Пастораль [Анна Исакова] (fb2) читать постранично

Анна Исакова Пастораль

Марк звал кузину замуж несколько раз. Впервые это случилось еще во Львове. Тогда Маша немедленно выпалила категорическое «нет!» и тут же разрыдалась.

— Почему она плачет? — удивился Марк Сирота.

— Девушки всегда плачут, когда не позволяют себе сделать глупость, — сурово ответила баба Фира. — Поешь драников и перестань искать жену под фонарем.

— Я уже искал в темноте, — сообщил Сирота, — у меня не получилось.

Второй раз он сделал Маше предложение перед своим отъездом из Израиля. На сей раз Машино «нет» было твердым, но не категоричным. «Мы должны заново запустить наши жизни и посмотреть, куда они поведут», — сказала она ему, и в ее словах было много разумной предусмотрительности.

— Она отказала мне во второй раз, — пожаловался Марк бабушке.

— Посмотрим, хватит ли у нее ума на третий, — вздохнула баба Фира и пригладила упрямые вихры внука.

В третий раз Маша отшутилась, но «нет» в ее ответе не прозвучало. Это было на премьере его первого заграничного фильма в Копенгагене. Вернее, назавтра. Сирота попросил у знакомой меценатши старинные сани, обитые мехом. Сани были большие, высокие, с гнутой резной ручкой и складным навесом. Даме полагалось сидеть в них лицом к пейзажу и спиной к кавалеру, а кавалеру полагалось толкать сани вперед. Впрочем, толкать сани полагалось, скорее всего, слуге, но тогда непонятно, зачем к саням прилагался кавалер, потому что были они одноместные.

Во время пробежки за санями Сирота решил, что именно конструкция датских саней предписывает характер датского национального чепчика с выемкой для кос, сложенных на затылке. Косы любимой, венчиком сложенные на затылке, — вот что должно сниться датчанину после пробежки по снегу, сытного обеда, тяжелого аккорда на клавесине, подслеповатого света экономно расходуемых свечей.

Сирота толкал сани с большим энтузиазмом. Кое-кто даже сказал бы — с остервенением. А ехали они поглядеть на Русалочку. Добравшись до нужного им парка, а в парке до огромного замерзшего пруда, Сирота решил передохнуть. Он развернул сани спиной к лесу, к себе передом и плюхнулся на скамейку перед раскрасневшейся Машей. Вокруг Сироты собралось облачко пара. С каждым километром пробежки оно увеличивалось и, вследствие особенностей местного климата, не улетучивалось, а продолжало парить вокруг него.

— Ой! Ты превращаешься в пар! — Маша захлопала рукавицей о рукавицу.

Рукавицы были огромные, мехом внутрь, расшитой кожей наружу, исконные копенгагенские рукавицы, передаваемые из поколения в поколение. Носить их должны были дамы, которых возили в санях, но таких в этом городе почти уже не осталось. Были дамы пешие, на велосипедах и за рулем. Санные рукавицы им не годились, они носили перчатки, вязаные, кожаные или матерчатые, подбитые теплой байкой. Были еще дамы, приспособленные для поездок в автобусах и метро. Эти носили две пары рукавиц: съемные на шнуре, перекинутом через шею, а под ними — беспалые митенки, чтобы руки не замерзали, отсчитывая кондуктору мелочь и пересчитывая сдачу. Изредка попадались дамы с руками в муфтах. И Маша захотела купить муфту. Муфту они не нашли, но обнаружили в маленькой комиссионке, набитой замечательными никому не нужными вещами, эти вот рукавицы. К рукавицам понадобились сани, к саням — плед.

— Если попадется шестерка гномов, запряженных цугом, можешь отправляться на край света, — обрадовал кузину Сирота.

— Без тебя?

— Со мной на запятках, благо до конца света отсюда рукой подать, — буркнул Сирота, отряхивая снег с брюк. — Может, поженимся? Нет, я серьезно. Все вроде идет нормально. Будем петлять по миру, ставить фильмы, производить музыку и перевязывать раны. А для развлечения — толкать сани, тянуть лодки, трястись на ослах и погонять благородных оленей. Все это я могу тебе обещать уже сегодня и начать выполнять хоть завтра. Решайся!

— Погоди! — попросила Маша. — Я вовсе не люблю болтаться с места на место. Ну осядешь же ты когда-нибудь где-нибудь!

— Нет, — сказал Сирота, — я не осяду. Но я могу возвращаться. Улетать и возвращаться с подарками.

— Погоди, — повторила Маша грустно. — Мне не нравится такая жизнь. Кроме того, мне еще не скучно в Иерусалиме. Это лучшее место в мире, его мне завещали баба Фира и Роха. Знаешь что? Задай мне этот вопрос в ближайший хамсин. Когда огромная желтая туча накрывает мой любимый город, я готова бежать из него куда угодно. Даже в Токио. Используй этот момент.

Сирота вздохнул, тяжело поднялся и развернул сани лицом к морскому ветру. И вот он снова задал свой вопрос в самолете, летевшем из Рима в Тель-Авив, и получил ответ, звучавший почти как «да». В первый же хамсин, случившийся через два месяца после их прилета в Израиль, Сирота повторил предложение.

Стоял май, милый, теплый месяц, с точки зрения ветреного и зябкого апреля, и достаточно прохладный месяц, если вспоминать его из иерусалимского июля. Лучшее время года, густо поросшее