Пьяный хирург. Рассказ [Ния Ченвеш] (fb2) читать онлайн

Пот застилал глаза, рука то немела, то пыталась вырезать скальпелем некий вензель, затылок был напряжен так, что казалось, его затылочно-лобная мышца сократилась вдвое и подтянула глаза на середину лба.

Любой хирург после 7 часов непрерывного стояния над операционным столом мог чувствовать подобное, но он точно знал, что виной тому последние пять рюмок, выпитые вчерашним вечером.

Тиканье часов отдавало в желудке тошнотворными толчками, и в такт им он костерил друга детства и свою слабохарактерность.

Его талант вряд ли можно было пропить, но последнее время организм мстил за каждую дозу алкоголя неподконтрольным поведением: то расслаблением ни ко времени, то дерганием рук не к месту.

Все чаще он ловил себя на том, что после операции неоднократно прокручивает в голове ее ход и сомневается в доскональности, поскольку не может припомнить некоторые моменты. Они просто начисто стирались из памяти.

Но гадкое чувство постыдной оплошности обычно притуплялось завистливыми аплодисментами коллег и горячей благодарностью пациентов. Вот и сейчас он с ужасом осознал, что не может вспомнить ход операции получасовой давности.

Операция закончена и наконец, можно накладывать швы, он уже открыл рот, чтобы бросить заветную фразу ассистенту, как явственно почувствовал на спине между лопаток прикосновение чьей-то ладони, мягкой, но требовательной.

Сквозь моментально окаменевший мозг с трудом проползла одна мысль – «допился». Он знал, что может поднять голову и посмотреть в стекло напротив кто это за его спиной. Но остатки застывшего от ужаса разума подсказывали ему, что расстояние между ним и недавно приобретенным светильником не позволит поместиться там даже листу фанеры.

Мышцы глаза еще повиновались ему, и он судорожно посмотрел направо и налево, пересчитывая руки ассистентов.

«Может у кого-то из них есть тайная третья рука…» – попробовал съязвить рассудок.

Коллеги в благоговейном ожидании уставились на него, – он тупо смотрел в брюшную полость пациента. Напряжение нарастало.

Но он еще был в том статусе, когда каждый его шаг воспринимался как проявление небывалой гениальности. Дай он сейчас команду тихим голосом залезть всем под операционный стол – все без колебаний выполнили бы это. Его рейтинг всесильности зашкаливал, потому у него было время прийти в себя не вызывая подозрений.

Ситуацию разрядил громко выругавшийся ассистент, указав на нарастающую пульсирующую струйку крови. Натасканная команда без его распоряжений кинулась выполнять необходимые манипуляции…

Вечером в межэтажной курилке родилась новая легенда о сверхспособностях шефа. Его мрачность и абсолютное безмолвие после операции все объяснили вероятностью серьезных осложнений у пациента, наложи они швы сразу.

Но отмену всех консультаций и немедленное бегство из клиники объяснить никто не мог. А он впервые в жизни не знал, что делать. Остановив машину у обочины, он судорожно перелистывал контакты в телефоне, силясь вспомнить толкового однокурсника с талантом к психиатрии. Никто не вспомнился.

Так он сидел в оцепенении пока не стемнело. Его привел в себя звук колоколов. Глухой тяжелый и протяжный звук как будто встряхивал нутро, а несколько звонких и певучих как будто зазывали, одобряли.

Он вышел из машины и как уставшая змея тянется за мелодией флейты, поплелся на зов. В церкви людей было мало, он пристроился на скамеечку в уголке, да так и просидел всю службу.

Ничего не понял, ничего не предпринял, ничего не почувствовал. Но запах ладана и воска напомнили беспечное детство, любимую бабушку. Она часто разогревала ладан в большой почерневшей ложке и кадила им комнаты, громко распевая какую то молитву. Закончив, она говорила притихшим внукам: «Все. Если какая нечисть и пряталась по углам, то теперь точно сгинула».

Потом обязательно подхватывалась и вскрикивала: «Ой! В шкафу то забыли!!!» И бегом бежала с коптящей ложкой к большому черному шкафу и открывала створки. Как правило, внуки зажмуривали глаза, боясь увидеть там кого-то ужасного.

«Теперь точно чисто!» – победоносно говорила бабушка, и дети смело озирались по сторонам.

От воспоминаний его отвлекла суета прихожан, все кинулись к уходящему батюшке, сложив ладони, как будто чего-то прося…

Поднялся и он: «И меня батюшка от нечисти…» Рука священника зависла в воздухе.

– Ну благо хоть не от экономического кризиса, – добродушно прогудел батюшка. – Вы впервые?

Завязалась беседа. Батюшка был стареньким, слегка подслеповатым, но иногда так пристально и пронзительно смотрел, что пробегали мурашки по спине.

На вопрос, как отличить белую горячку от нечисти, батюшка добродушно расхохотался.

– Да как тут различишь то, если они суть одно.

Долго они беседовали. Ключница нетерпеливо прохаживалась взад вперед, покашливая с намеком. Но батюшка даже не шелохнулся, пока не увидел проблеск понимания в глазах собеседника.

В стыде и замешательстве пребывал он те дни, пока читал рекомендованные батюшкой книги.

Для него стало большой неожиданностью, что многие знаменитые ученные и даже в советские времена были глубоко верующими людьми. Как будто, самых успешных и способных, насквозь материалистическая наука в итоге приводила к Богу. А судьба его коллеги – хирурга с мировым именем, чей труд о гнойной хирургии ему пришлось изучить в афганскую войну, просто поразила его.

Икону Святителя Луки Крымского он купил в тот же день, и это была его первая в жизни икона.

Вопросы из одних книг приводили к другим книгам. Он увлекся.

Увидев стопы книг от пола до потолка в его кабинете, вездесущая секретарша намекнула ему, что если в жизни есть проблемы, она может посоветовать надежную женщину, которая «решает проблемы всех уровней». Только сейчас он обратил внимание, что рабочее место секретарши увешано амулетами, ленточками, сферами.

– И что, помогает? – спросил он.

– А как же! – с жаром воскликнула секретарша.

– Может быть, может быть, – задумчиво пробурчал он, вспоминая все напасти, свалившиеся на его помощницу в последнее время.

Но помощница поняла его ремарку в буквальном смысле, и уже на следующий день он застал в кабинете странную картину. Ярко накрашенная женщина крупного телосложения пыталась порхать по помещению на носочках, смешно приседая на поворотах, изгибая свой незгибаемый стан. В баночке у нее была какая-то жидкость, которой брызгала стены пучком перьев.

Побледневшая помощница стояла в углу и непрерывно шептала какое-то слово, взмахивала руками, как будто пыталась отогнать от себя что-то невидимое, но очень страшное. Картину дополнял поросенок на ярко красном поводке, который нехотя таскался за порхающей хозяйкой и недовольно хрюкал.

На правах хозяина кабинета он уже набрал в легкие воздух, чтобы гаркнуть на распоясавшихся спасительниц, но тут процесс оборвался благодаря рухнувшей колонне книг. Поросенок завизжал, помощница пулей вылетела из кабинета, а знахарка удивленно уставилась на него. Ее взгляд был пуст и неприятен, и весь вид внушал скорее брезгливость, чем доверие.

Он молча указал ей на дверь.

Помощница умоляла его не делать поспешных выводов и дать эффекту проявиться. Долго ждать не пришлось. В процедурной этажом выше прорвало трубу, и в его кабинете отвалился огромный кусок влажной штукатурки. Грязь, пыль, рабочие с ругательствами еще неделю встречали его по утрам.

Помощница, сделав свои выводы из происшедшего, надо понимать не без помощи знахарки, скоропалительно уволилась.

Потихоньку смысл веры пропитывал его жизнь, вытесняя навязанные стереотипы «неграмотных бабок» и «жадных попов», как псевдосимволов духовности.

Без каких либо усилий или ломок он менял привычки, поведение. Ловил себя на мысли, что сравнивает свои поступки, мысли с мыслями и поступками тех, о ком читал в тех добрых книгах.

Возможно, послушай он о вере от фанатичного прихожанина или строгого батюшки, он представил бы ее как что-то тяжелое, мрачное, ограничивающее, карающее и требующее насилия над собой.

Но он познавал ее из уст великих подвижников и ничего кроме любви, доброты и света он не видел.

Дилемму «верить или не верить» он решил для себя чисто математически, наткнувшись на рассуждения знаменитого физика Паскаля: верующий ничего ценного не теряет, но приобретает шанс на обещанный Богом исход после смерти; неверующий, же ничего не приобретает ценного, но шанс теряет.

Любому, умеющему считать до двух, понятен выигрышный вариант. Да, его вера была рождена формальным размышлением ума, но важно не начало, важен итог.

Он перестал стесняться своего вероисповедания осознав, что христианство это, по сути, несколько заповедей добра, которые каждый человек хотел бы видеть применительно к себе; а неприятие и ненависть к верующим порождается на самом деле ленью и нежеланием применять эти же заповеди к ближнему: это не так приятно да и не легко.

А сотни лет чудес и исцелений вызывали у него как у врача особый интерес. Он начинал понимать, что обделял своих пациентов чем-то очень важным. Тем, что может менять ход болезни.

Он впервые осмысленно анализировал все случаи «нелогичного» развития болезни. У каждого врача есть личный опыт таких загадок.

Организм пациента со стопроцентным прогнозом выздоровления вдруг начинал включать эффект домино и «сдавать» болезни один за одним органы и системы.

Либо пациент со стопроцентным прогнозом смертельного исхода вдруг шел на поправку бравыми темпами.

В науке принято игнорировать такие случаи, ибо нет им научного объяснения. Но каждый врач чувствовал эту невидимую руку, которая как будто ограждала пациента от врача, и последний становился просто бессилен.

Не мог он и не вспомнить, как по-разному встречают пациенты смерть. Одни спокойно и, до конца излучая тепло к близким и благодарность медикам. Другие бились в истерике, проклиная всех и вся, изводя родных и близких.

Он вспомнил, как разозлил его сухонький старичок – пациент, который все говорил ему: «Не переживайте Вы так. Вы ведь только орудие в руках Бога. Вы просто хорошо делайте свое дело, а результат он не от вас будет».

«Бьешься тут, бьешься, а к результату значит, никакого отношения не имеешь», подумал тогда он.

Старичок знал, что дни его сочтены, но, ни капли злобы или страха не испытывал. Радостно встречал сына, который каждый день читал ему из толстой книги какие-то рассказы о святых. Старичок умиленно улыбался и все приговаривал: «Хорошо-то как. Сколько там добрых и красивых людей. Ох, как там хорошо!»

Когда старичок умер, тихо так, держа за руку сына, он впервые не испытал обычного разочарования и отчаяния. Сам тогда не понял почему.

Его жизнь менялась без усилий, как то сама собой. Но менялась разительно.

Кабинет из захламленного чулана после ремонта превратился в светлый и чистый. Икона Святителя Луки уже не была одинокой – практически каждый этап осознания и постижения веры увенчивался переменами в душе и новой иконой.

Рядом со святынями он уже не мог ни ругаться, ни курить, ни выпивать. Да и сам он внешне изменился: ушла одутловатость и краснота, присущая выпивохам; он полюбил посты, еще не понимая их духовного смысла, но наслаждаясь отдыхом от тяжелой и некачественной модной пищи.

Похудел, помолодел.

Но душа по-прежнему металась. Страх в операционной приобрел другой привкус, но не покидал его. Мечущийся и сомневающийся разум – не помощник хирургу. Он консультировал, наблюдал, но никогда не вел операцию.

Коллеги начинали шептаться.

К каждой операции он готовился часами: штудировал литературу, мысленно проигрывал каждую минуту, проверял сложными вопросами. Иногда его можно было видеть в пустой операционной, что-то нашептывающим и имитирующим движения.

Чувство всесильности и непогрешимости многих лет сменилось сомнением и страхом. Те минуты ступора над больным только коллегам показались гениальной интуицией.

Но он-то знал – он отключился и несколько минут был просто не способен ни думать, ни действовать.

Он открыл для себя новый уровень понимания человека, болезни, лечения. И уже не мог пренебречь этим. Он часами штудировал все, что раньше его гордыня отметала по разным причинам.

Подчиненные буквально выли от ужесточившихся требований шефа. Чем успешнее проходили сложные операции, тем несговорчивее становился шеф. Каждая сложная операция была просто наказанием для коллег. Он изводил их требованиями нахождения аналогов всеми доступными ныне средствами. Они часами дискутировали, разбирали аналоги, изобретали.

Если раньше его считали лучшим, то теперь его отделение считалось непревзойденным. Жалобные вопли ассистентов о тяжелой судьбе сменились практически зависимостью от его методов развития профессионализма. И, несмотря на то, что в операционных он лишь наблюдал сложнейшие из операций, его ремарки всегда показывали недосягаемость его уровня профессионализма.

Но сам он по-прежнему не мог взять скальпель в руки. Его терзала мысль, а не была ли та ладонь предупреждением, знаком остановиться?

Когда его наставник, а нынче просто друг – профессор с огромным опытом, прослышал о его «профессиональном воздержании», напросился в гости и без вступлений спросил: «Отказывают руки или мозг?»

– Если бы, – тяжело вздохнул он. Пришлось без утайки рассказать все, как есть.

Профессор задумчиво уставился в окно, но без тени удивления.

Его судьбе мог позавидовать каждый, свою последнюю операцию он сделал в 70 лет и мог бы продолжать, но принял такое осознанное решение.

– Знаешь, есть нечто, что наука не может познать и не познает своими приемами никогда. Так устроен мир. Я был атеистом всю жизнь, не по тому, что по-другому было нельзя, я боялся заглянуть дальше. Я часто видел и ощущал необъяснимое, списывал это на несовершенство науки либо отрицал всеми силами своей души. И так жил дальше. Как трус. Ты оказался смелее – ты допустил сомнение и стал искать ответы. Я не могу сказать кто из нас прав. Но ты должен найти свои ответы и двигаться дальше, – после долгого молчания произнес он.

– И знаешь, еще кое-что… Это покажется тебе циничным, но у каждого хирурга должно быть свое кладбище. По-другому быть не может.

Он еще долго раздумывал над словами профессора. Понимание как будто витало над ним, разорванное на буквы и слоги, но никак не складывалось в слово. Слово, которое откроет ему смысл проблемы.

Ему вдруг нестерпимо захотелось в отпуск. Не в тот, который он устраивал себе каждый год: где все включено, и многое отключено. А далеко, в тишину, в уединение. Лежа на диванчике, он мысленно примерял места, где мог бы получить желаемое. Из грез его вырвала вбежавшая помощница.

Она с грохотом водрузила на место снятую им с аппарата телефонную трубку.

– В городе ЧП. Автобус слетел с моста на трассу. Пострадавших около 50 человек. К нам везут сложных. Всех кого нашли, вызвали. Кофе вам варится, – на бегу проговорила она скороговоркой.

«Ну, стал лучшим – выгребай!» – невесело подумал он и побежал под холодный душ.

Он видал многое, но такое количество изувеченных детей впервые. Хирурги, медсестры прибывали один за другим. Операционные оживали, вестибюль наполнялся родителями, полицией.

Про себя он отметил, что все работает как часы. Он выслушивал короткие доклады коллег и одобрял либо дополнял, либо запрещал предложенные манипуляции. Тяжелее всего давалась решение очередности операций. Холл пришлось срочным образом переоборудовать под прием, здесь ожидали операций пациенты с несложными травмами. В какой-то момент стало понятно, что операционные заняты на ближайшие восемь – десять часов. Начался нелегкий путь выбивания принятия пациентов другими отдаленными больницами.

Третий час мозг безостановочно анализировал состояние ребенка, параллельно оценивая возможности отделений из списка, их хирургов, аппаратуры. Два помощника держали связь с отделениями согласовывая их возможности.

Не переставая, он молился Богу о том, чтобы все дети выжили. Фраза профессора о личном кладбище каждого хирурга стояла у него в ушах, но он молил Бога: «Не сейчас, не сейчас!».

Закончив распределение пациентов, он начал обходит операционные. Вышколенные предыдущими «издевательствами» шефа коллеги блестяще справлялись с ситуацией. Даже вызванный со свадьбы друга анестезиолог (не допущенный к операции ввиду ужасного перегара) с песнями и прибаутками выполнял роль санитара и поднимал упавший дух родителей.

Через 11 часов после начала, двери приемного отделении распахнулись, и полицейский на руках внес мальчика, которого не сразу обнаружили из-за общей суматохи и невозможности установить точной ситуации по жертвам на нижнем шоссе. Только когда мать мальчика пришла в сознание, выяснилось, что в машине был еще ребенок. Полицейские расширили зону поиска, и нашли ребенка в зарослях неподалеку. Ребенка выбросило через лобовое стекло.

Операционные, все хирурги, все медсестры были заняты, состояние ребенка не позволяло его транспортировать дальше. Ситуация была безвыходной.

Никогда еще он не чувствовал себя настолько бессильным. Вдруг вспомнились передвижные госпитали в Афганистане, полевые условия, когда операции делались не на основании тщательно взвешенных предпосылок и положительных перспектив, а вопреки им. Когда никто не думал о результате. А все было движимо стремлением помочь.

Через несколько минут операционная была оборудована силами вахтерш и полицейских прямо в коридоре. Пойманный между этажами, но уже значительно отрезвевший анестезиолог был подарком свыше.

Впервые перед тем, как взять инструмент в руки он помолился, широко перекрестился, размашисто начертал крест на месте разреза и приступил.

Руки, соскучившиеся по ремеслу, радостно порхали. Его сознание как будто расслоилось. Одна его часть помнила тот страх перед операционной и содрогалась от него. Другая упорно твердила: «Господи, помоги!» как будто заглушая, перекрикивая первую, а третья часть холодно и твердо руководила руками.

И, Слава Богу, руки подчинялись только ей – третьей, делая шаг за шагом правильно. Через час к нему присоединились двое закончивших свои операции коллег. К моменту наложения последнего шва, их передвижная операционная была окружена плотным кольцом медперсонала. Не смотря на жуткую усталость, никто не хотел оставлять своего, по хорошему сумасшедшего, шефа.

Привычным движением ноги он открыл мусорный бачок и бросил туда перчатки, одновременно посмотрев на свое отражение в зеркале.

И вдруг понял, что была та ладонь на его спине. Всю свою профессиональную жизнь он относил успехи и поражения сугубо на свой счет. Он пытался заменить собой Бога. Теперь он точно осознал, что та точка ответственности за жизнь или смерть, которую он принимал на себя, принадлежит не ему. Не он решает жить или умереть пациенту. Он лишь должен быть достойным орудием воплощения принятого свыше решения жить.

Выходя из целлофанового бунгало под аплодисменты коллег, он впервые не испытал чувство гордости и превосходства. Но его это не испугало.

Он осознал другое чувство, намного сильнее и радостнее. Но познать суть этого чувства ему еще только предстояло.