Город, который построил Я. Сборник. Том 23 [Марс Чернышевский – Бускунчак] (fb2) читать онлайн

Город, который построил Я

В одном из отдаленных уголков вселенной есть маленькая планета, на которой Бог построил огромный город. Этот город поражал своими масштабами и структурой. Улицы там настолько запутаны и непредсказуемы, что, направляясь по ним к центру мимо стеклянных домов, выстроенных по последнему писку моды современного градостроительства, которое, правда, не очень органично уживается с постройками застойных времен, можно неожиданно попасть в промзону или микрорайон с элементами деградирующей цивилизации.

 Но, странным образом, блуждая по темным закоулкам этих заброшенных и недружелюбных кластеров мегаполиса, ты неожиданно попадаешь на главную площадь, являющуюся гордостью местного населения. Она грандиозна по своему размаху и непостоянна в своих архитектурных очертаниях. Там время от времени что-то ломают и строят новое, окруженное ржавыми синими заборами, и никто никогда не видел эту площадь в своем достроенном и чистом облике.

 Главной гордостью горожан, являются безграничные территории. Они настолько огромны, что в какой бы части города ты не находился, до центра всегда будет невероятно далеко. Долгая и извилистая дорога до центральной площади позволяет туристам насладиться ожиданием кульминации путешествия. Местным жителям нравится, что приезжие испытывают волнительный трепет и некое малодушие перед гигантским охватом столицы, и в этот момент они чувствуют себя людьми особыми, непохожими на заезжую челядь, облагодетельствованными судьбой за возможность жить в центре мира.

 Вокруг города-мечты, на приличном удалении друг от друга, располагаются города мелкого значения. Родиться и жить в них очень скучно и непрестижно. Оказавшись там, ты навсегда обрекаешь себя на то, чтобы быть человеком неприметным. Люди в этих местах обычно не очень приветливые, так как им кажется, что они удалены от божьего взгляда, и никто их за это не осудит. Их злонравие обусловлено тем, что главный город находится где-то рядом, а запахи столичной кухни еще не успевают рассеяться и исчезнуть в пространстве, достигая пределов малых городов первого круга.

 Наряду с первым, есть города второго круга, опоясывающие центральную ось мироздания. Их еще больше, и они еще дальше удалены от города – матки. Там жить просто бессмысленно, так как о существовании этих мест ничего неизвестно. Люди – призраки, шныряющие в потемках, лишенные жизненного прагматизма и волевых качеств.

 Говорят, что существуют также третий и даже четвертый круги далеких и диких поселений. Но это уже параллельные миры со своей собственной недоразвитой культурой и пещерными обычаями, никак не пересекающимися с продвинутым, высоко-духовным миром центральной оси. Там живут люди – инфузории, которых нельзя отнести к сознательным элементам. Хаотичная масса дефективных сперматозоидов.

 Я родился и вырос в городе второго круга, там, где люди с неограниченными амбициями и неиссякаемой страстью быть вовлеченными в поток столичной суеты  (ибо, благодаря последним достижениям и инновациям в рамках железнодорожных транспортных сообщений, можно за четыре часа добраться до столицы), до сих пор не могут избавиться от комплексов второстепенности и недоразвитости.

                          Мой город – город горький

Из него уезжают люди. Кого-то уносит отсюда нужда, кого-то обиды, а кого-то просто желание оказаться где-то еще с походной сумкой, полной амбиций и тщеславия. Мой город не прощает и кусает черным пинчером за ягодицы. Он не слышит плач в ночи и закрывает шлюзы перед твоей тонущей лодкой. Он бьет своим стальным кулаком по хрупкому забралу утренней мечты и скрывает солнце от любопытствующих глаз. Он бросает в тебя сгусток надежды, заранее выдавив из него все содержимое.

Я не люблю свой город. Он разъедает и дробит мое сознание. Метастазы машин по разбитым дорогам беснуются и рвут на части нервную систему пешеходов, а снежные торосы на тротуарах, прорисованные из года в год темно-серыми тонами, раскрепощают мою тягу к светлому, теплому и дальнему. Ветхий фонд раскинулся темными квадратами на пыльной городской доске, и за вечно контужеными окнами обвисших изб скрывается тихая озлобленность их бомжеватых обитателей. Бесформенные улицы и проулки, переплетаясь, создают мусорную чехарду, а снег не убирают месяцами из-за ограничений в муниципальном бюджете. В этом городе я давно не видел улыбок на лицах прохожих, их взгляды замкнуты и близоруки, и каждый увлечен своим собственным горем.

 Таким вот образом холодная и озлобленная гримаса моего родного города пялится на меня в этот утренний час, знаменуя рождение нового туманного и несовершенного дня.

 Выхожу из дома и иду по Большой Печерской в сторону консерватории, где прошли мои детство, юность, взрослость и… (кто его знает?). Прохожу мимо двухэтажного здания, разделяющего Большую Печерскую с улицей Лядова. В этом доме когда-то находилась неврологическая больница, и я естественным образом лет в восемь туда был отправлен моими родителями, недовольными моими постоянными нервными тиками, возникающими в разных частях тела. Логика перемещений этих тиков была мне совершенно неясна, то есть, если на лице спазмы левого глаза прекращались, то можно было ожидать появления легкого покряхтывания в горле или тяжелых вращений головы слева направо и наоборот. Со стороны это могло казаться, что человек занимается физкультурой и разрабатывает разные мышцы, но моих папу и маму не так легко было провести. Вообще, мне кажется, что догадки родителей относительно моего неврологического нездоровья возникали не на пустом месте, возможно, они об этом знали генетически. Помню, моя бабушка рассказывала как к ней, еще молодой девушке, подошел симпатичный парень:

– Добрый день, барышня!

– Здравствуйте.

– Разрешите представиться, Алексей Трофимович!

– Алевтина.

– Мне показалось, что я Вам понравился.

– От чего Вы так решили?

– Вы мне постоянно подмигиваете.

 В этой больнице было как-то грустно. Каждый новый день начинался одинаково: после завтрака и порции уколов я взбирался на подоконник и до обеда таращился в окно в надежде увидеть там приближающегося, со стороны трамвайной линии, отца. Но он все время опаздывал, давая мне возможность полностью пережить весь духовный ужас одиночества и божьей оставленности.

 Вспоминаю еще одного идиота в больнице, от которого мне периодически доставалось. Ему во мне не нравилось вообще все, а особенно то, что я был его младше на семь лет. Хотя зря я его так назвал, может быть, он уже давно перестал быть идиотом и состоялся как поэт, или например, как великий танцовщик горьковского балета имени Пушкина.

 Двигаемся дальше в сторону "консы". Метров через двести мы наталкиваемся на уникальный каменный дом без окон. "Барин" – так обозвал это строение новый бильярдный клуб, арендовавший подвальное помещение, где возможно в данный момент, когда пишутся эти строки, проходит матч в "американку" между моим сыном и его сокурсниками под легкий аккомпанемент пивных деликатесов. Матч посвящен очередным прогулам инязовских пар.

 Но вот, собственно, и консерватория (величественное трехэтажное здание, конфискованное советской властью у русской православной церкви), где не так давно прозвучала премьера моего старого произведения для флейты и фортепиано – "Иллюзия", когда исполнители после объявления номера не вышли на сцену (из-за того, что их не было вообще), а я провалялся больной в постели, забыв о том, что мой опус включен в программу концерта. Поступок был с моей стороны некрасивый, так как он мог повлечь за собой цепь неприятных разговоров о моем неуважительном отношении к композиторской кафедре. Но, к счастью для меня, об этом никто потом не вспомнил и не придал этому никакого значения. Премьера "The new world trick"– a la John Cage 4.33 с треском провалилась!

 Далее – легендарная площадь Минина, с которой, по некоторым историческим справкам, берет свое начало народное ополчение Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского. Именно отсюда уходили полки на защиту отечества, именно здесь закалялся характер русского воина-победителя. Помню, мне было лет шесть, мы с мамой вечером стояли на остановке в ожидании автобуса, и вдруг, в ближайшем парке у фонтана в самом центре площади, началась настоящая битва молодых парней, человек двадцать пять на двадцать пять. Народ на остановке вместе с милицией стоял в оцепенении, и молча следили за происходящим. Чуть ближе к нам разворачивалась уморительная батальная сцена – трое били какого-то очкарика. Он падал, вставал, падал, потом опять вставал и, неистово протирая очки от соплей, снова и снова рвался в бой.

 Набережная Федоровского открывает величественный вид не только на "Стрелку" и всю нижнюю часть города, но и имеет грандиозную перспективу, унося тебя за тысячу горизонтов в сторону северо-востока. Поля, леса и реки – то, что так дорого русскому духу и воспето всеми отечественными писателями и поэтами за границей, все это на одной картине, открывающейся со всех верхних точек города.

Внизу, под описываемой мной набережной, находится одна из самых старинных и живописных улиц города – Рождественская (бывшая "Маяковка"), на которой в 1967 году находились роскошные по тем временам бани. И вот мы всей семьей садились на самодельные сани, наспех сколоченные моим отцом из гнилых и разрозненных досок, и на огромной скорости съезжали с верхнего оврага (где находился наш дом) вниз, прямиком вкатывались во двор этих самых бань.

 Мыли меня очень долго и тщательно в женском отделении. Помню только, что было очень душно и все время хотелось пить. Именно там я впервые и попробовал шампунь. Мне тогда было полтора года, и я выдул весь тюбик до дна. Исторически так сложилось, что в России, особенно довоенной, многодетные семьи лишались своих первенцев в силу различных болезней или недоедания. Видимо, наша семья была к этому готова. Нельзя сказать, что мои родители были слишком многодетны, но трое детей для конца шестидесятых, начала семидесятых годов – это очевидное безумие. Желудок мне тогда промывали несколько часов, и сами врачи поражались, как такой маленький организм может в себя вобрать столько мыльных пузырей.

 Площадь Горького – одна из самых больших и невзрачных площадей города. Здесь находится "Дом связи", который, якобы, строили после войны немецкие пленные, и по рассказам моего дяди, были в высшей степени интеллигентны и доброжелательны. Поговаривали, что строители на боковой части почтамта на барельефе умудрились в российский герб внедрить профиль Гитлера. Нужно только встать на площади в определенном месте и смотреть на герб под определенным углом. Я несколько раз в жизни предпринимал попытки что-то там усмотреть, но ничего не обнаружил. А когда узнал, что "Дом связи" был построен в 1936 году, и далеко не немцами, то прекратил свои намерения посещать эту площадь вообще.

 Ухожу с площади Горького на одноименную улицу. Дохожу до "Пяти углов" и сворачиваю на Краснофлотскую. Спускаюсь вдоль трамвайной линии, поворачиваю на Маслякова и затем по "Гоголевке" бегу в сторону ул. Карла Маркса (ныне Нижегородская). Сейчас еще несколько метров, и будет перекресток… Теперь налево, по Нижегородской в сторону ул. Заломова. С левой стороны – знаменитая ржавая и уже давно не функционирующая колонка с "живой водой", которая так спасала от жажды в периоды детских игрищ – военных и футбольных противостояний. Чуть в глубину дворов – спортивная коробка, где я пятилетним мальчишкой часами мог глазеть за хоккейными матчами между нашими "заломовскими" и еще какими-то в желтых свитерах, на которых, как сейчас помню, было написано "КиМ". Что это обозначало, и откуда была эта команда, я так тогда не узнал и до сих пор не знаю. Помню, что наш "Заломовец" им частенько проигрывал.

 Но вот секундомер отсчитывает последние секунды. Матч окончен, и надо возвращаться домой, где меня уже, наверное, заждались мои старики. Я иду по направлению своего дома вместе с хоккейной командой, триумфально закончившей поединок. У меня за спиной коньки "хоккейки" и старая деревянная клюшка, смастеренная дедом из старой доски. Проходя мимо колонки, я и команда останавливаемся перед ней, чтобы испить холодной колодезной воды в честь победы нашего родного клуба. С каждым глотком в памяти возникают картины прошлого и будущего, наслаиваясь друг на друга. Я знаю, что сейчас наши хоккеисты разойдутся по домам, издавая клич победителей, а я им взмахну вслед своими штопаными варежками на резинках и заверну в свой родной двор.

 Прохожу по коридору и открываю дверь в квартиру. Баба Аля строчит со сверхзвуковой скоростью на своей старой немецкой печатной машинке "Ундервуд" отчеты (она в молодости вела курсы машинописи), дед курит свои папиросы "Север", примостившись в углу, закидывая сухие поленья в печку. Они меня, конечно, не замечают, и я, пользуясь инкогнито, незаметно располагаюсь на дедовом диване. Подперев ноги, я смотрю на разгорающиеся дрова и своих стариков с благодарностью за благополучие и уют. На печи, полулежа, развалился домовой. Он тоже часть нашей семьи. Этим духом нас с сестрой когда-то пугали, и наше детство было немыслимо без существ, обитающих в темных углах наших крохотных комнат. И вот теперь я могу его наблюдать воочию. Он довольно милый и совершенно безобидный, что-то среднее между кошкой и человеком со взглядом мудреца.

 Где-то с Волги донесся пароходный гудок и, застыв в пространстве между сном и явью, стал растворяться, унося с собой последний вздох уходящего дня. За окном смеркалось, и образы моих стариков стали исчезать вместе с дневным светом. В комнате стало совсем темно, только печка еле слышно поскрипывала, поведывая сказки про домовых, леших и волшебный сундук, который так и остался стоять в коридоре ни разу неотворенный, полный легенд и небылиц. Старинные настенные часы с дрожащими тонкими стрелками что-то важное пытались донести из темноты комнаты, и под этот мерный шепот времени я незаметно ушел в сон.

                            Мой город – город дивный.

Сюда приезжают люди. Кого-то несет сюда судьба, кого-то любовь, а кого-то последняя надежда. Человек врастает в этот город. Он притягивает своим магнитом неприкаянных путников, гонимых ветрами гордого одиночества, усмиряя их беспокойный пыл вечного странствия. Это город великих мечтателей, несостоявшихся поэтов и бродячих по миру музыкантов в поисках лучшей доли. Откосы его живописны и вдохновенны, и две его могучие реки соединяются в едином страстном порыве, чтобы нестись вместе на юг к Каспию в бурных волнах любви, нежно обволакивая крутые глиняные берега.

 Таким вот образом, светлый образ моего родного города, ликуя, задирает меня своим утренним лучем и пророчит мне новый удачный день.

 Я выхожу из дома и подхожу к остановке, чтобы сесть в автобус, но двери закрываются перед моим носом. Я иду пешком к центру и, мимо проезжавший на огромной скорости Джип, обделывает меня лужей грязи с ног до головы. Я захожу в магазин, чтобы купить минералки, но продавщица хамит мне из-за отсутствия у меня мелких денег. Я брожу по центру города, чтобы кого-то заинтересовать своим новым сценарием на тему "Бранденбургских ворот", но люди от меня отворачиваются, а двери издательств или творческих союзов, где мои опусы могли бы быть интересны, закрыты на замок. Тогда я разворачиваюсь и иду как всегда на верхневолжскую набережную, чтобы еще раз поглазеть на среднерусскую равнину.

И вот, что я тогда подумал:

Мой город – это город неудач и великих несвершений, родина рухнувших надежд.

Но это мой город, и я должен его чтить и оправдывать.