Учитель музыки [Алексей Анатольевич Притуляк] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
1
Он проснулся с мыслью «Проспал!» Или – «Пропал!», уверенности не было. Мысль была лишь маленьким обрывком недосмотренного сна, который случайно пробрался в реальность, промелькнул в ней пёрышком, выпавшим из подушки, и вот-вот готов был улетучиться, забыться – как и происходит со снами, не успевшими вовремя закончиться. Однако, в следующее мгновение пришло благодатное осознание: «Нет, сегодня воскресенье, и мне не надо никуда идти». Это было воистину отрадное воспоминание. Проснулся он оттого, что дышать было трудно. Оказалось, он, как обычно, спал на животе и слишком глубоко зарылся лицом в подушку, так что дышать стало невозможно. Вдобавок ко всему нос был заложен. Неужели простыл? Этого только не хватало! Под окнами гремела музыка. Играли какой-то бравурный и довольно безвкусный марш. Он отметил про себя, что один корнет безбожно фальшивит. Он не мог бы сказать, откуда у него возникла такая уверенность, тем более, что он даже не представлял себе, что такое корнет и как он выглядит. Голова трещала от боли и готова была лопнуть, а чёртов оркестр всё не унимался. – Хельга! – позвал он. – Хельга, у меня голова болит. Пусть они замолчат, Хельга. Жена не отозвалась. Тогда он поднялся и сел в постели. – Да заткнитесь же вы уже! – крикнул он оркестру и особенно – фальшивому корнету. – Сколько можно мучать порядочных людей с утра пораньше этой котовасией! От крика голова едва не взорвалась новой болью. Кое-как поднявшись, он подошёл к окну, открыл и высунулся на улицу. На мокрой и покрытой лужицами после вчерашнего дождя площади собрался духовой оркестр, здесь же присутствовала масса народу. Готовились, кажется, к маршу, а мелькание в толпе многочисленных пёстрых костюмов и красных носов-шариков говорило о том, что собрались на традиционный ежегодный парад клоунов. Оркестр разыгрывался под управлением дирижёра, который, судя по его вязкой расплывчатой улыбке, был с утреца хорошо навеселе. Ветерок, залетевший в окно, немного освежил голову, осушил влажную грудь, проветрил под мышками, развеял последние пушинки сна, налипшие в волосах. – Этого только не хватало, – пробормотал он, с отвращением глядя на хмельного дирижёра, и закричал: – Эй! Эй, оркестр. Кто-нибудь, дайте уже второму корнету по голове, чтобы не фальшивил. Эй, дирижёр, где вы взяли этого неуча? Стоящая под окном стайка гимназисток прыснула смехом. Он перевёл взгляд на их свежие милые личики, улыбнулся. – Доброе утро, барышни. Я хотел сказать, что корнет безбожно фальшивит. – Доброе утро? – отозвалась одна – наверное, самая смелая. – Уже и полдень миновал. Её товарки захихикали, переглядываясь и подталкивая друг дружку локтями. – Что? – опешил он. И повернулся в комнату, чтобы взглянуть на часы. Но часов на привычном месте почему-то не оказалось. Как, собственно, и комода, на котором они всегда стояли. И вообще, пространство в комнате как будто исказилось, сжалось и обросло незнакомыми деталями. Он сел на подоконник и с минуту глядел в пустой угол, со смешанным чувством растерянной неловкости и недоумения, пока не вспомнил, что жена давно затевала перестановку и ремонт. Но чтобы она начала осуществлять эту затею так неожиданно, не предупредив, не посоветовавшись, не… Было в этом что-то неестественное и… – Хельга! – позвал он, невольно хватаясь за голову, которая, казалось, готова была взорваться от его собственного голоса. И уже почти прошептал: – Хельга, что происходит? Марш под окном грянул с новой силой. Шествие тронулось. Повернувшись к окну, он увидел как один из клоунов машет ему на ходу рукой. Подумал, махнуть или нет в ответ, но под густо намалёванной красной-жёлтой шутовской личиной он не мог опознать человека, а потому воздержался отвечать. А клоун настойчиво сигналил ему, совершенно как давнему знакомому и даже нетерпеливо подпрыгивал, жаждая, кажется, добиться ответного приветствия. Тогда он сделал один неловкий взмах, бросил взгляд вниз, на гимназисток, и закрыл окно. Корнет продолжал откровенно фальшивить, чем неимоверно его бесил. Но слава богу музыка теперь удалялась от площади, и… «Подожди! – сказал он себе. – Подожди… От какой площади?» Уже отойдя, он теперь снова вернулся к окну, чтобы выглянуть. Да, там была площадь. И насколько он мог судить по башне с часами, это была площадь Густава Стрее. Он бы потряс головой, чтобы разогнать видение, но вовремя воздержался от этого необдуманного действия – голова наверняка отозвалась бы на него новой вспышкой боли. – Хельга, – безвольно позвал он. – Что происходит? И, начав озираться, оглядывать затхлую спальню с застоявшимся прогорклым воздухом, он немедленно понял, что это не спальня. Нет, не так. Это была не его спальня, вот как. Он растерянно выругался, чувствуя, как зарождается в душе страх перед реальностью, которая вдруг искривилась, обросла парой чудных измерений и превратилась из привычной обыденности во что-то неестественное и пугающее. И в этот момент в дверь постучали. Не в дверь спальни, а в какую-то другую дверь, которую он пока не видел. Он неуверенно вышел из комнаты и оказался в гостиной, которая была знакома ему ещё менее. Ни меблировка, ни размеры, ни размещение окон не соответствовали тому привычному расположению и размерам, которые сопровождали его жизнь вот уже без малого три года. Быть может, он каким-то неведомым способом, предварительно потеряв память, вернулся в родительскую квартиру? Но нет, в отчем доме тоже не было ни такой обстановки, ни таких узких окон. Стук между тем повторился. Он вышел из гостиной в тесную сумрачную прихожую и открыл скрипучую дверь, покрытую облупившейся коричневой краской (какое убожество!). Дверь эту он тоже не знал. Как не знал и женщину лет шестидесяти, в старомодном зелёном платье и в чепце, которая приветствовала его с лестничной площадки неширокой редкозубой улыбкой, отнюдь, впрочем, не приветливой и не сулящей ничего хорошего. – Здравствуйте, господин Скуле, – произнесла она, пришепётывая, и голос её подрагивал и срывался гораздо больше, чем полагается в её возрасте. Присмотревшись, он заметил, что и голова её постоянно подёргивается, словно женщина коротким покачиванием головы отказывалась от ещё одного пирожного. Всё это свидетельствовало о том, что ей гораздо больше лет, чем можно было бы дать, сообразуясь с внешностью. Ну, лет семьдесят-семьдесят пять. – Тут какая-то ошибка, – сказал он, забывая даже ответить на приветствие почтенной дамы. – Что-то не то. – Что вы хотите этим сказать, господин Скуле? – произнесла она, недоумённо повернув голову и скосив глаза на него. – Сегодня двадцатое. – Двадцатое? – повторил он, ничего не понимая и приходя к выводу, что сошёл с ума. – Двадцатое… А-а, вы, видимо, ошиблись! – радостно воскликнул он, внезапно озарённый догадкой. – Ну конечно! Ведь я даже не господин Скуле, которого вы, видимо, ищете. Где, вы говорите, живёт этот господин? Марш-клоунада удалялся, корнет фальшивил теперь где-то в конце улицы, но даже на таком расстоянии по-прежнему терзал слух. Дама стояла и молча смотрела на него. Во взгляде её читалась укоризна. – Сегодня двадцатое, господин Скуле, – повторила она наконец. – Я хотела бы получить плату. – Плату? – Плату за квартиру за сентябрь, господин Скуле. – Не называйте меня господином Скуле, – не выдержал он, чувствуя, что голова начинает болеть ещё больше. – Меня зовут Эриксон. Витлав Йон Эриксон. Прошу вас, не называйте меня больше этим дурацким именем Скуле. – Ну вот что, – вспыхнула в ответ дама, – я не намерена вступать с вами в пререкания, господин Скуле. Если вы вчера… если вы, простите, погрязли в разгуле до такой степени, что не помните ни тяти ни мамы, это отнюдь не служит оправданием издевательского и пренебрежительного тона, который вы позволяете себе в разговоре с дамой почтенного возраста. Мне не нужны такие квартиранты, которые грубят тебе и придуриваются, когда ты приходишь к ним за месячной платой, да, господин, Скуле, предупреждаю вас. И подобная история повторяется каждый раз, когда я прихожу к вам за деньгами. Если вас перестала устраивать сумма оплаты или квартира, вы так и скажите, а не дурите мне голову, она у меня и без того… не очень хорошо соображает последнее время. Вся эта длинная тирада была приознесена раздражённым тоном, с подрагиванием гордо откинутой головы, строгим взглядом и суровой жестикуляцией. «Да, кто-то из нас двоих сумасшедший, – подумал Эриксон. – Надеюсь, это не я». – Хельга, – позвал он, повернувшись в комнату. – Хельга, иди сюда, здесь какая-то дама, она утверждает, что мы снимаем у неё квартиру. – Что? – немедленно воскликнула сумасшедшая гостья. – Какая-то дама? Это вы обо мне? Меня зовут Янна Бернике, господин Скуле. Потрудитесь запомнить, если ещё не сделали этого до сих пор. И что это за Хельга? Кого вы зовёте? Вы что, привели женщину? Но когда я сдавала вам эту квартиру, между нами было оговорено, что… – Простите, – прервал её Витлав Эриксон, – простите, госпожа Бернике, я неважно себя чувствую. И захлопнул дверь перед носом в высшей степени раздражённой дамы. Она немедленно начала стучать в дверь, к которой он прижался спиной, закрыв глаза, чувствуя, как разрывается его голова в попытках хоть что-нибудь сообразить. – Хельга, – шептали его губы. – Хельга, иди сюда… Да где же ты, бог ты мой?! И… и где – я? – Господин Скуле! – слышал он голос Янны Бернике. – Немедленно откройте! Я никому не позволю… – Зайдите попозже, госпожа Бернике, – простонал он, прижавшись губами к замочной скважине. – У меня раскалывается голова. Пожалуйста, зайдите позже. Быть может, она образумится и больше не придёт, эта чокнутая старуха. – В высшей мере беспардонно! – слышал он её голос. – Просто предел наглости! Если вы напились вчера до потери памяти, это ещё не значит… Тем не менее, голос удалялся – кажется, она уходила. «Если вы погрязли в разгуле… – шёпотом повторил он слова этой сумасшедшей Бернике. – Если вы напились вчера…» Так вот почему у него так трещит голова! Он вчера погряз в разгуле и напился до такой степени, что не помнит ни тяти ни мамы, как она сказала. Что, в самом деле? А по какому поводу? Он попытался вспомнить вчерашний день, но память сидела с закрытыми глазами и только морщилась от головной боли. Какие-то смутные воспоминания шелохнулись где-то в затылке, отозвавшись тошнотой и головокружением, но тут же и притихли – так быстро, что он не успел схватить их и удержать. Осталось смутное видение – очень смутное, на грани то ли сна, то ли фантазии: ссора с женой, какое-то питейное заведение, расстроенный рояль, на котором он играл… «Я не умею играть на рояле», – грустно улыбнулся он, отправляясь на поиски кухни. Кухня нашлась достаточно быстро, и конечно это была не их с Хельгой кухня – тесная, со старыми навесными шкафами, пожелтевшим кафелем, ржавой эмалированной раковиной и старомодным медным краном. «Что за чёрт!» – пробормотал он, озираясь. Потом взял с полки стакан и открыл кран. Труба отозвалась гудением и дребезгом; изверглась в стакан рваная струя противно тёплой, мутной воды. Он вылил её и некоторое время ждал, пока стечёт застоявшаяся в трубах тёпловатая вонючая жидкость. Когда пошла более-менее прохладная вода, наполнил стакан и жадно выпил. Налил и выпил ещё один. Только после этого протяжно выдохнул, кисло отрыгнул и уселся на табурет, стоявший у окна. Что-то произошло вчера. Что-то пошло не так. Похоже он в пух и прах разругался с женой, напился с горя и, решив не возвращаться домой, снял на ночь эту квартиру. Да, да, похоже, так оно и было. Но крепко же он набрался, если не помнит всего этого! Старуха, правда, говорила что-то про… да, она говорила так, будто уже не первый раз приходит к нему, Эриксону, за квартирной платой… «Если вас перестала устраивать сумма оплаты или квартира», – так она сказала. Послушать её, выходит, что он живёт здесь не первый день и даже, возможно, не первый месяц. Нет, слушать её как раз и не надо. Это какая-то чокнутая старушенция, перепутавшая своих квартиросъёмщиков. Чего стоит одно то, что она величала его дурацкой фамилией Скуле. Значит, он снял эту квартиру на ночь, будучи в полубеспамятном состоянии после выпитого. Ну что ж, сейчас он пойдёт домой и поговорит с женой. Будет просить у неё прощения за вчерашнее. Да, так он и сделает. Эриксон тяжело поднялся, постоял минуту, раздумывая, не выпить ли ещё стакан воды. Но нет – в животе противно журчало, а из желудка подступала к горлу тошнота. Он ринулся в туалет – маленький, тесный, в котором едва можно было развернуться – и несколько минут стоял на коленях, обнимая унитаз и извергая в него остатки вчерашнего разгула. Похоже, он ел много свекольного салата, который вообще-то терпеть не может – такой цвет приобрела вода в унитазе. В следующий момент его довела до зябкой дрожи мысль, что это, возможно, не свекла, а кровь, и он долго всматривался, пытаясь определить, чем так окрасилась вода. Нет, всё-таки это был свекольный салат. Во всяком случае, необходимо, чтобы это был свекольный салат. Наспех поплескав в лицо водой из умывальника, стоявшего тут же, и прополоскав рот, он вернулся в спальню и долго искал свою одежду, прежде чем до него дошло, что он спал одетым – в брюках и рубахе. И только пиджак его был снят и повешен на спинку шаткого стула, прикорнувшего у стены. Сдёрнув со спинки пиджак, он долго пытался попасть в рукава и всматривался в предмет, лежащий на стуле. То был какой-то чехол или футляр – чёрной кожи, вытянутый, с замком-молнией по всей длине. Эриксон не помнил, чтобы владел когда-нибудь таким. Неужели он что-то купил вчера, будучи в практически бессознательном состоянии? Совладав, наконец, с пиджаком, ощущая мерзкий вкус во рту, он взял со стула футляр и потянул молнию. В чехле лежал музыкальный инструмент – да, это была длинная деревянная флейта. Он плохо разбирался в таких вещах, но был почти уверен, что это не гобой, не кларнет и не… что-нибудь ещё, названия чему он даже не знал. Да, несомненно, это была флейта. Откуда у него взяться флейте? Значит, он действительно купил её вчера в каком-нибудь магазинчике на Виллевсгаде или в Пассаже. «Надеюсь, ты не продешевил, – обратился он к себе, пытаясь изобразить саркастическую усмешку. – Флейта – это именно то, о чём ты всю жизнь мечтал». Движимый неясной мыслью, он бросил флейту и пошёл осматривать квартиру. Зрелище было унылое: тесная и скудно меблированная гостиная имела вид старческий, потёртый, сморщенный. Несомненно, она многое повидала, много жильцов переменила на своём веку, много портьер, прежде чем принять в свои затхлые объятия Витлава Эриксона. Платяной шкаф не закрывался плотно, поэтому приходилось вставлять между дверцами сложенный вчетверо лист бумаги, чтобы не расходились. Наверняка они были скрипучи пронзительным скрипом какой-нибудь сарайной двери во дворе нерадивого крестьянина или тяжким стоном его несмазанной телеги. Два узких, как бойницы в средневековом замке, окна подслеповато смотрели на Сёренсгаде, берущую своё начало на площади Густава Стрее. Обшарпанный журнальный столик, два столь же обшарпанных стула, банкетка и невыразительный пейзаж в блеклой раме на стене, завершали лишённую какой бы то ни было вычурности обстановку. Пол нещадно скрипел, а люстра в три рожка вряд ли способна была развеять мрачную атмосферу этой душной комнаты тусклыми осенними вечерами. Других комнат, кроме гостиной и спальни в этой квартире не было. Эриксон был уверен, что даже в полностью бесчувственном состоянии, даже если бы алкоголь затопил его мозг и выжег все его нервные клетки, даже тогда он не позволил бы себе снять подобное убожество. Это была квартира самого низкого пошиба (хотя, бывают, несомненно, и ещё более низкого), какие снимаются молодыми клерками, только вчера переехавшими из провинции в поисках лучшей доли, юными девушками, приехавшими в город в надежде получить место горничной в более-менее приличном доме, да торопливыми парочками, которым негде провести знойную ночь, а денег на приличный номер в гостинице не осталось после ни в чём себе не отказывавшего вечера. Нет, Витлав Эриксон, инженер в известной строительной фирме, имеющий квартиру в четыре комнаты, одна спальня которой была в полтора раза больше этой гостиной, не способен был опуститься до того, чтобы провести хоть одну ночь в подобном вертепе. Снова захотелось пить. Он прошагал на кухню и осушил ещё два полных стакана воды, а через пять минут уже корчился в туалете возле унитаза, извергая из себя выпитое. Ещё раз умывшись и прополоскав рот, он уже чуть более бодрым шагом направился в прихожую. Покинуть эту квартиру, забыть её как несуразный сон, вместе с этой сумасшедшей мадам Бернике – скорей очутиться у себя дома, в ногах жены, умоляющим о прощении за… а за что, собственно? Нет, этого он вспомнить не мог, сколько ни тщился растолкать свою коматозную память. Оставалось только мутное, как похмелье, ощущение того, что их отношения вчера дали трещину. Насколько серьёзную, он вспомнить не мог, как ни пытался. Уже когда он взялся за ручку двери, с той стороны постучали. Эриксон замер, прислушиваясь. Наверняка это была Янна Бернике. Эта престарелая маразматичка снова явилась требовать плату у неизвестного ему Скуле. Ведь сказано же ей было: попозже. Так нет, не прошло и часа, она явилась снова. Стук повторился. Под ногой Эриксона заскрипела половица, едва он сделал шаг, чтобы отойти от двери подальше. Чёрт! Старуха наверняка услышала, потому что стук повторился ещё раз – уже более громкий и настойчивый. Шёпотом выругавшись, он открыл дверь. Это была не старуха. Перед ним стояло юное создание, девушка лет шестнадцати – свежая, миловидная, высокая, не по возрасту женственная. На плече её висела сумка, а в руках она держала точно такой же чехол, какой лежал на стуле в спальне, только жёлтого цвета и не кожаный. – Здравствуйте, господин Скуле, – поздоровалась она. – Здравствуйте, – обронил Эриксон. – Вы к кому? И только задав этот дурацкий вопрос, сообразил, что девица назвала его так же, как и маразматичка Бернике. Девушка растерялась, неловко повернулась на месте, поправила идеально причёсанные волосы, зачем-то посмотрела номер квартиры на двери. – К вам, – сказала она. – Сегодня же воскресенье. – Да, – подтвердил он. – Воскресенье. И что? – Ну как же… У нас урок. – У вас урок? – не понял Эриксон. – У нас урок, – поправила внезапная гостья, сделав нужное ударение. И посмотрела на часы, испугавшись, наверное, что они идут неправильно и она пришла во внеурочное время. – Половина второго, – кивнула она. – Разве нет? Эриксон посмотрел на свои часы. Но они стояли. Конечно, если он был вчера в таком состоянии, то вряд ли оказался бы способен завести их. – Простите, э-э… Простите, милая, э-э… – Адель, – сообразила она. – Простите, милая Адель, – сказал он. – Сегодня урока не будет. Мне очень нездоровится, и я сейчас должен уйти. Я уже оделся и буквально стоял у двери, когда вы постучали. – Вот как… – она смотрела на него с растерянным недоумением. – Простите меня, – повторил он. – Я понимаю, что вы огорчены, но… так сложились обстоятельства. – Ничего, ничего, я понимаю, – кивнула девушка, поворачиваясь уходить. И уже на первой ступеньке остановилась: – Я разучила увертюру. Вы зададите мне что-нибудь ещё? – Увертюру? – Эриксон уже намеревался закрыть дверь, и теперь замер от неожиданности. – Да, вы задавали. Из до-минорной сюиты. – Ну да, конечно, – кивнул он. – Кхм… Ну что ж, замечательно. Я ничего не буду вам задавать, милая Адель. Устройте себе выходной, отдохните – хорошенько отдохните от музыки. Ну, на крайний случай погоняйте гаммы. – Что? По её удивлённому взгляду он понял, что ляпнул что-то не то. – Простите, дорогая, я что-то совсем плохо себя чувствую, – смутился Эриксон. – Простите. И скрылся в прихожей. Закрыл дверь, припал к ней, упёрся лбом в прохладное дерево, вздохнул. «Что происходит вообще? – думал он. – Я что, учитель игры на флейте? Я что, Скуле? А кто тогда Витлав Эриксон? Эта девочка тоже назвала меня Скуле. Меня кто-то разыгрывает? Но кто и зачем? Клянусь, я никогда в жизни не видел ни эту Адель, ни сумасшедшую Бернике. Я схожу с ума? Допился. Допился до белой горячки, вот оно как!» Оторвавшись от двери, он осторожно приоткрыл её, выглянул в коридор. На деревянной лестнице не было никого. Тогда он вышел на площадку, тихонько прикрыл дверь за собой, потянул, пока не услышал щелчок английского замка. И стал осторожно спускаться. Дверь напротив его квартиры открылась. За ней явилась вытянутая лошадиная физиономия с тяжёлой челюстью. Абсолютно лысый череп заблестел в полумраке прихожей. Глубоко посаженные, блеклые и нездоровые глаза старика уставились на Эриксона. – Здрасть, – неловко поклонился он. – Я вам не позволю, – едва слышно произнёс старик. Эриксон заметил острый кадык, энергичными рывками двигавшийся на цыплячьей шее под дряблой желтушной кожей. Старик мотнул головой, поднял вверх палец и погрозил им Эриксону. – Нет! – Простите? – улыбнулся Эриксон, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно более добродушной. – Не позволю, да, – сказал старик уже громче. – Не позволю, да! – Хорошо, хорошо, – смутился Эриксон, боясь, как бы их не услышала Бернике, а то ведь опять заявится требовать денег. Требовать деньги за такую халупу – это просто свинство. Это по меньшей мере бесчестно. – Вы простите меня, господин… э-э… простите, я должен идти. – Я вам не позволю! – старик, кажется, даже ногой притопнул. – То есть, почему же это? – опешил Эриксон. – Я свободный человек и могу уйти отсюда в любое время. И я не считаю себя чем-то обязанным госпоже Бернике, если вы об её интересах печётесь. Я не снимал у неё никакой квартиры. Ну, разве что на одну ночь. – Да что вы с ним разговариваете, господин учитель? Эриксон поднял голову и только теперь заметил мальчишку лет тринадцати, который стоял на площадке между вторым и третьим этажами, свесив голову вниз и, видимо, прислушивался к разговору. – Это же Пратке, вы что, не узнали его? – продолжал мальчик. – Узнал, – неловко солгал Эриксон, непонятно зачем. – Ну вот, – кивнул мальчишка и сплюнул. Плевок плюхнулся перед самой дверью старого Пратке. – Он же чокнутый, чего с ним разговаривать. «Чокнутый? – подумал Эриксон, поёжившись. – Ну, в этом он не одинок. Есть ещё как минимум мадам Бернике. А как максимум – я. Я, Как-бишь-там-меня Скуле». – А давно я здесь живу? – спросил он, снова поднимая голову к мальчишке, но того уже и след простыл. – Я вам не позволю! – прошипел старик Пратке, несмело выдвигаясь из прихожей на площадку и яростно тыча пальцем в сторону Эриксона. Палец был худой, сморщенный, жёлтый, с грубым, толстым и грязным ногтем. Не отвечая, Эриксон устремился по лестнице вниз. Он уже видел внизу окошко привратницкой, за которым маячил чей-то силуэт, и готовился быстро прошмыгнуть мимо, когда входная дверь открылась, пропустив внутрь солнечный свет с улицы, и быстро захлопнулась. Чьи-то быстрые шаги прозвучали к лестнице, навстречу Эриксону. Он робко остановился, ожидая ещё одной недоброй встречи.2
Каково же было его удивление, когда на лестнице замаячил пёстро-разноцветный костюм, и он увидел красно-жёлтую улыбающуюся личину клоуна, который обрадованно махнул ему рукой. Дальше произошло уж совсем невероятное. Быстрыми шагами клоун приблизился к Эриксону и в одно мгновение повис у него на шее. Его разноцветное лицо приблизилось к лицу растерянного инженера, и Эриксон почувствовал на своих губах влажность поцелуя – странноватую смесь вкусов чужой незнакомой слюны и губной помады, к которым примешались ароматы косметики, краски и немного – пота. По вкусу помады и по той упругости, с которой его коснулась грудь клоуна, Эриксон догадался, что неожиданным дарителем поцелуя выступала женщина. Её язычок пробежался по губам Эриксона, по его зубам, а её руки держали его голову так уверенно, что сомнений не оставалось: он состоял с клоунессой в довольно близких отношениях. – Куда ты собрался? – выдохнула она, оторвавшись от его губ. – Ты разве не ждёшь меня? Он пытался рассмотреть её лицо под густым слоем краски, но это было почти невозможно. Впрочем, не оставалось никаких сомнений в том, что его внезапная любовница весьма миловидна, хотя, конечно, не красавица – с приятными чертами лица, большими и глубокими карими глазами, пышной чёрной шевелюрой, едва уместившейся под клоунской шапочкой, и упругой грудью. Эриксон растерялся, не зная что отвечать и как вести себя, а клоунесса принялась с улыбкой оттирать пальчиком помаду с его губ. – Эй, – позвала она, покончив с этим делом. – Якоб, ты что, правда не ждал меня? Ты хотел смыться? «Якоб. Она назвала меня Якобом, – подумал Эриксон. – Якоб Скуле – ну и дела! Неужели они и вправду думают, что я соглашусь носить такое идиотское имя! Нет, кто бы вы ни были и какие бы цели ни преследовали, но вам не удастся заморочить мне голову». Впрочем, поцелуй незнакомки был довольно вкусен, и Эриксон не стал бы торопиться выяснять с ней отношения, поэтому промямлил: – Чёрт… Я совсем забыл. – Что? – воскликнула она с показной суровостью. – Ты забыл?! Ты забыл, что я приду к тебе? И ты хотел смыться? – Простите меня, милая… – он с тревогой сообразил, что ведь даже не знает её имени. – Эй! – нахмурилась клоунесса. – Ты чего, а? Не хотел помахать мне в окно, когда я прыгала там, как счастливая собачка при виде хозяина. Забыл, что мы договорились на после парада. Теперь ещё и «простите, милая»… Может быть, ты… Чьи-то шаркающие шаги приблизились от привратницкой. Видимо, потревоженная их голосами консьержка вышла посмотреть, кто там разговаривает на лестнице. Эриксон действительно увидел бигуди, накрученные на голову женщины лет сорока с небольшим, в неряшливом, заношенном и поблекшем от многочисленных стирок халате, натужно охватившем её большое тело с тяжёлой грудью. – А-а, господин Скуле, – произнесла она. – А это, наверное, милашка Линда? – Здравствуйте, фру Винардсон, – улыбнулась «милашка Линда». – Да, это я. – Ну-ну, – покривилась консьержка и строго сказала: – Ты не очень-то распоясывайся, голубушка. Чтобы не как прошлый раз. – Хорошо, – смиренно произнесла Линда, а вся поза её говорила о признании какой-то вины, известной только ей да консьержке. Ну, пожалуй, ещё неизвестному Якобу Скуле, с которым все почему-то путали Эриксона. – Как вы, господин Скуле? – продолжала между тем консьержка, обращаясь уже к нему. – Отошли после вчерашнего? Уж не знаю даже, как я умудрилась втащить вас наверх. – Втащить меня? – опешил Эриксон. – Наверх? – Да полно вам, – рассмеялась фру Винардсон, – не прикидывайтесь дурачком. Хотя, я, пожалуй, готова поверить, что вы ничего не помните – уж очень вы набрались давеча. – Ах вот как! – воскликнула Линда и шутливо, но тем не менее чувствительно, дёрнула его за ухо. – Так ты вчера надрался, кутила ты этакий? – Ещё как надрался, – подхватила консьержка. – На ногах не стоял. Пришлось взвалить его на спину и тащить на второй этаж – это мне-то, женщине, да в моём-то возрасте. А ещё в крови вся измазалась – вот, другой халат пришлось надеть нынче, домашний. – В крови? – с тревогой в голосе воскликнула Линда и бросилась осматривать лицо Эриксона. Её грудь при этом соблазнительно прижималась к его груди. От неё пахло живой и подвижной молодостью, маскарадом и немного – похотью. – Ты дрался? Тебя поколотили? Где болит? Не молчи! Эриксон и сам растерялся. Он понятия не имел, о какой крови говорила грузная консьержка. – Да с ним-то всё в порядке, – успокоила фру Винардсон. – Я его в комнате сразу и осмотрела. Раздела до трусов, так что ни одной царапины не упустила бы. Только ни одной царапины у него и не было. Я тогда переодела его в домашнее, а грязную одежду отдала прачке. – До трусов… – прошептала Линда, и даже под краской стало видно, как она побледнела. – Да ладно ты, – усмехнулась фру Винардсон, услыхав её шёпот. – Больно мне нужны были эти телеса, – она кивнула на Эриксона. – У меня в моё время такие самцы были, что твой учитель при них только свечником мог быть – у кровати подсвечивать. Громовой хохот консьержки разнёсся по холлу, она покачала головой, отдавая дань своему юмору, и направилась в привратницкую, почтя разговор оконченным. – У вас с ней что-нибудь было? – ревниво прошептала Линда и ущипнула Эриксона за ляжку. Ему больше всего хотелось покончить со всем этим представлением, очутиться у себя дома, в кровати, и чтобы рядом, забросив на него ногу, посапывала Хельга, и чтобы бретелька ночной рубашки спала с её плеча, и одна великолепная грудь её приоткрылась, дразня желания. – Да вы что? – воскликнул он. – С этой тушей? С этой бегемотихой в облезлом халате? – «Вы»? – обиженно и с подозрением переспросила она. – С каких пор мы перешли на «вы»? – Ладно, не стоит цепляться к словам, – поморщился он. – У меня голова трещит. – Ну, если ты действительно так нализался вчера, как она рассказывает, то не мудрено, – усмехнулась Линда. И, прижимаясь к нему, добавила: – А я так хотела затащить тебя в постель сегодня… Прямо вот так, в этом дурацком костюме. Ты хотел бы трахнуть клоунессу, а? Ты ведь никогда ещё не трахал клоунесс? Эриксон вынужден был признаться, что никогда. – А в юности, – не отставала Линда, – ведь наверняка мечтал зажать какую-нибудь паяцку в углу и как следует потискать, а? А то даже и напялить её на свой стручок, нет? – Да нет, – припомнил Эриксон. – Я никогда не любил клоунов. Я их всегда боялся почему-то. Ну, пока был маленький – точно боялся. – Глупый, – констатировала Линда, прижимаясь к нему крепче. – Ну что, пойдём к тебе? Он безвольно пожал плечами и стал подниматься по лестнице. А довольная Линда повисла у него на руке и то и дело тянулась поцелуем к его уху. – Клоун, – произнёс сверху тот самый мальчишка. – Ничего себе! – Привет, Йохан, – улыбнулась ему Линда. – А-а, так это ты, – разочарованно произнёс Йохан, узнавая Линду по голосу. – А я думал, и правда – клоун. Снова открылась дверь напротив. В проёме показался давешний старик, Пратке. Он уставился на Эриксона и «клоунессу» воспалённым взглядом, в котором сквозило негодование. – Я вам не позволю! – произнёс он после минутного гневного молчания свою излюбленную фразу. – Никому не позволю. Линда показала ему язык и дёрнула Эриксона за рукав: – Эй, ну ты откроешь когда-нибудь? А Эриксон с тревогой рылся по карманам в поисках ключа. Замок в двери стоял английский, и защёлкнув его десять минут назад, он даже не думал о том, как попадёт обратно. Собственно, обратно он и не собирался попадать. – Кажется, я не взял ключ, – отозвался он. Мальчишка сверху смачно плюнул. Плевок шлёпнулся буквально в паре сантиметров от ноги Пратке, который всё стоял у своей двери и грозил им пальцем. Словно усмирённый этим плевком, старик немедленно исчез в своей прихожей и прикрыл дверь, оставив узкую щель, через которую продолжал следить за Эриксоном и Линдой в один глаз. – Придётся идти за ключом к Бегемотихе, – вздохнула Линда, мгновенно переняв определение, придуманное Эриксоном. Тут он как раз достал из кармана пиджака целую связку ключей, как у заправского вора-домушника. Линда обрадованно захлопала в ладоши. Минут пять потребовалось на то, чтобы методом тыка отыскать нужный ключ, и наконец доступ в квартиру был получен. Линда чувствовала себя здесь совершенно по-свойски, как дома. Эриксон в какой-то момент подумал даже, а не была ли она женой неведомого Якоба Скуле. Пока он, кряхтя и боясь лишний раз резко повернуть голову, разувался, выключал в прихожей свет тусклой лампочки и брёл до гостиной, оказалось, что Линда уже в спальне, забралась в кровать. – Эй, ну ты долго там? – позвала она. – Я изнываю от желания. Эриксон послушно направился на голос, испытывая смешанные чувства, в которых сквозили и растерянность, и смущение, и испуг, и, признаться, некоторое щекотное волнение при воспоминании об упругости Линдиной груди. – Надо найти где-нибудь аспирин, – сказал он, остановившись у двери в спальню. – Милая, я пойду поищу аспирин, у меня жутко болит голова. – Ты как плохая жена, которая отказывает мужу в любовных утехах, – в голосе Линды звучала усмешка. – Отговариваешься больной головой. – У меня действительно жутко болит голова, – произнёс он искренне. – После вчерашнего, просто невыносимо. Меня два раза вытошнило. – Мне ты мог бы об этом и не рассказывать, – хохотнула Линда. Эриксон даже не представлял себе, где в комнате учителя Скуле можно было бы найти аспирин. Пытался вспомнить, где у них с Хельгой хранятся таблетки, но не мог. Если у него болела голова, он просто просил лекарство, и Хельга приносила. Где жена его брала, он понятия не имел. Он подошёл к платяному шкафу и уже совсем было хотел открыть его, но, потянув носом, учуял странный неприятный запах, доносившийся изнутри, и передумал открывать дверцу. Да и бумажка, удерживающая створки закрытыми, непременно выпала бы, и пришлось бы тогда возиться с ней. Эриксон прошёл на кухню и принялся открывать навесные шкафы и выдвигать ящички стола. Ничего кроме нескольких жестяных банок, бутылки с какой-то жидкостью, десятка пакетиков растворимого кофе «три в одном», нескольких ложек, вилок и ножей там не было. Холодильник тоже оказался совершенно пуст, если не считать огрызка заплесневелого сыра и банки пива. Пива сейчас выпить было бы, наверное, неплохо, но его ждала в спальне Линда, поэтому он только облизнулся. Таблетки обнаружились в туалете, в шкафчике над умывальником. Открыв шкафчик, Эриксон вдруг увидел в зеркале своё отражение. «Зеркало! – пронзила его мысль. – Вот то, что мне нужно. Как же я раньше-то не сообразил». Он всмотрелся и увидел себя. Себя, да, Витлава Эриксона, инженера известной строительной компании, того самого, которого знал едва ли не с самого рождения, перемены в чьей внешности наблюдал год за годом, и на чьем лице он с закрытыми глазами показал бы каждую родинку, каждый прыщик, каждую щетинку. Эриксон почувствовал огромное облегчение, словно и правда поверил, что может в какой-то момент оказаться пресловутым Якобом Скуле, что взглянет в зеркало и не узнает себя, увидит совершенно чужое ему лицо с тонкой полоской усиков, с оттопыренными ушами и давно не стрижеными волосами. Именно таким он представлял себе сейчас учителя музыки Якоба Скуле. – Эй! – услышал он голос из спальни. – Долго мне ещё ждать любовных утех? Любовные утехи не входили сейчас в планы Эриксона и он даже, честно говоря, не был уверен в успехе мероприятия по предоставлению Линде этих самых утех. По крайней мере, пока аспирин не начнёт действовать, ни о каких бурных страстях можно было даже и не думать, ибо они грозили моментальным взрывом мозга или слепотой от вспышки головной боли. – Уже иду, – отозвался он, направляясь в кухню. Там он положил в рот две таблетки и запил их стаканом тёплой противной воды. Потом несколько минут стоял, прислушиваясь к себе: не накатит ли сейчас, как давеча, тошнота, и не придётся ли ему тут же и избавиться от принятого лекарства. Но нет, слава богу, тошнота не скрутила его возле унитаза, хотя желудок и принялся отчаянно бурлить, журчать и грозить извержением. Впрочем, он был уже опустошён, так что дальше угроз дело не пошло. Когда он прибыл в спальню, Линда лежала на кровати. Она только сняла клоунские трико и трусики, обнажив стройные ноги и неплохой формы попку, ярко выделявшуюся своей белизной в форме трусиков. Под живот она подложила подушку, так что первым, что увидел Эриксон, войдя в комнату, была её приподнятая белоснежная попка и чёрный ручеёк волос, спускающийся от промежности к лобку. Клоунская шапочка тоже была снята, и её роскошные в своей густоте чёрные волосы рассыпались по спине и белой простыне. – Сзади, – прокомментировала Линда. – Возьмёшь меня сзади, ладно? Эриксон безвольно пожал плечами. Ему хотелось бы сказать, что он не сможет сейчас взять её ни сзади, ни спереди, ни даже из своего излюбленного положения на боку. Но сказать этого он не мог, потому что Линда, отличавшаяся, кажется, пылким и резким нравом, непременно вспыхнула бы, как спичка. А ему не хотелось подводить неведомого Якоба Скуле. Ему-то, Эриксону, ничего, а учителю ещё, может быть, жить да жить с этой девицей. – Я попробую, – не очень уверенно произнёс он. – Но предупреждаю, у меня голова просто разваливается. – Но ты нашёл таблетки? – поинтересовалась Линда, оглядываясь на него. – Да, и уже выпил, – ответил он и добавил извиняющимся тоном: – Но они же не сразу начинают действовать. – А ты не хочешь смыть с себя этот грим? – спросил он через минуту, найдя удачный способ оттянуть время. – В виде клоунессы я тебе не нравлюсь, да? – печально улыбнулась Линда. – А мне так хотелось сделать тебе сюрприз… А потом ты сыграл бы мне, – добавила она. – Твою серенаду. Ну, ту самую, ла-ла-ла-ри-ра-там-дам… А я бы танцевала. Представляешь, как эротично я смотрелась бы в танце – с этим красным носом, в клоунском кафтане? – Я не умею играть на флейте, – ляпнул он вдруг и тут же спохватился, но было поздно. – Не… не умеешь играть? – подняла Линда свои намалёванные красным брови. – Очень смешно. Странный ты сегодня какой-то, и шутки у тебя странные. Если не сказать – дурацкие. – Прости. – Да ладно, – махнула рукой Линда. – Ну, мы будем предаваться утехам? – Будем, – нетвёрдо отвечал он, приближаясь и тревожно прислушиваясь к себе: шевельнётся в нём что-нибудь при виде этих обнажённых женских тайн, или нет. – А хочешь, я… Не будучи уверенным, что расслышал в себе хоть что-то, он уже хотел было предложить ей оральные ласки, но тут, на его счастье, в дверь громко постучали. – Ах ты чёрт! – произнёс он, стараясь, чтобы в голосе его звучали раздражение и досада, а не тихая радость. – Кто это? – возмущённо спросила Линда. – Не знаю, – отозвался он. – Но думаю, что домовладелица. – Эта грымза Бернике? А какого фига ей надо? Эриксон в двух словах рассказал ей о полуденном визите «грымзы». Стук между тем повторился в более настойчивой форме. – Как пить дать, она, – кивнул Эриксон. – Наплевать, – отмахнулась Линда. – Давай уже трахнемся. – Извини, – осторожно возразил Эриксон. – Я боюсь, что она вышвырнет меня из квартиры. Что мне тогда делать? – Да что б ей! – выругалась Линда. – Ну тогда давай, побыстрей разделайся с этой старухой и возвращайся. Я буду ждать. Эриксон кивнул и отправился в прихожую, проклиная сегодняшний день. У двери он замер на минуту, прислушиваясь. С той стороны снова постучали и кажется, уже кулаком. – Кто там, чёрт побери? – спросил он, придавая голосу выражение сердитого недовольства. – Открывай, сукин сын, пока я дверь тебе не вынес! – громко велел грубый мужской голос. – Открывай сморчок, а то если я сам открою, хуже будет! – Кто вы такой? – возмутился Эриксон. – По какому праву вы так… Но тут в прихожей явилась Линда. Она суетливо подтягивала на ходу трико и была бледна, растеряна, и подавлена. – Как он узнал? – прошептала девушка, лихорадочно обегая прихожую взглядом в поисках сброшенных клоунских башмаков. Нашла их под скамеечкой для обувания, принялась торопливо натягивать. – Какого беса ты медлишь?! – ярился между тем мужчина по ту сторону двери. Эриксону он представился циклопом, пришедшим за Одиссеем – такой грозный, громовой и хриплый был у него голос. Эриксон не был слабаком – два раза в неделю он посещал спортзал и раз в месяц – секцию самообороны, поэтому на улице чувствовал себя вполне уверенно и не боялся нападения каких-нибудь отморозков. Как человек, ни разу нападению отморозков не подвергавшийся, он был, конечно, излишне самоуверен после этих невинных, раз в месяц, уроков джиу-джитсу, но мускулы его действительно были если не железными, то уж алюминиевыми как минимум. И тем не менее, этот голос Зевса-громовержца извергал в окружающее пространство такую ярость, что Эриксону совсем не хотелось открывать дверь. – Кто это? – спросил он у Линды шёпотом. – Ты его знаешь? – Ещё бы не знать, – отозвалась та дрожащим голосом. – Он меня убьёт. А потом – тебя. «Это что, твой муж?» – хотел спросить Эриксон, но в этот момент наконец обувшаяся Линда посмотрела на него, как на сумасшедшего, метнулась к двери и открыла. Тут же явилась с той стороны двери мощная рука и схватила Линду за её роскошную шевелюру. Девушка взвизгнула и в мгновение ока исчезла из прихожей, а на её месте явился… Да, Эриксон не ошибся, представляя себе этого человека циклопом: исполинского роста – больше двух метров, – с огромными ручищами, с грудью, ширина которой позволила бы Эриксону свернуться на ней калачиком и уснуть, с горящими глазами и большим ртом, украшенным толстыми и вывернутыми как у негра губами, этот человек наводил ужас. Но одно утешение Эриксон нашёл для себя сразу – по крайней мере, такой урод не мог быть мужем Линды. Да и не только по росту, но и по возрасту он был великоват для неё. Хотя… Эриксон ведь не мог бы сказать, каков возраст Линды – он так и не увидел её лица. Это было всё, что успел подумать Эриксон, потому что в следующий момент мощный удар в лоб отбросил его на середину гостиной. Последнее, что он слышал, прежде чем отключиться, был голос консьержки, говорящей «А ведь я говорила, я предупреждала её…» и громкий, как выстрел из пушки, хлопок закрывшейся двери.3
Придя в себя, он прежде всего удивился, что остался жив, потому что с таким ударом, каким отправил его в нокаут Циклоп, можно было работать на бойне, забойщиком коров, не используя никаких подручных инструментов для умерщвления несчастных животных, а только собственные кулаки. Эриксон посмотрел на часы, желая узнать, сколько времени провалялся без сознания, но оказалось, что часы он так и не завёл. Мутило, и едва он попробовал подняться, как его тут же вырвало на древний затёртый ковёр на полу – желчью, поскольку желудок был давно опустошён. Насколько Эриксону было известно, рвота говорила о сотрясении мозга.А при сотрясении мозга в первую очередь необходим строгий постельный режим. Да и при всём желании он вряд ли смог бы сейчас подняться и отправиться домой. Он даже до спальни дойти не решился и отправился до неё на четвереньках. Белым пятном у кровати, которое он пытался рассмотреть всю дорогу до спальни, оказались трусики Линды, которые она в спешке просто не успела надеть или про которые в панике забыла. Чёрт, кто же был этот громила? А ведь он запросто мог убить Эриксона этим ударом – чуть посильнее, чуть ближе к затылку, в переносицу или в висок – и это была бы верная смерть. Вряд ли он был мужем Линды. Столь же маловероятно, что он состоял её любовником. Отец? Нет, он выглядел не настолько пожилым. Но тогда что он мог иметь против отношений Линды с учителем музыки Якобом Скуле? Это было тайной, в которую его могла посвятить только Линда, но с Линдой ему вряд ли суждено встретиться ещё раз. И слава богу, потому что Эриксон боялся теперь новой встречи с этой девушкой; да и кто знает, не закончится ли повторная встреча ещё одним ударом Циклопа – на этот раз смертельным. В таких размышлениях он дополз до кровати, кое-как взобрался на неё и несколько минут лежал без движения и мысли. Потом вспомнил про белое пятно, наощупь нашёл рукой брошенные трусики, поднял, поднёс к глазам. Он выглядел так сиротливо, этот кусочек материи. Лёгкие, немного шелковистые, с мелкими, кое-где обтрепавшимися кружевами по краю, с едва заметной светло-жёлтой полоской, пролегшей по ткани спереди, там, где они прикрывали Линдино потайное местечко, и свидетельствующей о том, что трусики были не первой свежести. Они выглядели такими невинными, такими беззащитными и жалкими в своей оторванности от хозяйки, что он поднёс их к губам и поцеловал, вдохнул их почти не слышный аромат. В этом слабом запахе было что-то настолько тёплое, вечное, сладкое и умиротворяющее, что он тут же чуть не уснул с безмятежной улыбкой на губах, будто надышался эфиром, а не едва ощутимым ароматом женской самости. Но тут в памяти всплыл, явился в ноздрях запах Хельги, и сон моментально улетучился. В голове застучал молоток, каждый удар которого по мозгам обращался вопросом. Что происходит? Кто я? Что общего у меня с Якобом Скуле? Существует ли в мире Витлав Эриксон, и если да, то кто он мне? Если я Якоб Скуле, то откуда в моей голове взялся Эриксон? А если я Эриксон, то кто все эти люди, для которых я – Скуле? Он перебирал всевозможные варианты ответов на эти вопросы и у него складывался только один более-менее достоверный вариант, очевидно не противоречащий логике и здравому смыслу: он – учитель музыки Якоб Скуле, который сошёл с ума или страдает раздвоением личности, а инженер Витлав Эриксон и его жена Хельга – не более чем порождение больного разума учителя и его воспалённой фантазии. Что ж, значит, нужно привыкать быть Якобом Скуле? Похоже, что так. Вспомнив, он спустился с кровати, на четвереньках добрался до стула, взял футляр с флейтой и таким же образом вернулся назад. Открыл чехол, достал матово поблёскивающий лаком инструмент и долго созерцал его, поглаживая, лаская пальцами, изучая игровые отверстия, сочленения блоков, плотность материала и скользкую гладкость лака – почти совершая с флейтой соитие. Наконец, поднёс мундштук к губам и выдул робкую сиплую ноту. Этот звук, несмотря на его ожидаемость, так резко вторгся в тишину, что Эриксон (а он всё ещё внутренне сопротивлялся необходимости стать Якобом Скуле) вздрогнул. Потом он подул в мундштук уже сильней и уверенней и подивился долгому и чистому звуку, который издал инструмент. Витлав Эриксон не имел к музыке никакого отношения, если не считать пары десятков сеансов конвульсивных телодвижений под ритмические перепады и всплески звуков, которые ему поневоле пришлось совершать в период ухаживания за Хельгой и которые он называл «пойти подёргаться», а Хельга величала танцем. На этом его музыкальное образование закончилось, так по сути и не начавшись. Эстрадные песенки он всегда пропускал мимо ушей, он в них не вслушивался и их не слышал – они были для него как шум улицы, как шорох листвы, как дальний гудок тепловоза – столь же неважны и неразличимы в общем гуле окружающего мира. Серьёзную музыку он слышал ещё менее и уж точно не стал бы слушать даже ради завоевания сердца будущей жены. Но оказывается, звуки, которые издаёт музыкальный инструмент не в чьих-то там, а в твоих собственных руках – это нечто совершенно иное, не имеющее к прочим разновидностям звуков никакого отношения. Он понял это как только закрыл пальцами наугад несколько отверстий, а потом стал по очереди, одно за другим, открывать их, взволнованно питая флейту своим дыханием. Родившаяся под его пальцами и из его духа череда томительно меланхоличных звуков потрясла Эриксона до глубин его инженерской души. Он вдруг почувствовал себя богом, вдыхающим жизнь в кусок дерева, как некогда он вдохнул её в бездушную глину, из которой создан был человек со всеми его мечтами, грехами, надеждами и изменами собственным надеждам. И тогда, переведя дух, он принялся играть, наугад закрывая и открывая отверстия, вдувая воздух в мундштук то с бо́льшим, то с меньшим усилием, то заставляя дыхание порождать густые, долгие и плотные волны, то – частые, слабые и короткие, то словно говоря в начале каждой ноты «ту», отделяя её от следующей, а то сглаживая переход между ними, делая его прозрачным и неразличимым. Он знал, что совершенно не умеет играть на флейте, но музыка, которой он сейчас давал жизнь, казалась ему великолепной. Это был один из дней творения… В дверь постучали. Тихонько выругавшись, он отложил инструмент и встал с кровати, напрочь забыв, что мозг его сотрясён и требует постельного режима. Однако ничего не случилось, если не считать минутного лёгкого головокружения, которого он даже не успел как следует испугаться. Открыв дверь с ожиданием новых неприятностей, он увидел подрагивающую голову мадам Бернике. В её суровом взгляде, когда она узрела Эриксона, прочитался испуг – даже ужас, – а глаза, кажется, полезли из орбит. Подобный прилив эмоций настолько не соответствовал образу чопорной, строгой и холодной дамы, сложившемуся у Эриксона, что ему в эту минуту самому стало страшно. – Бог ты мой! – произнесла она. – Что с вами случилось? До него дошло, что на лбу у него, должно быть, вырос громадный, как у носорога, рог, или расплылся чудовищный кровоподтёк после удара кулака-кувалды Циклопа, который едва не проломил ему череп. – Ничего, – ответил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Ничего, мадам Бернике. А вы, надо полагать, за деньгами? – Да, – отвечала она, возвращая взгляду высокомерную льдистость. – Сколько я вам должен? – Странный вопрос, – дёрнула она подбордком и повернулась в полупрофиль, глядя на Эриксона искоса, как в прошлый раз. Наверное, такое движение свидетельствовало у мадам Бернике о крайнем её удивлении. – Простите, я просто немного не в себе, кое-чего совершенно не помню, – пробормотал Эриксон. – Так сколько? – Девятьсот крон, господин Скуле, – изрекла она строгим и возвышенным тоном на грани срыва. – Вы должны мне девятьсот крон за сентябрь. – Хорошо, – кивнул он, отправляя руку во внутренний карман пиджака, где у него всегда лежал бумажник. Вот только пиджак-то был не его, а учителя музыки Якоба Скуле, да и то не выходной, а домашний в который его переодела, по её собственному признанию, консьержка фру Винардсон. – Что? – сурово вопросила госпожа Бернике, заметив, должно быть, растерянное выражение его лица. «Интересно, – думал он между тем. – Интересно, если бы прачка обнаружила в кармане бумажник, она принесла бы его? Да конечно, наверняка принесла бы, куда ей деваться, ведь все пути розыска вели бы к ней. А если консьержка вытрясла карманы, прежде чем отдать пиджак прачке? Наверняка ведь вытрясла. Вряд ли у неё хватило бы наглости и глупости присвоить чужой кошелёк да ещё и наводить потом подозрения на себя – там, на лестнице. Наверное, она выложила бумажник, а сказать об этом просто забыла, когда говорила про окровавленные вещи Эриксона-Скуле. Значит, нужно пойти и поискать в комнатах». Ну а если в комнатах не обнаружится? Это может значить только одно: вчера пьяного Эриксона ограбили, или он просто потерял бумажник, напившись до беспамятства и валяясь под каким-нибудь фонарём. Но об этом лучше не думать. Это было бы просто ужасно. – Где вы живёте, госпожа Бернике? – вежливо спросил он, выталкивая на непослушные губы улыбку и надеясь, что она не вышла жалкой и растерянной. – Я занесу вам деньги буквально через полчаса, обещаю. Она смотрела на него с подозрением и осуждением, мелко трясла головой и жевала губами. Наверняка ей хотелось прибить Эриксона к полу каким-нибудь жёстким и едким замечанием и в итоге отказать ему от квартиры. Но, видимо, боязнь не получить свои девятьсот крон возобладала в её душе над желанием немедленного отмщения, и она неохотно произнесла: – Квартира номер пять, третий этаж. Позвоните два раза коротким звонком и потом один раз – длинным, чтобы я знала, что это вы. Я не всегда и не всем открываю дверь, так что потрудитесь запомнить, молодой человек: два коротких и один длинный, это будет ваш условный код. И соизвольте не задерживаться, у меня есть дела и поважнее, чем просиживать стул в ожидании растяпы и повесы вроде вас, не те уже мои годы. Это у вас, господин Скуле, масса нерастраченного времени – целая жизнь ещё, а у меня остались, быть может, считанные часы. – Ну что вы, госпожа Бернике! – попытался он изобразить бодрое участие и обходительность. – Вы прекрасно выглядите для своих лет. Она ничего не сказала, а только смерила его недоверчиво-презрительным взглядом и повернулась к лестнице. – Два коротких, один длинный, – строго напомнила она, не оглядываясь. – Не забудьте. – Да, – поклонился он её удаляющейся спине и тихонько запер дверь. В гостиной бумажника не обнаружилось. Эриксон обыскал всё, хотя обыскивать особо было и нечего; и только платяной шкаф он так и не решился открыть, хотя дважды подходил к нему в решимости сделать это. Шкаф с его дверцами, державшимися за сложенный вчетверо листок, с тяжёлым неприятным запахом, который из него исходил, весь такой старый, архаичный даже, массивный и мрачный, внушал Эриксону чувство подспудного, невыразимого и необъяснимого страха. И дважды его потянувшаяся к бумажной скрепе рука замирала в сомнении на полпути и возвращалась обратно. Поиски в спальне и в туалете тоже не принесли успеха, и он уже чувствовал как холодеют руки, а лоб покрывается испариной в предчувствии гнева мадам Бернике, позора, да и просто утраты энной суммы денег, трёх кредитных карт и водительского удостоверения. Страшно было оказаться униженным, без денег и в полной власти мадам Бернике. Если деньги не найдутся, у него останется только один путь – стремительное и незаметное бегство из этого дома. И пусть они потом ищут своего Якоба Скуле – быть может, рано или поздно найдут, если он жив и здоров. Но ему-то, Витлаву Эриксону, уже не будет до этого никакого дела. Он, с чувством холодной безнадёжности, перерыл кухню, заглядывая в каждый ящик стола, и разумеется ничего не нашёл. И уже готовясь к бегству, в порыве отчаяния принялся заглядывать в жестяные банки, стоящие в навесных шкафах. В одной их них, предварительно обнаружив запасы соли, сахара, риса, кофе, чая и лапши, он нашёл свёрнутые в трубочку и перехваченные резинкой купюры. Это были ровно девятьсот крон – девять сотенных купюр, приготовленных, должно быть, Якобом Скуле в уплату за квартиру. Ну что ж, вполне разумно и справедливо, что Витлав Эриксон заплатит за чужое жильё не из собственного кармана, а из средств настоящего жильца. Вполне себе резонно. С чувством удовлетворения он сунул деньги в карман, проверил, на месте ли ключи и буквально выбежал из квартиры. Взлетая на третий этаж, он обнаружил на лестничной площадке скучающего Йохана. Кажется, мальчишка проводил на своём бессменном дежурстве целые дни. А ведь ему надо бы сейчас сидеть за партой в школе. – Ого! – произнёс мальчуган. – Это вам Циклоп так зарядил, да? Эриксона смутило совпадение прозвищ, данных Циклопу им самим и этим мальчишкой, но сейчас ему было не до того, и он быстро позвонил условленным кодом в квартиру с цифрой пять на двери. Никто не открыл. Возможно, старухе требовалась не одна минута, чтобы дошаркать до двери. А может быть, полчаса уже прошли, пока он рыскал в поисках денег, и вредная домавладелица ушла или просто не открывает ему дверь, из противной, упрямой и брюзжащей старческой злости. Под любопытным взглядом Йохана он позвонил ещё раз, тщательно соблюдя шифр. Нервно пощёлкивая пальцами, выждал несколько минут. И уже собрался было позвонить в третий и последний раз, когда мальчишка сказал: – Да нет там никого. Дальше между ними состоялся вот такой быстрый, воспалённый диалог, будто они спорили уже не меньше получаса. – Нет? – спросил Эриксон. – Нет. – А чего ж ты раньше не сказал? – А раньше вы не спрашивали. – Так я и сейчас не спрашивал. – А мне просто надоело, что вы тут торчите. – Она должна быть дома. – Но её там нет. – Где же она, чёрт побери?! – У чокнутого. Эриксон остановился, внимательно посмотрел на мальчишку. – У чокнутого? – переспросил он на всякий случай. – Ну да, – лениво пожал плечами мальчишка. – У старика Пратке. И он сплюнул вниз, на площадку второго этажа, под дверь указанного старика, возле которой образовалась уже небольшая лужица из его плевков. Эриксон неодобрительно покачал головой и спустился на свой этаж. Хотел постучать в третий номер, но вместо этого зачем-то прижался ухом к двери – осторожно, тихонько, воровато – и стал слушать. – Нет, так ничего не услышишь, – сказал сверху Йохан. – Слушать надо через замочную скважину. Эриксон покраснел, застигнутый за своим предосудительным занятием – он уже напрочь забыл о присутствии этого мальчишки. Тем не менее, он опустил голову пониже и прижался ухом к щели замка. Слышно ничего не было поначалу, зато он почувствовал лёгкий смрадный запах, исходящий из-за двери. – Чем у него так воняет? – шёпотом обратился он к Йохану. – Воняет, да, – кивнул мальчишка, не расслышав, наверное, вопроса. Эриксон снова прислушался, весь буквально превратясь в слух, но ни единого раздельного звука не доносилось из квартиры сумасшедшего, а шёл только постоянный нестихающий ропот, будто там говорили одновременно полтора десятка человек. А в следующую минуту его буквально отбросило от двери, потому что прямо в ухо ему, сквозь замочную скважину, дрожащий негодованием старческий голос произнёс: – Я не позволю! Эриксон отпрыгнул к своей квартире и уже хотел с позором скрыться в ней, навеки обесславив себя подслушиванием у чужой двери, и только уверенность, что безумный старик ничего не соображает в приличиях, давала ему слабую надежду сохранить доброе имя. Но прежде чем он нашёл в связке нужный ключ, дверь квартиры Пратке открылась и подрагивающий голос госпожи Бернике произнёс: – Ну, что, господин Скуле, вы принесли деньги? Эриксон-Скуле обернулся, выдавливая на губы улыбку. Она выползла и легла на губах жалкой бледной полоской, как выползает из тюбика зубная паста на подставленную щётку. Мадам Бернике стояла в дверях, в домашнем халате и в чепце. За её плечом демонически сверкал очами старик Пратке, и весь его вид говорил, просто кричал: «Я не позволю!» Из глубины квартиры действительно доносились несколько голосов, которые жарко обсуждали что-то, спорили и даже, похоже, ругались. – Мы играем в карты, – ответила мадам Бернике его удивлённому взгляду. – Хотите составить партию, господин Скуле? – Н-нет, благодарю вас, – выдавил растерянный Эриксон. – Я только хотел… хотел передать вам деньги. Я звонил к вам, как мы договорились, двумя короткими и одним длинным, но… никто не открыл, и тогда я… – А кто бы мог вам открыть, если там никого нет? – перебила домовладелица. – Не знаю, – растерялся Эриксон, словно уличённый в ещё одном неблаговидном поступке. – Он звонил два раза, – сказал сверху Йохан. – Благодарю, мой мальчик, – отозвалась госпожа Бернике, даже не подняв на мальчишку глаз. – Господин Скуле никогда не отличался особой вежливостью или терпением, – и добавила, обратясь уже к Эриксону: – Не так ли, господин Скуле? Эриксон промямлил что-то нечленораздельное. Эта старуха подавляла его своей железной волей, своим холодным непроницаемым взглядом и ледяным тоном. Он всегда считал себя человеком не робкого десятка, но перед этой дамой и в теперешних обстоятельствах чувствовал себя юнцом, получающим выволочку от тиранши тётки, от которой зависит его будущее благосостояние, которое наступит однажды, в какой-то счастливый для него, и последний для тётки, день. – Итак, что вы хотели? – спросила госпожа Бернике, словно уже напрочь забыв, о чём они говорили только что. – Если только подслушать у двери господина Пратке, то вам придётся довольствоваться тем, что вы уже услышали и скрыться от позора в своей квартире. – Я… – промямлил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Я не хотел. Я принёс деньги. За квартиру. – Ах, вы наконец-то соблаговолили принести деньги, – кивнула Бернике, и по губам её скользнула презрительная улыбка. – И что же вам мешает немедленно их мне передать, вместо того, чтобы торчать у двери и подслушивать? Эриксон робко подступил к прямой и холодной как скала домовладелице и осторожно вручил ей деньги. – Так вы не хотите составить нам компанию? – спросила Бернике, пересчитав купюры. Эриксону показалось на миг, что из квартиры Пратке в гомоне голосов донёсся до него весёлый и разгорячённый спором голосок Линды, и он едва не согласился, но тут же осадил этот порыв, сказав себе, что Линды в квартире этого сумасшедшего, рядом с этой ледяной старухой, не может быть по определению. – Благодарю вас, госпожа Бернике, – поклонился он. – Я бы с радостью, но никак не могу в данный момент. У меня дела. Да, дела, я должен дать урок одной… одной барышне. И уже почти опаздываю. – Это в ваших правилах, – с усмешкой кивнула домовладелица. – Подслушивать, опаздывать, надоедать звонками, шуметь и являться в приличный дом в непотребном свински пьяном виде – всё это в ваших правилах, господин Скуле, так что я нисколько не удивлена. И произнеся эту суровую тираду, она скрылась в прихожей квартиры Пратке. Старик уступил ей дорогу и, закрывая дверь, блеснул на Эриксона безумным взглядом. – Я не позволю! – выпалил он, прежде чем дверь отрезала его от растерянного Эриксона.4
И всё же он был готов поклясться сейчас, что слышал голосок именно Линды там, в квартире безумного Пратке. Что это значит? Что происходит в этом чёртовом доме, и кто все эти странные люди, упорно величающие его, Витлава Эриксона, дурацким именем Якоб Скуле? Что им понадобилось от него? И что было бы, если бы он принял приглашение и вошёл в квартиру Пратке? Что увидел бы он там? Был ли бы он сейчас жив, не избавили ли его растерянность и испуг от верной смерти? Выходит так: кучка каких-то сумасшедших обманом завлекла его, пьяного, в этот дом, подселила в квартиру некоего учителя музыки и в непонятных, но несомненно гнусных целях теперь издевается над ним, морочит ему голову. А быть может, и сам Якоб Скуле с ними заодно? Быть может, он совершил какое-то ужасное преступление и теперь сидит там, у Пратке, вместе с остальной компанией, играет в карты и посмеивается над глупостью бедного инженеришки, который вместо него должен будет взойти на лобное место, чтобы принять позорную смерть от руки палача? Да, вполне возможно, что Эриксон назначен жертвой и должен пойти на заклание вместо неведомого учителя музыки – возможно, серийного убийцы, маньяка, или, на худой конец, мошенника, квартирного вора, насильника… Если бы только ему вспомнить вчерашний день, что́ произошло с ним, о какой крови говорила консьержка (хотя, можно ли ей верить, если она тоже состоит в компании этих преступников), где он так напился и как очутился в этом пролятом доме. Ответов на все эти вопросы у него нет, но он может сделать один очень правильный и жизненно необходимый шаг – бежать из этого дома, бежать немедленно, пока ещё не поздно. И он сбежит, вот только доварится рис. Кастрюлька пыхтела и испускала пар на маленькой плите в одну конфорку. На столе в углу ожидал своей очереди чайник. Тут же согревалась запотевшая банка пива «Берника». Что ж, Эриксон имеет полное право компенсировать себе те убытки и неудобства, которые претерпел, будучи неизвестным ему Якобом Скуле. Учитель не обеднеет, лишившись одной банки пива и горстки риса, а у Эриксона ещё маковой росинки не было сегодня во рту. В нетерпении он открыл банку, приложился, впуская в себя живительную горьковатую струю пенного напитка. Прочувствовал, как прохладная струйка опускается по пищеводу в желудок и заполняет его, будто уютно сворачивается в желудке кольцами маленькая холодная змейка. Пиво немедленно ударило в голову – мягким толчком, словно кто-то стукнул по мозгам ватным одеялом. Шустрые мурашки заполонили черепную коробку, забегали, засуетились в ней. Планка настроения стронулась с отметки «Никакое» и медленно, но уверенно поползла вверх. Остатки тяжкого похмелья, бултыхавшиеся в голове булыжником, растворялись как кусочек льда в стакане тёплой воды. Рис был полит оливковым маслом из обнаруженной давеча в столе бутылки и с аппетитом съеден. Некоторое время Эриксон колебался между чаем и кофе и выбрал в конце концов чай, как более мягкий к нервам напиток. Ощущение хмельной сытости, хотя и недостаточной – лёгкой, временной, – окончательно привело его в доброе расположение духа, и уже даже старуха Бернике (почти тёзка пиву) не казалась такой ледяной и зловещей, как час назад. И дом уже не выглядел столь мрачным – чёрной дырой, втянувшей его в своё поле, – каковым представлялся недавно. И компания, собравшаяся в нём, – возможно не более чем стайка шутников, нашедших себе не самое удачное, но всё же вполне безобидное развлечение. И тем не менее, Эриксон не отказался от плана покинуть это странно-зловещее место как можно быстрей, поэтому, покончив с чаем, он поднялся и, оглядев кухню, сказал: «Прощай, не мой дом. Прости меня, Якоб Скуле, что я вторгся в твоё житьё-бытьё и, возможно, немного в нём набедокурил». Попращавшись таким нетрезво-сентиментальным образом с квартирой, Эриксон двинулся в прихожую. Уже открыв дверь, он вспомнил про флейту и вернулся в спальню, чтобы забрать инструмент. Уложив флейту в чехол, в последний момент он, повинуясь какому-то непонятному порыву, схватил с кровати трусики Линды и сунул их в карман. Уже почти спустившись в холл, услышал стук входной двери и уверенные шаги двух или более человек – явно мужчин. Эриксон замер на ступеньке и начал прислушиваться. – Здравствуйте, мадам, – обратился мужской голос к консьержке. – Полиция, инспектор Фергюссон. – Будьте здоровы, инспектор, – отозвалась фру Винардсон. – Чем могу быть полезной, если вообще могу? – и она засмеялась. Эриксон ясно представил, как затряслись при этом её массивные груди и всё грузное тело. Этот смех показался ему вульгарным и абсолютно неуместным, потому что совершенно ничего смешного консьержка не изрекла. «Но зато этот громовой хохот может быть сигналом сообщникам, – подумал он – Сигналом, что пришла полиция». – Сможете, мадам, – серьёзно отозвался инспектор, – если скажете нам, в какой квартире живёт некто Скуле, учитель музыки. – А-а, это Якоб-то? – оживилась консьержка. – Охотно скажу, если сначала вы расскажете мне, что́ опять натворил этот малохольный. После этой фразы консьержки Эриксон повернулся и, покрываясь липким потом, стал тихонько подниматься обратно наверх. Он заметил Йохана, который с любопытством следил за его перемещениями со своего поста, и заговорщически приложил палец к губам, требуя молчания. – Да ничего не натворил пока, – отвечал меж тем инспектор. – Просто нам необходимо задать ему пару вопросов; возможно, он является свидетелем преступления. – Вон оно что, – отозвалась консьержка. – Вон оно как. А вы мне не врёте, инспектор? Может, вы скрываете правду и пытаетесь отбрехаться, а я возьми да и выложи вам номер квартиры этого мерзавца? – Мерзавца? – ухватился за это слово полицейский. – Вы хотите сказать, что он не законопослушный гражданин? – Я хочу сказать… – начала консьержка, но продолжения Эриксон уже не слышал, потому что, услыхав последние фразы, бросился по лестнице через две ступеньки, стараясь, однако, ступать как можно тише. В несколько мгновений домчавшись до своей двери, он толкнул её, но тут же сообразил, что она закрыта, а значит нужно искать ключ. Чёртовы ключи! Они были так похожи друг на друга, что ему опять пришлось безрезультатно перебирать их, и каждый раз с губ его срывались беззвучные ругательства, потому что очередная попытка открыть замок заканчивалась провалом. – Они уже поднимаются, – прошептал сверху Йохан. Ну слава богу, мальчишка, кажется, на его стороне и не выдаст. Эриксон благодарно кивнул, пытаясь вставить в скважину следующий ключ. Не подошёл! Теперь уже и он слышал шаги поднимающихся полицейских и голос фру Винардсон, которая, видимо, взялась их сопровождать, чтобы на месте удовлетворить своё любопытство. Наверное, и они уже могли услышать звяканье ключей, а уж если он хлопнет дверью, закрывая её, то и подавно будет услышан. Но сначала проклятую дверь надо было открыть. – … уж этого я не знаю, – услышал он окончание фразы консьержки. – А вот вчера он заявился совершенно пьяный, просто упился в дым. – Вот как, – заинтересованно произнёс инспектор. О счастье! Замок наконец-то открылся. Если бы Эриксону пришлось делать ещё хотя бы одну попытку, приближающееся к нему несчастье уже вывернуло бы на площадку между этажами, и конечно он был бы пойман. Заскочив в прихожую, он, вопреки неистовому желанию стремительно хлопнуть дверью, отделив себя от преследователей, прикрыл её медленно и осторожно, так, что она почти не скрипнула. Аккуратно отпустил защёлку замка, чтобы не было слышно щелчка. Всё! Он спасён. Витлав Эриксон не мог бы сказать, от чего он спасён, ведь ему, собственно, никто и ничто не угрожало. Визит полиции не имел к нему никакого отношения, как и он сам не имел никакого отношения к учителю музыки Якобу Скуле. Но выяснять это недоразумение с полицией ему казалось сейчас верхом неразумности и слишком рискованным занятием, особенно ввиду того, что консьержка взялась бы утверждать, что это именно он и есть Якоб Скуле, учитель музыки, и её несомненно поддержал бы любой из жильцов этого дома, которого инспектору вздумалось бы опросить. Не прошло и двух минут, как за дверью послышались шаги, а потом в неё громко и деловито постучали. Эриксон замер и даже дыхание задержал. Главное было не переступить случайно с ноги на ногу, чтобы скрипучий пол не выдал его присутствия. Стук повторился. – Он дома? – спросил инспектор, обращаясь, видимо, к фру Винардсон. – Откуда ж мне знать, – отозвалась та. – Я не видела, чтобы он уходил, но он, кажись, собирался на урок к какой-то девчонке. Уж что это за уроки такие он даёт, это одному богу ведомо, скажу я вам. – У вас есть основания в чём-то его подозревать? – заинтересованно вопросил инспектор, снова, и уже более громко, постучав в дверь. – Да уж не знаю про основания, – отвечала консьержка, – но он у нас странноватый малый, это вам хоть кто скажет. – Странноватый? – Ну, будто не в себе чуток. Так ведь, Йохан? – обратилась она к мальчишке, заметив его, наверное, на месте постоянного дежурства. – Скажи Йохан, не стесняйся, – подхватил инспектор. Мальчик что-то ответил, но Эриксон не мог разобрать, что. Снова постучали, потом голос инспектора произнёс: – Господин Скуле, откройте, это полиция. Мы знаем, что вы дома. «Чёрта с два! – подумал Эриксон. – Нет меня. Лишь бы Йохан не выдал. А интересно, откуда эта бегемотиха консьержка знает, что я собирался на урок? Ведь я сказал это проклятой Бернике, так что слышать могла только она да Йохан. Кто-то из них передал ей мои слова. Впрочем, не исключено, что Винардсон тоже сидела в комнате Пратке вместе с остальными заговорщиками». – Господин Скуле! – снова воззвал инспектор, обрушивая на дверь удары кулака. – Откройте немедленно, мы знаем, что вы дома. – Да может, его и точно нет, – вмешалась консьержка. – Правда, я не видела, чтобы он уходил, ну так ведь он мог проскользнуть, когда я вышла в туалет или отвлеклась на попить чайку. Эй, Йохан, – снова обратилась она к мальчишке, – а ты не видел, уходил Якоб или нет? Ответа Эриксон снова не услышал, но кажется, мальчишка отвечал правильно, потому что инспектор разочарованно произнёс: – Проклятье, зря потратили время. Послушайте-ка, мадам, а вы не могли бы позвонить нам, как только он вернётся? – Хм… – консьержка, кажется, была не очень довольна идеей инспектора. – Я, вроде, не служу в полиции, не сержант я и не осведомитель ваш, с чего бы это мне суетиться-то. – Но вы не забыли, что у вас есть ваш гражданский долг? – напомнил инспектор. – Всякий законопослушный гражданин должен оказывать посильное содействие полиции. – Посильное, – с нажимом повторила консьержка. – А с чего вы взяли, что для меня это посильно? – Хорошо, – смирился инспектор. – В таком случае, вас не затруднит передать ему повестку, которую я сейчас выпишу? – Ха, так чего проще будет вам бросить её в почтовый ящик. Он вернётся, увидит повестку в ящике, прочитает и сразу прибежит к вам. – Так-так, – произнёс инспектор, явно недовольный нежеланием консьержки сотрудничать с полицией. – Хорошо, хорошо… Спасибо за помощь, мадам не-знаю-как-вас-там. – Винардсон моя фамилия, – отозвалась консьержка, словно не замечая сердитой инспекторской грубости. – Магда Винардсон. Но инспектор, похоже, не слушал её, потому что шаги полицейских (всё-таки их было двое, точно) звучали уже на лестнице. Только теперь Эриксон перевёл дух. Не зажигая света, он проследовал к окну, выглянул на улицу, на которой уже смеркалось и горели фонари. Через пару минут на тротуар вышли полицейские и остановились под фонарём, чтобы прикурить. Один из них задрал голову и смотрел на окно, за которым притих Эриксон. Он знал, что полицейский не может его видеть, и тем не менее по спине его пробежал зябкий холодок. Несколько минут служители закона дымили сигаретами и разговаривали – видимо, совещались о чём-то. Потом один из них, тот что был старше и выглядел лет на пятьдесят, бросил в урну окурок и пошёл к машине, стоящей у обочины. Наверное, это был инспектор и он направлялся в участок, оставив своего напарника под фонарём дожидаться прихода Скуле. Хитрецы! Но долго же придётся этому полицейскому ждать! А что, если они выставят тут круглосуточную засаду? Как тогда Эриксону покинуть дом? Он уже смирился с тем, что сегодня ему придётся ночевать здесь, в квартире Скуле, в то время как Хельга будет сходить с ума оттого, что её муж пропал и даже не звонит. Конечно, Эриксон позвонил бы, но вместе с бумажником пропал и его сотовый, и сигареты, и фотография жены и вообще всё. Каким-то чудом уцелели только часы на руке. «Кстати, – подумал Эриксон, – я их так и не завёл». Машина между тем загудела мотором и рванула с места в сторону площади Густава Стрее. Второй полицейский остался одиноко торчать под фонарём и принялся неторопливо прогуливаться у входа, туда-сюда, спокойный и уверенный в себе. «Ну что ж, – сказал Эриксон, обращаясь к спальне, – значит, я рано попрощался. Пожалуй, тебе придётся приютить меня до утра, спальня». Он вошёл в комнату, положил на стул чехол с флейтой, потом, поразмыслив, достал из кармана трусики Линды и положил рядом. «Кстати, – подумалось ему, – а что если она вернётся за трусами? Завтра, а то, вдруг, и сегодня? Нет, сегодня, конечно, уже вряд ли, а вот завтра… завтра вполне возможно». Ему вдруг стало ужасно жаль, что он оказался сегодня не в состоянии заняться с этой девушкой сексом. Вспомнилась её упругая грудь, её игриво вздёрнутая попка, встречавшая его в спальне, чёрный ручеёк волос, спадающий от промежности вниз, к лобку, чуть приоткрытые в молчаливом, но таком многозначительном, призыве пухлые и почти коричневые от пигмента губки… Почувствовав внезапный наплыв желания, он едва не застонал от осознания того, что утолить его сейчас нет никакой возможности. Ну не идти же, в самом деле, к Бегемотихе, сидящей внизу, в привратницкой, чтобы соблазнить её! Вздохнув, Эриксон сбросил с себя пиджак, небрежно повесил его на спинку стула и одетым улёгся в кровать. Не хотелось ему раздеваться здесь, в этом не своём своём временном пристанище – как-то было брезгливо, мерзковато и холодно. Несколько минут он лежал, силясь заснуть, но переживания этого дня, безутешные мысли и вопросы, на которые не находилось ответов, терзали его нервы, не давая даже задремать. В конце концов, извозившись, он взял со стула трусики Линды и несколько минут вдыхал исходящий от них уже совсем слабый запах… Минут или секунд, он так и не осознал, потому что не заметил, как уснул.5
Он проснулся и уже минут двадцать лежал, глядя в потолок, на котором, если присмотреться можно было различить очертания мужских и женских лиц, лики святых и отвратительные рожи демонов. Потолок был побелен так ловко, а трещины в штукатурке располагались на нём столь изощрённо, что сочетание мазков кисти и неровных линий трещин давало фантасмагорический результат. Эриксон готов был бы поклясться, что неведомый маляр специально так подбирал мазки и слои извести, чтобы в результате получались образы и лики, если бы не понимал, что это невозможно, и ни один, даже самый сумасшедший, маляр не возьмётся за столь трудоёмкую работу. А кроме того, где найти маляра со столь тонким художественным вкусом. Эриксон как раз рассматривал однорогого демона, разинувшего пасть в готовности пожрать миловидную деву, которую река уносила ногами вперёд в это разинутое жерло, в эту зловонную огнедышащую глотку, когда в дверь постучали. «Бог ты мой! – подумалось ему. – С утра пораньше уже идут и идут… Как, оказывается, популярна в нашем городе игра на флейте!» Он потёр лицо, кое-как пригладил волосы, заправил в брюки выпроставшуюся рубаху и поплёлся к двери. В последний момент его остановила мысль, что наверняка это полицейские, приходившие вчера, и его рука, уже готовая отодвинуть защёлку замка, остановилась в нерешительности. Потом он подумал, что полицейский, видимо, простоял под дверью всю ночь и знает, что Якоб Скуле не возвращался домой, поэтому вряд ли это может быть полиция. Пока он терзался сомнениями, в дверь снова постучали и детский мальчишеский голос произнёс: – Господин учитель, а, господин учитель! Конечно, полицейские запросто могли пуститься на хитрость и, перехватив на улице любого мальчишку, направляющегося в школу, заставить его прикинуться учеником Скуле, чтобы Эриксон открыл дверь. – Господин учитель, это я, Ингольд Рё, – снова позвал ребёнок. По голосу ему было лет семь, не больше. Как может мать отпускать столь маленького мальчика одного, к какому-то учителю музыки, а тем более к такому, как этот неведомый ему Якоб Скуле, ведущий, кажется, жизнь неустроенную, развязную и изобилующую дурными знакомствами… Какая родительская беспечность, если не сказать равнодушие к собственному ребёнку! Смущённый этими мыслями, Эриксон против собственной воли открыл дверь. Он приоткрыл её чуть-чуть, чтобы в образовавшуюся тонкую щель видеть посетителя, и каждую секунду ожидал, что сейчас сильная и уверенная в себе рука полицейского дёрнет дверную ручку так, что его, Эриксона, вынесет на площадку, выдернув из прихожей, как сильная и безжалостная к болезни рука стоматолога выдёргивает больной зуб. Но ничего подобного не случилось. Он увидел белокурого мальчика, худого и отличавшегося какой-то не то что бы нездоровой, но, скорее, анемичной или психастеничной бледностью лица. – Здравствуйте, господин учитель, – произнёс мальчик тонким голосом, который, кажется, в принципе неспособен был звучать громко. – Здравствуй, Ингольд, – отвечал Эриксон. Первым его чувством была жалость к этому мальчику, а первым желанием – впустить его, напоить чаем (только в доме, к сожалению, не было ничего сладкого), покормить и сыграть ему на флейте что-нибудь долгое и жизнеутверждающее. Но увы, делать этого было нельзя. Он должен был бежать из этого дома поскорей, пока окончательно не увяз в обстоятельствах и неприятностях чужой жизни. – Здравствуй, Ингольд, – повторил он, озирая лестничный марш и замечая на нём вечного дежурного по площадке Йохана. – Ты знаешь, Ингольд… к сожалению, урока сегодня не будет… нет, не будет, потому что я должен… я неважно себя чувствую и должен отправиться к врачу, вот как. Поэтому, Ингольд, ты отправляйся сейчас домой, а приходи в следующий раз, хорошо, детка? – Да, – кивнул погрустневший мальчик. – Пожалуйста, будь осторожен, когда будешь переходить дорогу, – напутствовал его Эриксон, готовясь закрыть дверь. – Я не буду переходить дорогу, – отвечал мальчик. – Не будешь? – задержался Эриксон. – Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, детка. – Да это же Ингольд Рё, – вмешался вдруг Йохан со своего поста. – Вы что, не узнаёте его? Доходяга Ингольд из шестой, сын Мередит Рё, прачки. – Вот как? – бросил на него Эриксон удивлённый взгляд. Воистину, судьба вела его к спасению! Ну, если не вела, то по крайней мере, показывала дорогу. Ингольд Рё между тем всё так же стоял перед дверью и неуверенно смотрел то на Эриксона, то на Йохана. По его взгляду Эриксон догадался, что несчастный ребёнок смертельно боится этого хулиганистого лестничного партизана, оставлявшего под дверью чокнутого Пратке свои плевки. Сейчас у инженера появлялся прекрасный повод пойти познакомиться с прачкой и выяснить у неё насчёт бумажника, а заодно поинтересоваться и тем, ка́к выглядела позавчера его одежда, действительно ли она была в крови, и так ли уж сильно была она окровавлена, как поведала фру Винардсон. Вид у Эриксона сейчас был, строго говоря, не самый подходящий для нанесения визитов, но с другой стороны визит к самой обычной прачке не так уж и обязывает. – Ну что ж, Ингольд, – обратился он к смущённому мальчику, – это хорошо, что тебе не нужно будет переходить дорогу. Ты прости, что я не узнал тебя сразу. Я и в самом деле чувствую себя не очень хорошо. Если хочешь, я могу проводить тебя до квартиры. – Я… нет… – окончательно смутился мальчик. В нём боролись желание быть под защитой, проходя мимо Йохана, уже, наверное, готовившегося отвесить ему хорошего подзатыльника, и нежелание показаться в глазах того же Йохана маменькиным сынком и слюнтяем, не готовым даже получить подзатыльник от старшего мальчика. – Да… – лепетал он, – Спасибо, господин учитель, я сам… да, проводите. Он бы стоял и мямлил ещё долго, но Эриксон не стал ждать. Проверив, лежат ли в кармане ключи, он решительно вышел, закрыл за собой дверь и взял Ингольда за руку. Когда они проходили мимо хулигана Йохана, тот всем своим видом ясно давал понять бедняге Ингольду, что бедный мальчик нарвался, что в следующий раз он поплатится и за сегодняшнее бегство. Прочитав это во взгляде Йохана, Эриксон строго взглянул на него и сказал: – Очень тебе надо обижать такого малыша, Йохан. Стыдно! Тот иронически покривился, отвернулся и сплюнул под дверь старика Пратке. Когда Эриксон позвонил у двери шестого номера, она открылась практически мгновенно, будто прачка только и стояла у порога в ожидании звонка. Она оказалась совершенно ещё молодой женщиной, худой и бледной, подобно своему сыну, и имела какой-то измождённый, несчастный и затравленный вид. Открыв дверь и увидев перед собой Эриксона, она испуганно отпрянула, глядя на него как на чёрта, явившегося прямо из преисподней. Потом взгляд её упал на Ингольда и в нём отразился ужас. Она рывком двинулась вперёд, схватила сына за руку и буквально вырвала его ручонку из ладони Эриксона. Потом с таким рвением втянула мальчика в прихожую, что бедняга едва не запнулся о порог и не разбил себе лицо о стену или скрипучий (как и в квартире Скуле) пол. – Простите, – сказал Эриксон, невольно наклоняясь поддержать мальчика. – Простите меня, фру Рё. Она и не думала хоть что-нибудь ответить, а выразила намерение немедленно закрыть дверь, почти выталкивая ею Эриксона из прихожей. Она налегла на дверь всем телом, и даже в её перекосившемся лице отразилось усилие, которое прачка прилагала, но её измождённое худобой или болезнью тело было слишком слабо для того, чтобы отодвинуть Эриксона хотя бы на дюйм. – Простите, – повторил он, – я только хотел довести вашего сына… там, на лестнице Йохан, и я подумал… Мне нужно задать вам один вопрос, мадам. Она продолжала бесцельно и безрезультатно налегать на дверь, пытаясь вытолкнуть Эриксона. Её молчаливое упорство – а главное, что она не издала ни звука, а ведь могла бы потребовать, чтобы он убрался вон – привело Эриксона в смущение и даже испуг. Странно и противоестественно всё это выглядело. Ведь если ты так боишься Якоба Скуле, что немедленно хочешь забрать у него своего сына, то зачем же ты отправляешь бедного ребёнка к нему на уроки, в самое логово зверя? – Простите, – произнёс он в третий раз, не торопясь, однако, поддаться молчаливому натиску и покинуть прихожую, – простите, фру… я только хотел поинтересоваться моим костюмом. Прачка, словно вспомнив, что Скуле имеет полное право прийти к ней и спросить о судьбе своей одежды, тут же перестала давить на дверь, выпрямилась и отступила на шаг. В лице её отразилась новая вспышка страха – нет, даже ужаса. Ингольд, который стоял тут же и с интересом наблюдал всю эту сцену, тоже побледнел ещё больше, если только это было возможно. – Не беспокойтесь, мадам, – спохватился Эриксон. – Если что-то не… если вы ещё не… – Только попробуйте ударить меня! – это были её первые слова, которые она произнесла с того момента как открыла дверь. – Что? – растерялся Эриксон. – Я ещё не бралась за ваш костюм, простите, простите, господин Скуле. Только не вздумайте распускать руки!.. пожалуйста. – Но я… – Эриксон даже отступилназад, покидая квартиру этой сумасшедшей. – Я не… Простите меня, мадам, если напугал вас… Она не дослушала, стремительно захлопнула дверь и принялась закрывать замки. – Я только хотел узнать про бумажник, – проговорил Эриксон в замочную скважину. – Там, во внутреннем кармане пиджака должен был лежать мой бумажник. – Нет, – ответила она через дверь. – Нет, господин Скуле, не было там никакого бумажника. И не стучите больше, я вас очень прошу. Стучать он и не думал, с чего это она взяла, что он начнёт долбить в дверь. – Вы уверены? – настаивал он. – В левом внутреннем кармане. Быть может, посмотрите ещё раз? – Я уже смотрела. Не было там ничего. Пустые были карманы, вывернутые. И не стучите больше, очень вас прошу. Костюм будет готов завтра. – Завтра… – кивнул он закрытой двери. – Завтра, да, хорошо. Повернувшись, он увидел Йохана, который, видимо, поднялся на площадку вслед за ним и теперь стоял, небрежно прислонясь к стене, скрестив ноги и с усмешкой созерцая всю эту сцену. – Она же чокнутая, – сказал он, поймав на себе растерянный взгляд Эриксона. – Вы что, не знали? Она чокнутая. И сынок у неё тоже сбрендил. Они оба давно умом тронулись. «Да вы все здесь такие, – подумал Эриксон. – Кого ни возьми, все со странностями. Все». – Только она не врёт, – продолжал меж тем мальчишка. – Бумажника у вас точно не было. – Откуда ты знаешь? – оживился Эриксон в новой надежде. – Да очень просто, – пожал плечами Йохан. – Это я относил ваш пиджак прачке. Когда Бегемотиха Винардсон втащила вас в комнату и раздела, она отдала мне вещи и сказала: «А ну-ка, Йохан, чем болтаться тут попусту и глаза протирать, давай, отнеси эту грязь мадам Рё». И она при мне вывернула все карманы, и в них ничего не было. Выпала только бумажка какая-то и одна сломанная сигарета. И всё. Ну, я взял да отнёс вещи сюда, мне не трудно. – Вот как, – вздохнул Эриксон, отмечая про себя ещё одно совпадение в присвоенных прозвищах – Бегемотиха. – Значит, бумажник я потерял… Или меня ограбили. – Это я не знаю, – снова пожал плечами Йохан. – Но кровищи на вас было дофига. – Вот как… – Будто вы свинью резали, не умеючи ни разу, – кивнул Йохан. – Так-так-так… – выдохнул Эриксон, теряясь в мыслях и заново всплывших в мозгу вопросительных знаках. – Постой, постой дружок, – мальчишка покривился, услыхав такое совсем уж не подходящее ему обращение, – ты только что сказал, что из кармана выпала какая-то бумажка и сигарета… – Сломанная, да, – подтвердил Йохан. – Сломанная, да, – кивнул Эриксон. – А что за бумажка и куда она делась? – Да почём же я знаю, – присвистнул мальчишка. – Ещё бы я на такую мелочь внимание обращал. Они когда упали, Бегемотиха подняла их и сунула в карман халата. Сунула, осмотрела себя и говорит: «Ой, говорит, матерь пресвятая, а я-то на кого похожая! Вся как есть в кровище, будто это не он, а я душегубство совершила». – Что? – побледнел Эриксон. – Как она сказала?.. Душегубство? – Ну да, – равнодушно подтвердил Йохан. – Так и сказала. И пошла халат менять. Так вот, бумажка эта и сигарета так у неё в кармане и оставались. – Так-так, – Эриксона мелко трясло, будто он внезапно замёрз. Озноб пробрался даже в живот и сотрясал кишки, которые пусто и гулко стучали друг о друга. – Так-так, – безостановочно повторял он, отвернувшись от Йохана и спускаясь вниз, к своей квартире. Долго подбирал нужный ключ, а побледневшие губы его кривились то ли в саркастической и гневной усмешке, то ли в пароксизме страха. «Только попробуйте ударить меня!» – сказала прачка, и в глазах её читался подлинный ужас. Они пытались сделать из него чудовище. Был ли Якоб Скуле чудовищем, зверем, или эти люди лишь старались представить его таковым, но Витлав Эриксон, выбранный ими на роль Якоба Скуле, обязан был стать душегубом. Надо бежать из этого дома. Или найти здесь хоть одного человека, который не входил бы в эту шайку, который признал бы его Витлавом Эриксоном, чтобы он окончательно не спятил, как того добиваются обитатели этого проклятого логова. Эх, если бы ещё знать их цель! Они хотят свести его с ума?.. Но зачем? Чтобы он, согласился с тем, что он сошёл с ума, чтобы признал себя сумасшедшим Якобом Скуле и принял на себя «душегубство», которого он не совершал, а совершил кто-то из обитателей дома? Какой чудовищный, жуткий, бесчеловечный план! Закрыв за собой дверь, он шагнул в кухню и упал на табурет. Один за другим выпил два стакана воды. Вода пахла медью, была тёплой и противной, так что его снова чуть не стошнило. Или это ещё давали о себе знать последствия сотрясения. Постельный режим он так и забыл соблюдать. Да и какой уж тут постельный режим! Бежать! Бежать! – стучало в его голове. Первый же встреченный знакомый, который назовёт его настоящим именем будет взят за руку и отведён в полицию. А потом вместе с полицейскими они придут в этот дом, и пусть тогда хоть один из местных обитателей осмелится назвать его Якобом Скуле, пусть попробует! «Постой, постой, – подумалось в следующую минуту. – А мальчишка этот, Йохан, что, неужели он тоже в банде? Может, поговорить с ним? Ребёнка ведь проще перехитрить. Можно запугать, в конце концов, и заставить сказать правду». Внезапный гул и постукивание заставили его вздрогнуть и подскочить с табурета, затравленно озираясь. Но это всего лишь затарахтел, заходил ходуном холодильник. «Надо успокоиться, – сказал он себе. – Что-то я разнервничался. Нервничать нельзя, иначе им будет слишком просто победить меня. Если я потеряю контроль над собой, это будет равносильно тому, что я сдаюсь, что согласен на проигрыш, готов стать их жертвой». Ну уж нет, этого не будет! Не для того он приложил столько усилий, чтобы добиться своего положения, чтобы стать инженером, достойным человеком, обзавестись красавицей женой и с гордостью носить замечательное имя Витлав Эриксон. Не для того, чтобы теперь кучка ненормальных затянула его в свои козни, в небытие, в болезнь и может быть даже – в смерть. Вспомнив, он метнулся к окну, прижался спиной к стене рядом и осторожно, буквально одним глазом, выглянул. Под фонарём никого не было. Никто не слонялся возле дома. Сёренсгаде была тиха и пустынна в этот утренний час. Лёгкий туман подобно савану накрывал площадь Густава Стрее, укутывал часовую башню, скрывал перспективу. Где-то там, далеко на запад, за Олленсгаде, за Видсбю, за площадью Близнецов и мостом через Нисен, за Поющим парком и Хельсбю притих в чистой уютной улочке его дом. Хельга уже давно проснулась (да и спала ли она эту ночь? Нет, наверное, – думала о нём), пьёт бесконечный кофе и задумчиво смотрит в окно. Наверное, проклинает себя за позавчерашнюю ссору, и по щекам её текут слёзы. Скорей, скорей туда, в свой милый приют, обнять любимую супругу и молить её о прощении! Прочь из этой клоаки, из этого приюта осатаневших психопатов! И снова он вздрогнул – оттого, что в дверь громко и нетерпеливо постучали. – Да! – крикнул он, совершенно забыв об осторожности. – Кто там? – Это я, – был ответ. Голос показался знакомым, но Эриксон не мог определить, кому именно он принадлежит. – Я – это кто? – спросил он. – Вы – это вы, – отвечали с той стороны. И снова он не смог определить принадлежность голоса, но был абсолютно уверен, что знаком с его обладателем. – Вы – это Якоб Скуле. – Чёрта с два! – бросил он двери. – Дверь-то откройте, – сказал неизвестный гость. – С чего бы это вдруг? – усмехнулся Эриксон. – Захочу, открою, а не захочу, так попробуйте меня заставить. – Как хотите, господин Скуле, – равнодушно ответили с той стороны. – Заставлять я вас не собираюсь, сами потом прибежите. А я ещё подумаю, разговаривать с вами или нет, вот так-то. И больше не было сказано ни слова. Определённо, этот голос был Эриксону знаком. Кто-то из обитателей этого чёртова дома, но он не мог определить, кто именно. Скорее не выдержав неопределённости, чем испугавшись угрозы, он порывисто открыл дверь. Человек, стоявший за ней, уже повернулся уходить и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх. Когда он повернулся, Витлав Эриксон понял, что ошибся: нет, он положительно не был знаком с этим человеком в униформе почтальона, с фирменной сумкой «Наннем Кёнигпост» через плечо. – Ага, – с довольной ухмылкой произнёс почтальон, – надумали-таки. И чего было выпендриваться, спрашивается, господин Скуле? Весь вид его говорил об осознании собственной важности и превосходства, добытого в короткой словесной стычке с учителем музыки. – Простите, – извинился Эриксон. – Ко мне тут приходят порой не самые приятные личности, я думал, вы один из них. – Я не один из них, – серьёзно покачал головой почтальон. И, всмотревшись в лицо Эрикосна, воскликнул: – Ух ты! Это кто же вам такую штуку на лбу нарисовал? – Один незнакомый художник, – отшутился Эриксон. – Его имя пока не известно широкой публике, но когда-нибудь… – Понимаю, понимаю, – ощерился почтальон. Он достал из сумки два конверта и протянул Эриксону вместе с толстой потрёпанной тетрадкой: – Получите и вот тут распишитесь. – Что это? – Письма, – пожал плечами почтальон. – А почему я должен расписываться? – Потому что одно письмо из полиции, со штатсмаркой, за него полагается расписаться. – Из полиции? – Эриксон почувствовал, как ноги его ослабели. – Но что им надо от меня? Я не имею ничего общего с полицией. – Это не моё дело, господин Скуле, – отвечал почтальон, пытаясь всучить Эриксону тетрадь. – Там к обложке прицеплена ручка, будьте любезны, распишитесь, и я вручу вам письма. – Послушайте, господин почтальон, я не могу получить эти письма. Дело в том, что они адресованы не… Тут он заметил вечного обитателя лестницы – Йохана – и осёкся. – Не могли бы вы зайти ко мне? – сказал он. – Я всё вам объясню. Так будет сподручней. – Мне не нужны ваши объяснения, господин Скуле, – почтальон, кажется, потерял терпение. – Мне нужно вручить вам почту и получить вашу роспись. У меня ещё целая улица впереди, некогда мне слушать ваши объяснения. – Прошу вас, господин почтальон, – взмолился Эриксон. – Я нахожусь в ужасном положении, вы должны зайти ко мне. Наверное, лицо его выражало испуг и подспудную муку, потому что почтальон, задумчиво поглядев на него, пожал плечами и ступил в прихожую. – Пройдёмте на кухню, – засуетился Эриксон. – Выпьем кофейку, и я вам быстренько всё обскажу. – Некогда мне, – ещё сомневался почтальон, но Эриксон уже тянул его за рукав кителя. Усадив служителя на табурет, он поставил на плиту чайник, опорожнил в кружки по пакетику растворимого кофе и уселся напротив гостя. Несколько минут они молчали; тишину нарушал только чайник, который сначала тихонько засопел, потом запыхтел чуть погромче, и наконец решительно засипел. – Ну и атмосфэра у вас, господин Скуле, – брезгливо повёл носом почтальон. – Вы что, сроду не проветривали тут? – А что такое? – Эриксон принюхался. – Ничего не чувствую. – Ну, это вы уже притерпелись, видать. Или нос у вас заложен, – и почтальон поморщился. – Проветрите обязательно, господин Скуле. – Хорошо, – кивнул Эриксон. – Я проветрю, конечно, несомненно. С утра надо было сделать это, но я забегался по делам и совсем… Послушайте, господин почтальон… – Эвард Хельш меня зовут, – вставил почтальон. – Хельш, пишется через эс-ка, обратите внимание. – Замечательно. Послушайте, господин Хельш… Какие хорошие у вас имя и фамилия!.. – Да самые обычные, – снова перебил письмоносец. – Не скажите, – улыбнулся Эриксон. – Не скажите. Вот возьмите фамилию Скуле… Она не кажется вам отвратительной? – Фамилия как фамилия, – дёрнул бровью Хельш. – Уж ничуть не хуже моей. – Нет, – покачал головой Эриксон, – ужасно звучит – Скуле. – Да нормально звучит, – почтальон потрепал Эриксона по плечу. Потом крякнул и достал из кармана маленькую плоскую фляжку. – Разбавим кофеёк? – весело подмигнул он. Эриксон снял с огня закипевший чайник, разлил по кружкам кипяток. Почтальон плеснул по капле жидкости из своей фляжки. Запахло низкопробным коньяком или бренди. – Ну вот, – улыбнулся Хельш, – так-то будет получше, небось, а? – Да, – кивнул Эриксон, – конечно. Послушайте, господин Хельш, вы… вы меня знаете? Почтальон, уже подносивший кружку к губам, вернул её на стол и удивлённо уставился на Эриксона. – О чём это вы? – произнёс он настороженно. – Ну, я хотел спросить, вы давно меня знаете? – Да сколько живёте здесь, столько и знаю, – отвечал Хельш. – То есть, вы точно знаете, что меня зовут Якоб Скуле? – Ну-у… – смешался почтальон, – как вам сказать… Паспорта вашего я, признаться, не видел, но… Нет, наверное, не точно знаю. А почему вы спрашиваете? – Это я к тому, – пояснил Эриксон, – что – а вдруг я никакой не Якоб Скуле? А? – Но вы же Якоб Скуле? – растерялся Хельш. – В том-то и дело, что нет, – прошептал Эриксон. – Вот что, – произнёс почтальон после повисшего на несколько минут удушливого молчания, – я, пожалуй, пойду, господин Скуле. У меня ещё целая улица. Вы распишитесь вот тут, – он открыл тетрадь, ткнул ручкой в нужное место. – Подождите, подождите, господин Хельш, – засуетился Эриксон. – Вы же кофе ещё даже не пригубили… Подождите… Я, может быть, не так спросил… может быть, слишком прямолинейно, в лоб… – Мне идти надо, – почтальон нетерпеливо постучал ручкой по тетради. – Распишитесь, будьте любезны. – Не могу! – почти закричал Эриксон. – Я не Якоб Скуле. Понимаете вы? Я-не-Ску-ле, – произнёс он по слогам. – А кто же? – перешёл почтальон на шёпот. – Я… я Витлав Эриксон, инженер в компании «Норвиг Бильдверке». – Это не моё дело, – покачал головой Хельш. – Будьте вы хоть королём Густавом, а я обязан доставить вам почту и получить с вас роспись. Распишитесь. – Послушайте, – Эриксон отодвинул тетрадь, взял почтальона за руки, – послушайте, господин Хельш… одолжите мне ваш костюм. Буквально на час-два. Мне нужно выйти из дома, а там сидит эта Бегемотиха… – Та-ак, – сурово протянул почтальон вырываясь. – Вот что, господин, как вы там себя назвали, давайте-ка исполним формальности, и я пойду. Ставьте подпись. Он бросил на стол письма, ткнул пальцем в тетрадь и строго посмотрел на Эриксона. – Да, – поник инженер. – Да, господин почтальон, как скажете. Видимо, вы тоже… «Видимо, вы тоже состоите в этой шайке», – хотел сказать Эриксон, но вовремя остановился. Он торопливо поставил в нужном месте свою подпись и сел на табурет, закрыв лицо рукой. – Вот и ладно, – кивнул Хельш, укладывая тетрадь в сумку. – И проветрите тут, господин Скуле, а то дышать у вас нечем. На том и спасибо-до-свидания. И он протопал своими сапогами в прихожую. Хлопнула дверь. Эриксон подскочил, метнулся следом. Тихонько приоткрыл дверь, на сантиметр, не более, и припал к образовавшейся щели ухом. Разумеется, Эвард Хельш остановился возле Йохана, с которым, наверное, был в приятельских отношениях. Впрочем, Йохан, похоже, со всеми в этом доме состоял в приятельских отношениях. Между ними состоялся недолгий разговор с пересмешками. Эриксон, как ни напрягал слух, не слышал, о чём они говорили. И лишь последние фразы, сказанные громче, донеслись до него. – Да он же чокнутый, этот Скуле, вы что не знали? – сказал Йохан. – Да, да, – кивнул почтальон, – всегда замечал, что в голове у него мухи дохнут, но не думал, что… Он не договорил, хлопнул Йохана по плечу и стал подниматься на третий этаж. Так же осторожно прикрыв дверь, Эриксон вернулся на кухню и принялся пить кофе. Он опустошил свою кружку и взялся за почтальонову. Сначала осёкся, но вспомнив, что Хельш так и не успел пригубить из неё, отхлебнул. Это было странно и невозможно, но в кружке почтальона совсем не чувствовался коньяк. Эриксон сделал ещё глоток, погонял кофе во рту. Отхлебнул ещё. Да, совершенно определённо в кофе Хельша коньяку не было! – Проклятье… – прошептал он, ощущая зябкую дрожь, пробежавшую по телу. – Так вот оно как, значит, да?.. Ах вы мерзавцы!.. Так вот оно что! «Они не просто хотят свести меня с ума, – думал Эриксон, направляясь в туалет. – Они ещё и пичкают меня наркотиками. Может быть, я вовсе и не пьян был вчера. Да конечно, я в жизни не напивался до такого состояния. И голова с похмелья, я думаю, болит совсем по-другому… Ах, мерзавцы!» В туалете он опустился перед унитазом на колени и торопливо сунул в рот два пальца. Целую минуту, наверное, елозил ими в горле, пытаясь вызвать рвотный рефлекс, но теперь, как назло, тошнота не приходила. А отравленный кофе между тем всасывался в организм из его пустого голодного желудка. Наконец он почувствовал спасительные спазмы и изверг из себя чёрную, пахнущую плохим алкоголем, жижу. Долго сидел возле унитаза, отдуваясь и размышляя, как быть дальше, как спастись из расставленной западни, как сбежать из этого дома. Потом тяжело поднялся, прошёл на кухню и влил в себя три стакана вонючей воды, в которую он добавил из чайника горячей, чтобы вода стала в итоге омерзительно тёплой. С отвращением заполнив этой жидкостью желудок, он снова проследовал в туалет и повторил упражнение с пальцами. «Бороться, – думал он, отдуваясь, – я должен бороться. Если надо будет, я убью их всех». Поднявшись, долго стоял перед зеркалом, вглядываясь в собственное лицо и пытаясь увидеть в нём хоть что-то незнакомое. – Витлав Эриксон, – сказал он, приближая свои глаза к глазам отражения в зеркале. – Ты – Витлав Эриксон. И как смел ты хоть на мгновение усомниться в этом?! Вернувшись на кухню, увидел брошенные на столе письма. Взял одно. Это была повестка из полиции – формуляр зеленовато-казённого цвета, вложенный в узкий конверт с большой и грозной штатсмаркой. Господину Якобу Скуле предлагалось явиться в полицейский участок, улица Схевендер, семнадцать, кабинет триста два, комиссар Йереми Вальхоф, для дачи свидетельских показаний по делу… (графа не заполнена), не позднее, чем до полудня завтрашнего дня. Поморщившись, Эриксон смял повестку, бросил под стол, распечатал следующий конверт. В нём лежало извещение, отпечатанное на официальном бланке с гербом и многочисленными атрибутами. Строительная компания «Норвиг Бильдверке» извещала господина Я. Скуле, что господин Витлав Эриксон осуществляет свои функциональные обязанности в должности старшего инженера филиала номер четыре, расположенного в Биркебю, на Эриксгаде, один. Записаться на приём к господину Эриксону по вопросу трудоустройства или любому другому господин Скуле может позвонив в указанный филиал по приведённому ниже телефону или явившись туда лично…6
Несколько минут он сидел в полной прострации, и только глаза его снова и снова пробегали строки извещения. Что это? – пробилась наконец в его сознание более-менее связная мысль. Что, чёрт возьми, происходит? Кто такой этот Якоб Скуле, учитель музыки? Что связывает его, Витлава Эриксона, с этим человеком? Какие тайные силы заставили их пути пересечься и зачем? Почему он, Витлав Эриксон, оказался в квартире этого человека? И зачем нужно было неведомому учителю справляться о нём в компании? Он чувствовал, что от всех этих вопросов, от многочисленных и самых невозможных вариантов ответов ни них его голова вот-вот взорвётся и мозг рассыплется по плечам, как перхоть. Он действительно был готов сойти с ума, и ощущал себя сейчас как в иные моменты детства, когда, лёжа в постели перед сном, пытался представить себе бесконечность вселенной, о которой толковал учебник астрономии. Он пытался уяснить для себя возможность бесконечности как таковой, тщился и не мог представить бесконечную чёрную пустоту, не вложенную ни во что, ни на чём не держащуюся, и чувствовал, что при попытке представить подобное, волосы его встают дыбом, в голове бегают мурашки, а мозг наполняется звенящей пустотой, грозящей немедленным сумасшествием. Вот так же и тут: бесконечная пустота, мириады вопросов, носящиеся во мраке его головы, и невозможность представить хоть какую-то нить, могущую связывать его с учителем музыки Якобом Скуле. «Тише, – сказал он себе, испугавшись, – остановись, не надо погружаться в эту бездну – ведь они только этого и добиваются: чтобы твой разум утонул в пучине твоего собственного вскипевшего мозга. Тише, тише, нет никакой связи. Нет абсолютно никакой связи между тобой и этим учителем. Быть может даже, что это и не злой умысел этих, а всего лишь некая невообразимая цепь случайных событий, связавшая судьбы Витлава Эриксона и Якоба Скуле. Нет! – возразил он себе в следующий момент. – Нет никакой цепи случайностей. Это именно злой умысел преступников-психопатов, проживающих в доме номер один по улице Сёренсгаде. Вспомни о том, что все они делают вид, будто знают тебя, будто ты, Витлав Эриксон, и есть тот самый учитель музыки. Да, конечно, это злой умысел, это – преступление, направленное против тебя. Чего они хотят – смерти ли твоей, безумия ли, принятия ли на себя чужой вины или иного – это уже не важно, это вопрос, ответ на который можно будет искать в последнюю очередь, после того как ты избавишься от опасности. А путь к избавлению один – прочь отсюда. Домой, к Хельге, в полицию, в сыскное бюро, в ''Норвиг Бильдверке'' – тебе везде окажут помощь, ты не один против этой своры чудовищ. А значит – бороться. Жизнь – борьба, а борьба – это жизнь; и для тебя это сейчас актуально как никогда. И помни главное: ты никакой не Якоб с идиотской фамилией Скуле, ты – Витлав Эриксон». Поднявшись, он решительно открыл обшарпанную дверь и вышел на площадку. – А-а, господин Скуле, – улыбнулась ему навстречу бегемотиха Винардсон, которая поднималась с первого этажа. – А вами тут интересовались. – Кто? – спросил он, обмерев. – Полиция, – подмигнула Бегемотиха. – Я уж не стала говорить им, что вы никуда не выходили, хотя и знала, что вы дома. Вчера-то, стучали к вам – это полиция и была. Но я вас не выдала, знаю я этих ищеек: им только дай заподозрить человека в чём-нибудь, так уж они вцепятся в него так, что и железным ломиком челюсти не разожмёшь. И попробуй-ка, докажи им, что ты ни в чём не виноват, что ты просто больной человек. – О чём это вы? – помрачнел Эриксон ещё больше, если только это было возможно. – Да о чём-о чём, о полиции, – недоумённо усмехнулась фру Винардсон. – Нет, вы сказали «больной человек». – Ну, сказала. А что же вы, господин Скуле, здоровый что-ли? Вы себя в зеркало-то когда видели последний раз? На вас же лица нет, и было ли оно на вас когда, трудно сказать. Я когда этих полицейских… – Вот что, мадам Винардсон, – перебил Эриксон, не желая слушать её разглагольствования, – моё лицо никак вас не касается… – Не касается, – с готовностью кивнула Бегемотиха. – И пусть бы оно только попробовало коснуться… Меня касались только настоящие самцы, а не такие… с рогами на лбу. – Вас не касается моё лицо, – повысил голос Эриксон, стараясь пресечь её словопрения. – А ваши попытки выставить меня больным, сумасшедшим… – Да с чего бы это, хоть вы и правда не того… – … как раз очень были бы интересны полиции… – Ну, пока им только вы интересны оказались… – … как и все жильцы этого дома, о которых я могу сказать только одно… Эриксон не договорил, задумчиво уставился на Бегемотиху. – Ну? – хмыкнула та. – Что же одно вы можете сказать? – Послушайте, фру Винардсон, – уже примирительно, почти заискивающе заговорил Эриксон, – в тот день, когда вы тащили меня на спине, пьяного… кстати, хочу сердечно поблагодарить вас за помощь и извиниться за причинённые неудобства, – фру Винардсон махнула рукой, – в тот день вы, как сами сказали, переодевали меня в домашнее… – Ага, чистая правда, – кивнула консьержка и многозначительно ухмыльнулась. – Да, так вот. У меня в кармане была бумажка и… – Сигарета, – снова кивнула фру Винардсон. – Поломатая. – Да, сигарета. Сигарету вы, вероятно, не сохранили, но может быть, вам удастся вспомнить её марку? И очень хотелось бы верить, что та бумажка не потерялась. – Ну, если хотелось бы, так верьте, – вставила Бегемотиха и разразилась своим басовитым хохотом. Вволю насмеявшись, она сказала: – Я в марках этих ваших сигарет не разбираюсь, оно мне никчему, так что даже и не смотрела. – «Люмпен», – бросил сверху Йохан, который неизменно присутствовал на своём посту и конечно прислушивался сейчас к их разговору. – Дрянь сигареты – вонючие и без фильтра. Но вы только их всегда и курили, господин учитель. «Люмпен»? Чтобы Эриксон курил эту гадость за семь с половиной крон пачка?.. Да бросьте вы! – Ну вот, – улыбнулась консьержка, – всё и выяснилось. Йохан у нас малец сообразительный, – и она погрозила мальчишке пальцем. – Да, – кивнул Эриксон, – но… насчёт бумажки. – А, бумажка… – фру Винардсон принялась рыться в карманах халата, вытаскивая кусок бечёвки, монету в пятдесят эре, зеркальце, губную помаду, коробок спичек, гребень и ещё какую-то мелочь, которую неторопливо перекладывала из одного кармана в другой, пока Эриксон сгорал от нетерпения, пожирая каждую находку глазами. Наконец она извлекла листок бумаги, сложенный пополам и хотела развернуть, но Эриксон сделав стремительный шаг, буквально вырвал бумажку из руки консьержки. Это был листок из записной книжки, сложенный пополам. Эриксон развернул его. Чужим, незнакомым ему почерком, несоразмерными буквами на нём было написано:Фоллебю, ул. Кёнигштеле, 12/1-9Глаза Эриксона полезли на лоб, а в животе опять противно задрожала требуха. Это был его домашний адрес. – Что? – встревоженно спросила консьержка, увидев, наверное, отразившиеся на лице Эриксона чувства. – Ничего, – выдавил он, пряча листок в карман. – А это точно ваша бумажка? – с подозрением вопросила Бегемотиха. – Может, вы мою какую схватили? Прям вырвали из руки, будто я вам тут… Вы что же, думаете, если я женщина, консьержка, так можно… – Простите, – пробормотал Эриксон, – простите, фру Винардсон. Просто я неважно себя чувствую. Что-то у меня нервы разыгрались. А бумажка это – моя, уверяю вас. – Ну, про нервы – это старая история, – кивнула консьержка и двинулась дальше по лестнице. – Что? – уставился на неё Эриксон, но та уже не повернулась. Мимоходом потрепала Йохана по волосам, дёрнула за ухо. Эриксон даже поднялся на лестницу, к Йохану, чтобы видеть, в какую квартиру она направляется. Заметив это, консьержка неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала и принялась звонить в шестую, к прачке Мередит Рё. – А ты, Йохан, в каком номере живёшь? – обратился Эриксон к мальчишке, когда фру Винардсон скрылась в квартире мадам Рё. – В четвёртой, наверное? – Не-а, – равнодушно отозвался тот. – А-а… Значит, во второй. Так мы с тобой соседи? – Да не, – усмехнулся Йохан, – не гадайте. Я вообще здесь не живу. – В смысле? – не понял Эриксон. – Да очень просто, – пожал плечами Йохан. – Я дальше по Сёренсгаде живу, в пятом доме. – Вот как… Эриксон опешил. Уж чего-чего, а этого он ожидал меньше всего. Этот мальчишка отирался на лестнице с самого раннего, кажется, утра, и до позднего вечера. Он, похоже, знает всё обо всех в этом доме, и его в свою очередь знают все жильцы… Если не весь мир, то как минимум этот дом сошёл с ума. Возможно, вся Сёренсгаде давно спятила, ну по крайней мере – до дома номер пять. – Понятно, – обронил Эриксон, хотя он, кажется, давно уже перестал что-нибудь понимать. Спустившись до своей площадки, он увидел воспалённый взгляд старика Пратке, который пялился на него из-за приоткрытой на дюйм двери. – Здравствуйте, – поздоровался Эриксон. – Что? – гневно вопросил Пратке. – Эй, Макс, я здесь, – окликнул со своего места Йохан и его голова показалась над перилами лестницы. Старик вздрогнул, перевёл взгляд на мальчишку, гнев в его взгляде моментально сменился покорностью. Глаза его отследили очередной плевок Йохана, шлёпнувшийся на пол перед дверью. Кажется, этот обнаглевший мальчишка считал себя дрессировщиком, повелителем несчастного сумасшедшего старика. – Йохан, – обратился к нему Эриксон, – ещё раз увижу, что плюёшь ему под дверь, пеняй на себя. – Да ладно, – отмахнулся тот. – Не ладно, – напирал Эриксон. – И не смей так разговаривать с пожилым человеком, понятно тебе? – Да ладно, – повторил мальчишка. – Я ведь могу и про вас кое-что порассказать кому надо. – Что-о?! – Эриксон вперился в него взглядом. – Что порассказать, негодник? – А то, – усмехнулся Йохан. – Всё что знаю, то и порасскажу, понятно? И тут случилось нечто ужасное. – Я не позволю! – взвизгнул старик Пратке, с неожиданной резвостью выскакивая из прихожей на площадку. – Я не позволю! – громкость его голоса поднялась ещё на десяток децибел. Йохан отпрянул и, кажется, моментально побледнел. – Осторожно! – крикнул он Эриксону, на всякий случай поднимаясь по лестнице повыше. – Припадок! – Я не позволю! – кричал Макс Пратке, хватая Эриксона за грудки и с неожиданной силой мотая его из стороны в сторону. – Душегуб! Не позволю никому! – Что вы хотите сказать, господин Пратке? – бормотал Эриксон, стараясь удержать равновесие и не упасть, хватаясь за руки старика в попытках оторвать их от своего пиджака, но побелевшие от усилия пальцы, напоминающие куриную лапу, сцепились подобно капканам. – Отпустите, прошу вас. – Не позволю! – продолжал свою бесконечную песню Пратке. – Душегуб! Не позволю! – Да будь ты проклят, сучок старый! – внезапно заорал Эриксон. – А ну, место, скот! Место! Жёсткой подсечкой он выбил из-под ног безумца точку опоры, и тот, не ослабив, однако, хватки, грохнулся на пол. Эриксон резко опустился на одно колено, нанося этим коленом удар безумцу в поддых. Лицо старика моментально посинело, глаза полезли из орбит в попытке схватить раскрывшимся беззубым ртом воздух, который внезапно перестал поступать в лёгкие, а руки разжались, освободив пиджак инженера. – Старый сучок! – кричал Эриксон, пиная Пратке в бедро, в бок, куда попало. – Тварь! Чокнутая тварь! Подняв старика, он втащил – почти вбросил – обмякшее тело в прихожую и рывком потянул дверь. Однако закрыть её помешали ноги безумца, и когда дверь сильным ударом прижала эти кости к углу косяка, несчастный взвыл, поневоле обретя дыхание. Несколькими пинками Эриксону удалось отбросить худые старческие ноги в сторону, затолкнуть их за дверь и захлопнуть её. – Ничего себе! – произнёс с лестницы Йохан. А Эриксон, прижавшись спиной к двери Пратке, сполз по ней, сел на корточки, закрыл лицо руками. Прерывистое дыхание его сипело и хрипело в бронхах, а горло сжимали спазмы то ли рыданий, то ли тошноты. – Проклятье! – простонал он, сглатывая тяжёлый комок, растирая лицо ладонями, не замечая, что туфля его попала в липкий, тягучий плевок Йохана. – Что же это?.. Проклятье… Зачем же вы так со мной, а?.. Господи, что я вам сделал?.. Проклятье… «Я схожу с ума, – подумал он. – Я так бил этого старика… У меня тоже словно припадок был. Наверное, это из-за той гадости, что влил мне в кофе почтальон». – Лихо вы его упластали, – одобрил сверху Йохан. – Но в тот раз было круче. – Что? – Эриксон поднял на него полубезумный взгляд. – Какой раз? – Ну, тогда, когда он на Линду кинулся, помните? «Идите вы все к чёрту! – прошептал Эриксон, отвернувшись от мальчишки. – Будь вы все прокляты, демоны!» Краем глаза он заметил, что дверь соседней квартиры, номер два, приоткрылась. Видать, она не была закрыта, и когда они с Пратке боролись, толкнули её. В тёмную прихожую падал откуда-то изнутри слабый свет. Эриксон знал уже всех жильцов дома, кроме тех, что занимали вторую и четвёртую квартиры. Он хотел уже тихонько прикрыть нечаянно открытую дверь, но в последний момент, движимый то ли растерянностью, то ли возбуждением схватки, поднялся и ступил в прихожую. Планировка была точно такая же, как и у квартиры Якоба Скуле, за исключением того, что вместо двух узких окон в гостиной, куда он осторожно ступил, было одно широкое. В комнате стоял душный полумрак, и ничего, кроме полумрака, в ней не было – ни единого предмета меблировки; и даже плафона на свисавшей с потолка лампочке не было. У окна, полузакрытого тяжёлыми шоколадного цвета портьерами, спиной к Эриксону сидел в инвалидной коляске человек. Он даже не шелохнулся, когда в густой и вязкой тишине комнаты прозвучали осторожные шаги, скрипнула половица. Затаив дыхание, Эриксон присмотрелся к сидящему, пытаясь определить, жив ли тот вообще. – А-а, – внезапно произнёс человек, не поворачиваясь, – господин Скуле. – Откуда вы знаете? – опешил Эриксон. – Вы же не видите меня. – А у меня третий глаз в затылке. Эриксон прищурился, присмотрелся и даже чуть наклонился вперёд, чтобы рассмотреть в полумраке комнаты затылок хозяина. Тот тихонько рассмеялся. – Вы что, господин Скуле, и в самом деле подумали? – сказал он сквозь смех. – Просто вы не обратили внимания, а у меня на подоконнике стоит зеркало. Оно и есть мой третий глаз, хе-хе. – У вас было не заперто, я… – А у меня всегда не заперто, – хозяин развернулся на своей коляске, и Эриксон получил возможность рассмотреть его. – Что там за шум был на лестнице? Кажется, я слышал голос бедняги Пратке. – У него был припадок, – кивнул Эриксон. Сидящий в кресле человек был худ, немного бледен, остроносое некрасивое лицо его облагораживали аккуратная бородка с проседью и усы. В глазах читался спокойный проницательный ум, а на лице, когда он говорил, нельзя было прочитать ничего – оно хранило постоянное выражение задумчивой созерцательности. Было ему лет шестьдесят на вид, но может быть и меньше, если согласиться, что борода и усы немного старят мужчину. Эриксон сразу почувствовал невольное расположение к этому человеку. Он чем-то неуловимо напоминал его отца – то ли спокойным мудрым взглядом, то ли тонкими руками с длинными пальцами и хорошо ухоженными ногтями. – Припадок… – задумчиво повторил хозяин. – Вы били его… – А? – вздрогнул Эриксон от выражения, каким была произнесена эта фраза. – Д-да… но… но я защищался. Он напал на меня и… Не знаю, что со мной случилось… – Не надо его бить, господин Скуле, – не дослушал хозяин. – Вы же знаете, это не поможет. Ещё ни один душевно больной человек не излечился от побоев. Хорошо? – Да, – кивнул Эриксон. – Вот и ладно, – хозяин бесшумно подъехал поближе, остановился в шаге напротив. – Извините, что не предлагаю вам присесть, – развёл он руками, – но вы сами видите, что такое предложение не имело бы смысла. У меня остались только кровать и книги. Ах, да, ещё чайник на кухне и моё одиночество. Я, господин Скуле, живу отшельником и аскетом. – Простите, что нарушил ваше уединение, – улыбнулся Эриксон. – Напротив, я рад, что вы заглянули. Я ведь давно уже ни с кем практически не общаюсь. А с вами – так и вообще, кажется, ни разу не разговаривал. – Ни разу, – подтвердил Эриксон. – Ну вот, – кивнул его собеседник, – я и говорю. Кстати, вы, наверное, не знаете – меня зовут Габриэль Клоппеншульц. Философ на пенсии. Личность тёмная, – улыбнулся он, – и в этом доме совсем не такая известная, как вы или Пратке. – Я? – Ну конечно. Ваше имя часто на слуху. А что это у вас с головой? Это старина Пратке так приложился? Эриксон смутился. Ему вдруг захотелось рассказать этому человеку всю правду о себе, настоящую правду о Витлаве Эриксоне. Но в последний момент он сдержал свой порыв – этот дом настолько давил на его психику, что подспудно он уже ни от одного из его обитателей не ждал ничего хорошего. – Нет, – потрогал он шишку на лбу. – Это я встретился с неожиданным препятствием. Бросив взгляд на улицу, он увидел окно в доме напротив, стоящем, кажется, в Жестяном переулке, буквально в двадцати метрах. Окно это было тускло освещено, и на фоне бледного света, падающего откуда-то из глубины комнаты, отчётливо просматривался силуэт. Пожилая дама, возраста, наверное, Клоппеншульца, неподвижно сидела в кресле у окна и смотрела на окно философа на пенсии. – Мадам Левендорп, – прокомментировал Клоппеншульц, заметив, куда смотрит Эриксон. – Ваша знакомая? – Нет, я её совсем не знаю, – покачал головой философ. – Это я придумал ей такую фамилию. Как и всё остальное – жизнь, судьбу, детей, музыку, которую она слушает, и книги, которые читает. – В самом деле? – Да. Это очень интересно. Думаю, она тоже знает про меня всё. В её собственном представлении, разумеется. – Интересно. А почему бы вам не познакомиться? – Зачем? – улыбнулся философ. – Знакомство разрушит обаяние неведомого, тайну, созданный образ, фантазию – да всё разрушит. Мы проводим друг с другом целые вечера, а иногда и дни напролёт, и нам не скучно, мы не надоедаем друг другу, мы остаёмся друг для друга загадкой, которая никогда не будет разрешена, но от этого не становится менее притягательной, а лишь увлекает ещё более. Мы счастливы друг с другом, как не бывают счастливы даже самые любящие супруги, вынужденные жить под одной крышей, подавлять волю один другого, подчиняться и приспосабливаться, накапливать обиды и наблюдать остуду былых чувств. Мы избежали всего этого и остаёмся друг для друга величайшей тайной, до которой не тянет дотронуться именно потому, что малейшее прикосновение разрушит волшебство нашего единения. – Хотите, я узнаю о ней что-нибудь? – предложил Эриксон. – Ни в коем случае! – пылко возразил Клоппеншульц. – Не вздумайте, молодой человек! Вы хотите сломать мне жизнь? Что я вам сделал? – Да что вы, что вы! – опешил Эриксон от такой горячности. – И не думал даже, успокойтесь. Просто я мог бы узнать хоть что-нибудь – имя, например, сколько ей лет или как зовут её внука, или, наконец, что она сейчас читает. И тогда вы могли бы снять с полки точно такую же книгу, и ваше единение стало бы ещё более полным. Но если вам это не нужно, если вы так трепетно относитесь к своему одиночеству, я… Сломать жизнь… Надо же… Это мне тут пытаются сломать жизнь. – Кто? – без особого, как показалось Эриксону, любопытства поинтересовался философ. – Да все. Все жильцы этого дома, – звонким шёпотом произнёс Эриксон, оглянувшись на дверь. – Я тоже? – дёрнул бровью Клоппеншульц. – Кроме вас, – торопливо отвечал Эриксон, – кроме вас. Я не знаю, что я им сделал, как вы изволили выразиться, не знаю, чего им нужно от меня… – Так спросите, – перебил Клоппеншульц. – Что может быть проще: поговорите с ними и выясните это. – Поговорить?.. Хм… Нет, это невозможно. Да я и пытался, но… они, похоже, считают меня сумасшедшим. А вернее, они хотят сделать меня таковым. – Каковым? – уточнил философ. – Они хотят свести меня с ума, господин Клоппеншульц. – Хм… Хотят или нет, они или нет, но если этого кто-то действительно хочет, то он уже значительно преуспел в достижении своей цели. – Что вы хотите сказать? – нахмурился Эриксон. Клоппеншульц издал тихий смешок, весело поглядывая на своего гостя: – Дело в том, господин Скуле, что свести человека с ума – это, знаете ли, весьма простая (я бы даже сказал – банальная) задача. Даже и не задача вовсе, а – так, небольшая штудия. – В самом деле? – Да уж поверьте мне, молодой человек, я знаю, о чём говорю. Очень простая задача, которая была бы довольно любопытна, если бы не эта её простота. Коротко говоря, мой друг, чтобы свести человека с ума, достаточно дать ему понять, что его пытаются свести с ума. И всё. Всё остальное он сделает сам. – В смысле? – А какой вам ещё смысл, господин Скуле? Дайте человеку понять, что вы решили довести его до безумия, небрежно сделайте пару двусмысленных намёков, отпустите пару загадочных фраз… А потом только поддерживайте его в его борьбе с собственным психическим здоровьем: легко и ненавязчиво акцентируйте его внимание на тех странноватых поступках, которые он начнёт совершать, на тех глупостях, которые он станет время от времени говорить, на необычной горячности, с которой он станет отрицать любые подозрения в собственной ненормальности, которые у него же и возникнут, на излишней подозрительности, которую он, естественно, станет проявлять. Однако ни в коем случае не забывайте при этом делать вид, что у вас нет никаких злых намерений, но – внимание, молодой человек! – делать этот вид нужно очень осторожно, ваша игра должна быть тонкой – такой, чтобы у него оставались сомнения в вашей искренности. Это укрепит бедолагу во мнении, что его действительно хотят довести до безумия и что некоторых результатов злодей таки добился. Ну, и так далее; его психика будет сначала медленно, а потом всё стремительней закручиваться в спираль, процесс пойдёт по нарастающей, и чем больших успехов он добьётся в разрушении своей психики, тем больше усилий будет прилагать для окончательной победы над собственным разумом. – Интересно… – произнёс Эриксон, холодея от того расчётливого равнодушия, с которым всё это было сказано. – Вы что, психиатр? – Я же сказал вам, что я – философ, вольный философ на пенсии. – Тогда откуда вы всё это знаете? – Ну-у, молодой человек, – улыбнулся Клоппеншульц, – философия и психиатрия не так уж далеки друг от друга, как вам, наверное, кажется. Иногда я думаю даже, что это одна и та же наука, только по-разному называемая, – по губам философа снова скользнула грустная улыбка. – Просто философ смотрит на продукт своей умственной деятельности, так сказать, изнутри, а психиатр – снаружи… Но вы не спрашивайте, господин Скуле, не спрашивайте меня об истоках моих познаний в теме доведения человека до безумия, чтобы мне не пришлось отвечать, – покачал головой Клоппеншульц. – Вы ведь не хотите возненавидеть меня? Терзаться потом тайной, которую узнали. Ведь не хотите? Вот вам, кстати, наглядный пример. Если я узнаю что-то о реальной мадам Икс из окна напротив, а не о той Левендорп, которую я себе выдумал, не буду ли я потом мучиться этим весь остаток моей жизни. Не окажется ли раскрытая тайна столь ужасным фактом её биографии, что я не смогу спокойно спать, пока не добьюсь предания этой дамы суду или помещения её в клинику для душевнобольных. Представьте себе на минуту, что моя тайна окажется именно тем толчком, которого будет достаточно, чтобы вы окончательно убедились в своём подозрении. – Моём подозрении? – Ну, о том, что жильцы этого дома сговорились свести вас с ума, – с улыбкой пояснил Клоппеншульц. Эриксон побледнел. Похоже было, что этот старик в инвалидной коляске играет с ним как кошка смышкой, играет на струнах его натянутых нервов, на клавишах чувств, бьёт в барабаны его неясных навязчивых подозрений, оплетает его разум паутиной слов и намёков, как паук заплутавшую осеннюю муху. Туманные намёки философа, его странное ментальное уединение с какой-то женщиной из дома напротив, пространные рассуждения о сумасшествии… Эриксону вдруг стало противно и страшно находиться в этой комнате, рядом с этим улыбающимся человеком. – Извините, господин Клоппеншульц, я должен идти, – произнёс он порывисто. – Хотите, я вам помогу? – спросил философ с сухой деловитостью. – Один сеанс. В крайнем случае – два. – О чём вы? – спросил Эриксон, уже повернувшись уходить. – Внушение под гипнозом, – пояснил Клоппеншульц. – Я загипнотизирую вас и вычищу из вашего сознания всю ту мешанину страхов и подозрений, которую вы там создали. – Я создал? – Вы, а кто же ещё, – улыбнулся Клоппеншульц. – Повторяю, господин Скуле, если кто-то и способен быстро и качественно свести человека с ума, так это он сам. – Нет, не надо, никаких сеансов, – качнул головой Эриксон и, попрощавшись, направился в прихожую. «Что за идея, – думал он. – Гипноз!.. Да я что, совсем уж идиот, что ли, чтобы позволять первому встречному играть с моей головой! Да ещё в этом доме. Да и потом… если кто и годится на роль главаря всей этой банды, то вовсе не старуха Бернике, а именно вот этот хитроумный философ». – Господин Скуле, – окликнул Клоппеншульц, выезжая вслед за ним в прихожую, когда Эриксон уже открыл дверь. – Господин Скуле, мне искренне жаль, что вы… что ваша душа неспокойна, и… В общем, прошу вас, господин Скуле, не позвольте себе сойти с ума. И больше не бейте господина Пратке, хорошо? Эриксон буквально выскочил на площадку и грохнул за собой дверью так, что цифра «два» на ней готова была отвалиться. Ему показалось, или он на самом деле услышал за дверью философа его довольный смех. – Что, он прогнал вас? – поинтересовался со своего поста Йохан. – Нет, – пробормотал Эриксон. – Нет, просто он… – А-а… – не дослушав, махнул рукой мальчишка. – Он же чокнутый, этот Габриэль. А вы что, не знали?
Последние комментарии
4 часов 9 минут назад
8 часов 25 минут назад
8 часов 34 минут назад
8 часов 40 минут назад
9 часов 22 секунд назад
9 часов 9 минут назад