Чёрная дыра. Стоять, чтоб услышать [Эдуард Вячеславович Поздышев] (fb2) читать онлайн

– Где я, святой отец?..

– Я не святой отец… Впрочем, называйте как хотите.

Подумав, священник сказал:

– Думаю, зависит от того, кем вы себя считаете. Кто же вы?

– Наверное, бомж, – сказал я. – По крайней мере, так считают другие.

– А вы как считаете? – спросил священник. – У вас есть дом, работа?

– Не думал об этом, – сказал я. – Давно.

– Как давно?

– С тех пор как оказался здесь.

– Вы один здесь?.. То есть…

Почувствовал, как священник посмотрел сквозь меня и, должно быть, заметил Зинаиду.

– Ведь вы не один, – произнёс он задумчиво. – Значит, оказались здесь не случайно.

– Но меня никто не видит, даже вы…

– Это нормально, – отозвался священник уже откуда-то издалека.

Шагнув вслед за голосом, я очутился в больнице. В нос ударило смрадным воздухом, но довольно скоро я привык к этому. На кровати лежала высохшая от возраста старушка. На полу у кровати растекалась зловонная лужа – почерневшее тело больной было изъязвлено. Рядом с кроватью сидела молоденькая практикантка из медицинского колледжа, которая тотчас встала и, повернувшись ко мне заплаканным личиком, поведала, кто она и почему здесь находится.

– Уже давно лежит, совсем одна, и не знаю, чем ей помочь.– Всхлипнула и метнулась к выходу.

На её месте возник священник – казалось, он вынырнул из меня. Неуверенно подойдя к лежащей, повернулся и спросил о чём-то взволнованным голосом. За моей спиной зачастил девичий голосок. Сняв с себя пальто, я накрыл им старушку, она словно очнулась от сна и зевнула. Воспользовавшись этим, священник всунул ей что-то в рот и, вероятно, обрадовавшись, что получилось помочь бедной женщине, ободряюще проговорил:

– Не плачьте, всё будет хорошо. Вы ангел. Побудьте ещё, ей это необходимо.

– Но… мне пора… меня ждут, – отозвалась практикантка.

– Времени хватит, – сказал священник, прежде чем покинуть палату.

Присев на прежнее место, девушка протянула к лежащей дрожащую руку, но, окунувшись в моё пальто, рука перестала дрожать, и девушка улыбнулась.

– Ну, – произнесла она, сжимая безжизненную кисть умиравшей, – всё хорошо, миленькая, всё хорошо.

Неслышно приблизившись к кровати и осторожно взяв своё пальто, я шагнул сквозь больничную стену и очутился на улице.

«Это нормально, – припомнил слова священника. – Теперь я хоть чем-то пахну».

Не зная, как вернуться туда, откуда пела тишина, я отправился на звук. Звук отчётливо раздавался от одного из гаражей, мимо которых я проходил. Просочившись в гараж, ощутил тяжёлый запах. Внутри стояло шикарное авто с включенным двигателем. Проникнув в приоткрытую дверцу, присел на водительское место. Заинтересовавшись шорохами, издававшимися за спиной, повернулся и на задних сиденьях увидел двух задремавших людей. В неестественных позах там замерли полуобнажённые мужчина и женщина. Сильно пахло алкоголем и выхлопными газами. Мужчина очухался первым.

– Фу! От тебя несёт, как от вонючей старухи, – пробурчал пьяным голосом, кряхтя и выкарабкиваясь из салона.

Затем, рухнув на пол, еле сумел подняться на ноги. Кое-как одевшись и, видимо, сообразив, что происходит, он торопливо, насколько мог, распахнул ворота гаража. Затем плюхнулся на меня и, вцепившись в руль, произнёс:

– Эх, любимая, доигрались. Надо отсюдова выбираться.

Машина неуверенно выехала из гаража. Меня же вышвырнуло на асфальт. Упав, больно ушибся, и ссадины на руках и на лбу потом долго напоминали о себе. На лице я почувствовал свежий кровоподтёк. Пока сладкая парочка подвыпивших любовников, вяло переругиваясь, выясняли, кому вести машину, я решал, куда мне податься. В результате мужик, с трудом закрыв гараж, пошатываясь, удалился, а дама села за руль. В последний момент, сообразив, что нам по пути, я протиснулся на заднее сиденье. Несмотря на то, что в салоне было прохладно от работавшего кондиционера, находиться там было нестерпимо. Очевидно, что дама испытывала похожие ощущения, но, вероятно, совсем по другой причине.

Женщина, непрестанно морщась и то и дело затыкая нос, вслух ругала кого-то. Я понимал, что своим запахом подставляю её мужика, но что было поделать – я чувствовал, что должен был ехать с ней. В свою очередь, мне не требовалось постоянно затыкать нос – тяжелый дух, исходивший от дамы, её ругань и невыносимая музыка, сотрясавшая салон, компенсировались убаюкивающими звуками тишины, разливавшимися в моей голове. Задремав на какое-то время, я очнулся от душераздирающего грохота. Придя в себя, догадался, что это всё ещё грохотала музыка. Кроме меня в автомобиле уже никого не было – видимо, хозяйка забыла выключить аудиосистему. К тому же в авто стало душно, и я без промедления выполз из машины.

Рядом с особняком, должно быть, принадлежавшим даме, стояла невзрачная церквушка с обшарпанными стенами. Я знал, что это не те стены, откуда пела тишина, но звуки исходили оттуда. И направился к полуразобранной ограде. Подумалось, что либо это сельская местность, либо небольшой городок, что ремонт ограды – это всё, на что пока хватало в этом приходе средств.

Впервые за несколько лет я ощущал пронизывающий холод и буквально сваливающую с ног усталость. И едва доплетясь до ограды, упал и сразу уснул.

***

– Я словно во сне, – сказал я священнику. – И никак не пойму, где же явь, а где сон.

– Со временем разберётесь, – услышал в ответ и проснулся. – Вы сами должны разобраться.

– Ну как же я разберусь-то без вашей помощи? – в недоумении разводя руками, восклицал надо мной бородатый немолодой мужчина в меховой шапке и коричневой дублёнке. – Вы, отец Василий, священник, настоятель, как-никак… Придёте к ним в подряснике, с вами и разговор-то другой, а я…

– А вы староста, – отвечал тот, кого называли отцом Василием, – лицо ответственное. Так что – держитесь поувереннее!.. Что мне теперь, из-за каждого кирпича в управлении пороги обивать?

Хлопнула дверь машины, и автомобиль, быстро набирая обороты, умчался по заснеженной дороге.

– Вот лентяй! – пробурчал староста. – Молодые, безответственные… Всё бы им шастать по соседским приходам!

По подмёрзшей тропе, ведущей к церкви, зашуршали, удаляясь, добротные боты старосты.

Я поднялся со своего лежбища. За время, пока я спал, одежда на мне успела промокнуть и задеревенеть. А на самом том месте наклёвывался сугроб. Я не знал, как долго я спал, и не помнил, происходило ли со мной что-то во время сна, но холода я уже не чувствовал, как, собственно, не ощущал и тела. Однако не надолго. Вскоре появилось жжение в кистях рук и на лице, особенно в повреждённых участках. Наверное, они покраснели, а может быть, и побелели, но мысли об этом меня не встревожили. Единственное, что беспокоило, это куда же теперь идти и что делать дальше. И я шагнул вслед за старостой.

Когда прекращается пение, появляется пустота. Как будто падаешь в бездну. И хочется лечь и уснуть и никогда уже не просыпаться.

Не было ничего: ни звуков, ни даже мыслей. Только оглушающий грохот действительности. И хоть мне достаточно лишь представить, чтобы оказаться в любой её точке, вникать в смысл происходящего – как заглядывать в чёрную дыру.

Подумав о последнем, что видел, тотчас очутился в натопленном помещении, вероятнее всего, в кочегарке, где и обнаружил старосту, о чём-то с важным видом разглагольствовавшего перед мужиком с помятым лицом.

Машинально потопав, чтобы сбросить с обуви снег, я подошёл к печке и, приоткрыв чугунную дверцу, наклонился над топкой. Староста внезапно примолк и, очумело посмотрев на меня, ткнул в меня пальцем.

– Это… Ты видал? – спросил он истопника.

– Чего? – задрёмывавший истопник вялым взглядом посмотрел на приятеля.

– Ничего не слышал? – испуганно озираясь, староста вжал голову в плечи.

– Нет. А чего?

– Сначала что-то ударило… потом – дверца… – упавшим голосом выдохнул староста.

А мне приспичило поупражняться в некогда позабытой морзянке. В комнатке воцарилось молчание. Замер и я.

– Понял… Всё понял, – из последних сил проговорил староста. – Это… С духовными лицами так нельзя.

И, скривив лицо нервной улыбкой, скинул дублёнку и лихорадочно принялся шарить по карманам пиджака.

Лицо же истопника сделалось неожиданно осмысленным. Ничего не произнося, с маниакально-решительным взором, явно сосредоточившимся на определённой мысли, он методично совершил ряд последовательных действий. Неспешно поднявшись со своего лежака, привычным движением засунул босые ноги в валенки, не глядя, выгреб из-под матраса несколько свалявшихся денежных купюр и медленно, но уверенно покинул каморку.

Тем временем староста одной рукой извлёк из кармана мобильник и дрожащим пальцем другой дважды нажал на кнопку вызова. В невыносимой тишине меня сначала оглушили протяжные гудки, а потом в голове зазвучал резкий голос:

– Да, Сергей Сергеевич! Слушаю!.. Я слушаю!.. Ну, что ещё?

– Отец… Отец Ва… Отец Василий!.. – взволнованно заговорил Сергей Сергеевич.

– Что с вами, Сергей Сергеевич? – голос в голове стал менее резким.

– Про… простите меня, отец Василий! – староста не смог сдержаться и заплакал. – Простите! Я… Я не должен был… Мне нельзя… Вы священник, а я…

– Сергей Сергеевич? Вам плохо? Скажите, где вы? Я тотчас приеду!..

– Н-е-е-т! Не надо!.. Дорогой батюшка! – с искренними обезоруживающими нотками во всю уже смеялся растроганный Сергей Сергеевич. – Я, старый дурак, обижался! А вы – истинный пастырь! Истинный, истинный…

– Сергей Сергеевич, дорогой, – уставшим голосом, но по-доброму отозвался отец Василий. – Ступайте домой, отдохните пару деньков. Я сам, слышите?.. Сам съезжу и всё сделаю… Вы меня слышите?..

Но я уже слушал поющую тишину.

***

Когда просто слушаешь, то отчего же не постоять! Другое дело, когда одолевают мысли, особенно о том, так ли это важно. Давно бы спросил, но, когда так слушаешь, не хочется и спрашивать.

Заметив мужчину, переминавшегося с ноги на ногу, и узнав в нём мужика из гаража, захотел спросить. Стоя рядом со мной, он явно недоумевал, зачем он здесь. На мгновение мы очутились на муниципальном кладбище, расположенном за чертой города. Перед выкопанной могилой в гробу лежало тело старушки из больницы.

Когда снова запела тишина, я спросил:

– Почему он здесь?

– Его привела мама, – ответил священник.

Старушка стояла впереди и, не оглядываясь, слушала тишину.

– Как тебя звать? – спросил я у мужика.

– Его имя – раб Божий Стефан, – прозвучал в ответ голос священника.

– А сам что, язык проглотил? Он хоть что-нибудь слышит?

– Сейчас отпевают его маму. Не отвлекайте его.

– Но почему?.. Зачем?! Зачем?! Зачем?! – заорал я, поддавшись мыслям.

Но перекричать тишину было не по силам. И я перешёл на шёпот:

– Как же я хочу…

– Того, что вы хотите, – перебил голос священника, – здесь нет.

– Всего-то, – ностальгически продолжил я, – сидеть в своём кресле! И думать! Рядом моя Зинаида…

– Так вперёд! Неужели тебя кто удерживает? – услыхал я в своей голове.

Обратившись к Зинаиде, спросил:

– Ты со мной?

Но подойти и помешать ей я не решился. Лишь прокричал, что буду ждать её на нашем месте.

– Канал Грибоедова… Гостиница «Гоголь»… Номер… – впрочем, я знал, что если она услышала, то сможет найти меня где угодно.

И вновь оказался у полуразрушенной ограды. Неподалёку от меня на импровизированной в церковном дворе скороспелой звоннице благовестил небольшой колокол. А вместо колокольни, некогда существовавшей над сводами чудом уцелевшей доныне церквушки, обезглавленное здание было временно увенчано деревянным крестом с облупившейся краской.

По заснеженной дороге, ведущей к церкви, медленной вереницей шли люди со скорбными лицами. Первой мимо меня прошла женщина, в которой я узнал даму из гаража. Остановившись на минуту, она посмотрела на меня. Лицо её было запачкано тушью, стекавшей с ресниц вместе со слезами. Вскоре подоспел и общий знакомый. Могучей ручищей слегка протолкнув женщину вперёд, раб Божий Стефан замер и бесцеремонно на меня уставился.

– Ты меня видишь? – спросил я.

– Короче, – густым басом заговорил бугай, оставив без внимания вопрос, – мне по фигу, кто ты такой, но морда мне твоя знакома. В общем, слушай меня внимательно.

Одной рукой навалившись на моё плечо, другую раб Божий засунул мне в карман. Тотчас вынув и указывая куда-то в сторону, проговорил тоном, не терпящим возражений:

– Видишь тачку? Ключи у тебя. Когда выйду из церкви, то чтобы ни тачки, ни морды твоей больше не видел.

В авто, припаркованном у коттеджа, я узнал знакомую машину.

– А в той хате… – Стефан кивнул на коттедж. – Там не заперто. Халдеям скажешь, что Стёпа прислал. Короче, поешь там, помойся и прикид поменяй.

На прощание Стёпа, ухватившись рукой за лацкан моего пальто, брезгливо меня оттолкнул.

Оказавшись внутри коттеджа, припомнил, что уже бывал в этом доме. На комоде в гостиной стоял портрет моего шефа. Фотография была в чёрной рамке и с траурной лентой. Душ я принял в душевой кабине, которую когда-то сам помогал шефу выбирать в магазине. После душа оделся в то, что предложили люди, названные Стёпой халдеями. Костюм шефа и его пальто пришлись мне впору. И, накормив на кухне обедом, «халдеи» проводили меня до машины.

***

Казалось, теперь у меня было то, чего так хотелось: удобное кресло, для того, чтобы думать, уютный домик на колёсах и долгий путь, предназначенный мне одному. И видел я теперь только то, что хотел. Я видел себя таким, каким хотел видеть. Даже одежда на мне была такая, какую всегда хотел носить. Но главное – теперь я мог думать о том, о чём хотел, и чувствовал, что никто на свете не вправе меня контролировать, потому что такого, каким я теперь стал, я сам ни у кого не просил. Меня отдали мне самому – пусть даже за ненадобностью. Но мне было всё равно.

И ехал я туда, куда и когда хотел, когда же не хотел, то не ехал, а просто часами стоял на обочине и беспрепятственно думал. И знал, что никто мне не помешает, поскольку был уверен, что не мешал никому. Когда хотел, ехал быстро, когда хотел – медленно, не думая ни о каких правилах, как не думал и о том, что буду есть и где буду спать. И не останавливался даже тогда, когда пытались останавливать. Поначалу с тревогой ожидал погони. Но вскоре тревога отступила, и я ни на кого уже не обращал внимания. Однажды остановился лишь потому, что захотел сам. Попросили показать документы. Порывшись в бардачке, отыскал что-то и показал – отпустили, пожелав счастливого пути.

И ехал так, без особого направления, пока не закончилось топливо. Выйдя из машины, остановил попутку, понадеявшись, что помогут оттолкнуть на обочину. Подумалось: поживу там, пока что-нибудь не изменится. Но, взяв моё авто на буксир, помогли добраться до заправки. На авто-заправочной станции подошёл молодой человек, охотно помог разобраться с маркой бензина и, вставив в бак пистолет, проводил до кассы. А я, оказавшись в щепетильной ситуации, поскольку не знал, чем расплатиться, засунул руки в карманы и положился на удачу.

– Как будете расплачиваться, наличными или картой? – спросили меня на кассе.

В кармане пальто нащупал какую-то карту и, вынув, показал её кассирше. Кассирша улыбнулась, предложив мне кофе и хот-дог. Подумал, почему бы не подкрепиться, а дальше – будь что будет.

– Вставьте, пожалуйста, карточку в терминал и наберите код, – подсказала улыбчивая кассирша.

Похоже, моя память работала на меня, безошибочно выхватывая из прошлого нужные мне фрагменты. Я не помнил, мог ли раньше видеть эту карту, но, уверенно вставив её в терминал, машинально набрал код. Код оказался верным, и, перекусив, я вернулся к своему маленькому домику.

С тех пор везде – на заправках, в придорожных кафе и мотелях – я беспрепятственно расплачивался картой. И то ли карта была какая-то особенная, то ли внешний мой облик казался убедительным, но даже в случаях, когда с меня требовали паспорт, как-то получалось обходиться без него. Однажды в гостинице какого-то большого города в номер постучался офицер и потребовал предъявить документы. Я сказал первое, что взбрело на ум, и любезно предложил ему разделить со мной скромный ужин. Я позвонил на ресепшн, и скромный ужин доставили в номер. За текилой, честно рассказал офицеру обо всём, что со мной было, и, от души посмеявшись, он весело распрощался. Прощаясь, попросил, во избежание каких-то последствий, не покидать город, по-дружески посоветовав не пренебрегать его просьбой. И вечером следующего дня заявился с компанией. Мне снова пришлось обо всём рассказать, все смеялись до слёз, а потом пригласили меня продолжить ужин в другом месте. До утра возили по злачным местам, я угощал новых друзей коктейлями, а утром кто-то из нашей компании на спор вызвался позвонить какому-то Стёпе. После звонка меня сразу же отвезли в гостиницу, и где-то через час постучался человек, представившийся фотографом, объяснив свой визит тем, что друзья-де приготовили для меня подарок, для чего мне и надо сфотографироваться. Уходя, уговорил побыть ещё в гостинице. Потом опять приходил офицер и, дрожащими от похмелья руками просовывая что-то в карман моего пальто, плаксивым голосом умолял без промедления уехать из города. Тотчас покинув гостиницу, я сел за руль и, выехав за городскую черту, по привычке остановил автомобиль на обочине. Припомнив о подарке и нащупав в кармане, рядом с чудо-картой, какую-то книжицу, достал её и полистал. Это был новенький паспорт с моей фотографией.

Наличие паспорта расширило возможности; казалось, весь мир был у моих ног. Ничто теперь не препятствовало думать повсюду – в любом месте меня ожидало удобное кресло. Постепенно передвигаясь из города в город, доехал до Петербурга. Доселе не приходилось бывать там зимой. И захотелось осесть где-нибудь ближе к центру. Застряв в автомобильной пробке у какого-то из каналов, обратил внимание на надпись «Отель Гоголь». Она была над одной из дверей углового шестиэтажного дома, замыкавшего ряд похожих зданий, выстроившихся вдоль дороги по ту сторону канала. Точнее, это были приделанные к стене буквы, составлявшие надпись, и, выполненные под цвет дома, они будто сливались со стеной. Отчасти из-за того, что даже при пристальном взгляде надпись не сразу можно было увидеть, но более из-за самого названия я решил попробовать постучаться туда. Однако труднее оказалось пересечь канал – пешком бы заняло не больше минуты, но на автомобиле пришлось поплутать. То, что в час-пик на парковке рядом с отелем случилось свободное место, вселило в меня уверенность, и, следуя интуиции, я согласился на первое, что предложили на ресепшене. А то, что двухместный люкс располагался на шестом этаже, лишь подстегнуло мою интуицию, как, впрочем, и то, о чём узнал, ожидая, пока меня разместят. Основную часть помещения, где примостился ресепшн, занимало нечто, похожее на бар. Там я и познакомился с москвичами, немолодой семейной парой, страстными любителями путешествовать. В зимнюю пору в их круглогодичной туристической программе южные курорты нередко уступали европейским городам, в числе которых Питер являлся наиболее часто посещаемым ими городом. Впрочем, почти всегда это связывалось с их профессиональной деятельностью и постоянными командировками, свыкнувшись с которыми они изрядно преуспели в искусстве извлекать из полезного приятное. Они поведали, что в доме, где находилась гостиница, названная в честь знаменитого писателя, прославленный сочинитель некогда создавал свой первый мистический роман. И мне вдруг подумалось, что пусть и не в той самой комнате, где проведу я грядущие дни, и даже не в самом этом доме слагались те давние думы, но, может быть, именно здесь суждено, наконец, понять, куда и откуда я еду, где и почему отказался стоять и есть ли ещё что-то такое, на что бы я мог променять неведомо как и когда утраченную мной тишину.

***

Гостиница, где остановился, находилась на канале Грибоедова. И порой в редкие погожие дни после завтрака я выходил на прогулку. Почти всегда, побродив вдоль канала, упирался в Невский и оттуда смотрел на соборы. Иногда, пересекая проспект, прогуливался до Спаса на Крови и, возвратившись, сворачивал на проспект. По проспекту обычно шёл быстро и бездумно, лишь на какое-то время замирая у Казанского собора. Меня словно тянуло к соборам, безвольно взирая на которые, я всё тщетно силился вспомнить о чём-то. Но, снова окунаясь в грохочущий Невский, довольно скоро уставал и, каждый раз сожалея, что не воспользовался авто, едва доплетался до Дворцовой площади. У реки мне катастрофически не хватало осени – доселе приезжал в Петербург только осенью, – и потому, не задерживаясь на набережной, я быстро уходил, почти инстинктивно следуя в одном и том же направлении. Вскоре всегда оказывался у Исаакиевского собора и, всякий раз с невольным беспокойством всматриваясь в могучие стены, чувствовал, как в моём сознании неясными мгновениями беспомощно вспыхивали и тотчас гасли какие-то назойливые и в то же время неуловимые воспоминания. Но, возвращаясь в номер, где ожидало меня удобное кресло, я снова забывал обо всём, что тревожило, и, погружённый в привычные думы, подолгу безучастно смотрел сквозь окно, с уютной высоты последнего этажа, на всё одни и те же окрестные крыши и на погребённый под ними мир, с каждым днём всё стремительней утекавший из моей занемогшей памяти.

Однажды в довольно морозный, но яркий и солнечный день я не усидел и, выйдя из номера до полудня, вернулся глубоким вечером. И хотя этот день выдался лучшим из всех, но именно с него началось моё падение в бездну.

Возвращаясь с продолжительной и необычайно приятной прогулки, мне захотелось посидеть в уютном кафе, располагавшемся неподалёку от гостиницы и в непосредственной близости от канала. Кафе походило на неплохой ресторан, с просторными залами, живой музыкой, удобно и изящно оборудованными столиками и прилегавшими к ним мягкими креслами и диванами. По-видимому, был выходной, и, очевидно, поэтому в кафе собралось достаточно посетителей. Но так как я находился в на редкость приподнятом настроении, то вовсе и не расстроился, что не нашлось отдельного столика. Присев по соседству с приятного вида женщиной, я пожелал заказать бокал хорошего вина и, любезно попросив официанта помочь мне с выбором, сходу выбрал самое дорогое и, вероятно, действительно лучшее из предложенного. И, помню, был весьма удовлетворён как тем, что принесённым напитком оказался херес, так и тем, что херес мне показался вполне приличным. К вину заказал немного фруктов. В зале звучала спокойная музыка. Девушка играла на пианино какую-то из популярных мелодий Шопена. Узнав мелодию, я, видимо, вслух произнёс имя композитора, и, очевидно, в ответ на мою нечаянную реплику, рядом со мной прозвучал приятный женский голос:

– Да, Шопен.

Голос принадлежал моей соседке. Она сидела напротив, и перед ней на столике стояла лишь чашечка с кофе. Прежде чем женщина показалась мне привлекательной, она скорее привлекла меня тем, что как будто показалась знакомой. И какие-то мгновения, обдумывая эту вероятность, я находился в некотором смущении и не тотчас сумел её разглядеть. Но в следующее мгновение, убедившись в своей ошибке, сразу понял, что женщина просто – привлекательна, и подумал, что именно по причине её привлекательности и могла показаться мне знакомой. Впрочем, она выглядела так, как может выглядеть, наверное, любая женщина, если заблаговременно позаботится о своей внешности в преддверии какого-нибудь значительного для неё события. На ней, без сомнения, было праздничное платье, а над красивой причёской на её голове явно совсем недавно старательно потрудились в парикмахерской.

– Шопен? – сказал я, других слов у меня почему-то не нашлось. – И я не ошибся?

Соседка доброжелательно улыбнулась.

– Простите, – сказал я. – Быть может, вы кого-то ждёте? И я тут… совсем некстати… То есть, скажем, бесцеремонно занял чужое место…

Женщина недоумённо взглянула, но, тотчас, видимо, сообразив, о чём я, непринуждённо ответила на мой, в общем-то, не вполне уместный вопрос:

– Ах, не-е-т, что вы!..

Но тут же и осеклась и следом спросила:

– А почему вы так решили?

– По вашему облику, – сказал я, немного смутившись. – Может быть, у вас здесь назначена встреча… Деловое свидание… Хотя…

Я чувствовал, что оправдываюсь, но поспешил себя поправить:

– Выглядите вы, прямо скажу, празднично!

– Ах, вот вы о чём, – соседка взяла ложечку и принялась помешивать свой кофе. – Да нет!.. Хотя да – вы отчасти правы… Кстати, спасибо…

– Пожалуйста…

– Но только мой праздник будет не здесь, – продолжила говорить соседка. – Просто я жду здесь… подругу. И у меня есть немного времени посидеть и послушать Шопена.

– Понятно, – сказал я, с удовольствием пробуя вино. – Угощайтесь, если хотите.

Я улыбнулся и кивнул на фрукты.

– Спасибо, – отрицательно покачала головой женщина и спросила: – А вы?

Задорно усмехнулась:

– Хм, вы ведь тоже совсем не буднично выглядите!..

– Хм! – усмехнулся и я. – Спасибо!

– Пожалуйста!

Встав из-за стола, я назвал своё имя и, быстро сев, вопросительно взглянул на соседку.

– Очень приятно, – ответила соседка. – Зинаида…

– Что?!. – неожиданно воскликнул я.

– Что?! – встревоженно воскликнула женщина.

– Простите, – упавшим голосом промолвил я. – Я так… Вспомнил.

– Вспомнили… Зинаиду? – участливо спросила Зинаида.

– Да… Зинаиду… Наверное…

– Знакомую?.. Или…

– Нет… Так… Ничего. – Я и не знал, что ответить, потому что и сам ещё не понимал, о чём же таком я вспомнил.

Зинаида позвала официанта и попросила поменять кофе, заказав другой вместо остывшего.

– Эта знакомая, Зинаида, – немного вкрадчиво продолжила прерванный разговор Зинаида, – она как – жива, здорова?

– Думаю, да, – справившись с оцепенением, ответил я.

– Так… может быть… расскажете мне о ней?

– О нет! – воскликнул я. – В присутствии женщины говорить о другой…

– О да! – в тон мне воскликнула женщина и рассмеялась. – Ну! Раз ваша знакомая в порядке…

– Расскажите лучше вы, – неожиданно предложил я.

– О чём?

– О вашем празднике, если это не секрет.

– Ах, какие же могут быть секреты от первого встречного! – шутливо проговорила женщина, пригубив свой кофе. – Всё просто! Мы с друзьями сегодня будем обмывать кресло!..

– Кресло?..

– Да, кресло. Мой начальник… то есть один давний знакомый, можно сказать, друг детства, на днях занял кресло в совете директоров нашей компании… Ну, где я работаю. Вот. И по этому поводу у нас сегодня что-то вроде корпоративной вечеринки. – Зинаида озадаченно посмотрела на часы. – Вот только виновник торжества, похоже… засиделся… в своём кресле.

– Интересно, – задумчиво произнёс я.

– Что именно? – поинтересовалась соседка.

– Мой праздник тоже связан с креслом. Только с точностью до наоборот.

– Как это?

– Сегодня я праздную то, что впервые за несколько дней сумел оторваться от кресла. Сегодня я наслаждаюсь солнцем, чудесным морозным днём и приятной компанией с прекрасной незнакомкой!

– В каком смысле оторваться от кресла? – спросила прекрасная незнакомка. – Чем же таким вы заняты в вашем кресле?

– Думаю. Размышляю.

– А-а! Ну это, должно быть, приятное занятие.

– Не знаю. Наверное, – сказал я. – Это, в сущности, то, чему я посвящаю всё своё время.

– И о чём же вы думаете?

– Сейчас я думаю о вас. И о том, позволите ли вы мне вас угостить? Хотите бокал вина? Уверяю вас, херес великолепен!

– Ну ладно, – согласилась соседка.

Я заказал вино. Мы проговорили ещё с полчаса. Потом Зинаида засобиралась и принялась прощаться.

– А как же ваша подруга? – заметил я.

– Подруга?.. А! Она не придёт.

– Так позвольте, я вас провожу?

– Нет, спасибо, здесь рядом… Благодарю вас за вино. С вами было приятно побеседовать.

– Так мы больше не увидимся? – обеспокоенно произнёс я.

Немного подумав, женщина ответила:

– Увидимся, если вы меня куда-нибудь пригласите. Завтра воскресенье… Вот… вам… мой номер.

Зинаида достала из сумочки ручку и написала на салфетке номер мобильного телефона.

– Конечно приглашу! – оживлённо заговорил я. – У меня машина. Я сегодня весь вечер буду думать и обязательно придумаю, куда вас можно будет пригласить!

– Договорились. Вы славный. Звоните. Пока!

И Зинаида поспешила к выходу. А я попросил счёт. Мне принесли терминал, и я расплатился картой.

Вдруг ко мне неожиданно подсел молодой мужчина. Он был нетрезв. В течение всей беседы с Зинаидой я не раз обратил внимание, как вызывающе он смотрел в нашу сторону. Незваный гость сходу, не поздоровавшись, заговорил:

– О! Крутая у тебя карта! И я её сегодня украду… Отвечаю!

Мужчина говорил громко. Я видел, как и прежде официант делал ему замечание. Теперь же официант подошёл с администратором, и они потребовали, чтобы мужчина немедленно покинул кафе.

Впрочем, неприятный инцидент не смог лишить меня душевного равновесия. Ибо впервые за много дней я ощущал неописуемую, наполняющую всё моё существо лёгкость. Мне показалось, что внезапно моя жизнь наполнилась смыслом. И я твёрдо знал, куда мне теперь идти и о чём теперь думать. Я захотел вернуться в гостиницу, чтобы думать о Зинаиде, уснуть и видеть о ней сны, и чтобы поскорее наступило завтра.

«Сидеть в своём кресле! И думать! Рядом моя Зинаида…» – слова прозвучали в голове так явственно, что, выходя из кафе, я не заметил препятствия, чуть не столкнув оказавшегося на ступеньке человека.

В последний момент мы ухитрились цепко ухватиться друг за дружку, что помогло нам удержать равновесие и не упасть. Впрочем, возможно, это и не было случайностью. Человек, стоявший на ступеньке, отцепился от меня не сразу. Сначала он осторожно сошёл со ступеньки и уже после разжал руки. Это был тот самый нетрезвый парень.

– Ух! – произнёс парень. – Ты меня чуть не грохнул.

– Простите, – буркнул я, отпрянув в сторону, и, отвернувшись от незнакомца, быстро пошёл прочь.

– Э! Погоди! – прокричал незнакомец. – Ты чё, испугался?

Ему-таки хватило прыти перегнать меня и понудить остановиться.

– Погоди, – парень вперился в меня немигающим взглядом. – Брат, поговори со мной. Не бойся, я же не душегуб какой… Не! Точно! Я не убийца… Знаешь, кто я такой? Я вор, карманник – щипач, а не мокрушник. Кстати, специалист в своей области… Не веришь?

Парень достал из кармана своей куртки бумажник.

– Видишь? А? А!?.. Навар! И, кстати, – ты же всё видел… Я видел, как ты видел… Ты меня не сдал, братан!.. Струсил, да?

Я вспомнил, что заметил, как он приставал с разговорами к разным посетителям.

– Ничего я не видел, – отмахнулся я. – Отстань!

– Чё, правда? Не видел… Ну так я тебе продемонстрирую.

Он огляделся вокруг.

– Вон, видишь ту женщину, – парень метнулся куда-то. – Я щас, подожди. Ты только внимательно смотри.

Но, лишь парень отшагнул, я, не оглядываясь, ушёл.

– Ну и дурак! – услышал я вслед.

Добравшись до номера, не смог открыть электронным ключом дверь. Спустился к охраннику. Охранник попросил показать паспорт.

– Да, всё верно, – сказал охранник. – Что ж вы – съехали, а ключ не вернули? Ключ перекодировали, конечно.

– Как это съехал? – не понял я.

– Ну, у вас же истёк сегодня срок бронирования номера. В номере теперь другие постояльцы.

Я понял, в чём дело. Видимо, упустил это из внимания.

– Да, досадная оплошность, – согласился я. – И что же мне теперь делать?

– Сейчас свяжусь с администратором, – предложил охранник.

Машинально сунув руки в карманы пальто, вдруг понял, почему меня недавно обозвали дураком. В карманах отсутствовали платёжная карта и ключи от машины.

«Да, щипач действительно специалист», – подумал я и, отрицательно помотав головой в ответ охраннику, навсегда покинул гостиницу.

***

Очень вскоре после того, как очутился на улице, в совсем ином положении, нежели в том, в каком ощущал себя ещё час назад, я почувствовал в себе некоторые изменения. Во-первых, совершенно иссякла уверенность и лёгкость, так что и не знал теперь, что делать, куда пойти и о чём думать. Казалось, внутри меня образовывалась воронка, затягивавшая в черноту, а всё снаружи и вокруг стало липким и колючим. Враждебными и чуждыми стали город и вечер. А весь мир словно сконцентрировался в небольшом пространстве, отделявшем тротуар, на котором я стоял, от чего-то бесформенного, во что превратилось парковочное место и во что безнадёжно вмёрзло брошенное когда-то авто. И это пространство всё стремительней наполнялось холодом и мраком, беспредельно вливавшимися в него из каких-то неприступных и мёртвых бездн. Холод пробирал так сильно, что каждый шаг представлялся мне пропастью. Морозом сковало кисти рук, лицо и уши. И я отчётливо почувствовал, как на лбу и на руках появляются прежние ссадины, а на щеке наливается старый кровоподтёк. Но внезапно навалилась усталость, и недоумение сменилось желанием лечь и забыться. Однако что-то, похожее на здравый смысл, понудило меня сдержаться и сначала непременно дойти до машины. Конечно, я помнил, что без ключей не попасть в салон, и, видимо, перед тем, как уснуть, попытался взломать замок. Очевидно, сработала сигнализация, и, вероятно, она работала очень долго. Наверное, поэтому первыми, кого я увидел после пробуждения, оказались полицейские.

Должно быть, мне как-то иначе следовало отвечать на вопросы задержавших меня сотрудников. Но я отвечал – что приходило на ум.

– Так вы не отрицаете, что именно вы пытались вскрыть дверь у автомобиля?

– Это моя машина.

– Чем же вы можете доказать, что машина именно ваша?

– Я на ней приехал.

И, может быть, проявившиеся на лице и руках раны могли бы тогда послужить мне на пользу, если бы совсем не в мою пользу послужили костюм и пальто. Так что, несмотря на ссадины, меня совсем не почли за пьянчужку, уткнувшегося в сугроб, и не прогнали за ненадобностью, как какого-то безродного бомжа. И за день, что я провёл в клетке, обвинения в мой адрес выросли как снежный ком. Теперь меня подозревали не только в попытке вскрыть чужой автомобиль и не только в его угоне, но каким-то образом выяснилось и про липовый паспорт. Единственное, что не удавалось выяснить, так это кто я такой. Но в этом и я уже был не помощник, потому что помнил лишь имя, указанное в паспорте. Так и очутился в следственном изоляторе.

Камера, куда меня поместили сначала, оказалась буквально набита людьми. Некуда было присесть. И нестерпимо долго не отпускало ощущение, что нечем дышать. Воздух был спёртый и прокуренный. Всюду царил тяжелый запах. И было жарко и дымно, как в бане. В первый день меня не только не трогали, но, казалось, почти что и не замечали. Приходилось самому с кем-то заговаривать, чтобы обрести возможность не то что поспать, а хотя бы ненадолго где-нибудь прилечь. Спали по очереди, но и уснуть не всегда удавалось.

На следующий день ко мне пристали из-за одежды. Парень показался знакомым. Позднее выяснилось, что он вор-карманник. Он не отставал от меня несколько часов, сначала то и дело заговаривая со мной. То он приставал с одним и тем же вопросом, откуда он может меня знать, то как будто в чём-то желал уличить. Потом всё предлагал с ним подраться – так, для потехи. В результате принялся во всеуслышание обвинять меня то в трусости, то ещё в чём-то, чего я не сразу смог уразуметь. Когда же понял, к чему он подводит, то перестал отвечать ему вежливо, после чего он перед всеми заявил, что я отнёсся к нему неуважительно. Я чувствовал, что за нами наблюдали сокамерники. И догадывался, что всё из-за моей одежды. Впрочем – не только, потому что разворачивавшаяся сцена уже многих заинтересовала. Но всё-таки главное – одежда. В общем, мне было всё равно, в какой оставаться одежде. Но я сознавал, что если позволю отобрать у себя одежду, то мне не только не станет там легче, но, наоборот, проблем лишь прибавится. А мне и так было тяжело из-за невыносимого воздуха и постоянно преследовавшего тошнотворного запаха. В конце концов парень не утерпел и первым кинулся на меня. Ему удалось раза три меня больно ударить. Но после того как мне удалось, увернувшись, ударить его, ему на помощь выскочил ещё участник. Тогда-то я и оказался вынужденным сопротивляться по мере своих сил. В результате, когда я уже не смог устоять на ногах, на меня накинулось сразу несколько человек. И я бы, конечно, сдался – ведь раньше, почитай, и не дрался по-настоящему. И сжался б в комок, и, конечно, меня бы попинали, но, раздев, может быть, на какое-то время оставили в покое. Но случилось так, что я стал задыхаться и в какую-то секунду, решив, что она последняя в моей жизни, смог одновременно вспомнить о трёх эпизодах из прошлого. Однажды я утонул, но спасся, когда вдруг принялся решительно размахивать руками и ногами. Это помогло выплыть наружу. Другой эпизод оказался похожим на то, что происходило в камере. Как-то в детстве на меня навалилась группа заигравшихся пацанов, и я начал задыхаться. Тогда неожиданно для себя я напрягся и, громко закричав, руками и ногами расшвырял ребят по сторонам. Меня после этого происшествия долго обзывали психом. И ещё об одном случае из детства я вспомнил в эту опасную минуту. Как-то на зимней прогулке ребята замуровали меня в импровизированном танке, сооружённом из теннисного стола и со всех сторон, кроме лаза, залепленном большими комьями из снега и льда. Задыхаясь, я закричал и сумел ногами пробить лаз с другой стороны. Видимо, всё, что случилось со мной тогда, произошло непредвиденно и инстинктивно. И вот, в этот самый момент, когда я снова стал задыхаться, я словно взбесился и, очень громко заорав, сумел высвободить ноги и руки и со всей мочи стал лупить ими по всему, что попадалось. Человека два сразу же отлетели в стороны. И я, машинально вскочив на ноги и продолжая истошно орать, принялся метаться и изо всех сил размахивать руками и ногами, нанося отчаянные удары. Наверное, я был в исступлённом состоянии, потому что осознанно помню лишь момент, когда через распахнувшуюся дверь в камеру проник свежий воздух. Я инстинктивно метнулся в сторону двери и, едва не сбив с ног надзирателя, выбежал в коридор, вероятно, для того, чтобы отдышаться, и долго не мог отдышаться, валяясь и катаясь по полу. После инцидента меня заперли в карцере, и лишь позднее я узнал, что покалечил несколько сокамерников.

***

В карцере было спокойно. Сняв пальто и подстелив под себя, улёгся прямо на полу и беспрепятственно проспал до тех пор, пока за мной не пришли. Во сне много раз слышал одно и то же: «Раб Божий Стефан, раб Божий Стефан, раб Божий Стефан». А проснувшись, был полон сил и решимости, потому что вдруг почувствовал, что должен сделать что-то правильное.

Потом меня проводили в просторную камеру, в которой находилось человек пять, не более. Среди прочих был и тот пристававший ко мне парень, вид которого мне показался напуганным. Меня позвали и подвели к одной из шконок. На кровати сидел верзила, в руках он держал банковскую карту.

– Знаешь, что это? – спросил меня верзила.

– Где-то видел, – ответил я, – но где, не помню.

Отвечая на вопрос, я действительно не мог вспомнить, где видел эту карту, но в уме отчётливо мелькали цифры. Они так настырно просились наружу, что я еле сдержался, чтобы не выкрикнуть. И всё думал, что это ещё не то, ради чего я сюда пришёл.

– Не, Стёпа – точно он! Отвечаю! – встрял в разговор знакомый парень.

– Не помнишь, говоришь? – обратился Стёпа ко мне.

– Не помню, – улыбнулся я. – Но, кажется, знаю, что тебе нужно.

– Что? – по-бычьи уставился на меня Стёпа.

Я огляделся по сторонам и отошёл к столу.

– Стоять! – заорал на меня мужик с загипсованной ногой и побитым лицом.

Не обращая внимания на окрик, я быстро схватил карандаш, валявшийся на газете, оторвал от газеты клочок, написал на нём цифры и, вернувшись на прежнее место, протянул бумажку Стёпе. Стёпа прочёл и заинтересованно посмотрел на меня.

– Точно? – спросил.

– Всё, что помню, – ответил я.

– Что ж, псих, живи, – произнёс Стёпа, поднимаясь со шконки, – не такой уж ты и дурак, как тебя рисуют.

Оттолкнув злосчастного парня, Стёпа направился к умывальнику. А мне указали моё место.

Лёжа на шконке, я ждал своего часа. Не знал, что именно, но чувствовал, что случится скоро.

Всё произошло ночью. Сначала было тихо, и все спали. Задремал и я. Внезапно на меня навалился человек и крепко вцепился в горло. Пока один душил, второй держал ноги. Преждечем увидеть того, кто душил, я узнал его по запаху. Ещё днём обратил внимание на смрадный дух, исходивший от мужика в гипсе. Не знаю, как это вышло, но мне удалось соскользнуть с кровати, и в следующую секунду над нападавшим навис уже я и принялся безостановочно бить его по больной ноге. Мужик орал и матерился, а я методично продолжал бить со всей мочи, пока не растрепался гипс. Вторым из нападавших был тот самый парень-вор. Теперь он обессиленно стоял и ошарашенно взирал на приобретшее столь неожиданный поворот происшествие. Я же, оторвав кусок гипса, стал засовывать его в рот своей жертве, отчего края рта разорвало, и оттуда хлынула кровь. Мужик уже только хрипел и с ужасом смотрел на меня вытаращенными глазами. Наверное, я не осознавал, что происходило со мной, но, безжалостно совершая эти действия, не чувствовал и ненависти. Единственное, что сознательно ощущал, так это приятно разливавшееся по телу удовлетворение, какое бывает, когда уверен, что делаешь то, что должно.

Не помню, что происходило потом, но, придя в себя, я оставался ещё в камере и сидел на полу, прижавшись спиной к окровавленной кровати. Надо мной присел Стёпа. Остальные притаились на своих местах.

– Да, псих, – задумчиво произнес Стёпа, – удивляюсь всё больше и больше.

Помолчав, продолжил:

– С тобой не соскучишься. Такого концерта я ещё не видал.

Я молчал, у меня болела голова, и меня подташнивало.

Как бы извиняясь, что пришлось меня «вырубить», Стёпа обмолвился, что с Бешеным всё в порядке, что он в больничке, что голоса ему никто не давал, но что он больной на всю голову и что от задуманного не отступится.

– Хм, – усмехнулся Стёпа. – Бешеный сломал бешеного. Не боись! Я сказал, что он со шконки упал. Хм! И зачем это он с больной ногой полез на верхние нары?!. Чудак человек!

Стёпа засмеялся.

– Потреплют тебя, готовься! Но ты, конечно, справишься. Ну, бывай, псих! Почитай, доброе дело сделал. Многие за Бешеного тебе здесь спасибо скажут.

А утром надзиратели устроили мне экзекуцию. Заставив раздеться, провели перед всеми. Затем, избив дубинками, облили водой и нагим заперли в карцере. Когда били, кричал от боли. Смеялись и били, пока не примолк. Потом потихоньку ревел и стонал. В карцере хотел лечь, но не позволили, пригрозив дубинкой. И очень долго стоял и мёрз, изнывая от болей и усталости. Лишь после того как начало сильно знобить и я в изнеможении рухнул на пол, я перестал обращать внимание на дальнейшие действия надзирателей и мне, наконец, вернули одежду. Смог ли одеться, не помню. Помню, как лежал на койке: полные ненависти глаза Бешеного, Стёпа, обрывки фраз:

– Шмотки… Бешеному за ущерб… Они того не стоят… Куртка…

Собственные путающиеся мысли:

"Куртка знакомая… На ком же я мог её видеть?.. Вечер… Гоголь… Кафе… Телефон… "

Снова слова Стёпы:

– Переводят тебя… Подальше от греха… Следственный эксперимент… Кореша… Помогут.

Снова открыв глаза, почувствовал, что боль стала приятной. Главное, она не мешала теперь думать. Я поднялся и сел на кровати. На мне чья-то куртка. Сунув руку в карман, нащупал что-то – салфетка. Спросил:

– Откуда эта салфетка?

– Из ресторана, откуда же ещё? – ответили мне.

– А где цифры?

Мне не ответили. Долго думал. Даже когда кричали и требовали встать, я думал о цифрах. Когда не вставал, меня сбрасывали на пол и пинали. И, корчась от боли, катался по полу и думал о цифрах. Когда же вставал, всё равно кричали и снова били. Но, загибаясь от боли, я думал о цифрах, и в конце концов боль стала приятной и уже помогала думать. Иногда, отвлекаясь от мыслей, принимался искать салфетку и спрашивал, куда она могла пропасть, но все отмахивались, пока не подошел кто-то и сказал, что салфетку выкинули. Я перестал думать о цифрах и уже просто лежал или сидел и просто думал.

Подошёл человек и спросил, узнаю ли я его. Сказал ему первое, что пришло на ум.

– Что?! Откуда ты знаешь?! – заорал и схватил меня за грудки.

– Мама, не хочу! Мама, не хочу! Мама, мама, не хочу, не хочу! – закричал я.

Он отпустил и, отпрянув, сел на лавку.

– Вспомнил! – заорал я и вскочил с кровати. – Тебя мама привела! Мама привела! Ты – раб Божий Стефан!.. Раб Божий Стефан! Раб Божий Стефан! Раб Божий…

– За-мол-чи-и-и! – раб Божий Стефан вскочил с лавки, и приятная боль повергла меня в тишину.

***

Я стоял рядом с мамой. И всё хотел спросить. Но не осмелился и выбежал на улицу.

Увидев качели, стал кататься. Но просто так кататься было неинтересно. Тогда я подбегал к ним снова и снова, пока не придумал, как буду кататься, чтобы было не скучно. И решил, что буду кататься до тех пор, пока меня не уведут домой. И каждый день приходил и катался, но за мной так и не пришли. Тогда я вернулся, чтобы спросить. Но все слушали проповедь. Священник говорил долго, и, не дождавшись, я вышел и сел в автомобиль. И много раз так садился, пока не решился поехать один. Я ехал, минуя проспекты и города, и, пока ехал, подрос, и автомобиль стал для меня слишком мал. Захотев пересесть в другой, долго подыскивал подходящий. Когда, наконец, нашёл и, усевшись поудобней, подумал, куда поехать, то ничего не придумал лучше, как просто сидеть и думать.

Однажды ко мне подошёл немолодой мужчина субтильного вида. Он постучал по стеклу, я нажал на кнопку стеклоподъёмника. Одет был мужик явно не по сезону: красная бейсболка, тонкая замызганная курточка, видавшие виды джинсы неопределённого цвета, из-под куртки выглядывал растянутый серый свитер, на ногах грязные кроссовки.

– Привет! – поздоровался мужик. – Не помешаю?

Приветственно кивнув, я пожал плечами.

– Я Женька, – представился Женька и вопросительно на меня уставился.

– Стёпа, – как будто что-то припоминая, не сразу откликнулся я. – Стёпа, пожалуй.

– А! Ну ладно! – Укутав руки в рукавах свитера, Женька поёжился. – Так будем знакомы?

– Будем знакомы, – повторил я. – Так ты меня видишь?

– Ещё как! – Мужика, похоже, нисколько не удивил мой вопрос. – Несколько дней уже на тебя пялюсь!.. Машина, смотрю, у тебя что надо! Печка, у-ух, не слабая! Пустишь погреться?

Я кивнул и, открыв пассажирскую дверь, впустил Женьку.

– Вижу, стоишь, никуда не едешь, – тараторил Женька, с удовольствием усаживаясь. – Снежище-то валит, а вокруг тебя ни сугроба. Ну, думаю, тепло, значит. Дай, думаю, постучусь. Спасибо тебе, удружил.

– Да, – согласился я, – машина хорошая, самому нравится, давно о такой мечтал.

– И где разжился, если не секрет? – спросил Женька.

– Тут, неподалёку.

– В нашем автосалоне? – удивился Женька. – Что-то я там не видел таких красавцев.

– Один краше другого! – сказал я. – И, как оказалось, бери – не хочу. Вот я и взял себе один.

– Что? Прямо-таки подошёл и взял? – захохотал Женька.

– Зря смеешься, – мне оставалось лишь в недоумении пожать плечами. – Сам не знаю, как вышло. Продавцы не обращали на них внимания. Я говорю продавцу: покажи. А он отворачивается, не хочет даже разговаривать. И кто их только нанимает? Пришлось самому: подошел, открыл дверь, посидел в салоне, ключ даже в замке, представляешь? Датчики пищат, но никто не слышит! Что там за продавцы? Включил зажигание – никто и усом не повёл! Думаю, рискну, стронусь с места – может быть, тогда снизойдут вниманием. Посигналил даже – ноль эмоций! Так и уехал. Даже глазом никто не моргнул!

– А как же охранники?

– Вот в том-то и дело, что никто, ни продавцы, ни охрана – даже не взглянули в мою сторону… Чудеса да и только! Правда… Есть у меня кое-какие догадки…

– Да-а! – подивился Женька. – Так ведь это ещё и суметь надо!

– Сумел вот, – смущённо выдохнул я. – А ты как, совсем без авто?

– Да, совсем. А теперь ещё и на улице оказался.

– Почему?

– Видишь там домик? – спросил Женька, указывая сквозь лобовое стекло.

– Да, вижу что-то. Вон тот, из белого кирпича?

– Ага, он. Мои апартаменты! Вот только который день уже попасть не могу – с дверью, что ль, чего или с замком?

– Живёшь здесь?

– Не! Работаю. Но… И живу тоже. Я, знаешь ли, кхм, – кашлянул Женька, – из дома ушёл. Вот здесь теперь и живу. То есть и работаю, и живу. Дома-то у меня всё было, и машина была не хуже этой. Я ведь бизнесом занимался. А до того в милиции служил. Майором был, о! Потом не пошло с бизнесом. Друзья место нашли здесь. Работа не пыльная, денежки хозяин платит.

– А что за работа?

– Да за кладбищем присматриваю. Что-то вроде управляющего. Так, дырку затыкаю.

– Понятно.

Я подумал.

– А знаешь, Евгений! – предложил я. – Кажется, смогу тебе помочь. Я у автосалона этого бросил свою старую тачку. Ты парень не рослый, тебе она в самый раз будет. Рискнём, наведаемся… Авось не запалимся!

Давно уже хотелось прокатиться на новой машине. Вот и подвернулась цель – проверить кое-какие мыслишки. Ведь ежели моя машина, кроме меня, никому не нужна, то нужен ли я сам кому-нибудь, кроме Женьки?

***

Женька тоже видел те машины. И весьма удивился тому, откуда в знакомом автосалоне взялся новый зал. Никого из обслуживающего персонала автосалона в зале не оказалось. На стоявшие там автомобили по-прежнему никто не обращал внимания. Однако Женька так и не решился повторить мой подвиг; сказал, что не хватило уверенности. Так что обратно он уехал на моей старой машине. Она стояла на том же месте, где я бросил её несколько дней назад. И словно и не было обильного снегопада. Увидев авто, Женька так сильно обрадовался, что, даже не справившись о ключах, тотчас уселся за руль и поехал. С тех пор он преимущественно находился в своём авто, припаркованном около офиса. Лишь изредка подходил ко мне, чтобы в очередной раз поблагодарить за помощь. И всякий раз повторял, что в машине ему теперь лучше, чем в доме. Очень хвалил печку и то, что авто не прожорливо. На мои вопросы, чем же он занят в машине, отвечал, что слушает музыку, что он меломан, что в машине замечательная аудиосистема и полно дисков с его любимой музыкой. Иногда отъезжал ненадолго и, возвращаясь, всегда прибегал и предлагал закурить. Всё говорил про какую-то акцию в супермаркете и про то, сколь богат и разнообразен там выбор предоставляемых по акции напитков и табачных изделий.

Однажды захотел посидеть со мной. Очень долго молчал. Казалось, что просидел так не один день. Потом поведал свою историю:

– Сначала падал в бездну. Катился в пропасть, точно. Ничто не могло меня удержать: ни дети, ни жена. Жена бросила. Дети начали забывать. А мама лишь плакала и молилась. Потом вдруг остановился, и появилась у меня идея. Я выучился на права и купил свою первую машину. Потом вторую, третью. Каждая была лучше предыдущей. Помню, совершенно бросил пить и курить. И даже закодировался. Вернулся к жене. Бизнес замутил… С бизнесом, правда, долго не склеивалось… Я не сдавался, нет! Но мне как-то неинтересно, что ли, было этим заниматься. Страсть у меня появилась. К машинам. Всё никак не мог выбрать себе подходящую. И жене вроде сначала нравилось. Но потом… Приревновала она меня, что ли, к этим машинам? Да ещё этот бизнес… В общем, пришлось его продать. Устроился сюда, – Женька кивнул в сторону видневшегося вдали домика. – И вот, значит… Сижу я как-то… в своей машине. Музычку врубил. Хорошо, никто не достаёт. Но и чего-то не хватает. Домой, знаешь, не тянет. Жена пилит: продай да продай машину, купи попроще. А мне это «попроще» как нож в сердце… Тоска, понимаешь? От этой тоски и… достал там… из бардачка… Бросил-то бросил, но было припрятано. Закурил так. Полегчало, блин! Музыка, авто, сигаретка… И захотелось чего-то… для полной радости. Ну и… сгонял до супермаркета. А там… Эх!

Женька быстро вылез из машины и убежал к себе.

Незаметно пролетела зима. По весне прибежал, чем-то взбудораженный, и постучался.

– День рожденья у меня, – говорит. – Приходи, отметим.

Посидели в офисе. Рассказал, что приходили родные, наговорили приятных слов, что теперь ему тошно жить так, как жил раньше, что рад наступившей весне и тому, что навалилось работы. Говорил, что у него появились помощники, что познакомился с батюшкой, и вместе они воздвигли храм.

– Представляешь, раньше я не понимал! А теперь вот знаю.

И приглашал меня, и я пообещал придти. Но он так сбивчиво мне говорил о том, куда идти, зачем и для чего, что я так и не смог понять, о чём он говорил. Прощаясь, спросил, приходили ли ко мне мои? Но, снова не поняв, о чём он, я напоследок лишь пожал ему руку. С тех пор я его не видел и, куда он уехал, не знаю.

***

А на меня, как снег на голову, свалилась работа. Не то чтобы я думал об этом. Скорее о том, что возможность думать и есть работа. Но в мире говорят, что за всё надо платить. Например, за место под солнцем. Или за кресло. А мне, наверное, предстояло поплатиться за авто.

Началось с того, что приехала женщина. Она остановилась рядом, вышла из машины и пошла прямиком к Женькиному домику. Лишь только вышла, выбежал и я. Хотел было познакомиться, но не вспомнил собственного имени. А представляться Стёпой не захотел, так как чувствовал, что это не совсем моё. Пошел за ней. Из офиса она вышла с букетиком цветов и направилась вглубь. Я шёл до тех пор, пока она не заговорила. И сначала подумал, что обращается ко мне. Но тут же догадался, что говорит она с кем-то, кого я не заметил, и из деликатности отстал. Однако фразы по-прежнему слышал отчётливо. Более того, они звучали в моей голове.

– Помнишь Питер? – спрашивала она кого-то невидимого. – Наше место на канале Грибоедова. Твоя командировка. Да, ты остановился в отеле «Гоголь»! А я гуляла вдоль канала. Ты купил три бутылки испанского хереса в винном магазинчике рядом с гостиницей. Ещё оправдывался, что забрал последние, что были в магазине. Но это потом. Ты вышел из магазина, увидел меня и выронил бутылку. Она разбилась. Это выглядело так смешно, что я не удержалась и рассмеялась. Ты стоял как вкопанный и тоже смеялся. И помнишь кафе? Даже не знаю, как ты уговорил меня отведать твоего хереса? И вообще нёс какую-то чушь… Шопен? Да, да – Шопен. Ты пригласил меня…

Вдруг голос замолк. К женщине подошёл священник с дымящимся кадилом. Я и раньше обратил на него внимание. Он ходил вдоль рядов и то и дело нараспев кричал: «Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе!» О чём они говорили, я не расслышал. В голове загудело, и потянуло куда-то, откуда, как казалось, доносилось гудение. Но лишь я очутился в машине, как голос в голове возобновился:

– Ты всегда хотел послужить другим. Знаю, как много ты думал об этом. Наверное, поэтому тебя и отняли у меня. Стоишь теперь где-то на своём посту! А я – на своём.

А мне подумалось о Питере и о каком-то отеле «Гоголь», о котором, не знаю где, но слышал и раньше, как и о том, что в том доме молодой Гоголь писал свои «Вечера на хуторе». Подумал, что непременно съезжу, и даже порадовался, что появилась цель. Только долго думать не пришлось. Вдруг, независимо от меня, авто дёрнулось и покатилось по площадке. Едва успев ухватиться за руль, я выехал вслед за женщиной. Её машина, стремительно набирая скорость, мчалась в сторону города. Разогнался и я. Внезапно среагировав, бездумно совершил обгон и, вернувшись на свою полосу, обнаружил, что по встречке на меня несётся фургон. Сообразив, что от столкновения не уйти, что сзади её машина, решил принять удар на себя. В самый последний момент вспомнил о чём-то похожем, о чём-то роковом, несомненно случившемся со мной, но почему-то до сих пор недодуманном и в то же время до боли ясном и напрочь позабытом. Однако в следующее мгновение я уже сидел рядом с водителем фургона.

– Фу ты, чёрт, – ругнулся водитель. – Что это было?

Я видел, как женщина с побледневшим лицом и дрожащими руками пытается объехать вставшую на пути махину. Выскользнув из грузовика, я обнаружил свой автомобиль совершенно невредимым и с работавшим двигателем. Снова сев за руль и отъехав на обочину, хотел было обдумать произошедшее. Но не тут-то было. Авто тотчас рвануло с места и взлетело. Ещё через несколько мгновений я оказался на незнакомой трассе. В тот же миг и таким же, вероятно, образом, как и минуту назад, я смог остановить несущуюся по встречке фуру.

И с той поры, наверное, я провёл год в точно таких же, не прекращавшихся ни на миг мгновениях. Незаметно сменялись времена года. Днём и ночью перед глазами мелькали трассы, города, летевшие навстречу фургоны. И не находилось минуты, чтобы подумать. Со временем я смог осознать, в чём заключалась моя миссия, и научился отслеживать места столкновений. Мгновенно перемещаясь, я побывал во многих городах. Но у меня не было возможности насладиться лицезрением ландшафтов и пейзажей. Так я стал охотником. И заметил, что таких, как я, много. Иногда мы работали группами, подчас спонтанно меняясь машинами. Порой не успевали даже познакомиться и разлетались в противоположные стороны. Со временем от напряжённого графика у меня начались видения. Тогда я превращался в собаку, с остервенением кидавшуюся на машины, чувствовал себя частью стаи и, словно утратив человеческую природу, весь обращался в инстинкт. Наверное, это длилось бы ещё не один год, если бы однажды меня случайно не сбило машиной. В тот момент я настолько, видимо, свыкся с образом собаки, что, на какое-то время позабыв о своей миссии, ощущал себя лишь собакой. От мощного удара и нестерпимой боли я истошно завыл и запрыгал на голове. Последнее, что запомнил, это как меня отшвырнули в канаву.

***

Очнулся валявшимся на полу в какой-то двигавшейся клетке. Я лежал у чьих-то ног и скулил. Посмотрев вверх, увидел, что это раб Божий Стефан.

– А-а, – прохрипел я. – Хозяин!

– Да заткнёшься ты наконец! – вскричал сидящий напротив Стефана.

Подняв глаза на него, узнал Бешеного. Инстинктивно обнюхав его ноги, я сморщился и процедил:

– У-у, вонючка.

Бешеный замахнулся, чтобы ударить меня, но Стефан перехватил его руку.

– Остынь, Бешеный, – произнёс Стефан. – Хватит с него побоев. Видишь, на нём живого места нет?

– Зря ты, Стёпа, с ним цацкаешься, – прошипел Бешеный. – Пляшешь под его дудку… Дай я пришибу его, как бешеную собаку!

Я вскочил на четвереньки и зарычал на Бешеного. Тот отпрянул, и в его глазах я прочёл знакомый ужас. Стёпа погладил меня по голове, и я положил голову ему на колени.

С момента моего пробуждения в фургоне, в котором нас перевозили, не переставая лаяла овчарка. Конвойный, как ни силился, не мог её успокоить. Тогда я посмотрел ей в глаза и зарычал. Овчарка заскулила и забилась под лавку, на которой сидел хозяин. Теперь уже у конвойного не получалось её оттуда вытащить.

– Ты бы лучше поучился у психа, – говорил Стёпа Бешеному. – Ведь это наш билет, если сами не оплошаем. Так что молчи и учись. Отлежимся в дурке, и на свободу. А там и дела продолжим.

– Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – всполошился я. – Никаких больше дел! Повторяй за мамой, повторяй за мамой, ну же, повторяй, повторяй! Повторяй: я больше не буду этим заниматься… Повторяй, повторяй!

Стёпа усмехнулся и повторил. Я вскочил на ноги и зарычал на Стёпу.

– Очень серьёзно повторяй, – устрашающе произнёс я, нависнув над сидящим. – "Обещаю, что больше не буду этим заниматься!"

– Обещаю…

Стефан перепуганно сглотнул и повторил фразу слово в слово.

– Так, хорошо! – прокричал я, порыкивая.

То ли почуяв, то ли заметив что-то за зарешетчатым окном, я заорал во всю глотку:

– Стоя-а-ть! Стоп машина!

Охранник было дёрнулся, чтобы меня урезонить, но я тяжёлым взглядом припечатал его к стене. Прокричал ещё что-то, но вместо слов из гортани вырывался пронзительный лай и, видимо, был настолько реален и устрашающ, что овчарка принялась метаться и, кусая хозяина за ноги, явно просилась наружу. Заключённые ошарашенно взирали на меня, конвойный нервно барабанил по стене, фургон остановился.

– Открывай клетку, я выхожу! – приказал я охраннику.

Тот дрожащими от ужаса пальцами сначала открыл клетку, потом и дверь фургона. Выскакивая, я выкрикивал Стёпе:

– Помни об обещании! Мама тебя ждёт! Проповедь закончилась! Тебе пора на причастие! Слышишь меня, раб Божий Стефан?! Раб Божий Стефан! Раб Божий…

Служебный пёс, вырвавшись из рук охранника и отбежав на какое-то расстояние от остановившегося фургона, уставился на меня и начал истошно лаять. Я обессиленно свалился на мостовую. На дороге образовалась пробка. Водитель и конвойные с трудом успокоили собаку и загнали её в машину. На меня уже никто не обращал внимания. Военные вызвали подмогу и, озираясь по сторонам, решали, что делать дальше. Отдышавшись, я встал на ноги и пошёл вдоль улицы. Меня никто не преследовал. Улица мне что-то напомнила, и вскоре я узнал канал Грибоедова. До вечера бродил вдоль канала. Догадавшись, что снова невидим, я не мог сосредоточиться на своих действиях. То мне казалось, что я иду нормально, то вдруг ощущал себя бегущим на четвереньках. Отовсюду, где бы я ни появлялся, раздавался лай собак. Доселе я и не представлял, сколько собак может скрываться на одной лишь улице. Собачий лай преследовал меня и ночью. Так я добрёл до Казанского собора. Там собак было меньше. И я прилёг на скамейке. Очнувшись, попробовал осмотреть себя, но не увидел ничего, кроме скамейки. Я сел и попытался себя ощупать. Странно: вроде бы и чувствовал своё тело, но при попытках нащупать что-то руки мои, едва прикасаясь, тотчас проваливались в пустоту; я даже не смог определить, во что одет. Однако ощущая под собой лавку, я сидел на ней и не проваливался; когда же шёл по земле или стоял, то стоял твёрдо и шёл твёрдо. Но когда прикасался руками, руки словно сливались с предметами, и я ничего не чувствовал. И всё же когда лежал, сидел или стоял, то мог ощущать это своим телом, и даже мог облокотиться, в том числе и руками. Ещё я перестал слышать свой голос. Когда же пробовал что-то сказать, то у меня ничего не выходило. При этом я слышал всё, что происходило вокруг. Разве только видел расплывчато, как человек, который плохо видит без очков. Отовсюду до меня доносились рычание и лай собак. И, намереваясь хоть как-то укрыться от них, я поспешил забежать в собор. В соборе было мрачно, но тихо. Собак там не было слышно. Желая понять, что происходит со мной, я пытался заговаривать с людьми. Но то ли они меня не слышали, то ли у меня не получалось что-либо выговорить. Я не знал, чем занять себя внутри этого огромного здания. И не понимал, чем заняты остальные. Я слышал лишь тяжёлую, сдавливавшую уши тишину. Вдруг почувствовал присутствие кого-то, кто отличался от всех там присутствовавших. И сразу же понял, что почувствовал. Просто я оказался рядом с местом захоронения великого полководца Кутузова. Тут же перед глазами развернулись батальные сцены – вспомнилось всё, что когда-то видел в кино. И тотчас подумалось, что и я на войне. Там, за стеной, притаился враг. И мне предназначено его одолеть. Теперь я твёрдо знал, что мне следует предпринять. И не заметил, как вновь очутился у скамейки. Собаки испарились. В сквере у храма прогуливались люди. Я присел и уже готовил себя к битве.

Вдруг рядом со мной сел подросток, второй уселся прямо на меня. Я подвинулся. Ребята сидели и беззастенчиво матерились. Мимо нас на скейтборде промчался третий. Пронёсся ещё раз, и ещё. В очередной раз остановился чуть вдали и подал какой-то знак одному из сидящих. Парень рядом со мной, ответив на приветствие, выкрикнул лаконичную фразу:

– Есть чё?

Парень на скейтборде, кивнув в ответ, отъехал за угол собора.

А я ощутил некую силу, прозвучавшую в этом коротком вопросе. И ещё то, с какой значительностью произнёс паренёк эту фразу. И подумал о роковом смысле, должно быть, заложенном в этих словах. Паренёк же, поднявшись со скамейки, высокомерно обратился к сидящему товарищу:

– Ты со мной?

Товарищ продолжал сидеть с поникшей головой.

– Струсил, – презрительно выдавил из себя поднявшийся и, посвистывая, отправился вслед скейтбордисту.

– Есть чё? – невольно вырвалось у меня. И, обрадовавшись тому, что у меня получилось, я с удовольствием, смакуя каждое слово, повторил столь поразившую меня фразу: – Есть чё? Есть чё?

Оставшийся парень, вдруг вытаращив глаза, вскочил с места и убежал.

Я же без промедления проследовал за угол собора. После того, как скейтбордист передал что-то мальчишке, он сразу же пустился в сторону Канала Грибоедова. Но, как бы быстро он ни ехал, я не отставал. Иногда я чувствовал, что бегу за ним на четвереньках. Время от времени, нагоняя проворного молодца, вставал на ноги и успевал шепнуть ему на ухо:

– Есть чё?

Парень замирал и оглядывался. Тогда я принимался без остановки повторять вдруг полюбившуюся мне фразу:

– Есть чё? Есть чё? Есть чё? Есть чё?

В какой-то момент парень рухнул со скейтборда и, бросив его, кинулся наутёк. Я не отставал. Иногда запрыгивал ему на спину и, вцепившись, шептал и шептал на ухо:

– Есть чё? Есть чё?

Неожиданно парень оказался на проезжей части, и его чуть не сбило машиной. Я прыгнул под колёса, и авто встало как вкопанное. Мальчишка метнулся во двор. Я настиг его и там.

– Есть чё? – повторял я. – Есть чё?

Забежав в подъезд, парень помчался по лестнице. У двери в квартиру я встретил его протяжным воем, чем, вероятно, выразил свою радость.

В квартире были мужчина и женщина. Мужчина выкрикнул парню что-то грубое, но, не обратив на это внимания, парень кинулся в объятья женщины.

– Мам… мам… мам… мам…

– Что с тобой? – встрепенулась мама и удивлённо уставилась на сына. – Что же такое произошло, что ты вдруг вспомнил про маму?

– Есть чё? – нечаянно вырвалось у меня.

– Мам… мам… Я… Я… больше… не… буду… от… отвечаю…

Я выглянул в окно. Во дворе уже собралось достаточно собак. Впереди выделялись два огромных дворовых пса: один вислоухий и без хвоста, другой с ободранной шерстью, похожий на волка. Мне показалось, что в одном из них нетрудно определить вожака. Примечательно, что оба разительно отличались от остальных. Все, собравшиеся во дворе, то лаяли вразнобой, то, позёвывая, виляли хвостами, то проделывали и то, и другое одновременно. А эти молча, целенаправленно и как-то по-человечьи смотрели на окно. Я чувствовал, что в окне они видели меня, и от этого меня пробирал страх. Оставаться в комнате было неловко, и я решил первым ринуться в бой. Почуяв в похожем на волка вожака, я шагнул сквозь стену и прыгнул на него. Волк отпрянул и оскалился. Вся свора залилась протяжным лаем. А я вдруг неожиданно почувствовал, что совершенно перестал быть собакой и, стоя перед оскалившейся сворой, трепетал от накатившего на меня ужаса. И замер, боясь сделать хотя бы движение и понимая, что именно в этом моё спасение – один лишь шаг, и меня разорвут на части. Собачья стая разрасталась с каждой минутой, и шлейф её протянулся почти до канала. У канала образовалось столпотворение из людей и машин. А я всё стоял и заворожённо смотрел в человечьи глаза вожаков. Вдруг в своей голове услышал хрипловатые голоса. То была настоящая человеческая речь. И показалось, что раздавались голоса из скалившихся и рычащих звериных пастей.

– И чего это она пялится?

– Думает, что у нас типа собачья свадьба.

Боковым зрением я увидел вдалеке силуэт женщины.

– Может быть, она на него пялится?

– Нет, конечно! Она пялится на тебя. Узнала знакомую Жучку. Или как тебя там – Пират, что ли?

– Не-е, я Бобик. Пиратом кличут вислоухого, в котором я щас квартирую.

– Ха! А я вообще – в сучку влез!

– Не, она мне мешает! – Бобик-Пират зарычал на женщину.

Несколько бодрых псов подхватили инициативу и, дружно облаивая зазевавшуюся прохожую, припустились проводить её куда подальше.

– Слушай, Святоша! – Видимо, Бобик обратился к тому, кто мне показался вожаком. – А в кого он вселился?

Я напрягся. Похоже, речь обо мне. Тотчас же сквозь меня проскочило несколько псов. Я понял, что надо следить даже за своими эмоциями.

– А вот тут ошибаешься, Бобик, – прохрипел Святоша. – Вовсе это не он вселился. Скорей наоборот.

– Да? И кому это, кроме нас, до него ещё дело?

– Демона растревожил, – пояснил Святоша.

– Да? – изумился Бобик. – И за что же такая честь?

– Хм! Лаять да рыкать? – усмехнулся вожак. – Ну, если в соборе ему нечем было заняться, кроме как мечтать о геройстве…

– Тебе видней, Святоша! – усмехнулся Бобик. – Да только и я слыхал, что лаять и рыкать – удел для наиболее продвинутых…

Святоша внезапно залаял и завыл одновременно. Вся стая словно взбесилась.

– Эй, Святоша, хорош ржать, – осадил приятеля Бобик. – Ты же это, святой отец как никак.

– Ну, Бобик, пёс тебя подери! – принялся кататься по земле Святоша. – Ну, удружил! Такой шутки я даже при жизни не слышал! Ведь это не просто шутка! Ведь это так оно и есть!

– Так что со психом-то будем делать? – спросил Бобик, когда вожак успокоился.

– Да пёс его знает! – Вожак встал на задние лапы, передними облокотился мне на плечи. – Пусть постоит, подумает. Не всё ему кресла просиживать! Может быть, к нам, а, Рэмбо?

Волчья пасть обожгла меня смрадным дыханием.

– Распускай стаю! – приказал вожак. – От них никакого толку. Сами помытарим. Следи за ним денно и нощно. А сделает шаг – рви нещадно. Всё равно он наш, со всеми потрохами.

***

В общем-то я никогда особенно не жаловал собак и всегда их боялся. В последние годы спасался от них преимущественно в автомобиле, а там, где чувствовалось их скопление, старался не отходить от машины. Стоя во дворе, я вспомнил об этом.

Так простоял не один день. Святоша с Бобиком были рядом. Я не всегда мог их видеть, но каждую секунду ощущал их присутствие. Иногда в голове возникали хриплые голоса. Поговорить бы с ними, но знать бы как.

Мимо и сквозь меня сновали люди. Я слышал их говор, но говорить по-прежнему не мог. Оставалось думать. Но как же это тяжко – стоять и думать одновременно! Так не хватало моего кресла, о чём лишь стоило подумать, как мохнатые стражи словно срывались с цепи. И с лаем кидались до тех пор, пока я не сосредотачивался на том, что стою. И понял, что это всё, о чём позволено думать. Со временем мне разрешили смотреть по сторонам. Собаки перестали обращать на это внимание. И однажды я вдруг увидел авто – то самое, на котором когда-то приехал в Питер. И догадался, что оно столь же призрачно, сколь и я, и, возможно, охранявшие меня псы. Рискнул подумать о машине, и псы не воспрепятствовали. Подумав, почувствовал, что преображаюсь. Теперь я видел себя в том же облике, в каком приехал на этой машине. На мне опять были пальто и костюм шефа. Осторожно сунув руки в карманы, обнаружил ключи, банковскую карту и карточку клиента гостиницы «Гоголь», узнав эти предметы на ощупь. Собаки словно не замечали произошедших во мне изменений. Подумав, успею ли добежать, чтобы спрятаться, решил, что это вряд ли поможет. Конечно, я понимал, что Святоша и Бобик вовсе не собаки. Да как-то не хотелось думать о них. Всего-то хотелось сесть в авто и поехать, куда захочу. Собаки не отреагировали на эту, казалось, крамольную мысль, но, только попытался сделать шаг, как тотчас набросились и, прежде чем снова замер, успели изрядно покусать. Тогда я закрыл глаза и стал просто думать о том, как сажусь в машину, включаю зажигание и трогаюсь с места. Собаки будто ничего не услышали, и я продолжил мечтать. Вот уже выезжаю из двора. Притормозив, оглянулся и увидел себя стоявшим с закрытыми глазами. Из ран, нанесенных разъяренными псами, на землю хлестала кровь. Слизав её с земли, собаки принялись за раны. Напившись крови, сгрудились у моих ног. Подумав, что, должно быть, они попортили мне одежду, оглядел себя, но оказалось, что одежда в порядке, в салоне никаких следов, и даже в теле я не ощущал дискомфорта.

Отъехав на безопасное, как представлялось, расстояние, я не нашёл ничего лучшего, как тотчас предаться привычному занятию. Думать, расположившись в удобном кресле, было куда приятнее, чем без толку стоять неведомо для чего. Но только подумал об удобном кресле, как в горло мне вцепилась невидимая мохнатая пасть, а в плечи вонзились незримые когти. Тут же пришлось вспомнить, где я на самом деле нахожусь, что всё ещё продолжаю стоять во дворе, а машина, одежда шефа и удобное кресло всего лишь фикция. И даже после того как лихая сила выпустила меня из своих объятий, я долго не мог успокоиться, меня преследовал тошнотворный запах звериной пасти, и, чувствуя во рту вкус собственной крови, я какое-то время не мог дышать, будучи вынужденным глотать нестерпимо-приторную вязкую жижу.

Осторожно приоткрыв дверь, я выглянул наружу. На улице было спокойно. Вдоль канала безмятежно ходили люди. Я вышел из машины и, очутившись перед знакомым кафе, заглянул в стеклянную витрину. Там увидел женщину, про которую лишь знал, что её зовут Зинаидой. Невольно окликнув, услышал свой голос и, обрадовавшись нежданному обстоятельству, почувствовал себя уверенней. Словно откликнувшись на зов, женщина встала из-за столика и направилась к выходу. Я кинулся навстречу, но не смог найти двери. Вдруг всё вокруг потемнело, и я с ужасом увидел, как от домов по обе стороны канала отделились огромные тени и с устрашающим грохотом стали на меня надвигаться. Испуганно вскрикнув, я огляделся, в поисках места, где бы можно было спрятаться. И начал кричать что-то проходившим мимо людям, но никто не обращал на меня внимание. Люди продолжали всё так же идти, как будто ничего не происходило. Не придумав чего-либо более подходящего, я побежал к своей машине. Вся округа моментально погрузилась в ночь. Я запрыгнул в машину и зажмурился. Но грохот прекратился, и я снова открыл глаза. Сквозь стекло автомобиля всё выглядело спокойно. Ничего не казалось странным, за исключением того, что вместо дня теперь был вечер. Улица освещалась светом витрин и электрических фонарей. По-прежнему вдоль канала прогуливались люди. Вновь выйдя из машины, вспомнил про кафе и захотел вернуться, чтобы поискать Зинаиду. Но в этот раз случилось ещё более непредвиденное. Внезапно подо мной задрожала земля, и, не устояв на ногах, я рухнул на мостовую. В тот же миг всё замерло, будто в стоп-кадре: застыли люди, машины, пропали звуки. Но, ожив, всё мгновенно преобразилось. Автомобили превратились в конные повозки. Люди словно сошли со старинных картин. Запахло лошадьми и печным дымом. А из чуждого мрака, освещённого тусклым светом одиночного фонаря, на меня враждебно взирали несколько страшных мертвенно-бледных лиц. Видение длилось не больше минуты. Лица приблизились почти вплотную. И будто бы что-то знакомое промелькнуло, но подумать об этом я был не в состоянии, так как меня объял несказанный ужас. Я закричал, и видение рассеялось. Вечер озарился привычным светом. Улице возвратился её прежний облик. Исчезли конные повозки. Вокруг сновали обычные люди. Я поднялся и еле доплёлся до своего авто. Но, едва придя в себя, услышал стремительно нараставший гул. Он надвигался отовсюду, и я почувствовал пронизывающий холод. Вдруг со всех сторон на меня накинулось множество тварей. Какие-то рычащие липкие тени врезались и прилипали, и, казалось, ещё мгновение, и они высосут меня без остатка. С трудом отбившись от первого нападения, я впрыгнул в машину сквозь закрытую дверь. Тени пропали, но жуткий пронзительный гул я слышал уже непрестанно. Включив печку на полную мощность, я всё же не смог согреться. И хоть продолжалось это в течение одного лишь вечера, ощущалось так, будто длилось не один год. И не представлялось никакой возможности не то чтобы думать, а даже хоть как-то отрешиться от этого навязчивого состояния. И каждую секунду этой невыносимой вечности я проживал как отдельную вечность не прекращавшегося мучительного озноба и оглушительного с ума сводящего воя.

Впоследствии подобными нападениями сопровождалась каждая вылазка из машины. И уж точно не подобрать слов, чтобы выразить, сколь изощрённей всякий раз оказывались сопутствовавшие этим нападкам мучения. Таким образом, вечер сменялся вечером, и каждый вечер становился таким бесконечным мытарством. Тем не менее каждый такой вечер начинался со всё одного и того же непреодолимого желания хотя бы на шаг приблизиться к какой-то неведомой цели, находящейся неизвестно где и совершенно непонятно, существовавшей ли на самом деле. Но если бы знать, что ещё ожидало, то этот этап показался бы развлечением.

***

В один из вечеров, а может быть, и в тот же самый, снаружи постучалась женщина:

– Свободны?

– Конечно!.. Быстрее!.. Ну быстрее же, садитесь! – обречённо крикнул я.

И ждал чего угодно, даже того, что она тотчас же вцепится в горло. Но как только села в машину, отчаянный гул отдалился, и впервые за вечность я ощутил спокойствие.

– А где же – «моя Зинаида»? – услышал в голове неприятный хриплый голос. – Ну же, Рембо! Включай героя-любовника!

– Добрый день! Подкинете до Казанского собора? – попросила женщина.

– Зинаида! – воскликнул я.

– Так… Едем?.. – Наверное, она не расслышала, и с деловитой суетливостью уже порывалась открыть дверь.

– Ах, не стоит! – воспрепятствовал я, изобразив удерживающий жест рукой. – Простите! Конечно!

Страшный вой сменился отдалённым рычанием. А невидимые волны сотрясали автомобиль.

– Как же всё запущено! – не унимался Святоша.

Казалось, на улице свирепствовала буря. И я осторожно стронулся с места. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу вылетела конная повозка и, налетев на авто, с грохотом перевернулась. Лошадь копытами врезалась в лобовое стекло и, увлекаемая коляской, съехала по расплющенному капоту. Машина осела под обрушившейся тушей. Едва преодолев испуг, я с безысходностью взглянул на пассажирку. Она как ни в чём не бывало спокойно сидела на своём месте, устало прикрыв глаза.

– Вы в порядке? – взволнованно спросил я и дотронулся до её плеча.

– Пожалуйста, не отвлекайтесь, – не без досады ответила женщина.

Позабыв про бурю и ужасы недавних потрясений, я поспешил выскочить наружу. Но, лишь очутившись на мостовой, с обескураженностью был вынужден признать, что катастрофа оказалась миражом.

Я огляделся по сторонам. Над улицей царила ночь. Лишь неподалёку мерцал тусклым светом одинокий фонарь. Такие фонари я видел разве что в кино. Под фонарём стоял человек в старинном цилиндре и в одеянии, напомнившем шинель из иллюстрации к какой-то из гоголевских повестей. На улице было пустынно и темно. Откуда-то издалека раздавались звуки, похожие на цоканье копыт. Вдруг из темноты возникли силуэты. И я расслышал непонятную речь. Какие-то люди то смеялись, то визжали как резаные, и, прислушавшись, я смог разобрать говор, изрядно смахивавший на украинский. Люди приблизились почти вплотную, и я узнал привидевшиеся мне накануне лица. Сначала принял их за цыган, но, приглядевшись, рассмотрел, во что эти люди были одеты. И сразу же понял, кого они мне напомнили, и вспомнил, где мог их раньше видеть. Я вспомнил гостиницу «Гоголь» и те репродукции, что некогда с интересом разглядывал. Картины с изображениями гоголевских персонажей были развешаны на лестничных площадках между этажами. Фантомные персонажи, словно сошедшие с иллюстраций, хотя и казались призрачными, но, как-то слишком реально представ передо мной, смогли окружить меня плотным кольцом и всё дальше оттесняли от погружавшегося во мрак авто. В свете фонаря призраки отступили и рассеялись. Напоследок я услышал блеяние, хрюкание и демонический хохот, оборвавшиеся вдалеке. И всё это – на фоне давешнего гула, не прекращавшегося с момента первого нападения липких тварей. Поминутно их рычание пугающе раздавалось в ушах. Казалось, они роились совсем рядом, готовые вот-вот наброситься.

Человек в цилиндре пошевельнулся, будто оживший манекен, глубоко вздохнул и, изумлённо посмотрев на меня, произнес:

– Любезный!

– Простите? – откликнулся я.

– Ах, право… – заговорил незнакомец с нескрываемой отрадой в голосе. – Ведь вы меня видите! И вы настоящий!.. Не как эти надоедливые тени… Они же ведь тени, не правда ли?.. Кем же они ещё могут быть!.. Вы их видите?.. Ах, простите! Простите, любезнейший. Я так обрадовался, что вы меня увидели, что, не представившись, позволил себе… Извольте-с… Имею честь…

– Николай Васильевич! – в изумлении вскрикнул я.

– Так вы… А!.. Ну да, ну да…

Николай Васильевич вдруг погрустнел и задумчиво продолжил:

– Никак, знаете, не могу привыкнуть к этим… машинам! Вот если бы вы соизволили-с… Впрочем… Что же это я!.. Да…

И с прежним радушием принялся восклицать:

– Какой восхитительный день! Машины – что ж?.. В машинах-то всё и дело! Где много машин, там их меньше… Вот и гуляю-с! – Николай Васильевич рассмеялся. – Да и они гуляют!.. В этих – джинсовых свитках. Напустят на себя важности! Как будто не обращают внимания…

Снова погрустнел.

– Вот только кто из них кто – в этих джинсовых свитках? С настоящими-то тоже не потолкуешь. Вот вы, милостивый государь, первым соизволили…

– Ну вот, угодили в пробку, – раздался в голове отчуждённый голос Зинаиды. – В это время дня здесь всегда пробки. Пожалуй, вы правы. Лучше пройтись.

– Э! Задумчивый! –сбиваясь на лай, прохрипел Святоша. – Зинаиду!.. Э!.. Зинаиду-то не прошляпь!..

– Зинаиду?.. Николай Васильевич, простите! – заметался я. – Зинаида! Зинаида, подождите! Здесь Николай Васильевич!..

– Так что, если соизволите последовать со мной, – Николай Васильевич развернулся и шагнул в темноту, – покажу моё кресло. Полагаю, вы думаете…

– Думаете? – небрежным тоном перебила нетерпеливая пассажирка.

– Не вздумай! – заорал Святоша, и тотчас в локоть ударило током.

А я, лишь подумав о кресле, почувствовал, как притихли твари. Шагнув же следом, ощутил, словно дёрнули за рукав.

– Кресла нет, – прошептала мне на ухо Зинаида.

Подумалось, что это другая какая-то Зинаида.

– Ну это с какой стороны посмотреть, – в хриплом возгласе стража появилась нетвёрдая нотка.

«Это он – про кресло или про Зинаиду?» – промелькнула нелепая мысль.

Почуяв слабину в утративших логику мыслях Святоши, я замер. Впереди удалялась обернувшаяся тенью фигура Николая Васильевича. И призрачные лица, ещё раз мелькнув перед глазами, тяжёлым гулким шлейфом пронеслись и прилипли к его допотопной шинели.

«Впрочем, – подумал я, – с чего это я взял, что это Николай Васильевич, а не какой-нибудь Акакий Акакиевич?»

Я стоял и не мог сделать шага. С тоской вспоминая о кресле, безнадёжно всматривался в темноту. Святоша и Бобик не реагировали. А про возобновившуюся активность свирепых тварей я будто и вовсе забыл на какое-то время. Опять подумалось о другой Зинаиде, но я не осмеливался оглянуться. В то же время с какой-то болью я робко прислушивался, надеясь ещё раз услышать шёпот.

– Вспомни о том, где стоишь. Зачем ты стоишь? – Шёпот возникал и исчезал так, как будто место, откуда он исходил и куда возвращался находилось в области, далёкой и недоступной для тех, кто пленил меня и кого я боялся.

Одновременно, как бы желая от него отстраниться, я с каждым разом сильней и тесней приникал к нему. А присутствие того, кто шептал, ощущалось уже непрестанно.

***

– Ой! Как это любезно с вашей стороны! – Зинаида говорила не шёпотом, голос звучал не сзади и не в голове, а откуда-то сбоку, совсем рядом.

Чего-то в голосе не хватало – как не похож он на голос, шептавший мгновенье назад! Опомнившись, огляделся. Снова день, будто не было вечного мрака. Я стоял у входа в Казанский собор, и в руке у меня был раскрытый зонтик, который я держал над головой пассажирки. Вспомнив о машине, почувствовал, что она где-то рядом. Начав было думать о ней, невольно подумал о кресле и ощутил неприятный холод.

– Так вы зайдёте? – попутчица с голосом, напоминавшим голос Зинаиды, обвела меня располагающим взглядом. – Ну… Чтобы дождь переждать?

– Да-да, – рассеянно ответил я, складывая зонтик.

– Вперёд, тугодум! – напомнил о себе Святоша. – Хотя… Местечко вы выбрали, прямо скажем…

Святоша не высказался прямо, но в реплике его явно прозвучала досада.

В соборе не слышно было воющих тварей. Но, несмотря на это, и там было что-то пугающее. Попутчица подошла к какой-то из икон и, сделав реверанс, протянула к ней руку. Из лика показалась бледная длань, и, опершись о руку знакомой, от иконы отделилась тень дамы. В богато убранном платье, в напудренном парике видение величественно прошествовало мимо меня.

– О, Бобик, смотри-ка, какое кино! – прохрипело в моей голове. – А чё! Ты чё думал – помолиться туда зашёл?!

Последнее, видимо, относилось ко мне. Попутчица, услужливо подхватив шлейф платья, покорно засеменила за призраком. На миг оглянувшись, торжествующе улыбнулась. А призрачная царица, казалось, обходила свои владения. Тем временем из-под каких-то массивных лавок повылезали люди. Одеты они были в старинные кафтаны и одинаковые парики, типичные для выходцев из века этак восемнадцатого. Послышалось шипение, характерное для граммофонных записей, и тотчас по собору понеслись глухие скачущие звуки, будто одновременно включили несколько заедавших пластинок. На слух эти звуки действовали угнетающе, но странные люди, словно не замечая этого, выстроившись в ровные ряды, неспешно совершали какой-то танец и при этом, нарочито открывая рты, с особенностями, присущими оперным певцам, исполняли каждый отведённую для него партию. Вдруг стены собора на глазах истончились и, вмиг став прозрачными, уже походили на стекло. И внезапно в это стекло снаружи врезалось неисчислимое множество тварей. Они облепили все стены, все свечи погасли, а в светильниках будто перегорели все лампочки. Собор погрузился во мрак, и внутри зашевелились тени. Я видел, как их становилось всё больше и больше, и от их присутствия невыносимо было дышать. Что-то подсказывало, что всё это происходило из-за меня. Я слышал знакомый шёпот, но не мог разобрать ни слова. Назойливая какофония из повторявшихся звуков, парализующие флюиды, исходившие от тварей и отдававшиеся в голове, мешали сосредоточиться. Но я уже и сам понимал, чего хотели от меня эти тени, и чем привлекал ненасытных тварей. И знал уже, что добивались они лишь того, чтобы, сдавшись, я захотел запустить их в себя и окончательно раствориться в преследовавшем меня всюду мраке.

Когда же сдерживаться стало невмоготу, на секунду как будто убавился звук, кромешная темнота осветилась будничным сумраком, и сквозь этот относительный покой уловил я мгновение тишины. И в прояснённом на миг сознании услышал спокойный размеренный голос. И, хоть голос звучал далеко и еле слышно, я почувствовал его ближе всего, что испытывал. И не знаю, услышал или вспомнил о где-то прочитанном, но запомнил и повторил:

– Создавый мя, Боже, помилуй…

В тот же миг успел разобрать чей-то шёпот. В голове промелькнули обрывки:

– Прислушайся… Вспомни… Зачем?..

Выходить наружу было опасно, оставаться внутри – немыслимо. Подумав о машине, очутился на улице. По ощущению вроде бы всё ещё был день, но мне по-прежнему всюду чудился вечер. И по-прежнему повсюду раздавался гул тварей. Машина стояла за углом собора, на месте, с которого некогда началась погоня за скейтбордистом. Теперь мне пришлось гоняться за своим авто. Как только я подходил к нему, оно оказывалось в другом месте, но всегда в пределах видимости. Передвигаясь со скоростью, неестественной для пешего, я в мгновения преодолевал значительные расстояния. Перед глазами стремительно мелькали и сменялись проспекты, площади, каналы, мосты, перекрёстки, ограды, лестницы. Врезаясь с размаху в гранит и чугун, пролетая сквозь дома и асфальт, кидаясь в тёмные глубины вод, я не только не чувствовал соприкосновения с чем-либо, но словно не ощущал и самого движения. И в то же время, следуя за то и дело перемещавшимся автомобилем, я вынужден был куда чаще оглядываться по сторонам, нежели следить за ускользавшей целью, бессмысленная погоня за которой на самом деле осознавалась мной гораздо менее, чем бегство от преследовавших тварей. Изредка как будто включался свет, и я видел себя идущим вдоль канала, рядом со мной шла фрейлина призрачной царицы, и я слышал её говорок. Видения длились не дольше минуты. Затем я снова погружался в ночь и вскоре догадался, что окружавший меня мрак образовывали злобные твари. Преследуя, они окружали меня плотным кольцом; однако это каким-то странным образом не мешало мне видеть. Я смотрел сквозь них и видел всё, что только можно увидеть ночью. Непрестанно отбиваясь от страшных призраков, я потерял ощущение времени. Моё тело дрожало от жгучего холода, постоянно исходившего от почти обволакивавшей меня безликой рычащей тучи. И сколько часов или дней, а может быть, и лет находился я в этом вихре, определить не представлялось возможности. Казалось, вот-вот, и я растворюсь в этом месиве, но тем не менее, находясь в этой поминутно разраставшейся буре, я не мог ощутить хоть чего-либо нового ни в себе, ни в происходившем вокруг, кроме всё того же безысходного мучительно-бестолкового коловращения, изводящего воя и умопомрачительного холода.

И не то чтобы думать, а даже вспомнить о чём-то не находилось сил. Единственная безотрадная мысль, осаждавшая ум за время этой безвременной, бесконечной и жуткой прогулки, – была мысль о том, что же сделать такого, чтобы перестать быть, чтобы осталась только эта беспросветная тьма. И вот, когда навязчивая мысль овладела мной, я вспомнил, наконец, об одном эпизоде из последних своих ненастных скитаний. Я вспомнил, как вышел из гостиницы, перед тем как оказался в тюрьме, про чёрную воронку, в которую меня засасывало, подумал о том, о чём подумал тогда, и понял, чего хотели от меня твари, куда желали попасть, и, подумав о чёрной дыре, догадался, откуда её начало. В тот же миг вновь услышал шёпот:

– Зачем?.. Зачем?

Шёпот был ближе, чем все эти твари. Ещё же ближе казался кто-то, кто ни на минуту не бросал меня и от кого я отделен был лишь мимолётным, но беспробудным сном.

***

Небольшая передышка ожидала у следующего собора, когда, позабыв про авто, я очутился у Спаса на Крови, и опять ненадолго забрезжил день. Вошедши в собор, попутчица велела внимательно слушать экскурсовода. Она держала себя со мной уже как с давним знакомым, не стесняясь то и дело брать за руку, и, постоянно увлекая за собой, чтобы не отстать от экскурсионной группы, даже не без кокетства одёргивала, если я отвлекался на что-либо, не касавшееся экскурсии.

– Ай, хороши голубки! – похрипывал в голове сонный голос Святоши.

Опять, словно и не было ни рычания, ни воя, ни цепенящего холода. А та, что когда-то была фрейлиной призрака, с завидной деловитостью втолковывала мне про какие-то мозаичные росписи да про редкий иконографический тип. И когда все с упоением взирали на какую-то фреску с изображением мальчика, я пытался расслышать едва различимый голос, появлявшийся в голове:

– Иисусе Христе… Иисусе Христе… Помилуй… – обрывалось в отдалённых уголках сознания.

– Прислушайся… Вспомни, как слушал… Зачем? Зачем? Зачем? – ставший родным шёпот оказался последним, что я смог уловить во внезапно и с новой силой поднявшемся вихре, разгуливавшем за дверями, о котором, похоже, никто из присутствовавших в соборе, включая мою спутницу, не имел ни малейшего представления и не последовать зловещему зову которого я уже не чувствовал в себе ни воли, ни сил.

И снова нескончаемый холод, изматывающий полёт, оглушительный рёв, неизбывный мрак. Теперь оголтелая мгла омерзительных тварей с хладнокровной беспощадностью рвала на части мою подневольную плоть, истощала кровавые раны и, стихийно сращивая обезображенные куски, словно забавлялась, превращая меня в подобных им монстров. Но, понимая, что то лишь фантомные игры, я не столько терзался от призрачной боли, сколь мучительны были для меня бесконечность, бессмысленность и однообразность происходивших со мной злоключений. Не отпуская ни на секунду, неусыпные мрази таскали меня по городу, беспрестанно пугая внезапными видениями. В конце концов, я превратился в сплошные глаза и уши. Меня подносили к каждому фонтану, к каждой статуе, ко всякому памятнику, ко всем могилам на всех кладбищах, ко всем орнаментам на каждом доме. И везде, где бы ни оказывался, я видел одно и то же улыбавшееся лицо. Но в этой улыбке было нечто зловещее и вместе с тем что-то безысходно тоскливое, напоминавшее о моём плененном состоянии. И от каждого такого бездушного лика веяло чёрной бездонной пропастью, что так страшно истошно выла из окаменевшего оскала улыбки. Она зияла в омертвевшем взоре, всякий раз всматриваться в который меня вынуждали до тех пор, пока твари не уверялись, что я признал в этом лике достославного основателя города.

Вдруг, словно из ночи в день, меня вышвырнуло у Исаакиевского собора. Я валялся на траве в скверике у Сенатской площади. Перед носом покачивалась початая бутылка хереса. Только что, в какой-нибудь миллионный раз, я вглядывался в сводившую с ума бездну в глазах замурованного в камень Петра Великого, как вот уже смотрел на этикетку, наклеенную на бутылке, едва удерживаемой за горлышко кончиками моих пальцев. Рядом присела женщина с пластиковым стаканчиком в руке – она зажигательно смеялась, и в глазах у неё посверкивали лукавые огоньки. Смех раздавался в моей голове, когда слух всё ещё находился в плену у отступившего вроде бы вихря, но гул и вой которого я слышал будто из-за тонкой стены, и на пути которого дневной свет представлялся лишь временной и ненадёжной преградой. Отложив бутылку, я приподнялся и сел, облокотившись на колени. Поблизости резвилась ватага молодых людей, попеременно шнырявших сквозь нас и то и дело падавших, поскальзываясь на траве. По-видимому смеясь, они беззвучно разевали рты, обнажая зубы, и их мельтешащие перед глазами, порой пронзавшие меня насквозь и, наверное, казавшиеся им весьма забавными оскалы, сопровождаемые рыками и завываниями притаившихся по соседству тварей, ужасали не менее, чем несколько мгновений назад кошмарные гримасы изваяний.

Напугал откуда-то внезапно возникший и нависший надо мной верзила, облачённый в камзол и треуголку. Наклонившись и вперившись лицом в моё лицо, он тщательно приглаживал отклеивавшиеся усики. Из-под вросшего в пропитавшуюся потом треуголку парика и с влажных распаренных висков его обильно растекались по щекам назойливые неприглядные струйки. И как-то не вязалась с его унылым обречённым взором прилипшая к нему отрепетированная улыбка. Как же теперь она напоминала мне недавние бесчисленные видения! Видимо, за этим незатейливым занятием, изрядно притомившийся двойник великого царя коротал минуту отдыха. А рядом с ним, должно быть, тоже переводила дух усердно обмахивавшая веером измождённое напудренное личико заметно уступавшая ростом воображаемому супругу уменьшенная и едва живая копия царицы. Невдалеке образовалась очередь. Покуда царственная чета отдыхала, досужие парочки с планшетиками и смартфонами наготове активно заполняли время, прилежно фоткаясь на фоне местных достопримечательностей. Почудилось, как незримая свора монстров, словно привлечённая вспышками фотокамер, мгновенно переместилась поближе к гулявшим. Рычание раздавалось уже оттуда, и сзади я почуял похожее перемещение . Оглянувшись, увидел толпу, сквозь которую разглядел ритмично двигавшихся людей в однотипных цветастых одеяниях и головных уборах из перьев, свисавших почти до земли. Их лица были разрисованы разноцветными линиями, и, вероятно, изображая какой-то древний народ, они танцевали и пели, аккомпанируя себе игрой на дудках и свирелях. Неподалёку от меня стояло несколько лавок. На одной из них разместился безногий бомж, обросший бородой и седыми космами. Несмотря на, казалось бы, тёплую погоду, он был в рваной дубленке и зимней шапке с проплешинами. Навьючив на себя гору грязных пакетов со всем чем ни попадя, он лежал, подложив одну руку под голову, а в другой держал раскрытую книгу. Я не почувствовал вокруг него присутствия тварей, но только подумав, что вот бы на миг укрыться от непрестанно оглушавшего рёва, тотчас очутился рядом и, не в силах удержать порыв, нырнул в него, как лисица в чужую нору. Нисколько не смутившись ни запахом, ни вероломством поступка, я, точно впервые за целую вечность, предался блаженству тепла и покоя. Какое-то время воспринимая изувеченное тело бедолаги как собственное, я чуял исходивший от себя смрад его тела и даже ощущал, как двигались по телу насекомые, и чувствовал на себе его увечья, но, не обращая на это внимания, лишь радовался, внимая тишине, что могу спокойно думать и, главное, осознанно вникать в рождавшиеся в тишине мысли. Подумав о тишине, решил, что ни к чему и кресло. И вдруг, вспомнив про шёпот, вспомнил и те робкие фразы: «кресла нет», «вспомни, где стоишь», «прислушайся», «ты это слушал».

«Да, – подумалось мне, – если так слушать, то отчего бы не постоять!»

Так думал я, прикрыв не свои глаза. Нищий задремал, не выронив из руки книги. Впрочем, теперь я понимал, что для того чтобы видеть, мне вовсе не нужны глаза. Да, в общем-то, не так они необходимы и для того, чтобы думать. Проснувшись, несчастный открыл глаза, и я почувствовал сильную резь. Вновь испытав чужую боль, припомнил о чём-то как будто важном. А в голове прояснилось от явственной, но мной не осознанной мысли. Она произнеслась сама собой, и я отчётливо узнал свой голос. Но только сам я ничего не говорил, а словно говорила за меня мысль.

«Когда стоишь и не слушаешь, – произнеслось во мне, – тогда чувствуешь только боль. Когда же слушаешь, то забываешь о том, что стоишь. И нет ни кресла, ни боли, ни рези в глазах и никакого увечья или страдания».

Чтоб осознать услышанное, мне захотелось произнести это вслух. И я еле сдержался, чтобы тотчас не высказаться и тем самым не выдать себя в присвоенном мной пристанище. И, притаившись, будто растворился в терзаниях измученной плоти. Взглянув глазами страдальца, попробовал сосредоточиться на том, что он видел. И, с грустью убедившись, что он не видел почти ничего полуослепшими своими глазами, едва смог различить лишь слово на покоробившейся обложке не раз промокавшей книги. И прочёл там знакомую фамилию Гоголь со стёршимися инициалами.

Но мне испытывать эту боль казалось теперь блаженством. Только бы не слышать душераздирающего воя! А холод, какой, наверное, постоянно претерпевал этот старик, для меня был теплее, чем печка самого лучшего авто. И мне подумалось о людях, над кем витали тогда злые твари. На их месте я не хотел уже оказаться. Всегда бы оставаться таким, как теперь. И чтобы вокруг ни единой души, пускай даже и человеческой. Ни костюмов, ни чистых ванн, ни смартфонов, ни фоток, ни мягких кресел, ни удобных гостиничных номеров. И чтоб звучала одна тишина, которую ни боль, ни страдание, ни увечье, ни резь в подслеповатых глазах, ни смрадный дух гниющего тела не способны уже ни нарушить, ни как-нибудь заглушить.

Но вмиг идиллия закончилась. По видимому, несчастный закурил, и тотчас я услышал в голове хриплый голос Святоши:

– Эй, книголюб, вылезай! Тебя выку-у-уривают!.. Ха-а-а! Слышь, Бобик, о чём это наш задумчивый размечтался? Эй, ты, задумчивый… Ха-а-а! Вспо-о-омни, где стои-и-ишь!.. Ха-а-а!.. Бобик! Он, это, без ног решил постоять!.. Ха-а-а! Может, и правда, оттяпаем ему ноги-то? Эй, хорёк, откусить тебе ноги, а?

Я почувствовал резкую боль в коленках и вскрикнул. Вдруг мужик захрипел, закашлялся и рухнул со скамейки.

– Эй, столпник! – продолжал глумиться Святоша. – Прислу-у-ушайся!.. Ха-а-а! Верней, смотри в оба – концерт тебе щас забацаем! Ты – главная роль… О! Сейчас увидишь, как безногие бомжи бегают!

Не успел Святоша договорить, как огромная свора воющих злыдней вторглась в моё убогое пристанище и с рычанием уставилась на меня. Увидев в сгустившемся мраке горящие ледяным огнём угольки, я в смятении хотел кинуться наутёк, но, не в силах и шевельнуться, почувствовал себя запертым в клетке. Вдруг видение рассеялось, и во внезапно образовавшейся тишине, нарушаемой лишь недобрым смехом Святоши, до меня донеслось визжание обезумевшего старика. Клетка, из которой я всё еще не мог вырваться, вдруг содрогнулась, и, захотев освободиться от ненужного ярма, я инстинктивно побежал, невольно увлекая за собой узилище. В следующее мгновение меня вышвырнуло, словно пробку из бутылки. И в тот же миг я увидел бегущего по асфальту бомжа. Ещё несколько мгновений он машинально ковылял, переступая культями, потом качнулся и упал вниз лицом. Во время всей этой сцены за стариком следовали зеваки с телефонами, фотоаппаратами и смартфонами, и все как один, дружно вытягивая вперёд сверкавшие фотовспышками камеры, словно расстреливали бедолагу, непрестанно щёлкая затворами электронных устройств. Я видел, как от некоторых фотовспышек со злорадным криком отлетали прозрачные существа. Сбиваясь в стаи, они подлетали ко мне и, кружась надо мной, о чём-то одобрительно гоготали. Когда же всё закончилось, кто-то вызвал «скорую», и бесчувственного старика поместили в машину. Впрочем, прибыли корреспонденты, и представление продолжалось ещё какое-то время.

– Ой! Какая невесёлая приключилась история! – воскликнула подошедшая спутница. – Пошли, может? Так неприятно здесь находиться.

***

А я стоял и, зачарованно взирая на собор, пытался вспомнить. От величавых стен Исаакия меня отделяло шоссе. И чем сильней погружался я в мысли, тем ближе казался храм, но в то же время всё больше оказывалось препятствий для того, чтобы к нему приблизиться. И вроде бы – всего-то несколько шагов по переходу! Но сделать это было не так-то просто. Сначала ни с того ни с сего на проезжей части образовалась пробка. Потом вдруг все до единой машины превратились в змеевидных чудовищ, и вместо дороги под ними разверзлась пропасть. И при этом казалось, что не только достаточно вытянуть руку, чтобы дотронуться до стены, а можно просто прислониться или даже шагнуть и пройти сквозь неё, но, чем явственней оживали воспоминания и, соответственно, чем ближе я чувствовал стены, тем всё шире ощущалась пропасть и ещё активней кишели чудища. К тому же мной овладело какое-то оцепенение, и я будто сделался похожим на статую. То, что воскрешало сознание, никак не вписывалось в открывшееся взору, так что я не находил уже в себе сил смотреть. А закрыв глаза, вместо желанной ясности лишь снова увидел бездну. И то, что хотелось вспомнить, вмиг отступило перед догадкой, что чёрные волны, преграждавшие путь, это и был я сам и что это надо мной копошились чудовища.

Всего на миг я решился открыть глаза, после того как, шагнув, очутился на колоннаде Исаакия. Успев заметить, что змеевидные существа поднимаются, опять зажмурился и услышал, как они подступают ко мне. А в голове вдруг услыхал долгожданный шёпот:

– Вспомни, где стоишь… Вспомни… Вспомни… Прислушайся… Позови…

Сзади кто-то взял меня за руку. Я оглянулся и, не открывая глаз, смог разглядеть женщину. Смеясь, с разгоряченным лицом, горящим взором и рвущимися во все стороны от разыгравшегося вихря волосами она кричала мне что-то нетрезвым голосом. Из обрывавшихся от сильных порывов ветра трескучих фраз с прослушивавшимися в них визжащими истеричными интонациями я разобрал отдельные неясные фрагменты:

– Пойдём!.. Покажи!.. Ну, покажи же мне это треклятое кресло!..

Потом силой увлекла меня за ограду, и, скользнув по крыше, мы оказались верхом на чем-то склизком, холодном и движущемся.

Глаза я открыл лишь после того, как прекратилась буря. Обнаружив себя стоявшим у входа в гостиницу «Гоголь», машинально достал из пальто электронный ключ. До шестого этажа решил пройтись пешком. Минуя лестничные площадки, обратил внимание, что на висевших там картинах, изображавших сцены из гоголевских произведений, совершенно отсутствовали персонажи – только фон и никаких людей. Впрочем, после путешествия верхом на чудовище и после того, что видели мои глаза и слышали мои уши, я был не в состоянии чему-либо удивляться. Мне уже было всё равно, кого или что я повстречаю в следующую минуту. Да и то, что нависшая вдруг тишина не могла предвещать ничего хорошего, я предчувствовал всем своим существом. И особенную тяжесть этой тишины я ощутил, оказавшись в номере. В моём кресле спиной ко мне сидела женщина. Она показалась знакомой. И само собой с моих уст слетела фраза:

– Зинаида?

– Сидеть в удобном кресле. Рядом моя Зинаида, – ответила женщина голосом Зинаиды.

Подумалось, что это другая какая-то Зинаида. Но не успел я подумать, как кресло поднялось в воздухе и, развернувшись, повисло посередине комнаты.

– Да, это я – твоя сучка! – зловеще прохрипело со всех сторон до боли знакомым голосом Святоши.

Вместо Зинаиды в кресле сидело существо с женским человеческим телом и огромной волчьей мордой. На макушке у чудища вдруг появился цилиндр, и морда преобразилась в задумчивое лицо призрака, повстречавшегося мне под уличным фонарём. На женском теле возникла шинель Акакия Акакиевича.

– О, я знал-с, – воскликнул Акакий Акакиевич, – что вы непременно соблаговолить изволите-с!

Внезапно призрак превратился в громадную оскалившуюся волчицу. Она спрыгнула на пол с растворившегося в воздухе кресла.

– Я тебе покажу удобное кресло! – хрипело из звериной пасти. – Теперь же смотри и слушай!

Изо всех углов комнаты стали вылезать призраки. Среди них были и сошедшие с картин персонажи, так напугавшие меня у канала, и танцевавшие в Казанском соборе люди в париках и кафтанах, и множество оживших памятников и статуй с ликами Петра Великого, включая львов, лошадей и иных звероподобных существ. Стены сотряслись и взорвались, и в поднявшейся пыли показались омерзительные твари. Клокоча и воя, они расположились вокруг, образовав собой ровный прямоугольник, так что вместо исчезнувших стен теперь кишмя кишели мерзкие сущности. Странным образом окна комнаты сохранились целыми и, удерживаемые тварями, подрагивали в такт нараставшей вибрации. Сквозь окна в комнату проникал дневной свет. Но над головой вовсю царила ночь. На месте потолка из бездны беззвёздного неба стремительно врывались в помещение бессчётные стаи змеевидных чудовищ. А пол под ногами всосала бездонная, вращавшаяся чёрной воронкой пропасть. Всё это клубилось перед глазами, давило со всех сторон, расплющивало и разрывало меня на части, при этом позволяя мне ощущать себя в целости и осознавать происходившее. Смешавшись с роящейся массой, почти растворившись в грохочущем месиве, вдыхая смрад то и дело возникавшей и мгновенно разлагавшейся плоти, глотая зловонную жижу и захлёбываясь в бурлящей и всепоглощающей пучине, я мог видеть каждую деталь всех до единого видений и слышать каждый вновь появлявшийся звук. Из бездны под ногами я слышал голоса, молившие о помощи. А окружавший грохот сконцентрировался в голове в одну неумолимую, с невыносимой болью раздававшуюся фразу:

– Выпусти нас! Выпусти нас! Выпусти нас!

В смутной надежде я протиснулся к окну и, распахнув его, хотел было прыгнуть. С улицы дохнуло пронизывающим и вмиг оковавшим меня холодом. К тому же в окне я увидел зрелище, повергшее меня в отчаяние. На месте домов и канала над землёй громоздились бесформенные ледяные руины. Всё замерло в звенящей морозной мгле, рассыпавшись на бесконечное множество ледяных кусков. Рассыпались строения и ограды, машины и катера, асфальт, гранит и даже вода. По кусочкам рассыпались люди, и окаменевшие частички их тел развеяло по округе морозным вихрем. Только неподвластные сокрушительной стихии разноликие твари блуждали меж обломками, отыскивая свежее лакомство, и, облизывая и разгрызая с мерзким хрустом, заглатывали обезображенные головы и конечности.

И что-то вынуждало меня с безысходным отчаянием постичь, что всё то, на что я надеялся, спасаясь от наваждений, не только случилось, но как будто было всегда, что всё самое важное, что я когда-либо осознавал, теперь оказалось самым ужасным из всех возможных и невозможных миражей. Об этом говорило мне то, что я видел перед глазами. И именно это внушали вдруг примолкшие и покорно склонившиеся призраки. И голос внутри меня раздавался над всей вселенной:

– Меня нет и никогда не было. А есть лишь чёрная дыра – вместилище смрада, зловония и всякой мерзости. Губить и разрушать – моя стихия. И на моей совести все человеческие смерти и страдания. Ни единой души я не спас и никогда не спасу. Так открою двери и выпущу зло, проснусь, и исчезнет навязчивый сон. Я – этот сон! Я – мираж! Я – мучительный нарыв, который необходимо вскрыть. И лишь сгинув в пропасти, я обрету долгожданный покой.

Но, провалившись в пропасть, я ощутил себя в гробу погребённым заживо. Возможно, видение длилось всего мгновение, но ощущение не проходило долго. Страшнее всего казалось не то, что невозможно было дышать, а осознание безвыходности положения, осознание того, что никакие крики, никакие действия не помогут освободиться от плена; и ещё более ужасным открылось то, что мне, которого вроде бы нет и никогда и не было, которому только что был обещан покой, отказано в возможности проснуться от жуткого кошмара – кошмара осознания того, что нет ни смерти, ни покоя, а есть только эта, ежесекундно сводящая и не способная свести с ума, сознательно выбранная мною участь извечно томиться в кромешном склепе. И вот в этой-то не прекращавшейся и, казалось, не могущей уже прекратиться муке я в последний раз услышал едва донёсшийся до меня чуть слышный шёпот:

– Позови…

– Зинаи-и-да-а-а! – вскричал я из последних сил.

И внезапно очутился в том самом дворе, где неусыпно стерегли меня оборотни. Они с остервенением рвали мою плоть. Вдруг откуда ни возьмись в разъярённых псов врезалось авто и отбросило их по сторонам. От них отделились какие-то тени, и мгновение назад бывшие весьма свирепыми собаки, повизгивая, кинулись врассыпную. А из появившегося авто выскочил Женька и, подхватив на руки моё истерзанное и измождённое тело, бережно уложил меня на заднее сиденье.

Но я уже слушал поющую тишину.

***

Потом долго сидел в очереди, вернее, стоял – там все стояли, и негде было присесть. Но я думал только о том, что ожидаю своей очереди. И простоял там не один день. Лишь по ночам ложился и лежал на полу. Дни уходили на ожидание. А ночью лень было подняться, чтобы осмотреться и узнать, где нахожусь. Впрочем, ничто не мешало мне думать.

Скорей всего это была церковь. На стенах висели лики – всё, что мог разглядеть ночью. А днём толпились люди – они всегда проходили вперёд. Так повторялось изо дня в день. Молодой священник с пухлыми щеками и глазами навыкате выслушивал их и накладывал на головы епитрахиль. Меня он, конечно, не замечал, что немудрено – ведь он был обычный, как и все, заходившие в храм. Но однажды молодой вдруг исчез и на его месте оказался старый, который и обратил на меня внимание. Я подошёл к аналою, и тотчас все остальные пропали из вида, церковь словно опустела и мы остались вдвоём.

Он сосредоточенно молчал, и я не произносил ни слова. Казалось, так мы простояли несколько дней и ночей. Он будто сканировал меня своим молчанием, а я, понимая это, не чувствовал даже потребности что-либо говорить. И всё же сказал первое, что пришло на ум:

– Это ваш голос я слышал там?

– Моё место здесь, – коротко ответил старец.

– А где моё? – спросил я.

– Выбирай, – усмехнувшись в длиннющую седую бороду, священник огляделся по сторонам.

И добавил:

– Только сначала избавься от этого – Стёпы. У каждого своя дорога.

– И что мне делать? – осмелился поинтересоваться я.

– Прислушиваться. Чтобы не задавать ненужных вопросов. Прежде всего, научиться вниманию.

Когда старец исчез, вокруг снова стало суматошно. Я стоял, склонившись над аналоем. Священник снял с моей головы епитрахиль. Поднявшись, увидел перед собой пухлое лицо с глазами навыкате. Батюшка, не мешкая, обратился с напутственной речью:

– Да-а… Вы много рассказали о себе… как бы сказать… интересного. – Молодой священник ещё больше выпучил на меня глаза. – Вы, Степан, за свои не так уж много лет умудрились прожить целую непростую, я бы сказал, жизнь. Но ничего – Бог милостив, Бог милостив. Вы – как тот некий раб Божий Стефан, о котором читаем мы в акафисте перед иконой Божией Матери «Неупиваемая чаша»… Да-да, та самая, на написание которой вы внесли пожертвование… Это, кстати, наша храмовая икона… Вон она, на иконостасе, справа от Царских врат…

Батюшка кивнул в сторону алтаря.

– Или благоразумный разбойник, – продолжил он. – Да. Он первым был принят в рай… Знаете, Стефан… Можно я вас буду называть Стефаном?.. Это ведь так символично! Хм, раб Божий Стефан, раскаявшийся грешник, пожертвовал храму икону "Неупиваемая чаша"!.. Да-с… Но… Позвольте вас попросить. Видите вон ту примечательную группу людей?

Священник кивнул, указав мне на явно блатную компанию не очень трезвых парней, небрежно расположившихся неровным кругом прямо посередине храма и вальяжно в голос разговаривавших между собой.

– Осмелюсь предположить, – вновь заговорил батюшка, – что ваши друзья не вполне осознают, где находятся. Особенно один, вон тот, в расстёгнутом пальто… Согласитесь, дорогой, что с калашом за пазухой, в храме… как-то… Простите, но всё время, пока вас исповедовал, я вынужден был пристально наблюдать за ним, как бы он чего здесь не сотворил. Так что вы, может быть, подойдёте, объясните ему, да и всем им, где же они всё-таки находятся.

Пребывая под впечатлением от встречи с седовласым старцем, я недоумевал, о чём столь странные речи и почему молодой батюшка говорит это именно мне да к тому же, несомненно, ещё и видит меня. Осмотревшись, увидел себя в прежнем облике, в котором совсем недавно меня никто из присутствовавших там, а также, заходивших и выходивших, не видел, так как доселе я и был ни для кого из людей невидим. Но, вместе с тем, понимая теперь, что снова стал видимым, я чувствовал, что видят меня в каком-то ином облике. И, усмотрев в этом некую закономерность, – тем более что давно уже привык ничему не удивляться – я развернулся и уверенно подошёл к нагловато ведущим себя парням.

– О, Стёпа! Ты? – обратился ко мне один из компании. – Ты, это, давно откинулся?

– Стёпа?! – удивленно вытаращился на меня другой. – А я слыхал, что ты – того… Ну… Да мало ли что напи… ой, прости, Господи! – парень неправильно перекрестился, чуть не выронив из-за пазухи автомат. – Ну, в общем, здорОво, братан…

– Видите икону? – перебил я и указал на иконостас. – Место, где вы стоите, освящено в честь этой иконы… Так что…

Ребята вдруг наперебой принялись оправдываться:

– А чё, Стёп?..

– Чё, правда, что ли?..

– А чё за икона?..

– Да мы ничё…

– Ты чё, Стёп, в святоши заделался?..

– А ты чё, с дуба рухнул, с кем говоришь, а?! – к репликам прибавились подзатыльники.

– Да мы щас, только, это, помолимся…

– Вот!..

– Да!..

– Да, помолиться, это, зашли…

– Не, Стёпа, правда… Отвечаю!..

– Понял!..

– Понял… Не, сразу бы сказал… Всё, братаны, сваливаем.

Один, что с калашом, кинулся было на колени:

– Я благословение попросить… На дело… Вы чё, мужики?!

Остальные схватили его за шкирку. Один отнял у него оружие. И, волоча приятеля за собой, кореша ретировались и тотчас покинули церковь.

Я вышел на крыльцо. На крыльце повстречался с парой, мужчина и женщина поднимались по ступенькам.

– Добрый день, Степан, – поздоровалась женщина.

Это оказалась дама из гаража. Мимо прошёл мой шеф. Мельком взглянув на меня, приветственно кивнул головой, и мы наскоро обменялись рукопожатиями. Я сразу же признал тот самый костюм и то самое пальто, надетое на нём нараспашку, в которых я путешествовал до Питера.

– Добрый, – ответил я задержавшейся на мгновение женщине.

Ещё раз осмотрев себя, вспомнил и тот облик, в каком некогда появился у полуразрушенной церкви. Как же выглядел Степан, за которого меня только что приняли, мне оставалось лишь предполагать. Вдалеке заметил старого знакомца – старосту Сергея Сергеевича.

– Стёпа, привет! – помахал он мне издалека и деловито проследовал в помещение, в котором я узнал кочегарку.

Вернувшись в церковь, я подошёл к молодому батюшке. Стоявшая у аналоя дама, вежливо уступив место, отошла чуть в сторону.

– Отец Василий? – нелепо спросил я.

– Стефан? Что-то забыли? – удивлённо выпучил глаза священник.

– Нет-нет, простите, – посторонился я, в свою очередь пропустив потеснённую женщину.

Снова вышел на улицу и огляделся. Ограда вокруг храма была уже восстановлена. Наверху, вместо ветхой крыши и старого креста, возвышалась добротная колокольня с небольшим серебристым куполом, увенчанным новым крестом. И церковная территория выглядела облагороженной, не в пример тому, что я запомнил с прошлого раза. На месте временно располагавшихся на дворе колоколов стояли аккуратные лавочки. Выйдя за ограду, тотчас увидел знакомый коттедж и рядом – ту самую машину. Тут же и припомнил, как когда-то на этом авто приезжал на службу шеф.

«Чем же тогда были моё путешествие и сопутствовавшие ему приключения? – невольно задался я вопросом. – Да и было ли всё это на самом деле?»

Подумав, мгновенно перенёсся на муниципальное кладбище. Это оказалось кладбище, около которого мы зимовали с Женькой. Увидел стоявшего неподалёку рослого мужчину, склонившегося над могилой. Подойдя поближе, разглядел на памятнике фотографию бабушки из больницы. Мужчина тоже показался знакомым. Когда же он повернулся лицом и, порывисто стронувшись с места, прошёл сквозь меня, я вдруг вспомнил мужика, стоявшего рядом, когда я слушал поющую тишину, и что священник назвал его рабом Божиим Стефаном. Почувствовав, что перенёсся ещё куда-то, очутился на небольшом пустыре, окружённом несколькими могилами и располагавшемся недалеко от Женькиного домика. Даже припомнил, что примерно на этой площадке с кем-то разговаривала женщина, за которой я когда-то пошёл и которую после спас от грузовика на дороге с кладбища. Внезапно в моей голове раздалось характерное гудение, напомнившее точно такое же, какое услышал тогда, перед происшествием, положившим начало бесконечной череде подобных происшествий, после которых я превратился в собаку. И тут меня сокрушило от ещё одного воскресшего в памяти события. У меня подкосились ноги, и я буквально рухнул наземь, не вынеся впечатления от нахлынувшего воспоминания. Оглушительный гул бешено нарастал, и я вспомнил – вспомнил всё: как ехал со службы, как на встречку вынесло грузовик, и потом возникло это гудение. Сразу после того, как вспомнил, оно прекратилось, а я валялся на довольно не старой на вид могиле. Встав на четвереньки, чуть не уткнулся носом в табличку, прибитую к надгробному кресту, с выгравированным на ней моим портретом. Вспомнилась и сама фотография, с которой, видимо, скопирована была гравюра. Я узнал своё свадебное фото. Только на нём отсутствовала Зинаида…

«Да! Да! Да!» – наконец-то я вспомнил, что это за женщина.

И вспомнились слова Женьки перед прощанием. Он же всё спрашивал тогда, приходили ли ко мне мои. Усевшись на собственной могиле, нечаянно взглянул на соседнюю. С фотографии на памятнике на меня смотрело улыбающееся лицо Женьки.

Вдруг я увидел перед глазами протянутую кем-то руку, ухватившись за которую поднялся на ноги и узнал в стоявшем рядом старике давешнего старца из церкви.

– И давно я умер? – зачем-то спросил я. Честно говоря, я и не знал, что теперь говорить и о чём думать.

– Какая тебе разница? – ответил старик. – Здесь время ничего не значит.

– А что же – значит? – я чувствовал себя раздражённым. – Ах, да, конечно! Ещё один ненужный вопрос, да?

Не обращая внимания на раздражённый тон и на окрики, словно меня не было рядом, пожилой священник доковылял до тропы, ведущей к выходу из кладбища, и уже оттуда, не оглядываясь, произнёс:

– Я пришёл, чтобы проводить тебя. Но мне всё равно, пойдёшь ты или нет. Как хочешь. Твоя воля! Если другой не признаёшь.

Слова раздавались в моей голове.

– Куда проводить? – прокричал я вдогонку. – И что значит – не признаёшь? Чего это я не признаю?

Старец, прихрамывая, продолжал ковылять по тропе. Но через мгновение исчез из вида. Я выбежал на тропу. Странный провожатый был уже далеко и, выйдя за территорию кладбища, переходил через автомобильную дорогу. Едва различимый силуэт его терялся среди проезжавших сквозь него машин. Мигом очутившись около него, я поравнялся с ним и не знал уже, о чём спрашивать. Я заметил, что мы не идём, а плывём над землёй по воздуху, но, впрочем, не обратил на это внимания. И, двигаясь рядом со старцем, как-то понял, что говорить о чём бы то ни было теперь бессмысленно, и вдруг вспомнил его недавнее короткое напутствие:

«Прислушиваться. Научиться вниманию».

– Вот именно, – будто мысля вслух, проговорил священник.

Ещё я понял, что говорить следует ему, а мне – прислушиваться.

– Чтобы слышать, – снова, как бы ни о чём, обмолвился старик.

«Это он, наверное, отвечает на мои мысли», – подумалось мне.

– Просто слушаю, – сказал спутник. – И ты слушай.

Мы передвигались с непонятной скоростью. Вроде бы шли медленно, но в мгновение ока преодолевали огромные расстояния, проплывая сквозь чащи лесов, сквозь улицы и проспекты городов, и, казалось, входили в такие пространства, которые трудно с чем-либо сравнить, пересекая их и вновь оказываясь в привычных земных очертаниях городов, лесов и полей. Иногда представлялось, что мы блуждаем по кругу. И совсем не ощущалось ни времени, ни усталости, и ничего такого, что может ощущать очень долго идущий путник.

– Когда слушаешь, – заговорил старец, – то забываешь про усталость, про боль, про страдания. Любые слова становятся нелепыми, а вопросы ненужными. Кроме слов, которые слушаешь.

Я опять вспомнил, что надо прислушиваться, и осознал, что уже давно слушаю, и более чем понимал, что слушаю поющую тишину. И слишком даже давно понимал, что если так слушать, то можно слушать её бесконечно. Но что же это за слова, про которые говорил мне мой спутник?

– Я не слышу слов, – сказал я. – Я слышу лишь что-то, похожее на музыку.

– Прислушайся! – было последним, что произнёс старый священник, прежде чем исчезнуть.

***

Я стоял и вслушивался в тишину. Рядом не было моей Зинаиды. Не было и раба Божия Стефана. Но это меня уже больше не беспокоило. Я чувствовал, что внутри меня зарубцевалась огромная чёрная рана. Вспомнив о ней, потщилсявспомнить ещё хотя бы о чём-то. Но помнил лишь о том, как стоял и слушал тишину. А единственное, о чём подумалось, так только о том, что же это такое – смерть. Да о том ещё, что не осталось того, за что она могла бы меня ужалить. Вместо неё растекалась по округе бесконечная тишина жизни. Это было бескрайнее поле, поросшее дикими неземной красоты цветами и вечно зелёной и свежей травой. И вдруг в тишине я смог расслышать слова.

«Создавый мя, Боже, помилуй…»

«Без числа согреших, прости…»

«Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!»

Они раздавались изнутри величественного храма, воздвигнутого посреди нерукотворного и благоухающего луга. Который священник – знакомый или незнакомый – воздвиг его? Прочёл ли я в какой книге эти слова или родились они в моей голове? И в самой ли тишине находился или пела она из недр моего существа? Но – как же это прекрасно, когда не пустует ограда, когда не плачет над пустующим троном королева, когда вместо удобного кресла, которого нет, возвышается дивный храм, в котором вместе со мной и моя Зинаида, – где-то также стоящая на своём посту, по ту сторону бескрайнего луга, тихо шепчущая слова из какой-нибудь потрёпанной книжки, – тоже может слышать неизреченные слова тишины.