Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке [Иван Владимирович Ельчанинов] (fb2) читать онлайн

Пролог…

Ноги привели к единственному, бедному дому из всех, что он встретил по дороге! Руки не противились, расталкивая прохожих, шагающих не мимо, а в лицо. Ты их толкаешь сильно, но с улыбкой – они отходят на два шага, глядят на тебя во все глаза и не понимают, зачем ты это сделал! «Потому что иду!», – отвечаешь себе, не говоря им ни слова, потому что уже ушёл, потому что прошёл мимо…

«Они пытались меня остановить, будто их плечи знают больше, чем мои ноги!», – оправдывал он себя перед порогом, вместо того, чтоб помолиться, хотя молиться он умел. Взгляд снизу-вверх на храм, и эмоции были высоки, как во всех важнейших эпизодах его жизни, но не посчитал храм равным себе и теперь ожидал лёгкой победы…

Храм не похож на храм, он походил на бледный дом дворянина, который давно обеднел своими стенами от одиночества и опустошённости – ни купола на нём, ни солнца и ни креста, и ни месяца ясного.

Блеклые стены, чёрные окна, избитый ногами порог, и не поймать глазам ничего примечательного – ни узора, ни рисунка, ни числа, ни слова доброго. Ничего в этом сооружении не намекало на божественность, но пришедший был убеждён, что это и есть тот самый храм, столица их мысли, причал благоразумия.

«Да уж!», – подумал он. – «Вот так народ! И почему же говорит на нашем языке? Не уж то красоту и в нём они нашли? Или это мы говорим на их языке?!».

Храм отличался от всего, что его окружает! Выглядел, как только что разбогатевший нищий среди уже пропитанных богатством толстосумов!

Весь город так красочен, а сердце его оказалось пустым, как душа человека для мыслей каждого, кто жил в этом городе!

Данучи вошёл в открытые двери без скрипа и шороха.

Внутри храма светло, горят тысячи свеч, но ни лоска здесь, ни яркости цветов, ни благовоний, ни святой посуды. Голые стены лишь с трёх сторон, а на одной нарисованы символы на выдуманных кем-то языках. Белый пол, чёрный потолок, а на колоннах лики Бога, которому молился здешний народ. Как думаете, на кого он похож?

До настоятеля тридцать шагов, двадцать ударов пульса, пять мыслей и, всего лишь, одно событие!

Сделал шаг, и он не услышал, затем ещё пять, а потом четыре. Следующие шаги настоятель слышал, но не собирался оборачиваться, ему было страшно. Поверьте, запах страха очень вкусен.

Данучи не спешил, глядел в сутулую спину врага, подкрадывался к ней, подобно голодному волку и размышлял, что носит на горбу этот двоякий персонаж – с душой, казалось бы, безгрешной, но, как бы не так! Хоть спрятал душу в святом месте, грех сам тебя разыщет и придёт!

Клыки оскалились, в глазах голодный блеск. «Может, убить его? И всё! Конец войне! Всего-то, одна смерть. Зачем сегодня мне калечить миллионы?!», – нежданно поменялись планы в голове Данучи! Остаток добродетели топтался в стороне, растоптанная совесть скулила в уголочке!

Не любил такие моменты – когда всё меняется в голове, когда душа темнее ночи, хотя лишь миг назад мигал в ней свет! Огонь в ней тухнет, и ты лишаешь жизни тонким льдом, чтоб провалился и навсегда запомнил, как погиб – когда течением под лёд уносит, и ни один не решится нырнуть и спасти! Ни один…

«Жизнь, как душевная песня, где ноты шепчутся, а под конец взрываются, кричат…» …

Словно в ответ на все его мысли, в храм ворвались десяток солдат. Через три вздоха и три выдоха их насчиталось сотня!

Данучи был окружён, но атомы страха в молекулах напротив. Другой бы сдался, а он лишь выдавил смешок и представил, что он и без меча их победит – настолько был уверен в своих силах.

Они разгадали созданную им иллюзию, тем самым разозлив, и все его благородные планы окончательно провалились под лёд, превратились в песок и утонули. Но на это сейчас ему было плевать, ведь они разбудили инстинкты!

«Придётся действовать по последней мысли!», – решил он и вытащил меч из ножен, – «Убью его и освещу дорогу всему Роду человеческому!».

–Художник, – неожиданно воскликнул настоятель, даже не изволив обернуться. – Не думал, что ещё когда-нибудь тебя увижу!

–Откуда ты знаешь, кто я? – спросил Данучи, стараясь не предать вопросу значимости, хотя слова оппонента взволновали. – Как ты понял, что я художник?

С тяжёлым вздохом настоятель поднялся на ноги и наконец повернулся к Данучи лицом, но этим не вызвал в нём никаких эмоций, не взбудоражил былых воспоминаний.

Другой же художник, наблюдавший за этим, «чтобы не жить, как живёт Данучи», действительно, был удивлён. На лице настоятеля шесть татуировок – одна над глазом, две на щеке и три на подбородке. Для него это то совпадение, что может много значить!

–Твои руки дрожат, они жаждут рисовать души! Без этого ты не можешь – в этом твоя суть. Хоть какой ты облик примеришь, я уже не смогу не узнать тебя, художник.

Все слова намеренные, начало правдиво, конец сквозит ложью – Данучи это раскусил. Настоятель улыбался каждым словом, но он ещё не знал, что его ждёт!

–Меня выдал меч?

–Да, – признался настоятель, и Данучи прищурил глаза, впившись взглядом в собеседника.

Ростом ниже той сотни бойцов, что его окружала – смотреть в глаза было удобно, но Данучи не мог в них разглядеть важного, и это злило! Глаза, как Вселенная – в них и темнота, и свет, что всю темноту покоряет. Темнота его покорна и рождает доброту, но сегодня её применять не придётся.

–Ты так изменился с момента нашей встречи. Ты совсем другой… – растерянно промолвил настоятель, а художнику не понравилось каждое слово.

–Какой ещё встречи? Я тебя вижу впервые, старик! – наконец, не выдержал давления эмоций и вспылил, и лишь поэтому затем солгал. – До памяти моей никто не прикоснулся, и я не мог тебя забыть!

–Однако, пол века назад ты позволил мне дотронуться до неё, – почуяв ложь, солгал взаимно настоятель, точнее, исковеркал правду.

–Не играй со мной! – не на шутку разозлился Данучи и зарычал, показав всем клыки, и каждый отступил на шаг под взрыв эмоций – даже настоятель…

–Алуар, – представился он после продолжительной паузы. – Моё имя – Алуар.

–Знаешь, для чего я пришёл, Алуар? – спросил он так спокойно, будто забыл, что только что рычал.

–Нет, и мне не интересно это! – усмехнувшись ответил настоятель и спросил. – Знаешь, кто ты такой, Данучи?

Художник хищно оглядел всех воинов, посмевших окружить его – их бояться не за чем, они сами боятся его, их колени дрожат, их взгляд себя отводит, боится заглянуть в его глаза, а губы не посмеют сорвать с себя ни слова – даже, если им прикажет настоятель.

Затем вновь заглянул в Алуара, чтоб ещё раз не понять, что у него внутри! «Душа его – наконечник стрелы, но воевать такие стрелы не умеют, могут что-то начертить или чай принести. Как он до сих пор жив с такой-то душой?! Видимо, не зря он их правитель!», – думал Данучи, отсчитывая секунды, сколько тому осталось жить!

–Хочешь узнать правду о себе? – настоял Алуар, не дав художнику досчитать.

Данучи делал вид, что ему это не нужно, но он обычный человек, и ему также, как и каждому, хочется знать о себе то, что сокрыто. Это с одной стороны, но с другой Алуар излучал такую опасность, какой художник не встречал. Её ароматы уже проникли в нутро и помешали мудро оценить ситуацию. Завлекающим оказался ход конём. «Важно, не ответить на него бездарным шахом!», – цедил мысли Данучи, а настоятелю ответил:

–Даю минуту!

–Пол века назад ты пришёл в этот город, – не теряя драгоценных секунд, поспешил Алуар. – Желал стереть его, но вспомнил, кто ты, прозрел от силы, очнулся, наконец-то, ото сна. Впервые осознал, что мир наш не игрушка! Представляешь? Впервые…

–Бред! – прервал его Данучи, хоть видел, что не лжёт. – Ты изобразил ребёнка.

–Так и есть. Тебе было четырнадцать.

–Нет, – замотал он головой, будто бы сам себя уговаривал не верить.

–Никто из нашего народа не рискнёт солгать тебе! Кто подтвердит, что художник пришёл в наш город пол века назад?

Вверх вспорхнула лишь одна рука, через секунду ещё пять, и, судя по выражению лица Алуара, их было меньше, чем рассчитывал. Многие не рискнули – ожидания не оправданы. Нельзя ожидать большего – может растеряться вкус ко всему.

–Ты вёл войну против нас. Ты и все короли, что правили людьми. Их мы не воспринимали всерьёз, как противников, а пред тобой боялись шевелиться.

–Почему? – спросил художник, хоть слышал на этот вопрос миллион ответов, но, почему не послушать ещё один.

–Потому что ты можешь покорить любую душу, а, значит, ты можешь всё! – сделал паузу и продолжил в другой манере. – Но сейчас всё иначе, теперь тобою правит меч, которым ты не научился проигрывать. Он мешает тебе жить. Причина темноты твоей души в нём. Ты ведь не знаешь, чью душу мы заперли в мече…

–Ложь! – зарычал Данучи. – Никто ещё не придумал тюрьмы для души! Причина не в мече!

–В чём же, если не в нём? – спросил он так, словно непоколебима его истина, спросил он, глядя сверху вниз.

–В том, что мне не дано помнить больше, чем последний год моей жизни. Я ни события не помню из того, что было два года назад, а ты мне про пол века. Таково моё проклятье, и не встретил никого, кто отведал большего наказания, чем я!

Данучи сделал несколько шагов вперёд. Сто воинов напряглись, мечи в их руках задрожали, а Алуар пал на колени и зарыдал так громко и так горько. Все эти пол века он искренне верил, что художник счастлив, нашёл покой, любовь и женские руки. Если бы он только знал, что за судьбу подарил художнику, то на коленях бы прощение просил, а не играл словами.

–Прости меня, прости меня, прошу! – сквозь рыдания просил он его, а солдаты вокруг оцепенели, не зная, что делать, ведь художник медленно, но верно приближался.

–Видимо, такова моя судьба, – ответил Данучи, не понимая, за что тот просит прощения.

–Разве, это судьба? – воскликнул Алуар и умоляюще взглянул в глаза художника. – Это не судьба, это её насмешка!

–Улыбнись, настоятель! Твоя смерть закончит войну!

–Конец войны? – запоздало оживился Алуар. – Ты уверен, что желаешь именно конца? Это, как убить душу смерти, и мы будем вечно жить под стометровым слоем насекомых.

–Прости, – прошептал Данучи, остановившись в трёх шагах.

–За что?

Вместо ответа чёрный меч мелодично взмыл над головой настоятеля, был жестоко обхвачен обеими руками, желал сорвать с плеч голову врага и сорвал бы, но Данучи отвлёк осуждающий взгляд. Взгляд невидим и неведом для Алуара и для всех собравшихся, но Данучи видел его ясно, как день – быть может, не последний для него!

Лишь одно осуждение, лишь одна половина секунды сомнения, а последствия подобны катастрофе, но о них не сейчас.

Чей-то клинок обрушил всю свою мощь на руки художника, и чёрный меч впервые проиграл и пал вместе с кистями рук на белый пол Святого храма…

Вступление неизвестного персонажа…

"Не знаю, кто я. Не знаю, как меня зовут, как называют!

Чем меня величать? Стоит ли уважать? Нужно ли бояться? Есть ли смысл в страхе перед тем, кто добровольно решился отдать свою душу, вопреки всем её возможностям?!

Другой вопрос – кому меня бояться и для чего? Я ведь не дикий зверь, не пойман я в степи! Я, всего лишь, человек, как и каждый, что посмел окружить мою жизнь…

Мои мысли, порою, рычат, но чаще говорю спокойно, без резких эмоций…

Гнался за собой, искал свои следы, чуял свой запах, слышал свой вой и бежал, и бежал, надеясь кого-то увидеть.

Бег был напрасен – где должен кто-то выть, лишь одинокая пустыня.

Всё, как с упавшей звездой, но разочарования чуть поменьше. Значит, не время ещё заканчивать путь, стоит попытаться сделать его бесконечным, раз бежать здесь некуда.

Я верю, что найду свои следы и воем уши не запудрю, и взглядом ничего не пропущу.

Мы ищем свой Рай и его находим. Для кого-то Рай это стать персонажем любимой книги, но жить её так, как сам пожелаешь, и, желательно, бесконечно!

Пронёс свет в наш мир, подобно героям из мифов, но в собственной комнате было темно.

Тьма уже давно приглашена в наш мир и за все века не исчезла ни разу, но рядом со мной ей не оказалось места, не смотря на темноту. Свет фонаря, порою, слепит!

Она знала больше моего. «Ну и что из этого?!», – спросили бы многие, но я не спросил.

Зато не знает то, что только я один и знаю. Больше никто, даже она…

Можно сделать одним целым обе стороны монеты – эта ошибка способна погубить всех будущих персонажей, о которых захотелось мне рассказать.

Поймёт тот, кто знает, о чём говорит, поймёт и тот, кто не знает.

Мне было виднее, как поступать. «Довериться себе, а не другим – благоразумие!», – считал я. От собственных доводов мнение становится непоколебимым и начинаешь замечать, что тебе перестали перечить. Не то, что все доверились каждому жесту. Нет, такого не было, но задумывались о каждом…

Даже самыми, тёмными словами и мыслями будил любовь от вечных снов, порою, добродетель, да и всё, что только пожелаю – такой стала сила моих слов.

Душа слова, то велика, то бесконечна, то желает быть запертой, то просит свободы. Я предоставил ей свободу, думая о себе, а не о других, но помог другим, а не себе. Парадокс, но он меня не улыбнул.

«Поверьте!», – кричал я людям. – «Мои желания почти чисты и загрязнить ваш мир я вовсе не желаю! Вы постарались без меня…», но редкий слушатель славится наивностью…

Это, всего лишь, первое слово, но ни у кого таких первых слов не было.

Помню движение кисти; совершенный мазок, идеальный по своему содержанию; блеклые краски, но яркий свет и свечение, что выше небес и космоса.

Вот и всё, что я помнил, перед тем, как принять важнейшее решение моей жизни – отпустить свой дар на волю, отправив его в чужие ладони, что ничем не схожи с руками человека. Представляете? Отдать свой собственный, лишь тебе одному принадлежащий дар! Поступок сроден с крайностью, но у поступка не однобока родственность.

Нет, вы не можете этого представить, не сталкивались вы с этим, да и для меня было немыслимым дарить таланты. Не загубить талант, не растратить его, а именно отдать в виде дара. Загубленное и растраченное имеют путь к воскрешению, а отданное исчезнет навсегда!

Почему дар достался именно мне? Не поверите, но нашёл тысячу ответов на этот вопрос, не найдя среди них ни одного единственного.

Свои резоны и у людей, и у Высших сил, что скрылись глубоко в истории.

У всего есть своя история. У планеты, у Вселенной, у Галактики, у Бога…

Но не заглянуть в их помыслы, пока не протопаешь их путь.

Скажу одно, ко мне прокралась мысль, что, если кто-то завладеет моим даром, то он, всего лишь, сойдёт с ума.

Такова глубина и этого дара. Она, всего лишь, неизвестна. Глубокое далеко от берега, а мне так не хочется барахтаться в воде. Хочу я плыть лишь собственным течением, прорубать своими силами дорогу!

Мне нужен был выбор, я сам его искал, и сам его нашёл, понадеявшись на его не случайность и верность. Верность не ревность.

Мой выбор – секундная жертвенность, а не бесконечная жизнь. Я счёл выбрать людей – и близких, и далёких, а не величие.

Судьба всех всегда выше судьбы одного, потому обрушилось смирение от этой внушённой, внушительной мысли.

Пожалею ли я позже, что попрощаюсь с моим даром? Не буду лукавить – мне уже тоскливо без него, стоит лишь представить расставание, ведь он часть моей души, часть меня всего! Чем бы я не попытаюсь заполнить этот вырванный кусок, ничего не выйдет, не получится у меня ничего! Ничто в этом мире не сравнится с этим даром, потому и заменить его нечем! Синонимы не помогут, лишь усугубят.

Вы думаете, книга повествует о моей жизни и о моём даре? Нет, вы ошибаетесь. Уже расписал её в двух словах, третье будет лишним.

Сейчас будет лишним! Что будет потом, я не знаю! Вокруг меня лишь начало. Обычно, в конце всё меняется, всё становится позволительным – конец ведь…

Моя жизнь, возможно, ярка и вовсе не банальна, но жизнь человека, что сам нарисовал её мне, намного важнее всех сказанных мною слов. Пусть я видел лишь начало его жизни, но скоро открою, что будет в середине и в конце.

В конце и признаваться то, кто я такой и кем кому являюсь, быть может, не придётся. И всё не к месту будет и не вовремя!

Да и сейчас не время откровений.

Вот так всегда. То рано, то поздно, а между ними тишина.

Сейчас я неизвестный персонаж, незаметный – быть может, и не присущий в этой истории, и меня это устраивает. Всё меняется, знаю. И я способен быть сражённым известностью, если сам того пожелаю…

Нет смысла судорожно листать страницы, чтоб знать заранее, кто есть кто, и кто есть я. Итог узнать невозможно, если тебе неведомо начало и нутро.

Надеюсь, мой выбор не изменится, и в конце вы застанете меня в здравом уме и добром здравии, несущим ту же мысль и с той же улыбкой.

Но не всё решает выбор, и не все ступают по предназначению…

Ч

асть

1

Да коснутся губы души…

Глава 1

Вся жизнь как один рисунок

…

Простор мысли, порою, меньше жизни сигареты, но трепетнее любого огня. Мысль не помнит начала и не видит конца, не считает, что ей нельзя ошибаться. Если мысль не остановить, то она не остановится никогда. Она, как маленький ребёнок, рассказывает нам что-то постоянно, а мы слушаем, спорим и ругаемся с ней, вместо того, чтобы сблизиться, породниться и услышать.

У мыслей разное звучание, и голос мысли тоже разный, потому по красоте их выбираем, но красота не всегда истинна – это, как встречать человека по одёжке, а провожать по душе. Мысли, как мелодии – говорят так, как будто поют. Они редко стесняются своего пения – наоборот, завывают лишь громче, если отсутствует слух, но есть намёк на голос.

Мысль она такая, пусть и недооценённая, но не гордая – что бы не случилось, простит и придёт. Захочет – поднимет с колен, пожалеет; пожелает – погубит. Быть может, она слепо верит, что у неё есть душа…

Конечно, мысли человека напрямую не связаны с душой. Между ними есть определённое им пространство, которое мысли пытаются преодолеть, чтобы жизнь их не оказалась бесследной.

Их связь вовсе не значит, что у тёмной души тёмные мысли, а у светлой светлые. Всё не глубже и не шире, как обычно бывает. Всё рядом, всё близко, можно представить и предотвратить, хоть свет луны, хоть солнца закат. Но зачем? Душа возится с мыслями, как мать со своим дитя, а, что может быть глубже этой связи?

–Где твои корни? И как свои не омрачить?

–Мои корни со мной, а свои не омрачи беспамятством.

Вопросы глубоки, ответы скупы – это всё, что характеризует знания о душе. Ни одному человеку они ещё не были подвластны. Но всё когда-то случается…

Когда человек рождается, душа его, как чистый листок и рисуют на нём те, кто находится рядом. Ответственность обостряется у всех, но не у всех побеждает, и рисунок может стать блеклым. Любимые цвета, порою, портят все цветы, что рождены быть собой, а не для кого-то.

Кто-то пишет красками, кто-то чернилами, но запачкать душу возможно и корявым мелом, и ломающимся карандашом.

Наблюдающий за ребёнком человек сам выбирает, что рисовать на его душе. Не всегда, даже, казалось бы, самый правильный выбор может оказаться верным шагом, ведь и чистые листки не такие уж одинаковые. Каждый листок со своим нюансом, эффектом и дефектом, побочным явлением и другим модным словом.

Рисовать новую душу это огромная ответственность, и, как бы не нарисовали её, большинство детей дарят рисующим их жизнь поклон.

Да-да. Не знаю, как у вас, но у нас в этом, ничего не изменилось…

Есть и те, которые ненавидят своих художников, считая, что те перепачкали их листок, а не разрисовали, но лишь малая часть из них правы в своей ненависти. Ненависть часто бывает не права, а злость лишь кричит ненужную правду.

Когда листок перепачкан полностью, какой в нём смысл, если написать уже не куда?! Казалось бы, только открылась дверь в жизнь, а ты уже не можешь ничего ни вписать, ни исправить. «Это несправедливо.», – замечаешь ты и вписываешь в свой листок, что мир несправедлив. И даже не задумаешься о том, что только что ты на своём полотне написал что-то новое. Пусть и малоприятное…

Редко замечаем противоречия. Возможно, потому что даже в них, в чьих углах правды не сыскать, себя считаем правыми, а мир для нас не прав во всём.

Рисующий не способен перепачкать абсолютно всё на листке своего воспитанника. Пусть и начал рисовать душу, но продолжать её вечно не сможет, и это не обсуждается. Кто-то рано, кто-то поздно, но все срываются с цепи.

Всё зависит лишь от нас, что мы себе нарисуем – когда цепь разорвана, кисть держать придётся лишь самим. Хоть справедливый мир, хоть несправедливый – рисуй! Рисуй всё, что видишь, рисуй всё, что слышишь.

Кто-то, разозлившись на весь мир, способен свернуть горы, кто-то, полюбив вселенную, с лёгкостью поставит горы на место.

Не осуждённые, кто силу получил из света, но был замечен тот, кто силу пил во тьме. Обычно это так, но опять же не всегда, иначе не жила бы в мире сказка.

Исключительное исключает повседневное, а повседневное повсюду, потому между ними война, в которой побеждают не те, кто до конца стоял на своём, а те, кто оказался ближе к правде…

«Прими любую силу, какую пожелаешь, не слушай никого!» – громкий, но совершенно бесполезный совет, ведь не слушать невозможно, если слышишь.

Как душа воспримет эту силу? Сам спроси у неё. Ты ведь, принимая решения, советуешься сам с собой. Также и здесь поступи.

Душа становится потёмками не от тьмы гнетущей, а от того, что никто не в состоянии заметить в ней свет. Человек, по своей простительной сути, в первую очередь думает о своём, а потом о себе, затем о чужом и только после этого о ком-то.

Рассказывает о себе, делится эмоциями о себе, боготворит себя, не говоря ни фразы о своём. Слушая собеседника, не вникает в его слово, словно оно хуже, чем его. Конечно же, для него любая душа будет казаться потёмками, ведь он не то, что видеть, даже слышать её не желает. Это обидно для кого-то, но не обижайтесь. Начинать то надо с самих себя, а потом уже думать о том, почему кто-то не желает видеть вашу душу…

О душе рассказать кто-то сможет ещё пару миллионов слов, а кто-то и написать три тома рукописи и заставить её пылиться в ненужности. Они все, конечно, молодцы, но сейчас это ни к чему, раз речь пойдёт не только о ней.

Пыль лишь мешает, она не чиста и не честна. Историй без пыли почти что не бывает, и их потом не примут небеса.

–С чего начать? С него или с его мира?

–Начни с обоих…

Он был обычным человеком – угрозы не таил, обиды не держал. Это ведь обычный человек? Или нет?! Не скажу же я, что он был весёлым?! И каким вы тогда представите его?!

Одной фразой не рассказать о человеке…

Его имя Арлстау. Имя без истории и без силы. Людям нравится придумывать новые имена и не важно, что они ничего не значат, никого не волнуют и ни во что не вовлекут. Значение можно придумать и самому, для этого вся жизнь впереди. Решить, чем взлетать, чем лететь, как упасть и утонуть, всегда успеется.

Чем он занимался? Большую часть времени ничем. Волы отдыхали, но поля затоптаны.

–Ну как ничем? Рисовал же временами. Что-то ведь было в этом…

–Что-то в этом было, но лучше говорить, как есть.

Арлстау любил рисовать и получалось так себе для профессиональных глаз, но людям нравилось, да и ему тоже. «Творческое удовлетворение!», – называл это он. Чем сильнее шедевр, тем дольше оно длится.

Выставлял картины на продажу, и их покупали, какую бы цену он не назначал. Повышалась лишь значимость, хотя сам понимал, что он не мастер и даже далеко до подмастерья. Нет в нём глубокого мастерства. «Танцевать можно тоже по-разному, но не от каждого танца бьётся сердце и раскрываются глаза.».

Однако, он верил в свою кисть настолько, что в разум прокралась идея, и художник, следуя за ней, нарисовал круглую сумму к одной картине, что вызвала в нём массовое, творческое удовлетворение. Чем-то она его зацепила, что, даже счёл её лучшей.

На ней изображён он сам – не удивительно для тех, кто его знает. Он стоит на набережной, звёзды и луна – и на Земле, и в небесах. Небо под ногами и над головой, а вдалеке его кто-то ждёт – естественно, это женщина. Всё красиво вокруг, насыщенно, ярко, но ему нет дела до красоты и сияния. Картина живой ему казалась, а это важнее её очертаний.

«Почему я должен стоить дёшево, раз ценю своё настолько высоко?!».

Его пытались переубедить писать такую сумму, ведь столько не стоит ни одна картина, а он дарил этим словам отмашки рук. Счёл, что его полотно выше других – не на голову, а на две!

«Если б я читал чувства и мысли, не послушал бы здесь никого и сломал бы себя своей кистью и разрушил всё то, что моё.», но чувств и мыслей не читал, а слов сомнения и так не слушал.

Через час после содеянного раздался звонок. Разговор был коротким, хоть и сердце вырывалось из груди.

Положил трубку и через минуту на его счёт упала вся сумма. Единственным условием покупателя было: не афишировать, не привлекать к себе славу, что высшей категории.

Сослал случившееся на удачу, но сердцем чуял всё иначе, что всё не просто так.

Ошарашен был несколько дней, что счёт его переполнен и устанешь все деньги считать. Обеспечил себя на всю жизнь.

–Что ещё для жизни надо?

–Много чего!

К своим возможностям быстро привык, и понеслось: одни просят, другие спрашивают, а он ответит всем по разу и дальше о своём рисует, но уже не продаёт холсты.

«Вода – ты моя магия, а камень – мой кудесник, песком я ослепляю все глаза…», – его девиз на завтра, а сегодня он простой человек, рисующий не лучше других художников его планеты.

«Лучше смотрите, как я творю, а не глазейте на то, как мне творить не нужно!», – и такое бывало, когда бесил его кто-то, но сам понимал, что без изъянов творить способна лишь природа. Сам знал, что у совершенства нет предела

Цель – изменить этот мир и сделать его лучше? Как бы не так – он чаще смеялся над людьми, чем к ним испытывал жалость! «Зачем менять мир? Самому бы измениться…».

Изменить сознание людей или, просто, их философию? Что из этого менее рискованно, и, что более эффективно? Без разницы ему было на эти спонтанно приходящие мысли, потому что в то время его это совершенно не касалось и не волновало.

Вся жизнь, как один рисунок. Холст избалован, и жизнь была ему подобна. Нарисовал достаточно много картин – фейерверки, фонтаны, мосты, на юг улетающий ветер, но не хватало ему чего-то в них. Душу их не мог передать полотну.

Знал, что способен создать большее – настолько, что огонь не посмеет коснуться бумаги. С таким знанием совсем не просто живётся, приходится стремиться быть лучшим, не имея на это должных оснований и талантов.

Лучшим во всём или лучшим в своём? – Он выбирал второе. Пришлось возлюбить право многого себя лишать, хотя дано было столько, что можно смело жить десяток жизней…

Была в нём одна черта, что из разряда лучших – как бы не смотрели в него люди, как бы не заставляли скучать изучающим взглядом, они не знали, что от него ждать, и, на что он способен! Быть может, на подвиги, может, на жертвы или на жестокость, или на любовь. Много есть вариантов того, на что способен не каждый, и не все они разыщут нашу жизнь, и не все они в неё вернутся.

Жизнь его была какая-то стремительная. Вроде, что-то пытался, где-то, даже старался, и мало кто в чём-то его подводил, но время летит, а ноги ходят по тому же месту. Не этого он желал и в юности, и в детстве.

Много откладывал на завтра, считая, что завтра ничего в его жизни не изменится, и он всё также будет ходить на двух ногах, держать кисть в дрожащих пальцах, бережно вести её по полотну и также засыпать и просыпаться. Заметки на большое будущее оставлял лишь себе и верил в них, без сомнений верил…

Летит как-то на самолёте – внизу луга красивые, что рисовать их хочется не завтра, а сегодня. Спустился с неба – а это лишь репейник. И Арлстау ему говорит: «Что же ты так? Подвёл меня, колючий!», а он ему: «Ты не сдавай меня, что страшен я. Их сдавай. Я хотя бы свысока красивый.». Вот и приходилось лгать в своём творчестве – что всё хорошо, что репейник сегодня красивый…

Просыпаться любил от лучей солнца и не желал задумываться – почему. Наверное, потому что ценил тёплое, обожал быть согретым. Логично? Или это слишком нежно для мужика?!

Логика – ничто для солнца. Нравилось ему это и всё. Кто знает, что у него на уме?! Никто не знает ни о вкусах, ни желаниях. Из всех, кого он встретил на своей дороге, в основном, были персонажи, у которых всё, что на уме, было нарисовано на лицах. Но зачем быть таким? Есть дороги поинтереснее, неожиданней любых мастеров фантазии.

Знал человека, который всегда появлялся неожиданно. Всегда! Без права на ошибку. Как это у него получалось? Загадка. Он и сам не знал. Но в этом что-то есть, и это что-то художник ухватил для себя, чтобы поделиться с другими.

Художник просил у солнца необходимого. Не наглел поначалу, не капризничал. В ответ оно не всегда светило благосклонностью, но благо беспросветно, потому бывает незамеченным.

Важно, что он верил. Не обращал внимание отказам и продолжал просить: то особенного, не уточняя, чего именно, то невозможного, чего никто не может. Просит и всё, ничего с ним не поделать – и попробуй ему откажи.

"Убей свою воздушность! Говори со мной нормальным языком, и каждый жест исполню!», – иногда отвечало ему солнце его же собственными мыслями, но он ещё этих мыслей не слышал.

–Воздушность погубил, но убивать рука не поднимается!

–Значит, терпи…

Слово «Мочь» могущественно, потому могучий – тот, кто может! Только вот, зачем об этом просить, если он и так может то, чего другим не пришло бы, даже в мысли?! Разве, есть ещё что-то большее?!

Он видел души всех живых существ и называл это даром, хоть и любил временами скромно противоречить самому себе! Всегда противоречить не стоит, это не имеет никакого смысла, а смысл для него важнее пробуждения.

Да, далёкие люди не верили в его дар. Близкие, то делали вид, что верят ему, то глазели на него, как на умалишённого, как на сумасшествие.

–Не слишком ли разные глаза?

–Нет, они одни и те же.

Конечно же, бросая в пропасть все свои противоречия, он убеждал себя, что это самый важный дар, придуманный природой. "Ну ты загнул!», – отвечало зеркало.

–Единственное ли в роде? – спрашивал он в ответ.

–Так важно тебе это?

Застеснялся. Значит, было важно.

«Проницательный и непроницаемый!», – смешно восклицал он, рассказывая кому-то о себе, а в ответ получал ехидные, безутешные слова и мысли: «Ну видишь ты души людей и что? Ну можешь рассказать, как они у каждого из нас выглядят, а смысл? Мы все, конечно, рады за тебя, но рассказать то о человеке его сокровенности и тайны ты не сможешь. Не экстрасенс же…».

Слыша последнюю фразу, он представлял себя в балахоне и с посохом, с надменным взглядом, знающим всё обо всех. «Нет. Не хочу так! Не желаю знать всё! Тем более, ваши секреты. Тогда и вовсе один останусь, если буду знать вас всех.», и нежелание сбывалось с силой желания.

«А что ответить им на такое и надо ли?! Сам рад, что не экстрасенс. Всезнающая жизнь слишком холодна для меня, ведь в ней собрались все миры.».

Однозначно, преимущество человека, знающего жизнь другого, достаточно велико. С одной стороны, всё становится слишком простым, с другой стороны, жизнь только усложняется. Арлстау хотел быть на равных с людьми, потому не желал знать о них больше, чем нужно.

С близкими старался общаться голосом, а не письмами, чтобы не отдалиться, но не со всеми получалось. С далёкими так и вовсе – общаешься, общаешься и сам не замечаешь, как начинаешь ими пользоваться. Подбрасываешь их в воздух, как золотую монетку и думаешь – ловить или нет. Затем замечаешь свои истинные помыслы, своё отношение к человеку, но молчишь об этом. Потом молчишь обо всём. Лжёшь, лжёшь, лжёшь. И до нужного момента всё хорошо, но этот момент настаёт, и становится не важно, всплыла правда или утонула…

Как-то попробовал в течении недели говорить только правду. Пришлось перестать общаться с теми людьми, которых нельзя откладывать на неделю. Обиделись, конечно, зато спас их от самого себя правдивого. «Их роли заменить нельзя, игру их не сыграть другим, потому берегу, от себя защищаю.».

Чем больше говорил правды, тем больше терял людей, тем больше замечал, что у слова не та масть, что он представлял. Он думал дама червей, а оказалось – неизвестная карта с мастью пик. Масть оказалась неожиданной.

Чем меньше ожиданий, тем больше чудес…

Испытал очищение, как от благого дела, не смотря, что многих за неделю потерял. Удивительно, да?

Сила правды способна осветить дорогу человека полностью, и, значит, она, возможно, велика!

Смех и слёзы выглядят по-разному у честных и лгунов. Кто-то плачет горько, кто-то сладко. Смех, тем более, силён в разнообразии.

Больше всего удивило, что, не смотря на очищение, все его жертвы не оправдали себя в ближайшем будущем. Возможно, ожидания были лишними. Что потерял, то и нашёл, и в том же самом виде.

Не в честности доблесть. Одни слова не вернуть, другие не отпустить. Чтобы найти лучшее, одной правды мало.

Много было причин, по которым он не пробовал рисовать души, а творил, лишь обыкновенные картины, но самая главная – это люди.

Всё было в его жизни почти ровно и почти хорошо, но в один тёплый, солнечный день, он потерял обе кисти своих рук. Не ожидали? И он не ожидал.

Художник не имеет права позволять себе таких тревог.

У солнца ничего не просил больше и ни о чём не спрашивал, а когда был чем-то недоволен, больше всего доставалось именно солнцу. Оно виновато во всём оказалось. «А кто же ещё?!», – кричал он, разбивая ногами очередное зеркало. «Я что ли виноват?! Да, виноват, но в этом тоже виновато солнце!» …

И жизнь стала другой. А как ещё иначе?! И дорога не его и первые встречные. Мечта иссякла смыслом, потеряла своё сердце. Улыбка улетела с уст и осталась в давних временах, пропал вкус ко всему, позабыл свой цвет, жаргон, манеры и все свои достопримечательности.

Во всём он изменился из-за потери или вопреки ей – что-то осознал, что-то домыслил, где-то потерялся, где-то исчез. Был один человек, а стал другой. Бывает так. Не нам судить. Хотя, кому ещё, если не нам?!

Лучшим другом ему стал не человек, а родной дом. Комната, всё дело в комнате, красивая она, дарила хоть какую-то надежду. Основная причина заключалась в ней.

Конечно же, дом берёг его и грел, дарил чувство защищённости, создавал то, что люди называют комфортом, но в любом доме есть особенный уголок. В этой комнате он чувствовал себя лучше, чем во всех других местах своей планеты, в которых успел побывать. Не объяснял своё чувство никому, просто, говорил себе, что так нужно…

В этом доме он вырос, в этом доме он всё приобрёл, всё потерял и именно с порога дома начнётся самая важная история его жизни, к которой он никак не будет готов, хотя мог подготовиться.

Нет здесь ничего, кроме того, что ты видишь, слышишь и чувствуешь, а он не почувствовал. Видимо, лучше быть неподготовленным к чему-то, чем знать заранее каждый свой шаг.

Родная сестра бывала у него в гостях не редко, так как жила в его городе и любила его больше других своих родных. Предсказуемо, согласен, но приятно.

Она спросила его недавно таинственным голосом:

–Теперь, ты видишь не только души людей, но и душу собственного дома? И на что она похожа? На кирпич?

И закатывалась со смеху над своим чувством юмора, пытаясь сказать: «Шучу-шучу!».

–Нет, – отвечал ей спокойно. – Она, как лабиринт. И в нём много выходов, мало входов. Идеальна для одиночества.

Намёк был ясен, но не исполнен.

Не подумайте, сестру он любил, но есть свои «но».

Как потерял руки, вкус прежней жизни стал далёким и неощутимым. Сначала недоумевал над собою и был похожим на безумца. Затем стал трогательным, но унылым, потом уравновешенным, но блеклым.

Изгнал всех из дома, расселил в своих былых владениях. Былых, не потому что не его, а потому что потеряли смысл…

«Если доктору плевать, то чем он поможет?» – возмущался на врачей, а врачи пожимали плечами.

Затем прощался и влюблялся, и снова становился другим, и уже не до врачей, не до психологов. Но влюблённость не любовь. В его восприятии они не соединимы, потому не стремился увековечивать влюблённость.

Сестра не права, шутя над своим родным домом, а он не мог ей рассказать, чем душа этого дома отличается от всех других душ. В ней он видел особые возможности, но ближе и подробнее не подбирался к ним.

Открывалась нараспашку и его душа. Чувствовал это, но, видя души всего живого, он не знал, как выглядит собственная душа. Всегда это было прискорбно для него, а сейчас тем более: «Кем были скованы её узоры? Мастером или мастерами? Или таким же художником, что и я?!».

Всех вечно волнует вопрос, что находится в нашем нутре. Но не задумываются, что позади нутра.

–И что же там?

–Ну, загляните!

Заглянули – не все вернулись, кто-то многое нашёл…

Первая встреча с душой дома состоялась сразу после потери рук. Постарался спокойно на неё среагировать, боясь ей показать свои беспокойства. Лишь поговорил с собой мыслями: «Это то, о чём ты думаешь? Дом живой, как и всё, что кругом и вокруг?". «Нет», – запротиворечил себе, – «Быть не может такого.».

Но художник лишь решал, кем быть или не быть ему, а не чему быть или не быть в его жизни. Не властна кисть над тем, что дышит в ней.

За главой глава. Чем дальше, тем интереснее. Чем дольше рисовать, тем глубже полотно…

С детства мог видеть души всех живых существ – от комара до человека, с детства скрывал себя почти от каждого. «Какой сегодня человек, такой сегодня смысл его слова.», – говорил он про себя, видя, насколько переменчивы души людей. Они всё валят на настроение, но он то видел, что дело в нутре.

Талант – зерно, его бы взрастить, и пол дела сделано. Остальное будет зависеть, от того, какой ты человек – быть или не быть тебе…

«Если дом оказался живым, то, что живо ещё? Деревья? Здания? Может, и душа города имеет место быть? Или душа океана и острова? А небо? Как бы не утонуть в звёздном небе, ведь в нём то точно много интересных душ…».

Душа дома просила нарисовать её. Как это проявлялось? Волшебным образом. Устроит такой ответ? Меня да.

Голос, как гром; восклицание, как молния. «Воу!», – вскрикивал художник от внезапных раскатов, а дом всё просил и просил, и просил, как и он когда-то вымаливал у солнца невозможное.

Не попросит больше ничего у солнца, и было неприятно видеть себя со стороны, слыша, как просит душа.

«Издеваешься что ли?! Нет у меня рук! Да и души рисовать я не умею! Да и кто я, чтобы их рисовать?!». Но мысль не так проста и не отстанет – ни минуты не даст насладиться другими соображениями.

Стоит ему отойти на пол шага от дома, как мысль возвращала его назад – ей не хотелось, чтоб он уходил, не желалось ей, чтоб оставлял её, даже на незначительные доли времени. Желание изобразить увиденное становилось немыслимым, а возможности его хромали, как усомнившиеся калеки.

Когда мешок мечтаний переполняется, их реализация начинает истощаться, не познав ответа на главный вопрос – с чего бы начать? А он всё мечтал и мечтал: «Выплеснуть бы всё это наружу, показать хотя бы себе, что это возможно!".

"А, что, если показать другим?". – Затем он улыбался красоте своего зеркала, глупости своей мысли и с грустной улыбкой вздыхал: "Эх…».

Наверное, вспомнил что-то и сразу что-то позабыл.

Беззаботная жизнь короля бесцельности. О чём ещё мечтать?!

Первую часть своей жизни он частенько полагался на внутренние ощущения, но, однажды, заметил, что они у него неисправны, не всегда окунаются в суть.

Стал опираться на внешние знаки. Их рассекретить не просто, но не скучно, порой, поломать голову…

Память соткана из древнего дерева, долгий путь в себе сохранит, но детали сотрёт в порошок. Он много чего помнил. Память его была длинна и насыщенна. Если выделять что-то особенное, то это тот день, когда потерял руки. Быть может, всё впереди и особенное станет ещё и приятным.

Тот день перевернул всю жизнь с ног на голову, с асфальта к небесам. Наказал и помиловал, оправдал, только правды своей не сказал.

День уже начинается не так, если ты просыпаешься и понимаешь, что спал три дня, что ты без всяких на это причин пропустил три дня своей жизни.

Взглянул на телефон – кто-то беспокоился, кто-то попрощался.

Прощавшийся жил на другом континенте. Она – его женщина. Эмоции далеки от позитива, и он собрался к ней. Самолёт через час, потому надо было спешить.

Вышел, прошёл сто шагов, споткнулся и упал на глазах десятков усмехающихся людей. Неловкий момент может случиться, даже с ловким, но, когда над тобой смеются – тебе это не смешно. В тот момент было горько, в душе плавала боль пробуждения. Дела любовные закончили своё, но сам решил к ним снова обернуться.

Падение не остановило и не попятило назад. Встал и отряхнулся, начал искать глазами такси, не замечая не отстающих взглядов прохожих и остановившихся.

Бывают такие дни, когда всё сыпется из рук, когда всё разрушается и тает наглазах. Такие дни необходимо пережить, уходить в такие дни не стоит, оставаться в них, тем более.

Затем поймал такси, швырнул водителю денег и попросил давить на газ, не доверять жизнь тормозам. Кричал на того, когда тот сбрасывал скорость.

Денег дал много и обещал ещё, потому таксист был послушен, не думал о том, что дома ждёт семья.

При очередном обгоне, машина столкнулась с грузовиком. Последнее, что помнил художник так это то, что вылетел в лобовое стекло вперёд руками в грузовик.

Оба водителя погибли на месте, а художник очнулся в больнице с пробитым черепом, сломанными рёбрами и ампутированными кистями рук – сказали, что они были вдребезги, что не нашлось ни единого шанса на восстановление.

Огонь в запястьях, словно вечный, потому с тех пор не стихал. Первой мыслью, когда пришёл в сознание, была: «Как же я буду рисовать?!». В тот день его покинули обе кисти, ладони, пальцы, миллионы ощущений, тысячи поводов жить…

Они покинули его, будто в них больше не нуждался. Они покинули его, а он всё ещё на них надеялся…

Произошедшее привлекло внимание мира, оно обратилось к нему – кто с помощью, кто-то за помощью. Но этому способствовало иное, наиболее значимое для мира событие – в стране, в которой жил художник, в день аварии, выросли два дерева и дотянулись до небес!

Для Арлстау этот факт также был удивителен, но не был таким красочным. Не позволил ему спокойно жить и корить себя в своём невежестве.

Нельзя было выйти на улицу, не заметив вспышку фотоаппарата, и это раздражало. Кто-то считал его никем, кто-то считал кем-то, но и Арлстау имел свой взгляд на мир и на всех этих людей, что его заполняют. Свой взгляд на жизнь он держал при себе, но одному, почти адекватному, журналисту решился, пусть и кратко, но рассказать, что он обо всём этом думает:

–Вы потеряли руки в день рождения самого удивительного события всех времён, первого чуда света, потому на вас обращено внимание мира, и вы ни один такой. Мир в любой миг отвернётся, но, как я понимаю, вы этого и желаете. Что же вы сами думаете о происходящем, как можете связать два события в единое целое?

–Не могу связать величайшее событие нашей страны, да и всего мира с моим личным горем. При чём здесь мои руки и два дерева, что стали первым чудом света? Не я один стал жертвой преследования, не мне одному мешают жить. Слышал о матерях, родивших двойню в этот день и позавидовал своей нынешней жизни. Мир давно стал намного больше, потому люди стали меньше! Вы все верите в конец света! Сколько вас? 97 процентов населения Земли, если верить СМИ? Я не верю в конец, но не знаю, что мне ждать завтра, потому что получается, что я не верю всей планете. Верить в конец света это одно и то же, что не верить в своё будущее. Пропагандировать то, чего не пожелаешь своим близким и выполнять какой-то долг? Да это низко, это подобно предательству Родины… Да, что вы знаете о будущем, если не верите в него? На встречу будущему, спотыкаясь о прошлое? Я не связан с деревьями, что коснулись небес, я, всего лишь, чудом выжил в страшной аварии, но лишился рук и миллионов ощущений…».

Это всё, что Арлстау ответил журналисту. Кратко, но сам считал, что сболтнул лишнего, что перегнул со словом «пропагандировать». Затем списал всё это на спонтанность и забил. «Чем меньше говорить, тем меньше будут ждать противоречий, а лучше ничего не говорить, не объяснять. Так всем будет интересней.».

Как по воле судьбы и по взмаху лёгкой руки, после его дерзкой, необдуманной речи от него нежданно отстали и повесили ярлык «яркой случайности». Не сразу, конечно, отступили, а постепенно и неторопливо, как вампиры от распятия. А то говорят: «Особенный год, особенный год! Нет в наших краях особенных. Везде один народ.».

Много говорить опасно. Мир может не так понять и посчитать тебя кем-нибудь. Безопаснее быть никем.

Кем именно может представить тебя мир? Да кем угодно. Такие мысли у людей, что рукой махнуть на всё хочется. Раз о хорошем говорить не интересно, то можно вечно ждать, что всё будет хорошо.

«Век назад не все верили в конец света, лишь небольшая часть человечества, но она преданно ждала свой особенный год и жадно пропагандировала свой личный, нелепый факт, что конец случится в этот год. 31го декабря их выдуманного, «особенного» года произошла война длиною в четыре минуты, в которой погибли 180 миллионов человек. Ни одного мирного жителя среди погибших не обнаружили. Два войска вышли на поле боя посреди бездонной пустыни и разбомбили друг друга, точнее, одни разбомбили других. В СМИ нередко сообщалось, что после этой короткой войны, около пятидесяти закрытых городов с общим населением в тридцать миллионов человек стали призраками. Ни одного жителя не осталось. Как по команде, всё бросили, ушли, но больше не вернулись… Закрытые города разбросаны по всей планете, их тысячи. В них не зайти просто так, никто не знает тех, кто на это решался. Они не принадлежат каким-либо странам, не признают СМИ, живут без связи с миром и нигде не рыщут и не узнают, что происходит в нём. Их даже не видно из космоса! Говорят, они принадлежали какой-то тайной организации, что управляет всем миром – «Она мол виновата!». Кроме вымышленных персонажей виноватых и не нашлось. Это вполне нормальное заявление для того времени, да и для нашего тоже, хотя сейчас твердят иными языками – звучание уже не то… После войны во всём мире начались странные убийства, словно кто-то избавлялся от тех, кто не нужен нашему миру и тех, кто миру мешает разрушаться, но это были лишь отголоски войны. Причины войн всегда были низменными. Войн уже не было век. Как это удаётся? Воевать уже не за что. У общества нет будущего. Одно происшествие, и мир стал таким. Думаете, вы можете представить, что это такое, когда почти все на планете не верят в будущее? Ну попробуйте, раз сможете! Кому-то было это выгодно, но, только, кому?! У общества появилась паранойя, что за всеми событиями, какая бы ерунда не случилась на планете, стоит тайная организация, которая, якобы, управляет всем миром. Лично я не верю ни в конец света, ни в тайные организации, и считаю это всё прибаутками, информацию которых веками никто не понимает. Мне легче поверить в то, что весь мир сошёл с ума, чем в то, что мне пытаются навязать, и виноваты во всём не тайные организации, а сами люди. Нас не спасёт ни доктор, ни супергерой! Помочь себе лишь сможем сами…».

Всё в природе не случайно, каждый ей необходим. Также и с жизнью человека – каждый фрагмент его жизни имеет значение, каждый нюанс будет спешить нарушить свою значимость, но ничего у него не получится…

Деньги помогли с приобретением современных протезов, которые проделывали те же самые манипуляции пальцев, реагируя на мысли и слова. Ты можешь ими то же самое, что и руками.

Протезы значительно облегчили жизнь, но себя не обманешь – это не руки. Уже не скажешь себе: «Всё в твоих руках!», а, услышав от кого-то такую фразу, лишь горько выдавишь улыбку.

Родители не желали оставлять его одного в этом доме, но их глаза убили бы каждого. И жалость, и вина, и прошлые упущения в них. «При чём здесь всё это?», – не понимал их Арлстау и объяснял, что у него всё есть, чтобы справиться самому.

Они переехали в его дом, а он остался жить в их доме. В четырёх стенах не ищут исцеления, а он искал.

Сейчас он сидел на кухне, наслаждался чаем и завершением одиночного вечера. «О прошлом помечтал и хватит! Нужно что-то делать!».

Устал вспоминать свои длинные пальцы, поленившиеся покорить музыку. Любил покорять людей жестами без лишних мелодий; любил хватать и брать; любил рисовать свою жизнь лишь руками.

Сейчас всё это кажется мелочью, но пальцы очень нужны – и не для того, чтобы взять, а, чтобы дать что-то, действительно, стоящее! Не было для него сейчас ничего важнее рук, но рук не то, что у него, но даже рядом не было…

Ночь – лучшее время суток для кудесников искусства, потому что наступает великая тишина, предоставляя просторные возможности фантазии и мыслям. Если, конечно, творить собрался лёжа, то шансов на временное трудолюбие практически нет. Любил он раньше, лёжа, рисовать.

Ночью можно не только видеть душу дома, но и услышать, что он живой и скрипучий, что дышится ему не так уж и легко. Ночью ты можешь столкнуться с привидением и, испугавшись его, убежать куда-нибудь или не шелохнуться от страха и забрать у него то, что он принёс лично для тебя. Да чего ты только не можешь ночью – почти повелитель миров!

Арлстау ночами не мучили привидения. Они ведь похожи на те же души, что он видел в людях, потому не страшны ему, хоть их и не встречал.

Пришедший к нему этой ночью напоминал собой чёрное пятно. Смазано увидел его, но не был он похож на души, что встречал. Назвал его сразу же силуэтом, веря, что за всей туманностью имеют место быть лишь очертания человека. Однако, узнать это было пока не интересно – повернулся к нему спиной и попытался заснуть.

Силуэт появился у окна его любимой комнаты, беззвучно подплыл к его кровати и стоял над Арлстау часами. Со стороны, может, и жуткое зрелище, но художник то этого не знал, спина его без глаз.

Глаза сонно раскрывались в течении ночи, но не боялись, видя, как силуэт растворяется над кроватью, а уши слушали, но ничего не слышали ещё.

Он был темнее ночи, раз был заметен в темноте, но это не беспокоило. Мысль в голове была бесстрашной и простой: «Кто такой? Не понятно! Чего хочет? Молчит.».

Когда понял, что силуэт уходить не собирается, наконец, пригубил привкус страха. «Что тебе нужно? Изучаешь меня? Хочешь отнять у меня что-то?», – заверещали безответные мысли.

Силуэт низко склонился над ним и показал, что он не только чёрное пятно, смазанной формы человека, что у него есть глаза. Сначала Арлстау не узнал этих глаз, не догадался, на чьи глаза они похожи.

–Пусть и поздно, но ты готов! – прозвенел знакомый голос в голове, и не было сомнений, что молвит силуэт.

В голове созрело два вопроса: «К чему готов? И почему поздно?», но лёгкие кто-то сжимал в кулаке и выдохнуть всех слов не было шанса.

Силуэт всё больше становился похож на тень человека, черты точились на глазах, а его расплывчатые очи приобрели чёткость и стали узнаваемыми.

Стало немного не по себе, чего таить, ведь на него смотрели его собственные глаза. «Что же ты такое?», – проговорились мысли, но договорить своих ответов не смогли.

Увидеть, улыбался силуэт его мыслям вслух или злился, возможности не было, ведь губ у тени не присутствовало. Зато у силуэта были руки и ими он решил исполнить свой долг, прижав ладони к устам художника. Тот начал задыхаться. Как на зло, был заложен нос, но сил сопротивляться не было, как и желания.

Силуэт не отпускал до конца и позволил ему задохнуться.

Нет, художник не умер, лишь потеря сознания и погружение в сон и, по-видимому, в вечный, как думал художник – и долю истины в его мыслях не отнять, кем бы не был отнимающий, ведь художник, хоть и проснётся, но останется во сне.

Он много лет не видел снов, но сон ему приснился.

И сразу снился весь мир. Не вся жизнь – лишь мир. Летел вдоль него и поражался, насколько он большой, как много в нём не затоптанных мест, как много до них незнакомых дорог, в которых мог себе позволить – ошибиться. Не в лёгкости их фишка, а в том, что не было их раньше никогда, не замечал он их под слоем пыли. Много пепла было вокруг красоты, но это не настораживало – сон ведь. Оглядывался и не замечал ничего разрушительного в увиденных пожарах – самообман, но он тоже имеет свой смысл.

Перед пробуждением ему приснились океан, жёлтые листья, первый снег, высокие волны и красивая женщина с душой, похожей на звезду, что ждёт и ждёт, и ждёт, и ждёт. Не всю свою жизнь, а всю его. «Чего ты ждёшь?», – спросил он её. «Жду, когда проснёшься!», – ответила она незнакомым голосом и растворилась в позднем утре…

Первый сон за всю осознанную жизнь, и сразу так много, и закончился красиво, как он и любил.. Конечно же, запишет каждый запомнившийся кусочек этого почти сказочного сна в своём дневнике, хоть и не предаст ему должного внимания.

Наконец-то, он проснулся. Не от лучей солнца, а от чего-то другого, и это что-то – навязчивый звонок. Он издавал невнятные звуки и, по-видимому не впервые за это утро.

Не шевелясь и не открывая глаз, мыслями дал команду: «Ответить!». Прогресс не заставляет шевелиться многих, но не всех.

Звонивший был окутан в переживания.

–Арлстау! – глубоко дышала в трубку его сестра.

–Что? – с долей возмущения ответил он, пытаясь вспомнить все детали сна.

–Почему ты не отвечал? – надавила возмущением она.

–Потому что я сплю! – ответил он невежливо, поднимаясь с кровати.

Нашёл взглядом дневник и беглым почерком извлёк из себя всё, что увидел в своих снах, пока она что-то рассказывала ему о своём вчерашнем дне. Как обычно, прослушал половину, как и во всех диалогах его жизни.

–А ты как там? Что так поздно спишь? Ты ведь ранний человек!

–Я встаю ни утром, и ни рано, а тогда, когда открываются глаза. – ответил зачем-то вальяжно, а добавил с усмешкой. – Беззаботная жизнь!

–Ладно. Ты соображаешь, значит, всё хорошо. Это всё, что я хотела узнать. Пока. Не веди себя так…

«Не веди себя так? Это как? Ладно, не буду спрашивать. Уже завтра всё забуду и попытаюсь быть выше, чем есть на самом деле, чтоб не вести себя так!».

Родственников понять можно – переживают, волнуются, ведь он стал другим – закрытым и недоступным. Но художник считал, что переживания ничего хорошего не благоволят – особенно, переживания родных по крови. Тоже были свои заморочки.

Но сколько раз он замечал это – как только расскажешь о чём-то рискованно важном или волнующем душу, так сразу всё шло ещё больше наперекосяк, чем мог себе позволить. Наверное, поэтому мало, кто делится с близкими своими бедами. В живом общении в этом был ещё какой-то смысл, но в иные общения он не верил, да и себе не верил в них.

На часах 15:00. Проснулся, действительно, поздно, а ноги, встав с кровати, не спешат на улицу, не спешат на кухню зарядить себя энергией. Ноги тянутся выше, но в небо лестница ещё не построена.

Около четырёх часов осмысленного блуждания по дому, деления всего на за и против, и он почувствовал, что сможет! Передать свой дар бумаге легко – главное, желать этого, а не для чего-то там творить.

«Нет смысла жить, если я не сделаю этого. Нет смысла! Не хочу я жить, как другие. Грустно всё это у них получается, и, как хорошо, что этого не замечают.».

«Получится ли именно сейчас?» – спрашивал он себя, отвечая. – «Не проверишь – не узнаешь.».

Жизнь приносит возможности каждому из нас, и мы бросаем кости, решая, что с ними делать – спуститься в трубу или подняться до небес. Проблема в том, что в силу обстоятельств, желание хоть что-то с ними делать способно не прийти. Не дано узнать, каков их истинный путь, чем он оборачивается и чем заканчивается. Будущее не по силам никому, иначе бы все жили, как короли.

На чердаке пыль ласково глумилась над забежавшим сквознячком, заставляя его чихать и извиняться. Пыль отступила и забилась в углу, а сквозняк оставил о себе свежее воспоминание.

Его чердак красочен и, в то же время очень светлый. Привязался к нему, как дитя – это и есть та самая комната.

Солнце проникает в него со всех сторон до полудня, ведь на востоке стена из того же стекла, что и крыша. Это любимое место Арлстау с младенческих лет – место мечтаний, высот и вдохновения. Конечно, оно не было всегда таким.

Всё приносится со временем.

Полотно было приготовлено пару месяцев назад. Может, и больше. Как ему самому казалось, оно ждало его слишком долго, раз поздно он созрел, и краски давным-давно жаждали начать! В последнем он ошибся, во всём правым быть невозможно.

Рисовать он желал не лица прохожих и не небо звёздное, чарующее, дающее ответы, а душу своего родного дома. Её он видел повсюду, заглядывая в стены, прислушиваясь к потолку и глядя в пол безразличным взглядом. Его душа была со всех сторон. «Это внешний знак. Даёт право подумать. Решение за мной. Спешить к ней на встречу или сделать два шага назад…».

У каждой души свой узор, своё наследство, своё покаяние, своя совесть. Если тело это сосуд, который может выглядеть, как только пожелает, то душа это его основное содержимое. У каждой души есть начало, середина и конец. Каждая душа делится на части. И у мира есть душа, поэтому, наверное, он тоже поделен между людьми.

Очарование души не зависит от тела, оно вносит краски в чужие зависимости. Лишь очарование души вносит краски, и ничего более!

Томное существование в сосуде способно больше покалечить, чем уберечь, но душа смиренна к своей участи. Живёт внутри и не спешит выглядывать наружу. Наоборот, оберегает свой покой.

Арлстау встал на колени перед мольбертом, прикрыл свой взгляд веками, аккуратно сжал кисть, наконец-то, поспевшими губами и повёл её, как полководец, по просторам полотна, но остановился.

«Нет, что-то не так! Всё здесь не так! Это не душа!», – то ли зашипел, то ли зарычал он на себя! Схватил краски умелыми протезами и швырнул их со всей силы, что есть, в полуоткрытое окно! Вышвырнул всё, кроме полотен и не запачканных красками кистей.

Окно разбилось, а стёкла падали, звуча в ушах своей резкостью. Сквознячок стал могущественней и смеяться начал умней и напористей: «Как же ночью ты будешь спать, такой незащищённый?». Вопрос был об одном, а мысль принёс о третьем, и она бесспорно важна для всей жизни и для всего пути, а не посиделок. Всего то звон стекла, кусочек фантазии и вопрос, что задал себе сам устами сквозняка.

Художник спустился по лестнице на первый этаж. Вернулся с хрустальным стаканом относительно чистой воды. Вырвал прежнее полотно и швырнул его в угол, впитав в движение руки всю неприязнь к прежним краскам.

«Нет, у солнца просить помощи не буду! Справлюсь без него!».

Он вновь встал на колени, выдохнул, помолился себе и сжал губами новую кисть. На этот раз, она схватила его полностью, стоило ей дотронуться воды. Когда прикоснулась к губам, привела к убеждению. Арлстау не мог и не имел права преградить ей дорогу. Вода сияла и пахла светом, а его трясло от эмоций, колотила великая дрожь.

Вечное не остановить, как бы не дрожало временное. "Пусть дрожат и падут, как осенние листья, а я буду о них веселиться, а я буду для них листопад!», – думал он, касаясь кистью полотна.

«Душа начинается с конца!», – сделал он истинный вывод. «Именно с него нужно начинать шедевр, пусть и буду считать, что рисую с начала!».

Закрытые глаза не видели простор узоров, но понимали его суть. Рисунок светится, вода пылает светом, вода рисует светом – и это уже суть.

Только вот, эмоции оказались сильнее. Особенно, когда услышал, как в душе его дома короткими стуками начало биться сердце! Его стук был переменчив, и губы художника, хоть и не значительно, но всё же менялись на глазах – ни цветом, а формой, пока рисовали и желали показать себя настоящими.

От скованности до вальяжности кисть шла долю секунды и застыла на полотне обессиленно. Загадочно прожгла большую точку и рухнула к ногам художника.

Глубокий выдох вызван неверием открывшихся глаз. "Это не сон! Картинка слишком чёткая, и перед ним парит душа, а не святящийся лабиринт!». От неё исходил свет, и, не смотря на день, он был заметен.

Арлстау вскочил на ноги и заморосил ими по чердаку. Его сердце не отпускали громыхания, но это было приятно. Эмоции снова брали верх. Сегодня Олимп принадлежит им, а не какой-то логике.

Несколько лет назад он сделал странное для себя деяние. Закрыл глаза, представил своё сердце. Присмотрелся и заметил почерневшие сосуды. Узнал в них то, что ненавидел; боялся; что ему мешало жить. Он изгнал это всё, и сердце оказалось практически пустым. Не растерялся и заполнил его всем, чего желал себе в жизни. Точнее, что успело прийти в голову на тот момент.

Это было до потери рук, а сейчас он слышал другое сердце, что бьётся не так, как он привык. В нём присутствует эхо и создаёт иллюзию, что у сердца два удара, а не один.

Его глаза глядели на сияние полотна и не могли так нагло лгать, а, значит, это всё правда. Душа дома осталась на полотне. Художник пытался уговорить себя: «Нет. Это невозможно! Это был не я!». Но нет, уговоры смешны, это был он, как бы не противился и не притворялся! Картина была жива, она дышала и вздыхала, она шевелилась и плавала по полотну, не желая порхать на одном месте. Он всё ещё слышал её сердце, и это волновало. Два сердца не потянуть. «Значит, она не вечна…», – решил он и щедро отмерил ей свой собственный отрезок. Отмерил на глаз, но от души.

«Не веди себя так, словно это какой-то пустяк, будто это не может быть чудом.» – кричал он себе. Он чувствовал, что весь мир услышит его, и никуда от него не денется, он чувствовал весь этот мир! Мучило другое – надо ли миру видеть его и, тем более, чувствовать?!

Уютные черты в нарисованной душе, а собственная душа уже горела желанием их разнообразить – точнее, создать что-то новое.

Первой пришла в голову луна. «Вдохновляла она меня когда-то. Могло бы и солнце прийти первым, и путь, наверное, будет другим, если я выберу солнце. Но солнце виновно, да и ночь на дворе, потому пусть луна побеждает!».

«Зря я обижаюсь на солнце. Боготворит оно меня. Пусть прикарманило руки, но это ничто в сравнении с тем, что оно мне подарило. Если, конечно, это не подарок силуэта. Но помощи у солнца просить уже не буду!», – об этом он подумает, когда выйдет из дома, а сейчас он переодевался.

Не удалось увековечить душу дома, но в самом доме появилось давно не ощутимое присутствие. Оно ярко выражено, выстраивалось впечатление, что, и сам Арлстау был здесь лишним. Давно один в этом доме, потому для него это чувство из разряда «слишком».

Время не указ, переворот не поворот и не меняет направление, но он чувствовал, что всё в его жизни теперь изменится.

Солнце подошло к закату, и художник, наконец, решился выйти на улицы родного города, в котором ни один родной человек, кроме сестры, уже не живёт. Разъехались. И нет здесь никого, кого он знает. Мечтал всё в этом городе сделать краше, но «сегодня не время, ну а завтра сошлю на потом!»!

Редко ему приходилось выбираться из дома. Память и не подскажет, когда это было в последний раз.

Он шёл и наслаждался городом.

Город не смотрит в глаза, город прячется. Деревья растут ровно, люди качаются. Смотрим прямо, не видим сторон. Вот и весь город. Такова его душа в вердикте от художника.

Если брать визуально, то больше приходит слов на ум, но раз речь пошла о душе, то лучше смотреть на то, что внутри, а не снаружи.

Дышалось намного легче, чем когда-то, но это ещё не значит, что было очень хорошо.

Густые кустарники вываливались на тротуары, как бродяги, и суют свои ветки в лицо. Прохожие стараются не задеть. Женщины ему улыбаются, мужчины с интересом разглядывают.

Художник глядел чуть выше, выше видно было мало, но малость тоже значима. Взгляд начинался в обрыве, а затем взлетал к облакам! За облаками космос, а за космосом что? «Мечтатель, не балуй мир благодатью, очень тебя прошу!», – говорил сам себе, подходя к старому парку с пустыми качелями. Здесь зелено и дышится свежо, и свежесть здесь во всём, что обитает. Красиво тут…

У парка тоже своя душа. Это ведь место, а место всегда значимо!

Здесь, к сожалению, душа пустая, как качели, да и художник сожалел об этом. Ему нужны люди, чтобы душа перестала быть пустой.

Он и раньше видел душу во всём, что встречал на пути, но для этого нужны были усилия, и всё было смазано, а сейчас всё доступно для глаз. Усилия взял на себя силуэт, а художник шёл вперёд походкой лёгкой, видел всё насквозь и чуял каждый шорох мира. Ни капли это не мучило. Наоборот, он, словно снова стал уверенным в себе – настолько, что по силам было нарисовать душу этой уверенности. Стал заполненным, зачарованным, счастливым!

Хотя, что такое счастье для него? Чаще он, даже не догадывался, когда был счастлив. Узнавал позже. Человек смиряется с тем, что он, просто, живёт, а потом понимает, что не просто, и всю жизнь предстоит выбирать – просто так или не просто так.

Кто-то не счастлив лишь, потому что ни разу не подумал о том, что для него есть счастье. Мы хотим чего-то, но не знаем чего – в этом не вся беда и не пол беды, в этом лишь одна причина…

Наступила ночь, но, на удивление художника, на пушистых деревьях лежала роса. В городах деревья не росли высоко, они с рост человека, потому художник мог достать рукой до любой макушки.

Высокие деревья там, где нет людей – сразу же за городами они и начинаются, а где-то рядом или далеко два дерева и вовсе дотронулись небес…

Роса коснулась искусственных рук. Художник не ощутил её, но она удивила. Она была утренней, но сначала не поверил в это. «Снова я обманываю время, заставляю все события бежать.», – подумал он, но тут же добавил. – «Шучу, я много на себя не брал…».

Между травой и телом плед, потому лежать приятно. На траве мокро, и хоть роса хороша, её пришлось избежать…

–Что? Где взял плед?

–Спросил, не отказали.

Быть может, кого-то и вдохновляла роса на какие-то подвиги, но только не его. Ему нужно событие, ему нужен листопад или цунами, чтобы осмелиться показать миру свой собственный восторг.

Поглядывал на луну и представлял, что где-то есть такая же луна и кому-то, конечно же, светит, и кому-то, возможно, не зря. Вспышки мечтаний не имеют отношения к тому, к чему он шёл. Они, всего лишь, вспышки, без шанса на пожар.

Мольберт был установлен, полотно прилеплено. Казалось, что пальцы дрожали, но этого быть не могло.

–Струсил?

Молчит.

–Значит, струсил.

Это уже провокация на необычный день, о которых, обычно, жалеют. «Не боюсь за себя, я боялся всегда за других!».

Арлстау встал на колени. Так, это уже серьёзно. Люди вокруг лениво тыкают пальцами, но это всегда не было поводом оглядываться.

Взял в руки кисть и провёл ею по росе. Душа луны была округлой формы, как и душа его планеты, как и душа солнца, как и душа большинства людей, которых он считал обычными. Люди с необычными формами душ ему нравились больше, в них был магнит для него.

В груди была надежда, что всё будет не замечено. «Между стен безопаснее.», но неразгаданность луны не позволяла осмотреться и передумать.

Не беспокоился о любопытстве глаз и о том, что скажут потом о его деянии. Не всегда чаруют глаза, не всегда гипнотизируют. Думал не о себе, думал о других – что будет им от его поступка.

Художник с осторожностью вёл кисть по нелёгкому пути, вновь начав с конца но вокруг уже десятки глаз плюют в его осторожность, тяжело вздыхая от очарования. Слышал даже чьи-то вскрикивания.

Кисти не терпится создать шедевр, чтоб начинать другой, но не она решает, где конец.

Художник остановился, огляделся – стало темнее, оглянулся – люди насторожились. На лицах предвкушение и не уйдут ведь, досмотрят всё до кульминации, чтоб рассказать об этом всем.

Кульминацию преподнёс.

Ткнул кистью в полотно и закружил ею по бумаге со всей ловкостью, присущей губам – словно на зло кому-то. Но это не помогло, лишь усугубило задачу.

На небо набегали тучи, как иго, как война, хоть ещё не заметные для отвлечённых глаз. Конец холста не мог найти себя, и перед художником ещё не безоружен. В ушах звучала мысль, что замахнуться на такое было слишком глупо, ведь это лишь начало. Такое начало сулит поражению, но он проигрывать не собирался. Да и зачем он должен думать, что это лишь начало?

Губы начали мёрзнуть, мороз пробрался в кровь, сердце застучало раз в четыре секунды – он считал. Испугался и сдался. Не стал бороться. Представил всякого себе и отступил.

Проиграл. Не смог нарисовать луну. Она не стала шаром, ведь отсутствовала четверть, и художник не понимал, чем заполнять эту пустоту.

"Даже не точка, даже не запятая.», – пробормотал художник. Вникал в творение и рассуждал с собой, что в нём не так и почему не получается закончить. "Не чем гордиться. Зря людей только встревожил и себя подставил под объектив.».

Тучи растворились в небе, словно их и не было, были замечены лишь одной парой глаз, а луна плавала и по небу и по полотну, но на бумаге плывёт неуверенно, отстаёт от самой себя. Не нашёл окончания, дал шанс на вечность. «А жаль, ждал большего.».

«Какой толк в сиянии, если оно ничего не способно дать кроме сияния?!», – мысль убеждала, но позади собравшиеся глаза думали иначе. Для них это не было бессмысленным. Им не понять, для них и это – чудо или, что вероятнее всего, знак о приближающемся конце.

Спина не чувствовала взглядов, потому оглянулся. «Ну да, так и есть. Их взгляды в полотне.».

Недоделанная душа переливала и перемешивала в себе несколько цветов, такие эффекты привлекают взгляды. Причин смотреть было много, но все их не озвучить в одном месте. Расскажут всем, но лишь в своих местах. Живая картина не отталкивала ни один из взглядов, заставляла молчать. «Интересно, о плохом думают или о хорошем?!». Людям негде ронять слова, да и некому. Уронят – жалеют, подберут – забывают.

Лишь одна пара глаз обратила внимание на создателя мастерства. Арлстау поймал этот взгляд, придержал и отпустил. Взгляд был полон негодования, чистого восхищения и желания спросить. За всем этим располагался страх!

Заметил и другие взгляды. Испытал неловкость, смущение от них. Избыток внимания после долгой одичалости не воспринимался. Заставил, немедля, собраться, засунуть подмышку полу-шедевр и сбежать с места творческого преступления. Впрочем, никто за ним не погнался. Перед этим он тихо пробормотал: «Не говорите никому!», и был услышан всеми. Помогла тишина.

Убегая, он вернулся к первому взгляду, чтобы запомнить лицо. Волосы светлые, почти белые, с элементами дыма, глаза можно назвать зелёными, а можно и никак не называть. Высокая, стройная, в теле всё о чём-то намекает. Черты лица слишком женственны и невинны, в этом художник видел слабость и плохую координацию – о что угодно может споткнуться и упасть. Как в страшном кино, когда люди бегут, они всегда спотыкаются, а ей и страха для этого не надо. «Кому её ловить, кому дано разбиться?», – не ему об этом думать, хоть мысль и пришла.

За долю секунды «насмотрелся» и быстрыми шагами засеменил в сторону дома. Затем накрыла паранойя, и он решил «замести следы». Ну как замести – прошёлся пару кругов по более красивым улицам и направился домой.

Только, это лишь усугубило. На третьем кругу ему казалось, что кто-то следит за ним, кто-то наблюдает, но паранойю он называл воображением. Этим всё сказано. Всё, что есть – всё полезно.

Высокие эмоции – это то, что обогащает человека.

–Как?

–Не знаю. Думаю, не простой процесс. Если нет им границ, то многое получается и ни разу не перестараешься!

До дома дошёл – никто не схватил за рукав, никто не окликнул, но захлопнув за собою дверь, заснуть было мало шансов. Ночь забрала их, так как крепко дружит с луной. "Эмоции выше туч, выше космоса и даже выше звёзд, а, значит, сон придёт лишь завтра.", – отчасти был прав. Да, снова отчасти.

Впервые за не слишком долгую жизнь, неизвестное счастье стучало в окно и не давало спать. Счастью можно сопротивляться, но оно состоит из чувств и ощущений – а это повседневно. Медленно, тягуче, но всё же побеждает.

Его дар ему новое счастье, он узрел это в глазах той девчонки с дымчатыми кудрями и плюшевой улыбкой. Выглядит, как ангел, добрейшей души человек. Но в глазах было желание уметь также, как он. Раз ангелы испытывают подобные желания, то от кого этот дар? От Бога?!

До этого дня всё было иначе – болели тучи, мысли, небеса. Ворчливым слишком был и недовольным жизнью. Ещё бы. До потери рук он говорил, что: «Мало! Мало мне!» и не стеснялся воровать добавку. Банальные цели, банальная жизнь. Успех за счёт чужих глаз и ошибок других. Падающий вниз, вечно ползущий после боя и уходящий в никуда! «Потомственно! Всё это потомственно!», – кто-то внушал ему. Но как потомственно? Если вот она душа на полотне, светится и заставляет выбрать иной путь.

Всё оказалось проще, чем все думали. "Думать вредно» – следствие «Некуда смотреть», но смотреть нужно, ведь мысли могут привести, куда угодно…

Каждый печётся о своей жизни и не обязан верить в кого-то! Он желал слишком многого и нет такого человека, который бы во всё это поверил.

Ночь, заполненная мыслями, летит незаметно. «Нужно расширить дар, лишить его границ, и он воспрянет!», – люди боялись людей с подобными мыслями, с такими не говорили, на таких лишь смотрели, таких когда-то сжигали на кострах. А для него обычная мысль, ничего такого.

«Бросить всё? Или остаться? Есть ли что бросать? Разве дом это моё Всё и у меня больше ничего нет? Возможно, в дорогах увижу больше – у них нет стен, есть только двери.», – представлял, как путешествует по миру, и эмоции захлёстывали своими высокими волнами. Всё представлялось красиво и насыщенно, как во сне. «Надеюсь, в жизни будет также, как и в мечтах. Но, если бы все мечты сбывались, то ещё бы в детстве я правил всем миром со своей командой супергероев.».

Рассмеялся в ночи, взглянул на часы – четыре утра.

Перед тем, как заснуть, он думал о том, что натворил, боялся за себя и за семью, искал пути, как это всё исправить. Заснул под утро, снились клёны, бежал в далёкие края. Деревья алые, высокие, поля жёлтые, насыщенные. На дороге сумбур, море туч и море морей. Всё казалось разбросанным, с потерянными очертаниями смысла, но художник радовался сну. «Видимо, пока не отыщешь то, что, действительно, твоё, сны и не будут сниться…».

Зафиксировать в дневнике увиденное во сне получилось лишь ранним вечером, хотя проснулся поздним утром, в одиннадцать часов.

Растолкали стуки в дверь. Художник открыл сонные глаза, но не встал – ждал, когда, кто бы там ни был уйдёт. Однако, стук унимался лишь на короткие мгновения – настойчивость кому-то нравится, кого-то пугает, а чаще всего бесит. Смотря, что за человек её проявляет, что за человек её принимает.

Я солгу, если скажу, что стук в дверь звучал, как надежда, что она эхом разносилась по стенам, и художник, как бабочка, летел к двери. Нет, конечно.

Смахнул одеяло, хрустнул суставами и шёл к двери сердитый, с недовольным лицом, как медведь, отхвативший от пчёл. Вроде бы, всего лишь, стук в дверь, но с каждым шагом становился непростительным.

«Кто бы там не стоял за дверью, держись за поручни, хватай дыханьем воздух – я иду!».

Дверь была не скрипучей, открылась без шёпота, а за ней знакомые глаза вчерашнего вечера – полны милосердия, но не обделены бестактностью. Глаза сосредоточились на художнике и вникали в его полуголый образ, шаря по всему телу. Он успел одеть лишь штаны.

«Только этого не хватало.», – подумал он. – «И как же ты меня нашла? В каких местах следы свои оставил? Если скажу ей, что в своих стильных очках она похожа на журналистку, сочтёт, что мимо бью. Похожа, но чем-то другим она занимается – больше любит читать, чем писать. Душа не круглой формы, а похожа на ромб, на четыре стороны. Пока что, лишь это мне в ней интересно!».

«Сложно что-то большее сказать об этом человеке. Возможно, сама себя покажет…».

–О чём вы думаете? – спросила она, не выдержав молчания.

«О чём думаю? Позвонила в дверь и спрашивает: «О чём думаю?»? Ну как сказать, чтоб не обидеть мыслью…». – возмущался он в собственных монологах.

–О том, как закончится день, – ответил он, не найдя ничего остроумного.

–Я проследила за вами, – неожиданно призналась она.

Сразу же вспомнил весь свой вчерашний путь, места, где решал остановиться и паранойю, которую сейчас не оправдал. «Она ещё и проследила. Нечестная игра. Либо не в себе, либо что-то ищет.» – думал о ней художник.

Заметив изменения на его лице, она тут же поспешила исправиться:

–Когда вы сбежали, я отправилась домой, весь свой путь размышляла о том, что вы сделали – это невозможно вычеркнуть из памяти!

Словами задела за живое. Особенно, памятью. Но она продолжала:

–Затем вы прошли мимо моих окон, когда посмотрела в окно. Минуту думала об этом. По-детски, списала на судьбу. Выбежала, но вас не нашла. Вернулась, но вы снова прошли мимо окон. Я не то, что следила… Я хотела с вами, просто, поговорить, но пока решалась, вы зашли в этот дом. Мы оказались соседями. Я живу в пяти минутах лёгкой пробежки…

«Вдруг, кто увидит. Запущу её в дом.», – подумал он, а ей сказал с улыбкой:

–Может, чаю? Раз вас привёл спортивный интерес.

Девушка не растерялась и вошла, ответив:

–Глупо было бы отказаться.

«Действительно.» …

–Значит, вы что-то хотите от меня? – спросил её, накрыв красивый стол.

Уже смотрел на неё со всех сторон. Не только, как на душу, но и, как на женщину, как на добычу, как на соблазн, как на удовольствие и удовлетворение…

У неё красивые глаза, и они позволяют в них купаться. «Значит, открытая…».

–Какими путями шла ваша логика к такому заключению? – ответила она нежданной дерзостью.

–Пути быстро забываются. – не растерялся он.

–Боюсь, любая просьба будет слишком велика для первой встречи.

«Смелая. Уже думает о второй встречи. Зацепил её чем-то.», – пришло первым в голову, но ответил:

–Я тоже так думаю!

Ответ её разочаровал, но сама ведь нарвалась на него. Как звучит пословица, не помню?! Думаю, вы поняли, о чём я…

Чай был ароматный, персиковый. В него, обычно, добавляли сливки и мёд и пили с чем-нибудь вкусным. На вкусное – сливочный торт с клубникой. Выбор был велик, ни в чём себе не отказывал, но её решил угостить, пытаясь угадать её вкусы.

Но никакие сладости эту девушку не отвлекут от главного, и она поспешила донести ему об этом:

–Вчера вы совершили то, что не укладывается ни в глазах, ни в голове, ни в сердце! Я не журналист, я обычный житель нашей планеты, но не смогла быть равнодушной! Все кричат про особенный год, а я им всем не верю…

«Хоть в чём-то мы похожи.», – подумал он, а взгляд бросил на её ноги – «Обворожительные, и ступни, как у золушки.».

–Во что же вы верите? – спросил он в ответ.

–Конец придёт, но не сейчас.

«И ты туда же…», – выдохнул он и спросил:

–Как твоё имя?

–Моё имя Леро.

–Почему?

–Бабушка в этом что-то видела.

–У твоего имени есть история, – задумчиво промолвил он.

–Не такая уж длинная.

–Мне имя дал пророк. – удивил он её, улетая в свои облака. – Имя без истории, самому писать придётся.

Сестра дала имя, и никто не смог оспорить. Считал её пророком, другие ошибались, что, просто, каркает.

–Я жду, когда ты назовёшь имя, – сказала она, порвав возникшую тишину.

–Арлстау.

–Красиво.

«Что красивого?», – подумал он легчайшим возмущением, но не ответил.

–Расскажите о вчерашнем вечере.

–Я пытался нарисовать душу луны, но у меня ничего не получилось. – ответил он, как есть.

–Я была права, – выдохнула она так, словно для неё это было облегчением. – Это была душа. Но как? Как такое возможно? В чём ваш секрет?

–Я не знаю, – солгал он.

–А почему не получилось?

–Не знаю, – ответил правду.

–Но попытайтесь предположить. Найдя ответ, вы сможете дорисовать! – не унималась она, как дитя.

–Возможно, первым же шагом замахнулся на непосильное, потому и не получилось. – предположил он.

–Так это был ваш первый шаг?

–Второй.

–Что же было первым?

–Мой дом.

Она оглядела дом со всех видимых сторон, с таким лицом, словно оказалась в каком-то фильме. «Эх, фантазии заводят далеко, но не всегда там оставляют.». Конечно же, она сделала вид, что непременно всё поняла, оглядев его широкую прихожу. «Как же без этого! Сам так ни раз делал.».

–Ты рисовал по центру полотна, а на краях появлялись слова.

–Как это? – впервые не понял он её и взглянул на неё с другим интересом.

–Слова состояли из символов. Я не знаток языков, знаю только наш, но визуально такой письменности не встречала.

«Не зря пришла девчонка. Вот он единственный путь расширения дара, сам пришёл ко мне. Видимо, душа слышит мои мысли…».

–А ты запомнила их?

–Даже осмелюсь нарисовать некоторые из них.

–Нарисуй.

Она нарисовала, и художник, словно заново воскрес, будто пересёк новую черту своего дара и смотрел на неё с благодарностью. Не на черту, а на девушку.

–Спасибо, – прозвучала мысль вслух.

–За что?

Вместо ответа нацарапал свой корявый символ. Для неё это круг и четыре линии в нём, для него это слово.

–Такой был там ни раз? – спросил он её.

–Да, – неуверенно ответила она.

–Это мой язык.

–Как понимать?

–Я его придумал, когда потерял руки. Он состоит не из букв, а из слов. Каждому слову соответствует символ, потому мой язык расшифровать невозможно, хоть век ломай все головы.

–И что же там написано?

–Об этом не могу сказать.

–Понимаю, – ответила она с грустью и добавила. – Но ведь люди, видевшие вас, могут рассказать…

–Я об этом позабочусь. – ответит тише, чем раньше

–И всё же, если бы вы дорисовали душу, то, что бы произошло?

–Я этого не знаю, – честно ответил он и задумался, почему, всё-таки, душа луны, и, что она способна дать.

«Вот и продолжение пути, который она мне указала секундой ранее. Что-то должно происходить, когда рисуешь душу, ведь символы не просто жетак отразили все его мысли.».

–Сколько вам лет?

–Я молодой.

«Вырос среди нетронутых будущим, близоруких бродяг и помешанных чудиков. Конечно, черты лица не от их влияний корректировались, но не избежать событий, проведённых вместе.». Художник не собирался расширять свой ответ, лишь взглянул на неё осмотрительным взглядом, и она всё поняла.

–Клянусь, я о вас никому не расскажу.

–Да, да, я верю.

–Я же поклялась! – вспыхнула она.

–Я верю вам. – ответил он настойчивее и добавил. – Вы, ведь, не связываете всё это с «особенным» годом?

–Мне сложно судить.

–Но всё же.

–Могу предполагать, что да. Надеюсь, что нет.

–Мой дар возник не от потери рук, если вас интересует начало! Обычно, в нём ответы, хоть душа рисуется с конца. Дар был всегда во мне, с рождения. Напомнило мне о нём… что-то, и он проснулся.

Для неё это было откровенным. Уже глядела на художника с доверием.

–Что же вы можете этим даром?

Неудобный вопрос. Вопрос, в котором у него самого миллион вопросов.

–Это мне лишь предстоит узнать.

–Здесь? В нашем городе? – с надеждой спросила она, и он это заметил.

–Видите ли, я уезжаю в путешествие, – нежданно, то ли солгал, то ли, действительно, решился он, ведь о путешествии пока, что лишь мечтал, а затем зачем-то надавил на неё. – Другого раза может и не быть, поэтому озвучь свою просьбу!

–Нам важно, как мы пахнем и, как отражаемся в зеркале. Тебе же отражение не нужно. Ты преломляешь себя в зеркалах, видя свою душу, а не тело…

Был готов прервать её слова, чтобы в порыве чувств признаться ей, что он не видит, как выглядит собственная душа, но готовность не помогла действию.

–Ты ничего не знаешь о своём даре, не честно что-то у тебя просить. – продолжила она со всей искренностью. – Секрет твоего дара любопытен, но, думаю, ты сам его ещё не пробовал на вкус, и он маячит где-то впереди. Шла к тебе с намерением кое-что попросить, что жизненно важно для меня, но теперь я вижу, что дар твой намного велик, чем я думала! Сомнения заставили попятиться…

Всё было честно.

Для него душа луны была разорванным покрывалом, для неё бархатистой простынёй. Что может быть общего между этими людьми? На первый взгляд, ничего, но любых двух людей стащить с планеты, оставить наедине, попросить их выяснить, что у них общее, и не пройдёт недели, как окажется, что общее всё…

А кто-то грезит вторыми половинками, не вспоминая, что, кого угодно можно полюбить.

Леро безвластна, но, всё же, стоит того, чтобы её берегли. У неё крутилась в мыслях просьба, а не вопрос. Просьба подразумевает действие, а не слово – слова метать каждый может. Художник молчал, словно соглашался с ней, и она, всё-таки, переступив через себя решилась!

–Нарисуй мою душу…

Она сказала эту фразу шёпотом, но шёпот заставил дрогнуть его взгляд и отдать всё внимание лишь её глазам на долгие секунды.

Во взгляде лишь одно желание – не уступить, а в мыслях: «Может, это есть моё начало?! Не случайно бриз её принёс, не с проста я предложил ей чаю! Её душу вкусно ощущаю, хоть об этом слов не произнёс…» …

Глава 2

У дорог нет памяти.

Здесь каждому не по душе отказы. Всё чаще просьба, как приказ, звучит! И слово «Да!», как вечные соблазны, а слово «нет», всего лишь, защитит…

–Я вынужден отказать, – с сожалением ответил он.

–Понимаю… – с тоскою выдавила из себя.

«Снова она понимает…», – усмехнулся сам себе. «Её душа, возможно, и вкусна, но рисковать её вечностью не стоит! Сражён, конечно, смелостью, но, всё-таки, вдруг на кону вечность…».

–Я не хочу вас обидеть… – начал он своё объяснение и смело протянул к ней руку, но рухнул на колено.

Наглость стоила равновесия.

–Что с вами? – встревожилась она, а он не мог подняться.

Рассудок мутный, глаза не помогают, а силы не пытаются поднять. «Не реакция ли это на её душу? Надеюсь, что нет.».

Прочувствовал её доброту и отзывчивость, детские мечты и взрослые смыслы – «Необычно, но мужчинам не понять.». Хорошая девушка, хоть и не претендующая на многое. Ей это и не нужно…

В каждом человеке есть и светлое, и тёмное. Ноги подкосились от того, что слишком чиста её душа. Своя душа покажется помойкой, когда увидишь такую аккуратность всех изгибов. Сами вешаем на себя грехи, чаще незаслуженные, и потом сами же верим, что мы слишком грешные. «Во всём виновата фантазия» – она руководит процессами создания, она решает, как им влиять на жизнь.

Но эта девушка, она не считает себя грешницей…

Всего лишь, попросила, а он уже в её душе, хоть и не затевал такого умысла. Сам был не готов к подобному повороту событий. Или перевороту?!

Хотел кричать о помощи, но при даме не решился, хотел упасть на пол всем телом, но не мог показать себя слабым. Был бы один, возможно, и поддался…

Девушка испуганно металась по комнате, ища стакан воды, и, отгоняя мысли, что врачи застанут её с его трупом. Сразу же, ругала себя за эти мысли и жужжала себе под нос, что она всему виной. Погубила наивностью – такой гибели никто не ждёт. Врасплох художника застать способен не случайный.

Забежала на кухню, наполнила кувшин холодной водой и вернулась к уже побледневшему художнику, не выдержавшего её отсутствия и упавшего на пол.

Жар блуждал по лицу, жар прокрался под кожу, а холодный ручей так желал его сбить, но вода оказалась бессильной.

–Пожалуйста, очнись! Очнись! – кричала она и не жалела ладоней, прикладываясь к его щекам.

Он слышал вдалеке её крики, «похожи на скрипку», – думал он и не пытался очнуться от этой мелодии и шёл навстречу её душе. Затем остановился. Всего лишь, протянул руку и ощутил её, поддавшись искушению.

Затем всё прекратилось, нежданно и стремительно. «Открыл глаза – бьёт свет.» – это то действие, которое способно стать фактом, если не будет в мире темноты.

Глаза её встревожены, глаза её полны переживаний, а губы не решаются сказать, а он встал, как ни в чём не бывало, и огляделся вокруг. Затем посмотрел ей в глаза и сказал:

–Я хочу нарисовать её!

Ожидать такого она не имела возможности, ведь мысли склоняли её к тому, что он умрёт. «Как обычно, ошиблись!», но во всём видеть хорошее не получается.

–Хотя бы скажи, что это было, – нервно улыбнулась она, ища ответом отступления.

–Ещё не придумал этому названия.

–То есть, впервые?

–Вы умеете понимать с полу слова.

–Вы только что чуть не отправились на небеса у меня на руках, а сейчас заявляете мне: «Я хочу нарисовать её!». Объяснитесь… Хотя бы поверхностно.

–Потому что… – промямлил он, и, и, и, и нечего сказать.

То ли начал неправильно, то ли, просто, не желал говорить. Самому ещё это всё разгребать, понимать, принимать какие-то решения. Это не только искушение, в её душе он видел раскрытие тайны собственной души.

«Кто, если не душа человека, поможет мне в этом?!».

–Раз душа луны для Вселенной пуста и не заметна, то и твоя душа глобально не изменит жизнь, – солгал он самым наглым образом.

Ответ не устроил, расстроил, но чего ей грустить, если просьбу её он исполнит. Поднесёт ей душу так, чтоб глубоко ощутила нутро, погрузилась в него и безвыходно в нём утонула.

–Я думала, что погубила тебя, художник. Не повторяй этого! – попросила она его.

–Я жив. Всё хорошо, и ты здесь не при чём, – не успокоил он её очередной ложью.

Помолчала она и ответила:

–Ты такой один! Таких, как я, много, и мне бы не хотелось быть той, кто погубит художника, рисующего души! Такой грех не смогу донести, споткнусь на первом повороте. Ведь мы, просто, живём, и мы, просто, уходим, ну а ты оставляешь свой свет…

–Твоя душа слишком чиста перед моей, поэтому стало тяжело, – не дал ей договорить художник, – и создана ты не для того, чтобы, просто, жить и, просто, уйти. Не просто так же ты ко мне пришла!

–Хорошо, – согласилась она на свою же просьбу.

Он произнёс все слова с теплом и увидел её улыбку – цепная реакция на тепло. Путь её улыбки был похож на путь морской волны – плавно и волнующе нарастала, затем дарила миг на полёт короткой мысли, и потом заканчивалась – красиво и по-королевски, оставляя после себя незнакомое послевкусие.

В Леро не было ничего от царицы, на Клеопатру не похожа она. Много простоты в ней, не мало предсказуемости, но это не говорит о том, что это не украшает. Это в ком-то рождает любовь…

–Спасибо.

Это она произнесла, а не он. Это слово произносится всегда по-разному и слышится не всеми ушами. Врать себе не мог – её «спасибо» звучало приятно. Спасибо бывает, как «спаси» или, как «мне плевать», или, как «от души благодарен!», но в её «спасибо» было два звучания – что он уже её спас и, что он ещё не сделал ничего, а лишь делает поспешные выводы.

Первое звучание обольстило, второе задело.

С такими девушками, как Леро, Арлстау, обычно, был бережен, не совращал порочностью, не лил пустоты, но её душу не считал пороком и пустого в ней не нашёл. Это, как оправдание. Пусть необдуманно, но так он поступил. «Ход не конём, а пешкой. Не даром пешка, как король, а королёк, как пешка!» …

Лестница, что вела на верх вздыхала и охала от каждого шага её ног, а ноги художника ступали беззвучно. Лестница не дверь и знает, где скрипеть.

Дверь, что вела на чердак, мягко провалилась внутрь – Леро пришлось немедленно войти.

Вот и его комната, где ему легче и счастливее, чем в любых других местах. Или это, всего лишь, иллюзия, самообман, страх перед дорогой.

Чердак удивил, для неё был похож на теплицу, но помидоры не обнаружены. Комната из стекла – а, значит, художник любил свет.

От света люди прячутся, редко наткнёшься на такое. Здесь, будто ты на улице – много Солнца, да и разбитое окно лишь освежает.

Бегло изучила нюансы: на столе разбросаны тетради, листки, карандаши, ручки; разлиты ненужные краски; опрокинут стакан воды; бокал недопитого чая стоит рядом с красиво застеленной кроватью. Кровать стояла по правую руку, с видом на небо и на облака. «Наверное, приятно ему в ней спать…».

В углу, напротив кровати блестела икона, выглядела потёрто, но ей простительно – не один век живёт. Мастер явно о ней заботился и соблюдал в её углу чистоту.

Остальному в комнате, в том числе, книгам и полотнам, повезло меньше – вся пыль досталась им.

«Он ещё ребёнок!», – решила она. – «На виноград глядит, как будто на вино, но это не мешает быть ребёнком. Душа дитя потянет, даже чудо, вот и объяснение всему!».

Но, если бы всё было очень просто, то каждый здесь стал чудом мастерства. Всё не так просто, как им обоим сейчас кажется. Всё только начинается, не здесь всё завершится…

Все мелочи чердака не могли отвлечь от свечения двух шедевров. Сливались с Солнцем, но, всё же, выделялись своим светом. В них не зачата жизнь, но что-то есть. Что-то помимо душ, что-то помимо мыслей художника.

–Что это? – спросила она, ткнув пальцем в его первый шедевр.

–Это душа моего дома.

С минуту рассматривала полотно со всех сторон, но было видно, что ничего в нём похожего на дом не находит. «Лабиринты в прямоугольнике…», – вот и всё, что об этом может сказать. «Чёрные полосы между белыми стенами – если объяснять это глазами…».

Не заметила, как он начал рисовать, а когда обратила внимание, процесс уже стал необратимым. Арлстау скрылся за полотном. «А жаль. Мне нравилось его лицо. Карие глаза не такие злые и тёмные, какими желают казаться; брови стремятся вниз; губы чем-то красивы; причёска обычная, короткая, но с правой стороны решили пересечься два шрама, образуя собой хижину, это добавляло изюма в и так уже насыщенный пирог. Как он живёт с этим даром и с этим лицом?! Наверное, ему не легко…». Для неё было не важно, что он без рук – она, будто не замечала.

Душа сама себя споёт, без спроса и указаний. Достаточно, чтобы она тебе поверила. Станет ли она лучшим шедевром? Решать мастеру. Станет ли незабываемым? Решать шедевру.

Солнце спряталось в туче, откуда-то она взялась на небе, но Леро знала, что туча объявится, ведь видела её, когда художник рисовал луну.

Стали проглядывать ранее неприметные черты его работы. За полотном, то светилось, то гасло, то огонь заполнял все углы, то стремительно вспыхивал свет, а потом медленно потухал. Под конец лишь вспышки, вспышки, вспышки, и свет погас.

Игра света напомнила ей чем-то её жизнь.

Когда закончил, его не била дрожь, не задыхался и не падал в обморок. Куда там, был очень доволен созданным шедевром, чувствовал себя превосходно, и ему очень нравилась её душа.

Сама героиня полотна стояла посреди комнаты, а художник её, словно не замечал. «Любовался другой её частицей…», но это не оправдывает.

«Окажется ли важным это творение или посвятит себя пыли?», – думал он, ожидая, что скажет Леро. Он не мог позволить мысли, что ей не понравится.

«Понравится! Хоть и у серых мышек есть свои мороки и капризы, но сейчас не час их раскрывать. Смотри на душу, наслаждайся, не забывай этот момент…».

Плавно развернул к ней мольберт, и её глаза соприкоснулись с собственной душой. Со стороны это выглядело странно, душа то ведь в глазах. Одно и то же, что взглянуть в глаза самому себе и попытаться остаться равнодушным.

Проследил, как изменялись черты её лица. Всё начинается с восторга, когда тебе что-то сразу же нравится, затем изучающий взгляд, просмотр деталей. Исход: либо разочарование, либо принятие таким, как есть.

Визуально все души могут показаться одинаковыми, и её душа способна быть похожей на луну, но это всё не так.

На лице было написано, что зря боялась, но живопись готова для неё меняться на глазах…

Затем глаза пришли к неизмеримой грусти, она намеренно притронулась к слезам, и Леро не выдержала зрелища, что подарил ей художник.

Лицо исказилось непониманием, а в слезах стоял вопрос: «Почему?», и это ни о чём не говорило.

Арлстау пытался рассмотреть в её глазах причины мгновенных перемен, но не получилось – не экстрасенс же.

–Что ты увидела? – спросил он почти взволнованно.

Она взглянула странным взглядом на художника – и жалость в нём и беспричинная вина. Впервые придумала себе грех, которого не существует и собирается нести его весь путь.

Затем взгляд оборвался, и она сбежала. Да, сбежала без слов, без прощаний, оставив свою душу в бережных, хоть и искусственных, руках художника.

Его это задело, другим углом взглянул на дар.

«Бывают же такие!», – возмущался про себя художник, но больше на себя, чем на неё. – «Заинтригуют и сбегают, и на вопрос «почему?» не найдётся ответов.». Волновали и причины и то, куда она сбежала. Не стал кричать: «Постой», не дал себе вмешаться в её выбор. Было совестно, ведь, возможно, она увидела всю свою жизнь от начала до окончания, и в этом лишь его вина.

Взглянул на её душу – всё в ней хорошо, вполне красивая, достойна большего, чем думает.

Коктейль эмоций оставила своим уходом. Страх и совесть сидят на разных берегах, у каждого свой смысл. Даже, если и тянут к друг другу дряблые руки, то лишь для приветствия. Страху не бывает совестно, совести не бывает страшно.

За окном всё также, как и вчера, как и годы назад, не меняется, хоть опустивший голову ты смотришь иль подбородок гордо приподняв. Ситуации тасуют углы наших взглядов, чтоб заставить видеть по-новому. Отчаяние склонит тебя ниже, подскажет – себя пожалеть. Но у жалости художника есть два лица – в одном всех жаль на свете, в другом лишь пустота…

За окном не только ветви, за окном вся жизнь…

День пролетел, но босоногий вечер всё также не скрывал печали. От счастья до печали – чашка чая, а от печали к счастью – целый путь.

Лучший шедевр не во всех глазах окажется лучшим. Пёструю пьесу разглядят лишь пёстрые глаза, а глаза Леро, видимо, для меня неуместны.

–Это обида?

На этот вопрос он бы ответил:

–Не сказал бы…

Такой ответ о многом говорит…

Как бы не обманывал себя, он ждал, что она вернётся, но ночь уже с небес спустилась, а она так и не пришла.

«Любовь рождается нежданно, но её счастье, видимо, не для меня.», – оправдывал он простой фразой свои неудачи в чувствах. Когда любовь к нему приходит, он ждёт, когда она уйдёт – вот и вся причина. Нет, он не полюбил её с первого взгляда – это лишь мысли…

Вспомнил о силуэте, и обрушилась на пол посуда. Не в его комнате, а на кухне. Сердце ёкнуло, но художник, не мешкая, спустился вниз и застыл в проходе, боясь пошевелиться.

Силуэт стоял в центре комнаты и ловил взгляд художника. Он впервые явился днём. Глаза ярко выражались на фоне темноты, но, в целом, эмоций не разобрать. Он был похож на любую, человеческую тень, но чернотою не сравнится ни с одной из своих сестёр.

–Зачем ты это делаешь? Ты меня прогоняешь? – спросил Арлстау, а сам дрожал от страха, не зная, чего ждать.

Ему показалось, что силуэт намеренно обрушил посуду, чтобы изгнать его из дома. Иного объяснения его действиям не находил.

–Это твой дар? Он принадлежит тебе? – внезапно осенило художника, но силуэт был безмолвен, у него не было рта.

Арлстау, как обычно, не стал терпеть молчания, повернулся к нему спиной и собирался вернуться в свою комнату.

–Нарисуй мою душу! – словно сотни объединённых вместе голосов ответили ему в голове, заставив замереть на месте, и лишь один голос ответил: «Не рисуй!».

Оглянулся – лишь гора разбитой посуды. Силуэт исчез, оставив ощущение, что он больше никогда не побеспокоит – всё, что нужно, сказал; всё, что нужно разбить, он не склеит.

«Стоит ли, слушать его? Что будет, если я послушаю и нарисую его душу? Неужели, мне и правда дано покинуть свой дом и стараться в него не вернуться? Уйти из дома я могу, но бежать из него не готов!».

Домыслы атаковали, а душа несколько часов выпрашивала действий, убеждая, что они важны.

Стоило звёздам занять свои места на небе, как кисть оказалась стиснутой в зубах.

«С чего бы начать?» – размышлял художник, стоя на коленях. – «Кто этот силуэт и где эпицентр его души, где её дно? Чем его душа заканчивается?». Не всегда на дне души самое горькое, но здесь было горько, потому избежал её дна.

Зачем-то посолил воду и отнёсся к этому действию, как к шикарной идее, хоть это и не так. Затем доверился инстинктам, а не фантазии, решив немедленно начать.

Кисть чуть не сломала зубы, как только он поднёс её к полотну. Боль была сложной – он представлял, что слепой стоматолог рвёт ему зубы один за другим и никак не может найти тот, на который жаловался пациент.

«Вот так дар мне достался!» – успел подумать художник.

Отступил лишь на миг, навсегда он не думал сдаваться.

Боль это не повод. Так бы он мог каждый раз отказываться от любви, ссылаясь на такие поводы, но он ведь не делал так, боролся до конца.

Вновь прислонил, стерпел, и закружилась кисть по полотну. Восторг не ощутить, да и продержаться долго так и не сумел. Сдался – также, как и с луной. Но, рано или поздно, успеет себя оправдать.

Упал на пол и потерял сознание. Глаза мокрые не от слёз, одежда влажна не от пота. На полотне лишь кусочек души силуэта, а мастер испытал столько боли, сколько не видел, даже глазами. Потеря рук не стояла рядом, несчастная любовь стояла в стороне.

«Что же ты такое?», – спросил себя художник, очнувшись где-то через час. Отказался от мысли, что он и есть силуэт, но других мыслей и не нашёл.

Поднял глаза, чтобы взглянуть, что получилось. Повисла тишина, настолько сильная, что чувствовались вибрации между художником и полотном. Между ними, словно, только что, возникало соревнование. «Только вот, кто против кого?» – и это не единственный вопрос войны…

На полотне не было и намёка на светлое сияние, как было с предыдущими душами – на нём изображён меч, от рукояти до острия цвета сажи.

Не было бы напряжения между художником и полотном, если бы не одно «но».

Дело в том, что Арлстау, потеряв руки, сделал себе первую в жизни татуировку и, сразу же, пожертвовал половиной спины. Общая картина: руки вынимают меч из ножен, находясь в начале своего пути.

Ножны броского, чёрного цвета; выглянувший из ножен кусочек стали тоже был семейства тёмных; рукоять и руки не имели цветов – просто, были нарисованы красиво…

–Почему решился на это?

–Искушение.

На полотне форма меча была той же, что прилип к спине художника. Этот факт вернул в реальность, привёл обратно к его прежнему опасению, что силуэт – это он.

Протянул искусственные пальцы к полотну и так захотелось дотронуться, но пальцы, словно провалились в темноту меча.

Художник вскочил на ноги и с опасением взглянул на меч. Подошёл к полотну и погрузил в него руку. Рука вошла по локоть, но ничего не нащупала, ничего не ощутила, а затем её кто-то схватил…

-–

История Данучи: фрагмент первый.

Дорога не бывает бесконечной…

Сначала падал в обрыв, но не долго – ничего не видел, кроме звёзд!

Затем пред глазами вид какой-то далёкой, белой планеты, Арлстау, будто бы падал из космоса на неё и без скафандра.

Ещё мгновение и летит над деревней, на высоте двенадцати шагов.

Не понимал, как держится в воздухе и почему не падает, но быть птицей было по душе – так легко всё, забвением окутан и, что самое важное, сам управляешь полётом, как в детском сне. Захотел выше – напряг спину, поднял голову, и ты уже высоко. Захотел руками касаться домов – и ты летишь по людной улице, и никто тебя не видит.

Деревня была не велика. Все дома из прогнившего дерева. Крыши, покрытые мхами, выглядели жалко, а дряхлые стены не способны остановить, даже трусливого врага. Домов было около тысячи, может, меньше, и ни в одном из них полёт Арлстау не прервался, ни в одном из них не нашёл ничего стоящего.

«Здесь, видимо, живут простые, нищие люди.», – зряче решил он. Жизнь простых людей везде одинакова, жизнь сложных зависит от их сложности.

Но удивляли не дома, а поверхность этого места – здесь почва была белого цвета, противоположной той, что на его планете. От лучей солнца слабо светилась, подобно фосфору. Зелёные деревья на её фоне смотрелись выразительно. Редкая, зелёная трава не казалась лишней – наоборот, побольше бы её.

Всё, что над головой – то же самое, что и в его мире. Небо, облака, Солнце. «Или это не Солнце?!» …

Судя по свежести воздуха, на дворе расцветала весна. Арлстау нырнул в полотно из ранней осени, потому весна сильно ударила в ноздри, заставила по-новому дышать, а в каких-то моментах задохнуться.

Пение птиц грустным не бывает, и это место не исключение. Песни птиц пролетали мимо вместе с птицами и улетали далеко, привлекая к себе лишь частичку внимания.

«Удивительное место!», – сделал заключение Арлстау, заметив, что скорость его полёта снижается и поделать с этим ничего не может. Полёт стал не управляем.

Впереди показались две точки. Одна белая, другая чёрная. Арлстау догадался, что это конечная остановка.

Звон мечей привлёк к себе внимание местных мальчишек, что испуганно выглядывали из своих убежищ, художника же привлёк силуэт. Это он был с мечом в руках и сражался с какой-то девушкой на окраине деревни. Оружие способно отвлечь, даже от самого прекрасного – такова его магия. Хоть ты самый ценный из ценителей пения птиц, ты отвлечёшься от них, стоит тебе услышать грохот выстрела или гром бестактного снаряда.

Арлстау подлетал ближе и желал помочь «бедной» девушке от нападок силуэта, кем бы он ни был, но помощь пришлось отложить навсегда.

Художник приземлился на ступни, на расстоянии десяти шагов от сражающихся, и у него замерло дыхание от увиденного.

Девушка была точной копией Леро, все черты лица одни и те же, но, если та выглядела юной девчонкой, то её двойник, явно, старше её лет. Причёска и цвет волос отличали их друг от друга – у Леро волосы дымчатые, до плеч, а у этой девушки русые, достают поясницы.

Одета в какие-то тряпки, чем-то напоминающие халат.

Перевёл взгляд на силуэт, надеясь застать его глаза, но и они были сокрыты чёрной тенью. Не разобрать, даже причёски!

«Неужели, это будущее?», – пришёл нелепый вывод в удивлённый разум художника.

Помощь этой женщине не нужна. Судя по улыбке, её бой с силуэтом дружеский и больше походил на тренировку.

–Кто кого тренировал?

–Сложно сказать, мастерство есть у каждого.

То, что её оппонент похож на темноту, видимо, ни капли не смущало её. Мало того, в её взгляде были чувства к тому, на кого она смотрит. Такие чувства Арлстау были не знакомы, потому для него оставалось загадкой, кем она приходится силуэту. «Возможно, любовь или любовница…».

Обратил внимание на оружие и вновь удивлён, но уже ярче. Меча с чёрной сталью не было в руках силуэта, его сжимали пальцы этой хрупкой девушки. Она опережала оппонента во всём, в каждом выпаде, в каждом взмахе. Со стороны было видно, что давно должна была победить, но откладывала этот момент, чтоб не слишком задеть чувства силуэта.

Силуэт пал на землю от очередного, казалось бы, несильного удара. Острые локти вонзились в белый песок, а тело стало непослушным. Меч раскололся пополам, и рука не удержала его половину.

Девушка с улыбкой прислонила остриё меча к плечу силуэта и сделала победное выражение лица.

–Видишь, Данучи, – усмехнулась она. – Я же говорила…

В ответ он молчал. Арлстау заметил, что голова силуэта повернулась к нему и был готов поклясться любой сокровенностью, что он смотрел ему в глаза, а затем перевёл взгляд на руки.

Стало немного жутко. «Где же я оказался? Что это за мир вокруг меня? Если это прошлое, то почему силуэт меня видит? Если это будущее, то задам тот же самый вопрос. Неужели, это настоящее?». Вошли лишь вопросы, ответы остались за дверью.

–Куда ты смотришь? Кого ты видишь? – спросила она, проследив за взглядом, но не обнаружила ничего, кроме пыли и воздуха.

–Теперь верю. В мече и правда чья-то сила! – ответил силуэт по имени Данучи, не теряя взгляда.

–Надеюсь, не твоя, – шутя ответила она, но силуэт над шуткой не посмеялся, а задумался: «Возможно, и моя…».

Она протянула ему руку, чтобы поднялся, и он, наконец, отвернулся от Арлстау, встал на ноги и впился в её губы так, словно они принадлежали лишь ему и никому не будут отданы. Со стороны выглядело непривычно: чёрная тень целует девушку, но её, и правда, не смущало то, как он выглядит. «Или он выглядит так лишь для меня?». – спросил себя Арлстау и ответил, но ответ был не верным, нет смысла его озвучивать.

Он обнял её одной рукой, и они, не спеша, направились в сторону дома, а Арлстау послушно поплыл за ними, потянуло каким-то магнитом.

–Я нашла его ещё неделю назад…

–Почему же сразу не сказала об этом великом мече? – спросил её силуэт.

За тенью, что накрыла Данучи, его эмоции невозможно разглядеть, но в словах была скромность.

Эмоции его любимой женщины были чётко выражены, и сейчас излучали беспокойство, а не беззаботность, как это было минуту назад.

–Не сказала, потому что, – начала она после тревожной, непродолжительной паузы, – потому что боялась…

–Боялась чего?

–Меча.

–Почему?

Арлстау прислушался, плывя за их спинами, буквально, превратился в ухо. Ему тоже интересно, чего она может бояться.

–Его нашёл мой отец. Не очень-то любил меня, поэтому, наверное, спрятал его на дне сундука. Пришлось сломать единственный сундук, чтобы извлечь его. Впервые увидела его вчера, а сегодня уже не могла терпеть, не имела права не показать тебе!

Повисла тишина. Казалось, что силуэт ни слова не понял, но всё не так.

–Как он нашёл его?

–Он оставил меня ради соблазнов и обогнул наш мир десятки раз, и так нелепо закончил свои путешествия. Наткнулся на глубокий овраг. Захотел постоять на краю, затем пожелал танцевать на краю и кружиться, и в ладоши хлопать, как дурак. Докружился и упал в него! Сломал себе ноги. Он умирал от боли, руками рыл себе могилу и наткнулся на этот меч. Его остриё выглядывало наружу и умоляло выпустить на волю. Меч ждал своего часа, и он к нему пришёл. Чуть не отрезал себе руки, но вытащил меч, и ноги попытались встать и встали. И овраг ему уже не преграда. Не упади он в тот овраг, меч бы никогда не был найденным…

–Похоже на сказку. Думаю, его история преувеличенна, и сочинил её он сам, – ответил Данучи, махнув рукой, а затем спросил с заботой. – А боишься то чего, родная?

–В день, когда нашёл он меч, и началась война! В этот день и мы с тобою встретились… в одном, теперь уже, забытом городке… В его окрестностях и началась война. Ты спас меня и с тех пор ни на минуту не оставил. Раньше никто ни с кем не воевал, никто не знал, что такое война. Ты не можешь этого помнить, но, поверь, войны никогда не было. Даже о слове таком никто и не знал…

Арлстау стало любопытно. Хотел слушать и слушать, но увы…

«Как это возможно? Что за мир у них такой, раз, даже нет войны?! Почему силуэт не помнит пол жизни? Или, сколько он не помнит?!». Ждал ответа Данучи, но ответ ничего не сказал…

–Нельзя винить в этом кусок металла и одного человека. Думаю, мы все виноваты, ведь любим смотреть на жестокое, обожаем глазеть на таких, глядя на которых скажешь: «Я лучше, чем он!». Не любим любоваться достижениями. Мы не те, за кого себя выдаём…

Последняя фраза ранила Арлстау в сердце, заставила подумать о себе…

А жене ответ не понравился, словно правда была про неё, и их диалог был закончен… Для Арлстау.

Он, всего лишь, моргнул и очутился посреди комнаты. Не стал думать, как в ней оказался. Сейчас не до разборок. Время для него пробежало мгновенно, а, значит, повезло, что он здесь не на долго, не будет ждать Данучи до утра.

Комната была кухней. Справа от неё детская. Заглянул – трое детей, мальчик лет девяти, чем-то похожий на Арлстау и две девочки лет семи и пяти, решившие пойти в маму. Спят без одеял, но на простынях.

«Судя по всему, это дети силуэта. Значит, он обычный человек. Нет ведь среди них… таких, как он! Но как спросить об этом и стоит ли?».

Мир его беден, здесь люди, явно, «не летали». О чём можно говорить с этим человеком и человек ли это?!

Силуэт сидел на табуретке в двух шагах от него, держал в руках меч, которым был сегодня побеждён и мечтал о чём-то, и, точно, не о парящем, не о том, как станет лучше.

Арлстау же смотрел не на него. В окне интересней, чем видеть, как силуэт застыл на месте, не шевелился – он, то брал в руки меч, то его отпускал, то глядел на него, то отворачивался.

Ночь у них яркая, светится их белая планета, деревья звонко шелестят.

На небе спутник, заслонивший пол неба, был чем-то похож на его луну, но, то ли в силу своей громадности, то ли в силу яркости сиреневых и фиолетовых цветов, казался красивей и сильнее луны.

Спутник не шевелился, стоял на месте. Он, словно прятал что-то за спиной. Душа огромная, но рук её не видно…

Такова планета Данучи – днём лицом к тёплому солнцу, а ночью к холодному спутнику. Солнце и спутник равны. Менялись по очереди, время поделили поровну.

Их ночь была светла, а белая земля светилась ярче, чем от солнца. От солнца она, можно сказать, и вовсе не светилась.

«Вот так мир. Почему на Земле всё не так? Почему у нас такая маленькая луна? А здесь красив и день, ещё прекрасней ночь, нигде не встретишь темноту…».

Арлстау осмелился спросить. Его вопросы звучали: «Кто ты такой, Данучи? Где я нахожусь?», но не суждено их озвучить. Не мог он говорить в этом месте, пропал голос, язык прилип ко дну, словно табу внедрили в его слово. «Наверное, мне здесь не место. Я не должен влиять на его жизнь. Эх, а так хотелось спросить… о многом…».

Начал нервничать, раздражало непонимание, не создан он для сложных книг…

Данучи жил в мире, где никогда не было войны, впрочем, как и Арлстау – раз век её не было, значит, никто её не знает, никто с ней не встречался… Но она пришла. «Война!» – смеялся он, хотя вспоминал с тревогой единственное столкновение с ней, что случилось полгода назад, когда из-за неё пришлось искать новый дом, и не только себе. – «У неё не то лицо, чтобы его рисовать. Умирать и убивать ради наживы? Нет, только не ради этого…».

Но любую философию возможно сокрушить, если её насытить тем, чего она не ищет, чего вовсе не желает.

Кто-то бьётся, потому что ему это нравится, кто-то лучший в бою, потому что сам решил таким стать, а у кого-то меч, который не знает поражений, а над кем-то щит, которому не страшен любой меч.

«Мужчины созданы, чтобы воевать!», – так говорило ему нутро, и раз до сих пор помнит эти слова, то их не забыть. «Всё-таки души мужчин намного темнее душ женщин, но не всех…».

А что такое душа? Душа это то, что мы из себя представляем. На этот вопрос проще рассказать всю свою жизнь, все поступки, что вспомнятся – это и будет твоей душой.

Умел видеть души любой живности, любых творений природы и человека, но душа меча с чёрной сталью была сокрыта для него, не желала показывать лица.

Сейчас в его фантазиях душа любого человека это пустота, в сравнении со сталью, в которой ничего не отражается. Казалось бы, человек – самое сложное и сильное существо, но, порой, сравнишь его с каким-нибудь куском металла, и человек становится пустым. Удивительно, даже для Данучи…

«Я не оставлю тебя, дорогая!», – обещал он своей жене, одевая кольцо на её палец, и не было шанса ему не поверить, хоть и знала наизусть его изъян, но полюбила души, что он рисовал для неё. Она не умела просить о них вслух и писала ему записки по ночам. Данучи читал их с утра и восхищался её почерку и улыбался всем скрытым словам, что сложены внутри. Его умиляло, как бережно просила нарисовать хоть что-то для неё. Пусть и чернилами просила, а не голосом.

Нарисовал и её душу, когда осмелилась об этом написать самый важный для него листок с чернилами. Хранит его до сих пор, как и её, но ничего не помнит о них, как когда-то давно нарисовал её душу…

Эта ночь меняла всё, ведь проводит её не под тёплым боком супруги, а в обнимку с холодным мечом.

Несколько часов назад он тихо поднялся с кровати, не вызвав скрипа и шороха, и ушёл на кухню побыть наедине с мечом, оставив жену на произвол одиночества, и всю свою длинную ночь провёл, любуясь чернотой стали. Чем бережней гладил её, тем громче он чувствовал силу. Меч был силён. «Почему же раньше она не нашла такую красоту? Почему именно сейчас?», – не понимал он и не поймёт, потому что, всё равно, об этом забудет.

Арлстау поддержал мужскую солидарность, любовался мечом вместе с Данучи и был не меньше восхищён, но меньше очарован. В мече и правда что-то есть, но, что именно – неизвестно. Арлстау, как и Данучи, не видел его души, но чувствовал её присутствие повсюду. У него то и вовсе меч за спиной, но не вечно быть ему в ножнах…

Утром Данучи не вернулся в кровать, чтобы замести следы отсутствия. На следы стало безразлично где-то в четыре утра. Для Арлстау это время пронеслось за миг, для Данучи тянулось, подобно ожиданию.

Жена застала его наедине с мечом и вздрогнула, уронила на пол стакан, и тот вдребезги.

–Почему ты с ним? – спросила она сразу же, не скрывая тревог и сожалений.

«Зачем я ему показала?! Зачем?!», – в мыслях кричала на себя, но не знала, как до него донести этот крик.

Меч начал войну – так она всегда считала, так считал её отец. Он воевал всего лишь год и вернулся. Не был сражён в горящем бою, а умер от болезни, в холодной постели.

–Я не могу понять его… – начал он, но не закончил.

–Что ты не можешь понять?

–Тайны твоего меча.

–Её не нужно понимать, – твёрдо заявила она, испугавшись сильнее. – Позволь, мне убрать его, чтоб ты не думал о тайнах?

–Нет, – сухо ответил он, и рука потянулась к мечу.

Их диалог не был бы закончен, но его прервал шум со двора и крики местной молодёжи. И силуэт, и его жена спешно обулись и выбежали на улицу посмотреть, что же там происходит. Любопытство…

Десяток всадников терроризировали местных жителей, им явно что-то было нужно, и уходить без этого они не собирались. Первая мысль Данучи была о том, что ищут они меч, но сослал эту мысль в царство паранойи и направился в их сторону с мечом, хоть он и пребывал в красивых ножнах.

На объятия смерти эти щуплые всадники похожи не были, чего бояться ему их?!

–Что вам нужно? – спросил он почти пренебрежительно. – На войну идут по своей воли. В нашем городе никто не желает воевать, никто не жаждет помогать войне…

–Однако, ты вышел с мечом, – ответил ему, видимо, старший из всадников, хоть и выглядели они все одинаково.

Лишь сейчас силуэт заметил, что в сорока метрах от них на чёрном коне восседал мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, с седыми волосами, с неприятными, земноводными чертами лица. Взгляд его острый, обжигающий, был полон ненависти к художнику, а Данучи не понимал, за что и как долго…

Это был полководец, он предводитель войны, жрец насилия. Раз он здесь, глупостей лучше не совершать, но в Данучи проснулась небывалая уверенность в себе, и она намекала на грубости.

–Вы пришли за мной? – допустил он нелепую мысль.

Солдаты от души смеялись над его наивностью, от души старались не остановить свой смех. По крайней мере, именно так всё показалось со стороны.

–Ты один, а нас одиннадцать!

Всадник спрыгнул с коня и начал медленно подходить к силуэту. Остальные последовали примеру, короткими, безмолвными шагами окружая безрассудного смельчака.

–Это ваша война, а не наша! – воскликнул с уважением Данучи, считая, что это он их окружил, а не они. – Это вы богатеете с ней, а не мы! Если вам нужны припасы, мы можем предоставить их, но заплатите за них!

–Нет, – жестоко ответил всадник. – Моё предложение намного красочней. Я убью тебя и сожгу твой дом, и заберу все припасы, и отниму всё, что найду в твоём доме.

Дерзко. Такими словами бросаются, когда абсолютно уверены в победе. Если же нет, то чаще всего ждёт сокрушительное поражение, приземляющее, ставящее тебя на место. Из-за таких поражений в будущем следят за каждым словом. Но Данучи ещё сохранял хладнокровие.

–Вы считаете, – засмеялся он, – что мы не дадим вам боя?

Местные жители не были довольны, что он говорит и решает за них – тем более, речь шла о их жизни. Люди попятились, а, значит, сдались, и никто ему не поможет. Мирная жизнь затупляет смелость. Данучи понял их жест и извлёк свой, непобедимый меч, подняв его над головой.

–Нет, остановись! – заревела жена и выбежала из толпы, теряя слёзы, встав между всадниками и мужем.

Силуэт замер и каждой эмоцией просил её уйти.

Всадник взглянул на неё, затем на Данучи, а потом негромко произнёс:

–Она станет моей добычей, когда ты умрёшь! Она будет моим развлечением…

Эти слова оказались последней каплей для силуэта. Он оттолкнул жену так, что она не устояла на ногах и упала на ладони.

Закрыл глаза и за секунду стал с мечом единым целым. Он бросился не на обидчика, а на остальных, непричастных к его буйству.

Полководец с интересом наблюдал за начавшейся схваткой, зная, что в любом случае не вмешается, что бы в ней не произошло. Ему не было всё равно, ему нужен результат.

Арлстау был впечатлён этим зрелищем.

Данучи кружился в своём жестоком танце. То взлетал, то приземлялся, рубил руки, выматывал ноги, и, что вокруг него с людьми творится его не волновало.

Чей-то меч скользнул по щеке, и в черноте силуэта появилась алая кровь. Он не придал этому значения и продолжил свой не последний бой…

Все пали, кроме старшего, а силуэт, даже не устал. Устоял против всех. «Интересно, каким было его выражение лица в этот момент?», – но Арлстау по-прежнему видел лишь тень.

Минута, и битвы уже нет. Три капли крови на лице, а остальные на одежде, что тоже сокрыта тенью. На нём рубашка – явно, не доспехи.

Огляделся – шок на лицах местных, рыдающая жена и светящийся счастьем полководец, приготовивший ладони для рукоплескания.

Все воины лежали на земле, все воины изящностью убиты – полководец от души аплодировал, остальной люд побоялся ему уподобиться. Полководец смотрел в него так, словно видел не впервые, будто знает его, но Данучи не припоминал таких знакомых, хотя во взгляде ясно видел цель. Цели людей – это то, что в первую очередь бросается в глаза в их душах.

Старший всадник, обидчик силуэта, получил лёгкое ранение в плечо, но пятился от Данучи, лёжа на спине, словно ранен был в ногу. «Прости! Прости! Прости меня!», – кричал он растерянно на весь город, и каждый здесь думал, что простит, даже полководец допускал эту мысль, но Данучи подбросил меч высоко в воздух, и тот упал остриём вниз, пронзив гнилое сердце.

Лицо жены и так было бледным от ужаса, а последний ход её любимого муж придал лицу большей белизны, ей хотелось от него бежать. Что-то ей нужно было ему сказать, в чём-то обязательно признаться, но полководец, которого воодушевил его последний ход, её опередил:

–Вижу, война для тебя это искусство. Позволь, поговорить с тобой, великий воин, – начал он, как слуга, а не король.

Данучи спрятал в ножнах меч и отошёл с полководцем в сторону, чтобы жена не слышала их разговора. Он знал, что ему предложат, но ещё не был готов согласиться. У самого было много вопросов и лишних для дорогподозрений. Чтобы идти, нужно быть заполненным, но лёгким…

–Ты был бесподобен в бою, ты был неуязвимым. Никогда подобного не видел, – начал лестно лгать полководец, но Данучи его перебил.

–Что ты хочешь?

Звучало грубо, ведь перед ним почти король.

–Я желаю вновь увидеть это зрелище!

–Это легко устроить. Приходите ещё раз украсть у нас припасы, и ты увидишь, как я бьюсь с открытыми глазами.

–Шутник, – нетерпеливо улыбнулся полководец. – Я приду, но нас будет тысяча…

–Думаешь, я не справлюсь? – с вызовом бросил Данучи.

–Думаю, справишься, но не справятся остальные, и ты останешься один.

–Угрожаешь?

–Нет, говорю, как есть!

–Не боишься, что это может быть последней минутой твоей жизни?

–Нет.

–Почему же?

–Видишь ли, сыночек, – начал полководец с теплом, – войны никогда не было, как все знают, и её начал я. Вы все ненавидите меня за это, но, если бы хоть кто-то знал о ней то, что знаю я, каждый бы меня поддержал…

–Вы ведь бьётесь с тем народом из-за наживы! – ещё раз перебил его Данучи.

–У многих воинов присутствует желание разбогатеть, и их можно понять, но я не воин, я полководец! Богатств у меня предостаточно, я бьюсь ради цели, бьюсь, потому что есть во мне ярость сражения, как и в тебе…

–Что вы хотите от меня? – повторил силуэт изначальный вопрос.

–Помоги мне победить в войне, разделим вместе славу…

–Слава мне не нужна.

–А что нужно?

–Боюсь, ты этого мне не дашь.

–Если тебе нужно, чтобы жили достойно ты и твоя семья – я дам тебе это. Если болит душа за остальных людей, то и они будут жить достойно. Другой народ не заслуживает своих богатств, своей силы и долголетия. Заберём это у них. Война ради мира, война ради людей. – потом замолчал на секунду, вспомнил что-то и продолжил. – Вернёшься богатым, настолько, что правнуки будут питаться твоим хлебом и боготворить твоё имя. Я прошу всего лишь полгода под моим флагом, и тебе всю жизнь не надо будет ни о чём молиться.

«Война началась с зависти? Неожиданно. Зависть у тех, кому мало дал Бог, а это на тиранов не похоже. Те, кому Бог предоставил много, обычно, не завидуют.», – размышлял Данучи, но он судил, в основном, по себе. Когда ему высказывали за это, он отвечал: «А по кому ещё судить, если не по самому себе?!».

–Хорошо, – неожиданно ответил Данучи, чем и удивил, и обрадовал собеседника. – Я согласен.

Полководец растерялся, не знал, что ответить, но не пришлось.

–Подождите меня двадцать минут. Попрощаюсь с женой, – сказал Данучи без аккордов грусти и ушёл, оставив полководца в тяжёлом недоумении.

Не знал, что такое война. Не хотел пробовать, но желал разгадать загадку меча и все тайны войны, чтобы с ними раз и навсегда покончить.

Хотя, причины вовсе не нужны, и меч не способен быть оправданием.

Жена ждала в доме, переживая, но не зная, что потеряет мужа, что он покинет её, быть может, навсегда.

Не винила его в том, что произошло сегодня, обвиняла себя и не понимала, что побудило достать этот меч, что был достоянием её отца. Даже не помнила момент, когда рубила сундук на куски. Он ускользнул из её памяти, и вернуть его возможность не нашла.

Дверь распахнулась, и жена была готова к худшему. Для кого-то надежда умирает последней, для неё же последней гибнет любовь.

Виноватый взгляд и виновные руки, он присел с нею рядом и её приобнял, помолчал с ней немножко и начал тяжёлую речь.

–Если я не уйду с ним на войну, то война никогда не закончится. Никогда! Видит Бог, я не хочу уходить, но нужно. Ты ведь знаешь, что лишь я могу её остановить, тебе нужно меня отпустить…

В его речи присутствовали и ложь, и правда, но любящим сердцам не нужно разделять слова. Она вникала в них, и хотелось кричать от боли, но в ответ он услышал лишь её участившееся дыхание.

–Люмуа, – наконец, он назвал её по имени. – Я вернусь к тебе и к нашим детям, и жизнь наша будет лучше, чем вчера.

–Вчера я была счастлива, – ответила сухо она, еле сдерживая слёзы.

–Меч я оставлю тебе, – проигнорировав её слова, сказал он о своём.

–Нет, – вскрикнула она, вскочив со стула.

–Почему? Ты ведь понимаешь, что у него появилась власть надо мной. Я смогу сражаться и без него, своей силой.

–Ты не знаешь, что такое война! С войны ты мне нужен живой, и с этим мечом ты останешься жив! Никогда, слышишь, никогда не выпускай его из рук! Уж лучше бейся мечом, используй чужую силу, не применяй свою…

Силуэт поднялся на ноги и зашёл в детскую. Дети повисли на нём и просили не уходить, но папка нынче никого не слышит.

Дверь уже ждала его, а он не мог оторваться от жены, целовал её губы и руки, а на ухо шептал что-то похожее на слово «Прости», но оно было бессмысленным сейчас.

С досадой толкнул свою старую, избитую временем дверь и представил, что когда-то она будет из золота. Потом смахнул эту мысль и вышел из дома.

«Не от золота мои дети будут счастливыми.

Перед тем, как уйти, обернулся, крепко обнял свою Люмуа, словно обнимал в последний раз, и подарил ей взгляд на прощание.

–Я вернусь к тебе, – тихо промолвил Данучи, но она его не слышала, ведь не верила именно этой фразе.

Улыбнулась ему опечалено, и он ушёл…

До последнего глядела вслед, как он послушно уходил за полководцем! Конечно же, надеялась, что он сбежит в следующую секунду и вернётся к ней, но секунды меняли друг друга, а побег так и не состоялся. Надежда уже не дышала – Данучи был потерян для неё…

-–

Полотно отдёрнуло от себя искусственную руку и оставило Арлстау наедине с собой – молчаливого, обременённого, но внезапно разбогатевшего. «Побывал там, где меня не было!», – первое, что пришло в его голову, а вторая мысль звучала так: «Две жизни сделают вдвое сильнее!». Наивно, но мысль художнику понравилась.

Всё это похоже на сон. Сон, как данность, если не записал, то всё – он пропал, исчез навсегда, как что-то ненужное. Потому он их записывал, но это не сон и записать его некуда.

Начало истории Данучи лишь больше запутало художника, который уже устал искать версии, кем был силуэт, из настоящего он или прошлого? «Интересно, что будет дальше?! Куда его погонит путь и что они с женой от всех скрывают?! Правду или ложь?! Ложь скрывать вовсе не глупо, правду скрывать благоразумно. Что за силу он прячет за тенью? Хм, любопытно…».

Эти мысли были быстро откинуты в сторону, и образ силуэта представлялся другими сторонами, в новых красках. Пытался его чем-то оправдать, желал увидеть его в ином свете. «В каких-то моментах прорезались ведь его невидимые черты, особенно, когда прощался с детьми и с женой. Для всех людей силуэт был обычным человеком и выглядел, как человек. Если это настоящее время, то это параллельная жизнь, а если прошлое, то вариантов много, но сомневаюсь, что это моя жизнь! Но, если допущу эту мысль, то это поразительно. Значит, Леро была мне женой и искусила меня на войну, и здесь мы снова встретились, без слова попрощавшись! Интересно…».

«Кто ты, силуэт?», – чуть ли не кричал он в стеклянное небо, но, на самом деле, молчал.

Данучи, казалось бы, сам желает раскрыть себя и свою историю, но темнота, покрывшая весь образ, мешает ему в этом, и неизвестно, кто ею правит и любопытно, кто правит тем мечом, что чтит непобедимость…

Арлстау горел желанием продолжить его душу, но, вспомнив о боли, что испытал, пожар свой остудил, и возгорание его отсеял на потом. Сгореть можно и от любопытства, но лучше уметь ждать, чем не уметь.

От ночи хотелось получить крепкий сон, ведь завтра утром художник, возможно, решится на своё первое путешествие, и кто знает, сколько сил ему понадобится в первый же день. Однако, сон сегодня потерял к нему дорогу.

Наделённый богатством мыслей обречён засыпать не сразу, ворочаясь с одного бока на другой, с живота на спину, наивно полагая, что положение тела способно остановить поток информации, врывающийся в холодный мозг, предназначенный для огненной души. Затем он включает телевизор, чтобы посторонний голос из динамиков смог остановить нескончаемые мысли в голове и вновь пытается заснуть. Это помогает, но не всегда – есть мысли, что сильнее сна.

Не редко мечтания сильнее всего постороннего, ведь они – то самое твоё, они есть ты, и от них никуда не сбежать. Утром не до них, а днём до них нет времени, вечером без них уже устал, поэтому, как только наступает ночь, все твои тайные мечтания приходят к тебе и выстраиваются в километровую очередь с одним желанием – напомнить о себе, чтоб никогда о них не забывал.

Обременённый богатством мысли спит, как убитый. Дай лишь удобно присесть, как храп услышит каждый.

И сказать то больше нечего. Бремя – не подарок, как и время. Кого-то обременяет и счастье в своих различных проявлениях. Такое бремя считается подарком, но вкус его иссякнет на глазах.

Луна над стеклянным потолком потеряла свою полноту и для художника похожа на калеку, напоминала незаконченный шедевр. «Ты стала лишь напоминанием своей души!», – вслух произнёс он, но тут же вычеркнул из головы, посчитав фразу двусмысленной и несправедливой.

Над стеклянным потолком пролетела тучка и заставила художника в который раз открыть глаза. На миг всего его луна исчезла, а сон ушёл, быть может, до утра. Да и приходил ли он вообще?

Вскочил с кровати и начал собираться. Даже для него самого это действие стало непредсказуемым…

Душу луны непременно возьмёт с собой в путь, его раздражает всё незавершённое – не простит себя, если не закончит. Душу силуэта обязательно прихватит, в ней он видел ответы на будущие вопросы, но понять их можно не сейчас!

«Так! Что же ещё взять?», – думал Арлстау, но напрягался зря – брать то больше нечего. Сейф, если только очистить от лишних пачек бумаги.

Вновь вернулся в кровать пробовать заснуть, мечтая о чём-нибудь.

О чём же мечтал художник, владеющий, единственным в своём роде, даром на Земле? Деньги у него есть, и их у него много, и ими он нашёл какой-то толк, поэтому мечта большинства людей отпадала сразу же. В славе не нуждался в силу неуловимой взгляду мудрости, и слава это то, что может загнать человека в угол и ограничить его мир настолько, что от него могут остаться лишь четыре стены и потолок, а это способно убить любой дар. Такой поворот ему не грозил, ведь он не собирался мелькать своим лицом перед любопытными камерами.

Может быть, художнику нужно могущество? Это, скорее всего, ближе к истине, но ещё далеко от её нутра. Владея способностью нарисовать любую душу, какую только пожелает, даже душу далёкого солнца, он уже наделён определённым могуществом. Получается, могущество ему не может быть мечтою.

О чём же мечтал художник? Мечтал для себя или для людей? Желал изменить свою философию или философию человечества? И в какую же сторону он желал изменить эту, так называемую, философию?

От раздумий отвлёк незнакомый голос – не за спиной, не за окном, не под кроватью, а в голове. Голос не был жутким, но его присутствие в голове вызывало страх. Ещё бы, раз не способен контролировать, что творится в своей же голове. Вопрос этого голоса был настолько банальный, что художнику могло показаться, что с ним пытаются познакомиться.

–Сколько тебе лет? – повторил неизвестный, хриплый голос.

–Кто ты и какая тебе разница, сколько мне лет? – ответил художник, оглядываясь по сторонам и чувствуя себя загнанным и сумасшедшим.

–В чём-то ты прав. С одной стороны, нет разницы, что тебе и нет тридцати, раз когда-нибудь вспомнишь миллиарды лет своей жизни, но с другой стороны…

Голос остановил своё слово, голос ожидал вопроса.

–И что находится с другой?

–Спросил про возраст, потому что не спешил ты с открытием своего дара. Я ждал, что с детства начнёшь рисовать души, но не дозрел тогда. Так что, чем раньше ты начнёшь действовать, тем больше времени тебе останется…

–Останется на что?

–На жизнь.

–Да? – заинтересовался художник, хотя любопытнее было узнать, кто с ним сейчас говорит. – Что же ты ещё знаешь о моей жизни?

–Я знаю, – зашептал голос, – что подарю тебе всё, что ты пожелаешь и всё, чего тебе не хватит, при одном условии…

–Каком?

–Что ты никому и никогда не отдашь свой дар, как бы у тебя его не попросили!

«Условия у него, что надо!», – подумал художник.

–Зачем же мне отдавать такое чудо?

–Вот именно, – воскликнул хриплый голос, – это чудо, и лишь глупец способен отказаться от чудес!

–Меня ведь узнает весь мир, если продолжу рисовать?

–Конечно же, весь! Прости, без этого никак.

–И будут узнавать на улицах?

–Это зависит уже от тебя.

–От этого не пострадают мои близкие?

–Скорее, наоборот.

–И я доживу до старости?

–Да, – усмехнулся голос неожиданному вопросу.

–Ты лжёшь! – твёрдо заявил художник, изменив своё настроение на штыки.

–На счёт, старости?

–Да.

–Какая разница, сколько тебе жить, если ты умрёшь великим?

–Как? Как какая разница? Это же моё время! – швырнул возмущение художник.

–Время для тебя ничто, и ты сам об этом знаешь! – зашипел голос.

–Хорошо. Ничто так ничто, – согласился художник, хоть и знал, что ещё ни раз поспорит с этим таинственным голосом.

–Кто ты такой? – спросил Арлстау после паузы, но голос вовремя исчез, и все его следы простыли…

«Кто сотворил меня, тот и имеет право забрать мою жизнь.», – размышлял уже позже художник. – «Но, если я сотворил себя сам, то, как же мне быть?!».

Он так и не заснул от бури эмоций, что подарил ему диалог с неизвестным персонажем, так и не закрыл своих глаз.

Поднялся с кровати раньше лучей солнца. Утро ещё не успело издать своё начало и отойти от бурной ночи, а вещи уже собраны.

Оставил дому, что и так принадлежит ему и то, что общее у них на двоих. Себе взял, что собственно, что дорого для глаз, что бесценно для сердца и необходимо для пути – душу луны, душу силуэта и всемогущие деньги, что ожидали своего часа в недоступном, для всяких глаз, сейфе.

Не долго сомневался, оставить ли дому его же собственную душу, и из битвы сомнений победителем вышел дом. «Как он без неё?!», – сказал себе художник и оставил её на чердаке, поставив на пустой подоконник.

На счёт души Леро художник не сомневался, что ей не стоит разделять с ним дорогу, но, однако, он оставил её на своей не застеленной кровати, хоть и понимал, что ей там тоже не место.

Не знал, вернётся ли, но сейчас это было не важно – это будет важным при возвращении, если оно, конечно же, настанет. Сейчас лишь важен его уход и то, как он уйдёт и куда. Красивым уход не бывает – грустно, как ни крути.

Столько мест желал посетить, все их души срисовать для мира, а, может, и для себя. «Покажу себя миру безжалостному. Быть может, кто-то в нём не только оценит мастерство, но и поймёт его, кто-то и поддержит в его начинаниях, кто-то спасёт, кто-то погубит."…

Снова вспомнил Леро, и душа заметалась – то к ней, то ко всему миру. «Она ушла!», – рычала одна сторона, «Она вернётся!», – отвечала другая. Кому из них верить, если в обеих есть он?!

–Да и что он способен ей дать, если она вернётся?!

–Ничего.

Дар взял верх над неокрепшими чувствами. Чтобы окрепнуть, им нужно время, а у них с Леро его не было. Скажете, что его выбор жесток? Не спешите с выводами, скоро в его голову придёт такое, на что никто из нас не способен, и выбор его, действительно, пропитается жестокостью…

«Интересно, как выглядит душа ни живого и ни мёртвого? Как выглядит душа, к примеру, памяти? Это ведь не дом, не луна и не человек.». Начал представлять её, и она представилась спиралью, с обеих сторон которой присутствует конец. «Если силуэт это художник, то способен он на многое, раз на войну собрался без меча. Значит, он не просто рисует, а воплощает свои души в жизнь…».

Сейчас, как никогда, художнику нужна была поддержка. Поддержка это то, чего всегда не хватает, сколько бы её на тебя не осыпалось. Арлстау вспомнил всех людей, что считал близкими и позвонил, кому смог, спросил: как дела, поговорил о жизни. Всем сообщил, что отправляется в путешествие, но, что бы он не сказал им, они всё равно будут переживать. Переживания близких людей имеют колоссальную связь с судьбой человека, о котором переживают, но, к великому сожалению, ничего хорошего они принести не способны. А жаль. Как бы не учил он их не переживать за него, это было бесполезно, потому что переживания – неотъемлемая часть человечности.

Набрал номер деда, и тот, как обычно, начал уговаривать его заехать к нему в гости. Арлстау чувствовал себя уязвлённым в такие моменты, жалость смешивалась со стыдом и пропадало желание доживать до старости. В старости не слабеют лишь нюх и чутьё, и дед понимал внука, почему тот не едет.

Когда позвонил маме, она задала те же самые вопросы, что и задавала в его прошлый звонок – то, что самое важное для неё, чтоб отложить свои беспокойства на время. Он любил её, но ему всегда было сложно говорить ей это слово. Сыну сложно говорить о чувствах так, как это умеет дочь.

Мама в словах не нуждалась, сама знала, как любит её сын. На этот раз, он сказал ей слово «Люблю», но не признался в том, что собирается в путешествие.

–Почему?

–Кое-что застряло в голове и просится наружу!

Душа памяти не вылетала из головы до порога дома. Он уже собрался и вышел, и решился идти, но застыл на пороге. На плечах баул – в бауле два полотна, документы и всё содержимое сейфа.

Ни тучки на небе, и солнце цветёт – всё идеально для дороги. «И небо видит наши строки; и солнце слышит наши мысли; и вовсе мы не одиноки – просто, одни взлетаем выше…», – думал он, так и не прогнав из головы душу памяти.

«У дорог нет памяти!», – воскликнул он про себя, и голос в голове звучал, довольно, резко, а мысли стали разум похищать! В дороге мало, что запоминается и случается, все события приходят, когда ноги перестают идти, и тогда нужно быть во истину осторожным.

«Возвращаться – плохая примета!», – сказал он сам себе и сам себе ответил, – «Какое мне дело до приметы, если могу нарисовать её сам?».

Колебания были недолгими, и он решился на недодуманную, крайнюю меру. Зашёл в дом и приготовил всё для создания очередного шедевра.

Хотел встать на колени, но передумал – «Перед такими душами не стоит ползать на коленях.».

Подвинул ближе кресло и упал в него.

–Что будет рисовать, что даже нарушил свои же правила творения?

–Душу памяти, конечно же! Не смогла она покинуть его мысли.

«В ней столько всего хранится, и, как хорошо, что воспоминания приходят в нужные моменты, но, даже их, порою, лучше исключить!».

Сначала нашёл фотографию семьи и подарил её нагрудному карману куртки – пожелал, чтобы лишь это фото осталось неизменным!

Упал в кресло и задумался обо всём, что собирается сделать в будущем! «Стоит ли это того, что совершу сейчас?!» – спросил он себя, а у ответа две стороны. Ответ, как монета…

Дольше подготавливался, сидя в кресле, а сияющую спираль рисовал несколько секунд, несмотря на то, что она хранитель всего.

Возможно, для кого-то душа памяти выглядит иначе, как и душа художника для всех представится по-разному, но для него память это, всего лишь, спираль, что светится не, как живые души. В ней, скорее, свет был ни живым, ни мёртвым. Сиял, как лампа, а не, как луна…

Полил дождь, хотя синоптики пообещали ясный день. Глаза упали в небо, заметив, что тучи очень похожи на туман. Не смотря на отсутствие густоты, капли были крупными, и через минуту на его стеклянном потолке образовалась лужа.

Художник не был рад тому, что вызвал дождь, но он сейчас не важен. Все мысли о содеянном.

Если бы Леро не сказала ему про символы, то он не смог бы нарисовать душу памяти; если бы не увидел фрагмент жизни Данучи, то не осмелился бы на это! Всего лишь, повороты судьбы, но заставляют действовать!

Но получилось ли? Действительно ли, творение души на полотне напрямую связано с мыслями? Не проверишь – не узнаешь. Если это так, то его дар, почти, безграничен. «Если смогу вложить в душу любую свою мысль, то дар мой не найдёт конца, построит в небо вечную дорогу…».

Защитит ли душа памяти от взгляда человеческого и станет ли барьером, оберегающим художника от умыслов людей? Этого не узнать, не заглянув в будущее, но такие загадки бесконечными быть не умеют. Раскрывал загадки, становясь загадочным, ускользал от тайн, растаптывая таинственность. Если бы он только знал, насколько загадка не имеет ничего общего с загадочностью, насколько тайна далека от таинственности…

Решился проверить и набрал номер мамы. Она знала его номер телефона, но, подняв трубку, безразличным голосом ответила:

–Да, слушаю вас. Кто это?

–Это Арлстау, – неуверенно промолвил он, а сердце рвало себя в груди, поняв всё с полуслова.

–Какой ещё Астау?

–Извините, я ошибся.

Бросил трубку, а тело дрожит, а душа режет сердце на кусочки. «Вот тебе! Получай, художник!».

–Больно? – спросил хриплый голос.

–Отстань! – зарычал ответ от боли.

«Даже номер мой стёрся, и голос уже не родной!», – кричал он на весь мир. – «Значит, я полностью стёрт! Нет меня теперь ни для кого, словно только что умер, а не родился.».

Достал фото из кармана – оно не изменилось, и Арлстау на нём присутствовал. Нашёл другие фото, а на них его нет…

Не ждал, что настолько будет больно! Когда рисовал, даже спешил, а сейчас жалеет, что не внёс в душу иные мысли. «Жаль, что нельзя её продолжить, раз она уже на полотне! Или можно?!» …

–Странный ты человек, – поставил диагноз хриплый. – Ты получил, что хотел. Отныне, полностью свободен. Новая жизнь, можно сказать, но я бы не сказал…

Художник не ответил. Это тот момент, когда нет никакого разумного объяснения своим поступкам, кроме как сказать, пожав плечами: «Молодой!». Нет, это не оправдание. И старики рубят с плеча непростительно, а молодым многое прощается и сходит с рук.

Теперь уходить было грустно, но выбор уже сделан. Пожертвовал собой или пожертвовал всеми?! Они останутся его слабостью, но уязвимым от неё уже не будет. Все его близкие люди, даже, если и будут знать о нём, то только, как о художнике, что рисует души, а не о родном человеке.

Возможно, это к лучшему лишь только для него…

Семья это всё.

Кого больше желал защитить, себя или их? Вопрос сложный, способный раздеть. Он стёр их память не по одной причине – это всё, что нужно знать ему! Понимал, что полностью уничтожил свою жизнь, чтобы начать новую, но факт об уничтожении лучше оставить в прошлом. Дорога вперёд уже сияет на его горизонте, и в ней он всё увидит, и в ней он всё узнает – и о жизни, и о душе.

Поднялся с кресла, смахнул с щеки одиночную, беззащитную слезу и взглядом попрощался с родным домом. Спустился в прихожую, накинул баул на плечи и покинул свой уют, не хлопнув дверью.

Возможно, и навсегда, возможно, и не совсем, но дверь свою намеренно открытою оставил, чтоб до его прихода хоть кто-нибудь в неё вошёл.

«Видимо, чтобы дар задействовал себя, нужна жертва! Без этого никак, увы!» – но мысль его такая недалёкая, отстала от современного мировоззрения!

«Не нужны миллионы монет мне, если мир мне закроет глаза, чтобы стать для меня беспросветным, чтобы видел я лишь небеса.» …

Глава 3

До небес путь короткий, но душа улетает сквозь пальцы.

«Что будет с миром? Такого ведь с ним не было!», – спросил себя художник и ответил честно: «Плохого мира не желаю, поэтому уверен я в своём пути…».

Не желал он жить за экраном. Ему достаточно поселить себя в мысли людей. Для кого-то это: «Слишком много хочешь!», но для него это, хоть и мелочь, но важная – та, что способна повлиять на историю мира…

Ноги шлёпали по лужам, капли били по лицу, город провожал. Махал ему на прощание своими краткими деревьями. Да, конечно, в нём творить ему не дадут. Он бежал, не только потому что знал, что не сможет без своего дара. Было много причин. Также как с душой памяти. Цепь из тяжёлых причин заставила его полностью зачеркнуть свою жизнь и сообразить себе новое начало.

Как дикий волк, сорвался он с цепи, не оглянулся, побежал на волю…

Чтобы не потерять в дороге своё лицо, нужно приобрести обновлённое. Мы всем показываем маски, и лишь ближайшим истинные лица. Но, если роли поменять местами, то не знаю, возрадовались бы все или ужаснулись…

Представлял в голове свой путь: как будет покорять весь мир – не своим даром, а своей дорогой. Предвкушал свои возможности и размышлял, сколько нарисует душ, и, как они изменят мир. Знал, куда отправится в первую очередь – любой, кто близок художнику, имел бы шанс догадаться с первой попытки. Но теперь не проверить.

И это не в какой-то далёкой стране, а в своей, родной и горячо любимой.

Денег было много, но путь свой начал он ногами, и никакой кареты не снимал.

Потёртые, светло-серые джинсы; чёрная, кожаная куртка; белый свитер с острым вырезом и бирюзовые кеды – скромно, но выделяться не его удел, хоть и причёска бросалась в глаза своей выразительностью с ровно поставленными шрамами – школьная драка закончилась его победой, но в дело был пущен нож и оставил ему свои ровные отметины, чтоб никогда не забывал.

В ушах наушники, любил мечтать под музыку. Из музыки любил всё, что для него красиво звучало или трогало какие-то струны души. Для него важнее мотив, чем мелодия.

Городские окрестности провожали его, не тоскуя и не плача, наивно надеясь, что он когда-нибудь вернётся. В них не было красоты, как и в любых окрестностях современных городов, будь они большими или маленькими, но после долгих расставаний, они любому покажутся прекрасными.

На востоке тучи собирались в единую стаю, но не желали заливать людей дождями – только припугнуть, чтобы не расслаблялись. Жарой это место не славилось, а дожди – привычное дело, потому никто здесь не жаждал их и не ждал.

Художник же шёл на запад, видел в нём просвет.

Дождь шёл лишь в самом городе. Переступив его черту, для художника дождь прекратился. Он оглянулся, посмотрел в глаза стене дождя, отвернулся и ушёл…

Каждый шаг от родного дома дарил облегчение душе и свободные стуки сердцу. Было едкое и немного обидное чувство, что всю свою жизнь он был пленённым и лишь сейчас догадался об этом. Снял цепь златую и браслеты, не в них сияние всех звёзд, не в них величие планеты, не в них закаты и рассветы самых красивых в мире слёз.

Освободиться от оков четырёх стен это одно и то же, что открыть в себе второе дыхание, что силой своей превосходит первое. В данном случае вступает в игру парадокс и выстраивает свои собственные правила, где, испугавшись первых, не становятся вторыми, где ямы, как вершины, а горы, как обрыв.

Художнику сразу же вспомнилась старая история про остров, суша которого была полностью, от берега до берега, глубокой ямой. Как он не утонул? В этом одна из фишек этой истории.

Океан вокруг острова был тихим и спокойным, вода – сплошная гладь и не имела права, даже на одну волну, потому остров был непотопляемым.

Люди жили в этой яме и не знали бед. Никто из них не работал, никто из них не пахал, но ни в чём никто не нуждался. Почему? Потому что они дожили до того, что единственной их потребностью осталась, лишь еда, а она каким-то чудом падала на них с небес. Задуматься, что это за чудо такое, они не пытались. Зачем? Они все в голос говорили: «Падает и падает. Ну и пусть, что на землю! Ну и пусть, что всё мясо в грязи, и, как псы, мы его пожираем!».

Но, однажды, на острове родился человек, не похожий на них, не понявший их древней, закаменевшей морали, не желающий мириться с жалкой участью. Он отказался жить, как животное, отказался пожирать грязную еду, что валялась в ногах и решил выбраться из глубокой ямы, вопреки всем оковам.

Путь был тяжёлым, ведь яма, как гора. Выбраться из неё – одно и то же, что забраться на гору.

Не важно, как он это сделал, главное, сделал. Стоит на краю и глядит в океан – ни волны, ни намёка на ветер. Шаг назад – и скатится на дно, но если шаг вперёд – то вдохнёт жизнь в океан и уплывёт в чарующие дали.

Гладь океана была непоколебима и прекрасна. Достойное для глаз зрелище, но не в красоте этот человек видел свой смысл.

На берегу ждала кого-то лодка, но вёсла для неё кто-то забыл оставить, и человек, не зная, что делать, обратился к океану:

–Помоги мне! Помоги, прошу тебя! Я хочу уплыть из этой ямы, хочу быть свободным от всего, хочу парить по миру и наслаждаться жизнью!

–Ты уверен? – спросил его океан.

–Уверен, – ответил человек.

–Уверен, что не был свободен?

–И в этом я тоже уверен!

–Тогда садись в лодку.

Человек послушался и занял в лодке своё место. В прочем, оно было одно. Безграничная гладь океана исчезла, испарилось её существование и появилось его первое течение, которое сдвинуло с места неподвижную лодку. Человек уплывал далеко и впервые был, по-настоящему, счастливым, но решил оглянуться, чтобы взглянуть в последний раз на остров.

Но остров уже утонул, и где-то под водой он кричал человеку, то ли «Спаси», то ли «Спасибо» …

Мораль истории печальна, но глубока, как и теперь тот остров.

Ноги художника, не привыкшие к долгой ходьбе, устали уже к полудню, а сам художник думал о морали той истории, а не о своих ногах. Его ноги спас микроавтобус, проезжающий мимо и остановившийся по воле каких-то Богов или по воле доброты человеческой – о таких «мелочах» люди не задумываются.

–Тебя подбросить, парень? – спросил усатый дядька, выглянувший из окна.

Первая мысль: «Не маньяк ли?», вторая мысль: «Вроде, похож на соседа дядю Толю.», но это точно был не он.

«Да кто их знает этих добродетелей…», хотя сам был таким. Но сел в машину и даже посчитал, что это было смело.

–Ты что, правда, куда-то собрался идти пешком?

–Ну да.

–И куда же здесь можно идти?

–Далековато всё, согласен, – ответил Арлстау и решил съязвить. – Я и рассчитывал, что кто-то остановится.

–Остряк…

–Я заплачу вам, куда бы вы меня не довезли.

–В конце пути решится, надо ли платить, – улыбнулся водитель и добавил. – Бежишь от кого?

–Нет. Просто, путешествую по миру.

–Этим ещё кто-то занимается?

–Как видишь.

–И как?

–Хорошо.

«Ну да, умеешь ты рассказывать.» – подумал водила и спросил:

–Солдат?

–Нет.

–А кто?

–Художник.

–И как?

–Замечательно.

Потом тишина. Арлстау думал: «Ну, наконец-то!», а водитель не сдавался. Не спал, как и художник, прошедшую ночь, потому говорить было нужно, ведь глаза так и желали закрыться.

–А где остановишься?

–В багряной роще.

–Так и тянет туда возвратиться?

–Нет, я впервые.

Багряной эту рощу назвали из-за бордовой травы, которая там растёт – была искусственно выращена во имя красоты мира. В трёх километрах от неё и выросли два дерева, что коснулись небес.

Водитель задумался и подбирал слова, чтобы насытить их своим восхищением

–Первое чудо света – так называют их, – начал он эмоционально, – и это справедливо, ведь остальное всё объяснимо. Думаю, они появились неспроста. Это знак свыше.

–Какой знак? Что ты мелешь?

Водитель не ожидал такой дерзости и грубого тона, растерялся и замолчал. Пауза была дольше первой, и художник сжалился.

–Ладно, говори в чём знак.

И тот начал нести бред о расплате, очищении, пороках и искушении, которое и приводит к порокам. Конечно же, эти слова не бред, если их отделить от его философии. Но, когда они вместе, это не стоит слушать всему миру.

Его душа – обыкновенный круг, и в ней нет выхода, но это не оправдывает.

Затем усатый дядя доказывал сам себе, что в этом году точно придёт конец света. Ну как доказывал – художник ведь отвечал ему только мысленно. «Ты серьёзно? Подумай сам! Вам ведь внушили эту жизнь с мыслью, что скоро конец. Без этой мысли ваша жизнь была бы иной!», – думал про себя художник, но ответил тому:

–Ты не в себе! Живёшь чужую жизнь, несёшь чужую чушь!

Художник засмеялся, увидев выражение лица водителя, а тот уже собирался остановить машину и выставить нахального попутчика. Однако, Арлстау вовремя вытащил из баула пачку денег, открыл бардачок и положил в него волшебную бумагу.

Таких деньжат рука водителя ни разу не сжимала! Нога вернулась к педали газа, и художник со спокойной душой продолжил смеяться.

«Как ребёнок!» – укорил он себя чуть позже и досказал водителю свой ответ:

–Не верю я в это, а вас всех, верящих в особенные года, тайные организации и концы света, считаю сумасшедшими! Вот и всё! Никто не в праве судить меня за мнение – оно ведь часть меня!

Водитель уже не слушал. Не то, что было всё равно, но он уже летал в своих облаках – думал, что подарит дочке, во что оденет жену, а себя уже видел на морях и в барах, с моделями в руках.

С последней фантазией переборщил он, согласен.

–Время покажет, – буркнул чуть позже водитель и решил довезти художника до самих деревьев, хотя мог бы оставить в багряной роще.

Затем долгие минуты молчания, пребывания в дорожных мыслях. До леса ехать сто с лишнем километров и, на удивление Арлстау, за всё это время водитель ни разу не раскрыл рта. Видимо, смирился.

Бывают такие люди – они, вроде бы, добрые, хорошие, но говорить с ними ни о чём не хочется, не интересно и всё. Умел художник обманывать себя, но чаще не желал себе этого, и многословность дарил единицам. Не любил он говорить с теми, кто мало понимает его порядок мыслей, лишь твердя о сумбурности. Взять, даже своих близких – был скрытен с ними и ничего не рассказывал, и они ни раз его этим потакали, но его не изменить и не поменять сущность. Кровное родство не в ответе за понимание. Два брата и две сестры – и все разные, и все говорят на разных языках, хоть и звучание этого языка, казалось бы, похожее…

Дорога уже давно была окутана высокими деревьями, холмистой местностью и оставалось лишь дождаться момента, когда водитель ударит по тормозам. В окно уже можно было увидеть два дерева, что коснулись небес, но художник намеренно прятал взгляд, чтобы не лишать своё будущее удовольствие некоторых красок.

Лицо водителя вновь вернулось в прежнее, недовольное состояние. Лишь выходя из машины, художник исправил недовольство каждой чёрточки лица водителя, сунув тому вторую пачку денег. Благо, падающее с небес, хоть и не живёт долго, но всегда вызывает искреннюю радость, даже на лице.

–Ограбил что ли кого?

–Нет, сам заработал.

–Тогда, тем более, не понимаю.

–Ладно, счастливо, непонимающий…

Попрощался и хлопнул дверью громче, чем нужно, но теперь это было простительно.

До деревьев сто пятьдесят шагов, десяток мыслей, два события, а людей столько, словно в километрах от них находятся. Слишком мало для первого чуда света, даже несмотря на то, что в их время можно посчитать в уме, сколько осталось путешественников и среди них не было верующих в конец света. В основном, все сидят в своих норках и ждут, когда настанет их персональный конец.

Взглянул на деревья снизу-вверх и сразу же спустился с неба синего на землю. Макушка у двух деревьев одна на двоих – она густа и широка, и, будто бы пытается зацепиться за небо и проникнуть в него.

«Вот, что, действительно, велико и готово ни на одну вечность, а я, всего лишь, человек!», – подумал он и шагнул на встречу к первому чуду света…

***

Недалёкое прошлое…

Кому понять переживания Леро? Наверное, никому – никто ведь не знает, что она увидела в своей душе, когда художник раскрыл ей и свою душу тоже. Разделить это знание не с кем. Никто и не поверит, кроме художника, «Но ему ничего не сказала, убежала, как маленький трус!». Он то точно поверил бы.

Что он сам видел в её нарисованной душе, она не знала – ноги, убежав, не позволили ей спросить и об этом, а потом весь день, вечер и бессонную ночь они не решались вернуться, лишь изучали каждый уголочек своей комнаты.

Сначала увидела себя такой, какой она и есть, какой себя и представляла глазами дорогих людей – что, чистая она, и лист её не перепачкан; что смотрит правильно на мир, не искажённо; что правит в ней добро и не дано ступить ей в темноту. Ей это понравилось, даже очень и дало ответы на многие сокрытые вопросы, которых сама себе не задавала, и мысли в этом не пытались ей помочь.

Затем узрела кое-что другое, никак не относящееся к её жизни, принадлежащее, скорее, художнику, чем ей – что он принадлежит другой, что у кого-то больше прав на это чудо, и любовь чья-то сильнее её влюблённости. Всё это увидела со стороны, своими глазами, не чужими.

Это не могло не взволновать, но самое главное ожидало, как обычно, впереди. Художник нарисует что-то, что изменит жизнь каждого и нарисует он это не только своими губами. И это узрела своими глазами, но они, словно были не её – чужие, отдалённые от её разума.

Столько ожиданий, столько желания понять свою душу, а в итоге такое зрелище. «Стоит ли ему об этом говорить? Или нельзя вмешиваться в такие перемены Вселенной?». Не только поэтому сбежала, но это основная причина – увиденное затуманило все остальные причины убегать. Был лишь один выход – бежать от этого человека, как можно дальше, как можно быстрее, хоть и догонять он не станет.

Она посчитала свою душу слишком жалкой и ничтожной перед душой художника, даже, несмотря на то, что души художника она не увидела, даже, несмотря на то, что художник натворит в будущем. Но так считала Леро, и никто бы не смог её переубедить, кроме самого художника.

Ближе к вечеру уже жалела, что попросила его нарисовать её душу, ещё большее сожаление испытывала от того, что сбежала. Таких людей, просто так, не встречают, такими не разбрасываются по пустякам. В тот же день она хотела вернуться к нему, и, если потребуется, на коленях попросить прощения за свой поступок, но не смогла, колени были не готовы. Страх остановил её и попросил перенести все свои слова на следующий день, без труда убедив, что завтра будет лучше, чем вчера.

Ночь провела с мыслями о художнике – можно сказать, в его постели. Громко сказано, но своих желаний не обманешь. Терзала в ней простыни и смелую фразу «Нарисуй мою душу». Начинала себя ненавидеть.

Заснула поздно, потому проспала тот час, когда художник был ещё дома, не услышала свой будильник, который угадал время пробуждения, но вознаграждён за это не будет. Художник ещё не покинул пределов города, но в доме его уже не было. Не ругала себя, не порочила, в неведомом никто не виноват. Спина болела невыносимо. Чем больше носишь на себе, тем сильнее болит. И вовсе не в знаниях дело, а в поступках. Но всё это сейчас не волновало.

Волновало лишь одно – она забыла лицо своего художника. Представляете? Помнила всё о вчерашнем, но забыла лицо…

Сорвалась, как с цепи и побежала к нему по ледяным лужам, по которым он скоро пройдёт. Живёт недалеко, но боялась не успеть, а страх, как обычно, подвёл – она и не успела, и разминулась с художником на перекрёстке. Их город не так велик, двести тысяч душ, и люди здесь толпами не носятся, но Арлстау не заметил Леро, что мимо него пронеслась на последней секунде своего светофора.

Она же, наоборот, заметила парня на другой стороне дороги. Он прятал руки в карманах и уже собирался идти на зелёный, безразлично глядя в светофор. Заглянула в его лицо и не узнала даже. Побежала дальше, а он перешёл дорогу и уже через пару мгновений пройдёт мимо её окон.

В каких единицах измеряется мгновение? Не в единицах времени уж точно. Но в этом она убедится, если когда-нибудь вспомнит его лицо и вспомнит этот день, когда его не узнала.

Она бы дошла до него своей уверенной, красивой походкой или, просто, столкнулась бы с ним по дороге и не позволила уйти, но, проснувшись, не вспомнила его лица, глаз, губ и чуть с ума не сошла от боли. Да, было больно. Сразу поняла, что что-то случилось. Лишь смазанный образ в голове, да и то он не помог через пару мгновений. Всё это очень встревожило, потому она спешно оделась и выбежала под дождь, снова допуская нелепые мысли, что способна погубить художника.

Вчера его лицо было почти совершенным для неё, а сегодня она не узнаёт его среди всех лиц своей памяти. «Как это возможно?», – спрашивала себя. Этому вопросу не долго оставаться загадкой, но пока что ему лучше быть неразгаданным для неё. Хоть немножко спокойно пожить. Да, пока что для неё это ещё спокойствие, ещё не все знания сорвали её крышу и разрушили дом.

События вчерашнего, конечно же, остались в памяти. Иначе бы, проснувшись, никуда не побежала, а с предельным спокойствием начала свой обычный день, похожий на все остальные. Всего лишь забыть, что было вчера и всё – живи, как раньше.

По дороге подбирала те слова, что скажет ему при встрече, с чего начнёт и чем закончит свои объяснения. Причина её побега заметно изменилась сегодня. Мало того, вчера причин было много, а сегодня она единственная: испугалась, что окажется ненужной художнику, а нужной быть желала. Но стоит ли так громко заявлять человеку, лица которого не помнишь? Или лицо, и правда, не важно?!

Возможно, со стороны увидевший всё это не поверит в её слова, а другой от души пожелает, чтобы Арлстау и Леронашли друг друга и всю жизнь были вместе, как это бывает в кино, но сейчас они разминулись. Просто, прошли мимо друг друга…

Жизнь интереснее кино, за кадрами мы более настоящие.

Стук в дверь, потом ещё и ещё, и десять минут бессмысленных, отчаянных стуков, не познавших надежды. Девушка понурила голову, но не грустила, а злилась. Ненавидела себя за то, что придётся снова уйти, не пряча горьких слёз от безразличных прохожих. В эту секунду свой вчерашний побег считала роковой ошибкой, преступлением, а в совести больше правды, чем в правосудие. Но такая правда ей не нужна!

Дёрнула со злостью тяжёлую дверь, и та распахнулась перед ней. Неожиданно. Неожиданно не то, что злость её сработала, а то, что дверь для неё оказалась открытой. «Значит, он не ушёл?!», – немного обрадовалась мыслями, но не решалась зайти. Заглядывала внутрь, и что-то ей мешало.

Дом стал пустым и не давал решиться. Словно не простил он, будто, уйдя – она уже не гость.

Когда решилась войти, в прихожей сразу ощутила пустоту и чуть не задохнулась. Дверь на кухню тоже открыта, и горы разбитой посуды примкнули к глазам. Обострение всех прежних переживаний не заставило себя ждать.

Взглянула на осколки – ни одного крупного. Посуда была разбита вдребезги, на маленькие, словно кем-то отобранные кусочки. «Что же это такое?», – не успела подумать она, как ноги спешно засеменили вверх по лестнице.

И здесь дверь оказалась открытой. День открытых дверей, но внутри ничего, в каждой комнате пусто.

Первым бросилось в глаза передвинутое кресло. На кресле лежала чья-то душа, похожая на спираль. Ничего ей не напомнила своим полу бесконечным образом и плёнкой, что накрыла её свет, но что-то ёкнуло в груди, когда в неё глядела.

Не замечено, прошла мимо. Она даже не сумела предположить, что это может быть.

Что-то защебетало в животе, когда застала свою душу на кровати. Было приятно. В ней ничего не изменилось визуально, но душа уже молчала, боясь с ней чем-нибудь делиться. Взяла её на руки почти бережно, но держала на расстоянии от своего лица, как достояние, как величайший экспонат. Желала больше в ней увидеть, но куда ещё больше?!

Ждала художника. Надеялась, что он, просто, вышел куда-то и забыл за собой закрыть дверь, сейчас вернётся, и она всё ему расскажет, убережёт его дорогу от грехов.

Так увлеклась своей душой, что не заметила, как кто-то вошёл в дом, заглянул на кухню, постоял, подумал, услышал скрип на чердаке, поднялся на чердак и в эту секунду стоит сзади и смотрит, то на её спину, то на её душу. В руках пришедшего дрожь, в пальцах гостя пистолет, желающий стрелять.

Леро услышала дыхание, резко обернулась и закричала от неожиданности, когда их взгляды пересеклись. Перед ней стояла женщина в белой маске. Казалось, что маска была сделана из кости – от неё исходило благородство, но оно наводила жуть.

Хоть маска белая, но чёрный плащ до пят темнее ночи. Было видно лишь глаза и губы, а по ним то сразу ясно, кто женщина, а кто мужчина.

Пистолет направлен в лицо, а в глазах желание убить. Желание было таким, что не только одной пуле будет дано закончить её путь, а всем, что поместились в магазине. Всё это чувствовалось без слов.

Женщина в маске без притворства улыбнулась, бросив взгляд на душу, что была сжата в дрожащих пальцах Леро. «Словно просит убить её душу…», – пришли ей холодные мысли, и глубокие глаза о чём-то вспомнили, о ком-то задумались.

Руки схватили полотно, что лежало на кресле, а ноги побежали прочь, оставив Леро одну, застывшую, не понимающую, что только что произошло…

***

Своё искусство, как науку, он не изучал, не знает многих терминов. И сейчас, роясь в терминологии, не мог подобрать нужного слова, чтобы описать увиденное. Искусство это огромный труд, бичевание мозга, когда творишь до тех пор, пока разум не сплавился, иссякнув на нет. Потом спишь, просыпаешься и снова творишь. Вот и весь режим, и не было в нём шанса на науку.

И новые лица не надо встречать, и изучать новые жесты, учить незнакомый язык, стараться быть для всех примером – это всё было отброшено. «Добраться до вулкана без пиара?», – спрашивал себя и отвечал, – «Почему бы и нет. Зачем он нужен, если ты один в своём искусстве и соревноваться с тобой никто не осмелится?!». Цель для кого-то и сложна, но слишком много в ней прелестей. Творишь, и никто тебя не знает, никто не запоминает твоё лицо! Не жизнь, а сказка!».

За фантазией скрывается другая сторона жизни, в ней ждут другие измерения, иные показатели.

–Много там всего, понимаешь?

–Понимаю…

Первое чудо света на что-то вдохновило, деревья выглядели особенно.

Диаметром голые стволы деревьев в семь человек на каждое, и ширина их неизменна до небес. Но, что ему до ширины, если одно удовольствие смотреть, как два великих дерева сплетали друг друга, желая обняться каждым миллиметром, хоть и не получалось у них друг до друга дотронуться. Одно и то же расстояние от неба до земли, между ними сантиметры, и они мешали полноценности их тяги друг к другу.

Листва украшала лишь макушки, словно что-то спрятала в себе. Что-то было в этих деревьях, немного близкое художнику, но в то же время, очень далёкое. Объяснить себе не мог, что сейчас испытывал. Не такой уж он и мастер объяснений.

Деревья пробуждали в нём забытые фрагменты жизни и забытых людей. Да, каждого из нас легко забыть и за всю жизнь ни разу не вспомнить. Раз способен не вспоминать годами, значит, способен забыть навсегда. Каждый день помнить человека опасно. Врачи сочтут это болезнью.

Либо пик счастья, либо пик боли, и не сотрёшься никогда – когда-нибудь, да вспомнят…

Люди, которым, не стесняясь, рассказывал о своих пороках и тайнах, считали их следами на всю жизнь. «Да бросьте. Я знаю, как выглядят следы…», – отвечал он им, обрывая свой рассказ перед самым главным.

О главном не просто рассказать. Главное, порой, и самому не понять. Его не сочтёшь ни следом, ни пятном, ни чернилами.

Разбирал все периоды жизни на кусочки, анализировал людей, что присутствовали в каждом из них. Делал выводы о том, кто и на что влиял, кто к чему причастен и кто в чём виноват, если не обвинять во всём глупо себя. Затем пытался отсеять половину своего окружения, но отсеивались все, и наступал новый период, в котором также появлялись новые друзья, и объявлялись очередные недоброжелатели.

Недоброжелатели не враги – это было бы слишком громко сказано, но, к сожалению, когда художник остался один в своём замкнутом мире, он анализировал их чаще, чем друзей.

Друзья остаются друзьями. Хоть десятилетие пройдёт, когда вновь с ними встретишься, жизнь друга будет интересна для ушей. Конечно, былой отваги уже не будет, но, а как же иначе – когда расстояние и время вместе, они лишь затупляют.

Продав самую дорогую в его жизни картину, он предложил двум своим друзьям из разных периодов жизни по миллиарду их не тускнеющей валюты. Один отказался, сказав, что не может такого принять, и жизнь его покатилась кубарем по всяким кочкам. Другой посчитал это не лёгкими деньгами, а даром небес за жизнь его не такую уж плохую и принял этот дар. Жизнь его теперь на зависть многим, но не художнику. Не потому что она плоха, а потому что художнику было дано всё, чтобы не завидовать. Рук теперь нет, но завидовать всем, у кого они есть, будет значит, что завидовать почти всем, а таких масштабных бед не мог себе позволить. Кто из них чаще его помнил? Это и не важно, они не должны ему за это ничего. За подарок никто быть должен не может, ведь это подарок…

Художник вручил им столько, чтобы не делать их зависимыми от него в будущем, а как с этим поступить, решали они, без убеждений и повторных предложений…

Глядя на деревья, он вспомнил и моменты раннего детства. Помня детство, понимал малышей с полу слова, знал их тайны и секреты, и все слабые места, которыми не смел пользоваться.

«Зачем в углу стоять, если угол никто не охраняет?» – философия детства. Вспомнилось то неудержимое желание, когда внутри горит и так хочется всё увидеть, всё узнать и побыстрее вырасти, чтобы исполнить всё, что успел намечтать.

Вспомнил, как, однажды, рассказал родителям о том, что натворили брат или сестра. Желание было неудержимым – потом оправдывал себя тем, что так его больше будут любить, чем плохого брата или плохую сестру, но любовь не разделяет на плохих и хороших.

Вспомнил, как играл с друзьями в войну в заброшенном здании с деревяшкой в руках, и с деревяшкой было не то, но игрушечное оружие запрещено уже давно, и это оказалось верным шагом.

Воспоминаний было много, но, главное, вернулись те же ощущения, словно он снова ребёнок.

Даже первая любовь вернулась в его мысли – ну, привет, сколько зим, сколько лет. Первая любовь невинна, вторая уже нет. Не лишил невинности любовь и отпустил, потому что было за многое стыдно. Внезапно проснулась совесть перед очередным, продолжительным сном и разыграла им свою комедию. «Любила бы не отвернулась, любила бы не вычеркнула нас, и сквозь метели ты ко мне вернулась и ни один, а миллионы раз…», – кричал он ей потом, зная, что во всём виноват сам. За пустые крики совесть не в ответе.

Если сейчас спросят его, сколько раз он любил, он ответит: «Два.», не посчитав свою первую любовь. Не потому что нечего вспомнить, а потому что в те слепые времена считал себя недостойным любви и не мог насладиться её полноценностью.

Да уж. В принципе, в это можно поверить, что в юности он был хуже и порочнее, чем сейчас. Так что, миру, можно сказать, повезло, что Арлстау не деградировал, на радость людям, на зло всем королям.

«Единственный, значимый дар, который дал мне Бог – это фантазия.», – считал художник, а во что её вкладывать, решал уже сам.

Рисовать нужно о том, что ты знаешь, что видел, что способен прочувствовать, чтобы вложить в движение кисти все эмоции, которые тебя в этот момент постигли. Рисовать нужно то, что способен придумать, приукрасить, отличить его чем-нибудь, пусть хоть все говорят, что всё избито давно, перемолото, пережёвано и отброшено яростью времени, что всему дарит собственный срок.

Ну и что?! Мир каждый день меняется, готов к переменам язык, даже изменчивы слова и суть, что в них копилась.

В юности он полюбил всё и занимался многим, пока не сняли мировой запрет на интернет. Займись он позже всеми талантами, что были в нём, не добился бы ничего ни в одном из них. Даже между талантами стоит выбирать – с кем путь идти, а кем, просто, пользоваться. Лучше уж разбиться о стену одним талантом, имея шанс на большее, чем прогореть на всех, не имея шансов ни на что.

–А, вдруг, не угадаешь с выбором?

–Угадаешь…

Друзья идут и идут вместе свой почти общий путь, и всё у них хорошо, пока не встретят на пути обрыв, где нужно кому-то упасть, а кому-то остаться. Пока один думает, что делать, другой толкает его в спину. Также и с талантами…

Короткая жизнь, потому пролетела быстро мимо глаз, и вывод сам просился в мысли: «Столько ещё не попробовал, стольким ещё не отравился.». «М-да, жизнь у меня не длинна, как и волосы. Хорошо хоть, что она, пусть и обрывисто, но съедена.».

Тлеет память, но воспоминаний всё больше с каждым днём. Чем толще обернёшься в прошлое, тем тоньше вероятность заметить будущее. «Для меня это лишь моё прошлое, а для кого-то это отличная возможность осудить всю мою жизнь…», – думал художник, плюнув в эту мысль.

«Главное, чтобы жизнь не заразилась предсказуемостью! Чем ценен конец, если в нём нет ничего нового?!».

–И какой же будет вердикт?

–Наш вердикт: вы доктор…

–А кто же тогда вы?!

Перед тем, как ноги рванули поближе к деревьям, в мысль пришла Леро, «но ей в ней, видимо, не место, раз уже не помнит обо мне.». Почему Леро? Потому что эмоции подарила немонотонные, своей простотой убеждала говорить искренне, да и самому делиться с ней хотелось. Немного, но значимо.

Она не стала повторением жизни Данучи и уже не будет верною женой, потому ей не место в голове. Она лишь жертва выбора, и выбор не исправить. И если бы он мог уничтожить душу памяти, то ради Леро этого делать не станет. «Будет возможность – заново с ней познакомлюсь, как и со всеми, кто мне дорог.» …

«Ты моё де жа вю, я вчера тебя, видимо, встретил. Без букета я шёл, но не важен тебе аромат. Я тебя не люблю, до тебя не сминаю билеты, но зачем-то сейчас мне приятно тебя вспоминать…». Понять бы ещё, почему человек вспоминается. Довольно-таки, неуместно это всё, после того, как стёр ей память о себе, но, хоть себя так легко обмануть, ему не за чем этого делать. «Буду искренне уверен всегда, что она счастлива…», – думал он, ничего не зная о будущем. Он верил, что она его забыла.

Обожаем похожих на себя людей, просто, из-за эмоций, что они нам дарят. А на генном уровне, хоть в нём никто не шарит, любим их, потому что с такими растём. Естественный отбор, порой, во всё суёт свой длинный нос.

Подошёл ближе, где уже собрались сотни туристов и десятки вспышек фотоаппаратов, помялся на месте и повторно удивился: «Странно, ожидал многотысячные очереди, где на пять секунд какой-то человек в форме разрешит потрогать деревья и отгонит прочь, а здесь не так уж и много людей, чтобы становиться очередью, и всего-то три ларька, и бабка с семечками. Всё, как у нас, хотя бабуля стала неожиданностью.».

Глаза, покорённые чудом, неотрывно глядели вверх, старались увидеть макушку, пока ноги художника обходили толпу и не заметили впереди идущего человека. Пока глаза делали вид, что что-то понимают, хотя душа деревьев им была не доступна, чьё-то плечо намеренно бросило вызов. «Дерзко…» – успел обдумать это художник, отлетая в сторону, надеясь, что мышечная память ног не позволит упасть.

Позволила – толкнули намеренно. Но быстро встал на ноги.

Перед ним стоял высокий мужчина – выше художника на пол головы, с чёрными, соломенными волосами и татуировками на лице. Был старше его на пару долей времени, хотя морщин не видно. «По крайне мере, он так выглядел со своей щетиной!» – ворвался в описание разъярённый художник. – «Что за чучело? Неужели, такие люди всё ещё нужны нашей планете? У него явно что-то не в порядке!».

Но это всё высокомерные эмоции, высокомерию всегда позволена ошибка.

Единственное, что настораживало порыв подраться, так это душа незнакомца. Она была похожа на наконечник стрелы, он был не острым, но не ясно – отравлен или нет. Одно лезвие ребристое, а другое, как восставшие волны. Это было мощно, от души шли незнакомые вибрации, и в них было бесконечное – словно с этого человека можно черпать и черпать, и никогда он не закончится.

–Что это?

–Не знаю.

«И я не знаю. Вряд ли ему век. Быть может, образно чувствуется его душа или что-то в этом роде. Но вечность не год, её почувствует каждый.».

–И это настораживает?

–Нет.

–А что же тогда?

Одна из татуировок была точной копией его души. «Как он это узнал?», – спросил себя художник, и в его вопросе было и восхищение, и свои резоны, ведь вот он шанс узнать, как выглядит собственная душа. На блюдце поднесли, как дорогому гостю. Это одно из важных желаний его жизни – узнать правду о себе.

Художник ни разу не встречал людей, изображавших душу на своём теле, ведь никто и не задумывается о таком – для всех татуировка это рисунок. Но ведь душа это тоже рисунок. Все души визуально разной формы и размера, есть похожие, но нет одинаковых. Похожие тянутся друг к другу до такой степени, что, где бы ноги не прошли, похожие рядом друг с другом, а ни на кого не похожие – либо одни, либо привыкают к тому, что больше понравится.

Тысячи похожих душ могут собраться и в одном месте. Они и не заметят, а для художника будет удивительно. Души округлой формы самые часто встречаемые, и художник сомневался, что его душа похожа на бесконечный круг. Хотелось чего-то другого, более эффектного что ли, но менее волнующего.

Что касается двух других символов, то они располагались вовсе не по краям и создали своей последовательностью не мало смыслов в голове художника. На лбу был символ, похожий на вопрос или на птицу; а под глазом это либо крест, либо перекрёсток. «Скорее всего, перекрёсток – в этом случае смыслов было бы больше.». Тем более, на подбородке те же символы, только меньше размером, расположены в обратной последовательности. «Есть и в этом что-то…».

Дважды изображена душа – на щеке и под губами.

Татуировки на лице не сказать, что исключительная редкость для их времени. Обычно, они уродуют, но лицо Иллиана они красили.

Незнакомец не злился, и хоть лицо было суровым, в душе он улыбался. Для него это было весело. «Захотелось толкнуть и толкнул. Оправдываться что ли должен перед этим чудиком? Да, я такой человек. Скучно мне бывает…».

–Глаза! Где твои глаза? – начал незнакомец щёлкая пальцами перед лицом художника, но продолжать не спешил.

Он улыбался, делая это, и всё встало на свои места. «Ему, просто, скучно.», – догадался художник. Задел, чтобы обратили внимание – и не важно толкнуть бродягу в яму или балерину на концерте.

Взглянул внимательнее. Когда-то этот человек был совершенно другим, а стал таким, каким сейчас стоит перед художником.

Первое, что бросилось в глаза так это гнев. Гневом он всего добился и, наверное, всё потерял.

Ещё кем-то, а, возможно, и собой в него заложена месть. Она низменного количества, на уровне инстинкта, ярко прорисована в зрачках – но это нормально, это по-людски. Ещё он, явно, обожал отказывать людям, ему доставляло эстетское удовольствие простое слово «Нет», с этим словом увереннее чувствовал себя. «Чем больше в жизни скажешь «нет», тем будешь ты сильнее!» – девиз такого человека. Хорошо, что художник ничего просить у него не собирался.

Человек потерял себя, в него не заложена истина. В нём нет высоких чувств, моральных правил. Может, живёт не своей жизнью, а, может, и своей, но слишком много допустил ошибок, что жизнь чужою мыслью проросла.

Да уж, а говорят, что творческие люди – отдалённые от реальности, но на деле всё оказывается наоборот – к реальности они ближе других, потому что не следуют за чьими-то правилами, а создают свои.

Сейчас его взгляд упал на руки художника, осознал свою ошибку, но не знал, как поступить – это далеко от его реальности.

На лице объявилась совесть и принялась грызть все ненужные черты, смягчая их и балуя. Выражение на лице замерло и плавно становилось непроницаемым. Сожаление было, но не было жалости, и это радовало.

Ни один актёр не способен сыграть совесть, пока сам её не призовёт. Этот человек сыграл, даже не призывая – но художник не заметил.

Перед ним мужчина, рождённый обманом, при чём, во всех смыслах этой фразы. Не вкусишь ложь – не проживёшь. Окутан какой-то самому неизвестной загадочностью, которая не дарит значимых ответов, лишь создаёт ненужные вопросы.

Серые, замученные глаза; растрёпанные волосы, которые красила длина, а не ухоженность; открытый лоб, чтоб оголить верхний символ, показав всем, что он этой птицей гордится; щетина, что не в силах скрыть символы его подбородка, благородные скулы. Одет в неординарное тряпьё – что-то похожее на тёмно-синий парадный костюм забытых веков, а на ногах были белые кеды.

Этому человеку, явно, легче без дома, и художник впервые ощутил, что и ему тоже. «Зачем тьма мне, если она повсюду в четырёх стенах? Зачем мне свет, раз над головою солнце? Видимо, чтоб было больше…».

–А я уже представлял как избиваю тебя одними ногами, – ответил, шутя, Арлстау, не дав возможности тому извиниться.

Нет смысла отвечать дерзостью, если не способен дать боя. Дерзость не может прикрываться немощностью.

Арлстау же битву дать способен, и хищные инстинкты, и чувство опасности ему нравились, были по вкусу. Однако, всё вокруг и внутри было не местом для боя и жестоких эмоций.

–Мечтай, – усмехнулся тот в ответ, протягивая руку, несмотря на то, что у Арлстау её нет.

Давно ему не протягивали руки. Все здоровались либо объятиями, либо на расстоянии, словно боясь напомнить о незабываемом.

Пожал твёрдую руку, как смог, не почувствовав ничего.

Кому-то могло бы показаться, что перед художником типичный, несерьёзный человек. Какой бы серьёзный вопрос не задай ему, он всегда ответит несерьёзно. Своих переживаний таким людям не подарить. Какая беда у него не случись, он всегда шутит, как ни в чём не бывало, и мало кому узнать, как выглядит его лицо, покрытое печалью. Но нет, он не такой, хотя Арлстау уважал таких, потому что в них нет жалости, и они говорят с тобой так, как ты того заслуживаешь, а не играют словами, потому что им тебя жаль.

–Приехал взглянуть на чудо?

–Нет, хочу нарисовать его, – зачем-то не скрыл правды художник.

–Да вы юморист, – улыбнулся незнакомец одной половиной лица, показав, что ухмылка – его выбор.

Ещё раз бросил странный взгляд на искусственные руки художника и ушёл, не попрощавшись и не представившись. Всё приходит вовремя и уходит тоже.

Такие люди сопровождают насмешками любые повороты судьбы. Глаза не выдают их, хоть прояви любую изощрённость, осыпая неудобством вопросов.

Чудо чудом, а место постепенно превращалось в помойку, ведь поток туристов был бесконечным, хоть и не брал это место количеством. Говорят, что у людей часто что-то происходило, как только собирались посетить холодную страну и дотронуться до деревьев, что дотянулись до небес – и перед дорогой, и во время дороги и после…

Бесплатное чудо намного привлекательнее чуда, за которое нужно платить. Деньги – это неотъемлемая часть жадности. Жадность без денег, как король без короны. Чем больше денег, тем больше хочется бесплатного – это самое важное доказательство того, что у монет есть своя магия, и эта магия сильнее любого человека, попытавшегося покорить её. Но здесь дело не в жадности. Уж от неё мир почти избавился и сразу стал почти красочным, начали думать не только о своём, но и о том, что вокруг.

У ближайшего торгаша купил ананасовый сок, воды для творчества и два пирожка. Потом помялся и купил у бабушки семечек, оставив ей сдачу, а она подумала: «Как же он их будет грызть?». Ответа на свой вопрос не узрела любопытными глазами – художник скрылся за спинами, где порадовал семечками стаю воробьёв.

Сам отобедал в кругу птиц, обделённых гордостью и начал искать удобное место для сотворения очередного шедевра. Столпотворение не мешало ему, ведь не один человек не способен заслонить собой такие деревья. При людях рисовать не очень-то хотелось – опыт был неудачным, но теперь художник защищён душой памяти, и это многое меняло, открывая новые горизонты для творчества…

Арлстау извлёк аккуратный мольберт из баула и, не спеша, установил его на невысокий холмик. Присел в ожидании стремящегося вечера, глазея на толпу, то сталкиваясь, то отталкиваясь от каких-то взглядов и не думал о них, думал о тех, что далеко.

Дерзкий незнакомец наблюдал в сторонке, прислонившись широкой спиной к маленькому, но пышному деревцу. Он крутил в руках массивную, серебряную зажигалку и размышлял над этим человеком. Конечно, ему было любопытно, как этот «шутник» будет рисовать. Был поглощён уверенностью, что вдохнуть жизнь в полотно способны лишь живые руки, а не искусственные. Уж кто-кто, но он дождётся первых прикосновений кисти, любил глазеть на новизну.

Часы тянулись, солнце близилось к закату, а народа становилось лишь больше. Теперь уже, не только незнакомец ожидал, когда художник приступит к своему искусству. Больше сотни взглядов глазели на него, а ноги не бесстрашно отступили на несколько шагов. Художник, словно был на арене, где лишь от него чего-то ждут.

Уйти было бы глупо. Зачем тогда творить, если уходишь, не дождавшись чуда?!Арлстау прочувствовал, что от него ждут, но вынужден не оправдать все ожидания. «Смотрите, раз собрались здесь неслучайно. Хоть не запомните лица, но не лицом вас всех я буду радовать, ведь то, что на поверхности не создано для вас!».

«Буду творить, когда захочу и никого не услышу и не послушаю!».

Встал на колени, эмоций было много. Все прежние переживания возобновили свою боль. Леро, как будто резала плечо кинжалом, а близкие просили не забыть и вспомнить то, ради чего придётся жить и улететь вперёд, не оглянувшись.

В чистом небе появились тучи, как только кисть оказалась в руках художника. Души деревьев так и не увидел, она летала выше его глаз. «Быть может, спряталась в макушке или уж слишком велика…».

Доверился губам, а не глазам, в которых был разочарован. Ткнул кистью в полотно так неаккуратно, словно уже позабыл вчерашние навыки. «Деревья тянулись к небу независимо, раз ни разу друг к другу не притронулись. Как понять их жизнь?», – думал он, нарисовав пятно на полотне.

Пробил час нервозности, и тело задрожало, а уши слушали восторженные вздохи, что доносились не так уж позади. Настроение вперемешку, с преобладанием беспокойства и эйфории.

Закрытые глаза не имели возможности увидеть, чью душу рисует, кому или чему она принадлежит. Рисовал почти уверенно, но не ведал что, прекрасно понимая, что получается не то, чего он желал ещё минуту назад. Это ново, можно растянуть и для себя час загадки, не обязательно интриговать других.

Тучи набегали – народ паниковал. Им уже всё вокруг не казалось весельем, забавой и чудом. Всё насторожило, всё напрягло их ожидание.

Художник слышал панику, но не желал открывать своих глаз, пока не закончит, хоть и мог себе такое позволить, но интрига была слишком захватывающей и драгоценной.

Растянул своё удовольствие и открыл отдохнувшие глаза лишь, когда первая капля дождя коснулась лица. Душа была нарисована, вновь потребовалось немного времени – видимо, опыт, а то, что позади – это лишь необходимое подаяние.

Улыбка растянулась по лицу, и ровные зубы показали, что они есть. Гордость и удовольствие проникли в сердце и заставили его возвышенно стучать.

Душа напоминала огромную стаю диких волков. Но на полотне изображены не голодные волки, а беззащитные деревья. Кисть посчитала, что душа двух деревьев, что дотронулись небес, не так уж и важна – важнее было место, в котором два дерева решили начать и закончить свою жизнь.

Эйфория художника иссякла, когда гром прорезал небеса, затрещал, как от удара молота, и дождь полил ручьём. Всё бы ничего, но на небе не осталось ни тучки, и дождь уже был невозможен, но всё же он пошёл.

Испуганные взгляды всех людей рванули к небесам, будто надеялись найти хоть одну маленькую тучку, а душа беззащитного леса заметалась по полотну, заколыхалась, пытаясь найти выход, но полотно для души, как для человека лабиринт. Она менялась на глазах и всё ещё сияла, но уже не так. Новый свет не был вкусным, он был горьким и на вкус, и на свой аромат.

Впервые художник ощутил страх перед своим талантом, да и то ещё было не время.

Ещё миг, и деревья заплакали. Зарыдали, затянули всю боль под чужую мелодию. Сначала тихо и осторожно, как люди, а потом завыли, не стесняясь ничего, как раненые звери, как голодные волки. Их вой был невыносим для слуха, сводил с ума, внушал пустые мысли. Люди падали на колени и закрывали уши, вдавливая в них ладони, но деревья лишь громче рыдали, заставляя людей не падать, а бежать.

Арлстау внимательно вглядывался в каждое дерево, что было доступно взгляду, и, действительно, видел в них лица и слёзы. Все деревья рыдали, кроме тех двух – тем было не о чем плакать.

За несколько минут не осталось никого, кроме художника и загадочного незнакомца. Все запрыгнули в автомобили и экскурсионные автобусы, и, как ошпаренные, покинули лес с большим желанием в него не возвращаться. Даже торгаши бросили всё и сбежали, не желая узнать, что же будет дальше.

А дальше наступила тишина. Деревья прекратили вой, а незнакомец с бесстрашным интересом вникал в лицо художника, который стыдливо прятал взгляд, словно чувствовал себя виноватым.

–Объясни, что это сейчас было или повтори пожалуйста, – воскликнул изумлённый незнакомец, выдавив из себя смешок, но тут же добавил. – Я шучу на счёт повторить.

Не дождавшись никакого ответа от не менее изумлённого художника, он выбрал иной путь:

–Знаешь, я застал рождение этих деревьев и считал это единственным чудом Земли, но что я вижу? – спросил он, восторженно взмахнув рукой в сторону полотна. – Что это за Божественное творение? Если бы это, всего лишь, приснилось, то я также бы видел весь мир. Но я не сплю, и мир, как раньше, видеть не осмелюсь! Так ответь же мне, художник, что это? Как называется твоё творение и почему оно влияет на весь мир?

Лесть всегда была в моде, но ею не очаровывают, хотя улыбка художника выдавала, что он испытывает удовольствие от лести.

–Почему вы решили, что оно божественно? – ответил художник вопросом, его смутило это слово, ведь только что он распугал людей, изгнал их из Святых земель.

–Потому что сияет…

–Это душа Беззащитного леса.

–Душа? – переспросил он так, словно не поверил.

–Да душа, разве не похожа?

–Похожа, – соврал он и спросил. – То есть, у каждого дерева есть душа и у леса тоже?

–И у каждого здания, и у каждого города есть душа, есть своя история.

–А как выглядит моя?

–Я думал, ты знаешь, – разочарованно ответил художник и удивил незнакомца не только ответом, но и разочарованием.

–Откуда я могу знать? – вспыхнул он, но интерес в нём лишь разгорячился, ведь никогда и не задумывался, как выглядит собственная душа.

«Неожиданно.», – продолжил разочаровываться Арлстау.

–Нижнее тату на щеке, твоя душа – наконечник стрелы, – спокойно ответил он и намеренно сделал вид, что собирается уходить.

Казалось, ответом сразил с ног, но незнакомец не падал, лишь лихорадочно о чём-то размышлял.

–Куда же ты?

–Пока не знаю.

–Сначала узнай, а потом собирайся.

–Я хочу узнать, как выглядит моя душа! – зачем-то решил поделиться сокровенным художник.

Снова пауза, незнакомец вновь о чём-то думал.

–То есть, видишь душу всего, но до своей глаза не достают?

–Так и есть.

–Думаю, нам по пути.

–С чего это?

–Это не татуировки, – интригующе начал он.

–А что же это?

–Я таким родился.

–Интересно…

Он и правда задел художника за живое, раскрыл один замок.

–Всю жизнь думал, что они значат, но о душе, даже мысли не пришло! Эти символы я встретил лишь в одном месте, хотя обошёл весь мир. Возможно, оно даст тебе ответ, как выглядит твоя душа…

Художник молчал, доверить свою жизнь бродяге считал глупостью, и перед ним бродяга, что не глуп.

–Ты хоть понимаешь, что ты наделал? – воскликнул незнакомец. – Рядом с первым чудом света сотворить такое! Выбрал же ты место! Тебя ведь весь мир будет искать!

–Не будет. Я позаботился об этом…

Незнакомца ответ озадачил и насторожил, заставил отступить на шаг и замолчать. Арлстау этого не заметил, сейчас он видел в нём, что он не умеет быть благодарным, что не стыдится своих мыслей и грехов и во всём себя считает правым. «Стоит ли путешествовать с таким человеком или он – роковая ошибка?».

Что ещё можно сказать о человеке с перепачканным лицом?! Не знал он, как стучать, чтоб достучаться; не знал великих, кого также величал; не знал простивших, что посмели попрощаться; не знал он берег, где единственный причал. Да и сам он сплошная неизвестность, и неизвестно что он может принести…

–Знаешь, что обидно? – спросил незнакомец.

–Что?

–Тебе столько людей будет зла желать, и это всегда будет не взаимно. Ты никогда в ответ им зла не пожелаешь!

–И это для тебя обидно?

–Для меня да! – интригующе воскликнул он и вздохнул. – Эх, душа!! Да, что ты знаешь о душе?!

Так сказал, будто знал о ней всё, и художник ответил:

–Согласен, я поеду с тобой!

Всего-то слово, всего лишь эмоция.

–Моё имя Иллиан. – сказал он, ударив на первый слог, хотя звучит имя иначе.

–Арлстау…

–Подожди минутку, Арлстау.

Через минуту подогнал свой почти неприметный, спортивный электромобиль тёмно-синего цвета, с шестью тонкими белыми полосами на капоте, крыше и багажнике.

Затем поспешил примкнуть к мародёрству. В ларьках, что минутами ранее принадлежали торгашам, он набрал несколько пакетов еды, упаковку газировки, но денег не взял, хоть и художник думал иначе.

–У меня есть деньги, – крикнул ему на это художник.

–У меня тоже, – ответил Иллиан, но про себя добавил. – То, что брошено – ничьё!

–Не считайте чужих денег, и свои не пропадут, – с улыбкой уколол художник.

–Почему на вы?

–Так лучше звучит.

Не стал объяснять художнику, что ехать далеко и светить свои лица в магазинах не стоит. Молча, хлопнул багажником, молча уселся за руль. Художник сел на единственное, оставшееся место и, судя по выражению лица, ни капли не судил нового знакомого, понимая, что у каждого своя жизнь, но чужие правила. Не каждому деньги и еда падают с небес, не ему судить их.

–Машина тоже краденая? – однако, осмелился спросить он без упрёка.

–Да, – замедлил с ответом Иллиан, не ожидавший неудобного вопроса, – но я украл её давно. Она уже моя, и проблем с ней не будет. Тебя, я вижу, ничем не смутить?

–Чем рискованней шаги, тем приятнее любой результат, – пробубнил в ответ Арлстау, купаясь взглядом в двух деревьях и мысленно прощаясь с ними. – Лёгкие пути эмоций не приносят и долго не живут.

–Это точно, – согласился Иллиан и тут же добавил, заметив полотно, прислонённое к одному из двух деревьев. – Почему ты не взял нарисованную душу?

Он глядел на полотно с жгучей жадностью, не веря глазам, что художник так легко расстался с детищем. Счёл это ошибкой, но переубеждать не собирался.

–Потому что её место – здесь…

Машина тронулась с места и поспешила выбраться из леса, который неустанно рыдал, даря коре всю горечь мокрых слёз. Художник чувствовал, что больше сюда не вернётся, что нет пути ему назад. Назад идут лишь против ветра, где ветер – ангелы, что нас оберегают.

Деревья стали священным местом, а он всех прогнал из него. Всех! Значит, и ему здесь не место.

Размышляя о своём поступке, он наткнулся на вопрос, о котором раньше даже не желал думать. Вопрос не даст покоя, пока не сорвёшь его с уст.

–Иллиан…

–Что?

–Ты ведь застал рождение деревьев…

–Да…

–Значит, ты должен помнить точное время, когда они выросли…

–Должен…

–Это было в полдень?

–Да, – восторженно ответил он, ожидая продолжения заинтересованности художника, но она не последовала за его ожиданиями.

Художник повернулся к окну, по которому барабанил дождь и попытался заснуть, почему-то надеясь, что во сне он узнает ответ, почему два дерева родились в тот момент, когда он потерял руки – или же, всё было с точностью, да наоборот…

Глава 4

Купола не для взглядов…

На что смотреть нам можно, а на что нельзя? Вопрос не к Богу и не к проповеднику! Кто-то видит только купола, кто-то к вечности спускает якоря, кто-то не дожил до понедельника…

До глубокой ночи автомобиль вёз их по извилистым, разрушенным дорогам, по еле дышащим мостам, пропуская повороты, не замечая остановок.

Иллиан успел рассказать художнику обрывки своей жизни и некоторые причины своей бродячей сущности, среди которых было нежелание мириться. Только вот, с чем – осталось загадкой для догадок.

Арлстау же больше говорил о своей семье, чем о себе и своём таланте. Ничего важнее семьи для него не было, и, что бы он не делал в жизни, всё было ради семьи. Всё, кроме его путешествия.

Когда же речь заходила о его личности, он больше говорил о борьбе, что полыхает в эпицентре его души. Для Арлстау и талант – это борьба между тьмой и светом, где творения либо вдохновляют людей, либо калечат и убивают. Свой дар он относил к свету, но хорошим человеком себя не считал, потому что согрешил в этой жизни сполна и ещё не за всё расплатился, не на все слова и вопросы ответил. Прав был не во всём, многое из сказанного было далеко от идеала…

Грех начинается в детстве, когда неосознанно причиняешь боль своим братьям меньшим, то есть живности. В юности неосознанно причиняешь боль себе подобным, а в зрелости уже всё понимаешь, расплачиваешься за детство и юность, и продолжаешь грешить, но уже осознанно, оправдывая себя безвыходностью или отсутствием выбора.

–О чём мечтал в детстве? – спросил Иллиан.

–Обо всём, что нравилось.

–Я тоже. Рос в чёрством, маленьком городе, вдали от всего и всех, словно спрятанный. Один выход: сбежать, но не бежал. Мечтал посадить сотни видов красивых деревьев, чтобы было красиво гулять. Не люблю пустоту и унылые лица людей…

–Я слышал уже о подобном, но это было лет восемьдесят назад.

–Надо же.

–Читал статью про человека, который украсил свой город тысячью деревьев и цветов, но особенное внимание уделил алому клёну.

–Почему?

–Никто не знает.

–Как так? – не на шутку удивился Иллиан.

–Видимо, этот человек, как и ты, был, просто, спрятанным. Никто его не видел и не знает.

–И фотографий его нет?

–Вообще ничего нет.

–Видимо, сделав добро, решил остаться неизвестным…

–Он тоже художник, раз так разрисовал город…

–Думаешь?

–Даже, можно сказать – архитектор.

–Знал я одного художника… – начал историю Иллиан, но дождался вопроса Арлстау.

–Какого?

–Хорошего.

–Повлиял на него?

–Да.

–Расскажи…

–Он был самым добрым человеком из всех, что я встречал на пути. Даже не слишком жестокие дети не окажутся чище него. Ни мухи не обидит, ни слона, но рисовал он почему-то лишь чудовищ…

–И что ты сделал?

–Я говорил ему каждый день, что он ужасный человек, раз рисует монстров, и ничего более создать не способен, что талант его ничтожен, раз в этом лишь он заключён, что кисть его скудна и безнадёжна! Всё говорилось в шутку, но жестоко. В силу своей наивности воспринимал каждое слово близко, макал его в сердце и со всей серьёзностью переваривал. Ему было больно и обидно слышать такое, да и мне не по себе произносить такие слова, ведь он добрейший человек, а я-то кто?! Через месяц он нарисовал мой портрет. Вот он, кстати…

Он извлёк портрет из грудного кармана и протянул художнику. Листок был изношен, потёрт и не чист, но, видимо, дорог, раз сохранил.

–Не похож, – ответил честно Арлстау.

–Знаю, зато это было началом его нового творческого пути. Он начал рисовать портреты и разучился создавать монстров…

«Любопытно. Не просто так же он поведал мне, что единственный художник, с которым он знаком, был самым добрым человеком из всех, кого он встретил…» …

Когда Иллиан спросил художника, присутствовала ли в его жизни настоящая, огромная любовь, они уже успели расположиться у костра, жарили давно сваренное мясо и думали больше о пустом желудке, чем о сердце, заполненном любовью.

У каждого своё на душе, помимо любви. Так часто она занимает всего лишь сотую часть сердца, а ещё чаще тысячную. Не встречал он тех, в ком любовь плыла вечно и ни от какого айсберга не затонула.

–А у тебя? – ответил художник вопросом.

–Барьеры, ловушки, насмешки, смешки придумал против неё, потому она меня, как овраг, как врага стороной обходила. Путь к любви был заморожен. Страсть и безумие стали моим выбором. Жаль, что и они всегда временны – так устроен мир. В зеркалах только видел кумира, угасала в ладошках любовь. Не понимаю, как люди женятся. Всё ведь временно и живут потом, не хотя....

–Как понять, не хотя?

–Для себя ничего не творят.

–Зачем тогда тебе любовь других? – с непониманием в лице спросил художник.

–Имею шанс почувствовать её, пусть и на жалкое мгновение, когда слушаю чьи-то рассказы о ней…

–Много услышал?

–Много.

Художник не горел желанием говорить о своей любви какому-то незнакомцу, который, судя по хитрости глаз, испытал уже многих. Сейчас он был искренен, но раз способен править эмоциями, значит, правит и людьми.

«Моя любовь это личное, также, как и моя ненависть…». Решил рассказать ему одну историю, потёртую стрелками часов – его часов, а не всего мира.

–Корабль потерпел крушение, – начал Арлстау, взяв ноты, как обычно, выше и остановился, будто забыл, что было дальше, но, совершив глоток горячего чая, сделал такое лицо, словно только что пережил эту историю и продолжил. – Капитан не заметил два айсберга, между ними нет шанса проплыть. Море было холодным и цепким, затащило в себя многих и шансов выжить, казалось бы, не было, но на одной льдине плыли двое и ждали своего спасения. Да, их осталось только двое из всех пассажиров корабля, никто не зацепился за лёд. Мужчина был переохлаждён и больно ранен. Уже умирал, замерзая от холода, не дожидаясь надежд на спасение. Лежал на тёплых руках своей любимой женщины, которую минутами ранее сам спас от мокрой участи Ледяного моря.

Вместо слов о любви и последней надежде, он во всём признавался и каялся. Все слова между строк улетели, и их не поймать, не зацепиться за солнце метелью; взгляд лишь в глаза, но друг друга уже не узнать.

Шептал ей, дрожа и стуча зубами, что предавал её; изменял ей, ради похоти; не ценил, когда та была рядом; не уважал, когда была далеко; не делил все мечты; не доверял переживания; нолюбил, бесконечно любил. Слова о любви были в конце, но звучали значимо. Не понимал, почему во всём ей признаётся, почему выворачивает секреты наизнанку. Тем более, сейчас, когда смерть подкралась настолько близко, что осмелилась об этом кричать. От каждого признания слёзы бежали ручьём, хотя раньше он и не знал, что такое – плакать. Слёзы согревали каждую частицу его тела и не позволяли окончательно примёрзнуть ко льдине, а жена качала его на руках, как дитя, и шептала: «Терпи, мой родной. Ты только терпи! Не останавливай признаний. Твоя искренность мне греет душу, твои слёзы заставляют простить!» …

Однако, сам художник остановил свой рассказ и с грустью взглянул на костёр, яростно размышляя о том, почему же он сам не был достоин подобной любви, почему же он сам не сумел также полюбить кого-то. Но Иллиану было слишком интересно, чем закончится эта история, потому разогнал все переживания художника щелчками пальцев.

–И, – заголосил он. -Что дальше то? Чем закончилось всё? Их спасли?

–Мужчина очнулся в каюте, в окружении врачей и стал настаивать, чтобы его отвели к жене. Врачи игнорировали просьбу, ничего не говорили об этом, лишь прятали глаза. Капитан корабля пришёл в его каюту, когда тот уже кричал во всё горло: «Где моя жена? Верните мне её!». Капитан не стал мешкать и комкать игру слов, признался ему, что он единственный выживший пассажир, и ни одна душа, кроме него в Ледяном море не выжила. «Не лгите мне! Не лгите! Мы плыли на льдине вдвоём!», – рыдал ему в лицо мужчина, но капитан был спокоен, как монумент. «На льдине ты был один, а жену твою нашли в обломках корабля ещё за час до того, как нашли тебя…», – ответил ему он и ушёл, оставив наедине со своими эмоциями и со своей новой жизнью…

–Вот это да! – изумлённо воскликнул Иллиан и вскочил на ноги. – То есть, он был спасён не любовью, а покаянием?

–Это уже тебе решать, – улыбнулся художник. – У каждой истории свой конец, и не всегда вся суть в конце.

–А ты не такой слабак, каким по началу казался.

Жёстко. Художнику даже было обидно, хотя для Иллиана эти слова, как комплимент.

–Потому что рассказал историю? – не скрыв обиды, спросил Арлстау.

–Потому что она сильна…

Их пир был окончен, костёр потушен, и каждый стремился занять своё место.

В распоряжении палатка и спальник. Иллиан предложил художнику выбрать, и он выбрал палатку.

–Боишься волков?

–В спальнике теплее, но мне необходимы стены…

У Иллиана всё при себе для путешествия, дорога – его дом, ветер – его чувства. «Он точно от чего-то бежит, а я другой, а я кого-то догоняю…». – возвышал себя в мыслях художник, укладываясь поудобнее.

Тишина ночи уместна, если ты скован четырьмя стенами, а ночь за окнами прославила покой, но сейчас ночь живая, много шума, незнакомого гама.

Долго не мог заснуть, слушая пение сверчков и храп по-соседству. Пришлось поразмышлять о своём будущем – о том, что принесёт ему его талант; что этот же талант отнимет; что ждёт его впереди за непроглядным временем; и, что случится с его жизнью, если он осмелится переступить свою же черту. Ответы сами приходили, как меняющиеся картинки диафильма, но они, скорее, были творениями фантазии художника, чем подмастерьями истины.

Душу луны взял с собой в свои покои, не позволил промёрзнуть в ночи. Луна для него особенна, хоть и не дорисована. Без неё он бы не смог – вот и весь ответ. «Ты мой одуванчик, я твой алый клён, берегу до завтрашней затеи твой такой хрустальный и волшебный сон! Ты моё большое вдохновение!».

От всех причин вдохновения отвлёк внутренний голос, что заполнился тревогой и тоской. Спина почуяла взгляд, и голова художника резко повернулась, не прогадав в своём движении.

На стенке палатки чернела чья-то тень и наблюдала за ним. Напугала до смерти так, что художнику почудилось, что сама смерть пришла за ним! Знал бы он, насколько ошибался. Судя по размеру, тень принадлежала ребёнку. Мальчик подкрался к нему, как шакал в поисках пищи, потому остался незамеченным до этого момента.

Тень двинулась ко входу, и палатка зашуршала под натиском юных рук. Художник не растерялся и щёлкнул фонариком, осветив лицо гостя.

Перед ним стоял мальчик лет двенадцати, не больше и бесстрашно глядел в свет фонаря. Мальчик был каким-то потерянным, грустным, словно бездомный, словно обездоленный, каким и стал художник.

Всё это было похоже на страшное кино прежнего тысячелетия. Мурашки не заставили себя ждать, осыпав всё тело художника. Мальчик внимательно наблюдал за ним, и, казалось, свет фонаря совсем не беспокоил фокус его глаз.

–Кто ты такой? – наконец, осмелился спросить изумлённый Арлстау, но смелости в звучании вопроса не было.

–Я хочу, чтобы ты отказался от своего дара, – размеренно ответил мальчик красивым, мужским голосом, не соответствующим его юности и погрузил свои глаза во взгляд художника.

«Серьёзное заявление…», – подумал Арлстау, приходя в себя и разгоняя остатки трусости.

–И остаться ни с чем? – ответил почти смело.

–Как это ни с чем?! Для вкусной жизни тебе дано не мало талантов.

–Они все скудны и немощны, да и не близка мне вкусная жизнь.

–Понимаю, – промолвил задумчиво мальчик. – Рисовать души – несравнимое удовольствие, но как же твоя семья? Почему ты лишил её себя?

–Это не твоё дело, – резко ответил художник, внезапно занервничав от голой правды.

Показалось, что мальчик видел его насквозь, тревожил невинными пальцами его душу.

–Почему не моё? Ты ведь не знаешь, кто я. Считаешь себя особенным, художник?

–Не был бы особенным, ты бы ко мне не явился. Кто бы ты ни был, я не вижу твоей души, я не знаю, кто ты, и дар свой отдавать тебе не собираюсь.

–Сила и власть могут создать чудовище в каждом из нас. Не так ли, Арлстау? – не унимался мальчик, сжимая в тиски художника

–Кто ты? – повторил свой первый вопрос всей своей допустимой резкостью, а у самого вновь душа уходила в пятки, чувствуя свою ничтожность перед этим загадочным мальчишкой. – Ответь мне, кто ты?

–Я друг, тебе не стоит меня бояться, – ответил тот с излишней благородностью. – Я всего лишь пришёл поговорить с тобой, поразмыслить о будущем.

–Раз не можешь сказать, кто ты, то, как смеешь выпрашивать дар?! Ответь тогда уж – для чего живёшь?

–Хитрец, – улыбнулся малец. – Мой взгляд в ответе за верхнюю часть мира. В ней не чувствую себя взаперти, ради неё и живу.

–Громко! А за нижнюю чей ответственен взгляд?

–Его голос ты слышал, перед тем, как покинул свой дом.

Заинтриговал художника мальчишка. «Как теперь я буду спать, раз не знаю, кем они могут быть и для чего они мне? Кто из них напоминает ангела, кто из них похож на беса?».

–Значит, вы, как бы противоположности?! Один просит, чтоб не отдавал дар, другой просит отдать. Больше похоже на игру, чем на жизнь! О чём поговорить то хотел?

–Не становись чудовищем!

–Не стану я никаким чудовищем! – вспыхнул художник.

Он хотел вскочить на ноги, но какая-то сила сдерживала его прыть и мешала разогнать эмоции до предела. Ситуация, да и сам мальчик заставляли художника бояться.

–Если свет, что окружает тебя, приносит только тьму, то попытайся найти свой собственный свет в этой тьме, – загадочно произнёс малец.

–Зачем ты мне это говоришь?

–Знаешь, какими были вампиры, пока их не истребили? – проигнорировал он вопрос художника, наблюдая за комаром, летающем над светом фонаря.

–Нет, не знаю. Я и не знал, что вампиры, действительно, были.

–Вампиры были обычными людьми, и не были они бессмертными, как всем внушали. Они выходили на охоту ночью, потому что боялись быть замеченными, боялись быть схваченными, и пили кровь беззащитных людей, а не сильных, считая, что это придаст им какой-то значимости. Вампиры заблуждались в каждом своём деянии – ни сил, ни бессмертия они не получили. Ещё бы, терзающие души жили вечно. Они вонзали зубы, вырывали куски тела. От этого, конечно, чаще умирают, но не всегда. Порою, выживешь, когда не нужно, и жизнь твоя бесконечно сломана, ведь весь свой дальнейший путь оборачиваешься, каждую секунду боишься чего-то, и ты не дойдёшь, пока не пересилишь свой страх. А дойти – это самое значимое.

–И что же стало с вампирами? – с интересом спросил Арлстау.

–Они, как мода – появились и исчезли. Их всех уничтожили, а перед смертью их тела превращались в стаи комаров – и это единственное волшебство, которого они добились для себя.

–Так появились комары? – съязвил художник, не поверив в конец истории.

–Так они начали пить кровь человека.

–Зачем мне нужно знать эту историю?

«Думаешь, рассказал мне, довольно-таки, смазанную сказку и можешь снова просить дар? И не мечтай, малыш!», – думал про себя художник, задавая свой вопрос.

–Люди, как насекомые, и больше всех нас раздражают кровопийцы. Они лезут и лезут в лицо, и всегда желают укусить. Видишь ли, подобных вампирам множество среди людей, и каждый в итоге будет похож на писк комара. Прошу тебя, не стань таким! Тебе уже давно пора решить на чьей ты стороне – света или тьмы, а ты всё медлишь, а ты всё мечтаешь о том, что не твоё! Ради чего ты выбрал этот путь? Ради себя, ради семьи или человечества? Подумай над этим и скажешь мне потом, готов ли ты отдать свой дар и ради чего способен это сделать?!

Мальчишка растворился в воздухе после сказанных, болезненных слов, но перед этим щёлкнул пальцами, и художник заснул, как младенец, погрузившись в царство пророческого сна, в котором не сыскать ответы на все услышанные вопросы, но есть возможность подумать обо всём. На утро он, возможно, решит, что это, просто, был сон – и мальчишка, и океан. Но поверит ли в своё решение?!

***

Круглые сутки включённый телевизор для Леро в скором времени станет обычным делом, ведь в её сегодняшнее утро СМИ промывали кости лишь её художнику. Слова были не те и восприятие содеянного было не то. Не то, чего заслуживал, но, всё же, говорили лишь о нём.

«Сегодня наш специальный корреспондент прибыл на место, возможно, самого значимого события этого века, чтобы убедиться – правда ли то, что говорят люди, посетившие вчерашним вечером гордость нашего государства – первое и, возможно, не последнее чудо света.

На дворе особенный год, и никто из нас не знает, проснётся ли завтра. Мы ждём конец, но никак не можем дождаться. Вся наша философия заключена в ожидании. Возможно, этим мы теряем всё, но приобретаем большее.

Больше года назад два дерева, чьи корни, по мнению учёных, начинаются в ядре, повергли мир в раздумья. Что будет дальше? Какой знак они пытаются нам донести? И знак ли это?

Вчерашний вечер показал, что знак.

По словам очевидцев, героем вчерашнего чуда стал безрукий художник. Он несколько часов готовился создать шедевр, сидя в двадцати шагах от первого чуда света, но не решался под взглядами толпы. Людям не было интересно, что он нарисует, им всего лишь хотелось узнать, как он будет рисовать, не имея рук.

Рисовать художник начал губами, но это собравшихся уже не волновало, потому что, как только он дотронулся кисти, в чистом небе появились чёрные тучи и загремели раскаты грома.

Вёл кистью по полотну, и на нём появлялись серебристые пятна, а по краям неизвестные символы летели сверху вниз бегущей строкой. Пятна сияли, как звёзды, а потом угасали, как закат и снова вспыхивали, подобно утреннему солнцу. Свет их был неизвестен для глаз и подарил им неотрывность, но ничего высокого им не поведал, глубинного не преподнёс.

Разум был ослеплён, потому показания свидетелей так отличительны, но у нескольких, всё же, схожи. Именно на их слова мы и опираемся, ведь они утверждают немыслимое для нашего воображения – что художник рисовал не портрет, не картину, а самую настоящую душу, душу Беззащитного леса, потому лес и ожил, когда творение свершилось. Лес воскрес и зарыдал, и прогнал непрошеных гостей.

Год назад деревья, а теперь художник…

Но, вы серьёзно? Душа леса? Я даже не верю, что у дерева она есть! Что может быть общего между сияющими пятнами на полотне и душой Беззащитного леса? Возможно, в душе леса заключены все те эмоции, что мы испытываем в нём ночью или днём, под солнцем или под звёздами, под дождь или ветер – и это и есть его душа…

Всё это похоже на какую-то шутку, и, наверное, все художники мира сейчас смеются над моими словами, но уймите свой смех, господа, если это так, потому что нам не смешно…

Самое странное в этом событии, что заставляет задуматься о многом и даже обо всём, так это то, что ни один из очевидцев не запомнил лица художника, ни одной его черты, будто бы это не дано взгляду человеческому, или же сам художник не желает этого. Как это возможно? Не убьёт ли нас это? Не сведёт ли с ума? Действительно ли, появился в нашем мире человек, способный нарисовать душу всего, чего только пожелает? Как выглядит секрет его творчества? Где искать этот секрет – в самих творениях или в жизни, что прожил художник? Что он нам принесёт своим даром – начало или конец? Пока что это лишь загадка. Кто знает, может быть, прямое включение на место событий прольёт свет на созданные нами вопросы…».

Картинка переключилась на корреспондента, который не был рад приветствовать свой хлеб в виде телезрителей и не был доволен тем, что подписался на сегодняшнее испытание. Его серые глаза были запуганы силой ситуации, а неустойчивые ноги шли осторожно, боясь каждого, своего шага.

Оператор цитировал страхи коллеги, идя по тем же осторожным следам, спотыкаясь о те же неровности. У камеры дрожащий фокус, а объектив не ведает, что выдаёт, и это не похоже на ошибку.

С каждым шагом они приближались к полотну, оставленному художником в виде дара. Оно и правда сияло, оно действительно покрыто пятнами, состоящими из света. Но смогут ли добраться до него?

Шаги оборвались на полу-вздохе, и в воздухе разлился полумрак. Сначала тополь зарычал, как Бог. Раздался визг корреспондента, а оператор поскользнулся и упал, не выронив свой меч, в виде камеры. Грубые руки направили её в сторону рыка, и каждый телезритель стал свидетелем того, что у дерева было лицо с чертами человека.

Тополь был лишь началом, и продолжение не заставило ждать. Через секунду завыли ели и клёны, а затем и все деревья проявили в криках и рыках своих завидную синхронность.

Их плач пронзил каждого, кто не отказался от средств связи и сейчас сидел, молча, уткнувшись в монитор. Многие в этот момент отключили свои телевизоры, некоторые их разбили, не выдержав крика, но не Леро.

Её отец упал на пол, корчась от чужих рыданий, закрыв уши ладонями, словно его ладони что-то могут, а она смотрела на это, но делала вид, что не видит…

Тонкие губы корреспондента пытались что-то сказать или предупредить о чём-то, но его слов не разобрать за оглушительным рёвом деревьев. Все слова не уместны и не имели права быть в том месте.

Их в это место не звали, их в это место не сослали, как на смерть. У них был выбор, но выбор оказался, как рулетка. Поставили всё на чёрное, но ставка дала сбой.

Камера маячила от одного дерева к другому, когда корреспондент упал, как подкошенный, на влажную листву. Последним, на чём она остановилась, было полотно художника. Застыла на месте, а по экрану паутиной потянулись трещины, и связь с первым чудом света исчезла…

Леро не стала слушать, что говорил ведущий после потери связи и щёлкнула телевизор, сжалившись немного над отцом. Ей было не интересно, какую вызовут службу спасения и чем будут спасать корреспондента.

«Чем громче заголовок, тем меньше в нём правды. О правде говорить не интересно, и они о ней не говорят. Есть, конечно, в их словах частичка правды, но она настолько искажена, что навредит каждому из нас, а пользы от неё не дождёшься.».

Все переживания и беспокойства посвящены одному человеку – её художнику. «Где же ты теперь? Куда же ты бежишь, и, что с тобой творится?».

Леро скрестила пальцы, чтобы помолиться, а поднимающийся с колен, седеющий отец сказал ей: «Закрой рот!». Его серые глаза сверкали гневом, но гнев был немощен и страха не внушал.

Девушка с лёгкостью проигнорировала, довольно-таки, грубое замечание её молитвам и продолжила молиться о своём, и благодарить Бога за пищу, что благородно преподнёс им, и за то, что они ещё дышат в таком грязном мире.

–Это знак! Это знак, что конец близок! – закричал он, усаживаясь на стул, с которого упал минутой ранее.

–Что именно из увиденного тобою знак? – скептически обронила свой вопрос. – Художник или судьба журналистов?

–То, что произошло с ними.

«Так и думала! Тебя не изменить, и света среди тьмы ты различить не сможешь!», – подумала она.

–Вы все верите этому ящику, и поэтому всех вас мне жаль! Как могут два репортёра прибыть на событие века раньше власти?! Нами, что, правят журналисты?

–А разве нет?

–Я верю в конец света также, как и верят все. Тебе ли не знать об этом, Отец? Почитаю я тебя, боготворю, но мне известно больше о конце и о начале, чем тебе! Я верю в конец, но я верю и в художника, что лишь он способен всё исправить…

***

-Я не просил Бога дать мне такую жизнь, но она была мне дана. Я не знаю, для чего живу на этом свете, почему просыпаюсь каждое утро, встаю и приношу кому-то счастье и радость, кому-то горе и ненастья. Не знаю, мой друг, для чего мне эта жизнь, но она была мне дана, и я за это благодарен…

Иллиан неустанно делился с художником осколками своей души. Ему очень нужно это, иначе погаснет, иначе умрёт. «Поделишься и сам разберёшься в себе даже, если мне ничего не ответят, даже, если меня не услышат…», – уверен был он.

Художник слушал и молчал, глядел в дождливое окно автомобиля и примерял все его слова на свою жизнь. Они бы подошли к любой жизни, но не любая жизнь будет взаимна. «Для чего может жить человек, чья душа – наконечник стрелы?», – такой вопрос художнику пока что не по силам.

Вспомнилась история, которой сразу же поделился с Иллианом. История о умирающем от тяжёлой болезни мужчине, увидевшего на последних минутах своей жизни смерть во плоти такой, какой он её и представлял. Чёрный капюшон; костлявые руки, обтянутые тонкой и гладкой кожей; ужасное, мёртвое лицо с красными глазами, в которых огонь вместо зрачков. Да и весь образ был не лучше любой его частицы.

«За что мне всё это?» – кричал он на весь свой опустевший дом, когда смерть провела с ним рядом неделю. Ни на шаг не отошла, ни на шаг не приблизилась. Засыпаешь, глядя в её огненные глаза и просыпаешься от их света.

Когда смерть решилась подойти на несколько шагов, человек почувствовал итог. Мужчина начал умолять её. Умолял не простить, не помиловать, а лишь ответить, для чего он жил, в чём был смысл его дороги, стоило ли ему рождаться, раз после себя не оставил ничего? …

Вместо ответа Смерть начала отсчёт, и, судя по нему, остались секунды до конца. Он на колени перед ней и молит, чтобы произнесла ответ, а ей нравится его мольба, греет душу его слабость, вдохновляет его унижение перед ней.

Смерть молчала в жалкое лицо, ожидая последние секунды его жизни. Когда они настали, и их осталось всего пять, Смерть скинула свой чёрствый капюшон и показала полностью своё лицо. Оно было тощим и высосанным жизнью. В её лице мужчина узнал многих, кого встретил на своём пути, но они были не теми, кого хотелось бы увидеть на том свете. Стало жутко.

–Знаешь, почему я так выгляжу? – спросила Смерть.

–Нет, – ответил мужчина, а сам уже рыдал.

–Потому что такой была твоя жизнь!

–А смысл? В чём был мой смысл? – не унимался он до последней секунды.

–А смысл твой был прост – встречать людей, очернять их жизни и показывать им, какими быть не нужно.

Смерть забрала его, посчитав себя слишком милостивой. Хоть на последней секунде, но смысл свой он узнал, чего дано не многим. Пусть смысл прост и неприятен, но он хотя бы был…

Пока Иллиан размышлял о рассказанной истории, которая ему была не по душе, художник вспоминал сегодняшние сны.

Сон про мальчика был расплывчатым и не внушал доверия с любых своих сторон. Диалог помнил смутно, но знал, что со многим был не согласен. «Люди, как насекомые!», – запомнилось ему, и истина такая неприятная. Однако, этот сон записан в дневнике, «Если, конечно, это был сон!».

Записал и второй сон, более тревожный, но менее значимый: «Мне снилось, что я в лодке, посреди океана. До материков не доплыть, но до острова всегда есть шанс. Только вот, шанс ускользал из рук, хотя во сне художнику казалось, что он уж точно знает, куда плыть, где его берег, где домик родной. В груди нагревалось чувство вины, и вина исходила от острова. Но не остров был виноват, а я. Я и сейчас помню это чувство, испытанное во сне, и, как мне хотелось исправиться. Я бы, наверное, не проснулся, и так бы и искал тот остров, если бы в какой-то момент не решился сдаться. Поражение пришло в виде смирения. «Не доплыть мне до этого острова!», – воскликнул я на весь океан и бросил в него вёсла со злостью, с недоверием. Океану было не больно. Что для него два весла?! И меня это почему-то не устроило! Я вытащил из кармана спички, поджёг одну и бросил в океан. Он вспыхнул каждой своей клеточкой, и я проснулся – в поту и с мыслями, что же будет с Землёй, если все воды океана превратятся в кипяток…».

Сны не так уж и помогали, слишком искажённым всё в них было. «Лучше не углубляться и не записывать!», – думал он, но всё равно углублялся и записывал. Сны для него – неизвестная реальность, но действие вчерашних снов проходило на его планете, а не где-то за звёздами. Душа, быть может, отделялась, но не летела далеко.

По дороге, кроме природы, встретили пару городов – один пустой, другой какой-то переполненный. В одном витрины и реклама, в другом облеплены столбы. В одном паром и переправа, в другом салоны красоты.

Да, города тоже разные. Не всем жизнь дарит изобилие, у кого-то счастье в простоте. Не все желают жить там, где больше всего людей…

–Как ты до такого докатился? – неожиданно спросил художник Иллиана, прервав затянувшееся молчание, задумавшись о том, чего он ищет.

Тот гневно бросил взгляд и хотел ответить грубо, потом задумался над вопросом и простил художника или, быть может, сделал вид, что простил.

–Неужели, символы на лице тебя заставили жить не в домах, а в дорогах? – добавил Арлстау, желая исправить своё секундное невежество.

–Я был спрятанный всю жизнь. Мой отец – это есть власть. Чем дольше я был спрятан, тем больше ненавидел всю власть, что видел за окном. Высшая власть продаёт преступления, а низшая отлавливает покупателей. Я не стал ни покупателем, ни продавцом, и в этом моя фишка.

–Почему же тебя прятали?

–Об этом не хочется говорить, – ответил он, изменившись в лице. – Если одним словом, разногласия с отцом во всех вопросах, и права не было хоть что-нибудь сказать.

–А сейчас, когда отец далеко, ненависть исцелилась? Она превратилась в безразличие?

–Знаешь, так и есть, – согласился Иллиан. – Но, когда слышу о смерти кого-то из них, не могу ничего с собой поделать и в глубине души радуюсь и говорю Боженьке: «Спасибо, что ты есть!».

Пауза. Художник был шокирован этим откровением, не хотелось бы ему, чтобы его дитя стало таким.

–Одна смерть ничего не решит, одна жизнь ничего не исправит. Мы не выбрали их путь, чтобы судить, – ответил художник разочарованно.

Разочарование было связано не со своей собственной мыслью, а с мыслью Иллиана. Тот почувствовал это и сразу же передразнил художника, исковеркав голосом его фразу. Это уже было не впервые и это не было похоже на извращённую, защитную реакцию, поэтому взбесил.

–Зачем ты меня передразниваешь? – вспыхнул художник, готовый броситься в руль, хотя до храма уже рукой подать, но благоразумие осталось в стороне.

–Чтобы увидел себя настоящего, – ответил Иллиан, поставив в тупик собеседника.

Шах и мат. Сразу вспомнил душу леса – его первый промах, в котором показал себя настоящим. Первый блин комом, но ошибаться больше нельзя. Одна ошибка в любой момент способна оборвать весь путь.

Дорога вильнула вправо, и художник ударился головой о стекло после резкого поворота. «Нечего думать об ошибках!», – мигом расшифровал он этот знак, но всё было не так – всего лишь, нужно было пристегнуться.

Оказалось, он задремал, пока блуждал по мыслям. Ночью сон был не насыщен покоем, поэтому художник чувствовал себя уставшим и разбитым. По окнам барабанил мелкий дождик, своей мелодией пытаясь усыпить, но все его попытки тщетны, ведь впереди виднелись золотые купола…

Храм стоял один одинёшенек, ближайшие города довольно-таки далеко, а деревень давно не существует, но, на удивление художника, людей у храма было много.

С тех пор, как потерял руки, двери храмов всегда были открыты для него, но заходить в них не решался. Он не то, что перестал верить в Бога, скорее, учился жить без него, испортив с ним все взаимоотношения.

В порыве глубокой, душевной боли художник отказался от него, обвинив, что тот несправедливо судит. Позже понял, что Бог то не судья, что его дело прощать, а не наказывать, но для себя решил, что уже поздно, что Бог его не простит за это, раз сам себя простить не может.

Люди придумали суды и наказания, люди придумали законы, по которым одни праведные слуги, другие непокорные изгои общества. Взять хотя бы Иллиана – он изгой, но, как на грязь, на него взглянут лишь те, кто сами хуже него, пусть даже обманут самих себя, что не нарушили ни одного закона, ни единой заповеди.

Художник прекрасно помнил, что это такое, когда на тебя смотрят, как на ничтожество, как на пыль, которую необходимо стереть с лица земли. Этот взгляд полезным не бывает, приносит лишь озлобленность и боль, поэтому тем людям он ни слова не дарил, лишь жестом посылал куда подальше.

Другое дело взгляд свысока, что вдохновляет на высоты. Многие не любят, когда на них смотрят свысока и очень-очень зря, не умеют черпать смысл этого взгляда…

Машина припарковалась в ста шагах от храма. Храм ничем не был ограждён, ему не нужен был забор. Лишь зелёное поле и истоптанный холм, на котором возвысился белый храм с семью куполами.

Два гостя не решались выходить из машины, оба чего-то ждали, словно их поджидал самый значимый момент жизни, когда оба раскроют собственные загадки и смогут жить спокойно.

–Ты веришь в Бога? – спросил художник очень тихо, словно желая, чтобы Бог не услышал.

–А ты?

–А ты? – надавил Арлстау.

–Верю, – с воодушевлением ответил Иллиан.

–И считаешь, что Бог и Вселенная это одно и то же?

–Не согласен я с этим. Есть много слов синонимов друг другу, но величайшие из слов аналогов иметь не могут. У каждого своя Вселенная, у каждого свой Бог. Если искусство – это Вселенная, то ты её Бог, художник…

Художнику были приятны такие сравнения, даже не заметил, как засиял и отогнал разбитость.

Всего несколько веков назад говорили лишь о Боге, а о Вселенной никто и не задумывался. Затем наука и магия взяли верх и начали побеждать, и люди заговорили о Вселенной, а не о Боге. А зря, ведь это не одно и то же.

–Вижу, тебе приятно это слышать, – усмехнулся Иллиан. – Только не задирай голову, а то будешь видеть лишь небо и потолок.

–Как думаешь, я вижу душу Вселенной или душу Бога? – спросил художник, загадочно ухмыльнувшись.

–Думаю, нет…

Пауза. Иллиан ждал ответа про душу Бога, а художник уже думал о другом, погрузившись взглядом в храм, проникнув в его душу.

–Все эти люди прибыли сюда… – начал он, но оступился и замялся. – Неужели, они ждут исцеления?

–Да, ждут. Это называется надеждой.

–Но ведь здесь нет исцеляющей силы, – непонимающе промолвил Арлстау.

–Есть.

–Её здесь нет, – настоял он. – Ты исцелился?

–Я приезжал сюда, чтобы понять знаки, а не исцеляться. Никогда не горел желанием долго жить, чтобы обращаться за помощью к исцелению.

–Потому что веришь в конец света?

–Верю, как и все!

–Не из-за этого ты не желаешь долго жить! – твёрдо заявил Арлстау.

–А из-за чего же? – спросил Иллиан, изменившись в лице.

Его лицо сделалось беззащитным, словно художник уже разгадал всё, что скрыто за ним и собирается озвучить ответ.

–Потому что ты один.

Ответ художника подарил облегчение. Загадка не разгадана.

–Знаешь, в далёкой юности я написал на листочке все свои желания. Они касались не только меня, но и всего мира. Писал, пока не пожелал остановиться. Нумерация была не нужна – мечты сбываются не по порядку, но мне очень хотелось узнать, сколько их всего, потому посчитал. Получилось 33 мечтания. Через месяц я вновь проделал это и вновь получилось 33 мечтания, но мечты касались лишь меня и лишь моей жизни. Ты спрашиваешь, как я до этого докатился? Просто, угадай, какой из листков сбылся полностью, а какой даже не притронулся к моей жизни…

«Удивил!», – подумал художник и вышел первым из машины. Арлстау и так знал, что этот человек не думает о тех, кто не просит его помощи и о тех, кому не может помочь, потому не сложно догадаться, что у него сбылось. Его не заботила судьба всего мира, и в этом ему даже завидовал, ведь сам художник желал многое изменить, а для этого надо что-то делать.

–Он эгоист? – возможно, спросит кто-то.

–Нет, эгоизм – это абстракция. На самом деле, либо ты желаешь что-то делать, либо не желаешь, вот и всё. Эгоист – это человек, который делает лишь то, что сам желает, а не то, что желают другие!

Раз настолько сказочно началась его жизнь, значит, есть в ней огромный смысл, малость в ней найти нет шанса.

Если сбылись его первые 33 мечтания, что вряд ли, значит, путь его, наверное, в любой момент способен завершиться. Если сбылись вторые, то дорога его, возможно, бесконечна…

Храм был высоким, но глаза не решались глядеть вверх, избегали свет куполов, что сиял, не смотря на пасмурность. Стены белые, окна чёрные, а узорчатые двери из серебра круглые сутки открыты для каждого, кто осмелился проделать дальний путь. Вокруг храма высокие ели и сосны, что старше вечности, а, что внутри стен пока неизвестно.

Говорят, раньше здесь была степная местность, но с появлением храма всё заросло зеленью, и появились холмы, хотя была равнина.

Помолились перед входом, и впереди остался лишь высокий порог с двумя дюжинами мраморных ступенек.

Художника мучил вопрос, который он сам когда-то посчитал глупым, когда голос в голове задал его ему в ту самую ночь, в которой решился отправиться в путешествие, взяв билет в один конец. «Почему этот голос вспомнился именно перед дверьми храма? Кому же он принадлежал?», – подумал художник, но ответ оказался далёк.

–Сколько тебе лет? – спросил художник Иллиана, и тот остановился на первой же ступеньке.

Взглянул на открытые двери растроганным взглядом и посмотрел в глаза художника почти с восхищением, но с лёгким недовольством.

–Нашёл же ты момент для этого вопроса. Я отвечу тебе, но, если пообещаешь не вдаваться в подробности и закрыть эту тему навсегда!

–Обещаю, – сразу же ответил он.

–Мне больше века, но меньше двух!

Ответ был спокоен, словно дышал обыденностью, но это было не так – художник был сражён, художник был заинтригован.

Иллиан начал подниматься первым, а Арлстау застыл, пожалев о своём необдуманном обещании. «Хорошо хоть, что спросил. Теперь душу храма разгадать будет легче…».

Внутри храма народа было меньше, царила неспокойная энергетика. Храм был живее живого и даже в благовониях струилась жизнь, но ничего особенного художник не заметил. «Храм, как храм! Те же свечи, те же иконы, те же лики Святых.».

Иллиан уже ждал его у западной стены, где не было икон и окон, лишь огромная доска во всю стену с изображением неразгаданных символов, разбросанных так, словно они послушники хаоса. Стена была единственным, что отличало этот храм от других храмов, но встать возле неё никто здесь не решался – либо не видели этих символов, либо не зрели в них что-то удивительное.

–Ты видел когда-нибудь такое? – спросил восторженно Иллиан, посмотрев на художника с надеждой.

–Нет, не видел.

–Раньше, когда смотрел на эти символы чувствовал себя виноватым перед кем-то, а перед кем и не знал, ведь не испытывал ни разу это чувство, а сейчас смотрю на них и впервые ощущаю облегчение, словно камень с плеч упал. Как думаешь, для чего они здесь?

–Даже представить себе не могу, – ответил честно художник, внимательно вглядываясь в неразгаданность.

Храму больше тысячи лет, но ни в одной из древних летописей не упомянули ни слова об этих символах, словно они здесь, как должное, и объяснять эту странность нет надобности. Кто знает, что там было в голове у предков! Они ведь были совершенно другими людьми!

Храм не обладал чудотворностью, не творил волшебства, но люди тянулись к нему, веря в его отличительность. Имя храма – Новорождённый, но на данный момент времени имя не соответствовало его душе, по мнению художника. Душа была формой сердца, и в ней заключались совершенно иные смыслы, а люди восприняли всё это, исходя из своей Веры или, как сказал Иллиан, надежды.

В голове символы выстраивались цепочкой и пытались объяснить, для чего они здесь, но это было сложно, даже для восприятия художника, рисующего души. Попытки были тщетны, древний разум младому уму не понять, как бы он не напрягался и не горбился. На цитатах строится мир и пишется история. Как желали умные люди, так её и написали, а наше дело – верить или нет…

–Храм желает быть нарисованным, – тихо прошептал Арлстау, чтобы никто кроме Иллиана не услышал.

–Как ты это понял?

–Душа храма кричит об этом!

–А символы?

–А символы царапал сумасшедший.

–С чего ты решил? – удивился Иллиан.

–Как сейчас вижу, как он пишет их, а его мысли монотонно повторяются. В них наваждение, разум человека принадлежал не ему.

–То есть, символы ничего не значат?

–Не совсем. Сумасшествие лишает разума, а не смысла. Никто не способен лишить существования такое чудо, как смысл. Здесь тысячи символов, и все на разных, вымышленных языках. Твои символы, как ты и сам, наверное, знаешь, встречаются лишь раз, в левом, верхнем углу стены…

–Как понять, вымышленные языки?

–Кто-то сам придумал их. Когда к каждому слову подбираешь какой-то символ и выбираешь ему значение – это и есть создание собственного языка. Почему я знаю это? Потому что сам придумал свой собственный, немой язык – он не звучит, он лишь в письменной форме. Мой мозг чуть не расплавился, когда я запомнил все символы. Человек, написавший всё это, придумал более двадцати языков. Не все слова для нас с тобой, мой друг, но какие-то посвящены тебе и мне. Чтобы узнать какие, мне нужно пообещать душе храма, что я её когда-то нарисую.

–И всего то?

–Для тебя это «всего-то», а для меня это нарушение закона мироздания. Это будет нечто большее, чем душа. Храм просит слишком много…

–Не будь так наивен перед мирозданием. Если ты существуешь, стоишь передо мной, а недавно вдохнул жизнь в безмолвные деревья, то нет никаких законов мироздания. Всё имеет право на существование, а душа храма тем более…

Слова Иллиана вдохновили, взбудоражили прежнюю смелость, и художник, немедля, повернулся лицом к символам и дал храму свою клятву, не сорвав ни слова вслух.

Стоило ему поклясться, как сразу же увидел значение надписи, предназначенной для них и чуть не рассмеялся от того, насколько мал мир.

В этой фразе присутствовал лишь верхний символ лица Иллиана – тот, что похож на птицу, и он прозвучал дважды, имея значение «небо», а не «полёт». Узрев фразу, на ум ничего не пришло, но в воображении мелькнул город, и художник всё понял – этот город он нарисовал на той самой картине, что продал за немыслимые деньги.

Почувствовал его душу, что так похожа на душу Беззащитного леса, но в основе её не живность, а люди. Затем рассмотрел, где она находится и уже знал, куда им ехать…

–Удивительный храм, – воскликнул он полушёпотом.

–Ты уже поклялся?

–Уже знаю ответ.

–И какой?

–Небо на земле, небо под ногами – таков ответ! – воскликнул художник.

Иллиан вздрогнул, слова его, явно, задели и о чём-то ему рассказали, а Арлстау, сделав вид, что не заметил этого, продолжил:

–Символ на твоём лбу означает «небо». Нам с тобой посвящена лишь эта фраза, остальное написано не для нас. Храм давал ответы не только нам и после нас ответит многим, кто в него зайдёт. По крайней мере, я надеюсь на это, что не только вокруг нас крутится Земля…

–Что же это может значить? – спросил в ответ, сделав вид, что не понимает.

–Это город.

–С чего ты решил?

–Увидел его.

–И в нём небо лежит на земле?

–Не в прямом смысле, но да.

–И что же мы должны найти в этом городе?

–Не знаю. Возможно, свою судьбу…

–Ты видишь так, словно способен узреть своё будущее, но не можешь его распознать, – неожиданно заявил Иллиан с недовольством.

–Хорошо, что так. Не хотелось бы знать заранее, что меня ждёт.

Художник засобирался выйти из храма, но Иллиан остановил, больно схватив сильными пальцами за плечо. Его глаза горели, и взгляд был без ума.

–А что можешь сказать про значение всех трёх моих символов?

–Думаю, ответ на это каждый день мелькает в твоей голове, и ты не догадываешься, что это именно он. Я пообещал не спрашивать тебя про то, что тебе больше века. Когда решишься сам рассказать, я постараюсь объяснить тебе ответ…

Иллиан был в ступоре, глаза расширены, а пальцы отпустили затёкшее плечо художника. Художник направился к дверям, а тот так и остался стоять на месте, как вкопанный, очарованный хитростью, но разозлившийся на неё.

Арлстау не собирался рассказывать ему его судьбу даже, если он раскроет все свои тайны, не собирался и душу храма рисовать именно сегодня, решил оставить это на потом, как гарантию того, что не умрёт, пока не нарисует.

Но планы переменчивы, а обстоятельства созданы для перемены решений.

Выходя их храма, на той самой первой ступеньке лоб в лоб столкнулся взглядом со своей родной сестрой, что заботилась и переживала о нём больше других, и на секунду потерялся, не знал, как быть. На лице яркие краски, на сердце болезненные пятна, и эмоций не скрыть.

Она уже собиралась зайти в храм вместе с братом художника, но остановилась и не смогла оторваться от взгляда Арлстау. На лице красовалось удивление – такое ощущение, что она узнала его и сейчас закричит об этом на весь мир, но пока что не кричала.

По брату этого не скажешь – судя по его взгляду, он видел художника впервые и родного в нём не замечал, хотя они все между собой чем-то, но были похожи.

«Никому не звоню, никого ни с чем не поздравляю!» – таким так часто был, а сейчас жалеет об опущенном.

Арлстау не знал, как поступить. Ему так хотелось обнять её, свою родненькую сестрёнку, рассказать ей всю правду о себе, но как? Она ведь его не помнит, не знает совсем! Или, всё-таки, помнит?!

Сделала два шага навстречу и спросила его, заставив смутиться:

–Кто ты?

«Всё-таки, не помнит!», – выдохнул художник с облегчением, но тут же стало жаль за это. Молчал растерянно, не зная, что ответить, но она не собиралась уходить неуслышанной.

Художник решился, но ещё не на правду, а на что-то похожее на сделку. Это не было жестоко, скорее, всего лишь предосторожность. «Не для пустой же лжи её я в храме встретил! Будь это дар или лишь наказание, я, что угодно приму!».

–Я отвечу вам, кто я, если вы расскажете мне, что вас побудило приехать сюда, – ответил ей полушёпотом, чтобы не услышал брат.

Она, не мешкая, обернулась и в своей повелительной манере отправила брата в храм без неё. Тот был недоволен, кинул неодобрительный взгляд на художника, но ничего не ответил, ушёл.

–Это мой давний знакомый. Пообщаюсь и приду, – сказала ему уже в спину.

Всё произошло так, как и задумал художник. Знает её с рождения – вот и весь секрет.

Он направился к машине Иллиана, а она шла рядом с ним и что-то рассказывала ему про его глаза – что видела где-то, что что-то родное в них показалось. «Ещё бы, ведь они у нас почти одинаковые.», – думал художник, не перебивая её. Она смотрела на него, как на мужчину, а не на родного, и это было непривычно.

Остановились, не дойдя до машины десять шагов, и Арлстау жестом дал понять, чтобы начинала рассказ о причине своего приезда.

Сразу же изменилась в лице, исчезла улыбка и ямочки с белых щёк, и звонкие ноты голоса умолкли.

–Болезнь, – с горечью ответила она. – Мне осталось два месяца, а я очень люблю жизнь, хоть и верю в конец света. Мечты только начали сбываться, и ещё…я не готова уйти. Хочу найти здесь исцеление…

Замолчала, и художник молчал, шокированный правдой, обескураженный ею, потому она добавила:

–Это всё, что я хочу ответить на твой вопрос.

Ему стало стыдно. Стыдно за то, что за своей проблемой с руками он не заметил, что умирает его самый близкий человек. «Как я мог?!», – терзал он себя, но терзанием ей не поможешь.

Он огляделся по сторонам, затем заглянул в её карие глаза и промолвил ей нежданную для неё фразу.

–Я художник, рисующий души.

Ответ взволновал её. В глазах засияла надежда, и он не мог этому неулыбнуться. Она вновь поверила, что будет жить! Подбирала слова для ответа, но не знала, что сказать кроме:

–Ты нарисовал душу леса и прогнал всех людей от первого чуда света…

–Не знал, что так получится, – пожал плечами он, немного смутившись.

–Ты поступил верно! – воскликнула она. – Я не сужу тебя. Нам не место рядом с тем чудом.

–Я не для этого нарисовал душу леса.

–А для чего?

–Не вижу я свою душу, а мне это нужно очень. Руки потерял в тот день, когда два дерева коснулись небес, потому в них собирался увидеть ответы, но ничего не вышло, и загадка привела меня сюда, к дверям этого храма.

–Никто не помнит твоего лица, никто не знает, кто ты такой и на что способен. Поэтому мне кажется, что мы знакомы? Мы где-то виделись или мы с тобой встречались?

Последнее слово вновь заставило улыбнуться, но рука полезла в карман за фотографией, и улыбку пришлось подавить.

Её и так большие глаза заметно округлились от увиденного. Она бормотала про себя что-то похожее на: «Этого не может быть!», но глазами уже верила, что он её родной брат, а не её мужчина.

–На остальных фотографий я стёрся, лишь на этом остался, чтобы не забыть, кто я такой и где мои корни…

–Но почему? – воскликнула она, не понимая.

–Я всегда делился с тобой своим даром, – начал Арлстау, заставив её слезящийся взгляд обратиться к нему. – Часто рассказывал тебе, как выглядят души твоих знакомых, и ты мне верила. Ты одна мне по-настоящему верила! Потом я лишился рук и даже не заметил, что ты умираешь. Сейчас мне стыдно за это, очень стыдно! После потери рук я научился рисовать души, которые всю жизнь лишь видел. Когда понял, к чему это может меня привести, я нарисовал душу памяти и стёр людям, знавшим меня, всю память обо мне. Позвонил нашей маме, и она не узнала моего голоса. Это был единственный способ уберечь вас всех. Теперь меня не существует ни для кого, а, значит, все вы в безопасности. Никому больше не рассказывай об этом, хорошо?

Сестра бросилась к нему на шею и обняла, как родного. Она его простила, он это чувствовал.

–Спасибо. Спасибо тебе, что рассказал мне об этом! – сквозь слёзы зашептала она и разревелась, а он гладил её по спине, зная, что слёзы не на долго.

Когда успокоилась, созрел десяток вопросов, но ни на один художнику не дано будет ответить. Он прервал её на полуслове:

–Сейчас я нарисую душу храма. Когда закончу, подойди к полотну и дотронься до него ладонью.

–И что произойдёт?

–Болезнь уйдёт в иные миры. Это мой подарок тебе на день рождения.

–Но оно через пол года.

–Но до него ты доживёшь…

По дороге к храму им встретился Иллиан, который со всей подозрительностью вглядывался в черты лица незнакомой девушки, словно пытался разглядеть в ней тайного агента. Он не ожидал такого безрассудства от художника, ждал, что тот представит ему это очаровательное творение природы и объяснит, что происходит, но вместо представления получил указание набрать в стакан Святой воды.

–Неужели, ты сделаешь это сейчас? – засомневался тот, отступив на шаг, взглянув ещё раз на сестру художника, будто в ней искал то, что повлияло на решение художника.

–Пока светло в моей душе, несу я людям свет, – ответил Арлстау, и Иллиан удалился.

Мольберт уже был установлен, а полотно переполнено ожиданием, когда Иллиан вышел из храма и поднёс художнику пошарпанную, пластиковую чашку. Поднёс так, словно это Священный Грааль.

Художник принял чашу и мягко попросил Иллиана сесть в машину, пока люди не обратили на них внимания. Рисковать не время.

Сестру обнял крепко и с чувствами, заранее прощаясь, зная, что, когда нарисует душу, ради её безопасности, придётся пройти мимо и сделать вид, что её не знает вовсе, что нет её здесь для него.

–Прости меня, родная, – выдавил он из себя, хоть было очень сложно.

–Как сможешь, навести меня, пожалуйста, – прошептала она и чмокнула в щёку.

Она понимала всё, всё понимала, но понимание не отменит её боли от его объяснений. Понимала и то, что не навестит, такие люди по гостям не ходят.

–Как нарисую душу, не подавай вида, что знакома со мной, пройди мимо и дотронься до полотна.

–Спасибо тебе, – ответила она, взглянув в последний раз в его глаза.

–Тебе спасибо…

И всё. Они простились навсегда.

Эмоции рвали душу от того, что больше не увидит сестру. Когда стирал память, было легче, чем сейчас, когда глаза в глаза.

Стоило встать на колени, как эмоции усилили своё влияние, а взгляды людей, почуяв это, обратились к художнику и к полотну. Святая вода коснулась кисти, и кисть задышала новым, незнакомым доселе мастерством, а на небе, немедля, объявились кипельно-белые тучи. Больше похожи на облака, но это были тучи.

Люди посчитали, что художник будет рисовать храм и поспешили взглянуть, как работает мастер, но стали свидетелями того, чего не приходилось видеть раньше, чего объяснить не по силам их слову, как бы не работали логика и мировосприятие.

Глядеть на готовый портрет души это одно, но наблюдать за созданием шедевра – другое чувство. Не похоже оно ни на восторг, ни на счастье. Художник прикладывает кисть, а на этом месте уже что-то светится, ни на свет луны, ни на лучи солнца не похожее.

Свет души имеет свой собственный цвет. Не гипнотизирует, не очаровывает он, а если собравшиеся думают иначе, то они ошибаются.

Художник разрушил для них миф о сиянии и свете. Не так они всё представляли, не так.

Душа храма сияла тысячью цветов уже на первых секундах её сотворения, и чем дальше шествовал мастер, тем цветов становилось больше. На этот раз он открывал глаза, чтобы подглядывать за тем, что происходит на полотне, но тут же их прищуривал, не выдерживая яркости.

Периодически слышал позади восторженные вопли и шёпот со словами: «Это тот самый художник…». Старался не обращать внимания, чтобы не отвлекаться. «Для них ещё будет время.», – думал он и продолжал свой шедевр.

А белые тучи всё пребывали и пребывали, заставляя обращать на себя часть внимания. Никому не было страшно, никто не видел в них плохого. Скорее, наоборот, в них больше блага, чем желания напугать и причинить людям боль.

Когда закончил, душа храма была похожа на перевёрнутое сердце, чем-то напоминала один из его куполов и светилась всеми своими цветами, наслаждая людей переливами. Художнику чудилось, что душа храма, словно умоляла дотронуться до неё, а, значит, его умысел сработал.

На душе стало легко – и это лишь укрепило ценность шедевра. «Не зря жил, раз создал такое…».

Художник поднялся с колен, и с неба обрушился тёплый, серебряный дождь. Капли были крупными, но не били больно по лицу. Люди тянули к ним ладони, и капли не разочаровывали, разбивались о них, оставляя частицы серебра на теле и одежде.

Дождь шёл минуту, но оставил после себя серебряные лужи во всех ямках, что жили на холме и серебряную росу на каждой травинке. Серебро мгновенно застывало, и вряд ли, кто осмелится его украсть.

Не замечая восхищённых взглядов, что незаметно успели стать для него привычными, художник повернулся лицом ко всем собравшимся. Никто не ждал, что к ним обратится художник, но сегодня ему было, что сказать.

–Вы не запомните моего лица, – начал он, обращаясь ко всем, – и мне нет смысла оправдываться за это! Когда-нибудь вы забудете и этот день, но, прошу вас, примите сегодня от меня этот дар! Полотно исцелит каждого из вас! Дотроньтесь до него и почувствуйте чудо…

–Спасибо тебе, художник, – закричал кто-то из толпы, и толпа встретила это счастливым гулом, и вскинула ладони вверх, навечно поддержав художника, что бы он не сотворил в будущем.

Было приятно, даже очень, и давление ответственности иссякало на глазах. Творение должно пробуждать человечное и делиться этим со всеми поколениями. Пусть и впервые, но это получилось.

Сестра подошла первой, пройдя мимо безрукого брата, словно и не знает его вовсе. Приложила ладонь, прикрыв свои глаза, подержала её лишь секунду, почувствовала что-то и ушла в сторону храма, ни разу не оглянувшись. Таково было её прощание с художником. Это похоже на смирение, но даже, если это так, надежда в таком смирении не умирает.

Люди потянулись к полотну, не толкая друг друга, не затаптывая, боясь показать себя животными в глазах мастера, а художник, не спеша, уходил в сторону машины.

По дороге столкнулся с настоятелем монастыря, кивнул ему головой, не обнажая слова, но тот остановил его лёгким жестом. Художник не услышал «спасибо», но услышал: «Храни тебя Бог!». Для Арлстау «Спасибо» это всего лишь слово и не всегда настоящее, а то, что произнёс священник это не просто пожелание. Для художника это подобно благословению на путь дальнейший.

Камень, что давно поселился на плечах художника, пал жертвой благого дела. Сутулая спина начала выпрямляться, а лёгкие дышали чистотой. «Вот оно очищение! Вот в чём моя суть!», – думал он, но, как же ошибался…

Чем тяжелее ноша, тем сильнее болит спина, не давая раскрыться её невидимым крыльям. Потенциал, что заложен в каждом человеке, не всегда находит себе место и не во всех местах пользуется спросом, потому что не каждый способен сбросить камень с плеч. Это не так просто, как кажется. В сопротивление вступают трусость, неуверенность, лень, откладывание важного на завтрашний день и всё подобное им. Это те пороки, которые люди списали на обстоятельства, так как они не несут вреда другим, а приносят вред лишь их носителю. Вредить себе – это тоже порок, ведь ты такой же человек, как и все…

Они уже были далеко от храма, но мысли о содеянном порхали рядом – согревали, очищали, освещали дорогу на пару веков. До города, где небо под ногами, полтора дня пути, если не останавливаться и не сбавлять привычную скорость, но художник пока что спешить не хотел.

–А ты бы дотронулся до полотна, если бы я не сказал тебе сесть в машину? – спросил он Иллиана.

–Нет, – ответил честно тот.

–Почему?

–Если исцелю душу, то перестану быть собой. Мне нужна моя боль, мне необходимо моё горе…

«Не подумал об этом!», – сделал себе замечание художник, но, однако, не стал в голове развивать эту мысль.

–Ты не подумай ничего, мне ведь больше века, – тут же исправился Иллиан. – Многим очень необходимо то, что ты сегодня совершил. Это ведь, как второй шанс на жизнь – исцелил душу и живи заново. Возможно, сегодня ты исцелил весь мир…

–Сомневаюсь, – с горечью ответил Арлстау, уже успевший немного разочароваться в содеянном.

Хотел ещё что-то сказать, но адская боль помешала ему это сделать. Руки от локтей до запястий начало ломать, как от ударов арматурой и сжигать бессердечным огнём. Две секунды боли и закричал, что есть мочи, а Иллиан, недолго думая, ударил по тормозам и выбежал из машины, чтобы вытащить художника на воздух.

–Что с тобой, друг? – испуганно закричал он.

Но Арлстау в ответ лишь скулил и предпринимал попытки отстегнуть протезы. Когда получилось их снять, художник упал на живот, подложив под него руки. Пытался их согреть от наступившего холода, но долго так пролежать не получилось. Телу было необходимо елозить по асфальту, словно от этого будет не так больно. На глазах появились слёзы – ни горя в них, ни счастья, а только одна боль, что раньше не встречалась на страницах его жизни. Как с первым фрагментом жизни Данучи – только не зубы болели, а руки и душа.

Даже потеряв руки, ему не было настолько больно – лишь потеря сознания и огонь, что остался навеки. Сейчас же, огонь был другой, а шок не давал тебе право на потерю сознания.

Иллиан стоял рядом, не шевелился и не знал, что делать. Руки тянулись к художнику, но боялись дотронуться, опасались, что боль переберётся и к ним. Доля истины в инстинкте его рук присутствовала, но она была не очевидна. Ему не страшна смерть, но страшны мучения – в этом не его слабость, а слабость каждого.

Несколько минут художник ползал по земле под звук тяжёлых стонов и думал, что это никогда не закончится. Несколько минут – ничтожный миг, если душа и тело переполнены удовольствием, несколько минут – это вечность, когда ты превратился в боль.

Боль исчезла также внезапно, как и объявилась, как будто её и не было здесь вовсе. Тело художника ещё успокаивалось, а сердце, наверное, уже не будет спокойно биться, но на лице счастливая улыбка.

–С тобой всё хорошо? – решился спросить Иллиан, как только художник начал подниматься на ноги. – Я чуть…

Он запнулся и не смог произнести ни слова, лишь тыкал пальцем в художника, но тот его прекрасно понимал без слов.

Арлстау был шокирован не меньше, но на лице восторг, безмерное счастье. Это счастье не поделить пополам, но сейчас оно было выше того счастья, что делится.

Ответить на вопрос Иллиана ещё не мог, да и не знал ответа, но, чтобы это ни было, он благодарен Богам и Вселенным, что это произошло.

Художник сжал в кулаки кисти своих новых рук так, словно сжимал Всё в своих руках – ощутил их силу и мощь, почувствовал, на что они способны.

Лишь сейчас, видя, как художник сжимает ладони, Иллиан увидел, насколько тот силён. В его движениях он слышал крик: «В руках вся сила! В руках! Понимаешь?».

Был рад, конечно, за него, но тревожность дала о себе знать – Иллиан забеспокоился. Планы в голове кружились в пируэтах – не знали, куда себя деть, куда им пойти.

Художник этого не мог заметить – он лишь слепо взглянул в глаза друга и произнёс восторженно, но без гордости, горя своими глазами:

–Я нашёл свою суть!

Иллиан ответил ему что-то, но уже недосягаем художник.

Он не слышал слова, лишь смотрел в свои тонкие руки. Наконец, он раскроет секрет, почему его главная мука не сравнится ни с тьмой, ни с разлукой и имеет свой собственный цвет…

Ч

асть 2

Душа на перекрестке…

Глава 5

Город в котором восемь тысяч лиц!

«Этот мир не мой – не только мне принадлежит. Этот мир большой, и одному мне в нём не поместиться. Хоть растолкаю всех здесь, хоть затопчу поломанными ступнями – ничего не изменится, мне будет пусто одному. Да и страна наша огромная – была бы меньше, мы бы не думали над тем, что украсть, а размышляли над другими вещами. Больших стран не так много в мире, и люди в них мечтают о странах, что поменьше, надеясь в них не на себя, а на удачу. Но я прекрасно понимаю их, как понимаю то, что ещё секунда, и взлечу; ещё момент, и все заплачут; не я поймаю их подачу; я не пустой, но не хочу надежду тешить лишь в удаче.».

Небо пытался поднять, и у него ничего не получилось. Теперь надежды нет на прошлую секунду. Действовать нужно иначе. «Зачем делать ставку на что-то, если можешь поставить на всё?», – говорил он себе, но жизнь учит по-своему, и перед решающим штурмом не всегда хладнокровны колени.

Кто-то скажет: «Вот так у него жизнь!», да, просто, вашей никто не знает! На свою жизнь надо смотреть, и, прежде чем кого-то судить, надо вспомнить свои собственные пороки и ещё раз подумать, чем ты лучше того человека, которого судишь! Или ты, как и многие, думаешь, что тебе можно всё?!

Весь оставшийся путь за рулём был художник. Спать не хотел, руки не уставали, ноги не затекали, хотя за сутки совершил лишь пару остановок. Направление – юг. Приелись холода и ветер, и влажные туманы, потому возникло желание быть поближе к тёплому солнцу.

Направлялись в город Ирон – самый южный, закрытый город их страны, хотя оба не знали, даже названия места, которое решили посетить или делали вид, что не знают. «Небо под ногами» – вот и всё, что им известно, по крайней мере, что ими было произнесено вслух.

Арлстау не проронил ни слова о том, откуда он узнал дорогу, а Иллиан об этом не спросил. Средств связи у обоих не было, указателями закрытые города не славились.

Художник ехал по чутью, увидел душу этого города и чувствовал, где она находится. Такое с ним впервые и даже не волновало то, что Иллиан что-то знает об этом месте. Наоборот, интриговало, что от него скрывает столетний человек…

Дорога с каждым часом всё громче утомляла, и всё больше хотелось найти своё временное пристанище, чтобы погреться, хотя бы чуть-чуть, но художник не думал доверить жизнь педали тормоза. Ему нужно было скорее попасть в этот город – чувствовал это также отчётливо, как и то, что никто в этом городе не желает ему зла.

Сегодня, впервые за все дни включили радио, променяв музыку на голос комментатора, что обсуждает всё, что интересно миру.

По радио вещали, что уже весь мир знает о художнике, рисующем души, весь мир трепещет от восторга. Кто-то боится, а кто-то, наоборот, лишился страха! В принципе, как преподнести – так и воспримут.

Немного слов было посвящено его предыдущему творению беззащитного леса. Оказалось, что его не смогли изъять для изучения, и лес по-прежнему рыдает и отгоняет всех людей.

Душу Новорождённого храма тоже пытались изъять, если верить ведущему новостей, но священник не позволил совершить сие злодеяние, не смотря на угрозы в свой адрес, да и люди чуть не подняли восстание. Восстаний не боится лишь глупец, потому власть отступила.

Душа храма исцеляла от любой болезни, даже той, что неизвестна медицине. Лишь день прошёл, как она создана, а к храму уже выстроилась многотысячная очередь. Люди прикладывали ладони к полотну, и все болезни, что мучили их, уплывали с проточной водой.

Эта новость вызвала в художнике бурю эмоций и гордость за свой дар. Наконец-то, он был оправдан и обрёл новый смысл. Арлстау с упоением глядел в свои ладони и видел в них не дар Богов, а свой собственный дар самому себе.

То, что весь мир теперь знает его и восхищается им, не вызывало особенных эмоций, потому что он был к этому готов, понимая всю исключительность создаваемых творений. Для него это и не было важным. Ему важнее, что принесёт он всем этим людям, что узнали о нём, не зная ни лица, ни имени…

Дорожный указатель не подсказал, что им следует повернуть направо, чтобы попасть в закрытый город, но художник вовремя ударил по тормозам, проехав мимо лишь чуть-чуть. Развернулся и поехал в глубь леса.

За километр до города вдоль дороги стоял монумент. Это надпись из серого камня – четыре большие буквы ИРОН. Фразы «Добро пожаловать» нигде не было, но художник чувствовал, что гости здешним обывателям безмерно интересны, несмотря на то, что не стремятся узнать мир и то, что в мире этом происходит…

–Закрытый город? – зарычал Иллиан на художника, как только надпись ударила в глаза.

Ни к чему многогранность пустому вопросу. Пустой вопрос, как человек, стремящийся отвлечь нас от мечты – лучше от таких бежать, отплёвываясь через левое плечо.

–Да, – дерзко воскликнул Арлстау, готовясь к словесной обороне и болезненной атаке, длиною в одну фразу.

–Нет, туда нам нельзя! – замотал тот головой, и впервые художник увидел страх в его серых глазах, но не поверил ни глазам, ни страху.

–И ты туда же! – шикнул художник и добавил. – Тоже веришь в существование тайной организации? Веришь в эти сказки?

–Я век живу и лучше знаю, где быль здесь, а где сказки, – с вызовом ответил Иллиан и отвернулся, посвятив свою тоску прозрачному, призрачному окну.

–Ты и в конец света веришь, – с укором ответил художник.

–И что? Ты ничем не докажешь, что конец света это миф! Что бы ты не сделал, люди лишь сильнее будут верить в него, а не в бесконечную жизнь нашей планеты. Когда объедешь всю Землю, ты поймёшь, что все люди одинаковые…

«Ну да, возможно, он прав, но зачем мне что-то доказывать кому-то? Хотя бы спасти следующие поколения – те, что ещё не загрязнены ненужной памятью и губительной верой. Но, если утопающий против спасения, я, не дрогнув, помогу ему утонуть!».

–Не играй со мной! – воскликнул художник, решив поставить шах. – Ты знал, куда мы едем!

И даже нечего ответить, лишь промолчал в пустоту. Иллиан сам понимал, что в храме прокололся, но нравилась ему эта игра. Без проколов ему было бы не интересно…

Решение художника непоколебимо. Своим неуступчивым видом он показал, что не намерен ничего слышать и опасаться ничего не намерен, и через минуту двух путешественников встречали окрестности города.

В глаза не могло не броситься, насколько они зелены, маскируя этим бедность и ветхость домов, придавая им сказочности. Все дома из потасканного дерева, окутаны вьюнами, и это бесплодное растение придавало пустоте некую красоту.

На улицах не видно ни собак, ни кошек, только дети-оборванцы, глазеют в их электрокар, словно это летающая тарелка, и глазами просят что-то, но губы не говорят, что нужно их душе.

Неожиданное зрелище для художника. Он то думал все здесь на подбор – вся сила мира и таланты, а тут дающая высокий стимул нищета.

Вспомнил юные, наивные времена, когда мечтал помочь всем бедным на Земле, ещё не понимая, что не монета им помощник. Ещё он мечтал помочь родному городу – сделать ровнее в нём дороги и счастливее людей. «Ну да, ну да! Помню помню! А ещё я мечтал, чтобы мясо в зубах не застревало! И что из этого сбылось?! Лучше промолчу!».

Сейчас глядит на всё умнее, но ум морозит мир, не согревает. Хоть всем ты поможешь, те, кто тебя не уважал и ненавидел, будут также не уважать и ненавидеть. Обидно не было за это, на правила жизни глупо обижаться. Учись и соблюдай, и умный раз, то сделай мир умнее!

Если бы каждый рождался богатым, то мир не шёл бы вперёд. Мир бы остановился и не нашёл повода изобрести что-то новое. Но согласитесь, в этом что-то есть…

Дед его – воспитанник строгих правил жизни, сказал ему как-то:

–Не помогай никому, если тебя об этом не просят от души!

–Как понять – от души? – спросил маленький Арлстау.

–Когда человек смотрит на тебя, как на человека, и не на удачу он к тебе пришёл, а потому что верит, что только ты ему поможешь, – ответил ему дед и добавил. – Запомни, как люди смотрят на золото и беги от тех, кто также смотрит на тебя.

Но Арлстау не слушал и помогал человеку, хоть как тот смотрел на него, пока ладони не обжёг, пока не стёр на них все линии. И не бежал он ни от кого, пока ноги не сломались о собственные руки.

Сказать, что Арлстау не поменялся и до сих пор желает помочь всему миру, но, только уже своим даром, было нельзя, потому что ещё не решил, для чего рисует души – для себя или для мира. Он, став дождём, забрызгал платье, а солнцем ярким он обжёг. С добром не стал он благодатью, его клыки – его собратья, с ней не вступили в диалог…

Не выдержал, ударил в тормоза, увидев деда в лохмотьях, стоящего на коленях, с протянутой рукой, посреди зелёной лужайки. Лицо потёкшее, глаза закрытые, рука сухая и грязная от пыли, седых волос почти не осталось. И выражение лица такое несчастное – наверное, так и выглядит старость.

Художник протянул монеты, хоть и не видел глаз старика, хоть Иллиан кричал: «Не надо это делать!».

Когда металл коснулся его кожи, глаза открылись, и художник сделал шаг назад. На него смотрели белые, слепые глаза, а губы старика притворно улыбнулись, словно посмеялись над глупостью художника.

В ближайшем доме открылась дверь и послышался красивый бит давно забытой, но красивой песни.

Вышло трое. Все в чёрном, на оборванцев не похожи, масок не носили. На вид головорезы, но худые, как смерть. Спрашивать ничего не собирались, говорить тоже. Быстрые шаги, и они уже рядом. Один вытащил пистолет, у других лишь ножи – значит, не такие уж серьёзные.

Однако, Арлстау замер и выловил испуг, тело стало непослушным, не ему принадлежащим. Лишь краем глаза увидел, как мимо пронёсся Иллиан. В руке сжимал тяжёлый прут, что миг назад был всего лишь зажигалкой.

Удар, удар, удар, удар, удар…и удар. Третий оказался крепким, понадобилось четыре щелчка. Первому сломал руку, выбив пистолет, второму проломил голову, третьему пришлось сломать многое, и, судя по тому, как хлестала кровь из его рта, он был не жилец.

Иллиан стоял над ним, как победитель, уперев ногу о его грудь, будто решал – достоин жить или нет. По крайней мере, именно об этом подумал ошарашенный художник, ничего другого в мысли не пришло.

–Мы покорим ваш город, и нам здесь будут рады! – произнёс зачем-то Иллиан, прикинувшись безумцем, но окровавленные губы ему ответить не могли.

Поднял с земли пистолет и без колебания выстрелил. Убил лишь для того, чтобы не мучился, а выстрел прогремел, как гром и «разбудил» художника, приоткрыл его веки, чтоб разглядел, кто рядом с ним идёт.

Иллиан отвернулся и спокойно направился к машине, ничуть не жалея о содеянном. Этим жестом бросил вызов тому, кто городу король и был уверен в том, что победит в конце.

Арлстау последовал за ним, как только тот прошёл мимо, не подарив ему, даже взгляда. Сел в машину, огляделся по сторонам и пришёл в себя, приняв, что в этом городе за убийство ничего не грозит.

Через минуту молчаливой и тусклой дороги вопросов возникло много.

–Откуда такая сила удара? – начал он с простого.

–Бил часто.

–Армия?

–Служба в армии помогает любить Родину, как и уроки истории, как и уроки жизни, но я не воин и не проповедник…

–Может, расскажешь?

–О чём?

–О том, что я говорил тебе в храме.

–Знаешь, думаю, правильно, что ты мне ничего не рассказал. Не хочу я знать свою жизнь заранее! Ты и так многое раскрыл, как только мы с тобою встретились. Душа моя на лице – и это лишь начало. Сейчас моя душа на перекрёстке, и мне не важно, когда и каким будет полёт мой на небо…

–Ты хочешь покорить собою же выдуманный Олимп, – с горечью перебил художник, зная, насколько этот человек не хочет жить, насколько он сейчас лукавит.

Он шёл на троих, зная, что может умереть, но умереть сегодня не боялся! Жизнь – игра для него, и смерть, получается, тоже!

–И в этом мы похожи, – ответил он, и разговор, казалось бы, окончен, но художник не заметил конец.

–Так что же такого ты знаешь об этом городе?

Интересно было узнать, что за город перед ним. Таких не видел художник, лишь слышал о них разное. «Города, которых нет» – так их называют. Говорят, что надолго в них путешественники не задерживаются, да и много чего говорят, но все слова – пыль, пока не увидишь их собственными глазами.

Здесь отказались от всех источников информации, лишь бы не слушать, что происходит в мире, лишь бы мир не слушал, что происходит у людей, живущих здесь. Возможно, это самое важное.

Таких городов было много, не мало и в их стране, но по книгам не понять их истины – в неё необходимо окунуться.

–На окраинах закрытых городов живут люди, возненавидевшие свою страну, – ответил Иллиан частичкой длинной правды.

–И зачем они здесь?

–Благодаря им, многие разворачиваются уже на окраине. Они нужны здесь. Ты даже не представляешь, как мало в нашем мире преступников, как много оступившихся. Не все они в закрытых городах – лишь те, кто не умеет отступать.

–Знаешь, сколько встречал людей, не сказал бы, что много таких ненавистников, а плохого стране так и вовсе никто не желает. Одни не любят других, не потому что так хотят, а потому что так сказали. Возможно, и нет в мире человека, который бы ненавидел собственную страну…

–Внутри этих городов живут слуги, – продолжил Иллиан, не обращая внимания на слова художника, – но не слуги государства, а слуги тайной организации. Здесь люди буйные, когда праздник, дружелюбные в остальные дни, но, в целом, они, всего лишь, слуги!

–В чужих городах исчезает невинность, – зачем-то промолвил художник, но ответа был не удостоен…

Художник заглянул поглубже в душу города и разглядел в нём восемь тысяч лиц, не смотря, что жили в нём миллионы. Восемь тысяч выглядело не числом, а предсказанием – от этого недоумение: «К чему эта восьмёрка и с нею три нуля?!».

Чем глубже в город, тем на душе приятнее, не смотря на тучи, что напустил на это место Иллиан. Город оказался не маленьким и не бедным, как показалось на первый взгляд – всё было наоборот.

Его нутро пропитано красотой архитектуры, элегантностью культуры и изощрённостью вкуса здешнего обывателя. Дома и высокие, и низкие, а люди одеты в яркое тряпьё, хоть и встречалась в переулках солидность. На каждой улице играли скрипачи – элитную классику под современную обработку и собирали монеты прохожих. Это не могло не поразить художника, ведь в его городе дальше гитары никто не заходил, а здесь – во истину мастера своего инструмента, и помогают им всем барабанщики.

Музыка создавала ощущение отдалённой реальности. Она и соответствовала городу, но, в то же время, окутывала его тайной.

Улицы здесь не были широкими и удобными, но чистота радовала глаз. Отсутствие широты объяснялось тем, что здесь каждый сам за себя, все ходят по одиночке и не заметно среди народа ни одной пары. Это художника и потрясло, и отстранило, он даже счёл это иллюзией, что это ему, лишь кажется, а всё обстоит совершенно иначе.

Где-то царствует, лишь коллективное мышление, а кто-то желает мыслить один и по-своему, и запретить ведь не кому – всем слабо, да и не нужно это. Здесь всё именно так, на первый взгляд…

Основным товаром местных торгашей были цветы. Удивительно, если учесть, что парами здесь не ходят.

Ещё важная деталь этого места в том, что, если дома на окраине сотканы вьюнами, то на центральных улицах стены домов украшены виноградниками. «Видимо, таким образом распределили между собой значимость.».

Город был удивительным, потому в нём хотелось остановиться, ни за что не оставшись здесь жить…

Иллиана возмутило, что цветы – это основной товар здешних торгашей именно в тот момент, когда он был ужасно голоден. Возмутила и цена букета, хоть он ему и не нужен. «Видимо, давно он здесь не был…», – решил художник, когда тот набрасывался на невозмутимого цветочника – хоть и шутя, но с кулаками и с оскалом.

–Жрать! Я хочу жрать! – кричал Иллиан. – Почему здесь нет еды? Чем вы питаетесь? Тюльпанами?

Арлстау понимал, что он так шутит, но цветочники, априори, не могли этого понять. Уже собирались в подозрительную группу лиц, чтобы расправиться с невменяемым гостем их города.

Визуально они не были похожи на цветочников, потому что были молодыми, как и многие люди этого города. Стариков здесь почти не было, если не считать окраину.

Художнику достаточно было извиниться, и им дали уйти. Умели слышать и понимать. Пришлось выставить Иллиана сумасшедшим. Чем позже он, конечно же, возмущался и намеренно демонстрировал своё безумие.

Начал вести себя, как сумасшедший донор! Подходил к цветочникам и говорил им:

–Возьмите мою почку! Мне не где жить!

Те не понимали, шутит он или серьёзно, а он кричал им в лицо:

–Купи! Купи! Купи!

Художник держался за голову, ему было стыдно, а Иллиану удалось продать лишь часы, но этому был безмерно рад.

–У меня есть деньги! – промолвил Арлстау.

–И что? Они твои, а не мои!

Он прав…

–Ты слишком вспыльчив! – предъявил ему Арлстау, когда они нашли небольшой ресторанчик, и Иллиан затмил свой аппетит настолько, что не было желания вспылить. – Просто, представь, что никто в этом мире не желает тебе зла, и ты не будешь злиться на каждого, первого встречного. Всем безразлично на наши судьбы, никто нам не желает зла, никто добра нам тоже не желает!

–Ты отступаешь, словно ребёнок, как маленький, – пытался тот задеть, красиво улыбаясь.

–Кто из нас маленький, раз до сих пор орёшь, как резаный, на всю улицу?! – без злости ответил Арлстау.

–Я вечно молодой больше ста лет. Мои эмоции уже безграничны и не ведают покоя, я могу ими всё. Тебе не понять моё буйство, художник – хоть нарисуешь мою душу, хоть вычеркнешь её с лица Земли…

Арлстау замолчал. Впервые принял, что этот человек не просто так сейчас рядом. Понял это сразу, но принять не мог. Друг он или враг?! Швырнёт в огонь или спасёт от пули?! Неизвестно, любые варианты способны пересечься друг с другом и создать своё сочетание, что о таком бы никогда и не подумал. Тем интереснее жизнь…

Администратор отеля встретил их своей искренней безупречностью – и на лице, и на одежде. Этот мужик ещё и улыбался, хоть ему это жутко не шло. Понять можно – туристов здесь мало, а два туриста это уже много.

Ближайшие города далеко, ледяное море, которое собирает сотни тысяч туристов, тоже не близко. Был бы этот город рядом с другими городами, то стал таким же, как они, и все бы здесь играли на гитаре…

Художником был выбран номер с видом на набережную, и, щёлкнув замком и хрустнув половицей, остался доволен своим выбором.

Иллиан же отмахнулся, сказав, что любой вид его устроит, что это не принципиально. Пожалел сразу же, как вошёл, увидев из одного окна кирпичную стену, а из другого окна другую кирпичную стену. «И на ужин пюре! Что за бред?!», – пытался возмутиться позже, но поздно – сиди, смотри на стены, жуй картошку.

Но он не стал сидеть в номере, а ушёл куда-то до утра, не позвав с собой художника…

В окне художника луна парила над верхушками домов. Было красиво. Рваные облака прилетели откуда-то, то ли с поля боя; то ли с драки дворовой; то ли выглядят так, потому что, шутя, были слеплены ветром. Столпились вокруг луны, не задевая и не трогая, не мешая красоваться перед взглядами людей, и замерли на время.

Художник поглядывал то на луну, то на две незаконченные души, то на реку – такую красивую, то взгляд дарил той набережной, где фонари, где небо под ногами, где предстоит разгадать чей-то секрет и не забыть оставить свой. «Сложно…», если учесть, что душа этой набережной не похожа на короткую линию, как у всех набережных мира. Душа её похожа на одуванчик, а почему, пока ещё не ясно!

Усталость тела просила дорисовать луну и подарить той новое предназначение, а не мучить себя неведомой болью, рисуя душу силуэта. Но любопытство сильнее усталости – лишь попросило оно не забывать о Данучи, и художник уже не забудет, и не сможет оставить надолго, как это сделал сейчас, да и луна – это что-то огромное, что опасно трогать и дорисовывать. Хоть и похожа на обычную, недоделанную душу человека, но, кто знает, что станет с миром, если её дорисовать…

Всё, что нужно, приготовлено – вода, кисть, мольберт. Осталось выбрать полотно. Руки потянулись к душе луны, но промахнулись так нелепо и обхватили душу силуэта.

«Хорошо», – сказал сам себе художник, доверившись чужим рукам. Руки, хоть и были ему чужими, но желали помочь – «Если не верить в это, то сложно будет жить! Надеюсь, чужие руки окажутся верными…».

Когда стоматолог вот-вот вырвет тебе зуб, тебе немного страшно, и мандраж гуляет по лицу, но ты готов к боли, потому что ты знаешь, что она из себя будет представлять. Здесь же другая ситуация.

В прошлый раз Арлстау не смог вытерпеть боль, потому что испытывал её впервые. И сейчас он был уверен на все проценты, что боль вновь будет другой. «Но сам я бросил вызов силуэту, и кем я буду, если отступлю?».

Взгляд коснулся меча, кисть прислонилась к полотну, и началось.

Сначала накрыла душевная боль, но она оказалась знакомой. Художник стойко терпел все страдания, но кисть почему-то не слушалась, застыла в одной точке и не желает никуда идти. Через пару десятков секунд сама перепрыгнула на другую сторону меча, и началась другая боль, но вновь оказалась знакомой. Он ощутил, как что-то отрезает ему руки. Вытерпел и дотерпел, и желал продолжить рисовать, но полотно не захотело и отбросило его кисть.

Всё произошло слишком быстро и легко, что даже не верилось.

Взглянул на руки – на месте. Боль ещё не уходила, ведь провожать её не стал, но на этот раз он не упал и не потерял сознание. «Значит, всегда буду терпеть до конца!», – решил художник, наивность ведь никто не отменял.

Взглянул на полотно – ничего не изменилось. Хотя нет, по обе стороны от острия меча появились маленькие, чёрные точки, но в них художник видел великое начало жизни Данучи.

«Что же они значат?», – спросил себя художник, но отвечать не стал. Вырвал листок из блокнота, написал на нём что-то большими буквами, на родном языке и сжал в кулаке, боясь выронить написанное.

Затем коснулся пальцами до полотна и сразу улетел в жизнь художника по имени Данучи, свалившись в бескрайний обрыв…

-–

История Данучи: фрагмент второй.

Без памяти не жизнь, а почти сказка…

Война, в которой, как бы цинично не звучало, решил принять участие Данучи – между людьми и аврами, между двумя разными, разумными существами.

Их миру повезло меньше, чем другим мирам, и у них творят историю двое, а не один.

И те, и другие имели власть над разумом, но благоразумием больше славились авры.

Внешне они чем-то похожи на людей – всё-таки передвигались на двух ногах, имели две руки, и на каждой по пять пальцев, но и отличия существенны.

Рост до трёх метров, в двое развита мышечная структура, потому для людей авры казались огромными, а, следовательно, устрашающими, несмотря на то, что ни у одного из них не было злого лица, и злость не мелькала в глазах. Представляете? Замахивается мечом, рубит пополам, а лицо без капель злости, и эта черта сильнее других внешних факторов пугала людей, люди дрожали от отсутствия злости во время боя, как бы парадоксально это не звучало. Цвет кожи бордовый, лишённый яркости, но встречались и яркие тона, приближённые к красному, на ощупь – бархат, не было в ней грубости. Лица красивые, казалось, что сами себе их рисовали лёгкой кистью под названием жизнь – для всех людей они одинаковые, а для Данучи нет. Глаза большие, губительные, без белочной оболочки, но этот изъян не казался изъяном. Цвет глаз сочный, яркий, притягательный, и не только серый, карий, голубой. Брови выразительные, носы аккуратные. Объём головы меньше, чем у человека, но в самой голове что-то иное, другие мысли – именно они лишили авров большинства пороков, присущих людям.

Теперь о душе. Их души не похожи ни на круги, ни на четыре стены с четырьмя углами, то есть в их душе есть выход, и он настолько широк, что тяжело промахнуться. Их души свободны, их души способны летать, похожи на какие-то символы и нет ни одной одинаковой – это то, что настораживало Данучи, заставляло сомневаться в разумности этой войны.

У каждого человека душа заперта в оболочку, из которой не выбраться, пока не найдёшь все слабые места и не разрушишь их. Именно поэтому человек так часто шагает по кругу или от стены к стене, из угла в угол – думает, что меняет жизнь, но она не меняется, потому почти все люди всю жизнь одинаковые, неспособные изменить себя. Души авров об этом, даже не задумываются – способны меняться, стоит лишь почувствовать, что это необходимо.

Насколько отличались внешне, настолько разные внутри. Ничем не объединить два разума, ничем их не задобрить друг перед другом. Нет в них ничего схожего, не с чего им начать. Такими их не сделала война, все сами себя делают.

Войне всего десять лет – казалось бы, ещё ребёнок, но их бледная планета, с белой почвой под ногами была забрызгана красными красками. Художник – человек, а краски – его кровь.

Не авры начали войну, не они её закончат, не они бьют первыми, но на одного авра – десять человеческих жизней. Это справедливо, ведь их и так мало, в десятки раз меньше, чем людей. Но у них есть доспехи, что слепят глаза, они из металла, что не пробиваем. В прочем, и мечи из этого металла.

«Как же так?!», – думали они, – «Чем же хуже мы этих людей, раз пытаются прогнать нас из родного угла?!», но, видимо, народ их не так много знает, раз допускает подобные мысли. Да и пусть, всё равно, никем не услышаны, потерялись в собственном разуме…

Если бы полководец остановил кровопролитие и отрёкся от своей навязчивой идеи, то они не стали бы мстить за прежние горести, даже через века. Месть это не про них – история не раз это подтверждала. Судя по тому, что в ней написано, люди не редко пытались начинать войну против авров, почти всегда были жестоки к ним, но их что-то останавливало. Хотя, кто написал эту историю? Не о многом ли он позабыл? Не половину ли страниц он вырвал?

Полководец не остановит войну, пока не добьётся желаемого, пока авры не сгинут в небытие. Он был откровенным в своём желании, не скрывал его, не прятал, показывал каждому прохожему, а встречному о нём говорил.

«Не слишком ли много берёт на себя подобным желанием?!» – размышлял Данучи и отвечал сам себе: «Скорее всего, нет. Его желание возможно воплотить, но он не знает как, а мне известны тысячи способов! Пусть я многого не помню, но память дара не пропустила ни фрагмента. И пусть этим ничего не сказано, и пусть свой дар таинственно скрывал, но мастерство моё, возможно, может всё, а полководец ничего не знает обо всём, что видел мой дар в своей огромной жизни!» …

«На войну я пошёл, так как голоден, там я зверем был, зверем и выл. Лепестки вдалеке, словно молоды, и лишь мне не бывать молодым.», – это слова Данучи после года службы полководцу, перед битвой века, в которой на поле боя стояли четверть населения их планеты.

Ровно год прошёл, как он ушёл из дома, день в день, и такая дикая случайность, что битва века именно сегодня. За этот год в памяти лишь ненависть, жажда крови и пропитанные кровью доспехи, боль от первых ста убийств, безразличие от следующих…

Перед битвой века чувствовал мандраж – так бывает всегда, не страшно. Руки чесались, болели, жаждали сжать в руках меч. Почувствовал запах крови, пальцы затряслись. Белочная оболочка исчезала, зрачки расширялись, через секунду он бросится в бой и ни на секунду, ни на миг, ни в одном взмахемеча не остановится.

Его эффективность в бою не могли не заметить другие воины и с бесстрашием бросались за ним в им созданные мясорубки. Полководцу же больше нравилась в нём тактика ведения боя. Данучи чувствовал и предугадывал действия противника за несколько шагов вперёд, и это было важнее манёвренности его клинка. Он превратил войну в искусство.

Перед битвой века войско полководца состояло из четырёхсот сорока тысяч воинов. Не досчитались около пятидесяти тысяч – струсили, сбежали, решили, что у них нет шансов.

Авров не наберётся и ста тысяч. «Десять к одному всегда потери были. Видимо, бежали математики!», – думал Данучи и поражался, – «Зачем же начинать войну против того, кто в десять раз сильнее?!».

Люди на чёрных конях, авры на белых барсах, что объёмом с хижину. Чёрно-белый контраст, но яркое неравенство. Если убьёшь всадника, хладнокровная кошка превращается в разъярённого зверя, и попробуй его останови. Всего пять тысяч их, в двадцать раз меньше, чем лошадей. Но, чем травоядное способно удивить хищника?!

Главное, что нужно знать об этих кошках, что красота их обманчива! Королевская, белая шерсть непробиваемая, лишь чёрные полосы – уязвимое место!

Главное, что нужно знать об аврах так это то, что они не бегут с поля боя, потому пора уже решать. Даже, если в конце сражения останутся, лишь кошки, это не будет значить, что ты победил. «Если столкнулся с барсом в степи – либо убей, либо умри!», – Данучи это помнил. Выход, как кажется, один…

Арлстау летел по небу на высоте ста метров над поверхностью и не догадывался, что прошло больше года с момента его первого прибытия. Видимо, долго сюда собирался.

Краем глаза поглядывал на спутник и размышлял, на какой высоте тот находится, раз снова заслонил собой пол неба. Здесь люди не летали и, по сути, ничего не могли знать об этом спутнике. «Видимо, он не движется, а застыл на месте. Наверное, здесь ночь всегда длиннее дня, хотя, кто знает, раз вижу этот мир обрывками.».

Цвета на спутнике переменные – в прошлый раз он был голубым, покрыт салатом в виде пятен, сейчас он белый, и пятна оранжевые, готовятся стать красными.

Для битвы века выбрали ночь, и это не удивило!

От спутника отвлекло поле боя. Два войска уже бежали друг на друга, готовые порвать планету всю на клочья. Арлстау, хоть и летел, но оцепенел от увиденного, онемел от предстоящего.

«Вовремя я.», – успел подумать он, и полёт готов к приземлению, хотя сам художник желал наблюдать за этим с высоты птицы, как ангел, боящийся вида крови.

На расстоянии десяти метров он увидел Данучи, рубившего своим мечом авра и огромную, белую кошку, встретиться с которой Арлстау никому бы не пожелал.

Кровь у каждого здесь была алой, и в прошлом белая планета меняла свой окрас.

Арлстау налету вселился в тело Данучи, что стало нежданностью для обоих, но Данучи остановился лишь на миг! Затем прыжок, и он продолжил мясорубку.

Два художника в одном теле, и силы вдвое больше, и выше прыжок, и сокрушительный удар никому не мог оставить шанса. Не помогали ни доспехи авров, ни шерсть кошек.

Видел всё его глазами, чувствовал каждое движение меча, каждый прыжок, а Данучи любил рубить в прыжке. Ощутил вкус сотен убитых авров, десятки пронзённых кошек, но этого было мало для победы. Внимательно слушал все его мысли и старался им не мешать.

После часа кровопролития, население их планеты заметно истощилось, и большая доля потерь приходилась, конечно же, на людей.

На полководце не было лица – бледен, как утопленник. Он наблюдал за сражением со стороны и уже был уверен, что зря положился на меч и беспамятство художника. Всё приготовил для побега и размышлял, какой будет его жизнь, если он сегодня проиграет…

Впервые во время боя Данучи остановился и застыл на месте, и это заметили все. Он, только что, увидел в своём воображении, что через минуту забудет всю свою семью и надо что-то сделать, пока это не случилось. Этот кусочек памяти был самым значимым, хранил его, не зная как, год и пол дня, а не год, но сейчас он покинет художника.

Никто теперь не посмотрит в него с гордостью – будет лишь страх и желание скорее отвернуться.

Вышвырнул Арлстау из своего тела, и тот покатился кубарем по полю боя, но тут же поднялся, чтобы взглянуть, как рисует Данучи.

Не успел. Тот вытащил кисть из рукава и запачканный чужой кровью клочок бумаги и, глядя в глаза Арлстау, за один миг нарисовал душу.

Не нужны ему полотно и вода, нет нужды рисовать губами, вставать на колени нет надобности – Арлстау сам себе придумал эти правила. Два движения кисти и всё – битва показала всем нежданность поворота. Арлстау, увидев это, посчитал себя ребёнком в своём даре, ведь за одну секунду душу нарисовать, да ещё и неизвестной ему по содержанию – для него это космос, невидимые звёзды.

Между двумя войсками с тяжёлым хрустом выросла красная стена. Не из кирпича, а из воска. Высотой тридцать шагов, толщиною в объятие. Казалось, что её легко сломать, пронзить её способен и младенец, но ни один не посмел противиться воле художника, и никто не продолжил бой.

С неба посыпал белый снег, и кто-то, даже протянул кровавые ладони навстречу снежинкам. Они падали, но не таяли, не желая стать частью красных красок.

Все смотрели на Данучи, а он им улыбался, и многочисленным людям и немногочисленным аврам, оказавшимся «на его стороне».

Они были за него, они были за мир, они были счастливы, что он остановил войну! Лишь один полководец был против. В его глазах узрел разочарование…

Радость от мира была недолгой. Глаза художника внезапно погасли, а затем вспыхнули и стали, как у авра – такие же огромные и яркие. Это, как должное – прежде чем вспыхнуть, ты должен погаснуть.

Он, даже ощутил силу авра, но на ничтожность. Затем вернулся человек.

Лицо побледнело, лицо постарело чуть-чуть, и на нём такое выражение, будто не видит будущего, верит лишь в конец, как вся планета, на которой прожигает жизнь Арлстау.

Язык прилип к нёбу и не мог никому объяснить, что сейчас творится в душе!

Вокруг тишина, а он закричал, как умалишённый, как смертельно раненый зверь, ведь оставалось несколько секунд! Все глядят на него, всем жутко от такого крика. Всем страшно, и побоятся не то, что слово промолвить, но и пошевелиться!

И всё. Данучи только что забыл, как попрощался с Люмуа, и, теперь, он помнил, лишь о войне. Ничего, кроме неё, в голове не осталось…

Одним движением нарисовал очередную душу, и сразу же посыпал чёрный снег, и все забыли про белые снежинки.

Сначала снова всех пронзила тишина, а затем за стеной послышались крики и рёв, и звуки рвущегося тела. Кто был на этой стороне не шевелился, лишь слушал, что там за стеной. На лицах нарисован ужас – боялись, что стена рухнет, и их постигнет та же участь, что и тех, кто за стеной.

Две минуты дикости, и снова тишина.

Данучи схватил меч и швырнул в стену, и та рассыпалась, показав всем, что теперь за нею находится.

За стеной лишь белые барсы, преклонили головы художнику, а авры бежали, но не у всех спасительные ноги. Не все способны убежать, когда на пятки смотрит зверь.

Два великих разума бились между собой, а всё решил какой-то неразумный, разъярённый, ведомый чьей-то волей зверь.

Люди забыли про страх и воодушевились, застучали мечами в свои барабаны в виде щитов, будто забыли, что миг назад радовались миру. Но победа важнее, чем мир…

Лишь настоятель авров долго стоял, застыв на одном месте и не бежал. В душе его был хаос, а не страх. Он смотрел на Данучи и искал в нём какой-то ответ, но ответов в нём слишком уж много, чтобы найти среди них один, хоть один истинный. Ушёл, когда стало не безопасно, когда Данучи заметил его взгляд…

Сражение закончено. Победили люди, но седьмую часть населения их планеты уже не вернуть. Хотя, кто их там считает? Кому это надо?

Воины были заняты убитыми и ранеными товарищами, а Данучи стоял в стороне, со стаей принадлежащих ему зверей. За два движения кисти нарисовал душу их Рода, и теперь они навечно покорённые им, готовы лишь служить и кланяться.

Полководец направлялся к нему, его глаза ликовали, ведь победа была неожиданна, и от этого более вкусна, и вкус не очевидный.

–Мы прогнали их! Мы изгнали нечисть с нашей территории! – воскликнул он, с восхищением глядя на Данучи. – Они вновь вернулись в свои туманы!

–Это не наша территория, – ответил тот, не обменявшись взглядом.

Полководец промолчал на это, подумал о чём-то и продолжил о более важном, не боясь перемены в художнике, хоть ещё и не был к ней готов.

–Почему бы тебе не вступить в мой верный отряд?

–В какой отряд? – словно насмехаясь, спросил Данучи.

Художник от души расхохотался, но полководец был невозмутим!

–В нём двенадцать верных мне людей, ты будешь тринадцатым – счастливое число. Оно принесёт нам власть.

–Мне не нужна власть!

Ответ был сквозь зубы, переполнен ненавистью, и полководец почуял поражение. Раньше в поражениях винил свою предсказуемость. Верные слуги становились врагами, друзья теряли интерес, а близкие не верили в него, потому вычеркнул из жизни эту черту, и всё изменилось. Изменилось всё настолько, что из нищего отброса он превратился в полководца.

–Служи мне, просто, ради планеты…

–Мне неизвестна верность, – мягко ответил Данучи, резко посмотрев в глаза.

–Ты лжёшь! – взорвался полководец, но тут же пожалел об этом, увидев ярость в глазах художника, и попытался перевести тему. – Белые барсы, они теперь на нашей стороне. С ними мы легко закончим войну.

–Разве, это не конец?

–Это лишь начало! – покачал головой полководец, мягко улыбнувшись своими тусклыми, почти белыми глазами.

Лицом похож на птицу, но не умел летать. Покрыт сотнями морщин, но не готов состариться.

Данучи видел в этом печальный конец, потому до конца быть с ним не собирался. Щёлкнул пальцами, и барсы сорвались с места. Полководец испугался, но зря – те лишь скинули серебряные доспехи, вдохнули свободного воздуха, и с неверием взглянули на художника.

Художник кивнул им головой, словно подтверждая их безмолвный вопрос, и барсы бежали в далёкую степь, барсы были свободны.

–И зачем ты это сделал? – разочарованно промолвил полководец.

–Не дрогнут руки жизнь отнять у разумного, но не моё – губить неразумное, то, что никогда не станет мне врагом, – затем остановил слова, хитро улыбнулся и добавил, – продолжение без меня, у нас уговор. Мы все художники – одни творят, что хотят, другие лишь по нужде. Я не тот, кем ты сможешь легко управлять, не подам я руки, если будешь на дне, полководец!

Слова задели, полководец задумался не на долго и воскликнул в ответ:

–Я тоже был гордый!

–А сейчас?

–Сейчас я думаю не только о себе.

–А о ком же ещё? – с сарказмом спросил Данучи.

–Я думаю о людях…

Арлстау заметил, что тень силуэта ещё больше исчезла с Данучи, его черты лица начали прорисовываться и были очень знакомы – настолько, что поверить в это было сложно. Все черты говорили о том, что не верят в слова полководца.

–Завтра не будет честного боя на открытой местности. Завтра мы будем брать город, – признался ему старик.

–И…

–Это важный город – эпицентр их власти, столица их мысли. Если проиграем, то дадим им надежду и отбросим себя далеко назад; если победим, то никто не осмелится с нами воевать. Признайся, ты ведь сам желаешь завершения войны. Для этого одной битвы будет мало. Вторая битва принесёт покой, а в третьей ты найдёшь своё призвание.

–Ты пытаешься меня мотивировать? – усмехнулся в ответ силуэт. – Тебе не дано видеть будущее! Лишь раз может родиться человек, способный осветить дорогу на века, только вот, дорога эта завершится…

–Тебе лишь решать. Я уверен, что ты в одиночку способен захватить их столицу, но у тебя есть выбор: либо ты, либо всё моё войско, либо мы все вместе. Об уговоре нашем помню, ни раз его продлевал, буду рад продлить его ещё…

Не пытался задеть последними словами и не задел.

–Никогда не видел их города, – задумчиво прошептал Данучи.

–Внутри них никто из ныне живущих людей не был. Сам знаю о них лишь по легендам, – заинтриговал полководец и намеренно повернулся спиной, чтобы уйти, но, услышав фразу: «Я отправлюсь в город утром!», остановился и широко улыбнулся, представив то, о чём мечтал, но Данучи этого не видел и продолжил: «На закате город будет ваш! На закате навсегда твой путь покину!» …

Как не потычь пальцем в небо, не догадаться младому художнику, что будет делать тот, кто свой дар несёт пол века, а, может, и больше. Арлстау желал, чтобы Данучи не согласился, пошёл против полководца, но не знал, как бы сам поступил на его месте…

Данучи ждал ответ на свой вопрос в покоях. Лёжа в кровати, ужинал тем, что приготовили слуги полководца. Давно уже знали его вкусы, но едой не купить, еда – это дёшево. Хоть был голоден, но без жадности ел.

Перед ним три листка, одна кисть, пару тысяч последствий, а над ним Арлстау, протянул ему свой собственный листок с единственным вопросом.

Силуэт долго всматривался в новые руки Арлстау – во взгляде боль, сомнения похожи на туман, хоть и не видно за тенью всего этого. Взял в руки листок, прочёл его и тут же сжёг, подарив бумагу свече.

–Не важно, кто я! Важно, кто ты сам! – спрыгнув с кровати, закричал Данучи, глядя в глаза Арлстау, чем не на шутку испугал его.

Арлстау на миг увидел глаза, похожие на его, а затем Данучи потерял его из вида и растерянно смотрел по сторонам. Не всегда Арлстау был виден ему…

Этой ночью он нарисовал лишь одну душу, не смотря на три приготовленных листка. Душу иллюзии нарисовал за мгновение, но готовился к ней до двух ночи. Она невидима для взгляда, она прозрачна, нет в ней ни сияния, ни красок. Чистое полотно осталось чистым, но Арлстау видел, что это не так – он ощущал на ней душу иллюзии…

Рано утром, когда лучи солнца ещё прятались за горизонтом, Данучи прибыл к полководцу и имел наглость просить стражников сию секунду разбудить того.

Стражники угодили в неприятное положение, оказавшись между двумя огнями, и неизвестно, какой из них обжигает сильнее. С одной стороны, своенравный и вспыльчивый полководец, который мог жестоко наказать их за раннее пробуждение по прихоти обычного солдата. С другой стороны, перед ними не обычный солдат, его боялись все до единого, вчерашним днём он изменил историю их мира.

Не долго взвешивая, они решили разбудить. Сначала донёсся разъярённый крик полководца, но затем ему сообщили, кто его будит, и крик погас, растворился в первых лучах солнца.

Стражник вышел из покоев, весь покрасневший от эмоций и пригласил Данучи, поклонившись тому, как хозяину.

Полководец и не собирался вставать с кровати, предчувствуя короткий разговор.

–Чем порадуешь? – спросил он в предвкушении безумных идей, но художник идеями не делится.

–Через минуту я поеду в город их настоятеля.

–Сколько людей тебе нужно?

–Я поеду один.

Ответ полководца устроил.

–Что требуется от меня?

–Мне нужно, чтобы все ваши войска на закате окружили этот город. Я подам знак, когда можно будет войти.

–Каким будет знак?

–Поверь, его заметят все! Солнце исчезнет, и что-то произойдёт!

Ответ вновь устроил, и полководец объяснил в двух словах, как добраться до их города, и через минуту Данучи мчался навстречу своей новой войне, не зная, чем она закончится. Думал о сегодняшнем, скучал по-вчерашнему, в котором ничего значимого не осталось – семья осталась лишь на страницах дневника, в воспоминаниях теперь её не было.

Ещё не знал, какой знак подаст полководцу, половина души желала предать, а другая половина – уйти. Быть рабом полководца ни одна частичка не желала.

Час дороги – пустота, ещё час – сплошной туман.

Перед туманом остановился, стало не по себе от его густоты, видимость нулевая, и неизвестно, что внутри. Было ощущение, что перед ним яма, заполненная миллионом облаков.

Шагнул в него, и видимость вернулась. Нет, туман остался, но не был густым.

В туманах шагать неприятно, а жить в них, возможно, невыносимо, но шагал за него его конь, да и жить в этой влаге Данучи не собирался.

С каждым шагом художника, туман редел, но полностью рассеиваться не собирался. Пустота исчезала, появились деревья, луга и цветы, что красили собой белую почву. «А деревья здесь и правда красочные – и лиловые, и красные – не такие, как у нас, напичканные зеленью. Богаче здесь все цвета, да всё здесь кругом лучше, чем у нас, не смотря на морозы и слепоту тумана! И как им не завидовать, раз живут они в такой красоте?!» …

Дорога спускалась лишь вниз, и Великий город, наконец, замаячил перед глазами.

Данучи отпустил коня и с упоением впился глазами в увиденное. «Как они это построили? Неужели, живут в темноте?» – были первыми его мыслями.

Ощущение, что их город – серый шар, но половина его – внутри их планеты, а половина на поверхности. Стены и крыша были единым целым и представляли собой обрывки горных пород, но гигантских размеров. И длина, и ширина, и высота города одинаковые – три километра, а ворота высотою двадцать метров. С одной стороны города невысокие горы, покрытые зелёной травой, а с другой пустая, белая пустыня. «Красиво, и даже туман не мешает всё это увидеть…» …

Душу города рисовал несколько минут, а не секунду – было ощущение, что уже рисовал её однажды, а сейчас создал лишь продолжение. Нарисовал её лишь после того, как изобразил карандашом в своём дневнике сам город, чтобы не забыть его однажды – наивный, надеется прожить дольше года.

Арлстау она чем-то напомнила душу города, в котором он сейчас находился. На полотне не пятна, а круги – их десятки, и все соединены между собой серебряными нитями. Всё в душе города было связано между собой, ничто в нём без чего-то не могло существовать.

Что вложил в неё Данучи, Арлстау не догадался, но ему показалось, что это несколько вариантов развития событий, и каждый из них был зависим от грядущего.

Как он это сделал, Арлстау не знал и ещё не горел желанием узнать. Настолько далеко заходить в своём мастерстве ему ещё рано.

С небес посыпал серый снег, похожий на пепел, и он не остановится, пока Данучи не выйдет живым из тёмного города. Но отпустят ли?!

Оставшийся путь проделал ногами, терзая себя сомнениями и уговаривая поступить по совести. Слишком уж мирная и красивая местность здесь, чтобы загрязнять её войной, и обоим художникам не хотелось думать, что, возможно, сегодня здесь будут лишь руины, деревья вспыхнут красным огнём, и птицы больше не споют им песен…

Два полотна, точнее, листка не предвещали два варианта развития событий. Одно было началом его плана, и он спрятал его по дороге, потому что смысла брать с собой уже не было – оно сработало и исправлять в этой душе ничего не собирался. Второе полотно – план «А, Б, В, Г, Д», взял с собой, ничуть не предвкушая, какую из дорог выберет шедевр. Ему бы выбрать самому – авры или люди!

«Кто из них больше достоин жить?», – спросил он себя прошлой ночью, и ответ не пришёл, и найти его где-то не очень-то хочется. Это, как решать, какого котёнка нужно оставить, а какого вышвырнуть – один красивый, но глупый, другой так страшен, что грустно, но всё понимает с первого слова…

Чем ближе к городу, тем больше ощущалось его величие. Данучи посчитал себя букашкой перед ним – и это для него впервые. Почувствовал мандраж, как в кулачном бою, когда выходишь против соперника, что на голову сильнее тебя. Оглядывался во все стороны, и ни души рядом, ни стражников – лишь лиловые деревья, алые цветы, зелёная трава.

«Как же мне открыть стеклянные ворота?», – думал он, подойдя ближе. О их толщине и непробиваемости можно только гадать, но любую преграду возможно разрушить – тем более, если это собирается сделать Данучи. Всего-то, включить фантазию. Фантазия для него – это украшение, он не искал в ней правды. «Правда внутри, а фантазия лишь снаружи, она лишь рисует предлог! Чем ярче изображение, тем проще раскрыть все её секреты.». Для Арлстау же фантазия это всё…

Вход человеку был запрещён с тех самых времён, когда он взял на себя ношу врага и разрушителя. «Покажи, что у тебя есть сердце. Иначе, в эти двери не войдёшь!», – написано над воротами, и, хоть высоко, но всё видно. Да и язык у авра и человека один на двоих.

Именно стеклянные ворота считают началом вражды между людьми и аврами, если верить старинным легендам, которые, наверное, не лгут.

Одна из них гласит, что при первой же встрече, люди возненавидели авров, как только увидели, как те красиво одеты, как те изящно молвят речи. «У них даже врата из драгоценных камней!», – ошибочно считали люди, стоя на пороге их городов. Зависть закипала лишь больше, когда ворота открывались, и люди не наслаждались красотой, а злились на неё, что она прошла мимо их городов. Ни один из авров ни в чём не нуждался, не было ни нищих, ни бездомных, не было голодных и скупых. Люди посчитали, что Бог несправедливо поделил богатства: аврам предоставил всё, а людям ничего.

Мудрые правители авров пытались достучаться до людей: «Нет, вы не правы! Нам всем было дано поровну. Только, мы делим богатства справедливо на всех, и нет у нас из-за монеты распрей; у вас же все богатства достаются жадным, а остальные – нищие и не познавшие, что значит – жить. Зависть не рождается на плодах справедливости, и богатств у вас меньше, потому что вы не заметили, как потратили их на бессмысленность!».

Правда задевала гордых правителей человеческого рода, и авр стал человеку врагом, но до войны никогда не доходило, пока полководец не решил написать свою новую историю мира…

Данучи прислонил ладонь к стеклу и сразу же отдёрнул руку, ощутив лёгкий разряд электричества. Ворота начали раскрываться, как перед желанным гостем, и художник не смог сдержать улыбки – ни один из ныне живущих людей не забирался так далеко, как он, и это вдохновляло.

Стоило воротам чуть-чуть приоткрыться, и Данучи сделал два шага назад, споткнулся, почти упал, но, точно, рухнули легенды, в которые он верил.

Яркий свет бил в лицо, и художник ругал себя, что верил всем этим сочинениям: «Все легенды лгут – и про алмазные ворота, и про то, что люди когда-то посещали эти города!» – сразу же решил Данучи. Если бы кто-нибудь увидел это, не забыл бы упомянуть, что авры построили здесь небоскрёбы, что они создали свой собственный свет!».

Данучи грабил деревни и небольшие поселения авров, и ничего в них не намекало на то, что он увидит здесь. «Если люди завидовали аврам, которые жили, как они, то, какой была бы зависть, если бы они увидели это?»

Дома длиною в километры тянулись змеями до потолков их купола, извиваясь, сплетаясь друг с другом. Чем ближе к центру города, тем выше дома, на каждом свой узор, у каждого свой цвет. В тысячах окон мерцал электрический свет, за окнами авры собираются куда-то – наверное, на работу, утро ведь.

Между домами улица, деревья, тротуары, фонари, смешные лавочки и торгаши. В фонарях лиловый свет, под ногами синий – лампы впаяны в асфальт. По асфальту колесят электромобили, в них счастливые авры приветствуют Данучи, как короля.

В воздухе рядами повисли летающие объекты, в которых горел свет и кипела работа. Арлстау узнал их – это то, что в его мире называют «летающие тарелки». Над ними, по центру купола расположилось искусственное солнце – оно было не велико, освещало все вершины, что дотянулись до потолка, но не дотягивалось до низов.

Арлстау всё увиденное тотчас обозвал «прогрессом», при чём, выше уровнем, чем на его планете и не понимал, почему авры бьются на мечах! Для Данучи это магия, для Данучи это волшебство. Потому оба художника пребывали в разных состояниях. Тем более, лишь одному из них решать судьбу всего этого величия.

Силуэт чувствовал того, кто ему нужен и направился вперёд, по центральной улице, Арлстау поплыл за ним.

Вокруг чистота, будто трудились здесь над ней и день, и ночь, лишь бы сохранить её совершенство, а воздух был настолько свежим, что, казалось, он тоже был изобретением. Всё здесь было искусственным, но приятным на вкус.

Мимо проходили авры в своих шёлковых одеяниях, улыбались ему приветливо, кланялись, прикладывая руку к сердцу и не подозревали, что перед ними не почётный авр, а ужасный художник, рисующий жестокие души, создавший нерушимую иллюзию, пришедший всех их, либо спасти, либо погубить!

В Данучи просыпались стыд и совесть от добродушия этих существ, но остановился на секунду и усыпил все чувства, словно снотворным, ведь отступать не куда – он не мог предать Род человеческий, рискнуть покоем своих близких, любимой жены и детей, пусть их уже не помнил. «Война так война, и надо её закончить, и никакая совесть не смеет этому мешать!».

Целью Данучи был настоятель авров. Именно он мог повлиять на разноликость будущих событий. Говорят, он единственный гибрид авра и человека, не похожий ни на кого, не сравнимый ни с кем, но история эта туманна, потому Данучи в неё не верил, как теперь и во всё, что знал об этом народе.

Желание художника почти благородно, ибо он решил дать народу авров единственный шанс на спасение, но примет ли его настоятель или окажется гордым, как каждый из людей?!

Ноги привели к единственному, бедному дому из всех, что он встретил по дороге! Руки не противились, расталкивая прохожих, шагающих не мимо, а в лицо. Ты их толкаешь сильно, но с улыбкой, они отходят на два шага, глядят на тебя во все глаза и не понимают, зачем ты это сделал! «Потому что иду!», – отвечаешь себе, не говоря им ни слова, потому что уже ушёл, потому что прошёл мимо…

«Они пытались меня остановить, будто их плечи знают больше, чем мои ноги!», – оправдывал он себя перед порогом, вместо того, чтоб помолиться, хотя молиться он умел. Взгляд снизу-вверх на храм, и эмоции были высоки, как во всех важнейших эпизодах его жизни, но не посчитал храм равным себе и теперь ожидал лёгкой победы…

Храм не похож на храм, он походил на бледный дом дворянина, который давно обеднел своими стенами от одиночества и опустошённости – ни купола на нём, ни солнца и ни креста, и ни месяца ясного.

Блеклые стены, чёрные окна, избитый ногами порог, и не поймать глазам ничего примечательного – ни узора, ни рисунка, ни числа, ни слова доброго. Ничего в этом сооружении не намекало на божественность, но пришедший был убеждён, что это и есть тот самый храм, столица их мысли, причал благоразумия.

«Да уж!», – подумал он. – «Вот так народ! И почему же говорит на нашем языке? Не уж то красоту и в нём они нашли? Или это мы говорим на их языке?!».

Храм отличался от всего, что его окружает! Выглядел, как только что разбогатевший нищий среди уже пропитанных богатством толстосумов!

Весь город так красочен, а сердце его оказалось пустым, как душа человека для мыслей каждого, кто жил в этом городе!

Данучи вошёл в открытые двери без скрипа и шороха.

Внутри храма светло, горят тысячи свеч, но ни лоска здесь, ни яркости цветов, ни благовоний, ни святой посуды. Голые стены лишь с трёх сторон, а на одной нарисованы символы на выдуманных кем-то языках. Белый пол, чёрный потолок, а на колоннах лики Бога, которому молился здешний народ. Как думаете, на кого он похож?

До настоятеля тридцать шагов, двадцать ударов пульса, пять мыслей и, всего лишь, одно событие!

Сделал шаг, и он не услышал, затем ещё пять, а потом четыре. Следующие шаги настоятель слышал, но не собирался оборачиваться, ему было страшно. Поверьте, запах страха очень вкусен.

Данучи не спешил, глядел в сутулую спину врага, подкрадывался к ней, подобно голодному волку и размышлял, что носит на горбу этот двоякий персонаж – с душой, казалось бы, безгрешной, но, как бы не так! Хоть спрятал душу в святом месте, грех сам тебя разыщет и придёт!

Клыки оскалились, в глазах голодный блеск. «Может, убить его? И всё! Конец войне! Всего-то, одна смерть. Зачем сегодня мне калечить миллионы?!», – нежданно поменялись планы в голове Данучи! Остаток добродетели топтался в стороне, растоптанная совесть скулила в уголочке!

Не любил такие моменты – когда всё меняется в голове, когда душа темнее ночи, хотя лишь миг назад мигал в ней свет! Огонь в ней тухнет, и ты лишаешь жизни тонким льдом, чтоб провалился и навсегда запомнил, как погиб – когда течением под лёд уносит, и ни один не решится нырнуть и спасти! Ни один…

«Жизнь, как душевная песня, где ноты шепчутся, а под конец взрываются, кричат…» …

Словно в ответ на все его мысли, в храм ворвались десяток солдат. Через три вздоха и три выдоха их насчиталось сотня!

Данучи был окружён, но атомы страха в молекулах напротив. Другой бы сдался, а он лишь выдавил смешок и представил, что он и без меча их победит – настолько был уверен в своих силах.

Они разгадали созданную им иллюзию, тем самым разозлив, и все его благородные планы окончательно провалились под лёд, превратились в песок и утонули. Но на это сейчас ему было плевать, ведь они разбудили инстинкты!

«Придётся действовать по последней мысли!», – решил он и вытащил меч из ножен, – «Убью его и освещу дорогу всему Роду человеческому!».

–Художник, – неожиданно воскликнул настоятель, даже не изволив обернуться. – Не думал, что ещё когда-нибудь тебя увижу!

–Откуда ты знаешь, кто я? – спросил Данучи, стараясь не предать вопросу значимости, хотя слова оппонента взволновали. – Как ты понял, что я художник?

С тяжёлым вздохом настоятель поднялся на ноги и наконец повернулся к Данучи лицом, но этим не вызвал в нём никаких эмоций, не взбудоражил былых воспоминаний.

Другой же художник, наблюдавший за этим, «чтобы не жить, как живёт Данучи», действительно, был удивлён. На лице настоятеля шесть татуировок – одна над глазом, две на щеке и три на подбородке. Для него это то совпадение, что может много значить!

–Твои руки дрожат, они жаждут рисовать души! Без этого ты не можешь – в этом твоя суть. Хоть какой ты облик примеришь, я уже не смогу не узнать тебя, художник.

Все слова намеренные, начало правдиво, конец сквозит ложью – Данучи это раскусил. Настоятель улыбался каждым словом, но он ещё не знал, что его ждёт!

–Меня выдал меч?

–Да, – признался настоятель, и Данучи прищурил глаза, впившись взглядом в собеседника.

Ростом ниже той сотни бойцов, что его окружала – смотреть в глаза было удобно, но Данучи не мог в них разглядеть важного, и это злило! Глаза, как Вселенная – в них и темнота, и свет, что всю темноту покоряет. Темнота его покорна и рождает доброту, но сегодня её применять не придётся.

–Ты так изменился с момента нашей встречи. Ты совсем другой… – растерянно промолвил настоятель, а художнику не понравилось каждое слово.

–Какой ещё встречи? Я тебя вижу впервые, старик! – наконец, не выдержал давления эмоций и вспылил, и лишь поэтому затем солгал. – До памяти моей никто не прикоснулся, и я не мог тебя забыть!

–Однако, пол века назад ты позволил мне дотронуться до неё, – почуяв ложь, солгал взаимно настоятель, точнее, исковеркал правду.

–Не играй со мной! – не на шутку разозлился Данучи и зарычал, показав всем клыки, и каждый отступил на шаг под взрыв эмоций – даже настоятель…

–Алуар, – представился он после продолжительной паузы. – Моё имя – Алуар.

–Знаешь, для чего я пришёл, Алуар? – спросил он так спокойно, будто забыл, что только что рычал.

–Нет, и мне не интересно это! – усмехнувшись ответил настоятель и спросил. – Знаешь, кто ты такой, Данучи?

Художник хищно оглядел всех воинов, посмевших окружить его – их бояться не за чем, они сами боятся его, их колени дрожат, их взгляд себя отводит, боится заглянуть в его глаза, а губы не посмеют сорвать с себя ни слова – даже, если им прикажет настоятель.

Затем вновь заглянул в Алуара, чтоб ещё раз не понять, что у него внутри! «Душа его – наконечник стрелы, но воевать такие стрелы не умеют, могут что-то начертить или чай принести. Как он до сих пор жив с такой-то душой?! Видимо, не зря он их правитель!», – думал Данучи, отсчитывая секунды, сколько тому осталось жить!

–Хочешь узнать правду о себе? – настоял Алуар, не дав художнику досчитать.

Данучи делал вид, что ему это не нужно, но он обычный человек, и ему также, как и каждому, хочется знать о себе то, что сокрыто. Это с одной стороны, но с другой Алуар излучал такую опасность, какой художник не встречал. Её ароматы уже проникли в нутро и помешали мудро оценить ситуацию. Завлекающим оказался ход конём. «Важно, не ответить на него бездарным шахом!», – цедил мысли Данучи, а настоятелю ответил:

–Даю минуту!

–Пол века назад ты пришёл в этот город, – не теряя драгоценных секунд, поспешил Алуар. – Желал стереть его, но вспомнил, кто ты, прозрел от силы, очнулся, наконец-то, ото сна. Впервые осознал, что мир наш не игрушка! Представляешь? Впервые…

–Бред! – прервал его Данучи, хоть видел, что не лжёт. – Ты изобразил ребёнка.

–Так и есть. Тебе было четырнадцать.

–Нет, – замотал он головой, будто бы сам себя уговаривал не верить.

–Никто из нашего народа не рискнёт солгать тебе! Кто подтвердит, что художник пришёл в наш город пол века назад?

Вверх вспорхнула лишь одна рука, через секунду ещё пять, и, судя по выражению лица Алуара, их было меньше, чем рассчитывал. Многие не рискнули – ожидания не оправданы. Нельзя ожидать большего – может растеряться вкус ко всему.

–Ты вёл войну против нас. Ты и все короли, что правили людьми. Их мы не воспринимали всерьёз, как противников, а пред тобой боялись шевелиться.

–Почему? – спросил художник, хоть слышал на этот вопрос миллион ответов, но, почему не послушать ещё один.

–Потому что ты можешь покорить любую душу, а, значит, ты можешь всё! – сделал паузу и продолжил в другой манере. – Но сейчас всё иначе, теперь тобою правит меч, которым ты не научился проигрывать. Он мешает тебе жить. Причина темноты твоей души в нём. Ты ведь не знаешь, чью душу мы заперли в мече…

–Ложь! – зарычал Данучи. – Никто ещё не придумал тюрьмы для души! Причина не в мече!

–В чём же, если не в нём? – спросил он так, словно непоколебима его истина, спросил он, глядя сверху вниз.

–В том, что мне не дано помнить больше, чем последний год моей жизни. Я ни события не помню из того, что было два года назад, а ты мне про пол века. Таково моё проклятье, и не встретил никого, кто отведал большего наказания, чем я!

Данучи сделал несколько шагов вперёд. Сто воинов напряглись, мечи в их руках задрожали, а Алуар пал на колени и зарыдал так громко и так горько. Все эти пол века он искренне верил, что художник счастлив, нашёл покой, любовь и женские руки. Если бы он только знал, что за судьбу подарил художнику, то на коленях бы прощение просил, а не играл словами.

–Прости меня, прости меня, прошу! – сквозь рыдания просил он его, а солдаты вокруг оцепенели, не зная, что делать, ведь художник медленно, но верно приближался.

–Видимо, такова моя судьба, – ответил Данучи, не понимая, за что тот просит прощения.

–Разве, это судьба? – воскликнул Алуар и умоляюще взглянул в глаза художника. – Это не судьба, это её насмешка!

–Улыбнись, настоятель! Твоя смерть закончит войну!

–Конец войны? – запоздало оживился Алуар. – Ты уверен, что желаешь именно конца? Это, как убить душу смерти, и мы будем вечно жить под стометровым слоем насекомых.

–Прости, – прошептал Данучи, остановившись в трёх шагах.

–За что?

Вместо ответа чёрный меч мелодично взмыл над головой настоятеля, был жестоко обхвачен обеими руками, желал сорвать с плеч голову врага и сорвал бы, но Данучи отвлёк осуждающий взгляд. Взгляд невидим и неведом для Алуара и для всех собравшихся, но Данучи видел его ясно, как день – быть может, не последний для него!

Лишь одно осуждение, лишь одна половина секунды сомнения, а последствия подобны катастрофе, но о них не сейчас.

Чей-то клинок обрушил всю свою мощь на руки художника, и чёрный меч впервые проиграл и пал вместе с кистями рук на белый пол Святого храма…

В ушах стучала музыка, и ритм лишь нарастал, когда тёмный силуэт давно забытой тени начал медленно покидать тело Данучи. Выставил на показ кудрявые волосы до плеч и глаза, которым было страшно.

Арлстау смотрел на человека, который каждой чёрточкой, каждой родинкой и морщинкой был его точной копией – словно сам себя увидел в тот момент, когда потерял руки…

-–

Час с лишним не мог отойти от увиденного, лежал на полу, смотрел в потолок, переваривал всё, что узрел.

Всю ночь Арлстау размышлял над каждым событием, произошедшим в жизни другого художника. «Кто он такой, этот Данучи? Почему так похож на меня каждой чёрточкой? Почему решил пойти на войну с полководцем, раз мог одним движением кисти защитить своих близких? Почему он также, как и я, потерял руки? Почему дано помнить лишь последний год, и, как он с этим живёт? Что это за мир такой, в котором поместились два разума и настолько разных, что один отстал в развитии от другого на тысячи лет? Теперь ещё и Алуар в этой истории появился, и у него на лице те же татуировки, что и у Иллиана. И в Данучи, и в Алуаре было что-то от Иллиана, и это не спроста. Как мне теперь смотреть на Иллиана? Как на кого?».

Самый главный вопрос, который более жестоко терзал художника, звучал, довольно-таки, просто: «Что случится на закате в третьем фрагменте жизни Данучи?».

«Неужели, Данучи настолько велик в своём даре, что способен назначать время материализации своих фантазий в нарисованных им душах? Как он остаётся великим, раз всю жизнь помнит лишь последний год? У дара есть своя память?». Всё это было очень странно, но открывало новые горизонты в мировоззрении художника, понять которые пока что не суждено, но почему бы о них, просто, не помечтать?!

Заснуть под мечтания получилось под утро, да и то во сне он вновь увидел Данучи, познакомился с ним поближе.

Сначала снилось, как тот обучает его мастерству создания иллюзии, потом учил его, как назначать время материализации собственных мыслей, но этот урок не был усвоен. Затем урок был окончен, и Данучи указал неопытному художнику не на дверь, а на старинные часы, повисшие на старой стене. Ударил пальцами по стрелкам, и те закружились в обратную сторону и потеряли свой счёт.

–Ты ещё не знаешь, что случится на закате! – воскликнул он, жутко улыбнувшись, и добавил, рассмеявшись. – Лучше не лезь в мою жизнь! Из-за тебя я руки потерял, из-за тебя!

В конце сновидения Данучи кричал ему в лицо свои обвинения, и Арлстау проснулся с мыслями, что он, действительно, одним неудачным взглядом заставил чёрный меч впервые проиграть, и из-за него Данучи остался без рук.

«Это, и правда, параллельная жизнь!», – сделал он через мгновение своё шаткое заключение, что обладает жаждой к переменам.

Взглянул на настенные часы – всего девять утра, потом ещё раз взглянул и понял, что часы те самые – из его сна. Встал и швырнул их в окно, наплевав на то, что может этим кого-то покалечить…

Увидеть самого себя во сне способен один на миллион, но, как говорят, это не предвещает ничего хорошего. Однако, художник знал, что видел не себя во сне, и ждал от наступившего дня многого, несмотря на то, что Данучи добавил тревог.

Сон был записан в дневнике.

Ближе к обеду в дверь забарабанили, и бодрый голос Иллиана позвал художника прогуляться по душистым улицам.

Далеко идти не пришлось – самое красивое место, ради которого два путешественника прибыли в этот незнакомый город, находилось под боком.

Набережная была усыпана фонарями, что имитировали извивающихся змей, уготовивших бросок в шею человека. Почему в шею? Потому что так чудилось! Из головы змеи, точнее из её глаз, и изливался свет каждого фонаря, но сейчас был день, и очаровать своим светом фонари никого не смогли бы, все блуждали под чарами солнца – по одиночке, здесь по-прежнему не ходили парами.

Цветов здесь было больше, чем путешественники видели на рынках, и их яркость разбавляла змеиный контраст, а лавочки, что больше похожи на золотые троны, придавали совершенства загадочности этого места.

Но, что, действительно, заставило струны души художника поддаться ностальгии так это гладкое, покрытие набережной. Он и вспомнил свою комнату, и свой родимый дом, и бесценную картину, что изменила его жизнь.

Картина была лишь фантазией, но он представить себе не мог, что кто-то её уже давно воплотил намного ярче, чем он нарисовал.

Покрытие, как ночное небо, и в глубине его томились звёзды, кометы, млечные пути и не одна луна – совершенное зрелище. Глядя на него, художнику захотелось прийти сюда ночью и узнать, какими цветами здесь светят фонари и «небо под ногами» – каким светом бодрят, а каким усыпляют.

На той стороне реки пустота – ни деревьев, ни домов, и это было странно! Да и душа реки не похожа на души других рек. Она, словно не творение природы, а искусство человека, будто это дом или скульптура, но уж точно не река…

–Люди такие здесь… – начал Иллиан, глядя на очередного, одинокого прохожего с тусклым взглядом, но остановился.

–Какие?

–Словно трупы.

–Не заметил, – удивился художник.

–Человек умирает без общества.

–Думаешь?

–Уверен. Если человек творческий, и у него есть душа – он может всё, когда не один. Половина людей – творческие,половина – нет. В этом городе все творческие, но они ничего не могут без общества, увядают, теряют смысл своей души.

–Ты говоришь так, словно мудрый подросток, – улыбнулся Арлстау.

–Серьёзно? – спросил тот, вскинув брови вверх.

–Да. Каким ты был тогда, сто с лишнем лет назад?

–Я сбежал из дома в пятнадцать; жил с отбросами; вёл дела с дикарями; мотался по бедным городам; наводил в них беспорядок. В общем, преступник, а не оступившийся. Был наделён физической силой, мог выйти один против тридцати и сразить их всех голыми руками.

–Чем зарабатывал на жизнь? – дрогнувшим голосом спросил художник.

–Грабил свою же страну, – развёл руками Иллиан, будто это обычное дело

«Да уж! Зачем спросил!», – думал Арлстау, молясь про себя, что этот человек говорит не серьёзно, а шутит. «С Алуаром его не сравнить! Это, как в дьяволе искать Божественное…».

–Если ты воруешь у собственной страны, разве ты не предатель своей Родины?

Спросил, чтобы ранить, но не получилось. Иллиан в ответ лишь больше удивил:

–Эту мысль я внушил человечеству, когда осознал свои же ошибки! Я был не прав во многом, но хватило сил это признать! Так что, в некой чистоте твоих мыслей есть и моя заслуга…

Иллиан сказал невероятное, но художник поверил и правильно сделал.

–Не понимаю, как это возможно – одному выйти против тридцати? – спросил растерянно Арлстау, вспоминая битву века, в которой принял участие Данучи.

–Ложишься на землю и ощущаешь, как ноги ломаются о твой позвоночник, как арматура звенит о рёбра; затем хватаешь одного – и под себя; сокрушаешь его так, что остальные останавливаются, умоляют прекратить, лишь бы не убил их товарища.

Лицо Иллиана было жестоким, когда об этом говорил – словно пережил заново всё.

–А если он не товарищ?

–То его участь ждала многих из них! Спасались лишь те, кто верили ногам, а не те, кто говорили, что в них нет правды!

–И с каких пор ты перестал быть таким?

–Когда я встречаю человека, которого знал двадцать лет назад, я становлюсь таким, каким был двадцать лет назад – думаю, так у всех людей. Но нет никого из тех, с кем я был сто лет назад – таким мне уже не стать…

–Уверен, что нет? – спросил художник, но вопрос остался безответным.

Арлстау задумался над некоторыми фразами, и примерил на них сначала жизнь Данучи, а затем свою. Понимал, что половина слов – возможно, преувеличенная ложь, но, несмотря на это, Иллиан внушил ему страх своей откровенностью. От такого человека хотелось бежать! Даже находиться рядом опасно…

–Надо познакомиться с кем-нибудь, – воскликнул Иллиан с восторгом, оторвав художника от мыслей о побеге.

Его лицо мгновенно поменялось, снова стало с оттенками добра, серые глаза улыбались, а губы выдавливали из себя подобие улыбки.

–Зачем? – не понял тот.

–Я путешественник, а не семьянин. Почему бы и нет?! Ты только посмотри, какие здесь барышни, и каждая из них одинока. Не знаю, как у тебя, но у меня текут слюни не от красоты города, а от прелестей здешних женщин – они во истину прелестны.

–Знакомься, – с улыбкой ответил художник, на миг задумавшись о том, почему так далеки друг от друга слова «прелесть» и «лесть». – Найдёшь меня потом, далеко не уйду. Пока попробую найти ответ, для чего храм направил нас именно в это место.

Последними словами заставил собеседника поменяться в лице, но лишь на мгновение, а затем Иллиан улыбнулся и ответил.

–Знаешь, у меня не выходит из головы твоя история про смерть и мужчину, не знавшего свой смысл жизни, и я подумал: Может, не вокруг меня вертится мир, а вокруг тебя, и в этом городе именно ты найдёшь что-то важное, а не я…

«Возможно…», – ответил мысленно художник.

Уговаривать пойти с ним Иллиан не стал, да и бессмысленно это. Арлстау из тех людей, кто после уговоров, лишь больше полюбит свою позицию и оставит её навеки неприкосновенной.

Когда Иллиан скрылся за спинами людей, художник присел на лавочку, в виде широкого трона и погряз в воспоминания.

Ему вспомнилась Леро, и грусть, почуяв для себя приоткрытые двери, не заставила долго ждать. Последние два дня он всё чаще вспоминает эту сбежавшую, белокурую девчонку – то винит её за это, то оправдывает, иногда мечтает о том, что было бы, если она не сбежала, но теперь уже это точно, всего лишь, иллюзорные мечтания, а от таких и самому лучше бежать. «Наверное, и я для неё – лишь иллюзорное мечтание, потому и доверила свою судьбу ногам…».

Художник, как никто другой, знает о том, насколько опасны мечтания, не имеющие шанса стать реальностью, ведь именно они заводили его в тупики и отбрасывали дорогу к реальным мечтаниям на долгие годы назад.

У каждого человека есть мешок мечтаний и пара возможностей, которые способны исполнить из этого мешка лишь малую часть. Но, к сожалению, приятнее мечтать о невозможном и всё глубже увязать в болоте под названием иллюзия.

–У тебя затаилась обида на неё, – промолвил голос справа, и художник вздрогнул от неожиданности – видать, не из храбрецов.

Вновь этот синеглазый мальчик, напугавший его в палатке, и вновь его голос не соответствует юности. «Значит, ты вовсе не сон…».

–Что тебе нужно? – выстрелил словом художник, заранее разозлившись на пришедшего.

–Ты бежишь не от неё, а от самого себя, – продолжил мальчик о своём спокойным тоном, – ты бежишь от фразы «Нарисуй мою душу», а Леро ничего тебе не должна, и никто тебе ничего не должен. Она не должна тебя любить только, потому что ты талантлив или потому что ты нарисовал её душу. Ничего не нужно ждать от людей. Верно ведь?

–Нет, – солгал художник, а глаза потемнели от нежеланной правды, и побледнело загорелое лицо.

–Уже решил, ради чего рисуешь души? – спросил высокомерно мальчик.

–Хочешь знать, готов ли я отдать тебе свой дар?

–Не мне.

–А кому же тогда?

–Никому. Просто, откажись от него!

–Зачем? – вспыхнул Арлстау, повысив тон, не понимая этой жертвы, не зная, как без дара будет жить.

–Затем, что такой силой не должен владеть человек. Не зря же все мы одинаковые! – солгал мальчик, но затем добавил правды. – Твой дар высок, падение с таких высот пугает! Губит не только упавшего, но и поймавших и столкнувших вниз. Лучше поддайся любви и лети…

–Не слушай его! – прохрипел другой, знакомый голос слева от художника, оборвав последние слова мальчика.

Художник вспомнил этот голос – он говорил с ним той ночью, после которой отправился в путь, он предрекал ему бумажную славу и умолял, чтоб дар свой не предал.

Сейчас же, рядом с ним сидела девушка лет двадцати, похожая на сумасшедшего, трудного подростка, у которого лишь один путь – стать никем. Короткое, чёрно-белое платье, тёмные волосы, две косички, не хватало только жвачки. Глаза её черны и глубоки, не соответствует образу. Чаще злые они и не красивые. Черты лица, пусть и красивы, но пропитаны жестокостью. Очаровательным её лицо покажется лишь тому, кто не умеет замечать и глядит на кожу, а не на лицо. Лицо её – лёд, и это её сущность, а душа…а души её не видно, как и у мальчика с золотыми волосами. Будто брат и сестра присели рядом с ним.

«Кто же эти двое?», – недоумевал художник. Галлюцинациями полноценно не удивить, раз способен владеть таким даром, но образы девочки и мальчика совершенно не соответствуют голосам. «Видимо, они желают лишь запутать, а, значит, верить им нельзя!».

–Конец руки не в пальцах! – захрипела девочка. – Ты молодой и пока не научился стареть, чтобы жить так, как говорит этот малец!

В ответ оба молчали, и та воскликнула:

–Ты убивал любовь!

–Возможно, – ответил художник, задумавшись об этом.

–Поэтому иссяк…

–Зачерствел, – пожал плечами художник, стараясь оставаться равнодушным, но старания его лишь забавляли эту девочку.

–Ты убивал любовь, – повторила она так, словно спела, затем улыбнулась и продолжила. – И потерял руки…

–Не правда! – вмешался мальчик.

–Ещё какая правда! Любить раз вздумал не взаимно, то будь всегда готов терять…

–Бог наказал, – вырвалось с уст художника, а сам ощутил страх от того, что никогда не увидит целой свою душу.

–В этом вся суть Бога. За добро – ничего, подыши нищетой; за грехи – пронеси наказание!

–Это не так, – вновь вмешался мальчик. – Твоя философия гуляет по краю, склонна к падениям, во всём ты видишь лишь тупик.

–А ты не видишь ничего! – парировала она!

–Не только наказывает ведь, – вмешался в их спор Арлстау, – безгрешных ведь поощряет.

–А кто здесь безгрешный? – прорычала ему девушка, и оба в ответ вновь промолчали. – Правильно, никто! Человек был создан дикарём, пожирающим сад. Он должен был есть то, что падает с деревьев и не имел права на большее.

–Ты тьма? – смело спросил художник.

–Нет, – ответила она и расхохоталась. – Я смеюсь и над тьмой, и над светом! Они смешны мне оба! Те, кто ищет помощь в темноте, живёт красиво, но несчастно и недолго, а после смерти будет верностью платить. Я против тьмы и света, как и ты. Верь лишь в себя, художник, и сам твори свою судьбу…

Девочка исчезла, испарилась нелепо. Поняла, что уже добилась своего, и художник сам протянул продрогшие пальцы к её рукам, чтобы пожать, чтобы не выбрать ни свет, ни тьму, а самого себя!

Они остались вдвоём.

–Не слушай моего брата, – обиженно промолвил мальчик.

–Брата? – удивился художник. – Кто вы такие?

–Я твой друг, он твой враг.

–Так молвят не только друзья.

–Мой брат говорит всё не так. Любит путать своими лабиринтами. В его ловушки легко угодить. Я не могу сказать, что он во всём не прав, но его истина искажена плохими намерениями, среди советов света не нашла.

–Как это не так говорит? – настоял на чужой правде Арлстау. – Разве грехи не забирают свет и добро из души, не вырывают из неё громадные куски? Тем более, об этом говорит твой брат!

–Твоя душа цела.

–Почему так решил? – спросил художник и услышал стук собственного сердца. – Я ведь её не вижу.

Решил, что мальчик видит, как выглядит его душа, но оправдывать ожиданий тот не собирался.

–Лишь будучи окутанным любовью, можно потерять и половину души, и всю душу, но ты её не потерял! Ничем ты не жертвовал, когда был любим и, когда был любимым…

Арлстау был возмущён, Арлстау был не согласен. Хотел остановить его слова, но тот жестом дал понять, что знает наизусть все возможные оправдания.

–Люди теряют половину души из-за справедливых насмешек судьбы – когда тебя не любят, а ты жертвуешь. Ты наивен, ты думаешь, что твоя душа это нечто особенное… В душах людей всё просто: либо углы сточены, либо нет. Тебе дано видеть форму души человека, а, что внутри неё, тебе всегда было плевать! Поверишь ли ты, если я скажу тебе, что форма твоей души проще, чем у любого человека?

–Нет.

В голову пришёл Данучи, и до Арлстау дошло, почему тот решил забыть жену и детей. Он её разлюбил и всего-то. «И даже по таким причинам уходят на войну. Не мне судить его, ведь я поступил не лучше!».

–Ты смотришь жизнь моего любимого художника, – промолвил мальчик, прочитав мысли.

Арлстау вскочил с трона, сердце колотилось. Прохожие смотрели, как на сумасшедшего, ведь мальчика не видели они.

–Расскажи про него.

–Нет.

–Это прошлое? Его жизнь уже давно закончилась? – не унимался художник, став похожим на безумца.

–Откуда ты это можешь знать? Может, вы живёте бесконечно, а, может, времени совсем не существует, и для себя лишь его выдумали вы – чтоб не сидеть на месте.

–Почему он?

–Потому что он лучше вас всех!

Ответ был резкий, художнику не по душе. Одна фраза, и странный малыш ему разонравился окончательно. «Всё-таки, ложь во многом лучше правды!» – пришло в мысли художника, но, как пришло, так и ушло.

–Тем, что в конце своей истории согласится отдать тебе свой дар?

«Чем же он лучше?», – возмущался в мыслях Арлстау. – «Тем, что может всё и может всё себе позволить в силу беспамятства? Тем, что ради войны решил забыть свою семью? Я-то, хотя бы стёр память всем, кто меня знал, чтобы уберечь мир от войны, чтобы никто мне не дал повода её начать, а он…». Про него и сказать то нечего, все слова лезут неприятные. Затем подумал о себе и о том, что сам натворил, стоило лишь выйти из дома и твёрдо решил, теперь уже навсегда: «Ничем я не лучше его!». Ох уж эта борьба – заставляет мысли метаться по всем углам, что существуют в разуме!

–Конец его истории может быть разным, зависит он не только от Данучи, – заинтриговал словами мальчик, от которых захотелось жить не своей жизнью, а жизнью другого художника.

–Он не умеет рисовать губами! – уверенно поставил диагноз Арлстау. – Уже привык рисовать руками, не тратя на это лишних секунд времени. Думаю, ему стоит отказаться от дара! Даже не знаю, что он будет делать в третьем фрагменте, да и во всех последующих…

–А тебе?

–Ты ведь сказал, что мне никто и ничего не должен.

–Да, никто и ничего.

В мыслях художник оценивал всё то, что рисовал и то, что нарисует. Жаль, что мысли не сказали, что ничего не удастся сотворить из задуманного. Желания умеют быстро меняться, когда в твоих руках всё.

Все его идеи против законов мироздания. Было бы проще – отдать дар, и ничем не мучить себя, жить себе спокойно, веря в конец света, как и все, и ждать своего персонального конца.

Чувствовал, что это не конец: «Моя душа ещё на перекрёстке!», и в этом прав, конечно же, но есть так много «но» среди красивых фраз. И первое, и основное «но»: «Не слишком ли рано душа моя оказалась на перекрёстке, раз ещё недели не прошло, как вышел в путь?!».

Не ожидаются им новые встречи – ни с людьми, ни с счастьем, ни с опасностями. Живёт, как не по своей воле, а по воле судьбы. Судьбу уважал, но не желал, чтоб принимала в его жизни участие.

По своей воли нарисовал лишь душу храма, хотя кому-то покажется наоборот, что она создана по воле сестры, а остальные души по воле художника. Нет, это не так. Лишь душа храма нарисована по воле художника, остальные по воле его дара.

–И я тебе не должен отдавать свой дар! – ответил, наконец, художник незнакомым ему, неприятным голосом.

Мальчишка, немедля, исчез, а Арлстау доволен, что последнее слово осталось за ним. Хотя, если не лгать себе, оно осталось за тем, кто покинул их диалог первым…

Кем бы они ни были, Арлстау убедился в одном – они очень похожи друг на друга, и оба – преданные сторонники крайностей. Только человек способен выбрать золотую середину, а эти двое были далеки от всех эпицентров философии. «Даже, если они были людьми, что маловероятно, то в очень далёкие от нас времена, потому они всё знают о людях, но понять нас не смогут. Тем более, нашу любовь, наши жертвы. Кто достоин любви? Только добрый? Или те, кто меняют сердца? Кто у Бога был силой отобран или тот, кто у тьмы за Творца?!» …

Оглядевшись по сторонам, нигде не обнаружил Иллиана и решил прогуляться по набережной, дать вольность ногам, почувствовать «небо под ногами» на ощупь, отвлечься хоть на минуту от жизни Данучи.

Лёгкий ветерок остужал затылок и сдувал ненужные мысли о возможной шизофрении. Почему полотно, показывающее судьбу другого мира, имеет право быть, а те двое нет?! Как себя не обмани и пальцем по виску не покрути, они были реальны. Пусть, это не их тела, но то, что внутри сосудов – настоящее, несущее что-то необъятное…

Чтобы прогнать мысли и об этих персонажах, Арлстау засмотрелся в звёзды, что сияли под ногами. Пытался найти в них ответ и шёл вперёд, не даря взглядов прохожим. С ответом так и не столкнулся, но столкнулся с более материальным субъектом, при чём, «лоб в лоб» – либо она также, как и он, смотрела на звёзды, либо намеренно не нашла сторону, в которую возможно отойти.

Схватила его за ладони, словно боялась, что он упадёт от их столкновения, хотя художник – великан в сравнении с ней. Не отпускала его руки пару мгновений, но потом, засмущавшись, всё-таки отпустила.

–Простите, – прошептала ласково и почти искренне, а он смотрел в свои ладони, словно впервые видел их и ничего не отвечал.

–С вами всё в порядке? – забеспокоилась девушка.

«Нет, не в порядке!», – думал он, ведь по ладоням всё ещё гуляли разряды приятного электричества. Такие приятности приводят к любви, потому боялся поднять свои очи, ведь только что о ней он говорил и обещал себе не поддаваться этим чарам.

–Просто, – замялся он, не зная, что сказать, – я кое-что узнал о вас.

–И что же вы узнали? – настороженно спросила она, сделав наигранный вид, что её раскусили.

Это не могло скрыться от Арлстау, не могло не привлечь, и глаза посмотрели в глаза.

–Разрешите, ещё дотронуться до ваших рук? – размеренно спросил он, с каждым словом углубляясь в её карие глаза и всё больше умиляя свою улыбку, как ловелас, перегнувший палку в своём откровении. – Возможно, расскажу, зачем сейчас столкнулись.

–Вижу, от скромности до наглости вам нужен только шаг, – усмехнулась она его смешному искусству обольщения и протянула ему свои руки…

Глава 6

Чувства не имеют глаз.

Всё так женственно в ней, словно нежность целовала всё тело её, проникала под ткани одежды, на любовь оставляла надежду, красотой рисовала лицо.

–Уверен, что всё в ней женственно?

–Нет!

Лицо, как сердце, но были в нём жестокие черты – неуловимы они для очарованных глаз. Фигура, как скрипка. Чёрные волосы до пояса изящно зачёсаны на правый бок. Улыбка еле заметна, но прекрасна, пропитана королевской коварностью, но улыбаться героиня не любила. Носик ровный; брови домиком; глаза карие, глаза острые, глубиною больше века. Взгляд расплывчатый, умиляющий, одним взглядом вычеркнула из мыслей Леро; губы сочные, интригующие, похожи на запретный плод.

«В мире так много искусственных лиц, с вымышленными чертами, и так жутко иногда бывает замечать за ними старость. Когда не спрятана, не так холодно выглядит. Как хорошо, что предо мной настоящее лицо, ведь их осталось так мало…».

Она – мечта любого, кто говорит на всех углах, что сильный он! Художник рядом с нею растаял, как первый, ноябрьский снег, и от него остались только лужи.

Не даром душа её похожа на снежинку. А, может быть, на первый снег. А может, на звезду или на белый одуванчик. Сейчас ему не разглядеть за внешней красотой…

Да и ладони сыграли свою роль, их игра была искренней. Ладонь прижимается к ладони – казалось бы, бесценно, но это по-настоящему оценит лишь безрукий.

Когда кисти рук вернулись к нему, он и не вспомнил, что с чем-то смирился, а с чем-то попрощался. Всё забытое возвращается.

Кому-то при первой встрече желательно затащить женщину в постель, кому-то сорвать с губ поцелуй, а ему достаточно ладоней на мгновение, и он – самый счастливый человек! Счастливый с этой женщиной, с другой таким бы не был!

Лишения лечат испорченность, зарождают в человеке недооценённую скромность. В Арлстау её было катастрофически мало, а в Данучи её много. Данучи – тот художник, который считает себя равным всем людям и всем аврам, но об этом позже…

–Моё имя Ана… – и запнулась, и он придал значение, но подыграл.

–Анна? Очень приятно, я Арлстау.

–Вы путешественник? – проницательно спросила она.

–Да.

–Почему именно этот город?

–Хочу узнать его.

–Узнать или что-то найти в нём?

–Вы тоже здесь что-то ищите?

–По мне заметно, что я гость? – спросила, не скрывая хитрости в губах.

–Ярко бросается в глаза.

–Что же выдает?

–Всё!

–Любопытно…

Анна отвела взгляд в сторону и вспоминала какое-то событие, а художник проникся в неё взглядом и ясно увидел, что в её воспоминаниях был он.

«Но это невозможно! Жаль, что самих воспоминаний не увидеть! Может, я ошибаюсь…»

Заинтриговала его девушка, в загадку легко влюбиться…

–Дурная слава закрытых городов совсем не пугает? – спросил он безучастно.

–Я не гость здесь, это мой дом! – солгала она, но продолжила со всей искренностью, как ей самой казалось. – Дурную славу придумывают люди, а настоящая слава это отдельное достижение или событие. Славу нужно заслужить, и дурной она быть не может. Если ты посмешище, которое все знают – это далеко не слава…

Полчаса шли по набережной. Начались деревья, что выше головы, и стало заметно зеленее. Атаковала свежесть.

В основном, говорила она, а он слушал. Разговор обо всём, но ни разу не обмолвилась словом о важном, а небо под ногами так и не заканчивалось, конец не виден.

В каждом кусочке оно неповторимо, нигде нет одинаковой звезды, нет похожих друг на друга комет и планет, и все, словно светились ярче от ног первой пары, что образовалась в этом странном городе.

Все шли по одиночке, а они вдвоём, и это было так удивительно для художника, но редкий прохожий обращал внимание на них, и это счёл не естественным.

О том, что что-то слышала о художнике, рисующем души, не обронила слова, словно весь мир знал о нём, а она не знала. «Видимо, и правда, здесь нет связи с миром…»

Художник пригласил даму в ресторан, лишь заметив его за углом. Её взгляд не пылал интересом к этому месту, но ему хотелось присесть и продолжить зачатую симпатию.

Чувствовал, что чем-то ей понравился. Этого достаточно для тридцати трёх минут знакомства.

К такой женщине любой побоится подойти, не каждый подойдёт, потому не был удивлён, что она сейчас с ним.

Красота пугает многих, красота заставляет страдать, чтобы ей не годились в подмётки – это не о высоких каблуках и раздутых губах, а о тонкостях души, которыми владеет красота.

Когда душа красива, тело познаёт, что такое совершенство…

Он не рассказал ей, кто он; она не рассказала, кто она. Конечно, говорил ей про свои картины, которые когда-то рисовал, но не сказал, что он – кудесник душ.

Преподносил рассказанное, как будто всё прошло, будто это уже не исправить, словно это никак не вернуть…

Художник любил задавать себе вопрос: «Кто ты такой?», и хоть сам же себе отвечал на него, вопрос этот – лучший помощник.

«Кто такой Иллиан, к примеру? Он ненормальный путешественник, искусный архитектор и убийца, родившийся с душой на лице, знает секрет вечной молодости, одновременно желает людям и добра, и зла. Две личности засели в нём, и лишь одна похожа на человека, другая на авра!».

«Кто такая Леро? Хрупкая, раненая девочка, на которой художник нарисовал очередную рану. Парит по вечерам, в другие часы приземлённая. Ей не нужно задавать вопрос, чтобы услышать ответ. У неё всё написано на лице красивым, мелким почерком.».

«Кто те двое, что приходят ко мне, перед тем, как случается что-то? Я не понимаю, кто они – слова не соответствуют лицам, их, словно невозможно распознать. Они иллюзии, они любят весь космос, ничто для них Земля. Не дорожат они ею…».

«И кто же она? Кто же, кто же за взглядом тем прячется, позволяет смотреть? Знакомство с незнакомством какое-то. О душе её сказать можно много, но ничто не даст ответ о том, кто она. Если Леро – это слабость, то она – это сила. Да, женщины, либо сильны, либо слабы, но счастье чаще достаётся слабым! Не удивительно! Мне многое представилось о том, кто сейчас передо мной, но во всё это слабо верилось. Если всё это окажется правдой, то, кто же тогда я?» …

Вот и весь его мир на сегодня, вот и весь его мир из пяти человек. И кто сказал, что дальше обязательно будет больше?! Нет, круги любят сужаться.

За несколько часов рассказали друг другу о многом – в основном, о взглядах на жизнь, которые оказались вовсе не одинаковыми, но зеркальными.

Время улетело незаметно.

Ему чудилось, что она его знает всю жизнь, а для него она лишь незнакомка. Человек в нём слушал каждое слово, ангел в нём чувствовал её, демон не отводил взгляда, а зверь всего лишь вдыхал её запах и вкушал аромат.

Когда собирались уходить из ресторана, глаза героя были в героине, а героиня не отрывала взгляда – не от чего-то, а от его рук. Глядела на тонкие пальцы и снова что-то вспоминала, и снова о художнике, и снова он это ощутил.

«Как она может меня помнить, если я её не помню?! Ничего не напоминает?», – спросил себя художник, а у неё:

–Что ты видишь?

–Не знаю.

–А почему так смотришь на них?

–Не знаю, – солгала она.

Затем небрежно, но намеренно уронила стакан, но художник поймал. Намёк понял, вопросы про руки оставил на потом.

Через минуту он провожал её до дома всё по тому же «небу под ногами», и она осмелилась спросить волнующий её вопрос: «Верит ли он в конец света?» – на него получила странный взгляд и сухое «нет».

Сам не спросил о том же – не хотел разочарований, ведь очень понравилась она: «Отсутствие связи с жизнью не запрещает верить в конец света. Уверен, что здесь такие же люди, как и везде…» …

Провожать пришлось долго, но ему приятно, потому желал, чтоб «небо под ногами» не заканчивалось.

Не думал он, что таким большим окажется город! Река стала втрое шире – была пятнадцать шагов, стала пятьдесят. «Так равномерно выросла, словно её кто-то нарисовал…».

Уже темнело, когда шаги привели их к мосту, что сотворён из тёмного стекла. Стекло неаккуратное, грубое, мутное, но со стороны смотрится красиво. Мост арочный – такие мосты появились первыми, такие строили наши далёкие предки, но тогда из стекла не могли, а сейчас могут…

Но художник смотрел не на мост, свой взгляд дарил туману.

Туман был белее, чем облака, скрывал стеклянную простоту моста, накрыл собой и мост, и пустоту, что под мостом.

Туман заставил ноги остановиться, убедил подумать – стоит ли в него идти. Весь город был прозрачен, и только мост окутан туманом. Художнику это не могло не напомнить город авров, но жизнь его течёт в этом мире, потому швырнул воспоминание в окно.

Минуту побывал в нём глазами и иначе взглянул в дальний берег реки. Сделал два шага вперёд, и ещё, и ещё, утопая в неведомом зрелище.

На той стороне был город – такой же, как и этот, но другого цвета, иными тканями обшит. Все так любят чёрно-белый контраст или яркие краски, но здесь нет ни того, ни другого. Здесь одна красота соперничает с другой, в одной одни века, в другой другие, а цвета поделили друг с другом поровну.

«Почему же я видел только пустоту?! Почему не почувствовал другую половину? Как облако смогло повлиять на это, если у него нет души?!».

Художник метал взгляд от моста к реке, от реки к облаку, от облака к другой половине города, где такие же дома, но гладкие на ощупь взгляда. Дома других столетий, другой моды, другого искусства.

Он пытался разобраться, почему всё так в этом городе, но без шансов затеял это. Однако, девушка ему помогла.

–Закрытые города разбиты на части, – начала она своё объяснение. – В наши города редко приезжают гости, но это случается, и они видят лишь ту часть, которою им позволили увидеть и видят такой, какой позволили увидеть. Отныне, ты будешь видеть всё в истинных цветах. Здесь не все ходят по одиночке, Арлстау…

После последней фразы мягко улыбнулась – будто бы нравилось ей его имя

–Почему мне? – спросил он так, будто каждым словом поразила.

–Позволила увидеть?

–Да.

–Нравишься…

Услышал – не поверил, но оглянулся и поймал влюблённый взгляд… Запутался в её глазах, не смог найти из них дорогу.

Всё потому что ей нравилось смотреть ему в глаза, всё потому что в ней уже давно были чувства. В художнике они лишь зарождались…

Он ей поверил, врага в ней нет, а друг такой, что вылечит любую рану…

–Кто всё это создал? – спросил художник, рукой окинув всё. – Набережную? Озеро? Облако? Мост?

–Я, – ответила она и вновь поймала его взгляд.

Ответ её был загадочным, хоть и состоял из одной буквы, и глаза загорелись, когда вкусила восхищения художника.

–Но как?

–Фантазия, искусство и наука…

Он не мог сказать ей, что у двух её творений нет души, не мог так жестоко поступать с людьми. «Никогда ей не расскажу об этом! Не хочу её расстраивать! Такая правда способна надломить все вкусы жизни…».

Лишь сейчас увидел в ней родственную душу, да и саму душу разглядел. «Всё-таки, звезда, а не белый снег.».

«Она такой же художник, как и я, как и Иллиан…» …

–Это ведь озеро, а не река? – задал вопрос, махнув рукой на гладь.

–Да.

–И вокруг озера набережная?

–Да, но на той стороне она другая…

–Какая?

–Увидишь…

–И люди другие?

–И люди.

–Когда что-то поделено на части это не может быть просто так…

–Всё не может быть просто так…

Художник подошёл к ней ближе и осмелился положить руку на талию. Стало теплее обоим, и она не отстранила бережной руки, хотя от неё задрожала, ощутила себя беззащитной.

–Вот бы взглянуть на другую половину города, – прошептал он ей зачарованно.

–Всё впереди, – ответила она с доверием. – Я не против и все города тебе показать, во всех есть чудеса кудесников искусства и не только мои, но и других людей.

Дарила словом надежду на общее будущее, даже на секунду взяла художника за руку, но отпустила

–Чтобы решить уравнение, тебе нужна лишь доля времени. В нём нужно найти выход, и ты его решил. Чтобы налюбоваться творением, тебе нужна вся жизнь. Где есть душа, там нет выхода.

От его откровений смутилась, и он решил разбавить черты её лица иными красками и воскликнул искренне:

–Мне нравятся твои творения, ты прекрасный художник…

–Хочешь увидеть весь рисунок? – спросила она интригующе.

–Хочу!

Взяла его за руку и повела по мосту, по стеклянным ступеням. Десять стуков сердца, двенадцать ступеней и вошли в туман.

Туман был не сухим, не влажным, а едким, как объедки былой пошлости. Видимость стала нулевой, и Анна крепче сжала его руку, уверенно ведя к середине моста.

Затем они остановились. Она сказала: «Смотри!», и он посмотрел. Ни вверх, ни вправо и не влево, а вниз, и узрел художник город Ирон с высоты птичьих полётов.

Эмоции были высоки, восторгались красотой, а разум старался всё вычислить.

Город был поделен не на две части, а на три, и виной всему её озеро. Оно формой одуванчика. Стебель поделил между собой две части города, а его продолжение взяло на себя третью, и расположило его вокруг себя.

Художник снял номер на той стороне, где дома и люди будущего, дом Анны занял своё место рядом с прошлыми веками. Не сложно догадаться, что третья часть города – это настоящее, и в нём не так уж интересно, потому что знаешь всё…

В одних домах свет горит и выбрал разную палитру, в других домах он погашен – не пугала тех людей ночь. Погашен там, где приютилось прошлое.

В одних домах тень вечности, в других оттенок хрупкости, бессилия. Где-то стены непробиваемые, где-то тонкие, как полотно.

«Как же это красиво!», – вслух подумал художник и наяву увидел душу города. Она была похожа на душу этой темноглазой девушки, несмотря на то, что вмещала в себя миллион других жизней, и Арлстау счёл это справедливым. «Она ведь рисовала это, другие лишь любовались!».

–Нет слов? – шепнула она.

–Ты лучший из художников… – промолвил он растерянно.

Хотел добавить «тайной организации», но счёл это бестактным. Так-то ему уже всё равно, что эта девушка, скорее всего, её представитель!. «Раз такие люди работают в ней, то я в организацию верю!», – поспешно сделал свой двусмысленный вывод.

–Мы все художники, мы все рисуем жизнь, – ответила она, и повела его на свою сторону города.

Для него это было символичным – словно так легко переманивают на другую сторону, а он, даже не сопротивляется, потому что создал в себе чувства к этой маленькой, но сильнейшей из всех, кого он встречал. Даже, казалось бы, вечный Иллиан перед ней, как букашка!

Не каждый владеет даром менять мир…

Мост был пройден, перед ними дома светлых тонов. Деревья на подбор – по одному критерию: красота.

Архитектура повторений прежних веков, дома не высоки, красивы, элегантны и светлы, но в них нет света, а скульптура – его любимое искусство. Представлял скульптора в двух случаях – смотрящего на камень, как на холст и сотворившего из камня чудо.

Здесь везде чудеса, потому что кто-то пожелал этим местам красоты, и пожелание сбылось.

Здесь фонари, как птицы, увидел их и проглотил язык – хотелось петь, не говорить, но петь всегда стеснялся.

Здесь тоже небо под ногами, но голубое, не смотря на ночь, а облака в нём густые и белые, не грозят градом и грозами, и звёзды чёрные, луна под магией затмения.

Художник от всего испытывал эмоции, но потрясение лишь от чёрных звёзд – в этом увидел какое-то предсказание, затем узрел в них испытание, потом ещё что-то, и все мысли били в точку, хоть и будут забыты, раз не записаны.

И не ясно, какая из сторон города – свет, а какая тьма. Да и зачем делить всё на свет и на тьму, раз они без друг друга не могут? Может, это, просто, неразделимая часть искусства.

Тем более, город поделен на три части, а не две. Значит, есть что-то в мире помимо тьмы и света…

До дома ещё не дошли, спустились вниз, под мост – ему снова повезло придерживать её за руку. Затем километр шли только по набережной. Ни одного человека на ней не встретили. «Странно…».

Она рассказала ему всё, что могла, о закрытых городах, о их особенных местах, где всё происходит иначе – не так, как мы привыкли видеть. Об этом боятся говорить, потому об этом никто и не знает, кроме тех, кто видел это собственными глазами.

–А как же космос? – нелепо спросил он.

–Была в нём, – ответила она интригующе. – Из него почти весь мир не видно.

–Как же так?

–Научились люди прятаться. Скрыли от глаз свои лица…

Шаги закончились, но «небо под ногами» продолжалось.

Озеро стало, как море – раскрылось перед ними, показало размах своих крыльев. Глядишь в него и не видишь краёв, хотя точно знаешь, что они есть, и вокруг них тот же город Ирон, но уже с другими людьми, которых узнавать художнику не интересно.

«На их набережной не оказалось «неба под ногами»!» – это единственная причина.

–Почему здесь фонари…

–В форме людей и волков? – не дала она ему закончить.

–Да.

–Птицы и змеи водятся в других местах.

–То есть, я выбрал змей? – с мягким сарказмом спросил он.

–Путь человека делится на три части, а у городов их много.

–А почему фонари не горят?

–В той части города живут и люди, и волки, им нужны лишь фонари, а не их свечение. Это наше настоящее

Художник задумался, но ничего не нашёл для ответа, кроме:

–Не думал, что такое возможно.

–Что именно?

–Так красиво рисовать города.

–Всего лишь, фантазия, – с улыбкой поскромничала она.

–Ты творишь всем миром и позволяешь людям заряжаться от себя, а я так не умею! Ты удивительная девушка, мне до твоих творений далеко!

Последние слова произнёс, заглянув ей в глаза. Она в который интриговала взглядом, но отвела его в сторону, постеснялась, хотя стеснение – это не про неё.

Неповторимый момент – это то, что происходит в эту секунду, и Арлстау счастлив, что Анна есть в ней. Всё, что потом – это послевкусие. Настоящий вкус он сейчас, потом его не бывает.

Не научился ещё останавливать время, пролетело оно. С полудня до полуночи был с ней, хотя думал: «часа два». Он засмотрелся, она заслушалась, но оба не насытились! Удовольствие желательно растягивать, оно не грезит нетерпеливыми, потому они оставили на завтра всё недосказанное и неуслышанное!

Ноги привели к её дому. Он отличался от других домов, в первую очередь, красотой, но не объёмностью. Не заметил художник, что дом был пустым, что никто в нём не живёт, потому на него не смотрел, погрузился в неё.

Она обняла на прощание, и это было, даже приятнее её ладоней. Почувствовал не только её силу и энергию, но и нежность…

Телефон смысла спрашивать не было – в этом городе их нет. Художник мялся и не знал, что сказать. Скромность – не его конёк, но сейчас решила вмешаться.

–Завтра в шесть вечера буду ждать на нашем месте, – смело промолвила она.

«В каком месте?», – задумался он. – «Наверное, в том, где стала откровенной.»

Надо быть глупцом, чтобы ответить: «Нет», и он сказал ей: «Да!».

Хотел уже уйти, но она остановила. Нет, не для того, чтобы пригласить к себе «на чай».

На обочине дороги стоял чёрный электрокар, и двери его открылись для художника, и крыша поднялась, чтобы приятнее дорога.

–Не хочу, чтобы всю ночь бродил по улицам, – промолвила с улыбкой Анна, и художник, бросив на прощанье тёплый взгляд, уселся поудобнее.

Автопилот знал, куда ехать и поспешил к его дому спешно, насколько позволяли повороты, а не пешеходы, которых теперь художник видел парами, и, главное, что видел, ведь на обеих набережных никого не встретил.

На её стороне люди совершенно другие – в них мудрая солидность, у них широкие штаны и платья до пят, головные уборы до стройных бровей. У мужчин небритость, у женщин моден бледный тон лица.

Здесь все богаты, несмотря на то, что расселились в прошлом…

Художник улыбался от счастья после такого чудного вечера, в груди пульсировали чувства. Вспоминал её голос, губы, смех, прикосновения. Вопрос «Кто она?» его не волновал, волновало лишь счастье, рождённое сегодня, ведь это похоже любовь.

«Да! Она именно так и выглядит!», продолжал мечтать он. «С детства ведь помню черты её лица. В детстве ты знаешь больше о любви, чем во все последующие годы…»

Затем вспомнил слова мальчика с золотыми волосами и заглянул в отражение зеркала. «Да, это любовь!», – подтвердил вслух художник и поверил себе. Ту самую, единственную определить легко при первой встрече. Она всегда выглядит так, как мы мечтали и смотрит на нас так, как нам приятнее всего. Это любовь, пусть и в шестой главе…

Хотел кричать на весь город от счастья, но пожалел местных, не позволил себе, чтобы косо посмотрели. На «своей» стороне дал волю чувствам и закричал, как обычный человек, а не голодный волк…

«Невидимый враг, где же ты? объявись! Покажись, чтоб мне не было скучно!», – позволил себе такие мысли художник, но тут же испугался их и добавил: «Хотя нет, лучше не надо!».

Жить в мире куда приятнее, но нет ни одной интересной истории, где не присутствует война! «Что важнее для меня, покой или буря событий? Что я сам хочу подарить всему миру? Жить в покое или, чтобы жить было интересно?» …

Наивно полагал, что Иллиан спит и видит первые сны наступающего дня, но встретил того у дверей отеля с бутылкой горечи и двумя барышнями-блудницами с вызывающими нарядами и макияжем.

Чем больше страха быть незамеченным, тем больше вызывающего в тебе. Они были с ног до головы.

Одна из них, будто бы хищница, почти, как Клеопатра, впивалась глазами в затуманенный взор художника, считая, что таким взглядом его возможно удивить и очаровать, но чары не сработали. Не потому что плохо старалась, а потому что это смешно.

Из-за двух, пустых блудниц художник не заметил, как смотрел на него Иллиан. Взгляд его был озлоблен, бросался, то на художника, то на уезжающий автомобиль, в мыслях было страшное: «Не убить ли его?!». Как хорошо, что Арлстау не умел читать мысли – лишь притворялся иногда, что умеет.

–Мне нужен слуга на час! – то ли пошутил, то ли сказал серьёзно Иллиан.

–Ты что, смеёшься над всем миром? – прорычал художник, чьё настроение мгновенно испортилось.

Хотел ударить. Останавливало лишь то, что это неправильно. Бьёт лишь тот, кто ищет удара.

–Нет, я мир уму учу. – озвучил Иллиан пьяные мысли.

–Уму учу? А звучит, как будто промычал!

«Чем он вообще думает?» – размышлял художник, «Что он мелет?!» – держал в мыслях Иллиан, но оба не стремились совершить выпад в сторону противника.

–Не желаешь отведать одну из этих дам? – с притворной улыбкой спросил он.

–Нет, – ответил художник и ушёл, оставив его одного…

В номер вошёл крайне раздражённым, но, увидев кровать, успокоился, упал на неё обессиленный и заснул, не снимая не обуви, ни шмоток.

Спал до полудня, пока не постучали в дверь. Ничего ему сегодня не приснилось.

Иллиану достались обе блудницы и более старательная ночь, но именно он стоял за дверью в полдень, с желанием больше узнать о художнике…

–Я удивляюсь тебе, – начал он, как только Арлстау открыл тому дверь.

–Чему именно?

–Тому, что так легко отказываешься от похоти, будто это какая-то гадость.

–Я думал, ты пришёл извиниться.

–Извини, – ответил тот, показав, что не умеет извиняться.

–Я не хочу поверхность, ведь я рисую души. Не забывай об этом, друг… Почувствуй разницу между доступностью и допустимостью. От удовольствия не должно быть совестно! Не важно, чем ты занимаешься в жизни, есть всего две дороги – в одной у тебя есть семья, дети и продолжение Рода, в другой ты один, хоть и много женщин. Вот и вся похоть…

–А что для тебя твой Род? – спросил с таким интересом, словно есть до этого дело.

–Ямолюсь за весь свой Род, за все поколения. Прошу помощи у всех предков, даже у тех, кого не застал, и они мне помогают, – солгал Арлстау, примерив на себя Данучи, ведь именно тот так делал, прежде чем что-то рисовать.

Арлстау перестал просить помощи у высших сил. Боготворил солнце до тех пор, пока не потерял руки. Приобретя дар рисовать души, наивно полагал, что вновь будет обращаться за помощью к солнцу. Но как бы не так – рисовал души лишь собственной энергией…

–Чту Род свой, но не все из них стали ангелами…

–Не задумывался об этом, – со всей серьёзностью промолвил он, но с несерьёзностью добавил. – Чувствую, сегодня не засну…

–Пф, – ответил на это художник.

–А каким ты был в юности?

–Юность, как у всех. Дворы, кино и встречи. Съел сразу же все сливки, что увидел и оказался далёк от всего, в том числе, от любви. Меня любили, а я нет – со временем это пришло, тогда я думал, что любил.

–А потом?

–Потом решил, что лишь тернистый, долгий путь даёт вкуснейший результат и не сотрётся с памяти ни счастье, ни успех, ни победа и, тем более, любовь! Когда к успеху или к любви идёшь лёгкими путями, то и итог окажется пустым. С осознанием того, как устроен мир, наслаждение от доступности превращается в пустоту.

–То есть, хочешь сказать, я не знаю, как устроен мир? – усмехнулся Иллиан и сразу доказал, что знает. – Отказавшись от доступного, руки тянутся к запретному!

В который раз загнал художника в тупик своими выводами, и тот, даже не горел желанием найти ответ на это…

–И что? Сразу повезло в любви?

–Нет, – горько улыбнулся художник. – Бумеранги никто не отменял, и я познавал любовь, но не взаимную!

–Какой тогда смысл отказываться от доступности?

–Смысл в том, что не только в любви заключается счастье!

Повисла пауза, во время которой Иллиан пожелал поделиться сокровенным, но приукрасить чуть-чуть, чтоб не выдать себя.

–Знаешь, художник, я грязный и грешный отшельник! Столько горя и боли принёс людям, которых встретил на пути, что и не вспомнить всё по щелчку пальцев. Бог милостив был ко мне, и бумеранги за грехи прилетали мгновенно, чтобы я знал, что именно возвращается за какой-либо грех. Замечал, что ко многим бумеранги прилетают позже, и человек не понимает, за что ему все эти беды, а мне повезло – наказание получал сразу же, как согрешил. И, уже совершая какой-либо грех, я заранее знал, каким будет наказание, но продолжал причинять людям боль. Надеюсь, хоть кто-то из них меня простил и отпустил меня, дурака, из лап жестокой ненависти. Для меня лишь сейчас их прощение стало важным, когда встретил тебя на пути.

Последние слова были приятными. От таких слов чувствуешь себя значимым, от таких слов пробуждается желание помочь тому, кто их говорит.

–Главное, сам себя прости, – от души пожелал ему Арлстау.

–В том то и дело, что это не главное! Мне простительно многое. Я сам себя прощаю, но я, всего лишь, псих. Давно сошёл с ума и не заметил…

–Чужая ненависть это не твоя проблема, она разрушает их, а не тебя! Не нужно думать о том, с каким грузом мы идём к цели – тебя никто не в праве судить, нет здесь безгрешных! Главное, дойди, доказав лишь себе одному, что весь груз был прихвачен не зря, а на прощение других надеяться не стоит! Чистое сердце всегда тебя простит и забудет о тебе, как не такой уж и страшный сон, а прощение грязной души добра не приносит, потому грязь и не прощает, потому грязь всегда помнит о зле, которое ей причинили. Нам обоим это известно…

Художник загрустил, вспомнив о тех, кого считал грязью, а Иллиан засмеялся, вспомнив тех же самых, но из его жизни. Смех не был наделён чистотой, в нём ноты жалости, но груз Иллиана не удержался на сильных плечах и рухнул. Однако, в словах была неуверенность в этом:

–Сложно наступать на будущее, имея скверное прошлое.

–Не важно, кем ты был вчера! Важно, кто ты сегодня, а ещё важнее, кем ты будешь для людей, когда тебя не станет!

–Да ты ещё и философ, – улыбнулся ему друг. – А ничего, что люди залили грязью жизнь каждого великого, лишь стоило тому умереть?! И дня не проходит, как из горя делают шоу, а тот ответить ведь не может…

–Деньги. Возможно, дело в них…

–Ну-ну! – усмехнулся Иллиан! – Были бы там, действительно, деньги, но они за копейки суть свою позорят! Люди, в основном, воняют бесплатно…

Художник ответил не сразу, подбирал слова. Самому было не по себе от того, как бывают жестоки люди, но грела мысль, что таких мало.

–Мало с кем делюсь мыслями. В основном, сам с собой! Рано мысль в моей голове повзрослела. Поступками чудил, пока был взрослым мыслью, но, если бы ко мне в детстве пришёл Боженька и сказал, что смысл моей жизни в том, что я буду ненавидеть и поливать грязью людей и этим лишь зацеплюсь за Олимп, то я бы не испугался уйти сразу же, в эту же секунду закончить свою жизнь!

–А я вот, нежданно, негаданно, полюбил читать грязные истории про людей, несмотря на то, что вдохновляют достижения!

–И что чувствовал?

–Что я лучше, чем они! – признался он честно.

–Но ведь это не так…

–Не так!

–И считал, что тебе позволительно всё, что они творили?

–Да.

–Несмотря на то, что почти всё, что сказано о них – не правда?

–Да.

В этот момент, художнику захотелось, однажды, сорвать все маски с людей, но не так, чтобы все видели их истинные лица, а так, чтобы они сами всё увидели в себе и начали жить иначе, грея в сердце добро, а не озлобленность на несправедливость.

–Так и думал, – тихо ответил Арлстау и спросил. – Кто твоя Родина?

–Моя Родина – каждый мой шаг.

Художник промолчал, для него Родина это не весь мир, а страна, в которой он родился, в которой люди будут гордиться им. Хотя и мир весь он любил, и нет для него такого уголочка, который смог бы возненавидеть!

Иллиан вытащил колоду старых карт и со всей серьёзностью спросил:

–Хочешь, погадаю?

–Шутишь?

–Нет.

–Когда узнаёшь будущее, время делает всё, чтобы поменять все расклады. Я, как и ты, не хочу узнавать, что меня ждёт!

–Эти карты не скажут о твоём будущем, они лишь подскажут, кто ты! Вытяни одну и сам убедишься…

Не поверил ему, но рискнул и вытащил карту, просунув пальцы в глубь колоды, посчитав первую карту пропастью.

Перед глазами загорелый валет пик. Кудри чёрные, очи грозные, взгляд убийственный. Художник не дрогнул от этой мрачной карты, но было в ней что-то сомнительное для него!

–Ты из тех людей, – начал Иллиан, с презрением глядя на карту, – кто говорит людям: «Ещё не вечер!», а позже с лёгкостью промолвит: «Прости, уже вечер прошёл!». Одному тебе быть всю долгую, сонную жизнь…

Иллиан молвил голосом, не желающим добра, и это встряхнуло художника. «Может быть, он и есть мой невидимый враг?», – раскинул мыслями он.

–Нет, я не буду один, – ответил спокойно, хотя в душе буря, в душе ураган. – Продолжай…

–Валет пик не король и не туз, у которых тысячи дорог. У тебя их, лишь две, но ты можешь ступать по обеим дорогам!

–Это как?

–В первой ты невидимый враг для самого себя! – воскликнул отчаянно, и художник поверил, очнулся от иллюзии, перевернул все значимые мысли, а Иллиан продолжил. – В первой дороге ты вор, ты мошенник, используешь всё, что вокруг тебя – и людей, и зверей, и искусство! Во второй дороге ты духовный правитель, искупитель грехов, кудесник правды! Для тебя правда важнее любой монеты, но правда губительна…

–Мне надо выбрать? – спросил художник всё также спокойно, без дрожи, без шорохов.

–Чаще всего надо пройти путь первого, чтобы познать себя второго и принести людям дар в виде прозрения! Главное, не задержаться на первой дороге. Это, как отношения с женщиной…

–В смысле? – не понял его художник лишь, потому что глаза собеседника горели, в них пылали ревность и злость.

–Любые отношения начинаются, либо поздно, либо рано, а вовремя и не бывает. Но лучше рано, чем поздно – хоть какой-то огонёк и нет шанса задержаться на первой дороге…

«Он пытается меня запутать!» – уверенно решил художник, не обратив внимание на присутствие логики в его словах.

–А знаешь почему у тебя такая жизнь? – с долей ехидства спросил Арлстау.

–Почему?

–Потому что ты не хочешь жить, ты устал от жизни. Когда человек намеренно вредит себе и своему здоровью, с каждым днём его жизнь лишь хуже, с каждым часом смерть откладывает его конец…

Следующие несколько дней художник больше проводил со своей избранницей Анной, а не с верным попутчиком Иллианом, которым был, мягко сказать, не доволен.

Изучал две половины города иными глазами, ведь всё в них виделось теперь иначе. Когда люди парами, мир выглядит краше. Третью половину города не трогал – в ней настоящее, а это не интересно, в ней волки, а волки это страшно.

Художник баловал Анну сладостями и цветами, улыбками и шутками, прикосновениями и объятиями, но губ её манящих не вкушал. Она была похожа на запретный плод, и для такого события, как поцелуй, он желал совершить для неё кое-что особенное, чего бы она никогда не посмела забыть, как бы не попыталась. Но примет ли она эту особенность или сбежит, содрогнувшись от неизведанного?!

Знал, что не оправдает ожиданий такой женщины, как бы не старался, но одновременно понимал, что может подарить ей то, что невозможно ожидать.

С ней он стал добрее, рассудительней и ответственней. По крайней мере, на встречи не опаздывал. У них появилась своя фишка, под названием «До сегодня!» – так они прощались, потому что момент прощания случался лишь после полуночи.

Она запоминала его спонтанности, старалась умилять каждым жестом, и это было в новинку для него. Обычно, красивые женщины никак не желают себя проявлять рядом с мужчиной, потому остаются лишь с теми, кто любит биться о глухие стены, с теми, с кем любовь невозможна.

Объяснение её поведения одно: «Её сердце широко, как море, а душа, как преданный причал. Если отдаёт, то без остатка; если забирает, то лишь самое ценное!».

Но было в ней и то, что далеко от понимания художника. Столько образов в ней, столько лиц, и все противоречат друг другу. Это, как сострадание перемешать с жестокостью и сделать из них одно целое.

–Невозможно!

–Вот и она человек, который не может быть возможен!

В ней была интрига!

Художнику не по душе девушки-интриганки, хотя многим нравятся такие. Но он видел в этом что-то ненастоящее. «Интрига это ведь игра, даже слова эти похожи!», но Анне суждено было стать исключением.

«Это мой неизведанный космос! Творца я прошу, чтобы было не поздно. В сердечке мороз и денёчек морозный, и как бы к земле не примёрз. Борюсь между теплом и холодом, в итоге выбирая тёплый лёд.». Просьбу Творцу можно объяснить лишь последним диалогом с Иллианом – не было бы его, не было бы и просьбы…

Сегодня скрипачи собрались в единую стаю с барабанщиками. Сегодня праздник, сегодня все безумны, и музыка завораживала, как мастер-кукловод. Каждый играл свою мелодию, и получалось волшебство. Весь город танцевал, и Арлстау с Анной тоже, хоть оба не любили танцевать. Они танцевали в сторонке, легонько прижимаясь телами друг к другу и были похожи на птиц, а не на жужжащих комаров.

Люди, как птицы. Одни воробышки, другие синицы, а есть и попугаи, запоминающие фразы, находящие способы их вовремя вставлять. Почему-то всех сильнее орёл, и даже ворон своей мудростью его сразить не сможет.

Во время танца чётче чуял аромат взаимности. Для Анны художник был родным, и в этом он не мог ошибиться. Есть музыка, под которую мечтаешь, есть музыка, которую поёшь, а под эту только танцевать и смотреть в глаза родному человеку. Раз танцует с ним, значит, близок он ей…

Ближе к вечеру ему пришло в голову, что многими мыслями, которыми он поделился с ней, она уже владела, словно слышала не впервые. Это было странно, от этого был немного уязвлён, но этой слабостью делиться не желал. Делиться хотелось другим, уж точно не подозрениями, которые умеют лишь рушить, а не созидать.

–В твоём сердце Бог оставил что-то, чтобы мне, наверно, показать. Самолёты ищут, где взлетать. Ты искатель искренней заботы! – сказал он ей зачем-то, когда ноги пришли к её дому.

«Почему заботы?» – задумалась она, но ответила:

–Красиво.

Сейчас она стояла в его тёмно-лиловом пиджаке, приобретённом сегодня среди роз и тюльпанов. Прильнула головою к груди, слушала стук переполненного сердца и искренне не желала отпускать художника до завтра. Какое бы счастье не приготовил он ей в завтрашнем дне, день сегодняшний выпустить из рук она была не готова. Ценила она каждый прожитый день, как никто другой, будто ей осталось не так много…

Он вдыхал её запах, аромат звёзд и космоса. Её кожа была пропитана этим городом, его цветами, фонарями, «небом под ногами», озером, что формой одуванчика. Анна – любовь, чувства, полёт, мечтания, красивый танец, песня, которую хочется слушать и слушать, и петь вместе с нею о счастье.

Каждое свидание с ней, как первое, а это бесценно…

–Почему ты глядишь на людей, как из космоса? – спросил её художник, вспомнив насколько свысока смотрела на прохожих, хоть и относилась к ним с теплом.

Она не поняла вопроса и молчала, потому Арлстау его облегчил:

–Причина в крыльях или в невесомости?

–Наверное, и в том, и в другом, – не подумав, ответила она.

–Это невозможно! Крылья с невесомостью несовместимы! Это, как луну покорить ногами.

Оба рассмеялись, оба посмотрели на луну, оба задумались, долетит ли когда-нибудь человек до неё, или это так и останется мечтой.

–Ты замечал, – зашептала она ему искренне, – что, когда у человека случается беда и он оступается, его только грызут, ему лишь дарят укоры, и никто его от души не поддержит, кроме семьи?

Первой мыслью Арлстау было то, что она что-то знает о душе памяти, но мысль была с позором изгнана из ослеплённого разума.

–У тебя что-то случилось? – ответил он вопросом.

–Нет.

–Замечал и ни раз. Остальные, либо молчат, либо осуждают, делая этим только хуже и больнее, обламывая крылья, замедляя полёт.

–Как думаешь, так будет всегда? Человек всегда будет таким?

–Думаю, скоро в нашем мире всё изменится, – прошептал он с надеждой.

–В лучшую сторону или вновь не повезёт?

–Нам же с тобой повезло этой осенью, – улыбнулся ей художник. – Почему бы и нашему миру не отыскать во Вселенной везения?!

Ей почему-то стало грустно от его слов, и она отлипла от груди, попытавшись спрятать свои чёрные очи. Впервые художник увидел в её огромных, карих глазах необъяснимое в эту секунду чувство вины.

–Что с тобой? – забеспокоился он, а в мыслях зазвучало: «Неужели, опять судьба играет со мною в игры?!».

–Ничего, – ответила она. – Просто, вспомнила о своей семье.

–А где твоя семья?

–Её уже нет, я осталась одна, и всё бы отдала, чтобы побыть с ними хотя бы вечерок.

Художнику стало стыдно за себя, что он лишился семьи ради дара. Решил рассказать ей историю – про семью, про кукол и кукловода. Не знает почему, но именно эту историю так захотелось рассказать, что не удержать слов, не связать их тугими канатами, хоть и ни к месту она и не вовремя, как он сам посчитал, потому рассказывал её быстро, без остановок:

–Жила на земле одна девушка, и цель её была править всем, что её окружало. Половину времени провела с колдунами, половину с собой. Свою первую семью потеряла, вторую создать было сложно. Спутников жизни выбирала слабых, чтобы легче управлять. Муж, как очарованный, дети рождались мёртвыми. Первый, второй, третий, четвёртый – все мертвы. И нет остановиться, но она не чувствовала вины. Затем подряд два сына – живые, здоровые. Вроде бы любит их, но правит ими. Тоже стали марионетками в руках жестокого кукловода. Странно, да? А для неё нормально. Жена первого сына была слабой девочкой, легко поддалась чарам свекрови, а вот жена второго очень сильна и красотой своей заставляла завидовать. Годами добивался этой девушки младший сын, ведь был не красив и не ухожен, ничего не было в нём примечательного и интересного. Помогла настойчивость. В итоге, все куклы лицом к свекрови, а жена второго сына спиной, и спина не похожа на куклу. Ух, как это её злило! Всё делала, чтобы они развелись, но годы шли, а у неё ничего не получалось…

Наконец, он остановился от силы эмоций, поняв, что своей историей пересказывает начало жизни девушки, что стоит рядом с ним. Хотел закончить на этом историю, но она сказала:

–Продолжай.

–Сильная девушка боролась, несмотря на то, что уже через год поняла, что живёт с обычной, очарованной куклой. Не понимала, для чего ей эта борьба, но боролась. Просыпалась ночью, а рядом с ней в постели, словно не живой человек, не природой слеплен, а чьими-то нитками. Каждую ночь её муж превращался в куклу, а жена укрывала его одеялом, чтобы не смотреть в пустоту его прикрытых глаз. Двое детей за двадцать лет, два сына – красивы и умны, ненавидели бабулю, ведь она пыталась отнять у них всё, она желала их сделать куклами, но тех мама научила защищаться. Когда родилась третья дочка, жена бросила мужа. Она не победила кукловода, ведь победив его, ты станешь им, но ушла победителем, ведь знала, что эти дети это всё, о чём она мечтала…

Художник замолчал, глаза упали в озеро и искупались в нём. Думал, почему эту историю рассказал так скомкано, сумбурно…

Анна зарыдала, а художник не понял её слёз.

–Что с тобой?

–Это история моего рождения!

–Не может быть! – не поверил он ей.

–А где ты нашёл эту историю?

–Придумал…

Взглянула восхищением в его глаза и спросила дрожащим голосом.

–У истории есть продолжение?

–Есть.

–В ней судьба кукловода?

–Да.

–Расскажи.

–Через год после её ухода кукловод разбогател и впервые к нему пришла мысль совершить добро. Нет, она не желала сделать из кукол людей, лишь преподнесла миру небольшое пожертвование. Но, как только деньги коснулись добра, куклы стали людьми, и кукловод остался один, потеряв все богатства. Купила себе грязную хижину на сдачу и жила в ней одна пару десятков лет, пытаясь найти новых кукол, но молодость покинула её, и ничего не получилось…

Продолжение истории Анне понравилось, хоть и ждала другого конца для кукловода. «Как он угадал?!», – думала она, но вопрос её риторический.

–Скоро мне нужно будет уехать, – со стыдом в голосе промолвила она, и вновь художник не понял: «Почему стыд?».

–Что-то случилось?

–Работа.

«Что за работа? Рисовать другой город?», – подумал он, но не озвучил.

–Значит, я брошусь за тобой в погоню! – воскликнул он громко, но без восторга!

Она мягко посмотрела в него, а глаза заслезились. Что за эмоции в них, было сложно понять. Предчувствие художника металось из стороны в сторону и не могло выбрать своё истинное место, словно истина присутствовала везде – и в печальных опасениях, и в счастливых мыслях. «Необычно…».

–Ты невероятный, – ласково шепнула она.

–Нет, это ты невероятная! – запротиворечил он.

Поцелуй в угол губ немного скрасил грустные ноты завершающегося вечера, и художник отправился в отель на том же электрокаре и той же дорогой.

–До сегодня, – сказал он ей, садясь в машину.

–До сегодня, – ответила она, грустно улыбнувшись.

«До сегодня» – их фишка, и пусть она есть у многих, но у них она особенная и пахнет любовью. Тот, кто творит историю, способен полюбить лишь такого же. Других не полюбишь, а, если и полюбишь, то на время.

Дорога плыла дольше обычного, будто колёса специально не спешили, чтобы голова как следует подумала о поведении Анны. Только вот, сердце мешало думать голове, ведь то, что между ними – Любовь! Даже художником не надо быть, чтобы понять, когда она взаимна, когда нет…

Красота города уже не казалась такой совершенной, из-за печали о любви, фонари не чтили оригинальность, звёзды под ногами не заслуживали восхищённого взгляда, а цветы не благоухали.

Любовь слепа, и взгляд глядит под слепыми углами не только на любимого человека, но и на весь мир, что окружает любовь. Оковы окажутся похожи на свободу, яма покажется вершиной, а нож спасением, и, как бы разум не скулил, сильнее будет сердце. Чувства это не рациональность, не повседневность, и даже великие умы будут счастливы хотя бы миг побыть слепыми.

Художник зашёл в свой номер, зная, что в нём его ждёт Иллиан, готовый рассказать ему о всей насыщенности и удивительности сегодняшнего дня. Сам оставил ему ключ, предвидя, что совершит этим вечером.

Стоило Арлстау поделиться тем, что он задумал сделать завтра, как все рассказы его друга были позабыты и спрятаны в надёжные углы.

Иллиан быстрыми шагами мерил комнату из стороны в сторону и до сих пор не мог поверить в услышанное. Слова художника были для него немыслимыми, за гранью фантазии и за пределами чувств.

–Ты серьёзно? – переспросил он в который раз.

–Да.

–Вот это да!!! – закричал он обезумевший от неведомых чувств. – И всё это ради какого-то поцелуя?

–Ради первого поцелуя, – уточнил художник, подняв вверх указательный палец, на котором сверкал серебряный перстень.

Перстень был подарен Анастасией сегодня в девять вечера, а он, будто чувствуя её намерение, принёс ей в этот вечер совершенное колье, за которое отдал четверть своего состояния. Это безумие – оно чаще не бывает оправдано…

–Ты хоть понимаешь, ты хоть понимаешь, – восторженно голосил Иллиан и не мог скрыть своего, собственного безумия, – ты ведь всю серую жизнь нашей планеты вычеркнешь навсегда, и всё это из-за одного поцелуя!

–Я всё понимаю, и готов ко всем ударам судьбы.

–Да какие удары, тебя вся планета на руках носить будет, – отмахнулся его друг.

–Ты плохо знаешь нашу планету.

–Ты влюбился, парень! Ты, однозначно, влюбился!

–Нет, – отмахнулся теперь уже художник, и жест был пропитан ложью.

–Ага, верю-верю, – бросил Иллиан в ответ сарказмом, а потом, наконец-то, к нему приплыла правильная мысль, и он продолжил в другом тоне. – Лес зарыдал сразу же, как ты нарисовал его душу, храм исцелил тебя не сразу. Как же ты угадаешь время, в которое произойдёт твоё новое чудо?

–Вот в этом тебе и нужно мне помочь, – ответил загадочно художник, хоть и не сильно то надеялся на его помощь.

Если быть честным к себе, он, всего лишь, желал поделиться с другим тем миром, что открыл!

Достал полотно силуэта и продолжил, наблюдая за искажённым взглядом Иллиана.

–Это кусочек души моего предшественника.

–Предшественника? – искренне не поверил ушам собеседник.

–Да, и я жалкий и неумелый подмастерье, в сравнении с его талантом, – нагло солгал Арлстау. – И только он способен открыть занавес перед тайной времени и перед другими тайнами моего дара. Своей кистью он может всё, а я так много не умею…

–Не говори так, – ответил Иллиан, изучая взглядом чёрный меч. – Знаешь, почему ты мастер, а остальные художники лишь подмастерья? Знаешь почему ты великий художник, а остальные, просто, художники?

–Почему же? – спросил Арлстау, восхищённый высокой лестью.

–Потому что ты творишь волшебство…

«Вот и весь ответ! Кто-то нарисовал тысячи полотен, и из них лишь одно великое, а кто-то нарисовал несколько пар полотен, и они все велики, потому что в каждом есть волшебство. Что из этого лучше?! Думаю, каждый ответит верно.». Арлстау улыбался, ему было хорошо от такой истины.

–Что от меня то требуется? – подбил самолёт мечтаний художника своим вопросом Иллиан, предчувствуя что-то особенное.

–Знаешь почему я стал художником?

–Почему?

–Я жил, жил, жил, жил, смотрел на людей и понимал, что никем из них мне не хочется стать. То, что люди кличут успехом, для меня лишь пустота. Я стал художником, потому что это моё, потому что желаю я прожить жизнь художника, оставляя следы, пропитанные не магией, а волшебством, хоть и магия мне ближе…

Иллиан молчал, думал над словами, а художник продолжил:

–Когда я буду рисовать третий фрагмент души моего предшественника, мне будет очень больно, я могу потерять сознание, если боль для меня – неизвестность. Мне нужно, чтобы ты никого не позвал на помощь, а дождался моего пробуждения. Когда я проснусь, мы вместе погрузимся в то, что я нарисовал, и ты увидишь другой мир. Возможно, это параллельная реальность или прошлое, или будущее – мне это неизвестно. Твоя задача наблюдать за происходящим, за всеми моментами и нюансами, и, возможно, они ответят на все твои вопросы.

–Почему я? – спросил восхищённый и заинтригованный Иллиан.

В его глазах и страх, и предвкушение, но он, правда, не понимал, почему художник выбрал его, а не девушку, в которую влюблён.

–А кто же ещё, если не ты?! – ответил Арлстау, вхмахнув обеими руками. – Я не прошу помощи у всего своего Рода, у всех поколений, что переплелись для того, чтобы я родился, хоть и знаю все их имена. Не хочу их тревожить. Тысячи ангелов защищают меня, тысячи демонов не подпускают ко мне других демонов, но мне до них нет дела – я занят своим. Всё, что кажется мёртвым, конечно, способно помочь, но чаще нам нужна помощь живых, тех, кто рядом, а не тех, кого не вернуть…

Художник установил полотно, колени хрустнули вместе с паркетом, предвещая будущую боль. Предвестником чистого чуда ничего не служило, ибо меч на полотне был родным тёмной ночи.

Закрыл глаза и снова погряз в боли, и вновь она другая, и подготовиться к такому невозможно!

Тело покрылось жаром и загорелось изнутри, кровь в сосудах забурлила от температуры и рвалась наружу.

Художник всё терпел, не видя со стороны, что с ним происходит, но чьи-то руки сами выдернули его из пламени, и всё. Темнота…

Это сделал Иллиан. Быть может, этим спас жизнь, а, может, погубил. Семь секунд творения, и друг его не выдержал…

Перед глазами лабиринт. Холодные стены, полумрак, окна разбитые, полы прогнившие. Жутко, но надо выбираться. За окнами страх, в них лезть не стоит. Каждый шаг – скрип, на каждом повороте чаще бьётся сердце. Вошёл в комнату, где всё разбросано, разорвано – в ней женщина, в лохмотьях и в грязи. Та самая, о которой рассказывал Анне. Смотрит ему в глаза и молчит. Захотелось бежать и убежал, и она не погналась. Впереди длинный коридор, по нему бегут маленькие дети. Их так много, все тянут пыльные пальцы, а художник не может быть взаимным. Ему страшно, боится потерять руки. Снова бежит и вновь возвращается туда, откуда начал путь. Паника, паника, паника. Лабиринт стал шире, а вокруг него уже тысячи людей, и все тянут к нему холодные руки. Наконец, взглянул вверх, а там небо. Понял, что он во сне и почувствовал, как на лопатках кто-то нарисовал ему огненные крылья и стёр холодный меч. Прыгнул и взлетел. Взлетел так высоко, что горы стали не так велики. Восторг, закричал от перенасыщения эмоциями. Управлять полётом – это что-то особенное. Быть птицей – лучшее, что придумал Бог. То падал камнем, касаясь деревьев, то, кружась, взлетал высоко и ощущал всем телом прохладу облаков. Ему казалось, что он сутки летает. Даже полёт, рано или поздно, надоедает. Решил приземлиться и упал камнем в озеро.

Проснулся.

Иллиан вскочил с кровати, как только художник открыл глаза. На Иллиане не было лица – оно было переполнено ожиданиями, но они не пропитаны верой.

–Клянусь, я уже хотел идти за помощью, думал ты не очнёшься, – начал он, с тревогой глядя на друга.

–Заблудился во сне, никак не мог выбраться, – солгал тот и спросил. – Сколько часов я был без сознания? Два, три?

–Двадцать четыре!

Художник вскочил на ноги, все мысли об Анне. «Господи, что я натворил! Я пропустил нашу встречу! Быть может, она уже уехала, и я никогда не увижу её?!». Хотел бежать к ней, но Иллиан остановил.

–Она поймёт, – сказал он, словно прочтя мысли. – Если любит, дождётся. Хоть через год придёшь, она будет ждать тебя на том же месте!

«Откуда он узнал, что у нас есть наше собственное место для встреч?!». Художник подозрительно смотрел на него и ничего не отвечал.

–Лучше закончим то, что уже начали, – продолжил он. – Я два дня не спал и не знал, что мне делать.

–Что так?

–Ты превратился в статую! – воскликнул он, расширив свои очи. – И я отдёрнул тебя от полотна. Спустя час пожалел об этом – ты был холодным, ты был почти мёртв, а сердце билось где-то вдалеке. Я никого не звал, тебя не трогал, никто не приходил…

–Боль всегда разная, не каждую можно вытерпеть, – спокойно ответил художник, представив себя статуей и, наконец, взглянул на полотно.

Меч потерял черноту, он стал серым, он был из камня. «Что же натворил Данучи? Как же отомстил за то, что его лишили рук?», – размышлял Арлстау и сразу вспомнил о своём мече.

Стянул рубашку и повернулся спиной к Иллиану.

–Меч на месте?

–Его нет, – ответил тот растерянно и подошёл ближе, чтобы рассмотреть новый рисунок.

–Вместо меча крылья? – на выдохе спросил Арлстау.

–Да.

Иллиан ничего не понимал, глядел на красиво нарисованные, чёрные крылья, что протянули свой путь от лопаток до локтей и думал: «Неужели, он взлетит?!». Арлстау же всё понимал, но ничего не озвучил.

Художник выбрал крылья, а не меч, а сейчас рассматривал два символа на лице Иллиана: птицу и наконечник стрелы, и о чём-то размышлял. Мысли зашли далеко…

–Художник, – отвлёк его Иллиан.

–Что?

–Не возникало ли у тебя желания, рассказать всему миру о созданных тобою душах?

–Они уже нарисованы, их уже не исправить, – ошибочно заметил тот. – Зачем мне обсуждать то, что уже создано?! Я весь в мыслях о том, что нарисовать ещё…

–Помнишь, ты спросил меня о Родине…

–Помню и что?

–Тебе ведь нужен весь мир…

–Это правда, без этого никак, – повторил он чужие слова. – Поверь, это необходимо!

–А что ты хочешь с ним сделать? – спросил он так, словно это для него самое важное.

–Увидишь… – интригующе ответил художник и продолжил, указывая пальцем в душу силуэта. -Там, в полотне ты увидишь то, что даст ответы на весь век твоей жизни.

–Заинтриговал! – воскликнул Иллиан, чуть ли не рыча от предвкушения.

–Всё. Пойдём.

–Стой, стой. Подожди…

–Без этого я не узнаю ничего о своём даре! Нечего ждать!

–Откуда ты это знаешь? Может, тебе и не нужно знать о предыдущем художнике! Знания ведь не всегда полезны!

–Нужно, – уверенно ответил Арлстау, изнывавший от предвкушения. – И тебе это нужно знать!

Нацарапал вопрос на листке, что был предназначен для Алуара, смял его в одной руке, а другой с силой схватил руку Иллиана, и пронзил полотно десятью пальцами, потянув за собой, на другую планету…

-–

История Данучи: Фрагмент третий.

На сто шагов вперед…

Они летели в пропасть, а затем над городом – так близко, что могли различить все оттенки горных пород, насытивших его поверхность. Преимуществом отличался гранит, а алмазы были клеем.

Арлстау изучал глазами красоту, а Иллиан кричал от восторга, ведь он летел на высоте трёх километров. Крик был, конечно же, беззвучен.

На этот раз полёт был недолгим. Словно у обоих отказали «крылья», и они рухнули вниз с мыслями, что сейчас разобьются. Поверхность уже близко, они закрыли глаза, но пролетели сквозь неё, подобно призракам. Затем падение сквозь город, и приземление в бедном храме – в том же самом моменте, в каком Арлстау покинул Данучи.

Он всё также стоял на коленях с отрубленными руками. Кровь била фонтаном и желала полностью покинуть художника. Один из авров подбежал к нему с раскалённой пластиной в руках, будто знал о случившемся заранее, и обжёг ею руки художника. От его крика было больно, и эхо пролетело по всему городу, заставило каждого авра остановиться и оглянуться назад.

Иллиан глядел на Данучи раскрытыми глазами, и во взгляде чувствовалась вина, но не за увиденное, а за содеянное собой.

–Зачем? Зачем ты это сделал, сын мой? – вопрошал в ужасе Алуар.

Руки сжимали собственную, безволосую голову, словно прикрывали её от стыда, в глазах страх и нет былой уверенности, что всё будет так, как он сам того желает.

–Он хотел убить тебя! – огрызнулся тот. – Я не мог этого допустить!

–Он бы не убил…

–Убей его, – вмешался в диалог разъярённый Донучи. – Убей своего сына!

Арлстау не знал, кому сейчас дарить свой взгляд – главным героям этой «сказки» или Иллиану, что находился в очарованном смятении. Взгляд его друга также метался во все стороны, пытаясь везде поспеть и во всём разобраться – и на татуировки Алуара, и на стоящего на коленях Данучи, что был копией Арлстау, и на самого Арлстау. В его глазах были вопросы: «Где я? Что здесь происходит? Кто все эти люди и нелюди?», но не в тех глазах искал ответы, Арлстау сам в этом мире лишь гость.

Алуар и сын его, словно окаменели после слов Данучи, как и все, кто находился в храме. Сейчас в их лицах было больше от человека, чем от авра.

–Я пришёл дать шанс вашему народу, – продолжил Данучи, глядя в глаза Алуара. – Мне нужна была лишь твоя жизнь. Ты для меня враг, Алуар, а не твой гордый народ! Без тебя война закончится…

–Без меня они станут рабами, – перебил его Алуар, но слов покалеченного художника ничем не остановить.

–Теперь я уничтожу весь твой народ, – захрипел тот жутким шёпотом, сделал паузу и добавил, – если ты не убьёшь своего сына! Выбирай – народ или Род…

Лицо Данучи было жутким, он был готов разорвать на кусочки настоятеля, но такая месть для него ничтожна и неполноценна. Видеть, как тот думает, убить сына или нет – это месть, а отнять жизнь – это предоставить новый путь.

Алуар, действительно, думал над его предложением. Он хорошо изучил Данучи ещё во время их первой встречи, пол века назад и знал, раз тот бросил слова, поддавшись инстинкту, то их подберёт и исполнит.

В глазах боль, на сердце слёзы, а Данучи, как на зло, толкал его к бездне:

–Ну же, реши, что для тебя важнее – народ твой или ты сам!

Кто-то поднёс к его рукам кинжал, пальцы схватили его. Губы дрожали, не желали что-то говорить.

Сын не верил глазам, но видел в отце своём решимость. Жизнь сына меньше для него, чем жизнь народа. Жизнь сына для него – так много, а перед сложным выбором не значит ничего.

–Нет! Не смей! – закричал женский голос, и все обернулись.

Кричала жена Алуара, что появилась с тех же дверей, в которые вошёл Данучи. Седина в волосах, морщины на лице, её серые глаза тускнели – любому взгляду будет видно, что пережила многое.

Она взглянула на Данучи с любовью, и тот такому взгляду удивлён. Не узнавал её женственные черты, но что-то в нём щёлкнуло, проснулась на время человечность.

–Нет! – закричала она всем своим ужасом, когда Алуар замахнулся кинжалом, чтобы убить сына за его ошибку, и Данучи не позволил ему этого сделать.

–Остановись, – сказал он тихо, смотря куда-то в сторону. – Видишь, ничем вы не лучше людей, хоть и пытаетесь такими казаться.

Арлстау проследил за взглядом и стало страшно. «Неужели, опять нарушил ход его истории?!», ведь взгляд Данучи был направлен в Иллиана, и Иллиан это видел – бесстрашный человек испытывал страх от взгляда художника этого мира.

«Может быть, он решил, что в моей реальности человек с татуировками мне друг, раз пришёл со мной?!», – раскинул мыслями Арлстау.

Алуару было стыдно. Жена глядела на него с ненавистью, сын с непониманием. «Неужели, не нашёл ты иного выбора?», – спрашивали его глаза, а глаза Алуара отвечали: «Я и не искал…».

–Мне нужен лекарь, – властным голосом Данучи прервал семейные взгляды.

Спустя пятнадцать минут он сидел на столе в круглой комнате без единого угла. Комната была насыщена запахом медицины – мало кому приятен, но неприятным быть не может. Белые стены, стол, два кресла, кушетка, шкаф, напичканный лекарствами – вот и всё, что здесь есть.

В комнате находилось пятеро, но двое из них думали, что их трое.

–Ты ответишь за это, – прорычал Данучи, бешено глядя в глаза Иллиана, но обращаясь к Алуару. – И весь город ответит за твой поступок!

Иллиана пробивала дрожь. Видимо, примерил слова на себя!

–Не надо искать оправдание тому, что ты и так собирался сделать! – спокойно ответил Алуар, не показав и молекулы страха.

Казалось, что лекарь их вовсе не смущал, что могут говорить при нём о гибели народа, а сам целитель так был бледен, желал измазать ядом руки художника, не горел желанием лечить его. Наверное, каждый, кто был сегодня в храме желал ему смерти, даже жена Алуара, не смотря на любовь, что блеснула в её глазах.

–Видит Бог, я не знал, что собираюсь сделать, ты сам мне подсказал, – ответил Данучи без прежней ненависти, теперь уже глядя в глаза Арлстау, который протянул ему записку с вопросом, предназначенным для Алуара.

Алуар для него, словно не существовал, а тот ведь подбирал слова, искал нужные ключи, чтобы открыть дверь в запертое сердце художника, но не имел права их найти. Решился дотронуться до Данучи, но сразу же отдёрнул руку.

–Ты очень холодный, – сделал неуместное заключение он.

–Я не могу быть тёплым, когда в меня бросают лёд! – резко отрезал Данучи и задал вопрос, что написан его двойником. – Почему вы бьётесь на мечах? Почему не изобрели оружие, что уничтожит человека навсегда?

–Вы бьётесь на мечах, мы отвечаем тем же, – немедля, ответил настоятель. – Я знаю, как изобрести оружие, которое одним движением пальца уничтожит человечество, но, если я это сделаю, то, можно считать, что весь мир наш погиб. Наш прогресс направлен на то, чтобы жизнь была приятней и интереснее, а не на то, чем её быстрее уничтожить…

Данучи переглянулся с Арлстау и понял, что тот восхищён ответом Алуара, но сам ещё не был удовлетворен.

–Почему не поделитесь с нами теми чудесами, что изобрели?

–Вы сами к этому придёте через тысячи лет, когда будете готовы. Сейчас это опасно, потому что вы постоянно желаете воевать! Вам нельзя доверять прогресс!

–Ты отнял часть моей души! – не унимался Данучи. – Такова цена моих рук! Я хочу, чтобы ты поделился с людьми своими знаниями!

–Не могу! – покачал тот мудрой головой. – Это одно и то же, что поставить точку на всём мире. Ты ведь знаешь, как выглядит душа моего народа?

–Знаю.

–Не задумывался, почему она такая израненная?

–Нет.

–Не думал о том, почему нас так мало?

–Думал.

–И к чему привели мысли?

–Ни к чему.

Ответы разочаровывали, но Алуар не сдавался. Он знал, кто решает судьбу мира – не правители, не полководцы, а художник, который видит души, и ему нельзя уступать.

–Я тоже ничего не помнил о тебе, пока меч не попал в твои руки. Как только это случилось, я вспомнил всё. О войне я никогда не забывал, а десять лет назад вспомнили и другие – те, кто родился до того, как её не стало. Несколько человек решали, кого ненавидеть миллионам, хотя ни люди, ни мы не делаем друг другу ничего плохого. Просто, живём – мы здесь, вы там. – он сделал намеренную паузу и продолжил. – Ни раз среди людей рождались тираны, желающие владеть всем миром. Ты только представь – целый мир, в котором поместились миллионы, принадлежит одному. Так не должно быть – не поровну ведь, совсем не поровну. Наш народ спасал ни раз весь мир от таких тиранов, а вы, всё равно, жаждали нас уничтожить, будто губили мы вас, а не спасали. Не заслуживаем мы такой участи! Мы ваши спасители, а не враги…

–Ты говорил про меч, – перебил его несвязную, сбивчивую речь Данучи.

–И…

–Расскажи, что знаешь о нём.

–А что знаешь ты?

–Мой тесть нашёл его в овраге, и началась война, если верить словам моей жены. После смерти тестя, меч достался ей. Остального не помню…

–А об этом каким образом помнишь?

–Записано в моём дневнике. Сам понимаешь, для чего мне дневник. Но это лишь знания. Я, всего лишь, знаю, что у меня есть семья, но отсутствие воспоминаний затупляет все чувства, и я не могу к ним вернуться, пока сами не придут ко мне…

Алуар заметно оживился. Это был его шанс, ведь Данучи, возможно, мог что-то записать из их прошлой встречи.

–А с какого года начинается твой дневник? – спросил он с надеждой.

–Зря надеешься,– усмехнулся художник. – Дневник начинается с событий двадцатилетней давности. Вылил всю ненависть к своей предыдущей жене, она сожгла мой дневник, и я ушёл из дома бродить по планете.

Данучи не желал вдаваться в подробности, потому продолжил о мече.

–Меч не проигрывает сражений, но сегодня я проиграл!

–Он проигрывает твою душу, а не сражения! – громко воскликнул Алуар. – Ты ведь знаешь, как выглядела твоя душа до потери рук?

–Не знаю, – ответил Данучи, а в глазах вспыхнула надежда, что сейчас он это узнает.

–Теперь она выглядит иначе, – лишь ответил Алуар, растоптав надежду на ответ на самый важный вопрос.

Данучи ждал хоть какого-нибудь продолжения, но Алуар продолжил о мече:

–В твоём мече душа войны, она заточена и просится на волю.

–А как она в нём оказалась?

–Ты зашёл в наш город, как хозяин и желал стереть его с лица планеты…

class="book">–Почему передумал?

–Узнал, что я… – Алуар так хотел сказать правду, но не мог обжечься второй раз из-за неё и поэтому солгал, быть может, этим погубив свой город. – Узнал, что я на половину человек.

Молчание. Данучи пытался примерить на себя сказанное, но что-то не клеилось. «Видимо, он снова лжёт. Легенда говорила об этом, она записана в моём дневнике, но я-то вижу, что в Алуаре не течёт кровь человека, но я-то понял, что все легенды об аврах – ложь!».

–Да, я слышал о такой легенде, – подыграл ему Данучи, – но сомневаюсь, что из-за этого я мог остановиться.

–Твоё право.

–Почему именно клинок, не понимаю? – недоумевал художник. – Как это возможно – душу заточить в металле?

Алуар достал кинжал – острый, как бритва. В нём плавала чья-то душа, похожая на дым, но она не сияла, она еле дышала, словно была готова умереть. В эту секунду все глаза смотрели в серый дым и не понимали, как душа попала в кинжал.

Арлстау превратился в уши, внимал каждое слово, сказанное Алуаром.

–Ты нарисовал душу тумана, что плавает в наших местах. Он не мешал нам видеть, но мешал жить…

–Чем? – сразу же прервал его Данучи, и правильно сделал – эта история должна быть шире.

–В него нельзя заходить одному. Если зайдёшь в туман с кем-то, то найдёшь дорогу назад, а тех, кто заходил в него один, никто никогда после не видел. Если верить легендам, они до сих пор бродят в тумане, став частью его. Когда ты прозрел от своего дара, первым делом ты хотел помочь нам с туманом, желал изгнать его из здешних мест, но у тебя не получилось. Ты нарисовал его душу, но она не покорилась, не пожелала идти у тебя на поводу…

–Нет, не верю! Это невозможно! – зарычал он искренне. – Любая нарисованная мной душа – это мой раб, творящий то, что я пожелаю!

–Поверь, я пытался убедить тебя, говорил о том, что мы ещё это не проверили, но ты ведь художник, тебе виднее – получилось или нет. Ты был в бешенстве – для тебя это было подобно поражению. «Как же так?!», – ты кричал на весь свет, – «Почему из всех душ именно эта не послушна?!». Ты посчитал, что твой дар предал тебя, схватил свой кинжал и вонзил его в душу! – настоятель сделал ещё одну намеренную паузу и завершил сказанное. – С тех пор она в нём. Я посчитал и, живя в этом тумане, до сих пор считаю, что ты убил его душу.

–А что посчитал я?

–Не знаю, не успел спросить.

–Туман ведь здесь, он никуда не исчез. Почему убил то?

–Потому что он потерял свою суть. Теперь мы можем ходить в нём по одиночке, но от этого мы стали другими. Если раньше мы лишь желали остановить войну, боролись за мир, то теперь половина из нас жаждет мести, желает дать отпор человеку, хоть и на лицах наших это не написано.

Данучи по-прежнему был спокоен, а Арлстау задыхался от ужаса: «Неужели так легко убить любую душу, словно это тело? Достаточно, пронзить ножом. Что же я наделал?! Зачем я оставил душу памяти – вдруг, кто-то убьёт её…».

–То есть, вы стали, как мы?

–Не думаю, что все из вас хотят нас уничтожить. Один человек внушил это, кто-то поверил, кто-то, просто, идёт за теми, кто поверил.

–То есть, душу войны я, – сделал паузу и продолжил, – убил по той же причине?

–Душу войны убил я, – удивил всех Алуар.

–Почему? – спросил Данучи, даже не пытаясь скрыть удивление.

–Ты нарисовал эту черноту на белом полотне, чтобы её никогда не было в нашем мире. Твой дар, хоть и извилист, но прост. Что вложишь – то и получишь. Ты вложил в душу слишком непосильное для твоего дара, ты нарушил что-то такое, что даже выше законов мироздания. Решив убить войну, ты ранил смерть. Я уверен, так оно и есть. Когда закончил, ты улыбнулся и сказал: «У меня получилось!» …

–А потом? – на выдохе спросил Данучи, да и никто в комнате не дышал, слушая Алуара, даже лекарь замер и превратился в ухо.

–Ты изменился в лице, такого страха я ещё не видел. Ты забился в угол и кричал, и плакал, ты умолял меня прогнать её. Тебе было всего четырнадцать, твой дар ещё не был выше войны. Ты сходил с ума на глазах, и я тебя спас, дал тебе второй шанс…

–Кого я просил прогнать? – спросил Данучи, как ему казалось, бесстрастно, а у самого жевалки на лице ходили ходуном.

–Я не знаю, кто она или он. Ты лишился рассудка, видел в комнате то, чего я не видел, называл увиденное разными именами, неизвестными мне – они были и мужскими и женскими. Какая-то сила, что правит войной, оказалась выше твоего дара.

–Не может быть! – настаивал художник.

–Как не может, если ты сейчас, в эту секунду намерен уничтожить мой народ? Думаешь, этого желаешь лично ты?!

–Ты пронзил душу войны, чтобы спасти меня?

–Да, чтобы спасти!

–Это был твой меч?

–Да, твоим мечом убивать не имею права!

–Что было дальше?

–Сталь засияла на миг и потемнела на вечность. Почерневший меч упал на пол, а полотно вновь стало чистым. Я посмотрел на тебя, зажавшегося в углу и не понимал, кто ты. Ты выглядел, как авр, но я видел тебя впервые. Забыл тебя, а не войну. Твой взгляд означал то же самое – ты не помнил меня. Ты выбежал из комнаты, и больше я тебя не видел. Я взял в руки чёрный меч, который тоже увидел впервые, и мне было страшно глядеть на эту темноту. Казалось, что в нём всё зло нашей планеты, которое никто не должен был увидеть. Позже, в своих покоях обнаружил кинжал, и его я видел впервые. Не понимал, что происходит, но позже понял, ведь никто в мире не знал слова «война». Весь мир забыл, что такое война, но не я, хоть и забыл про существование художника вместе со всеми. Представляешь, какую шутку сыграла память?

Правда оказалась неожиданной. Все, молча, размышляли об услышанном – даже гости из другого мира. На вопрос Алуара никто не ответил, и он продолжил:

–Честно, мне понравился этот мир, в котором никто не помнил слова «война». Настолько понравился, что я решил пожертвовать собой ради него, лишь бы мир никогда не вспомнил о войне, ведь я то чувствовал, что загадка кроется в чёрном мече, что, благодаря ему никто не помнит о войне. Я пошёл в туман один, хотел заблудиться в нём и стать его частью, но этого не происходило, вновь и вновь возвращался домой – «проклятье» тумана было снято. Тогда я нашёл самый глубокий овраг, вырыл в нём неглубокую яму и закопал в неё меч. Сейчас жалею об этом. Твоя жена права – когда её отец нашёл меч, тогда и началась война, тогда и вспомнили о ней все, кто жил в то время. Когда меч попал в твои руки, я вспомнил и тебя, и обо всём, что мы с тобой творили…

Сам же Данучи продолжал творить молчание, но, наконец, поверил Алуару, да и все, кто здесь был, поверил ему.

–Почему, не смотря на беспамятство, твой дар лишь растёт? – спросил он художника.

–У дара своя память, – ответил тот без колебаний. – Главное, считать себя достойным дара, ведь я его заслужил, а никто другой. У каждого, – сделал паузу, – человека есть светлая и тёмная стороны. У каждого есть, нет исключений – кто будет ангелом, а кто демоном решится после смерти. Смотрел на тьму свою, что накопил за годы жизни, и говорил себе: «Куда ты лезешь?». Затем смотрел на свет, которым не был обделён, и думал: «Да плевать мне на всю эту темноту! Достоин я дара, достоин!». Кто меня осудит за это? Ты видел судей? Их лица, как камень, их лица скупы и бездушны!

Закончил слова гневом, а Алуар спросил не смело:

–Почему не постарел?

–Не знаю. Наверное, потому что не хочу этого!

Повисла долгая пауза, каждый погряз в собственные воспоминания. Тишину, как ни странно, оборвал Данучи.

–В моём дневнике записана одна фраза. Не помню, чьи это слова: «Раз тебя смогли удивить, значит, тебя победили.», но лишь сейчас я их понимаю…

–Это мои слова, – с улыбкой промолвил Алуар.

Он почувствовал, что, наконец, достучался до художника.

–Я не могу тебе вернуть рук, – с чувством вины воскликнул настоятель, не зная, что сказать ещё, – но, надеюсь, что мы встретимся в следующей жизни, и я искуплю вину перед тобой!

После этой фразы Арлстау и Иллиан переглянулись, и это не осталось незамеченным. Арлстау не сомневался – хоть Данучи уже не помнит их первую встречу, но она записана в его дневнике, и он точно не забыл в нём упомянуть, что у Арлстау были искусственные руки, а теперь они вновь настоящие.

Данучи спрыгнул со стола и начал приближаться к гостям, заглядывая к каждому из них в глаза.

–Вы друзья? – обратился он к ним, чего они не ожидали, но кивнули в ответ, хоть и сделали это растерянно.

–Или враги?! – пробурчал он про себя, уже отвернувшись от них.

–С кем это ты? – спросил ничего не понимающий Алуар.

–Перед закатом, – воскликнул в ответ Данучи.

–Что перед закатом?

–Оставь меня до заката, мне нужно побыть одному. За полчаса до заката постучи в мою дверь, и я её открою…

–Спасибо, – прошептал настоятель и покинул художника, оставив наедине с собственными ангелами и демонами.

Данучи дал ему надежду. Дал надежду не словом, а тоном, которым произнёс слова, и настоятель покинул комнату счастливым. Глупо надеяться только на тон, но надежда слепа, как вера и любовь…

Ангелы души художника имели шанс победить, но им чего-то не хватало для победы. Когда человеку не хватает воздуха, он открывает окно, когда не хватает сил, он ищет покоя, а, когда он не знает, чего ему не хватает, он заходит в тупик и совершает далёкие от его ума поступки, в которых блага не найдёт ни один искатель.

Аккорды его мыслей тяжело дышали, а сами мысли невпопад брели. Дорога ими выбрана пустая, и, как бы не хотелось им свернуть, у них лишь получался пируэт. Что-то светлое они для себя решили, но тёмное отменять не желали!

Алуар думает, что знает, что к закату предпримет Данучи, но это не так. Художник хотел бы обойтись без жертв, но, разве, такое бывает?!

Данучи долго размышлял над «убийством» душ. Чем дольше длилась мысль, тем дальше уводила от истины. «Душу тумана убил я своими руками, и туман, действительно, умер, от него осталась лишь оболочка, и серый дым в кинжале тоже мёртв, несмотря на то, что чуточку сияет. Душу войны пытался убить Алуар и нанёс лишь ранение, заточил в клетку, из которой легко управлять. Наверное, лишь я могу убить, а остальные, просто, могут лишь заточить в хрупкую клетку!»

Дал подслушать Арлстау эти мысли, бормоча их под нос, и тому становилось полегче, ведь, судя по ним, не каждый может убить душу, а только он. Но то, что случилось с Данучи из-за попытки Алуара убить душу войны, врагу бы не пожелал. «Надо бережней хранить все нарисованные души. Мало ли кому придёт в голову пронзить кинжалом мой шедевр…», – это были мысли вслух Арлстау.

Данучи, словно услышал их, будто подумал о них и ответил:

–Когда рисуешь душу, ты можешь вложить в неё всё, что только пожелает твоя фантазия, а, когда убиваешь, последствия не зависят от нас. Лишь смерть решает, каковы будут последствия от твоего убийства. Так что, если решишься убить чью-то душу, обратись к смерти и попроси её быть милостивой…

От слов Данучи по телу пробежала дрожь, но не успели разогнаться. Для гостей прошла лишь секунда, для Данучи несколько часов. Последнее, что они увидели, так это то, что Данучи держал в зубах кисть и что-то дорисовывал в душу города.

«Ого. Любую душу можно исправить!», – успел подумать Арлстау о новом открытии и перенёсся вместе с Иллианом в другое место…

За несколько минут до заката Алуар стоял вместе с ним на чердаке невысокого храма. Здесь стеклянная крыша, сквозь неё видно верхнюю часть города, но Данучи глядел в маленькое окошко, из которого видно центральную улицу.

Для Арлстау чердак был напоминанием его комнаты, которую он решился покинуть. Но это не спальня, а библиотека.

Здесь воздух был свежее и вызывал в Данучи воодушевление. Почему люди говорят «Воу», когда восхищаются? Потому что воодушевление.

Он гордо стоял с чёрным мечом за спиною и улыбался, что было, довольно-таки, бестактно в данной ситуации, ведь другому было не до улыбки.

Алуар держал в дрожащих пальцах раненый листок, на котором поместилась душа его города, смотрел в него и думал, что же он таит, зачем художник велел держать его в руках…

–И что ты вложил в неё? – спросил он, наконец.

–Выбор, – улыбнулся Данучи, но тут же перевёл тему, как показалось Алуару, но это не так. – Ты никогда не задумывался уйти вместе со своим народом из этого города – туда, где нет туманов, где вы смогли бы жить также, как все?

–Нет.

–Почему?

–Это Родина, друг мой, это Родина. Любовь к ней зарождается в детстве. Где ты провёл его – там твоя Родина! Тебе, к сожалению, этого не понять – ты ничего не помнишь.

–А если покинуть её жизненно необходимо?

Алуар косо посмотрел на художника. Ему не нравилось, в какое русло подводит его он. Не такого спасения народа ждал от него.

–Я могу спрятать весь ваш народ в такое место, где никто вас не найдёт. Не будет вас, не будет и войны, исчезнет и у меня соблазн повоевать. Моим ногам некуда будет пойти, кроме родного дома, и я вернусь к своей жене и детям. Как тебе такой выбор?

–Ты заблуждаешься! – прошипел Алуар. – Исчезнем мы, и люди начнут воевать друг против друга, и до дома твои ноги не дойдут.

–Люди против людей? – захохотал Данучи. – Этому никогда не бывать!

Алуар взглянул, как на слепого. Ухмыльнулся и ответил с сомнением:

–Дай Бог!

–Знаешь, мысли связаны с душой! Ими я и устанавливаю время, когда душа должна исполнить мою волю! Мыслями могу вложить всё, что пожелаю; мыслями я могу всё! Любая душа – мой раб, и я творю с ней всё, что захочу! В моём дневнике написано, что однажды летним вечером я нарисовал душу красивого деревца и велел ей, чтоб дерево расцвело для меня зимой, а оно расцветало каждую зиму и до сих пор не умирает в лютые морозы, – затем он остановил слова, посмотрел на город снизу-вверх и продолжил более горьким тоном. – Изображая душу твоего города, думая о том, как я его разрушу, в мыслях кружился ни восход, ни полдень, ни полночь, а именно закат. Как считаешь, почему?

–Ты же сам сказал, что мысли связаны с душой. Видимо, если бы ты не передумал, это бы стало закатом твоей души!

Его правда была возмутительна для Данучи, но от возмущения правда не превращается в ложь.

–С чего ты взял, что я передумал?

–Разве, нет? – дрожащим голосом заскрипел Алуар, и страх сковал его глаза.

–Я вложил в душу города выбор! Уйти народ твой не может. Ты сделал свой выбор, а я сделал свой, – взял паузу, взглянув сначала со злостью в глаза Арлстау, а затем с завистью в его руки. – И ещё, мне плевать, что будет в следующей жизни. Это уже не моя жизнь. Я не могу простить тебе, что свою жизнь я проведу без рук, а то, что ты отнял у меня и начало моей жизни, что из-за тебя я ничего не помню, простить не смогу тем более…

Из-за купола города здесь никогда не было видно солнца, но в эту секунду наступил закат, и спутник вспыхнул над их половиной планеты. Лишь Данучи предчувствовал закат, лишь Алуар его почувствовал.

Руки настоятеля непослушно выронили душу города, и листок, как пёрышко, приземлился на пол. Серые пальцы потянулись к кинжалу, что был спрятан за поясом и схватили его. Алуар ничего не мог поделать, когда остриё потянулось к листку. Что-то управляло руками Алуара, и это был не Данучи, это выбор души, и душа желала, чтобы он убил её, не желала она принадлежать художнику.

–Прошу тебя! – кричал Алуар, ведь не осталось сил сопротивляться – Останови это!

–Не хочу, – прикрыв глаза, ответил Данучи.

Из всех вариантов развития событий, что предвидел настоятель, ни один не соответствовал этому. Арлстау и Иллиан также не ожидали увиденного, они находились в тяжёлом смятении, им было жаль Алуара, особенно Иллиану, ведь в нём он видел себя. В их реальности художник добрее его, в этой реальности в тысячекратно злее. Несмотря на всю свою доброту, Алуар был похож на Иллиана – не только татуировками.

Арлстау с ненавистью глядел на Данучи. Больше не распирало от гордости, что это его двойник, презирал его всем сердцем, хоть и не знал, что будет дальше…

–Умоляю тебя! – закричал Алуар.

–Нет, – тихо ответил Данучи, и Алуар не выдержал, пронзил кинжалом душу города.

Кинжал жадно впитал в себя всё, что было в листке и засиял, как звезда, на мгновение ослепив всех в этой комнате. Затем свет затих, и руки настоятеля снова стали послушными.

Все четверо глядели вверх. От нового, навалившегося на его душу ужаса Алуар схватился руками за лысую голову, пронзив когтями постаревшую плоть.

Могучий купол города треснул по алмазным швам. Сначала рухнула сердцевина, и тысячи авров бежали по всем улицам к воротам, ища в них спасения.

Народ, заполнивший улицы, обомлел, на него набросилась паника и рвала на куски былую отвагу. Город начал петь свою последнюю балладу, окутанную горечью и скорбью – песня настолько была грустна, что заслужила право быть последней.

Затем рухнул весь купол, и крики ужаса смешались со стонами боли.

–Это так ты спас мой народ?! – чуть не плача, воскликнул Алуар.

Без стен его городу остаётся лишь бежать, он это понимал и произошедшее считал самым страшным, что могло случиться с его Родиной. Но он снова ошибся.

Внезапно крик остановился, потерял себя, и наступила тишина.

Алуар медленно повернул голову к окошку и не мог поверить глазам. Замотал головой, словно убеждал себя, что это ему снится.

Данучи проследил за его взглядом и растерялся – этого ожидать он не мог. Видимо, плохо просил у смерти.

Каждый житель города превратился в тёмно-серую статую. Тысячи бегущих к «спасительным» воротам авров – это похоже на искусный, скульптурный ансамбль, но, учитывая то, что статуи секунду назад были живыми, такое искусство не восхитит, такому искусству никто не аплодирует.

Иллиан схватился за голову, Арлстау не мог шевелиться, а Алуар пал на колени, уронил голову на грудь, закрыл глаза, желая умереть, и не произнёс ни слова, и не задумался, почему лишь его одного оставили в живых. Скорбь перекрыла все мысли.

Данучи накрыло непосильное чувство вины, но не стал ничего говорить на прощание, выбежал из храма, из дверей, в которые вошёл и предстал лицом к лицу к содеянному.

Арлстау и Иллиан поплыли за ним и ощутили на себе значение слова «пустота». Город не просто погас, город потерял своё Всё. И хоть светил спутник, которого Иллиан прежде не видел, на него он даже не обратил внимания. Не посмотрел ни на прогресс, ни на кривые небоскрёбы, ни на застывшие в небе «летающие тарелки». Он глядел лишь в застывший в своём побеге народ авров. В глазах его тоска, а в сердце страх перед тем, с кем решил ступить на одну дорогу.

Данучи глядел в каменное лицо жены Алуара, что стояла у порога храма – не бежала, как все, а ожидала мужа. В глазах Данучи боль, он смотрел с сожалением, не понимая, за что так с ними поступила смерть и почему помиловала Алуара, ведь он просил её всё сделать наоборот. «При чём тут душа города и те, кто его заселяют?», – спрашивал он у себя и не находил ни одного ответа. Хоть век дар неси, всего о нём не узнать!

Путь до ворот недолгий, а вокруг города войско полководца, и оно увеличилось втрое. Ни один не решился переступить упавшие ворота и войти. Даже полководец не решился.

Глаза глядели на небоскрёбы, на каменные статуи авров, на навсегда исчезающий из этих мест туман, на идущего в их сторону художника, и ни один взгляд не ликовал. Конечно, видно было удивление от того, что за город здесь стоит, хоть и не понимали его прогресса, но почти всем город этот было жаль, как и весь здешний, неискушённый властью народ.

Войско не понимало, почему боится войти в город, не знало, что Данучи убил его душу, но догадывалось, что грядёт что-то страшное. Расплата за такое ждать не умеет…

Художник прошёл мимо полководца – тому, даже пачкать руки не пришлось, всё за него сделал художник. Не подарил ему ни слова, хоть и увидел испуганный взгляд, вытаращенный на его отрубленные руки.

Арлстау глядел во все глаза на Иллиана, который побледнел и, судя по выражению его лица, он видел полководца не впервые. «Так, это уже интересно!», – подумал он, провожая взглядом Данучи.

Он направился в сторону дома, а солдаты спешно убирались прочь с его дороги, спотыкаясь и падая, боясь разгневать безумного художника. Они все считали, что он намеренно убил весь город, а он никогда и никому не будет доказывать обратного.

–Художник! – услышал за спиной голос Алуара, и сердце бешено забилось в груди и было готово принять смерть.

Не желал оборачиваться, хотел, чтобы меч пронзил его спину, убил его сердце и избавил его мир от тирана, что оказался хуже полководца.

–Художник, – окликнул голос полководца.

Данучи оглянулся, а Алуара нигде не было – показалось. Взглянул на полководца, а тот указывал пальцем вдаль белой пустыни.

Арлстау и Иллиан увидели раньше, но для Данучи это было более значимо. В двадцати километрах от них два дерева выросли выше облаков и дотянулись макушками до неба…

-–

В любой жизни два сюжета – один выражен ярко, другой старается его не затмевать, но не всегда получается…

Иллиан медленно маршировал по комнате, яростно перебирая мысли, стараясь не смотреть в глаза художника, которого теперь боялся. Ничего подобного он не испытывал в своей долгой жизни, и сейчас ему было сложно. Арлстау жалел, что показал ему это: «Надеюсь, он не решит, что я ему враг?!», но тот уже всё решил.

Десять минут молчания о многом говорят…

–Это ведь параллельная реальность? – наконец, осмелился спросить художник.

–С одной стороны, да, раз твой двойник играет и с ними, и с нами…

–Играет с нами? – удивился Арлстау.

–Да, делает вид, что мы виноваты в его поступках, хотя, на самом деле, так не считает.

–А с другой стороны?

–А с другой стороны, это может быть и прошлым, и будущим, ведь мы ничего не знаем о том мире. Ничего…

–А то, что Алуар сказал, что вернёт долг в следующей жизни, не может значить, что он имел ввиду именно нашу жизнь?

–Ты намекаешь, что я вернул тебе руки? – риторично спросил Иллиан, наконец, взглянув в глаза художника. – Руки вернул себе ты, а не я!

–Но ты ведь помог…

–Нет! – твёрдо отрезал Иллиан, словно точно знал, что это не так, и к этому больше не возвращались…

–Ты узнал лицо полководца, – решился расколоть его художник. – Кто он тебе? Раз ты его знаешь, значит он связан и с моей судьбой…

–Это плохой человек… – начал Иллиан так, словно сам был хорошим.

–Чем плох?

–Часто ошибался. Ему это было не позволительно…

–Его уже нет?

–Да, – солгал Иллиан так, что художник этого не понял, и тема была закрыта.

Около часа детально разбирали увиденное ими в третьем фрагменте и рассказанное художником о двух первых – солгал почти про всё, что видел в двух фрагментах, опасаясь того, кем мог оказаться Иллиан.

Примеряли мир Данучи на их собственный, и почти всё оказалось схожим – те же пороки, та же благодетель, те же желания, те же пути к ним…

–В нашем мире уже век нет войны и это тоже не могло быть просто так.

–Возможно! – ответил Иллиан, – Но сомневаюсь, что к этому причастен ты…

«Он что-то знает об этом, знает о тайных организациях, о закрытых городах, но ни слова не говорит! Зачем же я ему рассказываю обо всём, что ни спросит?!», – размышлял художник и принял решение не говорить тому о важном.

Иллиан, словно почувствовал принятое художником решение и сказал ему перед тем, как уйти:

–Если решишься ещё раз заглянуть в жизнь своего двойника, не забудь пригласить меня, – затем замолк и лишь у двери добавил. – И ещё, не советую рисовать то, что ты задумал. Поцелуй того не стоит…

«Утро вечера мудренее», – кто-то сказал, а все подхватили, в том числе и Иллиан, только что ушедший спать, но художник считал иначе. Ни раз он замечал, что ночью мысли и идеи краше и загадочней, способны вызывать душераздирающие эмоции.

Когда же желал создать что-то выдающееся, что умеет шокировать, он не доверял это ночи. Да, не спал всю ночь, но ничего не творил, и только тогда утро для него становилось мудренее. После бессонной ночи мысли похожи на танец, и красоту этого танца не способен оспорить ни один великий ум, если, конечно, им не правит зависть.

Всю ночь он питался кофе и печеньем, размышлял о Данучи и его желании закончить войну. С одной стороны, война для него всё, и ему нравится воевать, но с другой стороны, его ждёт любимая женщина, и он желает покончить навсегда с войной, чтобы вернуться к ней, пусть и помнит о ней лишь по строкам из дневника. Он готов истребить всех авров, чтобы не было соблазна воевать, но это всё похоже на самообман. Действительно, Алуар был прав – закончится их война, начнётся другая. Данучи не верил, что люди способны воевать друг с другом, даже захохотал этим мыслям в лицо, посчитав их мечтами Алуара. В их мире два разумных существа – вот и воюют они друг с другом, но, когда останется лишь человек – ему не с кем будет воевать, кроме, как с себе подобным.

Какую тайну хранит в себе история Данучи, Арлстау не просто понять – это, как прочитать половину любой истории из его дневника и попытаться найти истину, не зная, чем история закончится.

Предыдущий художник и так открыл ему много секретов. Какой из них важнейший, решать нужно самому, но, скорее всего, самое важное впереди. Легко сказать: «Надо дорисовать его душу!», но знал бы кто, что это за боль – рисовать душу Данучи. Пик боли длится миг, потом делает вид, что исчезает, но ничего подобного – её аккорды звучат во мгле души, а ноты по привычке нарастают.

Взгляд на часы – на них 02:15. Арлстау ни раз замечал, что взгляд изо дня в день ловит одно и то же время. 22:22 и 11:11 чаще всего попадались ему на глаза, словно пытаясь что-то сказать, но если бы он понимал всё могущество времени. Данучи как-то посмел заморозить его для себя и не стареет совсем, но он не Данучи, такого мастерства не достиг. Да и заморозить время для себя одного не пожелал бы. Если бы для себя и любимой женщины – тогда другое дело. Но, если, вдруг, любовь их окажется не вечной, как у многих, тогда что? Рисовать душу любви? …

Он копался в мыслях десяток минут, но взгляд вновь пал на часы – и снова 02:15. «Не уж то заморозил время?», – и подумал он, и мурашки пробежались по рукам. «Нет, это не то. Лучше, всё-таки, как Данучи, заморозить себя, а не время.».

В 02:15 просыпаются потусторонние силы – и тёмные, и светлые. Именно из-за этого времени, Арлстау помнил многие бессонные ночи. В это время полы скрипели от чьих-то шагов, слышал какие-то необъяснимые разуму звуки, и его дедушка начинал тяжко стонать во сне. Всё это было удивительно для него, но он не боялся этих странностей, пологая, что именно ему они вред не принесут, а, наоборот, в чём-то помогут. Порою, даже просил помощи у тех, кто приходил к нему, понятия не имея, кто именно пришёл, но это время прошло, теперь надеется лишь на себя.

И сейчас полы в его номере заскрипели, подышали немного тревогой, но ничего стоящего сказать не сумели – видимо, сегодня не день потусторонних сил, или сам художник уже стал потусторонним…

Бессонная ночь пролетела, но Арлстау дождался, когда исчезнет и утро, чтобы в полдень нарисовать то, что задумал, вопреки предостережениям своего друга. Ждать художник не желал. Анна могла уехать в любой момент, и задуманное, архиутончённое чудо откладывать нельзя, потому художник деликатно отказал своему здравомыслию.

Интрига была в том, что он не знает, подействует ли то, что задумал ещё два дня назад, ведь, по сути, он решил переплюнуть предыдущего художника и обойтись без стрелок часов.

Одел наушники, включил проигрыватель, и песни в нём в случайном порядке, и все полны эмоций, заряжены красивыми битами. Сорвал с губ кисть и рисовал руками, не закрывая глаз. «Нужно видеть то, что рисую!» – принял решение художник. – «Надо рисовать так, как мне удобнее!».

Перед тем, как что-то сотворить, ты копишь ожидания, но сбываются не лучшие из них, а те, что сильнее. Для этой души было накоплено море ожиданий, он рисовал её двести минут, не выключая музыки в своих ушах.

В бордовых тучах, что на три с лишним часа затмили весь город, сверкали молнии, но они не покидали пределов туч. Они сверкали под музыку, что слушал художник, и он видел это в окно, и ему было плевать, что весь закрытый город тоже видит это. Главное, чтобы это не заметил весь мир…

Обычно, кто в тебя истинно верит, тот не удивится твоему успеху, а, кто не верил, удивится. И Иллиан, и Анна наблюдали за тучами с разных концов города, один из них знал их причину, а другая – нет! Оба удивлены, но оба верят в художника, и это необычно. Как к этому относиться? Есть вещи, к которым лучше никак не относиться…

Художник мысленно указал нарисованной душе не время, а желанное событие. То есть, предназначение души не исполнится, если событие не случится. Благодаря этой связи, гамма цветов созданной души была неописуема и не имела никаких синонимов – перед художником светилось что-то новое, совершенно иной уровень мастерства.

Всё полотно исписано узорами, что соединены друг с другом. Настолько был восхищён новым творением, что было всё равно, что снова вызвал дождь, и капли были не прозрачны и не призрачны.

Когда поставил точку, он отвернулся от полотна на несколько секунд, а, когда вернул тому взгляд, полотно уже было пустым, вся красота иссякла.

Художник лишь усмехнулся тому, что всё получилось, ведь он рисовал душу иллюзии – такой, к какой ни один художник не стремился…

Затем усталость взяла своё, и он решил часок вздремнуть. Завёл будильник, но, конечно же, проспал час их встречи. Вчера и вовсе не пришёл, а сегодня проспал.

«Вдруг, она придёт и вновь не увидит меня, и я больше никогда не увижу её!», – думал он, когда бежал к ней, сломя голову.

Когда подбежал к мосту, опоздал уже на час, но она ждала его и уходить не собиралась, хотя лицо было грустным.

Камень упал с плеч, и счастье рухнуло на сердце, когда увидела его и взглядом не желала отпускать.

–Анна! – закричал он ей, и она засияла, как звёздочка, как только увидела его бегущего в её объятия.

–Я уж подумала, ты не придёшь ко мне, – трепетно промолвила она, крепко прижимаясь к груди. – Почему ты не пришёл ко мне вчера? Я переживала!

–Можно, я расскажу тебе об этом не сейчас?

–Можно, – ответила она загадочно, туманно заглянув в глаза, будто и так всё знала и рассказывать ей ничего не надо.

Её загадка голоса была для него эталоном загадочности. Одно слово, два движения губ – казалось бы, малость, но такая волнующая.

Сегодня Анна выглядела как-то особенно, празднично что ли, словно чувствовала, что приготовил для неё художник. Элегантность и эстетичность обволакивали весь созданный ею образ. Облегающее, бежевое платье с открытыми плечами подчёркивало каждую деталь её красоты. Загорелые ножки в сочетании с бежевым цветом вызывали все виды желаний, как и её грация, но Анна создана для любви, а не для похоти.

Ещё в первую их встречу она напомнила художнику всех героинь его любимых фильмов, в которых они вместе со своими героями проходили сквозь опасности и спасали друг друга в волнующих ситуациях. Так у них рождались чувства. Всех этих героинь объединяло одно – они были созданы для любви. Каждая деталь их тела и души кричала об этом. Будучи юнцом, художник мечтал о подобном – чтобы он со своей героиней прошёл сквозь всевозможные опасности, и в конце они полюбили друг друга. В жизни же всё иначе – наоборот, стараешься избежать не то что опасности, даже сложностей.

Лишь покинув дом он понял, что дар рисовать души получил не потому что потерял руки. Дар был в нём всегда – просто, он этого не замечал. Но, как только заметил, он перестал бояться любых опасностей и сложностей жизни, а с такой женщиной, как Анна, и вовсе был готов на всё.

Леро в его мысли почти не захаживала, а это означало лишь одно – что и он её мысли не посещает. Такова реальность мыслей между любыми людьми, связанными хоть чем-то друг с другом. Лучшее противоядие от любви это отсутствие мыслей о ней. Правда, не каждый способен изгонять мысли.

Сейчас противоядие художнику не нужно – ему бы лодку, да причал. Эликсир храбрости, конечно бы, тоже не помешал, но Арлстау привык обходиться без него. Застенчивость не слабость, а символ чувствительности. Раскрепощённость же рождается от потери чувств, поэтому так часто раскрепощённые мужчины в жизни новой женщины, даже достойной, присутствуют пару ночей и не более.

Оказавшись на причале, Анна, неожиданно для художника, начала расспрашивать его о картинах, но ему было сложно говорить о том, как их рисовал, потому что давно этого не делал, поэтому он соединил правду двух искусств в одно целое и был краток.

–Просто, хотелось каждый день что-то рисовать, и я рисовал. С каждой созданной картиной рождались собственные правила, затем картины начал делить на виды, и все правила разделил с ними поровну…

–А основная идея?

–Её не существует. – уверенно воскликнул он. – Основная идея это, по сути, то, что пришло первым в голову, а остальное, что появляется по ходу создания шедевра – это второстепенные идеи. Думаю, они важнее, хотя бы потому что их больше…

–А ответственность?

–Что ответственность?

–Ты чувствовал её, создавая что-то?

–Конечно! Хоть я неизвестный художник, но за каждое движение кисти несу ответственность.

–Были периоды в жизни, когда ты долго не рисовал?

Диалог становился похожим на допрос, но художник так не думал.

–Да, в такие периоды в мою жизнь часто врывались ненужные незнакомцы. Они спрашивали: «Чем ты занимаешься?», и я отвечал: «Работаю.», а они мне: «И всё?», и когда нечего было ответить, кроме: «Да!», становилось страшно…

Анна понурила голову, ей почему-то стало грустно, но не успел художник спросить, что с ней, как она задала вопрос, на который он не смог бы ответить: «Нет!».

–Хочешь, открою тайну закрытых городов?

–Конечно!

–Ты замечал, что на каждом континенте названия стран чем-то схожи друг с другом?

–Да.

–Но ни у одной страны нет пары, каждая страна одинока, и каждая считает себя центром мира. У закрытых городов всё иначе. Здесь собраны люди со всех континентов, здесь нет разделения на нации и расы, здесь люди живут ради мира, и у каждого закрытого города есть своя пара…

–Как это пара? По близости ведь нет городов, лишь леса и равнины.

–Есть город под землёй, его имя Ирония.

–Ирон и Ирония? – с улыбкой спросил художник, подумав, что она шутит.

–Да.

–И кто же согласится жить под землёй?

–Поверь, желающих жить в наших городах много. Люди готовы и под землёй жить, лишь бы не видеть, что происходит в мире, лишь бы не слышать о конце света. Зато им не страшна война! Никто не знает о городах, что под землёй, и войны пройдут их стороной…

–Какой смысл ты вкладываешь в слово «пара»? – спросил он, не желая говорить о войне.

–Что бы ни случилось, один город встанет за другой, а другой спрячется за первым – даже, если случившееся касается одного человека. Где ты такое встречал?

–Нигде. И часто такое бывает?

–Нет, но бывает, что пытаются выкрасть какого-нибудь гения.

–И чем это заканчивается?

–Тем, что человек ощущает, насколько важен для этого города, насколько он нужен ему. В своих странах они этого не ощущали. В любой стране, даже в той, в которой мы с тобой находимся, этого не ощутить. Почти каждый чувствует себя ненужным, и от этого лишь сильнее верит в скорый конец.

–Здесь люди не верят в конец света?

–Верят, но их вера слаба. По крайней мере, каждый час они не думают об этом, как большинство людей нашей планеты…

Во многое, из сказанного ею, художнику слабо верилось. Сомнений было много, решил объединить их в один вопрос:

–Раз все здесь ходят парами, то почему ты одинока?

–Я не одинока, у меня есть ты, – засмущавшись, ответила она искренне, и художнику стало тепло.

Захотелось прижаться к ней и прижался. Почувствовал, как она закрыла глаза от наслаждения. Красивые глаза, даже будучи закрытыми, остаются красивыми.

Он влюбился в неё, даже не разобравшись, кто она такая, поняв лишь то, что она такой же художник, как и он. Но ему не важно, кто она, важно лишь то, что чувствует к ней. Сейчас художник был уверен, что он, как и её закрытый город, встанет горой за эту женщину даже, если весь мир пойдёт против неё…

Вёсла еле касались воды и вели себя аккуратно, чтобы не забрызгать Анну. Лодка неизменно приближалась к лунной дорожке, а глаза любимой женщины горели лишь сильнее, словно предвкушали что-то особенное. Её взгляд скользил по звёздам и искал что-то в них.

–Я верю, что рядом с каждой звездой есть жизнь, – промолвила она, – и там такие же люди, с такими же лицами, и свою главную звезду они, как и мы, называют солнцем.

–Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – ответил ей мягко Арлстау.

–Ты считаешь иначе?

–Да.

–Расскажи…

Лодка коснулась лунной дорожки, и Арлстау поспешил спустить якорь, прежде чем рассказывать что-то.

Луна ярко освещала лицо Анны, и художник не мог оторвать взгляда. Лунный свет насыщал её красоту своими тонкостями. Её красоту хотелось воспевать, изучать на портретах. Арлстау и раньше замечал, что лунный свет делает человека красивее, а сейчас он в этом бесповоротно убедился.

–Я считаю, что не каждая звезда даёт право на жизнь. Большинство звёзд, которые мы видим, слишком велики, им дано быть созвездиями и лишь влиять на жизнь, а не создавать её. Наше солнце – крохотная звезда, потому и зовётся так ласково «солнце», потому и подарила жизнь нашей планете. А ещё жизнь есть здесь, здесь, здесь, здесь…

И он начал тыкать пальцем на те звёзды, в которых чувствовал жизнь, а она завороженно следила за этим, веря в каждое слово художника.

–Рядом с этими звёздами живут такие же люди, похожие на нас?

–Да, – улыбнулся художник, – а ещё я знаю, что нашим с тобой душам миллиарды лет, и в каждой жизни мы снова и снова встречаем друг друга…

–Как две половинки?

–Да, – выдохнул он.

Анна прильнула ближе к нему, не прикасаясь телом, открыв лунному свету безупречные контуры губ, тёплые ладони положила на бёдра художника и тихо прошептала, глядя в глаза:

–Спасибо.

–За что?

–За то, что ты существуешь…

Арлстау не выдержал и окунул её губы в свои. Он не вёл себя с ними жадно, не кусал их и не съедал, а, просто, наслаждался их нежностью, закрыв глаза, чтоб слаще ощущать. Вкус был близок к совершенству, но с его обратной стороны, ведь через совершенство он уже переступил.

Когда поцелуй был свершён, они с любовью смотрели друг другу в глаза до тех пор, пока взгляд Анны не вспыхнул новой вспышкой.

Мир вокруг стал в два раза светлее, словно на небе появилась вторая луна, а художник, даже не реагировал, не повернул своих глаз к созданному собой чуду, что притаилось у него за спиной, хоть было очень интересно. Он лишь наслаждался реакцией своей избранницы, был рад, что та не испугалась, а с восхищением глядела в небо.

Большая медведица вспыхнула так, что сияние её звёзд было ярче луны. Теперь её звёзды отличались от всех звёзд ночного неба, ведь казались в десятки раз больше и ярче. Каждая звезда была похожа на планету, каждая звезда образовала на реке свою собственную, звёздную дорогу. Дороги пересекались друг с другом, рисуя на воде что-то загадочное. Но, если речную гладь возможно было описать, то красоту неба возможности не было – она неописуема.

Секунды бежали друг за другом, а художник так и не оборачивался. Взгляд Анны метался от художника к созвездию, от созвездия к художнику, а губы не могли промолвить ни слова. Нарисовал то, что больше звезды так, словно протянул руки к другим вселенным, будто своей ему мало.

Незнакомая дрожь пробежала по телу. Анне было суждено услышать стук своего сердца, ведь не могла ожидать, что он в своём искусстве зашёл настолько далеко! Ждала, конечно, когда признается, что он художник, но надеялась, что это будет не скоро и не думала, что это будет вот так. Лишь один поцелуй, и навсегда изменились все ночи, и никогда то, что было, уже не вернуть.

–Как ты это создал? – прошептала она, поглубже заглянув в глаза художника.

–Не важно, как, – ответил он ей искренне. – Важно, для кого и каково его предназначение…

–И для кого оно создано?

–Для тебя.

Анна засияла от ответа и подвинулась на край кормы, жестом пригласив художника сесть с нею рядом.

–Хочу вместе с тобой любоваться созвездием. – призналась она.

Арлстау был счастлив, что в эту секунду она ощутила себя защищённой, как никогда прежде. Для него это важно.

Вот она идеальная спутница для художника, рисующего души.

Он сел с нею рядом, покрепче прижавшись, она склонила голову ему на плечо и промолвила:

–Ты ушёл на тысячи шагов вперёд в своём искусстве! Что там пытаешься найти впереди?

–Впереди будущее! – ответил он неоднозначно.

–Каково же предназначение сегодняшнего творения? – осмелилась спросить.

–Это моя подпись в небе! – шутя, начал он, но закончил без шутки. – Семь звёзд – наше будущее! Я хочу, чтобы ты поверила в него!

Раскусил художник еёсокровенное, вывернул её душу наизнанку, разорвал её на кусочки и склеил заново, но она была этому рада…

Глава 7

От земли до неба крылья не нужны

…

Душа её – действительно, потёмки! В душе её ничто не разобрать! В ладонях держит он, как тёплого котёнка, который любит и царапать, и кусать…

Любая бы на её месте, либо сбежала, либо обрушила на художника волну бестактных вопросов, но не она. Арлстау не мог не заметить, что после их первой встречи Анна не задала ему ни одного неудобного для него вопроса. Она, словно чувствовала, о чём спрашивать не нужно. Он сразу же поведал ей, что он художник, но она ни разу не попросила нарисовать что-то для неё, да и вообще не затронула эту тему и не заставила его лгать ей. Порой, ему казалось, что она знает о нём всё, и её ничем не удивить – таким мыслям суждено становиться ошибкой…

Сейчас она сидела очень близко, бережно приобняла руками и смотрела на набережную, где людей стало, конечно же, во много раз больше. Весь её город вышел посмотреть на обновлённую Большую медведицу. Да и весь мир, наверное, оторвался от экранов, взглянул на небо, а затем по сторонам.

Думала сейчас лишь о художнике: «Создал творение всех времён и народов!

Чтобы мир услышал каждую его мысль, им должно нравится всё его творение, от начала и до конца! Разве возможно, чтобы это кому-то не понравилось?!» …

–Каково это? – спросила, наконец, она после долгих минут пребывания в эйфории.

–Рисовать души?

–Да.

Художника обескуражил её вопрос, потому что то, что он испытывал внутри себя, рисуя души, описать никому не пытался, даже себе самому.

–Мне сложно передать это словами, – начал он сбивчиво отвечать, но с каждым словом продолжал самоуверенно. – Душа это то искусство, которое прочтут по-разному на разных языках и поймут тоже не одинаково, каждый по-своему, но никому оно не покажется не интересным! Каждый найдёт в нём причал и начало, но всё прекрасное создаётся с конца – с него и начинаю рисовать, плавно подкрадываясь к началу. Душе нужны и мысли, и эмоции, и чувства и вся сила, которую способен ей дать! Берёшь на себя ответственность за полотно, и его жизнь зависит лишь от тебя, и нет права её погубить. – затем остановил слова, новая мысль сбила их поток, и он продолжил по-другому. – По сути, я создаю души прожитой жизнью, рисую теми людьми, которых уже стёр, но сегодня совершил исключение – сегодня рисовал не прошлым, а будущим…

Не во всех словах он прав, хоть во всех был уверен. Грусть сразила его лицо от того, что сказано в конце, но Анна поспешила поддержать.

–В этом ты ни один такой! Мы все так живём! Мы все зачёркиваем людей из нашей жизни и удаляем их навсегда!

–Ты ведь понимаешь, кто я. Никогда не бойся от меня сбежать…

Эти слова её задели!

–Не смей так говорить! – вспылила она. – Я буду с тобой и за тебя, пока сам не попросишь уйти!

Слова были сильны. Исключительно женские, ведь мужчины так не говорят. Таким словам лучше не противоречить.

–Как думаешь, для чего тебе дан этот дар?

–Чтобы изменить мир! – воскликнул он, искупавшись в её взгляде, и её глаза не сомневались, что ему это по силам…

Рука сжимала руку, когда художник провожал свою Анну под новым небом города Ирон. Они ворковали о том, куда лучше сбежать от людей им вдвоём, но все мысли художника о том, как защитить её, как сделать так, чтоб ни у кого не было шанса ей навредить. Ещё не знал, что она всё заранее продумала…

Ей нравилась его сила, уверенность кого-то и заводит. Всю дорогу глядела на Большую медведицу и понимала, что это невозможно стереть с памяти, но, всё равно, желала ярче разглядеть момент.

–Это ведь не на одну ночь? – спросила она, кивнув на медведицу, когда подошли к её дому.

–Это навсегда.

–И никак не исправить?

От этого вопроса лицо стало хмурым, но ответил легко.

–Исправить могу только я, но не буду! Не хочу лишать свободы сияние тех звёзд!

–Спасибо тебе за этот вечер, никогда его не забуду, – искренне поблагодарила она и добавила, заглянув в глаза. – Я буду с тобой всегда!

Такие слова пугают тех, кто не любит и окрыляют тех, кто чувством наделён. Семь движений губ, но самые важные в его жизни.

–Я буду тебя беречь, – промолвил он в ответ.

Затем лёгкий поцелуй, они задышали друг в друга, не желая отпускать цепкими пальцами родные тела, но она ушла, а он уехал…

Следующий день художник начал, слушая впечатления Иллиана о вчерашнем вечере. Они возвращались из ресторана, вкусно наевшись, и тот делился, какой эффект произвёл на незнакомку, делясь с ней знаниями о Большой медведице. Она уже была его, как только он красиво преподнёс ей всё, что вычитал в книгах о звёздах, а, когда Большая медведица вспыхнула, девушка посчитала его волшебником, наградила своим «волшебством» и теперь ждёт от него очередного чуда, но он и, просто, увидеться с ней не собирался.

Арлстау по привычке прослушал половину его рассказа – пребывал в своих мыслях. Но, даже из услышанной половины он понял, что был прав, когда не поверил в убедительность слов Иллиана о его покаянии в грехах. Человека не изменить, если он сам того не пожелает всем сердцем – также и весь мир невозможно заставить не верить конец…

Большую медведицу было видно и при свете солнца, словно художник не только сделал ярче сияния светил, но и приблизил их к своей планете. Иллиан считал, что этим чудом художник возродит любовь, которой не живётся на Земле.

Сам же художник имел иное мнение на счёт этой рискованной авантюры. Люди перестали дарить взгляд небесам, что днём, когда гуляют по синеве большие облака, что ночью, когда звёзды внушают нам великие мечтания. Теперь же, когда Большая медведица и днём, и ночью приманит любой взгляд, всё непременно изменится. «Раз взглянут вверх, то не забудут посмотреть по сторонам.». Да, логика его, довольно-таки, скудна. Знал бы он, насколько близок ею он с Данучи, но дано это узнать только в конце…

После нарисованной души медведицы, художник уже начинал считать свой дар – творцом высшей аллегории. Всю ранее созданную в искусстве аллегорию он счёл бесполезной, не под стать его. Эти мысли показались бы возмутительными всем творцам и философам его планеты, но он ничего с ними не мог поделать. Они стали частью его Я. Чаще, люди смотрят свысока, чтоб защититься – он смотрит свысока, чтоб защищать!

Он уже не считал, что нарисовал душу храма и большой медведицы, а видел их, как душу исцеления и душу веры в будущее, хоть понимал, что никто из людей также, как он, на эти души не посмотрит.

У каждого своё представление, а его мировоззрение сегодня изменило себе, приняло оборонительную, но вызывающую позицию для всего мира. Для художника неважно, чем это обусловлено, но заданная позиция ему была симпатична и подходила всем причудам души. «Творю я, что хочу! Но думаю о всех, когда творю!» – говорил он себе, но отвечал: «Думать обо всех невозможно!» …

Возникло острое чувство, что последующие, нарисованные им души будут значительно отличаться от предыдущих, и последствия их будут глубже любой впадины мирового океана!

По этому поводу Иллиан и доставал его всю дорогу, когда они возвращались в отель по уже избитой глазами набережной. Хотел узнать его следующий шаг, но художник не желал доверять его ему.

Все допросы закончились, когда наткнулись на черноглазую девушку в сиреневом платье, с яркой помадой на губах. Прошло несколько дней с момента последней встречи с ней, и художник не ожидал её здесь увидеть, тем более, когда рядом с ним Иллиан.

Она сидела на перилах, облокотилась на причал. Игриво улыбалась, глядя в глаза Арлстау и распивала игристое вино с хрустального фужера.

–Привет художник, – забасила она хрипотой.

–Кто это ещё? – удивлённо спросил Иллиан, глаза которого изобразили недоверие самим себе.

–Ты её тоже видишь? – не ожидал художник.

–Видеть это ладно, что у неё с голосом?

Не обратила девушка внимания на его щебетания, обратилась к художнику.

–Не ты один меня можешь увидеть. Возможно, в скором времени увидят все…

Вопросы окружили со всех сторон. Кто эта девочка, он мог лишь догадываться, но любая догадка была слишком нежелательной, и в неё не хотелось верить. Однако, после её последней фразы, все догадки запутались в домыслах, художник вернулся в начало, вновь оказался далёк от правды, уткнулся носом в тупик, и стало сложно дышать.

–Поверишь ли ты, что ради одного поцелуя ты уничтожил семь вселенных? – задала свой главный вопрос, не скрывая злорадной улыбки.

–Ты лжёшь! – твёрдо ответил художник.

–Возможно, – ухмыльнулась она. – Но сам представь, если ваше солнце увеличится в своих масштабах в десятки раз, оно ведь накроет собой все планеты и даже дотянется до соседней вселенной! Как думаешь, такое может с ним произойти?

–Нет.

–Не правильно! – игриво ответила она. – Этот вариант развития событий вполне возможен!

–Я создал иллюзию, а не реальность, познакомившись с границами своего дара. Тебе меня не обмануть, тебе меня не сбить с пути! – самоуверенно бросил ей слово.

–О, не смеши меня, художник! Границ у дара нет! Ты ничего не знаешь о нём! Даже жизнь предыдущего художника и то досмотреть не способен из-за своих слабостей, а я знаю наизусть жизни всех художников и уж точно сбивать с пути тебя не собираюсь!

–Как Данучи обманул смерть и остался вечно молодым? – неожиданно для Арлстау сорвалось с его уст, хотя спросить хотел другое.

Девочка захохотала, заставив Иллиана сделать шаг назад. Ей был по душе интерес художника, но развивать его она пока что не спешила.

–У дара нет границ, – повторила она и продолжила, гипнотизируя обоих своими красивыми жестами, – только в том случае, если и у художника их нет. Взгляни на это недоразумение, что стоит рядом с тобой, на женщину-загадку, к которой бежишь вечерами – они и есть твои слабости, что поселились внутри и не дают развиваться. Это, всего лишь, два примера, но они дадут тебе подсказку, какие ещё существуют границы. Избавься от них, и не будет ни одной грани у твоего дара, и сможешь ты вечно жить, и вечно быть молодым, довольствуясь всем, что только пожелаешь, рисуя, что угодно – хоть душу жизни, хоть смерти…

–Мне достаточно того, что я имею, – уверенно парировал он, но она на всё знала ответ.

–Сейчас да, потом нет. Ты каждый день становишься другим человеком. Откуда можешь знать, что пожелаешь завтра?! Ты ведь не знаешь, до чего могут довести злые люди…

Правда била в лоб, ответа не последовало, и девушка продолжила знакомыми словами:

–Никто тебе ничего не должен, и ты не обязан людям дарить добро, тащить на себе слабых и отрешённых. Твоя шея не из камня, её попытаются сломать! – девочка взяла паузу, чтобы налюбоваться реакцией Арлстау и добавила. – Что касается Данучи, он не был вечно молодым, не смог остановить он время – тебе это, всего лишь, показалось, как и всем, кто его окружал. Что касается тебя, мне нравится, как ты способен держать слово! Если тебе понадобится помощь, позови, и я помогу…

Девочка коварно улыбнулась и испарилась в воздухе, сорвав с уст всё, что желала сорвать, не предоставив художнику возможности ответить.

–Что это за существо такое? – спросил ошарашенный Иллиан после долгой паузы.

Они оба стояли, как вкопанные, словно забыли, куда шли. Иллиан поглядывал на друга с опаской, будто тот сейчас же решится от него избавиться и сбросит его лёгкое тело в прохладную воду синей реки.

–Я не знаю, – ответил честно художник.

–Демон какой-то или, может быть, и вовсе…дьявол? – не унимался тот.

–Нет. Я разбирал твои предположения – они оба не верны. Это что-то намного большее.

–Намного большее, чем дьявол? – не поверил он слуху.

–Да, намного! – ответил художник, взглянув в глаза друга, и взгляд уверенно молвил, что он сейчас не шутит…

***

Судьба Леро.

Недалёкое будущее…

В новостях голосили о художнике чуть ли не каждую минуту, но Леро уже не слушала все бесконечно повторяющиеся потоки восхищения, перемешанные со страхом. Несколько дней телевизор был выключен.

Слишком уж много странного случилось. Что-то происходило с памятью людей, да и не только с памятью – половина людей перестала верить в конец света, посчитала художника предвестником нового начала, а не выдуманного устаревшим разумом конца.

Половиной своей души она смирилась, что этот удивительный человек уже никогда не будет частью её жизни, что был в ней мимолётен, и таких, как он, не удержать. Продолжала жить дальше – лишь изредка, тоскливыми вечерами она жалела, что сбежала тогда от него, мечтая, что не сбегает, а остаётся с ним…

Сбежала, потому что испугалась – у побега нет других причин.

Все нарисованные им души принесли в мир что-то волнующее и необъятное, а её душа ничего не принесла. Пылится одиноко в её комнате, никому ненужная, всеми покинутая, даже ею самой.

Конечно же, Леро до сих пор восхищалась художником, несмотря на то, что ему придётся сделать в будущем. Попросила нарисовать душу, а цена за это – знать, каким будет конец художника. Для неё это жестокая расплата. Желала найти его и рассказать ему всё, чтобы он обязательно сменил свою судьбу на другую – более счастливую…

Боготворила его за душу храма, которой подарил людям надежду и веру. Она исцелила миллионы, очередь к ней с каждым днём лишь растёт. Люди переставали верить в конец света, прикасаясь к этой душе.

Душа храма исцеляла всё. От одного прикосновения преклоняли здоровье к своим ногам, каким бы ни был недуг, но уже становились другими…

Отдохнуть от рук несчастных полотно возможности не имело, потому что поток людей не заканчивался, и не закончится. Только сейчас мир узнал, как много в нём несчастных. Хотя, если весь мир верит в конец света, видимо, он весь и несчастен!

Леро тоже желала не верить в него, но в очереди стоять неделями не хочется, да и художника забыть боится.

Кто-то забьёт тревогу, что произойдёт перенаселение, но они все скупы в своих страхах, не способны понять, что опасность в другой стороне…

Благодарила за душу Медведицы, что своим светом распылила по Земле любовь.

Это чудо наделало не мало шума. Хоть ни чьими глазами не было доказано, что он причастен к этому, но не обмануть все народы планеты, что это сделал не он!

Многое в мире изменилось за несколько дней, проведённых художником на воле, и это настораживало, но Леро об этом думать не хотелось.

Сегодня был её день рождения, за окном рыдал дождь, в небесах парил гром, на столе торт, а в нём одичалая свеча и совсем не радует.

Сегодня она вспомнила лицо художника. Это было так неожиданно, что упала кисть, которой пыталась нарисовать его образ. Теперь лицо не выходит из памяти, теперь оно заперто в ней.

Все возможные поздравления приняты, нежеланные гости получили отказ. Праздник этот наполнен грустью, когда жизнь пролетает мимо мечтаний, и с каждым годом к ним не ближе, а дальше.

Она задула свечу, даже не загадав желания, и зазвонил телефон.

Трубку сняла без мыслей – ожидала очередное поздравление, а после положит трубку и продолжит жизнь. Но не тут-то было, у судьбы был план иной!

–С днём рождения, Леро, – пронзил её знакомый тембр, заставив сердце ёкнуть.

Руки не осмелились бы выронить трубку, но Леро не верила ушам. «Как это возможно, да ещё и в день рождения? Неужели, он вернулся домой?!».

–Ты? – спросила она дрожащим голосом.

–Я.

Повисла пауза, и Леро попыталась прийти в себя, но ничего не выходило – мысли спотыкались и падали, действительность запуталась в невозможности, а разум боролся с непобедимыми чувствами.

–А как ты узнал мой номер? – задала она странный для ситуации вопрос.

–Нарисовал его душу, – усмехнулся ей в ответ любимый голос, но ей было очень несмешно.

–Это какой-то розыгрыш? – вспыхнула она, пытаясь найти в голове хоть какое-то объяснение происходящему.

–Мне нужна твоя помощь! – прошептал художник и тяжело задышал, словно был ранен, будто был сражён.

–Какая помощь? Что с тобой? Где ты сейчас? – посыпались из неё вопросы, а беспокойство вонзило свой кинжал в её сердце.

–Я дома…

Положил трубку, но она ещё несколько секунд слушала короткие гудки, не понимая, что происходит и не веря в то, что ей позвонил художник, творец её души.

Она взглянула ещё раз на задутую свечу и включила телевизор – «посмотреть на художника», но увидела мировой океан их планеты, покрытый огнём.

Накинула плащ, швырнула зонт и выбежала на улицу, где не было так жарко, как в океане, где во всю разгулялись морозы и ледяные дожди…

***

Не всегда люди делятся своими самыми колкими и болезненными переживаниями с другими. Кто-то скрытный и готов унести все тайны с собой в могилу, кто-то стыдится своих пороков и не способен произнести их вслух, а у кого-то, просто, нет такого человека, которому бы можно было всё рассказать. А рассказать, и правда, можно всё.

Многие позволяют себе зайти в церковь и помолиться, немногие из них решатся на исповедь. Намного легче рассказать всё Богу, а не священнику, потому что мы не видим, как Бог смотрит в этот момент на нас, мы не видим его взгляд, а чистый взгляд священника стоит перед глазами, тревожит душу человека и пробуждает в нём совесть.

Большинство из решившихся на исповедь не расскажут священнику то, за что им, по-настоящему, стыдно, что не стирается из памяти и не подвластно времени. Таков почти каждый человек, и тайны есть у каждого! Но люди любят судить друг друга, даже за то, что рядом не стоит с их скелетами в шкафах. «О, Боже, как ты мог!», – говорят они, забывая в этот момент, что уже смогли также и даже хуже, и не раз, и не два.

Но это возможно исправить, даже если сочтут силу слова ничем!

Арлстау рассказал немного слов о жуткой девочке, совсем немного. О её брате и вовсе говорить не стал. Не сказал и о том, что не желает расставаться с даром и не хочет жить без него.

Дар стал частью души, и этого не исправить и не вычеркнуть.

Иллиан понимал его, хоть и сложно представить, что это – быть художником, рисующим души. Но, он бы склонился к тому, что дар нужно отдать, расскажи ему лишнего.

Не рассказал, и тот нервно ожидал, когда Арлстау приступит к четвёртому фрагменту жизни Данучи, к которой настолько пристрастился, что каждый день готов терпеть невыносимую боль, лишь бы видеть, какие дороги выбирает Данучи, а какие стирает навсегда.

Тем более, рисуя его душу, не призывает тучи, потому в этом городе безопаснее нарисовать жизнь Данучи, чем что-то для людей!

Боль, которую Арлстау испытал на этот раз, не сравнить ни с огнём и ни с холодом. Сначала показалось, что и нет её вовсе, что сейчас он точно дорисует душу до конца, но почувствовал глухое истощение.

На этот раз, Иллиан не отнимал художника у полотна – он сам упал от слабости, боясь лишь одного – надолго потерять сознание.

–Сколько я спал? – вскрикнул художник, стоило ему очнуться.

–Минуту.

Вздох облегчения, но выражение лица Иллиана не оставило равнодушным. Он, словно привидение увидел. Посмотрел на полотно – от двух точек, от острия до рукояти пролегли две линии всё того же чёрного цвета. «Ничего удивительного. Что же так встревожило его?».

–Что с тобой? – спросил почти с заботой.

–Ты на моих глазах превратился в старика! – ответил он опустошённо.

Художник взглянул в зеркало, но видел себя прежнего. «Да уж. Видимо, он представил себя на моём месте, раз задело, что на глазах я постарел. Или это любого способно задеть?».

Однако, Арлстау остался равнодушным – не важны временные перемены, важен лишь фрагмент жизни Данучи.

–Что-то новенькое, – попытался улыбнуться он.

–Может, не стоит мешать другому миру жить? Нам бы в своём разобраться. – засомневался друг художника, вспомнив, чем закончился третий фрагмент.

–Тобою молвит страх, а он пустой советник! Данучи перехватил мою судьбу. То, что должен был сделать я, совершил он! Но у меня прорезались крылья, и теперь я взлечу, и помогу нам обоим исправить наши дороги!

Арлстау не стал дожидаться смелости Иллиана и потянулся ладонью к полотну, смирившись, что утонет в новом зрелище один. Но Иллиан остановил, решив, что не простит себе, если ещё раз не ощутит себя птицей в другом мире.

Ожидания будут оправданы, ведь их ждёт самый красивый полёт…

-–

История Данучи: фрагмент четвёртый.

Раненый хуже мертвого!

Два дерева, что коснулись небес, выросли в долине водопадов – место впадения всех рек. Ну как всех – их было три.

Те, что по краям, похожи на две идеальные, волнистые линии и огибали пол планеты. Чем дальше от водопадов, тем больше отдаляются друг от друга, но на той стороне планеты они снова встречаются. Можно считать, что это одна река, и у них одно на двоих течение – против часовой стрелки.

Река по середине – это ровная линия, будто руки природы не дрожали, когда рисовали её. Начиналась в городе, что восстал над долиной и впадала в водопады, обняв собою всю планету. На каждом берегу своё течение. Она, словно создана, чтобы разделить мир между двумя разумными существами, но природу ни в одном из миров не слушают и не слышат.

Долина водопадов – самая низкая точка планеты. Бассейн длиною в километры, и воды здесь тёплые. Левая половина водопадов падает вниз, как и положено, а в правой половине воды спешат вверх, вопреки законам природы, потому у рек такие «изъяны» в течении.

Это то место, что нельзя поделить, невозможно уступить его врагу. В долине водопадов авров не лишали жизни, ведь люди считали, что здесь живут все Боги, которым жертвы ни к чему.

Не удивительно, что деревья выросли именно здесь, раз даже Богам здесь жертвы не нужны…

Арлстау и Иллиан летели над войском полководца, что шло вдоль левого берега реки. Полёт в ста шагах от поверхности, длиною в минуту и на приличной скорости, а войско всё не заканчивалось, хоть и не стало таким, каким было перед битвой века.

Их заставили силой идти на войну. Многие отказались. Каким был тон их отказа, такая и ожидала судьба.

Иллиан, наконец, смог немного насладиться красотой спутника, что заслонил пол неба, но наслаждение неполноценно. Иллиан нервничал, тело колотил мандраж. Боялся он ожидающей его встречи с Данучи, а её не избежать. Художник этого мира пугал его намного больше, чем любой человек, которого он встретил на Земле…

Наступила ночь. Если её так возможно назвать.

Ночь на их планете не бывает обуздана темнотой. Спутник освещает все дороги, придаёт сказочности каждой достопримечательности. Здесь самые длинные тени во Вселенной, но и они не слишком уж темны.

Любая ночь способна стать сказкой, хоть в сказки перестали верить в этом мире, а жаль. Сказки со счастливым концом рождают иллюзии, но под них приятно засыпается, а сказки с печалью в конце способны тронуть душу человека и изменить его в лучшую сторону, убить в нём те пороки, из-за которых сказку и постигла печаль…

Полководец шёл первым – в острие войска, восседая на чёрном коне. Остриё напоминало наконечник стрелы. Данучи был впереди, оторвавшись от всех на сотни шагов – он так спешил к деревьям, будто боялся, что кто-то есть такой, кто пожелает его опередить.

Иллиан повис над полководцем, Арлстау полетел к Данучи. Тот уже шёл по окраине города, который расположился над спуском в долину, а Арлстау заметил свысока, что кто-то желает пересечь ему дорогу.

Город принадлежал людям, был самым большим на планете. Здесь дома не из дерева, а выточены скульптурой, здесь никто не мусорит, не лежит под забором.

К городу тянулись многие, потому что здесь приятно жить, потому что здесь мирная долина водопадов.

Сейчас улицы были пустыми, видимо, люди предчувствовали что-то – спрятались и, вряд ли, потому что на них шло войско. Вина их страха – два дерева, что решили вырасти по соседству…

Девушка в сиреневом, бархатном платье, с золотой застёжкой на шее что-то задумала, судя по выражению лица. Перешла дорогу Данучи, и белый конь остановился.

Девушка невероятной красоты – глаза большие, зелёные, брови тонкие, ресницы пышные, губы созданы для поцелуев, щёки для прикосновений, а на коже лёгкий загар. Кого-то она напомнила Арлстау, да и Данучи глядел на неё так, будто пытался вспомнить, в каких краях её встречал.

–Возьми меня с собой, Данучи! – промолвила она.

–Кто ты? – спросил он в ответ.

–Я твоя первая жена, – улыбнувшись, ответила она так, словно шутила, но тот чуть не упал с коня.

Разум создал в голове десятки вопросов, но губы сорвали один.

–Почему ты не постарела?

–Потому что ты так захотел!

Ещё секунда молчаливых взглядов друг на друга, и Данучи не смог отказать ей, забрал её с собой. Магия очарования способна растопить сердце любого тирана, каждого воина…

Долина водопадов встречала войско широкими объятиями. Правда, объятия, да даже рукопожатия, войне не нужны. Долина чем-то напоминала яму, которую окружили водопады, образовав собой форму подковы.

Водопады росли от краёв к центру. Самым высоким оказался трёхступенчатый водопад, что выглядел, по-настоящему, великим. Перед ним и возникли два дерева, словно посчитали его своим защитником, будто бы достоин этого!

Спуск вниз четыре километра, он мигом был преодолён, ведь падать вниз быстрее, чем забираться на вершину.

Пока войска располагались в долине, Данучи изучал деревья, что сплелись друг с другом, не желая расстаться.

Первым делом утонул в них взглядом снизу-вверх, затем пал пред ними на колени и молился всем Богам, что устроили здесь пир, усевшись вокруг них.

С трудом поднялся на ноги и обнял их по очереди, пытаясь ощутить хоть что-нибудь, что раньше он не чувствовал – не получилось. Целый час сверлил их полупустым взором, пытаясь понять, что же сокрыто внутри и почему они выросли в ту секунду, когда он лишился рук.

Ему никто не мешал, его никто не тревожил, пока сам не отошёл от деревьев, усевшись у костра, что развёл для него какой-то бесстрашный воин. Красивая спутница села напротив, распивала тот же чай, что и Данучи, который благородно предложил.

–Художник, – окликнул его полководец, не спеша приближаясь к костру.

–Меня здесь нет. Я всего лишь миф! – пробурчал тот в ответ себе под нос, не обернувшись.

–Позволь, присесть рядом с тобой?

Задавая вопрос, полководец допускал мысль, что художник сейчас же лишит его жизни, но молился Богам войны о том, чтобы успеть сделать это первым – не сейчас, но когда-нибудь, когда художник сделает своё грязное дело и не будет ему нужен.

–Ты с первой встречи знал, кто я такой! – прорычал художник.

На миг могло показаться, что Данучи застал врасплох полководца, но тот молчал всего секунду, а потом уверенно рассказал частицу своей правды. Возможно, на него подействовало то, что художник остался без рук, а, может, просто, пришло время снять первую маску, чтобы показать вторую, и его не смущало, что напротив Данучи сидит девушка и слышит каждое слово – точнее, он её не замечал.

–Пол века назад мой отец был полководцем и брал меня с собой на поле боя, чтобы с малых лет я возлюбил сражения и преклонил голову перед войной…

–Ты лжёшь! Ты снова лжёшь! – заорал на него художник, но полководец был невозмутим, хотя рука тянулась к стали.

–Когда я видел, что ты творил на поле боя, – продолжил он, – подумать бы не мог, что такое возможно забыть. Однако, все каким-то образом забыли про тебя, забыли про войну. Я и вовсе заснул сыном полководца, а проснулся сыном рыбака, так никогда и не вспомнившего, что он был полководцем. О войне я вспомнил десять лет назад. Вспомнил и о том, что родился не сыном бедняка. Я уже был стар, хоть и богат. Представляешь, каково мне было узнать, что из-за чьей-то злой шутки всю жизнь думал, что я никто?! Я сделал всё, чтобы начать войну и уже через неделю с небольшим отрядом напал на поселение авров! Мы вырезали всех…

Он сделал паузу, смотрел на реакцию Данучи, будто надеялся, что тому станет легче, что не один такой.

–Я был уверен, что это авры вмешались в нашу память, что это они виноваты в моей исковерканной жизни, и никто другой. Будучи ребёнком, не испытывал к ним ненависти, а стариком испытал – да такую, что решил их всех уничтожить, до единого… Но год назад я вспомнил о тебе и первым пришло в голову то, что это ты всем нам стёр память, что не я виновник войны, которую начал, а ты! Честно, сначала хотел убить тебя за то, что испортил мне всю жизнь. Приехал в твою деревню, чтобы сжечь её и тебя, а не делать из тебя союзника, но, когда ты хладнокровно разделался с десятком моих воинов, мне это напомнило детство – так с тобой познакомился мой отец. Я почуял, что ты жаждешь войны, что она у тебя бежит по сосудам, просится на волю, слишком долго спала. Решил помиловать твою деревню и семью, твою жену и детей, простил тебя и дал тебе возможность выпустить на волю зверя. Простил, потому что ты выше нас! Кому, если не тебе, решать судьбы, в том числе, и мою?! Когда глядел на мёртвые, бегущие статуи, я был счастлив, что ты не забыл, что родился человеком, а не авром…

–Время покажет, что я забыл, а, что помню, – ответил Данучи, на секунду смягчившись над полководцем, на минуту не видя в нём угрозы. – Авры – благородный народ, они лучше, чем мы! Их прогресс обошёл нас на тысячелетия, но они не пожелали изобретать оружие, чтобы уничтожить нас одним щелчком пальца. Один факт, а говорит обо всём! Понимаешь?

–Не понимаю, – ответил он честно, качая головой. – Я их никогда не понимал! Ни в одной ситуации! И не смогу понять, потому что не хочу. Они выше нас ростом, потому смотрят всегда свысока – не замечал этого, пока не помнил о войне. Это странный народ, а, значит, опасный…

–Опаснее, чем я?

–Ты художник, рисующий души! – заголосил полководец. – Ты творишь судьбу этого мира, потому я верю, что каждый Бог в долине водопадов восстанет за нас, и мы вместе победим в этой войне. Какое бы оружие авры не принесли на поле боя…

Старик поднялся на ноги и захотел уйти, не попрощавшись, но художник окликнул его. Вскочил, как будто рвался в бой, но тот не испугался.

–Как ты узнал, что я помню лишь последний год?

–Ты это показал мне сам. Я видел, как ты забываешь! Да, что говорить – о твоей семье я знаю больше, чем ты сам! Я храню эти воспоминания для тебя, ведь ты – мой единственный друг…

Последними словами не удивил, а убедил ему не верить, ведь Данучи, хоть и не помнил, но чувствовал, что знает, что такое друг…

Послышались шаги, и оба оглянулись, и молчаливая девушка подарила свой взгляд пришедшему гостю, хоть и не дарила своих глаз полководцу.

К ним приближалось создание удивительной красоты. Не с длинной косою до пояса, а с короткими, намеренно зачёсанными, чёрными волосами, будто она колючий ёж – любого может ранить словом, любого покалечит стрелами, что бережно хранятся за спиной. Ей бы быть гордостью мужа, а не воином, тогда бы, может быть, была другой.

Душа, как звезда, не такая, как у полководца, чья душа – обыкновенный, чёрный круг, хотя при первой встрече была совсем другой…

Арлстау был поражён всей душой, но заметил, что и Иллиан тоже – он тоже узнал эту девушку. Стало не по себе от его взгляда, но не думал, кто же он ему, думал, кто он ей.

Все мысли о ней. Напряжённо глядел на двойника его любимой Анны и молился всем Богам долины водопадов, чтобы она в этом мире не пострадала, и, чтобы Анна из его мира не была ему врагом.

–Анастасия, – представилась она, глядя в глаза Данучи без любви и симпатии.

Во взгляде, хоть и восхищение, но грязное, во взгляде и чистое презрение.

Полководец был возмущён, разъярённый мозг не мог найти пути, чтобы прогнать её, а сама девушка, видя его ярость, улыбалась ей в лицо, как он её и учил.

Это дочь полководца, почти всю жизнь провела рядом с отцом, кроме последнего года. Никто его не знал лучше, чем она, но она желала не знать!

–Данучи, – ответил художник.

–Ты остался без рук! – начала она бесцеремонно. – Думаю, тебе не помешают лишние руки. Тебя бы я поберегла…

Сарказм в последней фразе, но художнику понравилось, ведь все, кто вокруг, такого не посмеют…

–Это моя дочь, – вставил своё слово полководец, чем вызвал гнев на лице Анастасии, ведь теперь художник смотрел иначе на неё.

–Почему же раньше я её не видел? – бестактно и бесстрастно спросил Данучи, не скрывая подозрения, обратившись к полководцу так, словно Анастасии здесь нет.

–Потому что я присоединилась к моему любимому отцу, когда ты убил душу города! – ответила с вызовом девушка, но дрогнул не художник, а полководец, не успевший раскрыть рот.

«Как она поняла, что убита душа города?», – вопрос родился у обоих, но не сорвался с языка.

–Данучи – лучший воин, – ответил ей отец. – Ему не нужна нянька! Он сам способен…

–Отнюдь, – прервал его слова художник. – Мне очень нужна нянька и нужен воин, способный защитить меня, которому бы я доверил мой меч во время боя…

–Нет, – с ужасом в голосе прошептал полководец, но был не услышан.

Это слово исходило и от Арлстау, и от Иллиана, но оба невидимы для неё. Оба в этой истории сопереживали Анастасии.

–Я согласна, – ответила она, немедля словом.

И делом не помедлила, подошла к художнику и протянула руку, чтобы вытащить меч из ножен, но Данучи остановил её жестом беспалой руки.

–Ещё не время, – сказал он тихо, и все здесь знали, что время придёт…

С этого момента его пребывание здесь украшено бдительным взглядом двух очаровательных девушек, одна из которых невидима ни для кого, кроме него и Арлстау, а другая стала хранителем кисти и бумаги, будущим покорителем меча, внутри которого душа войны.

Для чего Анастасия оказалась нужной художнику? Потому что она дочь полководца, а он ему враг. Она, всего лишь, козырь для Данучи, который можно швырнуть в лицо полководца в подходящий момент! Она – второй ферзь на поле боя. Привыкать к ней не хотелось, ведь в любой момент придётся использовать – как инструмент, а не, как человека.

И раздражение, и умиление, и гнев, и радость он испытал к ней лишь за первую встречу, а к следующему дню список эмоций оказался шире, но и это ещё не будоражило сердце!

Другая девушка не уходила, ещё не бросила художника, как когда-то давно, но и слов молвить не желала – не мешала ему быть с Анастасией наедине, хоть и ревновала, и Данучи её безмолвию не противился.

Солнце пекло его спину уже несколько часов, он сидел у деревьев и смотрел в кусок зеркала, в котором только что увидел сморщенное лицо старика. Ещё одно наказание прикатилось сквозь коридоры времени. Раньше он видел себя таким, каким видели люди – молодые глаза, молодое лицо. Для всех он выглядел молодо, а от зеркала истину скрыть не всегда получается…

Да и сам Данучи понимал, что стар – с временем не стал шутить, создал лишь иллюзию, по которой всем кажется, что он молодой.

Анастасия с утра с интересом наблюдает за ним, но со страхом ожидает момента, когда прикажет ей поднести кисть и полотно. Язык чесался. Без слов внимать на размышления художника надоедает – и лучше рано, чем поздно.

–Что ты видишь в них? – спросила она.

Данучи поморщился – будто бы нарушила его идиллию, вырвала из фантазии, и он снова вошёл в тупик. Во всём обвинил её неуместный вопрос.

–Себя, – ответил после долгой паузы, во время которой ему показалось, что девушка что-то в нём успела раскусить.

–Значит, ничего ты в нём не видишь!

Обернулся, встретился взглядом. Поднялся на ноги и подошёл к ней, щёки горели, уши желали её слушать.

–Так и есть, я ничего не вижу, а что видишь ты?

–Я вижу в них второй шанс.

–Считаешь себя лучше других? – спросил он, усмехнувшись.

Вопрос был нежданным и колким. Застал врасплох.

–Это плохо?

–Если считаешь себя лучшей в чём-то, то это хорошо, полезно. Но считать, что ты лучше, чем все остальные люди – это великая глупость, которая приводит к тому, что ты остаёшься один. Такое ощущение, что ты всю жизнь провела со своим отцом, а другие мужчины боялись смотреть на тебя, потому что полководец для них это страх!

–Так и есть. – выдохнула она. – Ты первый, кто смотрит на меня, как на женщину…

–Предана ему?

–Нет.

–Потому что хочешь на свободу?

–Я не знаю…

Она была растеряна, от его слов ей хотелось рыдать. Хотела раскусить художника, а выдала себя.

–Тебе легко судить, – бросила она ему в лицо, вложив ярость и боль. – Ты вечно молодой, заморозил время для себя, а я уже устала ждать, когда закончится война…

–Ты на моей стороне?

–Да, – ответила она уверенно. – Надежда лишь на тебя, но, если ты убьёшь моего отца, сам понимаешь – либо умру, либо убью тебя твоим же мечом!

Ему понравился её выпад.

Анастасия приподнялась и уселась с ним рядом. Широко улыбнулась, и он не понимал, к чему всё это. Даже позволил себе мысль, что она его поцелует, но девушка, всего лишь, достала из сумки шахматы.

–Играл в них когда-нибудь?

–Думаю, да, раз помню фигуры и сейчас вспоминаю ходы. Но, как…

Он хотел намекнуть ей про руки, но она опередила:

–Ты говори, а я за тебя буду двигать фигуры.

–Долго…

–И что?

Действительно, и что, что долго?! В первых пяти партиях победы были за художником. Атаковал конями и ферзём, остальными фигурами оборонялся.

В шестой победу одержала она, не удержался – поддался!

–Я с детства размышляла над этой игрой и над мудростью того, кто её придумал. Её создал чей-то гений, а не человек! Почему король такой слабак в ней, как и пешки, которые лишь расчищают для него дорогу?! Все фигуры наделены какими-то особыми способностями, ферзь так и вовсе всемогущий, но, однако, игра заканчивается со смертью короля, а не ферзя…

Она остановила свои мысли, подарила взгляд водопаду, защищавшему два дерева, словно в нём было продолжение её рассуждений, а рукой дотронулась до левого плеча художника, собираясь подняться.

–Продолжай, мне интересно, – ответил он и взглядом, и словом.

–Не короли мы с тобой, душою мы тянемся к пешкам – нам с ними приятнее, нам с ними по душе. Ты не главный герой, а я и вовсе не похожа на героиню. Поймём мы это лишь, когда смахнут нас с шахматной доски…

–К чему ты ведёшь своё слово?

–Я видела, что ты сделал с тем городом. Я ощутила пустоту, что ты создал в нём – это самое страшное, с чем я столкнулась в своей жизни! Будь у меня такая сила, я бы прекратила войну, а не начинала бойню…

Стало горько, словом порезала сердце, но не желал оправдываться. Не важно, что не хотел убивать – важно, что убил.

–Однако, идёшь по стопам отца…

И ей стало горько от его слова, что брошено во имя мести.

–Дети часто идут по стопам родителей, если с детства потеряли себя.

–Как ты сказала, я не король, чтобы решать – мир или война.

–Ты не король лишь, потому что тебе нравится быть ферзём! Любишь ты творить невозможное…

Затем лежали на траве, глядели на два дерева, на главный водопад, мечты полетать над ним, но не хватало крыльев. Распивали вино, слушали шум воды, размышляли пьяным разумом, почему именно здесь выросли деревья. Желание отвлечься – так часто бывает полезным, что рискует стать болезнью…

Вечер неизбежно приближался, и Данучи решился нарисовать душу двух деревьев, не наградив её ни временем, ни границами – лишь желаниями.

Не видел эту душу, не чувствовал её нигде, не верил своим губам, но понял, что готов импровизировать. Если сказать, что желал нарисовать бесцельно – это неправда. Цели присутствовали и в предназначении души, и в собственном самопознании, которое в эту минуту считал второстепенным.

–Дай мне кисть и листок, – приказал он Анастасии.

Ей стало страшно, она не шевелилась, боялась и ослушаться, боялась и быть причастной к злодеянию. Стояла позади него, как и «призрак» его жены и размышляла, насколько глупо будет выглядеть, если сбежит.

–Листок и кисть! – повторил он в глаза, обернувшись, повысив тон до недопустимости.

Послушалась и положила листок на стол, что принесла для художника ещё ранним утром. Тот сел за него, на невысокий табурет, в зубах сжал кисть, что подана рукой Анастасии, и прислонить её уже он был готов, но первая жена ему сказала:

–Отдай мне свой дар, Данучи…

–Где-то это я уже слышал, – ответил он, растерявшись, обронив кисть под ноги.

Арлстау был солидарен в растерянности – не ожидал, что мальчик, приходивший к нему пару раз, когда-то был первой женой Данучи, если, конечно, девушка не солгала об этом.

–Ни один художник не продержался так долго, как ты, ни один не смог настолько развить свой талант, но ты всю жизнь рисовал души, используя руки. Губами рисовать способны единицы, и ты не их числа – вчера наглядно это показал! Я верю, что ты не желал убивать город, но отдай свой дар, пока не поздно! Не мучай себя, мой Данучи!

–У меня получится, – запротиворечил он ей, хоть в слове своём был не уверен.

–С кем это ты? – не поняла Анастасия.

Глядела сбеспокойством, как на безумца и всё больше не верила, что Данучи сможет рисовать губами.

–Ты сошёл с ума? Ты кого-то здесь видишь? Рисуешь по чьей-то воле?

Вопросы сыпались, но оставались без ответа. Данучи обратился не к ней, а к первой жене, что для него загадочней, чем неизвестность.

–Что мне нужно сделать, чтобы я вспомнил всю свою жизнь?

–Если бы это зависело от тебя, вспомнил бы давно…

–Вспомню ли я её когда-нибудь?

–За два шага до смерти! – ответила она, хоть в ответе была не уверена.

Данучи закрыл глаза и начал рисовать, как сумасшедший, как слепой художник, как хищник, положившийся на свой инстинкт.

Кисть была непослушна, подобно избалованному ребёнку и создавала не то, чего желал художник, ибо губами рисовать он никогда не сможет!

Художник был готов пожертвовать собой, чтобы помиловать их всех – как Алуар когда-то, когда был молодым.

Пытался вложить в создаваемую душу умиротворение и покой. Конец войны, которого боялся тот же Алуар, становился важным основанием души, но это те же грабли, в которые наступил, будучи ребёнком.

Уверен, что в этих деревьях ответы на всё, но ответы ему не важны. Для него отступать было некуда. Впереди либо война, либо мир – вдвоём ужиться они не смогут, да и воин из художника уже никакой.

Отдать дар он не сможет, а убить себя своим же искусством – ему по силам, как он сам считал. Такова его преданность дару.

Рисовал дольше, чем пара секунд, вложил больше стараний, страданий, эмоций, чем во всё, что было раньше. Использовал не только свою, но и силу всех отмеченных им персонажей, но результат плачевный, и вино тут не при чём…

Душа была похожа на короткую, волнистую линию с острыми, ядовитыми концами. Данучи решил, что это душа водопада – надо же, настолько ошибиться, настолько ослепнуть. Видимо, в их мире не было змей, потому что Арлстау сразу догадался, что он нарисовал душу змеи, но не понимал, зачем она ему…

Душа змеи без прыжка ужалила все водопады. Они прекратили свой шум, и тишина порезала слух.

Вода уже не падала в бассейн и не поднималась из него. Убил её круговорот неисправностью дара, а люди лишь глазели во все стороны и ничего не понимали, но ждали, как всегда, плохого.

–Бегом из воды! – заорал, как резаный, и эхо его крика пролетело над долиной.

Воины, что грели конечности в бассейне, не смели пререкаться и сразу же послушались художника. Не все успели выбежать, не все.

Вода на глазах потеряла свой уровень, словно её кто-то выкачивал. За минуту исчезла полностью, бассейн превратился в овраг, с глубинами от десяти шагов и выше.

На дне остались только змеи, что, видимо, здесь плавали всегда. Кто-то похож на кобру, кто-то на удава и размерами намного больше, чем когда-либо видел Арлстау. Как по щелку, свои глаза открыли и проснулись. Подняли ядовитые головы, увидели карабкающихся по оврагу солдат. Могли одним прыжком их разорвать на клочья, но дали тем спастись..

Кто-то и вовсе ошарашенно бегал по оврагу, ожидая, что змеи набросятся на них, но так и не дождались ничего, кроме шипения.

Долину водопадов окутал дикий гул. Нет, змеи не пытались выбраться из ямы, но они что-то высматривали, ловили глаза человека, намеренно встречались с ними взглядом. Такое чувство, что у них был разум, и не инстинкты бежали по нему, а мысли, не лишённые коварности.

Анастасия заглянула в глаза одной из змей, что привлекла своим ярко-синим окрасом и не успела поразиться мудрости глаз неизвестного для неё существа, как та отвернулась, будто за миг всё успела понять.

–Что ты творишь, Данучи? – с яростью закричала Анастасия. – Верни водопады обратно! Ты нас не спасёшь, а погубишь! Зачем ты это сделал? Зачем?

–Я не умею рисовать губами, – признался он ей, и её истерику, как ветром сдуло. – Хотел пожертвовать собой во имя мира, но дар отказался меня убивать…

–Отдай мне свой дар, художник, – промолвила девушка в сиреневом.

–Без дара я никто! – закричал он на неё так, что услышали все. – Не отдам я его!

–Может, ты скажешь мне, кто здесь стоит рядом с нами и просит у тебя твой дар? – спросила Анастасия.

–Я не знаю, кто она, – честно признался Данучи, поставив своим ответом тупик на широкой дороге…

Звеня доспехами, на всех парах бежал к ним полководец – словно хотел напомнить всем про то, что он ещё не плох. Был чем-то озадачен, чертами огорчённый, но не водопадами, не змеями и не унылыми лицами солдат. В творении Данучи, наоборот, видел надежду в решении проблемы – представлял, как эти существа воюют за них.

Сложно его судить за однобокую фантазию. Если Данучи создаст из воздуха котёнка, полководец решит, что котёнок будет биться за них. Такой он человек…

–Не говори моему отцу, что дар твой барахлит. Он скверно поступает с ненужными вещами, – шепнула Анастасия художнику, но тот пропустил мимо ушей, не воспринимая того всерьёз, как противника.

Полководец предстал перед ними взволнованным и напряжённым, но для чего-то сделал вид, что подслушал слова Анастасии и косо посмотрел в неё. Первым же словом дал понять, что пропащие водопады его не волновали.

–Мы находимся в яме. Здесь не безопасно! Под угрозой всё войско! – говорил уверенно он, затем огляделся и обратился непосредственно к Данучи. – Хоть это и место Богов, но всё Святое ты, как вижу, уже выпил.

Он взмахнул руками, указав на царство тишины, на отсутствие водопадов. Художнику этот жест не понравился, как и слово, брошенное им. Хотел высказать ему, но отвлекла карета. «Вот жизнь, да? Глядишь на всё и думаешь: да это всё фантастика, но мысли лишь о том, о чём не думал раньше…» …

Рыбака принесло на санях – это образно. Он был не рыбак, а забитый хромающей жизнью солдат. Да и сани не были санями. Просто, первая фраза отменно характеризует этого человека.

У него в руках свиток, в нём донесение. Протянул полководцу, но Данучи сказал:

–Не спеши.

Художник, будто ударил его по руке, и тот не знал, что делать, застыл на месте, да и полководец не решался руку протянуть. Для обоих повисла неловкая пауза. «Оба что ли струсили?», – подумал Данучи, но мысли не извлёк. – «Ничего, им простительно…».

–Умеешь читать? – спросил художник, глядя на солдата, как на плешь.

Солдат неуверенно кивнул в знак согласия, и этого было достаточно.

–Читай вслух, – приказал Данучи.

Тот не хотел, но не имел такого права, как ослушаться. Опустил глаза в ноги и прочёл все слова, что увидел впервые:

«Авры сожгли деревню художника, убили всех, кто в ней находился! Затем они уничтожили половину наших городов! Убили всех, кого увидели, не перед кем не дрогнуло их сердце! Их больше, чем мы думали. Их оказалось больше, чем людей, и все они идут в долину водопадов…».

После первой строки Данучи не слушал содержания письма. В нём уже закипела огненная ненависть к Алуару. Не за то, что тот себе позволил отомстить, а за то, что оказался ниже, чем думал о нём художник.

Не помнил семью, но было больно слышать, что их не стало. Их больше нет из-за него. В этом не винит он Алуара, в этом обвиняет лишь себя, но месть уготована обоим. Она уже затаилась в изувеченной временем душе, несмотря ни на что, не глядя на то, что ждёт его в будущем.

–Это ложь! – воскликнула девушка в сиреневом, и в глазах Данучи мелькнула надежда.

–Ты уверена? – спросил он её. – Почему же так красиво сыграно?

Полководец искал взглядом ту самую, с кем говорил художник, но её образ никогда для него не откроется. «Не достоин!», – по её горделивому мнению.

–С кем ты говоришь, художник? – спросил он растерянно.

Не посчитал нужным ответить, лишь жестом попросил всех превратиться в тишину, а девушка продолжила свою искренность:

–Не за тех ты воюешь, Данучи! Люди – не твой народ. Их пороки низменны, а твои высоки! Ты не помнишь своего детства, а я помню тебя с рождения…

–Продолжай…

–Ты родился среди авров, в городе, который вчера уничтожил, – с горечью продолжила она. – Тебе бы перейти на их сторону и жить покоем, а не бурями. Твоя душа сейчас на перекрёстке, но у тебя не три, а два пути. Либо люди, либо авры, нейтральным быть не дано.

У неё получилось удивить лишь Арлстау, но Данучи ей не поверил: «Лучше бы она остановилась на фразе: «Это ложь!».».

–Тебе здесь не место, – обидел её словом безрукий художник.

–Кому здесь не место, так это ему! – ответила она, указав пальцем на Иллиана, который никак не смог бы догадаться, что говорят о нём, ведь не видел её и не слышал.

Если в третьем фрагменте всё для него было ясно, то в четвёртом ничего не мог понять, потому что не всё готово для него открыться – оказалось, что мало кто ему здесь рад!

–Почему ему не место здесь? – спросил наигранно Данучи так, чтоб каждый подумал, что он спросил про него.

Подмигнул своему двойнику, чем пуще всех озадачил. «С одним духом говорит, другого слушает!» – подумали люди

–Потому что он опаснее любого Алуара, – поделилась Жизнь.

Но этим художников не удивить. Они и так видят, что Алуар и Иллиан, как небо и земля. Он им не страшен, не видят в нём врага. Тогда она добавила:

–И вчера, и сегодня он тебя путает, сбивает с истинных мыслей.

Этим словом ударила в сердце художника Данучи, Арлстау был сдержан, пусть и задумался.

Всегда он думал лишь о том, о чём не думать невозможно!

–Три знака на лице Алуара, – продолжил Данучи и столкнулся взглядом с Иллианом, а затем с Арлстау. – Это случайный нюанс моей истории, или он присутствует у всех?

Иллиан бы многое отдал, чтобы услышать ответ на его вопрос, но он из тех людей, с кем судьба очень любит играться!

–У всех, – ответила она. – Лишь отец художника рождается с ними. Он может направить художника, но идти рядом с ним сам себе запрещает. Ты начал рано рисовать, благодаря Алуару и создавал такие души, какие ни один художник не поймёт! Ты восемь лет держал в узде свой дар! Пошёл четырнадцатый год, и ты заставил Алуара выпустить тебя из клетки, на волю, ведь так хотел жить среди тех, кто похож на тебя, но ты авр душой – не получилось у тебя дышать среди похожих. Ты желал поделиться с ними всем, чем они не владеют…

Остановила слово, не горела его продолжать, хоть за ним начиналось всё важное, а Данучи не желал всё это слушать, в отличии от своего двойника.

Девушка взглянула на Иллиана, затем на Арлстау и сказала тому горько и без трепета:

–Он тебя бросил до того, как ты родился, потому так поздно начал рисовать, и в том, что руки потерял, его вина!

Так легко осудила, что даже сказать ей больше нечего. Правда, как ледяной душ!

Данучи не верил, что Алуар ему отец, что в том городе, что вчера он стёр, находился его родной дом. Это было слишком для него. Однако, сверлил взглядом Иллиана, пытаясь разглядеть сходства с самим собой, хоть и видел в нём лишь того, кто бросит его в следующей жизни на произвол судьбы!

Арлстау же поверил словам девушки – нашёл объяснения многим моментам, что не укладывались в разуме ни спать, ни отдыхать, ночами лишь мешали и мечтать, и думать.

–А для чего здесь он? – спросил Данучи, махнув головой в сторону своего двойника.

Так бесцеремонно!

Полководец и Анастасия переглянулись – оба решили, что Данучи окончательно свихнулся, лишился рассудка и начал бредить. «Трое это перебор!» – думали они. Поверить в это было проще, чем в то, что его окружило море приведений…

Но всё не так. Всё видит остро он, хоть всё и видится ему дремучим лесом.

–Раз здесь, значит, надо кому-то! В этом мире он не может говорить, но рисовать способен, а ты уже нет, Данучи. Врагами быть друг другу вы не можете, хоть в чём-то безусловно вы соперники, и никто, кроме вас, соперником вам быть не способен…

После таких слов, обычно, глядят друг на друга иначе. Арлстау не ведал, решится ли исполнить просьбу Данучи. Данучи же не знал, сможет ли о чём-то попросить его…

Если бы не авры, об этом бы и думали, и в этом бы летали!

Их появление вызвало в войске волнение, что было схоже с лавиной. Писк быстро вырос до гула. Заставил всех героев обоих миров обернуться, вновь посмотреть назад, вновь увидеть плоды своих творений!

Войско авров бежало на них с разъярёнными лицами, каких не было у них никогда! Злость, наконец, коснулась их очертаний, и люди дрогнули! Раньше боялись её отсутствия в их лицах, а оказалось, что зря. Парадокс…

Вера в победу была потеряна, когда над долиной застыл летающий объект формой тарелки, и люди затаили свой вздох – каждый из них подумал, что сейчас же умрёт. Даже полководец, даже его дочь, смотря в небо, видели в нём смерть…

Не пожелал Данучи преклониться перед кем-то. Тем более, перед другим художником. На него смотрели все, чего-то ждали от него, а он молчал и сам ждал, что будет дальше.

Затем раздались крики ужаса по всей долине, ведь змеи выбрались из ямы и смотрят на людей, как на добычу, и шарят в слабых душах, как враги.

Казалось, что люди окружены, но, как бы не так! Змеи никого не тронули, поползли в сторону бегущих авров на радость полководцу.

Никто их об этом не просил, ни один из присутствующих. Лишь полководец и видел в них надежду, хоть не такой её он представлял.

Для Данучи же они – третий разум…

Прошла минута, и два разума друг напротив друга. Авры не знали, как быть – впервые видели этих существ с мудрыми, но ледяными глазами и не понимали, что делать – бежать от них или сразиться.

Одни шипят, готовы наброситься, другие глядят им в глаза и не шевелятся. Гипнозом это не назвать, скорее, помутнение, но авры почувствовали горечь поражения, а полководец начал рано купаться в победе.

Кто из них ударит первым, никто не сомневался. Змеи, не спеша, но приближались.

Одна подползла слишком близко. Подняла голову, посмотрела в глаза Алуара, подготовила мощный прыжок и прыгнула в него, желая порвать его горло!

Арлстау и Иллиан лишь успели увидеть, как на летающем объекте зажёгся красный свет, затем раздался глухой выстрел, и всех ослепила вспышка алого цвета!

Авры впервые использовали оружие…

-–

Сегодня Арлстау начнёт допускать мысль, что всю жизнь ему смотреть на жизнь Данучи, что она никогда не закончится и стариком будет глядеть на сотые фрагменты его жизни. Доля истины есть в его домыслах, но только лишь доля…

Молчание повисло в светлой комнате, молчание не воодушевляло. Оно было присуще художнику, но не свойственно Иллиану. Однако, тот настойчиво молчал, как и после третьего фрагмента.

«Знает ли он, что я ему сын? Судьба нас свела или он намерено со мной столкнулся? Что Иллиан, что Анна познакомились одинаково – столкновение и проявление высокой эмоций. Эмоции, правда, у них разные, но в этих людях слишком много общего, и не похожи они ни на кого из мною встреченных, далеки они чем-то от них…».

Так знакомились в позапрошлом веке, когда перед глазами видели лишь свою жизнь. Тогда не было экранов, в которых улыбались жизни таких людей, что своя жизнь становилась неинтересной…

–Когда узнал, что я твой сын? – спросил, решив схватить за горло своего отца, хоть и не чувствовал, знает тот или нет.

Хотел задать вопрос об Анне, но не решился. Вопрос звучал: «Видел ли он их вместе или они давно знакомы?!», но не дано ему нарушить молчаливых нот.

Иллиан не отступил, не проявил страха, хотя по тону понял, что в жизнь Данучи его уже не пригласят. Пора забыть, что снова будут крылья.

–Ты что-то слышал, чего не слышал я?

–Только отец художника рождается с такими символами. На твоём лице изображён не твой путь, а мой!

Последней фразой поранил сердце, сделал больно, задел его художник за живое. Иллиан всегда считал себя особенным и добился всего, благодаря собою выдуманной иллюзии, а, оказалось, ошибся – родился с чужой дорогой на лице!

–У всех художников один и тот же путь? – спросил он с раздражением, не веря собственному сыну. – Вы все арестанты судьбы, в которой лишены выбора?

Защитная реакция, ведь впереди предстоят оправдания, почему бросил его и всех своих детей, а это для него самая тяжкая из всех нош, что он нёс.

–Три символа это и есть выбор! Либо война, либо мир, либо стать посредственным…

–Это не только твой выбор, а каждого человека…

–Когда узнал, что я – твой сын? – повторил художник вопрос, но более резко.

–У меня много детей, – начал он тихо своё откровение, но сразу же поразил. – Больше тысячи!

–Зачем? – не понимал художник, присев на край кровати.

–Да я всю жизнь живу чужими предсказаниями…

–И как же оно звучало? Разбросай по миру тысячи детей? – с сарказмом, но с горечью спросил художник, с отвращением глядя на отца.

–«Художник, рисующий души, никогда не родится, если у него не будет тысячи братьев и сестёр.». Всё лишь потому, чтобы Родиной твоей был весь мир…

–Как узнал, что именно ты должен быть мне отцом?

–Однажды, я покажу тебе место, которое удивит больше, чем весь мир! – заявил громко он. – И ты сам всё поймёшь. Лишь взгляд, и ты увидишь, как я однажды понял, как нужно в нашем мире жить…

«Уже на два вопроса не ответил. Не пора ли закончить диалог?», – но столько мыслей он не может сказать вслух!

–Что с моими братьями и сёстрами? – спросил художник, поднявшись с кровати и, глядя сверху вниз на Иллиана, успевшего сесть в кресло.

–Они ярые сторонники твоего искусства, хоть и не догадываются, почему! – ответил честно он и решил ответить на первый, заданный художником, вопрос. – Я понял, что ты художник за день до того, как ты потерял руки.

–Раньше, чем я? – поразился Арлстау.

–Хоть бросил всех детей, но наблюдал за ними. В тебе проснулась сила! Я её чувствовал – она была в твоих руках! Никогда не видел столько силы в одном человеке, словно ты забрал её у всех, кого встретил за короткую жизнь. Ты не мог проснуться, потому что не был готов к ней! Я не знаю, сколько ты должен был спать, но я разбудил тебя и, как оказалось, зря! Не прошло и часа, как ты лишился всей силы и обеих рук, и в этом лишь моя вина…

Откровение дотронулось до струн души. Цепляют такие слова, несмотря на то, что руки уже вернулись. Арлстау считал их чужими, и от догадок, кому они принадлежат, было неприятно!

–Кто моя мама?

–Умерла при родах.

–А как я оказался в той семье, которая меня воспитала?

–Этого я не знаю, – ответил тот честно.

Привёл художника в чувства, но правда была горькой, царапала душу. Художнику было неприятно узнать, каков его настоящий отец! «Нет, ты мне не отец! Мой отец меня воспитал, мой отец не помнит, что я у него есть!».

–Кто ты такой? – спросил Арлстау тоном, что смотрит свысока.

–Можно сказать, что никто…

Не солгал, но и правда ни о чём не сказала.

–Для чего ты со мной? – надавил художник вопросом.

–Чтобы не был один…

–Ты играешь со мной каждым словом! – воскликнул Арлстау, вспомнив игры Алуара.

На глазах Иллиан стал похож на старика – худого и грустного, беззащитного. Лицо скривилось, стало чёрствым и не изменились его черты, когда начал делиться своей, возможно, и первой, настоящей откровенностью.

–Почти всё, что я рассказал о себе это ложь, – начал он, взяв ноты выше. – Но не всё.

Затем глотнул воздуха и рассказал кусочек жизни:

–Однажды, я приехал в один маленький город. Он был нищий и слепой, ничего не умеющий, ничего не знающий о том, что происходит в мире! И я не стал кричать громких речей, не призывал людей верить в меня. Просто, молча, не бросая слов, начал править этим местом. Это был, всего лишь, маленький кусочек плоти Земли, но он рос, благодаря стараниям одного человека, и стал огромным, а потом и вовсе стал всем континентом. Ты можешь себе это представить?

–Могу.

–Уже через век, для других поколений твои души станут бесценными! Но, лишь через век – душам надо окрепнуть. Пусть у тебя, хоть сильнейшая энергетика в мире, ошибок жизни не избежать. На становление всего нужно время…

–Я творю добро, чтобы искупить грехи, а, что делаешь ты? – задал художник едкий вопрос, на который не нужен ответ.

–Часто о нашу жизнь спотыкаются люди, похожие на нас, и мы наивно радуемся этому, слепо приравниваем их к счастью, но это не всегда так, как мы видим! У каждого человека, рано или поздно, в жизни происходит переломный момент, когда он остаётся один во всём мире, и к нему, как по воле небес, приходит настолько похожий на него человек, что все предыдущие, родные души кажутся далёкими, и всё, кроме пришедшего, примеряет второстепенное значение. Глаза становятся слепыми, уши непослушными, а разум пустым и невесомым…

–Ты говоришь об Анне? – прервал его исповедь художник, не выдержав откровения. – Или о себе?

–Кто-то заходит в жизнь намеренно помочь, а кто-то навредить, – продолжил он, словно не слышал вопроса об Анне. – Любовь приходит к человеку, когда он к ней готов. В переломные моменты жизни, когда весь мир против тебя, когда ты о любви и мысли позволить не можешь, любовь не приходит.

–А что приходит?

–Испытание, а выдуманная любовь становится наказанием. Не пройдя испытание, ты будешь ненавидеть жизнь. Я не желаю тебе этого! Люди любят говорить, что Бог не посылает нам испытаний, которые мы не в силах выдержать. Однако, мало кто их выдерживает и постепенно падает вниз! В переломный момент жизни человек получает испытание, которое на грани его сил, а, порою, и в разы выше этой грани! Человек, либо сдаётся и катится вниз, либо перешагивает свою грань, и после неё он сможет всё…

–Ты справился со своим испытанием?

–Нет.

–То есть, ты катишься вниз?

–Да.

«Неожиданно. А я-то думал, что ты можешь всё!».

–У тебя рана, которая не заживает, у тебя память, которая не забывает! – поставил свой вердикт художник.

«Таким сочетанием опасно владеть.». Чувство беспокойства дотронулось души. Художник всех учил не предавать душу беспокойствам, а сам то не способен противостоять ему, и предчувствие какое-то прорезается, рвётся наружу, но лица его не разобрать, не изобразить. Да и Иллиан произнёс страшную фразу перед тем, как раздался стук в дверь:

–Я понимаю тех людей, которые горят убить руками, но миром правит тот, чьё оружие сильнее…

Арлстау поспешил открыть дверь, надеясь, что за дверью она, несмотря на то, что час их встречи ещё не наступил, и надежда не подвела.

–Привет, – прошептала Анна и сделала соскучившийся вид.

Нет резона задавать вопрос, как нашла нужную дверь, раз в этом городе она, как королева, и у двери нет смысла мяться. Художник позволил ей войти, предвкушая раскрытие загадки её личности, хоть и присутствовал страх перед разочарованием, но дальнейшим очарованием.

Люди вечно стоят перед закрытыми дверями, потому что не желают искать ключей во внутреннем кармане, но она отыскала их в первый же вечер, покопавшись ладонью в груди.

И вечность ожидания ей точно не грозит, хотя, как знать…

–Ты не один? – встревоженно спросила девушка, зайдя в прихожую.

–Нет, – ответил художник и добавил. – С другом…

Желал взглянуть на их реакцию, когда столкнутся взглядами, но оба не подали вида, что знакомы, стоило Анне войти в широкую комнату.

Иллиан, даже не был удивлён ей, несмотря на то, что минуту назад видел эту девушку в жизни Данучи. Смотрел на неё, как на красавицу, но не более.

Арлстау стало неловко, и он решил их скорее представить друг другу.

–Знакомься, Анна, это Иллиан. Иллиан, это Анна.

–Очень прия…

–Может быть, Анастасия? – не дал ей закончить Иллиан, застав всех врасплох этой фразой.

–Почему Анастасия? – спросила она безразлично, попытавшись стереть неловкость со всех лиц.

–Иллиан, будь милостив, нам очень нужно провести этот вечер вдвоём. – мягко ответил за него художник.

Испугался правды в последний момент, ещё не был к ней готов. Сомневался, что настоящее имя Анны – Анастасия. «У всех героев ведь разные имена. Как у неё может быть одно имя в обоих мирах, раз, даже у меня оно меняется?!». Наивный…

Иллиан сделал вид, что не обиделся. Понял всё – что с этой девушкой Арлстау губит вечера, а сейчас погубит и ночь.

Лишь выходя за дверь, тихо-тихо сказал, чтобы был аккуратнее и в конце назвал его сыном.

Последнее слово не сблизило, а оттолкнуло. Напомнило, как полководец сказал Данучи, что тот ему единственный друг, но Иллиан не полководец! Иллиан слаб к тому, что отрицает – ему возможно указать место, но не узнать, что у него на уме…

–Объяснишь мне? – спросила Анна, как только дверь захлопнулась.

Она уже сидела на кровати, скрестив ножки и ждала своего возлюбленного. Лишь сейчас Арлстау обратил внимание, во что была одета его женщина, как высоки каблуки, как выразительно тело под натиском чёрного, покрытого драгоценными камнями, платья. Мешковатость не оголяла колен, но не стесняла красоту, и вместо ответа на вопрос художник позволил себе полюбоваться ею. «Был бы я художником, то воспел тебя – лёгким, летним дождиком взмахом акварели, глазки золотистые в центре полотна. Жаль, портреты рисовать я не умею…».

Он бы побоялся нарисовать её душу, но, если бы она только попросила, то, возможно, не смог бы устоять…

В ответ на её вопрос рассказал ей про Данучи – про всё, что увидел в четырёх фрагментах, про всё, на что повлиял, и к чему это всё привело. Она слушала всё очень тщательно, вздыхала и плакала. Когда услышала про город, лишившийся души, думала не сможет остановить слёз. Ей так было жаль Алуара, когда представляла, как тот стоит на коленях и льёт слёзы над убитой душою, что, даже к Иллиану отнеслась с пониманием…

Пыталась разобраться, что значит для него Данучи, способен ли он продолжить путь без него или не остановится, пока не увидит конец! Да и самой увидеть жизнь другого художника захотелось…

Перед нею открылись несколько вариантов развития и их общей судьбы – одни были через чур счастливыми, другие слишком печальными. Одни – её желания, другие – её страхи.

Одно знала точно, что её выбор может решить судьбу её художника. Однако, своими истинными мыслями так и не поделилась с ним – они бы всё испортили. «Я расскажу ему всё, но только не сейчас!», – лгала она себе, ведь всё и не расскажешь…

Осыпались все поцелуи от таких мыслей, и поднять их не хочется…

–Давай, уедем отсюда! – прошептала она тихо, без вида, что что-то случилось.

–Когда? – спросил, не мешкая.

–Завтра.

–Знаешь, почему хочу жить в мыслях людей? – перевёл диалог в иное русло, взглядом подтвердив, что завтра они покинут этот город навсегда и покинут его вдвоём…

–Почему?

–Обо мне не плохо говорится без меня! Я, порою, слышу, что они молвят и, знаешь, всё не так уж и плохо! В мире у экранов миллиарды художников, рисующих души, и с разных полюсов Земли пишут друг другу, что они художники, и кто-то им, даже верит. Знаешь, что это значит?

–Что?

–Не художник для них, а кумир.

–Кумир всего мира? Не так уж и плохо, – пожала плечами она.

Художник швырнул на стол валет пик, и взгляд Анны себя выдал. Художник на глазах загонял её в тупик.

–Это я! – воскликнул он, но сбил тон, швыряя вторую карту. – Но в этом мире есть и король.

Когда вторая карта упала на стол, у Анны скатилась слеза, но была не замечена, ведь художник весь в картах.

–Но ничего со мной не сможет сделать! – продолжил Арлстау, растягивая слова. – Ведь, как он без меня? Думаю, он сам это понимает…

–А если король не один? – спросила она, предвкушая ответ, и художник бросил две карты, но выпали две двойки.

«Что они значат? Двадцать второй век?». Художник цокнул на них, отложил в сторону карты и ответил:

–То придётся решать.

–Решать, за кого ты?

–Решать, за кого я – это война!

–А что тогда?

–Казнить или помиловать, к сожалению. Видимо, так устроена жизнь…

–Кто знает. – ответила она, будто знает, хотя заметно занервничала.

–Я не уйду из этого мира, пока не сделаю его лучше! Если король – полководец, то я останусь навсегда!

От слова «полководец» веки дрогнули, от слова «навсегда» вздохнула с облегчением, а художник закончил:

–Я знаю, что это лишь половина моего пути, и всё интересное лишь впереди! Я знаю, что ты моя вторая половина, потому вторую половину пути лишь с тобой!

Это было искренне – настолько, что всё в её груди горело, и чувства вырывались наружу, желая осчастливить художника!

Ночь будет полна любви, не нужны ей ураган и стужа! Страсть – всего лишь химия, способная убить. Её желание – быть во власти. Кто выпустит зверя наружу, тот, можно сказать, проиграл – и себе, и любви…

Ушёл в душ. Она открыла сумку. Вынула телефон. Увидела два сообщения. По щеке проскользнула слеза, на щеке и решила остаться. Комок горечи проглочен, и дрожащие пальцы писали ответ обоим абонентам: «Я УБЬЮ ХУДОЖНИКА ЗАВТРА!» …

Глава 8 У

сказок тоже есть конец…

«Завтра способно не настать, если отложить его однажды навсегда. Я понял, всего лишь, одну фишку. Всего лишь, одну и не больше, но я могу каждого из вас ею покорить! Способен покорить и себя! Я вижу всё, что происходит за моей спиною. Я не слепой. Чувства имеют глаза. Название может значить что-то для чего-то, но не более…»

Для себя он мечтал, а теперь ему это не вкусно. То же самое хочется с ней. Без неё уже нет здесь искусства, в глубине без неё только пусто, как средь тысяч прохожих людей…

«Слияние энергий, и мы уже парим, и говорим друг другу: это космос!». Её губы, как достояние. Заставить помолчать – как должное. И что-то между ними происходит, что не для наших уст – им также, как всему, не нравится лишь точность объяснений..».

Трепещал над вкуснейшей красавицей, боготворил её россыпью чувств. Полюбил в ней ту, что его обожает и ту, что отрицает это.

Ночь была буйной, но ничего её не омрачило. Раскрытость окон не в силах охладить тот жар, что создаёт любовь. Не налюбоваться, не насытиться.

Засыпать и просыпаться с ней оказалось счастьем, но будет ли он чувствовать его каждое утро?!

Утром рассказала, что ему приснилось, хотя сна он не помнил, но поверил в каждое её слово.

Ему снились его же мечты – то, что он желает нарисовать для себя и людей. Не чувствовал себя раскрытым, когда она начала говорить о них вслух – уже привык к ощущению, что она знает всю его жизнь. Иллиан же ни разу не догадался, что у художника на уме – всеми творениями Арлстау сбил его с толка.

Мечты близки к иллюзиям и далеки от предоставленных нам возможностей. Мы не задумываемся, для чего нам это, для чего нам то. Хочу и всё! А какова цена, а каковы последствия – мысли для этих мелочей, словно и не созданы!

Человек чаще мечтает не о своём восхищении, а о восхищении других людей его деянием. Ради одного мига тратятся годы мечтаний, а потом живёшь воспоминаниями о нём и размышляешь, что можно сделать ещё.

Мы ищем то, что любим, что вдохновляет и тешит самолюбие. Мы бежим от того, что ненавидим, что тычет пальцы в лицо и пытается открыть глаза.

А жизнь не желает быть скучной, догоняет нас тем, от чего бежим. И всё ради того, чтобы открыть двери к тому, что мы ищем.

Итогом может быть сдача оружия или выход из зоны комфорта. То, что больше всего ненавидел спасает от повседневного блуждания по кругу и открывает новый путь к мечте, что с опорой на возможности.

Да, прежний путь закрыт, комфорт выпал из обоймы, но перед ним новые горизонты, в которых легко распознать, какая мечта – иллюзия, а какая – явь.

Но художника всё это лишь ждёт. Сейчас его томят другие мысли.

Думал о жизни своего отца. Его жизнь болтается между гранями «невозможно осмыслить» и «нереально принять». Он ходит и по лезвию, и по разбитому стеклу, и по раскалённому железу. Такими люди восхищаются, но в тайне, даже от самих себя. Многие захотели бы жить, как живёт он, как будто не помня прошлого, словно не думая о будущем, но, стоит окунуться в его жизнь, сразу же вынырнешь и выйдешь на берег. Мечты его безоблачны, простые, как у многих – дом на берегу и море удовольствия. Но, как это может быть мечтами?

Так много «но» среди красивых фраз, и хоть бы раз всё было очень просто! Ты их расставил, поделив по росту, но так и не закончил свой рассказ…

Жизнь Анны, даже не мог представить. Кто она? Архитектор? Музыкант?

Все тонкости её характера были приняты; изъяны и излишества восприняты, как родное. Изъяны должны радовать, а не раздражать. Если когда-то радовал, а сейчас раздражает, то человек может перестать быть вашим. Хотя, всё можно исправить, если захотеть, хоть чаще и не хочется.

Арлстау верил, что Анна его навсегда, что он её мужчина на всю жизнь, но всё бывает в жизни, и самая великая любовь способна зачерстветь от не протёртой пыли…

–Нарисуй мою душу! – прошептала она, глядя на полотно луны и видя в нём то, чего художник не видел.

«Природа ли наделила её такими глазами, которые видят то, что другие не способны, или она сама так вмешалась в свою суть?» – думал художник и улетал в мечтах в жизнь Данучи, где он с ней вдвоём всё расставляет на свои места. «Быть может, покажет мне то, чего я не вижу…», – в его мысли нет корысти, в нём добрый умысел.

Художник стоял к ней спиной и молчал, и не знал, что в итоге ответит. Вспомнил то, о чём забыл и подумал: «За что мне всё это?!».

«Эта фраза меняет жизнь, если повестись у неё на поводу. Перемены не страшны, но терять ничего мне не хочется! Мой мир из двух людей, а это мало…».

Сомнения почувствовать легко, и вовсе они не обидны, но, всё же, сказала: -Забудь…

Но нет, уже не забыть. Молчал и представлял, как рисует её душу.

–А ты бы мою душу нарисовала? – ответил ей, наконец.

–Если бы умела, то это первое, что я хочу нарисовать!

–Хочешь рисовать души?

–Да, – ответила она и заглянула в глаза. – Но мне бы хотелось рисовать души лишь вместе с тобой!

Ответ задел художника за живое, и каждый раз, когда потом, в будущем вспоминал его, он звучал в голове тихим голосом, которому хочется верить. Сколько бы стрелок часов не сломалось, всегда вспомнит его именно так.

–Ты слышишь лишь светлые мысли людей! Ядовитые слова до тебя не долетают! – поделилась она с ним своим наблюдением.

–Так и должно быть. Зачем мне слушать плохое?! Не хочу ни с кем вражды и творить то, что способно разрушить, а не воскресить!

–Не все верят в будущее, которое ты посетил своим искусством, а зря. – искренне делилась она. – Но ты ведь можешь всё изменить. Сам знаешь, какая в тебе сила…

–В болото любят лезть те, кто на грани. Не будет трясин, и мир станет чище, но я никогда не нарисую душу болота! Вдруг, утону…

–Это всё ради денег, ради безвкусной славы. Твоё имя для них всё! Это то, чем они живут! Это то, о чём люди желают знать и каждый день искать о тебе новые сюжеты…

–Не любят они, когда монеты чисты и честны. Пусть так живут, следующие поколения будут другими – это неизбежно. Я не буду менять чьи-то души. Человек должен сам к этому прийти..Я не пример для подражания, я не аналог чистоты…

Новое способно не допускать ошибки старого, новое способно быть лучше, новое способно вычеркнуть старое…

Обедать решили втроём – никто не был против на словах. Идея – художника, но её воплощение зависело от них.

Вещи были собраны. Осталось лишь нажать на педаль газа – главное, знать с кем путь держать.

Рядом с Иллианом Анна вела себя осторожно. Нет тех слов…

Художник считал это правильным, и то, что Иллиан не пытался красиво завязать с ней диалог, тоже счёл верным решением. Если не желаешь с кем-то говорить, лучше ответить тому незначительной фразой, но художник желал докопаться до сути. Рыл глубокую яму и не жалел своих рук.

«В любом месте мира я не в своей тарелке, а в родном городе в своей, но эта тарелка мне не нравится!». Город Ирон был похож на его родной город, хоть и пытался казаться другим.

Хотел пойти в любимый Анной ресторан, но Иллиан не дал тому случиться.

–Зачем идти туда, где тебе скучно? – раскусил он художника. – В мире миллиарды шоу, лишь в единицах будет весело, нигде тебе не будет интересно…

Они пошли в другое место – более шумное, где легко можно помолчать. Однако, Иллиан лишь больше развязал язык.

Начал с того, что сказал: «Секрет любого языка в звучании!». Воскликнул это, словно иностранец. Всё так и есть – он не из их страны, но раньше он себя не выдавал.

–Пишу стихи в пять строк. Это, как пять пальцев! Шестой был бы лишним, а без пятого что-то не то!

–Надо же! – воскликнул художник сарказмом.

–Пятая строка это шаг выше. Она – недостающий элемент, добавляет простора для рифмы. Это следующий век.

Их обоих поразил его максимализм, но ответил лишь художник, попытавшись спустить того с небес.

–Не увидеть даль, не глядя в потолок!

Тот в ответ прочёл короткий стих в двадцать пять строк, который начал с фразы: «Я, конечно, хочу быть художником, но…». С «но» начиналась вторая строка, а, значит, и следующие строки об этом.

Спустить с небес не получилось, крепко ухватился за облака.

–Чувствуешь очищение от того, что отпустил это из души? – спросил художник, когда тот покончил со стихом, в котором перечислял все тяжести его дара!

–Нет.

–А зря! Чувствуй!

–Ещё, что посоветуешь? – ухмыльнулся отец.

–Язык, на котором мы говорим настолько богат, что звучание способно отразить любой смысл, потому легко отличить, где сарказм, а где лесть, где человек ноет о жизни, где жизнью хвалится…

У поэзии остался лишь один смысл – хранитель красоты. Красивая музыка умеет прикрыть корявые слова, и поэзия ступила на дорогу гибели, но дорога эта длинна – умирать можно бесконечно.

Художник больше бы и слова не сказал, но Иллиан прочёл стихотворение про мысль. Оно показалось художнику глупым, злым, возмутительным, высокомерным, лишённым красоты. Он не мог это оставить без ответа. Особенно, когда в конце стихотворения порезала слух фраза: «Это моя философия!». Услышав, засмеялся и получил жестокий взгляд, но художник его не боялся и уже наплевать, кто такой бродяга Иллиан. Возможно, он, как отец Люмуа – обычный путешественник и каждый день в дороге. Возможно, и другой он человек.

«Ничего в моей жизни не решишь ты!», – ошибочно счёл художник, говоря ему, что думает о стихотворении:

–Знаешь, кто-то завтра проснётся и прочтёт в микрофон свою мысль, чтоб её услышали другие. А потом ещё раз проснётся и озвучит другую мысль, и ещё, и ещё. Если все сочтут это философией, то не буду им противоречить, хоть и с этим я не соглашусь! Мы оба с тобой видели жизнь Данучи, где те же лица, что и у нас, рвут на части нищую планету…

Слова художника заставили напрячься и Анну, и Иллиана, но тот беспощадно продолжал:

–Раньше думал, что философия это вся жизнь, перемены мыслей и взглядов, не огрызки красноречия, а целостное сочинение. Я ошибся. Философия – это, когда ты всё можешь объяснить. Если не можешь, то ты, всего лишь, предполагаешь, а не глаголешь истину…

–Моя мысль не для всех. Взять, к примеру, тебя. – ответил на всё это Иллиан, и уши прислушались. – Ты ведь не сможешь понять, почему для всех моё имя звучит с ударением на третий слог, а для тебя на первый?!

Художник рассмеялся, показав, что ему безразлично на его имя.

–Твою мысль никто не поймёт! Долго придётся думать, а этого никто не любит! Она слишком длинна, никто не пойдёт такой длинной дорогой – мы все любим сокращать пути!

Арлстау намеренно желал убить в Иллиане искусство! Хотел убить едким словом, потому что уже понял, что философия его отца это лёгкий путь в тупик. «Не нужно миру слышать его мысли…» – думал художник, хоть знал, что так поступать нельзя! Нужно оставаться человеком!

Уже сегодняшним вечером пожалеет о каждом слове…

Ответ художнику не поэтичен, не этичен.

–Зачем мне творить для скупых?! – вспылил Иллиан, швырнув тетрадь о стол и растерзав взглядом художника. – Пусть лучше за строкой следят под лупой, чем глупостью планету загрязнять!

–Придумал себе псевдоним, Иллиан? – нежданно вмешалась в их диалог Анна, и в её глазах горела ненависть.

Обратилась к нему, ударив его имя в первый слог, будто бы желала отомстить за то, что назвал её Анастасией. Художник же видел в этом то, что она стоит горой за своего мужчину – поступает так, как он сам бы поступил.

–Зачем мне прославлять чужое имя? Назовусь собой, порадую свой Род! – ответил он, внезапно подобрев, и добавил, с теплом взглянув в глаза Анастасии. – Мы все хотим, чтоб находили нас в великих книгах, а не теленовостях. Все до единого! Все без исключения!

Последние две фразы произнёс, тыча пальцем в просторы стола, но слова, как волною ударили!

–В первом творении ты не прав! – продолжила она. – Думаю, каждый будет счастлив, если узнает, на что способна его душа, и быть художником, рисующим души – дорогого стоит! Это тебе не рвать планету на куски…

Красивый жест сопроводил её слова, и этим диалог их был окончен. Не стоит доказывать женщинам, что их мысль далека от идеала. От чего угодно пусть будет далека, но только не от идеала!

class="book">Агрессия художника вызвана ревностью. Она обоснована. «Нет, со стороны Анны ничего, кроме ненависти, к Иллиану нет. Но ненависть тоже чувство – её можно лишь вызвать, сама по себе не рождается!

Со стороны Иллиана чувствовал любовь к Анне, и это бесило, ужасно, невыносимо бесило! Это выводило из себя!

Из прошлого друга превращался в будущего врага, несмотря на то, что оказался настоящим отцом. Вот это временное пространство и изображено на его лице.

Даже пожалеть успел, что собрались втроём.

Затем гнев добавил решимости, и художник сделал свой выбор. Выбор был с уклоном в бесконечность. Почти у каждого душа это круг, а бесконечность способны создать лишь два круга…

Втроём возвращались в отель, но зайти в его двери втроём было не суждено.

Арлстау вычеркнул ожидания героев, идущих рядом с ним, и нежданно для обоих попросил Иллиана проводить Анну. Сказал им, что у него неотложные дела в других концах города. «Понимайте это, как хотите!» – добавил мысленно он.

Оба занервничали, но подозрительных вопросов не озвучили. Косые и обеспокоенные взгляды остановить его не в силах, и художник покинул их, оставив в недолгом смятении, которое обоих заставит действовать.

Затем они разошлись в разные стороны – никто из них в отель не собирался, у всех незавершённые дела – не только у художника…

Перед Арлстау знакомая лавочка, привычные для взгляда фонари, заезженное небо под ногами. Берег, как берег и не был он лазурным, ведь не обвенчан с историей, как все другие лазурные берега.

Но в эту секунду берег творил именно историю, ведь плескался волнами в мыслях художника и подталкивал его к решительным, непоправимым поступкам, которые не вычеркнуть и не поместить в острие меча.

Всеми мыслями он призывал того, кого недавно не желал ни видеть, ни встречать, но призванный спешить не собирался, словно ждал, чтобы художник передумал.

Переубедить молчанием сложно, даже самого ведомого, а художник уже яростно кричал всеми мыслями, забыв про вежливость: «Явись же ко мне!», и она явилась.

Как святость обручального были её глаза. Когда в них добро, они такие красивые, что художник, даже не поверил. И волосы распущены, и платье элегантно, и нежным голосом спросила:

–Так быстро понадобилась я?

Удивила такой переменой. Глядел на неё, как на что-то нежданное, новое и, даже близкое. Расцвела на глазах

«Видела бы сейчас всё это Анастасия, наверное, приревновала бы…» – думал художник, не зная о том, что в этот момент и Иллиан, и Анастасия и ещё тысяча глаз наблюдает за ним, как наблюдали и раньше за каждым его шагом, за каждой эмоцией на его лице!

–Мне нужна правда, – ответил он пришедшей.

–Тысячи демонов и тысячи ангелов защищают твою душу! – воскликнула она прежним, приятным голосом. – Одни приходят днём, другие ночью! Ангелы берегут тебя, не требуя платы, а демонам нужно платить. Огромного добра без капель зла не сотворить! Сам понимаешь…

Не этой правды желал художник, но за сказанное был благодарен. Открыла ему многое…

–Ты сказала мне: «Какая разница, сколько тебе жить, если ты умрёшь великим!», но я больше не желаю творить мир, хочу творить себя и свою жизнь…

Тысячи ушей прислушались, и девочка, зная это, перебила художника, остановила поток и потоп:

–Вижу, ты сам решил, для чего тебе дана жизнь! Уважаю таких людей! Одни сами решают, для чего им жизнь, и смыслом жизни становится их собственное решение; вторые понимают смысл своего существования, в следствии внешних факторов и ведомо идут по выдуманному смыслу, что называют судьбой; третьи же не знают для чего живут и не спешат узнать даже на пороге смерти. Когда жизнь имела смысл, то и смерть его приобретает. Кто живёт просто так, тот умрёт от случайности…

Сотни глаз видели эту девочку и не впервые. Они не понимали, откуда она появляется и из какого мира это существо, но записывали каждое, сказанное ею слово. К сожалению, или к счастью, никто не смог понять, кто эта девушка.

–А что для тебя быть великим? – решил убить свой интерес художник.

–О, – захохотала девочка, – не тому задаёшь ты свой хитрый вопрос. – Задай его моему сопернику.

–Его ответ на этот вопрос мне не интересен! – жёстко отрезал художник и добавил. – Мне нужен твой ответ!

–Для меня быть великим это, когда жизнь стоит передо мной на коленях и умоляет погубить её!

Её слова звучали жутко и не могли не зацепить.

–Кто же ты такая? – растерянно спросил художник, несмотря на то, что мальчик с золотыми волосами называл её братом, и страх нашёл дорогу в его душу.

–Если скажу своё имя, то, можно считать, расскажу тебе всё! Ты вызвал меня, чтобы поговорить об этом? Если да, то я пойду…

–Нет, – остановил её художник. – Хочу задать тебе другой вопрос – что нужно сделать, чтобы я смог разделить свой дар с другим человеком?

Гримаса на лице девушки изменилась, и в ней на задний план ушёл подвох. Была заинтригована настолько, что интрига вытеснила всё из её больших, карих глаз. Её ладони прижались друг к другу от предвкушения. Не ждала она такого поворота, а это для неё самое ценное!

–Такого художники ещё не делали, – восхищённо прохрипела она.

–То есть, ты не знаешь, как это сделать?

–Знаю.

–Откуда? – вспыхнул он, ничего не понимая. – Как ты можешь это знать, если ни один художник не совершал этого?

–Это не важно, поверь. – махнула она рукой и продолжила. – Ты человек, покинувший систему, для тебя нет понятий мера и время, и это твой конёк. Однако, в этом есть и минусы, ведь боль, что приносили тебе люди, также не имела меры и не зависела от стрелок часов. Боль всегда делает нас сильнее, и чем больше силы необходимо человеку для его пути, тем больше боли он испытает. Потому не видишь ты своей души, спрятал её ещё до того, как родился. Заранее знал, что, прежде чем увидеть свет, нужно пасть в пропасть и пропасть…

Ты и пал, и пропал, а теперь боишься одиночества. Ты жаждешь разделить с ней дар, потому что желаешь избежать боли. Считаешь, что, если она будет владеть тем же, что и ты, в этом будет её спасение, и твоя ноша, разделённая на двоих, станет легче! Двух зайцев без единого выстрела…

Все последние слова сказала специально для ушей Анастасии.

–Не боли я боюсь. – ответил обезоруженный художник. – Не хочу быть единственным в своём роде! Это не тяжкая ноша, но я в ней не нуждаюсь! Знаю, кто достоин моего дара, и раз я сам кудесник судьбы, то решение своё считаю истинным… Начал думать о себе и перестал о людях. Мне не важно, что они скажут о моей жизни, чем её очернят и что из неё вычеркнут – я сам уже вписал в их души больше, чем они себе могут представить! Сегодня для них я герой, но стоит хоть раз оступиться, все блага забудутся, и маленький кусочек злости будет расти с каждым днём в их сердцах до тех пор, пока они не начнут видеть во мне лишь одну тьму. Разве важно то, что думают о тебе те, кто тебя не знает? Думаю, нет…

–Очень скоро я припомню тебе эти слова, и открою истину о сказанном тобою, – воскликнула девочка, хитро улыбнувшись, и добавила, – и ты признаешь, что был не прав!

–Надеюсь, вопрос, который меня интересует, ты откроешь сейчас? – съязвил Арлстау.

–Да, но сначала ответь – готов ли ты отдать за свой дар жизнь?

–Да! – почти уверенно ответил он.

–А жизнь своих близких?

–Нет…

Краткость – когда не хочется о чём-то говорить, про родственность с талантом я не знаю.

–А как же душа памяти? – задела она за живое.

–Что спросишь у меня взамен? – перешёл он к делу.

–Взамен? – рассмеялась она. – У меня всё есть, я всех богаче во Вселенной! Тебе нечего мне дать, художник! Ты нищий, как жизнь! А что касается твоего вопроса – к сложным загадкам всегда подходят простые ответы.

–Не томи…

–У каждой души есть последний штрих, и лишь художник способен его продолжить, как ты сделаешь с душой памяти очень скоро, – промолвила девочка, но остановила слова, взглянула на реакцию и удовлетворённо продолжила. – Нарисуй душу человека, с которым собираешься делить свой дар, но в последний штрих вложи частицу своей души…

–Но как? – вспыхнул художник. – Я не вижу свою душу!

–Твоя душа не в этом мире, – поразила она словом. – Но ты часто её видишь. Почувствуй её и нарисуй. Тебе нужен лишь кусочек, всю душу целиком найти и не пытайся…

Девочка исчезла, а художник ещё долго топтался на одном месте и терзал себя размышлениями о том, как поступить – отпустить или навеки связать с собой! Выбор очевиден, но выбирать не ему.

Мучил вопрос: как избавиться от тысячи демонов, защищавших его душу, если его душа неизвестно где. Не мучил вопрос: как бы случайно не прогнать ангелов, что посвятили ему взмахи крыльев…

Придя в номер, не застал Анны, и переживания набросились, как стая волков. Именно волками, с острыми, огромными клыками художник их и представлял.

«Мне нужно слышать, что творю, потому тишину призываю!», – так он говорил, но сейчас тишина угнетала, давала шанс нежелательной мысли набрать оборот.

Пока ждал возлюбленную, вспоминал историю:

Один мальчишка шёл домой, и вечер наступал на пятки. Шаг был спокойным, но предчувствие нагоняло тревогу. Он оглянулся назад и побежал, что есть мочи, вперёд.

Сотни волков оказались за спиной. И не представить, насколько это страшно – видеть, как они рычат, как оголяют клыки, как глядят на тебя, как на мясо! И на сон всё это не похоже, потому приходится бежать быстрее!

Мыслей не было, как нашли они путь в его спокойный город – он лишь думал, как спастись, а волки гнались и гнались, хоть и не догоняли. Им это по силам, но всему своё время.

Добежал до дома мальчишка, забежал в свой двор, но услышал позади: «Постой!».

Мальчишка оглянулся и первым взглядом не узрел, кто произнёс слова. Перед ним стояли волки и были не одни. Позади них пленённые собаки и люди – в основном, старики.

–Ты не узнаёшь меня? – спросил волк, что стоял ближе к мальчишке, но испуганный разум мысли обходят стороной.

–Нет, – дрожащим голосом ответил мальчонка. – Волки для меня все на одно лицо.

–Я тот волк, которого ты отнёс в лес, когда у тебя появилась собака.

Мальчик вспомнил этот момент. В фантазии возникли грустные глаза волчонка не понимающего, за что с ним так. Слёзы побежали по щекам, и ответить что-то было сложно. Вина, вина, вина, но ведь иначе он не мог.

–Я научился говорить, как человек… – продолжил волк, но удивлённый мальчик перебил:

–Но как?

–Было обидно, что просил тебя не оставлять меня, а ты не понимал моего языка. Слишком сильно желал я сказать тебе это, слишком рьяно хотел покорить твой язык. Потому и свалилось с небес это чудо, хоть ни с кем не могу разделить я его.

–Ты хочешь убить меня? – спросил мальчик бесстрашно, и этим порадовал.

–Это не армия! – мотнул волк головой в сторону стаи, проигнорировав вопрос.

–А что же это?

–Я рассказал им всё, что знал о людях, точнее, о тебе, и они пожелали заменить людям собак…

–Пленив и собак, и людей?

–Это последствия, – мотнул он головой. – И в этом вся загвоздка.

–Поделись.

–Мы забежали стаей в соседний город, и мои братья решили проверить, прав ли я на счёт людей. Заходил в каждый двор и ставил ультиматум, что мы никого не тронем, если нам отдадут собаку или одного члена семьи. Никто не посмел отказать, кто-то отдавал надоевшего всем старика, оставляя собаку, что совсем не похожа на друга, а кто-то отдал собаку со слезами на глазах, прося у них прощение. Это заставило всех моих братьев передумать служить людям…

–А для чего ко мне пришёл?

–Задать вопрос.

–Что же с нами, людьми, творится, раз так поступаем со своими близкими?

–Нет, на этот вопрос я узнал ответ у этих стариков. Мне нужен ответ с твоих уст, что же такого в этих собаках, что её считают лучшим другом человека?

–Волк всегда похож на волка, а собака со временем становится похожа на человека, которого больше всего любит. Потому она лучший друг человека, его совершенная копия, во всём его понимающая. Не все собаки такие, но в твоём плену лишь те, кто способен быть другом и простить людям, что они их предали…

Волк собрался уйти, ничего не ответив, но поняв пустоту своей злости, а мальчишка ему прокричал:

–Не я виноват, что ты разозлился на мир! Отпусти, хотя бы стариков!

–Отпущу лишь собак, – ответил волк, – а старики пожелали остаться…

Двусмысленная история. Какой человек – такая собака…

Дверь отворилась и вошла Анна, стерев все смыслы прокрученной умом истории.

Сказать, что лицо её было печальным – ничего не сказать. Тоска съела глаза, красоту очертаний лица не узнать. Словно не Анна перед ним, а другой человек – далёкий, незнакомый и вовсе не родной. Но это всё блики иллюзии, оазис, пытающийся сбить с пути, нельзя такому доверять.

–Что случилось? – спросил растеряно художник.

–Я лгала тебе, любимый!

Её пристальный взгляд, полный сожаления пугал всё больше. Арлстау не желал услышать её секреты, но губы предательски спросили:

–В чём лгала?

–Во всём, кроме любви…

–Это простительно, – ответил он искренне, сглотнув комок переживания.

–Прежде чем услышишь правду, поверь мне сердцем, что я люблю тебя и готова на всё ради тебя!

От этих слов стало спокойнее, но готовность к любым секретам ещё не пришла. Всё-таки, в таком состоянии он видел её впервые. Конечно, главное, что любит, а секреты у каждого есть, но некоторые секреты способны разрушить всё, разорвать гармонию на кусочки, надкусить таинственную нить, что связывает двух людей. Чем крепче связь двух персонажей, тем сложнее восстановить её после разрушения.

–А я люблю тебя больше жизни! – воскликнул художник, не подумав о том, что такое Жизнь…

–Моё имя Анастасия. – начала она нервно, совершив глубокий выдох. – Я один из основателей тайной организации. Мир поделен на три части, и одной из них правлю я! Я и есть тот король мира, о котором поведали карты…

Глава 9

Уста устали повторять, что у войны одно лицо

!

Если возлюбила королева, то ещё не стал ты королём. Кто ты есть, раз ты в чужой постели грусть поёшь чужим виолончели в комнате, что в домике чужом?!

Мысли художника шли кругами и не видели перед собой никаких остановок. О тайной организации он слышал только слухи, длиною в вечность, начинающиеся ещё с прошлого века. Основателей в живых уже быть не должно, а сейчас перед ним стоит девушка, пропитанная жизнью и молодостью и утверждает, что она один из основателей и управляет третьей частью мира! Всё это больше похоже на шутку, на сказку, на чью-то мечту, чем на правду. Но, зачем ей так шутить, зачем ей снова сочинять?!

–Сегодня многое произошло и… – продолжала она, всё ещё сдерживая слёзы. – Я должна убить тебя, как говорят мне многие. Если не сделаю этого, то начнётся война.

–Убей, – ответил ей он тихо, и мир его упал…

–Нет!

И слёзы, наконец-то, объявились на женственных щеках…

–Почему?

–Люблю тебя.

–А как же весь мир?

–Люблю тебя больше, чем мир! – ответила она сквозь слёзы.

–Расскажи…

–О чём?

–Можно не по порядку, но хочу, чтоб рассказала мне всё!

«Как хочешь, так и понимай!».

В голосе была твёрдость, он не дрогнул, не сжалился, а Анастасия не знала, как начать, ведь слишком много накопилось за пройденное время. Всего не рассказать, даже, если очень постараешься…

–Даже не имея рук, можно уничтожить мир, – начала она, смирившись с беспорядочностью мыслей. – Это слова одного из настоятелей, но я ему не верю, им правит страх. Не остался незамеченным тот факт, что деревья выросли до небес, когда ты лишился рук. Основатели боялись, что перевернёшь устои, что строились веками, распотрошишь все вопросы мироздания. Я одна была в здравом уме, и лишь одна понимала, что убить тебя это одно и то же, что подписать миру смертный приговор. Не дала им убить тебя, а потом ты приехал в мой город. Я уже любила тебя в момент нашей встречи… Очень любила! Давно наблюдала за тобой со стороны, но не могла мечтать, что ты меня полюбишь! Не думала, что кто-то меня сможет по-настоящему полюбить…

Её глаза были наполнены тоской, а губы откровенно улыбались. Она что-то вспоминала из их первых, таких далёких встреч, а художник отчаянно мыслил, как ему быть, и, что ему делать. Раз на него затеяли охоту, то это лишь опасно для неё! В своих возможностях он был уверен, научился многому у Данучи, и враг был не страшен, хоть художник во имя войны не желал поднимать свою кисть.

«Возможно ли ей выйти из игры?! И игра ли это, или это и есть самая настоящая жизнь?!».

–Почему же? Как можно тебя не полюбить? – спросил он запоздало.

–Потому что в моём сердце больше сухого льда, чем влажного огня! Такой, какая я с тобой, познал меня лишь ты! Впервые в жизни встретила человека, который сильнее меня! Не могла быть ни с кем, кто слабее, а слабее оказались все…

–Не заметил, что в твоём сердце есть место льду.

Сжал крепче её руку, помог полегче перенести всю боль, что накопилась и лишь сейчас способна улететь.

Она в ответ обняла художника, потому что ей так захотелось. Словно обнимала в последний раз, будто руки настолько ценили этот момент, что он для них безупречно бесценен!

–Желала продлить этот Рай, что ты подарил, – продолжила она слова. – Самые чудесные дни в моей жизни были с тобой. Тянула их, как могла, хоть рисковала многими жизнями! Рай с тобой был по душе, но я понимала, что длиться ему недолго. Я бы и сегодня не рассказала тебе, лишь бы побыть с тобой ещё таких пару денёчков…

–Что же случилось сегодня? Ты так и не сказала.

Анастасия ответила не сразу, словно искала слова, чтобы не вызвать в Арлстау чувства вины, ведь это чувство сложно остановить любому художнику.

–Сегодня с тобой завязала неудачный диалог, и ты узнал, что можешь поделиться своим даром. Один из основателей идёт на нас с тобой войной! Он желает стать частью твоего дара или убить тебя, если ты ему откажешь!

Начала она с менее болезненного, размышляя, как преподнести ему главное, что, возможно, ранит его душу.

–Это мой выбор, – ответил он ей с лёгкостью. – Путь назад мной был вычеркнут! Не им меня судить – они ведь не знают, каково мне жить, и чего я сам хочу! Кто они такие, чтобы решать, за что воевать, а за что нет?! Третий основатель сегодня же падёт, если поднимет на нас руку!

–Тебе страшно?

–Да, – ответил он, себе признавшись.

–А причина?

–Боюсь тебя потерять…

–Этого не случится! – воскликнула искренне, и он поверил ей.

Вместе до конца, что бы не случилось – об этом мечтают не многие…

Два шага до него и поцеловала губы, почувствовав, что с правдой слаще поцелуй. Томно заглянула в глаза, наслаждаясь мирными секундами, которые скоро закончатся, положила голову на его грудь и прошептала:

–Я люблю тебя!

–Тебя люблю! – ответил всей душой художник и сильно сжал её в руках.

Минуту они помолчали в объятиях, всего лишь минуту. Жаль, что минута так скоротечна, но откладывать своё будущее на потом возможность исчезла. Многое нужно сказать, создать и исправить.

Анастасия отлипла из объятий первой, открыла шкаф и достала из него полотно. Арлстау глядел на него с упоением и не верил глазам, полноценно оценивая красоту созданной им души.

Затем заметил изменения его творения, и мир повторно рухнул. Заглянул внутрь и нашёл причину. Перевёл взгляд на Анастасию, и она кивнула в ответ, подтвердив, что он всё понял правильно – сегодня половина планеты проснулась, забыв, что в их мире существует художник, рисующий души.

–Как оно оказалось у тебя? – задал он первый по списку вопрос.

–Как только ты покинул дом, я в него проникла. В нём обнаружила три нарисованных тобой души и…девушку.

–Девушку? – не поверил он в её откровенность.

–Да, чью душу ты нарисовал.

Откровение потрясло, почувствовал неловкость, подумал о Леро.

–И что ты сделала?

–Ошибку.

–Какую? – испугался он.

–Оставила ей её душу. – ответила она и замолчала.

Арлстау вздохнул с облегчением, а она добавила:

–Душу дома никто не сможет забрать.

–Почему ты так думаешь?

–Потому что она в доме.

–То есть, если душу нарисовать на лице, её невозможно отнять? – сомнением спросил художник.

Арлстау почувствовал ноты ревности в её голосе, когда говорила о Леро, и сам их использовал в своём сомнительном вопросе.

Так-то ему не до ревности – он думал, как спасти душу девушки, на которую повесил неподъёмный крест, который нести ей всю жизнь и наблюдал, как в каждом шаге он бессилен.

–Думаю, да. Душу Иллиана нарисовать не сможешь, хоть с какого конца ты начнёшь.

Поражала уверенность произносимых слов, будто Анастасия знает больше о его даре, чем он сам. Но он так не считал: «Некоторые души я не то, что нарисовать не могу, но и увидеть не способен. Но я знаю, наступит момент, и я смогу нарисовать любую душу – стоит лишь пожелать…».

–Ты стёр память всем своим родным, чтобы защитить их. – приступила она к главному. – Тебя, и правда, никто из них не помнит, даже все ваши совместные фотографии исчезли. Другие люди забывали твоё лицо, и весь мир не знал, как ты выглядишь. Это был верный шаг с твоей стороны, но кое-что поменялось. Сначала тебя забывали единицы – в основном, кто тебя ненавидел, и все считали, что этим ты даёшь им второй шанс. Но сегодня тебя забыли три континента, а два о тебе помнят. Пол мира не помнит, что у них есть художник, рисующий души. Сегодня люди будут засыпать с газетами в руках, боясь, что о тебе забудут. Ты только представь всё это на миг, каково этим людям! Мир никогда не испытывал подобных ощущений, и это ощутимо сказалось на отношении к тебе. Тобой, хоть и восхищаются, но начали бояться! Люди против того, что ты решаешь за них, что им помнить, а что нет…

–Думаю, будет лучше, – цинично ответил Арлстау, – если обо мне забудут все , а нарисованные души, просто, сочтут чудесами.

–А если забуду я? – с тревогой в голосе она его спросила.

Молчание, затем ответ:

–Я этого не допущу!

–Есть шанс вернуть им память?

–Не думаю, что это правильная мысль. Мы можем закончить войну, если обо мне забудут все, но не ты.

–Это неправильно! – воскликнула она. – Люди имеют право знать, что ты у них есть! Я не хочу, чтобы они снова начали верить в конец света!

Было похоже на правду, но решение не простое, ведь, если продолжит душу памяти так, как желает Анастасия, о нём вспомнят все.

Представить её слова в фантазии было невероятно сложно. Поставить себя на место этих людей невозможно, потому что художник не знает, кто он для них, и каково им забывать его, а потом заново вспоминать. Всё перемешалось в голове, ещё и новое чувство вины, только теперь перед людьми, внезапно появилось и заставило художника переосмыслить над тем, чем он владеет.

–В газетах то можно вспомнить про меня всё.

–В газетах они тебя не вспомнят, а впервые прочтут и, в основном, не правду. Это не совсем одно и то же.

Даже не заметил, как люди разделились на два фронта. И чем ему ответить? Мир перевернуть? Это можно сделать и словом, и делом. Конечно, лучше молчать в стороне, не пачкая рук, но, доверяя другим собственные действия, возможно перепачкаться полностью.

–А как же моя семья?

–Об этом позаботилась давно. Они в безопасности. Было легко их убедить, что художник, рисующий души им родственник – помогла твоя сестра.

–Ты знала, что Иллиан мой отец? – поразил её вопросом, и Анастасия не поверила ушам, и все её шаги перевернулись.

В мыслях неразбериха, и ей нужно знать детали – это злая шутка или что?! Её планы подкосились от этой фразы

–Как? – воскликнула она, не желая верить в услышанное, ведь он ей – главный враг.

–Что как?

–Как это возможно?!

–Ответь на мой вопрос, и я всё скажу, что о нём думаю.

–Спрашивай.

–Иллиан второй основатель, а первый называет себя полководцем?

–Да, – ответила она, немного растерявшись.

Художник рано ликовал, но в глазах его сияла истина: «Данучи! Эх, Данучи! Зачем же мы с тобою так похожи?!»!

–А как остановили время для себя?

–Это Иллиан – он захотел поделиться лекарством от старости и предложил его выпить всем основателям, говоря нам, что желает, чтоб честно правили миром. Не все согласились – только двое…

–Он нашёл его или изобрёл?

–Скоро я покажу тебе место, которое тебя удивит, и ты сам себе ответишь на вопросы…

«Где-то я это уже слышал…», – думал художник и спросил:

–Почему захотелось не стареть?

–Время беспощадно! Я вижу, как оно кривит и прогинает. Ни полководцу, ни Иллиану не доверила бы править всем миром. Выпив лекарство, я ощутила, что буду жить всегда. Понимала, что меня можно убить, как и любого человека, но не чувствовала, что у кого-то получится. Ощущала себя силой планеты…

Правда была глубока, но открыть её художнику необходимо. Сделать нелегко, ведь никому не говорила, что мир идёт, не ведая в чём он живёт, во что окутан.

–Как появилась тайная организация? – решился он спросить, и одним вздохом она подготовила себя к длинным фразам и словам, красивым жестам.

–Страны соревновались между собой и жили лишь соревнованиями. Забывали про свои народы, настраивали их друг против друга. Потеряли веру всех поколений. Закон стал направлен против человека, а не за него. Это ведь тоже нарушение мироздания. Люди забыли, что такое закон, и он перестал быть нужным. Начались войны и катастрофы, и планета открыто заявила о своей погибели. Всё, что создавал человек, оборачивалось против него и начинало войну – и технологии, и оружие, даже религия! Страны не сумели справиться с миром, их было слишком много… Ближе к концу двадцать первого века четыре самые влиятельные в мире семьи собрались за одним столом, который не был круглым. Все мы были разных поколений, возрастов и взглядов, но цель одна – вдохнуть жизнь в планету. Попили чаю, обсудили мир и решили создать свою организацию, которая будет управлять всем. Все накопленные деньги мы пустили в одно русло – вдохнуть жизнь в планету. Мы купили всё и всех, но пошло всё не так, как хотелось бы мне, потому что решения принимались большинством голосов, а большинство всегда было за войну и за внедрение в разум людей мысли о конце света! Для меня этот выход был абсурдным – не считала я, что оживить планету способна лишь вера в её конец. Были одни люди на планете, а стали другими – их лишили будущего. Я пошла другим путём и привлекала на свою сторону лучшие умы планеты, создавала города, куда не проникнут СМИ. Сам знаешь, как они влияют на сознание, искажает действительность, заставляют нас верить в то, во что не нужно верить. Они и меня, и тебя изменили. Одни пишут историю, другие пишут о тех, кто её пишет – ответственность обоих велика. Всё начиналось жизнью, закончилось внушением, что близок наш конец…

Она взяла передышку, но лишь на секунду, а художник пытался угадать, о чём она продолжит, но все догадки били мимо.

–В моих городах рождаются дети, не верящие в конец. Люди в них и правда другие, не похожи на всех, но могу сказать, что они лучше. Не зная грязи, общество стало чистым, и не вся планета верила в конец. Всё расцвело и законы не о том, чем унизить. Изменила философию денег – показала, что деньги не зло. Научила творить своими возможностями историю, оставлять бесценные следы, а не умирать, не потратив ничего из-за жадности. Творить добро без денег сложно – не накормишь голодных, не оденешь босых… Бедность, конечно, полностью искоренить нельзя, многое зависит от самих людей – желают ли они достойной жизни, но я делаю всё, что могу и трачу всё, что имею…

–Сто лет назад, в сражения века ты вела бой против Иллиана? – решил он ускорить свой интерес.

–Не только…

–И против полководца?

–Против всех основателей! Одна против семерых.

Художник восхитился. С каждым сказанным словом любил её сильнее. «Да уж! Видимо, лишь с ней я на равных, а, если её сделаю художником, весь мир будет спать спокойно…». Рано сделал вывод, впереди интересное…

–Я помню эту битву, как будто она случилась вчера, хотя прошёл уже век. Сто лет назад, на пороге 2100го года треть мира ждала конец света, который внушил полководец, завладевший всеми средствами информации, но произошло то, чего люди до сих пор не способны понять. Война длиною четыре минуты и 180 миллионов жертв – вот и всё, что известно людям. Никто не знает, что причастны к этому все основатели, все до единого. Тогда нас было восемь – четыре пары. Теперь нас осталось трое – полководец изобрёл конец света, Иллиан – лекарство от старости, а я изобрела оружие…

–Какое оружие?

Его сердце бешено колотилось, оно начало принимать, что Анастасия погубила сотни миллионов жизней. Принять возможно, свыкнуться навряд ли.

–Кто знает, как бы было всё, если бы жизнь сложилась иначе. – ответила она на выдохе. – Мы думали о том, как раскрыть пятьдесят процентов мозга, а ты, просто, раскрыл душу и взлетел, оставив все наши мозги позади…

Перевела тему и превратилась в тишину, но художник ждал ответа. Тишина была тяжкой, нервы больно давили на мозг. Так хотелось скорее всё понять, хоть быстро понимать – уже безвкусно.

–Ты изобрела оружие и поэтому тебе объявили войну?

–Не совсем так. Всему виной зависть! – уверенно ответила она. – Моя часть мира расцветала, а их края чахли. Мой бывший супруг предал меня лишь, потому что решил, что у меня нет шансов на победу. В глухой пустыни, где лишь жара и пекло посреди зимы две пары войск решили со мной сразиться – они желали это сделать в особенный год, в последний день декабря. Собрались все войска, все подданные настоятелей – это условие Иллиана. Такого планета не видела никогда. Каждый мой враг думал, что в тот день меня раздавят, вычеркнут из истории мира, и мир лишь больше поверит в конец света…но я применила оружие…

И снова замолчала. Не желает говорить и всё, а художнику нужен ответ, в нём он нуждался, о нём он сам не догадается, а, если и случится это, то не поверит, что такое возможно без вмешательства его кисти.

Каждое её слово представить всё сложнее, но Арлстау не желал, чтобы остановила слова.

Возникла нужда знать всё о ней, каждый фрагмент её огромной жизни. У него было чувство, что ничего о ней не знал, и всё, что представлял в своих фантазиях было настолько далёким, что не измерить эту дальность.

–Никто не верил в существование оружия, но боялись, что, ошибаются. Решили избавить мир от меня и все мои страны сделать своими владениями, своим вторым миром, о котором не нужно помнить, но можно вспоминать. В битве не смогла бы победить, если бы не оружие. Оно чем-то похоже на твою душу памяти, но более жестоко…

–Это как?

–Душа памяти стирает лишь воспоминания о тебе, а моё стирает полностью всю память! Действует лишь на моих врагов. Я полностью стёрла память всем войскам противника, и они не понимали, кто они, и, что им делать. Бой длился четыре минуты – я бомбила по ним, а они по друг другу. Война всех превращает в убийц! Трое из восьми основателей в тот день погибли, двое лишились памяти и получили шанс на обычную жизнь. Моё оружие не тронуло лишь Иллиана и полководца…

Шок! Шок от первой строки до последней! Не встречал он таких, кто умеет настолько далеко! За всю историю их мира никто такого не совершал, никому и в голову не приходило!

–У полководца нет имени?

–Он его ни разу не произносил вслух.

–Продолжай, – приказал художник, и она не желала ослушаться.

–После той четырёхминутной бойни всё в мире поменялось. В первую очередь то, что люди начали бояться каждого шороха и грома. Мне пришлось создать больше закрытых городов, а Иллиан с полководцем пошли моей дорогой – создавали свои города, привлекали лучшие умы, но убивали всех тех, кто им отказывал. От войн оба на век отказались, но, узнав о тебе, у них появилась надежда – у обоих были свои планы на тебя, пока не поняли, что ты идёшь своей дорогой. Оба уверены, что ты мне нужен, как оружие – ни один из них не поверит, что я желаю тебя спасти! То, что люблю тебя, тем более, не увидят и не услышат…

Понять такую правду было проще, чем принять. Перед ним и правитель мира, и убийца миллионов людей, и спаситель его страны, и любимая женщина, за которую готов отдать жизнь. И уж точно, кому судить её, но только не ему! «Может быть, проще не продолжать душу памяти, а уничтожить её, и всё закончится тем, что заново начнётся?!».

–Теперь ты знаешь, что я за человек – убила миллионы, спасла миллиарды…

Её лицо стало унылым от последних слов, но Арлстау обнял её, поддержал объятием.

–Не кори себя. Без тебя этот мир не сможет…

Было приятно. Ещё бы, ведь тебя понимают. Когда ты век один, даже секунда с кем-то становится важной.

–Почему мы живём в таком мире? – сразу же спросил художник, не давая слову остыть.

–Мир один, а, значит, должен идти одной дорогой, а мы разрываем его на куски, примеряя на него все варианты себя самого. Видимо, миру нужен один правитель – ты…

–Нет, – нервно усмехнулся художник, вспомнив историю Данучи, в которой полководец правил один. – Миру вообще не нужны правители!

–Ты понимаешь, почему тебе нужно изменить душу памяти?

–Да.

–Когда не знаешь, за что воюешь, ты обречён на поражение! Войны не избежать. На этом континенте тебя помнят, а враг не знает, на кого идёт и не понимает, за что воюет.

Художник представил всё это и подумал, что у тех нет шансов, но спросил:

–Твой город за меня?

–За тебя не только этот город. Половина мира против того, чтобы тебя убивали! Я пообещала людям, что мир будет процветать, если мы выстоим, и художник будет жить! Обещание своё сдержу.

–Они верят в конец света или в меня?

–Они верят в тебя! Не твой дар тебя определяет, а твоё сердце! То, что ты делаешь – это не произнести слова и сделать вид, что они со смыслом! Ты творишь историю, я горжусь тобой, и вместе мы выстоим…

Художник взял в руки кисть и душу памяти. Лишь раз взглянул на полотно и замахнулся кистью так, словно желал порвать его на клочья. Одно движение кистью и изменил последний штрих души памяти. Руки затряслись, а голова раскалывалась от боли, но художник кричал не от боли, а от эмоций, что пронзили его также остро, как он желал пронзить полотно.

Править разумом это чудо!

В эту секунду все вспомнили художника. Арлстау видел каждого, но не каждый был ему по нраву. Ощущение, что запустил в свою жизнь не только тепло, но и тысячи мышей и тараканов…

–С тобой всё хорошо? – спросила она с заботой, предчувствуя перемены его души.

–Хочешь посмотреть жизнь Данучи? – внезапно осенила его душа памяти.

–Хочу. – ответила Анастасия.

Желания совпали в этот миг. Решили оба, что собственный бой можно отложить на потом, приняв участие в чужом.

В том мире бьются на мечах, а здесь за несколько минут могут погибнуть сотни миллионов. Война везде разная, хоть у неё одно лицо.

Когда он встал на колени перед полотном, на лице был нарисован риск. Рисковать всегда любил, но сейчас цена велика, а он зависимый картёжник, решивший бросить чужие кости, отвернувшись от своих.

«Если потеряю сознание, то очнусь в руинах, проигравший и потерявший всё.» Эти мысли нужно гнать из головы сейчас же. Ему есть за что сражаться, и ради этого он вытерпит любую боль!

Кисть сжалась в зубах, прикоснулась к бумаге, и вновь боль незнакома. Не тронула тела, всё внимание душе.

Душа сжалась в комочек, угодила в капкан и треснула по швам, оголив забытые раны. Грехи отцов, грехи всех поколений окружили с доступных сторон и хрипели на своём языке, что отвечать за них художнику. «Ты готов ответить?» – спросил голос деда.

–За что ответить? – не понимал Арлстау.

–За мои грехи.

Длинная пауза и короткое:

–Нет…

Обмякшее тело подвергалось внешнему воздействию. Уже во второй раз за несколько минут художник заставил переживать возлюбленную, но, что поделать, это война.

Война пирует, когда кто-то на коленях, и кто-то слёзы льёт в загубленных ногах. Война похожа на смерть, ведь они обе не дают права на ошибку, а жизнь предоставляет тебе право на тысячу промахов, но не один из них человек не ценит по достоинству. Ошибка или промах лишь вызывают в нас недовольство, и этим совершаем шаг назад, не совершенствуя себя, как и вчера.

Художник, всё-таки, потерял сознание, но быстро пришёл в себя. Анастасия же была вне себя!

–Что же это за дар такой? – восклицала она, выпучив красивые глаза.

–Чем выше дар, тем больше наказание… – выдохнул Арлстау, вскочив на ноги.

Вокруг меча возник чёрный круг, меч был окольцован – вот и все изменения, произошедшие с душой Данучи. Его душа угодила в капкан под названием круг. «Видимо, Данучи станет ещё ближе к людям, чем к аврам.» – ошибочно решил Арлстау.

Анастасия не сомневалась в своей решимости, когда художник взял её за руку и пригласил отведать другой мир…

-–

История Данучи: фрагмент пятый.

Привет из будущего…

Если бы не было прошлого, то не стало бы настоящего, не предвиделось бы будущее, ни во что бы не открылись двери…

Они летели над реками. Чем ближе водопад, тем их течение было когда-то прекраснее, но сейчас вода не была живой. Течения нет, и вода умерла на глазах. Раз остановилась, значит, погасла!

Герои не держались за руки, видя доверие в другом – от того ощущали, что похожи на птиц. Расправляли свои руки и мчались вперёд, как самолёты. Жаль, что наслаждение – это миг.

Недолгий полёт, затем то место, где были водопады, прыжок змеи и дальний, алый свет. Видимости нет три секунды.

Когда глаза вернули свою силу, Арлстау метнул взгляд на поле боя – там рядами лежат мёртвые змеи, ни одной из них не была дарована жизнь.

Ни одного из людей вспышка не задела – это дало надежду на то, что пятый фрагмент закончится миром…

Оглянулся по сторонам – не увидел свою спутницу. Поднял голову и заметил её – она мчится вверх к летающей тарелке. Зачем-то ей она нужна.

Арлстау за ней. В мыслях ураган: «Что же ты творишь, Анастасия?». Не прошло и минуты, как она здесь появилась, уже решила вмешаться в ход истории.

Его спутница уже внутри, а он лишь подлетел. Успел лишь осмотреть «тарелку», а Анастасия уже вылетает из неё, хватает Арлстау за рукав и тащит за собой вниз. В этот момент он больше всего жалел, что говорить ему здесь не позволено. Ничего не понимал, но узнать желал, что его любовь совершила на этот раз.

Пока рано…

Художник боялся, что многое пропустил, когда направлялись к героям этого мира – так и есть, своим отсутствием позволили Данучи совершить ещё одну ошибку неисправным даром.

Вдвоём предстали перед ним, а он стоял на коленях и о чём-то так горько рыдал, затем взглянул в глаза и взглядом обвинил. Два меча, а не две кисти продолжают его руки – такова его вторая ошибка за сегодня.

Но рыдал не об этом – сразу хочется сказать. Хоть рукам было больно, хоть душе было невыносимо!

Полководец с дочерью желали узнать у Данучи, с кем тот говорит, видя в этом причину безумия. Их трясло от того, что он с собой сотворил, они уже не верили в его дар – ошибочно сочли, что Боги от Данучи отвернулись…

Девушка в сиреневом платье пыталась доказать, что он не прав, но он не слушал. Эмоциями подтверждала, что ему жена, что к нему относилась особенно. «Но для чего ему была женой, раз в итоге покинула?!». Кричала о том, что у рук нет души, нет души и у тела. «Что ты знаешь о душах?», – думал он ей в ответ.

–Ну предложи! – кричал попозже. – Хоть что-то предложи!

–Тебе так важно их мнение о тебе?

–Нет, – солгал он.

–Хочешь, все увидят второго художника?

Девушку в сиреневом могут видеть лишь художники, потому Арлстау был заранее шокирован тем, что сейчас произойдёт, а его спутница ещё ничего не знала – она, лишь наслаждалась здешними видами, что отличались от того, к чему привыкли её глаза.

Данучи взглянул на Арлстау, затем на его руки, затем сказал:

–Хочу! Но…

Одна фраза, а переживаний на года.

Не успел к «но» добавить ни слова. Девушка исчезла, и взгляд полководца и его дочери уже вовсю буравил Арлстау, забыв о Данучи, будто его здесь и нет, словно надежда на него потеряна.

В их мыслях говорилось, что второй художник пришёл на смену первого! Не за что судить банальность. Они оба не знают, куда катится мир…

–Кто ты такой? – с восторгом спросил полководец.

Спутницу Арлстау никто не заметил, да и слова сказать не могла – с грустью смирилась с участью наблюдателя.

Все глаза смотрели на него, все сравнили двух художников, и все поверили, что Арлстау – их спаситель, а Данучи ничего уже не сможет рисовать!

Наивные часто проигрывают. Один в поле воин, если он годами мечтал об этой битве! И никакое войско не способно его остановить…

Дочь полководца глядела, как на Бога, а полководец, как на Божество, ноАрлстау ответил:

–Я на стороне авров!

Сразил каждого этой фразой. У каждого мир подкосился под ногами – особенно, у полководца. Даже Данучи не ожидал!

Люди ахнули, люди схватились за головы, но на Данучи нет смысла теперь смотреть и ждать помощи. Он то не слепой – видел, как вы быстро отвернулись, увидев того, кто свежее!

–Они тебя не видят, – шепнул Арлстау своей спутнице, но шёпот был услышан. – Они видят лишь меня.

–И с кем ты говоришь? Здесь есть кто-то ещё? – спросила его дочь полководца, ничуть не испугавшись того, что он с другого мира. – Кто ты такой? Сколько вас таких художников?

Лишь взглянув второй раз, можно понять, что каждый жест не просто так – это касается любого искусства. «Жаль, что жизнь нельзя прожить второй раз!», – думал Арлстау, глядя сквозь неё.

–Рядом с ним твой двойник, – ответил ей Данучи за него и поставил тем вердикт. – Им обоим нравится жить не своей жизнью…

После этих слов мир дочки полководца в который раз перевернулся за этот длинный день. Поняла, что между художником и ею в следующей жизни будет любовь. Сделала шаг в сторону Данучи, и это говорило обо всём.

Данучи встал на ноги и подошёл поближе к тому, что так похож и этим раздражает. Свысока взглянул на Арлстау, оценил его с ног до головы, и, то ли посоветовал, то ли одурачил, но сказал ему:

–Я веду свою кисть высшей силою, всех Богов для неё призываю! Ты же рисуешь лишь собственными красками, тратишь всю энергию, транжиришь себя ради всех! Тебе не хватит сил на всю дорогу. Так хочешь идти пол пути?

–У меня две дороги, – ответил Арлстау, – и я обе завершу…

Ответ не по нраву, но бурю эмоций не создал.

–Не рисуй здесь ничего, в этом мире есть свой художник! Два это много для этого мира…

–Нет, – нагло прервал его Арлстау. – Здесь всё создано для того, чтобы жили вы в мире. Просто, не замечаете этого.

Полководец с гневом смотрел на уже нежеланного гостя, бросая ему вызов. Его дочь же глядела иначе на Арлстау. Её взгляд говорил: «Вот, таким я, художник, тебя представляла! Жаль, что в нашем мире художник другой!». Хорошо там, где нас нет – куда бы не летел, от себя не сбежишь.

–Ты поможешь нам? – с надеждой спросила она Арлстау, и тот растерялся от её взгляда.

Переглянулся со своей спутницей – та ревновала.

Для Данучи её мольба о помощи стала последней каплей: «Я лишь проникся к этой девчонке, а ты хочешь забрать её! Зря ты так думаешь!», но намерения Арлстау были далеки от ревностных доводов Данучи.

–Ты не должен вмешиваться, – закричал он на двойника, а затем толкнул плечом дочь полководца и зарычал. – Это не их битва, а наша!

–Символы на лице Алуара это твой путь. Он твой отец, он зачал тебя, он тебя вырастил. Он любил тебя больше других детей и никогда бы не погубил твою семью. И ты бы не погубил свой дом, если бы знал, что он твой…

Казалось, что слова Арлстау зацепили каждого, и каждый задумался, особенно полководец. Дочь полководца и вовсе тонула взглядом в госте с восхищением – услышала в его словах добро, в них не было намёка на удар. Посчитала, что он здесь не случайно – есть у него в этих краях своё предназначение.

–Откуда ты это знаешь?

–Девушка в сиреневом, – ответил кратко, но понятно. – Её слова – истина!

Лишь больше разозлил ответ.

–Ты этого не можешь знать! – наорал на него Данучи и приказал полководцу. – Готовь войско! Будем биться до последнего......

Тот, как раб, был послушен, возмущение скрыл за глазами и отправился раздать распоряжения. В его кармане два художника, и, если бы сам не был в чьём-то кармане, то мог бы рассчитывать на многое.

Умирать сегодня не собирался, веря всем сердцем, что новый художник их спасёт, «пусть и не всех, но самых важных, пусть и сам себе лжёт, что он на стороне авров!».

Дочь полководца не готова к такому повороту событий, не скрывала страха. Пугало приближение боя, самой битвы не боялась.

Музыка барабанщиков авров действовала на неё удручающе – люди никогда не понимали, зачем им музыка в бою, для чего им мелодия в сердце, когда бьются за Родину…

Змеи мертвы, лежат на поле боя, авры не решались по их телам ступать, а люди не знали, куда отступать, и в двух художниках не видели спасения. Раньше бои были лишь с численным преимуществом, а теперь всё наоборот. Ни один из воинов полководца не верил в победу – не потому что врагов больше, а потому что враг есть на небе.

–Возьми меч! – приказал Данучи дочке полководца.

–Я не могу взять его, я боюсь потерять в нём себя. – осмелилась она на протест.

–Возьми, – настоял он, и она не устояла, мольба глаз не помогла.

Ладонь крепко сжала рукоять, слегка задрожав, и чёрная сталь порезала воздух красивым жестом.

Меч идеален по своему содержанию, в два щелчка очаровал Анастасию, подобно змею искусителю. Резала им воздух и представляла, как будет спасать художника в скором бою.

Руки трясутся и видят, что в этой стали закат, но приняла без обиды, хоть тяжела рукоять. Меч, как второе дыхание. Он, как талисман, как Божество! В нём весь гнев, что собран по крупицам по планете, в нём вся ненависть, к которой приручил себя человек, в нём вся сила, от которой закипают вены.

Всё это ощутила и приняла всё, что обрушилось, хоть и не знала, что ей с этим делать…

–С ним ты не умрёшь, – запоздало ответил Данучи.

–Когда падают звёзды, я мечтаю о мире, но мечты не желания и не спешат сбываться, – поделилась она сокровенным, на что художник ответил:

–Я стёр людям все воспоминания о войне, и это не помогло. Стоило одному захотеть войны, и она к нам вновь вернулась! Видимо, война это наша неотъемлемая часть, без которой мы, просто, не можем!

–Сотри память хотя бы мне.

В голосе наивность – умиляет, но не цепляет. «Неужели, она серьёзно?», – думал он про себя, – «Почему не видит последствия? Лучше закончить войну раз и навсегда, чем отложить её на потом! Возможно, сегодня последний день войны, и больше люди не познают её, если не начнут воевать друг с другом…».

–Нет! – твёрдо ответил он. – Намеренно повторять ошибки не моё!

–Сорок лет мира не может быть ошибкой!

«Может!», – мысленно ответил он, и направился в глубь войска, ловя пустые и косые взгляды. В них художник раскусил непозволительную расслабленность – словно каждый боец доверился судьбе.

Полководец чем-то пытался их бодрить, кричал речи о великом, о чести, о подвигах, но кого он обманывает – они все бились за деньги, за звон монет и стоны душ заблудших. Кто-то мечтал о доме, о женщинах, о детях, о том, как потратят все свои богатства. Кому-то на это нужна жизнь, а кто-то спустит всё в один день и проснётся утром с мыслью: «Для чего я воевал?!».

Расслабленное состояние войска не понравилось Данучи. Ни один воин не надеялся на себя. В своих фантазиях видели, как новый художник превращает авров в камень, не смотря на свои слова, что он за них. Мечтали, как Данучи пытается ему противостоять, но не может без рук.

Слух о том, что Данучи – сын Алуара, пронёсся по войску, оставив неизгладимый след, потому они не верили, что он пойдёт против своих.

В Данучи уже никто не верил, но он встал рядом с полководцем и перебил его пустую речь громкими словами:

–Посмотрите на меня.

И все посмотрели. Расслабленность ушла, и войска повиновались, показав полководцу, кто здесь главный. Это вызвало в нём неприятное, щекотливое чувство, от которого опускаются в землю глаза, сжимаются кулаки и зубы.

Впервые художник обратился к ним за долгий год войны, но сделал это всем сердцем, от души.

–Война забрала мои руки, моё прошлое, мою Родину, мою семью, мою жизнь! Но я верю, что у меня есть будущее, что не всё в этой жизни я сделал! Я верю и в вас, хоть вы в меня уже не верите! Станьте единым целым, чтобы победить в решающем бою! Хоть раз станьте целым, и этот день не будет для вас последним! Если не устоят первые, упадут вторые, а раздавят третьих! Жизнь надо заслужить, и вместо вас никто не будет биться! Докажите самим себе на поле боя, что вы достойны жить…

Затем взял паузу и спросил:

–Кто со мной?

Раздался оглушительный рёв, и все до единого взметнули оружие вверх. Впервые обратился к ним художник, половину его слов, даже не поняли, но это не важно. Главное, внимание, а оно бесценно! За минуту изменил их мнение о себе, заставив вновь в него поверить, пусть и не на долго…

Взмах руки полководца, и горн затрубил на всю долину, оглушив собой ритм барабанов.

Данучи вёл войско, шагал впереди, чуть позади него Анастасия. Она готова в любой миг спасти его, ведь меч придал слепой уверенности.

Полководец на коне, за спинами конницы. Так надо – как они без него, если первым падёт…

Авры стояли на месте – хоть и сами убили всех змей их планеты, но не решались пройтись по их останкам.

Данучи первым переступил змею и побежал на врага, Анастасия мчалась по следам, остальные осторожно шли, боясь укусов мёртвых змей.

Авры отступили на десять шагов, и Данучи с Анастасией остановили свой бег, как только переступили последнюю змею.

–Нам есть куда отступать, – поделился с ней мыслью, ничуть не запыхавшись от пробежки и затем обратился к ней. – Ты готова?

Чёрный меч померк в женской руке, но прежний страх испарился, улетел пугать собой атмосферу. Однако, на вопрос о готовности ответа не нашла.

–Чтобы идти первым в бой, нужно быть готовым умереть! – высокомерно заявил Данучи и глядел на неё свысока.

–Ты ищешь смерти, но я не дам тебе её найти!

«Что за женщина?» – подумал он, но мыслей не озвучил, лишь яростно взглянул на войско авров, конца которого не видно и закричал им:

–В вашем войске нет лидера! Вы обречены на поражение!

Внушить поражение легко, особенно, устами мастера, но сработает ли, покажет, лишь битва. Он бросился в их густоту под собственный рык, Анастасия за ним, то же самое сделали и их воины, только с заметным промедлением, словно от этих нескольких секунд зависела их жизнь.

Гости из другого мира парили над ними, не слышали их слов, но Арлстау всё также был виден всем, и в аврах вызывал тревогу. По его мнению, авры боялись его, потому не нападали, а растоптать змей, которых сами же убили, ещё как могли…

Короткий разбег, прыжок, и враги попадали от мощи двух мечей Данучи. Два меча лучше, чем один, потому художник беспощаден. Швырял тела, кромсал щиты и шлемы комкал под ногами, и никто, то ли не понимал, как укротить этого зверя, то ли боялся это сделать.

Один из воинов был пронзён клинком и поднят вверх, как трофей, другому отрубил руку по локоть – не было в нём жалости, не было в нём веры, что рубит свой народ, а не чужой.

–Вы все трупы! Все! – кричал на них Данучи, и войско сжалось, подобно беззащитному котёнку и испуганными глазками внимало его гнев, пропитанный безумием!

Потерь у авров больше, но их слишком много – сложно биться, когда не знаешь, в каких краях закончится твой враг. Авры не старались драться, стремились прорваться к водопадам. Одному удалось пробраться, даже до деревьев, да и то он куда-то исчез…

В какой-то момент Данучи почувствовал сильнейший удар в грудь и упал на колени. Оглянулся по сторонам, а рядом месиво, и стоять на коленях не время, но он не мог подняться, не было сил. Доспехи в бой не одел, остался в рубахе. Взглянул на грудь, а на ней красовалась глубокая рана, но не кровоточила.

Странное чувство схватило его за всё живое, что было в нём. Данучи заскулил, как пёс и начал ползать по почве. Он был насквозь, до кончиков волос пропитан липкой кровью и пачкал ею белизну.

«Что же я творю?», – спросил он себя, но ответить не мог, ведь всё вспомнил – как детство провёл, как родился, как дом свой с миром оставил и, как врагом в него вернулся потом.

Вспомнил всё, что ему не хватало, и боль души не стала ждать, явилась показать ему, как нужно слёзы лить о горе!

Загадочная рана, появившаяся из ниоткуда не только вернула воспоминания, но и пробудила в нём совесть, жалость, сочувствие, сострадание ко всему и ненависть к себе.

Данучи поднялся на ноги и зашагал прочь с поля боя, махнув Анастасии, что пришло время отступать…

Бой длился два часа, хоть всем казалось, что двенадцать. Войско Данучи разгромило «трёхметровых монстров», но тех не уменьшилось, а людей стало вдвое меньше.

Люди отступили победителями, но на губах нет привкуса победы, а авры вновь «спрятались» за змеями и снова не решались наступать на них.

Кто-то убит, а кто-то безнадёжно ранен, в живых вновь возродилась пустота – чаще всех в этом мире встречается. Все понимали, что это ещё не всё, и самое страшное впереди, и надежда в душах не сияла.

Художники бездействуют, а люди без них уже ни на что не способны!

Полководец бежал через трупы, не спотыкаясь и не падая, и, явно, не для пышных поздравлений. По его стопам следовал воин, держа в руках не окровавленный меч, а белые полотна. Видимо, не устроила полководца такая война, раз бежит умолять художника о чём-то большем.

«А чего он ждал, когда начинал её?!». Начал он войну, ещё ничего не зная о художнике, но чувствуя, что авры во всём опередили человека – даже в человечности. Непоколебимо был уверен, что ему по силам победить весь мир, а сейчас желает закончить всё чужими руками. Как-то это неправильно, не по-императорски. Да и императором он не был…

–Следующего боя мы не выдержим! – воскликнул он, глядя с двояким беспокойством на странный шрам, что выглядывал сквозь рваную рубаху. – Ты ведь знаешь это! Для чего ты это делаешь?

–А для чего тебе война? – парировал художник.

–Разве, ты не понимаешь, что мир нельзя делить пополам, что авры здесь лишние? Мир должен принадлежать лишь людям!

–То есть, по-твоему, высшие силы, которые создали авров, ошиблись?

–Да, Боги ошиблись! – уверенно ответил полководец.

–Скорее, мы здесь лишние, а не они, и наше место в каком-то более скверном и жестоком мире.

Полководца уже раздражало всё в художнике, поглядывал на шрам, что на его груди и думал, как убить…

–Поэтому ты решил уничтожить моё войско?

–Его уничтожил ты, а не я! Оставь полотна и уходи, я исправлю твои ошибки…

–Что ты задумал, художник? – сквозь зубы спросил тот.

Полководец сверлил его неоднозначным взглядом – то ли ненависть вновь в нём проснулась, то ли страх, вдруг, куда-то исчез. Это не столь важно – Данучи уже видел его пешкой, а не королём. Не возвестил об этом, но заставил дрожать полководца одной лишь мыслью.

Анастасия бесшумно подошла к художнику, но при отце не сказала ни слова, дождавшись, когда тот недовольно покинет их.

Они остались вдвоём, точнее, вчетвером – их двойники стояли рядом.

Ни люди, ни авры уже не глядели на Арлстау, как на врага или союзника. Видели в нём судью их войны, а не участника.

–Здесь не только войска авров, – обратилась к обоим художникам дочь полководца. Здесь весь их народ – женщины, дети, старики. Неужели, вы допустите, что сегодня они умрут?

Её слова, словно сжали в кулак души художников и раздавили бесцеремонно и жестоко.

«Что же ты наделал!», – воскликнули мысли Данучи и жгучим кнутом ударили по лицу. Самобичевание не его конёк, но всё бывает впервые, когда начинаешь осознавать, что уже давно переступил черту – ещё до того, как пролил чью-то кровь.

В войске авров произошло волнение, и все взгляды долины упали на него. «Чего они добиваются? Что они хотят доказать своими шагами?», – мысли не давали ответов ни одному из людей, но ответ был близок, нужно было, лишь немного подождать.

Ещё совсем недавно Данучи кричал им самонадеянно, что у них нет лидера, и вот он лидер перед ним – шагает к нему по красной планете, усыпанной змеями, аврами и людьми.

–Алуар, – прошептал Данучи, и стыд перед отцом и домом не заставил себя ждать.

Но Алуар не подошёл к художникам – оставил свои ноги в двадцати шагах. Посмотрел на них с вызовом, также смело озвучил слова.

–Вы хотите убить нас всех или кого-то оставить? – прорычал Алуар, обращаясь к обоим художникам. – Убейте, раз не можете иначе!

Все герои глядели друг на друга, и каждому было стыдно и не по себе пред Алуаром, что довели его до таких слов, подвели за руку к тому, чтобы использовать оружие – пусть не против человека, но, всё же…

Их отвлёк адский гул – от него плавно замирает сердце, резко оборачивается голова. Глаза встречаются со смертью, и тело послушно ждёт…

В небе возникла белая точка, что сияла от света солнца, и чем ближе она, тем больше похожа на ракету. От ракеты едкий, белый след на небе, но белизна не предвещает ничего хорошего! Летит она с востока – с того простора неба, в который чаще других глядит спутница Арлстау, будто видит то, чего другие не видят, но об этом, почему-то, говорить ей никому не хочется! Чего-то боится…

Вопрос о том, что она видит в этом куске неба, Арлстау отложил на потом. Ракета приземлится очень скоро, и надо что-то делать, а герои, то смотрят на неё, то на друг друга – вместе решают, кто здесь виноват, вместо того, чтобы решить, как им быть.

Вновь застучали барабаны, и авры пели свою песню о том, что благодарны лишь дому своему, о том, что нет у них нужды просить, и ничьё прощение им не нужно.

Алуар и Данучи глядели на Арлстау без презрения, но, как на судью, подписавшего им приговор, а он мотал головой, говоря этим: «Я не хотел!».

Миг на раздумья, и взлетел в небо, чтобы пожертвовать собой, ради их мира. Его спутница бросилась в погоню за ним, но не успела.

Ракета не долетела, над долиной она взорвалась, над лугами она прогремела, ударив художника в грудь, не задев его сердца…

-–

Обычно, после каждого фрагмента наступала тишина, но не сегодня.

Отель рухнул, как карточный домик. Город бомбили, над городом кружились самолёты. Готовы любого ужалить, отравить каждого желают на тот свет.

Все жители с оружием в руках, сражаются за малую Родину. На лицах бесстрашие, им страх не помощник, но они готовы отдать жизнь, а Арлстау с Иллианом к жертвенности не приучены. «Умереть за что-то – одно, за кого-то – другое!». Оправданием не назовёшь…

Бились за города Ирон и Иронию, за художника, а такое не стирается с памяти, этот след для него ни волною не смыть, ни размыть с неба каплями…

Но художник ещё не у дел, он откапывал из обломков тело Анастасии и умолял кого-то, чтобы она была жива. Мольбы услышаны – она жива, но раны смертельные. Подняться не могла, многие кости сломаны, тело в ссадинах, в крови одежда и красивые волосы.

Однако, была в сознании, глаза открыты, мозг понимает, что вокруг творится! Поняла, что не заметили начала собственной битвы, пока плескались в чужом…

Рядом появился Иллиан, подошёл к влюблённым и, не теряя секунд, первым же словом решил изменить ход сражения:

–Сделай это! Иначе не спасти художника!

Художник с полу слова понял, о чём он её просит, но не был согласен. Однако, никто не спросил.

В руке Анастасии появилось что-то, похожее на небольшое зеркальце, но ловить в нём свою красоту она не собиралась. Раздавила в руке, порезав ладонь, и самолёты рухнули на землю, к её ногам! Все, что кружились над городом нашли выход в земле, ни один не улетел покорять космос. Без памяти ничто не управляемо, но почему-то именно вниз уходит полёт

Без памяти пришли на войну, без памяти её закончили. Для кого-то справедливо, но Арлстау так не считал. За две минуты его жизнь изменилась полностью! Сначала в истории Данучи, а теперь и в своём, собственном мире! «Две минуты, а столько всего, что не знаю, смогу ли продолжить…».

И всё, все враги её пали – может, и к лучшему, что войне достаточно мгновения, не нужно ей часами слушать звон мечей.

Взглядом с Арлстау встречаться не желала, боялась поймать в его глазах разочарование. Не желала сейчас осуждения – враг есть враг, и он у них общий. Между «выжить» и «погибнуть» выберет первое, как и любой человек.

Ждала вертолёт, который скоро прибудет за ними, Иллиан собирал полотна с нарисованными душами, а Арлстау смотрел во все стороны – на разрушенный город, расплескавшееся озеро и не желал жить в этом мире. Утомлённые люди проходили мимо, а художник хотел провалиться сквозь землю, но не смотреть им в глаза.

В их руках пригрелось оружие, в их глазах вера, что художник всё исправит, но в мире столько ожиданий, что невозможно их все оправдать!

Не нужна война светлому ангелу, злому бесу она не нужна! Никому она не нужна, кроме тех, кто желает править всем миром!

–Иллиан нам враг? – спросил её Арлстау, дав понять, что тот отдельно от них.

–Не знаю, – солгала она, хоть знала наперёд судьбу отца художника.

Иллиан послушал это и поразился им обоим – насколько он её не знает, насколько не похожим вырос сын.

–Да, бросил тебя! – воскликнул он на их слова. – Да, бросил в мире, который принадлежит не мне, бросил в этом городе! Не мог же я знать, что ты вырастишь художником, рисующим души! Знал бы…

Остановил слова, не знал, чем их продолжить, но продолжения не надо – и так заметна вся циничность его слов. Однако, Арлстау задело другое – что родился он в городе Ирон, а сейчас стоит на его останках! «Это месть Данучи или сам я творю так нелепо судьбу?!».

–Хотел бы убить, убил! – добавил Иллиан, и в небе зашумел вертолёт, предоставив возможность оставить его вспышку чувств безответной.

Приземлился на набережной, вмяв фонарь в асфальт, словно он ничто перед ним.

Арлстау взял на руки возлюбленную, и все трое поспешили к птице высокого полёта и, немедля, заняли свои места. Иллиан сел рядом с пилотом, а Арлстау был занят Анастасией и думал, что нарисовать, чтобы спасти её.

Осколок приближался к её сердцу и надо что-то делать, но Арлстау не находил ответа, не знал, как выглядит душа жизни и можно ли её нарисовать…

–Куда летим? – спросил у пилота Иллиан, но усатому дядьке не давали приказ что-то, кому-то рассказывать.

Вертолёт взлетел, взгляд художника пронзил иллюминаторы и прошёлся по всему городу, который превратился в руины. Город, просто, потух, его больше нет. Художник видел в нём лишь пустоту, а, значит, и город в художнике ничего не отыщет, ведь кисть, рисующая души, его не спасла. Не видел больше его души – ни света её, ни отблеска.

Не споёт здесь никто громких песен, ноги больше не пустятся в пляс. Мир широк был, теперь слишком тесен – никому этим не интересен, ведь сегодня зачем-то погас!

Ракета устроила хаос в обоих мирах, но принесла пустоту из мира Данучи. «Надеюсь, им повезло больше! Но не хочу узнать об этом, не хочу я больше лезть в его жизнь!» – рычал сам на себя Арлстау.

Покинули этот город в тот день, в который и хотели, но не так они этот день представляли…

Летели слишком быстро для вертолёта, направление – север. Уже через полчаса были на месте – берега Ледяного моря, и здесь другой закрытый город, принадлежащий Анастасии. По-своему красивый, по-своему чужой.

Вдоль берега разбросаны горсти людей, и все смотрят на прибывших, как на чужих, как на диковину, которую не хочется потрогать. «Для чего все они здесь?», – спросил себя Арлстау, но истина не коснулась его предположений…

Вертолёт коснулся земли, и все вышли!

Перед этим Иллиан схватил художника за плечо и сказал ему одну единственную фразу, которую тот запомнит навсегда!

–Ты наградил наш мир душой, сорвав короны с трёх королей!

Ничего на это не ответил!

Берег моря был прекрасен, и причал хорош собой – сотворён мастером, искренне любящим море – грубой, но тёплой рукой. Таких осталось мало, их всех убил прогресс.

Художник нёс Анастасию, которая успела потерять сознание, и жить ей оставалось несколько минут, а Иллиан плёлся позади с полотнами – лёгкой походкой, но с тяжёлыми мыслями. Жители города провожали их путь беспокойным взглядом, но глаза их что-то задумали. Все смотрели им в спину, весь мир дышал в затылок, и не у всех добрый взгляд, не у каждого приятное дыхание…

До лодки пару шагов, и раздался одиночный выстрел. Как гром, он пронёсся по небу, и Арлстау оглянулся.

Иллиан лежал на причале, поймал последнее дыхание, и глаза его стали на миг, как у авра, а затем потухли.

Отец художника был мёртв, его сердца дотронулась пуля. Он тот герой, что ничего не скажет на прощание.

Нахлынула тоска, и, хоть родной отец – тот, кто воспитал, но Иллиан успел занять своё место в сердце художника. Пусть и лгал почти в каждом слове, но честным был в главном…

Какой-то старик держал в руках красивую винтовку и, судя по всему, больше стрелять не собирался. Не улыбнулся, не усмехнулся содеянному, и взгляд его ничего не значил.

Художник аккуратно положил бездыханное тело Анастасии рядом с Иллианом и даже попрощался с ними, перед тем, как отвернуться.

Вынимая кисть и листок, понимал, что потерял всё, во всём оказался бессильным, и ничто ему не помогло.

Люди внимали в него и ждали своей участи. Когда окинул их своим жестоким взглядом, все, до единого пали на колени – не по воли художника, а по своей!

Пели молитву, и в ней славили девушку по имени Анастасия, и художник не знал: убить их или помиловать, достойны они жизни или нет, раз выстрелили в спину.

Арлстау взмахнул кистью, и в мыслях не добро и не зло, в мыслях был лишь туман, но за спиной умирающий голос возлюбленной:

–Не губи мой народ! Это я! Я им приказала убить его…

Часть 3

Новая жизнь…

Глава 10

Двое на орбите.

«Я не Господь, чтобы любить вас всех!», – думал художник, вспоминая павших на колени. – «Не могу на пороге встретить каждого! Кому-то не вспомню пожать руку, кому-то забуду при встрече «Привет.».».

«Вы все для меня равные! Но не в этом заключается любовь…» …

Ноги в бою – твоё всё, упадёшь – умрёшь. Но художнику не нужен бой, не нужна война – она уже началась, а он не видит ничего, и в голове какой-то шум.

Всё, что вокруг мешает соображать, не позволяет воображать ходы, что придётся выдумывать заново.

Потому что это новая жизнь, и старое придётся вычеркнуть!

Всё, что он хотел сделать для мира – уже не важно. Важно лишь то, что мир позволил сделать для себя…

Теперь не хочет принимать ни в чём участия. Кто бы не попросил, что бы не предложил, назовёт это «Мелочь»!

«Моя борьба, и я её веду, и ангел – победитель или демон, я сам сегодня, как-нибудь, решу. Я сам решу – вторым мне или первым.». Раз дрожь при виде первых, значит, вечно быть вторым, но никому так не хочется, и ему так не хочется, и каждый был готов его понять…

Обидно для художника не то, что он бежит от войны, будто трус, хотя одним взмахом кисти мог с нею покончить и стать единоличником. Обиден ему конец его девятого фрагмента.

Чем лучше считаешь, тем приятнее спишь!

Обида – самообман.

Попрощался с Иллианом взглядом, а не словом – не знал, что сказать этому, как он считал, великому человеку. Лишь потому что таких не встречал, потому так громко, пусть и про себя, но называл!

«Смерть не должна быть напрасной.», – возможно, скажет кто-то, но эти слова похожи на наивность. Смерть ничего не должна человеку. Какая жизнь, такое всё!

Лодка остановилась в открытом море, и художник решился нарисовать душу жизни. Не представлял, с чего начать и чем продолжить, фантазия не подсказывала, что из себя представляет её душа. Возможно, для каждого выглядит по-своему и похожа на собственную душу.

Провёл ладонью по холодной руке возлюбленной и ощутил тепло. Она ещё жива.

Достал листок и кисть, а на корму присел тот мальчик, который раздражает, который мешает, просто, жить.

С беспокойством смотрит на художника, как тот решает, как будет выглядеть душа жизни. Впервые так встревожен, впервые решил, по-настоящему, помочь. Боялся не за себя, а за него.

Пришедший знал, что нужно хотя бы век побыть художником, чтоб нарисовать то, что не получится сейчас.

–Какой нарисуешь жизнь, такой она и будет, – тихо начал он. – Одна ошибка – и возможна катастрофа. Видишь ли, ты рисуешь души не кистью, а мыслями! Как рождаются мысли в голове? Кто в ответе за их рождение?

–Надеюсь, не ты.

Художник был искренен в слове. Желал поранить правдой!

–Силы, которые тебя берегут! – ответил мальчик без обиды в голосе. – И было бы не честно для всего мира, если бы тобой правили лишь ангелы.

–Тебя я тоже нарисовал в своей голове?

–Только образ. Таким ты меня представляешь.

–Но я не знаю, что я мог представить таким образом! Кто ты?

–Не спеши узнавать. Запреты приближают завершение.

–Зачем пришёл?

–Хочу, чтоб не оставался один…

–Ты можешь её спасти?

–Да.

–Какова цена?

–Ты о чём? – ответил мальчик, сделав вид, что не понял вопроса.

–Если нужно отдать дар, то ради её жизни я отдам, – уверенно заявил художник.

–Если бы было всё так просто, я бы сам поднёс к её сердцу нож и поставил тебе ультиматум.

–Что требуется от меня?

–Кисть.

Этого ответа не хотел, но, что поделать.

Арлстау часто спрашивали: «Почему ты решил стать художником?». «Ну как почему?!», – отвечал он. – «Потому что ничего, кроме этого, я не умею.». И сейчас в который раз размышлял над протёртой разумом мыслью: «Если отдам дар, то, что я буду делать? В чём будет смысл моей жизни?!». «Да ни в чём!», – ответил он себе, но ради неё способен на многое.

«Нужен ли я буду ей, если перестану быть художником, а стану обычным человеком?! Высокомерный я! Жаль, что не скромен, как Данучи!» …

Ни о чём не спрашивая, художник извлёк кисть из кармана и протянул мальчишке. Тот лишь взял в руки и сразу исчез.

«Хорошо, что не с кистью!» – пришло первым в голову. Ни слова не сказал, что с нею делать дальше.

Кисть упала на мостки, и художник, немедля, подобрал её, не постеснявшись пыли. Смотрел в неё, как в свой последний шанс.

Провёл ею по ледяным ладоням Анастасии и спрятал в надёжный карман.

Минуты не прошло – её глаза открылись. Раны затянулись, осколки растворились в кровеносных сосудах, не доплыв до сердца.

Художник прижал к груди на жалкий миг, затем отлип.

–Не оставляй меня, – он попросил её.

Его слова теплы, они – мечты, но те, что больше, чем реальны.

–Прости меня, – прошептала она, стоило взгляду коснуться лица.

–Простил.

–У меня не было выбора…

У него иное мнение на этот счёт. Озвучивать не стал.

Так часто Иллиан смотрел на него с гордостью, с восхищением, и лишь недавно Арлстау понял, почему всё так. Он, правда, старался быть лучше. Если и есть на Земле ангелы, то они с чёрными крыльями! Анастасии не доказать, что он бы не убил, да и не стоит доказывать, да и не узнать уже этого. Человек мёртв – с его историей покончено!

История сына не имеет права быть продолжением истории отца, у каждого своя жизнь.

–Скоро всё сам поймёшь! – заверила она, и он поверил…

С Анастасией лодка мчалась, будто самолёт, словно скорость это всё и жажда так долго в горле томилась. В глазах азарт, а впереди дорога к счастью, к новой жизни. Она их ждёт где-то на острове

Никто не поймёт жажды скорости, если не пробовал её на вкус. Кто-то шиной стирает асфальт, кто-то крыльями режет воздух, но мчаться по воде – это другое.

Воздух где-то вверху и плотностью своей не ощутим, земля внизу и тяжела, даже для ног, а вода – это золотая середина, потому скользить по ней особенно приятно.

Три стихии, и не хватает лишь огня, но и о нём оба героя успели позаботиться.

Арлстау вспомнил давний сон про океан, а Анастасии пришла та мысль, что не могла быть лишена безумия.

–Арлстау, – обратилась к нему она, плавно остановив лодку.

–Что?!

Она была не похожа на себя. После порогов смерти вернулась другой. Позже объяснит ей, что это всё приснилось, чтобы не думала об этом всю жизнь. Есть вещи, о которых не стоит постоянно говорить…

–Подожги океан…

–Что? – возмутился было он, но через миг довёл её мысль до конца, и его осенило.

Мысль дошла до того, как надо поджечь.

–Ты не дослушал…

–Нет, я дослушал. – остановил её Арлстау. – Я это сделаю…

–Уверен? – спросила она с подозрением, не поверив его словам.

–Конечно! Этот ход остановит войну!

–Как догадался?

–Пошёл впереди мысли…

–Когда огонь – иллюзия, это ход двумя конями. Крест на крест – петля для полководца. Никто не запрещал ему учиться, но он на те же грабли, как щенок!

«Жёстко она о нём.», – думал Арлстау.

Анастасия заставила противоречить самому себе, ведь сам когда-то всем твердил, что творить по чужой воле нельзя, что это искажает искусство, делает его менее значимым. Но это любовь.

Кто-то говорит так часто: «Да, что ты знаешь о любви?!» или «Да у них не любовь, вот у тех любовь…». Они не правы, ведь все любят по-разному. Но любим редко, большую часть своей жизни мы никого не любим – холодны, как зимняя река…

Душа океана похожа на сеть, что кормит голодных рыбаков. В неё можно угодить самому, но художник не рыбак. Не страшна чешуя под ногтями.

Самая большая душа его планеты и самая молчаливая – не говорит о том, что велика её цена, и, что за штиль однажды придётся заплатить штормами.

Посмотрел на мешок – посмеялся над собой. «Всю дорогу с этим мешком! Хорошо хоть не один его нёс…».

Вынул из него чистое полотно, взглянул на его просторы, не знал, с какой точки начать. Кисть металась, то вверх, то вниз, но не решалась дотронуться до бумаги. Глубина или поверхность? Что из этого важнее в океане?

Арлстау сильнее зажмурил глаза и бесцеремонно ткнул кистью в полотно. Затем он подглядел, что угодил в вершину.

«Всё-таки, поверхность!», – решил и поспешил продолжить душу океана. Все мысли направлял в пламя, которое разгоралось в груди. Пламя приводит к пожару, но пожар нужен, как иллюзия и не более. Никто не должен пострадать, но силу ощутить обязаны все!

Тучи в небе появились с запозданием, когда художник уже закончил своё, почти, безобидное творение. Они бордовые, с оттенками огня. Оттенки расплывались и плавали по небу, были похожи и на волны, и огонь.

Жутковатое зрелище, но Анастасия глядела в небо с восхищением и не сомневалась, что у её возлюбленного всё получилось.

Затем кисть выпала из губ, и поверхность океана стала непоколебимой – спрятались все волны. Было необычно видеть идеальную гладь – очень необычно. Вспомнилась история про остров, с которой вышел в путь…

Первая капля дождя заставила воду шипеть, а душа океана уже похожа на зажжённую спичку. Наслаждаться её красотой им не к месту.

–Жми на газ! – закричал Арлстау, и Анастасия была послушна.

Их лодка дёрнулась вперёд так быстро, что полотно чуть не выпало на плечи океана, но было поймано пальцами художника.

За мгновение дождь позади. Лодка остановилась, и два героя наблюдали, как туча завершает свою жизнь.

Когда всё закончилось, океан не вспыхнул ярким пламенем – сделал лишь пол дела, превратившись в гладь.

–Ничего не вышло? – спросила она разочарованно и чего-то ждала от него.

Арлстау ничего не ответил, лишь достал спички из кармана, зажёг одну и долго всматривался в её огонь, пока та не затухла.

–Что ты делаешь? – не понимала она.

Но он вновь ничего не ответил, поджёг вторую спичку, усмехнулся её пламени в лицо и бросил в океан таким жестом, словно всемогущий!

Океан вспыхнул, будто был не водой, а чёрным золотом и уничтожил своим пламенем всю видимость.

В самой лодке пожара не было, пожар был вокруг, и не ясно, каких он высот. Художнику ясно одно – огонь накрыл все океаны, но его пламя никого не обожжёт!

Теперь никто, ни на Земле, ни в космосе не увидит, куда они плывут, и каждый на Земле и в космосе подумает ни раз, прежде чем бросить вызов художнику!

«Нет меня там, где проще вам ищется, нет и там, где не стали искать, и в письме, для меня, что напишется, не моя, а лишь ваша печать…» …

***

Недалёкое будущее…

Леро бежала так быстро, как позволили ноги. Плевать на забрызганное платье и на мокрые насквозь сапоги. Ей позвонил художник, художнику она была нужна – это важнее всего на свете в её день рождения. Задутая свеча, даже без загаданного желания принесла ей больше, чем она могла мечтать.

«Мысль это не желание!» – считала Леро.

Загадать желание это одно и то же, что дать себе установку на будущее и разогреть мечтания перед сном. Каждую ночь, перед тем, как заснуть, ты будешь думать о том, что пожелал, и это будет согревать твою жизнь какое-то время, и даже те, кого мучают кошмары, забудут, что это такое. Такова сила желания, но загадывать их умеют, в основном, только дети…

Душистая сирень росла перед домом художника. Не один месяц прошёл, как отцвела своё, но душистость её до сих пор имела право на жизнь. Прежняя уверенность девушки ослабла, как только ароматы былого времени коснулись её обоняния. «Вот она дверь! Ну же, стучи в неё!», но Леро чего-то опасалась. Инстинкт самосохранения сработал, когда реальность предстала перед глазами.

Пока Леро бежала, реальность была невидима, были лишь чувства, чувства, чувства. А теперь его величество страх.

Тук, тук, тук, и она прислонилась к двери, с надеждой услышать глухие шаги, но в доме находилась лишь тишина. Тук, тук, тук, и тишина уже дарила облегчение. «Но почему?», – спрашивала Леро саму себя и поражалась, ведь она так радовалась голосу художника, а сейчас рада, что за дверью тишина. – «Неужели, настолько переменчива надежда?!».

Тук, тук, тук, тук, тук, тук, тук! Вновь тишина, но пальцы дёрнули ручку, и дверь распахнулась, как и в прошлый раз.

Только, внутри всё было не так.

Слишком темно, в доме слишком темно, и эта темнота не похожа на тьму, да и темнотой её сложно назвать. Ноги переступили через порог, рука попыталась включить свет, но лампочка повела себя странно. Свет чего-то боялся и не отходил от лампочки ни на шаг – она светилась, но не освещала комнату.

Леро стало страшно, но до чердака путь не длинный. Девушка попыталась включить фонарик на телефоне, но темнота поглотила и его свет. Пришлось идти на ощупь и по памяти. Хоть она была в этом доме лишь раз, из памяти не стёрлось его извилистое содержимое.

–Арлстау, ты здесь? – спросила она тихо, подойдя к двери, ведущей на чердак, но никто ничего не ответил.

Толкнула дверь, раздался скрип, и Леро схватили за волосы, и лицом ударили о край стола, оставив на щеке рубец.

Свет так и не зажёгся. Темнота так и не исчезла. Глаза мало, что запомнили, но перед тем, как потерять сознание, Леро увидела знакомый силуэт, и в голове звучало лишь одно: «Ты совершил ошибку!» …

***

Жизнь человека может полностью измениться абсолютно каждой своей составляющей только в двух случаях: если он сам того пожелал и готов ради этого на всё или, если кому-то ударила в голову необходимость поменять чужую жизнь, в силу своих или чьих-то резонов.

В первом случае ты сам подготавливаешь почву для дальнейших изменений – одно вычёркиваешь, другое добавляешь, третье разбавляешь. В такие моменты ты уверен, что, наконец-то, всё делаешь правильно. Не что-то одно, а именно всё меняешь в своей жизни, говоря себе: «Да, я готов! Я совершенно готов к новому этапу жизни!», и, как по взмаху волшебной палочки, жизнь твоя меняется, и изменения такие, какие сам себе желал. Идеально, если бы было всё так просто, но не просто изменить свою жизнь полностью.

Во втором случае, когда кто-то изменил тебе жизнь, будь то обстоятельства или человек, ты можешь быть не готовым к этому, и вопрос «Когда ты сдашься?» становится лишь заложником времени. Если сдашься, то всё, это твой конец, и не будет второго шанса, потому что это не ты решил изменить свою жизнь, а за тебя решили…

Иллиан погиб, не потому что не был готов к войне, о которой весь век люди не знали. Он погиб, потому что закончена его битва. Он сделал всё, что мог, что было в его силах. Он оказался способен на подвиг и на жертвенность, но об этом никто не вспомнит, потому что не кому написать историю о нём, потому что никто его не любил.

То, что художник не смог по-человечески попрощаться с отцом, терзало его душу. Даже не смог проститься взглядом, наполненным горем, не то, что словом и чувствовал себя виноватым перед ним, даже больше, чем перед городом, который превратился в пустоту. Конечно, память стирает о людях многое, и с каждым годом всё больше стёртого, чем вписанного. С годами остаются лишь фрагменты с привкусом прежних ощущений, но, всё-таки, что-то от человека да остаётся…

Арлстау и Анастасия плыли, доверив путь автопилоту, через весь океан, разрезая холодный огонь. Сердца их заполнены грустью, хотя тела прижались друг к другу. Найдут ли они покой в том месте, куда плывут, зная, что во всём мире, либо война, либо смирение?!

Арлстау не спросил её, куда они плывут. Он полностью доверил ей всю жизнь, свой дар, своё предназначение.

Их лодка не была обделена тонкой крышей, потому говорить в ней могли свободно, не нужно голосить и пытаться перекричать ветер.

Оба представляли, как сейчас выглядит из космоса их планета, оба летали в тоскливых облаках, мчась навстречу ксчастью.

Первое, чем Анастасия поделилась с Арлстау, так это мысли о жизни Данучи и о том, что произошло в конце пятого фрагмента:

–Эмоций было больше, чем слов, когда с тобой летели по незнакомому небу – я впервые ощутила полёт. Эмоции стали шоком, когда увидела те же самые лица, что мозолят мне глаза и в этой жизни. Как такое возможно? Получается, это наша прошлая жизнь, и мы в ней тоже бились вдвоём против всего мира? Значит, мы с тобой встретимся и в следующей жизни?

–Не совсем так. Во-первых, это другой мир, другая Вселенная…

–С чего взял, что другая? – истинно перебила она, ведь видела в том мире то, что другим не по силам увидеть, но Арлстау, хоть и задумался, но продолжил.

–Во-вторых, там художник не за мир, он сам любитель войны и хаоса, в-третьих, ты дочь полководца…

–Полководец, – прервала она его, вложив гнев в свои слова. – В этой жизни я его ненавижу, а в той он был мне родным отцом. Неужели, настолько всё сложно в мироздании?! Теперь, я и не знаю, как смотреть на мир. Такое ощущение, что за эти несколько минут я узнала больше, чем за всю жизнь, но всё это так трудно объяснить!

–Попробуй, и у тебя получится, – поддержал её Арлстау.

–Почему ты считаешь, что предыдущий художник подсказывает тебе, что нужно делать? – спросила она, не попытавшись попробовать.

–Не подсказывает. Просто, когда я смотрю очередной фрагмент его жизни, ко мне приходят ответы на то, что нужно делать дальше.

–А ты не думал, что всё наоборот, и он пытается достучаться до тебя и показать тебе, как жить не нужно?

–Думал и ни раз и, даже осуждал его за многое, но, если глубже копнуть его суть, то я поступаю практически также, как он и ничем не лучше того художника.

–Нет, – возразила она. – ты совершенно другой. Он слепой, а ты зрячий – в этом ваше главное различие, и ты не повторишь его ошибок!

–Надеюсь, – ответил он, а сам думал о том, как позже донести ей, что нужно завершать всё начатое, ведь это их вина, что ракета прилетела в мир, где ждать её не могли.

–Ты хочешь встретиться со мной и в следующей жизни? – отвлекла она его от раздумий.

–Хочу!

–Поклянись, что сделаешь всё, чтобы это случилось!

–Клянусь!

–И я клянусь!

Помолчали чуть-чуть о вечном, и художник обратился к ней с теплом:

–Настя.

–Что?

–Я был и в ямах, и на вершинах, если их так можно назвать, и везде всё одинаково испачкано. Высшие люди творят плохое, хоть и имеют шанс на сотворение хорошего, на искупление грехов, а низшие слишком многим подчиняются, творя свои низости, не имея возможностей на сотворение добра…

–К чему это ты? – обеспокоенно прервала она его искренность.

–Благодаря тебе, на нашей планете не было войны сто лет! Такое ведь впервые, чтобы сто лет не было войны. Каково это, управлять всем миром?

–Не так интересно, как может кому-то показаться, – улыбнулась она, немедля с ответом, – Хочешь, расскажу историю, которые ты так любишь?

–Хочу!

–Жил был пастух, – начала она высоко, – и было у него стадо, и шло оно туда, куда шагал пастух. Стадо не спрашивало – зачем, да почему, а, просто, ступало по следам. Мало того, стадо вообще ни о чём не спрашивало, и мнения у стада не было! Пастух подвёл стадо к обрыву, повернулся к нему лицом, дал знак, что стаду надо повторить за ним и прыгнул вниз…

–И…

–Но стадо не прыгнуло за ним. Все в нём взглянули друг на друга и подумали: «Зачем нам это надо, да и зачем за ним мы шли, если он такой же, как и мы?!», развернулись и ушли, каждый своей дорогой…

–И у всех так? – задумчиво спросил он.

–Нет, только у пастухов.

–А у тебя как было?

–А мне приятно править индивидуальностью! Не желаю я, чтоб у мира была лишь одна дорога и не было выбора!

–Но почему, всё-таки, почти все люди стали верить в конец света?

–Потому что мир и без войны катится вниз, и с каждым поколением люди почему-то становятся хуже, несмотря на то, что умнее. Наверное, мы заслужили этот страх…

–Ты тоже веришь в конец света?

–Да, – искренне ответила она, взглянув чувством вины в глаза художника.

–Но почему? – удивился тот.

–Потому что я поверила людям!

–Думаешь, конец придёт из-за меня?

–Нет, из-за людей! – воскликнула она. – Частица света, что принёс в этот холодный мир, сиять будет веками, она не может быть в ответе за конец…

Огонь исчез с океана спустя три часа, когда герои уже подплывали к острову. Художник выполнил задачу идеально и был горд собой, пусть и ничтожный миг.

Остров был воистину красив, у Анастасии прекрасен вкус во всём. Где же, где же она начинается, то, что люди зовут красота? В каких письмах она улыбается, а в каких это, просто, слова?

Низкие горы, длинные пальмы, да и все деревья высокие, разбросаны по салатовым холмам, словно что-то скрывают. Голубая вода, белый песок и шикарный, деревянный дом на берегу. Рай для двоих, и третьему здесь не место, хоть это и жестоко звучит. Третьим может быть лишь дитя, но никто другой…

Вся красота бросилась в глаза не сразу. Первое, что привлекло взор было взято не у Рая и заставило художника присесть на корму от увиденного величия, заставило ещё раз взглянуть на возлюбленную другими глазами – это статуя, что возведена кем-то в честь Анастасии.

Статуя девушки-воина с каждой чертой любимой женщины художника, с той же косой, зачёсанной на один бок. Высота статуи – семьдесят шагов. Доспехи, шлем из серебра, оборонительная стойка. В руках широкий щит, на котором изображён рисунок. Рисунок поделен на доли – на нём и стрелки часов, и само время.

Статуя Анастасии стоит на берегу, одной ногой в океане, а спину наклонила ближе к суше. Щитом защищает весь остров – готова к нападению в любой момент! Все мышцы напряжены, на лице эмоции заряжены – всю силу готовы отдать, но защитить это место!

Художнику, конечно же, стало интересно, кто воздвиг для неё такую величественную статую посреди всех океанов, и он спросил:

–И как это можно было не заметить с космоса?

–Сама смотрела – не видно.

–И не знаешь причины?

–Знаю.

–Какая?

–Прогресс. Закрытые города ведь тоже не видно с небес…

–А статуя? Её воздвигла ты? – перешёл он к главному.

–Нет.

–А кто же тогда?

–Не знаю. – почти честно ответила она.

Ответом взбудоражила. «Вот так повороты жизни!», – задумался художник. – «Что же это за остров такой? Как назвали его? «Беги-беги, но от себя не убежишь?!».

–Об острове знаю лишь я, и нет его на карте мира, – промолвила Анастасия, – и уже нет никого в живых из тех, кто строил этот дом. Дому почти век. Связи с миром нет, и ни у кого нет шанса нас найти. По крайней мере, мне такие шансы неизвестны…

Художник увидел душу острова. В ней немало углов, немного поворотов, но безвыходность – вот и всё, что о ней можно сказать. Помимо неё почувствовал ещё одну душу – чего-то необъятного, имеющего выход, как душа авра, но не смог раскусить, чему она принадлежит или кому…

Волновала статуя и тот, кем она была возведена – этот вопрос убивал сосредоточенность. Из-за него художник не смог разглядеть две души.

–Для чего ты построила здесь дом? – спросил он свою половинку.

–Привычка смотреть на тысячу шагов вперёд, – ответила она, улыбнувшись и взмахнув изящно кистью…

Лодка причалила к берегу, к ноге статуи. Художник спрыгнул в воду, промокнув до колен, принял на руки Анастасию и прихватил мешок с полотнами. Она возразила, когда Арлстау не захотел выпускать её с рук, желая донести до дома, и возражение было принято.

Шли по песчаному берегу, наслаждались багряным закатом, провожали в дальний путь сегодняшний, тягостный день, и у обоих было обманчивое чувство, что все испытания уже позади, что мир теперь справится без них в своей жестокой войне, которую начал художник тем, что вышел в яркий свет из непроглядной тьмы человеческого существования.

Арлстау всматривался в алеющие облака, думал о неважном, пытаясь отвлечься от важного, когда Анастасия остановилась и прервала его шаг. Опора плеча слетела, девушка пошатнулась, но на ногах устояла. Агрессивно выхватила холодный пистолет, что был спрятан за спиной и сняла его с предохранителя, нацелившись в сторону дома.

Взволнованный взгляд художника мгновенно узрел, что её напугало, но страха не разделил. В увиденном опасности не чуял, увиденное хоть и жестоко, но во многом ему помогло.

–Кто она такая? – зашептала Анастасия, стараясь, чтобы девочка её не услышала, но та слышит, даже мысли, не то что шёпот.

–Честно, не знаю! Развитие всех домыслов ударилось в тупик, когда пытался распутать загадку.

–Она, словно из другого мира… – завороженно промолвила Анастасия, не отводя глаз от интересной девчонки в ярких шмотках.

–Зачем вам знать то, что вам не поможет? – крикнула им своей хрипотой и широко улыбнулась, ожидая, когда к ней, наконец, подойдут.

Прежний, красивый голос вновь исчез. Лишь раз прозвучал для художника, и вновь вернулась хрипота.

–Зачем ты здесь? – с любопытством спросил Арлстау, медленно приближаясь.

Спешить к такому персонажу желанием не горел, хоть и опасностью она не пахла, но мысли её нередко едкие и вызывают малоприятные эмоции.

–Помнишь, наш последний диалог? – спросила она, но не дождавшись ответа, продолжила. – Ты был не прав! Я, прям, чувствую, как ты признаёшь сейчас это где-то там в глубинах своего разума, до дна которого сам достать ещё не способен! Всё-таки, как видят тебя другие, порою, важнее, чем то, как ты видишь себя сам! Люди узрели в тебе монстра, они видят тебя чудовищем, и ты для них лишь тот, кто принёс им войну, а не тот, кто подарил им надежду. Только вот, зачем ты бежишь от войны, если сам её начал? Не слишком ли трусливый поступок?

Всё так, как художник и думал. Других слов от неё и не ждал.

–Я войны не начинал! Да и что ты знаешь о трусости? – намеренно огрызнулся он, хоть чувствовал, что обо всём она знает больше любого человека.

–Всё! – усмехнулась девочка и переключилась на Анастасию. – Взять хотя бы тебя! Ты так боишься умереть, что не устояла перед лекарством от старости. Ты желала обманывать смерть, но смерть придёт к тебе, когда ей будет нужно, и ничем ты её остановить не сможешь! Всё твоё общение с художником было ложью от начала и до конца, потому что ты боялась сказать правду! Вся ваша, так называемая, любовь построена на лжи, ведь правда для тебя страшнее смерти…

Её прямоте не позавидует каждый. Художник не знал, куда себя деть, а Анастасия решила защищаться.

–А твой страх, – прервала её она, – заключается в том, что мы узнаем, кто ты есть и сможем нарушить твои планы? Ты ведь боишься, что художник отдаст свой дар! Ты боишься, что мы узнаем, кто ты такая!

Девочка подошла к ней ближе и встала на расстоянии вытянутой руки, заглянула в глаза, словно пытаясь этим напугать, и прохрипела ярким полушёпотом:

–Ни один из художников не отдавал свой дар из-за страха стать никем! Однажды, ты узнаешь, кто я, и от правды будет так страшно, что никому не сможешь об этом рассказать!

Анастасия улыбалась её слову в лицо, хотя художнику не по себе. Злой, маленькой девочке неприятно смотреть на безразличие. Её задела не улыбка, а то, что Анастасия не дрогнула от правды.

Зубы издавали скрежет, а глаза наполнялись темнотой, когда девочка обратилась к художнику, не отводя взгляда от Анастасии:

–Когда мир испытает очередное потрясение, и ты попытаешься всё исправить, все решат, что ты заглаживаешь свою вину и никогда не простят тебя, художник! И ещё, раз ты избавился от одного балласта, то зачем тебе этот?

Она кивнула головой в сторону Анастасии и получила пулю в лоб! Это было неожиданно – и для неё, и для Арлстау.

Секундное недоумение на лице сменилось безумной улыбкой, девочка прислонила палец к отверстию от пули, а затем к губам. Кровь приятна ей на вкус. Расхохоталась над чем-то и испарилась в воздухе, оставив после себя чёрствый осадок с запахом плесени.

Именно так сейчас было в душах наших героев, которые уже не спешили заходить в дом…

«Мне во всё это вовсе не верится! Не метелица ты, не зима! В тебе солнце моё, берег пенится, где лишь пена с годами изменится, неизменною будет волна! Я не верю во всё, что расскажется про тебя с незнакомых мне уст, что далёким мне очень покажется, что в душе моей не взбудоражится среди мною любимых искусств…».

Красивые мечты имеют свойство сбываться. Красота успокаивает душу, а жестокость слов лишает покоя. Искусство не творится грубым языком – всё, что можно счесть красивым это его неотъемлемая часть!

Уста той девочки были незнакомы ему, и он ей не верил, что любовь Анастасии построена на лжи. Это ведь он был мужчиной, а, значит, обманом. Та девчонка хочет их поссорить, потому так говорит.

Не верил художник и в то, что Анастасия не расскажет ему, кто эта девочка, если об этом каким-то образом узнает. Откровенность – это лучшее лекарство от боли и ранений души. Секретов между любящими сердцами быть не должно, но, с другой стороны, если раскрыть все секреты, то и любящих сердец может не остаться в мире.

Даже, живя вдвоём на необитаемом острове, можно быть неверным друг другу, и вкус любви потеряется в паутинах обмана. Однако, после всего, через что они вместе прошли, вкус их любви не способен чем-то затуманиться и от чего-то иссякнуть.

Арлстау обнял её крепко, чтобы поддержать, а ей казалось, что её обнимает весь мир. Постояли минуточку, помолчали обо всём и распахнули двери в дом, которые не были закрыты и замков у них не было. Не нужны замки на необитаемом острове, да и ключи в необходимости не нуждаются.

Дом был небольшой и светлый. В прихожей белый потолок, бежевые стены, десятки картин, повсюду бра и белые кресла. Полы были похожи на тонкий лёд, а под ним плавали дельфины, копошились черепахи, обволакивали друг друга водоросли.

Удивительное зрелище, но не такое живое, чтобы рисовать его душу.

Художника поразил и камин, но не внешним видом, а своим присутствием. Зачем он здесь, раз тут вечное лето?! Видимо, хозяйка так представляла свою возможную старость.

Рикошеты мыслей, и художника осенило, что он ведь состарится, а она будет вечно молодой. «Да и пусть!», – ответил он себе и пожелал им с Анастасией нового вечера, не остывающего чая, а затем усмехнулся с сарказмом своему пожеланию: «Неужели, настолько мир мудрый, раз так правильно поднял бокал?» …

–Помнишь, ты говорила мне, что тебе надо уехать? – загадочно спросил он её за долгожданным ужином, поднимая вверх свой фужер.

На ужин стол был переполнен едой и вкусностями, салатами и фруктами, солью и сахаром, а разбавляло аппетит горячее вино из ежевики. О еде им беспокоиться не нужно – Анастасия постаралась на славу, в подвале её дома еды столько, что хватит на две жизни.

–Помню, – ответила она.

–Для чего тебе надо было уехать?

–Никуда от тебя бы не делась! Всего лишь, хотела узнать, готов ли ехать со мной, хоть на край света, – мягко улыбнулась она, но через секунду что-то вспомнила, и лицо стало обеспокоенным.

–Что с тобой?

–Третий фрагмент жизни Данучи, – начала она озвучивать вопрос, стараясь голосом не проявлять волнения. – Как думаешь, чем он отличается от других фрагментов, что от него ты потерял сознание на сутки?

Художник нахмурился, прокрутил его в голове, вспомнил особенности, вновь вернулся в пустоту города, душу которого Данучи убил чужими руками и не нашёл никакого ответа, кроме:

–Данучи дал отцу надежду на спасение города, но всех жителей превратил в камень. Он не хотел этого делать, но я не понимаю, как он мог не знать, что душа любого города – это люди! Зря Алуар рассказал ему, что любую душу возможно убить. Зря не поведал тому другой, более значимой правды…

–Так причина в убийстве души или в лживой надежде?

–Надежде! – уверенно ответил художник и сразу же перевёл тему в то русло, что ближе. – Ты пришла ко мне в номер, потому что не было другого выхода?

–Потому что захотела этого! – искренне ответила она и добавила. – Очень!

Художнику в этот момент вспомнились все чувства, что он называл любовью. Слово «Люблю» говорил дюжине женщин, хотя всегда потом жалел об этом, потому что ни к чему хорошему это слово не приводило, ведь любовью и словами о любви играться нельзя. Два раза он любил по-настоящему, по крайней мере, ему так тогда казалось, и особенно запомнилась первая любовь, но не её содержанием и развитием, а тем, как она закончилась. У Арлстау возникло желание рассказать об этом Анастасии. Бывают моменты, когда, вроде, знаешь, что говорить об этом не стоит, но, всё равно, не можешь себя удержать и говоришь. Так произошло и сейчас…

–Я хочу с тобой поделиться, – начал аккуратно он. – Быть может, ты объяснишь мне этот волнительный вопрос…

–Делись конечно, – обрадовалась она, но рано радовалась.

Ей нравилось, когда он с нею откровенен. Пусть и откровенность, порою, жестока и способна разочаровать, но только сердце, не наделённое любовью, не способно её оценить.

–Когда я впервые в жизни полюбил одну девушку, это было взаимно, очень взаимно, и всё бы было хорошо, но каждый день всё шло против нас, словно Высшие силы были против, чтобы мы были вместе. Мы боролись, как могли, не глядя в лицо тому, что происходит. Но в один день всё изменилось. Авария, два дня в реанимации, и она вернулась другим человеком. Главным изменением в ней было то, что из её памяти была стёрта любовь ко мне. Через несколько дней она вычеркнула меня из своей жизни! Моей жизнью правит судьба?

История её тронула, но сначала задела самолюбие и взбудоражила ноты ревности. Однако, ответила ему с наигранным спокойствием.

–Нет, судьба с тобой бессильна, но о любви она знает больше нашего! Ты был создан для меня – вот и весь ответ! Кто знает, может быть, ты и не стал бы художником, если бы остался с кем-то на всю жизнь…

Звёзды уже облепили небо и приглашали героев взглянуть на них, присмотреться, каковы они над этим островом – и звёзды здесь ярче, и красочней облака. На свежий воздух выходить не пришлось ради них, потому что спальня у Анастасии такая же, каким был чердак у художника – со стеклянной крышей и простором для глаз.

Приняли ванну вдвоём, и без сил окунулись в белоснежную простынь, свернувшись на ней в совместный клубочек, несмотря на то, что было жарко.

Сегодня не было в их постели темноты и мужского рычания, грубость пальцев не прикрывала уста. Сказалась усталость и опустошение от сегодняшнего дня. Сказав друг другу пару слов любви, уткнулись в стеклянное небо и, молча, засмотрелись в звёзды.

Большая медведица ярко светила в глаза, и Анастасия, довольно-таки, быстро не выдержала яркости, прикрыла веки, и в бездну Морфея окунулись её карие очи. Она сладко заснула в объятиях художника – самой счастливой на самой несчастной планете.

Художнику же было не до сна. Ночь темна, но открытые веки пропускают мечтания в глаза, но мечтания легко сбить самолётом, заполненным беспокойством и переживаниями. Ночь это его время, наступает тишина, и мысли почти истинны.

«Почему я сбежал?», – спросил он себя, и ответов океан, но где-то в нём есть нужное море. – «Своё царство я бросил на жребий, только жребий меня загубил!».

«Приходилось быть сильнее других, чтобы не ловить в их взглядах калеку, и калекой быть перестал, но из-за меня погас город, из-за меня убили Иллиана, из-за меня рухнула ракета в мире Данучи, из-за меня началась война! Хотя, откуда я знаю, началась ли она, ведь я отрезан от мира? Раз люди так боятся конца света, рискнут ли они начать войну на пороге веков? Скорее, нет, чем да! Но, есть и другая сторона их страха, ведь часть тех людей, которые боятся конца света, на самом деле, его желают! Господь мой, поэтому ли ты пожелал, чтобы, рисуя души, я творил ими историю?», но Господь промолчал, он был там, где сегодня война.

«Желание покинуть дом было высоко, хоть я и чувствовал, что, если останусь, Леро станет женой, а я буду рисовать души лишь для неё, но я ушёл, и это не случилось! Почему я так горячо желаю творить историю мира, а не свою собственную жизнь?! Потому что это моё, у меня это не отнять!». Мысли, мысли, мысли, это всего лишь мысли…

Большая медведица светила в глаза, и художник вспоминал тот момент, ради чего он нарисовал её душу. Для кого-то это творение сочтётся самым бессмысленным, но для художника оно самое значимое. «Те семь звёзд станут кому-то одним Солнцем…», – мечтал он, и мечта желала сбыться…

Он не всё рассказал Анастасии о первой любви, всё рассказать о таком невозможно. Его первая любовь была слишком светлым человеком для него, и в этом он видел причину случившегося, ведь считал, что она достойна лучшего. Счёл себя недостойным её чистоты – ошибка каждого мужчины.

Анастасию нельзя назвать светлячком, раз она правила миром и решала судьбы людей. Возможно, поэтому фортуна разыгралась на их стороне, из-за их совместимости в тьме, и Бог позволил им быть вместе, пусть и вдалеке от всего мира.

Они оба далеки от света, хоть свет в них и есть, но разве тьма не может быть достойна любви?! Кто достоин любви? Только добрый? Или тот, кто меняет сердца? Кто у Бога был силой отобран или тот, кто у тьмы за Творца?

Это, всего лишь, мысли художника, хоть и без кавычек, и ответов. Но это всё его, и всё равно, что уже повторялись, когда ещё душа не взлетела на свой перекрёсток…

Послышался скрип кресла в прихожей, словно кто-то в нём удобно расположился, и сердце не ёкнуло, но насторожилось. Арлстау аккуратно убрал руку Анастасии со своей груди, стараясь не разбудить, и поднялся с кровати. Осторожно открыл дверь и заглянул в прихожую.

В прихожей горел камин, дрова трещали по швам, смирившись со своей участью. В кресле кто-то сидел, но, спинка высока, и, чтобы увидеть кто там такой наглый, нужно либо обойти, либо подкрасться сзади.

Арлстау выбрал второе и засеменил. Сердце колошматило рёбра, а шаги не были беззвучными и выдавали крадущегося, но восседавший в кресле намеренно молчал.

Барабанная дробь, художник заглянул через спинку кресла и облегчённо выдохнул скопившийся в лёгких углекислый газ.

–Зачем так пугаешь? – возмутился он.

–Чтоб не расслаблялся, – улыбнулся ему мальчик.

–Зачем разжёг камин?

–Мне стало холодно.

И правда, руки мальчика посинели и дрожали от неведомого холода. Только вот, где он умудрился его найти?!

–Зачем ты пришёл?

–Три вопроса и везде слово «зачем» – удивительно…

–А ты отвечай, а не удивляйся! – раздражённо воскликнул художник.

–Пришёл поддержать тебя после твоего первого поражения!

–Почему поражения? – с сомнением в голосе спросил Арлстау. – Не заметил, что был кем-то побеждён!

–Да? А разве не твоей целью было лишить человечество веры в конец света?

–Да, и я это сделаю.

–А почему сомнение в голосе?

–Говори, что случилось!

–Ты потерпел поражение, потому что теперь ты один на этой планете не веришь в конец света! Ты поджёг весь океан иллюзией и показал всему миру, на что способен твой талант. Теперь враги будут стрелять, пока ты не убьёшь их всех…

–И что мне делать? – спросил художник шёпотом, с отчаянием.

–Поражение должно бодрить и вдохновлять на новые подвиги, приносить перемены! Если сдашься, опустишь руки до колен, то не быть тебе победителем!

–Поэтому ты так мёрзнешь? На тебя жутко смотреть!

Арлстау оглядел мальчишку – тот посинел от холода, зубы стучат, скулы не находят место, а маленькие ручонки ослабли и не могут поднять себя. Он был жалок каждой молекулой себя.

–Мёрзну, потому что чую приближающийся холод, он уже близко…

–Почему ты желаешь мне помочь? – спросил художник, не желая знать, с каких сторон летят холодные ветра.

–Помогая другим найти дорогу, больше шансов найти свою.

–Разве, ты не нашёл свой путь?

–Возможно, ещё нет…

«Удивил!», – подумал про себя художник. Неожиданно слышать такое от него. Был бы он человеком, тогда ладно, но он…неизвестно кто, но, явно, не человек.

–Твоего брата видят люди, он появляется при них и говорит им неприятные вещи, а ты появляешься лишь, когда я один…

–Люди не смогут меня увидеть и услышать. Появляюсь, когда ты один, лишь для того, чтобы не ставить тебя в неловкое положение, что ты разговариваешь сам с собой.

–Как Данучи?

–Да.

–Чем он лучше меня? Тем, что скромен, а я высокомерен?

–Увидишь. Скромность или высокомерность это выбор каждого – кому, как удобнее жить. Высокомерность – не порок, а защитная реакция. У тебя не осталось шансов стать лучше, чем Данучи, но есть шанс быть не хуже! Раз захотел ты стать Богом души, то, я не знаю, кто ты такой, Арлстау! С Данучи всё было проще…

–Кто ты? – вспылил художник, не боясь, что разбудит Анастасию.

–Если бы я мог сказать, то сказал бы! Если бы я мог изменить что-то, то изменил бы! Я верю в тебя художник! Надеюсь, ты поступишь правильно…

–То есть, отдам тебе свой дар? – спросил Арлстау, и брови качнулись в сторону лба.

–Да! – ответил мальчик, хоть и имел ввиду совершенно другое.

–А говоришь, веришь в меня! – усмехнулся художник. – Я верю в тебя, но отдай дар? Так получается? Что же это за вера такая? Это не вера!

Мальчишка молчал, лишь сильнее дрожал, кожа становилась ярко-синей, глаза опухали, а из носа тонкой дымкой струился холодный пар.

Художник с жалостью глядел на него, а в голове таилась мысль, что мальчик сейчас умрёт, что ему осталось совсем немного. Он не мог на это смотреть, не выдержал бездействия и схватил кресло, поднял его вместе с мальчишкой и переставил ближе к камину. Тут же сбегал на кухню, взял вина, нашёл плед и вернулся в гостиную. Вино забрызгало пол, переливаясь через края хрустального стакана, но это не беда – всё сотрётся, всё вытрется.

Арлстау завернул мальчишку в плед и начал заливать в него вино, зная, что это далеко не мальчишка, что ему скорее двенадцать миллиардов лет, чем двенадцать. Тот мотнул головой в знак благодарности, сжал фужер в руках, чтобы продолжить самостоятельное распитие, но продолжил своё дрожащее, интригующее молчание.

–Ты умираешь?

–Нет, – засмеялся тот, его это рассмешило, – мне не дана такая привилегия. Скорее, я заканчиваюсь, а затем снова начнусь…

–Почему ты, просто, не отнимешь у меня мой дар, раз ты такой могущественный и бесконечный?

–Потому что я создан светом, а свет не отбирает, он лишь дарит и принимает дары.

–Зачем тебе мой дар?

–Хочу его уничтожить! – впервые признался мальчишка.

–Свет, который уничтожает? – усмехнулся сарказмом Арлстау.

–Дар рисовать души был создан и тьмой, и светом, а, кто тебе его вручил, лишь самому решать!

–Про Паганини тоже говорили, что он скрипач дьявола, но кому он зло принёс своим искусством? Он лишь миллионы вдохновил.

–Про Паганини солгали люди, потому что до сих пор его считают лучшим в своём даре, но лучшими становятся от света, а не от тьмы, и это неоспоримо! Во всех Вселенных есть свой Паганини!

–А я, разве, не лучший?

–Как ты можешь быть лучшим, если ты единственный в своём даре? – остудил его пыл мальчишка. – Чью одежду примеришь, того дорогой пойдёшь, ведь примеряешь его душу, а затем ещё чью-то душу примеришь, и вновь меняется твоя дорога! Знаешь, почему у тебя такое лицо?

–Почему?

–Потому что больше всего в мире именно таких лиц, и столько людей выдаёт себя за художника, столько уверенных, что знакомы с тобой.

–А что скажешь о тех, кого я встречал, но меня уже не помнят?

–Те, кого не зря ты встретил, рады, что ты есть.

–Кого больше?

–Тех, кого встретил не зря…

–Что скажешь о Данучи? – поменял он тему.

–Ты и есть Данучи!

Художнику и так всё это ясно, но услышать сей факт от странного мальчика – совершенно другое ощущение. Это, как подтверждение всех идей, что на Землю принёс.

–А другие люди, которых встретил на пути?

–Не все конечно, но самые значимые тебя окружают во всех твоих жизнях. Конечно, души меняются со временем и предстают в неожиданном свете, но предназначения чаще одни и те же, с которыми, либо справляются, либо нет!

–А имена?

–Ты хочешь знать, почему один полководец, а другая Анастасия?

–Да!

–Мой ответ тебя разочарует!

–Говори! – жёстко отрезал художник.

–Потому что они – твои искушения!

Задумался, но мыслями пошёл по поверхности, не стал углубляться, не желал, чтобы любовь стала разочарованием. Не для этого он сбежал с ней на необитаемый остров и готов провести здесь всю жизнь.

–Как погиб Данучи? – выкрикнул художник, уже не выдерживая диалога, что для него похож на монолог.

Мальчик молчал. Его, словно что-то сковало и мешало ему ответить на этот вопрос, но художника это не волновало.

–Ответь! – сквозь зубы прошипел он.

–Я не могу! – с сожалением ответили ему.

–Видимо, я выбрал не ту сторону, но именно её я выбираю! – на зло воскликнул художник.

Слова, как завершение, и мальчик исчез. Огонь в камине погас, как будто его не было, не оставил и запаха дыма. Плед медленно осел в кресле, а фужер со звоном разбился, ударившись о деревянный пол – потерял в этой жизни своё искушение.

В спальне послышалось шевеление, глухие шаги, и из дверного проёма выглянуло сонное лицо Анастасии. Она подошла к нему и бережно обняла, шепнув на ухо: «Пойдём спать, любимый!».

Её глаза проснулись, глядя на разбитую посуду, уста же ничего не стали говорить. Не то, что всё равно – скорее, не во всё желает лезть…

Утро разбудило их лучами солнца – так, как любил Арлстау. Началось оно мягкими объятиями, продолжилось горячим чаем. Молочный шоколад, холодный душ, песчаный пляж, плеск в океане…

После полудня гамак раскачивал их дремоту, и утро незаметно преклонилось перед вечером, ведь день летит стремительно, когда всё хорошо, когда всё так, как тебе нравится.

Ужином Анастасия решила заняться самостоятельно, а Арлстау сидел на пороге дома, крутил в руках деревянный брусок, который заметил минуту назад в камине и мастерил что-то из него острым ножом.

Мастерил что-то важное – чувствовал это, но почему-то в этот момент думал о том, как мал перед теми, кто смотрит на него откуда-то с небес. Они, всего лишь, души, а у него и тело, и душа, но знает о себе он меньше, чем знают о нём они. Они не осуждают его, они понимают, они всё понимают!

Чириканье красивой, синей птицы, прыгающей по земле и ковыряющей ростки, отвлекло его на секунду, и мысль соскользнула с небес, не зацепившись за облака, ударилась о землю и рассыпалась.

И всё, она исчезла, раз записать не куда, и теперь уже он думал не о душах, а о ростке. Кто-то считает, что ростку необходимо семя, чтобы прорваться, но это не так. Он может прорваться и без него, если ему это очень нужно и даже дотянуться до небес, как те два дерева.

Художник мысленно тянулся вместе с ними, и от ростка мысль накинулась на Богов.

Боги были главным источником энергии и силы – вдохновляли на подвиги, отнимали бессмысленность смерти. У каждого народа свои Боги, у каждого народа своя сила. Люди верили в них и получали за это надежду, благодаря которой могли жить дольше, чем миг. Так было до рождения огня, а потом человек научился всему, что возможно, и Боги куда-то делись. Кто-то говорит, что они мертвы, но нет – они живы и выжидают момента, когда единый Бог перестанет жить внутри нас. Но это не произойдёт, пока есть смельчаки, способные кричать всему миру: «Я и есть Бог!» …

Из-за сумбура странных мыслей он и не заметил, что смастерил из деревянного бруска. Мысли загипнотизировали, и художник творил, не осознавая, что именно. На ладони лежало аккуратное кольцо, словно сотворённое десятком инструментов, а под кистями рук ошмётки дерева.

Луна уже вовсю озаряла небо, и художник взглянул на неё сквозь кольцо и пригубил восхищения: «Как же она великолепна! Повезло, всё-таки, людям жить на этой планете и лицезреть такую красоту!».

Глядя на луну, осознаёшь могущество Вселенной, насколько всё в ней велико и красиво, и не бессмысленно – и это будоражит всех художников. Холодная величественность луны, порою, настораживает, и не попросишь у неё всего, чего желаешь, но чаще человеку хочется просить у луны всё и рассказывать ей обо всех мотивах своей жизни, о которых люди и не догадаются…

–Ужин готов, а стол почти накрыт, – выходя из дома, промолвила Анастасия, и Арлстау поспешил спрятать кольцо.

Её лёгкое, белое платье еле касалось колен и очень волновало художника. Лёгкий ветерок сейчас безжалостен к высоким пальмам, но не смел помять собою её платье.

Он смотрел в неё так, словно видел впервые и впервые ел взглядом её красоту. Это не осталось ею незамеченным, и не понравиться этот взгляд ей не мог – он, как первое свидание, как первый снег.

–Что с тобой, Арлстау? – улыбнулась она, ожидая, что скажет что-то приятное, похожее на комплимент, но ожидания не оправданы – ну и пусть.

Он встал на одно колено перед ней, прислонил губы к её тёплым ногам и смотрел на неё снизу-вверх всё также, будто видел впервые.

Достал кольцо и почувствовал, как её сердце бешено забилось в потёмках груди.

–Окажешь ли мне честь, быть моей женой? – полушёпотом спросил он её.

Сначала она потеряла дар речи, но счастья на лице от этих слов не скрыть. Здесь нет священников, нет ЗАГСов и церквей, но, разве, это имеет значение?! Разве, женщине без этого нельзя быть кому-то женой?!

–Да! Да! Да! – закричала она, сияя от счастья и скомкала художника в чарующих объятиях.

Кольцо подошло идеально её безымянному пальцу, скользнуло по нему и, словно прилипло, пожелав остаться навеки. И пусть, что оно из дерева, а не из золота, и пусть не украшает его многомиллионный бриллиант, но оно значит больше, чем вся бумага мира.

Жизнь им обоим показала, что и счастье не в деньгах, и сила тоже не в них.

Художник поднялся с колена и крепко обнял свою возлюбленную, чувствуя, что она уже стала ему женой в этот миг. Затем глубоко заглянул в её карие очи, и голос его немного продрог, и сомнение никуда не спрятать, но спросить удалось:

–Разделишь ли ты со мной моё дарование? Желаешь ли ты стать художником, рисующим души?

Глава 11

Мечты учат мечтать правильно…

-Кто ты есть, чтоб решать, что здесь делится? Кто такой, чтоб менять суть борьбы? Говорить всем, что всё здесь изменится? Кто есть ты, раз тебе снова верится?

–Я кудесник своей же судьбы!

Затишье – шаг до тишины или до бури?!

Есть вопросы, которые не заставят ни думать, ни задуматься, хоть и желают к этому призвать. Как ни цинично, но они скучны, и по этой глупой причине, их ждёт короткая дорога, лишённая палитры, фейерверков и искренних цветов.

Вопрос художника заставил поразмыслить о многом – особенно, о том, что за человек стоит перед ней, какая в нём кровь, какое в нём достоинство, какое безобразие. «Кто он такой, этот Арлстау?!».

Теперь и ей пришлось посмотреть на него, словно впервые видела, и увиденное ей не разонравилось – наоборот, воодушевило. Художник бесконечен для неё – от скукоты нет шанса умереть, и каждая его идея ей будет интересна, и каждую захочется украсить чем-то своим.

«Всё в этом человеке создано для меня, он – подобие моих мечтаний, но более яркое, более тёплое, и, самое главное – близкое, ведь мечтания о человеке ещё дальше мечтаний о жизни, они где-то за звёздами, к ним не зачем тянуться руками! В Арлстау есть всё, чем я хочу насытиться, чем я хочу владеть, и, что хочу желать! В нём всё то, чем есть смысл дорожить…», – начинала этим свою мысль, а продолжила: «Каково ему быть единственным в своём роде? Не одиноко ли ему, пусть и находясь рядом со мной? Даже не рядом, а вместе! Как же он видит этот мир, если во всём способен разглядеть душу?!».

Все эти вопросы ни раз приходили в её чистые мысли, но отвечать на них всегда приходилось по-разному, не всегда своевременно…

–Почему ты молчишь?

–Я согласна! – ответила уверенно она, пусть и не до конца, но переварив свой выбор. – Но ответь мне, почему ты принял это решение?

Ожидаемый вопрос, но заранее к нему не готовился, потому говорил на эмоциях.

–Когда узнал, на что способен, – начал он, словно исповедь, – я желал согреть весь мир своим теплом, хотел показать ему свою собственную истину – на неё никто не повлиял, потому считал, что она отличительна! Потом я понял, что это желание не такое уж и искреннее, и, на самом деле, я не хочу этого! Да и не хватит мне тепла на весь мир, не хватит и мороза! Указать путь – это максимум моих возможностей…

Помолчал чуть-чуть и воскликнул:

–С тобой хочу делить своё тепло, а миру только мысли…

–Ты и есть весь мир! – прошептала она сквозь улыбку. – И нет нигде мира прекраснее тебя!

Приятно, это очень приятно. Для него она – нежный создатель, для неё он – на свете один…

–Вот я и хочу разделить его с тобой пополам, – ответил он ей, вдоволь насладившись искренностью, – чтобы ты познала то, что вижу я каждый миг своего существования…

Ужин, приготовленный любимыми руками, был вкуснее, чем вчера, а в женской голове последние слова художника. «Познала то, что вижу каждый миг!» – эти слова из головы не выходили – обогатили фантазию! Столько образов, что не сосчитать. То, что не считается, лучше не считать.

Ночь была бурна, заполнена не страстью, а любовью.

Что-то нужно нежно, по кусочку, чтобы капель в чистом поле не разлить и любить даже за маленький глоточек, а что-то и вовсе не нужно…

Анастасия, насытившись, заснула первой, а художнику, по привычке, не спалось. Атака грядущего это то, что беспокоит, и пока не разберёшься – не поймёшь.

Он бесшумно прошёл в гостиную, не надеясь в ней кого-то встретить, приготовил нужные инструменты, но, измерив скептическим взглядом стакан с водой, выплеснул его содержимое в камин. «Вода не нужна, чтоб душу рисовать! Это мой вымысел!».

Накинул халат, обулся и вышел на улицу. На пороге обменялся взглядами с луной и направился в сторону океана.

Океан был спокоен, и волнам никак не удавалось дотронуться до ног. Пальмы дрожали под натиском лёгкого ветра.

Закрыл глаза, улетел далеко, и волна сбила его с ног. Не ожидал такой подставы, видел в этом символическое, но не настолько, чтобы верить в такие знаки.

Вернулся в дом, взял полотно и сразу же вышел, не снимая мокрого. Подарил внимание колен столетнему, деревянному порогу. Дверь оставил открытой, чтобы не терять из вида спальню, где спала Анастасия. «Всякое может быть!», – всё-таки, подобное он делал впервые, да и никто ещё в эти двери не вошёл, потому рисковать нельзя…

Перед полотном топтался на месте на стойких коленях – думал, как закончить произведение. В этом есть коварный парадокс – лицезреть душу всего и всех, но свою душу увидеть не получится. Хотя, есть ведь душа Данучи, хоть и незаконченная, но у того не душа, а красивый, чёрный узор с мечом по середине, ведь он дитя войны, кудесник приключений.

Арлстау вряд ли поверит, что его душа похожа на душу Данучи, ведь представляет её сияющей и светлой, всё ещё похожей на чистый листок.

Художник переключил внимание на душу Анастасии, не найдя намёков на присутствие своей заблудшей души. Её душа всегда была похожа на яркую звезду, она каждый день перед его глазами, и он уже выучил наизусть каждый её штрих.

Чем больше времени Анастасия проводила с ним, тем ярче и насыщенней становилась её душа – она была переполнена светом, несмотря на то, что загубила миллионы душ! Но спасла то больше, потому и художник думал, что его душа это такая же яркая звезда!

Обычно, рисовал души, начиная с конца, но сейчас его необходимо заменить кусочком своей души. Ему предстоит по-новому принять своё искусство, это ответственный шаг.

Кисть задрожала от любви и чувства неземного, стоило ей коснуться полотна, и художник чуть не выронил её. «Ого! Это что-то новенькое!», – воскликнул Арлстау про себя, ведь он рисовал то, что испытывал к Анастасии. Рисуя свои чувства, он не мог преувеличить, но раскрасить их цветами он умел.

Рисовать её душу – наслаждение, карнавал чувств. Остановиться сложно, и в этом вся фишка!

Он желал рисовать и рисовать, утопать и воскрешать себя в её душе, но нельзя! Секундное удовольствие не стоит их вечности, что проведут, рисуя душу всего, чего пожелают! Не дано целостно нарисовать её душу, раз решил поделить с нею дар! Этот момент настораживал – «Не навредит ли нам то, что наши души изображены на полотне не полностью?!».

–Нет, – отвечало самолюбие.

Её душа подходила к концу, и почти готова звезда, и художник остановился, чтобы налюбоваться и найти последний штрих своей собственной души.

Любовался не долго чистой красотой, улыбаясь ей всем сердцем. Улыбка растворилась через четыре секунды, а сердце замедлило шаг, ведь он, наконец, заметил под пледом красоты то, что было неумело спрятано.

Красота оказалась не так уж и чиста, и в этом не вина Анастасии, а вина художника, что пожелал стать её частью.

Основная черта всех людей искусства – прятать загадки так, чтобы ихобязательно нашли и разгадали! Также и здесь – им нарисовано, им спрятано и им же найдено!

«Вот как, значит, выглядит последний штрих моей души!», – промолвил он кому-то с незыблемой тоской и добавил с аккордами отчаяния: «Как жаль!».

На краю звезды плавала крохотная, чёрная точка – это начало последнего штриха, но похожа не начало, а на конец его пути! Содержание её темноты не настораживало, а пугало, и вновь в его глазах сомнение. Хотел отвернуться, чтобы случайно не увидеть, как закончит свой путь, но не получилось.

Люди, в основном, никому не верят, и это, мягко сказать, мешает развитию всего в их взаимоотношениях друг с другом! В хорошее мало, кто верит, а в плохое верят с превеликим удовольствием. Любому человеку заканчивать плохо общение с временными людьми стало привычкой, и, по сути, мы – плохие почти для всех, кого встретили на своём пути!

Рассказал бы он кому-то из тех персонажей его юности, как выглядит последний штрих его души – все бы поверили, ведь то, что ты ужасен, доказывать никому не надо, а то, что ты хорош, никому и не докажешь.

Да, в плохое люди верят, и это их губит. Не зря же говорят, что вера сильнее всего на свете. Люди, которые никому не верят, всегда раздражали, а, порой, до дрожи бесили художника! С ними невозможно ничем делиться – они, всё равно, ни во что не поверят и тем самым дарят себе жизнь без откровений. Жалкое зрелище! Арлстау понял, насколько оно жалкое, когда сам стал таким, как только потерял руки. Только тогда он, наконец, открыл истину, почему они не верят никому – потому что боятся правды! Вот так, всё просто, и, даже, чем-то логично! Люди, которые никому не верят всегда считают себя во всём правыми, но до ужаса боятся правды! Думаете, это парадокс? Или мир настолько логичен? Скорее, второе, чем первое. Спросите, почему? Потому что логика высоких и приятных эмоций не приносит. Объясню на примере мысли. Когда мысль идёт себе вперёд спокойно и развивается давно протоптанной дорогой – она себя приведёт, лишь к логическому заключению! Но, если в развитие мысли вмешается красота, то заключение будет далёким от логики и будет вмещать в себя неизвестные планете смыслы! Так на Земле рождается что-то новое! Потому и художник любил мечтать не так, как все, чтоб находить смыслы, которых ещё не было…

Взглянул на небо, но там лишь были звёзды. Убедившись, что не вызвал своим творчеством чёрных туч, глубоко вздохнул и приступил к самому интригующему. Для этого он сильнее зажмурил глаза, чтобы точно не увидеть, каким будет продолжение его чёрной точки. Слишком уж было страшно подглядеть свою душу, пусть и исполнена она на крохотную частицу!

Вспомнил молитвы, которым научила жизнь, но сегодня он их не прочёл. Молитвы нужно петь, а шептания и бормотания могут быть и не услышаны. Арлстау не хотел торопиться, но споткнулся о половину души Анастасии и совершил за миг последний штрих своей души.

Шедевр был окончен, но, почувствовав приближение необратимого, художник повернулся спиной к полотну.

Взглянул на небо – взгляд снова не нашёл чёрных облаков, но спокойствие не вернулось, лишь больше заполнялся страхом от предвкушения.

Постоял минуту и обратился к полотну. Дыхание замерло, а сердце, будто рассыпалась на мелкие кусочки – настолько было жутко! Шок от увиденного был похож на электрический разряд, ударивший осознанное тело, но развиться ему было не дано. «Нет. Этого не может быть!», – замотал он головой, словно уговаривал сам себя. «Видимо, увидеть свою душу не дано и нарисовать тоже!», – лгал он сам себе, хоть и понимал, что это его душа настолько перепачкала душу Анастасии!

Из спальни раздался её громкий вздох. Такое чувство, что её кто-то душил, кто-то пытался отнять её жизнь, и сейчас ей удалось освободиться от мёртвой хватки.

Арлстау, немедля, бросился к ней, оставив на пороге важнейшее полотно его жизни. Прижал любимую к себе и успокаивал, а она никак не могла прийти в себя, не понимала, где находится и, будто не узнавала его, но прижималась к нему крепко.

Лучшее успокоительное это объятия, наполненные сопереживанием, но даже они сейчас не помогали. Что-то явно пошло не так, хотя всё сделал верно и ошибиться не мог. Никак не мог ошибиться – это невозможно!

Несколько минут она рыдала, повиснув на его плечах и что-то бормотала про чёрный силуэт. Художник понимал, о чём она, но в ответ лишь повторял: «Всё хорошо. Я рядом!».

Она заснула также внезапно, как и проснулась – прикрыла веки и нашла свой путь ко сну. Художник посидел с ней рядышком на краешке кровати и, убедившись, что она крепко спит, вернулся к порогу их дома.

Мерил взглядом полотно и думал: «Что же ты такое? Что же я такое? Почему последний штрих моей души настолько исковеркал её душу? Неужели, я, и правда, хуже Данучи? Что же я такого сделал, что моя душа стала такой?». Глазами не простуженный, всё видел он, как есть, но так хотелось этому не верить…

Им было принято решение, что показывать Анастасии не стоит, не обязательно ей знать, что, чтобы разделить дар на двоих, пришлось нарисовать её душу, а затем очернить её своей.

«Вдруг, она изменит своё мнение обо мне, когда увидит, как выглядит наша душа.» Потерять её он не мог, без неё теперь жить и не хочется! Понимал, что секреты разрушают многое, но этот секрет, видимо, был необходим. Почему-то художник был уверен, что Анастасия не слышала слов темноглазой девушки о том, как надо делить дар…

В подвале дома раздобыл лопату. Взял подмышку полотно, бесшумно прикрыл дверь и направился в глубь острова. Было боязно оставлять Анастасию одну, но сейчас в этом очень нуждался – по крайней мере, сам так считал, и ошибиться ему непозволительно…

Нутро острова было похоже на внутренности любых других встреченных художником островов, а их в его жизни было не мало – деревья, как живые; камни, как мёртвые; животные не спят; птицы ведут перекличку, насекомые ищут свет и летят в него, чтобы покончить с собой.

Влажный воздух давил на лёгкие, но темп своему шагу задал высокий. Всё хотел сделать быстро, без колебаний и сразу же вернуться к своей женщине.

Наткнувшись на серебряный ручей, что бежал по склону с кем-то на перегонки, художник решил, что здесь и будет спрятано его полотно, потому что что-то его остановило. Какая-то сила или наваждение – без разницы! Своему чутью, хоть и редко доверял, но к нему прислушивался.

Предают земле лишь мертвецов, чтобы душа их сумела отыскать путь на небеса, и художник отгонял эту мысль, когда выкапывал яму в семи шагах от ручья, но подобные мысли, переполненные ярко выраженными страхами, прогнать крайне сложно. Нужно быть бездушным, чтобы быть на такое способным, а у художника душа ещё присутствовала, даже, несмотря на то, что где-то спрятана, несмотря на то, что последний штрих своей души сейчас предаст земле.

Копал яму минут десять, затем вылез из неё, заглянул в её грязь и, наконец-то, понял, что выбор был не верен! Не те варианты разум предложил, пока было беззвучным сердце! Всё-таки, предать земле живое подобно предательству…

Жизнь у каждого человека такова, что в каждом её фрагменте приходится выбирать, и, по сути, некого винить неудачникам жизни, ведь каждый ошибочный выбор это лишь их вина, но они, всё равно, винят других, лишь бы оправдать себя в своих же неудачах. Чаще всего обвиняют всех и вся люди, которые взяли себе сильную, но дорогую привычку – пользоваться всем, что тебя окружает. Если ты надеешься на кого-то или что-то, значит, ты пользуешься этим! У слова две стороны – в одной каждый штрих нелицеприятный, в другой всё хорошо. Когда тебя подводят, это твоя вина, а не их. Нечего было надеяться, успехи строятся не на наивности и не на ненависти! Арлстау сам был таким, но сумел перебороть свою слабость.

Сейчас же иная ситуация. Художник сам решил узнать, как разделить дар, сам принял решение разделить его с Анастасией, и сам сейчас готов был забросать творение ошмётками земли!

Ужасное чувство. Чувствовал разочарование в себе, несмотря на то, что ничего не сделал! Подобного разочарования ещё не испытывал, да и вообще крайне редко оно касалось его души. Оно где-то там, между юностью и зрелостью.

Ещё глубже зашёл в лес. Впереди небольшой обрыв, но с него возможно на спине, как на санках.

Пробравшись сквозь густоту кустарников, подошёл к краю и перед ним открылся вид, заставивший забыть, что такое: дышать!

Долго пришлось не дышать.

Внизу город, и он огромен, и он покрыт туманом! Внизу небоскрёбы – те же самые, что были у авров, извиваются друг с другом, к друг другу прикасаются, и конца и края им не видно. «Видимо, весь остров это город!», – подметил про себя художник, решивший срезать путь и сигануть с обрыва.

И он это сделал! Как на санках не получилось – большую часть летел кувырком. Отделался царапинами, как всегда…

Город покрыт таинственностью, город пропитан загадочностью. Нет намёка на жизнь, в окнах свет не горит, но душа велика и сильна, не смотря на отсутствие жизни.

Такое чувство, что небоскрёбам этим тысячи лет!

«Вот, чью душу я чувствовал!», – думал художник, со всех ног направляясь к туманному городу. – «Вот, чья душа этой землёю правит…» …

Подбежал ближе, а туман стал настолько густым, что ничего за ним не видно. Протянул к нему руку, и тот не отстранил, а искупал собою. От таких прикосновений чувствуешь себя чище.

Художник не ощутил холода, не почуял подвохов, потому бесстрашно переступил через туман. Руки крепко сжимали душу Анастасии, ноги помнили, как идти.

Всё было брошено в этом городе: дела, еда, электрокары. Кто-то не донёс до дома новость, кто-то сообщил дурную весть, и все сбежали…

Это было не так уж и давно. «Интересно, потому что я родился или потому что Анастасия нашла их?» – не прав в обоих предположениях, не прав в обоих героях. Другой повлиял на то, что здесь пусто – тот, кто здесь родился! И, если этот остров можно назвать ямой, то, видимо, кто-то посмел из неё выбраться, заставив этим всех уйти!

Час шёл по городу и не нашёл чего-то нового. Всё то же самое, что за спиной – белый дым и пустошь. Идти вперёд бессмысленно, и ноги остановились.

Глаза увидели трибуну, голос хотел что-то сказать, но разум запротиворечил. Руки аккуратно положили, ноги развернулись и ушли…

Он шёл домой, понурив голову, пытаясь понять себя. Желал понять и то, почему оставил их душу в глубинах города, которым нет конца.

–Неужели так сложно показать ей эту душу?

–Видимо, да.

Она сладко спала, когда он вошёл в спальню. Легонько сопела и, видимо, плескалась в очаровательных снах. «Вот бы оказаться в её сне, поведать ей, что она спит и творить там вместе с ней, что только пожелают – и летать, и пугать облака, и даже солнце покорять ладонями.». Он обнял её одной рукой, прижался к тёплой спине, задышал в её шею и заснул, как ни странно, так быстро…

Сегодня ему снилось всё, лишённое воздушности. Стоял в очереди в магазин, хотя такого в их мире и не было. В магазине продавали вкусный шоколад. «Душа ребёнка.», – думал он, питаясь ожиданием. Дошла его очередь, и у него не оказалось денег. Разнервничался и побежал до дома, наскрёб монет и поспешил назад в тот самый магазин. По пути ему встретилась родная тётушка и начала так много задавать вопросов, что голова пошла по всем кругам. И ему было прям не по себе – он спешит, ему так хочется шоколада, а она так не вовремя! Последним её вопросом мог стать: «Куда же ты спешишь?», но он почему-то ответил: «В школу!», и у неё родился ещё один вопрос, хоть и нелогичный: «Ты, что снова учишься в школе?». Она растерялась, не понимала, что происходит: «Какая ещё школа?!». Арлстау взаимно растерялся её реакции, не знал, что ответить и ушёл. Оказался у магазина, а он уже закрыт, и очереди нет, и куплено всё то, что можно съесть. Художник был взбешён, в руках сверкает нож, и он ударил им ни раз по дверям магазина. «Не надо!» – окликнул знакомый голос. Обернулся, а вдалеке стоит Анастасия, глядит на него опечалено и шепчет: «Это ведь твоя душа!» …

Первой мыслью от пробуждения была: «Стоит ли это вообще записывать? Самый нелепый сон из всех, что мне снился! Нет, определённо, не стоит! Сны не всегда что-то да значат, а иногда и путают, сбивают с толка! Что может быть общего между дверьми и душой?!».

В их мягкой кровати Анастасии не оказалось, но стоило ему потянуться и перевернуться на другой бок, как их взгляды волнующе столкнулись и углубились друг в друга, а затем оттолкнулись!

Арлстау стало тревожно. В голову прокралась мысль, что Анастасия что-то знает или о чём-то догадывается.

Девушка величественно восседала в кресле и наблюдала за ним, как за редкой диковиной, и в её глазах уже не была вечность, в них было тысячелетие, в них не созвездие, а все звёзды!

В эмоциях покой, но тот, что готов в любую секунду взорваться!

–С тобой всё хорошо? – поинтересовался он.

–Почему я не вижу твою душу? – застала сразу же врасплох.

Художник не поспешил с ответом, пригляделся к ней и не увидел её души.

–И я твоей души не вижу, – ответил он ей и добавил. – Видимо, потому что мы теперь оба – художники! Я ведь тоже не знаю, как выглядит моя душа.

Девушка подозрительно посмотрела на него, но ничего на это не ответила. Молча, вышла из спальни, без слов принесла ему завтрак в постель. Сама села рядышком, на край кровати и пригубила сладкий кофе.

Художник наблюдал за ней с прежней тревогой и не знал, с чего начать свой интерес. Самое важное для него – любит ли она его по-прежнему, но есть и другие вопросы…

–Мне не терпится приступить, – призналась она, на что художник не посмел скрыть своей улыбки.

–Значит, сейчас же и приступим!

Арлстау ради этого, даже не пережёвывал пищу, а проглатывал её, как голодный, бездомный пёс, хоть Анастасия причитала, чтоб он не торопился. Но, слишком уж не терпелось разделить с ней эти ощущения. Главное, рисовать то, что не вызовет туч, то есть безобидные души – листочек или деревце, хотя, зная Анастасию, вряд ли она сможет остановиться на листочке…

Они вышли из дома, и художник метал взгляд во все стороны, чтобы увидеть что-то подходящее. Небо такое синее, облака такие густые и белые, и так близко к Земле. И деревья здесь высоченные, и даже пейзажи заставляют задыхаться восхищением! Всё настолько красиво, что не знаешь, с чего же начать!

Всё и красиво, и слишком просто для такой, как она…

–А что такое талант? – спросила она, обескуражив вопросом.

–Ну, – замялся Арлстау, – это такое зёрнышко, которое необходимо поливать каждый день, чтобы оно превратилось в плод.

–Не обязательно ведь начинать с простого? Можно ведь, и с первой попытки создать что-то… -Великое? – спросил он с намеренной загадочностью.

Она хотела подобрать другое слово, но не нашла его средь подходящих слов.

–Смотря какой талант, – ответил он её молчанию.

–У нас с тобой великий дар! – воскликнула она. – Не хочу начинать с малого!

–Верный путь это, когда вчерашняя вершина завтра окажется ямой! – парировал ей он. – И, если ты сегодня создашь что-то огромное, то завтра тебе будет необходимо создать ещё что-то большее!

–Я готова к этому! – заверила она!

–Хорошо, – ответил художник, и продолжил искать взглядом подходящее.

–Не ищи! – промолвила с улыбкой, подстрелив его загадкой глаз. – Позволь, показать тебе кое-что…

Заинтриговала, и Арлстау готов был следовать за Анастасией, куда угодно.

Уселись в лодке, на которой приплыли на остров. «Неужели, покинем его?», – подумал про себя художник, но, будто прочитав его мысль, Анастасия опровергла её:

–Мы поплывём на другую сторону острова…

Остров оказался намного больше, чем думал художник. Намного…

Усыпан холмами и полями, и на полях разбросаны стаями яркие цветы, а на холмах фруктовые деревья, и никто всю эту яркость не увидит.

Город, всю дорогу тянется город. В нём вся сила, что здесь собралась! Стоило объявиться первым небоскрёбам, и Арлстау обменялся взглядом с женой, ничем не выдав ей, что видит их не впервые, и та кивнула головой, подтвердив, что весь остров это город, покрытый туманом.

На берегу возникла статуя воина, с той же высотой, что статуя Анастасии. Состояла из чёрного камня, но доспехи и шлем были из чистого золота.

Статуя принадлежала полководцу. Он застыл в своём диком броске, а копьё вылетает из рук, и оно само по себе – повисло в воздухе, как будто так и надо! И вновь одна нога на берегу, другая – в океане…

Статуя полководца выглядела сильнее, чем статуя Анастасии, красиво метнул он копьё. Его образ заставил художника оглянуться на прошлое, в котором плещет жизнь Данучи…

Они проделали путь длиною в сорок километров, прежде чем лодка замедлила ход перед маленькой речушкой, впадающей в океан, а город всё не заканчивался.

Плыли вдоль берега, затем лодка свернула и углубилась в реку, оставила за спиной несколько километров и остановилась. Течения у реки не было, и гладь была непоколебима – и это вновь напомнило художнику о незаконченном деле, о полотне, на котором не дорисована душа его предшественника, но не напомнило о том, что сделал сам.

Ширину просторов своей Родины художник всегда мерил по рекам. Плывёшь по одной, а ветвятся другие – там просторы, здесь просторы, и что-то таят берега! А здесь река была другая, она была одинокой и не имела веточек. Узкая, уютная, чистая, как сердце младенца, а на берегах ветви деревьев окунулись в воду, словно что-то там ищут на дне. Было желание искупаться в ней, потому что, даже взглядом чувствовалось, какая здесь мягкая и тёплая вода.

–Что ты чувствовал, когда понял, что способен рисовать души?

–Не помню, – честно признался он и начал копаться в памяти, но всё было тщетно.

–Как ты можешь этого не помнить? – искренне поразилась она.

«Знала бы ты, сколько мне надо помнить!», – подумал он, но ответил:

–Если склеить все секунды, что я помню за свою жизнь, то не получится и месяца, так что Данучи помнит, даже больше, чем я.

–С чего начать? – спросила Анастасия, встав на колени перед полотном.

–Не обязательно вставать на колени – это правило я сам себе придумал.

–Я хочу этого! – ответила она, заглянув в глаза художника. – И я хочу запомнить этот момент!

–А что ты хочешь нарисовать?

–Душу этой реки.

Художник взглянул на идеальную гладь узкой реки, дотронулся ладонью до неё, проник в её нутро и улыбнулся выбору своей женщины. «Начинает с тёплого – это хорошо!».

–Ты ведь уже видишь, как она выглядит?

–Вижу, – ответила она неуверенно и уязвимо.

–Когда лепишь других, нельзя забывать о себе. – начал откровение художник, чувствуя себя сенсеем. – Не слыша других, не видишь себя. Услышь сердце выбранной тобой души, почувствуй, как вода скользит по твоим пальцам, как вдыхает в тебя жизнь. Ощути, как вода любит тебя. Я рисую водой, потому что верю в неё… Ты не знаешь, с чего начать, ищешь начало души, но оно расплывчато. Начни с конца, в конце вся суть души! Лишь конец всегда можно изменить и…даже продолжить, а начало неизменно. Когда найдёшь конец души, вложи в него свои мысли. Представь всё, что желаешь изменить в этой реке и меняй! Смотри на это так, будто это уже случилось… И ещё… Не называй это талантом, относись, как к дару! Я верю, что у тебя получится…

Не получилось! И пламенная речь не помогла.

Прислушалась к каждому слову, но не могла начать, не видела конца души – для неё она была бесконечной. Кисть металась по полотну, но так к нему и не притронулась. Художнику, даже пришла мысль, что дар обошёл её стороной, и, отчасти, был прав.

–Я не могу! – разочарованно воскликнула она. – Не могу увидеть конец души! Покажи мне!

Художник встал на колени рядом с ней и с небывалой лёгкостью начал рисовать душу красивой реки. Конец её души расположился внизу полотна и извилисто тянулся к вершине, подобно душе змеи, что была нарисована Данучи.

Только вот, дойдя до середины, Арлстау замер и не мог продолжить, будто забыл, словно бы всё забыл – слова, что в душе, мысли, что в разуме. Забыл, с чего начинается душа…

«Как?», – кричал он на себя! – «Как я мог настолько промахнуться? За что мне это всё?»

Он всё понял! Он в эту секунду всё понял, насколько это коварно – делить с кем-то свой собственный дар.

Продолжение нигде не было замечено, хоть глядел он, как сокол, на белое полотно. Тупик встречен не впервые, но подобных тупиков на его дорогах ещё не было. «Как же продолжить это творение?», – спросил он сам себя, но ответ в светлые мысли свой истинный путь не нашёл, потерявшись в безответной темноте.

Всё. Дар поделен – теперь он может рисовать лишь начало, а она лишь продолжать то, что он нарисовал.

–Позволь, мне! Я вижу продолжение! – воскликнула Анастасия, словно заметила чудо.

Выхватила тонкую кисть из его губ, не дожидаясь согласия и с той же лёгкостью, что поразила губы художника минуту назад, закончила то, что не могла начать.

Три движения кисти. Всего три движения, и душа нарисована. Она не то, над чем пыхтят годами.

С ней тучи были белыми, похожими на облака, и дождик был тёплым, но грел лишь её, а не художника.

Когда поставила сияющую точку, река всё также оставалась непоколебимой своей гладью, но ожила, воскресла, обрела своё течение и понесла их в глубь острова. Течение было быстрым, будто все горные реки подарили ему свою мощь. Эмоции от такого заплыва были высотою с небоскрёб, но притронулись только к одному из них.

Девушка была в восторге, а художник обескуражен, его не волновал её восторг, не мог разделить с ней эмоций, ведь, то, что он сам пытался вложить в душу не сработало. Ничего не сработало, в душе остались лишь её идеи.

«То есть, я больше не смогу ничего вложить в душу? Не смогу делать так, как мне самому хочется? Мне лишь рисовать конец души для неё, а ей решать, каким он будет?», – засыпал он себя несложными вопросами, ответ которым: «Да!». Это одно и то же для него, что отказаться от дара.

–Не так ты хотел разделить свой дар? – спросила она с заботой, видя, что художник не очень-то рад её первой, безобидной душе.

Понимала, почему. Всё понимала. Сама не ожидала такого поворота. Это, как свильнуть с одной дороги на две, но они не очень-то радуют. Теперь вместе могут всё, а по отдельности ни на что не способны.

–Я думал, что каждый из нас сможет рисовать души, какие только пожелает, и мы будем делиться ими друг с другом, – признался он честно.

Она сама всё так и представляла, потому и восторг её быстро иссяк, хоть и всеми силами старалась этого не показывать. Не желала, чтобы художник думал, что она грустит из-за него.

–Может быть, и к лучшему, что наши ожидания не оправдались. Теперь, мы до конца дней связаны и творить будем не по отдельности, а лишь вместе! И я ничего не смогу нарисовать без тебя, и ты не сможешь без меня…

В этом она права, и есть в её правде определённая прелесть, но её роль в их совместном даре стала важнее и выше его, ведь теперь она главный творец, а не он. Ему начинать, а ей заканчивать.

Он чувствовал себя от этого так, будто бы растерял способности творить и стал, всего лишь, критиком – почему-то именно так ему показалось. Критики – кудесники шаблонности и созданы, лишь для естественного отбора. Послушаешь их, и отбор не прошёл. Каждый должен творить так, как считает нужным, а ему теперь, лишь ей советовать, как делать не нужно. Больше ничего не остаётся.

Имеет ли он право критиковать её? Наверное, да, раз сам творит души, а не пустые слова. Правду говорить или лгать? Любой вариант лучше неискреннего создания отличительного мнения, где цель лишь выделить себя.

Критиковать её первое творение желания не было, да и не создана душа для критики. Лучше уж душою любоваться, чем искать в ней какие-то изъяны.

–Какая разница, кто я! – воскликнул художник. – Главное, что я могу, и, что я делаю. Остальное может оказаться не важным! Забудь про всё, что было раньше в твоей жизни и твори! Я искренне порадуюсь, если ты станешь лучшим из художников! Пусть теперь ничего не могу без тебя, но я буду с тобой, и мы вместе нарисуем все души…

–Без тебя рисовать и не хочется. Ты хочешь много душ?

–Хочу тысячи! Больше, думаешь, осилим?

–Думаю, да. Я больше не верю в конец! – уверенно воскликнула она, хоть была не права. – Видишь, я осилила слово: «больше».

Их диалог мог быть пустым, но бесконечным. Их вечер мог закончить холода, они могли на каждый день назначить встречу, но верят в сны, что есть средь них и вещий, и почему должны им верить города?

Глаза увидели причал, но перед этим не могли не заметить того, что не заметить невозможно. Художник стоял спиной к направлению их движения, и затылок припекало солнце. Оглянулся, когда их лодку накрыла тень.

Сначала взгляд наткнулся на свою, собственную статую, что расположилась на правильном берегу – она была тех же объёмов, что статуи полководца и Анастасии, но те стояли на ногах, а он сидел на земле, потому высотою поменьше. В одной руке кисть, другая смотрит вдаль. И глаза вдалеке, они не рядом, и вера в них бездонна, но из песка. На лице раздумья и не обращает внимания на рядом присевшую статую Иллиана, которая неотрывно глядела в художника и пыталась понять, что художник задумал.

Один на правом берегу, другой на левом, хотя, какой из них правый? Какой левый? У одного в руках кисть, другой бросил кости, но те не пали оземь, зависли над причалом, доверив атмосфере свою жизнь – как и копьё, что было брошено полководцем.

Причал – начало города, и на нём восседают художник и Иллиан. Ожидают тех двоих, что на другом конце острова. Ещё одна загадка заняла своё коронное место среди того, о чём не стоит думать.

Два впечатления больше, чем те, что по отдельности. Ещё бы…

Статуя художника смотрит в сторону, где дом родной, где всё такое притягательное и тянет к нему правую руку, а Иллиан кинул кости и ждёт, что выпадет, но старается смотреть не на них, а на художника – словно готов уже к его очередному творению, но тот чего-то ждёт…

Когда жизнь – интрига, всё начинает иметь значение – даже то, какую руку протянул и чью пожал.

Судя по острову, из всех основателей мирностью не славился лишь полководец, остальные были за мир, как и художник, но об этом он сейчас не думал. Эмоции брали верх от того, что увидел собственную статую – о таком никогда не мечтал, как ещё ему воспринимать…

Арлстау был похож на дитя, увидевшее что-то новое для своего восприятия. Как взрослый, не задумался над всем, что с ним уже успело произойти. Нет, зачем это?! Почему он слышит шаги тех же самых людей, где бы не оказался, решит уже потом.

–Это колдовство или волшебство? – спросил художник.

–Это то, что звучит добрее. Я тобой лишь одним заколдована, будто ты – величайший колдун!

Было приятно. Слова одновременно леденили кровь и слух ласкали.

–Здесь жили авры? – спросил он так, словно дитя.

–Люди…

Художник представил в своём воображении удивительный расклад судьбы и скоро узнает, что он оказался на половину верным.

–Кто первым нашёл этот город?

Она молчит.

–Иллиан? – спросил он настойчивее. – Поэтому ты…

И не продолжил.

–Убила его? – громко закончила она за него.

Промолчал.

–Убила потому что он знал про это место. Нашёл бы он нас здесь. Мы оба ему были нужны…

–Для чего? – воскликнул художник, а сердце беспощадно бьётся. – Так, это твой остров или его?

–Ты ведь любишь истории…

–Да.

–Хочешь расскажу тебе всё, что мне известно о жизни Иллиана? То, чем он сам со мной поделился больше века назад?

–Да…

Она выдохнула, прежде чем начать. Было видно, что не легко ей говорить правду – не первый раз бросается в глаза!

–Иллиан родился на этом острове среди людей, что философией своей похожи на авров, познавшие прогресс, но спрятавшие его от всего мира. Иллиан был другим, не похожим на всех остальных. Ему нужен весь мир! Ему мало этого острова! Не украл ничего в родном доме, покидая его ещё подростком, но в родной дом, всё же, вернулся. Месяц лишь провёл на воле и не выдержал всех глупостей нашего мира, но, вернувшись в родной дом, в нём никого не обнаружил, кроме четырёх, возведённых в нашу честь статуй! Все покинули остров, и Иллиан так и не узнал, он тому причина или нет! Мысли говорят одно, а на самом деле бывает по-разному. Прошло тридцать лет после этих событий, и он встретил меня и моего мужа. Мы не были так богаты, чтобы претендовать на правление какой-либо частью мира, но Иллиан убедил моего мужа, что этого легко достичь. Спустя год мы были настолько богаты, что деньги не смогли бы потратить и за два десятка жизней. Спустя ещё один год образовалась тайная организация, в которой четвёртая семья была лишней – они были временными правителями, которых должен был подменить ты…

–Думаешь, для этого нужна была четвёртая семья? – спросил художник с недоверием, хотя во всё, что сказано до этих слов, он поверил

–А для чего же ещё?

–Ты мне рассказываешь лишь то, что услышала! В моей голове другие расклады…

–Поделись, – заинтересованно ответила она, положив руку на его плечо.

Она прижалась к художнику, чтобы не смотреть в глаза, когда тот будет молвить.

–Иллиан также, как и я, не желал быть единственным в своём роде, потому решил показать вам лекарство от старости. Но лекарство от старости выпить решил лишь полководец. Иллиан знал, что тот согласится и выпьет его. Он знал, что ты не оставишь наш мир на растерзание двух тиранов. Он любил тебя, потому и мечтал, чтобы ты стала такой же, как он и, возможно, нашла шанс полюбить его, но это не произошло, даже, когда он показал тебе этот остров, даже, когда подарил тебе его. Любовь не купить, любовь его подкосила, и он натравил на тебя четвёртую семью, что была марионеткой в его руках…

–Так всё и было, – ответила она, утонув в воспоминаниях, но ничего стоящего не вспомнив.

–Идеи к своим изобретениям ты обнаружила здесь?

–Да.

–Насколько далеко заходила в город?

–Заходить в город нельзя! – воскликнула она так, словно её только что разбудили. – Лишь сделала два шага в него, и уже знала, как изобрести самое сильное оружие, как покорить людей, как создать города, в которых люди будут счастливы…

–Довольно-таки, разные идеи, – заметил художник и добавил. – Я не виню тебя в смерти Иллиана, он сам себя к этому привёл. Заглянул в будущее, узнал обо мне и начал жить, опираясь на предсказание – его судьбу решила его же собственная философия! Это справедливо.

Говорил ей это, а сам думал о её душе, которую оставил в глубине города. Насколько это повлияет на её творчество, он не знал, но отныне нёс за это ответственность…

Лодка ударилась о причал, герои прошли под жребием, что бросил Иллиан, и ноги ступили в одинокий город.

Здесь не было ни души, но душа у города была. Призрак былой жизни присутствовал и беззвучным эхом разносился по городу. Все дома впереди были из мрамора, невысокие, но стойкие. Небоскрёбы за ними, их не видно за туманом. Лишь вдалеке виднеются макушки. Здесь тротуары из песка, но до них не дойдут ноги наших героев. Идей им на сегодня хватит.

Перед городом, на холме стоял небольшой, полуразрушенный алтарь. Следов храма не присутствовало.

Вершина холма расположилась между статуями Иллиана и художника – к ней и направилась Анастасия, и за ней последовал Арлстау.

Алтарь выглядел странно, таких художник никогда не видел. «Может, и не алтарь это вовсе?!». К нему вели сто белых ступенек, затем круглая платформа, на которой изображено лицо авра, а по краям её нашли своё местечко двенадцать квадратных колонн. По середине бронзовый трон, на троне восседает мраморное, двухголовое Божество – одна голова мужчины, вторая женщины. Правая рука, что ближе к мужской голове, поднята вверх и сжимает серебряный меч, левая рука протягивает вперёд золотую чашу.

«Мужчина летит вверх, а женщина идёт вперёд», – такой вывод сделал художник, оказавшись перед этим Божеством.

–Это алтарь? – спросил он Анастасию.

–Это место, где проходили свадьбы.

–Откуда знаешь?

–Главным достоинством здешнего народа считалась семья, и союзы были нерушимы! Муж и жена не имели права разрушать союз, если однажды выбрали друг друга. Для нашего времени это дико и даже смешно.

–В наше время никто не верит в будущее!

–Не женись, – твёрдо воскликнула она, – если не веришь в своё будущее! Но нет, люди женятся постоянно, и лишь единиц разлучает смерть, остальных разлучает жизнь!

Арлстау подошёл к трону и заглянул в чашу, в ней была прозрачная, чистейшая вода. Так и хотелось окунуть в неё руку, что художник и сделал, и провёл мокрыми руками по лицу. Умылся перед чем-то важным.

На дне что-то было, хотя глаза показывали иное, но, видимо, лгали.

–Там что-то есть! – воскликнул он.

–Ну так достань! – ответила она и почему-то засияла в этот момент от счастья!

–Чему радуешься? – мягко спросил он её.

Не дожидаясь ответа, достал из чаши обручальное кольцо. Кольцо такое тонкое и лёгкое. Оно не было золотым. Металл обоим неизвестен, но он важнее любого золота.

–Радуюсь тому, что кольцо может достать лишь тот, кто будет до конца со своей половиной! Чаша отказывает тем, кого способна разлучить жизнь!

–Это уже не наука, а самое, настоящее волшебство! – восхищённо промолвил художник.

–Это не волшебство, это помощь человеку не допустить ошибку в первом шаге.

Она подошла к трону и проникла рукой в прозрачную воду. Сердце художника замерло от волнительного момента, но бояться было нечего – в руках Анастасии засияло такое же простенькое колечко.

–Согласен ли ты быть моим до конца? – с улыбкой спросила она и протянула колечко.

–Согласен, – ответил он, завороженный этой ситуацией.

Кольцо идеально подошло его безымянному пальцу и не сковало кожу, а согрело.

–Согласна ли ты быть моей до конца моих дней?

–Конечно, согласна!

Глаза её горели, а губы были хороши, когда произнесли шесть приятных слогов. Она сняла деревянное кольцо, подаренное художником, и уронила его в чашу, доверив свою руку дарованию двухголового Бога.

Не так важно, во что ты веришь, если вера приносит тебе лишь свет!

Свадьбу скрепили крепкими, родными объятиями, а затем уже поцелуем. Постояли чуть-чуть и, не спеша, направились к лодке, даже не пожелав зайти в город.

Алтарь оказался важнее.

Уже в лодке Анастасия легонько полоснула кистью по полотну, и течение реки изменилось, а художник про себя подумал: «Прежде всего учитель должен учиться у своего ученика!» …

Весь путь по реке ученик провёл на коленях своего учителя. Говорила о том, что ей хотелось бы ещё нарисовать вместе с ним, и как бы она желала изменить мир так, как будет лучше для всех. Это наивные мечты…

Когда река швырнула в океан, лодка закружилась, словно на карусели, и долго не могла остановить свой круговорот. Пятьдесят оборотов, как на карусели, и, теперь уже, художник испытывал радость от мастерства её творения, и ему было не важно, что он не главный творец их будущих душ…

Вечер провели на берегу океана, ужинали под шум волны и от души наслаждались своей беззаботной, райской жизнью.

Лежали на песке, валяли дурака. Горел костёр и освещал собой дорогу в океан. Тени пальм о чём-то напоминали, угли костра шипели о своём.

Затем сели у костра друг напротив друга, и оба художника в огне, а не в друг друге, они лишь в нём. Они смотрели в будущее, они оба в него заглянули, узрев его в высоких языках пламени.

Оба любили высокие костры, оба что-то могли в них увидеть.

Глаза Анастасии были такими яркими, как никогда раньше. Не как два угля, а, как два Светила! Очаровывали…

–Почему именно в твоей части мира у людей такая добрая душа? – спросил художник, наслаждаясь её красотой, что так изменчива от игр костра. – Почему большое сердце? Почему от болезни никому не дают умереть?

–А почему именно у нас родился художник, рисующий души? – ответила она вопросом, и он не знал, что на это сказать.

Поставила в тупик, указав на тысячи выходов…

«Обманывая сироту, ты бьёшь пощёчину своим родителям!» – внедрили в разум, и мир лишился одного порока! Одной мыслью можно изменить всё, и рядом с художником та, кто лучше его это понимает.

Арлстау не сомневался, что она внедрила в разум людей миллионы мыслей – потому закрытые города настолько ей верны. Она умеет править – это у неё не отнять. Художник же не только умеет души рисовать. Он и жизнь скрасить способен и мир изменить в верную сторону, у которой есть шанс стать лучшей стороной.

«Возможно, Иллиан желал, чтоб я родился в его части мира, но ничего для этого не сделал! Что касается Анастасии, то одной спасти всех невозможно, даже в стране, не то что во всём мире, потому ей нужны миллионы слуг. Но, почему она так уверенна, что именно слуги, а не правители имеют больше шансов на счастье?!» …

Звёздной ночью, на удивление Анастасии, Арлстау заснул раньше неё. Сначала она задумала побродить по дому всю ночь, как любил художник, но прижалась к нему крепко и оставила где-то эту идею. Она заснула через час, с мыслью проникнуть в его сон, но переоценила свои способности. В сон его попасть не удалось, да и к лучшему, ведь ему сейчас приснится кошмар. Да и рано им видеть один сон на двоих…

Кошмары последний раз снились в детстве, да и то из-за впечатлительности, а не тревог. Ничего не предвещало кошмара, но он к нему пришёл.

Он шёл по чёрной земле и смотрел на свои босые, грязные ноги, окутанные белым, но таким прозрачным туманом. В них не было ничего интересного и примечательного, просто, прямо и по сторонам глаза глядеть боялись, как ноги страшатся волка в лесу.

Во сне он не знал, кто он – Арлстау или Данучи, но владел ощущением, что совершил глупейшую и, одновременно, важнейшую ошибку своей жизни, и её не дано исправить, как бы ты не владел искусством исправления!

Ошибка терзала взглядом со всех сторон, и в каждой стороне не было ни одного сторонника художника. Художник был совсем один в этом сне.

Пока был один, сон был достоин стать записанным. Но, стоит ли записывать то, что будет дальше, или это будет одним и тем же, что просить Бога о наказании?!

Услышал жуткое рычание, остановился и начал оглядываться по сторонам. Голодные волки окружали со всех сторон, как в той странной истории про мальчика и обиженного волка, но тогда мальчик их, хотя бы видел, а сейчас они взгляду не доступны, и это усиливало страх.

Туман скрывал их, но волки скрываться не желали. Рычание, то тут, то там, то вдалеке, то будто бы под ухом.

Затем один из рычащих бросился в горло художника, но тот увернулся и ударил ножом, который откуда-то взялся в бессильных руках.

Нож это слишком мало, когда против тебя стая. Хотя, откуда ему знать, стая здесь или одичалый, старый волк?! Туман скрыл от него эту истину и с каждой секундой становился гуще, превращаясь в дым. От дыма резало глаза, и лёгкие отчаянно пытались прокашляться.

Художник отвлёкся на ненужную мысль, и прыжок волка застал врасплох. Пасть вцепилась в его руку и одним рывком оторвала кисть. Боль была сильнее, чем наяву, где ты можешь, просто, потерять сознание…

Волк снова исчез в тумане, а художник терял себя от боли, которая пообещала не стихать. Кровь хлестала фонтаном и забрызгала всю темноту и туманность. Ноги пятились назад, но из-за густоты тумана не ясно – отступают они в безопасность или тянутся в зубы врага.

Босой ногой он наступил на собственную руку и поскользнулся, а волк воспользовался моментом – совершил второй прыжок и вырвал ему вторую кисть.

Художник кричал от боли, как сумасшедший, а мыслями молил голодного волка не быть таким жестоком и добить его, съесть, раз больше мяса нигде не нашёл.

«Убей меня!», – рыдая, содрогался он словами, когда мысли оказались немощны. И вот он, наконец, третий прыжок, и ноги творца подкосились.

Художник ждал, когда волк вонзит клыки в его горло, но тот, словно наслаждаясь победой, растягивал её удовольствие. Прижал лапой к земле и любовался животным страхом в глазах человека.

«Ну же, убей!», – прорычал сквозь боль художник. «А зачем?», – удивил его ответом волк.

Затем раздался выстрел, и голова волка разлетелась на куски, а Арлстау проснулся, вскочив с кровати…

Он посмотрел на свои руки – на месте, взглянул на часы – 02.15, не удивительно.

Вновь лёг в кровать, чтоб подарить взгляд потолку, но вспомнил, что больше не один. Прижался крепче к спине любимой женщины – её тепло было лекарством от страшного сна, самым лучшим на свете успокоительным. Уже второй сон подряд он решил не записывать. Все сны стираются из памяти, если их не записать, и пусть такое лучше сотрётся навеки!

Печальная история покажет лишь, как жить не нужно. Счастливая история подскажет, как нам жить. И мы, конечно, бросим свои ружья, чтоб рисовать чернилами и тушью, чтоб начинать в других причинах слёзы лить.

Жаль, что такие истории долго не живут.

Если в истории и печаль, и счастье, если в ней всё, что есть в твоём мире, то она не сотрётся временем. Мысль не для громких уст, но не одной парой глаз была замечена.

Это ведь история, это, как Летопись временных лет – прочёл и знаешь своё начало, но не во всех страницах слово «начало» имеетединый смысл. Где-то над ним правят эмоции, где-то холодный расчёт, а во что-то заложена судьба…

Заснуть уже не получилось, к тому же, мучила нужда! Арлстау чувствовал, что ему необходимо заглянуть в следующий фрагмент жизни Данучи и обязательно всё исправить. Пришла мысль, что следующий фрагмент – последний, и он поможет и подскажет, что нужно делать дальше, но не пришла мысль, что надо бы сначала исправить свою жизнь!

В собственное будущее заглядывать ему не дано, да и к лучшему, наверное, это. Как вообще можно жить, зная, когда ты умрёшь или знать, когда случится в твоей жизни горе? От таких знаний исчезает весь вкус жизни, его затмевает вкус смерти.

Но сейчас художник не отказался бы узнать, что ждать ему через год, что будет в его жизни через десяток лет, во что он превратит планету через век…

Душа Данучи украсила мольберт, Арлстау зрел в неё и чувственно молился о том, чтоб получилось рисовать. Шестой фрагмент, как пятый элемент, быть может, в самом важном пригодится.

Вновь вернулась жажда риска, как тогда, перед пятым фрагментом, когда нельзя было терять сознание, и это почти удалось. Главное, чтоб риск умел себя оправдывать – в хороших смыслах этого слова.

Сейчас риск не так велик, потому что Анастасия спит, проснётся через пять-шесть часов – даже, если сознание будет потеряно на несколько часов, он успеет очнуться. Вот и вся мужская логика…

Принимать участие в судьбе шестого фрагмента он будет только с ней! Это даже не обсуждается! Но сможет ли он теперь дорисовать душу предыдущего художника, раз, даже душу реки не смог?!

Кисть осторожно коснулась полотна и появилось алое сияние. «Душа Данучи лишь в моих руках…», – не успел порадоваться он, что на душу Данучи «проклятье» не пало, как его затрясло, и сердце заметалось по груди, ища в ней выход.

Рисовать не стало сложнее, просто, не получилось. То ли не время, то ли ни к месту. «Видимо, поспешил…», – успел подумать он.

Почувствовал, как кто-то схватил его сзади за шею. Все косточки хрустнули. Чьи-то острые пальцы вонзились в горло Арлстау, а чья-то сила ткнула лицом, как щенка, в измотанное полотно.

Кисть выпала из губ, затем удар по лицу, и брызги крови стали шестым фрагментом.

Сопротивляться этой силе было невозможно – и не сбежать, и с колен не подняться.

В конце мучения художник ощутил, что кто-то ему режет горло и всё. Ужас продлился недолго, а когда нашёл свой конец, художник упал, ударившись больно, но боли не чувствовал, потому что потерял связь с миром, когда ещё только начал своё падение…

Снилась школа, снились перила, парты, дети, банты и тетради, затем жёлтые, кленовые листья, улыбки счастливых людей, все двенадцать чудес света, берег ледяного моря, солнечный день, событие двадцатилетний давности, наполненное тоской и эйфорией, затем ладони, крики, плач и белый свет в конце тоннеля, но не похожий на конец. Затем приснилось, что он гений, что царь, что властелин чудес, что он великий пик искусства и высотою с Эверест. Потом он слышал голоса – родителей, дедушки, сестёр и братьев, Иллиана, а Анастасия и Леро ему кричали на унисон. Все они пытались разбудить, все они его куда-то звали…

Затем его глаза раскрылись, вдохнул изо всех сил ведро воздуха и пробормотал про себя: «Спасибо, что не долго!».

Заметил, что лежит в кровати, взглянул на небо, и, судя по нему, уже был вечер. «Вот дурак!», – шикнул на себя, хотя не догадывался насколько.

Раз за стеклом блуждает вечер, значит, проспал почти пол дня! Заставил Анастасию переживать, в глаза её и так смотреть, порою, было стыдно, а сейчас ещё сильнее ощутил себя виноватым перед ней! «Но где же она? Неужели, бросила его тут одного и ушла куда-то?».

Вышел на улицу и больно задел её дверью. Анастасия сидела на пороге и на ней не было лица! Оно, словно лишилось и счастья, и слёз. В нём немое выражение, в нём оглушительная пустота, будто жизнь этого, красивого лица – это сплошные мучения!

Увидев его, она сначала испугалась, а потом только бросилась к нему на шею и громко зарыдала, и не могла поток горячих слёз остановить! Всё-таки, слёзы не закончились – лишь в этом художник ошибся.

Теперь от стыда не спрятаться. Арлстау стало горько от слёз возлюбленной, от горя своей жены, хоть разделить ему всё это не по силам.

–Больше не делай так, прошу! – зашептала она ему в плечо. – Не рисуй больше душу Данучи!

Услышав это, в мысль взбрело, что проспал год, что пропустил столько важного, но вовремя спросил:

–Сколько я спал?

–Двадцать четыре дня.

Глоток облегчения ощутил, но не основательно. Двадцать четыре дня тоже много, оправдываться не чем! Это, даже слишком много, учитывая, каково было количество страданий его женщины.

«Почему же так долго я спал? За три недели войну можно закончить!». Мозг разделил его жизнь на фрагменты и дал понять, что не будь хотя бы одного, не стал бы он художником: «И спал я, видимо, не просто так!».

«Как же она прожила без меня здесь так долго? Без меня, даже дольше, чем вместе со мной…».

–Твоё тело было, как лёд! – продолжила она уже без слёз, но с обидой. – А сердце стучало раз в день, каждый полдень. Их я не пропускала удары – они были моей верой, что ты жив.

Всё это время чаще думала, что он не очнётся, дольше прогоняла эту мысль, а сейчас, когда художник восстал, не могла на него злиться. Она, правда, допускала мысль, что он заснул навсегда, и это ей такое наказание.

Сейчас счастлива, что он снова с ней! Как сейчас ей злиться, если счастье переполнило всю душу?! И злости не место в этой душе…

–Всё позади, родная! – успокаивал он её, хотя словами тут не успокоишь, настало время для поступков. – Это был последний фрагмент жизни Данучи, и таких переживаний ты больше не испытаешь!

–Я такого больше не выдержу! – закричала она на него, порвав объятия, не понимая его спокойствия. – Я думала, что умру от горя, что не почувствую никогда твоего тепла, что не увижу твоего взгляда! Ты не представляешь, что я пережила!

Она ещё желала во многом признаться ему, но пока не решалась. Эти колебания были, как на ладони. Три недели это много, и произойти могло, что угодно! Интрига. Художник ждал, а она молчала.

Вспышка гнева была лишь вспышкой, и снова счастье облепило её душу со всех сторон.

–Говори, – не выдержал он.

–Что говорить?

–То, что не получается сказать! Я же чувствую тебя…

–У нас будет ребёнок, – одним дыханием сорвалось с её уст.

Ух ты! Как удар молнии, такая новость, и сразу мозг кипит и думает, что делать! Такая весть меняет все дороги.

Представил себя отцом, а Анастасию мамой, и тепло так стало, и вера в светлое будущее прорезалась, нежданно засияла, как ближайшая звезда.

Арлстау обнял её крепко и прошептал:

–Спасибо!

–Я тоже очень счастлива! – засияла она в ответ.

–Я люблю тебя!

–Тебя люблю, несмотря ни на что…

Затем комок объятий, и она собиралась уйти, словно не наскучило ей быть одной, и он не ожидал её ухода, но желал не остановить ни на секунду, доверившись гордости. Смотрел ей в след и думал: «Настолько ли я близок ей? Или за двадцать четыре дня успел отдалиться?!».

Не прав в своих домыслах. Она его навсегда – так решили их души, а потом уже сердца! Что ей эти двадцать четыре дня?!

–Ты пахнешь, как мечты! – остановил её художник перед дверью. – С тобой не чувствую себя уставшим и слепым, с тобой мне хочется творить свои мечтания! Ты – мой лабиринт, ты – мой оберег, ты – моя история! Ты мои же шаги и мои же следы! Ты звучишь, как любовь, как тепло, как симфония, как от счастья письмо, и в письме этом тоже лишь ты…

Затем добавил:

–Ты моя Анастасия! Ты – моя душа…

Она ответила на это: «Я люблю тебя!» и захлопнула дверь, а он побрёл на берег с поникшей головой, думая о том, что значит в жизни дело, что значит в жизни слово, и, что таит несказанная мысль.

Присел в тёплый песок и уже обо всём подумал, но ещё не прочувствовал испытанное, ещё не раскусил тайный смысл судьбы – «Для чего она подарила нам дитя?! Для чего нам настолько сильный в свет в такой темнеющей истории?!».

У него не было детей, и никогда ничто не предвещало этого, но он ни раз размышлял о том, почему дети отвечают за грехи своих родителей и считал это несправедливым! Видел разные случаи передачи грехов от родителей к детям, и всегда складывалось двойственное впечатление от увиденного.

С одной стороны, можно посчитать это справедливым, но с большой натяжкой – человеку приходит осознание всех содеянных грехов, когда он видит страдания своих детей и понимает, что это отпечаток всего того, что он творил в жизни и продолжает творить.

Но есть другая сторона, которая противоречит всем устоям справедливости – когда родитель бросает своё чадо на произвол судьбы, ребёнок, всё равно, отвечает за его согрешения, и чаще их, даже больше, чем у тех, кто детей не бросает. То есть, мало того, что он брошен, так ему ещё и отвечать за грехи тех, кто его бросил! По-моему, это перебор, и должно быть всё наоборот. Этот вопрос художником до сих пор не был разгадан. Такая вот загадка Вселенского масштаба…

Но, с другой стороны, что более праведна, если бы жизнь была справедливой, то не было бы шанса стать сильнее! Если бы всё было справедливым, то не таким вкусным будет счастье от победы!

Конечно, своё дитя бросить он не посмеет, да и жить не сможет, если так поступит. Только вот, есть одно тревожное «Но!». Какая судьба ждёт ребёнка, если его мама и папа правят всем миром?! Вопрос так вопрос, и даже пророки запутаются в бесконечных догадках…

–Арлстау, – послышался голос в его голове.

Он, как раз, провожал взглядом алый закат, наслаждался ароматом океана и думал лишь о будущем, как голос из прошлого заставил всё пересмотреть.

«Этого не может быть! Видимо, почудилось!», – уговаривал он сам себя, хоть и понимал, что всё возможно!

Он проспал три недели и три дня – за это время в мире мог измениться каждый фрагмент обыденности, и те, кто был в безопасности, могли уже стать пеплом, разбросанным по обгоревшей земле! Анастасия сказала, что всех защитила, но связи с внешним миром у них нет, и они не знают, что, на самом деле, в нём происходит.

–Арлстау, – вновь прорезался голос Леро. – Помоги мне, я прошу тебя!

Художника затрясло от боли, её голос был таким покалеченным, будто она испытала тысячи пыток и не смогла выдержать последнюю. Он был несчастней, чем лицо Анастасии, когда верила, что художник не проснётся.

–Спаси меня! – не унималась она. – Взгляни на меня, прошу тебя!

«Боже!», – прошептал он, скорее, себе, чем Богу. – «Кем же мне надо быть, чтобы поступить иначе?!». Девушка в лапах опасности, и в этом лишь его вина и выбирай: геройство или счастье.

Он ощущал тот выбор и, даже понял, для чего он дан, но выбрать не просто. «Счастливая сволочь» или «Несчастный благодетель»?!

Если откликнется на её зов, то это навсегда, и она сможет, хоть вечно проникать в его разум своими дальними фразами, а, если не откликнется, то и это будет навсегда, и он никогда её больше не услышит, никогда не сможет спасти.

Прошлое или будущее? Героизм или благоразумие?

Совесть сыграла свою злую шутку, и он открылся, не потому что он герой, а потому что иначе не мог…

Потоком вонзились в душу все её воспоминания – как пришла она к нему в тот самый день, когда он ушёл из дома и опоздала на несколько минут; как мечтала быть ему женой; как жалела о том, что сбежала; как задувала свечу на свой день рождения, и зазвонил телефон, и в трубке его голос позвал её к себе; как бежала она к нему, задыхаясь от счастья, в тот момент, когда он наслаждался любовью с другой; как швырнули её о край стола, словно куклу, и увезли куда-то; как пытали…

«Боже!», – теперь он обратился к Богу, увидев то, что было потом, и, что было за полотном её души, но перед ним появился не Бог, а Леро. Она прошла сквозь свою душу также, как Арлстау проникал в мир Данучи.

Её лицо было тусклым, несчастным, потасканным мучениями. Её платье было помято. На коленях ссадины, на костяшках пальцев ярость. Весь вид изнемогающий, ни что в его чертах не просит о любви…

Не смотрела, как на предателя. Глаза её не созданы для подобных взглядов. Глядела в него, как в родного, свечением очей благодарила, что тот откликнулся на её зов.

–Ты должен спасти всех людей! – воскликнула она. – Доказать им, что они были не правы!

–Зачем мне что-то доказывать? – ответил ей сухо, не так, как ждала…

Взяла короткую паузу, а затем закричала, как безумная:

–Я видела твою жизнь!

Художник, даже сделал шаг назад, допустив мысль, что девушка на него набросится. Допущенное было глупым – настолько, что за такое извиняются.

–Всю? – не поверил он.

–Да, я увидела всю твою жизнь – от начала и до конца! Когда ты нарисовал мою душу, я увидела всё, и мне всё по душе, но не конец, который произойдёт сегодня…

С каждой нотой её голос становился блеклым, и художнику безумно было жаль. Так совестно пред ней, но, услышав последнюю фразу, ощутил леденящий душ и отодвинул совесть на зады.

–Нет, – снова не поверил он, глубоко заглянув ей в глаза, будто думал, что она не она. – Как сегодня? Кто так решил?

–Судьба!

–Значит, я нарисую её душу! – взволнованно ответил он.

–Не нужно! – испугалась она.

–Почему?

–Тебе и без дара по силам быть выше судьбы! Я ей не верю, я верю тебе, Данучи!

–Данучи? – в третий раз не поверил он.

–Да, твоё имя Данучи! Ты должен это знать! Ты должен знать, что живёшь не со своим именем и не своей жизнью!

–При чём тут имя и судьба мира?

–При том, что узнал об этом вовремя, а, теперь, прошу тебя, начни новую жизнь!

–Отдать дар?

–Нет, конечно! – уверенна была она. – Знаешь, чем ты отличаешься от всех нас?

–Чем?

–Ты готов поверить каждому, ты один веришь в каждого из нас, хоть тысячу раз будешь этому противоречить!

Она сказала это на последнем вздохе, а потом лишь успела промолвить:

–Прощай, мой художник.

Её глаза в этот момент потухли, рассыпалось в них всё животворящее. Сияние слетело со зрачков. Веки попытались не закрыться, а ладони желали сжать себя в кулаки, но ничего из этого не вышло!

И упала она в холодную воду, и растворилась в морской синеве, словно айсберг, угодивший в океан, чья вода – кипяток. Осталась лишь одежда…

На месте падения образовалось красное пятно, и оно не собиралось завершать свой путь, не желало тонуть в океане. Оно на глазах увеличивалось и захватывало собой весь берег, и художник видел, что уже завтра их синий океан станет красным, и планета будет выглядеть иначе – не так миролюбиво…

На художника обрушилась тяжёлая тоска, в которой неминуемость. «Я океаном стал тебе – ты утонула. На берег тело, к облакам душа. Шкатулкой стал среди шкатулок. Ты свои руки протянула – не угадала, не нашла…».

Кто-то убил её душу, кто-то осмелился на это…

Убийством задел за живое, разозлил его струны души, на подносе принёс ему горе – теперь, видит он кровь – её море и заметил, что мир сокрушим…

Полил дождь, и мир в который раз упал перед художником. Упал, то ли на ладони, то ли на колени и кричал ему, то ли «Помоги!», то ли «Пощади!», то ли «Прости!».

Все три слова не услышаны! Задел полководец художника, очень задел!

–Я и не хочу плохого тебе делать! – обнадёжил мир ничего не значащим ответом.

Арлстау не бросился к тому месту, где её тело растворилось и лишилось души. Он это сделает позже и без рвения. Разделит её боль с самим собой, ведь кроме него не кому!

Стоял растерянно, с босыми ступнями в воде и размышлял: «А стоит ли мстить полководцу или молчать мне всю жизнь у окна?!», и, словно в ответ его мыслям где-то вдалеке сверкнула молния и ударила в океан…

Глава 12

Даже для бури это черезчур!

Вся наша жизнь – сплошное потрясение, никак душа с ней не завяжет диалог. Лишь один шаг – и встретишься с сомнением, где шаг второй, там ждут другие приключения, на третьем переменчив и итог.

Надвигалась гроза, вместе с нею и буря, но до обеих нет дела!

Душа была любимым творением, как ни покрути. Её душа вдохновила на путь, как ни посмотри, а зверь подрос, набрался смелости убить и убил её, стоило художнику проснуться.

«Не честно!», – кричала его слабость, «Убей!», – молила его боль. Назвать это судьбой одно и то же, что назвать гениальным всё то, что увидел впервые. Язык не повернётся…

Бросился к дому так быстро, как мог, не жалея ступней. Добежал до двери и раскрыл её настежь, напугав своей внезапностью Анастасию.

На лице его потрясение, а в глазах застывает вопрос: «Как сказать, что увидел?!».

–Что с тобой? – обеспокоенно спросила она.

Арлстау выдохнул, набрался мужества и начал свой невысокий рассказ короткой фразой:

–Полководец убил душу Леро…

***

Недалёкое прошлое…

Каждый, кто слышал приказ Анастасии защищать Леро ценой своей жизни, был вычеркнут из жестокой игры под названием Жизнь.

Многие отправились в город художника, не многие добрались до него, никто из него не вернулся.

Противников было больше, и город был захвачен бесшумно, чтобы мирный житель не прозрел.

Полководец мог убить весь город, но ему это не нужно. Он горел желанием узнать, насколько простая девчонка по имени Леро была верна и преданна художнику.

Один звонок, короткий диалог, и оказалось, что верна безукоризненно и преданности можно позавидовать!

Полководец заманил её чужим голосом и ожидал в доме того, кому этот голос принадлежал. Она узнала его, перед тем, как потерять сознание – он был в жизни художника, занимал в ней, хоть и небольшую, но горькую часть.

Он правил теми людьми, чья преданность тайной организации по силе была такой же, как верность Леро художнику, но была искусственной. Любую верность можно создать, усовершенствовать или приструнить методом химического воздействия. Прогресс велик, прогресс универсален…

Первые дни плена она провела в клетке, как животное, без взглядов людей, без прикосновений чужих рук.

Затем её клетка легла лицом к людям. Взгляды сотен любопытных глаз не беспокоили, ведь ничего не объясняли. Единственное, что её интересовало: чего они желают её художнику…

Спустя неделю ей задали две тысячи вопросов – про искусство и про причины, по которым перед ним не устоять; про смысл её собственной души; про мотив, побудивший художника нарисовать её душу и про что только не спрашивали.

Пытались разобраться, почему он покинул город и решил задать новое русло истории мира, но не в тех местах копали. Леро здесь не при чём, ведь у художника своя голова на плечах.

Не один вопрос их интересу не помог.

Верные псы полководца думали над тем, как воспользоваться её душой, как извлечь из неё выгоду, но ответы Леро были также пусты, и никакие пытки не помогали заполнить их пустоту. Сколько боли не причини, правда не выползет наружу, если она неизвестна или подстрелена временем.

–Что он вам сделал? – кричала она отчаянно в их безразличные уши! – Кто вы такие, чтобы запрещать творить?

–Кто он такой, чтобы исцелять всех людей?! – отвечали бездушные губы на это, а затем неустанно лгали, какой художник ужасный человек, что он поджёг мировой океан и этим начал мировую войну, но она не верила в это и не поверила бы, даже, если сам художник рассказал об этом.

Не поверила, потому что знала всю его жизнь – от начала и до конца, и всей своей, большой душой осознавала, что художник ни в чём ещё не был повинен, что всё впереди, и он будет вынужден перегнуть палку в своём даре.

Учёные были уверены, что единственный способ связаться с художником, да и не только связаться, но и увидеть, где он находится, это её душа, но ею править способна лишь Леро и силой не заставить. Никому со всей планеты её душу не подчинить…

Но дни тянулись, и день, в котором был конец художника приближался, а затем и вовсе он настал.

Не хочется быть там, где быть не хочется, но в последнюю минуту своей жизни она желала побыть лишь с художником. Лишь он один ей что-то открыл в этой жизни, никто этого, даже не пытался.

Подходящих людей не нашлось в светлой памяти – каждый думал лишь о себе. Никто не думал о своём городе или о стране, а о всём мире, тем более!

–Полководец, – крикнула ему из клетки.

Потёртый старик ответил высокомерным взглядом, а, значит, ей позволено говорить.

–Я согласна показать вам, где художник. Согласна, пригласить в это место, но только вас одного. Больше никто не попадёт на остров.

–Условие? – перешёл сразу к делу, чтоб не терять драгоценных секунд.

–Сначала я скажу художнику всё, что желаю сказать.

–Хорошо. – немедля, согласился он.

–Слово?

–Я даю тебе слово.

–Спасибо.

–Твою душу убьют, как только я окажусь на острове. Ты знаешь это и готова пожертвовать душой ради него? – не понимал её выбора полководец, хоть так долго его ждал.

–Не только! – засияла Леро, как от Солнца. – Я хочу, чтоб другие художники не встречали меня в своей жизни! Быть может, их судьбы станут не такими похожими…

***

Своя женщина принесла любовь, чужая – удовлетворение…

Судьба – соблазнительница, но она невинна и не искушена. Да, невинный соблазнитель, так бывает. С этим смиряются.

То, что предначертано, не может быть судьбой, ведь судьба переменна, от того и велика, а предначертанное это лишь предсказуемая низость.

Когда веришь предсказаниям, веришь, что в определённый момент времени ты обязательно совершишь то, что предначертано, и, не важно великое это или простое, ты начинаешь вкушать вседозволенность. Ты лезешь и в огонь, и в воду, творишь всё, что пожелаешь, зная, что ничего с тобой не случится, пока предначертанное не коснётся твоей жизни. Обычно, у человека одна в семь лет по-настоящему опасная для жизни ситуация, но, когда в жизнь вмешиваются пророчества, опасностей становится больше.

–И что? Нет выбора?

–Нет, выбор есть – либо верить, либо нет. Не все исполняют пророчества, не всем дано остаться именно тем человек, которому дано свершить задуманное или выдуманное судьбой.

Кто-то ведь считает, что судьба это, когда все тысячи лет человечества заранее были предрешены. Нет, это не так! Судьба это выбор, и она бы застрелилась, если бы каждый шаг в мире был предначертан…

Художник рассказал Анастасии всё, не скрывая деталей. Поделился и значимым и сокровенным. Каждое слово и поступок объяснил…

Она видела его горе, оно было искренним, болезненным, тягостным, поглощающим свет. Впервые убили его душу, его творение. Убили на глазах! Она желала разделить с ним все мучения, но как? Испытать не могла того же. Винить себя тоже не получится.

Тем более, душа Леро – его любимая душа, и это задевает…

Обнять ещё способна и обняла. Что-то надо сказать и сказала:

–Нас никто не найдёт, если я сама не приглашу! Не переживай за наш Рай художник, мы будем вместе всегда…

Всё сказала честно, ни в чём не ошиблась, как пророк, но слова лишь немного согрели.

Художник думал о другом: «Возможен ли конец в двенадцатой главе?! А он то знал, что ещё как возможен! Возможно ли, что у Данучи шесть фрагментов жизни, и кровь на полотне это его конец? Возможно! Конечно, возможно, ведь он и до этих фрагментов увидел не мало! Или это всё невозможно?».

Каждый может что-то ожидать, но жизнь состоит не только из ожиданий.

–Нет, – ответил сам себе художник. – Хочу жить! Не хочу сегодня умирать!

–Не верь в это, Арлстау! – воскликнула Анастасия. – У нас ребёнок, и он будет жить!

–Моё имя Данучи! – нежданно для неё воскликнул он!

–Кто тебе это сказал? – спросила она, не скрывая страха в глазах.

–Леро!

–Арлстау, – воскликнула она, подарив звучание предпоследнему слогу. – Слышишь, как звучит? «А» летит, «У» улетает, как бесконечность. Значение имени – вечность и звучит имя, как вечность!

–Я ни разу не задумывался, что это имя не моё, а откажусь я от него или приму, никто не догадается…

–Глупо отказываться от имени, которое носишь всю жизнь!

–Разве? – засомневался он, но сомнениям справедливее быть безответными, и он продолжил тем, что не терпится сказать. – Зачем мне бесконечность, если сейчас мы изменим всё, что я натворил в жизни Данучи?! Если сегодня и правда конец, то хочу, хотя бы в другом мире исправить все ошибки. Из-за меня его жизнь ушла в иную сторону, далёкую от его судьбы, и я хочу всё изменить! Хочу всё сделать так, как мне хочется…

Его слово – закон, не могла сказать ему: «Нет!». Особенно, сейчас, особенно, в такой момент, когда художник ранен, когда на грани и сил в нём больше нет!

Наоборот, желала побыстрее отправиться в жизнь Данучи, лишь бы не видеть его таким, лишь бы легче ему стало на душе, ведь душа его – для неё самое главное. За неё она его любит, а не за что-то ещё.

Ушла, спустилась вниз, затем поднялась по звонким ступенькам и вернулась с двумя полотнами в руках – душа луны и душа Данучи.

Художник не раскусил её жеста: «Для чего ей луна?», и этим же вопросом её и озадачил.

–Я скажу тебе, если мы вернёмся, если ты не собираешься остаться в той жизни! – ответила она.

«Опять она со своими интригами!», – вспыхнули мысли!

–И в мыслях не было этого! – вспыхнули слова, но тут же погасли, и тихий тон добавил. – Не мне заканчивать то, что я сейчас начну, и тебе нужно кое-что знать, чего я тебе не рассказывал…

–Интересно… – ответила загадочно она и насторожилась, боясь услышать что-то, что слышать не хотелось.

–Когда рисуешь что-то сильное, мысли могут не помочь! Делай ставку на всё, бери эмоциями…

–Я не хочу без тебя рисовать, – с обидой прервала его слова, от которых сквозило прощанием.

–Твоя душа похожа на звезду, и она бескрайне молода, – продолжил он, не слыша её слов. – С такой душой можно прожить не одну тысячу лет. В ней сияние и негасимый свет, но, когда ты рисуешь что-то сильное, вспоминай не только о свете. Порою, лучше разозлиться на мир, чем возлюбить его…

–Хорошо. Поверь, смогу! От возмущения до злости может довести банальная ненависть к чему-то. Одно воспоминание, и ты уже горишь!

–Если ты решишь продолжить нарисованную тобой душу, то помни, что продолжения так часто неудачны, от них душа теряет свою суть…

–Не понимаю, для чего мне это говоришь? – воскликнула отчаянно, с каждым словом всё больше опасаясь его потерять!

–Просто, я не знаю, – начал он по-простому, но продолжил сложнее, – чем должен закончиться последний фрагмент жизни Данучи. Жизнь действует не по логике, и мне не понять её шагов. Перебрал сотни видов финалов, и не один из них не подошёл. Данучи сам желает, чтоб я завершил начатое, и у меня не осталось сил, чтоб отказать…

–Откуда ты можешь знать, что он желает? Может, Данучи это, всего лишь, чей-то приказ отвлечь тебя от своей жизни?! Может, это твоё зеркало, в которое не стоит заглядывать, пока без него свою дорогу не пройдёшь?!

Безрассудство терпеть не могла, но давно поняла, что художника не остановишь, если куда-то собрался идти!

–Он и есть я! – вспыхнул в ответ. – Зачем ему вредить мне?

–Если он и есть ты, то дар тебе передал не он, а кто-то другой! Кому нужно было, чтобы ты не отдавал дар? Той девочке с ядовитым языком? Она тебя и наградила им, заранее зная, что справиться с даром почти невозможно!

–Если бы всё было так просто, – взмахнул он руками. – Справиться с даром способен каждый, и не важно, кто наградил меня им. Важнее, дарит ли он шансы! Двадцать четыре дня я был без сознания. Ты только представь, что там могло произойти в последнем фрагменте без нас! Возможно, там ответы на всё, и нам не нужно будет прятаться, и мы вернём мир нашей планете…

Вот и всё, и она взяла его руку в свою и потянулась вместе с ней к забрызганной кровью душе Данучи. Перед тем, как коснуться полотна, остановила движение рук и спросила своего художника:

–Что ты собираешься сделать?

–Я верну ему руки! – смело ответил ей он. – Они принадлежат не мне! Я украл их у Данучи!

–Но как ты их вернёшь?

Он направил их ладони к полотну, и они провалились в шестой фрагмент жизни Данучи, в котором, быть может, предстоит ответить не только на вопрос, но и за всё…

-–

История Данучи: Фрагмент шестой.

Чья голова на плечах?!

Полёта не было. Они, как падали вниз, так и упали – в воронку, что устроили здесь в прошлый раз взрывом ракеты. Видимо, летать в чужом мире отныне им запрещено!

Глубина пять метров и вылезти не сложно, и там ещё не ожидало потрясение.

Жертвы от взрыва ракеты были, но их мало. Арлстау вовремя включил героизм и спас этим многих. Из погибших от взрыва только люди.

Выбравшись из ямы, сначала заметили Алуара, который успел вернуться к своему народу и встать в высокие ряды, а потом только Данучи и дочь полководца, которые совещались, стоя вдвоём в стороне от всего, словно им двоим дано решать, какие бросить кости.

Было ощущение, что воевать уже никто не хочет. И люди неуверенно мнутся у бывших водопадов, и авры не ожидают ни чьих нападений, и полководец стоит в стороне, размышляет, но кости не в его руках…

Ракета принесла в их мир паузу, каждый, увидевший её, похоже, задумался…

Арлстау чувствовал, что вмешиваться рано, потому за мгновение научился ждать. Ещё бы, раз все чего-то ждут, и, скорее всего, перемирия. Даже допустил мысль, что благодаря его вмешательству, и наступил мир.

Отвлекал взгляд верной спутницы, что ради художника, пошла его дорогой, а не своей, примерив его душу на себя. Её взгляд резал атмосферу и спотыкался о пустое небо, но он не видел пустоты, которую видел Арлстау. «То, что она видит в небе, это и хочет рассказать! Почему же сразу не сказала, что я не замечаю то, что перед носом? Почему всегда считает, что рассказать поздно это лучше, чем рано?!». Но в этом мире говорить ей не дано, и художник не стал её мучить жестами.

Решили постоять у воронки, никуда не бежать, не стали отвлекать собой Данучи – а зря, многое бы узнали! «Рядом со мной он мыслит не так, как нужно!» – считал Арлстау и ждал момента, когда тот начнёт рисовать. «Тогда и вмешаюсь!» …

Данучи было стыдно перед Алуаром, настолько стыдно, что снова с ним встречаться желанием не горел. Если учесть то, что собирается сделать, на какой осмелился шаг, то близко к Алуару опасно подходить, хоть он и отец. Данучи помнил, что он мог убить сына, хотя не каждый сможет.

«Одному идти ко всему народу авров, который ненавидит меня, пусть и тщательно это скрывает, или взять с собой Анастасию?!». – спросил он своих Богов, и Боги разделились в своих мнениях.

В её поддержке он нуждался, как никогда! Нужна ему Настасия, очень нужна! Но надолго ли?

Без скромности взгляд чаще ловит временное, и нет в этом логики. Не нужен смысл, когда надо, всего лишь, принять мир таким, какой он есть…

–Пойдёшь со мной?

–Конечно, – ответила она, и ему стало легче от того, как ответила.

Однако, с каждым шагом в сторону Алуара, уверенность покидала его, а стыд пожирал обугленное сердце.

Художник был полностью пропитан кровью их народа, точнее, своего народа. Кровь начинала засыхать на теле и одежде и создавала неприятный образ – такие не спасают мир.

Взгляд Алуара, не отрываясь, жалостью сверлил художника, но тот отводил глаза. Взгляды народа были переполнены всеми известными страхами. Данучи позволял им заглянуть в его глаза, заплывшие от покаяния. Его взгляд их немного успокаивал, но, выронив этот взгляд, начинаешь смотреть на образ, а образ его пропитан кровью!

–Зачем ты пришёл? – встретил его Алуар резкой фразой.

Было заметно безоружным взглядом, что ему неприятно общество родного сына, не смотря на жалость, которую испытывал к нему.

–Я прекращу эту войну навеки, отец! – заявил Данучи громко, чтобы все его услышали и перешёптывались этой фразой с соседними ушами.

–Я не верю тебе, сын. Ты снова мне лжёшь!

–Я вспомнил всё! Я вспомнил всю свою жизнь! – закричал художник в ответ, как безумный. – Я знаю, почему лишился рук и, желая убить тебя, погубил весь город! Я помню, почему ушёл из дома и помню, почему в него вернулся…

«Нет, не делай этого, сын!» – таких слов ждал от Алуара, когда произносил последнюю фразу, но тот не оправдал и ответил:

–Поступай, как считаешь нужным! Твой народ примет любое твоё решение!

Остановил слова и добавил, подняв два пальца вверх:

–Я верю, что проснулся ты от беспробудной иллюзии и готов остановить бойню, но не лги себе, что ты настолько велик, чтобы превратиться из марионетки в кукловода!

Это был вызов, такими словами, просто так, не бросаются.

–Настолько велик! – ответил Данучи, лишившись всех остатков скромности.

Вновь гордыня перекрыла стыдливость, хоть на мгновение, но всё же. В творцах вечная борьба, сколько бы они не жили, сколько бы не побеждали самих себя, сколько бы не сдавались в свои собственные лапы.

–Я не верю тебе, художник, – с улыбкой молвил Алуар.

–Понимаю, – ответил Данучи с предельным спокойствием. – Ты лишил меня рук, я лишил нас семьи, но я докажу, что не всё потеряно! Выход есть, хоть он и один. В прошлый раз я напоил тебя отравленной надеждой, в этот раз можешь не надеяться на меня, ведь яд не выветривается. Я пришёл не за твоей надеждой, хоть она и ценна…

–Зачем же ты пришёл, Данучи?

–Попросить прощения.

–Мне прощать тебя не за что, зла на тебя не держу, как запустил его в себя, так и выпустил.

–Не у тебя.

–А у кого?

–У твоего народа.

Алуар мгновенно взмахнул рукой в сторону своего народа, словно и ждал этой фразы художника.

Своим жестом разрешил ему обратиться ко всем аврам, и художник заглянул им всем в глаза. Да, именно всем – они это почувствовали каждой молекулой своих необычайных, переполненных красками глаз. Их души раскрылись нараспашку перед художником, и он им промолвил:

–Прости!

Слово всеми было услышано, слово каждым было принято, как данность. В этот миг все до единого узнали и увидели в своём воображении, за что он просит прощения и были настолько ошеломлены его откровением, что не могли пошевелиться от эмоций!

Вновь он застал народ авров врасплох своим откровением.

Даже Алуар был похож на статую. Он, будто бы хотел схватить клинок и остановить художника, но у него не получилось, не срослось противоречие судьбе. То ли смелости не хватило, то ли злости!

Художник поделился своим следующим ходом с каждым авром, и каждый узнал, что он собирается сделать!

Но у них был выбор, как же без него – либо уйти, либо остаться. Никто не сдвинулся с места! Все, то ли верны художнику, то ли, просто, всего лишь, доверились…

–Где планета? – спросил Данучи Алуара почти шёпотом.

Выставил лишь ему на показ самую важную цель своего прихода, ведь художник считал, что только Алуар мог знать, куда исчезла планета!

Дочь полководца прислушалась, хоть и не поняла, о какой планете идёт речь, но было интересно.

–Я не знаю, где она! – ответил честно Алуар. – Она исчезла с неба в тот день, когда ты забыл всю свою жизнь. Не удивлюсь, если она упала в космос и до сих пор летит вниз, не зная, как остановить падение…

Последние слова были намеренными, и художник, не обронив больше ни слова, повернулся спиной и направился прочь. Анастасия еле поспевала за ним, она была взволнована, как никогда и содрогалась от эмоций. Вроде бы, сама просила его остановить войну, а теперь, когда он был готов это сделать, мандраж бежал по телу и царапал её кожу острыми клыками.

Данучи был молчалив, а ей так хотелось хоть что-нибудь услышать от него.

–Ты правильно сделал, что попросил прощения, но, что это с ними сейчас происходило, когда промолвил «Прости!»? – попыталась она завязать диалог.

Он шагал вперёд и молчал о своём, ничего не собираясь отвечать, не смотря на поддержку, что она оказала ему, пойдя с ним к народу авров. Данучи думал о планете, о своей детской мечте. «Где же она может быть?» – спрашивал сам себя. – «Неужели, и правда, рухнула в космос?

–Что ты задумал? Как ты остановишь войну? – не унималась она. – И о какой планете ты спрашивал его?

–Молвить это молния! Молвить это сразить словом! – начал он издалека и продолжил не близко. – Я попросил прощения не за то, что сделал с их народом.

–А за что же? – спросила она, и её сердце сжалось.

–За то, что собираюсь сделать, – ответил он опечалено.

Этим заставил Анастасию перебрать десятки мыслей, но главной была: «Он, что вновь обманул Алуара? Зачем же тогда просить прощения?». Мысль не права, ведь художник никому не солгал – наоборот, даже предоставил выбор, и никто не ушёл. Это сказало художнику о том, что он принял верное решение.

–А планета?

–Что планета?

–О которой ты его спросил, что это за планета?

–Рядом со спутником была планета, но она исчезла, когда люди забыли обо мне. Сейчас я всё вспомнил, а планеты нет на небе! Мне нужно узнать, куда она делась…

Анастасия была жутко заинтригована, даже представила её в фантазиях, почувствовала, как совершает по ней первые шаги…

От мечтаний отвлёк полководец. Он бежал уже к ним.

–Полотно и кисть! – сказал ей Данучи, и она без колебания повиновалась.

Полководец кружил над художником, пока тот вставал на колени перед полотном и готовился начать рисовать величайшую из душ – кисть в зубах, полотно на белой почве. Полководец метал слова про какое-то дело, которое уже находится в шляпе; что-то верещал о золоте, о богатствах, что авры оставили в своих городах; о власти; о возможностях; о вечной славе; о прогрессе и ещё о чём-то, о чём мечтает человек.

В его глазах нарисован триумф, когда представляет, как авры склоняют ему свои светлые головы, потому он художнику не интересен!

Он не всегда был таким – просто, однажды, поверил, что он такой и стал таким. Каковы желания, таков и человек. Наши желания приводят нас именно в то место, которого мы заслуживаем. Наши желания творят из нас именно того человека, которому по силам их будет воплотить! Чем сильнее и выше желания, тем сильнее и выше станет человек, владеющий ими. И некого винить нам в том, какими мы становимся со временем, ведь мы сами создали себе желания, пусть, даже кто-то на их создание и повлиял…

Полководец смог закрыть свою неинтересную речь лишь, когда художник другого мира подошёл к Данучи, не знающему, как начать великую душу без помощи рук.

Арлстау не пошёл с ним к народу Алуара – причины таятся внутри, но перед тем, как тот снова создаст что-то неуправляемое, помог ему бесценно!

Вынул кисть так, словно она – самое могущественное, что есть в этом мире, и все взгляды посвятили ей свой интерес.

Все увидели, что художник другого мира впервые решил применить свою силу, несмотря на то, что он, всего лишь, гость!

Кто-то с надеждой, кто-то с тревогой глядел на то, как один художник нарисовал руки другому. Два движения кисти по лицу, и мечи Данучи пали на поле боя, и из двух обрубков плавно объявились новые руки.

Он не почувствовал боли, когда они росли, и Арлстау посчитал, что так и должно быть, а его боль, вызванная рождением рук, была, всего лишь, иллюзией.

Данучи сжал их крепко, не веря в своё счастье, и глядел на них, как на возрождение, как на первое чудо, которое случилось с ним в жизни. Его восторг сравним со взрывом бомбы!

Все взгляды вокруг восхищены, но все взгляды уже не важны!

Посмотрел снизу-вверх на Арлстау с прощением и с благодарностью, и, даже вслух сказал ему:

–Спасибо!

Дочь полководца удивилась поступку чужого художника, таких поступков не встречала, она ждала, что он сам будет творить в этом мире, но он, просто, дал Данучи шанс творить дальше! Потому с благодарностью глядела на него, а сам полководец не умел дарить благо, но предвкушал, что Данучи нарисует на этот раз…

Лишь обхватил кисть пальцами, как на небе появились густые, бордовые тучи и полил восхитительный дождь. Дождь превратился в ливень и смыл с художника кровавые зёрна войны.

Двенадцать раз взмахнул кистью художник, отбиваясь от капель дождя и нарисовал на мокром листке душу, похожую на рой пчёл, похожую на стаю волков, похожую на чей-то род…

Всего двенадцать взмахов, и он нарисовал то, что однажды передумал рисовать, когда впервые уходил из дома…

Поднялся с колен и так хотелось долго любоваться величием того, что создал, но лишние вопросы мешают жить, как хочется…

–Что это? – недоумевал полководец.

Его дочь глядела в полотно и не имела шанса понять, что изображено на нём, не догадывалась и о том, что будет дальше.

Два художника из другого мира переглядывались друг с другом, но, судя по их выражению лиц, оба не раскусили задумку Данучи. Теперь у них на два мира три художника, но задумок друг друга им не понять и не предвидеть, потому что все художники разные! Нет среди них одинаковых! У всех свой собственный поток мыслей в голове…

–Это душа народа авров! – помог Данучи сильнойфразой всем собравшимся, чтоб не сломали голову об мысли.

–Молодец, сынок, – засиял полководец, предчувствуя скорую победу. – Я знал, что ты примешь верное решение!

–Какой я тебе сынок, – с насмешкой начал Данучи, но закончил без злости, – если ты младенцем наблюдал за тем, как я сражаюсь со всем миром и думал лишь о том, что мало тебя любят?!

Полководца задели слов, и он, молча затаил свой укус. «Раз сказал мне такое, значит, вспомнил он всё!».

–И что же ты сделаешь с их народом? – обеспокоенно спросила его дочь.

–Я превращу их в людей…

–Как? – испугался полководец, но страх, довольно, быстро превратился в гнев, а лицо исказилось на глазах. – Зачем? Что ты творишь, художник?

–Люди не будут воевать против людей! – воскликнул Данучи. – Такого в нашем мире не было, такого и не будет, и этим миром будет править твоя дочь, а не ты! Вот и закончился твой бой, полководец!

Арлстау хотел ему сказать, что люди будут воевать против людей, но не стал. «Вдруг, и правда, не будут! Кто знает, как этот художник поменяет мир…».

Последней фразой Данучи позволил себе убить полководца и словом, и делом.

Он понимал, что, отнимет сущность каждого авра, понимал, что отнимет у полководца всё, но конец войны для него был важнее и сущности, и всего!

Сами представьте – были вы всю жизнь человеком и однажды превратились в другое существо. Насколько изменится ваша жизнь? Насколько изменитесь вы? Какими вы станете? Растеряете ли вы всё человеческое, что было в вас? Никто этого не знает.

Таково было и аврам, когда они за миг превратились в людей, как только дождь прекратил своё существование.

Их тела уменьшались вместе с одеждой, их глаза становились обычными, их кожа приобретала блеклые тона, но души оставались прежними. Лишь снаружи – они люди, а внутри – они всё те же авры.

Минуту назад был народ авров, и завтра он тоже будет, никуда не исчезнет – исчезла лишь их оболочка…

Лица героев не уставали излучать удивление, глядя на то, как «одинаковые» авры становятся разными людьми. Лица героев не знали, что будет дальше, лишь смиренно ждали продолжения – все, кроме полководца.

Чтобы не было войны, видимо, весь мир должен быть одинаковым. Тогда не будет зависти, не будет гордыни, высокомерия и гонения тех, кто, просто, не такой, как ты. Зависть, зависть, зависть – даже сильный способен завидовать слабому, если будет считать, что Бог преподнёс ему слишком мало, а другому больше, чем ему.

Данучи не познал её, потому что много дал ему Бог, а, порою, считал, что, даже слишком много.

«Да! Я поступил верно, нарушив закон мироздания, превратив авров в людей. Мир должен быть одинаковым, чтобы не было войн! Или я не прав, и это, всего лишь, очередная крайность? Или я не знаю то, чего не знаю?!».

Словно в подтверждение его сомнений полководец поднял над собою меч и закричал своему войску:

–Убить их всех! Не щадить никого!

Это было нежданным ударом для Данучи, что сравнить можно лишь с лучами солнца, пронзившими небо глубокой ночью.

Лишь успел поднять взгляд на полководца, и острый меч, не даря ни единого шанса, решил снести его тёмную голову. Тело пало, голова не укатилась, хоть и из шеи хлещет кровь.

Данучи погиб.

Последней его мыслью стала: «Как жаль, что я не видел будущего…», и мысль была пустой…

-–

Понять всегда не поздно – разум, космос, и ты велик, и способен на всё. Даже, если через секунду умрёшь – не поздно это понять. Вы со мной не согласны? А я с собой согласен!

–Этого не может быть! – воскликнул Арлстау.

Его шок был велик, но был лишён великолепия. Чтобы не разочаровываться, надо, всего лишь, лишить себя любых ожиданий от каждого шага. Но, как это возможно?

«Как же так? Почему так закончилось всё?! Нет, это не может быть концом!», – протестовали его мысли.

В Анастасии эмоций не меньше, чем в художнике, и все были похожи на его, но тщательно скрывались чертами лица, что были вечно спрятаны. Потому пришла в себя быстрее – даже смирилась со смертью Данучи, но беспокойство за своего художника не спрятать.

–Главное, не верь в то, что твоя жизнь закончится также, – попробовала она поддержать, но мысли ей подсказывали, что жизнь Арлстау, как ксерокопия жизни Данучи.

–Нет, это не конец. Я верю, что не конец! – мотал он головой, пытаясь что-то доказать себе.

–Ему отрубили голову. Как это может быть не концом? Полотно окроплено кровью. Всё говорит о том, что это конец! Но не воспринимай его конец на свой счёт, у тебя впереди долгая жизнь!

–То есть, он превратил авров в людей, и полководец их уничтожил, и это всё? Какой тогда смысл был в прошлом художнике?

–С чего решил, что войско полководца победило?

–Нет, это не конец! – не унимался Арлстау.

–Успокойся! – не выдержала она. – Я не позволю тебе притрагиваться к этому полотну! В прошлый раз тебя не стало для меня на двадцать четыре дня, а в следующий раз насколько?

–Значит, ты тоже веришь, что не конец? – ответил он ей так, будто она дала надежду, словно не слышал сути её слов.

–Если ты дотронешься до полотна, можешь считать, что ты меня потерял! – перешла она к крайней мере.

–Вот, как значит… – ответил он, глотнув печали.

Было больно слышать такое. Он с тоскою смотрел в её глаза, и она уже жалела, что сказала ему жестокое слово – словно она уже была готова его потерять, будто и не любила вовсе. Но это не так!

Такие слова заставляют человека надолго задуматься над своим поведением и над вечностью других людей. Её губы желали извиниться, но вовремя успеть не суждено.

Дверь в их дом нежданно распахнулась, и за дверью был не ветер. Художник повернулся всем телом и застыл, беспомощно глядя на дуло пистолета.

Полководец мешкал лишь секунду, а затем прогремели два выстрела.

Две пули угодили в грудь художника, порвав те крылья, что порхали за спиной.

Художник упал, по-геройски, на спину, чтоб до последнего мига видеть лицо врага. Враг оправдал ожидания, подошёл ближе, но лик его неприятен, и Арлстау от него отвернулся.

Тело содрогалось, тело из пальцев упускало жизнь. Художник успел лишь раз взглянуть в глаза Анастасии на прощание.

Палец слетел с крючка и наградил художника контрольным в голову.

Художник перестал дышать, а в его умирающем взгляде навечно застыло лицо Анастасии, а не полководца. Не желал умирать, но, всё-таки, умер…

Слов объяснений перед деянием, как бывает в сказках, не было! Убил художника, молча, ведь это не сказка, а самая настоящая жизнь!

Все приготовленные им речи, но уже полузабытые, предназначались Анастасии, а не тому, кто держит её кисть.

Его лицо скрывала тень, но слепой увидит, что оно искажено гримасой злорадства и сожаления. Злорадство объяснить легко – он отнял у Анастасии то, что ей было дорого. Анастасия ему враг, источник зависти, ненависти и неполноценности. Во всём он винил её, но за спиной, в лицо сказать до сей поры стеснялся.

Сожаление в его эмоциях лишнее, оно вызвано тем, что в глубине души он восхищался ею. Не верил, что она любит художника. «Любовь это не про неё», – размышлял он как-то на днях,– «Век одна, и так сразу – любовь?! За пару дней после вечности?! Этого не может быть! Не может!». Считал, что художник для неё – оружие, а ему сейчас пришлось не убить её любовь, а пожертвовать их оружием, на которое он имел свои резоны.

Не стал рисковать – вот и всё! Риск это не про него. «Рискуют лишь обречённые однажды проиграть!», – такова его философия игры, и век она работает, не подводит, но сейчас он не знал, что Анастасия успела стать художником…

Она ещё не могла прийти в себя, но в ней уже закипала суровая ненависть ко всему этому миру, словно вся злость, что накопилась за её долгую жизнь, подняла восстание и в этот миг стремится лишь наружу!

Руки судорожно гладили пока ещё не остывшее тело художника и пытались нащупать в нём хоть какую-то жизнь, но от прикосновений был холод. Слёзы ласкали её щёки, но их ласки были лишены нежности. Лишь сейчас слёзы приобретали свою суть, когда уже всё было кончено!

Она жалела о своих последних словах, которые художник услышал от неё, но их уже не вернуть. Прошедшее время таково, что вся его цена лишь в опыте, да и то в переваренном. Прошлое можно использовать, но не изменить.

Надежда тихо лелеяла душу, что Арлстау сейчас очнётся, что он был прав на счёт Данучи, но взгляд спотыкался о душу Данучи и не видел в ней никакого продолжения. Её надежда была слишком ничтожна перед горем, болью и яростью, что уже закипели, осталось лишь налить всем чаю.

Минута немого молчания, что щедро предоставил полководец, и она поверила во всё, что произошло сейчас. Перевела жестокий взгляд на него – тот собирался отвесить ей пощёчину, но взгляд остановил.

Полководец застыл над тем, что от неё осталось и без притворства улыбался. Его сожаление ослабло в силу неприятных воспоминаний. Он был копией полководца, убившего Данучи, а теперь он убил и Арлстау. Этим он убил и её. Всего минута, а жизнь троих закончена. Точнее, четверых…

Отошёл на три шага, сел на стул, не отводя пистолета от её груди и взора от, убитых горем, расплывчатых глаз и начал обдумывать слова, как бы сделать больнее. Возникло жгучее желание добить её словом и фразами кромсать всю душу на куски!

–Знаешь, почему всем людям нравится верить в конец света? – начал с середины.

Она в ответ молчала, не всхлипывала и не дарила взгляд. Раздражает такое его, но не сейчас – сейчас на губах полководца вкус победы.

–Потому что я так захотел! – продолжил он, искренне восхитившись звучанием своей фразы. – Я позволил тебе помогать всей планете, потому что этим ты сделала её слабее! Планета стала зависима от тебя, а без тебя и ничего не стоит, и ничего уже не может! Помощь ей падала с небес, а она лишь протягивала вверх свои бесчисленные руки и просила «Ещё!», а ты швыряла и швыряла звенящие монеты, наивно пологая, что помогаешь, а не губишь…

Он заглянул в глаза Анастасии, но не увидел ничего, чего хотел увидеть – она поглощена лишь горем о художнике, поэтому лишь пуще продолжал.

–Ты прекратила войну, но она не так уж и нужна мне, когда весь мир верит в свой конец. Ты слышишь меня? Весь мир верил и верит! Ничего не изменилось! Сто лет ты не побеждала, а проигрывала, и подвели тебя все поколения! Все до единого! Всего лишь, слово держал я под контролем и удалось пронести сквозь вечность свою идею. Заметила, как легко управлять миром, у которого нет будущего? Мягкая марионетка – мечта любого правителя. Конец света не миф, но он случится, когда я захочу, а не по воле художника…

Он был уверен, что Анастасия совсем не жаждет умирать и, скорее, станет союзником врагу, чем пожелает закончить свой путь. Сделал паузу, вспомнив что-то, что заставит её говорить и с еле заметным восторгом продолжил, оголив свои морщины:

–Ты желала купить всех людей добротой, Иллиан подкупал их эмоциями, а я менял людей и делал их такими, какими они мне были нужны…

–Безвольными? – наконец, она нарушила молчание, но в пустую, ведь полководец её слову рассмеялся.

–За неделю нашей войны уничтожено всё, что ты строила век! Век затишья закончился, и теперь на Земле лишь война! Я покажу им тело художника, и у войны не останется смысла. Нам остаётся лишь выбраться отсюда, и тебе решать со мной ты или против. Ты нужна этому миру, как никогда, а художник миру нужен мёртвый, а не живой…

Воскликнув последней фразой, он протянул ей руку и задрожал потёртыми временем пальцами. Она не сделала того же самого, не мила ей его рука. Слова задели, зубы издали скрежет, но ответила ему мягким, неузнаваемым голосом:

–Мне нужен кинжал, чтобы снять защиту с острова, – на ходу придумала она. – Необходимо убить одну из душ, которую нарисовал художник, тогда мы сможем отсюда выбраться

–Узнаю прежнюю Анастасию, – рассмеялся тот в ответ.

Два шага до кухни, три шага по кухне и вернулся с кинжалом в руках, больше похожим на меч, чем на кинжал. Провёл остриём по щеке, остановил на подбородке, порезал его слегка и швырнул кинжал на окровавленную грудь художника, понимая, что настолько рискует впервые.

Анастасия взяла его в руки и улыбнулась признательно, словно была безмерно благодарна полководцу…

–Только без глу… – не успел договорить полководец.

Он не успел ни договорить, ни подумать, ни выстрелить. Кинжал пронзил грудь, убил рёбра, вошёл в его сердце, не выйдя из спины. Полководец упал на живот, словно тело желало пронзённым быть полностью, и желание сбылось…

Так закончилась история большого человека, впервые позволившего себе рискнуть…

Анастасия с благодарностью поцеловала холодные губы художника, прошептала ему «Прости!», хоть он её уже не слышал, поднялась на дрожащие ноги и направилась к камину. С минуту переглядывалась с незаконченной душой луны, словно обменивалась с ней мыслями. Сначала взяла в руки мольберт, затем и её пригрела в ладонях, как своё дитя и отнесла к порогу дома.

За дверью никто не ждал, за дверью было пусто. Лишь одинокий листопад проливал свои слёзы, оплакивая гибель художника. Со всех деревьев падала листва – равнодушными были лишь пальмы.

Анастасия вышла за порог и наградила луну ненавистным взглядом. Сейчас она была так близко, так ярко горела, словно готова потухнуть навсегда…

Именно на ней жил когда-то Данучи! Именно планету Земля Анастасия видела в бездонном небе, но ничего об этом никому не рассказала. Лишь ей дано было видеть её. Остальные, словно не замечали огромную планету – она была спрятана для всех глаз.

Думала, что не с проста ей одной такое знание, и оказалась права. Просто, поделиться знанием ни с кем не успела.

Данучи жил на Луне миллионы лет назад, но погубил жизнь её художника, пробравшись через коридоры времени. Именно так она считала, и её мнение непоколебимо, потому что мир, теперь уже, точно рухнул, когда художника не стало…

Бережно дотронулась до живота и провела по нему уставшей ладонью. Пред дитя оправдать себя не могла, слов прощения не подобрать. И слёзы, как на зло, так быстро закончились! Чувствовала себя непонятой, неуслышанной, незамеченной, неразгаданной…

Никто в этом мире её не поймёт, кроме её художника!

Встала на колени пред душой луны. Не загадала желания, не попросила прощения, не посчитала нужным что-нибудь сказать. Вспомнила всё, за что ненавидит этот мир, что её заставляет этим миром стыдиться. Прокрутила в голове беды и горести, коварство судьбы, все ничтожности предсказуемости…

Прикусила губу и прищурилась. Вспомнила, что Арлстау говорил ей о том, как нужно продолжать душу и прильнула к его советам.

Кисть коснулась холста и сама повела, и сама выгрызала дорогу, не стеснялась крушить и хамить, не заботясь о том, что стирает весь прежний рисунок, что когда-то художник попытался свершить.

Власть искусства оказалась сильнее, и Анастасия ничем не могла себе помочь, чтобы искусить эту власть. Решила поставить точку на Луне, и пусть Земля, как пожелает, так и живёт без её сияния!

Пронизывающий холод сразил из ряда вон нежданно, и тело напомнило ей, что она, всего лишь, человек, решивший бросить вызов Высшим силам.

Зубы застучали, руки задрожали, а колени превратились в лёд. Она пыталась избавиться от кисти, но, увы – даже сильные пальцы не могли её вырвать из губ. Ей казалось, что губы, как и колени, превратились в лёд и сейчас рассыпятся на мелкие кусочки. Однако, этот момент не приходил, и девушка, не хотя, продолжала губить чужую планету, не заботясь о своей.

Душа луны не была для неё похожа на круглый кусок света. «Душа какого-то народа!», – подумала она и начала представлять и продолжать эту мысль, чтобы отвлечься от боли. Народ представлялся внутри луны и ожидал своего освобождения, но получал нечто другое. Почему-то в мыслях замелькали Алуар и авры, но мелькания были недолгими. Слишком уж невероятной была эта мысль.

«Жизнь на луне ещё есть! Они ещё живут на ней!» – хором воскликнули её мысли и возжелали остановить губительную кисть, но Анастасия была бессильна!

Не остановить начатое, раз это нужно не только тебе.

Вновь вернулась ярость, будто почувствовала завершение шедевра и решила стать его основанием. Ярость вскрыла кожу и ворвалась в кровь, приучила её к огню и приручила к себе.

Вот и всё. С душой луны покончено, и конец был похож на первую, невероятную мысль. «Народ авров до сих пор жил на луне!», но теперь его не станет. Быть может, без Луны не станет и Земли…

–Кто ей дал на это право?

–Арлстау…

Точка была жирной, оставила отверстие в полотне и впустила в себя лунный свет. Анастасия поднялась с колен и отошла в сторону от полотна, со смирением взглянула на Луну, прощалась с ней и говорила ей: «Спасибо!», несмотря ни на что.

Секунда на прощание, и Анастасия прозрела от дара – раньше, чем все художники, что были до неё! Хоть раньше всех, но слишком поздно для себя!

Она дорисовала не душу луны, а душу Арлстау! Всё это время его душа таилась на Луне, поэтому он не мог дорисовать её, а она дорисовала.

«Нет! Нет! Нет!», – закричала она, но поздно! Она уже лишила Луну души художника!

Столько раз глядели вместе на Луну, и ни один из них не получил от неба мысль, что душа Луны это и есть душа художника, и нет у неё своей собственной души!

Взгляд бросился в землю, чтобы раскусить, чья душа бережёт планету Земля, но уже поздно!

Луна вспыхнула так жестоко, что ночь превратилась в день – но не такой, как от света Солнца. Свет был переполнен синевой. Анастасия протянула к нему руки, устремив ладони к небу, и свет полился по ним, как вода. Она с восхищением глядела на этот водопад, но видела в нём лишь конец – конец себя и всего мира.

Распахнула руки, чтобы величественно встретить смерть и возвела глаза к ярчайшему небу. «Вот и всё! Я иду к тебе!», – шептала она, скорее, своему художнику, чем кому-то ещё, но свет закончился также внезапно, как и наступил, и тишина обрушилась на остров!

Метнула взгляд на Луну – она, то гаснет, то вспыхивает! Луна похожа на, всего лишь, неисправность фонаря!

Взгляд резко бросился на полотно – на нём повис Арлстау в окровавленной, разорванной одежде, но живой и невредимый. Даже не услышала ни его прыжок, ни приземление, ни то, как он вонзил кинжал по рукоять в самую великую из ими созданных душ. Он эту душу начал, она закончила, и он её убил!

Счастливый взгляд девушки лишь слегка коснулся глаз художника и прижался к его рукам уже без счастья, наливаясь страхом и безнадёжностью, ведь художник только что убил свою душу…

Его руки тряслись и покрывались льдом. Кинжал упал на порог их дома и засиял синим пламенем, вместе с ним на порог рассыпались и кисти художника, и с леденящим звоном рухнуло на порог дома его обручальное кольцо.

Он снова был без рук, но ещё не знал, что только что убил и свою душу…

Художник поднимался с колен и в глазах его мерцало сожаление. Ему вспомнился сон, когда он искал остров по всему океану и чувствовал себя виноватым перед ним. Сейчас же, он чувствовал себя виноватым не только перед островом, но и перед Анастасией, и её поступок был для него его виной и его ошибкой.

У него был выбор – либо смириться, что сегодня настанет конец, либо дать миру ещё один шанс. Он выбор сделал, но не догадывался, насколько высока цена спасения утопающих…

Чувства Анастасии перемешались – любимый жив, но она убила его душу, как сама считала, и он, возможно, навсегда станет другим. Тем более, без рук…

Чтобы переосмыслить все чувства – нужны время и тишина; чтобы подарить Арлстау хоть слово – необходимы какие-то силы, но жуткий скрежет в небесах не предоставил ничего!

Затем грохот и гром был такой силы, что хотелось закрыть уши, но у одного не было рук, а другая сочла, что должна этот грохот терпеть.

Земля затряслась под ногами, но падать ещё не время!

Две пары глаз взглянули на луну и восхитились, и ужаснулись одновременно. На их глазах кто-то разорвал луну на две части! Грохот был, как весь гром небес, и из ушей тонкой струйкой стекала кровь!

Они не увидели тех рук, что разорвали луну на две части, но представляли, как они выглядят. Каждый представлял по-своему – Арлстау видел свои руки, Анастасия – свои!

Два неровных куска недолго висели в космосе, за мгновение потухли и пали вниз, как в замедленной съёмке, а потом скрылись из вида за горизонтом, потерявшись где-то в просторах космоса.

И наступила темнота…

Глава 13

Темнота и мужское рычание…

«Снег на дождь от души разозлился, вместе стали проточной водой. Также я с ночкой-ноченькой слился, стал её долгожданной частицей, и зовусь я теперь темнотой!».

–Любимый мой, – наконец, воскликнула Анастасия. – Что же я натворила!

В последней фразе он чувствовал усталость, но знал художник, что спать ещё не час. Сейчас случится что-то, и надо, просто, подождать и посмотреть, что будет.

Бросилась в его объятия и погрузилась в них, пытаясь нащупать остатки души художника, но их под сердцем не было, хоть было ей тепло…

Подглядывал за ней из-под её плеча, хоть взгляд тянули покалеченные руки, но мысли были, точно, не о них. Его мысли и не об упавшей Луне, сиянием которой уже не насладиться никому и никогда…

Он думал о душе Анастасии. Он совершал расчёт, насколько её душа изменилась и возможно ли обратить всё вспять.

Не было души на свете светлее, чем у неё. Нет и тех, чьё сияние чище. Теперь же, всё иначе, теперь в ней темнота.

«Нужно найти её в глубине города и по-другому нарисовать, дорисовать недостающее, вычеркнуть то, что позволило ей покуситься на душу Луны!» – строил планы он, обнимая Анастасию.

О своей душе художник не думал, хоть и душа Луны убита им. Луна упала, и её уже не вернуть, а душу вернуть на былые круги возможно. Он в этом не сомневался и был готов к решительным шагам.

Сейчас Луна летит в небытие, и ей не вспомнить ни одной молитвы. Сколько ей падать вниз – никто не знает. Быть может, полёт в пропасть это навсегда, и у Луны есть начало смерти, но не сыскать конца ей никогда…

–Что теперь будет? – отчаянно спросила Анастасия. – Наша планета умрёт?

–Нет, – тихо ответил художник.

Он, будто уже знал, что будет дальше, как жизнь будет листать свои страницы, лететь с холодным Солнцем, без Луны.

–Я была без ума! – кричала она, отстранившись от него, и слёзы вновь вернулись. – Клянусь тебе, была я без ума! Так желала Луну покалечить, что о главном забыла опять! Мне чудилось, что у меня столько силы, сколько не было ни у одного художника! Мне, будто снилось, что все мы не достойны жить!

–Это твоя вера, – ответил он. – Вера в конец света! У верящих в него больше оснований наш мир убивать. Не верь больше в него, прошу тебя…

Он обнял её крепче, сжав хрупкое тело остатками сил. Он внушал этим любовь, забирал огонь из её сердца, пока он не сжёг всё на своём пути.

–Я не хотела говорить тебе того, что сказала перед тем, как тебя… – она запнулась, но сразу же продолжила. – Я никогда тебя не брошу!

–Я люблю тебя, – ответил он ей

Ответил, как простой человек, позволивший себе сегодня смелость.

Она, наконец, улыбнулась, хотела рассказать, как сильно любит, но услышала шум запоздавшей волны, и взгляд свой подарила океану.

На смену темноте пришла тишина. Отлив был настолько стремительным, что, даже не верилось, что вода так способна бежать. Вода бежала без оглядки, но обещала обязательно вернуться!

Вдалеке показалась великая волна, высотою в тридцать три шага, шириною в бесконечность. Высотой будет выше и шириною тоже. Она была похожа на Цербера, возжелавшего сожрать всех на своём пути, и два художника были малы перед ним. В чём-то величественнее, но не сейчас.

Волна красного цвета! Океан уже весь стал таким!

Убежать можно в бункер и спрятаться в нём, но они об этом не думали. Не шевелились и не пытались спастись, не отрывали взгляда от волны вплоть до её обрушения и не думали ни о чём. Они молились, чтобы вновь не расстались, чтоб далеко друг от друга не отбросила их волна.

Лишь в последний момент, когда волна была готова упасть, Анастасия схватилась крепко за художника и вжалась в его кожу, как преданная! «Люблю! Люблю! Люблю тебя, родной ты мой!» – жалобно скулили её мысли, но вслух их не произнесла…

Затем звериный рёв, смертельная красота перед глазами, удар, что силой не измерить, и им пришлось расстаться.

Не удержали друг друга, потерялись в солёной воде.

Их дом снесло до основания в одно мгновение. Анастасия погибла сразу же от одного удара!

Художника понесло волной в глубь острова!. Он плескался в обломках, не чувствуя боли, а волна увлекала его за собой на другой конец острова или, быть может, в красный океан.

Все мысли об Анастасии. Она не успела сказать о любви, но это не так уж и важно. Слово о любви могущественно, но не настолько, чтобы быть сильнее самой любви.

Волна сметала все деревья, затем нырнула вниз – в том самом обрыве, где художник катился кувырком. Сейчас же, его, просто, швырнуло в землю и закрутило в воде, как монетку, как марионетку.

Было ощущение, что сломаны все рёбра и позвоночник, и, даже крылья, но художник не сдавался, пытался выбраться на поверхность, горел желанием не утонуть. Всё лишь в его руках, хоть их снова нет.

Его уже несло под водой, и он видел, как тонут небоскрёбы, между которыми совсем не давно он прошёл. Под одним пронесло в сантиметрах, повезло – был бы похоронен небоскрёбом. Потом он вынырнул и узрел впереди, как волна сносит все небоскрёбы, сносит всё, что здесь строилось веками или, быть может, за несколько дней!

За минуту унесло на километры. Когда волна приблизила его к краю острова, он попытался зацепиться, хоть за что-нибудь, но без кистей рук попытка не удалась. Его поглотил водоворот, и Арлстау со спокойной душой захлебнулся, хоть и мог, хотя бы попытаться спасти себя. Если бы не знал, что не умрёт, что убить художника невозможно, он бы поборолся…

Очередной парадокс, но уже парадокс бессмертия!

Владычица жизни жива, поэтому легко поддался смерти!

Такое вот решение его души! Или не души?

Но мы не он, у нас выбор помягче, потому и сдаваться не позволено!

Важно в жизни не то, что ты ни черта не понял, а то, что сумел ни раз переварить и воплотить! Воплощение это не созидание плоти, а предоставление сосуда для души!

Порою, слышим мы в младые годы:

–Да, что ты можешь знать о жизни?! Ты щегол!

–А в чём?! В чём это измеряется?

–В том, что произносишь вслух!

–А я намеренно в лицо бросаю едкость фразы, чтоб посмотреть на всех людей – кто из них, просто, поймёт меня по-человечески, а кто набросится, как шакал, на одну неудачную фразу и будет грызть меня за неё! Лучше быть щеглом, чем шакалом, в которых все когда-нибудь, но бросят камни!

Все знания бесполезны, если не способен их использовать! Говорить, что не умею – это бред; говорить, что не хочу – не стоит…

Ему снился Данучи, рассказал, как живётся в Раю. Признался, как там тепло, как птицы внушают полёты, и ты летишь.

Рассказал, что познал красоту. Не в простом она, даже не в формулах. Она во всём, но мы не замечаем, глядя на мир не добрыми, безвкусными глазами. Рассказал про добро, что творить его надо для всех, а не для избранных. Показал, как добро влияет на жизнь, как предоставляет новые шансы, и художник был удивлён, не думал никогда, что от добра такие бумеранги!

Снилась и Анастасия, звала его с собой. Говорила о том, что они ещё не побывали во всех, нарисованных ею, городах, и для них жизнь будет счастьем, если посетят их все. Он верил ей. Если уж, ей не верить, то смысл жизни исчезал, а он был очень нужен.

Затем сон перенёс его в им же сочинённую историю, с которой вышел в путь. Остров-яма встретила своим дном, и художник упал в грязь лицом.

Он, чувствуя боль, поднялся на ноги, взглянул на себя – нет смысла отряхиваться, всё это не стряхнуть.

«Неужели, я умер?!», – не поверил он.

Взглянул на руки – на месте. Взглянул на небо – луна. «Ну, точно, умер, раз и луна освещает всю яму, из которой предстоит мне выбираться…».

Посмотрел по сторонам – люди. Одеты в абы что, зато поняли, что тряпьё это тряпки. На них падает еда – они подбирают, на них капают дожди – открывают рты.

Эмоций не обмануть, испытывал презрение. Выглядят смешно, зато не скрывают…

К ногам Арлстау упала кисть, и он не растерялся, взял её, презрения к себе не испытав. Ветра не было, он не принёс листок, и художник рисовал на левой ладони – не ценил её, считая, что уже не вернуть, когда проснётся.

Нарисовал душу дороги. Три взмаха кистью, да и всё о ней.

Нет, не похожа на змею – две линии пересекли третью.

–Люди, – обратился он к питающимся. – Нам нужно что-то большее, чем пища…

Но его не слышали. То ли громко чавкали, то ли мясо застряло в зубах.

Оглянулся – дорога была готова. Полторы тысячи белых ступенек, и океан, что без волн, на ладони, и нужно будет выбрать – плыть или тонуть.

Посмотрел на людей с состраданием, повернулся к ним спиной и спокойно пошёл по белой лестнице. Она была широкой, но не для всех. Все на ней не поместятся.

Вновь с неба посыпалась еда, но теперь уже на лестницу, и люди роем бросились за художником. Все до единого, и цель каждого – схватить. Схватить и еду, и художника.

У них были такие лица, что таким в аду будут рады! Художник бежал со всех ног от них, но уставал, а те, словно и не знали, что такое усталость.

Хватали за карманы, терзали рукава, кубарем летели вниз по лестнице, но до края с художником, кто-то, но добежал.

Художник пришёл первым и чуть не ушёл за борт. Перед ним синий океан, что без волн, но лодки на берегу не оказалось.

«Что делать дальше?», – думал он, но в воздухе сквозило безыдейностью.

Люди уже близко, им осталось чуть-чуть добежать, а художник размыслил: океан или в лапы? Выбрал второе, но выбор не верный.

Первый житель острова пробежал мимо и нырнул в океан, второй за ним, за ними и остальные. Проносились мимо художника, не трогая его. Просто, падали в воду.

Нырять не хотелось, но стоило об этом подумать, как пробегающий мимо толкнул, и художник упал в гладь океана…

И всё, сон окончен. Очнулся посреди красного океана. Солнце било в лицо, кисти рук отсутствовали. Вдохнул побольше воздуха, унюхал что-то в нём и сразу же поплыл, чуя, где спит вчерашний берег.

Волны заглатывали и выплёвывали его из себя, руки леденели и сохли, глаза солёные до невозможного, а он всё плывёт.

Когда ноги сводит по середине реки – это знак. Доплыви, и начни жизнь заново.

Руки отказали послушанию, когда увидел берег. Километр не мало, но умереть он не может, потому остаётся лишь плыть. Шёл снег, и волны с каждой упавшей снежинкой становились мощнее. Было холодно, а холод это то, что не любил. Океан уже не был тёплым, вода не только стала красной, но и ледяной.

Доплыл. Ноги по колено проваливались в волны, воздух в воде ему мешал, но добежал и рухнул. Закрыл глаза и заснул, забыв о всём на свете. Два раза умереть – не шутки.

Очнулся, когда уже давно рассвело – среди песков, поваленных деревьев, небоскрёбов, мраморных домов. Очнулся недалеко от места, где Анастасия стала ему женой и прошло уже пол дня, как рухнуло цунами.

Предсказание не сбылось. Леро изменила ход событий, рассказав художнику то, что предначертано, и ход истории ушёл в другое русло. Вчерашний день прошёл, наступило сегодня, а мир, все ещё, жив и ранен вовсе не смертельно…

Вокруг обломки статуй Анастасии и полководца – не выдержали силы волны.

Полководец спиной и головою в воде, лицом и грудью на воздухе, а ноги, наверное, остались в земле – там, где раньше стоял. Копья нигде не видно, обезоружен солдат.

От Анастасии здесь только обломки щита. Видимо, щит спас её тело.

«Столько километров их протащило и именно в то место, где я очнулся! Интересно, в обломках чего очнётся моя Анастасия…» …

Статуи художника, Иллиана и его жребия, будто неприкосновенны – их волна не тронула, хотя весь город лежал на земле.

Здесь руины и кровь, не взрастить вдохновлённых садов, и цветам ароматы уже не нужны. Виноград не поспеет в вино, не услышишь шагов, ведь теперь здесь очаг тишины…

Лучи солнца, хоть и били в лицо, но были холодными, бесчувственными. Не было в них той прежней чувствительности, не было в них и тепла!

Вокруг зима, и снег проснулся. Колени задрожали, но хрустнуть им ещё не время. Босые ноги побрели по снегу, оставляя глубокие следы, и лишь босые пальцы чувствовали холод.

«Мороз, и путь мой не такой прелестный, следы мои не так теплы!», – думал художник, крича на весь лес имя Анастасии. Шагал по развалинам острова, но никого кроме своего эхо, пока ещё не встретил и не услышал.

Что бы не случилось в жизни или даже в какой-то пробирке, этому не способствует один фактор – либо их много, либо их череда. В случае Арлстау, срабатывает два «либо», несогласованность Вселенной и Бога привела к обесцениванию жизни. В обоих случаях он умирал с чистой душой. Невероятно, но придётся поверить!

Что касается любви, то он понимал, что в его жизни она была тремя кругами, разного объёма и цвета. Выбираться из кругов не умел, как бы не желала этого Вселенная. Да и нужно ли, если чувствуешь, что за кругами лишь пустыня?!

Услышал вдалеке хруст ветки, и он уже бежит, будто дикарь горит своей добычей. Деревья все лежали, приходилось много прыгать, но в сто прыжков до цели добежал.

Анастасия, обессиленная и выжатая, лежала в камнях, в обломках их алтаря. Да, именно в этих обломках дрожит она сейчас, трепещет, бедняжка, но художник облегчённо выдохнул, ведь, главное, что жива.

Она была в сознании, но телу мешали обломки. Руки придавлены камнями, и, если бы не Арлстау, то шанса выбраться у неё не было!

Плечами сдвинул камни с её рук, и она не пискнула, лишь сквозь боль улыбнулась.

–Ты пришёл… – зашептала она и потеряла сознание.

Жаль, что лишь на несколько секунд.

Когда извлекал её из обломков, молился, чтобы ребёнок был жив. Молитва никем не услышана, но ребёнок был жив.

Пальцы его возлюбленной были раздавлены, тело изранено, изломано, обломков много, и надо что-то делать.

Не пискнуть не получилось, когда он, пусть и бережно, извлекал крупные обломки из её тела. Было больно. Могла в каких-то моментах стерпеть, но не очень-то этого хотелось, поэтому кричала так сильно, как только могла!

Художник кое-как извлёк кисть из промокшего кармана, сжал её в зубах и провёл ею по рукам Анастасии, и боль отпустила её из костлявых пальцев и, словно с тоскливой улыбкой смотрела за тем, как зарастают раны на коже.

Тело исцелилось также стремительно, как было с руками Данучи. Ребёнок в животе тоже был живучим, как родители – каким-то чудом он остался жив.

«Жаль, что на мне кисть не сработает!» – съедал на ужин мысль свою Арлстау…

Прошёл час, они сидели у костра, у статуи художника – под его коленом, чтоб не бояться непогоды. Жевали фрукты, что нашёл Арлстау и думали о том, что делать дальше.

«Ни крыши нет, ни дома. Ни души Анастасии не слыхать нигде, и душа Данучи молчит. О душе луны можно забыть – из кинжала не выбраться, потому не важно, кем будет найден он…». – набор мыслей Арлстау! Знал бы он, кто найдёт его…

У Анастасии мыслей тоже веер, но главная – одна: «Как ему рассказать обо всём?!» …

Снег ушёл и пришёл дождь, но тоже был краток – не сумели стать вместе проточной водой. Он тоже, как и всё на свете, закончился, и наступила полная тишина, и ни одной живности не было слышно, хотя она на острове была.

Тишина не пугала, но художники, сами того не замечая, глядели во все стороны, будто ждали очередного врага. Но все враги повержены, остались лишь те, что внутри них.

Внезапно для обоих, раздался страшный крик в глубине поваленных деревьев. Это был крик о помощи, хоть слов не разобрать. Оба героя синхронно обернулись на него – обоим стало жутко.

Художник мог поклясться, что этот крик принадлежал Анастасии, но с этим не было согласно её мнение. Анастасия считала, что ничем на неё не похоже – это, как вкусно и безвкусно, как бархат и хрипота.

Спорить бесполезно, и Арлстау не стал, но тревога засела под сердцем…

Спать легли рано, на чьи-то лохмотья, что успели высохнуть у костра. Чувствовали себя бродягами, но счастливыми. Говорили лишь о хорошем, о плохом не хотелось. Решили отвлечься от всего, от всех бед мира, что устроил сам мир.

Кто знает, быть может, это последний вечер и последняя ночь в их жизни, и ею нужно наслаждаться, а не вспоминать о нераскрытых секретах и печалях, о которых лучше думать, когда ничего уже не станет…

Подставляла шею под нежность, а руками обнимала его. Пыталась ими остудить его пыл, принести успокоение. Старалась не думать о том, что он без души. Верила в то, что не вся душа его была в луне…

Художник дышал любимой женщиной, старался не думать ни о чём. Так хотелось забыть всё, что было и начать новую жизнь, с чистого листа.

Забыть невозможно и думать ни о чём тоже, и он поделился с ней всем тем, что произошло с ним после цунами – как умер во второй раз; как был во сне своей собственной истории, с которой вышел в путь; как выбрался из сна; как плыл до берега; как на берегу упал; а в конце спросил её:

–Может, я уже умер, и это всё нам только кажется?

–Нет. Мы живы! – ответила уверенно она.

Считала, что всё, что ты способен видеть, слышать и чувствовать это и есть настоящее, а иллюзий не существует. Даже, если ты умер, ты всё равно, жив.

–Я тоже умерла, когда волна ударила меня, мне тоже снился сон. Я стояла на горе и мне нужно было прыгнуть с неё вниз, но я не могла, мне было страшно. Я бы и не прыгнула, если бы кто-то не толкнул меня в спину…

–То есть, мы никогда не сможем умереть?

–Да, – ответила она с улыбкой, и в улыбке было счастье. – Мы ведь сможем любить друг друга тысячи лет?

–Да, мы сможем! – уверен был художник. – Нам всё с тобой по силам!

На минуту утонули своим счастьем в палитре костра. Прижались друг к другу, глядели в него безотрывно и чувствовали себя самыми счастливыми на свете!

–Творить можно без полотен и кистей. – принесла ему открытие Анастасия.

–Откуда знаешь? – удивился он.

–Пока ты спишь, я становлюсь полноценным художником! – сразила наповал первым же словом и продолжила в той же манере. – Могла и начинать, и завершать! Вела себя, как ребёнок – рисовала малое. Цветы, ручей, песок, душа волны особенно прекрасна. Не знаю как, но у меня всё это получалось рисовать лишь мыслями и эмоциями. Представляешь? Ни кисть не нужна, ни полотно, и убить такую душу невозможно!

–Представляю, – ответил он честно и понял, почему так долго спал…

Затем она рассказала ему о том, что возможно нарисовать душу времени, усыпить стрелки часов, организовать им ловушку, если он только пожелает.

Художник начал представлять, в какой момент времени желал бы вернуться. Первая мысль о том дне, когда нарисовал душу Леро, потом вспомнил момент, когда вышел из дома с мыслями, что похожи на тупик, затем два дерева до небес. Город Ирон пришёл в голову позже, и очень захотелось заново прожить все встречи с его Анастасией

Что-то защемило в груди, и он представил, как выглядит душа времени. Она была похожа на песок, что бесконечно льётся. Наблюдать за ним не стоит – можно не заметить всё.

Анастасия рассказала и о душе Солнца – если планете будет холодно, можно её нарисовать и сделать Солнце жарче. Поведала художнику, даже про душу ангела-хранителя, что и её возможно нарисовать – душа его похожа на ладонь, способна остановить или подтолкнуть вперёд, если это нужно…

Вновь раздался крик из леса, и он принадлежал художнику. Анастасия вздрогнула, Арлстау не поверил.

Оба не знали, что сказать, а крики продолжали сокрушать тишину – одни принадлежали ему, другие ей. С каждым криком страшнее, жуть пришла в этот мир, и оба не решались идти в упавший город. Догадаться не сложно, что происходит, но лучше в такое не верить…

–Я бы другое полотно дорисовал, – ответил ей он честно, вглядываясь в темноту, ожидая, что в ней кто-то появится.

–Данучи? – нахмурилась она.

–Да.

–По-моему, мы закончили эту тему! – властно надавила она.

–А по-моему, мы проигрываем, и это единственный шанс победить!

–Кого победить?

–Себя. – признался ей он в своей слабости перед самим собой.

–Два раза в те же грабли?

–А чем мы лучше всех остальных людей?!

–Почему так уверен, что в прошлом главный ответ будущего?

–Потому что я слышу тысячи голосов тех, кому я нужен, тысячи вопросов и ответов, и все они ведут меня к Данучи!

Смирение удел покорённых. Хоть ему свою гору не покорить, но узреть хочет все небоскрёбы.

Желает, чтоб жила планета, не хочет, чтоб потухла. Можно сложить руки, но, как бы не так – и без них можно сотворить добро…

–Может, остановим войну? – прозвучало в воздухе, отразилось в лёгких и осталось в памяти навсегда.

Художник желал раскусить во всех смыслах её фразу, но искуситель никакой, и многие смыслыбезнадёжно отпали.

Снова крик в лесу и так кричит, словно старается напугать или, быть может, прогнать. «Надоел, честное слово. О многом мешает сказать, под контролем держит русло разговора.».

–Ты боишься проиграть? – спросила она уже другим тоном.

–Я боюсь потерять.

–А я не боюсь ничего! – холодно ответила она.

–С каких пор? – спросил сражённый художник, не успев ничего почувствовать.

–Когда узнала, что мы не можем умереть! Зачем теперь нам прятаться? Выйдем в мир и утихомирим его! Мы ведь не знаем, что там произошло за это время и что происходит – пора узнать, пора вмешаться.

–Я знаю, что там. – кратко и спокойно ответил он, хоть она и взбудоражила его своими желаниями.

–И что же?

–Там тебе не понравится.

–Сейчас мне не нравится, что наши голоса кричат в лесу, словно мы, и правда, уже умерли, а они пытаются до нас об этом докричаться!

С казала с такой злостью, что художник захотел признаться, но она опередила:

–Это то, что ты нарисовал, чтобы разделить дар?

Арлстау замер, его дыхание застыло. Так хладнокровно раскусили, и, что бы не сказал и не удумал оправдаться – всё мимо нот и за полями стёртого листка.

–Как долго ты знаешь? – спросил он беззащитно.

–С тех пор, как стала художником. Я понимаю тебя, не сужу! Ты спрятал мою душу, чтобы уберечь меня, чтобы не сделать больно…

И нечего ответить, холодные слова морозят ум, а она продолжала:

–Ты не хотел ранить меня. Я тоже не хотела ранить тебя, поэтому о многом промолчала.

–Например? – наконец, ожил художник.

–Я знаю тебя с рождения!

Повергла в шок первой же фразой. Всю жизнь заставила пересмотреть. Теперь, он понял, кто ему тайно во всём помогал…

–Как? – спросил он так, словно раздели, и в голове защемили все воспоминания.

–Давным-давно мне пришла идея. Она кружилась надо мной, царапала шипами и говорила мне, чтоб не хранила я её, а использовала.

–И…

–Чтобы находить уникальных людей, мои люди слушали мысли всех новорождённых детей в течении первой недели их жизни, затем происходил массовый отсев, и оставались единицы тех, мысли которых продолжали слушать…

–И чем же я отличился при рождении? – с интересом спросил он.

–В том то и дело, что ничего особенного. Я не знала, что ты сын Иллиана – мне не были интересны его дети. Всего лишь, одна случайность, и я оказалась в твоём городе, в твоём приюте и увидела тебя. Как раз, решался вопрос, в какую семью тебя отдавать – в бедную или богатую. Тебе было всего восемь дней, и не знаю, что на меня нашло, но я взяла тебя на руки и прислушалась к твоим мыслям. Ты посмотрел мне в глаза, и твои мысли сказали…

–Что сказали? – на выдохе спросил художник.

–Они сказали: «Я нарисую твою душу!»!

Снова шок для художника, снова повод сказать: «Ничего я не знаю о жизни!».

–Ждала этого всю твою жизнь! – продолжила она. – С того момента начала слушать твои детские мысли, в которых ты так часто рассуждал о душах и о людях. Ты не прогонял меня из них, хоть и чувствовал моё присутствие, и я в них осталась навсегда. Их слушала лишь я, и находила в них тысячи ответов. Половину своего времени я проводила с тобой. Каждый день ты разукрашивал мою жизнь, а я хотела ещё… До того, как ты смог нарисовать душу своего дома, ты рисовал высокие картины и так мало за величие просил. Я покупала сотни твоих холстов, чтобы ты творил, и каждый раз ждала, очень ждала, что будет дальше. В мысли старалась не лезть, жить не мешала – ты плескался в свободе и творил, что хотел во всех смыслах, но потом ты лишился рук, и я не могла тебя оставить одного. Была всё время с тобой, забыв про весь мир…

Последнюю фразу промолвила любящим шёпотом, и приятные мурашки пробежали по телу Арлстау, несмотря на то, что её откровенность подкашивает его дальнейшие шаги и веру в своё начало.

–Так нельзя! – ответил он. – Нельзя слушать мысли!

–Когда ты нарисовал душу дома, – продолжила она, не слушая его, – я ходила кругами по комнате и мечтала тебя уберечь! Ты поразил меня своим творением. В тот момент, когда ты нарисовал душу Леро, я захотела, чтобы ты был моим! И так уже давно любила, как художника, как мужчину, как человека, долго терпела твоих баб, но не вмешалась я в твою судьбу, хоть и тебя не оставляла… Судьба сама привела моего художника ко мне, у неё ведь тоже есть душа…

–Но её не нарисовать…

–Потому что нас не хватит на неё! Тебе важна душа Данучи, а мне важна наша душа…

–Мне важно, чтобы мы были вместе, чтобы мы не бежали всю жизнь, а были счастливы!

Её это тронуло, но не настолько. Приятные эмоции совершили пируэт и выстрелили вопросом.

–Если я, просто, держу кисть, просто, держу её и ничего не делаю, но она, всё равно, движется по своему пути, то, кто ею управляет? Судьба?

Художник догадался, что она имеет ввиду душу луны и ответил:

–Нет, душа…

–Как выглядит моя душа сейчас?

–Как звезда.

–Ты лжёшь! – вспыхнула она. – Ты не знаешь, как выглядят наши души!

–Ты ищешь в этом ответ на то, что нам делать дальше? – спросил её, а сердце буйствует от незнакомой ярости.

–Когда приходит тысяча мыслей в секунду, ты не знаешь, с какой начать, какой продолжить, какой сотворить кульминацию и долго-долго топчешься на месте…

–Каково тебе слушать мои мысли? – не дал ей он закончить.

–Таково, что люблю тебя больше жизни и не могу без тебя жить! Когда тебя не было двадцать четыре дня, чуть с ума не сошла! Слушала твои мысли, потому что не пережила бы я без них! Они были, а, значит, ты был жив!

Он представил себе всё это и думал: «Вот так да! Как-то неловко даже, словно раздели и выгнали все маски. Я не могу, даже представить, зачем она так жила и живёт…», – врал он себе, хотя всё предельно ясно.

Правда на правду, секрет на секрет, но у неё и у него они всё ещё оставались – их тысячи, их невозможно все открыть, да и не нужно!

Жаль, что оба научились различать их в шероховатостях лица. Но секреты ли это? Ведь жизнь такая длинная – рассказать все мысли и воспоминания никто не в силах. Человек, всего лишь, выбирает, что говорить, а что нет, и это не значит, что остальная жизнь – его секреты.

Мыслей всех не озвучить, а Арлстау так желал вернуть себе свои детские мысли. Воспоминания о детстве остались, а мысли позабылись. «Жаль, что не снимал на киноплёнку всю свою жизнь, как остальные!», – упрекнул он себя. Судя по словам любимой женщины, в детстве он знал больше, чем сейчас, но эти знания принадлежат лишь ей, а не ему…

Кто-то объясняет всё Богом, кто-то матушкой природой, кто-то Вселенной, кто-то психологией, звёздами, судьбой, временем, Землёй и космосом. Сколько людей на Земле, столько и высших сил, но не думайте, что это неправильно и не справедливо…

Арлстау верил во всё на свете, и никто ему не скажет, что он не прав или поступил не честно. Честность не в почёте с детства, хоть правду бескорыстно уважал…

Пока мечтал, она заснула. Крепко прижалась, засопев. Во сне ей было холодно, он это чувствовал. Укрыл её и насладился красотой лица, увидел, что и этим с ней похожи, хотя себя красивым не считал.

«Родная ты мне! Родная…», – говорил он ей, пока она спала.

Затем закрыл глаза, прилёг с ней рядом, обнял и провалился в сладкий сон, но он не интересен, чтоб говорить о нём. Завершение его пути так близко, что говорить приходится лишь важное… Тонкой поступью

вдоль детальности!

В зоне доступа

чары хрустальные!

Светит дальностью

строчка финальная,

с головою испив уникальности....................

Один сон на двоих приснится им сегодня этой ночью, но досмотрит до конца лишь один из них. Такое с ними впервые, такое не повторяется…

Им снилась дверь. На неё не падал свет, потому казалась тусклой. Была потрёпанной, безвкусной, как матрас. Убого смотреть, неприятно прикасаться, но они её открыли.

Час сомнений наступил, когда не поздно, но сомнениям не верил никогда. Руки во сне на месте, потому, почему бы не схватить ручку двери, раз в жизни ничего уже не схватишь?!

Дверь открылась так легко, и даже очень, скрип её ничем не удивил, а за нею так темно, как будто ночью дверь эту никчёмную открыл.

Заглянули, захотели войти.

На чёрном полу под ногами валялись часы, стрелки в них по-своему кружились, каждая выбрала свой ритм, свою сторону. Художник пнул их ногой и пошёл вперёд, нащупывая руками стены, но стен здесь никогда не было, о них здесь не знают. «Что такое стена, если вокруг лишь пространство?!» – философия сонного царства, и лишь большее слово её способно изменить и заменить.

Перестал идти, когда понял, что идти некуда. Захотел вернуться назад к двери, но не нашёл её среди обломков прежней вьюги.

Был слышен топот ног, и что-то померещилось, и художник рычал на то, чего не видел. «Что ты делаешь?», – спросил он себя, наконец, остановившись, но не нашёл ответа и решил проснуться…

Не получилось.

У Арлстау не получилось. Анастасия, что во сне играла ту же роль, проснулась и первое, что увидела – свою душу.

Не могла ошибиться. Это её душа, что нарисована её художником. Та же звезда, но пропитана тьмою, блеклой темнотой, лишённой сияния.

Девушка вскочила на ноги, не разбудив, и заглянула глубже в тьму, и всё для неё прояснилось! «Вот почему я всё могу! Вот почему любая душа мне покорна! Отнёс её ты слишком далеко, раз она сама ко мне вернулась!».

Теперь, она верила художнику, что её душа – звезда, и она сияет. «Тьма жила в пустом городе!», – ошибочно подумала она, но ошибка спасёт её душу навеки…

Упала на колени пред душой, внимала в ней неяркий свет – последний штрих души её художника. Вздохнула облегчением, выдохнула тяжести и утонула всем сердцем в незнакомом сиянии.

В остатке горел свет, словно смог осветить всем дорогу…

Художник во сне обернулся, перед ним мальчик. Тот же, с золотом на голове.

–Что будешь делать? – спрашивает он.

–Я не знаю, – честно признался Арлстау.

–Данучи не выживет без твоей кисти! – перешёл сразу к делу. – Без твоей кисти никто там не выживет! Их мир так мал, а ваш велик…

–То есть, я верно поступаю, вмешиваясь в чью-то жизнь? – почти обрадовался он.

–И да, и нет, ведь ты мог бы и позже. Сначала раскрасил бы свой, а затем и чужие миры, но ты сам поспешил…

–Это последний фрагмент? Седьмой?

–Да.

–И мой тринадцатый? – горько усмехнулся художник. – Хватило только на фрагмент?

–Не тебе это знать! Не тебе делить жизнь свою на фрагменты! Думаю, их будет больше – одни у ног, другие на руках.

–Значит, решено! – сказал он, поверив мальчику, и проснулся…

Арлстау замер, когда открыл глаза, когда увидел, что с Анастасией.

Лежит перед душой, рыдает в землю, и боль её ничем не избежать. Стало жаль её и хочется всё сделать так, чтоб не было в ней боли. Только, как?

–Вот почему! – сквозь слёзы прорыдала она, намекнув своей фразой, что всё поняла.

–Нет. – ответил робко художник.

–А почему же?

–В твоей душе был свет, какого не было ни в ком! В тебе лишь свет, – кричал он ей, – а мой дар сплетён и светом ярким, и темнотою. Я не должен отказываться от дара, потому что, лучше уж всю жизнь буду выбирать, чем разом всё закончу!

–А кто из них достоин победы?

–Никто, у всех одни ошибки…

–Я должна тебе кое-что сказать, – остановив слезу, осмелилась она.

–Скажи.

–Когда тебя убил полководец, я хотела отомстить Данучи, – начала она исповедь, и каждое, следующее слово будет пропитано дрожью.

–За что? – не понял он.

–Его во всём винила!

–Но, как ему возможно отомстить?

–Луна. – выдохнула она.

–Что Луна?

–Луна это планета, на которой жил Данучи

–Нет, – не желал в это верить художник. – Этого не может быть! Земли ведь не было видно, да и спутник…

Не хотел такой правды, что одним движением кинжала убил планету, которую хранил для них Данучи.

–Я не могла остановить свою кисть, хоть и пыталась. На планете была жизнь, на ней были люди, Данучи спас её, но затем…

От такой правды опускаются руки, закрываются глаза и хочется заснуть, и не проснуться.

–Что затем? – спросил он, подготовившись к худшему.

–Я увидела твою душу…

–Где?

–Она была нарисована на Луне. – прошептала она и снова зарыдала. – Прости меня, прошу! Лишь миг безумия – и он всё погубил!

Арлстау был сражён, который раз тупик. К такому готов не был. «То есть, я без души, но не умер?!».

Не так всё, как ему хотелось, а жаль. «Кусочек же души ещё остался, но, что мне делать с ним?». Её не винил, сам поднёс кинжал к полотну – спас свой мир, погубив чужой и растерзав свою душу.

–Не кори себя, – сказал он ей. – Убил я сам, и ты здесь не при чём! Теперь, я знаю, что в жизни Данучи есть и седьмой фрагмент. Я поступил верно, рисуя не только свою жизнь. Отныне, не забуду, зачем я рисовал Данучи!

–Зачем?

–Чтобы дать ему шанс…

Прежнее желание дорисовать жизнь художника Луны вернулось с новой силой и заклеймило Арлстау, чтоб никуда не делся. «Но как найти его душу среди разобранного острова? Не чувствую её совсем, словно покинула она эти края или исчезла в космосе вместе с Луной…» …

–Дойду до берега? – спросил он возлюбленную и добавил с тоской. – Хочу побыть один чуть-чуть…

Не хотела отпускать, хоть и берег перед глазами. Беспокойство стало её сутью, с каждым прожитым годом оно становится острее.

–Хорошо, – тихо ответила Анастасия и крепко обняла, показав, что не желает отпускать, а затем от души произнесла напутствие. – Не торопи момент, который позволяет жить…

–Я растяну его на вечность… – пообещал он ей и слово поклялся сдержать.

Двусмысленно звучало для неё, хоть для него понятным всё казалось.

Поцеловал её трепетно в губы и ушёл, а она осталась одна у костра. Смотрела ему вслед без слёз, но в глазах расставание и поезда, расстояния и самолёты.

Женский шёпот, мужское молчание. Пародирует эхо шаги. И глаза его вновь – одичалые, и готов он расстаться отчаянно, только шёпот сбивал с пол пути…

Также и Люмуа глядела на Данучи, желавшего познать весь вкус войны. Также Леро смотрела вдаль, когда поверила, что художник больше не вернётся!

«Арлстау точно также покинул своих близких в начале своего пути. Ничуть не иначе! Также уходил от них, не оборачиваясь! Покорила его память этот эпизод, вычеркнуть из сердца невозможно! Вот и грабли вечно повторяются – запоминаем мы, как они выглядят. Назвать его путь войной язык не повернётся, но и на мир его шаги не похожи…», – и это не его мысли о себе, а её о нём.

Всё было точь-в-точь для неё, хоть она и не видела этого события – лишь раз слышала про него с уст художника.

Его истории творили безумие с её воображением, но поверила в каждую из них, потому что в них жизнь, в них нет ни воздушности, ни груды камней на плечах, но такой, видимо, захотела быть жизнь. Видимо, иначе ей не интересно…

Он рассказал ей много историй – почти все, что встретил на пути, и всё, что им рассказано, она обнаружила в его дневнике, на который наткнулась, пока он спал двадцать четыре дня.

Тогда она разочарованно захлопнула дневник, себя ругая за то, что позволила влезть в то, что не назвать общим, а является личным. Его мысли не читала с тех пор, как встретилась с ним в их сокрушённом городе Ирон, потому не подозревала, что у него на уме – лишь верила в то, что срывается с уст.

Пообещала себе, что не будет этого делать, что бы ни случилось, но сильное обещание сокрушила собственной слабостью. Двадцать четыре дня – слишком много, когда ты один на необитаемом острове, и она позволила себе проникнуть в его сонные мысли.

В них он рассказал ту малость, что желал для всего мира. Он, всего-то, мечтал, чтобы в людях было в меру зла, чтобы люди не верили в конец, но художник не желал связать их своими убеждениями.

«Пусть сами к этому придут…», – говорил ей он меж коридоров снов, и из-за этих слов считает и будет считать его лучше себя. Она привыкла толкать вперёд то, что не желает шевелиться…

Ещё раз открыла дневник, но не с начала, а с конца, и прежние строки исчезли, появились новые.

В верхнем углу первой страницы красовалась надпись «СНЫ», написанная заглавными буквами. Она прочла их все, и в каждом обнаружила, что ни она одна толкает художника в пропасть – все сны намеренно кем-то были посланы, чтоб интереснее с художником играть. Дошла до половины дневника, а дальше пустые страницы.

Пролистала вперёд. На последней странице была написана, всего лишь, одна фраза: «Не будет Луны – не будет Земли. Всё на свете создано парами…» …

Если бы прочла эту фразу сегодня, рухнула бы оземь, не выдержав силы правды, но она её прочла три недели назад. Момент уже иссяк. В памяти обрывок без эмоций, и она позволила себе замахнуться кистью на Луну. «Не нужно мне два художника! Мне нужен тот, что мой!» – и это не оправдание…

Жизнь или смерть, что творили свою судьбу за пределами острова, художники предоставили самим себе, и не сказать, что это был неверный выбор, но сами без жизни и смерти не справились.

Видит Бог, не всё стоит рассказывать любимым, ведь мы им посланы, чтобы беречь, но все знают, что закончится жизнь, и придётся им всё рассказать…

Она осталась одна, и ей было страшно. Взглядом искала его возвращение, но он всё ещё сидел на берегу.

Любящий ни по какой причине не оставит, любящий жизнь отдаст, но не предаст, но смотришь в спину Арлстау, и ощущение, что он ушёл от неё навсегда, и, если окликнуть, он не обернётся.

Вспомнилось, как мечтали вдвоём, что не покинут этот остров никогда и будут здесь вместе всегда. Построят что-то своё, и лишь через сотни лет люди увидят, что они построили. Такие мечты…

Бездонные минуты мучительного ожидания, и она решилась подойти к нему. Уже сделала первый шаг, но её остановили.

Ни хруст ветки, ни крик павшего города, а чей-то незнакомый, детский голос сказал ей:

–Постой и не спеши.

Анастасия без испуга обернулась, а перед ней стоит кудрявый мальчик со взрослыми, счастливыми глазами. В его очах победа, в очах его восторг, что ещё не всё закончено, не всё потеряно, и жизнь ещё цветёт! Только вот, кого он победил?!

Догадалась, что это тот, кто безнадёжно выпрашивал дар, но никто не мог видеть его – лишь Арлстау. Возникал лишь вопрос: «Почему?» – почему он стоит перед ней, а не почему никто его не видел…

–Я остановилась, – напомнила ему Анастасия.

–Твой талант подобен предательству, – начал он, вспомнив первый диалог Арлстау, довольно-таки, приятным тоном, и в мыслях Анастасии возникла фраза: «Ну, началось…». – Когда предаешь, это меняет всё, правда?

–Правда, – коротко ответила она, немного смутившись, а мальчик, не замечая ничего, продолжал.

–Вся связь между двумя людьми, что лишь росла со временем, нарушается, и в ней появляются помехи. Не важно, сколько времени она создавалась, важно, что рушится за мгновение даже то, над чем кропотливо трудились тысячелетиями…

–Тебе нужен дар? – перебила она его. – Я могу тебе отдать свой дар, если от этого всем будет лучше, если этим я верну душу моему художнику…

«Если, если, если…», – говорил не вслух мальчик, задумчиво улыбаясь ей. Её слова согрели ему душу, не смотря на «если», хотя своей души ей он не показал.

–Всем книгам книга его дневник, да? – спросил он, прочтя мысль.

–Я.... Я об этом не думала…

–Днями и ночами думала! – ответил он ей с теплом. – Без секретов нельзя. Рассказать всю свою жизнь невозможно, так ведь?

–Тебе не нужен мой дар? – спросила растерянно.

–Он не твой, ты не можешь им распоряжаться. – ответил тот с безразличием.

–Чего же ты хочешь от меня?

–Рассказать тебе то, что не имею права рассказать Арлстау.

–Интересно…

–Перед тем, как раскрою главную тайну его дара, ты можешь мне пообещать, что никогда ни ему и никому об этом не расскажешь?

Она задумалась, посмотрев на спину художника и хотела сказать: «Нет!», но мальчик опередил:

–Если он узнает нашу с тобой тайну, это навеки столкнёт его в глубокую пропасть, из которой так легко не выберется, как выбрался во сне, поэтому он не должен узнать всё, что я тебе расскажу…

–Почему мне ты можешь рассказать, а ему нет?

–Таковы правила.

–Какие ещё правила?

–Ты ещё не пообещала. – напомнил он.

–Обещаю! – ярко воскликнула она, решив, что, только это станет секретом, но, если настоит художник, то расскажет.

Мальчишка прочёл её мысли и слегка усмехнулся им в лицо. Для него её слово важнее всех мыслей, что пронеслись в голове.

–Когда-то очень давно для вас, но недавно для меня, жизнь присутствовала только на одной планете, хотя тысячи Вселенных расположились вокруг неё, ожидая своего часа, но их час не пробивал. Жизнь на первой планете никак не могла закончиться, хотя уже давно загнала себя в тупик. Мой брат был возмущён, да и мне было скучно и неприятно от того, какими стали люди, и я попросил его согласия впустить жизнь и в другие Вселенные, но сделать так, чтобы была наделена не только началом, но и концом! Брату стало любопытно, он откликнулся на просьбу,

и мы создали художника, рисующего души, что добавил шарма и эмоций нашему существованию. Да и не только шарма…

–Прости, что перебиваю, но, кто вы такие?

Вопрос был резкий, не смотря на «прости», но не желала слушать откровенности, не представляя с чьих уст они летят.

Мальчик задумался на миг и ответил ей правду со всей своей лёгкостью:

–Я – Жизнь, а мой брат это Смерть…

Ответ заставил пошатнуться и застыть, взглянуть на «малыша» по-новому. Вспомнилась её единственная встреча со странной девочкой и их единственный диалог – «Она и была нашей смертью! Почему же тогда показалась для этого жалкой?!». Страх отразился на лице, но не проник в нутро. Возникло две тысячи вопросов, но обо всём не спросить!

–Не бойся, дитя, все рано или поздно умирают, – поддержал её мальчик, что назвал себя Жизнью.

Было странно слышать от него, что она – дитя, но его слова пробудили в ней жгучий интерес ко всему, что расскажет ей сама Жизнь.

–То есть, Жизнь попросила Смерть о том, чтобы…

–Да, так всё и было, – не дал ей закончить мальчик.

–Почему ты выглядишь, как мальчик, а смерть, как девушка, если Жизнь это она, а Смерть это он? Зачем путали художника своими голосами?

–Такими нас видит Арлстау, и сам не догадывается о том, почему мы выглядим именно так. Если бы знал, кто мы такие – догадался бы. Признаюсь, от моего образа зависит моё поведение, и в жизни Данучи я многое себе позволил, благодаря красоте, которой наградил меня художник! Я, всего лишь, образ, выдуманный Арлстау, потому и для всех вас я выгляжу так. Образ не соответствует голосам, потому что и жизнь не такая, какой видят её люди, и смерть не такая…

–Продолжи свой рассказ, прошу тебя… – поторопила она его, будто боясь куда-то не успеть.

–Мы впустили жизнь во все Вселенные, – продолжил о далёком он, – но было решено, что, когда жизнь на какой-либо планете заходит в тупик, на ней рождается художник и высоко подбрасывает свою монету. Пока она летит, он думает, как быть. Кто-то в тупик заходит сразу же, кто-то постепенно, но нет таких миров, где поселилась вечная дорога, и нет такого художника, который пожелает вечно жить…

После слова «жить» Жизнь остановила своё слово, позволила переварить важное и продолжила.

–У нас с братом правила – мы можем говорить с художником о чём угодно и путь его, как захотим, менять, но нельзя говорить, кто мы такие, нельзя рассказывать, как и чем мы живём! Даже перед гибелью художника не открываем ему этой тайны – важно нам, чтоб умирал с загадкой…

–Почему? – не выдержала она.

–Тебе могу рассказать, – продолжил мальчик, отложив ответ на вопрос на потом, – потому что, по сути, ты не художник. Для тебя нет правил, да и брат на это дал добро – ему тоже любопытно, что ты будешь делать с этими знаниями. Ты бросила ему вызов – это его ответ.

–Я ведь, в любом случае, проиграю?

–Да, – ответил тот, не став топить надеждой. – То, что сделал Арлстау, произошло впервые. Никто из художников ни с кем не желал делить свой дар! Возможно, это единственный шанс, что в вашем мире всё сложится иначе – не как в других мирах. Цель моего брата – уничтожение, а мне хочется, чтобы в вашей Вселенной хоть кто-то, но выжил. Я просил художников отдать свой дар, но ни один ещё не соглашался, кроме тебя. Мой брат же просил их творить и творить, и они вытворяли шедевры под миноры, что пахнут не только началом…

Рассказ остановился, будто Жизнь ожидала вопроса. Вопросов много, и каждый мешал друг другу своей значимостью.

–Это и есть тайна, о которой нельзя говорить Арлстау? – спросила она, переведя взгляд на спину художника.

–Каждое моё слово – тайна. Самое важное, что ты должна знать, а Арлстау ни в коем случае, так это то, что не было ещё художника, не поставившего точку на своей планете!

–Как же так? – спросила она, стараясь не терять дар речи.

Его слова двусмысленны, и оба смысла зеркальные. Один худ, другой приятнее, но Анастасия не стала уточнять.

–Побеждаю, побеждаю, побеждаю я, а в конце проигрываю смерти. Все планеты вашей Вселенной, что вы считаете безжизненными, уже держали жизнь в своих объятиях, но выронили и раскололи. Ваша планета – последняя, которой досталась жизнь. Если проиграешь, то путь вашей Вселенной будет закончен.

–А Данучи?

–Что Данучи?

–Он тоже поставил точку?

–Я не могу сказать…

–Почему?

–Его путь ещё не решён…

Этого Анастасия и боялась, но вида не подала.

–То, что мы называем Солнцем, получило первым право на жизнь?

–Верно, – ответил мальчик, и его глаза хитро заблестели.

Вложил ту мысль, с которою пришёл. Теперь, можно и уходить, но мальчик не спешил. Он ждал, что что-то произойдёт, и Анастасию отпускать ещё рано, потому продолжил о том, что для неё будет близким:

–Бери пример со своего возлюбленного и не пропадёшь, и не утонешь. Не просто так же вы каждый раз на всех планетах миллиарды лет встречаетесь! То расстаётесь, то остаётесь вместе. Расстаётесь, потому что не вы же одни на планете, и не всё зависит от вас! Кто-то тонет и тянет кого-то с собой, а Арлстау, уже утонув, всех вас спасает! Он не испугался войны, а, всего лишь, её не начинает…

–И тебя он спасает? – зацепилась вопросом за предпоследнюю фразу.

–И меня. – ответил он чарующим тоном. – Кем я стану, если жизнь во всех Вселенных исчезнет?

–Смертью.

–Почему же?! Смерть ведь тоже станет никем, если не будет Жизни.

–А как это возможно?

Она уже была готова бежать со всех ног к своему художнику, потому мальчик рассказал ей то, что её заставит не спешить. Решил открыть все карты и сделать себя и своего брата уязвимыми перед этой девушкой.

Он рассказал ей, в чём был заключён риск создания художника. Решил её удивить, чем они с Братом рискнули

–Мы придумали себе развлечение, потому что мало нам было одной планеты, но наше развлечение способно погубить! Если художник пожелает убить меня или моего Брата, ему это будет по силам, и он закончит всё, что было начато миллиарды лет назад. Если он убьёт моего брата, у всего, что есть и рождается на планете будет бесконечная жизнь. Ты представляешь? За месяц на планете невозможно будет жить, и жизнь людей превратится в мучения. Если художник убьёт меня, останется лишь мрак, исчезнет Рай, остынет ад, а ваши души превратятся в пепел и будут лежать на дне этого мрака…

Сделал паузу, с горечью вспомнил незабываемый момент своей жизни и продолжил:

–Я рассказываю тебе всё это, потому что знаю, что ты никогда не пожелаешь убить меня и моего брата! Когда-нибудь появится художник, в котором проснётся жажда убить нас обоих, по очереди. Не дружу со временем – не предвижу будущего, но чувствую, что это будет не скоро! Когда начали игру, оба понимали, что такой день способен наступить. Такова цена того, что мы будем царить во всех Вселенных. Может быть, такой художник появится через сотню лет, а, может, через миллион. В основном, планетам требуется семь тысяч лет разумного существования, чтобы узнать всё и поставить себя в тупик. Некоторым нужен миллион лет. Вы с художником рождались и с периодичностью в век и в тысячелетие. Между перерождениями чаще бываете вместе, но не всегда. С кем захочешь быть после смерти – с тем и будешь! Бывали такие моменты у вас, когда ваши желания не совпадали…

–Это удивительно. – зашептала она, чувствуя себя ничтожной перед этим мальчиком.

–Что именно?

–Всё, что ты говоришь.

–Хочешь помнить наш диалог во всех своих будущих жизнях? – хитро спросил он, и глаза его заблестели.

–Хочу! – уверенно ответила она, но тут же передумала. – А, хотя…

Поздно, уже сказала первое слово. Для Жизни слово «хочу» важнее, чем «хотя».

–Так и будет! – воскликнул он. – Арлстау изменил правила игры, которой миллиарды лет, потому, и мы их меняем, доверяя лишь тебе свою тайну. Теперь, в каждой жизни у тебя будет секрет от художника!

–Почему я?

–Достойна! – лишь ответил он.

–А предыдущий художник Данучи… – вновь вернулась она ко второму художнику, но мальчик не позволил ей закончить.

–Он не предыдущий! Данучи жил несколько тысяч лет назад. Арлстау считает его предыдущим, но это не так! Между Данучи и Арлстау поместилось не мало художников и других полководцев, и Анастасий.

–Почему же Арлстау видит именно его жизнь?

–Ближе всех ему она! Они с Данучи – два зеркала, потому Арлстау так любил Луну, что возжелал нарисовать уже после первого прикосновения кисти, потому он пожелал творить двумя кистями двух художников – два сильнее, чем один!

–Не мог дорисовать душу Данучи, потому что не дорисовал душу луны? – внезапно осенило её.

–Ты то её дорисовала, – странно улыбнулся мальчик. – Теперь, и у души Данучи есть шанс на окончание и продолжение…

–Она потеряна.

–Мы это всё! – высокопарно он воскликнул ей, и глаза его засияли новым пламенем. – Мы всё, что у вас есть! Я Жизнь, он Смерть, и больше ничего у вас нет, кроме нас!

Затем роковая пауза, и мальчишка воскликнул, чуть ли не полыхая от счастья:

–Твой художник ещё минуту назад нашёл душу Данучи…

Одна фраза, и она бросилась прочь, крича на весь остров имя Арлстау. Все её мысли ненавидели этого мальчика и не желали прощать никогда! Они считали, что тот намеренно задержал её своим чарующим диалогом, чтоб она не успела остановить художника, и мысли были правы…

Художник был в ста шагах от неё и не слышал, о чём она молвила с Жизнью.

Он чувствовал, как нежно плывёт к нему полотно, словно чует своего хозяина и желает скорее с ним встретиться. Оно шептало ему, и этот тихий шёпот открывал все двери в его душу.

Размышлял о людях, что теперь все до единого ждали, когда он поставит точку! Он слышал их мысли – они просят, чтоб быстрее наступил конец!

Не желал он никому зла – ни врагам, ни друзьям, ни обиженным, ни тем, кого ненавидел, ни тем, кого любил!

–Неужели, это так сложно понять?

–Говорят, сложно…

Даже сейчас, сидя на краю, ему бы не понадобился ни советник, ни психиатр. Он чувствовал этот край, он видел его, он гладил его чуть ли не с любовью. Нравилось ему сидеть на краю! Как это кто-то может объяснить?!

У всех своя реальность – если ты живёшь в простоте, это не значит, что твоя реальность истинна!

Но, как же быть, раз не нужны советы? Ведь помнил он последнюю строку из дневника, которая лишала его веры, не предлагая ничего, чем её можно заменить…

Не покидало чувство, что ещё что-то не сделал, не узнал, не открыл всех очертаний жизни, ведь их так много…

Совершив идеальный прыжок, мало шансов когда-нибудь его повторить, но Арлстау это не пугало. Он ещё не сдался. Он так жаждал дойти до конца и доказать, что путь был не напрасен.

Раскопать истину сломленным или живым и полноценным? Мучительный для всех вопрос, но не всем он принесёт мучения. Скоро придётся выбрать и, желательно, второе…

Души, что он рисует, теперь видятся под другими углами – как иллюзии, как туманы, как больное воображение, как психическое расстройство. Мечтания выглядят неумелыми, необдуманными. Хотя, зачем их обдумывать? Это ведь мечтания…

Что-то не так, и это что-то нужно исправить. Ни рук у него нет, ни души нарисовать не способен – лишь начать, всего лишь, начать! Это слишком мало для него! Душа Данучи – единственное, что он способен нарисовать сейчас! «Да, желал разделить дар, но не таким образом! Приходится платить за свою прихоть, за прихоти – высокая цена…».

Все дороги вели к душе Данучи. На многих из этих дорог можно споткнуться, испачкаться и, даже утонуть, терзаясь собственной недосказанностью. Романтично, но не подходит здравомыслию.

«Три недели и три дня моя душа принадлежала Данучи! Сколько же сейчас он отнимет у меня? Месяц? Год? Десятилетие?» …

Полотно подплыло к нему и ударилось о его ноги. Арлстау вздрогнул, но, немедля, пусть и с трудом, но вытащил полотно на берег.

Оно манило своей незавершённостью. Мысли менялись в голове с поразительной тенденцией, и он уже готов был помериться силами с Данучи, не потеряв сознание ни на месяц, ни на день, ни на секунду!

Есть цели в жизни определённые, есть неопределённые – с одними движешься осознанно, с другими, как во сне…

Уже сжал в зубах животворную кисть, уже глядит в полотно, как безумец!

Глупо было надеяться, что за убийство Луны, Данучи не жаждет мести и способен пощадить Арлстау, и позволить тому ничего не потерять!

Было много причин отказаться от дара, ещё больше причин не отдавать никому, и все причины заставляли творить!

Считал, что ему дозволено ошибаться, что можно всё исправить, что что-то способен предугадать. Считал, что имеет право на вторую историю. «Раз история задела моё сердце, то почему бы её однажды не продолжить?!», – это его слова, а не чьи-то..

«Анастасия! Эх, Анастасия, что же будешь делать ты, если я проиграю свою душу Данучи?! Что же сделает он с моей душой, если меня ждёт поражение?! Наверное, и неважно, если проиграю и не вернусь к тебе. Но ради тебя я не сдамся…» …

Наконец, Арлстау заметил, что стало подозрительно тихо, и уже давно, а ничего не меняется вокруг. «Как так? Неужели, мысли подвели?».

Раскрыл глаза и с сожалением узрел, что он уже во сне.

Ни капли боли, но лучше бы котёл, раз проиграл без боя! Он зарычал, как дикий зверь, и выбежал на волю…

Анастасия лежала на его теле, рыдала и пыталась докричаться, но сон его другой – не стать ему явью от крика.

Услышала сквозь стаи мыслей, как её художник бросил вызов Данучи, как он объявил тому войну. Так долго бежал от войны, и сам её начал с самим же собой! И не важно, что арена ему – долгий сон, а не явь. Важно, что себя не обмануть!

Был мужчиной, а, значит, обманом, хоть все думали, что темнота это женщина высшего шарма, всеми чувствами высокопарна, только тьмою своею проста…

Не оправдал художник ожиданий. Тем интереснее Жизни, тем Смерти дольше ждать…

Глава 14

Ф

инал: У историй нет продолжения, у истории есть зеркала

!

У финала своё достояние, своя сила, свой вечный итог, пусть события были случайными, пусть слова произнёс он нечаянно, пусть иначе никак он не мог…

Ему снились дожди и туманы и мешали дорогой идти. Промокал он в них, промерзал, а потом уходил и искал своё уединение. Находил его, затем бежал от него, не оглядываясь, не спотыкаясь о пропасти. Волнистый путь – листал его, как книгу и умирал безнадёжно на нём, но шагал…

Нашёл во сне потёртый дом, захотелось немного погреться, но в том доме двери все настежь, царствуют здесь сквозняки. В дом вошёл и в нём вспомнил все детские сны, пожелал в них немного остаться. Долго не мог – слишком хороши.

Захлопнулась дверь и стала зеркалом. Арлстау посмотрел в него и закричал: «Нет, нет, нет!», но было уже поздно – из дома он вышел ребёнком.

Не всякого гостя принимают без умысла.

Затем была извилистой дорога, и художник, лишь ошибался, ошибался, ошибался, ошибался, ошибался…

Ноги нашли какой-то приют, и он в нём спрятался, и не хотел выходить никогда! Нашёл покой, гармонией своей лечил себя, и смелость всю вернул, и доблести украл из глаз прохожих. Оглядывался назад, а ошибки кусают глаза, хотят унизить, к душе пытаются тянуться, но всем им отказал.

Мнимый покой, безнадёжный приют, ошибиться позволили ноги. Уже в который раз. «Не смотри назад. Ты – человек будущего, а не прошлого.», – слышал он голос Анастасии и не на долго успокаивался.

Излечение, как самовнушение.

Наступили сонные холода, и ноги, обойдя стороною леса, пришли к бывшему морю. Лёд заменил в нём воду, потому и бывшее. Лёд – идеально скользкий, позавидует, даже змея. Ни снежинки на нём, ни пылинки.

Арлстау прыгнул в его прозрачность и провалился с головой – не повезло. На берег плыть не позволяла гордость. Лёд хрустел под ладонями, «но ладони присутствуют, значит, сам и выберусь.», – отвечал он берегу, хотя берег молчал, ничего не сказал ни до, ни после.

С ума сойти легко – поверь безумцу, и ты уже сумасшедший. Даже, если уверен, что будешь что-то помнить всегда – неизвестно, как часто будешь вспоминать со временем. Сумасшествие проявлялось в разных формах, но чаще в образах незабываемых воспоминаний.

Отогнал все безумные мысли, и вспомнилась в который раз Анастасия. Её объятия, поцелуи, жесты, слова, забота, переживания, советы, предостережения, тепло и любовь. Согрелся в холодной воде её бурей эмоций и выбрался на лёд, пусть и с таким видом, словно и сам бы смог!

Мир чуть наклонился от его чувственных эмоций, но художник устоял. Затем мир рассмеялся и наклонился так, что ни устоять, ни зацепиться за лёд невозможно, и художник покатился вниз, лёжа на спине, как на санках.

Снова ощущения, как в детстве, и счастливая улыбка на всё лицо. Не боялся разбиться, боялся остановиться.

Угол наклона увеличивался вместе со скоростью скольжения. Скорость была настолько велика, что обошла само время. Взбесились секунды, растерялись минуты и смирились на время года.

Стрелка часов поймала за рукав и только рукавом довольствовалась, но, всё же, полёт художника сдержала, заставила катиться кувырком. Не могла остановить навсегда, ведь впереди долгожданное падение.

–Почему долгожданное?

–Потому что после него всё только начинается!

Глухой удар, и над глазами листопады, листья умыты каплями росы. Спускались на лицо равномерно, ведь ветер не нашёл дорогу в здешние места, а художник был не в силах подняться – падение болезненно, сломило его прыть.

Очнулся, когда был похоронен на метр в листву, огляделся и пошёл, куда глаза глядят по голому лесу.

Шёл по пояс в листве и звал Данучи, не надеясь, что он когда-нибудь откликнется. Желал обойти лес, но вновь в него вернулся, когда тот уже почти растаял, потеряв листву. «Сколько я сплю?», спросил он у себя, но ответил себе лишь вопросами, – «Месяц? Два? Или я, всего лишь, умер? Что-то слишком долгий сон!» …

Увидел Анастасию и побежал за ней так быстро, как мог, но её ноги быстрее!

Арлстау был недоволен ею, что бежит от него без оглядки, а та корила его, что он думает лишь о себе! Казалось бы, быт, но для них он не свойственен – её претензия не соответствовала действительности.

Побег помог «избежать конфликта». Художник остановился и лишь слышал где-то впереди её напутствие: «Твори!» …

«Я оборотнем стал и веселился, вкушал плоды других земных существ. Я много, много, много, много злился! Не страшен ни кулак, ни меч, ни крест!».

Арлстау настолько запутался и покалечился, что начал превращаться в оборотня, но, разозлившись, наконец, решился сотворить хоть что-то.

Он был объят туманом, покалечен и изувечен, а клыки вонзались в собственные губы, когда решился попробовать нарисовать душу в своём сне. Извлёк мысли, закрыл рот инстинктам и чувствами нарисовал всё, что себе желает – рисовал мечтами и мыслями, без кистей и полотен. Несмотря на то, что зверем стал, человек имеет право возродиться…

Открыл глаза и видит над собою небо, и ветер щекочет щёки и глаза, и запахи те самые, что и должны быть у берега океана.

Исчезли клыки, зловоние и сухость.

«Неужели, я проснулся?», – обрадовался он. Рук вновь не было на месте, но он был этому лишь рад, – «Действительно, проснулся.».

Поднялся на ноги и огляделся. Очнулся на том же месте, а рядом никого. «Фух», – выдохнул художник, обрадовавшись, что проспал не так долго. Взгляд бросил на костёр – Анастасия перед ним. «Ну, Слава Богу!», – про себя сказал художник. – «Возьму полотно и пойду к ней – вместе сотворим седьмой фрагмент Данучи!».

Огляделся – полотна рядом нет. Глядел под камни и под волны, но нет нигде души Данучи. Она куда-то исчезла.

Это насторожило, но не настолько, чтобы запаниковать. Хотел направить своётело до любимой, но сзади шум шагов.

Оглянулся – Данучи.

Не впервые видел его, но застать в своём мире – неожиданно! Арлстау сделал шаг назад.

Гость открытым взглядом смотрел в глаза, не пытался его затуманивать, не смеялся над тем, что Арлстау от него попятился.

«Чего он хочет? Зачем он здесь? Почему не желает, чтоб я ушёл к Анастасии? Или сон не закончился?» – посыпались в голове вопросы, но вслух не были произнесены.

–Я не понимаю тебя, – нарушил тишину Данучи. – Почему ни с кем из тех, кто тебя окружал, ты не желал затеять войны?

Арлстау задумался на три секунды и ответил:

–Потому что я не ты, не создан для сражений! Все художники не похожи друг на друга, каждый рисует своё – оно у нас разное…

–Но ты решил развязать войну со мной, то есть, с собой! – продолжал не понимать Данучи.

–Нет у меня врагов, кроме самого себя! Сам отнял у себя жизнь, сам её и верну! Дрожь при виде первых, и я стал вторым. Ты был первый, теперь мы оба будем впереди, и весь мир вместе с нами – не хочу, чтоб он дышал нам в спину…

–Так и будет! – искренне ответил Данучи. – Но надо было нам обоим жить своей жизнью так долго, сколько осилили, а потом уже думать о чужих. Мы поспешили за всем и сразу!

Правда жестока. Её лицо бывает не красивым, но вовремя умеет улыбнуться, если ей не безразлично что-то в тебе.

–Насколько давно ты жил?

–Не так уж и давно.

Арлстау почему-то стало грустно от ответа.

–Не печалься! – подбодрил Данучи. – Ты сыграл лучшую из ролей в моей жизни и в моём последнем решении! Если бы не ты, я бы не сделал того, что сделал перед смертью. И это единственное, чем я могу гордиться…

–И каким будет конец? – еле борясь с любопытством, спросил Арлстау.

–Зачем знать заранее о том, что сам увидишь собственными глазами? Расскажу – не интересно будет! Или, того хуже – всё сделаешь не так!

Интриговал его Данучи, но интрига его с добрым умыслом.

–Я буду один в твоём последнем фрагменте или с Анастасией?

Арлстау посмотрел в сторону возлюбленной, Данучи повторил его взгляд и с теплом засмеялся его вопросу. Ответил за себя, а не за неё.

–Я пережил с Люмуа слишком много, чтобы позволить себе мысль – отдать своё сердце Анастасии. У тебя всё вышло иначе…

–Значит, она будет там? – спросил с надеждой.

–Лучше, проснись! – ответил Данучи, и на лице его очнулась грусть.

Арлстау оглянулся в сторону костра, и всё увидел – как мальчик с золотыми волосами отвлёк Анастасию, чтобы она не успела остановить.

«Мальчик поступил подло!», – воскликнул он, разозлившись. Обидно было за любимую. Не желает он, чтоб кто-то так с нею поступал!

Упал на песок, теряя сознание, и, молча, бесконечно благодарил Данучи за его откровенность. «Лишил глаза тумана! Отныне, сделав шаг, я буду знать, к чему он приведёт!»!

Чей-то звук разрезал перепонки, крик снаружи ищет берега, и он принадлежит Анастасии. Она сумела докричаться, и темнота отступила, и наступил свет....

***

«Чтобы о тебе не забывали, надо что-то делать! Жаль, что эта истина славится беспамятством. Блеснуть улыбкой или парой слов – недостаточно. Это не дело, это может каждый. Надо, хотя бы пытаться совершать что-то стоящее…

Как обойти своим смыслом любую философию? Как оставить не у дел всю психологию? Без нужды не справиться. Пока не загонит жизнь в угол, ты так ничего и не совершишь!

Я кое-что понял в своём даре, но ещё не всё. Как, хорошо, что всё сразу понять невозможно. Это позволяет с каждым шагом совершать большее. Беспредельность совершенства дарит нам шанс каждый прожитый день наслаждаться жизнью…».

Глаза открылись – над глазами стекло. «Нет, не то!», – подумал художник, посчитав, что, по-прежнему, спит.

Снова закрылись, снова открылись, зрачки пробежались по потолку, но всё то же стекло!

Дыхание было спокойным и ровным недолго. Голова повернулась влево, глаза заметили белые халаты, красные следы. Следами были их рабочие места.

Люди эти какие-то другие, есть в них что-то неродное, ненужное и далёкое. Художнику они не понравились сразу, как только голова повернулась, и в мозг ударила мысль, что проспал!

«Может быть, прошёл уже год или два, и, раз я здесь – у врага, значит, Анастасия проиграла!», – мысль безнадёжна, потому надо вспоминать, как творить. Взглянул на руки – на месте. «Жаль, что уже не нужны!».

«Они не заметили, что я проснулся, но нужно что-то делать…». Мысли подсказали много, но сделал то, что пришло в голову последним.

Всего лишь, вскочил на ноги, а у людей уже паника. Были не готовы к его пробуждению. Ещё бы, раз ещё не просыпался! «Я проснусь уже завтра, обязательно завтра проснусь, буду смелым я и аккуратным, если снова кому-то я здесь пригожусь – не вернусь послезавтра обратно…».

Их незнакомые лица говорили, что Анастасия уже умерла. Художник не знал почему, но именно это они говорили!

«Все мы посланы не теми дорогами, чтобы найти ту самую – хоть отброс ты, хоть выброс. Судя по мыслям этих людей, вышел из кадра я гордо! Они не знают, что у меня на душе, что у меня на уме! Они не знают, что, на самом деле, я, всего лишь, проиграл Данучи, солгав себе, что он это не я! Весь путь враг мой был невидим для меня, потому что я и был своим врагом! Во мне боролись двое, и каждый раунд не признавал ничью…».

Так и должны бороться – иначе, всё было бы слишком просто, а это предрекает сожаление в конце. Художники не воюют с миром, они ведут войну с самим собой. Бой вслепую. Мир победил, а художник ещё не проиграл. Возможно, это справедливо…

За один вздох нарисовал чью-то душу в своих мыслях, и стёкла, окружавшие его, исчезли. Сделал три шага вперёд – люди отступили настолько же.

Художник взглянул на них с удивлением, но с безразличием, и в голове вопрос: «И как мне с ними жить?!».

–С чего вы взяли, что я для вас опасен? – спросил художник, сделав ещё три шага вперёд.

Люди остановились и задумались. Боялись подойти, боялись выпустить и не решались, что-либо сказать.

–Ты легенда для нас! – наконец, ответила девчушка лет пятнадцати. – Ты первый художник, рисующий души, давший нам шанс на жизнь!

–Шанс? – переспросил он, не поверив в существование этого слова.

–Да.

–Вы уверенны, что это был именно шанс? – спросил он её родителей, что пытались прикрыть телами свою дочь.

Все застыли от его вопроса, а девочка ответила:

–Нам есть ради чего жить!

–Сколько я спал?

Никто не ответил. Все, словно проглотили языки – боялись стать тем, кто принесёт художнику гнев.

Глаза стали покорными, а головы склонились. Руки легонько сжались в кулаки, а на лице смирение. Не успел он подумать «Что это с ними?!», как громкий стук каблуков дал ответ их покорности, и на лице художника засияло счастье!

Да, именно оно засияло, ведь пришла она – его Анастасия. В душе взрыв, в голове ураган! «Вы не правы все, господа! Да и дамы, вы тоже не правы! Чертежи в голове не исправны, обесточены провода!» Она жива! Глаза каждого были не правы!

Слова между строк улетели, и их не поймать. Не зацепиться за солнце метелью. Взгляд по глазам, и друг друга уже не узнать.

Хотя, со стороны кому-то и покажется, что ничуть не изменились оба художника. «Надо ли ей демонстрировать, что я виноват перед ней? Нужно ли ей это сейчас?», – думал Арлстау, когда, молча, смотрел в её далёкие глаза.

Всё такая же она – красивая, невероятная, но уже другая!

На ней белый костюм, в котором нет женственности – в нём она похожа на солдата. Хоть идеально облегает, но далёк от её былого образа.

Глаза стали тёмными, волосы посветлели – теперь, русые они у неё. Всё также до пояса, но не зачёсаны на один бок – та причёска была для художника, потому что он так любил! Губы другие, стали тоньше – не её будто. Да и руки были другими. Всё было чужим, не принадлежащим ему. «То ли, я не весь проснулся, то ли, она настолько другая? Но на лице её счастье от того, что я проснулся, а глаза ещё не могут в это счастье поверить!».

–Привет, моя любовь! – воскликнул ей художник.

Она мягко улыбнулась, отвела в сторону взгляд и еле-еле прошептала:

–Здравствуй, Арлстау!

–Ты больше не рисуешь губами? – спросил он нежданно для всех, чем заставил окружавших приподнять глаза.

«Видимо, не полностью покорны!», – вздохнули на это мысли художника, но рано радовались!

–Ты дал нам шанс на жизнь! – воскликнула Анастасия и напомнила этим ту девочку, что говорила с ним до неё.

Жестом велела всем встать на колени – все повиновались, повиновалась и сама.

Художник смотрел на всё это расплывчатым взглядом и не желал верить, что мир стал таким! «Уж лучше бы верили в конец, чем в такой шанс!» – промолвили его беззвучные мысли.

–Мы жили только тем, что ты в нас поверил, но нам тебя не хватало, и все мы ждали, когда ты проснёшься!

Слова её покорны, но не милы! Сама ситуация была пугающей – ведь это его любимая женщина, и она стала другой, и вернуть её прежнюю нет ни единого шанса!

–Почему ты стоишь предо мной на коленях? – спросил, не скрывая разочарования.

Вопрос её смутил, и вместо ответа, она поднялась с колен, приняла открытую позу и обратилась к художнику, не касаясь взглядом его глаз:

–Позволь, поговорить с тобой наедине?

Вновь в голосе покорность. Арлстау не понимал, что с ней и зачем задаёт такой вопрос. Выяснить необходимо. Происходящее было похоже на поражение, хотя не хотелось в это верить!

Он подошёл к ней вплотную и ощутил, как химия её тела начинает меняться для него, подстраиваться под его потенциал. Задышал в её шею, взял рукою за талию – почувствовал, что всё ещё желанный.

Шепнул ей на ухо: «Что с твоими губами?» и сразу же заглянул в её незнакомые глаза, не дав им шанса – избежать.

Контакт был недолгим, но познавательным. Она взяла его за руку, крепко сжала ладонь, как родную, и куда-то повела она художника. Люди за ними не пошли, каждый остался на своём месте…

Три поворота, лифт, стремительный подъём вверх, словно летели на небо, чтобы подальше от мечты. Затем двери лифта ушли в сторону, и два героя вошли в широкую, круглую комнату.

На первый взгляд она пуста, хоть и светла. Украшали комнату лишь стол и кресло, что расположились у окна.

Второй взгляд направил себя вверх – высота неизвестна, а на стенах тысячи полотен с нарисованными душами. «Тысячи она их нарисовала! Как мы и мечтали…» – мысли Арлстау были грустны.

Третий взгляд определил, что ни одна из душ не нарисована губами…

–Люблю искусство, что не стирается из памяти! – зашептала она зачарованно, глядя на все эти души. – Люблю истории, конец которых не забуду никогда!

–Душу невозможно переплюнуть! – ответил ей художник, наблюдая за её творениями.

Он был, даже больше очарован её душами, чем Анастасия, ведь видел их впервые, а она на них смотрит каждый свой день.

–В неё можно лишь плюнуть, – с горькой тоской добавила она.

Художник посмотрел в неё, и стало жаль, и стало стыдно. Не сказать, что соблазны их разлучили; не сказать, что так нужно судьбе!

–Знаешь, как чаще всего воруют идеи? – спросил он её.

–Как?

–С уст человека! Кто-то, просто, желал поделиться, а у него украли всё, вместо того, чтобы ценить, что с ним кто-то желает делиться! Неуязвимы лишь мысли, да и то не всегда! Самое благородное воровство – из глаз человека. В его глазах можно найти бесценные идеи и мечты, о которых он сам не догадывается. Но ещё благороднее не украсть у него, а всё ему рассказать…

Он прервал свою мысль и продолжил тем, что счёл важным:

–Имея руки, я старался рисовать губами, пусть и не всегда получалось! Почему же все эти души нарисованы тонкими пальцами?

–Нарисовала душу Солнца! – ответила, как выстрелила. – Единственной моей ошибкой было то, что в какой-то момент я посчитала, что у Солнца две души! Засомневалась и обожгла губы. Хотела уничтожить холод, но Солнце нельзя сделать ярче, хотя возможно потушить…

Арлстау всё понял, но сказать нечего. Упал в кресло и обречённо начал думать, хоть прежде чем над чем-то думать, о чём-то нужно знать…

Не провидец, но здесь яснее некуда – «Зачем идти против того, что в десять раз сильнее?! Она, как народ людей, восставший против авров!».

–Я замечала, что, когда рисую пальцами, никто не в силах украсть мою идею, а ты намеренно рисовал губами, делясь душой и мыслями со всеми! Почему?

–Мне было важно для кого-то рисовать…

–Нет ничего сильнее твоих творений! – воскликнула она с гордостью!

Он промолчал её слову, и за это поплатился пощёчиной по сердцу.

–Я не виню тебя! – произнесла она, как гром, свои слова.

–А я виню себя! – ответил горько он. – Не справился, тебя потерял и, даже страшно узнать, сколько я спал!

–Ты дал нам шанс! – повторила она то, что чаще всего в голове её крутится!

–Да какой это шанс? – вспылил он чуть-чуть. – Шанс это, если бы я был всегда рядом с тобой!

–Ты и был всегда рядом…

–Нет.

–Ты проснулся, когда я сдалась, когда подвела тебя уже во всём! Для людей ты был подобен Божеству, а я была той, кому ты оставил свой дар! Когда ты спишь, я становлюсь полноценным художником, когда просыпаешься – ничего не могу без тебя…

Пауза. Ждёт вопроса, и художник не стал подводить.

–Почему ты сегодня сдалась?

–Устала жить.

–А наш ребёнок?

–Он прожил прекрасную жизнь.

–Прожил? – испугался художник.

–Он познал многое в жизни, и жизнь его была счастливой – также, как и жизнь его внуков. Правнуки отдалились от меня, я не знаю, что с ними…

–Сколько? – выдохнул художник, а сердце колотилось.

–Сколько спал?

–Да.

–Ты спал век!

Сначала застыл, затем схватился за волосы, и опустилась голова. «Почему? Почему? Почему?», – кричал на себя художник, получая в мыслях разные ответы, ни один из которых не способен пощадить!

Анастасия понимала его чувства. Жаль, что ему её чувств не понять. Для него век это миг, для неё целая жизнь!

–Когда ты заснул и не проснулся, – продолжила она, – Луна стала страшным мифом, Жизнь обернулась врагом, Смерть показалась другом, а наш сын – единственным смыслом жить. Слушала твои сны, боролась с мыслью, что не скоро ты проснёшься. Большую часть своей жизни я была с тобой – искала способ разбудить, читала твои мысли, пыталась проникнуть в твой сон. Наш сын и наши внуки любили смотреть на тебя – больше меня верили, что ты проснёшься. Они тоже побывали в твоих снах, но никого из нас ты не увидел…

Она прервала слова и разрыдалась – ей было больно говорить об этом. Художник представлял всё это и тоже не сдержал слезу!

–Дай мне, хоть пол тысячелетия, я бы не справилась! Везде холодно! Жертва для души Солнца была напрасна! Что бы я не делала, всё приходит к одному! Мне так много хочется тебе рассказать, но боюсь на это нужны годы, как и тогда, когда многое скрывала от тебя…

«Какой она была мамой? Как любила их сына? Каким был его сын?», – он не спросит у Анастасии, ведь не затмить тот факт, что он проспал всё самое драгоценное, что было в его жизни.

«Любила ли хоть каплю, как прежде? Или это уже не важно?» – спрашивал себя и отвечал, что очень важно.

Вся жизнь сложилась в один пазл, но чего-то не хватало – наверное, последнего штриха его души. Или, всё же, последнего фрагмента жизни Данучи?!

–Знаешь, мне и не хочется знать о том, каким стал этот мир! – промолвил художник, заглянув в широкое окно.

Напротив два дерева, что дотянулись до небес. Точнее, напротив окон их общая макушка. Небо тёмное, холодное, а внизу лишь лёд.

–И правильно. Порою, чтобы узнать большее, мы теряем всё!

Арлстау ничего не ответил. Она не пыталась уколоть – просто, так, порою, складывается жизнь, что, со временем, в каждой фразе можно видеть уколы и укоры…

–Данучи, – воскликнула Анастасия. – Я хранила его душу для тебя! Седьмой фрагмент никем не был подсмотрен…

–В седьмом фрагменте вся жизнь Данучи, с самого детства. – признался Арлстау. – Не только её конец. Наверное, поэтому проспал я целый век.

У неё другое мнение на этот счёт, но не стала озвучивать. Она считала, что он спал двадцать четыре дня, потому что разделил свой дар и стал слабее. Она сочла, что он проспал весь век, потому что лишился души…

–И ты знаешь, какой была его жизнь? – спросила Анастасия.

–Нет.

–Значит, узнаем.

–Я сомневаюсь, что нам нужно это знать! – поздно встрепенулся художник. – Зачем спешить? Не обязательно смотреть сейчас! Можем это сделать, скажем, лет через тридцать…

–Осталась горстка людей, считающих себя избранными – вот и весь мир! – громко воскликнула она. – Какие лет тридцать?!

«Печально. Но твоя ли в этом вина? Моя ли? Чья ответственность – хранить мир? Одного человека или всех людей? Или виноват полководец? Или Иллиан? Думаю, все мы в ответе – каждый человек, живущий на Земле, а не кто-то один, как обычно бывает…».

–Я хочу, – продолжила Анастасия без прежней покорности, – чтобы весь мир увидел седьмой фрагмент Данучи!

Художник за секунду обдумал её мысль, счёл её праведной и обрадовал своим ответом:

–Думаю, нам это по силам.

–Ты не против? – удивилась она

–Нет, пусть увидят! Может, задумаются о чём-нибудь, вспомнят о хорошем, поверят в честность, отвернутся от лжи, простят всех тех, кого не простили и будут лучше жить, чем жили раньше.

Анастасия подошла к нему, хотела обнять, но он впился в её губы, как вампир, как вчерашний оборотень, и она ответила ему взаимным поцелуем. Она всё также любила, а он любил её ещё сильнее!

Это любовь – сами пожелали увековечить свои чувства! Теперь, художник будет с ней всегда, даже в следующих жизнях. Тот, кто мог противоречить этому, сошёл с дистанции – убил свою дорогу по своей же воли! Леро это сделала ради него – чтобы художник был счастлив…

–Я знаю, – прошептала его любовь, – что это лишь начало! У нас столько всего впереди, и верю, что век ждала тебя я не напрасно…

Порою, одна фраза способна взять свою страну за плечо и поднять её с колен! Да что страну, даже весь мир…

Элегантной походкой дошла до стены и сняла с неё одно из полотен – оно оказалось душой Данучи.

Сразу же, порадовала его душа, заставила взбодрить унылую тревогу, что собралась склониться вместе с головой. В душе Данучи один свет, ни капли тьмы! Данучи был чист! Он стал огромным шаром света из сплошной чистоты. Любой грех возможно искупить, если сам того ты пожелаешь…

Арлстау восхищённо глядел на неё и так желал увидеть, как выглядит душа Анастасии и собственный последний штрих души, но не нашёл их взглядом. Спросить неудобно, ведь, судя по тому, что с планетой, чище её душа не стала…

–Что первым приходит в голову, когда говоришь вслух моё имя? – задала она ему глобальный вопрос.

Художник задумался, но пред глазами замаячил указательный палец Анастасии.

–Нет! – сказала она. – Не надо думать! Что тебе первым пришло в голову?

–Россия! – ответил ей художник.

Анастасия улыбнулась ему ласково и прильнула к нему так, будто всё поняла, а её чёрные очи говорили: «Спасибо!». Они увидели пред собою будущее.

В двух парах глаз сияние, горит в них яркий свет. Что в мыслях их, не знают и пророки. Финалу долгожданному воскликнут свой привет. Никто не скажет: «Это, просто, строки…».

Никто из них двоих не смог просчитать, каким будет их конец, но обо построили себе своё, собственное начало. Как жил ты эту жизнь, такое и получишь продолжение…

–А конец?

–А конец не всегда один и тот же…

Взяла его за руку, сжала покрепче, и он повёл её за собой в мир их кумира – Данучи!

-–

Финал Истории Данучи: фрагмент седьмой.

Шах далек от мата…

Кто вспомнит свои детские мечтания? И что у вас из этого сбылось? И не найти пустого оправдания, уже другое выбрано призвание, а почему? Ответа не нашлось…

Художника убили у всех на глазах – каждый видел, как он умер, но не все поверили глазам, что он смертен.

Отрубили голову, но голова не пожелала отделиться от тела, когда оно упало на широкую спину. Кровь бежала ручьями, но сердце не желало останавливать свой бой. Душа его исполнила каприз – не пожелала покидать синеющую плоть.

Кто-то продрог, боясь, что художник восстанет, кто-то колебался вступать в бой, а кто-то, думая о том, как самому выжить, бежал с оружием на народ авров. «Они, лишь внешне, как мы, а внутри они всё те же страшные создания!», – таковы были мысли бегущих на них!

Полководец заставил свой народ возненавидеть авров. Его люди перестали замечать, что говорят они об аврах лишь то, что рассказал им полководец, а думают они совершенно другое.

Чаще мысли человека злее, чем слова, а у них наоборот. Одни мысли на весь народ и одна философия, бережно хранимая. Полководец не вспоминал, что его судьба будет такой же, какова его выдуманная философия, но не боялся он судьбы – для него она та же самая выдумка, но другого человека…

Бой через пару мгновений, а авры не способны поднять над головой ни мечей своих, ни щитов. Многие из них встали на колени, молились кому-то и, просто, ждали смерть. Страх сковывает движения, молитва отгоняет страх.

Несмотря на то, что их больше, многие из них желали проиграть – так повлияла смена облика.

Немногие из них решились воевать, Алуар был из немногих. Он настоятель – ему защищать народ до конца.

Скрывал под самоуверенной маской, что самому было страшно за свой народ, за детей, а теперь и за художника, но времени молиться не было – люди уже бежали на них, и на лицах их не нарисовано спасение…

Два гостя из мира вновь прибыли без крыльев, вновь не могли летать в знакомом мире. Рухнули вдвоём перед телом Данучи и еле смогли встать!

Поднявшись, отряхнулись и не могли понять, почему застали конец жизни Данучи, а не его детство…

Бой начался, как обычно, громким столкновением, заполненным хрустом и скрежетом костей, мечей и щитов. В столкновениях лоб в лоб выживают везунчики и небом хранимые, или тот, у кого есть меч Данучи, но Анастасия не бежала в бой, а лежала на теле художника.

Такая же окровавленная, как и он, но живая. Слёзы стирали кровь с её щёк, а она пыталась докричаться до Данучи. Но безуспешно, всё было обречённым на провал, а меч ей всё шептал, что не стоит ждать чуда. «Сражайся!», – повторял он ей, – «Сражайся! Слёзы битве не помогут, слёзы войско подведут!».

Авры проигрывали бой, но в чём-то ещё держались за нити удачи, а художник всё ещё не вставал. «Одним ударом побеждать в сражениях не интересно, одним ударом бьют неуверенные в своих силах народы, дрожащие перед возможностью повторного сражения.» – это ранние мысли Данучи, которые пришлось вычеркнуть во время битвы века. Сейчас же, битва без него – и началась, и закончится. Последний бой остался позади, как только вспомнил все годы своей жизни…

–Ты ему не поможешь! – промолвила Анастасия своему двойнику из далёкого прошлого.

Та обернулась и увидела её – такую же красивую, как она, но другую. Взгляд спустился вниз, узрел, что та держит своего художника за руку.

–Вы вместе? – спросила она, но ответа на вопрос не получила, и так всё видно без очков.

–Избавься от меча! – получила указание в ответ. – Мы позаботимся о твоём художнике!

Не поверить было невозможно, когда видишь себя же, что стала женщиной художника. Дочь полководца бросилась на поле боя, закричав что-то небу, поделившись с ним своей яростью, и небо её услышало.

Встала на сторону авров, хотя не разобрать, кто здесь кто и кто за кого. Оставила Данучи наедине с гостями, надеясь, что он когда-нибудь восстанет и разобьёт мечтания её отца о свой скалистый берег…

Один человек не решает всё, но решает многое. Авров вдохновило, что дочь их врага воюет за них, и меч, что не бессилен в её руках, принадлежал художнику. Именно ей он доверил его, словно чувствовал, что умрёт, а она совершит верный выбор!

Пусть они и стали людьми, но сражались, как авры и заставили пошатнуться врага, хоть отступать пришлось самим, так как воинов оставалось всё меньше. Скоро детям придётся браться за клинки, либо подойти к краю и вновь применить оружие, но уже против людей…

Нежданно для всех, дочь полководца свершила то, что ей велели! Мысль пришла откуда-то с другого мира, а приняла её она, как волю небес, и исполнила, как предназначение!

Подбросила меч в воздух, схватила на лету и вонзила глубоко в почву – так, что рукояти не было видно.

Планета дрогнула, затем секунда тишины и задрожала!

Все остановили бой и попятились назад, каждый в свою сторону – люди в яму, авры из неё.

По поверхности побежала трещина – так быстро, словно за нею кто-то гнался. Мгновенно скрылась за горизонтами, но вернулась с обратной стороны, поделив мир пополам. Сделала то, что не удалось реке.

Затем трещина начала увеличиваться в ширину, и меч обрушился в пропасть. Ширина трещины достигла семи шагов, когда остановила свой рост. Семь шагов – это мало, но иначе люди никогда не смогут выбраться с долины водопадов.

Все отошли подальше от обрыва, а полководец, наоборот, мчался к нему один на своей, покрытой золотом и кровью, колеснице, запряжённой парой борзых лошадей. Никого не взял с собой, даже верных псов. Они для грязной работы. Видимо, эта слишком чиста!

Ему не было страшно, когда принимал это решение, но, как только колёса прокрутили один шаг, с неба посыпались листья, и полководцу стало жутко.

На небе не было деревьев, но листья падали и падали, словно там тысячи ветвей вдруг зарыдали о своём. Выражение лица скрывало страх – оно, как и всегда, строило из себя пророка и выражало уверенность в каждом шаге, но его лицо не знало, что художник по имени Данучи очень скоро откроет глаза от кисти, которую ещё век назад сама Жизнь вручила в руки Арлстау. Сам Данучи не желал подниматься, не видел в этом смысла, и без Арлстау он никак не смог бы воплотить в жизнь свои детские мечты…

Алуар подошёл к дочери полководца и мягко опустил свою руку на её плечо. Она знала, что он ей скажет и была готова воспротивиться всем его словам.

–Твой отец направляется сюда. Мы оба понимаем, что тому причина ты, а не мы.

–Он мне больше не отец! – холодно отрезала она.

–Отец! И отцом будет столько, сколько пожелает Бог! Ты не должна губить свою судьбу ради нашего народа. Мы оказались слабее, вот и всё! Сильный всегда стирает слабого, а у тебя вся жизнь впереди…

–Мне двадцать два, и жизнь моя закончена! – с неприязнью к себе воскликнула она, чем заставила Алуара убрать руку с её плеча.

–Поговори хотя бы с ним, – закончил он и ушёл к своему народу…

Полководец стоял у обрыва и ждал свою дочь. Глядел на народ авров, состоящего из страха, женщин, боли, детей, мучений и раненых. Ничуть не трогал его этот факт. Воинов осталась горстка – и без меча Данучи шансов у них нет! «Они слабые, раз не способны применить своё оружие против нас! Они глупые, раз готовы умереть, лишь бы не делиться со мной своими секретами!» – мыслил полководец. Увидел, как авры трепещут над ранеными, желая каждого из них спасти, и попробовал сдержать улыбку, но не получилось – даже захохотал.

Он собирался устроить отменную взбучку своей дочке, но что-то его призывало к осторожности. Из-за неё он дал команду отступить, хотя не позволял себе такого. Это злило, выводило из себя – она нарушила его идиллию войны.

Похожа на маму и напоминает ему о ней каждый день. Те же глаза, те же слова, тот же характер, эмоции, объятия. Всё в ней от матери. Не может он её потерять, не может и выдать замуж за кого-то. «Моя и только моя! Либо мне, либо никому!» – решил он так когда-то.

Подослал её к Данучи, полагаясь на её чары. Не заметил, что ли, что у художника тоже есть они! Использовал её, как шпиона и потерял. Шпион из неё никакой, а враг получился отменным!

Подошла к другому краю обрыва и с вызовом посмотрела в отца. Взгляд снизу-вверх, а мысли перекручивают то, что собираются сказать.

–Прости меня, дочка, – начал он теплом, но его голос для её злых мыслей был, как солнечный свет для вампира!

Не всё так просто, и его тепло это лишь секундное помешательство! Простота слов ещё не говорит о их искренности.

–Ты убил художника! – прокричала она ему. – Он подарил тебе всё, о чём мечтать ты, даже не осмелился! Думаю, меня тоже сможешь убить, если я встану на твоём пути!

–Художник был мне орудием, а ты мне дочь, – холодно ответил полководец.

–Ты сошёл с ума, отец! – зарычала она и стала похожа на хищника, поймавшего свою добычу и не желающего её отпускать. – Если твои собственные мысли пытаются тебе навредить, то это и есть сумасшествие! Но тебе этого мало, и ты свёл с ума всех, кто окружал тебя! Весь наш мир ты сделал сумасшедшим…

–Художник жив! – оборвал он её эмоции!

–С чего ты это взял?

Она и сама не сомневалась, что скоро он восстанет и сделает всё то, о чём мечтал!

–Потому что убить его можно лишь одним способом.

–Каким? – на выдохе спросила, ведь он застал врасплох.

–Надеюсь, до этого мы не дойдём – он мне ещё нужен…

–Изверг! – вскричала она. – Ты не человек!

Ей хотелось верить ему, что художник жив, но ненависть к отцу почему-то лишь сделалась острее – «Лучше бы скрывал, насколько он бесчеловечен, чем выставлять всё это на показ!».

–Сейчас мои люди соорудят мост, ты пройдёшь по нему и сядешь в колесницу! – с раздражением приказал он.

–Или что?

–Тебя сочтут врагом – не будет шанса выжить. Мы победим в этой войне!

–Убьёшь меня? – бросила вопрос в его лицо с бесстрашным вызовом.

–Это был твой выбор стать мне врагом, но я даю тебе шанс выбрать другое. Пойми, развязки не избежать. Я не хочу рисковать всем миром, ради твоей прихоти…

–Рисковать чем? – с жалостью спросила она. – Ты уже всё потерял…

Анастасия повернулась к нему спиной, с облегчением выдохнула всё, красиво улыбнулась и красиво направилась прочь, в сторону лагеря авров.

На душе было сладко, на лице красовалась победа. Она только что победила человека, которого и любила, и ненавидела, и он ничего не смог, чтобы не проиграть!

Услышала щелчок и отзвук тетивы. Дыхание сжалось в маленький комок, и девушка остановилась. Повернулась лицом к своему отцу и растерянно посмотрела тому в глаза, наполненные отцовской любовью и ненавистью того человека, которым сделала его война.

В его руках был лук, в её спине стрела, а из груди торчало остриё. Могло быть всё иначе, но не быть собою сегодня не могла!

Ноги подкосились, и тело упало, завалившись на бок. Лежала на щеке, в глазах смирение и слёзы – глядят на то, как колесница безразлично уезжает вдаль, и человек на ней не смеет обернуться…

Чем громче спрашиваешь, тем тише отвечают. Порою, ничего не говорят в ответ. Анастасия парила в своих мыслях, и мысли считали, что не она умирала, а умирала её цель, её мечта. Спросить ничего не могла, да и не у кого.

Лишь Алуар подбежал к её умирающему телу, хоть и не таил надежды, что девушка выживет после такого попадания. Стрела в лёгких не давала сказать ей ни слова, но одно слово сорвалось с уст, и Анастасия сочла его важным.

–Отступайте, – с великим усилием произнесла она его, и Алуар ушёл.

Он не повиновался – не счёл он верным её последнее слово. Оставил умирать одну…

Войско полководца готовилось приступить к решающему натиску, в котором решится, кто вернётся домой, кому придётся лечь здесь навеки. Срубили десяток деревьев и несли их к пропасти, чтобы соорудить переправу. Каждый из них уже не желал воевать, но тысячи боялись одного. Могли поднять восстание, но не решались – молча, выполняли то, что сказано…

Дочь полководца была готова умереть в одиночестве, но ей не позволил Данучи. Он очнулся минуту назад. Не желал, конечно, этого, хоть и решение полководца снести ему голову с плеч заинтриговало.

Когда увидел умирающую дочь врага, об интригах забыл. Человечность вылилась наружу, и он подбежал к ней, как к человеку, который для него имеет значение. Она не пустое место для него, она та, кем стоит дорожить, хоть и любовь ей никогда он не подарит!

«Что нужно нарисовать, чтобы избавить её от мучений? Вариантов много, но надо ли?», – Данучи сам удивлялся своим мыслям, но им пришлось противоречить. Он не мог позволить ей умереть, раз она желала жить!

Он держал её за руку, чтобы чувствовала, что не одна и молчал.

Она столько хотела сказать, но не могла. Ловила воздух ртом и ощущала себя рыбой, которую выселил водоём. Ей стало легче от того, что увидела художника, по-прежнему живым, несокрушимым, но она ждала, очень ждала, что он её спасёт, а затем всё исправит, и мир вновь станет царём их планеты.

Почувствовал, что ей осталось несколько секунд и взглянул с надеждой на гостей из другого мира, что стояли рядом.

Ещё секунда, и Арлстау повернулся лицом к войску полководца, что уже было готово перекинуть мост.

–Не пощажу никого! – воскликнул он громко и добавил. – Если кто-то пересечёт границу.

Люди остановились от двусмысленной фразы и не знали, как быть! Полководец неуверенно топтался на месте.

В следующую секунду Арлстау протянул Данучи кисть, что была подарена мальчиком с золотыми волосами посреди Ледяного моря.

Пальцы дотронулись до неё и сокрушили время! Всё остановилось – и дыхание ветра, и бурчание высоких рек, и листва застыла на деревьях, и все люди замерли, но каждый из них в эту секунду смотрел на жизнь художника по имени Данучи…

***

Данучи родился среди авров в те времена, когда они не покоряли ничего и никого! Им не были доступны ни границы разума, ни его чистота! Не перешли они тогда на новый уровень восприятия мира, не думали о том, как сделать свою жизнь счастливей, а были равными всем людям.

Тот же разум, те же пороки, но люди более жестоки, а в аврах больше обиды и озлобленности! Люди считали их дикарями и изгнали их в туманы, к которым сами боялись идти, в которых одному не сложно потеряться, так легко не найтись…

В туманах появилось три города, но не все в них поместились, остальные авры расползлись по окраинам тумана, изредка забегая к людям, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Данучи родился, но его народ об этом не узнал, потому что Алуар стыдился им! «Первое дитя, рождённое в туманах и сразу человек!» – сама мысль его раздражала! Скрывал дитя от народа, и прятать он хотел всю жизнь в своём высоком храме. Считал позором и не мог подарить тому свою любовь. Не мог, а его никто в семье понять не мог: «Чем он хуже, раз родился человеком?». «Быть может, это чудо!», – говорила тому супруга, но Алуар так не считал! Для него иначе выглядели чудеса.

Ребёнок чувствовал к себе презрение, но понимал отца, ведь сам ни разу не встречал похожих на себя. Не огорчало всё это детскую душу, потому что он видел истинное лицо Алуара. Видел душу каждого, кто его окружал и не понимал лишь одного – почему они не чувствуют, что у него самого на душе…

Ему любовь и не нужна его – её вокруг так много, что можно утонуть.

Но отец был интересен. Особенно, тем, что у него на лице нарисована вся его жизнь. Три символа сказать могут о многом – тем более, фантазии ребёнка…

Когда Данучи исполнилось пять лет, он застал врасплох свою небольшую семью – сработало его возмущение.

Всё началось со вспышки гнева Алуара – тот сам не свой был ещё с рождения Данучи. Вспышка пришла из ниоткуда, из ничего. Хотел покинуть стол раньше других во время праздничного ужина, но сын остановил того бездонной фразой:

–Твоя душа – наконечник стрелы, но такие стрелы убить не способны, они склонны к поражениям…

С этого момента он стал первым сыном, а не вторым! Хватило несколько месяцев, и Алуар изучил его дар видеть души своим, пусть не слишком далёким, но разумом. Прошёл год, и Алуар научил его рисовать, о чём он никогда не пожалеет!

Неизбежно то, что необходимо…

Представил своему народу, как сына, как художника, рисующего души. Извинился перед народом за то, что шесть лет скрывал от них чудо, за то, что шесть лет обманывал свой народ!

Город простил, ведь сказано всё искренне, и слеза текла по двум символам одной щеки – все почувствовали её, все попробовали на вкус. Дали тому очередной шанс…

Данучи радовал весь город своими безобидными, детскими творениями, и город благословлял его, заставлял ценить самолюбие, самолюбование. Город подарил ему мечты, город показал, какой он изнутри. Авры демонстрировали, как выглядит снаружи, как смотрит свысока и видит близко. Город подсказал, что далёкое в других краях, а всё близкое здесь, рядом. Протяни руку – и ты всё увидишь, и ты всё поймёшь…

Восемь лет рисовал простые, безобидные чудеса, которые замечал вокруг и рядом, но, лишь потому что не смотрел на небо и не знал о его существовании.

Туман над головой стал привычкой, но Алуар показал своему дитя, что туман не везде, что есть места, где пред глазами чисто. Объяснил, что в тумане нельзя ходить одному – если с кем-то ушёл, то с ним и вернись, за него ты в ответе! Одному туманы покидать нельзя.

Юный художник не слушал, он задыхался от восторга, увидев свободу. Юный мастер воскресил себя заново, когда бросил свой взгляд в небеса и увидел планету Земля!

–Что это? – спросил восхищённый Данучи, не даря своих глаз ледяному спутнику.

Сине-зелёная планета восхитила своей красотой и теплом настолько, что спутник был не интересен. Несмотря на то, что он выглядел больше, спутник казался помехой для глаз!

–Это планета Земля, – ответил ему Алуар, погрязнув взглядом в далёком.

–Почему бы нам не улететь на неё? – сорвалось с уст художника то первое, что искренно.

–У нас нет крыльев. – тяжко вздохнул Алуар, словно и сам не прочь улететь на другую планету.

–А, если я их всем нарисую?

–Да? – встрепенулся Алуар и представил это на миг. – И сколько нам лететь? Годы?

Данучи задумался. Пока думал, Алуар передумал:

–Здесь наш дом, и твой дом тоже здесь. Зачем нам жить на чужой планете?

–Я вижу, насколько она красива, насколько она велика! – говорил мальчик, растягивая слова, пытаясь поместить в них весь свой детский восторг. – В ней нет изъянов, в ней лишь то, что возрождает восхищение! Я никогда ничего не встречал прекраснее того, что сейчас перед моими глазами, и всему этому ещё, даже не придумано названия! Наша планета это ничто в сравнении с планетой Земля…

Последние слова произнёс зеркальными эмоциями. Они задели, но не на столько, чтоб Алуар не спросил:

–А есть ли на ней жизнь?

–Нет, – ответил честно Данучи и улетел в глубокие мечтания, в которых он, так по-геройски, вдыхал жизнь в далёкую планету.

От мечты так часто отвлекает то, что ты видишь впервые. Не увидел бы этого, и жизнь его сложилась бы иначе, и он бы улетел ещё юнцом жить на огромную планету.

Перед ними восстал человек, что не случайно подошёл к туману, и Данучи впервые увидел себе подобного. Это заставило пересмотреть все свои мечты и вмешать в них не только авров, но и людей.

Мальчик жадно изучал его глазами, а человек растеряно смотрел в него, не понимая, почему тот не убегает прочь от злого авра.

Перевёл взгляд на лицо Алуара, сверкнул глазами и побежал в него с бесстрашием. На бегу выхватил нож, оскалил зубы и приготовился к прыжку!

Решил, что тот похитил ребёнка. Данучи чуял эту мысль, как свет, как благородство и остановил того взмахом кисти.

Человек поднялся в воздух, застыл на месте и плавно приземлился на ноги, не почувствовав боли.

–Это мой отец! – воскликнул мальчик, и человек не знал, что сказать и не сказал ничего.

Убежал, будто услышал что-то страшное…

Спустя месяц Данучи собирал вещи, и много не нужно. Отец пытался вразумить, но мальчишка кричал:

–Не хочу я так жить! Не хочу! Не хочу жить, как все вы! Я другой, и ничем я на вас не похожий!

–Все мы разные, – молвил Алуар, не пытаясь остановить.

–Нет, – ответил художник. – Никто из вас не может стать мною! Никто из вас не хочет этого…

Ему всё разонравилось, никого не хотелось ни чувствовать, ни видеть, ни знать. Чем старше становился, тем больше не понимал их всех. Почти в каждый поступок заглядывал, но не знал, что на это сказать. «Кто вы такие?» – кричал на них он мыслями, но авры плохо слышат, к тому же молчаливы.

«В вас столько грязи, и вы ею живёте, и лишь она вам интересна, а чистота лишь забавляет! Нет, не хочу становиться таким же!». Даже того сбежавшего человека, он понимал больше, чем их.

–Я родился человеком не для того, чтобы от человека прятаться! – сказал он своей семье, уходя из дома.

Все поддержали его, приняли его выбор. Не стали перечить, не стали останавливать и не сказали плохих слов на прощание.

И он ушёл…

Но, уходя, остановился.

Лишь Алуар его провожал, но в туман придётся рискнуть одному! Алуар не художник, не найдёт он обратно дороги.

Данучи же уверен, что способен выбраться один из тумана! Уверен настолько, что его это не волновало.

class="book">Он задумал то, о чём давно мечтал. Помимо Земли есть и другие мечтания.

Взял в руки кисть и листок и начал, молча, рисовать душу города. Алуар кричал ему: «Что ты задумал?», но художник не слышал, он уже начал представлять, как туман рассеивается, и для города открывается небо. Мечтал, что авры глядят на планету Земля каждый день и желают её посетить.

Затем кисть соскользнула на всех, кто жил в этом городе и решила изменить их разум. Всего-то, движение руки, и он поделился со всеми своей чистотой, хоть и знал, что, сделав это, сам её, возможно, потеряет!

Изменил душу каждого, кто жил в его городе. Душу всего народа трогать не желал, потому что со всеми лично не знаком…

Отныне, у всего города был чистый разум, который смотрит в будущее на тысячи лет, на миллионы шагов вперёд, не оглядываясь на прежние, стыдливые грехи, сутулые ошибки. Убрал в них всё, что ненавидел, вычеркнул, что раздражало. Добавил не то, что любил, а то, чего им не хватало!

Их души стали другой формы – не безвыходные круги, а символы, что имеют выход и наделены простором для развития.

Когда закончил, листок вспыхнул в руках синим светом, и вспышка растворила туман, что залёг над их городом, но туман, что вокруг, не покинул места, что когда-то он выбрал.

Зато небо открылось глазам…

Что лучше: песню написать или исполнить? Каждому своё, и все живут своим. «Интересно, кому достанется тот мир, что плещет красотой?», – размышлял Данучи, глядя на планету Земля, думая о всех, кого он знал!

Но все, кого он знал, уже стали другими!

Сейчас они глядели в него так, словно подобен Богу, что решил наделить их чистой силой, совершенной красотой. Их глаза впивались в его грусть и понимали, что сделал он всё это, уходя, покидая их, но каждый взгляд желал, чтоб он вернулся!

Однако, сам Данучи, лишившись большей части чистоты, видел в их глазах предвкушение своих возможностей. Он наградил их не только сердцем, но и идеологией. «Наука об идеях чистым людям не мешает!» – решил художник, но, лишь Алуар поговорил с ним перед тем, как тот покинет их.

Постояли на дорожку, поглядели вместе на Землю.

Каждый день Данучи мечтал очутиться на ней и пройтись по зелёной планете. Бывал на ней во снах и явь терял из глаз от снов грядущих. Для взгляда так велика, что его родная планета Луна казалась лишь жалким подобием величия. Как бы колко не звучали слова, но они первыми прокрадываются в мысли и желают сорваться с уст. Значит, в них что-то есть.

Не чувствовал на Земле жизни, что была на Луне, но от всей души желал, чтобы жизнь в тех горах и равнинах объявилась, поймала небо за крылья и процветала всегда, хоть и понимал, что без его кисти это невозможно…

–Зачем ты это сделал? – спросил Алуар сына, зная, что тот поймёт с полуслова о чём он.

–Хочу, чтобы вы стали лучше, но это не единственное, чего я хочу! Теперь, вы и чище, и выше меня разумом, но надеюсь, что, когда найдёте способ жить лучше, чем сейчас и разыщете шанс покинуть эту планету, вы возьмёте меня с собой…

–Этот спутник, – взмахнул рукой Алуар, посмотрев на миллион шагов вперёд. – Он не позволяет проснуться жизни на Земле!

–И что ты предлагаешь? – с интригой спросил Данучи, не ожидавший этих слов, ведь спутник был не интересен.

–Лучше думать о своём, чем о чужом…

Не послушал, когда уходил и в мыслях построил мечту, как вдохнуть в Землю жизнь, как пройти по ней первыми шагами – по тропе, что никем не замечена.

На прощание сказал:

–Спрячь все мои души, что я нарисовал и покажи их миру, когда спутник падёт!

–Вложу в твоё желание все чувства! – пообещал ему Алуар.

С собой взял лишь нож, немного еды, бумагу и кисти, но сила не понадобилась, чтоб выйти из тумана. Туман сам его отпустил…

Спустя два дня пришлось украсть еду, и сказал он на это – «Иначе никак!». Одеяния выглядели богато, но в них пустота.

То, что лучше быть никем, он понял, когда встретил на пути солдата. Тот, увидев на нём богатые одежды, сказал ему:

–Дай денег!

–Но у меня их нет! – ответил растерянный юнец. – Это лишь одежда выглядит так ярко, а сам внутри я нищий, как твой взгляд!

Последнее сравнение оказалось напрасным.

–Ты лжёшь! – услышал он звериный рёв и получил пощёчину за колкость.

Данучи не испугался, он был разъярён! Вскочил на ноги и был готов биться, ждал ближайшего повода, словно пощёчины ему мало…

–Снимай одежду, раз нет денег! – прорычал ему солдат и попытался ещё раз ударить.

Художник пригнулся, выхватил нож и вонзил его в слабое колено бойца.

Тот упал, замычал от боли, но его братья по службе поспешили на помощь. Окружили художника и глядят в него с ненавистью, но, как на добычу, которую в итоге придётся убить.

Их было двенадцать, а в стороне стоял знатный мужчина, в белых одеяниях и с безразличием смотрел на то, как желают убить ребёнка, хотя рядом с ним стоял такой же пацан, тех же лет, но других взглядов.

Данучи вытащил листок и кисть, и без рёва, без крика, без шороха нарисовал то, к чему не стремился. Не убил он их – лишь усыпил на время – точнее, на неделю.

Но, всё же…

Все упали, как подкошенные, а художник закричал:

–Кто ещё бросит мне вызов?

Мужчина, стоящий в стороне оживился. Догадался он, что это тот самый ребёнок, который взмахом кисти может всё, о котором месяц шла молва, но до этого дня в молву он не верил!

«Раз ребёнок, то можно слепить, что угодно, не смотря, что так громко кричит о себе!», – подумал он и раскрыл перед ним свои объятия.

Художник не воспротивился, потому что идти больше не куда…

Принял, как сына; впустил в свой дом, как хозяина, а не гостя; накормил, как родного, предоставил уют, как близкому.

Даже сына своего перестал замечать с появлением художника в доме.

Не знал Данучи, что за всё, что не бескорыстно, когда-то придётся платить. Не знал и то, чем придётся платить, но брал то, что дают – не считал это постыдным…

Он радовал людей своими безобидными душами. На лицах их появилось счастье, и каждому не важно было, что художник способен и на не безобидное. Главное, что он за них – это лишь было ценным.

Хотел рассказать своему, новому отцу об аврах, что не такие они плохие, как кажется, но тот, даже слушать не стал и рассказал о них сам.

Всё услышанное ушами художника било в точку, ни в чём рассказчик не ошибся, а в конце добавил:

–Ты был создан для нас, а не для них! Они украли тебя, поэтому ушли в туманы! Они трусы, раз в них спрятались! Видимо, как-то узнали, что ты можешь видеть души и решили использовать тебя, чтобы направить против людей, против таких же, как ты!

Данучи не знал, куда себя деть. Перед ним человек, и он верит в каждое, произнесённое собой слово. В это верят и все люди, которых он здесь встретил. Каждый уверен, что художника украли авры!

Однако, художник не забыл, что авры не настраивали его против людей – те, всего лишь, их боялись…

Всё запуталось в голове, всё пошло не теми путями. Художник поверил в половину слов, что для каждого человека являлись правдой, но правдой не являлись. Другой половиной себя художник верил в авров. «Если пойти на них войной – они ответят миром!», – думал он.

–Надеюсь, ты ничего не создал для них? – спросил его тот самый человек, которому на днях предстоит стать полководцем всех королей Луны!

–Создал, – ответил с улыбкой художник.

Ответ заставил задрожать колени будущего полководца, и это тоже Данучи улыбнуло, хоть уже не так приятно.

–Я наделил их чистым разумом! – продолжил он. – Я подарил им мировоззрение, о котором вы и не мечтали!

–И что нам ждать от них? – с боязнью спросил полководец, желая спрятаться подальше от ответа.

–Я не знаю, – честно признался художник. – Быть может, и воевать они не станут…

На следующий день они отправились в путь, чтобы призвать всех королей Луны свергнуть авров с их планеты. Призвать к войне оказалось проще, чем они думали – художнику, даже не пришлось что-то демонстрировать. Лишь увидели его – и готовы идти за ним в бой…

Спустя несколько месяцев состоялась первая битва. «И я беру эту вину, беру её обеими руками! Я осилю!», – признавался небу Данучи, когда шёл впереди великого войска, но людям об этом молчал.

Ожидания не оправдались! Авры решили дать бой – да такой, к какому люди не были готовы! Авры будут воевать, не очернив чистоты, что им была подарена – тем же оружием, что восстало против них, хоть и могли одним движением пальца уничтожить их всех!

Первое сражение запомнилось первым поражением, первым убийством и привкусом крови, хоть и не держал в руках ни меча, ни кисти – лишь кинжал. Бросился в глаза блеск доспехов, которые авры успели изобрести. Набросил на взгляд то, что не только у его города разум стал чистым, а у всего народа авров. «Видимо, Алуар пошёл дальше, чем я задумал!» – размышлял после боя художник.

Второе поражение запомнилось запахом смерти, а третье удручённостью собственных идей в ведении боя – они были скудны и немощны. Война для дитя, как игрушка, и для неё он не должен быть творцом…

Кисть темнела на глазах, несмотря на то, что её ещё не применяли в бою, а её хозяин сам становился орудием…

Вот и война, и счастье от его творений с лиц людей слетело. Страх растворяет всё, даже высшую радость, потому его кисть стала бессмысленной и опустошённой для каждого, кто стоял к нему плечом к плечу.

«Кто-то бьётся, а кто-то лишь молится, и с молитвой спасения ждёт. Кто-то с ангелом вновь перессорится, кто-то демону руку пожмёт!»

Таким словам способна научить только война.

Мысль повторяется, когда она важна – на это не надо злиться, достаточно внимания.

Ему пришлось извлечь кисть в бою. Обрушил гору, под которой расположилось войско авров – те устроили засаду, чтоб задушить людей своей, изощрённой диверсией. Не получилось – сами задохнулись. Художник, хоть и не убил своё творение, но подняв на него руку, уже покалечил.

Да и выхода другого не было. Не исполни художник это, погибли бы все – и полководец, и его семья. Художник бы не погиб – шрамы на нём заживали.

В этот день полководец назвал его сыном, но родному сыну полководца второй брат не нужен. В нём запылала ненависть к художнику – языки её костра настолько длинны, что уши вянут. Уж лучше слушать шум и только шум, чем человека, который тебя ненавидит!

Винить его в этом Данучи не мог, ведь сам ощущал, что полководец любит его сильнее, чем родного сына. Новый отец напомнил ему старого отца и показал, что ошибки повторяются.

«Шрамы на одежде без шрамов на теле – это всё, что должны знать воины, идя за тобой в бой!», – говорил художнику полководец, и не могли не льстить высокие слова.

Затем были и вторая, и третья битвы, в которых художник извлекал кисть из кармана, и обе завершились громкими победами, но несоизмеримой горечью!

После третьей битвы сын полководца сказал художнику в глаза всё, что о нём думает, став первым человеком, который осмелился на это. Рассказал о своей ненависти, о своём диком желании, чтобы художник убрался из его семьи. Своим откровением заставил Данучи очнуться от силы своего дара. Уста младенца способны на многое.

–Я не смогу проиграть никому! – сказал художник в ответ. – Но могу себе позволить проиграть ребёнку, лишь для того, чтобы он поверил в себя.

От этих слов всю ночь не мог заснуть, мысли не давали отключиться. Заснул, когда светало, проснулся от рассвета. Приснился сон. Сон был недолгим, но значимым, ведь во сне он узрел всю свою жизнь.

Увидел своё начало, которое было далёким от правды нового отца – художник, всё-таки, родился среди авров, и вовсе не люди – его народ; узнал свой итог, который должен был случиться очень скоро, и итог сильнее взволновал, чем начало.

«И как с этим жить?», – он не представлял. – «За что мне такое печальное знание? Каждый мой день потеряет свою ценность, если я не попытаюсь всё исправить…». Мечтал о планете Земля, а сон показал, что до такой мечты не дотянуться…

Он оставил всех, не сказав ничего. Кто-то думал, что он сбежал от войны, кто-то считал, что его уничтожил собственный дар. Полководец счёл его предателем. Мысли людей были разными, но верных из них не нашлось…

Подходя к городу Алуара, Данучи не ждал, что его встретят с почестью, ведь он их главный враг! Не ждал и того, каким будет выглядеть его город, когда в него вернётся, и не купол его удивил, не искусственное солнце, не небоскрёбы, а то, что летало над ними.

Сначала не верил глазам, но пришлось воскресить веру в них. «Неужели, так быстро изобрели то, на чём можно покинуть планету? Прошло ведь несколько месяцев…» …

Не стал скрывать истинного вида, посчитав это трусостью, но то, что увидел в глазах своего народа, ему не понравилось. Разочарованию в их взглядах отведена лишь малая роль, а главная досталась страху – каждый из них знал, на что способен художник, каждый понимал, что это он их сделал такими, но никто из них не ведал, почему начал с ними войну, а теперь вернулся.

Он, молча, шёл по городу, ловил испуганные взгляды уже не разношёрстных жителей и думал, как с ними поступить.

Затем встретил Алуара у дверей храма. Храм это единственное, что осталось от старого города. Всё-таки, это родной дом художника, в который предстоит ему вернуться, но уже лишённым памяти.

Алуар встречал без объятий, лишь предложил отобедать с ним, но Данучи сказал, что не голоден, хотя жутко хотелось поесть.

Вошли в храм. Алуара окружали десятки солдат, опасающихся и за себя, и за своего повелителя – они мешали художнику, желал их с глаз долой!

–Я пришёл сюда не с миром! – наконец, воскликнул Данучи, заставив затихнуть весь гул, что создался вокруг него. – Не судите меня за войну – сами знаете, что ещё вчера были ничем не лучше людей, а такими, какими вы стали, сделал вас я!

Высокомерие рвалось наружу – но о нём он забудет уже сегодня, когда начнёт жизнь с чистого листа!

–Отец, я пришёл говорить лишь с тобой!

Алуар приказал всем выйти и закрыть за собою все двери. Взгляды уходящих, будто кричали: «Не оставайся с ним наедине, ведь ты не знаешь, что он такое, ведь он сильнее всех нас!», – а он заранее прощал им их неправоту.

–Ты сказал, что пришёл не с миром… – начал Алуар, но Данучи прервал уважительно.

–Тебе страшно?

–Да.

–Это хорошо. – удивил чистый разум Данучи, но затем объяснил. – Значит, не безразличен ты к миру, как раньше! Это то, чего я и хотел!

–Я рад, что удовлетворил твои желания! – без сарказма ответил Алуар.

–Но, как удалось наделить весь народ тем, чем я наделил лишь наш город?

–Наука, – сказал он то, что для художника не значит ничего. – Мы бы не смогли стать чистыми, как ты хотел, если бы смотрели свысока на остальной народ. Если желаешь блага для всего народа, то необходимо вместе идти вперёд, а не тянуть избранных, убивая всех слабых! Жертвоприношение не наделяет силой, оно отнимает её…

–Зачем на войну ответили войной? – спросил его Данучи.

–Мы всю жизнь защищаемся, не нападая ни на кого – такой мы народ, не нужно нам чужого! С нами те, кто хочет с нами быть! Если сдадимся, позволим себя убить – это и есть погубить свою чистоту!

Мальчишка задумался, а Алуар не дал далеко уйти его мыслям, ударив своим словом по живому:

–Я побывал на Земле!

–И как? – выдохнул Данучи, а у самого сердце прорвалось сквозь лёд от предвкушения.

Не забыл, что сам об этом намекал, когда тот провожал его к людям, но Алуар намёк воспринял за идею!

–Ты представить не сможешь, как там красиво! – воскликнул он искренне. – Такое не приснится, потому что не представить! Тебя удивит каждый кусочек Земли, поверь мне, сынок! Нам стоит вместе её посетить! Там есть и живность, и деревья, и цветы, там океаны и моря. Единственное, чего там нет – таких, как мы. Лишь безобидные животные, не способные на высшие пороки…

–Что такое океаны и моря?

–Это, как река, но не видно берегов. – объяснил попроще Алуар. – Это то, что ты видишь синим цветом, но, если кое-что произойдёт, океан способен изменить своей палитре и направить себя против всей планеты!

–Если произойдёт что?

–Если убьют душу, созданную твоей кистью!

На лице настоятеля застыло немое выражение от своих же слов, очень не хотелось ему говорить об этом.

–Как ты узнал? – выдохнул Данучи, а у самого душа ушла в пятки.

–Совершил восемь тысяч шагов вперёд по планете Земля…

–И остановился?

–Да. – ответил Алуар, и на секунду померк свет в его очах.

–А, если у нас, на Луне, кто-то убьёт созданную мной душу? – спросил он то, что больше волновало.

–Я не знаю! – честно мотнул головой. – Побывав на Земле, я о нашей планете не думал…

«Вот как…», – удивился Данучи, а Алуар вздохнул слегка и еле выдавил из себя:

–Без тебя мы там и дня не проживём!

–Хочу лететь туда сегодня! – чуть ли не крича, воскликнул Данучи, но Алуар поспешил остудить его пыл одним словом:

–Спутник.

Данучи на это отмахнулся.

–Что спутник? Раз животные смогли, то, почему мы не сможем там жить?

–Я дал этому название цунами…

–И что это?

–Это волна высотою в километры. Её кудесником является наш спутник. Грандиозное зрелище, но шансов выжить нет!

Данучи представил всё это на миг и ощутил, как беспомощен перед волной, но решил обнадёжить отца:

–Когда я нарисую свою душу на Земле, спутники ей будут не страшны, как и всё, что летает по космосу – это не единственное, что я узнал, следуя за мечтой! Узнал я много! Войну затеял, пусть и специально я, но кое-что усвоил. Бросать на произвол судьбы планету не хочу, раз навсегда с неё сегодня улетаю…

–Мы полетим не все! – вновь удивил Алуар. – Я многих здесь оставлю! Не все желают надолго покидать то, что считают родным. Но, если кого-то желаешь взять из людей…

–Нет. – твёрдо не дал закончить Данучи и поделился. – Меня не хватит на два народа, если я им подарю чистоту. Хотя…

–Что?

–Может быть, превратить людей в авров, а твой народ научит их чистоте?

–В этом есть смысл, – ответил Алуар, как есть, – но смысл тоже имеет право быть разным…

Ребёнок понял с полу слова и откинул эту мысль на далёкое потом…

–Нарисую душу тумана и душу войны! – решил юный Данучи. – Вычеркну их – они здесь лишние! Это единственное, что могу сделать для тех, кто останется здесь. Пусть на Земле будут жить только авры…

Алуар задумался над его словами. Всем сердцем желал противоречить, но не посмел!

–Что заставило тебя… – начал вопрос Алуар, но Данучи не дал ему закончить.

–Я увидел сон, в котором поместилась вся моя жизнь! Её узрел я от начала до итога! Не хочу, чтобы всё настолько бессмысленно…

Затем этот момент исчез, и Данучи уже бежал, без оглядки, через весь, выдуманный кем-то, туман. Заблудился в нём не на долго, но выбрался с обратной стороны, на, кем-то протоптанную, дорогу и пошёл, просто, вперёд – куда глаза глядят.

Не помнил, кто он, не помнил своё имя, не помнил ничего, как будто только что родился.

Несколько минут назад Алуар ранил душу войны, несмотря на то, что не знал, к чему это приведёт. Рискнул и о войне забыли все. Все забыли и о художнике, все забыли и про существование планеты Земля. Жизнь спрятала её, и все замечали лишь спутник, а то местечко, где была Земля, казалось пустым небом…

Через десять лет беспамятных скитаний Данучи встретил девушку по имени Жизнь. Ну, как встретил – валялся в белой почве под ногами прохожих и кричал на них, чтоб не мешали спать, а девушка в бирюзовом платье сама подошла к нему и промолвила:

–Я знаю твой секрет, Данучи.

Он поднял голову и ответил безразлично:

–Я тоже с ним знаком.

–Тем, что можешь помнить лишь год жизни, ты никого не удивишь! Я знаю другой твой секрет.

–Какой? – спросил он, поднимаясь на ноги.

–Ты рисуешь души! – воскликнула она, чтобы удивить, но он и сам об этом знает, просто, не было желания рисовать, поэтому застал её врасплох вопросом!

–Твоё имя Жизнь?

«Как он мог узнать?» – засуетились её мысли. – «Неужели, кто-то вмешался?». Не ведала, как сказать, что об этом знать нельзя художнику, но он попал в точку с первого раза. Если Жизнь нарушит правила, то и Смерть их нарушит!

–Да, моё имя Жизнь. Зачем-то назвали родители…

–Да брось ты шутить! – прервал он её. – Ты и есть Жизнь!

И всё. Она в ловушке. Он попросил её помочь ему, побыть хотя бы год с ним, и она согласилась. Но всё стиралось в его голове, и она оставалась на годы.

Когда что-то плохое в твоей жизни, но знаешь для чего это нужно, относишься к этому со смирением. Когда в жизни хорошее, и ты не знаешь для чего – ты, просто, счастлив. Данучи полюбил её, она полюбила Данучи, и оба были счастливы…

Прожила с ним до тех пор, пока не нашли меч. Сожгла его дневник, написала другой для него, не забыв напомнить о себе, не напомнив своего имени, и ушла от него далеко-далеко, зная, что очень скоро вернётся…

В этот день он встретил Люмуа, что стала ему вторым шансом на новую жизнь, а дальше нет смысла говорить. Его второй шанс лишь для его глаз…

Вот и вся его жизнь. И длинная, и короткая одновременно.

Жизнь скучна – и она всё никак не кончается! Жизнь, как буря – и видишь итог, и ты врёшь зеркалам, что всё лишь начинается, отмеряя на глаз себе срок…

***

История Данучи для всех окончилась, ни одного не оставила равнодушным, но неровность дыхания каждый выражает по-своему.

«Раз в конце узрел начало Данучи, значит, и меня это ждёт…» – звучала мысль Арлстау.

Тысячи пар глаз глядели с Луны на Землю, и многие из них увидели её впервые. Она стёрлась из памяти вместе с художником, словно была его частицей, но теперь вернулась на свои круги и глядит на всех одурманено, манит своей красотой.

Сначала вспомнили войну, затем художника, а теперь и планету Земля!

Кто-то пал на колени, увидев её, кто-то, просто, любовался – люди разные. Кто-то сейчас скачет к двум деревьям, что осмелились тревожить небеса.

Это полководец и его верный отряд из двенадцати человек.

–Что для него красота?

–Скорее всего, чистая победа в бою. Или, быть может, глаза жены, смех дочери, утро лучистое… Нет? Возможно, и нет…

В их мире для него всё было ясно! Здесь счастье лишь в детстве, а затем соблазны, в которых недосказанность. Из-за неё человек способен стать механизмом, теряя с каждым днём по одному чувству. Из-за неё все совершают то, что просит чьё-то сердце, но не слушают своё. Послушание сполна зачерпнёт покорности, и ты исчез навсегда и, как человек и, как личность…

Неуловимый финал незаконченной мысли.

–Возможен ли он? Или никто его не поймает?

–Поймает, если из печали сотворят себе что-то, что теплее чая…

Три пары глаз художников глядели на планету, и каждый из них знал, что нужно делать, и каждый не угадал действий друг друга.

Всё, наконец-то, сложилось, хоть и не всё здесь срослось.

Столько раз Данучи менял себя и свою душу, что успел позабыть, что для него красота и чистота, что для него добро, что для него: оставить Веру в будущее.

«Второй шанс или первый монолог? Чего достойны они все, если выбор только между этим? И достойны ли чего-то вообще?», – творил мысль Данучи, вспоминая свои былые годы…

Три пары глаз отвлеклись от Земли. Их привлёк образ девушки по имени Жизнь, что пришла поддержать Данучи в его возможном конце, хотя сама не знала, конец ли это, или он откроет ещё одно начало – непредсказуем для неё этот художник.

Однако, старик по имени Смерть тоже здесь. Хоть и дряхлый, и не красивый, весь в глубоких морщинах и слепые глаза, но спина прямая – видимо, гордится тем, кто есть!

–Как ни печально, но он сейчас убьёт тебя, – вслух сказала Жизнь, не скрыв печали, говоря о полководце, а не о своём брате.

Она была видна трём парам глаз – трём художникам, двое из которых пока что были безучастны. Уважали Данучи, решили не мешать, пока тот не падёт.

Остальные глаза видели лишь старика по имени Смерть. Сейчас его может узреть каждый, и он не терял момента, подмигивая людям о своём. Любил махать он им костлявыми руками и говорить слова, что ставят на них крест.

–Рана на твоей груди, – прохрипел он, сверля глазами Данучи, – это один удар по дереву! Шесть ударов по каждому, и ты мёртв! Осталось одиннадцать.

Правда дотронулась до лиц всех трёх художников, и каждый не желал её принять!

–Так просто? – слегка улыбнулся Данучи.

–Не просто. Руки – первый шанс, деревья – второй.

–Оба не использовал?

–От второго шанса слишком быстро отказался! – с ехидством ответил старик.

–Всего-то шанс, – усмехнулся он в глаза смерти.

И пропустил второй удар. Первый от руки авра, а этот сотворён рукой человека.

И вновь подкосились его ноги, и упал на одно колено, а в верном отряде полководца не досчитались первого раба, который превратился в пыль от одного удара, лишившись тела и, как ни странно, и души.

Рабов осталось одиннадцать на десять ударов, и все они неуверенно топтались, хоть и знали, на что шли…

Жизнь любила и продолжала любить Данучи, и, какое бы решение он не принял, она его не разлюбит, она его поддержит. Сложно ожидать его поступки, но ему желает только хорошего, хоть теперь уже понятно, что умрёт…

–Ты ведь Жизнь? – спросил он зачем-то пришедшую девушку, хоть и сам знал, кто она такая.

Наверное, вопрос свой задал для Арлстау – чтобы и он узнал, кто попрошайничал их дар всю долгую дорогу.

–Да, я Жизнь, – в который раз плюнула на правила она, несмотря на то, что это слышит и второй художник.

Арлстау потрясён от истины, он вздрогнул от неё, раскрыл глаза – ошибкам посмотрел в лицо, а Данучи был рад, что правда такова, испарился в воспоминаниях, ведь большую часть своего пути он провёл с этой девушкой.

Вспомнил момент, как влюбился в неё, как она ответила взаимностью: «Столько лет, а она всегда была Жизнью. Действительно, жизнь…» …

Вспомнился и жуткий старик, который появлялся на пути, лишь дважды. В первый раз художник побоялся его откровений и мыслей, во второй раз прислушался, но с вызовом глядел в его глаза – теперь понятно, что он, всего лишь, смерть.

–Почему ты была со мной? – спросил он растерянно, потерявшись в своих воспоминаниях и желал развёрнутый ответ, несмотря на то, что скоро наступит последний удар.

–Меня сложно удивить, но, когда на Луне появились два разума, мне было интересно здесь пребывать. Затем любопытство приутихло, ведь оба разума разочаровали. Признаюсь, я даже желала скорейшего твоего появления, хотя оно всегда означает, что планета изжила себя, найдя свой тупик. Можно сказать, я сама устроила быстрый конец. Никогда ещё так шустро мир не ставил на себе крест. Даже тысячи лет не прошло, и ты родился. Ждала тебя среди авров. Было любопытно, какой из авра выйдет художник, но ты не разочаровал, хоть и родился человеком…

Затем Жизнь с благодарностью улыбнулась художнику и сказала сокровенное:

–Мне нравилось, что для тебя я выгляжу, как королева…

Удар по дереву, и жуткий крик Данучи без выстрела разрезал небеса.

Не заметил, три удара, но не смог пропустить шестой. Одно из деревьев, что тянулось до небес, но так и не дотянулось начало своё падение и рухнуло на город, что восстал над долиной, и планета не впервые дрогнула! От падения люди и авры пали и не желали встать, но, всё же, медленно поднялись!

Дождь посыпал ручьём, служа ответом на все их вопросы. Жизнь придерживала художника, чтобы тот не упал, а он кричал ей, что сам, что сам способен устоять!

На нём лишь шесть царапин, и раны не пугают видом крови, и боль была недолгой и простой. Следующие пять ударов Данучи брал на себя, молча, не признавая боли ни лицом, ни голосом, но каждый кто смотрел на это был пропитан горем и сожалением, словно из-за них придётся пасть художнику. Они не правы – судьба его лишена простоты, чтобы всё было так просто!

–Что ты хочешь нарисовать? Позволь, я тебе помогу? – поспешила Жизнь.

–Почему ты ушла? – спросил он её, сбросив все вопросы в пропасть!

–Со мной покой. Ты плохо рисовал, – ответила она чуть нервно.

–Ты ушла, и началась война…

–Каждая тобою созданная душа это один маленький кусочек одной, большой истории! Мы могли бы с тобой прожить тысячи лет, но я бы перестала быть Жизнью, а ты художником. Поверь, всё так бы и было, если бы я не ушла…

–Я хочу нарисовать твою душу, – признался ей он откровенно.

–Что? – не поверила она всем своим чувствам.

Не ожидала она, потому отошла на пол шага и к чему-то прижалась, словно ей никуда не уйти.

«Неужели, это он? Тот самый художник, пожелавший убить меня? Но за что? Я ни об одном художнике так не заботилась, как о нём!». – мысли сбивали с толку, даже саму Жизнь.

–Попроси нарисовать твою душу…

–За что? – вскрикнула она.

–Попроси! – настоял он. – Доверься мне! Я не хочу умереть, не исполнив мечты!

–Нарисуй мою душу, – послушно промолвила Жизнь и закрыла глаза, ожидая гибели всего, что она создала.

Художник вытащил кисть, направил её на планету Земля и в четыре взмаха нарисовал свою душу на ней, но последний штрих принадлежал душе Жизни. Решил оставить свой последний штрих на недалёкое «Потом»…

Душа, как шар, как у многих людей, но все придумывают разные выходы из круга. Он вложил в душу всё, о чём всё детство мечтал о Земле.

В мечтах он прошагал всю Землю, весь этот новый мир, но шагами её не обойти. Не хватит сил пройти пешком всю Землю, прыжков не хватит, чтоб всю Землю покорить. Он представлял её, переполненной городами и людьми, смехом, счастьем, искусством, фонарями и красивыми тротуарами, процветающей, изобильной, не имеющей шанса погибнуть.

Когда гулял по зелёной Земле, он любил смотреть со снежных гор на свою серую планету и наслаждаться тем, что с Земли она кажется краше, чем наяву, и восхищаться тем, что оба мира не похожи друг на друга…

У них огромный океан и столько суши, что было трудно представить, кто осмелится править всем этим. Пришли разные образы людей, но остановился на той, что стояла рядом с его двойником. Восхищением не захлестнуло, но осенили мысли, – «Хочу дважды прожить на Земле! Хочу быть обычным человеком, но стать первым, кто родится на Земле! Хочу прожить без тех, кто послан мне судьбою!».

И всё это сбудется…

Легче умирать, зная, что в следующий раз ты родишься на планете, которая в тысячу раз красивее твоей. Эта мысль, действительно, дарила веру в лучшее, с нею и уходить как-то легче.

Ветер его мысли не намеренно поменял направление, когда заканчивал душу. Он, всего лишь, представил людей, населяющих Землю, и искренность не властвовала ложью во всех его мечтаниях. Враги пожимали руку врагам, но улыбались притворно. Друзья покидали друзей от немой вспышки чувств. Люди воевали против людей. Начало Земли будет интригующим, конец захватывающим, а с серединой своего пути не каждый сплоховал, но почти все…

Его мысль завершилась. Это всё, что получилось вдохнуть в далёкую планету.

–Значит, ты художник Земли? – спросил Данучи у Арлстау, но не ждал ответа и добавил. – Не повторяй моих ошибок, не живи моей жизнью. Не важно, какая у тебя жизнь и кому она принадлежит – ангелу или пророку. Она не вечна! Оставь, хоть что-нибудь после себя…

–Я уже прожил, – лишь пожал плечами Арлстау, и Данучи с тоской обернулся к девушке по имени Жизнь.

Для неё все художники, как художники, а он, как родной, и она его обняла…

Он первый из художников, кто пожелал пощадить свою планету – другие молили, чтобы их миры за всё ответили.

Однако, спутник, всё равно, взорвался – по воле смерти, из-за ошибок жизни. Нарушила правила она, и последнее творение Данучи здесь не при чём!

Жёлтая комета объявилась в небе на секунду, скорость её возможно лишь измерить временем – в эту секунду и поместился удар.

Удар, и комета – лишь пыль! И грохот такой, что все присели и закрыли уши, и каждый, пусть и секунду, но думал, что уже погиб!

Спутник по имени Дастар не выдержал удара и впервые в своей жизни отшатнулся от своей, молчаливой орбиты. Приготовился рассыпаться на разные куски.

Все взгляды видели это сильное зрелище, все уши слышали тяжесть его последнего вздоха! Все мысли метались, кто куда!

Арлстау не испугался, его спутница тоже – ведь мир не их, ведь их мир далеко – в него уже успел вселить душу Данучи. «Видимо, чтобы жизнь была на Земле, придётся пожертвовать этой планетой!» – ошибочно решили они.

Людям было одиноко – они все далеко от родных, авры были готовы принять новый путь, а Жизнь с тоскою провожала небо и этот маленький, печальный мир.

Его назвали Дастаром, потому что считали защитником. Это миф – не стоит придавать ему значения, внимания будет достаточно.

А сейчас все люди и авры смотрели с вожделением, как спутник падает с небес и не думали о мифах, размышляли о жизни, что прожили…

–Я отказываюсь от своего дара! – воскликнул Данучи, став первым во всём, что нежданно для Жизни.

Осколки спутника замерли в небе, не долетев. Одна простая фраза остановила их. Жизнь была счастлива, а Смерть невольно развела руками, пробурчав себе под нос: «Как же так?!».

Если часто смотреть на костёр, можно ослепнуть. Данучи всегда старался вовремя тушить. Но не сегодня. Сегодня – самый значимый день для него, ведь у него больше не будет Завтра. Вчера уже история, да и Сегодня скоро ею станет....

Двенадцатый удар топора не позволил Данучи сполна насладиться объятием Жизни. Не был он похож на бой курантов, и загадывать желания нельзя, ведь после него осколки, что на время замерли, вновь устремились вниз.

Данучи рухнул вместе со вторым деревом и оглушительным громом, не удержавшись в руках Жизни. Он умер, не сказав последних слов, которые давно задумал, но кто-то, возможно, прочёл их в его улетавшей душе. Иначе, Жизнь не улыбалась бы сквозь слёзы…

Дочь полководца и спутница Арлстау тоже не сдержали слёз, но по-другому – не умели плакать так, как плачет Жизнь. Арлстау же воспринял его погибель, как временный мандраж, как сон, как собственную смерть со стороны. «Он вами был вчера разочарован, сегодня к вашим чарам сам пришёл…» …

Полководец лежал на Земле со сломанным позвоночником, избитый до полусмерти своими же воинами, растоптавшими его, как только предпоследний раб совершил свой последний удар! Да, художника убил безвольный раб! Всего то! Да, всё войско набросилось на полководца и растоптало его, как только нанесли последний удар художнику!

Полководец смотрел на небо и пытался смеяться в лицо падающему спутнику. Последний раб его верного отряда стоял рядом с открытыми и живыми глазами – его не тронули, сжалившись над его безвольностью.

На боль было плевать, а вид для глаз самый отменный полководцу. Все, лишь стояли, не шевелясь, и глядели на небо, а он лежал на спине, как бесстрашный солдат. «Так смотреть на конец мне приятней, чем им…», – размышлял старый безумец, умирая, и чувствовал себя вновь выше всех, даже перед смертью…

–Спаси этот мир, Арлстау! – воскликнула Жизнь.

Анастасия посмотрела на неё так, будто боялась, лишь этой фразы, затем перевела взгляд на возлюбленного, и каждой деталью своей её взгляд говорил ему: «НЕТ!»!

Арлстау же был готов к этому, но ждал, что Жизнь сама его попросит обо всём. Чего ждал, того дождался!

–Данучи первым отказался от дара… – продолжила она, но художник сбил полёт её мысли, и она уже не скажет ему, что он получит, если откажется от дара, а Смерть потом расскажет совершенно другое, не смотря на истинность!

–Первым из нас двоих или первым из всех?

–Из всех! – воскликнула она. – Без него бы жизнь на Земле не появилась! Если бы он принял другое решение, то и ты, Арлстау, никогда бы не родился! Однако, первыми людьми на Земле должны быть те, кто выживет на этой планете. Сам по себе человек на Земле не появится…

«Зачем ты так со мной судьба, ведь на всех я смотрю, как на равных?! Только понял, как надо жить, и ты так со мной поступаешь!».

–То есть, я лишён выбора? – спросил он, зная, что это не так.

Он любил, когда победа приносит другие победы, когда поражение поступает точно также! Здесь же, в этом, чужом мире всё иначе!

–Что для тебя душа? – спросила она вопросом.

–Душа это всё, что есть во мне! Все мои слова и мысли, чувства и эмоции.

–А нарисованные тобою души это что?

–Это, то, что я могу сказать на данный момент жизни. – начал он мысль, но перевёл её в другое русло. – Я верю, что это начало, что всё, что создал за короткий миг это лишь первая душа, а те, что ожидают после, будут сильнее и насыщеннее!

–Так и есть. – ответила Жизнь и добавила. – Это дар!

–Дар прокладывать дороги, созидать мосты?

–Возможно. Всё, что ты создал это лишь то, что ты не побоялся сказать. Был бы ты безжалостней или похитрей, ты бы пошёл другими рельсами и совсем иное рисовал, но выбрал ты красивую дорогу, а в красоте есть мир. Потому ты достоин того, чтобы это было только началом…

–Ты веришь в это? – спросил он у Жизни так, словно она человек.

–Верю! – ответила она легко, непринуждённо. – Верю и в то, что две планеты смогут жить в одной Вселенной!

–Я не могу целостно нарисовать свою душу, – сказал ей с горечью художник. – Я сделаю, как Данучи!

–Можешь! – заверила Жизнь, подняв указательный палец повыше. – Последний штрих души это её продолжение, а не окончание! Ты уже проспал век из-за того, что убил свою душу. Рисуй! Тебе уже нечего терять! Как Данучи нельзя! Это шах!

И Жизнь исчезла, растворилась в лунном воздухе, оставив его выбирать. Выбор предсказуем. «Каждый, кого я встретил на своём пути, на моём месте нарисовал бы душу на Луне, но не Анастасия!».

Она была вне себя от возмущения, ярость бушевала в ней! Готова погибнуть от осколков спутника, но не уступить Жизни ни капли своей судьбы! «Как же так!» – возмущалась она! – «Ещё посмела сказать: «Шах!»! Не хочется мне жить по чьим-то правилам!».

–Зачем играть те роли, что нам отведены?! – воскликнула она, когда осколкам оставалось лететь лишь минуту. – Ведь мы с тобою вовсе не актёры! Они, можно сказать, подвели нас за руку к тому, что мы сначала убьём твою душу, а потом ты её нарисуешь.

–Не они подвели, а мы сами! – ответил с тоскою Арлстау, во второй раз прощаясь со своей душой.

–Жизнь сама толкнула тебя на то, что ты проспал весь свой век, который принадлежал, лишь тебе! Не играй по её правилам, прошу тебя!

В её словах мольба, а в его мыслях: «Как же ты не понимаешь?!».

–Рисую, потому что быть хочу с тобой всегда! – воскликнул ей бездонными словами, и у обоих на сердце стало горячо.

–Думаешь, не родимся, если пойдём против них? – тихо спросила она, лишившись прежнего пыла, и слеза скатилась по и так уже мокрым глазам.

–Я не знаю этого! – ответил ей он честно и отчаянно. – Я знаю, что мы уже простились век назад с моей душой, и нет смысла вновь о ней печалиться! Зачем лить слёзы о том, что мы уже пережили, о том, что оплакали давно?

Чем-то хотела возразить, но тот пал на колени, вытащил кисть и повёл её медленно, вокруг себя по белой почве. Семь долгих секунд он шёл с нею по кругу, три вздоха и три выдоха, и лишь раз замерло сердце, и душа была нарисована!

Обычный круг, казалось бы, но он вспыхнул сильнейшим светом, и художник воскликнул мыслями, глядя на него: «Ни на что моя душа не похожа! Нет ей подобия, как и каждой душе! Сам себя лишь обманывал!».

Попытался выйти из круга, но ничего не вышло, ноги не смогли сделать и шага. Запер своё тело в своей же душе – всё наоборот у него, не по тем законам, по которым все привыкли жить!

Его любовь в слезах глядит на своего художника, прижала ладонь к невидимой преграде и тянется к нему! И он взаимно протянул к ней пальцы, и он почувствовал её ладонь, не смотря на преграду, не смотря, что заперт он.

Круг вспыхнул, и свет души художника взлетел наверх. Летел так быстро, как умел, чтобы успеть. Осколки были слишком близко, и луч света остановился на высоте трёх километров, и вся Луна накрылась яркой оболочкой, что цвета волн и океана.

Оболочка состояла из слабого света. Наверное, чтоб видеть, что за мир вокруг тебя, ведь мир их больше не узреет неба, не утонет в сиянии звёзд, но каждый житель этой планеты поблагодарит за это обоих художников!

Мир, изменивший всем краскам – он стал совершенно другим. Даже белая почва изменила себе, смешав себя с синевой.

Несомненно, в такой красоте кто-то точно останется жить, и не все полетят наслаждаться Землёй.

Люди и авры глядели на всё, как на новую жизнь, на запертого художника, как на спасение. Они молились за близкие им души, считая, что за их помолятся другие и ждали удар, который всё решит.

Удар настал, осколки рухнули одновременно, со страшным грохотом, с неудержимым свистом, и всё исчезло на миг. Но миг, и свет вернулся к ним, хоть и стал чуть темнее.

От осколков на оболочке остался лишь налёт. Лишь налёт и только. Он не мешал, но скрыл нутро планеты отбудущих Землян.

Люди и авры, что отложили войну друг с другом на долгие годы, искали глазами художника по имени Арлстау, горячо желали к нему обратиться, подарить искренние, тёплые слова, но он уже покинул их, выбрался из своей же души вместе со своей Анастасией, оставив им другую, которой суждено править их миром, как пожелал Данучи.

Не нужны ему слова! Всё понятно и так, что желают сказать; всё понятно и так, что ответит. Когда тебя благодарят, и ты отвечаешь: «Спасибо!».

Удар не расколол планету, не разорвал на ней все швы – лишь сместил с орбиты и отправил покорять другую.

Порою, дают тебе что-то одно, а ты говоришь: «Одно это мало!», и ты абсолютно прав! Тебе дают второе, а ты отвечаешь: «Две не дают!» и ошибаешься. Протягивают третье, а оно оказывается лишним.

Также и в этой Вселенной. Спутник, хоть и прекрасен, но оказался лишним и глядел он на две планеты свысока. Он оказался не прав…

Не всем им жить при тусклом свете, хоть часть Луны закончила свой час. Если б любили всю планету – не встретили войну, комету, и свет, возможно, не погас…

-–

Арлстау и Анастасия сидели в одном кресле. Он в кресле, а она на нём, обвила его красивыми ногами и целует его очень-очень вкусно, наслаждаясь каждой молекулой губ.

Крепко прижимаются друг к другу, и сейчас у них одно дыханье на двоих. Невозможно, как соскучились! Хоть пол тысячелетия им дай – не насытятся друг другом, не вкусят все атомы любимой души, не насладятся всем теплом родного тела.

Принадлежат друг другу без остатка. Желаю каждому такую же любовь!

Каждый человек на Земле, и злой, и добрый мечтает о вечной любви, но, лишь единицы её получают, лишь единицы задумываются, почему они её не получили, для чего вечность обходит нас стороной!

«У всего свой срок!» – кто-то скажет, и ответить ему придётся: «Ну да, ты прав!», зная, что он то точно не задумается…

–Почему не догадалась раньше, что в деревьях наша погибель?! – наконец, воскликнула Анастасия, крепко сжав руку художника. – Это ведь так очевидно!

–Не согласен ни с первым, ни со вторым. – ответил на эмоциях. – В Деревьях наша жизнь, а не погибель. Видишь, не совсем уж это очевидно…

–Мы первые из художников, которые пронесли этот дар через век! Какая жизнь? – промолвила она так, будто истощила себя полностью, хоть миг назад была такой счастливой!

–Прости меня. – ответил ей художник обречённо.

–Это ты прости меня! – прошептала искренне.

–За что?

–Ты прав был в том, что люди сами должны отказаться от веры в конец. Я надавила на них своим даром и стала кукловодом, и большинство людей нашей планеты подчиняются мне. Если скажу им прыгнуть в пропасть со скалы – они прыгнут, а не одумаются. Я не хочу, чтобы так было. Безвольность не подарит счастья никому…

Он представил всё это и покачал головой, оставив всю горечь в сердце, не отразив её на лице.

Она поцеловала его, он ответил и простил её за всё во время поцелуя, а она простила его за всё ещё пол века назад.

–Почему ты всю жизнь любил рассказывать истории? – спросила она, заглянув в глаза.

Ярко бросалось в глаза то, насколько её это волновало.

–Истории, – усмехнулся Арлстау. – Это, всего лишь, моя фишка. Они ничего не значили.

–Значили! – не согласилась она.

–Рассказывая чужие истории, можно неплохо сотворить свою, – перефразировал он слова мальчика по имени Жизнь, что были произнесены на острове.

Она усмехнулась грустно его фразе, но он сделал вид, что не заметил.

–Я читала их все сотни раз, и каждая была в моей жизни, но не в нашей.

–Так и есть, нашу жизнь я храню в сердце, а не на листке бумаги.

–И я храню в сердце… – парировала она.

–Хочешь, расскажу историю, которой нет в моём дневнике?

–Хочу! А почему ей не нашлось в нём места? – спросила она, и глаза её вспыхнули.

–Боялся, что она сбудется. – с грустью ответил художник.

–А теперь не боишься?

–Боюсь.

–Почему рассказать желаешь?

–Я не знаю, как жить мне в этом, уже незнакомом мире и, как растопить его лёд…

–Я тоже не знаю, но, главное, что мы вместе! – сбила его мысль она, не желая её продолжения. – О чём твоя история?

–Об Ангеле-хранителе.

–Расскажи, – прошептала она.

Каждый жест это круг – с чего начинается, тем и заканчивается. Как раньше уже не будет, после его жеста. «Она не она, я не я, наш мир стал не нашим.» – это мысли Арлстау. Он совершил свой коронный жест над краем их пропасти и обрушился, а она не поймала его за руку, потому что рук у него не было.

Взял её ладони в свои, заглянул в незнакомые глаза, с которыми намеревался, как можно ближе познакомиться и начал ту единственную историю, которую ему придётся сократить:

–Снег падал с неба на человека, и тот отряхивался, а свет не падал на него, ведь он его не замечал. Ещё не понимал его значения – не знал, что это ценное, с течением своим всегда желал спешить! Лишь радовался жизни, плескался, лишь во временном, но не спросил ни у кого: «А как мне жить?» … Затем человек всё понял! Выбор один: пол жизни тем, что не нравится или всю жизнь то, что любишь! Выбор был очевиден, и свет полился на него ручьями. В эмоциях своих себя нашёл, разыскал свою душу средь чувств. Боготворил своих близких, восхвалял свой народ, отгонял его от пропасти, не читая скучных мыслей… Бездонный коридор, и нет пути назад, хоть чуточку подвластно время. Потерял нелюбимых, и тут же повстречал любимых, чертами похожими на тех, кого терял. Но время, как волна – бывает, и снесёт. Не по воле судьбы, но он потерял свою возлюбленную, ушла она в другие миры, где потеплее…Через год он встретил девушку, и каждой своей красотой была схожа, лишь с той, что ушла навсегда! Полюбил и её, но не смог он понять одного, с каким временем он столкнулся – с прошлым или будущим. Ангел-хранитель смотрел на это всё и не мог себе позволить вернуться на небо. Глядел в человека с печалью, жалел, что тот, понимая всё, ничего ещё не знает. Семь лет, и Ангел-хранитель отдал ему всё, остались только крылья. Подождал, не ушёл, но человек снова упал, и вновь у ангела выбор: человек или крылья! Пришлось отдать и крылья. Без крыльев ангелу невыносимо, но он терпел, не уходил, а человек сделал ещё один шаг в сторону пропасти. Многое произошло в его жизни от этого шага – и потери, и благости, и падение задуманного, и свершение выдуманного…

Раздался жуткий крик вдалеке, и первый удар потряс Землю своим желанием убить! Анастасия пошатнулась, слегка улыбнувшись, но не упала. Порез на груди спрятан под платьем, и нет в нём капель крови, но боль была, довольно, неприятной.

Художник бросился к ней, затем к окну, заглянул вниз, а вокруг деревьев столпились тысячи людей, и казалось, что каждый из них готов пожертвовать собой, лишь бы убить первых художников Земли.

Они ведь все увидели седьмой фрагмент Данучи, и путь его, быть может, ничему не учит, но, как же так не можете понять: убить художника – планете смертный яд!

Арлстау был вне себя от злости, ведь ранили его любовь. Он готов был превратить их всех и в пески, и в камень, но Анастасия остановила его громко:

–Нет, не тронь мой народ! – и добавила тихонько. – Лучше, расскажи до конца свою последнюю историю…

–Мы можем их остановить, кто бы там ни был! – воспротивился художник.

Второй удар. Голос сдержал крик, а лицо не выдержало и расплакалось. Она присела на пол у окна и закричала своему художнику:

–Расскажи!

Сел рядом с ней, хоть и не успокоиться. Она положила голову на его бёдра, а он гладил её тёплые ладони и боролся с самим собой. Горел желанием ослушаться и сорваться с цепи, разорвать их всех на кусочки! Было одно «Но» – Анастасия уже не желала жить на этой планете, она думала о следующем шаге, как художник её и учил! В её мыслях было что-то такое, чего она ещё не сказала, и это что-то важное…

–Шаг человека подвёл его к пропасти, – продолжил он историю, – но вместо того, чтоб спастись, человек решил на краю не прожить, а сыграть, бросив кости, и у ангела не осталось повода не вернуться на небо, хоть и не снится небу белый снег, и капли дождя в том небе не летают… Человек не упал, но ангел исчез, а ему на смену прибыл ангел-хранитель вчерашней потери, которой не стало, пока человек играл со своей личной пропастью! Вот и вся история! – заметно сократив её, закончил Арлстау, чтобы побыть лишнюю секунду с ней, ведь не знал, когда вновь родится и с нею встретится.

«Раз её не спасу, значит, и мне здесь нечего делать…». Иначе он не может, и это не благородство!

–Ты, просто, хочешь побыть со мной, вот и убил свою историю! – раскусила она его.

–Я хочу остановить людей! – взмолился он. – Моя цепь становится хрупкой!

–Не нужно. – заскулила она, заревела. – Представь, сколько я жила здесь, в этом холоде – куда мне ещё! Устала я очень от этой планеты! Хочу с тобой на другую…

–На какую? – спросил он её.

–Что с той девушкой, которую он встретил после потери возлюбленной? – не ответила она на вопрос. – Она осталась с ним, или ангел-хранитель лишился крыльев зря?

–Она и была его возлюбленной! – тяжело вздохнул художник. – Просто, он небо подарило ему вечную любовь! Нельзя лишиться крыльев зря, их лишаются вопреки!

–И, правда, не рассказал мне всей истории, – обиженно промолвила она.

–Не успел бы – не так много страниц, но не видно конца в ней…

–Ты любишь меня? – спросила она тягостно, поймав пятый удар.

Перед последним ударом люди медлят, потому она знала, что успеет всё ему сказать.

–Люблю! – на вздохе ответил ей он.

–Пойдёшь за мной в другие миры?

–Пойду…

Анастасия прижалась к его губам, но, лишь на миг, а затем, наконец-то, призналась:

–Я нарисовала продолжение нашей с тобой души!

–Я знал, что ты сможешь! – засиял он в ответ, ведь сам желал это сделать перед тем, как заснуть.

–Но не на полотне. – продолжила она, и художник замер от предвкушения. – Внутри Солнца есть планета, на ней нарисована наша с тобой душа. Душу Солнца ты увидишь, как только меня не станет. Когда решишься начать со мной новую жизнь на той планете, что под Солнцем, что в тысячи раз больше нашей Земли и в миллионы раз красивее, убей душу Солнца!

«Когда решишься?!» – спросили его мысли, но голос произнёс вопрос:

–Убить душу Солнца?

Такие вопросы вернее оставлять без ответа. Анастасия сделала вдох и выдохнула в художника свою, заключительную искренность:

–А пока я буду твоим ангелом, но не лиши меня всего…

Смотрела ему в глаза, прощаясь с ним, а взгляд уже успел застыть, успел потухнуть в этой жизни! По её щеке бежала слеза, но сердце уже остановилось! Тело никак не могло охладеть к рукам художника – не желало прощаться! Её ладонь сжимала его руку в тот момент, когда Анастасии не стало

Она умерла у него на руках, и Арлстау завыл, как раненый зверь, заскулил и разрыдался на её израненной груди. Слёзы проникали в её нежность, а душа художника впервые ощутила пик любви к Анастасии!

Она умерла у него на руках, и он не желал это помнить в следующей жизни…

Прошло семь секунд, как её сердце остановилось, и одно из деревьев оглушительно рухнуло на непробиваемый лёд, и по планете побежала трещина!

Вместе с ним упала с потолка душа Солнца. Видимо, художник был готов…

Душа Солнца упала без грохота – как пёрышко летела, кружась и переворачиваясь.

Полотно метр на метр, но на нём огромная душа! Она выглядела также, как само Солнце. Насыщена той же ослепительностью и теплом. Художник видел душу Солнца и не раз, и не раз глаза его обманывали – не так она выглядит, как он думал. Анастасия видела её другими глазами. Точнее, своими…

Первый удар пронзил лёгкие, и мысль: «Как она их терпела?!» запечатала в голове её смелость.

Оторвался от Анастасии, положив аккуратно на пол её тело и взглянул на диких людей, терзающих деревья. Они были, действительно, дикими – в лохмотьях, с перепачканными лицами, босыми ногами и голодными глазами! На расстоянии ощущалось их зловоние и желание – убить! Сейчас они выбирали, кому достанется честь второго удара, и желающих было полно!

–Что? Почему он отчётливо видел их лица, раз деревья коснулись небес?

–Потому что Земля за сто лет приподнялась до неба!

«До небес путь короткий, если не пешком!» – такой была мысль художника, когда тот впервые увидел деревья, что коснулись небес…

«Боже, что это за мир? Куда я попал?» – обратился художник к Богу, и Бог ответил в его же, собственных мыслях: «Этот мир не твой, ведь в нём ты и один способен поместиться…».

Ответ заставил художника ждать смерть, и она к нему пришла.

–Шах и мат! – воскликнула ласковым, женственным голосом девочка по имени Смерть и начала отсчёт, но не вслух.

Куда-то делась её хрипота – видимо, сегодня у неё какой-то праздник, раз, даже голос наделила сладостью…

–Шах и мат был ещё на Луне. – безразлично не согласился художник.

–Нет, на Луне ведь ты не позволил бы своей возлюбленной умереть, – задела она за живое.

–Ты знаешь, что я Смерть, что моя сестра – Жизнь. Обычно, художники не имеют понятия, кто мы такие, даже на последнем вздохе! Раз ты знаешь, то, думаю, будет честно предоставить тебе выбор…

–Говори.

–Твоё сердце стало чистым! – воскликнула Смерть. – Настолько, что руки сами к тебе вернулись! Теперь, ты здрав всем телом, чист продолжением души, и твой дар способен на всё! Хоть убей ты этих дикарей, хоть щади безнадёжно, сердце останется чистым, и это не позволит тебе после смерти быть вместе с Анастасией, ведь в её темноте души заблудится каждый, даже ты, и вы можете не встретиться, когда родитесь снова. Не справилась она без тебя, много ошибок. С тобой этот мир продержался бы меньше, при чём, на много – окунул бы ты его в воду и забыл отпустить. Ты не можешь их спасти! Твой мир уже упал с обрыва, когда тебе позволили заснуть…

Откровение с запахом крови, ну художника им не смутить.

–Я хочу пощадить этот мир! – прервал он слова Смерти. – Дать ему второй шанс…

–Люблю считать. – ответила она раздражённо, ведь каждая секунда дорога. – Шансов уже было больше двух, и ты бы, конечно, мог ещё им его предоставить, но я же сказала Шах и мат!

–И что? – с вызовом ответил художник.

–Ты лишился души, когда спас чужой мир! Два мира спасти – никому не дано! Ты загнал себя в тупик, точнее, Жизнь подвела тебя к нему, держа за руку.

Три строки и всё ясно, как устроен наш мир. Ни один не прожил в нём напрасно, хоть король ты, хоть самый ужасный, хоть для мира всего ты кумир…

–Жизнь это лабиринт, – продолжила Смерть о своём, драгоценном. – Ты бы из него не выбрался, никому это не удавалось! Художники всегда действуют вдвоём, друг друга подгоняете в мои объятия! В этот раз три художника, и, признаюсь, мне было интереснее, чем когда-либо!

–Рад, что угодил, – вздохнул художник, желая побыстрее закончить этот диалог.

–Ты удивил меня своим решением разделить свой дар, и Анастасия меня не огорчила, потому я для вас, как должник! Вам обоим пора начать жизнь с чистого листа…

Удивила его Смерть словом «должник», но художнику захотелось увидеть страх в её глазах, и он его ей предоставил всего одним вопросом:

–Что будет, если я откажусь от своего дара?

Смерть помолчала чуть-чуть и ответила на половину честно:

–То же самое, что нарисовать свою душу на планете!

–То есть, спасу её?

–Есть «но».

–Ещё бы! – выдохнул художник.

–Вспомни, что было, когда Данучи отказался от дара – осколки спутника замерли, но, когда он пропустил двенадцатый удар, планета не спаслась без твоей помощи!

–То есть, отказаться от дара это пустое дело?

–Понимаешь, Жизнь испытывает. Для всех художников отказаться от дара – это огромная ошибка. Это, как не пройти испытание, данное жизнью! Такая штука жизнь – сама просит, но желает, чтоб не отдавал! В случае с Данучи, всё иначе – он, ведь изменил свой разум, когда отказался от половины своей чистоты, потому он любил воевать, но он мыслил не так, как другие художники! Ты помог ему, без тебя бы он не справился, и эта была его благодарность тебе! В глубине души он надеялся, что не нанесут последний удар, и тебе не придётся оставлять свою душу в его мире…

Последние слова зацепили художника. С теплом вспомнил о Данучи – восхитился его поступком. «Ради будущего отказался от дара! Я бы так не смог!».

–А я бы справился без него?

–Нет! – снова удивила Смерть, хотя Арлстау считал иначе.

–Знаешь, я жил жизнью, которая мне не нравится. – начал художник свою откровенность. – Следовательно, я всю жизнь жил неправильно! Я смотрел по сторонам, и жизнь каждого мне не нравилась! Каждого! Другим я был, не мог я жить, как все. Я жил то, лишь, благодаря вере, что кем-то когда-нибудь стану, и кем-то стал задолго до того, как научился рисовать, но, к сожалению, я это не заметил. Всегда хотел другого, того, чего ни у кого не будет – только у меня. Здесь каждый может стать художником, но до сих пор не стали, а я никогда не смогу отказаться от дара! Выйдя в путь, ничего не знал я о душе! Теперь, понимаю, насколько она важна…

–Порою, всю жизнь нужно прожить неправильно, чтобы хоть что-то узнать о душе, – ответила ему своей, собственной истиной.

Художник выглянул в окно, уткнув ладони в подоконник. Люди столпились перед деревом, глядели на него и бездействовали. Они замерли, они чего-то ждали – отложили свой коронный, двенадцатый удар!

–Чего вы ждёте? – закричал им художник, но не откликнулись они, не шелохнулись и глазами не повели.

–Думаешь, чистым уйти? – усмехнулась Смерть.

–Играю с судьбой. – ответил ей Арлстау.

–Пытаешься думать только о себе?! Не поздно ли?! – расхохоталась Смерть. – Они ждут, от чьей руки умрёт их мир – от твоей или Анастасии. В эту секунду мир умирает от рук твоей возлюбленной, от её вспышки чувств, но ты можешь это исправить. Она твоя любовь, твоя супруга – кому, если не тебе, разделить с ней тяжёлую ношу и следующую жизнь провести с ней в любви, а не врагами на поле боя. Расклады ведь могут меняться – сам знаешь, что брошенные в воздух кости имеют двенадцать сторон…

В её руке сверкнул кинжал, и Смерть поместила его в ладонь художника, не спросив на то разрешения.

Взгляд Арлстау коснулся кинжала, а в нём порхает его собственная душа, и она живая!

Он это почувствовал и не мог не улыбнуться своей ошибке в лицо. Держа его в руке, он ощущал не холод, а тепло. Пригрел губами – оставил лёгкий след.

Перевёл взгляд на продрогшее тело Анастасии и направил свои ступни к душе Солнца, что заждалась своей участи.

Вспомнил, как любил просыпаться от его лучей. Вспомнил каждое утро, каждый восход и закат. Вся его жизнь пролетела перед глазами и махнула рукой на прощание…

–Тебя каждый поймёт, – подтолкнула его Смерть, – даже скажет спасибо, что ты так закончил всё, а не как иначе!

–Где мы больше всего были живы, там мы больше всего и нужны… – сказал он ей о своём, просмотрев всю свою жизнь, и глаза стали мокрыми.

У каждого художника своя причина, почему он творит и почему не может остановиться.

Арлстау замахнулся кинжалом и замер на миг, почувствовав мандраж, и ударил по полотну своей лёгкостью!

Кинжал проник в душу Солнца и впитал её в себя одним вздохом, смешав с душой художника. Рука не дрожала, ладонь не обожглась, потому не выпустил кинжал из рук. Взглянул на него и не знал, как назвать то сияние, что пылало в его правой руке!

В кинжале было Солнце, и переглянуться с ним взглядом невозможно, но и выпустить из рук не очень-то хотелось. Чувствовал художник, что без его ладоней кинжал не справится.

Чуть помедлив, всё же, подошёл к окну, чтобы взглянуть, что будет. Смерть встала рядом – ей далеко отходить не надо. Наблюдала вместе с художником, как завершается жизнь, как начинается новая…

Солнце начало меняться на глазах – в нём бурлили оранжевые краски, становились гуще, но готовились умереть! Солнце пыталось вспыхивать, но ничего не получалось! Его огонь куда-то улетал и создавал своим прощанием другие очертания – те, что не такие тёплые.

Небо зарумянилось в последний раз, и тут же потухло вместе с Солнцем, оставив этому миру лишь ночные краски.

И снова темнота, но взгляд стремится вверх, чтобы взглянуть на планету, на которой Анастасия нарисовала продолжение их души.

Продолжение души – не тот же круг, а ярчайшая звезда, из которой они оба не пожелают выбраться!

Планета, действительно, хороша. Пусть вдвое меньше Солнца, но с Землёй размеры и богатства той планеты не сравнить. Земля для неё это нищий – и визуально, и изнутри!

На ней те же моря и океаны, но они сиреневые, как платье девушки по имени Жизнь. Морей меньше, чем суши, а, значит, мир не разделён на континенты. Суша богата всеми красками, и, если Земля это зелёная планета, то на той планете все цвета и оттенки, но в основе бордовые и алые.

Арлстау представил алые клёны на ней, услышал, как синие птицы поют, кружась над острыми скалами. Сочинил в голове, что сиреневые волны теплее тех, что накрывали его с головой.

Затем пожелал, чтоб на этой планете души и авра, и человека не были похожи на круг.

Планета сама подсказала, что на ней поселятся три разума – люди, авры и змеи, и Арлстау задумался об этом дальнем будущем. «Что же это за мир такой, раз именно эти три разума решили в нём собраться?!».

Не терпелось начать. «Вроде бы, я всё здесь закончил…». Впереди Новая жизнь, которую так сильно ждал!

–Я счастлив, что именно так всё сложилось в моей жизни! Благодарен каждому дню! Я знаю, для чего родился; знаю, для чего жил; знаю, во имя чего я умру!

Смерть не ответила, промолчала, улыбнулась чему-то и задумалась о своём.

–О чём думаешь? – не выдержал художник.

–Задев чью-то душу своим пороком, ты способен избавить не только её от этого порока, но и половину мира от него, да и другую половину тоже…

Девушка не спешила, растягивая слова! Девушка знала, что без её взмаха руки никто не убьёт художника

–На острове была пятая статуя. – продолжила она и поймала заинтересованный взгляд художника, чему очень была рада. – Твоя и Иллиана до сих пор стоят не тронутыми. Статуя Анастасии в день красного цунами лишилась, лишь щита, но она рухнула, когда проснулся ты…

Последнее слово она искусно растянула для эффекта.

–Почему? – немедля, спросил художник, боясь умереть именно в эту секунду.

–После смерти у тебя будет много времени подумать! – разочаровала Смерть своим ответом и продолжила. -Две рухнули, после цунами – статуи полководца и Леро, которую Анастасия решила не показывать тебе! Ревность…

Затем изящный жест рукой и восклицание:

–Она часто бывает не права!

–Что было в руках Леро? – тихо спросил художник, и Смерть не могла этому не улыбнуться!

–Она стояла на одном колене, – громко ответила она, – на берегу океана и играла вам всем на скрипке..

Её лицо было наполнено сильнейшими эмоциями, когда это говорила, словно вот оно счастье для неё – сказать коронную правду в конце!

Одна секунда стоит всех восьми тысяч лет игры!

–Вот как! – улыбнулся художник и что-то из этого извлёк.

Жаль, что забудет потом…

–Знаешь кто нанесёт последний удар?

–Кто? – с благодарностью спросил художник.

Благодарил за вторую интригу, но не более.

–Иллиан, – ударила она на третий слог.

–Думаешь, пожертвует собой?

Он не был удивлён, что тот жив. Раз родился на том острове, значит, больше других понимал суть своей же игры. Раз не рухнула статуя, значит, ещё не вышел из игры этот боец.

–Думаю, да! – уверена была Смерть.

–Я его заранее прощаю – он, наверное, тоже устал! Пора обоим начинать нам новое, но всё, что уже создано, пусть вечно хранится в памяти каждого, пусть не остынет его след…

–Иллиан больше не родится, как и Леро!

–Почему?

–Потому что все, кто наносит удар по деревьям, навсегда лишает себя души!

Художник хотел задуматься, но времени мало.

–Хочешь третью интригу в дорогу? – прервала его мысли она.

–Хочу.

–Жизнь не любит образы, ей нужно всё целиком, пусть и не сразу! На твоей планете она продлилась восемь тысяч лет. Когда ты нарисовал свою душу на Луне, ты наградил их всех чистым разумом. Многие прожили сотни лет. Немногие тысячу. До восьми тысяч лет дотянул лишь один персонаж той планеты, остальные родились здесь. Персонаж помнил лишь последний век своей жизни. Это я так решил! Это справедливо – столько и отведено человеку. Когда этот человек забыл тебя, тогда ты и очнулся! Угадай, кто это – Алуар или Анастасия?

В последнем имени послышалось шипение, но это Смерть – любит она так играться, и счастье на её лице сейчас неизмеримое!

«Вот так да!» – выдохнул художник. – «Так люди и умирают с улыбкой на лице…». Не знал художник ответа, ведь над этим вопросом он не размышлял. Хотелось верить в одно, но в голове крутилось, что всё не так просто, что все интриги были продуманы до мелочей!

«Леро со скрипкой, Иллиан с мечом в руке и восемь тысяч лет!». Может, и к лучшему, что всё именно так, а не иначе. Не по зубам наука о душе, потому искусство о душе мы выбираем…

–Об этой вечности ты так безжалостно мечтал?! – засияла Смерть, увидев выражение лица художника. – Раз души решил рисовать, то ты первый претендент на вечность! Ты готов?

–Да, – выдохнул художник.

–Как звучит твоё имя?

Её последний вопрос был так похож на первый, когда спросила: «Сколько тебе лет?!», что художник не мог не засмеяться напоследок.

–Моё имя Арлстау! – воскликнул громко он.

Раздался последний удар, и Иллиан стал пылью, лишённой души, а художник завершил своё падение!

Упал на широкую спину, выронив ставший тяжёлым кинжал.

На лице еле заметная улыбка от сказанных собою слов, а в глазах запечатано счастье. Не ожидал именно сейчас, но это жизнь, а смерть и так слишком милостива.

Быть может, через минуточку он был бы к ней готов, но Иллиан не дал ему шанса, узрев, во что превратил он их Солнце! Всего-лишь, в какую-то планету, до которой ему не достать…

Художник видел своё тело, улетая в облака, и оно было таким беззащитным. Зачем защита, если ты уже мёртв?! Художник видел, как где-то далеко и глубоко, на дне океана, рухнули две статуи, а брошенные кости впервые коснулись дна.

Пусть облака были тёмными и беспросветными, но он среди них не только что-то потеряет, но и что-то найдёт! Анастасия в них. Быть может, ждёт или без остановки ищет своего художника.

Смерть заглянула в его потухшие глаза и усмехнулась, позавидовав слегка. Бережно подвинула его тело ближе к Анастасии – не ногою, как обычно, а ладонями! Отряхнула руки и поаплодировала так, как видела это в кино!

Затем она исчезла…

Кинжал, что лежал между ними, не устоял на месте и закружился по часовой стрелке. Ему бы остановиться, одуматься, но тяжело держать в себе душу художника и душу звезды. Желание одно – отпустить.

Стрелки часов – кузнец противоречий, кудесник перемены мастерства. Пробьёт твой час, и сам попросит встречи, и смерть не станет ждать глубокий вечер, и жизнь – уже опавшая листва…

Кто-то увидел своими глазами, кто-то, лишь ощутил затылком. Два света вырвались наружу и смешались в единое целое. Их родственность не имела значение, так как не имела границ. Были одним, а стали чем-то новым.

Но чудо – лишь момент. За секунду Земля стала Солнцем, погрузив себя под немыслимый жар! И свет её другой – он, как океан, и глаза ослепляет иначе.

Новое Солнце за четырнадцать секунд увеличилось настолько, что поглотило всю Вселенную, но дало шанс другим мирам воспрянуть от нового света…

На седьмой секунде Солнце обожгло половину планеты, на которой предстояло жить художнику! Ожёг стал пустыней, и планета улетела в другие Вселенные, навстречу неизвестности. Найти свой свет, возможно, и в чужом.

Кто-то сочтёт, что Вселенная не так и не те подбирает цвета, что кто-то не так расставляет слова, и, что нам всё на свете судить, только нам.

НЕТ!

Вселенная также ходит по кругу, как и человек, но её в этом плане можно, лишь пожалеть, а человеку позавидовать – и никого из них не осудить.

Художник не умел прощаться, потому всё так хрупко в конце. Даже историю последнюю не пожелал закончить!

В словах нет корня любви, но есть нечто другое. Там где боль, там нет ничего, там где страх, там кто-то завывает! Всё чаще говорим: «Это моё!», а наше стороной другою остывает.

Закончить творение легко. Конец можно совершить в любой момент, будь ты на первом фрагменте или на восемнадцатом. Возможно, кому-то было бы лучше, если бы никто не умел заканчивать. Но…

Эпилог известного персонажа…

«Я не смог отказаться от дара! Велика его сила, и вкусны его соблазны! Это иной уровень восприятия мира! Отказаться от дара это, как отказаться от души, а душа это Всё!

Все слова, что произнёс вначале не сумели пройтись в ногу с будущим, даже пару шагов – отстали от него неимоверно…

У нас семь светил, и все аккуратно так светят. Спасибо Арлстау за подпись! Большая медведица стала композицией, которая позволяет жить нашему миру! Ничего лишнего в ней. Гляжу сейчас на семь светил и безудержно счастлив, что судьбой мне позволено жить в такой красоте!

Наблюдал за Арлстау, не позволяя ему видеть меня, и надеюсь, что он поймёт, почему не стал я рисовать свою душу на чужой Земле. Я не он. Душа меняется за год! За миллионы лет её и вовсе не узнать…

Мне как-то робко признаваться во многом, и я не признаюсь.

Столько лет прошло, как писал вступление, посмотрев один единственный фрагмент жизни Арлстау, и хочется сказать: «Прошлого нет, есть только будущее!», но это не так! Не всегда будущее сильнее прошлого…

Сейчас в моей постели ожидает героиня. Её имя Анастасия. Она моя душа! Она моя любовь! Она ждёт, когда закончу эпилог и расскажу ей историю, почему у нашей планеты так много светил, так много песка и так много времени нам отведено!

Мы и здесь любим друг друга, хоть не делили мой дар на двоих, хоть не посетила она ни одного фрагмента жизни Арлстау – уберёг я её от тягостных знаний, и так слишком многое помнит!

Мы не правим нашей планетой, хоть и не пешки на ней! Короли не хотят нам быть соперниками, не желают видеть в нас врагов. Они не боятся нас, потому что объяснили им, кто мы! Не стали скрывать от правителей своих умыслов, и стали им друзьями! Нам нужен мир – это единственное условие!

Не знаю, что такое война! На нашей планете есть полководцы, но они все заняты змеями, что выбрали себе для жизни всю пустыню и пытаются из неё выползти. Не воюем мы друг против друга – лишь обороняемся от тех, кто без рук и без ног пытается прыгнуть нам в горло…

Я уже посмотрел судьбы семи художников – никто не заметил меня, но я изменил все миры!

Свою историю считаю восьмой – хочется дышать мне бесконечно, вечно блуждать по памяти людей!

Потому что такой я человек! Смотрю на многих и завидую им белой завистью. Совсем немножечко, но всё же. Они, просто, живут, наслаждаются обыкновенной жизнью, им многого не надо, не надо что-то совершать, чтобы менять историю, не нужно им придумывать что-то новое, чтобы тобою гордились!

Люди сами не хотят ничего! Видимо, поэтому не способны видеть души.

Но я другой, но я совсем другой! А я люблю смотреть в свои творения и говорить себе: «Да, это создал я!». Хочу менять историю миров и создавать что-то волнующее, сильное – то, что другие художники ещё не успели создать.

Лишь захочу представить, что мне тысяча лет – и начинаю молвить мудрыми устами. Лишь представлю, что я дитя, и срываю с губ своих истину…

Нельзя перегибать, когда ты кумир своих кумиров, потому я спокоен. Пока в душе моей покой, мир так спокойно засыпает…

Каждый нюанс имеет значение. Первый взгляд лишь вызовет незнакомые эмоции, вторым взглядом всё узнаешь, третьим всё поймёшь…

Я слышал, что Леро загадала в мыслях, когда задула свечу на свой день рождения. Я знаю, что способен загадать каждый из вас!

Мне её не встретить, но всегда находится замена тому, что ушло. К счастью, замена прошла мимо, не обратив на меня внимания…

У Бога мы одни, и все люди разбросаны по городам, чтобы подружиться друг с другом и не стремиться быть врагами. В дружбе больше силы, чем в любой вражде! В дружбе мы становимся едиными!

Соперничать – это роскошь, это, конечно же, рост, но, порой, лучше, просто, молча, считать себя первым, никого при этом не убив, не покалечив.

Но всегда нужно оставлять шанс, чтобы кто-то, когда-нибудь посмел тебя превзойти! Ведь так интереснее…

Знание не возвышает. Думаешь, не ценю все эти мысли?! Думаешь, не ценю момент? Ценю. Даже боготворю все призвания, чтобы не ворчали!

Кому-то, конечно, хочется совершать то, чего никто не совершал, но мало, кто пытается. Не знают, как начать – в этом лишь причина. Продолжить то, что начато, каждому по силам…

Отсчёт начальной точки! С чего он начнётся и чем закончится? Вопросы, не решаемые Вселенной, да и Богу об этом не хочется думать! Потому остаётся лишь жить и верить до конца, что жизнь дана для чего-то значимого – что без тебя ни Богу, ни Вселенной не справиться!

–Как так распорядилась природа?

–Так, чтоб умереть навсегда было очень непросто!

Ничего не зная о душе, каждый живёт, лишь инстинктами, но в моём мире я сделал так, что о ней знают все! Рисую души только я, а видит души каждый – и авры, и люди, и, даже змеям дал этот шанс! Верю, что они однажды одумаются! Это мой выбор – сам его задумал, сам исполнил. Жаль, что к мыслям других художников это знание не притронулось, но Арлстау и Данучи будут вечно жить в моём сердце!

Я родился среди людей, но внешне я авр, как и моя Анастасия! Так на этот раз распорядился жребий судьбы…

Искусство есть в каждом из нас, но, попадая в жестокую реальность, нам приходится завязывать с ним. Уничтожаем мы то, что хранили всё детство в душе. Мы вынуждены терять себя. Как хорошо, что всегда есть второй шанс.

Что бы ты не сделал в своей жизни, волшебник посмотрит на это и увидит волшебство, колдун – колдовство, возмущённый узреет возмущение, опустошённый – опустошение, злой увидит зло, а благодетель – благо…

Живее живности, порою, нарисованное! Художник вечно жив, пока, хоть кто-то в это верит…