Город, который построил Я. Сборник. Том 21 [Марс Чернышевский – Бускунчак] (fb2) читать онлайн

Эссе об исчезающих смычках как таковых

  Есть на свете люди, о которых всякие там писатели от музыки (теоретики и музыковеды) не собираются написать, наверное, ни строчки, несмотря на то, что эти люди никогда не были людьми ординарными. К этим самым – незаурядным, думается мне, относится мой отец – Анатолий Дмитриевич Лукьяненко. Никто мне не говорил, что он обладает настолько средними способностями, что и писать-то о нем не пристало. Как раз, наоборот, для большей части населения тех мест, в которых он обитал или обитает, отец всегда являлся и является примером безграничного обаяния, музыкального таланта, тончайшего чувства юмора, высокой культуры, обширного кругозора, физической силы (от природы), а также завидной стойкости перед любым количеством ликероводочных препаратов. Но не дай Бог, кто-то подумает, что он этим злоупотребляет! Он почти совсем не потребляет! Просто когда надо, он может перещеголять кого угодно, когда это сделать необходимо ради стоящего дела.

  И так, хочешь не хочешь, а вступление уже состоялось. Я сам, не будучи искушенным в делах музыковедческих, беру на себя ответственность хоть как-то засвидетельствовать не только факт наличия жизни своего отца, но и обрисовать (насколько хватит терпения и наглости графомана) его некоторые выдающиеся черты, с которыми ему будет не стыдно покинуть пределы этого чудесного мира.

  Что ж, ключ зажигания уже повернут вправо до конца твердой рукой автогонщика, и нет возможности ни заглушить мотор, ни дать задний ход, из-за отсутствия такового. Я уже было рванулся резко влево, чтобы выпрыгнуть из машины на ходу, но центробежная сила на повороте отбросила меня обратно внутрь кабины.

  Когда стало очевидно, что затормозить не удастся и уже нельзя будет приостановить бег времени, у меня от волнения парализуется воля и подскакивает давление, аж до ста тридцати пяти. А если не доеду? Вдруг, не получится довести начатое до конца? А ведь литературный портрет – это даже не гонка с препятствиями и опасными поворотами, это не чемпионский финиш, являющийся результатом тяжелых тренировок, который со временем превращается в чистую статистику и выветривается из людской памяти. Это нерукотворный памятник и, как таковой, уже скоро будет навеки зафиксирован в электронной папке на рабочем столе моего компьютера. Из нее можно сделать огромное количество копий. Можно даже придумать так, что у каждого сына и дочери Земли будет храниться копия этого файла. Ликвидировать же эту маленькую историю можно будет только путем уничтожения человечества как такового, как единственно мыслящей и осознающей себя субстанции во Вселенной.

  Что же касается непосредственно пишущегося в данный момент эссе, то оно, кстати, может и не состояться не только по причине моей неопытности писать портреты и натюрморты, но в большей степени из-за критического отношения моего отца к трудам поверхностным и тривиальным. Он всегда был и есть (и, надеюсь – будет) противником банальной, слезливо-сентиментальной прозы, а во мне ненароком могут пробудиться данные черты (при написании его портрета), видимо, из-за чрезмерной неуверенности в себе и боязни попасть впросак.

"Куда, куда?" – спросили бы врачи – урологи.

"Чистейший системно-векторный психологический недуг" – поясняют психологи. "Это очень серьезная болезнь. Надо лечиться. Приходите к нам, берем недорого!"

Но мы им ответим так:

"Ребята, беритесь за руки и идите на холмы!..

Что, не идется? И я к вам не пойду ни при каких условиях".

  Мы все рождены в эпоху Кали-юги, то есть, в период большого недоверия и грандиозного обмана. Честная медицина почти исчезла с земной поверхности и уже не занимается врачеванием. А частная, что заполонила своей рекламой мировые телевизионные каналы, уже давно стала мировой финансовой пирамидой. Ну не хотят они лечить простого смертного (возможно, конечно, что уже и не могут). Но человечество все равно просиживает в очередях часами, днями, месяцами, чтобы отдать последнее, с великим трудом заработанное ради прямого и откровенного диагноза:

"Ой, Вы знаете, а у Вас геморрой! Вам надо сходить в аптеку, сейчас выпишу рецепт". И выписывает на сумму в несколько тысяч денег (не важно каких) для начала, я бы сказал, для разгона. А потом тебе предлагают посетить настоящего, серьезного, то есть, очень дорогого специалиста. И ты без очереди, всовывая в карман, как бы ничего не подозревающего, заведующего отделением, последнее, что заработал за прошлый месяц, заходишь в кабинет и ложишься на кушетку. И тут, вдруг, до тебя доходит, что за маской врача – уролога, скрывается вандал-изверг или, что еще хуже, простой отечественный гомосексуалист. Поэтому в поликлинику я больше ни ногой…

  Несмотря на то, что вышеизложенная тема очень интересна и волнительна для большинства любителей беллетристики, бестселлеров, желтых страниц или, что еще примечательней, журнала "Квир", я вынужден периодически возвращаться к основной фабуле эссе.

  Начиная делать первые наброски об Анатолии Дмитриевиче, видя только самое начало, но не подозревая куда может меня занести "скользкое перо" (хотя это и образно, но довольно анахронично – скорее клавиатура айпэда), я, все же, берусь за этот ответственейший труд, не надеясь на одобрение не только со стороны сильных от литературы сей, но и с более жесткой и бескомпромиссной стороны моего родителя.

Немного чистого описания с натуры:

Смуглый, с густыми черными кудрями и демоническим угольным оком. Взгляд тяжелый и пронизывающий, особенно в миг несогласия с миром. Длинный, почти что мефистофельский нос (то немногое, что я заимствовал у него). Эта выдающаяся далеко вперед часть тела является до сих пор и моим отличительным признаком. Именно этим атрибутом я легко пользуюсь, отличаясь от всех своих друзей и коллег.

Из воспоминаний одного моего приятеля в больнице: "Отец приходил тебя навестить, но тебя на месте не оказалось. Когда он входил в палату, я сразу понял, что это именно он. Сначала в дверях показался нос, а туловище вошло в помещение только минут через десять".

Виолончель и пастель составляют его основную творческую натуру. Он, будучи прирожденным художником – мастером портрета и графических изгибов, увлекся музыкой в семь лет, высмотрев в музыкальном магазине инструмент, так напоминающий красивое женское тело. Уже тогда, еще ребенком, он мог, благодаря своей природной мужской интуиции, услышать свое будущее. Его отец (мой дед – Дмитрий Михайлович) не стал своего дитятю ни в чем переубеждать, как это было принято не редко в советских семьях, а просто надавил на продавца, как говорится, чтобы тот завернул товар. Удар по семейному бюджету был нанесен значительный, но никто не рисковал в хате, где проживали отцовские братья и сестры, скулить. Слово, сказанное моим дедом, являлось всегда властно-законодательным, финализирующем все споры и несогласия по поводу более разумного перераспределения материального довольствия внутри большой украинской фамилии.

  Вкратце описав верхнюю часть личности (некоторые черты лица), спускаемся ниже, чтобы нарисовать конечности, а заодно и сердце:

Большие мягкие руки, с помощью которых его виолончель достигала максимальной мягкости и глубины звучания (последние два слова больше характеризуют его сердечную мышцу). Нельзя также не сказать об еще одной технической детали. Ни у кого я не слышал такого быстрого и ровного "рикошета". Он просто бросал смычок на струны, а природа все остальное брала на себя.

  Что касается непосредственно эстетической стороны вопроса, то "Вариации на тему Рококо" Чайковского в его интерпретации были изумительны. Сен-Санс (виолончельный концерт и особенно, душераздирающий "Лебедь") звучал не менее захватывающе. Мне, все же, меньше всегда нравился концерт Шумана, отец всегда немного не успевал его доучить. Но это только мое мнение – мнение композитора, не исполнителя. Обычно мнения композиторов не учитывают и правильно делают. Это совершенно другой человеческий экстракт. Я, вообще-то, сочинителей музыки с детства не люблю. Помню, когда еще был подростком, по телевизору транслировали передачу про школьников, какой-нибудь тысяча пятьсот восемьдесят седьмой московской средней школы. Там все время надоедливая журналистка подходила на перемене к ученикам младших классов с одним и тем же дурацким вопросом (они, бедные, не знали, куда от нее деться):

– Мальчик, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Не знаю, наверно шофером.

– А ты, мальчик?

– Не думал еще. Извините, мне идти надо.

– А ты девочка?

– Не знаю, мне все равно.

Вдруг, в кадре появляется очкарик с умным видом лет девяти.

– А тебя как зовут?

– Меня зовут Дмитрий.

– Дима, ты кем хочешь стать, когда будешь большой?

– А передо мной, собственно, никогда остро не стоял вопрос о выборе профессии. Я уже с самого раннего возраста определенно знал, чем буду заниматься. Я стану композитором, – ответил Дима, с видом уже состоявшегося мэтра, в нужный момент, поправляя свои очки.

  Я тогда его возненавидел! И всех композиторов заодно. Но вот такую злую шутку со мной сотворила природа. Я стал композитором, а мальчик Дмитрий, скорее всего, сейчас работает в какой-нибудь лаборатории, отливая из отработанных и списанных пробирок, девяноста восьми процентный спирт на продажу. Потому что нельзя так отвечать на вопросы серьезно. И совершенно неважно – маленький ты или большой. Надо хоть иногда иметь совесть и отвечать за свои слова!

Напоследок хочу еще один случай рассказать…

Нет, не буду. Слишком длинно и неинтересно, особенно для не музыкантов. Да и довольно известные композиторы здесь замешаны. Чуть-чуть просто скользну по этому эпизоду, но имен указывать не буду.

  Один ленинградский композитор, стоявший на балконе, увидел, как другой, не менее именитый коллега, переходит трамвайную линию. Тогда-то он и произнес что-то из Булгакова:

"Блин, хоть трамвай бы тебя, что ли, переехал".

Это мне передал один из присутствующих гостей, в тот добросердечный миг.

Вот такие бывают интересные пожелания в среде талантливых (где-то даже гениальных) композиторов эпохи постмодерна.

Возвращаемся к главному герою.

  В роли воспитателя подрастающего поколения он был когда-то (сейчас не знаю) суров, но справедлив. Вспоминаю, как отец тщательно готовился к нанесению ударов узким кожаным ремнем (иногда подтяжками) по моим мягким ягодицам и костлявой спине сестры. Сложив оружие вдвое, он тщательно разминал суставы на кистях рук на протяжении минуты-двух, а мы с Никой за это время успевали спрятаться под тахту. Но с течением времени, совсем забыв про инцидент, мы часто вылезали очень некстати и тут же попадали под хлесткую и самоотверженную порку, где-то между кухней и коридором. Там была засада, и уже не было пощады никому! Мне чаще всего перепадало по вторникам, так как в этот день я получал свою заслуженную двойку по математике, а сестре по пятницам, в день больших изложений по русскому языку.

 Но в один из дней знойного гаванского мая 1979 года (мы тогда еще проживали на Кубе) отец полностью поменял к нам отношение, особенно ко мне. После этого случая как-то совсем исчез из семейного обихода повышенный тон и высокие слова недовольства нашим с сестрой поведением. А дело было так:

  Когда мы возвращались из школы на специальном школьном омнибусе, я сорвал с себя пионерский галстук, завязал его крепко на несколько узлов и бросил в школьника, который сидел в противоположном ряду у открытого окна. Это была игра под названием: "Брось в товарища чем попало". Играли тогда практически все учащиеся школы – десятилетки при посольстве СССР, утомленные школьной программой расплавленного солнцем дня. Приятель умело увернулся, и галстук вылетел на проезжую часть Пятой Авеню. Автобус остановили, и дежурная по маршруту (жена особиста Стучаева) меня тут же засекла, заставив за ним сбегать. Выйдя из транспорта, я оказался в самой гуще потоков машин и увидел, как красный галстук под колесами старых "Фордов" пятидесятых годов превращается в пыльную рваную тряпку.

  Доклад Стучаевой о происшествии поступил в советское посольство в тот же день, и отец был вызван для особых слушаний уже на следующий. Нам грозил отъезд в "двадцать четыре часа".

  Вооружившись новеньким кожаным ремнем, скалкой, веревкой для удушения, отец начал разминаться. Сделав несколько упражнений для кистей рук, предплечья и локтевого сустава, отжавшись пятнадцать раз и размявшись приседаниями для притока крови к голове, готов был нанести первый хлесткий удар по моему телу. Я в свою очередь подготовился к сражению тоже тщательно, еще заранее собрав различные предметы быта: учебники, подушки, кастрюли, две картины (снял со стены), маску для подводного плавания – что являлись бы щитом и забралом в бою. Сестра к этому времени, уже как четверть часа, жила под кроватью и с испугом наблюдала за подготовкой к войне.

  И вот, нанесен первый удар! Потом второй, третий, наконец – четвертый, но я умело оборонялся всем, чем только можно. Но когда защитные элементы были раздроблены на мелкие куски, я перебежал в другую комнату, где лежал виолончельный смычок за пятьсот чеков. Именно им я поставил блок, когда Анатолий Дмитриевич наносил свирепый удар кулаком наотмашь. Смычок разлетелся на несколько частей, и это была моя первая настоящая победа!

  Виолончелист долго и молча смотрел на сломанный смычок, и ничего не сказав насчет происшедшего, пошел спать. После этого столкновения, ни меня, ни сестру он больше и пальцем не тронул. Вот такой поучительный случай. Всем родителям бывшего СССР советую прочитать эту часть повествования.

  В "послевоенные годы" отцу постоянно не везло на эти злосчастные смычки. То там оставит, то здесь потеряет. Хорошо, что с неких пор стал брать с собой запасные (дешевые). Но в целом, непонятно откуда эта напасть стала на него сваливаться. Один раз в Монако в аэропорту оставил чужой смычок в зале ожидания и потом, спохватившись, стал звонить из дома в тамошний аэропорт. Ну, не смешно ли? Это все равно, что бриллиантовое кольцо оставить на овощном рынке в Танзании. Конечно же, сразу там и "свистнули". Скорее всего, какие-нибудь теннисисты – участники турнира Rolex Masters. Больше некому. По телефону из аэропорта отцу сообщили, что не имеют понятия не только о смычках и виолончелях, но и о симфонической музыке в целом.

  Еще один случай произошел в один из дней конца двадцатого века. Я встречал отца в аэропорту Шереметьево. Он прилетел из Штатов, где без умолку, на протяжении сорока дней играл Шестую симфонию Чайковского для американских старух. Конечно, исполнял не один. Он значился тогда вторым концертмейстером московского филармонического оркестра, с которым и проделывал этот дешевый трюк.

  Багаж был очень массивным: два больших чемодана с дорогой импортной одеждой и обувью, редкими марочными винами, всевозможными подарками для людей близкого окружения (не менее ста человек). Плюс две средних сумки на ремнях, рюкзак, виолончель за спиной и новый дорогой смычок, который отец приобрел по знакомству у нью-йоркского (бывшего советского спекулянта) мастера по ремонту и перепродажи струнных инструментов. Об этом смычке Анатолий Дмитриевич мечтал всю жизнь, за что и отдал несколько тысяч долларов.

  Из Шереметьево мы переместились на Курский вокзал, чтобы отбыть ближайшим поездом в Нижний Новгород. Билетов на дневные рейсы не оказалось, но нам нашли последние два места в купе за какую-то бешеную цену на ночной поезд.

  Еще входя в вагон, я заволновался, обнаружив странную компанию в количестве шести человек, которая расположилась в коридоре, вдоль окон. Стояли как по стойке смирно и ни на кого не обращали внимания. Это были люди откровенно яркой северокавказской внешности. Но когда мы зашли в купе, тревога только усилилась. Нашим соседом оказался человек небывалых размеров и не самого наивного взгляда. Я всегда мог безошибочно угадать национальность человека по цвету кожи лица и акценту, но попутчик на наше приветствие ничего не ответил, а его брови говорили о том, что это, скорее всего, азербайджанец.

  Забегая недалеко вперед, могу сказать, что я не ошибся. Пассажир сидел и внимательно следил за нашим багажом, который мы с отцом пытались уместить на полках тесного купе. Я уже где-то мысленно попрощался со всеми чемоданами, лишь бы остаться живыми.

  В те неспокойные годы начала девяностых, у проводников и ночных налетчиков на пассажирские поезда был негласный договор. Проводники имели небольшой процент с награбленного в вагонах. Милиция старалась этого не замечать. Возможно, она была тоже "при делах", а может, просто не вмешивалась. Мне об этом кто-то говорил, но я не придавал этому большого значения, будучи уверенным, что с этим на вряд ли столкнусь. И тут я вспомнил предостережения уже пострадавших от железнодорожных происшествий.

  Мы с отцом договорились поочередно дежурить, сменяя друг друга каждый час. Легли на верхние полки. Я первый стал караулить, делая вид, что сплю. Наш сосед даже не ложился. Он пил чай, подозрительно часто переводя свой орлиный взгляд с меня на наши чемоданы и обратно.

  Но, вдруг! О, ужас! Утро. Я неожиданно понимаю, что мы с отцом уснули. Кто-то из нас оплошал. Видимо я не выдержал испытания ночным бдением. Странно, сколько раз в рядах Советской Армии я преодолевал это с честью. Мне даже нравилась караульная служба – с детства был "совой".

  Но несказанным образом, чемоданы были на месте. Я просмотрел все внимательно: не только виолончель, но и сумки были целы. Странно. Азербайджанец продолжал сидеть в той же позе, в которой я его наблюдал перед сном, когда тот пил чай. Теперь он с утра ел йогурт, смотрел на нас и улыбался.

– Ну, что сони, проснулись? – с кавказским акцентом поприветствовал нас наш попутчик.

– Доброе утро! – ответил сонным сипловатым голосом Анатолий Дмитриевич, – Вы что, так и не ложились?

– Да, ляжешь тут с вами, – продолжил сосед по купе.

– А что-то случилось? – поинтересовался я.

– Да, ничего особенного, – ответил попутчик. – Я когда вошел в вагон и увидел этих шестерых друзей, то понял, что к чему. Единственное, мне нужно было понять, какое купе они будут "окучивать". Когда вы появились здесь, стало понятно, что мимо такого товара они не пройдут. Я прекрасно видел, как вы волнуетесь за свои чемоданы, но сон вас переборол. Мне нельзя было спать ни секунды. Дверь в купе я на ночь закрыл, но приблизительно через час она, совершенно ожидаемо, стала приоткрываться и в прощелине появилась рука, чтобы отпереть засов. У меня когда-то был коричневый пояс по дзюдо, к тому же я довольно искушен в уличных боях, имею хороший опыт. Я тут же заломил руку грабителя и открыл дверь купе. Все остальные члены банды были в растерянности. Они вели себя так, как будто со своим напарником не знакомы. Я повел его в тамбур, и тут вся компания последовала за нами. Я оказывался в западне. Тогда я с ними вступил в диалог, мол, если сделаете еще шаг в нашу сторону, то мне придется вашему другу сломать руку. Один из них усмехнулся и хотел с налету сбить меня с ног. Тогда я, не долго думая, выкрутил запястья своему пленнику так, что он заорал как зверь. На шум прибежала проводница. Еще двоих, что бросились защищать своего друга, я уложил, не проявляя особых усилий, а остальные не полезли. Тогда я сказал, чтобы она открыла дверь наружу. У меня возникла мысль выкинуть их с поезда, благо скорость была небольшая, мы подъезжали к Владимиру. Я ей пригрозил, что если она этого не сделает, то ей придется сесть за решетку со всей остальной бандой. Ее причастность будет легко доказана, так как свидетелей можно будет легко найти, например – вы. Сначала она сослалась на милицию, но, поняв что находится сама в щекотливой ситуации, все же, открыла дверь, хотя и это было подсудным делом. Я не стал их вышвыривать из тамбура, они сами согласились спрыгнуть, так как вагонная проверка могла прибыть с минуты на минуту. Когда я пришел в купе, вы сладко спали, и не стал вас беспокоить по пустякам. Тем более – утро вечера мудренее, как говорят в России. Ведь правильно?

– Да, ну и дела! – изумился отец, спрыгивая с верхней полки, – теперь мы у вас в неоплатном долгу. Даже не знаю, как Вас отблагодарить.

– Да бросьте, ерунда! У меня столько было всего интересного в жизни, что это не самый запоминающийся эпизод. Самой лучшей благодарностью будет с вашей стороны, если вы мне подскажете, как доехать от железнодорожного вокзала до автозавода. Хочу приобрести Газель. Фирма меня послала. Сказали, чтобы без машины не возвращался.

  Объяснив, как добраться до автозавода и поблагодарив нашего спасителя, мы вышли из поезда, вооруженные полным арсеналом уцелевшего багажа. Я шел к автобусной остановке с двумя тяжелыми чемоданами и рюкзаком за спиной. Отец взял на себя виолончель и две тяжелые сумки. Мы шли и громко беседовали о нашем необычном путешествии и необыкновенном спасителе, в котором пытались разглядеть главного грабителя и преступника.

  Но вот подошел наш автобус, мы готовы были уже в него просочиться, как вдруг услышали за нашими спинами окрик. Это был азербайджанец. Он подбежал к отцу и сунул ему длинный газетный сверток, заклеенный скотчем.

– Вы оставили это в купе. Скорее всего, это смычок, судя по его форме. Я знаю, что это дорогая вещь, у меня племянница в Баку занимается на виолончели. Удачи вам!

  Так, о голове, лице, большом сердце и руках написал. Осталось только описать нижние конечности. Но о ногах писать негигиенично и неприятно, поэтому сообщаю только общую информацию:

Размер – сорок третий, с помощью которого отец каждый день посещает ЦМШ (центральную музыкальную школу), а также "Еврейку" (еврейскую академию имени Маймонида), чтобы научить детей играть на виолончели и просто любить музыку, как таковую.