Рваные судьбы [Татьяна Николаева] (fb2) читать онлайн

Глава 1.

1.

Раннее летнее утро, петухи недавно пропели рассвет. Ласковое, ещё совсем не палящее солнце озаряет широкие степи и равнины, поля и леса. Лёгкий ветер колышет травы и цветы в полях, разнося их пьяный аромат на много миль вокруг. Ещё совсем тихо, лишь изредка раздастся несмелое одиночное пение птиц, но скоро их громким дружным щебетаньем заполнится воздух в округе, приветствуя работников в полях.

Плодородная земля, чёрная, как смоль, щедро одаривает своих хозяев урожаями – на полях густо колышутся зерновые, буйно вызревают овощи. В садах ветви деревьев гнутся к земле под тяжестью спелых сочных плодов.

Трудолюбивые люди всегда были с богатым урожаем: и ели вдоволь, и добра впрок наживали, всех детей своих приданым обеспечивали. Детей в то время рожали по многу, в каждой семье бывало по десятку, а то и больше. И когда старшие детки подрастали – уже и помощь родителям: сыновья отцу по работе и по хозяйству помогали, а дочери – по дому, да младших маминых деток нянчили. Бывало, самой девчушке пять – шесть лет, а она уже качает младшую сестрёнку в колиске; брату старшему ещё неполные десять лет, а он уже вместе с отцом лошадь в плуг впрягает, в поле на работы идёт. Потому как знает: чтобы еда была на столе – работать надо, и за себя, и за младшеньких.

Так и было – шестилетняя годовалого на руках таскает, а мать следующего под сердцем носит, на сносях уже. Так до срока в поле и пропашет: пузо выше носа, а она ловко траву рвёт, или пшеницу серпом режет. Только чувствует – разогнуться не может, поясницу прихватило – схватки начались. Пошла под дерево прилечь. Там и родила. Покормила новорожденного, завернула в рубаху, сама полежала с дитём часок-другой, и дальше работать. Домой с поля уже идёт не одна, драгоценную ношу на руках несёт. И тогда уже дома вместе с матерью или свекрухой помоют новорожденного, запеленают туго, в рот соску самодельную сунут – и готово.

И на следующий день уже идут на работы в поле с пополнением: мать с новорожденным, да нянька шестилетняя, а с ней еще малыши – погодки или двойня – несут узелки с едой и питьём на весь день. Так и будут с матерью до самого обеда, за самым младшеньким присматривать.

А вечером всё семейство многочисленное собирается за большим столом ужинать. Наварит мать картошки полный чугунок, нарежет хлеб, сало да овощи на стол положит, молока большой кувшин поставит – вот и ужин богатый готов для всей семьи. Хлеб душистый, хрустящий – только что из печи; молоко густое, жирное – аж тянется. Натрескаются все – от мала до велика. Вот оно – счастье-то! А завтра всё повторится с начала. И так до глубокой осени: урожай надо вырастить, собрать, потом – землю обработать, к зиме подготовить; травы накосить да сена насушить на зиму, чтоб было чем скотину кормить.

Каждую осень, по окончании основных полевых работ, по сёлам начинались свадьбы. Умели люди работать – умели и праздновать. Свадьбы играли шумные, весёлые – бывало, всем селом гуляли, да по несколько дней. Отгуляли, отшумели, а к следующей осени уже глядишь, и в новой семье первенец родится.

Есть на востоке Украины городок небольшой под названием Чугуев, родина художника Ильи Репина. Город этот находится в 30-ти километрах от Харькова, по пути в Ростов. Расположился Чугуев на холме, окружённом с одной стороны полями, с двух противоположных сторон – лесами. А с четвертой стороны, у подножия холма протекает Северский Донец. Сейчас это узенькая речка, местами почти пересохшая, затянутая илом и заросшая камышами. А сто лет назад это была могучая широкая река. Она несла свои воды через Россию и Украину, поила и кормила целые сёла и города. Вода в Донце была чистейшая и прозрачная, как стекло, было видно, как мальки у самого дна плавают; вода студёная, освежающая, течение быстрое и сильное.

Всё лето детвора проводила на берегах Донца – купались, ловили рыбу. Зимой в трескучие морозы по замёрзшей глади реки катались на санях и самодельных коньках; рубили проруби, рыбачили. Зато весной, когда уже спадали морозы, Донец становился опасен. Лёд подтаивал и начинал трескаться под давлением реки. В назначенное время прибывала белгородская вода или, как её называли, «большая вода», и тогда лёд на реке трещал по швам и с грохотом ломался. Зрелище было ужасающее и восторгающее – как под силой воды толстый твёрдый лёд ломался, словно плитка шоколада. Белые глыбы кружились и толкались, уносимые быстрым течением, сопровождаемые диким рёвом и грохотом, как будто пушки палят.

Донец выходил из берегов и разливался далеко вокруг, на луга и поля. А когда стихия успокаивалась, и вода сходила, щедро напоив землю, травы на лугах потом зеленели густые, сочные. Потому и называли такие луга заливными.

Но, бывало, и вред приносила вода. Когда особенно снежная была зима, то весной сильно разливался Донец, и затапливал близлежащие дома и даже целые улицы. Так почти каждую весну случалось в Осиновке (это окраина Чугуева, растянувшаяся в низине под холмом). Хоть и было до реки с полкилометра, а доставало и сюда. Тогда люди хватали детей, вещи, какие успевали, и вылезали на крыши своих домов, чтоб переждать стихию. У жителей крайних улиц даже были заблаговременно собраны узелки с необходимыми вещами на случай сильного разлива Донца.

Здесь, в Осиновке, на южной окраине Чугуева, жили семьи Пахоменко и Суботиных, о которых пойдёт дальше речь. Именно отсюда берёт своё начало эта история.

Шло лето 1916 года. По Земле прокатилась волна Первой мировой войны. В России свергнут империалистический строй. Нет больше великой Российской империи. Достигнуты «великие цели», но жить не стало легче. В умах гениев и бунтарей зарождается идея и план Октябрьской революции – за новый режим, за свержение власти буржуазии, за новую форму правления и собственности – за власть советов и коллективную собственность. Сколько жизней уже полегло на полях войны, сколько их ещё унесут революции и войны. Но это всё только будет, потом. А пока наступило временное затишье, смутное, но относительно спокойное время. Люди похоронили и оплакали своих близких, погибших на войне, и продолжали жить – работать, любить, радоваться, рожать детей – и всё это во имя мира, в память о погибших братьях и сёстрах, отцах и сыновьях.

В Осиновке, в семью Павла и Пелагеи Пахоменко не вернулись с войны двое сыновей – Митя погиб, Фёдор пропал без вести. Вернулся только Николай, самый старший из всех. Тяжесть скорби и груз неведения нависли над домом Павла и Пелагеи. Мать не могла смириться с гибелью младшего, и даже не знала, жив ли её средний сын. Она не могла ни оплакать его, ни похоронить. Это было ужасно мучительно – жить пустой надеждой и вздрагивать каждый раз, когда в голосах младших детей слышались нотки Фединого голоса; вскакивать и бежать вслед за незнакомцем, проходящим мимо, только потому, что его черты показались матери знакомыми – похожий разворот плеч или походка, – и понимать, что ошиблась, обозналась. Где он сейчас? Жив ли, мёртв? Если жив, то почему не возвращается домой, не подаст весточки? Может, ему сейчас плохо и нужна помощь, а рядом нет ни одной близкой, родной души. А если мёртв, то где он похоронен? И похоронен ли? Может быть, вороньё истерзало его мёртвое тело? Но нет, нет, Поля не хотела допускать эти ужасные мысли. Она хотела верить, что её Феденька вот-вот сейчас откроет дверь и войдёт в дом.

Но уходили дни и месяцы, а с ними уходила и надежда.

2.

С тех пор прошло почти два года. Уже самому младшему Васеньке весной исполнился год. Жизнь вернулась в свою прежнюю колею.

В разгаре были летние полевые работы. После жаркого трудового дня парни и девушки наряжались и шли к Донцу на гулянье – праздник Ивана Купала. Сегодня будут песни и пляски вокруг костров, а девушки сплетут венки из трав и цветов и пустят их по реке – погадать на замужество.

Старшая дочь Павла Пахоменко, красавица Лиза тоже собиралась на гулянье. Ей скоро исполнится восемнадцать лет, пора уже о замужестве думать, жениха присматривать. Но сердце Лизы оставалось свободным. Не было среди знакомых односельчан того одного, кто мог бы нарушить её душевный покой, тронуть её сердце любовью. Может быть, сегодня придёт кто-нибудь из соседнего села, из Малиновки или Покровки – она увидит его и готова будет пойти за ним?

В глубокой задумчивости Лиза стояла перед зеркалом и расчёсывала волосы. Чёрные как смоль водопады густых волос струились вдоль молодого стройного тела почти до колен. Лиза разделила их на прямой пробор, заплела в две толстые косы и уложила венком на затылке. Голова гордо откинулась назад под тяжестью причёски, и в свете закатного солнца блеснули голубые глаза под чёрными бровями. Лиза улыбнулась своему отражению.

Послышался скрип открываемой двери, и в дом вбежала Нюра Суботина, Лизина подруга.

– Здравствуйте, тётя Поля, – поздоровалась она. – Лиза, идём скорее, уже все пошли к реке.

– А я уже готова, – ответила Лиза, и обратилась к матери: – Мама, Васеньку я покормила, с ним побудут младшие сёстры. А вы отдыхайте.

В дом вошёл Павел и с любовью посмотрел на Лизу. Она была его любимицей. Из десяти детей он выделял именно её, красавицу Лизу – она была очень похожа на мать, – и только при виде её, Лизы, суровое лицо Павла Пахоменко смягчалось.

– Добрый вечер, папа, – сказала Лиза, – мы с девчатами идём к реке, там сегодня гулянье.

– Иди, дочка, только будь осторожна. Пьяные парубки обидеть могут. Не давай себя в обиду, и вольностей не позволяй. Ты – Лизавета Пахоменко. Нас уважают, и всегда уважали. Пусть так будет и дальше.

– Конечно, папа, – Лиза ласково улыбнулась. – Можете не беспокоиться.

Лиза поцеловала мать, отца, набросила на плечи тонкий платок и вместе с Нюрой вышла на улицу. Подружки поспешили вниз к реке, где уже разжигались костры и готовились охапки цветов для венков.

– Ну что, Нюра, готова жениха выбирать? – спросила Лиза подругу.

– Ты же знаешь, я не люблю никого. И не хочу замуж, – ответила Нюра.

– Я тоже никого не люблю. Но замуж хочу. И пора уже. Правда, нет никого на примете.

Нюра помолчала минуту, а затем решилась всё же:

– Тебя любит брат мой, Григорий. Ходит мрачный, как туча. Шла бы за него. И мы с тобой породнились бы, стали сёстрами.

– Мы с тобой и так роднее родных. Ты для меня всё равно, что сестра, – Лиза обняла подругу. И как отрезала: – А за Григория не пойду. Не люб он мне.

Нюра вздохнула. Ей было жаль своего брата, который давно и безнадёжно любил Лизу. Но счастье подруги, которую она любила, как родную сестру, было для неё важнее. А раз Лиза не хотела замуж за Григория, то Нюра и уговаривать не будет.

Обнявшись, подруги повернули к реке.

– Побежали скорее, – вскрикнула Лиза. – Вон девчата нам машут руками.

Девушки взялись за руки и побежали к группе молодёжи, которая уже вовсю веселилась.

– Ну, наконец-то, девчата, – обрадовано загомонили подруги. – Где же вы так долго? Скорее плетите венки, а то скоро совсем стемнеет, пойдём на воду пускать.

Лиза с Нюрой ловко сплели по венку, и надели себе на головы. В свете костров и заходящего солнца все девушки выглядели загадочно и соблазнительно, словно лесные нимфы: молодые стройные красавицы, одетые в белые самотканые рубашки и длинные яркие юбки, босые и с пёстрыми венками на головах, танцевали и смеялись, пели песни и купались в реке. Это действо завораживало своей красотой и волшебством. А парни, одетые в расшитые рубахи, в начищенных до блеска сапогах, гарцевали на лошадях среди кружащихся девчат.

– Глядите, глядите, Гришка с друзьями, – послышались вокруг смущенные смешки девушек.

Лиза обернулась и увидела возле себя Григория верхом на чёрном коне.

– Здравствуй, Лиза, – сказал он дрогнувшим голосом.

– И тебе добрый вечер, – ответила Лиза.

– А мы с Матвеем коней прогуливали. Правда, Матвей? – обернулся он к другу. Матвей кивнул. – А тут услышали песни да пляски, едва поспели. Смотрим, столько хороших девчат пропадает, задарма ноги бьют. Дай, думаем, выручим, потанцуем с ними.

Девушки обрадовались, затрепетали. А Лиза презрительно отвернулась. Григорий слез с лошади и подошёл к Лизе.

– Что это ты от меня лицо воротишь, Лиза?

– Просто не терплю хвастунов и болтунов, – ответила она.

– Я не такой, Лиза. Никого мне не надо, слышишь, кроме тебя. Хочешь, всех брошу, прямо сейчас? Только скажи. – Григорий в надежде смотрел на Лизу. – Ну что же ты молчишь? Скажи.

– Я уже говорила тебе, Гриша. Не надо мне этого. Так что веселись себе на здоровье.

Григорий побледнел от досады и гнева, вскочил снова на лошадь и крикнул:

– А ну, девчата, кто хочет прокатиться с ветерком? Скорее сюда!

Девушки завизжали, закружились вокруг лошади Григория, – каждой хотелось прокатиться с бравым парнем.

– Не все сразу. А ну, давай по одной! – крикнул Григорий. – Матвей, хватай девчат, смотри, заждались уже!

И парни, усадив девушек на коней, понеслись во всю прыть, только ветер засвистел в ушах. Лиза даже не обернулась, и пошла искать Нюру. Нашла её возле костра.

– Я всё видела, – сказала Нюра. – Ты с ним такая строгая и холодная. А он любит тебя.

– Нюрочка, прости, не серчай на меня, – виновато сказала Лиза, – но я не люблю его. Совсем. Ни капельки.

– Ну, ты можешь хоть говорить с ним приветливее? Хоть чуточку ласковее? Не могу видеть, как он страдает. – Нюра умоляюще посмотрела на подругу. – Он и глупости все эти делает, только чтобы ты внимание обратила. Ну, прошу тебя. Просто будь с ним немного добрее.

– Как же я тебя люблю, моя подружка. Ты у меня такая добрая и заботливая. – Лиза обняла Нюру. – Ты достойна самого доброго и верного мужа. Вот найдём тебе жениха хорошего, и сыграем наши свадьбы в один день, как мечтали в детстве.

Нюра съёжилась.

– Не надо никого мне искать, – сказала она, и глаза её потухли. – Ты знаешь, за кого я замуж собиралась. Другого мне не надо… Митя был…

Нюра умолкла на полуслове.

– Мити больше нет, – осторожно сказала Лиза. – Пора примириться с этой мыслью.

– Примириться? Как ты можешь так говорить? Он же твой брат.

– Да, мой брат, – согласилась Лиза. – Мой погибший брат. Я его любила. И сейчас люблю память о нём. Но его больше нет, и это надо понять. Нельзя отдавать всю любовь мёртвым, когда живёшь среди живых. Ты можешь хранить память о любимом человеке, но хранить верность погибшему – это неправильно. Ведь ты же не умерла. Ты продолжаешь жить, и должна любить и быть счастливой, в память о вашей с Митей любви.

Нюра с нежностью и восхищением посмотрела на подругу.

– Лизонька, какая ты умница. Ты такая сильная. Вот бы мне хоть немного твоей силы. Жаль, что я не такая, как ты.

– Ты замечательная, – ответила Лиза. – Не надо быть такой, как я или как кто-то другой. Ты лучше других, ты лучше всех. Ты добрая, нежная, весёлая. Ты – моя любимая подруга и сестра. И давай бросим грустить и будем веселиться.

Девушки весело подскочили и побежали купаться в реке вслед за шумной гурьбой молодёжи. После купанья прыгали через высокий костёр. А когда совсем стемнело, девушки сняли с голов свои венки, прикрепили к ним горящие свечки, и спустили на воду. Течение подхватывало всё новые и новые веночки, пускаемые со всех сторон, и скоро река превратилась в живую движущуюся массу цветов, освещённых маленькими огоньками горящих свечей. Девушки шли вдоль берегов, следя глазами каждая за своим венком. Многие веночки почти сразу скрывались под водой, тонули – это означало, что в этом году девушка ещё не выйдет замуж. Другие венки продолжали держаться на поверхности воды, уносимые стремительным течением, так что уже и угнаться за ними не получалось. Да и не надо было – хозяйки таких венков, зардевшись румянцем от радости и гордости, под завистливыми и восхищёнными взглядами подруг, небрежно и как будто равнодушно прекращали погоню за удаляющимися огоньками. Всем вокруг уже и так было ясно – эти девушки в скорости выйдут замуж.

Венки Нюры и Лизы сначала какое-то время покружились среди других, но потом один за другим ушли под воду. Нюра с облегчением вздохнула:

– Ну и слава богу. Ещё годик можно погулять.

– Да, Нюрка, – весело сказала Лиза. – Погуляем ещё на свободе. Куда спешить? Ещё успеем. Правда?

И девушки, обнявшись, пошли домой. Через какое-то время они услыхали за спиной приближающийся лошадиный топот. Девушки отскочили в сторону, и в ту же минуту с ними поравнялись двое всадников.

– Вы, никак, уже домой собрались, сестра? – раздался из темноты знакомый мужской голос.

– Гришка, ты? – крикнула Нюра. – Ну и напугал ты нас. Разве можно так носиться, ошалелый? Куда так мчался?

– За вами. Думал, не догоню. Со мной Матвей. Может, прокатимся немного? А, Нюся? Уговори свою подругу. – Гриша переводил взгляд то на сестру, то на Лизу.

Нюра посмотрела на Лизу, готовая уже взмолиться. Но Лиза вдруг неожиданно уступила, – уставшая и захмелевшая от веселья и плясок, она согласилась и протянула Грише руку. Он подхватил её и усадил перед собою на лошади. А Нюру, как пушинку, поднял и усадил к себе на коня Матвей, приятель Гриши – высокий и сильный молодой мужчина, с колючим взглядом чёрных глаз и глубокой складкой между густых бровей. Он никогда не нравился Лизе – она ощущала исходящую от него агрессию и сторонилась его.

Матвей уверенным движением прижал к себе свою спутницу, и пустил лошадь вскачь. Нюра сначала испугалась, а потом, почувствовав силу и уверенность Матвея, успокоилась и даже весело подбадривала лошадь, чтоб та неслась быстрее.

Поздно вечером Лиза вернулась домой. В сенях её встретил отец:

– Кто это был с тобой? – спросил он.

– Григорий, – ответила Лиза.

– Гришка? Суботин? – сурово спросил отец. – Что ему надо?

– Ничего. Просто прокатил на лошади.

– Смотри, Лизавета, не вздумай крутить с ним любовь. Он гуляка и бездельник, как и всё их семейство. Тебе такой муж не нужен. Из него не получится путного хозяина. Среди Суботиных не было ни одного толкового работника. Не надо нам с ними родниться.

– Да я и не думала даже о таком, – ответила Лиза. – Просто он – брат Нюры, и мы вместе покатались.

– Нюра – девка хорошая, – сказал отец, – против неё ничего не имею. А Гришка не нужен здесь.

– Не волнуйтесь, папа, – ласково сказала Лиза, – он мне совсем не по душе.

– Я тебе верю, дочка, – немного смягчился Павел. – Иди спать. Завтра рано вставать на покос.

3.

В следующий выходной вечером Лиза снова отпросилась погулять. Нюра уже ждала её за калиткой.

– Идём скорее. Ребята уже ждут, – возбужденно проговорила Нюра и схватила Лизу за руку.

– Погоди, – остановилась Лиза. – Какие ещё ребята?

– Гриша с Матвеем. Сегодня в городе танцы. Так они нас отвезут.

– Никуда я с ними не поеду, – строго сказала Лиза. – Мне отец запретил водиться с Гришей. Ты уж прости. Да я и сама не хочу, ты знаешь. А тебе незачем гулять с Матвеем. Он недобрый, ты его не знаешь совсем.

– Лиза, погоди. Я не гуляю с Матвеем. Я хочу на танцы. А они нас просто отвезут. Ну, давай. Никто и не узнает.

– Нехорошо это, – нахмурилась Лиза. – Я отцу обещала.

– Ну, пожалуйста, – умоляла Нюра. – Я сама с ними не поеду, хоть и с братом. А с тобой… Ведь ты же хотела найти мне жениха. Так пойдём искать.

– Что-то мне не верится, что ты собираешься кого-то искать, – прищурилась Лиза. – Неужели Матвея наметила?

– Не говори глупости, Лиза. Он мне даже не нравится ни капельки. Ну же, давай, соглашайся. Весело проведём вечер, потанцуем. Ты ведь так любишь танцевать, – уговаривала Нюра.

Лиза, наконец, сдалась:

– Ладно, поехали. Но только ради тебя, хотя мне самой это не по душе. Не хватало ещё, чтобы Гришка подумал, будто я из-за него.

– Ничего он не подумает, – наивно отмахнулась Нюра. – Пойдём скорее.

Нюра по наивности своей девичьей ошибалась насчёт Гриши. Он был несказанно рад, что Лиза пришла вместе с Нюрой, и, конечно же, расценил это в свою пользу. Не замечала она также и того, как менялось временами лицо Матвея, как весёлый и добрый парень вдруг оборачивался жёстким деспотичным мужчиной, – когда он прищуривал свои тёмные глаза, и оттого они казались совсем чёрными под густыми сдвинутыми бровями; или когда плотно сжимал челюсти, отчего желваки на его острых скулах ходили вверх-вниз, а профиль приобретал хищный, угрожающий вид.

Лиза была более осторожная и рассудительная, нежели её подруга. Потому все эти едва заметные перемены в облике Матвея не ускользали от её внимания. Матвей не нравился Лизе, ох как не нравился. Более того, он откровенно пугал и отталкивал её.

А Нюра весело смеялась над его шутками и искренне удивлялась его фантастическим рассказам о каких-то геройских подвигах, которые у Григория вызывали улыбку, а у Лизы недоумение и раздражение.

После танцев парни отвезли девушек домой, но в этот раз Лиза распрощалась со всеми на краю улицы, подальше от дома, чтоб не дай бог отец не увидел.

Гриша спрыгнул с лошади и подошёл к Лизе вплотную. В темноте сверкали его глаза. Лиза смотрела на него снизу-вверх, и видела его волнение. Вдруг в один момент он решился и притянул Лизу к себе, пытаясь поцеловать. Но Лиза вырвалась и отпрыгнула от него.

– Ты что это себе надумал? – возмущённо воскликнула она. – Что себе позволяешь?

– Ничего дурного, поверь. Просто я люблю тебя, неужели не видишь? – ответил Григорий. – Я думал, что ты… А ты, как дикая, шарахаешься от меня, будто чёрт от ладана.

– Да не люблю я тебя просто, вот и всё, – сказала Лиза, развернулась и пошла по направлению к дому.

Григорий рванул за ней, но Матвей удержал его за рукав:

– Погоди, не торопись. Потерпи немного, и всё устроится. Ты же знаешь баб: они сначала поломаются, побрыкаются, а потом раз – и сами на шею вешаются. Правда, Нюрка, вы ж бабы такие?

И Матвей противно зареготал, а Нюра съёжилась от его слов.

– Ничего, всё равно моей будет. Слышишь? – Григорий крикнул в темноту. – Всё равно будешь моей! А ты, – он повернулся к сестре, – марш домой! Поздно уже. Загулялась с мужиками!

Нюра помчалась домой, давясь слезами от обиды: из-за грубости брата и пошлостей его друга. А Григорий вскочил на лошадь и резко стеганул её плетью. Бедное животное от неожиданности встало на дыбы и заржало, и пулей понеслось по улице вдоль домов. Лиза уже подошла к своей калитке, как мимо, чуть не сбив её с ног, промчался разъярённый Григорий на взмыленной лошади.

Лиза отвернулась и зашла во двор. В дверях дома её ждал отец.

– Кто это был? – спросил Павел у дочери.

Лиза не ответила.

– Молчишь?! Ну, молчи, молчи. Я и сам знаю, кто это. Гришка? Да?

Лиза подняла на отца полные сожаления глаза. Ей было очень больно от того, что она ослушалась и расстроила отца.

– Отвечай! – Павел повысил голос. – Это он?

– Да, – Лиза снова опустила глаза.

В сени на шум вышла Поля.

– Что случилось? – спросила она. – Чего вы так шумите? Всех в доме перебудите.

– А вот полюбуйся на свою честную дочь! – всё больше заводился Павел. – Обещала мне не ходить с Гришкой Суботиным, а сама шляется с ним по ночам.

Лиза снова подняла глаза, полные слёз:

– Папа, вы не так всё поняли. Я не хожу с ним. Просто мы были на танцах…

– Что?! – взревел Павел. – На танцах?! Какой ужас! Теперь все в округе будут говорить, что ты с ним гуляешь.

Поля с жалостью и сочувствием смотрела на дочь. Она дотронулась до руки мужа, но тот резко отдёрнул руку.

– Павел… – начала Поля.

– Нет! Молчи! – прервал её муж. – Моя дочь не будет гулять с этим беспутным! К тому же она меня обманула. Поэтому с завтрашнего дня ты ни шагу из дома не ступишь! Слышишь, Лизавета?

Лиза кивнула склоненной головой.

– А с тем шалопаем я завтра поговорю по-мужски. Он навсегда забудет сюда дорогу. И Нюрку твою здесь видеть не хочу!

Лиза ахнула и посмотрела на разгневанного отца, но возразить ему не посмела. Она отвернулась и уткнулась лицом в плечо матери. Поля обняла дочь.

– Паша, ну так вовсе нехорошо. Ты уж совсем разошёлся, – тихонько сказала Поля, гладя дочь по волосам. – Причём тут Нюра? Гришку наставь, если надо. А Нюра ведь – совсем другое дело. Она девушка хорошая. Да и нехорошо это, не по-людски. Соседи ведь.

– Мне такие соседи не нужны в моём доме! – стоял на своем Павел. – Меньше бы водились с такими соседями – больше было бы пользы. И хватит уже! Я сказал – значит так и будет. Всё! А теперь марш все в дом, спать! Завтра рано в поле.

Лиза высвободилась из материнских объятий и побежала в дальнюю комнату, где спали старшие сёстры. Слёзы градом текли по её щекам – от обиды и досады, что понапрасну ослушалась отца и понапрасну получила наказание. Ладно уж, если бы из-за любимого человека. А то ведь получилось – ни за что пострадала.

Глава 2.

1.

Зимой на праздник Крещения, после гуляний девушки собирались у одной из подруг и гадали. Много разных способов имелось у девчат, но был один особенно популярный и надёжный – «на петухах». Приносили девушки с собой по петуху. Садились по кругу, на полу раскладывали разные предметы, а потом по очереди пускали петухов в круг. И вот к чему подойдёт петух, чем заинтересуется – таков, по приметам, и будет суженый у девушки. Если колоски с пола поднимет – значит, работящий будет, трудолюбивый; если деньги выберет – значит, небедный попадётся, в достатке будут жить; если под себя всё подряд гребёт – значит, хозяин хороший будет, добра наживут много. Если в зеркало смотрится – значит, мало толку будет, не любитель работать; а если к водичке прикладывается – значит, выпивать будет.

В эту зиму на гаданье собирались у Оксаны. Много девчат пришло, среди них и Лиза с Нюрой. Страсти уже давно улеглись, Лиза помирилась с отцом, и всё встало на свои места. Девушки собрались в большой комнате, разложили на полу всякую всячину: и деньги, и колосья, и блюдечко с водой, и зеркало поставили, и даже гребень положили для смеху, а рядом папиросы.

Стали петухов пускать. Вот настал черёд Лизиного петуха. Лиза поставила его в круг. Он огляделся, встряхнул перьями, возмущенно озираясь по сторонам. Затем осмелел, освоился, и пошёл, важно так: сначала к зеркалу – отряхнулся, поправил пёрышки, затем сделал круг почёта, осмотрел предметы, ничем не заинтересовался, и остановился возле блюдца с водой. Да как приложился к воде: то уже он пил, как будто неделю без питья сидел. Потом вернулся к зеркалу – оправился, почистился, полюбовался на своё отражение – и опять к воде.

– Ох, – вздохнула Лиза, сгребая под дружное веселье подруг своего петуха, – только гуляки и выпивохи мне не хватало!

– Да брось, – весело сказала Нюра, – не переживай. А может, неправда всё это.

И пустила своего петуха.

Нюрын петух вспрыгнул и давай ноги разминать – видать, затекли от длительного сидения на руках у хозяйки. Затем прошёлся мимо лежащих предметов прямиком к зеркалу, увидел в нём своё отражение, нахохлил перья на голове и шее, и бросился на зеркало – стал бить и клевать, будто соперника. Нюра, видя, как её петух разошёлся, хотела его убрать, но он не дался ей в руки, чуть не клюнул её. Только повалив зеркало, немного успокоился, отошёл, напился из блюдца и стал загребать под себя всё, что видел вокруг.

– Вот это да, – шутили подруги,– ты гляди, какого мужика наметила, делового – всё собрал, что было, ничего другим не оставил.

– Да только драться мастак, – подхватывали другие, – смотрите, как зеркало уделал.

Нюра тоже веселилась вместе с подругами, но неспокойно стало на душе, тревожно. Ей бы хотелось, чтоб её петух спокойно колоски собрал и угомонился.

– Ну, что встревожилась, подруга? – спросила у неё Лиза. – Не из-за петухов ли? Ой, да глупости всё это. Забудь и не думай. – Лиза обняла Нюру. – Хочешь, пойдём домой?

– Пойдём, – охотно согласилась Нюра. – Всё равно уже веселиться не хочется, да и устала.

Девушки оделись и забрали своих петухов. Уже в дверях услышали призывы подруг: «Бутылочка, бутылочка!». Это парни присоединились к весёлой девичьей компании, и сейчас начиналось основное веселье. Но Лиза с Нюрой уже были на пути к дому.

– А пойдём к нам, чаю попьём? – предложила Лиза подруге.

– Да пойдём, – охотно согласилась Нюра. – Спать совсем не хочется, да и время ещё не позднее.

И девушки свернули направо к дому Пахоменко. В сенях на вешалке Лиза увидела чужое пальто – значит, дома тоже гости. Это была тётя Дуня – мать Нюры и Гриши.

– Доброго вечера, – поздоровались девушки.

– Как хорошо, что у вас самовар уже на столе. Мы тоже спешили к чаю, – обрадовалась Лиза.

Девчата сели за стол, на котором дымился и пыхтел самовар. Вокруг самовара стояли блюдца с чашками и тарелки с угощеньями: в одной были баранки, в другой коржики, в третьей сахар кусочками. Но были две главные тарелочки – признак изобилия и зажиточности в те времена – с вареньем: одна с вишнёвым вареньем, другая – со сливовым.

Лиза налила чай себе и подруге. Над чашками поднимался густой пар от крутого кипятка. Из чашки Лиза отлила немного чаю в блюдце. В одну руку она взяла блюдце с чаем, в другую – ложечку с вишнёвым вареньем, и с огромным удовольствием стала потягивать чай со сладостями. За окнами мороз трещит, метель завывает, а здесь тепло, уютно и так вкусно. Что ещё надо для счастья?!

– Да-а, – протянула Дуня Суботина, попивая чай из своего блюдца, точь-в-точь как Лиза и остальные, – богато живёте, хорошо. – И завистливо покосилась на щедро уставленный стол.

– Да что ты, Дуня? – ответила Поля, – живём как все. Не голодаем, и то, слава богу.

– Так мы ж работаем много, вот и есть чем кормиться, – перебил жену Павел, который был здесь же в комнате – что-то ремонтировал по дому.

– Ну что ты такое говоришь, Павел? – рассердилась Поля. – Дуня, не слушай его, он не хотел тебя обидеть.

– Да я и не обиделась вовсе, – ответила Дуня. – Просто завидую я вам. Всё у вас есть, и всё у вас хорошо. Жаль, у меня в семье не так всё благополучно.

– Да что ты говоришь такое, Дуня? – возразила Поля. – Всё у тебя хорошо: и муж, и дети. И хозяйство есть. Ты не наговаривай.

Дуня вздохнула, ничего не ответила.

– Давай лучше споём, – сказала весело Поля, чтобы переменить тему. – А ну, девки, подпевайте.

И Поля запела сочным, низковатым голосом любимую песню Лизы – «Хас Булат удалой». Лиза захлопала в ладоши и сразу же подхватила: «… бедна сакля твоя, золотою казной одарю я тебя…». Лиза с самого детства любила эту песню: мама часто пела её по вечерам, и Лиза подпевала ей звонким голоском.

Нюра с матерью тоже подхватили, и голоса этого небольшого хора слились в звучное, будоражащее кровь пение, которое заполнило весь дом, и в вечерней тишине было слышно даже на улице. Следом, почти без перерыва, пошла вторая песня, затем третья, четвёртая.

Лиза пересела к зеркалу, чтобы расчесать волосы. Она распустила причёску, перебросила косы через плечо наперёд и начала расплетать их, продолжая вместе с остальными петь. Затем она взяла гребень и стала осторожно расчёсывать прядь за прядью.

Закончили петь очередную песню, и Дуня, глядя в сторону Лизы, сказала:

– Ох, какая девка получилась! Завидная невеста. Хорошо бы её за моего Гришку засватать, а, Поля?

Поля боязливо обернулась в ту сторону, где сидел Павел, боясь, что он услышал, но его там не было – видно, вышел куда-то.

– Дуня, я бы и не против, – осторожно сказала Поля, – но ты же знаешь, как к этому относится Павел. Он не согласится.

– А что Павел? – пожала плечами Дуня, – ну не убьёт же он их, особенно, если дети любят друг друга. Ну, побесится немного и остынет.

– Любят? – переспросила Лиза, глядя на Дуню через зеркало, не поворачивая головы, и продолжая расчёсывать волосы. – А кто здесь кого любит? Моё сердце свободно.

– Ишь, какие слова повыучили?! – усмехнулась Дуня. – Сердце её свободно. Не век же ему свободным оставаться.

Она подошла к Лизе и встала за спиной, любуясь её густыми, струящимися вдоль спины волосами. Затем неожиданно запустила обе руки в Лизины волосы и провела руками вниз, пропуская пряди волос между своих пальцев, как будто гребнем расчесала.

– Ох, и красивая ты, Лизка, – сказала Дуня, глядя в зеркало Лизе в глаза. – Красивая. И непокорная.

Что-то недоброе прозвучало в этих словах. И не понравилось Лизе что-то, промелькнувшее во взгляде этой женщины. Не понравилось, и даже напугало. Лиза опустила глаза и в этот момент почувствовала слабое покалывание у виска, как будто несколько тонких иголочек впились в кожу. Так бывает, когда вырываешь волосинку.

Лиза встала, высвободила свои волосы из посторонних рук, пригладила их и заплела в одну не тугую косу. Потом смело посмотрела Дуне в лицо и с улыбкой сказала:

– Не вашему Гришке меня укрощать.

– Поживём – увидим, – спокойно ответила Дуня.

Они с Нюрой уже засобирались домой.

– Поздно уже. Пойдём мы. Доброй ночи, соседи.

– И вам доброй ночи.

Лиза помогла матери убрать со стола посуду.

– Эта женщина недобрая, – сказала она матери. – Зачем вы с ней дружите?

– Да я не то чтобы дружу, – ответила Поля, – просто по-соседски. И жаль мне её, твой отец всегда с ней так неприветлив.

– Ну и правильно, – резко сказала Лиза, – просто папа видит, какая она на самом деле.

– Лиза, не надо так грубо о людях. К тому же, тётя Дуня тебе в матери годится, – прервала Поля свою дочь.

– Не дай бог мне её в матери, – пробурчала Лиза. – И в свекрови тоже.

На следующий день Лиза проснулась бледная, не отдохнувшая, с головной болью. Весь день она не могла встать с постели, бредила, её знобило, а к вечеру стошнило, и лихорадка отступила – Лиза смогла, наконец, уснуть спокойным глубоким сном.

Мать беспокоилась. Никто не знал, что это было. Лихорадка, как наступила, так же внезапно и отпустила.

Что-то произошло в ту ночь, – словно пелена застелила глаза, и голова так и не прояснилась. Только с той ночи в память Лизе врезался образ Григория, и никак не могла она отделаться от него. Наоборот, всё больше, всё чаще стала думать она о Грише. Ругала себя за эти мысли, гнала их от себя прочь, но ничего не могла с собой поделать – всё возвращалось вновь.

Однажды она не выдержала и поделилась с подругой:

– Послушай, Нюра, это очень важно. Я не знаю, что происходит, но я постоянно думаю о Грише.

Нюра всплеснула руками от радости и бросилась подруге на шею.

– Наконец-то, – радовалась она. – Теперь вы с Гришей…

– Нюра, подожди, – пыталась утихомирить её Лиза. – Я ещё ничего не собираюсь делать. Я просто…

– Ты просто влюбилась, да? – глаза Нюры светились детской радостью.

– Да не знаю я, – в задумчивости произнесла Лиза. – Не могу сказать, что полюбила. Когда бы я успела? Да и не могло оно всё так вдруг поменяться. Но вот только я целыми днями о нём и думаю.

– Ой, как это здорово! – Нюра снова обняла подругу. – Гриша будет счастлив.

– Подожди. Не говори ему ничего. Не надо.

Нюра слегка расстроилась. Ей хотелось первой сообщить брату такую радостную для него новость. Но она пообещала подруге, что ничего никому не скажет.

Вскоре Гриша сам позвал Лизу погулять, и она тайком от отца стала бегать к нему на свидания.

2.

Наступила весна, и Григорий прислал в дом Пахоменко сватов. Сватовство закончилось скандалом – Павел в ярости прогнал гостей из дома и сказал Лизе, что не даст своего благословения на этот союз. Мало того, если Лиза ослушается его и всё же выйдет замуж за Гришку, то он не даст ей ни гроша приданого.

Лиза была не менее упряма, чем отец – характер она унаследовала именно от него, – поэтому в конце весны, когда закончили посевные работы, Лиза Пахоменко и Григорий Суботин сыграли свадьбу. Павел не пришел на эту свадьбу, и сдержал слово – не отдал Лизе полагающуюся ей часть приданого, так что Лиза, будучи уже Суботиной, пришла в дом к мужу, в чём была.

Мать Григория, Дуня, обозлилась на Павла, поэтому всё время цеплялась к Лизе и придиралась. Только подруга Нюра была её отдушиной, да и то недолго. Вскоре сыграли вторую свадьбу – Нюры и Матвея, и Нюра покинула родной дом.

Шло время. Лиза часто навещала свою семью. Она очень скучала по маме, братьям, сёстрам, и особенно по отцу. Ей было обидно до слёз, что они с отцом так рассорились. Ей очень хотелось за всё попросить у него прощения. Но Павел ходил чернее тучи и всем своим видом показывал, что лучше его не трогать.

Как-то в одном из разговоров с мамой Лиза призналась, что не любит Гришу, что ей там плохо, и она хочет обратно домой.

– Как пеленой тогда глаза застелило – везде только Гришку этого и видела, ни о чём другом думать не могла. А как свадьбу отыграли, жить стали, так куда всё и делось – сошла пелена с глаз, и увидела я снова, как он мне противен. Чуть ли ни на следующий день всё увидела, – плакала Лиза. – Что мне теперь делать? Как жить дальше?

Мать обняла дочь и, как в детстве, стала гладить её по волосам.

– Он тебя обижает? – спросила Поля, пытаясь скрыть тревогу и волнение.

– Нет, что вы, мама, – возразила Лиза. – Не обижает. Просто не люблю я его. А как подумаю, что в постель к нему надо ложиться, так хочется волком выть. Мама, можно, я у вас переночую? – Лиза подняла на мать полные слёз глаза.

– А что это даст? – спросила Поля, глядя дочери в глаза. – Сегодня переночуешь дома, а завтра ведь всё равно к мужу возвращаться надо.

– Не хочу я туда возвращаться. – Лиза снова уткнулась лицом матери в шею.

– Не получится, – ответила мать. – Ты ослушалась отца, наперекор ему вышла замуж за Гришку, отец до сих пор не может тебе этого простить, хотя почти год уже прошёл. А теперь ты вообще хочешь опозорить его скандалом? Он не переживет такого унижения. У твоего отца сердце стало пошаливать в последнее время. Не добивай его, я тебя прошу.

Лиза с тревогой посмотрела на мать. Она никогда не задумывалась о возрасте своих родителей, а ведь им уже было под пятьдесят. Лиза представила своего отца, всегда такого сильного, решительного и неутомимого. Мысль о слабом сердце отца никак не вязалась с этим сильным образом. И, тем не менее, Лиза понимала, что годы тяжёлого труда, хлопот и потрясений не прошли бесследно. А тут ещё она со своим замужеством.

– Хорошо, мама, я вам обещаю, что не заставлю больше папу страдать, – сказала Лиза, вытирая слёзы. – Я очень вас всех люблю. Только можно, я ещё немного с вами побуду?

– Побудь, конечно, доченька. – Поля снова прижала Лизу к себе. – Ничего, со временем привыкнешь. Мало кто из нас, женщин, счастливы замужем, потому как выскакивают девчата замуж за первого, кто позовёт, боясь в девках засидеться. Как за двадцать перевалило, так всё уже – переспелый фрукт, никому не надо. Вот и спешите, боитесь опоздать. А потом плачете: ошиблась, мол, поспешила. Да поздно уже – семья, дети. Вот и приходится терпеть ради детей да ради имени доброго. А то ведь как ещё в других семьях бывает: родители решают всё за молодых – выберут пару, сосватают, поженят, а вы живите потом, как хотите. И ничего, живут, и даже счастливы потом, а со временем ещё и спасибо родителям говорят. Так что тебе, кроме себя самой, не на кого больше пенять. Сама свой выбор сделала.

– Да не выбирала я его, мама. Говорю же вам, как будто затмение нашло, как тумана кто напустил. Я же Гришку никогда не любила, даже наоборот. Он – гуляка и болтун, к тому же выпить крепко любит. Это всё не по мне. Не могла я в такого влюбиться.

– Отец тоже тебе всё это говорил не раз. Но только на все отцовские запреты и мои уговоры ты твердила, как завороженная, что только он тебе нужен – только Гриша, и всё.

– Точно, как завороженная, – задумчиво повторила Лиза, потом встрепенулась: – А может, они и правда меня приворожили? Тётка Дуня, свекровь моя, могла таким согрешить. И Гришка быстро так со сватовством подсуетился. Точно она его научила.

– Да не выдумывай, – возразила мать. – Это грех большой. Да и вообще, ну не могла же Дуня таким заниматься.

– Почему не могла? Да запросто.

– Не придумывай, – повторила мать. – И не сваливай свою вину на других. Выбрала себе мужа, вот и живи теперь, как все живут. Стерпится-слюбится.

– Да не слюбится, – вздохнула Лиза.

3.

Прошло еще полгода, Лиза пообвыклась в новом доме, смирилась. Муж любил её, не обижал, старался быть нежным. Не загружал работой. Лиза сама загружалась по самую макушку – с самого утра и до поздней ночи – то по дому, то по хозяйству, то прибраться, то обед приготовить, а всю весну да всё лето в огороде спину не разгибала. Ей свекровь, бывало, кричит с порога:

– Лизавета, брось, отдохни маленько. А то устанешь, ослабнешь. Вечером на мужа-то сил не останется.

– А ничего, – отвечала ей Лиза, – вечером зато к ужину будет стол накрыт, как положено, и муж будет сыт и доволен – это главное. А то ведь некормленого мужика и ублажить-то не получится.

– Ох, и остра же ты на язык, Лизавета. Всё такая же, как и прежде, своенравная и непокорная.

Поохает, повздыхает и обратно в дом зайдет. А Лиза махнёт только рукой, и обратно к грядкам, спину гнёт до заката – ей отдыхать некогда.

Вечером после работы, бывало, то к матери с отцом забежит проведать, то к подруге Нюрочке. Нюра с Матвеем жили на соседней улице, так что виделись подруги часто: новостями поделиться да на жизнь семейную нелёгкую поплакаться.

– Матвей изменился, – вздыхала Нюра. – Поначалу был такой ласковый, говорил, что любит, замуж настойчиво звал, уговаривал, цветы полевые охапками приносил. А как поженились – так куда всё и подевалось? Второй год всего живём – а ни любви, ни счастья. Только ревнует, как чёрт. Проходу не даёт со своей ревностью. А как напьётся, так вообще дурак дураком, звереет, хоть прячься. Я даже его побаиваюсь пьяного. Ну а вы как? Всё у вас там ладится?

– Да ничего, – отвечала Лиза, – живём помаленьку.

Осенью Лиза поняла, что беременна. Так что к следующему лету в семье Григория и Лизы Суботиных ожидалось пополнение. Тогда Павел Пахоменко окончательно смирился, собрал всё причитающееся Лизе приданое, погрузил на телегу и отвёз дочери. Больше двух лет он держал обиду на дочь, и почти с ней не общался. Для него была мучительна эта вынужденная глупая разлука, он очень скучал и тосковал по своей любимице, но не мог простить того, что Лиза ослушалась его и пошла наперекор слову отца – он желал другой судьбы для своей дочери.

Но когда узнал, что скоро Лиза подарит ему внука, смягчился и простил её, тем более что сам собирался вскоре снова стать отцом – уже в пятнадцатый раз за тридцать лет.

Так что мать и дочь – Поля и Лиза – носили своих детей в одно время. Гриша, довольный и гордый будущим отцовством, затеял строительство своего собственного дома, но вместо того, чтобы строить дом, все дни напролёт гулял и веселился, как и прежде.

Прошла зима, потом и весна, наступало лето 1919 года, а дом и наполовину ещё не был построен.

Однажды терпение Лизы кончилось. Она отыскала мужа на реке, где он с Матвеем в шумной компании пил сивуху за здоровье своего будущего ребёнка. Лиза сдвинула брови и упёрлась руками в бока.

– И долго ещё это будет продолжаться, Гриша? – обратилась она к мужу. – Может, ты прекратишьпопойку и достроишь наш дом? Или мне придётся родить посреди огорода в недостроенном доме, или, ещё хуже, в сарае?

Все обернулись в сторону Лизы. Она стояла с воинствующим видом среди изрядно подвыпивших мужиков – такая хрупкая и решительная одновременно. Длинный летний сарафан обтягивал её большой круглый живот, платок сбился с плеч; пышная, налитая уже будущим молоком грудь высоко вздымалась от тяжёлого дыхания и от волнения; прядь чёрных волос выбилась из причёски и струилась по щеке вдоль виска. Все на мгновение умолкли, зачарованные видом взволнованной Лизы. Первым очнулся Матвей. Он, шатаясь, подошёл к Лизе вплотную и сказал, похабно улыбаясь:

– А ты, как видно, смелая, не побоялась прийти одна в компанию нетрезвых мужчин.

При этом он громко икнул и пошатнулся в сторону Лизы, обдав её крепким перегаром. Лиза едва сдержала приступ тошноты.

– Я не боюсь ни твоих друзей, ни тем более тебя, – холодно произнесла Лиза, брезгливо скривив губы.

– Конечно, не боишься, – передразнил её Матвей. – Не боишься, потому что Гришка рядом.

Потом наклонился к самому её лицу и добавил:

– Но ведь его могло здесь и не быть. И кто бы тебя тогда защитил?

Лиза отшатнулась от Матвея и увидела в его глазах похотливый блеск, от которого у неё мороз по коже пробежал. Она отвернулась от пьяного развратника и снова позвала мужа:

– Гриша, ты меня слышишь? Идём домой. Пора уже прекратить гулянье и начать вести себя по-мужски, и как будущий отец, а не как мальчишка! А, что с тобой говорить?! – махнула Лиза на пьяного в стельку мужа и ушла прочь.

4.

Дом Григорий так и не достроил. Остался посреди пустого участка недострой – стены до половины, без окон, без крыши, – так всё и бросил. Выделили им Гришины родители в своём доме отдельную маленькую комнатку, Гриша на скорую руку пристроил к ней ещё одну. Вот и получилась у них своя добрая половина.

В начале лета Лиза родила своего первенца, Павла – назвала в честь отца. А через месяц её мать родила дочь Дуняшу. Лиза вместе с Павликом была возле матери. Малыша своего отдала на руки старшим сёстрам, а сама помогала тётке Бышихе, которая месяц назад приняла у Лизы Пашеньку, и сейчас хлопотала возле Поли. Роды были нелёгкие, но всё прошло благополучно, и кричащую малышку уже полоскали в тазу с тёплой водой. Потом туго запеленали и положили рядом с Полей, которая, наконец, почувствовала облегчение и отдыхала.

Лиза вышла из спальни в общую комнату, чтобы взять воды для матери, и случайно услышала, как в сенях тётка Бышиха говорила её отцу:

– У Пелагеи были тяжёлые родины, ребёночек крупный, да обвит был за шею, никак выходить не хотел. Точно, как у Лизаветы. Но та девка молодая, крепкая, быстро отошла. А вот жену твою придётся поберечь неделю, а то и две – будет видно. Так что не поднимай её пока, пусть полежит, а через два-три денька уж и вставать понемногу можно. Да вот ещё что: за ребёночком присматривай – как вести себя будет. Если плакать много будет или дёргаться начнет, зови тогда меня.

– Понимаешь, – продолжала повитуха, – ребёночек долго в промежности головкой пробыл – застрял, чуть не задушился. Так что, как бы водянок в головке-то не было.

Лиза бросилась в детскую комнату, где детвора по очереди нянчилась с племяшом, схватила сыночка на руки, прижала к груди крепко, потом отстранила и оглядела его – маленький Павлик спал, мирно посапывая, не дёргался и не кричал. Лиза поцеловала его нежную щёчку, и опять прижала к себе своё дорогое сокровище. А парень, видать, почувствовал тепло и запах маминой груди, открыл глаза, поводил ими, потом заворочался, скривился и захныкал, да так жалобно, что у Лизы сердце сжалось. Она расстегнула до половины рубаху, освободила грудь, полную молока, и приложила к ней сына. Тот пару раз потыкался носиком, как котёнок, затем нащупал ртом сосок, ухватился за него и стал жадно тянуть молоко, как будто боялся, что у него сейчас это отнимут.

И ничего другого не существовало в этот момент для Лизы – были только она и её маленький сыночек, и ничего важнее и быть не могло. Все проблемы уплыли куда-то очень далеко – её сейчас не беспокоила совместная жизнь с нелюбимым мужем, её не волновали трудности и заботы – сейчас она была просто счастлива.

Маленький Павлик утолил первый голод и жажду, и теперь тянул молоко немного спокойнее. А когда насытился и стал засыпать, то лишь изредка потягивал молоко, но грудь не выпускал, не желая полностью расстаться с удовольствием. Тогда Лиза сама осторожно высвободила свою грудь, положила спящего Павлушу на кровать, застегнулась, оправилась, и пошла проведать маму и младшую сестрёнку, которая только час назад увидела свет.

Первые две недели, пока Поля окончательно не окрепла, Лиза каждый день приходила к ней, ухаживала за матерью, организовывала младших братьев и сестёр нянчиться с самыми маленькими, а старшие помогали ей по хозяйству – стирали, готовили обед, кормили скотину, поливали огород.

Иногда к ним в гости заходила Нюра Суботина.

– Так, – говорит, – шла мимо, дай, думаю, зайду на минутку, проведаю вас всех. У вас так хорошо,– вздыхала она, – так дружно, весело, шумно. Не то, что у нас, с ума можно сойти от тоски.

Нюра любила детей и очень хотела родить своих, но у них с Матвеем не получалось, вот и нянчилась пока с чужими. Она обожала своего племянника, маленького Павлика, и всё время возилась с ним, как со своим.

– Я как побуду полдня с ним, так потом и стоит он у меня перед глазами; куда б я ни шла, что бы я ни делала – везде его вижу. Хочется рассказать кому-нибудь, а поделиться не с кем, даже с самым близким – с Матвеем. Однажды не удержалась, рассказала ему про то, как с Павлушей и Дуняшей день нянчилась, так он меня упрекнул, что, мол, самой уже пора. А что я могу поделать, если не выходит ничего? – вздыхала Нюра. – Два года уже мы с ним живём, и ничего. Видно, бог меня наказал.

– Ты что, Нюра? – испугалась Лиза, – грех такое говорить. Да и за что богу тебя наказывать? Ты ведь и мухи в своей жизни не обидела. А то, что живёте с Матвеем уже два года – так разве это срок? Мы-то ведь с Гришей уже вторую годовщину справили, а я ещё с пузом ходила. – Она обняла Нюру и погладила её по волосам. – Не переживай, всё у вас ещё получится. Будут и у тебя обязательно деточки. А пока вон учись, набирайся опыта с нашими.

В это время дверь отворилась, и в дом вошли Григорий с Матвеем.

– Доброго здоровья вашему дому, – поздоровались они.

– А мы думаем, где это наши жёнушки запропастились? – улыбнулся Матвей, подходя к молодым женщинам. – А они вот где спрятались.

– А где нам ещё быть? – ответила Лиза, гордо вскинув голову. – Где дом, дети, где семья – там нас ищите.

– Ну, ты, Лиза, понятно, – он глянул исподлобья Лизе в глаза, – а другие только по гостям ходят, – и Матвей кивнул в сторону жены.

– Матвеюшка, – встрепенулась Нюра, – я ведь только подруженьку навестить хотела, да с детками побавиться.

– Ладно, не заводись, – пробурчал Матвей, – я ничего против подруги твоей не имею. А вот детей своих уже пора нянчить.

Нюра опустила глаза. Лиза почувствовала обиду и боль подруги, и вспыхнула от негодования.

– Матвей! – сказала она, еле сдерживая возмущение, – как ты можешь так говорить? Ты же задеваешь её за живое.

– Ой, бабы, – скривился Матвей и замахал руками, – вас только тронь, так вы уж и не отстанете.

– Зачем ты так обижаешь Нюру? В чём ты её обвиняешь? – не унималась Лиза. – Может, это вовсе не она, а ты не можешь…

Она запнулась на полуслове. Матвей страшно глянул на неё. Нюра увидела перекошенное гневом лицо мужа и испугалась за подругу, – Нюра знала резкий норов своего Матвея, – дальше могло произойти всё, что угодно. Нюра перевела взгляд на Лизу и испугалась ещё больше – её подруга сидела, гордо выпрямив спину и ровно держа голову, и бесстрашно смотрела прямо в глаза Матвею, и только слегка трепещущие ноздри и приподнятая левая бровь выдавали бурю негодования, которую Лиза еле сдерживала.

– Гриша, дружище, – наконец, заговорил Матвей, переведя взгляд с Лизы на Григория, – придержи-ка язык своей жене. Негоже так с мужиком говорить. – Он искоса посмотрел снова на Лизу. – Да, не моя ты супружница. Будь ты моей женой, ты бы не говорила так неуважительно.

– Я говорю так, как считаю нужным, – спокойно ответила Лиза. – И я точно не твоя жена, и точно ею не стану! Скорее земля перевернётся, нежели быть такому. А подругу мою не обижай!

– Лиза! – резко оборвал её Григорий. – Уймись!

Лиза молча встала и направилась к двери. Матвей сощурил глаза и процедил ей вслед:

– Не зарекайся.

Лиза вышла, даже не обернувшись.

5.

Прошла зима, за ней и весна. Летом маленькому Павлику исполнился год. Нюра продолжала часто навещать свою семью, Лизу и любимого племянника. Дома она больше не заводила разговор о чужих детях, боясь снова вызвать гнев и упреки мужа. Да и вообще старалась меньше рассказывать ему о семье брата. После той, слишком эмоциональной встречи она вообще боялась, что Матвей запретит ей дружить с Лизой. Но ничего подобного не произошло. Казалось, наоборот, Матвей даже стал немного мягче и внимательнее с Нюрой.

« – Неужели на него так подействовали слова Лизы? – наивно предполагала Нюра. – Он видел, что Лиза его не боится, и он отступил. Неужели проняла его?! Надо же. Никогда б не подумала».

Нюра не видела очевидного – того, что её муж всерьёз и давно был увлечён её подругой, и именно потому он так быстро остыл от Лизиных обидных, хотя и верных, слов, и потому он теперь чаще бывал в хорошем расположении духа. Иногда он вместе с женой ходил к Григорию в гости, желая лишний раз повидать Лизу. Никто не придавал значения таким переменам в поведении Матвея. Никто, кроме Лизы. Она понимала, в чём дело, чувствовала постоянно взгляд этого человека на себе, видела блеск в его чёрных глазах – и ей становилось страшно и тревожно за подругу. Лиза понимала, что Матвей потерял всякий интерес к своей жене, что Нюре теперь придётся несладко и натерпится она ещё от своего «Матвеюшки» – и от этого Лиза ещё больше ненавидела Матвея.

Григорий вернулся с работы немного раньше обычного. Лиза работала в огороде, маленький Павлуша был рядом с ней. Григорий спрыгнул с коня и привязал его к забору за двором. Затем обратился к жене:

– Лиза, бросай все дела, иди, причешись и переоденься – едем на речку, там гулянье. Сегодня Ивана Купала празднуют.

– Что ты надумал такое? – запротестовала Лиза, – я не собиралась никуда. Да и Павлушу куда мы денем?

– С пацаном мать побудет, а ты собирайся, не задерживай. Матвей с Нюркой уже, наверное, на реке.

– Нюра тоже поехала? – удивилась Лиза, но скорее тому, что ревнивый своенравный Матвей взял жену на гулянье, где вокруг будет столько молодёжи.

– Конечно, поехала, – ответил Григорий. – И уже, наверное, тебя заждалась. Бросай огород, никуда он не денется. А отдохнуть, как следует, уже давно пора.

Лиза вспомнила их с Нюрой девичьи гулянья – и у неё по коже пробежали лёгкие мурашки. Ведь это было совсем недавно, какие-то три-четыре года назад, а казалось, что это было в прошлой жизни, в какой-то далёкой, туманной, совсем не её, жизни. В памяти всплыли фрагменты воспоминаний – костры, молодёжь, дружно прыгающая через пламя, проникновенные песни, танцы босиком между костров, и река, вся усеянная венками из полевых цветов.

Ей захотелось вернуться в тот праздник и снова ощутить его. Даже голова закружилась. И Лиза сказала:

– А, чёрт с тобой. Поехали!

Она подхватила Павлика и понеслась в дом. Свекровь согласилась побыть с внуком, пока молодые повеселятся. Лиза умылась, ополоснула шею и руки, помыла ноги от пыли, переоделась в чистую, вышитую своими руками, рубашку с короткими рукавами и низким вырезом, стянутым тесьмой, причесала выбившиеся из прически пряди волос. Покормила Павлушу, отдала его в руки свекрови и вышла во двор. Григорий уже сидел в седле.

– Ну, чего так долго? – нетерпеливо спросил он.

– Сына покормила, – ответила Лиза. Она краем глаза окинула своего мужа, пока с его помощью залазила на лошадь. На нём была чистая выглаженная рубаха; начищенные сапоги блестели, как бока самовара. Он был гладко выбрит и причёсан – ну точно, как жених.

«Красивый, должно быть, у меня муж» – подумала Лиза.

До реки было минут пятнадцать пешего хода. Григорий с Лизой домчали за минуту. Солнце стояло ещё высоко, но уже не палило, как днём, а ласково посылало свои лучи созревшим полям и лугам, которые в предвкушении вечерней свежести и ночной прохлады уже начинали источать свои самые разнообразные ароматы – запах пшеницы па полях, овощей и ягод в садах, ароматы полевых цветов и трав повсюду.

Всё это, вместе с быстрой ездой и свистящим в ушах ветром волновало кровь. Григорий спешил коня возле одной из компаний. К ним тут же подскочил непонятно откуда появившийся Матвей, взял у Григория поводья, и затем помог Лизе сойти с лошади. Лиза была возбуждена резкой сменой обстановки, и у неё было очень хорошее, даже слегка приподнятое настроение, поэтому она не возмутилась, когда Матвей, сняв её с лошади, на секунду задержал в своих объятиях, крепко сжимая за талию. Лиза даже поблагодарила его за помощь. Тут подбежала Нюра и крепко обняла Лизу.

– Как хорошо, что ты приехала, – обрадовалась она. – Без тебя веселье не то!

Подруги подбежали к накрытому на траве «столу», за ними поспешили и их мужья. Самогон лился рекой, со всех сторон горланили песни; некоторые гуляки переходили от одной компании к другой – сегодня все были свои, со всеми выпивали, всем наливали. Время от времени то с одной стороны, то с другой отправляли гонцов за пополнением запасов – за выпивкой и закуской. И так продолжалось весь день. Кто-то уже успел изрядно надраться и даже проспаться, и теперь продолжал веселье.

Уже солнце начало клониться к горизонту, озаряя всё кругом розовым сиянием. Вокруг стали разжигать большие праздничные костры. Предстоял следующий этап гулянья – прыжки через костёр. Водилось поверье, что во время прыжков через огонь сжигались накопившиеся за год болезни, обиды, злость, зависть – в общем, всё плохое – очищались и тело, и душа.

Лиза с Нюрой полулежали на траве, чуть поодаль от шума компании. Лиза смотрела на гуляющую молодёжь, на юных девушек, которые разрумянились от выпитого вина и праздничного возбуждения. Кто-то из них уже, возможно встретил свою половинку, а кто-то ещё только надеется на заветную встречу. Но, независимо от этого, и те, и другие сейчас будут спускать на воду свои венки из цветов, потому что все они безумно хотят замуж.

Лиза вздохнула.

– Ты чего? – спросила её Нюра.

– Да так, вспомнилось былое, – ответила Лиза, глядя куда-то вдаль, где виднелся чернеющий в наступающих сумерках лес. – Вспомнились и наши с тобой песни и беззаботные танцы босиком вокруг костра, и река, вся усеянная венками, бережно сплетёнными дрожащими от волнения, юными руками – там были и наши с тобой надежды и ожидания, – Лиза глянула на подругу. – Боже мой, ведь это было так недавно. И вот сегодня мы опять на этом празднике, но уже – замужние женщины, и сегодня уже не будет наших веночков среди других. Мы уже свой выбор сделали.

– Да, – грустно протянула Нюра, – сделали.

Она машинально поискала глазами мужа в гурьбе шумевших гуляк, но не нашла.

– Слушай, чего мы тут с тобой сидим? – внезапно спросила Нюра. – Все там гуляют, веселятся, а мы здесь, в стороне. – Она подскочила на ноги. – Нет, так не пойдёт. А ну, пошли, найдём своих мужей. Они, наверное, уже обыскались нас.

– Да уж, гляди, обыскались, – сказала Лиза, потягиваясь и поднимаясь с земли. – Уверена, они даже не заметили нашего отсутствия. Им весело. Гришке так уж точно.

Солнце уже ушло за горизонт. Но было ещё достаточно светло. Лиза видела девушек и парней, купающихся в реке, и ей самой страшно захотелось искупаться, освежиться в прохладной воде и смыть с себя дневную пыль и усталость.

– Айда, Нюрка, бежим, и мы искупнёмся, – Лиза лихо схватила подругу за руку и понеслась к реке.

Не останавливаясь, прямо в одежде, подруги ворвались в прохладную воду. Их разгорячённые тела обожгло холодом – аж дыхание перехватило. Девушки плескались, визжали и громко смеялись, наслаждаясь купанием.

Вдоволь наплескавшись, Лиза с Нюрой вышли на берег, прямо на себе отжали от воды юбки, задрав их выше колен, и взяв спереди в узел, как отжимают белье. Затем вернулись к костру, чтобы обсохнуть. Возле огня сидели несколько человек, среди них был и Матвей. Он всё это время неотрывно следил своим хищным взглядом за женой и её подругой. А точнее, только за подругой, именно за Лизой. Он открыто, и не стесняясь, рассматривал сейчас все изгибы и округлости её тела, плотно облепленные мокрой одеждой, и в его жилах закипала кровь. Он с трудом сдерживал свои порывы, подхлёстываемые огромным количеством выпитого спиртного – еле держал себя в руках, чтоб не наброситься на неё и не повалить прямо здесь. Остатки не затуманенного водкой разума говорили, что это невозможно – вокруг полно народу, а главное, здесь его жена.

«Жена… Да какое мне дело, что подумает жена?! – думал вконец опьяневший Матвей. – И какая она мне к чёрту жена? Тьфу… Женился по глупости, от скуки, и теперь живи с ней! Нет, вот моя женщина, – думал он, глядя на Лизу, – она мне нужна. Ну, ничего, когда-нибудь она будет моей. Рано или поздно, обязательно будет!»

– На кого это ты плюешь? – весело спросила его Нюра.

– Не важно, – сухо ответил Матвей.

Нюра посмотрела мужу в лицо, увидела его налитые кровью глаза и передёрнулась от страха. Она испугалась, решив, что Матвей, хватив лишнего, опять её приревновал.

– Матвеюшка, родной, ты чего? – заговорила она ласково, как с ребёнком. – Мы ведь просто купались, и всё.

– Отстань, – грубо сказал Матвей и отодвинул её в сторону, чтоб не загораживала ему вид на реку.

Он смотрел остановившимся взглядом на приближающуюся Лизу, и все мускулы его тела напряглись. Нюра расценила это по-своему, она решила, что Матвей высматривает в толпе купающейся молодёжи мнимого обидчика, к которому приревновал жену, поэтому она присела рядом с ним на траву, обняла за шею и прижалась лбом к его щеке.

– Матвеюшка, любимый, – снова ласково заговорила она, – мне никто кроме тебя не нужен, только ты один. Слышишь?

– Отстань, говорю, – снова оттолкнул её Матвей, но Нюра только крепче прижалась к мужу.

– Здорово, голубки, – весело сказала Лиза, подойдя к костру.

Матвей сжал челюсти, отчего на щеках задвигались желваки. Лиза стояла совсем близко, так что в свете костра были видны все прелести её полуприкрытого тела: мокрая тонкая блузка практически обнажила её полные груди и мягкие округлости плеч; юбка облегала упругую талию и крутые бедра, а заткнутый за пояс подол открывал округлые с ямочками колени её белоснежных ног. По лицу всё еще струились капельки воды, а к шее прилипли несколько намокших завитков волос. Матвей отвел взгляд в сторону.

Уже совсем стемнело и только огромные высокие костры освещали берег. Праздник был в самом разгаре.

– Уже поздно, – сказала внезапно Лиза. – Мне надо домой, кормить Павлушу. Я ещё ни разу не оставляла его так надолго.

– Да не переживай, – отозвалась Нюра. – Мама покормит твоего Павлушу. Он ведь уже не грудной.

– Точно, уже второй год парню пошёл, – подхватил Матвей. – Сколько можно за мамкину сиську держаться? Скоро уже девок за сиськи будет хватать, а? – И он пошло скривился, пытаясь пошутить.

Лиза глянула на него сверху вниз, и в её взгляде читалось отвращение. Но пьяный Матвей этого не заметил.

– Нет, Нюрочка, он не сможет без меня уснуть. Будет ждать меня, плакать.

Лиза представила, как маленький Павлуша плачет без неё, и сердце её сжалось. Ей невыносимо захотелось вернуться домой и поскорее обнять своего сыночка.

– Где Гриша? – спросила она. – Я его давно не видела.

– Я тоже не видала, – сказала Нюра. – Матвей, где Гришка?

– Конечно, не видели. Ещё бы, – усмехнулся Матвей, – и не увидели бы. Он сегодня с другой компанией гуляет.

– Что ты несёшь? – не сдержалась Лиза. – С какой ещё компанией? Он ведь с нами был с самого начала.

– В том то и дело, что был поначалу. А потом увели его девки из соседнего села, – говорил Матвей, ехидно скалясь. – А вон и он, полюбуйся на своего муженька. Как он лихо гарцует на своей кобыле перед девицами. Точно жених на выданье.

Лиза увидела мужа, резвившегося в реке верхом на лошади в окружении нескольких девиц в мокрых нижних сорочках. Они были похожи на речных русалок, пляшущих вокруг её мужа, протягивающих к нему свои тонкие белые руки и как будто зовущих за собой. А он наклонялся с лошади то к одной, то к другой, и хватал их за руки, за талию, бесстыдно скользя руками по грудям и по бедрам визжащих и смеющихся девиц.

Лизе стало стыдно и противно от таких мужниных развлечений. Где-то глубоко кольнула ревность. Лиза поборола стыд и направилась к резвящейся шумной компании. В конце концов, это был её муж, и он должен был отвезти её домой, а потом может катиться ко всем чертям и продолжать эту вакханалию.

Матвей понял, что такой шанс упускать нельзя, и как только Лиза вышла из освещенного огнём пространства и погрузилась во тьму, он вскочил на ноги и, шатаясь, поспешил за ней, буркнув Нюре:

– Пойду, опережу её, угомоню Гришку. Сиди, грейся, сейчас вернусь.

Лиза шла почти наощупь, вглядываясь ослеплёнными огнём глазами в темноту берега. Она надеялась, что это всё же не её муж развлекается сейчас с девицами, что Матвей ошибся. Но глаза уже немного привыкли к темноте, и Лиза различила вдалеке фигуру Гриши, свесившегося с лошади, к тому же до неё доносился его пьяный смех. Она изо всех сил вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть, чем он занимается. Лиза не заметила, как сзади кто-то быстрыми шагами подкрался к ней, и когда она обернулась, услыхав за спиной шорох, кто-то с силой толкнул её в сторону. От сильного толчка Лиза потеряла равновесие и упала, ахнув.

– Кто здесь? – она попыталась встать.

Но нападавший навалился на неё и прижал к траве. Лиза хотела закричать, но ей на рот легла тяжелая мужская рука, а вторая рука стала торопливо шарить по её телу: по груди, по бедрам, по ногам. Кто-то, пыхтя и сопя на ней, пытался задрать ей юбку. Лиза испугалась, а под тяжестью мужского тела, придавившего её к земле, она стала задыхаться, к тому же рука, плотно лежавшая на её губах, практически закрывала ей и нос. Лиза стала отчаянно вырываться и отбиваться, пытаясь обеими руками отнять чужую руку от своего лица. На секунду высвободив рот, Лиза, задыхаясь, прохрипела:

– Не могу дышать. Отпусти.

Обидчик притормозил.

– Только не кричи. Я отпущу. – И он убрал руку с её лица.

Лиза была ошарашена и сбита с толку, услыхав знакомый голос.

– Матвей?! Это ты?

– Да, я. Тише ты.

Весь страх Лизы мгновенно испарился, ему на смену пришли возмущение и гнев.

– Что ты делаешь? Чего тебе надо? – сказала она, тяжело дыша.

– А то ты не понимаешь? – сказал Матвей. – Тебя мне надо.

– Ты что, сдурел? А ну, слезь с меня, – Лиза толкнула его руками в грудь.

Матвей приподнялся над ней на локтях.

– Зачем? Разве ты не видишь, как влечёшь меня? Поманила, подразнила – а теперь на попятную?

– Ты не в себе, что ли? – изумилась Лиза. – Я манила? Да у меня муж есть, а у тебя жена.

– Да к чёрту жену! – плюнул Матвей. – Если тебя это волнует, то не бойся, она никогда не дознается.

И он жадно прильнул губами к её губам. Лизу обдало крепким спиртным перегаром, и её затрясло от отвращения. Она снова стала отбиваться от Матвея, а он, не обращая внимания на побои, целовал ее лицо, шею, грудь. Лиза не хотела кричать, чтобы не привлечь внимания посторонних, чтобы никто, не дай бог, не увидел её полураздетую под этим пьяным мерзавцем – это же такой позор! А тем более чтоб не увидели их Нюра с Гришей. Поэтому она просто отбивалась от Матвея и шипела ему всякие бранные слова, которые он, впрочем, и не слышал.

Потеряв всякую надежду вразумить Матвея, Лиза схватила его за волосы и сильно рванула от себя. Матвей даже взвыл от неожиданности и боли. Лиза воспользовалась секундной паузой и сказала ему прерывающимся от борьбы голосом:

– Если ты сейчас с меня не слезешь, я позову Гришу и …

– И что? – Матвей скривил губы. – Что тогда? Гришу она позовёт. Дура, я ж люблю тебя. Давно люблю. Неужто не понимаешь? Как вижу тебя, так голова горит, руки дрожат, ничего делать не могу. Будто надвое распилили меня, и только рядом с тобой живу. А Гришка твой… Он не достоин тебя. Он гуляка и балагур. Ему бы девок побольше да водки ведро – вот это по его душе. А тебя он не ценит.

– Зато ты шибко ценишь, – сказала Лиза, отвернувшись в сторону от зловонного перегара. – Повалил на траву в потёмках, не спросивши позволения, чуть не оприходовал – вот тебе и всё уважение.

– Прости, – покаялся Матвей. – Не смог совладать с собой. Ты сегодня по-особенному хороша. Лучше всех. Ты такая… Ты одна такая. И только ты мне и нужна.

Матвей ослабил объятия. Лиза, воспользовавшись этим, резко высвободилась от него, встала на ноги, и стала поправлять на себе одежду.

– Придётся совладать, – сказала она сидящему на земле Матвею. – Мне от тебя ничего не надо. У меня есть муж, и мне этого довольно. Так что не приближайся ко мне, иначе в другой раз я всё расскажу мужу.

– А ты меня мужем не пугай, – сказал Матвей спокойно. – Он пустой, и сам по себе ничего не может.

– Это мы ещё посмотрим, – огрызнулась Лиза, – а про меня забудь. Не нужен ты мне.

Лиза повернулась к нему спиной и пошла к реке, где продолжал развлекаться её пьяный муж.

Матвей остался сидеть на траве. Неудовлетворенная страсть, остывая, причиняла телу боль, отравляла мозг яростью. Раскалённая энергия требовала выхода.

– Ничего, – прохрипел он вслед уходящей Лизе, – сама приползёшь, сука!

Он поднялся на ноги и пошел, почти не шатаясь, в сторону костра, к дереву, где был привязан его гнедой. Обернувшись, он увидел, как Гриша усадил Лизу к себе на коня и помчал её по берегу в сторону дома. Матвей нашел своего коня, отвязал его, вскочил верхом и подъехал к заждавшейся жене.

– Поехали, – прохрипел он Нюре и протянул ей руку.

Нюра ни секунды не колебалась, увидев сверкающие яростью глаза мужа. Она знала, что в такие минуты ему лучше не перечить. Она покорно уселась на коня перед Матвеем, и они понеслись домой сквозь ночь.

На следующий день Нюра делилась с Лизой:

– Вчера мы как вернулись домой, так Матвей меня прямо с ходу в спальню потащил. Уж не знаю, что с ним вчера случилось, а только он полночи не давал мне уснуть. Просто в последнее время он уставал на работе и редко звал меня. А вчера его как прорвало, видно, накопилось. Он у меня такой горячий, – говорила Нюра, стыдливо опуская светящиеся счастьем глаза.

Лиза радовалась за подругу, надеялась, что Матвей оставил дурные мысли и снова повернулся к жене, но тревога не покидала её. Лиза понимала, что доверчивая Нюра с её мягким беззлобным характером полностью во власти своего мужа, и только от его желания и прихоти зависит, сделает ли он её счастливой или превратит её жизнь в ад.

Лиза надеялась на лучшее. Но, к сожалению, больше не слышала она от Нюры восторга по поводу дальнейшей совместной жизни с Матвеем. Матвей резко переменился к ней после той ночи. Нюра была в растерянности:

– Ничего не понимаю, – говорила она, вздыхая. – Я думала, что у нас всё наладилось. Ведь было всё хорошо. А оно совсем не так, а всё как раньше. Даже хуже. Матвей приходит домой злой, как чёрт, бесится, меня ругает. Стал часто напиваться. А как напьётся – то ревнует меня, то гонит из дому.

– Гад какой! – негодовала Лиза. – Что же делать? Давай скажем Грише, пусть он с ним поговорит.

– Ты что?! – испугалась Нюра. – Не вздумай ничего сказать Грише. И вообще никому не надо говорить. Матвей на самом деле не такой. Он просто вспыльчивый. Но это всё ничего. Всё наладится. Всё образуется.

– Да ничего не образуется, – Лиза никак не могла успокоиться. – Гриша – твой брат, и друг Матвея. Матвей должен его послушать.

– Ой, Лиза, – вздохнула Нюра, – да никого он не послушает. Ему никто не указ. А Гриша так и подавно. Не боится он никого.

Нюра отвернулась в окно, и солнечные лучи осветили её лицо. Лиза что-то увидела; она ещё сама не поняла, что именно, но что-то на лице подруги привлекло её внимание. Лиза придвинулась ближе и глянула на Нюру – теперь она ясно видела ссадину и кровоподтёк на скуле Нюры.

– Что это? – спросила Лиза, нахмурившись.

– Где? – Нюра не поняла, но потом проследила взгляд подруги и махнула рукой: – Да, не страшно. На днях ударилась о дверцу шкафа. Не заметила, что она была открыта.

Лизу не удовлетворил ответ Нюры. И тогда она спросила:

– Ты правду говоришь? Ты действительно сама ударилась? Или это Матвей?

– Нет, что ты?! – забеспокоилась Нюра. – Матвей меня и пальцем не трогает. Он шумит, ругается, но руки не распускает.

Нюра казалась спокойной, но Лиза всё равно до конца не поверила этой истории.

– Ладно, Лизонька, я пойду уже, – Нюра поднялась, – а то скоро Матвей вернётся с работы. Так я ужин ему согрею.

Нюра ушла, а Лизу не покидали тревога и сомнения. Она понимала, почему бесится Матвей, понимала, что это она, Лиза – причина ярости Матвея, его грубого и жестокого обращения с Нюрой. Лиза понимала, но не могла ничего рассказать подруге. Да и что она могла ей сказать: «Что, мол, твой муж мне проходу не давал, а когда получил от ворот поворот, взбесился и теперь вымещает зло на тебе»? Как такое можно сказать? Это убьёт Нюру. Вот и молчала Лиза. Молчала и кипела бессильной яростью и ненавистью к тирану-Матвею. А однажды не выдержала, решила поговорить с матерью, спросить совета:

– Мама, скажите мне, что делать? Ведь Матвей доконает Нюрку. Я думаю рассказать Грише, пусть они поговорят по-мужски. Всё-таки Гриша считает Матвея своим другом. Пускай Гриша надоумит его. Глядишь, и послушает.

– Вряд ли, – ответила дочери Поля. – В таких делах братья, родители – не указ. Он – её муж, она – жена. Они сами разберутся. Не надо никого сюда вмешивать. Во-первых, ты этим только навредишь Нюре, ведь она поделилась с тобой по секрету. А во-вторых, у Григория твоего всё равно не получится приструнить Матвея, потому что он пустой болтун, и больше ничего. А Матвей жёсткий, и не боится он Григория твоего. К тому же, друг, который встаёт на пути к желанной женщине, перестаёт быть другом, и становится досадной помехой. Помни об этом, и не своди огонь с водой.

Разговор с матерью не только не успокоил Лизу, но и поселил новые тревоги. Теперь Лиза беспокоилась вдвойне.

– Хоть бы он пропал где-нибудь, – думала она, – прости меня господи, грех такое говорить.

6.

Но скоро все эти волнения и тревоги показались Лизе такими далёкими и неважными в сравнении с известием, обрушившимся на неё осенью, и навсегда поселившим боль в её сердце. Беда пришла в её дом к Павлуше, к её единственному сыночку. У него обнаружилась водянка головного мозга, как опасалась повитуха Бышиха. Лиза не могла, не хотела поверить в случившееся.

– Как такое могло произойти? Как?! – кричала Лиза. – Почему это случилось со мной? Господи, чем я провинилась? За что?

Лиза прижимала к груди Павлушу и целовала его ручки, каждый пальчик. По её щекам текли горячие слёзы и капали на ручку Павлуше, а он сидел у матери на руках, заглядывал ей в лицо и улыбался своей светлой счастливой улыбкой. Он не знал того, что было ведомо его несчастной матери.

– Сыночек мой, – плакала Лиза, – почему это с нами случилось? Мой родной, радость моя, почему я должна буду расстаться с тобой? Я не хочу. Не хочу! Господи, пусть лучше я умру, а он живёт здоровый и счастливый.

Лиза знала, что детки с такой болезнью долго не живут.

– Господи, пусть это будет неправда, – умоляла Лиза, обращая свой взор в небо, – это какая-то страшная ошибка. Это не со мной. Такое могло произойти с кем угодно, только не со мной. Пусть это будет просто страшный сон. Вот я проснусь, и кошмар кончится. Ну, пожалуйста, господи.

Но Лиза не просыпалась, и кошмар не проходил. В этом кошмаре она теперь жила постоянно. Когда первый шок миновал, и Лиза понемногу сжилась с этой мыслью, она перестала постоянно плакать, не хотела тревожить малыша. Лиза, наоборот, старалась радовать его. Теперь она всё время была с ним рядом, нигде ни на секунду не оставляла Павлушу, всё время с ним разговаривала, что-то рассказывала ему, спрашивала, как будто он мог ей ответить. А он только слушал маму и улыбался. Её никто и ничто не интересовало, кроме Павлуши. Лиза жила им, она проживала каждую минуту, как последнюю, она буквально впитывала в себя каждое мгновение общения с сыном. Она говорила с ним и не могла наговориться, целовала его, и не было конца и края её нежности. Если вдруг, бывало, Павлуша заплачет посреди ночи, Лиза вскакивала, как ужаленная, брала сыночка на руки и убаюкивала; и могла потом полночи так просидеть, качая на руках своё милое дитя и перебирая в пальцах его белокурые шелковистые кудри.

Шло время. Прошла зима, наступила весна, с ней проснулись надежды. Лиза поняла, что беременна. Ужас, сковавший её душу в последнее время, немного отступил, дни посветлели, Лиза впустила в сердце надежду.

– Вот пройдёт весна, потом лето, а осенью я рожу тебе сестрёнку, – говорила Лиза Павлуше, гуляя с ним на улице под тёплым весенним солнышком. – Слышишь, Павлуша? У тебя скоро будет сестричка.

Павлуша улыбался, как будто понимал, что ему говорят. Он не говорил и не ходил, потому что не мог держать большую тяжёлую голову – из-за скапливающейся жидкости, не получавшей нужный отток, она росла быстрее и уже намного опережала по размерам тело. Лиза возила малыша в специальной коляске, которую смастерил Григорий. Коляска была очень удобная. Лиза хорошо приловчилась обращаться с ней. Она настолько привыкла к нестандартной фигуре своего ребёнка, что уже и не замечала различий и отклонений в его развитии. Для неё он был обычным ребёнком, самым нормальным, самым лучшим.

В ноябре Лиза родила дочку Раечку. Впервые за прошедший год Лиза снова была счастлива: у неё двое деток – сынок и дочка!

Лиза пеленала маленькую Раечку и говорила с Павлушей, который сидел рядом в своей коляске:

– Видишь, какая у тебя красивая сестрёнка? Ты – её старший братик, и ты будешь её защищать, правда?

Павлуша улыбнулся. Он всегда улыбался, когда слышал голос матери, обращённый к нему. Его светлая улыбка, казалось, озаряла всё вокруг.

– Вот мама запеленала дочечку, теперь оденет сыночка, и мы все вместе пойдём, погуляем, – говорила Лиза, одевая Павлушу, и закутывая его большую, как арбуз, голову в пуховый платок, – сходим в гости к бабушке Поле и деду Паше.

Павлуша заулыбался ещё шире. Он любил бывать в гостях у деда с бабушкой. Там всегда было шумно, весело, много детей. А ещё дед Павел брал внука на руки и высоко качал его, как на качелях, отчего Павлуша громко смеялся и захлёбывался от восторга.

На Рождество Григорий принёс из лесу ёлку и поставил в большой комнате, а Лиза с Нюрой нарядили её в самодельные игрушки и гирлянды. Павлуша был в восторге. Он полулежал в своей коляске возле ёлки и, не отрывая глаз, смотрел на неё, рассматривал яркие игрушки и ленты гирлянд. Лиза плакала от радости, видя счастливые глаза своего сына. Как ей хотелось сейчас, чтобы Павлуша встал со своей коляски, и они бы вместе плясали и хлопали в ладоши. Ведь это была первая праздничная ёлка в его жизни. И последняя. Весной Павлуши не стало. Он умер тихо. Казалось, будто ничто его не беспокоило. На его светлом личике так и застыла полуулыбка, словно он был в растерянности от того, что произошло.

Лиза была убита, раздавлена. Она не кричала и не рыдала. Она сидела день и ночь возле кроватки своего сыночка и тихо плакала, и разговаривала с ним, снова целуя его ручки и пальчики, снова перебирая в пальцах белокурые завитки его волос, зная, что прощается навсегда. Но разве она могла расстаться со всем этим? Как же ей теперь дальше жить?

– Господи, что же ты наделал? – вдруг закричала Лиза. – Так неправильно. Так не должно быть! Как ты мог оставить меня жить после того, как забрал моего мальчика? Почему я не умерла вместе с ним?

Подбежали Поля и Дуня, мать Григория, подняли рыдающую Лизу и увели из комнаты. Лиза не сопротивлялась, на это уже не было сил. Она безвольно переступала ногами, уводимая матерью в другую комнату, и только повторяла сквозь рыдания:

– Верните мне моего сыночка. Я не хочу жить без него. Не хочу.

– Лиза, доченька, прошу тебя, не надо так говорить, – уговаривала мать, утирая слёзы, – ведь у тебя есть теперь Раечка, не забывай. Ты ей нужна. Она плачет без тебя.

– Не уводите меня от Пашеньки, – просила Лиза. – Отпустите меня к моему сыночку.

– Нет, Лизонька, – говорила сквозь слёзы Поля. – Не надо тебе пока к Павлуше. Его надо переодеть. Ты ещё завтра к нему придёшь. А пока пойдём, тебе надо немного отдохнуть. А то ты совсем ослабла, третьи сутки не спишь.

Мать напоила Лизу отварами и лекарствами, и под утро Лиза забылась тяжёлым сном, но уже через два часа она опять проснулась и пошла в комнату, где уже всё было готово к сегодняшнему дню. На самом пороге комнаты её остановила и вернула обратно мать:

– Не ходи туда. Не надо пока туда ходить. Сегодня предстоит очень трудный день, – говорила Поля тихо. – Но его надо пережить. Надо найти в себе силы и пережить это.

Её глаза наполнились слезами, но Поля сделала неимоверное усилие и сдержала слёзы, проглотила колючий ком, больно сжимавший горло. Сейчас её дочери нужна была поддержка, а не слёзы. Поля обняла дочь за плечи и усадила на кровать.

– Я помогу тебе одеться, а потом заварю побольше отвара, чтобы на весь день хватило.

Поля одела дочь в чёрное платье и повязала на голову чёрную кружевную ленту. Затем приготовила крепкий отвар и дала дочери целый стакан. Лиза выпила горькое зелье и почувствовала небольшое облегчение – тело расслабилось и обмякло, разум слегка затуманился, как от снотворного. И весь последующий день прошёл, словно в тумане. Лиза ужасно боялась этого дня. Она не хотела, чтобы он наступал. Но страшный день настал.

К ней всё утро приходили люди, знакомые и незнакомые, говорили какие-то бессмысленные слова, плакали, обнимали её. И все были в траурных одеждах.

«О боже, сколько их ещё?» – думала Лиза, измученная их бесполезным сочувствием, ведь никакие слова не могли поправить случившееся. Лиза сидела на табурете возле маленького гробика и безучастно принимала соболезнования. Казалось, вся Осиновка пришла сегодня выразить сочувствие бедной Лизе. А Лиза хотела только одного: чтобы всё это поскорее закончилось, чтобы они все ушли и оставили её наедине со своим горем. Но люди всё продолжали идти. Перед Лизой мелькали разные лица. Затем провал. Темнота. Сознание вернулось к ней уже на кладбище, но ненадолго. Лиза вообще плохо помнит события этого дня – лишь отдельными вспышками, когда ослабевало действие трав, и тогда раздирающая боль всей силой наваливалась на неё. Тогда Лиза выпивала очередную порцию зелья. И сидела бледная и недвижимая, как статуя.

Вечером, когда всё было кончено, и все люди, наконец, ушли из их дома, Лиза, измученная и смертельно уставшая, ушла в спальню, чтобы прилечь ненадолго, согреться – её знобило. Она забылась тяжёлым глубоким сном, а наутро уже не смогла встать с постели. Лиза слегла. Она лежала в горячке две недели, практически не приходя в сознание. Она бредила и металась в постели, всё время порываясь куда-то бежать: то звала Павлушу, то садилась в кровати с открытыми глазами и что-то бессвязно бормотала. Возле её постели всё время кто-то дежурил: Поля или Нюра, иногда Григорий с матерью. Маленькая Раечка, которой было всего пять месяцев, находилась пока у Поли с Павлом: там много детей – было кому присмотреть за маленькой девочкой, пока её мама тяжело болела.

На двенадцатый день Лиза затихла. Поля плакала, Григорий ходил чернее тучи. В доме повисла напряжённая тишина, готовились к самому худшему. А Лиза в это время была далеко отсюда. Она бредила, и в бреду видела Павлушу, живого и здорового. Лиза хотела подбежать к нему и обнять, но не могла двинуться с места, ноги будто вросли в землю. Тогда она протянула к нему руки и позвала:

– Сыночек мой, иди ко мне. Не бойся, это я. Я пришла к тебе, и теперь буду с тобой всегда. Ничего не бойся, мой родной, мама рядом.

Вдруг Павлуша ей ответил:

– Нет, мамочка, тебе нельзя со мной. Тебе ещё рано.

Лиза заплакала, как ребёнок:

– Сыночек, ты говоришь? Ты ведь никогда не умел говорить. А теперь у тебя так хорошо получается. Поговори со мной ещё. Я хочу снова услышать твой голосок. Я хочу слушать его всегда. Мне так хорошо с тобой. Я останусь здесь, буду всегда рядом.

– Нет, мамочка, нельзя, – снова сказал Павлуша. – Не теперь. Сейчас ты нужна там.

– А как же ты? Ведь ты же ещё совсем маленький. Как ты здесь один будешь? Кто о тебе позаботится?

– Не беспокойся, за мной присмотрят. Я здесь не один. Нас много таких. А ты заботься о маленькой Раечке, и об остальных детках. Они ещё такие маленькие.

– Но у меня нет других деток, кроме Раечки, – удивилась Лиза.

– Пока нет, но скоро будут. И ты нужна им. А я буду ждать тебя здесь. Мы обязательно встретимся.

– Ты говоришь совсем как взрослый, – улыбнулась Лиза. – Но как же мне жить без тебя? Я так измучилась. И так устала. А здесь так хорошо, и так спокойно.

– Мамочка, мне пора. И тебе тоже.

– Нет! – Лиза хотела крикнуть, но голос пропал. Она хотела броситься за Павлушей, но тело не слушалось. Маленький Павлуша повернулся спиной и ушёл, растаяв в тумане, а Лиза из последних сил рванулась, чтобы бежать за ним, и очнулась. Она открыла глаза и увидела, что находится дома, в своей постели. Рядом сидит Поля, видимо, задремав от усталости. Лиза еле слышно позвала:

– Мама, – голос не слушался её, в горле пересохло. Лиза позвала ещё раз, чуть громче: – Мама.

Поля дёрнулась, проснувшись, и огляделась, потом посмотрела на дочь. Лиза смотрела на мать.

Поля бросилась к ней, плача и целуя её:

– Лизонька, ты вернулась. Слава богу! Отмолила. Доченька моя, слава богу. Теперь всё будет хорошо.

7.

Лиза выздоравливала долго. Она очень ослабла за время болезни, и сейчас постепенно восстанавливала силы. О своём общении с умершим Павлушей Лиза никому не рассказала. Она боялась, что её станут убеждать в том, что это было всего лишь видение в лихорадочном бреду. А для неё всё было совсем иначе. Для Лизы эти воспоминания были слишком дороги; она верила, что действительно побывала там, рядом со своим сыночком, что видела его, говорила с ним. А значит, он не умер совсем, навсегда. Значит, он где-то есть – и это главное. Потому что тогда, Лиза верила, они обязательно встретятся ещё. И она не хотела, чтобы люди своими страхами и суевериями, пустыми и бессмысленными речами разрушили тот призрак надежды, который, едва обозначившись, затаился глубоко в её сердце, и помогал Лизевыздоравливать и дальше жить. Каждый вечер она засыпала в надежде снова увидеть во сне Павлушу, она призывала его образ, но Павлуша не снился ей.

Лизе было очень тяжело. Она страшно тосковала. Особенно трудно было в первые месяцы. Её не спасало даже присутствие рядом маленькой Раечки, в которой она души не чаяла и очень о ней переживала, поскольку Раечка часто болела, и вообще была очень слабым ребёночком.

Днём Лиза полностью погружалась в заботы о дочери, в работу по дому и в огороде. Не щадила сил, старалась вымотать себя за день, и вечером, сражённая усталостью, падала на постель – и в тот же миг засыпала. Потому что, если только случалось, не брал сразу сон, то тогда полной силой наваливалась на неё тоска и скорбь, разрывая грудь. В эти моменты Лиза готова была бежать, не останавливаясь, куда угодно, лишь бы убежать от этой боли, которая стучала в висках, в ушах, в пульсе – во всём теле. Тогда Лиза хватала подушку, забивалась в угол комнаты, подальше от кроватей мужа и дочери, и, кусая подушку, чтобы не кричать, тихонько выла. Там и находил её утром Григорий, – скорчившуюся в углу на холодном полу, обняв подушку, заснувшую, в конце концов, где-то к середине ночи.

На сороковой день Лиза снова видела во сне Павлушу. Он стоял в лучах яркого света и молча улыбался ей. Лиза, не отрываясь, смотрела на него. Слёзы застилали ей глаза, текли по щекам, но она не вытирала их, боялась пошевелиться, чтобы видение не исчезло. Так она и проснулась в слезах.

А на поминках соседская бабушка Оря сказала Лизе, когда та взяла в руки яблоко, чтобы подкрепиться немного:

– Положи яблочко, детка. Тебе теперь нельзя есть яблочки до Спаса. Не то, когда там всем деткам будут раздавать яблочки на праздники, твоему дитятку не достанется. Женщинам, похоронившим деток в младенчестве, разрешается только раз в году есть яблоки – на праздник Спаса.

С тех пор Лиза забыла вкус яблок, которые так любила. Она ревностно и верно хранила обет Павлуше.

8.

Осенью, незадолго до первого дня рождения Раечки, Лиза обнаружила, что снова беременна. Это была первая радостная новость за долгие полгода траура. Лиза немного ожила, впереди снова забрезжил слабый свет надежды. Лиза очень хотела, надеялась снова родить мальчика. Она вскоре даже имя для него приготовила – Сашенька. Но следующим летом, в июне 1923 года, точно в срок Лиза родила девочку. Так что в семье Григория и Лизы Суботиных было уже две дочери – Рая и Шурочка.

Жизнь продолжалась. Прошло больше года после смерти Павлуши, Лиза сняла траур. Со временем рана в сердце немного затянулась, самую малость – просто боль слегка притупилась, и слёзы не душили каждый день. Лиза была благодарна своим маленьким девочкам за то, что они понемногу отвлекали её от горестных мыслей и помогали дальше жить. Лиза была полностью поглощена мыслями и заботами о своих детях. Григорий, которому она уделяла всё меньше внимания, был и рад тому, что Лиза больше не плачет каждый день, но и обижался на недостаток внимания.

– Что тебе не нравится? – спрашивала удивлённо Лиза. – В доме прибрано, постирано, еда приготовлена. Что ещё надо? Ты лучше посмотри, какие у нас чудесные девочки!

И Лиза сажала ему на колени двухлетнюю Раю, и сама с Шурочкой на руках присаживалась рядышком.

Глава 3.

1.

Нюра всё свободное время проводила в отчем доме, постоянно была возле Лизы и племянниц. Мужу она объясняла, что помогает Лизе с детьми, поддерживает подругу морально.

– Нюра, – спросила как-то Лиза, когда они вместе купали Раю с Шурочкой, – скажи, почему ты из дому бежишь? Тебя Матвей обижает? Как у вас вообще отношения складываются?

– Да никак не складываются, – со вздохом ответила Нюра. – Уже давно. Твоя правда, бегу из дому, потому как невмоготу мне там находиться. Опостылело всё. Живём с Матвеем, как два чужих человека. Целый день хожу из угла в угол, как медведь по клетке, жду: вот придёт, поговорит, приголубит. А он – и слова доброго не скажет, злится, пьёт почти каждый день, а как напьётся, так вообще жизни никакой не даёт. Так другой раз и убила бы. Лишь изредка бывают просветления – так человек человеком, и нежный, и любящий. Вот тогда я снова узнаю того своего Матвея.

– А руки он не распускает? – строго спросила Лиза.

– Ой, Лиза, не спрашивай, – Нюра отвернулась. – Давай лучше не будем о нём. Я бегу к вам, потому что здесь с вами душой отдыхаю; на девочек твоих налюбоваться не могу, люблю их до смерти – они же мне почти как дочки. Ты только не ревнуй.

– Да что за глупости, – Лиза обняла Нюру и поцеловала в щёку. – Когда ты со мной, так мне же легче – и рукам моим, и душе. Ты ж мне роднее родной, ты – сестра моя, Нюрочка.

– Лизонька, спасибо тебе, родная, – Нюра тоже обняла Лизу, и подруги, крепко обнявшись, расплакались на груди друг у друга, каждая о своём, о наболевшем. Вместе со слезами выходили накопленные обиды, боль, страдания, и пустоту в сердцах постепенно заполняло чувство облегчения и успокоения. Вскоре сёстры затихли, и теперь молчали, лишь иногда вздыхая, благодарные друг другу за этот порыв, за эти взаимные очищающие слёзы, как целебный бальзам пролившиеся на их искалеченные души.

– Ну что, – наконец нарушила тишину Лиза, – давай закончим купать наших ангелочков?

Лиза взяла на руки Шурочку, а Нюра потянулась за кувшином с теплой водой. Она закатала повыше рукава, чтоб не намочить их, и Лиза увидела на её руке, чуть повыше локтя, синий кровоподтёк.

– А это что? – спросила Лиза. – Опять о шкаф ударилась?

– Нет, в этот раз не о шкаф. – Нюра опустила взгляд. Потом спокойно добавила: – О дверной косяк. Голова закружилась, вот и качнуло.

– Хорошо же тебя качнуло, – Лиза снова нахмурила брови. – Это Матвей? Скажи мне! Его рук дело?

– Ой, да не выдумывай, – Нюра пыталась казаться беззаботной. – Просто ударилась, и всё.

– Да нет, – вздохнула Лиза, – не просто ты ударилась. Я чувствую, я же вижу – он бьёт тебя. И давно бьёт. А ты молчишь, покрываешь его. Глупая. Ну, гад, мерзавец, получишь ты сполна!

– Что ты надумала? – испугалась Нюра.

– Ничего, – ответила Лиза. – Раз ты не хочешь вмешивать сюда Гришу, значит, я сама поговорю с твоим Матвеем.

– Что?! – Нюра в ужасе посмотрела на Лизу. – Ты что, подруга? Никак, сдурела, жить тебе надоело? Не вздумай, прошу тебя. Будет только хуже, и тебе и мне. Я прошу тебя, Лиза, пообещай мне, что ты не будешь этого делать. Выброси это из головы.

– И не подумаю даже. – Лиза стояла на своём. – Мою подругу, мою сестру избивает муж-сволочь, а я и сказать ничего не могу?

– Да не бьёт меня Матвей. Успокойся. – Нюра вздохнула. – Ну, бывает иногда по пьянке, за руку схватит или в плечо двинет. Ничего страшного. Вон, многие так живут, а то и ещё похуже.

– Да куда уж хуже?! – Лиза покачала головой. – Постоянно в синяках ходишь. Летом на речке даже ног своих не показывала, боялась, что я синяки твои увижу, да?

Нюра молчала. Она сидела с грустной улыбкой на лице, и смотрела на Лизу, но взгляд словно скользил мимо Лизы, её мысли были далеко отсюда.

– Почему ты не уйдешь от него? – внезапный вопрос вывел Нюру из задумчивости. – Ведь уже давно ясно, что ничего путного у вас не выйдет. Сколько же можно терпеть-то?

– Да просто люблю я его, вот и всё, – сказала Нюра.

– Любишь? За что? – Лиза широко раскрыла глаза. – За что можно любить этого нелюдя? Что хорошего ты от него видела? Пьяная рожа, вечный перегар, грубость и побои – разве за это любят?

– А за что любят, Лизонька? И вообще, разве любят «за что-то»? Вот скажи, за что ты любишь Гришу? За что конкретно? Молчишь? То-то и оно. Любят не за что, а потому что. Просто любят. Даже если он оказывается не совсем такой, каким казался поначалу.

Лиза слушала Нюру и молчала. Но не потому что была с ней согласна. Просто она не могла сказать Нюре, что не любит её брата, и никогда не любила. Не могла вслух высказать свои подозрения, что это их с Григорием мать приворожила Лизу, и что, возможно, по этой причине с их Павлушей случилось такое несчастье. Лиза не могла причинить Нюре ещё и такую боль, поэтому просто молчала. Подруги молча сидели, погружённые в свои мысли. Шурочка уже давно спала у Лизы на руках, а двухлетняя Раечка засыпала возле Нюры, положив свою головку ей на колени. Лиза по инерции всё ещё покачивалась взад-вперёд, продолжая убаюкивать крепко спавшую Шурочку, а свободной рукой перебирала тёмные курчавые волосы Раечки, как когда-то делала это Павлуше.

Вдруг Лиза услыхала какой-то шум в сенях, и через мгновение в комнату ворвались четырнадцатилетний брат Лизы – Витя, и одиннадцатилетняя сестра Нюрка, запыхавшиеся от быстрого бега.

– Тише вы, окаянные. Девочек разбудите, – шикнула на них Лиза. – Что случилось?

Витя перевёл дыхание и сказал срывающимся голосом:

– Отцу плохо. Сердце.

Лиза побледнела, резко вскочила. Шурочка дёрнулась во сне, и Лиза прижала её к груди, так и застыв на месте.

– Лиза, скорее, чего ты стоишь? – зашептал Витя. – Надо ехать за фельдшером, а у нас, кроме меня, матери и Любки, никто больше не умеет лошадью управлять. Но мама осталась возле отца, а меня одного отпускать не хочет, потому как темно на дворе. А эта дура Любка побоялась. Вот я и прибежал за тобой. Ехать надо.

– Да, да, скорее, – заторопилась Лиза.

Она положила Шурочку в люльку, и уже на выходе обернулась и попросила Нюру посидеть с девочками, пока Гриша не вернётся домой: что-то он загулял сегодня допоздна, и именно тогда, когда нужен дома.

Лиза набросила пальто и пуховый платок, обула галоши прямо на чулки и бросилась следом за братом и сестрой.

– Что произошло? Почему отцу стало плохо? – спрашивала Лиза на бегу. – И где Костя?

– Костя еще неделю назад уехал на заработки, – ответил Витя, – а отец…

– Слушай, – перебила брата Нюрка. – Папа пришёл с работы, как обычно, всё в порядке. Ничего не болело. Сел ужинать, поел, а когда вставал из-за стола, ноги у него подкосились, лицо побелело, и он упал, держась рукой за грудь, – протараторила Нюрка, совсем как взрослая, слово в слово повторяя мамин рассказ.

– Уже пришла тётка Бышиха, но мама на неё не надеется, – сказал Витя, – вот и послала нас за тобой и за доктором.

Лиза вбежала в родной двор. Сердце защемило от тоски: теперь уже не она здесь хозяйничает вместе с матерью и младшими сёстрами. Она теперь в другом доме хозяйка. Да и хозяйка ли? Ах, почему не послушалась тогда отца? Почему дала себя окрутить? Лучше бы лишний год пожила дома, у мамы с папой под надёжным крылом. Да что там год? Хоть бы полгода, пару месяцев… Лиза особенно остро ощущала эту тоску именно сейчас, когда приходила сюда гостьей. Хоть и бывала часто, и ждали её здесь всегда с нетерпеньем, но Лиза понимала, что молодая жизнь её, беззаботная и счастливая, осталась в прошлом, здесь, в тот день, когда решила выйти за Григория. Она теперь замужняя женщина, мать, она теперь должна заботиться о своих детях, о своей семье. Теперь она заняла такое же положение, как и мать, на плечах которой такая огромная семья и хозяйство, а главное, непреходящее и никогда не прекращающееся беспокойство о своих детях. И если, не дай бог, с папой что-то случится… Лиза даже мысли такой не хотела допустить. Что тогда будет с мамой и всеми её двенадцатью детьми, которые останутся на ней? Что будет с ней, с самой Лизой? Нет, такого не должно произойти! Ведь она, Лиза, несмотря на то, что жила отдельно, всё равно, все эти годы ощущала поддержку и заботу любящего отца. И она не могла лишиться этой поддержки, не хотела, потому что отец всегда был и оставался её главной опорой в жизни.

Лиза вытерла слёзы, бежавшие по щекам, когда вбежала в дом. Посреди комнаты, прямо на полу, полулежал бледный отец, ему под спину и голову подоткнули одеяло, а рядом сидела мать и чем-то поила его.

– Папа! – Лиза бросилась к отцу. – Папочка, родненький, не волнуйтесь, всё будет хорошо. – Лиза глотала слёзы и старалась улыбаться. – Вы держитесь, я скоро! Я сейчас врача привезу. А вы держитесь, ладно?

– Поторопитесь, – сказала Поля. – Пусть Витя едет с тобой. Скорее.

Лиза с Витей выбежали на улицу, прыгнули в телегу, которую уже вывезли за ворота младшие братья, и помчали за врачом. На дорогах лежала грязь вперемежку со снегом. Было начало декабря, морозы ещё не ударили, поэтому колёса телеги буксовали в грязи, ехать было нелегко. Но Лиза лихо управлялась с лошадьми, она стояла в телеге, широко расставив ноги для равновесия, и смыкала за вожжи, подбадривая и подгоняя лошадей криками: «Но! Но!». Платок сбился с её головы на шею, коса растрепалась на ветру, глаза горели под сдвинутыми бровями – Лиза была похожа не воинствующую амазонку, преследующую врага. Она гнала лошадей во весь опор, объезжая ямы и грязь, выезжала на обочину; кричала прохожим, попадающимся на пути: «Осторожно! В сторону!», но ни на секунду не сбавляла скорость. Витя вцепился руками в борта телеги, и с восхищением глядел на старшую сестру.

Наконец, они приехали к дому врача, который, по счастью, оказался дома. Лиза объяснила, что с отцом, и попросила срочно поехать с ними. Врач, захватив пальто и свой чемоданчик, вышел вслед за Лизой на улицу, где в телеге их ждал Витя. Врач сел с краю, свесив ноги, но Витя, вцепившись в борта, сказал ему:

– Вам лучше держаться покрепче.

Врач посмотрел на побелевшие от напряжения пальцы мальчика, быстро сообразил, что к чему, и залез поглубже в телегу, одной рукой сжав чемоданчик, а другой крепко вцепившись в борт телеги, в то время как Лиза уже развернула их «экипаж» и набирала скорость по полуосвещённым улицам. Её сейчас занимала одна мысль: «Скорее добраться до дома. Успеть!»

2.

Сердечный приступ у Павла, по счастью, миновал. Врач своевременно оказал ему помощь. Но предынфарктное состояние – не шутка. Врач предупредил, что Павлу следует беречь своё сердце, что этот приступ был лишь предупреждением.

Лиза отвезла фельдшера домой и вернулась обратно. Она прошла в спальню к родителям. Отца уже перетащили на кровать, и он лежал там, в окружении дочерей, которые сновали туда-сюда, что-то приносили, что-то уносили. У постели отца сидела мать. Лиза глянула на них, и сердце её сжалось: вот сидят два самых близких и родных ей человека (не считая дочек). Как же они оба ей дороги, как она их любит! А главное, как они любят друг друга! Удивительно, что, прожив столько лет вместе, нарожав кучу детей, они продолжают, тем не менее, любить и уважать друг друга.

Как жаль, думала Лиза, что в её жизни так и не случилось большой любви. За шесть лет она, конечно, привыкла к мужу. Но она никогда его не любила. Она даже не могла его уважать, поскольку терпеть не могла пьющих, гулящих, ленивых мужчин, а именно таким и был её Григорий. Лиза же хотела видеть возле себя мужчину, похожего на её отца – сильного, трудолюбивого, властного, и вместе с тем доброго и любящего. Вот такого она бы смогла полюбить.

Лиза смахнула слезу со щеки и подошла к отцу, присела рядом и уткнулась лицом в его плечо. Павел открыл глаза, повернул голову и улыбнулся дочери:

– А ты у меня молодец. Витя рассказал, как ты чуть не угробила нашего фельдшера. – Отец усмехнулся в усы. – Твой брат до сих пор никак прийти в себя не может, говорит, коленки всё ещё дрожат. Вон гляди, собрал возле себя ватагу малышни и рассказывает им про тебя.

Лиза посмотрела в соседнюю комнату, где была детская спальня, и увидела Витю в окружении пятерых младших братьев и сестёр, которые с открытыми ртами и с восхищением слушали рассказ старшего брата. А Витя аж захлёбывался от гордости, что был там, рядом с Лизой и ни капельки не боялся, когда их телега кренилась набок на резких поворотах, или подскакивала на ухабах и ямах, рискуя слететь с колес. Лиза улыбнулась и повернулась снова к отцу.

– Это пустяки, – сказала она. – Главное, что с вами всё хорошо. Просто мы очень испугались за вас, папа.

– Спасибо тебе, дочка. Я всегда знал, что ты – моя главная надежда и опора, знал, что ты не подведёшь. А сейчас иди, отдыхай, ты измоталась за этот вечер.

Лиза вернулась домой уже за полночь. Все в доме спали, кроме свекрови Дуни. Она сидела на кухне и дремала, ожидая Лизу с вестями. Скрипнула дверь, и Дуня очнулась от дремоты.

– Ну, что там? Как дела у твоих? – спросила она Лизу, как только та вошла в дом.

– Да всё в порядке уже, – ответила Лиза. – У отца был сердечный приступ, но мы с Витей привезли врача, и теперь с папой всё нормально. А где Гриша? Почему он не пришёл за мной?

Дуня махнула рукой и с досадой сказала:

– Не пришёл, потому что спит твой Гриша. Еле приполз, уже ближе к ночи. Наверное, с этим, с Матвеем опять напился. Хоть бы ты с ним поговорила? Что же он себе думает? Разве можно так пить безбожно?

Лиза вздохнула.

– Да что я ему скажу? Уже столько всего говорила. Так разве ж он меня послушает? Да ещё этот Матвей его с толку сбивает.

– Чтоб ему пропасть, гаду червивому! – плюнула в ответ свекровь. – Нюрочку мою так изводит. Сам гуляет, кобель, а её ревнует ко всем без разбору. Так обижает её, что она вся исхудала за эти годы. Где он только взялся на погибель нашу?

– Да, мама, я знаю всё, – ответила Лиза. – Я ей всё время говорю: «Уйди ты от него, до добра это не доведёт». А она отвечает, что любит его, и не бросит. Надеется, что всё ещё наладится.

– Да что там наладится? С таким зверем добра не будет. Погубит он её.

Лиза глянула на свекровь. Та сидела за столом, опершись щекой на кулак, а другой рукой перебирала бахрому на скатерти. Лиза впервые за эти годы посмотрела на неё без вражды и обиды, посмотрела, как мать, и увидела несчастную женщину, которая всего лишь хотела добра своим детям. Лиза увидела, почувствовала боль и страдания этой женщины, и ей стало жаль свекрови, жаль по-человечески.

Лиза встала и пошла в спальню, еле передвигая ноги от усталости. В спальне храпел Григорий, спьяну даже не раздевшийся. Лиза подошла к детской кроватке, где, приоткрыв ротики, спали её маленькие дочки, погладила их курчавые головки, поправила одеяльце и присела на свою кровать. Собрав в себе остатки сил, она переоделась в ночную рубашку и легла на край кровати, толкнув Гришку, чтоб перестал храпеть. Тот хрюкнул, заплямкал во сне и перевернулся на бок, затих на время. Лиза прикрыла глаза и в ту же секунду провалилась в сон.

3.

Прошла суровая зима 1924 года, затем и весна. Наступило жаркое лето. 23 июня Шурочке исполнился годик. Однажды тёплым летним вечером Лиза, как обычно, гуляла с дочерьми во дворе дома, качала девочек на качелях, которые для них смастерил Григорий. Скрипнула калитка, и во двор вошла Нюра, вся светясь от радости. Лиза поднялась ей навстречу. Нюра подбежала к подруге, обняла её, затем расцеловала девочек, и снова обняла Лизу.

– Ты чего, Нюрка? – удивилась Лиза. – Что с тобой? Ты здорова?

– Лизонька, я так тебя люблю! И тебя, и твоих девочек, – говорила Нюра, сияя от счастья. – Я сначала сама ничего не поняла, потом думала, что ошиблась. А теперь знаю, что нет, не ошиблась я. До сих пор не верю, что это правда.

Нюра перевела дыхание. Лиза во все глаза смотрела на неё.

– Лиза, у меня будет ребёночек! – воскликнула Нюра, смеясь и плача одновременно. – Я буду мамой! Я уже всякую надежду потеряла, я уже верить перестала, думала, что со мной этого никогда не произойдёт. А тут, через столько лет, такая радость!

– Нюрочка, как я счастлива! – Лиза радовалась вместе с подругой. – Радость-то какая! Представляешь, будем вместе растить детей.

– Да, наши детки будут расти вместе, в школу ходить вместе, а потом нарожают нам внуков. Я теперь только об этом и думаю всё время.

– А Матвей уже знает? – спросила Лиза.

– Нет, ещё никто не знает. Боюсь сглазить. Я только тебе одной и сказала, не могла в себе всю радость удержать. Пусть ещё немного времени пройдёт, чтоб закрепилось. Тогда и расскажем всем. Ладно?

– Как скажешь, подруженька, – согласилась Лиза.

Несколько дней молодые женщины ходили загадочные, улыбались всё время и шептались между собой. А потом как-то вечером прибежала Нюра, босиком, вся растрёпанная, с перепуганными глазами.

– Что случилось? – испугалась Лиза.

– Еле вырвалась от Матвея, – переводя дыхание, сказала Нюра. – Вроде, всё нормально было, пришёл домой трезвый, покормила его. Потом чёй-то нехорошо мне стало, я побежала в уборную. Возвращаюсь, а он в дверях стоит. Как схватит меня за волосы, да как швырнёт о косяк дверной. Еле увернулась, чтоб лицо сберечь. Я ничего не поняла, пыталась успокоить его, уговаривала. А он наступает на меня с бешеными глазами. Я думала, и убьёт. Но удалось вырваться.

Лиза встала, сжав кулаки.

– Так, всё, я иду к Матвею, и всё ему, наконец, скажу.

– Да что ты ему скажешь? – Нюра бессильно развела руками, но уже не возражала так настойчиво, как раньше.

– Скажу, какая он сволочь, если сам не догадывается, – процедила сквозь зубы Лиза. – И скажу ему о твоём положении.

– Да, я так до сих пор и не порадовала его новостью. Хотела сюрприз сделать.

– А я вовсе не собираюсь его радовать. Обойдёмся без сюрпризов. Это для того, чтоб тебя защитить. Может, он, хоть зная о твоём положении, перестанет тебя изводить?

Уже в дверях Лизе встретилась свекровь.

– Что произошло? Ты куда? – спросила она, увидев решительный вид Лизы.

– Нюра вам сама всё расскажет, – бросила она через плечо. – Она в нашей комнате. Когда вернётся Гришка, пусть сразу идёт к Матвею.

Лиза ускорила шаг. Ей не терпелось поскорее добраться до него и плюнуть ему в лицо. Она не боялась Матвея. Наоборот, сейчас он должен был её бояться.

Лиза нашла Матвея на пороге его дома. Он стоял, опершись плечом о дверь, и спокойно курил. Увидев Лизу, он даже не сдвинулся с места.

– Матвей, я к тебе, – сказала Лиза, остановившись прямо перед ним.

– И тебе добрый вечер, родственница, – как ни в чём не бывало, произнёс Матвей.

– Я не желала тебе доброго вечера, – Лиза приподняла бровь. – Я пришла поговорить с тобой.

– Ну что ж, тогда проходи.

Матвей отодвинулся в сторону, освободив Лизе проход в дом. Лиза немного помедлила, сомневаясь, надо ли заходить внутрь.

– Ну, чего не заходишь? – спросил Матвей. – Или ты боишься?

Лиза гордо подняла голову, и смело шагнула внутрь, задев плечом Матвея. Он вошёл следом, закрыв за собой дверь. Лиза прошла в комнату и остановилась. Она обернулась и увидела Матвея – он стоял в дверях и не сводил с неё глаз, как хищник со своей добычи. У Лизы в голове промелькнула мысль, что зря она всё-таки зашла в дом – на улице ей было бы спокойнее и безопаснее. Но было уже поздно отступать, и тогда она сказала:

– Матвей, я пришла поговорить с тобой о Нюре.

– Вот это новость, – усмехнулся он. – Что же ты можешь сказать мне о моей жене?

Лиза сделала шаг вперёд и продолжала:

– Я требую, чтобы ты перестал её изводить. А главное, бить.

Матвей изменился в лице.

– Это она тебе наговорила всякую чушь?

– Нет, она не говорила этого никогда. Но я знаю, что это так. Я вижу постоянно синяки и ссадины на её теле. И я тебя предупреждаю…

– Требую, предупреждаю… – передразнил Матвей. – А тебе не кажется, что ты лезешь не в своё дело?

– Нет, не кажется, – спокойно ответила Лиза. – Нюра – моя подруга и сестра. Мне не всё равно, что с ней происходит. И я не позволю…

– Ладно, хватит! – опять перебил её Матвей. – Я думаю, ты не затем сюда пришла.

Он отстранился от двери и вошёл в комнату. Лиза машинально сделала шаг назад. Матвей криво улыбнулся. Казалось, его забавляла вся эта ситуация. Он продолжал наступать, а Лиза отступала назад, пока не упёрлась спиной в стену. Матвей подошел к ней совсем близко, и Лиза выставила вперёд обе руки.

– Уйди, Матвей.

– С чего бы это? – усмехнулся он. – Сама пришла ко мне, а теперь гонишь?

– Уйди, не то закричу.

Матвей рассмеялся.

– Кричи, кто тебя услышит? Ты у меня дома.

Он взял её вытянутые вперёд руки и сжал их. Лиза сопротивлялась, но силы были неравные.

– Матвей, перестань. Нюра…

– Да сколько можно уже: Нюра, Нюра?! – Матвей начал терять терпение. – Хватит уже о ней. В моей жизни есть только одна женщина – это ты. И ты это знаешь. Я тебе говорил уже, и повторяю: не могу я без тебя. И хватит уже ломаться.

Матвей развёл её руки в стороны, и, преодолев сопротивление, прижал Лизу к себе. Лиза затрепыхалась, как бабочка в паутине, пытаясь вырваться. Матвей приблизил к ней свое лицо. Глаза его горели жадным блеском.

– Я пытался забыть тебя, не думать о тебе. Но всё напрасно. Я люблю тебя, Лиза. Слышишь? Будь со мной, я прошу тебя. Бросай своего Гришку, забирай детей, и уедем отсюда вместе. Ты тоже полюбишь меня. Позволь мне увезти тебя.

Лиза продолжала вырываться, но Матвей крепко сжал её подбородок рукой и прильнул к её губам. Им овладевала страсть. Он целовал её губы, шею, волосы. Лиза грубо оттолкнула Матвея и сказала, глядя ему прямо в глаза:

– Я никогда с тобой не уйду. Я ненавижу тебя за то, что ты издеваешься над моей сестрой. Особенно сейчас, когда она в таком положении…

Матвей отстранился от Лизы и переспросил:

– В каком положении?

– В таком! Нюра ждёт от тебя ребёнка. Ты скоро станешь отцом.

Матвей даже бровью не повёл.

– Это ничего не меняет. Я хочу жить только с тобой.

– Я тебе уже говорила: этому не бывать никогда!

Лиза высвободилась от Матвея и поспешила к выходу. А он произнёс ей вслед:

– Ну что ж, не хочешь по-хорошему, ладно. Но будешь моей всё равно.

Лиза остановилась и обернулась. Матвей стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, и смотрел исподлобья, сверкая чёрными глазами.

– Если хочешь, чтоб я твою Нюрку не колотил, значит, будешь со мной.

– Что?! – Лиза не верила своим ушам. – Что ты сказал?

– Что слышала, – процедил сквозь зубы Матвей. – Прямо сейчас, соглашайся, и я больше пальцем её не трону.

– Нет, ты не посмеешь. – Лиза побледнела от ужаса. – Ну, ты и сволочь. Я всем расскажу о тебе! Если только с ней что-нибудь случится… Нет, я не допущу, чтобы ты с ней что-то сделал. Я просто не отпущу её больше сюда. Она будет жить с нами, в отчем доме.

– Ничего у тебя не получится. Твоя подруга-дура любит меня, и ты не сможешь удержать её дома возле себя. Я попрошу у неё прощения, и она тут же прибежит обратно.

Лиза от бессилия кусала губы.

– Это подло. Даже для тебя, Матвей. Для тебя нет ничего святого. – Лиза не могла подобрать нужных слов, и решила воззвать к его совести и разуму: – Матвей, я прошу тебя, если в тебе осталась хоть капля человеческого, пожалей Нюру. Ей нельзя сейчас волноваться. Срок ещё очень мал. Ты же хотел детей. Ведь хотел же? А теперь уже недолго осталось. Ты скоро станешь отцом.

Лиза медленно подошла к Матвею, глядя ему в глаза, и положила руку ему на плечо, по-приятельски, совсем по-доброму. Такой резкий переход сбил Матвея с толку и немного охладил его пыл. Он не ожидал такой смены в поведении Лизы, поэтому не знал, как ему реагировать. Он отвернул лицо в сторону и хрипло сказал:

– Уходи.

– Матвей… – начала, было, Лиза, но он перебил её и повторил настойчиво:

– Ничего не говори. Просто уходи.

Лиза вышла, оставив Матвея стоять посреди комнаты. Она вернулась домой, где её с нетерпением и тревогой ждала Нюра.

– Ну, что там? – спросила она, поднявшись навстречу Лизе, как только та вошла в комнату.

– Твоему Матвею надо время, чтобы свыкнуться с новостью, – стараясь выглядеть спокойной, ответила Лиза. – Я думаю, тебе лучше какое-то время пожить здесь, у нас.

Нюра сникла. Она так надеялась, что новость о предстоящем отцовстве обрадует и переменит Матвея, но теперь видела, что это совсем не так.

На следующий день Матвей пришёл за Нюрой, как ни в чём не бывало, и забрал её домой. Нюра потом рассказывала Лизе, что Матвей всё-таки смягчился, перестал пить каждый день, ругать и ревновать Нюру, и вообще стал к ней более внимательный. Нюра радовалась и боялась Матвея одновременно. Боялась отказать ему, когда ночами он не давал ей уснуть. Поэтому почти каждый день недосыпала и уставала.

– Нюра, ты рискуешь потерять ребёнка, – встревожено говорила ей Лиза. – Ладно, Матвей не понимает. Что с него взять? Но ты-то знаешь, что нехорошо так часто беспокоить будущего малыша. Ты что, не можешь сказать Матвею: «Нет»?

– Да разве ответишь моему Матвею «Нет»? – вздыхала Нюра. – Разве откажешь, когда он требует, а то и вовсе не спрашивает? Мне и самой это сейчас в тягость, даже больно. Но что я могу поделать?

Лиза бессильно разводила руками и только вздыхала в ответ. Она тревожилась за Нюру. И не напрасно. Потому что очень скоро Нюра почувствовала себя совсем плохо. У неё открылось кровотечение. Нюру забрали в больницу, где у неё случился выкидыш.

Это было большим потрясением для всех. А для Нюры это было подобно смерти. Она долго плакала. Совсем замкнулась в себе. Первое время вообще не показывалась на улице. Ей казалось, что все смотрят на неё и показывают пальцами. Никакие уговоры матери и Лизы не действовали на Нюру. Она сломалась. Ничего не хотела, никуда не ходила, осунулась и похудела ещё больше. Лиза каждый день наведывалась к подруге, уговаривала, что не всё потеряно, что Нюра ещё обязательно забеременеет и родит. Лиза не оставляла несчастную Нюру одну, наедине с её горестными мыслями, старалась ободрить её, вернуть к жизни. И её старания не прошли даром. Нюра стала понемногу приходить в себя, стала снова реагировать на людей. А ближе к зиме начала выходить на улицу.

Матвей был как никогда внимателен к жене. Может, пожалел её, а может, сказался разговор с Григорием – тот упрекнул Матвея, что он не бережёт Нюру, что она заметно сдала в последнее время; что он, как старший брат, вмешивается, чтоб заступиться за сестру, которой сейчас очень тяжело.

– Да чего ты, Гришаня? Я люблю Нюрку и не причиню ей вреда, – отговаривался Матвей. – У нас с ней просто характеры разные. Она спокойная, тихая. Не то, что я. Да мы с ней всё уладим. Можешь не волноваться. Не станем же мы с тобой ругаться из-за баб, правда?

Матвей хлопнул Григория по плечу, улыбаясь по-приятельски. И они сели за стол выпить мировую.

– Да, ты это верно подметил, – говорил Григорий, закусывая самогон солёным огурцом и хлебом с луком, – Нюрка наша – тихоня. И хозяйка она добрая. Вон, гляди, как в доме у тебя всё прибрано. Она постаралась?

– Она, она, – кивал в ответ Матвей, наливая очередную стопку.

– Вот и береги её. Где ты ещё такую жену найдёшь? И хозяйка, и послушная, и верная, так ведь? – Гриша, довольный собой, решил, что он очень хорошо всё уладил.

– Так, так, всё верно, – поддакивал ему Матвей, сверкая исподлобья своими чёрными глазами.

Если бы Григорий увидел сейчас взгляд Матвея, он бы понял, что ничего он здесь не уладил, и что ему самому следовало бы остерегаться этого человека. Но он считал Матвея своим другом, и был убеждён, что Матвей думает так же.

4.

В конце весны Лиза принесла в дом радостную новость – она снова была беременна. А к середине осени её мать Поля тоже ждала очередного пополнения.

Шел 1925-й год. Уже три года прошло с тех пор, как Лиза похоронила своего сына Павлушу. Она давно уже не носила траур; сейчас она была матерью двух дочерей, и к зиме ожидала рождение третьего ребёнка. Её сердце было переполнено любовью к своим детям. Но рана в душе от пережитой потери не заживала. Боль притупилась и не причиняла уже столько страданий, но не отпускала совсем. А иногда накатывала полной силой, и тогда Лиза чувствовала себя невыносимо одинокой в целом мире, даже находясь среди близких и дорогих людей. В такие моменты Лиза бежала на кладбище к могилке своего сыночка, и, упав лицом на цветы у изголовья, обняв маленькую гробничку, она горько и громко плакала, долго, пока не отпустит и не полегчает хоть немного. Потом сядет у могилки и разговаривает с Павлушей, будто он рядом сидит и слушает. Наплачется, наговорится, потом попрощается и уходит обратно к живым, к заботам и тревогам о своей семье, и снова окунается в бурлящие будни.

Не забывала Лиза и про отца с матерью, навещала их и братьев-сестёр младших. Особенно любила она большие праздники. Тогда в доме отца собиралась вся семья: приходила она с Гришей и детьми, приходили и младшие Ольга и Саша с семьями и детьми, и самый старший из всех – Николай, которому было уже за тридцать, но он всё ещё не был женат. Дом звенел от гомона детворы. Внуки и маленькие дети Павла и Поли смешивались в одну общую ватагу – душ двенадцать, и куролесили в доме, во дворе – везде. Тут и там был слышен топот детских ножек и гомон детских голосов. А старшие готовили угощение и накрывали большой стол. Когда всё было готово, всё многочисленное семейство садилось за праздничный стол, и праздновало до позднего вечера. Пили, ели, пели песни, веселились. Уже и дети нагуляются, устанут; придут к своим матерям и обсядут их как котята кошку, а самые маленькие заберутся на руки и так и засыпают под общие разговоры да песни.

На такие праздничные застолья Лиза обязательно звала с собой и Нюру – Гришину сестру. Нюра с большой охотой и радостью ходила вместе с Лизой в гости в семью Пахоменко.

– Ты знаешь, в твоём доме среди твоей родни я чувствую себя тоже частью вашей семьи, я ощущаю себя живой, – как-то сказала Нюра Лизе. – Мне у вас так хорошо, так тепло и уютно в твоей семье. Мне так этого не хватает в последние годы. Я сижу дома как затворница, никуда не хожу, никому не нужна.

– Да брось ты, Нюра, – возражала Лиза, – как это, не нужна? Ты очень нужна, мне нужна, всем нам. Тебя все любят.

– Ты счастливая, Лизонька, – как будто не слыша её, продолжала Нюра. – Несмотря на беды, постигшие тебя, всё равно ты счастливая. У тебя такая вот большая дружная семья, любящий муж и дети. Я очень за тебя рада. Потому что рядом с тобой и я тоже счастлива. А теперь, когда ты снова носишь ребёночка, я как будто ношу вместе с тобой. Я ведь теперь знаю, как это – носить в себе ребёночка. Хоть и недолго, но я ведь тоже побыла будущей мамой. И то были самые счастливые дни в моей жизни…

5.

По осени собрали урожай, и в октябре сыграли очередную свадьбу – Павел Пахоменко выдал замуж восемнадцатилетнюю Катерину. Старшая же Любка, которой летом исполнилось двадцать, все ещё оставалась в девках. Той же осенью Дуня Суботина женила младшего сына Сергея. Уж и правда, урожайная выдалась осень.

В конце октября, вскоре после отшумевших свадеб, Поля Пахоменко родила дочь. Назвали Марусей. Лиза была возле матери, помогала тётке Бышихе, и ухаживала за роженицей. Ей самой оставалось донашивать не более двух месяцев. Большой круглый живот уже еле помещался в её просторной одежде, а кофточка туго обтянула талию – пуговицы на ней чуть не выскакивали из петелек, натягиваясь на полной налившейся груди и упругом животе.

Когда всё закончилось, и умытая, туго запелёнатая Маруся, наевшись, уснула под грудью матери, Лиза собралась, наконец, домой. Она очень устала – ноги гудели, ныла спина – и сейчас хотелось поскорее добраться до постели и отдохнуть. Лиза поцеловала мать и новорожденную Марусю, попрощалась с отцом и остальными домочадцами, набросила пальто и платок, и вышла на свежий вечерний воздух. Ноги еле несли её домой. Но надо было ещё заглянуть на минуту к Нюре, попросить её завтра днём побыть с девочками – Раечка приболела, свекрови одной не справиться, а Лизе надо было хоть на полдня уйти к матери, помочь, пока отец на работе, а дети в школе.

До дома оставалось совсем немного, так хотелось поскорее туда добраться, но Лиза свернула направо, в улицу, ведущую к дому Матвея и Нюры.

Вечерело. Тёмные сумерки уже опускались на землю, смывая краски дня и окутывая всё вокруг туманной серой пеленой. В каком-то дворе лаяла собака, а из соседних дворов ей вторили другие псы. В окнах домов светились тусклые огоньки лампад и лучин, и более яркие огни от керосиновых ламп. Из труб домов струились ленты белого дыма, сообщая о том, что здесь топятся печи, и, несмотря на холод и непогоду на улице, внутри тепло и уютно. Дневная суета улеглась, и ей на смену пришла вечерняя тишина и неспешность. Лишь где-то скрипнет калитка, или послышится топот лошадей, несущих своих хозяев с работы домой. Или издалека, из-за реки донесётся глухой стук колёс о рельсы: долгий, непрекращающийся – значит, товарняк; если быстрее смолкнет эхо – значит, пассажирский.

Стук колёс поездов, такой манящий, зовущий. В нём слышится голос неизвестности, чего-то нового и неизведанного.

«Куда едут все эти люди? Кто и что их ждёт там, куда они направляются, – думала Лиза. – Счастливы ли они? Улыбаются ли, радуются или печаль одолевает их?»

Лизу отвлёк от её мыслей лошадиный топот позади. Она обернулась, чтобы посмотреть, далеко ли ещё всадник, и только успела отпрыгнуть в сторону, как он промчался мимо, даже не свернув ни сантиметра в сторону, и не притормозив. Если бы Лиза помедлила хоть секунду, лошадь сбила бы её. Лиза еле устояла на ногах, едва не потеряв равновесие, и погрозила кулаком в спину удаляющемуся лихачу. Он показался ей знакомым. Вдруг её осенило: «Это же Матвей. О господи, неужели что-то случилось?»

Лиза прибавила шаг. От быстрой ходьбы она задыхалась, было тяжело идти. Вот уже показался в сгущавшихся сумерках высокий дом Матвея, в окнах горел свет. Лиза забеспокоилась ещё больше, когда вошла во двор и увидела взмыленную лошадь, наспех привязанную возле ворот. Именно эта лошадь чуть не покалечила её пять минут назад. Лиза поспешила в дом. Вдруг она услышала какой-то шум, затем крик Нюры, и глухие удары. Лиза вбежала в комнату и чуть не упала от увиденного: Нюра лежала на полу, извиваясь и крича, а над ней стоял, шатаясь, пьяный Матвей, и, выкрикивая гадости, избивал её.

– Матвей, пожалуйста, не надо, – плакала Нюра, пытаясь закрыть руками голову.

– Ах, ты ещё живая, сука? – ревел он и бил её ногами в живот. – Как же ты мне осточертела! Вечно скулишь и ноешь. Не могла мне даже дитя родить! Ну, так сдохни!

Нюра закричала, схватившись руками за его сапог. Тогда Матвей размахнулся кулаком. Но тут он застыл на месте, пошатнулся и через секунду рухнул возле Нюры, громко стукнувшись головой об пол. Нюра глянула вверх и увидела Лизу, стоявшую с широко раскрытыми глазами на бледном лице, и с чугунной сковородой в руках.

– Спасибо тебе, – простонала Нюра.

– Да не за что, – ответила Лиза, выйдя из ступора, и отбросила в сторону сковороду. Затем нагнулась, чтобы помочь подруге подняться. – Я бы сделала это ещё раз с огромным удовольствием. Но ему, кажется, уже хватило.

Она перевернула Матвея на бок, чтобы высвободить Нюру.

– Тяжёлый, гад. Давай руку, вставай потихоньку.

Нюра со стонами поднялась с пола. Каждое движение причиняло боль. Всё тело ныло, из носа и губы текла кровь, голова ужасно болела.

– Слушай, а ты его, часом, не убила? – спросила Нюра, глядя на окровавленную голову Матвея.

– А хоть бы и так, поделом ему. Никто и не заплачет. Он, сволочь, чуть не угробил тебя, – выругалась Лиза и плюнула на неподвижно лежащего Матвея. Пойдём отсюда скорее, тебе нельзя больше здесь оставаться, – сказала Лиза и взяла Нюру за руку.

Нюра поднялась и со стоном опустилась обратно.

– Осторожно, – подхватила её Лиза. – Давай, я помогу тебе.

Нюра, опершись на её руку, кривясь от боли, потихоньку выбралась на улицу. Там она опустилась без сил на крыльцо.

– Всё, не могу больше, – сказала она.

– Ничего, ничего, – приговаривала Лиза. – Посиди минутку, а я пригоню телегу из сарая.

Лиза оставила Нюру на крыльце, а сама пошла, отвязала лошадь, отвела её к сараю и впрягла в телегу. Затем настелила туда соломы и подвела лошадь с телегой к дому. Нюра сидела там, прислонившись к перилам, и плакала.

– Всё правильно. Ты поплачь, родная, – сказала Лиза, – слёзы успокоят, с ними и боль немного отойдёт. Давай, я помогу тебе забраться в телегу. Осторожно. Вот так. Ты плачь, плачь сколько надо. А я пока отвезу тебя домой. Тебе здесь не место.

Лиза привезла Нюру домой. Нюра, опершись на руку подруги, вошла в родной дом. На пороге их встретила Дуня: она услышала скрип колёс во дворе и вышла навстречу. Увидев дочь в таком ужасном состоянии, она ахнула и бросилась к Нюре, но та её остановила жестом:

– Всё в порядке, мама. Не волнуйтесь. Я просто оступилась в погребе и упала со ступенек. – Её губы скривились в страдальческой улыбке.

Мать подхватила Нюру и повела её в дом.

– Где Гриша? – спросила Лиза.

– Только что вернулся. В сарае коня распрягает, – ответила Дуня.

Лиза нашла Григория в сарае.

– Я сейчас привезла Нюру. Её до полусмерти избил Матвей, – сказала Лиза мужу. – Но я сейчас о другом. Тебе надо съездить туда, посмотреть, что с Матвеем. Я его, кажись, угрохала. Сковородка больно тяжёлая попалась.

– Не понял, – сказал Григорий, удивлённо глядя на Лизу. – Ты чего, шутишь, что ли?

– Это не шутка. – Лиза сдвинула брови. – Я хватила его сковородой по темечку. Езжай, погляди.

– Ты соображаешь, что говоришь?! – закричал Григорий. – Зачем ты это сделала?

– А ты не понимаешь? Совсем дурак? – не сдержалась Лиза. – Он чуть не убил твою сестру. Она там сейчас вся в крови и синяках, а ты говоришь: «Зачем?». Да если б моя воля, его б давно уже не было среди живых. Он страшный человек. Только тебе одному этого не видно. Носишься с ним, как дурень с писаной торбой, дружишь. А он при первом же случае переступит через тебя.

– Да я о тебе волнуюсь, дура, – взволнованно сказал Григорий. – Ты представляешь, что будет, если ты и правда его убила?

– Вот езжай и посмотри, а тогда и представлять будем.

Григорий сел на коня и ускакал. Через минуту он уже был у дома Матвея. В окнах мерцал свет, дверь дома была настежь отворена. Григорий спешился, прошёл двор, заглянул в дом.

– Матвей! – позвал он громко. – Матвей! Эй, есть кто?

Тишина. Григорий вошёл внутрь. Ни звука. Он прошёл сени, вошёл в комнату. Здесь был полный беспорядок: перевёрнутые стулья, скомканные коврики. А посреди комнаты лежал лицом вниз Матвей. Григорий похолодел от ужаса.

«Неужели убила?! Вот дура баба! Чёрт бы их всех побрал», – чертыхался про себя Григорий. Он наклонился к Матвею и увидел у того на затылке запёкшуюся кровь на волосах.

– Ну, всё. Это конец, – произнёс он вслух. – Что ж теперь будет?

Он потянулся руками к Матвею – хотел перевернуть его, но тут Матвей громко захрапел. Григорий от неожиданности отдёрнул руку.

– Вот чёрт, балагур, – он нервно засмеялся, вытер пот со лба и облегчённо вздохнул. – Я тут уже не знаю, что мне и думать, а он спит. Ты слышишь, Матвей?

Тот только протяжно захрапел в ответ.

– Ну, раз так, значит, живой, всё в порядке. Ладно, отсыпайся до утра, – сказал Григорий. – Глядишь, может, и не вспомнишь, почему голова пополам.

Григорий поднялся, чтобы уходить, но тут увидел чуть поодаль на полу сковороду, которую бросила Лиза. Он поднял её и отнёс обратно в кухню. Затем погасил керосинку и вышел, прикрыв за собой дверь.

Дома ждали новостей. Нюру мать с Лизой умыли, переодели и уложили отдыхать. Когда Григорий вернулся, Нюра уже засыпала, но, услышав голос брата, позвала из комнаты. Встать она не могла – всё тело болело, и кружилась голова. Григорий прошёл сразу к ней,следом вошла Лиза. Ничто не выдавало в ней беспокойства, – только складка между бровей и плотно сжатые губы говорили о том, что она напряжена.

– Ну, что там, Гриша? – тихо спросила Нюра, приподняв голову.

– Всё в порядке, жив Матвей, – успокоил Григорий сестру. Лиза облегчённо вздохнула у него за спиной. Григорий повернулся к ней и обнял жену.

– Ну, вы даёте, бабы, – засмеялся он, – такого борова положить! Я захожу, смотрю, лежит. Ну, всё, думаю, укокошили. Зову, он молчит. Башка в крови. Я к нему – хотел посмотреть, дышит или нет, а он как захрапит. Я чуть не свалился от неожиданности.

– Да, я представляю, какая для него неожиданность случилась. – Лиза смеялась сквозь слёзы. Шок прошёл, и она стала отходить от нервного потрясения.

– Я думаю, он ничего не понял, – сказала Нюра. – Просто не успел сообразить, что с ним произошло. Он ведь не видел Лизу.

– Будем надеяться, что это так, – ответил Григорий. – Ладно, а теперь всем отдыхать, уже ночь на дворе.

Лиза поцеловала Нюру и вышла вслед за мужем. Войдя в спальню, она, обессиленная, присела на кровать. Григорий зажёг лампаду, в комнате посветлело. Лиза встала и подошла к кроваткам дочерей. Попробовала губами лобик Раечки – температура уже не поднималась. Болезнь отступала.

– Слава богу, Раечка выздоравливает, – сказала Лиза шёпотом. Она поцеловала Раю, затем Шурочку, и снова села на кровать. Григорий уже лёг в постель.

– Что ты собираешься теперь делать? – спросила Лиза. – Нюре нельзя туда возвращаться. Надеюсь, ты теперь и сам это понимаешь?

– Понимаю, – буркнул Григорий и повернулся на спину, подложив под голову руку. – Нюра останется здесь.

– А Матвей? Что ты ему скажешь?

– Ничего не скажу. Просто не отпущу больше Нюрку туда, и всё!

Лиза легла рядом и обняла мужа.

– Наконец, ты говоришь, как настоящий мужчина. Наконец-то перестал перед ним ползать.

– Я и не ползал перед ним, – ответил Григорий, – просто считал своим другом. Не хотел, наверное, верить, что он – законченный подлец. Хотя, если разобраться, многие мужья поколачивают своих баб. Это тебе со мной повезло. Да?

Григорий повернул голову и поцеловал жену.

– Да уж, повезло, – вздохнула Лиза. – Но ты всё равно, не ходи больше с этим Матвеем. До добра это не доведёт.

– Ладно, ладно. Сам не хочу. Других друзей нет, но и таких не надо. Спи, давай.

И он погасил лампаду.

На следующий день Матвей пришёл к Григорию:

– Где моя жена? Она не ночевала дома или утром ушла?

– А ты разве ничего не помнишь?

«– Хорошо же тебя вчера Лизка шарахнула», – усмехнулся про себя Григорий.

– Выйдем, Матвей, нам надо с тобой потолковать, – сказал Григорий и вышел на двор.

Матвей нехотя вышел следом. Лиза бросилась к двери и стала слушать.

– Матвей, – начал Григорий, – Нюра к тебе больше не вернётся.

– Не понял, – сказал Матвей. – Объясни-ка, а то я вчера малость перебрал, голова до сих пор трещит, да ещё вчера упал, башкой стукнулся. И вообще, слабо соображаю. Чего ты сейчас сказал?

– Я сказал, – спокойно повторил Григорий, – что Нюра останется здесь. Ты вчера избил её до полусмерти.

– Не может быть, – Матвей взялся за затылок и скривился от боли.

– Очень даже может. Я знаю, что ты и раньше её бил, но то, что случилось вчера, это уже чересчур. Она еле от тебя выбралась, чуть не померла. Ты бы видел её вчера.

– Не верю. Где она? – Матвей двинулся в сторону двери.

Лиза похолодела от ужаса. Неужели Григорий отступит и разрешит ему забрать Нюру? Лиза уже приготовилась ответить Матвею, но тут Григорий преградил ему путь в дом, встав перед дверью.

– Что это значит, Гриша? – Матвей терял терпение.

– А то и значит, – спокойно, но твёрдо продолжал Григорий. – Я не отпускаю Нюру обратно к тебе. И тебя не пущу к ней. Ты её чуть не угробил. И нечего тебе на неё смотреть.

Матвей остолбенел. Его лицо перекосило от гнева.

– Ты понимаешь, что ты сейчас говоришь, дружище?

– Я понимаю. И тебе я не дружище. Жаль, что раньше этого не понял.

– Ах, вот ты значит, как заговорил?! – Матвей отступил на шаг и усмехнулся. – Значит, увёл у меня одну бабу, теперь жену забираешь? Ладно, проживу и без неё. Но ты, сука, не прав. Тебе это ещё отзовётся. – И он повернул к выходу.

– Давай, давай, проваливай, – сказал Григорий, развернулся и вошёл обратно в дом.

Лиза бросилась ему на шею.

– Ой, Гриша, неспокойно мне. Не простит он тебе этого. Ты будь осторожен.

– Ладно тебе каркать! – раздражённо сказал Григорий. – И про какую это он бабу говорил? Кого я у него увёл?…

6.

Нюра выздоравливала очень медленно. Синяки и ссадины уже давно прошли, а она всё ещё почти не вставала. Часто кружилась голова, болел, никак не проходил, живот. Больше всего припало ему. Но, самое главное, после случившегося Нюра совсем сникла, завяла, как цветочек. Ещё не зажила в душе рана после прервавшейся беременности, а тут снова навалилось такое потрясение – услышать от любимого мужчины такие страшные слова, увидеть его перекошенное ненавистью лицо, узнать, наконец, что он не любит и никогда не любил. И она не выдержала, сломалась окончательно.

Она так и жила в доме матери, вместе с Гришей и Лизой. Наконец-то, она была под защитой близких и родных, теперь её никто не обидит.

– Ничего, всё обойдётся, вот увидишь, – говорила ей Лиза. – Вот поправишься, забудутся старые обиды, и заживём тогда одной большой дружной семьёй. Ты только выздоравливай скорее.

Лиза старалась окружить любимую подругу заботой и теплом, занять её мысли чем угодно, лишь бы отвлечь от горестных дум и тяжких воспоминаний. Всё время разговаривала с ней, не оставляла одну. Но она видела и понимала, что Нюра уже не та, что была раньше. Её ничто не радовало, ничего не интересовало. Она была молчалива и подавлена. Она могла целый день просидеть у окна, глядя на улицу. В глубине души, несмотря на все обиды, нанесённые ей, Нюра надеялась, что Матвей вернётся за ней. Но он не приходил. Он уже и думать о ней забыл.

В середине декабря Лиза родила Верочку. И это событие внесло в дом Суботиных радость и оживление. Даже Нюра, глядя на маленькое беспомощное дитя, улыбалась горькой улыбкой, радуясь за Лизу и понимая, что самой ей так и не судилось испытать счастья материнства.

Зимой Нюра заболела. Она была очень слаба, и не могла справиться с болезнью. Нюра таяла и угасала на глазах. У неё не осталось сил, ни физических, ни душевных, чтобы бороться. Врачи разводили руками, лекарства не помогали.

Лиза плакала, не в силах ничем помочь подруге. Григорий ругал себя за то, что не забрал сестру от Матвея раньше, когда было ещё не поздно. Свекровь дни и ночи проводила у постели дочери, молясь о её выздоровлении. Никто не говорил об этом вслух, но все понимали, чувствовали, что чуда не произойдёт. Нюра таяла, как свечка, жизнь угасала в ней с каждым днём. Бедняжка ждала и желала одного: чтобы пришёл её Матвей, чтобы повинился и сказал, что сожалеет обо всех обидах, нанесённых ей, просил, чтобы простила, и сказал, что по-прежнему любит.

– Хоть бы увидеть его перед смертью, – сказала как-то Нюра слабым голосом, когда рядом была Лиза. – Хотя бы разочек, хоть на минутку. Только увидеть, да за руку подержать.

В начале весны Нюра умерла, так и не дождавшись Матвея. Лиза очень сильно горевала, чувствуя, что волей-неволей явилась причиной смерти подруги, потому что, сама того не желая, все эти годы стояла между нею и ненавистным Матвеем. Лиза корила себя за то, что ещё раньше не уговорила Григория забрать сестру из того проклятого дома, где Нюрочка пережила столько горестных и тяжёлых моментов и была так несчастна. И, несмотря на всё, она, глупая, продолжала все эти годы любить своего Матвеюшку, этого душегуба и монстра в человечьем обличии.

Врачи сказали, что умерла Нюра от воспаления лёгких. Но Лиза знала, что это Матвей погубил её.

Время шло, а Лиза всё больше тосковала о Нюре. Лиза осиротела. Не стало её единственной близкой подруги, родной души. Не с кем было теперь поделиться своими радостями и горестями, самым сокровенным. Не с кем поговорить, посмеяться и поплакать. Лиза была подавлена.

А через полгода очередное несчастье обрушилось на семью Лизы. Осенью у её отца, Павла Пахоменко, случился обширный инфаркт. Лиза снова ездила за врачом, но до его приезда Павел не дожил. Сердце не выдержало. Поля овдовела, оставшись одна с двенадцатью детьми на руках. Самой старшей, Любке было двадцать два года, а самой младшей Марусе только годик.

Туго теперь приходилось семье Поли без кормильца. Старшие дети, конечно, работали, и это позволяло их семье прокормиться. Но без отца, без главной опоры, всё теперь стало по-другому.

Лиза тоже целыми днями работала – в доме, в огороде. Лишившись поддержки со стороны отца, ей теперь приходилось рассчитывать только на себя; на Гришку надежды было мало. Поэтому Лиза и за огородом ухаживала, чтоб урожай потом на зиму заготовить; и одежду девочкам сама шила – новой не накупишься – а материи, слава богу, было вдоволь: из приданого много осталось, да новой запаслись. В общем, ежедневная круговерть, некогда голову в гору поднять.

Бывало, зовёт Григорий жену на гулянье:

– Лизка, оставь дела, с детьми мать посидит, поехали, погуляем.

А Лиза ворчит:

– Тебе лишь бы гулять. Работы, дел столько, а ему хоть бы что! Помог бы лучше.

– Да никуда твоя работа от тебя не денется. Брось всё, поехали, отдохнём, погуляем.

– Ты ошалел, что ли, Гришка? Как же так, «брось»? А кто же это всё переделает, пока я с тобой буду плясать да веселиться? Да и настроение у меня не то.

Плюнет тогда Григорий, сам оденется, начешется, сапоги хромовые начистит до блеска, так что отражение своё в них видит, вскочит на лошадь – и только его и видели.

Лиза же вся в работе, как взмыленная лошадь. Зимой – за швейной машинкой, вещей девчонкам на лето нашивает; встанет из-за стола – спина печёт, в глазах темно, а надо ещё обед приготовить, да в доме прибрать. А летом вообще некогда передохнуть: с утра запрягает лошадь – огород пахать, или грядки полет, поливает, окучивает; скотину кормит, в стойлах прибирает. Наработается, напашется – и уже ничему не рада. Упадёт вечером на постель, иногда даже не раздевшись, – сил не остаётся. И до утра, бывало, отдохнуть не успевала. А с утра опять всё по кругу.

Зато Гришка нагуляется, навеселится с молодыми девчатами – и тоже еле домой приползает уже к середине ночи.

Глава 4.

1.

Прошёл ещё один год. Наступил 1928-й. Лиза даже не подозревала, как изменится её жизнь в этот год. Казалось, все беды, которые только можно, с ней уже случились. Но все главные трудности ещё только были впереди.

А пока Лиза была счастлива. Она полностью растворилась в своих детях. Девочки подрастали и заполняли пустоту в сердце Лизы от пережитых потерь. Любовь к дочерям давала ей силы дальше жить и бороться.

Как-то раз Лиза возилась с утра на кухне. Пекла хлеб в печи, чтобы накормить дочек свежей сдобой, да с парным молоком – как раз надоила ведёрко. Лиза месила тесто, и не заметила, как дверь отворилась. Почувствовав на себе взгляд, она обернулась и отшатнулась – на пороге стоял Матвей.

– Чего тебе? – сказала Лиза.

– Гришка дома? – спросил Матвей.

– Зачем он тебе понадобился? – грубо спросила Лиза.

– Спрашиваю, значит, надо, – огрызнулся Матвей.

– Нет его. Уходи.

Лиза отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Матвей не уходил. Он смотрел на Лизу, смотрел, как её сильные крепкие руки ловко управлялись с тестом. Лиза с усердием месила. Белоснежная рубашка прилипла к вспотевшей спине. Тонкие завитки волос облепили её виски и шею, а толстая коса была уложена вокруг головы венком. Лиза остановилась передохнуть, вытерла рукой лоб и потянулась за кружкой с водой. Тут она увидела, что Матвей всё ещё здесь.

– Чего ты ждёшь? – недовольно спросила она.

– Лиза… – Матвей сделал движение в сторону Лизы, но она схватила скалку и размахнулась.

– Не подходи! – зашипела она, как змея.

Матвей остановился.

– Лиза, я же по-хорошему пришёл, по-доброму. Не отталкивай меня.

– По-доброму?! – глаза Лизы гневно сверкнули. – Из-за тебя умерла моя единственная подруга, моя сестра. Моя душа кричит от боли до сих пор. А ведь она могла нарожать кучу детей, могла быть счастлива, если бы не ты. Ты её погубил. И теперь ты говоришь «по-доброму»? Я никогда не прощу тебе Нюру. Слышишь? Никогда! Убирайся!

– Зачем ты так со мной, Лиза? – Матвей сощурил глаза. – Со мной так не надо.

– Уходи, Матвей, мне видеть тебя тошно. Как вижу тебя, так перед глазами встаёт лицо умирающей Нюры. – Лиза сцепила зубы. – Ты приносишь нашей семье одни несчастья. Уходи, прошу тебя, и не возвращайся.

Матвей опустил взгляд. Он был подавлен. Он уже повернулся, чтобы уходить, но тут дверь из комнаты с шумом распахнулась, и в кухню вбежали одна за другой Рая, Шура и маленькая Верочка. Они, не замечая постороннего человека, облепили мать, громко крича наперебой. Увидев первые готовые лепешки хлеба, девочки схватили по одной и стали с аппетитом есть, громко чавкая с довольным видом. Лиза налила им по кружке молока.

Матвей, глядя на Лизу и её довольных девочек, вдруг почувствовал острое желание иметь такую семью, заботиться о ней. Но вместе с тем понимал, что ему в жизни не случилось такого счастья. Зато у других есть всё: любимая жена, полный дом детей, счастье и домашний уют. Матвей сильно завидовал сейчас Григорию, как никогда ещё до того. Он сжал кулаки, проглотил ком, подступивший к горлу, и сказал Лизе:

– Значит, у вас всё в порядке, да? Ты любишь Гришку, он любит тебя. У вас чудесная семья. Что ж, я рад за вас. Прощай.

И вышел вон.

Днём, когда Григорий приехал на обед, Лиза ему сказала:

– Матвей приходил утром, тебя спрашивал.

– Чего хотел? – спросил Григорий, хлебая горячий свежесваренный борщ с хрустящим хлебом и свежей луковицей вприкуску. Борщ в тарелке ещё дымился, поэтому Григорий дул на ложку и громко отхлёбывал, с аппетитом откусывая сочную луковицу.

– Ничего не сказал. Просто тебя спросил. – Лиза присела к столу напротив мужа. – Гриша, скажи, ты продолжаешь с ним водиться?

– Да какой там водиться? Не придумывай. Мы уже два года с ним не разговариваем. Так, видимся иногда по работе, можем перекинуться парой слов, да ещё иногда в общей компании пересекаемся. Так что не волнуйся.

– Да нет, как раз именно поэтому я и волнуюсь, – задумалась Лиза. – Если вы уже давно с ним в контрах, то чего это он вдруг ни с того ни с сего заявился?

– Да ладно тебе, не бери в голову. Мало ли что? Может по работе? Или ещё чего.

Григорий, наклонившись над тарелкой, хлебал борщ, громко чавкая и активно двигая челюстями. При этом с каждой ложкой его брови смешно подпрыгивали вверх, а усы двигались, как у кота. Лиза отвернулась и уставилась в окно. Возле двора была привязана Гришина лошадь, а к ней жался маленький жеребёнок, её дитя. Ему было всего несколько недель отроду, – кобыла привела его в конце зимы. И сейчас он учился осваивать территории вместе со своей матерью. Они везде были неразлучны. Мать заботилась о своём малыше, учила его всем сложностям самостоятельной взрослой жизни. Поэтому маленький лошак ни на шаг не отступал от матери.

Григорий доел, сыто потянулся, поцеловал жену и вышел во двор. Лиза наблюдала, как он вспрыгнул на кобылу и умчался прочь. Маленький жеребёнок шаг в шаг скакал возле матери, и его тонкая шелковистая грива развевалась на ветру.

2.

Прошла весна. Закончились посевные работы. Наступало жаркое лето. На полях и в огородах всходил первый урожай. Лиза работала с утра и до ночи. Земля у них была неплохая, и хорошо кормила Лизу и её семью.

Стоял жаркий июнь. Лиза, как всегда, возилась в огороде – полола грядки. Вдруг примчался Григорий, раньше, чем обычно. Лиза выпрямилась, прикрыла рукой глаза от яркого солнца.

– Ты чего такой взмыленный? Гляди, лошака загнал почти.

– Ничего, цел будет, – ответил Григорий, спрыгивая с кобылы. – Бросай дела, переоденься и поехали на реку. Сегодня Ивана Купала, гулянье шумное намечается. Нас ждут.

– Ну и пусть себе гуляют, – ответила Лиза. – А у меня работы по горло.

– Не заводись. Бросай всё, подождёт твоя работа. Отдохнём, развеемся.

– Это молодёжи делать нечего – ни забот, ни хлопот. Вот пусть они и веселятся. А мне некогда.

– Лиза! – Григорий терял терпение. – Последний раз предлагаю!

– Да отстань ты. Не хочу я. И ты не ходи. Слышишь? Кого ты там не видел? Ты уже взрослый мужик, у тебя детей трое. Чего тебе там делать? Раньше хоть с Матвеем ездил. А теперь с кем?

– А, ну тебя! – махнул рукой Григорий. – Отдохнуть съездить – и то не уговоришь! Оставайся. А я поехал.

И он вскочил на кобылу.

– Гришка, вернись! – крикнула ему вслед Лиза. – Не позорься. Останься дома.

– Отстань! – крикнул Григорий и повернул за угол в сторону реки.

– Вот кобель, – досадовала Лиза. – Не нагулялся ещё. Так и тянет его, куда бы из дому сбежать. Вот уж угораздило с таким связаться!

И Лиза снова уткнулась носом в грядки. И не разгибалась до темноты. Вечером покормила дочек и отправила их спать. Сама прилегла на постель, прикрыла на минуту глаза, и отключилась. Проснулась уже перед рассветом. Гришки дома не было.

«Ну, это уже ни в какие ворота не лезет, – подумала Лиза. – Скоро утро, а его до сих пор нет. Вот пусть только вернётся, задам ему жару».

Григорий не приехал и утром. Свекровь заволновалась.

– Что у вас произошло? – спросила она у Лизы. – Почему Гриша не ночевал дома? Вы поссорились?

– Да не ссорились мы, – ответила Лиза. – Он звал на реку на гулянье, я не хотела. Вот он и уехал один. А вот почему домой не вернулся? Не знаю. Наверное, сразу с гулянок на работу поехал?

– Да, наверное, – повторила свекровь, но беспокойство не прошло. Такого раньше не было. Гриша никогда так долго не задерживался. А даже если и гулял до полуночи, то всё равно возвращался домой, а уж потом ехал на работу.

У Лизы на душе тоже было неспокойно. Но в голову ей закрадывались совсем другие мысли. Она всегда знала, что её муж – редкий бабник. Но он любил Лизу и никогда не позволял себе лишнего. Все его интересы и гульки были безобидные. И Лиза знала: как бы Гришка ни загулял, он всегда на ночь возвращался домой. А в этот раз всё было по-другому. Он не то, что всю ночь прогулял, он вообще домой не явился. Лиза боялась, что здесь что-то посерьёзнее. Она с удивлением поймала себя на мысли, что, несмотря на то, что не любила его, сейчас ревновала.

«Да, ещё глядишь, и уведёт его какая-нибудь беззаботная молодуха, – думала Лиза, поливая днём огород. – А чего нет? Какая-нибудь восемнадцатилетняя девица. Я-то уж, поди, старая для него, почти тридцать. Поизносилась уже, наверное. Не привлекаю его боле».

Лиза ощущала уколы ревности и обиду. Она всегда старалась быть хорошей женой и хозяйкой, на её плечах было всё – и семья их, и дом, и хозяйство, а он вот как отблагодарил.

«Хотя, наверное, и я в чём-то виновата? Ведь он всегда звал меня с собой, а я не хотела, – размышляла Лиза, готовя обед. Она надеялась, что Гриша хотя бы обедать приедет домой. – Наверное, я уморила его своим ворчанием, вечно на него ругаюсь. Надо бы поласковее с ним, помягче хоть немного. А то, и правда, забежит куда-нибудь».

Лиза сильнее забеспокоилась, когда Гриша и на обед не приехал. А когда вечером она вместе со свекровью готовила ужин, в дом вбежали девочки и наперебой закричали:

– Мамочка, там папина лошадка пришла.

Лиза выбежала во двор, следом поспешила Дуня и охнула:

– Ой, Лиза, беда случилась. Ой, беда!

Она опустилась на крыльцо и громко заплакала.

Лиза глянула за двор и побледнела: Гришина кобыла шла себе потихоньку домой, следом поспевал жеребёнок. Кобыла была без всадника. Лиза растерянно оглянулась. Свекровь рыдала и причитала на крыльце, девочки перепугано выглядывали из-за двери.

– Успокойтесь, мама, – пытаясь сохранять спокойствие, сказала Лиза. – Я сейчас пойду к своим и всё узнаю. Витька должен был видеть его вчера. Да и Нюрка наша тоже, скорее всего, была на реке. Что-то проведаю. А вы пока накормите детей. И перестаньте причитать. Успокойтесь. Пока ещё ничего не случилось.

Лиза повернулась к двери.

– Девчата, ну-ка, бегом за стол, бабушка Дуня сейчас вас покормит. И сразу спать. А то папка вернётся, накажет.

И Лиза ушла к матери, чтобы хоть что-то узнать о муже. Она всё надеялась, что вот сейчас встретит его где-нибудь по дороге. Но где-то в глубине сердца поселился холодок: Лиза чувствовала, что случилось что-то непоправимое.

Дома у своих она спросила сестру Нюру:

– Нюрочка, ты же была вчера на реке? Там был мой Гришка?

– Была, – ответила ей Нюра, – но Гришку твоего не видала.

– Конечно, куда ей кого-то видеть? – отозвалась Любка. – Она глаз не отводила от своего ненаглядного.

– Замолчи, дура! – огрызнулась Нюра, вся покраснев. – Ты просто завидуешь. Тебе уже вон сколько лет, а жениха всё нет.

– А у тебя есть, да? Поматросит, да и бросит! – не унималась Любка.

– Ах ты, язва! – Нюра уже хотела наброситься на старшую сестру, но Лиза крикнула:

– Замолчите обе! Перестаньте! Люба, может, ты его видела вчера? Или сегодня?

– Что, потеряла своего муженька? Смотри, как бы кто не подобрал, – съязвила Любка в ответ.

– Ох, и язва же ты, в самом деле, – сказала Лиза. – Теперь понятно, почему тебя замуж никто брать не хочет.

Любка прикусила язык и надулась, а Нюрка довольно хихикнула.

– А тебе ещё не рано на женихов заглядывать? – спросила Лиза у Нюры.

– Не рано. Мне уже шестнадцать исполнилось.

– Ладно. Это твоё дело. Главное, голову не теряй. И честь береги. А где Витя? Он ведь тоже вчера на реке гулял?

– Да был Витька на реке. Только дома его сейчас редко застанешь, – отозвалась опять Любка, – он у нас тоже в любовь ударился.

– Замолчи, – перебила её Нюра. – Не тебя спрашивают.

Затем она повернулась к Лизе:

– Наш Витя совсем голову потерял. Влюбился без памяти. Там девчонка есть одна, на год меня старше, Ксюша. Так он по ней с ума сходит.

– Надо же, – сказала Лиза. – А я со своими делами все новости пропустила.

– Наверное, он на ней женится, – заключила Нюра.

– Ладно, мне всё равно надо его дождаться, – сказала Лиза. – Давай, делись новостями.

– Не хочу говорить при ней, – Нюра покосилась на Любу. – Пошли на улицу, посидим. Там сейчас свежо, хорошо.

И она взяла Лизу под руку и увлекла вслед за собой во двор.

– Нюра, зачем ты так с Любой? – упрекнула её Лиза, когда они вышли за двор и сели на лавку под раскидистой грушей.

– Ой, она такая дура, – ответила Нюра. – Терпеть её не могу. К тому же страшная зануда.

– Нюра, перестань. Она всё-таки старше тебя.

– Ну и что, что старше? – не соглашалась Нюра. – А ума не нажила.

«Что правда, то правда», – подумала Лиза.

– Ладно, – сказала она, понимая, что спорить бесполезно, – давай, рассказывай, что там у тебя за жених?

У Нюры загорелись глаза.

– Слушай, он такой красивый, – начала она взахлёб. – Его зовут Андрей. Он из соседнего села. Он мне сразу понравился, как только я его увидела. И он тоже всё время на меня смотрел. А вчера на реке мы с ним вместе два раза через костёр прыгали. А потом он играл на гармони. Лиза, как он играет на гармони! – Нюра закрыла глаза и сложила руки на груди, как делает всегда мама. – Все девки заслушались.

– Всё ясно, – улыбнулась Лиза, – он – любимчик девушек, а ты в него влюбилась, как и все твои подружки.

– Ну и что? – Нюра сдвинула брови. – Это неважно. Он-то выбрал меня.

– Выбрал? … – переспросила Лиза.

– Ну, выберет, – поправилась Нюра. – Знаешь, как он смотрел на меня? У меня от его взгляда вот здесь, в животе, такая волна гуляла. Знаешь, вот когда с горы быстро бежишь, а потом резко снова на гору, и опять с горы. Вот так вот было.

Лиза обняла сестру и с улыбкой вздохнула:

– Нюрка ты, наша Нюрка. Совсем уже выросла. А мы и не заметили. Скоро и тебя замуж будем отдавать. Жаль только, папа не дожил.

Сёстры обнялись и сидели, задумавшись. Уже смеркалось. Из-за поворота улицы показалась знакомая фигура – это Витя шагал домой. Лиза встала ему навстречу.

– Витя, родной, скажи, ты не встречал вчера моего Гришу на реке?

– Встречать – не встречал, а пару раз видел, – ответил Витя.

– Когда видел? С кем? – Лиза волновалась. Она боялась того, что могла сейчас услышать.

– Да засветло ещё, он был с компанией мужиков. Пили, орали. С ними ещё и Матвей был.

– Как Матвей?! – Лиза ожидала что угодно, только не это. – Как Матвей? Ведь они уже больше двух лет в контрах. А кто с ними был ещё?

– Если ты о барышнях, – догадался Витя, – то можешь успокоиться, с ними никого не было. Они были такие пьяные, что ни одна девушка не решилась бы с ними связаться.

– Ладно, спасибо тебе, Витя, – сказала Лиза. – Пойду домой. Может, вернулся уже? Бывайте.

И Лиза поспешила домой, озадаченная тем, что услышала. Хороших новостей дома тоже не было. Тогда Лиза повернула обратно. Она направлялась к Матвею. Два с половиной года она не появлялась в его доме, с тех самых пор, как огрела его сковородой по голове. И дальше бы не появлялась, но сейчас она искала своего мужа, и надеялась, что здесь хоть что-то о нём узнает. По счастью, Матвей был уже дома. Лиза вошла в дом.

– О, кто к нам пожаловал? – улыбнулся Матвей, сощурив при этом глаза. – Проходи, гостьей будешь.

– Я не в гости пришла, – ответила Лиза. – Я ищу Григория. Где он?

– Ну, ты чудная, – засмеялся Матвей. – Почему же ты ищешь его здесь? Если ты помнишь, мы с ним уже давно не дружны.

– Так-то оно так. Но ты видел его вчера?

– Вчера? – повторил Матвей. Он задумался. – А где я был вчера? Ах, вчера я был на реке. Нет, твоего Григория я там не видел.

– Нет, значит? А я знаю, что видел. И не просто видел. Я знаю, что вы были вместе вчера. А ты говоришь, не видел?

– Ах да, вспомнил, – Матвей улыбнулся краем рта. – Мелькал твой Гриша в нашей компании с полчаса. Потом взял какую-то деваху и укатил с ней. Я всегда говорил, что он неверен тебе.

– Врёшь! – Лиза приблизилась вплотную к сидящему за столом Матвею. – Не было такого.

– А ты откуда знаешь, как было? Ты разве там была? Да и зачем мне врать? – Матвей развёл руками.

– Гляди, Матвей, – Лиза сжала кулаки. – Если только ты что-то удумал…

– То что тогда? Что ты тогда мне сделаешь? – Матвей явно насмехался сейчас.

Лиза глянула на Матвея, высоко подняв голову. Её ноздри трепетали от ненависти. От её взгляда даже Матвей на секунду внутренне сжался.

Что за женщина?! Лишь она заставляла его переживать такие разные, противоречивые чувства.

Лиза ушла ни с чем. Надежда разыскать Григория таяла с каждой минутой.

На следующий день ничего не изменилось. Григория так и не было. И никто его не видел. Мать вся извелась. Не знала, что и думать. Не находила себе места. Всё выглядывала за калитку на улицу – а вдруг повернёт сейчас из-за угла? Но всё напрасно.

Прошло ещё два дня.

Лиза, как обычно, была в огороде, когда прибежал Витя и мрачно сказал:

– Лиза, идём скорее. Там мужики… везут твоего Григория.

Лиза выбежала на улицу и побежала вслед за братом в сторону реки. Сердце бешено колотилось, предчувствуя беду. Последние надежды разбились, когда увидела издалека повозку, а на ней что-то, накрытое покрывалом.

– Господи, что же теперь будет? – Лиза остановилась. Ноги отказывались идти дальше.

Поравнявшись с ними, повозка остановилась. Лиза прикрыла рукой рот, из которого готов был вырваться крик ужаса. Другой рукой она отодвинула покрывало и отшатнулась. Если бы Витя не поддержал её, она бы упала. То, что Лиза увидела, уже мало было похоже на её мужа. Тело разбухло от воды – оно больше трёх дней пробыло в реке. Соседские мужики рассказали, что нашли его за три километра вниз по реке. Тело всплыло и его прибило к берегу, где они рыбачили.

Лиза закрыла лицо руками.

– Что же теперь с нами будет? – повторяла она.

– Да, сестрица, без мужика тяжко, особенно с малыми детьми на руках. Но ты сильная. Ты справишься. – Витя просто не знал, что он ещё мог сказать в эту минуту.

– Его утопили, – вдруг сказала Лиза шёпотом.

– Что? Утопили?! – переспросил Витя. – Но кто? Зачем?

– Я знаю, кто, – сказала Лиза. – Его злейший враг. Наш злейший враг, погибель семьи нашей – Матвей.

– Лиза, что ты такое говоришь? Ты в порядке? – Витя внимательно посмотрел на сестру. – Зачем Матвею убивать? Григорий твой сам утоп. Такое, к несчастью, бывает.

– Да, но не с Гришей, – громко сказала Лиза. – Он очень хорошо плавал. Он не мог утонуть.

– Ну, мало ли, что могло случиться. Может быть, судорога или с сердцем плохо? Я же тебе говорил, какие они были пьяные.

– Нет, это они специально Гришу напоили, чтобы потом его утопить. Зачем бы он лез купаться один?

– Ну, не знаю, – сказал Витя.

– Вот видишь?! – Лиза задумалась.

– Лиза, ты всё равно ничего не сможешь доказать. Ведь, скорее всего, никто не видел, как это произошло, – сказал Витя.

Лиза его не слышала.

– Вот уже законченная сволочь, пробы негде ставить, – с ненавистью сказала она. – Нюрочку угробил, Гришу на тот свет отправил – и ничего, всё ему с рук сходит.

Из задумчивости её вывел крик свекрови: они как раз подъехали ко двору, и та вышла к ним навстречу – и всё увидела.

3.

Григория похоронили на следующий же день. Лиза была опять в чёрной траурной одежде. Она с ужасом поймала себя на мысли, что большую часть своей жизни проносила траур. Дуня была раздавлена свалившимися бедами. Она резко постарела, осунулась; стала очень раздражительной и обидчивой, упрекала и срывалась по пустякам. Лизе с каждым днём становилось всё труднее находиться рядом со свекровью. И тогда она решила, что самое время съехать от Суботиных. Но куда? К матери – невозможно. Там своих забот и хлопот по горло, да и места свободного у них нет. Других вариантов не было. Оставалось одно – Лиза решила построить свой дом.

Сказано – сделано. Своими силами, практически своими руками, Лиза выстроила небольшую хатку в одну маленькую комнатку; без фундамента, без крыльца и сенцев; с земляным полом и соломенной крышей. Дом был настолько мал, что и домом его назвать было трудно. У некоторых флигель да летняя кухня бывали больше. Но это было не столь важно. Самое главное, что это был Лизин дом, её собственный, где она теперь будет жить вместе со своими девочками. Лиза уже любила его, и ласково называла «моя хатёнка». Пол она застелила сеном, а стены помазала глиной вперемешку с соломой – для тепла.

Прошло два месяца со дня похорон Григория. Хатёнка была уже полностью готова, и Лиза собиралась на днях перебраться туда с дочерьми. Оставались последние приготовления. Расставили незатейливую мебель: две кровати – одну для Лизы и другую, побольше, для девочек – места для трёх отдельных кроваток просто не было; смастерили стол и лавки, Лиза сложила небольшую печь. Шторы и занавески на дверь и окна Лиза решила пошить уже дома.

В последний день перед переездом Лиза переносила вещи и кое-какую посуду, которую они нажили вместе с Гришей, и которую ей позволила забрать свекровь.

Вдруг она услышала с улицы крик сестры Нюры. Та кричала:

– Лиза! Скорее! Пожар! Лиза!!!

– Да перестань ты голосить, – прервала сестру Лиза, когда та вбежала в дом, всех оглушая. – Где пожар?

– У нас пожар. Скорее! Уже почти всё сгорело!

Лиза бросила вещи и выбежала на улицу. До дома матери было совсем близко. Новый дом Лизы находился не далеко от дома Поли Пахоменко – через улицу и переулок, ближе к реке. Ещё с улицы Лиза увидела клубы дыма и языки пламени и услышала крики людей. Она вбежала в родной двор. Сердце сжалось от боли и ужаса. Дом, её родной дом, полыхал, пожираемый пламенем. Вокруг бегали соседи с вёдрами воды, пытаясь потушить пожар. Но и так было видно, что всё напрасно. Дом был полностью объят пожаром. Хозяева соседних дворов поливали водой крыши своих домов и сараев, чтобы огонь не перекинулся и на их дворы.

Вокруг стоял оглушительный шум – рёв пламени, крики людей, плач перепуганных детей. Посреди двора на вещах, которые удалось вынести и спасти в первые минуты пожара, сидела мать, а вокруг неё жались друг к дружке семеро её младших детей; Витя с Петей и остальными тушили пожар. Нюра прижалась к Лизе.

Лиза стояла, как вкопанная, и смотрела сквозь пелену слёз, как догорает её родной дом – всё, что было дорого её сердцу. Здесь прошло её счастливое детство, здесь остались её девичьи грёзы. Здесь она была молода и счастлива, и рядом были дорогие люди: Нюрочка Суботина, папа, …

– Господи, что же теперь будет с мамой и остальными? – Лиза вышла из ступора.

Она подошла к матери.

– Мама, как это произошло?

Поля ответила не сразу. Она сидела, устремив взгляд куда-то вдаль, такая с виду спокойная, не проронив ни единой слезинки, как будто это не её дом только что сгорел дотла вместе со всем имуществом и вещами. Среди царящего хаоса и шума она выглядела неестественно. Лиза была поражена и восхищена выдержкой своей матери.

– Младшие дети играли в клуне, наверное, со спичками. Там загорелась солома. Они испугались. Не смогли потушить, закрыли клуню и вернулись в дом. Мне ничего не сказали, побоялись. А когда мы увидели, было поздно – уже горел дом.

– Дети целы?

– Да, все живы, всех вывела.

Лиза, не думая ни секунды, сказала:

– Собирайте детей, пошли. Будете жить у меня, мы всё равно ещё не перебрались. Ничего, задержусь у свекрови ещё немного, пока дом не отстроите.

– Не надо, Лиза, – возразила мать. – Твой дом ещё не закончен, да мы и не поместимся у тебя все. Мы поживём пока у Коли, у него дом всё-таки побольше, да сарай имеется. Разместимся.

Лиза знала, что спорить с матерью бессмысленно. Да и не принято было в их семье спорить с родителями. Их решения были – закон.

Мать с детьми перебралась к старшему сыну Николаю. На месте пожарища соседи помогли Поле со старшими детьми построить новый дом.

А Лиза тем временем обживала свой. Девочкам сразу понравилось на новом месте. Хатёнка была хоть и маленькая, но очень светлая и уютная. Казалось бы, живи да радуйся. Но Лизе с каждым днём становилось всё труднее. Тех небольших запасов продуктов, которые она взяла с собой, не могло хватить надолго. Лиза экономила буквально на всём. В это же время она стала подыскивать работу, причем срочно, поскольку денег они с Григорием тоже так и не накопили. Она могла бы шить вещи за деньги, но у неё не было швейной машинки. А свекровь, сколько Лиза ни уговаривала, не отдала свою; даже временно не согласилась дать. Поэтому Лиза искала любую работу. Она толком ничего не умела, ведь никогда и нигде не работала, кроме как в доме да в огороде. Но главное она знала: была трудолюбива, и за что бы ни бралась, всё у неё получалось.

Согласилась Лиза на первую предложенную работу – при железнодорожном вокзале, как раз недалеко от дома (всего минутах в пятнадцати ходьбы) были склады и хранилища, где разгружали приходившие составы – перевалочная база. Её называли «смычкой». Вот и осталась Лиза на этой смычке – вагоны да машины разгружать-загружать. Её сначала не хотели брать – работа грузчика не для женщины. Но Лиза так просила и умоляла, что, в конце концов, её взяли. Тем более что грузчики-мужики постоянно пили, и часто прямо на работе. Придёт, бывало, товарняк, надо срочно разгружать, а половина грузчиков лыка не вяжет – срываются сроки отгрузки. А Лиза производила доброе впечатление, да и крепка была с виду. К тому же, с первых дней показала себя добросовестным, надёжным работником, так что никто не жалел, что взяли её в бригаду.

Правда, тех денег, что платили за работу, Лизе едва хватало, чтобы худо-бедно прокормиться, не то, что ещё и отложить хоть сколько-нибудь. Лиза буквально по копейке собирала сбережения на семена, чтобы посеять весной. Узелок с деньгами всегда был полупустой. Когда шла на рынок за продуктами, так стыдно было доставать, до того он был маленький. Овощи Лиза покупала самые мелкие, припорченные, которые могла выторговать за полцены. Муку брала тёмную, грубую, самого низкого сорта. Мясо в Лизиной семье теперь и вовсе не водилось. По праздникам был сахар – тёмный, неочищенный, самый дешёвый. Молоко теперь тоже приходилось покупать за деньги. Своего хозяйства у Лизы не было – так что покупала она у соседей, да ещё у свекрови. Брала литр, разбавляла один к одному водой, кипятила. А потом на этом молоке и кашу сварит, и тесто на хлеб замесит, ещё и простоквашу сквасит. Изворачивалась, как могла.

На работе Лиза очень уставала. Бывало, наработается за день, натаскается – света белого не видит. Придёт домой еле живая. А там ещё надо поесть приготовить, постирать, девчат искупать, накормить, потом ещё посуду перемыть. Сядет она, наплачется – отпустит немного – и за дела.

Как-то раз, ей утром на работу вставать, а она ни с места, головы от подушки оторвать не может. Руки, ноги – всё чувствует, а встать нет сил. Выдохлась. Забеспокоилась тогда Лиза, что выгонят её за прогул. Хотела Раю послать на смычку, чтобы предупредить бригаду – да только кому же Рая скажет? Кого она там найдёт? Лиза тогда отправила Раю к матери за Нюрой, чтоб та сходила. А тут в обед мужики вместе со старшим сами пришли к Лизе домой, чтобы справиться, не случилось ли чего.

Привязались они все к Лизе, уважали её – за силу её внутреннюю, за доброту и трудолюбие. За то, что себя не жалела, не отлынивала от работы, и никогда никого не сдавала, если кто из мужиков расслаблялся на работе да выпивал. Так, могла только пожурить, как мать или сестра, да головой покачать. Вот и любили её за прямоту и за доброе сердце.

– Ты чего это, Лизавета, спишь-лежишь до сих пор? – пошутил Иван, старший из всех мужик с добрым лицом и пышными усами. Ему было уже под шестьдесят, он чем-то напоминал Лизе отца, и называл её так же: «Лизавета». И ей это очень нравилось.

– Да вот, видите, ребята, чёй-то я прихворала. С утра подняться не могу, – виновато сказала Лиза, и попыталась приподнять голову.

– Тихо, тихо, я ведь пошутил, – наклонился к ней Иван и придержал за плечи. – Лежи, дочка, не вставай. Тебе отлежаться надо. Ты надорвалась. Нельзя так себя не беречь. У тебя вон три воробья каких.

И он кивнул на трёх малышек, которые с интересом заглядывали в дверь с улицы.

– Да, скажете тоже, лежать, – возразила Лиза. – А кто мне их кормить будет, если я тут валяться буду? Нет, я сегодня отлежусь, а уж завтра…

– Ладно, притормози, – опять усмирил её Иван. – «Завтра…» Сколько надо, столько и будешь дома, отдохнёшь. А мы тебя, если что, перед начальством прикроем. Так что отдыхай. А то ты так долго не протянешь. И не спорь! – перебил он Лизу, готовую было снова возразить. – Ты гляди, мужики, какая настырная. Можешь даже не мылиться завтра на работу – всё равно не пустим, домой отправим.

Лиза с благодарностью смотрела на своих новых друзей и покровителей, которые, как дети, мялись сейчас у двери; ей было очень приятно, что они волновались о ней, и даже пришли проведать.

– Спасибо вам большое, мои родные.

– Да ладно, чего там. Ты ведь нам тоже как родная стала, – сказал Иван. – Ну, Лизавета, мы пойдём, обед уже заканчивается. А ты поправляйся.

Они вышли во двор, и Лиза услыхала, как Иван говорил её дочкам:

– А вы, воробьи, слушайте мамку. Она у вас очень хорошая. Она сейчас захворала маленько, так вы уж помогайте ей и жалейте её. Добро?

Через минуту в дом вбежали девчата, каждая держа в ладошке по кусочку сахара. Они лизали сахарок, довольно улыбаясь.

– Это нам дядя с пушистыми усами дал, – сказала Шура, причмокивая сладкими от сахара губами.

– Он сказал, что ещё принесет, – добавила Рая, широко раскрыв глаза от удивления и радости.

На следующий день Лиза смогла с трудом подняться. Руки и ноги были слабые, и Лиза ничего ещё не могла делать. Приходили Нюра с Любой, помогали ей по дому, приготовили обед. На третий день было уже гораздо лучше. Только голова ещё немного кружилась после двухдневного лежания. Лиза рвалась на работу. Что же дома сидеть? Надо деньги зарабатывать. Но Иван категорически не пускал её. Только на пятый день Лиза смогла-таки настоять на своём:

– Я уже себя хорошо чувствую. Могу горы свернуть. Всё. И не уговаривайте.

Тут уже Иван понял, что спорить бесполезно, и отступил. Но потребовал:

– Значит так, дочка, давай договоримся. Палку не перегибать. Нечего жилы рвать. Работать будешь по силам, не надо на мужиков равняться. Успеешь ещё своё отпахать. Никому не надо, чтобы ты угробила себя. И ещё. Среди недели будешь брать второй выходной.

– Нет… – начала Лиза.

– Цыц! – нахмурился Иван. – Пока я здесь старший, бабы тут не будут гробиться наравне с мужиками. Силы-то не равны, милая. За получку не переживай: зарплата останется та же, что и с одним выходным. Ты же знаешь, когда срочно надо, мы и в свои выходные работаем. Так что в самый раз. И за те дни, что болела, тоже заплатят. Всё.

Лиза вышла на работу. Первое время её ещё старались сильно не нагружать. К тому же так сложилось, что несколько дней было мало работы – так что больше отдыхали, чем трудились. Иван как-то снова дал Лизе немного сахару – для «воробьёв». Другие тоже старались чем-то угостить Лизу, передать что-то для её дочек. У многих ведь тоже были семьи, дети, и знали они, как непросто прокормить семью да поднять детей на ноги, а без мужа-то и подавно.

Когда разгружали уголь, так все понемногу натаскали для Лизы да припрятали. И в один прекрасный день принесли ей домой – получилось вёдер десять-двенадцать. Лиза была просто счастлива – для её маленькой хатёнки такого количества угля, если экономно пользоваться, на всю зиму хватит.

4.

Зима в тот год была ранняя, суровая. Снегу намело по самые окна.

Лиза любила в зимние вечера сидеть с дочками возле печки. За окном ветер завывает, снег метёт, метель – а в доме тепло, в печке потрескивает огонь. Мужики со смычки ей ещё угля принесли, дров накололи – так что топить можно было в полную силу. Сидят они, бывало, возле печки: Лиза что-нибудь вяжет или латает, и песню поёт, а девчата подпевают, кто как умеет; или просто сидят, прижавшись к матери, на огонь смотрят.

В ту зиму снова Матвей к Лизе приходил. Она как раз варила на обед затирку – киселеподобную кашицу, которую Лиза из муки готовила: заваривала муку кипятком (а по хорошим делам пополам с молоком), и растирала, чтобы не было комочков. Получалось что-то вроде жидкого клейстера. Эту затирку можно было ещё кое-как есть, пока она тёплая. А как только остынет – становилась несъедобная, ни одна ложка в горло не лезла. У Лизы теперь очень часто бывало такое блюдо на обед или ужин. Дети её ненавидели, но есть приходилось, потому как ничего другого не было.

Как раз в тот момент, когда Лиза энергично размешивала порцию затирки в кастрюле, в дом вошёл Матвей. Лиза перестала мешать и поставила кастрюлю на стол. Рая тут же схватила большую ложку и на правах старшей сестры стала разливать «обед» по тарелкам.

– Чего тебе здесь надо? – спросила Лиза.

Матвей огляделся вокруг.

– Лиза, я пришёл к тебе. Точнее, за тобой.

– Что? – Лиза подняла брови. – Тычто-то перепутал. Разве я тебя звала?

– Не звала. Я сам пришёл. Собирай вещи. Пойдём.

– Ага, сейчас, разогналась. Никуда я с тобой не пойду.

– Лиза, послушай. Ты посмотри, как ты живёшь, в какой тесноте и бедности.

– В тесноте, зато в своей хате, сама здесь хозяйка. И, кого хочу, того приглашаю к себе в дом, а кого не хочу – не приглашаю. Тебя я не звала. Уходи.

– Лиза, погоди. – Матвей удержал её за руку. – Тебе приходится очень тяжело работать, и твои дети всё равно не наедаются досыта. Тебе одной не прокормить семью. Одной тяжело.

Лиза отдёрнула руку.

– Да, тяжело. Очень тяжело, – спокойно сказала она. – А кто в этом виноват? А?! Кто сделал меня вдовой, оставил моих детей без отца? Кто виноват в том, что я вместе с мужиками разгружаю вагоны с утра до ночи, а мои дети вынуждены есть эту гадость?

Матвей молча смотрел на Лизу, боясь того, что она сейчас произнесёт. А Лиза уже не могла остановиться – слишком много всего накопилось за последнее время.

– Ты виноват. Ты! Это ты убил Гришу. Из-за тебя все мои беды.

– Лиза, что ты такое говоришь? – начал, было, Матвей, но Лиза перебила его.

– Я говорю то, что есть. Я знаю, что это ты вместе с дружками своими утопил моего Гришу. Об этом до сих пор все в Осиновке говорят. Да я и без чужих разговоров знаю, что это так. Я ненавижу тебя. И никогда к тебе не приду. С голоду буду помирать – а к тебе не приду.

Чёрные глаза Матвея потухли. Он снова уходил ни с чем. Он пришёл в надежде, что теперь, когда Лиза осталась одна, без мужа, она согласится переехать к нему, будет вынуждена. Но он ошибся. Он плохо знал Лизу. Всё было напрасно.

– И ещё… – Лиза на секунду запнулась, потом всё же решилась. – Я жалею, что не заявила тогда на тебя. Пусть бы тебя посадили за всё то зло, что ты причинил нашей семье.

Матвей поднял на неё взгляд. Лиза смотрела с ненавистью и без сожалений и страха. Матвей понял, что это конец. Надеяться ему было не на что.

– Я больше не приду к тебе, – сказал Матвей сиплым голосом. – Но знай, мой дом для тебя всегда открыт.

И он ушёл.

Глава 5.

1.

Весной, как только сошёл снег, Лиза вскопала свой огород, подготовила его к засеву. Деньги, что всю зиму копила, все ушли на посадочную картошку. Семян взяла немного у матери, да кое-кто из соседей понемногу дал. Лиза умудрилась даже цветы посеять. Ну а о молодых деревьях оставалось только мечтать. На том участке, где она построила дом, было несколько старых деревьев – пара яблонь да слива, только от них было больше мусора, чем плодов. Но Лиза и тем была довольна – всё ж её девчата хоть яблок и слив наедались вдоволь.

Но была большая проблема – огород её находился в низине, вода была слишком близко к земле. Особенно когда дождливая весна выдавалась или особо снежная зима, то это была просто погибель для её урожая. Вода стояла в огороде всё лето, не сходила с земли, овощи гнили, ещё не дозрев.

Картошка вырастала мелкая, иногда даже мельче, чем посадочная была. Лиза выбирала, какая покрупнее да поцелее, и носила в город на базар – продавала, чтобы купить муку и молоко. А ту, что оставалась, гнилую да порченную, всю сплошь мелкую, как горох, оставляла на еду для семьи.

2.

Осенью Раечку отправили в школу. А в следующем году уже и Шурочка пошла в первый класс. Рая очень любила ходить в школу, любила учиться. Она была очень старательной ученицей, самой прилежной в классе. Дома её было не оттянуть от учебников. Учительница всегда хвалила её и сразу отметила, что у Раечки светлая голова и большое будущее.

Шура, напротив, в учёбе была мало похожа на старшую сестру. Учиться ей было скучно, на уроках она зевала и ждала, когда зазвенит звонок. Единственное, что привлекало её в школе – это были обеды. Каждый день детям давали сладкий чай с куском хлеба. Ради этого Шура готова была терпеть скучные уроки, и ходить в школу даже в выходные. Она всегда с нетерпеньем ждала конца второго урока и похода в столовую.

Приведёт, бывало, учительница детей в столовую, остановит их возле стола. И стоят дети, ждут, пока кухарка вынесет для них поднос с полными стаканами, а на каждом стакане по куску хлеба. Шура старалась стоять впереди всех, и пока несут поднос с чаем, издали ещё заприметит самый полный стакан с самым толстым куском хлеба. И как только поднос коснётся стола, бегом, раньше других – хвать, и желанный стакан уже у неё в руках. Выпивала всё до последней капли, подбирала все хлебные крошки.

Однажды так случилось, что в ожидании кухарки с чаем, Шура стояла не в совсем удобном положении – слева её притеснил один мальчишка, – и она оказалась полубоком к столу. Как обычно, ещё издали выбрала для себя стакан самый полный, и ждёт. Да только мальчишка, тот, что притеснил её, оказался проворнее. Перед самым носом у Шуры схватил тот стакан, что она себе наметила. Шура тогда сжала кулачки и, стиснув зубы, сказала громко, на всю столовую:

– А ну, гадина, отдай мой «штыкан»!

От злости и досады она оговорилась. Весь класс рухнул от смеха. И долго потом её так и звали: «Шурка-штыкан».

3.

Лиза работала там же, на смычке. Грубая тяжёлая работа закалила и обтесала её. За два года вдовьей жизни Лиза исхудала почти вдвое, руки загрубели, стали жилистые; между бровей и в уголках рта прорезались глубокие морщины. В характере Лиза тоже поменялась – стала строже и суровее. Ей было не до нежностей и сантиментов – она одна тянула на себе всю свою семью. Девочки любили её, уважали и побаивались.

На работе Лиза давно уже работала на общих условиях, без поблажек и с одним выходным. Ивана отправили на пенсию. Но в бригаде поговаривали, что его просто «задвинули» с поста старшего – то ли из зависти, то ли просто появился другой претендент на его место. Да только ему вспомнили всё – и Лизины выходные, которые она, кстати говоря, брала очень редко; и другие уступки, которые он иногда делал для рабочих. Мировой был мужик, все его любили и уважали. Но кому-то помешал. Нашли повод – убрали.

На его место поставили более молодого. Тот уже никому никаких поблажек не делал. Уволил нескольких молодых парней, когда те напились в рабочее время, да по неопытности своей не смогли с собой совладать, и чуть не сорвали отгрузку. Сразу показал, кто здесь главный. И Лизе намекнул довольно прозрачно, что нечего, мол, гулять-отдыхать больше других, что она такой же работник, как и остальные. А если что не нравится, так можно и увольняться: желающих работать хватает.

– Незаменимых людей нет! – сказал он ей.

Иногда по утрам Лиза отводила Верочку к матери и шла на работу. Когда старшие дочери возвращались из школы, они забирали младшую сестру от бабушки и шли домой. Однажды Лиза, придя к матери с Верочкой, стала свидетельницей сцены между нею и Витей.

– Мама, не лезьте в мою жизнь, – говорил Витя.

– В «твою» жизнь? – строго повторила Поля. – Нет, мой дорогой, это уже не «твоя» жизнь. А «ваша» с Ксенией.

– Мама, я вам повторяю, нет никакой «нашей» жизни. Она меня не интересует больше.

– Ах, не интересует?! – мать была в гневе. Такой Лиза её давно не видела. – А как же ваша любовь? Ты же с ума сходил по Ксении. Жить без неё не мог. А теперь?

– А теперь всё. Прошла любовь.

– Быстро же прошла твоя любовь, – упрекнула мать. – Только это дела не меняет. Значит, когда лез на неё, была любовь, а теперь, когда обрюхатил девку, так в кусты? Ну, уж нет! Не бывать такому! Сумел дитя сделать – живи теперь с ней, как полагается.

– Мама, нет, я вам говорю. – Витя стоял на своём.

– Не будь свиньёй, и не позорь наш род. Не нужна она тебе? Раньше надо было думать. До того, как в койку её тащил. А теперь уж и думать нечего. Надо отвечать за свои поступки.

Витя качал головой.

– Ну, что ж, – сказала тогда мать, – смотри, если не пойдёшь и не заберёшь Ксению в дом, я сама это сделаю. Не будет мой внук байстрюком по свету бегать!

Витя глянул на мать, опустил глаза и вышел.

– Что тут у вас случилось? – спросила Лиза.

– Видала? Любовь у него прошла, – мать никак не могла успокоиться. – Значит, пока не подпускала к себе близко, так и любовь была, и дня без неё не мог прожить. А как сдалась, дура влюблённая, так интерес у него прошёл, и не надо ему больше. Им бы, мужикам, просто погулять, а бабам расхлёбывать потом. Да пойди, поищи потом, кто захочет «такую» в жёны взять. А если ещё и с дитём…

– Ну а вы-то что можете изменить? – вздохнула Лиза. – Не жените же вы его силком. И сами на ней не женитесь.

– Я от своих слов не отступлюсь! – твёрдо сказала Поля. – Если он её не приведёт, я завтра же сама заберу её сюда. Ничего, что тесно. Поместимся. Вон, Нюрка вроде замуж собиралась. Может, съедет скоро? А если нет, так и ничего. Места всем хватит.

– Правда? Наша Нюра замуж идёт? И за кого? – обрадовалась Лиза.

– Да всё за того же, за Андрея. Правда, у них там что-то не заладилось в последние дни. Ходит мрачная, как туча. Спрашиваю – молчит. Не хочет говорить об этом. Ну да ерунда, всё наладится. Если любят, то всё будет хорошо.

– Ладно, я побегу. А то опоздаю на работу. А вечером зайду, поговорю с Нюрой. Может, разузнаю, в чём там дело?

– Ладно, ладно. Не переживай. Дело-то молодое.

Вечером, прямо с работы, Лиза снова зашла к матери. Её девчата все были здесь – бабушка Поля оставила их у себя на целый день до прихода матери. Сейчас вся детвора сидела за столом и ужинала. Каша, хлеб да молоко – вот и весь ужин. Но все дети с аппетитом чавкали и стучали ложками по мискам, выгребая кашу.

Незадолго до прихода Лизы вернулась домой Нюра. Она работала в буфете на железнодорожном вокзале. Сейчас в семье Поли приходилось работать всем, кто мог. Люба тоже ходила на работу: она стирала бельё в прачечной.

Нюра работала совсем недавно, уставала, но была довольна. Особенно бывали довольны младшие братья-сёстры, когда Нюра приносила им немного карамелек или леденцов с работы.

Лиза сидела возле детей и с удовольствием наблюдала за ними. Мимо прошла молчаливая Нюра. Лиза поднялась и пошла за ней.

– Нюра, – позвала она сестру. – Погоди. Что с тобой? Ты такая мрачная. Что у тебя случилось?

Лиза знала крутой норов своей младшей сестры – из шумной, звонкой, говорливой девчонки она за короткое время превратилась во взрослую, гордую, своенравную девушку. Она редко и мало с кем делилась своими душевными переживаниями. И только Лиза была исключением. Нюра искренно любила старшую сестру, и доверяла ей.

Нюра остановилась. Лиза боялась, что сестра замкнётся, разозлится и не захочет разговаривать, как это часто бывало с другими. Но Нюра повернулась и устремила на Лизу глаза, полные слёз. Лиза поняла, что сестра нуждалась в поддержке. Нюра очень хотела и ждала, чтобы кто-нибудь спросил её, и тогда она смогла бы всё рассказать, поделиться своим горем. Ей надо было с кем-то поговорить.

Лиза протянула руки навстречу сестре, и та бросилась ей на грудь, плача и всхлипывая. Немного успокоившись, она рассказала, наконец, что произошло.

– Мы собирались пожениться. А его забирают в армию.

– Ну, так это не беда, – пыталась успокоить её Лиза. – Всех забирают, и все возвращаются обратно.

– А вдруг он не вернётся? Ну, в смысле, не ко мне, – всхлипывала Нюра. – А я его так люблю. Я не переживу, если он не вернётся.

– Ну почему ты решила, что он к тебе не вернётся? Он ведь любит тебя?

– Ой, Лиза, любит, – Нюра подняла на Лизу свои заплаканные, полные любви глаза. – У нас с ним такая любовь, что даже голова кружится. Я его люблю без памяти, я дышу им. Я засыпаю с его именем на губах и просыпаюсь для него, только для него. Вот как сильно я его люблю. Я даже не представляла, что такое бывает. А он говорит, что с ним творится то же самое, что живёт только ради меня, что, если бы не было меня, то и ему тогда незачем жить. Говорит, что днём и ночью думает обо мне, что мечтал встретить именно меня. А ещё говорит, что я ему снилась ещё тогда, когда мы с ним не были знакомы.

– Ну, вот видишь, – сказала Лиза, – раз такая любовь у вас, то обязательно вернётся. А пока письма писать друг другу будете. Ничего, три года пролетят – не заметишь.

– Ой, – Нюра снова заревела. – Три года – это же так долго.

– Ничего, ничего, – приговаривала Лиза. – Раз любишь, значит, вытерпишь.

4.

Через неделю Нюрын Андрей ушёл служить. А Поля Пахоменко, так и не дождавшись мужского поступка от своего сына, пошла и забрала Ксению в свой дом. Ксения не хотела вот так, без согласия Виктора, но Поля убедила её, что Витя просто никак не мог решиться, стеснялся. В конце концов, Ксении пришлось согласиться, к тому же, выбора у неё особо не было – через месяц-два уже всем будет видно то, что было известно пока только им.

Нюра загрустила после отъезда любимого. Но, вместе с тем, она ходила гордая, глаза так и светились счастьем – ведь она теперь невеста, которая ждала со службы своего жениха. Незадолго до отъезда Андрей попросил у Поли руки Нюры. Так что через три года, сразу же после демобилизации, они должны были пожениться. Они хотели это сделать сейчас, до отъезда, но родители отговорили молодых от такого поспешного шага. Мало оставалось времени, не хотелось впопыхах собирать гостей. Решили, что через три года, как положено, сыграют шумную свадьбу. На том и порешили.

Нюра всё ждала, что вот-вот придёт письмо от любимого с адресом его части, и тогда она сможет писать ему длинные письма, полные любви, а потом с нетерпением будет ждать ответа. Нюра томилась в ожидании. Она уже давно написала первое письмо, которое ждало своей отправки. Вскоре было готово и второе, и Нюра решила, что отправит их оба сразу, как только будет знать, куда. Но прошло две недели, а от Андрея письма ещё не было.

Нюра успокаивала себя тем, что, наверное, Андрея отправили очень далеко, и письма оттуда идут долго. А если он служит в каком-нибудь дальнем уголке Советского Союза, то письмо может идти и целый месяц, а может и вообще не дойти, затеряться. Тогда он должен написать второе, и второе уж точно дойдёт.

Но прошёл уже месяц, прошел другой – а новостей никаких не было. Нюра вся измучалась. С работы бежала домой в надежде, что её там ждёт заветный конверт. Тешила себя надеждой, что вот пройдёт ещё совсем немного времени, и почтальонша принесёт сразу несколько его писем. Но время проходило, а писем всё не было. Нюра потеряла всякую надежду, не знала, что ей и думать. Где он? Почему не пишет? Может, с ним что-то случилось? Или он всё-таки забыл Нюру? Но как же можно забыть так быстро? И почему тогда не написать ей об этом сразу, чтобы она так не изводилась?

Наконец, Нюра не выдержала. Она не могла больше просто сидеть и ждать. Ей надо было что-то предпринять. Но что именно? Надо было посоветоваться. И она пришла к Лизе – только на её поддержку и разумный совет Нюра могла надеяться.

– Всё, не могу так больше, – сказала она, опустившись на лавку. – Вся извелась. В горле постоянно ком стоит, не проходит. Спать не могу, есть не могу. На людей бросаюсь. Не могу дальше с ума сходить.

– И что ты надумала? – спросила её Лиза.

– Всякое передумала, – горько улыбнулась Нюра. – Но не получится всё это сделать, потому как не знаю, где искать Андрея. Так что ничего другого не остаётся, как идти к его родителям, разузнать, пишет ли он им. И если пишет, то адрес его попросить. И уж тогда-то я ему отпишу.

– Ты не горячись, Нюра, остынь, – сказала Лиза. – Может, случилось что? Может, ранен он или ещё что? Ты об этом не думала?

– Да думала я, Лиза, думала! – крикнула Нюра в сердцах. – Чего я только не думала. Я даже плакать уже не могу – все слёзы выплакала. – Нюра подняла на Лизу измученное лицо – впалые щеки и тёмные круги вокруг прекрасных голубых глаз обо всём сказали Лизе.

– Вот, посмотри, – Нюра достала из-за пазухи целую стопку конвертов, исписанных знакомым Лизе мелким аккуратным почерком сестры. – Видишь, сколько писем? Это всё ему. За три месяца вон сколько написала.

Лиза взяла в руки стопку писем, аккуратно перевязанных шёлковой ленточкой. Так бережно и с любовью обычно хранят письма от любимого. Но у Нюры такого счастья не было. Вот и приходилось ей складывать и хранить свои собственные письма, написанные любимому Андрею, и так и не отправленные. Лиза заметила, что каждое письмо было вложено в отдельный конверт и подписано, но только без адреса получателя.

– Да, – вздохнула Нюра, подумав о том же, – я даже конверты покупала для всех писем, чтобы всё было готово для отправки.

– Ладно, – решительно сказала Лиза, – не раскисай. Вставай, пойдём. Дорогу к ним знаешь? Найдёшь?

– Найду, – ответила Нюра. – Бывала там рядом однажды.

Идти было далеко. В соседнее село за рекой. Сёстры пришли ещё засветло. Нашли дом Андрея. Вошли во двор. Нюра очень волновалась, сердце бешено колотилось – казалось, у самого горла. Что она сейчас узнает? Нюра боялась услышать самое страшное – про измену.

Родители Андрея приняли девушек очень радушно и тепло. Они ответили Нюре, что и сами ничего не знают о сыне – как ушёл весной, так ни весточки, ни письма. Не знают даже, куда писать да в какой стороне искать. Нюре, с одной стороны, полегчало, что не бросил. Но с другой стороны, ещё больше она затревожилась. Если он и родителям не пишет, значит, случилось что-то страшное. Но что? Где он? Жив ли он?

5.

Наступила осень 1931-го года. Уже полгода прошло, как Андрей ушёл служить. Нюра за это время ещё раз была дома у Андрея, но там, как и здесь, вестей не было. Лиза старалась, как могла поддерживать сестру. Но ей самой нелегко жилось, не хватало времени увидеться лишний раз, поговорить. Мать жалела Нюру, но ей тоже было не до того; ещё кучу детей надо было поднимать на ноги. Любка насмехалась, подтрунивала, что, мол, даже такая любовь, как была у Нюры с Андреем, и та не вечна. Подруги советовали забыть, выбросить из головы и увлечься кем-нибудь другим. Мало ли их вокруг, что ли?

Но как же забудешь, когда все мысли о нём? Когда сердце не на месте. И каждый день продолжала Нюра надеяться на чудо, что придёт она домой, а там ждёт «оно» – долгожданное письмо. Пусть, что угодно будет в нём, только бы от Андрея, лишь бы хоть что-то узнать. Лишь бы жив был. И хоть бы разок ещё свидеться.

6.

Начинался 1932-й год. Украину ждали большие перемены и беды. Но это ещё только было впереди, никто не знал, что жизнь миллионов людей круто изменится в этот год. Сейчас люди спокойно жили, работали, надеялись на лучшее; ждали весны, чтобы посеять новый урожай.

Лиза Суботина работала на прежней работе. Ей всё так же тяжело доставались её копейки. Каждый день приходила она с работы уставшая, раздражённая; часто срывалась на дочерях по пустякам. Потом плакала, просила у них прощения. Рая с Шурой были уже большие, понимали, старались не расстраивать мать. А Верочке только исполнилось шесть. Она смотрела растерянно на маму, и в глазах её стояли слёзы. Она не любила, когда мама ругалась, и когда плакала мама – тоже не любила. Она тогда подходила, обнимала мать за шею, если та сидела, или прижималась к её бедру, если стояла. И Лиза постепенно смягчалась.

Утром, уходя на работу, оставляла девчатам картошку, чтоб начистили к обеду. Лиза приходила на обед домой – наварит картошки, поест с огурцом вприкуску, и порядок. До конца дня сыта. И девчата пообедают – всё ж не на пустой живот гулять.

Но, бывало, не подготовят девчата, отвлекутся чем-нибудь, забудут. Да и непросто было полкотелка мелкой, как горох, картошки ножом обскоблить. Чистить-то надо было тонко, чтоб меньше отходов оставалось. Вот и случалось, что приходит Лиза в обед домой, а варить и нечего. Ох, тут уж как разойдётся она, да так, что девчатам и места мало. Накричится на них, потом наплачется. Возьмётся сама чистить. А время-то поджимает. Уже и возвращаться пора. Бросит она тогда всё и уходит на работу голодная.

7.

Зимой Нюра снова ходила к Андрею домой, а потом опять ходила в начале весны. Но ни в этот, ни в предыдущий раз никаких новостей не было. Тогда Нюра дала себе слово, что теперь уже точно больше не пойдёт туда. Потому как её осенила мысль: а вдруг Андрей всё же пишет домой? А что, если он и правда забыл её и встретил другую, а его родители просто жалеют Нюру, и поэтому ничего ей не говорят. Они ведь видят, как Нюра страдает и мучается. И просто не хотят причинять ей ещё больше боли, и потому молчат.

– Боже мой, какая же я дура! – говорила Нюра Лизе, придя к ней поделиться своими догадками. – Ты представляешь, как я выглядела, когда приходила к ним. Какой же, наверное, идиотский вид у меня был! Да они все просто насмехались надо мной: мол, дурочка наивная, он уже и думать о тебе забыл, а ты всё бегаешь, выспрашиваешь. А ещё жалели! Лицемеры! Ненавижу их всех!

Нюра ходила по комнате и громко выкрикивала слова. Она была сильно взволнована. Все её слёзы, выплаканные за этот год, все накопившиеся страдания и боль, все насмешки старшей сестры и жалость подруг – всё, что скопилось за это время, всё сейчас выплеснулось в гнев.

– Забыл?! Да он и не любил меня никогда! Вот потому и забыл так быстро, – не унималась Нюра.

– А ты не допускаешь, что с ним действительно что-нибудь случилось? – спросила Лиза после долгого молчания. – Почему ты предполагаешь только одно, только его измену? Ты не подумала о том, что его родители и правда ничего о нём не знают и страдают не меньше тебя?

Нюра остановилась и задумалась на секунду. Затем села на стул и сказала:

– Нет. Я уже думала об этом. Но, если бы с Андреем что-то произошло, за столько времени родителям обязательно сообщили бы.

– И то правда, – согласилась Лиза.

Она в глубине души радовалась тому, что Нюра отвлеклась от своих сердечных переживаний. Лиза надеялась, что гнев, злость и разочарование, овладевшие Нюрой, помогут ей забыть Андрея и освободиться, помогут заживить её измученное сердце.

Нюра ещё какое-то время злилась, а потом её одолела обида. Как он мог с ней так поступить? Ведь она его любила безоглядно. Она была готова бросить всё и тотчас идти следом за ним, если бы позвал. Рядом с ним она ничего не видела и не слышала, потому что бешеный стук её любящего сердца заглушал всё вокруг. Нюра дышала им. Она жила им. А он врал ей. С самого начала врал. Говорил такие слова, а потом взял и растоптал.

Обида в душе смешалась с гневом и стыдом. Нюре было стыдно за свою слепую влюбленность в человека, который не дорожил ею. Сейчас ей было стыдно вспоминать себя тогда – влюблённую дурочку с горящими глазами. Как же смешно, наверное, она тогда выглядела.

Нюра замкнулась, обозлилась на всех вокруг. Перестала выходить по вечерам к подругам. Сидела дома и много думала. В таких одиноких размышлениях Нюра поняла со временем, что, несмотря на все обиды и всю злость, она всё равно не перестаёт думать об Андрее – с горечью и сожалением, иногда с нежностью. Нюра поняла, что продолжает любить его. Ни предательство, любимого, ни гнев, ни стыд – ничто не смогло победить её любви. Нюра бережно хранила в памяти моменты их встреч, их долгие прогулки под звёздным небом, когда можно было держать его за руку или прижиматься к его плечу – и кровь по жилам текла быстрее. Их поцелуи, от которых внутри всё бушевало и кружилась голова. И наконец, их последняя встреча, их прощание на вокзале, когда он уезжал. Его лицо, милое, родное лицо, искажённое страданием перед долгой разлукой. И его глаза, полные любви, нежности и боли. Нет, не мог он так притворяться. Невозможно так играть. Да и незачем. Он любит её, и всегда любил. Такое нельзя забыть.

Наверное, Нюре должно было полегчать, но стало, наоборот, только хуже. Потому что стало возвращаться её прежнее состояние тревоги за любимого. Опять те же мысли: Где он? Что с ним? Почему не пишет?

8.

Летом демобилизовался из армии Михаил, сосед по улице, который ещё до армии пытался ухаживать за Нюрой, даже пару раз затевал разборки с Андреем из-за неё. Тогда это был молодой неуклюжий юнец, высокий и худой, со слегка пробивающимся пушком на щеках. Теперь же это был взрослый двадцатидвухлетний мужчина, высокий, крепкий, с широкой спиной. На гладко выбритых щеках проступал легкий румянец, но плотно сжатые губы и складка между бровей выдавали не детский характер.

Вернувшись домой, он первым делом спросил про Нюру Пахоменко. Узнав, что она ещё не замужем, Михаил пришёл к её матери, Поле Пахоменко, и попросил руки Нюры. Поле понравилась решительность этого парня, но Нюра и слышать ничего не хотела ни о каком замужестве. Она возмутилась:

– Жить с нелюбимым? Ни за что! Хватит, вон уже Лиза прожила с нелюбимым мужем десять лет. И что хорошего?

– А что плохого? – отвечала мать. – Каких деток нажили! И жили хорошо, мирно. Жаль, что всё обернулось так трагично. Лизе теперь нелегко. Зато девчата при ней.

– А по мне, так лучше вовсе одной, чем от нелюбимого детей родить! Своего милого надо ждать!

– Ну и дура, если так думаешь. Своего милого можно ждать, все глаза проглядеть – да так и не дождаться. Вот где твой милый? А? Вот именно. Никто не знает. И неизвестно, вернётся ли он вообще. А у девки век молодой недолог. Просидишь ты у окошка, своего милого дожидаясь, парни походят к тебе ещё, походят, а потом и вовсе ходить перестанут. И тогда уже, может, и сама бы побежала за кого угодно, да только время-то прошло. Пересиженная девка, как переспевший плод, не интересна никому. И что ты тогда будешь делать одна: ни мужа, ни детей? Вон, посмотри на сестру свою, на Любу. Тоже в своё время носом крутила, всё выбирала: тот не такой, этот не подходит. Докрутилась, что так в девках и осталась. Думаешь, сладко ей?

– Любка – дура. Она злая и сварливая, – сказала Нюра, – потому и замуж никто не взял. Кому такая нужна?

– Да нет, моя милая, – возразила Поля, – она именно потому такая и стала, что замуж не вышла. Злится на себя, злится на других – на всех. И жалко её. А ведь самое-то главное – бабе мужик нужен. Во всех смыслах и во всех отношениях. Баба без мужика неполноценная. Особенно, когда молодая.

– Но я не люблю Михаила, мама, – грустно сказала Нюра. – Я люблю совсем другого.

– Я знаю, – ласково сказала мать. – Просто я хочу, чтобы ты подумала и решила: что всё-таки для тебя важнее.

– Я не выйду за Мишку, – твёрдо сказала Нюра. – А мой Андрей вернётся. Вот увидите, он любит меня и вернётся ко мне.

– Ну, как знаешь, – вздохнула мать.

Глава 6.

1.

Лето близилось к концу. Наступала осень 1932-го года, самая страшная осень в жизни Лизы и её семьи, и в жизни миллионов украинских семей. Пока ещё ничто внешне не предвещало беды. Никто даже и предположить не мог, что в мирное время, меньше, чем за один год, не от чумы или другой страшной болезни, вымрут миллионы людей.

Люди собирали урожай, запасались на зиму. У Лизы в этом году неплохо уродила картошка. Она подумывала о том, что, если за зиму подэкономит, то на вырученные от продажи картошки деньги весной сможет купить козочку. Тогда ей станет значительно легче. Будет своё молоко, творог, шерсть на рукавички и носочки для девочек. Лиза, окрылённая мечтами, наметила на выходные сбор урожая. Работалось легко, усталости совсем не чувствовалось. Наконец, где-то далеко впереди для неё забрезжил свет надежды.

Лиза, как всегда, не стала никого просить о помощи. Сама копала, а девчата выбирали картошку из земли и складывали в вёдра, а потом таскали и высыпали на общую кучу посреди огорода. На следующий день, когда вся картошка была выкопана, Лиза с девочками перебрали её: ту, что крупная и средняя – на продажу и на следующий год на посадку. Остальную – на еду. В этом году совсем мелкой почти не было. Вся была хорошая. Лиза радовалась, как ребёнок, перенося вёдра с картошкой в дом в небольшой подпол, который она вырыла для хранения овощей.

По случаю сбора урожая Лиза решила устроить небольшой праздник: достала из подпола небольшую баночку с подсолнечным маслом и нажарила мелкой картошки. Девчата обожали жареную картошку, но, к сожалению, такое блюдо случалось у них в доме не часто – Лиза экономила масло. Но уж по такому случаю было можно. Праздник урожая, как-никак. А когда Лиза раздала всем к чаю по кусочку сахару, девчата завизжали от восторга. Вот это праздник – так праздник.

Лиза была счастлива. В следующие выходные она собиралась уже идти на базар, продавать картофель. А пока каждое утро перед работой, пораньше бежала на вокзал, чтобы продать там килограмм-другой. Благо, до вокзала было идти минут десять, мимо зернохранилища и смычки, где работала Лиза.

2.

Однажды в обычный рабочий день Лиза вместе с остальными рабочими разгружала прибывший поезд. Всё было как обычно. После разгрузки присели отдохнуть, воды напиться. Лиза вдруг обратила внимание, что из ворот зернохранилища выезжают одна за другой грузовые машины, полные зерна. В общем-то, в этом не было ничего странного. Мало ли что, может, вывозят зерно на помолку. Завозят – вывозят, всякое бывает. Правда, поток выезжающих машин, переполненных зерном, не прекращался, а с другой стороны к амбарам подъезжали новые машины, уже с пустыми кузовами. Такое складывалось впечатление, что амбары опустошают подчистую. Но главное, что насторожило Лизу – это то, что грузовиками управляли военные. Во дворе хранилища и в амбарах – везде тоже распоряжались люди в военной форме.

– Ребята, как думаете, чего это делается? – спросила Лиза у своих мужиков-грузчиков.

– А хрен их знает, – ответил кто-то. – Поди, разбери, чего им надо.

Лиза заволновалась. Она не понимала, что происходит. А когда она чего-то не понимала, это её беспокоило. Она не любила большого скопления военных в одном месте, ничего хорошего это не предвещало, и потому на душе у неё сейчас было тревожно.

Беспокойство усилилось, когда Лиза увидела один из грузовиков заезжающим в жилую улицу, соседнюю с её переулком. А через время ещё несколько грузовых машин, въезжающих в другие улицы Осиновки, на гору.

Едва дождавшись обеда, Лиза побежала домой. Девочки уже вернулись из школы, Верочка радовалась, что, наконец, не одна дома. Лиза огляделась, затем спросила:

– Никого не было?

– Нет, – ответила Рая. – А что случилось?

Лиза испуганно озиралась по сторонам.

– Ещё не знаю, – сказала она. – Но надо что-то делать.

Что именно, Лиза смутно понимала. Но главное – не сидеть на месте, что-то предпринимать. Вдруг её осенило:

– Быстро все ко мне. Я сейчас буду доставать из подпола картошку, а вы бегом всё прячьте под кровати, под лавки, среди вещей, везде, где получится, да так, чтоб не было видно.

Лиза заперла входную дверь на засов, открыла крышку подпола и залезла внутрь. Ей там было всего лишь по пояс – совсем неглубоко. Лиза вытащила небольшую торбу с мукой и подала Рае:

– На, спрячь понадежнее.

Дальше всё происходило в напряжённой тишине. Лиза быстро накладывала картошку в торбы, в мешки – во всё, что было под рукой, и передавала детям. Девочки складывали их под кроватями, по углам, где придётся.

Лиза глянула на часы – время поджимало, пора уже было возвращаться на работу. Она вылезла из подпола, закрыла крышку, застелила соломой. Повернулась к двери, чтобы открыть засов, и побледнела. В окошко она увидела, как в их двор заходят четверо военных. Лиза поспешно отодвинула засов, чтоб ничего не заподозрили. Сердце бешено колотилось, в ушах шумело, ноги стали как ватные.

В тот момент, когда дверь широко распахнулась, Лиза присела на лавку – ноги совсем ослабели и не держали её. В дом вошли двое – средних лет капитан и молодой сержант. Остальные двое остались во дворе – осматривать «угодья». Старший по возрасту и по званию представился. Лиза не расслышала, у неё шумело в ушах. Она протянула руку в сторону дочерей, и они тут же бросились к ней и в испуге прижались к матери. Тогда Лиза немного успокоилась, постепенно приходя в себя, и услышала, как всё тот же старший объяснял, что у него есть «предписание высших военных и государственных чинов о том, чтобы собрать у жителей городов и сёл, всех больших и малых поселений, запасы продовольствия, и вывезти в районы страны, пострадавшие от неурожая. Всё, что будет взято у людей, будет учтено и записано, и в скором времени возвращено в тех же объёмах и количествах».

– Что у вас есть из запасов продовольствия? – спросил он у Лизы.

– Вот, мешок картошки, – ответила Лиза, указывая на неполный мешок, стоявший здесь, в кухне. Это был тот, что Лиза вытащила из подпола и не успела отнести в комнату.

– И это всё? – он посмотрел на Лизу и нахмурил брови. – Вы что, не собрали урожай? У вас, кажется, есть огород во дворе? Так что же, там ничего не росло?

– Росло, но совсем мало, – ответила Лиза. – В этом году особенно. Немного картошки – это всё, что у меня есть. Если вы её заберёте, мне будет нечем кормить моих детей.

– Вы что, не поняли? – капитан повысил голос. – Вы тут на продуктах сидите, а там люди с голоду пухнут! Где ваш муж?

– Погиб четыре года назад. Я – вдова, – ответила Лиза.

– Ничего, – капитан был неумолим. – Вам всё вернут. Сержант, – обратился он к молодому солдату, – выноси мешок, грузи в машину.

– Есть, – ответил сержант и взялся за мешок.

В этот момент в дом вошли двое, что были во дворе.

– Там чисто, товарищ капитан, – доложил один. – Сараев, хлева нет, погреба тоже нет.

– Так, – протянул капитан, – значит, ничего нет. Ладно, один забирает мешок, второй – проверить в доме, бегом. Сержант, наблюдай. – Он указал на Лизу с детьми.

Лиза обмерла. Тот, что вошёл в комнату, стал выносить оттуда мешки и торбы, которые ещё полчаса назад девочки растыкивали по углам. Всё. Это был конец. Рухнули все её надежды и планы, которые она ещё совсем недавно с таким упоением строила на будущий год.

– Значит, погреба нет… – повторил капитан. – Стало быть, в доме какой-нибудь погребок найдётся? А, хозяйка?

Лиза испуганно посмотрела на сержанта, затем на капитана. В её глазах читалась мольба.

– Я прошу вас, не забирайте всё, – взмолилась Лиза. – У меня нет погреба. Оставьте хоть немного продуктов.

– Ладно вам, гражданка, не плачьте, – сказал капитан, – вам же сказано – за всё заплатят. Вот, мы записали. Записал, сержант?

– Так точно, товарищ капитан, – ответил молодой сержант. – Три неполных мешка с картофелем; два кило муки.

– Ну вот, видите? – сказал капитан. – Всё записано. Не надо плакать. Лучше скажите: это всё?

Лиза не плакала. Просто две крупные слезы скатились по её щекам и упали на кофту.

– Да, это всё, – сказала она. Она молила бога, чтобы эти люди поскорее убрались из её дома.

Молодой сержант, глядя на Лизу в окружении трёх маленьких детей, видно, сжалился над ними, потому что встал и сказал:

– Товарищ капитан, по-моему, всё. Может, дальше пойдём? Время уже…

– Да, ты прав, сержант, ещё много работы впереди.

И капитан повернулся к выходу. Лиза уже облегчённо вздохнула. Той картошки, что осталась в подполе, им хватит, чтобы перезимовать. Ещё два шага, и всё будет кончено. Они уйдут.

Но тут под сапогом капитана скрипнула деревянная крышка погребка. Лиза замерла. Капитан тоже. Он разгрёб ногой солому и поднял крышку.

– А за такое, гражданочка, можно и на Соловки загреметь! – грозно сказал он, увидев в подполе ещё добрых два мешка картофеля. – Хотели скрыть от государства? Скажите спасибо, что сейчас не военное время, а не то сели бы лет так на двадцать.

Лизе уже было абсолютно всё равно. Ведь их всех теперь и так ждала погибель. Сержант с досадой и жалостью смотрел, как те двое выгребают последние запасы у этой бедной семьи. Надо же было этой дурацкой крышке скрипнуть. Ведь уже почти ушли.

3.

Лиза ещё какое-то время сидела, не шевелясь. Девочки тоже молчали. Верочка первая заёрзала, ей надоело просто сидеть. Лиза очнулась. В висках барабанил пульс, отстукивая: «Что же делать? Что делать?». Лиза вытерла щёки от слёз, обняла своих девочек, поцеловала всех по очереди и сказала вслух:

– Ничего, что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. Правда?

Девочки заулыбались. Они снова почувствовали, что мама не даст их в обиду и не допустит беды. Правда, сама Лиза не была в этом уверена.

– Значит так, – сказала она, вставая, – я сейчас побегу на работу, а то и так опоздала уже. А вы бегом во двор, тщательно осмотрите весь огород, может, где-нибудь найдёте картошку, которую мы пропустили. Возьмите палки, раскапывайте землю – может, что-то осталось в земле. Если что-нибудь найдёте, сложите в одно место и прикопайте. Я вечером приду – мне покажете. Так. Дальше, соберите оставшиеся яблоки – все, даже наполовину гнилые. Спрячьте где-нибудь в доме. Всё ясно? Всё. Я побежала.

Лиза вышла из дома, но вместо того, чтобы идти на работу, свернула в соседнюю улицу, затем на Петровского. Хотела предупредить своих. Повернув к дому матери, Лиза увидела грузовик, отъезжавший от соседнего двора. Не успела.

Она вошла в родной двор. На пороге дома стояла мать. Лиза подошла к ней и уткнулась лицом в плечо.

– Мама, что мы теперь будем делать? Всё забрали.

– Обещали вернуть, – тихо сказала мать.

– Да, я знаю. Но когда вернут? – спросила Лиза в надежде, что мать знает больше, чем она, и сейчас назовёт какой-то срок, в который вернут всё, что забрали. – И что нам есть до тех пор, пока не вернут?

– Я не знаю, – помолчав, ответила Поля.

Лиза вдруг почувствовала себя такой незащищённой. Ей стало холодно и одиноко, и страшно. Она крепче прижалась к матери. Поля обняла её и погладила по волосам, как в детстве.

– Бедная моя девочка. Тебе тяжелее всех, я знаю. Но ты справишься. Ты сильная. Будем надеяться на лучшее.

4.

Лиза вернулась на работу. Она опоздала на целый час. Но на это никто не обратил внимания. На смычке царил хаос. Все обсуждали происходящее. Одни с пониманием и участием отнеслись к пострадавшим и голодающим согражданам, и теперь хвалились, что выгребли все свои закрома; другие громко матерились и ругались, что самим, дескать, жрать нечего, ещё и других корми; третьи помалкивали «в тряпочку», довольные в душе, что сумели припрятать кое-что, да скот увести на дальние пастбища, ближе к лесу, и теперь, когда стемнеет, пригонят его обратно. Лиза же была в глубокой задумчивости. Ей не удалось ничего припрятать, скотины у неё не было, и на большие заработки надежды не было.

Люди гудели, как пчелиный рой. Немного погодя, пришёл старший и сказал, что все могут расходиться по домам – на сегодня отгрузок-погрузок не будет. Лиза вернулась домой всего через пару часов после того, как ушла. Рая, как самая старшая, отчиталась матери:

– Мы нашли целую кучу картошки и закопали её под сливой. А потом собирали яблоки. Только мы с Шурой собирали, а Вера больше ела, чем помогала.

Вера стояла с растерянным видом и перепуганными глазами, боясь, что её сейчас будут ругать. Но Лиза не стала ругаться.

– Она, наверное, просто хотела есть. Правда, Верочка?

Вера кивнула.

– Почему же вы не поели? – упрекнула Лиза. – Картошка-то ведь давно сварилась. И сто раз уже остыла. Давайте ужинать, а потом покажете мне ваши находки.

Девочки уселись за стол. Лиза разложила им по мискам картошку, сама съела пару штук. Оставила немного на утро. После ужина вышли во двор, и откопали картошку. Как раз стемнело, и их никто не мог увидеть. Лиза надеялась, что там действительно много картошки, но она забыла, что большая куча по детским меркам – это совсем не обязательно много. Оказалось, всего с полведра мелкой и порченной, которую они пропустили или оставили на огороде догнивать, когда собирали урожай неделю назад. Тогда это был мусор. Теперь же был ценен каждый корнеплод. На первое время перебиться хватит, а там, глядишь, может, и правда вернут продукты.

На следующий день Лиза зашла в магазин, чтобы купить немного серой муки для хлеба. Она пришла в ужас, когда узнала, что в магазине нет ни грамма муки, ни хорошей, ни самой дешёвой. Мало того, в магазине не было ни одной буханки хлеба, а продавщица, приятельница Лизы, сказала ей, что такая же история и во всех остальных магазинах по всему городу, ещё со вчерашнего вечера.

– Что же делать? – сказала Лиза, – у нас дома совсем нет еды, мне нечем кормить девочек.

– Не переживай, – успокоила её продавщица, – обещали через недельку-другую завезти продукты.

5.

Но, ни через неделю, ни через две, и даже через месяц продукты не завезли ни в магазины, ни людям, которые отдали все свои запасы, а сами остались с пустыми погребами. Люди были в панике и ничего не понимали. Они вынужденно голодали, и никто не мог сказать, когда это закончится. В магазинах по-прежнему было пусто, на базарах было пусто. Голодающие люди с ненавистью и злобой смотрели на соседей, у которых сохранилась козочка или кобыла, дающая молоко. У тех дела обстояли не так безнадежно, как у основной массы людей. Правда, животных тоже надо было кормить, а кормить было нечем, кроме сена, поэтому те голодали и тощали наравне с людьми.

Через месяц во всей округе не осталось ни одной кошки или собаки – всех поели. Через два – голодные озлобленные люди нападали друг на друга, грабили в надежде отобрать хоть кусочек хлеба. Через три месяца, к концу зимы – истощенные, умирающие от голода люди, как тени ходили по улицам в поисках какой-нибудь поживы.

Весь мир знал о происходящем в Украине, знал о страшном голоде в нашей стране. Со всего мира, из всех стран шли эшелоны с продовольствием и гуманитарной помощью, но дальше границы они не проходили. Вокруг Украины был выставлен военный кордон, и ни один состав с продуктами не поступал сюда. Так и стояли целые эшелоны с портящимися продуктами вокруг голодающей Украины.

6.

Стоял февраль 1933-го года. Лиза выпроводила Раю с Шурой в школу, а сама собиралась, как обычно, на поиски пропитания. На смычку она уже второй месяц не ходила. Без еды она так сильно ослабела, что не могла уже выполнять тяжёлую работу грузчика, и её уволили. И теперь без средств существования, как и многие другие, Лиза днями бродила по городу, надеясь найти хоть что-нибудь к обеду своим дочерям: просила у соседей картофельные очистки, потом дома их варила; хлеб пекла из остатков серой муки вперемешку с прелыми прошлогодними листьями, которые собирала на улице. Получались жуткого цвета и ужасные на вкус твёрдые лепёшки. Зато их можно было жевать и, запивая водой, глотать, и от них меньше болели ослабленные голодом животы. Когда-то ненавистная затирка сейчас показалась бы Лизе и её девочкам вкуснейшим блюдом. Вот только приготовить её было не из чего.

Раечке с Шурочкой было немного полегче. Они каждый день в школе получали свой кусок хлеба с чаем, правда, теперь чай был не сладкий, и хлеб серый. Для них школа была спасением. Теперь выходные дни для девочек были каторгой, потому что приходилось голодать или жевать несъедобные лепешки и корешки, которые Лиза выдалбливала из замерзшей земли, и варила детям.

Хуже дела обстояли с младшей Верочкой. Ей в декабре только исполнилось семь лет, и в школу она ещё не ходила. Поэтому спасительного ежедневного пайка ей не доставалось. Она сидела дома почти на одной воде, голодала больше всех и слабела быстрее других. Лиза и так старалась дать ей чуть больше, чем остальным, отдавала свою порцию. Сама по несколько дней ничего не ела. Унеё постоянно кружилась голова, и болел пустой желудок; а ещё эта постоянная тошнота у самого горла не давала житья. И Лиза понимала, что девочки испытывают то же самое, особенно Верочка. Душа рвалась на части, когда она видела измождённые бледные личики своих детей, с тёмными кругами вокруг глаз; когда слышала в сотый раз за день: «Мама, болит», «Мамочка, я кушать хочу». Этот зов она слышала и днём и ночью, он снился Лизе, он стоял у неё в ушах. У неё часто стали случаться галлюцинации, и она не всегда понимала, произошло что-то на самом деле или привиделось ей.

Вот и сейчас ей показалось, что дверь приоткрылась и слегка хлопнула. В комнате повеяло холодом. Лиза оглянулась, но никого не увидела. Она продолжила собираться. Одевшись, она повернулась, чтобы поцеловать спящую Верочку, и увидела женскую фигуру, склонившуюся над спящим ребёнком.

– Кто вы? – спросила Лиза. – Что вы здесь делаете?

Её как будто не слышали. Тогда Лиза повысила голос:

– Отойдите от неё немедленно! Что вам надо?

Женщина выпрямилась и повернулась к Лизе спиной. Страшная догадка осенила Лизу. Она закричала и хотела подбежать к спящей Верочке, закрыть её собой, и прогнать непрошенную гостью, но не смогла сделать и шага. Ноги словно вросли в пол, тело не слушалось, голос ей не поддавался. Так она и стояла, бессильно опустив отяжелевшие руки, и безмолвно крича. Сердце от страха почти остановилось, спина покрылась холодным потом. Лиза сквозь слёзы пыталась кричать:

– Вера, Верочка, проснись, иди скорее ко мне!

Но голос не слушался. Тогда она упала без сил на пол, крича и плача. Все её тело содрогалось от рыданий. Сколько это продолжалось, Лиза не помнит, только вдруг она почувствовала чью-то руку на своем плече. Лиза подняла голову и увидела, что перед ней на корточках сидит Матвей. Лиза закричала:

– Ты?! Чего тебе здесь надо? Посмотри, что ты наделал! Из-за тебя мои дети умирают от голода. Верочка уже умерла. Ты во всём виноват. Так ещё пришёл поглумиться над нами? Давай, радуйся. Доволен? Моей Верочки больше нет! Я ненавижу тебя! Будь ты проклят! Где моя Верочка?

И Лиза снова упала лицом на руки, вся сотрясаясь от рыданий, и повторяя:

– Верочка. Доченька моя.

– Мама. Мамочка, я здесь. Очнитесь.

Лиза открыла заплаканные глаза. Она лежала на полу, а рядом сидела напуганная Верочка и теребила её за плечо.

– Мамочка, родная, что с вами? – спросила Вера, почти плача.

– А что со мной? – переспросила Лиза.

– Вы здесь лежали и кричали, и звали меня. И я проснулась, – ответила Вера.

– А ты здесь кого-нибудь видела? – спросила Лиза.

– Нет, только вас. А почему вы кричали? И почему вы плачете?

Лиза схватила Веру и крепко обняла её, прижала к себе худенькое тельце дочери и долго не отпускала, потом обцеловала всё личико и ручки Верочки и сказала:

– Мне приснился очень страшный сон. А ты меня пробудила от этого сна, и спасла. Ты же никуда не уйдёшь, правда? – по щекам Лизы текли слёзы.

– Нет, не уйду. Я буду с вами, чтобы вы не плакали, – ответила Верочка.

Лиза ещё крепче обняла дочку. Она понемногу успокаивалась. В груди ощущалась пустота, как это обычно бывает после долгих рыданий. Но вместе с этим пришло и некоторое облегчение. Слёзы очищают. Воистину, это так.

– Верочка, милая моя, мне надо сейчас уйти, – сказала Лиза. – Пойду за какой-нибудь едой. И обязательно что-нибудь тебе принесу. А ты пока поешь лепёшку: там с вечера одна осталась, так я приберегла для тебя. Размочи водой и поешь. Только много воды не пей. Ладно?

– Хорошо, мамочка, только приходите поскорее.

7.

Лиза вышла на улицу. Мороз пробирал до костей. Ледяной ветер обжигал лицо и руки. Лиза шаталась, сбиваемая с ног сильными порывами ветра. Низкое холодное солнце было закрыто серыми тучами. Вокруг были навалены высокие сугробы снега. До настоящей тёплой весны было ещё далеко.

«Скорее бы уже прошла зима, – думала Лиза. – Весной будет полегче. Всё же травка, ягоды, зелень – уже не помрём. Только бы до весны дотянуть. Господи, скорее бы весна».

От призрачной надежды закружилась голова. Лиза вспомнила, что уже неделю ничего не ела, кроме одной гнилой картофелины. Пустой желудок свело судорогой, и от боли Лиза застонала. Она согнулась и схватилась за живот.

«Только бы не загнуться здесь, – пронеслось у неё в голове. – Кто тогда позаботится о моих девочках? Господи, не дай мне помереть сейчас».

Лиза прислонилась к забору и сползла на сугроб. Она взяла в руку снег и приложила к лицу, растерла щёки, лоб; затем взяла ещё снега и сунула в рот. Снег приятно хрустел во рту, как будто свежий хрустящий хлеб. Лиза уже и забыла, какой он на вкус. Она взяла ещё, и ещё. Лиза жевала снег и представляла, что жуёт хлеб. По её щекам текли горячие слёзы. Неужели она так и умрёт, не наевшись вдоволь? И её девочки так и не вспомнят, что такое – поесть досыта?

– Ну, уж нет, – сказала Лиза вслух, – не бывать этому. Мы не умрём от голода. Только не от голода.

Она поднялась, держась за забор. Живот ещё болел, но спазм прошёл. Лиза запахнулась в платок и пошла дальше. Сначала она зашла к соседке тёте Гале – та всегда оставляла для Лизы очистки от картофеля. Вот сегодня, к примеру, тётя Галя дала пакет очистков, а к ним прибавила ещё три подмёрзшие картофелины. Женщина извинялась, что так мало и что не может дать хорошей, не мёрзлой картошки, а Лиза плакала от счастья и благодарила добрую соседку за щедрость и великодушие. Для неё это было всё равно, что сытный обед на семью.

«Вот если бы ещё хоть горсточку муки, – думала Лиза, – и тогда можно было бы сразу идти домой и готовить обед и ужин, и завтрак на завтра». Но, к сожалению, муки тётя Галя дать не могла, у самой семья большая – кормить надо.

Лиза двинулась дальше. Она вышла на улицу, ведущую к вокзалу. Ужасная картина открылась её взору. Десятки людей, таких же измождённых, как и она сама, бродили по улицам, словно тени, в поисках хоть какой-нибудь еды. То тут, то там, падали люди. Некоторые вставали и брели дальше. Другие так и оставались лежать, не находя в себе сил подняться. Вечером каждого дня по улицам города проезжала грузовая машина и подбирала остывшие трупы умерших от голода людей. Лиза уже привыкла к такому зрелищу. Вид падающих людей, умерших от голода, не вызывал уже ни удивления, ни страха.

Лиза пришла к магазину. Продавщица Тоня сказала, что сегодня должны были привезти немного продуктов, но не привезли. Возможно, завтра, и тогда она сможет дать Лизе хоть немножко серой муки для лепёшек.

Лиза бродила ещё около часа, нашла ещё две напрочь замёрзшие картофелины – наверное, выпали из грузовика, и пошла домой. Там её ждала Верочка. Лиза вернулась довольная, почти счастливая.

– Верочка, посмотри, что принесла тебе мама, – сказала Лиза, выкладывая на стол пакет с очистками и пять картофелин.

– Ой, как много, – сказала Вера, подойдя к столу. Её глаза горели голодным блеском. В животе громко заурчало.

– Доченька, выпей глоток воды, а я пока сварю обед, – сказала Лиза, – скоро твои сёстры придут, тоже кушать будут хотеть.

Вера приложилась к кружке с водой.

– Верочка, не пей много, – сказала Лиза. – Нельзя теперь пить много.

– Почему? – Вера непонимающе смотрела на мать. Ей было непонятно, почему она не может хотя бы воды пить столько, сколько хочет, особенно если она себя лучше чувствует, напиваясь вдоволь и забивая хоть на время чувство голода.

– Нельзя, Верочка, – повторила Лиза, – сейчас хорошо, а потом плохо будет, отёки пойдут. – Лиза не знала, просто не представляла себе, как ей объяснить семилетнему ребёнку, почему нельзя пить, когда много дней пустой желудок. Она не знала, что сказать своей маленькой дочери, как объяснить, почему они едят гнилые и мёрзлые овощи, а вместо хлеба – лепёшки из прелых листьев и картофельных очистков. Лиза сходила с ума от ужаса их положения и от невозможности что-либо изменить в их жизни.

8.

Прошёл ещё месяц. На улице было всё так же морозно и холодно. Зима никак не хотела отступать. Сама природа, казалось, не спешила облегчить людям их участь. Мёртвых тел на улицах уже лежало столько, что машины не успевали подобрать все за один раз, делали по несколько ходок в течение дня. Люди падали повсюду, и на них уже не обращали внимания, к ним даже не подходили прохожие, чтобы обшарить карманы, потому что знали – ни у кого ничего нет.

Лиза не знала, как они прожили ещё целый месяц. Казалось, это было за гранью возможного. Тётя Галя уже меньше давала еды, они тоже строго экономили; очистки бывали не каждый день, а целые овощи и подавно. Рая с Шурой теперь почти не бывали в школе, им сократили уроки. Хлеб с кипятком давали тоже не каждый день. Так что теперь они почти целыми днями сидели дома. И теперь все трое стонали и плакали с утра до вечера. Лиза держалась из последних сил. Она не ела, бывало, по целым неделям, старалась отдавать детям. Но самым невыносимым для неё было другое: видеть каждый день худые, изможденные личики своих детей с угасающими глазами, слышать их плач и мольбы: «Мамочка, болит в животе», «Мамочка, тошнит», «Мамочка, дай хоть что-нибудь», – и быть не в состоянии помочь им.

Что она им даст? Где взять еду, если её нет? Лиза порой хотела уснуть и не проснуться, чтоб только не слышать детские мольбы, чтобы не видеть их посеревшие лица, их исхудавшие тела – косточки, обтянутые кожей. Такие малодушные мысли в последнее время всё чаще посещали Лизу.

А, глядя на маленькую Верочку, мать едва сдерживала рыдания, ей хотелось умереть на месте. Верочка уже неделю лежала, не вставала. От большого количества выпиваемой воды у неё сильно отекли ослабленные голодом ноги, и она не могла уже на них стоять. Она постанывала от боли, уже даже не просила кушать, только пить. Лиза знала, что нельзя давать воду. А что делать, если поесть дать нечего? Вера затихала, только когда засыпала. А потом опять всё начиналось с начала. Рая с Шурой по очереди подходили к Лизе и говорили шёпотом, что Вера просит пить, что ей больно, что они хотят кушать, и так далее. Лиза была в растерянности. Она не знала, что ей делать, на что надеяться и что отвечать детям. Однажды она не выдержала и сорвалась, сдали нервы.

– Чего вы ходите ко мне, чего пристаёте? – закричала она на дочерей. – Вы понимаете, нет ничего. Ничего! Пейте воду, ищите сами, делайте, что хотите.

Она набросила платок и выбежала на улицу. Было уже теплее, мороз отступил, снег постепенно стаивал. Наконец-то ощущалось приближение весны.

Лиза бежала, задыхаясь от изнеможения и глотая солёные слёзы. Самые разные мысли проносились у неё в голове. Зачем она продолжает жить? Чтобы увидеть, как одна за другой умрут её маленькие дочки? Нет, она так больше не могла. Хотелось кончить всё разом.

Она продолжала бежать, иногда переходя на шаг. Платок сбился на плечи, пальто было распахнуто, но грудь горела, как в огне. Голова затуманилась, мысли метались в поисках скорого выхода и конечного решения.

Вдруг Лиза услышала вдалеке чей-то крик. Она остановилась. Крик приближался, становился громче. Лиза повернула голову и увидела женщину, бежавшую с горы. Она бежала, держась за голову, спотыкалась, падала, поднималась и бежала дальше, продолжая кричать. От её воплей у Лизы кровь в жилах похолодела, и холодный пот выступил на разгоряченной спине. Что-то нехорошее, жуткое было в её крике. Женщина сбежала с горы и продолжала бежать в сторону вокзала. Когда она поравнялась с Лизой, в её глазах Лиза прочла смертельный ужас, отчего сама затряслась в страхе и панике.

Люди со всех сторон собирались на крики несчастной женщины, которая рвала на себе волосы и охрипшим голосом выкрикивала какие-то слова, переходя с крика на рыдания.

– Она в горячке, – сказала одна женщина, стоявшая рядом с Лизой.

– Наверное, двинулась с голодухи, – предположил какой-то мужик, стоявший здесь же.

Люди продолжали сходиться. Уже немалая толпа образовалась. Стали звучать разные предположения: что могло случиться у этой женщины. Люди выдвигали версии, спорили друг с другом. На миг все забыли о своём общем горе. На мгновение люди ожили, заинтересовались чьей-то судьбой, – не своим, чужим горем. Люди оживлённо спорили, а Лиза смотрела вслед бежавшей женщине, которая уже пересекла железнодорожные пути и стала взбираться по ступеням на мост. Мост-переход был метров десять в высоту и пересекал поперёк все пути, от вокзала до перрона, и дальше до самого леса.

Все двинулись в сторону вокзала. Лиза терялась в догадках, слушая разные версии односельчан.

«Что же такое могло случиться у этой несчастной женщины, что она сейчас в таком ужасе, в такой горячке? – думала Лиза. – Наверное, у неё умер от голода ребёнок?».

Лиза испугалась собственных догадок. Хотя, всё было возможно теперь. Люди умирали всюду. Голод забирал всех без разбора.

У Лизы сжалось сердце. Она подумала о своих детях. Вспомнила Павлушу, который много лет не дожил до такого ужаса. Вспомнила дочерей, которые голодные и перепуганные ждали сейчас её дома, вспомнила умирающую Верочку, которая неделю уже не вставала с постели от слабости и отёков. Лиза знала, что может чувствовать мать, когда умирает её дитя. И ей было страшно. Лиза не хотела снова такое пережить.

И тут она услышала от примкнувших к ним людей, которые спустились с горы вслед за обезумевшей женщиной, истинную причину её безумия.

– У неё умер трёхлетний ребенок, – сказала женщина, наверное, соседка несчастной.

Люди загалдели. Одни услышали подтверждение своих догадок, другие раздражённо отмахивались:

– Ну, понятно, умер, горе. Ну, так, а у кого же радости да счастье? Этого надо ожидать любому, и всем к этому быть готовыми.

– Да, но он не сам умер, – продолжила женщина. – Она сама его лишила, обезумев от голода.

Вокруг воцарилось молчание. Люди не могли поверить, не могли принять услышанное. Как?! Как такое могло случиться?

В полном молчании все смотрели, как та самая женщина, взобравшись, наконец, на мост, и продолжая рыдать и завывать охрипшим, надорванным голосом, пробежала ещё несколько шагов по мосту, и не останавливаясь, прямо с ходу, перевалилась через перила. Лиза услышала глухой звук упавшего с большой высоты тела, и только тогда прекратился этот ужасный крик.

В полной тишине заговорил мужчина, пришедший вслед за несчастной женщиной, сбросившейся только что с моста.

– Наверное, для неё это было самым лучшим выходом, – сказал он. – Дальше жить с этим было бы невозможно. Близкие соседи говорили, что видели того дитя у неё дома. Так там не все руки-ноги на месте. То ли сама наелась, то ли старших детей накормила.

Люди в ужасе отшатнулись. Лиза не могла больше всё это слушать и выносить. Она закрыла уши руками и пятилась назад, в сторону от всех этих людей. Перед мысленным взором, вспышкой, на мгновение возникла страшная картина. Лиза замотала головой, чтобы прогнать жуткое видение.

– Господи, как же такое может быть? – сказала она вслух. – Как ты мог допустить такое, господи?! – Лиза упала на колени, всё ещё сжимая голову руками. – Господи, не дай мне обезуметь. Прошу, не допусти подобного со мной. Убереги нас от такого ужаса. Не дай умереть страшной смертью моим детям. Дай мне сил не сойти с ума.

– Лиза, что с тобой? Ты в порядке?

Лиза подняла голову и увидела Тоню, продавщицу из магазина. Она стояла над Лизой и встревожено смотрела на неё.

– Да, Тонечка, я в порядке, – сказала Лиза, поднимаясь с земли, – в отличие от той несчастной женщины.

– Да, ужасная история, – подтвердила Тоня. – Ты слыхала? Убить собственного ребёночка. Это же надо такое, а? Ну, понятно, кормить нечем, но зачем же? …

– Тонечка, ты прости, – перебила Лиза, – я побегу, меня там дети мои ждут.

Лиза развернулась и поспешила домой. Она не могла больше слышать об этой жуткой истории.

9.

Лиза прибежала домой и бросилась к своим девочкам. Она обнимала их и просила прощения за то, что накричала, и за то, что ничего не принесла поесть. Она подошла к лежащей на кровати Верочке и присела возле неё. Верочка спала. Лиза погладила её мягкие волосы, провела рукой по щеке ребёнка, по шее, нежно погладила прозрачную кожу. Верочка поморщилась от щекотки и открыла глаза. Она слабо улыбнулась матери, потом тихо сказала:

– Мамочка, подо мной постелька мокрая. Но я не помню, как я её намочила.

– Не страшно, – улыбнулась Лиза. – Это пустяки. Я сейчас всё тебе поменяю, и ты будешь снова на сухой постельке.

Лиза отбросила одеяло и принялась бережно переодевать Верочку. Но, странная вещь – постель была влажная только под ножками ребёнка. Лиза сняла с дочери штаны и ужаснулась тому, что увидела. Детские ножки отекли до такой степени, что тонкая кожа на них полопалась, и из трещинок сочилась жидкость. Лиза как можно спокойнее позвала остальных дочерей:

– Рая, Шура, достаньте мне пелёнки и чистую простыню. Я принесу кипяток. Надо нашей Верочке ножки помыть, а пелёнка должна быть стерильная.

Девочки сделали, как сказала мать, а Лиза принесла кипяток, который всегда у них был готов и стоял на печке. Затем она взяла одну пелёнку, разорвала её пополам, и положила обе части в таз с кипятком. Через минуту вытащила, остудила и начала очень бережно обтирать Верочке ножки. Вера постанывала.

– Больно, да, доченька? – спрашивала Лиза, меняя пелёнки и споласкивая их в кипятке.

– Ножкам больно, – отвечала Верочка, морщась от выступивших слёз.

– Ну, прости, родная моя, я постараюсь аккуратнее, чтоб не больно, – ласково говорила Лиза. Она задыхалась от слёз, но старалась скрыть это от девочек, и особенно от Верочки. Глаза застилала пелена слёз, а Лиза бодрым голосом рассказывала дочерям, что скоро уже совсем потеплеет, придёт весна, прорастёт травка и они все вместе пойдут гулять. А летом, когда будет жарко, будут опять купаться в реке. Всё будет, как раньше.

Девочки слушали маму и верили ей. Лиза тайком смахивала слёзы, а сама улыбалась дочкам и продолжала вселять в них надежду, может быть и ложную, но так необходимую им всем сейчас.

На следующий день, ни свет, ни заря, Лиза ушла на поиски пропитания. Сегодня она пошла, не как обычно, к вокзалу, а в противоположном направлении, через улицу Широкую (так называли улицу Добролюбова – туда выходил переулок Добролюбова, где жили Лиза с дочерьми), в сторону реки. Минут через десять она вышла на дорогу и двинулась вдоль берега. Вдруг Лиза что-то заметила впереди. Что-то большое лежало посреди дороги, по размерам гораздо больше человека. Лиза подошла ближе и увидела: это была лошадь. Она не верила своему счастью. Целая лошадь. Лиза нашла целую мёртвую лошадь. Ведь она сможет накормить мясом своих дочерей, и сама, наконец, наестся за столько месяцев. Они спасены. Верочка спасена. Лиза ликовала. Столько мяса они не ели уже давно, даже раньше, ещё до голода.

Через минуту её радость немного поутихла. Во-первых, у неё не было никакого инструмента, чем можно было бы отрезать куски мяса; во-вторых, лошадь лежала на видном месте. Пока Лиза будет бегать домой за ножом и мешком для мяса, её находку могут обнаружить другие люди и опередить её. Лиза во весь опор побежала домой, моля бога о том, чтобы её опасения не оправдались.

Вернувшись обратно через полчаса с ножом и мешком, Лиза застала возле мёртвого животного нескольких человек. Они уже начали разделывать закоченевший труп: кто ножами, кто голыми руками – люди рвали мясо. Лиза поспешила присоединиться. Следом ещё и ещё люди подходили и пытались урвать хоть кусочек. Голодные, обезумевшие люди рычали и кряхтели, раздирая труп лошади. Лиза ловко отрезала куски мяса и складывала в мешок. Среди толпы собравшихся вокруг её находки Лиза мельком увидела несколько знакомых лиц с соседних улиц. Все напряженно работали. Груда мяса, бывшая когда-то лошадью, таяла на глазах, как снег под жарким апрельским солнцем. Лиза торопилась. Она хотела набрать побольше, чтоб хватило и для матери с братьями и сёстрами.

Лиза представляла себе счастливые личики своих дочерей и младших братьев и сестёр, когда она принесёт им такую добычу, и с остервенением резала и рвала оставшееся мясо.

По дороге мимо толпы, окружившей труп животного, проехал грузовик. Проезжая мимо людей, водитель слегка сбавил скорость и глянул в окно. В этот момент Лиза выпрямилась, чтоб перевести дыхание, и отёрла пот со лба тыльной стороной ладони, и через секунду снова погрузилась в работу. Грузовик резко затормозил и съехал на обочину дороги. Водитель вышел и направился прямо к бурлящей толпе. Он подошёл к Лизе и позвал. Лиза обернулась. В её глазах промелькнул недобрый огонёк – она узнала Матвея.

– Лиза, что ты здесь делаешь? – спросил Матвей.

– Не твоё дело, – ответила Лиза и отвернулась.

– Постой, ты не должна брать это мясо.

– Чего?! – Лиза глянула на него из-за плеча. – Что ты несёшь? Почему это не должна? Может, скажешь ещё, что оно чужое? Так знай, я первая его нашла.

– Нет, не потому, – сказал Матвей. – Это мясо несъедобное, оно отравлено. Посмотри на бедную лошадь. Она уже давно здесь лежит, возможно, всю ночь пролежала. Смотри, как у неё брюхо вздулось. Всё мясо пропитано трупным ядом. Его нельзя есть.

– Я тебе не верю, – сказала Лиза. – Даже если лошадь пролежала здесь всю ночь, то всё равно не испортилась. Ночью-то ещё мороз.

– Да, но не такой, чтобы сохранить свежей мёртвую лошадь.

Лиза ничего не хотела слушать, впрочем, как и все остальные, копошащиеся здесь. Разве это возможно: выбросить и не съесть такое огромное количество мяса?!

Матвей понял, что спорить бесполезно. Тогда он решил просто дождаться конца экзекуции. Когда же всё было кончено, он предложил Лизе подвезти её домой. Лиза отказалась. Тогда Матвей пошёл на хитрость.

– Послушай, не упрямься, – сказал он. – Так ты быстрее накормишь своих детей. А если будешь тащить сама, то потеряешь добрых полчаса, а то и больше. Мешок-то тяжёлый. Много набрала.

Лиза поразмыслила и, нехотя, но согласилась.

– Дай сюда нож, – сказал Матвей, – я его вместе с мешком в кузов положу.

Лиза отдала окровавленный нож, а сама хорошенько обтерла руки снегом и села в кабину. Матвей с другой стороны машины, чтобы Лизе не было видно, бросил нож в мешок и оставил это всё на дороге. Затем сел в кабину рядом с Лизой и завёл мотор. В зеркало заднего вида он увидел, как трое людей набросились на оставленный Матвеем мешок, и стали делить добычу. Матвей поспешил поскорее отсюда уехать.

Через пять минут они подъехали к дому Лизы. Матвей вышел из машины и помог выйти Лизе.

– Послушай, Лиза, ты не должна есть это мясо, – он снова попытался её уговорить. – Тогда вы все умрёте.

Лиза резко обернулась к нему и подошла вплотную.

– Если мы хоть что-то не поедим, то мы тогда точно умрём. – Её глаза лихорадочно блестели. Она была словно не в себе. – Что ты знаешь о нас? Что ты знаешь про голод? Да он тебя, кажется, и не коснулся. Совсем не исхудал, как остальные люди. Хлеб, наверное, каждый день на столе, да? А ты знаешь, что это такое – неделю ничего не есть? Когда нечем накормить детей, знаешь? Ты знаешь, какие на вкус гнилые овощи и хлеб из прелых листьев? Нет, ты вряд ли такое знаешь. С такими, как ты, никогда ничего не случается. А у меня дети умирают от голода, у Верочки вода из ног течёт. И мне плевать, если мясо ядовитое. Если не помрём, то и не отравимся. А коли суждено, значит, помрём все. А может, оно и к лучшему? Кончатся тогда наши мучения. Все разом.

Лиза повернулась к кузову в ожидании своего мешка.

– Лиза… – начал Матвей.

– Всё, хватит! – крикнула Лиза. – Не хочу больше тебя слушать. Мне надо детей кормить. Отдай мой мешок.

– Лиза… – Матвей запнулся. – Лиза, мешка нет… Я оставил его там.

– Что?! – Лиза широко раскрыла потемневшие от гнева и ненависти глаза. Она открывала рот, как рыба, выброшенная на берег. – Что ты сказал?!

Лиза начала грозно надвигаться на Матвея.

– Что ты наделал, сволочь? Ты решил уморить нас всех?

Она срывалась на крик. Подойдя к Матвею, она размахнулась кулаком, но он удержал её за руку. Тогда Лиза размахнулась другой, но Матвей схватил и вторую её руку.

– Отпусти меня, – орала она во всё горло. – Пусти, я побегу туда. Может, там ещё хоть что-то осталось.

Матвей молча держал её за руки, а Лиза извивалась, как змея. Она плакала и кричала:

– Пусти, сволочь! Не губи мою семью. Ты убил Гришу, оставил мою семью без кормильца. А теперь, когда мне, наконец, посчастливилось найти много еды, ты и её отбираешь. Зачем тебе это надо? – кричала Лиза сквозь рыдания. – Зачем ты вообще проезжал мимо? Зачем ты меня увидел? Ты пришёл на погибель нашу. Чёрт тебя принёс! Пусти, иуда. Я ненавижу тебя!

В конце концов, Лиза выбилась из сил и обмякла в руках Матвея. Он отпустил посиневшие запястья и подхватил Лизу под руки. Помог ей войти в дом. Лиза безвольно передвигала ногами, продолжая плакать и проклинать Матвея. Она была подавлена и раздавлена. Она обещала детям принести много еды, а пришла с пустыми руками. Матвей усадил её на лавку.

– Ненавижу тебя, – сказала Лиза осипшим голосом. – Убирайся.

Рая с Шурой окружили растрёпанную заплаканную мать. Матвей вышел, но через минуту вернулся, держа в руке буханку хлеба. Рая с Шурой подскочили и протянули руки к хлебу.

– Не смейте, – сказала Лиза.

Девочки остановились и в растерянности обернулись к матери.

– Не дури, Лиза, – сказал Матвей. – Детям еда нужна. И не важно, откуда она, главное, чтобы сыты были.

Девочки посмотрели на Матвея, потом снова повернули к матери молящие глаза.

– Делайте, что хотите, – только и сказала Лиза.

– А ну, налетай, – сказал Матвей и стал нарезать хлеб ломтями. Девочки бросились к нему и схватили по куску, стали с жадностью жевать вкусный спасительный хлеб, подбирая со стола все до единой крошки.

– Вот этот кусок матери дайте, – сказал Матвей, – а это для вашей младшенькой. Где она?

Матвей подошёл к кровати, в которой лежала Верочка. Он присел рядом на корточки и дал ребёнку кусок хлеба. Приподнял Верочку и усадил её в постели. Он даже не почувствовал веса её тела в своих руках, как будто поднял котёнка. Верочка очень ослабла и еле держала хлеб в тонкой ручке. Она откусывала по маленькому кусочку и долго жевала, растягивая удовольствие. Она не могла поверить, что ест хлеб, настоящий ароматный хлеб, а не те ужасные лепёшки из листьев, от которых и толку-то никакого не было, а только живот ныл ещё больше. Она нюхала хлеб и наслаждалась его ароматом, которого не знала уже почти полгода, и по щекам её стекали струйки слёз. Семилетняя Вера плакала сейчас как взрослая.

– А вы чего больше не едите? – спросил Матвей у Раи, которая сложила несколько ломтиков в кастрюлю и отставила в сторону.

– А это мы на завтра оставили, – сказала Шурочка, пальчиками подбирая со стола крошки.

– Не выдумывайте. Доедайте хлеб, – сказал Матвей. – Я вечером ещё принесу.

– Правда, принесёшь? – спросила Шура, раскрыв от удивления глаза.

– Честно-честно, принесу, – ответил Матвей. – А сейчас мне пора на работу. Мать накормите.

Лиза подняла на Матвея глаза и тихо сказала:

– Будь ты проклят.

Матвей остановился у выхода и обернулся к ней.

– Я уже проклят. Тем, что люблю тебя, не переставая, – сказал Матвей хрипло. – Люблю так сильно, что прощаю тебе всё: и нелюбовь твою, и проклятья. Моей любви хватило бы, чтоб города освещать. Я бы мог быть самым счастливым на свете человеком, и тебя сделал бы счастливой. А ты гонишь меня, смотришь с такой ненавистью. Так что моё проклятье при мне.

Лиза отвернулась. Матвей вышел.

10.

Вечером Матвей снова пришёл, как и обещал. Принёс ещё буханку хлеба и небольшой кусочек сала. Дети ликовали, а Лиза была счастлива, глядя на их жующие довольные мордашки. Верочка и та повеселела. Сало она, правда, не смогла жевать, но хлеб ела весь вечер, и даже всю ночь. Она положила свои три ломтя под подушку, и через каждые пять минут доставала его и откусывала по маленькому кусочку. Она так наголодалась, так долго была без еды, что теперь хотела жевать без перерыва. Это её успокаивало.

На следующий день Матвей приехал в обед. Он привёз врача для Веры. Врач осмотрел её ножки, покачал головой и сказал:

– У ребёнка крайняя степень истощения и отёки. Ещё несколько дней, и процесс мог бы стать необратимым. Могла начаться гангрена.

Затем он дал общие рекомендации и сказал, что хорошо бы Верочку понаблюдать и пролечить хотя бы с неделю. Матвей сказал, что будет привозить врача столько, сколько будет нужно, поскольку знал, что Лиза ни за что не согласится расстаться с дочерью и отправить её в больницу. Он отвёз врача и снова приехал – привёз продукты: хлеб, муку, овощи, немного перловой крупы, чай и маленькую картонную синюю коробочку. Эта коробочка больше всего заинтересовала девочек.

– А что здесь? – не выдержала Шура.

Матвей открыл коробочку, и девочки ахнули от счастья. Это был сахар кусочками. Сахар! Такого богатства у них давно не было. Девчата схватили по кусочку, ещё один отнесли Верочке. Матвей протянул коробку Лизе. Лиза посмотрела на сахар, затем глянула на Матвея.

– Где ты это взял? – спросила она.

– Не волнуйся, не украл, – ответил Матвей. – Купил.

– Где?! – возразила Лиза. – В магазинах ни хлеб, ни сахар с чаем не продают.

– Я по магазинам не хожу, – сказал Матвей. – Я вожу хлеб на пайки военным, там и беру.

Лиза отвернулась. Она смотрела, как Верочка облизывает сахарок, зажмурив от удовольствия глаза.

Матвей поднялся, чтобы уходить. В дверях он остановился и повернулся к Лизе:

– В больнице я слышал разговор докторов. Вчера вечером умерло много людей. Где-то даже целые семьи вымерли. И все отсюда, из Осиновки. Говорят, отравились мертвечиной. Никого не смогли спасти.

Лиза повернула к нему встревоженное лицо. Матвей молча вышел из дома. Лиза вспомнила вчерашнее утро. Ведь она тоже была среди тех, кто делил мёртвую лошадь. И она чуть не накормила своих детей ядом. Мало того, она ещё и матери хотела дать. Вся её семья вымерла бы в эту ночь, если бы не Матвей. Их жизни висели на волоске от смерти. Получается, Матвей спас их всех.

«О господи, – думала Лиза, – а если бы он не проезжал тогда мимо? Или проехал бы раньше, или на пять минут позже, и не увидел бы меня? И тогда…»

Лиза содрогнулась при мысли о том, что могло бы произойти. Она вспоминала, кого из знакомых видела вчера в толпе. Была тётя Дуся с Петровского, была Катька с Широкой улицы.

Лиза набросила пальто и побежала к ним, надеясь, что ещё не случилось беды, и она успеет предупредить. Но было поздно. Обе семьи погибли от отравления. Умерли в страшных корчах и жутких болях. Никто не выжил, ни взрослые, ни дети.

Лиза была в ужасе. Значит, Матвей был прав. И он действительно их спас от мучительной смерти.

Лиза вернулась домой. Она сварила к ужину овощной жиденький суп с перловкой. Лиза очень экономила. Те продукты, которые Матвей принёс сегодня, она рассчитала и разделила по меньшей мере на две недели, а то и на три, если совсем экономно расходовать. Когда Матвей снова принесёт продукты, неизвестно. Так что надо экономить те, что есть.

На следующий день Матвей снова привёз врача. Тот осмотрел Верочку и сказал:

– Пока всё без изменений. Но, правда, так быстро ничего и не могло измениться. Главное, что нужно – это хорошее питание. Как вы питаете ребёнка? – обратился он к Лизе. – Что она ела вчера и сегодня?

Лиза пожала плечами. Она рассказала, чем кормила детей.

– Но вы понимаете, что это ничтожно мало? – сказал врач.

– Я понимаю, – ответила Лиза. – Но у меня нет столько еды, чтобы досыта всех накормить!

– В таком случае, – вздохнул врач, – все наши усилия могут оказаться напрасными. Отёки понемногу сходят, но девочка очень слаба. Организм может не справиться.

Лиза в растерянности глянула на врача.

– Вы хотите сказать… – она не могла решиться произнести это вслух. – Вы хотите сказать, … что она умрёт?

На последнем слове голос осёкся.

– Я ничего пока не могу утверждать точно, – ответил врач. – Остаётся надеяться на чудо.

Лиза закрыла глаза. Она так надеялась, что Верочка спасена. Неужто всё напрасно? Неужели она не выживет?

Лиза почувствовала на плече руку Матвея. Она нервно дёрнула плечом. Но Матвей настойчиво теребил её за руку.

– Лиза, почему ты не кормишь детей, как положено? – говорил он. – Не экономь продукты, я завтра ещё привезу. Слышишь?

Лиза подняла на него потухшие глаза. Она даже плакать уже не могла. Ни на что не осталось сил.

Матвей понял, о чём сейчас её мысли. Он твёрдо и уверенно сказал:

– Она не умрёт. Слышишь меня? Вера поправится. Только корми её, и остальных тоже. И сама ешь. А то тебя уже от ветра шатает.

На следующий день Матвей, как и обещал, привёз ещё продуктов.

– Спрячь надёжнее, – сказал он. – У тебя есть погреб?

– Подпол в доме, – ответила Лиза.

– Очень хорошо. Убери всё туда. Пусть не стоит особо на виду: мало ли кто зайдёт. Чтобы меньше языками чесали. И сама помалкивай. Время сейчас, сама знаешь, какое. За кусок хлеба глотку перегрызут.

– Матвей, ты же знаешь, что я не треплюсь, – упрекнула Лиза.

– Знаю, но всё равно предупреждаю. Не сердись.

Лиза и не думала сердиться. Главное – у неё теперь была еда. Ей теперь есть чем кормить семью. Девочки сыты и довольны. Наконец-то они спокойно спят ночами и не жалуются на боли и тошноту. Большего счастья Лизе и желать не приходилось. Вот бы ещё Верочка поправилась.

Целую неделю Матвей привозил врача. И только на восьмой день врач смог с облегчением сказать, что опасность миновала и заражения не случилось; что отёки полностью сошли; что Верочка стала понемногу прибавлять в весе и теперь уже можно с уверенностью сказать, что она идёт на поправку.

– Теперь вам придётся заново учить её ходить. Это из-за длительного лежания, слабости и сильных отёков.

Лиза никак не могла поверить тому, что сейчас услышала. Волна облегчения и счастья захлестнула её. У неё перехватывало дыхание, а глаза резало от выступающих слёз. Она попросила срывающимся голосом:

– Повторите, пожалуйста, что вы сказали.

– Вы всё правильно услышали, – сказал врач, – ваша дочка будет жить.

Лиза бросилась к нему и принялась целовать его руки.

– Перестаньте, что вы делаете? – растерялся врач. – Вы не меня благодарите. Это всё Матвей Егорыч. Без него ваша дочка пропала бы.

Лиза глянула на Матвея. Тот стоял в дверях и сосредоточенно смотрел на неё. В душе у Лизы шла борьба. Наконец, она выпрямилась и сказала:

– Приходи сегодня с нами ужинать.

Глава 7.

1.

Вечером после работы Матвей заехал к Лизе. Ужин уже был готов. Лиза наварила картошки, нарезала сало, испекла серый хлеб. Среди царящего кругом голода это был настоящий пир. Лиза чувствовала лёгкую гордость, накрывая сейчас на стол.

Матвей вымыл руки, умылся, прошёл в комнату. Девочки уже сидели за столом. Верочку Лиза тоже перенесла и усадила на стульчик со спинкой, – его ещё Гриша смастерил. Лиза хотела, чтобы все сейчас были за столом. Они праздновали выздоровление Верочки.

После ужина Лиза принесла кипяток и заварила чай. Она представляла себя богатой хозяйкой, угощающей своих домашних ароматным сладким чаем с печеньями. Правда, печенья не было, да и чай был не очень ароматный. Зато это был настоящий горячий чай с сахаром. Девочки, как кошечки, урчали от удовольствия.

Чаепитие затянулось надолго. Матвей смешил девочек, рассказывал им разные истории. Лиза млела от счастья. В их доме снова звучали смех и веселье.

В десятом часу Матвей стал собираться домой.

– Всё, девчата, пора мне, – сказал он в ответ на детские уговоры. – Поздно уже. Вам завтра в школу, а мне на работу. И матери вашей покой нужен.

– Дядя Матвей, останься ещё, – просили Шура с Верой. – Ты так весело смешишь.

– Да, дядя Матвей, останьтесь, – просила в свою очередь Рая, – вы столько интересного рассказываете.

– Всё, на сегодня уже хватит, – сказал Матвей, вставая из-за стола. – Завтра ещё расскажу. Спасибо за вкусный ужин.

– Мама, ну скажите ему, – просили девочки, – пусть побудет ещё немного.

Матвей уже шёл к выходу. Лиза позвала его:

– Матвей, постой.

Он обернулся. Она ещё секунду помедлила, но потом решилась:

– Останься.

Девочки закричали от радости:

– Ура!!!

– А вы марш бегом спать, – повернулась Лиза к дочерям. – Быстро умываться и – в постели. Веселье уже будет завтра. А на сегодня хватит.

– Лиза… – начал Матвей.

– Помоги мне перенести Верочку в кровать, – перебила она его.

Девочки улеглись. Лиза задёрнула штору перед их кроватью, и стала собирать со стола посуду и переносить её в кухню, чтобы помыть. Матвей перешёл в кухню вместе с ней.

– Лиза, – снова начал он, нарушив тишину, – ты пойми, я…

Лиза опять его перебила:

– Я всё понимаю, – она повернулась к Матвею, – ты не можешь вечно кормить чужих детей просто так.

– Лиза, ты всё неправильно поняла.

– Молчи, дай договорить, – сказала она. – Ты спас мою семью, накормил моих детей. Я понимаю, ты это делал не за «спасибо». Поэтому я и говорю тебе: оставайся со мной.

– Лиза, ты меня совсем неправильно поняла. Я и правда делал всё это не спроста. А потому что ты дорога мне. Я люблю тебя и всегда любил. Даже в разлуке с тобой, когда мы не виделись несколько лет. Я избегал встреч с тобой, потому что зарёкся забыть тебя и перестать любить. Но легче заставить сердце перестать биться, чем заставить его не любить. Мне было тяжело особенно в те годы. Я хотел возненавидеть тебя за те страдания, которые ты мне причиняла. Возненавидеть тебя так же сильно, как ты ненавидела меня. Но от этого становилось только хуже. Потому что я знал, что ты продолжаешь презирать меня, в то время как я не мог победить свою любовь. Я готов идти пешком на другой край Земли, если бы только ты позвала. Я готов на всё ради тебя, и ничего не требую взамен. Просто разреши мне заботиться о тебе и твоей семье.

Лиза оставила посуду в тазу и повернулась к Матвею. Всё это время она молча слушала, продолжая полоскаться в воде. Сейчас она обтёрла руки, сняла фартук и подошла к Матвею вплотную. С минуту смотрела ему прямо в глаза, затем взяла обеими руками его лицо и притянула к своим губам. Лиза ощутила дрожь, прокатившуюся по телу Матвея. Но он ещё держал себя в руках. Он сказал хриплым голосом:

– Я не хочу, чтобы ты была со мной из чувства долга или только из благодарности. Ты мне ничего не должна.

– Молчи, и пойдём, – сказала Лиза, взяла его за руку и увела к своей постели.

Дети уже давно спали.

Лиза, стоя возле кровати, сняла блузку, затем расстегнула застёжку на юбке, и та скользнула на пол. Лиза осталась в одной рубашке.

– Иди ко мне, – сказала она шёпотом.

Матвей больше не мог сдерживать себя. Он рванулся к полуобнажённой Лизе, крепко обнял и прильнул к ней всем своим разгорячённым телом. Он целовал её губы, шею, грудь, не веря своему счастью и боясь, что всё это происходит с ним не наяву. Он боялся, что сейчас откроет глаза и проснётся. Неужели это происходит с ним на самом деле?! Он, наконец, обладает женщиной, которую так жаждал целых пятнадцать лет.

А Лиза, отдаваясь и подчиняясь ненавистному ей мужчине, погубившему её лучшую подругу и мужа, испытывала совсем иные чувства. Она не хотела этого, она никогда не переступила бы через себя, если бы её не вынудили такие страшные обстоятельства. Лиза никогда не перестанет ненавидеть Матвея, она это знала, но жизнь складывалась так, что тот, кто погубил её мужа и оставил детей без отца, именно он сейчас спасает их от неминуемой гибели. Лиза покорялась судьбе, не в силах больше с ней бороться.

2.

Как-то к Лизе в гости зашла мать. Девочки были в школе, Матвей на работе. Лиза была вдвоём с Верочкой. Вера сидела за столом возле окна, что-то рисовала в Шурином альбоме, а Лиза стирала бельё в кухне. Она была очень рада видеть мать. Усадила её за стол, подала хлеб, заварила чай.

– У тебя даже чай есть? – удивилась Поля.

Лиза уловила в интонации матери упрёк. Она спокойно ответила:

– Да, девочки его очень любят.

– И откуда это он у тебя, интересно?

Лиза села рядом с матерью и налила себе немного чаю.

– Это Матвей принёс, – сказала она. – Да вы пейте. Вкусно ведь, правда?

– Ты мне зубы-то не заговаривай, – Поля сощурила глаза. – Люди всё видят, им глаза не замажешь. Говорят, Матвей от тебя по утрам выходит.

– Да, это так, – сказала Лиза, как и прежде, спокойно. – А им какое дело? Больше глядеть не на кого? Своих забот мало, что ли?

– Да ты не горячись. Просто, получается, ты приняла у себя врага. Ты же помнишь, что по Осиновке говорили? Что это Матвей твоего Гришку угробил. Да ты и сама так думала. Или уже простила?

– Нет, не простила, – ответила Лиза, посерьёзнев. – Такое нельзя простить. И я бы никогда… если бы…

Она запнулась.

– Моя Верочка чуть не умерла, – продолжала она после паузы. – Она из-за голода до сих пор ещё не ходит. И остальные были ненамного лучше. А он накормил их. Понимаете? Они больше не плачут, у них не болят пустые животы. Они снова улыбаются. Я не видела их довольных улыбок целую вечность. Я истосковалась по их радостным личикам. И раз уж нам не суждено было умереть от голода, то какая мне разница, кто дал хлеб моим детям. А ещё, мне каждую ночь продолжают сниться кошмары, что у нас опять нечего есть, что девочки голодные. И мне очень страшно. А когда просыпаюсь, понимаю, что это был только сон, страшный сон. И вспоминаю, что у нас есть еда, что мы уже не голодаем, что мои девочки не умирают. И это всё благодаря Матвею. Да, моя ненависть не остыла, но я благодарна ему за то, что он спас моих детей. И он кормит мою семью. Он! Понимаете? Он, а не кто-то другой, не те, кто болтают своими языками. И мне всё равно, что они об этом думают и говорят. Пока Матвей будет заботиться о моей семье, я буду с ним. Если бы речь шла только обо мне, то я бы лучше умерла, чем… Но он спас моих детей.

Мать молчала.

– Вы меня осуждаете? – спросила Лиза.

– Нет, – вздохнула Поля. – Я не вправе судить. Ты переступаешь через себя ради детей. Наверное, это непросто. И это правильно. Кто же ещё позаботится о них, как не ты? А каким уже способом – не столь важно.

– Спасибо вам, мама, – Лиза обняла мать и прижалась лбом к её щеке.

– Всё будет хорошо, моя девочка, – сказала Поля и поцеловала дочь в висок.

– Ну, а как там дома? Как малыши? – спросила Лиза.

– Да у нас всё более-менее нормально. Люба работает, Нюра тоже. Витя с Ксенией дружно живут. Успокоился, слава богу. И вообще, всё спокойно. Вот только Нюра не в себе. Страдает очень сильно. Ты бы поговорила с ней, что ли.

– Что, так и не пишет ей Андрей?

– Нет, – ответила Поля. – Ни ей, ни родителям. Как в воду канул. А ей уж за двадцать перевалило. Сколько можно ждать неизвестно чего? Вон, все подруги её уже за мужьями. Одна она выжидает. Досидится – останется, как Любка: той тридцать уже, а всё одна, никому не сгодилась. Поговори с ней. Она только тебя и послушается.

– Ладно, обязательно поговорю, – сказала Лиза. – А это возьмите домой.

Лиза отсыпала в бумажный пакетик горсть чая и протянула матери.

– Зачем это? –возразила Поля. – Оставь себе. У вас и так мало.

– Ничего, хватит всем. А ваших тоже надо побаловать немного. Скажете, Лиза передала. Пусть попьют чайку, всё ж не голый кипяток хлебать. А нам Матвей ещё принесёт. Он возит продукты на пайки военным. А там всё есть. Так что не возражайте, берите.

– Ну, спасибо, дочка, – сказала Поля. – Ты у меня очень хорошая. И заслуживаешь большого счастья.

– А я уже счастлива, – ответила Лиза.

– Да, это пока. А пройдёт время… С нелюбимым-то жить – ой, как несладко, – вздохнула Поля.

– Знаю, мама. Ой, знаю.

3.

Прошло уже около месяца с тех пор, как снова появился Матвей в жизни Лизы. На дворе была в разгаре весна. Потеплело. Сошёл весь снег, растаял лёд на реке. Разлился Донец, предвещая сочные густые травы на заливных лугах. Правда, выгонять пастись на те луга было некого. Скотины в округе почти не осталось.

Люди продолжали массово умирать от голода. Лиза с ужасом вспоминала, как совсем ещё недавно она со своими дочерьми тоже стояла у черты, была на волосок от смерти. Теперь же она с облегчением ощущала себя как будто стоящей в стороне от страшных событий, продолжающихся вокруг. Теперь её семье гибель не грозила. Матвей выхватил её на краю пропасти, в которую она почти уже падала. И Лиза согласилась с ним жить. Она решилась на этот непростой шаг, потому что не могла больше смотреть, как медленно и мучительно умирают её дети, она хотела спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. А Матвей, каким бы он ни был, такую уверенность ей давал. Лиза чувствовала себя с ним надёжно и защищённо. Она знала, что Матвей сделает для неё всё, и пойдет на всё. И это вселяло в неё спокойствие. Лиза стала понемногу привыкать к нему. Его горячая, страстная любовь согревала её, она больше не чувствовала себя одинокой. Вот только одно омрачало и отравляло ей жизнь: необходимость ложиться в постель с нелюбимым мужчиной. Он был ей противен. Лиза помнила, как он издевался над покойной Нюрочкой, как избивал её; помнила, что это он виновен в смерти и Нюры, и Гриши. Лиза всё помнила и не могла побороть неприязнь, заглушить обиду, боль и ненависть в своей душе.

И Матвей, конечно же, всё видел и понимал. Да, Лиза оставалась ему верной женой, он это знал; они жили под одной крышей, спали в одной постели, но Матвей чувствовал отчуждение со стороны Лизы. А главное, он знал, что Лиза его по-прежнему не любит и никогда не полюбит, что она с ним только из благодарности и из страха опять остаться одной без средств существования. Конечно, он готов был содержать её и дочерей до конца дней своих. Но, всё же, ему хотелось видеть хоть немного нежности с её стороны.

И ещё, ко всему прочему, его угнетала и раздражала теснота, в которой они жили. Он как-то предложил Лизе перебраться в его дом, но Лиза наотрез отказалась. Матвей решил ещё раз попытать счастья. Всё-таки уже месяц они вместе, может, всё изменилось, и Лиза согласится.

– Лиза, поехали жить ко мне, – начал он без предисловий.

Лиза в этот момент наливала ему в миску борщ, который она сварила к обеду. Она поставила перед ним полную до краев миску, подала ложку, хлеб.

– Нет, – сказала она.

– Почему «нет»? – спросил Матвей, откусывая хлеб.

– Я не хочу уходить из своего дома.

– Но нам здесь тесно, – возразил Матвей.

– Нам – нет. Мы привыкли и не замечаем тесноты. Девочки любят свой дом. Да и нечего нам межедворить.

– И всё-таки, – настаивал Матвей, – мой дом просторнее. Там у девчат будет своя комната, а у нас своя.

– Твой дом? – усмехнулась Лиза. – А я думала, что твой дом теперь здесь. А ты, значит, вон как, временно? Пока не надоест, да?

– Что ты несёшь? – разозлился Матвей. – Зачем ты так? Я к тебе по-людски, со всей душой, а ты… Я же как лучше хотел.

– А мне не надо как лучше, – сказала Лиза, – мне уже хорошо. Здесь хорошо. Это мой дом, нравится тебе это или нет, и я здесь хозяйка. А в твой дом я не пойду. И не уговаривай. Мне там делать нечего, в твоём доме.

Матвей побледнел от гнева. Он сжал ложку в кулаке, потом швырнул её на стол, встал и вышел, так и не доев борщ. Лиза молча убрала со стола, и стала заново накрывать к обеду: скоро должны были вернуться из школы Рая с Шурой.

Вскоре они и пришли. Рая спросила у матери:

– Чего это Матвей мчал, как ошпаренный? Чуть не задавил нас, еле разминулись в переулке.

– Дурак потому что, – ответила в сердцах Лиза.

– Дурак, – захихикала Шура.

– Ладно там, не повторяй всякие глупости, – погрозила Лиза Шуре. – А вообще, чёрт с ним. Давайте обедать. Раздевайтесь и мойте руки, а я пока Верочку принесу.

Девочки принялись мыть руки, а Лиза повернулась, чтобы идти за Верочкой, и замерла, не веря своим глазам: Вера стояла на ногах, держась руками за кровать, и улыбалась. Лиза не могла вымолвить ни слова. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, и протянула руку в сторону дочери. Вера сделала маленький несмелый шаг. Лиза охнула и села на лавку.

– Рая, Шура, скорей идите сюда, – позвала она, наконец. – Верочка встала на ноги.

Наконец-то Верочка полностью выздоровела. Лиза плакала от счастья. Её переполняла радость, и ей хотелось поделиться ею с кем-нибудь. Она с нетерпением ждала вечером возвращения Матвея. Но он не приехал ночевать. На следующий день в обед его тоже не было. Лиза уже заволновалась.

«Вот упёртый чёрт, – думала она. – На ровном месте истерику устроил, как баба. А мне теперь думай, переживай. Девочки только-только отъелись немного, в себя пришли. А он сгинул. Сволочь!»

К вечеру Лиза уже всерьёз забеспокоилась. Но, слава богу, Матвей вернулся. Он был хмурый, как туча. Со лба меж бровей не сходила глубокая складка. Лиза со вздохом облегчения бросилась к нему навстречу.

– Матвей, ты пришёл. Как хорошо, – сказала она, обнимая его за шею. – У нас такая радость: Верочка на ноги встала! Она здорова. Слышишь?

Лиза смотрела снизу-вверх ему в глаза. Матвей посмотрел на неё, на её счастливое лицо, на её улыбающиеся губы, такие родные и желанные, и вздохнул.

– Очень хорошо, – ответил он и обнял Лизу.

– Садись, ужинать будем. Девчата уже спят. Я тебя накормлю.

– Я не голоден, – сказал Матвей.

Лиза снова подняла на него взгляд. Его суровое лицо было напряжено. Тогда она провела рукой по лбу, как будто разглаживая складки, потом запустила пальцы в его густые волосы и притянула за голову к себе.

– Не сердись, Матвей. Я же с тобой. Я твоя. Что тебе ещё надо? Иди ко мне, – шептала она.

Его обдавало её горячим дыханием. Её губы были так близко. От этой близости у него кругом шла голова. Лиза встала на цыпочки и потянулась. Их губы сомкнулись…

4.

Матвей полностью оттаял. Он понял, что Лизу ничем ни взять, ни сломить. Он плюнул и решил: будь, как будет. Главное, чтобы она была рядом. Поэтому через день он привёз стройматериалов и на выходных начал строительство дома – небольшого, но просторнее и выше, чем эта маленькая низенькая хатёнка, в которой они сейчас жили.

К лету строительство было окончено, и вся семья перебралась в новое жилище. Дом располагался здесь же на участке, а хатёнка теперь служила летней кухней и сараем.

Летом пошли первые урожаи. Всё вокруг оживало. Голод отступал. Выжившие, уцелевшие люди понемногу приходили в себя. Первые фрукты и овощи спасали жизнь оставшимся жителям. И полки в магазинах снова были заполнены продуктами, как раньше. Люди начинали выходить на работу, улицы вновь оживились: снова стали раздаваться со всех сторон разговоры и перекликания соседей, шум и гомон детворы. Ушла мёртвая давящая тишина, царившая кругом почти год, и нарушаемая только стонами и плачем.

Отступал ледяной ужас, сковывавший сердца людей всё это время. Впереди забрезжил свет надежды. Люди снова стали улыбаться, впервые за столько времени.

В семье Лизы Суботиной только чудом все уцелели. Но всеобщее горе и перенесенные страдания, ежедневные мучения и страх оставили глубокий след в душе Лизы, и отразились на её ещё довольно молодом лице. Уголки её губ опустились, и глубокие морщины легли вокруг рта. Еще одна складка прорезала лоб между бровей. Теперь выражение сосредоточенности и напряжения, казалось, не сходило с её лица. Но, главное, это были её глаза. Они потухли и ничего не выражали. В них навсегда остался отпечаток страха, боли и безысходности, как у человека, который смертельно болен и знает о своей болезни. Голубые глаза, в юности горевшие диким огнём, сейчас потускнели и старили Лизу.

Особенно угнетала Лизу вынужденная необходимость жить с ненавистным Матвеем. Хоть она постепенно и смирилась со своим положением, и уже не плакала каждую ночь, как поначалу, а всё равно тяжело ей было побороть свою неприязнь к нему, никак не могла привыкнуть к своему новому мужу.

Матвей понимал всё, и такое положение не делало его счастливым. Совсем не об этом он мечтал, не такого желал. Столько лет он напрасно надеялся, что Лиза полюбит его, и они заживут счастливо. Матвей представлял себе, как будет спешить с работы домой, где его ждёт любящая, нежная и такая горячая жена. А вместо этого рядом с ним была чужая семья, чужая женщина. Всё та же Лиза, но абсолютно чужая: уставшая, надломленная, смирившаяся и потухшая.

Матвей всё чаще стал задерживаться на работе, напивался с приятелями. А в пьяном угаре срывался на Лизу, а иногда и девчатам доставалось. Матвей, когда-то покоривший девочек своими шутками и весельем, теперь раздражался на них по всякому поводу. Девочки тоже быстро остыли к нему и поменяли своё отношение. К тому же, они видели, что их мать не любит Матвея и страдает, живя с ним. Поэтому все трое чувствовали неприязнь к этому человеку. Рая, которой этой осенью исполнялось двенадцать, была уже совсем взрослой и понимала больше своих сестёр – так она откровенно презирала Матвея.

5.

Осень 33-го года была немногим легче прошлой осени. Урожай на огородах собирать было не с чего – весной ничего не было посажено. Лиза так натерпелась за последний год, что теперь экономила каждую копейку. Из тех денег, которые Матвей выделял ей на продукты, Лиза умудрялась тратить только половину, а остальное откладывала на «чёрный день». Матвей часто ругался и был недоволен, когда обнаруживал, что Лиза вместо того, чтобы купить три литра молока, покупала только литр и разбавляла его кипяченой водой; или, когда видел мелкие несвежие овощи, купленные подешевле, вместо нормальных и свежих. Но Лиза пропускала мимо ушей все ругательства Матвея. Она молча сносила упрёки и обиды, а сама делала по-своему.

«Сегодня есть Матвей, – думала она, – а завтра – это неизвестно. Должен быть какой-нибудь запас, хоть на первое время».

6.

Верочка, наконец, пошла в школу. Она совсем поправилась после перенесенной болезни, хотя и была ещё очень худа. Она очень радовалась, что идёт в школу, как и её сестры. Она, значит, тоже уже взрослая. Мама пошила ей новый белый передник, и, несмотря на то, что сама форма не была новой – её уже относили Рая и Шура, всё равно Верочка была счастлива и горда – ведь она теперь тоже школьница. Матвей дал денег, и Лиза купила дочери портфель, новую чернильницу, перо и даже цветные карандаши.

Первого сентября Лиза нарядила всех своих дочек в белые передники, вплела им в косички белые ленты, дала портфели в руки – и отправилась с ними в школу. Верочка впервые шла этим путём, и всё для неё было ново и интересно сейчас. Дорога в школу была дальняя. Сначала она выходила к железнодорожным путям и резко уходила влево; затем петляла широкими Осиновскими улицами и выходила к реке. Потом долго тянулась вдоль реки, по самому её берегу, мимо домика Репина. И затем снова уходила влево от реки, чтобы привести, наконец, к школе.

Идти надо было почти целый час, но Верочку не утомила дорога. Для неё всё было как в сказке: широкие улицы и узкие переулки, резко сменяющие друг друга, близость путей и грохот поездов на мосту. И берег реки, поросший ивами – молодыми гибкими деревцами, качавшимися от малейшего дуновения ветерка, и уже старыми вековыми красавицами с толстыми широченными стволами и длинными тонкими ветвями, спускающимися с огромной высоты к самой воде. Несмотря на почтенный возраст самого дерева с необъятным, казалось, окаменевшим стволом, густые длинные ветви хранили молодость и саму жизнь: они всё так же шелестели листвой и раскачивались на ветру, вместе с молодыми стройными соседками.

Всё это уже видано было Верочкой, и не раз, но сейчас представало перед нею по-другому. Каждый поворот и каждый вид, открывающийся взору, заставлял чаще биться её сердечко.

И вот, наконец, показалась долгожданная школа. Верочка полюбила её с первой встречи. Именно здесь, в этом райском уголке и должны были пройти лучшие годы её жизни.

Школьный двор представлял собой совокупность небольших одноэтажных строений. Справа была старшая школа – здание с просторными коридорами и высокими потолками. Здесь легко дышалось и было очень светло и уютно. Слева было здание поменьше – младшая школа. Здесь же располагалась учительская и примыкала школьная столовая. А посередине школьного двора стояла небольшая церквушка – вершина человеческой мысли и труда – сложена из дерева без единого гвоздя. Она украшала и озаряла и без того светлый школьный двор.

В глубине двора располагались уборная и сараи. А задний двор школы выходил на реку – тропинка резко спускалась по крутому склону к воде.

Верочка была очарована. Она всё время дергала Лизу за руку и говорила:

– Мама, посмотрите. Ой, смотрите, там. А вот здесь, видите?

Лиза улыбалась восторгу дочери. Рая была более сдержанна. Ведь она перешла в пятый класс – она теперь будет ходить в старшую школу. Её распирала гордость, но она старалась не показывать виду. Тем более что она давным-давно уже знала и сто раз видела всё то, чем сейчас впервые восторгалась её младшая сестра. Сейчас она с высоты своего возраста и положения старшеклассницы-отличницы так небрежно и снисходительно откликалась на призывы Верочки «посмотреть сюда» или «заглянуть туда», и иногда что-то ей показывала и разъясняла, как взрослая и опытная старшеклассница.

Шурочка же вообще не разделяла восторг младшей сестры и гордость старшей. Она со скучающим видом смотрела по сторонам. Её занимал один вопрос: скорее бы обед. Первые два урока всегда были для неё наполнены мучительным ожиданием. Казалось, этот звонок никогда не прозвенит. Урок был бесконечно длинный. Зато, когда, наконец, звенел звонок, это была самая лучшая в мире музыка – она означала большую перемену и поход в столовую, а там – долгожданный кусок хлеба с чаем.

Шурочка вообще ходила в школу исключительно ради обедов. Ну и ещё, может быть, из-за подружек. На уроках же она в большей степени скучала. Зато Рая была круглой отличницей. Для неё учеба была важна как воздух. Она целыми днями читала, учила, зубрила. Ей не нужно было прогулок, игр, посиделок – без всего этого Рая могла обойтись. У неё была одна страсть – это учёба. Учителя хвалили её, классная руководитель благодарила Лизу за такую прилежную, усердную дочь, говорила, что Раечка – гордость школы, и что ей обязательно надо учиться дальше.

– Вашей дочери надо поступать в техникум, – говорила классная учительница. – Она подаёт большие надежды. Не отказывайтесь от светлого будущего вашей дочери. А мы с учителями со следующего года начнем её готовить для поступления. Вы не против?

– Да я и не отказываюсь, – отвечала Лиза. – Пусть учится. Тем более что для неё самой это очень важно. Она не может без своих книжек, сама всё зубрит.

7.

Верочка заявила, что тоже будет хорошо учиться, что будет, как Рая – учёной. Учёба давалась ей легко, Верочке нравилось заниматься.

На переменках она встречала в коридоре Шуру – та носилась с одноклассниками в догонялки. Шум стоял неимоверный, все вокруг кричали и визжали. Вдруг из-за двери класса выглянет какой-то мальчишка и позовёт: «Машка – деревяшка, Шурка – штыкан!». Ой, что тут тогда начинается! Девчонки забегают вслед за мальчишкой в класс и гоняются за ним, пытаясь достать и стукнуть чем-нибудь по голове, чтоб не дразнился. Так они гоняют, пока кто-то в конце концов не разревётся, или, ещё хуже, зайдёт на шум какой-нибудь учитель и сделает строгое замечание. Это было самое страшное наказание для детей, поскольку учителей боялись и уважали.

Уже к середине первого класса восторг Верочки был омрачён одним досадным случаем. Как-то на уроке письма учительница задала писать предложение: «Маша ела кашу». Надо было написать целую страницу. Вера очень старалась, не сделала ни единого исправления или помарочки, и первая принесла свою тетрадь учительнице на проверку. Учительница посмотрела в тетрадь, потом на Веру и сказала:

– Верочка, ты всё сделала очень чисто и аккуратно, и быстрее всех. Но посмотри, дорогая, что ты написала.

Вера глянула в тетрадь и ужаснулась. Всю страницу она старательно исписала: «Маша ела кшу». От досады и обиды она не могла вымолвить ни слова. Надо же – так старалась, и так опозорилась.

После уроков Шура ждала Веру, и они вместе шли домой. Так велела мама – ей некогда было ходить в школу за первоклассницей Верой, у неё хватало забот по дому.

Так дни сменяли друг друга. Прошла осень, за ней зима. И снова наступила весна. Лиза засеяла огород. А ближе к лету Матвей принёс домой двух маленьких козлят. Всё лето девчата с ними нянчились, носились, как с драгоценностью какой-то. Дали им имена: Борька и Зорька. Правда, позже выяснилось, что Зорька тоже мужского пола, но переименовывать уже не стали. Девочки очень к ним привязались, и даже слышать не хотели, что, когда козлята подрастут, их придется зарезать и съесть.

Однажды Зорька заболел. У него вздулся живот – видно, съел что-то не то. Он очень мучился. Девочки плакали, не знали, как помочь. Кто-то из соседей подсказал им, что нужно ему пустить кровь, а для этого надрезать ушко. Что делать? Нужен нож. Матери дома не было, ушла на базар. Дома был Матвей. Он как раз приехал на обед и сидел за столом перед тарелкой щей. На столе перед ним стояла стопка с самогоном, лежал хлеб и кухонный нож. Девочки вошли в дом и встали у дверей: Рая впереди, а чуть за ней, по бокам – Шура с Верой.

– Матвей, дай нам нож, – сказала Рая.

Матвей поднял на неё затуманенные алкоголем глаза.

– Зачем тебе? – спросил он и продолжил хлебать щи.

– Надо нам. Дай, пожалуйста.

– А тебе разве не говорили, что детям ножом нельзя баловаться? – ехидно улыбнулся Матвей.

– Я уже не ребёнок, – Рая оставалась спокойной. – А нож нам очень нужен.

– Зачем? – повторил свой вопрос Матвей.

– Надо Зорьке ухо резать, чтобы кровь пустить, – вмешалась Шура, – худо ему.

– Чего выдумали? – грубо сказал Матвей. – Небось, чего-то задумали? Думаете, я не знаю, как вы все тут меня ненавидите? И вы, и мать ваша. Что, решили прикончить меня, пока мамки рядом нет?

Рая была ошарашена. Шура с Верой испугались. Они не любили и боялись, когда Матвей был пьян.

– Нам просто нужен нож, – тихо повторила Рая.

– Дай нож, Матвей, дай нож, – заплакали Шура с Верой. Им было страшно, но ещё больше им было жалко бедного козлёнка.

Вдруг Матвей схватил нож и со злостью метнул в сторону плачущих детей.

– Да берите вы свой нож, чёрт бы вас побрал!

Нож со свистом рассёк воздух и глухо врезался остриём в стену. На минуту все смолкли. В этот момент вошла Лиза. Она в секунду оценила обстановку, глянув сначала на нетрезвого Матвея, затем на бледных перепуганных дочерей, и на торчащий в стене кухонный нож. Сердце в груди упало и бешено заколотилось о ребра.

– Что здесь произошло? – спросила Лиза в гробовой тишине.

– Мы просили нож, – Рая показала на Матвея, – а он не хотел давать.

– Зачем вам нож? – спросила Лиза, не сводя глаз с Матвея.

– Зорьке ухо резать, – сказала Шура, – он животом мучается.

– Ладно, потом расскажете, – сказала Лиза. – Берите нож и идите.

Рая не без труда вытащила нож из стены, и все трое поспешно скрылись за дверью. Лиза продолжала смотреть на Матвея, а он доедал щи, наклонившись над тарелкой. Лиза медленно подошла к столу и тихо произнесла:

– Ты что творишь, сволочь?!

Матвей глянул на неё исподлобья и снова уткнулся в тарелку. Дохлебал щи, обтёр усы и тогда сказал, как ни в чем не бывало:

– Ничего страшного. Целы будут.

Лиза сверкнула глазами.

– Ты что, гад, не понимаешь, что мог угробить кого-нибудь?! Совсем озверел?!

– А ты на меня не зыркай волком, Лизавета, и голос не поднимай. А лучше за девками своими гляди, чтобы не донимали меня и под руку не попадались. Думаешь, я не вижу, как вы меня ненавидите? Еле терпите. Но ты по своей воле сошлась со мной, тебя никто не принуждал.

– Никто не принуждал, говоришь? – Лиза стиснула зубы. – Да я бы никогда не пришла к тебе, если бы не голод. Я бы и шагу не сделала в твою сторону. Так и продолжала бы плевать на твой след, кабы не такое горе. Ты же не человек, ты зверь!

Глаза Матвея налились кровью, алкоголь и гнев бурлили в жилах гремучей смесью. А Лиза продолжала выкрикивать обидные и бранные слова. Её уже было не остановить. Матвей смотрел на её лицо, перекошенное ненавистью, и ему вдруг захотелось ударить Лизу, причинить ей боль, отплатить ей за свои страдания. Он сжал кулаки, с трудом себя сдерживая.

– Лиза, лучше замолчи, – прохрипел он.

Но Лиза не унималась. Тогда он размахнулся и со всего маха ударил Лизу по лицу тыльной стороной ладони. Лиза ахнула и отшатнулась назад, схватившись руками за лицо. Из-под ладоней потекла алая кровь. Нос и губы были разбиты. От неожиданности и боли Лиза на секунду задохнулась. Затем перевела дыхание и бросилась на Матвея с кулаками, как дикая кошка. Тогда Матвей с силой оттолкнул её, и Лиза, не удержав равновесие, упала на спину. Матвей наклонился к ней и ударил кулаком в живот. Лиза сложилась пополам, пытаясь вдохнуть, а он схватил её за окровавленное лицо, сдавил, так что кости затрещали, и хрипло сказал ей:

– Ты моя жена, и будешь слушать меня! Когда вечером я приду домой, ты накормишь меня и постелешь постель. Детей своих отправишь спать, и ляжешь со мной, как полагается жене. А если не сделаешь сама – силком заставлю!

Он отпустил подбородок, переступил через лежащую на полу Лизу и вышел из дома, хлопнув дверью.

Лиза, наконец, смогла вдохнуть, дыхание восстановилось. Она закашлялась, отплевываясь кровью, которая продолжала струиться из разбитых губ и носа. Лиза повернулась на бок, встала на четвереньки, всё ещё кашляя, и поползла к умывальнику. Там она со стоном поднялась на ноги и умыла лицо. Лиза вспомнила бедную Нюрочку. Как она страдала, живя с этим нелюдем!

Лиза привела себя в порядок и вышла во двор. В глубине двора сидели кучкой девчата. Лиза поспешила к ним.

– Ну что, как ваш козлёнок? – спросила она.

– Плохо, – сказала Верочка, плача. – Мы ему ухо резали, ему больно было, он жалобно кричал. А ничего не помогает.

– Может, ещё полегчает? – сказала Лиза.

– Ой, мамочка, а что это у вас? – спросила Шура, посмотрев на мать.

– Ничего, пустяки, – отмахнулась Лиза. – Вы слушайте, что я вам скажу. От Матвея держитесь подальше. Если меня нет дома, то не попадайтесь ему на глаза, держитесь вместе, и вообще, лучше уходите из дому – на улицу, или к бабушке Поле. Поняли?

– Да, понятно, – ответила Рая за всех. И после паузы спросила:

– Мама, это он вас «так»?

– Нет, не выдумывай, – нахмурилась Лиза, – это я ударилась об дверь.

Рая больше не спрашивала, но она поняла, что это Матвей так отделал их мать. Она люто ненавидела Матвея и желала ему смерти. Она мечтала, что, когда Матвея не станет, мама, наконец, будет только с ними. Рая мечтала, как они тогда вчетвером счастливо и спокойно заживут.

8.

Козлёнок Зорька так и не поправился и в тот же вечер умер. Это было большое горе для сестёр. Они долго и горько плакали, затем с почестями похоронили его за двором.

Матвей вернулся поздно вечером. Девочки, измученные горем, уже спали. Лиза накормила мужа и стала собирать со стола посуду. Матвей, не сказавший за весь ужин ни слова, закурил папиросу и посмотрел на Лизу. Та молча мыла в тазу посуду, нахмурив брови и плотно сжав губы. Левый уголок рта был кроваво-синего цвета и припухший.

– Прости за сегодняшнее, – сказал Матвей. – Я не должен был…

Лиза молчала. Матвей затушил папиросу, встал и подошёл к Лизе. Он протянул руку к её лицу.

– Болит? – спросил он.

– Уже прошло, – буркнула Лиза, отстранив лицо от руки Матвея. – Я уже закончила с посудой. Пошли в спальню.

Лиза расстелила постель, разделась и в одной сорочке легла в кровать. Матвей стоял в стороне и не спешил ложиться. Тогда Лиза окликнула его:

– Ты идёшь или нет? Я устала и спать хочу. Давай быстрее уже.

Матвей подошёл и сел на край кровати.

– Ну, зачем ты так?

– Зачем?! – переспросила Лиза. – Зачем я «так»? А затем, что у меня до сих пор голова разваливается от твоих сегодняшних «нежностей», и в животе болит. Так что давай поскорее уже делай, что там тебе надо, и дай мне, наконец, покой.

– «Делай, что надо», – передразнил Матвей. – Да что я тебе, собака, что ли?!

Он резко встал с кровати и вышел за двери. Лиза с облегчением вздохнула.

На следующий день Матвей крепко запил. Домой стал являться поздно, а то и вообще под утро. Гулял, кутил с приятелями дни и ночи напролёт. Лиза его почти и не видела.

9.

Случилось это неожиданно, в самый обычный день. Девочки игрались за двором, учили подросшего козлёнка Борьку перепрыгивать через палочку. Лиза была в огороде. Как вдруг она услышала, что её кто-то зовёт. Лиза подняла голову и увидела, как в их переулок вбегает соседка и ещё издалека кричит:

– Лиза, скорее! Лиза!

– Что случилось?

– Скорее, Лиза. Беда, – женщина перевела дух. – Твой Матвей, да с другими мужиками пили-пили, и допились. Мало им самогонки стало, а идти за добавкой поленились. Так они решили спирту выпить. А вместо спирта денатурата хватили, и отравились все. Скорее бежим. За доктором уже послали.

Лиза бросилась вслед за соседкой. В голове крутилась одна страшная мысль: «Хоть бы всё закончилось…»

Они прибежали к сараям, где обычно пьянствовал Матвей. Вокруг собралось много народу. Врач тоже был уже здесь. Лиза остановилась в дверях и с ужасом смотрела, как трое мужиков корчились и кричали на земле, а между ними суетился врач.

– Этих срочно в госпиталь, – сказал он, – сделаем промывание, может, ещё успеем спасти хоть кого-то. А этому, – и он указал на лежащее в стороне тело, – уже ничем не помочь. Готов.

Лиза посмотрела в ту сторону, куда указал врач, и в неподвижно застывшем теле узнала Матвея. Он лежал на спине, с полузакрытыми глазами и с пеной у рта. Жёлто-синее лицо было перекошено смертельной судорогой.

Лиза закрыла глаза и прислонилась к стене.

«Слава тебе, господи», – подумала она про себя. И вслух добавила:

– Прости, господи, душу мою грешную, за такие слова.

Из-под ресниц её текли слёзы. Люди сочувственно смотрели на Лизу, качали головами, высказывали соболезнования, старались утешить. И никто даже не догадывался, что слёзы на её глазах были на самом деле слезами облегчения. Лиза, наконец, была свободна.

Глава 8.

1.

Прошло время. Шла зима 1936 года. Нюра, сестра Лизы, уже год была замужем за Михаилом, и уже имела приличный животик – к концу весны ожидалось первое пополнение в их семье. Жизнь у них складывалась неплохо. Михаил, как оказалось, был очень добрый и терпеливый человек. К тому же, он без памяти любил Нюру. Поэтому терпел её своенравный непростой характер. От людей он слышал историю о том, что Нюра так и не дождалась любимого из армии, и что очень страдала все эти годы. И, возможно, страдает до сих пор. Миша не хотел думать, что Нюра вышла за него из отчаяния или назло не вернувшемуся жениху. Миша верил, что разбитое сердце Нюры смогло услышать и понять его любящее сердце, что Нюра сумела разглядеть и оценить чувства Миши, и надеялся, что сможет завоевать любовь своей норовистой молодой жены.

Иногда он заставал её в глубокой задумчивости, и смешанные чувства любви и боли, нежности и страдания читались на её лице. В эти минуты мыслями Нюра была где-то далеко, с кем-то другим… с тем самым… с ним. Мишу захлёстывала волна ревности, но он не смел ни о чём спросить, чтобы не потревожить чувства жены, а может, боялся услышать подтверждение своих опасений и догадок. Он мягко обходил эту тему. Нюра же, выведенная из задумчивости, злилась на мужа и не скрывала своего раздражения. Но Миша всё списывал на беременность жены, и ещё больше жалел её, и любил.

Нюра постепенно смирилась со своим положением. Да и поздно уже было что-то менять. Она – замужняя женщина, скоро у неё родится ребёнок. Казалось, все были счастливы. Близкие надеялись, что Нюра смогла забыть свою несчастную первую любовь и найти успокоение и счастье со своим мужем.

Но всё было совсем не так. Нюра никому не рассказывала, что она чувствует на самом деле. Только Лиза знала, что Нюра так и не освободилась от этой пагубной любви. Она продолжала любить призрак, память о том счастливом времени, когда была невестой Андрея. Прошло уже пять лет со времени их разлуки, а Нюра так и не знала, что же произошло на самом деле. Время разбавило остроту её горя, и тупая боль разлилась по всему телу, как наркоз, от которого Нюра вся словно занемела. В каждой клеточке её молодого тела навсегда поселилось чувство одиночества и несчастья.

2.

Стоял апрель. Весна в этом году была ранняя, снег давно сошёл, потеплело. Солнце пригревало почти как летом. Нюра во дворе развешивала постиранное бельё. Ей было уже тяжело двигаться. Большой живот мешал ходить, наклоняться, поворачиваться. Нюра думала: «Скорее бы уже родить. А то неповоротливая, как корова. И опухла, будто пчёлами покусанная».

Нюра поглядела через забор на дорогу, не идёт ли муж домой на обед. Далеко на дороге она увидела силуэт идущего человека. Он показался ей знакомым, но был ещё слишком далеко, чтобы как следует рассмотреть. Нюра, не мигая, всматривалась вдаль. Что-то знакомое, родное почудилось ей в походке приближающегося мужчины. Нет, не может быть… Неужто?.. И вдруг, словно молния пронзила все её тело. Сердце бешено застучало, кровь прилила к голове, зашумело в ушах. Она едва не потеряла сознание. В бодро шагающем солдате Нюра узнала своего Андрея. Она схватилась за калитку, чтобы не упасть.

С трудом передвигая ослабевшие, словно ватные, ноги, Нюра вышла за двор, навстречу своему потерянному любимому. Андрей тоже её узнал. Он прибавил шаг и помахал рукой. Нюра побежала навстречу, глотая слёзы. Андрей тоже побежал, раскрыв объятия, но потом резко остановился. Счастливая улыбка на его лице сменилась выражением растерянности и страшного предчувствия.

Нюра продолжала бежать, плача навзрыд. Андрей снова бросился ей навстречу. Они обнялись и упали на колени в дорожную пыль, плача на груди друг у друга. Соседи выходили из своих дворов и наблюдали за происходящим. Бабы прикрывали рты руками, сообразив, что здесь произошло. Охали, вздыхали, но никто не решался приблизиться или окликнуть их.

Сквозь рыдания слышались отдельные слова: «Прости меня…», «Прости, родная…», «Слава богу, ты живой». Долго они так стояли на коленях, не разжимая объятий. Нюра была безутешна, понимая, какую страшную ошибку она совершила, изменив себе, своей любви, поддавшись слабости и сомнениям. Андрей проклинал злую судьбу, что так подшутила над ними, над их любовью. Они оба понимали, что ничего уже нельзя изменить. Андрей поднялся с земли, помог встать Нюре, и они сели на лавку. Нюра подняла на любимого заплаканные глаза, полные страдания, неизбежности и бесконечной любви.

– Где же ты был столько времени? – только и смогла она вымолвить.

Андрей провёл рукой по её мягким волосам, жадно всматриваясь в черты любимого лица.

– Все эти годы я служил. Я был в разведке. Потому не мог никому писать, нельзя было. Я всё ждал, что дадут отпуск, но оттуда не отпускают на побывки. Я и сейчас не должен ничего тебе рассказывать.

– Тогда молчи, не говори, – ласково прервала его Нюра, – чтобы не было тебе худо. Ты ни в чём не виноват. Я одна виновата. Я одна!

– Не говори так, не надо, милая. Ты ни в чём не виновата. Пять лет – слишком большой срок. Я всё понимаю.

– Нет, нет! Всё не так! – снова перебила его Нюра. – Мне никто не нужен, кроме тебя. Я не люблю своего мужа, и никогда не любила.

– Зачем же тогда ты вышла за него? – спросил Андрей.

– Не знаю, – Нюра заламывала руки. – От обиды, от отчаяния. Я думала, ты меня забыл.

Андрей взглянул на неё с любовью и болью.

– Милая моя, как же ты настрадалась за эти годы.

– Что же нам теперь делать? – спросила Нюра. – Я не смогу продолжать жить со своим мужем, – сказала она. – Я не хочу с ним жить. Забери меня отсюда, увези с собой куда угодно, мне всё равно. Лишь бы с тобой.

Андрей молчал.

– Почему ты молчишь? – спросила Нюра. – Или ты уже не хочешь быть со мной?

– Хочу, Нюра. Больше всего на свете я хочу этого, – ответил он. – Я мчался к тебе, как только меня отпустили. Я даже дома ещё не был. Я только о тебе думал все эти годы. Но всё изменилось, всё не так просто. Уже поздно что-то менять. Ты замужем, скоро родится ребёнок. Нехорошо это – на чужом несчастье пытаться своё счастье построить. Ты о муже своём подумала? Что будет с ним, если ты от него уйдёшь?

– О, меня это вообще не волнует, – сказала в сердцах Нюра. – Причём тут он вообще?! Ты вернулся, и это главное.

– А что скажут люди? – продолжал Андрей. – Нам ведь среди людей жить, в глаза соседям смотреть.

– Андрей, ты не о том говоришь, – испуганно проговорила Нюра. – Это всё такая ерунда. Оставшись с Михаилом, я сделаю несчастными тебя, себя и его тоже. А если я уйду от него, то пострадает только он, зато два человека, наконец, будут счастливы – мы с тобой.

Андрей упрямо мотал головой.

– Не могу я так, Нюра, – сказал он, – не будет нам счастья. Да и ты со временем станешь винить и упрекать меня, что я не удержал тебя от этого шага, что дал совершить такую ошибку, опозорить твою семью. Да, да, именно так и будет, – настаивал Андрей, видя, что Нюра упрямо мотает головой. – Это ты сейчас готова опрометчиво всё поломать. Но через время, очень скоро тебе станет невыносимо презрение и осуждение соседей, упрёки родни и ненависть семьи твоего мужа. – Он вздохнул. – Видно, не судилось.

– Андрей, не говори так, – Нюра плакала. В глубине души она понимала, что Андрей, скорее всего, прав, но не хотела с этим соглашаться. – Я люблю тебя, только тебя. И я не хочу терять тебя во второй раз. Я прошу тебя, не оставляй меня здесь.

– Прости, любимая. Мне пора.

Андрей поднялся, чтобы уходить. Нюра ухватила его за руку. Он наклонился к ней и крепко поцеловал в губы. Затем высвободил свою руку из Нюрыной и ушёл. Нюра долго смотрела ему вслед сквозь пелену слёз, пока он не скрылся за поворотом дальней улицы. Она проклинала злую судьбу за испытание, себя за малодушие и больше всего Михаила, что так настойчиво добивался её, пока не сдалась. Нюра злилась на себя, что не послушала своего сердца, которое все эти годы подсказывало, что она любима, что надо ждать. Верила кому угодно, только не себе, дала себя уговорить и оттолкнула своё счастье.

3.

После смерти Матвея в семью Лизы снова пришла нужда. Лиза опять вышла на работу, но тех копеек, которые ей платили, едва хватало, чтобы прокормиться. Девочки выросли, повзрослели, им приходилось донашивать платья, пока рукава не уползали до самых локтей. Вера с Шурой носили одну пару обуви на двоих. Приходит, бывало, в дождливую погоду Верочка с первой смены, отдаёт ботинки Шуре – идти в школу на вторую смену. А ботинки мокрые насквозь. И напрасно старается учительница в классе просушить детскую обувь возле печки – она только и успеет, что распариться. И приходится Шуре обувать после уроков тёплые, но мокрые ботинки, и топать целый час домой в чавкающей обуви.

Всю зиму сёстры нянчили по очереди своего двоюродного братца, Нюрыного первенца Виталика. А за это тётка подкармливала их, делилась продуктами, которые сами не успевали доедать – то остатки борща или каши, то овощей подкинет.

Весной Вера с Шурой стали коз соседских пасти, а им за это молоко наливали, а иногда и деньги платили. Всё же помощь матери. Пасли по очереди. Пока Вера в школе, Шура – на лугу. Как Вера из школы вернётся, мать поднимает над домом белый флажок на палке – значит, пришла подмена.

Не любили девчата это дело. Скукота одной на лугу среди коз сидеть. Бывает, сидит Шура на склоне оврага, смотрит вдаль, не завиднеется ли белый флаг над домом – глаза все просмотрит, пока не начнут слезиться от напряжения. А его всё нет и нет, время будто бы остановилось. Ждёт, не дождётся Шура, пока вернётся сестра да сменит её, чтобы смогла она наконец умчаться в школу. А там подружки, беготня на переменках, а главное, заветный кусок хлеба с чаем в столовой.

Раечку сильно работой не загружали. Лиза возлагала на неё большие надежды, особенно сейчас, оставшись опять без кормильца. Лиза всё надеялась, что Рая окончит школу и уедет учиться в Харьков. А может быть, и работу там сразу найдёт. А со временем станет большой учёной, и будет Лиза гордиться своей дочерью, и вся Осиновка будет гордиться. Поэтому Раечка продолжала усиленно учиться, целыми днями не вставала из-за стола. Она, конечно, помогала матери, ходила и к Нюре нянчить братика, но ни на минуту не выпускала книжки из рук. Она готовилась к экзаменам, чтобы, окончив Осиновскую семилетку, перейти в Чугуевскую школу и доучиться там оставшиеся два года.

Летом Рая сдала все экзамены на «отлично», и внезапно слегла от неизвестной болезни. Её осматривали врачи, обследовали в больнице – и все только разводили руками. Никаких причин её недомогания установить не могли. А тем временем Раечка таяла на глазах – худела и слабела с каждым днём. И всё больше лежала – её донимала головная боль. И только один врач, местный фельдшер, первый и единственный предположил, что причиной всему могло стать нервное перенапряжение и большие умственные нагрузки в течение продолжительного времени. Нервная система не выдержала и дала сбой. И теперь Рае нужен полный покой надолго, и ни о какой дальнейшей учёбе не может быть и речи.

Для Раи эта новость стала настоящим ударом. Она очень медленно выздоравливала. Главный стимул её жизни был утрачен. Ей было очень обидно. Она отдавала учебе всё своё время, все силы, она жила учёбой – а та её чуть было не убила.

4.

Наступила сень 1936-го года. Из других городов приехали «шабашники». Как-то пришла к Лизе соседка Лариса и говорит:

– Там двое мужичков к нам на станцию устроились работать. Так надо поселить их. Одного я устрою. А второго возьми ты к себе. Мне одной если двоих забрать – тесновато будет, да и неудобно как-то. А по одному – в самый раз. А? Что скажешь? А они и по дому, если что, помогут.

Лиза не стала возражать.

– Да ладно, приводи. Вон хатёнка пустует. Пусть занимает.

– Вот спасибо, – обрадовалась Лариса. – А то они вместе приехали, так хотели, чтоб непременно и жить рядом. Ну, знаешь там, в чужом городе всё ж веселее да уютнее, когда есть рядом знакомая душа. А иначе бы не согласились – ушли бы оба. А мне тот высокий, который Пётр, приглянулся. Ты только молчи об этом, никому.

– Ах, вот оно что, – улыбнулась Лиза. – Ну как же не выручить соседку по дружбе? Давай, приводи.

Так поселился у Лизы Мирон, родом из Воронежа – работящий, непьющий, серьёзный и спокойный. Он устроился работать на станции коноводом. В свободное время помогал Лизе по дому, по хозяйству – где починить что, или дров наколоть, воды натаскать. С девчатами подружился, и сам не заметил, как привязался к этой семье, прикипел всем сердцем к этому гостеприимному, такому тёплому дому, к этой сильной, и в тоже время такой беззащитной женщине. Лиза тоже привыкла к его присутствию.

Прошла зима, наступила весна. Зазвенели капели, растаял снег – оттаяла и душа у Лизы. Впустила она в своё сердце любовь, впервые в жизни. Почувствовала себя любимой женщиной, любящей в ответ.

Вскоре Мирон переселился из хатёнки в дом, и принёс туда покой и счастье. Девочки полюбили его, как родного. А Лиза не помнила себя от любви. Она не ходила по улице, а порхала. И все прошедшие годы бед и трудностей будто стёрлись из её жизни. Лиза наконец-то была счастлива, в награду за все перенесенные несчастья.

Друг Мирона, Пётр тоже женился на Ларисе, у которой поначалу квартировался.

5.

Прошло два года. Много воды утекло за это время. В семье Нюры и Михаила родился второй сын Славик. Нюра, поначалу смирившаяся со своей участью, теперь снова стала нетерпимой, раздражительной, особенно после той памятной встречи с Андреем. С тех пор она больше ни разу не виделась со своим бывшим любимым. Как она узнала позже, Андрей почти сразу уехал обратно к себе в часть, поступил на постоянную службу.

Нюра продолжала жить воспоминаниями и сожалениями, особенно теперь, когда она знала, что все эти годы он думал только о ней, и любил только её, и лишь она одна виновата в том, что они не вместе. От этого в ней копились и закипали боль и обида. А выливалось это всё на голову Михаила потоком гнева и брани. Он всё терпел, сам не зная, на сколько ещё хватит его сил, терпел ради любви к Нюре и к детям. Надеялся, что появление второго ребёнка как-то усмирит и успокоит его нервную жену. Но стало ещё хуже. Только с маленькими сыновьями Нюра была мягка и ласкова, только им она отдавала всю свою нерастраченную любовь и нежность. Михаилу же доставалось за всё, по поводу и без повода. Нюра его ненавидела и презирала, и просто уничтожала. В минуты просветления понимала, что нельзя так, что незаслуженно обижает ни в чём не повинного человека. Но ничего не могла с собою поделать. Не могла смириться со своей горькой долей.

В конце концов, она перебесилась, успокоилась и оставила мужа в покое. Они стали жить относительно спокойно, только не как муж и жена, а скорее, как соседи по дому. Нюра больше не допускала Михаила в свою спальню.

В семье Лизы Суботиной царили мир и счастье. Мирон работал, Лиза вела хозяйство, обрабатывала огород. Раечка хозяйничала в доме, младшие сёстры помогали ей. Лиза жила, как во сне. Она не могла поверить, что всё это происходит с ней, что рядом любящий, надёжный муж, которого она горячо любила; что нет голода и нужды, и ради этого ей не приходится отдаваться ненавистному человеку.

Лиза впервые по-настоящему была счастлива и не верила своему счастью. Она очень боялась, что однажды проснётся и обнаружит, что сон закончился. Боялась потерять всё это благополучие. Откуда-то она знала, что так не будет длиться вечно. Знала, что у неё отнимут её счастье, идиллия и счастливый мир её будут разрушены в одночасье.

Но тем солнечным августовским днём у неё не было никаких дурных предчувствий. Разве что лёгкое беспокойство с самого утра и холодок где-то в области желудка отвлекали от работы. Но Лиза не придала этому значения.

И только, когда после обеда увидела соседок, бегущих в её сторону и кричащих что-то наперебой, онапочувствовала, как утреннее беспокойство возросло, усилилось многократно и застучало в ушах, а холодок из области желудка теперь разлился по всему телу тяжёлым свинцом в предчувствии беды.

– Лиза, беда! – запыхавшись, прокричала Лариса, добежав первая.

– Кто? – глухо спросила Лиза, боясь услышать ответ.

– Мирон … – Лариса заплакала.

Лиза закрыла лицо руками.

– Несчастный случай на работе, – подоспели другие бабы. – Он помогал разгружать вагоны с брёвнами. А тут поезд чего-то дёрнулся. Мирон твой в тот момент как раз меж вагонов был. Одно бревно съехало с прицепа, да как раз навстречу другому бревну с соседнего прицепа. Мирону бы не разгибаться, а он поднялся посмотреть, услыхав грохот за спиной. Ну, ему голову-то и…

Бабы перекрестились. Лиза схватилась рукой за горло. Рыдания тесным кольцом сдавили грудь, не давая дышать.

– Когда это случилось? – прохрипела Лиза.

– Да вот, минут десять назад, мы сразу за тобой…

Лиза рванула со всех ног бежать на станцию, бабы за ней следом. Лиза бежала, повторяя вслух:

– Нет. Этого не может быть. Нет. Так не должно быть. Это какая-то ошибка. Это кто-то другой, не Мирон. Нет.

Лиза задыхалась от быстрого бега, уже через пять минут она была возле железнодорожной станции. Лиза остановилась, чтобы перевести дыхание, в горле пересохло, грудь горела. Ещё издали она увидела в окружении толпы людей злополучные прицепы, а между ними висящее тело с окровавленной головой, вернее, тем, что от неё осталось. Сердце Лизы подпрыгнуло от призрачной надежды: она не узнала одежду на покойном.

– Лариса, это не Мирон, – радостно закричала Лиза подбежавшей Ларисе. – Мирон уходил из дому в других штанах, и рубаха была светлая. А этот весь в синем.

Но зародившаяся, было, надежда бесследно таяла. По мере приближения Лиза узнавала фигуру мужа.

– Нет, Лиза, это он. Просто он в рабочей одежде, – тихо сказала Лариса. – Мой Петя в такой же точно.

Лиза закрыла уши руками. Лариса снова запричитала.

Лиза опустила руки и медленно пошла к прицепам. Люди расступались перед ней, крестились и качали головами. Сквозь пелену слёз Лиза видела родные сильные руки, безвольно висевшие сейчас вдоль тела; широкую грудь, на которой она так сладко засыпала столько ночей, а сейчас застывшую в мёртвой неподвижности; широкую могучую шею, а над ней… Господи, почему никто не накрыл голову?! Невыносимо было видеть вместо любимого лица месиво из крови, мозгов и вылезших из глазниц глаз. Лиза упала на колени и обхватила руками ноги мужа.

6.

Лиза снова овдовела, уже в третий раз. Какой-то рок преследовал её.

«Значит, не судилось, – думала Лиза. – Не дано мне счастливой женской доли. Только и побыла счастлива с Мироном, да и то, всего каких-то два года. Надышаться вволю не успела. Всё, хватит, – решила она, – отлюбила, отгуляла на своём веку. Хватит».

Тяжко Лиза переживала смерть Мирона. Первое время плакала каждый день – слёзы жгли глаза, боль рвала грудь. Долго не заживала рана в её душе, не давала ни есть, ни спать, ни дышать свободно. Не хватало Лизе её любимого мужа, его тепла, его любви, его присутствия рядом. Никак не могла она смириться с тем, что никогда уже не увидит его, не обнимет, не прикоснётся к его шершавой, такой родной щеке, не услышит его голос.

Горе состарило Лизу. Складки у её губ стали ещё глубже. Лоб прорезали глубокие морщины. Слёзы иссушили её когда-то прекрасные глаза – они стали бесцветными и тусклыми, и, заново ожившие с появлением в её жизни Мирона, теперь потухли навсегда. В свои сорок с небольшим лет Лиза выглядела ненамного моложе своей матери.

Глава 9.

1.

Наступил 1941 год.

Лиза и опомниться не успела, как её дочери из маленьких девочек-подростков превратились в настоящих невест. Теперь уже Лиза провожала их на воскресные посиделки, как когда-то мать провожала её саму. Казалось, это было совсем недавно, а с тех пор прошло уже двадцать пять лет.

Проходят годы, сменяются поколения – и новые стайки молодых девчат будут бежать на свои первые посиделки, где будут парни хорохориться, словно молодые петушки. Всё так же будут играть в «бутылочку», теряя голову от счастья, когда выпадет черёд поцеловаться с желанным парнем; всё так же будут слушать свои любимые пластинки и замирать от волнения, в ожидании приглашения на танец.

Лизины девчата были любимы и желанны в любой компании, потому как очень заводные, весёлые и приятные они были в общении; танцевали, пели от души. Все знали наперёд: если сёстры Суботины придут на посиделки, значит, вечер пройдёт интересно и весело.

И во время танцев, и в «бутылочку» никогда они не обижали парней, как очень часто другие девушки. Бывало, попадётся в компании некрасивый паренёк, так никто ни танцевать, ни целоваться с ним не хочет; морщат носики строптивые девчонки, отворачиваются, хихикают. Парню неудобно, обидно. Зато сёстры Суботины никогда никого так не обижали. На кого укажет «бутылочка» – с тем и целовались.

– Ну и что, что некрасивый, – отвечала Шура на изумление подруг, – с меня не убудет от одного поцелуя, а ему приятно, человеком себя чувствует.

Очень их за это уважали и подруги, и ребята. Рая, как самая старшая, пользовалась большим успехом у парней. Но она была очень серьёзная, к тому же, ей никто особо не нравился, поэтому Рая ни с кем не встречалась. Вера же, наоборот, очень хотела с кем-нибудь дружить, только её пока всерьёз не воспринимали, – не созрела ещё. С ней дружили, именно по-дружески, любили, веселились, но не смотрели на неё, как на девушку, как на невесту – ей только исполнилось пятнадцать. К тому же, она была очень худенькая и плоская, совсем ещё ребёнок.

А вот Шура в один из таких вечеров познакомилась со своим Женей. Познакомились и влюбились друг в друга с первой же встречи. Женя очень робко ухаживал за семнадцатилетней Шурочкой, так как и сам был неопытен в таких делах. Ему весной только исполнилось девятнадцать. Он провожал её домой, ждал вечерами у калитки, чтобы пойти погулять. Они держались за руки, и от волнения у обоих перехватывало дыхание, как от езды с высокой горки.

Лиза радовалась, глядя на них. Одна дочь, считай, уже пристроена.

– Меня этой осенью в армию заберут, – как-то сказал Женя, когда они с Шурой гуляли по берегу Донца. – Ты меня будешь ждать?

Шура посмотрела на него как-то испуганно и растерянно, как будто первый раз слышала, что в девятнадцать лет парней призывают в армию.

– Почему ты молчишь? – спросил Женя.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – ответила Шура, и две крупные слезы скатились по её пылающим щекам.

– Ну, глупенькая, – стал утешать её Женя, – не плачь. Ведь это же ненадолго. Всего на три года. Я буду тебе каждый день писать. Ты будешь мне отвечать?

Шура подняла на любимого глаза, полные любви и нежности, и кивнула в ответ. Женя обнял её и прижал к груди. Он гладил её густые чёрные волосы, утешая, как ребёнка, вдыхая её пьянящий, такой родной запах и, сам не помня себя от волнения, нашёл губами её губы…

Первый поцелуй. Такой сладкий, такой обжигающий. Незабываемый.

В мае ночи уже были тёплые. Шура с Женей прогуляли до самого утра. Держались за руки, целовались под деревьями. Любовь захлестнула их и накрыла с головой, как волна в бушующем море. Расставаясь утром у калитки Шуриного дома, Женя сказал на прощание:

– Как только тебе исполнится восемнадцать, мы сразу же пойдём и распишемся. Ты согласна?

Кровь прилила к лицу девушки. Она опустила глаза и молча кивнула в ответ. А потом, смущённая и счастливая, скрылась за калиткой.

С сегодняшнего дня для Шуры время начало свой обратный отсчёт. Шурочка знала, что пройдёт немногим больше месяца, и она станет женой любимого мужчины.

2.

23 июня Шурочке исполнялось восемнадцать лет, и на 1 июля была назначена их с Женей роспись.

А 22 июня случилось то, что изменило не только их планы, но и жизнь миллионов людей; то, что потрясло весь мир и круто изменило ход истории. Началась война.

Не все до конца понимали значение этого слова, да и сейчас для многих это просто слово, исторический факт и тонны литературы, документов и архивов. А для людей, которые невольно оказались вовлечены в этот ужас, эти долгие четыре года глубокими рубцами врезались в сердца и души, навсегда поселив там страх и постоянное, непреходящее ожидание смерти.

В каждый дом пришло горе – общее и личное. Сначала воевать ушли все служащие и военнообязанные. Затем призвали и остальных – стариков и подростков, всех, кто мог держать в руках оружие. Наспех обучали и отправляли на поле боя, на верную смерть. Именно в первый год войны и погибла основная масса молодого населения страны. Разоружённая, неэкипированная армия не успевала обеспечить всех оружием и формой. В голой-босой армии была одна винтовка на двоих. Бежит солдат с оружием, а следом второй, «запасной». Как скосила пуля первого, второй поднимает винтовку и бежит дальше, не оглядываясь.

Так, в первые месяцы войны погиб Женя. Только и успели они с Шурочкой пожениться, а вот стать по-настоящему мужем и женой не смогли. В брачную ночь от волнения и переживаний у них ничего не получилось. А второй возможности не выпало. Наутро его забрали на фронт, и вскоре пришла «похоронка».

Ещё одна «похоронка» пришла в дом Нюры Пахоменко. Погиб её муж Михаил. Да только Нюра, в отличие от своей племянницы Шурочки, не плакала и не убивалась. А продолжала жить, как и прежде, как будто ничего и не случилось. Даже траур носила нехотя, разве что для приличия. Родители Михаила оплакивали сына, а в дом к невестке даже не заходили, плевали в её сторону. Они были уверены, что это Нюра погубила их Мишу – своим отношением, своим презрением. Уходя на фронт, он сказал матери, что, даже если останется жив, сюда не вернётся. Так и случилось – война очень скоро залечила его раны навсегда. Друзья–фронтовики говорили, что он не боялся смерти, нарочно лез под пули. Успел заслужить «Героя» посмертно.

Чуть ли не каждый день приходили «похоронки». Люди ждали и боялись почтальона – ведь неизвестно, какие вести он несёт. В каждой семье оплакивали кого-то – мужа, отца, брата или сына.

3.

Чугуев находился на передовой линии фронта. Так что насмотрелись бабы всякого. В каждом доме помогали нашим солдатам, кто чем мог. Лиза с дочерьми размещали у себя раненых круглосуточно. Ведь где-то воевали их братья, и какая-нибудь семья, возможно, тоже пригреет и накормит их.

Девочки грели воду, мыли солдат, промывали раны. Где были свежие ранения, там легче – промыли, сменили повязку – и порядок. А бывало, вскроют давнишнюю рану, а там уже черви кишат. Промоют, сдерживая тошноту, выскребут червей, да толку-то мало. Заражение и гангрена обеспечены, если только пуля раньше не скосит.

Бывало, вечером отряды наших заняли Осиновку, разместили раненых по домам. А под утро уже немцы здесь хозяйничают. Наша кавалерия ещё до рассвета отступила за штабами, а солдатики остались. Выпускает Лиза их на рассвете, помытых да обогретых. А их встречает пулемётная очередь. Покосила, как траву – отвоевались.

Немецкая же армия была подготовлена и вооружена до зубов. И формой, и оружием, и провиантом был обеспечен каждый солдат. Вот только к нашим суровым зимам они не были готовы. Потешались наши бабы между собой над немецкими солдатами – уж больно жалкое зрелище представляли они собой: одетые во сто одёжек, головы обмотаны пуховыми платками, с красными носами: дрожат, сопли на усах висят. Была бы их воля, так и не пустили бы ни одного в дом. Но не могли не пустить – немцев квартировали принудительно. Разрешения не спрашивали. А возражать никто не решался. Офицеры и солдаты СС были подготовлены и натасканы, как бойцовские псы.

Другое дело – простые солдаты. Они не хотели стеснять людей. Просили постирать им вещи, а за это подкармливали детей из своих пайков.

– О, киндер, – говорили они, – у меня в Германии тоже киндер, и жена, и хозяйство осталось.

– Мы не хотим воевать, – говорили они шёпотом. – Гитлер хочет, не мы. Мы – простые земледельцы и фермеры, мы работать хотим, не убивать.

4.

Всем досталось в эту зиму. Как только пережили её? Такая выдалась суровая и снежная, как никогда. Тяжко приходилось и немцам, и нашим. Весна долго не наступала, морозы стояли до самого апреля. А в середине апреля стал резко таять снег. Ожидалось половодье и сильный разлив Донца. В Осиновке, расположенной в низине под горой, население было готово к возможному затоплению. В каждом доме были заранее собраны необходимые вещи и документы, и спрятаны на чердаках домов.

Как-то ночью Верочка проснулась от громкой пальбы и страшного грохота. Она испугалась, думала, что это бомбёжка началась. Никак не могла уснуть, тряслась под одеялом. Потом села в постели, решилась поглядеть в окно. Опустила ноги на пол и тут же одёрнула их обратно, вскрикнув от неожиданности. Лиза проснулась от крика дочери. Оказалось, что на полу было уже по щиколотку воды. И тут всё стало ясно. Ночью прибыла вода в реке и буквально взорвала лёд. Тот грохот, который Верочка приняла за взрывы бомб, издавал лопающийся на реке лёд. Река разлилась далеко вглубь берега, затопив нижнюю Осиновку.

Лиза разбудила остальных дочерей. Все четверо быстро оделись и вылезли на крышу дома. Была ещё глубокая ночь, а со всех сторон раздавались шум и голоса соседей. Люди просыпались и взбирались на крыши своих домов, чтобы не оказаться затопленными внутри. Лиза с дочерьми, в числе первых спасшиеся на крыше, теперь наблюдали, как, то здесь, то там зажигались в окнах лампады и керосиновые лампы, и люди в спешке собирали вещи и спасались от вновь прибывающей воды. Знакомые голоса, вперемешку с чужим немецким говором, слышались со всех сторон. Крыши соседских домов оживали, принимая своих домочадцев.

Светила полная луна, снег белым покрывалом ещё укрывал землю, и было видно вокруг, почти как днём. Бабы громко переговаривались через дворы, дети шумели и улюлюкали. Для них это было просто большое ночное приключение.

Вдруг из дома на соседней улице, крича и матерясь на своём языке, выскочил немец в одних подштанниках, которые сверкали в темноте, как белый флаг. Сжимая в руке пистолет, он озирался по сторонам, не понимая, что происходит, где стреляют и почему так шумно вокруг. Следом выбежала хозяйка дома, пытаясь ему что-то объяснить на ломаном немецком, и затащить обратно в дом. Эта минутная сцена вызвала бурный хохот с соседних крыш. Смеялись и Вера с Шурой. Только Рая с отвращением отвернулась. Ей было противно и стыдно сознавать, что наши женщины опускались до сожительства с немецкими солдатами. Лиза перехватила презрительный взгляд дочери и сказала:

– Не суди, Рая, других. Мы не знаем, что заставило эту женщину пойти на такой шаг. Иногда обстоятельства сильнее принципов. Тем более, в войну. Муж на фронте, и неизвестно, вернётся ли. А детей кормить надо. Вот и сожительствуют наши женщины с немцами.

– Мама, – помолчав минуту, спросила Рая, – неужели вы тоже согласились бы?

– Не знаю, – ответила Лиза. – Знаю лишь одно: если бы речь шла о вашей жизни, я бы пошла на всё.

Лиза передёрнулась, вспомнив Матвея. Для неё он был врагом не меньше, чем фашисты.

С рассветом вода стала понемногу убывать, и к обеду сошла совсем. Люди вернулись в свои дома: наводили порядки, выносили просушивать мебель и постели на тёплое апрельское солнышко. Следующей ночью вода снова прибыла, но уже не так интенсивно. В дома не проникла. Зато во дворах и огородах теперь до самого лета стояли болота.

Осенью Лиза собрала с огорода скудный урожай. Зима предстояла опять голодная. Вокруг затихли оптимистические прогнозы, что война вот-вот закончится. Радио каждый день сообщало о наступлениях гитлеровской армии и о потерях нашей армии. Война длилась уже второй год. Люди с ужасом понимали, что свыклись с этой мыслью – мыслью о войне. Люди теряли надежду, и уже даже не помнили, что когда-то было по-другому, что было мирно и спокойно. Казалось, такое положение длится целую вечность. Никого не удивляли раскаты взрывов и автоматные очереди (пугали, но не удивляли), постоянное присутствие солдат в серых формах и чужой, вражеский язык.

В доме Лизы опять поселился голод, как и во многих других домах. Вместе с другими односельчанами Лиза стала ходить по соседним сёлам и городам – носила вещи, посуду и имеющиеся небольшие ценности, чтобы обменять всё это на еду. Бывало, и неделю, и две Лизы не было дома. Когда как повезёт. Потом стала брать с собой Шуру. Мало ли что в дороге – плохо станет, а то и напасть могут на одинокого путника. Много людей не возвращалось из таких походов. А вдвоём и веселее, и безопаснее. Рая была слаба для таких дальних и длительных путешествий, а Верочка слишком мала. Поэтому Шурочке приходилось одной сопровождать мать в этих походах. Но ей так было даже лучше. Долгая дорога и постоянная усталость отвлекали Шуру от горестных мыслей о погибшем любимом. Рана в сердце была ещё слишком свежая. Когда накатывали воспоминания, боль разрывала грудь. Шура не знала, куда себя деть; ей хотелось бежать куда-нибудь без оглядки и без остановки, бежать и кричать, пока не лопнет сердце.

5.

Стоял холодный дождливый октябрь. Лиза с Шурой собирались в очередной раз идти по сёлам в поисках пропитания. Лиза рылась в вещах, выискивая, что бы ещё можно было обменять. Она нашла пару относительно новых платьев, которые не успели сносить девочки, какую-то безделушку, которая завалилась и случайно не попалась на глаза раньше, и новый пуховый платок, подаренный ей Мироном. Лиза надевала его всего несколько раз, а теперь берегла, хранила как память о муже. Но сейчас речь шла о спасении от голодной смерти. За этот платок можно выторговать и еды и немного денег. В память о любимом Лиза и её дочери не умрут с голоду.

Лиза зарылась лицом в мягкий пух платка и почувствовала лёгкий, едва уловимый запах. Платок всё ещё хранил тепло любимых рук, подаривших ей эту вещь. У Лизы перехватило дыхание. Она чуть не вскрикнула.

«Нет, не надо, – подумала она, отстранив платок. – Не надо бередить затянувшуюся с таким трудом рану. Столько времени прошло, я снова научилась жить без него. Не надо таких мучительных напоминаний. Это выше моих сил».

Лиза, глотая слёзы, сложила платок вместе с другими вещами в заплечный мешок. Туда же положила полбуханки хлеба и несколько вареных картофелин.

– Шура, присядем на дорожку, – позвала она дочь.

Рая с Верой тоже присели. Затем все встали, обнялись, расцеловались, и Лиза с Шурой ушли. Вера долго смотрела в окошко им вслед, пока они не скрылись в рассветном тумане.

– Я бы тоже хотела вот так с ними ходить, – вздохнула она, и стекло запотело от её тёплого дыхания.

– Глупая, – ответила Рая, – что там хорошего?

– Интересно, – снова мечтательно вздохнула Вера, – другие сёла, или даже города, новые незнакомые места.

– Всё вовсе не так романтично, как ты себе навыдумывала. На улице холодно и сыро, и очень опасно. Мама с Шурой рискуют каждый день. Они мёрзнут и почти ничего не едят, возможно, им не всегда есть, где заночевать. А ты сидишь дома, в тепле, спишь в мягкой постели. Чего тебе ещё желать?!

6.

Прошла неделя, вторая была на исходе. От Лизы с Шурой не было никаких вестей. Рая начала всерьёз волноваться. Она, правда, знала, что другие могли и полмесяца ходить, и больше, а кто через неделю уже возвращался – кому как повезёт. Просто было очень холодно и сыро, – как бы не заболели. Рая беспокоилась.

Поэтому, когда она услышала шум со двора, поспешила выйти навстречу, решив, что это родные вернулись. Но это были не мать с сестрой. На пороге она столкнулась с немцами. Она ахнула от страха и шарахнулась в сторону, едва удержав равновесие. Немецких солдат было трое, и с ними Колька Береста, что жил через две улицы. Он был при немцах за переводчика.

Один немец стал говорить, а Колька очень медленно и нескладно переводить. Но Рая и без переводчика поняла всё, что говорил немец:

– Приказано собрать вещи, только самые необходимые: смену белья и тёплую одежду, и следовать за нами в указанное место.

– Здесь должны быть ещё двое, – добавил второй немец, заглянув в какие-то бумаги.

Рая рванулась в сторону комнаты, но тут в дверях появилась Вера. Она вышла на шум голосов.

– Хорошо, – улыбнулся тот второй. – А где третья?

Колька перевёл.

– Какая третья? – не поняла Вера. Она подошла к Рае. – Чего им надо?

Рая притянула к себе сестру и ответила по-немецки:

– Третьей нет дома. Она ушла с матерью неделю назад. И ещё не вернулась.

Немцы внимательно выслушали ответ девушки, потом посовещались вполголоса и, наконец, снова заговорил первый:

– Ладно, собирайтесь вы двое. Быстро! У вас пять минут.

Сёстры, как и было приказано, собрали вещи, оделись и вышли из дома. На улице они увидели, как из соседних домов, из домов на соседних улицах так же выводят девушек и парней.

– Рая, куда нас ведут? – шёпотом спросила Вера, когда они уже шли по улице вместе с остальными под конвоем немецких солдат.

– Я сама не знаю, – как можно спокойнее ответила Рая.

– Уж точно не расстреливать, – улыбнулся сосед Андрюха, пятнадцатилетний подросток, отличавшийся недюжинным умом и своеобразным чувством юмора. Но сейчас его улыбка и шутки были неуместны.

Вера побледнела. Рая метнула на Андрея гневный взгляд и сказала, стиснув зубы:

– Помолчал бы, умник. Совсем не смешно. Иногда твои шутки раздражают.

– А я и не думал шутить, – спокойно ответил Андрюха. – Это факт. Если бы нас собирались расстрелять, то повели бы в другую сторону. А нас сгоняют на вокзал. Смотрите, сколько там уже народу. Нас куда-то повезут.

В словах парня был здравый смысл, но всё равно спокойные рассуждения на такую серьёзную тему возмущали и раздражали Раю. Она тоже не собиралась вопить от страха, но и спокойно болтать и шутить в данной обстановке не могла.

А сосед Андрюха, в конечном счёте, оказался прав. На железнодорожном вокзале было полно народу – всё молодое население Чугуева и Осиновки. И ещё в течение целого часа прибывали всё новые и новые партии молодёжи. Затем всех загнали на платформу, и ещё около часа ожидали прибытия поезда.

Рая крепко обняла Верочку и сжала её руку.

– Ничего не бойся, и главное, ни на шаг не отходи от меня. Будь всегда рядом со мной. Поняла?

– А я и не боюсь, – ответила Вера, вцепившись мёртвой хваткой в руку сестры.

После часа ожидания прибыл, наконец, эшелон. Первые вагоны были с мягкими сиденьями – для немецких офицеров. Следом шли несколько обычных с жёсткими лавками – для солдат. А замыкали состав с десяток товарных вагонов. Именно эти вагоны были предназначены для людей, ожидавших на станции. Их стали загружать туда, как скот. Вагонов оказалось мало, так что людей сдвигали плотным строем. О том, чтобы присесть, никто даже и не думал.

Когда за последними вошедшими задвинули тяжёлую дверь и повесили навесной замок, тревога в сердце Раи усилилась. Оказавшись в полной темноте, среди сотен таких же людей, не ведающих, куда их сейчас повезут, и что их ждёт впереди, Рая мысленно уже прощалась с жизнью. Что будет дальше?

– Мама будет волноваться, – услышала она из темноты шёпот Верочки. – Мы же не оставили ей записку.

Рая сжала руку сестры и сглотнула ком, больно сдавивший горло. Прогудел гудок паровоза, возвещая об отправлении. Состав дёрнулся, повалив стоящих внутри людей друг на друга, и двинулся с места. Грохоча колёсами о рельсы, поезд набирал скорость. Куда их везут и вернутся ли они когда-нибудь домой? Увидят ли ещё родные места? Никто не знал.

«Мама и правда будет волноваться», – пронеслось у Раи в голове.

7.

Прошла ещё неделя. Лиза с Шурой вернулись, наконец, домой. Они вошли в пустой дом. Лиза сразу почуяла неладное и пошла к матери разузнать, что случилось. Поля рассказала дочери то, что знала сама от соседей: всю молодёжь из Чугуева и близлежащих населённых пунктов в один день согнали на вокзал, погрузили в вагоны и увезли куда-то.

– Немцы ходили по домам со списками и забрали всех. Никому не удалось спрятаться, – рассказывала Поля. – А списки составили предатели-полицаи. У нас по Осиновке – Колька Береста. Да ты его знаешь, через две улицы от вас живёт. Он и до войны был редкая сволочь, скользкий червь. А сейчас проявил себя сполна. Чисто сработал, всех сдал. Иуда! – Поля презрительно скривила губы, взгляд её наполнился ненавистью.

Душу Лизы сковал страх. Воображение рисовало самые страшные картины. Лиза пыталась отогнать тревожные мысли, но тщетно.

– Господи, что же с ними будет? – прошептала она. – Хоть бы узнать, куда их увезли.

Сильно рискуя, Лиза отправилась прямиком к Кольке Бересте, чтобы у него самого узнать подробности.

Лиза вошла в его дом в тот момент, когда вся семья сидела за столом и ужинала. Краем глаза Лиза увидела на столе кастрюлю с дымящимся борщом, кашу, хлеб. Как будто и не было войны и голода вокруг. У Лизы и в мирное время не каждый день бывал такой богатый стол.

От голода и ненависти к горлу подступила тошнота. Она вынуждена неделями ходить по соседним сёлам и городам, отматывать десятки километров пешком по холоду и слякоти, по несколько дней не есть и практически не спать, чтобы выменять кусок хлеба или пару рублей на серую муку для лепёшек, в то время как этот предатель сидит у себя дома в тепле и жрёт вражеский паёк за то, что сдал всех своих односельчан.

Рука потянулась в сторону плиты, где стояли тяжёлые сковородки, но Лиза сдержала порыв. Ну, угрохала б она сейчас его. И что дальше? Уж это точно никак не помогло бы Рае с Верой, а её саму вернее всего расстреляли бы. Она вышла из тени сеней и сдавленным голосом спросила:

– Где мои дочери?

Колька дёрнулся от неожиданности и облился борщом.

– Тьфу на вас, тётя Лиза, – сказал он, вытирая рубаху от борща. – Что вы так неожиданно подкрались?

– А ты что, кого-то здесь боишься? Так чего же к тебе охрану не приставили? – Лиза сверкнула глазами. – А то глядишь, можно и ножа в шею получить, за такие-то дела.

Колька привстал, челюсть у него отвисла от растерянности. Но через мгновение он уже взял себя в руки.

– Что вы такое говорите, тётя Лиза? – сказал он, прищурившись. – Вы меня решили напугать, или угрожаете? Да за такие слова…

Лиза перебила его:

– Жалею, что сдержала себя и не прибила тебя, гниду, минуту назад. Говори, Иуда, куда увезли детей наших!

– Вы потише на поворотах, – Колька изменил тон. Он уже окончательно овладел собой и заговорил с презрением и пренебрежением. – А то я не посмотрю на то, что вы с моей матерью соседки.

Лиза сделала шаг вперёд, смело вскинув голову.

– Я тебя не боюсь, можешь не тужиться, – сказала она. – За правое дело и смерть принять не страшно. А вот как ты собираешься дальше жить на свете? Ведь война когда-то закончится, твои покровители уйдут отсюда. И что ты будешь тогда делать? Как детей своих будешь растить? Подумал бы хоть о своей семье. Что им-то готовишь?!

– О чём это вы? – притворно удивился Колька. – О каких покровителях вы говорите, тётя Лиза? Я переводчиком служу у немцев. Только и всего-то.

Жена Колькина опустила глаза.

– И за то, что ты им с нашего языка переводишь, они тебя так кормят, как кабана на убой? – Лиза кивнула на богатый стол.

– А вы мои доходы не считайте, – огрызнулся Колька. – Я как-никак работаю ещё.

Лиза презрительно улыбнулась краешком губ:

– Доходы, переводчик… В то время, как наши солдаты фашистов бьют, ты тут переводчиком служишь… Жаль мне тебя, Колька. Запутался ты. И уже не выберешься. Не нужен ты ни своим, ни чужим. Они ведь тоже предателей не уважают: пользуются, но не уважают.

Колька молчал.

– Скажешь, куда увезли наших детей? – снова спросила Лиза.

– В Германию их увезли. На работы, – сказала Колькина жена, не выдержав. Она очень страдала от того, что её муж служит немцам. Она, как никто другой, понимала, что ждёт в будущем её с детьми. Везде, куда бы они ни пришли, ни приехали – будет на них клеймо «предателей».

Колька метнул на жену разъярённый взгляд. Лиза посмотрела с сочувствием на молодую женщину и повернулась, чтобы уходить. Но следующие слова Кольки заставили её замереть на месте. Он медленно и с упоением отчеканил каждое слово:

– И не только на работы. Те, кто покрепче, да те, кому повезёт – пойдут на фабрики и заводы, пахать по две смены подряд. А остальные, кто не сгодится для тяжёлого труда – послужат немецкой науке…

Лиза развернулась и наткнулась на холодный безжалостный взгляд. Она с минуту молчала, не в силах что-либо ответить, а затем сказала:

– Я думала, ты запутался, оступился. Но теперь вижу – я ошиблась. Ты осознаёшь, что делаешь. Ты ненавидишь наших людей. Вот только не понятно, за что. Ты вырос среди нас, твои родители – приличные люди. В кого же ты такой уродился?! А, впрочем, бог тебе судья. Всем нам придётся рано или поздно ответить за наши дела и поступки. Прощай.

Лиза бежала домой, глотая слёзы. Её суровая, зачерствевшая, как броня, душа дала брешь, когда над её дочерьми снова нависла угроза мучительной смерти. Да, такая угроза была всегда, с первых дней войны, но сейчас Лиза ощутила её реально, как никогда. Она буквально физически прочувствовала смерть своих дочерей, и мысленно прощалась с ними, обливаясь слезами. Она корила себя за то, что оставила их одних, что не уследила за своими девочками и позволила врагам забрать их.

Лиза прибежала, наконец, домой, где её ждала третья дочь, и, охнув, упала со слезами в объятия Шуры.

– Мама, что случилось? Почему вы плачете? – Шура тоже заплакала. Её напугало состояние матери. Обычно она привыкла видеть мать сильной и суровой, а сейчас от этой воющей навзрыд женщины исходило отчаяние и безысходность. Шуре было страшно. Земля уплывала из-под ног. Шура плакала и просила:

– Мама, пожалуйста, успокойтесь, – она обнимала мать и гладила по содрогающейся спине. – Ну, скажите же, что случилось?

А Лиза только крепче обнимала Шуру. Вскоре она стала понемногу успокаиваться. Затем совсем перестала плакать, но Шуру не отпускала.

– Шурочка, – сказала она, наконец, – всё плохо. Наверное, нам не доведётся уже увидеться с Верочкой и Раечкой. Их забрали в Германию, чтобы там погубить.

Женщины снова обнялись и заплакали, но уже тихо, без причитаний.

– Шурочка, – опять заговорила Лиза, – только ты у меня и осталась. Если с тобой что случится, я этого не переживу. Я жила всю жизнь только вами. Двух дочерей у меня отняли. Если не станет и тебя, мне незачем жить. Прошу тебя, будь осторожна, не ходи никуда без меня. Ладно?

– Да, мамочка, – говорила Шура, прижимаясь к матери, – я буду с вами всегда.

– Вот и хорошо, – приговаривала Лиза. – Вот и хорошо.

8.

Лиза буквально помешалась от страха потерять Шуру. Никуда её не отпускала, велела сидеть дома, заперев дверь, и не выходить даже во двор. Шура вот уже неделю не виделась с подругой Людмилой. Людмила чудом не попала в тот ужасный список. К ним в дом немцы вообще не заходили. Соседи поговаривали, что Колька нарочно не внёс её в список, потому что неровно дышит к ней. Людмиле такие разговоры не нравились. Ей совсем не льстило, что к ней клинья подбивает женатый человек, да к тому же полицай и предатель.

Людмила, ровесница Шуры, была из зажиточной семьи. Отец – офицер советской армии, деньги в семье водились всегда. Она и две младшие сестры, четырнадцати и двенадцати лет, всегда были, как с иголочки одеты, румяные и хорошенькие, как куколки.

Людмила с Шурой близко сдружились совсем недавно, ходили вместе на гулянья, в кино. Люда часто звала подругу домой на чаепитие. Но вот уже вторую неделю Шура не составляла компанию подруге. Не хотела расстраивать мать.

Однажды Людмила зашла к Шуре, чтобы позвать её погулять. На улице стояли последние тёплые деньки. В воздухе пахло влажной землёй и прелой осенней листвой.

– Тётя Лиза, отпустите Шурочку погулять, – спросила Людмила. – Погода такая чудесная, тепло, солнечно.

Лиза штопала чулки. Она только взглянула на девушку из-под сдвинутых бровей и снова вернулась к своему занятию.

– Нечего по улицам шляться, – сказала она через минуту, – приключений искать. Немцы кругом, а вам гулять.

– Ну а мы осторожно, – попыталась было уговорить её Люда.

Шура, подметавшая в это время полы, только покачала головой. Она-то знала свою мать. Если та сказала «нет», это значит «нет», и никакие уговоры не помогут.

– А какая в том нужда, чтобы так рисковать? – спросила Лиза. – Парней всё равно нет, всех угнали, как и наших Раю с Верочкой. – Она тяжело вздохнула. – Не понимаю я твою мать, – продолжала Лиза. – Война кругом, стрельба, смерть, а она тебя на гульки отпускает. Да и какие могут быть гульки вообще? С кем? И зачем? Не пойму.

Людмила раздосадовано поджала губы и в отчаянии посмотрела на Шуру, а та только пожала плечами в ответ, как бы говоря:

«Я другого не ожидала. Это же моя мама».

– Тётя Лиза, – не унималась Людмила, – а может, тогда Шура придёт вечером к нам в гости, мы чай попьём, поболтаем?

Лиза продолжала молча делать своё дело, не отвечая и не глядя на девушку. Шура приостановила уборку и посмотрела в надежде на мать. Она знала, что означает такое её молчание. Раз мать не ответила сразу, значит, она обдумывает и есть надежда, что согласится. Лиза подняла, наконец, глаза на Людмилу, а та в мольбе сложила руки и умоляюще смотрела на неё.

– Ладно уж, – вздохнула Лиза, – вечером можно пойти, когда стемнеет. Но только к тебе домой. Чтоб никуда не понесло вас по улицам шляться. Завтра у матери твоей спрошу!

– Спасибо вам, тётя Лиза!

– Спасибо, мама.

Девушки обнялись и затанцевали от радости.

– Значит, часам к шести приходи, – сказала Люда. – Ладно, я побежала.

– А куда это ты спешишь? – спросила Шура.

– Да хочу к маме в магазин сходить.

– Такая разодетая? – удивилась Шура. – Как на свидание.

– Да какая там разодетая? – засмеялась Люда. – Как обычно.

На ней было тёмно-изумрудного цвета пальто с отложным воротником, накладными карманами и огромными круглыми пуговицами в тон ткани. На голове тёмно-серого цвета пушистая вязаная шапочка и в тон к ней вязаные перчатки. А на ногах чёрные чулки и высокие ботинки на шнуровке и невысоких каблучках. Всё это отец привёз Людмиле прошлой осенью из Москвы. И, возможно, для неё такой наряд и был привычным, а для Шуры это было несбыточной мечтой. Она с доброй завистью смотрела всегда на платья и пальто подруги и мечтала, что, может быть, и у неё когда-то будут такие же роскошные наряды.

Ей очень хотелось хотя бы примерить это пальто, изумрудная ткань просто завораживала девушку. А эти громадные круглые пуговицы! Какое же оно, должно быть, модное! Но Шура не смела даже помыслить о такой дерзкой просьбе. Ей казалось, что она сделает что-то не так, или, примеряя пальто, нечаянно его испортит. А вдруг оно ей будет не к лицу? Хотя, разве такая вещь может быть хоть кому-то не к лицу?! Шура живо представила себя в этом шикарном пальто… и в своих галошах, и тут же усмехнулась возникшей нелепой картинке. Да, дело не только в этом пальто. К нему надо и всё остальное. И эту серую пушистую шапочку, и изящные чёрные ботиночки на шнуровке, и даже эти серые перчатки в тон шапочки.

Шура горько улыбнулась своим мыслям и вздохнула.

– Ну, ладно, до вечера, – сказала Людмила и вышла.

– До вечера, – крикнула в ответ Шура.

Может, и хорошо, что мать не отпустила её днём гулять. Ведь как нелепо она, должно быть, смотрится рядом с такой разодетой подругой, в своих штопаных серых чулках и галошах, в чёрном грубом пальто и сером платке. Нелепо и убого. Шура страдала от своей бедности. И стеснялась сама себя. Раньше она об этом как-то не задумывалась, но теперь, увидев, как бывает по-другому, она ощутила всю убогость их существования. Ей стало ужасно обидно. И захотелось плакать.

Шура оставила веник и присела возле матери, положила голову ей на колени. Лиза отложила шитьё в сторону.

– Что случилось, Шурочка?

Голос её сейчас звучал как никогда мягко. И это ещё сильнее подействовало на Шуру, она вдруг залилась слезами. В голове проносились самые разные мысли, обрывки воспоминаний: их бедность, постоянное недоедание; штопаные чулки и выношенные годами вещи; их с матерью нелёгкие походы по сёлам; её сёстры, угнанные в Германию; погибший любимый. Шура вспоминала счастливые времена до войны, когда все были живы и здоровы; вспоминала, как они с сёстрами веселились и радовались жизни, гуляли и пели; как любили они друг друга с Женей, как счастливы были вместе, как мечтали о женитьбе и о будущем. Всё казалось таким надёжным и стабильным тогда.

И что сейчас? Где всё это счастье? Куда подевалось?

Шура плакала, зарывшись лицом в подол матери. Лиза гладила дочь по волосам и приговаривала:

– Поплачь, поплачь, родная, душе легче будет. Нельзя всё в себе держать. Поплачь.

– Мама, почему так в жизни? – говорила Шура, всхлипывая. – У кого-то есть всё, а у кого-то ничего.

– О чём это ты?

– У Людмилы такие красивые вещи…

– Ах, вон оно что… – протянула Лиза. – Ну, так разве это самое главное в жизни?

– А разве нет? – обиженно спросила Шура. – Разве вам не хотелось бы красиво одеваться?

– Согласна, мы одеваемся не по моде, – горько улыбнулась Лиза.

– Да уж, – поддакнула Шура.

– Но это не главное, говорю тебе, – Лиза ласково улыбнулась дочери. – Наша одежда опрятная, всегда чистая и вовремя починенная. Вот это важно. А самое главное в жизни для женщины – это мужа найти, семью создать да детей нарожать. Вот главное предназначение наше. Баба, которую не любили хоть раз в жизни, которую не взяли замуж и не обрюхатили – неполноценная баба. А в таком деле никакие тряпки помочь не смогут, потому как не на кофточки и платья смотрят парни, а на то, что под ними спрятано. Так-то. А то ведь ещё как бывает. Вроде, и красавица девка, и одета как на картинке, а мужика нет. Так что, как говорят, не в красоте счастье…

9.

Людмила вышла на Широкую улицу, затем к реке, и пошла вдоль берега, а там полчаса – и магазин, в котором работала мать. Людмила шла не спеша, наслаждаясь тёплой солнечной погодой, улыбаясь встречающимся прохожим, и совсем позабыв об осторожности.

Навстречу проехала машина с немецкими солдатами. Затем вторая. Молодые солдаты засвистели, заулюлюкали вслед молодой девушке. Людмила зарумянилась. Она оглянулась и не заметила приближающуюся третью машину. Водитель посигналил. Людмила встрепенулась, испуганно отпрыгнула в сторону. Из машины выглянул немецкий офицер с нашивками «СС» на погонах, с перекошенным ненавистью лицом, и, чертыхаясь на своём немецком, встретился глазами с перепуганной Людмилой. У неё похолодело внутри.

Всё произошло в доли секунды. Машина уже практически проехала мимо, оставляя побледневшую девушку позади. Но тут в последний момент эсесовец выхватил пистолет и выстрелил. Людмила упала на обочину, а машина с чертыхающимися немцами унеслась прочь.

Следом ехала ещё одна машина с солдатами. Она остановилась, несколько человек спрыгнули из кузова на землю и подошли к лежащей на земле девушке. Вокруг уже начали собираться люди, охали и качали головами, а Людмила лежала на спине, и из широко раскрытых от ужаса глаз струились слёзы. Последнее, что она услышала, были немецкие голоса:

– Молодая фройляйн в крови. Кто стрелял?

– Это наши офицеры. Они обогнали нас минуту назад.

– Грузите её в машину. Скорее. Может, ещё успеем…

Двое молодых солдат подняли Людмилу, которая была уже без сознания, и погрузили в кузов к солдатам. Машина тронулась, оставив собравшихся людей в недоумении.

10.

Шура закончила уборку, помогла матери по дому и, как договаривались, пришла к шести часам к Людмиле. Дома были только её младшие сёстры. Где сестра, они не знали. Людмила, как ушла днём из дому, так и не возвращалась. Шура удивилась, потом подумала, что Люда осталась, наверное, в магазине матери помочь, и скоро они вместе придут домой. Она решила дождаться.

Около семи часов в сенях послышался шум открывающейся двери, и Шура встала навстречу подруге. Через секунду дверь в комнату открылась, и вошла тётя Мария, мать девочек. Людмилы с ней не было. Шура от удивления открыла рот.

– А где Люда? – спросила она. – Она разве не с вами?

– Нет, – ответила Мария. – Почему она должна быть со мной?

– Потому что от нас она пошла к вам на работу, ещё днём, – сказала Шура растерянно. – А вечером мы договорились встретиться у вас дома. Вот я и пришла, а Люды нет. Где же она?

– Да, где она?! – повторила Мария, повысив голос и заметно нервничая. – Уже темно и поздно, а её нет дома. Где можно быть? Вот пусть только вернётся, уж получит от меня. Больше шагу из дома не ступит! Что за прогулки могут быть сейчас? Немцы кругом, война!

Мария каждые десять минут смотрела на часы и снова и снова приговаривала:

– Уж я ей задам! Пусть только вернётся. Ох, и получит она у меня!

Но Людмила всё не возвращалась. Напряжение и беспокойство нарастали с каждой минутой. Пробило восемь. Мария не могла больше просто сидеть и ждать. Она снова надела пальто и платок и сказала:

– Надо идти искать её. Она не могла нигде так задержаться. Что-то случилось. Я это чувствую.

– Подождите, я с вами, – сказала Шура, поспешно одеваясь. – Только надо зайти домой, позвать маму. Она нам поможет.

– Хорошо, идём, – ответила Мария.

Они вышли из дому в глухую непроглядную тьму, окутавшую всё вокруг. Лишь светящиеся окна домов скупо освещали улицы. Звёзды тускло блестели на холодном осеннем небе. Их далёкий свет не мог ни согреть, ни сколько-нибудь осветить дорогу. Они мерцали и дрожали, как будто собирались вот-вот погаснуть, словно догоревшие свечи. И тишина вокруг. Только слышались иногда отдалённые звуки – то собака где-то завоет, то глухой стук колёс о рельсы раздастся где-то очень далеко, то дверь скрипнет поблизости. И опять тишина, оглушающее безмолвие ночи.

У Шуры возникло странное ощущение полуяви, полусна, как будто всё, что происходило до этого, ей привиделось. Как будто не было никакой войны, и всё было, как прежде. Немцы, стрельба, взрывы, смерть – всё это приснилось ей в бесконечном страшном сне, а на самом деле всё было мирно и спокойно. И вот сейчас она придёт домой, а там мама, Рая с Верой, ужин на столе, а завтра придёт Женя и заберёт её, молодую жену, в свой дом. Шура ускорила шаг. Она жаждала скорее подтвердить свои надежды, разрушить это непонятное наваждение.

Проходя мимо одного из домов, Шура услышала звуки музыки. Играл патефон, и до ушей девушки донеслась незнакомая мелодия. Совершенно незнакомая, абсолютно чужая. Шура остановилась, чтобы расслышать как следует мотив, и в этот момент дверь дома широко распахнулась, на порог вывалился пьяный солдат в серой форме и с папиросой в зубах. Из распахнутой двери доносились смех, крики и чужая, чудовищно весёлая музыка – немецкая музыка.

Вмиг растаяла пелена забытья. Память вернулась, и реальность больно резанула по нервам. Значит, всё это не привиделось. И немцы, и война, и голод – всё происходит насамом деле, с ними. Шура очнулась. Горькое разочарование постигло её. Она резко остановилась, сердце упало в груди. Стало зябко и холодно. Каждой клеточкой своего тела Шура ощутила тревогу и присутствие врагов кругом. И снова вернулось давящее чувство пустоты и безысходности.

Мария взяла Шуру за руку и приложила палец к губам. Они прошли дом, полный немцев, оставшись незамеченными, и пришли, наконец, к Лизе. Шура объяснила матери, что произошло. Та быстро оделась, набросила на голову тёплый платок и вышла вслед за дочерью.

Мария еле сдерживала слёзы. Лиза понимала волнение и страх соседки, поскольку сама только недавно лишилась двух дочерей, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь их снова, или хотя бы узнает о них что-нибудь.

– Не переживай, – сказала она Марии, – мы обязательно найдём твою Людмилу. Или она сама вернётся. Вот увидишь.

Мария смахивала слёзы.

– Дай это бог, – сказала она упавшим голосом. – Только где нам её искать?

– Главное, не опускать руки. Везде будем искать, – решительно сказала Лиза. – Если надо будет, в каждый дом будем заходить и спрашивать; всех соседей на уши поднимем.

Такая решительность и уверенность Лизы немного успокоила Марию и вселила надежду. Женщины пошли по соседям, пока ещё было не очень поздно, и у всех спрашивали о пропавшей девушке. Но, к сожалению, никто ничего не мог сказать.

Час прошёл, может, больше. Женщины обошли уже несколько десятков домов, а так ничего и не узнали. Они шли и разговаривали между собой, забыв о всякой осторожности. Шура пыталась в подробностях вспомнить их с Людой последнюю встречу минувшим днём, припомнить, что именно говорила Людмила, куда она собиралась идти.

Вдруг резкий окрик заставил их остановиться. Прямо перед ними, как из-под земли, выросли двое немцев и наставили на них автоматы.

– Стой! Руки вверх! – сказал один.

Лиза оттолкнула Шуру назад и заслонила её собой.

Немец опять что-то сказал. Шура тихо повторила над самым ухом матери:

– Он спрашивает, куда мы идём.

– Я поняла, что он спрашивает, – вполголоса ответила Лиза. И уже в полный голос сказала на ломаном немецком: – Мы ищем молодую девушку. Она пропала сегодня.

– Уходите домой, – сказал на это второй немец.

Лиза посмотрела на Шуру.

– Он говорит, чтобы мы уходили домой, – перевела Шура.

Лиза отступила, чтобы скорее уйти, и увлекла за собой дочь и Марию. Но тут Мария вырвалась и бросилась к ногам немецких солдат.

– Прошу вас, пропустите. Моя дочь пропала. Я должна её найти.

Немец снова наставил на неё автомат и что-то грубо рявкнул. Шура побледнела и сказала матери:

– Если она не уйдёт, он будет стрелять.

Лиза рванула Марию и силой утащила её в сторону, закрывая ей рот рукой, чтоб та не шумела, и, шипя ей в самое ухо:

– Если ты не успокоишься, они убьют нас всех. Замолчи и пойдём отсюда скорее. Сегодня мы всё равно уже ничего не узнаем. Завтра будем искать, прямо с самого утра.

Мария перестала сопротивляться. Она согласилась расстаться до завтра и поспешила домой в надежде, что Люда уже там, и давно ждёт её. Она бежала и молила бога, чтобы её дочь была дома.

«Вот сейчас я зайду в дом, а Людочка выйдет мне навстречу, – думала Мария. – Я даже ругать её не буду. Лишь бы жива была. Господи, только бы жива…»

Но дома её ждало горькое разочарование. Людмила так и не вернулась.

11.

На следующий день рано утром, едва рассвело, Лиза ушла на рынок. Она хотела купить немного муки для лепёшек, да расспросить людей, может, кто слышал что-нибудь, или видел вчера Людмилу.

Ночью на землю сел густой туман. Лиза шла, как в молоке. Впереди ничего не было видно. Густая белая завеса будто бы расступалась перед Лизой и тут же смыкалась за её спиной. Чтобы выйти к рынку, ей необходимо было карабкаться по крутой горе. Вот и сейчас Лиза уже почти выбралась наверх, как вдруг резко остановилась и отшатнулась. Страшная картина внезапно открылась её взору. На деревьях, росших вдоль тропы, висели казнённые молодые люди, со связанными за спиной руками и с табличками на груди. На табличках было написано по-русски: «партизан». Лиза перекрестилась и пошла дальше, плохо соображая, куда и зачем идёт. Из головы никак не выходило страшное видение: застывшие синие лица с вытаращенными глазами и высунутыми языками; верёвки, врезавшиеся в посиневшие шеи; босые ноги, израненные по пути к месту казни.

На рынке только эта новость и обсуждалась. Как оказалось, не только здесь, но и ещё в нескольких местах были казнены русские партизаны. Всего около десяти человек. Вчера после неудачной вылазки они попались немцам. На рассвете их казнили.

Ещё Лиза узнала, что вчера прибыло немецкое подкрепление, и теперь немцев у них в Осиновке было больше, чем своих. А ещё Лизе удалось узнать, что минувшим днём какой-то эсесовец застрелил девушку прямо посреди улицы. Та, якобы, замешкалась на дороге и чуть не угодили под колёса ехавшей на бешеной скорости машины. Тогда эсесовец выхватил пистолет и выстрелил почти в упор. Лиза поняла, что речь идёт о Людмиле, поскольку девушка, о которой говорили, была в дорогом зелёном пальто.

«Господи, что же делать? – думала Лиза. – Как сказать Марии? Она ведь с ума сойдёт».

А с другой стороны, не сказать – тоже было неправильно. Тем более что та всё равно узнает рано или поздно.

«Но лучше, если позже, – решила Лиза. – Для неё Людмила ещё жива. И вообще, может, это была не она».

Прошла неделя, вторая пошла. Ничего не изменилось. Людмила не возвращалась. Мария выплакала все глаза.

– Ой, Лиза, чувствую я, что больше не увижу свою Людмилочку, – говорила она, – случилось что-то страшное. Я всё не хотела верить. Но я столько уже всего передумала. И, если бы она была жива, то уже давно была бы дома. Не могу поверить, но, наверное, так и есть. Убили где-то мою девочку.

Мария залилась слезами. Лизе было больно видеть страдания женщины. Но что она могла? Продолжать поддерживать ложную надежду она не хотела. Это уже было слишком. Но и рассказать всё, что знала, Лиза тоже не решалась.

– Господи, хоть бы узнать, что с ней случилось, – не унималась Мария. – Сил больше нет никаких. Жду, сама не знаю, чего. Чуда какого-то. А ведь всё и так понятно.

Лиза не могла больше обманывать несчастную женщину.

– Мария, – начала она и запнулась. – Мария, я скажу тебе, что с Людмилой.

– Ты знаешь?! – Мария с надеждой и страхом посмотрела на Лизу. – Так чего же ты молчишь? Почему не говоришь мне? Что с ней?

– Да, знаю… – продолжала Лиза, с трудом выдавливая из себя слова. Нелегко сообщать матери о смерти её дочери. – Уже неделя, как знаю. Всё не решалась тебе сказать…

Она снова запнулась. Мария закрыла рукой рот, чтобы заглушить крик, готовый вырваться из её груди. Лиза отвернулась в окно и уже открыла рот, чтобы сказать всё, что знала, но тут её глаза от удивления полезли на лоб, и она произнесла, сама не веря увиденному:

– Людмила?..

Мария тоже глянула в окно. Лиза не ошиблась, и ей не почудилось. Во двор и правда входила Людмила, живая и невредимая. Мария вскочила со стула и чуть не упала. На ватных ногах она еле побрела навстречу дочери, не помня себя от счастья.

– Людочка, Людмилочка моя, – протягивала она руки к дочери, вошедшей в дом. – Слава богу, ты жива. Лиза, мне вернули мою девочку!

Мария крепко обняла дочь и не отпускала, боясь, что та опять куда-нибудь денется. Она так извелась и настрадалась за эти восемь дней, что никак не могла поверить своему счастью.

– Где же ты была всё это время? – спросила Лиза. – Люди сказали, что тебя… что в тебя немцы стреляли, – неуверенно добавила она. – Или это не с тобой было?

– Да, всё так и было, в меня выстрелил эсесовец. Я упала, было очень больно. И страшно. Я думала, что умираю. А следом ехали немецкие солдаты. Они подобрали меня и отвезли в свой госпиталь, там и выходили. Сказали, что мне повезло. Пуля попала в пуговицу на пальто и срикошетила, прошила мне живот наискось, и чудом не задела никаких органов. В госпитале мне сделали операцию, остановили кровотечение. А потом всю неделю выхаживали меня, и только сегодня отпустили домой. Они – обычные люди, такие же, как мы. Вот офицеры, эсесовцы – те зверьё. Им человека замучить или убить, как стакан воды выпить. Солдаты сами их побаиваются и недолюбливают.

Людмила была ещё бледна, но вполне здорова. На левом боку, чуть пониже рёбер остались две отметины – пуля прошла навылет. А сквозная дырка на пальто и расколотая пуговица остались вечным напоминанием о случившемся.

Как-то раз, через несколько дней Мария сказала Лизе:

– Спасибо, что молчала всю неделю. Знаешь, если бы ты всё рассказала мне тогда сразу, даже не знаю, дожила бы я до этого счастливого дня. Хватило бы мне сил?

– Хватило бы, – тяжело вздохнула Лиза. – Уж поверь мне. Я каждый день засыпаю и просыпаюсь с одной мыслью: «Что сейчас с моими девочками? Где они? Когда я их увижу?». Это невыносимо, это так ужасно. Иной раз я думаю: «Зачем я живу?». Но, наверное, зачем-то я ещё нужна. К тому же у меня осталась Шурочка, и я должна заботиться о ней. Вот поэтому я и говорю, что и у тебя хватило бы сил. Пока не увидишь своими глазами, что человек мёртв – не поверишь; для тебя он продолжает жить. Где-то, может быть, очень далеко, но живёт. Пока жива надежда.

Глава 10.

1.

Зимой бои ужесточились. День и ночь не прекращались автоматные и пулемётные очереди и грохот взрывов. Наши войска подходили всё ближе. Немцы, всё это время хозяйничавшие здесь, словно в своём поместье, сейчас заметушились.

Однажды, в начале весны немцы объявили общую эвакуацию: вывели всех жителей из их домов и погнали пешком на Харьков – по морозу, по холоду. Дали людям всего несколько минут на сборы. Кто что успел ухватить из вещей, с тем и пошли.

Шли долго. Целый день тянулась километровая вереница уставших, замёрзших людей, подгоняемых окриками и выстрелами солдат и полицаев, скакавших на лошадях взад и вперёд вдоль шагающей толпы.

Пришли в Харьков уже к вечеру, наспех поселили людей по домам. А наутро забрали всех молодых и работоспособных – рыть окопы. В их число попала и Шура.

Работа была каторжная: мёрзлую землю приходилось сначала долбить ломом, а потом уже лопатами. Целый день люди топтались по колено в грязи вперемешку со льдом. К концу дня закоченевшие руки и ноги болели до слёз; ныла спина, невозможно было разогнуться. Но самым невыносимым для людей стало то, что отсюда их уже не отпустили к семьям. Их, несколько сотен человек, поселили в бараках, грязных и неотапливаемых. Практически не было условий помыться и постирать, или хотя бы просушить мокрую насквозь одежду. Утром следующего дня приходилось надевать мокрые грязные вещи и так идти на работы.

Свидания с близкими разрешали один раз в неделю – по воскресеньям. Сотни матерей ранним воскресным утром приходили к колючей проволоке, отделявшей их от «заключённых», и ждали, пока тех выведут. Бывало, до самого обеда приходилось ждать.

Когда Лиза в первый раз увидела Шуру, грязную, уставшую, бледную – она не выдержала, расплакалась. Сердце сжималось при мысли о том, в каких условиях находится её дочь. Лиза так хотела обнять свою Шурочку, или хотя бы прикоснуться, но у неё не было такой возможности. По обе стороны от колючей проволоки оставалось свободное пространство шириной в полтора метра, образовывая узкие тоннели, по которым патрулировали полицаи на лошадях. Так что можно было только увидеться и перемолвиться парой слов; но в общем шуме галдящей толпы невозможно было ничего расслышать. Так и стояли они молча напротив друг друга, толкаемые людьми со всех сторон.

Шура очень радовалась воскресным встречам с мамой, но в глубине души она желала лишь одного: поскорее добраться до своего лежака и прилечь, дать отдых ногам и спине. Она упрекала себя за такие малодушные мысли, но ничего не могла с собой поделать: физические страдания были сильнее душевных. Она ничего не ощущала, кроме смертельной усталости, и ничего не хотела – только покоя и отдыха.

Прошёл месяц. С каждым новым свиданием Лиза видела, что её дочь всё больше исхудала и осунулась, на лице застыло выражение усталости и страдания. Мать старалась подбодрить Шуру, просила потерпеть. Ну, не вечно же рыть эти окопы, в самом деле. Хотя и сама понимала: не видно ещё конца и края этой адской работе.

Как-то на очередном свидании Шура сказала:

– Всё, не могу больше. Если останусь здесь ещё хоть один день, помру. Это точно.

Лиза, конечно же, ничего не услышала, но кое-что поняла по губам, а главное, она увидела решимость дочери. К тому же мать знала, что от её взбалмошной Шурки можно ожидать любой выходки. Она страшно заволновалась, сама ещё не зная, отчего.

Она вдруг увидела, что Шура стала подвигаться понемногу влево. Лиза ничего не понимала, она только раскрыла вопрошающе глаза и с мольбой смотрела на дочь. А та решительно двигалась в сторону. И тут Лиза увидела, куда метила Шура. Левее, метрах в пяти от того места, где они стояли, сетка с колючей проволокой провисла. Лиза и охнуть не успела, как Шура, глянув по сторонам, юркнула под сетку и – опрометью в толпу пришедших. Всё случилось настолько быстро, что в общей суматохе люди не сразу сообразили, что произошло. Но тут послышался громкий окрик на немецком языке, и молодой полицай верхом на коне через секунду был уже здесь.

«Как же ты мог увидеть, сволочь?! – подумала Лиза. – Тебя же не было рядом. Ну, всё, если поймают, расстреляют прямо здесь».

Лиза обмерла и не шевелилась, боясь даже глянуть в ту сторону. А полицай наставил пистолет на людей и приказал им расступиться. Он кричал, переводя дуло пистолета с одного человека на другого, время от времени поднимал пистолет вверх и стрелял в воздух, а потом снова направлял на людей. Но толпа не расступалась. Люди медленно подвигались, сходились, словно волны в море, пряча беглянку всё дальше вглубь, и молча глядели в дуло пистолета.

Тогда полицай направил на людей своего коня. Но лошадь тоже его не слушалась: он толкает коня в гриву, бьёт сапогами ему в бока, а конь встаёт на дыбы, ржёт, но на людей не идёт. Это придало людям уверенности, они сомкнули ряды ещё плотнее.

Лиза порадовалась в глубине души, но тут же осеклась. Новая тревога возникла – полицай мог позвать подмогу, и тогда найти Шуру стало бы вопросом пяти минут. И тогда – всё, конец. Но полицай не стал этого делать. Почему? – для Лизы это осталось загадкой. Может, пожалел молодую девчонку. А может, побоялся, что и другие могут последовать примеру Шуры. В общем, так или иначе, он не стал продолжать преследование, не стал и помощь звать. Просто объявил, что свидание окончено. Заключённых увели обратно в бараки.

Люди за колючей проволокой стали расходиться. Лиза осматривалась по сторонам, стараясь в расступающейся толпе увидеть дочь. Она вглядывалась в проходящих мимо людей – может, узнает знакомые черты. Но Шуры и близко не было.

Лиза вернулась на квартиру. Остаток дня она провела в страшном волнении. Где Шура? Что с ней? А если её всё-таки схватили?

Четыре часа дня. Начался комендантский час. Где же Шура? Хоть бы теперь не появлялась на улице. Лиза знала, что за нарушение режима комендантского часа неминуемо грозил расстрел.

Семь часов. Лиза вся извелась в ожидании. Она не находила себе места. Всматривалась в темноту ночи за окном, прислушивалась к каждому шороху. Ругала дочь за её безрассудный поступок, и тут же молила бога, чтобы та вернулась цела и невредима.

Наконец, около восьми вечера Лиза услышала какой-то звук за окном, как будто кто-то слегка постукивал в стекло. Лиза раздвинула занавески и прильнула к окну. Она напрягала глаза, пытаясь хоть что-то рассмотреть в темноте. И вдруг увидела родное лицо, выглядывающее из-за ближайшего дерева.

Лиза помчалась к двери, чтобы впустить дочь. Радость, счастье, облегчение потоком хлынули на неё, затопили душу. Лиза тихонько открыла входную дверь, и Шура неслышно молнией пронеслась в их комнату. Лиза осторожно прикрыла за дочерью дверь, озираясь по сторонам и судорожно пытаясь придумать какую-нибудь отговорку на вопрос «почему она здесь?», если вдруг её сейчас застанет кто-то из хозяев или соседей. Затем она потихоньку вернулась в свою комнату и бросилась к дочери.

– Шурочка, слава богу, ты жива! Что ж ты наделала?! Тебя же могут искать.

– Да никто меня искать не будет, делать им больше нечего, – ответила Шура. – Но здесь оставаться всё равно нельзя.

Лиза смотрела на дочь и не узнавала её. Таким диким блеском горели её глаза, такая сила сейчас исходила от неё – сила и бесстрашие от ощущения свободы.

– Сумасшедшая ты всё-таки у меня, Шурка, – сказала Лиза. – До сих пор в ум не возьму, как такое можно было сотворить. Взять, и у фрица под носом сбежать. Ты хоть понимаешь, что тебя убили бы, если б поймали?

– Понимаю, – серьёзно ответила Шура матери. – Но и вы поймите, мама, если бы я осталась там ещё хоть на день, я бы точно загнулась. Так что мне терять было нечего.

– Ох, Шура, Шура, – вздохнула Лиза, – что делать-то будем?

– Уходить отсюда надо, – повторила Шура. – И чем быстрее, тем лучше.

На следующий день рано утром, с трудом пережив эту тревожную ночь, Лиза с Шурой неслышно вышли из дому и двинулись на восток, по направлению из Харькова в Чугуев. Идти больше было некуда. Везде немцы. Впереди, возможно, наши. А, значит, тогда спасение, надежда. Они даже не знали, уцелел ли их дом. Но другого выбора у них не было. Главное теперь было – спокойно выбраться из оккупированного Харькова и попасть на родную землю.

2.

С самого утра Шуру знобило, а сейчас, выйдя на улицу, она и вовсе почувствовала себя плохо. Всё тело болело, ломило суставы, каждый шаг давался с трудом. Но она старалась не показывать виду. Идти приходилось в обход, через поля и сады, как можно дальше от главной дороги, чтобы не угодить к немцам.

После часа пути они оставили город позади. Шура еле тащила ноги. Лиза думала поначалу, что дочь просто сильно устала и ослабела на работах, поэтому старалась не торопить её. Но сейчас она увидела, что с Шурой что-то не так.

– Шурочка, что случилось? – спросила она в тревоге.

Шура подняла на мать бледное лицо.

– Ой, мама, худо мне, – сказала она. Голова закружилась, и Шура упала, потеряв равновесие. Лиза бросилась к ней.

– Шурочка, что с тобой? – закричала она. – Ой, да ты вся горишь. Ты заболела.

– Нет, нет, я просто сильно утомилась на этой каторге, – ответила Шура, не открывая глаз. – Сейчас я отдохну две минутки, и снова начнём копать. Дайте только полежать немножко.

– Что ты говоришь, Шура? Что копать? – испугалась Лиза. Но тут её осенило: – Ты бредишь. Что же делать? Мы с тобой посреди поля, и ни души вокруг. Возвращаться далеко, до дому – ещё дальше. Да ты и встать-то не сможешь, не то что идти.

Шура тоже что-то бормотала, как будто поддерживая разговор с матерью, но слов её разобрать было невозможно. Только изредка прорывалось более-менее чётко:

– Сейчас, сейчас, ещё минуточку, и встаю.

Лиза села на землю рядом с дочерью, которую всю трясло и лихорадило, и положила её голову себе на колени.

– Господи, – закричала она, посмотрев в ясное голубое небо, – зачем обрекаешь нас на такую страшную погибель? Почему не наслал на нас фрицев, чтобы постреляли нас прямо здесь? За что нам такие мучения? Ведь я даже помочь ничем не могу моей девочке. Неужели мы так и умрём с ней здесь, посреди поля, от болезни и голода?

Лиза долго ещё плакала и причитала, качаясь в такт своим словам и гладя Шуру по волосам. Сколько времени так прошло, точно сказать она не могла бы: может, час, а может, и два. Только вдруг она увидела вдалеке лошадь с телегой. Глаза Лизы затуманились от слёз, поэтому очертания приближающейся телеги расплывались, и Лизе показалось, что там целый отряд всадников.

«Ну, вот и всё, – пронеслось у неё в голове, – пришло-таки избавление. Давайте, только сразу постреляйте нас тут, сволочи. И делу конец».

Она отвернулась в другую сторону и тихонько запела, покачиваясь в такт песне, и прижимая к себе дочь. Тем временем телега поравнялась с ними. Сверху сидел сухонький бородатый дедок и управлял лошадью. Он остановил коня и сказал, обращаясь к женщинам:

– Негоже долго на сырой земле сидеть. Хоть и середина весны, а всё же зябко ещё, холодно. Тепло это обманное. Так и захворать недолго.

Лиза вздрогнула на первых его словах. Голос у старика был скрипучий, но не отталкивающий. Да и наружность, в общем, располагающая, даже комичная немного. На нём был тулуп и шаровары, заправленные в большого размера валенки. Из-под шапки-ушанки торчали клочья седых волос.

– Уже захворала, – ответила Лиза. – Может, у вас найдётся немного воды? А то у нас уже вся закончилась. Её знобит и лихорадит. – Лиза с нежностью и болью посмотрела на дочь.

– Конечно, вода будет. Сколько угодно, – сказал дедок, проворно спрыгивая с телеги на землю. – Здесь недалеко. Надо только её, – он указал на лежащую Шуру, – на телегу перетащить. Давай, вставай, дочка, я помогу тебе.

Лиза повиновалась, цепляясь за последнюю надежду.

«Хуже уже всё равно не будет», – подумала она.

Вместе они перетащили Шуру в телегу. Лиза села рядом и опять положила голову дочери себе на колени, чтоб та не металась по дну телеги во время езды. Дедок сел с другой стороны и слегка дёрнул поводья. Лошадь напряглась, поднатужилась и двинулась с места, увлекая за собой гружёную телегу.

– Как звать-то вас? – спросил дедок через плечо.

– Меня Елизаветой, а дочь – Шурой.

– Александра, значит, – протянул он. – Красивое имя у дочки, и у тебя красивое. Да только судьба тяжёлая начертана для Лизаветы.

– Не жалуюсь, – ответила Лиза. – Разве у кого-то она лёгкая, судьба? Тем более теперь, когда война.

– А война скоро кончится. Уже два года кровь льём. Довольно уж. Да и наши наступают. Скоро конец войне.

Лиза не ответила. Она уже ничему не верила, потеряла всякую надежду.

Помолчав немного, она спросила:

– А вас как зовут?

– Архип. А на селе зовут дед Архип. Можешь и ты так звать, – ответил дед Архип.

Через полчаса они подъехали к Рогани – посёлку, который расположился вдоль дороги, по пути в Чугуев. Дед Архип направил коня в один из крайних дворов. Слева от ворот стояла небольшая хатка, дальше сарай, погребок, а справа навес для лошади, закрытый с трёх сторон частоколом, а спереди невысокой калиткой из плетня. В глубине двора был разбит небольшой огородик, и несколько деревьев – вишен, яблонь и слив, украшали двор. А возле дома росла раскидистая груша, сплетая свои ветви над входом в дом.

Шуру занесли в дом и уложили на кровать. Дед Архип велел Лизе пока переодеть дочь в сухое чистое бельё, которое он достал из шкафа, а сам пошёл вскипятить воду и приготовить травяной отвар. Лиза так и сделала. Вещи на Шуре были перепачканы грязью, а бельё всё мокрое и липкое от пота – её бросало то в жар, то в холод. Лиза укрыла дочь пуховым одеялом, которое было здесь же, а сама присела рядом на табурет.

Комната в доме была одна, но просторная, а вторая – галерея, служила кухней. Дом деда Архипа чем-то напомнил Лизе их хатёнку. Такой же небольшой, с низким потолком и земляным полом, такой уютный и добрый.

Скоро вернулся дед Архип с большой кружкой дымящегося чая, во второй кружке был тёплый травяной отвар. Он протянул первую кружку Лизе и сказал:

– Будешь поить её, пока не выпьет всё. Остынет – нагреешь на плите, но чтобы всё до капли. А этим, – он подал вторую кружку и лоскут мягкой материи, – сперва оботрёшь всё её тело. Здесь такой же травяной настой, только прохладный, чтоб жар снять и кожу освежить.

Лиза сделала всё, как велел дед Архип.

После обтираний Шуру всю затрясло, затем она немного успокоилась, согрелась. А после первых глотков горячего чая она и вовсе перестала дрожать и метаться. Дед Архип снова зашёл в комнату, достал из шкафа ещё одну смену женского белья и подал Лизе:

– На вот, тоже сменись. А твои вещи вместе с Шуриными постирать надо, уж больно вы их перепачкали, пока сидели там посреди поля.

– У вас так много женских вещей, – удивилась Лиза.

– Это от жены моей остались, – сказал дед Архип. – Так и не решился выкинуть. Да и хорошо. Видишь, вам пригодились.

– А жена ваша, наверное, недавно умерла? – спросила Лиза, беря из рук старика чистые вещи. – Вы их так бережно храните.

– Давно ли, недавно, а уж тридцать годков я без неё землю топчу.

– Вы простите меня, – осеклась Лиза, – я сдуру спросила, не подумавши. Лезу не в своё дело.

– Да нет, отчего же, – сказал дед Архип. – Я давно никому не рассказывал об этом, уж лет десять, наверное – надоел всем со своей историей. А мне о ней говорить никогда не наскучит. Любили мы сильно друг дружку. Думали, вся жизнь впереди, всё ещё успеется. Жили не спеша. Любил я любоваться ею по утрам: её глазами, волосами. Волосы у ней были, ну прям как у твоей Александры, такие же волнистые и пушистые. А она любила на коленки ко мне усесться и кормить из рук своих, как птичка. Её звали Груня.

Дед Архип замолчал, уносясь мыслями куда-то далеко-далеко.

– А потом её не стало, – снова заговорил он, будто встрепенувшись ото сна. – Не смогла разродиться. Два дня промучилась, бедняжка, но так и не смогла. Умерли они оба: Грунечка моя и сынок наш, так и не родившись. Мне тогда было сорок, а ей двадцать семь. С тех пор я один. Не знаю, как, но как-то пережил это. Не хотел, но смог жить дальше без неё. Потом, через много лет привык. Просто Груня для меня жива. Она подарила мне семь лет счастья, семь лучших лет моей жизни, и никто другой мне не заменит её. Я живу воспоминаниями. Порой мне кажется, что она где-то рядом, порхает возле меня, как птичка. А когда я сплю, она иногда снится мне: моя любимая, нежная Грунечка приходит и снова садится ко мне на колени и кормит из своих мягких рук.

Дед Архип замолчал. Лиза плакала. В её жизни тоже были два счастливых года, всего два года. А сколько времени уже с тех пор прошло, сколько воды утекло. И тоже приходит Мирон к Лизе во снах, и разговаривает с ней, и ласкает, как прежде. Да только Лизе это сердце рвёт на части.

Она всхлипнула, вздохнула глубоко, утёрла слёзы и пошла переодеться да постирать.

3.

Время уже перевалило за полдень. Лиза вернулась в комнату и снова присела возле дочери, облокотилась о кровать и задремала.

Разбудил её шум за дверью. Она подскочила от неожиданности, схватилась за сердце, и в этот самый момент дверь распахнулась, и в комнату вошли немцы с автоматами наперевес, а следом дед Архип. Лиза побледнела, ноги подкосились, и она опустилась на табурет. Она поняла, что это за ними.

«Нашли всё-таки, сволочи. Ну, слава богу, Шурочка хоть не почувствует, как будет умирать», – мелькнуло у неё в голове.

– Вот, видите, я же вам говорил, здесь дочка моя и внучка, – заговорил дед Архип на ломаном немецком. – Внучка третий день уж лежит в лихорадке. Никак не выходим.

Один немец подошёл к кровати и дулом автомата небрежно сдвинул с Шуры одеяло. Девушка, оставшись в одной рубашке, снова затряслась и заметалась в кровати. Немец несколько секунд что-то обдумал, затем убрал автомат и кивнул. Лиза поспешно вернула одеяло на место и плотнее укутала Шуру. Немцы потоптались ещё с минуту, огляделись, что-то сказали деду Архипу и ушли.

Лиза вышла из комнаты вслед за стариком. Он, как ни в чём не бывало, снова стал возиться у печки. Лиза присела на скамью и сказала:

– Они искали нас.

– Я знаю, – весело ответил дед Архип.

– Как только Шура немного поправится, мы сразу же уйдём отсюда.

– С чего бы это? – удивился старик.

– Они могут опять прийти. Зачем вам это? Вместе с нами и вас заберут.

– Что за глупости ты говоришь, Лизавета?! Будете здесь столько, сколько надо. Мой дом – ваш дом. Видишь, не зря я всё-таки столько лет на свете живу. Вам с Александрой сгодился.

– Спасибо вам, дядя Архип, – сказала Лиза, – спасибо, что спасли нас и не выдали.

– Тьфу ты, совсем сдурела, баба, – плюнул дед Архип. – Кому не выдал? Фашистам?! А разве ты выдала б?

– Я – нет. Но другие…

– Вот именно. А до других дела нет! И хватит об этом. Иди, поспи немного. А то невесть что городишь от недосыпа. Всё, иди, Лизавета. Ступай.

Лиза с благодарностью и теплотой посмотрела на деда Архипа.

– Меня отец так звал, Лизаветой, – сказала она и пошла в комнату к Шуре.

Лиза прилегла на кровать рядом с дочерью, чтобы вздремнуть минут десять–пятнадцать, и тут же провалилась в тяжёлый глубокий сон. Слишком много всего произошло за последние два дня.

Много трудностей ещё ждало впереди. И наступление нашей армии, и в августе последние жестокие бои за Харьков, и освобождение – какой ценой оно достанется. И возвращение домой. И было ли куда возвращаться? Всё это ещё только будет. А пока Лиза спала глубоким сном без сновидений, обнимая свою дочь Шурочку.

Глава 11.

1.

Октябрь 1942 года. Германия.

На центральный вокзал Берлина прибыл эшелон с пленными из Советского Союза. Было около восьми часов утра, а на перроне собралось уже много народу – фермеры, земледельцы, немецкие фрау, которым привезли бесплатную рабочую силу. Утро было пасмурное, холодное, моросил мелкий колючий дождь.

Полицаи открыли грузовые вагоны, вытолкали людей на улицу и выстроили в несколько рядов вдоль всего перрона. Половина ещё оставалась внутри вагонов – места всем не хватало.

Рая с Верой вышли, щурясь на яркий свет. Больше суток они ехали в полной темноте, глаза отвыкли от дневного света. Рая растерянно озиралась по сторонам, пытаясь понять, что будет дальше. Она крепко прижимала к себе младшую сестру, так что, если бы кто-то решил разнять их, то пришлось бы отдирать вместе с кожей.

И тут началось что-то невообразимое. Словно сошедшие с картинок исторических книг работорговцы предлагали покупателям свой «товар» – живых людей. Немцы подходили, осматривали молодых людей, отбирали себе работников. Кто-то брал сразу несколько человек, кому-то хватало одного – двух. Одни уходили, уводя за собой свой «товар», другие приходили им на смену. По мере того, как ряды пленных редели, полицаи выгоняли из вагонов оставшихся.

Эта экзекуция продолжалась уже больше часа. Немцев, желающих получить себе в хозяйство бесплатных работников, оставалось всё меньше, а привезенных пленных было ещё много, больше тысячи. В их числе продолжали оставаться и Рая с Верой.

По рядам пронёсся шёпот, что оставшихся невостребованными людей отправят на фабрики и заводы. И это ещё в лучшем случае. Был более жуткий и безнадёжный вариант – концлагерь. Это страшное слово «концлагерь», оно было знакомо каждому. Было страшно уже просто произносить его, кровь стыла при одном упоминании об этом месте.

Немецкие фрау выхватывали то одного, то другого, стоящего возле Раи, а на неё глядели совершенно равнодушно. Конечно, кого могла привлечь молодая девушка, невысокая, худая, совсем не производившая впечатления крепкого добротного работника. Рая с мольбой смотрела на проходящих мимо неё женщин, но тщетно: её будто бы не замечали. Надежда таяла с каждой минутой.

На перроне оставалось десятка три немок, не больше. Рая уже готовилась к худшему. И тут она вдруг увидела, как одна женщина что-то говорит полицаю и указывает в их сторону. Сердце Раи радостно подпрыгнуло. Но она никак не ожидала того, что произошло в следующую минуту. Полицай подошёл к ним, молча разнял сестёр и повёл Раю за рукав к той женщине, с которой говорил секунду назад. Она обернулась и увидела Веру, растерянно глядевшую им вслед. Рая дёрнулась обратно к сестре, но полицай грубо рванул её обратно и передал в руки немки. Рая открывала рот, как рыба, вытащенная на берег, не в состоянии что-либо сказать, и только переводила молящий взгляд с немки на сестру и обратно на немку.

Вера сделал шаг в их сторону, но полицай вздёрнул на неё автомат и грубо рявкнул:

– Назад, русин швайне!

Вера испуганно отступила. Рая поняла, что ещё секунда, и их разлучат навсегда, и она больше никогда не увидит Верочку. А главное, она понимала, что её маленькую хрупкую сестру ждёт мучительная смерть в концлагере, потому что на фабрику её бы никто не взял. Тогда Рая бросилась на колени к ногам своей хозяйки.

– Битте, фрау, – просила она по-немецки сквозь рыдания, – заберите и её. Она моя сестра. Сжальтесь, прошу вас. Не дайте ей умереть страшной смертью.

В это время полицай приказал Вере вместе с остальными оставшимися заходить обратно в вагон. Утренняя экзекуция была окончена, на перроне не осталось ни одного желающего.

– Нет, – закричала Рая, протягивая руки, то в сторону уводимой сестры, то к немке, – не надо, прошу вас. Верните её, пожалуйста.

Женщина сжалилась над сёстрами.

– Стойте, – позвала она полицая. – Верните эту худенькую фройляйн. Я забираю и её.

Полицай остановился, недовольно скривившись, и отпустил Веру. Та подбежала к немке и упала на колени возле сестры. Они плакали и благодарили хозяйку за спасение. Полицай с отвращением отвернулся. Предыдущая сцена ему нравилась явно больше.

2.

Рая с Верой примкнули к группе отобранных немкой пленных, и двинулись все вместе вслед за своей хозяйкой. Всего их было пятеро.

Идя по улицам Берлина, Вера с открытым ртом глядела по сторонам. Она впервые была в чужой стране. Всё было ново, незнакомо, по-другому. Шли долго. Хозяйка жила в восточной части Берлина, почти на окраине. Имела большое хозяйство: полгектара земли, скотный двор, большой просторный дом, два сарая. Вера и не знала, что одна семья может держать такое хозяйство, а главное, жить в таком громадном доме, состоявшем из центральной двухэтажной части и бокового крыла в один этаж. Всё во дворе и в доме имело чистый, ухоженный вид. Хозяйка, фрау Миллер, жила здесь с шестнадцатилетней дочерью Кристой. У неё был ещё старший сын Петер, он сейчас воевал. Муж её, герр Миллер, недавно погиб на фронте.

Вместе с фрау Миллер жили повариха и конюх, помогали ей по хозяйству. В мирное время для сбора урожая и других земляных работ она нанимала в помощь вольных работников. Но сейчас всем предоставили в пользование на неограниченный срок бесплатную рабочую силу. Фрау Миллер была против подобного обращения с людьми, но понимала, что если не возьмёт она, другие-то всё равно возьмут. Знала также, что обращаются с людьми все по-разному. Кто-то относится именно как к рабам. Не щадят, толком не кормят, спать заставляют чуть ли не на сырой земле, в лучшем случае в хлеву. В соответствии с государственными инструкциями немецких властей предусматривалось, что «все рабочие должны получать такую пищу и такое жильё и подвергаться такому обращению, которые бы давали возможность эксплуатировать их в самой большой степени при самых минимальных затратах».

Вера удивилась и порадовалась, когда узнала, что у фрау Миллер уже было на хозяйстве семь человек: трое из Чехословакии, двое – из Польши, и ещё двое русских. Среди большего количества союзников, «своих», Вера чувствовала себя немного спокойнее. Девушки быстро освоились, со всеми познакомились. Кроме них, из пленных работников было ещё две женщины, остальные восемь – мужчины.

Фрау Миллер определила Раю в дом – убирать, стирать, помогать на кухне. А совсем ещё молодую, тощую Веру, которую она и вовсе не собиралась сначала забирать – помощницей по дому да по хозяйству: сходить куда, что-то отнести или принести, позвать кого или помочь, где надо.

Вера быстро освоилась в чужом доме. Скоро уже знала всех по именам, выучила языки и общалась со всеми на их родных языках: с поляками на польском, с чехами – на их языке. Это было совсем не сложно. Со временем она уже и на немецком говорила, как на своём родном. Так что поляки думали, что она полячка, чехи принимали за свою, немцы – за свою.

Раз в неделю фрау Миллер давала работникам выходной. Тогда Рая с Верой уходили гулять по городу. Пленным можно было покидать свои хозяйства, но только у каждого на одежде должна была быть нашита белая звезда. Тех, у кого не было, или забывали дома – расстреливали или ссылали в концлагерь.

Как-то раз вместе с сёстрами пошёл прогуляться один из парней, живших и работавших вместе с ними у фрау Миллер. Юрий, так его звали, был на два года старше Веры. Ему летом исполнилось девятнадцать. Он уже почти год был здесь, на хозяйстве у фрау Миллер. Он попал в Германию в числе первых угнанных, ещё в начале года. Юрий освоился в Берлине и знал его уже неплохо. Он показал сёстрам некоторые интересные места, сводил на набережную, угостил мороженым, которое оказалось очень вкусным и непривычным на вкус.

Фрау Миллер, помимо крыши над головой и пищи, ещё выдавала своим работникам понемногу денег, чтобы те могли купить что-нибудь по желанию. Это были сущие копейки, но на сладости или кино хватало.

– Юра, а ты откуда родом? – спросила Рая.

– Я из Курска. Знаете?

– Слышали. Но не бывали там, – ответила Вера.

– А вы откуда? – спросил Юра.

– О, мы из самого замечательного города на Земле, – ответила Вера. – Мы из Чугуева, из Осиновки.

– Ха, что это за город такой, Осиновка? – усмехнулся Юра.

– Чего скалишься? – рассердилась Вера. – Ты просто не был у нас, вот и не знаешь, как там хорошо. У нас такие красивые сады, леса, широкий Донец. Вода в нём чистая и прозрачная, как слеза. А весной, когда цветут сады, в воздухе стоит аромат цветов и жужжание пчёл, и звон птичьих голосов.

Вера оживилась, раскраснелась, глаза блестели и были широко распахнуты. Вера живо жестикулировала и ярко видела сейчас всё, о чём рассказывала своему новому знакомому. Рая слушала сестру и перед её взором всплывали картины их городка, их дома. Господи, как же хочется домой.

Вера замолчала. Улыбка сошла с её лица, глаза потухли. Она почувствовала сейчас, как никогда, острую тоску по дому, по семье.

– Как там мама сейчас? – сказала она, вздохнув.

– И Шура, – добавила Рая.

– И Шура, – повторила Вера. – Что с ними? Где они сейчас?

Весь обратный путь шли молча. Вера тайком смахивала слёзы. Она очень тосковала. Находясь в чужой враждебной стране, среди совершенно чужих неприветливых людей, Вера чувствовала себя такой одинокой, такой маленькой и незащищённой. Хорошо, что она здесь находилась не одна. Рядом была старшая сестра, и это немного успокаивало.

В следующий выходной Юра снова пошёл вместе с сёстрами. И в следующий тоже. И все последующие выходные старался под любым предлогом увязаться за девушками. Вера поначалу недоумевала и возмущалась:

– Почему это он ходит за нами, как привязанный?!

Но со временем привыкла к его присутствию, и если по какой-то причине Юра не мог пойти с ними, то Вера огорчалась и гуляла без особого желания и воодушевления. А Рая только улыбалась, глядя на свою младшую сестру, так быстро повзрослевшую, которая даже сама себе не хотела признаться в том, что привязалась к новому другу. Их объединяла общая трагедия, и несвобода, и туманная неопределённость, когда каждый новый день мог стать последним, и завтра могло для них не наступить. В таких условиях часто рождаются чувства, которые в обычных жизненных условиях могли и не вспыхнуть. Поэтому не удивительно, что вскоре дружба Веры и Юры переросла в нечто большее – в молодое, горячее, сильное чувство.

Была весна 1943-го года. Природа просыпалась от зимней спячки и распускалась зеленью и цветами. И вместе с ней расцвела и первая любовь Веры. Таким же чудом она явилась, как и весеннее пробуждение цветов из-под снега, как поющий в неволе соловей, как пробившийся через асфальт нежный росток. Во всех этих явлениях была одна общая составляющая – жажда существования, торжество жизни. Можно растоптать цветок, но нельзя запретить ему распуститься будущей весной. Можно заставить соловья замолчать, но нельзя запретить сердцу любить.

Любовь настигла их, словно стрела, пущенная уверенной умелой рукой, и сразила обоих, наповал. Их молодые неискушённые сердца пылали и трепетали. Это новое, такое сильное чувство буквально распирало Веру. Она не ходила, а порхала, постоянно чему-то улыбалась и заражала всех вокруг добрым настроением. Ей хотелось петь, летать, любить всех вокруг. Любящему сердцу было тесно в груди. Хотелось делиться любовью со всем миром.

Верочке хотелось видеть Юру и находиться с ним рядом целый день. Она постоянно искала его глазами. А когда хозяйка посылала её с поручением в ту часть двора, где обычно работали мужчины, Вера неслась туда, не помня себя от счастья, предвкушая встречу с любимым. При каждой встрече с Юрой сердце Веры колотилось с огромной силой, оглушая её; кружилась голова, и всё плыло перед глазами. Встретиться взглядом с любимым, увидеть в его глазах отражение своей любви, море нежности и страсти – стало для Веры жизненной необходимостью, ежедневной потребностью, наркотиком.

А когда, проходя мимо, Юра как бы невзначай цеплял её слегка рукавом, это был верх блаженства для обоих.

Было так забавно наблюдать за этой влюблённой парой. Они ни от кого не таили свою любовь, не прятались от людей. Зачем скрывать и прятать чувства, если завтра, возможно, их разлучат. Поэтому все работники на хозяйстве видели, как горит и пылает молодая кровь, как эти двое влюблены друг в друга. И люди сами молодели и оживали рядом с таким чувством.

А потом был первый поцелуй. Такой робкий, неопытный, и такой пьянящий. Именно такой поцелуй запоминается на всю жизнь.

Потом был ещё поцелуй, и ещё. А потом при каждом удобном случае Вера с Юрой сбегали куда-нибудь за сарай или на конюшню, или ещё в какое-нибудь укромное местечко, чтобы побыть наедине и поцеловаться.

Вера ловила себя на мысли, что она счастлива даже тогда, когда не находится в объятиях любимого. Она была счастлива от того, что он просто существует, ходит рядом, в нескольких шагах от неё. Главное, что он любит её, и живёт для неё.

3.

Прошло лето, наступила осень. Вера с удивлением отметила, что прошёл уже год с тех пор, как их с Раей угнали в Германию. Для неё вообще теперь время текло иначе, чем раньше. Жизнь её окрасилась в новые краски, приобрела совершенно иной смысл. Вера по-прежнему тосковала по дому, но понимала, что если бы не оказалась здесь, то, возможно, никогда не встретила бы Юру. А разве такое возможно?! Как это – прожить без него?! Со всем своим молодым максимализмом Вера была уверена, что их с Юрой судьба свела, и что без него она просто не смогла бы жить. Она любила Юру без оглядки, беззаветно и всем сердцем. Она молила бога об одном: чтобы поскорее закончилась война, и они втроём – Вера, Юра и Рая вернулись бы домой, в Осиновку.

Но наивным мечтам Веры не суждено было сбыться. В конце 1943-го немцы объявили полную мобилизацию. Фабрики и заводы наполовину опустели, так как до некоторых пор там продолжали работать молодые немецкие граждане, а теперь их всех призвали воевать. Теперь требовалось пополнить рабочую силу на фабриках и заводах, и военные забрали часть пленных с хозяйств.

У фрау Миллер забрали четверых мужчин и двух женщин, в том числе и Раю. Это был неожиданный удар для всех. Вера плакала, глядя на побледневшую Раю, зная, что ничего нельзя изменить. Раяуспокаивала сестру, обнимала её и гладила по волосам:

– Не плачь, сестричка, даст бог, свидимся ещё.

– Раечка, как же я тут без тебя? – всхлипывала Вера. – А как ты там без нас?

– Ничего, – улыбалась Рая, стараясь держаться, – у тебя есть Юра, и я спокойна за тебя. А обо мне не переживай. Как-то прорвёмся.

Сестёр разлучили. Раю вместе с остальными усадили в грузовик, и машина скрылась за поворотом, оставив заплаканную растерянную Веру одну.

Все вернулись к своей работе. Убитая горем Вера и не заметила, что Юра отсутствовал какое-то время. Часа через три он вернулся на место и вызвал Веру из дома, где та помогала на кухне. Вера вышла во двор. Юра взял её за руку и молча потянул за угол дома, подальше от посторонних глаз и ушей. Лицо у него было сосредоточенное и бледное. Он слегка запыхался.

– Вера, слушай, – сказал он тихо, почти шёпотом. – Я знаю, куда увезли твою сестру.

– Как?! – воскликнула Вера.

– Тише, – зашикал на неё Юра. – Не важно, как. Слушай. Раю и остальных отвезли на ткацкую фабрику. Она находится за городом. Туда идёт поезд от центрального вокзала. Меньше часа езды. Но, самое главное…

– Откуда ты всё это узнал? – в недоумении спросила Вера.

– Это было не сложно, – ответил Юра. – Пока наших грузили в машину, я залез под кузов и спрятался. А когда нас привезли на место, я вылез и незаметно ушёл. Уходя, я осмотрел территорию. Проволока в ограде местами провисает, охрана не усиленная. По территории фабрики постоянно снуют туда-сюда рабочие. Так что несложно было слиться с толпой и притвориться одним из пленных.

Вера ушам своим не верила. Она с трепетом слушала рассказ своего любимого.

– Господи, тебя же могли схватить, – сказала она взволнованно.

– Вряд ли, – небрежно ответил Юра, раздувшись от гордости, что смог так поразить свою Верочку и заставить её волноваться. – У фрицев и без меня дел хватало. Я же тебе говорю, я ходил там, как свой.

– А как ты уехал оттуда? – спросила Вера, – не пешком же ты шёл обратно?

– На поезде, – ответил Юра так, как будто это было обычным делом, как будто он был у себя дома в Курске, а не в далёкой Германии среди врагов, где на каждом шагу ему грозила смерть. – У меня было при себе немного денег. На билет хватило. Да не переживай ты так. Всё же обошлось. Я вернулся.

Вера обняла Юру и поцеловала в губы. Минуту назад она места себе не находила от горя, а сейчас её переполняло счастье. Она сможет увидеть Раю! Господи, как же теперь дождаться выходного?!

– Сегодня среда, до воскресенья ещё три дня, – посчитала она. – Ещё целых три дня!

Как же долго они тянулись. Вера целыми днями была занята по дому – работы прибавилось вдвое. Она то и дело посматривала на часы, но стрелка, казалось, застыла на месте и не хотела двигаться. Время тянулось бесконечно.

4.

Наконец, наступило долгожданное воскресенье. Вера вскочила с постели рано утром, вместо того, чтобы поспать вволю, и не смогла уже больше уснуть, ждала, пока все в доме проснутся. Она умылась, оделась, причесала волосы и заколола их по немецкой моде, как у Марлен Дитрих, чтобы больше походить на немку. Вера осмотрела себя критическим взглядом и осталась довольна. Вот только одежда не совсем соответствовала, вернее сказать, совсем не была похожа на то, что носили женщины в Германии. Немки не носили простые платья и юбки, как наши девушки, – они одевались более элегантно.

Когда в доме все проснулись, Вера первым делом прибежала к Кристе. За этот год Вера подружилась с дочерью хозяйки. Криста очень хорошо относилась к ней, и ко всем остальным тоже. Вера решила обратиться к ней за помощью.

– Криста, – сказала она, – ты не могла бы одолжить мне что-нибудь из своей одежды?

– Конечно, – ответила Криста, – а тебе зачем?

Вера потупилась. Она не была уверена, стоит ли сейчас раскрывать свой секрет.

– А-а-а, – протянула Криста, – всё понятно.

Вера испугалась. Откуда она могла узнать?

– Всё понятно, – повторила Криста и лукаво улыбнулась, – это ты для него хочешь нарядиться, да? Для своего русского ухажёра?

– Да, да, – обрадовалась Вера, – ты угадала, для него. Мы хотим погулять сегодня по городу, может, пойдём в кино. Ну, так что, выручишь?

– Ну, конечно, выручу, – сказала Криста. Она оживилась, открыла свой шкаф и стала доставать оттуда вещи. Ей было приятно помочь подруге. Размеры у них с Верой почти совпадали, только Криста была немного повыше. С полчаса они примеряли разные наряды, пока не отобрали несколько вещей, уже не новых, но в отличном состоянии.

– Я тебе их дарю, – сказала Криста, – бери.

Вера от неожиданности раскрыла рот. Да, несомненно, у Кристы было много одежды, но вот так взять и подарить полдюжины вещей… Вера была просто счастлива. Пока всё складывалось более чем удачно. Она искренне поблагодарила Кристу и поспешила в свою комнату переодеться.

– На свадьбу не забудь позвать, – крикнула ей вдогонку улыбающаяся Криста.

– Не забуду, – ответила Вера, – обязательно.

Она переоделась в платье тёмно-синего цвета с неглубоким вырезом, длинными рукавами с манжетами и узким поясом. Книзу платье слегка клешилось и доходило Вере до колен. На ноги Вера обула чёрные закрытые туфли на невысоком каблуке, которые ей тоже отдала Криста.

Вера снова посмотрела на себя в зеркало. Она не узнала своё отражение. Из зеркала на неё смотрела совершенно незнакомая девушка, немецкая фройляйн, лишь отдалённо напоминавшая осиновскую простую девушку. Вера была в восторге. Ей нетерпелось поскорее показаться Юре и увидеть его удивление и восхищение.

Она нашла его в саду. Юра был поражён и восхищён. Он смотрелся сейчас простым сельским парнем рядом с преобразившейся Верой. Он глаз не мог от неё отвести, так она была хороша.

Фрау Миллер, как обычно, выдала всем работникам деньги и отпустила их отдыхать. Вера с Юрой вышли на улицу и направились в сторону центрального вокзала, на который год назад их с Раей привезли в эшелонах. В кассе Вера купила два билета. Кассирша приветливо улыбнулась ей, протягивая билеты. Она явно приняла Веру за «свою». Это придало Вере ещё больше смелости и уверенности. Она действительно не выделялась из общей массы немцев – ни внешностью, ни речью. А вот с Юрой было всё не так гладко. Он, с его тёмными курчавыми волосами и ясными голубыми глазами совсем не походил на светловолосых немцев с грубыми чертами. К тому же он не так хорошо овладел языком, как Вера, и говорил с сильным акцентом.

– Может, ты не поедешь со мной, – говорила Вера. – Я и сама найду, ты мне всё очень понятно объяснил. Не рискуй так.

– Глупости, – успокаивал её Юра. – Всё обойдётся. А вот ты сама в первый раз там ничего не сделаешь. Ты же ведь вылитая немка. А что может немка делать на фабрике среди «чужих»? Ты об этом подумала? Ты не сможешь разыскать сестру. А я смогу. Не бойся. У нас всё получится.

Пришёл поезд. Вера с Юрой заняли места в сидячем жёстком вагоне. Через пять минут поезд отправился. Вера была напряжена. Ей всё время казалось, что окружающие слишком внимательно присматриваются к ним, и особенно к Юре. Она боялась, что вот-вот в вагон войдут немецкие солдаты и всё откроется; их с Юрой выведут, чтобы расстрелять. Свои нашивки – белые звёзды они попрятали под борта пиджаков – Вера накануне предусмотрительно перешила их на внутреннюю сторону отворотов. Таким образом, снаружи нашивок не было, а по требованию Вера и Юра могли их предъявить, отвернув борта своих пиджаков. Но, если бы их поймали в поезде, то нашивки им не помогли бы. Пленным запрещалось покидать пределы города. Молодых людей расстреляли бы на первой же станции.

Слава богу, поездка прошла благополучно. Примерно через сорок минут Вера и Юра сошли с поезда и двинулись по дороге на север, в сторону, где, по словам Юры, и находилась ткацкая фабрика. Вскоре они пришли на место. К счастью, по дороге им никто не повстречался. Ещё издали Вера увидела огромные здания фабрики. Сердце у неё защемило от волнения. Она ускорила шаг. Но Юра удержал её за рукав.

– Ты чего? – спросила Вера.

– Подожди здесь, – сказал Юра, указывая на небольшую рощицу, мимо которой они как раз проходили. – Спрячься среди деревьев и жди меня. Я разыщу Раю и дам знать.

Вера нехотя, но согласилась. Она спряталась за деревьями и в нетерпении смотрела вслед удаляющемуся Юре, который почти рысцой побежал в сторону фабрики. Вера не представляла себе, как он сможет отыскать Раю среди сотен чужих людей, под надзором военных, но знала точно, что ему это удастся. Осталось только ждать.

Юра тем временем пробрался на территорию фабрики и сразу же чуть не угодил в руки надзирателю. Он вовремя спохватился и прикинулся рабочим, схватил первое попавшееся под руки и взгромоздил себе на спину. Это оказался мешок с ветошью, который кто-то не успел ещё унести, или просто забыл. Юра мысленно поблагодарил того растяпу, который невольно выручил его. С мешком за спиной он мог спокойно бродить по территории фабрики и искать Раю.

Несмотря на то, что было воскресенье, цеха работали, пленные не отдыхали. Юра долгое время ходил по цехам и помещениям фабрики, иногда спрашивал, но никто не мог ему помочь. Он не отчаивался, но начал уже немного беспокоиться: уж не случилось ли чего, не перевели ли Раю ещё куда-нибудь, и тогда он потеряет её след. Юра всматривался в снующих туда-сюда людей, пытаясь отыскать знакомое лицо.

Вдруг он увидел Марчина, поляка, который работал вместе с ним у фрау Миллер.

– Марчин, – окликнул его Юра, обрадовавшись такой удаче.

Поляк обернулся и узнал Юру.

– О, Юрий, – сказал он по-русски с небольшим акцентом. – А ты что здесь робишь? Тебя ведь не забрали с нами вместе. Или?..

– Нет, нет, всё в порядке, я продолжаю работать у фрау Миллер, – ответил Юра. – Здесь я по делу. Ищу Раю, сестру Веры. И никак не могу найти. Может, ты знаешь, где она может быть?

– Ты смелый хлопче, – улыбнулся Марчин и похлопал его по плечу. – Я понимаю, для кого ты стараешься. Добре, слухай. Молодые пани работают в ткацких и прядильных цехах. Это вон в той стороне, – Марчин указал в сторону невысоких двухэтажных зданий. – В той же стороне находятся и бараки, в которых мы живём.

– Спасибо тебе, друг. Ты очень мне помог, – Юра крепко пожал руку поляка и поспешил в указанном направлении. Он волновался за Веру. Уже много времени прошло, как он здесь мечется в поисках Раи, а Вера там одна. Мало ли кто может обнаружить её. А он не сможет ей ничем помочь, он даже не будет знать, что случилось.

Занятый тревожными мыслями, Юра, позабыв об осторожности, широко шагал через улицы фабрики, вместо того, чтобы скользить вдоль зданий. Он даже не сразу услышал окрик надзирателя, адресованный ему.

– Стой, я сказал! – крикнул во второй раз немец.

Юра на полушаге остановился и обернулся в сторону надзирателя.

– Да, да, ты, – кивнул тот. – Иди сюда.

Юра повиновался. Деваться было некуда, бежать – бесполезно.

«Будь, что будет, – подумал Юра. – Сволочь, взялся на мою голову. Ну, ничего, если меня раскроют, я парочку ваших прихвачу с собой на тот свет. И тебя первого угрохаю, горло тебе перегрызу, сука. Вот только Веру жалко. Так и не повидается с сестрой».

Тем временем он подошёл к надзирателю, окликнувшему его, и напрягся, готовый в любую секунду вцепиться ему в глотку.

– Ты из какого отряда? – спросил его немец.

– Из пятого, – придумал на ходу Юра.

– Куда идёшь?

– В прядильный цех, – ответил он.

– А что у тебя в мешке? – не унимался надзиратель, глядя на парня свысока.

– Ветошь, – буркнул Юра. – Старший поручил мне отнести это в прядильный.

Немец ткнул пару раз дулом автомата в мешок и сказал, наконец:

– Ладно, иди.

Юра на минуту даже перестал дышать от волнения.

«Неужели пронесло?» – подумал он и с облегчением перевёл дух.

– Нет, стой, – снова окликнул его надзиратель, будто бы отвечая на его вопрос.

«Ну чего тебе ещё, скотина?!» – сказал про себя Юра и вернулся обратно.

– На вот, возьми папку с бумагами, занесёшь в барак номер два, передашь коменданту.

И немец всучил Юре толстую кожаную папку, раздувшуюся от большого количества бумаг.

– Теперь иди, – скомандовал он.

Юра сунул папку под мышку и скорее поспешил отсюда.

Наконец, он нашёл прядильный цех, обошёл его весь, но Раи здесь тоже не было. Оставалась последняя надежда – ткацкий цех. Юра вошёл внутрь, таща за спиной мешок с ветошью, а под мышкой тяжёлую толстую папку. Он уже и не надеялся на удачу. Уже думал о том, чтобы скорее вернуться к Вере, убедиться, что с ней всё в порядке, а сюда приехать в следующий выходной. И тут он буквально налетел на молодую женщину и чуть не сбил её с ног. Обернувшись, чтобы извиниться, он чуть не крикнул от радости.

– Рая! – сказал он, не веря своим глазам. – Ну, слава богу, я тебя нашёл!

Рая от изумления раскрыла глаза:

– Юра?! А ты что здесь делаешь?

– Тебя ищу, – ответил парень. – Ладно, все объяснения потом.

Он огляделся по сторонам, чтоб никого рядом не было.

– Там Вера ждёт. Только тихо. Ты сейчас возвращайся на рабочее место, а минут через двадцать подходи к боковому выходу. Там метрах в ста пятидесяти от ворот проволока провисла. Там жди. А я – за Верой. Только сначала отнесу эту папку. Где барак номер два? – спросил Юра.

Рая указала ему нужное здание и пошла за станок, как и сказал Юра. А он тем временем смотался по поручению надзирателя и рысью помчался к тому отверстию в огороже, о котором пять минут назад рассказывал Рае. На этот раз его никто не видел, и Юра беспрепятственно выскользнул, так же, как и появился здесь около часа назад. Он прибежал к рощице, где оставил Веру.

– Вера, – позвал он, приглушая голос. Мало ли кто мог быть здесь поблизости. – Вера, ты где?

– Я здесь, – услышал он в ответ, и почувствовал огромное облегчение и радость, когда увидел Веру, выходящую из-за дальних деревьев. – Ну что же ты так долго? Я вся изнервничалась тут. Уже собиралась идти тебя искать.

– И хорошо, что не пошла, – сказал Юра. – Ничем не помогла бы. Только на охрану нарвалась бы. И что бы ты им рассказывала?

– Не знаю, – ответила Вера, – я ещё не придумала. На месте нашлась бы, что сказать.

Юра только плечами пожал. Он и восхищался такой отвагой своей подруги, и вместе с тем удивлялся её безрассудству.

– Я же сказал, что всё будет в порядке. Я сдержал слово. Хотя это оказалось нелегко. Пойдём скорее, там Рая будет нас ждать.

– Так чего же мы стоим?! – подпрыгнула Вера. – Что ж ты молчал и главного мне не сказал?! Изверг!

– Да не волнуйся ты так, всё хорошо. Я нашёл Раю. Идём.

Через десять минут они были на месте. Рая уже ждала их. Вера подлезла под огорожей и бросилась в объятия сестры. Обе плакали, не сдерживая слёз, и радовались встрече, как будто не виделись три года, а не три дня.

– Главное, что я нашла тебя, что я знаю, где ты, – говорила Вера. – Теперь я буду приезжать к тебе каждую неделю.

– Ты, главное, будь осторожна, – отвечала Рая. – И береги Юрия. Он у тебя замечательный.

– Хорошо, Раечка, – говорила Вера, смахивая слёзы, которые продолжали мимо воли бежать по щекам. – Я буду беречь и себя, и Юру. Я так тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, сестричка. Ты уже такая взрослая у меня. И такая красивая. Особенно в этом платье и с такой причёской. Совсем на себя не похожа.

– Это я маскировалась, – хихикнула Вера, – чтоб немцы за «свою» принимали. И что ты думаешь? Принимают. Дорогу уступают, приветливо улыбаются.

Вера презрительно скривилась.

– Ты очень смелая, – улыбнулась Рая. – Я горжусь тобой.

Сёстры ещё немного поговорили. Юра стоял чуть поодаль и не мешал им общаться. Рая с Верой условились, что каждое воскресенье в одно и то же время будут встречаться здесь, на этом месте.

Затем они обнялись, попрощались, и Рая вернулась на фабрику. А Вера с Юрой пошли обратно на станцию. Всю дорогу до станции, и в поезде Вера молчала. Юра пытался пару раз с ней заговорить, но Вера отвечала невпопад, и он решил оставить её в покое.

5.

Из задумчивости девушку вывел окрик немецкого офицера. Вера встрепенулась и непонимающе огляделась. Обращались не к ней. Тогда к кому же? Сердце учащённо билось. И вдруг она увидела своего любимого, уводимого двумя немецкими солдатами. Вера охнула и закрыла рот рукой, сдерживая крик, готовый уже вырваться из её груди. Что же произошло? Как разоблачили Юру?!

Она хотела встать и пойти вслед за ними, что-то наврать, наплести, рискуя быть тоже схваченной. Но ноги не слушались. Вера словно приросла к сиденью. Она в ужасе и панике смотрела на Юру. А он, перехватив её взгляд, едва заметно покачал головой, как бы говоря ей: «Не надо». Вера поняла, что он просил её не выдавать себя. Но разве она могла сидеть и смотреть, как её любимого уводят на расстрел?!

Вера поднялась, чтобы последовать за Юрой, но у неё закружилась голова, перед глазами всё поплыло, и она снова опустилась на сиденье.

– Что с вами? – спросил один из пассажиров, сидевших напротив. – Вам плохо?

– Да, мне плохо, – пробормотала Вера в ответ.

– Вы очень бледны, – сказал мужчина. – Дайте кто-нибудь воды, – обратился он к пассажирам. – Здесь молодой фройляйн сделалось плохо.

Вокруг засуетились люди. Кто-то поднёс воды, кто-то пытался открыть окно в душном вагоне. Шум и суета привлекли внимание солдат. Один из них подошёл сюда и поинтересовался, в чём дело.

– Одной молодой фройляйн стало нехорошо, – ответил всё тот же мужчина. – Она сделалась бледной, как полотно, и чуть не потеряла сознание.

– Куда вам ехать? – спросил офицер.

– До Берлина, – ответила Вера еле слышно. В ушах шумело, голоса раздавались откуда-то издалека. Вера пыталась взять себя в руки и прийти в себя, она старалась побороть головокружение и вялость.

В это время поезд остановился на очередной станции. И тут вдруг раздались крики второго солдата, который всё это время оставался с Юрой, а затем автоматная очередь. Вера вскрикнула от ужаса и потеряла сознание.

Через некоторое время Веру привели в чувство. Она очнулась, лёжа на сиденьях, а вокруг неё толпились люди. Сознание медленно возвращалось к ней, вырывая из темноты. Вера попыталась подняться, но её удержали за плечи и сказали по-немецки:

– Не вставайте. Полежите ещё немного.

Вера вмиг оценила ситуацию. Сознание полностью вернулось. Итак, она была среди врагов, которые всё ещё принимали её за «свою» и всячески сейчас сочувствовали и старались помочь. Слава богу, она себя не выдала, находясь в обмороке. Но что произошло на станции? Почему стреляли? И где Юра? Неужто его убили? Как же ей узнать? Не могла же она просто спросить, что с ним.

– Разрешите, я сяду, – сказала Вера тихим, но твёрдым голосом. – Мне уже гораздо лучше.

Ей помогли принять вертикальное положение. Вера осторожно огляделась. Поезд двигался. Немецких солдат не было видно. Юры – тоже. Вера выждала ещё минут пять и спросила:

– Что случилось?

– Вы лишились чувств, – ответила ей соседка. – Вы так побледнели, что все подумали, будто вы умерли.

«Вот дура! – подумала Вера. – Типун тебе на твой немецкий язык!»

А вслух сказала:

– Просто у меня сердце слабое, со мной такое иногда случается, особенно когда жарко или душно.

Это было первое, что пришло на ум сообразительной Вере.

– А кто стрелял? – спросила она осторожно. – Или это мне почудилось, когда я была в обмороке?

– Нет, вам не послышалось, – ответила словоохотливая немка. – Действительно, стреляли. В того парня, которого арестовали. Ну, он ещё ехал рядом с нами. Помните? Так вот, когда вам сделалось плохо, один из офицеров отвлёкся сюда. А тот, видимо, воспользовался удобным случаем, и сбежал от второго солдата. Но офицер успел выстрелить…

«Ну?! … И что дальше? – хотела спросить Вера. – Что было дальше? Он попал?»

Но вслух она не могла такого спросить. Это могло вызвать подозрения. Поэтому Вера приняла как можно более равнодушный вид и отвернулась в окно, чтобы скрыть волнение и раздражение на болтливую немку, которая умолкла на полуслове так же внезапно, как и начала разговор минуту назад.

«Да, его могли, конечно, застрелить, – думала Вера, – но, главное, он попытался сбежать. Так что есть надежда, пусть самая призрачная, самая мизерная, но всё же есть. Надежда на то, что Юра спасся».

Теперь оставалось только ждать и молить бога, чтобы Юра остался жив.

6.

Вера не помнила, как добралась до дома. Она ужасно устала за этот день. А волнения и переживания просто выбили её из сил. Еле дотащив ноги до кровати, она упала на постель, прямо как была, одетая.

Близился вечер. Подходило время ужина. Вера оставалась в кровати. Она так и лежала, ни на минуту не сомкнув глаз, и всё ждала. Уже начинало смеркаться. С каждым часом надежда таяла, как дым.

Вскоре совсем стемнело. Юра так и не вернулся. Что же теперь будет? Вера заплакала. Она уткнулась лицом в подушку и в отчаянии кусала её, проклиная фашистов, войну, Германию. Вера плакала от бессилия что-либо изменить. Ей так хотелось что-нибудь сделать сейчас, убить, задушить, растерзать кого-нибудь, собственноручно расстрелять всех немецких офицеров и солдат за то, что они разлучили её с Юрой, отомстить им всем за смерть любимого. И рука не дрогнула бы, и совесть не мучила бы. Сколько горя и страданий они уже принесли людям!

В комнату вошла Ханна, полячка, жившая в комнате вместе с Верой. Увидев истерику девушки, она сказала:

– Почему ты плачешь, Верочка? Ты поссорилась со своим Юрием?

– Нет, Ханна, всё намного хуже, – ответила сквозь слёзы Вера по-польски. – Его убили. Нет больше моего Юрочки!

– Как так, убили?! – удивилась Ханна. – Что ты такое говоришь, Верочка? Уж не заболела ли ты? Я только что с ним говорила во дворе. Он просит тебя выйти к нему.

Вера подскочила на кровати. Она смотрела на Ханну и пыталась осознать то, что сейчас услышала.

– Ты ничего не путаешь? – спросила она недоверчиво. – Это точно был Юра?

Хана улыбнулась в ответ. Вера вытерла лицо от слёз, поправила растрепавшиеся волосы и выскочила на улицу, угодив сразу же в объятия своего Юрия, живого и невредимого. Вера жарко целовала и обнимала его, будто боялась, что завтра уже не сможет этого сделать. Целовала так, словно провожала мужа на фронт; как в последний раз. Юра подхватил её на руки и понёс к сараю. Там был склад сена. Вера не возражала и не сопротивлялась, а только крепче обняла любимого за шею и прижалась к нему.

В эту ночь Вера впервые узнала ласки мужчины, молодого, малоопытного, но такого нежного и любящего. От дневных переживаний, от горя и от радости встречи все чувства перемешались в душе девушки. Вера почти не почувствовала боли. От любви и от счастья снова кружилась голова. Эта ночь была незабываема для них двоих.

Позже, уже глубоко за полночь, переведя дыхание, влюблённые и счастливые, они лежали в сене и смотрели на звёзды сквозь прореху в крыше сарая. Вера положила голову на грудь Юры и слушала его сердце. Оно часто отбивало удары, как бы повторяя: «Я живой. Я здесь».

– Ты всё-таки спасся, – прошептала Вера.

– А как же?! – ответил Юра и погладил её по плечу. – Разве я мог расстаться с тобой?

– Но как? – Вера всё ещё не верила своему счастью.

– Я и сам не понял. Всё случилось так быстро. В тот момент, когда второй фриц отошёл от нас, а поезд должен был вот-вот тронуться, я понял, что это, вернее всего, мой последний шанс. И в тот момент, когда двери стали закрываться, я просто выпрыгнул наружу. Двери закрылись прямо перед носом у фрица, а тот стал кричать и палить из автомата. Затем я услышал, что сорвали стоп-кран. Поезд остановился, и я залез под вагон, ухватился руками и ногами за перекладины и висел так до самого Берлина. А те двое выскочили из вагона и помчались меня искать. Я слышал, как они пробежали в двух шагах от меня. Если бы я надумал просто от них сбежать, то они непременно догнали бы меня. А я решил спрятаться и уехать подальше от них. Я подумал так: пока они поднимут тревогу, я буду уже в безопасности.

Вера слушала Юру, широко раскрыв глаза, и с приоткрытым от волнения ртом. Перед глазами возникали картины, как Юру обнаруживают и убивают, или как у него во время движения поезда срываются руки, и он попадает под колёса. Вера закрыла лицо руками.

– Ты чего? – улыбнулся Юра. – Ведь всё обошлось. Просто в следующий раз надо быть внимательнее.

– Что?! – Вера села. – Какой следующий раз?! Ни за что! Ты больше не поедешь со мной.

– Вера, … – начал, было, Юра, но Вера была категорична.

– Нет, Юрочка, нет! Даже и не думай.

– Но как я отпущу тебя одну?

– Я – другое дело, – возразила Вера. – Ты видел, немцы принимают меня за «свою». Даже в разговоре со мной они не заметили подвоха. Одной мне будет намного спокойнее. А с тобой я всё время буду беспокоиться, что тебя снова разоблачат.

Юра пытался возражать, объяснить, что вдвоём будет лучше, но спорить было бесполезно. Вера наотрез отказывалась, чтобы Юра ездил с ней.

– Пойми, – говорила она ему, – я даже теперь боюсь, что эти фрицы ворвутся сейчас сюда и схватят тебя.

– Вот дурёха, – улыбнулся Юра и прижал Веру к груди. – Как же они меня найдут?

– Я не знаю. Я просто боюсь, – сказала Вера и тяжело вздохнула. – Ты, пожалуйста, вообще никуда не выходи. Ладно?

Юра тихо засмеялся и ещё крепче обнял свою любимую.

– Смешная ты у меня.

В сене было так тепло, словно в тёплой постели. Несмотря на то, что стоял конец осени, здесь было хорошо и уютно. Но перед рассветом опустился холод и даже лёгкий иней, и молодые люди нехотя разошлись по своим комнатам, уставшие и счастливые: Юра на мужскую половину, Вера – на женскую.

7.

Теперь Вера каждое воскресенье ездила навещать сестру. Каждый раз она делала причёску по немецкой моде, одевалась в приличную одежду, подаренную ей Кристой, брала у хозяйки велосипед и ехала до станции. Там оставляла велосипед где-нибудь неподалёку и садилась в поезд, каждый раз рискуя быть пойманной.

Часам к пяти Вера возвращалась обратно. Её встречал Юра, и они вдвоём уходили на весь вечер погулять, или прятались где-нибудь во дворе, подальше от всех и проводили время только вдвоём, наедине.

Целыми днями за работой мысли Веры были с Юрой и с сестрой. Когда она помогала на кухне, то ухитрялась припасти немного продуктов, чтобы потом отвезти Рае. Бывало, чистит картофель или другие овощи, и пока кухарка отвернётся, бросит пару штук за окошко. Потом выйдет, подберёт. Так за неделю с десяток и насобирает, а то и больше. Иногда её мучила совесть. Ведь фрау Миллер очень доверяла Верочке, настолько, что даже иногда отдавала ей продуктовые карточки. Вера шла в магазин и отоваривала карточки – получала хлеб, масло, консервы, сахар и крупы. У фрау Миллер было много карточек – за погибшего мужа и за сына Петера, который продолжал воевать.

Однажды Вера открылась фрау Миллер, куда она ездит по выходным. Это вышло случайно, и Вера испугалась, что хозяйка запретит ей. Но фрау Миллер не только разрешила ей навещать сестру, но и стала давать немного хлеба для Раи.

– Я знаю, как кормят пленных, – сказала она, передавая Вере полбуханки тёмного хлеба. – Хуже, чем свиней.

Вера была безгранично благодарна хозяйке за доброту и понимание. Она была счастлива, что сможет хоть немного подкормить свою голодающую старшую сестру. Людей на фабрике и правда содержали в жутких условиях. Спали они в бараках, грязных и сырых. Мылись холодной водой. Ели похлёбку на воде и плесневелый хлеб.

Поэтому, когда приезжала Вера и привозила продукты, Рая в первую очередь съедала хлеб, весь до последней крошки. Ведь если бы она несла хлеб с собой в барак, ей пришлось бы тогда с кем-нибудь делиться. А она не могла себе этого позволить. Рая всегда была слаба здоровьем, а здесь, в этих скотских условиях, она и вовсе ослабла. Тяжёлый труд истощил её силы.

– Верочка, что бы я без тебя делала? – говорила Рая, откусывая пахучий мягкий хлеб. – Ты буквально спасаешь меня от голода и смерти. Здесь очень часто болеют из-за истощения и слабости, и многие умирают. Нас здесь никто не лечит.

– Ничего, я тебе ещё луковицу постараюсь раздобыть, – говорила Вера. – Витамины будешь есть, от простуды.

– Ох, как вкусно, – вздыхала Рая, снова откусывая хлеб. – А ты будешь? Возьми кусочек.

– Нет, ты что, – возразила Вера. – Я, слава богу, не голодаю. Да, не жируем, сама помнишь. Но хлеб и вкусный свежий суп едим каждый день. Так что доедай, это всё тебе.

В следующий раз Вера, как и обещала, привезла пару луковиц.

– На вот, одну ешь прямо сейчас, с хлебом, – сказала Вера, – а вторую съешь среди недели.

– Как тебе это удалось? – удивлялась Рая.

– Да очень просто, – улыбнулась Вера в ответ. – Попросила у хозяйки, и всё.

– И всё? – переспросила Рая. – И она вот так просто взяла и дала?

– А что тут удивительного?

– Война ведь. Продуктов не хватает.

– Не переживай, – ответила Вера. – У ней хватает. Урожай хороший этой осенью собрали. Да и карточек у неё сила силенная. Так что не волнуйся за неё. К тому же фрау Миллер добрая. Она очень тебе сочувствует и жалеет, что тебя у неё забрали.

– Спасибо ей, – сказала Рая. – Передай, что я помню её, и каждый день благодарю за еду и за доброту. Другая на её месте вообще не позволила бы тебе ездить ко мне, а она ещё и продукты даёт.

Рая немного воспрянула духом, здоровье её тоже немного улучшилось.

8.

Так прошла зима, снова наступила весна. Уже полгода Вера каждое воскресенье ездила навещать сестру, которая продолжала работать на ткацкой фабрике.

– Скоро совсем потеплеет, – говорила Рая, – станет немного легче. У нас очень холодно и сыро в бараках. И в цехах тоже.

– Да, сестричка, потерпи, – Вера обняла её за плечи. – Совсем немного осталось. Скоро войне конец.

– Откуда ты это взяла? – удивилась Рая. – Кто тебе сказал?

– Юра сказал, – простодушно ответила Вера. – Уже третий год воюем. Пора уже разбить фашистов!

Рая горько улыбнулась:

– Ты знаешь, иногда мне кажется, что это не закончится никогда. В начале войны мы тоже говорили, что за пару месяцев прогоним фашистов с наших земель. Но война идёт уже так давно, что я не помню, как это – жить в мирное время. Былое спокойствие уже так далеко, как будто было во сне. Порой такое отчаяние накатывает, сил никаких не хватает. Кажется, что вот здесь и помрёшь, и не дождёшься победы.

– Эй, ты чего, Рая? – встрепенулась Вера. – Ты это брось, такие речи говорить! Мы обязательно дождёмся победы и поедем домой. Все вместе. Ясно?! И мы с Юрой сразу поженимся.

Вера запнулась и покраснела. Рая обрадовано подпрыгнула на месте.

– Что, Юра позвал тебя замуж?

– Да. – Вера потупила взгляд и смущённо улыбнулась. – Он сказал, что, когда война кончится, мы вернёмся домой и сразу же распишемся.

– Ой, Верочка, как я за тебя рада!

Рая светилась от радости за сестру.

– Ты знаешь, – сказала она, загадочно улыбаясь, – а у меня тоже есть для тебя новость.

– Какая? – Вера с любопытством посмотрела на сестру.

Рая с минуту помолчала.

– Я здесь познакомилась с одним парнем. Он очень симпатичный и добрый. Нам интересно вместе. И, по-моему, у нас с ним роман.

Теперь, в свою очередь, покраснела Рая. Вера широко раскрыла глаза:

– Что, правда? Ну, ты даёшь, сестричка! Вот это молодец! А как его зовут? Откуда он, тоже из Чугуева?

– Его зовут Владислав, – ответила Рая. – Он чех. Но говорит немного по-русски. Я его учу русским словам, а он меня – чешским. Это совсем не сложно, наши языки похожи. Владислав живёт недалеко от Праги, столицы Чехословакии.

– Раечка, милая, как я рада за тебя, – сказала Вера и поцеловала сестру в щёку. Затем она скрутила из пальцев дулю, смачно поцеловала её и направила в сторону города:

– На вот тебе, фашист проклятый! Хрен ты нас одолеешь! Мы везде выживем, пройдём, проползём. И ничего ты с нами не сделаешь, потому что мы хотим жить. Правда, Раечка?

Она повернулась к сестре. Глаза её горели диким блеском. На губах была победоносная улыбка.

– Ой, Рая, а знаешь, что? – Вера прищёлкнула языком. – А мы, когда вернёмся домой, сыграем сразу две свадьбы! Ну, как, ты согласна?

– Ладно, угомонись, – улыбалась Рая. – Время покажет.

– Ой, ну что ты такая чопорная? Разве ты не рада? У меня есть жених, у тебя есть жених. Дело ясное – будут свадьбы.

Рая вздохнула.

– Девчонка ты ещё совсем.

9.

На следующий день фрау Миллер попросила Веру сходить в магазин. Она дала ей дюжину карточек – половину на хлеб, остальные на масло и сахар.

Вера отправилась в магазин. Идя по улице и сжимая в руках карточки, она думала о том, что было бы неплохо отвезти Рае больше продуктов. Ведь теперь с ней Владислав, он будет защищать Раечку и опекать, и она сможет сварить им картошку или свежий суп.

«И хлеба надо бы побольше», – подумала Вера.

Она уже подходила к магазину. Решение пришло мгновенно, как вспышка молнии. Не помня себя от волнения, Вера перебрала в руках карточки, вытащила одну, хлебную, и сунула её за пазуху. В следующую секунду она уже открывала дверь магазина. Ещё через секунду она пожалела о своём поступке. Но было уже поздно. Не могла же она в магазине, среди людей, доставать из-за пазухи украденную карточку. Поймай её кто-то на воровстве, Вере грозил бы концлагерь.

Идя обратно с продуктами, Вера мучилась угрызениями совести. Фрау Миллер так доверяет ей, так хорошо к ней относится.

«Впрочем, – решила Вера, – Раечка тоже не по доброй воле голодает на этих каторжных работах. В конце концов, не убудет с хозяйки. Всего одна буханка хлеба».

Фрау Миллер и правда ничего не заметила. Вера с облегчением вздохнула. Но теперь надо было как-то отоварить карточку. Вера решила, что, когда хозяйка в следующий раз пошлёт её в магазин, она использует и свою карточку.

В воскресенье Вера, как обычно, навестила сестру. Ещё издали она увидела, что Рая не одна. Поначалу Вера забеспокоилась, кто это мог быть возле Раи. Но потом она догадалась.

«Наверняка, это Раечкин молодой человек», – подумала Вера и оказалась права. Рая действительно привела с собой Владислава, чтобы познакомить с сестрой. Он оказался приятным, высоким, симпатичным мужчиной лет двадцати пяти. Между ним и Верой сразу установились тёплые дружеские отношения.

– Раечка много рассказывала о вас, Вера, – сказал Владислав на ломаном русском. – Она сказала, что вы спасли её от голодной смерти здесь, на фабрике. Разрешите поблагодарить вас, Верочка. Я восхищаюсь вашей смелостью. Ведь вы каждый раз рискуете своей жизнью.

– О, это пустяки, – махнула рукой Вера. – Я уже привыкла и не вижу никакой опасности. Главное, чтобы документы не спросили. Но мне это не грозит. Говорят, я похожа на немок – не отличить.

– Да, вы действительно очень похожи на немку. Я сначала так и подумал, когда вас увидел. Простите.

Владислав засмеялся. Вера тоже улыбнулась.

– Вы очень добрый и весёлый, – сказала она. – Берегите нашу Раю. У неё слабое здоровье. Зато она среди нас самая умная. И вообще, она очень умная и образованная.

– Вера, замолчи, – шикнула на неё Рая. – Ты что, с ума сошла? Что ты такое говоришь?

– Раечка, не волнуйся, – сказал Владислав. – Я согласен с твоей сестрой. И очень уважаю её за это. Она так о тебе беспокоится. Не волнуйтесь, Вера, я буду оберегать нашу с вами Раечку. Она мне так же дорога, как и вам.

Вскоре свидание окончилось. Время, как всегда, пролетело незаметно. Вере было пора возвращаться.

10.

К концу следующей недели фрау Миллер опять отправила Веру в магазин. Она дала девушке восемь карточек – по две на каждую категорию товаров.

Выйдя за ворота, Вера достала из кармана свою карточку и добавила к остальным. В магазине всё прошло гладко. Правда, Вере всё время казалось, что на неё все очень пристально смотрят, в чём-то подозревают. Она нервничала и постоянно оглядывалась по сторонам. Не зря говорят, что на вору и шапка горит. Вера забрала все продукты, включая и лишнюю буханку хлеба, и вышла из магазина. Всё, теперь оставалось незаметно пронести свою добычу мимо глаз хозяйки. Тут Вера заранее договорилась с Юрой: он должен был встретить её, когда она войдёт во двор, и незаметно взять у неё буханку хлеба.

Всё так и случилось. Но именно в тот момент, когда Вера передавала Юре хлеб, в окно на втором этаже выглянула хозяйка и всё увидела. Выйди она двумя секундами позже, и всё прошло бы гладко. Но случилось то, что случилось.

Она позвала из окна:

– Верочка, поднимись ко мне.

Вера встрепенулась, как испуганная птичка, и глянула наверх, откуда раздался голос. Увидев лицо хозяйки, она поняла, что та обо всём догадалась. Такой грандиозный план рухнул в одночасье. Было не столько страшно, сколько обидно и досадно. Вера забрала обратно хлеб из рук Юры и пошла к хозяйке.

– Ты уже вернулась из магазина? – спросила фрау Миллер, когда Вера вошла к ней в комнату.

– Да, только что, – подтвердила Вера. Она никак не могла унять волнение. Коленки дрожали, на спине выступил пот.

– Ты помнишь, сколько карточек я тебе дала сегодня? – спросила хозяйка, глядя Вере прямо в глаза.

У Веры мелькнула мысль соврать, что было девять карточек. Но она тут же её отбросила. Если хозяйка и вправду всё увидела и поняла, то к воровству ещё добавится и ложь. Нет, Вера не могла настолько оскорбить фрау Миллер.

– Восемь, – ответила она и опустила глаза.

– Правильно, – сказала фрау Миллер.

Вере показалось, что голос её немного смягчился. Хотя, это могло ей только показаться. С минуту женщина молчала. Она размышляла. Вера подняла на неё виноватый взгляд и снова опустила глаза.

– Положи, пожалуйста, продукты на стол, – сказала хозяйка.

«Ну, всё, – подумала Вера, – сейчас она пересчитает хлеб и окончательно убедится, что я воровка. А потом останется только позвать полицаев. И пиши, пропала».

Вера сделала, как велела фрау Миллер, и положила все продукты на стол. Хозяйка ещё с минуту помолчала. Казалось, она принимает какое-то решение. Вера стояла и ждала приговора. И тут случилось то, чего Вера никак не ожидала. Фрау Миллер взяла со стола буханку хлеба и передала её Вере в руки.

– Это для твоей сестры, – сказала она. – А теперь можешь идти. Там на кухне нужна помощь.

Вера не могла поверить в то, что сейчас произошло. Она стояла с отвисшей челюстью и смотрела на хозяйку, пытаясь угадать, шутит та или и вправду не собирается её наказывать.

– Ну, что ты стоишь, как вкопанная? – сказала фрау Миллер. – Иди, занимайся делами. А в воскресенье, как обычно, поедешь навестить сестру и отвезёшь ей хлеб. Ты же ведь так и хотела, правда?

Вера шагнула навстречу хозяйке.

– Спасибо вам, фрау Миллер, – сказала она со слезами на глазах. – И простите меня, пожалуйста. Я не…

– Успокойся, Верочка. Не надо объяснять. Я всё понимаю. А теперь иди.

Вера опустила голову и пошла к выходу. Так паршиво она себя ещё никогда не чувствовала. Когда она обманывала других немцев и фашистов, обводила вокруг пальца полицаев, тогда она чувствовала лёгкое волнение и кураж, а ещё гордость, что провела врагов. Но сейчас была иная ситуация. Она обманула человека порядочного и сострадающего, справедливого и доброго, и не важно, какой нации. А главное, она растоптала доверие хозяйки. Минутная слабость стоила Вере доброго отношения. И от этого было очень досадно, обидно и стыдно.

Перед дверью Вера снова обернулась и сказала:

– Я хотела помочь сестре. Она голодает. Простите меня.

– Всё сложно, да. Я понимаю, – ответила фрау Миллер, вздохнув. – Ступай, Верочка.

Вера вышла.

«Лучше бы отругала, накричала, наказала, – думала она, идя в свою комнату и вытирая слёзы с глаз. – Всё ж было бы не так гадко, как сейчас. Я получила бы тогда по заслугам. А так…»

Вера постоянно теперь чувствовала свою вину, хотя фрау Миллер никогда и не вспоминала о случившемся, и не стала хуже относиться к Вере. Всё осталось по-прежнему. Правда, с тех пор хозяйка больше не доверяла ей карточки. Вот это, пожалуй, единственное, что поменялось. Но и этого было достаточно, чтобы Вера помнила о своём поступке и стыдилась его.

Рае она ни словом не обмолвилась об этом происшествии. А то ещё, чего доброго, та не захотела бы больше брать продукты от фрау Миллер. А уж самой Вере досталось бы от сестры.

11.

Наступило лето 1944-го года. Уже почти два года Вера была в Германии, не видела мать и сестру, не знала даже, живы ли они. Вера очень тосковала. Временами её охватывал страх, что она может никогда больше не увидеть своих родных.

– Скоро день рождения Шурочки, – сказала она Рае, когда они сидели на тёплой траве фабричного двора, обнесённого сеткой и колючей проволокой.

– Да, наша Шурочка совсем взрослая, – задумчиво произнесла Рая. – В этом году ей исполняется двадцать один год. А помнишь, ещё совсем недавно мы были маленькими девчонками, бегали на нашей любимой Широкой улице с целой ватагой детворы? С утра до вечера улица звенела от веселья, криков и беготни. Какие это были дивные времена.

– Да, конечно, помню. Хоть я и была самой младшей, а всё равно помню каждую мелочь, каждый забавный случай и происшествие. Больше всех доставалось от мамы Шуре, из нас троих она чаще всех встревала в какие-то истории. Помнишь, как она вместе с мальчишками дразнила быка?

– Да, что-то припоминаю, – сказала Рая.

– А я всё так хорошо помню, как будто это было только вчера, – засмеялась Вера. – Я ведь тоже была там, правда за забором, и всё видела. Сейчас, через столько лет это вызывает весёлый смех, а тогда я здорово испугалась. Да и Шурку бык чуть не угробил. Мальчишки дразнили быка, а Шура с ними наравне:

«Бугай – бугай, му-у.

Крест на лбу.

Калачики-ножки

Пошли по дорожке.»

Они кричат, регочут, а бык мычит, рога на них направляет. А Шура, чтобы показать, какая она смелая, и что она ровня пацанам, подобралась к быку ближе всех – дразнит его, рожи корчит. Тут бык как рванёт, и выдернул цепь из земли. И погнался за детворой. Мальчишки врассыпную, а он за Шурой. Они перемахнули через забор, а Шура не успела. Бык её на рога и поднял. Это же хорошо, что всё обошлось, что не порвал её и не покалечил. Пару ссадин и синяков только оставил. Так и швырнул её через забор. Мы тогда маме ничего не сказали, а то она бы Шурке задала трёпку.

– Да, зато другой случай мама ещё долго вспоминала Шуре, – сказала Рая. – Помнишь историю с яблоками?

– Нет, – Вера напрягла память, – что-то не припоминаю.

– Ты, наверное, тогда ещё маленькая была, и просто забыла. Шуре самой тогда было лет восемь. Помнишь ту громадную яблоню, что росла на соседней улице? Мы всё время паслись возле неё, когда яблоки поспевали. Брали камни и швыряли их в самую гущу. Главное потом, успеть своё яблоко схватить, когда упадёт. Вот Шура наша выбрала булыжник покрупнее да потяжелее, чтобы яблоко самое большое сбить, дождалась своей очереди, да как зашвырнёт его вверх. А сама вместе с остальными, раз – и наклонилась носом в землю, чтобы добычу свою не прозевать. Ждёт, а яблоко всё не падает. Зато каменюка упал, да на голову соседскому малышу лет четырёх. Это же хорошо ещё, что не убила. Но голову развалила. Ребёнок кричит, голова вся в крови. Выбежала его мать,чуть в обморок не упала, когда увидела. А Шурка – за своё ничего, и бежать. Забежала куда-то, и не видел никто. Соседка за малыша своего орущего, да к нам домой, к маме. Кричит, ругается, дитё орёт, кровью обливается. В общем, караул. Если бы Шура тогда попалась маме на глаза, не миновать ей расправы и наказания. А так она вернулась уже к ночи, бледная, перепуганная. Мама к тому времени уже поостыла, и ругать сильно не стала. Какой уже смысл?

Вера смеялась от души. Она как представила себе эту картину, так и покатилась от хохота.

– Да, Шура наша весёлая, – сказала она.

– Иногда даже чересчур, – подтвердила Рая.

– Зато есть, что вспомнить. Разве это не весело?

Вера замолчала. Она вспоминала свою родину. Она видела сейчас Широкую улицу, их узенький переулочек – в детстве он казался большим и просторным. Осенью там всегда стояла огромная лужа. Вера вспомнила их дворик, поросший сливами и яблонями, их дом и милую хатёнку. Вера закрыла глаза и почувствовала запах дома, такой родной и зовущий. Там всегда тепло и уютно. Немного тесновато, но так хорошо, что даже кружится голова. Там всегда ждут, всегда утешат и защитят. Дома всё по-другому, как-то всё по-особенному. И запахи, и звуки, и даже зелень деревьев и травы другая, не такая, как везде, не такая как здесь. И птицы поют иначе, и небо другое, и солнце светит ярче и греет ласковее.

Вера глубоко вздохнула. Тоска сковала грудь, сжала горло.

– Я хочу домой, Рая, – сказала она. – Домой, к маме. И чтоб было, как раньше.

– Как раньше уже не будет, – вздохнула Рая. – Даже если мы когда-нибудь и вернёмся домой. Всё изменилось. Да и где он, наш дом? Может, и нет его, разбомбили вместе с остальными.

– Нет, не говори так, – прервала её Вера. – Я буду думать, что наш дом уцелел, стоит на месте. А в нём мама и Шура, ждут нас.

Рая ничего не ответила. Не хотела спорить.

Сёстры не знали, что Харьков и Чугуев освободили ещё год назад, и что их родной дом чудом уцелел от бомбёжек, в числе нескольких других домов. Основная же часть Осиновки была полностью или частично разрушена. Ведь там, сёстры знали, была передовая линия фронта, бои велись почти без перерывов. Люди, освобождённые вместе с городом, возвращались в свои жилища, или туда, где раньше стояли их дома. Женщины, дети и старики постепенно, сообща, своими силами ремонтировали и отстраивали заново дома, чтоб было, куда вернуться с войны их уцелевшим мужьям, отцам, братьям и сёстрам.

Тяжело приходилось людям, но у них уже было главное – свобода. Свобода, которой так не хватало Вере с Юрой, Рае с Владиславом и сотням тысяч других пленных, которые продолжали работать, голодать и умирать в чужой ненавистной стране.

12.

Вера никак не могла успокоиться. Беспокойство и тревога, сковавшие её, не отпускали всю неделю. И, приехав в следующий выходной на свидание к сестре, Вера поняла, почему ей было так тревожно и не по себе все эти дни.

Придя на привычное место, она не встретила там Раю. Подождав около часа, Вера решила разведать обстановку и выяснить, что случилось с Раей, почему она не пришла.

«Неужели её выследили? – думала Вера, пробираясь к баракам. – Но тогда об этом знал бы Владислав. Он должен был прийти и сообщить мне. А может, Раечка заболела, и Владислав сейчас возле неё? Тогда я тем более должна их найти!»

Вера свободно и беспрепятственно шла по территории фабрики. Она удивилась, что никто не встретился ей на пути: ни пленные, ни надзиратели. Проходя мимо какого-то цеха, через открытые ворота она увидела, что внутри пусто.

«Странно, – подумала Вера, – ведь у них не бывало выходных».

Её тревога усилилась. Но, когда Вера вошла в барак, она испугалась ещё сильнее – он был тоже пуст. И второй барак, и третий. Вся фабрика была безлюдна. Ни немцев, ни пленных.

Что произошло? Где все? И где теперь искать Раю?

Вера вернулась на задний двор фабрики, откуда пришла, и выбралась на дорогу. Она прошла до главного входа, в надежде что-нибудь разузнать. Но кругом царило давящее безмолвие. Ни души вокруг. На воротах фабрики висели замки. Вера была в растерянности. Она не знала, что делать.

В километре от ткацкой фабрики начиналось какое-то селение, крайние дома были хорошо видны отсюда. Вера решила сходить туда. Возможно, она найдёт кого-то, кто знает, куда все подевались с фабрики. Ещё не дойдя до села, Вера встретила старика, местного жителя. Он ей рассказал, что фабрику вывезли и эвакуировали подальше от Берлина. А куда именно, никто не знает.

Вера была в отчаянии. Надежда найти Раю только что окончательно разбилась. Что же делать? Вера заламывала руки и кусала губы, растерянно озираясь по сторонам. Как же ей сейчас было необходимо увидеть сестру, услышать её голос, родной голос, чтобы успокоить растревоженную душу, унять тоску и холод пустоты и безысходности. Как страшно и одиноко было сейчас Вере – одной в этой чужой земле, в целом мире.

Вера подскочила, как ужаленная, и побежала прочь отсюда, подальше от этих мест, на станцию, чтобы поскорее добраться до дома фрау Миллер. Там спокойнее, там знакомые добрые лица, там Юра.

Вера бежала со всех ног, подгоняемая страхом и паникой, которая охватила её. Она задыхалась, сердце выскакивало из разгорячённой груди, каждый вдох причинял боль, а она всё продолжала бежать. Вот, наконец, показалась станция. Вера немного сбавила темп. Ноги уже почти не слушались и от долгого бега подгибались, как ватные. Голова была, словно в тумане.

Вера почти не помнила, как добралась домой. Очнулась уже у себя в комнате.

– Что с тобой вчера было? – спросил Юра на следующий день, когда вызвал её из дома на минутное свидание. – Промчалась, выпучив глаза, ни слова не сказала.

– Юра, родненький, беда, – заплакала Вера. – Фабрику, где работала Раечка, эвакуировали. И никто не знает, куда.

Вера уткнулась лицом в плечо любимого и плакала.

– Да, дела, – протянул Юра и обнял Веру за плечи.

Дальше – хуже. Вера совсем затосковала. Она постоянно думала о сестре, и эти мысли причиняли ей страдания. Как теперь бедная Раечка справится без Веры, без её помощи и поддержки? Правда, у неё теперь есть Владислав, и это немного успокаивало Веру. Но всё равно, ведь никто уже не будет подкармливать Раю, привозить ей свежий хлеб.

Как такое могло произойти? Почему вывезли фабрику и всех пленных? Зачем это было надо? А может?.. Нет! Вера гнала прочь страшные мысли о концлагере.

«Нет! Их в самом деле эвакуировали, так надо было. И всё, – говорила себе Вера. – А когда кончится война, Рая вместе с Владиславом вернётся домой, живая и невредимая».

Но война длилась ещё целый год, бесконечный, мучительно долгий год. Вера каждый день ждала, что вот-вот наступит победа, придут наши и скажут, что Гитлер разбит, и освободят их. И все будут смеяться и плакать от радости, петь и плясать, обнимать друг друга и кричать: «Ура! Победа!». А потом наши солдаты помогут им с Юрой вернуться домой, так же, как и сотням тысяч остальных пленных, торжественно освободив всех из-под гнёта фашистов.

Так думала Вера, представляя себе победу и освобождение. Но прошло полгода, снова наступила зима. Зима 1945 года. А победы всё не было. Война продолжалась. Надежда и радостное ожидание чуда снова сменились унынием и ощущением безысходности. Вера устала ждать. И вообще, с ней в последнее время происходило что-то странное и непривычное. Настроение менялось, как погода. Вера стала нервная и раздражительная. Она с трудом сдерживала себя, чтоб не наброситься на Юру или на кого-нибудь ещё. А порой ей вообще хотелось кого-нибудь побить – так ей все вокруг опостылели.

В конце зимы Вера узнала причину своего состояния, когда поняла, что беременна. Она в панике прибежала к Юре и закричала:

– Юра, я беременная. Что делать?

– Ух, ты! Ну, даёшь! – улыбнулся Юра в ответ.

– Ты что, дурак?! – возмутилась Вера. – Чему ты радуешься? Что нам теперь делать?

– Как «что делать»? Рожать, конечно, – сказал Юра.

– Но ведь война, – Вера растерялась.

– Ты что, не хочешь родить ребёнка? – спросил Юра. – Или боишься?

– Да нет, не боюсь я, – немного поутихла Вера. – И хочу, конечно. Но ведь война же, – повторила она.

– Ну и что, что война? Так что теперь, детей что ли не рожать? А война скоро кончится.

– Ой, молчи уж,– махнула Вера руками. – Ты так говоришь с тех пор, как мы познакомились, а это уже два с половиной года. Только война вот никак не кончится.

Юра, в свою очередь, тоже махнул рукой и пошёл работать.

Вера осталась наедине со своими мыслями. Что теперь будет? Они в чужой стране, вдали от дома. Война продолжается. Как рожать? Куда? Что делать?!

«Ай, будь что будет, – решила она. – Фрау Миллер добрая, не выгонит. Как-то прокормимся».

Вера успокоилась.

13.

Время шло, с каждым днём приближая окончание войны. Весенний ветер принёс новые вести. Наши армии были уже в Германии и с каждым днём приближались к Берлину. Оставались последние рывки, последние решительные бои на границах Советского Союза и на территории фашистской Германии.

Последний бой – он трудный самый. Неохотно отдавали гитлеровцы нам победу, жестоко бились напоследок, унося тысячи жизней советских солдат и союзников в последние недели войны.

Наступил май, а с ним пришла и долгожданная победа. Но пришла она не так романтично, как себе представляла Вера.

Как-то утром в дом вбежал Юра, нашёл Веру и сказал взволнованно:

– Наши вошли в Берлин. – Его глаза светились радостью. – Слышишь, Вера? Это победа. Понимаешь?

– Ура! – закричала Вера и бросилась на шею любимому.

– Иди, собери свои вещи, только самые необходимые. И скорее. Надо быть готовыми, когда за нами придут.

Вера бросилась в комнату. В дверях она налетела на Ханну, обняла её крепко и закричала по-польски:

– Ханна, победа! Наши в городе! Нас скоро освободят.

Ханна выбежала во двор, там уже все радовались и ликовали.

Вера собрала свои вещи, в основном те, что подарила ей Криста. Она вспомнила о своей подруге-немке и решила увидеться с ней на прощанье. Вера поднялась в комнату девушки и застала её там.

– Криста, я пришла проститься, – сказала Вера, войдя в комнату. – Наши войска вошли в Берлин, и нас скоро освободят.

– Что ж, это хорошо, что вы возвращаетесь к себе домой, – ответила Криста. – Тем более что у тебя скоро будет ребёночек. А ему будет лучше родиться дома, а не на чужбине.

– Криста, ты такая хорошая, – сказала Вера и обняла девушку. – Я очень привязалась к тебе, и к фрау Миллер тоже. Мне будет вас не хватать.

– Мне тебя тоже, – сказала Криста с грустью. – Прощай, моя подруга Вера. Будь счастлива.

– Прощай, подруга Криста. Я тебя люблю. Прощай.

Вера поцеловала Кристу и вышла. Она спустилась во двор, где её уже ждал Юра.

– Ну, где ты так долго? – в нетерпении спросил он.

– Я простилась с Кристой. Ведь мы уже вряд ли когда-нибудь с ней увидимся.

– Нам лучше зайти в дом, – сказал Юра. – На улицах стреляют.

И действительно, выстрелы, крики, грохот бьющегося стекла сливались в общий оглушающий шум, который приближался со всех сторон.

Вдруг ворота распахнулись, и во двор ворвались с десяток солдат. Они разбрелись по двору и по дому. Был слышен звон разбиваемой посуды и грохот переворачиваемой мебели. Вера смотрела, как эти люди с остервенением и рёвом крушили всё вокруг, и не могла поверить глазам своим. Совсем не так она представляла себе воинов-освободителей. Но то, что она увидела в следующую минуту, заставило её содрогнуться. Трое солдат выволокли на улицу кричащую фрау Миллер, которая пыталась отбиваться от них. Тогда один ударил её сапогом в живот, схватил бедную женщину за волосы и продолжил тащить. Посреди двора они остановились, задрали ей юбку, а тот, что ударил её, стал расстёгивать свои штаны.

Вера в ужасе смотрела на происходящее, не в состоянии даже пошевелиться.

– Юра, что они делают?! – спросила она охрипшим голосом. – Что происходит?

– Не знаю, – шёпотом ответил Юра и сжал её руку. – Тихо.

Омерзительная сцена продолжалась. Трое обезумевших солдат по очереди насиловали стонущую и кричащую фрау Миллер.

Вера не могла больше молча наблюдать эту картину. Тошнота подступила к самому горлу. И она закричала:

– Хватит! Отпустите её! Что она вам сделала?

Те трое даже не обернулись на крик Веры. Юра пытался удержать её за руку и умолял:

– Молчи, прошу тебя, молчи.

– Как я могу молчать? – плакала Вера. – Посмотри, что они делают! Прекратите, сволочи, зверьё!

Тут из дома вышел солдат лет сорока и ринулся на Веру. Юра загородил её грудью:

– Только тронь её, и тебе придётся убить нас обоих, советских граждан, – сказал он, стиснув зубы.

Солдат отступил и сказал в ответ:

– Скажи своей бабе, чтоб попридержала язык, и не бросалась резкими словами. Мы – солдаты, мы прошли войну. Мы умирали каждый день. Мы взяли Берлин и принесли вам победу и свободу. И теперь заслуживаем небольшую награду и отдых. Ты так не считаешь, парень?

Он смотрел налитыми кровью глазами на Юру.

– Но она же вам ничего не сделала, – говорила Вера сквозь слёзы. – Она так хорошо к нам относилась.

– Хорошо, говоришь, относилась? – он снова наступил на них. – А ты была в соседних домах? Нет? А я был. Я только что оттуда. И знаешь, что я видел там, где хозяева были не такими добрыми и хорошими? Они расстреляли твоих земляков. Вот так-то. А те, наверное, так же, как и ты, сидели и ждали свободы. Они не дожили часа до своего освобождения. А ты говоришь, ничего не сделала. Её мужчины убивали на войне твоих братьев! И те солдаты, – он указал в сторону троих насильников, – они видели всё это, они сами умирали много раз. Они видели такое, от чего долго ещё не смогут спокойно спать по ночам.

– Пожалуйста, – плакала Вера, – не убивайте её. Она всего лишь женщина. К тому же добрая.

Солдат грубо рассмеялся, задрав голову.

– Вот и хорошо, послужит доброму делу. Наши солдатики давно уже баб не видели. Да и ей невредно будет мужика русского отведать. А? Как думаешь, парень? – И он похлопал Юру по плечу. – Небось, давно уже не было мужика-то хорошего у вашей фрау?

– Эй, здесь ещё одна! – послышались крики из дома. – Молоденькая.

Вера услышала крики Кристы. Она закрыла уши руками. Юра схватил Веру за руку и потащил её прочь отсюда.

– Бежим скорее, – говорил он. – Мы им ничем не сможем помочь. Если повезёт, то выживут. И помалкивай больше. Ты их видела? У них нет ни погон, ни нашивок. Это штрафбатовцы. А они страшнее диких зверей.

Вера плакала навзрыд. У неё перед глазами стояла эта жуткая сцена: посреди разгромленного разорённого двора трое насилуют фрау Миллер, а перед домом четверо склонились над кричащей полураздетой Кристой.

Вера остановилась, чтоб перевести дыхание. От ужаса и мерзости происходящего тошнота усилилась. Веру вырвало. Она присела, чтобы отдохнуть. Юра присел рядом. Вокруг царил хаос. Кругом бегали люди: как солдаты, так и освобождённые пленные. Они крушили витрины лавок и магазинов, вытаскивали на улицу продавцов и избивали их. Солдаты грабили винные магазины, напивались в хлам и валялись прямо посреди улиц. Другие грабили продуктовые и ювелирные лавки.

Мародёрство и беспорядки продолжались ещё два дня. А потом в Берлин вошли штабы, и офицеры навели порядок. Самых разбушевавшихся и неспокойных расстреляли прямо на улицах, и в течение нескольких часов в завоёванной столице гитлеровской Германии установились тишина и порядок. Теперь за мародёрство и преступления расстреливали без суда.

Затем вблизи центрального вокзала был разбит лагерь для освобождённых пленных. Такие лагеря организовывались во всех городах Германии – так называемые лагеря для перемещённых лиц. Здесь, прежде чем отправить освобождённых людей домой, сначала тщательно проверяли и выясняли, и даже в отдельных случаях проводили расследование, что на самом деле здесь делал тот или иной человек, когда и как попал сюда, чем был занят всё это время. Не был ли он шпионом или предателем.

В передвижных лагерях люди задерживались на целые недели, а то и месяцы. Живя в этом лагере, Вера с Юрой стали свидетелями многих убийств и потасовок с летальным исходом между бывшими пленными, которые награбили золота и ценных вещей, и здесь не поделили между собой добычу. И вместо отправки домой остались лежать в чужой земле, так глупо и нелепо умерев уже после окончания войны.

У Веры тоже было немного ценных вещей. Но они представляли ценность только для Веры, так как предназначались её будущему ребёнку. В первые дни, когда всё вокруг крушилось и грабилось, Вера с Юрой случайно набрели на магазин с детскими товарами. Тут Вера не смогла пройти мимо. Она нашла здесь симпатичную коляску и нагрузила её детской одеждой. Это были несколько комбинезонов и ярких комплектов. Ещё пара погремушек дополнила её «добычу». Вера была удовлетворена. И теперь берегла своё богатство, как самое дорогое, что у неё было.

Почти месяц пришлось ждать Вере с Юрой, пока дойдёт до них очередь, и они предстанут перед комиссарами.

– Что в коляске? – строго спросил офицер.

– Здесь мои вещи и немного детских, – ответила Вера и опустила глаза.

Офицер опустил взгляд на Верин заметно округлившийся животик и спросил:

– Паспорта были?

– Нет, – ответил Юра. – Когда нас сюда угнали, мне только исполнилось шестнадцать, и ей тоже, – он указал на Веру.

Офицер задал ещё несколько вопросов и затем отпустил их, выписав пропуск. Наконец, Вера и Юра были свободны.

Глава 12.

1.

В начале июня 1945 года Вера ступила на родную землю. Проехав Польшу и пол-Украины, поезд остановился в Киеве. Здесь надо было пересесть на Харьковский поезд, а там уже рукой подать до дома. С каждым днём Вера приближалась к родному краю. От волнения сердце начинало биться чаще, голову бросало в жар, холодело в животе. Что она увидит дома? И как встретит её родной Чугуев: радостными новостями или горестными известиями?

Вера сидела на киевском вокзале. Вокруг было очень шумно, сновали туда-сюда люди, толкались и налетали друг на друга. Каждый хотел поскорее попасть домой. Это пришёл из Германии очередной поезд с освобождёнными.

Вера спокойно сидела посреди царящего хаоса, сжимая одной рукой ручку коляски с вещами, а другой – пропуск, выписанный комиссаром. Снующие мимо люди и толкотня ничуть не донимали Веру. Ведь это были земляки, такие же свободные, как и она сама. Вера находилась сейчас в состоянии тупого счастья, лёгкого опьянения свободой. Она впервые за три года находилась среди своих, слышала родную речь и не боялась, что её могут арестовать или разоблачить. Непривычно было – не бояться и не опасаться. Вера и позабыла вовсе, как это – дышать свободно, полной грудью.

В мегафон приятный женский голос объявлял прибытие и отбытие поездов, произнося объявления на родном языке. Вера заслушивалась и грелась в знакомых, милых сердцу звуках. В один момент всё отошло в прошлое: и война, и близость гибели, и страх, и неволя, и чужбина. Всё казалось теперь сном, страшным, долгим сном, от которого она, наконец, пробудилась.

Вера вздохнула с облегчением.

«Теперь бы скорее до дома добраться, – подумала она. – Да Раечка поскорее бы возвращалась».

Вернулся Юра. Он узнал, на какую платформу надо было идти, и теперь пришёл забрать Веру с вещами. Они стали с трудом пробираться среди людей.

Наконец, они достигли цели. Через некоторое время подали Харьковский поезд. И тут начался сущий кошмар. Люди устроили давку и толкотню, пытаясь раньше других попасть внутрь вагонов и занять сидячие места. Со всех сторон кричали и визжали. Юра яростно работал руками и локтями, пытаясь, с одной стороны, защитить беременную Веру от грубой давки, и с другой стороны, подтолкнуть её к дверям вагона. Наконец, ему это удалось, и Вера с трудом поднялась по ступенькам, а Юра подал ей коляску.

– Иди, занимай места! – кричал ей Юра.

– Нет, только с тобой! – кричала в ответ Вера, вытаращив глаза от страха потерять из вида Юру.

Она с ужасом заметила, что его начали оттеснять от входа.

– Да, пустите вы! Там моя жена! – заорал Юра прямо в ухо чересчур активному пассажиру, который локтями оттеснял его в бок. На секунду тот замешкался, и Юра протолпился обратно и вскочил по ступенькам в вагон.

Вера с облегчением вздохнула.

Они успели также занять два сидячих места. Это была несказанная удача. Людей набился полный вагон. Никто не хотел лишний день провести в ожидании следующего поезда. Все стремились как можно быстрее попасть домой. И неважно, сидя удобно или стоя в душном вагоне почти двенадцать часов.

2.

Ранним утром следующего дня Вера с Юрой были уже в Харькове. Там они пересели на Чугуевский поезд, и уже через час сошли на чугуевском вокзале.

Вера была словно во сне. Она видела родные места и не могла поверить, что она снова здесь. Сердце стучало в груди от волнения, голова ничего не соображала. Ей хотелось обойти весь Чугуев, все знакомые и незнакомые места, чтобы убедиться – она, наконец, дома. Но это будет позже. Сейчас – скорее к себе домой, в родной переулок. Домой!

Вера сжала руку Юры и несмело шагнула вперёд.

– Нам туда, направо? – спросил Юра.

Вера молча закивала. Юра взял её за руку и твёрдо зашагал по улице, второй рукой толкая перед собой детскую коляску. Вера семенила рядом, поддерживая свободной рукой свой живот.

Пройдя до конца привокзальную улицу, прямо с неё, никуда не сворачивая, они вошли в узкий переулок Добролюбова. Вера выдернула свою руку из Юриной и остановилась. Юра оглянулся.

– Ну, чего ты? – ласково спросил он. – Идём.

Вера никак не могла решиться. Она видела вокруг полуразрушенные дома, которые кое-как отстраивались. Некоторые были разрушены полностью и не подлежали ремонту. Вера боялась увидеть подобную картину и в своём дворе.

Наконец, она решилась. Тихо, на самых носочках, почти не дыша, она прошла соседские дворы и подошла к родному забору. Между слив и яблонь стоял целый и невредимый дом, а в глубине двора виднелась хатёнка. Вера глазам своим не могла поверить. Всё было на месте, так же, как и до войны.

– Юра, иди скорее сюда, – позвала она, улыбаясь сквозь слёзы.

Вера открыла калитку и вошла во двор. Здесь она остановилась, залюбовавшись родными видами. В этот момент из дома вышла молодая женщина и прошла в хатёнку. Вера не узнала её. Сердце оборвалось. Неужели их дом заняли чужие люди? И где тогда мама с Шурой?

Через минуту всё та же молодая женщина вышла из хатёнки и направилась обратно в дом. Сейчас Вера смогла хорошо её разглядеть. Она узнала сестру.

– Шура! – крикнула Вера и бросилась навстречу.

Шура секунду всматривалась, а потом с криком радости побежала навстречу Вере. Сёстры обнялись, задыхаясь от счастья. Они кружились, обнимая и целуя друг друга, и наперебой выкрикивая слова радости и благодарности: «Жива, слава богу, жива!»

На шум и крики из дома вышла Лиза. Вера повернулась в её сторону и остановилась. Господи, как же давно она не видела свою мать. Как изменилась и состарилась та за годы разлуки. Но её глаза, мамины глаза, потускневшие и посуровевшие за нелёгкую, полную горестей и испытаний, жизнь, оставались такими же тёплыми и любящими, как и прежде.

Лиза протянула руки навстречу возвратившейся дочери, подбородок её дрожал, глаза наполнились слезами. Вера бросилась в объятия матери. Она целовала родные натруженные руки, омывая их горячими слезами, она плакала у матери на груди, вдыхая родной запах, который помнила все эти годы, и ни с каким другим не могла спутать – мамин запах. Вера была дома.

– Верочка, кто это с тобой? – спросила Лиза, немного успокоившись.

– Ой, совсем забыла, – сказала Вера и повернулась в сторону Юры. Шура тоже посмотрела на парня.

Удручённый вид Юры, стоявшего за двором, с детской коляской в руках, позабавил девушек и развеселил. Они прыснули от смеха. Юра даже немного обиделся. Мало того, что о нём вообще позабыли, так теперь, вместо того, чтобы позвать его в дом, над ним ещё и смеются.

– Идите сюда, молодой человек, – позвала Лиза, с укоризной глянув на дочерей. – Заходите во двор.

Юра несмело и неуклюже зашёл во двор, гремя коляской. Сёстры вообще покатились со смеху.

– Не обращайте на них внимания, – сказала Лиза, обнимая его рукой за плечо. – У них временное помешательство. Пойдёмте в дом. Как вас зовут? Откуда вы?

– Меня зовут Юра, я из Курска, – ответил Юра, заходя следом за Лизой в дом.

Вера с Шурой просмеялись, успокоились и тоже прошли в дом.

– Познакомьтесь, это Юра, – сказала Вера, улыбаясь, – мой муж и отец моего будущего ребёнка.

Она положила руки себе на живот и погладила его. Только тут Шура обратила внимание на круглый упругий животик своей сестры.

– Ура, – воскликнула она, – у нас будет ребёнок! Я стану тётей.

Сёстры радовались, как дети. Мать накрывала на стол.

– У меня есть борщ, вчера вечером сварила, – говорила она, выставляя на стол миски и ложки. – И немного хлеба. Сегодня же надо пойти вас записать, чтоб на вас карточки стали давать. А тебе, Юра, работа найдётся. У нас, сам понимаешь, мужиков шибко не хватает. Бабы, хоть и могут заменить мужика на работе, да не на всякой. Вы у нас на вес золота.

Всё случилось, как и говорила Лиза. Работы было хоть отбавляй – и по строительству, и на вокзале – выбирай, какую хочешь. И карточек продуктовых добавили, когда Юра поступил на работу.

Вера с Шурой не могли наговориться. По вечерам Вера рассказывала сестре и матери, что произошло с ними за эти долгие три года: как они приехали в Германию, как чуть не попали в концлагерь в первый же день. Рассказывала о нелёгкой жизни в неволе, а также о доброте и человечности их хозяйки. О том, как через год забрали Раю на фабрику, и как потом Вера целый год ездила к ней повидаться и возила понемногу продуктов; как потом фабрику эвакуировали, и Вера утратила связь с Раей.

– Ну, ничего, ты же говорила, что Раечка была уже не одна, с ней был тот парень – чех, – пыталась успокоить всех Лиза. – Он обязательно защитит Раечку. И они тоже вернутся домой. Обязательно вернутся. Вы же ведь тоже не сразу приехали, а через целый месяц. Может, они уже в пути.

Но прошёл ещё месяц, а Рая не возвращалась.

– Это ничего, – упорно говорила Лиза. – Пройдёт ещё немного времени, и Раечка объявится. Обязательно объявится. Я знаю, что она жива, и едет домой.

3.

Стояла середина лета 1945 года. С полей войны возвращались домой солдаты. Они шли по двое – по трое, иногда поодиночке, а иногда ехали целыми компаниями: шумно, весело, по пути расходясь и разъезжаясь каждый в свою сторону, по своим городам и сёлам, и давали друг другу обещания обязательно встретиться, хотя бы раз в году на праздник Победы.

Одна такая шумная весёлая компания молодых солдат, проезжая через Чугуев, вышла на станции на перекур. Поезд стоял не более пяти минут. От компании отделился один парень и подошёл к молодой женщине, торгующей на перроне свежими овощами. Парень хотел купить ароматных домашних помидор. Глянув на молодую торговку, он был сражён её красотой. Иссиня-чёрные волосы её были заплетены в толстую косу и уложены на голове короной. Глубокие голубые глаза под чёрными бровями, как два озера, манили и влекли – в них можно было утонуть. Молочную белизну её нежной кожи оттеняли яркие, плотно сжатые губы. Над верхней губой просвечивал лёгкий нежный пушок. А на шее легли несколько коротких завитков, выбившихся из причёски.

– Как вас зовут? – спросил молодой солдат, как завороженный, глядя на неё.

– Нюра, – ответила женщина.

– Скажите, Нюра, вы замужем? – молодой человек едва справлялся с волнением.

– А вам какое дело? – гордо ответила Нюра. – Кажется, ваш поезд отправляется.

При этих словах она улыбнулась краешком рта, взяла в руки свою корзину и пошла по платформе в направлении выхода.

Солдат, не мешкая ни секунды, вскочил в вагон, сгрёб свои вещи, наскоро попрощался с товарищами и уже на ходу выпрыгнул на перрон под крики и ругательства вагоновожатого. К счастью, он не расшибся и ничего себе не сломал, и тут же устремился за Нюрой. Он догнал её уже на улице.

– Нюра, погодите, – крикнул он, догоняя, – я помогу вам. Давайте корзину. Далеко идти?

Парень удивлялся своей такой смелости. Обычно с женщинами он был робок, в особенности с красивыми. Но эта женщина была необычайно красива. Она магическим образом действовала на молодого солдата. Это была Нюра Пахоменко.

– Меня зовут Леонид, – сказал он. – Я сам из Полтавы. Вот, возвращался домой, и решил немного задержаться. Скажите всё же, Нюра, у вас есть муж?

– Нет, – ответила Нюра.

– Именно на такой ответ я и надеялся, – улыбнулся Леонид.

– Не понимаю, на что вы вообще надеялись, – усмехнулась строптивая Нюра и вздёрнула подбородок.

Дойдя до дома, Нюра остановилась и повернулась к своему провожатому:

– Всё, мы пришли. Вернее, я пришла. Спасибо вам, что помогли. Всего доброго.

– Вот те на, – протянул Леонид. – А как же наше хвалёное хлебосольство и гостеприимство? Неужели не накормите солдата?

– Не наглейте, Леонид, – улыбнулась Нюра. – Сначала проводить вызвались, теперь пообедать, а дальше что? Переночевать попроситесь?

Лёня пожал плечами.

– Ладно, проходите, – сказала Нюра. – Негоже человеку в еде отказывать. Но после обеда вы сразу уйдёте.

– Да, да, непременно, – заверил её Леонид и вздохнул полной грудью.

Он был готов на всё, только бы остаться рядом с этой необыкновенной женщиной, любоваться ею, прикасаться к её нежной коже, вдыхать её запах. Если поманит – Лёня пойдёт за ней и в огонь, и в воду, и на виселицу, и под пули. Если прогонит – будет целовать её ноги и умолять, чтобы простила. В один миг жизнь его перевернулась. Теперь для него в целом мире не существовало никого, кроме неё.

Нюра хлопотала на кухне, а Леонид в комнате развлекал её сыновей. Мальчишки сразу прониклись интересом к солдату. Они рассматривали его форму, расспрашивали про войну и с интересом слушали его рассказы о кровопролитных боях, о бомбёжках, о танках и вражеских самолётах, особенно маленький Славик, который от удивления даже ротик приоткрыл.

– Дяденька, – позвал он, – а можно мне вашу шапку померить?

– Глупый, это не шапка, – поправил его Виталик, старший брат, – это пилотка.

– Можно, конечно, – улыбнулся Лёня и надел свою пилотку на голову малыша.

Тот раскраснелся от гордости. В комнату вошла Нюра и поставила на стол тарелки, положила ложки и хлеб. Затем она принесла вареную картошку со шкварками, огурцы и помидоры, зелёный лук и кастрюлю с дымящимся борщом. У Лёни даже голова закружилась от такого богатого угощения, и свело желудок от аромата домашней еды. На войне часто голодали: банка тушёнки да буханка хлеба на четверых – паёк на день.

– А ну, не приставайте к человеку, – погрозила она сыновьям. – Садитесь обедать.

Все четверо уселись за стол. Нюра налила борщ. С хрустом откусывая молодой лук и заедая горячим борщом, дети уплетали обед, стуча ложками о тарелки. Не отставал от них и Леонид. Он ел так, будто месяц до этого не видел еды.

Наевшись, наконец, дети побежали на улицу гулять. Нюра убрала со стола и осталась в кухне мыть посуду. Через четверть часа она вернулась в комнату и увидела спящего Леонида. Он уснул прямо за столом, опустив голову на руку.

Нюра пожалела парня и не стала будить.

«Но завтра ему придётся-таки убраться», – подумала Нюра. Она вышла из дома и направилась в огород. Надо было полить овощи, прополоть, подвязать, окучить – в общем, работы хватало.

Через пару часов Лёня проснулся и вышел во двор. Он подошёл к Нюре, склонившейся над грядками, и сказал:

– Извините меня, что я тут… ну, уснул. Малость разморило после такого царского стола.

– Да ладно, не извиняйся, – повернулась к нему Нюра. – Отдохнул немного?

– Да, да, спасибо, – закивал парень. – Вы не волнуйтесь, я прямо сейчас уйду.

– Да куда ты пойдёшь на ночь глядя? – сказала Нюра. – Вечер вон уже. Переночуешь у нас. Я тебе в летней кухне постелю. А завтра уже и пойдёшь.

– Спасибо вам, Нюра. Вы очень добрая.

Лёня покраснел, а Нюра, казалось, нисколько не смутилась. Влюблённость и волнение молодого парня забавляли её, и не более того.

– Может быть, вам помочь? – спросил Лёня.

– А чего ж не помочь? Помоги, – весело сказала Нюра и распрямила спину, широко при этом раскинув руки. Блузка обтянула её пышные груди, петли на пуговицах натянулись, и одна пуговка расстегнулась, приоткрыв мягкие округлости. Лёня побледнел от волнения, во рту у него пересохло, и он громко сглотнул. А Нюра весело рассмеялась и застегнула блузку.

Вечером за ужином Лёня снова забавлял детей, смешил их, рассказывая весёлые истории и кривляясь, как клоун в цирке. Виталик со Славиком смеялись до икоты. Им было очень интересно с новым знакомым. Они быстро подружились.

На следующий день Нюра попросила Лёню отремонтировать дверь в сарае и починить крышу в доме. Лёня охотно согласился, поскольку вопрос о его уходе откладывался минимум на пару дней. Нюра весь день была рядом: то в огороде работала, то помогала Лёне, то объясняла, что надо сделать. Она замечала, что, когда приближалась к нему, он начинал заметно волноваться: у парня дрожали руки, всё из них валилось, перехватывало дыхание, особенно тогда, когда Нюра, вроде бы невзначай, положит руку ему на плечо, или оголит ноги, заткнув юбку по бокам, чтоб не мешала. А Нюру всё это веселило и умиляло. Иногда она могла нарочно подойти к нему вплотную, когда приносила воды напиться, и не спешила отойти, глядя в его голубые глаза, полные любви и жгучего желания.

На третий день Лёня закончил чинить крышу. Он с ужасом ждал, что Нюра с ним попрощается. Он пытался придумать, как ему здесь ещё задержаться. Он не знал, на что рассчитывать, но знал одно: без этой женщины он жить уже не сможет, она нужна ему как воздух, она прочно вошла в его жизнь, в его сердце и поселилась там навсегда, стала частью его самого, самой главной, жизненноважной частью.

Он решил, что, если Нюра прогонит его сейчас, то он устроится у кого-нибудь из соседей на работу, чтоб быть рядом с ней, видеться хоть иногда и разговаривать. Только рядом с ней он видел свою жизнь.

А Нюра тем временем сказала:

– Ты хороший работник. Я тут подумала: оставайся до конца лета, поможешь мне по хозяйству, починишь дом, забор – много чего накопилось за годы вдовьей жизни. А я тебе платить буду, как работнику. Ну, что скажешь?

Лёня поверить не мог такому счастью. Ведь ему даже ничего не пришлось придумывать. Нюра сама оставляла его у себя.

– Конечно, я согласен. Только я не за деньги буду у вас работать.

– А за что? – Нюра напряглась, готовая прогнать его сейчас же, допусти он вольность или неуважительное слово в её адрес.

– За то, что я буду у вас работать, вы, Нюра, будете меня кормить и, если вам не трудно, стирать и починять мои вещи. Только и всего.

Нюра успокоилась.

– Договорились, – сказала она и улыбнулась.

4.

Уже неделю Леонид жил у Нюры. Он целыми днями помогал ей, а Нюра, как и обещала, ухаживала за ним, кормила его, обстирывала. В свободное время он общался с сыновьями Нюры. Они очень привязались к Лёне и называли его своим другом.

Нюре нравилось, как он управляется с её мальчишками; да и у них появился старший наставник, мужской пример. А ещё Нюру прельщало внимание Леонида, его любовь и сдерживаемая страсть. Он был просто одержим Нюрой. Ей нравилось такое поклонение, нравилась власть над бедным парнем. Она могла вдруг подойти и с огромной нежностью утереть пот с его лица, наблюдая за его волнением, за тем, как вздувается и пульсирует жилка на его виске и напрягаются мышцы шеи и рук. А в другой раз могла быть нарочито холодной с ним, заставляя ломать голову, чем вызвано её недовольство, что он сделал или сказал не так.

Однажды вечером после ужина Нюра уложила детей спать и вышла во двор подышать свежим воздухом. На ночном небе сияли звёзды, в траве пели сверчки, в воздухе разлился аромат ночных цветов. Ночь окутала Нюру приятной прохладой.

В летней кухне горел свет. Лёня тоже ещё не спал. Нюре стало интересно, что он делает сейчас. Она тихонько подошла к открытой двери. В дверном проёме она увидела Леонида. Он сидел за столом и что-то читал. Из-за жары он снял майку, и Нюра видела сейчас его оголённую загорелую спину, мускулистые руки и шею. Горячая волна окатила её с головы до ног. Нюра облокотилась о дверной косяк и прикрыла на секунду глаза. Как давно она не знала мужских ласк, как давно уже не касались её сильные мужские руки. В голову ударило хмелем, словно от вина. Нюра открыла глаза и шагнула внутрь, пошатываясь от волнения.

Лёня обернулся на шорох и вскочил навстречу Нюре. Она остановилась в дверях, глаза её горели, как у голодной волчицы. Лёня шагнул ей навстречу, но она жестом остановила его. Он остановился, но она не спешила уходить. Тогда он сделал ещё шаг, и ещё.

– Что тебе надо от меня? – спросила Нюра осипшим голосом. – Зачем ты пришёл ко мне, зачем остался?

– Потому что я люблю тебя, Нюра, – ответил он прерывающимся от волнения голосом. – Я полюбил тебя в первую же секунду, как только увидел.

– Но ведь я намного старше тебя, разве ты не видишь? Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, – ответил Лёня.

– Вот видишь, я на восемь лет старше. Я старая для тебя.

– Не говори так. Возраст не имеет никакого значения. Будь ты хоть на двадцать лет старше, я любил бы тебя не меньше, Нюра, ты прекрасна. Я не мыслю себе жизни без тебя. Если ты прогонишь меня, я не смогу уйти, потому что моё сердце живёт только рядом с тобой. В разлуке с тобой я умру.

– Тогда иди ко мне, и целуй меня, – сказала Нюра, закрывая глаза. – Целуй меня жарко, слышишь, целуй так, как никогда ещё в своей жизни никого не целовал.

Он подхватил её на руки и отнёс на постель. Всё его тело дрожало от едва сдерживаемого желания. Он страстно целовал, она жарко обнимала. Звёздное небо качалось, словно колыбель.

На следующую ночь она опять пришла. И в следующую тоже. Она спешила к нему, сжигаемая нетерпением, а он уже от самого утра ждал ночи, томясь в ожидании, сгорая от любви и желания. Лёне казалось, что она тоже полюбила его.

Но он поторопился с выводами, потому что совсем не знал эту женщину. На четвёртый вечер Нюра не пришла. Лёня всю ночь прождал, ни на секунду глаза не прикрыл, боясь пропустить её приход. Но она так и не пришла.

Наутро, разбитый и измученный пустым ожиданием, он вышел во двор и увидел Нюру. Она готовила завтрак. Лёня подошёл и хотел заговорить, но она перебила его, позвав сыновей.

– Смотрите, мальчишки, кто пришёл, – сказала она детям, прибежавшим на её зов. – Ваш любимый друг, дядя Лёня. А ну-ка, спросите его, какие истории он вам сегодня приготовил.

Лёня понял, что разговора не получится. Весь день потом он пытался заговорить с Нюрой, но всё напрасно. Каждый раз она находила какое-нибудь дело или ещё какой-то предлог, чтобы прервать его. Вечером Лёня ждал, что она придёт, и всё будет как прежде. Но Нюры снова не было. Тогда Лёня вышел во двор и направился к дому. Он хотел поговорить, узнать, что случилось. Он взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь была заперта. У Лёни внутри всё оборвалось. Что произошло? Почему Нюра заперлась от него? Почему не приходит к нему больше и не хочет даже объяснить?

Лёня вернулся в свою комнату. Он опять долго не мог уснуть и твёрдо решил завтра всё выяснить. Всё следующее утро он присматривался к Нюре, но не заметил в её поведении ничего необычного. Она была, как всегда, приветлива и внимательна. Ничем не выказывала обиду или что-то в этом роде. Лёня ничего не понимал. Что он сделал не так? И что вообще творится в голове этой непростой, невероятно красивой и такой родной и желанной женщины?

После обеда, когда дети убежали на улицу гулять, Лёня подошёл к Нюре, развешивающей на верёвки постиранное бельё, и сказал:

– Так больше продолжаться не может. Скажи мне, что происходит?

– А ничего не происходит, – спокойно ответила Нюра.

– Значит, ты придёшь сегодня? – загорелся Лёня.

– Нет, не приду, – по-прежнему спокойно ответила Нюра. Она продолжала развешивать вещи. Лёня опешил. Он вообще ничего не понимал.

– Как не придёшь? Почему? – допытывался он.

– А ты сам не понимаешь?

– Нет, не понимаю, – ответил Лёня, повышая голос. Ему совсем не нравилось, какой оборот принимает дело. Он думал, что завоевал эту женщину, а сейчас она ускользала от него.

– Да потому, что ни к чему всё это, – сказала Нюра и повернулась к нему спиной.

Лёня терял терпение. Он взял её за плечи и развернул к себе лицом. Нюра не вырывалась. Она просто холодно посмотрела ему в глаза и сказала:

– Незачем больше нам с тобой видеться, Лёня. Зря всё это. Ты мальчик ещё совсем. А я взрослая женщина. Ну какая из нас пара? И что люди вокруг скажут?

Лёня побледнел и отпустил её. Это был удар, такого он не ожидал.

– Значит, тебе важнее, что скажут люди, чем моя любовь? Значит, я для тебя всего лишь мальчик? Взяла, поиграла, а теперь я не нужен? Ну, ты и…

– Кто? Ну, кто я? Скажи. Ну! Говори же! – крикнула Нюра и оттолкнула его. – Что ты молчишь? Скажи! Кто я?

Лёня посмотрел на неё и ничего не ответил. Тогда Нюра крикнула в сердцах:

– Как ты мне надоел со своей любовью! Уходи! Проваливай! Я видеть тебя не могу!

Лёня смотрел на неё, как на незнакомку. Он не понимал перемены, произошедшей в любимой. Её слова больно жгли его. И ничего сделать он не мог.

– Дура ты, – только и сказал он, отвернулся и пошёл в свою комнату.

Он невыносимо страдал, но не видел иного выхода, кроме как уйти. И чем быстрее, тем лучше. Поэтому прямо сейчас собрал свои немногочисленные вещи, надел форму и вышел во двор. Он не мог решить, стоит ли ему попрощаться, или просто уйти. Но понял, что не сможет уйти, не повидав её на прощанье ещё хоть раз.

Он нашёл Нюру в доме за шитьём. Она сидела, склонившись над детскими вещами, и тихонько напевала. С минуту он смотрел на неё, на самое дорогое существо, которое причинило ему уже столько боли и страданий. А потом вспомнил их ночи любви, и голова пошла кругом. Господи, как же он сможет уйти, как сможет жить без неё? Но и остаться тоже не мог, потому что был не нужен ей. Он сделал над собой усилие и произнёс:

– Нюра, я ухожу. Прощай.

Нюра подняла на него своё прекрасное лицо. На щеках блестели следы от слёз. Она отложила в сторону шитьё, встала и подошла к Лёне. Обняла его и прижалась, вся дрожа.

– Не надо уходить, – сказала она, – останься.

– Нюра, что с тобой? Ещё полчаса назад ты кричала, что не любишь меня и гнала от себя. – Лёня делал над собой огромное усилие, чтобы не бросить вещи и не сжать в объятиях свою возлюбленную, такую странную, и такую желанную.

– Всё, что я говорила тебе, не правда. Ты нужен мне. Ну, что же ты не обнимаешь меня? – Нюра посмотрела ему в глаза.

– Нужен, говоришь? – сказал Лёня. – Тогда что это было?

– Не знаю. Нашло что-то. Прости меня.

Нюра снова прижалась к нему. Она обволакивала его собою, словно туманом, обвивала шею руками и запускала пальцы в волосы, зачаровывала своими ясными, как озёра, глазами. Она приблизилась к его губам,обдавая горячим дыханием:

– Прости меня, мой мальчик, – шептала она, касаясь его губ.

Лёня чувствовал, что теряет контроль, что ещё мгновение, и он сдастся. Но боль и унижение, испытанные им недавно, ещё не забылись. Лёня надеялся хоть немного приручить эту взбалмошную женщину и утвердить остатки своего достоинства. Поэтому он не ответил на поцелуи и сказал:

– Хорошо, я не уйду сейчас. Но мне надо подумать какое-то время. Отпусти меня, я пойду к себе.

Нюра разжала руки, и Лёня вышел из дома. Он вернулся в свою комнату. Он ругал себя за то, что ушёл сейчас от неё. Ему хотелось прямо сейчас вернуться к ней, упасть на колени и осыпать поцелуями всё её тело. Но он сдерживал свои порывы. Если Нюра не увидит, что его нужно уважать, то он так и останется для неё навсегда юнцом, мальчишкой. А этого он допустить никак не мог.

Остаток дня Леонид ходил с хмурым и напряжённым лицом. Вечером перед сном вышел во двор проветриться, встряхнуть мысли. Слишком тяжёлые выдались последние два дня. Он облокотился спиной о косяк двери и смотрел в ночь. Через некоторое время он увидел, как дверь дома открылась, и на порог вышла Нюра. Она прошла через двор и оказалась перед ним. Свет из окна падал как раз на неё. Она же видела только очертания Лёни.

– Я пришла к тебе, Лёня, – сказала она и положила руку ему на щёку.

Он уже твёрдо знал, что никуда не уйдёт от этой женщины, что останется с ней, что бы ни случилось, что она победила его. Кровь вскипела в его жилах. Он взял Нюру и притянул к себе, жадно прильнув к её губам. Нюра ответила жарким нетерпеливым поцелуем. Он отстранил её и взглянул в её глаза. Они горели диким огнём. Тогда он схватил руками её блузку и одним рывком разорвал на ней. Полные груди покачивались, вырвавшись наружу. И её это нисколько не смутило. Нюра, полуголая, стояла перед Лёней. Он припал к ней, целуя шею, грудь, и повалил на землю. Прямо здесь, посреди двора и овладел ею, резко, грубо. Он до боли сжимал её в своих объятиях, хватал за волосы, чтобы заглянуть ей в лицо, а она только крепче обнимала и целовала его, целиком отдаваясь в его власть.

Когда всё закончилось, Лёня встал с неё, тяжело дыша.

– Прости, если сделал тебе больно, – сказал он, ушёл к себе и закрыл дверь.

Нюра отдышалась, поднялась, поправила на себе разорванную одежду и вернулась в дом.

На следующий день она позвала Лёню перебраться в дом, и он согласился. А через месяц они расписались, и Лёня усыновил Виталика и Славика.

5.

Официально мужем Веры Юра стал лишь здесь, в Чугуеве. В конце лета они расписались, а в сентябре Вера родила дочку Валечку. Дом снова ожил, через столько лет горестей и бед здесь опять был слышен детский голос, снова поселились радость и веселье. Вера была по-настоящему счастлива. Ведь рядом были дорогие люди: любимый муж, маленькая дочь, мама и сестра. Если бы ещё и Рая была здесь, то и не о чем больше было бы мечтать.

Но Рая так и не вернулась. И весточки не подала. Прошло уже почти полгода, как закончилась война. Если бы Рая была жива, то семья об этом уже знала бы. Это – единственное, что омрачало всеобщую радость и счастье в доме. Лиза Суботина сохранила двух дочерей, но не сберегла третью. Война отобрала у неё старшую дочь, и не было покоя матери.

Лиза часто просила Веру, и та пересказывала историю их жизни там, в Германии. Лиза слушала каждый раз как в первый, очень внимательно, не пропуская ни слова. Со временем она уже знала всё наизусть, но, тем не менее, интерес её и потребность в этих разговорах не убавлялись. Для неё Раечка оставалась жива, пусть в историях и рассказах, пусть в прошлом, но всё же она продолжала жить.

Из рассказов матери и сестры Вера узнала, как они сами спаслись и выжили. Узнала про деда Архипа, про то, как он спас и спрятал у себя Лизу с Шурой; как жили они у него, пока наши войска не освободили Харьков в августе 43-го, и как потом вернулись домой, не надеясь найти дом уцелевшим.

– Да, это действительно чудо какое-то, – говорила Вера. – Мы ведь тоже ехали домой, и не знали, было ли куда возвращаться.

Почти сразу же после родин Вера вышла на работу. Маленькую Валечку оставила с матерью своей, а сама стала работать в столовой в центре Чугуева, на раздаче еды. Далеко было на работу ходить, но Вера была привыкшая к трудностям. Она была выносливая, хоть и хрупкая с виду, к тому же смолоду приучена к нелёгкому физическому труду. Через время она и Шурочке помогла туда же устроиться, официанткой, а саму её перевели в буфет при столовой. Работа была нелёгкая, целый день на ногах, зато каждый день сёстры несли что-нибудь из еды домой: то кашу, то картошку, то хлеб. Так что в доме теперь всегда был стол накрыт.

Юра продолжал работать на вокзале, правда, успел уже сменить работу, как ему казалось, на более высокооплачиваемую. Но в результате оказалось, что только больше возни и разговоров, а деньги почти те же. Дома Юра кое-что отремонтировал: подлатал крышу, поправил и местами заменил покосившийся забор, отремонтировал калитку.

Лиза была очень довольна зятем и благодарна.

– Первый раз за столько лет в доме опять появился мужчина, – говорила она, довольно поглядывая на Юрия. – Дому нужен хозяин. Земле нужны мужские руки. Тем более, толковые.

– Спасибо вам, Елизавета Павловна, за добрые слова, – отвечал он, немного сконфуженный похвалой тёщи. – А будущим летом мы с Верой и Валей съездим ко мне домой, в Курск. Матери, может, что помочь надо, да и вообще повидаться, внучку показать. Валечка уже подрастёт немного, можно будет поехать.

– Конечно, Юрочка, поезжайте, – соглашалась Лиза.

6.

Стояла глубокая осень, холодная, дождливая, слякотная, с долгими тёмными вечерами. Время от времени сильные порывы ветра приносили вместе с дождём и первые редкие снежинки. Чувствовалось приближение зимы. Уже ощущалось её холодное дыхание на окнах домов, на почерневшей пожухлой траве, когда ранним утром на ней оставался лёгкий иней, преображая её и наряжая в белёсые сверкающие паутинки. Звёзды на ночном небе потускнели и были уже не такие чёткие и яркие, как летом.

Шура особенно не любила унылую позднюю осень. Она любили весну и лето, снежную красавицу зиму. Любила зимние праздники, зимние гулянья и катания на санях. Любила сейчас ещё больше, чем в детстве, поскольку тогда была одна пара обуви на двоих, а то и на троих. И приходилось сидеть, ждать, когда до тебя очередь дойдёт. Там детвора в снежки играет, с горок катается, а ты жди, пока сестра из школы придёт. Но когда совсем невтерпёж было, обувала галоши на чулки и носки и бежала прямо в галошах. Теперь же у Шуры были свои собственные осенние ботинки и валенки на зиму.

Работала Шура с усердием, полностью отдаваясь работе. Так была приучена, не умела иначе. Всегда со всеми приветливая, отзывчивая, она стала неотъемлемой частью коллектива, уважаемая и любимая всеми. Её круглое улыбающееся лицо дарило окружающим радость и хорошее настроение. Увидев однажды, его трудно уже было забыть – настолько глубоко проникал этот взгляд сияющих улыбкой глаз. Шура улыбалась всем лицом. Так умеют только искренние, открытые люди, без дурной мысли и без камня за пазухой. Об этом часто говорили ей разные люди: и пожилые, умудрённые опытом, старцы, и молодые словоохотливые военные, жадные до женского общества, и потому щедрые на комплименты. На их признания и похвалы Шура только задорно смеялась и отшучивалась, стараясь не обидеть резким отказом.

Но был среди посетителей один, чьи слова заставляли сердце Шурочки биться сильнее. При его приближении она невольно опускала глаза и краснела, не в силах выдавить из себя ни одной вразумительной фразы. Всё её остроумие и находчивость моментально куда-то улетучивались.

Как Шурочка узнала позже, его звали Захар Анфаров. Он появился здесь совсем недавно, перед самым новым годом. Захар служил сверхсрочником, был направлен на службу в Чугуев. Сам он был сибиряк, из Якутии. Выше среднего роста, стройный, статный мужчина двадцати восьми лет, с острым взглядом глубоко посаженных глаз, всегда одетый с иголочки, ухоженный, в гимнастёрке под бушлатом и в галифе, заправленных в начищенные до блеска сапоги – он выгодно выделялся из общей массы посетителей. Не заметить его было просто невозможно. К тому же, его яркую неординарную внешность дополняли личная харизма, общительность и исполнительность. Его слова никогда не расходились с делом. Захар был человек чести, человек дела и хозяин своему слову. В короткое время он завоевал авторитет и уважение, как среди сослуживцев, так и среди населения. Если старшина Захар Анфаров сказал, значит, так и сделает. Если брался за дело – значит, успех гарантирован.

Шура в душе восхищалась им. Но ни разу даже не намекнула ни словом, ни взглядом. Она не терпела бесцеремонного нахальства и беспринципности иных девушек, которые косили глаза, считая себя кокетками, и поджимали губы в жеманных улыбках, показывая таким образом понравившемуся мужчине, что его отметили и выбрали из общей массы. Они, девушки, насмотревшись в клубах фильмов, должно быть, думали, что они бесподобны в роли искусительниц, неловко и неуклюже флиртуя с мужчинами. Но Шуру такое поведение ужасно коробило, заставляя краснеть и мучиться от бесполезного стыда за посторонних людей. Она физически ощущала неестественность и ненатуральность такого поведения. И не любила она, как сама говорила, лезть людям в глаза, навязывать своё общение.

Шура понимала, что, прояви она сейчас немного смелости и заговори с ним – и их знакомство сразу завязалось бы. Но не могла она пересилить себя. Слишком волновал Захар её кровь. С другими, посторонними мужчинами она легко находила общий язык, общалась на разные темы. А здесь как ступор какой срабатывал. Так и проходила она молча, задерживая дыхание, и лишь украдкой поглядывая в его сторону и любуясь милыми сердцу чертами, в то время, как другие девушки болтали с ним, звонко хохотали и, о ужас! – заигрывали с ним. В такие минуты Шура готова была вцепиться в глаза бесстыжим нахалкам и кричать: «Он мой! Мой! Не смейте улыбаться ему!». Но молча глотала обиду и унимала в себе ревность, понимая, что он не принадлежит ей. А, может быть, и вообще не замечает её. Такие мысли были особенно мучительны для Шуры.

Но вот однажды случилось то, о чём Шурочка мечтала только в самых смелых мечтах. В тот момент, когда она собирала со столов посуду, Захар подошёл к ней и заговорил. Услышав его голос, Шура чуть не выронила поднос с посудой, так резко ударила кровь ей в голову. Она повернулась к нему лицом и хотела что-то ответить, но задохнулась, судорожно глотнула воздух и так и осталась стоять, беззвучно шевеля губами.

– Почему вы молчите? – спросил Захар. – Вы не хотите говорить со мной?

– Нет, нет, это просто от неожиданности, – сказала, наконец, Шура срывающимся голосом.

– Как же вас зовут, милая девушка? – повторил свой вопрос Захар. Он тоже волновался, хотя скрывал своё волнение за показной беспечностью и весёлостью.

– Шура, – тихо, почти шёпотом, ответила она.

– Александра, значит. А меня Захар.

«Я знаю», – хотела сказать Шура, но вовремя сдержалась.

Захар говорил что-то ещё, рассказывал Шурочке о своей родине, спрашивал что-то у неё, Шурочка отвечала. Она не помнила и половину из того, что говорил Захар, попросту не слышала – голова её была затуманена от любви и счастья. Вскоре он ушёл, попрощавшись с Шурой до вечера. Шура продолжала стоять на прежнем месте, с полным посуды подносом в руках и смотрела через окно на удаляющуюся фигуру Захара.

Кто-то тронул её за плечо. Шура вздрогнула и опять чуть не выронила поднос. Она обернулась и увидела девчат-официанток. Они улыбались и подмигивали Шуре.

– Ну и ну, вот это да, какого орла наша Шурочка отхватила, – говорила девушка по имени Нина, с доброй завистью глядя на неё. – Вот вам и тихая скромница. Ничего не скажешь. Молодчина.

– Да уж, – поддакивала Галина, – за ним девки табунами ходят, а он, видите, нашу Шурочку выбрал.

Шура очнулась, наконец.

– О чём вы говорите? – спросила она. – Кого я отхватила?

– Ты что, нас разыгрываешь? Или притворяешься? – спросила всё та же Нина. – Он позвал тебя на свидание. Он явно к тебе неровно дышит.

Шура смотрела непонимающе. Увидев её растерянное лицо, Нина поняла волнение подруги и сказала:

– Ты что, ничего не слышала?

– Мало что, – призналась Шура, опустив счастливые и виноватые глаза.

– Ой, горе ты наше, – вздохнула Нина с улыбкой. – Что бы ты без нас делала? Дай сюда поднос, а то ещё и правда выронишь из затёкших рук, и слушай. Захар твой придёт сегодня после работы сюда, чтобы проводить тебя домой.

Нина и остальные девушки наперебой пересказывали Шуре её недавнюю беседу с Захаром, совершенно не стесняясь признаваться в том, что они всё подслушали. Они вообще открыто стояли в дверях кухни во всё время их разговора. Ни Захар, ни Шура никого не замечали. Они были целиком поглощены друг другом.

Вечером, как и обещал, Захар пришёл в столовую, подождал, пока Шура закончила работу, и пошёл её провожать. На следующий день всё повторилось, и через день, и через неделю. Каждый день Захар дважды появлялся в столовой: днём на обед и вечером по окончании работы Шурочки. Вера заканчивала работу позже, но домой приходила раньше сестры. Она спешила к мужу и ребёнку, а Шура с Захаром шли медленно, не спеша и не замечая непогоды и мороза, глубокого снега и скользкого льда зимой.

Через месяц Захар позвал Шуру на танцы. Шурочка разволновалась. Ей очень хотелось пойти на танцы, да ещё с любимым мужчиной. Но она боялась, что мать не отпустит её.

– Я поговорю с твоей матерью и отпрошу тебя у неё, – сказал Захар.

– О, ты не знаешь её, – возразила Шура. – Она у нас очень строгая.

– Значит, мне придётся постараться, – твёрдо ответил Захар.

Вечером, дойдя до Шуриного дома, он не пошёл, как обычно, обратно, а остался за двором подождать, пока Шура вызовет мать к нему. Прошло пару минут. Шура вышла одна и потянула Захара за руку за собой.

– Идём в дом, – сказала она, сильно волнуясь, – там и поговорите. Мою мать зовут Елизавета Павловна.

– Добрый вечер вашей хате, – поздоровался Захар, войдя в дом и снимая шапку на украинский манер. – Будем знакомы, меня зовут Захар Анфаров.

Окинув Захара быстрым взглядом, Лиза сдвинула брови, уголки губ опустились ниже обычного, а на лбу между бровей прорезалась глубокая складка.

– Елизавета Павловна, – Захар нарушил повисшую в воздухе тишину. – Я пригласил вашу дочь Александру на танцы в эти выходные и прошу теперь вашего позволения. Отпустите ли вы её со мною в город на танцы?

Захар отчеканивал каждое слово, словно заученный урок. Лиза ещё сильнее нахмурила брови. Наконец, она сказала:

– А почему я должна отпустить с вами мою дочь? Я вас совершенно не знаю. Зачем вы пригласили её?

Захар не ожидал подобного вопроса, поэтому слегка опешил, но тут же собрался и выпалил громко:

– Потому что я люблю Александру, и она меня тоже. И я собираюсь жениться на ней.

Шура чуть не упала. А Лиза только покачала головой и сказала:

– Ну, с женитьбой – это вы торопитесь. Поглядим ещё. А на танцы, так уж и быть, ступайте. Вы в какой части служите?

Захар назвал номер части и фамилию старшего военного начальника. Затем он поблагодарил Елизавету, простился со всеми и ушёл.

Шура чуть не плакала от счастья. А мать была настроена несколько иначе.

– Он тебе не нужен, – сухо сказала она дочери.

Та широко раскрыла глаза и в недоумении смотрела на мать.

– Что вы такое говорите, мама? Вы же слышали, мы любим друг друга.

– Ну и что же? – тем же тоном ответила Лиза. – Всё одно, не подходит он тебе. Не будешь ты с ним счастлива.

Челюсть у Шуры отвисла. На глазах выступили слёзы.

– Но ведь… – она запнулась. – Как же?..

– Шура, пойми, ведь его за версту видно – франт и гуляка. Очень напоминает вашего отца. А с ним, поверь, я счастья не знала. От таких, как Захар, одни только слёзы. Беги от него, пока не поздно.

– Неправда, он не такой, – упрямо твердила Шура сквозь слёзы обиды, словно ребёнок. – Мой Захар добрый и весёлый. Он любит меня. И мы с ним поженимся. Вы же сами слышали, что он сказал.

Лиза увидела, что переубеждать Шуру было бесполезно.

– Как знаешь, – сказала она. – Тебе решать. Тебе с ним жить. Я не могу запретить тебе. Но знай, я не одобряю твой выбор.

Лиза вернулась к прежнему занятию, от которого десять минут назад её оторвали дочь с женихом – штопанью чулок и носков. Она повернулась к лампе, с чулком в одной руке и толстой длинной иголкой с широким ушком, в которое была продета толстая суровая нить – в другой руке. Шура знала: это означает, что разговор окончен. Продолжать дальше спорить и что-либо доказывать было делом бесполезным. И, хотя Шура получила желаемое разрешение на танцы, на душе у неё было тяжело оттого, что мать не разделила с ней её радости и счастья, а наоборот, была убеждена, что Захар не тот мужчина, что нужен Шурочке.

7.

В этом году весна наступила рано. Уже к концу марта сошёл весь снег. Солнце грело настойчиво и жарко. Под его тёплыми лучами моментально таяли сосульки на крышах домов, и весело журчали ручьи, вприпрыжку и наперегонки стекая по склонам холмов, через улицы и дворы, спеша к реке, словно боялись не догнать её быстрого и бурного течения. А река, вся сплошь покрытая тающими льдинами и пенистыми водоворотами, несла свои холодные тёмные воды, подчиняясь одной ей ведомой силе и вечному круговороту, чтобы слиться, в конце концов, с морем и океаном. На пути своём она орошала поля и луга, когда выходила из берегов, и разливалась на сотни метров вглубь берега, даруя вечное плодородие землям.

Уже заметно удлинился день в сравнении с зимними месяцами. Просыпалась земля, просыпалась природа. Воздух, прозрачный как слеза, звенел свежестью. Ещё холодный, но уже по-весеннему ласковый ветер разносил в воздухе пьянящий запах влажной, отдохнувшей за зиму земли, готовой принять семя и щедро взрастить новые урожаи. Со всех сторон раздавались птичьи голоса, приветствовавшие весну и ласковое солнышко. Дождавшись, наконец, тепла, птицы совьют новые гнёзда и выведут там птенцов, которые, в свою очередь, поступят так же через год, в следующую весну.

От всего этого калейдоскопа запахов и звуков шла кругом голова и закипала кровь в молодых сердцах. Весна, будто наркотик или хмель, одинаково действовала на всех: опьяняла и одурманивала, дарила надежду и счастье, не оставляя равнодушным никого. Общую картину довершали орущие коты, на которых первое весеннее солнышко действовало как полная луна на лунатиков. С безумно горящими глазами и торчащими усами они горланили дурными голосами, пытаясь отвоевать каждый своё место под солнцем, и произвести особое впечатление на имеющихся в округе кошек.

Всё вокруг дышало весной. Расцвела новыми красками и любовь Шурочки и Захара. Теперь, придя вечером в Осиновку, нагулявшись местными улочками или у реки, они ещё долго сидели где-нибудь на лавочке, держась за руки и даря друг другу нежность поцелуев. Бывало, их заставала за посиделками Лиза. Тогда она ругала Шуру и прогоняла её домой, а Захару наказывала оставить её дочь в покое и не приходить более. Но Захар имел слишком волевой характер, чтобы его могли остудить или остановить чьи-либо запреты. Он снова и снова приходил к Шуре, и снова они гуляли, а потом допоздна сидели на скамейке, где-нибудь на соседней улочке. Если и там их находила Шурина мать, то на следующий день они искали новые места.

Приход любви невозможно предугадать, равно как и невозможно остановить поток её. Что бы ни делала Лиза, как бы она ни старалась помешать или разлучить их, Шура с Захаром продолжали встречаться, а летом поженились. Лизе ничего не оставалось, как сдаться. Но своего отношения к Захару она не изменила.

8.

В самом начале весны Юра вместе с бригадой молодых людей уехал на заработки. Вера не хотела отпускать мужа, она верила, что и здесь можно найти достойную работу. Но Юра стоял на своём. Он не хотел горбатиться на тяжёлой работе за гроши. Он обещал устроиться где-нибудь на хорошем месте и высылать каждый месяц деньги, а потом, когда заработает достаточно, вернуться к ней, завести хозяйство, и зажить безбедной счастливой жизнью.

– Но я и теперь счастлива, – возражала Вера. – Мы и так хорошо живём. Чего тебе не хватает?

Она всё ещё надеялась отговорить мужа. На душе у неё было неспокойно. Она списывала это на волнение перед предстоящей разлукой.

В назначенный день Юра уехал. Каждую неделю он писал Вере письма, в которых рассказывал, как они с приятелями доехали, как поселились и устроились на новом месте. Писал о том, как скучает по ней и по дочурке Валечке, как любит их и ждёт возможности скорее вернуться обратно.

Вера писала в ответ, как сильно она его любит, как подрастает Валечка и как его здесь не хватает. Раз в месяц, как и обещал, Юра высылал вместе с очередным письмом немного денег. Это было небольшим подспорьем к имеющемуся заработку Веры.

Лиза с самого начала не одобряла решение дочери отпустить мужа.

– Не нравится мне эта затея, – говорила она Вере. – Не нравится, говорю, ваша затея с дальними долгими странствиями.

– Но что я могла сделать, мама? – отвечала Вера. – Ведь он мужчина. Разве я могла повлиять?

– Мужчина, – усмехнулась Лиза. – Мальчишка он ещё совсем, а не мужчина. – Она покачала головой. – Как угодно, но ты должна была ему помешать. Просто не пустить его, и всё, – настаивала Лиза. – Нельзя мужика далеко и надолго от себя отпускать. Мужику-то уход и присмотр нужен. Как за дитём. Очень быстро они от семьи отвыкают на чужбине. Как бы чего не вышло.

– Ой, мама, ну что вы такое говорите? – весело отвечала Вера. – Он любит меня. И дочку любит. Вот заработает немного денег и вернётся.

Лиза только качала головой.

И будто бы в подтверждение её слов, не пришло письмо в назначенный срок. Вера заволновалась. Но потом успокоила себя. Ведь письмо могло потеряться по дороге, или мало ли что ещё могло произойти.

И действительно, письмо, наконец, пришло, правда, с опозданием почти на неделю. Вера пропустила этот факт мимо внимания. Она была так счастлива получить весточку от мужа, что всё остальное не имело ни малейшего значения. Вера дважды перечитала письмо и, не откладывая ни минуты, написала ответ.

Было начало мая. Подходила первая годовщина Великой Победы. Радость была двойная, поскольку к празднику Победы были отменены продуктовые карточки. Теперь продукты были в свободной продаже, как и прежде, до войны. Люди праздновали и ликовали.

Вера написала об отмене карточек в своём письме к Юре. Он, наверняка, уже знал об этом важном событии, но Вера хотела лично поделиться радостью с любимым.

Следующее письмо от Юры пришло только в июне. Вера вся извелась в ожидании. Уже не знала, что и думать. Тревога и предчувствие холодом сковали душу. Вера гнала прочь дурные мысли, уговаривала себя потерпеть и спокойно подождать. И, когда письмо всё же пришло, радости Веры не было пределов. Вместе с письмом в конверте было немного денег, меньше, чем обычно. Но Юра писал, что он поменял работу и теперь ожидает лучшие заработки. И правда, Вера глянула на конверт – обратный адрес был другой.

Вера тут же написала ответ и отправила его по новому адресу. Прошло две недели. Вера написала ещё одно письмо. Прошло ещё две недели, и пришёл, наконец, конверт от Юры. Вера не открыла, разорвала его и выхватила короткое письмо. С замиранием сердца она читала строки, написанные знакомым крупным почерком, пытаясь отыскать там слова любви и тоски по ней. Но Юра достаточно сдержанно и сухо написал, что много работы, что устаёт и некогда даже отдохнуть толком, не то что письма часто писать.

Вера опустилась на стул. Она ещё раз быстро перечитала письмо, больше походившее на записку. Даже намёка не было на ласковое слово или выражение любви. Вера прикрыла глаза. Из-под опущенных ресниц покатились две крупные слезы по её бледным худым щекам. Так захотелось, чтобы он был сейчас рядом, обнял её и сказал, что все её предчувствия – это глупости, что он по-прежнему любит её и скоро вернётся к ней навсегда. Но его рядом не было.

«Ох, не надо было его отпускать!»

Стало страшно одиноко и холодно, несмотря на то, что стояла середина лета.

Вера решила вызвать мужа обратно, срочно, и как можно быстрее. На секунду она воспрянула духом, утёрла слёзы и написала Юре письмо, в котором просила, умоляла и требовала неотложно приехать домой. Она не стала указывать никакой причины, полагая, что так он скорее соберётся ехать. Она запечатала письмо, отнесла его на почту. Но её не покидало ощущение, что всё это уже бесполезно, что она опоздала и упустила что-то важное, причём, не сейчас, а ещё раньше – тогда, когда не сумела удержать его дома, а дала уехать от них.

И всё же Веру не оставляла надежда. Она продолжала надеяться, что ещё не всё потеряно, что ещё не поздно.

«Вот пусть только приедет домой, – думала Вера, – и я его уже никуда от себя не отпущу. Пусть только приедет, хоть на денёк. И всё. Больше он уже никуда от меня не уедет. Костьми лягу, а не отпущу».

Каждый день она выходила за калитку, выглядывала в окна, надеясь увидеть его. Уходя утром на работу, она представляла, что вот сейчас встретит его на улице идущим со станции. Потом целый день на работе она мыслями была дома. Ей казалось, что вот именно сегодня он вернётся, поэтому после смены спешила сломя голову домой, но, кроме матери и дочки, никого там не заставала.

Вера жила в томительном и неспокойном, нервном ожидании. Но Юра не только не ехал, он и писем больше не писал.

Подходил к концу август. Вера всё ещё надеялась. Она каждую неделю писала письма с одним только вопросом: «Что случилось? Жив ли?» и с одной мольбой: «Приезжай скорее!»

Наступил сентябрь. Письма так и не было. Вера вся измучилась в неведении, в переживаниях и догадках. Она исхудала и осунулась. Написав очередное письмо, она отнесла его перед работой на почту. Почтальонша Ира окликнула её уже на выходе.

– Вера, постой-ка, – крикнула она вдогонку.

Вера вернулась.

– Тут тебе конверт, – тихо сказала Ира, а потом добавила: – и не один.

Она протянула пачку конвертов. Вера обрадовано бросилась к письмам, но тут же отпрянула и выронила их из дрожащих рук. Она узнала на них свой собственный почерк. Почти все её последние письма вернулись обратно.

Вера закрыла лицо руками.

9.

«Что случилось? Может, убили? – думала Вера весь день, раскладывая еду по тарелкам и незаметно смахивая слёзы, которые текли без остановки из покрасневших опухших глаз. – Ведь такое происходит сплошь и рядом. Может, не поделили чего с напарниками, или из-за денег».

Но затаившиеся в глубине души беспокойство и предчувствие всё больше лишали покоя.

В конце сентября отпраздновали Валечке первый год. И почти сразу же Вера собралась в дорогу. Она взяла с собой годовалую дочурку и уехала в Курск, к родителям Юры.

– Не могу я так больше, – говорила она сестре. – Измучилась я. Мысли дурацкие лезут в голову, ночами почти не сплю. Издёргалась вся. Поеду в Курск, может, хоть родители что-нибудь знают.

– Правильно, поезжай, – соглашалась Шура. – Пусть заодно и на вас с Валечкой посмотрят, какая внучка у них.

Вера приехала в Курск. Там по адресу нашла дом Юрия. Его родители оказались очень приятными, приветливыми людьми, лет по пятидесяти. Они очень тепло приняли Веру, не могли нарадоваться на внучку, прямо из рук не выпускали. Но о Юре тоже ничего не знали. Он им тоже давно не писал. Последний раз письмо от него они получили весной, когда уехал на заработки. Мать забеспокоилась, не случилось ли чего.

Через два дня Вера стала собираться домой. Со свекровью они условились: кому из них первому Юра напишет, тот и даст весточку второй стороне. Вера записала на листке свой адрес, и свекровь заложила тот листок за настенную картинку. Там у неё торчали разные бумажки с важными записями: чей-то адрес или рецепт, или расписание автобусов и пригородных поездов.

Вера вернулась домой, с чем и уезжала.

Теперь она совсем сникла. Никто и ничто не приносило ей радости. Она так надеялась на поездку в Курск, надеялась, что там что-нибудь узнает. Но только зря проездила. Всякий раз, проходя мимо почты, она поднимала взгляд, полный надежды и мольбы, на почтальоншу Иру, но та со вздохом отрицательно качала головой, и Вера снова опускала глаза и будто бы сгибалась под тяжестью беды, навалившейся на неё.

Дома, в кругу семьи да за всякими заботами, она немного отвлекалась. Её очень поддерживала Шурочка. Только что выскочив замуж, она чувствовала неловкость и даже вину за своё счастье и любовь, когда рядом так страдала её младшая сестра.

Захар, женившись на своей Шурочке, перебрался жить к ней, поскольку своего жилья здесь не имел. Ну не мог же он, в самом деле, привести молодую жену в казарму, когда есть, хоть и небольшой, но всё же дом, крыша над головой. Вот и зажили все вместе, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Как-то разместились. Шура с Захаром в отдельной комнатушке, а Вера, Валечка и Лиза – в общей комнате.

Молодые женщины продолжали работать в городской столовой. Захар заезжал за Шурой после работы, чтобы отвезти её домой. Девчата-официантки завистливо поглядывали на Шуру и кусали губы, жалея, что не удалось им самим заполучить такого видного мужа. Иногда, когда успевала, с ними ездила и Вера. Но, бывало, она задерживалась на работе, сдавая смену в буфете или помогая девчатам помыть посуду, и тогда шла домой одна. Захар не соглашался ждать ни минуты, как ни уговаривала его Шура. У него был очень крутой нрав, он не любил повторять дважды. После первого вопроса или просьбы, оставшейся неудовлетворённой, мог политься сплошной поток брани и недовольства, особенно если Захар был нетрезв. О, тогда было лучше не попадаться ему под руку или на глаза. Зато, проспавшись, он даже не помнил, что накануне обругал или чуть не избил кого-то.

Захар страшно ревновал Шуру, хотя она никогда не давала повода к ревности. Она всегда была верна и предана мужу. Про неё и до замужества никто не мог сказать ничего дурного, а, выйдя замуж, она и подавно не собиралась гулять. Зато сам Захар не брезговал подмигнуть одной девушке или ущипнуть за зад другую, притом, что любил свою жену.

В последнее время он всё чаще говорил Шуре:

– Ну что это за работа – вилять задом перед офицерами?

– Захар, перестань говорить глупости, – возражала Шура. – Мне нравится моя работа. И, к тому же, офицеры ведут себя пристойно. Они же знают, чья я жена.

Но Захар понял это по-своему. Он закипал:

– Значит, пока ты не была моей женой, они всё же позволяли себе вольности?!

Шура видела, как наливаются кровью его глаза, и вздувается синяя вена на виске. Она спешила исправиться:

– Конечно, нет. Главное, что я не позволяла никому вольностей. Даже тебе. Помнишь?

Она наклоняла к мужу улыбающееся ласковое лицо и целовала его в щёку, губы. Захар постепенно успокаивался. Но через время он снова возвращался к этой теме. И всё начиналось с начала, словно в первый раз:

– Зачем тебе нужна эта работа?

И так далее…

10.

В конце осени Вера получила письмо из Курска. Ей принесла конверт почтальонша Ира прямо домой. Вера вскрыла конверт и дрожащими руками достала письмо. По мере чтения лицо её менялось. Она широко раскрыла глаза и ртом стала хватать воздух, как будто задыхалась. Затем она побледнела, а потом лицо её посерело и как будто бы постарело за секунду лет на двадцать. Стон, скорее крик боли, вырвался из её груди. На крик прибежали мать и сестра. Они испугались, увидев Веру, сидящую неподвижно и устремившую потухший взгляд в одну точку. Из рук выскользнул исписанный листок бумаги. Шура наклонилась и подняла письмо.

– Что там? – спросила Лиза. – Прочти.

Шура прочитала вслух письмо. Верина свекровь писала, что от Юры пришло письмо. Что он уже давно живёт у одной женщины. Сначала он просто работал у неё по хозяйству, а потом сошёлся с ней и не собирается возвращаться. Женщина была старше него, без детей, имела большой дом, скотный двор. «Прости, Верочка, если сможешь, Юру. Я ему написала, что это непорядочно. Но он ответил, что к тебе не вернётся. Ещё раз прости нас».

– Вот ведь сволочь какая! – в сердцах воскликнула Лиза. – Гнида! Оставить жену с годовалым дитём, одну, в такое трудное время! Ах, подлец. Чтоб ему пусто было! – ругалась она.

– Мама, не надо, – тихо попросила Шура. – Погодите.

Она присела к сестре и обняла её за плечи. Вера не шелохнулась.

– Вера, миленькая, не сиди так, молча, – нежно сказала Шура. – Поплачь, не держи в себе. Надо поплакать, боль слезами выйдет немного.

И, словно она только этого и ждала, Вера вздохнула глубоко ртом и разразилась громкими безутешными рыданиями, сотрясаясь всем телом. Слёзы жгли глаза, боль разрывала грудь.

– Как он мог? Господи, как он мог? – причитала она, всхлипывая и захлёбываясь слезами. – Ведь мы были так счастливы, мы такое пережили вместе. Как же так можно? Как же можно так быстро всё забыть? Растоптать нашу любовь?! Что же теперь будет?

– А и ладно, дочь, – сказала Лиза. – Ничего, погуляет, и вернётся.

– Что вы, мама, – укоризненно посмотрела на мать Шура. – Разве можно такое простить? Что угодно, только не предательство и трусость!

– Да, и правда ведь, – покряхтела Лиза, – что это я говорю? Совсем из ума выжила. Просто я хотела сказать, что не стоит из-за него слёзы лить и душу рвать. Слаб он духом оказался. Кобель он обыкновенный. И, если бы не сейчас, так потом всё одно предал бы.

Заплакала маленькая Валечка, и Лиза поспешила успокоить внучку. Шура осталась с сестрой. Вера притихла, только продолжала покачиваться, а из глаз потоком лились горячие слёзы. Шура молча сидела и крепко обнимала сестру, давая ей почувствовать незримую и безмолвную поддержку. Она не успокаивала Веру, не ругала её непутёвого мужа, не произносила тех пустых банальных слов, которые в минуты тяжёлых душевных потрясений только вызывают раздражение.

В начале зимы Вера сходила в ЗАГС и развелась с мужем, взяв себе обратно девичью фамилию Суботина.

Захар всё же настоял на своём, и Шура оставила работу в городской столовой и пока что сидела дома. Она с удовольствием нянчила Валечку, мечтая о своём ребёночке. Но у неё пока не получалось забеременеть.

– Наверное, со мной что-то не в порядке, – говорила она Вере, падая духом, – и у меня не может быть детей.

– С чего ты это взяла? – отвечала Вера.

– Ну как же? Мы ведь уже полгода женаты, уже пора бы.

– Что за глупости? – возражала Вера, сдерживая раздражение. – Мало ли что. Полгода! Другие вон по два года живут, а то и по три, и только потом уже получается.

– Ты думаешь, всё будет хорошо? – говорила Шура, немного оживляясь.

– Ой, ну конечно, всё будет хорошо, – заключала Вера и снова погружалась в свои раздумья. Она часто в мыслях разговаривала с бывшим мужем, ругала его или объяснялась.

В начале весны Шура устроилась на работу в продуктовый магазин на Смычке.

А через месяц Шурочка узнала, что беременна. Она была так счастлива и так боялась сглазить своё счастье, что никому об этом не рассказала. Она засыпала и просыпалась с мыслями о малыше, который уже жил и подрастал внутри неё. Снаружи ещё ничего не было видно, но Шура ощущала его присутствие и с невероятной нежностью и любовью поглаживала свой тёплый упругий живот. Шура ни с кем не хотела делиться своим секретом, со всем эгоизмом и гордыней состоявшейся будущей матери полагая, что это касается только её, и лишь ей одной решать, когда и кому сообщить радостную новость.

В начале лета, когда уже сложно было скрывать своё положение от окружающих, Шура открылась сначала мужу, а затем и остальным. Дом снова наполнился радостью. Но теперь здесь становилось слишком тесно. И Захар взялся за ремонт хатёнки. Он решил перебраться туда с женой и будущим ребёнком, поэтому надо было поторопиться. Он перекрыл крышу, утеплил стены, соорудил небольшую кухню, отделив галерею от основной комнаты полустенком. Навели порядок внутри, поставили необходимую мебель, и хатёнка была готова принять молодую семью. В начале осени Захар с Шурой окончательно перебрались в хатёнку и быстро обжили её. А в конце октября у них родился сын Анатолий.

Шура не помнила себя от счастья. Она жила маленьким Толиком, она дышала им и не разлучалась с ним ни на минуту. Счастье материнства пришло и в её жизнь, и Шура не могла им насытиться.

Было решено, что Шура не выйдет на работу, по крайней мере, год, а там видно будет. Сидя дома с малышом, она помогала и с двухлетней Валечкой, которую любила, как дочку. Появление своего ребёнка ничуть не изменило её отношения к маленькой племяннице. Наоборот, Шура ещё больше жалела Валечку, поскольку та росла без отца.

Вера изменилась за этот год. Она стала угрюмой и задумчивой, проявились более жёсткие стороны её характера. И всё же, не смотря на обиду, в глубине души она ещё надеялась, что Юра опомнится и вернётся к ней. И даже, когда по истечении года от её надежды не осталось и тени, Вера всё ещё продолжала любить Юрия, и это причиняло ей немыслимые страдания.

После того злополучного дня, когда она получила известия из Курска, Вера не проронила больше ни слезинки, но в душе затаилась глубокая обида и недоверие, и это поменяло её отношение к мужчинам в целом. Сердце Веры зачерствело. Иногда она уходила на посиделки к подругам, но лишь затем, чтобы хоть немного отвлечься, а вовсе не для того, чтобы кого-нибудь там себе найти. Мужчины больше не представляли для неё интереса.

Вера тщательно скрывала свои новые взгляды от матери, потому что знала, что та хотела видеть её замужней и счастливой.

«Ну, не получилось в первый раз, получится во второй», – не раз говаривала Лиза как бы невзначай.

11.

В начале зимы Захар сказал как-то за обедом:

– Скоро сюда приедет мой младший брат Павел.

– Его направляют к нам служить? – поинтересовалась Шура.

– Нет, служить он уже не будет, – сказал Захар. Он с минуту помолчал, как будто решаясь, говорить или нет, а затем продолжал: – Понимаешь, на войне всё сложно и неоднозначно. Он парень смирной, но не терпит несправедливости и глупости. А их командир именно таким и был, заносчивым и недалёким. Столько ребят зря угробил. И управы на него, гада, не было. Исполняет свой долг, выполняет приказы свыше – вот и слава ему, и почёт. А то, что бойцы при нём не выживали, так это мало кому в глаза бросалось. К тому же, хам был страшный. Вот Павел как-то и не сдержался, ответил ему как следует. А такие оскорблений не прощают. Брат мой под трибунал попал. Да хорошо ещё, хоть руки не распустил, товарищи удержали. Два года ему дали.

Шура слушала мужа и качала головой.

– Вот он в конце осени освободился, – продолжал Захар. – Сейчас дома, в Якутске. Но скоро приедет сюда. Там делать особо нечего. А здесь, может, что-нибудь да и выйдет. Жить, правда, ему негде. Вот я и подумал, что поживёт он здесь, у нас.

Это звучало скорее как вопрос, но Шура и не думала возражать. Во-первых, это было бесполезно. Если Захар говорил на эту тему, значит, это уже дело решённое. А главное, ведь речь шла не о постороннем человеке, а о родном брате её мужа. Шура только спросила:

– Когда он приедет?

– Где-то к февралю, – ответил Захар, вставая из-за стола. Он поцеловал маленького Толика, обнял жену и отправился снова на работу.

Шура поведала матери и сестре историю Павла и сказала, улыбаясь:

– Может быть, тебе снова повезёт, и у вас с ним что-то получится?

– Шура, ты что-то не то говоришь! – насупилась Вера. – Ты что, сваха?

– Ты напрасно обижаешься, Верочка, – ничуть не смутилась Шура. – Просто я очень хочу, чтоб ты была счастлива.

– Тьфу! – воскликнула Вера. – А вы спросили у меня, надо ли мне это?

– Ну ладно тебе, не горячись, – успокаивала её сестра. – Время покажет. А может, и надо?

Вера ничего не ответила. Только отмахнулась, как от назойливой осенней мухи.

12.

В середине февраля Захар встретил на Харьковском вокзале Павла, привёз его в Чугуев и привёл в дом Лизы. Все женщины, и даже Вера, украдкой, с интересом рассматривали «брата-сибиряка», как назвал его Захар. Было что-то схожее в фигурах братьев, но внешне они были абсолютно разные. У Павла были мягкие черты лица, он был очень красив. Прямой ровный нос, высокие скулы, красивый, но не волевой подбородок, в меру полные губы и голубые, как небо, глаза, в обрамлении густых чёрных ресниц – всё это чудесным образом соединялось в лице Павла, придавая ему почти идеальную красоту. Единственное, чего ему, возможно, не хватало, так это особого огня в глазах, говорящего о жизнерадостной неутомимой натуре. Павел был скорее пассивен и ленив душой. Но это не помешало ему впоследствии сводить с ума всех девушек в округе, хотя ему самому сразу приглянулась именно Вера. Его с первой встречи потянуло к этой живой, эмоциональной, деятельной, и вместе с тем такой хрупкой и беззащитной молодой женщине. Он почти угадал её силу, которой ему самому, возможно, не доставало в жизни, и одновременно почувствовал какую-то сокрытую обиду и ранимость её души, которую она никому не хотела показывать.

«Удивительная женщина, – отмечал про себя Павел, – её хочется защищать и оберегать, и в то же время хочется укрыться за её хрупкой, почти девичьей, спиной от бед и невзгод, от всего мира».

Вера же, наоборот, осматривала Павла критическим и почти равнодушным взглядом. Ничего особенного в нём, кроме прямой спины, ровных ног и приятного лица, она не отметила. Но этого было ещё недостаточно, чтобы зажечь и заинтересовать Веру, тем более что немногим больше года прошло с тех пор, как её бросил муж, и рана была ещё глубокой и кровоточила. Вера не хотела новых отношений.

Павла поселили в доме, в комнатке, которую ещё недавно занимали Захар с Шурой. Лиза, в отличие от Веры, сразу прониклась симпатией и уважением к молодому мужчине. Она мгновенно и безошибочно уловила его доброту и мягкость характера.

Павел охотно помогал ей по дому и по хозяйству, с радостью развлекал маленькую Валечку, а главное, так проникновенно смотрел на Веру, что Лиза не сдерживалась иной раз и говорила дочери:

– Посмотри, какой мужчина. И по дому, и с ребёнком. А на тебя как смотрит! Ну чего тебе ещё надо?

– Мама, пожалуйста, отстаньте, – отвечала Вера. – Я не просила его мною увлекаться. Вот напасть на мою голову. И вообще, с чего вы взяли, что я собралась замуж?

– А он ещё тебя и не звал, – заметила мать. – Но, если позовёт, дурой будешь, если откажешь. За ним вон все девки убиваются. Глядишь, второй раз, может, и не предложит.

– Если он вам такой хороший, вот сами и выходите за него, – сказала, смеясь, Вера.

– Ладно, ладно, ты матери-то не груби. Я уже побывала замужем, и не один раз. И речь теперь не обо мне, а о тебе. Плохо одной. Тяжко. Женщина должна быть при муже. Тем более, Павел такой положительный. Мне и так вон все соседи завидуют. Дескать, девки у меня самые обычные, ничего выдающегося, да ещё и безприданого, а считай, обе пристроены. И не кого зря, а таких орлов отхватили. Ну, не противься ты. Слушай мать. Подумай хорошенько.

Вера промолчала.

Скоро Павел нашёл работу на станции. Вера продолжала работать буфетчицей в городской столовой. Когда Павел заканчивал работу раньше, он шёл встречать Веру, и тогда они вместе возвращались домой. Павел рассказывал ей о своём родном крае, о местных обычаях, о родне.

Поначалу Вера раздражалась. Она не хотела всего этого, её тяготило присутствие Павла. Вера спешила, почти бежала, стараясь вырваться вперёд и увеличить расстояние между ними, чтобы не идти рядом.

Но со временем она привыкла к совместным прогулкам, и, когда Павел по какой-то причине не успевал за ней зайти, Вера ощущала пустоту и скуку, возвращаясь в одиночестве домой. Вера ловила себя на мысли, что уже привязалась к Павлу. Хотя это была скорее дружеская привязанность и привычка, нежели что-то более глубокое и серьёзное.

Павел не говорил о своих чувствах, не пытался ухаживать за Верой более определённо и настойчиво. Он просто находился рядом, и в его присутствии было тепло и уютно.

Уходя с подругами на посиделки или танцы, Вера оставляла Валечку дома, и Павел охотно нянчился с ребёнком, пока отсутствовала молодая мама.

Лиза ругала Веру:

– Ну что ты за человек?! Разве это по-людски? Сама идёт гулять, а парня дома оставляет, да ещё и дитя на него спихивает!

– Ай, мама, перестаньте, – отмахивалась Вера. – Никого я не спихиваю. Павлик сам охотно соглашается присмотреть за Валечкой.

– Вот дурёха, – не отставала от неё мать, – он же это из-за тебя только и делает. Разве нужен кому чужой ребёнок, если интереса личного нет? Павел тебе хочет угодить, вот и возится с Валей.

– Она что, ему надоела? – испуганно спросила Вера. – Он плохо с ней обращается? Он ведь по-дружески помогает мне. К тому же он любит детей.

– Нет, нет, он Валечку не обижает, – поспешила успокоить её мать. – Просто нехорошо так. Возьми Павлика с собой.

– Мама… – Вера посмотрела на мать с укоризной.

– Возьми, тебе говорю, парня с собой.

– Не хочу, – отвечала Вера и уходила одна, как и раньше.

Лиза, бывало, выругается ей вслед, а поделать ничего не могла. Возвращалась в дом, развлекать и внучку, и Павла. Ей было ужасно неудобно перед парнем за такое недостойное и легкомысленное поведение дочери.

Шура тоже иногда пыталась разведать обстановку и намекнуть сестре о возможном романе.

– Как у вас дела? – спросила она как-то летом.

– У нас всё хорошо. А у вас? – ответила Вера.

– У нас тоже хорошо. Но я имела в виду вас с Павликом, – осторожно вставила Шура.

– И ты туда же! – вскипела Вера. – Шурка, хоть ты отстань. Мне уже тошно от всех этих разговоров. Мать проходу не даёт, всё попрекает им, дескать, не по-людски я с ним обхожусь. И ты тоже. А я его к себе не привязывала. И ему в невесты не навязывалась.

– Но ведь парень-то хороший, – настаивала Шура. – Девки по нему сохнут. А он, видишь, к тебе прикипел. Пожалей парня.

– Шура, ты слышишь, что ты говоришь вообще? – возмутилась Вера. – Чего ты просишь от меня? Чтобы я из жалости свою жизнь загубила?! Ну, не люблю я его! Понимаешь? Даже не нравится ни капельки.

– Что, вот так и ни капельки? – расстроилась Шура. Ей было обидно за сестру, что та может упустить жениха. Да и перед Захаром было неудобно. Он и так всё чаще спрашивал насчёт Веры, что она, дескать, себе думает. И упрекал её в переборчивости и гордыне, и бог его знает, в чём ещё. – Ведь он такой красивый, стройный. Характер у него мягкий.

– Шура, я его не люблю! – отрезала Вера и нахмурилась. Тень пробежала по её лицу.

– Постой-ка, – догадалась Шура, – а может, ты всё ещё Юрия своего непутёвого любишь и надеешься, что он к тебе вернётся?

Вера потупилась и с минуту молчала.

– Надеяться уже не надеюсь, – сказала она со вздохом, – а любить ещё люблю. Не могу с собой ничего поделать.

Она на секунду подняла на сестру свои глаза и снова отвела их в сторону, но Шура успела увидеть в них всё: всю любовь и боль Веры, невысказанную нежность и невыплаканное горе. В одно это короткое мгновение Шура увидела в глазах сестры её истерзанную душу в мучительном двухлетнем ожидании, и угасшую надежду.

Её как молния пронзила. Она поняла и почувствовала сейчас, какую боль причиняют Вере все эти разговоры и уговоры. Шура обняла её и поцеловала в щёку, затем в висок.

– Прости меня, родненькая моя, – сказала она, – я не буду больше говорить об этом.

– Спасибо, – ответила Вера.

13.

Осенью, Толику как раз исполнился год, Захара отправили служить в Сальково. Это небольшой городишко, размерами не больше Осиновки, в степном Крыму, вблизи Джанкоя.

Вера с Лизой очень расстроились – не хотели разлучаться, уже привыкли жить большой семьёй. Хотя всегда знали, что рано или поздно это всё равно случится. Такая уж доля жены военного. Шура тоже грустила, но меньше. Ведь рядом с ней любимый муж и сын. Разлука с близкими ничто в сравнении с таким счастьем. И все невзгоды и неудобства, которые ожидали её впереди, Шура принимала стойко и терпеливо, поскольку она была счастлива.

А неудобства не заставили себя долго ждать. В первый же день на новом месте Шура столкнулась с суровой действительностью. Мало того, что теперь не было рядом матери и сестры, которые могли помочь или поддержать, и всё пришлось взвалить на свои плечи: и хозяйство, и дом, который предстояло ещё обживать, и годовалого ребёнка; так ещё выяснилось, что в этом забытом богом уголке не было электричества. Это было для Шуры, наверное, самой серьёзной неприятностью. Дом она постепенно привела в порядок, Толечка был у неё некапризный и не доставлял больших хлопот, но вот жизнь при свечках и керосиновых лампах, в унылом полумраке, угнетала Шуру. Ещё хоть бы лето было, так полегче пришлось бы – до позднего вечера светло на улице, тепло, – весь день во дворе проводила бы. А теперь была глубокая осень, зима подступала. Темнело рано. Снег ещё не выпал, и всё вокруг было окутано кромешной тьмой.

Постепенно Шура привыкла и к этому. Готовила обед и ужин загодя, пока за окнами светло. А вечера проводила с Толиком и в заботах о муже. Уговорила себя не грустить, ждала весну.

Ещё одним важным занятием для неё стала переписка с домом. Она регулярно писала письма в Осиновку, подробно описывая все события, даже самые незначительные, происходящие в её жизни. И от сестры требовала, чтобы она так же тщательно, в мельчайших подробностях, писала ей о жизни там у них. Для Шурочки эти письма стали единственным развлечением и неотъемлемой, жизненно важной частью её существования. Она с нетерпением ждала очередного письма из дома, жадно прочитывала письмо два, а то и три раза подряд. Потом читала письмо Толику, в то время как он сидел у неё на руках и внимательно слушал, что там с таким интересом говорила мама, а затем вечером за ужином перечитывала ещё раз Захару.

Вера иногда вставляла строчку-другую и про Павла, дескать, всё по-прежнему, живёт с ними, работает, помогает. А Шура деликатно молчала в своих письмах и не заводила речи об их отношениях, вернее, о том, складывались ли вообще какие-либо отношения между Верой и Павлом. Всё открылось совсем скоро, само собой и без лишних расспросов. К празднику Нового года пришла поздравительная открытка. Захар узнал почерк брата. Под поздравлениями и пожеланиями стояла подпись: «Лизавета Павловна, Павел, Вера и доченька Валечка».

Шура захлопала в ладоши. Захар довольно усмехнулся:

– Ну, наконец-то. А то я уж думал, этого никогда не случится. Ох, и вредная твоя сестрица, целый год мужику мозги пудрила.

Шура не стала отвечать. За два с половиной года совместной жизни она уже достаточно хорошо изучила Захара и знала, что сантименты и глубокие переживание ему чужды, поэтому вряд ли он смог бы понять душевные страдания Веры. Он считал это всё ерундой. Ну и что, что муж бросил? Рядом же есть другой, молодой, красивый, любящий. Чего ещё бабе надо? Чего страдать и дурью маяться? Хватай того, кто под рукой, забудь былое и живи счастливо. Возможно, Захар, как и многие, полагал, что у женщины нет души, и что не стоит ей обременять себя серьёзными думами или глубокими переживаниями.

Как бы там ни было, а Вера и в самом деле вряд ли полюбила Павла. Просто, так сложилась жизнь. Вера действительно привыкла к нему, его присутствие уже не тяготило и не раздражало её, наоборот, Вере было хорошо рядом с ним. К тому же она затосковала в разлуке с сестрой, и теперь Павел и дочка занимали всё её свободное время. А главное, он полюбил Валечку и, казалось, искренно любит и Веру. А что ещё женщине надо? Вот и поддалась она слабости, и связала свою жизнь с Павлом. И, в общем, не жалела потом об этом.

Лиза была довольна и рада. Насколько она не любила и не принимала Захара, настолько она благоволила к Павлу. Он был ей как сын родной. Иногда Вера даже ревновала:

– Порой кажется, будто это не я ваша дочь, а Павел – ваш сын, – говорила она обиженно.

– Да ладно тебе, не дуйся, – отвечала мать, смеясь. – Что плохого в том, что он мне как сын? Ты лучше радуйся, что не ругаемся.

Так и жили, худо-бедно, но дружно. Заработка Павла и Веры едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Главным блюдом на столе в их доме была картошка – вареная, печёная, жареная. Мясо в доме бывало редко, по большим праздникам. Зато частенько готовили привычную затирку.

Со временем немного обжились, обзавелись постепенно хозяйством: несколько курочек, петух да пара уток. Позже завели и поросёнка, чтобы к празднику Пасхи или к Новому году заколоть.

Так в делах да в заботах, тихо и незаметно, прошёл год. Наступил 1950-й.

14.

В Сальково у Шуры и Захара тоже всё было спокойно. Захар исправно служил. Будучи старшиной и имея в подчинении роту солдат, он пользовался большим авторитетом. Был суров и справедлив, при необходимости отчитывал и наказывал, но никогда не обижал ребят.

Получая на складе форму для своих солдат, он всегда проверял на исправность и добротность.

– Вы, Захар Фролович, прям как для детей своих выбираете, – говорил ему кладовщик, перебирая солдатские сапоги.

– Я за них всех в ответе, так что, считай, что дети мои, – отвечал Захар, расписываясь в накладной.

Весной, как обычно, он снова получал очередную партию сапог. Он пришёл на склад. Заказ был на две дюжины пар. А у кладовщика на складе осталось только двадцать.

– Скоро должны ещё поступить, – сказал завскладом, как бы извиняясь.

– Так, так, – задумался Захар. – Да понимаешь, у меня солдаты в изношенных сапогах ходят. Не хотелось бы ждать лишнее время.

– Ну, тогда можно переписать накладную, – осторожно предложил кладовщик, глядя Захару в глаза, будто изучая его. – Расписать на две накладные. По одной получите сегодня, а остальные, по второй – в другой раз.

– Долго это, – сказал Захар. – Нет у меня времени бумаги переделывать. Ладно, – сказал он, помолчав. – Эх, придётся моим ребяткам ещё неделю-другую обождать.

Он забрал накладную и уже собрался уходить, как тут кладовщик удержал его

– Погодите, Захар Фролович, – сказал он и понизил голос. – Берите сейчас те, что есть, а в следующий раз заберёте оставшиеся четыре пары.

И затем снова громко и бодро добавил:

– Мы же не первый день с вами знакомы. Вы человек порядочный, я знаю. Так давайте выручу вас.

Захар колебался. Что-то в тоне заведующего складом насторожило его. Но через минуту он отбросил сомнения. Сапоги были крайне необходимы. Сейчас он возьмёт основное количество, а через неделю заберёт остаток. И кладовщик был постоянный и вроде бы надёжный.

– Ладно, давай, – согласился, в конце концов, Захар, хотя голос в глубине души нашёптывал, что это неправильно и рискованно.

Он забрал двадцать пар, а в накладной расписался за двадцать четыре.

И всё бы ничего. Возможно, через неделю Захар забрал бы на складе недостающие четыре пары. Но случилось то, что всегда случается неожиданно. Нагрянула ревизия. Стали всё считать и подсчитывать. Всё сошлось, всё было на месте, кроме этих злосчастных четырёх пар сапог. Захар объяснил ситуацию и сказал, что заведующий складом может подтвердить его слова. Но когда спросили у кладовщика, он ответил, что впервые слышит об этой ситуации.

– Как же? – недоумевал Захар, – ведь мы же договорились, что через неделю…

– Извините, – ответил тот, – но мы с вами ни о чём не договаривались. Я ничего такого не помню. Может быть, вы что-то путаете?

Захар вскипел.

– Ты что, сволочь, под трибунал меня решил подвести?

Он ринулся на кладовщика, но его удержали за плечи.

– Извините, – сказал кладовщик плаксивым тоном, – мало того, что меня оскорбляют, так ещё и чуть не побили. Вот, – ткнул он своим скрюченным пальцем в накладную, – есть ваша подпись, Захар Фролович. Значит, и сапоги вы у меня получили все, как полагается.

Захар понял, что крепко влип. Он видел, что начальство верит скорее ему, чем этому скользкому типу. Но по бумагам выходило всё иначе, налицо был факт кражи. По накладной под роспись выдано двадцать четыре пары сапог, в наличии – только двадцать. А этот скотина кладовщик по какой-то причине молчит: то ли испугался за свою шкуру, то ли с самого начала такое задумал и уже сбыл лишние сапоги.

Захара в тот же день забрали под стражу.

– Не плачь и не волнуйся, – говорил он испуганной Шуре. Она сразу же примчалась, как только узнала о случившемся. – Я-то невиновен. Вот только кладовщик, сволочь, молчит.

– Захарка, что же теперь будет? – плакала Шура.

– Трибунал будет. Разбирательство. Я только надеюсь, что у этой шкуры совесть проснётся, и он расскажет всё, как было.

– А если не скажет?

– Ну а если не скажет…

Шура закрыла лицо руками.

Загремели замки в дверях. Свидание было окончено.

Шура прямо от мужа пошла к начальству. Она надеялась объяснить, убедить, что её муж – честный человек, а не вор. Генерал выслушал её и сказал:

– Я и сам не особо-то верю, что Захар мог позариться на сапоги солдатские. Он всегда честно и добросовестно служил.

– Да, да, – поддакивала Шура, заламывая руки на груди, – честно и добросовестно.

– Но вы поймите, в накладной указано двадцать четыре пары, а в наличии только двадцать. За всю форму и обмундирование в роте отвечает ваш муж. Значит, и спрос с него. И раз заведующий складом не подтверждает его слов, значит…

– Ничего это не значит, – в сердцах сказала Шура. – Просто поверил человеку, понадеялся на его совесть, а получилось вот как.

– Значит, не надо было надеяться, – сказал в свою очередь генерал. – В армии должен быть нерушимый порядок. А что будет, если, как вы говорите, все мы начнём верить друг другу на слово? Хаос и беспорядок начнётся. Так что, даже если ваш муж и правда не вор, то он всё равно виноват в том, что нарушил прядок. Будет ему наукой наперёд. Да и не только ему.

Шура поняла, что ничего здесь не добьётся. Она решила сходить к этому злосчастному кладовщику и постараться достучаться до его совести. Но и здесь её постигла неудача. Заведующий складом вообще не стал с ней разговаривать. Он бесцеремонно вытолкал её и запер дверь. И напрасно Шура плакала и кричала, что остаётся одна с двухлетним ребёнком на руках, напрасно ругала нечестного и подлого кладовщика и колотила в дверь.

На суде он так и не «вспомнил» об уговоре с Захаром и стоял на своём. Свидетельствовали солдаты из роты Захара, свидетельствовали и военные начальники – говорили о честности и порядочности Захара. Но все словесные заверения вдребезги разбивались о неоспоримый факт – подписанную им накладную и имеющуюся у него же недостачу.

Через месяц расследования и судебных разбирательств Захара признали виновным в краже четырёх пар солдатских сапог и осудили на десять лет тюрьмы.

Шура была убита, она не могла поверить, что такое возможно.

– Как десять лет? – говорила она, не веря в серьёзность всего происходящего. Ну не могли всерьёз осудить невиновного человека на десять лет. – За что? За недоразумение? Ведь вы все знаете, что он не виноват! Ну, ладно год, ну два, ну даже три. Но десять лет!

Она выкрикивала слова, сидя снова у начальника военного городка. Её руки дрожали, из глаз лились слёзы.

– Успокойтесь, Александра Григорьевна, – сказал начальник. Шура обернулась, чтобы глянуть, кому он это говорит. Она не сразу поняла, что он обратился именно к ней. Её никто ещё не называл по имени и отчеству. – Успокойтесь, выпейте воды.

Шура взяла протянутый стакан с водой и судорожно отхлебнула. Затем снова продолжала:

– Как же я могу успокоиться? Вам легко говорить. Вы сидите тут, на своём месте, а человека невиновного в тюрьму отправили на полжизни. Он что, убийца какой-то или предатель? Каково вам теперь спать-то будет? Спокойно, зная, что такую несправедливость учинили?

Начальник был недоволен такой речью Шуры, хотя где-то не мог с ней не согласиться.

– Вы не плачьте, Александра Григорьевна, может, ещё всё образуется. Может быть, завскладом одумается, – неуверенно сказал он, – хотя вряд ли это уже что-либо изменит. Поймите, время сейчас такое, послевоенное, неспокойное. Надо быть внимательнее и осторожнее. Вот вы говорите, осудили на десять лет несправедливо. Да, возможно. Но воровство карается законом.

– Но ведь он не украл, – начала, было, Шура.

– Если не он, значит, кладовщик украл. Но улики все против вашего мужа. А закон есть закон. Без исключений, даже для честных людей, таких, как Захар. Много лет назад, ещё до войны, женщину одну судили, мать шестерых детей, за то, что она колоски пшеницы с поля собирала. И хотя весь люд возмутился, всё село поднялось на её защиту, что, мол, детей кормить нечем, и что с убранного поля колоски собрала, всё равно остаются – пропадают. Ни на что не посмотрели: ни на детей-сирот, ни на бедность и голод её семьи. Осудили на десять лет. Вот так-то.

Шура утёрла слёзы.

– Но ведь это жестоко,– сказала она. – Мать хотела накормить детей. И за это её в тюрьму?

– За воровство, – поправил её начальник.

– Какое воровство? – Шура недоумевала. – Ведь с убранного поля действительно уже никто не соберёт, это, считай, мусор. Ведь и правда остаётся много, пропадает.

– Это неважно, – тихо, но твёрдо сказал начальник.

Шура вдруг поняла всю серьёзность сложившегося положения; всю несправедливость и жестокость системы, и незащищённость их, простых граждан, от беспощадного механизма этой самой системы. Ей вдруг стало сейчас так холодно и страшно, что она задрожала. Шура осознала безысходность и безнадёжность их ситуации, и поняла, что вопрос с её мужем решён окончательно, и ничего уже не изменится. Этот случай, как и другие подобные, будут служить примером для всех остальных. Случай с её мужем, так же, как и с той несчастной женщиной, станет показательным уроком: что постигнет вора государственного имущества, кем бы этот вор ни оказался, и какие бы причины его на это ни толкнули. Закон – один для всех.

Шура встала молча, повернулась, чтобы уходить, и уже перед дверью обернулась и спросила:

– А что стало с детьми?

– С какими детьми? – начальник нахмурил лоб, пытаясь понять.

– Ну, той женщины. Что стало с детьми, когда её посадили в тюрьму?

– А-а, вы об этом. Я не знаю точно, не помню уже. Но, должно быть, их отправили в детский дом.

Шура опустила голову и вышла из кабинета.

«Чёрт бы их побрал, этих баб, – сказал про себя начальник. – Не поймёшь их ни черта. У неё мужа только что на десять лет упекли, а она о чужих детях печалится».

Через неделю Шура повидалась с мужем. После этого собрала вещи и уехала с Толиком к матери в Чугуев. После того, как Захара осудили, Шуру попросили освободить дом, поскольку в ближайшее время должен был прибыть новый ротный, вместо Захара.

Да и Захару было спокойнее, зная, что жена и ребёнок под присмотром.

15.

Шура с Толиком снова поселились в хатёнке. Полтора года прошло с тех пор, как Шура уехала отсюда. И вот теперь милая, добрая, уютная хатёнка опять встречала и принимала своих прежних хозяев. Шура и рада была этому – уж очень она истосковалась по родному дому, по знакомым улицам и милым, дорогим лицам. Но вместе с тем и горевала – успела уже привыкнуть к их новому жилью, к тихому размеренному течению жизни. А главное, там с ней был Захар. А здесь, хоть и среди родных людей, но она была одна, и вынуждена столько лет жить вдали от мужа.

Вера жалела сестру и сочувствовала ей. Но чем она могла помочь? У самой-то у неё жизнь тоже складывалась не совсем так, как мечталось. Мало того, что не по большой любви сошлась она с Павлом, так ещё и стала замечать, что в последнее время охладел он к ней. Стал задерживаться после работы, не спешил домой; стал часто критиковать Веру, раздражаться, скандалить, когда она пыталась выяснить причину такого его поведения. А летом и вовсе собрал вещи и ушёл от Веры.

Это было настолько неожиданно, что Вера и не сразу поверила в происходящее. Но прошла неделя, а Павел не собирался возвращаться, и не появлялся даже. А потом «добрые» люди сообщили, что видели его в Харькове, да не одного, – будто бы живёт он с какой-то молодой бабой.

Лиза, когда услыхала такое, очень расстроилась и переживала, казалось, даже больше, чем сама Вера. Шурочка тоже была подавлена.

– Что же это за год такой выдался? – вздыхала она. – У меня Захара отобрали, у тебя Павлик куда-то подевался.

– А это всё ты виновата, – говорила Лиза Вере.

– Чем это я провинилась? – недоумевала Вера.

– А тем! Никогда как следует не приласкала парня, – упрекала Лиза свою дочь. – Он к ней и так подойдёт, и так подступится, а ей всё не так. Всё нос воротила. Вот и допрыгалась. Нашлась ему, видать, баба поласковее. Будет теперь его ублажать, как следует, и никуда он от неё не денется. А ты сиди опять одна.

– Ой, мама, что вы такое говорите? – махнула Вера рукой. – Что ему, плохо было здесь, со мной? Что я плохой женой ему была? Просто все они кобели, одинаковые. Хоть ублажай его, хоть дорожку в дом вышиванками выстели, – а уж если бес в ребро, так ничего ты с ним не поделаешь, не удержишь. Да и чего его держать-то? Что он, дитя малое, чтоб возле юбки его привязывать? У самого должны быть мозги на месте.

– Не знаю, как у него, – сказала Лиза, – а вот у той бабёнки точно мозги в порядке. Отхватила молодого, красивого, работящего мужика. Если не дура, то теперь уж никуда его от себя не отпустит.

Прошёл месяц. Павел так и жил в Харькове, у другой женщины. А Вера тем временем обнаружила, что беременна. Она сказала об этом Шуре.

– И что ты собираешься делать? – спросила Шура.

– Ничего, – ответила Вера. – А что я должна делать?

– Ну, не знаю, – неуверенно начала Шура. – Я думаю, Павлик должен об этом узнать. Тогда он одумается и вернётся к тебе.

– Ну уж нет, – сказала Вера. – Не нужно мне его «щедрости». С меня уже хватило его благородства, с головой хватило. Ушёл от нас – скатертью дорога. Мне от него ничего не надо. А уж тем более, чтобы он возвращался только из-за ребёнка. Пусть себе живёт с другой семьёй, раз так решил. А мы проживём и без него.

– Не знаю, Верочка, мне кажется, ты не совсем права, – Шура покачала головой. – Одной с двумя детьми будет нелегко. Вспомни нашу маму, как ей было трудно одной поднимать нас троих. Подумай хорошенько. Пока ещё не поздно… Если не поздно.

– Нет! – твёрдо сказала Вера. – Не бывать этому. Я не стану возвращать его насильно, против его желания. И ты никому ничего не говори. Обещай мне.

Шура вздохнула:

– Обещаю.

16.

Прошло ещё два месяца. Стояла середина осени. Было ещё тепло и солнечно, почти как летом. Это уходили последние тёплые деньки «бабьего лета» перед долгой холодной зимой.

Окончив работу, как обычно, в пять, Вера вышла из столовой и двинулась в направлении дома. Вдруг её кто-то окликнул. Вера обернулась. Это был Павел.

Он подошёл к Вере и поздоровался:

– Здравствуй, Вера.

Вера плотнее запахнулась в пальто.

– Здравствуй, Павел. Каким ветром тебя занесло в наши края?

– Я к тебе, – сказал он, не обращая внимания на иронию, прозвучавшую в голосе Веры.

– Отчего же? – удивилась Вера. – Не по сердцу пришлась молодуха? Или сама тебя прогнала?

– Не прогоняла, – угрюмо ответил Павел. – Я сам ушёл.

– А-а, ну это, конечно, всё меняет, – сказала Вера с насмешкой. – Только я-то тут причём? Не до души эта, найдёшь новую. Опыт-то уже есть.

Павел глянул на Веру исподлобья и сказал:

– Я обидел тебя, я знаю. Но мне надо поговорить сейчас с тобой. Мы можем пойти домой? К тебе домой, – поправился он.

Вера минуту размышляла, затем ответила:

– Ладно, идём. А то к вечеру холодает, боюсь застудиться. Да и с родными заодно повидаешься. За три месяца, поди, и забыл, как они выглядят.

Павел ничего не ответил.

Придя домой, Вера заглянула в хатёнку. Шура была дома.

– Шура, ты могла бы пойти пока с Толиком в дом? А мне надо гостя одного принять.

Шура выглянула в окно и увидела Павла. Она обрадовано подпрыгнула и поцеловала на радостях сестру, а затем поспешила освободить хатёнку.

– Здравствуй, Павлик, – поздоровалась она, когда вышла во двор.

– Здравствуй, Шура, – ответил он. – Как вы тут поживаете? Как племяш мой?

– Ничего, потихоньку, – сказала Шура ласково. – Ты молодец, что пришёл.

Павел немного приободрился от её слов и вошёл в хатёнку.

Пятилетняя Валечка гуляла с детворой на Широкой улице, когда соседка баба Паша подошла к ней и сказала:

– Беги скорее домой, детка. Там папка твой вернулся.

Валя вприпрыжку побежала домой. А баба Паша усмехнулась, в душе довольная, что это она первая сообщила, пусть даже ребёнку, о возвращении Павла Анфарова.

Валя, затаив дыхание от волнения, вошла во двор и стала потихоньку пробираться к дому. Проходя мимо хатёнки, она услышала из приоткрытой двери голос мамы. Тогда она подкралась к окошку и заглянула внутрь. За столом сидела мама, а напротив неё сидел папа Павлик, и они о чём-то серьёзно разговаривали.

Валечка постояла ещё немножко, убедилась, что родители не ругаются, и, довольная и счастливая, убежала обратно на улицу.

А тем временем Павел говорил:

– Я ушёл от той женщины. Это окончательно. Это была ошибка, наваждение какое-то. Прости меня. Я хочу вернуться к тебе. Примешь?

– Сейчас ушёл от этой. А завтра появится другая, – сказала Вера. – Потом ещё одна, и ещё. Так и будешь кочевать туда – обратно?

– Нет, Вера, – твёрдо сказал Павел. – Не говори так. Мне нужны только вы с Валей. Нужна моя семья. Истосковался я по вам. Душа не на месте. И, обещаю тебе, больше не опозорю тебя и семью твою.

Вера молчала. Она думала, подбирала слова. Наконец, она сказала:

– Ладно, оставайся. Но только, раз уж ты возвращаешься, то возвращайся навсегда. Ни мне, ни моей семье не надо, чтобы ты ходил туда-сюда. Я принимаю тебя обратно в первый, но и в последний раз.

– Я согласен на твоё условие, – сказал Павел и еле заметно вздохнул с облегчением. – Я и сам не хочу по дворам шляться. Вы – моя семья, и я вас люблю. Только… – он запнулся. – Только и у меня есть одно условие.

– Условие? – удивилась Вера.

– Скорее просьба, – исправился Павел, – но категоричная. Мы должны забыть и не вспоминать о том, что произошло. Мы снова начнём жить вместе, как будто ничего этого не было. Я прошу тебя, чтобы ты никогда не упрекнула меня в этой измене. Если упрекнёшь хоть раз, хоть сгоряча или в ссоре, я тотчас уйду.

– Хорошо, – согласилась Вера, – я обещаю тебе, что ни словом, ни взглядом не упрекну тебя. Но помни и ты своё обещание. – Вера испытующе смотрела на мужа. – А теперь пойдём в дом. Мама будет рада снова видеть тебя. Да и все остальные тоже.

Вставая из-за стола, Вера случайно распахнула пальто, и Павел увидел её круглый живот. Он остановил её за руку и посмотрел вопрошающе в глаза.

– Что ты так смотришь? – спросила Вера. – Да, я ношу ребёнка. Твоего ребёнка. Середина срока уже.

– И когда ты узнала об этом? – спросил Павел.

– Почти сразу, как ты ушёл.

– А почему так долго молчала? Почему не сказала мне раньше?

– А зачем? – ответила вопросом на вопрос Вера. – Чтоб ты прибежал ко мне из-за дитя, а потом жалел об этом и всю жизнь меня упрекал? Нет уж, такого мне точно не надо было. Вот, когда ты сам решил вернуться, ко мне, а главное, сам, – вот тогда и всё на свои места встало.

– Я стану отцом, – сказал Павел и улыбнулся. – Господи, как хорошо.

На следующий день он привёз обратно все свои вещи.

Глава 13.

1.

Пять лет уже минуло с тех пор, как Нюра Пахоменко сошлась с Леонидом. Жили они мирно, без ссор и скандалов. Соседи уважали Лёню. Молодые бабы судачили между собою, поглядывая завистливо на Нюру и жалостливо на Лёню: мол, вьётся он вокруг своей Нюрочки, будто уж на сковородке, пылинки с неё сдувает, как может, угождает, а она не очень-то его балует преданностью да ласковым обращением.

Нюра понимала, что бабы это не со зла, а из зависти. Ведь больше половины молодых и не очень молодых женщин оставались одинокими – не хватало на всё женское население оставшихся после войны мужиков. Вот и сидели они в девках, сидели и перемывали косточки всем подряд, особенно тем, кому посчастливилось обзавестись семьёй.

Лёня и вправду души не чаял в своей Нюрочке. Он любил её нежно и горячо, как и пять лет назад. Он любил её верно и преданно, часто баловал мелкими подарками, привозил гостинцы из Харькова для неё и детей – Лёня вот уже два года работал на Харьковском тракторном заводе.

Он не переставал восхищаться её красотой. Да, Нюре было уже под сорок, но она сохранила прежнюю девичью прелесть и свежесть. Ни одна морщинка не легла на её прекрасное лицо, ни одна седая волосинка не затерялась в её густых, иссиня-чёрных волосах. Голубые глаза были по-прежнему ясны и сияли влажным блеском. Тело налилось, и было аппетитно и соблазнительно в обтягивающих блузах и кофточках. Красота Нюры не изменилась, но повзрослела, созрела.

Лёня был влюблён в свою жену, как в первые дни их знакомства. Он любил её тем сильнее и крепче, чем больше понимал, скорее чувствовал, что она, наоборот, его не любит. Нюра никогда не говорила об этом, равно как и не говорила она о своих чувствах. Но Лёня всё понимал без слов. Любви не было. Просто так сложилась жизнь. Трудно было одной поднимать двоих детей, да и потребная она была – долго без мужика тяжко ей было.

Лёня это знал. Но он был счастлив находиться рядом с ней, и был безмерно благодарен ей за то, что позволяет любить её, прикасаться к ней, любоваться ею, вдыхать аромат её волос и тела, засыпать и просыпаться подле неё. Наверное, он не смог бы и дня прожить, прогони она его.

Нюру устраивала его тихая, спокойная и нежная любовь. Она была довольна, что Лёня ничего не требовал, не задавал никаких вопросов, даже тогда, когда на неё вдруг накатывала грусть, резко менялось настроение, а душа рвалась на части. Лёня не знал причины такой перемены, но догадывался. И тогда ему хотелось ударить её, убить, лишь бы она не думала ни о ком, кроме него. Ему хотелось бежать без оглядки от боли и страданий, хотелось расспросить её. Но он боялся. Боялся, что разозлит её своими расспросами, и услышит в ответ самое страшное – что не любим он и не нужен. И он молчал, уходил подальше от неё, бродил по дорогам или вдоль берега реки, и выл от бессилия.

Когда тоска проходила, Нюра становилась прежней. И всё возвращалось на свои места. И Лёня снова был счастлив, забыв о пережитых муках.

2.

Иногда по утрам Нюра провожала мужа на работу – шла вместе с ним на вокзал и дожидалась прихода поезда.

Однажды – это было хмурым осенним утром – она опять пришла с Лёней на перрон. Они стояли напротив друг друга и ожидали прибытия харьковского поезда. Вокруг собиралась толпа народу, ехавшего в Харьков на работу. Потоки людей стекались со всех сторон, заполняя перрон до отказа. Лёня каждое утро наблюдал эту картину, поскольку приходил раньше других, чтобы стоять в первом ряду – так было больше шансов устроиться в вагоне удобнее, и, если уж не достать сидячее место, так хотя бы стоять внутри вагона, где давка немного слабее, нежели в тамбуре и в дверях.

Нюра глядела по сторонам, здоровалась с соседями и со знакомыми. Наконец, послышался вдали гудок паровоза, и через минуту – глухой грохот тяжёлых чугунных колёс о рельсы на мосту. Это означало, что через несколько минут поезд будет уже здесь. Нюра попрощалась с мужем, поцеловала его в губы и стала пробираться сквозь плотную толпу ожидающих. Она выбралась на свободную часть перрона и поискала глазами Лёню.

Одновременно с этим, к противоположному краю платформы прибыл другой поезд, двигавшийся из Харькова до Чугуева и дальше, через Малиновку до Граково. С обеих сторон платформы заскрежетали тормоза останавливающихся составов и почти одновременно распахнулись двери. Интересно было наблюдать, как с переполненной половины перрона живая масса перетекает в полупустые вагоны, в то время как из противоположного поезда вытекает другая живая масса – прибывших, и заполняет пустеющий перрон.

Нюра скользнула равнодушным взглядом по шумной спешащей толпе и посмотрела направо, туда, где готовился к отбытию переполненный поезд на Харьков. Она хотела попытаться всё же увидеть мужа, стоявшего, наверняка, в середине вагона – ведь он почти всегда безошибочно угадывал, где будут двери вагона, и оказывался в числе первых вошедших, или скорее вдавленных внутрь.

Но что-то заставило её снова посмотреть в сторону другого состава, что-то неуловимое, почти забытое, но такое знакомое. Она поискала глазами и… узнала. Узнала раньше, чем осознала. У неё перехватило дыхание и всё поплыло перед глазами, обдало жаром и стало тесно в груди. Она прижала руку к вздымающейся груди и крикнула:

– Андрей!

Он обернулся. Нюра сквозь пелену слёз увидела до боли знакомый разворот плеч, правильный затылок и гордый профиль. Да, она не ошиблась, это действительно был Андрей. Он тоже узнал и бросился ей навстречу.

В тот момент, когда двери закрывались, Лёня услыхал голос жены. Он решил, что ему послышалось – вокруг стоял ужасный шум. Вагоны дёрнулись, и поезд двинулся с места, постепенно набирая ход. Лёня глянул в окно и в последний момент увидел её. Это было всего одно мгновение – словно во сне он увидел свою Нюру в объятиях другого мужчины. Лёня остолбенел. Видение тут же исчезло. Он попытался выглянуть дальше, чтобы лучше рассмотреть, но поезд уже разогнался и унёс прочь онемевшего Леонида.

Сразу же тысячи вопросов возникли в его голове, тысячи сомнений одолели его душу. Весь день потом на работе, и на обратном пути домой он размышлял, вёл внутренний диалог, пытаясь найти объяснение увиденному. Теперь он уже не сомневался, что услышал именно её голос, и, кажется, она выкрикнула имя «Андрей». Лёня не знал, есть ли среди её братьев или дальней родни кто-нибудь по имени Андрей. Наверняка, есть. Но, в конце концов, Лёня решил объясниться с женой и всё выяснить.

3.

Нюра, забыв про осторожность, бросилась в объятия своего прежнего и единственного возлюбленного. Она плакала у него на плече, а он, оглушенный неожиданной встречей, сжимал её в своих объятиях, и у него кружилась голова. Прошло уже много лет с их последней встречи, но вмиг всё ожило, всё вспомнилось, как будто было вчера. Нюра всегда знала, что любила только его, и сейчас она в этом снова убеждалась.

Все эти годы разлуки, невыносимой тоски и грусти, невысказанной любви и нерастраченной нежности выливались сейчас горячими слезами на его китель. Андрей целовал её волосы, щёки, лоб, и ласково приговаривал:

– Не плачь, любимая.

Через минуту Нюра опомнилась.

– Идём! Идём скорее, – сказала она, крепко беря его за руку. – Его не будет до вечера, он на работе. А дети, слава богу, в школе. Идём.

Андрей взял в свободную руку свой чемодан и решительно двинулся вслед за любимой, бледнея от волнения. Они почти бежали, иногда замедляя шаг, чтобы не привлекать к себе внимание. Зайдя в дом, Андрей уронил чемодан и подхватил Нюру на руки. Она со стоном обвила его шею руками и прильнула к его губам. Их обдавало жарким дыханием друг друга, раздавались стоны и вздохи, когда они в огромном нетерпении освобождались от одежды, разбрасывая её повсюду. И наконец, взаимный восторг долгожданного соединения обрушился на них, унося далеко от земли. Нюра задыхалась от счастья, качаясь в нарастающем напряжении, после стольких лет разлуки отдаваясь теперь со всей страстью своему единственному возлюбленному. Они почти потеряли сознание.

– Сколько же лет мы с тобой не виделись? – спустя некоторое время, спросил Андрей, лёжа рядом с обнажённой Нюрой.

Она повернулась на бок и положила голову ему на плечо, перебирая пальцами густые русые волосы на его груди.

– Ровно четырнадцать, – ответила она, – столько, сколько моему старшему сыну.

Андрей тихо застонал. Память возвращалась из глубин неги, и действительность резко и грубо проступала, загораживая солнечный свет. Вернулось сознание того, что есть муж и двое детей. Всплыло воспоминание их последней встречи – радость, сменяющаяся болью. И потом – долгие годы одиночества и пустоты.

– Как Михаил поживает? – спросил Андрей, напрягшись.

– Михаил погиб, – ответила Нюра, – ещё в 41-ом.

– А кто же тогда…? – Андрей запнулся.

– Лёня, мой второй муж, – продолжила за него Нюра. – Мы женаты уже пять лет. А где твоя семья?

Андрей помолчал минуту, закурил папиросу.

– У меня нет семьи, – ответил он, наконец. – Я никогда не был женат.

Нюра подняла голову и посмотрела в лицо любимого. Он был мрачен.

– Бедный ты мой, бедный, – вздохнула она и потянулась губами к его губам. – Ненаглядный мой, любимый, – шептала она, целуя его. – Как же мы могли так глупо разминуться в жизни? Уже дважды?

Андрей затушил папиросу и прижался к Нюре. Он вдыхал аромат её волос, её нежной кожи. Он целовал её шею, грудь, живот, руки, а она тяжело дышала от наслаждения, запуская пальцы в его курчавые волосы. Вдруг он отстранился от неё, залюбовавшись наготой её прекрасного тела, и через мгновение она снова почувствовала на себе тяжесть его тела, в очередной раз уносясь высоко за облака, почти проваливаясь в полубессознательное состояние блаженства.

Нюра глянула на часы. Было около часа дня. Они уже несколько часов подряд наслаждались друг другом.

– Скоро дети из школы придут, – сказала она, возвращая их обоих к действительности.

– Да, мне пора, – сказал Андрей. Он встал и начал одеваться. Нюра тоже поднялась, чтобы помочь ему и собрать их вещи с пола.

– Я прибыл сюда на месяц, – продолжал Андрей, одеваясь, – может, больше. Мне сейчас надо в военный гарнизон, у меня предписание. Пока обустроюсь. А завтра утром приду.

– Я буду ждать тебя, мой милый, – сказала Нюра, обнимая его за шею и горячо целуя в губы. Андрей крепко прижал её к себе, затем отстранил, взял чемодан в руку и надел фуражку.

Нюра любовалась им.

– Какой же ты у меня красивый, – сказала она почти шёпотом. – Теперь ты мой, только мой. Теперь я тебя никуда не отпущу.

Андрей наклонился к ней, поцеловал и вышел прочь. Нюра, счастливая и измождённая, стояла на пороге и смотрела вслед удаляющемуся Андрею, и на губах её играла лёгкая улыбка полузабытья и умиротворения. Неважно, что будет потом, главное, что целый месяц они будут вместе.

4.

Возвращаясь домой, Леонид обнаружил, что от его твёрдой решимости не осталось и следа. Он в растерянности и нерешительности подходил к дому, боясь увидеть и услышать, что для него там уже нет места. Он ужасно страшился того, что мог сейчас увидеть: его место в доме и в жизни Нюры занято кем-то другим, и ему тогда не останется ничего иного, как собрать свои немногочисленные пожитки и убраться поскорее и подальше отсюда. А потом? Что будет потом? Разве сможет он жить без своей Нюрочки? Разве сможет он существовать вдали от неё, зная, что рядом с ней другой, тот, которого она, возможно, любит и любила всю жизнь?! О нет, это просто невыносимо – жить, зная, что у того, другого есть то, чего он, Леонид, никогда не имел – любовь и преданность Нюры!

Он неторопливо вошёл во двор, озираясь по сторонам и боясь обнаружить признаки постороннего присутствия. Подойдя к дому как можно тише, стараясь не шуметь, он стал прислушиваться. Ничего особенного не услышав, Лёня осторожно вошёл в дом. Здесь всё было по-прежнему, всё на своих местах, и ничего лишнего. Лёня вздохнул.

За спиной послышались шаги. Он обернулся, и в это мгновение в дом вошла Нюра с ведром яблок в руках. Она улыбнулась мужу и поздоровалась:

– Ты уже вернулся? Очень хорошо. Обед как раз готов. Раздевайся, умывайся, а я мигом.

Лёня вздохнул с облегчением. Всё как обычно, ничего особенного. Неужели ему всё это почудилось? И это вовсе не Нюру он видел мельком на перроне, и не её голос слышал? Не мудрено было ошибиться – вокруг стоял такой шум, и было столько народу.

«И, слава богу, – думал Лёня, сидя за столом напротив жены и обедая вкусными щами. – Ну, даже если бы это действительно была она, и что бы я ей сказал? Обвинил её в измене? А она ответила бы, что это её брат или племянник. И наверняка это оказалось бы правдой. И надо мной просто посмеялись бы. А если всё же…? Нет…».

Он замотал головой. Нюра спросила:

– Что такое? Горячо?

– Нет, ничего, – ответил Лёня, оторвавшись от своих мыслей. – Ничего, любимая моя. Просто задумался.

– О чём? – спросила Нюра, как ни в чём не бывало.

Лёня посмотрел на неё и опустил глаза под её прямым ласковым взглядом.

– О том, как сильно я тебя люблю, – сказал он прерывающимся голосом. – И буду любить тебя всю жизнь. Даже если…

Он запнулся, уставился в тарелку.

– Даже если что? – спросила Нюра так ласково, что у Лёни мурашки побежали по спине.

Он поднял на неё влюблённые глаза и сказал, задыхаясь от волнения:

– Я никогда никого не любил так, как тебя, и никогда не полюблю. Со дна моря услышу тебя, среди тысячи тысяч других узнаю тебя, мёртвый, живой ли – приду, приползу. И, даже если нам придётся расстаться, даже вдали от твоих ласк – я буду любить тебя до последнего вздоха. И в последнюю мою минуту я буду думать о тебе, вспоминать лишь твои нежные руки и мягкие волосы. И умру с именем твоим на губах.

Он умолк. Нюра заволновалась. Неужели он о чём-то догадывается? Но как? Нюра ведь не знала, что Лёня видел её с Андреем на перроне, хотя он и сам сомневался в том, что видел. Нюра справилась с волнением, встала со стула и подошла к Лёне. Она обняла его голову и прижала к груди, потом отпустила и присела к нему на колени.

– Глупый ты мой, – сказала она, поворачивая его лицо к себе. – Что может случиться? Почему мы должны вдруг расстаться?

Лёня смотрел в её прекрасные синие глаза под изогнутыми полумесяцами бровей. Он тонул и растворялся в них, делался совершенно безвольным.

– Я не знаю, – сказал он, обнимая её за талию. – Мало ли что… Я не смогу жить без тебя.

Он уткнулся лицом в её пышные груди, как ребёнок матери в грудь, желая укрыться от всего худого, от целого мира. Нюра поцеловала его в голову и обняла крепче.

– Бедный ты мой, – вздохнулаона. – Бедный мой мальчик. Тебе надо отдохнуть. Ты устал. Пойдём, я помогу тебе лечь. Ты поспишь немного, и всё будет хорошо. Дурные мысли уйдут.

Она убаюкивала его, почти гипнотизировала. Он растворялся в её голосе. Он поднял голову и потянулся к её губам. Нюра не отстранилась. Она нежно и спокойно поцеловала его губы, щёки, глаза, лоб, снова губы, и снова щёки, и потом висок. Лёня поднялся и послушно пошёл в спальню. Нюра – за ним. Она помогла ему раздеться и, когда он лёг, укрыла пледом. Присела рядом и провела рукой по волосам. Лёня взял её за руку и потянул к себе. Нюра нежно воспротивилась ему и высвободила свою руку. Она наклонилась и поцеловала его в щёку, у самого уголка рта.

– Просто отдохни, поспи немного, – прошептала она и улыбнулась.

Лёня повиновался. У него не было ни сил, ни желания возражать. Целый день мучительных мыслей и сомнений вымотал его. И сейчас он почти мгновенно провалился в полузабытьё. Он уснул крепким сном без сновидений.

5.

На следующий день всё повторилось. Около восьми часов утра пришёл Андрей. Нюра уже ждала его, вся сгорая от нетерпения. Всё её тело томилось в предвкушении ласк любимого. Андрей тоже едва держал себя в руках. И снова – несколько часов забытья в объятиях друг друга, и снова расставание до завтра. А потом… Опять встречать детей из школы, готовить обед, затем встречать мужа с работы и опять вести себя так, будто ничего не происходит.

– Господи, Андрюшенька, как бы мне хотелось готовить обед для тебя, – сказала Нюра в следующую их встречу, – как бы хотела я встречать с работы тебя, а не его, засыпать и просыпаться с тобой, и не прятаться от косых взглядов соседей.

Андрей молча вздохнул, закурил папиросу.

В следующий день они не виделись, так как было воскресенье. Нюра обычно любила воскресенья. Выходной день всегда дарил какое-то особое ощущение полноты жизни и счастья. Не надо было спешить с утра собрать детей в школу, а мужа на работу. Можно было лишний час поспать, и встать не в шесть, а в семь. Вся семья была дома, вокруг стоял шум, кипела жизнь.

Всё это было хорошо, мило сердцу Нюры до сих пор. Но не теперь. Нынешнее воскресенье означало для Нюры лишь одно – разлуку с Андреем. День тянулся мучительно долго, ничто не радовало Нюру, и это не укрылось от внимания Лёни. Он заметил такие мелочи, как излишняя нервозность и необщительность жены. На его вопрос «Что случилось?» она раздражённо отмахнулась и ответила:

– Ничего. Просто чувствую себя неважно. Голова болит.

Нюра сказала это таким тоном, что Лёне больше не захотелось продолжать расспросы. Однако вечером, уложив детей спать, Нюра сразу же пришла в спальню. Лёня был уже там. Нюра обняла его за шею и поцеловала в губы, долго, влажно. Затем она встала, расплела косу, расправив волны волос по плечам, и расстегнула пуговицы на блузке. Для Лёни этого было более чем достаточно. Он сжал её в своих объятиях и не выпускал до полуночи. Все его сомнения растаяли, испарились. Сегодня он засыпал счастливым. Нюра тоже засыпала счастливая, но только от мысли, что уже утром она будет тонуть в любви и ласках своего любимого здесь, в этой самой постели.

6.

Прошла неделя, следом вторая. Счастливые любовники не могли насытиться друг другом. Казалось, они навёрстывали то, что упустили за последние двадцать лет. Андрей приходил каждый день в назначенное время, и Нюра уже ждала его, вся сгорая от нетерпения и волнения. После полудня он уходил, осторожно, украдкой, как вор, боясь столкнуться с кем-нибудь из соседей.

Лёня ни о чём не догадывался. Но скоро соседи начали поговаривать о том, что от Нюры каждый день уходит какой-то военный. Сплетницы злословили, распуская грязные слухи. Первой узнала о них Нюра. Она поняла, откуда ветер дует, и как-то раз, проводив в очередной раз Андрея, пошла прямиком к бабе Паше, одной из главных зачинщиц вечных сплетен.

Нюра прямо с порога, без вступления, перешла к делу:

– Ты что же это, шалава нечёсаная, грязные слухи про меня распускаешь?

Та не стала отпираться и, в свою очередь, тоже перешла в наступление:

– Ты чего это на меня ругаешься? Правда не может быть сплетней. Так что шалава здесь ты, а не я!

Нюра сделала шаг вперёд. Вид у неё был угрожающий.

– Значит так. Слушай, что я тебе скажу. Ещё хоть слово сболтнёшь про меня, прибью. Поняла?

– А ты меня не пугай. Лучше вон мужиков своих иди, пугай. Разошлась тут! Загребла себе двоих, и сидит, высиживает обоих. Постыдилась бы, бесстыжая! Мужа пожалела бы. Как ему в глаза-то людям смотреть? Это же видано такое, в его доме на его постели с полюбовником кувыркаться. Тьфу, зараза!

– Дом мой, и постель моя. Ясно тебе? – сказала Нюра низким голосом. – Муж мой, и любовник тоже мой. А захочу, ещё одного заведу. Надумала меня стыдить тут!

Она наступала на бабу Пашу и сжимала кулаки. Та невольно отступила под натиском Нюры.

– Я тебя предупредила, – сказала Нюра, подойдя к Паше вплотную и притиснув её к стене. – Не закроешь свой рот, я сама его тебе закрою. Уяснила? А теперь я пойду. Мне домой пора, обед мужу готовить.

При этих словах она наклонилась к самому лицу Паши и сверкнула глазами. В них блеснул стальной холод, так что у Паши мороз пробежал по коже. Нюра вышла, а Паша перекрестилась.

«Ну её к чертям, – подумала она про себя, – глядишь, ещё чего доброго, и правда угробит. От такой курвы можно всего ожидать. Вот дура-баба».

Паша больше не стала распространять и поддерживать сплетни. Но дело уже было сделано, первое слово уже было брошено – и теперь, словно круги по воде, слух стал расползаться. И на третью неделю пребывания Андрея здесь, в Чугуеве, до Леонида дошли первые весточки. По одним слухам, Нюра загуляла с офицером и собирается уехать с ним отсюда. По другим – она повстречала свою былую любовь, своего жениха юности, за которого так и не вышла замуж – то ли он её бросил, то ли она его из армии не дождалась. Один вариант был не лучше другого. Но главное, оставался неоспоримый факт – его жена всё же изменяет ему, и неизвестно, сколько это уже длится, и чем это всё закончится.

Леонидом снова овладел гнев, затем его сменил страх, затем стыд и растерянность, и опять страх.

Теперь он знал точно, что Нюра ему изменяет. В памяти всплыли мелочи и подробности, которые он упорно отметал и не замечал всё это время. А теперь сложилась полная картина. Он – осёл и слепец, слабак, не желавший признавать очевидное. Нет, так продолжаться не может, не должно!

Но опять он не нашёл в себе сил задать жене прямой вопрос и потребовать прекращения всяких отношений на стороне. Опять он молчал, терзаемый теперь не подозрениями, а знанием того, что ему изменяют у него под носом, и невозможностью вмешаться и всё изменить. Лёня больше всего боялся, что дело может принять совсем не желаемый оборот. Он боялся этого даже больше, чем реальной измены жены.

И он опять молчал.

7.

На исходе третьей недели Андрей сообщил Нюре, что его вызвали обратно. Он был мрачнее тучи, а Нюру это известие просто убило.

– И когда ты едешь? – спросила она, стараясь совладать с собой.

– Послезавтра. – Андрей опустил голову. – К четвергу мне необходимо уже быть на месте.

– Как послезавтра?! – воскликнула Нюра. – Так скоро?! Ведь прошло всего три недели. Ты же обещал, что пробудешь здесь месяц.

– Но что я могу сделать? – Андрей в отчаянии развёл руками. – Я тоже надеялся, что у нас есть ещё хотя бы неделя-другая.

– И когда ты теперь опять приедешь? – спросила Нюра, глотая слёзы.

– Не знаю. Когда снова направят. Может, через месяц. А может, через полгода или даже год. Я не знаю, чёрт бы побрал эту службу. Из-за неё я тебя потерял однажды, и снова теряю.

Он мерил комнату шагами, выкуривая папиросу за папиросой. Нюра сидела на стуле, обхватив голову руками. Вдруг она выпрямилась и сказала решительно:

– Я поеду с тобой. Заберу детей и уеду с тобой, куда бы ты ни ехал. Я не смогу больше без тебя.

Андрей остановился, на минуту задумался, затем ответил:

– Я уже думал об этом раньше, и не один раз. Думал, что заберу тебя и детей и увезу с собой. Но понял, что ничего не получится. Меня гоняют туда-сюда, бывает даже по несколько раз в году.

– Это ничего, – сказала Нюра. – Я буду ездить вместе с тобой.

– Это невозможно, милая моя, – нежно сказал Андрей. – Иной раз нет даже человеческих условий для жизни. А у тебя дети. Мальчишкам учиться надо, а не кочевать с места на место. Ты очень скоро возненавидишь такую жизнь.

– Ладно, пусть так, – не сдавалась Нюра. – Значит, мы поселимся где-нибудь, и я буду дожидаться тебя из поездок. А?

– Я и об этом думал, но тоже едва ли это хорошая идея, – сказал с досадой Андрей. – Иногда задания бывают в разных, противоположных уголках Союза, так что я не знаю, где окажусь в следующую неделю, и когда увижу в следующий раз родную роту.

Нюра бросилась на пол и обняла его ноги, целуя их и рыдая.

– Андрюшенька, родненький, – умоляла она, – ну, придумай что-нибудь, прошу тебя. Ну, не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать.

– Нюрочка, что ты, любимая! – Андрей взял её за плечи и поднял с пола. – Не плачь, милая моя, нежная моя. Не плачь. Я не обещаю тебе ничего. Но я попробую что-нибудь устроить. Я постараюсь добиться разрешения привезти вас с собой.

В его словах Нюра услышала для себя проблеск надежды. Она немного успокоилась и прижалась к Андрею всем телом, дрожа и трепеща в его руках. Сегодня их ласки были более нежные, долгие и спокойные. Сегодня они любили друг друга неторопливо, как будто оттягивая миг прощания, и наслаждаясь каждой минутой в объятиях друг друга.

Нюра проводила любимого, как обычно, после полудня, оставшись с надеждой, что уже через два дня уедет отсюда и будет принадлежать только ему. Всю ночь она не сомкнула глаз, представляя, как будут они с Андреем и сыновьями жить вдали отсюда, как будут счастливы; строила планы обустройства их семейного быта.

Но, встретив на следующее утро Андрея, по его мрачному виду она поняла, что планам её не суждено осуществиться.

– Что? – спросила Нюра, заглядывая ему в глаза. – Ну же, говори, не молчи.

– Ничего не выйдет, – сказал Андрей. – Не в этот раз. В четверг я прибываю на место, и там меня уже ждёт новое предписание. Так что в будущую среду я уже буду на Камчатке. И останусь там минимум на три месяца. Вот какие у меня сегодня невесёлые вести.

– Во сколько же ты завтра уезжаешь? – спросила Нюра, стараясь казаться спокойнее. Ей не хотелось, чтобы любимый запомнил её плачущей и стенающей.

– Ровно в четырнадцать, – ответил Андрей. – В семнадцать из Харькова отбываю поездом.

– Я приду тебя проводить, – сказала Нюра так, как будто это была обычная недельная командировка.

– Я буду ждать, – сказал Андрей. – Получается, сегодня наше с тобой последнее свидание перед долгой разлукой.

Нюра закрыла лицо руками.

– Ну что ты, голубка моя? – сказал Андрей, целуя её руки. – Не грусти. Я дам о себе знать, как только смогу. Вот только письма писать не получится. Не позволят отправить.

– Я буду ждать тебя хоть всю жизнь, – сказала Нюра, расстёгивая на нём рубашку и жарко целуя его грудь и плечи. – Знай, что я всегда любила и люблю тебя одного. И буду любить всю жизнь. И, пока жива, я буду ждать тебя. Буду ждать здесь, в своём доме, ждать, когда ты приедешь ко мне снова.

Время промчалось, как одно мгновение, гораздо быстрее, чем во все их предыдущие встречи. Пора была расставаться.

– До завтра, любимый мой, – сказала Нюра, провожая Андрея за порог дома.

– До завтра, любовь моя, – сказал в ответ Андрей с невыразимой нежностью и поцеловал Нюру.

8.

На следующий день, возвращаясь с работы домой, Леонид встретил на вокзале соседа – деда Митю. Дед Митя был добрый, хороший мужик, простой и прямой, как рельса. Он остановил Лёню и завёл с ним разговор.

– А как твои дела? – спросил он, улыбаясь беззубым ртом.

– Ничего, дед Митя, – ответил Лёня, – помаленьку. А вы как?

– Я-то? – переспросил дед Митя. – Я-то в порядке. А вот ты – нет.

Он умолк и уставился на Лёню. Лёня, в свою очередь, уставился на него.

– В каком смысле? – спросил Лёня непонимающе. – Вы о чём это?

– А о том, что плохи твои дела, Леонид.

Лёня недоверчиво посмотрел на старика. Он решил, что тот с похмелья городит всякую ерунду. Но следующие слова заставили его вмиг посерьёзнеть:

– Что это ты бабу свою распустил совсем? Срамота на всю Осиновку. Средь бела дня с полюбовником своим лобызалась. Хоть бы постыдилась. Тьфу!

Дед Митя плюнул. Леонид побледнел, на лбу выступил пот.

– Какая вожжа ей под хвост попала? – продолжал дед Митя, ругая Нюру и всех баб, вместе взятых, на чём свет стоит. – Ты же знаешь, я не злой, и по-доброму отношусь и к тебе, и к Нюрке твоей. Но за такое по головке не поглажу. За гульки налево бабе спуску давать нельзя. Мало того, что с другим шалается, так ещё и совесть всякую потеряла – не стесняясь, прямо на перроне повисла у него на шее, как брошка, и не оторвалась от него, пока и поезд не подошёл. Это же надо такое! Ты чего молчишь?

– Спасибо вам, дед Митя, – сказал, наконец, Лёня, стиснув зубы. – А теперь я пойду.

– Ну, иди, иди, – покачал головой дед Митя. – Вот бабы, бесово отродье. Одни беды от них.

Лёня пришёл домой в бешенстве. Он больше не мог молчать. Если всё зашло так далеко, что ему об этом уже говорят просто посреди улицы, то пора было действовать. Да как бы не было поздно. Но это всё равно. Ведь теперь страдало не только его уязвлённое самолюбие и мужское достоинство, но и честь и доброе имя их семьи.

Он вошёл в дом, резко распахнув дверь. Нюра сидела у окна, подперев щёку рукой, и напевала какую-то песню. Глаза её были припухшие от слёз. Но Лёня сейчас ничего этого не заметил. Он остановился в дверях и спросил хрипло:

– Ты была сегодня на вокзале?

Нюра прекратила петь и ответила:

– Да.

– Что ты там делала? – продолжал Лёня.

– Провожала, – ответила Нюра спокойно.

– Кого?

Нюра посмотрела на мужа и заметила его бледность и то, как ходили желваки на его щеках.

– Зачем тебе? – спросила она, снова отворачиваясь в окно.

– Я спрашиваю, кого ты провожала? Отвечай! – он повысил голос.

– Не говори со мной таким тоном! – гордо заявила Нюра, снова повернув к мужу лицо.

– Нюра, пожалуйста, ответь, – как можно спокойнее сказал Лёня. – Кого ты сегодня провожала? Кто это был?

Нюра повела бровью. Лицо её сделалось непроницаемым.

– А кто ты такой, чтоб допрашивать меня? – ледяным голосом сказала она.

Лёня отшатнулся. Слова больно резанули его. Но ещё больнее резануло то презрение, с каким были произнесены эти слова. Он сделал отчаянную попытку взять ситуацию под контроль.

– Я – твой муж! И я имею право требовать от тебя ответа! Я имею право требовать верности и порядочности! Ты – моя жена, и должна подчиняться мне! А не гулять налево в моё отсутствие.

Нюра поднялась. Её лицо, перекошенное болью и страданием, бледным пятном зияло в полумраке комнаты.

– Ты – мой муж? – спросила она. В её голосе послышалась насмешка. – Мой муж – он, и только ему я принадлежу целиком и полностью, и душой, и телом, всю мою жизнь! Он – мой муж, и он один может от меня требовать! Только ему одному я покоряюсь и подчиняюсь! Даже если он будет меня бить, всё равно приползу к нему и буду целовать его руки.

Нюра выкрикивала слова, гневно сверкая глазами. Лёня был раздавлен. Он смотрел на неё и не верил, что перед ним та самая Нюра, которую он так беззаветно любил. А Нюра продолжала кричать, уже совсем не сдерживая слёзы:

– А теперь он уехал! Да, я проводила его, и не смогла уехать с ним. Хотела, но не смогла. Собиралась забрать детей и убраться отсюда как можно скорее, но ничего не получилось. И теперь я снова здесь, надолго, может быть, навсегда. Но сердце моё, любовь моя, и все помыслы мои подле него. Только рядом с ним я счастлива! А если тебе что не нравится, так убирайся ко всем чертям! Никто не заплачет!

Она упала на колени и закрыла лицо руками, сотрясаясь от рыданий. Нюра кричала, чтобы он убирался прочь. Она распростёрлась на полу, уткнувшись лицом в сгиб локтя, и дала волю слезам.

Через какое-то время истерика минула, Нюра стала затихать, но продолжала всё ещё лежать на полу посреди комнаты и часто всхлипывать. Скоро рыдания совсем прекратились, и теперь она просто вздыхала. Поднявшись с пола, Нюра обнаружила, что Лёни рядом нет. И вообще нигде в доме и во дворе его не было. Нюра с облегчением вздохнула. Теперь никто не помешает ей предаваться своему горю.

9.

Прошла неделя. Лёня не возвращался, и даже не появлялся. Нюра решила, что он совсем уехал, вернулся на родину в Полтаву. Но, впрочем, ей это было безразлично. Нюра вовсе о нём не думала и не жалела. Всеми мыслями она была с Андреем. Она ждала, что когда-нибудь он сможет забрать её и детей. А сейчас она отсчитывала дни, складывая их в недели, до следующей встречи с любимым.

Прошла ещё неделя. Нюра вышла на работу в продуктовый магазин. Она понимала, что тех денег, которые ей удалось скопить, надолго не хватит. А мальчишкам надо было покупать обувь на зиму. Ведь неизвестно, сколько времени пройдёт, прежде чем она переберётся к Андрею.

Прошёл уже почти месяц с того самого дня, как Нюра осталась одна. Бабы-сплетницы да завистницы злорадствовали, скалились. Вот, мол, была при двух мужиках, а теперь одна-одинёшенька, не смогла удержать ни одного. Нюра не обращала на них никакого внимания. Но как-то к ней в магазин зашла злополучная баба Паша. Не могла она удержаться, чтобы лично не сообщить Нюре то, что было известно ещё немногим, но было бы интересно для самой Нюры.

– Ну что, Нюрка, допрыгалась? – ехидно произнесла она, подойдя к Нюре на безопасное расстояние. – Растеряла обоих своих мужиков-то? А я ведь говорила тебе – угомонись, чертовка. Я ведь не зря болтала, как лучше хотела.

– Конечно, как лучше, – в тон ей ответила Нюра. – Ты же у нас известная благодетельница. Говори, чего пришла, сплетница? Тебе сюда не ближний свет в мой магазин топать, да и не по пути. Пришла опять сплетни разводить, да?

– Ну, почему же сплетни? – Паша хитро прищурилась. Она еле сдерживала злорадную улыбку в предвкушении того, что сейчас поведает. – Вовсе это не сплетни, а чистая правда. Тебя, кстати, касается. Так что ты не ругайся, а послушай.

– Нечего мне тебя слушать. Проваливай, старая ехидна! – грубо сказала Нюра и отвернулась от неё.

– А зря, – протянула Паша и стала подвигаться к выходу. – Зря не хочешь слушать. А я всё одно скажу. Вот ты думала, что одна здесь такая красивая да потребная. Ан нет, вон как жизнь-то распорядилась справедливо. Полюбовничек твой распрекрасный сбежал от тебя, и муж тоже. Ты теперь одна тут бьёшься, а Лёнька твой пристроился. Ну и правильно. Чего одному бобылём ходить, когда вокруг столько баб молодых? Вот и прижился. И ничего, даст бог, всё путём будет, и заживёт счастливо, не то, что с тобой.

Нюра слушала и закипала. Ей хотелось сейчас броситься на бабу Пашу и вцепиться ей в лицо, выцарапать глаза и оттягать её за волосы. Паша увидела настроение Нюры и поспешила уйти. Но в самых дверях обернулась:

– А знаешь, кто твоего Леонида пригрел? – спросила она, противно оскалившись. – Ульяна. Да. А чего нет? Девка она дородная, молодая. Как раз под стать ему. Даже года на два моложе. Не то, что… – она презрительно скривилась. – Ни стыда, ни совести у тебя нет. Сначала пацана молодого совратила, а потом сгубила да выгнала. Сучка ты блудливая. Вот тебя бог и наказал.

– Убью! – крикнула Нюра и рванулась из-за прилавка.

Паша с визгом выскочила из магазина и долго ещё бежала, не оборачиваясь. Ей всё казалось, что Нюра бежит за нею по пятам и вот-вот настигнет. Пробежав шагов сто, она оглянулась и увидела, что за ней никто не гонится. Тогда она остановилась, отдышалась, поправила сбившуюся одежду, плюнула и погрозила кулаком в сторону магазина, и потом уже не спеша пошла домой.

Нюра, оставшись одна, места себе не находила. Она ходила за прилавком, как зверь по клетке, и никак не могла успокоиться. Лёня с Улькой, с этой сучкой завистливой? Этого Нюра никак не ожидала. Она терпеть не могла эту молодую бабу, бесстыжую и настырную. Та никогда не была замужем, детей у неё не было, и она всегда завидовала Нюре. Иногда с Ульяной подживали какие-то парни, но никто не оставался насовсем. Вот и смотрела она по сторонам, кого бы захомутать. Да нередко на Лёню поглядывала, говорила всегда так сладко, приторно, что даже противно. Нюра никогда не ревновала, даже внимания не обращала. Но сейчас… Почему Лёня сошёлся именно с ней? Нюра всегда презирала Ульяну, а сейчас в особенности.

«Вот дрянь, мелкая потаскушка! – думала Нюра, стараясь как можно вежливее обслуживать покупателей. – Это же надо, дождалась-таки удобного случая, подстерегла. Улучила момент, грязная завистница. Ну, ничего, я с тобой разберусь!»

Возвращаясь после работы домой, Нюра свернула к дому Ульяны. Зашла во двор, позвала:

– Ульяна! Ты дома? Выйди-ка на двор.

Через минуту в дверях показалась Ульяна. Вид у неё был растерянный. Нюру это позабавило. Гнев её немного поутих.

– Ты что же это, Улька, говорят, мужика себе заимела? – начала Нюра насмешливым тоном.

Ульяна ещё больше растерялась. Она знала, что рано или поздно Нюра всё узнает и, возможно, придёт ругаться. Но она не была готова к насмешкам соперницы. А та продолжала прежним тоном:

– Ну и как тебе мой Лёнька? Горячо любит или так себе? – Нюра засмеялась.

Ульяна покраснела.

– Нюра, уходи отсюда, – сказала она.

– А чего это мне уходить? – сказала Нюра, подняв бровь. – Я пришла проведать тебя, соседку, всё ж не чужие люди, а ты меня гонишь. Нехорошо. Может, в дом пустишь? С мужиком «твоим» повидаться, поболтать? Разрешишь?

Нюра снова засмеялась и сделала два шага по направлению к дому. Ульяна испугалась. Она загородила путь в дом и сказала:

– Уходи, слышишь? Нечего тебе тут делать. Не смогла удержать мужика, отступи, дай нам спокойно жить. Я давно люблю Лёню. И он меня полюбит. Отступи, слышишь.

Нюра подняла брови и весело рассмеялась.

– Любишь? Ха-ха-ха. Любишь?! Так ты, оказывается, уже давно к моему мужу присматривалась? Нет, вы видали такое? Вот дрянь. Как же, полюбит он тебя. И не мечтай! Он любил только меня, и любит до сих пор. А на тебя позарился только от отчаяния. Да и жить-то надо где-то. Ведь я же его прогнала. А ты думала, что он к тебе…? Ха-ха-ха! Вот умора, ей богу. Несчастная ты, Улька, жалкая. Я думала, ревновать к тебе буду. Да не ревнуется. Даже злость вся прошла.

– Замолчи! – Ульяна покраснела от злости. – Да, люблю. А ты никогда не любила его. Всё с жиру бесилась. Извела мужика совсем. Он с тобой несчастный был.

– Это он тебе сказал? – Нюра продолжала улыбаться.

– Нет, Лёня ничего такого не говорил. Да что я сама не знаю, не вижу? Тошно ему с тобой. Ты не ценила его никогда. А я…

– А ты, значит, оценила, да? – перебила её Нюра. – А с тобой, значит, он счастье своё найдёт? Да не бывать такому никогда. Он меня любит, слышишь, меня!

– Неправда! – крикнула Ульяна.

– Неправда? – переспросила Нюра спокойно. – А вот давай у него самого и спросим, где правда.

– Нюра, уходи, Христом богом тебя молю, – взмолилась Ульяна. – Уйди, оставь его. Дай жить спокойно.

Она уже почти плакала.

– Живи, – сказала Нюра. – Но только не с Лёнькой. Не бывать этому!

За спиной послышался звук открывающейся калитки. Нюра обернулась. Во двор вошёл Лёня. Увидев Нюру, он остановился и нахмурился.

– А вот и он, полюбуйтесь-ка на него, – произнесла насмешливо Нюра. – Гляньте-ка, идёт, как к себе домой. Заходит, не стучась, по-хозяйски. Что ж ты не здороваешься, муженёк? В дом позвал бы, чаем угостил. Иль ты онемел?

– Зачем ты пришла, Нюра? – спросил Лёня. – Я не вернусь к тебе.

– А я и не зову, – спокойно, с улыбкой ответила Нюра. – Зашла поглядеть на голубков. Вот как только узнала, так сразу и пришла. А пока тебя не было, у нас с тут спор завязался. Да, Улька? Ну, спроси у него, чего молчишь? Ладно, тогда я спрошу.

Ульяна выпростала руку вперёд, как бы желая помешать, но Нюра не обратила на неё никакого внимания.

– А скажи, Леонид, кого ты любишь? Ульку или меня? – спросила она, глядя прямо в глаза Леониду. – Скажи, ответь прямо сейчас, был ты счастлив со мною?

Лёня смотрел на неё, пытаясь понять, что ею движет сейчас, серьёзно она или нет.

– Ну, чего молчишь, Лёня? – спросила Нюра тихим, почти ласковым голосом, и тёплая волна затопила Леонида помимо его воли. – Ответь, неужто ты не вернулся бы обратно, если бы я позвала?

– Лёня, не слушай её, – умоляла Ульяна. – Прошу тебя, пойдём домой, Лёня!

Но он не слышал её. Он продолжал смотреть на Нюру и старался угадать, что ею движет, можно ли расценивать всё здесь происходящее, как ревность и попытку его вернуть.

– Ну, так что же ты молчишь? – спросила Нюра. – Выходит, я права? Вот видишь? – обратилась она к Ульяне, не отводя взгляда от глаз Леонида. – Я говорила тебе: он меня любит!

Ульяна опустилась на крыльцо и плакала. Она увидела, какую власть имела эта женщина над Леонидом. Она поняла, что никогда он не полюбит её, Ульяну, даже если и останется с ней. И, рано или поздно, он всё равно вернётся к своей Нюре.

Нюра гордо вскинула голову и сказала:

– Счастливо оставаться.

И вышла на улицу. Лёня глядел ей вслед. Он хотел броситься за ней, но сдержался. Он глубоко вздохнул, повернулся и подошёл к Ульяне, сидевшей на крыльце.

– Идём в дом, – сказал он и прошёл внутрь.

Ульяна поднялась и вошла следом.

10.

Ещё две недели Лёня жил с Ульяной. Но с каждым днём всё больше тосковал по Нюре, по дому, по сыновьям. Дом Ульяны стал тяготить его. Её любовь была пресной и тусклой, и очень скоро опротивела ему. Лёню невыносимо тянуло обратно.

Вечерами, возвращаясь с работы, он нарочно шёл мимо дома Нюры и старался заглянуть в окна, увидеть её, представить себе, чем она сейчас занимается, чем он бы сейчас был занят, будь он дома, с ними. Грудь разрывалась от тоски по всему пережитому, по его счастью. Он уже совсем не вспоминал об измене жены. Это всё осталось в прошлом, как будто было в дурном сне.

Почти каждую ночь ему снилась Нюра, её голос, её запах, её кожа, губы. Он просыпался с горящей головой. Тогда он будил Ульяну и насыщался ею. Но близость с Улей не радовала его, а наоборот, только усугубляла его одиночество и тоску.

Наконец, не в силах больше терпеть и бороться с самим собой, Лёня пришёл вечером к Нюре и сказал:

– Я не могу больше жить с Ульяной. Я ухожу от неё. Если ты меня позовёшь к себе, я останусь. Если нет – я завтра уезжаю отсюда. Решай.

– Куда же ты поедешь? – спросила Нюра уклончиво. Она хотела собраться с мыслями. В последние две недели она тоже часто думала о Лёне, вспоминала его любовь и спокойную жизнь с ним. Что ни говори, а с ним ей было хорошо, уютно. Его пылкая любовь и страстные ласки утешали её и дарили отдохновение. И, если быть честной с самой собой, Нюра в последнее время скучала по нему.

– Не знаю. Не важно, – ответил Лёня на её вопрос. – Может, домой в Полтаву, а может ещё куда. Это не важно.

Нюра молчала. Она не колебалась, она уже знала, что ответит. Просто взвешивала всё до конца. Прислушивалась к себе. Страсти в ней за полтора месяца слегка поутихли. Андрей был далеко и надолго. Лёня был рядом, и глупо было бы отпустить его сейчас. Распрощаться с ним она всегда успеет. А мужчина под боком ей нужен сейчас, и завтра, и через месяц.

– Ну, чего ты молчишь? – спросил Лёня. – Решай.

– А чего тут решать? – сказала Нюра. – По-моему, уже всё давно решено? Ещё пять лет назад.

И Лёня остался. И снова они зажили спокойной размеренной жизнью, не вспоминая никогда о том, что между ними произошло. Так пожелала Нюра, и Лёня не мог и не хотел ей перечить.

В следующий раз с Андреем Нюра встретилась только следующим летом, почти через год после расставания. Он приезжал на неделю домой и снова пришёл к Нюре. Они опять провели всю неделю вместе. Нюра под разными предлогами уходила из дому и мчалась на свидания к любимому. А потом он уехал и снова не смог забрать с собой Нюру.

Лёня обо всём догадывался. Он угадывал всё по настроению жены. Он невыразимо страдал, но ни слова не сказал ей, ни разу ни о чём не спросил. Он лишь молил бога, чтобы Нюра не собралась снова уехать от него. Но через неделю, по упавшему настроению и плохо скрываемому горю жены он понял, что любовник уехал, и у него отлегло от души.

11.

В конце осени Вера собралась съездить в Харьков. Врач, который наблюдал Верину беременность, отправил её на контрольный осмотр в Харьковскую больницу.

Вера сидела в поезде вместе с приятельницами и оживлённо о чём-то с ними беседовала. Как вдруг на одной из станций в вагон вошла молодая женщина, прошла мимо шумной компании осиновских женщин и села поодаль на свободное место.

Одна из собеседниц наклонилась к Вере и сказала:

– Ты знаешь, кто это?

– Где? – спросила Вера.

– Та баба, что только что вошла в вагон.

– Нет. Я её не знаю, – ответила Вера.

– Это же та самая, – зашептала Вере приятельница. – Ну, ты понимаешь, о чём я? Та самая, к которой уходил твой Павел.

– Да ты что? – Вера обернулась и с интересом посмотрела на молодую женщину. – Я хоть гляну на неё. А ты откуда знаешь?

– Случайно видела их вместе в Харькове.

– Симпатичная женщина, интересная, – спокойно сказала Вера и отвернулась.

– И это всё? – удивилась её спутница. – И ты вот так спокойно об этом говоришь? И даже ничего не сделаешь?

– А что я должна сделать?

– Ну как же? Это же любовница твоего мужа…

– Бывшая, – поправила её Вера.

– Ладно, бывшая, – согласилась та. – Но всё равно, неужели ты даже ничего ей не скажешь?

– Нет, – так же спокойно ответила Вера. – А зачем? Что это даст? Мой муж вернулся ко мне. Он любит меня, и у нас скоро родится ребёнок. А эта женщина… Обычная женщина, которую он, к тому же, оставил ради меня, и не собирается к ней возвращаться. Возможно, она до сих пор его любит и страдает. И что же я, по-твоему, должна ей сказать?

– Ну, не знаю, – растерялась та. – Ну, я, наверное, рожу ей расцарапала бы или за волосы оттягала.

– Зачем? – удивилась теперь Вера. – Чтобы потешить людей? Чтоб одни посмеялись, а другие позлорадствовали? Мне этого не надо – выставить посмешищем себя и опозорить мужа. Мне это ни чести, ни уважения не добавило бы.

– Ну, не знаю, – опять пожала плечами Верина приятельница, окончательно сбитая с толку. – Наверное, я учинила бы скандал. Не знаю, правда, зачем, но учинила бы…

Вера тоже пожала плечами и отвернулась в окно. Ей больше не хотелось говорить на эту тему. Семейная жизнь её налаживалась, и это было главное.

Глава 14.

1.

В марте 51-го года Павел отвёз Веру в роддом. Там она родила сына.

Забавный случай произошёл с ней в роддоме. Она лежала в палате с тремя новоиспечёнными мамашами, среди которых была жена генерала, пышная румяная женщина, откормленная и холёная. Вера рядом с ней казалась заморышем – худая, бледная, кожа да кости. Как только она смогла выносить и родить такого богатыря весом в четыре с половиной килограмма – все удивлялись.

Однажды был обход, в котором принимали участие главврач и прибывшая из Харькова комиссия. Попали как раз на время кормления детей. И вот, в тот момент, когда вся комиссия во главе с главврачом находилась в палате Веры и генеральши, расспрашивая рожениц о самочувствии и местных условиях, привезли каталку с малышами и начали разносить детишек к их матерям. Когда нянечка внесла Вериного сына, главврач, увидев величину «свёртка», улыбнулся и сказал, обращаясь к генеральше:

– Ну, это, наверное, сын генерала, не так ли?

Генеральша покраснела и потупила глаза.

– Нет, – ответила за неё нянечка и передала генеральше её «свёрток» – маленького худенького младенца. – А это вот чей сынок.

И она передала его Вере, которую саму-то из-под одеяла не было и видно. Главврач не мог сдержать удивление.

– Ну и ну! – произнёс он, приподнимая брови. – Вот это богатырь так богатырь. Поздравляю вас, мамочка. Вот уж поистине всё отдала дитю. Ну и ну.

Он вышел, улыбаясь и покачивая головой. Вера покраснела от смущения и лёгкой гордости. Генеральша была вся пунцовая от стыда. Остальные девчата тихонько хихикали, поглядывая то на Веру, то на генеральшу.

Зато, когда Лиза пришла навестить Веру и внука и принесла немного поесть, настала Верина очередь краснеть от стыда. По сравнению с огромными изобильными передачами от генерала, Верина передачка была мизерной и скудной: несколько отваренных картофелин, пара яиц и неизменная затирка, от которой уже просто тошнило, особенно глядя на вечно жующую генеральшу. У той всегда было свежеприготовленное мясо – генерал присылал продукты каждый день, и молоко, и фрукты.

Да вот беда – у такой пышной откормленной бабы молока-то почти не было. Ребёнок не наедался, вечно вопил, аж заходился. Она нервничала, отдавала малыша нянечкам, его уносили в детское отделение и там кормили смесью из бутылочки, после чего малыш успокаивался.

Зато у Веры молока было, хоть отбавляй – откуда только и бралось. Малыш наедался и спокойно засыпал у мамы на руках, обогретый её теплом и любовью.

Когда Вера немного оправилась после родов, Павел отвёл её в ЗАГС. Там он расписался с ней, записал на себя Женечку – так они назвали сына, и удочерил Валю. Так появилась новая семья Анфаровых.

Одной зарплаты Павлика не хватало на их большую семью. Вскоре Вера вышла на работу. В столовую она уже не вернулась – место в буфете было занято. Нашлось место в привокзальном буфете – Вера составляла отчёты, и раз в месяц возила их в Харьков. С детьми оставались бабушка Лиза и Шура. Подросшая Валечка тоже помогала, была на подхвате и на побегушках: что-нибудь подать или принести, присмотреть за трёхлетним Толиком, покачать коляску с маленьким Жеником или потрясти погремушкой, когда он плакал. Всё это невыносимо тяготило маленькую Валю. Ей хотелось гулять, беззаботно бегать по улице, а не сидеть, как привязанная, с младшими братьями. Поэтому, как только её отпускали, она пулей уносилась из дома и возвращалась уже к вечеру.

Маленькая Валечка с детства любила семейные вечера. Переделав все домашние дела, ближе к вечеру к ним, в гостеприимный дом бабушки Лизы стягивались бабы-соседки на посиделки. Если за окнами была зима, то в печке потрескивал огонь, перед плитой на пол расстилалось одеяло, все бабы рассаживались на табуретах по кругу, и начиналось настоящее сказочное действо: бабули набирали из огромной миски по пригоршне жареных семечек и весело, дружно, смачно лущили их, причмокивая при этом и громко разговаривая. Шелуха от семечек нескончаемыми потоками сыпалась из-под пальцев и зубов бабулек, задерживаясь на подбородке, на груди, на животе, прежде чем, подталкиваемая следующей партией, скатиться на пол, вернее, на расстеленное одеяло.

Валя во всё это время сидела на печи и читала, или просто слушала, завороженная, почти загипнотизированная происходящим. И тем теплее и уютнее ей было дома, в звуках потрескивающего огня в печке и бабьих бесед с хрустом и шелестом шелухи, чем громче завывала за окном метель. А после посиделок, поздно вечером бабушка Лиза сворачивала одеяло, наполненное шелухой, и наутро выносила во двор.

А если было лето, то всё то же самое происходило во дворе. Семечки, болтовня, песни – пока совсем не стемнеет, а то и позже, до глубокой ночи. И песни разливались на всю округу, подхватываемые тёплым вечерним ветерком, плыли над рекой и уносились ввысь, звеня в прозрачном воздухе. Когда стихала одна песня, на смену ей звучала другая, – тихо, задушевно, словно убаюкивая. И пускай бы это пение не заканчивалось до самого рассвета.

Но самое большое волшебство для маленькой Вали начиналось в летние дни, под вечер, когда бабушка готовила ужин. Прямо во дворе была сложена летняя печка, и в тёплое время года именно на ней готовилась еда, чтобы не чадить лишний раз в доме. Такие же печи были почти у всех соседок. Неизвестно, кто первый додумался до такого решения, кому пришла в голову эта идея. Но было очень удобно и все пользовались такими летними печами.

Итак, под вечер, когда солнце уже клонилось к закату, хозяйки выходили во дворы и начинали готовить ужин на вечер и обед на завтра – кто борщ варил или щи, кто картошку тушил, кто кашу. Сначала разжигались печи. Кто-то один в округе разжигал свою, а затем уголёк нёс соседке. У Лизы Валя бегала за готовым угольком, и потом относила его следующей соседке, и делала это с огромным удовольствием, ощущая свою причастность к этому почти священному таинству. Затем начинался процесс всеобщего приготовления пищи. «Всеобщего», потому что готовили вместе, как одна большая, дружная семья. Делились советами, обсуждали новости, заимствовали друг у друга продукты. Бывало, слышно было перекликание десятка соседок:

– Мария, а ты зажариваешь свои щи?

– А как же? Обязательно. На сальце.

– А я вот на масле растительном.

– Лиза, у тебя есть томат? Дай пару ложек для зажарки.

– Да пожалуйста. Сейчас Валюшка принесёт.

– Ой, а у меня буряк закончился. Кто даст, бабоньки?

– Иди, Нюся, бери. У меня много.

– А мне пастерначку бы. Наталья, у тебя не будет?

– Есть, тётя Лиза. Сейчас принесу.

– Не ходи. Сейчас к тебе Валю пришлю.

И так до самого заката, до темна. И такое счастье накатывало на маленькую Валю, когда она сидела в эти часы возле любимой бабушки или бегала по соседским дворам по разным поручениям. Солнце уже село, надвигались сумерки, и в сереющей вечерней мгле так тепло и волшебно светились огоньки горящих печей во дворах. Знакомые бабьи голоса дарили умиротворение и душевный покой. Маленькая Валечка не мозгом, но сердцем чувствовала незыблемость и чудо постоянства: она знала, что так было вчера, и будет завтра – и в этом повторении была вся прелесть существования, было счастье, сама жизнь.

2.

На следующий год маленькому Женику отпраздновали первую годовщину, а Валечку уже собирали в школу. Веру же ждала неприятная новость – по длительной задержке она поняла, что беременна. Может быть, через несколько лет эта новость была бы для неё счастливой и желанной, но не теперь. Ну, куда было рожать? Двое маленьких детей, сестра с ребёнком на руках, и, считай, один кормилец на всю такую огромную семью – это Павел. И, как она ни объясняла в больнице своё положение, как ни убеждала врача, что не ко времени её беременность – он наотрез отказывался делать аборт. Было указание свыше – ни одного аборта! Страна потеряла миллионы людей в войну. Население необходимо восстанавливать.

– Да как же восстанавливать? – всплескивала руками Вера. – Голодно-то как! Ведь мы и так особо не наедаемся, а родить ещё одного-двух, так и вообще с голоду помирать начнём. У меня ведь есть двое детей. Мне больше пока не надо.

Но врач был непреклонен – указание сверху! Не хотел рисковать своим местом в больнице.

Вере не оставалось ничего другого, как обратиться к местной повитухе – Бышихе. Бышиха, та, что ещё саму Веру принимала, а через двадцать лет и Валечку её, стара уже была, но дела ещё делала. Реже, чем раньше, но всё же делала. Она согласилась помочь.

В выходной день Вера пришла к ней домой, принесла необходимые чистые вещи. Старая Бышиха сказала, чтоб та располагалась на постели и подстелила клеёнку. Вера так и сделала.

– Придётся потерпеть немного, – прокряхтела старуха и начала охать да ахать.

Это было последнее, что сейчас надо было Вере – стенания старухи. Ей и так было не по себе. К тому же потерпеть пришлось гораздо больше, чем «немного». Вера стонала, не в силах терпеть боль, и кусала губы, силясь не кричать, пока Бышиха делала своё дело. Вере казалось, что её режут и разрывают изнутри. Она почти потеряла сознание. Когда, наконец, всё закончилось, Бышиха похлопала её по ляжкам и улыбнулась беззубым ртом.

– Ну, всё, детка, – сказала она. – Отдохни теперь часок-другой.

Вера перевела дух. По щекам текли горячие слёзы облегчения. Внутри ещё всё ныло и болело, но острой жуткой боли уже не было.

Отпуская Веру домой, старая повитуха сказала ей:

– Несколько дней ещё польёт, как при обычных делах. Тяжёлого не поднимай. Мужа пару недель не подпускай. Всё поняла?

Вера устало кивнула головой и вяло улыбнулась.

Через неделю Вера забеспокоилась – всё должно было уже прекратиться, но кровотечение так и не проходило. Ещё через пару дней она поняла – что-то не так. Кровь уже лилась алая, как из раны. А Вера была бледна и постоянно чувствовала противную слабость. Так не должно было быть. Ещё через день на работе у неё резко поднялась температура и она потеряла сознание. По скорой её увезли в больницу. Там осмотрели и обнаружили, что после повитухиного аборта остался кусочек «места» – плаценты, он и вызвал кровотечение и общее воспаление.

– Ты что же это, сукина дочь, угробить себя решила? – орал на неё врач, который две недели назад отказался делать аборт. – Ты понимаешь, что у тебя может случиться заражение крови? Детей хочешь сиротами оставить?!

Веру тем временем укладывали на операционный стол и готовили инструменты. Их холодный металлический лязг прорезывал затуманенное сознание Веры.

– Сукины дочери, «растуды» вашу мать! – продолжал материться врач, натягивая стерильные перчатки. – Взяли моду, к бабкам шляться. А потом помирают прямо здесь, на столе. А всё потому, что бестолковые эти бабки ваши, элементарных правил санитарии не соблюдают. Да куда там, руки даже не потрудятся помыть. А уж кромсают-то как. Страшно смотреть потом. Говори, кто делал? У кого была?

Вера отрицательно покачала головой.

– Говори имя, тебе говорят! Ничего не буду делать, пока не скажешь!

Вера снова мотнула головой, но уже слабее. Она силилась раскрыть пошире глаза, но не могла; перед глазами темнело, к горлу опять подступала противная тошнота. Уже проваливаясь в полную темноту, она услыхала, как будто издалека, взволнованный голос медсестры:

– Доктор, давление резко падает. Больше нельзя тянуть.

– Вот зараза упёртая! – выругался в последний раз врач и живо принялся за дело.

Придя в себя после операции, лёжа под капельницами, Вера с облегчением вздохнула: «Жива».

3.

Наступил 1953-й год. А с ним пришло страшное известие о смерти Сталина. Отовсюду на разные лады было слышно одно – «Отец народа и вождь пролетариата умер»; «Товарища Сталина больше нет». По всей стране был объявлен траур. В день смерти и в день похорон все заводские гудки и все автомобили по стране ровно минуту гудели, оглушая окрестности. И у всех людей на лицах было общее выражение горя и ужаса, и у всех был один общий вопрос: «Что же теперь делать?»

Плакали все – и взрослые, и дети, плакали и стенали, хватаясь за головы: «Что же теперь будет? Как жить дальше?»

В связи со смертью Сталина была объявлена большая амнистия. Тысячи заключённых были отпущены на волю. Народ ликовал.

Две тысячи лет назад Ирод, умирая, отдал приказ в день его смерти казнить всех мужей – оставить тысячи вдов, желая таким образомзапечатлеть в истории свою смерть, заставив тысячи женщин рыдать в день его смерти, и потом в каждую годовщину (к счастью, его приказ не был исполнен). Смерть Сталина увековечили иным образом – отпустив на волю тысячи томившихся за решёткой мужей – кроме убийц и политзаключённых.

Под амнистию попал и Захар Анфаров. Отсидев три года, меньше половины срока, он всё же был отпущен. А позже с него и судимость сняли, полностью оправдали, поскольку злополучный кладовщик, на счастье Захара, снова попался на таком же деле. Так что имя Захара было полностью очищено, хотя три года жизни ему никто не мог вернуть, да и в армию вернуться он не смог. Оправдали – не оправдали, а судимость была. Хоть и по ошибке. Не важно.

Захар вернулся в Осиновку. Там они с Шурой пожили ещё какое-то время – около года. А тогда Захар получил небольшой участок земли на холме, по улице Мичурина. Затем пришлось подождать ещё полгода, пока построили дом. И вот Шура с Захаром и семилетним Толиком перебрались в свой собственный новый дом.

Шура продолжала работать в своём продуктовом магазине. Захар устроился по части снабжения. Водил самосвал, возил комбикорма, пшеницу. Обзавелись хозяйством. Всё пошло на лад.

4.

Вера нашла новую работу, в офицерской столовой. Далеко от дома, километра два вниз по реке, мимо школы Осиновской.

Однажды Вера обратила внимание, что один офицер – майор, проявляет к ней неоднозначный интерес. Веру это, с одной стороны, смутило, а с другой – польстило. Она не была сторонницей романов на стороне, но внимание майора, красивого, стройного, подтянутого мужчины средних лет было ей более чем приятно. Вера не собиралась изменять мужу, она даже не думала о том, что будет впереди. Она просто вежливо принимала лёгкие знаки внимания со стороны Володи – так, оказалось, звали Вериного ухажёра. Она снова чувствовала себя молодой желанной женщиной, у ног которой весь мир.

Володя ухаживал за Верой очень тактично и красиво, не пытался её скомпрометировать. Иногда, когда удавалось, приходил вечером и провожал её домой. Много рассказывал о службе, о войне, о родине. Он сам был из России, здесь служил временно, и, скорее всего, срок его пребывания в Чугуеве подходил к концу. Услыхав это, Вера почувствовала странный укол в области сердца и лёгкое разочарование. Ей было грустно думать, что скоро всё это закончится. Она привыкла к своему поклоннику, к тому же Володя был очень приятен ей. Это не было любовью, не было даже влюблённости, просто он, первый за столько лет, сумел растопить лёд в её сердце. Рядом с ним было хорошо. Как дома.

– Очень жаль, – сказала как-то Вера, – что вы уезжаете, Володя. Я к вам уже привыкла и мне будет вас не доставать.

Володя словно всё время только и ждал этих слов. Он взял Веру за руки и в пылком порыве сжал их. Он посмотрел на Веру глазами, полными любви, и произнёс, бледнея от волнения:

– Вера, милая, хорошая, любимая. Я давно хотел предложить вам и всё не решался. Уедемте со мною. Я люблю вас, Вера, и хочу, чтобы вы стали моей женой. Прошу вас, уедемте вместе.

Вера от удивления и неожиданности широко раскрыла глаза. Да, такого поворота она не ожидала.

– Но ведь я уже замужем, – только и нашлась она, что ответить.

– Это неважно, – быстро сказал Володя. – Это пустяки – развестись. Главное, согласитесь ехать со мной, и я всё устрою. Ничего не берите с собой, не надо никаких вещей, ничего. Всё купим, что надо. Только детей забирайте и документы. И всё. Ну? Что вы мне ответите?

Вера была озадачена. Она и не знала на самом деле, как реагировать и что ответить сейчас этому пылкому влюблённому.

– Ну, что же вы молчите, Вера? – Володя прижал её руки к своей груди. – Неужели я вам совсем не нравлюсь? Неужели вы ни разу обо мне не думали? Ну, скажите, думали вы обо мне хоть иногда?

Вера была сейчас взволнована не меньше Володи. Она слышала под своими руками биение его сердца, она ощущала его страсть, и у неё кругом шла голова. Она не могла разобраться в своих чувствах и переживаниях, знала только, что поступает нехорошо, позволяя всему этому происходить с ней. Но не могла разом взять и прекратить всё, не хотела. Уж слишком сладко у неё кружилась голова.

– Да, я действительно временами думала о вас, и вы мне нравитесь, Володя, но…

– Всё, Вера, не говорите больше ничего. Мне этого достаточно. Милая моя, – голос его дрожал.

Он притянул к себе Веру и поцеловал её. Вера отстранилась, схватилась рукой за губы.

– Простите, – сказал виновато Володя. – Я поспешил. Я не должен был. Простите меня. Я постараюсь держать себя в руках. А теперь прощайте. Я буду ждать вашего ответа. Через три дня я уезжаю. Очень надеюсь, что и вы со мной.

Надо ли говорить, что в эту ночь Вера не сомкнула глаз, и весь следующий день только об этом и думала. Она колебалась. Да, конечно, любовь офицера льстила ей и заставляла быстрее бежать по венам её кровь. Володя обеспечил бы её и детей, и они жили бы в достатке. Это так. Но оставался Павел. Ну не могла Вера так непорядочно, так подло поступить с ним, не могла так обидеть хорошего человека, который любил её, и она тоже по-своему его любила. К тому же, своим бегством она бы навлекла позор и на всю свою семью – мать, сестру и остальных. А бедная Шура вообще натерпелась бы от Захара – да он её просто заел бы за то, как поступила её сестра с его братом!

Да и ради чего было всё менять так радикально? Ведь неизвестно, как сложилась бы её жизнь с Володей. А в случае чего, она уже не могла бы вернуться обратно. Хотя ей почему-то казалось, что всё у них с Володей сложилось бы. Она со временем полюбила бы его, и зажили бы они счастливо.

И всё же Вера никак не могла решить окончательно – что было бы лучше для неё и её детей? Валечка уже росла при отчиме, теперь ещё и маленького Женика оставить без отца, которого он обожал? Что выбрать – наибольшие выгоды или наименьшие потери? Вера не знала. Поэтому, когда через два дня опять появился Володя, у Веры не было окончательного решения.

Тогда Володя сказал:

– Завтра в семнадцать тридцать я уезжаю. Я буду ждать вас с детьми на станции. Пожалуйста, приходите.

Следующий день – день отъезда майора, был мучительнее, чем все предыдущие. Вера десятки раз за день меняла решение с одного на другое. То она окончательно решала, что едет с Володей, и тогда дикая паника и волнение охватывали её. Она хотела прямо сейчас сбежать с работы, взять в охапку детей и бежать на станцию. Но уже через минуту она ругала себя за легкомыслие и эгоизм и отменяла первое решение. И тут же чувствовала пустоту и разочарование. Ну, что она видит здесь? Что видят её дети? Дешёвую изношенную одежду и скудную еду. Что ждёт её впереди здесь? Однообразие и скука, вечная борьба за существование. А там… Там она будет женой военного. Возможно, со временем Володя дослужится до полковника? Радужные перспективы влекли её с неимоверной силой. Но вот сможет ли она вполне насладиться своим счастьем, зная, как она поступила с мужем, и на какой позор обрекла мать? Вряд ли. Этот подлый поступок будет всю жизнь лежать на её совести тяжёлым грузом.

Вера поглядывала на часы. Близилось четыре часа дня. Это была своего рода точка невозврата для Веры. То есть, если она всё же решится ехать, то ей надо выйти не позже четырёх. Час на дорогу из столовой до дома, там забрать детей, документы – и на вокзал. Вера медлила. Шли последние минуты её внутренней борьбы. Соблазн был слишком велик. С другой стороны, возможные последствия были серьёзнее и страшнее для Веры, чем тот прыжок в неизвестность, который она так долго не могла решиться сделать.

Шло время. Минутная стрелка приближалась к двенадцати. Вера не двигалась с места. Вот стрелка ровно легла на двенадцать, в то время как часовая показывала четыре. Вера закрыла глаза, отвернулась, вышла из зала и пошла на кухню. Там она поскиталась несколько минут, помогла помыть тарелки. Снова заглянула в зал. Часы показывали четверть пятого.

«Если прямо сейчас выйду, – думала Вера, – то ещё успею. Как раз буду к отправлению поезда».

Но почему-то она стояла и не двигалась с места.

В столовую стали партиями заходить посетители, Вера пошла на кухню. Время от времени она поглядывала на часы. Двадцать минут пятого, половина, без четверти пять… Четверть шестого, половина, без двадцати шесть…

5.

Володя уехал, так и не дождавшись Веру. Он до последней секунды надеялся, что она всё же придёт, вглядывался вдаль, в лица прибывающих на вокзал, но напрасно – Вера так и не пришла.

Придя с работы домой, она встретила там своих веселящихся деток, свою пожилую, поседевшую мать, которая приготовила ужин для всей семьи. А вскоре вернулся с работы и Павлик. Он уже полгода работал на Харьковском тракторном заводе в стальцехе. Сегодня он привёз детям небольшой гостинец – пакетик леденцов. Вера улыбнулась, глядя на то, как Валя и маленький Женик кинулись к лакомству. Всё было как обычно: вся семья в сборе, садились за стол ужинать, затем мыться, спать. И завтра всё, как и прежде. Вера вздохнула. А могло быть всё иначе. Сейчас она могла бы уже быть в поезде на пути в Россию, убегая вместе с детьми, с малознакомым мужчиной и прячась от всех, как преступница, в то время, как здесь… О, она даже не хотела себе представлять то, что творилось бы в это время здесь. И всё же…

Лёгкая грусть подёрнула её уставшие глаза. Мыслями Вера была сейчас далеко, где-то там, в поезде, с одиноко едущим майором по имени Владимир. Интересно, жалеет ли он, что Вера не пришла, или это была всего лишь минутная слабость, и он уже и думать забыл о ней?

Но нет, Вера почему-то была уверена, что Володя говорил с ней искренно. И сейчас она вздыхала и грустила об упущенной и несбывшейся, возможно, настоящей и единственной любви в своей жизни. А может быть, она и ошибалась. Этого она уже никогда не узнает.

– Что с тобой? – голос Павлика вывел её из глубокой задумчивости. – Ты сегодня весь вечер молчишь и о чём-то постоянно думаешь. Что-то случилось?

Вера посмотрела на него, затем на детей, затем снова на мужа, и сказала с улыбкой:

– Какой же ты у меня всё-таки хороший.

Глава 15.

1.

Наступил 1955-й год. Жизнь уже давно сложилась и устоялась, текла, словно река, своим чередом – ровно, спокойно, без крутых поворотов и бурных всплесков.

Нюра Пахоменко жила со своим Лёней и не собиралась уходить от него. За последние годы она ни разу не виделась с Андреем – он больше не приезжал в Осиновку. Временами Нюра всё ещё тосковала по своей несбывшейся любви, но с годами всё реже. Её жизнь сложилась, в общем-то, неплохо. Сыновья её выросли – уже старший Виталик осенью уходил в армию. Муж по-прежнему обожал её, в доме был достаток, уют и тихое счастье.

Людмила, давняя подруга Шурочки, переехала с родителями и младшими сёстрами в Ленинград, ещё в 45-м, сразу после Победы. Теперь они с Шурочкой переписывались, рассказывая друг другу в письмах о том, как складывалась жизнь каждой из них. Уже пять лет Людмила была замужем за младшим офицером, имела двоих сыновей и мечтала о дочке. Отец её вышел на пенсию, трижды заслужив «героя».

Предатель Колька Береста, принесший столько зла своим односельчанам, уже десять лет отбывал наказание в Сибири. До конца срока оставалось ещё пять лет – осуждён он был на пятнадцать. Несладко жилось его семье среди людей. Хоть и ни в чём не виноваты были ни его жена, ни сыновья, а клеймо «детей предателя» тяжёлым грузом лежало на них и преследовало везде, где бы те ни появились. Их отовсюду гнали, дразнили «полицаями». В конце концов, чтобы защитить своих детей от позора и мщения окружающих, мать вынуждена была увезти их подальше. Она уехала к своим родителям на юг, и больше о них никто ничего не слышал.

2.

Обычное весеннее утро не предвещало никаких перемен в размеренной жизни Лизиной семьи. Павел уехал рано утром в Харьков на завод, Вера с Валей готовились уже выходить из дому. Им было по пути, и часто они шли утром вместе – Вера на работу, а Валя в школу. Лиза хлопотала на кухне, четырёхлетний Женик был здесь же, рядом с бабушкой.

Дверь открылась, и в дом вошла почтальонша. Она отдала Лизе конверт, наполовину заклеенный почтовыми марками. Адрес был незнаком. На конверте значилось: «Чехословакия».

– От кого это? – удивилась Лиза. – А ну-ка, взгляни.

Она передала конверт внучке. Валя вскрыла его, достала сложенное вчетверо письмо, исписанное с обеих сторон, и фотокарточку с изображением женщины в окружении четверых детей. Лицо с фотографии показалось Вале знакомым, но она никак не могла сообразить, кто это. Тогда она передала фотокарточку матери и, пока Лиза надевала очки, Вера посмотрела на фото и вскрикнула.

– Что такое? – спросила Лиза.

– Мама, посмотрите, – голос Веры дрожал от волнения, глаза застилали слёзы счастья. – Это же Рая. Она жива, мама, наша Раечка жива!

У Лизы перехватило дыхание. Она выхватила из рук Веры фотографию и стала жадно всматриваться. Она узнала улыбающееся лицо своей старшей дочери. Да, за тринадцать лет, что она не видела дочь, та очень изменилась. Когда они виделись в последний раз в 42-м году, это была молоденькая, худенькая, застенчивая девушка, со слабым здоровьем и по-детски наивной улыбкой. Теперь же это была взрослая женщина, интересная, с модной причёской и открытой улыбкой. Но всё равно, это была она, Рая.

– Доченька моя, жива, – плакала Лиза. – Я знала, я сердцем чувствовала, что она жива. Наша Раечка.

Тем временем Валя прочитала письмо. Оказывается, Рая уже десять лет живёт в Чехословакии и давно разыскивает своих родных. Обратилась в Красный Крест, долго ждала своей очереди – после войны тысячи людей разыскивали свои семьи, родню. Затем – длительные, безрезультатные поиски. Несколько лет мытарств и ожидания – и всё впустую. Тогда, без малейшей надежды на успех, Рая в очередной раз обратилась и указала их прежний Осиновский адрес. Она и не надеялась, что их дом уцелел. Ведь она помнила, что Чугуев был в центре боевых действий.

Каково же было удивление и радость Раи, когда на её запрос из Красного Креста пришёл ответ, что по указанному адресу находится жилой дом, и в нём проживают Суботина Елизавета Павловна и Анфарова Вера Григорьевна с мужем и детьми. Рая немедленно написала им письмо, которое они сейчас и читали, и вложила фотографию своей семьи.

3.

Вера целый год переписывалась с сестрой, рассказывала, что да как, отправляла фотографии. Рая написала, что в следующем году приедет повидаться. Лиза теперь считала месяцы и дни до встречи. И вот долгожданный день настал. Вера с Павликом поехали в Харьков на Южный вокзал, чтобы встретить Раю с поезда.

Вера очень волновалась, эмоции и чувства переполняли её. Стоя на платформе, она переступала с ноги на ногу и заламывала руки. Она вглядывалась вдаль, но поезда не было видно – он немного опаздывал. Вера переживала, не случилось ли чего в пути. Павлик поначалу пытался её успокоить, но потом понял, что это бесполезно, и плюнул.

Наконец, объявили прибытие Киевского поезда. Вера вся напряглась и вытянулась в напряжённую, натянутую, нервную струну. Прошло несколько минут. Показался состав, прозвучал гудок паровоза. Ещё через минуту первый вагон поравнялся с краем платформы. И пошли мелькать вагоны, постепенно замедляя ход. Павлик хотел что-то сказать, но Вера опередила его:

– Идём, нам туда, в начало поезда, – сказала она и увлекла мужа за собой. – Нумерация с конца.

Заскрипели тормоза. Состав остановился. Вера с Павликом подошли к шестнадцатому вагону и стали ждать, пока проводница откроет двери. Вера напряжённо вглядывалась в черноту проёма, иногда пробегая глазами по окнам: может быть, ещё внутри вагона она сумеет увидеть сестру. На миг ей даже показалось, что она смогла различить в окне знакомые черты. Но уже через секунду сердце её подпрыгнуло в груди и радостно заколотилось. На ступеньках показалась Рая – точь-в-точь как на фото, которое она прислала год назад. Вера с радостным криком бросилась навстречу.

– Рая! Родненькая!

Рая спрыгнула со ступенек и тоже вскрикнула:

– Верочка! Сестричка моя! Господи, неужели я снова вижу тебя?!

Сёстры обнялись и плакали, забыв обо всех и обо всём. Двенадцать лет разлуки как и не бывало. Всё было, как и раньше – они снова вместе.

Павлик тем временем помогал сойти со ступенек вагона по очереди всем четверым детям Раи. Они выходили, оглядывались по сторонам и щебетали между собой звонкими голосами на незнакомом, но очень красивом, мягком, певучем языке.

Сёстры, наконец, разомкнули объятия и обратили внимание на остальных. Вера познакомила Раю с Павликом, а Рая представила всех своих детей:

– Самая младшая – Анечка, – сказала Рая, указывая на пятилетнюю толстушку. – Это Вена, мой младший сынок, Ольда, его старший брат. А это – Верочка, моя старшая дочь, она родилась сразу после победы.

Вера посмотрела сначала на племянницу – тёзку, затем на Раю.

– Да, Верочка, я назвала свою первую дочь в честь тебя – Верой, – сказала Рая. – Мы многое прошли с тобой вместе. И только благодаря тебе я осталась жива там, в Германии.

– Спасибо тебе, сестричка, – сказала расчувствованная Вера. – Для меня это очень важно. А мою старшую дочь зовут Валей, она ровесница твоей Верочки. А младший у меня сынок – Женик. Ты скоро с ними познакомишься. Ну что, детвора, – обратилась она к детям, улыбаясь, – разбираем сумки, и поехали, знакомиться с бабушкой и остальной роднёй.

Старшие без проблем поняли Веру, так как в школе в обязательной программе они изучали русский язык, чуть ли не с первого класса, а младшие среагировали следом за остальными.

Через два часа вся эта шумная компания выходила уже из поезда в Чугуеве. Рая узнавала родную станцию, улицы и магазинчики, зернохранилище, и дальше – родной переулок. Она плакала, попав через столько лет на родину, слёзы без остановки бежали по щекам.

– Ты знаешь, – сказала она Вере, глотая слёзы, – все эти годы мне снилась наша улица, наш двор, дом, милая хатёнка. Я так боялась, что всего этого нет.

– Всё на месте, – ответила Вера, – и хатёнка, и дом, и яблони со сливами. Сейчас сама увидишь.

Они зашли во двор. Рая не успела как следует оглядеться, как на крыльцо вышла Лиза.

– Мама, мамочка, – Рая бросилась к матери и упала в её объятия.

– Раечка, доченька моя, – сказала Лиза срывающимся голосом. – Дай хоть погляжу на тебя, какая ты у меня стала. Красавица ты моя.

Лиза вспомнила. Много лет назад – такая же встреча здесь, на пороге. Тогда вернулась домой Вера.

– Господи, счастье-то какое, – шептала Лиза, обнимая дочь, – теперь и умереть спокойно можно. Чего мне ещё желать? Все мои дочери живы, здоровы, все при мне.

– Мама, ну что вы такое говорите? – сказала с укоризной Вера. – Самое время жить.

Рая познакомила детей с их бабушкой, сестрой Валей и братом Женей, а вечером после работы приехали Захар с Шурой и Толиком.

В выходные устроили настоящее гулянье на всю Осиновку в честь приезда Раи. Вечером, когда все соседи разошлись, а детей отправили спать, Лиза с тремя своими дочерями сели на лавке под яблоней, и Рая, наконец, рассказала, как прошли последние двенадцать лет её жизни.

Рассказ Раи.

– Когда мы с тобой, Верочка, в 44-м году так неожиданно разлучились, я понимала, что на этот раз ты меня уже не найдёшь, так как и не знала бы даже, где искать. Это, слава богу, что у меня на тот момент был уже Владислав. О, это был замечательный человек. Он всячески оберегал меня. Мы крепко полюбили друг друга, решили, что, когда выберемся из Германии, то сразу же поженимся. В конце осени я поняла, что беременна. Эта мысль приносила мне столько же радости, сколько и горя. Я ведь тогда ещё не знала, что близится победа и освобождение. Зато, если бы я родила там, в неволе, я знала, что сталось бы с моим ребёнком – у меня отобрали бы его, и в лучшем случае отдали бы в дом малютки. Хотя, это вряд ли. Моего ребёнка, скорее всего, ждал бы концлагерь и верная смерть, как и других новорожденных, которые появлялись на свет там, в неволе. О, это ужасно. Я говорю об этом сейчас, через столько лет – и у меня волосы на голове шевелятся. Поэтому тогда мне оставалось только надеяться на чудо. Ведь у меня, можно сказать, шёл обратный отсчёт, и времени оставалось всё меньше и меньше. Владислав даже обдумывал план побега. Но, к счастью, нам не пришлось им воспользоваться. Случилось то, что случилось. Пришла победа. Нас освободили. Мы получили документы на выезд в числе первых: поскольку я была уже на последних месяцах беременности, нас оформили раньше других.

Перед тем, как уехать, мы с Владиславом зашли к фрау Миллер. Я знала, что тебя вряд ли там застану. Но я хотела повидаться на прощанье с фрау Миллер и Кристой, и узнать хоть что-то о тебе. К счастью, они оказались дома…

– Она жива?! – перебила её Вера в сильном волнении.

– Да, она жива, и Криста тоже. С ними всё в порядке, хотя они всё ещё приходили в себя после того, что им пришлось пережить. До сих пор поверить не могу, что наши способны на такое.

– Да, Рая, поверь, – мрачно сказала Вера, – это всё происходило на моих глазах. Они и фрау Миллер, и бедную Кристу…

Вера замолчала. Ком подступил к горлу от нахлынувших воспоминаний. Шура с Лизой молча слушали, и только временами тяжело вздыхали.

– Ужас, конечно, что натворили, изверги, – продолжала Рая, качая головой. – Они же разорили её дом и хозяйство буквально на щепки. Сколько ей потом пришлось всё восстанавливать – не представляю. Но главное, что обе живы остались. От них я узнала о тебе – что ты тоже уехала домой беременная, только срок поменьше моего. Вот, собственно, и всё, что было в Германии. А оттуда мы уехали с Владиславом к нему домой, в Чехословакию, в село Чилец, что под Прагой. К себе домой я не решилась возвращаться, думала, что всё разбомбили. А мне рожать было через месяц. Отстраивать заново было некогда. Так я очутилась в Чехословакии.

Там очень красиво, ухожено, – цивилизация. Просторные, светлые дома, такие уютные и добрые. Мне поначалу всё напоминало сказку «Пряничный Домик», такое всё новое, интересное, красивое, просто замечательное.

Но в первые же недели я чуть не поплатилась жизнью за приобретённое счастье. Мы с Владиславом поселились в доме его родителей. Неприветливые, неприятные такие люди, совсем не похожи на чехов – доброжелательную нацию. Но о них чуть позже.

Так вот, Владислав мой быстро восстановил документы и сразу же вышел на работу – он у меня электриком был. Я оставалась дома. Как-то я возилась в огороде, только слышу – на улице речь родная, русская. Солдаты возвращались в свои части, по нашей улице шли. А у нас недалеко от села их гарнизоны расположены.

Услыхала я речь родную и бегом на улицу – приветствовать воинов-освободителей. Бегу им навстречу, кричу:

– Браточки! Солдатики вы наши родненькие! Спасибо вам за победу! У меня ж ведь тоже браточки на войне, даже не знаю, кто живой остался.

А у самой живот выше носа – еле бегу. Тут вдруг один схватил меня за шиворот, как котёнка малого, а другой за руки. Я ничего не поняла, чего они хотят. А они матом на меня:

– Ах, ты, твою… Шлюха, подстилка фашистская! Значит, пока мы там воевали, кровь свою проливали, дохли, как мухи, а ты в это время развлекалась, ноги раздвигала перед фашистами! Ну, теперь давай и нам услужи. Мы по бабьим ласкам соскучились. Небось, знаешь, как это делается.

Они противно скалились и ржали. Я вырывалась, кричала, чтоб не трогали меня, плакала, просила, чтобы пожалели, ведь убьют ребёнка, но они только крепче держали меня за руки и волокли в сторону своих казарм.

Я до смерти перепугалась, не за себя – за ребёночка. Я умоляла их, вырывалась, кусалась. Тогда кто-то ударил меня по лицу, а другой схватил за волосы и потащил, чуть ли не волоком по земле. Я уже прощалась с жизнью. Но тут на моё счастье мои крики услышал молодой лейтенант и поспешил на помощь. Он выстрелил в воздух из пистолета и приказал отпустить меня. После второго выстрела солдаты нехотя выпустили меня.

Он закричал на них:

– Вы что, под расстрел захотели?! Что творите в городе? Все под арест!

А потом повернулся ко мне:

– Бегом уходи отсюда. Я не знаю, сколько ещё смогу контролировать их. Это штрафбат. Люди после войны озверелые.

Мне не надо было повторять дважды. Я со всех ног бросилась бежать, в разодранном платье, растрёпанная, с окровавленным лицом. Добежав до дома, я спряталась и закрылась на все замки, и сидела, дрожала, пока не вернулись с работы муж и свёкор со свекровью.

И потом, каждый раз, когда по улицам шли солдаты, я пряталась на чердаке дома. И даже после, когда уже родила – я брала на руки маленькую Верочку и лезла на чердак. Сидела там, и все поджилочки мои тряслись.

Владиславу я ничего не рассказала. Иначе он обязательно пошёл бы разбираться, а я не хотела этого, боялась за него. Я очень его любила! Ох, как любила. И он любил. Мой нежный, добрый Владислав, на руках меня носил, в прямом смысле. Я и не знала, что можно так любить – без границ и без условностей. Тогда казалось, вся жизнь впереди, и наше счастье ещё ждёт нас.

Но не суждено было нам долго наслаждаться нашей любовью. Всего два года мы прожили вместе. Однажды он ушёл на работу, а оттуда уже не вернулся. Он случайно коснулся оголённого провода, и его убило током. Мгновенно, на месте. Как потом сказали врачи, напряжение было несколько тысяч вольт, что ему разорвало сердце и почти все внутренние органы.

Я горевала, не хотела дальше жить без него. От последнего шага удерживало только сознание того, что моя дочь никому не будет нужна без меня. Поэтому приходилось держаться, хвататься за жизнь из последних душевных сил.

И вот тут-то, после смерти Владислава, и началось всё самое ужасное. Его родители меня и прежде недолюбливали – возможно, им не нравилось, что их сын женился на иностранке, да ещё на «русачке». Уж не знаю, чем я только им не угодила, особенно матери. Но только после смерти Владислава она стала в открытую меня игнорировать, не скрывая даже своей неприязни ко мне. Я поняла, что меня не хотят здесь больше видеть, да я и сама не хотела там задерживаться. Я решила ехать домой, поэтому объявила им о своём решении. Я думала, что свекровь порадуется и будет всячески способствовать моему скорейшему отъезду, но не тут-то было. Она объявила, что я могу убираться, куда хочу, а Верочка останется с ними. Вы представляете, они не хотели отдавать мне моего ребёнка. Но ведь я понимала, что Верочка им совершенно не нужна, просто таким образом она хотела причинить мне ещё больше страданий. Отомстить, что ли, вот только до сих пор не пойму, за что. В общем, и уехать мне не давала, и жить там не оставляла никакой возможности, изводила, как только могла. А вскоре вообще выгнала меня из дому – видите ли, я и мой ребёнок беспокоим её с мужем, много шума от нас. Я поселилась в сарае. А что мне оставалось? Не на улицу же идти. Добрые соседи помогли мне, кто чем мог. Кто кровать принёс, кто постель, кто одежду. Подкармливали нас с Верочкой.

Я просила эту ведьму, чтобы отпустила нас домой, в Украину, а она стояла на своём:

– Я, – говорит, – тебя не держу, можешь убираться, хоть завтра. Только Верочка останется здесь. Она наша внучка, она родилась в Чехословакии, её дом здесь. А ты катись, куда хочешь.

Пожаловаться на них я не могла. Ведь я была в чужой стране. Так и жила в сарае. Пошла работать. Спасибо соседке, очень она мне помогала, забирала к себе маленькую Верочку. Так и жили. Летом-то ещё ничего. А тут осень наступила, стало холодать, задождило. Впереди нас ждала зима и верная гибель.

Как-то Иветта, моя добрая соседка, сказала мне:

– Раечка, вы молодая и очень красивая женщина. Вам замуж надо, а не у этих зверей в сарае прозябать. А что, если я вам скажу, что один наш сосед, приличный и уважаемый человек, совсем недавно овдовел. Его жена скончалась два месяца назад от воспаления лёгких. Он горюет, и ему сейчас нужна поддержка, а его двум малолетним сыновьям – мать. Раечка, вы не отказывайтесь так сразу, подумайте. А вдруг он вам понравится? Он очень интересный, положительный мужчина. Его зовут Ольдрих. Давайте, я вас с ним познакомлю.

Мне ужасно не понравилась эта затея. Я терпеть не могу никакого сводничества. Но в моей ситуации перебирать не приходилось. Я согласилась на знакомство, ведь, по сути, оно ни к чему меня не обязывало. Я могла прекратить это в любой момент, если бы вдруг он мне не понравился или что-то пошло бы не так.

Но Иветта была права, Ольдрих действительно оказался достаточно привлекательным, обходительным и серьёзным мужчиной. Он не опротивел мне при первой же встрече, я даже находила его забавным и симпатичным. Но не смотрела на него, как на претендента, так как рана в моём сердце ещё была свежа. Ведь прошло всего полгода, как я овдовела.

Ольдрих тоже не упорствовал и не лез с ухаживаниями. Он тоже тяжело переживал утрату. Нас сблизило общее горе. Мы понимали друг друга. Стали часто видеться, близко общаться. Я и не заметила, как привязалась к нему. Мне было хорошо в его обществе, так же, как и ему со мной. Однажды он пригласил меня на танцы. Иветта с радостью забрала к себе Верочку, и я впервые за много времени забыла обо всём – о своём горе, об ужасном положении, в котором я оказалась, о страшных условиях, в которых жила с двухлетним ребёнком.

На следующий день Ольдрих пригласил меня к себе домой, познакомить с сыновьями и тёщей. Тогда мне не показалось странным то, что тёща продолжает жить в его доме после смерти своей дочери. Я подумала тогда, что всё правильно – бабушка присматривает за внуками, пока их отец работает. Я узнала, что Ольдрих работает в Праге на строительстве: уезжает в понедельник утром и возвращается в пятницу вечером.

Сыновья его, Ольдрих-младший и Вена, замечательные мальчишки, вы уже успели с ними познакомиться. Тогда им было пять с половиной и полтора года. Мы сразу подружились. Они не видели во мне соперницу, как это бывает с детьми постарше. Я была для них олицетворением материнской ласки и доброты. Ребята как-то сразу потянулись ко мне. Им не хватало матери, особенно малышу Вене.

Я думаю, это было серьёзным толчком для Ольдриха, и вскоре он сделал мне предложение. В глубине души я желала этого и ждала. Конечно, он мне нравился, но самым главным стимулом для меня была возможность переехать в его дом. Уже была зима. Добрая Иветта приютила нас у себя, но это было временно. Зимой Верочка начала болеть, а у меня не было возможности быть с ней рядом. Мне надо было работать. К тому же, я понимала, что с приходом весны мне придётся снова перебраться в сарай к свёкрам, ведь не могла же я настолько злоупотреблять добротой этой святой женщины. Да и пустили бы меня обратно в сарай? Вот вопрос.

Короче, недолго думая, я согласилась на предложение Ольды, и через неделю мы поженились, тихо, без шума и громкого празднования. Поехали в Прагу, расписались, а вечером пригласили на праздничный ужин Иветту, которая так помогала мне весь этот год, да и потом тоже часто выручала. Маленький Вена серьёзно болел, у него от рождения была астма. Мне приходилось часто ездить с ним в Прагу к докторам. Брать с собой всех детей не всегда получалось. И я часто оставляла Ольду и Верочку с Иветтой. Так что много лет она оставалась моим ангелом-хранителем.

Мы очень сдружились с ней. Иветта – одинокая женщина. На тот момент ей было сорок лет, муж погиб в последние дни войны. А деток у них не было. Вот и потянулась она к моей семье, к детям нашим, стала им как тётя родная.

Как я уже говорила, Ольдрих работал в Праге. Каждый день не наездишься, больше сорока километров в одну сторону. Неудобно, утомительно: приезжал бы только переночевать, и на следующий день ни свет, ни заря – обратно на работу. Вот и оставался там вместе со своей бригадой на всю неделю, а домой возвращался в пятницу поздно вечером.

Зарабатывал он хорошо, так что я смогла бросить работу и заниматься домом, детьми и хозяйством. Вот, думала я, наконец, улыбнулась мне судьба. Большая семья, любящий, заботливый муж, просторный светлый дом, в котором я хозяйка. Неужели можно перевести дух и начать дышать спокойно?

Но не тут-то было. Я вам говорила уже про тёщу Ольды, которая после смерти дочери жила в их доме. С моим появлением ей пришлось вернуться в свой дом, и, я думаю, ей это было не по душе. Конечно же, ей было хорошо здесь, на полном содержании зятя. Вот она и озлобилась на меня. Стала про меня всякие гадости Ольде рассказывать. Да так искусно, ненавязчиво, как бы между прочим. Часто приезжала к нам на два-три дня, и в основном под выходные, чтобы Ольду застать и наплести про меня, что я, мол, ничего не делаю по дому, за детьми его не ухаживаю, не кормлю их как следует. Верочку свою закармливаю, а мальчиков не хлебе и воде держу. Говорила, что я обижаю их, что они плачут от меня, а потом к пятнице, мол, уговариваю их, чтоб не говорили ничего отцу.

– А он что? – в один голос спросили Вера с Шурой.

– А что Ольда? – вздохнула Рая. – Представляете, наработается там у себя с утра до ночи, приедет домой, а тут такого наслушается. Он что же, разбираться станет? Кому скорее поверит? Ей, конечно. А она, старая ведьма, ещё и как будто оправдывает меня, мол, с тремя-то детьми попробуй, управься – вот и срывается.

А я же с ними, господи, слова грубого никогда не сказала, не подшлёпнула ни разу, да и не приходилось как-то. Строгой бывала, да и то, всё больше с Верочкой, чем с ними. У нас, вообще, всё хорошо было, ладили мы, дружили.

Я поначалу даже не понимала, почему Ольдрих так резко меняется в настроении, грубит, обижает меня. А потом смекнула, в чём дело. Сказала ему о своих догадках, но стало только хуже. Эта ведьма уже успела наговорить ему, что я и её обижаю, не даю еду, прогоняю. Поэтому, когда я сказала Ольде, что она всё врёт про меня, он пришёл в бешенство. Он кричал и обзывал меня. Дети перепугались, стали плакать. Я хотела их успокоить, а он грубо оттолкнул меня и ушёл, сжав кулаки.

Всё это происходило на глазах его тёщи. Я спросила, зачем она это делает, а она ответила, что я ему не пара, и что я не достойна воспитывать её внуков. Как мне было обидно слышать такие слова. Целую неделю я носилась, как гончая, разрывалась между огородом, домом и больницами, воспитывала троих маленьких детей, вставала ни свет, ни заря, ложилась за полночь, когда уже просто теряла сознание от усталости. Но это всё ерунда. Ведь я ждала с работы мужа, и это возвращало мне силы. Ведь мы не виделись всю неделю, я скучала, он тоже. И я по праву ожидала нежность и любовь с его стороны. А получала грубость, оскорбления и незаслуженную обиду.

Через полгода я поняла, что переубедить Ольду мне не удастся. Жить в его доме мне становилось всё хуже. Я решила уехать оттуда, снова хотела вернуться домой. Но, когда я пришла к своей бывшей свекрови, она категорически отказалась дать разрешение на выезд Верочки. Всё говорила, как и раньше. Прогнала меня. А при встрече рассказала Ольдриху, что я к ней приходила, что хочу уехать от него, и ещё бог знает, чего наговорила. Я думала, он меня и убьёт, такой он был взбешённый. Тогда у меня случился первый нервный срыв. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание.

Ольдрих испугался, тут же угомонился. На следующий день я увидела, что он немного переменился. Не ругался со мною, не упрекал и не обижал, но ходил весь день мрачный. На какое-то время он отстал от меня. Но вскоре старуха опять накрутила его, что я специально устроила истерику, подстроила нервный срыв и обморок, чтоб надавить на жалость. А сама, мол, когда он на работе, скачу, как лошадь. И опять всё началось по-прежнему. Они на пару изводили меня, как могли. Ольда совсем не хотел меня слушать, говорил, что я всё вру.

Уже год я была за ним замужем, но жить с ним становилось просто невыносимо. Я была в полном отчаянии. Мне было лучше и спокойнее, когда его нет дома. А иногда так доводил меня своими придирками и оскорблениями, что я просто ненавидела его и желала ему смерти. Пару раз даже, когда он спал, ловила себя на мысли, что вот сейчас выйду на кухню, возьму сковороду потяжелее, и развалю ему, паскуде, голову. Главное, чтобы с первого удара, потому что второй раз ударить уже не успела бы. Хотя, и так, и так, мне не жить. Или он меня убил бы, или сама пошла бы в тюрьму за убийство.

И тогда я притормаживала, брала себя в руки и успокаивалась. Опять же, дети. Оставить троих детей сиротами я не могла. Поэтому снова глотала обиду вместе со слезами и продолжала терпеть.

Так прошёл ещё один год. Старуха продолжала к нам регулярно ездить. Она практически у нас жила. Бывало, целую неделю просидит, и с возвращением Ольды на выходные не спешила уезжать.

Как-то она заболела и лежала, не вставала всю неделю. Я готовила ей диетическую еду, бульоны, травяной чай, а она кричала, что я хочу её отравить, не брала у меня еду. Приходилось мне идти на хитрость, изворачиваться. Не голодом же её морить, хоть она и заслуживала. Я отправляла к ней Ольду-младшего с едой. Или, бывало, поднесу с улицы и поставлю в раскрытое окно на подоконник, а сама прячусь, убегаю, чтоб не увидела меня, иначе есть не стала бы. Дети всё это видели, жалели меня.

Мальчишки мои замечательные, полюбили меня с первых дней. А Вена вообще с двух лет со мной. Он другой матери и не помнил, был ещё слишком маленький, когда её не стало. Он и звал меня не иначе, как «мама». Когда я плакала, он и Верочка подходили ко мне и обнимали с двух сторон, вытирали по очереди мне слёзы и просили: «Мамочка, не плачь». А у самих глазёнки уже слезились. Приходилось успокаиваться, чтоб не расстраивать детей.

Прошёл ещё один год в этом аду. Я стала часто болеть, исхудала, ослабла. Моя нервная система была уже полностью разлажена. Ночами меня стала мучить бессонница. Я засыпала уже под утро, вернее, отключалась, проваливалась в какое-то забытьё. А через пару часов надо было уже вставать. Целый день я потом ходила сонная и не отдохнувшая, измученная бессонницей и нервами.

Тёща мне не помогала, даже наоборот. Бывало, будто случайно, разольёт что-нибудь или разобьёт, или перепачкает вещи. Вроде бы извиняется, но так неискренно. А главное, убирать-то мне. Я и так ничего не успевала, а тут ещё она. Я уже даже перестала что-либо ей говорить, просто молча убирала, наводила после неё порядок.

А силы оставляли меня с каждым днём всё больше и больше. Я прямо чувствовала, как из меня уходят последние остатки здоровья и терпения. И однажды случилось страшное.

Была суббота. Ольдрих вернулся домой на выходные. Его встретила тёща. Я прилегла в спальне и задремала. Ольдрих вошёл в комнату с недовольным видом. Я вздрогнула и проснулась. Лежу, не могу разогнать дремоту, сосредоточиться. Он что-то говорит мне, а я не слышу его. Хочу подняться, и не могу. Пытаюсь сказать ему, что со мной, а язык не слушается меня, только беззвучно шевелю губами.

Помню, что мне ужасно страшно оттого, что я лежу, как колода, и не могу ни пошевелиться, ни сказать ничего, и его не слышу. У меня из глаз текут слёзы, а он продолжает что-то говорить. А рядом стоит его тёща и кивает головой. И всё. Полный мрак и темнота. Я ничего не чувствую, ничего не вижу и не слышу. Я ощущаю только страх, леденящий ужас. Пытаюсь крикнуть, чтобы кто-нибудь разбудил меня, вырвал из тьмы, но не могу издать ни единого звука. И это длится бесконечно, мучительно долго. Сознание путается, одолевают видения и воспоминания, какие-то обрывки, отдельные картинки из жизни, как вспышки, и опять непроглядная тьма.

Наконец, мой слух начал улавливать какой-то звук, как будто бы издалека, монотонный, тревожный, но вместе с тем уже не пугающий, а наоборот, знакомый звук. Я силилась напрячь свой почти уже уснувший мозг, сосредоточить его на этом звуке, чтобы, наконец, уловить и расслышать. Это получалось с трудом, звук то и дело куда-то уплывал. Но я не сдавалась. Я как будто чувствовала, что это мой последний шанс, что, если я сейчас отпущу этот звук, то он уплывёт и растворится навсегда, и я уже не проснусь.

В какой-то момент мне показалось, что я его больше не слышу. Тогда я сделала над собой неимоверное усилие, отчего зашумело в ушах, как при головокружении. И когда шелест и шум в моей голове улеглись, я услышала детский голос. Он жалобно и тревожно звал: «Мама».

Я открыла глаза и увидела испуганные личики своих детей. В тот же миг испуг и тревога на их лицах сменились радостью, и Ола закричал:

– Папа, скорее, мама открыла глаза!

В следующую минуту появилось лицо Ольдриха, осунувшееся, исхудавшее и измученное тревогой. На нём не осталось и следа от гнева, недовольства и раздражения. Глаза его молили о прощении.

– Раечка, слава богу, ты очнулась. – Он опустился перед кроватью на колени, целовал мои руки и плакал. – Милая моя, любимая, прости меня. Я виноват перед тобой, очень виноват. Прости.

Я плакала вместе с ним, но оттого, что не чувствовала его прикосновений, вообще ничего не чувствовала. Моё тело разбил полный паралич. Я могла только видеть и слышать. И всё.

Потом уже, через время, я узнала все подробности случившегося. В глубоком обмороке, почти без жизни, я пролежала две недели. Когда это случилось, Ольда-младший прогнал бабку.

– Бабушка, уезжай, – сказал он строго, – и больше к нам не приезжай. Из-за тебя мама болеет.

– Какая она тебе мама? – попыталась возразить та.

Но Ольда перебил её:

– Она – наша мама. А ты её обижаешь. Уходи!

Затем он всё в подробностях рассказал отцу, и тот, наконец, понял, что на самом деле здесь происходило все эти три года, в каком аду я жила. Его гневу и отчаянию не было предела. Он целыми днями сидел возле меня и просил прощения. Но я его не слышала. К тому же доктор, который каждый день приходил ко мне, сказал Ольдриху, что такие слова могут ещё больше потревожить меня, и уж точно не помогут мне прийти в себя. Он посоветовал просто разговаривать со мной, и Ольде, и детям. Именно детские голоса и их зов «Мама, мама» я услыхала и смогла различить. Именно детский зов вернул меня к жизни.

И потом, когда я лежала, как колода, полностью парализованная и молчаливая, словно немая, они ухаживали за мной вместе с Иветтой. Целый месяц, что я потом ещё лежала, они выхаживали меня, кормили, поили, были всегда рядом. Усаживали меня на постели, расчёсывали волосы, умывали лицо, растирали мне кожу на руках и ногах, чтоб разогнать застоявшуюся кровь. Мне так хотелось обнять и поцеловать их, но я по-прежнему не могла пошевелиться. И только слёзы нескончаемыми потоками лились из моих глаз, но и их горячую солёность я не могла ощутить.

Верочка плакала вместе со мной, а пятилетний Вена старался держать слёзы, хмурился и насупливался, чтобы не заплакать. Старший брат сказал ему, что маму их слёзы расстраивают. И Вена держался изо всех своих силёнок.

Наконец, наступил тот день, когда в моё тело полностью вернулась жизнь. Первыми я ощутила свои руки, чуть позже ноги, затем почувствовала всё своё тело целиком. И, хотя я всё ещё не владела языком, а тело моё весьма ослабло и «раскисло» за долгое время болезней и неподвижности, и впереди ещё предстояло много работы, прежде чем я смоглаполноценно двигаться и разговаривать – всё равно, это был самый счастливый день в моей жизни и в жизни нашей семьи. Каково было удивление и счастье Ольды, когда, приехав домой на выходные, он застал меня сидящей во дворе на скамейке. Он чуть не танцевал от радости.

Ольда переменился за это время, повернулся на 180 градусов в сравнении с тем, каким был. Это снова был любящий и внимательный Ольда, заботливый, добрый и весёлый, как в самом начале нашего знакомства. Окружённая любовью и заботой мужа и детей, окрылённая надеждой, я быстро шла на поправку и восстанавливалась. Со временем я даже стала прибавлять в весе. Речь вскоре тоже полностью восстановилась, и я смогла всем сказать, как сильно их люблю, и как я счастлива, что они у меня есть – и Ольда, и дети, и Иветта. Она стала практически членом нашей семьи, и мы уже не отделяли её от себя. Я считала её своей названной сестрой и ангелом-хранителем.

Через год после моего полного выздоровления у нас родилась Анечка. И всё у нас теперь хорошо и замечательно. Вот только…

Рая задумалась.

– Что, Рая? – осторожно спросила Вера.

– Да так, – вздохнула Рая, – просто все те события не прошли бесследно. Физически я выздоровела, морально со временем тоже восстановилась. Время всё лечит, я смогла простить мужа, смогла забыть многое и не вспоминать никогда. Но вот беда – умерла во мне женщина. Безвозвратно и навсегда. Поначалу я ещё думала, что это последствия болезни, что со временем всё пройдёт. Но… не прошло. Меня больше не волнует близость с мужем, мало того, мне даже неприятно всё, что с этим связано. Ласки, поцелуи, близость – всё это оставляет меня равнодушной, несмотря на то, что я люблю Ольду. И он меня любит, я знаю. Но многолетними издевательствами и несправедливыми обидами ему удалось убить во мне женщину. И я знаю, что он-то первый от этого страдает, а ничего сделать не могу. Противно мне, и всё тут.

– Вот беда, так беда, – вздохнула Шура.

– Доченька моя, – сказала Лиза, как бывало ещё в детстве. – Сколько же тебе пришлось всего натерпеться. – Она утёрла слёзы.

– Да разве только мне одной? – вздохнула Рая. – А Шуре с Верой? А вам в жизни мало досталось? Много вы счастья за свою жизнь повидали?

Лиза взглянула на Раю, на Шуру с Верой, которые притихли, слушая старшую сестру – вот они, все три её дочери, сидят сейчас рядом с ней, а вокруг тихая летняя ночь, яркие звёзды и тонкий серп месяца в небе. В воздухе разлился тонкий аромат маттиолы, расцветающей каждый вечер перед домом, и убаюкивающий звон ночных цикад и сверчков.

– Всяко бывало, – ответила Лиза, полной грудью вдыхая ночные ароматы, – одно знаю: теперь я счастлива.

Она снова глубоко задумалась. В памяти всплывали самые яркие моменты её долгой, такой непростой жизни: счастливые рождения всех её четверых детей, первые шаги, первые слова, первые классы в школе. Смерть маленького Павлуши, Нюры, Гриши, отца. Нелёгкая, но счастливая жизнь в их маленькой, низенькой, уютной хатёнке. Она вместе с дочерями, таким же, как сейчас, тёплым летним вечером, под яблоней пьёт из самовара чай с мятой и вишнёвыми листочками, да с сушками… Затем осень 32-го. Голод, смерть, ужас, отчаяние. Матвей… Тёмное пятно в её жизни. И наконец, через столько лет, счастье избавления от тирана. Наверное, один из самых счастливых дней в её жизни: словно тучи разошлись на небосводе, и снова засияло солнце. Затем Мирон. Два коротких года любви и счастья. Вот когда Лиза была по-настоящему счастлива. Вот где была её судьба. Зачем он так скоро покинул её, оставил одну? Зачем он погиб, так нелепо и несвоевременно?

Лиза вздохнула.

Что дальше? Дальше война. Снова голод, холод, смерть… много смерти вокруг. И страх – леденящий душу, парализующий тело и волю, страх. И ожидание. Тревога и ожидание. И вот, наконец, все её тревоги, ожидания и надежды оправданы. Все три её дочери вернулись одна за другой домой. Счастливые моменты встреч – пусть бы длились вечно. Одиннадцать лет назад, когда вернулась Верочка из Германии, да не одна, а целой семьёй. И сейчас, когда через четырнадцать лет разлуки и неведения она вновь видит свою Раечку. Это ли не счастье?

Лиза закрыла глаза. В ушах зазвучала песня из далёкой молодости: «Хас Булат удалой, бедна сакля твоя. Золотою казной одарю я тебя …». И вот Лиза снова молодая, красивая, задорная, полная сил и надежд. Бежит босиком по мягкой шелковистой траве, бежит к реке, где шумно и весело гуляет молодёжь. Там снова праздник, и у Лизы на голове венок из полевых цветов и трав. И свежий ветер несётся ей навстречу, развевает юбку, бьёт прохладной струёй в лицо, отчего перехватывает дыхание и кажется, что вот сейчас оттолкнёшься от земли и полетишь – так радостно и легко на душе.

КОНЕЦ.

Оглавление

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Глава 10.

Глава 11.

Глава 12.

Глава 13.

Глава 14.

Глава 15.