Последний вагон [Михаил Ера] (fb2) читать онлайн

Михаил Ера Последний вагон

Поезд тронулся. За окном проплывали бледные глазницы вокзальных построек, под стройными рядами фонарей дорожного освещения тянулись одна к другой световые кляксы. Все это мелькало, вспыхивало и гасло, и, в конечном итоге, оставалось где-то там, позади. Перестук колесных пар, сначала робкий и беспорядочный, постепенно наращивал силу и темп, собирая разноголосицу и хаос в знакомую каждому путнику мелодию магистрального движения, увенчанную протяжным тепловозным гудком.

Скоро оконное стекло поглотила безлунная ночь, придав ему свойства черного зеркала. И в этом новоявленном зеркале, в слегка приглушенных тонах, возник образ уставшего от дневных забот среднего возраста и телосложения мужчины. Он сидел в одиночестве за столиком купе и с задумчивым видом, лениво бряцал ложечкой о стенки стакана в подстаканнике: помешивал чай. Изредка непроницаемую тьму за окном рассеивали тусклые пятна скудно освещенных полустанков и переездов. В эти недолгие мгновения мужчина в черном зеркале окна становился полупрозрачным и выглядел призраком, скользящим в пространстве между небом и землей, между временами и реальностями. Одиноким путником в поезде был я.

Вагон мерно покачивался, в купе было тепло, а на душе покойно. Глаза мои смыкались, потому время от времени приходилось встряхивать головой, хлопать себя по щекам и тереть уши. Уснуть и проспать свою станцию, до которой оставалось не больше часа хода, было бы крайне неприятно, да и попросту глупо.

Из состояния полудремы меня вывел неожиданный гость. Я вздрогнул, когда входная дверь, с характерным рокотом скрытых под обивкой подшипников, открылась. В купе ввалился парень в выцветшей брезентовой ветровке, в военных галифе, в запыленных юфтевых сапогах, в синей форменной фуражке с железнодорожной кокардой.

– Мальчика не видели? – сходу спросил железнодорожник хриплым, не то от болезни, не то от усталости голосом.

Я не успел опомниться, как он сделал шаг в купе, быстро окинул взглядом верхние полки.

– Три годика, – сказал он, показывая рукой рост ребенка: – Маленький совсем. В серых штанишках и пестрой, со слониками, рубашонке.

Я лишь виновато пожал плечами:

– Извините, не следил.

Парню лет двадцать пять. Русый курчавый его чуб выбивался из-под фуражки, нос с горбинкой, усы торчком, крупный, похожий на пятку подбородок гладко выбрит. Эти черты, эти глубокие карие глаза под густыми чуть вздернутыми бровями, этот усталый взгляд, все это казалось мне до боли знакомыми. Но где и при каких обстоятельствах я мог прежде видеть этого человека, припомнить не удавалось.

Убедившись, что в купе, кроме меня, никого нет, железнодорожник уселся на диван напротив, опустил голову.

– Сын? – поинтересовался я.

Он взглянул на меня отрешенно, но тут же вздрогнул, отпрянул, словно испугавшись, и уставился уже, удивленно раскрывши рот.

– Сын, – сказал он, разглядывая меня, словно я инопланетянин. – Сын, – повторил он с ярко выраженной утвердительной интонацией, и по его лицу пробежала слабая беспомощная улыбка.

Он вдруг поднялся на ноги, и теперь смотрел на меня сверху вниз. Лицо его не прибывало в равновесном состоянии, а ежесекундно менялось. Только что он улыбался, и вот уже готов был зарыдать, но внезапно взорвался необъяснимой радостью, граничащей с восторгом. Следом замер, на лбу проявились морщины, будто в этот миг ему пришлось в уме извлекать квадратный корень из пятизначного числа. Но и в задумчивости пребывал он лишь краткое мгновенье: новая волна веселья накатила и увлекла его.

– Я, – протяжно заговорил он, вновь делаясь безмерно грустным, – все понял.

Я смотрел на гостя с изумлением. Доселе не доводилось мне видеть столь причудливой игры чувств, не встречались мне люди, способные столь быстро и радикально преображаться.

Он протянул дрожащую руку и легонько коснулся моего плеча. Я не стал отстраняться, потому что не видел в этом странном человеке никакой угрозы.

– Мне пора, – сказал он, и его глаза… Я не уверен, поскольку он тут же отвернулся и направился к выходу, но глаза его как будто наполнились влагой.

– Куда же вы? Постойте! – крикнул я ему вслед. – Я помогу вам! Вместе мы непременно отыщем вашего мальчика. Вы к начальнику поезда обращались?

Я вскочил, бросился было за ним, но, скоро сообразив, что иду по коридору в носках, вернулся в купе. Пока я обувался, парень успел покинуть вагон. Справившись с обувью, я бросился догонять незадачливого папашу, но достигнув тамбура, нашел его пустым. Подергав ручку перехода, обнаружил, что дверь заперта, а из зеркальной черноты ее стекла на меня ошалело таращилось мое собственное отражение. В это мгновение я осознал, что стою в заднем тамбуре последнего вагона поезда.

– Вы в порядке, гражданин? – вырвал меня из прострации голос проводницы.

Не сообразив сразу, откуда она взялась, я осмотрелся и обнаружил себя стоящим посреди коридора, заслонивши этой дородной женщине проход.

– А куда этот железнодорожник ушел? – спросил я, кивая в сторону тамбура.

– Да чтоб тебя!.. Опять в мою смену! – едва слышно досадливо прошептала проводница, и тотчас, уже обращаясь ко мне, заботливо сказала: – Никуда не ушел. Не было его. Показалось вам, померещилось. Сами посудите – наш вагон последний, дальше идти некуда. Ступайте-ка лучше в купе, прилягте, отдохните. Вы не волнуйтесь, я разбужу, как подъезжать станем.

Делать нечего, я вернулся в купе, но не прилег и дверь закрывать не стал. Так и сидел, всматриваясь в далекие всполохи зарницы за окном, а при любом постороннем шуме вздрагивал и выглядывал в коридор, дабы справиться о причинах. Лишь убедившись, что это проводница уронила на металлический разнос увесистую связку ключей, или то попутчик из соседнего купе просеменил по коридору и щелкнул дверью туалета, я успокаивался и вновь усаживался у окна.

– Не спите? – остановившись напротив моего купе, сказала проводница. – Минут сорок еще ехать, прилегли бы.

– Спасибо, я лучше так, – отозвался я.

Проводница вошла в купе, забрала пустой стакан со стола, собралась восвояси.

– Я слышал, – сказал я негромко, – как вы прошептали, что, мол, опять в вашу смену. Он что, часто приходит? За этим есть какая-то история?

Проводница на мгновенье замерла, медленно повернулась, посмотрела на меня с жалостью.

– Случается, – сказала она. – Только это между нами…

Я кивнул.

– Лет тридцать, говорят, он на этом маршруте в последнем вагоне безобразничает, – продолжила она шепотом. – Все, говорят, сына разыскивает. Сам, видно, виноват, что душа его неприкаянная теперь места себе не находит. Мы и святой водой вагон окропляли, и батюшку приглашали – молитву читал, не помогло. А две недели назад призрак этот окаянный одного пассажира до инфаркта довел. На вашей станции сняли, в реанимацию увезли.

Проводница ушла. Приближение города чувствовалось не только интуитивно, но и было вполне осязаемо. Освещенные участки за окном попадались все чаще: полустанки, поселки, переезды, фары машин на трассе неподалеку, заправочные станции, рекламные щиты… И мое отражение в черном зеркале окна скользило над этой полусонной реальностью.

Поезд замедлил ход. Я решил, что пора готовиться к выходу – закинул за спину холщевый рюкзачок с пожитками, прошел в тамбур. Там уже суетилась другая, молоденькая проводница в черной юбке и белой сорочке. Куда подевалась та полная женщина в синей униформе, что по секрету поведала мне историю призрака, было непонятно. Впрочем, в поездах дальнего следования ночные пересмены проводников непредсказуемы. Возможно, подумал я, одна легла отдыхать, а напарница приняла дежурство до утра.

– Мужчина, в сторонку, пожалуйста, – попросила проводница, дабы я не мешал ей открывать дверь.

Я посторонился. Поезд уже ехал со скоростью человеческого шага, когда в открытый тамбур ворвалась прохлада летней ночи.

Пассажирские поезда бывают столь длинными, что высокие платформы достаются лишь первому десятку вагонов. Хвост состава, и особенно последний вагон, зачастую останавливается едва ли не за пределами станций. Я бодро спустился на платформу и, почувствовав под ногами земную твердь, ощутил, наконец, близость дома, контрастного душа и тепленького местечка в постели под боком у заспанной жены. Вздохнув полной грудью, я огляделся и замер от неожиданности. Впереди, там, где полагалось находиться зданию вокзала, виднелась постройка с двускатной крышей, венчающим ее куполом, похожим на тюбетейку, и колоннадой у выхода на перрон. Получалось, что до города я не доехал, вышел на какой-то промежуточной станции.

Вагон закрыли, едва я его покинул, потому вернуться без помощи проводницы не было никакой возможности.

– Эй! – крикнул я, в надежде, что проводница меня услышит и впустит назад. – Откройте! Это не моя станция!

Ответом мне была тишина. Я отступил чуть назад, окинул взглядом состав, в надежде обнаружить открытый вагон. Однако поезд оказался наглухо задраенным, будто готовился к погружению на морское дно.

– Откройте! – закричал я еще громче и принялся барабанить кулаком по двери.

Никто не отозвался, а поезд, между тем, вздрогнул всем своим могучим металлическим телом, заскрипел, застонал, и медленно покатился вперед, не простояв на этом забытом богом полустанке и полной минуты.

– Да что же вы делаете, изверги?! – кричал я вслед уходящему составу.

Ночь, пустая платформа, тусклый свет бездушных фонарей, и тишина, едва-едва разбавленная раскатами далекого грома. Зарницы плескались над горизонтом, а воздух, пропитанный креозотом, казался густым и влажным.

Створки массивных дубовых дверей были распахнуты настежь. Я вошел в здание вокзала, осмотрелся. Ни души. Странное дело, но до сих пор я не встретил ни одного человека на этой станции без названия: вывеска с топонимом на глаза тоже пока не попалась.

По обе стороны от сквозного прохода, вверху, под самым потолком, среди пафосной советской лепнины горели тусклым светом две матовые полусферы дежурного освещения. Вдоль глухих стен стояли скамейки на фигурных чугунных ножках, стилизованных под львиные лапы. Нечто подобное доводилось видеть в городском парке. Те скамьи называли винтажными, и они редко пустовали в сезон. Окошко кассы, обнесенное железной решеткой, заперто. Рядом, на экране справочного автомата пожелтевший тетрадный листок с надписью химическим карандашом – «Не работает». Складывалось впечатление, что место это покинуто навсегда и лишь по рассеянности уходившие люди не погасили за собой свет.

Все это выглядело странным и не поддавалось логическому объяснению. Я уселся на винтажную скамейку и пытался рассуждать здраво: если здесь остановился поезд дальнего следования, то это достаточно крупный населенный пункт. Таких на этом отрезке железнодорожной ветки было всего два, и на обоих, я это отчетливо помнил, поезд покорно останавливался и добросовестно выстаивал на каждой не менее трех минут. К тому же, несмотря на ночь, на обеих станциях было достаточно людно. Здесь же сошел я один, поезд немедленно уехал, а сама станция будто вымерла.

Рассудив, в конце концов, что сидение на скамье в пустом зале ожидания никоим образом не ускорит мое попадание домой, я решил выйти на привокзальную площадь, в надежде поймать такси. Впрочем, даже будучи очень далеким от извозного бизнеса, я прекрасно осознавал, что около такого тоскливого места таксист, будь он в здравом уме, вряд станет дожидаться клиента.

Массивная дверь, ведущая на улицу, поддалась на удивление легко, а едва распахнулась, по глазам ударил солнечный свет. От неожиданности я вздрогнул и отступил назад, оглянулся. За открытой на перрон дверью по-прежнему простиралась угрюмая ночь. Я почувствовал, как ожили на голове волосы, как по спине волной пробежали мурашки.

– Что за!.. – невольно вырвалось из меня.

Какое-то время я попеременно глядел на ночной перрон и дневную улицу. Если то, что прежде происходило со мной этой ночью, еще худо-бедно вмещалось в устоявшиеся рамки привычного мира, то граница дня и ночи по линии забытого богом и людьми вокзала, самым бессовестным образом игнорировала пределы реальности.

Сделав шаг к двери, ведущей на улицу, я остановился. В этот момент пришло осознание простой истины – я жалкий трус. От одной только мысли, что переступив порог этого вокзала, я никогда не смогу вернуться домой, мне сделалось дурно, затряслись руки, отказались слушаться ноги.

Я снова уселся на скамью: понадобилось время, чтобы осмыслить происходящее. Когда мне бывает страшно, я «прячусь в домик». Я становлюсь ниже травы, тише воды, и существую так ровно до тех пор, пока кто-то, кто смелее меня, не объявит, что опасность миновала. В этом тяжело признаваться даже самому себе, но, увы, это так, это горькая правда – я трус.

То, что физика мира полетела ко всем чертям, заботило меня меньше всего. Я умозрительно искал выход из той данности, в которую попал, и не находил его. Я чувствовал себя парашютистом, выброшенным из самолета. Вернуться на борт уже не было никакой возможности. Оставалось смириться и падать. Какой будет встреча с землей – зависело и от меня самого, и от укладки парашюта, и от капризов погоды, и от места приземления. Все, что требовалось на первом этапе – это вовремя дернуть кольцо. Но прежде предстояло найти, нащупать эту заветную деталь экипировки.

Как бы ни было страшно выходить из «домика», я сделал это. Однако окончательно побороть трусость не удалось, потому отправился я не на дневную сторону, а снова погрузился в липкую предгрозовую ночь. Я пришел оттуда, потому естественным желанием было вернуться. Где-то там, в городе, в эту ночь был погружен мой собственный дом, моя жена и мой маленький Егорка. К тому же я надеялся увидеть, как свет встречается с тьмой. Где, в каком месте пролегла граница? Я хотел определить, хотя бы на глазок, насколько станет опасен переход, если избежать его не удастся. Или обойти здание вокруг, что позволило бы мне иметь большую ширину обзора, а, значит, и больше времени на принятие решений.

Физика мира, однако, не совсем утратила совесть. С перрона, насколько хватало взгляда, всюду царствовала ночь, и этот мир, несмотря на отсутствие людей, продолжал жить своей жизнью. Гроза близилась. Грохоча, ломалось небо, и уже не зарницы, а зигзаги молний вспарывали тьму как раз там, где по ту сторону здания вокзала, светило беззаботное солнце. Хлестким порывом ветра качнуло лампу в эмалированном сомбреро, свет у входа встряхнуло, закидало из стороны в сторону. Огнем сумасшествия вдруг вспыхнуло небо, всколыхнулось, заворчало и вслед шарахнуло, как из пушки, где-то совсем рядом. И тотчас крупные капли ударили по крыше, по асфальту. Ливень шагал широко и шумно. В пять прыжков я достиг входа, но все равно успел изрядно промокнуть. Чертыхаясь, ввалился в зал ожидания и с удивлением обнаружил, что обе створки двери на дневную сторону распахнуты настежь, а сквозь оконные рамы, прежде залитые угольной черной, проникает и ластится на мозаичном полу, мягкий свет.

На улице, у самого входа в здание вокзала, на деревянной табуретке сидел седовласый морщинистый старичок. Щупленький, небольшого росточка. Фуражка с железнодорожной кокардой, синий выцветший френч, галифе в тон, и кирзовые сапоги, надраенные до блеска. Старик нежился под низким вечерним солнышком и жевал во рту мундштук папироски. Картина эта предстала передо мной столь ясно и обыденно, что ни страха, ни каких-либо колебаний в моей душе не зародила. Продолжая отряхивать с одежды воду, я подошел к старику, поздоровался. Тот, прищурившись от папиросного дыма, окинул меня безразличным взглядом и сказал, ухмыляясь:

– Кто это тебя, мил человек, водой-то окатил?

– Так ведь ливень… – было начал я, но осекся, обнаружив, что на дневной стороне ни облачка. – Там, – неопределенно манул я рукой, чтобы хоть как-то выкрутиться.

Старик посмотрел на меня сурово, приподнялся со своего табурета, выглянул сквозь зал ожидания на противоположную сторону вокзала. Хмыкнул, уселся снова.

– Что-то не похоже, – заключил он.

Я тоже взглянул на ночную сторону вокзала и нашел там такой же томный вечер, в коем прибывал теперь вместе со стариком. Громыхающая ночь сгинула, улетучилась, будто ее там никогда и не было.

– Ну, так уж вышло, – виновато пожал я плечами, не зная, как еще обосновать промокшую свою одежду.

– Дачник, что ли? – спросил старик.

– В город мне надо, – проигнорировав вопрос, заявил я.

– Так это, закрыт вокзал. Уже месяц, как закрыт, – сообщил старик. – Такую махину под полную и безоговорочную ликвидацию определили! И не жалко им! Заразы, чтоб им пусто было! Сортировочная тут теперь будет. А в город, это тебе на автобус надо топать… Хотя, какой теперь автобус? Завтра автобус. Первый рейс в семь десять, остановка во-о-он там, – старик вытянул перед собой руку. – А коли невтерпеж, то на трассу ступай, попутку лови, и бог тебе в помощь.

– А что это за место? Как называется? – переборов нерешительность, спросил я.

– Ты что, – удивился старик, – с Луны упал?

– Вроде того, – театрально утерев нос тыльной стороной ладони, ответил я.

– Савино это, – объявил старик, вставая с табуретки и одергивая френч. – А теперь ответствуй как на духу, кто такой и зачем явился! – тут же грозно потребовал он. – Не то позвоню, куда следует! Приедут живо, заарестуют, а там разберутся, кто ты есть на самом деле!

Влипать в новую историю я решительно не хотел, потому сходу, из скудной информации, полученной от самого старика, соорудил для него же историю. Сказал, что, мол, был на даче у знакомых. Что привозили нас туда на машине, что ссора там вышла по пустяку, что махнул на все рукой и решил вернуться в город да заблудился, что поплутал от души окрест, пока не вышел на станцию без названия.

Услышав в моем рассказе, что у станции нет названия, старик почему-то сразу проникся доверием.

– Буквы с фасада сняли, – вздохнул он. – Все, подчистую. В музей, сказали, свезут. Только не верю я им. Буквы-то из чистого цинка! Сдали, небось, во втормет, хозрасчетники окаянные. А тебя, выходит, баба твоя водой окотила? – усмехнулся старик. – Так бы сразу и сказал! Бабы, холера их подери, то еще племя! Нюрушка моя, царствие ей небесное, тоже любительница этого дела была. А послед еще и ведром в меня запускала. А я тебя за шпиона принял! Ты уж не серчай на старика. Пойдем, что ли, чаем напою. Ты в своем городе такого чая отродясь не пробовал! Со зверобоем, с тимьяном, с душицею!

Старик, заметив мою нерешительность, тут же заявил, что возражений не примет, и потянул меня за рукав в здание вокзала. И тотчас «завел шарманку» про скуку и одиночество, про то, как на старости лет из простого бухгалтера его в начальника станции произвели. Да только станцию эту почти все пассажирские поезда давно другой веткой обходят, а товарняки сквозь нее пролетают, не сбавляя скорости.

– Ву-у-у-унь! – послышался вдруг детский голосок. Из-за одной из колонн зала ожидания, широко распахнув ручонки, выбежал маленький, лет трех, мальчик в ситцевой рубашонке со слониками и коротких серых штанишках. – Пап, я на шамалете лечу, – крикнул кому-то мальчик, «пролетая» около выхода на перрон.

– Это Лешка, сын стрелочника и учетчицы: мои подчиненные, между прочим! – с гордостью пояснил старик. – Это семейство тоже тут прописано на постоянное обитание. Бывшую комнату матери и ребенка занимают.

Мальчик, заметив нас, вдруг остановился, медленно опустил руки и принялся с интересом меня разглядывать.

– Лети, Лешка, к папке, – приказал мальчику старик, – скажи ему, чтоб не беспокоил, что занят я: гостя из города в своем кабинете принимаю. Запомнил?

Мальчишка кивнул, но никуда не «полетел», а продолжал стоять посреди зала и всматриваться в мое лицо. Странное дело, но и я не мог отвести взгляда от маленького тезки, уж больно сильно он оказался похож на моего Егорку. Я даже подумал, что если их одинаково одеть и поставить рядом, то и спутать, не равен час, можно.

– Алешка, – долетел с перрона хриплый мужской голос, – хватит уже летать. Пора на аэродром! Мамка скоро придет, ругать нас с тобой будет, что мы не дома до сих пор.

В зал заглянул мужчина. Увидев его, я обомлел. Это был тот самый железнодорожник, что разыскивал сына в поезде. А мальчик! Я сразу и не сообразил. Это, наверно, и есть тот самый потерянный сын в пестрой рубашке со слониками!

Молодой папаша мельком поздоровался, будто не узнал меня. Мальчик побежал к отцу, и спустя мгновение они оба скрылись из виду. Снаружи долетел детский голосок:

– Когда я выашту, буду таким, как дядя, и буду летать на бальшом белом шамалете.

Я невольно усмехнулся.

– Я бортинженер, – ответил я на вопросительный взгляд старика. – Летаю на большом и белом…

– Ну, пойдем чаевничать, инженер, – сказал старик. Ему явно не терпелось похвастать личным кабинетом со столом о двух ящичных тумбах и обитой зеленым сукном столешницей, с перекидным календарем, с графином и стаканами подле него, с дисковым телефоном в черном эбонитовом корпусе, с кожаным креслом выцветшем и затертым до белизны.

Из окна кабинета начальника станции хорошо просматривался перрон, по которому, рука в руке, шли куда-то в сторону водонапорной башни отец и сын.

– Тебя как звать-то? – спросил старик, извлекая из шкафа, занимающего всю боковую стену, электрический самовар.

– Алексей, – ответил я, продолжая смотреть в окно.

– А я Михаил Афанасьевич, – отрекомендовался старик. – Зови просто – дядя Миша.

Дядя Миша оказался жутким говоруном. Накопилось, видно, в старике столько невысказанных слов, что найдя-таки «свободные уши», он решил выплеснуть из себя все без остатка. В его-то годы другой возможности может и не представиться. Я слушал в пол-уха, а мысли мои путались, перескакивали с одного на другое и постепенно уводили в такие дремучие дебри, разобраться в которых не представлялось возможным.

Пеший путь от Савино, а это ни что иное, как спальный район на дальней окраине города, до дома занял бы от силы часа два. А если дойти до места, где начнутся высотки, шанс поймать такси вырастает кратно. При таком раскладе максимум через час я бы мирно спал в своей постели.

В окно я видел, как отец открыл дверь какой-то хозяйственной постройки и скоро исчез в ее темном зеве. Мальчика сразу заинтересовал угольный ящик неподалеку. Спустя минуту рубашонка со слониками, штаны, руки и нос Алешки местами заметно почернели.

А спал бы? – задавался я вопросом, возвращаясь к мысли о доме. Поезд ожидался прибытием в три часа ночи. Теперь же вечер…

Тут меня осенило, ибо какого дня вечер – имело решающее значение. Я оглянулся, посмотрел на перекидной календарь на столе. Дата шокировала – среда, десятое августа одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года!

Тридцать шесть лет! – снежным бураном пронеслось в голове. – Тридцать шесть!

– Алеша! – послышался вдруг приглушенный женский голос, и я мог под присягой поклясться, что это был голос моей матери, и звала она именно меня.

– Мама?! – удивленно воскликнул я.

Михаил Афанасьевич оторвался от своего самовара, окинул меня странным взглядом.

– Галка явилась, не запылилась, – проговорил он, продолжая смотреть на меня крайне заинтересованно.

– Галка, – повторил я шепотом. – Галина Савельевна! – сказал я громко и уверенно.

Я бросился из кабинета, озираясь по сторонам, после выбежал на перрон, и там замер, изумленный увиденным.

От угольного ящика в сторону вокзала молодая женщина вела за руку чумазого Алешку.

– Мама, – сказал я, но слова мои утонули в рокоте дизеля тепловоза и лязганье колес подходящего к перрону поезда.

Она умерла год назад. Почти не болела, занималась по хозяйству до последнего дня. Я был в рейсе, когда ей сделалось плохо. Неотложка забрала ее, но довезла уже не до больницы, а до морга. И вот теперь она проходила мимо меня живая, молодая, красивая, вела домой своего маленького Алешу. А я, ее выросший сын, сам уже почти старик, стоял на перроне и не мог отвести от нее взгляда. Мое нескромное поведение смутило ее. Она демонстративно отвернулась и ускорила шаг. Алешка, влекомый ее рукой, едва успевал за мамой, то и дело срывался на бег.

Я совершенно не помню жизни на этой станции. Было ли это на самом деле или это мое воображение нарисовало передо мной картины возможно, густо смешивая их с невозможным?

Мама и сын скрылись в здании вокзала. Пассажиры стоящего поезда из открытых тамбуров и сквозь оконные стекла безразлично глядели на станцию без названия. Ничего примечательного в ней, естественно, не находили, да и остановка здесь краткая и формальная: никто не покинул поезд, никто не вошел в него.

– Алешка, ты где? – долетел до меня голос отца. Теперь я знал наверняка, что это именно он, именно тот человек, которого я когда-то называл своим папкой, которого, судя по всему, очень любил.

Мама рассказывала, что отец погиб под колесами поезда, но как это произошло, при каких обстоятельствах – это оставалось тайной за семью печатями.

Отец обошел постройку вокруг, заглянул за угольный ящик, остановился, осмотрелся, сняв фуражку, почесал затылок. Поезд, тем временем, тронулся. Проводники, как и полагается, держали в вытянутых руках сигнальные флажки. Ничто не предвещало беду, но вдруг взгляд отца уловил движение в тамбуре последнего вагона. Мне тоже показалось… Нет, я точно видел как косматый мужик уводил малыша в рубашке со слониками вглубь вагона.

– Алеша! – взвыл отец, и бросился за набирающим обороты поездом.

– Стой! – закричал я и рванул за отцом, пытаясь догнать и остановить, или хотя бы сбить с ног. – Я с матерью, я дома! – завопил я что есть мочи.

Но отец уже уцепился за поручень, повис на нем и…

Голова пошла кругом, в глазах потемнело, холодный колкий воздух хлестанул по лицу. Небо от края до края зажглось фиолетовым и тотчас погасло. Мир утробно заклокотал и вдруг взорвался неистовым залпом десятка громогласных орудий. Земля под ногами вздрогнула и заходила ходуном.

Гроза бесновалась, шумные шаги широкого ливня уже долетали до слуха, когда к перрону подкатил одинокий вагон. Вагон остановился около меня. Посадочный тамбур оказался открыт, и я немедля вошел в него. За спиной тут же хлопнуло и зашипело, забурлило. Ливень опоздал. Лишь отраженная от асфальта водяная пыль едва коснулась моих рук.

Я сидел в своем купе, смотрел в окно и думал о том, что спустя тридцать шесть лет скитаний по поездам отец добился-таки своего – он отыскал меня в этом самом вагоне. А осознав случившееся, он обрел, наконец, свободу. Невероятного упорства и силы духа человек. Он ушел со слезами счастья на глазах.

Радость и гордость переполнили мое сердце. Я зачаровано наблюдал за тем, как там, в черном полупрозрачном зеркале, ливень размывает и увлекает вниз акварель моего старого мира; как по стеклу рассыпаются бусинки огоньков мира нового; как в струях чистой небесной воды вспыхивают и весело играют радуги.

– Подъезжаем, – услышал я голос проводницы. Эта полная женщина с приятными чертами лица на миг остановилась напротив моего купе: – Вы в порядке?

– Да, спасибо, – ответил я, улыбнувшись.

Проводница кивнула и пошла по своим делам.

– Он больше не придет, – выглянув из купе, сказал я ей вслед.

Она остановилась, оглянулась:

– Неужели нашел-таки сына?

– Да, – коротко ответил я.