Решительный и правый [Александр Антонович Поляков] (fb2) читать онлайн

А. Поляков Решительный и правый

ОТ АВТОРА

Настоящая повесть, в основу которой положены подлинные события, факты и документы, посвящена великому и неповторимому времени — первым годам Советской власти. Ее герои — руководитель Донской чрезвычайной комиссии Федор Михайлович Зявкин и его воспитанники, комсомольцы двадцатых годов.

Чекист школы Дзержинского, Ф. М. Зявкин олицетворял собой образ молодого человека, коммуниста, бесконечно преданного делу партии и готового выполнить любое ее задание. В 1917 году прапорщик Зявкин — командир трех сводных полков — отправляется из Петрограда на Дон устанавливать Советскую власть. Организует в Ростове Красную гвардию, а во время белого террора уходит в подполье и руководит партийным комитетом в Темерницком рабочем районе. Позже возглавляет армейскую разведку, затем — в двадцать шесть лет! — Донскую чрезвычайную...

Мы, его ученики, совсем тогда еще юные чекисты, приняв из рук старших товарищей оружие, честно служили революции. Хотя не сразу и не вдруг стали ее настоящими бойцами. Трудно давалась наука побеждать, но мои товарищи и не искали легкого пути. Они смело вступали в схватку с врагом, каким бы коварным и опытным он ни был, и выигрывали этот свой первый бой, решительный и правый.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Письмо Анастаса Ивановича Микояна^[1]

«Пензенская область, Шемышейский район, Мачкасская средняя школа, членам исторического кружка.

Дорогие ребята! Письмо Ваше прочитал. Выполняю Вашу просьбу.

Я знал Зявкина Федора Михайловича и до сих пор хорошо его помню. Он был руководителем Чрезвычайной комиссии Донской области в 1920-1925 гг. Стойко поддерживал мероприятия крайкома партии по восстановлению и укреплению Советской власти на Северном Кавказе.

Я ценил его за откровенность, партийный подход в его трудной работе. Он принадлежал к тем чекистам, о которых говорили, что они — школы Дзержинского.

...Память о нем сохранилась у меня, как о стойком, преданном ленинце, отдавшем все силы делу революции.

Желаю успехов в учебе.

11 марта 1969 года».

А. Микоян

ПРОЛЕТАРСКИЙ ГЕРОЙ^[2]

Федора Михайловича Зявкина я хорошо знал по совместной работе на Северном Кавказе. Это был герой пролетарского Дона.

В 12 лет он стал подмастерьем, а потом до призыва в армию работал на цинковальном заводе. Его отец и старшие братья — активные участники революционного подполья начиная с 1905 года. Будучи подростком, Федор Михайлович помогал им, часто дежурил на улице, пока в доме шли нелегальные собрания. В 1917 году Ф. М. Зявкин вступил в большевистскую партию.

Велики заслуги Федора Михайловича в установлении Советской власти на Северном Кавказе. Он был председателем Темерницкого подпольного комитета и командиром вооруженного отряда рабочих главных железнодорожных мастерских, а после победы революции — начальником Ростовской Красной гвардии. В начавшейся гражданской войне еще ярче проявился талант Ф. М. Зявкина как организатора масс и пламенного агитатора. Не раз попадал он в серьезные переделки. Белогвардейцы схватили его на станции Аксай во время солдатского митинга. Военно-полевой суд и приговор: смертная казнь через повешение.

На рассвете друзья спасли Ф. М. Зявкина буквально за полчаса до казни. Сам же он во главе партизанского отряда спас в ту пору от расправы семью Серго Орджоникидзе.

Назначенный в 1920 году председателем Донской ЧК, Федор Михайлович беспощадно боролся с контрреволюцией. Во время суда над бандой Савинкова Федор Михайлович — председатель сессии ревтрибунала — был ранен бандитами, пытавшимися сорвать суд. Чекисты отбили и этот налет.

За беспримерную отвагу Ф. М. Зявкин был награжден орденом Красного Знамени. Ф. Э. Дзержинский вручил ему нагрудный знак почетного чекиста и именное оружие со своей личной надписью.

В числе делегатов XI съезда Советов от Донской области Ф. М. Зявкину было предоставлено право встать в почетный караул у гроба В. И. Ленина.

...Ф. М. Зявкин был делегатом ряда партийных съездов и съездов Советов, членом ЦИК и Президиума ВЦИК.

Умер Федор Михайлович в 1946 году.

Я близко знал его. Он трудился с присущей ему энергией, неистощимым энтузиазмом. Федор Михайлович остался в моей памяти образцом скромности и добросердечности, он умел создавать вокруг себя обстановку товарищеской дружбы...

С. Буденный,

Маршал Советского Союза

ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА БАРОНА ВРАНГЕЛЯ

Ретроспектива

Несколько лет тому назад попала мне в руки довольно любопытная книга, вернее, целых три тома — воспоминания виднейшего государственного деятеля России, царского премьер-министра С. Ю. Витте. С интересом читал я о сложных перипетиях русской политики конца XIX — начала XX века, о революционных выступлениях рабочих, об интригах и разложении двора Николая Второго. Десятки имен, фамилий, коронованных и «светлейших», банкиров и издателей промелькнули перед моими глазами, и вдруг стоп! Читаю: князь Э. Ухтомский, председатель правления Русско-китайского банка! Эта фамилия заставила меня на время отложить мемуары... Я тут же позвонил своему другу, старейшему чекисту Ефиму Шаталову, и мы договорились о встрече.

Часовая стрелка уже описала несколько кругов по циферблату, а мы все вспоминали и вспоминали — о своей юности, о боевых товарищах-чекистах, о коварном и жестоком враге.

— Помнишь, наша разведка перехватила донесение, посланное за кордон генералом Султан-Гиреем? — спросил Шаталов.

— Это тот, который денег просил для контрреволюционного подполья на Кубани?

— Он самый. Так и докладывал своим хозяевам: «Израсходовано уже триста миллионов, вышлите еще сто...» Вот размах! Генеральский!

— А банда Сидельникова, помнишь, у станицы Старо-Щербиновской? 250 сабель! Этот почище генерала будет. Немало наших он порубил тогда: и коммунистов и комсомольцев... Однажды в особый отдел его агент подбросил записку: «Приду в 10 часов вечера в станицу. Встречайте». Вот до чего обнаглел! Ну встретили-то «гостя» как положено, едва ноги унес. Матросы и чоновцы принимали...

— Между прочим, у меня есть интересный документ, — сказал Шаталов и открыл ящик письменного стола. — Может, пригодится, ты вроде собирался написать о чекистах двадцатых?

И он протянул мне несколько пожелтевших от времени листков. Это был рассказ юного чекиста Короткова о схватке с головорезами имама Гоцинского, устроившего настоящую резню в Чечне и Дагестане.

Я развернул листки и стал читать: «Голые скалы, темное небо... И чекисты, длинной цепью залегшие в этих скалах. Мрак разрывается огненными вспышками — и снова тьма. Кучи тел, темными пятнами разбросанные по каменным глыбам, и запах крови в неподвижном воздухе... Отряд чекистов 14 дней отбивал яростные атаки мюридов имама Гоцинского. 14 дней... Руки едва держали винтовку. Подкрепления нет. Надо выстоять. Надо победить или умереть, но не отступить...

Перестрелки нет. Прошел день. Спокойно опустилось усталое солнце за изломом гор. Рабски прокрадывается мысль об отдыхе, сне... Злобным эхом прокатывается по ущельям первый выстрел. Грянул залп за вершиной плато. Привычно сжимается винтовка, стискиваются зубы. Патронов нет. Две цепи схватываются в рукопашной. Без выстрелов — только глухие удары и стоны.

Тает кучка защитников плато. И не в одной раздробленной голове вспыхивала в последний раз мысль: «Умираю за тебя, революция...»

— С отрядами Гоцинского, конечно, потом справились, — нарушил тяжелую паузу Шаталов, — но вскоре опять получили новые данные: англичане предложили Врангелю помочь летом двадцать первого года высадить десант, чтобы отрезать Кавказ, Кубань и Дон от Советской России. В сообщении было указано, что на юге готовится крупное восстание, рассчитанное на поддержку десанта...

— Это уже при мне происходило. Я только-только в ЧК пришел.

— Не забыл князя Ухтомского? — хитро прищурившись, спросил Шаталов, прекрасно понимая, зачем я к нему приехал.

Да, история князя Ухтомского вполне заслуживает того, чтобы воспроизвести ее хотя бы вкратце. Это была одна из блестящих операций, проведенная двадцатишестилетним председателем Донской ЧК Федором Зявкиным.

Красные в городе!

Рождественская ночь мягко опустилась над Тихим Доном. Небо затянуло черными облаками, лишь изредка падает на землю скупой лунный свет, и тогда снега, прочно укутавшие морозную землю, начинают искриться каким-то особым блеском, радуя сердце запоздавшего путника, стремящегося побыстрей добраться до ночлега.

Но в то время, в декабре сурового девятнадцатого, даже и в праздничные дни предместья и главные улицы Ростова, прежде шумные, наполненные толпами, кажется, со всего света съехавшихся сюда людей, были почти пустынны. Только скрип снега под тяжелыми каблуками деникинских патрулей да редкие экипажи с офицерами-добровольцами и заядлыми городскими кутилами.

В кафедральном соборе — торжественное богослужение. Но прихожан собралось что-то негусто. Не до того. Красные наступают... В передних рядах верующих по традиции — местная знать во главе с генералом Череповым и князем Долгоруковым. Их присутствие вселяет в сердца «чистой публики» спокойствие, однако весьма относительное и непрочное. Доблестные защитники «веры и отечества», конечно, не посрамят славы российского оружия, но... Деникин-то все же пятится.

Епископ Арсений заканчивает проповедь:

— Гаснут светильники... вера поругана большевиками...

И хор запевает с надеждой и раболепием:

— Рождество твое, Христе боже...

Неожиданно, заставив всех вздрогнуть и обернуться к дверям, грохнул винтовочный выстрел. Вслед за ним послышались взрывы гранат. Кто-то истерично закричал:

— Красные в городе!

Поднялась паника. Черепов и Долгоруков вбежали в алтарь и, сбросив с себя регалии, стали торопливо облачаться в одежду церковных служек. И вот толпа верующих уже выносит их из собора. Начальник гарнизона Ростова генерал Черепов и князь Долгоруков крадучись бегут проходными дворами, переулками, а впереди по главным улицам уже растекается конница Буденного.

Рейд красных конников стремителен и дерзок: многие в городе даже и не знали в этот час, что они уже завязали короткие, яростные схватки за овладение Ростовом. Выскочив на Таганрогский проспект, буденновцы одним ударом разгромили штаб белых; его начальник генерал Голощапов застрелился в своем кабинете, справедливо опасаясь народного возмездия.

«Армия спасения России»

Деникин отступал. Длинной вереницей тянулись на другой стороне Дона, по улицам Батайска обозы Добровольческой армии. Тяжело было на душе у главкома. Внезапно дорогу экипажу командующего преградила какая-то задрапированная черным повозка. Деникин хотел было прикрикнуть на ездовых, но тут же осекся — он узнал гроб с телом генерала Тимановского. Скорбно глядя на гроб, Деникин тихо, почти шепотом проговорил:

— Железный Степаныч, ты столько раз водил полки к победе, презирал смерть — и вот теперь сражен ею так не вовремя... А может быть, вовремя? Нас остается все меньше и меньше. Поручики, увы, не заменят таких, как ты, Степаныч, как...

Деникин круто повернулся, разом сбросив с себя навалившуюся тоску, и громким голосом приказал:

— Капитана Маслова ко мне!

К генералу лихо подскочил на рыжем дончаке молодцеватый командир эскадрона личной охраны. Деникин торопливо отдал распоряжение, и капитан в сопровождении кавалерийского взвода поскакал в сторону эвакуируемого Ростова.

К ночи взвод на рысях подошел к госпиталю имени генерала Сидорина, что на Большой Садовой улице. По вызову Маслова санитары вывели из палаты № 31 больного, едва стоявшего на ногах человека.

— Тиф, — коротко бросил санитар. — Будьте осторожны.

Не удостоив санитара и взглядом, Маслов попытался усадить больного на лошадь. Но куда там, тот был совсем плох. Человек упал. Вторая попытка также окончилась неудачей. Кавалеристы поняли — он был почти без сознания.

Тем временем показались буденновские разъезды. Капитан вскочил на коня и приказал с боем уходить обратно, к Дону.

Однако визит Маслова не пропал даром — врачи и сестры милосердия белогвардейского госпиталя были предупреждены, что, если с головы больного упадет хоть один-единственный волос, контрразведка до них доберется, чего бы это ни стоило.

В госпитале начался переполох. Врачи лихорадочно готовились к приходу красных. С шинели и френча больного снимали погоны и другие знаки различия, торопливо прятали все предметы, которые могли выдать в этом изможденном болезнью пожилом человеке большого военачальника. Затем из светлой теплой палаты подопечного перенесли в холодный коридор первого этажа, к солдатам.

Когда подошедший к больному буденновец спросил перепуганного врача, кто это, мол, здесь лежит, тот, с трудом овладев собой, довольно невозмутимо ответил:

— По спискам канцелярии он значится рядовым.

— Находится в безнадежном состоянии. Мы перенесем его в изолятор как смертника, — добавила сестра милосердия.

— Ишь ты! — возмутился молодой буденновец. — Офицеров небось прячете, а рядового солдата в изолятор! Поместите его в хорошую палату — и чтоб уход! — строго пригрозил он.

И «рядового солдата» уложили вместе с только что прибывшими ранеными красноармейцами.

* * *

Трудовой Ростов ликовал. То тут, то там прямо на улице возникали стихийные митинги... Какой-то безусый буденновец, устроившись на садовой скамейке, «давал концерт» обступившим его подросткам. Лихо наяривая на гармонике, он под аплодисменты и крики «ура!» своей благодарной аудитории пел звонким голосом:

На Пушкинской улице, у особняка богача Парамонова, в котором еще в 1918 году находился ревком, большевики, сменяя друг друга, рассказывали горожанам о положении на фронтах, о задачах Советской власти, призывали крепить и поддерживать Красную Армию.

Около гостиницы «Мавритания» люди стояли молча, многие, несмотря на мороз, с обнаженными головами. Оратор в рабочей спецовке говорил негромко, медленно — его и так было хорошо слышно всем находившимся здесь. В этой гостинице, превращенной деникинцами в застенок, в марте девятнадцатого года был зверски замучен организатор подпольной типографии Егор Мурлычев, двадцатилетний коммунист.

— Вечная память жертвам революции, смерть врагам трудового народа! — воскликнул оратор. И несколько десятков голосов подхватили этот призыв.

Вскоре в помещении правления Владикавказской железной дороги состоялось собрание большевиков, на котором был избран Военно-революционный комитет.

В январе да и в феврале 1920 года между красным Ростовом и белым Батайском шла непрерывная артиллерийская дуэль.

В один из таких наполненных орудийным гулом дней к больному военного госпиталя, у которого на кровати висела жестяная табличка с надписью «Учитель красных курсов Звеновский Константин Иванович», подошел фельдшер и незаметно передал завернутый в марлю сверток. «Учитель» развернул его и, отложив в сторону солидную ковригу и пару яиц, прочел записку.

Капитан Васильев предупреждал «Константина Ивановича», что скоро его выпишут. Револьвер и три тысячи рублей посылаются на всякий случай.

Однако время шло, а за «Звеновским» никто не приходил. Ростов бурлил. В окна госпиталя доносились радостные голоса горожан, но «Константин Иванович» и без того знал: Деникин разгромлен, красные наступают на Крым. Надежда рушилась. Последняя надежда...

Лежа по ночам с открытыми глазами, «Константин Иванович» думал о том, что что-то было не так. Почему они проиграли эту войну? Кто виноват? Бездарные генералы? Были и такие. Трусливые солдаты? Нет, трусом русского солдата не назовешь... «Константин Иванович» хорошо знал историю Тихого Дона, Дона-батюшки, доблестные подвиги казаков, покрывших себя неувядаемой славой в битвах с турками, татарами, во время Отечественной войны 1812 года. Немало читал он в свое время и о бунтах, о том, как гуляли по Дону Разин, Булавин, Пугачев... Но вспоминать о них он не любил, как не любил вспоминать такие «детали» истории, как, скажем, приказ Петра Первого сжечь и сровнять с землей 44 казацких городка, и многое, многое другое. Само собой разумеющимся считал он и деление казаков на домовитых и голутвенных. Ведь бедные и богатые были и будут всегда, и долг бедных честно служить царю, атаману, чтобы получить за свое рвение то немногое, что положено по божьим и мирским законам. Чужим и одиноким чувствовал он себя среди своих соседей. Почти ни с кем не разговаривал, разве что о пустяках. Все ждал долгожданного часа, когда же все-таки он выберется отсюда. А ждать было порой просто нестерпимо. В палате лежал старый казак, буденновец, у него было несколько пулевых ранений в грудь, ампутирована нога. Как он выжил, это было удивительно. По вечерам, когда уличный шум затихал, казак начинал тоскливо напевать старинные песни, разрывая «учителю» и без того истерзанное сердце:

Это было пыткой. Неужели казаки могли так не любить своих господ, своих командиров?..

Но вот случилось неожиданное: в госпиталь в форме командира Красной Армии явился знакомый «Звеновскому» юнкер Куликовский с «приветом от друзей». А вскоре «Константина Ивановича» привели в дом на углу Никольского переулка и Посоховской улицы. Там была конспиративная квартира генерала Черепова.

Их было пятеро: генерал Черепов, «Звеновский», полковник Дерибазов, князь Долгоруков и полковник Кобылянский.

Совещанием руководил Черепов. После обмена новостями перешли к вопросу о будущей деятельности. Черепов сообщил, что в Ростове осталось много офицеров, но выйти скрытно из города им пока не удалось. Он попробовал направить десяток офицеров в Крым, к Врангелю, однако попытка провалилась: четверо вернулись в Ростов, остальные попали в руки чекистов. «Кстати, о чекистах, — серьезно, помрачнев, сказал Черепов. — Ими руководит хорошо вам знакомый большевик Зявкин, командир Красной гвардии и подпольщик. Опытный человек. Советую быть предельно осторожными. Пока предлагаю доставать подложные документы и устраиваться на работу в советские учреждения. Материальное обеспечение, — продолжал генерал, — предусмотрено заранее. При отступлении Деникин оставил большие суммы денег и золото».

Черепов приказал Дерибазову провести учет скрывающихся офицеров, организовать боевые группы и распределить между ними денежную помощь.

«Константину Ивановичу» предложено было взять на себя роль организатора восстания на Северном Кавказе и подготовить его к моменту наступления крымской армии Врангеля.

Черепов проинформировал собравшихся о том, что в округах Дона и Кубани оставлены офицеры разведки, которые должны к концу июля двадцатого года собрать боевые подпольные отряды.

Уговорились встретиться перед отъездом Черепова в Крым, куда он намеревался пробраться вместе с князем Долгоруковым. «Документы и маршрут перехода фронта для нас уже подготовлены», — сообщил Черепов. Уходя, он пообещал зайти к «Константину Ивановичу» с более подробными инструкциями в клинику Богораза, куда, по его словам, должны перевести «Звеновского» из военного госпиталя. Когда последний удивленно спросил: «Почему в клинику?», Черепов, засмеявшись, ответил: «Да потому, что в госпитале могут узнать, кто вы, и поймают как фазана, а в Николаевской клинике Богораза вас потыкают ножиком для проформы, почти без боли, и продержат, как у Христа за пазухой, сколько угодно...»

Действительно, в конце апреля «Константин Иванович» уже считался «хирургическим больным», получал хорошее питание и красноармейский паек.

Здесь, в клинике, и развернул свою работу возглавляемый им штаб «Армии спасения России». Сюда со всех концов Северного Кавказа и Крыма шли нити лихорадочно формировавшегося заговора.

Враг еще силен

Вернувшись из поездки по станицам, Федор Михайлович Зявкин заперся в своем кабинете и приказал никого не впускать, разве что случится что-либо чрезвычайно важное. Необходимо было тщательно обдумать, взвесить увиденное и услышанное, а главное — немедленно сделать выводы. Враг еще силен, в Крыму сидит Врангель, бандитские налеты не прекращаются. Но уже видны те знаменательные перемены, которые пришли на Дон вместе с Советской властью. Налаживается мирная жизнь, людям надоело воевать, все труднее приходится «батькам» и «атаманам» скрываться по лесам и уходить от заслуженной кары. У Чека есть надежная и прочная опора — коммунисты, комсомольцы, хотя их, к сожалению, на местах еще очень мало.

Ему довелось присутствовать на комсомольском собрании в одной из станиц. В здании церковного училища, сильно поврежденном артиллерийским обстрелом и кое-как подлатанном ребятами, собралось человек тридцать девушек и юношей. Верховодила черноглазая казачка лет двадцати, красивая девушка с быстрыми движениями и глубоким, мелодичным голосом. Чувствовалось по всему, что она тут главная. Рассказав кратко о комсомоле, она достала газету и стала читать:

— Молодежь, организуйся. Обращение товарища Подвойского.

Близкий конец гражданской войны. Россия открывает безбрежную ширь для свободного общественного труда.

Рабоче-крестьянская власть уже расставляет всех способных трудиться в стройные и мощные ряды труда. Первые ряды трудового фронта украшает молодежь.

— Постой, не спеши, я, например, не знаю, кто такой этот твой Подвойский! — крикнул в зал парнишка, сидящий на задней скамье.

— Ну ты, деревня, не мешай, — оборвал его сосед. — Подвойский — это соратник Ленина, командует сейчас у нас на Дону красными.

— Вопросы потом, слушайте дальше, — остановила перепалку девушка и продолжала: — Организованность, сознательность, дисциплинированность, самоотверженность, знание должны цементировать эти ряды...

— Верно!

— Пройдут дни, и вся молодежь, как один человек, сама себя организует и сомкнет свои ряды в небывалую пролетарскую силу и с честью осуществит великую историческую задачу — выкует своими руками новый, светлый, красивый, радостный, товарищеский, трудовой, коммунистический строй.

Да здравствует молодежь!

Молодежь, стройся по организации!

Молодежь, в первые ряды на трудовой фронт!

После обсуждения планов на ближайшие дни в связи с предстоящими полевыми работами, поспорив о политике и войне, ребята приняли резолюцию, что они не посрамят звания комсомольца, оправдают высокое доверие партии.

На собрании были и некомсомольцы, скромно сидевшие в задних рядах. И Федор Михайлович с удовлетворением отметил, с каким интересом и нескрываемым восхищением слушали они секретаря. Человек пять, дождавшись конца собрания, подошли к столу президиума и попросили записать их в комсомол.

Встречался он с чоновцами, юными бойцами частей особого назначения, состоящих, как правило, из молодых коммунистов и комсомольцев. Он был уверен: эти ребята не подведут.

Не так давно он был в подполье, руководил армейской разведкой на Дону, и ему нередко приходилось поражаться смелости и находчивости совсем еще юных комсомольцев. Он хорошо помнил, какую неоценимую услугу оказывали эти ребята красному командованию. Особенно врезалась в память Армавирская подпольная группа, в которую входили молодые коммунисты и комсомольцы. В нее входили русские, армяне, азербайджанцы, люди, объединенные одной целью — помочь Красной Армии разгромить Деникина. Во главе группы стояла двадцатилетняя Роза Каспарова.

Район действия этой группы был необычайно широк — Екатеринодар, Новороссийск, Туапсе, Ростов-на-Дону, Пятигорск. Юные подпольщики проникали в штабы белых, через Ростов держали постоянную связь с командованием Южного фронта. Они организовали взрыв двух тоннелей под Новороссийском, захватили бронепоезда «Чернецов» и «Единая Россия» — в их команды удалось внедрить своих людей. Ростовское подполье получало для Южного фронта исключительно ценные сведения о военном и экономическом потенциале белых. Пленный деникинский генштабист позже показал, что материалы, собранные группой и переданные красным, содержали точнейшие данные чрезвычайной стратегической важности. Когда в июле 1919 года деникинская контрразведка выследила группу и арестовала 52 человека, никто не выдал товарищей. Они погибли, не сказав ни слова белым палачам...

Шли дни, недели, в штабах армии кипела работа по подготовке генерального наступления на Крым. Но обстановка на освобожденной от врага территории все же оставалась довольно сложной.

Федор Михайлович все больше убеждался в том, что белые что-то готовят. Арестовано несколько офицеров, неизвестно с какими целями пробиравшихся в Ростов. Захвачено несколько тщательно замаскированных арсеналов с оружием в Ростове и станицах. Зявкин хорошо понимал, что это неспроста. Надвигаются, видно, новые тревожные события. И он не ошибся.

Июльским днем 1920 года он получил срочную шифровку. В ней сообщалось, что в районе Кривой Косы, что недалеко от станицы Ново-Николаевской, высадился хорошо вооруженный врангелевский десант под командованием полковника Назарова. Десант был многочислен. Рассчитывая на помощь кулаков и богатого казачества, Назаров намеревался захватить Таганрог, часть Приазовья, развернув затем наступление на Донбасс и Украину.

«Теперь можно бесспорно ожидать оживления вражеских подпольных групп», — с тревогой подумал Федор Михайлович и приказал срочно собрать совещание.

* * *

1 августа 1920 года Кавказское бюро ЦК РКП (б) телеграфировало В. И. Ленину, Центральному Комитету РКП (б) и ВЧК об активизации сил контрреволюции.

«Кубань вся охвачена восстаниями. Действуют отряды, руководимые единой рукой — врангелевской агентурой... В Донской обл. относительно спокойнее, но... (видимо, пропущено слово «десант») полковника Назарова показывает настроение на Дону: оживление и усиление деятельности отрядов, обрастающих зелеными...

В случае неликвидации Врангеля в течение короткого времени мы рискуем временно лишиться Северного Кавказа.

Начавшая налаживаться работа дезорганизована... гурты скота угоняются бандами. Под ударом Черноморское побережье... В интересах сохранения Северного Кавказа бюро настаивает на необходимости: 1) коротким ударом покончить с Врангелем, поставить эту (задачу) Кавфронту... 2) усиливать Северный Кавказ ответственными работниками.

Еще раз обращаем внимание на чрезвычайную серьезность положения»^[3].

Молодая республика напрягала все силы, чтобы выстоять, не потерять Кавказ и Крым.

В первых числах октября В. И. Ленин телеграфировал РВС Первой Конной армии:

«Крайне важно изо всех сил ускорить передвижение вашей Армии на Южфронт. Прошу принять для этого все меры, не останавливаясь перед героическими. Телеграфируйте, что именно делаете.

Предсовобороны Ленин»

Поздней осенью 1920 года Красная Армия форсировала Сиваш и мощным ударом овладела укреплениями барона Врангеля, а потом окончательно разгромила белые дивизии, сбросив их в море.

Зявкин ищет концы

Над огромными просторами России занимался неяркий мартовский рассвет. Холодный влажный ветер пополам с мокрым снегом летел над пустыми полями, насквозь продувал спящие чутким сном города, теребя на стенах домов обрывки бесчисленных приказов и распоряжений.

Сколько разных комендантов побывало в то время в городах России — белых и «зеленых», английских и немецких, деникинских и колчаковских! К этой весне остались одни — красные, большевистские. Шел март 1921 года — первая сравнительно мирная весна огромной, разрушенной войнами страны. Но еще нет-нет да и загремят над заснеженной Россией выстрелы, проскачут в ночи отряды конников. Врываются нежданной бедой в села и городки недобитые банды.

В предрассветной тишине, на мартовском тревожном ветру гудят басовыми аккордами телеграфные провода. Они бегут из Москвы на юг, вдоль железной дороги, мимо сожженных станций и поселков, и, неслышная постороннему уху, звучит в них, как биение пульса, телеграфная дробь.

Москва вызывает Ростов-на-Дону. Торопливые буквы, наскакивая одна на другую, ложатся на узкую бумажную ленту, сбегающую с плоской катушки.

Москва: у аппарата пред ВЧК Дзержинский и товарищ Артузов тчк

Ростов: у аппарата зам полномочного представителя ВЧК по Северному Кавказу Николаев зпт пред ДонЧК Зявкин тчк

Москва: здравствуйте товарищи зпт где тов Трушин — представитель ВЧК впр

Ростов: уехал в камыши тчк

Москва: зачем Камышин впр

Ростов: не так поняли зпт донские камыши там активизировались банды полковника Назарова тчк

Москва: что собираетесь предпринять впр

Ростов: изолировать штаб зпт предложить казакам добровольно сложить оружие зпт гарантировать безопасность тчк

Москва: верно тчк сообщите что вам известно о деятельности ОРА на территории Донской области впр

Ростов: штаб объединенной русской армии засылает террористов на днях убито четверо коммунистов в Ростове зпт в комендатуре города похищены пропуска зпт нападения на пассажирские поезда зпт ведем следствие тчк

Москва: здесь есть сведения что Врангель в Софии готовит десант на Черноморское побережье зпт плацдарм для высадки готовит подпольная организация ОРА зпт с центром в Ростове тчк к вам засылается агентура тчк центром руководит крупный царский генерал фамилия неизвестна тчк в Софии его называют важное лицо тчк сообщите что знаете об этом тчк

Ростов (после паузы): дополнительных сведений нет тчк организуем поиск тчк

Москва: кто из товарищей будет руководить этой операцией впр

Ростов: тов Шаталов зпт тов Зявкин зпт тов Николаев тчк

Москва: у аппарата Дзержинский тире всех товарищей знаю уверен в успехе тчк просьба считать работу самой ударной тчк нельзя допустить возрождения войны на Дону тчк флот Врангеля пока в Бизерте тчк у Дарданелл пять транспортов тчк о всех передвижениях будем информировать вас тчк возможна переброска десанта на иностранных судах тчк главное парализовать подполье с комприветом Дзержинский тчк

Аппарат умолк. Лента прекратила свой бег. В небольшой комнате на верхнем этаже здания Донской чрезвычайной комиссии два усталых человека молча смотрели на ворох бумажной ленты, лежавшей на полу.

— Что думаешь? — спросил Зявкин.

— Неудобно, однако, — сказал Николаев, — в Москве знают обстановку у нас лучше, чем мы.

— У них информация из-за границы.

— А концы здесь. Нужно искать.

Шагнув от стены, Зявкин собрал с пола телеграфную ленту. Широкими ладонями смотал ее в огромный белый клубок. Показывая его товарищу, спросил:

— Справимся?

— Да, хотя будет нелегко, — сказал Николаев, — посуди сам, приезжает в станицу бывший царский генерал, собирает казаков. Братья казаки, говорит, отечество, родина и другие всякие высокие слова; тридцать человек из ста поднимет, наконец? Это факт, поднимет!

— Что ты меня все агитируешь, Николай Николаевич, всю эту обстановку я не хуже тебя знаю. Ты мне вот что скажи. У белого подполья опыт, там и контрразведка и охранка. А у меня?

И Федор зашагал по кабинету.

— Пятьсот всадников хоть сию минуту построю на Садовой, а вот... а, черт! — Зявкин задел ногой за дыру в ковре.

Николаев засмеялся.

— Понимаешь, сколько раз просил ребят: выбросьте вы эту рухлядь из комнаты. «Не положено, — говорят, — нужно, чтобы у начальника был ковер. Такое, — говорят, — нынче время!»

Они помолчали.

— «Такое время», — задумчиво повторил Федор. — Это они верно. Ну так вот: вчера я опять разговаривал с Москвой, с Артузовым, несколько дней назад он направил нам в помощь из Астраханской ЧК одного опытного сотрудника.

— Об этом я знаю. Не хотел раньше времени говорить тебе, — ответил Николаев. — Не знал, как ты отнесешься. Поручил кому-нибудь встретить этого товарища?

— Миронову поручил. Пусть поселит его где-нибудь в городе. К нам этому товарищу ходить не следует, в городе его не знают, и хорошо.

— Ну вот, — перебил его Николаев, — жалуешься, что людей нет, ведь ты же сам прирожденный конспиратор!

— Спасибо белой контрразведке, — ответил Федор, — кое-чему научили в восемнадцатом и девятнадцатом... А людей знающих не хватает, и этот товарищ должен нам очень помочь.

Николаев согласно кивнул головой.

— Давай расскажи теперь, какие у тебя виды на эту операцию? Есть хоть за что зацепиться?

— Кое-что для начала есть. Во время облавы недавно арестовали поручика Попова. Он приехал в Ростов закупить мануфактуру: говорит, все в банде пообносились. Теперь он пишет покаянные письма и убеждает нас, что во всем разочаровался. Однако... намеревался из Ростова пробираться за границу.

— А как же он хотел осуществить это?

— Ему обещала помочь одна особа, некая Анна Семеновна Галкина. Она сказала поручику, что у нее здесь надежные люди, и Попов утверждает, что Галкина связана с какой-то организацией. Вот я и думаю: от нее должна идти нить. Нужно попробовать.

В дверь постучали. В кабинет заглянул секретарь Николаева. За спиной у него виднелась кудрявая голова начальника разведки ДонЧК Павла Миронова. Зявкин вопросительно посмотрел на него:

— Ну заходи, что там еще стряслось?

Павел втиснулся наконец всей своей могучей фигурой в кабинет. Был он в штатском пиджаке, гороховых новеньких галифе английского покроя.

— Посмотри на него, — сказал Николаев, — ни дать ни взять спекулянт с Сенбаза. Только ты, Павел, чуб свой постриг бы, ведь в приличном обществе приходится бывать.

Миронов, пропустив эти слова мимо ушей, выпалил без всяких предисловий:

— Это что же, вроде насмешки над нами получается? Встретил я сегодня этого нового сотрудника, думал, действительно товарищ опытный, а это я не знаю... — Миронов на секунду остановился и решительно сказал: — Хлюст какой-то, и только. К тому же птенец, я его пальцем одним задену...

— А вот этого делать не рекомендую, — вдруг перебил его Зявкин. — Себе дороже будет. Тебе самому-то сколько годков?

— Двадцать пять.

— Ну, значит, вы с ним почти ровесники. Только ты коммунист, а он еще комсомолец. Я Бахарева немного знаю. Этот парень с большим стажем конспиративной работы.

— Да ведь обидно выходит, мы вроде своими силами не можем справиться?

— Неужели тебе не ясно, Павел, что для этой операции, помимо всего прочего, нужен человек, которого в городе никто не знает? Твое дело обеспечить мне встречу с ним за Доном, обеспечить скрытно. Иди! Вечером увидимся, — приказал Зявкин и повернулся к Николаеву.

Корнет Бахарев, невольник чести

— Нет, так можно сойти с ума, — сказала Анна Семеновна вслух и сама не узнала своего голоса.

С самого утра она почувствовала себя как-то особенно тревожно. Неизвестно почему. Она прошла по комнате и вздрогнула: за дверью ей послышался шум. Схватив с комода сумочку, в которой лежал маленький вороненый браунинг, она стиснула ее у груди, не в силах пошевелиться и предпринять какие-то действия. Тихо. Должно быть, кошка. И тут новый кошмар свалился на нее: в углу мелькнула тень, и, прежде чем она сообразила, что это ее собственное отражение в зеркале, тело уже била нервная лихорадка.

Анна Семеновна решительно выдвинула нижний ящик комода, нащупала в углу аптекарскую склянку. Открыв притертую стеклянную пробку, брызнула содержимым на тонкий платок — по комнате поплыл острый запах эфира. К нему Анна Семеновна привыкла, когда работала сестрой милосердия в деникинском госпитале. Иначе бы она не вынесла всех этих страшных дней и ночей, наполненных криками о помощи, бинтами и кровью... На сей раз ей пришлось принять солидную дозу, прежде чем в одурманенной голове не поплыла вся комната.

...Проснулась она в полной темноте от настойчивого стука в дверь. Еще ничего не понимая, зажгла лампу, держась за стену, дошла до двери и открыла замок.

Перед ней стоял человек в зеленоватом, тонкого английского сукна казакине, отороченном барашком, в казачьей кубанке, которая как-то не очень шла к его явно интеллигентному молодому лицу с темными офицерскими усиками. Лицо пришельца показалось Анне Семеновне удивительно знакомым, только она никак не могла припомнить, где и когда именно встречала этого человека.

— Прошу прощения, сударыня, — сказал молодой человек, — могу ли я видеть Анну Семеновну Галкину?

— Входите, — сказала она. — Галкина — это я. С кем имею честь?

Молодой человек не спешил отвечать. Он снял кубанку и шагнул через порог. В комнате, потянув несколько раз носом, повернулся к Анне Семеновне.

— Эфиром изволите баловаться. Не одобряю.

— Вам-то что за дело до этого? — раздраженно ответила женщина и прибавила огня в лампе. — И вообще, прошу назвать себя.

— Мое имя вам незнакомо, — ответил гость, — а насчет эфира это я так, из медицинских соображений. Необычайно вредно.

— Говорите же наконец, что вам надо?! — уже не на шутку разозлилась Анна Семеновна.

— Извольте. — Молодой человек пожал плечами. — Прочтите вот это письмо. — И он протянул ей сложенный вчетверо лист бумаги.

Анна Семеновна с трудом поставила лампу на стол и присела на табурет.

«Дорогая Аннет! — читала она. — Человек, который принесет тебе это письмо, заслуживает всяческого уважения и доверия. Он многое уже совершил для общего дела. Доверься ему, и вместе вам удастся облегчить мою судьбу. Прошу тебя об этом в память о папе. Любящий тебя Юрий».

В голове у Анны Семеновны ясно возник милый образ Жоржа Попова. Она знала, что полтора месяца назад он был арестован Чека. Но сумбур в голове еще не прошел, и она думала, глядя на гостя: «Нет, я все-таки где-то видела его», — а вслух спросила:

— Кто вам дал это письмо?

— Позвольте прежде представиться, — ответил тот. — Корнет Бахарев Борис Александрович. — Он галантно поклонился и прищелкнул каблуками. — Письмо не далее как вчерашнего дня я получил из собственных рук Юрия Георгиевича. Он очень настаивал, чтобы я зашел к вам лично.

— Но ведь он арестован!

Гость пожал плечами.

— К сожалению, не один он. Мне тоже некоторое время пришлось разделять с ним судьбу. Но, слава богу...

— Значит, вы были вместе с ним? Как же вам удалось... — Она запнулась в поисках слова.

— Нет, нет, — сказал Бахарев, — не волнуйтесь, я не бежал. Деньги значат кое-что и в наше время.

— Так что же вы хотите от меня? — спросила Анна Семеновна.

— Я? — недоуменно переспросил гость. — Я совершенно ничего. Юрий взял с меня клятву, что я обращусь к вам и мы вместе попытаемся вызволить его. В данном случае я, как говорится, «невольник чести».

— Ах, вот оно что! Каким же образом вы думаете это сделать?

— Это я беру на себя, но, разумеется, нужны и кое-какие связи в городе, здесь их у меня нет. Вы должны помочь. — Корнет повернулся, и в свете разгоревшейся лампы Анна Семеновна внезапно узнала это лицо. Ну, конечно, он похож на Лермонтова. Теперь она с восторгом и умилением смотрела на гостя. Утренние страхи у нее рассеялись, и она твердо сказала: — Я не пожалею жизни, чтобы спасти Жоржа.

Через полчаса они уже вместе шагали по городу.

«Я — князь Ухтомский!»

Чекисты упорно работали, незаметно делая свое важное дело. Корнет Бахарев вызволил из тюрьмы Попова... После сложной проверки корнета передавали по цепочке — от одного члена организации к другому. Он шел по восходящей линии. И вот однажды вечером Бахарев предстал перед высоким седым военным.

— Мне рекомендовали вас, корнет, — проговорил он, — как исполнительного и преданного нашему делу человека. Кроме того, ваше происхождение, — в этот момент Борис скромно опустел глаза, довольный хорошо разыгранной ролью внебрачного сына епископа Филиппа, — убеждает меня, что в вашем лице я найду деятельного и верного помощника. Это особенно необходимо сейчас, когда мы стоим на пороге крупных событий. Ну а теперь пора представиться. Я — князь Ухтомский, начальник штаба «Армии спасения России».

— Я буду счастлив служить вам, ваше превосходительство, — с трудом скрыв волнение, ответил Борис.

— Не мне, а несчастной родине, — поправил генерал.

— Так точно, — повторил Борис, — родине.

Надо отдать должное генералу Ухтомскому — он хорошо знал свое дело.

Когда Бахарев в роли адъютанта князя познакомился с делами штаба, он убедился в том, что, несмотря на сложную обстановку подполья, Ухтомский сумел разработать четкую систему мобилизации сил на случай высадки десанта. Да, это был очень опытный, профессиональный военный. Во время первой мировой войны он командовал дивизией, корпусом. Происходил из очень знатного рода князей Рюриковичей. Корни этой фамилии восходили к Всеволоду, сыну Юрия Долгорукого. Среди Ухтомских — известнейшие политические деятели, такие, как председатель Русско-китайского банка, военные, зодчие. Белая гвардия знала, на кого она делала ставку: лучшую кандидатуру на пост начальника штаба в эти тяжелые для нее времена подобрать было трудно.

Основная задача подполья заключалась сейчас в том, чтобы учесть все силы и организовать четкую систему связи между отрядами. Этим в штабе занимались все и Бахарев тоже. Имена связных «корнет» сообщал Павлу Миронову. И все же начинать ликвидацию подполья было еще рано. Разгром штаба мог вызвать немедленное выступление затаившихся в камышах Дона и Кубани многочисленных банд.

К середине июля Бахареву наконец удалось добыть полный список членов организации в городе. Онзазубривал в день до двадцати фамилий с адресами, вечерами диктовал их связной Рае, а наутро они пополняли списки Федора Зявкина.

Вскоре в штабе появился приезжий из-за кордона. Он долго сидел в кабинете Ухтомского. Когда же гость ушел, князь подошел к Бахареву. Он был взволнован.

— Могу вас поздравить, Борис Александрович, — тихо сказал генерал, — выступление назначается на двадцать третье июля. Нам необходимо срочно известить об этом отряды.

— Этот человек от барона Врангеля? — спросил Борис.

— Да, он из Лондона.

Вечером в подпольном штабе состоялось экстренное совещание. На нем князь отдал распоряжение адъютанту Бахареву, недавно произведенному в поручики, — огласить приказ по «Армии спасения России».

— «...По части строевой, — читал Борис, — в момент выступления вооруженных сил спасения России предписываю — первое... второе...»

В ту же ночь в здании на Большой Садовой улице совещались и чекисты. Федор Михайлович приказал начать ликвидацию штаба.

Ухтомский подписывает приказ

Арестованного вели по длинному коридору два красноармейца. Впереди них шел совсем еще юный на вид следователь. Туго затянутая солдатским ремнем студенческая куртка, хорошо отутюженные галифе и сапоги, начищенные до зеркального блеска, подчеркивали в его фигуре армейскую подтянутость и аккуратность.

Ефим Шаталов — так звали следователя — обладал мягкими чертами лица и ярко светящимися добрыми голубыми глазами. Словом, своей внешностью он никак не был похож на начальника группы по борьбе со шпионажем особого отдела Первой Конной армии. Но уже скоро три года, как он в партии, и столько же на работе в ЧК.

Щелкнул замок, открылась дверь.

— Прошу вас, генерал, садитесь. — Шаталов вежливо указал на стул. — Прошло уже полдня, как вас арестовали, не хотите ли перекусить?

— Если можно, только чаю, — глухим голосом произнес Ухтомский.

— Ну хорошо, пока подадут чай, заполним анкету. — И Шаталов четким каллиграфическим почерком стал быстро заполнять все данные об арестованном генерал-лейтенанте князе Ухтомском.

— Ваши политические убеждения? — спросил следователь.

— Не имею.

— То есть как это понять?

— Я политикой не занимаюсь. Я солдат!

— Ваше отношение к Советской власти?

— Скептическое.

— У вас при задержании обнаружили чемодан с бумагами. — Шаталов быстро раскрыл его и выложил на стол груду карт, схем, приказов, донесений. — Вот здесь ваши личные приказы и инструкции как руководителя подпольного штаба так называемой «Армии спасения России». Вы подтверждаете подлинность и принадлежность вам этих документов?

— Безусловно, я прежде всего солдат и отрицать подлинность этих документов не буду.

— Тогда объясните, что вас побудило стать во главе заговора, направленного против Советского государства?

— Это что, уже допрос?

— Да, я ваш следователь.

Генерал резко встал со стула и иронически посмотрел на Шаталова:

— Я все же генерал и по существующей субординации желаю, чтобы меня допрашивал не молодой человек, а хотя бы несколько равный мне по чину, ну, скажем, старший советский командир.

Шаталов внутренне весь закипел от возмущения, но ответить генералу не успел — внезапно открылась дверь, и в кабинет вошли командарм Первой Конной Буденный, командующий СКВО Ворошилов и за ними Федор Зявкин.

Шаталов доложил:

— Товарищ командарм, генерал Ухтомский отказывается давать мне показания: говорит, не равный по чину.

— Ну что же будем делать, — улыбаясь, развел руками Буденный, — у нас следователей-генералов нет. Но вот я, к примеру, командую армией, хотя и вахмистр по-вашему, — Буденный лихо закрутил усы, — а вы, генерал, командовали всего лишь дивизией. Так что хоть я и не князь, но вроде бы старший по чину. А вот командующий Северо-Кавказским военным округом, — Буденный указал на Ворошилова, — правда, он тоже не дворянин и не князь, а луганский рабочий. Рядом председатель Донской Чека, — продолжал Буденный, — вы, наверное, слышали, что такое Чека, и ему мы обязаны встречей с вами. Он чином не вышел, был только прапорщиком. Надеюсь, нам-то вы будете давать показания? Почему вы организовали заговор, поднимаете против Советской власти казачество? Не надоело вам мутить головы народу?

Ворошилов сидел сбоку, изучал отобранные у князя документы и одновременно внимательно слушал.

— Я солдат... Меня попросили возглавить народную войну против коммунистов, в том числе и мои близкие родственники, и я вынужден был согласиться.

— Что это за народная война? — вмешался Ворошилов. — Вот инструкция по формированию бандитских отрядов. Она вами составлена?

— Да, мною, — без энтузиазма подтвердил Ухтомский.

— Отказаться трудно, она вами лично подписана. Посмотрим, за счет кого вы комплектуете свои «народные» отряды. Я вам напомню. — И Ворошилов стал читать инструкцию: — «...Лучшими и самыми надежными в смысле стойкости и честности в великом и святом деле спасения родины являются так называемые консервативно-хозяйственные элементы населения, как-то: более обеспеченные отрубные казаки, сыновья крупных скотоводов, домовладельцев, духовенство, купцы...» — и дальше вывод, что «личная заинтересованность каждого отдельного бойца — лучшая гарантия успеха...». Это что же! — возмутился Ворошилов. — Вот какова ваша «народная армия», и ее вы поднимаете на «народную войну» по защите «святого дела спасения родины», причем подчеркиваете — «личная заинтересованность»?! Вы умный человек, князь, и вдруг собираете на «народную войну» скотоводов, купцов, домовладельцев, духовенство... против кого же? Против того самого народа, именем которого вы хотите пролить его кровь!..

Ворошилов, приказав продолжать допрос, снова углубился в бумаги.

— Будем говорить короче, генерал, нам некогда впустую тратить время на разговоры, все уже достаточно ясно, — резко вмешался Зявкин. — Вот наш ультиматум, да, я подчеркиваю, именно ультиматум: вы организовали эту «народную армию», вы ее и распускайте. Иначе у вас все руки будут в крови, и тогда настоящий русский народ вас не пощадит. Пишите немедленно приказ командирам своих отрядов о роспуске частей. Вызывайте таких, как полковник Назаров, лично, и здесь отдадите им свой приказ. Если вы будете упорствовать, это приведет к напрасным жертвам, и вы окажетесь основным виновником всех этих жертв. Решайте, князь.

Ухтомский опустил голову. Долго молчал, потом поднялся и решительно заявил:

— Вызовите ко мне адъютанта Бахарева, я продиктую ему приказ, и пусть отвезет его сам в отряды, если надо, — с вашим представителем.

— Вот так лучше, — весело заметил Буденный. — У моих конногвардейцев совесть будет чиста, не надо рубить головы одураченным вами людям.

Когда Бахарев в сопровождении конвойного появился в кабинете, Ухтомский торжественно встал.

— Обстоятельства, Борис Александрович, в данном случае сильнее нас, — он обвел глазами комнату, словно на стенах могли быть написаны нужные ему слова. — Вы молоды, впереди у вас вся жизнь... Сохранить и ее, и сотни других жизней, может быть, самое разумное. Только что я разговаривал с командармом Буденным. Он прав — наше сопротивление бесполезно.

Борис стоял, опустив руки по швам, бледный от бессонной ночи. Уже несколько часов, во время допроса Ухтомского, он помогал Зявкину в завершении операции.

— Итак, — продолжал Ухтомский, — отправляйтесь сейчас к полковнику Назарову и передайте ему мой приказ: немедленно явиться в Ростов ко мне. Разумеется, о моем аресте ни слова. Так будет лучше и для вас... и для всех, — он махнул рукой и сел на стул.

«А он разумный старик, хоть и князь», — подумал Борис и четко ответил:

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Сидевший за столом Николаев обратился к Борису:

— Мы дадим вам лошадей. Вас будет сопровождать наш сотрудник, — он обернулся к двери, — позовите товарища Тишковского.

В кабинет вошел высокий, крепкого сложения казак. Борис, невольно любуясь, оглядел его. Так вот он, этот чекист Тишковский, который смело проникал во многие банды, умея ловко перевоплощаться то в блестящего офицера, то в священника. Черная смоляная борода, загорелое лицо степняка. Синие атаманского сукна шаровары с красными лампасами забраны в толстые домотканые шерстяные чулки, поверх которых надеты короткие мягкие сапоги.

Тишковский повернулся к Бахареву, и тот увидел, что в правом ухе у бородача сверкает серебряная серьга-полумесяц с крестиком.

Напутствия были недолгими — и уже через полчаса Бахарев и Тишковский отправились в отряд Назарова.

По дороге Тишковский, который уже и раньше бывал у полковника Назарова, рассказал Борису все, что удалось ему выяснить относительно человека, к которому они ехали. «Да, задача будет не из легких», — подумал Бахарев.

Всадники остановились на хуторе Курган, где была передовая застава назаровского войска. Через нарочного вызвали полковника, и вскоре тот приехал в пролетке, запряженной парой лошадей.

Перед Борисом стоял невысокий плотный человек с бритой головой. На одутловатом его лице, бесформенном и расплывчатом, поблескивали, словно вспышки дальней ружейной перестрелки, маленькие злые глаза.

— Это что, — спросил он, выслушав Бахарева, — обязательно мне прибыть, может, Ремизов съездиет? — Он обернулся и глянул на стоящего рядом прапорщика.

Борис обратил внимание на слово «съездиет»: и как это могли здесь принять его за полковника?! Щелкнув каблуками, адъютант князя Ухтомского вежливо сказал:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, генерал приказал быть вам лично. — И, понизив голос, добавил: — Предстоит чрезвычайно важное совещание. Без начальника округа этот вопрос не может быть решен.

— Да у меня и тут дела!

— Оставьте их прапорщику, генерал приказал, чтобы никаких самостоятельных выступлений не предпринималось. Итак, в путь, полковник! — Бахарев четко повернулся и пошел к пролетке, следом Тишковский. Словно завороженный, пошел за ними и Назаров. Впоследствии, вспоминая эту минуту, он никак не мог объяснить себе, какая сила толкнула его тогда в пролетку.

— Ведь чуял, не надо ехать, — стукнув кулаком по столу, сказал он через несколько часов, когда уже сидел в кабинете Николаева, — ведь словно сила какая толкнула!

— С князем потолковать захотелось, — сказал Зявкин. — Это мы понимаем. Итак, значит, честь имеем с полковником Назаровым? Разговор у нас будет короткий: сейчас вы напишете приказ: отряду сдать оружие, рядовым казакам разъехаться по домам, пройти в исполкомах регистрацию и мирно работать. Офицерам явиться с повинной в следственную комиссию; кто не участвовал в убийствах коммунистов и советских работников, будет амнистирован. Ясно?

— Чего ясней, а если я такой приказ не напишу?

— Тогда пеняйте на себя! — жестко ответил Федор.

— Расстреляете?

— Да нет, похуже будет!

— Что ж это похуже? — еле слышно выдохнул арестованный и судорожно глотнул.

— А вот что, — Зявкин встал из-за стола и, обойдя его, подошел вплотную: — Свезем мы тебя обратно в Елизаветинскую и объявим перед народом, кто ты есть такой, сколько ты человек продал и сколько сейчас обманом довел до отчаянного положения, что им ни домой и вообще никуда не податься! Пусть они тебя своим судом судят! — Голос Зявкина звучал ровно, спокойно.

— А кто ж я такой? — с глазами, полными ужаса, спросил арестованный.

— Рассказать? — Зявкин взял со стола синюю папку с бумагами. — Авантюрист и предатель трудового народа, городовой четвертой части города Царицына Назар Моисеев, вот кто ты. В полковниках захотелось побывать! Как убил на берегу Маныча раненого войскового атамана Назарова, рассказать? Как документы присвоил, тоже рассказать? Слов нет, внешность с Назаровым схожа, только грамоты не хватает. Ну тут Ремизов помогал бумаги писать. Скольким людям голову заморочил, от дома отбил, сыграл на казачестве, ну теперь отыгрывайся...

— Ладно, — сказал арестованный, — дайте бумагу, ваша взяла!

Посланцы в Елизаветинскую, отбывшие с приказом полковника Назарова, не вернулись. Вместо них на следующее утро у подъезда ДонЧК осадили взмыленных коней пятеро казаков-делегатов.

Они привезли в ответ на приказ:

«Уполномоченному Советской власти на Юго-Востоке России.

Мы, сыны Тихого Дона, притесняемые Соввластью, ознакомившись с приказом наших старших руководителей — князя Ухтомского и полковника Назарова, в коем мы призываемся к ликвидации нашего дела и добровольной сдаче оружия, за что нам Соввластью гарантируется полная неприкосновенность и гражданские права.

Мы, с своей стороны, заявляем вам, что до тех пор мы не можем окончательно решить интересующие нас — обе стороны — вопросы, пока не будут доставлены к нам князь Ухтомский и полковник Назаров, во всяком случае, последний обязательно.

Срок доставки Назарова и Ухтомского назначаем к 12 часам в воскресенье. Присланных вами граждан мы по недоверию задерживаем до прибытия Назарова и Ухтомского, дабы точно удостовериться в правдивости их приказа и не был ли он писан под пыткой или угрозой расстрела.

Наших представителей верните сегодня к вечеру.

Комитет для переговоров с Советской властью.

Подписи».

Чекисты собрались на срочное совещание.

— Ясное дело, — сказал Зявкин, — офицеры воду мутят. Половина из карателей, этим нечего терять.

Со своего места грузно поднялся Тишковский.

— Вы вот что, товарищи, учтите, ведь каждый казак с малых лет усвоил: сам погибай — товарища выручай. Традиция! Им, может быть, и не нужен этот самый Назаров, но амбиция казачья. Тут надо тонко подойти.

— А что, если отвезти им этого Назарова и разоблачить?

— Надо, чтобы поверили.

В середине совещания пришел Буденный. Он внимательно прочел послание казаков и, задумчиво поглаживая усы, сказал:

— А где эти их делегаты? Мне бы с ними потолковать с глазу на глаз.

— Пожалуйста, Семен Михайлович. Миронов, проводи товарища Буденного.

Командарм ушел. Совещание продолжалось. Только к концу его Буденный снова вошел в кабинет.

— Есть теперь и у меня предложение, — сказал он, хитро улыбаясь.

Гости станицы Елизаветинской

Вот уже второй день станица Елизаветинская гудела митингами. Из окрестных станиц и хуторов съезжались казаки. Прибыли походным порядком и вооруженные сотни, скрывавшиеся в камышах.

Митинг, бурливший вначале на одной центральной площади, раскололся теперь на десятки малых очагов.

К полудню в воскресенье страсти особенно накалились: уже жестоко избили кого-то, грозили винтовками, с минуты на минуту могла вспыхнуть общая междоусобица. И тут на станичную площадь влетели два молодых казачка, скакавших верхом без седел.

— Едут! Едут! — кричали они истошными голосами, покрывая шум.

Разом стих людской гвалт, и все увидели, что с гряды холмов по вьющейся пересохшей дороге течет вниз клуб пыли, впереди него бежит небольшой открытый автомобиль. Машина быстро въехала на площадь и остановилась у самого края толпы, пофыркивая разгоряченным мотором и чадя непривычным запахом горелого бензина. Щелкнули дверцы. Два человека шли прямо на толпу. Люди ахнули, загудели и снова замолкли.

Впереди в полной форме, при всех своих орденах шел, придерживая рукой золотую шашку с алым орденским бантом, командарм Семен Буденный, за ним в кожаной куртке и фуражке со звездой шагал второй, в котором многие узнали председателя ДонЧК Федора Зявкина. Молча расступилась перед ними толпа. Приехавшие шли по узкому человеческому коридору.

Словно убедившись в реальности происходящего, люди снова заговорили:

— Послухаем!

— Гутарить будут!

— Эх! Орел Семен Михайлович!

— Што ему! За бугром небось корпус стоит!

— А энтот из Чека!

— Комиссар.

Буденный и Зявкин поднялись на трибуну. Очередной оратор, молодой офицерик, не закончив своей речи, спрыгнул вниз, в толпу, и будто растаял в ней.

Командарм обвел взглядом лица казаков.

— Здорово, станичники! — Голос его, привычный к командам, звучал зычно. — Слышно меня?

— Давай крой, слышно! — ответила толпа.

— Тут кто-то про корпус сказал, — Буденный поискал глазами в толпе, — ты, что ли? Нет с нами корпуса и ничего другого нет. Вон ваши пятеро, сторожевые, приотстали, спросите их!

На дороге показались возвращавшиеся из дозора верховые.

— Мутят вам головы, станичники, — продолжал Буденный. — Мы уже отвоевались, буржуев за море выкинули, а с вами, хлеборобами, чего нам воевать? Верно говорю: мутят вас, пора уж хлеб убирать, а вы на войну собрались... Полковника Назарова ждете? Нету никакого Назарова в природе. Вот товарищ Зявкин не даст соврать. Подбил вас на это бывший полицейский шпик из Царицына. Он полковника, вашего походного атамана Назарова, убил в прошлом году на Маныче и документы его взял...

Толпа зашумела. Справа от трибуны закипела какая-то свалка, на землю кинули человека — толпа сомкнулась над ним и расступилась. Распростертое тело осталось лежать без движения.

— Прапорщика Ремизова кончили, — крикнул кто-то, — стрелять хотел в Буденного!

— Вот пес!..

— Генерал Ухтомский сам подписал приказ, — говорил Буденный. — Он человек военный, понял: ничего не выйдет. Конная армия в Ростове, а против нее кто устоит! Вот пусть вам казак скажет, он видел Ухтомского, читал приказ.

На трибуну поднялся пожилой казак.

— Верно Буденный говорит, станичники, нету никакого полковника, а есть полицейский. Я ему в рожу плюнул. А генерала Ухтомского мы сами видели. «Складывайте, казаки, оружие, — сказал он, — во избежание дальнейшего кровопролития».

Казак надел фуражку и, махнув рукой, сошел с трибуны.

— Слушай меня, — голос Буденного гремел, как перед атакой, — бросай оружие здесь! — Он указал на небольшое пространство перед трибуной. — Расходись по домам!

Звякнула первая винтовка об утрамбованную землю, за ней вторая, и разом зашумела площадь. Летели на землю карабины, наганы, пулеметные ленты, подсумки с патронами. В разных местах площади обезоруживали сопротивлявшихся офицеров.

Буденный и Зявкин вошли в самую гущу толпы.

— Ну что, станичники, — сказал, улыбаясь, командарм, — мы ведь в гости к вам приехали. Забыли вы в своих камышах, как на Дону гостей встречают?

Дружным хохотом, от которого спадает с сердца тяжесть, ответили казаки этой немудреной шутке.

Из беседы с командующим Первой Конной армией тов. Буденным^[4]

За последние месяцы на территории Северо-Кавказского округа бандитизм расцвел махровым цветом. Еще не так давно генерал Пржевальский пытался совершить налет на Краснодар. В связи с этим командующий Первой Конной армией Буденный принял активное участие в ликвидации последнего выступления кубанских повстанцев.

В беседе с представителями печати тов. Буденный поделился своими впечатлениями о последней боевой страде и о своей поездке на Кубань:

«Когда мы с Украины переехали на Юго-Восток, я тогда же заявил, что бандитизм с каждым месяцем будет разрастаться. Вы спросите меня, почему?

При ликвидации Деникина весь командный офицерский состав Добровольческой армии рассосался по нашему краю и не был изъят в полной мере. На Юг бежала вся буржуазия Севера. Офицерство и буржуазия не могли примириться с утверждением власти Советов на Юге и решили продолжать свое дело. Таковы объективные условия появления бандитизма на территории СКВО. Мои первоначальные предположения в результате оправдались. Открытая в Ростове подпольная организация князя Ухтомского, имевшая, как известно, в городе подпольный штаб, указала нам на связь этой организации с бандами, оперировавшими в Кубано-Черноморской и Терской областях. Князь Ухтомский совместно с генералом Пржевальским подготовляли почву среди казачьего населения для поднятия восстания одновременно на Кубани и на Дону. Восстание приурочивалось к моменту высадки десанта Врангеля на Кубани. С другой стороны, предполагалось... поднять восстание, не ожидая высадки десанта.

Когда организация князя Ухтомского была раскрыта, генерал Пржевальский решил... поднять восстание против Советской власти. Объединив разрозненные бандитские отряды и разбив их по полкам, бригадным и дивизионным соединениям, генерал Пржевальский решил приступить к активным действиям.

Задача этой армии была — взять 20 сентября Краснодар. Пржевальский имел тесную связь с кубанским повстанческим правительством, находившимся в Краснодаре в этот момент. Генерал Пржевальский двинулся с армией с целью отрезать Краснодар с севера, после чего повести наступление для овладения городом. Первая часть его задачи была выполнена. Он разрушил пути и линии железной дороги Краснодар — Кавказская и Краснодар — Тихорецкая.

Доблестные части Первой Конной армии были выдвинуты против генерала Пржевальского. После столкновения с передовыми частями Красной Армии повстанцы отступили за реку Кубань, в район станицы Николаевской. В ночь на 27 сентября армия Пржевальского решила переправиться через реку Белую, в район Белое (22 версты южнее Усть-Лабинской). Ровно в 24 часа доблестная кавбригада вверенной мне армии, подпустив повстанческую армию на 200 шагов, бросилась в атаку. В результате боя было изрублено 250 кавалеристов, 100 человек пехоты. Банды распылились во все стороны... только генералу Пржевальскому с остатками своей армии удалось бежать в горы».

После подавления восстания генерала Пржевальского тов. Буденный посетил 13 станиц, выступал на сходках, горячо приветствуемый казаками, призывал их бороться с бандами...

Поступают сведения и сводки, гласящие о резком уменьшении бандитизма на Кубани.

* * *

Так закончилась история князя Ухтомского, одного из многочисленных представителей древнего рода, на которого Врангель сделал последнюю серьезную ставку. С повстанческим движением, инспирированным из-за кордона, также было вскоре покончено. Большую роль в раскрытии заговора, в подавлении контрреволюционных выступлений сыграли молодые чекисты, бойцы частей особого назначения — коммунисты и комсомольцы.

29-31 декабря 1922 года состоялось заседание Верховного трибунала ВЦИК под председательством Ульриха. Ухтомский полностью признал свою вину. Учитывая его чистосердечное раскаяние, а также исключительную важность отданного им приказа отрядам «Армии спасения России», суд счел возможным сохранить ему жизнь, ограничившись временной высылкой на Север.

ВЛАДЕЛЕЦ «МЕДВЕДЯ»

Мирный грек

Нет, не такой представлял себе Саша чекистскую работу. Разве это дело — ловить спекулянтов и мелких валютчиков, «воевать» с беспризорными, доказывая им очевидную истину, что чистые рубахи и носы куда как привлекательнее их лохмотьев и замурзанных физиономий! И хотя он хорошо знал народную мудрость, что наперед батьки в пекло лезть не следует, но терпению есть предел: когда же настанет его долгожданный час?.. «Может, это произойдет сейчас», — подумал он с тоской и надеждой, когда ему сообщили о вызове к заместителю начальника Донского ГПУ. Саша вошел в кабинет Калиты с тем подчеркнуто озабоченным выражением лица, которое бывает у очень молодых людей, старающихся казаться старше и солиднее. Он уже участвовал в нескольких операциях, выходил на врага один на один, и ему так хотелось, чтобы его товарищи, а тем более начальники увидели в нем «вполне зрелого, закаленного чекиста».

Ему нравился деловитый, суровый скрип кожанки, вкус махорки. По утрам он старательно брился. Бритва была старая, вся в зазубринах — кожа нестерпимо горела, а на глазах выступали невольные слезы.

— Черт, дерет, — говорил он вслух соседу по койке. — Новую купить, что ли?

Калита про бритву, конечно, ничего не знал, — в этом Саша был уверен — и поэтому принял улыбку начальника как вступление к длинному доверительному разговору.

Однако Калита был немногословен. Это обстоятельство разочаровало и вконец смутило Полонского: а он-то думал, что сегодня ему поручат чрезвычайной важности, особо сложное и опасное дело!

— Вещичек, надеюсь, у вас немного, — сказал Калита. — При нашей работе — вы, наверное, заметили — чем их меньше, тем лучше.

— Так точно, — ответил Саша. — Лишняя обуза.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Калита. — Раз такое дело, сегодня же перейдите из общежития на частную квартиру. Хозяйке представитесь как студент Донского университета. Это и будет твой «первый курс», ведь ты хотел поступить в Донгосун, — то ли всерьез, то ли шутя продолжал Калита. — Она предупреждена. Обедать будешь в ресторане «Медведь». Никакого шерлокхолмства: осмотрись, и только. Подробно проинструктирует тебя Бахарев. Вечером снова ко мне. Пока все.

На том и закончилась эта беседа.

Сменив кожаную куртку на унылое бобриковое пальто, а великолепные галифе на узкие «нэпманские» брючки, Полонский отправился на свою новую квартиру. В Братском переулке он быстро нашел одноэтажный каменный особняк. Открыла ему немолодая женщина с высоко взбитыми, как на старинных миниатюрах, седыми волосами.

— Александр Петрович? — спросила она, близоруко всматриваясь в лицо Полонского выпуклыми, блекло-василькового цвета глазами.

— Да... — Он несколько смутился. Честно говоря, несмотря на кожаную куртку и галифе, его никто до сих пор не величал еще по имени-отчеству. — Вообще-то, просто Саша.

— Меня зовут Анной Ивановной, — она протянула ему маленькую сухую руку. — Ваша комната уже приготовлена.

Новое жилье поразило Полонского обилием совершенно лишних вещей. В его комнате каким-то чудом уместились кровать, письменный стол, книжный шкаф, диван, несколько мягких кресел и стульев.

«Черт его знает, — подумал Саша, — буду жить как нэпманский сынок». Вспомнив, что надо сказать какую-нибудь приличествующую случаю любезность, он, сделав оживленное лицо, повернулся к хозяйке:

— После общежития особенно дорог домашний уют. Я как-то уж стал отвыкать от всего этого... — Он рассеянно повел вокруг себя рукой и почувствовал, что по-мальчишески неудержимо краснеет.

Саша вспомнил полутемную, пропахшую плесенью и столярным клеем комнатушку, в которой он вырос. Она казалась ему тогда самой замечательной на свете, просторной и даже светлой. Ведь это был свой дом.

— Рада, что вам понравилось. — Анна Ивановна улыбнулась. — Утром я буду готовить чай и, если хотите, еще что-нибудь. Вечером тоже. А где вы намерены обедать?

— В столовой.

— Студенты, между прочим, предпочитают ресторан «Медведь». Там можно приобрести талоны на удешевленные обеды или питаться в кредит. Талоны практичнее, они дают право на дополнительный ужин. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь... Это ваш, — хозяйка протянула Полонскому ключ. — И учтите, я не отношусь к числу тех строгих дам, которые сердятся, когда их квартиранты возвращаются домой слишком поздно.

Анна Ивановна снова улыбнулась, и Полонский понял, что ему попалась действительно понятливая хозяйка.

Окинув критическим взглядом величественно возвышавшуюся кровать, Саша, не колеблясь, устроился на диване.

Наконец-то он при деле, и инструктировать его будет сам Бахарев. Федор Михайлович и Борис — его кумиры. Это Борис познакомил его как-то со своей связной Раей, бесстрашной и умной девушкой, которая выполнила сложное поручение чекистов, не имея никакого опыта в подобных делах. Знакомство было мимолетным. Больше говорил Борис — о князе Ухтомском, о бандах Пржевальского... Где она сейчас, он не знал... А впрочем, что это он?.. Ему доверили серьезное дело... Но сон, как назло, не шел. В комнате было тепло, тишину позднего вечера не нарушали ни говор прохожих, ни лихие выкрики извозчиков, хотя переулок находился рядом с главной улицей; в такое время сюда вряд ли кто пойдет или поедет — незачем, да и небезопасно. В Ростове еще бродило немало всякого темного люда, случались и вооруженные грабежи, и убийства.

Но заснуть не удалось. И Саша в который уже раз снова мысленно перенесся в кабинет начальника Донского ГПУ Федора Михайловича Зявкина.

А происходило там следующее...

Федор Михайлович говорил тогда о нэпе. И хотя многое в его речи Саше было хорошо известно, он слушал с чувством человека, делающего для себя важное открытие. Молодой чекист как бы заново вглядывался в жизнь и начинал понимать, что она, оказывается, невообразимо сложна. Но эта сложность теперь все менее воспринималась им как хаотическое нагромождение разрозненных фактов, случайных совпадений — в ней проступали черты закономерного процесса. Все то, что порою смущало и тревожило, — пестрая, грубая изнанка нэпа: ночные клубы и бары, воровские «малины» и фешенебельные рестораны, нэпманы и короли «черного рынка», контрабандисты и валютчики — все это представилось ему грязными пятнами мазута, расплывающимися на поверхности огромного чистого моря, в глубине которого властвуют мощные необратимые течения.

В России был нэп. Основы этой политики, сменившей политику военного коммунизма, разработал Ленин. Нэп был введен для строительства социализма. Иного выбора не было.

Начальник ДонГПУ заговорил о небывалой разрухе. Стены его кабинета словно вдруг раздвинулись: и молодые, и убеленные сединами чекисты явственно увидели недавнее прошлое. Шел 1918-й, болезни косили людей, в гулких заводских цехах гуляли морозные сквозняки, в крестьянских избах, как сто, как пятьсот лет назад, жгли лучину. В разрушенных городах люди ютились в хибарках из досок и фанеры...

На разоренной земле звучали траурные марши, над человеческими толпами плыли присыпанные нетающим снежком гробы, у огромных братских могил склонялись боевые знамена — хоронили бойцов революции, замученных, расстрелянных, повешенных интервентами и белогвардейцами.

Весной 1919-го круг жизни и смерти, казалось, замкнулся: Советская Россия удерживала лишь незначительную часть своей территории...

В памяти Зявкина вставали и оживали перед слушателями лица товарищей, вместе с которыми они дрались на фронтах гражданской войны, мерзли и голодали, — запавшие щеки, плотно сомкнутые рты, обведенные нездоровой тенью глаза.

В октябре 1919 года в Ростовской тюремной больнице умер его товарищ, подпольщик Порфирий Серый. Скончался от пыток. Перед смертью он написал письмо, которое друзья сохранили до прихода красных: «Я чувствую, как смерть сжимает мне горло... Я уже знаю, да и сам чувствую, что мне не видеть тех светлых, хороших дней, за которые я отдал свою жизнь. Да, наконец, это и не так важно. Важно чувствовать себя честным человеком, на совести которого осталось лишь одно, это то, что я очень мало сделал для блага революции, для народа, для укрепления Советской власти на Дону... Я умираю. Да здравствует партия!»

Он был совсем еще юноша...

Новый мир начинался на голом месте. Он был охвачен муками, которые нельзя было бы вынести, если б они не были муками рождения самого справедливого строя на земле.

— Новая экономическая политика, — продолжал Федор Михайлович, — уже принесла свои плоды. На ее путях началось восстановление народного хозяйства. Это факт, который вынуждены признать даже наши враги.

Зявкин помолчал, потирая пальцами подбородок. В кабинете сидели чекисты, прошедшие школу суровой борьбы, люди, роднее и ближе которых у него не было... Самым молодым в этом товариществе был Полонский, и начальник ДонГПУ на мгновение задержал на нем взгляд. Саша напрягся, приподнял угловатые плечи. И если бы он мог знать, о чем подумал тогда Федор Михайлович, наверное, покраснел бы не меньше, чем сегодня, при разговоре с хозяйкой. «Мальчишка, ах, мальчишка, — мысленно улыбнулся тогда начальник ДонГПУ. — Скажи ему слово: «Повернуться, кругом!» — скрипнет кожей и ринется в самое пекло. Наверное, спит и видит схватку с контрабандистами. Все как в хорошем боевике — погоня, перестрелка, схватка — и мажорный финал: сам Бурд — начальник разведки — благодарит его за помощь...»

Саша вспомнил тогда первую свою беседу с Федором Михайловичем.

— А я тебя жду, — сказал, протягивая ему руку, Зявкин. — Мы решили тебя зачислить к нам в ГПУ.

Саша от неожиданности вскочил со стула и пробормотал:

— Я же учиться хотел...

— Знаю. Но пока садись — и никаких возражений. Сейчас я тебя ознакомлю с городом. — И Зявкин разложил на столе большую карту.

— Не надо, — застенчиво ответил Полонский, — у вас и без меня много дел. Город я знаю. В 1919 году я здесь жил у дяди и работал в железнодорожных мастерских.

— А что же ты там делал? — удивленно спросил Зявкин.

— Как что! Работал учеником слесаря. Готовил инструмент, очищал станки от грязи, а иногда мастер доверял разносить листовки.

— Это какие еще листовки? — еще больше удивился Зявкин.

— Ваши, Федор Михайлович, я ведь хорошо помню, на них была подпись: «Секретарь подпольного Темерницкого комитета РКП (б) Ф. Зявкин».

— Вот оно что! Да ты, я вижу, обстрелянный... чистил от грязи станки и разносил мои листовки. Ну ничего... Пока снова придется убирать грязь... Уберем, тогда придем в аудиторию Донского университета и все до одного будем по-настоящему учиться — уже не по моим листовкам, а по книгам Ленина.

— Между прочим, Федор Михайлович, к нам в мастерские заглянул как-то Леня Погорелов, как потом я узнал, подпольщик и ваш хороший знакомый. Они тогда такой тарарам белым устроили где-то в районе железнодорожной станции Филоново!

— Ну, ну, было такое дело, — с улыбкой ответил Зявкин. — К слову, лет ему было совсем немного, почти твой ровесник. В Чека работал. Да тебе это известно...

— ...Начнем с очевидного, — продолжал тем временем Зявкин. — Развитие нормальной жизни в стране тормозят валютчики, контрабандисты, спекулянты. Мы их ловим, но в наши сети пока попадает мелкая рыбешка. Надо брать «королей» — организаторов экономических диверсий. Нужно наглухо перекрыть каналы, по которым золото уходит за границу... Золото... — Он коротко взмахнул правой рукой. — Я думаю, не нужно говорить, в какой мере оно необходимо государству. Каждый грамм его на учете. Между тем мы никак не можем обнаружить следов золота, похищенного из Донского банка еще в 1919 году. По нашим сведениям, за границей его нет. Скорее всего оно где-то здесь. Где? — Он снова помолчал, подчеркивая значительность вопроса. — Донком партии считает, что в наших силах дать точный, исчерпывающий ответ. Мы должны оправдать это доверие. Сейчас уже можно считать несомненным, что в городе действует хорошо организованная и законспирированная шайка валютчиков и контрабандистов. Кое-какие нити в наших руках. Интересные показания дал Невзоров — Мудрый, которого задержал товарищ Полонский. По словам этого Мудрого, грек Марантиди усиленно скупает на черной бирже червонцы. На них большой спрос за границей. Речь идет об очень значительных суммах, по существу, это экономическая диверсия, подрывающая нашу денежную реформу. Показания Невзорова подтверждаются данными нашей разведки...

Да, Марантиди... — медленно сказал тогда Зявкин. — Мелкоту брали, матерого проглядели... (Бурд кивнул головой.) Нужно кончать. — Он повернулся к своему заместителю. — Товарищ Калита сейчас доложит нам план операции...

Медведь со стеклянными глазами

По вечерам Садовая теряла свой деловой облик. Открывались зашарпанные двери подвалов — кабачков и бильярдных. Сюда слетались ночные призраки Ростова-папы, как с гордостью называли тогда жулики и шулера Ростов-на-Дону. Неторопливо оглаживали бороды здоровые, как грузчики, и величественные, как архидиаконы, швейцары дорогих ресторанов. Рестораны блистали тяжелым, купеческим великолепием. Правда, публика была не та, к которой швейцары привыкли за долгие годы своего «процветания». Лишь солидные шулера сохраняли манеры петербургских аристократов. Бывшие же гвардейские офицеры старались походить на неприметных конторских служащих. Новоиспеченная «элита» — нэпманы лишь неуклюже подражали великосветским львам, а их жены — дебелые, выхоленные, как скаковые лошади, — были с вульгарной расточительностью обвешаны драгоценностями.

Швейцары вместе с профессиональной дородностью обретали былую уверенность. Еще недавно казалось — наступили апокалипсические времена, предугаданные в библейских пророчествах. Мешок гнилой мороженой картошки почитался за великое богатство. Где оно, царское великолепие «Савойи», «Метрополя», «Медведя»? Но вот пришел нэп — конец вселенскому одичанию и разорению. И швейцары привычно оглаживали патриаршьи бороды:

— Милости просим!..

Ресторан «Медведь» помещался на углу Садовой и Братского переулка. Полонский медленно прошел мимо зашторенных окон, заглянул во двор. Двое возчиков сгружали с подводы какие-то мешки, ящики. Из двери, ведущей на кухню, высунулся немолодой человек в грязном поварском колпаке, с толстыми губами и мясистыми щеками.

— Эй, живую рыбу — скорее!

Возчики взялись за бочку, возвышавшуюся, словно монумент, посреди подводы. Здоровая, с крепко выпуклыми, отполированными боками, она будто навеки воцарилась на своем месте. В ней тяжело ходила вода, и возчики, накреняя ее то в одну, то в другую сторону, отчаянно ругались.

— Слушай, парень, — крикнул один из них, рыжеволосый, с перебитым носом, — хочешь подработать?

— Еще бы! — весело отозвался Полонский. — Лишняя копейка студенту не помешает.

Втроем они втащили бочку в разделочную.

— Говорят, воду на ленивых возят, — сказал Полонский.

— А? То-то, студент! — Рыжий засмеялся. — Это тебе не языком чесать. Тут горбом надо. — Он достал пачку папирос, протянул Полонскому: — Куришь?

— Не откажусь.

Полонский распечатал пачку, щелчком выбил папиросу, закурил.

— Ого... — Он медленно, как знаток, втянул в себя дым и, округлив рот, щеголевато выдохнул голубовато-белесую струйку. — Что за папиросы?

— Профессорские, студент.

Возчик пошарил в кармане, вытащил несколько смятых бумажек.

— Это за работу, я сегодня добрый. Прижмет, заходи. Тут много студентов обедает — Марантиди придумал.

— Марантиди? Чудная какая-то фамилия.

— А ты чего, не слыхал? Хозяин «Медведя». Из греков. Умный мужик...

«Для начала неплохо», — подумал Полонский и, поблагодарив возчика, вышел на улицу, к входу в ресторан.

В вестибюле на возвышении стояло чучело огромного медведя. Медведь держал в лапах суковатую дубину, в его стеклянных глазах бесстрастно отражался электрический свет. Полонскому вдруг показалось, что медведь этот не чучело, а вероломное, хитрое животное, наверное, очень похожее повадками на своего хозяина, — чуть только зазевайся — враз руку, а то и голову оттяпает. Он едва сдержался, чтобы не погрозить медведю кулаком. Ладно, стой пока тут, охраняй своего Марантиди, все равно ему скоро крышка будет.

За барьером гардеробной сидел мужчина в английском френче. У него было длинное, тщательно выбритое лицо с аккуратно запудренными прыщами на скулах. «Наверное, бывший офицер», — решил Полонский. Одежды в гардеробной почти не было, висело около десятка шуб и пальто — вечер только начинался.

В большом полукруглом зале было тихо и пусто. За одним из столиков дремал пожилой официант. Буфетчица, женщина лет тридцати пяти, читала книгу. На Полонского она не обратила ровным счетом никакого внимания.

Он не спеша осмотрелся. Столики, покрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль стен длинным полукругом. На небольшой низкой эстраде поблескивало черным лаком пианино. Дверь, расположенная за буфетной стойкой, очевидно, вела на кухню. Справа, напротив стойки, был виден вход в коридор.

Полонский прошел в коридор. Кабинетов было много, от посторонних глаз их скрывали тяжелые бархатные портьеры. Он стал считать, оказалось, по десять кабинетов на каждой стороне. В конце коридора запасный выход: Марантиди хорошо знал привычки своих клиентов.

Стоять здесь было бессмысленно и подозрительно. Полонский выругал себя за мальчишескую оплошность, но ему внезапно повезло. Одна из портьер приоткрылась, от нее бесшумно отделился невысокий человек с курчавой, похожей на серый каракуль шевелюрой. Он выглянул в зал, увидел дремлющего официанта, покачал головой и, повернувшись к Саше, проскрипел с кавказским акцентом:

— Парень, принеси сотню папирос из буфета!

«Вот это подходящий случай познакомиться с посетителями», — подумал Полонский.

— Сейчас схожу, — ответил Саша и быстро пошел к буфету.

— Сотню папирос в пятнадцатый.

Буфетчица нехотя поднялась и подала ему четыре пачки. Полонский прошел в номер, осмотрелся — четверо кавказцев и один русский. На столе только бутылка вина: «Деловая встреча».

Передал папиросы, но кавказец лишь презрительно взглянул на них.

— Зачем принес асмоловские? Верни, пусть даст сотню хороших, турецких.

Саша передал просьбу буфетчице, и она тут же достала из-под прилавка дорогую коробку.

«Ясно, что контрабанда, и отпускается не всем, — догадался Саша. — Значит, считает меня из их компании».

— Вот это настоящий табак! — воскликнул кавказец, принимая папиросы. — Вино пить будешь?

— Нет, я не пью, — ответил Полонский.

— На чем зарабатываешь — на червонцах или золоте? — словно бы в шутку, спросил кавказец.

— Нет, я студент.

— А, студент... Студент — это хорошо.

Человек, назвавший себя Суреном, снова заговорил с сильным акцентом:

— Пить не хочешь, бери папиросы. Десяток, два, сколько нужно. На память о приятной встрече. Будешь профессором — угостишь меня. А теперь извини, я занят.

Портфель кассира Шнабеля

Марантиди приехал в ресторан поздно вечером. Войдя в сумрачный, с высоким лепным потолком кабинет, устало сбросил шубу, тяжело вдвинулся в массивное, обтянутое плюшем кресло. День был утомительно бестолковым, ему хотелось отдохнуть, но мозг помимо его воли продолжал работать, как машина, прокручивая сквозь свои бесшумные валики один и тот же настойчивый вопрос: где взять деньги? На столе лежала небольшая серая бумажонка — извещение финотдела. Через три дня, не позже, надо было платить налог. Марантиди взглянул в окно. Шел крупный влажный снег, и Марантиди подумал, что пени неудержимо растут — они подобны снежному кому, который катится посклону горы, готовый рухнуть с каменного карниза опустошительной лавиной. Он вспомнил разговор с начальником финотдела. Начальник, человек с тяжелым, надвинутым на самые глаза лбом (на правой руке у него наивно голубел традиционный флотский якорек, обвитый канатом), был, как стальной сейф, непроницаемо замкнут.

— Честно говоря, — развел руками Марантиди, — вы нас ставите в очень жесткие рамки.

— Нет, — сказал начальник. — Все в норме. Мы за свободу торговли, но и за железную финансовую дисциплину. Налоги придется выплачивать до копейки.

— Понимаю, — сказал Марантиди. — Больше вопросов нет.

Но вопросов было великое множество, и все они сводились к одному, главному: где взять деньги?

У него задергалась левая щека, и он начал ее осторожно поглаживать.

С крупными контрабандными и валютными операциями пришлось покончить. Дохода, который приносил ресторан, едва хватало на то, чтобы латать многочисленные прорехи. Даже жена не догадывалась о той немыслимо парадоксальной ситуации, в которой он оказался в последнее время. Иметь на своем счету почти полмиллиона рублей золотом и не знать, из каких источников погасить жалкий налог! Что-то безнадежно сдвинулось в этой жизни, и излом, отделивший нынешнюю Россию от остального мира, прошел как раз через него, Марантиди!

Недавно ему удалось приобрести за бесценок три рыболовные шхуны, намертво впаянные в донской лед. Он заверил местные власти, что эти столетней давности посудины с его помощью выйдут на рыбную ловлю в Азовское море. Рыба была нужна, и власти быстро оформили купчую: они не знали истинных намерений Марантиди — взять на одной из шхун курс к причалам Константинополя. Он энергично принялся за дело. Осталось лишь отремонтировать изношенные моторы. Но тут-то и началось то, что было возможно только в России. Предприятия требовали деньги вперед: чтобы выполнить заказ, им нужно было... приобрести сначала станки!

Почти весь день он провел на бирже, пытаясь заключить выгодную сделку. Стоимость старых денег неудержимо падала. Биржу била лихорадка, у валютчиков и аферистов трагически дрожали лица — в такие дни за один час можно было или разориться, или приобрести состояние.

Марантиди на риск не шел. Он не имел права на азартную игру. Его партии были рассчитаны с математической точностью — от первого до последнего хода. И — бог свидетель — Марантиди никогда не проигрывал. До революции он пользовался неограниченным кредитом, у него был собственный сейф в Донском банке.

В 1917 году проиграл весь его класс. Было от чего опустить руки. Он терпеливо ждал своего часа. И к нему снова потекло золото, этот великий и единственный регулятор жизни.

Золото хранилось в одном из международных банков. Оно было неприкосновенным фондом. В нем овеществлялось будущее Марантиди — возможность той спокойной, обеспеченной жизни, к которой он привык в прошлом. Но вот сейчас ему нужны свободные деньги, сейчас, здесь, а их-то почти не было. И в мозгу настойчиво прокручивался один и тот же вопрос: «Где взять эти деньги?»

Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет быстро вошла жена Марантиди.

— Что тебе, Нина? — недовольно спросил он.

— В ресторане чекисты! — Она говорила торопливым, срывающимся шепотом: — Закрыли все входы, проверяют документы. Наверное, будет обыск.

— У тебя остались камни от зажигалок и табак?

— Слава богу, днем все продала.

— Значит, нечего волноваться. Иди в буфет, твое место там. Посмотри в зеркало, ты размазала помаду... — Он встал, подошел к окну, вгляделся в снежную мглу. — Скоро все это кончится. Мы могли бы давно уехать, но я не хочу возвращаться на родину бедным родственником.

— Аршак, я все время думаю: вдруг тебя арестуют?..

— До этого дело не дойдет. Я осторожен.

— Говорят, по всему городу идут обыски.

— Как раз это меня и успокаивает. Чекисты шарят вслепую.

В дверь постучали.

— Нина, ты готова? — Он посмотрел на жену, улыбнулся: все будет хорошо. Остановился посреди кабинета, подождал — посетителей, кто бы они ни были, должен встретить уверенный в себе хозяин почтенного заведения. И, когда в дверь постучали еще раз, сказал громким, спокойным голосом: — Да, да, войдите!

В кабинет вошли двое — дородный старик и довольно молодой мужчина (позже, ложась спать, Марантиди никак не мог вспомнить, откуда он знает этого человека).

— Аршак Григорьевич, ну-ка, дорогой, вглядитесь хорошенько! — пророкотал старик низким, гулким басом.

Заметив жену Марантиди, он широким округлым жестом раскинул большие стариковские руки:

— Нина Васильевна, голубушка, и вы здесь! Вот уж поистине нежданно-негаданно! Сколько же мы с вами не виделись?

— Около года, Лев Михайлович. А я думала, вы меня заметили из зала. Я же теперь при буфете. — Увидев седую окладистую бороду адвоката Гуровского, услышав его раскатистый, вибрирующий на низких нотах голос, жена Марантиди как-то сразу успокоилась. — А вы по-прежнему практикуете?

— Да, если скверные копеечные анекдоты, переложенные на язык юриспруденции, можно назвать адвокатской практикой. Ах, Нина Васильевна! Мы все оглядываемся назад, не послышится ли привычный звон колокольчика под дугой русской чудо-тройки... Ну а вы как, дорогой Аршак Григорьевич? — повернулся Гуровский к хозяину.

— Долго рассказывать... — Марантиди вопросительно поглядел на мужчину, вошедшего вместе с Гуровским. — Я, признаться, думал, чекисты. С минуты на минуту жду дорогих гостей. В ресторане обыск.

— Да, да, да... — Гуровский заговорил тише. — Собственно, это и заставило меня обратиться к вам, Аршак Григорьевич... Ах да, я же забыл представить — Генрих Карлович Шнабель. — Мужчина наклонил голову. — Генрих Карлович — кассир. С ним довольно крупная сумма... деньги старого образца. И, как назло, обыск. Вы представляете щекотливую пикантность этой ситуации? Словом, к вам просьба: не могли бы вы положить деньги в свой сейф?

— Пожалуйста. Только никаких кассовых бумаг, — сухо предупредил Марантиди.

— Я понимаю. — Шнабель раскрыл портфель, достал пачку денег. — Здесь сто миллиардов.

— Ну, пересчитывать некогда.

— Аршак Григорьевич, какие могут быть разговоры! — всплеснул руками Гуровский. — Вы избавили Генриха Карловича от крупной неприятности.

— Я очень благодарен вам, — тихо сказал Шнабель. — Если вы не возражаете, пусть портфель тоже полежит у вас, он пуст. Мне пора возвращаться. Когда можно будет к вам зайти?

— Завтра. Лучше всего в это же время.

Проводив Шнабеля, Марантиди молча прошелся по кабинету, опять потирая пальцами левую щеку.

— Черт знает что такое, — шумно вздохнул Гуровский, — придешь один раз в год в ресторан, и на тебе — обыск.

— Очевидно, охотятся за валютчиками. Ну да ладно... Коньяку хотите?

— В другой раз, Аршак Григорьевич. Честно говоря, душа не на месте. Увы, российская одиссея наших дней имеет печальную склонность оборачиваться статьями Уголовного кодекса. А я их знаю наизусть.

— Да, — задумчиво кивнул головой Марантиди, — чекисты заметно активизировались... Кстати, вы давно знаете этого человека?— Он показал глазами на дверь.

— Часа два, не больше. Нас свела чистая случайность. Его племянник устроил в двадцатом номере студенческую выпивку, кажется, по случаю дня своего рождения. А я сегодня приобрел недурное колье. Соответственно сему поднялось настроение, захотелось посидеть с молодежью. Зашел в кабинет, предложил тост в честь нашей общей alma mater. Да так и остался. А тут чекисты. Пришлось рассовать кое-какую валюту по студенческим карманам. Спасибо Шнабелю.

— Не слишком ли вы ему доверились?

— У меня не было другого выхода. Вы бы, Аршак Григорьевич, простите за откровенность, мою валюту прятать не стали. А вероятность того, что чекисты станут обыскивать студентов, практически исключена.

— Пожалуй, — согласился Марантиди. — В другой раз так не повезет. Вы хороший адвокат, Лев Михайлович, здесь ваша игра. Ради бога, не связывайтесь с валютными операциями. Это становится слишком опасным занятием...

Чекисты тем временем зашли в двенадцатый номер. Чувствовалось, что они спешат. Проверив документы у нескольких ребят, старший группы, грузный, словно отлитый из чугуна, мужчина с маузером в деревянной кобуре негромко спросил:

— Чужих здесь нет?

— Нет, — ответила за всех девушка в синей ситцевой блузке.

— Ладно, больше проверять не будем. — Он усмехнулся, медленно покачал головой. — Нехорошо, ребята. Комсомольцы, студенты Донского университета, а ведете себя как несознательная богема. Придется сообщить в комитет.

— Простите. — Из-за портьеры выступил Шнабель. — Я на минуточку выходил. У моего племянника сегодня день рождения, и мы решили отметить это событие вместе с его друзьями. Особенного криминала тут, кажется, нет.

— Обойдемся без защитников. Документы! — Старший группы раскрыл протянутое ему удостоверение, взглянул на фотографию, скользнул быстрым взглядом по лицу Шнабеля. — Держите! В порядке. Был бы криминал, поговорили бы в другом месте...

Когда чекисты ушли, девушка в синей кофточке, облегченно вздохнув, наклонилась к своему соседу:

— Все-таки как-то странно себя здесь чувствуешь, словно прикасаешься к чему-то липкому. Вообще-то, некоторые ребята днем питаются в ресторане, но это другое дело. Очень не хотелось идти, но в комитете сказали: идите, так нужно, и делайте, что вам говорят, это важное поручение... Скажите, Саша, у вас сегодня действительно день рождения?..

Единственный выход

Дома Сашу ждали Бахарев и Калита. На столе стоял чайник, поверх накрахмаленной скатерти была расстелена газета, и Калита, завернув рукава гимнастерки, нарезал складным самодельным ножом бело-розовые брусочки сала. Брусочки аккуратно, как по ниточке, ложились один возле другого, и было видно, что это доставляет удовольствие Калите.

— Заходи, заходи, — весело сказал он Полонскому, — а то гости заждались хозяина. Мы тут, видишь, кое-что соображаем на скорую руку... Проводил ребят?

— Проводил. — Полонский смешался: и было от чего. Когда он вышел с ребятами из ресторана, оказалось, что провожать никого не надо, а если все-таки нужно кого-то провожать, то разве только Раю Цыганкову — она живет за базаром, на спуске, в глухом переулке, по которому ночью ходить небезопасно.

Да, это была она, Рая, та, которую он видел всего один раз и, думал, навсегда потерял. Надо же было случиться, что именно ее порекомендовали на его «день рождения». Ясно, что Рая — комсомолка, и, помня ее тихую, незаметную работу с Бахаревым, которую так и надо было, собственно, вести, попросили ее сходить с подругами и ребятами в ресторан! Саша буквально онемел от счастья.

Они отстали от ребят. Вокруг них сомкнулась сумеречная белизна, и они ощутили торжественную пустынность огромного засыпающего города.

Было скользко, и девушка, боясь упасть, крепко прижимала локтем Сашину руку, руке было тепло, и он все время чувствовал эту уютную, доверчивую теплоту и боялся, что она отнимет локоть. Из-под ее старенького шерстяного платка выбилась густая прядь, и на волосы неслышно и невесомо падал снег. Она стряхивала снег байковой рукавичкой, но он ложился снова и снова и, когда девушку обливал свет фонаря, вспыхивал игольно-острыми холодными искорками.

Они шли совсем медленно, и чем дальше, тем медленнее, почти останавливаясь на каждом шагу. Рая рассказывала о своей семье: мама очень больна, у нее все время сердечные приступы; отец — кадровый рабочий, с утра до ночи на своем заводе... В общем-то все очень обыкновенно, ничего интересного... Он вслушивался не в слова, а в интонации ее мягкого грудного голоса, и в нем нарастало чувство, сходное с тем, которое он испытывал, когда, лежа в траве, подолгу всматривался в медленную, сосредоточенную жизнь, не сразу открывающуюся чужим глазам, — жизнь кустарников, цветов, гусениц. Было по-особенному тихо, пахло нагретой землей и травой, и хотелось навсегда сохранить в себе ощущение этой умиротворенности, успокоенности...

У одноэтажного, с наглухо закрытыми ставнями домика Рая остановилась.

— Ну вот мы и пришли. Наши уже спят... До свидания, — она протянула ему руку.

Он близко увидел ее лицо. Он не смог бы сказать, красива она или нет, он не думал об этом, ему просто хотелось смотреть на нее, слушать ее голос — смотреть и слушать, как смотрят вдаль или слушают музыку.

— Мне пора... до свидания, — повторила девушка и высвободила пальцы.

Полонский вернулся домой со счастливым ощущением внезапно свершившегося чуда. Когда он увидел в своей комнате Калиту и Бахарева, это ощущение не исчезло, а, наоборот, стало полнее — и оттого, что операция, в которой он участвовал, судя по всему, началась успешно, и оттого, что опытные, известные чекисты заговорили с ним тем доверительно-шутливым тоном, который возможен, да и то не всегда, лишь между товарищами, выполняющими одну и ту же трудную и опасную работу.

— Посмотри-ка на своего «племянничка» — жених, а? — протянул Калита. Глаза у него смеялись. — Ты ничего не заметил в ресторане?

Бахарев поднял голову от листа бумаги — он заканчивал докладную записку, — сдержанно улыбнулся.

— Не могу выдавать семейную тайну.

— Ладно, я нелюбопытный. Тайна так тайна. — Калита щелкнул ножом, оглядел стол. — Ты скоро?

— У меня все. — Бахарев протянул ему докладную... — На сегодня все. — Он подавил зевок, потер длинными сухими пальцами щеки, словно снимая паутину. — Устал. Весь вечер — ресторан. Валютчики в первозданном виде. Этакий, как бы сказать, оазис в «пустыне».

— Оазис... бедуины с толкучки, черт бы их взял... Ах Марантиди, Марантиди, — вздохнул Калита. — Встал, как кость в горле. Пока у нас одна зацепка — сто твоих миллиардов, то есть, прости, Шнабеля. Я был в финотделе, справлялся — за Марантиди должок. Только бы взял! — Он с силой стукнул черенком ножа по стулу. — Сейчас главное — войти к нему в доверие.

— У него нет другого выхода! — неожиданно сказал Полонский высоким, звенящим голосом. Какие-то внутренние створки, сдерживавшие напор переполнявшего его чувства, вдруг раздвинулись, он сорвался с места и, покраснев, начал торопливо развивать мысль, казавшуюся ему значительной и глубокой:

— Для Марантиди сто миллиардов Шнабеля — единственный выход. То есть, с его точки зрения, возможность быстрой, безопасной игры. Он не может поступить иначе. В этом все дело! Его ответный ход психологически предопределен. То есть, если рассуждать диалектически, мы имеем случай, когда сила противника становится его слабостью. В этом все дело! — повторил Полонский с горячей мальчишеской убежденностью.

Калита, сдерживая улыбку, взглянул на Бориса:

— Ну?

— Очень логично, — сказал Бахарев, приподняв брони. — Даже, как бы сказать, немножко больше, чем нужно.

— Слышишь, Саша? — Калита встал, положил на плечо Полонского тяжелую руку. — Операция — это не шахматная партия. Марантиди осторожен и изворотлив. У него могут быть неизвестные нам резервы... И все-таки кость есть кость. Рассуждая диалектически, инородное тело, не более. Вытащим! — сказал Калита с короткой, жесткой усмешкой и подтолкнул Полонского к столику: — Ладно, садись, будем ужинать.

Очная ставка

Гуровского допрашивал Коля Пономарев. У Коли была репутация толкового, хотя и не хватающего с неба звезд работника. Он мог сутками не выходить из кабинета, распутывая какое-нибудь сложное дело, и в ДонГПУ никто не знал толком, когда он спит и ест.

Ел он мало и неохотно, словно выполняя какую-то надоевшую обязанность. Глаза у него были воспалены, лицо туго обтянуто нездоровой бледной кожей. Иногда он засыпал за столом, положив голову на тонкие, поросшие рыжеватыми волосами руки. Но стоило ему услышать сквозь сон чьи-то шаги под дверью, как он мгновенно вскидывал голову, и на лице проступало выражение привычной спокойной сосредоточенности.

— Задумался, понимаете, — говорил Коля, потирая пальцами высокий лоб и глядя на вошедшего прищуренными, как от яркого света, глазами. — Дело оказалось сложнее, чем мы предполагали...

Войдя к нему в кабинет, Гуровский, раздув ноздри, пренебрежительно фыркнул: «Совдепы, следователей — и то нет, мальчишки». Он, не спрашивая разрешения, сел на стул, широко расставив ноги и положив на колени огромные, со вздутыми венами кисти рук.

«Мастодонистый старик, — подумал Пономарев. — Идет в психическую. Пусть — легче будет справиться».

— Надеюсь, вам известно, что я адвокат? — пророкотал Гуровский, театрально вскинув голову. — И если говорить без излишней скромности, опытный адвокат?

— Известно, — вежливо сказал Пономарев.

— Отлично! — Гуровский наклонил и снова вскинул голову. — Следовательно, мне не нужно доказывать вам, что я знаю существующее законодательство в мельчайших подробностях...

— Очевидно, — бесстрастно сказал Пономарев.

— Так вот... — Гуровский сделал эффектную паузу. — Насколько мне известно, в моем случае закон устанавливает как меру кары только изъятие ценностей и обычные штрафные санкции по линии налоговых органов. Ценности вы уже изъяли. Штраф я готов уплатить хоть завтра. Но для этого вы должны отпустить меня. Иначе вмешается прокурор, и у вас, насколько я понимаю, могут быть неприятности.

— При том условии, — уточнил Пономарев, — что мы задержим вас свыше сорока восьми часов, не располагая данными для привлечения к уголовной ответственности.

— Вы хотите сказать, что у вас есть такие данные? — Гуровский шумно фыркнул. — Ну, знаете ли, батенька, это уж слишком.

— Во-первых, я вам не батенька, — тихо, но твердо сказал Пономарев. — А во-вторых, теперь на вопросы будете отвечать вы.

Пошарив в ящике стола, он положил перед собой золотое, в бриллиантах колье старинной работы.

— Ваше?

— Да.

— Где вы его приобрели?

— На бирже.

— У кого?

— Затрудняюсь сказать. Паспортные данные владельца колье меня не интересовали.

— Это осложняет ваше положение. — Пономарев протянул Гуровскому фотографию. — Вы знаете эту женщину?

— Да. Это жена моего знакомого — раввина.

— Обратите внимание на ее колье. Оно отчетливо видно. Совсем как ваше. Вы не находите?

— Сходство есть. Но фотография меня не убеждает.

— Согласен. Может быть, вас убедит настоящий владелец колье?

Гуровский пожал плечами.

Через несколько минут в кабинет вошел раввин Бен Иегуда. У него было удлиненное худощавое лицо с резкими складками у рта. Темные, без блеска, как вода на дне колодца, глаза, обведенные густой тенью, смотрели скорбно и отрешенно. Пономарев понял, что раввин избрал роль мученика, решившего возложить на свою голову терновый венец. Однако, увидев колье, Бен Иегуда весь подался вперед, и Пономареву показалось, что темная вода на дне колодца всколыхнулась, словно отразив беззвучно вспышку зарницы.

— Ваше? — спросил он, показав на колье.

— Да, да, — торопливо воскликнул раввин. — Фамильная ценность семьи. Мой свадебный подарок жене. Я хранил его в своем банковском сейфе. Увы, банк ограбили бандиты. Кажется, они называли себя левыми эсерами. Это было в девятнадцатом году. Тогда я понял, что самый надежный сейф — это государственный подарок... Можно? — Он бережно взял колье, поднес к самым глазам. — Вот видите, тут маленькая царапинка. Справедливость еще не совсем покинула эту землю!.. Простите, может быть, это тайна. Как оно попало к вам? — спросил Бен Иегуда, осторожно положив колье обратно на стол.

— Очень просто. Мы обнаружили эту вещицу при обыске у гражданина Гуровского.

Вода на дне колодца всколыхнулась снова, Бен Иегуда всем телом повернулся к адвокату:

— А мое золото? Где остальное золото?

— Вы что, рехнулись? Какое золото? — взревел Гуровский. — Побойтесь, батенька, бога! Вы же сами мне говорили, что забрали его еще до ограбления банка и надежно спрятали.

— Я говорил?

— Да! Отлично помню наш разговор.

— Вы слышите? — раввин взглянул на Пономарева, как бы призывая его в свидетели. — Я клеветал сам на себя! — Он поджал губы, и лицо его снова приняло то скорбное, отрешенное выражение, с которым он вошел в кабинет.

— Вы пока свободны, — сказал Пономарев. — Мы еще вернемся к этой теме.

— Святоша! — фыркнул Гуровский, когда Бен Иегуда вышел из кабинета. — Припрятал золото, теперь ищет дураков... Положим, колье его. Но что из этого следует? Ровно ничего!

— Не совсем так... — Пономарев спрятал колье в ящик стола. — Кое-что все-таки следует. Давайте по порядку. Кажется, вы в свое время примыкали к партии эсеров?

— Вот именно, примыкал. Голосовал, как и многие, за них при выборах в Учредительное собрание.

— Вы знали, что эсеры занимаются грабежами?

— Знал. Кто об этом не знал? Но принадлежность к партии эсеров еще не означала соучастия в их акциях.

— Колье — серьезная улика, — сказал Пономарев. — Хорошо, вы непричастны к ограблению банка. Но это нужно доказать.

— Так же, как и обратное. Вообще, доказывать — ваша обязанность. Насколько мне известно, принцип презумпции невиновности пока еще не отменен?

— Нет. Зачем же отменять такой гуманный принцип! Но вы сами понимаете, до выяснения всех обстоятельств дела вас придется задержать. Я думаю, прокурор даст такую санкцию...

Гуровский промолчал. Он сидел, тяжело опираясь руками на широко расставленные колени, его толстые короткие пальцы с выпуклыми, как ореховая скорлупа, ногтями медленно шевелились, и мешки под глазами быстро и часто вздрагивали. Пономарев вспомнил, что Гуровскому уже около семидесяти, и длинная жизнь, прожитая этим огромным стариком, показалась ему бессмысленной и страшной.

— Сколько вам лет? — вздохнув, неожиданно спросил Гуровский.

— Это не имеет значения, — сухо сказал Пономарев.

— Да, пожалуй... Да, для вас, пожалуй, не имеет. Годом больше, годом меньше... — Гуровский медленно покачал головой. — Только в молодости жизнь кажется бесконечной. А я уже старик, и для меня это имеет большое значение. Каждый листок календаря — день моей жизни. Мне не улыбается перспектива перелистывать эти листки в вашем уважаемом, но несколько мрачном учреждении. Меня ждет мир вещей, в которых я знаю толк. Одним словом, мне бы хотелось как можно скорее вернуться домой.

— Это зависит от вас.

— Да, да, конечно... Колье ворованное. Признаюсь, соблазнился. Вам этого не понять — вы не знаете истинной ценности этой вещицы, напоминающей мне о руках Бенвенуто Челлини. Человека, который продавал колье, можно встретить на бирже или в ресторане Марантиди. Приметы я опишу. Еще что?

— Золото, — сказал Пономарев. — Сдайте, Лев Михайлович. Ведь все равно найдем.

— Да, пожалуй, — согласился Гуровский. — Признаться, я что-то устал. Хорошо, сдам. Очевидно, оно вам нужно больше, чем мне.

— Да, — резко сказал Пономарев. — Больше. Вам золото нужно для того, чтобы продлить иллюзию старой жизни. Мы хотим построить новую жизнь.

— Наверное, вы ее построите, — помолчав, задумчиво произнес Гуровский. — Увидев вас, я подумал — мальчишка... Впрочем, это ничего не меняет. В моем возрасте трудно освободиться от некоторых взглядов и привычек... Еще что?

— Бен Иегуда утверждает, что его золото похищено. Как видите, он указывает на вас. Помогите ему вспомнить, где оно может быть на самом деле.

— С превеликим удовольствием! — В голосе Гуровского прозвучали привычные рокочущие нотки. — Типичный ростовщик. За приличную мзду может продать не только своего мрачного бога, но и всех библейских пророков в придачу... Надеюсь, это все?

— Да, — Пономарев встал. — Очевидно, вас отпустят. И я думаю, Лев Михайлович, что освободиться от некоторых привычек, если уже не взглядов, можно в любом возрасте.

Невзоров

Все шло по плану. В руках чекистов оказались необходимые нити, которые должны были привести операцию к успешному завершению. И все же сейчас не им — не Калите, не Борису, не Саше — суждено было сыграть главную роль в развивающихся событиях. Теперь многое зависело от человека, о котором вскользь упомянул Зявкин в своем докладе о нэпе и неотложных задачах ДонГПУ. Этим человеком был Невзоров, «крестник» Полонского.

«Знакомство» их произошло несколько месяцев назад холодным зимним утром на станции Лихая. Саша вез тогда в Ростов два чемодана ценностей, реквизированных у валютчиков и грабителей. Здесь, на станции, он должен был пересесть на нужный поезд. И Полонский, и сопровождавшие его красноармейцы охраны страшно устали от тяжелой дороги, изрядно проголодались.

— Ребята, пойду-ка схожу в буфет, может, хоть кипяточку достану, — сказал Саша и направился к зданию вокзала.

Красноармейцы, поставив чемоданы на промерзшие доски деревянного перрона, полезли в карманы за махоркой, задымили, грея руки от крохотного огонька козьих ножек и притопывая каблуками.

Минут через десять Саша вернулся. С победоносным видом подняв вверх дымящийся чайник, пригласил товарищей перекусить. Ребята присели на чемоданы, стали доставать свои нехитрые запасы... И вдруг Саша вскочил как ужаленный.

— Где чемодан?! — не своим, внезапно осипшим голосом закричал он. — Это же другой, наш подменили!

Назван красноармейцев растяпами, он, однако, не стал отчитывать оторопевших ребят; скорее, скорее выяснить, как это произошло.

— К нам подошел мужчина в накидке... Какой-то жалкий, согнутый, — оправдывались красноармейцы, — сказал, что очень болен, попросил разрешения присесть... ну мы и...

— Понятно. Теперь слушайте мою команду: вы остаетесь здесь, я попробую задержать вора. — И Саша нырнул в белую утреннюю муть. «Он должен быть где-то здесь, за водокачкой, по такому снегу далеко не уйдешь», — лихорадочно соображал Саша, напряженно глядя по сторонам. И действительно, пробежав сотню метров, он увидел совсем рядом лежащего на снегу человека. Из сугроба выглядывал черный угол чемодана.

Преступник не оказал ни малейшего сопротивления — он выбился из сил.

— Да, ноша слишком тяжела, — вяло произнес он и покорно направился к вокзалу, как приказал ему Полонский.

...В Ростове после нескольких допросов чекисты выяснили личность вора. Вором он оказался не совсем обычным.

Мудрый, Глебов, он же Невзоров, поняв, что ему поможет только чистосердечное признание, рассказывал о себе охотно, даже чересчур подробно. «Короче, ближе к делу», — не раз прерывал его пространные излияния Зявкин. Но Невзорова как будто прорвало:

— Да, был студентом, сблизился с анархистами. Потом понравились эсеры. С ними было выгоднее. Вместе «экспроприировали» буржуазию, себя тоже не обижали.

Спекулировали ценностями, завели постоянную клиентуру из деловых людей. После большевистского переворота подался за границу, промотался вконец, решил повеситься, — продолжал Невзоров. — Нашлись добрые люди, помогли: хорошее дело нашли. Заработал я на нем неплохо, только вскоре пришлось бежать... Потянуло к своим, в Россию. Здесь, в Ростове, сошелся с кое-какими нужными людьми, получил кличку «Мудрый». Однако к этому времени я страшно и физически и морально устал. Надоело невероятно. Решил, как говорят воры, «завязать». Но прежде надо было достать солидную сумму денег. А потом в Париж, чтобы стать тихим хозяином какого-нибудь не очень тихого заведения...

Меня задержал какой-то чекист, мальчишка. Я предложил ему половину того, что было со мной, — целое состояние. Он чуть не застрелил меня. Тогда я впервые понял, что Запад уже не сможет ничем помочь нам, — в мире произошли необратимые изменения.

— Хорошо, что вы поняли это, — сказал Зявкин. — Мы еще продолжим наш разговор.

— Зачем? Ведь я уже все вам рассказал.

— Следствие по вашему делу мы быстро закончим. Для меня почти все ясно. Но вам самому еще многое нужно понять, Невзоров! А как вы узнали о транспортировке чемоданов? — спросил Зявкин.

— Ну опыт у меня есть, недаром грабители называли Мудрым. Связанные с нами люди сигнализировали об этом, — коротко ответил Невзоров.

Признания Невзорова, сведения, которые он сообщил чекистам, адреса преступников — все это подтвердилось уже через несколько дней. С помощью Мудрого был арестован его «шеф» — особо опасный бандит Медик.

Чекисты убедились, что в известных обстоятельствах Невзоров не предаст и тут на него вполне можно положиться. Более того, в операции «Медик» он проявил себя отличным конспиратором, человеком умным, с хорошей выдержкой.

И именно Невзоров, знавший Марантиди по прежним «делам», должен был, по мнению Зявкина, помочь чекистам в разоблачении владельца «Медведя». Но сотрудники ГПУ еще не знали, да и не могли знать, что Марантиди совсем не тот, за кого они его принимают.

«Добровольный» взнос Бена Иегуды

Бен Иегуда был задержан как перекупщик валюты. Признавая справедливость предъявленного ему обвинения, он упорно отказывался сдать золото, спрятанное в надежном тайнике.

— Я бы на вашем месте согласился, — увещевающе, бархатным «адвокатским» голосом сказал ему Гуровский, когда они снова встретились в кабинете Пономарева. — Я вот согласился и — видите — свободен не только духом, но и телом: сегодня буду дома. Напрасно упорствуете, батенька, совсем напрасно!..

— Оставьте меня в покое... — Бен Иегуда посмотрел поверх головы Гуровского: было похоже, будто он глядит сквозь темные очки, за которыми трудно уловить осмысленное выражение. — У меня ничего нет. Меня ограбили... О-о! — Он закрыл глаза и начал медленно покачиваться, что-то невнятно бормоча.

— Ну, вот это, батенька, уже ни к чему, — резко осадил его Гуровский. — Зачем тратить зря драгоценное время? Добродетельные библейские пророки предпочитают не вмешиваться в дела обыкновенных валютчиков. Перестаньте заклинать бога и внимательно слушайте. Свое золото вы взяли еще до ограбления банка.

— Я не говорил вам этого! — быстро сказал Бен Иегуда.

— И тем не менее это так. Я отлично знаком с вашими делами. Вы не могли бы вести их, не располагая крупным золотым запасом. Давайте по порядку... — Гуровский покосился на Пономарева, это была его фраза.

Когда он обстоятельно перечислил все сделки, совершенные раввином в последнее время, Бен Иегуда открыл глаза.

— Хорошо, я отдам последнее, — пробормотал он сдавленным голосом, — хорошо, я останусь нищим...

— Я думаю, до этого дело не дойдет, — благодушно улыбнулся Гуровский. — Зато городские власти, безусловно, оценят добровольный характер нашего с вами взноса. Как-никак мы первые ласточки.

— Первые и последние. Над нами будут смеяться все деловые люди Ростова!

— Вряд ли, батенька, очень сомневаюсь. У них останется один-единственный разумный выход — последовать нашему примеру.

Бен Иегуда снова зло сверкнул на Гуровского своими глазами-колодцами.

* * *

Когда Пономарев доложил Зявкину о «добровольном» взносе Бена Иегуды, лицо Федора Михайловича вдруг посерело, стало каким-то отрешенным, непроницаемым. «Может, я сделал что не так, — с тревогой подумал Николай, — черт их разберет, этих спекулянтов и нэпманов!»

Но пауза длилась недолго. Федор Михайлович привстал из-за стола и, окинув Пономарева посветлевшим взглядом, сказал:

— Вот так-то, Николай, еще один «доброволец» понял, что с Советской властью шутки плохи. Народ только-только начинает оправляться от голода, жизнь входит в мирное, созидательное русло, а они готовы напакостить как угодно, лишь бы сорвать куш побольше!.. Не будет этого, так ведь, товарищ Пономарев? — перешел Зявкин на строгий, официальный тон.

— Так точно, не будет! — отчеканил Пономарев.

— Ну а теперь иди. Да, вызови ко мне Полонского, надо нам с ним кое о чем потолковать.

Секретарь Зявкина попросил Сашу немного подождать: «Федор Михайлович говорит по прямому с Москвой, скоро освободится». Полонский присел на стул и стал в который уж раз рассматривать огромный плакат: на нем был изображен иссохший от голода старик с поднятыми вверх руками и отчаянным призывом на потрескавшихся от жажды губах: «Помоги голодающим Поволжья!»

Рядом висело так же хорошо знакомое воззвание ВЦИК к гражданам России. Вырезка из газеты была тщательно наклеена на картон, местами она уже пожелтела от солнца, и прочитать на расстоянии текст воззвания было невозможно. Но Саша и без того знал его почти наизусть. Особенно вот эти строки, подчеркнутые кем-то красным карандашом: «И вы, крестьяне, и прочие граждане пострадавших губерний, знайте, что не будет ни одного честного гражданина Советской республики, который не будет думать о вашей беде и не будет работать для борьбы с нею! Укрепите ваши Советы и селькомы на местах, объединяйтесь в кооперативах и в производственных артелях, чтобы Советской власти легче было вместе с вами, организованными, одолеть вашу беду». Помогал ли он одолевать эту беду? В чем состоит его, Полонского, вклад в общенародную борьбу за социализм? Разруха, голод, спекуляция и саботаж — все это явления одного порядка, и вы, чекисты, разоблачая саботажников, валютчиков, иностранную и белогвардейскую разведку, занимающуюся подготовкой «взрыва Советов изнутри», идете в одной шеренге с трудовым народом, со строителями новой жизни, не раз говорил Федор Михайлович им, молодым чекистам. И от того, как вы выполните свой долг, зависит не только сегодняшний, но и будущий день республики...

К ним в Ростов в течение многих месяцев стекались многочисленные сведения о борьбе за хлеб со всего огромного края — Причерноморья, Ставрополья, Кубани. Когда продразверстка была заменена продовольственным налогом, враги Советской власти, увидев в этом слабость молодой республики, оживились. Они не ограничивались враждебной агитацией — организовывали банды, налетали на продотряды, убивали коммунистов и комсомольцев. В селе Амвросиевке бандиты схватили комсомольских активистов Ивана Малохатко и Ивана Луценко. Зверски изувечив их шомполами и шашками, они пытались вырвать у юных героев признания об отряде ЧОНа: сколько в нем человек, где он находится. Но тщетно. Тогда Малохатко привязали к дереву и, распоров живот, насыпали в него пшеницы.

...Банда атамана Конаря напала на обоз с продовольствием, направлявшийся в голодающее село Арзгир, что на Ставропольщине. Охрану обоза возглавлял девятнадцатилетний комсомолец Алексей Гончаров. После неравной схватки (бандитов насчитывалось около 150 человек) комсомольцы попали в руки Конаря и по его приказу были брошены в глубокий колодец. Только чудо спасло их от неминуемой смерти: через несколько дней героев обнаружили товарищи... Такого рода печальные вести разносились телеграфом, народной молвой еще совсем недавно по городам и селам Кубани и Дона... Но крестьяне уже начали ощущать результаты новой экономической политики, и справедливое возмездие все чаще и чаще настигало разного рода «батьков» и атаманов, у которых из-под ног была выбита благодатная почва. Чоновцы-комсомольцы встречали горячую поддержку не только у незаможних селян, но и у середняков. Как-то они получили сообщение из Темрюка, в котором говорилось, что продотряд, состоящий из местных комсомольцев, объединившись с ЧОНом, смелым и решительным ударом в районе станицы Варениковской рассеял банду атамана Животова. А несколько позже чекисты узнали и о том, что сам Животов пытался найти убежище у станичников, однако последние остались глухи к его просьбам и угрозам. Опознанный вскоре чоновцем, он выхватил маузер и попытался было перескочить через плетень, но боец выстрелил первым — и не промахнулся.

— Они хотели уничтожить нас оружием, потом голодом, не вышло, — сказал Федор Михайлович. — Как ты думаешь, что им осталось теперь?

— Диверсии, шпионаж...

— Вот именно. Всякого рода «спасители» России и «революционеры» всех мастей еще питают кой-какие надежды, — продолжал Зявкин, складывая в стол стопки донесений и дневную корреспонденцию. — Хотя, признаться, многие из них уже не представляют себе той реальной обстановки, которая сложилась сейчас в нашей стране. На, познакомься с «образцом поэтического искусства».

Федор Михайлович положил перед Сашей страничку с какими-то стихами, отпечатанную на машинке.

Полонский несколько смешался, удивившись столь неожиданному предложению, но, памятуя о том, что начальству прежде времени задавать вопросов не стоит, взял в руки листок и углубился в чтение:

— Ну как?

— Анархист, конечно, Федор Михайлович. Из-за кордона?

— Это само собой. Но ты посмотри, кого он призывает к себе в друзья — босяков и проституток! А пренебрежение хлебом насущным, который народ добывает пока с таким трудом, выглядит просто кощунством.

— Попал бы он сейчас на какой-нибудь деревенский сход — ей-богу, бабы разорвали б в клочья вместе с меморандумом, — смеясь заметил Полонский.

— Да еще объявили б поджигателем, — добавил улыбнувшийся Зявкин.

— Да они поджигатели и есть.

— Конечно, Саша. Только не все столь примитивны. Есть и другие, которые с подобными «программами» давно расстались. Внимательно изучают нас, наши слабые места, сколачивают контрреволюцию и ждут подходящего момента. Еще силен кулак, да и нэпман может немало навредить... — Федор Михайлович вышел из-за стола и жестом приказал Саше сидеть.

— А теперь о деле. Операция идет нормально, я познакомлю тебя с некоторыми мелкими, но очень, повторяю, очень серьезными деталями.

«Компаньон»

Шнабель пришел к Марантиди двумя днями позже, чем они условились. Марантиди был натянуто-вежлив.

— Я уже начал подумывать, что вас держат в Чека, — сказал он, заперев кабинет на ключ, и Борис почти физически ощутил на себе быстрый, цепкий взгляд.

— Сегодня я слышу это второй раз. По-видимому, такая опасность мне не грозит. — Бахарев улыбнулся. — Но причина моего опоздания связана именно с нею. В городе неспокойно. Многие держатели ценностей арестованы. Поэтому я решил переждать. Русские говорят: «Береженого бог бережет». Лучше лишняя предосторожность, чем лишняя неприятность.

— Я тоже так думаю. Прошу вас, — Марантиди указал на кресло. — Курите? — Он протянул Борису пачку папирос. — Признаться, меня несколько удивило ваше появление в ресторане с такой крупной суммой...

«Теперь — совсем осторожно, — подумал Бахарев. — Марантиди начинает допрос. Я немец, а немец должен быть непогрешимо логичным».

— Это не было легкомыслием. Я долго думал, где устроить деловую встречу. От вас можно не скрывать — у меня появилась возможность хорошо заработать. И мне в голову пришла неожиданная мысль — использовать как своеобразный камуфляж день рождения племянника. Невинная студенческая вечеринка представлялась мне достаточно надежной гарантией безопасности.

— Вы не учли вероятности облавы.

— Это было трудно учесть. До сих пор ваш ресторан не трогали.

— Да, это как раз меня и настораживало, — оказал Марантиди после недолгой паузы. — Я не считаю чекистов мужиковатыми простаками. В их действиях есть система.

— Мне трудно судить. — Борис пожал плечами. — Я недавно в вашем городе.

— Гуровского вы раньше знали? — Марантиди наклонился вперед, стряхнул мизинцем белесо-розовый столбик пепла, и в этом обычном неторопливом движении Бахарев снова уловил скрытую напряженность пружины, готовой в любую секунду развернуться.

— Нет, — ответил он и тоже стряхнул пепел. — Мы с ним познакомились в ресторане. Он зашел в наш кабинет. И очень кстати, хотя, честно говоря, люди такого типа не внушают мне доверия.

— Почему?

— Я не склонен иметь дело с экзальтированными семидесятилетними младенцами.

— Ну, не такой уж он младенец! — Марантиди коротко рассмеялся. — Просто Гуровского надо немного знать... — Он чуть подался вперед, скользя по лицу Бориса все тем же внимательным, изучающим взглядом. — А вы к нам издалека?

— Из Саратова. Здесь живет моя сестра, урожденная Шнабель, в замужестве Полонская. Ростов всегда привлекал меня широкими жизненными возможностями. К сожалению, мне пришлось несколько разочароваться.

«Вот теперь — самое главное, — решил Борис, — каждое слово он трижды проверит».

— Почему? — спросил Марантиди.

— Буду откровенен: я попал в затруднительное положение. Мне должен был помочь акклиматизироваться старый знакомый моего отца — некто Невзоров. Но у нас была всего одна встреча. Он куда-то исчез.

— Вы с ним договорились о новой встрече?

— Да. Он сказал, что разыщет меня.

Марантиди погасил папиросу, встал, неслышно прошелся по кабинету.

«Все должно решиться сейчас, — подумал Борис. — Невзоров — самая крупная ставка. Он должен клюнуть».

— Я немного знал Невзорова, — сказал Марантиди. — Это был очень одаренный человек. Единственное, чего я не понимал в нем, — это его увлечение анархизмом.

Бахарев внутренне усмехнулся. Из показаний Невзорова было известно, что его и Марантиди связывают давние и прочные деловые отношения. До революции они приобретали за бесценок земельные участки, на которых подкупленные ими специалисты «обнаруживали полезные ископаемые». Перепродажа этих земель приносила компаньонам неплохие прибыли.

Итак, Марантиди заговорил о Невзорове. Несмотря на свою постоянную осторожность, сейчас он был виден как на ладони. Ему нужна связь с Невзоровым, и Борис понял, что какой-то, может быть решающий, рубеж остался позади.

— Я думаю, Невзорова можно извинить, — сказал Бахарев. — Анархизм был поветрием времени. Им болели, как корью. После того как власть захватили большевики, оказалось, что есть болезни пострашнее. Обычные лекарства здесь бессильны.

— Да, вы правы. — Марантиди подошел к окну, задумчиво посмотрел в темноту. — Россию разъедает духовная проказа. Страну, одержимую большевизмом, нужно лечить особыми методами. — Он отвернулся от окна, взглянул на Бориса с грустной, усталой улыбкой. — Но это дело большой политики. Я предпочитаю заниматься своими маленькими делами.

Бахарев встал.

— Мы, кажется, чуть-чуть засиделись. Разрешите еще раз поблагодарить вас за помощь.

— А, нестоит... Да, кстати, — спросил Марантиди, — как ваша сделка? Договорились?

— Нет. Для заключения сделки необходимо, чтобы оба заинтересованных лица были на свободе. К сожалению, лицо, которое меня интересовало, оказалось в Чека. Боюсь, что эти миллиарды не принесут мне ничего, кроме лишних волнений...

— Пожалуй, я смогу вам помочь, — небрежно сказал Марантиди. — У меня есть кое-какие связи. Еще не поздно сделать два-три выгодных оборота. Вас устроят пятьдесят процентов прибыли?

«Даже стопроцентный убыток», — подумал Бахарев и кивнул головой:

— Вполне.

— Ну что ж, не будем терять времени. Завтра в девять утра я вас жду.

Фрося, Степан и тайник

Марантиди жил в особняке на Таганрогском проспекте, в трехкомнатной квартире, обставленной дорогой старинной мебелью. Он и его жена мало бывали дома. Здесь полновластно хозяйничала домработница Фрося, невысокая, крепкая, с темным степным румянцем на скулах и узкими, как бы припухшими глазами, которые никогда не улыбались.

Фросе шел двадцать пятый год, у нее были кое-какие сбережения, и она, боясь засидеться в старых девах, все чаще подумывала о замужестве. Молодые нагловатые щеголи в модных узких брючках и кургузых пиджачках, с обтянутыми по-женски талиями вызывали у нее чувство брезгливого недоумения. Будущий муж представлялся ей человеком степенным, основательным — бережливым хозяином дома и строгим отцом своих детей.

Возчик Степан, недавно устроившийся работать по соседству, произвел на Фросю самое благоприятное впечатление. Он был лет на пять старше ее, невозмутимо спокойный, медлительный, с крепкой, как дубовый кряж, шеей и длинными, тяжелыми, способными без устали работать руками.

После нескольких встреч на улице Фрося пригласила Степана в гости.

— А как хозяева? — засомневался возчик.

— Да их дома нет, до поздней ночи при деле, — успокоила его Фрося.

Она привела Степана на кухню, блистающую аптечной чистотой, быстро собрала на стол, поставила бутылку водки.

— Сам я, к примеру, непьющий. Батя, верно, употреблял, — сказал Степан, — но не передалось. По возможности воздерживаюсь. Хотя, конечно, в таком случае можно.

Он осторожно взял в негнущиеся пальцы длинную, тонкого прозрачного стекла рюмку, без улыбки посмотрел на Фросю и торжественно произнес:

— За дальнейшие благоприятные обстоятельства нашей жизни...

Выпил и, хрустнув огурцом, осведомился:

— Сами солили?

— Сама, — сказала Фрося. — Вы капустку попробуйте.

После второй рюмки Степан долго молчал, медленно двигая челюстями и глядя перед собой пристальным, немигающим взглядом. Фросю не тяготило это молчание, она понимала, что человек думает о чем-то важном, может, о том самом, о чем думает и она, и на душе у нее становилось все теплее и теплее.

— Ну а хозяин как? — неожиданно спросил Степан.

— Да что же хозяин... строгий, — сказала Фрося. — А так ничего — доверяет, я тут сама себе хозяйка. И жалованье хорошее.

— Это другое дело, — кивнул головой Степан.

Остаток вечера он обстоятельно рассказывал о своей жизни, начиная с того момента, когда отец, не зная, как прокормить шесть голодных ртов, отправил его на заработки в город. Фрося слушала, подперев щеку рукою, изредка вздыхая; ей почему-то было нестерпимо жаль этого сильного сурового человека, и она думала о том, что смогла бы стать ему хорошей женой, заботливой хозяйкой и доброй матерью.

Однажды Степан зашел к ней вместе со своим знакомым Иваном Васильевичем, техником коммунхоза. Иван Васильевич протянул Фросе руку и сказал хриплым, простуженным тенорком:

— Очень приятно. Много о вас наслышан, Ефросинья Григорьевна.

Он был полной противоположностью Степану — невысокого роста, узкий в плечах, беспокойно-подвижный. Его бритое с резкими впадинами под скулами лицо странно подергивалось, и Фросе казалось, что он подмигивает ей с веселой значительностью человека, знающего что-то очень важное и приятное.

— Мы, собственно, к вам мимоходом, прямо с работы. Вот, видите, и чемоданчик с инструментом... Решили присмотреть для Степана Петровича кое-какую амуницию в смысле гардероба. Мало ли какой может в жизни выпасть случай? — Иван Васильевич пристально посмотрел на Степана, кашлянул, повернулся к Фросе: — А в таком деликатном деле без женского глаза никак не обойтись. Жизненный опыт!

Фрося сразу поняла, что все это неспроста. Было похоже, что Степан решил устроить смотрины. В ее груди что-то мягко толкнулось, и в голосе вдруг прозвучали неожиданные певучие нотки:

— Раздевайтесь... Перекусите, тогда можно и сходить куда нужно.

На этот раз она накрыла стол в столовой. Увидев графинчик с водкой, тонкие ломтики балыка, соленые, чуть побольше мизинца, в твердых пупырышках огурцы, Иван Васильевич растроганно покачал головой.

— Даже не верится, что все это есть в реальной действительности. Натюрморт! Одно слово — натюрморт!

Выпив водки, он вздохнул, откинулся на высокую резную спинку стула.

— Да, Ефросинья Григорьевна, посудите сами: гражданская, военный коммунизм — страшный сон, наваждение... Вы думаете, это у меня от веселости? — Он, как слепой, пробежал пальцами по щеке. — Приобрел после контузии. Нервная болезнь, по-научному — тик.

— Выпейте, — сказала Фрося.

— С удовольствием. За мирное развитие жизни!..

Иван Васильевич очень быстро запьянел. Почему-то вспомнив вдруг о своих служебных обязанностях, он спросил у Фроси, старательно выговаривая каждое слово:

— По линии к... коммунхоза жалобы есть?

— Нет, — поскучневшим голосом ответила Фрося. — Слава богу, не жалуемся.

— Теперь все жалуются, — убежденно мотнул головой Иван Васильевич. — Не успеваем принимать меры.

Он встал из-за стола, нетвердо прошелся по комнате, сделав значительное лицо, постучал костяшками пальцев в стену, критически осмотрел большую кафельную печь:

— Не дымит?

— Да чего ж ей дымить... не топим, — сказала Фрося.

— По какой п... причине?

— А хозяин запретил. Еще года два назад. Сначала пригласил мастера, хотел ее переложить, что ли. А потом раздумал, так и стоит. Не топим.

— Нонсенс! — непонятно сказал Иван Васильевич. Сев на свое место, он тоскующим взглядом оглядел стол.

— Может, еще выпьете? — спросила Фрося, выразительно посмотрев на Степана.

— Хватит, — Степан перевернул свою рюмку кверху дном. — Пора идти.

— Да куда ж им идти? — запротестовала Фрося. — Пусть они немного поспят, я сейчас постелю. Пока сходим, они как раз придут в себя. Здесь их никто не потревожит...

Когда Фрося и Степан ушли, мгновенно протрезвевший Иван Васильевич встал с дивана, принес из прихожей потрепанный чемоданчик и, достав инструменты, начал тщательно исследовать кафельную печь. Через несколько минут он выпрямился, по лицу его прошла короткая веселая судорога.

— Вот он, значит, где тайничок Марантиди, — вслух сказал он.

Догадка, внезапно возникшая в разговоре с Фросей, подтвердилась: в дно печи был замурован сейф.

Он закрыл чемоданчик и отнес его в прихожую.

Полмесяца спустя Иван Васильевич неожиданно попрощался со Степаном и Фросей:

— Уезжаю, други мои, в командировку.

— Вернетесь, заходите в гости, — сказала Фрося.

— Непременно зайду! Аксиома! — заверил ее Иван Васильевич. — По какому адресу прикажете вас разыскивать — по старому или новому?

— А это пусть он скажет, — Фрося покосилась на Степана. — Не век мне в домработницах ходить... А вам я всегда буду рада.

Наверное, она поразилась бы, узнав, что Иван Васильевич вовсе не техник коммунхоза, а один из сотрудников ДонГПУ, выполнивший с ее, Фросиной, помощью важное задание. И, пожалуй, не поверила бы, если б ей сказали, что в один из дней, когда она со Степаном ходила по магазинам, товарищи Ивана Васильевича вскрыли замурованный в печи небольшой сейф, в котором хранились сообщения международного швейцарского банка и турецкий паспорт на имя Марантиди. Иван Васильевич так и остался в ее памяти обходительным и немного чудаковатым, как все ученые люди, человеком.

Ее день рождения

В коридоре, недалеко от кабинета Федора Михайловича, Полонский встретил Бахарева.

— Давай отойдем в сторонку, — тихо сказал Борис и заговорщически зашептал на ухо Саше: — Слушай, у Раи завтра день рождения, а я никак не смогу, да и вдвоем нам, ты знаешь, появляться не рекомендуется... Так что, не забудь, передай сердечный привет.

«Ну и хитрец», — думал Полонский, глядя в спокойное, непроницаемое лицо Бориса, а в душе волной поднималась теплая благодарность своему старшему товарищу за радостную весть. Значит, ему удастся побывать на семейном торжестве, куда он, конечно же, был приглашен накануне, и увидеть Раю...

Зявкин и Бахарев знали, что они ничем не рискуют, разрешив Полонскому этот визит. Девушка умеет хранить не только личные тайны, да и семья у нее простая, рабочая. Лишних вопросов задавать не станут.

— Ну пока, будь на высоте, — попрощался Борис и, окинув «кавалера» чуть насмешливым взглядом, вышел.

...Едва дождавшись условленного часа, Полонский выбежал на улицу. Поблизости, в скверике, его уже ждала Рая.

— Ну вот, я освободилась, можно идти. Как хорошо, что ты тоже сегодня свободен! — засмеялась она и, взяв его за руку, шутливо приказала: — Следуйте, гражданин Полонский, за мной!

— Проходите, дорогой гость, садитесь, — приветливо улыбаясь, сказала Саше полная женщина с болезненным лицом. Он понял, что это мать Раи.

— Сейчас, мама, дай нам раздеться...

В доме было бедновато, но опрятно, празднично. На окне стояли искусственные цветы, тюлевые занавески придавали им загадочный, волшебный вид. Горела «молния», тускло поблескивали разложенные на белой скатерти ножи и вилки, посередине гордо возвышался стеклянный штоф.

За столом сидело несколько человек. Широкоплечий, с пышными усами Раин отец — «Иван Лукич, металлист», — представился он, две девушки, видимо подруги именинницы, и монгольского вида совсем молодой парнишка в вышитой косоворотке, увешанной добрым десятком значков.

— Это мой двоюродный брат, — представила юношу Рая. — Из Пятигорска.

Провозгласили первый тост. Саша попробовал было отказаться: «Я не привык, да и не люблю...» Но Иван Лукич строго заметил:

— Как так? По случаю можно, а случай сегодня есть.

Пришлось уважить хозяев. Но после первой рюмки Саша только пригубливал, чтобы не обидеть этих приветливых людей.

— Чем занимаетесь? — спросил, обращаясь к Полонскому, Иван Лукич.

— Студент я, учусь в университете. Знаете, трудновато....

— Отец у него, папа, был тоже рабочий. А Саша подрабатывает и учится, — словно боясь лишних разговоров, защитила Полонского Рая.

— А ты, дочка, не адвокат. И без тебя разберусь в человеке. А между прочим, учиться нынче должны все. Эх, если бы не года... Куда мы теперь без учебы? Вишь, жизнь-то какая вам открывается!..

Двоюродный брат Раи, Обертас (он так и назвался — солидно, по фамилии), поддержал дядю:

— Я вот, к примеру, на механическом литейном работаю, а заодно хожу в школу фабзавуча. Очень даже интересное и полезное дело. И в Георгиевске уже такие школы есть...

И он стал горячо убеждать собеседников в пользе фабзавуча, хотя ему никто и не возражал.

Мать, подперев голову руками, внимательно слушала, не сводя восторженных и печальных глаз с дочери и мужа. Она думала о том же, о чем думали сейчас все матери России: «Может, хоть детям будет полегче, хоть они увидят настоящую жизнь...»

— Рая вот тоже много занимается, — с гордостью сказал Иван Лукич. — Так что ты, парень, не отставай.

Саша покраснел: врать он не умел, а сказать правду не имел права.

— Будет тебе, отец, чего пристал к парню, — заступилась за Сашу Анна Филипповна и предложила: — Давайте лучше споем.

Все одобрительно зашумели, и скоро зазвучала тихая, радостная песня про любовь, преданность и счастье. «Других сейчас не надо, — решительно сказала Анна Филипповна. — Хватит, мы их досыта напелись...»

Вечер прошел весело, и незаметно настала пора прощаться. Пожав руки Ивану Лукичу и Анне Филипповне, Саша обещал обязательно заглянуть к ним еще и вместе с Раей вышел провожать ее подруг.

...Когда они расставались, девушка положила руку ему на плечо и, рассмеявшись, напомнила недавний разговор.

— Ну, теперь придется тебе и впрямь поступать в университет, — не переставая улыбаться, сказала она. — А то как ты посмотришь отцу в глаза?..

— Рая, да я же...

Но она не дала ему договорить, крепко поцеловала в щеку и, махнув рукой, скрылась в дверном проеме.

Не чуя под собой ног от счастья, ощущая в груди тепло семейного уюта, которого он был лишен уже много лет, Саша не заметил, как выбрался к центру города. Сворачивая в переулок, он услышал льющуюся из освещенных окон второго этажа добротного кирпичного дома знакомую, бередящую душу мелодию. Кто-то на фортепиано играл Чайковского. Внезапно мелодия оборвалась, как и появилась. Пьяный мужской голос ухарски выплеснул в ночную темень злую нэпманскую песенку:

И сразу пропали и очарование чудесной музыкой, и красота ночного города... «Нашел над чем смеяться, подлец», — возмутился Саша и чуть было не нагнулся, чтобы поднять с мостовой увесистый булыжник. Но вовремя опомнился — такого мальчишества товарищи ему не простят!.. Он глубоко, словно не доверяя себе, засунул руки в карманы и торопливо зашагал домой, на явочную квартиру.

Запутанный след

Федор Михайлович Зявкин сидел за столом, положив перед собой руки, с обычным для него твердым, спокойным выражением лица, и лишь по тому, как он изредка щурил глаза и у него почти неприметно вздрагивали уголки рта, Калита догадывался, с каким напряженным вниманием слушает его доклад начальник ДонГПУ. Он положил перед Зявкиным копии документов, обнаруженных в тайнике Марантиди.

— Паспорт скорее всего липовый, это надо будет еще проверить, зато подлинность остального в доказательствах не нуждается...

— Крупный след, Федор Михайлович! — возбужденно сказал Калита.

Все это время, начиная с того дня, когда в показаниях Невзорова промелькнула фамилия Марантиди, Калита чувствовал себя охотником, который, зная, что зверь бродит где-то рядом, вынужден сидеть в засаде, надеясь не столько на свой опыт, сколько на счастливый случай. Теперь положение изменилось. Бурд сработал красиво и четко — копии документов, добытые его группой, очертили, как красные охотничьи флажки, замкнутый круг; зверь был обложен по всем правилам: он мог путать следы, метаться, но уйти ему было некуда.

— Донком давно ждет от нас конкретных результатов. Теперь хоть не стыдно будет смотреть людям в глаза, — произнес Калита.

Зявкин, не переставая читать, рассеянно кивнул головой. Его заботила не та непосредственная, осязаемая, сиюминутная сторона успеха, о которой можно было хоть сегодня доложить комитету партии. Сообщения международного швейцарского банка о вкладах, сделанных на имя Марантиди «известной ему фирмой», свидетельствовали о тщательно законспирированных связях ростовского подполья с каким-то контрреволюционным центром за границей. Это была главная перспектива дела, приобретавшего все более четкую политическую окраску.

По-видимому, те валютные операции, которые удалось зафиксировать с помощью Бахарева, носили отчасти прикладной, отчасти отвлекающий характер. Марантиди не был настолько самонадеян, чтобы полагать, что за ним не следят. Он как бы демонстрировал свои повседневные денежные затруднения: да, я валютчик, но что прикажете делать, если меня жмет налоговый пресс...

Зявкин вспомнил докладную Бахарева. Марантиди даже Шнабелю, которому безусловно доверял, предпочитал не раскрываться до конца.

— Сейчас главное — расшифровать заграничные связи Марантиди, — сказал Зявкин, возвращая своему заместителю копии документов. — До победных реляций нам далеко.

Он встал из-за стола, подошел к сейфу и, достав толстую тетрадь в коленкоровом переплете, стал делать какие-то пометки карандашом. Калита понял, что начальник ДонГПУ дает ему время собраться с мыслями.

— Собственно, основной план операции пока остается прежним, — заговорил Зявкин обычным деловым тоном. — Меняется темп — теперь инициатива полностью в наших руках. Поэтому встречу Марантиди с Невзоровым придется ускорить.

— Невзоров и Марантиди... — Калита недоверчиво покачал головой. — Как бы нам не пришлось воевать на два фронта. По-моему, один стоит другого.

— Я думаю иначе. Невзоров ведь неплохо нам помог.

— Это ничего не значит. Рефлекс утопающего. Уж больно темное у него прошлое. Я бы не рисковал, Федор Михайлович, есть другие варианты.

— Этот пока самый перспективный. Действия Невзорова будет корректировать Бахарев. Бурду дадим локальное задание — фиксировать каждый шаг Марантиди. Ну а риск... что ж, риск есть.

Калита молча пожал плечами. Зявкин, пододвинув стул, сел рядом с ним.

— Хорошо, давай говорить начистоту, — с мягкой, но неуступчивой требовательностью сказал Зявкин, незаметно переходя на товарищеское «ты». — Вместе работать — вместе рубить узлы. По-твоему, я слишком передоверяюсь своим личным впечатлениям?

— Да, — помедлив, ответил Калита.

— Это не так, хотя, честно говоря, для меня имеют значение и мои личные впечатления. Но это не так. Просто я на всю жизнь запомнил один разговор с Феликсом Эдмундовичем. Однажды он сказал, что мы, чекисты, несем ответственность за состояние человеческой совести. Без этого разумная осторожность превращается в неоправданную подозрительность... Как, по-твоему, легко поверить человеку, который много лет был по ту сторону баррикад? — спросил Зявкин. — Феликс Эдмундович верит... Ты говоришь о прошлом Невзорова. Согласен — тяжелая штука. Но жизнь человека нельзя брать в одном измерении. У нее три времени, как три формы у глагола «быть»: был, есть, будет. Возможно, вначале Невзоровым руководил инстинкт самосохранения. Теперь он сознательно ищет свой путь. Мы будем плохими чекистами, если не поможем ему... — Зявкин пытливо заглянул в глаза Калиты. — Пойми, дело не в моей амбиции. Такие, как Невзоров, еще будут приходить к нам. Не по случайному стечению обстоятельств, а по внутренней необходимости. И мы должны учитывать это в своей работе.

Зявкин взглянул в окно, поднялся:

— Засиделись мы, скоро начнет светать...

Калита тоже встал, привычным широким движением расправил складки гимнастерки.

— Ладно, — сказал он слегка охрипшим голосом, — черт с ним, с Невзоровым. Может, я и ошибаюсь.

Как-то в перерыве общегородского партийного собрания Федор Михайлович встретил секретаря Юго-Восточного бюро ЦК и Северо-Кавказского краевого комитета комсомола Александра Мильчакова. Этот человек очень нравился Зявкину и простотой общения, и зажигательными большевистскими речами, с которыми он выступал на заводах, в станицах, поселках. Поэтому хотелось именно от Саши услышать, чем живет и дышит комсомол края.

— Трудновато, Федор Михайлович, сами знаете, только-только началась мирная жизнь. Но кое-что уже делаем. Рождаются школы фабзавуча, первые школы сельской молодежи. Наследство досталось тяжелое. Провели мы тут медицинское обследование нескольких сотен рабочей молодежи, пятая часть оказалась нездоровой. Конечно, принимаем меры. С разного рода маловерами тоже все еще возимся основательно... Ну а у вас как? Не подводят комсомольцы?

— Нет, Саша, не подводят, ведь большинство из них — из ЧОНа, с заводов. Только вот общая грамотность порой хромает, пора, думается, и нам основательно садиться за книжки. Да времени в обрез.

— Нет, это не причина. Все мы должны и будем учиться... Ты вот что, Федор, подготовь мне списки способных ребят, и мы выпишем им путевки в университет. Только срочно! Не позже среды.

И Мильчаков, крепко пожав протянутую ему Федором Михайловичем руку, направился к группе ожидавших его ребят.

Марантиди делает выбор

— Почему вы ничего не сообщили о себе? Вы знаете, я не сентиментален, но в последнее время мне казалось, что вокруг меня замкнулась пустота... Нет людей, Григорий Петрович, почти не на кого положиться. Те умерли, а те далече... — говорил Марантиди, глядя на Невзорова влажными, чуть навыкате, похожими на переспелые сливы глазами.

За те месяцы, которые они не виделись, Невзоров заметно изменился: над его высоким узким лбом наметились залысины, лицо обрело какую-то неуловимую одутловатость, глаза как бы припухли, потеряв свой прежний холодный блеск. Но в общем это был прежний Невзоров — уверенный в себе, небрежно-элегантный, чуть ироничный, с ленивыми движениями красивых, как у пианиста, рук.

— За ваш приезд, Григорий Петрович.

Они сдвинули рюмки, медленно вытянули по глотку терпкого, вяжущего язык вина. Марантиди достал пачку папирос:

— Надеюсь, вы не изменили своим привычкам?

— О нет... Трапезундские? — Невзоров с наслаждением затянулся. — Однако вопреки привычкам одно время пришлось перейти на самосад. Не курили? Это адская смесь, раздирающая гортань и легкие. Так-то, дорогой Аршак Григорьевич.

— Что же случилось? — спросил Марантиди.

— Вы знаете, я хотел выйти из игры. У меня было около ста тысяч в твердой валюте, этого хватило бы для начала в любом населенном пункте Америки. Для меня это не просто бегство за границу. Сейчас для русского пересечь Атлантический океан — значит преодолеть расстояние, по крайней мере, в сто лет. Будущее создается на Американском континенте, дорогой Аршак Григорьевич. Я изучал статистику. Если уж начинать все заново, то только там. Даже политическую борьбу. Теперь судьбы мира будет определять нью-йоркская биржа.

— Вы правы, — задумчиво произнес Марантиди. — Продолжайте, Григорий Петрович.

— К сожалению, мне не удалось вырваться из этого сумасшедшего дома. На меня едва не надели смирительную рубашку. Помог один старый знакомый. Эта история стоила мне всех сбережений и половины здоровья. Заодно пришлось отказаться и от последней семейной реликвии — фамилии. Теперь я Глебов, скромный совмещанин, горячо одобряющий новую экономическую политику.

— Что поделаешь, Григорий Петрович, — вздохнул Марантиди. — Всем нам приходится идти кругами Дантова ада... Чем вы думаете заняться?

— Еще не знаю. Сначала нужно осмотреться.

— Да, да, да... — рассеянно кивнул головой Марантиди. Он встал и, грузно ступая, прошелся по комнате. Видно было, что ему не дает покоя какая-то мысль.

Невзоров налил в рюмки вина:

— Тосты еще не исчерпаны, Аршак Григорьевич.

— Да, конечно... Может быть, впереди самый главный. — По внезапно изменившемуся тону, по какой-то новой, напряженной нотке, прозвучавшей в голосе Марантиди, Невзоров понял, что грек сейчас заговорит о том, что заставляло его с такой настойчивостью искать этой встречи. И он не ошибся.

— Григорий Петрович, откровенность за откровенность, — заговорил Марантиди. — Я решил уехать в Грецию. Того, что у меня есть, хватит не только для начала. Все мои сбережения находятся в швейцарском банке. Нельзя без конца испытывать судьбу. Но у меня здесь большое, хорошо налаженное дело, в котором заинтересованы определенные круги за границей. Мой преемник должен быть абсолютно надежным человеком. Только при этом условии я смогу уехать. — Он остановился против Невзорова, пристально заглянул ему в глаза. — Григорий Петрович, я не вижу никого, кроме вас, кому можно было бы доверить дело...

— Я должен подумать, — медленно сказал Невзоров. — Не знаю, стоит ли игра свеч... Можно и без этого прилично заработать, почти ничем не рискуя.

— Заработать — да. Сделать состояние — нет. А без этого, Григорий Петрович, незачем пересекать Атлантику.

— Предположим, я соглашусь. Вы уверены, что эти... гм, круги... одобрят ваш выбор?

— Считайте, что это уже согласовано. За вас буквально все: ваше прошлое, деловые качества, опыт конспиративной работы, связи, знание языков...

— Хорошо. Не позже чем послезавтра я дам вам ответ... Но как бы там ни было, я очень рад нашей встрече... Рюмки ждут, Аршак Григорьевич, — улыбнулся Невзоров. — Ваш тост.

— Я никогда не любил Россию, — Марантиди поднял рюмку. — Дикая страна, сумасбродный народ, шарахнувшийся от старообрядчества к социализму. Мне трудно дождаться того дня, когда я навсегда покину эту скифскую степь... От вас я могу не таиться, Григорий Петрович. Деловой человек новой формации выше национальных предрассудков. Оставим их в утешение нашим фанатикам. Наша Эллада там, где нам хорошо. Так выпьем же за нее!..

Только теперь, после встречи с Марантиди, Невзоров в полной мере осознал, какая глубокая пропасть разделила его прошлое и настоящее.

Того, чего втайне побаивался Невзоров, готовясь к этой встрече, не случилось: говоря с Марантиди, он не испытывал ни скованности, ни смущения, ни раскаяния; бывший партнер, умом и выдержкой которого он когда-то восхищался, вызывал у него внутренний протест.

«Что этот грек знает о России, о русском народе? — думал Невзоров, медленно расхаживая по комнате. — Конкистадор, пришедший на чужую землю, чтобы ограбить ее, — ему нет дела до ее прошлого и будущего...»

В долгих ночных раздумьях, в беседах и спорах с Зявкиным Невзоров заново переосмысливал историю своей страны. Если бы ему до ареста сказали, что человеком, который заставит его отказаться от прежних убеждений, будет начальник ДонГПУ, он счел бы это неумной шуткой, не более. Но случилось именно так.

Зявкин обладал разносторонней эрудицией, огромным жизненным опытом, глубоким, гибким умом, и аргументы, основанные на точном знании фактов, были неотразимы.

Зявкин с его внутренней убежденностью, тактом, редким даром обостренной совестливости сумел пробудить в Невзорове чувство Родины, ощущение сопричастности к общей судьбе народа.

Сведения, которые Невзоров сообщил Борису после первой встречи с Марантиди, полностью совпали с информацией, имевшейся у чекистов. Вечером Зявкин собрал в своем кабинете ответственных сотрудников всех отделов.

— Надо решить, как быть с Невзоровым. Мы долгое время готовили его к этой операции, начиная с первоначальной проверки его показаний. Не скрою, были опасения. Пока они не подтвердились. Но сейчас операция приобретает совершенно новые масштабы. Ее последствия трудно предвидеть. В этих изменившихся условиях роль Невзорова может чрезвычайно возрасти. Перед нами стоит альтернатива: либо доверять ему, либо выключить его из операции.

Первым встал Калита.

— Насчет опасений — это в основном в мой адрес. Было. Но и без опасений в нашей работе тоже нельзя. Честно скажу, у меня и сейчас на душе скребут кошки. Но вторично такой случай не представится. Мое мнение — Невзорова из операции не выключать. Пусть возглавляет «дело». Тем более что помощник у него будет опытный — Бахарев...

— Есть другие мнения? — спросил Зявкин.

Других мнений не было.

Новый хозяин «Медведя»

Пожалуй, только в ту минуту, когда Невзоров сказал Марантиди, что согласен принять у него «дело», хозяин «Медведя» понял, чем были для него — ростовского коммерсанта № 1 и тайного агента № 39 — эти три года жизни. Он испытал чувство человека, который, перебегая железную дорогу, едва не попал под поезд и уже пото́м, когда опасность миновала, покрылся липким по́том, представив, что могло с ним произойти.

Он ведь хорошо помнил строгие инструкции и всю опасность своей роли.

— Вы останетесь здесь нашим неофициальным представителем. Фирма будет выполнять поручения экономического и политического характера. Главной задачей мы считаем расчленение большевистской России... Она не должна объединиться... оторвать в первую очередь Кавказ и Юг.

Слушая английского капитана, Марантиди понял основную идею «Интеллидженс сервис»: создать южный центр резидентуры, через который пройдут связи зарубежных разведок и белоэмигрантских организаций с подпольными группами, действующими на Дону, Кубани, Тереке, на побережье Черного моря, в Чечне, Дагестане... После того как они обсудили «техническую сторону дела», капитан сообщил Марантиди номер, под которым он заносится в список агентов «Интеллидженс сервис», — 39, и свой пароль: I.K.8...

— ...Крупными валютными и контрабандными операциями я в последнее время уже не занимаюсь — категорически запрещено из-за боязни провала. Если чекисты что-то пронюхали, они ищут прошлогодний снег. Но, между нами говоря, Григорий Петрович, жизнь есть жизнь, иногда волей-неволей приходится тряхнуть стариной в интересах легального дела. Так даже естественнее. Кто же всерьез поверит в ангельскую непорочность старого ростовского коммерсанта греческого происхождения? — с усмешкой сказал Марантиди. — Кстати, прибыль от оборота ресторана — ваша личная прибыль, не считая тех двух тысяч ежемесячно, о которых я говорил, и ассигнований на непредвиденные расходы... Два-три года, Григорий Петрович, — и вы снова обеспеченный человек.

— Вашими бы устами... — Невзоров невесело рассмеялся. — Надо еще продержаться эти два-три года.

— Вы правы, Григорий Петрович.

Марантиди подумал, что не ошибся в своем выборе. В Невзорове по-прежнему чувствовалась цепкая практическая хватка. Правда, у него были серьезные неудачи, но, очевидно, это пошло ему на пользу — он стал осторожнее и злее: «За битого двух небитых дают».

— Вашей главной заботой, Григорий Петрович, будет обеспечение связи заинтересованных разведок и патриотических организаций с их людьми на Юге России. К нам в Ростов прибывают нарочные из зарубежных центров, чаще всего с помощью контрабандистов Сухума и Батума.

— Как вас извещают о прибытии нарочных? — спросил Невзоров.

— Обыкновенными письмами. Их содержание может быть любым, лишь бы оно не вызывало подозрений. Сейчас я вам покажу... — Марантиди достал из бумажника небольшой листок бумаги, протянул Невзорову. — Читайте — обычная деловая записка. Вряд ли кто-нибудь обратит на нее внимание. Теперь — сверху вниз, первое слово, вторая буква... — Он подождал, пока Невзоров прочтет записку. — Это уже секретное сообщение. Как видите, тоже своего рода шифр — указаны только день, час, место встречи с агентом № 13. Остальные сведения зашифрованы в томике стихов Пушкина, который хранится у меня дома. Все это я еще объясню... Сообщение вы должны знать: через десять дней из Софии приезжает есаул Ушаков-Сокольский. Его надо будет связать с новочеркасской группой. Такие же группы действуют в Новороссийске, Туапсе, Грозном, Краснодаре и других городах...

— Каковы их задачи?

— Сейчас сложилась довольно сложная ситуация. За рубежом настаивают на формировании крупных отрядов, организации открытых выступлений. Руководители групп, наоборот, разукрупняют свои отряды, переводят их в подполье. Мне кажется, они более реально смотрят на положение вещей. Практически открытые выступления на территории России сейчас невозможны.

Потом Марантиди начал рассказывать о белоэмигрантских организациях на мусульманском Востоке и о подполье Северного Кавказа. Он ни разу не назвал имен, которые все время приходили ему на память, — кто знает, не рано ли? Он словно топтался перед каким-то последним барьером, не решаясь переступить его, и Невзоров, почувствовавший это, решил повременить с вопросом, который напрашивался сам собой, — кто является непосредственным руководителем «фирмы Марантиди».

— Вы ничего не сказали о ростовском подполье. Вы с ним связаны? — спросил он.

— Нет, это было бы опасно. Я уклоняюсь от любых контактов с местными меньшевиками, эсерами и анархистами. Особенно сейчас.

— Почему?

— Это связано с усилением активности чекистов. Вы знали адвоката Гуровского?

— Немного.

— Этот старый идиот, впавший в детство, решил заработать на валюте. Конечно, попался. При обыске у него нашли бриллиантовое колье, которое здешний раввин хранил в своем банковском сейфе. Чекисты давно ищут золото, похищенное в девятнадцатом году, им было важно напасть на след. Теперь они пропускают через свои фильтры всех, кого только заподозрят. Но к этому мы еще вернемся... — Марантиди вопросительно посмотрел на Невзорова. — Может быть, на сегодня хватит?

— Да, пожалуй.

Переулок, в котором жил Невзоров, был пустынный и темный, и Марантиди подумал, что сделал глупость, затянув разговор до такого позднего часа. Но делать было нечего, и он, закрыв за собой калитку, шагнул в темноту.

Днем была оттепель, к вечеру подморозило, ветки деревьев оковала ледяная корочка, и по переулку прокатывался сухой стеклянный шорох. Марантиди, стараясь не упасть, тихо чертыхался. Он прошел метров сто, когда его кто-то окликнул.

— Гражданин, постой. Спички есть? — спросил в темноте простуженный мужской голос, и из пролома в заборе бесшумно выступили две тени. Они придвинулись к Марантиди, и он разглядел двух мужчин в надвинутых на уши кепках.

— Чего молчишь?

— Простите, спичек нет, — стараясь говорить спокойно, запоздало ответил Марантиди. Он вдруг сразу вспотел.

— Сейчас проверим, — с усмешкой сказал тот, что постарше. — Расстегни шубу, быстро!

Обшарив с профессиональной ловкостью карманы Марантиди, он сунул за пазуху туго набитый бумажник и золотой портсигар.

— Богато живешь. Покажи руки.

Марантиди, сняв перчатки, протянул перед собой руки, и грабитель содрал с его пальца впаявшийся в кожу перстень.

— А теперь шмоляй отсюда и благодари бога, что остался цел!..

Проводив взглядом спотыкающуюся фигуру Марантиди, старший сказал своему напарнику:

— Нэпман, сволочь. Пошли к Шмырю, что ли?

Но к Шмырю они в этот вечер не попали.

Полонский, которому было поручено не спускать глаз с Марантиди, поначалу растерялся, увидев эту сцену. «Грек никуда не денется, — вдруг сообразил он. — А эти...» И в тот момент, когда Марантиди скрылся за поворотом, Полонский рванулся вслед за бандитами.

Бандитов он настиг в самом конце переулка. Грабители, услышав быстрые твердые шаги, остановились. Чутье подсказало старшему, что надвигается опасность. Он прислонился к стволу акации, сунул руку в карман, нащупал деревянную рукоятку.

— Оставь нож, буду стрелять, — негромко сказал Полонский, и старший, услышав в его голосе знакомую властно-спокойную интонацию, не поворачивая головы, бросил напарнику:

— Чекисты!..

Он смерил глазами расстояние и, помедлив, вытащил руку:

— Ладно, не играй пушкой, я смерти не ищу.

Напарник, желая незаметно убежать, отступил за дерево, но Полонский быстро зашел сбоку.

— Не трожь, убью! — вдруг крикнул парень высоким плачущим голосом и, выбросив руку с ножом, метнулся к Полонскому. Заученным приемом, который он перенял у Бурда, Полонский выбил нож, сильно рванул и выкрутил кисть руки: парень оказался на земле.

— Псих, — хмуро усмехнулся старший. — Вставай, еще простудишься.

Наихудший вариант

В ходе операции крайне важно было выяснить связь вражеского подполья Юга с Центром страны, и в Ростов приехал Роман Александрович Пилляр, работающий под непосредственным руководством Дзержинского. Зявкин рассказал ему все, что знал о Невзорове.

— Мне кажется, для него участие в операции — возможность не просто реабилитировать себя, а найти свое место в жизни.

— Вы правильно сделали, что дали ему эту возможность... Случай, конечно, исключительный — бывший матерый враг в роли активного помощника ГПУ, — заметил Пилляр, — но исключительность в нашей работе вовсе не случайна. В целом мы довольны ходом операции. Что касается частностей, у меня есть несколько вопросов. Почему вы не установили, когда и кто завербовал Марантиди?

— Невзоров прямо этого вопроса не ставил, боялся его насторожить. Сам Марантиди пока отделывается общими фразами.

— Надо создать такую обстановку, чтобы он назвал хозяев, именно он сам. Как Марантиди поведет себя на следствии, это еще бабушка надвое гадала. Агенты тайных разведок боятся своих хозяев. Вы помните Коломатиано, который проходил по делу Локкарта? Когда у него в трости нашли список завербованных — казалось бы, уж ясное дело, крутить нечего, — он заявил, что эти люди оказывают ему коммерческие услуги, а номера им присвоены потому, что так легче вести денежные расчеты. Изворачивался как мог, до последнего. Вряд ли Марантиди будет исключением. Почему вы до сих пор не изучили белогвардейские архивы? По ним можно установить сотрудников иностранных военных миссий, связанных с Деникиным. Агентуру они насаждали на долгие годы, может быть, тот же Сидней Рейли или Джордж Хилл — кто знает, на чьи следы мы можем наткнуться! Важно узнать, кому принадлежит «почерк», с которым мы столкнулись, тогда легче будет разыскать хозяев, если они окажутся на нашей территории.

— Начальник архивного отдела сегодня же займется этим... Чего греха таить, — сказал Зявкин твердым голосом, лишенным интонации кающегося перед старшим начальником работника, — упущений больше, чем нужно. До сих пор еле успевали отбиваться от открытых врагов — белогвардейские восстания, бандитизм. Сами были и разведкой и пехотой.

— Знаем, Федор Михайлович, потому и не взыскиваем. Но сейчас работа чекистов приобретает новое качество. Мы вступаем — уже вступили — в мирную жизнь. В перспективе открытые выступления мало реальны. Враги будут делать ставку на тайную агентуру. Наши сегодняшние, даже незначительные, просчеты могут обернуться в будущем непоправимыми бедами.

Зазвонил телефон, Зявкин снял трубку, немного послушал и коротко сказал: «Хорошо, детали потом».

— Это Бурд. Докладывает, что Марантиди был в милиции, забрал портсигар и бумажник. С шифровки мы сняли копию, она может пригодиться не только как улика. Когда мы возьмем Ушакова-Сокольского и новочеркасское подполье будет разгромлено, Невзоров обвинит в провале Марантиди. Это снимет с него подозрение.

— Отличная мысль! — Пилляр посмотрел на Зявкина сразу потеплевшими глазами. — Отличная мысль! — с удовольствием повторил он. — Невзорова нужно беречь для будущего. Вы поняли главное — задача разгрома контрреволюционного подполья уже не очерчивает рамок операции. Необходимо превратить «фирму Марантиди» в долговременную ловушку для белогвардейских эмиссаров и агентов иностранных разведок.

Марантиди хмуро смотрел в окно, поглаживая пальцами левую щеку; в последние месяцы он стал сутулиться, в движениях его грузного тела появилась какая-то неуверенность, жирные, тщательно зачесанные назад волосы поредели.

«Сдает милейший Аршак Григорьевич», — подумал Невзоров; он сидел в кресле, глубоко затягиваясь папиросой и искоса поглядывая на Марантиди.

— Да, глупейшая история, — вздохнул грек. — Конечно, мне следовало быть осторожнее — в городе хозяйничают бандиты. Но я думаю, все это не будет иметь последствий.

— Не разделяю вашей уверенности, — раздраженно сказал Невзоров. — Ведь ваши вещи побывали в милиции.

— Ну и что, откуда им знать, что в бумажнике находилась шифровка!

— Не надо забывать о ГПУ. Вы исходите из того, что за вами не следят. А если это не так? Тогда есаулу Ушакову лучше не показываться в Ростове... История довольно неприятная, Аршак Григорьевич.

— Зачем же брать наихудший вариант? — неуверенно возразил Марантиди.

— Это мое правило. Оно не раз выручало меня... — Невзоров пожал плечами. — Вы меня несколько удивляете, Аршак Григорьевич.

— Хорошо, что вы предлагаете?

— Ничего особенного — осторожность и еще раз осторожность. Вашу систему конспирации придется менять.

— Сейчас это невозможно. — Марантиди отошел от окна, сел в кресло, закурил. — Вообще не спешите с выводами, Григорий Петрович. Моя единственная за все годы оплошность не может скомпрометировать тщательно продуманную систему. До сих пор она действовала безотказно. Сегодня я вас познакомлю со всеми деталями. Думаю, вы придете к такому же выводу.

— Дай бог, — уже более спокойным голосом сказал Невзоров.

Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что Марантиди полностью ему доверяет, — сегодня он наконец-то получит фамилии и адреса. И уже вечером через Шнабеля — «племянника» передаст их в ГПУ, Зявкину.

Саша вышел из здания ГПУ с гулко бьющимся сердцем.

— Молодец, — сказал ему Федор Михайлович, — ты становишься настоящим чекистом. Благодарю за службу!

Саша, смущаясь, пролепетал, что он-де ничего героического не совершил, с его ролью справился бы любой сотрудник, — словом, наговорил глупостей.

— Любой, говоришь? — рассердился Зявкин. — А ты хотел быть непременно главным в операции? Запомни: в каждом деле нет главных и неглавных, каждый выполняет то, что ему поручено, и успех зависит именно от того, насколько точно, не выходя за рамки своего задания, он действует. Тогда механизм срабатывает безотказно. Если б знал, что ты рвешься в герои, немедленно отстранил бы... Второстепенных ролей у нас не существует, запомни это, товарищ Полонский. — И, улыбнувшись, добавил: — Впрочем, ты со своей справился отлично, потому и благодарю. Так-то...

Да, между прочим, — вспомнив разговор с Мильчаковым, продолжал Зявкин, — как все-таки будем думать насчет учебы? Пора идти на рабфак. Это теперь необходимо, а то мы здорово поотстали с тобой...

Федор Михайлович по-отечески похлопал его по плечу, подошел к письменному столу и протянул Саше какую-то синенькую бумажку:

— Сегодня ты свободен, и тебе явно не помешает сходить в кино. Хотел пойти сам, но не смогу, дела. Говорят, с индейцами, ковбоями и погоней.

Саша догадался, почему Зявкин произнес последнюю фразу, и еще больше смутился.

Только выйдя на улицу и глотнув полной грудью холодного воздуха, он понял, каким был все-таки болваном и мальчишкой! Его благодарит старший начальник, благодарит за дело, а он... Лишь бы Бурд и Бахарев не узнали об этом разговоре! Как он посмотрит им в глаза?..

Саша развернул билеты и увидел, что сеанс начинается в восемь, остается всего сорок минут, а нужно еще забежать за Раей.

Сознание выполненного долга, радость предстоящей встречи окончательно развеяли его подавленное настроение, и он уверенным, спокойным шагом («так ходят Борис и Калита») направился к спуску, где призывно светились огни хорошо ему знакомого дома...

В Ростове состоялось совещание чекистов и пограничников Юга страны, накотором были согласованы все детали разработанной ДонГПУ операции. Голос Пилляра прозвучал с непривычной на оперативных совещаниях торжественностью, когда он сказал:

— Феликс Эдмундович Дзержинский просил передать вам, что партия и правительство гордятся героями-чекистами. Они уверены в том, что меч и щит государства находятся в надежных руках.

И каждый из тех людей, которым Родина оказала честь, доверив свою безопасность, ощутил, как велика его ответственность перед нею, и порадовался этой высокой чести.

Среди участников совещания был и Полонский. Он сидел в одном ряду с Бурдом и Бахаревым, взволнованный и напряженный. И если выходцы из чужого мира представлялись ему в образе чешуйчато-костистого Змея Горыныча, у которого на месте отрубленной головы вырастает новая, то чекисты, к товариществу которых принадлежал он сам, походили в его воображении на былинного богатыря со щитом и мечом в руках, людьми, не знающими устали.

— Борьба потребовала от нас тяжелых жертв, — говорил Пилляр. — Имена погибших известны немногим. Еще не пришло время отлить их в бронзе. Но они всегда будут жить в наших сердцах...

В зал вошло молчание. Бежали секундные стрелки часов, но каждый отмерял время ударами своего сердца.

Полонский вспомнил Семена Левшина и Олю Доброхотову, своих дорогих друзей, вместе с которыми он вступил в битву с классовым врагом. Он прикрыл глаза, и к нему сразу приблизились их лица: маленькое, худенькое, с навсегда застывшим выражением удивления и испуга — Оли, и длинное, в мелких рябинках, с закушенными губами и меловой полоской под прикрытыми веками — Семена. Он увидел темную заснеженную степь и услышал винтовочные выстрелы — вслед уходящей в степь банде полковника Беленкова.

Потом на него в упор взглянули светло-серые, с темными ободками, широко раскрытые глаза Раи, и он вспомнил, как первый раз шел с ней по ночному городу. Девушка молчала, из тьмы над их головами падал влажный снег...

Над залом текла минута молчания, и он стоял, опустив руки по швам. Он думал о том, что называется коротко, просто и торжественно — жизнь, и знал каждой своей мыслью и каждым своим желанием, что в этой жизни, в борьбе и труде, в любви и ненависти, у него есть один-единственный выбор, одна-единственная дорога...

Примечания

1

Ответ на письмо школьников, которые просили рассказать об их замечательном земляке, Ф. М. Зявкине.

(обратно)

2

Из статьи, опубликованной в газете «Известия» 24 ноября 1964 года.

(обратно)

3

Документ приводится с сокращениями.

(обратно)

4

1921 год, опубликовано в местной печати.

(обратно)

Оглавление

А. Поляков Решительный и правый

  ОТ АВТОРА

  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

  ПРОЛЕТАРСКИЙ ГЕРОЙ[2]

  ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА БАРОНА ВРАНГЕЛЯ

    Ретроспектива

    Красные в городе!

    «Армия спасения России»

    Враг еще силен

    Зявкин ищет концы

    Корнет Бахарев, невольник чести

    «Я — князь Ухтомский!»

    Ухтомский подписывает приказ

    Гости станицы Елизаветинской

    Из беседы с командующим Первой Конной армией тов. Буденным[4]

  ВЛАДЕЛЕЦ «МЕДВЕДЯ»

    Мирный грек

    Медведь со стеклянными глазами

    Портфель кассира Шнабеля

    Единственный выход

    Очная ставка

    Невзоров

    «Добровольный» взнос Бена Иегуды

    «Компаньон»

    Фрося, Степан и тайник

    Ее день рождения

    Запутанный след

    Марантиди делает выбор

    Новый хозяин «Медведя»

    Наихудший вариант

*** Примечания ***