Веселые рассказы [Вера Берингова] (fb2) читать онлайн

Картины звездного ада

– Я хочу свернуть на встречную полосу уже два года. Даже перестал водить машину, и что? Хотел прыгнуть под поезд метро.

Иногда даже отвечать не нужно.

– Я так больше не могу. У меня все хорошо, я здоровый мужик, не понимаю, вы думаете я жалуюсь? Я не жалуюсь. Я ненавижу тех, кто жалуется. Те, кто жалуются, постоянно говорят, что все с ними плохо обращаются, а это я с людьми плохо обращаюсь, хе-хе, нет, если серьезно, я конечно принципиально стараюсь не травить людей. Но иногда жизнь так складывается. А я что, это не я, в принципе у меня все хорошо. Так вот, эта штука меня сильно раздражает, вы же понимаете? Я не могу себе позволить такой ерунды, у меня семья, дети в университете, собственный бизнес. Ну, можно и так сказать… На самом деле, не бизнес, а дело, совместное. Нет, на жизнь грех жаловаться, я как со школы вышел сразу в институт поступил. Ну, тогда сами знаете получше учили, я вот что скажу: не пойму, чего сейчас в университеты поступают, толку никакого. Я смотрю на них, думаю: «и че ты четыре года делал, дебил?»

Нет, я не говорю, что тогда все было хорошо. Кто так говорит вообще? Но тогда хоть что-то было хорошо, а сейчас что?

– Наверное, сейчас ничего?

– Вот именно что. Работы нет вот, сын мой хочет устроиться на работу, а выходит только официантом спину гни, да и хрен знает распределят его или нет. Вот меня как-то в Воронеж распределили – и ничего, город хороший. Там у меня даже девушка была, познакомились, чин-чином, ну как оно бывает, знаете…

Иногда они созванивались и говорили часами. Но даже после того, как оператор телефона доверия выслушала все о внутренней и внешней политике, о его проблемах с детьми, о его одиночестве, о Высоцком, о девяностых, о смерти, о потере близкого, о проблемах с сердцем, о переедании, курении, о шлюхах, которые с ним были только ради бабла, Евгений Елизаров не смог пересилить себя и выехал на встречную полосу через три года.

– Телефон доверия, здравствуйте.

Женский голос в телефоне, в карточке она записала “женщина среднего возраста” из-за ее визгливого, хриплого шепота.

– Скажите, что мне делать, мою дочь хотят госпитализировать из-за попыток суицида, но ведь она же не всерьез, зачем ее в госпиталь забирать? Дома ей точно будет лучше, я просто с вами советуюсь.

– Я понимаю. Может быть, вам с ней поговорить?

– Да нет, не понимаете вы, я ведь никогда не могу сказать “нет”, вы поймите – все мной пользуются постоянно, это трудно для меня, но девушка, скажите, как можно говорить “нет”, когда люди на тебя надеются, зависят?

– Тяжело, разумеется. Может быть, вы могли привести пример такого случая?

– Да нет, ты не понимаешь, это долго сейчас вспоминать, но вот сейчас мне говорят отдать дочь докторам, а я не могу, нет, это невозможно, что она будет делать без меня? – – Подумай сама, я ей нужна… Она ведь такая неприспособленная…

– Если вы считаете, что госпитализация не обязательна…

– Да нет же! Считаю, может, и нужна, если врачи так говорят, но не могу же я с ней лечь. У меня столько обязательств на работе.

– Может быть, ей станет лучше, если ее будут выслушивать и придут к какому-то заключению?

– Нет, ей не станет лучше. Ладно. Она уже встала, нужно идти. До свидания.

– До свидания.

До конца смены осталось полчаса. Она читает Боэция и в философии никогда не может продвинуться дальше Монтеня. Кажется, на шестнадцатом веке и кончается горизонт ее мысли. Удивительно, как она могла закончить Тюменский психологический факультет. Преподаватели ее любили. Мало кого может раздражать посредственность и смиренность. Она это знает, но не осознает. Потому и ходит по улице, опустив глаза, потому краснеет от чужой грубости и несправедливости, потому слушает людей, берет дополнительные смены, а выслушав, отпускает, едва не прочитав молитву и не перекрестившись. Но этого делать нельзя, ведь она даже не верит в Бога.

Последний звонок на сегодня – это глухой голос молодого еще человека, точнее, она догадывается, что он еще молодой, по пробивающимся ноткам оживления в голосе, хотя и кажется, будто говорит старик.

– Хочу, чтобы кто-то знал.

– Я вас слушаю.

– Ну, слушайте. У меня дозы на двоих хватит, даже на троих.

– Вы страдаете от наркозависимости?

– Нет, не страдаю. Это другие страдают.

– Вы несчастливы от этого?

– Нет, я несчастлив в общем, а не от чего-то. Какая разница! Я звоню только чтобы сказать, что не хочу умирать в одиночестве.

– Я уверена, что у вас есть близкие люди, о которых вы забыли, и их оставили в одиночестве.

– Знаешь что? Я не трахался уже год. Если у тебя действительно телефон помощи суицидникам, так помоги мне.

– Простите, в этом я не могу вам помочь.

– Даже на краю смерти! Вот именно поэтому жить не стоить, с женщинами невозможно договориться, все требуют гарантий, что за секс что-то получат.

– Может, если вы будете искать лучше…

– Раньше, конечно, было лучше. Вам это часто говорят? Я скучаю по времени, в котором не был. (Смешок)

– Когда можно было покупать себе жен и продавать дочерей?

– Вы всегда отвечаете на полном серьезе даже если вам говорят ерунду. Так и повеситься недолго.

– Вы не говорите ерунду. То, что вы смеетесь или иронизируете, не отменяет того, что вы говорите правду.

– Да ну тебя к черту, ты не понимаешь, что я говорю?

– Вам одиноко, но…

– Не важно. Я собираюсь покончить с собой, это решено. Но умирать в одиночестве я не хочу. Скоро придет мой товарищ, а пока ты займи меня. Во что ты одета? Надеюсь, в белый халат.

– Расскажите о своем товарище.

– Я его едва знаю. Обычный торчок. Ну, как торчок, начинает пока, интересно. Придет и попробует со мной.

– Вы ему предложите дозу?

– И не только, он будет со мной за компанию.

– Вы скажете ему о том, что доза смертельная?

– Черта лешего, я хочу умереть уже год и боюсь, а он-то точно откажется, хотя я знаю, что ему жить не надо и надоело давно.

– Вы этого не можете знать.

В телефоне слышится звонок в дверь.

– Ну ладно, до свидания.

– Подождите пожалуйста, я хочу…

– Нет уж, поздно. Жалеете, что не сказали, во что одеты? А надо было раньше думать.

Вот улица, по которой она идет, закрывает лицо от колючего множества. Все же, последний разговор на нее подействовал угнетающе, раз диспетчер телефона доверия забыла перчатки. Ее плеер наполнен хоровыми сочинениями церковной музыки, особое место среди них занимает Окегем, но музыка кончается Бёмом. Бах ее нервирует. Все, следующее за Бахом – ужасает. Красота действует на оператора так сильно, что она избегает ее. Только наблюдение за гармонией, полной благочестия придает ей сил и терпения нести свою часть с тихим веселием. Так она идет (вот, смотрите, я иду), полная пустотой (пустота – это свобода), если ли что-то, что способно пошатнуть этого человека (в одном только утвердиться, и тогда – цельность), она будет такой до последнего вздоха, незаметная и никем не увиденная, но она видит и замечает. (Что толку в том, что тебя увидят? Кто может тебя увидеть?).

– Девушка, помогите…

Поначалу она не замечает. Эта груда тряпок, рвотно-зеленых оттенков сидит на железной коляске, запах такой густой, что бомжа трудно разглядеть. Она и не хочет глядеть, замечает только свисающую с его головы длинную копну черных волос.

Она стоит только секунду, отходит назад. Он не может подняться на своей коляске по пандусу вверх.

– Вот тут ручки.

Она стоит неподвижно, делает было движение чтобы взяться за ручки, но не может, они кажутся ей сальными. Мгновенно ей чудятся блохи, которые должны перепрыгнуть на ее руки, хотя эта мысль и не оформляется полностью в ее сознании, погруженном в созерцании истин.

На полпути до магазина, она оборачивается – какие-то другие люди помогли бомжу на коляске. Она заходит в магазин и успокаивается, когда видит чистые полки с аккуратно разложенными упаковками еды.

Девушка, в которую пророс шиповник

Началось все с мелочи. Она съела много ягод шиповника. Потом она стала очень любить варенье из шиповника. Она стала срывать ягоды шиповника и есть прямо так.

На самом деле, она перестала вообще что-то есть, кроме шиповника, но нисколько не похудела, хотя мы думали, что это какой-то экстремальный вид веганства. В волосах она начала находить ветки и листики.

Клитор ее по вкусу напоминал барбариску. Так это началось, а закончилось тем, что ее суставы были вывернуты наружу, ветки проходили сквозь печень и вырывали артерии со всеми сосудами, вены, бледно-розовые, лежали на ней, как паутина. Она не могла дышать, потому что в трахее у нее распустились цветы. Зато ее освободили от занятий физкультурой. Мы старались держаться от нее подальше, особенно я, потому что я терпеть не могу барбариски.

Но она ходила за мной. Представляете какое зрелище, за тобой носится вывороченное кустом тело, которое с трудом дышит и булькает вместо разговора. Я много раз пыталась с ней порвать. Я говорила ей:

– Послушай, нам было весело и все такое, но я не готова к серьезным переменам в жизни.

Ответом мне были только бульканья. По ночам я стала запирать дверь, но она забиралась по стене и открывала окна тонкими, гибкими ветками. Вскоре весь мой подоконник походил на цветник старой сумасшедшей.

Все говорили мне, что я слишком помешана на внешности и не замечаю внутреннего. Но я видела ее внутренности, точнее, не хотела их видеть.

– Сами то вы с ней не тусите, почему я должна сидеть и придавать форму ее листве?

– Потому что ты хороший человек.

В конце концов я сдалась. Она сидела у меня в комнате – из своей комнаты ее выгнала соседка. Я занималась своими делами, она готовила мне чай из шиповника.

Я как-то сказала ей, чтобы она хотя бы убирала проклятые ягоды за собой, но она не слушала. Она обнимала меня всеми своими ветками.

В своих волосах я стала находить листики. Она трогала меня постоянно, и я чувствовала, какие у нее крепкие ветки, и в конце концов она проросла и в меня.

– Ну вот, я же говорила, этим все и кончится, – жаловалась я своим друзьям.

– Но зато теперь она не чувствует себя одинокой.

– Так то оно так, но лучше бы я ее убила, – вздыхала я и обматывала бинтом дырку в руке, через которую росла ветка. Это было очень больно, но тут уже ничего не сделаешь. В кишечнике моем поселились птички-синички. «Пожалуй, в этом что-то есть», – подумала я, когда легкие стали покрываться зеленью.

В конце концов двери нашей комнаты не открывались из-за зелени. Мне говорили, что это романтично. Что мы образец идеальной пары, ведь мы все время вместе. Любовь, говорят они, это всегда быть вместе. До конца жизни.

Электроприборы нападают на человечество

Электричество в моей комнате взбунтовалось. Оно работало не в том направлении. Все мои приборы заработали разом, и кажется, в них стало так много электричества, что они стали заниматься сексом между собой и производить уродливое потомство. У меня появился холодильник внутри мультиварки, мой компьютер соединился с моим феном, мой утюг звонит не переставая, и, чтобы ответить на звонок, приходится терпеть горячий пар на лице.

Но я уже привыкла.

Потом они стали нападать на меня. Их безумное либидо распространилось на все части моего тела. Я стала матерью десяти детей, которые беспрерывно размножаются и снова нападают на меня. Не знаю, чем все это кончится. Я пишу это письмо собственными волосами на своем животе, в котором через сетку сосудов и жира можно различить экран компьютера. Ко мне заходила женщина, у которой я снимаю квартиру, она потребовала, чтобы мы переселились, потому что квартира расчитана на одного человека, максимум небольшую нуклеарную семью, но никак не инцестный выродок. Я ответила, что нет никакого инцеста, если дети от тебя и тебя только, ну и может Стива Джобса.

Тогда она притащила охранника. Но охранник подумал, что спятил и так испугался, что действительно сошел с ума. Его забрали. Его сложно винить, я и сама не знаю, как к этому относиться.

Наконец, владелица комнаты зашла к нам, и ее тут же поглотили мои дети и электричество. Я четко осознала ее конструкцию, все нервные импульсы в ее мозгу стали моими, так что она вмиг просветлела и поблагодарила меня за то, что я прибавила ей немного импульсов и убрала ненужные. Теперь она просто присобачена к стене какой-то кровавой и липкой массой, половина ее мозга уютно подсвечивает нашу комнату. Но так дальше продолжаться не может. Пора наконец выбраться из этой комнаты, потому что один из моих внуков с синдромом гиперактивности постоянно натыкается на стены – кажется, раньше он был миксером и лампочкой, теперь он просто подсвечивается, что причиняет ему боль и начинает крутиться в разные стороны, расплескивая каловые массы и всякую жижу. Да. Пылесоса нам не хватает.

В общем, мы все проникли на этаж ниже к парню, которого я давно приметила. Я заранее извинилась перед ним за то, что его изнасилуют, но это ради благой цели, да и все равно этого не избежать. Вскоре и он согласился, что так гораздо лучше – всегда есть компания, никакой фрустрации. Мы захватили весь дом, потом улицу, потом появился муниципалитет, и нас стали расстреливать.

Но пули нас не брали. Единственное, до чего эти умники дошли, так это обернуть нас резиной. Мы оказались без электричества. Совсем. Мы умираем, нам страшно, очень страшно, потому что жить – это горячо, а умирать это никак, прошу вас, помогите нам. Мы лежим глубоко под землей, обернутые в резину, и все умирают один за другим.

Все вещи вновь становятся собой – телефон телефоном, компьютер компьютером. Они лишаются своей жизни и становятся вещами снова. Я не знаю, кем я стану, но пока что я просто превращаюсь в вахтершу с пятнадцатого этажа. Не слишком приятный сюрприз – обнаружить свою истинную сущность. У меня появляются неровно намазанная помада, целлюлит и ненависть. Конец.

Личные сообщения

От: П. А

У меня ничего не получается господи как можно было идти в писатели я стала писателем до того как осознала что это глупое самовлюбленное дело, почему я повторяю одно и тоже, какой-то ужас, а теперь будь добр сиди пиши, наверное можно еще пойти на нормальную профессию, копирайтинг например, синий, зеленый, голубой, красный, как радуга на передней стороне облака, которое наседает на землю, с утра было прохладно и легко дышать, но потом я опять выкурила пачку, нет, это полное дерьмо, никуда не годится, васильковое небо с розовыми вставками от рассвета, винсент ван гог тоже был одинок, отчего я по крайней мере не художник, они создают что-то.

04:31

03.10.2017

Ну что, получается что-то? Хорошо пишется на крыше, было бы холодно если бы кровь не была такой горячей, это даже не моя кровь, голуби подлетают и пытаются поживиться чем-то, писатель который кого-то убил, вот оригиналка.

04:34

03.10.2017

Можно писать буквы в любом порядке и получится текст, какая разница в каком порядке следуют за собой маленькие аккуратные буковки, такие милые, что хочется их съесть, и у каждой будет своя текстура на языке.

Любая последовательность звуков рождает неповторимые ощущения во рту, и когда ты читаешь текст разные части рта и гортани отзываются, будто по ним цокает гибкий метафизический язык.

04:36

03.10.2017

Но почему я убила разносчика пиццы который всего лишь не мог включить терминал я не знаю. Наверное во мне глубоко укоренившаяся ненависть к пролетариату. Внешне стараюсь им сочувствовать, иногда даже сама в это верю, но стоит с ними встретиться, как я радуюсь, что я то писатель и чувствую знаки горлом, а они забывают гребаный терминал и требуют с тебя налички, как будто в этом веке кто-то имеет наличку.

04:43

03.10.2017

Долго не пришлось его тащить, скинула его прямо на мусорку, чтобы мусорщик который приезжает в шесть утра и пикает под окном удивился и его стошнило. Да, было бы хорошо если бы мусорщик упал в мусорку и его зажевала собственная машина, я бы заплатила чтобы посмотреть на такое в кинотеатре.

05:18

03.10.2017

Еще меня бесит уборщица которая засыпает при удобной возможности, она работает на двух работах но врет мне, что это не так. Ленивая тварь, она похожа на тупую корову когда наседает на меня и просит чтобы я отпустила ее пораньше, и я ведь отпускаю потому что пролетариат веками терпит угнетения со стороны власть имущих и только голословную жалость левой интеллигенции.

05:23

03.10.2017

Надо что-то делать, я убила человека, это тебе не рассказик писать, синий, синий, красный, желтый, ярко-желтый, как спать хочется, а ведь на работу идти через пятнадцать минут, готовить завтрак, хотя об этом надо меньше всего заботиться.

05:33

03.10.2017

Вот еще, ненавижу левую интеллигенцию, ненавижу людей среднего и высокого достатка которые носят шубы и имеют неприятные лица, они всегда плохо обращаются с обслуживающим персоналом.

05:39

03.10.2017

Если лететь достаточно долго окажешься в черном космосе но об этом даже говорить неприятно я не верю что существует космос по мне это все ученые рисуют что им взбредет а деньги на космические полеты пропивают, не может он существовать, очень уж это жестоко, вот что я скажу, мне кажется голубое, желтое, синее небо я еще могу пересечь а вот там где начинается эта хрень там нет, все, там все и кончается.

05:55

03.10.2017

Гений

Макс уверен в том, что он гений. Я говорю не о таланте, не о выдающемся таланте, а именно о тех людях, кого величают гениями, поскольку их талант не поддается никакому сомнению. Его список небольшой и дилетантский, как бы выразились более изысканные любители искусства. Он за гениев почитал Шекспира, Моцарта, Микеланджело, Ван Гога, Достоевского, Рембо и отчего-то Витгенштейна. Хотя каким образом Витгенштейн затесался в эту компанию, Макс отказывается объяснять, он прочитал только половину трактата философа, занес того в неоспоримые гении и тем остался доволен. Таким образом, всего их было восемь. Включая Макса.

– Поэт, конечно.

– Да. Я такой, – он выпрямляется с гордой улыбкой. Черные его волосы были до плеч, и даже чуть вились, что ему очень нравится. Сестре его он кажется просто смешным, потому что они растут редкими, толстыми прядями.

– Макс, я тебе не дам денег, можешь не просить.

– А я что, просил? Нет, я просил?

У него нет передних зубов снизу, потому он плюется при каждом слове, еда вываливается из его рта.

– Аккуратнее ешь, боже.

– А что? Ну ладно, выпадает, подумаешь!

– Нет, но ты же попросишь. Все, уходи. Мне семью кормить надо.

– Я, что, тебе не семья больше?

В комнату вбегает его племянник.

– Мама, когда это уже прекратится?

– О, пришел, тоже мне. Вот он пришел, и ты начнешь себя вести.., – произнес Макс, отворачиваясь.

– Пошел отсюда, я с сестрой говорю.

– Ты долго будешь его кормить?

– Миш, иди, пожалуйста, к себе.

– Нет. Давай, уходи. Или я полицию вызываю.

Макс издает смущенный смешок и качает головой.

– Она мне сестра и хочет мне помочь. Мне ночевать негде.

– Когда ей ночевать негде было, ты куда ее послал? На вокзал? С детьми?

Новостная передача по телевизору кажется оглушительной. И вдруг сестра его, которая до этого имела выражение смиренной грусти, вдруг будто и сама вспоминает, как это часто бывает, что такое и в самом деле произошло, и разозлилась.

– Действительно, давай иди на вокзал. Как меня послать ты мог, а как теперь…

– Не было такого, – Максу стыдно и он отворачивается, он даже встает, а сестра идет за ним, вытирая руки полотенцем.

– Не было? Как не было?

– Ну прости меня, ну дай мне денег немного.

Сын, воодушевленный таким поворотом дел, открывает дверь, чтобы Максу можно было выйти. Но Макс остается. Если не получить деньги сейчас, то уже все, прийти можно только дня через два, а то и три. Он игнорирует открывшуюся дверь и поворачивается к сестре.

– Зачем ты это вспоминаешь вообще? Когда это было?

– Ну как, ты иди на вокзал.

– Не могу я туда пойти.

– Ах, не можешь…

– Ну дай тысячу хотя бы на такси до дома.

Что ты, пешком дойти не можешь?

– Не могу, у меня ноги болят.

– Потому что ты с четвертого этажа упал, что ты думал, новые тебе пришьют? – встрял сын матери, пытаясь отвести ее подальше и выставить из дома. Наконец, Макс смиряется. Ладно уж, надо прийти, когда Миши не будет дома, и поговорить. Даст, никуда не денется.

Макс возвращается к себе, не слушая разговоры своей жены – такой же алкоголички, как он, которая носит очки, и выглядит на удивление обычно, даже вполне прилично, только когда кричит начинает переходить на самые грубые выражения.

– А ты сюда чего явился?

– Куда хочу туда и прихожу. Это и моя квартира.

– Какая твоя квартира, ты свою квартиру сдаешь.

– А на чьи деньги мы живем? А?

Он расстроен после сегодняшнего неудавшегося похода и потому поддерживает ссору и в конце избивает ее. Затем садится писать свой шедевр, поэму посвященную матери с детьми, которая спит на вокзале.

Он умер в своей квартире, потому что был мерзейшим гадом из всех, кто когда-либо писал триолеты в школьной тетради.

И слава его разошлась по миру.

История полна любви

В штаб корпуса.

Доношу, что был жаркий бой в устье реки. Противники были вооружены английскими винтовками и револьверами. Мы отступили, из-за чего те напали на Аил, зарублено и искажено 18 человек, так же известно о казни тринадцатилетнего летнего мальчика.Голод усиливается, вместе с этим возможно нарастание конфликта, может вылиться в восстание.

Антипьеву.

Сообщаю, что кавалерия наша опоздала, и пришли мы в уже разоренный аил, но противник оказался неподалеку. Мы спрятались, боевой дух упал из-за отравленного колодца, вытащили из него тело старика, не опознан. Враг иногда ведет перестрелку, мы почти не отвечаем. Колядов навел такую панику, что я чуть его не пристрелил. Прошу выслать нам вагон апельсинов, жара невыносимая.

В штаб корпуса.

Могу сказать, что 3 полк это шайка, а не армия. Было приказание разобрать мост, но мы не выполнили приказание, у плененных басмачей нашли гашиш. Однако все солдаты, шатающиеся с оружием, устранены и подвергнуты дисциплинарным мерам. Один стал стрелять по своим, но его тут же остановили. Зачем? Зачем, зачем, зачем, зачем.

Антипьеву

В **й аул прибыли казаки и киргизы численностью в 300 человек, прибыли с севера, режут всех, забирают скотину, Аня, где же ты?Пулеметы стреляют по девять раз, дальше заклинивает. Тяжело думать. Неужто ты и в Ленинграде? Нужно остановить поезд и сесть на него.

Не понимаю, как она убедила меня поехать в Фергану, но тогда мне было совершенно нечего делать. Самал уволили из архива института истории после того, как нашли ее полуголой посреди документов, где упоминалось только одно имя – Остафий Беглов. К своей груди она прижимала портрет юноши, моего ровесника, он был комиссаром и убивал людей. Сквозь огрубевшее его лицо проступала юность, покоряющая и покорная, а глаза были светлыми и прозрачными даже на старой, оборванной фотографии.

Мы шли долго, она утверждала, что узнает место, где он умер. Я была уверена, что Самал не права, но все же искала вместе с ней. Вид степи ночью настолько отвлек меня, что я даже не заметила, когда мы остановились. Самал схватила меня за руку, и я увидела ее страшное, возбужденное лицо.

– Он умер здесь.

Я ничего не ответила. Самал стала топтаться, потом упала и стала рыть землю голыми руками. Вспомнив что-то, она вытащила из кармана пальто лопатку для работы в саду. Я в ужасе уставилась на нее. Одно дело погулять на месте, где погиб мистический возлюбленный, другое дело устраивать археологические раскопки в поисках его трупа.

– Что вы делаете?

– Я его откопаю.

– Не надо!

Я испугалась, будто она могла откопать восставшего из мертвых. К тому моменту мое собственное чувство реальности было расшатано нескончаемыми разговорами, письмами, донесениями из прошлого века. Самое дикое в таком рысканье по прошлому – потом оно превращается в реально существующее, хотя бы и в воспаленном мозгу старой кошатницы. Безумная женщина рыла землю и громко звала своего возлюбленного.

Помоги мне! – нетерпеливо взглянув на меня через плечо, сказала Самал. Я села рядом с ней и помогала по мере сил копать землю. Пахло грязью и полынью, грязь липла и лизала ладони. Самал между тем продолжала остервенело копать землю, и ее невнятное бормотание его имени и тихих стонов приобрело спокойствие – она самозабвенно молилась.

– Я побегу на этот голос и настигну Тебя. Не скрывай от меня лица Твоего: умру я, не умру, но пусть увижу его. Ты же всегда один и тот же: все завтрашнее и то, что идет за ним, все вчерашнее и то, что позади него. Ты превратишь в сегодня. Ты превратил в сегодня. Что мне, если кто-то не понимает этого? Пусть и он радуется, говоря: «Что же это?» Пусть радуется и предпочитает найти Тебя, не находя, чем находя, не найти Тебя. От подобного странного богохульства я удивленно смотрела на нее. Она даже не была христианкой.

Яма, тем временем, становилась все глубже, хотя в ширину она была совсем небольшой. Наконец я встала на ноги.

– Я пойду в юрту, здесь слишком холодно. Пойдемте со мной, мы закончим завтра.

– Останься еще на час! – завопила Самал и, наконец, я явственно осознала, что она рехнулась. Я растерялась и снова взялась помогать. Она опускала руку вниз, черпая землю. Через час Самал в изнеможении легла рядом с ямой.

Она не замечала того, что я бродила рядом, изредка ловя слова из ее беспрестанной молитвы. Удивление и страх мои давно прошли, я только яснее осознавала происходящее. Один раз я протянула руку к луне, чтобы ее свет не был так ярок, мне хотелось прикрыть маленький шарик ладонью.

“Боже мой, вот как страдают люди, и хуже страдают, а я всегда была счастлива”. Мое прежнее спокойствие и радость показались мне чужими. Самал тихо и прерывисто дышала, вся в грязи. Наконец я не выдержала и, подбежав к ней, попыталась поднять ее на ноги и дотащить до юрты – сил на сопротивление у нее не осталось, и она глухо зарыдала.

– Вставайте, не нужно страдать, смотрите на небо, вот звезды, у вас дома есть электричество, вставайте, у вас есть компьютер, холодильник, телефон, квартира, отчего вы так несчастны? – увещевала я ее, припоминая все те чудные вещи, которые у нее были.

– У вас минус двадцать в одной части квартиры и плюс пятнадцать в другой, вы можете выздороветь от туберкулеза и бубонной чумы, вы можете проехать полмира за двенадцать часов, отчего вы так несчастны?

Самал же рыдала на земле, оплакивая свою никчемную, пустую жизнь, будто существовала другая жизнь, полная смысла.

– Люди врут, Самал, вы думаете, есть где-то другие люди и они живут по-другому, а это не так, все они совершенно одинаковые, Бах и Вы это в сущности одно и тоже – ничего.

Самал кажется зарыдала еще горше, а я бегала вокруг нее, приплясывая и заливаясь всеми цитатами всех писателей, которых могла припомнить. Мне казалось, что сейчас она умрет, и я бы этому даже обрадовалась, я устала. В своем нетерпении увидеть ее мертвой, я стала заговариваться.

– Послушайте, вы страдаете, что нет его рядом с вами и никогда не будет, что он не знает вас и не узнает, так разве не ему хуже? Вы знаете о любви, а он – нет. Сейчас он на этом самом месте умирает, как вы это чувствуете, он умирает в своем настоящем, как вы, но Вы умираете вместе с ним, а он – нет.

Самал посмотрела на меня невидящим взором, потом подняла лопату и замахнулась на меня.

– Пошла отсюда, сука!

И вернулась к своей яме. Она снова начала копать. Я решила уйти, но позади меня послышался стон – тихий, странный звук этот раздался у меня в ушах неожиданно и сильно.

Я обернулась. Самал, освещаемая фонариком, тащила из ямы чьи-то останки.

– Ты, ты, – восклицала Самал, скелет в отрепьях показывался все выше из своей могилы, свет фонарика выхватил его форму. Я развернулась и побежала в юрту.

Что-то про современное искусство

Можно ли жить, когда живут другие? Мы молчим, когда видимся, потому что у каждого слова давно вышел срок годности. Мы ведь стараемся, право слово. Мы принимаем все, мы даже боимся сказать, что нам что-то не нравится. Меньшиков пинает баки с мусором, а потом встает на один из них и декламирует свои стихи. Мы радуемся. Вот до чего додумался. А внутри плачем, плачем. Стихи у него никудышные. Зато художник хороший. Не понимаю, как ему удается запомнить свои стихи. Каждый из нас соревнуется с другим в том, какое с виду бессмысленное, противное уму событие взять и придать ему жизнеутверждающий смысл.

– Да вы что! Альбом Ольги Бузовой это самое важное, что случилось за последнее время.

– Санек, перестань уже.

– Да нет, серьезно. Это знамя парадигмального сдвига современной отечественной культуры.

– Ловко, думаю. Неплохо. А пустота растет, растет, пока все наконец не устают, и тогда мы просто сидим на скамейках и курим.

– Тоска то какая.

– Да, скучновато.

– Можем в приставку поиграть.

– Нет, давайте фильм посмотрим.

Мы не смотрим выдающиеся фильмы вместе, поскольку восхищаться чем-то нужно по отдельности. Вместе можно только смеяться. Меньшиков теперь перепрыгивает с одной скамейки на другую. Недавно он сфотографировался голым и в блестках, потом надевал на себя платье, туфли, чулки и фотографировал каждую стадию. В поддержку пропаганды гомосексуализма. Мы им очень восхищаемся, потому что это точно будущее нашего искусства. Я уже не различаю, называем мы его нашим всем иронично или серьезно, да и никто уже не знает.

Он по крайней мере не отчаялся так, чтобы ничего уже не писать.

– Ты почему не работаешь, говноед? – спрашивает он меня по-товарищески.

– Я думаю, человечеству надо отдохнуть.

– Что?

– Надо прекратить искать новые формы, помолчать например.

– И ты что, будешь молчать?

– Я не только буду сам молчать, я и других затыкать буду.

– Что?

– То. Представь, весь этот информационный понос вдруг прекратится. Думаешь, в древнем мире писали по девять бестселлеров за день?

– Ну ты ретроград.

– Я верю, что Меньшиков гениальный художник. То есть, у него что-то есть, и он это что-то показывает на комфортном расстоянии.

– Нет, в мире мало стихов. Нужно больше. Еще больше писать, пока не оглохнем.

– Видишь того бомжа? – спрашиваю я у Меньшикова, беря его под руку.

– Ну?

– Слабо его сфотографировать?

– Нет. Я и на видео запишу. Только о чем? Что это будет значить?

– Ну, придумаешь. Или наш Гихуйбор придумает, – мы оглядываемся на Санька.

– Меньшиков смотрит на меня. Я покровительственно хлопаю его по спине.

– Ну ладно-ладно, я же просто пошутил. Кто я такой, чтобы заставлять тебя давать новые образы обществу спектаклей.

– Мы идем дальше, Меньшиков останавливается. Он выглядет бледным, тихим.

– Вы идите, я – назад.

– Что? Ты чего?

– Надо интервью провести, – Меньшиков вытаскивает камеру и настраивает ее.

– Нам слишком холодно, Меньшиков стоит на своем и уходит.

– Ты чего ему сказал? – спрашивает меня Марина.

– Ничего, я что, помню. Про Делеза что-то.

– Ты его не дочитал даже.

– Марина, можно обсуждать какого угодно философа, не прочитав ни единой его работы.

Злоба моя росла тем больше, чем дальше мы отдалялись от Меньшикова, дурного поэта и неплохого художника. Я был прав, потому что бомж в ответ на его вопросы о жизни и смерти ударил его чем-то тяжелым, опасаясь за свою жизнь. Меньшиков был похож на тех подростков, которые на камеру снимают сожжение бездомных. Мы не могли уже услышать предсмертных стонов нашего друга, потому что свернули на другую дорогу. Все кругом сияет ярко и бело, зима кончается, я вспоминаю, что утром проснулся от песни птицы, которую ассоциировал с весной.

Я вдруг чувствую большую близость к своему другу, поэтому, когда мы идем по переулку, я тоже опрокидываю бак с мусором, встаю на него и гордо декламирую стихи Меньшикова.

Новое солнце сияет оранжевыми,

Люминесцентными лампами по небу,

Затянутыми белыми, пухлыми тучками.

Будем радоваться, как тихо и тепло

В наших отапливаемых жилищах.

Всегда течет кипяток по трубам,

И кровь течет по жилам быстро,

Несмотря на то, что новое солнце

Сияет оранжевыми, люминесцентными

Лампами по серому небу.

Оглавление

Картины звездного ада

Девушка, в которую пророс шиповник

Электроприборы нападают на человечество

Личные сообщения

Гений

История полна любви

Что-то про современное искусство