Трудный выбор. Сборник рассказов [Ирина Львовская] (fb2) читать онлайн

Чёрный кот

Солнце радостно выглянуло из-за облаков, пригрело пробуждающуюся от долгой зимы землю. Был первый месяц весны. С крыш капала искрящаяся капель, и солнечные зайчики весело прыгали с зеркал проезжающих машин на непромытые после зимы окна, иногда скользили по лицам прохожих. И всё вокруг наполнялось трезвонящим, галдящим шумом.

Иннокентию Петровичу несколько дней назад исполнилось семьдесят шесть. Его никто не поздравил, а он и не ждал, знал, что не поздравят. Шаркая, едва отрывая от асфальта тяжёлые ботинки, из которых выглядывали клочки искусственного меха, сгорбившись, опираясь на самодельную трость, он двигался по тротуару вдоль центральной улицы. Старик подошёл к скамейке, стряхнул с неё подтаявший снег и тяжело опустился на разбухшие от влаги деревянные бруски.

Он всегда выбирал именно эту скамью, потому что в здании напротив, на втором этаже, находилось окно кабинета его родного внука. Внук был большой человек. О нём иногда писали газеты. Иннокентий Петрович бережно вырезал все статьи о внуке и хранил в верхнем ящике старого комода. Старик приходил сюда каждый день и без труда находил это самое окно. Он сидел с надеждой, что однажды внук отвлечётся от своих важных дел и выглянет во двор, заметит его, подойдёт.

Разбрызгивая колёсами грязную талую воду, к зданию подъехала машина. Из неё вышел ухоженный красивый мужчина и, не задерживаясь, проскользнул в услужливо открытую охранником массивную дверь. Глаза деда на минуту засияли. Внук скрылся, а старик остался сидеть на скамье.

К полудню солнце пригрело сильней, растопило рыхлый снег, и подошвы ботинок потонули в воде. Иннокентий Петрович задумчиво постучал по асфальту тростью, сжал губы. А когда-то этот человек выгнал в ночь молодую сноху с маленьким ребёнком на руках. Вспоминать об этом было стыдно, в висках стучало. Внук родился нескладным темноволосым мальчонкой, а сноха казалась неискренней, грубоватой девахой. Она робко двигалась по его квартире, молоко у неё постоянно сбегало, мальчик надрывался. И Иннокентий Петрович злился. Он тогда только похоронил жену, и сноха представлялась насмешкой над памятью усопшей. Иннокентий Петрович не хотел признавать себя стариком, а старость, казалось, подкралась и смотрела на него из тёмного угла. И ему стало чудиться, что молодые претендуют на его трёхкомнатную квартиру, заработанную им многолетним нелёгким трудом. Старик представлял себе, как он дряхлеет, а сын со снохой притесняют его. Подросший внук начнёт водить друзей, включать громкую музыку… И не будет у него, Иннокентия Петровича, спокойной старости. Однажды, поскандалив в очередной раз, он выгнал Лариску с ребёнком на руках из дома. И предлог тогда подходящий нашёлся. Из того вечера Иннокентий Петрович помнил только, как сквозняк громко хлопнул входной дверью, за которой скрылась сноха с внуком, а он, рассерженный, ушёл в свою комнату. Лариску Иннокентий Петрович больше не видел.

Молодец она! Хорошо сына воспитала! Старик знал, что у его внука скоро появится ребёнок. Из короткой заметки в газете. Значит, у него, Иннокентия Петровича, будет правнук. И жена внука – такая милая девочка!

Родной сын разменял трехкомнатную квартиру и выделил отцу комнату с соседями. Живя через три остановки, он не ходил, не проведывал отца.

К Ларисе Иннокентий Петрович прийти боялся. К внуку как-то подошёл, дедом представился, а тот на ходу вежливо ответил:

– Извините, я вас не знаю. Ко мне многие в родню набиваются, – и скрылся, как сегодня. Старик ещё несколько раз пытался попасть к внуку в офис. Но его не пускали охранники.

Иннокентий Петрович на мгновенье задремал. Трость выпала из рук, и, поднимая её, он заметил, что рядом, на единственном сухом островке тротуара, сидит чёрный, без единого светлого пятнышка, кот.

Кот был тощий, облезлый и мокрый. Он почти не реагировал на шлёпающих по лужам прохожих, лишь иногда вздрагивал от громких звонков проезжающих трамваев. И хорошо, что он такой жалкий. Кот чем-то напомнил Иннокентию Петровичу его самого, продрогшего, никому не нужного. Старик тихонько позвал кота, вытянув вперёд ладонь, будто предлагая ему что-то. Тот хотел было убежать и уже чуть присел, приготовившись прыжку, но потом, словно передумав, приблизился к скамейке. Иннокентий Петрович положил трость и взял кота на колени. Кот был не молодой и не старый, средний. И это тоже почему-то понравилось старику. Кот шевелил редкими усами, озирался, испуганно прижимая уши.

Начало смеркаться. Из окна напротив никто так и не выглянул, никто не вышел к старику.

Иннокентий Петрович расстегнул пальто и спрятал кота за пазуху. Лишь черная, с расширенными от страха зрачками голова осталась снаружи. Старик встал, опёрся на трость и побрёл прочь. Его ботинки окончательно промокли, да и одежда отсырела, но от маленького шерстяного комочка распространялось какое-то, давно забытое тепло родного существа.

За стеной пьяные голоса горланили хорошо знакомую песню про мороз, слышался звон посуды и глухие удары пляшущих ног. Значит, опять у соседей гости. Старик привык к этому шуму, перестал раздражаться. С котом на руках Иннокентий Петрович незаметно проковылял в ванную, вымыл ему лапы и вытер своим полотенцем.

Кот жадно лакал молоко, не веря в свою удачу, от любого движения старика он вздрагивал, оглядывался. Потом понимал, что у него никто не отнимет еду, и снова принимался быстро лакать. Старик где-то слышал, что не стоит кота кормить молоком, но не удержался и ещё дважды наполнил блюдце.

Иннокентий Петрович сначала уложил на кровать найдёныша, слегка подоткнув одеяло, а потом лёг сам, придвинулся к коту и дотронулся до шерсти кончиками пальцев. Кот блаженно замурлыкал.

Впервые за последние время Иннокентий Петрович, не обращая внимания на всё нарастающий шум застолья, уснул с улыбкой на устах.

Трудный выбор

Детская машинка величиной с большую мужскую ладонь, словно юла, несколько раз звонко крутанулась на асфальте и улетела в траву.

– Не смей! – послышался громкий окрик молодой женщины. Представлялось сложным определить ее возраст. Где-то в пределах двадцати пяти – тридцати лет. Ее лицо выражало скорее не злость, а дикую усталость от стоящего перед ней маленького мальчика. Сын был настолько мал, что пока еще плохо говорил. Зато все его существо, от макушки до кончиков пальцев на ногах, выражало звериный протест, страшную недетскую агрессию. Мальчик поддался вперед и так сжал свои крошечные кулачки, что, казалось, он сейчас кинется на мать. От истерики его красное лицо раздулось, глаза налились злым огнем. Секунда – и он на самом деле, с ненавистью рыча, кинулся на рассерженную им же мать, коверкая и совершенно не проговаривая слова, и начал молотить ее по ногам.

– Не-ет! – это единственное, что возможно было разобрать из его эмоциональной сбивчивой речи.

– Сейчас ты у меня получишь! – глаза матери сделались такими же осатанелыми, как у него. Она подхватила своего отпрыска и несколько раз больно ударила по мягкому месту.

Вместо того чтобы расплакаться, сын зарычал еще больше и начал швырять в нее камнями, стараясь выбрать как можно больший камушек. Эти двое невольно приковывали внимание всех, кто прогуливался в эти минуты по аллее. Женщина резко подхватила упирающегося мальчонку и потащила в сторону жилого массива, величественно возвышающегося над парком. Когда она проходила мимо Машки, то девушка увидела ее несчастное, перекошенное от душевной боли лицо. Стоя в нескольких метрах от них и облокотившись на край скамейки, потому что шел последний месяц беременности, Машка наблюдала за столь щекотливым инцидентом с отвращением и ужасом. Она еще долго смотрела им вслед, пока незнакомые ей мать и сын не скрылись в арке на противоположной стороне, по-прежнему продолжая переругиваться и драться.

«Откажусь, в роддоме от него откажусь!» – Машка присела на ту самую скамейку, на которую она опиралась, и сильно выпирающий живот, что являлся временным пристанищем для того, от кого она собиралась отказываться, без разрешения расположился у нее на коленях. Личико у будущей мамаши было довольно хорошеньким, милым, выражение которого в зависимости от настроения менялось до неузнаваемости. Если Машка радовалась и чувствовала, что вокруг нее крутится вселенная, то становилась похожа на вполне сформировавшуюся девушку. Если ощущала беспомощность, как последние месяцы, то лицо казалось полудетским и растерянным. Мягкие пшеничные волосы обрамляли ее правильной овальной формы лицо. «От ребенка откажусь в роддоме, потом заберу документы из института, переведусь в какое-нибудь другое учебное заведение, и никто не узнает, что со мной произошло». – эта мысль была ей не нова. Сложно сказать, когда прошла радость от ощущения, что внутри нее живет настоящий человечек, совсем еще крохотный, но стремительно растущий, и она подарит ему жизнь, когда счастье сменилось черной депрессией и пришла страшная мысль. И самое ужасное, принятая в Машкином мозгу спокойно. Все чаще она заваливалась на кровать и, отворачиваясь к стенке, смотрела в одну точку. Ночами Машка почти не спала, перематывая тысячи раз в голове одну и ту же пленку…

Стремительно ворвавшись в студенческую жизнь, Машка перепутала ее со свободной взрослой жизнью, забыв, конечно, про учебу. Позади остались школа и запреты, когда ровно в восемь она должна была быть дома. Свобода! Вот, вот она, настоящая свобода! Дурманящая, как опиум, с широким размахом крыльев. Машка единственная в их семье с детства легко сходилась с людьми, даже доверяла. Было что-то в ней беззащитно милое, что невольно хотелось приласкать, услышать ее голос. Любую колкость она умела сглаживать. В ней непостижимым образом сочетались хулиганство и чистая ангельская улыбка. Человек резких контрастов, она никогда не перегибала палку, останавливаясь именно в тот момент, когда дошла до края пропасти, почти в нее наступила. Сверстники, одноклассники, просто знакомые были от нее без ума. В Машку постоянно влюблялись, но она умело держала дистанцию, никого не подпуская к себе.

Первый семестр института оказался самым счастливым временем ее жизни. С учебой у нее сложились странные отношения. С однокурсниками Машка сдружилась чуть ли не с первого дня. Но в институт больше ходила не постигать азы будущей профессии, а для того, чтобы, во-первых, не расстраивать родных, а во-вторых, общаться с новыми друзьями. И вот после недели лекций в институте в кафе с новыми подругами с курса она встретила ЕГО, атлетически сложенного веселого парня, которого звали Мишка. К своим двадцати трем годам он успел окончить институт и теперь мог вполне заслуженно расслабиться, поэтому его главной целью существования было получить как можно больше удовольствия от жизни. Он мог не работать, потому что у него был состоятельный отец. Но Машка полюбила Мишку не за свободно льющиеся рекой из его кармана деньги и не за хорошую машину, хотя это тоже играло немаловажную роль, а именно за никогда не скучающий характер. Он умел организовывать интересное времяпрепровождение, потому что для него были открыты все клубы города, любая вечеринка. К тому же Михаил слыл завидным женихом, по нему сходили с ума девчонки, из-за чего иногда между ними происходили стычки. А он почему-то выбрал ее, Машку. Завистливые взгляды соперниц добавляли их отношениям особые ощущения. Машка ходила, слегка виляя бедрами, с предельно прямой спиной и высоко поднятым носом, тем самым дразня несостоявшихся подруг Мишки. Сидя в кругу друзей рядом с ним, она постоянно демонстрировала свои права на него.

И все закрутилось, завертелось. Машка не успевала даже опомниться от быстрой карусели праздников и удовольствий. Все вечера рядом с Мишкой пролетали как одно мгновение, как стремительный полет на едином счастливом вдохе. Выдох она делала дома, когда захлопывались входные двери ее квартиры, и она вновь возвращалась на землю.

Именно поэтому трудную первую сессию она сдала кое-как, на слабенькие «три» с превеликими натяжками. Где было возможно, Машка списывала со шпаргалки, однако самую главную помощь ей оказал тощий очкарик, который учился вместе с ней на одном курсе. Он заходил в аудиторию следом за Машкой и глазами давал ей понять, что она может рассчитывать на его поддержку. Тогда Машка переписывала ему вопросы, и он очень быстро пересылал правильные ответы обратно. Она принимала это как само собой разумеющееся, искренне считая, что еще делает ему одолжение, поворачивая свою голову в его сторону…

В Машкином животе больно толкнулся малыш. Ее руки взлетели к нему, потом замерли на приличном расстоянии от того, чью судьбу она решала, и безвольно опустились, опали на скамью, так и не прикоснувшись к выпирающим местам, где находились либо ножки, либо кулачки… Будущая мать давно уже не притрагивалась к животу, чтобы не привыкать. Он сам по себе. Она сама по себе. И хотя их пока связывают невидимые глазу сосуды и он живет в ней, питается от нее, морально Машка разделила их. Скоро, очень скоро эта связь оборвется.

Сидя в старом парке, зажатом по обе стороны вереницей высоких домов, Машка чувствовала себя одинокой. Почему после счастья в ее судьбе снова должна наступить черная полоса? Разве мало ее было за короткую Машкину жизнь?

Как-то, весело улыбаясь, Мишка подмигнул Машке и спросил:

– Маш, а почему ты пошла на юриста? Тебя можно было бы представить кем угодно, только не правозащитником.

– Это моя детская мечта, – коротко ответила она. Это единственное, что Машка скрывала ото всех своих подруг и знакомых. Обычный поверхностный веселый вопрос всегда возвращал ее в детство.

Жизнь Машки во многом не походила на жизнь ее ровесников. Хотя бы потому, что с четырехмесячного возраста ее воспитывала бабушка Раиса Григорьевна, у которой кроме нее были еще четверо внуков. Итого пятеро. Так получилось, что по тяжелой роковой случайности в один день погибли все ее трое взрослых детей вместе с женами и мужьями. На треклятом красном «Жигуленке» они вшестером ехали отдыхать за город, когда неожиданно на узенькой дорожке из-за поворота показался грузовик. Первой вылетела и разбилась молодая мать Машки Дарья, ей не хватило места на несколько жестковатых сиденьях машины и поэтому пришлось сесть на колени мужа. Она немного спасла своего Антона от смертельных ран, продлив на несколько дней его жизнь. Говорят, у нее была точно такая же улыбка, как у Машки. Точнее у Машки такая же ангельская улыбка, как у матери. Самое странное, что внешне она не похожа на маму, а улыбка один в один.

Так в один день под крышей бабушкиной квартиры собрались пятеро внуков, самой младшей из которых Маше было всего четыре месяца. Но это оказалось первым и далеко не самым трудным испытанием. Спустя четыре года умерла Раиса Григорьевна. Кстати сказать, Машка плохо помнила ее, только по фотографиям. К тому времени двоюродному брату Машки Андрею исполнилось восемнадцать. Она до сих пор не понимала, как ему удалось взять над ними опекунство. Через несколько месяцев совершеннолетней стала и Алла, такая же двоюродная сестра Машки. Несмотря на молодой возраст Андрея с Аллой сделали опекунами. И они вместе потянули на своем горбу Алену, Игоря и Машку. Алена была родной сестрой Аллы, Игорь – родной брат Андрея, а она, Машка сама по себе. Но в семье сильнее других любили именно ее, ей доставалось все самое лучшее, поэтому с годами Машке стало казаться, что праздник можно создать всегда. Было бы только желание. Но это сейчас, а тогда жизнь снова готовила их семье коварное испытание. Машка до сих пор обрывками знала правду, как посадили Андрея. Знала только, что, защищая честь Аллы, он убил человека и, естественно, ничего не сказал на суде. Как-то после освобождения он спросил у нее. Вопрос был точно такой же, как спрашивал у нее Мишка. А звучал совершенно по-другому.

– Все хочу у тебя спросить, почему ты пошла на юрфак?

– Это моя детская мечта, – немного помолчав, ответила Машка. – Когда тебя посадили, я все думала: вот вырасту, выучусь и обязательно буду защищать таких, как ты. Тебе дали очень много, потому что у тебя не было хорошего адвоката. Почему ты не сказал, что защищал честь сестры? – Машка тогда мыла посуду, она закрыла кран и повернулась к Андрею.

– Я не мог сказать об этом. Алле нужно было жить дальше, чтобы не показывали на нее пальцем. Поэтому не стоит поднимать эту тему после стольких лет. Я же вернулся.

Она снова открыла кран и стала домывать посуду. Это было правдой, все обездоленное детство Машка мечтала стать юристом. В семь лет она помнила, что очень любила старшего брата Андрея. И вдруг он исчез. Машка как раз должна была пойти в первый класс. Она ждала его, а он все не появлялся. Сколько бы она ни пыталась выяснить, где Андрей, Игорь с Аленой молчали. Но она чувствовала нервозную обстановку дома. Однажды пришла вся заплаканная Алла, и только тогда Машка узнала, что его посадили. У них несправедливо забрали кормильца, опору. Им стало еще труднее, Алла хваталась за любую возможную работу. Платили очень мало. Алена училась, Игорь тоже, и тогда же он начал подрабатывать. И только сейчас Машка поняла, почему Алла вышла замуж за Валеру. Конечно, чтобы прокормить их. Валера любил ее, кажется, давно, к тому же пообещал Андрею заботиться о них. Он уже работал и просто из жалости согласился на целую ораву в придачу к обожаемой Алле. Наверное, им повезло. В первую очередь Алле, что нашелся такой человек. Но Машка знала, что Алла его не любила. Это открытие она сделала классе во втором. Они как раз гуляли. Машка сидела на скамейке и все слышала. С трудом вспоминалась чужая женщина, которой Алла говорила, что не любит Валеру, что просто у нее не было выбора. Это так потрясло Машку, стало жалко Аллу до глубокой боли в сердце. С тех пор она еще больше чувствовала несправедливость, что посадили Андрея. Всякий раз, когда случалось что-то плохое, ей казалось, что будь старший брат с ними, все было бы хорошо. И тогда ей еще сильнее хотелось выучиться на адвоката. Но со временем Алена вышла замуж, из семьи ушел Игорь, потом женился, все устроились работать. И Машкина жизнь заиграла, стала интересней. Потому что у них осталась только она. Только ей все помогали. Когда вернулся Андрей, между ним и Машкой пролегли годы. Она с трудом вспоминала его, чужого худощавого человека, незаметно для нее ставшего взрослым мужчиной. Он был ей далеким, забытым, и к нему она только начала привыкать снова, открывая для себя его доброту, заботу о ней. Сначала она его сторонилась, поглядывала с немым боязливым интересом, потом вдруг ее потянуло к брату. Но почему-то ослабло желание быть адвокатом. Захотелось жить, бросить на некоторое время институт, потому что совсем недавно ее главной мечтой было расстаться со школой, вырваться из унылых, монотонных дней и лететь, широко расправив крылья…

Ребенок как будто сделал сложное сальто, снова напомнив о себе. Ее руки уже не потянулись к нему, она сделала вид, что не почувствовала его. Конечно, у нее было время, чтобы не доводить беременность до такого срока. Но тогда сохранить малыша уговорил Андрей. Странная штука жизнь! Если бы не слепой случай, когда первым узнал старший брат, что она не нужна Мишке с ее ребенком. Если бы тогда всего на несколько часов его опередила Алла, все было бы по-другому.

Машка встала со скамьи и медленно пошла по аллее. Первые дни осени выдались на удивление теплыми, еще теплее, чем августовские дни, что невольно казалось: наступило новое лето. Без предварительной осени, зимы и весны. Обманчивость впечатления подтверждали только желтеющие опадающие листья. Идя по асфальтированной дорожке, Машка в траве увидела маленькое черненькое колесико, что отвалилось от машинки кричавшего мальчонки, и снова вспомнила неприятную сцену, которую наблюдала несколько часов назад. Чего они не поделили? То ли мать не нашла общего языка с сыном, то ли сам ребенок был таким? Этот инцидент еще больше доказывал Машке правильность ее мыслей. Как же она устала! Как же хочется вновь окунуться в беззаботную веселую жизнь, в дурманящую, как опиум, свободу, с широким размахом крыльев!

Машка постаралась ускорить шаг, чтобы отделаться от назойливых воспоминаний. Мало им что ли, что они приходят каждую ночь и не дают уснуть до утра? Но сюжеты прошлого не отпускали, и, уступая им, Машка замедляла шаг. Те два неоднозначных трудных январских дня, которые решили ее судьбу, запомнились ей до мельчайших подробностей. В тот день она третий раз за неделю прогуляла институт. Если честно, это мало беспокоило Машку. Больше всего на свете ее волновал любимый.

Мишка исчез неожиданно. Иногда он пропадал на несколько дней, тогда Машка начинала нервничать, потом снова появлялся весь такой оживленный, радостный, и она его прощала. Он звонил по телефону, и, вместо того чтобы обидеться, ее радостный голос выдавал, что Машка запредельно счастлива. После телефонного звонка Михаил подъезжал к дому на своей классной машине и забирал ее на глазах соседей. Иногда она поднимала голову и видела, что за ними из окна наблюдают ее домашние. Тогда все существо Машки наполнялось самыми радостными чувствами. Не звоня несколько дней, Миша лишал ее крыльев. А ходить по земле Машке не нравилось. Чтобы жить полной грудью, ей требовалось парение и Мишка.

И тогда Машка решилась отыскать его. Раньше она не собиралась ему звонить, а тут вдруг сильно-сильно захотелось увидеть и прижаться к нему всем телом, почувствовать вкус его горячих поцелуев и снова сойти с ума от любви. Она выбрала из шкафа симпатичное нарядное платьице, хорошо сидевшее на ее безукоризненной фигуре. Несмотря на холод на улице, натянула ажурные колготки. Потом постояла, немного подумала и нерешительно надела теплый вязаный кардиган. Подкрасилась, взъерошила волосы, несколько раз встряхнула головой и стала похожа на хулиганистую, но милую девочку-подростка. И последний штрих – блеск для губ. Машка еще раз одобрительно посмотрела на себя. Мишка точно не устоит.

Она бежала в предвкушении полета с Мишкой. Прохладный январь почти не чувствовался, милое личико Машки озарялось нетерпеливой радостной улыбкой. Он, наверное, очень удивится, что это она нашла его, прибежала к нему, чего никогда не было. Потому что раньше Машка считала унизительным для себя звонить первой, назначать свидания. Но сегодня она соскучилась. Машка доехала до любимого заведения Мишки и, заметив его машину, обрадовалась. Перед входом в кафе провела по пуговицам шубки и расстегнулась, сдернула шапку, ей хотелось зайти непринужденно, по-царски красиво. Машка стремительно ворвалась, разбежалась и тут увидела Мишку, нежно обнимающего другую девушку. Девушка была красивой, почти одного возраста с Машкой. Она хохотала, при этом сильно, с перебором даже запрокидывала голову и склоняя ее на плечи к Машкиному Мишке.

– Миша! – Машка почти мгновенно выросла у них за спиной.

Михаил поднял от новой пассии свое лицо. Он все еще улыбался.

– Это кто? – спросила девушка.

– Подожди немного, – он поцеловал другую, не Машку, в губы. – Маш, давай поговорим. Отойдем?

Она только кивнула. Они сели за другой столик.

– Маш, между нами все кончено. Я люблю другую, – спокойно произнес он. Ей почему-то вспомнилось, как рассказывали знакомые девчонки, когда предупреждали насчет него, что Мишку хватает на несколько месяцев, потом он бесцеремонно бросает бывших подружек. И даже показывали только что брошенную им, ради Машки, девушку. Наверное, она так же сидела, слушала его спокойный голос и видела, что Мишка нисколько не чувствует своей вины.

– А я? – глупо спросила Машка.

– Давай не будем все усложнять, мы свободные люди, замечательно провели время. Все было супер. Но сейчас я люблю другую. Я ведь ничего тебе не обещал.

– Ты говорил, что любишь.

– Любил.

– Я отдала тебе себя, – чуть слышно сказала она.

– Маш, не стоит этим шантажировать. Я тебя об этом не просил. Не я бы – другой. В чем разница?

Это добило ее. У нее не хватило сил устраивать истерику. Хотя первой мыслью при виде этой девицы было надавать ей по морде. Машка встала и пошла, безвольно таща чуть ли не по полу сумочку. Когда она вышла из кафе, ей стало плохо. Пересилив себя, она все же поплелась, хотя сильно кружилась голова. Руки не поднимались, чтобы натянуть шапку. В глазах вдруг начало темнеть, появились круги, летящие звездочки. Только бы не упасть в обморок на его глазах! Машка шла и шла, глотая соленые слезы, чувствуя ладонью шершавую стену какого-то здания. Она свернула за угол и тут увидела высокие металлические ступени. Машка села на холодный металл, подтянула сумку и через силу постаралась надеть шапку. Пальцы не слушались, и Машка отчетливо поняла, что сейчас потеряет сознание. Она хотела зацепиться, выбраться из столь нелепого состояния, но неведомая сила оказалась сильнее ее. Машка сползла по перилам ступеней на снег и окончательно провалилась в черную бездну.

Когда Машка открыла глаза, ей все казалось, что она держится за ажурные кованые перила и пытается встать. Хорошо понимает, что нужно встать и идти домой. Но вместо этого увидела себя на тяжелой железной каталке. Вокруг мелькали лица людей, больничные стены, быстро-быстро бежал потолок, и только тогда Машка поняла – ее куда-то везут.

– Очнулась? – спросили у нее. – Совсем с ума сошла, на морозе без шапки и в тонких колготках! Куда только родители смотрят?

– У меня их нет, – прошептала Машка. – Давно нет, – зачем-то добавила она. – Куда меня везут? Я домой хочу.

– Будешь здорова – пойдешь домой. Сейчас говори телефон родных, знакомых. Кто-то же у тебя есть?

Машка, еле ворочая языком, произнесла номер телефона Аллы. Потом закрыла глаза, слезы катились из-под ресниц. Мишка не только не расправил Машке крылья, он оторвал их. Раз она не может летать, пусть тогда везут на больничной каталке. На них, наверное, и покойников возят? Машка чувствовала себя примерно также. Ее катали по кабинетам две невысокие женщины: одна впереди, другая позади, втаскивали, вытаскивали и шли дальше, в другое место. Она не спрашивала, только выполняла приказы.

– Беременна, – утвердительно сказал пожилой мужчина.

Машка подскочила от неожиданности. В ее молодую голову такое вообще не приходило. Девушку привезли в палату. Ближе к вечеру пришла Алла. Она была в белом, немного мятом халате и бахилах.

– Доигралась? – устало спросила Алла. Значит, уже все знает.

Машка не нашлась, что сказать. У нее была заплаканная физиономия с опухшими веками.

– Собирайся домой.

– Меня отпустят? – с подозрением спросила Машка.

– С таким диагнозом, как у тебя, не держат.

Второй раз ее не пришлось просить. Она быстро собралась и, держась за Аллу, поплелась по больничному коридору. Тем вечером из домашних Машку никто не трогал, не лез в душу, с ней обращались ласково, предупредительно, словно с тяжелобольной.

На следующий день, хоть Машка и помнила, что обещала Андрею пойти в институт, она поехала к Мишке. Она думала, что простит ему ту девушку и сообщит о радостном событии. Мишка встретил Машку холодно, его губы были зло стянуты в одну ниточку, брови нервно сведены к переносице.

– Миша, а у нас будет ребенок.

– Маш, ты ничего не могла придумать умнее? Меня это не цепляет. И жениться на ком бы то ни было в ближайшие десять лет я не собираюсь.

– Но это правда! – Машка сидела перед ним несчастная, потерянная.

– Ты хочешь от меня денег?

– Нет! – ее словно ударило током, лицо передернуло. – Мне не нужны твои деньги! Можешь перед другими дурами ими крутить! А ребенка я рожу! Понял?! Ты потом поймешь и прибежишь ко мне! Только пущу ли я тебя?!

Она выскочила из кафе и понеслась куда глаза глядят. До дома Машка добралась с трудом. Когда ей открыл дверь Андрей, она упала в его руки.

– Он меня бросил! Я не нужна ему! Что мне делать? Что же мне делать? – размазывая по лицу слезы, стонала Машка, истерично плача.

Он стянул с нее сапоги и шубу.

– Сами воспитаем, Маша. Сами вырастим, я помогать буду, – Андрей прижал Машкину взъерошенную голову к себе, начал гладить. – Дети – это счастье. Что теперь делать? Взрослеть!

Машка посмотрела на него сквозь слезы и обняла.

– Ты хороший, настоящий, – она поднялась со стула в коридоре и пошла вглубь квартиры. – Я не хочу ребенка. Не хочу его воспитывать.

– Машка, но ведь это человек, пусть еще маленький, еще не родился, но ведь человек, как мы с тобой. Нельзя так говорить. Он ждет от тебя поддержки, любит тебя просто так.

Машка обернулась к Андрею и вдруг улыбнулась.

– Он – человечек? Он меня любит?

– Конечно, – Андрей долго говорил, как потом этот человечек будет ее любить, каждую ночь забираться в постель, ждать ее с института, потом с работы, делиться впечатлениями, показывал, какие у него будут крохотные ножки, ручки, нелепые движения, рассказывал о маленькой Машке. Но говорил с такой любовью, что она успокоилась, поверила в свое счастье.

– Я буду мамой, – на Машкином лице просияла радостная улыбка.

Потом она ушла в свою комнату и спокойно уснула до вечера, пока в комнату не пришла Алла. Машка проснулась от того, что сестра присела на краешек ее кровати.

– Маш, давай поговорим серьезно, – Алла смотрела в лицо Машки.

Та только спросонья заморгала.

– Как я понимаю, Мишка от тебя отказался? Что ты будешь делать?

– Он вернется. Он думает, что я его обманываю, но потом поймет и вернется.

– Маш, никто не вернется, – тихо сказала Алла.

Машка хотела возразить, но вдруг отчетливо поняла это сама.

– Ты не работаешь, – также тихо продолжила старшая сестра, – пока только учишься. Ты не смогла поступить на бюджет, поэтому приходиться платить. Он тебе не будет помогать. Что будешь делать? Маша, сними розовые очки, ты учишься еле-еле. Как ты будешь жить дальше?!

– Я не откажусь от своего ребенка! Он живой, понимаешь, живой! А ты Алка – бездушная! – Машка заголосила. В комнату вбежал Андрей.

– Алла, не трогай ее, – попросил он.

– Откуда ты только, Андрей, свалился? Со своими гуманными рассуждениями. Из прошлого века к нам? – в сердцах сказала Алла.

– Раньше ты этого не говорила.

– А ты о ней подумал?! О нас подумал?! У Машки вся жизнь впереди. Зачем ты ей голову морочишь своими рассказами о прекрасном будущем?

– Я буду ей помогать, сам пробьюсь и ее вытащу.

– Что же вы делаете?! – Алла беззвучно заплакала. С работой у Андрея совсем не получалось, он сам мыкался случайными заработками, – Машка – бестолочь, милая, хорошенькая, но бестолочь. И все снова ляжет на мои плечи? Сколько можно? Да, мне жалко этого малыша с его беспутной мамашей. Но что с того? Сейчас все так делают. Потом устраивают свою жизнь и рожают новых детей, – на одном дыхании сказала она, впервые резко для самой себя. Но уже накипело.

Машка была непреклонна, вдруг уперлась, замкнулась. Уговоры ни к чему не приводили, они вдвоем с Андреем ополчились на Аллу.

– Делайте что хотите, – Алла плюнула и хлопнула дверью.

Под воспоминания январских дней Машка даже не заметила, как пришла к подъезду. Тогда она не уступила Алле и сохранила беременность. Но как же сестра была права! Машке приходилось трудно. Оказалось, что институт никто не отменял, как не отменили экзамены и зачеты. Однокурсники смотрели на Машку кто с сожалением, кто со злорадством, особенно те, кто мечтал о Мишке.

«Все равно откажусь от ребенка в роддоме», – поднимаясь на лифте, твердо решила Машка. Она прошла в квартиру, разулась и поплелась в кухню, где находился старший брат.

И буднично сказала Андрею:

– Я, наверное, откажусь от ребенка в роддоме.

Он оторопел, глядя в ее беспощадное лицо.

– Хорошо. Вот так и надо было нам сделать с Аллой, когда умерла бабушка. Сдать вас всех в детдом, особенно тебя. И у меня было бы намного меньше проблем! Права Алла, откуда я с такими гуманными наклонностями? Никогда не думал, что мне об этом скажут, – впервые Машка увидела Андрея разъяренным. Он говорил без крика, но веско, точно подбирая слова. – Тебя больше всех любили, больше всех баловали. Не спорю, была нужда, было голодно, плохо, было страшно. Но ты, Маша, жила в семье, не с чужими людьми. Ты знала, что ты придешь домой – тебя поймут, обнимут. Тогда за что же ты его обрекаешь на детдомовское одинокое детство? – Андрей повернулся и пошел из кухни, где происходил разговор.

Машка кинулась за ним, повисла у него на руке.

– Андрюшенька, да не смогу я выучиться в институте с ребенком на руках, не смогу сидеть ночами, не смогу поднять его на ноги! И кому я такая буду нужна? Кому?! – Машка беспомощно с огромным животом забежала перед братом. Слезы катились по ее щекам градом.

– Сможешь! Соберешь все силы в кулак и сможешь. Выучишься, на ноги встанешь. Смотри, у тебя вся жизнь впереди! – встряхнул ее Андрей, потом выскочил из кухни, но через минуту вернулся. – А у тебя, Машка, гены твоей бабки проявились.

– Почему?!

– Знаешь, о чем просил твой отец перед смертью нашу бабушку? Когда мы пришли к нему, единственному уцелевшему после аварии, дядя Антон знал, что умирает, так вот он просил только об одном: «Машку не отдавайте в детдом! Только Машку не отдавайте в детдом!» Он цеплялся за руки бабушки, смотрел в мои глаза и шептал: «Машку не оставляйте!» Все время одно и то же. Машку, Машку! И что из этой Машки получилось? Дядя Антон был детдомовец, от него отказалась его мать еще в роддоме. Вот я и говорю, что ты такая же. Не наша порода!

– Детдомовское не может быть одиноким, – выкрикнула Машка.

– Одиноким человек бывает, когда он никому не нужен, – резко ответил Андрей, вновь выскочил из кухни и больше не возвращался.

А ночью Машка почувствовала, что тот, кого она отделила от себя, просится на свет. Она подошла к двери в спальню Аллы и, облокотившись на косяк, громко заскулила. Из комнаты выбежала старшая сестра, потом все засуетились, и будущую мамашу вскоре доставили в роддом. В присутствии медперсонала, когда ее осматривала врач, Машка вдруг сказала:

– Все равно откажусь от ребенка.

Присутствующие многозначительно переглянулись, и с этой минуты к Машке негласно изменилось отношение. Ей меньше всех уделяли внимание, больше других поругивали, она лежала на кровати и корчилась от боли. К самим родам ее привели в родблок. Врач, принимающая роды, посмотрела и, разозлившись, закричала:

– Обвитие пуповины. Расслабься, сейчас ведь задушишь!

– Что? – Машка встрепенулась. – Как задушу? Не надо, не хочу! Спасите его!

– Тебе же все равно, ты от него откажешься, – пожала плечами медсестра.

– Не откажусь, я его с собой заберу! – умоляюще застонала Машка.

– Да расслабься ты! – уже спокойнее попросили ее.

И Машка, срываясь на крик, старалась слушать указания медперсонала. А потом родился он, маленький смешной Данилка. Мамаша, рассматривая его, спросила:

– А он красивый?

– Красивый, – согласились с ней.

– Ну что, горе луковое, никому не отдашь свою кровиночку? – поинтересовалась врач.

– Не отдам, – подтвердила Машка.

– Вот и умничка, только напугала нас.

– Просто мне было одиноко и страшно, – и Машка сквозь слезы улыбнулась, продолжая рассматривать малыша. Это было новым, еще непонятным периодом Машкиной жизни. И только сейчас совершенно отчетливо она поняла, что стала мамой. И дороги назад нет.

Возвращение

Громко стуча колесами и покоряя километры, поезд варварски разрывал ночную тишину. За окном проплывали, постепенно сменяя один другого, обычные российские пейзажи. Но Андрей жадно, отодвинув маленькую синенькую шторку, рассматривал вид из окна. На его высоком лбу заметно выделялись три морщины, а переносицу и вовсе изрезали две поперечные хорошими бороздками. Серые глаза мужчины неотрывно смотрели на пробегающие полупустынные ландшафты, на редкие деревеньки и железнодорожные пути, лишь иногда взирали на лица других пассажиров. Его сильные мускулистые руки порой неосознанно сжимались, тем самым выдавая волнение. Но в целом он производил хорошее впечатление, скорее из-за того, что у него было спокойное дружелюбное лицо. Андрей почти ни с кем не разговаривал, после девяти лет разлуки он торопился домой. И те несколько дней в поезде казались трудным, почти невыносимым испытанием. Как тогда, когда девять лет назад его посадили в тюрьму… Свобода давила на затылок, тревожила сердце, окружающий мир волновал, незнакомые и родные запахи будоражили накаленные до предела чувства, а неузнаваемые станции уже новой страны вселяли надежду. Андрея посадили в Советском Союзе, вышел в России. Часто он поднимался и выходил в тамбур. И там, медленно, задумчиво доставал сигареты, потом долго машинально мял их, иногда забывая прикуривать, продолжая смотреть в ночь за пределами поезда. Зачастую сигареты крошились, вагон приятно качало, и воспоминания, навеянные стуком колес, не давали ему покоя…

Его взрослая жизнь началась совсем неожиданно в четырнадцать лет. Неожиданно потому, что еще утром того дня он не знал, что вечером закончится детство и он будет единственным, на кого ляжет самый тяжкий груз. Девять лет Андрей не вспоминал тот день. Хотя бы потому, что были другие воспоминания, хотя бы потому что запретил себе трогать родителей. Тюрьма и его родители не сочетались, не связывались в единое пространство. Они были из другого мира, из другой материи, из других принципов. Но всю поездку прошлое не давало покоя, оно ярко, больно обжигая душу, вырисовывалось в мозгу, и летний день, перевернувший его жизнь, не стал исключением.

То лето выдалось знойным до умопомрачения, что хотелось сбежать и спрятаться из душного города в тихом вековом лесу как можно глубже, в самой чаще и желательно около воды. И его родители не стали исключением. К тому же для поездки за город был еще один серьезный повод. Из далекого северного города к ним приехал средний брат отца Виталий с женой и двумя девочками. После долгих лет вдали от родных мест он решил перебраться поближе к отчему дому и своей родне.

У бабушки Андрея было два сына Вячеслав с Виталием и младшенькая дочка, которую бабушка называла Даренкой, потому что та родилась, когда старшим сыновьям было по пятнадцать-шестнадцать лет. К тому же все думали, что родится третий мальчик, но родилась легкая, как пушинка, потому что недоношенная, с ангельской улыбкой девочка. Старший сын Вячеслав был отцом двух мальчиков Андрея и Игоря, Виталий – двух девочек Аллы и Алены, Дарья матерью маленькой четырехмесячной Машеньки. Как попросилась Дарья на свет раньше положенного срока, так и торопилась она жить. Восемнадцатилетней девочкой вышла замуж за детдомовского парня по большой любви. Когда успела понять, что эта любовь навсегда? К девятнадцати годам у них появилась дочка. Улыбка у тети Дарьи сохранилась с детства, мягкая и загадочная, одним словом, ангельская. Зато отец Андрея был с твердым характером, ему с женой покорялись крутые горы и стремительные реки, они часто выбирались на природу, каждый раз на новое место, и возвращались домой счастливые, победившие холодные неприступные вершины и гремучие водовороты. Дядю Виталия Андрей знал плохо, только из рассказов бабушки и отца, он всего-то гостил у них недели две до того рокового случая. С севера родственник приехал с хорошими деньгами, которых хватило на покупку нового красного «Жигуленка». Бабушка тогда только руками развела.

– Жилья у вас нет, а ты машину.

– И жилье будет. На завод пойду, дадут, – успокаивал Виталий мать.

Братья были очень похожи друг на друга: крепкие и по комплекции почти одинаковые. Не то что муж сестры Антон, как мальчишка. Хороший, конечно, но ничего мужского.

Встретившись после севера, Виталий с Вячеславом потянулись друг к другу. Они всегда были дружны, а тут покупка машины. Самое время рвануть за город, тем более жара стоит невыносимая. И в субботнее утро, пока щедрое солнце не поднялось высоко, братья с женами собрались на «Жигуленке» за город. Андрей явственно помнил, как не хотела ехать тетя Даша. Она стояла около машины, прижимая к себе крошечную Машку, и нерешительно улыбалась.

– Нет, мам, не поеду, у меня ребенок маленький, – упиралась Дарья.

– Езжай с братьями, с мужем. Что ты у меня все взаперти, света белого не видишь? – бабушка Раиса Григорьевна была полная уютная женщина с сильными рабочими руками, как большинство бабушек того времени, когда полнота была признаком достатка. Про таких еще говорили: кровь с молоком. – Брат с севера приехал, – продолжала ласково наставлять она, – Езжай, Даренка, а с Машенькой я посижу. Давай ее мне.

Дарья робко потопталась, беспокойно улыбаясь.

– Давай Машеньку, – протянула руки бабушка. – Съезди, отдохни. – Она силком усадила дочку в машину. Дарье не хватило места, и ей пришлось сесть на колени к мужу, как раз посередине немного жестковатого заднего сиденья.

Красные «Жигули», в которых сидели шесть человек, горделиво тронулись в путь. И бабушка, собрав возле себя двух худеньких девочек от Виталия, сильно похожих друг на друга и на свою мать с длинными пшеничными косами, двух мальчиков от Славы, которых она помогала воспитывать с детства, но внешне не похожих друг на друга, и держа маленькую Машку на руках, отправилась домой.

С первого дня приезда Аллы и Алены Андрею понравились двоюродные сестры. Особенно Алла, к тому же она была почти его ровесница, ему – четырнадцать, ей – тринадцать.

Андрей чиркнул спичкой и прикурил. Оказывается, снова стоял и машинально мял сигареты. У Андрея защемило сердце при воспоминании о родителях. Какие же они были сильные и смелые! Как-то после очередного похода отец сказал ему:

– Андрюха, что бы с нами не случилось, никогда не бросай брата. Ты как старший всегда должен отвечать за него головой.

Только потом Андрей узнал, что отец чуть не сорвался с крутой отвесной скалы, что он едва выкарабкался.

Но в тот знойный летний день ничего не предвещало такого финала! Если бы тогда не поехала тетя Дарья с ними, она осталась бы жива. Лучше бы все не поехали. Что произошло в ту поездку, они узнали из слов милиционера, пришедшего поздней ночью вместо троих бабушкиных детей и родителей ее внуков.

На узенькой дорожке из-за крутого поворота, настолько непредсказуемого, что не видно идущего навстречу транспорта, с огромной скоростью выехал КамАЗ. И как торопилась на свет Дарья, как быстро жила она, так и вылетела первой из машины, и первой погибла, смягчив своим телом ранения мужа Антона. Следом за ней КамАЗ подмял двух крепких Вячеслава с Виталием, а потом и всех остальных. Не выжил и камазист-гонщик. В аварии уцелел лишь Антон. Здоровенных братьев переломало, а тростинка-муж Дашеньки выжил. Под грудой металла и тел других пассажиров его нашли в бессознательном состоянии и доставили в больницу.

– Будь проклята, эта машина! – в сердцах сказала бабушка и горько заплакала.

Андрей сидел, облокотившись на стол, и ковырял в клеенке несуществующую дырку. В тот момент он понял: все,детство безвозвратно ушло. В горле стоял колючий ком, а в глазах стояли еле сдерживаемые слезы. Нет больше сильного твердого отца, любителя природы, которому покорялись скалы! Нет больше справедливой решительной мамы, общественного деятеля и такого же безумного любителя природы! Никто больше из них не расскажет о своих победах и умолчит о трудностях походной жизни. Они в миг все осиротели. В один день бабушка потеряла троих взрослых детей вместе с их женами и мужьями. Лишь Антон, детдомовский парень, остался жить. Он был действительно хороший. Мягкий, но целеустремленный, ее, Даренку, на руках носил, и в Раисе Григорьевне проснулся материнский инстинкт. Рано утром она бросилась к нему вместе с Андреем в больницу. Старшая внучка Алла осталась дома с малюсенькой Машенькой, с сестрой Аленкой и двоюродным братом Игорем.

Перебинтованный с головы до ног, Антон лежал без сознания. Он приходил в себя только два раза. На вторые сутки после аварии, как раз перед похоронами, их не было с ним, врачи сообщили, что он просил не отдавать Машеньку в детдом. И на четвертые сутки почерневшая от горя Раиса Григорьевна сидела около его кровати. Ее всюду сопровождал Андрей, и хотя они уже знали, что шансов у Дашиного мужа выжить никаких нет, семья надеялась. Придя в себя, он горько, не стесняясь своих слез, заплакал.

– Где моя Дашенька? Как же мне плохо! Я даже не смог попрощаться с ней! Раиса Григорьевна, прошу вас, не отдавайте Машу в детдом! – он цеплялся слабыми руками за нее и просил, просил только об одном. – Я сам из детдома, и для своих детей хотел другой жизни. – Антон чуть повернул голову в сторону Андрея: – Андрей, пообещай мне, что не дашь Машу в обиду! Я умру, я знаю, но пообещайте, что Машу оставите при себе!

– Ты должен жить, обязан, слышишь! – заругалась на него Раиса Григорьевна. – Это приказ, понимаешь!

Она скандалила с ним и прятала свои бессильные слезы, наклоняя к полу лицо.

– Обещайте, что Машу не отдадите в детдом! Андрей, пообещай, что поможешь ей!

И Андрей, поддавшись несчастным глазам, дал твердое искреннее обещание.

– Куда я ее отдам? Никому не отдам своих внуков, – сдалась Раиса Григорьевна, – но ты должен жить, – перед уходом наказала она.

Антон умер тихой ночью, в часы, когда даже тяжелобольные и мучимые бессонницей забываются в спасительном сне. Его похоронили чуть дальше от пяти одинаковых ровных могил…

На следующий день ранним утром бабушка поднялась и встала к плите готовить завтрак. Она не устраивала истерик, не валялась в исступлении в постели, ругая свою жизнь. Молчком принялась за домашние хлопоты по воспитанию внуков. Лишь хлеб, который она резала к столу, был насквозь мокрым и соленым от слез, что его невозможно было есть. Что она чувствовала, помня, как силком усадила свою дочь в машину? Андрей этого не знал, потому что бабушка никогда об этом не говорила.

Выждав сорок дней, Раиса Григорьевна собрала сыновей от Вячеслава и пошла к сватье Антонине Захаровне. Вторая бабушка Андрея и Игоря по матери жила в том же городе, но, как говорят, отношения не сложились. За что-то она сразу невзлюбила своего зятя, или был бы только предлог. Андрей помнил, что еще при жизни родителей они редко бывали у нее в гостях, и каждая встреча заканчивалась большой ссорой. Скандал вспыхивал на пустом месте, из ничего, а потом с треском разгорался, разгорался и переходил в тяжелую тягучую ненависть. Именно поэтому он вместе с отцом, мамой и братом жили у бабушки по папе.

Антонина Захаровна открыла дверь своей квартиры, полная сил и здоровья. Увидев их на пороге, она злобно поджала губы. Они поздоровались. Андрей держал за руку семилетнего брата с грустными глазами. Игорек сильно отличался от него, Андрея. Он был пухленький, с круглым лицом, мягкими кистями рук и широко распахнутыми глазами, в которых отражалось абсолютно все: горе, радость, обман, когда Игорь пытался схитрить.

Гости скинули легкую летнюю обувь, им не было предложено домашних тапочек, и прошли вслед за Антониной Захаровной вглубь кухни.

– Что с детьми будем делать? – спросила ее Раиса Григорьевна.

– Хочешь мне их на шею повесить? – глядя с подозрением на сватью, спросила вторая бабушка Андрея и Игоря. – Я дочь из-за твоего сына похоронила! Это он во всем виноват! Ведь говорила, что ничего путного из него не выйдет, так и есть, ничего не вышло, только жизнь моей дочери загубил. Живу теперь на одних лекарствах! – она схватила платок и вытерла несколько редких слезинок, усиленно сжимая глаза. – Не возьму их на себя, у меня столько болезней, поэтому не смогу поднять детей на ноги. Тем более, мальчишки, – Антонина Захаровна отрицательно покачала головой, избегая смотреть на Андрея и обнимающего его Игорька. – Хочешь бери – у тебя здоровья на всех хватит, не возьмешь – осуждать не буду. Есть ведь и нужные учреждения.

– Была бы честь предложена, – скупо проронила Раиса Григорьевна, – собирайтесь, мальчики.

Мальчики встали и двинулись к выходу, а бабушка вплотную подошла к Антонине Захаровне и, сунув той сильный кулак под нос, произнесла:

– Еще раз тронешь своим языком моего сына, не знаю, что с тобой сделаю.

Услышав приглушенные слова бабушки, Андрей инстинктивно обернулся и остановился. Она была не из робкого десятка и, если пообещала, могла претворить обещанное в действие.

– Ты змея, которая никого не любит, шипит и только старается как можно больнее ужалить. Ты никогда не знала свою дочь такой, какой знала ее я. И только меня она называла мамой, – с ненавистью сказала Раиса Григорьевна и, не разворачиваясь, быстро пошла к выходу, увлекая за собой внуков.

Даже Игорек понял, что от них отказались и выкинули на улицу. Разорвав отношения тем днем, больше они никогда не видели свою вторую бабушку.

– Я школу оставлю и пойду в ПТУ. Прорвемся ведь? – спросил Андрей.

– Прорвемся, – бабушка ухватила его за плечи и горячо прижала к себе. – Ты же хотел в строительный институт поступать.

– Потом, все потом. Сейчас малышей поднять, а потом институт. Еще гордиться мной будешь, таким известным строителем буду! А Аллу с Аленой никому не отдадим?

– Не отдадим, у их бабушки с дедушкой большая семья и самая старшая у них была мама Аллы с Аленой. Я уже отправила телеграмму, что беру девочек на себя. А про Машку и говорить нечего, она кругом сиротинка. Будем жить одной большой дружной семьей, – закончила Раиса Григорьевна.

Ответ с севера пришел очень быстро. Там тоже не возражали, что Раиса Григорьевна возьмет на воспитание Аллу и Алену. Так, под одной крышей ее квартиры собрались пять внуков, старшему из которых Андрею было четырнадцать, Алле – тринадцать, Аленке – девять, Игорьку – семь и самой маленькой Машутке – четыре месяца. Как сказала бабушка, так и получилась у них большая дружная семья. Девочки привыкли в чужом городе, полюбили незнакомую бабушку, малознакомых братьев и Машеньку. Причем сближение произошло естественно, без скандалов и долгого притирания. Они стали единым целым. А чего им было делить? Все в одинаковых условиях осиротели.

Поезд, не сбавляя скорости, мчался, возвращая после девяти лет разлуки Андрея в родные места. Он давно уже лежал на своем месте, редкие световые отблески от фонарей иногда освещали вагон и спящих людей, а он все ворочался, мучимый мыслями о прошлом и с нетерпением ожидая приезда домой. Когда же закончится этот долгий путь возвращения? Он так мечтал поскорее оказаться среди своих! Ему не спалось, потому что стоило Андрею закрыть глаза, как он снова вспоминал все до малейшей детали…

…Первой умерла та бабушка, что взяла внуков к себе. Спустя четыре года после гибели родителей. Однажды утром она не смогла встать. Привыкший, что рано утром бабушка готовит завтрак, он не нашел ее на кухне. Раиса Григорьевна лежала на диване в зале. Она давно дала мальчишкам одну комнату, девочкам – другую, а сама с Машей поселилась в гостиной.

– Ба, ты чего? – Андрей подошел к ней.

– Ничего, Андрюшенька, пройдет, – успокоила она, он заметил, что она стала немного хуже говорить, – полежу немного и пройдет.

Не прошло ни к вечеру, ни на следующее утро. Речь у бабушки становилась все хуже и хуже, но они уже знали, что это инсульт. Раиса Григорьевна старательно глотала Аллины кашки, и хотя было видно, что комок не лезет ей в горло, она все же продолжала есть. Давилась, но позволяла впихивать в себя еду, потому что хотела встать на ноги. И, наверное, до последнего верила, что поднимется после болезни. Или все знала? Но, так или иначе, Машка, которая по инерции вечером ложилась спать с бабушкой, и тем вечером сонная направилась к ней. Хотя во время болезни Раисы Григорьевны ее стали укладывать в комнате девочек, она, поев ужин, направилась к дивану. Плохо соображая, маленькая, немного взлохмаченная четырехлетняя Машуля повесила на стульчик платье и полезла к бабушке под бок.

– Бабушка, пусти меня к себе, – просила она, – бабушка!

Андрей с Аллой испуганно переглянулись, словно по ним прошел ток, они вчетвером как раз ужинали, а потом подскочили и побежали в зал. Бабушка лежала спокойная, с закрытыми глазами, сильно похудевшая за четыре года, ее лицо выражало освобождение. Она ушла от них, не проронив прощального слова. Как все в их семье. Тихо, тихо, крадучись, словно воры. На окнах чуть трепыхались занавески, на кухне кипел чайник, Андрей видел, как дрожат слезы на Аленкиных ресницах, а Игорек, закусив мягкую губу, отстраненно стоял у стены. Алла подхватила тыкающуюся к бабушке Машку и дремлющую, ничего не понимающую девочку унесла в комнату.

Так окончательно они осиротели. Хорошо, что Андрей с Аллой успели окончить училище. Он выучился на крановщика, Алла – на штукатура-маляра. И уже оба работали.

– Нас отдадут в детдом? – после похорон спросил Игорь. В его распахнутых глазах стоял страх, он так и не научился прятать свои чувства.

– Нет, никому мы вас с Аллой не отдадим, – Андрей положил на плечо брата руку.

В распахнутых глазах Игоря вспыхнула искренняя подкупающая надежда.

И Андрей взял над ними опекунство. Ему дали, потому что вот-вот Алла станет совершеннолетней.

– Ладно, с этим все понятно, ты возьмешь под свою ответственность брата, девушка – сестру, а Маша вам зачем? – спросили у него в соответствующем учреждении.

– А Машу мы больше всех любим, – улыбнулся Андрей, сидя в кабинете на месте просителя. Они давно уже не разделялись на своих и чужих.

– Андрей, ты подумай хорошенько, пока она маленькая, отдай ее в детдом. Потом женишься, кому будет приятно воспитывать чужого ребенка?

– Машу никому не отдам, я давно пообещал ее отцу, что всегда буду помогать ей, – твердо ответил Андрей. Он отстоял их всех. Нелегко было, но отстоял.

Трудная, полная забот жизнь постепенно вошла в свое русло и потянулась день за днем. В стране с тотальным дефицитом они с Аллой ухитрялись одевать и обувать младших, кормить их и доставать все нужное для школы и жизни. Уже Машутка начала готовиться к первому классу, как новый неожиданный поворот судьбы изменил их налаженную мирную жизнь. Взрослея, Алла расцветала все больше и больше. На лице появился яркий румянец, ее глазки с пушистыми ресничками и пшеничными волосами невольно обжигали, и Андрей стал замечать, как вслед сестре стали оборачиваться парни. Она как будто не замечала и старалась не выделяться из толпы. Ее ровесницы стали носить мини-юбки, а Алла придерживалась простенького платьица длиной чуть ниже колен. Она любила и берегла свою роскошную тяжелую косу до талии и тем самым слыла немного старомодной, потому что даже Алена состригла свою косу. Но Алла каждый день наскоро плела косу и становилась похожа на необычную девушку, что сознательно затерялась в новых веяньях моды. Андрей видел, как не только чужие парни смотрят на нее, но и его друг Валера не сводит взгляда с Аллы. Но любовные дела для сестры были второстепенным делом, на первом месте стояли заботы о братьях и сестрах.

Как-то вечером Алле потребовалось сбегать к одной знакомой домой, они вместе там кроили и шили новый костюмчик для Алены. Она предупредила, что побежит на час, и выскользнула из дома. Ходьбы до знакомой всего ничего: пересечь парк и дорогу, но летний вечер уже стал сгущаться, темнеть, а Аллы все не было. Андрей, с тревогой посматривая на часы, стал нервничать. А потом не выдержал и пошел встречать Аллу. Сестры нигде не было, Аллина знакомая сказала, что та забрала костюмчик и уже давно ушла домой. Он кинулся по окрестностям, по парку, обежал ближайшие дворы, ее нигде не было. Сильный шальной безумный страх завладел сердцем Андрея. Он, не зная зачем, бросился на пустырь за домами и там услышал слабые стоны. Андрей побежал на еле уловимые звуки. И тут увидел оглушенную, ничего не видящую, ползущую на четвереньках Аллу, она бессознательно прикрывала руками, держа в кулаке две неровно разорванные на груди половинки простого платьица ниже колен. Его грязный низ был испачкан кровью, и тут Андрей все понял. Алла пыталась встать и не могла.

– Алла, – голос Андрея подвел, он дрожал, – Алла!

Она вскинула голову и только тогда заметила его и тихо заплакала.

–Алла! – он опустился перед ней. – Кто?! Алла, кто это сделал?! Кт-о-о?!

– Не надо, Андрей, ничего не надо! – полушепотом сказала она.

– Кто?! Я тебя спрашиваю: кто?! – заорал он и с силой встряхнул ее.

– Тарас из пятнадцатого дома, – пытаясь встать, ответила Алла.

Андрей подхватил испачканную в земле, с ободранными коленями сестру и понес на руках домой, а она машинально держала на груди разорванное платье и беззвучно плакала.

– Я не буду жить, – тихо, как дыхание, произнесла Алла.

– Я убью его, – пообещал брат.

– Нет, не надо, – шептали ее бескровные разбитые губы.

Он принес Аллу домой и передал ее на поруки Аленке, хорошо, что Игорь с Машей уже спали.

– Алена, присмотри за Аллой, глаз с нее не спускай, – наказал Андрей.

– А ты куда? – ее руки испуганно скользили по его рубашке, – Андрей, пожалуйста, не уходи!

Он убрал ее руки и резко отодвинул.

– Не оставляй Аллу одну, – напоследок распорядился старший брат, а сам рванул в глухую черную ночь.

Так же как и тогда, руки Андрея неосознанно сжимались. Предутренний холодок тянулся из приоткрытых окон поезда. И Андрей, мягко ступая, стараясь никого не потревожить, снова пошел в тамбур. Густая ночная темень начала постепенно рассеиваться. А вот об этих событиях он никогда не забывал в тюрьме и миллионы раз мысленно возвращался к ним. Спустя девять лет он до сих пор чувствовал злость и тупую давящую боль в области груди. И снова вырисовывалась растерзанная взлохмаченная Алла. Андрей, прислонившись головой к дверям поезда, на которых виднелась полустертая надпись «Не прислоняться», вновь вглядывался в зачинающийся рассвет свободной жизни. Там, в неволе, рассвет совершенно другой, как из другого мира. И то, что случилось девять лет назад, тревожило душу Андрея…

Та ночь девятилетней давности была теплая. Сколько Андрей ждал обидчика около дверей его квартиры, он не знал. В темном подъезде не горели лампы, и человека, стоящего на несколько ступеней выше, было не видно, именно поэтому Тарас не заметил Андрея. Но только щелкнули замки открывающейся двери, как каратель втолкнул обидчика в квартиру, не дав ему опомниться. Тарас захрипел.

– Кто тебе дал право так с ней? – захлопнув дверь, Андрей подхватил противника за грудки.

– Красивая очень и сладкая, – омерзительно улыбаясь, ответил Тарас.

Андрея захлестнула волна гнева, он первым ударом снес недруга на пол. Тот хотел было подняться на ноги, но Андрей не позволил ему. Он крушил и бил насмерть, пинал, не слыша стонов и мольбы о пощаде, не слыша и не чувствуя, как оседает тело обидчика его сестры. А перед глазами Андрея чавкала мокрая от дождя земля около пяти ровных одинаковых могил родителей, потому что впервые за все лето тогда пошел проливной дождь, а на следующий день вновь вернулось нестерпимо жаркое лето. Перед его глазами возникала уставшая бабушка с невысказанной болью при жизни, витал дядя Антон со слабыми цепляющимися руками. Руки Андрея ныли от тяжелой второй работы грузчиком ночами, чтобы заработать младшим на одежду, а еще сильнее давил позор Аллы, он чувствовал его острее, чем кто-либо, как будто это его самого, Андрея… И он продолжал наносить тяжелые сокрушительные удары, не слыша и не чувствуя сдавленных хрипов обидчика Аллы.

Андрей опомнился тогда, когда Тарас лишь тихо стонал в луже собственной крови. Он сам вызвал «скорую» и дождался ее.

– Ты за что его так? – ахнули врачи.

– За дело, – ответил Андрей и тогда впервые в жизни закурил.

– Тебе бежать надо, парень, – сказал доктор.

Но Андрей сам открыл дверь приехавшей по сигналу милиции. Как воспитали его честным до безумства и учили жить по совести, так и не смог он уйти и сбежать. Его связали и доставили в отделение, а дальше все развивалось как в самом страшном сне. Не приходя в сознание, Тарас умер на вторые сутки.

– Так и не скажешь, за что ты убил человека? – спросил следователь, приведенного на допрос Андрея.

– Почему убил?

– Потому что все, умер твой страдалец, не приходя в себя умер, – заорал мужчина в погонах, – мне его мать пороги слезами обливает!

– Как умер? – Андрей отшатнулся. Этого он не ожидал, никак не думал, что так все случится, и только тогда понял, что наделал. Оставил семью без него. Но так и не поведал, за что избил Тараса.

– Молчать будешь? Ну и молчи, – разозлившись, махнул следователь. И никто не стал разбираться в мотивах.

«Как они надоели! – думали про Андрея. – Тут страна разваливается, не до них, а эти убивают друг друга ни за что, ополоумели уроды, озверели. Туда их всех, подальше от общества».

На судебный процесс, который состоялся очень быстро, потому что все было ясно и так, Андрей запретил приходить родным, была лишь Алла с его другом Валерой. Осужденный так и не рассказал, за что убил Тараса, поэтому получил десять лет тюрьмы общего режима. Когда его уводили конвоиры, Андрей попросил Валеру:

– Ты помоги им, пожалуйста, чем сможешь.

– Обязательно помогу.

Машина с маленьким зарешеченным окошком увозила наголо остриженного Андрея от семьи и прежней жизни, а за ним с безумно красивой косой долго бежала, спотыкаясь и падая, Алла.

– Андрей, Андрей! – кричала она. За ней не поспевал бежать Валера, а брат не в силах был отвернуться от унизительной погони сестры. Их разлучали надолго-надолго, на целую немыслимую эпоху. Андрей отвернулся тогда, когда Алла с Валерой стали едва различимы. Друг все-таки догнал упавшую Аллу и повел домой.

На следующий день ее роскошной косы не стало, вместо нее появились сиротливые малопривлекательные короткие волосы в мальчишеской стрижке. С тех пор Алла стрижется по-мальчишески коротко. Спустя несколько месяцев она вышла замуж за Валеру. Без любви, конечно, так сложились обстоятельства. Она чаще других приезжала к нему на свидание, при любой возможности. Приезжали и Игорь, и Алена. Все, кроме Машки, потому что ее берегли. Андрей вышел на свободу через девять лет, отсидев почти от звонка до звонка…

…Разбуженные утренним рассветом, пассажиры поезда заходили туда-сюда, в вагонах началась обычная возня, люди заваривали и пили утренний чай. Андрей стоял в тамбуре и ловил лучи восходящего летнего солнца. Потом вернулся на место и собрался. А за окном мелькали родные пейзажи, и поезд, сбавляя скорость, останавливался на долгожданном вокзале его любимого города. Андрей самый первый двинулся к выходу и вдруг увидел через открытую форточку всех своих. Сердце тревожно зашлось в груди.

– Мои, мои! – и, спрыгнув с подножек вагона, он побежал им навстречу с шальной радостной улыбкой.

Они пробирались друг к другу сквозь тесный поток чужих людей, а добравшись, на секунду остановились, осознавая, что все осталось позади, а потом разом обнялись и рассмеялись. Здесь были все: Алла, Алена, Игорек, Валера и Маша. Они все здорово изменились: Алла сильно повзрослела, по глазам Игоря было сложно прочесть охватывающие его эмоции, Аленка вытянулась, друг Валерий заметно возмужал, а вместо маленькой девочки Машки стояла хорошенькая, модно одетая молодая девушка. Она единственная испуганно отпрянула от него и неловко изучала лицо давно забытого человека. В своих холеный ручках Машка держала букет цветов.

– Здравствуй, Маш, – Андрей улыбнулся ей. Он, конечно, видел ее на фотографиях, и она его, но действительность для них оказалась совсем другой. – Какая ты стала!

– Здрасте, – Машка растерянно протянула ему цветы.

– Привет, – старший брат обнял ее и подумал, как же много он пропустил!

Обнимая всех по очереди и обмениваясь приветственными фразами, Андрей был счастлив, и ему казалось, что все беды и несчастья остались позади. Но он еще не знал, что уезжая девять лет назад из одной страны, он вернулся совершенно в другую, где одни человеческие ценности подменились другими. Жизнь круто изменилось не только внешне…

И с этим ему еще придется столкнуться. А пока они были одним счастливым целым…

Предатель

Вся семья, состоявшая из четырех человек, в привычное для себя время собралась за ужином. Самая младшенькая кареглазая Олеся над чем-то весело смеялась, сын Костя сосредоточенно читал газету, а жена Люда накрывала на стол. Последним в кухню вошел глава семейства Яков Петрович и окинул взглядом происходящее.

– Все пляшешь, стрекоза? – нежно спросил он у дочери.

Олеська подскочила со стула и чмокнула отца в щеку. Она была студенткой медицинского института, почти врачом, двадцати двух лет от роду. Простодушная, искрящаяся, глазенки так и бегали, улыбка не сходила с ее лица.

– Добрый вечер, папочка. – И было непонятно, то ли она действительно рада его видеть, то ли иронизирует. Он всегда пытался прочувствовать неугомонную, вечно двигающуюся Олесю.

– Добрый вечер, отец, – Костя, не опуская газету, протянул руку отцу. В свои двадцать шесть лет он наконец-то настроился жениться и вскоре должен был покинуть отчий дом.

– Привет, садись за стол, – ставя тарелку с нарезанным хлебом, потому что все остальное уже стояло на столе, произнесла жена. Она двигалась по кухне плавно, с достоинством неся свое невысокое тело. Кстати сказать, она почти за тридцать лет их совместной жизни со спины казалась все такой же, какой была при первой встрече. Люда никогда не была стройной, но и полной ее нельзя было назвать. И за долгие годы ее фигура почти не изменилась. Если только чуть-чуть. А вот девичья миловидность уступила место женскому очарованию.

Яков Петрович сел на свое законное место, что находилось в центре стола, и вся семья приступила к ужину.

– А Костик нам билеты в театр купил. Представляешь? – не удержалась Олеся и рассмеялась.

– В театр? – удивленно переспросил глава семейства.

– Ага, нам троим. Тебе, маме и мне, – доложила младшая.

– Я вчера видел этот спектакль, – сказал Костя. – На самом деле, стоящая вещь, стоит сходить. Постановка уже нашумела во многих городах. – Он посмотрел на родителей.

– Конечно, пойдем, – согласно закивала жена.

– И как фамилия режиссера? – просто так, как будто был театралом, спросил Яков Петрович.

– Ляпчик, – без запинки ответил Костя.

– Интересно, – качнул седой головой отец. И в эту секунду ему вспомнился один человек, который носил точно такую же фамилию. Совпадение? Однофамилиц? Конечно же, да. Это воспоминание было из далекого прошлого. Он так давно запретил себе думать об этом человеке, более того, он не хотел его вспоминать и совершенно не желал знать, как сложилась судьба того Ляпчика. Ничего хорошего из его судьбы не могло получиться. Интересно, что было бы, если бы они вдруг встретились? Яков Петрович едва заметно мотнул головой. С этим человеком ему не хотелось встретиться. И, наверное, никогда они больше не встретятся.

Спустя сутки, Яков Петрович с женой Людочкой и дочерью Олесей сидели на самых лучших местах в зале в предчувствии грандиозного представления. Костя не поскупился на билеты и не ошибся в непередаваемой зрелищности происходящего на подмостках театра. Первые минуты спектакля сюжет развивался просто, как все гениальное. Дружили два парня с сильными, заряженными энергией спорта телами, с зоркими умными глазами и одухотворенными лицами, ища в силу своей молодости наиболее уютного места под солнцем. Все понятно, так и должно быть. С этого момента сюжет приобрел неожиданное направление. Учась на одном факультете, занимаясь любимым делом, каждый выбрал свой путь заработка денег. Наиболее талантливый, как окажется впоследствии, стал удачно подфарцовывать. Этот актер играл так замечательно, что невольно хотелось встать со своих мест и приобрести у него какую-нибудь вещь. Его глаза улыбались и звали зрителей. Он так красиво балансировал на шаткой грани дозволенного и недозволенного.

О, это время запретов, отрицания потребностей советских людей! Поколение старших зрителей содрогнулось при столь правдоподобной атмосфере тех лет. И не ошиблось в зарождающихся неприятных предчувствиях. Гром грянул, как всегда, неожиданно. Его ждали, предвидели, чувствовали, но надеялись на благополучный исход. Наиболее талантливого из друзей поймали, и началась кропотливая работа в органах дознания. Пришли к его другу, что спокойно плыл по течению, умудряясь сворачивать, как того требовала толпа, проявляя колоссальную приверженность идеалистическим установкам. Ему доходчиво объяснили, что если он не напишет заявление на друга, то забудет про любимую профессию, а соответственно, про институт, которому посвятил почти четыре года. Тот, кто жил, как требовали установки, ничего не имел против того, кто умел зарабатывать деньги. Требовала жизнь, и требовали из органов. И он написал заявление под диктовку. Зал заклокотал, резко осуждая второго актера, негодуя и ненавидя, презирая за трусость. Перед зрителями провели первого актера в небрежно заправленной рубахе и мятых брюках, с синяком под глазом, привязали. Взгляд его беспокойно бегал по лицам зрителей, актер трепетал. Происходящее на сцене выглядело настолько естественным, что зрители втянули головы в плечи. Провинившегося начали бить. Он натурально вскрикивал, падал, стонал, терял сознание.

– Не могу больше, – прошептала чуть слышно жена.

Олеся молчала, кусая пухлые алые губки, а Яков Петрович сидел, схватившись за подлокотники кресла. Умом все понимали, что актер физически не страдает, оставалось только догадываться, какие приемы использовали постановщики театра, чтобы все казалось таким настоящим! Когда этот молодой парень вышел к концу спектакля, будто после освобождения, исчезнув за кулисами на одну минуту, это был замученный человек, жадно дышавший воздухом свободной жизни. Его взгляд пробирал каждого сидевшего в зале до самой глубины души. Актер играл неистово, мгновенно перевоплощаясь из молодого везунчика в побитого судьбой почти старика, казалось, прошла целая жизнь на подмостках театра. Не выдуманная, а самая настоящая.

Толпа уходила, бурля, унося с собою тягостное ощущение. Людочка держалась за мужа и дочку, боясь отпустить их. Втроем они подошли к гардеробу.

– Папа, зачем тот, второй, написал донос? – наконец спросила Олеся. Она стояла в очереди за одеждой и, по-видимому, еще не отошла от спектакля.

Яков Петрович молчал, он прокручивал в уме одну и ту же фамилию: Ляпчик, Ляпчик. Неужели тот самый Ляпчик? И не мог многого объяснить дочери, что так терзало его душу.

– Смотрите, режиссер идет! – сказал кто-то из зрителей в фойе театра. И очередь мгновенно перетекла от гардероба к величественно вышагивающему и улыбающемуся мужчине в темном костюме, в умных глазах которого затаилась хитрая усмешка. Никого не удивило, что делает этот легендарный человек, поставивший замечательный, нашумевший во многих городах спектакль, рядом с гардеробом. Об этом подумал только один Яков Петрович.

– Пойдемте к нему, – страстно зашептала Олеся. – Папа, давай возьмем у него автограф!

Яков Петрович стоял, не в силах сдвинуться с места, и слышал, как противно стучит сердце. Он повернулся к гардеробщице и протянул номерки. Потом получил легкие осенние куртки.

Режиссер дал несколько автографов разгоряченной публике, и взгляд его случайно остановился на полупустом месте около гардероба. Яков Петрович, получив одежду, поднял глаза, и их взгляды встретились. Они узнали друг друга. Режиссер двинулся навстречу.

– Здравствуйте, – он остановился в трех шагах от них.

– Здравствуйте, – в один голос произнесли Людочка с Олесей. На их лицах застыли удивленно-счастливые улыбки, которые спрашивали, за что им такая честь.

– Вы, наверное, вторая жена Якова? – Ляпчик говорил просто, будто не был обласкан славой и не было минуты назад раздачи автографов боготворившим его зрителям и поклонникам.

– Откуда вы знаете? – опешила Люда.

– Как вам спектакль? – словно не расслышав вопроса, мягко спросил режиссер.

– Шут, ты, Слава, шут! – лицо Якова сделалось злым. Он долго не мог попасть в рукав куртки, потом отшвырнул ее и посмотрел прямо ему в глаза. – Вот так ты считаешь? Да?! – он, разгоряченный и задетый неожиданной встречей, которой боялся столько лет, старался не поддаться искушению и не надерзить давнему другу. При воспоминании о первой жене Ольге у него загорелись уши.

– Да, я так считаю! – Слава Ляпчик стоял и насмешливо рассматривал Якова. Полоска маленького света, что плохо освещала этот угол, пролегала между ними.

– Вы знакомы? – спросила Люда, переводя вопросительный взгляд с одного на другого.

– Людочка, нам пора домой, – Яков наконец попал в рукав куртки, раздраженный, он застегнул пуговицы и, не прощаясь, пошел прочь. За ним заторопились ничего ни понимающие дочь и жена.

– Я не понимаю, что случилось? – Людочка остановилась и преградила путь мужу. – Откуда он знает твою первую жену?

– Я тебя прошу, оставь меня в покое, – разгневанно сказал Яков и, не удержавшись, смачно добавил про Ляпчика: – Шут!

Людочка знала характер мужа и в такие минуты старалась не лезть к нему в душу. Приумолкла даже любительница съязвить Олеся. Домой они вернулись с испорченным настроением.

– Как прошел спектакль? – искренне полюбопытствовал Костя, он только вернулся со свидания и пребывал в замечательном расположении духа, поэтому ему хотелось обсудить увиденный спектакль.

– Хороший спектакль! Душещипательный! Спасибо, Костя! – процедил сквозь зубы Яков. Пройдя в свою спальню, он ничком упал на кровать и больше не проронил за весь вечер ни одного слова.

Всю следующую неделю Яков был замкнутым. Он по-прежнему ужинал вместе с семьей, смотрел телевизор, читал журналы, но взгляд его блуждал в другом измерении, часто глава семейства упускал нить разговора, потом переспрашивал и вновь терял к теме интерес. Яков Петрович приходил с работы позже обычного, иногда бесцельно колесил по городу, останавливаясь в любимом кафе недалеко от дома.

Он спорил с самим собой и доказывал себе, что поступил тогда правильно, потом соглашался, но успокоения от этого не чувствовал.

– Отец, давай поговорим, – как-то поздним вечером, после ужина, Костя подошел к Якову Петровичу. Буднично горели огни в противоположном доме, и пахло уходящим летом.

– Давай поговорим, – согласился глава семьи и приготовился слушать сына. Мало ли какие проблемы у парня.

– Я никогда у тебя не спрашивал, почему ты ушел от первой жены. Сначала было не интересно, потом неудобно. Но все чаще я ловлю себя на мысли, что думаю об этом, выдвигаю разные версии и так и не знаю всей правды. – Костя стоял с умным и серьезным лицом, расправив широкие плечи.

– Причина, Костя, банальная, мы не сошлись с ней характерами, – хмыкнул Яков Петрович. И вновь, как тогда в театре, у него зарделись кончики ушей.

– И тебе никогда не хотелось прийти к ней, попить чаю, просто посидеть рядом и выкурить сигарету? Спросить наконец про сына? – отблески от телевизора и света люстры неровными пятнами отражались на лице Кости, поэтому в зависимости от падения лучей его лик то просветлялся, то тень закрывала правую щеку.

– Костя, что за глупости? С чего к тебе лезут эти мысли? – Яков Петрович ощутил досаду.

– Я же вижу, что ты мучаешься, – отозвался Костя.

– Что ты еще видишь? – съязвил Яков Петрович.

– Я наблюдаю за тобой со спектакля. Отец, что случилось в театре?

– Да ничего не случилось! – взорвался Яков Петрович. – Встретил старого знакомого и больше ничего не случилось!

– Как хочешь, отец, я хотел тебя поддержать. Только всегда ли ты прав? – С мерцающего экрана телевизора яркая полоска осветила Костин силуэт.

– Что ты хочешь этим сказать? – вскинулся Яков Петрович, но сын развернулся и скрылся из гостиной.

С этого момента Яков Петрович по-новому посмотрел на свою жизнь.

Слава Ляпчик был не просто знакомый из далекого прошлого, он был его лучшим другом еще со школьной скамьи. Ляпчик сидел за первой партой, Яша – за второй, друг за другом – паровозиком. Школьные годы ничем особым ему не запомнились. Вместе учились на крепкие четыре-пять, вместе читали одни и те же книжки, спорили, влюблялись в одних и тех же девчонок, вместе участвовали в спортивных соревнованиях. Но был в Славке один пункт, который Яков недолюбливал. Ляпчик умел неординарно мыслить, иногда в своих рассуждениях он заходил в такие дебри, что находиться рядом с ним становилось опасно. Он плевать хотел на все идеологические устои и пытался объяснить это Якову.

– Яша, многое из того, что ты считаешь за истину, не подлежащую сомнению, – вранье, – любил повторять Слава и смотрел на него, чуть не падающего в обморок, Якова, посмеиваясь. Еще слова такие находил умные.

Яков злился на Славу, он не то чтобы безоговорочно верил, он робел перед той системой и уважал ее за могущество, в нем жил перед ней трепетный первобытный страх.

Несмотря на столь существенную разницу во взглядах, их дружба продолжалась. Они вместе поступили на один факультет. И тут, как в злополучном спектакле, что так долго не давал Якову покоя, каждый сам выбрал свой путь заработка денег. Веселый, озорной Славка занялся спекуляцией, закупал и продавал своим многочисленным знакомым, что непонятно откуда брались, разные вещи. Впрочем, все однокурсники одевались у него.

Яков подрабатывал грузчиком, летом отправлялся проводником в поездах. В общем, крутился как все. Этим он гордился, потому что все делал правильно, как повелевала партия, за что хвалила общественность. Занимался культмассовой работой и слыл честным, идеологически устойчивым студентом. И по-прежнему они были со Славкой лучшими друзьями. Он любил Славку, поражался его изворотливости, но тайно считал себя правильным, морально крепким и надежным. Ведь не сломался же он, как его друг, не погнался за легким рублем. И не рисковал, не бросал тень на своих родителей. Потому что сколько веревочке не виться… А он спокойно, натруженный после института и работы, ложился спать. Как чувствовал, что так просто у Славки не пройдет. Однажды, сидя вечером в выходные в гостях у Славы, Яков в который раз спросил у друга:

– Слава, не понимаю, что тебя гонит заниматься этим?

Это был их обычный разговор. Один пытался образумить друга, считая это своим долгом, но тот только смеялся.

– Жить хочу хорошо. Это нормальное явление, но в нашей стране этого не дают, – Ляпчик закинул ногу на ногу и посмотрел на друга.

– Даже ценой собственной свободы, исключения из института?! – вскинулся Яков. На столе стояло хорошее вино, которое невозможно было приобрести в гастрономе, и он, разгоряченный разговором, одним глотком осушил бокал с бордовой жидкостью.

Слава проследил за его жестом.

– Нравится?

– Неплохое вино, – согласно кивнул Яков и, не удержавшись, причмокнул губами, наслаждаясь превосходным вкусом.

– Вот и мне нравится, – подытожил Слава. – Ты на свою зарплату его никогда не купишь.

– Как знаешь, но есть вещи, которые дороже, чем твое вино! – Якова задело замечание друга, и он в тот вечер быстро ушел домой. – Только смотри, Слава, по лезвию ножа ходишь.

Почему этого разговора не было в спектакле?

«Ляпчик, Ляпчик, все по-своему перекроил! Я, значит, негодяй, а ты хороший?» – устало подумал Яков Петрович.

В последний раз они встретились на его, Якова, свадьбе. Ольга была замечательной девушкой. Она давно положила на него глаз, а Яша все ходил, присматривал подходящую жену. Критериев отбора было много: красивая, надежная, преданная, чтобы никто пальцем не показывал в ее строну. Ольга подошла по всем параметрам.

Слава тогда подарил им импортный проигрыватель. Ольга обомлела, как и все гости, что присутствовали на свадьбе. В тот день она, кружась в танце, веселилась, смеялась.

– Это тот друг, о котором ты мне рассказывал? – спросила она после поцелуя. С Яковом они познакомились в дружине, куда Слава, естественно, не ходил.

– Понравился? – с подозрением спросил Яков, борясь с неприятным чувством. Неужели ошибся в ней?

– Что ты, дурачок, просто интересно. Сделать такой подарок! Твой Славка необычный и, кажется, неплохой.

– Конечно, он хороший, только самоуверенный, – у Якова отлегло от сердца.

На прощание Ляпчик сказал:

– Хорошая у тебя жена. Непонятно, как такому зануде такая девушка попалась?

– Выбирать нужно, – с гордостью произнес Яков. Гости начали расходиться далеко за полночь, виновников торжества штормило от усталости. И Яков очень быстро распрощался с другом, даже не поблагодарив за неожиданный подарок.

В тот день он видел Ляпчика в последний раз. Злосчастный приемник! В спектакле о нем не было ни слова. Быть может, Слава об этом не знал? Яков Петрович в который раз поразился, как точно были подобраны актеры. Сколько Ляпчик их искал? Как натренировал, довел до такого мастерства? Что в нем есть такого, чего нет в Якове? Был фарцовщиком, стал режиссером. И всюду преуспел, нашел благодарных зрителей, из собственной трагедии сделал продаваемое зрелище. А Яков думал, что ничего путного из Славы не получится. Так плохо тогда для него все сложилось.

Однажды зимним красивым утром Ляпчика поймали на спекуляции импортной техники. Звенели морозы, и на стеклах деревянных окон каждую ночь выводились замысловатые узоры, которые не под силу изобразить ни одному мастеру из людей. Стыли трамваи и ломались автобусы, поэтому вызванному по повестке Якову пришлось добираться долго, он торчал, подпрыгивая, на остановках и чувствовал, как вместе с телом в страхе леденеет душа. Когда он пришел в соответствующие органы, его долго не приглашали, но встать и уйти он не мог. С каждой минутой кровь все медленнее и медленнее циркулировала по венам. В казенных учреждениях всегда холодно. В тот день было еще холоднее. Наконец Якова пригласили в серый угрюмый кабинет под стать хозяину, который походил на упитанного борова.

– Самрин Яков Петрович? – поднял от стола свой взгляд «боров». Он знал, что перед ним стоит именно Яков, а не кто-то иной, как знал многое из того, чего не ведал Яков. – Присаживайтесь, – властно указал он на темно– коричневый стул.

Яков присел на краешек, бывать раньше в таких помещениях ему не доводилось.

– Ваш друг Вячеслав Ляпчик задержан. Вы ведь друзья? И я могу подозревать, что вы с ним заодно, – каждое слово этого человека капало по темечку Якова.

– Я?! Нет, что вы, я не имею ничего общего с его делами, – Яков растерялся. Сквозь белевшие от стужи стекла кабинета плохо просматривалась улица, а тишина в этом месте давила и убивала.

Его долго допрашивали, задавая один и тот же вопрос несколько раз, ходили по кругу, возвращались к давно данным ответам. И единственной мыслью допрашиваемого было бежать, бежать как можно дальше и скорее.

– Пиши, – протянул боров Якову листок.

– Что писать? – измученный Яков нерешительно взял серую тонкую бумагу.

– Все, что знаешь, пиши, – казалось, что долгие допросы совсем не утомляли следователя, после них он чувствовал себя спокойно и хорошо.

– Не буду я ничего писать! Это донос, – Яков отодвинул листок с ручкой и переложил руки со стола на колени, – Что со Славой будет?

– Ты о себе подумай, сам на волоске висишь. О себе не хочешь, о семье подумай! – рявкнул «боров». – Просто так подарили тебе на свадьбу приемник?! Поэтому пиши!

При воспоминании об Ольге и крохотном сыне Пашке Яков сдался. Подумаешь, написать эту чертову бумажку! Ведь в конце концов это его друг хотел прийти к такому результату! Он сколько раз его предупреждал! И неровным быстрым не своим почерком Яков за пять минут написал о Ляпчике все, что знал. Яков задыхался в холодном сером кабинете под раздражающий шаг взад-вперед «борова». Стержень царапал и рвал бумагу, но никто из них не остановился.

– Правильно мыслишь, – следователь довольно улыбнулся, читая написанное Яковом. – Проигрыватель принеси, укажи, что сам осознал и довел до нашего сведения.

Яков рванулся со стула и до самого дома шел быстрым шагом, потом долго не мог попасть ключом в замочную скважину, его заливал холодный пот. Не было никакой диктовки, как показал Слава в спектакле. Ляпчик и об этом не знал или не хотел верить, что его друг написал на него донос?

На следующее утро, пока Ольга спала с маленьким Пашей, Яков схватил приемник и сложил в сумку, чтобы отнести в милицию.

– Ты зачем приемник взял? – строго спросила она, чуть приподнявшись и опершись локтем на подцшку.

Он вздрогнул, потом поставил сумку на стол и тихим голосом, чтобы не разбудить сына, твердо сказал:

– На Ляпчика завели дело, нужно отнести, чтобы нас оставили в покое.

– Не отдам! – Ольга подскочила в одной ночнушке и босиком ринулась к мужу. – Ты на него написал?! – Она схватила голыми с удивительно белоснежной кожей руками ручки у сумки и попыталась вырвать ее.

– Они знали все без меня! Одной бумагой больше, одной меньше! – Яков отстранил жену.

– Ты трус и подонок! – глядя ему в глаза, произнесла Ольга.

– Я о вас думаю! – выкрикнул он ей в лицо, уязвленный и оскорбленный.

– Ты за себя испугался! Только бы никто не усомнился в твоей честности и принципах! Только бы никто не показал на тебя пальцем! Ты идеальный, непоколебимый, идейный! Прежде чем что-либо сделать, ты сначала подумаешь, а что скажут другие?! – ее насмешка в голосе становилась невыносимой, болезненной, и он бросился из дома.

Яков оттащил тот самый импортный проигрыватель, что подарил ему Слава Ляпчик на свадьбу от чистого сердца, и долгие годы считал, что сделал правильно. Но с того дня их семейная жизнь с Ольгой дала трещину. Его угнетала домашняя обстановка, где его презирали и ставили в один ряд с фашистами. Они с трудом волочили постылую совместную каторгу, в квартире царила тишина, нарушить которую боялся даже Пашка. Когда сыну исполнилось полгода, Яков подал на развод.

Впервые ему захотелось встретиться с ней только после этого спектакля. Он несколько дней через знакомых искал ее адрес.А когда узнал, то остро почувствовал перед Ольгой свою вину, вспоминая слова Кости:

– Тебе никогда не хотелось прийти к ней, попить чай, узнать наконец про сына?

Стоя после работы с букетом роз и тортом перед дверью Ольгиной квартиры, Яков боялся, что не застанет ее дома или она выгонит его, что Пашка спустит его с лестницы. Открыла дверь квартиры Ольга. Она была в платье и туфлях, наверно, только что пришла с работы.

– Яша?! – она не знала, что сказать и спросить. От растерянности ее лицо еще не успело принять выражение злости, насторожиться. Он решил воспользоваться ее состоянием.

– Вот решил прийти к вам с Пашей. Можно?

– Проходи, – она мотнула головой, как делала это в молодости, и собранные шпильками волосы разлетелись по плечам. Такой родной, чуть позабытый жест. Ольга была не такой уютной и домашней, как Людочка, она двигалась стремительно, успевая вынимать из волос шпильки, надевать при этом тапочки, включать чайник и доставать чашки.

– Поздно ты пришел, Яков, я думала придешь раньше.

– Так уж получилось сегодня прийти, – он виновато развел руками и подумал, что действительно припозднился.

– А я представляла, как выгоню тебя, как много скажу тебе. Расскажу о бессонных ночах, о том, как приходилось объяснять Пашке, почему от нас ушел отец, и плакать в подушку.

– Ты плакала?! – встрепенулся Яша и внимательно посмотрел на Ольгу. Изменилась, сильно изменилась, хотя при первом быстром взгляде почти такая же, как была тридцать лет назад. Волосы выкрашены на тон светлее, если бы он не знал, какие у нее от природы волосы, он бы ни за что не догадался. Значит, седина, которую она скрывает, маскируя под натуральный цвет.

– Представь себе, плакала и грызла ночами подушку, на которой ты спал. Почему ты не спросишь, как можно грызть подушку? Можно, Яша, чтобы не разбудить нашего сына, ревешь в нее и закусываешь край подушки. Я не думала, что поведаю об этом, – Ольга улыбнулась странной грустной улыбкой.

От ее тревожной улыбки, от ее медленного помешивания ложечкой в чае, от задумчивого взгляда в нем проснулась невысказанная нежная жалость к первой жене, захотелось обнять Ольгу за плечи и сказать что-нибудь хорошее. Но, сидя в чужой кухне за непривычным круглым столом, Яков постеснялся своих чувств. Чужая атмосфера неродной квартиры, в которой существовал еще кто-то, помимо Пашки и Ольги, разделяла их.

– Почему ты меня не выгнала?

– Зачем? Те слова давно испарились, растратились на другое, перегорели.

– Спасибо, что не выгнала, а я боялся. Стоял под дверью и думал, что выгонишь, если не ты, то сын. Кстати, где Пашка?

– А Паша уехал отдыхать в Турцию, – Ольга отломила маленький кусочек торта и сунула в рот.

Яков ощутил разочарование, он хотел увидеть сына сегодня. Если Павел живет в другом месте, то поехать к нему вечером, но обязательно встретиться.

– Ольга, покажи мне Пашкины фотографии.

Она принесла ему толстый фотоальбом и положила перед ним. С фотокарточек прошлых лет на него смотрел незнакомый конопатый мальчик. Лишь самая первая, на которой Пашке было месяца четыре, была ему знакома. На остальных Яков с удивлением открывал для себя сына. Вот он стоит среди игрушек и явно не знает, к какой подойти, на следующей робко улыбается, сидя на маленьком стульчике в детсаду, третье фото – Паша сидит в песочнице и над чем-то смеется. Не обласканный, не взлелеянный, обделенный отцовской любовью. Яков, конечно, платил регулярно алименты, но это совсем не то. Он реализовал себя в другой семье, став хорошим мужем и отцом, заглушив в себе жалкую, иногда просыпающуюся совесть. На другой фотографии подросший Пашка в одних шортах, красный от загара, держал в руках огромную рыбину. Сквозь кожу просвечивали ребра, мышцы живота были напряжены. А лицо, казалось, треснет от самодовольного счастливого вида. Яков залюбовался этой фотографией. Такой же заядлый рыбак, как Яков. Сколько всего они не сделали вместе! Среди множества других Пашкиных портретов он наткнулся на один, где на плечо его сына положил руку чужой мужчина, и Пашка стоял спокойно, с гордым выражением лица.

– Кто это? – с ревностью спросил Яков, выловив ловким движением из общей массы эту фотографию.

– Мой муж, – просто ответила Ольга. – Он для Пашки как родной отец. То все он: и рыбалку, и другие фотографии, – Ольга с затаенной мстительностью посмотрела на Якова.

– Ольга, скажи, ты счастлива? – вдруг спросил он.

– Наверное, да, – замявшись на секунду, ответила она.

– Я боялся, что ты ответишь «нет». Хорошо, что ты счастлива. На душе спокойнее стало, – честно признался он.

Яков не заметил Ольгину беспомощную горькую улыбку. Потом они попрощались, Яков выпросил у нее фотографию, где Пашка держит в руках огромную рыбину. Они договорились, что, когда вернется сын, Павел позвонит. Якову хотелось сказать: обязательно пусть позвонит, но он постеснялся. И снова ему захотелось положить на Ольгины плечи свои руки, но чуждая незримая аура другого мужчины помешала ему.

– Прости меня за то, что я сделал не так, – прошептал на прощание Яков и вышел из чужой квартиры.

На следующий день он пришел в театр, чтобы разыскать Славу Ляпчика.

– Где я могу найти Славу Ляпчика? – спросил он у директора театра, некого Анатолия Ивановича, приятного мужчины.

– Вы по какому к нему вопросу? – строгим голосом спросил тот.

– По личному, – Яков Петрович стоял, немного облокотившись на стол в директорском кабинете.

– Его нет, – хмыкнул директор и сразу потерял к нему всякий интерес. – И Вячеслав никого не принимает по личным вопросам.

– Мне срочно нужно. Прошу вас, дайте мне его номер телефона! – взмолился Яков. Полуденное солнце хорошо проникало через окно директорского кабинета, заливая ярким светом часть стола и паркета. – Мне прощение нужно у него попросить! Мне плохо, сердце болит!

Анатолий Иванович пристально посмотрел на пришедшего.

– Я не могу вам, уважаемый, дать номер телефона этого талантливого, лучезарного человека.

– Я буду стоять здесь до тех пор, пока Ляпчик не придет! – разозлился Яков.

– Вы не имеете права! – тяжело вздохнул директор театра.

– Послушайте, это очень важно! – в какой-то момент Якову стало казаться, что вся его дальнейшая жизнь полностью зависит от этого человека.

– Я еще раз вам повторяю, я не могу дать его номер телефона! – сурово заключил дородный хозяин кабинета.

Яков присел напротив дверей директорского кабинета. Иногда тот выходил из него и натыкался на сидящего Якова.

– Послушайте, это же смешно, – вздыхал он и уходил по своим делам, кричал то в одном месте, то в другом, потом возвращался, останавливался около Якова, – я приглашу охранников. Идите домой.

– Позвоните Славе Ляпчику, я уверен, он приедет, иначе я буду сидеть здесь даже ночью.

– Надоел, – вздыхал директор и снова скрывался за дверьми.

Яков не заметил, как наступил вечер и в длинном коридоре театра зажегся свет, появилась суета перед новым спектаклем. Он сидел, брошенный и опустошенный, чувствующий свою сильную вину перед Славой Ляпчиком.

– Говорят, ты хотел попросить прощение, – Слава вырос как из-под земли и остановился перед креслом, на котором сидел Яков.

Яков поднял глаза и увидел улыбающегося Ляпчика в фиолетовой рубашке.

– Ты откуда взялся? – вскинулся Самрин, а потом догадался: – Ты весь день сидел здесь, иначе бы я тебя увидел!

– Признаться, я думал, что ты не выдержишь и уйдешь, – Слава Ляпчик смотрел на друга детства серьезными глазами, вокруг ходили люди и то и дело здоровались с ним, задавали вопросы, поздравляли. – Пойдем отсюда, тут нам не дадут поговорить.

Они шли по вымощенной аллее, потом свернули с центральной улицы.

– Слава, прости меня, – попросил Яков и остановился перед ним.

– А меня дети в Америку зовут, – будто не слыша Якова, мечтательно глядя в небо, произнес Слава. – Думаю, поеду к ним после гастролей, немного отдохну и вернусь в Россию. Хочу поставить новый спектакль, уже начал над ним работу, – лицо Ляпчика сделалось задумчивым и счастливым.

– Слава, ты меня слышишь?! – наклонился Яков к другу, когда тот замолчал.

– Зачем тебе мое прощение? Что изменится, Яша? Жил же ты все эти годы. Причем хорошо жил. Не получилось с Ольгой, завел вторую семью. И не мучился вопросами, не думал, как другим живется. Тебе казалось, что оставить семью лучше, чем быть фарцовщиком, – спокойно ответил Ляпчик, но в самом ответе было вложено столько иронии и упрека, что Якову стало страшно.

– Не знаю, что изменится. Да, все эти годы я считал, что поступил правильно, но сейчас я чувствую, что если ты уйдешь и ничего мне не скажешь, мне будет трудно жить! – его голос дрожал и надламывался от непривычных для него слов, от ощущения, что он осиротел посреди бурлящего города, рядом с другом детства.

– Ему будет трудно! – передразнил Ляпчик. – Ты думал, что не только тебе бывает плохо?! – он закричал ему в лицо. – Ты когда-нибудь приходил к Ольге, думал, как ей?

– Я вчера был у нее! Она сказала, что счастлива, – в ответ ему закричал Яков. – Павла только не видел и не знаю, позвонит ли он мне.

– Позвонит, – уверенно произнес Ляпчик. – Снова тебе все с рук сошло, хотя я бы на их месте тебя с лестницы спустил. Знаешь, приехав в этот город, я первым делом разыскал Ольгу, и мне удалось увидеть Пашу, он за границу собирался. Перед самым отъездом у нас получилось с ним поговорить. Он сказал, что если ты когда-нибудь придешь к ним, Павел всегда рад тебя видеть. Тебе чертовски повезло, Яша.

– Зачем ты искал Ольгу? – удивился Яков.

– Ты прошелся по нашей жизни и изрядно там наследил, это было что-то вроде встретиться с другом по несчастью, и хорошо, что у нее все сложилось замечательно, – глядя в глаза своему собеседнику, объяснил Ляпчик.

– Скажи, ты специально приехал в этот город? Специально поставил этот спектакль?

– Нет, меня случайно пригласили сюда, я долго думал, стоит ли сюда ехать, но мой агент уже заключил с театром контракт, поэтому сам понимаешь, пришлось приехать. Единственным моим условием было, чтобы исключили любую рекламу. Я не мог предвидеть, что ты ходишь на спектакли. Случайность и совпадение, – Слава Ляпчик улыбнулся.

– Не понимаю, как ты стал режиссером? – растерянно пробормотал Яков. – Зная, что ты ставишь теперь спектакли, я бы точно не пришел.

– Пройдя круги ада, я понял, что могу многое рассказать и поставить на сцене, это интереснее, чем заниматься спекуляцией. Правда, у меня есть неплохой ресторанчик, им управляет жена, а я пишу сценарии и занимаюсь постановкой пьес. Еще у меня есть две дочери, одна пошла по моим стопам, а другая – по стопам жены, – губы Ляпчика улыбались прежней теплой веселой улыбкой хорошо знакомого Ляпчика, но глаза выдавали затаенную боль побитого жизнью человека. И Яков увидел другого, уже не весельчака и озорного друга, а совершенно иного, несчастного Славу Ляпчика.

– Слава, почему в спектакле нет сцены про приемник? Ты о нем не знал? И почему твой второй актер пишет под диктовку? – Яков старался скрыть волнение, но не мог.

– Про приемник я не знал. Мне о нем совсем недавно рассказала Ольга. А про то, что ты писал не под диктовку, я знал с самого начала, – на последних словах Ляпчик провел по лицу рукой, как от усталости. – Но я люблю своего героя на сцене, как любил его прототипа и давно его простил, дурак, – Слава грустно посмотрел на Якова.

– Если бы ты знал, как я рад, что у тебя все сложилось хорошо, – растроганно прошептал Яков.

Лето прощалось, догорая последними теплыми лучами солнца. Торопилась тихая величественная осень с бездонными низкими тучами, проплывающими над головами обычных смертный людей. И все вернется на круги своя, повинуясь необъяснимому закону жизни.

Не проси у него прощения

Сердце Аркаши тревожно и нежно билось в груди. Иногда замирало, потом падало и снова взмывало в небо, рвалось от переполнявших эмоций. Это было счастьем. Мучительным, тревожным, но самым настоящим счастьем. А рядом шла красивая девочка с редким, и потому прекрасным именем Майя. Она была почти одного роста с Аркашей, с тонкой лебединой шеей, с прекрасными тонкими лодыжками и такими же худыми кистями рук. Майя смеялась, обнажая белоснежные ровные зубы, и смех у нее был приятный, негромкий. Каштановые волосы Аркаши от легкого ветерка взметались волнистыми прядями ото лба к затылку, по комплекции он был обычный, но легко мог заслонить от неприятеля Майю, за его спиной она чувствовала себя в безопасности. Им обоим исполнилось по четырнадцать.

Аркаша смотрел в глаза Майи, он чувствовал, как ее душа летела к нему. Это была первая любовь, та самая первая любовь, которая кажется навсегда. И в эти минуты у их ног лежал весь мир, с его страстями, с горестями, с полетами, с новыми открытиями, и он принадлежал только им.

– Пришли, – улыбнулась Майя и остановилась около своего дома.

– До завтра. Я зайду за тобой, – Аркаша сжал ладони девочки, и ее щеки сразу же зарумянились.

– Хорошо, до завтра, – они еще немного постояли в подъезде, держась за руки, а потом расстались. Майя взлетела по ступеням, а он, уходя, уносил в своем сердце ее нежный образ.

На деревьях распустились первые листочки, травка была мягкая, сочная. И Аркаша сегодня особенно сильно чувствовал красоту обыденных вещей, душа пела.

Он свернул за угол многоэтажки, потом перебежал через дорогу и очутился в своем дворе. Друг Севка уже ждал его на скамейке. Они пожали друг другу руки. Был тихий теплый вечер. Самая середина вечера. Друзья молча пошли по аллее. Севка чувствовал состояние Аркаши, а тому не хотелось нарушать внутреннее ощущение счастья.

– Эй, ты, – окликнул их кто-то. Мальчишки разом обернулись.

Перед ними стоял Олег. С ним Аркаша и Севка почти не общались, так, выросли в разных дворах, легкий кивок при встрече и все.

– Тебе чего? – спросил Севка.

Не обращая внимания на Севку, Олег с ненавистью смотрел на Аркадия.

– Слушай, ты! – он зло ткнул Аркадия пальцем. – Я запрещаю тебе близко подходить к Майе! Запрещаю провожать ее! Быть рядом с ней! Иначе убью! – на шее Олега тяжело билась жилка.

– Что ты сказал?! – вскинулся Аркадий. Из-под своих насупленных бровей он увидел в глазах Олега ту самую первую любовь. Обжигающую, ранящую, что чувствовал сам. Ревность царапнула сердце. – Не тебе решать! – с усмешкой произнес Аркадий. – Пусть тогда Майя и решит, выберет одного из нас. Мы ведь не дикари.

Олег смерил Аркашу взглядом. Как же он хотел быть вот таким красивым, породистым, с волнистыми волосами, с такими правильными умными словами! Нет, не выберет его Майя! Не выберет! Он тоже был ничего себе, но не примечательный, худой, белобрысый, даже лицо на солнце выгорало. Серая, унылая масса. Ноздри Олега раздулись, и он без предупреждения кинулся на Аркашу, сбил того с ног.

– Не хочешь по-хорошему?! Сейчас так поймешь! – он нанес два или три удара, потом Аркаша вывернулся и всадил тому крепкий удар под дых.

Олег задохнулся, сложился, застонал. Аркаша отступил, терпеливо ждал, когда Олег успокоится.

– А друг у тебя трус! – выпалил Олег, когда боль немного отошла.

– Нет, все по-честному, один на один. Возраст у нас с тобой одинаковый, Севка и не вмешивается.

– Скажи спасибо, что не вмешиваюсь, а то бы сам врезал так, что ты бы рассыпался, – Севка стоял, расправив плечи, его грудь вздымалась, кулаки сжимались.

Олег осатанело бросился на Аркашу, снова повалил на землю. Но тот скоро выкрутился, перевес оказался на его стороне. Он боролся со всем безумством, на которое даже совсем недавно не был способен. Он боролся за любовь, за честь Майи. Олег не отступал, даже лежа на земле, он умудрялся наносить ответные удары, ударяя по лицу ненавистного противника.

– Аркашка, успокойся, хватит! – наконец услышал Аркашка над собой голос Севки. Он, шатаясь, поднялся. Следом поднялся Олег. У него был разбит нос, под глазами набухали синяки. Вид у обоих был неважный, грязная одежда висела на них. У Аркадия увечья были не такие внушительные.

– Надеюсь, до дома дойдешь, помощь не требуется?

– Ты у меня еще пожалеешь! – громко вслед им заорал Олег.

– К Майе попробуй сунуться! Я за себя не ручаюсь! – пообещал Аркаша.

Олег отвернулся, но даже по его спине было видно, что так просто он не отстанет.

На следующий день Майя с интересом посмотрела на Аркашу.

– У тебя синяк? – сочувственно спросила она. – Кто тебя так?

– Не важно, Майя, – он перехватил ее руку, что дотронулась до синяка. – У нас мальчишек свои дела.

Майя сосредоточенно посмотрела на него и больше ничего не спросила.

Синяк сошел через неделю, Олег больше не появлялся на горизонте, не делал попыток приблизиться к Майе, но порой Аркаша прислушивался и чувствовал присутствие Олега. Он замирал и осматривался по сторонам. Иногда шелестели рядом листья или пробегала чья-то тень. Паренек вглядывался, затихал, и снова мысленно всплывал Олег, во взгляде которого виделась сильная, всепоглощающая любовь, что была так понятна и знакома Аркадию. И он напрягался, замолкал, раздражался. И сочувствовал Олегу.

Олег появился неожиданно. И не один, а в сопровождении еще двоих мальчишек немного старше их. Аркаша с Севкой как раз отошли от гаража, где помогали отцу Всеволода. Начало темнеть.

– А, старые знакомые, – ухмыльнулся Олег. – Это они тогда на меня накинулись. – Он зловеще улыбнулся и вцепился в майку Аркаши. Двое других окружили их.

– Значит, проблем хотите? – спросил один из парней, что был постарше и посильнее всех. – Сейчас получите.

Они не раздумывая накинулись на Аркашу с Севкой.

– Ребята, так нечестно, трое на двоих, – попытался воззвать к разуму Севка, но его крик потонул в общей неразберихе. В одну минуту смешалось все: крики, матерки, глухие удары по телу, стоны и проклятия. Двое старших парней напирали. Они были больше похожи на бандитов. Хорошая подрастала смена. Олег не отступал от Аркаши. Но тот давал отпор. Они сцепились, упали и начали кататься по земле. Кто-то начал пинать Аркашу со спины, его взгляд выхватывал то одного парня, то другого. Видел, как бьют Севку. Тот схватил палку, размахнулся, ударил сначала одного, потом другого. Двое парней рассвирепели, кинулись на Всеволода. Аркаша хотел было подняться, прийти на помощь другу, но его не отпускал Олег. Тогда он поднатужился, в нем проснулся яростный беспощадный зверь. Аркадий начал молотить со всей силы Олега. Олег уворачивался от ударов, он снова проигрывал этому красавчику, что увел Майку. Аркаша поднялся от Олега и бросился на помощь другу. В эту самую минуту Олег вытащил из кармана нож, раскрыл, сделал шаг, его глаза налились кровью, и всадил Аркашке со спины.

Все потемнело в глазах мальчика, он расцепил руки, рухнул сначала на колени, а затем распластался на земле. Все замерли.

– Все, пацаны, валим, – скомандовал кто-то из них, и все трое быстро побежали врассыпную.

Севку качало, он беспомощно огляделся. Оказывается, драка происходила во дворе между двух домов. Паренек склонился над другом. Он понял все сразу.

– Вызовите «скорую»! Пожалуйста, кто-нибудь вызовите «скорую»! – что было сил закричал Севка. Он никак не мог понять, почему их никто не разнял? Не заступился, не вызвал милицию. Ведь слышали же! – Вызовите «скорую»! Что же вы сидите по своим норам, как трусы?! Вы же люди, не волки! Пожалуйста, вызовите «скорую»! Я вас очень прошу! Человек умирает!

В многоэтажках зажглись окна.

– Пожалуйста, вызовите «скорую»! Вы же люди! – уже не так громко проговорил Севка. Он сел на траву рядом с Аркашкой и заплакал. Он не плакал давно, наверное, лет с шести. Ведь настоящие мужики не плачут. Не плакал, когда было больно, когда проткнул руку на рыбалке, а тут тяжелый ком застрял в горле. Он скулил, закусывая рукав рубахи, стараясь сдержаться, не рыдать так сильно.

В тот день Аркадию повезло. В больницу доставили быстро. Хирург оказался самым лучшим в городе, он и взялся за операцию. Зашивал, латал, вытащил с того света. А тем временем опера расследовали дело по горячим следам. К утру они задержали всех троих. Севка не мог сказать точно, кто ранил друга. Троица молчала, покрывая друг друга. Но к вечеру следующего дня они начали давать показания, сломались под прессом дознавателей. Впереди у Олега замаячила невеселая жизнь.

Ранним утром пятых суток в палату к Аркадию пришел отец Олега. Он с первого взгляда непонятным образом внушал доверие. Как-то сразу стало понятно, что Анатолий Анатольевич честный, прямолинейный человек с умными серыми глазами. Он выглядел очень подавленным. Отдаленно Олег напоминал отца, но в нем не было чего-то значительного, что было в Анатолии Анатольевиче. Ранний посетитель принес большую передачу, интересовался здоровьем, состоянием Аркадия, просил прощение за сына. Мать Аркаши, что сидела с ним после операции, сухо отвечала, бросая на отца Олега разгневанные взгляды.

– Не пишите на Олега заявление! – умоляюще, унижаясь, попросил он. Его голос охрип. – Я сам презираю сына за его преступление и считаю, что каждый должен отвечать за свои поступки. Но, – он с трудом подбирал слова, – Олег – мой сын, и от этого зависит его судьба.

Повисла тяжелая пауза. Настал момент, от секунд которого зависело многое. Молчали долго, нервы сдавали.

– Нет, – решительно ответила мама Аркаши. – Я одна сына воспитываю, воспитала его, а вы вдвоем с женой не смогли сделать из единственного ребенка человека.

– Да, вы правы, – Анатолий Анатольевич поднялся со стула. – Выздоравливай, Аркаша. И еще раз извините за беспокойство.

– Подождите, мы заберем свое заявление, – вдруг сказал Аркадий.

– Аркаша! – ахнула мама.

– Мам, у него же вся жизнь впереди, с кем по молодости не бывает, – из-под нахмуренных бровей Аркадия светились его живые, добрые глаза. Они с матерью смотрели друг другу в лицо, без слов понимая, с одного взгляда. Шла борьба. Великодушие сына и страх матери.

– А завтра он снова на моего сына с ножом?! – мама сдалась.

– Нет, я обещаю, что Олег больше никогда не подойдет к Аркадию. Мы уедем из этого города навсегда. Я обещаю.

– Мы заберем, – повторил Аркаша.

– Спасибо, – Анатолий Анатольевич кивнул и вышел с опущенными плечами.

Ранним июльским утром Олег с родителями вышли из дома, держа в руках чемоданы. Они уезжали с насиженного места навсегда, оставляя тут свои мечты, свою прошлую жизнь, любимую работу, свои надежды, родных и друзей. Самих себя. Самые яркие воспоминания жизни. Впереди была неизвестность, чужой город. Утро было прохладным, роса еще не испарилась, ноги в шлепанцах намокали, город медленно просыпался. Впереди шли родители, а за ними Олег, проходя мимо дома Майи, он оглянулся. В ее окнах света не было, значит, все спят.

Майя пришла к Аркадию всего один раз. Потом, наверное, не пустили родители. В больнице она сидела тихо и изучала лицо своей первой любви.

Спустя несколько лет Майка вышла замуж совсем за другого человека, Олега давно уже нет. Его убили в пьяной драке. Год назад Аркадий ездил к нему на могилу, постоял, положил цветы. Одинокий кладбищенский ветер шелестел в безмолвном букете, играл с волнистыми волосами возмужавшего Аркаши. Тогда же появился вопрос, что было, если бы Олег тогда не уехал?..

Допинг

Его приятный голос, в котором удивительным образом сочетались раскатистый смех и повелительные интонации, разносясь в коридоре офиса еще на подходе к дверям кабинета, был слышен и узнаваем подчиненными безошибочно.

– Что это с ним в последнее время? – заинтересованно спросил другой начальник отдела, который дожидался Вадима Олеговича у того в кабинете несколько минут. – Как будто подменили. Смеется, громыхает. Совсем другим стал.

Подчиненные, с которыми он проработал не один год, имели право на небольшую наглость, чтобы знать кое-что из жизни руководителя и немного посплетничать за его спиной, но и они терялись в догадках. Сотрудники даже не успели прыснуть в кулак, как кабинетная дверь распахнулась, и в отдел вошел Вадим Олегович. А вместе с ним по кабинету распространилась волна искрометного веселья, юмора и сумасшедшей силы обаяния. Под началом Вадима Олеговича стало легче работать, но вместе с тем он стал требовательнее.

– Георгий Павлович, здравствуй, – дружелюбно улыбаясь с порога, протянул руку Вадим Олегович. – Не знал, что дожидаешься. Ко мне? – Он показал на смежную дверь, ведущую в его личные владения.

– Генеральный вызывает через час. Слышал?

– Доложили.

– У меня небольшие вопросы. По вчерашнему делу.

Они скрылись за дверью. Пока обсуждали проблемы, Георгий Павлович невольно заряжался отличным настроением сослуживца. А уходя, не выдержал и спросил:

– Что с тобой в последнее время? Искры во все стороны летят.

– Скажешь тоже, – Вадим Олегович вышел из-за стола и прошелся по кабинету.

– Надеюсь, с женой все нормально?

– Нормально, все как обычно.

Так и не получив вразумительного ответа, плотный невысокий Георгий Павлович удалился из отдела коллеги. А Вадим Олегович остановился перед зеркалом и придирчиво себя осмотрел. Что сказать, он и сам себе в последнее время нравился. Чуть выше среднего роста, с темными прямыми волосами, в которых появилась, словно закралась, еще неуверенно, но настойчиво, ранняя седина. Она пока не портила, скорее, вызывала недоумение, не читалась с его обликом привлекательного мужчины. И глаза у него были чисто карие, с хорошей доброй улыбкой. Фигура по-мужски крепкая, надежная, стройная, если только живот чуть-чуть выпирает. Вадим Олегович внимательно осмотрел костюм, рубашку, поправил галстук. И немного позволил себе покрутиться с разных сторон перед зеркалом, пройтись. Все его устраивало в себе, абсолютно все. А ведь еще совсем недавно он скептически смотрел на свое отражение в зеркале и старался поскорее от него отойти. И только сейчас поймал разницу в себе прежнем и настоящим. Раньше у него был потухший и скучный взгляд, и все как-то приелось, сделалось обычным, если бы не одно обстоятельство…

Быстро взглянув на часы, Вадим заторопился на совещание. В просторном, хорошо проветриваемом конференц-зале собрались все начальники отделов. В назначенный час началось совещание, на котором решалась трудная производственная проблема. Вадим Олегович яростно спорил с коллегами, будто за свое родное детище, испытывая при этом кайф, что оппоненты безотчетно бесновались от куража Вадима, в то же время попадая под очарование его искрящихся глаз, уверенной улыбки и непередаваемого удовольствия, получаемого им от жизни.

«До сорока года два осталась, а ведет себя как мальчишка, – все как один раздраженно думали они и искренне завидовали Вадиму. – Откуда у него в последнее время берутся силы?»

– Что ты, Вадим Олегович, предлагаешь? – в лоб спросил генеральный.

Поднявшись из-за стола, Вадим начал излагать решение проблемы. Дерзко, уверенно. Словно набрав воздуху в грудь перед прыжком в воду, он кинулся с головой, а потом потащил всех за собой помимо их воли, покоряя своим чертовским обаянием. Предложение, выдвинутое Вадимом, о преодолении сложной задачи показалось настолько неожиданным, что зал затих.

– Смело, Вадим Олегович, смело, – генеральный нерешительно потер широкий лоб, рассматривая подчиненного. От Вадима исходил хороший задор, ему хотелось верить. – А впрочем, в прошлый раз у тебя получилось, и сейчас доверю тебе.

Совещание закончилось. За постоянными рабочими делами Вадим не заметил, как проскользнул день, будто вылетел в окно. Как длительное томительное ожидание. И только под вечер, оставшись один на один с собой в кабинете, он долго смотрел в окно, потом подошел и открыл ящик стола, где под бумагами лежал сиротливый бледно-розовый листочек, на котором правильным красивым почерком были написаны несколько цифр, а под ними, подытоживая написанное, стояло: «Евгения». Эти несколько цифр – номер телефона. Ее телефона. Он так долго смотрел на них каждый день, что знал их наизусть.

Она появилась в его жизни неожиданно, когда уже ничего не ждешь и мир становится настолько привычным, что начинает надоедать. Сначала он ее не разглядел. Сидя за бесконечными бумагами, бегая по незначительным поручениям, новая сотрудница тем не менее вносила в устоявшийся порядок вещей свой легкий оживляющий ветерок. В ней играли молодость и задор. Вадим Олегович иногда останавливал на Евгении свой взгляд, но делал это так, чтобы она не видела. Его поразила глубина ее умных глаз на деловитом личике, спокойная, мягкая улыбка. И Женя стала ему глубоко симпатична. А потом, чуть улыбаясь, она сообщила, что уходит на новую работу, где ей предложили хорошую должность. Вадим Олегович прекрасно знал, что это повышение как раз по ее способностям.

– Поздравляю, – искренне произнес Вадим Олегович. – Но жалко, Евгения, что вы уходите! – стараясь говорить об этом легко, честно признался он.

– Хотите, я оставлю вам свой номер телефона? – не ожидая от него ответа, Евгения ловко вырвала листок, написала на нем несколько цифр и добавила: – Я буду ждать!

В том Женином прощальном взгляде он увидел то, чего никогда не замечал. В нем читались восхищение им, Вадимом, и плохо скрываемый интерес. И этот взгляд заставил почувствовать себя привлекательным мужчиной. Вадим ощутил тягу к жизни, его глаза засияли, и проснулась вторая молодость. С этого дня он почувствовал, как адреналин гонит кровь.

Женя растворилась. Но иногда Вадим слышал о ней, потому что его организация тесно сотрудничала с той, где работала она. А значит, и она получала известия о нем. Вадим быстрым движением, приподняв ворох бумаг, сунул сиротливый бледно-розовый листочек в ящик стола, решив, что сегодня снова не будет ей звонить. Может быть, завтра?

Он шел, уверенно ступая по блестевшему коридору своего офиса. Самый последний, потому что уже все сотрудники разошлись по домам. А за ним неуловимо распространялась волна удивительной силы заразительного наслаждения жизнью. Он кивнул охраннику и вышел на улицу, где, приятно пригревая, властвовал дурманящий май. Самое благодатное время для головокружительных романов! И ему нестерпимо захотелось вернуться в свой кабинет, найти в ящике стола листочек с ее номером телефона и позвонить. Но сдержался. Вадим долго стоял возле своей серебристой машины и дышал прогретым солнцем воздухом. Он знал, что завтра с утра будет точно так же, как сегодня, ждать вечера, думая после работы позвонить Евгении, и в предвкушении этого разговора будет покорять и удивлять всех своим чертовским обаянием, яростно спорить на производственных совещаниях в тайной надежде, что Женя узнает об этом. И знал, что снова ей не позвонит. Завтра, во всяком случае, точно.

Тридцать три – не возраст

– Проиграла, все проиграла, – усмехаясь, подумала Яна. Она вышла из душного помещения казино на улицу, где метался холодный, колючий ветер. Над ее головой горели яркие неоновые огни, вокруг мигала реклама. А в голове звучала музыка, заглушая голоса игроков, делающих ставки.

Яна нашарила в кармане несколько мелких купюр, все, что у нее осталось, и, громко хохоча, пошла по тротуару. Прохожие оборачивались, а она шла и смеялась. Ее пальто было не застегнуто, шарф развевался, рыжие волосы выбились из прически и некоторые пряди жили отдельной жизнью. Но даже несмотря на это, Яна вызывала неподдельное восхищение, ее грация никого не оставляла равнодушным. Ее могли ненавидеть, насмехаться над ней, злорадствовать, что делали проходящие женщины, а мужчин она притягивала.

– Я могу вам помочь? – из проезжающей машины выглянул интересный мужчина. Ему было чуть больше тридцати.

– Нет, – Яна вскинула голову. – Мне никто не может помочь. И я не хочу!

– Я не встречал таких, как вы, – он удивленно смотрел на нее.

– А откуда вы знаете, какая я? – с издевкой спросила Яна.

– Чувствую.

Она обогнула машину и пошла дальше. Вечерний город – это другой город. Он завораживал, переливался разноцветными огнями. Машины мелькали перед глазами, перемигиваясь зажженными фарами.

Яна шла наперекор сильному хлесткому ветру, что пытался сорвать с нее шарф. Ей было жарко, в груди давило, не хватало воздуха. Была поздняя осень, настолько поздняя, что пора бы начаться зиме. И в эти минуты особенно чувствовалось её холодное дыхание. Тучи на небе сгустились, а ветер все нападал и нападал на прохожих, поднимал темно-коричневые опавшие листья. Люди кутались в воротники и закрывались от пронизывающего ветра и листьев, что летели в глаза. Лишь одной Яне было безразлично. Она проиграла. И не только деньги, проиграла жизнь. Позавчера Яна встретила давно забытую любовь. Они столкнулись случайно в супермаркете. Она катила впереди себя тележку с недельным запасом продуктов и вдруг почувствовала, что кто-то смотрит на нее. Огляделась и увидела его. Сережу. Сережку. Теперь уже Сергея. Он держал на руках маленькую девочку. Сергей улыбнулся. Яна инстинктивно посмотрела в витрину и с удовлетворением отметила, что неотразима в своей модной куртке с мехом и чудесных итальянских сапогах на высоком каблуке. Сергей изменился в лучшую сторону. Похорошел, возмужал.

– Привет, Яна! – он обрадовался ей, как старому знакомому. Не как любимой женщине, а как человеку, с которым давно не виделись.

– Кто это? – спросила она, указывая на девочку.

– Дочка, – с гордостью сообщил он.

В эту минуту подбежал еще маленький мальчик, чуть постарше сестры. Он был уменьшенной копией Сергея. Значит, сын. И тут же появилась жена.

– Здравствуйте, – приветливо поздоровалась она.

– Это моя жена, – сказал Сергей.

– Я поняла, – кивнула Яна. – Рада за тебя. Поздравляю.

Судя по тому, как светились его глаза, он был счастлив. Яна оглядела жену Сергея. Моложе его лет на пять и все время поглядывает на мужа. Как большинство молодых женщин, которым только-только исполнилось двадцать пять, она была хорошенькой.

– Чем занимаешься? – спросила Яна.

– Менеджер, – Сергей назвал фирму.

Это она его направляла, советовала. Яна скептически хмыкнула и гордо назвала свою организацию, которой владела.

– Я всегда знал, что ты сможешь, – улыбнулся Сережа. – Я тоже за тебя рад. Желаю удачи.

Никто не упал в обморок, не стал пожимать руки, восторгаться. Уходя, Сергей ни разу не оглянулся на Яну, он со всей своей семьей сел в машину.

– Наверное, купили в кредит, – почему-то подумалось Яне.

Она наблюдала за ними через стеклянные двери супермаркета. Мимо нее прошла чужая жизнь. С высоко поднятой головой. А ведь когда-то он любил ее больше жизни. Сережка был хороший, но не перспективный. Они знали друг друга почти с детства, как-то само собой получилось, что начали встречаться. Он радовался всему, что было в жизни, а ей всегда казалось мало. Она ставила цель и добивалась, потом брала новый горизонт, одерживала следующую победу, выше той, что была прежде. Это Яна настояла, чтобы он получил высшее образование. Надо же, выучился! Они расстались тихим весенним днем, когда начали появляться маленькие одуванчики, запахло свободой, и жизнь казалась такой прекрасной. Яна поняла, что нужно идти, двигаться дальше. Сережа не вписывался в радужную картину ее будущей счастливой жизни. Она прямо сказала ему об этом. Даже весело. Яна ведь была красавицей и умницей, что могло случиться? Сама пробьется. В тот день он уходил от нее, медленно переставляя ноги. Как будто закончилась его жизнь. Иногда Яна вспоминала о нем с легкой грустинкой. Накатывала волна воспоминаний, а потом отступала.

Два дня после встречи с ним Яна ходила злая. С подчиненными говорила отрывисто, резко, нервно. В последнее время она пристрастилась к казино, проматывала немаленькие суммы, вот и сегодня пошла в игральное заведение. И проиграла сумму, равную годовой зарплате Сергея. Знала же ведь, что проиграет, и все равно делала ставки. Установила свой новый личный рекорд. Таких денег она еще не проигрывала.

Яна села в свою машину, накрасила губы, привела в порядок прическу, продолжая криво улыбаться. Не выиграла она и тогда, когда из жалости взяла дочку двоюродной сестры. В маленькой квартире жили семеро по лавкам. Девочка была на удивление красивой, как ангелочек. Еще бы крылышки. Родителей долго не пришлось просить, они снарядили свою Дашу в пятнадцать минут. Яна накупила ей одежды, игрушек, детскую косметику. Живи, радуйся. Но через три дня ангелочек попросился домой.

– Скучно, – сказала Даша, – к маме с папой хочу. – Она предпочла свою тесную, шумную квартирку просторной и шикарной квартире Яны.

Яна посадила ее в машину, довезла до подъезда и передала с рук на руки родителям, выгрузила вещи девочки, хлопнула дверью и уехала. Навсегда.

Домой Яна возвратилась поздним вечером. Ей было по-прежнему душно, она подошла и открыла все окна настежь. И тут ее прорвало, Яна сползла по стене на пол и, громко всхлипывая, заревела. Через час она захотела спать, приняла душ и легла в кровать. Но сон не приходил. У нее сильно разболелась голова, боль давила изнутри. Она скулила, накрывшись одеялом. А в доме, разбивая вазы, разнося по квартире бумаги, хозяйничал ледяной ветер. И некому было закрыть окна. Одиночество обступило Яну со всех сторон. Она не помнила, как уснула, а когда проснулась, то почувствовала, что заболела. Поднялась температура, дико сковало горло, и вообще ей было плохо. Она поднялась и закрыла все окна. В квартире был беспорядок. За ночь природа успокоилась, выпал ослепительно чистый первый снег, который прикрыл грязь на улице, преобразил вид из окна. Яна сварила себе кофе, надела теплый свитер, варежки, обмоталась шарфом и натянула шапку, потому что в квартире все еще было холодно. Она пила маленькими глотками кофе и, улыбаясь, смотрела на опрятную улицу. Потом взяла телефон и набрала номер. Сейчас Яна вспомнила одного хорошего знакомого, который уже несколько раз пытался пригласить ее куда-нибудь сходить, посидеть. А ей все было некогда, да и желания особого не было.

– А я заболела, – просто сказала она, когда он ответил. – И на работу сегодня не пойду. Приезжай ко мне.

Он обрадовался, но не удивился, как будто ждал этого звонка. Только спросил, что Яна любит. Она подумала и ответила: «Все, кроме одиночества». Он рассмеялся и обещал быть у нее через час. Яна положила трубку и загадала: «Хочу замуж».

Ведь тридцать три – не возраст. Еще все будет.

Как хорошо, что мы победили, или Посвящается 65-летию победы в Великой Отечественной войне

Каждое утро примерно с половины шестого до семи, как сегодня, Иван Акимович чувствовал этот запах. И хотя в их комнате совсем недавно внуки делали ремонт, поставили даже пластиковые окна, сменили пол, за тридцать лет проживания в квартире неоднократно сначала красили стены, белили потолки, потом заменили обоями, еще несколько раз переклеивали новыми обоями, смесь духов жены, которыми она давно уже не пользуется, старой махорки и чего-то давно забытого, родного, никак не выветривалась. Каждый раз, когда затевался новый ремонт, он боялся потерять, не почувствовать снова прекрасный, едва уловимый аромат с явными верхними и нижними нотками. Иван Акимович с опаской заходил в свежее отремонтированное помещение, прислушивался, втягивал носом. И сквозь сильную пахучесть нового дерева на полу, сквозь вонь непонятных строительных смесей, что в избытке накладывали на стены их с женой комнаты, когда выравнивали перед последней оклейкой обоев, он к своей ото всех скрываемой радости осязал родной дух. Этот запах особенно сильно чувствовался утром, именно с полшестого до семи, потом рассеивался, терялся в уголках квартиры, разносился на маленькие частицы домочадцами в суматохе, которую они устраивали своими шумными молодыми телами, и только в ту раннюю часть суток, что переходила в день, он концентрировался и возвращался.

Вот и сейчас Иван Акимович сидел на своей кровати, свесив ноги, пока не проснулась жена Варвара Васильевна, и неторопливо втягивал воздух. Сидеть бесшумно не получалось, потому что его мучил тяжелый грудной кашель. Иногда он хрипел, если задерживать дыхание и не давать выхода кашлю.

– Который час? – проснулась от кашля жена.

– Половина седьмого, – Ивану Акимовичу не требовалось смотреть на часы, потому что несколько минут назад он задавался точно таким же вопросом.

Варвара Васильевна тоже свесила ноги.

– Свет включить? – скорее не спросила, а утвердительно сказала она и нашарила кнопку ночника.

Комната наполнилась приглушенным светом. Варвара Васильевна собрала в пучок свои белесые редкие волосы и поверх синенького халата, что как-то подарили ей внуки, натянула серенькую любимую домашнюю кофточку с вытянутыми локтями и неровными краями. Сегодня воскресенье, а значит, внуки с правнучкой Аришей проснутся часов в девять-десять.

– Чаю попить, что ли? – она, переваливаясь с боку на бок, еще не расходившись со сна, пошла к выходу.

С пробуждением жены запах не исчезал, а стоило только кому-то из других домочадцев пройти мимо комнаты или откуда-то донестись их голосу, аромат растворялся.

Иван Акимович последний раз за это утро втянул воздух комнаты и пошел вслед за женой. Старики старались не шуметь, чтобы не будить внучку с мужем и правнучку Арину. После войны они нажили четверых детей. Поровну сыновей и дочерей. Встретившись молодым мальчишкой нос к носу со смертью, Иван Акимович как-то неосознанно понял, что нужно в его семье много детей, чтобы восполнить потерю Родины, и чем больше людей, тем труднее их победить. Сейчас дети благополучно разъехались кто куда, частенько звонили, все стали достойными людьми. В общей сложности у Ивана Акимовича и Варвары Васильевны родилось девять внуков. Те тоже разошлись, где-то пристроились, стали приходить телеграммы о рождениях правнуков. И лишь одна внучка с семьей так и не пристроились, не нашли себе места. Тем лучше, обрадовался Иван Акимович. Зачем им одним с женой такая большая квартира? Таким образом, в их доме появилась внучка Инночка с мужем Арсением и дочерью Ариной. Внуки нужны для того, чтобы поворчать с ними про погоду, немного, совсем немного покапризничать и чуть-чуть вмешиваться в их жизнь, кое-где направлять, указывая им верный путь. Так быстрее и со смыслом проходят длинные, почти бесконечные часы с раннего утра до вечера.

Варвара Васильевна разлила по кружкам чай, достала любимые ею печенья.

– К Ефиму поедешь к двенадцати? – чтобы что-то сказать, спросила она у Ивана Акимовича.

– К двенадцати.

Они молча допили чай, прерываясь на короткие замечания, потому что сегодня Иван Акимович думал о дне рождении своего фронтового друга Ефима Трофимовича. Неделю назад он купил ему хороший портсигар для коллекции. Для этого они с Арсением объездили несколько магазинов и убили на это почти весь воскресный день. Подарок должен быть особенным, потому что в этот год Ефиму Трофимовичу исполнялось восемьдесят пять и со дня победы прошло шестьдесят пять лет. В один год две юбилейные даты. Оттого ИванАкимович нервничал, когда не находил нужного, на его взгляд, стоящего подарка. А когда нашел, долго вертел в руках портсигар, изучал на нем рисунки и наконец купил. Отдать за эту вещицу пришлось немалые деньги, но об этом Иван Акимович думал меньше всего.

Проснувшись к десяти, вся семья позавтракала. Потом Арсений посмотрел на старика.

– Ну что, повезешь? – сдвинув густые брови, спросил у него Иван Акимович.

– Собирайтесь, Иван Акимович, – кивнул Арсений. Старику нравился этот голубоглазый среднего роста человек с начинающей лысеть макушкой. Неторопливый, но успевающий делать несколько дел одновременно, спокойный и немного с юмором родственник.

Иван Акимович собирался долго, тщательно причесывал редкие седые волосы, поправлял пиджак. В этот год Варвара Васильевна занемогла, тяжело передвигаясь по квартире, она отказалась ехать к Ефиму.

– Вот станет немного легче, – говорила она, – и съезжу к Ефиму, потом поздравлю.

Но Иван Акимович чувствовал, что лучше у жены с ногами не станет. Время идет вперед, и моложе они не становятся, а значит, и болезнь так легко не сломится.

Варвара Васильевна проводила мужа с Арсением и правнучкой Аришей до порога. Прижавшись к косяку, она наблюдала за ними до тех пор, пока они не скрылись в лифте.

Ехать до Ефима недолго, каких-нибудь десять минут. Приехали, вышли из машины. И тут за ними увязалась Ариша.

– Я тоже хочу! – запросилась она.

– Скучно будет, – попытался остановить правнучку Иван Акимович.

– Нет, интересно.

Он вздохнул и согласился. Ефим Трофимович к своим восьмидесяти пяти годам был уже не так бодр, как скажем, лет десять, даже пять лет назад, но все еще сохранил подвижность. Встретившись, фронтовые друзья расцеловались, обнялись, вскользь рассматривая друг друга, подмечая маленькие детали во внешнем облике друг друга.

– Какие мы с тобой стали! – усмехаясь, говорили они.

– Варенька где?

– Занемогла сегодня. Что-то с ногами. Годы-то идут.

Арина стояла в стороне с застывшей улыбкой и жадно ловила приветствия.

– Я пойду? – спросил Арсений. – Во сколько за вами заехать?

– Иди, – отпустил его Иван Акимович. – И ты, Арина, иди. Ведь заскучаешь с нами, стариками, а отец только к вечеру приедет, – с прищуром сказал он.

– Нет, я останусь, – Арина улыбнулась.

– Смотри, Арина, с отцом бы пошла. А за мной к шести приезжай.

Девочка осталась, Арсений уехал. Старики проковыляли к столу, накрытому для них дочерью Ефима Трофимовича.

– Ну что, с днем рождения тебя, Ефим Трофимович! – Иван Акимович протянул бережно упакованный портсигар.

– Красотища! – восхищенно произнес друг. Он долго вертел подаренную вещицу, рассматривая замысловатый рисунок. – Спасибо, дорогой Иван Акимович.

Они выпили по маленькой. Поздравили, поговорили о незначительных делах, узнали о новостях, от кого какие известия в семье, как дети, внуки. Но было в их встречах что-то другое, ради чего они собирались. В их жизни была война. Страшная до звенящей пустоты внутри, бессердечная до умопомрачения. И они плечо к плечу прошли эту войну. Не всю. Только с сорок третьего года. Тогда они восемнадцатилетними мальчишками с горячей головой, с отчаянно бьющимися сердцами попали на фронт. А до этого долгие два года ожидания призыва на войну. Ночами им снилось, как они воюют, бегут в кровопролитный бой. Но то, что они увидели на войне, было ужасней, чем в самом кошмарном сне. Тысячи смертей, тысячи калек.

– А помнишь, как ты с Варенькой познакомился? – спросил вдруг Ефим Трофимович. С этого вопроса они погружались в воспоминания о войне.

– Помню. Какая она тогда была красавицей. Коса тяжелая, бровью поведет, во мне так все и обрывалось. А серьезная, просто невероятно. Я ее боялся. Какие она перевязки делала, при операциях помогала. Медсестрой на фронте была. Тяжелораненых с поля перетаскивала.

– Да уж, – согласился именинник. – Это ты меня тогда с несколькими ранениями, да с простреленным животом на себе нес. Если бы не ты, умер бы я тогда под обстрелом.

– А ты все ныл: оставь меня, брось. Как в себя придет, так шепчет: брось да брось, – Иван Акимович засмеялся.

Тогда же было страшно. Ефима ранили через несколько кровопролитных боев. Когда он вдруг закричал, Ивану стало дико. Вот они выросли вместе, попали на фронт, и теперь этот мальчик точно такой же, как он, лежал на земле с подбитыми ногами, с кровоточащим животом и ошарашенными глазами. Ванька прикинул, донесет или не донесет Ефима до медсанчасти. Чтобы не видеть этих испуганных глаз, чтобы самому не было так страшно, он потащил Ефима по земле. А рядом рвались снаряды, свистели пули, ухали танки и земля, словно только что вскопанная, дымилась от осколков. Дотащил Иван его к темному вечеру, почти к ночи. Первым, кого он увидел там, была Варенька. Совсем молоденькая, с впалыми от бессонницы глазами, с быстрыми движениями и командирским тоном. Она подхватила Ефима, ей помогли уложить его на носилки. И Иван, сдав друга на руки хирурга, вернулся в часть. В следующий раз с Варей они встретились, когда уже его, раненного в голову, доставили в лазарет. Он очнулся от ее прикосновений. Оказалось, что с больными она обращалась ласково, ухаживала. Тогда-то она и понравилась ему. Что-то пробежало между ними. И там, где линия фронта была почти в шаге от них, но уже не долетали смертельные бомбы, возникла любовь. Провожая после выздоровления Ивана на войну, Варенька плакала.

– Береги себя, Ванечка, – она крепко обнимала его за шею. – Буду тебя ждать.

Ефим вернулся на фронт раньше. И снова они встретились, пошли в одном строю на врага. После первых ранений война стала привычней. Не менее страшной, нет, просто пообтерлись, приспособились. Невозможно привыкнуть к смерти людей, к окровавленным телам. В следующий раз они получили ранения почти вместе. Сначала Иван, потом Ефим. И их вместе доставили в госпиталь.

Воспоминания ветеранов пестрили датами, событиями, время незаметно бежало, а они все были там, в прошлых боях и сражениях, с огромным количеством имен. Тех, кто погиб и не вернулся, кто прошел войну, но уже нет в живых. И когда Иван Акимович поднимал лицо, в морщинах которого блестела влага, он замечал внимательный взгляд Ариши.

«Неужели все понимает?» – пролетала мысль. А потом снова мысленно уносился в прошлые годы, вторил Ефиму. За те короткие встречи, что становились с каждым годом все реже и реже, им не хватало времени, чтобы вспомнить пережитое. И только один факт в биографии Ивана не подлежал пересказу. После окончания войны он разыскал Вареньку. Она разуверилась в нем, потому что Иван перестал писать после самого тяжелого ранения в грудь. Думал, выживет – найдет Варвару. Нет – нечего и сердце ей зря рвать. Но он выжил и пришел к ней. Она увидела его входящим в ворота больницы через окно процедурной, сдернула с себя белый накрахмаленный платок и помчалась навстречу своей судьбе, стуча по полу каблучками, со слезами радости. Варенька повисла на нем, с их первой встречи она похорошела, повзрослела. Был последний день теплого мая. Завтра лето. И в первый день лета сорок пятого года они подали заявление в ЗАГС. После регистрации Иван увез ее в далекий сибирский городок. События вихрем пролетели перед глазами Ивана Акимовича.

Как всегда, прервав на самом интересном, приехал Арсений. Прощались старики долго, очень медленно продвигаясь к выходу, буквально на каждом шагу останавливались, говорили, смотрели и пытались запомнить. Когда еще встретятся? Старость ведь, сам не побежишь.

– Вареньке накажи, чтобы поправлялась. Обними ее от меня! – говорил Ефим Трофимович.

– Хорошо, можешь быть спокоен!

На лестничной площадке было холодно, но все равно они стояли и стояли. Потом наконец оторвались, по-мужски крепко чмокнулись и расстались. Ариша держала деда под руку.

– Хорошо, что вы в войне победили, – вдруг сказала она. – Знаешь, деда, когда я вырасту, я напишу о тебе.

– Напишет она, – хмыкнул дед.

– Напишу-напишу, – твердо заверила Ариша. – Я историком буду.

– Тебе сколько лет? Десять? Да пока ты вырастешь, ты десятки раз передумаешь.

– Не передумаю, – боднула Ариша воздух. – Вот увидишь, не передумаю.

Он засмеялся и шутливо ткнул правнучку в бок. Вечер был красивым. Тихий весенний вид. В такие минуты хочется идти и идти, дышать, гулять по улицам, сворачивая из одного проспекта в другой, пересекать городские дороги. Идти и молчать, вновь окунуться в воспоминания. Хотя, может быть, кому-то рассказать, как было там, на войне. Были бы силы. Ивану Акимовичу нестерпимо понадобилось прошагать по родным местам.

– Хочешь погуляем? – спросил он у Ариши.

– Хочу, – обрадовалась она и оглянулась на отца, тот пожал плечами, дескать, как хотите. Они шли втроем по освещенным улицам и слушали Ивана Акимовича. Он брел по серому прямолинейному асфальту, не чувствуя усталости, твердым уверенным шагом, как ходил лет двадцать назад. И долго красиво говорил. О том, как встретились с Варенькой, как приехали после войны и устроились жить в деревне, потом решили перебираться в город. Как трудно переезжали с маленькими детьми на руках, с длинными мешками, в которых были все их малочисленные вещи. Как строили собственный дом в огромном городе, как собирали первый урожай. И совершенно не хотелось перебивать Ивана Акимовича, он так красноречиво и живо обо всем повествовал. Поэтому они вернулись почти к ночи с задумчивыми лицами и отрешенными улыбками на них.

– Что ты детей за собой водил? – с легким укором перед сном вздохнула Варвара.

– Тебе Ефим наказал выздоравливать и крепко тебя обнять, – Иван подошел к жене и обнял ее. – Ариша сказала, что когда-нибудь о нас напишет. Не напишет, конечно, но смешно это все. Приятно, что ли? Я тогда мальчишкой тебя любил, а теперь уже есть правнуки. Как же хорошо, что мы тогда победили!

– Хорошо! – согласилась Варвара Васильевна и прильнула к плечу мужа. – Какие мы с тобой смешные стали.

В эту ночь засыпал Иван Акимович тяжело. Боже мой, как же разболелись в эту ночь ранения! От тяжелых воспоминаний, от долгого сидения на неудобном стуле у Ефима, от ночной прогулки. Он кряхтел и переворачивался, инстинктивно ища удобное положение, но глубоко в подсознании крутилась мысль: «Как хорошо, что победили». И словно в подтверждение этим мыслям появился запах. Сегодня он сконцентрировался раньше обычного. Нежная волна аромата ласково обступила Ивана Акимовича, мягко окутывая его своим духом.

– Какой же приятный запах! – прошептал старик.

– Какой запах? О чем ты, Ваня? – обеспокоенно спросила Варвара.

– Тебе не понять, – простонал Иван. – Спи!

Аромат успокаивал. Едва уловимый, чуть осязаемый, легкий, словно несуществующий. Но он существовал, и Иван Акимович знал это точно.

Воскресный полет

Ей с детства было дозволено многое, именно поэтому у нее сложился непредсказуемый решительный и сумасбродный характер. Еще бы, единственная дочь богатых родителей. Но дело было даже не в этом, а в том, что ей постоянно не хватало адреналина, и неизведанная томительная жажда приключений гнала ее вперед.

– Готова, – надев специальный шлем и очки, с блестящими от возбуждения глазами доложила Нелли, и винт вертолета закрутился. Потом в воздух начал подниматься и сам вертолет, принадлежавший ее отцу, за штурвалом которого в сопровождении инструктора находилась она.

С высоты полета птиц представал сумасшедшей красоты вид. Изумрудно зеленая, наполненная силой природы трава и ровная, пригодная как раз для показательных полетов поляна. Внизу за ними наблюдали гости во главе с владельцем вертолета и жених Нелли Митя со своими родителями, которые, кстати, были хорошими друзьями отца Нелли и тоже далеко не бедными людьми. Митя, затаив дыхание, наблюдал, как летательный аппарат набирает высоту, он один из всех знал, что вертолетом управляет Нелли.

За час до показательного выступления Нелли, перекинув через плечо спортивную сумку, вышла из машины и, спрятав руки в карманы бриджей болотного цвета, двинулась на вертолетную площадку. Завидев около вертолета инструктора, она поглубже натянула на глаза кокетливую кепку и, тихо подкравшись, ухнула за его спиной. Егор вздрогнул от неожиданности.

– Это вы? – выдохнул он.

– Я, Егор, – Нелли подняла светлую кепочку и кивнула ему. Потом сложила руки козырьком и посмотрела на небо. – Сегодняшняя воскресная погода будет замечательная. Ни единого облачка. Просто великолепно. – Она, хитро улыбаясь, попросила: – Дашь сегодня один маленький кружочек на вертолете сделать?

Егор посмотрел на нее. Еще вчера, когда она заезжала к нему на площадку, он видел ее в деловом костюме и юбке, а сегодня стоит как настоящая спортсменка и загадочно улыбается. Но так, если честно, она больше нравилась ему.

– Сегодня не дам, потому что у твоего отца гости, и я буду пилотировать один, – они давно были с ней на ты. Просто иногда при встрече он забывал об этом, а потом вспоминал. – Хочешь, чтобы твой отец меня убил?

– Егор, – она положила ему на плечо одну руку и, нежно заглядывая в глаза, требовательно проговорила, – я хочу сегодня. Один маленький невысокий кружок на вертолете, потому что на показательный полет приедет смотреть мой Митька, его родители, папины друзья, и я хочу всех поразить. Один маленький кружок, а потом я приземляюсь, – твердо повторила Нелли.

– Хорошо, но только один маленький кружок вокруг поляны и не больше, – сдался Егор. Это был тридцатипятилетний пилот, успевший поработать в авиаперевозках.

И вот сейчас она сидела за штурвалом и любовалась просторами родных полей, в то время как машина набирала высоту.

Вертолет, набрав положенную высоту, вдруг начал неожиданно стремительно падать. Толпа, тихо ухнув, побежала в ту сторону, куда приблизительно должен был упасть вертолет. Но в самой последней критической точке до земли, когда еще возможно выровнять летную технику, он легко, словно этого ждал, вышел из падения, вновь начал набирать высоту и пошел в небо. Отец Нелли Борис Иванович трясущимися руками вытер пот со лба. Но пилоту, видимо, такой эмоциональной нагрузки показалось мало, и он, кружа над поляной, вошел в сложный вираж, публика чуть не задохнулась от восхищения и страха.

– Мить, а кто за штурвалом? – Бориса Ивановича вдруг озарила странная догадка.

– Нелли, – с ужасом продолжая наблюдать за вертолетом, признался Митя.

– Как ты мог ее отпустить?! Почему мне не сказал?! – заорал будущий тесть.

Но в это время вертолет после ровного круга вновь рванулся в облака, а потом, скрывшись на секунду, безвольно с оглушительным ревом рванул к земле. Присутствующие кинулись к вертолету. Но тот, снова дойдя до пугающей наименьшей высоты, когда можно просто-напросто не подняться, взмыл в ласкающую тихую синеву. Гости обалдели от непревзойденного мастерства пилота и взревели от возбуждения. Вертолет тем временем совершил смелый крюк, перевернувшись на долю секунды вниз верхней частью.

Борис Иванович схватился за сердце.

– Что она делает?! Срочно нужно ее оттуда снять! – размахивая кулаками, он устремился за летающей собственностью. Потом подбежал и выхватил из рук диспетчера рацию и громко закричал: – Нелька, спускайся! – Борис Иванович начал делать в небо зовущие движения. – Спускайся, тебе говорят!

Ни Нелли, ни Егор не отозвались. Вертолет, словно присматриваясь, опустился почти над головами публики, нагоняя на них сильный ветер от винта, а потом полетел в противоположную сторону, совсем исчезнув из вида. Толпа со всех ног побежала за вертолетом, а впереди всех несся, держась за сердце, отец Нелли. Пока Борис Иванович мчался, не видя впереди себя вертолета, он вспомнил, как однажды его единственная маленькая дочка купила несколько билетов на взмывающий высоко ввысь аттракцион, названия которого он уже не мог вспомнить. Когда она, бледная, с синими губами, спустилась после нескольких кругов, он спросил ее:

– И зачем ты это сделала?

Нелли ответила:

– Я люблю небо.

И вдруг Борис Иванович подумал, что еще в тот раз надо было отлупить ее как следует, тогда бы не было этих частых заскоков на грани жизни и смерти, а он смолчал, наивно полагая, что Нелли самой надоест.

Вертолет вернулся в поле зрения публики.

– Приземляйся! – замахал руками отец. – Приземляйся, ненормальная!

Но вертолет, продолжая совершать сложные трюки, кружил над поляной, перемещаясь с одного края на другой. Люди на земле, впереди которых бежали отец и жених Нелли, носились, увлекаемые им, из одной стороны в другую. Самым страшным было, когда вертолет приближался к земле, и тогда все замирали и боялись подумать, что вдруг пилот не справится с управлением. Но летная техника, замерев на долгую невыносимую опасную секунду, вновь набирала высоту.

Митя, смотрящий с ужасом в небо на вертолет, которым управляла его невеста, явственно осознал, как трепетно любит свою сумасбродную Нельку, что не дай Бог, если она разобьется, и тогда его существование на земле потеряет всякий смысл. Он бежал за вертолетом и думал о предстоящей свадьбе, о количестве гостей, о том, что еще не готово, что нужно успеть до назначенного числа. Все будет так, как она хочет, только бы сейчас благополучно приземлилась на землю! Нелли мечтала полететь на медовый месяц в Рим и Париж. Обязательно нужно будет побывать в тех городах, но только поездом, поездом… К самолету он ее больше не подпустит!

Вертолет накренился, потом вновь выровнялся.

– Как же красиво! – захлебываясь от восторга, прокричала Нелли инструктору.

– Нелли, я прошу, если хочешь, умоляю, спускайся на землю! – вжавшись в кресло, попросил Егор. – И ответь отцу по рации!

– Не хочу на землю! – рассмеялась Нелли. – Обалдеть можно, как здорово!

– Топливо скоро закончится! – застонал Егор.

– Кружок и приземляемся! – заверила она, искрящаяся улыбка не сходила с ее лица.

Вертолет взмыл в заоблачные дали, затем показался на горизонте и вдруг начал резко падать, словно подстреленный ворон, без шансов выровняться. Толпа остановилась, втянула головы в плечи и затаила дыхание. На сложный вираж не похоже, кажется, опасная игра превратилась в тяжелый конец. Присутствующие остолбенели.

– Нелька! – Борис Иванович, вновь схватившись за сердце, покачнулся, потому что в какой-то момент подкосились колени. – Неллечка! – Его крик эхом пронесся и потонул в приветливом летнем пространстве.

Но летная техника как ни в чем не бывало вполне спокойно приземлилась на том самом месте, откуда взмыла в ласкающую приветливую синеву. Сияя от радости, с гордо поднятой головой первой с вертолета спрыгнула Нелли. Весь ее вид говорил: смотри, какая я! За ней бледный от страха показался Егор.

– Полетать вздумала! – яростно завопил отец Нелли. – Да я тебя сейчас лучше сам собственными руками убью, чтобы больше не терпеть твоих выкрутасов! – Борис Иванович со всех ног бросился к дочери.

– Папа! Ты чего?! – Нелька, смеясь, едва отскочила в сторону, но тот успел схватить ее за футболку.

– Я тебе не знаю что сейчас сделаю, каскадер чертов! – прошипел Борис Иванович.

Между ними встали люди и растащили их в разные стороны. Отец еще несколько минут продолжал угрожать и ругать на чем свет стоит свою дочь, его трясло мелкой неудержимой болезненной дрожью. А Нелли стояла поодаль и смеялась громким заразительным смехом нашкодившего ребенка. Пилот сидел на примятой траве рядом с вертолетом и ласково гладил землю, он уже не верил, что они смогут приземлиться и он вновь пройдется по залитой солнцем поляне.

Борис Иванович в изнеможении тоже опустился на теплую зеленую площадку.

– Хорошо, что жива осталась, – примиряясь с дочерью, сказал он. И снова ей негласно дозволили многое.

Нелли, уже не боясь отца, подошла к нему и плюхнулась рядом, продолжая весело улыбаться. Борис Иванович обнял ее вздрагивающие от неудержимого смеха загорелые плечики.

– Пойдем домой, – позвал он Нелли и всех гостей.

Они шли впереди всех. Один держась за сердце, а другая, резвясь, словно маленький ребенок, надвинув кокетливо кепку на глаза, по-прежнему, веселилась. Лишь один Митя, шедший сбоку, улыбался счастливой молчаливой улыбкой человека, обретшего счастье.

Оглавление

Чёрный кот

Трудный выбор

Возвращение

Предатель

Не проси у него прощения

Тридцать три – не возраст

Как хорошо, что мы победили, или Посвящается 65-летию победы в Великой Отечественной войне

Воскресный полет