Литератор [Анастасия Андреевна Рындина] (fb2) читать онлайн

С огромной благодарностью Йофи за подробную медицинскую консультацию.

Он пришёл за ней – это скучно, старо, избито. 

И прекрасно.

Я так думаю.

Извините. 

Дана Сидерос, «Орфей»

Я едва нагнал его у двери кабинета, окликнул настолько вежливо, насколько мог.

– А, Пётр… Чего тебе?

Я кивнул ему на дверь:

– Того же, чего и всем, Алексей Иванович.

Лёха нахмурился, принимая возвращенную с именем официальность.

– Тоже рассчитываться будешь, Петь? Ну, что поделать, заходи.

Я зашел, прикрыл за собой дверь, протянул ему заявление на подпись. Лёха подписал его, не глядя и даже не присаживаясь на своё директорское кресло, уже натренированным за день движением.

– Прости, но в бухгалтерию за деньгами можешь не заходить. Во-первых, сам знаешь, их нет. Во-вторых, Нина тоже уволилась.

Я равнодушно кивнул, – мол, и ослу понятно, – забрал трудовую, спрятал в планшетку, висящую через плечо.

– Лёша, еще кое-что.

– Что? – отозвался Лёша с готовностью, будто рассчитывая, что может сделать для меня что-то, чтобы загладить вину.

– Сними очки, пожалуйста.

– Что? – повторяется он, но уже с недоумением. – Это еще зачем?

– В глаза тебе хочу посмотреть, – отвечаю.

– Петь, – говорит. – Прости, правда. Ну не думал я, что так всё…

– Я хочу увидеть это в твоих глазах, – уже без всякого зазрения совести вру я.

– Литератор, – вздыхает-констатирует Леша, снимая очки.

И в то же мгновение – я бью без замаха, коротко, но от всей души, – получает в табло.

Директор сгибается пополам, зажимает нос рукой, смотрит исподлобья:

– Что ж ты, сука, делаешь?

Я борюсь с желанием добавить еще, уже в диафрагму, чтобы сипел и глотал воздух, а потом – сладостное видение – сгибается на полу, а я пинаю его, пи…

Хватит.

– Тебя бы хотел спросить о том же, падла. Да только ты не ответишь. Потому что не знаешь ты, Лёха, ни-хе-ра.

Леха молчит. Видимо, действительно чувствует свою вину в том, что случилось.

Я тоже больше не произношу ни слова, разворачиваюсь и – как бы ни хотел уйти красиво – захлопываю за собой дверь.

***

Все писатели – которых я знаю, по крайней мере – немного странные люди.

Одна визжит от восторга, собственными глазами увидев необходимую ей в книге цистерну на три тысячи литров, другая занимается фехтованием только для того, чтобы понять, что чувствует герой, а третий… Третий вообще на войну уехал. Не то чтобы за идею (нет, за идею, разумеется, тоже) – но лишь чтобы суметь постичь, передать, выразить то, чего нормальный человек и понять-то не сумеет.

Что самое удивительное, вернулся. Писатель – а выжил на войне, не чудо ли? Правда, книгу так и не спешит выпускать. Видимо, действительно что-то постиг.

Что же до меня… Я, пожалуй, страннее их всех.

Я искренне верю в то, что написанное мною сбывается: рано или поздно, так или иначе.

Нет, безусловно, я не думаю, что это происходит исключительно по моему желанию и воле.

Скорее, кому-то – то ли создателю, то ли мирозданию – больше нравится моя выдумка, нежели вкратце обрисованный план на среднестатистическую жизнь человека, и время от времени они корректируют ее в соответствии с моей писаниной, иногда внося небольшие исправления на свой вкус. Делают общую картинку красивее. За счет заказчика выезжают.

В этом, собственно, и кроется причина моего поведения: мне позарез нужно, чтобы написанная мною история осуществилась.

Я опрометчиво решил совместить полезное с полезным: старый друг предложил поучаствовать в разработке игры, а я посчитал, что предложение как никогда кстати: чем больше людей увидят, прочувствуют, проносят на себе шкуру персонажа, тем скорее и лучше сбудется задуманное.

Я написал о девушке, которая проходит множество испытаний, однажды проснувшись не в своей кровати, а в странном мире, полном необычного и загадочного. Я, стараясь изо всех сил, прописал детали, сделал так, чтобы героине нельзя было не сопереживать, держал напряжение на таком уровне, чтобы каждый захотел пройти сюжет до конца и вернуться домой.

В финале – ох, как же я мучил этот финал, – всё объясняется тем, что девушка выходит из комы.

Это была лучшая моя работа. Выжатый досуха, я отдал сценарий Лёхе и стал ждать.

И я дождался. Полного банкротства компании – но это ничего, это бы я принял.

Но то, что мой сценарий вывернут, пережуют, искалечат, уберут самые важные для меня детали, добавят героине пошлый вид и тонну сарказма с пафосом, и наконец, словно всего этого было мало, изменят концовку так, что Лина останется в мире грёз,  – потому что мой вариант скучен, стар и избит…

Поэтому можно сказать, что сегодня утром я проявил чудеса выдержки и милосердия.

А теперь оказался на улице, глотая горький дым сжигаемой вперемешку с туманом прелой листвы.

Кажется, в моём состоянии человеку положено закурить и сделать длинную затяжку, чтобы было ясно: вот она, горечь. Пусть прохожие оборачиваются на твоё хмурое лицо, гадают, что у тебя стряслось, додумывают твою историю, впечатлившись видом.

Или это только я таким занимаюсь?

Но я, к сожалению, не курю. Раньше как-то не хотелось, а потом, когда Алина попала в больницу, действительно был повод начать, но всё думал: а если она очнется, а я уже приобрел столь неприятную для неё зависимость?

Присев на лавочке в небольшом скверике, я на минуту спрятал лицо в ладонях. Подумал, что выгляжу странно, потряс головой, чтобы хоть немного прийти в себя, откинулся на спинку, задрал голову, чтобы только небо могло смотреть на мою тоскливую рожу.

Я вернулся к тому, с чего начал.

Пожалуй, это и хорошо, что они испоганили образ Лины: так моё послание не достучится до небесных исполнителей, не будет судьба Алины зависеть от выбора той шлюховатой девки Лины в финале игры.

Но что, что теперь я могу сделать, чтобы чаша весов Алины склонилась на сторону жизни? Какой такой поворот в своей судьбе исправить, какие испытания преодолеть, какую боль превозмочь?

Я понимаю. Они хотят, чтобы было красиво.

Вся дрянь в том, что «красиво» может быть и иными путями.

Она – милая моя, почти родная, любимая, свет в оконце –  может отойти наконец, оставив меня трагически доживать остаток безрадостных дней, и это будет красиво. Грустно, на слезу пробивающе – но красиво.

Могу и я уйти к ней, но по своей воле. Временами я думаю, что именно этот исход и устроил бы демиурга – только боюсь, моей кончиной всё не ограничится. Как только погибну я, Алинушка придет в себя, в лучших традициях классиков, даром, что наша история любви вовсе не похожа на историю Ромео и Джульетты, да и семьи наши в дружных отношениях, даже после…

Да, я собственник. Такой, что самому противно: однако мысль, что после смерти моей Джульетта не отправится следом в царство Аида, а погорюет, да и найдет утешение в объятиях другого… Нет. Никогда.

А если, придя в себя, и последует за мной – то в чем смысл? Вообще всего?

Постой, говорю я себе. Постой, погоди, ты едва что-то не упустил.

Ты уцепился за избитый сюжет о дурацкой подростковой любви, а между тем, ответ лежит у тебя перед носом.

Видимо, царство Аида – это моя последняя попытка. Мне нужно отправиться за моей Эвридикой и привести ее обратно.

Попытка последняя в самом прямом смысле этого слова.

Я возвращаюсь в реальный мир. За время моего отсутствия ничего не изменилось: всё то же невнятного белого цвета небо, всё те же полуголые ветви деревьев, покачивающиеся у меня над головой.

Работа писателя, на самом деле, на очень значимую часть состоит из сбора и анализа информации. Кем бы мы были, если перед тем, как написать рассказ, не интересовались деталями, которые сделают повествование живым и правдивым? Правда, существенный минус заключается в том, что можно слишком увлечься сбором информации. Сам не единожды попадал в эту ловушку: на поиск нужных сведений убил не одну неделю, а рассказ написал за гораздо меньшее время, использовав едва ли не десятую часть найденного, если не хуже – вообще откладывал произведение в долгий ящик.

Но в деле, которым я собирался заняться сейчас, перегнуть палку невозможно. Поэтому мои дальнейшие действия были для меня предельно ясны: мне пора домой, к компьютеру и благословенному интернету.

Скамейка скорбно скрипнула, освобождаясь от моего веса, одна из криво закрепленных досок шатнулась. Горький ком в горле размяк: моя собственная беда перемешалась с дымом сжигаемых листьев, и я проглотил его, будто запил таблетку стаканом воды.

Я приготовился к тому, что, выйдя из парка, буду подхвачен водоворотом людей, спешащих на работу, учебу и в – черт бы их побрал – поликлиники, но с удивлением обнаружил, что на улицах куда меньше народу, чем ожидалось. Спохватившись, я посмотрел на часы: ну да, так и есть, уже почти десять утра. Дисциплинированные работники и опоздуны уже давно на месте и еще не успели отлучиться с него на обеденный перерыв. Самое пустое время буднего дня.

Неподалеку зазвенел трамвай. Явление неудивительное для закругления трамвайных путей, да и шел я не по рельсам – но всё равно рефлекторно повернул голову. Успел заметить, как молодая парочка – студенты, видимо, – разомкнув объятья, смущенно спешат убраться с пути городского транспорта. Трамвай заворачивал на редко используемую колею, и я тут же додумал, как эти ребята шли по своим делам, неожиданно для самих себя встретились и остановились как вкопанные – и думать забыли о том, что где-то тут проложены рельсы.

Девушка виновато посмотрела в окно водителя, а я отвернулся. Раньше публично проявляющие чувства пары вызывали у меня злость, теперь – лишь лёгкую зависть.

Я прибавил шагу, чувствуя, что времени у меня – и у Алины – остаётся всё меньше. Я ведь прекрасно знаю сценарий.

Трамвай пришел на остановку одновременно со мной, будто демиурги подавали знак, что я на правильном пути, и ехал так быстро, как только может старый, получивший вторую жизнь в другом городе чешский трамвай.

По пути домой я задержался в магазине для того, чтобы купить пару пакетиков растворимой бурды, которую называют кофе – я пью только её, хотя прекрасно понимаю сомнительную ценность этого напитка. К тому же, теперь эта привычка напоминает мне о наших ожесточенных спорах с Алиной, настоящей почитательницей кофе и счастливой обладательницей трёх турок, каждая из которых, как она утверждала, чем-то была особенна.

Была – и будет, – поправляю я себя. Обязательно будет.

Захожу домой, снимаю туфли ногой о ногу, зафутболиваю под тумбочку. Клац – включаю чайник. Щёлк – включаю компьютер. Пока закипает одно и загружается другое, успеваю помыть руки. Разрываю кофейный стик, высыпаю в чашку. Клац – кипяток готов. Заливаю порошок, превращая его в «богомерзкую жижу», наскоро размешиваю чайной ложкой.

Из зала доносится звук загрузки системы – хватаю кофе, сажусь на краешек стула, поджав ногу.

Начинаю поглощать информацию.

Перелопачиваю интернет за полчаса, сожрав и перемешав классические источники с современными интерпретациями, стихами и даже поэмами «по мотивам».

Отпускает: словно спираль, в которую сжалось время, потихоньку слабеет, распускается, как в механическом будильнике с заводом.

Как оказалось, я не такой уж и знаток мифологии, каким считал себя с десяток лет назад, или же память  сыграла со мной шутку.

Я даже улыбаюсь небольшому сходству: мы с Орфеем люди искусства, и оба своим умением пытаемся разжалобить старину Аида. Осталось всего ничего – до него добраться.

Я встаю со стула, осторожно опираюсь на отсиженную ногу. Алинка часто обращала моё внимание на это, говорила, что несолидно такому серьезному мужчине сидеть за компьютером, как нескладный подросток.

Роюсь в бумагах, шуршу хрусткими листиками – в последнее время там всё больше не документы, а счета и рецепты. Так и есть – нашелся один и для меня. Почти годичной давности, но врач утверждал, что выписанные мне успокоительные – одни из самых лёгких, так что у меня все шансы купить их и вовсе без рецепта.

Аптека – за ближайшим углом. Фармацевт – бабушка с цепким, но равнодушным взглядом, сперва пробивает мне баночку, не спросив рецепта, и только потом спрашивает:

– Ты, парень, что задумал?

Я моментально натягиваю на лицо улыбку:

– Не беспокойтесь, я даже не для себя, – отвечаю чистую правду.

Снова – домой. Время снова подхлёстывает меня своей спиралью, и ещё на подъездной лестнице я начинаю листать список контактов в телефоне.

Кого бы мне выбрать?

Ответ приходит почти сразу, я даже не успеваю долистать до нужной буквы. Это будет красиво, если завершится всё с тем, с кем началось.

Открываю дверь, оставляю её незапертой. Ключи прячу в ящик тумбочки, туфли аккуратно ставлю с ней рядом.

Пройдя на кухню, заново открываю список контактов. Выбираю  букву «Л».  Нажимаю «Вызов».

Лёха берет трубку не сразу, видимо, думает, что мне сказать. Или думает, что скажу ему я.

Наконец гудки сменяются голосом:

– Чего тебе?

Голос обиженный, как в детстве, когда мы не поделили игрушечного медведя.

– Я планирую выпить смертельную дозу успокоительного. Через пятнадцать минут вызови, пожалуйста, скорую на мой адрес.

Трубка сначала молчит, слышно только грозное сопение, набирающие обороты, и наконец взрывается монологом:

– Ты, литератор, вконец охренел? С дубу рухнул? Или там уже чего-то выпил, что такое выдумаешь? Что за нахер, Петя? Что за детский сад?

Я вежливо повторяю:

– Через пятнадцать минут, Лёш. Не раньше, не позже. Пожалуйста.

Сбрасываю вызов и выключаю телефон.

Пластиковая баночка с лёгким успокоительным кажется совсем маленькой, только вот когда я высыпаю её содержимое в руку, понимаю, что проглотить всё это мне будет далеко не просто.

Рука дрожит – я едва не рассыпаю таблетки и решаю ссыпать их в чашку, пока они не раскатились по всему столу. Несколько штук остается на моей ладони, прилипшие – я отделяю их и по одной сбрасываю в чашку.

Таблетки занимают ее добрую треть.

С минуту я тупо смотрю на неё, словно забыв, что собирался сделать. Выход из транса даётся мне с большим усилием. Трясу головой, зачем-то вслух цитирую недавно прочитанное «Всё равно нас никто не берет в рай!», и заливаю чашку водой. Пью через силу, таблетки ведут себя как живые, бьют по нёбу, пытаются застрять в горле.

Но человеку в искусстве уничтожения самого себя нет равных.

Донышко чашки гулко стучит о столешницу. Я смотрю на свои руки, которые поставили ее на место, будто они чужие.

Что ж, мой ход сделан.

Я сижу на табурете, не зная, как поступать дальше. Потом до меня доходит, что если я вырублюсь, то желательно свести последствия падения к минимуму. Поднимаюсь и иду в спальню.

В прихожей звонит телефон.

Сперва я не понимаю, оборачиваюсь на кухню: мой мобильный так и лежит, безмолвный, на столе. Потом раздается следующая трель, и до меня доходит: домашний, который для меня давно уже стал больше предметом интерьера, чем средством связи. Это он звонит.

Мысль о том, что это может быть Лёша, отбрасываю сразу: он наверняка не знает не то что моего домашнего номера, но и о самом факте наличия его не в курсе.

Заинтригован, беру трубку.

– Петенька!  – я не сразу узнаю голос, но когда понимаю, кто эта женщина, сжимаю телефон так, что пластик хрустит. – Что ж ты телефон отключил, Петя! Мне врачи позвонили, Алина очнулась!

Пытаюсь что-то сказать в ответ и не могу: горло словно сжало тисками. Дважды открываю и закрываю рот, хватая воздух, как выброшенная на берег рыба, но так и не могу сказать ни слова.

Аккуратно, будто хрустальную, ставлю трубку телефона на тумбочку – Татьяна Михайловна тоже еще молчит, даёт мне время осознать.

Я разворачиваюсь и быстро шагаю в туалет, закрываю за собой дверь, чтобы до мамы Алины не донеслось подозрительных звуков.

Таблетки сделали своё дело.  Я и не думал, что поможет так быстро.

Оторвавшись от унитаза, я снова чувствую острую нехватку времени. Сколько минут прошло? Пять? Десять? Скорая уже вот-вот подъедет, а попытка суицида – это не пищевое отравление, меня и госпитализировать могут.

Я хватаю планшетку, достаю из тумбочки ключи, обуваюсь, вспоминаю о пустой баночке успокоительного на кухне и беру её с собой – выброшу по дороге, чтобы не оставить «улику».  Хорошо, что во мне взыграла паранойя – я замечаю оставленный на столе мобильник, забираю и его тоже. Сердце колотится сильнее, чем при приеме таблеток. Лишь бы не столкнуться на пороге!

Выскакиваю, запираю дверь на один оборот самого простого замка – если вдруг будут ломать дверь, чтобы было меньше ущерба.

Первый лестничный пролёт я преодолеваю так, будто за мной по пятам бежит смерть. Второй пробегаю по инерции. На третьем беру себя в руки: спешить больше незачем, меня не застали. По четвертому спускаюсь обычным шагом.

Пронесло.

На ходу включаю телефон. Солнце засвечивает экран: едва успеваю набрать Лёшу до того, как посыплются смс-ки о пропущенных вызовах. Сигналы о них высоким тоном пищат в трубке, перебивая долгие гудки.

На четвертом гудке Лёха поднимает трубку. И произносит то, что я меньше всего ожидаю услышать от него в данной ситуации:

– Алло?

Я едва не поперхнулся и даже забыл, что хотел сказать.

– Слушай, извини меня. Вызов скорой уже неактуален.

Лёша помолчал, затем ответил:

– Ну и козёл же ты, Петь. Зачем всё это было?

– Еще больший козёл, чем ты думаешь, – признаюсь я. – Меня уже нет в квартире, и разбираться с ложным вызовом скорой придется тебе.

– Больший, – покладисто соглашается Лёша, и я удивлён его добродушием. С учётом того, что произошло утром, он должен рвать и метать, а не болтать со мной по телефону. – Но умирать ты больше не собираешься? Может, вызов всё-таки не ложный, и мне нужно его не отменять, а искать тебя вместе с санитарами?

– Не нужно. Помнишь Алину?

– Последнюю твою? Конечно, помню, ты еще ни с одной так не носился, как…

Я перебиваю:

– Мы не расстались. Она попала в больницу. И только что вышла из комы.

Лёха молчит так долго, что я продолжаю:

– Поэтому я сейчас бегу в больницу, а ты разберись, пожалуйста, со скорой. Можешь говорить что угодно, материть меня последними словами, сказать, что я тебя обманул, проверить хотел…

– А ты не обманул?

Теперь молчу я. Наверное, целых два биения сердца молчу, но потом всё же решаюсь:

– Не обманул. Мама Алины в последний момент позвонила.

– Хорошо, беги. Разберусь.

– Спасибо. И за утро извини тоже.

– Погоди. Ты свой сценарий поэтому писал? Для неё?

На этот вопрос мне кажется совершенно невероятным ответить по телефону – ни «да», ни «угу», ни «поэтому» не выразят сути. При личном разговоре я бы кивнул, отведя взгляд, а тут…

– Петь, алё?

– Да, поэтому, – наконец отвечаю я.

– Чёрт. Ладно, я буду в скорую звонить. Пока. – И кладёт трубку раньше, чем я успеваю попрощаться.

Трамвай скрипит на повороте. Я уже порядком приблизился к остановке, но живу здесь не первый год и знаю – бежать уже поздно. Не успею.

Но всё равно почему-то бегу, как мальчишка, опаздывающий в школу. Видимо, это зрелище впечатляет водителя трамвая, и та ждет меня лишний десяток секунд, не закрывая передние двери.

Надо же, чудеса продолжают со мной происходить.

Я заглядываю в кабинку, чтобы поблагодарить женщину, и та смущенно улыбается мне в ответ.

Наверное, так бы могла мне улыбнуться моя собственная судьба: мол, видишь, тебе пришлось немного помучаться, но зато в итоге все счастливы.

Перевожу дух и пробиваю талончик.

В салоне шумно, трамвай грохочет и лязгает, но это и к лучшему: не будет слышно, насколько я взволнован.

Я листаю список контактов, останавливаюсь на букве «Т» и нажимаю клавишу вызова: мама Алины наверняка уже успела надумать лишнего.

Впрочем, до истинных причин ей еще догадываться и догадываться.

– Алло! – радостно кричу я в трубку. – Татьяна Михайловна, я уже еду! И я, кажется, сломал домашний телефон.

Татьяна Михайловна заливисто смеется в ответ и говорит что-то про разбитую посуду, но я плохо слышу.

– Буду минут через сорок! – кричу я, и, обнаружив, что трамвай прибыл на остановку, понижаю голос. – Нужно что-нибудь взять?

– Я через полчаса, родной! Ничего не бери, мне уже лекцию прочитали: никаких шариков, апельсинов, игрушек, и, не дай Бог, цветов!

– И не оглядываться, – бормочу я. Двери закрываются, трамвай продолжает движение.

Выхожу на конечной; мне предстоит пересадка. На секунду замираю, будто запинаюсь, у павильона с цветами. Надо же, и не думал, что это условие будет для меня таким трудным, так неразрывно связано в нашем сознании любое торжественное событие с цветами.

Успокойся, говорю я себе. Еще успеешь. Ей вообще, наверное, не до тебя будет, после года в коме-то. Надейся, чтобы узнала.

Мерзкий холодок змеей пробирается  между лопатками, и я передергиваюсь. Тоже мне, успокоился.

Нет, лучше вообще не думай.

Трясусь в маршрутке, разве что ногти не грызу.

Захожу в больницу. Татьяна Михайловна – святая женщина! – ожидает меня в холле.

Мы, конечно же, обнимаемся.

– Петенька, – шепчет она заговорщически, – к ней пускают только в одиночку и не больше, чем на десять минут в день. Я договорилась, можно каждому по пять минут.

Мы облекаемся в бахилы и шуршащие полипропиленовые халаты, проходим по маршруту, который за последний год стал знаком мне не хуже, чем путь домой.

У порога Татьяна останавливается и пропускает меня вперед.

Я отшатываюсь едва ли не как черт от ладана, возмущенно мотаю головой:

– Вы что! Я за Вами.

Татьяна, видимо, волнуется не меньше моего, но решается и входит в палату.

Я же остаюсь один со своим страхом.

Моя правая нога тут же начинает выбивать чечетку; я не знаю, куда деть руки, я тру переносицу, судорожно вдыхаю, прикрываю рот, едва не кусаю указательный палец; ходил бы от края до края коридора, да это уж совсем неловко.

Больше всего я боюсь не того, что она забудет меня.

Больше всего я боюсь, что я её разлюбил.

Пять минут тянутся как вечность.

Татьяна Михайловна наконец выходит, конечно же, зарёванная, но совершенно счастливая.

Я иду к Алине.

Ноги добираются до её койки сами, я в этом словно бы не участвую, только смотрю во все глаза. Видеть её без аппарата искусственной вентиляции непривычно, одним звуком тяжелой болезни около неё стало меньше, хотя кардиомонитор по-прежнему пищит в ритме пульса.

Алина полулежит на кровати – спинка ложа немного приподнята – худая, бледная, едва не просвечивается, смотреть больно. Но нет этих чертовых бинтиков от уха до уха, нет этой трубочки в уголке рта, которую они придерживали, нет ощущения, что она держится на этом свете одним чудом.

А самое главное – глаза. Глаза открыты, и она смотрит на меня.

Я сажусь – чересчур поспешно, возможно, но пока еще могу сделать это по своей воле, а не упасть, – на стул возле койки, беру её исхудавшую руку, прижимаюсь сначала лбом, крепко зажмурившись, а потом касаюсь губами и аккуратно возвращаю на место. Даже пугаюсь немного – а вдруг больно сделал? Но не отпускаю, держусь за неё, как очень робкий утопающий.

Смотрю на неё снова. После операции волосы отросли почти до прежней длины, только были бордовые, а стали родного тёмно-каштанового цвета. Под глазами тёмные круги, кожа у рта потрескалась от сухости.

Алина тоже смотрит на меня испытывающе, ждёт моей оценки.

– Я и забыл уже, какая ты красивая без этих трубок, – признаюсь я.

Она тихонько смеётся, скорее даже, громко улыбается: видимо, понимает, что я снова играю в свою любимую игру с недосказанностями.

– Неужели такая короткая память? – спрашивает она, и я наклоняюсь, чтобы не пропустить ни звука. – Не думала, что так быстро сможешь меня забыть.

Меня передергивает, я на секунду отвожу взгляд: нечаянно Алина попала по самому большому моему страху.

– Извини, – тут же добавляет она. – Я представляю, насколько ты испугался. Но всё уже хорошо, мне сказали, я молодец, быстро выкарабкалась. Сегодня двадцать второе октября, а поступила я восемнадцатого. Не так уж и долго пришлось побыть без меня, да?

– Да, – говорю я и коротко целую её в губы, раз уж так удачно и близко они подвернулись. А сам думаю – ну, врачи! Выйду из палаты – устрою им разбор, чтобы предупреждали, что о времени нужно молчать.

Потом думаю: да я в ноги им кланяться буду, а не разборы устраивать.

Вернулась. Моя. Живая.

– Как же я виноват перед тобой, – срывается у меня с языка. – Простишь?

Алина хмурится, напрягает память.

– Дурак, – говорит уже еле слышно. – Ты тут ни при чем, слышишь? Я сама виновата.

Медсестра машет мне рукой. Понятно, пора оставлять пациентку в покое.

Я встаю на уже почти не дрожащих ногах, наклоняюсь, целую мою Алиночку в лоб – замираю секунды на три, пытаясь растянуть их в вечность, но всё-таки отпускаю её руку и выхожу из палаты.

Татьяна Михайловна поджидает меня – нет, не у палаты, а снова в холле. Золотая женщина, даёт мне время прийти в себя. Мы едва не выходим, как были, в халатах и бахилах – замечаем это, посмотрев друг на друга перед выходом. Я, конечно, иду к ней на чай.

По пути созваниваюсь с Лёхой – не то чтобы мне сейчас было интересно, но для сохранения дружеских отношений стоило узнать, чем кончилось его эпопея с вызовом скорой. Он говорит что-то о том, что я должен ему полторы штуки, но так и быть, это уйдет в счет моей невыплаченной зарплаты, которая, кстати, обещает когда-то появиться. Я еще раз рассыпаюсь в извинениях – за всё, но Лёха беззлобно отмахивается, струсив с меня обещание в ближайшее время встретиться за пивом, и обозвав мартовским котом, отключается.

Улица, ведущая к дому Татьяны, довольно многолюдна. Поток людей идёт по ней, не обращая внимания на редкие таблички, распечатанные на принтере, вложенные в файлик и приклеенные скотчем на стены старого здания. Они выцвели на солнце, расплылись от дождя и, в общем-то, почти незаметны.

Честно говоря, в каждом городе есть такие улицы, просто таблички на них не всегда есть.

«Осторожно! Возможно обрушение фасада»

Мы, не сговариваясь, переходим на другую сторону, хоть по ней добираться на сотню шагов дольше. С нами переходят еще несколько человек – может, им так ближе, а может, видели однажды, как небольшой осколок камня, рухнувший с десятиметровой высоты, слегка чиркнул молодую девушку по затылку – и та упала замертво.

Я честно оберегал её, как мог. Алина была в этом плане подарком: она не гоняла на мотоциклах, не увлекалась роуп-джампингом и не прыгала с парашютом. Мне оставалось только уговорить её не заниматься скалолазанием и всегда смотреть по сторонам, когда переходишь улицу. Даже на зелёный, особенно на зелёный.

Но всё тщетно: от удара, полученного свыше, я её не уберёг.

***

Зима вступила в силу почти вовремя: к самому концу декабря. Я вернулся домой уже затемно, когда включилась вечерняя иллюминация, и окошко нашей квартиры не отставало от соседних, светилось не только желтым светом, но и мигало разноцветными огоньками гирлянд.

Алина встретила меня у порога, я, как всегда, поцеловал её в щеку – и бонусом вручил пакет с мандаринами. С тех пор как я бросил писательство и стал заниматься более обычной работой, мне приходилось возвращаться домой, как и всем нормальным людям, почти по расписанию. Алине же, которой еще не рекомендовалось выходить на работу, нравилось играть в примерную домохозяйку, встречая меня каждый вечер.

Только в этот раз что-то было не так: то ли улыбка была недостаточно искренней, то ли отстранилась она слишком быстро.

Я повесил пальто и планшетку на вешалку, закрыл дверь, отправился следом за Алиной на кухню. Так и есть, что-то неладно: слишком быстро пакет брошен на подоконник,  руки уже яростно чистят мандаринку, брызгая соком на всю кухню.

Так мандаринки не едят.

– Милая, кто обидел?

Алина вздыхает, откладывает фрукт, видимо, пожалев несчастный.

– Знаешь, я, конечно, очень неправа, наверное. Я не должна была… – и замолкает, а помолчав секунды три, взрывается: – А хотя, какого черта? Я наводила порядок. Разбирала шкаф, на хлам в котором ты ворчал еще до того, как… ну, я получила по голове. И увидела дискету!

Я уже начинаю догадываться.

– На ней было написано: «Про Рому и Алину». Ты же знаешь, моего бывшего звали Ромой, и я просто не смогла… Я подумала, ты следил за мной или еще что, но там… Это как вообще? Ты же это не сейчас написал, да?

Я обнимаю Алину за плечи. Она напрягается, но не отстраняется. Это хороший знак, и я утыкаюсь ей в шею носом, шумно вздыхаю.

Может, она и рада бы сдержаться, но ей щекотно, она дёргается и хихикает.

Градус серьезности разговора немного понижен.

– Я, конечно, давным-давно сжег ту тетрадку. В ней хранилось моё самоё страшное произведение, самая страшная тайна. И с компьютера всё тоже стёр. Но дискеты – они как тараканы, и с моей удачей можно было не сомневаться, что на одну ты рано или поздно наткнешься.

Мы садимся за кухонный стол, друг напротив друга, и я не удерживаюсь от того, чтобы заправить выбившуюся прядь из прически Алине за ушко – раньше она не отращивала волосы до такой степени.

– Нет, серьезно. Представь, сейчас кому-то сказать, что однажды я написал самый настоящий любовный роман!

– Обхохочутся, – подтверждает Алина.

– Мне было семнадцать лет, и мною не интересовались девушки. Это немного смягчает мою вину?

Алина склоняет голову к плечу, прищуривается, будто оценивающе смотрит.

– Ну, допустим, это мне уже сложнее представить. Но чем ты объяснишь всё остальное?

– То, что я тогда назвался Ромой – совпадение, пожалуй, не самое судьбоносное. Но то, что девушка моей мечты в рассказе носила имя Алина…

Алина несильно бьет меня кулачком в плечо:

– Кончай подлизываться!

Я ловлю ее руку и не отпускаю.

– Мне только это и остаётся делать. Ты же дочитала до конца?

– Да, – хмурится, – что там читать-то. Ты же не хочешь сказать, что всё это – сплошное совпадение?

– К счастью, не всё. Финал отличается.

– Ну да, я не разбилась на мотоцикле, но год в коме всё равно пролежала. Ну и… Общий итог.

– Алинушка, – вздыхаю я. – Мне было семнадцать лет, я был зол на весь мир. Что я мог придумать оригинальней концовки, в которой парень со временем забивает на свою любимую и находит другую?

– Ну, если еще и девушки тобой не интересовались, – пожимает Алина плечами, – пожалуй, ничего.

А выражение лица хитрое-хитрое: ну-ка, спущу ли я колкость за так?

Не спущу, конечно. Кое-как тянусь и целую в нос.

– Я хотел рассказать тебе, когда ты окончательно поправишься. Ну или хотя бы когда станешь моей женой, чтоб никуда не сбежала.

Алина улыбается – настоящей улыбкой.

– Осторожней, это можно посчитать предложением.

– А это, пожалуй, оно и есть, – неожиданно для себя откликаюсь я.

Поднимаюсь со стула и становлюсь на одно колено.

***

Всю ночь мне не давал покоя какой-то зуд. Зуд мысленный, конечно, от него не избавиться, открыв пошире окно, высунувшись в него по пояс, став лёгкой мишенью для наглых летних комаров. Зуд от укусов не перебьет терзающее меня чувство. Его не охладишь, умывшись водой из-под крана, не заешь остатками шашлыка из холодильника.

Полночи я провел, то ворочаясь в кровати, то шатаясь по квартире.

К рассвету я прокрался к компьютеру, проверил, чтобы динамики были выключены, украдкой взглянул на спящую жену и нажал кнопку включения.

Терпеливо дождался загрузки системы.

Мышка нерешительно замерла на «Пуске», но спустя пару секунд я всё же клацнул – тихонько, чтобы не разбудить Алину.

Еще один щелчок.

Окошко «Ворда» открывается почти мгновенно, будто соскучилось по мне.

Смотрю на пустой лист.

Мне страшно представить, какими будут последствия.

Заношу руки над клавиатурой. Первая фраза, с которой всё начнётся, уже давно бьется в моей голове:

«Я едва нагнал его у двери кабинета…»