девке лет 14. Вот уж у кого действительно призвание сниматься – в прямом и в переносном. Интересно, они так и будут расти дальше? Всех этих недоношенных моделек Анжела не стала пересматривать, суть ясна, а излишним любопытством к голым девкам она не страдала. Пацанов бы еще посмотрела. Интересно, сколько им платил дядя Борян? Анжела знала, как делаются дела, девчонки в школе болтали, что к ним во «ВКонтакте» подкатывали мужики и намекали на фотосессию. Про обнаженку, ясен перец, ни слова, но не поймет только полная дебилка. Предлагали деньги. Кто-то, как уже говорилось, велся, большинство – нет. Интересно, отчим их сам снимал или просил выслать фотки по почте? А почему он ей самой ни разу не предложил? Тем более, как показала экскурсия, она в его вкусе и возраст тот. Лишние деньги ей не помешали бы, а за репутацию она не беспокоилась: она бы все равно потом эти фотки забрала или заставила уничтожить. Но тут все понятно: мамаша. Нафиг дяде Боре рисковать, и без Анжелы дур хватает. А мамку, рассуждая по логике, он тоже к своему компу не подпускает.

Она открыла папку «Видео». Воспроизвела одно видео. Файлов было намного меньше, чем фоток, так что она открыла самое первое, морально себя настроив на извращения. Вместо этого она увидела этюд в постельных тонах, по ее собственному определению. В главной роли снималась та самая сисястая малолетка из фотогалереи. Она сидела на стуле, на каком-то облупившемся табурете, притараненном из кухни или откуда-то с балкона, с дебильной улыбкой неумело пялясь в камеру. Она была абсолютно голой, и ее руки неосознанно прикрывали треугольник на лобке, но даже сквозь руки проглядывала какая-то немыслимая поросль. Анжела хмыкнула. Про бритву походу не слышали. И откуда такая волосня в таком возрасте, Колумб бы заблудился в этих водорослях?

Также в главных ролях присутствовала Рука. Рука была мужской, такой же волосянской, как и махна девицы, только у той она была рыжеватой, а у Руки волосы были черными. Рука держала в себе кисточку, обычную акварельную кисть, не исключено, что кисточка принадлежала этой девчонке и что она по вечерам сидит с этой кисточкой за раскрасками или рисует в альбоме солнце, луну и звезды. Сейчас же кисть, управляемая Рукой, выводила на белой коже девочки какие-то красные знаки, типа иероглифов, словно ту готовили к ритуалу изгнания бесов, ну или к чему-то подобному. Кисточка совершила пассаж вокруг одной из стероидных дынь, и малолетка захихикала от щекотки, как конченная дебилка.

Вопрос о том, сам ли дядя Боря занимался фото- и видеоэкспериментами, или же нанимал кого, был перекупщиком, скупщиком, заказчиком или еще кем-то,– отпал сам собой, стоило Анжеле увидеть Руку. Это была его мерзопакостная педофильная ручонка, его густые педофильные волосья, никаких сомнений. Анжела Личагина злобно ухмыльнулась. Каба не обманула. Эти две папки – это распахивало просто километровые ворота перед ней для дальнейших широкоформатных действий.

Она метнулась к себе в комнату, принесла флешку и скопировала обе папки. Пока добро копировалось, она задумалась. От всей этой ситуации отдавало чем-то мистическим. Ее родной отец был признан виновным в совращении малолетнего, чего бы он там с ним ни делал, мамка скоропостижно с ним разводится, выписывает из хаты, запрещает встречаться с дочерью, когда тот выходит, и даже нанимает ухарей, чтобы те переломали ему ноги. В то же время она столь же скоропостижно заводит шашни с человеком, у которого на лбу написано, что он – любитель малолеток. Лентяй, толстопуз, живет в родительской «трешке», ни к чему не стремится, на жизнь подрабатывает мелким дилерством, все время зависает в компе. Как-то странно и подозрительно. Либо это мамкино наказание за то, что так обошлась с отцом, либо… Что если они знакомы, мамка и дядя Борис? Вернее – были знакомы? Что если это они подставили отца, как несколько лет позже они подстроили на него нападение? Так-то вряд ли, потому что тогда мамка бы сразу же переехала к дяде Боре, а так они какое-то время жили с Анжелой вдвоем… С другой стороны, может, ей что-то мешало переехать? Борян же говорил, что сдавал комнату, может, из-за этого? Или они просто не хотели палиться? Они заплатили тому пацану, чтобы тот оговорил отца, а потом выжидали, когда все уляжется?

Впрочем, она этого уже никогда не узнает. И пофиг. Сильнее ее ненависть от этого не станет. Анжела не знала полумер.

Она выключила комп, тщательно за собой прибралась и успела выскользнуть буквально за секунду перед тем, как в замочной скважине заскрежетал ключ. Близость победы затмила осторожность, и она едва не погорела. Но сейчас вместо того, чтобы уматывать к себе в комнату, Анжела, напротив, задержалась в прихожей. В кулаке она сжимала заветную флешку, и флешка отдавала ей тепло от предстоящих свершений и холод от предстоящей мести.

– Мамка звонила,– уведомила она дядю Борю без предисловий.

– Кого?– отправил тот стандартный запрос.

– Дозвониться до тебя не может, просила перезвонить.

– Цыт-цыт-цыт-цыт-цыт.

Перетерли добре.

Далее потянулись нудные поиски, уже на своем планшете, который Анжела выпросила у мамки на прошлый день рождения. Она не циклилась на какой-то одной соцсети, как, к примеру, Игорь Мещеряков, у нее имелась куча анкет всюду, где только можно. Так что пространство для поисков было обширным, это увеличивало шансы, но также увеличивало риск самоубийства от монотонности. Она сидела в этих гребаных соцсетях иногда по восемь часов кряду, уже на третий день поисков она возненавидела и «ВК», и «Одноклассников», и «Инсту» и все вокруг. Фильтр поисков был настроен на девочек от десяти до четырнадцати лет, все местные. Протяженность отлучек дядьки Бориски никак не тянула на расстояние отсюда до Питера, так что логично предположить, что и кошелок он своих выискивал в окрестностях. Учитывая природную лень отчима, а также склонность к односложным, не в тему, междометиям, Анжела ставила на родной город. Внешности большинства девчонок невозможно было разглядеть на мордолентах, так что приходилось персонально заходить к каждой на страницу и изучать фотки. К тому же Анжела отдавала себе отчет, что одно дело – как ты выглядишь, когда на тебе из одежды только тень Волан-де-морта, и совсем другое – как ты выглядишь в обнимку с толстой двоюродной теткой на фоне ковра. Иными словами, беглого взгляда тут недостаточно, требуется придирчивое изучение и даже сверка с оригиналом.

Она угробила две недели, прежде чем лезвие лопаты звякнуло.

И снова – совпадение, везет на совпадения. Первым подснежником оказалась та самая блондинистая, на которую Анжела и в отчимовской подборке напоролась первой. Ну та светленькая, которая еще чем-то была похожа на нее саму. Прикольно. Анкета была во «ВКонтакте», все фотки в альбомах – либо с предками, либо с подружками, либо с одноклассниками. Никаких пацанов, вечеринок, дискотек или вписок. Все чинно до блевоты. Группы: вязание, английский язык, мелодрамы, корейские дорамы, кошки, фан-группа «My Chemical Romance”, астрология. Ни единого намека на склонность оголяться за деньги. Черт, она даже короткие юбки не носит, везде либо в джинсе, либо в бриджах. Анжела даже усомнилась, так что ей еще раз пришлось свериться с исходником из дядибориной папки. Да нет, сомнения прочь, это она. Привет подруга, птичка в клетке. Звали ту Леся Новикова.

Далее элементарно. Щелчок по вкладке «Друзья», новая мордолента друзей, и в самом оголовье чуть ли не подряд несколько Новиковых. Предположительно папа Новиков, мама Новикова, не исключено – старшая сестра Новикова (вот удивится), еще пара каких-то Новиковых. Нормально с Новиковыми. Анжела Личагина скопировала ссылку себе в блокнот, сходила на кухню и налила себе сока. После этого она обнажила левое плечо, взглянула на шрам и злобно улыбнулась.

Она вычеркнула еще две недели жизни, прежде чем смогла составить собственную подборку моделек-сарделек, «переманив» тех у отчима. Теперь они будут работать на нее, хоть те пока этого и не знают. Подборка состояла из четырех особей, и это было максимум, что Анжеле удалось из себя выжать. Она просто не могла больше, ее тянуло блевать от этих бесконечных анкет, таких разных и таких до отупения однотипных. За эти недели Анжела Личагина приобрела еще один иммунитет – к соцсетям. Нет, она их не отбросила, естественно, но относилась уже не как раньше, когда в глубине души полагала, что внутри спрятаны сокровища, шансы на счастливое будущее, жизненные возможности и свершения.

Подготовив каталог моделей, Анжела отправилась на городской вокзал. Она точно знала курс, потому как периодически тусовалась там с подружками и стреляла деньги у прохожих «на мороженое». На самом деле они покупали сиги – просили любого солидного дядечку сделать доброе дело,– потом шли к кому-нибудь из девчонок в подъезд и курили не в затяг. Пару раз брали коктейли или пиво. Один раз знакомые пацаны подогнали «травку», но Анжела отказалась. Она не хотела рисковать, не зная, какие пласты разбудит в ней дурь. Не хватало ей еще начать по обкурке выдавать на-гора поэму про невинно осужденного папаню и про саму причину осуждения. Нет уж, ей хватило, ик-ик-ик.

Привокзальная кухня ей была знакома; сбоку от вокзала стояли киоски с журналами, пивом, куревом и шаурмой, там же терлись абреки, сбывающие анонимные сим-карты. Анжела купила незарегенную симку на деньги матери, которые она накануне вечером сперла у нее из сумочки в прихожей, пока та сама кувыркалась с дядей Борей. На эту подпольную симку Анжела зарегистрировалась в соцсетях. Но зарегилась не дома. Она не читала книги, как Игорь, но она смотрела фильмы, и те многому ее научили: какими бывают подставы, какими бывают родители, на что способны педофилы и на что способны родители жертв педофилов. А еще фильмы поведали о том, как запросто вычисляются IP-адреса. В идеале следовало бы вообще мутить на таком же фейковом смартфоне, а потом его выкинуть, но столько денег раздобыть в скором времени ей не удастся, а по-хорошему мамка не даст.

Она попыталась провернуть свой план в школе, в компьютерном классе, но там все левые сайты были заблокированы, соцсети – тем более. Она обратила внимание на школьных задротов, которые были на самом деле компьютерных дел мастерами и будущими хакерами на службе у государства, но посчитала этот путь слишком уж рискованным. Будут вопросы, задроты тоже имеют вопросы, а тем более будущие хакеры на службе у государства. Можно придумать специальную сказочку для задротов про неразделенную любовь, однако если история всплывет хоть каким-то боком, любой задрот допетрит, откуда торчит ботва. Влюбить в себя, чтобы молчал под пытками? Это- долго. Но даже если предположить, что – не долго, и парочка кандидатов уже не то что созрела, а даже перезрела, Анжеле претила мысль о самом существовании свидетеля. Даже влюбленный свидетель прежде всего – свидетель, а если рядом мерцает нож или проблесковый маячок, то он не просто свидетель, а, мать его, соловей. Еще можно засесть у подружки за комп и втихаря состряпать дельце, но тоже палевно. Связь слишком явная. Окей, тогда оставалось лишь одно, и Анжела Личагина отправилась в городской компьютерный клуб.

Она знала, что там камеры. Именно поэтому она долго межевалась и прорабатывала варианты. Стоит вычислить IP-адрес, и вот подозреваемая уже на записи с камер, в полный рост, вместе со своей флешкой и конспиративными намерениями. Дальше – разослать запись директорам школ, у них в городе школ всего 25. И мышонок попался, привет – бесконечные допросы с пристрастием, прощай – свобода передвижений. Анжела решилась на этот риск, посчитав его в сравнении с другими наименьшим.

Она отправила фото моделек всем однофамильцам самих моделек. Всем этим папам Новиковым, мамам Новиковым, старшим сестрам Новиковым, толстым двоюродным теткам Новиковым. Новиковым и прочим; тем самым она оповестила добрую половину родни о том, чем их дочери или родственницы занимаются в свободное от учебы, посещений секций и репетиторов время. К фоткам она приложила подробную инструкцию того, где можно отыскать знаменитого фотографа, если вдруг им понравятся фотки и они решат заказать еще сессию. К инструкциям она добавила фото Бориски, которое тоже слямзила у него из анкеты. Фото должно было подтвердить, что тайный отправитель не блефует и не увлечен Фотошопом, ну а самим пигалицам это отрежет все пути к отступлению. После этого по плану должно было завертеться.

И ждать пришлось недолго. Однажды отчим ушел из дома по своим ратным подвигам и канул. Вместе с «бэхой». Превысил все лимиты отсутствия. Мамка, вернувшись с работы, стала ему названивать, а он гордо не брал трубку. А потом мамке самой позвонили, и она воскликнула «наконец-то, бляха-муха!», потому что звонили с телефона любимого Бореньки; но не Боренька это был. Мамка сняла трубку, алекнула коротко, потом надолго замолчала, потом принялась верещать истошно и камерно. И по этим камерным воплям Анжела, прислушивающаяся в своей комнате, поняла, что ее просьба – исполнена, сделка состоялась, ее никто не обманул, и раз так – перед ней открываются невероятные возможности. Потому что нет ограничений в количестве сделок, если ты готов к возрастающим хотелкам, «Клуб Х» знал это, а теперь это узнала сама Анжела, и одно это знание прочило ей великое будущее, ибо истинно велик тот, кто готов заплатить названную цену, какой бы высокой она ни была, велик тот, кто считает, что поступает верно, а все остальные – заблудившиеся овцы, велик тот, кто ради цели готов вспороть плечо ножом и окропить собственной кровью жертвенный алтарь.

Удар Анжелы пришелся точно по яйцам. Предки девочек, изучив обнаженную фотосессию и поголосив малек среди стен, подумали о ремне, подумали о полиции, подумали о детских психологах (и взрослых тоже), подумали о комитетах, подумали о проверках у гинеколога, подумали о собственной родительской компетенции, подумали о том, что как прежде – уже не будет никогда, и придется менять весь уклад, и одним ремнем здесь не обойдешься. Они думали об этих логичных и рядовых вещах, но кто-то из родственников не просто подумал; он попросил. Извлек коньяк, бахнул сотку, вышел на балкон, раскурил сигарету и… взмолился. Он попросил, и ему была названа цена, и он принял безропотно. Быть может, он тоже впоследствии сделает вид, что ему просто посчастливилось, что он весь такой из себя золотце и ему везет, и начнет прятаться от кредитора; а может и нет, нам неведомо. Потом этот кто-то последовал инструкциям, дождался дядю Борю на улице возле его дома, какое-то время ехал за ним на машине, учитывая то, что их встреча состоялась вдали от дома, а потом где-то перехватил и познакомил со своей битой. Не исключено, бита имела имя, как в известном сериале, а может, она имела только инвентарный номер и следы прежних поединков, или была куплена специально для этих целей, как бы то ни было, результат работы биты мало отличался от сериального. Мститель не стал останавливаться вовремя. Ему пообещали, и он поверил. Таким образом, дядя Боря неожиданно склеил ласты, цыт-цыт-цыт-цыт-цыт, прощай, бро, бывай, братишка, ты был луДшим!

Долгое время Анжела ходила на стреме. Она помнила про камеры в клубе. Она помнила про разные случайности. Она помнила о том, что невозможно всего предусмотреть,– этому ее тоже научили фильмы. Она помнила о сумках под кроватью дяди Бори, и она подозревала, что пусть дядя Боря – есть вахлак, истинные владельцы сумок явно не вахлаки, и у тех тоже имеются на службе свои хакеры, так что при желании они вполне могут вычислить Анжелу. При условии, что дядя Боря хоть кому-то из них уперся. Анжела жила в злобном ожидании, готовая дорого продать свою жизнь или свободу. Она ждала, что к ней придут из полиции, чтобы задать пару вопросов. Она ждала, что ее вычислят скорбные и шокированные родители Новиковы и припрутся накинуть дополнительных вопросов. Она ждала, что мать каким-то чудом разнюхает правду… тут обойдется без вопросов. Стенка и – кровавое пятно на ней. Но никто к ней не пришел. Ни позже, ни потом, и вообще никогда.

А вскоре мать призналась по пьяни, что убийцу вовсе не искали. Тем самым подтвердив и укрепив изначальную ставку Анжелы на то, что дядич Боряныч никому в душе не упоряныч. Дело закрыто, привет – бездушной системе, гудбай – вере в справедливое расследование. Все посчитали, что дядю Борю грохнули из-за его делишек с сумарями и с тем, что было внутри сумарей. Выяснилось, что полиция инаркоконтроль давно уже имели виды на дядю Борю, но пока за ним только следили. Так что Анжела могла и не надрываться, век дяди Бори так и так был отмерен на обломанной линейке. И вот теперь – сдался он! Лишний раз не пришлось проводить арест, возбуждать дело и судебное производство, а грохнули его скорей всего подельники, и грохнули за его же косяки. Тырил небось из сумарей невозбранно, или на «стрелки» опаздывал, вот и поплатился. Самое смешное, что так могло быть в самом деле, и никакой это не мститель, как надеялась Анжела, а простое стечение обстоятельств.

Анжелу подмывало спросить у матери, пока та бухая, знала ли она о том, что дядя Боря ко всему прочему еще попихивает малолеток, потому как вряд ли тот ограничивался только съемками. По-любому, не всех и каждую попихивал, для насильника у него кишка тонка, но предлагал всяко всем, и логика подсказывает, что кто-то мог согласиться, как говорится, если уж скинула труселя – становись «рачком». Но Анжела не могла спросить и насладиться кайфом от ужаса в глазах мамки. Не могла, потому что сама она не должна была этого знать, иначе – к чертям всю конспирацию.

Последствия были неутешительными. Не успел дядя Боря преставиться, нарисовались добрые родственнички, бывшие жены, дети от бывших жен, Костян Борисыч явился миру. Он оказался таким же дикоросом, как и его папаня, не смотри, что 16 всего. Короче говоря, вылетели Анжела с мамкой из трехкомнатной квартиры с реактивным хлопком. Им пришлось вернуться в убогую однушку и делить скупые квадратные метры на двоих. Денег, само собой, значительно убыло, потому как основные средства шли от дяди Бори, а у него – от десятков и сотен городских наркалыг, в чьих венах в итоге оседал белый порошок. Можно было бы предположить, что Анжела отомстила самой себе, только обычная логика была неприменима к этой девушке. Каждое утро, глядя на нахмуренное, обрастающее морщинами, лицо матери, все чаще и чаще застигая ту за рюмкой по вечерам, Анжела ощущала блаженство. Ради такого она была готова перетерпеть незначительные лишения. Маленькая хата? Да и хрен с ней, она уже в таком возрасте, что может вообще не появляться дома, и на отмазки «переночую у подруги» мамка реагирует все более вяло, ей теперь вообще не до дочки. Мало денег? Во-первых, лох не вымрет, всегда можно раскрутить школьных задротов, или просто пацанов с улицы, или завести подружку с деньгами – вариантов масса. К тому же, вся эта ситуация – станционная, типа пересадочного пункта. Скоро Анжела станет совершеннолетней и пошлет мамку подальше.

Мамка же запаниковала. Если после развода с отцом у нее был относительно грамотный подход по обустройству своей судьбы и судьбы дочери, то теперь она стала совершать ошибки, хватаясь буквально за каждого встречного-поперечного. Лихорадка, вызванная осознанием ускользающего времени, прорывалась из глаз, отражалась на лице, на жестах; мамка стала дерганой. В какой-то степени ей удалось «встать на ноги»: очертился более или менее постоянный круг поклонников, с которых она тянула деньги. Коечники – так называла про себя их Анжела. Любили мамкину койку. При этом оставаясь крепко женатыми, дальше койки они не заглядывались. Ну разве что некоторые – в сторону взрослеющей Анжелы. Плюс экономия на гостиницах и съемных хатах, мамка радушно принимала у себя всех и каждого по очереди, и пришлось установить в однушке хлипкую перегородку, делящую ее на две условные зоны. Один хрен, толку – ноль, все слышно как по рупору.

Главная разница между мамкой и коечниками заключалась в том, что последние могли в любой момент сдать ее в утиль и заменить новым экземпляром, а вот ей из раза в раз замена давалась все большей и большей кровью. Анжела наблюдала за этими плясками с бубном с затаенной ухмылкой.

– Я так-то дома стараюсь не отсвечивать,– меланхолично говорила Анжела в кабинете Петрова, покачивая туфлей и накручивая локон на палец, словно и не в свою жизнь она открывала окна и двери, вызывая сильнейший сквозняк, проветривающий самые дальние углы.– Чего мне там смотреть, зашквар, просто капец. Иногда у подружек ночую, меня их предки знают. У меня одна знакомая вообще одна живет, ее предки за границей работают, только деньги присылают. Так что часто у нее зависаю, у нее и пожрать всегда есть. Стремно, что парень у нее иногда ночует, и мне линять приходится. Да и пофиг, всегда есть куда. Можно к пацанам знакомым. Не важно. Когда деньги нужны, иду домой.

Она изучающе посмотрела на него своими мальвиньими глазками, в которых уже давно не осталось ничего мальвиньего. Петров кивнул. Он, дескать, понимает.

– Мамка так-то мне шмотки покупает, дома тоже пожрать всегда есть, чисто, даже после коечников, базара нет, врать не буду. Но денег не дает никогда, в смысле, наликом в руки. Ну по мелочи иногда, в школу там, на мороженое, то-се. А если на что-то темошное, то либо со мной в магаз прется, либо – денег нет. Так что я у коечников прошу. Аренда за койко-место, типа того. Не при мамке, конечно. Дядя Боря мне хрен что давал, цыкал только, а еще мамке мог накапать. А эти дают. Коечники, в смысле.

Анжела помолчала, глядя в окно и задумчиво релаксируя с волосами.

– Один мне предложил сделать ему,– сказала она, и ее равнодушный тон не приобрел ни единого постороннего окраса.– Ну, минет в смысле. Мать умотала куда-то, а он дома ходит в семейниках своих, мудями трясет. Думаю, раскручу его на бабки, пока мамки нет. А он мне: типа дам, но и ты должна кое-что сделать. Я говорю: ебу дался? Я еще девственница и несовершеннолетняя. А он типа, в рот можно и малолеткам. Сам проверял. Я сразу отчима вспомнила. Офигеть, сколько мудаков рядом ходит, семейные, с детьми дома играют, на работу ходят. Думаю: что с ним делать? Ему под пятьдесят, а выглядит на сто. Мамке настучать – не поверит. Никогда не верит. Послать подальше – денег не даст. А я и так уже час его терплю в труселях по дому, зря, что ли? Да и деньги нужны тогда были, капец как. Короче, я подписалась.

Она косо стрельнула в его сторону глазками, проверяя реакцию. Петров оставался невозмутимым.

– Я когда согласилась, он сразу в ванну побежал, намывать свой. А я, пока он себя намывал, мобилу пристроила на полке с включенной камерой. Этот прибежал, такой весь намытый, радостный. Один фиг у него толком не стоял. У меня челюсть устала, капец. Я под конец уже сама хотела, чтобы он кончил. Зря я что ли надрывалась? А потом я вспомнила, что он свою хреновину в мамку совал… Короче, блеванула я. Прямо на него.

Она хмыкнула, припомнив детали.

– У этого истерика, побежал опять в ванну, намываться. Наорал оттуда на меня, потом слышу, притих. Думала умер, тихо сидел. Я на кухню пошла рот мыть. Потом он пришел, извинялся долго, даже начал меня успокаивать. Смотрю, дрищет, реально на измене мужик, аж подбородок трясется. Денег потом перевел на кошелек. Много. Слинял через десять минут, мамку не стал дожидаться даже. Она за это на меня косилась весь вечер. Потом не выдержала, спросила: чего было? Я говорю, ничего не было. Этому в труселях позвонил кто-то, он и сорвался. Ничего не передавал, молча ушел. А что, проблемы? Мамка говорит: не отвечает на звонки, трубки не берет, а если она звонит с чужого или городского,– бросает. Короче, слиться решил. Ну ничего, нашла в мамкином телефоне его номер, позвонила со своего. Он сначала охренел, снова начал орать, истеричка, короче, оказался. Потом успокоился малек, спрашивает: мамка подослала? Я говорю – нет. Он молчал-молчал. Потом напрямую спрашивает: чего нужно? Соскучилась, говорю. Даже кушать не могу. Школу прогуливаю уже неделю. Походу, влюбилась. Он мне типа – выкинь из головы, все такое, это все хрень, ты еще найдешь себе чувака. Ржака, короче. Я говорю – выкинула бы давно, но видео постоянно напоминает, каждый вечер смотрю перед сном, иногда в обед. Он когда допер, что за видео, опять орать начал, ну, я и так ожидала. Бросил трубку. Через десять минут звонит. Я не беру. Раз двадцать звонил, пока я взяла. Спрашивает, чего нужно. Денег, говорю. Всяко не лайки под фотками. Могу еще раз сделать, если зачешется. Он такой: ну тебя нафиг, опять наблюешь. Денег, говорит, дам, приходи. Ага, бегу уже. Переводи на кошелек, как в прошлый раз. Ну и перевел он. Потом еще несколько раз.

Она помолчала, потом добавила:

– Мы когда говорили, у него фоном детские голоса сначала шли. Потом тишина, походу в ванну зашел или в тубзик. Он мне потом мыло свое дал, просил не звонить на трубу.

– Это твой единственный сексуальный опыт?– спросил Петров.

– Один раз я ковырялась на мамкиной половине, денег искала. На лак не хватало, я думаю, вдруг заначка какая у нее. Нашла вибратор. Прикольный такой. Жужжит только громко, зараза. Не знаю, почему я его по ночам не слышала, как он жужжит. А может, мамка в ванной жужжала. Я его сначала на место засунула, а потом думаю: дай попробую, че за фигня такая. Тоже немного пожжужжу, мне можно, я уже наполовину взрослая типа. Прикольно на самом деле, но ничего особенного. А может, это как с «травкой», с первого раза просто не вставляет. Но у меня до второго не дошло. Я тогда подумала, что вдруг мамка его не мыла после себя, и я жужжу грязным вибратором… В общем, блеванула я опять. Только теперь уже успела до ванны добежать. С вибратором вместе.

Виктор Петров прочистил пересохшее горло.

– Еще были такие случаи? Приступы тошноты, я имею в виду?

– Ага, были. Я вообще к тому и веду. Один раз на тусе, я тогда бухая была… Извините, выпила. Замутила с чуваком одним, вроде пока тискались – нормально. А потом он целоваться полез, и я – сразу в туалет. Но никто не запалил, конечно, что от этого, я же выпившая была. Все подумали, перепила просто. А потом в другой раз в подъезде. Я уже осторожная тогда была. Только почувствовала тошноту, сразу начала мазаться. Потом уже старалась ни с кем не мутить. Пацаны думают, я типа недотрога. Никто не догадывается. Но все равно зашквар, на фига мне такая репутация. Еще немного, и ко мне вообще никто подходить не будет.

Ей не требуется психоанализ, уже давно понял Виктор Петров. Она сама – ходячий психоанализ. Она могла балакать о чем угодно, черт, да она девчонка совсем еще. Тем не менее, рассказывая о своей жизни, Анжела четко и последовательно выделяла именно те эпизоды, которые так или иначе оказали на нее негативное влияние и привели к проблеме, которую она озвучила. Она ни разу не отвлеклась, ни разу не скатилась к мелочам или второстепенным вещам, она перечисляла самые ключевые эпизоды, и самое поразительно, в чем Петров был уверен: она осуществляла свой самоанализ впервые в его кабинете. Не было предварительных раздумий, не было бессонных ночей, не было выстраданной концепции. До встречи с ним Анжела просто не думала об этом, принимая все, как есть. И это действительно поражало.

– Полагаю, ты и сама понимаешь, что физически ты абсолютно здорова,– сказал Петров.– Вся твоя проблема – в голове. Блок, вызванный стрессом. Над которым нужно поработать, и, я думаю, особых затруднений при работе не случится. Ты молода, твоя психика сейчас наиболее гибкая, у тебя есть все шансы это преодолеть и жить нормальной жизнью.

– Да я тут подумала как-то: а на фига все это? Возня, в смысле, коечная. Можно ж и без этого жить. Жужжалкой вон пользоваться.

Она его явно провоцировала. Он это четко осознавал. Она хотела определить для себя, до какой степени откровенности он способен зайти, и тот ли он человек, как она думает.

– Ладно, начистоту,– сказал он.– Есть общество, в нашем случае – российское. В котором до сих пор женщина преимущественно зависит от мужчины. И в материальном, и в семейном, и в карьерном смысле. И тем больше у женщины шансов, чем эффективнее ее внешность и чем более она свободна внутри. С внешностью у тебя все в порядке. Тем не менее, такая твоя реакция на близость может привести тебя к замкнутости. Это сейчас к тебе продолжают тянуться мальчики, да и ты в таком возрасте, чтобы легко относиться к проблеме. С возрастом все это усугубится. Проблемы имеют свойство множиться. В конце концов, это может начать отражаться на твоей внешности…

– Да бросьте, Виктор Петрович,– внезапно отмахнулась Анжела, перебив его болтовню.– Люди помои едят, если жизнь приперла. Кто-то вон бомжует годами, объедки подъедает, и пофиг. Я однажды у нариков на хате была, у них там тараканы везде. А им пофиг. Привыкли. Один голой ладонью прихлопнул при мне тараканчика, я чуть не блеванула.– Она фыркнула.– Ну в смысле, теперь уже по-нормальному. Бяка.

– То есть ты планируешь понемногу себя приучать?– закончил за нее Петров.– Удовольствия от близости ты не ждешь, но будешь пытаться сделать вид. Так?

– Да не, я так, прикалываюсь просто. Не нужно приучать. Удовольствия тоже хотелось бы, все об этом вокруг только и трындят. Мы можем вообще решить все сегодня, только нужна ваша помощь.

– Я для этого тут и есть, но за один сеанс…

– Только запись выключите, – добавила Анжела, не слушая его. Он помедлил, потом взял телефон и остановил запись. Этим же летом, на этот же телефон он будет записывать свои беседы с Игорем Мещеряковым, который когда-то в детстве швырнул в маленькую Анжелу ком грязи, чего он не помнил вовсе. И хотя Анжела не забыла случай, его самого она тоже не помнила. Именно на этот телефон будет записана история Крива. – И я трубку свою выключу, вот, смотрите.

Она демонстративно вынула телефон из сумки и выключила. Потом посмотрела на него. И Петров впервые за все время их встреч осознал, что Анжела была единственным подростком, который не залипал периодически на его желтый галстук. Если она и смотрела, то только в глаза.

– Итак, я слушаю,– сказал он. И что-то предвещало ему, что он услышит мало приятного.

– Я когда представляю кого-то… ну, в смысле, себя с кем-то, я сразу начинаю чувствовать,– сказала Анжела.– Не прям тошноту, но что-то такое. Почти как тошнота, только от того, что я представляю. Я все время это делаю, думаю, вдруг пройдет само. Пацанов знакомых представляю, даже тех, кто мне не нравится, даже задротов, ну, в смысле, ботаников. Учителей представляю. Коечников мамкиных. Да любого на улице. Как это называется, паранойя?

– Навязчивая идея…

– Типа того. И всегда одно и то же.– Она помолчала, а потом закончила, не глядя на него.– А с вами – не так.

Он почувствовал, как холодеют пальцы. Он слышал о таких случаях. Его предупреждали о таких случаях. Такие случаи фигурируют по большей части в фильмах, а также в качестве выдуманных назидательных страшилок; но такие случаи, тем не менее, имеют место быть. Как мог бы заметить Игорь Мещеряков: ну, о них же когда-то написали, по-любому они случаются. Правило для таких случаев нерушимо: рвать сразу же. Рвать любое общение, – личное, профессиональное, телефонное,– любое. Согласно инструкции, Петров должен был тут же встать, открыть дверь в кабинет нараспашку, и далее продолжать беседу уже при открытой двери.

Но он этого не сделал. Он продолжал сидеть с похолодевшими пальцами, напряженно глядя на свою юную пациентку, и сейчас перед его глазами вдруг возникла другая девочка, совершенно незнакомая девочка, которая, возможно, была еще моложе…

– Что ты имеешь в виду?– спросил он сипло.

– Да все вы понимаете!– воскликнула Анжела, впервые продемонстрировав горячность.– Это же называется «клин клином». Я бы вас не напрягала с этим, ну а что я могу поделать? Я только когда вас представляю, мне нормально.

– Ты же понимаешь, что это нереально,– постарался он сказать как можно мягче.– Да это просто недопустимо.

– Я же выключила телефон!– искренне удивилась Анжела.– Можете его себе взять, я ничего не пишу. Или что, зайти кто-то может? Ну дверь закройте, мы же не долго. Я сама все сделаю, ничего не нужно. Как тому коечнику мамкиному. С этого все началось, на этом все закончится, я в фильме одном видела, что так правильно будет. Я ж не виновата, что только с вами это может закончиться.– По мере того, как Анжела излагала свою стратегию, ее горячность вновь уползла под кожу. Она опять говорила так, словно рассказывала скучную историю, потому что в школе заставили пересказать. Без нажима, без убеждения. И все-таки она была мастером манипулирования.– Вы же врач. Клятву свою давали, как и все. Нет, если вы не хотите мне помогать, так и скажите, фигли. Я уйду. Или что, мы так и будем разговоры разговаривать? Разговариваем уже долго, что-то изменилось? Сколько я уже сюда хожу, толку-то? И не изменится ничего от болтовни, я это знаю. Самое главное, что вы это тоже знаете. И вы знаете, что я права, что только так можно мне помочь, больше никак.

– Как ты можешь быть так уверена?– искренне спросил он, краем сознания отметив, что его голос подрагивает.

Она удивленно взглянула на него. Сейчас она удивительно походила на Игоря – на то, как тот будет иногда взирать на Петрова, как на идиота. Однако он не знал покуда никакого Игоря.

– Я просто знаю.– И для нее это было очевидно. Анжела Личагина видела вещи, людей и события такими, какими те и являлись. Она еще не в полной мере осознает свое преимущество, не до конца осознает, что у других – не так. Другие не видят дальше своего монитора или дисплея. Другие не видят дверных ручек, они не помнят, закрыли ли на ночь форточку, они живут бок о бок с убийцей или педофилом, который вовсе и не скрывается; и они не видят его. Они тупят на светофорах, они по десять раз возвращаются к прилавку с овощами, чтобы найти, наконец, свой проклятый лук. Другие смотрят телек, а некоторые даже читают книги, но это все – фикция. Потому что они думают, что так – везде, что показанное по телеку или написанное в книжке,– это реальный мир.

– Прости, но я не могу.

Он поднялся и вышел из-за стола. О уже и так засиделся, пауза затянулась, ему необходимо сейчас открыть дверь и выставить эту девочку за дверь, после чего отменить все сеансы, передать ее другому специалисту, если угодно.

Он подошел к двери. Он помедлил секунду. Он не стал открывать дверь, не стал выгонять ее из кабинета, не стал кричать «Помогите!». Его рука машинально протянулась к ключу, и он закрыл дверь на ключ. С внутренней стороны.

Она тоже встала. Тоже не для того, чтобы уйти. Она знала. Знала про него все, Каба сказала ей, Каба нашептала ей на ухо, нашептала, что ее психолог – не просто инструмент для избавления от психоза. Он – опробованный инструмент. Для него этот опыт – не первый опыт. Сумочка Анжелы повисла на лямке в ее руке. Она разжала пальцы, сумочка плюхнулась на пол.

Они смотрели друг другу в глаза несколько секунд. Потом одновременно сделали движение навстречу друг другу. Он был очень осторожен с ней, даже трепетен. Он не хотел оставлять на ней следов, и не оставил.

Глава 20. На улице-3.

Он проснулся от боли в шее. Кто-то выкручивал ему шею… Это был Валера Лобов, знатный улыбака и выкручивальщик шей; они схлестнулись на матах в зале для занятий дзюдо, а сверху на трибунах бесновался Ирек Имович, призывая Лобова раздавить Петрушку аки моль. Игорь не задыхался от зажима, но было очень больно. Он начал лупить по гладкой поверхности матов, – сигнал, во все времена считающийся у дзюдоистов признанием своего поражения. Вот только Валера Лобов чихал на правила бациллами, он признавал только правила бога из машины, он подчинялся только тому, чего боится, и он не отпускал. Продолжал сдавливать шею, и Игорю стало казаться, что ему на шею заехал самосвал…

Он проснулся. Шея болела. Он отлежал ее, просто отлежал, по-любому, ему так не хотелось думать о том, о чем стало думаться уже в первую секунду. Еще ни один сон об изначальном мире, где парят книги, не обходился без столкновения с Кабой, без очередного напоминания, что и Игорь, так его растак, должен кое-что сделать, и пусть он не прячется по желтым книгам, по синим книгам в крапинку, по любым позабытым книгам. От своих долгов не убежать.

Шея. Она болела сильнее всего, и вовсе не от неудобного положения во сне. И не из-за колдовских манипуляций Валеры Лобова у себя там перед зеркалом. Губа. Болит и распухла так, что маячит в перспективе. По ощущениям напоминает башмак, присобаченный вместо губы, и нужно теперь двигаться осторожно, чтобы не задеть этим своим башмаком какой-нибудь угол. Еще болит правое плечо. Меньше, чем шея с губой, но болит. Игорь Мещеряков совершил очередную диверсионную вылазку с закрытыми глазами. Как могла бы сказать Анжела Личагина: прощайте, напыщенные и неискренние заверения психологов, да здравствует реальная жизнь без прикрас. И – он не мог в это поверить!– едва он ее вспомнил, его конь Юлий в трусах вновь зашевелился.

Игорь с усилием подавил сексуальный импульс. Сейчас реально не до этого, сейчас нужно привлекать мозги. И перво-наперво, крайне срочно, следует определить: насколько все плохо? Он навострил уши в сторону двери и различил за дверью привычное мамино шебуршание перед работой. Игорь опустил руку с дивана, поморщившись от боли в плече, и поднял с пола смартфон, на который всегда залипал минут 15 перед сном. Время подсказало, что он как минимум должен уже быть в ванной, а по-хорошему – уже завтракать.

Мама не будит в школу. Черт, нервозный знак. Отец… Так он бухал вчера, потом они все отвалили навстречу дивным мирам, а потом… он уже не знает. Потому как, изнуренный событиями вчерашнего дня, Игорь завалился пораньше; к этому времени отец еще не вернулся с променада. Да и мама вчера была какая-то квелая. Даже выцветшая, если только можно это слово применить к его маме. Наверное, на работе вымоталась.

_ Что было?– спросила она коротко, когда вернулась с работы. Несмотря на то, что Игорь выдраил все последствия попойки, мама унюхала с порога. А может, она звонила раньше и все поняла по папиному голосу.

– Я так понял, они какой-то контракт отмечали,– сказал Игорь.– Потом ушли.

– Они?– уточнила мама.

– Угу, дядя Саша, дядя Радик еще.

– А, понятно.– Мама устало хмыкнула.– Куда без индийских факиров.

Она прошла на кухню и оглядела ее. На ее усталом лице явственно проступило удивление.

– Игорь, ты доктора Пропера вызывал, что ли?

– Сам справился,– скромно молвил тот.

– Что ж, супер. Ты заслужил явно больше, чем «спасибо». Молоток.

– Не совсем…– Момент самый подходящий.

– Да? А поподробнее? Чего натворил?

– Я три двойки сегодня получил.

– Понятно. Значит, ты тоже в тренде.

И это было – все! То есть – совсем все, больше за весь вечер мама не сказала ему ни слова, засела в своей комнате и уткнулась в экран монитора. Всяко злилась на отца.

Он продолжал лежать на диване, осознавая свое разбитое тело, ничего не предпринимая, ожидая с моря погоды. Потом услышал, как хлопнула входная дверь. Мама ушла на работу. Его будить не стала. Видимо, в награду за отличительное поведение ночью.

Он поднялся на ноги, секунду постоял, наблюдая вокруг себя пляшущие черные точки, потом побрел в ванную. Но по пути свернул – в родительскую комнату. Отец спал на животе, уткнувшись лицом в подушку. Комнату наполнял неприятный запах и не менее неприятный храп. Так-то отец обычно не храпел, но вот когда выпьет… Тогда держись за вешалку. Игорь вспомнил вдруг слова отца, сказанные как-то на кухне после примерно подобной гулянки. Хорошо, сказал он тогда, что у меня косяк с бухлом. Поэтому я всегда проходил мимо наркоты и всякими закидонами не страдаю, типа вейпа или еще чего-нибудь такого. Выпил – а к утру уже трезвый, и никаких последствий или привыканий.

Что ж, он все-таки вчера вернулся. Или сегодня под утро. В любом случае – первая хорошая новость.

Второй хорошей новостью оказалось то, что губа на поверку выглядела не так страшно, как ощущалась. Да, опухла, но не так чтобы очень. На плече – синяк. Шея – чистая, по-видимому, обычное растяжение. Хотя как он мог получить растяжение шеи во сне, один черт знает. Ну, мама еще могла быть свидетелем. Но мама никогда не рассказывает Игорю о том, что происходит во время его летаргических буйств. Исключение – про те первые случаи, о которых она говорила в кабинете Петрова.

Игорь отвернулся от своего отражения, вздохнул и включил воду. Нужно было сообщить в школу, так что после мокрых процедур он первым делом набрал номер классной.

– Мама уже звонила,– отрезала Шифоньер командирским голосом.– Выздоравливай, Мещеряков.

Мама позаботилась, как обычно, безрадостно подумал он, откладывая телефон. Он обдумал коротко, не пойти ли позавтракать, однако отмел эту идею – мысль о том, чтобы тревожить сейчас опухшую губу, вызывала у него содрогание. Что ж, как говорил в свое время Чжуан-цзы: коли вокруг творится черт-те что, а в душе – бедлам, мрак и хаос, ты, паря, не тупи, а врубай «Апуланту». Что Игорь и сделал, усевшись за стол перед ноутом и нацепив наушники, словно собирался учить уроки.

Слушая музыку, Игорь проверил почту, проверил страницу ВКонтакте, проверил «Двадцатку». Ничего нового или интересного не обнаружилось. Он просто оттягивал время. Потому что сейчас он помнил, что произошло во сне, не как раньше. Помнил не все,– но многое. И с этим нужно было что-то делать. Тут нужно было усердно думать.

И, постепенно выпадая из реальности, Игорь начал думать.

Удивления от своего перемещения, или лучше сказать – трансформирования, во время сна он не испытывал. Чего-то такого он и ожидал, не пальцем делан. Он всегда подозревал, что стоит ему хотя бы сконцентрироваться на какой-то одной книге, которые мириадами кружили вокруг него, как рой мотыльков, случится нечто подобное; и он инстинктивно бежал от этого. До сегодняшней ночи.

Он не просто переселился чудесным образом в Виктора Петрова, он стал Виктором Петровым. Он чувствовал то же самое, что и его бывший психолог (и советчик, задери его собакен). Его голову наводняли чужеродные мысли, их ритм был непривычен, какая-то часть Игоря коробилась от этого, но потом он абстрагировался и пошло полегче. В целом же его сущность перенесла перемены спокойно. Его охватывали те же самые эмоции. Когда под самый конец Петрова пронзило нездоровое, противоестественное (и по-любому противозаконное) возбуждение, Игорь с такой же легкостью проникся аналогичной похотью. Она была ему знакома, эта похоть, он познакомился с ней в подъезде собственного дома, когда они с Анжелой обменивались панорамами пиписек, и Анжела его сфоткала. Эта девушка, помимо всех прочих качеств, имела дар вызывать у мужчин вожделение и обезоруживать их тем самым. Получалось, что равнодушным к ее чарам оставался лишь ее отчим дядя Боря, который цыт-цыт-цыт. Это могло объясняться тем, что тот отрывался на всю катушку в другом месте, однако, на взгляд Игоря, вся эта байка про педофила шита такими белыми нитками, что аж застит. Будь дядя Боря и впрямь любителем молоденьких несовершеннолетних девочек, не мог бы он так равнодушно относиться к Анжеле, в чем-то бы он проявил свою геройскую сущность. Странно, что Петров не заметил этого косяка, или же не особо хотел замечать, другое замечал. Как бы то ни было, дядя Боря на соску не велся. Концовка его была результатом его равнодушия.

Игорь вспомнил свою отчаянную мысль вчера в подъезде, когда он понял, что Анжела его развела: как он мог быть таким наивным! Ладно, ничего. Тут вон сорокалетние мужики, психологи со стажем, и то теряют по полу все винтики. Что взять с него, Игоря?

Эякуляции, впрочем, не случилось. Вернее сказать, у Петрова-то она случилась, Игорь бы дал зуб за это, но сам Игорь уже не присутствовал третьим участником этого извращенного сеанса. Что-то вышвырнуло его из Петрова, из желтой книги, из этого сна. Что-то… Каба. Дальнейшее Игорь уже не помнил, пока не проснулся утром от ноющей шеи.

Это мир парящих книг… Проникновение туда обещало ему небывалую власть. Игорь не любил власть. Власть любила Саранча Козленко, еще Саня Никитин, власть любила Шиляева – не в сравнение больше, чем Влада Шифоньер, несмотря на командирские замашки последней. Игорь не любил власть до сего дня, сама мысль о власти его тяготила. Окажись в его руках власть, он принялся бы крутить головой, выискивая, на кого бы спихнуть эту ношу. Он не знал, что делать с властью, его не учили этому ни родители, ни в школе, ни в спортивной секции. Никто. Да и не любил он доминировать над людьми, потому как доминировать над людьми означало стать докапывальщиком; а он не хотел.

Однако сейчас его флюгер, ранее тяготеющий к солнечной стороне, стал понемногу обращаться в сторону Севера. Игорь ощущал внутри беспокойство и раздражение. Что-то шоркало его изнутри, и он пока не мог понять, что не так.

Он и не думал сейчас об этом. А если и думал, то вскользь, хотя любой на его месте думал бы. Власть, открывшаяся ему этой ночью, должна была возбуждать сильнее, чем спущенные до колен трусы и колготки Анжела. Но мы уже знаем этого Игоря. Он думал совсем о другом. Он думал: а было ли все так?

Точнее: были ли все открывшиеся ему факты – действительно свершившимися фактами до того, как он проник в книгу Петрова и очутился в прошлом? Так уж получилось, что желтая книга открылась ему именно на этих страницах, на этих событиях, а было ли это случайностью, или предопределенностью, или проклятием – кто знает! Были ли эти факты – свершившимися фактами, скажем, вчера, когда он только познакомился с Анжелой? Или она ничего такого не знала и не подозревала даже в бреду? Случилась ли эта связь той Анжелы с тем Виктором Петровым? Что если их интрижка – результат его, Игоря, собственных эротических грез? Он, Игорь (не Петров), возжелал Анжелу, которая не таясь предлагала то, о чем не понаслышке знал Роман Гунько. А поскольку в тот момент Игорь не имел собственного тела, а находился внутри Петрова, то психолог стал его куклой. Игорь попытался спариться с Анжелой через Виктора Петрова, оставаясь инкогнито, потому как никогда бы не нашел смелости сделать это в реале. Это он, Игорь, закрыл дверь кабинета изнутри. Он, Игорь, потянулся к Анжеле, чтобы прикоснуться к ее юному телу. Он, Игорь, толкнул Петрова не преступление.

И теперь стало так. Мир изменился, Игорь пробудился в подправленной реальности, и он сам ее подправил, он и есть – автор этой сюжетной линии. Он очутился в мире, где между этими двумя что-то случилось, а он так и остался лохом промзоновским, и даже под личиной Петрова он не смог довести начатое до конца: Петров порезвился, а Игорь отправился в аут. Все, что он сделал, это скорректировал текст желтой книги, скорректировал именно на этой странице, хотя глава была написана несколько месяцев назад. Он смог изменить написанное, уподобиться Изначальному Писателю.

Но лучше бы он просто переспал с Анжелой во сне, и все на этом.

Он резко осознал, что же корежит его изнутри, что не дает покоя и назойливо ноет,– назойливее даже, чем губа или шея. Он вернулся из сна, в котором он был Виктором Петровым, но вернулся с довеском, вернулся с грузом, вернулся не совсем Игорем. Петров продолжал оставаться в нем оттиском. У них случился симбиоз, потом Каба вышвырнула Игоря из книги Петрова, однако в каждом из них по-прежнему присутствовал другой. Виктор Петрович чувствует себя сегодня не в своей тарелке, чувствует странно, как будто ему снова 14 лет, и впереди – все свершения и ошибки. Он вдруг не хочет идти на работу, потому что ему так хорошо и уютно одному дома, а вокруг – одни докапывальщики, и лучшее, что может быть в этой жизни,– это просто забить на все и свернуться у окна с книжонкой.

А Игорю хочется действовать, что-то делать, активничать. Как вариант, разыскать Анжелу Личагину в соцсетях, вызвать ту на встречу, а потом попытаться проанализировать ее проблему и найти выход, помочь хоть чем-то. Помочь? Игорь сроду никому не хотел помочь, упавшему птенчику даже, он был единоличник и эгоист, он думал только о себе и жалел только себя. Но хоть он и не признавал себя единоличником и эгоистом, а считал себя вполне себе норм пацанчиком, он не мог не признать того факта, что альтруизм ему не совсем свойственен. И если уж выцеплять Анжелу, то задушевные разговоры сейчас точно не во главе угла.

Самое поганое – он чувствовал Петрова внутри себя. Чувствовал, как он там ходит, – в самой дальней комнате, куда не проникают ни свет, ни манипуляции гипнотизеров. Он не хотел таскать в себе этого Петрова. Он не хотел бы таскать никого. Даже родителей. Быть может, месяцем раньше, черт, даже неделей раньше… Возможно, ему было бы сладостно залезть в книги родителей и притащить в себе из сна крупицу мамы, частичку отца, в добавок к тому, что он и так носил в себе их совместный геном. Разумеется, он бы никогда не отважился на эксперименты с родительскими книжками. Он мог бы узнать что-либо. О них, а главное,– о себе самом, что бы вконец испортило ему всю обедню на будущее. Вот если бы взять в объектив книжку тети Нины…

Будет время об этом думать, о тете Нине, об Анжеле, о прочих. Ему нужно избавиться от прилипших ошметков Петрова, но самое главное, вернуть себя самого, стать целым, как раньше. Совершенно неожиданно Игорь выдвинул ящик стола, извлек блокнот с ручкой, открыл блокнот на чистой странице и принялся выводить:

С тобою в мрачном жили мы дворе,

Считались братьями, росли покуда,

Одна забава на двоих, одна причуда,

Один устав, присущий детворе.

Пришел ноябрь, вихрь пригнул посевы,

Пригнал с просторов запахи морей.

И волны звали. Звал морской Борей,

Шепча мне на ухо мечты напевы.

Я выстругал ее, свою мечту.

Я выстругал, готовясь выйти в море.

Из хмурой древесины вышел вскоре

Священный бриг, развеяв темноту.

Но ты, завистник, брат мой нареченный,

Прокравшись ночью, нож свой обнажив,

Скромсал мой бриг, меня мечты лишив,

И утонул в мороке возвращенном.

Но я найду… Я буду гнать тебя до смерти,

Преследовать аж до границы мира.

Пусть не оставил ты ориентира,

Былой союз дорогу мне прочертит.

Однажды в панике ты ошибешься,

Тебя настигнет скорая кончина.

Твой брат спешит ищейкой по следам:

Мне месть и аз воздам.

Он отложил ручку, потом хмуро и недоверчиво перечитал написанное. Опять стишки, опять исподволь, неожиданно, родились из глубин подсознания. Дались ему стишки. Знает он эти стишки уже, ему хватило в прошлый раз, когда Цой напел ему, а Конь зарезал «талант» на корню. Но Игорь знал, что все это не просто так. Не просто с бухты барахты он вывел эти вирши, подсознание продиктовало ему. Ощущение заусенца внутри притупилось. Запертый в подвальной комнате, внутри него, облик Виктора Петрова стал выцветать. Игорь даже представил, как тот вдруг перестал мерить комнату шагами, сел на кровать и недоуменно прислушался, словно бы кто-то звал его. А потом посмотрел на свою руку и с ужасом увидел, что она становиться прозрачной. Что ж, теперь Игорь ближе всех понимал природу писателей, которые выкладывали километры буквенных дорог, слепо выполняя волю Кабы, продуцируя «неправильные вещи».

Этим они пытались вытравить засевшего внутри них чужака.

Игорь пошуршал страницей в блокноте, потом вырвал ее, испытав прилив удовлетворения. Он намеревался поступить с новоявленным «произведением» ровно так же, как и с предшественником. В комок и – в каналюгу. Случайно взгляд Игоря упал на экран ноута, и по мигающей закладке браузера он обнаружил, что во ВКонтакте у него новое сообщение.

Он снял наушники, отложил лист со стихом и перешел на страницу ВКонтакте.

Нина Полянская. Игорь, привет.

Игорь Мещеряков. Привет.

Нина Полянская. Слышала, папа загулял?

Видимо, мама сообщила – по почте или по ватсапу.

Игорь Мещеряков. Да нет, ничего такого. Отгулял уже, дома спит.

Нина Полянская. Понятно. Ну хорошо, что дома. А ты чего не в школе?

Игорь Мещеряков. Заболел.

Нина Полянская. Сильно? Простыл?

Игорь Мещеряков. Да не, немного. Да, простыл.

Нина Полянская. В субботу тебя ждать, или под вопросом пока?

Игорь Мещеряков. Обязательно приду.

Нина Полянская. Представь, нашла в бумагах свои старые сочинения по литре. Даже не думала, что они у меня сохранились. Столько лет лежали там, пылились. Перечитала, и как будто снова в школе оказалась. Даже странно все это. Я как будто память свою там на антресолях хранила. Вроде ничего не мешало вспомнить школу в любой момент, но даже не думала о ней, пока не нашла эти тетрадки. Придешь, дам почитать. Тебе понравится.

Тетя Нина отжигает, подумалось Игорю. Видать, у нее снова перелом в жизни, тяжелый период или распутье. Коли уж она снова держит под боком Игоря, чтобы делиться с ним своими философскими измышлениями. Кажется, Игорь Мещеряков становился циником. На клавиатуре же он вывел:

Игорь Мещеряков. Ага, почитаю. Спасибо.

Нина Полянская. Ну ок. До субботы.

Игорь спокойно взглянул на лист бумаги, на котором корявым почерком красовался его стишок. Теперь он четко знал, что надлежит делать. Есть и другие силы, кроме Кабы. Не просто так тетя Нина написала ему именно в эту секунду, не просто так она полезла в свой чулан намедни, или где там у нее хранилось барахло, чтобы наткнуться на школьные тетрадки. Теперь она дала ему ответ. Дала рецепт, как избавиться от постороннего внутри него.

Он метнулся на кухню и нашел там полиэтиленовые мешочки в рулоне. Он оторвал себе один мешочек. Заодно обозрел кухонный стол, на котором мама оставила три вареных яйца и бутерброд с маслом, и ощутил слюну. Изнутри наотмашь ударил голод, желудок свело. Ведь вчера от всяческих расстройств он так толком и не поел, лег на пустой желудок. Ок, плевать на ушибленную губу (обо что на этот раз, интересно? косяк? пол? угол стола?), он реально готов съесть хоть полено. Игорь уселся за стол и умял все содержимое за один присест. Потом налил себе чайку с сахаром и молоком и перебазировался вместе с чашкой назад в комнату.

Он отпил несколько маленьких глоточков, морщась от рези в губе, потом отставил чашку и взялся за более творческие вещи. Выдранный из блокнота лист Игорь сложил несколько раз, потом засунул в мешочек и обмотал мешок вокруг бумажки. В ящике стола нашлась резинка для банкнот. Не то чтобы Игорь использовал резинки для банкнот, просто где-то слямзил на всякий случай, авось пригодятся; авось и пригодились. Отпив еще чаю, чувствуя, как его немного насытившийся и взбодренный чаем организм медленно выплывает из пучины депрессии, Игорь довершил дело тем, что обернул свой сверток резинкой для денег. Конечно, защита из мешочка и из резинки так себе, но Игорь и не думал тут сооружать капсулы на века. Достаточно и этого. Он допил чай и пошел лазить в кладовке.

Нет, он не сочинения там искал свои, чтобы устроить с тетей Ниной баттл, он держал прицел на инструменты. Крупных, сиречь – садовых инструментов у них дома не водилось. Огорода у них не было, был участок в деревне, пока отец не продал дом, так что хранить какие-то инструменты дома не было смысла. Однако Игорю посчастливилось найти в кладовке лопатку для цветочной земли. Мама когда-то разводила цветы, когда сидела без работы. Потом, когда вышла, забила, цветы по очереди перешли в мир перегноя, горшки отправились на помойку. Лопатка осталась. Ну, там, копать чего-нибудь. Лопатка знала, что однажды ей придется сослужить добрую службу, вот и сослужит теперь.

Игорь вынырнул из кладовки и вздрогнул от неожиданности, наткнувшись на отца в прихожей. Отец сейчас мог напугать кого угодно и без всяких неожиданностей: видок у него был тот еще, словно его утюжили. Выглядел он так, словно забрел в прихожую в поисках собственного имени. Взгляд был потерянный, на лице читалось сомнение и вопрос: на кой черт я вообще встал?

– О, Игорюня, привет,– проблеял тот.– А чего вчера было?

– Ты обмывал контракт,– сухо напомнил Игорь. Он вспомнил вчерашний свой импульс, когда он был готов даже при друзьях отца броситься тому на шею в порыве отчаяния и любви. Он вспомнил, и легкое недоумение пронеслось сквозь него. С чего вдруг? С чего он вдруг захотел бросаться на шею, что за хрень? Вот он, его батя, он же никуда не девается, можно в любой момент с ним поболтать, или позвонить на мобилу, если он на работе. С какого перепуга вчерашние мысли о прощании? Видимо, из-за стресса. В любом случае – прошло. От вчерашнего нытья не осталось и следа.

– Понятно,– буркнул отец.– Увлеклись, значит. Блин, не помню ни фига.

– Дядя Саша расскажет,– подбодрил Игорь.– Вы пошли втроем куда-то, дядя Радик еще. Потом я уже спать лег, ты позже пришел. Во сколько, не знаю. Мама расскажет.

– Понятно,– вновь сокрушенно проговорил отец, поведя рукой по мятому лицу. А потом его взгляд резко сфокусировался на Игоре.– А что с губой? Подрался?

Игорь отвел взгляд.

– Да не то чтобы…– Он помолчал. Мусолить не хотелось.– Не подрался, короче.

– Опять было?

Игорь только молча кивнул.

– Не помог сын Петра Великого…

Игорь пожал плечами. Не помог или не захотел. И вообще, знал бы ты о приключениях Петрова с молоденькими девочками, вот бы ты диву дался.

– Так может, в школу не стоит сегодня идти?– запоздало сообразил отец.

– Да я и не пошел,– равнодушно сообщил Игорь.– Уроки идут уже давно.

– А… Ну, хорошо. Побудь дома. Слушай, чет мне все еще не очень… Пойду я еще покемарю малость. Справишься?

Справляться было не с чем. Если отец намекал на готовку, то мама все приготовила с утра, Игорь успел заглянуть в холодильник и увидеть спагетти с мясом. Так что он просто кивнул, чтобы закрыть разговор, после чего отец вновь исчез в своей комнате, а Игорь вернулся в свою. Он только теперь осознал, что как дебил стоял с лопаткой в руках. Не будь отец столь мучим похмельем, он бы поинтересовался, на кой черт Игорь шмындит тут с лопаткой для цветов, чего он собрался тут копать? Но не спросил. А что бы Игорь ответил?

Игорь уложил все приготовленное добро в рюкзак, прихватил с собой рабочую Нокию вместо смартфона, потом выглянул из окна, чтобы справиться, как там сегодня. В отличие от вчерашнего, милого и солнечного, дня, сегодня хмурилось и не можелось, и это радовало как никогда, потому как можно было законно натянуть куртку с капюшоном. Раздутую губу капюшон не скроет, но вполне замаскирует портрет, чтобы не пялились сочувствующие, еще бабки сверху, еще опека, или же эсквайры типа Валеры Лобова, типа Алика-Фонарика, типа Лесного Орла; или все вместе. Отец снова отрубился, из-за двери доносился его похмельный храп, так что Игорь избежал еще одного неудобного вопроса, на который у него не было внятных ответов. А то, что было, вновь стрелочкой указывало на ближайшую палату с белыми стенами.

Когда он вышел из подъезда и вдохнул аромат улицы, он осознал, что все померкло. Имеется в виду, вчерашняя бесовщина, когда Игорь пытался увильнуть от бога из машины, и вместо этого влипал в ситуации. Да еще какие, очков он набрал на ближайший год. Все померкло и стало неважным. Три двойки? Пофиг, исправит. К тому же наметилась реальная тенденция к улучшению по физике, без балды, даже скептический Игорь это заметил. А где физика, там и все остальное. Валера Лобов? Такие рисуются графами Калиостро только в своем районе; нужно избегать его района, все будет ок. Анжела? Анжела теперь у Игоря в кармане. У нее есть Игоря фотка, у него есть она сама, целиком. Главное, чтобы она неуспела распространить фотку до того, как он ее вычислит, и они поговорят. Но насколько Игорь разбирался в анжелах, мстительные телодвижения без явного профита им чужды. На кой черт делиться компроматом, ведь после этого он сразу же перестанет быть компроматом, а станет достоянием нации. Игорь представил, что достоянием нации будет он сам со спущенными штанами и взъяренным стручком, и ухмыльнулся.

На другом конце квартала имелся небольшой скверик, и Игорь держал путь туда, намереваясь там попытать счастья. Но едва он прибыл, то понял, что попытать счастья не удастся. Докапывальщиков тьма, как по заказу. Он грешным делом уповал на ранний час, когда весь народ на работе/в школе/в саду, но народ там не был, а околачивался, и не где-нибудь, а в дурацком сквере. Как будто народу больше негде околачиваться. Туда-сюда телепался сброд, какие-то мутные мамочки терлись тут и там, рядом вопила мелюзга, по всем габаритам долженствующая находиться в детских садах. Так-то Игорь не вынашивал криминальных замыслов, чтобы стрематься мамочек или телепней, но все же наличие свидетелей убивало задумку на корню. Свидетелей задуманному быть не должно, он это чувствовал. Игорь прошагал мимо сквера, пряча лицо, а потом со вздохом взял курс в сторону городского парка. Хоть и не хотелось переться лишних пару километров, зато он точно знал, что в парке есть укромные места, куда народ заглядывает лишь затем, чтобы справить малую нужду. Еще затем, чтобы обменяться «профилями» пиписек, только у народа, разумеется, не ограничивается лишь созерцанием, как у Игоря было.

Игорь пробирался через город, изо всех сил прячась в капюшон куртки. Периодически он покрывался гусиной кожей, осознавая свою раздвоенность, осознавая внутри себя чужого человека, который никак не хотел исчезать и который… боролся. Петров боролся внутри него, как некий паразит, он хотел жить, он хотел стать независимой личностью. Игорь понимал, что нужно отчаянно себя контролировать и стараться не уплывать в грезы или в раздумья о вечном. Та часть Петрова, которая поселилась в нем, может перехватить штурвал. И тогда уже она будет управлять Игорем. Быть может, осознав, что она – всего лишь отголосок человека, и ей никогда не стать самостоятельной единицей, она в отчаянии распсихуется и выместить злость на Игоре. Толкнет его на дорогу под красный свет, или же заставит шагнуть в открытый колодец. Ведь так это происходит в большинстве случаев, так случаются все эти трагедии. Человек рулит себе по своей полосе, а потом вдруг резко решает обогнать впереди идущего и вылетает на встречную полосу – прямо навстречу самосвалу. Что руководит людьми в таких ситуациях? Кто руководит ими? Кого они поселили внутри себя?

Только ли один Игорь способен проникать в сон с книгами и оказываться внутри других людей? С чего вновь такая убежденность в своей исключительности?

Что было бы, если бы он выбрал для первого эксперимента книгу Анжелы, думал Игорь. Чувствовал бы он себя женщиной? Стал бы он женщиной? Вернулся бы он из сна немного женщиной, и потом, через несколько лет, он вдруг бы осознал, что часть Анжелы никуда не делась в нем, она вопиет изнутри, она требует к себе соответствующего внимания, она жаждет удовлетворения хотелок, и Игорь ступил бы на зыбкую почку гомосексуальных экспериментов? Быть может, отсюда берутся все эти зловещие типы: голубки, веганы, вейперы, докапывальщики?

Но и через Петрова Игорь узнал об Анжеле достаточно для равной битвы. Если отбросить всю шелуху, то остается два основных момента. Первый: когда-то давно Анжела попросила, и она была услышана, она заключила сделку, после чего ее желание скоропостижно исполнилось. Игорь редко встречал, чтобы кто-то начинал якшаться с Кабой в таком раннем возрасте. Ну да, школота постоянно что-то выпрашивает. Планшет, там, самокат, игру, наушники, телефон, куртку, сумочку. Разную дребедень. Вот только все это осуществимые желания, а просьбы направлены по вполне конкретному адресу – предкам, с их распухшими от детских хотелок головами. К Кабе люди обращаются, будучи в отчаянии, перепробовав все возможные варианты. Или как Игорь. В его ситуации, когда он по малолетней тупости сдал отца, а потом изо всех сил возжелал это исправить, ему больше не к кому было обратиться. К тому же он знал о Кабе, ему бабушка рассказывала. Но такие ситуации, как у него, как у Анжелы, скорее редкость, чем правило.

И второе: у Анжелы явный бзик по сексуальной ветке. Причем нехилый такой баттхерт, если ей от одной мысли об этом блевать охота. Определенные проблемы с сексуальными отношениями. Так что вопрос с фоткой, на которой он со спущенными штанами, решен. Хотя он и не сможет объяснить Анжеле источник сведений, но что-то подсказывало ему, что объяснений и не потребуется. Если же Анжела заподозрит Петрова в длинном языке, то пусть голубки разбираются промеж себя.

Парк Игорю не нравился. В Парке были довольно узкие дорожки. Так что докапывальщики всех стран летели сюда, как саранча, чтобы толкаться и докапываться. Погулять, погрузившись в свое сокровенное, здесь не светило, приходилось быть начеку, чтобы уворачиваться от встречных винтокрылых бычар или женских сумочек, которыми те обожают пихнуть встречного, выставляя сумочки в сторону. А еще с Парком у Игоря было связано одно неприятное воспоминание.

Они с отцом тогда намылились в кинишку. Кинотеатр располагался тут неподалеку, они пришли рано, и решили погулять по Парку, чтобы скоротать время. Поначалу все было тип-топ. Они бродили по тропкам, и отец рассказывал о том, как он в шестом классе прыгал с третьего этажа в сугроб. Их было несколько дворовых прощелыг, а чья это была дебильная идея, отец уже не помнил.

– Этот дом начали строить, а потом почему-то бросили. Так он и стоял недостроенный, и мы часто туда лазили, на стройку. Сейчас эту рухлядь снесли уже, там теперь Пятерочка стоит. В ту зиму снег валил целыми днями, сугробы были по шею, мы возле дома целые туннели рыли в сугробах. Ну и на стройке все почти завалило, там, конечно, никто не чистил. Поэтому мы и решили попрыгать в сугроб. Первым прыгнул Серега из соседнего подъезда. Потом Радик. Я прыгал третьим, потом Валерка. Ну в общем, нормально все приземлились, только Валерка немного ногу подвернул, но не сильно. Похромал денек, и норм. А потом на следующий день мы узнали, что пацан там погиб. Походу кто-то видел, как мы сигали, и решил повторить. Или мы тут не при чем, не знаю. В общем, прыгнул он в том же месте, где и мы прыгали, и точно на прут напоролся. Насквозь. Там же стройка была, чего только под снегом не валялось. Так что нам четверым повезло просто. Я тебе это рассказываю, чтобы ты не делал так никогда. Дурацкая идея была, совсем никакого чувства самосохранения.

В общем, побродили они немного, поболтали, а потом отец столкнулся в Парке с каким-то типусом, каким-то своим знакомым. Типус сидел на скамейке и хлестал пивасик. Поздоровавшись с отцом, он и ему дал. Отец попросил Игоря полазить пока самостоятельно, он немного посидит. Как оказалось, у типуса в пакете еще водка была, так что они с отцом плавно с пива перешли на водку. Игорь несколько раз подходил, чтобы напомнить, что вообще-то они в кино собрались и уже опаздывают.

– Игорюнь, давай на следующий сеанс пойдем, лады? Я просто посижу немного, давно не виделись.

В общем, до следующего сеанса дело не дошло. И через один сеанс они тоже, скажем так, не подоспели. Игорь, если честно, задолбался уже нарезать кругаля по Парку, ожидая, когда батя успокоится. Успокоились они с типусом, только выжрав все наличествующее. Игорь сам предложил не ходить в кино, потому что уже поздно. На самом деле он не хотел рисоваться при всем народе с отцом в таком явном подпитии. Возвращался отец уже пошатываясь. Не сложилось с кинишкой.

На памяти Игоря это был единственный отцовский косяк, когда он так явно обломал все планы, да еще и назюзюкался. Тем прочнее он закрепился в памяти, и с тех пор Игорь старался избегать Парка, с его узкими тропками, с его докапывальщиками, с его скамеечками, и с бухающими на скамеечках алконавтами.

Но не сегодня. Сегодня Парк – самое то, в десятку. Ступив на его территорию, Игорь двинулся по периметру, где, собственно, и росли кусты в первозданном своем состоянии. Он нырнул в особо плотный дерн, продрался к первому дереву, огляделся, проверяя, нет ли созерцателей или сочувствующих, после чего принялся за дело.

Он вырыл лопаткой ямку, не очень глубокую, среднюю такую. Достаточно, чтобы зарыть, к примеру, кость, но мелковато, чтобы обезопасить кость, скажем, от собак или наводнений. Ну и ладно, у него как бы и не кость. Важен сам принцип. Сначала Игорь попытался рыть правой рукой, но тут же сдался, плечо отозвалось болью от ночных похождений. Игорь подумал: он хоть и не бухал никогда в жизни, однако некоторые из его пробуждений очень напоминают сегодняшнее состояние отца. Он вновь криво хмыкнул от этой мысли. Дорыв ямку левой рукой, Игорь уложил на дно завернутый в полиэтиленовый мешочек, скрепленный резинкой, стих, засыпал ямку землей и хорошенько утрамбовал. И по мере того, как он притаптывал землю, отдаленно напоминая зачаточного рэпера, он чувствовал, как неприятное ощущение – уходит. Виктор Петрович Петров – уходит. Растворяется в подвальной комнате. Уходит в землю вместе с закопанным стишком. А к Игорю возвращается он сам, недостающие детали, потерянные во сне. Сделано.

Настроение резко взмыло вверх. Игорь бодрячком, почти вприпрыжку, двинул назад в сторону дома. Не забывая при этом прятать свой анфас глубоко в капюшоне куртки. Мысли перескочили на позитивные рельсы. Он не просто избавился от остатков Петрова внутри себя. Он избавился от Петрова. Окончательно; теперь он мог с уверенностью это утверждать впервые со дня их скомканного и целиком лицемерного расставания. Игорь словно перелистнул страницу… да нет же, он словно захлопнул книгу. Прочитал и закрыл, и поставил на полку, чтобы больше не думать о ней, потому что книга из серии «не прочтешь дважды». Как «Война и мир», к примеру. Или «Сильмариллион».

Теперь следует разобраться с прочими вещами, более прозаичными и теперь выходящими на передний план. Только дома разбираться, на улице думать не хотелось. Школа все равно на ближайшие пару дней отпадает, на сей раз законно, пока губа не пройдет и не перестанет маячить всем встречным о том, что Игорь – ночной снайпер. Отец, хоть он сегодня и дома торчит, не высунется до вечера, а если и высунется, то попить водички. Поднимется только к сумеркам, покушает и снова на боковую до утра. Мама вряд ли будет отсвечивать в ближайшее время. Обычно после ночных закидонов Игоря она ходит тенью. Таким образом, в перспективе вырисовывается полное одиночество в четырех стенах комнаты, а это именно то, что Игорю сейчас страстно необходимо.

Он приблизился к своему дому, а там, возле дома, его уже поджидали «приятели». На лазалке поджидали, что символизировало.

Первой в глаза бросилась Анжела Личагина, и сердце Игоря заколотилось истошно и радостно. Секунду спустя он осознал, что она не одна, а в компании, и сердце перестало колотиться истошно и радостно. Когда же Игорь разглядел, в чьей она компании заглянула с визитом в его двор, сердце его залегло в левой пятке и зашкерилось. Игорь встал, думая о будущем. Метров тридцать до подъезда и метров тридцать же до гоп-компашки. Не успеть. Даже если рванет, как оголтелый, побив рекорды Алика-Фонарика, ему все равно еще ключи доставать и дверь открывать подъездную. Да и эти – никак не алики-фонарики. Перехватят и насуют в рыло. Велика вероятность, что и так насуют.

И следом мысль: да ведь это же книжка! Игорь спит до сих пор, и ему снятся сны, он по-прежнему читает книгу, только уже не Петрова книгу. Свою собственную? Другого мальчика, похожего на него? Этого не знал он, но знал зато, что не бывает в жизни таких мистических совпадений, они годятся для приключенческих книг, они годятся для авторов, которые забурились в дебри, а книжку продать хочется, и они призывают на помощь бога из машины, разрубая разом все сюжетные узлы и выдавая концовку на потеху публики.

Сильнее других из троицы, что окружала Анжелу, выделялся голубоглазый Жека. Потому как голубоглазым был, и красавчиком вдобавок. Жека сидел на лазалке, Анжела стояла лицом к нему, вполоборота к Игорю, а еще один чувак в толстовке стоял рядом. Сейчас Анжела и чувак в толстовке повернули головы и уставились на Игоря. Также на лазалке висел в глубокомысленной позе Валера Лобов. Эсквайр. Он заметил Игоря последним из всех. В данном случае капюшон не помог Игорю спрятаться, его узнали сразу же.

«Угрожал кислотой в лицо брызнуть,– вспомнился Игорю вчерашний рассказ Анжелы.– Неадекват какой-то оказался. Ну я с пацанами поговорила со двора, они ему объяснили». Понятно теперь, с какими пацанами.

«Я так-то с двумя встречаюсь!»– вспомнилось Игорю следом.

Интересно, они оба, с кем встречается Анжела, входят в эту троицу? Или один только? Или ни одного?

Валера Лобов спрыгнул с лазалки, заинтересованный, куда пялятся его товарищи. Когда он увидел Игоря, его аж перекосило от неожиданности, и сейчас имел место первый и единственный прецедент, когда Валера Лобов растерял всех внутренних улыбак и выглядел тем, кем и был: тупым солдафоном на службе у бога из машины. Жека и третий парень тоже выглядели удивленными. Одна Анжела сохраняла невозмутимость. Она глядела на Игоря с легкой многозначительной улыбкой, как бы говоря: вот видишь, тебе просто так от меня не избавиться. Постепенно от удивления отошли и остальные, а Валера, соединив, наконец-то, в голове оба конца, залучился, заискрил, засверкал как тысячи сияющих солнц и одномоментно согрел всю Землю.

Он первым двинулся навстречу Игорю, пританцовывая, радуя мир счастливой гримасой, так что Игорь даже испугался, как бы тот не бросился к нему лобызаться. Остальные двинулись следом. Игорь с надеждой бросил взгляд на окна своей комнаты и балкон. Что если отец, проснувшись и не найдя Игоря дома, машинально посмотрит в окно или выйдет на балкон? Это была несбыточная надежда, Игорь это понимал, бог из машины так не работает. Он оглядел пустые, холодные окна, вздохнул и остался на месте, дожидаясь компашку.

– Макс, бляха-муха!– радостно воскликнул Валера Лобов.– Красава, да это ты! Ты тут что ли чалишься? Дом твой? Давай пять, братан ты гребаный! Не прошло и года!

Игорь нехотя протянул руку, и Валера с размаху больно хлопнул пятерней по ладони. Прочие здороваться не стали.

– Тебя Максим что ли зовут?– ехидно поинтересовалась Анжела. Игорь избегал смотреть ей в лицо, но пока те приближались, успел заметить, что Анжела одета в то же, что и вчера. Как и остальные. Вообще создавалось впечатление, что они все и не раздевались со вчерашнего дня, так и тусили на улице.– А говорил – Игорь.

– А, точняк, Игорь!– поправился Валера.– Это я попутал, прости, братан, ебты, ты ж не обидчивый, да, нет, че ты, а?

«Интересно, они знали Диму Шиляева?»– вдруг подумалось Игорю. Кореянин жил неподалеку, да и с одного пастбища эти типы. Гопота в городе хоть и наличествовала, но не особо тесно, в отличие от 90-х, когда, по рассказам отца, гопники терлись у каждого подъезда. Поэтому они вполне могли знать друг друга в пределах городской черты, и Игорь бы не удивился, что в тот день, когда Шиляев учинил экзекуцию Анзуру Атоеву, с ним была эта троица. Которая впоследствии его самого и слила, когда «Марк Захаров» включил ответку.

– А че с губой?– заметил Валера.– Че, махач был? С кем разборки?

– Я на тренировке упал,– сухо соврал Игорь. Он надеялся, что Жека уже давным-давно распрощался с дзюдо, чтобы поймать Игоря на вранье. Впрочем, какая разница, если даже поймает. Во-первых, не их собачье дело до его губы. Во-вторых, вранье, не вранье, положение Игоря это не изменит.

– Ну ты братан, осторожно, ты че,– закручинился Валера.– Ты ж мне еще пятихатку торчишь. И не только мне. И прикинь, так совпало, что мы Анжелку знаем с детства, а ты и ей денег должен тоже. Так что прокатить не получится, братан, не мечтай. Долги надо отдавать, братан, и пофиг, Макс ты или Игорь.

– У меня денег нет,– сразу же расставил точки Игорь, не давая Валере растянуть удовольствие.– Только лопатка.

– В смысле лопатка, че лопатка?– затупил Валера Лобов.

– Петрушка, ты че такой дерзкий?– пришел на помощь голубоглазый Валера.– Типа дзюдоист?

– Что за лопатка?– с неизменной ехидцей поинтересовалась Анжела.

Игорь подождал секунду, давая возможность парню в толстовке внести свою лепту в хоровод вопросов, но парень в толстовке, как уже Игорь понял, был немногословным и загадочным. Тогда Игорь молча снял рюкзак и вытащил из него лопатку для земли. На лезвие лопатки еще оставалась прилипшей, собственно, земля. Из парка.

Все четверо уставились на лопатку, как на древний артефакт. Игорю даже показалось, что компашка немного отступила назад, словно опасаясь, что Игорь сейчас перехватит лопатку поудобнее и примется кидаться. Он вспомнил, как стоял с этой лопаткой в руках дома перед отцом, и только позже осознал, насколько нелепо он выглядел. Сейчас имел место вообще театр абсурда, и если кто-то все же наблюдает за ними из окон, то может смело фоткать и отправлять на развлекательные сайты, типа «Фишек», как четверо подростков разглядывают во дворе лопатку для цветов так пристально, словно она, лопатка, сейчас должна перечислить им способы быстрого обогащения.

– Ты нору, что ли, рыл?– прикольнулась Анжела, и ее свита как по команде расслабились. И вновь она подступила настолько близко к правде, что аж мурашки по коже.

– Ты крот, что ли?– удивился Валера Лобов. Он выдавливал привычную лыбу, однако в глазах сохранялась настороженность. Сейчас Игорь производил на него примерно схожее впечатление, какое он производил на одноклассников. Вроде безобидный хлюпик, почти олень, но очень странный. С секретами, в общем. Какие секреты – знать не хотелось. Может, безобидные. А может, далеко не так. И лопатку с собой носит, а лопатка-то в земле. Копатель, значит. И чего же он там накапывает? – К зиме лежанку готовишь?

– Да не, пацаны, он клад ищет, полюбасу!– гоготнул Жека.

– Слышь, братан, тебе клад всяко пригодится,– зацепился Валера.– Ты как бабки отдавать собираешься? Мне пятихатку, Анжелке вообще пять кусков должен.

– Нет у меня денег,– бросил Игорь.– Не дают мне столько предки.

– И для меня нет?– промурлыкала Анжела.– Может, тебе напомнить просто кое-что?

Игорь заставил себя взглянуть ей в глаза. Он вдруг осознал, что не боится их больше. Ни пацанов этих, ни Валеру Лобова, песочного человека и улыбаку, ни эту кралю с ее фоткой долбаной, да и пусть она ее хоть на лоб себе приклеит, ему-то что? В школе и похлеще инциденты случались, Двадцатка возводила их в степень стихийного бедствия, а потом все быстро рассасывалось. Тот тип, помнится, который выложил обнаженку своей бывшей девчонки и которому потом настучали по репе. И дальше что? Игорь сам видел, как он сейчас корешится плотно с теми же, кто ему настучал. Все забывается, и его, Игоря, болт, случись ему стать обнародованным, тоже быстро забудется.

– Тебя не тошнит сегодня?– спросил он в лоб, еще пока не осознавая, что впервые в жизни пошел в атаку. Даже в дзюдо не шел, а все больше поддавался, и это было еще одной причиной, по которой с ним никто не желал спарринговаться.

Он успел увидеть, как Анжела отшатнулась, словно от удара. Успел испытать наслаждение от того, что пробил ее невозмутимость. Успел заметить, как Валера Лобов непонимающе закрутил головой, с него на Анжелу, не беря в толк, что между ними вообще происходит. И кулак успел заметить, таки да, время даже замедлилось, он отчетливо увидел его приближение сбоку. А вот увернуться не успел. Ему прилетело так, что он потерял опору под ногами и брякнулся навзничь.

«Такого действительно не бывает!– бессвязно вспыхнуло у него в голове.– Теперь мне придется идти в проклятую школу, потому что на сей раз есть реальная отмазка ночным синякам».

Отличился тот, который в толстовке. Ну да, так-то по нему видно было, что балаболить он не мастак, он больше по прикладному искусству. Рукосуй. Игорь приподнялся на локте и тряхнул головой, стряхивая пелену. «Сейчас начнут пинать,– подумал он следом.– Нужно защищать голову, чтобы не было, как с Анзуром Атоевым». Но пусть будет, как с Анзуром Атоевым. Он не будет защищать голову. Он заслужил схожей участи, пусть его запинают и заставят пить из лужи, хоть луж и нет. С его молчаливого согласия осуществлялась травля Анзура. При его попустительстве Шиляев обнаглел до такой степени, что чуть не убил паренька. Он, Игорь, подписал подлую бумажку против Классухи, встав на сторону Саранчи Козленко, хотя и Саранча Козленко, и Саня Никитин, и все-все-все были виноваты, и это против них следовало выступить. Но он не стал. И отступил. Он получит по заслугам.

Но пинать покуда медлили, и в глазах у Игоря постепенно прояснялось. А когда прояснилось, он узрел толстовочного, как тот нависает над ним недобро и буравит глазами.

– Слышь, ишак, ты че моей девушке дерзишь?

«Ты?!!»– едва не воскликнул Игорь, и если бы воскликнул, то все его опасения наверняка воплотились бы в жизнь. Черт, он был готов к чему угодно. Даже к тому, что парнем Анжелы (одним, одним из двоих, ведь их двое в ларце, да здравствует свобода выбора, прощай, девственная совесть), парнем Анжела окажется Валера Лобов, эсквайр. Хотя Игорь бы дал сто очков вперед все же Жеке. Но этот трудноголовый!

«А вот и причина нашей тошноты»,– еще подумал Игорь, и чуть не заржал в голос, но в следующую секунду сам неожиданно перегнулся в сторону и блеванул. Хорошо хоть, не на ноги кому-то из гоп-компашки.

– Фу, тыбля!– вознегодовал Валера.– Славян, слышь, дай заднюю. У пацана походу черепушка слабая, ты его грохнешь так. А ему еще бабки где-то искать. Нахер нам дохлый Максимка?

– Он Игорь,– холодно поправила Анжела. Игорь вытер рот, чувствуя на себе ее пристальный взгляд, но не решаясь посмотреть на нее, чтобы не рисоваться дерзким и не получить по слабой черепушке неслабое вливание. Он поднялся. Его слегка пошатывало и тошнило. Он надеялся, что у него не сотрясение.

– Пофиг Игорь,– отмахнулся Валера.– Игорек, слышьбля, деньги к концу недели ты найди, братан. Мы же знаем, где ты живешь. Еще придем. Будешь прятаться, в жопу отымеем. Лучше не прячься. Займи где-нибудь, у стариков попроси. А то скоммунизди! Пофиг, короче, где найдешь. К концу недели не будет денег, включим счетчик. Будешь проценты на нас отрабатывать. Понял?

Игорю не было смысла вдаваться в дискуссии, и он просто кивнул. Типа понял.

– Ну все, вали тогда,– разрешил Валера.– Пошли отсюда. А то нас соседи его запалят еще, нефиг тут долго светить.

И они отчалили. Как в прошлый раз. Только теперь Валера возглавлял церемонию. Анжела, прежде чем уйти, бросила на Игоря еще один пристальный и вопросительный взгляд. Игорь не находил в себе готовности раскрывать ей свои тайны. Пусть помучается. А то и поумнеет и отговорит пацанов от их плана. Это будет лучше для всех.

И прежде всего – для них.

Потому что в руках Игоря – сила. Теперь у него есть молот ведьм и ведьмаков, шрекящихся в темноте подворотен и вымогающих денег на пропой или соли, или на чем там они сидят. Всяко не маме на подарок они с него трясут.

Он двинулся к подъезду, прижимая руку к щеке и пока не думая об этом, откладывая думать об этом. Для разнообразия подумал о бабульке сверху. Хотелось бы, чтобы она его запалила. Да и другие соседи, не высказывающиеся столь прямолинейно, но замышляющие подвох. Картина маслом, Игорь Мещеряков – хулиганье, каких свет невзвидел, оттуда и синяки. Лучше уж пусть так, чем прослыть лунатиком. Хулиганье исправляется, лунатики – никогда. Так и остаются лунатиками до скончания веков в умах и памяти граждан. Так что, рассуждая дальше, можно вменить бонус Валере Лобову и компании, а особенно Славяну. Они вроде как создали Игорю репутацию, и не где-нибудь, а во дворе его же дома.

Отвратительно только то, что в таких случаях не бывает свидетелей, и подозрительные бабки кемарят у себя на толчке, устав тужиться. У Анзура не было свидетелей. Не будь Кореянин таким идиотом, что выложил видео, хотя уже прецеденты по стране имелись, никто бы и не узнал, что случилось. Анзур бы продолжал молчать, как он молчал много лет.

Как Игорь и предполагал, отец еще дрых, пропустив самое интересное. Он отправился в ванную и умыл лицо холодной водой. Головокружение прошло, но его все еще подташнивало. В зеркале он познакомился с обновленной прошивкой себя, с надувшейся и красной скулой. Идеально канает для утреннего натюрморта на морде. След от удара Славяна затеряется в последствиях разборок с Кабой.

Потом Игорь принес в ванную лопатку и вымыл ее от земли, после чего убрал на место в чулан. Есть не хотелось. Подташнивало. Он боялся, что его снова вырвет. Он засел в своей комнате, покоцанный и злой, нацепив наушники. Поразмыслил минуту, какую музыку включить, и выбрал Аморфис, идеально подходящий под его настроение. Уселся у окна и насупленно уставился в него же.

Вот теперь он мог думать; и он думал. И даже тошнота не мешала его мыслям выстраиваться в ряды и плыть за горизонт. Так же, как выстраивались в ряды бесчисленные книги, навещавшие его в снах. Он думал, как очутился внутри книги с желтой обложкой, стоило лишь ему пожелать, как его личина резко отпала, точно пустой плащ, из которого исчезло тело. Думал, как оказался внутри Виктора Петровича Петрова. Думал, как ему открылось все исподнее его бывшего психолога, при этом Игорь продолжал осознавать себя некоей обособленной величиной. Думал, как почувствовал там, во сне, что мог бы управлять этим человеком и… И, возможно, он так и поступил. Неосознанно. И Петров предался разврату не самостоятельно, а с полпинка от внутреннего Игоря.

А как насчет раньше? Что было раньше? До гипноза? Ведь только благодаря последнему сеансу в кабинете психолога Игорь начал осознавать часть сна,– ту часть, которую ему удалось реконструировать под гипнозом. Часть с парящими книгами. Встречу с Кабой он по-прежнему не помнил, потому как не удалось с ней встретиться во время гипноза. Что было раньше? В те многочисленные ночи, до знакомства с Петровым, ночи, которые он напрочь не помнил, и мерил их лишь собственными синяками, пробуждаясь поутру то с раздутым шнобелем, то с колющим боком, то с саднящим затылком, то с отбитой рукой или ногой. Только ли прошедшей ночью он очутился внутри печатного экземпляра, выбрав Петрова в качестве эксперимента? Может, он делал так и раньше, просто не помнит этого? Он проникал в книги в каждую из таких ночей, он блуждал от сюжета к сюжету, перескакивал из судьбы в судьбу, путешествовал от события к событию. Это, а никакая не Каба, служило причиной всему происходящему вокруг него. Это, а никакая не исполненная просьба Кабы, легло в основу того, что его мама стала другой. Это, а никакое не преследование Кабы, причина его синяков по утрам: в какой-то момент люди осознают, что внутри них обосновался чужак, который жрет их ресурсы и душу, и поднимают восстание. И бунт переходит в эту реальность, Игорь получает на орехи.

Нет никакой Кабы, эту историю рассказала бабушка. Он сам, проникая в людей в своих метамфитаминных снах, менял их изнутри. Он воровал их судьбы, воровал часть их души. Он, Игорь Мещеряков, менял реальность вокруг себя, подстраивая ее под одному богу известную картину. Он, Игорь Мещеряков, никакая не Каба, ни бог из машины, никакая не Баба Яга, управлял ордами докапывальщиков. Используя их в качестве будильника для себя же самого, чтобы те не позволяли ему отключится наяву и уплыть в мир снов в неподходящий момент; они держали его в тонусе, пихая, дергая, наступая, наезжая, дерясь, докапываясь. Он, Игорь, – центральная фигура и генератор этого мира.

Он сам – и есть Каба!

Так оно, или не так, сегодня уже не важно. Даже если Игорь прежде и не обладал достаточной силой перекроить людей и реальность, сейчас он имел ее. Какая разница, что там было раньше! Он может выбрать исходной точкой сегодняшний день. У него ведь появились новые друзья, ебты, и один дружок очень сильно запал в душу, да, нет, в натуре, так. Игорь помнил его обложку: песчаная дюна и выглядывающие из песка, перекошенные лица засасываемых людей. Стоит теперь проверить, о чем же таком там написано? Игорь предполагал, что он не будет разочарован.

Проблема лишь в том, что такие сны, в которых Игорь может вершить миром,– нерегулярны. Непредсказуемы. Они живут своей жизнью и навещают Игоря по прихоти, как уличные коты. Ему остается безропотно ждать, когда это случится, а за это время может многое случиться. Валера Песочный человек точно ждать не будет.

Однако существует одно, не проверенное доселе, предположение.

Что если и здесь Игорь тоже властен распоряжаться? Что если подобные сны можно вызывать, когда пожелается? Или когда… когда он попросит? Что если он попросит? Ведь он просил однажды, когда его болтливое помело довело его до беды. И ничего, жив пока. Он попросит еще, попросит всем сердцем, и на сей раз он будет очень пристально слушать ответы, он будет внимать тому, что он сам должен сделать, чтобы его желание исполнилось.

На сей раз Игорь Мещеряков был намерен платить по счетам. Он заплатит, угу. Всем и каждому. И мало, судя по обстоятельствам, никому не покажется.

Глава 21. У Петрова-7

Он чувствовал внутри себя чужака всегда. Сколько себя помнил. Шел ли он на работу, наблюдал ли за облаками, потягивал ли водку из горла чекушки, смотрел ли фильм, трахался ли с очередной, морально расхлябанной, барышней,– чужак присутствовал. Чужак, стало быть, был сказочным вуайеристом; Виктор называл того Дирижером. Потому как тот дирижировал, и не чем-нибудь, а его собственной жизнью. Дирижер то брал в руки свою дирижерскую палочку, то уходил в тень и дулся, то просто безучастно смотрел исподлобья. Но он никогда не переставал. Виктор Петров осознал его присутствие впервые в тот жаркий, летний день, когда сжег кошку.

Не он сам сжег кошку. Дирижер сжег. Но и он тоже. Ведь это его руки, ничьи иные, поднесли спичку.

Их было несколько дворовых прощелыг, задумавших недоброе, а Витяй Петров оказался самым старшим из них. На полгода был старше. Ему уже стукнуло семь, тогда как остальные болтались где-то в районе шести, шести с половиной. Идею подкинул не он, а кто конкретно, уже и не вспомнить. Скорей всего, Леха. Леха с третьего этажа, скорей всего – он, тот был любителем дебильных задумок; он жил без матери, вдвоем с отцом. Батя бухал, работал на металлургическом заводе и промышлял железками: таскал с работы любой металлолом, который потом продавал и покупал бухло, либо менял на бухло, минуя денежные знаки. У Лехи вся квартира была завалена этим ломом, какими-то кронштейнами, болтами, перекладинами, какими-то грифами, прутами, металлическими дисками, резьбовыми трубками, проволокой. Легко убиться ночью по пути в туалет. Тетка со второго этажа жаловалась, что Леха учиняет богомерзкие вещи. Кидает железки на пол, к примеру. Точнее, на ковер кидает, чтобы пол не убить и не получить от бати смертельного леща. Это было правдой, Витяй сам был свидетелем: Леха ронял железку на пол, стоя на диване, а потом долго прислушивался к тому, как четко гудят стены. Затейник, короче говоря. У него и фамилия была подходящая: Чудило. Леха Чудило по кличке Чудила.

Он или не он был инициатором, не важно: рыжего кошкана приволок точно он. И клеем резиновым обмазывал кота тоже он, в то время как остальные держали, а кошак орал и хотел укусить. Для осуществления недоброго они отправились на стройку,– на один из тех долгостроев, который начали однажды, да забросили, и сколько суждено стоять этим развалинам, не ведал никто. Шпана там лазала, все больше с аналогичными намерениями. Или посрать. Они затихарились в одном из недостроенных помещений, состоящем из голых кирпичных стен и зияющих окон. Мерзко пахло говешками. Запах преследовал Виктора еще долгие годы. Почему-то именно запах говешек, а не паленой кошки.

Леха Чудила поглаживал кошака, и поначалу кошак муркал, радуясь ласке, а когда чухнул, откуда дует ветер, стал кусаться. Но было уже поздно, он уже умирал, прямо сейчас ему уже был кирдык. Потому как – куда он такой, вымазанный клеем? Даже если бы коту удалось вырваться и сдриснуть, что за жизнь его ждала впереди? Короткая клееная жизнь? С коркой клея по всей шерсти, превратившейся в камень? Он даже не рыжий теперь был, а казался каким-то йодовым.

Но кошака ждало куда как более ужасающее подведение баланса.

Пацаны держали, Леха мазал, кошкан кусался, Витяй смотрел. А потом Леха вдруг протянул ему спички.

– Пали!– возбужденно велел он. И сам он был здорово возбужден. Это, конечно же, покруче бросания железок на ковер. Тетка снизу оценила бы.

Витяй запротестовал. Замотав головой, он отступил на шаг. Он не хотел палить кошака, он никого не хотел палить; он вообще пацифист.

– Пали, ты же самый старший!– отчаянно воскликнул Леха Чудило, и это каким-то образом возымело действие, и Виктор машинально взял спичечный коробок.

Но он все еще не хотел жечь, а хотел забросить долбаный коробок в угол, в кучу какашек, а Лехе надавать по башке за его дерзновенный план. Экзекутор хренов. Инквизитор вообще. Фашист проклятый. Но вдруг что-то изменилось. Не вовне, а внутри. Оно изменилось, и Витяй потерял над собой контроль.

Кто-то, чужак внутри него, вдруг проявил любопытство. И решил проверить: а что будет, если попробовать? И перехватил вожжи. Ведь делать будет Витяй, и знать о тайном Дирижере будет тоже только он один; да кто ж ему поверит? Виктор вскрыл коробок и извлек спичку. Смотрел, как завороженный, наполовину в отключке. Первая же спичка зажглась и разгорелась. Он поднес спичку к коту. Вся шерсть которого была предварительно извозюкана горючим резиновым клеем.

Короче говоря, они все чуть не сгорели. Все малолетние дебилы, которые держали кошака, и у которых руки были также испачканы клеем. Ожоги точно заработали все сегодня,– все, кроме Витяя, он в клею не возился,– а кошак сгорел. И он кричал. Кошак кричал, он кричал человеческим голосом, он кричал, мать его, женским человеческим голосом, и даже сейчас, через целую прорву тысячелетий, сидя в собственном кабинете, слегка опустошенном после обыска полиции, Виктор Петров слышал этот крик.

Рыжий кошак вспыхнул мгновенно, пламя тут же стало перекидываться на руки прощелыг-фашистов. Те одновременно инстинктивно отшвырнули кота, подбросив того в воздух. Кошкан совершил потрясающий красоты пирует, расчертив пространство недостроя огненным росчерком. Далее в хор вступили визги обожженных прощелыг, начинающих осознавать смысл жизни и собственную боль. Гонимые этой болью, а еще больше – ужасом от содеянного, толпа ринулась прочь, едва не затоптав друг друга в дверном проходе, во главе с Лехой Чудилой; а Витяй остался. Он остался и досмотрел, как умер кошак. Дирижер в нем смотрел, и Виктор смотрел тоже. Несколько секунд горящий кот метался по помещению, продолжая вопить от боли женским человеческим криком. Чудом он не напоролся на самого Виктора, не то заполыхали бы оба. Вскоре кошак упал и перестал вопить, и Виктору в нос ударил запах, перед которым меркло все местное говнецо, это был запах смерти, это был запах ада. Кошак потрепыхался на битых кирпичах и затих. А вскоре потухло пламя, и остался один черный обожженный комок, сочащийся черной же кровью, смердящий мучением, смертью и грехом.

Виктор Петров знал, что такое подстава. Узнал в тот же день, когда они сожгли кошкандера. Случилось так, что прощелыгам, которые нагрянули домой одномоментно с ожогами на руках и с соплями вкруг всей морды, нужно было что-то лепить предкам. И все они синхронно, не сговариваясь, выдали на-гора одну и ту же липу: мерзкий, тяготеющий уже сейчас к тюрьмам и психушкам, Витяй Петров, фашист проклятый, устроил факел из кошака и чуть не спалил их всех. Прижатые в угол и страшащиеся ответственности, прощелыги повели себя как под копирку, как и свершаются тысячи сделок с совестью по всему миру. А родители прощелыг даже не стали копать, намазали ожоги сметаной или кефиром и вызвали ментов. Так что, когда Витя Петров приплелся к подъезду своего дома, там его уже поджидали с объятиями. При этом коробок спичек так и был зажат у него в руках.

Он пытался объяснить им всем. Давясь слезами и скуля, он пыжился достучаться до них. До милиции, до родителей прощелыг, до собственных родителей, до любых сочувствующих или интересующихся, до бога истины. Но, как и миллионы до него, как и Игорь в далеком будущем, Виктор Петров совершился самую распространенную ошибку: он попытался сказать правду. Как в том же вероятном будущем заметит Анжела Личагина: в правде часто не хватает штрихов, и потому в нее часто не верят, а брехня – она такая брехня! Лепи, что попало. Правда Виктора заключалась в том, что кота спалил не он, а чужак внутри него, сиречь Дирижер. Уже попахивает белыми стенами и тараканами вместо мозговых эритроцитов. При этом, заметьте, этот бред несет малый, который до сих пор сжимает в кулаке злополучный коробок спичек, как клеймо садиста.

Его поставили на учет в детскую комнату милиции, чтобы следить, как бы он еще кого-нибудь не сжег. Хорошо хоть к психиатру не отправили. Предки наложили вето на все более или менее приятное, учинив тотальный домострой, а еще записали Витяя в секцию футбола. Он совсем не любил футбол и тренировался «левой ногой». Дворовые прощелыги перестали с ним общаться, ведь он сжег кошкандера, они уже на следующий день истово уверовали в собственную непричастность. Витька Петров, сын Петра Васильевича, осознал, что он – один, запертый в комнате. Он ходит в школу и на футбол, с ним кое-как начали разговаривать родители, отошедшие от ужасного случая, понемногу и прощелыги стали пускать Виктора в свою компанию. Но он – один, он в комнате, и сотня запоров понавешана. Ему никто больше не доверяет, с ним никто и никогда больше не будет близок. Никто не назовет его «моим мальчиком», или «мой хороший», или «лучший друг». Его даже в октябрята приняли самым последним, потому как сведения о его близкой дружбе с милицией дошли до школы одновременно с его приходом в первый класс в этом же году. И его репутация поджигателя прилипла к нему диагнозом, обещая не отлипнуть следующие десять лет, что бы он ни предпринимал. Игорь Мещеряков бы оценил.

И тогда Виктор Петров попросил. Он попросил; глубокой бессонной ночью, лежа на спине в своей комнате и пялясь в темноту, осознавая свое глубокое одиночество, чувствуя острейшую жалость к себе, к несчастному кошкандеру, который был умерщвлен столь жестоко, Виктор Петров взмолился всей душой. Он попросил, чтобы этого ничего не было; пусть бы случилось так, чтобы он никогда не соглашался идти с прощелыгами на стройку, чтобы он не брал спичечный коробок из рук Лехи Чудилы, чтобы он не поджигал кота и… чтобы не было этого чужака, этого Дирижера, чтобы не было внутри него этого гадкого подсматривальщика.

Как и Игорь Мещеряков в необозримом будущем, он попросил один раз. Сильно, глобально. В следующий раз он попросит через много лет, когда ему будет ближе к 30.

Он забыл поначалу о своей просьбе. Это был приступ слабости, жалости и самобичевания; да и бессмысленно все это, все эти просьбы на сон грядущий. У Иванушки-дурачка желания сбываются, а у викторов петровых такое не проходит. Как говорит отец, «сделанного не воротишь» и «за все нужно платить». Мертвые кошаки не сходят с небес и не оживают, феи тоже все больше отсиживаются со своими палочками. Однако, когда ровно через девять месяцев, на свет родилась Светка, Виктор вспомнил о просьбе. И он понял, что был услышан той ночью. Кто-то шастал в темноте и подслушивал затаенные желания, этот кто-то услышал отчаянный шепот маленького мальчика, маленького оболганного мальчика, который, однако же, вовсе не был пушистым, и у него рыло в пуху. Этот кто-то услышал и помог; у него таки была волшебная палка. Витяйка же совершил вторую массово распространенную ошибку. Он счел, что нормально так. Так и должно быть, типа. Ну, ему повезло, а еще он раскаялся, попросил опять же, так-то он хороший чувак. В общем, его простили и дали второй шанс, потому как губы у него красиво очерченные и волосы ништяк. Клише «за все нужно платить» почему-то не сработало в голове. Виктор и не подумал, что нужно кому-то что-то платить.

Сам факт свершившегося чуда заполнил его мозг. Стоило ему столкнуться впервые со взглядом сестры, завернутой в кокон пеленок, как он окаменел и чуть не обкакался. Кошаки все же сходят с небес. Не так, как он думал, но сходят. В школе училка как-то рассказывала про Будду и про то, что люди могут переродиться; Высоцкий опять же пел. И кошкан переродился, кошкан вернулся в теле его сестры, Виктор это понял сразу же по ее обвиняющему, но в то же время полному надежд, взгляду. И Виктор Петров был намерен не лишать сестренку этих надежд.

Отныне он был братом, но он был не таким братом, как прочие братья на сто километров вокруг. Он точно знал из рассказов в школе, и во дворе видел: народ воспринимает наличие мелкого спиногрыза как нечто вроде ливня. Его не выключишь, ливень, от него не отмахнуться задаром, с ним не договоришься, его не упросишь; остается скривиться и смириться. Радости от такого смирения мало. Все, кто так или иначе был вынужден приглядывать за младшими, относились к этому как к воинской повинности. Надо перетерпеть, а потом пройдет. Но не Виктор. Он был мастером опеки, он был эталоном заботы, он был нянькой. По сути он уделял Светке все оставшееся время после отдачи долга обществу в виде посещения школы, секции футбола, после выполнения домашних обязанностей и совершенных мелких покупок. Очень скоро мать прониклась тем, что он тут как тут каждый раз, когда он нужен. Пособить, принести, быстро что-то сварганить, сгонять на молочную кухню, постеречь коляску,– Витяй не брезговал ничем, даже убирал за сестрой какахи. Когда не нужно было ничего делать, он просто сидел рядом с сестрой и читал ей вслух, и та слушала.

Со временем связь росла и упрочнялась. Это он, Витяй,– не предки,– был свидетелем первого шага сестры. Он, Виктор, был рядом, когда та произнесла первое слово, а ее первое слово было «сама», и это слово в какой-то степени определило их более поздние взаимоотношения, хотя оба об этом не догадывались. Он, Виктор, оказывался рядом прежде всех, если у Светки случалась авария – она падала, или билась об угол, или у нее валилось из рук, или просто хотелось повыть. Это он, Виктор Петров, научил Светку читать и писать. Он освоил девчачьи игры и часто зависал с сестрой за рассаживанием кукол и воображаемым чаепитием.

И прошлое стало меняться. Виктор Петров обнаружил, что прошлое меняется, и он вновь вспомнил о той ночи, мельком задавшись вопросом: кто же все-таки услышал его шепот? И для чего он ему помогает? Но быстро отогнал эти мысли, какстрашные. В школе очень быстро узнали о его достижениях в плане воспитания сестры и стали поощрять разными коммунистическими коврижками, в пионеры Виктор вступил одним из первых, как образчик юного ленинца. Родители стали прежними. После того случая с кошканом они очень долго разговаривали с ним, как с чмошником, а когда родилась Светка, первое время вообще косились с ужасом. Ну, их можно понять. Чего доброго еще и сестренку спалит до кучи. Но вскоре они расслабились, а еще вскоре – души в нем не чаяли. Дворовые пацаны, хоть и подшучивали над Витяем, особенно если он откалывался от пацанской компании и примыкал к девчачьей, потому что Светка вышла на улицу и нужно было за ней приглядеть,– однако почти все ребята уважали его позицию.

Репутация Виктора восстановилась, потом – обросла новыми регалиями. Сожженная им кошка сперва стала далеким, мутным прошлым, вскорости – нереальным, донельзя мутным прошлым, чуть позже – сказкой, страшилкой, рассказанной на ночь, после – ее уже никто и не помнил. Один Виктор знал причину своей прилежности и братской заботы. Истинную причину. О которой старался не думать, но которая так или иначе всплывала в голове перед сном.

Однажды он потерял Светку и в панике метался по всему двору. Сначала один, потом ему стали помогать все ребята. Через минут десять поисков Витяй уже едва не плакал. И тогда он вновь вспомнил ту ночь, когда он попросил, и его кто-то услышал, и несмотря на все самоубеждения правда проступила ужасом на его лице. Пришло время платить, и тот, кто помог ему с репутацией, забрал его сестру. Забрал в качестве платы, подкараулил, и забрал, и не помогла никакая гиперопека, которая и была направлена изначально на защиту сестры от того ночного гостя. Светка нашлась чуть позже, ей в голову втемяшилось спрятаться, эта мысль показалась ей прикольной, она улизнула потихоньку в соседний подъезд и затихарилась под лестницей. А там, под лестницей, она нашла паука и, наблюдая за ним, забыла о времени. Тогда все обошлось, как обходилось еще долгие годы, но… в конце концов ночной исполнитель желаний все-таки забрал Светлану Петрову к себе.

Потом сестра пошла в школу, и все начало меняться. Виктору тогда было столько же, сколько будет Игорю Мещерякову, когда они впервые встретятся. Первое время все шло по наторенной колее. Виктор продолжал демонстрировать попечительские чудеса. Он сопровождал сестру в школу, они учились в одной и той же школе, и сопровождал ее обратно. Разницу в расписании Виктор уравнивал простецким способом: прогуливал. Или же дожидался Светку в коридорах, если освобождался раньше. Вот только саму сестру начала все больше и больше напрягать вся эта мышиная возня. И первое произнесенное ею в жизни слово стало ее оружием, щитом, который она инстинктивно выставляла между собой и братом.

Нет, меня не нужно провожать, я дойду сама, давай мы будем ходить каждый по отдельности. Не стоит ждать меня после уроков, я сама дойду до дома, мы вообще с подружками пойдем. Я справлюсь с домашкой, сделаю ее сама, мне не сложно. Не нужно мыть за меня посуду, сегодня же моя очередь, я вымою сама. Я сама. Нет, спасибо, давай я сама.

Быть может, меняется не только прошлое? Меняется настоящее, и Виктор, проснувшись однажды, обнаружил в своей комнате чужого человека? Быть может, не только Виктор, но – все? Братья и сестры, мужья и жены, родители и дети. Мы просыпаемся утром в одной постели с близким человеком, с которым пережили уже тысячу и одну ночь, однако рядом – совсем другой человек. Что-то случилось ночью, что-то неуловимое – как тогда, когда Виктор попросил, и через девять месяцев родилась Светка,– что-то происходит, и близкие люди оказываются в разных мирах с незнакомцами. И лишь спустя годы, в лучшем случае – месяцы, встает вопрос: куда все делось? Почему мы перестали понимать друг друга? Куда ушли чувства? Все эти нелепые вопросы, которые люди задают себе испокон веков, но ответ прост: ничто и никуда не девается, не может деться, потому как существует закон сохранения энергии. Просто рядом – уже не тот человек, с которым тебя связывали кровные узы, не твоя сестра. Это – чужак. И ты для нее – такой же чужак. Она боится тебя. И не доверяет. Она лучше все сделает сама, чем положится на твою помощь. А ты – присмотрись внимательней, кого ты опекаешь? Действительно ли это тот самый человек, рождение которого ты наблюдал когда-то давным-давно?

Через несколько лет в жизни Виктора появилась Лена Бирюкова и выдернула его из трясины дурных мыслей и предчувствий. Она вообще выдернула его из всего привычного. Ему было 18, ей – 17, и у них закрутилось по-серьезному. Виктор, оставаясь верным своему обещанию, которое он дал сам себе в тот день, когда новорожденную сестру привезли из роддома, и он узнал в ней убитую им кошку,– загладить свой грех и заботиться о сестре,– перешел из девятого класса в десятый. Несмотря на светкину отстраненность и частые отповеди, он хотел оставаться рядом с ней. Он боялся, что если его не будет рядом, если он нарушит свою клятву, то произойдет что-то плохое. Особых планов на будущее у него не было, он воспринимал свой переход в десятый класс как само собой разумеющееся. Но когда он познакомился с Леной, то уже он, Виктор Петров, стал для всех чужим, неузнаваемым человеком. И отстраненным. Наверное, впервые после смерти кошки Виктор полноценно жил своей жизнью. Теперь у него было, о ком заботиться, и эта забота была востребована, и как-то так легко получилось, что Виктор отступился от своих принципов старшего брата. Что, собственно, пошло только на пользу его отношениям с сестрой. Он убеждал себя, что заслужил собственную жизнь. Он загладил свою вину перед сожженным кошаком.

Окончив школу, он отправился в армию. Мыслей о том, чтобы поступить в институт, у него никогда не возникало: его родители принадлежали к рабочему классу, так что звезд с неба Виктор не хватал; и подругу он тоже выбрал под стать своему квартету. Даже если бы и возникли мысли о лучшем будущем, Виктор Петров все равно не знал, с чего начать. После того, как он отслужил, они с Леной справили скромную свадьбу и сняли отдельное жилье. Виктор профукал свой шанс на нормальную специальность, когда пошел в десятый класс, вместо того чтобы идти в технарь или хабзайку. Он устроился в шиномонтажку помощником и в короткие сроки овладел профессией. Там он, собственно, и начал выпивать. Поначалу – после работы перед выходными. За компанию. Лена работала кассиром; позже, отучившись на парикмахера, ушла работать в салон красоты. Где, помимо всего прочего, освоила искусство маникюра, что впоследствии (уже после развода) дало ей шанс на частную практику. Виктор же долгие годы не двигался с места в плане карьеры. В духовном плане – стремительно деградировал. Особенно успешно после смерти Дениски.

Он в который раз мусолил все произошедшее после смерти своего сына. Думал о кошкандере. Думал о том, как попросил в темноту, и темнота откликнулась неожиданными последствиями. Думал о своем Дирижере, особенно о своем Дирижере. Потому что в ту ночь, когда умер Дениска, Виктор Петров также, как и в случае с кошкой, потерял себя. Пусть этому и было приемлемое объяснение на сей раз, этому объяснению не хватало убежденности.

Они бухнули на работе накануне в конце дня, потом мужики уговорили его пойти в кабак, и поскольку завтра у Виктора был выходной, он нализался вусмерть. Он кое-как приполз домой и рухнул на кровать телом. И Лена не смогла его растормошить, когда проснулась ночью, чтобы покормить сына и сменить тому подгузник, и обнаружила, что это уже без надобности. Полугодовалый малыш просто лежал и не дышал, и врачи так и не озвучили четкую причину позже, а лишь наводили тень на плетень, и эта страшная неопределенность служила поводом для самых чудовищных предположений, особенно для Виктора, когда он уже проснулся и проникся новостью. Но самое паршивое – это осознание того, что никого не было рядом с мальчишкой, когда тот умирал, быть может, пытаясь позвать на помощь, или ища напоследок хоть кусочек родительского тепла. Мама спала, и папа, бухущий, спал, и оба впоследствии грызли себя этим, и друг друга они грызли молча тоже этим, и это в конце концов убило их брак, также как смерть сына сама по себе убила их отношения.

Жизнь Виктора превратилась в цепочку дней. Он поднимался с утра, выкуривал несколько сигарет вместе с кофе, шел на работу. По пути заскакивал в магазин и покупал чекушку, благо дело, временных ограничений в продажах тогда не существовало. К чекушке он прикладывался перед трудовой деятельностью, потом, по мере поступления позывных, во время рабочего дня – в туалете, или в раздевалке, или отлучался за угол,– отпивал из горла и закусывал сигаретой, чтобы перебить запах. Даже если и чуялся запах, всегда можно было списать на вчерашнее застолье. До обеда он чекушку доканывал и съедал обед, приготовленный Леной накануне. Этого ему хватало до вечера. Лишь в особо гламурные дни Виктор щедрился на второй чекушок, но старался его не допивать, а лишь слегка пригубить. Он не перебарщивал и бдил за собой. К тому же близость вечера придавала вдохновения. Один только путь с работы до дома мог быть скрашен парой банок крепкой «девятки», особенно было в кайф, если уже стемнело, и никто не пялился. Он хлебал свое мерзкое пойло, ощущая, как тепло разливается по телу, как проклевывается вечерний аппетит, как мысли в голове начинают отсвечивать новым окрасом. Фигня все, думал он. Они с Леной еще молодые и могут иметь детей. Время придет. Нужно просто перетерпеть, переболеть, переждать, а когда придет время жить дальше, он это почувствует. И тогда все изменится. Ведь изменилось же все само собой в детстве… Правда, он тогда попросил… Он бы и сейчас попросил. Если бы у него хватило смелости. Он попросил бы о том же, о чем и в первый раз: чтобы ничего этого не было. Чтобы Дениска был жив, чтобы он, Виктор, вернулся домой трезвым, и он проснулся ночью как раз вовремя, чтобы предотвратить трагедию. Он знал, в отличие от Лены, что желания – исполняются, и умершие – оживают. Но он боялся. Он ужасался последствий и ответственности, а еще – цены. Он брал в магазе «сиську» удоем 2,5 литра и сосал ее весь вечер перед телеком. В одиночестве. А назавтра все повторялось. Виктор Петров, кларнетист, пересаживался с места на место.

Он так и не решился. А через год от него ушла Лена. Возможно, она тоже знала и тоже не решилась.

По сути, ничего не изменилось для Виктора. Пришлось только вычеркнуть из своего каждодневного рациона дневные обеды на работе; там он довольствовался сигаретами и чекушкой. Готовить накануне было некогда и влом. Он перешел на полуфабрикаты, часто сомнительного качества, но зато дешевые и сытные. В магазе возле дома и во всех прибрежных киосках его знали и привечали, демонстрируя лояльность. Продавщицы подшучивали над его верностью алкографику, он тоже отшучивался. Позже многие из продавщиц перескакивали с рабочего места к нему в постель, шутки до добра не доводят. Уход Лены Виктор принял с покорностью, даже с облегчением. Он принял его с облегчением потому, что теперь ему не приходилось терзаться чувством вины от своей трусости, от неспособности спалить свой квартет, от ужаса перед просьбами и перед тем, что можно было бы изменить и что можно было бы воскресить. Развод прошел быстро и мирно, и это служило показателем, что на самом деле развод случился давно. За весь прошедший год они с Леной ни разу не поговорили о сыне и о случившемся. И ладно. Так тому и быть. Виктор Петров считал себя фаталистом. На самом деле он был одной ногой алкоголиком.

Теперь он не терзался идеей о том, что все еще впереди, нужно лишь переждать. Все равно он не знал, что именно он хотел бы впереди, он не знал, о чем следует спрашивать, он не знал, какая поза и какое место в квартете станут залогом талантливой музыки, он не знал, какие книги следует покупать; он просто пересаживался, и его устраивало. На работе он не косячил; мужики-коллеги относились к нему снисходительно, учитывая его горе, если и ловили от него запашок, то никак это не комментировали. Периодически поступали все те же старые добрые предложения пойти в кабак после работы, вот только Виктор соглашался все реже и реже. Ему было любо набухиваться в одно рыло перед телеком, а потом тупо бродить по ночному городу в поисках приключений. Во время этих ночных бдений Виктор беззастенчиво цеплялся к припозднившимся дамочкам, и в девяти случаях из десяти бывал послан, но в одном случае ему удавалось завести знакомство, такое же пустое и мимолетное, как и вся его жизнь. Постепенно лица и тела стали сплошным безрадостным потоком. Временами, чувствуя себя относительно трезвым, он заскакивал к родителям, где встречался со Светкой. Они общались – ни о чем. Виктор Петров больше не предлагал свою братскую помощь в чем бы то ни было. Он себе не мог помочь, о чем тут вообще вести речь? К тому же по виду сестры было очевидно, что со всеми проблемами та привыкла справляться сама.

В таком ключе тянулось еще пару лет, пока в один из отпусков Виктор Петров не перегнул палку. Да так, что она треснула нахрен раз и навсегда.

Накануне отпуска подфартило, и Виктор Петров подцепил на работе кралю. Она была клиенткой, приехала в сервис поменять масло, и пока ей меняли масло, она курила в сторонке снаружи. Тут как раз нарисовался Витяй из-за угла, только что хлебнувший своего «Распутина» и дымящий куревом; завидев телку в короткой юбке, тут же полез знакомиться. Чекурик сглаживал социальные углы и придавал Виктору шарма; дама повелась, дала ему номер мобильника, Виктор записал, не особо, впрочем, надеясь на успех. Он позвонил ей на следующий день, уже будучи на первом километре своего очередного алкогольного забега, и без обиняков пригласил ту в гости, отметить начало отпуска. Он рассудил, что, если она откажется, то он сэкономит время, а для решения своих сексуальных проблем всегда есть припозднившиеся дамочки, или же продавщицы в ночных киосках, изнывающие от скуки. Но дама подписалась и приехала к нему на его холостяцкую съемную квартиру. Не на ту, разумеется, квартиру, где он жил с Леной и где умер Дениска. После развода Виктор сменил место дислокации, руководствуясь экономией.

Краля припарковала свою тачку рядом с его домом и присоединилась к празднику, и случилось так, что вновь сесть за руль и отъехать она смогла только через две недели. Во первых же строках (рюмках) выяснилось, что дама абсолютно свободна – как семейно, так и профессионально. Проще говоря, она нигде не работала, сибаритствовала и гоняла на тачке, купленной предками. Так что Виктор Петров, с его работой в автосервисе, с его руками, в которые намертво въелась грязь, с его съемной хатой с облупленными стенами и с его образом жизнью – все это виделось ей романтикой. Не воровской, но все же с оттенком необычайности. К тому же они оказались партнерами по увлечению: предметом их страсти был заставлен стол, и лишь скудно присутствовала какая-то закуска.

Все эти две недели они только и делали, что бухали да трахались. Иногда выбирались погулять, в основном – до ближайшего проката DVD. Еще они болтали без остановки о всякой всячине, о которой позже Виктор так и не смог вспомнить. Единственно прочно засел в голове какой-то бред про диоксиданты, который ему втолковывала его подружка, но было ли это связано с ее прежней работой, или с ее учебой, или вообще с ее философией, он понятия не имел. Если и есть какой-то аналог счастья, то Виктор, можно сказать, был счастлив в эти дни. Понимая дальним мозгом, что все вокруг – временное и чужое, он, тем не менее, с помощью водки заставил передний мозг поверить в этот суррогат счастья. Вновь поверить, что все – не так плохо. Вновь поверить, что все – наладится. Вновь поверить, что – нужно только подождать, перетерпеть. Поверить, что все поправимо. Поверить, что стоит только захотеть, стоит только попросить… Только набраться смелости и попросить. Разумеется, просить нужно на трезвую голову, и потому он еще какое-то время побухает, а потом наступит золотая пора собирать камни…

Его новая любовница оказалась умнее: она начинала похмеляться не раньше обеда, а также стала сбавлять обороты заблаговременно перед концом их одиссеи. В отличие от Виктора, который пер, как таран. Когда его подружка средне протрезвела, свела ноги и поплелась за тачкой, он сам встретился с фактом, что завтра – последний день перед работой. Новость так его обрадовала, что он тут же нахрюкался в однюху, посчитав, что суток ему должно хватить на отходняк. А отойти было нужно, потому как он сейчас в таком состоянии, что первый же глоток из чекушки на работе – и он пойдет собирать углы и стены. Ему необходимо как минимум протрезветь и избавиться от собственных диоксидантов. Так что он постарался избавить себя от искушения и вылакал все, что оставалось в доме, а что не вылакал – вылил. Ну, символично вылил. Там оставалось на глоток.

На следующий день он проснулся засветло, часов в пять утра, как бы заранее предвкушая избавление от диоксидантов. И встретил себя более-менее трезвым, причем навскидку – никаких особых последствий двухнедельного заплыва. Виктор сходил в тубзик, наблюдая за истечением первых диоксидантов, подивился выносливости организма, потом принял душ, хорошенько растерся. Покурил. Есть пока не хотелось, но тут как раз никаких чудес. Он будет рад, если сможет похавать хотя бы к вечеру. Он завалился перед телеком и стал смотреть все подряд.

Уже через полчаса ему пришлось признать, что он поспешил возрадоваться. Возникшая где-то в груди легкая окаменелость росла стихийно с каждой минутой. Через час в груди ощущался не хилый такой каменюка, который острыми краями давил на сердце. Камень ощущался так явственно, что Виктор даже мог его представить, ему даже показалось, что на этом камне высечена какая-то надпись… Что-то вроде… Вроде «диоксиданты». Тьфу, блин. Дались они ему. Он пошел покурить, и его немного отпустило, но в то же время он обратил внимание, что у него подрагивают руки. Хреновый знак. Он выкурил последнюю сигарету в пачке, решил покурить еще, пошарил в поисках новой пачки и не нашел ее.

Нет курева. Он был уверен, что у него еще есть. Вчера он точно покупал, когда после ухода гостьи выскакивал в магаз, чтобы это дело обмыть. Ее уход оказался более приятным даже, чем приход. Получается, вчера он скушал обе пачки и не заметил этого? Или вторую пачку прихватила с собой его новая подружка? Погоди, как она могла прихватить, если ушла раньше? В общем, бред какой-то, нужно срочно гнать в ночник. Прочие магазины еще не открылись, а ночник работал в соседнем доме. Виктор Петров наскоро оделся, прилизал волосы, галопчиком спустился на первый этаж и залип. Он был готов выйти наружу, оставалось всего лишь выйти наружу, но он не мог выйти наружу.

Легкий тремор рук, который он наблюдал давеча, теперь вдруг перерос в, мать его, десятибалльное землетрясение. Стоило Виктору представить, как он сейчас выйдет на открытое пространство, всем ветрам навстречу, одинокий и беззащитный кающийся забулдыга, как его скрутило в сургуч. Он колбасился, трясся, корежился и поскуливал возле долбаной подъездной двери, как наркот пред ликом ксеноморфного божества. Пот валил с него водопадом, поясница ослабла и в ней стучало сердце, колени ходили ходуном, как будто он тут собирался станцевать летку-енку. Он убеждал себя, что сегодня суббота, и ранний час, и народонаселение дрыхнет, никого там снаружи нет, ни человечка, ни собачки, ни таракашки, бабка какая-нибудь ковыляет до огороду, и на него не взглянет с укором. А ночник – вот он, рукой подать, там сонная тетка продаст ему сиги и, ладно уж, была не была, банку «крепкого».

Но он не смог выйти. Он был уверен, что, окажись он на улице, он просто ляжет на асфальт и будет колбаситься, бултыхаясь перед подъездом, радуя курящих спозаранку на балконе соседей. Виктор развернулся и, смахивая пот с лица, нерадостно побрел наверх к квартире. По дороге нашел на ступенях бычок, потом возле окна – еще один, подобрал оба и дома, морщась от отвращения, докурил. Но ожидаемого облегчения больше не наступало. Вполне вероятно, из-за стресса перед явлением подъездной двери.

В конце концов, он дристанул и вызвал «скорую». Уже после того, как не мог больше лежать перед телеком, не мог больше бродить туда-сюда из комнаты в кухню, осознавая, что уже точно не сможет сгонять за пивом или куревом, потому что пошел народ, и у него самого тоже обострилось, так что скрючит его в рог, а здесь – здесь он просто помрет через минут пять и будет лежать и гнить, забытый всеми, пока кто-то не спохватится и не придет его проведать. Он вызвал «скорую» по мобильнику, набрехав, что ему поплохело, ни слова про бухло,– потом скажет. Но потом не случилось. Хорошо хоть после звонка ему хватило ума открыть замок на входной двери. Он сделал это на всякий случай, и наступил случай – обратно в комнату он не дошел. Брякнулся в обморок.

Он пришел в себя от ощущения укола: его подключали к капельнице. Он понятия не имел, где это происходит,– у него дома, в машине «скорой» или уже в больнице. Он только узрел девушку в белом халате рядом с собой, всполошился, приподнялся, резко схватил ту за руку.

– Диоксиданты вышли?– с надеждой вопросил он у нее.

Девушка заверила, что по-любому, будь спок, можно лежать спокойно, и настойчиво высвободила руку. Виктор Петров вновь провалился, а когда во второй раз воскрес, то уже действительно был в больнице.

Его выпнули оттуда на третий день. Алкаша гребаного. У него был жуткий отходняк, более ничего. Подержали денек для профилактики, и гуляй вася. Повезло. Не инфаркт, не инсульт, никаких особых последствий. Разве что моральных. И домой возвращаться стремно. Соседи-то всяко видели его каждодневные загулы с девицей до магаза и назад, а потом – «скорая», выводы очевидны. Врач посоветовал ему обратиться к наркологу. Виктор заверил, что бухал всего три дня, и то по случаю отпуска, а так он – вообще ни капли. Всем было пофиг. Виктор Петров шагнул с территории больницы в совершенно незнакомый мир. Впервые за годы он глядел перед собой трезвыми глазами. И осознавал, насколько вокруг все поменялось.

Добавились новые магазины, – книжные, сувенирные, мебельные. Виктор не ходил по магазинам, книжным, сувенирным либо мебельным. Он давно уже не читал книги, сувениры ему дарить некому, мебель ставить некуда, у него нет жилья. Добавились павильоны сотовой связи. Открылись новые рестораны и кафешки. Виктор не ходил по ресторанам и кафешкам, изредка только в поильню с мужиками с работы. У него не было столько денег, чтобы ходить по ресторанам, бухать дома куда как экономнее. На улицах образовались молодые люди, раздающие рекламные листовки и флаеры,– он не смог вспомнить, когда те появились. Когда он жил с Леной, их еще не было. А еще – город строился и разрастался. Народ обзаводился семьями, детьми, приобретал новое жилье. Виктор ничего не приобретал и ничем не обзаводился.

Стало больше машин на дорогах. И не только такси, но – вообще. Почти все знакомые Виктора имели тачки, уж он-то знал. Ребята, с кем он учился в школе, и половина девчат так или иначе заезжали к нему поменять резину. Он прикалывался с ними при встрече, вспоминал денечки, а вспомнить было что, ведь школьные годы прошли под эгидой СССР. Ну а «Особая», которая всяко-разно бурлила у него в венах, помогала большую часть событий и встреч воспринимать с юмором… Однако в глубине души Виктор Петров, сын Петра, отлично осознавал, что все эти люди вокруг – отличники или троечники в прошлом, хулиганы или пай-мальчики, с торчащей во рту золотой ложкой или без оной, не важно,– все они движутся вперед; а он не движется. Он шагал по улицам города, неся в простом полиэтиленовом пакете свои нехитрые пожитки, которые в больницу ему занесли родители, поскольку «скорая» увезла его, в чем был, и осознавал, что мир – давно переступил в двадцать первый век, а он, Витяй Петров, так и торчит в двадцатом. И уже нет диоксидантов, или чего бы то ни было, чтобы спрятаться от этих мыслей.

Предки, когда наведались в палату, поверили в то, что ему стало плохо с сердцем, сестра – нет. Но она об этом не заговорила, и он не заговорил, и вообще их общение давно напоминало сценарное. У Светки бурлила жизнь, у Виктора – не бурлила. Жизнь бурлила повсюду – в этих маленьких, вновь открывающихся магазинчиках на первых этажах жилых домов, в проходящих мимо цветущих девчонках в коротеньких платьицах, которые уже не поглядывали давно на Виктора, если только с неприязнью. В мамочках с колясками, наводняющих летние аллеи городка, в снующих повсюду на машинах таксистах, торговых представителях, мерчендайзерах. В кафешках, где городские предприниматели средней руки обсуждали свои дела и баб, многие из которых (предпринимателей, не баб) прогорали, другие – нет, но все, так или иначе, куда-то шли, а Виктор шел из больницы. Да, пусть вся эта жизнь вокруг – все то же пересаживание с места на место в дурашлепском квартете под смехуечки Соловья-мажора, но, может быть, это и есть – жизнь? И радость – в пересаживании, а не в погоне за мечтой? Виктор же перестал делать даже это. Он сидел на сцене на одном месте уже долгое время, так что остальные члены квартета давно решили, что он умер.

Он почувствовал взгляд на затылке и обернулся.

Дирижер шагал за ним в двух десятках метрах.

Он заметил Дирижера еще при выходе из больницы, но не подал виду, решив, что ему могло померещиться. Но это был он. Его Дирижер. И он очень напоминал Лешку Чудило по кличке Чудила. Только повзрослевшего. Быть может, Лешка – и был Дирижер?

Виктор Петров отвернулся и прибавил шагу. Домой возвращаться нельзя. Дома – соседи, которые видели, как он бухал, и всяко настучали на него наркологам. Не зря же Дирижер тащится следом. Но даже если бы не соседи, все равно нельзя. Дирижер узнает его адрес и уже не отвянет. Куда? К родителям? Ни за что. Он не поведет Дирижера к родителям. Заскочить к жене в салон, пересидеть там? Лена арендовала помещение и открыла салон неподалеку от того места, где шел Виктор. Конечно, не обошлось без материальной помощи со стороны нового лениного мужика, о чем Виктора в свое время любезно уведомили родители. Он мог бы пересидеть у нее в салоне под предлогом, что заскочил в гости… Он отмахнулся от этой мысли. Какие нафиг гости, нужны ей такие гости в лице бывшего мужа, который ничего не сделал ни до, ни после, который не отважился даже попросить, когда был шанс что-то поменять… Нет, он не пойдет к Лене.

Он обернулся.

Дирижер тащился следом на прежнем расстоянии. Виктору показалось, что вид у того безрадостный и уставший. Это хорошо, если удастся того вымотать. Ну а поскольку Виктор так и не решил, куда шлепать, он просто шлепал вперед. За городом он вышел к речке, через которую был проложен мост с автомобильным движением и с пешеходными дорожками по обе стороны моста. Поначалу Виктор хотел спуститься под мост к самой реке, подкараулить в кустах Дирижера и двинуть тому по башке, но потом вспомнил, что он не особо драчун, и не стал спускаться. Вместо этого он вышел к самой середине моста и остановился там, глядя вниз на реку, с пакетом в одной руке, с пустотой в желудке и в сердце. Слыша шум машин за спиной, Виктор вспомнил свою недавнюю знакомою, с которой он зависал две недели и которая даже не знает, что он угодил в больницу. Интересно, что она сейчас делает? Может, проезжает по мосту, скользнув по нему взглядом и не узнав? Или бухает в компании другого передовика сферы услуг, потому что она свободна и ей нечего делать, а мужик с трудовыми мозолями и постоянным запахом перегара и курева – это романтика? А что делать дальше ему, Виктору? За спиной – отчуждение сестры, смерть сына, развод с женой, упущенные возможности. Впереди – съемная унылая хата, работа шиномонтажником и – ночник. У него впереди официальный больничный, но он все равно не вкуривает, чем его занять. Он продержится от силы пару дней. Потом пойдет бухать. И все потечет в прежнем русле, как в неизменном русле протекает внизу ленивая река.

– Так попроси!– сказал кто-то рядом с ним, и Виктор Петров подпрыгнул от страха.– Попроси – и все изменится. Только не забудь на этот раз, что и ты тоже должен будешь кое-что сделать.

Он обернулся на голос, трясясь поджилками. Дирижер стоял рядом и сокрушенно смотрел на него, жалея и участвуя, как старый кореш. Вот только не выглядел тот уже усталым, и не похож он совсем на Леху Чудилу. Это был незнакомый паренек, совсем пацан еще, Виктор Петров никогда его прежде не встречал. Но паренек его явно знал.

Сидя в своем кабинете, слегка опустошенном после визита и обыска полиции, Виктор Петрович Петров, психолог со стажем, впервые осознал, кем был тот давний Дирижер, которого он встретил на мосту в тот день. Дирижером был Игорь Мещеряков. Тот самый Игорь, с которым он познакомится в реальности только через пятнадцать лет.

Игорь/Дирижер смотрел на него выжидающе. Виктор Петров, никогда не отличавшийся лишними сантиметрами, был с ним примерно одного роста. Ему захотелось схватить этого прощелыгу, который заставил его сжечь живого кошкана, который шмындил подле него по ночам, дожидаясь заветной просьбы, а потом, прикрываясь добрыми делами, начал кроить жизнь Виктора по своим извращенным лекалам,– схватить его и сбросить с моста, как какую-нибудь персидскую княжну. Но он тут же сообразил, что не получится, потому как Дирижер – внутри него, а здесь, на мосту – всего лишь проекция. Но и вестить на его замануху Виктор тоже больше не желал. Он выронил пакет с одеждой из рук, потом быстро перелез через ограду и сиганул с моста. Ни секунды не раздумывая.

Уже когда летел, подумал, что даже не покурил напоследок. А потом удар о воду оглушил его, он потерял сознание и пошел ко дну. Только не суждено ему было достичь дна реки, в отличие от того дна, которого он достиг в жизни. Бессознательный, он, тем не менее, ощутил, как его кто-то тащит, и он сперва решил, что Дирижер сиганул за ним следом и хочет уволочь в свою страну Дирижерию, но потом как-то догадался, что не он это. Может, рыба просто, или сом какой… В речке, говорят, водятся сомы, один сомидзе якобы в прошлом году утянул под воду девочку-первоклашку. Виктор попытался отмахнуться от сома, он хотел подытожить в одиночестве, а не в обнимку с рыбиной из мультика. Сом же не отступал, и Виктор сдался. Ну его, пусть тянет. Может, утянет его к морскому царю, где ему придется жениться на принцессе. Он что-то попытался сказать сому, быть может, уточнить по поводу диоксидантов или что-то в этом роде, но вдруг все перевернулось, замельтешило, и следующее, что он осознал, как его выворачивает наизнанку. На берегу. Невдалеке совсем от самоубийственного моста.

Уже после того, как ему удалось выплеснуть из себя всю воду, которой он наглотался за время короткого вояжа по течению, Виктор осознал рядом живое присутствие. Он начал нашаривать камень на всякий случай, подумав, что все-таки это Дирижер. Но то был сом, хотите верьте, хотите – нет, а в миру – Сомов, Денис Валерьевич, Магистр. Его, Виктора, личный сом, а еще – один из тех малолетних злыдней, которые держали кошку в далеком детстве, а Виктор жег. Такой вот вираж. Они были знакомы давным-давно и вместе участвовали в недобром деле на стройке; очень скоро после этого Денис с родителями переехал и канул, их с Виктором пути разошлись на десятилетия, пока мост не свел их вновь. Уже много позже до Виктора дошло еще одно совпадение: сома-спасателя звали также, как и его погибшего сынишку. Вот только на этот раз не могло идти и речи о перерождении. О легком утешении – может быть.

О том, что Дениса теперь кличут Магистр, Виктор тоже не сразу узнал. Когда узнал, подумал, что это просто шутка: образ жизни и внешность Сомова никак не обнаруживали в нем ученого мужа. Денис носил дреды – вероятно, он был единственным в их городке, который носил дреды,– еще носил бородку навроде Укропа из «Даешь молодежь!», носил пестрые свободные рубахи навыпуск и гонял на красной отечественной «семерке». «Семерка», как правило, была набита «марьиванной». Еще Денис имел забавную привычку надувать щеки. Виктор не помнил, чтобы тот в детстве надувал щеки, по крайней мере, когда они умерщвляли кошку, тот не надувал щеки. Стали ли Магистр надувать щеки после кошки, или после того, как уже стал Магистром, Виктор не знал. Потом оказалось, что все не так, как выглядит. Родители Сомова были с положением в обществе, и долгое время Денис тоже пытался соответствовать, и даже получил ученую степень по международным отношениям. Но потом сдался и откликнулся на душевные позывы: увлекся восточной философией и духовными практиками. Предки какое-то время пытались вразумить, потом махнули рукой, при этом не переставая щедро спонсировать сына, к тому же номера его тачки были известны любому патрулю, и Дениса не трогали. С «семеркой» было все тоже не так просто, как могло показаться с обочины: машины была всячески апгрейжена и модернизирована; Виктор Петров, как человек, близкий к автомастерским, смог оценить уровень тюнинга. У Дениса Сомова имелся гуру, которого тот выудил во время поездки в Индию, и он сам тоже являлся неким вторичным гуру для местных последователей.

– Прикольно поплескались,– возвестил Денис Магистр после того, как оба убедились, что помнят друг друга, и торжественно надул щеки. – Я за тобой прямо из тачки выскочил.

– А где тачка?

– Там, на мосту.

Виктор, вспомнив, испуганно воззрился на мост. Но на мосту уже никто не стоял; если раньше и был Дирижер, то явно сплыл. Но всяко не было, это просто игры разума, отвыкшего быть трезвым. Наверное, так…

– Надо забрать, пока не увезли на штрафстоянку.

– Суета все!– равнодушно бросил Денис. Потом задумчиво надул щеки.– Хотя у меня там пара «косяков» заныкано. А еще могут предкам звякнуть. А еще могут начать меня искать в реке, хотя тебя надо искать в реке. Пошли на мост.

– Не боишься наркоту в машине держать?– удивился Виктор.

Денис глянул на него, ничего не ответил и загадочно надул щеки.

И они двинулись вверх по склону за тачкой Дениса. По дороге выяснилось, что Денис прыгал вовсе не за ним конкретно, он прыгал вообще; он не распознал в Викторе своего давнего дворового кореша, которых связывало умерщвление кошки. Виктор ожидал вопросов, но их не последовало. Хотя, как прыгальщик с мостов №2, Денис имел право спросить. Но не спросил, зато о себе самом пел соловьем. Он и был соловей. Денис Сомов перестал пересаживаться в квартете с места на место, когда сошел с проторенной дорожки и вспорхнул на веточку. Пусть это был не совсем честный путь, потому как осуществлялся на деньги родителей, пусть спорный путь с точки зрения общественных норм, но – он все же поджег свою персональную сцену. А еще выяснилось, что Денис снова одной ногой в Индии. Его тамошний гуру кислых щей и просветленный, как чищенный пятак, чувак по имени Чандан Чоудари проникся Сомовым (а точнее – возможным финансовым партнерством) и звал его туда. Вместе с Денисом ехали несколько его особо отмороженных адептов.

Он и Виктора позвал. Потому что теперь он, Денис Сомов, ставший сомом-спасателем, в ответе за жизнь Виктора, коли спас ему жизнь. Так глаголит досточтимый Чандан, да и вся восточная философия вторит этой истине, ну а денег у Дениса хватит, чтобы оплатить билет для Виктора. Нужно ехать. Ведь во второй раз его уже не окажется рядом, а если он, Виктор, не просеет себе мозги, то вторая попытка – не за горами. Так задвигал ему Денис, отчаянно раздувая щеки, и Виктор внимал.

Он согласился, не раздумывая. Он мельком подумал, как быть с работой – сейчас он на больничном, но тот скоро выйдет, а он вряд ли успеет метнуться за это время до Индии и назад. По словам Сомова, паломничество займет месяца два. Но тут же Виктор махнул рукой. Он не хотел сейчас сложных решений. По сути, он продолжал плыть по течению, после того как перешагнул через ограду, несмотря на то что оказался спасенным. Он будет решать сложные вопросы потом.

– Ток не бухать,– как бы мимоходом заметил Денис.– Бухать – нельзя. Мы вообще не пьем, это против нашего учения. А Чандан лично кастрирует, если увидит бухим.– Он покосился на Виктора и многозначительно надул щеки.– Шутка. Но с долей правды. Там, в принципе, и не найти нигде поблизости, мы за городом будем, магазинов рядом нет. Просто говорю для сведения.

И Виктор так и не узнал, было ли у него на лице написано, что он алконавт на пенсии, или так совпало.

Ну коли не бухать – то не бухать совсем. И Виктор бросил. Все самые приятности отвыкания он уже пережил – ломку и белочку, а что касается психоза или депрессии – то ему попросту было не до этого. После встречи с Сомовым все круто завертелось, Виктор влился в компанию, познакомился с адептами, кинулся оформлять себе загранник и визу, а еще – увлекся «травкой». Ну а поскольку Виктор с давних пор как-то не тяготел к полумерам, то увлекся он с душой, притом что и прочие адепты во главе с Денисом были членами клуба. Поэтому так случилось, что почти все время пребывания в Индии Виктор ходил обдолбанный, как выпавший из гнезда галчонок, и помнил фрагментами. Самолетом они долетели до Пуны, там Чандан прислал за ними машину – настоящий лимузин с шофером-индусом. Правда, Денис раскрыл, ехидно надувая щеки, что и тачка, и шофер – не Чандана, а заимствованные. Но все же! Денис, Виктор и адепты – несколько парней и девушек, все примерно одного возраста,– забрались внутрь и раскурили «косяк» местного пошиба, которым их снабдил шофер по просьбе Дениса. Виктор отправил чакры в астрал и отрешился от общей болтовни. Да и о какой болтовне может идти речь, ведь он всю жизнь прожил в своем родном каземате из четырех стен, каким ему, особенно в последние годы, казался родной город. Впервые он был хоть где-то, и вдобавок не абы где, а в самой Индии. Он завороженно смотрел на проплывающие мимо улицы незнакомой страны, наводненные велосипедистами, рикшами, битком набитыми автобусами с отсутствующими боковыми стеклами, какими-то телегами, псами, мальчишками и птицами. Почему-то было очень много птиц, нестерпимо много птиц, это был просто край птиц… Или ему так казалось, примерно как с диоксидантами… Потом они выехали за город, и Виктор вдруг осознал, что впервые не ощущает внутри себя Дирижера. Впервые он сам по себе, свободен в выборе и в поступках, впервые он в мире с самим собой. Быть может, и это – фикция, попытка выдать желаемое за действительное, особенно удобная поза при сидении в квартете, которая, тем не менее, также не поспособствует таланту. Но уже только за одно это Виктор был безмерно благодарен своему спасителю, ведь даже в самом отъявленном пьяном угаре он не ощущал себя свободным, не ощущал себя свободным от Дирижера.

Чандан обладал стандартной внешностью гуру – чалма, борода с проседью, свободные покрои, улыбка в 32 зуба, магнетизирующий взгляд. На взгляд Виктора, повидавший на своем веку маргиналов, – тоже знаком с веществами. И – мать его! – он тоже надувал щеки! Вернее: он – надувал, а Денис Сомов – тоже. Вот и ответ на вопрос, когда именно Магистр подцепил эту свою величавую привычку. Сам ашрам располагался на территории предместья, в богатой усадьбе – тоже не лично Чандана, а одного из богатых последователей, который предоставил в распоряжение усадьбу. Чандан встречал их лично, что было знаком высокой чести. Виктор, разумеется, не обольщался: чести тут заслуживал только Сомов, что и подтвердил гуру, тепло обняв Дениса и защебетав с тем о чем-то на английском. Потом их разместили в отдельно стоящем гостевом домике на несколько комнат, каждая из которых была рассчитана на двоих. Денис поселился с Виктором.

Вечером они отведали местной еды, накурились местной «травки», побродили по территории, познакомились с некоторыми присными – инициатором выступал Денис, который, казалось, мог надувать щеки на любом языке,– а когда зашло солнце, и они расползлись по своим комнатам, в дверь Дениса и Виктора постучали. Дверь открыл Денис, о чем-то там покалякал, посмеялся, потом распахнул дверь и посторонился. Гостями оказались две индийские девочки, которым по виду было лет не больше четырнадцати.

Виктор Петров никогда не слыл ханжой. После развода с Леной и обручения с новой сорокаградусной спутницей, он порой учинял аморальные вещи. Но с малолетками не связывался,– ну, будем честными, просто не пришлось. Как-то и не тянуло особо, чтобы ставить это самоцелью, а случая не подворачивалось.

А теперь – подвернулось. Обе гостьи – это был дар им как знак особого расположения гуру, и кто такой Витяй Петров, бывший колдырь, чтобы судить местные традиции и нравы? Они выпили чаю для приличия, а потом завалились в постель, причем, судя по частичным воспоминаниям, это была одна постель на четверых. Возможно, в чай было тоже что-то намешано, а может, хватало уже принятого ранее, как бы то ни было, все прошло как в тумане. Поутру Виктор толком и не мог вспомнить детали, его лишь мучал вопрос, не трепался ли он вчера по обкурке про диоксиданты. А через час он уже и вовсе перестал думать о том, что случилось ночью, потому как новые события заполонили его мозг.

Потому как началось полноценное, большей частью – приятное пребывание в ашраме. Пребывание, наполненное музыкой, танцами на природе, медитациями возле водопада и в групповом зале, прогулками и неторопливыми беседами. Сим познавались тайны бытия. Денис Сомов любил разглагольствовать пространно, а Виктор Петров любил слушать (он же не умел раздуваться так, как эти двое, Денис и Чандан). Вообще, они много времени провели друг с другом и приятно сдружились, и в один из дней, в одну из таких бесед, Виктор отважился затронуть наболевшее.

– Никогда бы не подумал, что ты будешь общаться со мной после того, что я сделал,– закинул он удочку.– Да и вообще, спасешь мне жизнь.

– Ты про мост? Суета все! – меланхолично раздул Денис щеки.– А ты в курсе, что в Индии имеется «Мост самоубийц»…

– Я не про мост,– перебил Виктор.– Я про кошку.

Денис косо глянул на него и досадливо надулся.

– Все мы хороши,– заметил он.– Хоть и дети были. Я себя точно не оправдываю. Но каждый должен сам справляться с этим.

– Все, угу,– эхом отозвался Виктор.– Только не все спичку подносили.

– Ну этот уже отстрадал,– выдал Денис.– Чудила – он и есть чудила. Начудил. Передоз, и конец песне.

– Леха? При чем тут Леха?– удивился Петров.

– Ты же сам про спичку и про то, кто поджигал,– тоже удивился Денис и в подтверждение слегка надулся.

– Так я про себя… Я и поджигал.

Денис Сомов надул щеки и задумчиво разглядывал Виктора минуту. Потом сказал:

– Витек, кошку сжег Леха Чудило. Не ты. Я это точно помню. Он тебе спички совал, но ты не взял. Ты и не участвовал даже, просто смотрел, ты самый чистый из нас всех. А то, что ты помнишь, как якобы ты поджигал, это называется «ложная память». Вернее, совестью это называется,– совесть. У тебя есть совесть, и ты себя винишь, поэтому для тебя все одно, как будто ты самжег.

Наступила пора Виктору Петрову надуть щеки и загрузиться. Сомову сейчас нет смысла придумывать альтернативные реальности. Да и видно по нему, что он верит в то, о чем говорит. Как же тогда быть с отношением к Виктору родителей после инцидента, да, и не забываем про отношение самих пацанов? Все они были уверены, что кота убил он, и стращали его этим долгие месяцы. С другой стороны: откуда родители узнали про кошку? Только же из рассказов прощелыг, в том числе и самого Денки Сомова, когда те пытались откреститься от содеянного. Таким образом, они сочинили историю, другие услышали, услышав – поверили, и после этого история стала реальностью. Для Виктора Петрова точно.

Может, так и плетется реальность? И все вокруг – следствие придуманных на эмоциях историй? Ну а поскольку отрицательные эмоции по накалу всегда выигрывали у положительных, мы имеем вокруг такой мир, какой имеем. И нет никакого Дирижера, Дирижер – это и есть совесть, облеченная в образ подростка. Почему именно подростка, Виктор не знал. Возможно, таким мог быть Дениска, его Дениска. А может, он и стал таким. В той, упущенной реальности. А все вокруг – также придумано Виктором Петровым, который просто убивал себя чувством вины перед сестрой: убивал себя, а убил – ребенка. Убил, не помня этого, не помня той ночи.

Виктор затряс головой, отгоняя ужасные мысли, а Сомов, раздувая щеки, присматривался к нему.

– Я так думаю, совесть и привела тебя к мосту,– добавил Денис.– Понемногу твоя ложная память тебя подталкивала. И подтолкнула. А меня моя совесть заставила проехать мимо и увидеть тебя. Может, я тем самым очистился. И я знаю, как тебе очиститься тоже,– завершил он, а на следующий день потащил Виктора к Чандану.

Для личных бесед Чандан приглашал людей в свои покои, там у него имелся «предбанник» с диваном и пуфиками, на которых было удобно вести высокие беседы; Денис часто туда нырял, а Виктор не был ни разу, ему и без надобности. Теперь же, по мнению Сомова, надобность острая, и они пошли туда, и Чандан ждал. Гуру полулежал на диване с полуприкрытыми глазами, говорил он по-английски, Денис переводил туда и обратно. Виктор к тому времени уже охладел ко всем, сопутствующим процессу просветления, веществам, принимая участие все меньше и меньше. В отличие от алкашки, на «травку» он не подсел так уж намертво, чего изначально опасался. Так что мыслил в тот день Витяй достаточно трезво и здраво, и хорошо запомнил все, что говорилось. А говорилось такое, от чего он холодел.

Вещал Чандан:

– Каждая мифология содержит в себе сведения о существах, исполняющих желания. В христианстве есть такое очень важное понятие, как ангел-хранитель. Это существо, которое Богом приставлено к человеку при рождении, существо это следует за человеком на протяжении жизни, оберегает его, помогает принимать верные решения, насылает провидческие сны. Иногда, в критических ситуациях, если ангел-хранитель достаточно сильный, а человек достаточно искренне попросит, то желание может исполниться. Так учит ваша религия. Она учит в корне неверно, и думать так – очень опасно. Русские так называемые язычники лучше понимали картину мира, они еще не были так заморочены книгами. Они знали то, о чем мы в Индии и вовсе никогда не забывали. Многие существа и тени в силах исполнить желания человека. И далеко не все они дружественны. В древних арабских сказках встречается существо – гуль. Гуль бродит в темноте и прислушивается к человеческим стенаниям. Особенно он любит питаться человеческой местью. Человек в сердцах может пожелать разное. Чего только не подумаешь в гневе, так ведь? Это же всего лишь мысли, это всего лишь эмоции, ничего страшного, если я скажу «чтоб ты сгорел». Это же не значит, что я пойду кого-то поджигать. Но вот проходит время, гнев давно улегся, обида забылась, да и не такая уж она была обида, а человек, которому пожелал зла, берет и погибает в пожаре. Что произошло, как так могло случиться, это же просто совпадение?! Обратите внимание, как умеет выкручиваться человек. Если исполняется позитивное желание, он говорит: ангел-хранитель меня услышал. Дескать, услышал и сделал, и – все на этом, закрыли тему, больше к ней не возвращаемся. Отдельные честные люди могут сказать «спасибо», но и у них на этом заканчивается обратная связь. Они делают вид, что это в порядке вещей. Ангел-хранитель на то и есть, у него работа такая, а я – очень хороший человек, так что ничего удивительного, что у хорошего человека исполнилось хорошее желание. Однако если вдруг сбылось плохое, то люди говорят: совпадение! Или говорят: Бог наказал. Связь ведь налицо, это простая схема: пожелал – исполнилось. Но нужно обязательно свалить все на Бога, потому что с Бога и спросу нет. Но то – гуль. Тот, кто стережет в темноте и прислушивается к ночным шептаниям, и ему все равно, мужчина или мальчик, женщина или девочка, он готов исполнить любое желание. Но где вы встречали людей или существ, которые бы делали что-то просто так? За все нужно платить, так это говорится. Поэтому с желаниями нужно быть очень осторожным. Очень многое зависит от того, кто услышит. Иногда самое благородное желание может воплотиться так, что понесет за собой страдания и муки. Любое желание нужно сразу направлять конкретному адресату. А для этого нужно разбираться, кто может услышать. Я покажу вам желания. Пройдемте за мной.

Чандан важно надул щеки и отправился в дальнюю комнату, вход в которую был задрапирован шторой. Чандан отодвинул штору, и все трое нырнули туда. У задней стены было оборудовано нечто вроде алтаря, а над ним чередовались полки с расставленными на них стеклянными сосудами. Все сосуды были разной формы и величины, имели мутное, непроницаемое стекло и были закупорены.

Чандан указал на них.

– Перед вами – желания людей. И эти желания направлены правильным адресатам. Здесь они в безопасности. Я сам не знаю, что именно там написано. Я не читал. Я всего лишь посредник. Тот, кто исполняет желания, будет решать, стоит просьба того, чтобы быть исполненной или нет. По рассказам людей, которые здесь побывали, почти все – исполнились.

Чандан торжественно надул щеки и проследовал к массивному столу. Он открыл верхний ящик, и в нем оказалась надорванная пачка бумаги – обычная компьютерная бумага с логотипом «HP» на упаковке. Чандан выудил из пачки несколько чистых листов и протянул их Виктору.

– Возьми. Напиши свою историю. Не прошлую, но – будущую. Напиши историю так, как ты хочешь, чтобы она была. А потом приноси сюда, и мы передадим твою просьбу по назначению.

И Виктор написал. У него ушел всего лишь час на то, чтобы исписать три листа формата А4 с двух сторон бисерным почерком. И – забавное дело – едва он сел за стол, как понял, что знает, о чем он будет писать, хотя ранее ни разу об этом не задумывался. Он знает, что хочет помогать людям. Потому что из своей собственной судьбы он выудил ценные уроки, и ему хотелось дальше развиваться в этом направлении и приобретать больше знаний, больше уроков. Ну а в каком возрасте лучше всего помогать заблудившемуся человеку, когда легче его скорректировать и навести на правильный путь? Чем раньше, тем лучше. Если бы кто-то поработал с Виктором в школе, если бы кто-то скорректировал его чувство вины от содеянного греха и, как следствие, патологию в отношении сестры, то все могло пойти совершенно иначе. Кардинально иначе. Это – вопрос шага, быть может, двух. Но и один неверный шаг способен завести в комнату с цепями, и Виктор очутился в ней, и ему просто повезло, что он встретил Сомова и приехал в Индию, но таких как он – единицы, а многим – не повезет. А должно повезти. Виктор будет счастлив, если он хотя бы уравняет это количество. Это – благородное желание. А за благородные желания не наказывают сумасшествием. Игорь Мещеряков бы хмыкнул.

Он писал. Писал о том, как он вернулся в шиномонтажку после долгого отсутствия. Как он скопил некоторую сумму, которая помогла ему поступить заочно в вуз. Как он совмещал в себе два совершенно разных мира – мир трудяг и мир интеллигенции. И как он читал – читал запоями, читал все подряд, наверстывая упущенное, читал, чтобы соответствовать новому миру, в который он рвался, читал, чтобы сбросить оковы и выбраться из комнаты-каземата, читал, чтобы научиться и постичь истины.

Игорь Мещеряков бы хмыкнул.

Виктор попросил. Второй раз в жизни. Попросил и написал свою просьбу на бумаге. Попросил, потому что доверился Чандану. Которому и отнес свои зарисовки. Учитель при нем свернул листы в трубочку, пропихнул в горлышко мутного сосуда бутылочного цвета – воспоминание резануло Виктора, он вспомнил бухло и свою последнюю пассию… точнее, предпоследнюю, если наркотическо-сексуальная связь с девочкой-индийкой вообще можно назвать связью. Потом Чандан закупорил горлышко сургучом и поставил сосуд на полку к остальным.

И все исполнилось. Кто-то услышал его просьбу, или прочитал написанное, и постановил, что желание – достойно воплощения, и Виктор получил ту жизнь, которую сочинил для себя. Он получил ее в деталях. В тот день, корпя над своим трудом, он был сосредоточен на карьере и своих внутренних желаниях на тот момент. Он совершенно упустил из виду, что со временем, даже после столь страшных потрясений, человек все равно начинает тяготеть к семье, к детям. Он запамятовал об этом написать, и случилось буквальное, он так и не обзавелся семьей.

А во время отъезда случилось еще кое-что странное.

Виктор возвращался в одиночестве. Денис Сомов и присные решили еще остаться, к тому же срок визы позволял. А Виктор уже понимал, что нужно и честь знать, к тому же, положа руку на сердце, все равно он здесь не пришей к кобыле хвост. Он, в отличие от остальных, не проникся восточной философией, просто отдохнул и подлечил нервы. Так что при первом удобном случае Виктор Петров свинтил. Денис Сомов поехал провожать его до аэропорта, и там они трижды обнялись, как старые закадычные друзья, они и стали закадычными друзьями за это время, и Денис отчаянно пучил щеки и сдерживал слезы.

А потом сказал:

– Счастья тебе. И удачи. И следи впредь тщательно за тем, какие люди находятся рядом. Гони прочь всяких гулей. Особенно таких, как тот, на мосту.

– Чо?– оторопел Виктор.

– Тот тип на мосту, который тебя бросил. Когда ты сиганул с моста, тип дристанул себе восвояси, я видел.

Денис Сомов ободряюще надул щеки и зашагал прочь. А Виктор вновь покрылся холодным потом, и он ощущал его на протяжении всего полета, невзирая на жару. Тогда в аэропорту он впервые подумал: а что если Чандан тоже не знает всего? Что если Чандан – заблуждался?

Больше Виктор никогда не был в Индии. Хотя впоследствии часто ездил в отпуск за границу, однако Индии почему-то избегал. Он больше никогда не слышал о Чандане Чоудари, и он больше никогда не встречался с Денисом Сомовым. Он даже не знал, вернулся ли тот из Индии или же остался там навсегда. Однажды он попытался найти страничку Дениса в соцсетях, но не нашел. И на этом бросил. Он, как и прочие, почему-то почитал это само собой разумеющимся.

Больше Виктор никогда не осознавал внутри себя чужака. Хотя, если задуматься по-честному над ситуацией, Виктор не смог бы сказать, действительно ли он не осознавал, или ему просто некогда было осознавать. Или он боялся осознавать, потому как любой намек на присутствие Дирижера означало, что все вышеперечисленное – бред, такой же похмельный бред, как и встреча с Дирижером на мосту. Виктор Петров улизнул из лап одной фобии и угодил в новый капкан: теперь он боялся прислушиваться к самому себе, боялся погрузиться внутрь. И забивал жизнь делами, впритык и доверху, каждую свободную минутку, и лишь позже осознал, что на этом и строится пакт: он попросил, и его желание исполнилось, однако ему пришлось заплатить своим нутром, частью своего внутреннего мира, который он запер от себя же навеки. Пусть этот уголок и был наполнен цепями, это был его личный уголок. Он отдал часть себя и заменил эту часть на успехи в карьере. Игорь Мещеряков добавил бы (скромно, не надувая щек), что, по его мнению, на этом строится любая карьера.

Второе подозрение настигло Виктора после того, как погибла его сестра. Он так и не смог защитить ее. Возможно, родственная связь и мысли о перерожденной кошке обострили его интуицию, и он еще в детстве почувствовал, что Светке грозит опасность. А может, то – гуль. Услышавший его вторую просьбу и теперь забирающий у него самое дорогое в качестве платы?

Все произошло так, как он и рассказывал Игорю. После того, как Виктор встал на ноги, переродился, смог смотреть в глаза людям смело и трезво, он попытался исправить ту малость, которую все еще мог. Наладил отношения с Леной, которая стала Ковальчук, повторно выйдя замуж и родив… прекрасного мальчишку. Виктор ходил стричься к ней в салон, и хотя Лена сама уже не стригла, занимаясь управленческими делами, для Виктора она делала исключение. И к сестре он тоже попытался навести мосты. За прошедшие годы старшие Петровы перешли в мир иной, а квартира – перешла в Светкино распоряжение. Виктор отписал ей свою долю, потому как уже выплатил ипотеку на собственное жилье. Он заскакивал к Светке поболтать время от времени. И в тот день он тоже заскочил. Это не было внезапным визитом, они договаривались накануне, но Светка его спровадила, сославшись на изменившиеся планы.

Чего Виктор не рассказал Игорю, так это то, что он не помнил последующую за этим ночь. После Индии Виктор не брал в рот ни капли спиртного, даже корвалол не пил. Но последствия пребывания в ашраме время от времени давали о себе знать, и Виктор Петров покуривал «марьиванну». А в ту ночь он покурил ее очень даже здорово. Настолько здорово, что поутру он не мог вспомнить события ночи. Даже то, был ли он все время дома или отлучался. Скажем, погулять. Ведь раньше он любил слоняться. Чего бы не послоняться вновь? И до каких далей он дослонялся на этот раз?

Он справился с искушением забухать и забыться. Похоронил сестру. Похоронил вопросы и сомнения. Вновь ушел в работу. Изображал из себя успешного человека, который сжег пюпитр и сцену и присоединился к соловьям. Полюбил ночи, проводимые в одиночестве, ибо с возрастом в его квартиру все меньше стали захаживать женщины, он начинал терять интерес. Виктор Петров увлекся компьютерными играми, к которым никогда прежде не имел склонность. И это он, который на сеансах через раз предупреждает подростков о вреде компьютерных игр. Но это был его секрет, его терапия, его способ не думать. Не вспоминать Дениса Сомова и Чандана Чоудари, не спрашивать себя: а был ли Денис Сомов и Чандан Чоудари? Ведь это была шокирующая история, а шокирующие воспоминания не тускнеют, но его – потускнели. Словно и не с ним это было… Словно и не он брел из больницы в своей поношенной одежде и залатанных ботинках, потому как ему не хватало денег на нормальную обувь. Брел с пакетом сменной больничной одежды в руке, худой, потерянный, страдающий от похмелья, вспоминающий презрение врача и медсестер в больнице, особенно той сестрички, которую он напугал диоксидантами, чувствуя презрение к самому себе. Шагал сквозь цветущий город, в котором жили успешные люди, а он – отброс. Виктор Петров позабыл это ощущение, оно казалось ему нереальным, словно… он прочитал книгу. И Денис Сомов и Чандан Чоудари были тоже всего лишь персонажами.

Однако после того, как умерла Света Петрова, странности пошли массой. Как правило, странности заключались в том, что у нему на прием стали попадать странные дети. Нелогичные дети.

Был один мальчик… В нем все казалось прозрачным, все казалось банальным, за исключением одной навязчивой мысли: скоро конец света. Чувак реально готовился к концу света: читал всяческие мракобесные пособия про то, как выжить во время конца света и что следует делать засим. Он не рыл себе землянку на случай конца света, притом что и рыть ему особо было некогда, а также не складировал консервы в отцовском гараже или в погребе на даче,– на это знаний парня не хватало, или было лень, или это должно было стать этапом номер два. Наигрался компьютерных игр – считали его родители, и точно так же подумал Петров. Он поработал с ним, и парень слегка окрылился. По крайней мере, признал, что его идея фикс – не совсем нормальный бзик, никто же вокруг не готовится к концу света, – с чего бы ему? А через какое-то время парень порезал родителей ножом, хорошо хоть не убил совсем. Как выяснилось впоследствии, вел он себя полностью неадекватно: он был убежден, что перед ним не родители, а какие-нибудь постапокалиптические монстры, типа зомби, или вампиров, или вампиров-зомби. Предки, оклемавшись, подтвердили: взгляд сына в те минуты был совершенно стеклянный, он действительно не понимал, что перед ним родные люди, он действительно видел перед собой каких-то существ. Оставалось впечатление, что парень создал вокруг себя иную реальность, которую видел только он.

Не самый лучший инцидент в карму Петрова и точно далеко не приятный эпизод в послужном списке, но дальше – интересней.

Была девочка, которая утверждала, что за ней следит высокий мужчина. Типа Слендермена, но не Слендермен. Другой какой-то мужик, с нормальным лицом, но злой. Сначала родители ей даже поверили и сели на измену, сопровождали дочь в школу и секцию, уведомили полицию (без особой пользы), уведомили учителей (без особой отдачи), писали посты-предупреждения в соцсетях. Но вскорости убедились, что истина где-то совсем неблизко. Дочь утверждала, что высокий мужик идет сзади, родители оборачивались – а мужика никакого нет. Шмындят безликие люди, все до ужаса обычные, ни намека на то, что какой-то высокий мужик готовит теракт. Обратились к Петрову. Виктор тоже удостоверился, что нет мужика, потому как его пациентка однажды уставилась в ужасе в окно (то самое), шепча, что ее преследователь стоит напротив, Виктор Петров посмотрел – нет никакого мужика. Девчонка: мол, сбежал. В общем, все понятно. Они поработали, а через месяц девочка пропала. Предки-то перестали с ней таскаться, да и особо не потаскаешься, работать нужно, девчонка отправилась в школу, не дошла до школы, и была найдена спустя две недели в городе Воронеже, целой и невредимой, не тронутой телесно, но не помнящей, как она там оказалась. Последнее, что она помнила, как высокий мужчина затащил ее в машину. Все можно было списать на галлюцинации, параноидальный бред и раздвоение личности… вот только на локтевом сгибе девочки были заметны следы уколов, а в крови – остатки успокоительного. Кто-то ее действительно удерживал две недели. Зачем – неизвестно и до сих пор. Самое главное – этого кого-то видела только сама пострадавшая.

Однажды умер маленький полугодовалый мальчик. Прямо в коляске на прогулке на улице. Синдром внезапной детской смерти, Виктор Петров знал. Диагноз поставлен не был. Родители утешались тем, что у них остался первый ребенок – пятилетняя дочка. Вот только дочь заладила с тех пор странное. Говорит: видела, как какой-то мужчина подходил к коляске с братиком и погладил того по головке. Потом ушел. Но не было никакого мужика – ни высокого злого, ни обычного,– поскольку мама сидела на скамейке рядом с коляской и не могла бы не заметить постороннего. Хоть и читала книжку. Вряд ли можно было бы ее «забывчивость» списать на интересный сюжет. Однако девочка продолжала настаивать и угодила к Петрову. Он счел: стресс от смерти брата есть суть таких мыслей. Он знал. Отсутствие видимых причин смерти мальчика вынуждают сестру искать приемлемое объяснение. Объяснение, правда, крайне странное. Нетипичное для ребенка. Дети в таком возрасте выдумывают на все сто: подошел бандит к коляске и задушил. Но – погладил по головке… От этого, если честно, попахивало мистикой.

Короче говоря, к Петрову на прием повадились дети, которые видели то, чего не видели остальные. В общем потоке пациентов он не сразу вычленил эту особую линию, а когда заметил – ему стало нехорошо. Вопрос стоял даже не в том, действительно ли существовало то, о чем утверждали дети, или это были галлюцинации. Вопрос: почему раньше к нему не заглядывали подобные пациенты? А если и были, то раз в пять лет? Почему такие случаи участились? Стихийно причем. Что-то с экологией, что-то со стандартами телекоммуникаций, разрабатываемыми в последние годы, что-то со спутниками… или что-то с ним самим? С Виктором Петровым? Может, это он, он сам, видит то, чего не существует?

Вскоре к нему пришла Анжела Личагина, которая достоверно его убедила, что она – существует. Потому что ее он не только видел и слышал, к ней он прикасался. Прикасался против воли, он не хотел ее трогать,– Дирижер хотел. И Виктор Петров хотел тоже, в глубине души, конечно же, хотел, хоть и твердил себе, что все это – бред несусветный, вся эта сексуальная терапия, которой прикрывалась Анжела, чтобы его соблазнить. Две вещи Виктор знал точно. Анжела была убеждена, что заключила однажды пакт с неким существом (гулем), когда попросила помочь ей отомстить и в качестве доказательств того, что она не малолетка какая и с ней можно иметь дело, пустила себе кровь. И второе: Дирижер есть! Как и в далеком детстве, как и в случае с кошкой, кто-то вдруг вышел из тени внутри него, и Виктор стал куклой, автоматом, и не было (и уже не будет) Дениса Сомова, который уверит: ты не вступал в связь с этой девочкой, Витек, ты не педофил. Другой сделал это, не ты, просто ты горазд маяться чувством вины, и бывший алкаш к тому же. Виктор Петров сделал это, и перед его глазами встала другая девочка, далекая индийская девочка из ашрама, и Анжела Личагина чем-то напоминала ее..

Замкнул эту колонну странных детей и завершил хождения по мукам Игорь Сергеевич Мещеряков, книгочей, философ, обладатель сакральных знаний и видетель докапывальщиков. Он рассказал, что есть докапывальщики. Они следят за ним и всячески говнят. А еще есть Каба. Есть Каба, а они все – Кривы, все вокруг, правые и неправые, белые и черные, злые и добрые, дети и взрослые. Они все загадывают желания, а когда те ненароком исполняются, они настолько слепы и дебилы, что думают, будто это – совпадение, или у них душа чистая, или боженька услышал. Как и Виктор Петров в детстве, когда не знал правил игры. Как и Виктор Петров во взрослой жизни, когда уже догадывался о правилах игры, но поверил сказкам Чандана Чаудари. Потому что тот и сам верил со своими стекляшками в ашраме. Виктор не стал платить по счетам, когда его история сбылась; Виктор Петров оттолкнул мальчишку, который в нем так нуждался, потому что Игорь напугал его до смерти. Этот парень знал что-то, о чем мало кто догадывается, и у Виктора было подозрение, что тот не рассказал ему всего. Но он побоялся копать.

А теперь наступила расплата. За все.

Его не стали арестовывать, но взяли подписку о невыезде, потому что дело еще не завели, а как раз решался вопрос о том, есть ли повод возбуждать, или – так, бабкины сплетни. Но кабинет обыскали. Перерыли все и забрали с собой системник. А телефон не забрали. Хотя наверняка знали, что он использует тот в качестве диктофона. Сам Виктор во время обыска сидел в кресле – не своем, рабочем, а в том, в котором обычно сидели пациенты,– и безучастно тупил в окно. Он не удивился их приходу. Он ждал их, потому что его предупредили. Накануне звонил Иван Афанасьевич Хлебников, главврач городского психоневрологического диспансера, а также – его наставник и протектор. Почти друг. По крайней мере, после Магистра Сомова – самый близкий ему человек. Петров проходил у него практику после учебы, и они сдружились. Именно Хлебников протолкнул Виктора на это место, которое он много лет занимал, а потом в один день просто профукал – и место, и должность, и работу, и, видимо, жизнь. Хлебников сообщил, что в отношении Виктора инициируется проверка по факту заявления одной из его пациенток, что Петров якобы соблазнил ее прямо во время сеанса. Хлебников говорил с ним прежним дружелюбным тоном, и отношение его оставалось прежним, по крайней мере, по телефону, вот только уже ничего не могло быть, как прежде. Петров знал.

– В последние годы очень много дел подведено под тему так называемой педофилии,– говорил Иван Афанасьевич в трубку, и голос его звучал раздосадованно.– Очень много людей пострадало, – так или иначе, невиновных. Есть даже такой фильм, «Охота» называется, где эта тема подробно освещена. У нас тоже своего рода охота на ведьм. Что делает ведьма, когда чувствует опасность? Правильно, она старается спихнуть вину на кого-то другого. Спешит стать обвинителем, пока ее не признали обвиняемой. И в твоем случае все настолько типично, что даже горько. Половозрелый подросток, вероятно, застигнутый за нехорошим занятием. И, припертый к стенке, подросток начинает сочинять истории. Причем сдается мне, там что-то посерьезнее, чем ранняя сексуальная жизнь или курение в подъезде. Возможно, наркотики. Возможно даже, сбыт. Я видел ее. И ее саму, и ее мамашу. От обеих просто веет неприятностями.

Доктор Хлебников имел честь лицезреть Анжелу Личагину и Мамку в коридорах полиции, когда его самого вызвали туда для беседы по поводу персоны Виктора Петрова. Вызвали по телефону, без повестки, без предварительной встречи в диспансере. Иван Афанасьевич принял «приглашение» без вопросов, когда узнал, о ком пойдет речь.

– Отмечу, что пострадавшей та выглядит отменной. Временно. Грамотно она выглядит, почти профессионально. Осунувшаяся, не накрашена – в ее возрасте это почти подвиг, волосы кое-как. Типичная жертва-подросток. Но мне хватило только посмотреть ей в глаза, и вся сказка развеялась. Думаю, в полиции тоже не дураки сидят. Разберутся. Только вот общество разбираться не будет. Виктор, ты же понимаешь?

Виктор понимал.

– На одной стороне – ее слова, на другой стороне – твои слова. Де юре, ты невиновен. Де факто, у нее – приоритет. Я уже столько раз говорил, и твоему директору в том числе: нельзя сейчас работать с подростками без камер. Потому что, чуть что – он меня лапал, он меня домогался, он делал намеки. И тебя будут по умолчанию считать виноватым, никакой презумпции невиновности в таких делах нет. Витя, тебе придется доказывать, что ты не верблюд, что ты не прикасался к этой бестолковке. И тебе нужно доказывать, нужно работать со следствием, нужно сотрудничать. Не строй из себя гордого, только не сейчас. Обязательно найди себе адвоката, это тот случай, когда не нужно экономить. Тогда, возможно, отделаешься только увольнением. Потом восстановишься, или начнешь в другом месте. Будем надеяться, дело не заведут, и все рассосется.

После того, как полиция ушла, Виктор Петров не сдвинулся с места, продолжая сидеть в кресле для пациентов. Он не стал искать себе адвоката по наущения Ивана Хлебникова. И мысль с камерами в кабинете его позабавила. Сейчас он продолжал просто залипать в окно, любимое окно Игоря Мещерякова, и думал он об Игоре Мещерякове. Вспомнил, как тот бубнил тут в один из первых сеансов: я думаю, в книгах все – неправда. А потом: вымысел – оружие автора, сам автор – оружие тех, кто кроит реальность. А потом еще: есть докапывальщики, которые следят. И еще в конце: Каба ждет, что и ты тоже кое-что сделаешь для нее. Игорь Мещеряков, который под гипнозом напомнил Виктору Петрову, что Каба также ждет и его самого. Ждет, чтобы взыскать. Ждет прямо в этом самом кабинете, у этого самого окна, и сейчас, возможно, она все еще здесь.

Виктор Петров порывисто вынул мобильный телефон из кармана и набрал номер Вероники Мещеряковой. Он должен был уже давно это сделать. Трубку сняли после третьего гудка.

– Алло?– раздалось на том конце, и Виктор сразу же нарисовал ее в памяти, как она сидела напротив него в тот первый день, вся такая собранная, сумка на коленях, и излагала историю болезни Игоря. Сочиненную историю болезни, теперь он в этом не сомневался. А сам Игорь, которого он вовсе не знал, сидел рядом, периодически принимая штоковую позу, и отсвечивал фингалом.

– Добрый день. Это Виктор Петров вас беспокоит. Психолог.

– Кто?– рассеянно переспросила Вероника Мещерякова, и он поверил ей. Он поверил в то, что она затрудняется его вспомнить. Возможно, почти не помнит. Он мог в это поверить, после того как узнал, что никто в доме Мещеряковых не вешает колокольчиков и не предпринимает иных, озвученных им, мер безопасности. Потому что не нужны они, все эти меры. Это дурацкие, никчемные меры. Здесь нужны совершенно иные.

– Виктор Петров, детский психолог,– спокойно повторил он.– Я занимался вашим сыном не так давно.

– А, ну да… Это вы…

И ему показалось, что теперь в ее голосе звучит досада.

– Прошу прощение за беспокойство,– сказал Петров,– я просто хотел сообщить, что вынужден буду… уехать на какое-то время. Возможно, надолго.

– Как это нас касается?– осведомилась Вероника.– Насколько я знаю, вы с Игорем закончили, ничего не добившись.

Он поморщился, но был вынужден признать ее правоту.

– Мы с Игорем условились, что если ему срочно понадобится помощь или совет, он может сразу же мне звонить,– пояснил Петров.– Даже при любой потребности поговорить может мне звонить. Но, как я уже сказал, в ближайшее время я буду недоступен. Я просто хотел предупредить об этом.

– Эта ваша отзывчивость – синоним чувства вины или раскаяния?– продолжала хлестать Вероника, и вновь была права.

– Не совсем так,– попытался он сгладить.– Еще я хотел сообщить, что Игорь при необходимости может обратиться к другому специалисту. И вы тоже можете. Его зовут Иван Афанасьевич Хлебников, он очень хороший специалист, и он в курсе вашего случая. Я передал ему все записи с Игорем. А вам скину смс с его координатами.

Короткое молчание секунд десять. Потом:

– Ну, хорошо. Спасибо за звонок.

– Я хотел спросить!– поспешно добавил Петров, потому что сейчас мама Игоря была готова бросить трубку.– Насчет Игоря. Как он?

– Нормально, вашими молитвами.

– Были еще приступы?

Пауза 5 секунд.

– Нет, пока больше не было.

– Что ж, рад это слышать. Надеюсь, что все образуется.– Он вновь поморщился от той чухни, которую он сейчас морозил.– На самом деле я хотел спросить еще кое-что. Скажите… Игорь никогда прежде не подвергался гипнозу?

Пауза 5 секунд.

– С чего вдруг такой вопрос?

– Понимаете… Возможно, для вас это будет новым известием. Возможно, не совсем приятным известием. На последнем сеансе я предложил Игорю гипноз…

– Гипноз? Гипнотизировали Игоря? Вот так ни фига себе! А это не должно разве делаться через родителей? Через бумажки какие-то подписанные?

– Все так, все так!– заверил Петров, а про себя подумал, что вот и еще один гвоздь в гроб с его карьерой. Если Вероника Мещерякова придумает жаловаться, куда следует. Впрочем, хуже ему уже не будет. А спросить он был обязан. От этого многое зависело сейчас.– Но идея родилась спонтанно, в процессе беседы, и я не хотел упускать эту возможность. Я взвесил риски…

– Серьезно?– перебила Вероника.– И сколько нынче весят риски?

Он молчал. Он не знал, что ответить. Однако Вероника Мещерякова неожиданно сбавила обороты.

– Но в любом случае, спасибо, что просветили. А Игорь тот еще партизан, мне он ничего об этом не говорил. Это все?

– Вы не ответили на вопрос,– тактично напомнил Виктор.

– Вопрос?

– Игорь до нашей с ним встречи был когда-либо на сеансе гипноза?

Пауза 10 секунд.

– Да с чего вы взяли? С чего вдруг такой вопрос?

– Понимаете, он очень быстро вошел в состояние транса. Неожиданно быстро. Такое бывает, если человек прежде уже входил в это состояние. Иначе говоря, был уже под гипнозом. Был загипнотизирован.

Пауза 20 секунд.

Виктор даже решил, что Вероника просто молча повесит трубку, чтобы затем набрать его руководству и пожаловаться на странные, подозрительные, попахивающие едва ли не оккультизмом, вопросы одного из их сотрудника. И она узнает, что сотрудник этот с сегодняшнего утра был уволен задним числом, потому что вдруг оказался замешан в мерзкой истории с педофилией.

– Нет, ничего такого не было,– спокойно сказала Вероника Мещерякова.– У вас все?

У него было все.

Он откинулся на спинку кресла и уставился в окно на детскую площадку. Там было грязно, мерзко и холодно. Осень. Виктор Петров наслаждался локальными остатками лета в своем кабинете и в своей памяти, пока его еще не погнали отсюда взашей.

А потом он увидел кота. Он увидел его, этого чертового рыжего кошкандера, как тот крался невдалеке под его окнами, выискивая в траве добычу на сегодня. Рыжий кот, такой же, как тот, который кричал человеческим голосом, который кричал женским голосом, после того как его обволокли резиновым клеем и подожгли. Вот кошкан подобрался, потом резко прыгнул вперед и что-то зажал в зубах. Возможно, мышь. Схватив добычу, рыжий разбойник задал стрекача, а Виктор Петров невольно улыбнулся. Это был хороший знак. Добрый знак. Особенно перед тем, что он задумал.

А задумал он то, что он вновь попросит. Он попросит прямо сейчас, в своем уже бывшем кабинете, посреди кавардака, оставленного стражами порядка, попросит от всей души, попросит в третий раз в жизни.

А еще он тоже кое-что сделает взамен.

Впервые в жизни Виктор Петров был готов расплатиться по счетам. Авансом.

Глава 22. Повсюду-1.

В октябре по городу неожиданно прошлась волна самоубийств. Преимущественно – детских.

Началось, как в кинговском Дерри, с довольно громкого случая, который вновь вывел имя города на экраны региональных и федеральных каналов, как это произошло несколько лет назад, когда самоубийственный дедок сыграл в домино плитами перекрытия. На сей раз десятилетний мальчишка опрокинул себя самое с моста в реку. С того самого моста и в ту самую реку, опробованные многим ранее Виктором Петровичем Петровым. Если бы Виктору Петровичу Петрову удалось довести задуманное до конца, мост был бы ныне точно наречен «Мостом самоубийц», потому как два идентичных случая, пусть и с разницей в более чем 10 лет, для такого маленького городка – уже клеймо. Но Виктора спас Сом, и о его головокружительном полете никто не узнал, кроме Сомова, а Богдана Киреева никто не спас, он как рос никому не нужным, так и умер в одиночестве, и потому о нем узнал весь русскоговорящий мир.

Узнал не потому, что мальчишка самогикнулся, а из-за событий, сопроводивших этот свободный полет. Богдан ехал с предками в машине, а чего еще делать рядовым предкам в машине, если не собачиться? Вот мать с отцом и собачились на передних местах, они вечно собачились в машине, собачились и вне машины, в других местах тоже собачились. Частенько, чтобы сынок не отвлекал от собачьих игр, тот поступал в распоряжении бабушек и дедушек; там и прозябал большую часть времени. А сегодня он возвращался с родителями из строительного рынка, что располагался за городом, потому что папа с мамой затеяли ремонт, а затеяли те ремонт исключительно потому, что другие поводы пособачиться уже изошли на «нет», и нужен был кислород. Кислород поступил в виде несовпадающих взглядов на проклятый плинтус, предки собачились в предсмертном накале; Богдан тихо сидел. В гневе глава семейства стал совершать ошибки и спровоцировал аварию на мосту. Взрослые Киреевы молниеносно объединились в единый фронт и, выскочив из тачки, принялись собачиться с другими участниками аварии, со всех сторон невиновными.

Пока взрослые балаболили на повышенных тонах, огрызались на сигналы проезжавших мимо участников движения, обнюхивали свои поврежденные «ведра», приобретенные в кредиты, длиною в жизнь, Богдан Киреев тихонько вышел из машины. Он не стал захлопывать дверь, чтобы звуком не привлечь к себе внимание, просто прикрыл ее плотно. Потом подошел, никем не замеченный и никому не нужный, к краю моста, поразмыслил коротко о цене человеческой жизни и сиганул вниз. Маленькая фигурка сверкнула и исчезла в ленивых водах реки, на секунду голова показалась на поверхности метрах в двадцати ниже, потом исчезла и она. Навсегда.

Предки, покукарекав и ослабив газометр, вернулись в тачку – ждать сотрудников ГИБДД,– и еще минуту или две обсуждали в горячительном припадке долбаных дятлов за рулем, долбаные мосты, долбаное потерянное время, долбаный ремонт. Вся эта филиппика бесстрастно записывалась фоном на регистратор, уставившийся глазком на картину аварии; а неделей позже запись уже транслировалась во всех соцсетях и группах. Потом внезапно – о-ба-на!– а где этот?! Богдан, спрашивается, где? Короткое молчание, потом хлопки дверцами, то-се, отрывистые реплики, через минуту Киреевы пришли к выводу, что их сына похитили, и набрали 102.

Далее пошла обычная в таких делах свистопляска, с полицейскими мигалками, составлением протоколов, неискренними истериками, поиском возможных свидетелей через объявления на новостных сайтах и через соцсети. При этом отрабатывалась версия, которая казалась самой очевидной,– что мальчик упал с моста. Что и нашло подтверждение двумя днями позже, когда тело Богдана Киреева обнаружили рыбаки на берегу реки в двух километрах от моста. Мертвого и наслаждающегося тишиной.

Просмаковали; а буквально на следующий день после того, как нашли тело Киреева, убилась током девочка по имени Ксения Садовод. И если ситуация с Богданом так и осталась двусмысленной – не было доказательств, что мальчик прыгнул сам, как не было и свидетельств обратного, хотя полиция проверяла версию того, что предки спецом спровоцировали аварию, чтобы избавиться от сына… или от тела сына, пока все были заняты осмотром «ведер»,– в общем, если самоубийство Богдана и оставалось под вопросом, то с Ксенией таких проблем не возникло. Но в то же время, понимая возможные причины Богдана, общественность напрочь не смогла врубиться в возможные причины Ксении. Девочке было 12 лет, она уже начала оформляться, как женщина, на нее поглядывали мальчики; Ксения отлично училась и посещала секцию плавания. С родителями – прекрасные отношения, подтверждено многократно. В школе – никаких конфликтов, ни явных, ни скрытых, что также подтвердило следствие. В прошлом – никаких темных пятен, все настолько прозрачно и типично, что от этого еще страшнее.

Ну, был один момент так-то… Месяцем ранее Ксения ушла на встречу с подружками и обещала маме, что вернется в 7 вечера. Когда стукнуло 9, а девочки все еще не было, мама, устав елозить, позвонила подружкам. Подружки в унисон прочирикали, что с Ксенией они раскланялись без четверти семь, так что по всем параметрам та должна была давно сидеть дома и писать дневник. Мама Садовод посерела лицом и повзрослела вдвойне, и хотела уже начать обрывать телефоны и бить в колокола, но тут же в дверном замке зашкворчало, и заявилась Ксения. Заявилась пришибленно, всем своим видом выражая раскаяние. Девочка повинилась, что заболталась с подружками и забыла о времени, клятвенно пообещала, что больше такого не повторится, и исчезла в своей комнате. Ни с какими подружками та не заболталась, о чем подружки уведомили только что, однако сильнее, нежели к поиску истины, мама сейчас тяготела к поиску коньяка. Она посчитала, что на сегодня с нее хватит, а время расколоть дочь у нее еще будет. Но время не пришло. А через месяц уже и без надобности.

Поначалу приняли за несчастный случай. Ксению родители обнаружили в ванной, вместе с ней в воде плавал ноутбук, который был подключен к розетке,– по всей видимости, из-за низкой зарядки. Однако после изучения страниц в соцсетях следствие пришло к однозначному выводу: суицид. Потому как накануне кончины Ксения Садовод понаписала всюду странную, но показательную фразу: «Ухожу. Меня давно ждут». Куда собралась Ксения, и кто ее ждал, так и осталось тайной, как остался покрытым сумраком тот недавний случай с выпадением Ксении из жизни на два часа. Хотя об этом не заикнулись; о том случае могла рассказать только мама, но маме было, мягко говоря, не очень хорошо во время следствия. Вполне возможно, то странное опоздание и не имело к самоубийству вообще никакого отношения, а если и имело, то ровным счетом противоположное, нежели могли вообразить всяческие конспирологи. Может, Ксения просто гуляла? Захотелось ей вдруг погулять, прочистить мозги, пофилософствовать, подумать о… самоубийстве? Игорь Мещеряков оценил бы юмор.

Еще десятилетний Даниил Яркин. Этот вообще отчебучил в анналы и пал смертью храбрых. Был он простуженный на голову с самого рождения, потому как роды выдались трудными, и маму кесарили. В саду было не так заметно, в таком возрасте все они немного с приветом, но в школе Даниил уже верно присвоил этикетку с надписью «неадекватыш». Прежде всего он за каждым разом лез в бутылку, – надо, не надо. Обсуждали последний фильм с Росомахой и смерть Росомахи, Даниил Яркин при этом разволновался и начал орать, что Росомаха не умер, только дебилы так думают, в кино спецом так показали, а умные люди знают, и че, кто-то не согласен, идем выйдем, пасть порву и все такое. В другой раз смотрели в классе видеоролик «Скажи наркотикам нет», после которого Даниил Яркин начал сайгачить и размахивать руками, вереща, что все это – обманка, отвлекающий маневр, а самый страшный наркотик современности – чай! Ну чай, заварочный, или в пакетиках, не суть – черный или зеленый, душистый тоже, с привкусами и прочий байховый. Все и всюду хлещут гребаный чай, весь мир пьет чай, все постоянно сидят на этом чае, а скажи кому, что он чайный наркоман, тот посмеется, – сие и является главным доказательством зависимости, вот и видеоролик подтверждает. Когда кто-то из класса заметил, что жопу тоже подтирает весь мир, стало быть, следуя логике, самый страшный наркотик – гавно, а все они – сортирные наркоманы, Даниил Яркин перекосился и сообщил, что сейчас он найдет в сумке нож и всех почикает. Ворошился в поисках он долго, никак не находил, икая и пукая, и все приговаривал, что всех убьет; было очевидно, что ножа у него нет, но все равно народ предпочел убраться от него подальше.

В тот день тоже исполнил. Речь зашла о нашумевшем случае с Богданом Киреевым. Основные участники дискуссии склонялись к мысли, что Богдан – слабак, раз выбрал такой путь. Кто-то мог возразить, но не сильно, и само обсуждение протекало в спокойном русле ровно до тех пор, пока рядом не образовался Даниил Яркин. Чухнув, о чем базар, пацан тут же начал в привычном темпе бросаться на людей и скалить зубы, брызжа слюной. При этом Даниил горячился, что якобы даже просто сигануть с моста – да с любого трамплина, хоть с вышки в бассейне,– нужна определенная доля смелости. А если не просто сигануть и остаться в живых, а сигануть и стать мертвым – это надо быть просто настоящим героем и мужиком. Это надо иметь яйца и хребет. Харкался на одноклассников Яркин до тех пор, пока кто-то не психанул и не вызвал того на слабо, потребовав продемонстрировать собственные яйца и хребет, если он такой умный. Пусть он пойдет и сверзится где-нибудь с вышки в угоду всем, тогда они готовы поверить в его теорию и рукоплескать его космической смелости.

Глаза Даниила Яркина засверкалипредынсультно. Думали, он полезет в драку, но тот вдруг убег, чем вызвал хихиканье. Думали, в тубзик побежал, реветь от обиды (или становиться сортирным наркоманом), а то и вовсе взял старт до дому, не стерпев обиды, ну и славно, хоть на остаток дня избавлены от его харканья. Даниил Яркин в самом деле рванул в сторону дома, вот только он не собирался утирать сопли, или отрываться в соцсетях, или унывать. Не-а, Даниил Яркин прибежал домой, выгреб все запасы таблеток из родительской аптечки, а потом взял и сожрал их. Когда вечером после работы родители обнаружили его на полу в собственной блевотине, спасать его было уже поздно. Ну, что ж, чел доказал, что достоин, или что смел, или что бы то ни было. Земля ему пухом.

Еще пацан с частного сектора. Про того мало что известно. Свистят, что он был неоднократно бит отцом, так что однажды заманался и порезал вены. Но официальные сведения были скудными, историю вообще заминали знатно, потому как батяня был полицейский, и, видимо, созвучность профессии со словом «палица» не оставляли пацану шансов в будущем. Пацан с частного сектора умер, бросив отцу на заклание своего младшего брата. Что ж, не самый достойный поступок, но тут не нам судить.

Еще девочка из благородной семьи, которая жила с бабкой, котом, двумя песелями, и золотой ложкой. Родители у девочки имелись, но какие-то адмиралы,– мотались по воинским частям и заграницам и играли в войнушку. Всем заправляла бабушка – отводила девочку в школу, готовила завтраки-обеды-ужины, вычесывала кота, выгуливала песелей, которые все время мечтали от нее удрать на вольные хлеба, бабушка же была крепкой. Девчонка в бабушке души не чаяла, и с подружками ладила, и деньжата родители слали,– жаловаться не на что. А потом девочка внезапно стала песелем – взяла и удрала. Причем дождавшись наступления холодов,– собралась в школу, а отправилась на тот свет. Только не сразу, а помучилась. Волонтеры искали ее два дня, нашли только на третий, в лесу за городом, в кустах, погибшую от переохлаждения. Мотивы поступка – неизвестны. Криминальный след отпал после того, как в тех же соцсетях увидели последнюю запись. «Ухожу. Меня ждут в другом месте». Точь-в-точь как у Ксении Садовод. Тут же родилась версия о причастности ко всем подобным случаям очередного интернет-клуба самоубийц, который мог склонить дуркующих подростков к такому исходу. Версия не получила подтверждения. А может, никто не захотел глубоко рыть, обед же скоро, и лень вдобавок.

В эту когорту малолетних дурней зафрендился Вован Аноров, которого, впрочем, сюда не звали, потому как подростком тот себя ощущал последний раз лет тридцать назад. Обитал Вован в частном, заскорузлом домишке, много лет работал бухариком второго разряда, а поскольку должность эта неоплачиваемая, то пил на женины. Когда жена прятала деньги, Вован устраивал концерты, стращая похмельем и грозя самоубиться, если не даст. Жена поначалу не реагировала, и Вован шел в сарай вешаться, ставил чурбак, прилаживал петлю, все чин-чинарем, только вешаться не торопился, а ждал. Жена Вована Анорова, хоть и в мыслях молила того уже довершить начатое и облегчить всем жизнь, тем не менее, ломалась и деньги давала; а Вован пил. Так и случилось в тот день, жена закочевряжилась, Вовка отправился в сарай вешаться и окочурился. Только не в петле закончил Володенька, а в добрых традициях дарвиновской премии: из-под ног выскользнул чурбак, Вован навернулся и сломал шею. Так что с определенной долей натяжки можно и этого приписать к рядам самоубийц, а можно и не приписывать. По-любому пес с ним.

В середине октября город взбудоражила новость о том, что покончил с собой известный подростковый психотерапевт Виктор Петрович Петров. Правда, многие горожане только после его смерти узнали, что в городе имеется (-лся) известный подростковый психотерапевт Виктор Петрович Петров, но не суть, умер же. По словам источника, близкого к правоохранительным органам (но не принадлежащего к оным), в отношении врача проводилась проверка в связи с заявлением одной из его пациенток, что якобы Петров совершил в отношении нее развратные действия. Виктор Петров был моментально уволен из клиники, где он работал, у него провели стихийный обыск. Никаких доказательств, подтверждающих склонность доктора к педофилии, выявлено не было, однако заявление девочки, как мог бы заметить Глеб Жеглов, пересиливало любые отсутствия любых доказательств. Пока суд да дело, нервы у врача не выдержали, и тот вздернулся. Повесился в своем же собственном кабинете, в последний рабочий день, сразу после обыска полиции. По слухам, на собственном же галстуке. Оставил записку на вырванном из блокнота листе: «Охота». Точной трактовки высказано не было. Предполагали, что прощальное слово – попытка отразить текущую ситуацию. Предполагали также, что это – отсылка к известному фильму «Охота» с Мадсом Миккельсеном. Предполагали еще (видимо, в шутку), что Петров элементарно хотел бухнуть. Чуть позже девочка, обвинившая Петрова в надругательстве, дала опровержение.

Все эти трагические смерти, обрушившиеся на город этой осенью, меркли по интенсивности слухов, домыслов, загадок, разоблачений, уголовных и журналистских расследований со случаем добровольного ухода из жизни ученика восьмого класса школы №20 Игоря Мещерякова.

Из новостей на Майл.ру:

Вчера город потрясла очередная страшная новость: с балкона собственной квартиры, с высоты седьмого этажа, выбросился ученик 8-го класса, 14-летний Игорь Мещеряков. Судя по всему, суицид случился поздно ночью или же перед рассветом. Сам момент самоубийства никем не был замечен, родители мальчика в этот момент крепко спали. Тело было обнаружено утром под окнами местным дворником. По словам врачей, смерть наступила мгновенно, так что отсутствие помощи или свидетелей никак могло повлиять на печальный исход.

Позже неподалеку от тела были найдены фрагменты накладных наушников, которые опознала мама Игоря. Предполагается, что мальчик выпрыгнул с балкона во время прослушивания музыки. Мама Игоря Мещерякова в данный момент находится в больнице с серьезным нервным потрясением.

Полиция проводит проверку.

Из беседы с Владой Вячеславовной Пушкаревой, классной руководительницей:

– Мало что могу сказать. Учился на тройки. Не выделялся. Учителям не дерзил, не конфликтный, замкнутый. В общественной жизни не участвовал, в соцсетях тоже не припомню, чтобы вступал в диспуты. Иногда смотрел в потолок или стену. Ну и что, сейчас половина таких. Они смотрят в стену, а перед глазами их гаджеты. В школе запрет на телефоны, вот у них и стресс. Никаких признаков депрессии, абсолютно. Слышала, их семью посещали из комитета по опеки и попечительству? Ну вот с них и спрашивайте. В школе на него не было никакого давления, опросите хоть всех. И конфликтов не было, не говоря уже об унижениях – боже упаси! Синяки? Ну да, это все знали, он же спортом занимался. В этом же классе учится девочка, которая ходит на гимнастику, и тоже, представьте себе, иной раз приносит синяки. О проблемах с лунатизмом на лбу не написано, откуда нам было знать? Родители ни словом, ни взглядом. С них и спрашивайте! Я понимаю, что хотели, как лучше, ну вот и получили, как лучше. У Игоря что, педиатра не было участкового, который должен быть в курсе таких вещей? Вот с него и спрашивайте!

Из беседы с Романом Гунько, соседом Игоря по парте:

– Так-то нормальный, но часто проваливался. Не, не в снег, а в себя. Почитайте в книгах, узнаете. Не, на зависал, а именно проваливался. Как будто внутри него программа сбивалась. Вы почитайте книги про таких, все поймете. А еще, например, вижу его как-то летом на каникулах. Подхожу, типа, Игорь, привет. Он мне тоже – привет, как дела, все такое. Но смотрю – как будто боится меня. Только он меня не боялся, а походу тупо не признал. Память походу кратковременная, вы почитайте, что это такое, узнаете. Походу он быстро забывал людей, и все другое тоже забывал, может, поэтому ему так в школе тяжко было. Вроде бы чего там мучиться,– заучил перед уроком, рассказал на память, потом забыл. Четверку заработал, нормально. А он – не мог. Всегда тупил, ему разобраться нужно было во всем, что да как, разложить по полочкам, тогда он начинал что-то понимать. Заучить не мог, а так нормальный чел. Не напрягал никогда.

Из беседы с Еленой Козленко, старосты класса, в котором учился Игорь Мещеряков:

– Он ни с кем не дружил, тихоней был. В каких-то подлых поступках замечен не был, ребят не подставлял, ни на кого не жаловался, но и не сближался. Я пару раз мониторила его страницу в соцсетях. У меня должность просто такая, я же должна знать, что вообще в классе происходит, я все-таки староста. У нас, к примеру, был инцидент однажды на национальной почве, представьте себе. И его можно было предотвратить, потому как виновный постил у себя на странице всякие нехорошие призывы. Нет, я тогда еще не была старостой, потому и не могла знать. Просто так шпионить за одноклассниками нет у меня привычки. Так вот, ничего у Игоря не было на странице, никаких признаний, вообще никаких намеков, что у него беда, или он в отчаянии или ему нужна помощь. Он был вообще обычный, ни плохой, ни хороший, ни разу ни единого конфликта с ним, но и хороших поступков не замечалось.

А, ну было как-то однажды, но мне кажется, это просто показалось девушке. В общем, у нас училась Оксана Янина. Игорь нравился ей, она за ним даже таскалась по-глупости. Ну как таскалась, они в одной стороне жили, она просто шла из школы за ним и наблюдала. А потом она однажды заметила, – вернее, ей показалось,– что за Игорем мужик какой-то идет. Тоже, наверное, просто в ту сторону шел. Но ей показалось, что следил, и она даже напугалась и девчонкам в классе рассказала. Оксана? Она потом заболел сильно, кстати, сразу после того случая. Потом ее родители в какую-то клинику в Москве отвезли. В общем, она там сейчас, в Москве.

Из беседы с Мартой Точилиной, одноклассницей Игоря Мещерякова:

– Он был двуликий. Не двуличный, не путайте, у нас тут и без того двуличных героев хватает. Двуликий. Он был не тем, кем казался. Я всегда подозревала, что Игорь рисуется тугодумом, но на самом деле он не такой. Ему удобно просто. Почему – не спрашивайте, не знаю. Просто мысли.

А потом я обнаружила, что у Игоря есть вторая страница ВКонтакте, секретная. Просто обнаружила, случайно. Вернее, мне подсказали. В общем, не помню, как-то обнаружила. Если вы глянете, чего он там пишет, вы очень удивитесь.

Из беседы с Иреком Рахимкуловым, тренером городской секции дзюдо, которую посещал Игорь Мещеряков:

– Хлипкий был. Не боец. Столько времени пытались из него мужика сделать, все без толку. Не вышло. Из-под палки он ходил, родители заставляли. Потом, когда надоело, придумал, что его здесь обижают, чтобы не ходить. У меня здесь все под контролем. У меня проверки постоянные, все всегда на «отлично».

Каких-то периодических пропаданий я не заметил, он часто пропускал. Постоянно что-то выдумывал, чтобы не ходить. Синяков не видел. О том, что у него проблемы на нервной почве, или как это сейчас называется, сам только что узнал. Не удивлюсь, что он и это придумал. Вообще, он богат на выдумки был. Может, он и синяки сам себе ставил. Чтобы на тренировки не ходить. Не знаю, родителей его спрашивайте. Вообще, мутная семейка какая-то.

Из допроса Тенгиза Юматова, дворника, обнаружившего тело Игоря Мещерякова:

– Я не первый был, который его нашел, вы не правильно думаете. Везде пишут, что я его нашел, но там темно еще было, когда я убираться выхожу. Я его не видел, вы не правильно думаете, я того человека увидел сначала. Он стоял и смотрел на асфальт. А я не думал совсем, я же думал, что он на собаку смотрит, собаку свою выгуливает, не обратил внимание совсем. Занялся делами, потом смотрю – того человека нет, а собака – осталась. Я и подошел, только не собака это была, я не правильно подумал, а тот мальчик лежал. А тот, который,– это мужчина был, а в чем одет и как выглядит,– я не видел. Я же думал, он здешний, собаку выгуливает, и не смотрел. Он первый и нашел того мальчика на асфальте, а потом убежал. А почему убежал, я не знаю. Я думал, он испугался, но, наверное, не правильно думал. Если бы испугался, закричал бы, или меня позвал, я же рядом. Может, он проблем побоялся, что у него проблемы будут? Я не видел, как он выглядит. Мужик обычный.

Из новостей на Майл.ру:

Вскрылись новые подробности по делу о самоубийстве ученика восьмого класса, Игоря Мещерякова. Накануне трагедии некоторые жители ближайших домов видели, как мальчик бежал по улице в слезах. По свидетельствам очевидцев, он явно от кого-то спасался. Есть серьезное подозрение, что мальчик подвергался травле.

В то же время, судя по показаниям одноклассников и учителей, в школе у Игоря не было ни с кем проблем. На данный момент нет ни одного свидетельства, прямого или косвенного, о том, что Игорь пал жертвой школьного буллинга. Скорей всего, если и были угрожающие инциденты, то с дворовыми ребятами, и инциденты эти никак не связаны со школой.

Полиция, тем не менее, учинила тотальную проверку школы, в которой учился мальчик. Также прорабатывается версия об уличных конфликтах. Решается вопрос о возбуждении уголовного дела по статье 110 УК РФ «Доведение до суицида».

Из новостной группы ВКонтакте:

Неожиданно открылась поразительная деталь в деле о самоубийстве Игоря Мещерякова. Как оказалось, Игорь имел проблемы со сном психологического характера. Не исключено, что именно хроническое недосыпание стало причиной его отчаянного поступка. Однако поразительно не это. А то, что Игорь Мещеряков в связи со своим недугом посещал в этом году психотерапевта Виктора Петрова. Того самого Петрова, который сам покончил с собой неделей раньше, повесившись в собственном кабинете.

На данный момент никаких объяснений этому совпадению от полиции не поступало: в интересах следствия подробности не раскрываются. Тем не менее, вновь открывшийся факт заставляет нас озвучить возникшие вследствие этого вопросы. Если между Виктором Петровым и Игорем Мещеряковым была связь, то не существует ли аналогичных связей между Виктором Петровым и другими детьми, покончившими с собой этой осенью? Что вообще полиция думает обо всех этих случаях, которые вкупе без всяких надуманных страшилок тянут на стихийное бедствие, обрушившееся на наш город? Действительно ли в городе существует «Клуб самоубийц», о чем уже не раз заходила речь то тут, то там? Имеются ли подробности, протоколы, записи бесед вышеупомянутого Петрова с его пациентами, и если так, не присутствуют ли среди них намеки на альтернативные способы решения проблем? Например, смерть? Имеем ли мы действительно очередного Доктора Смерть, или все это – чудовищное совпадение?

Вступайте в нашу группу и следите за новостями.

Из допроса Сергея Мещерякова, отца покончившего с собой Игоря Мещерякова:

– Расскажите, что произошло в тот день.

– В тот день Игорюня пришел из школы, как обычно. По субботам я часто работаю, но в тот день был дома. Вике как раз позвонила подруга с работы…

– Имя подруги?

– Я понятия не имею. Какая-то с работы. Та тетка, которая нам Петрова советовала, она и позвонила. Рассказала, что Петров повесился. Мы потом Игорюне рассказали, когда он пришел.

– Зачем?

– Ну как. Он же ходил к нему на прием, на сеансы эти.

– Зачем Игорю нужно было знать, что его психотерапевт вдруг покончил с собой?

– Вы про это… Он бы все равно узнал. Лучше от нас, чем от кого-то.

– Вы это обсуждали с женой?

– Что обсуждали?

– Обсуждали, что должны рассказать сыну об этой новости?

– Нет… Не обсуждали.

– Ваша жена сама приняла решение?

– Вроде бы… Да не помню, зачем все это? Как-то само вышло, не обсуждали.

– Вы обсуждали что-либо с женой, какие-то совместные вопросы? Вы обсуждали, к примеру, сам вопрос о посещении психотерапевта? Вы обсуждали вопрос о посещении секции дзюдо?

– Я не помню, что мы обсуждали и как. Слышьте, хватит долбить одно и то же, сейчас реально не до этого. Что-то мы обсуждали, что-то нет. Как у всех.

– Что было дальше в тот день. Вы рассказали Игорю, что дальше?

– Мы были на кухне. Игорюню сильно тряхнула эта новость. Я совсем не думал, что он был так привязан к этому Петрову. Я так думаю, Петров этот оттолкнул Игорюню. Вероника тоже так думает. Оттолкнул, потому что не хотел возиться, или не знал, как помочь. Или тупо посчитал, что с нас не вытянешь много денег, так что нет смысла и тужиться. А Игорюня походу прикипел к нему, по-любому прикипел.

– Вы считаете, что Игорь покончил с собой из-за солидарности со своим врачом?

– Не знаю… Возможно. Я просто не знаю, что еще думать.

– Вы говорили Игорю, что на Петрова завели дело о развращении пациентки?

– Да, Вика сказала. Я сразу же озвучил, что это бред.

– Откуда такая уверенность?

– Она же говорила, что он в кабинете своем к ней приставал? Та девчонка. Так только дебилы могут делать. Петров точно не дебил. Если бы он был педофилом, он бы тихарился где-нибудь так, что комар бы носа не подточил.

– Вы это тоже все высказали Игорю?

– Да, блин. Лучше бы я молчал. Лучше бы Игорюня думал, что Петров этот педофил проклятый. А может, он правда педофил проклятый? Может, я ошибся? Игорек тогда тупо из-за педофила с собой покончил?

Из телефонного разговора дипломата МИД России по второму департаменту Азии, Дениса Сомова, с главврачом психоневрологического диспансера, Иваном Хлебниковым:

– Добрый день. Меня зовут Денис Сомов, я давний знакомый Виктора Петрова.

– Здравствуйте. Но я вам сразу должен сказать, что не имею права обсуждать никаких подробностей дела, я дал подписку в полиции…

– Простите что перебью, но в полиции мне и дали ваш телефон.

– Вот как?..

– Мне не нужны подробности. Мне известны подробности. Напротив, я намерен добавить еще и от себя немного. Есть высокая доля вероятности, что Виктор не делал того, в чем его обвиняют.

– Послушайте… Денис, так? Денис, я не совсем понимаю. Если у вас есть какая-то информация, и вы хотите ею поделиться, вам лучше прийти к следователю…

– Я не могу этого сделать, в этом все и дело. Я работаю в МИДе России, и нахожусь в Москве. Более того, завтра я уезжаю в Индию на два года. Боюсь, даже официальная повестка из органов в данном случае ничего не изменит.

– Но почему вы мне звоните?

– В полиции не могут принять показания по телефону, нужно очное присутствие, которое, как я сказал, невозможно…

– То есть я – это компромисс, так?

– Ну, вроде того. Можно сказать и так.

– Честно говоря, не ожидал, что о трагедии с Виктором известно в Москве.

– Что вы, совсем нет. Я узнал из паблика ВКонтакте, я подписан на новостную группу города. Все-таки я там родился и жил какое-то время. Родился, кстати, в том же дворе, что и Виктор. В детстве мы дружили, потом мои родители переехали, и мы потеряли связь. А потом вдруг неожиданно жизнь столкнула. Мы сблизились уже по-взрослому и даже вместе ездили в Индию.

– Так это вы! Как же, знаю. Виктор мне рассказывал. Имя, простите, запамятовал. Но слышал о вас, слышал. Думаю, Виктору было бы приятно узнать, что вы… так поднялись.

– Это все родители. Все благодаря им.

– Денис, я вас должен сразу предупредить, коли так. На моем телефоне автоматическая запись всех разговоров. Учитывая занимаемый вами пост, должен ли я отключить запись?

– Совсем нет. Секретов полишинеля не будет. Только по делу, только по Виктору. Записываете – и славно.

– Тогда внимательно слушаю вас.

– Когда мы были в Индии, мы значительно сблизились. И путем долгих откровенных разговоров я наткнулся на тот факт, что у Виктора была… не знаю, какой медицинский термин будет правильным… было гипертрофированное чувство вины. И это чувство, как водится, притягивало события, чтобы еще больше усилиться. В детстве на глазах Виктора живьем сожгли кошку. Это его так потрясло, что он убедил себя, будто он сам сжег кошку. Собственноручно. Убедил себя и мучился этим. Но я там присутствовал и видел, как все было. Когда я рассказал об этом Виктору, у него случился шок. Еще у него умер сын, вы, наверное, знаете. Виктор убедил себя, что именно он виновен в его смерти. В тот день он принял алкоголь, и он думал, что после этого мог что-то сделать с ребенком. Мог полезть с ним нянчиться, или же ребенок заплакал, он начал его утешать и что-то сделал. Неосторожно тряхнул, придавил или даже выронил. Я спросил его, есть ли хоть какие-то малейшие факты, которые могли это подтверждать? Ничего не было, никаких фактов. Виктору просто удобно было так думать. Вернее, не ему удобно, я этому его чувству вины. И он стал терзать себя уже этим, начал отталкивать жену, друзей, вообще саму жизнь. Вполне возможно, что и сейчас мы имеем то же самое. Прошли годы, все забылось, Виктор возмужал и чего-то добился, но это чувство, эта преувеличенная вина, она никуда не делась, она так и сидела в нем. И когда его обвинили в том, в чем обвинили, все это выстрелило. Взорвалось. Он мог вновь убедить себя, что действительно что-то сделал с этой девочкой. Или он мог убедить себя, что не помог ей на должном уровне, как следовало сделать специалисту, и все равно должен понести наказание. Я слышал, девочка эта опровергла свое заявление?

– Да. Но дело пока не закрыто. Следствие ведется. Потому что самоубийство Виктора почти всеми воспринимается, как признание.

– Потому я и звоню. Надеюсь, моя информация сможет поколебать эту уверенность, по крайней мере, у вас.

Из допроса Сергея Мещерякова, отца покончившего с собой Игоря Мещерякова:

– Вы спрашивали у Игоря в тот день, какие у него были взаимоотношения с Петровым?

– Да, Вика спросила. Мы как раз спорили, правда то, что говорят про Петрова, или нет. Вика спросила, были какие-то намеки или что-то подозрительное?

– Что Игорь ответил?

– Он походу не особо понял, о чем вообще речь. Мы поговорили об этом немного, но Игорюня молчал. Потом я вспомнил про звонок Ирека и решил тоже заодно рассказать.

– Ирек – это Рахимкулов Ирек Римович, тренер секции дзюдо, которую посещал Игорь?

– Да, он самый.

– Что это был за звонок, о котором вы вспомнили?

– Он по поводу опеки звонил. Вернее, по поводу проверки.

– Можете пояснить подробнее?

– К нам опека приходила пару месяцев назад.

– Комитет опеки и попечительства?

– Да, они.

– Что послужило поводом?

– Точно не знаю, они не сказали. Намекали, что кто-то дал сигнал. Мы подозревали, что бабка сверху. В смысле, соседка.

– Сигнал – о чем?

– О том, что у Игорюни периодически бывают синяки.

– Откуда у Игоря были синяки?

– Ну вы же и так теперь все знаете. Из-за лунатизма, он и к Петрову из-за этого ходил. Мы всем говорили, что синяки из-за спорта. Но кто-то настучал, и из опеки пришли.

– Как это связано с Рахимкуловым?

– Из опеки спросили, откуда синяк. Как раз накануне у Игорюни приступ был, он ударился и получил синяк этот.

– Вы сами видели, как он ударился?

– Да нет… Ночью было.

– Ваша жена видела, как Игорь падал?

– Думаю, нет…

– С чего вы взяли, что это от падения?

– Ну раньше так и было… А больше откуда? Оттуда же, что и раньше.

– То есть раньше вы были свидетелем того, как Игорь ходил во сне?

– Не… Я ни разу не видел.

– А ваша жена?

– Ну так да, она и рассказала.

– Вы не находите это странным?

– Что? Что странно?

– То, что вы никогда не видели приступов лунатизма, хотя они случались неоднократно.

– Они редко случались. И я сплю крепко. Очень выматываюсь.

– Вернемся к Рахимкулову. О чем вы говорили?

– Он ругался из-за опеки. Вернее, это мы тем теткам из опеки сказали, что синяк у Игоря из-за дзюдо. Ну, мы всем так говорили, я уже говорил… А они, из опеки, учинили проверку Иреку из-за нас.

– Что он хотел от вас?

– Да ничего не хотел, просто звонил поругаться. Я сначала пытался сгладить, но потом он начал грубить, потом про Игорюню начал говорить гадости. В общем, я не выдержал и тоже психанул. Ну, мы поругались. Неприятный разговор тогда вышел.

– Вы все это рассказали Игорю в тот день? Сразу же после известия о том, что погиб его психолог?

– В общих чертах рассказал.

– Что было дальше?

– Потом Вероника сама рассказала про Ирека…

– Что именно?

– Ну, что он цеплялся к ней. Звонил на работу постоянно. Звал на свидания. В сауну звал. Он ведь тогда даже не позвонил узнать, почему Игорь вдруг перестал ходить резко. Я еще пару раз подумал… Игорь ведь все-таки долго к нему ходил, а тут перестал, мог бы позвонить, узнать… А потом понятно стало, когда жена рассказала. Он, Ирек в смысле, наверное подумал, что она мне еще раньше рассказала, и что это я запретил Игорю ходить к нему. Потому что узнал, что он к жене цепляется. Поэтому и не звонил, боялся на грубость нарваться. В общем, санта-барбара. Грустно все это сейчас, а тогда весело было, мы даже поржали, и вроде Игорюня даже встрепенулся, ожил. Я еще спросил Вику, чего она раньше молчала, а она сказала, что из-за Игоря. Он ведь раньше ходил к Иреку, и все это как-то могло на него перейти. А потом уже смысла не было рассказывать. Она рассказала мне потому, что я себя винил, что мы наговорили на Ирека.

– То есть, ввели в заблуждение?

– Ну да, но просто нечего тогда было сказать. Про лунатизм нельзя было говорить. Если бы все узнали, могли бы начать травить Игорюню.

– Вы знали, что Игорь периодически посещает вашу знакомую, Нину Полянскую?

– Нет. Понятия не имел.

Из допроса Нины Полянской, знакомой семьи Мещеряковых, предположительно, одной из последних, кто видел Игоря перед смертью:

– Расскажите о ваших встречах с Игорем Мещеряковым. С какой целью вы встречались?

– У Игоря в школы были проблемы по успеваемости по некоторым предметам. Я помогала ему с физикой.

– Какое у вас образование?

– Я экономист.

– На чем основано ваше желание стать репетитором?

– Это не было репетиторством. Я – не репетитор. Я просто друг семьи. Это была дружеская помощь. У нас не было обязаловки, не было графика, и я не брала с Игоря или его родителей денег. В школе я неплохо ладила с физикой. Когда узнала, что у Игоря проблемы с этим предметом, то предложила позаниматься.

– Почему так случилось, что родителям Игоря не было ничего известно об этом?

– Мы так условились. Это был наш секрет.

– Это было ваше условие или Игоря? Кто первый предложил держать все в секрете?

– Игорь и предложил. Он не хотел, чтобы родители давили на него ожиданием. Раз занимаешься факультативно, то должен выдать результаты. Но мы не были уверены в результатах. Как я уже говорила, я не репетитор. Мы решили попробовать и, в случае успеха, потом уже это обнародовать.

– По свидетельствам одноклассников и учительницы физики, уже с начала учебного года отношение Игоря к предмету заметно изменилось. Было видно, что он занимается факультативно. Несмотря на небольшие успехи, учительница физики все равно решила стимулировать Игоря четверками. Вы знали об этом?

– Да, Игорь очень гордился собой.

– Почему же вы и тогда не открылись родителям мальчика, а продолжили свои встречи тайно?

– Вы сами только что сказали: успехи были небольшие.

– Вы ждали, когда Игорь выиграет областную олимпиаду, прежде чем открыться?

– При чем тут олимпиада?

– Чего же вы ждали? Возможно, были другие причины держать вашу связь в тайне?

– О чем вы говорите, какая связь! Мы просто занимались по выходным физикой!

–Не было ли в ваших отношениях с родителями Игоря чего-то такого, что могло повлиять на ваши встречи, в случае если бы им стало известно?

– Нет. О чем вы?

– Не было ли в ваших отношениях с Игорем чего-то такого, что могло вызвать неудовольствие его родителей, если бы им стало известно?

– Что это значит? С чего такие намеки?

– Ответьте на вопрос.

– Нет. Мы просто занимались физикой. Я не понимаю, к чему вы все время клоните.

Из допроса Сергея Мещерякова, отца покончившего с собой Игоря Мещерякова:

– Как давно вы знаете Нину Полянскую?

– С детства. Мы жили в одном дворе, потом она переехала. Она меня с женой познакомила, они дружили.

– Как они подружились?

– Точно не скажу, кажется, где-то в соцсетях. Они сначала удаленно дружили. Вика тогда в Уфе училась, как раз на последнем курсе. Потом приехала к Нине в гости, так и осталась.

– Вы знаете, почему ваша жена не вернулась после учебы в свой родной город?

– Толком нет, она не любила вообще рассказывать про это.

– Насколько сейчас ваши отношения с Полянской можно считать дружескими?

– Вполне. Дружим, как обычно. Как и раньше.

– Полянская часто бывала в вашем доме?

– Периодически. Мы иногда в баре встречаемся, иногда у нас дома.

– А у Полянской дома?

– У нее места мало. У нас больше. Можно более-менее застолье организовать.

– То есть вы не были дома у Нины Полянской?

– Почему, был. Пару раз, не больше.

– Вы встречаетесь обычно все вместе? Вы, ваша жена и Нина Полянская?

– Либо так, либо еще друзья приходят.

– Нина Полянская приводила с собой кавалеров?

– Бывало. С чего такой интерес к Нинке вдруг?

– Возможно, с того, что она была одной из последних, кто видел вашего сына живым. У вас самого не возникает интерес?

– Мне Нина уже все рассказала. Про то, что они с Игорем занимаются… Занимались… Блин… Я до сих пор поверить не могу…

– Вы хотите, чтобы мы прервались?

– Не, нормально. Спрашивайте.

– Полянская вам одному рассказала про свои встречи с Игорем?

– Жена сейчас в больнице, вы же знаете.

– Были ли у Нины Полянской серьезные отношения с кем-либо за последние два года?

– С Лехой вроде они долго встречались. Сейчас вроде разбежались.

– Алексей Колбасенко?

– Он.

– А раньше, до Алексея Колбасенко, были ли у Нины серьезные отношения с мужчинами?

– Реально не врубаюсь, к чему столько говорить о Нине? Спросите Нину, зачем меня сейчас этим дергать?

– Вы знали, что два года назад Нина Полянская делала аборт?

– Аборт? Нет. Не знал.

– Вас это не удивляет?

– Чему удивляться? Человек сделал аборт, сейчас все делают аборты.

– Тому, что вы, как ее друг, ничего не знали об этом?

– Ну не знал, и что? Это не тот случай, чтобы им делиться.

Из допроса Нины Полянской, знакомой семьи Мещеряковых:

– Расскажите, как в тот день проходили ваши занятия с Игорем?

– Не было занятий как таковых. В тот день не было. Игорь пришел как в воду опущенный. Я думаю, он пришел ко мне в тот день, чтобы отвлечься, но я сразу поняла по его состоянию, что физику лучше отложить. Он переживал по поводу своего психолога.

– Он вам сам об этом сказал?

– Нет. Не прямо. Я уже потом сложила два и два.

– Вы что-нибудь знали о психических проблемах Игоря? О его лунатизме?

– Абсолютно ничего. Они не рассказывали. Вообще никому. Только сейчас все вскрылось. Он ведь раньше у меня ночевал, когда маленький был. Но в то время таких случаев не было, а потом меня перестали просить за ним приглядеть. Теперь понимаю, почему.

– Вы считаете, что из-за лунатизма?

– Ну да, из-за чего же еще?

– Каких-нибудь других причин.

– Каких причин? Не было никаких других причин.

– Таким образом, в тот день ни вы, ни Игорь не были расположены к занятиям физикой?

– Игорь не был точно.

– А вы были?

– Ну, разумеется.

– Но решили отложить, увидев его состояние, так? И что же вы делали?

– Мы просто поболтали.

– Вы пили что-нибудь, чай или кофе?

– Возможно… Не помню.

– А пили что-либо кроме чая или кофе? Что-то покрепче?

– Снова намеки. Что, например?

– Видите ли, в крови Игоря был обнаружен алкоголь. Средняя доза. Соответствует двум-трем бокалам вина, выпитым накануне. Вы что-то знаете об этом?

– Почему я что-то должна знать об этом?

– Возможно потому, что тот день был и для вас не совсем обычным. Ведь ровно в тот же день, два года назад, вы делали аборт. Имеется соответствующая справка из гинекологического отделения.

– И что? Какое это вообще отношение имеет сейчас? Тем более отношение к смерти Игоря? Вы что, думаете, что я его опоила, чтобы отомстить всем мужчинам в мире? А он потом прыгнул с балкона на почве белой горячки? Что за бред?

– Речь совсем не об этом. Просто логично предположить, что и вы в тот день не были настроены на занятия по физике. Вопреки вашему уверению.

– Да все уже давно забыто! Два года прошло!

– Возможно, так и есть. А возможно, нет, учитывая, что после этого вы больше не можете иметь детей. Соответствующее заключение тоже имеется, аборт прошел с осложнениями. Возможно, вы все-таки не сильно хотели заниматься физикой в тот день, и состояние Игоря было всего лишь поводом отменить занятия?

– Даже если и так? Что с того? Что вы уперлись?

– Из-за одного нюанса: почему бы вам в таком случае было не отменить встречу вообще? Но вы этого не сделали, более того, вы пишете Игорю сообщение в социальной сети, в котором уточняете, придет он или нет?

– Мы занимались по субботам. Каждую неделю. Это была – суббота! То, что случилось два года назад, не повод, чтобы устраивать панихиду. Нужно думать о живых. Если вы читали сообщение, вы видели, что я не тянула Игоря на аркане, а всего лишь спросила, идет он или нет.

– Ну а что вы так занервничали?

– Я просто не понимаю, к чему все эти вопросы?

– По свидетельству вашего работодателя, примерно два года назад у вас на работе возникли проблемы в связи со злоупотреблением вами алкоголя. Ваш работодатель даже вынес вам предупреждение, грозил уволить, если вы не возьмете себя в руки. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Ничего. Сейчас это вообще не имеет значения. Тогда я взяла себя в руки, все окей.

– Мы консультировались с врачом, и он подтвердил, что такие осложнения, какие возникли у вас во время аборта, вполне могли возникнуть на почве злоупотребления спиртным.

– Я вам еще раз повторяю. Все это в прошлом и сейчас не имеет ни малейшего значения.

– Год назад, в это же время, у вас вновь появляются недоразумения на работе. На сей раз ваш работодатель затруднился дать однозначную оценку. Доказательств тому, что вы вновь начали пить, не было. Но проблемы, тем не менее, были. Рассеянность, забывчивость, опоздания, вялость. Потом все вновь прекратилось. Вы, наверное, уже догадываетесь, к чему все идет?

– И к чему же все идет?

– В этом году, в тот же самый период, вы, наученная горьким опытом, просто берете две недели в счет отработанных ранее выходных. Можно узнать, по какой причине?

– Я просто устала. Вы меня в чем-то подозреваете?

– Вопрос наличия алкоголя в крови Игоря Мещерякова требует ответа. Дело резонансное, и эти ответы будут получены. У нас в городе семь самоубийств за месяц, шестеро – дети! Мы не подозреваем вас в причастности к этим самоубийствам. Мы даже не подозреваем вас в причастности к самоубийству Игоря. Но, кроме как у вас, ему больше негде было принять алкоголь. Мы предлагаем вам добровольно все рассказать. Мы опросили ваших соседей, мы опросили продавцов и кассиров ближайших к вам магазинов. Мы ведь ходим всегда в одни и те же магазины, не правда ли? Кассиры помнят своих клиентов, особенно, если клиенты резко меняют привычный набор покупок. Но даже если не помнят, всегда есть камеры. Они и на улице есть. Вы в курсе, что на торце дома напротив имеется камера, которая захватывает и ваш подъезд?

– Ну, хорошо! Хорошо, да, признаюсь! Я выпила в тот день!

– Что выпили и сколько?

– Вино. Две бутылки.

– Вы выпили две бутылки вина и в таком состоянии пригласили Игоря к себе?

– Да. То есть нет. Когда пришел Игорь, я выпила всего одну.

– Следует ли это понимать так, что вторую бутылку вы распили совместно?

– Да о чем вы говорите?! Что значит – распили?! Игорь – ребенок еще, он мне как сын. Да, я видела его состояние, видела, что-то его грызет. Я предложила ему пригубить. Просто пригубить. Он был бледный, и хотел поговорить, но не знал, как. Я решила, что немного вина его расслабит. Ни о каких трех бокалах речи нет! Он и один-то еле пригубил.

– К сожалению, экспертиза показывает несколько другую картину. Хорошо, оставим пока это. Скажите, кто был отцом вашего ребенка?

– Вы серьезно? Щас, я вам так кинулась рассказывать.

– Сожалею, но вам придется ответить. Вопрос важный.

– И чем он так важен, как это вообще связано с Игорем?

– Ответьте на вопрос. Кто был отцом ребенка?

– Я не помню. Понятия не имею. По пьяни залетела.

– Что означает ваше сообщение, которое вы отправили Игорю по смс уже после вашей с ним встречи: Прости, все вышло из-под контроля, я была не права. Не говори предкам.

– Это из-за вина. Я пожалела, что предложила ему вина. Попросила не говорить родителям.

– Насколько сильно все вышло из-под контроля? Игорь ушел от вас пьяным? Или имеется совсем другой выход из-под контроля?

– Я не знаю, что еще вам сказать.

Из допроса Сергея Мещерякова, отца покончившего с собой Игоря Мещерякова:

– Как вы думаете, кто мог быть отцом ребенка Нины Полянской? Нерожденного ребенка.

– Откуда мне знать?

– У вас есть предположения?

– Нет.

– У вас доверительные отношения с Ниной Полянской?

– Нормальные. Мы с детства дружим. Говорил уже.

– Вы встречались? Когда-нибудь, как мужчина и женщина?

– Да, встречались. Давно. Это не секрет.

– У вас были когда-нибудь интимные отношения с Ниной Полянской?

– Были. Давно.

– А после того, как вы вступили в брак? У вас были отношения с Полянской? Отношения, выходящие за рамки дружбы?

– Я не знаю, что сказать.

– Скажите правду. Это просто. Нужно сказать правду. У нас есть показания Алексея Колбасенко, с которым встречалась Нина Полянская. Именно он первый озвучил то, о чем мы сейчас говорим. Он проверил телефон Полянской, ее переписку в Ватсапе, и нашел там вашу переписку.

– Похоже на Леху…

– У нас есть показания Александра Кочетова, вашего партнера по бизнесу. Он тоже подозревал, что между вами и гражданкой Полянской есть некая тайная связь. И вы упоминали вашу соседку с верхнего этажа. Если вы не в курсе, ее зовут Нелли Дмитриевна Мышкина. Она показала, что видела вас и женщину, которая не являлась вашей законной женой. Несколько раз она видела вас и эту женщину в вашей машине. Гражданка Мышкина уверенно опознала эту женщину, как гражданку Полянскую.

– Хорошо. Если это так важно. Мы встречались.

– Расскажите о вашей связи. Как давно она началась, как долго длилась?

– Началась после армии, когда я вернулся. Я в запой тогда ушел. Пил сильно. Мы оба пили, я и Нина, вот в чем проблема. На этой почве мы и сблизились. Мы пили и спали. Но у нас не могло быть будущего, мы или спились бы, или бы убили друг друга в конце концов. Нужно было рвать, я и порвал. Бросил пить, стал встречаться с Викой, потом мы с ней поженились.

– С Полянской вы продолжали встречаться параллельно?

– Изредка. Потом, когда мы с Викой официально сошлись, я с Ниной завязал. Мы остались просто друзьями.

– Ваша жена знала тогда о ваших отношениях с Полянской?

– Знала. Перед свадьбой мы поговорили, и она прямо спросила: все? Я сказал: все. Больше мы не говорили на эту тему.

– Но это оказалось не все?

– Поначалу все было нормально. Но Вика… Блин, да мы друг в друга вцепились тогда, мы были нужны друг другу. Она бежала от чего-то, я это понимал, но никогда не спрашивал. Она смылась из своего города – сначала в Уфу, на учебу, жила в общаге, потом – сразу сюда. Ей нужен был муж, а мне – жена. Мне нужно было остепениться, а ей – зацепиться. С Ниной не так.

– С Полянской у вас была страсть?

– Ну да… Типа того. Поначалу мы играли свои роли, потом сорвались.

– Как это произошло?

– После вечеринки, я повез Нину домой, у нас случилось.

– Сколько вы к тому времени были в браке?

– Года два…

– С тех пор вы встречаетесь?

– Периодически… Ну в смысле, мы то сходимся, то расстаемся. Я же понимаю, что это – ненормальная ситуация, у меня семья, у нее – никого нет, но тоже нужна семья.

– Ваша жена знала, что ваша любовная связь возобновилась?

– Поначалу нет… Потом случайно узнала.

– Расскажите подробнее – как?

– Мы встретились с Ниной днем у меня дома. Игорюня случайно пришел из школы раньше и нас застукал…

– Он видел вас с Полянской?

– Нет, Нину он не видел. Но понял, что я с женщиной. Он рассказал Вике.

– Рассказал матери, вашей жене?

– Да…

– Как к этому отнеслась ваша жена?

– Она отнеслась к этому странно. Она сказала: только не у нас дома. И больше – ничего. Я хотел как-то обсудить… Если бы мы обсудили, то, возможно, нашли бы решение. Мне самому не нравилось на два фронта жить. Но Вика не захотела обсуждать. И больше никогда не возвращалась к этой теме.

– Изменилось ли отношение вашей жены к Полянской после этого?

– Нет. Это тоже немного странно.

– Изменилось ли отношение вашей жены к Игорю?

– Нет… с чего бы?

– Изменилось ли отношение Игоря к вам после того случая?

– Ну, я заметил, что ему неприятно все это было. Но потом забылось, это же давно было.

– Изменилось ли ваше отношение к Игорю после этого?

– Мое? К Игорюне? С чего?

– С того, что он, можно сказать, настучал на вас вашей жене.

– Так он ребенок был! Что он должен был делать? Я, можно сказать, на его глазах предал маму.

– Но лично Полянскую он не видел?

– Нет. Он пошел в свою комнату, и Нина как раз улизнула.

– То есть Игорь не мог знать о том, что у вас длительная любовная связь с Ниной Полянской?

– По идее, нет. Если только он тоже где-то нас не видел, как та бабка… Но он ничего не говорил, не намекал даже.

– Это был ваш ребенок? Нина Полянская забеременела от вас, когда сделала аборт?

– Мой… Я не знал ничего. Она мне потом уже сказала. После аборта…

Из материалов уголовного дела:

Установлено, что незадолго до самоубийства у Игоря Мещерякова состоялась встреча с гражданкой Ниной Полянской, подругой семьи. Встреча происходила дома у Полянской, официальной причиной встречи считалось репетиторство. Репетиторства, однако, не состоялось, вместо этого Полянская и Мещеряков занимались совместным распитием спиртных напитков. Инициатором распития выступила Полянская, к тому времени уже находившаяся в состоянии опьянения. Во время застолья Игорем Мещеряковым было выпито 3 бокала вина (данные экспертизы прилагаются), количество выпитого Полянской неизвестно.

В какой-то момент времени Нина Полянская оставила Игоря Мещерякова на кухне, а сама проследовала в комнату. Далее, имея целью преступный умысел, а именно – совращение Игоря Мещерякова, Полянская сняла с себя всю одежду и легла на диван. После этого она позвала Игоря Мещерякова проследовать за ней в комнату.

Мальчик, увидев на диване женщину полностью без одежды, на какое-то время впал в ступор от увиденного. Однако, будучи в состоянии легкого алкогольного опьянения, Игорь Мещеряков преодолел первое впечатление и приблизился к Нине Полянской. Далее произошел физический контакт, заключающийся в прикосновении к эрогенным зонам, при этом мальчик пришел в возбужденное состояние.

Однако полового акта не случилось по причине внезапно резкогоотрезвления Игоря Мещерякова и осознания им происходящего. После этого Мещеряков быстро покинул квартиру гражданки Полянской и направился домой, как следует из дальнейших материалов дела. Позже, также осознав произошедшее, Нина Полянская испытала страх и отправила Мещерякову смс-сообщение с просьбой ничего не говорить родителям о том, что между ними произошло.

Умысел на совращение заведомо малолетнего Нина Полянская категорически отрицает, утверждая, что это было спонтанное обоюдное желание.

Из показаний Радика Зуфарова, соседа по дому и друга семьи Мещеряковых:

– Как вы можете охарактеризовать отношения между Сергеем и Вероникой Мещеряковыми?

– Че, как жили, что ли? Ну жили как-то. Она его не любила, я ему всегда говорил. Он ее любил. А ей только деньги его были нужны.

– Сергей Мещеряков очень богат?

– Не, ну все равно.

– Все равно – что?

– Нормально он зарабатывал, и квартира – его, а у нее нет ничего. Вот и жила с ним. И бабу другую терпела.

– То есть вы знали об отношениях между Мещеряковым и Полянской?

– Ну да. Теперь все знают, так что пофиг. Прикрывал я его. Мы типа вместе шли бухать, только я один шел бухать, а он к Нинке шел.

– При этом вы утверждаете, что Мещеряков любил законную жену?

– Верку? Веронику, в смысле? Я ее Веркой называю. Любил, всяко. Верка видная баба, а Серега – он же душевный. И честный. Он ушел бы от нее, если бы не любил. Нинку он не любил, та его приворожила. Я ему сто раз говорил к бабке сходить, чтобы порчу снять. Блин, если уж из двух выбирать, то Верку. Нинка – она конченная. И бухает. По молодости так бухала, что всему городу дала. А потом Сереге подсыпала или нашептала чего-то. Он не верил. Не верил – а че бегал к ней? Ну она так-то тоже ниче, Нинка, но он столько лет уже к ней бегает. Это всяко ненормально. Я за это время уже пятерых сменил. Все равно бабы надоедают со временем.

– Скажите, Сергей и Вероника ссорились?

– Всякое бывало. Жизнь сейчас не сахар.

– Ну а серьезно? Были серьезные ссоры?

– До развода вроде не доходило, Серега бы сказал.

– А скандалы? Были ли скандалы?

– Че, дрались, что ли? Не, какой дрались, вы че! Серега же боксер бывший. Просто так с ним не подерешься. Тут сразу или больница, или гроб. Да он бы и не стал, даже если бы его Верка стулом била. Он бы ушел просто. Он и на улице не дерется.

– Никогда не дрался? На улице.

– Ну, по молодости. Это не считается. Мы тогда все стенка на стенку ходили.

– Вы видели Игоря Мещерякова накануне гибели?

– Ну видел, и че. На улице видел.

– Где конкретно – на улице?

– Во дворе у нас.

– Вы куда-то шли? Или, наоборот, возвращались?

– Я в магаз шел. За углом «Копейка», знаете? Туда и шел за пивасиком. Суббота же была.

– Вы уже выпивали в этот день раньше?

– До этого выпил сиську. Ну, в смысле, полторушку.

– Вы шли в магазин в состоянии опьянения и встретили во дворе Игоря, все так?

– Да, говорю же.

– Как он вам показался?

– Нормально. Мы не общались с ним. Он мне не друг. Не нравился он мне никогда. Маменькин какой-то. И все шмындит, все чекирит за кем-нибудь.

– Именно потому, что Игорь вам не нравился, вы и бросили его в беде?

– В какой беде, вы че? Какая там беда?

– Ранее наружная камера наблюдения зафиксировала, как Игорь Мещеряков бежал мимо упомянутого вами магазина в сторону своего дома. На лице его читались явные признаки паники. Словно он от кого-то спасался бегством. Еще через какое-то время та же камера зафиксировала группу подростков, которые бежали следом, в ту же сторону. Вы что-то знаете об этом?

– Ну, это их дела, кто куда бежит. Мы тоже в свое время бегали туда-сюда. Че, на каждого бегающего кидаться теперь?

– Имеются показания некоего Василия Привалова, живущего в том же дворе, где живете вы, и где жил Игорь Мещеряков. Этот Василий Привалов выгуливал в тот момент свою собаку породы такса. Он тоже видел бегущего мальчика, которого опознал, как Игоря Мещерякова. Он также видел мужчину, которого опознал, как Радика Зуфарова, то есть вас. А еще он видел, как мальчик, похожий на Игоря Мещерякова, прервал бег, увидев мужчину, похожего на Радика Зуфарова. Прервал бег, и между ним и мужчиной произошел короткий диалог. У вас был короткий диалог с Игорем Мещеряковым?

– Да фиг знает, не помню уже. Чет он спрашивал.

– Время? Он спрашивал время? Или дорогу к дому? Или, может, он просил вас о чем-то?

– Ну он мяукнул чет, что за ним пацаны бегут. Я говорю: и че? Он говорит, типа, разберись с ними. А че я буду разбираться, я их знать не знаю!

– То есть вы ему отказали?

– Нет. Че я ему отказал, ниче я ему не отказал. Наоборот, говорю, ладно, разрулим. Только погоди, говорю, пять сек, я до магаза сбегаю и вернусь.

– То есть вы предложили ему подождать, пока вы сходите за пивом, в ситуации, когда его преследовали?

– Ну да, а че? Ниче же не было. Нельзя сразу лезть, всегда нужно брать паузу. Да и трубы уже горели, все равно толком не соображал. Сходил за пивом, вернулся – никого нет. Ну и нормально. Значит, все само рассосалось. Если бы у них были рамсы, они бы там стояли во дворе и выясняли бы.

– Тогда бы вы вмешались и помогли?

– Базара нет, спросил бы, че за дела. Сереги пацан так-то. Лучше я спрошу, чем Серега выйдет и даст кому-нибудь в бубен. Но пацанов уже не было, так что я домой пошел.

– Понятно. Скажите, вам известен человек по имени Дмитрий Зольников?

– Чо?

Статья пользователя, зарегистрированного под ником Ingrid1800, опубликованная на одном из городских новостных сайтов:

Что ж, вот и свершилось! Случилось то, чего так боялись муниципальные комитеты, от чего так упорно открещивалась доблестная полиция, что так тщательно замазывали боты, уводящие любые разговоры, касающиеся этой темы, в иное русло.

И нет никаких инопланетян, нет никакой «черной осени», как ее уже окрестили в городе, никаких проклятий и чудовищных совпадений (как мы помним, мэр прокомментировал нынешнюю ситуацию именно так – чудовищное совпадение). Нет никакой повальной пандемии или Клуба Самоубийц. Родители могут спать спокойно. Но не совсем спокойно, а одним глазом. Потому что если родители, общественность, полиция, – мы все, – так и дальше будем закрывать глаза и отрицать очевидное, то грядут новые смерти. Новые гибели молодых мальчишек и девчонок, которые могли бы жить и жить, но которых убило элементарное равнодушие. Равнодушие нас всех.

Свершилось. Сегодня полиция официально признала факт буллинга в отношении покончившего с собой Игоря Мещерякова. Подонки, виновные в смерти мальчика,– действительно не из школы, в которой учился Игорь. Хоть в этом правоохранительные органы не врали. В школе мальчика никто не травил, равно как и дома. А вот вне школы и дома… Преследования со стороны сверстников в спортивной городской секции – раз. Преследования со стороны дворовой шпаны, уверовавшей в свою безнаказанность – два… А третьего не дано. Возможно, было бы и «три», и «четыре», и «пять». Однако Игорь Мещеряков оборвал эту цепь порочных чисел. Оборвал единственным способом, который посчитал самым верным.

И не нужно сейчас уверять по сто раз в соцсетях, что школа не при чем, ведь среди учеников не обнаружилось ни одного факта преследования. И не нужно сейчас говорить, что учителя не при чем, ведь они очень хорошо относились к ученику Мещерякову, а что вне школы – они просто ничего не знали. И уж конечно нет смысла оправдывать родителей мальчика, уверявших, что им тоже ничего не было известно. Мы все виноваты. Все, с нашим равнодушием.

А еще не нужно списывать смерти, предшествующие трагедии с Мещеряковым, на обстоятельства и «чудовищные совпадения». Давайте признаем прямо: не могло случиться столько самоубийств на пустом месте. Я уверена, что и в случае с Богданом Киреевым, и в случае с Ксенией Садовод, и в остальных подобных случаях мы имеем место не с «чудовищным совпадением», а с чудовищной травлей, помноженной на чудовищное равнодушие. Пора признать, господа правоохранители, что до случая с Игорем Мещеряковым просто не хотелось рыть в этом направлении. Слишком уж непопулярна эта тема. Слишком уж муторна, слишком уж много возни с этим буллингом. Проще списать на психические проблемы.

С Игорем Мещеряковым у вас не получилось списать на психические проблемы, хотя очень хотелось. А теперь выясняется, что как раз накануне смерти Игоря видели на улице, спасающимся бегством от компании хулиганов. И давайте зададим вопрос: кто же пришел ему на помощь, ведь это происходило среди бела дня?

Впрочем, это вопрос риторический. Ответ и так очевиден. Что ж, будем ждать конца расследования. Будем надеяться, что в этот раз виновные не уйдут от возмездия, как это случилось с Анзуром Атоевым, избитым несколько лет назад хулиганами до полусмерти. Кстати, Анзур Атоев учился с Игорем Мещеряковым в одном классе. И вот это можно смело назвать «чудовищным совпадением».

Из допроса Сергея Мещерякова, отца покончившего с собой Игоря Мещерякова:

– Расскажите, что происходило после того, как Игорь вернулся со встречи с Ниной Полянской.

– Я уже не особо помню…

– Что вы помните?

– Честно говоря, ничего.

– Совсем ничего? До этого помнили, а потом вдруг амнезия?

– Типа того. Я в тот день пиво пил. Выходной же.

– Вы каждый выходной пьете пиво?

– Нет. Не каждый. Я чаще работаю по выходным, у нас заказы на выходные падают.

– Вы упоминали, что после армии сильно злоупотребляли спиртным. Как сейчас у вас с этим?

– Сейчас нормально.

– Вы употребляете алкоголь?

– Говорю же, редко. И главное – без запоев.

– Но когда употребляете, то по многу?

– Да по-разному. Вы зря давите, я не алкаш. Я не смог бы по определению совмещать пьянки и бизнес. У Сани спросите, Кочетова. Мы бы давно разбежались, если бы один из нас бухал и другого подставлял.

– Тем не менее, вы совершенно не помните, что было тем вечером? Означает ли это, что в качестве исключения вы выпили очень много?

– Совсем нет. Ничего это не означает. А означает это только то, что у меня в голове затык. Я после третьей рюмки ничего не помню. Всегда, без исключения. Вы можете хоть кого спросить, все подтвердят.

– Все и подтвердили.

– Ну вот. Но погодите, а что, так важно, сколько я пью? Причем тут вообще это?

– Скажите, у вас бывают провалы в памяти, не связанные со спиртным?

– Нет. Не помню такого.

– У ваших родственников встречалось что-то такое? Или похожее?

– Тоже нет. Ну по крайней мере я ничего про это не знаю.

– То есть это ваша врожденная особенность?

– Фиг знает… До армии я практически не употреблял. Бутылку пива, максимум две. Я спортом занимался. Может, это уже тогда во мне было, но как проверить? Это нужно было напиться, а такого не было. Так что за тот период не скажу. А вообще, я думаю – после армии у меня это пошло. Как по башке осколком звездануло, так и пошло.

– Имеются ли еще какие-либо странности, возникшие у вас после службы в армии? Какие-то изменения в психике, в поведении?

– Да нет… Поначалу ломало сильно, говорю же, пил тогда. Но сейчас я думаю: навыдумывал я больше, чем реально ломало. Хотелось быть таким героем, ветераном боевых действий. А алкоголь придавал куражу. Так что все лирика. Наоборот, я после армии как-то ровнее стал. Приземленнее. Делом занялся, витать перестал, уже о чемпионстве не мечтал.

– Скажите, вам рассказывали ваши близкие о том, как вы себя ведете в состоянии опьянения? Или о том, что происходит в эти периоды?

– Угу… Поначалу я же думал, что от рассказов этих я начну что-то сам вспоминать. Но – не получилось, и потом уже – забил. Но все равно периодически кто-то рассказывает.

– Вас что-то удивляло в этих рассказах? Шокировало? Заставляло подумать, что это не про вас?

– Нет. Ничего не шокировало. На самом деле вы заколебали, если честно. Я хочу закончить. У меня сын погиб, а вы тут пытаетесь из меня алкаша нарисовать. Думаете на алкашку все спихнуть? Но не получится. Вам и эта ваша Мишкина подтвердит. Или Мышкина, кто она там, эта бабка сверху. Если она меня и видела бухим, то от силы раз в месяц, а то и меньше. Мы можем закончить сейчас?

– Последний вопрос. Вам знаком человек по имени Дмитрий Зольников?

– Не… Это кто? Учитель биологии?

Из показаний потерпевшего в деле об избиении 2005-го года, Дмитрия Зольникова, вызванного в качестве свидетеля по делу о доведении до самоубийства Игоря Мещерякова:

– Мы тогда одной компашкой лазали. Серега, Радик, я, Вован из соседнего дома и еще один Дима. Мы его Димна звали, а я – Димастый. Ну, чтоб различить. А то как-то было: Димна триппер подхватил, а подумали, что обо мне базар… Извините. Короче, мы тогда вместе тусовались, а чего тусовались – бухали. Вот и весь интерес общий. Страшно бухали тогда. Серега недавно из армии пришел. Он сначала со всеми бухал. С одноклассниками бывшими, со спортивными своими корешами. Потом все от него отвалились. Видели, что он скатывается, кому нафиг нужен такой друган. Ну он к нам и примкнул. Мы-то от него не отвалились бы, нам то пофиг, мы сами такие же. Были. Вован и Димна все-таки отвалились потом, но уже на тот свет. Вот так, синька – она такая. А я вот выбрался. Серега меня и вытащил. Не вытащил – выбил. Спас, типа. От его спасения, правда, до сих пор правая рука толком не двигается и в глазах иногда темнеет. Такая вот петросянщина.

Короче, в тот день Радика не было с нами. Радикулит так-то всегда был прошаренным. Татарин, фигли. Бухать – бухал, но до свинячки не набухивался. И перерывы делал. Я его вообще один раз только в хлам видел, но это был офигенный цирк. Он бутылку разбил об асфальт, разулся и стал прыгать по осколкам. Дурик, короче. Сколько ему тогда швов наложили, он сам со счета сбился. Побаивался я его, еще и хитрый. Да пофиг, зато всегда находил, даже когда бабок не было. А Серега классным оказался чуваком. Рубаха парень такой. Все истории свои рассказывал. Как там говорят в интернете: идеальный рассказчик в вакууме. Я мало что помню с тех лет, но вот рассказы Серегины помню. Уж больно они странные у него были. Мне как-то Димна сказал, и я подумал – точно подметил! Серега как будто не сказки рассказывает, а реальные вещи. Как будто он в двух мирах живет, потом возвращается и рассказывает. Я думаю, ему книжки писать нужно было. Странно, что он книжки не писал.

Мы за садиком в основном квасили. Тогда там все было в тополях, мы их кипарисами называли. Типа: в кипарисы идем? Значит – го бухать, у меня есть. Сидели мы вчетвером тогда. Я, Серега, Вован и Димна. Серега базарил, а потом прикемарил чуток. Мы бутылку без него допили, раз сомлел, пусть поспит. Лето же, он к стволу привалился и спит. Мы думали его потом разбудить, когда за второй пойдем, чтобы его менты не нашли спящего. В смысле – полиция. Тогда еще «трезвяки» были… Короче, сидим мы, нормально гутарим, и тут начинается конец котенку, больше, как говорится, не нагадит.

Я почему все хорошо помню… Протрезвел разом. Думал, так не бывает, чтобы так хо-ба-на – и трезвый! А бывает! Следак мне один хрен не поверил потом. Ладно, и хорошо, что не поверил. Короче, спит Серега на своем кипарисе, а через секунду вдруг подрывается – и ко мне. Я такой: че за нафиг, к Серому белочка что ли прискакала? Только не Серега это ни фига был, вот что я вам скажу. Мне потому следак и не поверил тогда, когда я ему начал этот бред задвигать, и вот сейчас вам задвигаю. Потому что не бред это: не Серега это был. Я как в глаза его глянул, так и протрезвел. У него голубые глаза. А у того были – черные. Как в ужастике.

Вован такой: а? че? А больше никто мяукнуть не успел, Серега мне дал. Врезал так, что я год потом в обмороки падал. Ушиб мозга. Помню, закрутилось все вокруг, но полностью я тогда еще не выключился. К кипарису привалился и так рукой шарю в воздухе, как будто столб ищу, чтобы схватиться. Или защищался я. Вот Серега эту мою руку и схватил, и вывернул. В двух местах сломал. И помню, орет еще, как потерпевший. Бред какой-то армейский, типа «стоять-бояться», «упал-отжался», «смерть предателям», «дави гниду». В общем, с армейки он это все принес, еще его контузия, плюс ко всему «беленькая». Вот крыша и поехала. Что ему там во сне привиделось, что он вскочил, и за кого он меня принял – не скажу, не знаю. А вот то, что он был другим совсем в этот момент,– тут не вру.

Потом я вырубился и остальное знаю только по рассказам мужиков. Они уже решили, что смертью моей кончится. Но Серега развернулся и ушел в закат. Молча. Вован с Димной меня от земли отодрали, вызвали скорую и потащили к дороге. Я в коме провалялся два дня. И все, что помню: убегал от кого-то, а вокруг – кипарисы. Настоящие. Потом очухался, смотрю – следак сидит. Что да как? Я ему и выдал на духу, как все было. Помню, злой тогда я на Серегу был до жути. Думаю, фигли, пусть сидит теперь, если он больной на голову, ему самое место на зоне, там подлечат. И про глаза его черные рассказал, вот тут следак и начал раскручивать свою уже пружину. Какие, говорит, глаза, ты откуда вообще все помнишь, у тебя в крови чуть ли не три бутылки водки? А у меня назавтра реально проблемы начались. Глюки. Я ж протрезвел тогда в реанимации. Так что мне эти кипарисы долбанные и змеи навеки запомнились. А следак, нет чтобы подождать, когда меня отпустит, так и ходил ко мне. Я ему повторяю, как дело было, а сам периодически – зырк в угол, там очередная змея с кипариса сползает. Следак: в общем, все понятно с тобой. Я ему: хоть Вована и Димну спросите. Он мне: да из-за твоих проклятых дружков я снова к тебе и пришел, думаешь, я бы к тебе ходил по два раза, пьянь поганая? Из-за их показаний и пришлось к тебе идти, да и зря пришел, вон ты в углу своем ищешь все время.

Короче, Радикулит поставил точку во всей этой ботве. Радик в смысле. Он с нами тогда не сидел, потому что к нему какие-то его родичи нагрянули. Ну Радик и сказал следаку, что Серега с ними был. А родичи все подтвердили. Татары, фигли. В общем, дело закрыли, Серега – невиновен, Вован с Димной – бухарики, а я – напился и упал.

Я встречал после этого Серегу много раз. Он как раз с этой связался, Виктория-Победа, или как ее там. С ней Колян Востряков угорал поначалу, из соседнего квартала. Потом говорит, как переспал, она сразу на свадьбу стала намекать. Он и слинял, она Серегу подцепила, теперь жена его. Смотрю – трезвый потом ходит, с ней под ручку, типус такой четкий. Козел, блин. Самое главное – я сам после этого завязал, и с Вованом с Димной поругался. Ладно, увлекся. Короче, встречал Серегу: привет – привет. И вижу – он не помнит ни хрена. Хотя следак его допрашивал. Я вам так скажу: он, Серега, один, кто верил, что я сам упал, а по пьяни на него наклепал. Не помнит он, как из меня чуть дух не выбил, а когда рассказали – он посмеялся и не поверил. Я ему в глаза смотрел, у него обида на меня, он верил, что я его чуть не посадил по пьяной лавочке. Так что, видимо, там в голове совсем плохие процессы у него шли.

Из допроса свидетельницы по делу о доведении до самоубийства Игоря Мещерякова, Анжелы Личагиной:

– Как давно вы знаете Игоря Мещерякова?

– Недавно. Толком мы не успели познакомиться.

– Где вы познакомились?

– Я его у Виктора Петровича впервые заметила.

– Насколько нам известно, к тому времени, как Игорь начал посещать Петрова, ваши с ним сеансы уже закончились.

– Ну да.

– Как же вы могли там познакомиться с Мещеряковым?

– Я приходила пару раз к Виктору Петровичу. Вернее, к его клинике. У меня было к нему дело.

– Связаны ли эти ваши визиты с тем, что вы давали показания в отношении Петрова по поводу сексуальных домогательств?

– Да не было ничего. Это мамка меня надоумила наговорить на Виктора Петровича. Она с него денег хотела стрясти, а он не повелся.

– Ваша мать отрицает данный факт. Также нет никаких доказательств, что между вашей мамой и Петровым были какие-либо контакты, кроме официальных в клинике.

– Ну незнай. Говорю, как было.

– Хорошо. Тогда по какому поводу вы приходили к Петрову уже после того, как ваши сеансы закончились?

– По личным вопросам. Хотела с ним проконсультироваться.

– Проконсультировались?

– Не-а. Я так и не решилась зайти. Постеснялась.

– Вопрос остается открытым: как вы познакомились с Игорем Мещеряковым?

– Ну, я видела, что он выходил от Виктора Петровича. Ну, я не знала тогда, конечно, что он от Виктора Петровича выходит, это я потом только узнала.

– Вы увидели Игоря, что было дальше?

– Ну, я пошла за ним…

– Зачем?

– Ну как… Понравился. Думаю, прикольный такой, надо познакомиться.

– Познакомились?

– Не-а. В тот день нет.

– Почему?

– Я уже говорила вашим. И другим говорила, которые приходили. Следил за ним кто-то. За Игорем. Мужик какой-то.

– Каким образом этот человек «следил»?

– Ну, шел за ним.

– То есть, шел следом, как это делали вы? Может, он тоже хотел просто познакомиться?

– Прикалываетесь? Да я знаю, что вы не верите. Говорю как есть.

– Что вас побудило подумать, что этот человек именно следит?

– Он шел всю дорогу за ним. До самого дома. И когда Игорь оборачивался, этот мужик сразу начинал смотреть в сторону. Или на часы. Или в мобильник.

– То есть, как в фильмах, правильно? Следил как в фильмах?

– Типа того.

– Хорошо, в тот день вы не познакомились с Игорем. Когда же это произошло?

– В другой день. Я как раз в его районе шла, смотрю – он сидит во дворе. Ну я и подошла к нему.

– О чем вы говорили?

– Да ни о чем мы не говорили. Так, о том, о сем.

– Вы рассказали Игорю, что за ним кто-то следил?

– Не… Ему – нет.

– Почему?

– Я думала, вдруг я ошиблась, а он сейчас на измену сядет и будет в полицию звонить. Или еще что, бегать там начнет. Короче, я решила проверить.

– Что именно?

– Я пацанам со двора рассказала, что есть типа чел, и за ним взрослый мужик следит. Говорю, вдруг бандит или педофил какой. Говорю, давайте проверим. Если тот мужик следит за Игорем, мы проследим за ним самим. Так что не было ничего такого, о чем вы тут все говорите. Никто Игоря не преследовал, никто его не бил. Мы помочь просто хотели.

– Ваши знакомые дают совершенно иные показания.

– Ну так боятся они. Вот и дают. Потому что за Игорем на самом деле следил какой-то поц.

Из допроса свидетеля по делу о доведении до самоубийства Игоря Мещерякова, Валерия Лобова:

– Вы подтверждаете тот факт, что за Игорем Мещеряковым была слежка?

– Че? Че, слежка? Да какая там слежка, не было ничего. Эта Анжелка, она вам впаривает. У нее с этим пацаном какие-то дела были, он ей денег должен был. Денег должен, а не отдает. Она попросила помочь.

– Помочь выбить деньги?

– Че? Че, выбить? Да в смысле – выбить?! Никто не хотел ни у кого выбивать. Просто поговорить.

– Были какие-то доказательства, что Игорь должен денег Анжеле Личагиной?

– Ну в смысле? Она сказала.

– Она также сказала, что Мещеряков – двойной агент, и за ним следят спецслужбы.

– Ну в смысле… Гы… Анжелка – она та еще подруга. Не, она так-то нормальная. Иногда ее заносит.

– Почему вы поверили Личагиной, что Мещеряков должен ей деньги?

– Да при чем тут – поверили? Я же его знаю, мы с Максом в один садик ходили.

– Макс – это кто?

– В смысле? Ну этот, который прыгнул. Мещеряков.

– Он – Игорь.

– Точняк, Игорь. Я просто попутал. Ошибся просто. В общем, все просто там было. Он Анжелке денег должен, я его знаю, мы просто встретились на улице и поговорили. Я ему объяснил, что долги нужно отдавать, если он нормальный пацан.

– Скажите, вам знакомо сообщество АУЕ?

– Ну а че, слышал.

– Вы как-то относитесь к этому сообществу?

– Я? Не. Пацан знакомый входил. Но он больше в интернете сидел.

– Ни вы, ни ваши близкие друзья не имеете ничего общего с этим сообществом?

– Не…

– Почему вы преследовали Игоря Мещерякова в день гибели?

– Ну так это… Денег-то он не отдал. Анжелка сказала – не отдает.

– С какой целью вы его преследовали? С целью физического воздействия?

– Че? Че, физического? Да никто его трогать не хотел. Смотрим – чешет в сторону дома, смелый такой. Ну мы ему издалека: але, Макс, идем пообщаемся.

– Макс – это Игорь?

– Ну да, Игорь. Ошибся просто. Идем, говорю, пообщаемся. А он бежать от нас. Ну мы за ним побежали, чтобы просто пообщаться. Хотели ему объяснить, что нужно долги платить. А не бегать, как сопля, по улицам.

– Вы это объяснили ему уже раньше.

– Ну так он не отдал! Анжелка сказала – не отдал. Думали, конкретнее объяснить.

– Вы видели, что за Игорем на улице кто-то шел? Или следил? Мужчина?

– Че, следил? Так много мужиков было, день на дворе. Че там кто куда следил, не знаю ничего. У Анжелки спрашивайте. Я ничего не видел. Если она видела, то с ней и говорите.

Объявление на городских новостных сайтах и в группах:

Внимание! Пропал человек!

Неделю назад, в 8 утра, ушла из дома и не вернулась 15-летняя Анжела Даниловна Личагина. Была одета в короткую синюю куртку, на ногах – черные высокие сапоги на каблуках. Последней ее видела мать, когда уходила утром на работу, позже Анжела должна была идти в школу. В школу, однако, она так и не явилась, как и не явилась вечером домой. По словам матери, она в тот день не очень волновалась, потому как, несмотря на юный возраст, Анжела вела довольно свободную жизнь и часто оставалась ночевать у подруги. К тому же они с матерью были в ссоре в связи с громкой историей о городском психотерапевте Викторе Петрове, по которому Анжела проходила сначала обвиняющей стороной, а после – свидетелем.

Первыми тревогу забили, как ни странно, органы правопорядка. Как оказалось, Анжела Личагина также проходила свидетельницей по другому громкому делу о самоубийстве Игоря Мещерякова. Следователь попыталась ей дозвониться, однако телефон Анжелы был отключен. Тогда следователь позвонила маме Анжелы и попросила передать дочери, чтобы та дала о себе знать. Однако ни тогда, ни позже до Анжелы так и не удалось дозвониться. Попытка найти свидетелей тому, каким был последний путь Анжелы из дома, не удалась. До настоящего времени о местонахождении девочки ничего не известно.

Из допроса свидетеля по делу о доведении до самоубийства Игоря Мещерякова, Валерия Лобова:

– Сколько вас было человек, когда вы преследовали в тот день Игоря Мещерякова?

– Трое нас было.

– То есть вы, Евгений Вихлев и Вячеслав Чалый?

– Ну да.

– Что случилось, когда вы догнали Игоря?

– Ну, поговорили…

– Можно подробнее?

– Че, подробнее? Ну, короче, мы за ним побежали, а он – к какому-то мужику подбежал. Не знаю, знакомый чел, или он просто к нему подбежал.

– За помощью?

– Ну, походу…

– То есть Игорь реально осознавал, что ему грозит опасность в вашем лице?

– Че? Че, опасность, какая опасность? Он денег просто не хотел отдавать.

– Что случилось дальше?

– Ну, мы подумали, мужик тот сейчас предъявлять начнет. Типа, че хотели, все дела. Но он как-то мимо нас прошел и не глянул. А Игорь стоял и ждал, а чего ждал – непонятно. Ну, мы его и догнали. Я говорю: пошли в подъезд.

– Зачем?

– Ну в смысле? Чтобы поговорить спокойно. Чтобы всяких мужиков рядом не было, чтобы никто не следил…

– Так все-таки следил кто-то за Игорем?

– Ну че вы докопались? Никто не следил ни за кем.

– Вы зашли в подъезд, что было дальше?

– Ниче. Че? Мы объяснили этому Игорю, чтобы он отдал денег. Анжелке, в смысле, не нам.

– Вы били Мещерякова?

– Не! Никто его не бил. Ну, толкнул я его маленько, просто чтобы знал. Ну так, в разговоре вышло. Никто не бил, у пацанов спросите.

– Вы фотографировали Игоря?

– Ну… Че, пацаны стукнули? Ну сфоткали. Так, чисто на память.

– Вы всех фотографируете на память?

– Да не… Ну мы его так типа припугнуть решили. Чтобы денег Анжелке отдал. Сфоткали и сказали, что во всех соцсетях его выставим и напишем, типа должник.

Объявление на городских новостных сайтах и в группах:

Внимание! Пропал человек!

Два дня назад вышел из дома и не вернулся 14-летний Валерий Лобов. Был одет в черную куртку, синие джинсы, кроссовки с красными полосами. Валерий Лобов был близким знакомым Анжелы Личагиной, пропавшей неделей ранее. Полиция подозревает, что эти двое просто сбежали, потому как оба проходили свидетелями в деле о самоубийстве Игоря Мещерякова и вполне могли из свидетелей стать обвиняемыми.

У мамы Валеры, однако, иное мнение. По ее словам, Валера не был дружен с Анжелой настолько близко, чтобы сбежать. Даже если бы он это сделал, он бы все равно, по крайней мере, поставил мать в известность о своих намерениях. Но самое главное: в последнее время Валера Лобов явно чего-то боялся. Его мама это видела, но когда спрашивала напрямую, тот отшучивался. Только один раз Валера признался, что ему кажется, будто за ним следят.

Из допроса свидетеля по делу о доведении до самоубийства Игоря Мещерякова, Вячеслава Чалого:

– Вы можете рассказать, что произошло между вами и Игорем Мещеряковым накануне его самоубийства.

– Все могу. Без проблем. Я не боюсь, как остальные, мне пофиг.

– Чего боятся остальные?

– Этой фигни про слежку. Которую Анжелка продвигала. Валерыч точно в нее поверил. Он мне говорил, что теперь и за ним следят. Прикиньте? Как заразился. Так что слинял он полюбому куда-нибудь на острова. Жека точно слинял. Вы его теперь не достанете, он куда-то в деревню свалил и телефон выкинул. Предки его прикрывают. Не хотят, чтобы он пропал, как Валерыч или как Анжелка.

– Вы сами можете подтвердить, имел место факт слежки за Игорем?

– Фиг знает. Я сам ничего такого не видел. Но в подъезде кто-то был. Кто-то там тихарился, это точно. Может, он и есть?

– Кто именно, вы видели его?

– Так. Мельком. Мы только начали базар с этим Игорем, а я чую – шорох какой-то наверху. Я в просвет между лестницами глянул, там кто-то метнулся. Но я ничего не разглядел, быстро было. Я пошел наверх посмотреть, кто там лазает. Дошел до самого конца, до девятого этажа. Никого нет. Наверное, в квартиру утек. Жилец какой-нибудь, курил походу. Всяко не тот, кого теперь все боятся.

– Что дальше происходило в подъезде?

– Я когда спустился, Валерыч как раз пацану этому штаны стаскивал.

– Как реагировал на это Мещеряков?

– Вообще никак. Он как деревянный стал, после того как я его приложил.

– То есть вы его ударили?

– Да, ударил. Ну, чтоб не бегал больше. Но я ему не сильно дал, он не упал даже. Походу бухой он был, этот Игорь, чет пахло от него. А может, облился где-нибудь, или показалось.

– Куда вы ударили его?

– В живот. Но не сильно, говорю же. Просто чтобы не бегал больше.

– Лобову удалось снять с Мещерякова штаны?

– Он не снял, а стащил их с него. И трусы потом.

– С какой целью он это делал? Чтобы унизить?

– Он денег с него хотел поиметь. И он, и Анжелка. Я фиг знает, чего они к нему прицепились. Жека тоже не понимал. Пацан не особо так чтобы при бабках, связей нет, предки обычные. Но эти двое чет запали на него.

– Что было после того, как Лобов раздел Игоря?

– Он мне говорит: фоткай. Я зафоткал.

– Сфотографировали Игоря наполовину раздетым?

– Точняк. Без трусов.

– На что вы сфотографировали Игоря?

– На телефон. Вот на этот.

– Для чего это было сделано?

– Я так понял, Валера его шантажировать планировал этим снимком. Мне сказал: потом мне скинешь.

– Что было дальше?

– Да ничего. Все. Валерыч дал Игорю подзатыльник, и мы пошли.

– Вы перекинули снимок Лобову?

– Не. Не успел. Игорь этот помер, нас тут же по камерам вычислили. Тут не до снимков уже.

– Где сейчас этот снимок? По-прежнему у вас на телефоне?

– Не. Я его удалил.

– Удалили, когда узнали, что Игорь покончил самоубийством?

– Не. На днях только удалил. Я вообще хотел его вам показать. Пофиг теперь, все же кто куда делись. А вы все равно не отвянете, пока правду не узнаете. Анжелка с Валерычем или ласты склеили, или в бега подались. Жека тоже слинял, да его предки отмажут всяко. А я ничего не делал, только сфоркал. Ну, приложил легонько этого Игоря, но денег мне не нужно от него было. Я чисто за Анжелку.

– У вас были отношения?

– Да как отношения. Так, ни то, ни се. Сейчас ее нет, и как-то даже легче.

– Почему же вы удалили снимок Игоря? Почему не показали, если намеревались?

– Так нет Игоря. Я к тому и веду. Не, я не глюкую, как Анжелка, не подумайте. И в шпионов на улице я не верю. Хотя хрен знает, может, и непростой этот Игорь совсем был. Но с фотки пропал. Смотрю пару дней назад – подъезд на фотке есть, а чувака этого нет. Выцвел.

– Может, его и раньше не было? Просто не заметили?

– Может. Фиг знает, я не разглядывал. В любом случае, нет его на фотке, и че ее теперь показывать? Смысл, там только подъезд. Так что я удалил. Не получилась фотка.

Из протокола беседы лечащего врача Ивана Хлебникова с пациенткой психоневрологического отделения Вероникой Мещеряковой:

Врач: Я ознакомился со всеми материалами, которые перешли ко мне от Виктора Петровича. Все, что касается вашего сына. Это и аудиозаписи разговоров, и его собственные выводы и предположения. Также мне выпала, скажем так, нелегкая задача быть консультантом в деле о гибели вашего сына, равно как и в деле о гибели его наблюдающего психотерапевта. Такой вот двойной зигзаг… Печальный зигзаг. Мне доступны материалы обоих дел. Я не вправе разглашать из них ни слова, но выводы я делать вправе. Вывод, который лежит на поверхности, касается навязчивых состояний Игоря. Они у него были, они его тревожили, а в последние годы они его донимали. И хотя нигде в разговорах с Петровым прямо не затрагивается эта тема, они так или иначе все время ходили вокруг нее. Скажите, вы замечали у вашего сына эти навязчивые состояния?

Пациентка: Упорство – навязчивое состояние?

Врач: Зависит от контекста. Если человек во что бы то ни стало пытается пробить головой стену, хотя дверь – в двух шагах от него, то – да. Но если это конструктивное упорство, поэтапное упорство, где каждый последующий шаг выбирается по итогам предыдущего, то, конечно, нет.

Пациентка: Игорь не бился головой о стены.

Врач: Но он бился головой об пол. Простите, что вынужден это озвучивать столь грубо.

Пациентка: Это все как-то связано?

Врач: Боюсь, все связано. Ваш сын был убежден, что в мире существует определенный круг людей, кто следил за ним. За ним и за такими, как он? Он называл этих людей – докапывальщики.

Пациентка: Что значит «такими, как он»? Лунатиками?

Врач: Он не уточнял. Я могу судить лишь по косвенным признакам.

Пациентка: Что за признаки?

Врач: Вы в курсе, что Игорь имел тайный аккаунт во ВКонтакте?

Пациентка: Нет. Но сейчас многие имеют фейковые страницы. Чем эта особенная?

Врач: Тем, что была всецело посвящена творчеству. Его, Игоря, творчеству. На этой странице Игорь анонимно выставлял стихи собственного сочинения. Я думаю, можно не спрашивать вас, знали ли вы о том, что Игорь пишет стихи?

Пауза 8 секунд.

Пациентка: Действительно, не знала… Хорошие стихи?

Врач: Я прочитаю вам один. Для примера. Я выписал себе. Вот:

<Еще вчера дрожали в конуре,

С утра сегодня перегрызли поводок.

И назвались людьми, и грезить стали впрок.

Теперь наш путь – строка в календаре.

С утра – покупки, вечером – застолья,

Зимой – лыжня, а летом – по грибы.

Мы обратились, мы вам больше не рабы.

Поужинаем – и заготовим колья.>

Пауза 13 сек.

Пациентка: Надо же… Он никогда мне не показывал.

Врач: У меня есть предположение, почему это случилось. Почему вы, близкий человек, ничего не знали о его поэтических поисках. Вам, вероятно, будет тяжело это услышать… Изучив все материалы, я прихожу к выводу, что ваш сын мог страдать раздвоением личности.

Пауза 10 сек.

Пациентка: Вы серьезно? Вы что, думаете, мы бы с мужем не заметили этого? Как можно жить с человеком, с ребенком… с собственным ребенком, и не замечать таких вещей? Вы по-любому ошибаетесь.

Врач: Боюсь, не все так однозначно.

Пациентка: Я не хочу об этом говорить больше, это бред какой-то.

Врач: Вы знаете, кто такая Каба?

Пауза 12 секунд.

Пациентка: Нет. Кто это?

Врач: Но вы вздрогнули. Вам это что-то напомнило?

Пациентка: Я не знаю. Возможно. Но я не помню.

Врач: Игорь упоминал об этой Кабе в разговорах с Виктором Петровичем. Он говорил, что это существо, которое приходит к нему в снах. Именно от нее, от этой Кабы, он пытался убежать в те ночи, когда он вставал и начинал ходить во сне. Но я ничего не могу вам больше поведать об этом существе, потому что Каба – это образ. Собирательный образ. Ничего конкретного о ней не мог сказать и сам Игорь. А имя – он говорил, что впервые о Кабе ему рассказала бабушка.

Пациентка: Это возможно. Свекровь рассказывала много сказок.

Врач: Но вы не помните, чтобы она упоминала конкретно Кабу?

Пациентка: Я уже говорила. Нет.

Врач: Виктор Петрович попытался вытащить эту Кабу на поверхность. И все, что с ней связано.

Пациентка: Да, несанкционированным гипнозом. Он говорил. Уже потом.

Врач: И по тому, как быстро Игорь погрузился в транс, Виктор сделал предположение, что его мог раньше кто-то гипнотизировать. Виктор подошел близко к правде, почти впритык. Он был хорошим психологом. Просто ему не хватило времени. Очень жаль.

Пациентка: Подошел близко к чему? О чем вы? Он мне звонил незадолго до смерти, спрашивал то же самое. Я ему ответила и вам повторю: ранее мы никогда не водили Игоря на гипноз. Я бы и в этот раз не дала согласия, если бы знала.

Врач: Не нужно было никуда его водить. И не нужно больше искать этого неведомого гипнотизера. Я нашел его. Игорь был этим гипнотизером. Игорь сам, собственными усилиями воли, гипнотизировал себя. И он не страдал от лунатизма. Не было это лунатизмом. Это был транс, вернее, его обратная сторона. Вы не знали ничего о том, что Игорь писал стихи, – просто потому, что он сам об этом не знал! Он писал эти стихи, будучи в состоянии гипноза, в который сам себя и ввел. Он ничего не знал о своей второй странице во ВКонтакте, потому что он создал ее тоже в состоянии самогипноза. И заходил он на эту страницу только в аналогичном состоянии. Существуют специальные техники, как можно ввести себя в гипноз. Игорь мог изучить их. Но, скорей всего, его техника была уникальной. Он сам ее создал, спонтанно, и когда у него получилось, родилась вторая личность, которая писала стихи. Но это только в кино бывает так, что человек с раздвоенным сознанием ничего не подозревает, что одна личность ничего не знает о другой. В жизни такого не происходит. И Игорь подозревал. Именно отсюда и его теория слежки, теория докапывальщиков. Именно отсюда взялось существо по имени Каба.

Пауза 20 секунд.

Пациентка: И как по-вашему, для чего он это делал?

Врач: А вот это я бы и сам хотел узнать. Я бы очень и очень хотел это узнать. Потому что такой самогипноз, такое рождение второй личности могло случиться только на фоне какого-то шока. Шока настолько сильного, шока всеобъемлющего, что рассудок Игоря не смог принять этого. И Игорь ушел в иной мир. Он создал себе двойника, который нашел способ избавляться от последствий этого шока – стихами, творчеством. Иногда система давала сбой, и Игорь падал в этом состоянии, и больно бился об пол, терял себя. Но, как правило, глубокой ночью, когда вы, его родители, крепко спали, он сидел в своей комнате, за своим компьютером, или под одеялом с фонариком и блокнотом, и сочинял стихи. Его тайный аккаунт – он переполнен ими.

Пауза. 16 секунд.

Пациентка: Это все из-за меня. Я виновата. Я пыталась защитить его, их обоих защитить. Не смогла.

Врач: Что вы имеете в виду?

Пациентка: Это все город, откуда я родом. Я бежала, бежала… Придумала другую себя. Оборвала связи. Я все сделала, чтобы закрыть семью от этого города, чтобы он не смог достать их в этом мире, но, видимо, он достал их изнутри. Проклятый городишко… Он с самого начала тянулся к Игорю, тянулся к Сергею. Видимо, нельзя так просто взять и уехать из Арыка.

Врач: Игорь упоминал об этом. В беседах с Виктором он говорил, что вы приехали из Башкирии.

Пациентка: Башкирия – прекрасный край. За исключением этого гиблого места. Оно даже на вас действует сейчас, через меня. Не удивлюсь, что это город вас наводит на мысли, что Игорь был параноиком. Чтобы закрыть тему. Чтобы логично закрыть всю эту историю.

Врач: И вновь мы наталкиваемся на теорию заговора. В последнее время ее что-то слишком много. И не только в связи с Игорем, но и в связи с Петровым. И эта девочка, которая заявила на Виктора в полицию,– она ведь пропала. И другой мальчик пропал, который обижал вашего сына на улице. Этот другой мальчик тоже говорил о слежке, он тоже верил в докапывальщиков.

Пациентка: Об этом я и говорю. На них это перешло через Игоря. К нему – от меня. Во мне это от города, где я родилась.

Врач: Что ж, эта ваша теория тоже имеет право на жизнь. Вернее, имела бы. Есть только одна проблема. В Башкирии нет города с таким названием. На карте вообще нет города с таким названием.

Пауза 14 сек.

Пациентка: Это же просто так говорится. Вы понимаете? К примеру, так говорят: Златоглавая. Но такого города тоже нет. Все понимают, что речь – о Москве. Или говорят: город-герой. Но он никакой не герой. Люди – герои, а он – просто город.

Врач: То есть, Арык – это не имя собственное, а имя нарицательное? Нечто такое, что имеет репутацию сродни сточной канаве? Арык – это ведь канава? Какое тогда географическое название вашего родного города?

Пауза 20 сек.

Пациентка: Я не помню…

Врач: Погодите, как так? Что значит – не помню? Так не бывает. Это же не покупка в магазине, которую можно забыть. Даже друзей можно забыть, но родные города не забываются.

Пауза 5 секунд.

Пациентка: Я честно не могу вспомнить.

Врач: Да нет, это просто смешно. Если вы не хотите говорить, или это какая-то тайна, то можете так и сказать. Но это странно, утверждать подобное. Вы в любой момент можете посмотреть в документах.

Пациентка: Но их нет. Нет документов, где бы фигурировал Арык. Их нет. Свидетельство о рождении, школьный аттестат – все это не сохранилось, все осталось там. В моем дипломе стоит уфимский вуз.

Врач: Всегда есть паспорт. И старая прописка.

Пациентка: Но его тоже нет. Я потеряла паспорт сразу после свадьбы. Мне его все равно нужно было менять на новую фамилию. В новом паспорте у меня только местная прописка.

Врач: Очень интересно. А что насчет фотографий? У вас остались фотографии из прошлого? Часто они весьма стимулируют память.

Пациентка: Я их сожгла. Все фотки. А если честно: я и паспорт сожгла. Все, дотла. Я же говорю, я хотела защитить семью. Я думала, что таким образом я потеряюсь. Что город не найдет меня, прошлое не найдет меня, весь этот кошмар не найдет меня.

Врач: Что же? Простите, что настаиваю, но – что же? Что такого случилось там, в вашем родном городе, что вы так панически боитесь прошлого? Что там стряслось?

Пауза 12 сек.

Пациентка: Я не помню…

Из новостей на Майл.ру:

В истории с покончившим с собой школьником Игорем Мещеряковым неожиданно раскрылись совершенно шокирующие подробности. Мама мальчика, находящаяся в данный момент под наблюдением в городском психоневрологическом диспансере, призналась своему лечащему врачу, что Игорь Мещеряков подвергался жестокому обращению со стороныродного отца. Сергей Мещеряков, отец мальчика, арестован, сейчас он дает показания в полиции. По предварительным данным все обвинения он отрицает.

Таким образом мы имеем подростка, почти еще ребенка, подвергаемого травле на улице со стороны хулиганов, а после того, как он приходил домой – еще и дома, со стороны родного и близкого человека. В свете этих подробностей самоубийство Игоря уже не кажется таким неожиданным.

Расследование дела продолжается.

Глава 23. Каба.

Он сказал:

– Мой отец – твой дед – был хорошим человеком. Мне было за что им гордиться. Однажды его товарищ по работе поехал с семьей на юг и попал в аварию. Машина – всмятку, все живы, но в больнице. В каком-то захолустье, в центре России. Батя выбил на работе уазик и двинул в ту сторону, чтобы привезти товарища и его семью назад. В другой раз еще один его приятель оказался в кабаке, где того напоили и обобрали до нитки. А у человека как раз накануне сын родился, ему выдали премию по этому делу, и он не придумал ничего лучше, чем пойти с друзьями отмечать. При этом батю он даже не позвал, не посчитал нужным. Но именно батя, когда узнал, отдал тому человеку чуть ли не всю свою заначку. Мы бы об этом даже не узнали, но приятель оказался благодарным и позже пришел к нам, вернуть долг и проставиться. Так мама узнала, что у бати водятся заначки, но это уже другая история. Однажды мама попала в больницу с каким-то воспалением, и батя взял на себя дом и меня мелкого. Он договорился на работе и приходил пораньше, готовил маме ужины, потом мы вдвоем носили маме передачки. А потом он еще проверял у меня уроки и награждал подзатыльниками. Я помню, что в тот период мы засыпали с ним в одной постели. Было тоскливо без мамы, – и ему, и мне, -и мы дрыхли в обнимку. Я до сих пор помню его запах, его храп, его тепло. Батя был хорошим человеком. Для меня он был лучшим человеком на земле.

Он сказал:

– Но были дни и даже недели… Дни и особенно – ночи… Тогда вдруг все менялось. Когда отец выпивал, то случалось так, что в него вселялся бес. По-другому и не скажешь. Ты не знаешь его таким, и слава богу. Он давно остепенился, киряет свою самогонку в гараже, а потом любит весь мир, тебя вон на спине катает. Но так было не всегда. Он становился по-настоящему плохим в такие дни и ночи, по-настоящему злым, злобным. Иногда он поднимал руку на мать. На свою жену, которой он с такой любовью носил в больницу передачки. Однажды мы с мамой час простояли на балконе в лютый мороз. Она была в ночнушке, я в пижаме. Бате вдруг втемяшилось в голову, что мы его не уважаем, и он решил преподать нам урок. Выставил на балкон и закрыл дверь на защелку. Я помню, как мама пыталась согреть меня, обнимала меня всем своим телом, но это мало помогало, потому что она сама была задубевшая. А батя ходил из комнаты в комнату, там, в тепле, бакланил сам с собой, размахивал руками и периодически пинал межкомнатные двери. Мне было страшно и холодно, а под конец – страшно и уже даже тепло, но мама сказала фразу, от которой тепло быть опять перестало. Она сказала: не дай бог он сейчас выдохнется и заснет. А про нас забудет. Придется высаживать окно. Главное, не порезать вены, сказала она, и я сразу представил себе маму, истекающую кровью на заснеженном балконе. Но батя нас все-таки пустил. И мне показалось, даже удивился, что мы на балконе.

Он сказал:

– Пару раз было так, что мы с мамой посреди ночи убегали из дома. История с балконом многому нас научила. Теперь, когда батя кирял, мы с мамой ложились спать в одежде. Это нас здорово выручило несколько раз, потому что приходилось срочно линять из дома. Один раз, возможно, одежда спасла нам жизнь. Батя в ту ночь долго ходил по комнатам, бурчал и не давал никому спать. А когда мама попыталась его урезонить и уговорить лечь, он озверел. Он ударил ее по щеке, я бросился между ними и прижался к маме, и от этого батя, кажется, озверел еще больше. Он заявил нам, что отправляется в кладовку за топором, а мы пока можем ложиться на пол и поворачивать поудобнее головы. Как только он вернется из кладовки, он отчекрыжит наши глупые бошки топором. Чтобы мы знали. И пошел в кладовку. Мы с мамой пулей вылетели из квартиры. В одежде, но босиком. Одевать обувь мы побоялись, вдруг батя не станет нас преследовать, а просто кинет топор из кладовки, и конец птичке. Так что мы выбежали из дома посреди ночи босиком, и идти нам было некуда, все родичи – в деревне, до деревни – далеко, босиком не дойдешь, и денег нет. Короче, мы всю ночь с мамой бродили по городу. Босиком, черт возьми, и это была одна из самых… да нет, самая лучшая ночь в моей жизни. Стояло лето, ночь была жаркой, безветренной, небо – чистоган, звезды – как алмазы, все чертово небо подмигивало нам. А мама, твоя бабушка, конечно же, рассказывала истории. Всю ночь. И не повторилась ни разу. Я помню, что мы встретили новый день у реки, недалеко от моста, на склоне. Потом пошли домой. Батя к тому времени глубоко спал. И я должен тебе заметить, за всю ночь я даже не поцарапал ноги, не то чтобы порезаться где-то. Такая чистота была в то время у нас на улицах.

Он сказал:

– Я думал и думал об этом, постоянно думал тогда. Что же происходит в такие моменты, когда батя забухивает? Походу все взрослые носят внутри каких-то своих демонов? С чего вдруг бате захотелось отрубить нам головы, наверное, он и по трезвяку иногда хочет отрубить нам головы, но по трезвяку он этого не позволяет и быстренько прячет эти мысли, а по пьяни – пожалуйста, мы все герои нашего времени, Печорины? Получается, кто не пьет, тот всю дорогу сдерживает своих демонов, а если уж срывается, то совсем швах, получается какой-нибудь Чикатило? Лучше бы уж пил. Может быть, пьянство – способ сбросить пар, чтобы демоны покуражились, чтобы не копили злость, как тот джинн в бутылке? Но что если все намного хуже? Что если нет никаких демонов, вообще, в помине. Человек ведет себя трезвым нормально не потому, что он боится милиции или общества, не потому что так не принято; он ведет себя нормально, потому что он и есть нормальный? А такие зверства по пьяни происходят лишь потому, что алкоголь открывает двери. Кому-то. И этот кто-то проникает внутрь человека и начинает отжигать не по-детски. И если так, то мы – не одни. Вокруг нас существуют какие-то тени, которые бродят вокруг да около и только и ждут, чтобы просочиться внутрь. Они, а не батя, выгнали нас с мамой на балкон зимой. Они, а не батя, не давали нам спать по ночам, били маму и швыряли меня через всю комнату, чтобы я не отсвечивал. Они, а не батя, хотели отрубить нам голову. Я до сих пор не знаю ответа.

Он сказал:

– В детстве я мечтал стать музыкантом. Очень любил гитару. У нас в соседнем подъезде жил дядя Сережа, и у него была акустика. Я каждый день бегал к нему, и он давал мне уроки, совершенно бесплатно. Дядя Сережа говорил, что у меня есть талант. Видел бы ты, Игорюня, как он играл! Черт, как же он играл! Он был знатным гитаристом, местный Пако де Лусия, хоть и самоучка. У него были самоучители, я учился играть по нотам. До сих пор помню фамилии музыкантов. Каркасси, Джулиани, Карулли, Таррега, Сор, Гранадос. У дяди Сережи были записи группы «Джипси Кингс», и он мог воспроизвести некоторые композиции, и он успел научить меня некоторым отрывкам. Иногда мы играли дуэтом, я бацал ритм, а он играл соло, он играл не как все гитаристы – медиатором,– он играл пальцами и меня учил тому же. В общем, ты можешь представить, сколько у меня дома разговоров было и о дяде Сереже, и о музыке, и о том, что мне нужна своя собственная гитара.

Он сказал:

– Батя считал, что я маюсь хренью. Ноты? Ты серьезно, Серега? Ты еще скрипку возьми и пиликай на балконе, как педик. Всех музыкантов батя называл поэтами-песенниками, без разницы, Николаев это или Поль Мориа. Говорил мне: что, и ты хочешь записаться в поэты-песенники? Купить тебе дудочку и колпак? Говорил: тебе спортом надо заниматься, а не на гитаре бренчать. Разучил три аккорда, и харе, девок впечатлить – достаточно, а больше эта твоя гитара ни к чему. Говорил: специальность в жизни нужна, которая тебя прокормит, тебя и твою семью. Говорил: все эти поэты-песенники имеют дядюшек с шершавыми лапами, обычному человеку сцена не светит ни при каком раскладе. А мечты – они до добра не доводят. Мечтатели не выживают. Мечтатели однажды обнаруживают себя на паперти или в могиле. Так что мне стоит поразмыслить и записаться лучше в бокс, у него там и знакомые тренеры есть. А еще я думаю: ревновал меня батя к дяде Сереже. И как его винить? Я же каждый день бегал к соседу, а потом по вечерам дома: дядь Сережа то, дядь Сережа се. Батя ощущал себя немного преданным, немного обиженным. Но до поры до времени он держался в рамках.

Он сказал:

– А потом мы как-то были в деревне, и батя выпил прилично, и разговор опять зашел о моем будущем. В деревнях только и разговоров, что о будущем какого-нибудь оболтуса. Хех. Ну я дурак и ляпнул перед всем честным народом, что хочу стать гитаристом. Кто-то посмеялся и сказал, примерно как батя, что все эти гитары не доведут меня до добра. Кто-то, наоборот, припомнил Кольку какого-нибудь, который играл себе на ложках в сарае, а теперь на сцене отжигает. А батя сначала молчал и смотрел на меня так странно. А потом, когда все выговорились, он вдруг спросил: считаю ли я, что это мое занятие – достойно настоящего мужчины? И я, дурак вдругорядь, ляпнул больше: типа да, вон дядя Сережа говорит, что далеко не каждому дано выйти на сцену, что музыка – это труд, труд и еще раз труд, и хлюпики срываются на полпути, только настоящие альфа-самцы доходят до победной. Типа того. Зря я дядю Сережу приплел. На этот раз батя психанул. Вылез из-за стола, схватил меня за руку и потащил из избы.

Он сказал:

– Шел дождь и вечерело. Я испугался до усрачки. Я думал, он тащит меня к какому-нибудь чурбаку, чтобы не нем отрубить мне голову. Или в колодец кинет. Или в сортире запрет. Или отдаст свиньям на съедение… свиньи, они знаешь какие зубастые! Да мало ли. Но он вывел меня за калитку, а немного погодя – вообще за деревню. Я понял, что мы идем к реке, и испугался еще сильнее. Я понятия не имел, что он задумал, но я точно знал, что мне это не понравится. Потому что по его глазам, по его хватке, по самой его походке, как он дергал плечом и кренил голову набок – он никогда не дергал плечом и не кренил голову, как долбанный дятел,– по всему этому я понял, что не он это, – снова чертов демон в нем. Я начал просить отпустить меня. Потом стал просить прощения – и за гитару, и за дядю Сережу, и вообще за все хорошее. Потом я просто ревел. Батя же молчал всю дорогу, пугая сильнее. Молча тащил меня за руку, и вырываться – бесполезно, силищи в нем огого было.

Он сказал:

– Он вывел меня на гору рядом с рекой. К тому времени дождь уже перешел в ливень, и мы были мокрые оба, как тряпки. Я видел, как капают капли с батиного носа на его усы, как он отфыркивается и периодически облизывает капли, и это тоже было страшновато, как он облизывался. У меня не лице, наверное, слез было больше, чем дождя даже. В общем, батя вывел меня к тому обрыву, куда мы с тобой летом ходили камни кидать, помнишь? Он меня подтолкнул к самому краю и сказал: если ты считаешь себя настоящим мужиком, докажи это. Если твое желание играть такое сильное – заслужи это. Прыгай вниз, в реку. И если прыгнешь,– я куплю тебе гитару. И больше никогда не буду отговаривать или упрекать. Но если не прыгнешь – ты пойдешь по моему пути, как я тебе велю. Давай, прыгай, времени раздумывать нет. Если будешь долго выбирать, я тебя сам скину с обрыва.

Он сказал:

– Река под дождем была страшная. Вся бурлила и пенилась. Но батя одного не знал. Я уже прыгал отсюда, этим же летом, с этого же обрыва. Мы с деревенскими пацанами прыгали. Он и не мог этого знать, за такое нам бы родители головы отвинтили. И пусть мы прыгали под солнцем, пусть река сейчас выглядела как Амазонка, я не особо боялся прыжка. Я мог бы рискнуть и прыгнуть. Я впервые в жизни стоял на развилке, и от моего решения зависела вся моя дальнейшая судьба. А может, и нет, и все это сказки разных психологов, все эти развилки и судьбоносные решения. Вполне возможно, что назавтра батя бы и не вспомнил об этом случае. Ведь он не помнил, как выставил нас на балкон или как хотел оттяпать нам бошки. И не купил бы он мне никакой гитары, посмотрел бы удивленно, проворчал бы про поэтов-песенников,– и все. Но сейчас этого уже не проверишь. Потому что я не прыгнул ни фига, вот и весь сказ. Я отошел от края, размазывая сопли и слезы, и помотал головой. Батя удовлетворенно крякнул и потопал домой, и не разу на меня не оглянулся. А я плелся сзади него. Плелся и оплакивал свою гитару, которой у меня никогда не будет.

Он сказал:

– Я перестал бегать к дяде Сереже. А когда мы встречались на улице, мазался, что у меня много уроков. Дядя Сережа поначалу уговаривал, говорил, что так нельзя, у меня талант, и таким не разбрасываются. Потом перестал. Наверное, понял, что дело не в уроках совсем. Потом он умер, лет через пять. Инфаркт. А я записался в бокс и стал тренироваться до изнеможения. Понимаешь, это ведь сказать так просто: больше не буду. Но в жизни так не получается. Она мне снилась, гитара, мне снилась сцена, мне снились все эти Карулли и Джулиани, покачивающие головами. Мне снились ноты, они как щеглы, щебетали мне новые мелодии, и было даже искушение что-то запомнить. Мне нужно было вытравить из себя мечту, раз уж я от нее отказался, нужно было выбить ее. Иногда на ринге я спецом поддавался. Вдруг ни с того, ни с сего гитара вставала перед глазами, и я пропускал удар, чтобы получить по морде, чтобы заместо гитары пришли звездочки или нокаут.

– Пап, а почему ты не прыгнул?– спросил Игорь Мещеряков.– Ведь если ты мог прыгнуть, и не боялся, почему ты не прыгнул?

Поразмыслив, он сказал:

– Понимаешь, я вдруг вспомнил маму. И то, как мы с ней бродили тогда ночью босиком по всему городу, и ни одна собака нам не встретилась. Я вдруг подумал, что если я все-таки прыгну, и выживу, и батя мне честно купит гитару, то ведь все может стать намного хуже. Я таким образом вновь выставлю его дураком, как бы уроню его авторитет. И потом он меня оставит в покое, но оторвется на маме. Оторвется сильнее, чем раньше. Или оторвется на нас обоих, придумав другой повод, не гитару, и в следующий раз мы можем не успеть выбежать босиком из квартиры. Может, пройдут годы, когда это случится, и никто не свяжет это с моим прыжком, но это будет связано. И я буду это знать, я буду виноват в этом. И была еще одна мысль, на подкорке, но потом уже я ее думал. Ведь выбор тогда стоял не между мечтой и реальностью. Выбор стоял между мечтой и отцом. Если бы я прыгнул… уже никогда бы не было, как раньше. Уже никогда бы я не заснул с ним в одной постели, прижавшись к его плечу, вдыхая запах табака, слушая его храп и просто умирая от счастья. Это бы встало между нами глыбой, и ее уже было бы на раскрошить. Каждый из нас помнил бы это каждую секунду, и в конце концов мы бы стали с ним совершенно чужими. Там, на обрыве, я вдруг понял, что не готов отказаться от отца ради мечты. Я не знаю, правильно ли я поступил. Наверное, не такая была уж сильная эта мечта. Мы с батей никогда об этом больше не говорили. Такие вот пироги, Игорюня. А что, ты бы прыгнул? Если был бы на моем месте, ты бы прыгнул?

Игорь Мещеряков прыгнул.

Из отчета Ивана Афанасьевича Хлебникова по делу о самоубийстве Игоря Мещерякова:

После исследования всех материалов по рассматриваемому делу, показаний многочисленных свидетелей, признательных показаний пациентки Вероники Мещеряковой, можно, наконец, позволить несколько утверждающих выкладок. В первую очередь необходимо подчеркнуть, что, несмотря на сохранение логических цепочек, несмотря на научно-исследовательскую базу под данными выкладками, тем не менее, приходится во многом ссылаться на удивительное совпадение,– фактор, который в данном деле играет непосредственную роль, быть может, решающую роль.

Первое, это – мама, Вероника Мещерякова, после гибели сына ставшая временно нашей пациенткой. В первой половине жизни Вероники Мещеряковой произошло событие – с ней или же с близкими людьми, – которое могло нанести ей психологическую травму. Информация о том, случилось ли это в детстве или подростковом возрасте, отсутствует, равно как отсутствуют сведения о характере предполагаемой травмы, поскольку память пациентки заблокировала любые воспоминания о событии. Попутно под тот же блок попала масса сопутствующих деталей, которые так или иначе могли бы поспособствовать восстановлению памяти. Как выяснилось в беседах, Вероника Мещерякова не помнит фамилии одноклассников, она очень смутно может воскресить в памяти лица детских друзей и подруг, она часто путает даты и очередность ключевых событий. Прошлое имеет для нее расплывчатую форму. Вероника лишь помнит, как выглядели ее родители, да и то благодаря сохранившейся у нее фотографии. Самое поразительное, что она не помнит названия города, в котором родилась, она называет свой родной город Арыком, хотя такого города не существует. Все это время ей удавалось прекрасно интегрироваться в социуме, когда же какие-то события либо разговоры касались ее прошлого, Вероника закрывала тему под предлогом того, что не любит вспоминать. Еще лет тридцать назад такое бы представлялось немыслимым. Однако в современных реалиях, когда у людей катастрофически мало времени на общение, это выглядит логичным. Попытка разузнать о прошлом Вероники через спецслужбы не нашла отклика, поскольку эти детали не относятся к делу. Остается надеяться, что была названа действительная причина, и что правоохранительные органы не скрывают нечто такое, чего остальным знать не положено.

Второе – папа семейства, Сергей Мещеряков, прошедший ад военной кампании в Чечне и приобретший там физическую и психологическую травмы. По рассказам близких людей, Сергей вспоминал о службе в армии неохотно и почти ничего не рассказывал, и в абстрактном случае это тоже выглядело бы логичным и оправданным. Однако множество иных факторов позволяют заподозрить наличие у Сергея аналогичного расстройства, как и у его жены. Сергей Мещеряков не рассказывал о травмирующих событиях потому, что он их не помнил. Однако течение болезни у него было иным, нежели у Вероники, и связано это в первую очередь с принятием алкоголя. Алкоголь частично снимал блокировку,– то, что Вероника Мещерякова не могла себе позволить, в силу того что мать, что женщина, да и просто как человек, не склонный к выпивке. И потому у нее воспоминания оставались запертыми на все замки, а у Сергея Мещерякова – периодически прорывались. Вот только, накопившись за период их подавления, плюс трансформируемые алкоголем, иногда эти воспоминания перекрывали Сергею связь с реальностью. Иными словами, в те минуты или часы, когда, находясь в подпитии, Сергей Мещеряков вспоминал прошлое, он мог не отличать память от реальности. Мог принимать воспоминания за реальность.

Главный персонаж этой истории, Игорь Мещеряков. Первоначальные подозрения, что Игорь Мещеряков обладал способностью к самогипнозу, мог вводить себя в состояние транса и с легкостью это практиковал, нашли полное подтверждение в результате расследования. Не нашли подтверждений предполагаемые причины периодически возникающих травм у мальчика. Первоначальная гипотеза, что система давала сбой, и в состоянии транса образовывались прорехи, в результате чего Игорь резко выпадал из самогипноза и терял сознание, развалилась после признаний Вероники Мещеряковой. Абсолютно все травмы были получены Игорем от отца, Сергея Мещерякова. Именно Сергей Мещеряков, вернее, его душевная болезнь, была причиной того, что Игорь стал вводить себя в гипноз, и он уже сам, самостоятельно, блокировал собственную память. Блокировал абсолютно выборочно, так, как считал нужным, и в этом состоит одна из уникальностей Игоря Мещерякова. Те же недуги, которые терзали его родителей, Игорь Мещеряков интуитивно развил у себя, и, таким образом, все члены семьи оказались запертыми в одной клетке.

По свидетельству Вероники Мещеряковой, впервые это случилось, когда Игорь был совсем маленьким. Поэтому говорить о какой-то стратегии или плане впоследствии со стороны Игоря говорить не приходится. Сергей Мещеряков, употребив вечером алкоголь в объеме, равном примерно одной бутылке водки, поиграл с сыном, посидел перед сном за компьютером, после чего отправился спать. Никаких потенциально провоцирующих факторов пациентка вспомнить не смогла. Вероника исключила ссоры, любые трения между членами семьи, так же как и какие-то сторонние конфликты, не было неожиданных встреч или странных звонков, каких-то необычных разговоров. Здесь, скорей всего, пациентка заблуждается, возможно, в силу субъективности. Провоцирующий фактор наверняка имел место, однако он мог случиться за некоторое время до описываемых событий, вплоть до месячной давности. Фактор, случившись, остался лежать на поверхности, ожидая своего часа, а точнее, ожидая подходящего состояния главы семьи – как физического, так и нравственного. Что это мог быть за фактор, к сожалению, мы уже не узнаем, а гадать не имеет смысла.

В ту ночь Вероника Мещерякова проснулась от шума и обнаружила, что мужа нет рядом на постели. Она определила, что шум исходит из комнаты сына, и пошла туда, чтобы узнать, в чем дело. Но зайти в комнату она не успела, так как дверь распахнулась, и Игорь выбежал ей навстречу. Он был весь в слезах, на лице читались паника и ужас, а за ним по пятам из комнаты следовал его отец. Вероника попыталась закрыть сына собой и выяснить у мужа, что происходит, почему Игорь плачет, а он сам так себя ведет? Однако она тут же поняла, что что-то не так с Сергеем, поскольку тот попросту ее не замечал, как будто ее не было. Выйдя из комнаты сына, он кричал на него, обзывая салагой, веля ему взять оружие и вернуться в строй. Кричал, разумеется, не ему, не Игорю. Кричал кому-то. Вероятно, принимая Игоря за этого кого-то.

Действуя спонтанно, Вероника Мещерякова обошла мужа, продолжая прикрывать собой Игоря, и попыталась спрятаться с сыном в комнате, откуда тот только что выбежал. Они закрыли дверь на щеколду, погасили свет и забились в угол. Вероника впервые видела мужа в момент приступа и понятия не имела, на что тот будет реагировать и как тот будет реагировать. Она логично предположила, что, затаившись в комнате, они оборвут некие ассоциации, Сергей может забыть о них и оставить в покое. Однако эта попытка не сработала. Поначалу Сергей Мещеряков стучал в дверь и требовал, чтобы Игорь (вернее – кто-то) открыл ее и не пытался прятаться, потому что хуже будет. Потом попытался сломать дверь, но не получилось. Тогда Сергей отправился на кухню и принес кухонный нож, с помощью которого попытался вскрыть дверь. Ему удалось вскрыть дверь. Он вырвал Игоря из рук жены и, продолжая ругаться, сделал тому что-то вроде «подсечки», – это когда ударом ноги подсекают ноги противника. Игорь, разумеется, упал, и упал неудачно,– ударился головой о пол и разбил голову до крови. Вероника набросилась на мужа, однако тот уже (по ее словам) попросту выключился. Он словно выполнил программу и мгновенно забыл, зачем приходил. Сергей развернулся и отправился спать.

Именно в ту ночь внутри Игоря Мещерякова родилась новая личность. В ту ночь испуг был столь велик, что Игорь даже обмочился. Плюс состояние усугубила травма головы. Но самое главное: психика Игоря Мещерякова не смогла принять контрастов. Всего лишь пару часов назад отец играл с ним и катал на спине, и вот он врывается к нему в комнату последи ночи, с перекошенным лицом, с пустым чужим взглядом, орет на него, бьет его, требует от него что-то, чего Игорь даже понять не в состоянии. Психика мальчика не выдержала, и Игорь переступил в иллюзорный мир, о природе которого будет сказано чуть ниже. Эта новая личность изобрела способ, как справиться со стрессом. Стихами. Она (они?) справлялись со стрессом стихами. Позже, спустя какое-то время, Вероника Мещерякова застигла Игоря посреди ночи в состоянии транса, и это, вероятно, было первым и единственным разом, когда его самогипноз был явным. Во всех последующих случаях Игорь научился переступать черту незаметно для окружающих. В тот момент, когда Вероника его увидела, он стоял перед стеной и декламировал стихи. Вернее, пытался декламировать. Вероятно, это были его первые попытки связать разрозненные фразы в рифмы.

С тех пор ночные приступы Сергея Мещерякова стали периодическими. Нужно отметить, что далеко не каждое возлияние Сергея вызывало подобную реакцию, не существовало какой-либо четкой схемы для этого, как не существовало признаков, по которым можно было бы распознать надвигавшуюся угрозу. Единственным признаком мог служить алкоголь, однако, не будучи стопроцентным определяющим фактором, алкоголь всего лишь служил поводом быть наготове. Уже неоднократно звучал вопрос, и, вероятно, этот же вопрос будет звучать в суде: почему Вероника Мещерякова не забила тревогу сразу? Ответ банален: по той же причине, которая служит оправданию любому домашнему насилию. Надежда. Надежда, что все наладится само собой. К тому же поведение Сергея в повседневной жизни могло лишь вызвать уважение: он организовал собственную фирму, зарабатывал деньги, он любил жену и сына и старался все для них делать. Его интрижка на стороне с Ниной Полянской никак не влияла на его отношение к близким, это подтвердила и Вероника, это же косвенно подтверждал и Игорь Мещеряков. Надежда, что светлая сторона в конце концов пересилит темную,– вот первая причина, по которой Вероника Мещерякова молчала.

Вторая причина не столь банальна. Сразу же Вероника поняла, что Сергей ничего не помнит о событиях той ночи, как и всех последующих ночей,– как и любых ночей, когда он принимал алкоголь накануне, не важно, имел ли место приступ или нет. Однако вскоре она обнаружила, что и Игорь не помнит ничего из случившегося тоже! Поутру мальчик приходил в замешательство от того, что именно видел в зеркале и как себя чувствовал. Он искренне спрашивал у мамы, что с ним приключилось ночью и откуда все это берется,– его синяки, ссадины, боль в частях тела. Он ведь прекрасно помнил, что накануне перед сном ничего этого не было, и он не ударялся ни обо что, не падал и не дрался. Почему же с утра вдруг все это возникло? Вероника с ужасом осознала, что Игорь страдает теми же провалами памяти, что и его отец, что и она сама. Мальчик вычеркивал ужасные ночные события из памяти, как вычеркивали их из памяти его родители.

И тогда на свет родилась легенда. Игорь сам ее оформил своими вопросами: вполне возможно, что в своей безграничной фантазии Игорь вслух предположил, что ночью он переносится в другое место, как какой-нибудь Питер Пэн, и именно там он получает все эти ушибы. Либо, находясь под впечатлением от услышанной некогда от бабушки сказки, Игорь вообразил, что ночью к нему приходит некое существо, которую он называл Каба, с которой они сражаются. О Кабе он рассказывал Виктору Петрову, считая ее вполне реальным существом, которое его преследует во сне. Идея Кабы пришла к Игорю из деревенского фольклора, который в свою очередь восходит к мифологической концепции «за все нужно платить». Данная концепция, усугубленная библейской догмой о первородном грехе и греховности человека по умолчанию при рождении, не оставляла никаких шансов, кроме как быть жертвой и расплачиваться болью за само свое существование. Палачом в данном случае выступила Каба, именно ей Игорь приписывал все свои беды, проблемы с психическим здоровьем, свои синяки.

Веронике Мещеряковой нужно было что-то отвечать поутру на вопросы маленького Игоря, впрочем, не столь уже маленького, чтобы можно было отшутиться очередной сказкой, и ребенок через пять минут забыл бы об этом. Легенда о лунатизме казалась в тот момент идеальной. Она закрывала все бреши, она давала ответы на вопросы, и, главное, она позволяла сохранить веру маленького мальчика в своего отца. Сохранить веру и любовь сына к отцу, и, что тоже немаловажно, сохранить веру отца, Сергея Мещерякова,– в себя самого. Потому как существовала опасность, что, узнав правду, тот может сломаться. Не простить себе содеянного. Собственно, это произошло сейчас, когда он все-таки увидел истинное лицо Кабы, увидел себя, узнал, что он – и был Каба для Игоря. Вероника Мещерякова начала врать из благородных побуждений, но тем самым она отсекла путь назад, путь к правде. С этого момента она была вынуждена только врать.

На этом перечень фактов можно считать исчерпанным, дальше начинается область предположений. Можно лишь догадываться, что чувствовала Вероника Мещерякова все эти годы,– единственная, кто знал правду в семье. Что чувствовала, рассказывая по утрам мужу и сыну небылицы о том, что Игорь Мещеряков вставал ночью во сне. Что чувствовала, балансируя между правдой и ложью, ведь все могло вскрыться в любой момент, от любой мелочи. И близкие люди никогда ей не простят эту ложь. Что она чувствовала, отводя сына на прием к психотерапевту, где вероятность, что правда выплывет на поверхность, возрастала многократно. Но и не предпринимать этих логических шагов она не могла, будучи заложницей своего обмана. Можно предположить, что какая-то часть Вероники Мещеряковой устала. Часть ее хотела, чтобы кто-то,– в данном конкретном случае, Виктор Петров,– докопался до правды, тем самым сняв с нее этот бесконечный выбор: врать дальше или признаться. Это был острый выбор, потому что то, что происходило в такие ночи,– во время приступов Сергея Мещерякова,– не могло не пугать. Однажды Сергей принес из кухни разделочную доску и заставлял сына ее сломать ударом кулака, а когда у того не вышло, огрел этой доской со всего размаха по уху. Да так, что Игорь два дня плохо слышал этим ухом. Каждый очередной тычок, каждый очередной удар или «подсечка» могли стать фатальными. Каждый раз Вероника Мещерякова стояла перед выбором: мнимое благополучие или страшная правда. Каждый раз она принимала решение швырнуть своего сына на заклание этому мнимому благополучию. С этой точки зрения Вероника Мещерякова не заслуживает снисхождения или пощады. Существует концепция злого рока, которую сформировал ее, травмированный в детстве, рассудок. Она была уверена, что злой рок будет преследовать ее семью постоянно, и даже если она расскажет правду мужу и сыну, и даже если они преодолеют этот недуг, злой рок вернется к ним в более страшном обличии. Та же самая концепция первородного греха и расплаты за само свое существование. Тем не менее, вера в злой рок – не повод пускать все на самотек, или прятать голову в песок, или ничего не предпринимать. Вероника Мещерякова виновна в смерти сына, это неоспоримо, и об этом будет дано однозначное заключение.

Что касается Сергея Мещерякова – в данный момент тяжело доподлинно установить степень его вины. Сергей находится в весьма подавленном состоянии, его состояние даже хуже, чем у его жены, при этом контакты с ним ограничены следствием, и о полноценной работе с пациентом не может идти и речи. Но по косвенным признакам все же можно сделать вывод о том, что какой-то своей частью Сергей Мещеряков осознавал, что делает. В пользу этого предположения свидетельствует степень его физического воздействия на сына. Если верить показаниям Зольникова, то в один из первых приступов Сергей Мещеряков его едва не убил, и только чудо спасло данного гражданина. В случае же с Игорем – приступы повторялись раз за разом, однако никогда Сергей не перегибал палку настолько, чтобы скрывать правду дальше стало невозможно. Все травмы носили поверхностный характер, это была та же балансировка между относительным добром и окончательным злом. Имелись некие сдерживающие факторы, которые не позволяли Сергею бить ребенка в полную силу, и одним из таких факторов могло быть частичное осознание, что перед ним – не противник, не враг, не предатель родины или дезертир. Перед ним – родной сын.

Теперь что касается самого Игоря. Его мать считала, что в его случае срабатывает тот же механизм, что и с ней, а именно – вычеркивание из памяти определенного периода времени. Это было не совсем так. Да, в жизни Игоря Мещерякова присутствовали белые пятна, но это были не периоды, вычеркнутые из жизни, это были периоды, прожитые иначе. В ту первую ночь, когда родной и близкий человек набросился на него посреди ночи, бесцеремонно выдернув из сна, не дав опомниться, обрушив град тумаков; когда родной и близкий человек стал Кабой – существом из страшной сказки,– шок Игоря бы столь сильным, столь всеобъемлющим, что мальчик переступил в другой мир. Его глаза были открыты, он мог что-то говорить – слова или даже фразы,– он мог действовать, чувствовать, осознавать себя самого, но только это был уже не Игорь Мещеряков. Он не вычеркивал из памяти события, он вводил себя в состояние гипноза, в состояние транса, и в этом новом состоянии он воспринимал события иначе.

Как? Можно только лишь предполагать. Узнать не дано. Игорь забрал ответы с собой, когда покончил с жизнью. Очевидно, что, родившись спонтанно, интуитивно, это умение вводить себя в транс позже достигло совершенства. Для Игоря стало в порядке вещей переходить из мира в мир, при этом иногда он мог это делать на виду у всех. И никто не догадывался, что перед ними уже не Игорь Мещеряков. Позже мальчик мог удивляться, что некоторые события выпадают из его памяти, и, конечно же, он не мог не подозревать, что с ним что-то не то,– куда как более «не то», чем заявленный мамой лунатизм,– но так же интуитивно не хотел в этом копаться, чувствуя, что это может привести его к гибели. Какая реальность возникала вокруг Игоря в моменты его самогипноза? Что он видел вместо бесноватого, сумасшедшего, перекошенного от ярости, невменяемого отца? Цветы? Деревья? Птиц? Книги? Что он чувствовал, когда на него обрушивался удар за ударом? Поглаживание ветра? Или он представлял себя рыцарем, сражающимся с великаном? Или он был гонщиком, скалолазом, первопроходцем, индейцем на тропе войны? Игорь был патологическим книгочеем; по словам родителей, по свидетельству Виктора Петрова, по рассказам самого мальчика он прочитал не одну сотню, а то и тысячу книг. Быть может в эти моменты, когда Игорь убегал из реальности, он воплощал вокруг себя сюжеты этих книг? И книги продолжались, истории продолжались вокруг него, и он был главным героем? И эти литературные сцены не давали ему сойти с ума. И именно оттуда, из своих полуснов, из иллюзорных миров Игорь приносил стихи. Которые потом писал на своей странице в соцсети. А потом, выходя из гипноза, он напрочь забывал об этом. Забытье – было непреложным условием сохранения рассудка. Виктор Петров раскрыл бы правду. Будь у него больше времени.

Тот последний день накануне гибели можно считать для Игоря доказательством его веры в преследующий его рок. В тот день он узнает о самоубийстве своего бывшего психолога Виктора Петрова. За время их встреч Петров смог расставить в жизни мальчика множество опорных точек, которыми Игорь успешно воспользовался в дальнейшем для решения своих проблем, – это касается как минимум улучшения школьной успеваемости. И вдруг вся эта опора рушится, потому что как же можно верить и уповать на человека, который сам не смог решить свои проблемы и вот так трусливо, скоропостижно ушел из жизни? Игорь Мещеряков осознает, что он один в поле воин. В тот же день его пытается соблазнить подруга семьи и его репетитор по физике, предварительно угостив алкоголем. Тот факт, что Игорь в панике сбежал от нее, является показателем, что ее поступок он воспринял как предательство. Возможно (всего лишь – возможно!), в тот день Нина Полянская призналась Игорю, что у нее многолетний роман с его отцом, и он сбежал не от возможной интимной близости с ней, а от этой новости. И тут же по пути домой Игорь натыкается на дворовых хулиганов, которые уже неоднократно к нему цеплялись. Игорь пытается спастись бегством, он наталкивается на друга отца, идущего ему навстречу, и просит его защитить, однако друг отца не реагирует на просьбу и бросает мальчика в беде. Хулиганы же как раз в тот день решили перейти от угроз к непосредственному физическому воздействию, которое сопровождалось унижением личности и достоинства Игоря. Игорь Мещеряков прячется дома, в своей комнате, в своем безопасном мирке… Вот только не безопасен этот мирок, а уж в тот день – небезопасен десятикратно. Так совпало, что Сергей Мещеряков употребил днем алкоголь, а ночью у него случился очередной приступ.

Что могло отличать ту ночь от других? По словам Вероники Мещеряковой, такие ночи всегда заканчивались одинаково. Сергей Мещеряков вдруг на пустом месте «переключался» и отправлялся спать, оставив Игоря в покое. Игорь же, будучи в состоянии отрешенности, не реагировал на вопросы матери и предложенную помощь, а тоже молча шел спать, не чувствуя боли от ран и ссадин. В такие ночи, насколько можно судить, Игорь не занимался творчеством; он уходил на дно, погружался глубоко в свой иллюзорный мир. Стихи он писал позже. Что пошло не так той ночью, почему Игорь оказался поутру не в постели, а под окнами своего дома, мертвый? После многократного анализа нескольких вариантов можно остановиться на единственном, более остальных объясняющем произошедшее. А именно, что в ту ночь Игорь Мещеряков не был в состоянии транса. События дня – все эти треволнения, предательства и уход близких людей, унижения и побои, весь этот хаос эмоций,– пробудили внутри Игоря злость, даже – ярость. Ярость на обстоятельства, на жизнь, на окружение, на социум, ярость на себя и на родителей и, конечно, – ярость на Кабу. И было решено встретить Кабу лицом к лицу с открытыми глазами и в полном сознании, и сразиться с ней. Когда же Игорь понял, что Каба – это его отец, его психика пошатнулась. Позже, когда все закончилось, и родители улеглись спать, думая, что и Игорь уснул, Игорь поднялся с постели и начал думать. И то, о чем он думал, не просто расшатало его психику,– это уже разбило ее на осколки. Игорь вдруг осознал масштабы чудовищного предательства, чудовищной лжи, в которой он жил годы. Он думал, что с ним что-то не так, боялся Кабы, терзался чувством вины, что не такой, как все. И вдруг оказалось, что все – обман, он – самый нормальный из всех. Его заставили поверить в ущербность, его заставили поверить в болезнь, в психологический недуг. И эта ложь исходила от самых близких людей.

Игорь просидел всю ночь в своей комнате, зализывая ушибы. Содрогаясь от равнодушия и попустительства мамы. Содрогаясь от немотивированной ярости отца к нему. Анализируя все, что происходило с ним в последние годы, находя объяснения странностям, находя объяснения Кабе. А потом в определенный момент Игорь понял, что не знает, как ему жить с этим дальше. В течение дня он потерял всех. Психолога, подругу, репетитора, родителей, себя. Главное – он потерял себя. Он не знал себя больше,– кто он, на что способен? Возможно, в ту ночь он вспомнил все, все свои уходы в иллюзорный мир, все те бессонные ночи, когда он, пребывая в измененном сознании, писал стихи. Свое последнее стихотворение Игорь написал непосредственно перед гибелью. Написал уже как Игорь Мещеряков. А потом прыгнул. Слушая в этот момент музыку в наушниках, подаренных ему отцом на день рождения.

Вот и все размышления, касаемые этого. Осталось множество белых пятен, и их уже не покрыть. Белые пятна останутся белыми пятнами, вопросы останутся вопросами. С уходом из жизни Игоря Мещерякова и Виктора Петрова эта область закрыта окончательно, лишь они могли дать ключевые ответы. Точки же над «и», которые могли быть расставлены,– расставлены. Сим можно считать странное дело по имени «Игорь Мещеряков» закрытым.

Последняя запись Игоря Мещерякова, сделанная на его фейковой странице во ВКонтакте незадолго до самоубийства:

Ворота в прошлое затворены –

Нужен автомобиль!

Навстречу постскриптуму, прочь от вины –

Умчаться сквозь тысячи миль!

Но дорога в тумане, и светофор разбит, -

Прощай, прожигатель мечты!

Одинокое сердце кровоточит –

Рыдай в леденящей ночи!

Оглавление

Часть 1. Докапывальщики.

  Глава 1. У Петрова-1.

  Глава 2. На улице – 1.

  Глава 3. На тренировке – 1.

  Глава 4. Дома – 1.

  Глава 5. У Петрова-2.

  Глава 6. Дома – 1 3/4

  Глава 7. В школе – 1.

  Глава 8. У Петрова-3.

  Глава 9. На тренировке -2.

  Глава 10. В школе-2.

  Глава 11. Дома – 3.

  Глава 12. У Петрова- 4.

  Глава 13. В школе – 3.

  Глава 14. Дома-4.

  Глава 15. У Петрова-5.

Часть 2. Бог из машины.

  Глава 16. В школе-4.

  Глава 17. В гостях-1.

  Глава 18. На улице-2.

  Глава 19. 6-авортеП У.

  Глава 20. На улице-3.

  Глава 21. У Петрова-7

  Глава 22. Повсюду-1.

  Глава 23. Каба.