Культурные связи в Европе эпохи Возрождения (pdf) читать онлайн

культурный связи
В ЕВРОПЕ
ЭПОХИ
ВОЗРОЖДЕНИЯ

Серия
«Культура Возрождения»
Основана в 2003 году

Редколлегия:
доктор филологических наук М.Л. АНДРЕЕВ
доктор исторических наук Л.М. БРАГИНА (отв. редактор)
кандидат исторических наук В.М. ВОЛОДАРСКИЙ
доктор искусствоведения В. Д. ДАЖИНА
кандидат исторических наук О. В. ДМИТРИЕВА
доктор исторических наук О. Ф. КУДРЯВЦЕВ

КУЛЬТУРНЫЕ

связи

В ЕВРОПЕ
ЭПОХИ
ВОЗРОЖДЕНИЯ
itlfc,

МОСКВА НАУКА

2010

УДК 7.033
ББК 85.143(3)
К90
Издание осуществляется при финансовой поддержке
Германского исторического института в Москве
Рецензенты:
доктор исторических наук Н.А. ХАЧАТУРЯН,
кандидат исторических наук В.А. ВЕДЮШКИН

Культурные связи в Европе эпохи Возрождения / отв. ред. Л.М. Брагина ;
Науч. совет РАН "История мировой культуры". - М. : Наука, 2010.-231 с. - (Культу­
ра Возрождения). - ISBN 978-5-02-037370-9 (в пер.).
Сборник междисциплинарного типа основан на материалах одноименной международной конферен­
ции, организованной Комиссией по культуре Возрождения в октябре 2006 г.
В статьях сборника рассматриваются культурные связи между европейскими странами в эпоху Воз­
рождения в разных сферах - образовании, науке, искусстве. Освещается специфика контактов той эпохи от меценатства и многообразных форм объединения гуманистов до их переписки и интенсивного книж­
ного обмена как средства социальной коммуникации. Круг стран, охваченных тематикой статей, включает
Италию, Германию, Францию, Англию, Нидерланды, Венгрию, а также Россию. Анализируется не только
характер культурных связей в ренессансной Европе, но и их роль в становлении европейской цивилизации
Нового времени. Сборник статей иллюстрирован работами мастеров искусства XV - начала XVII в.
Для историков культуры, литературоведов, искусствоведов, философов, а также широкого круга чи­
тателей, интересующихся культурой Возрождения.

По сети "Академкнига"
Cultural connections in the Renaissance Europe / Ed. L.M. Bragina ; Scientific
council RAS "History of World Culture". - M. : Nauka, 2010. - 231 p. - (The Renaissance
culture). - ISBN 978-5-02-037370-9.
The contributors to the present volume focus on the versatile cultural connections between the European
countries in the Renaissance period. They discuss interconnections in such spheres as education, science, art, and
explore specific features and forms of cultural contacts - the role of patronage, significance of correspondence,
book exchange, various forms of humanist's societies. The essays cover Italy, Germany, France, England,
Netherlands, Hungary, and Russia. They also deal with the influence of cultural connections on formation of the
Early Modern European civilization.
The volume is addressed to historians, literary critics, philosophers, art critics, specialists in the cultural
studies, as well as everyone interested in the history of culture.

ISBN 978-5-02-037370-9

© Российская академия наук

*м* £M& t»Mj *^?s t^ft *MH £MS ЙМ& ЙМ»* *ШЙ *м*дар?далдалдалдал
Кг€ш* чьГО* пьГбг* ч£гбг* пЕГО» чЕГбг ЧкТО» «СТО» «^Gr» «ОлЗг «СТО» ntTG» чьУТ>» «СТО» *iJt>» ЧкГО»

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ В ОБЛАСТИ КУЛЬТУРЫ
МЕЖДУ ВЕНЕЦИЕЙ И ГОРОДАМИ ТЕРРАФЕРМЫ
(ВЕРОНОЙ, ВИЧЕНЦЕЙ И ПАДУЕЙ)
В ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XV в.
А.Ю.

Юсупов

Экспансия Венеции на терраферму, первый этап которой пришелся на на­
чало XV в., имела своим последствием прочное утверждение Венецианской
Республики на континенте. Венеция стала одним из основных государств
Апеннинского полуострова: совершенные завоевания обусловили изменение
и значительное расширение ее границ, причем не только в географическом
плане. С этого времени Венеция активно участвует во всех процессах, проис­
ходящих на континенте. Область культуры не стала исключением: завоевание
городов террафермы, в первую очередь, Вероны, Виченцы и Падуи, способ­
ствовало более широкому включению Венеции в систему континентальных
культурных отношений.
В современной историографии получил широкое признание тезис о том,
что завоевание террафермы не стало для венецианцев "открытием" Италии.
Несмотря на то что Республика Святого Марка дистанцировалась от конти­
нентальной жизни, она вовсе не была ей чужда. Определенная самоизоляция
как особенность венецианской политики не препятствовала активным кон­
тактам Республики с итальянскими городами, и в первую очередь, с центрами
северо-восточной части Апеннинского полуострова. В основном, это каса­
лось сферы торговли: в Средние века Венеция становится одним из основных
транзитных пунктов товарообмена между Востоком и Западом, сохраняя при
этом практически монопольное право на продажу соли в соседние города.
Впрочем, не следует забывать и о том, что пути, проложенные с островов
Лагуны на континент в эпоху Средневековья, во многом были намечены еще
в Античности. Во времена Римской империи города северо-восточной части
полуострова входили в единый Десятый Регион, или "Венеция и Истрия"
(Venetia et Histria), по административному делению, введенному императором
Диоклетианом. Распад Империи ослабил связи между ними; тем не менее их
общность сохранила актуальность как на экономическом, так и, к примеру, на
лингвистическом уровне, несмотря на обилие местных диалектов1.
Таким образом, еще до фактического завоевания городов террафермы Ве­
неция была интегрирована в разветвленную систему континентальных отно5

шений. В таком случае уместно задать вопрос, по какой именно причине со­
бытия начала XV в. следует считать "знаковыми" для венецианской истории?
Ответ, по всей вероятности, заключается в том, что с этого момента появ­
ляется новая структура отношений, дополненная и усовершенствованная по
сравнению с фрагментарной и в гораздо большей степени ориентированной
на экономику системой прошлых столетий. Начиная с XV в., сфера контактов
Венеции с континентом расширяется, на полном основании включая в себя, в
том числе, и область культурных отношений.
В исследованиях по данной тематике приоритет традиционно отдается
проблеме зарождения и развития венецианского гуманизма. Появление этих
тенденций справедливо связывается с активным творческим сотрудничест­
вом венецианцев с культурными деятелями городов террафермы, носителями
ренессансной культуры. Тем не менее большинство работ в данном случае
посвящено прежде всего концу XV-XVI в„ периоду, считающемуся време­
нем подлинного расцвета венецианской культуры. В связи с этим представ­
ляется актуальным проанализировать изначальные факторы, которые стали
причиной упомянутого расцвета, исследовать его истоки.
Процесс культурного взаимодействия между Венецией и городами
террафермы имел ряд составляющих. В комплекс мер, осуществляемых
правительством Республики в подчиненных городах в первые годы после
завоевания, входили и такие, которые затрагивали прямо или косвенно
сферу культуры. Речь идет в основном о политике Венеции в отношении
городских университетов, и прежде всего университета Падуи. Сразу же
оговоримся: все эти меры, в соответствии со спецификой условий того вре­
мени и целями, которые преследовали венецианские власти, имели четкую
экономическую составляющую, что не позволяет охарактеризовать их как
культурную политику в чистом виде. Тем не менее их результаты отража­
лись и в сфере культуры, что в контексте нашего исследования имеет прио­
ритетное значение. Кроме того есть основания предполагать, что полити­
ка правительства Республики по отношению к университету Падуи была
вместе с тем реакцией на возрастание в среде венецианского патрициата
интереса к получению широкого и, желательно, престижного образования
для последующей успешной государственной карьеры. Появление этих
тенденций во многом было связано с активной деятельностью выходцев с
террафермы, которые "привозили" в Венецию новую культуру. Некоторые
из них стремились построить таким образом свою карьеру; другие, будучи
уже в зените славы и снискав широкое признание, приглашались богатыми
венецианскими патрициями. Исследование биографий некоторых из них
может помочь определить, какое значение имели события начала XV в. для
гуманистов террафермы, ее интеллектуальной элиты, сыгравшей, как мы
покажем это далее, немалую роль в укреплении культурных контактов с
Республикой Святого Марка.
6

1. Культурная политика Венецианского государства
на терраферме
XIV век стал временем настоящего расцвета культуры в ряде городов се­
веро-восточной Италии. Если для некоторых из них, к примеру, для Виченцы,
это столетие ознаменовалось как политическим, экономическим, так и куль­
турным подчинением другим городским центрам этого региона, то для Падуи
и Вероны оно оказалось периодом настоящего расцвета культуры, в первую
очередь обусловленного интересом к ней со стороны их правителей. Дворы
семейств Каррара в Падуе2 и делла Скала в Вероне3 по прошествии лет посте­
пенно превращались в центры притяжения наиболее выдающихся мастеров
со всей Италии, среди которых - Джотто, Джусто де Менабуой, Гваринетто
и многие другие; правители Падуи и Вероны были лично знакомы с Данте и
Петраркой4.
Огромное значение в культурной жизни имели университеты, существо­
вавшие в каждом из рассматриваемых нами городов; в одном из них, а именно
в Вероне, с эпохой Скалигеров было непосредственно связано его открытие
(специальным декретом папы Бонифация XII, изданным в 1339 г.5), в других
(в Виченце и особенно в Падуе) - расцвет и активизация деятельности. Наи­
более долгую историю имел университет в Виченце: его создание относится
еще к самому началу XIII в., а во второй половине столетия он стал одним из
основных университетов Северной Италии, привлекая большое количество
студентов как из других городов Апеннинского полуострова, так и из других
стран - Франции, Германии, Португалии6. Однако по популярности универ­
ситет Виченцы значительно уступал падуанскому: несмотря на свое несколь­
ко более позднее появление (в 1222 г.) университет Падуи стал основным
центром обучения в данном регионе. Во многом это было связано с тем, что в
XIV в. он получал широкую поддержку со стороны правителей рода Каррара,
особенно Франческо Веккьо7, в то время как университет в Виченце, как и
город в целом, переживал кризис, усилившийся во второй половине XIV сто­
летия. Политика Венецианского государства в отношении университетов террафермы, в первую очередь, университета Падуи, являвшегося крупнейшим
из них, дает нам необходимый материал для анализа культурных отношений
между Венецией и террафермой.
В конце XIV-начале XV в. падуанский университет переживал далеко
не лучший период своей истории. Многочисленные войны, которые вело се­
мейство Каррара, вызвали сокращения расходов на его содержание, в рамках
общего уменьшения затрат на культурную сферу по мере усиления военного
противостояния с соседними государствами8. К этим действиям добавилась
и общая экономическая нестабильность, неблагоприятно отразившаяся на
университете9. Количество студентов сокращалось. Особенную силу этот
процесс набрал в начале XV в., одной из причин чего стала вспышка эпи­
демии чумы. Несмотря на то что даже в период войны в университете про7

должали обучаться некоторые студенты из различных городов как Италии,
так и Европы в целом10, ухудшение положения Падуи приводило к тому, что
все меньше школяров останавливали свой выбор места обучения именно на
ней. Одновременно с этим сокращался и преподавательский состав; некото­
рые из профессоров покинули город во время войны, другие - уже после
ее завершения, не будучи уверенными в дальнейшей судьбе университета и
той политике, которую начнут проводить в отношении него новые правители
города - венецианцы11.
И действительно, одним из наиболее актуальных вопросов, поднятых в
процессе официального перехода Падуи под власть Венеции, стало положе­
ние университета и его статус в новых условиях. Причем дело было даже не
столько в организации процесса обучения. В условиях общего экономиче­
ского кризиса, в котором оказался город в результате всех войн, через кото­
рые он прошел, университет мог стать одной из основ для его последующего
возрождения, той самой финансовой артерией, которая была способна под­
держать скромный на тот момент городской бюджет. Сохранение его преж­
него статуса могло возродить интерес к нему со стороны студентов, а значит,
увеличить приток материальных средств и тем самым помочь восстановле­
нию экономики12. Неудивительно поэтому, что соответствующее прошение
коммуны стало одним из тех, которые были переданы ее посольством вене­
цианским властям, а затем вошли в текст "Золотой буллы"; в нем коммуна
Падуи просила сохранить привилегии университета и структуру его управ­
ления, согласно традициям и существовавшим обычаям13. Привилегии уни­
верситета были немалыми. Еще в период правления семейства Каррара ряд
факультетов получил автономию; процесс обучения был либеральнее, чем,
к примеру, в Болонье, благодаря чему падуанский университет пользовался
большой популярностью14. На этих привилегиях во многом базировались его
известность и авторитет. Именно по этой причине вопрос об их сохранении
стал наиболее важным для коммуны Падуи после перехода города под власть
венецианцев.
Власти Республики прекрасно понимали сложившуюся ситуацию и стара­
лись найти выход. Помимо различных аспектов экономического характера, о
которых мы упомянули выше, на это оказывали влияние и иные соображения.
Слишком жесткие меры в отношении университета могли спровоцировать
недовольство жителей города, что в сложившейся ситуации было недопусти­
мо. В то же время сами венецианцы проявляли к нему интерес; университет
Падуи в этих условиях мог стать центром обучения всей Республики, и тем
самым поднять репутацию Венеции за пределами ее новых границ. На запрос
падуанской коммуны был дан положительный ответ15. Еще более четко взя­
тый венецианцами курс на поддержку университета проявился в дальнейших
предпринятых ими действиях.
Главной задачей в процессе восстановления университета стало привле­
чение преподавателей. 18 апреля 1406 г. венецианский Сенат принял реше8

ние, "согласно обещаниям, данным коммуне и городу Падуе в поддержании
развития университета", о принятии особых мер для пополнения преподава­
тельского состава; для этого членам Совета Старейшин предлагалось исполь­
зовать любые полезные варианты и возможности16. Однако вскоре возникли
новые затруднения. В первую очередь они касались финансовых возможно­
стей городской коммуны: вследствие войн и прочих бедствий доходы города
резко сократились, по причине чего жалование преподавательского состава,
выплачиваемое, согласно решению Сената, из доходов города17, постоянно
уменьшалось. В прошениях, подаваемых посольствами коммуны Падуи,
звучала просьба о финансовой поддержке.
На эти призывы венецианские власти реагировали весьма холодно и
удовлетворять просьбы коммуны не спешили. Большие затраты на поддер­
жание университета, как и вообще крупные расходы на терраферму, не вхо­
дили в планы Республики. Для оправдания ее позиции использовались самые
разнообразные доводы. Один из них - напоминание о временах правления
Франческо да Каррара, когда поддержка университета также была невелика,
поскольку он, по словам венецианцев, тоже не давал денег на его содержание,
университет должен был продолжать существовать так, как было раньше,
а все расходы - покрываться коммуной, ибо именно она получала от него
основную выгоду18. При этом венецианским Сенатом было принято инте­
ресное решение: по причине особого "благоволения" к городу Падуя, к его
коммуне и его жителям, им была предоставлена сумма, в общей сложности
равная 3000 дукатов, на помощь университету, а также было дано разрешение
прибегать по мере необходимости к новым тратам. Однако постановление
содержало одну важную оговорку: все эти средства должны были браться
из доходов города, что, фактически, сводило на нет попытку устранения су­
ществовавшей финансовой проблемы19. Университет оставался в сложном
положении, и эта тенденция сохранялась и в последующие годы.
В связи с этим уже во второй половине 1406 г. появляются новые вари­
анты выхода из кризиса; некоторые члены венецианского Сената предлагают
пойти на радикальную меру - запретить жителям венецианской террафермы,
а также самим гражданам Венеции обучение в каком-либо другом месте тер­
рафермы, кроме Падуи и ее университета. Один из таких проектов был рас­
смотрен 25 сентября 1406 г. В нем предлагалось для привлечения в падуанский университет большего количества студентов ("чтобы учились в нем как
подданые наши, так и иностранцы") предписать жителям Венеции, а также
Виченцы, Вероны, Тревизо, Фельтре, Чивидале, Истрии и других городов и
местностей, находящихся под ее властью, проходить обучение только в уни­
верситете Падуи. При этом особенно подчеркивалось, что в сферу дисциплин
вышеуказанного обучения не входит грамматика. За нарушение постановле­
ния предлагалось ввести штраф в размере 500 лир20. В тот день, 25 сентября,
)то предложение обнаружило в зале Совета больше противников, чем сто­
ронников. Аналогичная судьба ожидала его и при повторных голосованиях,
9

проводившихся до конца указанного года; однако 31 апреля 1407 г. соответ­
ствующее решение все же было принято21.
Таким образом, с этого момента университет Падуи стал единственным
высшим учебным заведением на всей венецианской терраферме. Универси­
теты других городов фактически были низведены до статуса простых школ,
в которых велось преподавание грамматики и основ счета; за большими зна­
ниями следовало отправляться либо в Падую, либо за пределы Венецианской
Республики, или же куда-либо "по ту сторону гор". Это решение вызвало
различную реакцию. Для одних (к примеру, для жителей Тревизо) оно не
стало причиной для возмущения, ибо они, пользуясь географической бли­
зостью к Падуе, и так в большинстве случаев продолжали обучение именно
там. Другие же предпринимали попытки (впрочем, безуспешные) оспорить
это решение. Наибольшей активностью в данном случае отличались власти
Виченцы, что едва ли вызывает удивление, учитывая давнюю неприязнь ее
жителей к падуанцам, которые столько лет были властителями города. После
того как Виченца стала первым крупным городом, принявшим власть вене­
цианцев во время войны с Падуей, ее городская коммуна рассчитывала на
особое отношение, особый статус и не ожидала подобного решения. В Вене­
цию были направлены посольства; впрочем, как мы уже сказали, какого-либо
положительного результата они не имели. 13 июля 1410 г. дож Микеле Стено
специальным распоряжением еще раз подтвердил прежнее постановление
венецианского правительства22.
Причин для подобных действий у Венеции было несколько. Одна из глав­
ных - экономическая; она же, на первый взгляд, кажется основной. Попытки
реформ и предоставления дотаций, при том, что все эти меры проводились
весьма нерешительно, положение университета не поправили. Преподавате­
ли по-прежнему ехали в Падую весьма неохотно, что, в свою очередь, не
способствовало привлечению большого количества школяров. В связи с этим
оказание столь сильной протекции было призвано резко увеличить универ­
ситетские доходы и, следовательно, избавить Венецию от чрезмерных затрат.
Решение такого характера прекрасно вписывается в ее общую политику
сокращения расходов на восстановление хозяйства городов террафермы.
Однако помимо необходимости борьбы с кризисом, политику Венеции
в этой сфере предопределяли и иные факторы. В связи с этим отметим, что
помощь была оказана именно университету Падуи, не самому древнему, но,
бесспорно, наиболее известному из университетов террафермы. В относя­
щихся к нему документах Большого Совета неоднократно повторялась фраза
о том, что те или иные решения принимаются с целью "поддержать его на
вершине" ("tenere studium paduani in culmine"), и в этом заявлении можно
увидеть не только экономическое содержание. А если учесть, что популяр­
ность университета являлась залогом высокого авторитета государства, в ве­
дении которого он находился, то слова о поддержке становятся гораздо более
значимыми.
ю

К тому же принятые меры едва ли способствовали решению экономи­
ческих проблем. В сентябре 1407 г. Коллегия Сената, признавая, что денег,
выделенных на университет ранее, не хватает, позволила увеличить затраты,
однако так, чтобы они не превышали границу в 4000 дукатов. Уже само по
себе это ограничение указывало на то, что увеличение расходов не было из­
бавлением от финансовых затруднений; впрочем, средств было явно недоста­
точно23. Проблема привлечения преподавателей продолжала сохранять свою
актуальность; в этой ситуации, прибытие в Падую Гаспарино Барциццы,
одного из наиболее видных культурных деятелей города той эпохи, некото­
рое время преподававшего в Венеции, стало настоящей сенсацией. В самом
конце марта 1408 г. появилось предписание потратить сумму в 1500 дукатов
на жалование профессорам, что должны были сделать в первую очередь те
факультеты, на которых нехватка преподавательского состава ощущалась
особенно остро. Тогда же был повторен запрет на обучение в каком бы то ни
было другом университете, кроме падуанского. Сумма штрафа за нарушение
этого предписания была увеличена до 500 дукатов24, т.е. достигла огромных
размеров, что указывало на необходимость привлечения в университет имен­
но богатых учеников, "людей со средствами". Решить проблему кризиса в
сжатые сроки не удалось. Прежде всего этому препятствовало сохранявшее­
ся тяжелое экономическое положение в самой Падуе, эпизодические улуч­
шения которого быстро сменялись новыми осложнениями. Любопытным
свидетельством этого является документ Сената от 5 декабря 1411 г. В нем
говорилось о том, что Малатеста ди Малатеста, синьор Римини, сын которого
обучался в падуанском университете, предпринял попытку отправить ему в
Падую немного продовольствия ("сто четвериков пшеницы") и вина ("три
амфоры"), однако таможенные служащие не пожелали дать разрешение на
провоз продуктов, в связи с чем венецианскими властями было приказано не
чинить в этом смысле никаких препятствий25.
По причине трудностей материального характера наряду с попытками
увеличения числа преподавателей предпринимались и действия по предот­
вращению ухода из университета тех, кто уже в нем числился. В марте 1412 г.
Сенат предписал ректорам продлить контракты с профессорами еще на два
года, чтобы тем самым лишить их возможности перехода26. Нехватка профес­
соров и пониженные требования к ним неоднократно приводили к тому, что те
преподаватели, которые получали доступ в университет, не соответствовали
его уровню, вследствие чего властям города и представителям венецианской
администрации приходилось вмешиваться и применять наказания27.
Выходя за установленные нами хронологические рамки, отметим, что
подобные меры по преодолению кризиса и поддержанию высокого статуса
падуанского университета практиковались правительством Республики на
протяжении всего XV столетия. Неоднократно, в том числе и в последующее
время, повторялся запрет на обучение где-либо, помимо университета Па­
дуи; нарушителям грозил отказ признания полученных ими дипломов28. Риск
11

венецианского правительства в данном случае был велик: Падуя, по сравне­
нию с другими университетскими центрами, слыла достаточно свободолюби­
вым городом, отнюдь не строгих нравов, а чуть позже, во времена Реформа­
ции, обилие школяров из Германии и вовсе создавало основу для конфликтов
на религиозной почве, ставя под угрозу спокойствие обучения и благополу­
чие последующей карьеры. Тем не менее правительство Республики Святого
Марка не отступило от своих решений. Одной из основных причин, как мы
говорили выше, была экономическая: средства, затрачиваемые школярами на
обучение, давали неплохой приток доходов в казну города29. В то же время,
нельзя не упомянуть о других мотивах, подтолкнувших власти Республики на
столь существенное обособление падуанского университета. Превращение
его в главный и по сути единственный университет венецианской террафермы может быть рассмотрено в контексте целенаправленной государственной
политики, призванной обозначить новый статус и новый образ Венеции в
глазах других государств. Этот процесс активно стимулировался венециан­
ским обществом, интерес к получению образования в котором в этот период
заметно возрастал.
Обучение и его роль в восприятии венецианцев отличались рядом осо­
бенностей. Несмотря на то что по соседству находились столь крупные уни­
верситетские центры, как та же Падуя, Виченца или более отдаленная, но не
менее авторитетная Болонья, Венеция не занимала место в их ряду: собст­
венного университета у нее не было. Не был развит и принцип публичности
учебных заведений: школа (в отличие от городов террафермы) не воспри­
нималась как институт общественного характера, и основой венецианско­
го образования было и оставалось к началу XV в. частное преподавание30.
Государство в этих вопросах отступало на второй план. Первые публичные
школы, как, например, школа Риальто, начали появляться в Венеции лишь с
20-х годов XV в.31
Все это прекрасно характеризовало общее положение дел: получение ши­
рокого образования для большинства венецианцев не было чем-либо значи­
тельным, ибо не являлось необходимым для их основных занятий, в первую
очередь, для торговли. Однако, если для XII—XIII вв. это утверждение может
считаться справедливым, то уже в XIV столетии произошли определенные
изменения: жители Венеции начинали по-иному смотреть на обучение и те
возможности, которое оно предоставляло.
В немалой степени этому способствовало возрастание роли университе­
тов во всей Европе; многие венецианские патриции, связанные в силу сво­
их занятий с другими европейскими и итальянскими государствами, также
стараются следовать этой общей тенденции, не оставаясь от нее в стороне.
В XIV в. уже не составляет большого труда найти венецианцев среди студен­
тов Лондона, Парижа, а также ряда итальянских городов, к примеру, Болоньи,
Модены, Перуджи. Путь Джованни Контарини, получившего в Оксфорде сте­
пень "magister artium", затем изучавшего теологию в Париже, что открыло
12

ему путь к блестящей церковной карьере (трон патриарха в Константино­
поле)32, при всей величине его успеха, все же уже не кажется уникальным и
неповторимым. Возрастает количество венецианцев и в университете Падуи:
к примеру, в списке дипломированных знатоков права ("doctorum utriusque
Juris sacratissimi collegii Paduani", составленном в 1382 г., было восемь вене­
цианцев, причем по этому показателю они почти догнали выходцев из других
городов, в том числе и тех, кто традиционно был широко представлен в уни­
верситете, свидетельства чему мы находим в университетских документах33.
Со временем этот процесс становился все более очевидным, и на него не
оказал значительного влияния даже конфликт между Падуей и Венецией в
конце XIV века, по причине которого некоторые венецианцы предпочитали
проходить обучение в других университетских центрах, в частности, в Боло­
нье34. В конце XIV - начале XV в. многие венецианские патриции получили в
университете Падуи ученые степени в различных дисциплинах, связанных с
правом и юриспруденцией; среди них были Паоло Фоскари, Лоренцо Бадоэр,
Фантино Дандоло, Николо и Пьетро Морозини35.
Параллельно с этим происходили изменения в преподавании и в самой
Венеции. Оно оставалось частным, но количество профессоров в XIV в. за­
метно увеличилось. В период между 1300 и 1450 гг. в Венеции в среднем
одновременно находилось примерно 50-60 человек, занимавшихся частным
преподаванием; они прибывали не только из Ломбардии и ближайших го­
родов, но также из Пьемонта, Романьи, Тосканы, Лация и Южной Италии
(вплоть до Сицилии), а также из Франции, Германии, Португалии36. Они пре­
подавали грамматику и основы счета; обычно у одного преподавателя было
около дюжины учеников, уроки устраивались в частной школе, зачастую раз­
мещавшейся непосредственно в доме учителя37. Несмотря на отсутствие пуб­
личных учебных заведений и, следовательно, неучастие государства в про­
цессе образования, власти Республики постепенно начинали поддерживать
этот процесс роста интереса к получению знаний: некоторым преподавате­
лям оказывалась милость в виде предоставления венецианского гражданства,
а наиболее известным из них даже выплачивалось государственное жалова­
ние38. В XIV в., впрочем, это было лишь эпизодическим явлением, и куда
большее распространение система государственных дотаций на образование
получит позже, ближе ко второй половине следующего столетия.
Следствием этих перемен было возрастание значения образования, его
роли в последующей карьере, в достижении успеха. Одним из показателей
подобного восприятия является, в частности, изменение отношения к кни­
гам: в XIV в. все больше венецианцев начинают собирать у себя библиотеки,
книги становятся предметом гордости, ими обмениваются, их передают по
наследству, их даже похищают и затем перепродают с большей выручкой39.
Интерес к книгам и библиотечным коллекциям возрастал и на государствен­
ном уровне: обладание широким собранием произведений известных авторов
превращается в элемент государственного престижа, и в 1362 г., по приезде
13

в Венецию Франческо Петрарки (он пробыл там шесть лет), представители
венецианских властей выражают готовность взять на себя все расходы поэта
в обмен на передачу городу собранной им библиотеки. Таким образом, госу­
дарство не остается в стороне от происходящих культурных процессов, более
того, принимает в них активное участие, что является еще одним свидетель­
ством большого значения, которое приобретает образование и его элементы
для венецианского общества и прежде всего для высших слоев.
Получение образования все чаще воспринималось как немаловажный и в
большинстве случаев почти необходимый элемент общей подготовки к после­
дующей профессиональной деятельности, независимо от того, какой именно
характер (государственный или частный) она будет иметь. В самом конце
XIV в. венецианский патриций Симоне Валентини, составляя завещание,
наказал своим детям, сыновьям Джованни и Валентино и дочери Джакомине,
продолжать учебу, не повторяя его собственной ошибки: сам Симоне, в мо­
лодости проявлявший интерес к наукам, впоследствии забросил их, посвятив
все свое время главному занятию - торговле. Его дело должны были наследо­
вать его дети, однако, только лишь пройдя перед этим необходимое обучение:
по предписанию Симоне, они должны были посещать школу какого-либо из­
вестного преподавателя, обучиться грамматике, затем перейти в школу счета,
а в завершение ("как было бы угодно родителям") - почитать поэтов, изучить
основы философии и естественных наук, закончив свое образование позна­
нием основных элементов метафизики40. Обучение детей постепенно стано­
вилось нормой: выходцы из семей патрициев должны были быть хорошо под­
готовлены, чтобы затем достойно выглядеть на государственном посту или
во время поездок в другие города и при общении с известными личностями.
Когда Гаспарино Барцицца, падуанец, преподававший в Венеции и имевший
там круг учеников, принял в октябре 1407 г. решение переехать в Падую и
начать работу в университете, Джованни Корнаро, венецианский патриций,
чей сын обучался у Барциццы, в срочном письме настоятельно просил его по­
рекомендовать другого учителя. Барцицца направил к нему одного из своих
друзей, также жителя Падуи, снабдив его хорошей рекомендацией41.
Постепенно увеличивалось и количество образованных патрициев, за­
нимавших ведущие государственные должности. Некоторые из них брались
даже за изучение греческого языка, что в то время было весьма редким явле­
нием. Среди них выделялись Паоло Дзане (венецианский посол в Константи­
нополе), Джованни Квирини, Пьетро Марчелло, чуть позже - Пьетро Донато,
архиепископ Крита и епископ Падуи, в распоряжении которого находилась
богатая библиотека греческих манускриптов42. Одним из первых венециан­
ских патрициев, занявшихся этим делом, стал Карло Дзено, герой войны в
Кьодже, во время отправления многочисленных государственных должно­
стей не раз бывавший в венецианских факториях на Черном море, а также в
самом Константинополе43; наиболее активно он изучал греческий язык уже
на склоне своей жизни, незадолго перед смертью, хотя первые опыты делал
14

гораздо раньше44. Франческо Барбаро, венецианский патриций и один из
наиболее образованных людей своего времени, уже в возрасте 24 лет делал
переводы на латынь Плутарха, принесшие ему первую славу на литератур­
ном поприще45. Греческим языком, по всей вероятности, владел и Дзаккария
Тревизан - бесспорно, выдающаяся фигура в венецианском обществе начала
XV в., как в государственном и общественном, так и в культурном плане,
чиновник, получивший образование в Падуе и Болонье и затем занимавший
различные государственные посты, сочетая службу с занятиями литератур­
ным творчеством46.
Пример Дзаккарии Тревизана, сочетание широкой образованности и ак­
тивной деятельности на государственных постах, при всех его особенностях,
не был уникален. Интерес к обучению, взаимосвязь между ним и карьерой
в то время проходили лишь первую стадию в своем развитии, и на многих
представителей патрициата, не говоря уже о других общественных слоях,
они еще не распространялись. Более четкие очертания "новое венецианское
общество" приобретет уже в течение XV в.; к началу этого столетия относит­
ся его зарождение в качестве особого социального явления. Свидетельством
этого изменения могут служить, помимо Дзаккарии Тревизана, биографии
Андреа Джулиана, ученика Гаспарино Барциццы и активного государствен­
ного деятеля (помимо прочего, он занимал пост главы Налоговой Палаты
Падуи в 1409-1410 гг.), интересовавшегося литературой и словесностью и
ставшего автором нескольких речей на латыни47, Леонардо Джустиниан48,
Франческо Барбаро (ставшего подеста Виченцы в феврале 1425 г.), его брата
Эрмолао49, семейства Бембо50, Пьетро Томмази, Фантино Дандоло, Пьетро
Миани, Даниэле Виттури, Андреа Корраро и других51. Решающим в процессе
получения образования для всех них стало участие в нем преподавателей,
учителей и наставников с террафермы; таким образом, образовывался еще
один канал связи между Венецией и городами, перешедшими под ее власть.
Выходцы из них, деятели культуры, занимавшиеся творчеством, своей дея­
тельностью внесли весомый вклад в создание нового образа Республики и ее
жителей и его распространение за ее пределами.
2. Выходцы с террафермы в Венеции:
новые реалии, новые возможности
События начала XV в., завершившиеся переходом городов террафермы
под власть Венеции, заставили их жителей по-иному взглянуть на венециан­
цев: новые условия способствовали развитию новых связей и изменению тех
отношений, которые существовали прежде. Количество выходцев с террафер­
мы, так или иначе связывавших свою жизнь с Венецией, заметно возросло;
подобная тенденция была характерна и для ее творческой элиты. Это вовсе не
означало появления единства мнений: оценка венецианской экспансии в це­
лом оставалась весьма неоднозначной. Вступление войска и представителей
15

Венеции в города террафермы сопровождалось пленением или изгнанием их
прежних правителей, что уже само по себе могло быть воспринято по-разно­
му. Однако возможная критика и недовольство не могли отвлечь внимание
от главного: в сложившейся обстановке Венеция становилась новым ориен­
тиром, привлекающим внимание и предоставляющим широкие возможности
деятельности, тем более с учетом возрастания у многих венецианцев инте­
реса к знаниям и получению хорошего образования. Культурная элита тер­
рафермы, люди, прежде творившие при дворах своих синьоров, оказались
востребованы и в новых обстоятельствах. При этом их отношение к Венеции
могло быть различным, от открытой поддержки до недоверия и неприязни.
Формат данного исследования не позволяет проанализировать биографии
всех деятелей культуры террафермы, оказавшихся в начале XV в. в Венеции,
хотя следует отметить, что источниковая база в данном случае весьма широ­
ка, в основном по причине обширных публикаций материалов эпистолярно­
го жанра52. Мы ограничимся сравнением биографий наиболее известных в
культурной среде выходцев их трех рассматриваемых нами городов терра­
фермы - Антонио Лоски из Виченцы, Гварино Гварини из Вероны и Пьер
Паоло Верджерио из Падуи, в творческой судьбе каждого из которых был
свой, и притом весьма немаловажный, "венецианский" период.
Начать следует с Антонио Лоски (1365-1441). Его биография, как и твор­
ческий путь, в меньшей степени известны исследователям, по сравнению с
судьбой его более прославленных современников. Антонио Лоски был уро­
женцем Виченцы. Переход его родного города под власть Вероны в начале
XIV в. (в 1313 г.) стал началом роста авторитета его семьи. Дед Антонио
Лоски, а затем и отец сделали карьеру при дворе Скалигеров, и аналогичный
жизненный путь ожидал его самого (по одной из версий, он даже свое имя
получил в честь Антонио делла Скала53). В молодости Антонио Лоски заин­
тересовался литературой, познания в которой, вместе с жизненным опытом,
заметно обогатились после его путешествия по Италии, во время которого он
гостил при дворе короля Неаполя. Бурные события конца XIV в., связанные
с завоеванием Виченцы и Вероны герцогом Милана, внесли значительные
изменения в его карьеру; он перешел на службу к Джангалеаццо Висконти
и стал одним из наиболее преданных его сторонников. Продолжая занятия
творчеством54 и имея возможность наряду с этим получить пост при пап­
ской курии, Лоски активно участвовал в политической жизни, поддерживал
семейство Висконти даже после смерти Джангалеаццо и предпринимал мно­
гочисленные попытки сохранить в составе Милана свою родную Виченцу
(сделав ряд публичных выступлений, одно из которых состоялось в 1403 г.)55.
Однако вскоре город перешел под власть Венеции. Завершение в 1406 г. вой­
ны с Падуей и расширение границ Венецианской Республики на терраферме
должны были получить одобрение папы; в этих условиях Антонио Лоски,
занимавший до этого пост архипресвитера в Падуе, оказался наиболее под­
ходящей кандидатурой. 19 июня 1406 г. специальным распоряжением дожа
16

Микеле Стено ему было предписано направиться в Рим и, цитирую по тексту
предписания, "почтительно изложить нашу позицию"56. В дальнейшем карь­
ера Лоски при папской курии была продолжена; он сопровождал понтифика в
Болонье и затем получил статус его секретаря. При этом Лоски не прекращал
контактов с правителями Милана и оставался на их стороне, в частности, во
время конфликта с Генуей, о чем он писал, например, в письме миланскому
герцогу в июле 1412 г., выражая сожаление по поводу превратностей судьбы,
выпавших на долю Миланского герцогства57. Не прекращалась и переписка
Лоски с теми, кого он знал еще по службе при дворе Висконти, к примеру, с
полководцем Якопо даль Верме.
Иначе сложились отношения с Венецией у другого известного культур­
ного деятеля эпохи - Гварино Гварини из Вероны (1374-1460). К моменту
своего прибытия в Венецию Гварино был уже известным человеком. Этому
предшествовало его длительное пребывание в Константинополе, где он, буду­
чи секретарем венецианского посла в этом городе, Паоло Дзане, смог изучить
греческий язык и познакомиться с византийской культурой. Вернувшись из
Константинополя в 1408 г., Гварино некоторое время путешествовал по горо­
дам Италии. В своей родной Вероне он застал окончание срока отправления
должности капитана Дзаккариеи Тревизаном, другим достаточно известным
культурным и общественным деятелем той эпохи, и посвятил ему прощаль­
ную речь. В Болонье, где размещалась папская курия, он общался с Антонио
Лоски, Франческо Дзабареллой, Поджо Браччолини и Леонардо Бруни. Затем
была поездка во Флоренцию по приглашению Бруни, дискуссии о литературе
с различными любителями словесности, среди которых был и маркиз Карло
Малатеста из Римини. В середине 1414 г. во Флоренцию прибыл Франческо
Барбаро; несмотря на молодость (ему было тогда 25 лет) он уже успел за­
рекомендовать себя как любитель словесности и человек, интересующийся
литературой, в глазах многих культурных деятелей того времени. Он был
принят семейством Медичи - Джованни де Биччи де Медичи и его сыновь­
ями Козимо и Лоренцо, связь с которыми он поддерживал и впоследствии.
Вместе с Барбаро Гварино покинул Флоренцию в июле 1414 г.; проездом
через Болонью (где размещался в то время двор папы Иоанна XXIII) они
добрались до Венеции по реке По. Компанию им в путешествии составил
Мануил Хрисолор, которого они встретили в Болонье. Гварино хорошо его
шал, ибо именно под влиянием Хрисолора он в свое время принял решение
отправиться в Константинополь.
Будучи во Флоренции, Гварино не прекращал переписку со своими зна­
комыми венецианцами. С некоторыми он познакомился еще до своего ви­
зантийского путешествия, с другими - уже после его окончания; Джованни
Микель, Николо Контарини, Марко Липпомано, будущий архиепископ Крита
Пьетро Донато, братья Барбаро, Дзаккария и молодой Франческо - вот далеко не полный список его венецианских кпрресппнпемтпп^Неупцпитепиид
поэтому, что в Венеции его ждали многие. Сразу по приезде ГварййёЪФШ "г

89 0 085

,

, „ ..."к

преподавать, в короткое время собрав вокруг себя множество учеников. Уже в
начале 1415 г. он, хотя и немного иронично, но тем не менее с нескрываемым
удовольствием писал в послании своему другу Бартоломео, сколь его ценят
и почитают новые слушатели - они воздают ему хвалы и слова благодарно­
сти, о которых ранее нельзя было и мечтать59. Он обзавелся собственным
домом (в самом начале своего пребывания в Венеции он пользовался госте­
приимством Франческо Барбаро), и этот дом быстро наполнился студентами.
Используемая Гварино система обучения, состоявшая из начальногокурса
грамматики (с элементами греческого языка и чтением древних авторов) и
риторики (переводы Цицерона и Квинтиллиана), принесла ему известность
как преподавателю60; его речи на латыни, переводы с греческого, а также
литературные успехи его учеников, главными из которых были Франческо
Барбаро, Леонардо Джустиниан и Андреа Джулиан, прославили его как ма­
стера словесности и умелого педагога. Гварино часто ездил в Падую и Ве­
рону; в Падуанском университете его всегда ожидал теплый прием со сторо­
ны Гаспарино Барцицци и его учеников. В то время авторитет Гварино уже
практически не подвергался сомнению, и он пользовался своим статусом для
устранения возможных конкурентов. Однажды во время очередного пребы­
вания Гварино в Падуе, молодой студент Георгий из Трапезунда (его привез в
Венецию Франческо Барбаро и у него Георгий некоторое время был писцом),
осмелился поправить его латынь. Этим он спровоцировал целый диспут; их
отношения были испорчены, и даже несколько лет спустя после того случая,
когда Геогрий Трапезундский был изгнан из Виченцы, едва начав там препо­
давательскую деятельность, он обвинял в этом именно Гварино, не желавше­
го иметь рядом с собой конкурента61. Спустя несколько лет, в 1419г., Гварино
принял решение оставить Венецию. Он уже покидал ее в 1416 г. во время
чумы, однако в 1417 г. вновь вернулся. Теперь же он принял решение уехать
из Венеции окончательно. Вероятной причиной стало желание заниматься
творчеством на более серьезном уровне: для этого нужно было работать в
более авторитетном городе, а не в шумной Венеции, где он не мог, откровен­
но говоря, найти настоящих ценителей-знатоков словесности. Иными слова­
ми, Венеция была недостаточно престижна, не соответствовала его уровню
как преподавателя и литератора62. Другим поводом уехать стал чрезмерно
быстрый для Гварино ритм венецианской жизни: он неоднократно писал об
этом своим корреспондентам (хаотичная Венеция - "причина первых седых
волос на моей голове"63), делясь с ними радостью по поводу переезда в более
скромную и уютную Верону, на собственную виллу. Кстати, этот переезд был
совмещен с женитьбой Гварино на Теддее Дзендрата. Из Вероны Гварино
в 1429 г. отправился в Феррару, воспользовавшись приглашением маркиза
д'Эсте.
Особый интерес представляют отношения с Венецией у третьего из на­
званных нами педагогов и писателей - Пьера Паоло Верджерио (1370-1444).
Он был сыном венецианского подданного, жителя Каподистрии, и родился
18

в этом городе. Верджерио учился сначала в университете Падуи64, затем в
Болонье (в 1388-1389 гг.). Обстановка в этом городе, активная университет­
ская жизнь стали естественным стимулом к первым литературным опытам:
именно там он создал комедию "Paulus" ("Паулус"), написанную на латыни
и посвященную теме исправления нравов юношества. В Болонье он и позже
бывал еще не раз, уже в качестве профессора, посетив до этого Рим и Фло­
ренцию и познакомившись во время этих путешествий с Колюччо Салютати
и кругом его друзей, в который его ввел падуанец Франческо Дзабарелла,
а также с Леонардо Бруни. Это было время его активных занятий лите­
ратурой.
В начале 1390-х годов, после восстановления в Падуе власти семейства
Каррара, Верджерио принял решение вернуться в этот город; широкая обра­
зованность позволила ему сблизиться с правителями Падуи и стать настав­
ником и воспитателем молодого Франческо Новелло да Каррара, а затем и
его сыновей, Марсилио и Убертино. Его присутствие при дворе падуанских
синьоров соответствовало их общей политике в области культуры и искус­
ства. Последнее десятилетие XIV в. и самое начало XV в. стали периодом ак­
тивной творческой деятельности Верджерио: он составляет множество речей
на латыни, создает другие произведения, в частности, жизнеописания членов
семейства правителей Падуи. По сути он становится придворным литерато­
ром, именно ему поручается написание надгробной речи в 1393 г., когда умер
Франческо Веккьо, один из наиболее ярких представителей этого семейства.
Уже в начале XV в. Верджерио создает произведение, которое большинство
исследователей считает основным в его творческой карьере - трактат "De
ingenuis moribus et liberalibus studiis" ("О благородных нравах и свободных
науках"), посвященный Франческо Новелло да Каррара, его ученику, ставше­
му правителем Падуи. В этот период растет авторитет Верджерио среди твор­
ческой элиты и любителей литературы. Он сохраняет и активно поддерживает
старые знакомства (в частности, ведет переписку с Франческо Дзабареллой,
а в 1398 г., когда папа Бонифаций IX пожелал узнать мнение Дзабареллы
о способах окончания схизмы, сопровождает его в Рим65) и заводит новые,
в том числе в Венеции, где он бывает весьма часто. Верджерио переписы­
вается с Карло Дзено; этот венецианский патриций, в конце XIV - начале
XV в. исполнявший немало должностей, так или иначе связанных с городами
террафермы, и не раз там бывавший, в 1402 г. женился (это был его третий
брак) на Марии Спелати, вдове Кольмано Верджерио и матери Доменико и
Джованни Верджерио, и сблизился с этим семейством66. Одним из первых
знакомых Верджерио еще в самом начале 1390-х годов стал венецианский
патриций и общественный деятель Дзаккария Тревизан.
Пьер Паоло Верджерио покинул Падую незадолго до того, как ворота
города были открыты венецианским войскам. Знакомства, завязавшиеся
в Болонье, а также путешествие в Рим с Франческо Дзабареллой дали ему
возможность сблизиться с окружением папы. Еще в конце XIV в. он пере19

писывался с Козмо Мильорати, будущим папой Иннокентием VII. В 1405 г.
Верджерио получил место при папской курии, став одним из ее секретарей.
Он сохранил эту должность и при преемнике Иннокентия VII, венецианце
Григории XII (тот стал папой в декабре 1406 г.), сопровождая его во многих
путешествиях по Северной и Средней Италии.
Столь долгая служба была достойна особой награды; находясь при пап­
ском престоле, Верджерио рассчитывал на долгосрочную службу и повыше­
ние по статусу. Об ином пути карьеры он, как представляется, в то время не
помышлял: поражение семейства Каррара, при котором он находился, ради­
кальные изменения в судьбе города, с которым был связан наиболее активный
и плодотворный период его "итальянской" жизни, оказало на него немалое
влияние, и он не желал более участвовать в политике. В 1408 г., находясь
вместе с понтификом в Римини, Верджерио заговорил с ним о возможностях
получения более высокой должности. К тому же ситуация сложилась весьма
благоприятная: он мог претендовать на пост каноника и декана церковной
кафедры Чивидале. О своем желании получить этот пост Верджерио неодно­
кратно сообщал в письмах друзьям67. Дело казалось почти решенным: он был
идеальным кандидатом, имел прекрасное образование и высокий авторитет, а
также множество знакомств, в том числе и в окружении папы.
Однако в дальнейшем события приняли непредвиденный оборот. Между
Верджерио и Григорием XII произошел разрыв, о причинах которого практи­
чески ничего не известно. Фактом остается то, что должность главы деканата
и канониката Чивидале была отдана другому претенденту, а карьера Вердже­
рио при папской курии оказалась под угрозой. Члены семейства Коррер, его
покровители (напомним, что сам Григорий XII, или Анджело Коррер, проис­
ходил из этого рода), с трудом убедили его остаться в Венеции в надежде на
возможное примирение68. Однако отношения между Верджерио и папой не
улучшились; спустя год после этих событий, в 1410 г., Верджерио оконча­
тельно отошел от службы и вскоре после этого вернулся в родную Каподистрию. Этот период его биографии представляет для нас наибольший интерес:
предположительно именно тогда, во время своего пребывания в Каподистрии, Верджерио создал первые наброски своего трактата "О Венецианской
Республике" ("De Republica Veneta")69.
Трактат не был завершен; по сути, повторим, в распоряжении ученых
имеются лишь его наброски. Дискуссия по поводу точной датировки работы
Верджерио слишком обширна и выходит за рамки данной статьи70; упомянем
лишь, что определенные детали как самого текста, так и биографии автора,
позволяют предположить, что трактат был написан все же после перехода
Падуи и других городов террафермы под власть Венеции. По своему замыслу
и по стилистике сделанных набросков трактат "О Венецианской Республике"
близок к "энкомиям" - произведениям, служившим прославлению того или
иного города и писавшихся, как правило, их жителями. В рассматриваемый
период подобные сочинения появлялись во многих городах Апеннинского
20

полуострова; такого рода творчеством занимались известные культурные
деятели, в частности - флорентийские гуманисты (Леонардо Бруни и др.), к
кружку которых был близок в свое время и Верджерио, еще во время своих
путешествий, в конце 1380-х годов, познакомившийся с Бруни и Колюччо
Салютати и позже поддерживавший с ними переписку. Таким образом, трак­
тат "О Венецианской Республике" можно расценить и как попытку попробо­
вать себя в новом жанре, в некотором роде как подражание, тем более, что у
Верджерио уже был некоторый историографический опыт, полученный им
еще во время службы при дворе Каррара. Следует отметить, что для нашего
исследования работа "О Венецианской Республике" важна не только по свое­
му содержанию, но в особенности как символ, как доказательство того, что
такой труд мог быть создан в рассматриваемый нами период, и к тому же,
таким автором, как Пьер Паоло Верджерио, на судьбу которого случившиеся
в начале XV в. перемены оказали столь сильное влияние. Из всех творческих
людей террафермы того времени Верджерио был, пожалуй, наиболее про­
тиворечивой и сложной фигурой, а сама идея написания подобного труда,
посвященного именно Венеции, ценна для понимания того значения, которое
приобретала Республика для жителей подчиненных территорий, а также того
вклада, который был ими сделан в развитие ее культуры.
В 1414 г. Пьер Паоло Верджерио навсегда покинул Апеннинский полу­
остров, откликнувшись на приглашение императора Сигизмунда Люксем­
бургского последовать за ним сначала в Богемию, а затем в Венгрию. Следует
отметить, что решение покинуть Венецию и продолжить работу в других го­
родах Италии было в целом характерным для многих выходцев с террафермы,
занимавшихся той или иной творческой деятельностью в Венеции. Несмотря
на подчас достаточно широкое признание, гуманисты, приезжавшие из горо­
дов террафермы, не видели в Венеции пристанища на долгий срок. Можно
выделить несколько причин этого факта. Одной из них можно было бы счи­
тать гражданский статус: получить полноценное, т.е. дававшее не только эко­
номические привилегии, но и политические права гражданство было практи­
чески невозможно без прямого пожалования от венецианских властей, что не
устраивало многих из тех, кто прибыл туда на длительный срок. Тем не менее
ряду выходцев с террафермы удалось получить венецианское гражданство de
extra (предоставлявшее значительные привилегии с точки зрения налогов и
ведения экономических дел на территории Венеции), а на большее рассчиты­
вать уже не приходилось никому, за исключением тех знатных семей, которые
были допущены непосредственно к управлению Республикой. К слову, граж­
данство de extra получил в 1420 г. Кристофоро да Скарпа, уже упомянутый
нами житель Пармы, прибывший в Венецию преподавать. Другой причиной,
вероятно, было несогласие ряда гуманистов с политическим и общественным
устройством Венеции. Известны высказывания на эту тему Антонио Лоски,
Гварино Гварини, Пьер Паоло Верджерио, Джованни Конверсино да Равенна
и других. Они в данном случае разделяли взгляды Петрарки, одобрявшего
21

сильную единоличную власть. Несомненно, свое мнение на этот счет гума­
нисты предпочитали высказывать с максимальной осторожностью; впрочем,
все они гораздо охотнее служили при дворе синьоров, что видно по уже рас­
смотренным нами биографиям Антонио Лоски, Гварино Гварини и Пьер Паоло Верджерио. Наконец, третьей причиной правомерно считать стремление к
уединенному творчеству. Некоторые из них, несмотря на возможность вести
занятия и иметь учеников, предпочитали уединенное творчество у себя на
родине или при дворе иного правителя. Отметим, что в данном случае слово
уединение не является синонимом отдаленности: гуманисты искали возмож­
ность творить в покое, будучи тем не менее востребованными обществом и
государем. Именно этого искал Гварино в Ферраре, а Пьер Паоло Вердже­
рио - в Падуе, а затем при дворе императора. Именно по этой причине тому
же Верджерио было столь тягостно находиться в одиночестве в Каподистрии,
вдали от важных общественных событий. Ради возможности спокойного
творчества они были готовы расстаться со своими учениками. Так, Марино Санудо-младший в своем произведении "Путешествие по венецианской
терраферме", упоминая об Антонио Лоски и отмечая его большие заслуги,
выражает удивление по поводу того, что столь талантливый человек имел так
мало учеников и последователей среди венецианцев71.
Роль Венеции в судьбах этих людей была неоднозначной, однако, "вене­
цианский период" творчества в любом случае оставался значимым этапом их
карьеры. Антонио Лоски, согласившись в первое время тесно сотрудничать
с венецианскими властями, в конечном итоге удалился от активной государ­
ственной службы, несмотря на заманчивые перспективы. Гварино Гварини,
напротив, за годы, проведенные в Венеции, еще более упрочил свою репу­
тацию педагога, что позволило ему затем перебраться в Феррару. Наконец,
Пьер Паоло Верджерио, как представляется, сделал даже попытку создать
панегирик Венецианской Республике, желая, возможно, быть принятым на
службу, несмотря на то что в своих сочинениях придерживался иной точки
зрения на современные политические события.
Для просвещенных жителей Венеции, для тех, кто стремился открыть для
себя новый мир творчества, это сотрудничество с известными гуманистами,
сколь бы кратким оно ни было, в равной степени оставалось неоценимо важ­
ным. Они по праву считали себя их учениками. Доказательства мы можем
обнаружить в неоднократно цитировавшейся нами переписке венецианских
патрициев и их наставников. Так, по эпистолярному наследию Франческо
Барбаро мы можем судить о том, каким широким был круг его корреспон­
дентов, которые жили во многих крупнейших городах Апеннин. Тот же Бар­
баро посвятил свое наиболее известное произведение "De re uxoria" (трактат,
написанный в 1416 г. и представлявший собой собрание высказываний по
поводу брака и бракосочетания) флорентийцу Лоренцо Медичи, с которым
познакомился ранее через Гварино. В Венеции гуманисты из Падуи, Веро­
ны, Виченцы имели немало учеников; в Венеции они приобретали друзей и
22

покровителей, получая возможность заниматься творческой деятельностью,
которая вызывала интерес. XV век стал временем настоящего расцвета гу­
манистической культуры в среде патрициата, и многие из тех, кто какое-то
время жил в Венеции, затем получали приглашения от правителей других
городов - Феррары, Мантуи, Римини и т.д. Те, кто покидал Венецию, в любом
случае сохраняли контакты со своими учениками и последователями. В за­
ключении письма одному из друзей, отправленного уже из Вероны в октябре
1420 г., Гварино Гварини написал: "Ведь ты не будешь отрицать, скольким
он обязан Венеции, которая дала ему образование, снабдила должностями,
помогла завести множество знакомств, и притом настолько важных, что, если
он отказывается от этого, требуя лучшего, то пусть он будет уличен в гораздо
большей неблагодарности"; при том, что в данном случае эти слова были
сказаны о Кристофоре Скарпа, прибывшим из Пармы в Венецию в 1409 г. и
решившем покинуть ее в 1420 для преподавания в Виченце72. Этими словами
можно описать точку зрения большинства тех выходцев с террафермы, кото­
рые прибывали в Венецию в первой четверти XV в.
Подводя итоги, отметим несколько основных выводов нашего небольшого
исследования. Контакты различного рода, устанавливаемые между Венецией
и подчиненными ей городами террафермы в первые годы после их завоевания,
затрагивали, помимо прочего, сферу культуры. О самостоятельной культур­
ной политике, применительно к рассматриваемому периоду, говорить трудно;
тем не менее в первой четверти XV в. правительство Республики, пусть и ре­
шая приоритетные задачи социально-экономического характера, предприни­
мает ряд шагов, составивших основу для последующего развития культуры
венецианского государства. Одним из объектов его особого внимания стал
университет Падуи, наиболее известный университет террафермы. Время его
наибольшего расцвета приходится на вторую половину XV-XVI в.: в этот
период это бесспорно лучший университет Италии и один из самых извест­
ных и престижных университетов Европы, в котором уважение к традициям
выгодно сочетается с вниманием к новым наукам73. Проведенные реформы и
оказанная ему помощь имели своей целью не только восстановить процесс
обучения в былом масштабе, найдя пути выхода из вызванного войной эко­
номического кризиса и сумев привлечь в город студентов и преподавателей,
но и придать университету совершенно иной статус, превратить его в центр
образования как для жителей террафермы, так и для граждан Венеции, оказав
ему покровительство на государственном уровне и сделав его важным звеном
в системе взаимоотношений, как в экономическом, так и в социокультурном
плане.
В немалой степени этому способствовал рост интереса к знаниям и твор­
честву со стороны самих венецианцев; в среде патрициев образованность
приобретала все больший вес, что способствовало привлечению в город дея­
телей культуры из других регионов Италии. Многие представители патрициа­
та стремились соответствовать этой новой моде. Уже совсем скоро Эрмолао
23

Барбаро, ученик Гварино в Вероне в 1420-х годах, произнесет свою известную
фразу - "Я знаю только двух Богов: Христа и словесность"74; и в связи с этим
пример Лодовико Фоскарини, капитана Падуи 1456-1457 гг., для которого
литературное творчество было одним из главных занятий в жизни (известны
его слова о собранной им библиотеке - "книги составляют мое счастье"75), не
кажется столь необычным. Таким образом, укреплялась основа регионально­
го статуса Венецианского государства; его "новый образ" создавался "новы­
ми людьми", учителями и собеседниками многих из которых были выходцы
из городов террафермы. Тема культурного взаимодействия между Венецией и
террафермой приобрела большое значение как на частном, так и на государ­
ственном уровне; новые владения Венеции на терраферме сыграли важную
роль в повышении ее престижа на Апеннинах и за пределами Италии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1

Monteverdi A. Lingua e letteratura a Venezia nel secolo di Marco Polo // Storia della civilta
veneziana. Vol. 1. Dalle origini al secolo di Marco Polo / A cura di V. Branca. Firenze, 1979. P. 359.
2
Baron H. The Crisis of the Early Italian Renaissance. Vol. 1. Princeton, 1955. P. 57-58.
3
Арган Д.К. История итальянского искусства. М., 2000. С. 190.
4
О связи Петрарки с Франческо де Каррара см., например: Девятайкина Н.И. Петрарка
и политика: историческая реальность и идеалы // Средние века. Вып. 56. М., 1993. С. 56-58; о
визите Петрарки в Падую в марте 1349 г. по приглашению синьора города Якопо да Каррара
см.: Ferrante G. Lombardo della Seta umanista Padovano (7-1390) // Atti del R. Istituto Veneto di
Scienze Lettere ed Arti. Anno 1933-1934. T. XCIII. P. II. P. 445^447; о Данте и его пребывании
в Вероне см.: Biadego G. Dante e l'umanesimo Veronese // Nuovo Archivio Veneto. N.s. Anno V.
T. 10. 1905. P. 394esegg.
4
Nardi B. Scuola di Rialto e l'umanesimo veneziano // Umanesimo europeo e umanesimo
veneziano / A cura di V Branca. Firenze, 1964. P. 96-97.
6
Dalla Pozza A.M. La cultura vicentina nel primo cinquantesimo della dominazione veneziana.
Vicenza, 1970. P. 80-93.
7
Это отмечалось многими творческими людьми Падуи того времени: к примеру, Пьер
Паоло Верджерио ("Pacis autem studia haec erant ut aedificia turn publica cum privata conderet..."
(Vergerio P.P. Oratio in funere Francisci Senioris de Carraria, Patavii Principis, die XXI. Novembris
Anno MCCCXCIII // R.I.S. Vol. XVI. 1730. Col. 197)) и Франческо Дзабареллой ("Optaret,
invicte Princeps, alma haec tua Universitas, felicissimi tui Paduani studii..." (Francisci Zabarellae
ad invictum principem Dominum Franciscum Carrariensem ducem Patavii oratio // Ibid. Col. 243)).
s
Gaeta F. Storiografia, coscienza nazionale e politica culturale // Storia della cultura veneta.
Vol. 3. P. I, II. Venezia, 1980. P. 3.
(}
Le Gqff J. Depenses universitaires a Padoue au XVe siecle // Ecole Francaise de Rome.
Melanges d'archeologie et d'histoire. T. LXVI. P. 1956. P. 389-390.
10
По разным сведениям, среди студентов университета в то время были выходцы из Новары, Кремоны, Тревизо, Беллуно, Реджо, Монтекатино, из Абруцци, с Сицилии, из Португалии
и т.д. {Gloria A. Monumenti della Univcrsita di Padova (1318-1405). Vol. I. Padova, 1888. P. 39).
11
Gothein P. Zaccaria Trevisan il Vecchio: la vita e l'ambiente / Pubbl. Dalla R. Deputazione di
Storia di Patria per le Venezie. Venezia, 1942. P. 50.
12
О значении университетов как источника прибыли и их роли в экономике средневеко­
вых городов см.: Рутенбург В.И. Университеты итальянских коммун // Городская культура.
Средневековье и начало Новою времени. Л., 1986. С. 44-46; он же. Итальянский город от
раннего Средневековья до Возрождения. Л., 1987. С. 113.
24

13
"Quod studium et ars lane et quodlibet aliud bonum misterium civitatis Padue... manuteneantur
secundum eorum privilegia statuta et consuetudines" {Cappelletti G. Storia di Padova. Vol. I. Padova
1874-1875. P. 427).
14
Dupuigrenet Desroussilles F. L'Universita di Padova dal 1405 al Concilio di Trento // Storia
della cultura veneta. Vol. 3. Dal primo '400 al Concilio di Trento. P. II. Venezia, 1980. P. 608-610.
15
"Quod contenti eramus facere omnia que debita et convenientia sunt pro amplificatione studii
et atrium predictarum" (Cappelletti G. Storia di Padova... Vol. 1. P. 427).
16
"Quia secundum formam permissionum nostrarum factarum comunitatem nostre et civibus
Padue nos tenemus tenere studium paduani in culmine... Vadit pars quod collegium dominium
consiliariorum capitum et sapientum consilii habeat libertate providendi per illas vias utiles et bonos
modos qui sue sapientes videbuntur quod habeantur tot valentes et sufficientes doctores in qualibet
facultate..." (Senato, Secreta. R. 3. F. 11 v.).
17
"de introitibus deinde" (Ibid.).
18
"Quod sumus veridice informati quod conda dominus Franciscus de Carraria non solvebat
nee faciebat expensas dicte studii, sed comune et cives Padue quod cives paduani recipiunt de dicto
studio maximam ymo quasi totam utilitatem nostro dominio videtur Justum et rationabile non habere
dictam expensam..." (Ibid. R.3. F. 23 v.).
19
Ibid.
20
"Cum dominatio nostra vigore libertatis atribute sibi ab isto consilio provisionem quod
studium paduan ponatur in ordine ita quod scolares tarn subditi nostro dominio quam alienigene
possint ad illud comunitatem concurrere et venire. Vadit pars quod fiat provisio et ita mandari debeat
rectoribus nostris Verona Vincentie Tarvisii Feltri Cividalis Istrie et aliarum terrarum et locorum
nostrorum circumstantum que fuerint deliberate nostrum collegium quod debeant in locis solitis suas
regiminum facere publice proclamari et ita fiat in Venetiis quod omnes illi nostri subditi et fideles
que voluerint ire ad studium in aliqua facultate, non intelligendo in hoc gramatica, non possint ad
aliquam aliam partem ut locum ad studium citra montes nisi ad civitatem nostram paduanam, ubi
est nostra intencio quod vigeat studium generale, sub pena libri quingentarum pro quolibet qui iret
ad studium in aliqua parte alia tera quam in civitate Padue, quam penam exigant rectores dictarum
terrarum habentes partem ut habunt de alijs penis sibi conmissis" (Ibid. R. 3. F. 41 v.).
21
Dupuigrenet Desroussilles F. L'Universita di Padova... P. 611.
22
Dalla Pozza A.M. La cultura vicentina... P. 85.
23
"Quia informati fuimus quod quantitas ducatorum HI m. concessa posse expendi, nullo modo
est sufficiens ad ponendum studium Padue bene in ordine, quia doctores famosi capiunt quasi dictam
quantitatem et ob hoc necesse est expendere plures denarios, quia sunt etiam omnino necessarii
multi alii dictores ultra illos famosos... vobis scribimus et mandamus quatuor infrascripta... debeatis
observare... quod infrascripti doctores conduci et accipi debeant ac intelligant esse conducti pro
anno futuro cum quantitate pecunie infrascripta pro quolibet deputata... Et pro hoc anno non debeat
diminui... solarium suum, et si summum ascenderet ultra ducatos IIII m. Illud plus expendatur
solummodo pro hoc anno futuro, quo elapso, nolumus quod plus expendatur pro dicto studio quam
ducati IIII m. in anno... (цит. no: Troilo S. Andrea Giuliano, politico e letterato veneziano del
Quattrocento. Geneve; Firenze, 1932. P. 11-12).
24
"Vadit pars quod pro anno futuro apud quantitatem alias limitatum de introitibus Padue distribui et
dispersari debeant ducati millequingenti in antedictis famosis doctoribus forensibus illarum facultutum
in quibus maiorem necessitate paritur studium antedictum... Et sit captum... quod publicum debeat in
terris nostris in quibus erit expeditos quod omnes nostris fideles et subditi qui volent studere in aliqua
alia facultate quam in gramatica... non possint ire nee stare ad aliud studium quam ad studium paduani,
sub pena ducatorum quingentorum pro quolibet contrafacento..." (Senato, Secreta. R. 3. F. 60 г.).
25
"Cum alias concessum fuerit Magnifico domino Malateste de Malatestas... quod posset
conduci facere Venetias et de Venetijs Paduam staria centum frumenti et anforas tres cum dimida
vini pro... expensis necessarijs pro quondam filio suo studente in studio nostro Paduano et officiales
nostri dacij ... dicant quod bulletum de exhendo dictum vinum facere non possunt... Vadit pars quod
25

auctoritate hiuis consilij ... mandetur dictis officialibus dacij vini quod non obstante hoc omnino
bulletam liberam facere debeant..." (Senato, Miste. R. 49. F.69 г.).
26
"Vadit pars quod omnes doctores solariati a nostro comuni in civitate Padue refirmentur
de novo per alios annos duos. Et sic scribatur rectoribus nostris Padue quantus debeant exequi et
observare cum solarijs modis et conditionibus quibus sunt ad presens" (Ibid. R. 49. F. 11 v.).
27
Lazzarini V. Crisi nello Studio di Padova a mezzo il Quattrocento // Atti dell'Istituto Veneto
di Scienze Lettere ed Arti, CXIII, 1950-1951. P. 204.
28
Gozzi G., Knapton M. Storia di Venezia dalla Guerra di Chioggia alia riconquista della
Terraferma. Torino, 1987. P. 225.
29
Около 100 000 дукатов в год в середине XVI в., согласно отчету одного из подеста Падуи
(Relazioni dei Rettori veneti in Terraferma. Vol. 4. Podestaria e capitanato di Padova. Milano, 1973.
P. 40-41).
30
Pastore Stocchi M. Scuola e cultura umanistica fra due secoli // Storia della cultura veneta.
Vol. 3/1. Venezia, 1980. P. 101-102.
31
Nardi B. La Scuola di Rialto... P. 96-99.
32
Dupuigrenet Desroussilles F. L'Universita di Padova... P. 608.
33
Так, жителей Пармы в этом списке было всего на один больше - девять (Gloria Л.
Monumenti della Universita di Padova. Padova, 1888. Vol. 1. P. 69-75).
34
Gothein P. Zaccaria Trevisan. P. 11-12.
35
De Sandre G. Dottori, Universita, Comune a Padova nel '400 // Quaderni per la storia
deirUniversita di Padova, 1. Padova, 1968. P. 16.
36
Bertanza dalla Santa. Documenti per la storia della cultura in Venezia // Monumenti storici
pubblicati dalla R. Deputazione Veneta di Storia Patria. Ser. I. Documenti. Vol. XII. Venezia, 1907.
P. XIV-XV.
37
Cecchetti B. Libri, scuole, maestri, sussudii alio studio in Venezia nei secoli XIV e XV //
Archivio Veneto, XVI (1886). T. XXXII. P. 330; Sabbadini R. La scuola e gli studi di Guarino
Guarini Veronese. Catania, 1896. P. 26-27.
38
Cecchetti B. Libri, scuole, maestri... P. 330; В 1386 г. Кристофоро Денте, учитель в Кьодже, до этого преподававший (в частном порядке) в Венеции, был допущен "к школьному пре­
подаванию на услужение коммуны" ("pro lectore scolarum ad servitium communis"), с получе­
нием государственного жалования (Bertanza dalla Santa. Documenti per la storia della cultura...
P. 245).
39
Cecchetti B. Libri, scuole, maestri... P. 332-337.
40
Nardi B. La Scuola di Rialto... P. 93-94.
41
"Sepe me per tuos qui hue accedebant admonuisti, item etiam per te ipsum, cum forte salutandi
gratia te convenissem, ut si michi adesset aliquis iuvenis et doctus et honestus, curarem apud te esset
gratia discipline filii tui adhuc adolescentuli... Tu ad me respiciebas, ego ad fortunam. Nunc vero...
accidit ut infortunium amici mei, quern ad te mitto, tibi commodo futurum sit, nisi locum ilium
alius occupaverit..." (Colombo С Gasparino Barzizza a Padova. Nuovi ragguagli da lettere inedite //
Quaderni per la storia dell'Universita di Padova. MCMLXIX. V 2. P. 2. P. 17).
42
Pertusi A. L'umanesimo greco dalla fine del sec. XIV agli inizi del sec. XVI // Storia della
cultura veneta. Vol. III/l.Vicenza, 1980. P. 200-202.
43
Zeno L Vita Caroli Zeni // R. I. S. T. XIX. P. VI. Fasc. I. Bologna, 1940. P. 23.
44
Об это говорил Пьер Паоло Верджерио в письме к Колюччо Салютати в 1405 г.: Карло
Дзено к тому времени уже в течение двух лет переводил на латынь "Государство" Платона, и
Верджерио в шутку уверял, что "скорее уж он сам успеет прочитать это произведение по-гре­
чески" ("Illustrem virum Carolum Zeno de Venetiis, apud quern, jam prope biennio elapso, hanc
dissonantiam aperui, cum ille politiam Platonis in latinum translatum haberet, ego vero id etiam antea
in Greco deprehendissem" (Epistole di Pietro Paolo Vergerio segnore di Capodistria // Monumenti
storici pubblicati dalla R. Deputazione di Storia Patria. Ser. IV Miscellanea. Vol. 5. Venezia, 1887.
P. 40).
26

45

И вызвавшие похвалу Гварино Гварини (Epistolario di Guarino Veronese, raccolto da
R. Sabbadini. Vol. I // Miscellanea di storia veneta. Ser. III. T. VIII. Venezia, 1915. P. 57-58).
46
См.: Gothein P. Zaccaria Trevisan. P. 36 e segg.
47
Troilo S. Andrea Giuliano... P. 19 e segg.
48
Dazzi M. Leonardo Giustinian (1388-1446) // Umanesimo europeo e umanesimo veneziano...
P. 173-192; см. также: Dazzi M. Documenti su Leonardo Giustinian//Archivio Veneto. 15. 1943.
P. 312-319.
49
Branca V. Ermolao Barbaro e Г umanesimo veneziano // Umanesimo europeo e umanesimo
veneziano... P. 193 e segg.
50
Chambers D.S. The Imperial Age of Venice. 1380-1580. L., 1970. P. 149.
51
Foscarini M. Delia letteratura veneziana ed altri scritti intorno ad essa. Ristampa dell'edizione
di Venezia 1854. Venezia, 1965. P. 335.
52
Это затрагивает не только творчество наиболее известных гуманистов, таких, как Гва­
рино Гварини (Epistolario di Guarino Veronese...) или Пьер Паоло Верджерио (Epistole di Pietro
Paolo Vergerio...), но и творческую деятельность интеллектуальной элиты террафермы в целом.
В пример можно привести следующие работы, включающие в себя как историографическое
исследование, так и публикации источников: Cogo G. Di Ognibene Scola, umanista padovano //
Nuovo Archivio Veneto. Tomo VIII. Venezia, 1894; da Schio G. Sulla vita e sugli scritti di Antonio
Loschi. Padova, 1858; Segarizzi A. Cristoforo de Scarpis // Nuovo Archivio Veneto, n.s. Vol. XV
(1915). T. XXIX; Caste Hani G. Giorgio da Trebisonda, maestro di eloquenza a Vicenza e a Venezia //
Nuovo Archivio Veneto. Vol. VI (1896). T. XL P. I; Leitner Ch., De Ruitz M. Contributo alia biografia
dell'umanista Ognibene Bonisoli da Lonigo //Archivio Veneto, n.s. Vol. CXXV (1985).
53
Da Schio G. Sulla vita e sugli scritti di Antonio Loschi... P. 10.
54
Он занимался литературой и сделал комментарии, в частности, к двенадцати речам
Цицерона.
55
Pas tore Strocchi M. Scuola e cultura umanistica... P. 117
56
"Committimus tibi circumspecto et sapienti viro Antonio de Luschus, dilecto civi et ndeli
nostro, quod pro exequendo infrascripta mandata nostra, debeas ire noster Ambasciator, et te conferre
ad praesentiam summi Pontificis. Cui facta humili reverentia, et devota recommendatione (et
praesentatis nostris litteris credentialibus in tui personam tibi assignatis), debeatis reverenter exponere
parte nostra..." (Da Schio G. Sulla vita e sugli scritti di Antonio Loschi... Documenti. P. 177).
57
"Doleo siquidem, et irascor quod in civitate Mediolani aliqui tantae audacie, verum (ut rectius
loquar) temeritatis, eo juncti sint quod Ducem ferro necare praesumpserint... Laetor deinde, quod
audio inimicos tuos...fuisse depulsos, et ad te exercitum inclinasse... Nam in tanta rerum vertigine ne
erumpat aliquis dolus in caput tuum, non timere non possum..." (Da Schio G. Sulla vita e sugli scritti
di Antonio Loschi... Documenti. P. 170-171)
58
Sabbadini R. Vita di Guarino Veronese. Genova, 1891. P. 17.
59
"Quis enim tantas de me laudes et utinam versa proferret, nisi quo singulari me quodam amore
complecteretur, ut Petrus?.. Ego vero id et iocundum et gratum habeo... Haec cum ita sint, pater
optime, minime formidabo te rogare te orare ut me complectaris meque ita diligas, ut gloriari mecum
hoc possim me in tarn benigni tarn excellentis et omni denique laude dignissimi hominis amicitiam
venisse eaque munitum esse..." (Epistolario di Guarino Veronese... Vol. I. P. 59).
60
Sabbadini R. La scuola e gli studi du Guarino Guarini Veronese. Catania, 1896. P. 35-36.
61
К тому времени Гварино уже преподавал в Вероне: см. Castellani G. Giorgio da Trebisonda,
maestro di eloquenza a Vicenza e a Venezia... P. 124-127.
62
Это предположение выдвигалось и рядом исследователей, к примеру, Манлио Пасторе
Стокки: Pas tore Stocchi M. Scuola e cultura umanistica... P. 108.
63
Epistolario di Guarino Veronese... Vol.1. P. 34.
64
Где его учителем, к слову, был Джованни Конверсино да Равенна.
65
Smith L. Pier Paolo Vergerio: De Situ Veteris et Inclyte Urbis Romae // The English Historical
Review. Vol. XLI. 1926. P. 572.
27

66
Zeno I. Vita Caroli Zeni... P. 95; Пьер Паоло Верджерио направил Карло Дзено по это­
му случаю приветственное письмо (P.P. Vergerio. Epistolario / A cura di L. Smith. Roma, 1934.
P. 251-252).
67
Zanutto L. Pier Paolo Vergerio e le sue aspirazioni al decanato cividalese // Nuovo Archivio
Veneto. N.s. Anno XI. T. XXI. P. I. Venezia,1911. P. 125.
68
Ibid. См. такжее: Cessi R. Un'avventura di P.P. Vergerio // Giornale storico della letteratura
italiana. Vol. 54. 1909. P. 383.
69
Текст трактата опубликован в статье: Robey D., Law J. The Venetian Myth and the "De
Republica Veneta" of Pier Paolo Vergerio // Rinascimento. Ser. Ha. Vol. 15. Firenze, 1975.
70
Спор о различных вариантах датировки трактата подробно разобран в предисловии к
основному тексту в статье Д. Роби и Дж. Лоу (Robey £>., Law L. The Venetian Myth...). Также
см.: Gaeta F. Storiografia, coscienza nazionale e politica culturale... P. 7-8.
71
"Antonio Losco sapientissimo che comento le 12 orazione di Ciceron si eloquente et
misteriosamente che nullo vi seguite" (Itinerario di Marin Sanuto per la terraferma veneziana
nelFanno MCCCCLXXXIH. Padova, 1847. P. 110).
72
"Graviter ac moleste fero non ita civibus tuis satisfactum esse a Christophoro, ut omnis sit
querendi causa sublata... Nee ignoras quantum Venetiae debeat, quae aluit erudiit, officia contulit,
amicitias complures et quidem principales impertierit, adeo ut si vocantem vel potius reposcentem
repudiet, longe ingratior censendus sit" (Epistolario di Guarino Veronese... Vol. 1. P. 309); Кристофоро Скарпа прибыл в Венецию в 1409 г. и спустя некоторое время получил венецианское
гражданство de extra. В 1420 г. он был приглашен Леонардо Джустинианом в качестве учителя
для его маленького сына, однако вскоре после этого принял решение отправиться преподавать
в Виченцу. Видимо, именно этот поступок Скарпы вызвал столь гневную реакцию Гварино
Гварини.
73
См: RandallJ.H. The School of Padua and the Emergence of Modern Science. Padova, 1961.
P. 16 e segg. О европейской славе университета Падуи, в частности, упоминает в своем отче­
те Сенату венецианский подеста города Бернардо Наваджеро после окончания отправления
своей должности в 1549 г.: по его словам, университет пользуется исключительной славой во
Фландрии, в Германии и в той части Франции, где ему "удалось побывать": "Nella Flandria,
nella Germania e in quella parte di Franza ove io sono stato ha tanto credito questo studio di Padua,
che molti con la sola riputatione di esser stati al Studio di Padua sono admessi ad honori, et maneggi
di molta importanza" (Relazioni dei Rettori veneti al Senato... Padova... P. 25).
74
Баткин JIM. Европейский человек наедине с собой. М., 2000. С. 624.
75
"De biblioteca mea in qua consistit omnis mea felicitas..." (цит. по: Cecchetti. Libri, maestri,
scuole... P. 173). Он неохотно соглашался занять пост капитана, ибо это отрывало его от литера­
турных занятий: "Quod aegrius fero, sperabam in hoc otio vires ingenioli mei sopitas temporum ac
rerum perturbationibus excitare, fessas reficere, atque ad bonarum atrium studia, quibus ab extrema
pueritia ineunte adolescentia ad hanc usque aetatem, quantum publicarum rerum labor concesserat,
me dederam, reverti, quoniam nulla unquam mihi maior voluptas fuit" (цит. по: Manlio Pastore
Stocchi. Scuola e cultura umanistica... P. 119).

**>£** *Q-Q* *5Ю* *0~Q* * 0 ^ * *OJy- *O^H ЙМХ tO^S i£M?S iQ£>i iQ*>i fQ£H tQ*H SQ£H i Q ^
тъ5\£ *kTG* «ОТ** *%TTJ* 4LTTJ* *%УТ** nTTj* ВДТ2£ *%TTJ* **TTJ* * I T « * * O T J * n?T** W W 4LTTJ» W T J *

ЭСХАТОЛОГИЯ ГЕОРГИЯ ТРАПЕЗУНДСКОГО
И ПРОБЛЕМА ОТНОШЕНИЯ К "ЧУЖОМУ"
К. И.

Лобовикова

Греческий эмигрант Георгий Трапезундский (1395(96?)—1472(73?)), в
юном возрасте переехавший с родного Крита в Италию, вошел в историю
Кватроченто как известный ритор и философ, а также переводчик греческих
философов и Отцов Церкви на латинский язык.
Георгий Трапезундский всегда оставался некой загадкой: грек, предпочи­
тавший писать на латыни, переводчик Платона, начавший самую яростную
атаку на Платона за всю историю Ренессанса, известнейший гуманист, за­
щищавший средневековую схоластику, и, пожалуй, самое парадоксальное благочестивый христианин, который рисковал своей жизнью, чтобы встре­
титься с турецким султаном Мехмедом II Завоевателем и сказать ему, что он,
Мехмед II, станет императором всего мира.
Георгий принадлежал к тому поколению византийцев, перед которым
стоял сложный выбор между "турецким тюрбаном и папской тиарой".
Моя статья посвящена анализу отношения Георгия Трапезундского к исла­
му и туркам в контексте его эсхатологии. Если рассматривать этот вопрос
шире, то его можно переформулировать в проблему отношения Георгия к
"чужому".
В период с 1453 по 1467 г. Георгий Трапезундский написал турецкому
султану три трактата и три письма, в которых сформулировал принципы и
методы мирного диалога мусульман и христиан. Что это за принципы? Вопервых, отрицание взаимных оскорблений и анафем1. Во-вторых, желание
узнать точку зрения противоположной стороны2.
В-третьих, осуждение насильственных методов разрешения спора: "Те
же, которые судят мечом, а не разумом, не судят, а используют насилие. Это
неразумно, а поэтому неугодно Богу. Ибо разум есть рассуждение, и рассуж­
дение есть изучение аргументов обеих сторон"3.
Георгий Трапезундский утверждал, что и мусульмане, и христиане пы­
тались решить спор войной, что достойно осуждения: "Тем не менее, давно
существующим и поэтому труднорешаемым кажется раздор, из-за которого
христиане и мусульмане разделены. Ибо давно возник этот раздор, потому
что никто из правителей ради любви к Богу и ближним в (примирительном. К.Л.) движении не усердствовал, но правители - христиане, и мусульмане только меч и силу использовали и поэтому ничего не добились"4.
29

Из приведенного отрывка становится ясно, что Георгий уклонился от еще
одного полемического аргумента, характерного как для византийских, так и
для западноевропейских авторов. Он намеренно избежал осуждения ислама
как религии войны и насилия. Таким образом, воинственность и склонность
к насильственному решению конфликтов присуща, по мнению философа, не
только мусульманам, но и христианам.
Он полагал, что христиане должны больше знать об исламе, равно как и
мусульмане должны быть более осведомленными в христианстве5. Георгий
пришел к выводу, что взаимное невежество (и особенно невежество в сфере
языков), а также применение насилия препятствовали плодотворному диало­
гу мусульман и христиан: "Незнание умножало разногласия. Ибо христиане
и мусульмане не могут собеседовать друг с другом из-за незнания языков.
Более всего умножало раздор и ненависть между нами и вами то, что многие,
прежде чем тщательно изучить, что и как (другая сторона. - К.Л.) говорит,
во что и как верит, как и что исповедует, осуждают и используют меч яко­
бы в защиту истины, что является несправедливым и неугодным Богу. Я же,
услышав от некоторых людей (о) написанных в Коране заповедях6, не считаю
эти различия большими, чем можно преодолеть, но (считаю их) незначи­
тельными и легко разрешаемыми, если некто с усердием изучает Писания и
неписанные природные законы, кои внушила мудрость, (а) затем без раздора
и любви к спорам разговаривает с ближним, дабы приблизиться к истине, но
не одержать победу"7.
Георгий Трапезундский восхищался турецким языком, что было нехарак­
терно для византийцев, убежденных в превосходстве греческого языка. Фило­
соф писал Мехмеду: "Ты же, о всезлатый эмир, прими охотно мое сочинение.
Написал я его в более простой манере, чтобы его было возможно более легко
перевести твоим людям на солнечный и ослепительный язык турок, сладко­
звучие и немногосложность слов, смелость и мужественность произношения
которого подтверждают все, кто изведал его"8.
Георгий полагал, что различия между обрядами и образом жизни христи­
ан и мусульман не нужно преодолевать, так как каждый народ имеет право на
собственный образ жизни: "Ибо если один дом, состоящий из мужа и жены,
и многих и сыновей, и дочерей, и зятьев, и невесток, не может согласиться
жить на один манер, (то) кажется мне глупостью считать, что вся вселенная
может одним правилом жизни руководствоваться". Георгий убеждал Мехмеда в том, что нет ничего, что действительно препятствовало бы объединению
христиан и мусульман.
Георгий считал, что христиане и мусульмане должны миролюбиво собе­
седовать друг с другом, а не искать победы в споре9. Итак, OHVпредложил
Мехмеду II идею о проведении мирных диспутов по вопросам веры между
христианами и мусульманами, целью которых должны были быть не поиски
доказательств своей правоты, но поиски истины. Георгий так пишет об этом:
"Поэтому, величайший эмир, владыка мира, постанови, прошу тебя, чтобы
30

это письмо, призванное помочь при изучении Писаний, было ради многих
(преимуществ. - К.Л.) тщательно и верно переведено и чтобы производилось
исследование Писаний. Таковое (занятие. - К.Л.) является божественным и
царским делом и достойным твоей души и способным приготовить, а точнее
сказать, устроить тебе вечную славу. Ибо если это произойдет, то я наде­
юсь, что по милости Божией случится великая польза, в особенности будут
происходить по распоряжению твоему частые диалоги между мудрыми хри­
стианами и мусульманами, которые не стремятся собственную точку зрения
утвердить, но ради любви искать истину"10.
Стремление разрешить спор мусульман и христиан в результате мирной
дискуссии было отличительной чертой концепции современника Георгия,
испанского кардинала Хуана Сеговийского11. Георгий и Хуан Сеговийский не
были лично знакомы и, скорее всего, независимо друг от друга выдвинули
идею исламо-христианских конференций в качестве принципиально нового
метода решения конфликта мусульман и христиан. Оба автора противопо­
ставляли этот метод насильственным способам разрешения противоречий.
Диалог христианства и ислама начался задолго до появления на свет
Георгия Трапезундского, но он был первым византийским и итальянским
автором, который сделал попытку сформулировать причины неэффективно­
сти диалога мусульман и христиан. Георгию удалось подняться над спором и
проанализировать поведение обеих спорящих сторон. По сути это была пер­
вая сознательная рефлексия на тему диалога христианства и ислама.
Георгий Трапезундский заявил о внутреннем единстве ислама и христи­
анства. Современник Георгия Николай Кузанский пошел дальше и сформули­
ровал тезис о внутреннем единстве всех религий12. В трактате "О мире веры"
он доказывает принцип "una religio in rituum varietate" (одна религия при раз­
личии обрядов). Эта идея Кузанца очень близка концепции Георгия Трапе­
зундского, который утверждал, что если существует один Бог, следовательно
должны существовать на земле "одна вера, одна церковь и одно царство" (|шх
л Lang, |LiLa ExxA/r|aia xai P a a d e t a |iia) 13 . Но означает ли это, что для Георгия
ислам был идентичен христианству? Я полагаю, что нет.
Трактаты и письма Георгия к султану были попыткой обратить Мехмеда
в христианство. Георгий Трапезундский не был единственным, кто пытал­
ся объяснить Мехмеду II догматы христианской веры. Знаменитое письмо
турецкому султану римского папы Пия II14, трактаты патриарха Геннадия
Схолария15 и Георгия Амируци также представляют собой изложения хри­
стианской веры, написанные для Мехмеда II16.
Но Георгий был единственным, кто действительно верил в возможность
обращения Мехмеда II и всеми силами стремился подготовить султана к
принятию христианства. Никто не написал для султана на эту тему больше,
чем Георгий Трапезундский, никто так не стремился лично встретиться с
Великим Турком, как он. Георгий не осознавал утопичность своего проек­
та, что объясняется, на мой взгляд, особенностями эсхатологической теории
31

философа с Крита, а также Qlo убежденностью в собственной способности
предсказывать будущее.
Изучение отношения Георгия к исламу невозможно без понимания его
эсхатологической концепции. П. Магдалино справедливо отметил, что без
изучения эсхатологических представлений эпохи Средневековья мы никогда
не сможем понять чувства и мысли тех людей, которые жили вовсе не в эпоху
Средних веков, как мы думаем, но в эпоху ожидания близкого конца света17.
В самом начале трактата "О божественности Мануила" Георгий кратко
формулирует свои апокалиптические предсказания:
1. Во-первых, перед приходом Антихриста все народы по необходимости
обратятся к божественной истине, но не по принуждению нас (христиан), но
по своей инициативе18.
2. Во-вторых, эта божественная и удивительная перемена произойдет под
предводительством одного из потомков Исмаила19.
3. В-третьих, что сейчас пришло это время20.
4. В-четвертых, что настоящий правитель турок есть тот потомок Исмаи­
ла, который все это совершит21.
5. В-пятых, он будет править абсолютно всем миром22.
Таким образом, Георгий полагал, что Мехмед II должен был стать послед­
ним вселенским христианским императором23. Почему Георгий пришел к та­
кому выводу? Во-первых потому, что Мехмеду удалось захватить Константи­
нополь24. Во-вторых, для Георгия было чрезвычайно важно то, что Мехмед II
был, как полагал философ, потомком Исмаила и Авраама.
Почему Георгий был уверен, что конец света близок? Георгий ожидал
конец света в 1667 г., т.е. в 7170 г. от сотворения мира25. Не трудно заметить,
что эта дата является символом восьмого дня (т.е. восьмого тысячелетия), ко­
гда, согласно византийской эсхатологической традиции, космическая неделя
должна завершить полный цикл26.
Но, как было сказано, Георгий полагал, что конец света уже начался.
Он писал: "С настоящего момента до прихода Антихриста осталось двести
лет"27.
Согласно П. Магдалино, определение времени наступления конца света в
Византии осуществлялось тремя способами: "слепое датирование", "датиро­
вание с помощью вычислений", "датирование со стороны"28.
Георгий Трапезундский использовал все три метода. "Слепое датирова­
ние" былоотражением естественных природных явлений или исторических
событий, которые рассматривались как предвестники наступления конца
света. Для Георгия такими событиями стали падение Константинополя и
чрезмерное и опасное, с его точки зрения, увлечение римских католических
священников философией Платона. "Датирование с помощью вычислений"
было связано с выявлением нумерологически значимых дат. В случае Георгия
Трапезундского предполагаемая дата конца света была связана с символом
восьмого дня космической недели. "Датирование со стороны" представляло
32

собой определение времени наступления последних времен при помощи
апокалиптических текстов. В своих предсказаниях Георгий опирался прежде
всего на Апокалипсис Псевдо-Мефодия Патарского.
Идея о том, что один из потомков Исмаила станет последним христиан­
ским императором, принадлежит Псевдо-Мефодию Патарскому, автору одно­
го из самых популярных в Византии и на латинском Западе апокалипсисов29.
Псевдо-Мефодий оказал большое влияние на эсхатологическую концепцию
Георгия Трапезундского30.
Согласно Псевдо-Мефодию, последний христианский император должен
победить исмаилитов, т.е. арабов-мусульман, потомков библейского Исмаила,
и основать на земле последнее христианское царство, которое просуществует
до появления эсхатологических народов Гога и Магога и до прихода Антихри­
ста. После чего последний император, будучи не в состоянии противостоять
народам Гога, Магога и Антихристу, должен положить свою корону на крест,
воздвигнутый на пустынной Голгофе. Подняв руки к небу, он увидит крест с
короной, возносящийся к Богу31.
Псевдо-Мефодий полагал, что последний император будет потомком
эфиопской принцессы по имени Кушьят ("эфиопская женщина"), которая,
согласно легенде, была матерью Александра Македонского. Вот почему,
согласно Псевдо-Мефодию, передавая корону Христу, последний император
исполнит пророчество царя Давида: "Эфиопия прострет свои руки к Богу"
(Пс. 67, 32).
Из Книги Бытия Псевдо-Мефодий знал, что Исмаил был сыном Авраа­
ма и египтянки. Поэтому автор Апокалипсиса решил, что Исмаил является
потомком эфиопской принцессы.
Псевдо-Мефодий также предсказывал, что исмаилиты придут из эфиоп­
ской пустыни, чтобы завоевать Персию, Грецию и Рим и наказать христиан
за их грехи32.
Только после того, как христиане претерпят достаточно страданий, со­
гласно Псевдо-Мефодию, должен прийти последний христианский импера­
тор, чтобы остановить исмаилитов и открыть на земле эпоху мира и благо­
денствия.
Таким образом, эсхатологическая теория Георгия Трапезундского восхо­
дит к предсказаниям епископа Патарского33.
"Последний император" в рассуждениях Георгия - это прежде всего
христианский император христианского всемирного царства. Но Великий
Турок был мусульманином. Георгий решает этот вопрос так: он предлагает
Мехмеду II принять христианство. В трактате "О божественности Мануила" Георгий преподносит идею перехода в христианство в завуалированном
виде. Он предлагает турецкому султану, в недалеком будущем императору
всей ойкумены, сменить имя и называться Мануилом34. Как Георгий аргумен­
тирует свое предложение? По мнению автора, Бог изменял имена тех, кого
избирал для совершения великих и удивительных деяний35. Изменялась часть
2. Культурные связи в Европе

33

имени (как Авраам от Аврама) или сохранялась первая буква или слог (как
Израиль от Иакова)36. Георгий, таким образом, "советуя взять имя Мануил
(Mavouf)^), сохраняет первый слог от прежнего имени (Махойцят).
Почему Георгий остановил свой выбор на имени Мануил, ведь визан­
тийские императоры носили и другие имена, начинающиеся на ту же букву?
Например, Маврикий, Михаил и Матфей.
Ответ, на наш взгляд, кроется в эсхатологических представлениях и ожи­
даниях автора. Имя Мануил - это византийский вариант еврейского Еммануил. В Евангелии цитируется знаменитое место из пророка Исайи: "Се Дева во
чреве приимет, и родит сына, и нарекут имя ему Еммануил"37. Далее следует
евангельское пояснение: "что значит: с нами Бог"38. Итак, Георгий видел в
Мехмеде Завоевателе некий образ и символ Мессии, т.е. Иисуса.
Так как Георгий Трапезундский считал, что до конца света, а следователь­
но, и до Второго Пришествия Христа осталось совсем немного времени39, то,
скорее всего, для Георгия появление Мехмеда-Мануила, как императора хри­
стианского всемирного царства, было закономерной прелюдией ко второму
пришествию Мессии.
Для византийской традиции было характерно отождествлять турок с эсха­
тологическими народами Гога и Магога, появление которых сигнализирует
о скором пришествии Антихриста40. Гога и Магога олицетворяли силы зла.
Георгий смотрел на проблему иначе. Он полагал, что Мехмед, приняв христи­
анство и изменив имя, станет предвестником Мессии. Георгий, по-видимому,
надеялся, что вслед за Мехмедом и его народ примет христианство, вслед­
ствие чего и произойдет "божественное единение мусульман и христиан"41.
Георгий рассматривал совпадение первой буквы имени правителя турок с
начальной буквой имени "Мануил" как еще одно подтверждение правильно­
сти своей догадки: Бог избрал Мехмеда как правителя мира, которому сужде­
но объединить ойкумену в единой христианской вере. Георгий полагал, что
ему удалось понять замысел Бога относительно правителя турок. Ведь Геор­
гий считал, что это не он хочет изменить имя Мехмеда, этого хочет Бог: "Мы
могли бы сказать, почему мы называем Мануилом того, кого не так называ­
ют. Итак, мы говорим, что в согласии с божественным Писанием необходи­
мо будущему императору всего мира называться не его ныне используемым
именем, но именем, которым он удостоен свыше"42. Упоминание священного
Писания, вероятно, представляет собой туманный намек на процитированное
выше место из Евангелия, поясняющее значение имени "Мануил".
Моя интерпретация предложения Георгия подтверждается выражением
"василевс василевсов и автократор автократоров"43. Эту стандартную ви­
зантийскую формулу обращения к правителям, известную из иранской сасанидской практики, Георгий неоднократно использовал по отношению к Мехмеду И44. Это выражение традиционно употреблялось на императорских мо­
нетах как официальное утверждение доктрины cru|a|3aaiA,eia (идеи о том, что
Христос является со-правителем византийского императора).
34

Выражение "василевс василевсов и автократор автократоров" присутству­
ет в Послании Апостола Павла (1. Tim. 6.15) и в книге Откровения (17.14,
19.6). В обоих случаях оно относится ко Христу в его втором Пришествии.
П. Магдалино справедливо полагает, что апокалиптические коннотации
этой библейской цитаты игнорируются современными учеными, но они не
были забыты византийскими авторами, в частности Псевдо-Мефодием45. Я
полагаю, что Георгий Трапезундский использовал это выражение именно в
его апокалиптическом значении.
Мессианский характер фигуры последнего императора не был чем-то
необычным для византийской традиции, испытавшей влияние иудейской
эсхатологии. Так, в небольшом анонимном эсхатологическом трактате, оза­
главленном 'О aA,r)0ivog fiaoikevc,46 (известном также как парафраз пред­
сказаний императора Льва мудрого, а также как "Cento об истинном импе­
раторе"), последний император рассматривается как прототип Мессии. Так,
анонимный автор говорит о последнем императоре как о помазаннике (6
f]^ei|i|H8voc;)47; говоря об императоре, упоминает Бога небес и земли (той
Веоя) той oupavou xai xf|c; УЛ?)48- О н называет ИСТИННОГО василевса ожидае­
мым (xov ebu£6|nevov) 49 и избранным императором (ёхХехтд) |3aadei)c;)50.
Давая императору множество эпитетов, анонимный автор, в отличие от Геор­
гия Трапезундского, все же не решается назвать его имя.
Анонимный трактат представляет собой компиляцию из разнообразных
эсхатологических иудейских, раннехристианских и византийских текстов о
мессианском правителе. Таким образом, Георгий Трапезундский, предлагая
Мехмеду Завоевателю принять имя Мануил, следовал византийской эсхато­
логической традиции.
Тем не менее, никто из современников Георгия не рискнул отождествить
Мехмеда II с последним истинным императором-предвестником Мессии.
Изучение эсхатологических представлений Георгия позволяет понять
механизмы формирования нового отношения к "чужому". Его энтузиазм по
поводу возможности обращения в христианство Мехмеда Завоевателя был
продиктован верой Георгия в собственный дар провидца и влиянием, которое
оказал на него Апокалипсис Псевдо-Мефодия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1

Гешруюс; 6 Трале^ойутюс;. Пер! xf|g dXr|6Eiag xf|g xcbv xpicruavurv лСатешд // Гебруюд
6 Трште^огтюс; xai ai лрод £M.r]vcrnjpxixf)v ouvevvofjaiv лроалабеюи аитой / Ed. Zoras.
AGfrvai, 1954. P. 98/135-145 (далее - Гешруюд о Трале^охтшд. 1954.
2
Гесоруюд 6 Tpajte^ouvxioc; 1954. P. 96/107-116.
3
Ibid.
4
Ibid. R 97/117-134.
5
Ibid. P. 98-99.
6
Георгий Трапезундский черпал свои сведения об исламе из бесед с мусульманами
(в данном случае он отмечает, что "слышал" о написанных в Коране заповедях), а также из
самого Корана. Он цитирует Коран редко, его знания об исламе хаотичны и отрывочны. Из-

-)*

35

вестно, что перевод Корана в Византии был запрещен. Вопрос о существоввании в Византии
греческого перевода Корана обсуждается в статье Э. Траппа, который полагал, что такой
перевод существовал (см.: Trapp Е. Gab eine byzantinische Koranubersetzung? // Diptycha.
1981. Т. 2. P. 7-18). Я полагаю, что Георгий Трапезундский использовал латинский перевод
Корана. О латинских переводах Корана см.: d'Averny M.-Th. Deux traductions Latines du Coran
au Moyen Age // Archives d'histoire doctrinal et litteraire du Moyen Age. Vol. XVI. 1947-1948.
P. 69-131.
7
ГесЬруюд 6 TpcureCoiJVTiog 1954. P. 98-99.
8
Ibid. P. 99/166-169.
9
Ibid. P. 98-99/146-158.
10
Ibid. P. 113/554-561.
11
Cabanelas D. Juan de Segovia у el problema islamico. Madrid, 1952. P. 303-310.
12
Nicolai de Cusa. De pace fidei / Trad. Galiboi. Sherbrooke, 1977.
13
Гешруюс; 6 Трале^ойутюс;. Пер! xf|g dL'6iac; той айтохратород 66£т]д xai xf|c;
хооиохраторСад айтой // Collectanea Trapezuntiana. Texts, Documents and Bibliographies of
George of Trebizond / Ed. J. Monfasani, N.Y., 1984, CXLIV / 1 . 5, 9. Далее - CTr. CXLIV.
14
Pius II. Lettera a Maometto / Ed. G. Toffanini. Naples, 1953.
15
Oeuvres completes de Gennade Sholarius / Ed. L. Petit, X. A. Siderides, M. Jugie. P., 1928—
1936. Vol. III. P. 434-475.
16
Georges Amiroutzes et son "Dialogue sur la foi au Christ tenu avec le sultan des Turcs" / Ed.
A. Argyriou, G. Lagarrigue // Byzantinische Forschungen 1987. N XI. P. 29-221. Издание ранее
считавшейся утерянной заключительной части трактата Георгия Амируци см.: Monfasani J.
The "Lost" Final Part of George Amiroutzes' Dialogus De Fide In Christum and Zanobi Acciaiouli //
Humanism and Creativity in the Renaissance. Essays in Honor of Ronald G. Witt. Brill, Leiden,
Boston, 2006. P. 216-228.
17
Magdalino P. The year 1000 in Byzantium // The Medieval Mediterranean, 2003. Vol. 45.
P. 235.
18
Гешруюс; 6 Трале^ойутю^. Пер! tf|g 0еь6тт]тод Mavoufjh // Collectanea Trapezuntiana...
CXLV P. 570. Далее - CTr. CXLV.
19
Ibid.
20
Ibid.
21
Ibid.
22
Ibid.
23
CTr. CXLV. P. 572.
24
CTr. CXLIV. I. 2.
25
CTr. CXLV. P. 572.
26
SharfA. The Eight Day of the Week // Ка9г|ут)тр1а. Essays presented to Joan Hussey for
her 80th Birthday / Ed. J. Chrysostomides. London, 1988. P. 27-50; Podskalsky G. Ruhestand oder
Vollendung? Zur Symbolik des achten Tages in der griechisch-byzantinischen Theologie // Fest und
Alltag in Byzanz / Ed. G. Prinzing, D. Simon. Mtinchen, 1990. P. 157-166, 216-219; Magdalino P.
The Year 1000... P. 236-238.
27
CTr. CXLV 4. P. 572.
28
Magdalino P The Year 1000... P. 239.
29
Псевдо-Мефодий был епископом, богословом и мучеником, жившим в III в. Под его
именем и с указанием неверной диоцезы (Патара) был написан и распространялся так назы­
ваемый Апокалипсис Псевдо-Мефодия. Я ссылаюсь на Апокалипсис по изданию: Sackur E.
Sibyllinische Texte und Forshungen. Pseudo Methodius. Adso und die Tiburtinische Sibylle, Halle,
1898 (Repr.: Turin, 1963). Греческая и славянская версии Апокалипсиса были изданы В. Истриным: Откровения Мефодия Патарского и апокрифические Видения Даниила. М., 1987. Новое
критическое издание греческой и латинской версий Апокалипсиса: Aerts W.J., Kortekaas G.A.
A. Die Apokalypse des Pseudo-Methodius. Die altesten griechischen und lateinischen Ubersetzungen.
36

Lovanii, 1998. Сирийская версия Апокалипсиса и ее немецкий перевод: Reinink G.J. Die syrische
Apokalypse des Pseudo-Methodius. Louvain. 1993.
30
О влиянии Псевдо-Мефодия на Георгия Трапезундского см.: Monfasani J. George of
Trebizond... P. 132-136.
31
SackurE. Pseudo Methodius... P. 92.
32
SackurE. Pseudo Methodius... P. 80.
33
CTr. CXLV. P. 571.
34
Ibid. P. 570.
35
Ibid.
36
Ibid.
37
Матф. 1,23. Ис. 7, 14.
38
Матф. 1,23.
39
CTr. CXLV. P. 571.
40
Anderson A.R. Alexander's Gate, Gog and Magog, and the Close Nations. Cambridge, 1932;
I 'ryonis Sp. Byzantine Attitudes toward Islam during the Late Middle Ages // Greek, Roman and
Byzantine studie 1971. N 12. Part 2. P. 418; VasilievA. Medieval Ideas of the End of the World: West
and East // Byzantion. 1942-1943. N 16. P. 462-502; Magdalino P. The Year 1000... P. 234-271.
41
xf|V 9eiav evcoaiv xauxnv. Георгий часто упоминает божественное единство (иногда
просто единство) мусульман и христиан. Эта идея связана с другой мыслью Георгия Трапе­
зундского о том, что на земле должны существовать "одна вера, одна Церковь и одно цар­
ство". Здесь очевидно влияние на Георгия идей неоплатонизма. Единое и единство являются
важнейшими категориями неоплатонической философии. Так Прокл в платоновской теологии
неоднократно говорит о "божественном единстве" (ср.: Прокл. Платоновская теология. I, 68,
10-15; I, 98, 20-25). Это выражение (в вариациях: "блаженнейшее единство", "непостижимое
единство", "божественное единство") часто употребляет и Псевдо-Дионисий Ареопагит (ср.:
Лионисии Ареопагит.О божественной иерархии, 75, 15; 88, 14; 89, 10; Дионисий Ареопагит.
О божественных именах, 173, 3; 117, 10; 126, 4; 128, 7; 128, 15, 156, 17; 219; 220, 2).
42
CTr. CXLV. P. 570.
43
CTr. CXLIV. I.I.: (Ь PaoilEi) PaoiXearv xai auxoxpaxopuw.
44
CTr. CXLIV. 1.1; CIr. CXLV. P. 570; LXXXII. P. 283; Гесоруюд о Tpcure^ovvxiog 1954.
P. 93.
45
Magdalino P. The Year 1000... P. 253.
46
Georgii Codini Excerpta 1655. P. 275-278; Migne J.P Patrologiae cursus completus. Series
(Jraeca (далее - PG). 107, 1141-50; О трактате см.: Alexander PJ. The Bysantine Apocalyptical
Tradition. Berkeley, 1985. P. 130-136.
47
PG 107, 1141, 19; 1144B5,B 15; 1148A2.
48
Ibid. 1141, 19. Ср. У Георгия Трапезундского, который утверждал, что если Мехмеду За­
воевателю удастся объединить христиан и мусульман в одной вере, то он станет императором
не только земли, но и небес.
49
Ibid. 1148 А 12.
50
Ibid. 1141,4.

PRAECEPTOR EUROPAE:
МЕЖДУНАРОДНЫЕ СВЯЗИ МАРСИЛИЯ ФИЧИНО,
ГЛАВЫ ФЛОРЕНТИЙСКОЙ ПЛАТОНОВСКОЙ АКАДЕМИИ
О.Ф. Кудрявцев

Интерес к деятельности Фичино за пределами Италии проснулся доволь­
но рано, хотя общеевропейское признание гуманист получил после публика­
ции своих главных работ - "Платоновского богословия" (1482) и переводов
Платона с комментариями (1484). В 1488 г. с видимым удовольствием он при­
водил свидетельство флорентийского богослова Павла Аттаванти о том, что
всю Европу заставил любить и почитать себя1. По собственному признанию
гуманиста в 1491 г., его письма имели хождение не только в Италии, но и на­
правлялись в Испанию, Францию, Германию, Венгрию2: В качестве популя­
ризатора трудов Платона и всей, как считалось, им суммированной традиции
древнего богословия Фичино привлекал к себе внимание участников наби­
равшего силу гуманистического движения, а также не чуждых устремлениям
ренессанснои культуры государей и представителей правящего класса стран
заальпийской Европы. Многих из них, сумевших сблизиться с флорентийским
гуманистом, даже если с ним поддерживалось только заочное общение, мож­
но отнести к возглавляемому им философскому товариществу, известному
в историографии как Платоновская академия.
Венгрия
Самые ранние и прочные отношения установились у Фичино с людьми
науки и культуры из Венгрии или с итальянцами, надолго обосновавшимися в
этой стране. Первым, судя по всему, свел знакомство с Фичино Янош Варади,
фигурирующий в их переписке под именем Иоанна Паннония. В послании
Фичино середины 80-х годов он вспоминал, как, прибыв в Италию, он узнал
от двух астрологов о намерении флорентийского гуманиста возродить фи­
лософскую мысль древности; далее Иоанн уточнял, что еще до его приезда
Фичино приступил к переводу Платона, а это означает, что на Апеннинах он
появился не ранее лета 1463 г. По-видимому, между ними состоялось личное
знакомство, иначе трудно объяснить, каким образом венгерский гуманист и
богослов мог быть столь полно осведомлен о составе и порядке ранних тру­
дов Фичино, о целях, обстоятельствах, сомнениях и колебаниях, которые им
сопутствовали. И только на правах старого друга он мог обратиться к Фичино
38

с предложением опасаться, как бы восстановление древних, коему был пре­
дан флорентийский платоник, не оказалось скорее суемудрием, нежели делом
благочестия3.
В своем весьма пространном ответе Фичино доказывал обусловленность
вышней волей его ученой миссии по возрождению древнеязыческой мудро­
сти, панораму развития которой он обрисовал (в очередной раз) для Иоанна
Паннония; более того, свою деятельность он преподносил как некое призва­
ние, нацеленное - ни больше, ни меньше - на то, чтобы спасти христианскую
религию от угроз, обусловленных распространением двух нечестивых, с его
точки зрения, школ перипатетической философии - александристов и аверроистов4. На фоне всех других эпистол гуманиста письмо Иоанну Паннонию
выделяется вполне откровенным и точным объяснением задач и смысла всех
предпринимаемых Фичино трудов и поэтому может рассматриваться в каче­
стве своего рода манифеста возглавляемого им направления мысли и ученого
товарищества - Платоновской академии.
Иоанна Паннония, случается, путают с еще одним знакомым Фичино
венгром, носившим сходное в латинском написании имя, - Яном Паннонием
(по-латыни: Ioannes Pannonius), крупным церковным иерархом (епископом
Печским) и известным неолатинским поэтом. Ему Фичино преподнес один из
списков первой версии «Комментария на "Пир" Платона, о Любви»; в посвя­
тительном письме, датированном августом 1469 г., флорентийский гуманист,
называя его платоником, говорил о его авторитете, который должен внушить
доверие венграм к писаниям Фичино, и уверял в своей любви к нему, кото­
рую, если не сможет донести письмо, засвидетельствует Петр Гаразда, "муж
ученый и приятель наших друзей"5. Ян Панноний в свою очередь сделал
Фичино комплимент э одном из стихотворных произведений, утверждая,
что в нем живет душа Платона6.
Связи с венгерской интеллектуальной и политической элитой, прерванные
смертью Яна Паннония (1472), были восстановлены в 1477 г., когда давний
друг флорентийского платоника Франческо Бандини - тот самый Бандини,
который сыграл главную роль в организации знаменитого чествования Пла­
тона, будто бы описанного в «Комментарии на "Пир"...» у Фичино - обосно­
вался при дворе Матвея Корвина7. Между 1477 и 1479 гг. своему сподвижни­
ку в Венгрию Фичино направил собственное сочинение "О жизни Платона" и
отдельно предисловие к нему8.
Через Бандини и близких к нему гуманистически образованных аристо­
кратов у Фичино сложились прочные отношения с двором короля Матвея.
Венгерского монарха он восхвалял в упомянутом уже предисловии к жизне­
описанию Платона за покровительство эллинской образованности, которая,
изгнанная из Греции, нашла приют в Панноний, его владениях9. Однако от
предложения переселиться туда под покровительство Матвея, "наисиятель­
нейшего короля Панноний", переданного ему Бандини и Николаем Батори,
епископом Вацким, Фичино отказался. "Выдержать путь мне трудно, - оправ39

дывался он в июне 1479 г. - Жить под этим небом, пожалуй, еще труднее"10.
Впрочем, через несколько лет он станет предлагать Бандини и епископу
Вацкому послать вместо себя (fere alter ego) своего родственника Себастиано
Сальвини11.
В октябре 1480 г. Фичино, выполняя, по-видимому, поручение властей
Флоренции и других итальянских государств, обнаруживших всю реальность
угрозы турецкого захвата Апеннинского полуострова, обратился непосред­
ственно к венгерскому королю с призывом возглавить войну против "страш­
ного и ужасного" врага христианства12.
Король, пополнявший собственное библиотечное собрание трудами гума­
ниста, как видно, очень ценил их. Посредником между Фичино и монархом
выступал все тот же Бандини, из письма к которому за май 1482 г. узнаем,
что Фичино посвятил королю Матвею две книги своих эпистол, отданные
для переписки на средства некоего Франциска Юния, а также намеревался
направить и другие свои труды, как только они выйдут из печати13; об их
переделке он сообщал в следующем письме Бандини14. Скорее всего, самым
концом 1484 г. или началом 1485 г. нужно датировать два письма по тому
же адресу, извещающие о посылке в Венгрию Бандини переводов Плотина,
изданных осенью 1484 г. за счет Филиппо Валори15. В ряде писем середины
80-х годов XV в. Фичино информирует венгерского корреспондента о том,
как продвигается его работа над переводом Платона16. В последнем пись­
ме Бандини Фичино пишет, что вынужден был прервать комментирование
Плотина на середине, так как занялся переводом Пселла, Синезия, Порфирия, Ямвлиха и Прискиана Лида. Послание датировано 6 января 1489 г.17 по
флорентийскому стилю, т.е. 1490 г. Далее переписка прекратилась, возможно,
из-за смерти Бандини, о котором после этой даты никаких сведений более не
сохранилось18.
Наиболее значительным фактом стало посвящение венгерскому королю
10 июня 1489 г. трактата "О стяжании жизни с небес", который сложился
по ходу комментирования Плотина; на это было получено согласие Лоренцо
Медичи (Laurentio quidem probante)19, которому, впрочем, были преподне­
сены все "Три книги о жизни", в их составе и та, что адресовывалась
Матвею Корвину. 6 января 1490 г. Фичино сообщал венценосному венгерско­
му корреспонденту об отъезде Филиппо Валори, своего друга и покровителя,
в Буду с направляемыми королю книгами Прискиана Лида, Михаила Пселла,
частью комментария к Плотину20 - т.е. незадолго перед тем выполненными
гуманистом переводами с греческого. Более полный список сделанных им
новых переложений на латынь древних авторов Фичино давал в упомянутом
уже последнем письме к Бандини, в нем он упоминал и о Филиппо Вало­
ри, "наипреданнейшем вашему королю человеке, изготовившем для короля
текст Плотина с комментариями в королевском формате" (курсив мой. O.K.)21. Как и две книги Фичиновых эпистол, так и незавершенный перевод
Плотина, пополнившие библиотеку Матвея Корвина, копировались на деньги
40

состоятельных людей22. Вполне возможно, какой-то доход от этих подноше­
ний его трудов имел и сам гуманист.
Кроме указанных выше произведений, Фичино тогда же передал для
изготовления копии трактат Ямвлиха "О мистериях египтян, халдеев, ас­
сирийцев", еще одно из переведенных им произведений; на этом настоял,
возможно, следуя инструкциям патрона, Таддео Уголетто, библиотекарь ко­
роля Венгрии, находившийся тогда во Флоренции, хотя Фичино и выражал
недовольство своим трудом, ибо из-за дурного качества оригинала давал не
дословный перевод, но смысловой (поп ad verbum, sed ad sensum)23.
Co смертью короля Матвея (1490) и последовавшей за ней борьбой за
престол Венгрии прочные связи, которые долгие годы сохранялись у Фичино
с заинтересованными в его трудах королевским двором и гуманистически
образованными представителями элиты этой страны, прекратились.
Германия и Нидерланды
Тесные контакты установились у Фичино с гуманистами и учеными из
Германии и Нидерландов. С ним должен был встречаться и завязать добрые
отношения Иоганн Рейхлин во время своих посещений Флоренции в 1482 и
1490 гг., если в 1491 г. он вместе с Людвигом Hay клером рекомендовал ему
молодежь из Швабии (возможно, своего брата Дионисия и Иоганна Штрелера) для их обучения во Флоренции24. От Фичино, за трудами которого Рейх­
лин внимательно следил (см. в конце параграфа), он мог воспринять импульс
к освоению древнейшей философско-богословской мудрости, в частности
иудейской каббалы и учения пифагорейцев.
Главного сторонника и приверженца среди немцев Фичино нашел в лице
Мартина Преннингера, известного южнонемецкого юриста, посетившего гла­
ву флорентийских платоников еще в 1476-1477 гг., но особенно активно об­
щавшегося с ним в 1489-1493 гг. Сохранилось четырнадцать писем, направ­
ленных Фичино своему немецкому почитателю в эти пять лет (к сожалению,
ответные письма Преннингера, которых должно быть не меньше, не сохрани­
лись)25: Посвящением Преннингеру, датируемым июлем 1490 г., открывается
девятая книга Фичиновых "Эпистол": "Итак, прими охотно и читай счастли­
во, Ураний, мой небесный друг, Мартиновы, а равно и Марсилиевы письма.
Будь счастлив, alter ego"26. Обращает на себя внимание то, что в духе эпохи
Преннингер взял (а вполне возможно, был присвоен ему Фичино) гумани­
стический псевдоним "Uranius", "Ураний", т.е. "небесный"27; Фичино также
называл его "alter ego", "вторым я", подчеркивая особое отношение к нему, и
в последующем повторял это обращение не раз.
Самым ранним из сохранившихся писем к Преннингеру является посла­
ние Фичино за июнь 1489 г., в котором он, отвечая на просьбу адресата, приво­
дил перечень своих трудов и переводов и указывал, какие сочинения латинян
могут быть отнесены к платоновской традиции; в этом же письме, рассуждая
41

о двух путях к счастью (ad felicitatem) - философии и религии, - он пояснял,
что у Платона оба они объединены; наконец, Фичино сообщал о посылке
Преннингеру текста Алкиноя и обещал в другой раз выслать "божественно­
го Ямвлиха"28. Приведенный документ интересен прежде всего потому, что
обнаруживает сразу все основные направления того, что можно было бы на­
звать "внешней составляющей" деятельности флорентийской Платоновской
академии: информацию о ее трудах, их популяризацию и распространение, а
также наставления в "платонической науке" взыскующих ее, но не имеющих
возможности получать уроки ее непосредственно от главы Академии.
Как явствует из следующего письма за август 1489 г., Фичино, продолжая
свою просветительскую деятельность, по просьбе Преннингера высылал ему
собственные переводы Ямвлиха, Прокла и Синезия и указывал дату своего
рождения и даже констелляцию небесных светил, при которой он появился
на свет29. В апреле 1490 г. Фичино информировал о выходе в свет "Трех книг
о жизни" и обещал прислать в дар ее экземпляр - таким образом он благода­
рил за преподнесенные ему Преннингером кинжальные ножны, украшенные
драгоценными камнями и золотом30. В следующий раз Фичино сообщал, что
письмо от 26 апреля 1490 г. с тремя рейнскими гульденами он еще не полу­
чил, тогда как другие письма Преннингера от 12 марта и 23 мая до него уже
дошли. Впрочем, он тут же добавлял: "Не нужно мне от тебя, Мартин, ни
золота, ни серебра, но только тебя; я удовлетворюсь одним тобой"31. Прямое
отношение к Преннингеру имеет и предисловие к "Апологиям наслаждения",
коими заканчивается десятая книга "Эпистол", в нем Фичино, используя
символику чисел, рассуждает о платонической любви, связывающей его с
"alter ego"32.
Подобно Рейхлину, Преннингер направлял во Флоренцию к Фичино мо­
лодых немцев для прохождения наук; об этом известно из писем за июнь и
июль 1491 г. В первом из них Фичино уверял своего корреспондента в том,
что позаботится о здоровье, воспитании и образовании своих подопечных, во
втором - что они уже делают определенные успехи33. Разузнав еще в 1489 г.
о точной дате рождения флорентийского вождя платоников, его немецкий по­
читатель торжественно отметил этот день, 19 октября, в 1491 г. в Тюбингене
"в собрании докторов и с большими издержками", о чем Фичино узнал от
Штрелера, путешествовавшего вместе с Дионисием Рейхлиным по Италии, и
по поводу чего горячо благодарил Преннингера34. В этом чествовании своего
рода "живого классика", как бы нового воплощения платоновской мудрости,
заметно подражание самому Фичино, описавшему в «Комментарии на "Пир"
Платона...» празднование ученым миром Флоренции дня рождения и смерти
афинского философа. Преннингер, увлеченный идеями Фичино, учившего о
постоянном возобновлении в разные времена и у разных народов древней
традиции "благочестивой философии", похоже, и в своем флорентийском
наставнике поспешил увидеть возобновление этой традиции, создавая ему
"настоящий культ"35.
42

Весной - ранним летом 1492 г., когда Преннингер по поручению графа
Вюртембергского Эберхарда Бородатого направил посольство к папе в Рим,
он имел случай опять встретиться с Фичино, который упоминает об этом не
раз36. Возможно, их беседами была спровоцирована посылка письма с "Гим­
нами Орфею", в котором Фичино сообщал о не опубликованных им ранних
своих переводах и работах, в том числе и о комментариях к Лукрецию37.
В другом послании за август 1492 г. Фичино извещал о прибытии из Гре­
ции большой партии греческих рукописных книг, приобретенных Иоанном
Ласкарисом еще по заказу Лоренцо Великолепного, но полученных уже его
сыном Пьеро; в приложении к письму даны выдержки из перевода Проклова
комментария к "Государству" Платона38.
Неоднократно через Штрелера Преннингер просил Фичино указать круг
его друзей и учеников, что тот и сделал в специальном послании, назвав
имена восьмидесяти лиц, которых с полным основанием можно отнести к
товариществу, известному как флорентийская Платоновская академия39. По­
следнее из дошедших до нас посланий к Преннингеру посвящено звездам излюбленной теме обсуждений обоих гуманистов40.
Переписка Фичино и Преннингера, имевшая не частный характер, но
предназначенная к публичному распространению, стала наиболее важным
средством прямого влияния идей и культурных устремлений флорентийского
неоплатонизма на направление духовных исканий гуманистических кругов
Германии41.
Помимо Преннингера, Фичино адресовал письма также лицам, близко с
ним связанным. Графу Эберхарду Вюртембергскому, на службе у которого
состоял Преннингер, он сообщал, как его подданный, находясь в Италии,
превозносил доблести своего государя42, или доказывал, что среди герман­
ских князей Эберхард занимает такое же выдающееся положение, какое
Солнце среди других светил43. В связи с этим вполне логичным было то, что
летом 1492 г. Фичино посвятил Эберхарду первую, краткую редакцию своего
трактата "О Солнце"44. Видимо, по рекомендации Преннингера Фичино за­
вязал отношения с Георгом Хервартом из Аугсбурга, адресуясь к которому,
он в апреле 1491 г. как о близком друге отзывался об их общем знакомом:
"Если ты любишь Марсилия, люби Мартина по фамилии Пнингер (Преннин­
гер. - О.К).. ,"45. Это был ответ на полученные от Херварта ценный подарок кубок из золота и серебра - и письмо, которое, надо полагать, из уважения к
дарителю Фичино включил в свою переписку и в котором новый немецкий
почитатель флорентийского платоника уверял, что день их встречи - самый
радостный и счастливый в его жизни46.
Из переписки Фичино известно также о его добрых отношениях с кельн­
ским каноником Менкением, которого, повредившего в пути ногу в январе
1494 г., в качестве врача он навестил во Флоренции и который выразил же­
лание следить за изданием (видимо, переизданием) "Трех книг о жизни"47.
С Павлом Миддельбургским, нидерландским математиком и медиком, нахо43

лившимся с 1482 г. на службе у герцога Урбинского Гвидобальдо да Монтефельтро, Фичино сошелся на почве их общего увлечения астрономической
наукой, которую, по утверждению флорентийского платоника, тот усовер­
шенствовал; об этом сказано в знаменитом письме о "золотом веке" (сентябрь
1492 г.), в нем, адресуясь к Павлу, Фичино вел речь о совершаемом в их время
и с их, Павла и Фичино, участием грандиозном культурном перевороте48.
О том, сколь пристально ученый мир Германии следил за публикациями
уже прославившегося своими трудами главы флорентийской Платоновской
академии, свидетельствует Иоганн Штрелер. В послании к Иоганну Капниону
(гуманистическое прозвище Рейхлина) за 1491 г. он, именуя Фичино "отцом
нашим" (pater noster) (подразумевались, по-видимому, немцы, находившиеся
во Флоренции под присмотром Фичино), сообщал, что Плотин еще не вышел
из печати и будет он стоить два рейнских гульдена, что для него, Капниона,
он уже купил Платона (конечно, в Фичиновом переводе) и "Платоновское бо­
гословие", недавно перед тем отпечатанное в Венеции. Позже, в июле 1492 г.,
тому же лицу он пишет о завершении издания Плотина и спрашивает, интере­
сует ли оно его, а также доводит до сведения адресата предложение Мартина
Бремингера (Преннингера?) уступить по договорной цене (de expensis tu cum
eo convenias) труды Платона, "Платоновское богословие" Фичино, "Гептапл"
Пико и "Смесь" Полициано49.
Таким образом, на пике и к концу своей ученой карьеры Фичино нашел
среди немцев немало приверженцев, которые, проявив чрезвычайный интерес
к его трудам и религиозно-философским исканиям, обеспечили ему устойчи­
вое и долговременное влияние на последующее развитие гуманистической
мысли Германии и других стран заальпийской Европы.
Франция
В сентябре 1496 г. Марсилий Фичино был, несомненно, ободрен сви­
детельством о его популярности на берегах Сены, присланным старейшим
французским гуманистом Робером Гагеном: "Твоя доблесть и мудрость столь
хорошо известны в нашей Парижской Академии, что имя твое почитают и
прославляют как в собраниях ученых мужей, так и в школьных классах".
Далее он говорит о широком использовании Фичиновых переводов Платона,
о том, что славу флорентийского гуманиста умножили Плотин, переложен­
ный им на латынь, и другие плоды его ученых бдений (alia lucubrationis tue
volumina), а также опубликованная им переписка (familiares epistole), из-за
которой многие парижские студенты воспылали желанием увидеть его во­
очию и познакомиться лично с человеком столь высокой учености. Кончает
Гаген просьбой к Фичино принять и присмотреть за прохождением наук во
Флоренции одного из своих молодых друзей и соотечественников50.
Завязались отношения Фичино с французскими интеллектуалами, инте­
ресовавшимися новейшими достижениями итальянского гуманизма, не позд44

нее 1491-1492 гг., когда Жак Лефевр д'Этапль, совершая поездку по Италии,
наведался во Флоренцию51. Там он, по-видимому, встречался с Фичино и, вне
всякого сомнения, с людьми из его окружения52. Учитывая интересы фран­
цузского гуманиста, богослова и издателя, оправданно предположить, что по
возвращении из Италии в 1492 г. он участвовал в парижской публикации "Трех
книг о жизни"53. В начале следующего 1493 г. он написал под влиянием этого
Фичинова трактата и "Тезисов" Джованни Пико делла Мирандола сочинение
"О натуральной магии" (De magia naturali), посвященное Герману де Ганэ,
которое, впрочем, так и не напечатал54. Но самым большим вкладом Лефевра
д'Этапля в популяризацию трудов Фичино стали публикации латинских пе­
реводов "Герметического свода", первым изданием вышедшего в Париже ле­
том 1494 г. со скромными пояснениями (argumenta) самого Лефевра, призна­
вавшегося, что предпринял сей труд, "движимый как любовью к Марсилию
(который почитаем им как отец), так и величием Меркуриевой мудрости"55;
впрочем, во втором издании "Герметического свода" (Париж, 1505 г.56) этого
превознесения Фичино уже не было, а в обновленных пояснениях к нему
открыто осуждалось магическое искусство57. Нет нужды доказывать, что
Лефевр д' Этапль, как и другие пропагандисты трудов Фичино за Альпами,
мог, руководствуясь своими установками, изменять, а то и прямо искажать
мысль флорентийского платоника. И все же один пример... Публикуя Диони­
сия Ареопагита в переводе Амвросия Траверсари (1481, переиздание - 1498),
Лефевр в числе прочих свидетелей называл и Фичино, утверждая, что плато­
ники - Нумений, Филон, Плотин, Ямвлих, Прокл - восприняли (usurpaverunt)
от Иоанна, Павла, Иерофея, Дионисия Ареопагита все богословское учение,
а затем присовокуплял: "Если бы сей Марсилий не хотел быть снисходитель­
нее ко врагам христианской мудрости, он бы открыто признался - украли"58.
Разумеется, и содержание, и тональность этого замечания далеки от того, что
писал о путях развития древнейшего богословия сам Фичино.
Еще более тесные отношения сложились у Фичино с Германом де Ганэ,
каноником соборов Парижа и Буржа, а с 1497 г. - епископом Кагора, предста­
вителем той части служилой "французской аристократии, которая живо ин­
тересовалась новейшими духовными веяниями эпохи и оказывала поддержку
людям культуры; Герман де Ганэ покровительствовал, в частности, Лефевру
д'Этаплю, позже - Шарлю де Бовелю. К весне 1494 г. он был уже близок с
Фичино настолько, что флорентийский гуманист мог назвать его "дражай­
шим моим Германом", братом, рожденным общей их матерью Философией59;
а постольку поскольку у братьев ничего не должно быть порознь, то Фичино
решил предоставить ему все свои работы: «Итак, я пошлю тебе вначале уже
переписанные для тебя книги Дионисия и многих платоников (по-видимому,
Порфирия, Ямвлиха, Синезия, Прискиана Лида, Михаила Пселла. - О.К), ко­
торых ты давно домогаешься. Потом комментарии к "Пармениду", с которых
для тебя сейчас готовится список, затем последуют, пожалуй, комментарии к
"Тимею" и "Софисту"... и (мои) "Письма"»; в заключение сказано, что Фичино
45

готов предоставить и перевод Плотина, если у его французского "собрата"
этого труда совсем нет60.
Документ этот ценен прежде всего тем, что показывает, сколь охотно Фичино шел на распространение своих трудов за пределами Италии и в сколь
большом объеме они, подчас едва завершенные (ведь в цитированном письме
речь шла о работах конца 80-х - первой половины 90-х годов), становились
достоянием ученого мира Европы. Мотивами такой готовности поделиться
своими разработками были не только славолюбие и надежда на какое-то возна­
граждение (о котором можно лишь гадать), но и с первых лет "платонического
служения" вдохновлявшее Фичино убеждение в благотворности для духовного
здоровья человечества открываемой богословской мудрости древних.
В следующем, написанном полгода спустя письме (октябрь 1494 г.)
Фичино выражал надежду на то, что адресат скоро получит обещанные тек­
сты платоников, и сожалел, что не смог из-за нерасторопности переписчиков
отправить ему трактаты Дионисия Ареопагита, тут же уверяя, впрочем, в бы­
строй их пересылке вместе с собранием своих писем (которое, кстати сказать,
в действительности выйдет только в 1495 г.); он также сообщал об изготовле­
нии списка комментария к "Пармениду" и работе над списком комментария
к'Тимею" 61 .
Затем последовало вторжение французов во Флоренцию (17 ноября), едва
не закончившееся разграблением города. В этих условиях Фичино ободряло
то обстоятельство, что в составе французского войска находился брат Герма­
на Жан де Ганэ, президент парламента и канцлер короля; получив рекоменда­
тельное письмо от Германа, между 12 и 24 декабря 1494 г. Фичино направил­
ся к его брату, которого застал у монарха, о чем и написал Герману62. Чтобы
закрепить наладившиеся отношения, он одарил Жана де Ганэ и историогра­
фа короля Паоло Эмили списком своего недавно созданного трактата
"О Солнце"63.
Впрочем, связи с пришельцами из-за Альп Фичино начал налаживать
еще раньше. Уже в сентябре 1494 г. Жан Матерон де Салиньяк, посланный
французским королем Карлом VIII к Пьеро Медичи, дабы договориться об
условиях прохода королевской армии через территорию Флорентийского
государства, получил от Фичино копии его сочинения "О Солнце" и "О све­
те" с посвятительным письмом, в котором флорентийский гуманист, превоз­
нося "Фебову мудрость и блеск добродетели" французского посла, рассуж­
дал об Аполлоне-Солнце, источнике света, тепла, гармонии, знания, начале
красоты, дружбы и любви, образе небесного Бога; впрочем, эти характери­
стики Аполлона-Солнца могли легко быть восприняты и как славословие
королю64.
Самому французскому монарху, когда он вступил во Флоренцию, Фичино
посвятил речь, в которой называл его Божьим посланцем, предназначенным
освободить от владычества варваров Святую Землю, "королем-миротворцем",
пришедшим в Италию вернуть себе наследственные владения и установить
46

справедливый мир, а также оборонить не только своих подданных, но и весь
круг земель Божьих от турок65. В своей речи Фичино повторял общие места
профранцузской пропаганды, развернутой в это время66; однако, как и в тех
случаях, когда он обращался к венгерскому королю и к папе, так, похоже, и
в этом он действовал не только в собственных видах, но и в интересах своей
коммуны, в частности "подсказывая" французскому монарху антиосманское
направление политики, выгодное прежде всего итальянцам.
Что, в итоге, дошло из обещанного Фичино до Германа де Ганэ, который
при жизни флорентийского гуманиста из всех французов проявлял наиболь­
шую заинтересованность в его трудах? П.О. Кристеллер нашел кодекс, при­
надлежавший Герману, в котором содержались комментарии к Павловым по­
сланиям, выдержки из Фичинова перевода трактата Ямвлиха "О таинствах..."
и заметки (annotationes) из комментария к "Пармениду"67. Скорее всего, в нем
представлены далеко не все труды Фичино, которыми он поделился со своим
французским почитателем. В марте 1495 г. он оповестил Германа о смерти
своих друзей - Джованни Пико, приключившейся в тот самый день, когда
французские войска вошли во Флоренцию, и о смерти Анджело Полициано двумя месяцами раньше, - присовокупив краткие реестрики их трудов68.
А позже в качестве своего рода утешения послал ему рукопись с переводом
трактата Афинагора "О воскресении"69.
Последним из известных нам писем Герману де Ганэ стало обнаруженное
П.О. Кристеллером в первом издании Фичинова перевода Афинагора (Париж,
1498) послание, содержащее комментарий к орфическому гимну о природе70.
Как видно из контекста, этот Де Гане еще прежде просил прислать ему со­
чинение, приписываемое легендарному Орфею, переложение которого на ла­
тынь было выполнено Фичино в 1462 г., в числе его первых опытов перевода
с древнегреческого. Любопытно, что Фичино, который ранние переводы не
публиковал и никак не популяризировал, опасаясь прослыть пропагандистом
языческих религиозных культов, удовлетворил желанию своего французско­
го почитателя и переправил ему выполненную им латинскую версию орфиче­
ского сочинения, снабдив ее толкованием. Это, несомненно, свидетельствует
об особом доверии, установившемся между главой флорентийских платони­
ков и Германом де Ганэ. И увлеченный изучением древнейших богословских
тайн французский последователь Фичино не обманул ожиданий наставника:
опубликовав его письмо, текст самого источника он не напечатал.
Англия
Отношения Фичино сгуманистическими кругами Англии должны были
завязаться не позднее 1485-1486 гг., когда кентерберийский монах Уильям
Селлинг, которого можно отнести к первым тамошним гуманистам, наряжен­
ный послом к папе Иннокентию VIII, проезжал через Флоренцию (впервые
Селлинг посетил Италию в 1464 г., приобретя там ценные греческие ру47

копией)71; в этом городе он оставил одного из лучших своих учеников Томаса
Линакра (находился во Флоренции в 1485-1486 гг.), вслед за которым там
появился Уильям Гроцин (жил во Флоренции в 1488-1490 гг.); и тот и другой
изучали во Флоренции греческую словесность под руководством Анджело
Полициано и других ее знатоков72. Основываясь на ранних своих впечатле­
ниях, Линакр в посвящении к изданию греко-латинского словаря Джулио
Полидевка (Флоренция, 1521) первым в числе тех, кои свидетельствовали со­
бой о расцвете духовной жизни Флоренции времен Лоренцо Великолепного,
называл "Марсилия Фичино, единственного, кто тогда учением и нравами
подражал Платону"73.
Более тесные отношения сложились у Фичино с близким другом Линакра
и Гроцина Иоанном Колетом, который в 1492-1496 гг. обучался богословию
во Франции (Орлеан, Париж) и Италии (Рим)74 и в связи с этим интересовался
трудами Фичино и Джованни Пико75. Нет никаких данных, подтверждающих
принятое в историографии мнение76; будто Колет был знаком с Фичино77, бо­
лее того, он сам выражал сожаление, что никогда не видел флорентийского
платоника78; тем не менее сохранившиеся фрагменты переписки между ними
свидетельствуют об определенной духовной близости этих двух гуманистовбогословов.
Первым, как видно, начал Колет79. В своем послании к Фичино (конец
1498 г.) Колет почтительно назвал его Солнцем. Польщенный Фичино мягко
ему возразил в феврале 1499 г., обыграв одно из положений своей философии
любви: сила любви - наставлял он своего юного английского корреспонден­
та - проявляет себя в том, что любящий человек образ любимого в своем
сознании делает совершеннее, чем он есть на самом деле; вот и "ты, любя­
щий Иоанн, лишь только увидел свет духа нашего, сверкающий в писаниях
(наших. - O.K.) так же как Луна в воде, почти согласный с твоим духом, еще
сильнее воспылал любовью и, одержимый ею, тотчас принял Луну за Солн­
це"80. В письме этом, обнаруженном в экземпляре венецианского издания
"Эпистол" 1495 г., которое хранится в Оксфордской библиотеке, и впервые
опубликованном Р. Марселем81, обращают на себя внимание два обстоятель­
ства: во-первых, Фичино не случайно выбирает для себя образ Луны, ибо
образ Солнца, само собой разумеется, по праву мог быть отнесен только к
Платону, отражением которого - и в учении, и в жизни - хотел быть его ренессансный последователь; во-вторых, ясно сказано о знакомстве Колета с
трудами (scriptis) Фичино.
Из сочинений Фичино Колет определенно и очень хорошо знал "Эпи­
столы", оксфордский экземпляр которых испещрен его маргиналиями82.
По длинным заимствованиям из "Платоновского богословия" ясно, что Колет
освоил и эту работу Фичино83. Возможно, ему был известен также трактат
"О Солнце и свете", вышедший в начале 1493 г., чтение которого могло под­
сказать ему мысль сравнить Фичино с Солнцем84.
48

Варианты своего ответа - эти черновики и неокончательный текст только
и сохранились - Колет писал весной 1499 г. на обороте скопированной им
эпистолы Фичино. Именно в них Колет говорит о том, как он хотел бы пови­
дать Фичино, а также к полученному письму просит прислать еще одно пись­
мо85. И Фичино откликнулся. Летом 1499 г. он направил Колету послание,
гораздо пространнее первого, доказывая в нем превосходство разума перед
любовью, влечением и волей86.
Этими двумя письмами с философскими рассуждениями на темы, к кото­
рым Фичино часто обращался в своих произведениях, его заочное наставни­
чество Колета в платонической науке и завершилось. Стоит отметить, что в
этот же период увлечение английского богослова-гуманиста идеями афинско­
го философа засвидетельствовано еще одним документом - письмом Эразма
Роттердамского, отправленном из Лондона в декабре 1499 г. Роберту Фише­
ру. Восторженно отзываясь о своих английских знакомых Гроцине, Линакре,
Море, о Колете Эразм писал: "Когда я слушаю моего Колета, мне кажется,
что я слышу самого Платона"87. Обращает на себя внимание, что Колет вы­
ступал в Оксфорде с "Толкованиями на Послания Блаж. Павла к Римлянам"
в 1498-1499 гг.88, т.е. вскоре после того, как Фичино был занят публичным
комментированием этого же произведения во Флоренции (1496-1497).
И, вполне возможно, что такое совпадение - не простая случайность. Во
всяком случае некоторые положения, высказанные Колетом, говорят об
идейной близости двух мыслителей. Так, подобно Фичино, он обрушива­
ется с критикой на принцип частного владения имуществом, узаконенный,
как сказано в "Толкованиях на Послания Блаж. Павла...", правом народов
(jus gentium), противный изначальным установлениям благой природы, по­
велевающей всем иметь все сообща (omnium rerum communionem). О пред­
почтении порядка общности, единства людей такому состоянию, когда они
разделены собственностью, преследованием каждый своей выгоды (proprium
commodum), он с осуждением пишет в другом своем произведении "О ми­
стическом теле Христовом"89. Имея в виду, что позже, в "Утопии" Томаса
Мора, эти идеи и главы флорентийских платоников и его английского кор­
респондента получат более полное и обстоятельное обоснование и выра­
жение, творчество Колета с полным основанием можно рассматривать как
необходимое звено в развитии общежительных идеалов ренессансного гума­
низма90.
Польша
Известно лишь одно лицо в Польше, с которым Фичино поддерживал на
протяжении ряда лет активные и, пожалуй, дружеские отношения, хотя еди­
номышленниками их назвать невозможно. Это - бежавший после разгрома в
1468 г. папой Павлом II римской академии Помпония Лэта сначала в Турцию,
а с 1469-1470 гг. обосновавшийся в Польше Филиппо Буонаккорси, извест49

ный также под именем Каллимаха Римского и академическим псевдонимом
Эспериенте. Он занимал высокие должности и был весьма влиятельным че­
ловеком при польском королевском дворе91. Сохранилась переписка между
Фичино и Каллимахом, по три письма с одной и с другой стороны92. Первым
ранее 1485 г. написал Фичино93, приветствуя своего "сотоварища-платоника
Каллимаха" и восхищаясь его разносторонностью, объяснение которой он ис­
кал в популярной среди неоплатоников теории о том, что качества характера
человека уже с рождения определены его демоном-покровителем94. Однако
это дружеское обращение к нему как к "сотоварищу-платонику" не удержало
Каллимаха от полемики95, в которой он указывал, что в человеке душа не
оставляет места для какой бы то ни было другой духовной сущности96.
Затем Фичино писал Каллимаху в апреле 1485 г., сообщая, что он занят
переводом Плотина97; на это письмо Каллимах отреагировал, по-видимому,
в самом конце 1486 г. шутливо-игривым и в то же время исполненным по­
чтения посланием Фичино, названному в нем "ученейшим восстановителем
Академии" (Achademie restituror doctissime) и "украшением нашего века"
(seculi nostri decus). Из него мы узнаем, что состоялось личное знакомство
двух гуманистов; Каллимах обещал своему флорентийскому другу обсудить
кое-какие "вопросики" (questiunculas), когда тот закончит перевод Платона98.
Кроме ответного письма, как явствует из прибавки к нему, сделанной гумани­
стом, представителем известной флорентийской купеческой семьи Латтанцио
Тедальди, Каллимах через него направил Фичино также кое-какие "экзотиче­
ские" подарки: "меховое облачение из куницы, другое меньшего размера об­
лачение из пуха какой-то птицы, меч с рукоятью из рога, похожего на камень
яшму (вещь замечательнейшая) и пару обуви из скифской кожи"99.
Новый обмен письмами состоялся в 1488 г. уже по инициативе польского
корреспондента, который сообщал Фичино о пожаре, уничтожившем все его
имущество; погибли в огне и "вопросики", предназначенные им Фичино, кое­
го он шутливо-уважительно именует "насельником и устроителем Платонов­
ского сада" (rigatorem et colonum Platonice silve). Стоит обратить внимание,
что за Фичино Каллимах признает право на учительство, за собой - учиться у
него100. Стараясь найти философское утешение для своего друга, в ответном
послании Фичино сослался на учение Орфея, согласно которому "все должно
уничтожиться в огне"101.
С этого времени никаких свидетельств о прямых контактах Фичино и
Каллимаха не осталось. Тем не менее, по мнению некоторых исследователей,
интерес итальянско-польского гуманиста к идеям Фичино сохранялся и в по­
следующие годы. Так, в его "Предисловии к соннику Леона Туска" (Praefatio
in Somniarum Leonis Tusci), которое было создано в 1495 г., они усматривают
скрытую полемику с Фичино (не названного по имени), доказывавшим, что
во сне душа становится свободна от тела и всех с ним связанных действий;
вопреки этой концепции в сочинениях Каллимаха отстаивалось неразрывное
единство души с телом, которое проявлялось также во снах102.
50

ПРИМЕЧАНИЯ
1
"Gratissime mihi contigerunt literae tuae, quibus equidem intellexi, et te bene valere et me
volare, quod enim (ut scribis), totam iam Europam in amatoriam mihi subegerim servitutem, facere
quidem accessu non valui, ergo feci volatu" (Ficinus M. De Famae volatu. Et quod sua cuique
charissima sunt // Ep. lib. VIII. P. 891. 4). Об Аттаванти и его деятельности в качестве религиоз­
ного проповедника и писателя см.: Dizionario biografico degli italiani (далее - DBI). 1962. Vol. 4.
P. 531-532 (статья без указания имени автора).
2
"Quae (literae. - O.K.) tamen alibi feliciore fortuna fretae, non solum per omnem Italiam, sed
etiam in Hispaniam iamdiu, Galliam, Germaniam, Pannoniam, pervolarunt..." (Ficinus M. Purgatio
de Uteris non redditis // Ep. lib. XI. P. 926. 2. Письмо адресовано кардиналу Рафаилу Риарио).
Впрочем, как заметил Р. Марсель, ни одного письма Фичино в Испанию не обнаружено:
Marcel R. Marsile Ficin (1433-1499). P., 1958. P. 534.
3
"Equidem te amice moneo, caveas, ne forte curiositas quaedam sit isthaec renovatio antiquorum,
potius quam religio" (loannes Pannonius Marsilio Ficino. Dubitatio utrum opera philosophica regantur
fato an providentia // Ep. lib. VIII. P. 871. 2; Abel E. Analecta nova ad historiam Renascentium in
Ilungaria litterarum spectantia. Budapestini, 1903. P. 278).
4
Ficinus M. Quod divina providentia statuit antiqua renovari // Ep. lib. VIII. P. 871. 3; Abel E.
Op. cit. P. 279-281.
5
Commentarium in Platonis Convivium de Amore nuper a nobis editum tibi potissimum,
vir clarissime, dicare constitui, quia et Platonicus es apprime, et nobis singulari quodam amore
coniunctus; sic enim Platonica ad Platonicum, amatoria ad amantissimum retulerimus. Dabit
praeterea scriptis nostris fidem auctoritas tua non mediocrem... Amor in me tuus mea commendabit
tibi, et auctoritas tua Pannoniis ipsa laudabit. Amorem vero in te meum, quando id mea non
potest epistola, Petrus Garasda, vir doctus et utriusque nostrum familiaris, cum apud te fuerit,
declarabit" (Matyas kiraly levelei / Ed. Fr. Vilmos. Budapest, 1893. P. 202-203; Supplementum
Ficinianum/Ed. P.O. Kristeller. Florentiae, 1937. Vol. 1-2 (далее-SF). Vol. I. P. 88). Подробнее о
связях Фичино с Яном Паннонием и о Петре Гаразде см.: Huszti J. Tendenze platonizzanti
alia corte di Mattia Corvino // Giornale critico della filosofia italiana (далее - GCFI). 1930.
Vol. XI. Fasc. 1. P. 1-37; Fasc. 2. P. 135-162; Fasc. 3. P. 220-236; Fasc. 4. P. 272-287). Fasc.
1. P. 26-37.
6
"Nuper in Elisiis animam dum quero Platonis / Marsilio hanc Samius dixit inesse senex"
(SF. Vol. II. P. 269).
7
Huszti J. Op. cit. Fasc. 2. P. 146-150; Kristeller P.O. An unpublished description of Naples by
Francesco Bandini // Kristeller P.O. Studies in Renaissance thought and letters. Roma, 1969 (далее SRTL). P. 399; Vasoli С Bandini Francesco // DBI. 1963. Vol. 5. P. 709, 710.
8
Ficinus M. De vita Platonis; Prooemium in opusculum de vita Platonis // Ep. lib. IV P. 763770, 782. 2 (см. ИЗД.: Abel E. Op. cit. P. 274). Текст "О жизни Платона" использовался Фичино в
качестве вводной части «Комментария на "Филеба"», с которым гуманист выступал публично.
См.: SF. Vol. I. Р. 79.
9
"О ferrea secula, quibus Mars illae saevissimus Atticas diruit Palladis arces! Non igitur in
miseram Graeciam, sed in Pannoniam, Marsili, me conferam. Ibi enim floret magnus rex ille Mathias,
qui mira quadam potentia similiter et sapientia fretus certis relabentibus annis aedem potenti
sapientique Palladi, hoc est Graecorum gymnasia, reparabit" (Ficinus M. Prooemium in opusculum
de vita Platonis. P. 782. 2; Abel E. Op. cit. P. 274).
10
"Cum accepi tuas (Николая Батори. - O.K.) Bandinique literas, quibus vehementer suadetis,
ш in Pannoniam proficiscar, gratissimus Mathiae serenissimo Pannoniae regi futurus, perfeceram
•am quinque Platonicae sapientiae claves... Venire autem me difficile est. Vivere deinde sub isto
coelo forsitan difficilius..." (Ficinus M. Montes non separant animos montibus altiores // Ep. lib. IV.
P 782. 3). См. также сообщение Кореи: Cursius J. Vita Marsilii Ficini. XXII // Marcel R. Marsile
1
icin. 1433-1499. P., 1958. P. 688. См. в связи с этим: Huszti J. Op. cit. Fasc. 4. P. 273; Marcel R.
Marsile Ficin. 1433-1499. P., 1958. P. 452; Klaniczay T. Mattia Corvino e l'umanesimo italiano.

51

Roma, 1974. P. 17; Gentile S. Marsilio Ficino e TUngheria all'epoca deH'umanesimo corviniano //
Italia e Ungheria all'epoca delPumanesimo corviniano. Firenze, 1994. P. 97.
1
' Ficinus M. Petitio commendatioque artificiosa // Ep. lib. VII. P. 858. 1; Idem. Multa quae stellae
significant, demones persuadent, nos agimus // Ep. lib. VIII. P. 884. 2. См. также: Kristeller P.O. An
unpublished description... P. 400.
12
Ficinus M. Exhortatio ad bellum contra Barbaras // Ep. lib. III. P. 721-722; Abel E. Op. cit.
P. 271-273.
13
Ficinus M. In solo Deo salus // Ep. lib. VII. P. 856. 2; Abel E. Op. cit. P. 275-276. См. также:
Kristeller P.O. De traditione operum Marsilii Ficini // SRTL. P. 125.
14
Ficinus M. Petitio commendatioque artificiosa. P. 857. 4; Abel E. Op. cit. P. 276.
15
"Accedit ad vos tandem Plato noster pia Philippi Valoris opera" (Ficinus M. Commendatio
librorum platonicorum //Ep. lib. VIII. P. 870. 3; Abel E. Op. cit. P. 277); "Platonem, Bandine, quern
petitis, arbitror iam ad vos ante has literas pervenisse..." (Ficinus M. Quod qua via ducit Deus
pergendum sit // Ep. lib. VIII. P. 871. 1 ; Abel E. Op. cit. P. 277).
16
См.: Ep. lib. VIII. P. 871. 2; 879. 2; 879. 4; Abel E. Op. cit. P. 278, 282.
17
Ficinus M. Satis ad unum scribit amicum qui cunctis simul scribit amicis // Ep. lib. IX.
P. 895-896; Abel E. Op. cit. P. 285-286.
18
Kristeller P.O. An unpublished description... P. 401.
19
Ficinus M. Prooemium in librum De vita coelitus comparanda // Opera omnia Marsilii Ficini.
Basileae, 1576. Vol. 1-2 (далее - Op. om.). P. 529; Abel E. Op. cit. P. 289-290. См. также: Delia
Torre A. Storia dell'Accademia Platonica di Firenze. Firenze, 1902. P. 622; HusztiJ. Op. cit. Fasc. 3.
P. 228-230; Gentile S. Op. cit. P. 105.
20
Ficinus M. Amicus in amico. Item excusatio de itinere non suscepto // Ep. lib. IX. P. 896. 2;
AbelE. Op. cit. P. 286-287.
21
"...Philippus Valor, valoris et gratiae plenus, regique vestro omnium deditissimus, Plotini
textus commentariaque regi transcribit, volumine regio" (кусив мой. - O.K.) (Ficinus M. Satis ad
unum scribit... // Ep. lib. IX. P. 896. 1).
22
См. В СВЯЗИ С ЭТИМ: Kristeller P.O. De traditione operum Marsilii Ficini. P. 125-126.
23
Ficinus M. Tideo procuratori II AbelE. Op. cit. P. 288. см.: HusztiJ. Op. cit. Fasc. 3. P. 232233; Kristeller P.O. De traditione... P. 126.
24
См. ответ Фичино немецким гуманистам: Ficinus М. Pro adolescentibus e Suevia missis ad
academiam Florentinam // Ep. lib. XI. P. 926. 3. Маловероятно, что "Флорентийской академией'
в этом письме Фичино назвал университет своего города, к которому он не имел уже прямого
отношения; скорее всего, он вел речь о гуманистических школах и кружках, посещать которые
должны были молодые немцы. О Рейхлине и Фичино см. также: Geier L. Johann Reuchlin. Sein
Leben und seine Werke. Leipzig, 1871. S. 25,29, 34; MarcelR. Op. cit. P. 534, 535; BrodM. Iohannes
Reuchlin und sein Kampf. Stuttgart; Berlin, 1965. S. 53-60. Неверно утверждение А.Н. Немилова
(см. его кн. "Немецкие гуманисты XV в.", Л., 1979. С. 144), будто Рейхлин встречался с Фичи­
но в Риме - городе, в котором флорентийский платоник никогда не бывал.
25
Zeller W. Der Jurist und Humanist Martin Prenninger gen. Uranius (1450-1501). Tubingen,
1973. S. 18-20,65-74.
26
Ficinus M. Prooemium // Ep. lib. IX. P. 893. 1.
27
См. подробнее об этом: Zeller W. Op. cit. S. 77-79.
28
Ficinus M. Responsio petenti Platonicam instructionem et librorum numerum // Ep. lib. IX.
P. 899. 1. В тексте письма речь идет о работе позднеантичного платоника Альбина, которого в
средние века именовали Алкиноем.
29
Ficinus М. Responsio desideranti natalem suum et reliqua // Ep. lib. IX. P. 901. 2.
30
Idem.ln librum de vita, de accepto dono // Ep. lib. IX. P. 908. 5.
31
Idem. Declaratio amoris amici // Ep. lib. X. P. 912. 2.
32
Idem. Prooemium in Apologos de voluptate // Ep. lib. X. P. 921. 2. Фичино посвятил свое­
му немецкому другу четыре из десяти апологий наслаждения (Ер. lib. X. Р. 922, 925). См.:
Marcel R. Op. cit. P. 323.
52

33

Ficinus M. Charitas et pietas potissimum est sapientis officium // Ep. lib. XI. P. 926. 1; Idem.
Rationes negotiorum suorum amico reddendae // Ibid. P. 928. 2.
34
"Ioannes Streler ille vester, ac prope iam noster, legit mihi hodie parten epistolae ad se tuae,
amoris erga nos ardentissimi plenam, qua praeterea significabas te natalem nostrum, et doctorum
coetu, et magnifico sumptu celebravisse" (Idem. Gratiarum actio // Ep. lib. XI. P. 929. 3 (письмо
датировано ноябрем 1491 г.).
35
Marcel R. Op. cit. P. 535.
36
См.: Ep. lib. XI. P. 933, 937; XII. P. 949. По мнению Р. Марселя (Marcel R. Op. cit. P. 523524), Фичино встречался с Преннингером в апреле и июне 1492 г., когда немецкий посол ехал
в Рим и обратно. 26 июня 1492 г. Фичино благодарил своего друга и покровителя Филиппо
Валори, флорентийского посла в Риме, за великолепный прием, оказанный им вюртембергскому послу: "Martinus Uranius, alter ego, ad nos reversus narravit hodie, quam amice, quamque
magnifice eum exceperis" (Ficinus M. Laudes amici scilicet Bindacii Recasolani // Ep. lib. XI.
P. 932. 3).
37
Ficinus M. Opiniones non temere divulgandae. Item Orphei carmina // Ep. lib. XI. P. 933,
935.
38
Idem. Prooemium in compendium Proculi // Ep. lib. XI. P. 931-943.
39
Idem. Catalogus familiarium atque auditorum // Ep. lib. XI. P. 936. 2. Целлер насчитывает
90 персон в этом письме, вероятно, принимая иногда трех- или двухчастные имена за названия
двух или трех разных лиц (Zeller W. Op. cit. P. 72-73).
40
"Iuvat una tecum mi Uranie vir coelestis coelestia saepe tractare" (Ficinus M. Saepe in
coelestibus gemini sunt. Item Soles duo // Ep. lib. XII. P. 949-950).
41
См. также: Zeller W. Op. cit. P. 75.
42
Ficinus M. Laudes legitimi principis // Ep. lib. XI. P. 932. 4.
43
Idem. Prooemium in comparationem Solis ad Deum // Ep. lib. XL P. 944. 2. См. об этом
также: Klibansky R. The continuity of the Platonic tradition during the Middle Ages. Outlines of a
corpus platonicum medii aevi. L., 1939. P. 43-48.
44
CM: Kristeller P.O. Introductio. P. CXI-CXIV.
45
"Quamobrem si Germani comiter omnes mihi sunt germani, quid dicam de viris amicisque
inter vos egregiis? De Martino Uranio amico coelesti?... Ac si Marsilium amas ama Martinum
cognomine Pnyngerum (Praenyngerum. - O.K.), si me cupis amore quodam coelesti complecti,
Uranium Amorem meum tota mente complectere..." {Ficinus M. Responsio pro dono argentei
calicis // Ep. lib. XL P. 924, 925).
46
См.: Georgius Herivart Augustinensis Marsilio Ficino Platonico Epistola de dono argentei
calicis // Ep. lib. XI. P. 924. 2.
47
Ficinus M. Menchen Sacerdoti Coloniensi praeclaro iuris canonici professori magni Coloniae
antistitis secretario // Ep. lib. XII. P. 955. 3.
48
Idem. Laudes seculi nostri tanquam aurei ab ingeniis aureis // Ep. lip. XII. P. 944. 3 (См.
перевод О.Ф. Кудрявцева в кн.: Гуманистическая мысль итальянского Возрождения. М., 2004.
С. 268-269).
49

C M . : S F . Vol. II. P. 306.

50

Gaguinus R. Epistole et orationes. Ed. L. Thuasne. P., 1904. N 76; SF. Vol. II. P. 242.
Renaudet A. Prereforme et humanisme a Paris pendant les premieres guerres d'ltalie (14941517). P., 1916. P. 135-145.
52
Vasoli C. Sugli inizi della fortuna di Ficino in Francia: Germain et Jean de Ganay // Les
cahiers de Thumanisme. Vol. II. Marsile Ficin ou les mysteres platoniciens. Actes du XLII Colloque
international d'Etudes Humanistes. Tours, 1999. P. 300.
53
Renaudet A. Un probleme historique: la pensee religieuse de Jacques Lefevre d'Etaples //
Medioevo e Rinascimento. Studi in onore di Bruno Nardi. Firenze, 1955. Vol. II. P. 631; Vasoli C.
Op. cit. P. 301.
54
Renaudet A. Un probleme historique... P. 631; Vasoli С Op. cit. P. 301.
51

53

55

Curavit libenter qua valuit diligentia Faber Stapulensis ex vitiato exemplari hoc opus
reddere castigatum: turn amore Marsilii (quem tanquam patrem veneratur), turn Mercurii sapientie
magnitudine promotus" (Mercurius Trismegistus. Liber de potestate et sapientia Dei. Parisiis, 1494.
Sig. elllr).
56
Idem. Pimander. Asclepius. Crater Hermetis Lazarelo Septempedano. Parisiis, 1505.
57
См.: Kristeller P.O. Introductio // SF. Vol. I. P. LVII-LVIH, CXXX-CXXXI; Vasoli С Op.
cit. P. 301; Йейтс Фр.А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000 (1-е изд. на
английском языке - 1964). С. 160.
58
См.: SF. Vol. II. Р. 236. См. также: Walker D.P. The "Prisca Theologia" in France // Journal
of the Warburg and Courtauld Institutes (далее - JWCI). 1954. Vol. XVII. N 3-4. P. 217-221, 253255; Tigerstedt E.N. The decline and fall of the Neoplatonic interpretation of Plato. Helsinki, 1974.
P. 26-27r; Кудрявцев О.Ф. Богословские искания и философия культуры реннессансного нео­
платонизма // Религии мира. 1989-1990. М., 1993. С. 60. Примеч. 45.
59
"Salve igitur iterum dilectissime mi Germane, quem mihi re vera germanum communis peperit
Philosophia mater" (Ficinus M. Sapientes filii sunt Minervae, haec Philosophiam parit, Philosophia
Philosophos // Ep. lib. XII. P. 957. 2).
60
Ibid.
61
Ficinus M. Multifaciendum est laudari a laudato viro // Ep. lib. XII. P. 960. 2.
62
Ficinus M. Gratulatio pro literis diu expectatis // Ep. lib. XII. P. 963. 2. См. также: Marcel R.
Op. cit. P. 547; Vasoli С Op. cit. P. 305-306.
63
См. письма к Жану де Гане и Паоло Эмили: Ficinus М. Pro libro de Sole // Ep. lib. XII.
P. 964. 2; Idem. Pro libro de Sole // Ep. lib. XII. P. 964. 3. См. также: Marcel R. Op. cit. P. 548;
Vasoli С Op. cit. P. 308.
64
Ficinus M. De love amicabili et Apolline pro libro de Sole. Oratio ad loannem Matheronem
magni Gallorum regis inclytum oratorem // Ep. lib. XII. P. 959. 4.
65
Ficinus M. Oratio ad Carolum magnum Gallorum regem // Ep. lib. XII. P. 960-961.
66
Об этом см.: Vasoli С. Op. cit. P. 307, 308.
67
Kristeller P.O. Introductio. Vol. I. P. CXXXII; Vasoli С Op. cit. P. 308.
68
Ficinus M. Ad Germanum Ganaiensem // SF. Vol. II. P. 92-93.
69
В кратком предисловии сказано: "Ego igitur ut te propter acebrum Politiani Picique virorum
excellentium obitum moerentem pro viribus consolarer, statui ad te mittere quae ex libro Athenagorae
Atheniensis philosophi excerpsi interpretatus e Graeco" (Ficinus M. Athenagorae de resurrectione
excerpta ad Germanum Ganaiensem // Op. om. P. 1871).
70
Ficinus M. dilectissimo Germane // SRTL. P. 96-97. См. русский перевод О.Ф. Кудрявцева
в кн.: Гуманистическая мысль итальянского Возрождения. Переводы с латинского и италь­
янского. М, 2004. С. 269-270. См. также: Kristeller P.O. The scholastic background of Marsilio
Ficino // SRTL. P. 50-54; Vasoli С Op. cit. P. 308-311.
71
Marcel R. Marsile Ficin. P. 535.
72
См. подробнее: Idem. Les decouvertes d'Erasme en Angleterre // Melanges Renaudet.
Geneve, 1952. P. 119-120; Осиновский И.Н. Томас Мор: утопический коммунизм, гуманизм,
Реформация. М., 1978. С. 58.
73
"Floruerunt nostra aetate Florentiae bonae disciplinae cui rei testes sunt nobis eruntque
posteritati Marsilius Ficinus solus sua aetate Platonem moribus et doctrina imitatus ... " (Цит. по:
Marcel R. Marsile Ficin. P. 248. N 2).
74
Jayne S. John Colet and Marsilio Ficino. Oxford, 1963. P. 16-21.
75
Miles L. John Colet and the Platonic tradition. L., 1961.
76
См.: LuptonJ.H. A life of John Colet. L., 1909 (1-е изд. - 1887). P. 51-55; Marcel R. Les
decouvertes d'Erasme en Angleterre. P. 122; Осиновский Н.Н. Указ. соч. С. 58.
77
См.: Jayne S. Op. cit. P. 17-20.
7X
Ibid. P. 20, 82.
79
Ibid.
54

80

Текст письма см.: Ibid. P. 81.
Marcel R. Marsile Ficin. P. 575. N 2.
82
Эти маргиналии опубликованы в кн.: Jayne S. Op. cit. P. 84-132.
83
Ibid. P. 49, 50.
84
Ibid. P. 18, 19.
85
"Те ipsum si iam videre et cernere potero, beatus erro (=ero. - O.K.) Spe vivo videndi tui...
Hunc annum tua epistola me temuisti (=tenuisti. - O.K.) in vita. Ei alteram adde..." (текст письма
см.: Ibid. P. 82).
86
См. текст этого письма: Ibid. P. 82, 83.
87
"Coletum meum cum audio, Platonem ipsum mihi videor audire" (Erasmus Roterdamus D. Opus
epistolarum: in 12 Bd. 1906-1958 / Ed. P.S. et H.M. Allen. Oxonii. 1906. T. I. N 118. P. 273-274.
88
О новозаветной экзегезе Колета, о влиянии на нее итальянских платоников и проблемы
ее датировки см.: Seebohm Fr. The Oxford reformers. John Colet, Erasmus and Thomas More.
L., 1869. P. 29-42; Duhamel P. A. The Oxford lectures of John Colet: an essay in defining the English
Renaissance // Journal of the History of Ideas (далее - JHI). 1953. Vol. 14. N 4. P. 493-510; Jayne S.
Op. cit. P. 29-55; Григорьева И.Л. Оксфордский гуманизм рубежа XV-XVI вв. и контакты с
ним Эразма // Университеты Западной Европы. Средние века. Возрождение. Просвещение.
Иваново, 1980. С. 85-87.
89
Coletus J. Epistolae В. Pauli ad Romanos Expositio. IV // "Opuscula quaedam theologica
/ Ed. J.H. Lupton. L., 1966. P. 259, 260; Idem. De corpore Christo Mystico // Ibid. P. 185-187
(1-е изд.- 1876).
В идейном наследии Колета и Фичино есть и другие черты сходства, заслуживающие
внимания. По мнению Л. Майлза, на Колета также оказали влияние концепция любви как
связующей силы универсума, как средства, преобразующего любящего в объект его любви,
интерпретация оправдания в понятиях взаимной любви между человеком и Богом и некоторые
иные положения главы флорентийских платоников (Miles L. Op. cit. P. 168, 169 и др.).
90
См. подробнее: Кудрявцев О.Ф. Ренессансный гуманизм и "Утопия". М., 1991. С. 125,
152-154.
91
См. о нем работы: Uzielli G. Filippo Buonaccorsi, Callimaco Esperiente di San Giminiano //
Miscellaneastoricadella Valdelsa. 1898. Vol. VI. P. 114-136; 1899. Vol. VII.P. 81-1 \2;ЗабугинВл.
Юлий Помпоний Лэт. Критическое исследование. СПб., 1914. С. 22-29 и далее; Kieszkowski В.
Filippo Buonaccorsi detto Callimaco e le correnti nlosofiche del Rinascimento // GCFI. 1934.
Vol. XV. P. 281-294; Caccamo D. Buonaccorsi Filippo // DBI 1972. Vol. 15. P. 78-83.
92
См.: Domanski J. La fortuna di Marsilio Ficino in Polonia nei secoli XV e XVI // Marsilio
Ficino e il ritorno del Platone. Studi e documenti / Acura di G.C. Garfagnini. Firenze, 1986. Vol. 1-2
(далее - MFRP). P. 566-567.
93
О вариантах датировки этой переписки см.: Черняк И.Х. Полемика между Филиппом
Каллимахом и Марсилио Фичино // Гуманизм и религия. Л., 1980. С. 94-96.
94
Ficinus M. Quomodo singuli angelos custodes habeant // Ер. lib. VIII. P. 865-866.
95
Appellando me conplatonicum preclusisti mihi aditum tendendi contra scripta tua, que non ex
Platonis inventis educta sed ab ipso penitus prolata (probata? -O.K.) videntur" (Callimacus. Libellus
de daemonibus ad Ficinum // SF. Vol. II. P. 225).
96
Ibid. P. 226-228. Подробнее о полемике Фичино и Каллимаха см.: Radetti G. Demoni
с sogni nella critica di Callimaco Esperiente al Ficino // Umanesimo e esoteristo. Padova, 1960.
P. 112-116; Garin E. La cultura filosofica del Rinascimento italiano. Firenze, 1979. P. 281-282;
Черняк И.Х. Указ. соч. С. 97-101; Domanski J. Op. cit. P. 568-569; Смирнова Т.И. Переписка
Каллимаха Экспериенте с Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола // Вестник
Московского университета. Сер. 8. История. 1993. № 1. С. 21-24.
97
Ficinus M. Excusatio quando brevius respondetur amicis //Ер. lib. VIII. P. 870. 5.
98
Callimachus. Epistola ad Ficinum // SF. Vol. II. P. 224, 225. В письме какое-то недоразуме­
ние: либо Каллимах не знал, что сочинения Платона в переводе Фичино увидели свет в конце
81

55

1484 г., что выглядит странным, либо произошла описка или опечатка и вместо Плотина, над
которым Фичино работал в тот момент, появилось имя Платона.
99
Каллимах подарил Фичино "veste pellicea ex marturis, et item, donavit illi parvam vestem
pelliceam ex pelle cuiusdam avis et gladium cuius ansa erat ex cornu cuiusdam animalis lapidi
jaspidi similis, munus quidem pulcherrimum, nee non et unum calciamentorum ex corio scytico"
(SF. Vol. II. P. 225).
100
Nam cum scribo ad te nil aliud quero quam doceri. Itaque ademptus est tibi labor docendi,
mihi vero discendi occasio" (Callimachus Ph. Epistola ad Ficinum // SF. Vol. II. P. 228-229).
О Латтанцио Тедальди см.: Юсим М.А. Семейство Тедальди и его связи с Россией // Россия и
Италия. М., 1993. С. 87-90.
101
Ficinus М. In ignem omnia resolvenda secundum Orpheum // Ep. lib. VIII. P. 891. 2.
102
Подробнее в связи со сказанным см.: Domanski J. Op. cit. P. 567-568.

*^rt» **l&* *0--0» *0-£** **М** *0-Ф* *Ф-Ф* *QQ* *Q&* *^*?* Ч*-*?* *^^* *Qr^ ^ ^
W W nJT3p ПЗТ#* W W « J W n T t P *tT£r «iT^P W

? ^ X SQi^S

*%5f£ nTTj* « J V W T J * *%ТТ>* *%УТ** *%5Т#*

И Т А Л Ь Я Н С К А Я М А К А Б Р И Ч Е С К А Я ИКОНОГРАФИЯ XIV в.
В Е В Р О П Е Й С К О М И С К У С С Т В Е РАННЕГО В О З Р О Ж Д Е Н И Я
А.В.

Романчук

Изучение иконографии, произведений искусства, связанных с проблемами
смерти, загробного мира, чистилища в культуре разных европейских стран,
представляет немалый интерес для науки, что не требует сегодня особой аргу­
ментации. Вышедшая в 2000 г., накануне вступления в новый век, книга "Чело­
веческая бренность. Тема смерти в Европе между Дученто и Сеттеченто" - под­
тверждение тому1. Широкий временной и пространственный охват эволюции
темы смерти в искусстве, вероятно, не позволил авторам остановиться более
подробно на итальянской иконографии XIV в. и ее влиянии на разработку макабрической темы в некоторых странах Европы. Постановка этой весьма значи­
мой проблемы в истории иконографии явилась поводом для данной статьи.
XIV век - это время развития новой иконографии на фоне формирования
ренессансного (гуманистического) мировоззрения. В итальянском искус­
стве Треченто тема смерти особенно популярна в связи с отражением по­
следствий "Черной чумы". В искусстве других европейских стран XIV век во многих смыслах поворотный в истории этой темы. Демографический
спад, неурожаи, высокая смертность и низкая продолжительность жизни
внесли значительные изменения в психологию общества. Обострение
страхов и апокалипсических ожиданий находило самые разные и несход­
ные формы выражения: от распространения массовых самобичеваний до
истерических плясок, с помощью которых хотели одолеть страх смерти;
от резкого увеличения количества изображений Страшного Суда и каз­
ней христианских мучеников до лихорадочной поспешности, с какой поль­
зовались радостями жизни; от своеобразного культа мертвого тела до сцен
триумфального шествия Смерти, уравнивающей все сословия и состояния.
Ж. Шиффоло отмечает именно в XIV в. "одержимость" составителей за­
вещаний мыслью об искуплении грехов в загробном мире посредством мак­
симального увеличения числа заупокойных месс2. Завещатели настаивали на
том, чтобы сотни месс были отслужены в предельно сжатые сроки и служили
скорейшему освобождению их душ из мук чистилища. Параллельно с этим
концепция коллективного суда "в конце времен" превращается в XIV в. в
концепцию суда индивидуального.
Поэты пишут эпитафии на заказ и указывают все персональные заслуги
покойного, что должно было способствовать индивидуализации факта смерти
57

и изображений смерти в искусстве. Индивидуальный облик приобрета­
ли изображения скелетов и фигур мертвых. В надгробиях XIV в. умершие
изображены в предельно натуралистическом облике: завернутыми в саван
покойниками, изможденными трупами с вывороченными внутренностями,
покрытые змеями и лягушками. Немало примеров подобных пугающих макабрических изображений представлено на страницах монографии амери­
канской исследовательницы Кэтлин Кохен "Метаморфозы символа смерти"3.
Голландский историк Йохан Хёйзинга объяснял подобное искусство
"macabre" отчаянием, которое охватило людей после эпидемий чумы и жестокостей Столетней войны4. Филипп Арьес видит в демонстрации скелетов
и разлагающихся трупов своего рода противовес жажде жизни и материаль­
ным богатствам в XIV-XV вв.5 Однако именно это отчаяние стимулировало
те безудержные Пляски Смерти и Триумфы, которые Ф. Арьес трактует как
жажду жизни в XIV в., и давало толчок к созданию новых иконографических
проектов.
Итальянские художники во второй половине XIV в. пытались также все­
лить своими произведениями некоторую надежду на лучшие времена. Одни
выбирали темы, преисполненные оптимизма (так, например, поступает в 1367 г.
Бартоло ди Фреди, создавая фреску на сюжет Ветхого Завета "Переход через
Красное море" для Сан Джиминьяно)6. Другие изображали забавные пляски
скелетов в знаменитых "Плясках Смерти". Из всех вариантов макабрических
сюжетов наиболее распространены были "Пляски Смерти". В литературе,
посвященной "Пляскам Смерти", часто рассматривается вопрос об истоках
этой темы. Так, например, Хельмут Розенфельд7, Штефан Козаки8 называют
эту тему сугубо средневековой. Как сюжет, сформировавшийся в XV в., рас­
сматривают Пляски Эмиль Маль9, Йохан Хёйзинга10. Жак Ле Гофф11 склонен
видеть истоки Плясок в конце XIV в., Бертран Рассел12, Р.И. Хлодовский13
считали этот макабрический сюжет типичным для всего средневековья. Од­
нако, как справедливо отмечает Ц.Г. Несселынтраус, тема Плясок Смерти не
была унаследована от средневековья14. Говоря о великом страхе, охватившем
Европу в XIV в., Жан Делюмо различает два уровня этого страха: низший, на­
родный и верхний, названный им элитарным15. "Пляски Смерти" принадлежат
низшему уровню. В них живут отзвуки дохристианских народных поверий о
кладбищенских плясках мертвецов. Танцуют в хороводах не сама смерть, а
лишь ее посланцы. Это мертвецы, умершие двойники тех, кого они вовлекают
в хоровод. Поверья о кладбищенских плясках идут вразрез с церковным уче­
нием об отделении души от тела в момент кончины человека. Долгое время
эти поверья осуждались как языческие. И справедливо, так как изображения
"Плясок Смерти", идентичные тем, что мы видим в искусстве XIV в., встре­
чаются уже в памятниках прикладного искусства Рима I в. н.э. Эдмонд Потье
в статье "Танец смерти на античном канфаре" отмечал, что изображение трех
танцующих скелетов в рельефах кубков I в. н.э. из итальянского города Боскореале, находящегося близ Неаполя, хранимых ныне парижским Лувром и
58

происходящих из коллекций барона Э. Ротшильда и графини Лователли, яв­
ляется повторением знаменитых вакхических танцев менад. Повороты фигур
скелетов, наклоны их голов, руки, держащие тирс и лиру, покачивания туло­
вища в соответствии с ритмом музыки - все это сродни вакхическим танцам
в скульптуре Скопаса IV в. до н.э., отличающейся особой выразительностью
поз и жестов16. В эрмитажной коллекции хранится кубок I в. н.э. с подобным
рельефным изображением скелетов. Местом его происхождения предполага­
ют Малую Азию. Кубок найден в Ольвии. В Эрмитаж попал из коллекции
Б.В. Фармаковского17. Подобные кубки находятся в музеях Орлеана и Ареццо.
В связи с этим, вероятно, можно объяснить причину появления макабрической
темы "Танец Смерти" первоначально на юге Италии.
Изображения скелетов, изъеденных червями, противопоставляются изящ­
ным кавалерам и даме на фреске XIII в. из церкви Св. Маргариты южного
итальянского города Мельфи. В этой росписи отражена легенда о "Трех мерт­
вых и трех живых", повествующая о встрече трех королей с их умершими
предшественниками, которые преследуют их со словами: "Мы были такими,
как вы, и будете такими, как мы". Предполагают, что семейная группа троих
живых - это портреты Фридриха II, его жены Изабеллы Английской и их
сына Коррадо. Впечатляющее представление того, что произойдет с брен­
ным человеческим телом в данном случае - одновременно и назидание, и
использование этого изображения в целях идеологических (антипридворной,
антирыцарской политики).
На юге Италии в соборе Атрии сохранилась еще одна "Встреча трех живых
и трех мертвых" XIII в. Изображение, в котором художники подчеркивают
контраст между придворным миром аристократов, отправившихся на охоту
в нарядной, богатой одежде с оруженосцами и грациозными лошадьми, и
смертью, представленной в виде страшных, разлагающихся скелетов, преду­
преждающих о тщетности любой мирской ценности. Новым в иконографии
"Встречи" является изображение отшельника между живыми и мертвыми.
На фреске кьостро Сайта Мария ди Веццолано в Асти середины XIV в. также
представлена фигура отшельника, указывающего трем рыцарям на страшную
смерть в образе трех скелетов. В этой фреске причудливо переплелись две
христианские темы Евангелия: "Поклонение волхвов" и "Христос во славе"
и тема "Встреча трех живых и трех мертвых".
"Триумф смерти" - еще один вариант макабрической темы в Италии
XIV в., возникший под влиянием римской культуры и "Триумфов" Петрарки.
Наиболее значительными творениями в XIV в. на эту тему являются "Триумф
Смерти" в пизанском Кампосанто, исполненный Буонамико Буффальмакко,
фреска Нардо ди Чоне "Страшный Суд" в Санта Мария Новелла во Флорен­
ции, "Триумф Смерти" Бартоло ди Фреди в Ареццо в церкви Сан Франческо
и "Триумф Смерти" второй половины XIV в. в Субьяко в Риме. В этих обра­
зах воплотились представления о жизни и смерти, страдании и блаженстве,
карнавале и радости жизни, язычестве и христианстве, борьбе зла и добра.
59

Макабрический характер приобретает в Италии XIV в. оформление икон с
традиционным образом Мадонны Смирения. Так, на иконе Паоло Венециано
"Мадонна Смирения с ангелами, донатором и смертью", написанной около
1355 г. (Мадрид, коллекция Тиссен-Борнемиса) изображена аллегория смерти
в виде скелета, подводящего маленькую фигурку донатора к Марии. Внизу
справа представлен ангел, держащий картуш с надписью "Memento mori".
Вдохновленные вакхической иконографией на тему смерти в Южной
Италии I в. н.э., получившей особенно широкое распространение в переход­
ный период становления ренессансной культуры в Италии, макабрические
сюжеты нашли свое продолжение в английском, французском, немецком,
нидерландском и испанском искусстве. В английской книжной миниатюре
можно видеть ранний образец "Встречи трех живых и трех мертвых" во фраг­
менте псалтыри Арунделя, датированной 1285 г. Эта миниатюра является
первой английской версией легенды о трех коронованных живых, хранимой
Британской библиотекой Лондона и называемой "О коронованных живых и
коронованных мертвых".
В 1320 г. в Испании инфант Хуан Мануэль основал доминиканский мо­
настырь Сан Хуан и Сан Пабло в Пеньяфьеле, в котором наряду с монумен­
тальными росписями о "Жизни Св. Марии Магдалины" и "Страшного Суда"
находится фреска "Встреча трех живых и трех мертвых", созданная после
1340 г. Это фрагментарно сохранившееся произведение сейчас находится в
Музее Вальядолида. Трое мертвых, кажется, о чем-то рассказывают троим
изящно одетым всадникам; между ними дерево, олицетворяющее, вероятно,
священное древо жизни. Иконография произведения является реминисцен­
цией итальянского варианта "Встречи трех живых и трех мертвых" с изоб­
ражением отшельника, как в вышеупомянутых работах из Асти и Атрии.
В более поздних испанских фресках XV в. в капелле Христа Спасителя замка
Хавьер (Памплона) встречается еще одна реплика на раннюю южноитальян­
скую "вакхическую" тему Пляски Смерти I в. н.э. Здесь изображено шесть
скелетов, разделенных между собой колоннами, в разных танцевальных по­
зах. В руках у скелета в центре - бандероль, на которой написано: "Легко
приведет мир в движение тот, кто знает, что должен умереть" ("Facilmente
commuove il mondo chi sa che deve morire"). Ряд исследователей утверждают,
что эти фрески возникли под влиянием немецкого готического стиля18.
Легенда о Встрече трех живых и трех мертвых пришла в Италию с востока
в XIII в., позже, в XVI в., иллюстрации к ней появились в Швейцарии, в рай­
онах Среднего и Верхнего Рейна и не распространялись дальше до XVI в. До
XVI в., например, в немецкой иконографии господствовали макабрические
танцы. В иллюстрациях свода законов XV в., сохранившихся в Вольфенбюттеле, есть изображение диалога между тремя персонажами в коронах, разно­
образных одеждах, со скипетром в руках и тремя коронованными скелетами.
В этом изображении отразилась суть многочисленных диалогов немецкой
философии: общество верило в жизнь после смерти, но более популярной
60

темой этого времени была тема, выраженная знаменитыми словами Memento
mori.
Сохранившаяся в капелле Уберлингена фреска 1424 г. создана в контек­
сте этого диалога между элегантно одетыми людьми в головных уборах и
коронованными скелетами, олицетворяющими смерть.
Более привычными для немецкой иконографии были макабрические
танцы в блокбухах. Одним из ярких примеров таких изображений является
Страсбургский блокбух с ксилографиями веселых скелетов. Есть повторения
этого блокбуха в Гейдельберге, Аугсбурге, Базеле, сопровождавшиеся фран­
цузскими стихами Гийо Маршо.
Чувство юмора Михаэля Вольгемута в интерпретации темы смерти, отме­
ченное еще Альбрехтом Дюрером в XVI в., передалось другому немецкому
художнику - мастеру Книги дома, использовавшему сюжеты Плясок Смерти
и "Встречи живых и мертвых".
В Метнитцких фресках первой половины XVI в. в Каринтии во Встрече
живых и мертвых заметны черты, традиционные для иконографии данного
сюжета и оригинальные. В росписи доминиканский священник читает про­
поведь небольшой группе людей, сидящих на земле. Смерть уводит женщину
от пустой колыбели, где спал ее ребенок, а ребенка, в свою очередь, ведет
по дороге черный скелет в белом покрывале. Двух участников проповеди
Смерть уводит в Рай и в Ад, символизируемые христианским крестом и тру­
бой, которые держат в руках аллегории Смерти.
В Висмарской росписи приходской церкви Св. Марии начала XVI в. в
иконографии Танца Смерти значительно влияние театральных площадных
представлений в Брауншвейге, Гандерсхейме, присутствуют реплики роспи­
сей Бернта Нотке.
Во французском искусстве итальянская тема Плясок Смерти и Встречи
живых и мертвых находит свое продолжение в конце XV в. в гравюрах Гийо
Маршо, хранящихся сегодня в парижской Национальной библиотеке. Так,
например, в гравюре 1485 г. с макабрическим танцем представлены монах,
смерть и ростовщик, завершающий операцию с клиентом.
В гравюре 1491 г. французским новшеством "Плясок" было введение
темы "атаки" Смерти на живущих: один скелет направляет копьё на коро­
леву, другой же увлекает танцем герцогиню. Подобная "атака" повторена
на фреске из церкви Ферте-Люпьер на юго-западе Парижа "Трое мертвых и
трое живых". Живые и мертвые здесь отделены друг от друга крестом; скелет
направляет свое копье на всадников, сошедших с лошадей.
Культ умерших и культ предков в античной истории не стоял особняком
от аграрных календарных обычаев и обрядов: изгнание Смерти было вместе
с тем и проводами зимы. Обряд "Выноса Смерти" XIV в. - это своеобраз­
ная ритуально-магическая борьба со Смертью, которая сделалась обычаем в
Италии, в обстановке, сложившейся после эпидемий чумы, точно так же, как
макабрическая иконография этого времени, нашедшая свои истоки в иконо61

графии "Плясок Смерти" в памятниках искусства юга Италии I в. н.э. Имен­
но эти италийские, а затем раннеренессансные итальянские изображения в
первую очередь "Плясок Смерти" и "Встречи живых и мертвых" послужили
мощным стимулом к дальнейшему распространению в европейском искус­
стве макабрических сюжетов. Исследование изобразительных источников
macabre в Италии и Европе позволяет пролить свет на решение культуро­
логической, философской проблемы Смерти в средневековой Европе, про­
блемы, которая, по выражению А.Я. Гуревича, разработана еще далеко не
достаточно и специфика восприятия которой порой во многом ускользает от
взора исследователей19.
ПРИМЕЧАНИЯ
1

Humana fragilitas. I temi della morte in Europa tra Duecento e Settecento / A cura di A. Tenenti.
Ferrari Editrice, 2000.
2
Chiffoleau J. Faire croie. Modalites de la diffusion et de la reception des messages religieux
du XII et au XV Siecle. Rome, 1981. P. 235-256.
3
Cohen K. Metamorphosis of a Death Symbol. California, 1973.
4
Хёйзииа Й. Осень средневековья. М., 1988. С. 152.
5
Aries Ph. L'homme devant la mort. P., 1977. P. 288.
6
В 1362 г., за несколько лет до создания цикла фресок, Бартоло ди Фреда сам писал
доклад для сьенской Синьории, характеризуя передвижение мародерствующих войск милан­
ского герцогства в сельской округе Сьены и Флоренции. Это были большие банды-компании
Конте Ландо, Джона Хоквуда, Фра Мориале и др., нарушавшие покой сьенского контадо и
собиравшие огромную дань (около 275 000 флоринов). Можно предположить, что с этими
событиями связано обращение художника к Ветхозаветной истории об Иове "Смерть детей
Иова" (1367 год).
7
Rosenfeld H. Der mittelalterliche Totentanz. Munster, Koln, 1954.
8
Cosacchi St. Makabertanz. Der Totentanz in Kunst, Poesie und Brauchtum des Mittelalters.
Meisenheum am Glan, 1965.
9
Male E. L'art religieux de la fin du moyen ge en France. P., 1969
10
HuizingaJ. Herbst des Mittelalters. Stuttgart, 1969.
11
Le GoffJ. La civilisation de l'Occident medieval. P., 1965.
12
Рассел Б. Почему я не христианин. М., 1987.
13
Хлодовскый Р.И. Франческо Петрарка. М., 1974.
14
Нессельштраус ЦТ. "Пляски смерти" в западноевропейском искусстве XV в. как тема
рубежа Средневековья и Возрождения // Культура Возрождения и средние века. М., 1993.
С. 143.
15
Delumeau J. La peur en Occident (XIV-XVIII siecles). P., 1978.
16
Pottier E. La Dance des morts sur un canthare antigue // RA. 1903. Vol. I. P. 12-14.
17
Художественное ремесло эпохи Римской империи (I в. до н.э. IV в.). Каталог выставки.
Л.: Искусство, 1980. С. 25.
18
E.Z. Merlo. La Morte e il Disinganno. Itinerario iconografico e letterario nella Spagna
cristiana // Humana fragilitas. I temi della morte in Europa tra Duecento e Settecento / A cura di
A. Tenenti. Ferrari Editrice, 2000. P. 232.
19
Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., 1993. С. 256.

**i£** Л Л «О-О* *Q£?* **X&* ***£»* *0-0* **XQ* **X&i lQ&i iQ^i iQiH S^C^ S ^ X t ^ ^ i tQ&i
^ T T J * «OTJ* *i7T^ **УТ** *OT*« **TTJ» *tTTj» *%TTJ£ w

4LT£J» *tTTjr» V W » *%Г£Г* 4LT*>» *»TT>» *0"0*

КАРДИНАЛ ВИССАРИОН
И ИТАЛЬЯНСКАЯ ЖИВОПИСЬ XV в.
О. Г. Махо

Кардинал Виссарион - одна из самых значительных фигур периода наи­
более интенсивного обсуждения вопроса о церковной унии, один из чрезвы­
чайно последовательных сторонников этой линии, за которую он активно
боролся на протяжении нескольких десятилетий. Грек, родившийся в Тра­
пезунде, сделавший благодаря своим талантам и прекрасному образованию
блестящую карьеру и как ученый, и как дипломат сначала на родине, а затем
в Италии, он в самой своей личности и судьбе воплотил столь дорогую для
него идею.
Поэтому остановимся сначала на биографии нашего героя1. Родился бу­
дущий кардинал 2 января 1403 г. в Трапезунде и получил при крещении имя
Иоанн. В 1415-1422 гг., на первом этапе ученичества, его учителем был Ге­
оргий Хризокос (Criscocce), а соучеником Франческо Филельфо. 30 января
1423 г. Иоанн принял монашество, взяв имя Виссарион в честь великого ас­
кета, одного из патронов Трапезунда. В следующие годы он делает весьма ус­
пешную церковную карьеру, став в 1437 г. архиепископом Никейским. Вместе
с тем в первой половине 1430-х годов он едет в Мистру изучать философию и
математику в школе Гемиста Плифона, который привил ему восхищение Пла­
тоном и любовь к совершенству философской формы. В то же время Висса­
рион ярко проявляет талант дипломата: на его долю выпадает сложная задача
сгладить противоречия между Иоанном VIII Палеологом и его братом деспо­
том Деметрием, что было очень важно перед лицом общей турецкой угрозы.
Признанием разнообразных талантов Виссариона становится его избра­
ние в 1437 г. официальным оратором греков, собирающихся на Феррарский
собор. 8февраля 1437 г. он прибывает в Венецию, а 8 апреля выступает от
лица греков на открытии собора. В Ферраре и Флоренции, куда переехал со­
бор, Виссарион произвел на всех сильнейшее впечатление своей моральной
твердостью, обширной теологической эрудицией и ярким красноречием. Враг
любого экстремизма, как в жизни, так и в науке, он во многом способствовал
подписанию унии. Не случайно именно он зачитывает 6 июля 1439 г. текст
унии в Санта Мария дель Фьоре по-гречески вместе с кардиналом Джулиано
Чезарини, зачитавшим этот текст по-латыни.
После собора Виссарион стремится утвердить унию на Востоке, но там
усиливается движение ее противников, лидером которого был его постоян63

Пь1Й антагонист Марк Эфесский. Особенно после того, как 18 декабря 1439 г.
Папа Евгений IV сделал Виссариона кардиналом, образ его воспринимается
весьма многими как образ перебежчика.
Обосновавшись в Риме, кардинал Виссарион углубляет свое знание ла­
тыни, делает переводы и пишет собственные философские труды, продолжая
разработку проблем, обсуждавшихся во время собора. Он становится одним
из наиболее активных и влиятельных деятелей курии. Здесь востребованы
разные его таланты. В 1450 г. папа Николай V отправляет Виссариона лега­
том в Болонью, где необходимо было установить мир после бурных волне­
ний. Там он остается до смерти Николая V в 1455 г.
Очевидно, время наибольшей активности Виссариона как деятеля курии
приходится на следующий период - годы понтификата Пия II. После смерти
14 августа 1458 г. кардинала-протектора францисканского ордена Доменико
Капраника папа удовлетворяет 10 сентября просьбу ордена и назначает Вис­
сариона новым протектором ордена. 1 июня 1459 г. кардинал отправляется в
Мантую, где 26 сентября речью Пия и самого Виссариона открывается оче­
редное обсуждение вопроса о крестовом походе, наиболее ярыми поборни­
ками которого являются именно они. В 1460-1462 гг. он совершает долгую
поездку по Германии в качестве папского легата - Виссарион в Нюрнберге,
потом в Вене, но без особых результатов. В 1461 г. турки захватили Трапезунд. В апреле 1463 г. после смерти Исидора Киевского Виссардон провоз­
глашен Константинопольским патриархом, 28 июля объявлена война туркам,
28 сентября Пий II возглавляет крестовый поход лично, вознося молитвы
с воздетыми вверх руками, подобно Моисею, но меньше, чем через год,
14 августа 1464 г., папа умирает.
Кардинал Виссарион - один из самых активных участников конклава, он
был деканом коллегии и едва не был сам избран папой. Однако предпочтение
было отдано Пьетро Бембо, ставшему Павлом II, которого кардиналы попы­
тались связать "конституциями" (constitutiones), определенными условиями,
обязывавшими его продолжить крестовый поход. Но папа отступил от этих
условий и Виссарион с некоторыми другими кардиналами выразил свое не­
удовольствие.
После этого кардинал Виссарион отдалился от курии. Он обратился к
частной жизни и целиком посвятил себя ученым занятиям. Кроме того он
занялся оформлением капеллы Св. Евгении базилики Сантиссими Апостоли, для которой заказал Антониаццо Романо два изображения Св. Арханге­
ла Михаила, мечтая об освобождении своей родины от господства турок.
В 1466 г. Виссарион заказал свое надгробие для римской базилики Сантис­
сими Апостоли. Таким образом мраморный рельеф с профильным изображе­
нием кардинала, существующий и сегодня, восходит к этому году и является
прижизненным портретом.
После того, как в 1470 г. турки напали на позиции венецианцев и утвер­
дили свое господство над островом Эвбея, кардинал прервал молчание и
64

снова начал писать публицистические труды. 26 июля 1471 г. умер папа Павел
II. Во время конклава Виссарион во второй раз "кандидат", но его избранию
противостоят французы. В результате был избран Франческо делла Ровере,
принявший имя Сикста IV. В 1472 г. новый папа отправляет Виссариона ле­
гатом во Францию. Несмотря на свой старческий возраст (ему уже почти 70
лет) и недуги он едет, чтобы привлечь Людовика XI к участию в крестовом
походе, но не добивается успеха. 15 июля Виссарион отправляется в обрат­
ный путь через Турин и Равенну. Сломленный физически и морально, он
умирает в Равенне 18 ноября 1472 г. 3 декабря прах кардинала был привезен
в Рим, в базилику Сантиссими Апостоли, и через неделю, 10 числа, он был
похоронен в присутствии папы Сикста IV.
Что до изображений кардинала Виссариона, то известно несколько досто­
верных его портретов. Любопытно, что один из авторов, неоднократно пи­
савший о кардинале (причем, францисканец), замечает, что тот любил, чтобы
его портретировали2. Показательно, что это, главным образом, миниатюры в
рукописях, две из которых хранятся в венецианской библиотеке Сан Марко3.
Существует уже упомянутый выше выполненный при жизни медальон в над­
гробии кардинала в церкви Сантиссими Апостоли в Риме. Согласно его соб­
ственному завещанию 1464 г. известно, что он просил Антониаццо Романо
изобразить себя в капелле святой Евгении базилики Сантиссими Апостоли
коленопреклоненным у ног Христа и с гербом под своим изображением. Кро­
ме того через три года после смерти Виссарион был изображен Паоло Романо
в епископской митре в числе других епископов на надгробии Пия II в Сант
Андреа делла Балле.
Все это позволяет достаточно уверенно судить о внешнем облике Вис­
сариона. Однако если говорить о присутствии изображения нашего героя,
представляется наиболее существенным обратиться к трем. В одном случае
он изображен непосредственно - в цикле портретов знаменитых мужей в студиоло Федерико да Монтефельтро во дворце в Урбино4, выполненном Йосом
ван Гентом. Кроме того есть определенные основания предполагать, что, по
крайней мере, дважды кардинал представлен "скрыто"5: во "Встрече царицы
Савской с царем Соломоном" цикла фресок на тему "История животворя­
щего креста" церкви Сан Франческо в Ареццо, выполненного Пьеро делла
Франческа, и в панно "Видение Блаженного Августина" цикла Скуола ди
Сан Джордже дельи Скиавони в Венеции, написанном Витторе Карпаччо6.
Эти три работы прежде всего обращают внимание на разные аспекты образа
кардинала Виссариона, созданного в живописи Италии, но, вместе с тем, и
на различные стороны присутствия самого кардинала в политической, рели­
гиозной и культурной жизни Италии.
Портрет из студиоло Федерико да Монтефельтро в Урбино, оформление
которого создавалась в 1468-1476 гг., ставит Виссариона в ряд великих му­
жей древности и современности - этот принцип формирования цикла уже
сложился в эпоху Возрождения и восходит к трактату Петрарки "De viris
3. Культурные связи в Европе

65

illustribus"7. Здесь существенно отметить, что среди двадцати восьми пер­
сонажей урбинской серии лишь шесть - относительно современные, а среди
них, в отличие от Данте и Петрарки, Пий II, Павел II, Витторино да Фельтре
и наш герой - персонажи современные в полном смысле этого слова.
Ансамбль оформления студиоло в Урбино - один из самых гармоничных
среди ему подобных. Он в высшей степени последователен с точки зрения
организации структуры своей программы. Несомненно, тщательным был
отбор персонажей, и кардинал Виссарион оказался избранным Федерико да
Монтефельтро явно и как блестящий ученый-гуманист, и как один из актив­
нейших и талантливейших политических и церковных деятелей своего вре­
мени. Кроме того показательно и само расположение портрета кардинала: он
был помещен рядом с изображением папы Пия И, лицом к лицу. Очевидно,
учитывая строгую продуманность каждой детали оформления, это не было
случайным: они представлены как единомышленники и соратники.
Цикл "История животворящего креста" выполнялся Пьеро делла Фран­
ческа по заказу аретинского гуманиста Джованни Баччи с некоторыми ин­
тервалами со второй половины 1450-х годов по середину 1460-х. Фрески
цикла в Ареццо в целом связаны с программой, к формированию которой,
очевидно, мог быть причастен кардинал Виссарион как церковный деятель,
протектор ордена францисканцев с 1458 г. (эта тема развивалась преиму­
щественно францисканцами)8, теолог, философ и политик9. Разные авторы
связывают эту программу10 с актуальной политической проблематикой, но
интерпретируют ее несколько по-разному. В ней видят призыв к крестовому
походу, которому Виссарион отдал много собственных сил11, или же, более
отвлеченно - идею связи христианских Запада и Востока12. В любом случае,
в росписи, выполненной при жизни кардинала и, если не при его непосред­
ственном участии в разработке программы, то под сильным его влиянием,
весьма определенно присутствует политическая составляющая, имеющая не­
сомненную актуальность. Кроме того, вероятно, можно отметить очевидное
стремление воплотить здесь позицию, связанную с представлением о "жизни
активной" как идеале, продолжающем доминировать в гуманистической сре­
де Италии середины XV столетия. Но не исключено, что свою роль играет
здесь не только временной, но и географический фактор - то, что фрески
находятся в Ареццо, не так далеко от Флоренции, где Виссарион зачитывал
в свое время текст унии, да и от Рима, где разыгрывалась значительная часть
событий жизни папского двора, активное участие в которой он принимал.
Композиция "Встреча царя Соломона с царицей Савской" непременно
выделяется при анализе цикла как одна из самых значительных. Сам этот
эпизод всегда интерпретировался как единение Ветхого и Нового завета, но
в контексте того времени возникает возможность интерпретировать фреску
Пьеро делла Франческа как воплощение унии церквей13. На это может ука­
зывать, в частности, облачение персонажей14. Соломон одет в исключитель­
но пышные одежды. Его головной убор воспроиводит те, что употребляли
66

римские кардиналы в 1550-1460-е годы. Голубая одежда подобна облачению
патриархов армянской церкви, а бархатный плащ с рисунком в виде цветов
граната эти прелаты использовали во время торжественной службы. Мотив
цветка граната в христианской иконографии является символом благородства,
богатой истории и традиций. На царице Савской под белым плащом одежда
с тем же орнаментом.
"Встреча царицы Савской с царем Соломоном", очевидно, была написана
Пьеро после работы в 1458-1459 в Риме. Не исключено, что там художник
лично встречался с кардиналом Виссарионом15. Вазари в жизнеописании
Пьеро, говоря об уничтоженных папой Юлием II ради работы Рафаэля фрес­
ках, упоминает о том, что тот "написал... несколько голов с натуры столь со­
вершенных, что им не хватало только дара речи, чтобы стать совсем живыми.
Многие из этих голов сохранились, ибо Рафаэль Урбинский приказал снять
копии с них, чтобы иметь изображения всех тех, которые были великими
людьми..."16 Учитывая обстоятельства, можно допустить, что Пьеро был вы­
полнен среди прочих и портрет кардинала Виссариона. Все это может быть
среди оснований предположения, что облик царя Соломона несет на себе
некоторую печать черт кардинала Виссариона. Даже визуально, сравнивая
его с наиболее достоверными изображениями нашего героя, можно узнать
довольно широкое лицо с весьма крупными чертами и характерной формы
густую, средней длины раздваивающуюся внизу бороду17.
Говоря о цикле фресок в Ареццо в интересующем нас контексте, следует
обратить внимание и на "Битву Ираклия с Хосровом". Этого эпизода нет в
"Золотой легенде" Якова Ворагинского, его появление обусловлено особен­
ностями программы именно аретинского цикла. Эта фреска была выполнена,
несомненно, после 30 августа 1464 г., когда папой был избран Пьетро Бембо,
взявший имя Павла II, о чем говорит одно из знамен в центре композиции.
Отношения Виссариона с новым папой складывались непросто, особенно,
учитывая его близость с покойным Пием П. Напомним, что во время кон­
клава он был деканом и одним из претендентов на папскую тиару, однако
кардиналы предпочли патриарха Венеции. Разочарованный, Виссарион ото­
шел от активных дел, отдавшись ученым занятиям и учредив в Риме кружок
неоплатоников.
Вместе с тем роспись Пьеро во францисканском храме в Ареццо позво­
ляет судить о стремлении ордена проявить единство со своим протектором.
Это ярко читается в том, как и какие знамена представлены в "Битве Ираклия
с Хосровом". Справа представлены турецкий и сарацинский флаги, а также
черный, на котором виден скорпион - символ ереси и неверия. А в центре знамена христианского воинства, среди которых с белым крестом на красном
фоне, за ним - с гербом папы Павла II (Бембо) со львом, а дальше - им­
перское знамя с орлом. Знаменательно, что в композиции воплощена мечта
Виссариона о вхождении в крестовое воинство Франции: между знаменами
церковного государства и империи - голубое полотнище с лилиями. Попытка
**

67

реализовать эту мечту оказалась последним дипломатическим усилием кар­
динала по организации крестового похода: как мы уже отмечали, неудача
его миссии при дворе Людовика XI была жестоким разочарованием и, воз­
вращаясь из этой поездки, он умер в Равенне 18 ноября 1472 г. Завершая
композицию слева, Пьеро помещает знамя, где на зеленом поле изображен
феникс, символизирующий новую эру мира, спокойного и гармоничного со­
жительства народов.
Таким образом, рассматривая композицию справа налево, можно про­
честь ее основную мысль: от поверженных знамен врагов христианства к
торжеству христианского воинства и, наконец, к приближающемуся господ­
ству мира и гармонии в возрожденной единой христианской вселенной. При
этом, если разделять небезупречную точку зрения, что глаз зрителя читает
живописную композицию слева направо, становится совершенно очевидным
неуклонное нарастание безусловно победоносного христианского движения.
Кроме того, учитывая, что фреска расположена на правой стене капеллы, это
движение оказывается направленным в сторону входящего в капеллу и тем
более активным.
Последняя интересующая нас композиция - панно Витторе Карпаччо
"Видение Блаженного Августина"18 в Скуола ди Сан Джордже дельи Скиавони, первым покровителем которой был кардинал. Связь его с этой скуолой
была не случайна: она объединяла славян (schiavoni), т.е. выходцев с терри­
торий, принадлежавших в разные времена Византии, и здание ее находится
в районе, где неподалеку по сей день расположен православный храм. С тем,
что образу святого Августина художник придает определенное сходство с
кардиналом Виссарионом, соглашается большинство исследователей, тем
более, что на переднем плане справа изображена его личная печать19.
Эта работа Витторе Карпаччо является одним из самых смелых и зна­
чительных созданий художника, быть может, благодаря особенностям про­
граммы и образу вдохновителя композиции. Художник создает просторный
интерьер кабинета ученого, наполненный многочисленными книгами и инст­
рументами, характеризующими весь спектр занятий ученого-гуманиста Ита­
лии XV века. Создается впечатление, что для Карпаччо именно это было бо­
лее важно, чем строгое следование истории, в особенности, если вспомнить,
что Иероним упрекал Августина в слишком светском характере его занятий.
В композиции Витторе Карпаччо "Видение Блаженного Августина''' тема
контакта Запада и Востока может быть увидена, как и у Пьеро, но раскры­
вается она в совершенно ином ракурсе. Сама сюжетная сторона повествова­
ния Карпаччо, представившего чудесное явление святого Иеронима святому
Августину, учитывая место служения каждого из персонажей, возможно,
тоже может быть интерпретирована, как раскрывающая мистическую связь
Востока (Иероним в Малой Азии) и Запада (Августин, находившийся гораз­
до ближе к Риму). Не столько антиномия Восток-Запад, сколько идея един­
ства всего христианского мира, который во времена Августина и Иеронима
68

был един, затем распался, и в эпоху Возрождения это обернулось глубокой
проблемой.
Через 30 лет после смерти Виссариона в Венеции, которой кардинал по­
дарил свою коллекцию рукописей, его личность претворяется в образ прежде
всего ученого-гуманиста, занятого своими штудиями в великолепном каби­
нете, светлом и просторном, наполненном разнообразными книгами, рукопи­
сями, научными инструментами, художественно выполненными предметами.
Для Венеции в большей мере, чем для Средней Италии, Виссарион, - быть мо­
жет, даже при жизни, - в меньшей степени активный дипломат - ярый побор­
ник крестового похода, нежели ученый, воплощающий в своем образе жизни
идеал "жизни созерцательной", который к этому времени превалирует.
Подводя итог сделанных наблюдений, можно отметить, что кардинал
Виссарион был не только одним из весьма значительных и исключительно
показательных для своего времени церковных и политических деятелей,
но фигурой, оставившей весьма яркий след в истории изобразительного
искусства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Наиболее обширная биографическая статья, посвященная кардиналу Виссариону, кото­
рой мы располагали: Mercanti S.G. Bessarione // Encicopedia italiana di scienze, lettere ed arti.
Vol. VIII. 1930. P. 811-812. Кроме того некоторые сведения взяты из публикаций Джулио Рен­
ии, прежде всего; Curriculum Vitae del cardinale Bessarione // Renzi G. Piero della Francesca.
Storia, leggenda, profezia, teologia nelle pitture murali della Capella Maggiore (Basilica di San
Francesco, Arezzo). 1996. P. 77-78.
2
Renzi G. Piero della Francesca. Storia, leggenda, profezia... P. 37.
3
Так называемый "Диптих Виссариона" (Венеция, Национальная библиотека Сан Мар­
ко); Фише Г. Rhetorica. Фронтиспис (Венеция, Национальная библиотека Сан Марко. N 53);
Контрарио ^.Obiugation in Platonis Columniatorem (Париж, Национальная библиотека, Ms. Lat.
12947, fol).
4
Сейчас этот портрет в числе других четырнадцати, входящих в цикл студиоло в Урбино,
хранится в собрании Лувра, Париж.
5
Этим термином пользуется В.Н. Гращенков, одна из подглав книги которого - "Скрытые
портреты в церковных фресках и алтарных картинах". См.: Гращенков В.И. Портрет в италь­
янской живописи Раннего Возрождения. М., 1996. С. 116-139.
6
Облик кардинала Виссариона, представленного на восточный манер, можно узнать и во
фреске "Переход через Красное море", выполненной Козимо Росселли в Сикстинской капелле.
Однако в интересующем нас аспекте эта композиция, связанная с ветхозаветной историей - и
|аким образом, как и внешним обликом нашего героя, обращающая наше внимание на Вос|ок - не представляется столь же интересной, как рассматриваемые ниже.
7
Нам уже приходилось говорить о программах оформления студиоло эпохи Ренессанса.
См.: Оформление кабинета итальянского правителя-гуманиста от Федерико да Монтефельтро
ю Франческо I Медичи // Итальянский сборник. № 2. СПб, 1997. С. 5-13; Студиоло Франческо I Медичи - нозднеренессансная трансформация идеи кабинета правителя-гуманиста //
Культура Возрождения XVI века. М., 1997. С. 259-266.
s
Наиболее значительные из предшествующих циклов на эту тему были созданы Аньо.чо Гадди для Санта Кроче во Флоренции (ок. 1388-1393), Мазолино для братства Креста,
Сант'Агостино в Эмполи (1424).

69

9

Кардинала Виссариона как автора программы рассматривал Карло Гинзбург. Ghinzburg С.
Indagini su Piero: II Battesimo, il ciclo di Arezzo, la Flaggellazione di Urbino. Torino, 1994 (Nuova
edizione con l'aggiunta di Quattro appendici).
10
В своей статье, посвященной интерпретации аретинских фресок Пьеро, М.В. Алпатов
обращал внимание на то, что присутствующие в них параллели между Ветхим и Новым За­
ветом могут иметь два значения - литературное и аллегорическое, и отмечал, что художни­
ки Ренессанса заняты, как правило, первым, место второго занимают скорее аллюзии. См.:
Alpatov M. Les fresques de Piero della Francesca a Arezzo: semantique et stilistique // Commentari.
1963. N l.P. 22.
11
Deimling B. "The Meeting of the Queen of Sheba with Solomon": Crusade Propaganda in the
Fresco Cycle of Piero della Francesca in Arezzo // Pantheon. 1995. Vol. 53. P. 18-28.
12 з Т у Т0ЧК у зрения высказал Л. Шнейдер в своей диссертации: Schneider L. The Piero
della Francesca's Frescoes Dealing True Cross in the Church of San Francesco in Arezzo. Phil, diss.,
Columbia University, 1968. Некоторые материалы из нее были опубликованы: Art Quarterly 32.
1969. P. 22-48.
13
См. там же.
14
Renzi G. Piero della Francesca pittore Teologo nella Basilica di San Francesco di Arezzo.
Arezzo, 1990. P. 43-44; Ibid. Piero della Francesca. Storia, leggenda, profezia ... P. 39-40.
15
Такое предположение делает в частности Дж. Ренци: Renzi G. Piero della Francesca.
Storia, leggenda, profezia ... P. 78.
16
Вазари Д. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. М.,
1996. Т. 2. С. 317.
17
Безусловно, опасаясь зайти по этому пути слишком далеко, можно тем не менее уви­
деть некоторую степень сходства и между Соломоном и Константином в композиции "Сон
Константина", в особенности обращая внимание на иной облик императора в "Битве Кон­
стантина с Максенцием". На несомненное присутствие черт Иоанна VIII Палеолога в облике
Константина в этой композиции и очевидную связь ее с идеей крестового похода против турок
указывали многие исследователи. См., в частности: Deimling B. Op. cit. P. 21-22.
18
Эта интерпретация была сделана Roberts H.J. См.: Roberts H.J. St. Augustin in "St.
Jerome's Study". Carpaccio's Painting and its Legendary Sourse // The Art Bulletin. 1959. Vol. 41.
N 4. P. 283-294. С тех пор она была принята и развивается авторами самых разных публика­
ций. Из последних значительных: Sgarbi V. Carpaccio. New York, 1994. P. 118.
19
См., например: Sgarbi V. Carpaccio... P. 118; Смирнова И.А. Витторе Карпаччо. М., 1982.
С. 45. Даже такой строгий в отношении подобных предположений автор, как В.Н. Гращенков,
разделяет эту точку зрения. См.: Гращенков В.Н. Портрет в итальянской живописи... С. 125.

* M * &gi t ^ £ S £ * £ £ £M& ЙМН £ M S ЙМЙ t M i i M * Й££* i M * gMfc * M * ЙМ& gMfc
**TTjf* ч£г£>* nTtjr» *%ГО» «Сгбг» njt>» пьГбг» n&tj» *%УТ>» чЕГбг» *tJt>» «»ТО» nJtjr» п!ГО» «СТО* чьТО*

НИДЕРЛАНДСКАЯ ЖИВОПИСЬ XV в.
И ИТАЛЬЯНСКИЕ ЗАКАЗЧИКИ
£.М Елисеева

В XV в. в Нидерландах создавалось множество произведений искусства.
Большинство из них до нас не дошло: было уничтожено во время войн и
протестантских погромов; потеряно, когда это искусство вышло из моды;
или просто погибло, не выдержав испытания временем и небрежного обра­
щения. Однако среди дошедших до нас произведений нидерландской живо­
писи многие имеют иностранный провенанс. Это во многом связано с тем,
что заказанные иностранцами и вывезенные из страны вещи имели больше
шансов сохраниться, избежав иконоборческих волнений. С другой стороны,
такое большое количество вывезенных за границу вещей говорит о том, что
в XV в. живопись нидерландских мастеров пользовалась большой популяр­
ностью - ее заказывали и вывозили во многие страны Европы. Итальянцы,
англичане, французы, испанцы были заказчиками Яна Ван Эйка, Рогира Ван
дер Вейдена, Петруса Кристуса и Ганса Мемлинга1.
В итальянских инвентарях, письмах, торговых документах XV в. можно
встретить немало сведений о вещах нидерландского происхождения: боль­
шая часть из них не сохранилась, но некоторые хорошо известны в наши
дни2. Отношение итальянцев к нидерландскому искусству можно частично
восстановить по дошедшим до нас высказываниям гуманистов, они отра­
жают точку зрения образованных кругов Италии и показывают устойчивое
представление, бытовавшее в этой среде. Судя по дошедшим до нас письмен­
ным источникам, итальянские гуманисты с большим пиететом относились
к нидерландским мастерам. Бартоломео Фацио, придворный историограф,
секретарь Альфонсо Арагонского, в своей книге "О знаменитых людях" ("De
viris illustribus", 1456) называет Яна Ван Эйка "ведущим художником нашего
времени", говорит о нем как о "короле" живописцев. Среди других знамени­
тых мастеров он называет Рогира Ван дер Вейдена, Джентиле да Фабриано
и Пизанелло3: Другой известный гуманист - Чириако д'Анкона, антиквар,
путешественник, любитель античности, служивший при дворе Леонелло
д'Эсте в Ферраре, замечает в своих "Комментариях", что "после знаменитого
Иоанна из Брюгге, гордости живописи, Рогир в Брюсселе может считаться
самым выдающимся художником..."4. И флорентийский архитектор Фила­
рете, работавший у Алессандро Сфорца в Милане, в своем архитектурном
трактате (1461-1464) называет Яна Ван Эйка, Рогира Ван дер Вейдена и Фуке
71

самыми передовыми художниками к северу от Альп. Гипотетически отбирая
мастеров для работы в созданном им идеальном городе Сфорцинда, он упо­
минает множество "хороших" живописцев, и одного "самого лучшего" - Яна
Ван Эйка. Все перечисленные им мастера к тому времени были уже мертвы.
А среди живых он считает Рогира Ван дер Вейдена самым великим5. В Урбино Джованни Санти (отец Рафаэля) также включил Ван Эйка и Рогира в
перечень знаменитых художников (1482). Несмотря на то что самым великим
он считает Мантенью, нидерландцы занимают не последние места в его спис­
ке6. В конце XV в. в Неаполе Джованни Понтано, один из ведущих деятелей
при дворе Альфонсо Арагонского, в книге "О благоразумии" (De Prudentia,
1495-1500) называет трех самых великих мастеров - Яна ван Эйка, Джотто и
Джентиле да Фабриано7.
Примечательно, что в то время как другие итальянские художники в этих
текстах упоминаются в зависимости от личных пристрастий того или иного
автора и от центра их деятельности - Феррара, Милан, Урбино, Неаполь, - Ян
Ван Эйк и Рогир Ван дер Вейден признаны всеми. Это говорит о том, что их
известность превосходила локальные вариации и вкусовые предпочтения.
Итальянцев привлекала необычайная лучезарность, красочность, про­
зрачность и миниатюрная тонкость письма нидерландских картин. Эти ка­
чества они справедливо связывали с техникой масляной живописи, которая
существенно отличалась от живописи темперой, широко распространенной
в то время в Италии8. Кроме того, привыкшие к монументальной фреске,
они были поражены миниатюрными произведениями северян, в которых
иллюзионистически точно воссоздавался окружающий мир во всей его пол­
ноте и богатом многообразии. Бартоломео Фацио, описывая находящийся в
коллекции Альфонсо Арагонского "Триптих Ломеллини" Яна Ван Эйка (не
сохранился), замечает, что "Св. Иероним в студии представлен как живой... а
книги, если немного отойти, кажутся настоящими... Батиста Ломеллини (вла­
делец триптиха. - Е.Е.) изображен так искусно, что ему не достает только
голоса... А между донаторами (Ломеллини и его женой. - Е.Е.), как сквозь
щель в стене, падает луч света, который можно принять за настоящий сол­
нечный свет"9. Так же восторженно Б. Фацио пишет о картине Ван Эйка, на
которой изображены обнаженные женщины: "Есть еще прекрасные картины
(в коллекции. - Е.Е.) Оттавио дела Карда10: женщины необыкновенной кра­
соты в ванной комнате... Интимные части тела одной из них скромно прикры­
ты тонкой тканью, а у другой показаны только лицо и грудь, но все осталь­
ное отражается в зеркале... так что вы можете видеть ее спину так же, как
и грудь"11. Еще он описывает лампу, которая написана, "словно настоящий
светильник", и пожилую женщину, "которая кажется вспотевшей", и собачку,
"лакающую воду"... "Но нет почти ничего более удивительного в этой рабо­
те, - пишет Б. Фацио, - чем зеркало... в котором вы видите все, представлен­
ное словно в настоящем зеркале"12. Можно заметить, что Б. Фацио увлечен
множеством деталей и подробностей и восхищен тем, как правдоподобно
72

>то написано. Правдоподобие нидерландской живописи отмечает и Чириако
д'Анкона, описывая "Снятие с креста" Рогира Ван дер Вейдена из коллекции
Лионелло д'Эсте в Ферраре (1449): "Яркие, разноцветные одежды и плащи
воинов совершенно исполнены в пурпурном и золотом, зеленые луга, цветы,
деревья... и затененные холмы, богато орнаментированные портики и ворота,
в которых золото подобно настоящему золоту, и геммы, и жемчужины подоб­
ны настоящим (кажутся взятыми из самой жизни, а не созданными кистью
художника)..."13.
Натуроподобие нидерландской живописи восхищало итальянцев не толь­
ко само по себе, но и отвечало новому гуманистическому идеалу, согласно
которому цель искусства заключалась в "подражании природе". "Художник
не может считаться превосходным, если он не способен передать в картине
особенности предметов такими, каковы они есть в реальности", - пишет Бартоломео Фацио14. Эти идеи итальянские гуманисты находили в античных тек­
стах, где рассказывалось о художнике Зевксисе, который изобразил виноград
столь успешно, что птицы пытались клевать его, и об Антифиле, который
показал комнату так, что, казалось, "свет исходил от огня"15. В понимании
итальянских гуманистов, классический язык Греции нашел свое продолже­
ние, с одной стороны, в архитектуре Флоренции, а с другой, - в живописи Яна
Ван Эйка и Рогира Ван дер Вейдена. "Натуроподобие" нидерландцев воспри­
нималось ими как современный эквивалент античного "натуроподобия"16.
Однако это свойство в нидерландском искусстве имело совсем иные корни.
М. Дворжак пишет: "До начала XVI в. нидерландское и итальянское искус­
ство можно сравнить с двумя параллельными линиями, не имеющими точек
соприкосновения. Как в Нидерландах, так и в Италии художники стремились
получить как можно больше от природы, чтобы повысить впечатление вер­
ности природе в изображении, но метод наблюдения действительности и его
последняя цель были различны. На севере речь идет об общем обогащении
созерцания путем экстенсивного изучения природы в рамках прежней рели­
гиозной идеи. В Италии, напротив, дело касается распространения и углуб­
ления правил, по которым тела и пространства могли быть изображены в их
естественных, объективно познаваемых и допускающих опытную проверку
функциях"17. В нидерландской живописи XV в. "натуроподобие" само по себе
не являлось ни окончательной, ни даже преобладающей целью18. Готический
натурализм (по выражению М. Дворжака, "готическо-натуралистическое
подражание действительности"19) как главная установка времени во многом
диктовал свои условия - окружающий мир изображался «со всею верностью
натуре, "как ... бог сотворил", в качестве неотъемлемой составной части ши­
роко (его) превосходящего понятия внешнего мира и предполагаемого ме­
тафизического единства. С ним, по определенной градации (его) духовного
шачения, связывались все элементы изображения, начиная от простого по­
вседневного опыта вплоть до глубочайших тайн веры»20. Желание воссоздать
мир в полной мере его зрительного объема привело нидерландских мастеров
73

к необычайной множественности, "пестрому разнообразию" художественно­
го строя картин с их вниманием к подробностям без разделения на главное
и второстепенное, с "видением каждой детали как самостоятельной вещи,
каждого замеченного свойства как чего-то существенного"21. По образному
выражению Э. Панофского, мир в произведениях нидерландцев оказался уви­
денным словно в "микроскоп и телескоп одновременно"22, где существовали
на равных правах величины космического и микроскопического порядка.
И это восхищало итальянцев, не замечающих глубинных связей этого искус­
ства с идейным миром Средневековья.
Высокая оценка художественных качеств нидерландского искусства во
многом определила его место в социальной и художественной жизни Ита­
лии. По словам кардинала Жана Жуффруа, епископа Арраса, живопись Яна
Ван Эйка и Рогира Ван дер Вейдена "может придать блеск дворцу любого
правителя"23. "Придавать блеск", украшать и прославлять, "выставлять на­
показ роскошь, подчеркивать значительность определенной личности - и не
художника, а заказчика" - было важной целью искусства этого времени24.
И итальянцы в этом очень преуспели: Альфонсо Арагонский, Леонелло д'Эсте, Козимо Медичи, папа Евгений IV, Алессандро Сфорца, Федерико да Монтефельтро, кардинал Альбергати и многие другие знатные и не очень знатные
итальянцы имели в своих коллекциях работы Робера Кампена, Яна Ван Эйка,
Рогира Ван дер Вейдена, Ганса Мемлинга и других нидерландских мастеров.
Существовавшие между дворами дружеские связи и династические союзы
способствовали быстрому распространений моды на нидерландскую живо­
пись25. Она приобреталась прежде всего как коллекционная, как знак "коро­
левского" статуса коллекции. Знание о том, что Ян Ван Эйк был "главным
живописцем... знаменитого герцога Бургундии" - как его рекомендовали,
когда работа "Св. Георгий" покупалась для короля Неаполя Альфонсо Ара­
гонского, существенно повышало ее престиж26, так как Бургундский двор в
первой трети XV в. был самым могущественным в странах к северу от Альп
и являлся идеалом роскоши и великолепия.
В стремлении не отставать от высокопоставленных особ богатое италь­
янское купечество также приобретало живопись нидерландцев. Торговец из
Лукки Паоло Поджо (Poggio), будучи поставщиком предметов нидерланд­
ского искусства в Феррару, и сам имел "Пьету" Яна Ван Эйка. А Джованни
Арнольфини из Лукки и Батиста Ломеллини из Генуи наравне с могущест­
венными правителями были заказчиками Яна Ван Эйка.
Огромную роль в распространении нидерландского искусства в Италии
играла итальянская колония в Брюгге. В XV в. Брюгге был значительным
европейским торговым центром - через него шел огромный поток продук­
ции. Итальянская колония здесь была самой крупной итальянской колонией
за границей и самой большой иностранной колонией в Брюгге. Несмотря на
то что сами итальянцы идентифицировали себя по городам (nazione) - фло­
рентийцы, венецианцы, генуэзцы и т.д., - взятые вместе, они превосходили
74

численностью проживающих там немцев, испанцев и англичан. Занимаясь
бизнесом и торговлей, они часто играли роль поставщиков нидерландского
искусства в итальянские города27.
Роль представителей разных городов Италии во внутренней жизни Брюг­
ге на протяжении XV в. менялась. В первой трети столетия наиболее сильные
позиции занимали выходцы из Лукки и Генуи - именно они проявляли себя
как главные и наиболее активные заказчики нидерландских мастеров. По под­
счетам Е. Парма, большая часть произведений, выполненных Ван Эйком в
период между 1430 и 1441 гг., была создана по заказу итальянцев, среди кото­
рых выходцы из Лукки и Генуи занимали лидирующие позиции28. Имена не­
которых из них не установлены, как, например, в случае с "Мадонной Лукка"
(Штеделевский музей, Франкфурт)29, другие же установлены с большой до­
лей вероятности.
Джованни Арнольфини, представитель богатого итальянского клана
из Лукки, жил в Брюгге и был крупным поставщиком Бургундского и Брабантского дворов. Он торговал драгоценностями, золотой парчой, шелком,
коврами и занимался ростовщичеством. До нас дошли две работы, заказан­
ные им Яну Ван Эйку, - знаменитый "Портрет четы Арнольфини" (1434,
Национальная галерея, Лондон), где он представлен в домашнем интерьере
вместе со своей женой Джованной Ченами, и традиционный полуфигурный
портрет на нейтральном фоне (Государственный музей, Берлин)30. Очевидно,
Арнольфини был хорошо знаком с Яном Ван Эйком, так как "Портрет четы
Арнольфини" часто трактуется как изображение бракосочетания, свидетелем
которого оказался художник31.
Генуэзец Джустиниани считается заказчиком знаменитого Дрезденского
триптиха (Картинная галерея, Дрезден), на створке которого он изображен у
ног св. Георгия. Имя Джустиниани было установлено на основании изучения
изображенного на раме фамильного герба. И хотя нет документальных под­
тверждений этой гипотезы, генуэзское происхождение заказчика наиболее
вероятно32.
Другой генуэзец - Батиста Ломеллини - был владельцем хорошо извест­
ного по письменным источникам, но не сохранившегося триптиха ("Триптих
Ломеллини"), в центральной части которого было изображено Благовещение,
а на боковых створках - Иоанн Креститель и Св. Иероним в студии33. Этот
алтарь привезли сначала в Геную, а затем в Неаполь, где, как предполагают,
он был подарен королю Альфонсо Арагонскому во время дипломатической
миссии Ломеллини в 1444 г.34 По замечанию неаполитанского поэта Джо­
ванни Понтано, Альфонсо очень бережно относился к этому подарку, хранил
его в кабинете, где были выставлены разного рода драгоценные предметы и
куда допускались только привилегированные особы35. Очевидно, Альфонсо
Арагонский был большим поклонникам нидерландской живописи, так как в
том же 1444 г. ему прислали из Брюгге еще одну картину Яна Ван Эйка "Св. Георгий и дракон" (не сохранилась)36.
75

Кардинал Никколо Альбергати посетил Гент и Брюгге в 1431 г.37 Видимо,
в это время был сделан подготовительный рисунок к его портрету (Гравюр­
ный кабинет, Дрезден), а затем и сам портрет (Картинная галерея художест­
венно-исторического музея, Вена)38.
Произведения Яна Ван Эйка находились в коллекциях в Урбино39, Вене­
40
ции , Падуе и Милане41. Иметь такую живопись в своей коллекции было до­
рогим и престижным удовольствием. Драгоценная по своим художественным
качествам, она была дорогой и в денежном выражении.
В 1450-1460-х годах, после смерти Яна Ван Эйка, самым выдающимся
нидерландским мастером в среде итальянцев считался Рогир Ван дер Вейден. Его работы покупали и заказывали самые богатые и знатные итальянцы.
Из письменных источников известно, что живопись Рогира была в коллекци­
ях Альфонсо Арагонского42 в Неаполе и Леонелло д'Эсте в Ферраре43. Бартоломео Фацио описывает "Даму за туалетом", виденную им в Генуе44. Там
же, в коллекции Джероламо Венто находилась "Пьета" работы мастерской
Рогира Ван дер Вейдена (Национальная галерея, Лондон)45.
Правитель Пезаро Алессандро Сфорца, очевидно, был большим поклон­
ником нидерландского искусства. В течение восьми месяцев он путешест­
вовал по Бургундии и Фландрии (1457-1458) и во время своего путешест­
вия заказал в мастерской Рогира Ван дер Вейдена складень с изображением
Распятия, у подножия которого был изображен он сам, его жена Констанца
Варано и ее брат Родольфо Варано. Вместе с этой работой, известной как
"Триптих Сфорца" (Королевский Музей изящных искусств, Брюссель)46,
Алессандро привез в Италию исполненные Рогиром Ван дер Вейденом два
портрета - свой собственный и герцога Бургундского, которые в настоящее
время известны только по инвентарным записям47. Близкий родственник
Алессандро Сфорца - Федерико де Монтефельтро48 также оказался не чужд
модным увлечениям искусством. Возможно, не без влияния Алессандро он
пригласил на работу в Урбино в 1472 г. гентского живописца Йоса ван Вассенхове (Йос ван Гент). А вместе с ним, по словам Веспасиано да Бистиччи,
в Урбино приехали фландрские ткачи49.
Несколько знаменитых вещей Рогира Ван дер Вейдена находилось в кол­
лекции Медичи во Флоренции. Нужно заметить, что в первой половине XV в.
флорентийцы не проявляли себя как значительные заказчики нидерландско­
го искусства. Не случайно в собрании Медичи была только одна крошечная
работа Яна Ван Эйка - "Св. Иероним" (не сохранилась). Но со временем
ситуация изменилась. С открытием филиала банка Медичи (1439) и ростом
флорентийской колонии в Брюгге пришло новое понимание социального ста­
туса и повышенное внимание к местной культуре. Множество произведений
искусства, заказанных и купленных итальянцами в Нидерландах во второй
половине XV в., предназначалось для Флоренции. Медичи были богатыми
покупателями и для заказов использовали своих агентов в Брюгге50. Процесс
заказа был хорошо налажен: инструкции относительно размера, формата,
76

сюжета и цены отправлялись письмом с другом, родственником или агентом,
туда же вкладывался рисунок. Иногда в письме содержались указания отно­
сительно мастера: когда речь шла о выборе "самого лучшего", то в 1430-х
годах обращались к Яну Ван Эйку, в середине века - к Рогиру, а поколением
позже - к Мемлингу51.
Из принадлежащих Медичи работ Рогира Ван дер Вейдена хорошо изве­
стны "Оплакивание" (Уффици, Флоренция) и "Мадонна со святыми" ("Ма­
донна Медичи". Штеделевский институт, Франкфурт)52. Оба произведения
попадают в категорию так называемого "заказа на расстоянии". В случае с
"Оплакиванием" за основу было взято "Оплакивание" Фра Анжелико (1438,
1440, Старая Пинакотека, Мюнхен)53. Очевидно, рисунок композиции был
послан в Брюссель из Флоренции, заказчик хотел получить версию работы
Фра Анжелико в исполнении Рогира. Просьбы повторить (создать версии)
известных произведений выдающихся мастеров были в то время обычным
явлением. Сравнивая эти работы, можно увидеть, как изменяется итальян­
ская тема в исполнении нидерландца. Иератическая строгость композиции
сменяется свободой в распределении масс, устойчивое равновесие - экспрес­
сивной подвижностью, все "обрастает" деталями и подробностями, величест­
венная монументальность образа сменяется его жизненной конкретизацией.
Все становится более повествовательным, натуралистичным, многословным
и многосоставным.
"Мадонна со святыми" Рогира Ван дер Вейдена (Штеделевский инсти­
тут, Франкфурт) также предназначалась для кого-то из семейства Медичи.
Тут тоже, возможно, присутствовал рисунок-образец, переданный из Фло­
ренции, так как иконография, по замечанию Э. Панофского, во многом на­
поминает иконографию святого собеседования, широко распространенную
в Италии54. На картине изображена Мадонна с младенцем в окружении
святых - Петра и Иоанна Крестителя, Косьмы и Домиана. Принадлежность
флорентийскому заказчику обозначена изображением лилии на щите у ос­
нования композиции. Косьма и Домиан - небесные покровители семейства
Медичи, а Петр и Иоанн Креститель - одноименные святые Пьеро и Джованни ди Козимо. Традиционно считается, что Петр и Иоанн - это скрытые
портреты Пьеро и Джованни. Такое предположение выдвинуто на основании
сравнения изображений с бюстами Мино да Фьезоле в Барджелло (начало
1450-х годов)55. Рисунки портретов могли быть посланы из Флоренции, как
это нередко случалось при заказе на расстоянии. Возможно, работу заказал
кто-то из ближайшего окружения Медичи, чтобы преподнести ее в подарок,
так как в собственных инвентарях Медичи нет ни одного произведения, кото­
рое могло бы соотноситься с этим56.
Вслед за Медичи местная флорентийская знать тоже стремилась к обла­
данию нидерландскими вещами. Филиалы банка играли роль поставщиков.
Богатые флорентийцы, не имеющие непосредственных связей с Нидерланда­
ми, могли получать через них произведения искусства. Так, в 1474 г.банкир
77

Строцци купил через банк Медичи пять маленьких картин на холстах, а двумя
годами раньше он получил две работы с изображением св. Франциска (пред­
положительно) Рогира Ван дер Вейдена, которые составили часть подарка
для знаменитого неаполитанского придворного Диомеде Карафа57. Множе­
ство филиалов банка было вовлечено в торговлю нидерландскими вещами.
Управляющие-банкиры были богатыми и влиятельными персонами. Именно
они в 1460-1470-х годах стали заказчиками самых крупных из дошедших до
нас произведений нидерландского искусства.
Анжело Тани, глава филиала банка Медичи в Брюгге (1450-1465), был
первым итальянцем, заказавшим большой нидерландский алтарь, предна­
значенный для Италии - для капеллы Сан Микеле в Бадиа близ Флоренции.
Дата заказа алтаря до сих пор точно не установлена. Капелла была выстроена
А. Тани по случаю его бракосочетания с двадцатилетней Катериной Танальи.
Для украшения капеллы Гансу Мемлингу был заказан алтарь "Страшный
Суд" (Гданьск, Поморский музей). Мемлинг считался самым лучшим масте­
ром - именно он после смерти Рогира Ван дер Вейдена занял этот почетный
пьедестал. И не случайно, как бы в знак преемственности поколений, за об­
разец был взят алтарь "Страшный Суд" Рогира Ван дер Вейдена (Капелла
госпиталя, Бон)58.
На створках алтаря изображены Анджело Тани и его жена Катерина Та­
нальи перед статуями Мадонны с младенцем и архангела Михаила. Портрет
Катерины, возможно, был сделан по рисунку, присланному из Флоренции,
так как она не сопровождала Тани, и, скорее всего, не позировала художнику.
На открытых створках, в центральной части изображена сцена Страшного
Суда. Наверху - Христос на радуге в окружении апостолов и ангелов. Фи­
гура Христа повторяет аналогичную фигуру из "Страшного Суда" Рогира
Ван дер Вейдена. Ниже - архангел Михаил взвешивает души праведников
и грешников. Среди участников действия - множество скрытых портретов.
Традиционно считается, что Карл Смелый передан в образе апостола Ан­
дрея - покровителя Бургундского двора (третий слева от Христа). А среди
праведников - представители банка Медичи в Брюгге, в том числе - Томмазо
Портинари на весах архангела Михаила59.
Алтарь предназначался для Флоренции и мог стать первым крупным
произведением нидерландского искусства, прибывшим в Италию. Однако он
не достиг места своего назначения. 27 апреля 1473 г. судно, на котором его
перевозили, было атаковано военным кораблем из Гданьска. И все, что везли
во Флоренцию, попало в Гданьск. Вместе с алтарем Мемлинга на судне нахо­
дился еще один алтарь, о котором ничего неизвестно, кроме того, что он был
"прекрасным и роскошным"60.
В том же 1473 г., когда алтарь Мемлинга был увезен в Гданьск, Томмазо
Портинари - новый глава филиала банка Медичи в Брюгге - заказал Гуго
Ван дер Гусу монументальный триптих "Поклонение пастухов" (Флоренция,
Уффици). История жизни и карьеры Томмазо - самого яркого представителя
78

флорентийцев в Брюгге - весьма увлекательна. Он был двоюродным братом
первого управляющего филиалом банка Медичи в Брюгге - Бернардо Порти­
нари и начал работать при нем с юных лет в качестве мальчика на посылках
(в 1440 г. Томмазо было около 12 лет). Постепенно продвигаясь по служеб­
ной лестнице, он многого достиг - повсюду в Брюгге был своим человеком,
хорошо говорил по-французски и по-фламандски. Имея неуемные амбиции и
будучи человеком прозорливым, он активно развивал деловые отношения с
бургундским двором и постепенно стал доверенным лицом будущего герцога
Бургундии Карла Смелого. Около 1464 г. Томмазо получил должность "дей­
ствительного советника" при Бургундском дворе и сохранил этот пост после
того, как Карл Смелый сменил Филиппа Доброго в 1467 г. Томмазо стремился
занять место управляющего филиалом банка, но, очевидно, Козимо Медичи
(глава банка) не был к этому расположен. В 1465 г., после смерти Козимо,
в результате хитрой интриги Томмазо получил желанный пост. После этого
он развернул бурную деятельность - переехал вместе с банком в один из са­
мых больших домов Брюгге - Бладеленхофф и значительно увеличил штат
сотрудников. Чтобы укрепить свое положение, он нанял Карло Кавальканти
для эксклюзивных поставок итальянских драгоценных тканей к Бургундско­
му двору. Таким образом он сломал существовавшую на протяжении долго­
го времени монополию Лукки на эти поставки. Также он стал финансистом
герцога Бургундского, заняв пост, который в недавнем прошлом (до 1461 г.)
занимал Джованни ди Арриджо Арнольфини - один из самых знатных и бо­
гатых представителей Лукки61. К 1468 г. Томмазо стал весьма влиятельной и
уважаемой персоной. И когда состоялась свадьба Карла Смелого и Маргариты
Йоркской и численность флорентийцев в праздничной процессии превзошла
численность представителей других итальянских городов62, придворный ис­
торик Оливье де ла Марш написал в своей хронике: "Перед флорентийскими
торговцами шел Томмазо Портинари, глава их nazione, одетый как советник
герцога"63. Это был единственный итальянец, названный по имени в этом
сообщении.
Итак, в 1473 г. Томмазо заказал Гуго Ван дер Гусу большой створчатый
алтарь. Это произведение оказалось центральным в творчестве мастера и
единственным документально подтвержденным его произведением (14731478, Галерея Уффици, Флоренция). Алтарь предназначался для флорен­
тийской церкви Сант-Эджидио. На раскрытых створках алтаря изображены
сцены "Рождество" и "Поклонение пастухов", на левой створке представлен
заказчик Томмазо Портинари и его сыновья, на правой - жена Томмазо - Ма­
рия Барончелли и дочь Маргарита. Все три части объединены общим пер­
спективным пейзажем с единой точкой схода. На внешней стороне створок
изображено "Благовещение" в технике гризайли. Когда в 1483 г. алтарь при­
был во Флоренцию, он оказался первым монументальным нидерландским ал­
тарем, достигшим Италии. Это прославило Гуго Ван дер Гуса и его заказчика
Томмазо Портинари.
79

Трудно сказать, почему Портинари выбрал Ван дер Гуса в качестве ис­
полнителя своего заказа. Огромной популярностью в это время, как уже го­
ворилось, пользовался Ганс Мемлинг. Портинари также заказывал ему произ­
ведения. Именно для Портинари были созданы: алтарь "Страсти Христовы"
(ок. 1470, Галерея Сабауда, Турин), предназначенный для часовни Св. Иакова
в Брюгге; Триптих, в центральной части которого была изображена Мадонна
с Младенцем (не сохранилась), а на боковых - портреты Томмазо и его жены
Марии Маддалены Бандини Барончелли (ок. 1472, Метрополитен Музей,
Нью-Йорк). Мемлинг пользовался большой популярностью как портретист.
Его портреты с пейзажем на заднем плане часто заказывались итальянцами.
Именно им принадлежит больше половины таких портретов64.
Кроме того, Мемлингу часто заказывали благочестивые диптихи и трипти­
хи, на створках которых изображались донаторы в молитве перед святыми,
а на реверсах - эмблемы и девизы семей. В широкий обиход такие компози­
ции ввел Рогир Ван дер Вейден, после его смерти эта традиция процветала в
творчестве мастеров последующих поколений. Бенедетто Портинари владел
таким триптихом работы Мемлинга (Картинная галерея, Берлин; Уффици,
Флоренция).
Одним из самых знаменитых произведений, заказанных Гансу Мемлингу
итальянцами, был так называемый "Триптих Паганьотти", в настоящее время
разделенный между Флоренцией и Лондоном (центральная часть - Уффици,
Флоренция; боковые створки - Национальная галерея, Лондон). Триптих был
создан для Бенедетто Паганьотти, высокопоставленного доминиканца, епи­
скопа Вейзона. Его фамильный герб и эмблема в виде журавлей изображены
на реверсах боковых створок. Ничего неизвестно о том, бывал ли Бенедетто
в Нидерландах. Возможно, его племянник Паоло, посещавший Брюгге, за­
казал для него алтарь65. В центральной части алтаря изображена Мадонна
с младенцем и двумя ангелами. Композиция обрамлена аркой, украшенной
играющими путти и гирляндами. На боковых створках - Св. Иоанн Крести­
тель и Св. Лаврентий, на реверсах - девять журавлей в сумрачном пейзаже в
лучах заходящего солнца. Фигуры птиц свободно расположены в простран­
стве композиции. Виртуозно передана их грациозная пластика. Контраст бе­
лого оперенья на темном фоне пейзажа создает яркий декоративный эффект.
В верхней части левой створки - фамильный герб Паганьотти. Триптих был
создан около 1480 г., во Флоренцию он прибыл в 1482-1483 гг. Очевидно,
это первое нидерландское произведение, в котором используются специфи­
ческие итальянские мотивы - путти и гирлянды. Можно предположить, что
Мемлинг включил их как комплимент своему итальянскому заказчику. В ра­
боте нет признаков каких-либо условий заказа, скорее всего, итальянец хотел
получить обычный нидерландский алтарь, по возможности, самого высокого
качества66.
Кроме живописи на досках итальянцы ценили и в большом количестве
покупали живопись на холстах (почти не сохранилась). Томмазо Портинари
80

был личным поставщиком семейства Медичи. Из переписки известно, что в
январе 1466 г. он сообщил Пьеро, что "для картин на холстах нужно подо­
ждать Антверпенскую ярмарку", так как именно она считалась одной из са­
мых лучших. После нескольких неудачных попыток, он, наконец, сообщает,
что "купил самую красивую картину на холсте, какую только мог найти"67.
У самого Портинари, судя по инвентарным записям, было тринадцать нидер­
ландских картин на холстах с самыми разными сюжетами" - евангельскими
рассказами, популярными святыми и светскими сценами68. Кроме живописи
па досках и на холстах, он снабжал семейство Медичи нидерландскими шпа­
лерами, которые ценились во всей Европе, так как отличались хорошим ка­
чеством и большим разнообразием сюжетов часто фривольного содержания.
Известно, что Леонелло д'Эсте не только тратил большие суммы на покупку
нидерландских шпалер, но и организовал в Ферраре мастерскую по их произ­
водству. То же касается Федерико да Монтефельтро, который вместе с Йосом
ван Гентом нанял фландрских ткачей6().
Документальных свидетельств, записей о шпалерах очень много, так как
заказчики и агенты вынуждены были обмениваться информацией. В 1466 г.
Томмазо Портинари пишет Пьеро Медичи: "Я еще не купил вам шпалеру,
гак как не могу найти нужного размера, я думаю, ее придется заказывать,
что будет гораздо дороже"70. Или в 1488 г. агент Фруозино пишет Джованни
Медичи из Антверпена: "...Не нашел ничего подходящего... одна из шпалер
была хорошего качества, но такая большая, что трудно было бы повесить ее
в вашей комнате... и сюжет ее мне тоже не понравился, так как на ней было
изображено много трупов (история Самсона), что несовместимо со спальной
комнатой, которую нужно украшать более приятными вещами..."71. Затем он
сообщает, что шпалеру, скорее всего, придется заказывать.
Главная привлекательность в покупке готовых изделий была в цене, так
как они стоили гораздо дешевле, чем выполненные на заказ. Именно поэто­
му агентам поручали покупать картины и шпалеры на ярмарках, где был
большой выбор (самой значительной была ярмарка в Антверпене). Кроме
дорогих, роскошных шпалер, на ярмарках продавались дешевые ("зеленые" verdure), которые хранились в рулонах и могли отрезаться по желанию по­
купателя. Такие шпалеры в большом количестве встречаются в итальянских
инвентарях второй половины- конца XV в., и очень часто - в относительно
скромных хозяйствах. Эти вещи привозились на открытые ярмарки во Фло­
ренцию и другие итальянские города, где их могли купить люди самого раз­
ного достатка.
Однако богатые и знатные итальянцы, не удовлетворяясь готовыми изде­
лиями, часто заказывали шпалеры по собственным рисункам. В результате
получались гибридные произведения. Это способствовало широкому куль­
турному и художественному обмену, и не только между Италией и Нидерлан­
дами, но и между другими странами. Знаменитая серия французских шпалер
81

"Дама с единорогом" также была сделана по французским картонам в брюс­
сельских мастерских.
Можно заметить, что в XV в. значительное число нидерландских вещей
присутствовало в Италии. И это неудивительно, так как во многих отноше­
ниях Европа того времени представляла собой единое пространство - "фла­
мандские шерстяные ткани были столь же модны в Италии, как итальянские
шелка, атласы и бархаты - в Нидерландах и во Франции"72. Что касается про­
изведений искусства, то очевидно, что нидерландская живопись пользовалась
большим спросом у итальянцев. Ее покупали представители самых разных
социальных слоев - от высших правящих кругов знати до мелких бюргеров и
торговцев. Мотивация ее приобретения, очевидно, была разной, но интерес и
внимание - огромны. Во многом это отражало общую тенденцию времени сближение двух ведущих культур - Северной и Южной, что способствовало
широкому художественному обмену, создавало богатую почву для взаимных
влияний и пересечений.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Martens М. P.J. La clientele de peintre // Les Primitifs flamands et leur temps. Tournai, 2000.
P. 142-179.
2
Проблема изучения нидерландской живописи и итальянских заказчиков является состав­
ной частью обширной проблемы художественных связей Италии с Нидерландами в XV в. Эта
проблема стала предметом многих специальных исследований, сред иних наиболее важны­
ми для нас являются: Warburg A. Flandrische Kunst und florentinische Friihrenaissance. Studien
(1902) // Gesammelte Schriften. Bd. I. Leipzig; В., 1932. S. 187-206; Meiss M. Jan van Eyck and
the Italian Renaissance // Venezia e FEuropa. Venice, 1956; Idem. "Highlands" in the Lowlands: Jan
van Eyck, Master of Flemalle and the Franco-Italian Tradition // Gazette de Beaux-Arts. LVII. Per 6.
1961. P. 273-274; Гращенков В.Н. Итальянская портретная живопись раннего Возрождения и
Нидерланды // Советское искусствознание'78. Вып. 2. М., 1979. С. 65-93; Campbell L. Notes on
Netherlandish Pictures in the Veneto in the Fifteenth and Sixteenth Centures // Burlington Magazine.
CXXIII. 1981. P. 467-473; Idem. The Fifteenth-Century Netherlandish Schools. National Gallery
catalogues. L., 1998; Martens M. P.J. La clientele du peintre // Les Primitifs flamands et leur temps.
Tournai, 2000. P. 142-179; Nuttall P. Jan van Eyck's Paintings in Italy // Investigating Jan van Eyck /
Ed. S. Foister, S. Jones and D. Cool. Turnhout, Belgium, 2000. P. 171-184; Idem. From Flanders
to Florence. The Impact of Netherlandish Painting, 1400-1500. New Haven; L., 2004; Le siecle de
Van Eyck. 1430-1530. Le monde mediterraneen et les primitifs flamands. Cataloque de Texposition
(Brudges), Gand-Amsterdam, 2002.
3
Baxandal M. Giotto and the orators. Humanist Observers of Painting in Italy and the Discovery
of Pictoral composition, 1350-1450. Oxford, 1971. P. 106.
4
Nuttall P. From Flanders to Florence. New Haven; L., 2004. P. 32.
5
Ibid. P. 33.
6
Ibid.
7
Ibid. P. 34.
s
Гращенков В.Н. Указ. соч. С. 73. Примеч. 31.
9
Baxandal M. Op. cit. P. 106.
10
Оттавио дела Карда - племянник Федерико да Монтефельтро. В XVI в. Вазари упоми­
нает эту картину как принадлежащую самому Федерико. Однако можно предположить, что
герцог получил ее позже. Подробно об этом см.: Baxandal M. Op. cit. P. 107.

82

11

Baxandal M. Op. cit. P. 106.
Ibid.
13
Цит. по: Nuttall P. Op. cit. P. 37.
14
Baxandal M. Op. cit. P. 101.
15
Цитата по: Nuttall P. Op. cit. P. 36.
16
Подробно об этом см.: NutallP. Op. cit. P. 32-34.
17
Дворжак M. Исторические предпосылки нидерландского романизма // История искус­
ства как история духа. СПб., 2001. С. 245.
18
Campbell L. The Fifteenth-Century Netherlandish Schools. National Gallery catalogues. L.,
1998. P. 19.
19
Дворжак М. Питер Брейгель Старший // История искусства как история духа. С. 263.
20
Там же.
21
Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1994. С. 298.
22
Panofsky E. Early Netherlandish Painting. Its Origins and Character. Cambridge, 1953.
P. 12.
23
Жан Жуффруа, епископ Арраса, был весьма влиятельной персоной, он пользовался по­
кровительством многих могущественных особ, включая Евгения IV, Пия II, Филиппа Доброго
и французского короля Людовика XI. По дипломатическим делам он бывал во многих странах,
в том числе в Испании и Португалии. Его точка зрения отражает мнение высших кругов Евро­
пы. Подробно об этом см.: Nutall P. Op. cit. P. 32.
24
Хейзинга Й. Указ. соч. С. 291.
25
Как пишет В.П. Головин, "фактически все крупные дворы Италии XV в. были связаны
между собой и несколькими европейскими дворами династическими браками. Сфорца пород­
нились с д'Эсте, Монтефельтро, Малатеста, арагонской династией неаполитанских королей.
В свою очередь, д'Эсте заключили браки с Гонзага и арагонцами, а Гонзага с Монтефельтро и
так далее. Прежде всего этим преследовались политические цели, таким образом закреплялись
дружественные отношения и союзы, но параллельно шел обмен культурными традициями, в
качестве подарков и с приданым невест перемещались произведения искусства". Головин В.П.
Мир художника Раннего Возрождения. М., 2002. С. 149.
26
Nuttall P. Op. cit. P. 3.
27
Ibid. P. 43.
28
Parma Е. Genes, porte du monde mediterraneen // Le siecle de Van Eyck. 1430-1530. Le
monde mediterraneen et les primitifs flamands. Cataloue de Fexposition (Brudges). Gand-Amsterdam,
2002. P. 97.
29
Имя первого владельца неизвестно, работа попала в Италию через колонию луккских
купцов в Брюгге. См.: Гращенков В.Н. Указ. соч. С. 67. Sander J. Niederlandische Gemalde in
Stadel 1400-1500. Mainz, 1993.
30
Об этом портрете см.: Dhanens E. Hubert et Jan van Eyck. Antwerp. 1980. P. 333-336.
31
Ее существует документов, указывающих на то, что на портрете изображен именно
Д. Арнольфини. Гипотеза основана на сопоставлении фламандской и итальянской версий
имени Арнольфини. Подробно об этом см.: Campbell L. Op. cit. P. 194-196. Idem. The Arnolfini
Double portrait // Investigating Jan van Eyck. Turnhout. Belgium, 2000. P. 19.
32
Neidhardt U., Scholzel Ch. Jan van Eyck's Dresden Triptych // Investigating Jan van Eyck.
Turnhout. Belgium. 2000. P. 25-39; Menz H. Niederlandische Malerei 15. und 16. Jahrhundert.
Staatliche Kunstsammlungen. Gemaldegalerie Alte Meister. Katalog. Dresden, 1966.
33
Baxandal M. Op. cit. P. 106.
34
Ibid.
35
Nuttall P. Op.cit. P. 264 (note 20). См. также: Lucco M. De Part burguignon cours les lours
italiennes: Milan, Ferrara, Urbino // Le siecle de Van Eyck. 1430-1540. Le monde mediterraneen
ct les primitifs flamands. Cataloue de Texposition (Brudges), Gand-Amsterdam,, 2002. P. 108-118.
83
12

36

Nuttall P. Op. cit. P. 3. О нидерландском искусстве в Неаполе см. также: Beyer A. Eclectism
des princes et des commanditaires: Naples et le Nord // Le siecle de Van Eyck. 1430-1530. Le monde
mediterraneen et les primitifs flamands. Catalogue de Г exposition (Brudges). P. 118-127.
37
Meiss M. Nicholas Albergati and the Chronology of Jan van Eyck's Portraits. Burlington
Magazine. XXXIV. 1952. P. 143-144.
38
О дискуссии относительно того, кто изображен на этом портрете, см.: Dittrich С Van
Eyck, Bruegel, Rembrandt. Niederlandische Zeichnungen des 15. bis 17. Jahrhunderts aus dem
Kupferstich-Kabinett Dresden. Dresden, 1997. S. 18-21; Hunter J. Who is Jan van Eyck's Cardinal
Niccolo Albergati? // The Art Bulletin. LXXV. 1993. P. 207-218.
39
Lucco M. Op.cit.
40
У венецианского антиквара Микеле Вианелло (Michele Vianello) хранилась картина
"Переход через Красное море" Яна Ван Эйка, которая после смерти Вианелло, в 1506 г., была
куплена Изабеллой д'Эсте. О нидерландской живописи в Венеции см.: Campbell L. Notes on
Netherlandish Painting in the Veneto in the Fifteenth and Sixteenth Centures // Burlington Magazine.
CXXIII. 1981. P. 467-473.
41
По свидетельству Маркантонио Микиэля, две картины Яна Ван Эйка светского содер­
жания находились в Падуе и Милане. См.: Lucco M. Op. cit. P. 112.
42
Три работы на холстах (Страсти Христовы), купленные между 1444 и 1455 гг. (не сохра­
нились). См.: Nuttall P. Op. cit. P. 264.
43
Уже упоминавшееся "Снятие с креста", которое видели Чириако д'Анкона и Бартоломео
Фацио в коллекции Лионелло д'Эсте в Ферраре.
44
Baxandal M Op. cit. P. 108.
45
Campbell L. Op. cit. P. 445.
46
О "Распятии" из мастерской Рогира Ван дер Вейдена см.: Stroo С, Syfer-d'Olne P. The
Flemish Primitives. Catalogue of Early Netherlandish Painting in the Royal Museums of Fine Arts of
Belgium. I. The Master of Flemalle. Rogier van der Weyden groups. Brussels, 1996. P. 131-151.
47
Гращенков В.Н. Указ. соч. С. 70.
48
Федерико де Монтефельтро был женат на дочери А. Сфорца.
49
Гращенков В.Н. Указ. соч. С. 70.
50
Nuttall P. Op. cit. P. 43.
51
Ibid. P. 85.
52
Ни в том, ни в другом случае нет документальных подтверждений заказа Медичи.
53
Panofsky E. Op. cit. P. 273-274; Nuttall P. Op. cit. P. 85.
54
Panofsky E. Op. cit. P. 275.
55
Nuttall P. Op. cit. P. 85.
56
Ibid. P. 88.
57
Ibid. P. 44.
58
Об алтаре "Страшный Суд" Мемлинга см.: De Vos D. Hans Memling. Antwerpen, 1994.
59
Никулин Н.Н. Золотой век нидерландской живописи. М., 1982. С. 260-262; Де Вое Д.
Нидерландская живопись. М., 2002. С. 159-168.
60
Nuttall P. Op. cit. P. 60.
61
Джованни ди Арриджо Арнольфини достиг выдающегося положения при Бургундском
дворе в 1450-х годах. Его не следует путать с Джованни ди Николо Арнольфини, заказчиком
Ван Эйка, пик карьеры которого приходится на 1420-е годы. Возможно, усилению позиций
Портинари при Бургундском дворе способствовал отъезд Арнольфини на службу к Людови­
ку XI во Францию в 1461 г. См.: Campbell L. Op. cit. P. 270; Nuttall P. Op. cit. P. 44.
62
Рост престижа и размера флорентийской колонии можно заметить по участию ее членов
в двух торжественных процессиях. В 1440 г. только двадцать два флорентийца участвовали
в празднестве по случаю торжественного входа Филиппа Доброго в Брюгге, в противопо­
ложность сорока венецианцам и тридцати восьми генуэзцам. Но по случаю свадьбы Карла
Смелого в 1468 г. около сотни флорентийцев принимало участие в процессии, по контрасту
84

с пятьюдесятью венецианцами и менее значительным числом генуэзцев. Эта трансформация
была во многом связана с открытием филиала банка Медичи в Брюгге в 1439 г. См.: Nuttall Р.
Op. cit. P. 44.
63
Nuttall P. Op. cit. P. 44.
64
Ibid. P. 69.
65
Подробно о "Триптихе Паганьотти" и его заказчике см.: Campbell L. Op. cit. P. 362-369.
66
Ibid.
61
Nuttall P. Op. cit. P. 81.
68
Ibid.
69
Гращенков В.Н. Указ. соч. С. 70.
70
Ibid.
71
Ibid.
72
Панфский Э. Ренессанс и ренессансы в искусстве Запада. М., 2006. С. 265.

4JT?

*#i£** **XQ* **X£4 ЙМ?* ЙМХ i O - ^ tQ-€4 iQ^J tQ^X iQ£H tQ^X £*^X £S^?S tQ-^i ЙМХ tQ^4
ад^г *WTJ£ «OTJ* h&Ts* *%УТ«* *%УТ«* *OTi£ **ТО* *»Г&£ 4LTQ* *%TTJ£ *£TTJ* *%Г€г* *£Г£г *tTTj» KTTjr»

ЕВРОПЕЙСКИЕ ЗАКАЗЧИКИ ТИЦИАНА
И.А. Журавлёва

При изучении культурных контактов эпохи Возрождения одной из важ­
ных задач является анализ взаимоотношений между художником и заказ­
чиком. Они имели немалое значение для творчества отдельных мастеров, а
порой сказывались и на развитии связанных с ними школ. Мы можем про­
следить роль этого фактора на примере взаимоотношений Тициана и его
европейских заказчиков. Такой выбор не случаен - среди венецианских, а
возможно, и среди всех итальянских художников эпохи Возрождения имен­
но Тициан создал больше всего картин для иноземных заказчиков, причем
самым преданным его поклонником стал император Карл V Габсбург. В не­
большой статье невозможно охватить все творчество Тициана, поэтому, хотя
в Италии XVI в. Мантуя, Урбино и Рим были независимыми государствами
с собственной развитой культурой, мы не будем рассматривать заказы семей
Гонзага, д'Эсте и Фарнезе, которые, несомненно, имели большое значение
для развития культурных взаимосвязей в Европе в эпоху Возрождения. Цель
данной статьи - анализ творчества Тициана в контексте культурного взаимо­
действия между мастером и его именитыми покровителями вне Италии. Мы
рассмотрим следующие вопросы: кто входил в круг этих заказчиков Тициана,
каково было влияние политической ситуации на создание его живописных
произведений, как сказывались отношения художника и заказчиков на оценке
работ мастера.
Тициан Вечеллио, один из самых прославленных живописцев эпохи
Возрождения, родился в маленьком городке Пьеве ди Кадоре1, из которого
в юном возрасте отправился на обучение живописи в Венецию. Вскоре он
оказался среди учеников венецианского художника Джованни Беллини, а в
1507 г. вместе с другим талантливым учеником Джанбеллино - Себастьяно
Лучано (впоследствии Себастьяно дель Пьомбо) перешел, как сообщает
Джорджо Вазари, в мастерскую Джорджоне2. С именем этого живописца
связано выполнение первого известного заказа Тициана - участие в росписи
Фондако дей Тедески.
Немецкое подворье, или Фондако дей Тедески, - местопребывание не­
мецких купцов в Венеции - в январе 1505 г. было разрушено пожаром3. Ве­
нецианское правительство, в чьей собственности находилось Подворье, на
некоторое время предоставило купцам другое помещение и поручило Джироламо Тедеско строительство нового здания. Лаконизм немецкого архитектора
86

в украшении фасадов Фондако, выходящих на самые оживленные пути Ве­
неции, побудил Синьорию задуматься о цикле фресок, исполнение которых,
как известно, было поручено Джорджоне и Тициану4. Фрески сохранились
фрагментарно, но некоторое представление об их сюжетах можно получить
благодаря гравюрам XVIII в., выполненным A.M. Дзанетти5. На фреске,
созданной Тицианом на боковой стене здания, была изображена женщина,
восседавшая на троне и попиравшая ногой отрубленную голову, в то время
как в правой руке она держала меч, угрожающе вознесенный над мужчиной в
доспехах6. Многие историки искусства, начиная с Лодовико Дольче и Карло
Ридольфи, видели в изображении этой женщины Юдифь7. Кроу и Кавальказелле посчитали ее воплощением Справедливости8. Большинство искусство­
ведов поддерживают одну из этих гипотез или их сочетание, так как Юдифь
могла символизировать справедливость. Однако С. Романо на основе иконо­
графического анализа приходит к выводу о возможности третьей трактовки,
а именно о воплощении Венеции - Справедливости - Юдифи9. Развивая ги­
потезу С. Романо, А. Джентили напрямую связывает мотивы фрески Тициана
с противостоянием Венеции и Империи; по его предположению, женщина
является аллегорией Венеции, готовой с мечом встать на борьбу с войском
Максимилиана, воплощением которого является солдат на переднем плане10.
Эта гипотеза может быть обоснована изучением политической ситуации
того времени. Известно, что роспись обращенного к Большому каналу фа­
сада, выполненная Джорджоне, была закончена не позднее ноября 1508 г.,
когда он обратился в магистратуру за причитающимся ему вознаграждением,
после чего последовало заключение коллегии экспертов о стоимости работы
от 11 декабря 1508 г.11 Нет документальных источников, сообщающих дату
создания фресок Тициана. Он не был упомянут в заключении от 11 декаб­
ря, а Вазари пишет, что несколько сцен для части фасада, выходящего на
Мерчерию, были заказаны Тициану после того, как Джорджоне закончил
передний фасад Немецкого подворья12. Уже Вазари во втором издании "Жиз­
неописаний" (1568) допускает, что фигура, имеющая вид Юдифи, и солдат,
стоящий перед ней, могли представлять Германию13. Камбрейская Лига, союз
Франции, германского императора, Испании, Флоренции и Феррары, направ­
ленный против Венецианской Республики, был образован в декабре 1508 г.,
когда работа Джорджоне уже была завершена. Однако между венецианскими
и имперскими отрядами военные действия велись еще в январе-июне 1508 г.
Поводом для них стал отказ Венеции пропустить через свою территорию
императора Максимилиана I, в сопровождении войска собиравшегося на ко­
ронацию в Рим. Мирное соглашение, подписанное в июне 1508 г., закрепило
за Светлейшей завоеванные ею Горицию и Триест, что, видимо, не удовле­
творило Максимилиана I, который спустя всего несколько месяцев после
договора вступил в антивенецианский союз. Так как Венеция находилась
в напряженных отношениях с Империей весьма продолжительный период,
можно принять трактовку сюжета фресок, предложенную А. Джентили.
87

Недаром Джорджо Вазари в своем "Описании творений Тициана" повеству­
ет о восторженных отзывах современников об этой работе, которую многие
оценили даже выше, чем росписи Джорджоне14.
Эта фреска, созданная Тицианом задолго до его будущих иноземных за­
казов, имеет отношение к проблеме культурных контактов в ренессансной
Европе. Напомним, что чуть ранее Дюрер, который приехал в Венецию в кон­
це 1505 г. (и не исключено, что одной из причин его появления в этом городе
было желание получить заказ на украшение Немецкого подворья), изобразил
императора Максимилиана как одного из главных персонажей алтарной кар­
тины "Праздник четок", заказанной немецкими купцами для находившейся
практически напротив Фондако дей Тедески церкви Сан Бартоломео15. В пись­
мах из Венеции своему другу, гуманисту Пиркгеймеру, Дюрер сообщает, что в
сентябре 1506 г. закончил эту картину16, а также, что ее видели и дож и патри­
арх17; она принесла ему много похвал, а венецианские художники говорили,
что они "никогда не видели более возвышенной и красивой картины"18. Впол­
не вероятно, что столь явный интерес к алтарному образу был вызван при­
чинами скорее дипломатического, чем художественного характера: в картине
изображены главные действующие лица эпохи - папа Юлий II и император
Максимилиан I, на голову которого благосклонно возлагает венок Богома­
терь. По словам Ц. Нессельштраус, "Изображение в этот момент императора
как главы светского мира, выступающего на равных правах с папой, должно
было, по мысли заказчиков, содействовать усилению в глазах итальянцев
авторитета империи"19. Возможно, в числе тех, кто познакомился с работой
Дюрера, был и Тициан, в то время еще ученик Джованни Беллини - един­
ственного венецианского художника, который, по словам Дюрера, отнесся к
чужеземному художнику более чем доброжелательно20. В пользу этого пред­
положения косвенно говорит и мнение некоторых современных исследовате­
лей, пишущих о влиянии, оказанном Дюрером на Тициана21. Следовательно,
можно предположить, что в своей первой известной фреске Тициан своеоб­
разно ответил немецкому художнику, в аллегорической форме обратившись к
тому же персонажу, что и Дюрер, - императору Максимилиану I. На примере
алтарного образа Дюрера для церкви Сан Бартоломео и фресок Фондако дей
Тедески, выполненных Тицианом, видно, как могло происходить влияние ху­
дожника одной школы на другого, творчество которого впоследствии будет
признано одной из вершин итальянского Возрождения.
Еще раз отметим, что Дюрер выполнил алтарный образ по заказу немецких
купцов, проживавших в Венеции, а Тициан расписал боковую стену здания
Немецкого подворья по заказу венецианского правительства. Очевидно, не­
малую роль в столь разной трактовке образа германского императора играли
заказчики. Поэтому при рассмотрении проблемы культурных взаимосвязей в
Европе, когда речь идет о выполнении заказных работ, необходимо учитывать
ангажированность ренессансных художников. В частности, в Венеции худо­
жественные произведения в абсолютном своем большинстве создавались по
88

заказу. И был ли это заказ правительства Светлейшей, либо венецианского
патриция, воина или купца, он нередко накладывал отпечаток на трактовку
художником образов его произведений, причем часто уже сама тема картины,
независимо от того, была ли она четко определена заказчиком, должна была
в той или иной мере отвечать его желаниям.
Примеры ангажированности живописных произведений под влиянием
требований заказа весьма характерны для творчества Тициана. Прославляя
победы венецианских военачальников над турками, Тициан пишет вотивные
образы "Папа Александр VI поручает Якопо Пезаро покровительству св. Пет­
ра" (1503-1506, Антверпен) и "Мадонна Пезаро" (1519-1526, Венеция, Фрари), в которых главными действующими лицами являются герои битвы при
Санта Маура 1502 г. В контексте нашей статьи следует обратить особое вни­
мание на полотно Тициана, находившееся во Дворце Дожей, которое изоб­
ражало императора Фридриха I Барбароссу, стоящего, по описанию Вазари,
"у врат храма Сан Марко на коленях перед папой Александром III в полном
унижении"22. Эта картина была начата Джованни Беллини и завершена Ти­
цианом в 1522 г., который модернизировал ее, добавив "множество портретов
своих современников"23. Антиимперскую тематику раннего Тициана продол­
жает погибшая в 1570-е годы картина "Битва при Кадоре", прославлявшая
первую победу венецианцев над войском императора Максимилиана (2 марта
1508 г.).
Но если прославление Светлейшей республики и венецианцев, которое
требовалось по условиям заказчика, могло совпадать с желаниями и на­
строениями самого художника, ставшего гражданином Венеции, то весьма
интересно проследить дальнейшую эволюцию тем и сюжетов произведений
Тициана, в какой-то степени обусловленную и его взаимоотношениями с име­
нитыми заказчиками. Уже в первые десятилетия XVI в. Тициан стал весьма
популярным не только в Венеции. В 1513 г. Пьетро Бембо приглашает его ра­
ботать при дворе папы Льва X, но Тициан отказывается24. По словам Л. Доль­
че, французский король Франциск I также приглашал художника ко двору на
самых выгодных условиях, "но Тициан никогда не хотел оставлять Венецию,
куда он приехал еще ребенком и избрал ее своей родиной"25. После смерти
Беллини он получает желанную должность сенсерия при Немецком подво­
рье, которая некоторыми исследователями интерпретируется как должность
официального живописца Венецианской республики26. Круг его заказчиков
заметно расширяется. Как писал Дольче, "можно очень долго рассказывать
о написанных им портретах, столь великолепных, что они превосходят саму
природу. Это портреты королей, императоров, пап, князей и других великих
людей. Не было случая, чтобы приехавший в Венецию кардинал или другая
знатная особа не отправлялись к Тициану посмотреть его работы и заказать
ему свой портрет"27. Уже в этот период работы Тициана представляют собой,
по определению Фр. Валькановера, "необычайный документ современного
ему общества"28.
89

По словам Карло Ридольфи, несмотря на то, что Тициан "действительно
был человеком великого таланта, он не наслаждался плодами трудов своих,
пока не был призван ко дворам правителей..."29. Еще в 1523 г. Тициан написал
портрет феррарского герцога Альфонсо д'Эсте, поразивший современников и
ознаменовавший появление нового типа парадного портрета - портрета боль­
шого, поколенного формата, ярко живописующего характер портретируемого
лица и лишенного какой-либо идеализации. Этот портрет позднее видел Микеланджело, который очень хвалил его и сказал, что "Тициан - единственный
художник, достойный этого имени"30. В свою очередь, "властитель полуми­
ра" император Карл V был покорен искусством великого мастера и захотел
получить портрет в свою коллекцию, а в конце 1529 г. Федерико Гонзага
представил художника императору, который согласился позировать Тициану.
Первый портрет императора Тициан выполнил в январе-феврале 1530 г.
в Болонье (этот портрет в полных доспехах дошел до нас в копии Рубенса31),
и за него художник получил от Карла V символическую плату в один ду­
кат, к которой Федериго Гонзага добавил 150 дукатов из своего кармана32. С
этого времени прежняя антиимперская тематика полотен Тициана сменяется
противоположной тенденцией - прославления высшей имперской власти и
ее окружения. Именно во взаимоотношениях живописца и императора на
примере работ этого периода ярче всего можно увидеть развитие культурных
связей в эпоху Возрождения. Уже в 1533 г. Тициан был назначен официаль­
ным живописцем императора Священной Римской империи и удостоен зва­
ния графа Палатинского и кавалера ордена Золотой Шпоры, художнику была
обещана пенсия в 200 скудо из миланской казны, его сыну Помпонио - каноникат в Милане, а второму сыну, Орацио, - поместье в Испании с ежегодной
выплатой 500 дукатов33. В 1530-1540-е годы при выполнении заказов ему
пришлось балансировать между главными политическими противниками про­
должающихся итальянских войн: Империей, Францией, Папской областью и
Венецианской республикой. Последняя, ослабленная десятилетиями борьбы
с европейскими государствами и Османской империей, стремилась сохранять
нейтралитет. Тициан тем временем создает не только монументальный порт­
рет Карла V (1533, Мадрид, Прадо) и несколько портретов посла Карла V в
Венеции Диего Уртадо де Мендосы (1541)34, но и пишет по медали портрет
французского короля Франциска I (1538, Париж, Лувр), создает портреты ве­
нецианских дожей (1543, 1546), серию портретов семьи Фарнезе в Болонье и
Риме, работает в Пезаро и Урбино (1545-1546 гг.).
В это время он пишет также портреты жены Карла V Изабеллы Порту­
гальской (первый, ок. 1544 г., утерян, второй, ок. 1545 г., находится в Музее
Прадо, Мадрид) и, по словам Вазари, жены и дочери турецкого султана35.
Любопытна история создания этих портретов: портреты Изабеллы были вы­
полнены спустя пять лет после ее смерти, в 1539 г., по работе неизвестно­
го мастера36. Неизвестна история создания и дальнейшая судьба портретов
членов семьи султана37. Сами эти работы, как и многие другие, утеряны, но
90

сохранилась гравюра с изображением турецкого султана Сулеймана, особое
внимание на которой уделено необыкновенному золотому шлему султана,
созданному венецианскими ювелирами в 1532 г.38 М. Мураро и Д. Роузэнд
полагают, что эта гравюра была выполнена с портрета султана руки Тициана
(ок. 1539)39. Этот портрет стал одним из немногих свидетельств недолгого
мира Венеции с Турцией.
В 1546 г. Тициан впервые приехал в Аугсбург по официальному пригла­
шению императора и с этого момента мы видим значительное увеличение
числа работ, выполненных художником для европейских заказчиков. В 1539 г.
Пьетро Аретино писал, что Тициан не хотел ехать в Испанию40; впрочем, и
раньше Тициан не желал покидать Венецию. По мнению И.А. Смирновой,
Тициан поехал в Аугсбург, потому что в Италии получал все большее рас­
пространение тип официального, идеализированного парадного портрета,
отличного от манеры Тициана, который стал получать меньше заказов41.
Например, по не указанной Вазари причине позировать Тициану отказался
Козимо I Медичи42. Однако М. Манчини на основании тщательного изучения
корпуса эпистолярных источников данного периода утверждает, что к поезд­
ке в Аугсбург Тициана подтолкнула неудача в попытке получить от семейства
Фарнезе церковную должность для сына Помпонио, а также смена посланни­
ков Карла V в Венеции: весной 1547 г. послом императора стал Хуан Уртадо
де Мендоса, который смог добиться от Тициана обещания отправиться ко
двору Карла V43.
Для императора 1547 год был удачным периодом в тяжелой борьбе с про­
тестантами. В это время для обсуждения дальнейшей религиозной политики
на рейхстаг в Аугсбург собрались многочисленные представители семейства
Габсбургов и союзники Карла V, а также представители умеренного проте­
стантизма, среди его окружения оказались представители знати всей Европы.
Свои победы император пожелал увековечить в произведениях искусства,
активно участвуя в разработке замысла картин. Уже в апреле 1548 г. Тициан
сообщает Аретино, что Его Высочество позировал ему, и что он представит
его на коне и в доспехах, в которых он участвовал в битве при Мюльберге,
где в 1547 г. разбил войско Шмалькальденской Лиги протестантов44. Побе­
дивший император изображен в натуральную величину, в доспехах, верхом
на темном скакуне. Этот портрет стал одной из вершин творчества Тициана
и впоследствии не раз служил образцом для подражания европейским худож­
никам разных стран при создании ими конных портретов.
В том же контексте религиозной борьбы в 1551 г. Карл V заказывает Ти­
циану картину "Поклонение святой Троице". На ней изображены божествен­
ная Троица, патриархи и пророки, евангелисты и Дева Мария, заступающаяся
перед Сыном за семью императора. По предположению Р. Паллуккини, сю­
жет картины мог быть предложен Карлом V, возможно, по совету какого-либо
теолога с целью отвести от императора подозрения в симпатии к еретической
теории секретаря Карла V Сервета, который выступал с критикой догмата
91

о троичности Бога45. Тициан закончил это произведение в 1554 г., и Карл V
смог взять "Троицу" в числе нескольких других его любимых картин, ко­
гда удалился в испанский монастырь Юст, где провел последние годы своей
жизни. Согласно свидетельствам источников, Карл V смотрел на это полотно
незадолго до своей смерти и в завещании указал, чтобы копия картины была
высечена из мрамора на его могиле46.
Второй портрет императора - "Портрет Карла V в кресле", стал одной
из немногих сохранившихся работ, выполненных Тицианом во время пребы­
вания в Аугсбурге. Там он создал портреты не только императора, но и его
ближайшего окружения, принцев, а также знатных пленников. Из наиболее
известных персонажей следует назвать брата Карла V, короля Фердинанда,
его сыновей Максимилиана и Фердинанда; вдову герцога Баварского Виль­
гельма Марию Баденскую и ее четырех сестер, герцога Савойского Эмма­
нуила Филиберта, предводителя Шмалькальденской Лиги Иоганна Фрид­
риха и его соперника Морица Саксонского, канцлера Гранвеллу, кардинала
Мадруццо и многих других. Одним из постоянных заказчиков Тициана стала
сестра императора, вдовствующая королева Венгрии Мария. По ее заказу
было выполнено большинство портретов членов семьи Габсбургов, а также
такие картины, как "Явление Христа Марии Магдалине" (1554), "Прометей",
"Сизиф", "Тантал", "Иксион" (1554-1556), которые погибли при пожаре во
Дворце Пардо в 1604 г.47 Позднее Генрих III, король французский и польский,
возвращаясь в 1574 г. во Францию, пожелал увидеть Тициана и получить
несколько его работ48. Таким образом, работы Тициана запечатлели образы
множества действующих лиц европейской политики XVI в., и, будучи рассе­
янными по галереям разных стран, способствовали знакомству европейцев с
итальянской ренессансной живописью.
Следует отметить связи Тициана с представителями северной Европы.
В его мастерской, по свидетельству Вазари, кроме помощников и учеников,
работали "немцы" - мастера по созданию ландшафтов49. Это были, видимо,
немецкие и нидерландские художники. Один из помощников-нидерланд­
цев, Ламберт Сустрис, работал с Тицианом и в Аугсбурге, где в мастерскую
художника вошел также Эммануэль Амбергер: эти художники, по мнению
Р. Паллуккини, сыграли немалую роль в небывалой плодовитости Тициана
в создании живописных полотен50. Среди учеников Тициана Вазари выде­
ляет некого Джованни Фламандца, "удивительного портретиста"51. Другой
ученик и подражатель Тициана, Парис Бордоне, прославившись в Венеции и
на Терраферме, в 1538 г. отправился во Францию, где написал немало порт­
ретов приближенных Франциска I52, а также создавал картины для кардинала
лотарингского, польского короля и Марии Венгерской, испанского маркиза
д'Асторга, герцогини Савойской, богатых купцов Аугсбурга (Фуггеров и
Гринеров) и других53, распространяя живописные приемы Тициана во мно­
гих странах. Сам Тициан написал несколько полотен по заказу североевро­
пейских купцов. Так, в 1543 г. для жившего в Венеции фламандского купца
92

Джованни ван Хаанена, которого Тициан называл своим кумом, он выполнил
картину "Се человек", а затем написал портрет своего заказчика и "Мадонну"
с портретами членов семьи фламандца54. Следует заметить, что если знатные
лица, подражая императору и в соответствии с модой, заказывали произведе­
ния "новых жанров" - парадные портреты и мифологические композициис
изображением античных богов и героев, то более консервативные купеческие
круги предпочитали религиозные сюжеты.
Но вернемся к процессу создания произведений искусства. Здесь невоз­
можно не упомянуть о влиянии, которое оказывал император на выбор мо­
делей или сюжеты заказываемых картин и о его требованиях к их созданию.
В сопроводительном письме к "Поклонению святой Троице" Тициан сообща­
ет, что направляемое императору Карлу произведение могло бы быть готово
намного раньше, если бы художник не переписывал по два и даже по три раза
работу многих дней, желая угодить своему покровителю55. Тициан внима­
тельно относился к желаниям императора и в других работах. Так, в октябре
1545 г. художник пишет письмо Карлу V, сопровождая им пересылку двух по­
смертных портретов Изабеллы Португальской, которые он "выполнил со всем
возможным усердием". Тициан пишет: "Я бы сам хотел привезти их, если бы
это дозволили продолжительность путешествия и мой возраст. Прошу Ваше
Величество указать мне ошибки и недостатки и отправить (работы. - И.Ж.)
мне обратно, чтобы я устранил недочеты, но не позволять никому другому
браться за это дело"56. Получив портреты, Карл V сообщил своему послан­
нику в Венеции, что он остался очень доволен работой Тициана и возьмет
портрет с собой, когда поедет в Италию, чтобы позволить художнику собст­
венноручно исправить единственный замеченный императором недостаток а именно нос императрицы57. Об этом недостатке император вспоминает и
в 1547 г. перед поездкой художника в Аугсбург58. К портрету же одного из
придворных императора, Франческо Варгаса, Тициан относится без какоголибо почтения: отдавая его на суд императора, он позволяет любому другому
художнику изменить его59. Возможно, выполнение этого портрета Тициан
доверил кому-то из учеников, которые под его присмотром трудились над
многими работами, подписанными мастером.
Выполненные по заказу Карла V картины Тициана настолько нравились
императору, что, по мнению Вазари, он щедро награждал художника: исто­
рик упоминает о тысяче золотых за каждый портрет императора, пенсии в
200 золотых, выплачиваемых ему неаполитанским казначейством60, а затем о
такой же сумме пожизненной пенсии, полученной от Филиппа II61, и прочих
подарках. Хотя сложно определить, какую часть названных сумм художник
все-таки получил, можно предположить, что знакомство с императором бла­
готворно сказалось на его материальном положении, а также способствова­
ло значительному расширению круга возможных заказчиков. Все же, менее
именитые заказчики, по-видимому, быстрее расплачивались с Тицианом.
Так, в письме от 10 сентября 1554 г. художник жаловался императору, что
93

ему никогда не были выплачены пенсии Неаполя и Милана и не были предо­
ставлены другие обещанные льготы62. Как свидетельствуют источники, речь
идет о различных привилегиях, которые Карл V щедро посулил художнику.
Не изменилось к лучшему положение Тициана и тогда, когда его основным
заказчиком стал сын Карла V, испанский король Филипп II, который после
отречения императора получил Нидерланды, Кастилию, Арагон, владения в
Италии и земли Нового Света. С сыном Карла V отношения у Тициана уже не
были столь дружественными, хотя именно он стал его основным заказчиком в
последние два десятилетия жизни мастера. Первые портреты короля Филиппа
II были созданы в период 1548-1551 гг. (сейчас один из портретов хранится
в Мадриде, в музее Прадо, а копии - в Неаполе, в галерее Каподимонте, и во
Флоренции, в Уффици). Они сыграли немаловажную роль в истории Европы:
в 1553 г. выполненный Тицианом портрет Филиппа II участвовал в благо­
получно завершившемся сватовстве сына императора к Марии Тюдор, для
которой художник затем написал несколько картин63. По заказу Филиппа II
Тициан выполнил значительное количество картин, в том числе несколько
мифологических композиций на основе "Метаморфоз" Овидия (1554-1562),
написал ряд работ с религиозным сюжетом, среди которых были "Поклоне­
ние волхвов" (1559, Эскориал), "Тайная вечеря" (1558-1564, Эскориал), "Му­
ченичество" св. Лаврентия"( 1564-1567, Эскориал), "Распятие Христа" (1565,
Эскориал) и др. В последние годы жизни Тициан создал несколько полотен,
прославлявших победу в битве при Лепанто, происпанская тема которых
даже не завуалирована: "Религия, которой помогает Испания" (1572-1574,
Прадо), "Филипп II предлагает испанского принца в дар Виктории" (15721574, Прадо).
Католический король и Тициан общались обыкновенно не напрямую,
а через посланника Испании в Венеции, и, как правило, заказчик проявлял
минимальный интерес к сюжетам картин. Например, в период с 1551 по
1564 г. документально подтвержден лишь один случай, когда тема произведе­
ния была выбрана королем, который заказал алтарный образ "Мученичество
св. Лаврентия"64. Хотя Ч. Хоуп считает свободу, предоставляемую Тициану,
лишь еще одним доказательством почитания мастера со стороны Филип­
па И65, с уходом Карла V с политической арены Тициан чувствовал утрату
своего былого высокого статуса в глазах новой власти и ее окружения, как
это видно в письме придворному Филиппа II Хуану де Бенавидесу. В этом
послании живописец выражает опасение, что тот забыл Тициана и его рабо­
ты, возгордившись величием своего короля66. У художника возникали кон­
фликты с заказчиками, что было связано не только с его знаменитой "поздней
манерой", создающей впечатление незаконченности, но и с действительной
незавершенностью некоторых работ. Так, Филипп II, находившийся некото­
рое время в Лондоне, однажды получил от Тициана картину в ненадлежащем
состоянии, после чего запретил своему поверенному в Венеции отправлять
картины Тициана, не уведомив сначала короля об их завершении и не получив
94

затем приказа об их отправке67. Судя по всему, Тициан, спеша обрадовать Его
Величество, отправил "сырую" картину, которая не перенесла тягот путеше­
ствия. При этом Филипп II оставался последним постоянным заказчиком Ти­
циана. В Венеции все большую популярность приобретали работы Веронезе
и Тинторетто. Как отмечает И.А. Смирнова, в 1555 г. Тициан лишился звания
официального живописца Светлейшей68. Можно предположить, что этот факт
был связан не столько с возрастом художника, который перешагнул рубеж
семидесятилетия, сколько с "имперской линией" творчества Тициана, кото­
рый вкладывал все свое мастерство в картины, создаваемые для испанского
двора. Еще в 1537 г. Совет Десяти предупреждал художника, что если он не
закончит давно обещанные венецианскому правительству картины, то к нему
применят карательные меры69. И когда великий покровитель Тициана ушел с
политической арены, художнику не оставалось ничего другого, как надеяться
на обещанные Габсбургами привилегии. Между тем, миланское казначейство
из-за непрекращающихся войн испытывало постоянный дефицит средств и
не торопилось выплачивать пенсию Тициану, а Филипп II, видимо, полагал,
что Тициану вполне хватало солидных пенсий, назначенных ему ранее, даже
если они приходили с опозданием. Ч. Хоуп считает, что в последние годы
художник добровольно работал на Филиппа II лишь для "собственного удо­
вольствия"70. Но более точным кажется определение отношений Филиппа II
и Тициана, данное Р. Паллуккини: "сложно отказаться от заказчика, который
неизменно оставался должен художнику. И Тициан работал на испанского
короля до конца своей жизни"71.
Оказавшись в затруднительной экономической ситуации, в 1568 г. Тициан
предлагает свои услуги императору Максимилиану II, а в 1571 г. направляет
Филиппу II знаменитое письмо, в котором, желая получить вознаграждение
за свои труды, утверждает, что достиг уже девяноста пяти лет72. Как отметил
Р. Паллуккини, "чем старше становился Тициан, тем все больше росло в нем
желание добиться оплаты долгов"73. Мастер пишет королю: "За 18 лет я до
сих пор не получил ни гроша за картины, которые за это время Вам отпра­
вил"74. В 1574 г. Тициан отослал секретарю Филиппа II список неоплаченных
работ, выполненных по заказу испанского короля. Последнее из характерных
для того периода писем художник отправил Филиппу II незадолго до смерти:
он умер в августе 1577 г. в Венеции, так и не получив от испанского короля,
знатока и коллекционера произведений искусства, платы за большинство
заказов.
Тициан Вечеллио, по словам Вазари, "украсивший не только Венецию,
но и всю Италию и другие части света совершеннейшими творениями жи­
вописи"75, оставил неизгладимый след в истории европейского искусства.
В своих произведениях, хранящихся в галереях разных стран, он запечат­
лел многих виднейших представителей политической и культурной жизни
XVI в. - властителей Европы, людей из их окружения, гуманистов, купцов.
Причем, как показывает изучение источников, именитые заказчики могли
95

существенно влиять на процесс создания картин, начиная от выбора темы
и акцентов в ее трактовке до требований к композиции и другим художест­
венным характеристикам произведений. Взаимосвязи художника с императо­
ром Карлом V и его окружением, а также другими иноземными заказчиками
Тициана сыграли важную роль в процессе распространения и развития в
Европе культуры Возрождения. Ученики Тициана - Парис Бордоне и др. продолжили его путь. Мощное воздействие Тициана испытали крупнейшие
венецианские мастера - Веронезе и Тинторетто. Созданные Тицианом типы
парадных, конных и репрезентативных портретов, сам новаторский характер
его живописи, включая великие достижения в ее колористическом строе, ока­
зали значительное влияние на художественную культуру Германии, Испании,
Англии, Франции и других стран Европы, причем его значение сказалось не
только в эпоху Возрождения, но и в последующие периоды истории искусства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1

Дата рождения Тициана не может быть установлена на основании известных источников,
которые предлагают различные даты: 1476-1477 год (Ridolfi С. Le meraviglie delFarte ovvero vite
dei pittori veneti e dello Stato. Vol. I. Bologna, 2002. P. 196 и письмо Тициана Филиппу II от 1 ав­
густа 1571 г.: Tiziano e la corte di Spagna nei documenti dell'Archivio Generale di Simancas. Madrid,
1975. P. 109) и 1490 год {Dolce L. L'Aretino ovvero Dialogo della pittura. Bologna, 1974. P. 64).
2
Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих: В 5 т.
М., 1996. TV. С. 489.
3
Sanudo М. Diarii. T. 1-58. Venezia, 1879-1902. Т. VI, 1881. Coll. 126.
4
Cavalcaselle G.-B., Crowe J.-A. Tiziano, la sua vita e i suoi tempi con alcune notizie della sua
famiglia. Vol. 1-2. Firenze, 1887. Vol. I. P. 84.
5
Le incisioni da Tiziano / Acura di M.A. Chiari. Venezia, 1982. P. 189.
6
В настоящее время сохранившийся фрагмент фрески хранится в Галерее Франкетти
(Ка д'Оро, Венеция).
7
Dolce L. L'Aretino ovvero Dialogo della pittura... P. 64; Ridolfi С Le meraviglie delTarte...
Vol. I. P. 200.
8
Cavalcaselle G.-B., Crowe J.-A. Tiziano, la sua vita e i suoi tempi... Vol. I. P. 89.
9
С. Романо обращает внимание на нестандартную иконографию так называемой Юдифи:
Юдифь изображена не стоя, торжествующая над врагом, но сидя, что традиционно симво­
лизирует власть. При этом Романо вспоминает литературную традицию, согласно которой
Венеция, божественная и непорочная, могла ассоциироваться с Девой Марией и Юдифью:
Romano S. Giuditta e il Fondaco dei Tedeschi // Giorgione e la cultura veneta tra '400 e '500. Roma,
1981. P. 122.
10
GentiliA. Tiziano. Firenze, 1990. P. 12.
1
' Carteggio inedito d'artisti dei secoli XIV, XV, XVI / A cura di G. Gaye. T. I-III. Firenze, 1840.
T. II. P. 138.
12
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V С. 489.
13
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. III. С. 45. При этом Вазари ошибочно приписывает
фрески боковой стены здания Джорджоне.
14
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V С. 490.
15
Дюрер А. Трактаты. Дневники. Письма. СПб., 2000. С. 406. (Письмо от 6 января 1506 г.).
Интересно отметить, что молодой Тициан расписывал фасад здания, находящегося в самом
центре города, где сосредоточивались не только значительные финансовые потоки, но и куль96

турные достижения того времени. Кроме Дюрера, о котором идет речь, в Сан Бартоломео при­
близительно в эти годы работал и Себастьяно Венециано, с двух сторон расписавший дверцы
органа церкви.
16
Там же. С. 406 (письмо от 23 сентября 1506 г.).
17
Там же. С. 405 (письмо от 8 сентября 1506 г.).
18
Там же (письмо от 23 сентября 1506 г.).
19
Несельштраус Ц. Альбрехт Дюрер. Л.; М., 1961. С. 94.
20
"Но Джамбеллини очень хвалил меня в присутствии многих господ. Ему очень хотелось
иметь что-нибудь из моих работ, и он сам приходил ко мне и просил меня, чтобы я ему чтонибудь сделал, он же хорошо мне заплатит": Там же. С. 391 (письмо от 7 февраля 1506 г.).
21
Pignatti Т. II "corpus" pittorico di Giorgione // Giorgione e l'umanesimo veneziano. Vol. 1-2.
Firenze, 1981. Vol. 1. P. 145; Le incisioni da Tiziano / A cura di M.A. Chiari. Venezia, 1982. P. 5-6;
Valcanover F Introduzione a Tiziano // Tiziano. Venezia, 1990. P. 8.
22
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 491.
23
"Затем, так как после смерти Джованни Беллини осталась незаконченной картина в Зале
Большого Совета с изображением Фридриха Барбароссы, стоящего у врат храма Сан Марко на
коленях перед папой Александром III в полном унижении, Тициан окончил эту вещь, многое
изменив и включив много портретов, написанных с его друзей и других людей" (там же).
24
Там же. С. 494.
25
"...ma Tiziano поп voile mai abbandonar Venezia, ove era venuto piccolo fanciullo, e 1 'aveva
cletta per sua patria": Dolce L. L'Aretino ovvero Dialogo della pittura... P. 67.
26
Лазарев В.Н. Старые итальянские мастера. М., 1972. С. 350.
27
Dolce L. L'Aretino ovvero Dialogo della pittura... P. 68.
28
Valcanover F. Introduzione a Tiziano... P. 14.
29
Ridolfi С Le meraviglie deirarte... P. 211.
30
"lo ammiro e lodo infinitamente, dicendo ch'egli поп aveva creduto che 1 'arte potesse far
tanto, e che solo Tiziano era degno del nome di pittore": Dolce L. L'Aretino ovvero Dialogo della
pittura... P. 17.
31
Hope C. La produzione pittorica di Tiziano per gli Ausburgo // Venezia e la Spagna. Milano,
1988. P. 49. В копии Рубенса до нас дошел и более поздний портрет Карла V и Изабеллы
Португальской.
32
Wethey H.E. Tiziano ed i ritratti di Carlo V // Tiziano e Venezia: Convegno internazionale di
studi, Venezia, 1976. Vicenza, 1980. P. 288.
33
Ridolfi С Le meraviglie deirarte... P. 234-238.
34
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V С. 498.
35
Там же. С. 508.
36
Lettera di Tiziano a Carlo V del 8 dicembre 1545 // Tiziano e la corte di Spagna nei documenti
delFArchivio Generale di Simancas. Madrid, 1975. P. 25.
37
Известны случаи, когда Тициан писал портреты не только по чужим портретам, но и с
античных медалей и статуй (например, "Двенадцать Цезарей" для герцога Феррарского).
38
Sanudo M. I Diarii. Т. LV. Venezia, 1900. Coll. 634.
39
Tiziano e la silografla veneziana del Cinquecento / A cura di M. Muraro e D. Rosand. Vicenza,
1976. P. 122.
40
"E chiaro che il compar mio non vole andar in Ispagnia, ancora che lo imperadore lo chiedesse
a questa sempiterna Signoria; ma verebbe a lasciar memoria de la sua arte ne i ritratti de i principi
de la celeberrima stirpe Farnese": Lettera di P. Aretino a messer Lione scultore dell'11 luglio 1539 //
Aretino P. Tutte le opere. Verona, 1960. P. 573.
41
Смирнова И.А. Тициан и венецианский портрет XVI в. М., 1964. С. 80.
42
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 500.
43
Mancini M. Tiziano e le corti d'Ausburgo nei documenti degli archivi spagnoli. Venezia,
1998. P. 35.
4. Культурные связи в Европе

97

44

Pallucchini R. Tiziano. Vol. I. Firenze, 1969. P. 121.
Pallucchini R. Profilo di Tiziano. Firenze, 1977. P. 45.
46
Hope С La produzione pittorica di Tiziano per gli Ausburgo... P. 53.
47
Cavalcaselle G.-B., Crowe J.-A. Tiziano, la sua vita e i suoi tempi... Vol. II. P. 137.
48
Ridolfi C. Le meraviglie delFarte... P. 271.
4
держал для этой цели в своей мастерской несколько немцев, отличных живописцев
ландшафтов и листвы": Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 489.
50
Pallucchini R . Profilo di Tiziano... P. 12.
51
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 511.
52
Там же. С. 513.
53
Там же. С. 513-515.
54
Там же. С. 489-^90.
55
"Mando anchora a V. С. М. la sua opera, della Trinita, et nel vero se non fossero stati i miei
travagli l'harei fornita et mandata molto prima, anchora che pensando io di sodisfare a V. M. C.
non mi son curato di guastare due e tre volte il lavoro di molti giorni per ridurla al termine di mio
contento, onde vi posto piu tempo che non si conveniva ordinariamente": Lettera di Tiziano a Carlo
V del 10 settembre 1554 // Tiziano e la corte di Spagna... P. 40.
56
"...heveria voluto portale io stesso se la longheza dil viagio et Г eta mia mel concedessen.
Prego a V M.ta mi mandi a dir li falli et manchamenti, rimandandomeli in dietro, accio che li emendi,
et non consenta V. M.ta che un altro metta le man in essi...": Lettera di Tiziano a Carlo V del 5 ottobre
1545 // Tiziano e la corte di Spagna... P. 22.
57
"Sola una cosa nos paresce que se devra aderezar un poco, es en la nariz, pero, porque en lo
que Ticiano ha puesto la mano no la ha de poner otro, le havemos mandado guardar у llevaremos
para que, quando passaremos por Italia, el mismo lo adereze": Lettera di Carlo V a Diego Hurtado de
Mendoza // Tiziano e la corte di Spagna... P. 24.
58
Lettera di Carlo V a Juan Hurtado de Mendoza del 21 ottobre 1547 // Tiziano e la corte di
Spagna... P. 26.
59
"II ritratto del S.or Vargas posto nell'opera ho fatto di comando suo; se non piacera a
V. M. C , ogm pittore con due pennellate lo potra convertire in altro": Lettera di Tiziano a Carlo V
del 10 settembre 1554 // Tiziano e la corte di Spagna... P. 40.
60
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 500.
61
Там же. С. 505.
62
Lettera di Tiziano a Carlo V del 10 settembre 1554 // Tiziano e la corte di Spagna... P. 40.
63
Cavalcaselle G.-B., Crowe J.-A. Tiziano, la sua vita e i suoi tempi... Vol. II. P. 161.
64
Hope С La produzione pittorica di Tiziano per gli Ausburgo // Venezia e la Spagna. Milano,
1988. P. 63.
65
Ibid. P. 72.
66
"Io non so se il mio signore D. Giovanni Benevides sara fatto altiero per il nuovo regno
accresciuto alia grandezza del suo Re, che non voglia piu riconoscere le lettere ne la pittura di
Tiziano, gia da lui amato" - письмо от 10 сентября 1554 г.: Cavalcaselle G.-B., Crowe J-A. Op. cit.
Vol. II. P. 194.
67
Lettera del Principe di Spagna a Francisco de Vargas del 6 dicembre 1554 // Tiziano e la corte
di Spagna... P. 42.
68
Смирнова И.А. Тициан и венецианский портрет XVI в. ... С. 118. (Автор также прини­
мает интерпретацию должности сенсерия Фондако дей Тедески как официального живописца
Республики, с которой мы не можем полностью согласиться, так как данное толкование не
находит подтверждения ни в одном итальянском источнике того времени).
69
"Landera parte che il ditto Tician de Cadore pictor sia per auctorita di questo Conseglio obligato
et astretto ad restituir alia Signoria nostra tuti li danari che lha havuto della predetta sansaria per il
tempo chel non ha lavorato sopra el teller predetto nella sala, come e ben ragionevole": Monumenti
per servire alia storia del Palazzo Ducale di Venezia, ovvero Serie di atti pubblici dal 1253 al 1797
45

98

che veramente lo riguardano tratti dai veneti archivi e coordinati da Giambattista Lorenzi. Parte
I. Dal 1253 al 1600. Venezia, 1848. P. 219.
70
"per soddisfazione personale": Hope C. La produzione pittorica di Tiziano per gli Ausburgo...
P. 63.
71
Pallucchini R. Tiziano... Vol. I. P. 160.
72
"...stando sicuro che la sua infinita dementia sia per mostrar di haver grata la servitu d'un suo
servitor di eta di novantacinque anni": Lettera di Tiziano a Filippo II del 1 agosto 1571 // Tiziano e
la corte di Spagna... P. 109.
73
Pallucchini R. Profilo di Tiziano... P. 8.
74
"...non so come trovar modo di vivere in questa ultima mia eta, la quale io spendo tutta nel
servitio di V. M. Cath. senza servir altri, non havendo mai da 18 anni in qua havuto pur un quatrino
per pagamento delle pitture che di tempo in tempo le ho mandato...": Lettera di Tiziano a Filippo II
del 1 agosto 1571 // Tiziano e la corte di Spagna... P. 109.
75
Вазари Дж. Жизнеописания... Т. V. С. 510.'

ЦП*

* « Л Л£** *QSb> *QS** tQQ* &X£>£ iQ£?i Й^С4 4 ^ ^ £*^Х tQ^4 &£?* *^^* i ^ ^ Й^£?5 iQ£H
*^TT#* ЧТО* nLTTj* Ww» «%y*j» 4LTTJ» nTTj* **TTJ* Ww» Ww» Ww» Ww» Ww» Ww» Ww» w w »

Y A-T-IL U N E PLACE POUR LA MEDECINE "REFORMEE"
D A N S LE PAYS DE LA CONTRE-REFORME?
PARACELSE EN ITALIE
Roberto

Poma

INTRODUCTION
Malgre la publication d'importants travaux sur Paracelse (Einsiedeln
(Suisse), 1493 - Salzbourg, 1541) et sur la diffusion de sa vision revolutionnaire
de la medecine a l'echelle europeenne (cf. W. Pagel, A. Debus, G. Zanier,
K. Goldhammer, etc.); les positions des intellectuels italiens de la fin du XVIе a
1 'egard du "paracelsisme" demeurent en tres grande partie inexplorees. Est-ce a dire
qu'il n'y a pas eu de paracelsistes italiens a la fin de la Renaissance? Ou que leurs
ouvrages sont denoues d'interet philosophique ou medical, n'ajoutant somme toute
que tres peu d'elements nouveaux a la medecine de Paracelse et de ses "disciples"
allemands, danois et fran9ais? A l'etat actuel de la recherche, il n'est pas aise de
repondre a ces questions de maniere solide. A ce propos, bien des manuscrits sont
encore a compulser pour dresser un tableau clair et articule des relations entre
savants, institutions, ideologies et societe. De plus, les contributions plus recentes
de certains chercheurs ont montre que, s'il est vrai que Ton peut enumerer un
certain nombre de savants s'affiliant a l'ecole paracelsienne, leur conformite aux
doctrines du maitre demeure pour le moins douteuse. Ce qui rend la tache plus
difficile. En effet, bien que la vie du medecin Suisse soit universellement connue,
en Italic son oeuvre n'est reellement accessible qu'a tres peu de savants, avant
la publication des Samtliche Werke (Bale, J. Huser, 1589-1591). Mais de quel
Paracelse parlons-nous? L'etendue, la complexite et la richesse de contenus de son
ceuvre sont telles que trois importantes traditions medicales у puisent librement en
degageant des theories et en proposant des pratiques souvent tres divergentes.
Premierement, la litterature des secreta et d'autres manuels pratiques
de medecine empirique ne s'interesseront qu'aux aspects techniques et
pharmacologiques. Paracelse n'est pas vraiment lu et compris par cette categoric
d'auteur. Pour eux, Paracelse n'est qu'une auctohtas representant la primaute des
methodes empiriques sur les elucubrations philosophiques. Cela est a Torigine
de la legende, tres repandue jusqu'au XXIе siecle, d'un Paracelse exaltant la
medecine populaire et les remedes ancestraux des bonnes femmes. En realite, le
medecin Suisse manifeste souvent pour les secreta un mepris comparable a celui
qu'il montre pour la medecine scolastique (Fioravanti, Wecker).
100

Deuxiemement, la medicine chimique mettra en relief le principe de la
correspondance entre macrocosme et microcosme et rassemblera, dans une vision
systematique, plethore de pensees cosmologiques et anthropologiques eparses
dans l'ceuvre du maitre (cf. Severinus, Croll, Ruland, Burggravius).
Pour finir, un troisieme courant intellectuel expurgera l'ceuvre de Paracelse
de sa composante operatoire et medicale pour placer l'auteur dans la Tradition
esoterique des grands Inities (cf. Khunrath, Weigel, Boehme). Cette lecture
herrmetico-alchimique est a l'origine, par exemple, des rapports legendaries entre
sa philosophic et la naissance de la confrerie des "Rose + Croix". Elle reduit Tart
spagirique (solve et coagulal) d'extraction de la quintessence a simple represen­
tation mentale de processus spirituels (Cf. aussi Pinterpretation de Carl Gustav
Jung au XXе siecle). Elle prone une conception aristocratique de la science,
reservee a des individus exceptionnels, et exalte, a Pinstar de la medecine chimique,
Pimportance de la tradition et du rapport initiatique.
Ces trois niveaux de lecture de Poeuvre de Paracelse sont a prendre en
consideration dans l'etude d'auteurs faisant Peloge de Paracelse. Nous aliens le
faire le long de notre communication en degageant, dans un premier temps, une
vue generate de la penetration du "paracelsisme" en Italie, puis en nous penchant
sur une figure particulierement significative de cette histoire, celle de Tommaso
Zefiriele Bovio.
Problemes de la reception de Paracelse en Italie
Plusieurs facteurs sont a prendre en examen dans l'etude de la penetration de
Pceuvre de Paracelse en Italic. Nous allons en esquisser une liste non exhaustive.
1) Le caractere magmatique de la prose de Paracelse, son manque de coherence
logique et de tout esprit de systeme (dans la majorite des ouvrages) est de nature
a deconcerter un esprit forme a logique d'Aristote dominante dans les cursus
universitaires de la seconde moitie du' XVIе. A la difficulte du style s'ajoute
celle d'une langue aussi mobile que le Fruhneuhochdeutsch et dont le lexique
philosophique, herite de la mystique renahe du XIIIе siecle, presentait des difficultes
de traduction considerables. D'ailleurs, les ceuvres des premiers paracelsistes
ne seront traduites en italien qu'a partir du 1619 (La Pharmacopea restitute* di
Quercetanus) alors que Grande Chirurgie avait ete traduite en frangaisen 1567,
et qu'en Angleterre Hester publiait en 1575 la traduction de plusieurs ouvrages de
Paracelse. 2) Ses relations, factices ou historiquement attestees, avec la reforme
protestante, avaient contribue a alimenter la mefiance generate a l'egard d'un
auteur qu'on l'appelait de son vivant "le Luther des medecins". La transmission
de ses livres se fait done tres discretement, d'autant plus que les traditionalistes
auront tendance a faire Pamalgame entre coperniciens, alchimistes, circulationistes, vacuistes et paracelsiens. Bref ils mettent dans le meme panier tous
ceux qui tentaient de saper les assises du savoir traditionnel. 3) Sa vie n'etait
101

pas non'plus un exemplum a imiter, comme celle d'autres medecins illustres du
debut de la Renaissance: Jean Fernel, Konrad Gesner, Giovanni Battista Montano,
Gerolamo Fracastoro. Ses premiers adversaires avaient diabolise son image
d'homme et de savant.
L'opacite de ses liens avec la tradition alchimique et magique (Basile Valentin,
Trithemius, Agrippa) et Г allure neoplatonisante de certains traites tendaient
aussi a detourner 1'attention de tous les medecin italiens qui s'etaient eloigne
du savoir universitaire a cause de son caractere abstrait. De tels personnages
cherchaient surtout de nouveaux remedes, pour renouveler la medecine grace a
une reconsideration du statut de 1'experience, traditionnellement asservie aux
elaborations theoriques. De ce fait, les alchimistes italiens sont anti-paracelsiens,
car, bien avant Paracelse, ils avaient privilegie les aspects techniques de l'art au
detriment de ses possibles implications mystiques et philosophiques.
A tous cela il faut ajouter le poids des traditions vernaculaires (1 'aristotelisme
naturaliste ou theologise) ainsi que 1'existence d'autres anciennes traditions
"magiques" et "alchimiques" liees a l'art de la distillation. Pour ce qui concerne
le debut de la penetration du paracelsisme en Italie, il faut rappeler que les
milieux paracelsiens, a l'instar des adepti Moyen Age qui avaient attribue des
traites alchimiques a Platon, Democrito, Aristote et Thomas d'Aquin, attribuaient
a Paracelse beaucoup d'apocryphes, en creant plusieurs mythes: celui de ses
precurseurs (Isaac Hollandus et Basile Valentin) et celui de la diffusion immediate
du paracelsisme en Europe.
Le premier paracelsiste italien de renommee inernationale:
Tommaso Zefiriele Bovio (1521-1609)
II faut tenir compte de tout cela lorsque 1 'on etudie les ceuvres des medecins
italiens qui remplacent l'autorite de Galien par celle de Paracelse. Bien qu'un
auteur de secreta comme Leonardo Fioravanti soit le premier medecin italien passe
publiquement au paracelsisme, je considere Tommaso Zefiriele Bovio comme le
premier savant italien qui puisse vanter une connaissance directe de quelques
ouvrages (37 en tout) de Paracelse. Ces ouvrages il les a tres probablement
lus et compris, si l'on pense que certains de ses contemporains lui adressaient
regulierement des questions sur tel ou tel aspect de medecine paracelsienne
(cf. lettres de Fioravanti a Bovio, dans Tesoro della vita umana, Venezia 1675,
248).
Sa vie est une avalanche d'aventures. Apres avoir voyage pendant 27 ans
dans plusieurs pays europeens, dont la France et PAllemagne, il se consacre au
metier des armes et participe, entre autres, a la guejre de Charles V centre la ligue
de Smalcalde dans les rangs de l'arme pontificale. Sa profession de medecin
et astrologue debute dans la ville de Genes en 1566, ou il gardait contact avec
1 'empirique de bolonais Leonardo Fioravanti. Quelques annes plus tard il retourne
102

dans sa ville natale, Verone, apres la mort du frere Ludovic. И s'installe dans
un grand chateau du centre ville (Mel. 9-12). Pendant tout le reste de sa longue
vie, 87 ou 88 ans, il polemique avec les medecins de Verone au sujet de la place
occupee par 1 'astrologie et la magie angelique dans la pratique medicale ainsi que
des vertus morales et des capacites personnelles du medecin.
En 1583 Bovio public a Venise son Flagello de'medici rationali, un pamphlet
destine a ouvrir une violente discussion dans le monde medical venitien. II est
age de 62 ans. Onze ans auparavant, Bovio avait ecrit au pape Gregoire XIII une
longue supplique afin d'aj outer le Zefiriele a cote de Tommaso, persuade par
sa culture cabalistique que cela aurait attire sur lui des influences celestes tres
benefiques (Melampigo, 1585: 8). La geniture astrologique etait pour lui d'une
importance remarquable. II dependait de celle-ci son caractere "nobile, affabile,
amabile cortese, liberate et amorevole verso d'ognuno" (Flagello 1601: 4). Se
contemporains le decrivent comme un homme autoritaire et violent, un etudiant
de droit echoue qui de plus a la prevention de "fabricar nuovi canoni" dans une
science qu'il ne connait pas et dont il n'a pas les diplomes necessaires. II Flagello
sembrava dare inizio solo ad una banale polemica relativa ad alcuni aspetti della
tecnica medica. Solo in un secondo tempo in seguito alia levata di scudi del mondo
accademico e come reazione all'isolamento in cui verra a trovarsi, Bovio sara
costretto a ripercorrere in sense inverse il cammino, dalla prassi alia teoria, fino ad
affrontare quello che avrebbe dovuto essere il nodo decisive del suo pensiero, il
rapporto tra medicina e astrologia.
Les oeuvres medicales de Bovio, outre le Flagello, comprennent le Melampigo
(Verona, 1585) et le Fulmine contro de'mediciputatitij rationali, publie en 1592
a l'age de 71 anni. Dans ces ouvrages, il n'hesite pas a vanter ses experiences
dans le domaine des vils arts mecaniques ("meccaniche"), incompatibles avec sa
pretendue noblesse, mais qui le distinguent de tous les medecins theoriques qui
n'ont pas de veritables experiences {Melampigo: 12). D'ailleurs, s'il visile les
malades en habits militaires et avec Гёрёе, et non pas avec les elegants vetements
rouges de ses collegiies du college des medecins de Verone, c'est qu'il ne se
considere pas veritablement comme un medecin. II veut etre tout simplement le
medecin des desesperes ("medico de' disperati").
Gli insulti e il disprezzo riservati alia classe medica Veronese sono tali e tanti
da rendere persino monotona la lettura delle sue pagine polemiche. Gli unici medici
che si salvano dalle sue invettive sono quelli "scientifici", i seguaci dell'amico
Veronese Annibale Raimondi, distinti in varie specializzazioni: geomanti, idromanti,
aeromanti, piromanti, onomanti, chiromanti, fisionomi, metaposcopi о numerari.
Gli altri, i nemici, che si definiscono "rationali" per non ammettere 1'astrologia
sono assimilati ad "alquanti vecchi rimbambiti", che esercitano "la loro barbarie
nell'assassinare i poveri languidi et infermi con diete gagliarde e medicine deboli,
scorticandogli la pelle, mangiandoli la carne..."
103

Се sont des "medici da rapina", qui n'ont d'autre but que l'argent et
Г augmentation des honoraires. lis prolongent le malattie gagner davantage,
et remplace certains "simples" par des produit bien moins chers et moindre
efficace.
Un collegue lui demande un jour: "qual ё il fine del medico? Et io a lui: sanar
gli infermi; et egli a me: messer no... guadagnare, si guadagnare, et se non vi
pagano no vi tornate" (Fulmine. 7).
Questa violenza verbale era provocata dal piu completo isolamento. I nemici lo
definivano un autore di "medicine gagliarde", anzi di "medicine da mulo", assassino
e ciarlatano (Ful. 4). Un avversario, il Valdagno, lo accusava di "dare medicine da
uccidere gli elefanti". Del resto, come credere alia capacita di un uomo che non
si era addottorato e che aveva fatto solo studi legali a Padova e Ferrara senza la
"filosofia", materia propedeutica alia medicina? I piu benevoli fra gli awersari lo
esortavano ironicamente a dedicare le sue energie alia poesia. La polemica di questo
empirico andava a scontrarsi contro uno degli ambienti piu chiusi e gerarchici, il
collegio medico di Verona. Di entrare e fare parte non c'era alcuna possibility. Bovio
non si preoccupava della considerazione di quel gruppo di medici aristotelici che
definiva "turba stercoraria", ignoranti di Hippocrate, Mesue e Dioscoride, incapaci
di distinguere la cicoria dalla lattuga о di fissare un corpo celeste (Flagello 8). Per
un empirico che fraquentasse i letti dei malati non c'erano segreti che potessero
nascondere le balordaggini dei concorrenti (Fulmine. 23).
Entre Vempirie et la raison: la vote hermetico-spagirique
CONCLUSION
Nous pouvons affirmert que dans la periode de plus grande diffusion europeenne
de l'ceuvre de Paracelse, les medecins italiens 1 'accueillent principalement comme
un chimiatre, un auteur de remedes nouveaux et parfois etonnants, si on les compare
a ceux de la tradition galenique, mais par necessairement contraires a celle-ci.
La presence de textes et themes paracelsiens dans la culture italienne n'est pas
un fait marginal. Ceci est prouve par le fait qu'apres sa premiere caracterisation
de pharmacieen et distillateur, les debats sur les pratiques iatrochimiques, des
la premiere moitie du XVIIе siecle, presenteront une figure bien plus complexe
du point de vue philosophique. A I'etat actuel de la recherche, il est difficile de
parler d'elaborations originales de l'enseignement paracelsien. Neanmoins la
diffusion des principes fondamentaux de la philosophic chimique ne cessera pas
de grandir tout au long du XVII, a tel point que, des les annees 1650, la medecine
paracelsienne s'integrera harmonieusement a la medecine generalement enseignee
dans les Universites en perdant peu a peu l'aura de mystere et d'irrationnel
qui l'enveloppait au cours du siecle precedent. L'Academia dei Lincei en fera
l'etendard de la methode experimentale.
104

SOURCES
Bovio T.Z. Horifugia, siue Lusus. Venezia. G. Ziletti, 1567.
Idem. Dechiaratione a maggior intelligentia di ogn'vno. Descritta da Zefiriele alias Thomaso
Bouio, per sua diffesa, a confutatione deireccellente m. Annibale Raymondo Veronese, intorno
all'aparitione della cometa... Verona. S. et G. Dalle Donne fratelli, 1578.
Idem. Flagello de' medici rationali. Venezia. Domenico Nicolini da Sabbio, 1583.
Idem. Melampigo ouero Confusione de' medici sofisti che s'intitolano rationali et del dottor
Claudio Geli & suoi complici nuovi Passali & Achemoni. Di Zefiriele Thomaso Bouio nob. Veronese
nuouo Melampigo. Verona. Girolamo Discepoli e fratelli. 1585.
Idem. Fulmine contro de' medici putatii rationali. Verona. S. Dalle Donne e A. de' Rossi, 1592.
Idem. Melampigo ouero confusione de' medici sofisti, che s'intitolano rationali, et del dottor
Claudio Geli, e suoi complici nuoui Passala e Achemoni: di Zefiriele Thomaso Bouoio nobile patricio
Veronese nuouo Melampigo. Di nuouo reuisto, corretto, e dal proprio auttore ampliato. Verona. F.
dalle Donne, 1595.
Idem. Copia di una lettera scritta a' nostro signore Papa Paulo Quinto. Di Zefiriele Tomaso
Bovio Veronese. Verona. Piazza de' Signori, 1606.
Idem. Theatro dell 'Infinite Laurenziana (Ashb. 340), Marciana (ms. Marc. It. IV, 57).
OUVRAGES CRITIQUES
Ingegno A. II medico de disperati e abbandonati: Tommaso Zefiriele Bovio (1521-1609) tra
Paracelso e l'alchimia nel Seicento // Cultura popolare e cultura dotta nel Seicento, Atti del convegno
di studio di Genova (23-25 nov. 1982) / Rossi Paolo (ed.). Milano, 1983. P. 164-174.
Idem. Bovio Zefiriele Tommaso dans "Dizionario Biografico degli Italiani", XIII. Roma: 1st.
Enc. Italiana, 1971. P. 565-566.
Dal Flume A. Un medico astrologo a Verona nel '500. Tommaso Zefiriele Bovio // Critica
storica. 1983. 1. P. 32-59.
Ferrari M. Alcune vie di diffusione in Italia di idee e di testi di Paracelso // Scienze, credenze
occulte, livelli di cultura. Firenze; Olschki, 1982. P. 21-29.
Gadebusch Bondio M.C. Paracelsismus, Astrologie und arztliches Ethos in den Streitschriften
von Tommaso Bovio (1521-1609) // Medizin Historisches Journal. 2003. 38. P. 215-244.
Galluzzi P. Motivi paracelsiani nella Toscana di Cosimo II e di Don Antonio dei Medici:
alchimia, medicina "chimica" e riforma del sapere // Scienze, credenze occulte, livelli di cultura.
Firenze; Olschki, 1982. P. 31-62.
Palmer R. Physicians and the Inquisition in sixteenth-century Venice. The case of Girolamo
Donzellini // Medicine and the Reformation / Grell O.P. Cunningham A. (eds). L.; N.Y., 1993.
P. 118-133.
Perifano A. Considerations autour de la question du Paracelsisme en Italie au XVIе siecle:
les dedicaces d'Adam de Bodenstein au Doge de Venise et a Come ler de Medicis // Bibliotheque
d'humanisme et renaissance. 2000. Vol. 62. N 1. P. 49-61.
Zanier G. La medicina paracelsiana in Italia: Aspetti di un'accoglienza particolare // Rivista
di storia della filosofia. 1985. 40. P. 625-653. La contribution de Lynn Thorndike (V, 617-651) a la
question du paracelsian revival a la fin de la Renaissance a ete largement revisee et depassee par les
specialistes contemporains.

i&gi
Qgi i M i &gi ЙМ& i ^ J £££* £*£i *£Г£>»
t^^i £Mfc
£££* t££* £MS t^№ *M* tM*
4 L T O » « 0 « » «%ГО* 4 L T & * п£г€#* «%УТ>* *iTT>* W
«%TT>» 4 L T O » *%ТТ>» «CTGr» 4LTT>* 4LTT>» «%TT>»

"РЕФОРМИРОВАННАЯ" МЕДИЦИНА
В СТРАНЕ КОНТРРЕФОРМАЦИИ?
ПАРАЦЕЛЬС В ИТАЛИИ
(резюме)
Роберто Пома
Парацельсианские тексты и темы не были маргинальным явлением в
итальянской культуре. Это подтверждается тем, что за утверждением его ав­
торитета в качестве фармацевта и дистиллятора последовали начиная с пер­
вой половины XVII в. дискуссии о ятрохимической практике, в ходе которых
предстала фигура Парацельса гораздо более сложная и в философском плане.
Распространение основных принципов химической философии продолжа­
лось на протяжении всего XVII столетия. К середине века парацельсистская
медицина гармонически включилась в преподавание медицины в универси­
тетах и постепенно утеряла тот флёр таинственности и иррациональности,
который характеризовал ее в предыдущем, XVI в. Не случайно Академия
Рысьеглазых сделала ее знаменем экспериментальной науки.
О.С. Воскобойников

*FLQ* **M?* *CM?» ЧМ?1 4*-*?* 4*-*?* ЧМ?* *Q-£?» *0-£?* *€*-*?» **Х&* *QQi £0-£?5 ЙХФ* ЙХ£&
* ^ W 4LTO* чьТО* W W n£yTj» чьТО* nTGr «%TTJ* n5Tj* n 5 w w
«*TTJ* w
чьГбг» 4LT6F»

Л Л
W

ФИШЕР И РЕЙХЛИН:
СТАНОВЛЕНИЕ ИНТЕРЕСА К ГЕБРАИСТИКЕ В АНГЛИИ
ПЕРВОЙ ТРЕТИ XVI в.
Л.А.

Кронштадтская-Карева

Начало XVI в. в Англии было ознаменовано интересом к древнееврей­
скому языку небольшой, но влиятельной части ученого сообщества, лидером
которого был канцлер Кембриджского университета епископ Рочестерский
Джон Фишер (1469-1535). Он был в числе первых в Англии, начавших
изучать древнееврейский язык. Фишер, ученый с фундаментальной теоло­
гической подготовкой, ортодоксальный католик, обладающий добродетеля­
ми, воспетыми современниками, безусловно, был для многих образцом для
подражания. Открытость Фишера новым интеллектуальным веяниям спо­
собствовала общению с современниками-гуманистами как английскими, так
и европейскими. Он стоял у истоков возрождения проповеди после долгого
периода упадка, вызванного гонениями на лоллардов. Джон Фишер занимал
уникальное место в среде ученого духовенства, это связано с тем, что он яв­
лялся духовником леди Маргарет Бофор, матери короля Генриха VII, извест­
ной покровительницы учености. Став канцлером университета в 1504 г., (с
1514 г. был избран канцлером пожизненно), Фишер, пользуясь поддержкой
леди Маргарет, активно занимался реформированием теологического обра­
зования. В результате этого сотрудничества Кембридж пережил так называе­
мую "католическую реформацию": были основаны два колледжа, внесены
кардинальные изменения в систему образования, учебный план был обнов­
лен в духе studia humanitatis. Древнееврейский язык стал академической
дисциплиной в Англии в период правления Генриха VIII, и большую роль в
этом сыграл Джон Фишер. Возникший в XV в. интерес к слову, критическое
отношение к первоисточникам, их доступность, удачные примеры новых пе­
реводов сделали очевидным тот факт, что дальнейшее полноценное научное
развитие невозможно без хорошего знания латыни, греческого и еврейско­
го языков. Начало XVI в. - время, когда возросшая доступность еврейских
текстов способствовала, помимо более глубокого изучения самых ранних
текстов Писания, интересу к еврейским авторам и Каббале. Расцвет так на­
зываемой христианской каббалистики в Европе связан с именем итальянско­
го гуманиста "Джованни Пико делла Мирандолы (1463-1494), участника зна­
менитой платоновской Академии, созданной Марсилио Фичино. По мнению
107

Пико, Каббала несла в себе Божественное откровение и являлась "не столько
религией Моисея, сколько христианской"1. Слава Флорентийской Академии и
ученость Пико привлекали многих современников. Так, крупнейший гебраист
XVI в., немецкий гуманист Иоганн Рейхлин (1455-1522) во время своей вто­
рой поездки в Италию в 1490 г. благодаря знакомству и общению с Марсилио
Фичино и Джованни Пико открыл для себя герметическую философию и Каб­
балу, стал серьезно заниматься древнееврейским языком. Уже через четыре
года увидел свет его первый трактат "О чудодейственном слове" (De verbo
mirifico, 1494), а в 1506 г. был издан трактат о древнееврейском языке "De
rudimenta linguae hebraicae", одна из первых грамматик, которая в большой
степени основывалась на получившем распространение в Средние века фило­
логическом трактате раввина Давида Кимхи, жившего на рубеже XII—XIII в.
Джон Фишер, как и Рейхлин, заинтересовался Каббалой, читая труды
Пико. Возможно, Фишер был знаком с "Гептаплом" Пико, который имелся в
библиотеке его учителя Уильяма Мелтона2. На Фишера труды Пико произвели
сильнейшее впечатление, и прежде всего, его "Речь о достоинстве человека",
выражающая намерение "упрочить католическую веру" при помощи древних
еврейских мистерий и восхваляющая Каббалу3. Английский историк Ричард
Рекс, один из крупнейших специалистов по истории английской церкви, ав­
тор монографии о Фишере, предполагает, что Каббала могла вызвать интерес
у Фишера в связи с ренессансными спорами о переводе Септуагинты. Имен­
но Джованни Пико делла Мирандола и Петр Галатин (1460-1540), другой
ведущий европейский каббалист, поддерживали идею боговдохновенности
этого перевода4. В период между 1515 и 1519 гг. Фишер стал сам изучать
древнееврейский язык, он с большим вниманием штудировал трактат Иоган­
на Рейхлина, а учителем епископа стал его протеже Роберт Уэйкфилд, один
из первых гебраистов в Англии.
Интересно было бы проследить, как протекало общение Джона Фишера
и Иоганна Рейхлина. К сожалению, их переписка не сохранилась, однако из­
вестно, что часто их общение осуществлялось через посредничество Эразма
Роттердамского. Поэтому наиболее информативным источником является
переписка нидерландского гуманиста. В нашем распоряжении есть 18 писем
Эразма и Фишера друг к другу и несколько писем Эразма и Рейхлина, кото­
рые содержат косвенную информацию относительно контактов немецкого и
английского гуманистов.
По всей видимости, фигура Рейхлина привлекла внимание Фишера в свя­
зи со знаменитым "делом о еврейских книгах" в 1509 г., когда он выступил
в защиту еврейских религиозных книг. В результате полемики с кёльнскими
теологами, настаивавшими на уничтожении всех еврейских книг, Рейхлин
издал в свою защиту несколько трактатов и два сборника писем гуманистов
"Письма знаменитых людей" в 15145 и "Письма славнейших людей" 1519е, под­
держивающих его. В августе 1514 г.7 в своем письме Эразм сообщает Рейхлину,
что среди его английских друзей-ученых, которые с восхищением относятся к
108

его таланту и кому не терпится увидеть его "Глазное зеркало" (Augenspiegel),
первым является "епископ Рочестерский, человек исключительной моральной
чистоты и самый превосходный теолог"8. В следующем послании Рейхлину
Эразм дословно цитирует письмо Фишера (март 1515), который дает самую
высокую оценку немецкому гуманисту и сравнивает его с Пико, говоря "я не
думаю, что есть другой такой человек, кто бы более приблизился к Джованни
Пико". Он также просит Эразма прислать ему все книги Рейхлина, которые
можно найти. Несмотря на столь высокую оценку, Фишер критически отно­
сится к сведениям, почерпнутым из "De Rudimentis Hebraicis"9 Рейхлина.
Он просит Эразма узнать у Рейхлина его источник генеалогии Девы Марии10.
В учебнике Рейхлина ее генеалогия велась от линии Соломона. Из источника,
известного Фишеру, "Бревиария" Филона11, следовало, что эта линия прервана.
В июне 1516 г. Фишер сообщает Эразму, что сам написал Рейхлину и
получил длинное письмо от немецкого гуманиста. Он восхваляет его как че­
ловека, превзошедшего всех в знании "arcana" как в области теологии, так
и философии. Вероятно, именно это письмо вошло во вторую книгу посла­
ний ("Illustrium virorum epistolae"), полученных Рейхлином от современни­
ков, поддерживавших его в "деле о еврейских книгах". Фишер обращается
к Рейхлину - "образованнейший!" ("erruditissime!") Из этого письма можно
заключить, что переписка между двумя учеными велась достаточно активно:
Фишер просит Рейхлина не утруждать себя частыми посланиями12.
В 1517 г. Рейхлин отправляет Эразму две копии своей новой книги "De
Arte Cabalistica" (1517). Одну из этих копий он просит передать Фишеру. Од­
нако оценки этого сочинения Фишером не сохранилось13. Примечательно, что
он довольно долго не мог получить эту книгу, поскольку Томас Мор, который
должен был передать ее Фишеру, оставил ее Джону Колету - предводителю
оксфордских гуманистов, который также был очень заинтересован в прочте­
нии этой книги14. Эразм продолжал быть посредником между Фишером и
Рейхлином, обещал оказать содействие в доставке их писем. В августе 1520 г.
он сообщает все детали переезда Рейхлина в Ингольштадт15, а в 1522 г. о
кончине немецкого гуманиста16, которого, как он пишет, он назвал святым в
"Разговорах запросто" (1521)17.
Сложно со всей определенностью судить о целях, которые ставил перед
собой Фишер, изучая древнееврейский язык и интересуясь Каббалой. Он с
большим интересом относился к штудиям Рейхлина, но все же его увлечение
каббалистикой было не столь глубоким. Однако это не было прохладное от­
ношение Эразма, который лишь изучал еврейский язык для более глубокого
и критического постижения текста Писания и с сомнением относился к более
"тайным" (arcana) знаниям, которые столь сильно занимали Рейхлина18. Судя
по письмам и сочинениям Фишера, можно предположить, что еврейский язык
расширял его исследовательские возможности как ученого и теолога, кроме
того, поскольку этот язык стал обязательным в учебном плане для будущих
священников в тех колледжах, которым он покровительствовал, возможно, в
109

перспективе он имел в виду задачу обращения иудеев в христианство. Эразм
отмечал, что интерес Фишера к греческому и еврейскому языкам был направ­
лен не на продвижение языческой (secular) литературы, а на более глубокое
понимание священного Писания19.
Изучение еврейского языка и знакомство с трудами гебраистов прослежи­
вается в сочинениях самого Фишера, хотя и не слишком часто. Уже в 1521 г.
в проповеди против Лютера Фишер, полемизируя с ним, утверждает, что для
правильного понимания Библии недостаточно только лишь самого ее текста,
необходимо также опираться и на другие авторитетные источники. Бог-отец на­
ставлял наших предков через своих пророков - иудеев, духовных предков хри­
стиан. При этом Фишер замечает, что помимо пророчеств, записанных в Ветхом
Завете, было еще много не менее важных и авторитетных, которые составляют
Каббалу. Фишер определяет ее как переходящую изустно и не записанную. При
этом автор ставит Каббалу в один ряд с устной традицией апостолов, которую
также считает очень важной для повседневной жизни церкви20.
Отвечая в своем труде "Защита священства" (1525) на трактат Лютера
"О необходимости отменить частную мессу" (De abroganda missa privata)
(1522), Фишер упоминает традиционное толкование пророчества о таинстве
Евхаристии (преподнесение в дар Аврааму хлеба и вина царем Мелхиседеком, как его прототип). Епископ Рочестерский особо подчеркивает, что даже
еврейские раввины утверждают, что это пророчество о будущем Мессии и, по
его мнению, такое единомыслие иудеев и христиан должно развеять всякие
сомнения: "И поскольку даже еврейские раввины утверждают это о Мелхиседеке и свидетельствуют, что их Мессия, когда он придет, сделает то же,
какое же место может оставаться для сомнения"21. Для подтверждения своих
слов Фишер приводит несколько выдержек из раввинистической экзегезы,
почерпнутых в работе одного из самых авторитетных авторов Петра Галатина "De Arcanis Catholicae Fidei", не ссылаясь при этом на источник22. "...И по­
скольку такое количество важных авторов латинских, греческих и еврейских
соглашаются в этом ... кто еще может усомниться, что Христос и Мелхиседек
предлагали жертву не под одним видом..."23
В проповеди "На отречение еретиков" (1526) Фишер пытается объяснить
этимологию слова манна (Manhu). Когда еврейскому народу была ниспослана
манна с небес, они спросили: "Что это?" (man hu) (Исх. 15:16). И из этого
вопроса манна взяла свое название24.
Комментарий к 8-му псалму, сохранившийся в манускрипте, доказывает зна­
комство Фишера с работой Рейхлина "О чудодейственном слове" (1494). Фишер
использует каббалистическую этимологию имени Иисус из этого труда25.
Как уже говорилось выше, Джон Фишер не только сам изучал еврейский
язык, но и способствовал его введению в учебный план колледжей, основан­
ных им и Леди Маргарет Бофор в Кембридже. Это было частью программы
по обновлению образования, конечной целью которой была реформа церкви.
Реформа образования подразумевала улучшение теологической подготовки
по

будущих священников, хорошее знание ими Священного Писания, чтение его
на языке оригинала и умение применить знания, в частности, при составле­
нии проповедей. Для этого было необходимо обязательное изучение трех биб­
лейских языков. Эразм отмечал, что центром нового знания стали колледжи
Фишера - Христа (1506), Святого Иоанна (1511) и Королевский. Так статуты
колледжа Святого Иоанна (1516) предписывают его членам говорить в пре­
делах колледжа только на трех языках: латинском, греческом и еврейском26.
Это положение сохраняется и в последующих изданиях статутов 1524 и
1530 гг., с добавлением еще двух языков: халдейского и арабского. А неко­
торым студентам предписывалось начать изучение еврейского и греческого
языков как можно скорее27.
Начало постоянного преподавания древнееврейского языка в универси­
тете связано с Робертом Уэйкфилдом. Он получил образование в Кембридже
и Лувене. Сам он свидетельствует, что преподавал еврейский Реджинальду
Полу (Pole) - папскому легату, архиепископу Кентерберийскому в период
правления Марии Тюдор - и Ричарду Пейсу (Расе), дипломату, личному
секретарю Генриха VIII, а упоминание им имен другихучеников, дает неко­
торым исследователям основание предполагать существование семинара по
изучению еврейского языка28. Примерно в 1520 г. при содействии Фишера
Уэйкфилд стал членом колледжа Святого Иоанна и получал стипендию за
лекции по древнееврейскому языку. Фишер поддерживал дальнейшее совер­
шенствование своего протеже в изучении восточных языков: за Уэйкфилдом
сохранялась его стипендия, когда он уезжал за границу, чтобы продолжить
обучение29. Уэйкфилд много путешествовал и преподавал во Франции, Гер­
мании, Лувене, а в 1522 г. сменил Рейхлина в университете Тюбингена. Эразм
писал Фишеру в сентябре 1522 г.: "Твой Роберт преподает греческий и ев­
рейский языки за довольно высокую плату"30. В 1524 г. Уэйкфилд вернулся в
Англию. В конце 20-х годов XVI в. Фишер и Уэйкфилд оказались по разные
стороны баррикад в деле развода короля.
Издание "Illustrium virorum epistolae" содержит письмо Ричарда Кроука,
близкого друга Эразма, опубликовавшего в Лейпциге в 1516 г. две грамматики
греческого языка. В 1518 г. Кроук стал преподавать греческий в Кембридже.
В своем послании он просит Рейхлина рекомендовать его Фишеру и предла­
гает немецкому гуманисту посвятить "De Arte Cabalistica" Фишеру, так как
это будет щедро вознаграждено31. И хотя это сочинение было посвящено папе
Льву X, Рейхлин, как уже указывалось выше, направил экземпляр Фишеру.
Этот факт, безусловно, свидетельствует о влиянии Фишера и о том, как це­
нились его поддержка и мнение. Понимание епископом важности трех биб­
лейских языков для правильного перевода Писания и хорошей теологической
подготовки способствовало тому, что эти языки, включая еврейский, вошли в
учебный план, а преподавать их приглашались лучшие ученые, ставленники
Фишера.
Ill

ПРИМЕЧАНИЯ
1

Эстетика Ренессанса: Антология. М., 1981. Т. 1. С. 263; Йейтс Ф.А. Джордано Бруно и
герметическая традиция. М., 2000.
2
Emden А.В. A Biographical Register of the University of Cambridge to 1500. Cambridge,
1963. P. 400-401; McConicaJ.K. English Humanists and Reformation Politics under Henry VIII and
Edward VI. Oxford, 1965.
3
Эстетика Ренессанса: Антология. Т. 1. С. 263.
4
Rex R. The Theology of John Fisher. Cambridge, 1991. P. 152.
5
Clarorum virorum epistolae latinae, graecae & hebraicae variis temporibus missae ad loannem
Reuchlin. Tubingen, per Thomam Anshelmum Badensem, 1514.
6
Illustrium virorum epistolae, hebraicae et graecae et latinae, ad Joannem Reuchlin... missae,
quibus iam pridem additus est liber secundus nunquam antea editus. ex Orricina Thomae Anshelmi:
Hagenoae, 1519.
7
Surtz E. The works and days of John Fisher. Cambridge (Mass.), 1967. P. 140.
* Ibid.
9
Pforzheim, 1506.
10
Эта генеалогия была иллюстрацией для объяснения еврейских букв и слогов.
11
Pseudo-Philo. Breviarium de temporibus., издан Аннием из Витербо (Jo. Annius
Viterbiensis).
12
Doleo plurimum literas eas quas ad me dederas periisse. Ne graveris itaque precor, ad nos
scribere iterato // Illustrum Virorum Epistolae, Hebraicae, Graecae et Latinae ad lohannem Reuchlin
phorcensem., Tubingen, (1519?). Sig. S3r.
13
Surtz E. Op. cit. P. 143.
14
Erasmus and Fisher: Their Correspondence / Ed. by J. Rouschausse. P., 1968. P. 54.
15
Ibid. P. 76.
16
Ibid. P. 80.
17
Ibid.
18
English Works of John Fisher, bishop of Rochester (1469-1535): sermons and other writings,
1520-1535 / Ed. by C.A. Hatt. N.Y., 2002. P. 192.
19
Rex R. The Theology of John Fisher. Cambridge, 1991. P. 25.
20
Now almighty God the father taught them by his prophetes, whose prophecyes, all be it they
be wrytten in scrypture, yet was there many moo thinges which they spook vnwrytten, that was
of asgrete authoryte as that that was wrytten, which the mayster of lewes calleth Cabala, which is
deriuyed fro man to man by mouthe onely and not by wrytyng... These blessyd apostles left into us
also many thinges by mouthe, which is not written in the byble... many suche tradytyons were left
vnto the christen people by Christ and his apostles the which we must folowe notwithstandyng they
be not wrytten in scripture (Fisher J. The sermon... made agayn the pernicious doctryn of Martin
Luther // English Works of John Fisher. P. 88-89). Согласно Оксфордскому Словарю Английского
Языка, Фишер был первым англоязычным автором, кто стал использовать слово Каббала.
21
Fisher J. The Defence of the Priesthood. L., 1935. P. 70.
22
Ibid Rabbi Semuel, Rabbi Moses Hadarsan, Rabbi Pinhas, Rabbi Johai, Rabbi Kimhi, Rabbi
Selemon.
23
Fisher J. The Defence of the Priesthood. L., 1935. P. 70.
24
Fisher J. A sermon... concernynge certayne heretickes // English Works of John Fisher. P. 151
(Ex. 16:15: "Quod cum vidissent filii Israhel dixerunt ad invicem Man hu? quod significat: quid est
hoc?")25
Об этом см.: Surtz E. Op. cit. P. 141.
26
Early Statutes. P. 375.
27
Ibid. P. 373.
28
Rex R. Op. cit. P. 58.
29
Ibid.
30
Erasmus and Fisher... P. 81.
31
Illustrium virorum epistolae... S. v2r; Surtz E. Op. cit. P. 470. N 27; Rex R. Op. cit. P. 57.

*Q42* *Q,&* *Q£* **>^*» **>•*?* *QJ?* ** *»Ttf» *%TT>* **TT>* «%TT>* «Or**

ИТАЛИЯ В СОБЫТИЯХ И ИДЕЯХ РЕФОРМАЦИИ
И СЕВЕРНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ
В. В. Иванов

События, происходившие в Италии в конце XV - первой половине XVI в.,
оказали существенное влияние на реформационное и гуманистическое дви­
жение в Германии и Швейцарии - двух главных центрах европейской Рефор­
мации и заальпийского гуманизма. Внешняя сторона этого процесса часто не
учитывается, особенно исследователями Реформации: нельзя забывать, что
последняя началась на фоне общеевропейского политического катаклизма,
Итальянских войн, которые на десятилетия в значительной степени опреде­
лили международные отношения в Европе, что нередко имело прямые по­
следствия для Реформации, а косвенно повлияло на трактовку немецкими и
швейцарскими реформаторами (многие из которых одновременно были и гу­
манистами) вопроса о национальной и религиозно-политической самоиден­
тификации, поскольку Итальянские войны предоставили им благоприятный
повод сформулировать свое отношение к этой проблеме.
Внешнее воздействие конфликтов в Италии проявилось, например, в том,
что вовлеченность папы и императора в итальянские дела оказалась одной из
причин, помешавших им вовремя и более жестко отреагировать на первые
реформационные выступления М. Лютера. Спустя несколько лет Габсбурги,
занятые войной, не сразу обратили внимание на преобразования, проводи­
мые под руководством Б. Губмайера в г. Вальдсгуте, ставшем в результате
важным центром радикальной реформации и анабаптизма.
В 1519 г. капитул Цюрихского собора избрал на освободившееся место
священника Ульриха Цвингли во многом из-за того, что тот уже пользо­
вался широкой известностью как противник наемной службы швейцарцев
у французских королей, в том числе и в Итальянских войнах. Цюрих тра­
диционно был центром вербовки наемников для папы, и антифранцузская
позиция Цвингли способствовала тому, что он оказался одним из самых вы­
сокооплачиваемых папских пенсионеров в Швейцарии (папа Лев X, конечно,
не предполагал, что именно Цвингли впоследствии станет здесь инициато­
ром Реформации!). Но одновременно у Цвингли формировалось негативное
отношение к системе наемничества в целом, стимулированное поражением
швейцарских отрядов, нанятых императором, которое они потерпели от
французского короля Франциска I в битве при Мариньяно еще в 1515 г. Сам
Цвингли в качестве полкового священника участвовал в этой битве, а чуть
из

раньше, в 1513 г., - в битве при Новаре. Таким образом, об Итальянских
войнах он знал не понаслышке. Вообще же, ущемленное национальное само­
любие, нарастающее в швейцарском обществе осуждение участия наемников
в боевых действиях за "деньги чужих господ", вне Швейцарии (в контексте
того времени - прежде всего в Итальянских войнах на любой стороне) стали
той питательной средой, в которой и возникла цвинглианская реформация.
Однако предпосылками для нее, как ни парадоксально, послужили также
победы, одержанные швейцарцами на начальном этапе войн (до Мариньяно),
снискавшие им славу лучших солдат Европы, и в целом Итальянские войны,
увеличившие потребность в наемниках, что сделало Швейцарию субъектом
большой европейской политики - это способствовало развитию националь­
ного самосознания и успеху патриотических проповедей Цвингли. Так, в
одном из своих ранних произведений, восхваляющем изгнание швейцарцами
французов из Милана, Цвингли сравнивает благодарность итальянцев за это
деяние с благодарностью древних греков римлянам за освобождение от ига
Македонии. Здесь же, между прочим, презрительно оцениваются немецкие
ландскнехты, выступавшие на стороне французов - "жалкое подобие" швей­
царской пехоты, которая была дана ланскнехтам Богом в качестве врага для
"постоянного обучения" военному искусству1.
Кроме того, немецкие княжества и самоуправляющиеся города (равно
как и швейцарские кантоны), где утвердился протестантизм, вынуждены
были искать союзников для борьбы с католическими противниками, а это не
в последнюю очередь зависело от общеевропейской политической ситуации
и во многом также от положения в Италии и вокруг нее2.
Одновременно реформаторы и северные гуманисты (разных направлений)
нередко использовали итальянские события в антипапской пропаганде. Бальтазар Губмайер, видный анабаптист и ученик известного гуманиста Й. Экка,
писал, иронизируя по поводу недопустимого вмешательства высшего като­
лического клира в светские дела: "Даже если два петуха во Франции или
Италии клевали друг друга на навозе, то папа и кардинал принимали сторону
одного из них"3. У. Цвингли (первоначально эразмианец) прямо возлагал на
папство ответственность за развязывание войны: "Кто не видел в наше время,
что папа явился причиной продолжительных войн во Франции и Италии? То
он не может терпеть императора, то не может терпеть (французского) короля
и, однако, совершает такое всегда именем Христа и мира"4. Ортодоксаль­
ный лютеровец Иоганн Бренц углублялся дальше в историю и считал пап
главными виновниками столкновений, возникавших в связи с итальянской
политикой еще прежних германских государей: "...Папа Александр предал
императора Фридриха так, что тот попал во власть (турецкого) султана. Папа
Григорий подстрекал против замечательного императора Фридриха Второго
его собственного сына, короля Генриха, дабы поднять большой мятеж про­
тив императора в городах вельшской земли"5 (в данном случае речь идет о
Ломбардии. - В.И.).
114

Итальянские войны вообще предоставляли благодатный материал для
морализаторства, в том числе обличения светских и духовных владык, пре­
небрегающих своим долгом, забывших о благе подданных и погрязших в
различных злоупотреблениях. У. Цвингли отмечал: "В последние несколько
лет князья, (французский) король и император истратили такие значитель­
ные суммы в войнах друг с другом, что сами не могут их назвать. Но стоит
их бедному народу пожелать, чтобы ему оставили хотя бы сотую часть этих
средств, как они приходят в бешенство"6.
В противовес создавался идеализированный образ "христианского вои­
на", ведущего войну не из корысти, а за "справедливость" или "истинную
веру". "И справедливо применяющие меч, и в смирении сражающиеся этим
тоже служат Богу и послушны Его слову", - утверждал М. Лютер в сочине­
нии "Могут ли воины обрести Царство Небесное"7. У. Цвингли, посвятив
специальную работу8 военным вопросам - стратегии, тактике, вооружению
войск, - первостепенное внимание уделяет все же "идейному облику" коман­
диров и солдат. "Богобоязненность" командира, наличие в отряде "смелых
христианских проповедников", заботящихся о том, чтобы "дело Бога" все­
гда выдвигалось на первое место, является более важным, чем собственно
боевые качества и воинское искусство9. В реальности это обернулось воз­
никновением первых в истории Европы военно-политических блоков на
конфессиональной основе (типа Шмалькальденского союза), что, впрочем,
ничуть не мешало сторонникам Реформации при необходимости искать сою­
за с идейными оппонентами (например, с католической Францией) и играть
на противоречиях между различными участниками глобальной европей­
ской политики (в той ситуации - опять же прежде всего Итальянских войн).
С другой стороны, это приводило и к военным авантюрам, когда стремление к
распространению "евангельской истины" превалировало над практическими
соображениями и игнорировало реальный расклад сил ("Вторая Каппельская
война" реформационного Цюриха против католических кантонов, которая
закончилась его поражением и гибелью У. Цвингли).
Пожалуй, наиболее символическим моментом проявления "идеологиче­
ского начала" в Итальянских войнах стал знаменитый разгром и грабеж Рима,
учиненный немецкими ландскнехтами в 1527 г. Уже современники обратили
внимание на то, что наемники, набранные преимущественно в протестант­
ских княжествах Германии, помимо чисто меркантильных мотивов (невы­
плата жалованья), были движимы и ненавистью к "блуднице вавилонской",
центру папского католицизма10.
Следует заметить при этом, что сами основоположники протестантизма
обычно разграничивали папство, римско-католическую церковь, выступаю­
щую в качестве универсальной наднациональной силы, и страну Италию как
таковую. Последняя воспринималась, скорее, как главная жертва церковного
произвола, призванная служить предостережением для других стран; однако,
сочувствуя Италии, реформаторы и в этом случае ссылались на нее в собст115

венных агитационных целях. М. Лютер в памфлете "К христианскому дво­
рянству немецкой нации" писал: "Итальянские земли превратились едва ли
не в пустыню: монастыри разрушены, епископства растранжирены, доходы
прелатур и всех церквей растаскиваются Римом, города пришли в упадок,
страна и люди - на грани погибели, богослужение и проповедь - в полном
забвении. Почему? (Потому что) должны обогащаться кардиналы. Никакие
турки не смогли бы так истощить Италию и расстроить богослужение. И вот,
обескровив Италию, они появились в Германии и принялись за дело очень
осмотрительно; но мы видим, как быстро немецкие земли уподобляются
итальянским. (...) И хотя они еще не решаются привести в расстройство все,
как у итальянцев, но уже прибегают к воистину "святой расторопности"11.
Мартин Буцер, призывая принять "иго Христа", которое является "нежным
и легким" (Мф. 11, 30), применял и такой контраргумент: "Ведь что за иго
несут ныне итальянцы, кто за это пообещает вечный покой их душам"12.
В этом реформаторы близки к позиции выдающихся итальянских гума­
нистов (Н. Макиавелли, Ф. Гвиччардини), рассматривавших засилье папства
в Италии как национальную трагедию, однако их усилия были направлены
прежде всего на то, чтобы побудить немцев не повторять итальянские ошибки
и доказать, что именно Германия сможет стать первой страной, которая осво­
бодится от римского ига - важно лишь не упустить благоприятный момент.
Лютер заявлял: "Мне кажется, что немецкая земля еще никогда так много
не слышала о слове Божьем, как сейчас. Ничего подобного еще не было в
истории. И если мы упустим этот момент без благодарности и должного по­
чтения, то нас ожидают беспросветный мрак и тяжкие муки"13. Мысль о том,
что возникла уникальная ситуация, когда впервые "со времен апостолов" по­
явилась возможность открыть Божественную истину, "чисто и ясно пропо­
ведовать слово Божье" повторялась (в различных вариациях и у разных дея­
телей Реформации) неоднократно, став идеологическим и пропагандистским
клише. По мнению Лютера, многие народы, в том числе и итальянцы, уже
бездарно упустили свой шанс, а немцы обязаны его использовать: "Ведь вы
должны знать, что слово и милость Божьи - это внезапно налетевший ливень,
который не возвращается туда, где он однажды низвергся. Однажды разверз­
лись хляби небесные в Иудее, но - ищи-свищи, сейчас у евреев нет ничего.
Апостол Павел принес ливень в Грецию, но тоже - ищи-свищи, сейчас там
турки. Он также хлынул в Риме и в стране латинян, но - ищи-свищи, у них
сейчас папа. И нам, немцам, не стоит думать, что он будет лить у нас вечно,
потому что неблагодарность и пренебрежение не удержат его. Поэтому хва­
тайте и держите, кто может хватать и держать; у ленивых рук и год злой"14.
Эти рассуждения своеобразно перекликаются с идеей немецких гуманистов
(начиная с Конрада Цельтиса), о "переселении Аполлона и муз" из Италии
в земли германцев, подобно тому, как некогда произошло translatio Imperii,
перенесение Империи из Рима в Германию15. Исходный пункт, в сущности,
одинаков: немцы должны свершить то, на что уже не способны итальянцы.
116

Отсюда же подспудно возникала (наряду с сочувственным отношением к
Италии) и другая тенденция - противопоставление себя, немцев (германцев),
романцам ("вельшам"), чему способствовало также численное преобладание
среди папских посланцев в Германии этнических итальянцев. Лютер, характе­
ризуя политику римской курии в Германии, неизменно возмущается тем, что
папские эмиссары считают немцев "глупцами", "непроходимыми дураками"
и осмеливаются вести себя гораздо хуже, чем в других странах. Стремление
опровергнуть подобную репутацию и жажда национального самоутверждения
стали важными стимулами деятельности реформаторов и заальпийских гумани­
стов. Предполагалось, что свойственный немцам здравый смысл и искреннее, а
не показное, благочестие способны противостоять итальянскому лицемерию и
склонности к мошенничеству. Известный публицист Ганс Кирхгоф описывает
случай, когда несколько немцев были обмануты католическим священником,
всучившим им фальшивую реликвию. Однако вскоре обман раскрылся, и Кирх­
гоф делает нравоучительное заключение: "Вот какова была в старину вельшская слава, что они так издевались над немцами, как над неотесанными, нера­
зумными людьми, называя (последних) porco tedesco, немецкими свиньями.
Но ныне, благодаря Божьей милости, видят их жульничество"16.
Даже у Цвингли, горячего патриота Швейцарии, подчеркивавшего, что
в культурно-историческом отношении швейцарцы не могут быть причисле­
ны к немцам, встречаются неожиданные формулировки, когда он выступает
против римской церкви: "Что за печаль нам, немцам, как называют вельшские мертвые свистуны святые знаки, данные нам Богом"; "А мы, безумные
немцы, должны терпеть то, что нам присылают от папского двора конюхов и
погонщиков ослов" и т.п.17 (курсив мой. - В.И.).
Возникающий антагонизм привносил своеобразные акценты и в трактов­
ку Итальянских войн. Популярный автор памфлетов Иоганн Эберлин фон
Г юнцбург, обращаясь к императору Карлу V с призывом защитить Германию
от церковных злоупотреблений (первоначально многие надеялись, что Карл
встанет на сторону Реформации), сулит за это полную поддержку импер­
ской политики в Италии: "Тогда сильные немцы воспрянут и вместе с тобой
выступят против Рима и подчинят тебе всю Италию"18.
Таким образом, иноэтничное ("вельшское") присутствие способствовало
процессу национальной самоидентификации немцев (отчасти и швейцар­
цев). В конечном счете оно определило их противоречивое восприятие всего
"итальянского" ("влияние" - "отторжение"). При этом реальная страна Ита­
лия, которой следовало сочувствовать как жертве папского произвола, под
пером публицистов постепенно становилась абстрактным пропагандистским
аргументом и тем самым отделялась от эмпирических итальянцев, которые
вызывали все большее неприятие не только как адепты Рима, но и как носи­
тели чуждого духа в целом.
До сих пор речь шла в основном о трактовке в Германии и Швейцарии
итальянских событий и реалий, но возникшие в Италии идеи также весьма
117

неоднозначно воздействовали на реформаторов и заальпийских гуманистов.
Не вдаваясь в подробности, отмечу лишь некоторые существенные мо­
менты.
Неудивительно, что в первую очередь заимствовалась критика итальян­
цами теории и практики католической церкви. М. Буцер в антипапской поле­
мике ссылается на деятельность Савонаролы и "Декамерон" Дж. Боккаччо19.
Важным источником для М. Лютера и У. Цвингли (и не только их одних) по­
служило разоблачение Лоренцо Валлой пресловутого "Константинова дара",
а политическая концепция Цвингли сложилась, вероятно, не без влияния зна­
менитого "Защитника мира" - сочинения Марсилия Падуанского, впервые
обосновавшего равноправие светской и духовной властей20.
Однако отношение к собственно ренессансным идеям оказывалось более
сложным; оно зависело как от изначальной мировоззренческой позиции кон­
кретного мыслителя, так и от эволюции его взглядов и общественной ситуа­
ции в целом. Представители умеренной реформации и церковно-консервативного направления заальпийского гуманизма (даже те, кто сформировался
под воздействием эразмианства) восприняли прежде всего внешнюю сторону
гуманистических штудий итальянцев.
Например, пометки Цвингли на полях произведений Пико делла Мирандола показывают, что он использовал сочинения великого флорентийца
главным образом как источник для изучения изложенных там взглядов "от­
цов церкви", средневековых схоластов и цитат из античных авторов. Суть же
учения самого Пико осталась Цвингли чужда21. Правда, он отчасти принял
во внимание воззрения Пико на человека как на "небесное животное" (animal
caeleste), изложенные в "Речи о достоинстве человека". Однако, в отличие от
Пико, считавшего, что человек может достичь нравственного совершенства
путем собственных усилий, Цвингли делал основной акцент на греховной
сущности людей ("животное небесное и земное - animal caeleste et terrestre)22,
получающих спасение только от Бога, что вполне соответствовало основным
принципам реформационной антропологии.
В доктрине раннего Буцера удельный вес гуманистического компонента
был значительнее. Страсбургский реформатор верил, что Дух Божий объ­
явился и до христианства - в Гомере, Гесиоде и Платоне, а затем воплотился
в Христе, который стал для Буцера универсальным откровением, персонифи­
кацией всего Божественного в человеческой истории23. Элементы универсаль­
ного теизма первоначально сближали Буцера с флорентийским неоплатониз­
мом. Однако постепенно его учение приобретало все более "протестантский"
облик и утратило принципиальные отличия от взглядов остальных лидеров
конфессиональной реформации.
Пример Вадиана (Иоахима фон Ватта) еще более показателен: раннюю
фазу его духовного развития можно считать совершенно гуманистической.
Он был одним из преемников своего выдающегося учителя Конрада Цельтиса, в "Коллегии поэтов и математиков" (впоследствии ставшей частью
118

Венского университета), созданной Цельтисом по образцу итальянских
университетов и Платоновской Академии во Флоренции. Будучи какое-то
время ректором Венского университета, Вадиан фактически оказался главой
одного из важнейших центров гуманизма в Империи и одновременно совер­
шил несколько поездок в гуманистические центры Италии. Он высоко ценил
сочинения Пико делла Мирандола ("мой Пико, чтением которого я столь
наслаждался"24), заимствовал ряд его идей. Однако все это не воспрепятство­
вало достаточно быстрому превращению Вадиана из "чистого" гуманиста,
естествоиспытателя, поэта в видного теолога, крупного политического дея­
теля (который руководил реформацией в родном Санкт-Галлене и девять раз
избирался его бургомистром), борца против анабаптизма и активного участ­
ника религиозных конфликтов25.
По-иному осваивали итальянское наследие некоторые деятели радикаль­
ной реформации: например, мистик-анабаптист Ганс Денк, принадлежавший
к немногочисленной группе интеллектуалов в анабаптистском движении.
Его учение содержит черты сходства с флорентийским неоплатонизмом, в
первую очередь - с "Диалогами о любви" Леона Эбрео. Как и Эбрео, Денк
считает любовь связующей силой мироздания, благодаря которой человек
соединяется с Богом. Денк - принципиальный сторонник свободы челове­
ческой воли и религиозного универсализма, противник всякого догматизма,
препятствующего свободному поиску истины26; его доктрина является од­
ним из образцов плодотворного синтеза идей итальянского Возрождения и
неинституциональной немецкой реформации. Помимо этого, еще некоторая
часть анабаптистов испытала итальянское влияние через северных гумани­
стов, прежде всего Эразма27. Другое дело, что Денк и его единомышленни­
ки составляли меньшинство в реформационном движении и не определяли
господствовавших там настроений. Объяснимо также, что из всех течений
итальянского Ренессанса самым важным для реформаторов (независимо от
того, к какому лагерю они принадлежали) оказался флорентийский неопла­
тонизм - наиболее созвучный платонической традиции в их программах
религиозного обновления.
Своеобразное и противоречивое восприятие Италии можно обнаружить
у Якоба Вимпфелинга - виднейшего представителя религиозно-консерва­
тивного направления немецкого гуманизма. В 1505 г. в "Наброске герман­
ских дел" ("Epitome rerum Germanicarum") Вимпфелинг, давая общий анализ
культурного развития германцев, во многом опирается на филологические
изыскания, в том числе на сочинения итальянских гуманистов - Энея Силь­
вия Пикколомини (папа Пий II), Марсилио Фичино и др. С другой стороны,
но его мнению, именно германцы принесли Европе уникальные культурные
достижения: так, книгопечатание возникло в Страсбурге и Майнце и лишь
затем было перенято в Италии; ни одно строение в мире не сравнится со
Страсбургским собором по симметрии и разнообразию скульптурных де­
талей28. Еще раньше, в знаменитом сочинении "Германия", он утверждал,
119

что германцы напрямую наследуют традиции Римской империи, без всякого
промежуточного галльского или французского посредничества29.
Мне представляется, что рассуждения Вимпфелинга могут служить яр­
кой иллюстрацией своеобразной диалектики "влияния-отторжения", харак­
терной для восприятия "итальянского" деятелями немецко-швейцарской ре­
формации и гуманизма (в данном случае в стороне, конечно, остается сфера
изобразительного искусства, требующая специального рассмотрения). При
этом на первый план все больше выступала отрицательная составляющая,
что обусловливалось религиозными и социально-политическими реалиями
Германии и Швейцарии, в том числе процессами формирования националь­
ного самосознания.
В заключение - один малоизвестный факт из жизни Цвингли. В нача­
ле 1515 г. у него появилась возможность уединиться на вилле около Падуи
для отдыха и гуманистических штудий и тем самым, возможно, реализовать
гуманистический идеал "ученого отшельничества", "созерцательной жизни"
("vita contemplativa"). Коллега, предложивший ему это, обещал предоста­
вить виллу на два года, "если времена останутся спокойными"30. Но времена
спокойными не остались. Осенью того же года произошла упомянутая выше
битва при Мариньяно, и суровая действительность навсегда похоронила
надежду отдохнуть на итальянской вилле. В этом эпизоде символически
сфокусировалась та участь, которая была уготована Италии в судьбе многих
реформаторов и северных гуманистов. В иных условиях им пришлось давать
другие ответы на поставленные там вопросы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Huldreich Zwinglis Samtliche Werke. Berlin, 1905. Bd. 1. S. 23-27; Stayer J. Zwingli before
Zurich: Humanist Reformer and Papal Partisan //Archiv fur Reformationsgeschichte. Jg. 72. 1981.
P. 58-59.
2
См.: Ивонин Ю.Е. У истоков европейской дипломатии Нового времени. Минск, 1984; он
.же. Императоры, короли, министры. Политические портреты XVI в. Днепропетровск, 1994;
Ивонини Ю.Е., ИвонинаЛИ. Властители судеб Европы: императоры, короли, министры XVIXVIII вв. Смоленск, 2004; Ивонин Ю.Е. Универсализм и территориализм. Старая империя и
территориальные государства Германии в раннее новое время 1495-1806. Том I. Старая импе­
рия и территориальные государства Германии в международных отношениях раннего нового
времени. Очерки. М., 2004.
3
HubmaierB. Schriften. Gutersloh, 1962. S. 452.
4
Huldreich Zwinglis Samtliche Werke. Leipzig. 1908. Bd. 2. S. 307-308.
5
BrenzJ. Fruschriften. Teil. I. Tubingen, 1970. S. 42.
6
Huldreich Zwinglis Samtliche Werke. Bd. 2. S. 340.
1
Лютер Мартин. Время молчания прошло. Избранные произведения 1520-1526 гг. / Пер.
с нем., ист. очерк, комментарии Ю.А. Голубкина. Харьков, 1992. С. 188.
8
Zwingli H. Ratschlag zu einem Feldzug // Zwingli H. Hauptschriften. Bd. 7. Zurich, 1942.
S. 231-260.
9
Ibid. S. 255-257.

120

10
Сказкин С. Д. Из истории социально-политической и духовной жизни Западной Европы
в средние века. Материалы научного наследия. М., 1981. С. 167; Ивоиин Ю.Е. У истоков...
С. 54.
11
Лютер Мартин. Избранные произведения. СПб., 1994. С. 67.
12
Bucer М. Deutche Schriften. Bd. 2. Gutersloh; Paris, 1962. S. 293.
13
Лютер Мартин. Избранные произведения. С. 168.
14
Там же.
15
См.: Цельтис Конрад. К Аполлону, изобретателю искусства поэзии, чтобы он с лирой
пришел от италийцев к германцам // Цельтис Конрад. Стихотворения. М., 1993. С. 116; Неми­
лое А.Н. Немецкие гуманисты XV в. Л., 1979. С. 134.
16
Kaiser, Gott und Bauer. Reformation und Deutscher Bauernkrieg im Spiegel der Literatur.
Berlin, 1983. S. 261-261.
17
Huldreich Zwinglis Samtliche Werke. Bd. 2. S. 149; Nd. 1. S. 517; См. также: Kobelt E. Die
Bedeutung der Eidgenossenschaft fur Huldrych Zwingli. Zurich, 1970. S. 30-34.
18
Buch der Reformation. Zeitgenossische Zeugnisse. Berlin, 1989. S. 241.
19
Bucer M. Deutsche Schriften. Bd. 1. Gutersloh; Paris, 1960. S. 434, 461.
20
Kohler W. Die Geisteswelt Ulrich Zwinglis. Christentum und Antike. Gotha, 1920. S. 133;
Walton R. Zwinglis Theocracy. Toronto, 1967. R 19-22.
21
Backus I. Randbemerkungen Zwinglis in den Werken von Giovanni Pico della Mirandola //
Zwingliana. 1990. Bd. XVIII. B. 1; 1991. Bd. XVIII. B. 2. Hft. 4-5. S. 289-309.
22
Huldreich Zwinglis Samtliche Werke. Bd. 6. Teil. 3. Zurich, 1983. S. 116. Anm. 3.
23
Chrisman M. Strasbourg and the Reform. New Haven and London, 1967. P. 87.
24
Locher G. W. Die zwinglische Reformation im Rahmen der europaischen Kirchengeschichte.
Gottingen-Zurich, 1979. S. 48-50.
25
Rusch E.G. Vadians reformatorisches Bekenntnis // Zwingliana. 1986/1. Bd. XVII. Hf. 1,
S. 33-47; Bonorand С Vadians Weg vom Humanismus zur Reformation und seine Vortrage iiber die
Apostelgeschichte. St. Gallen, 1962.
26
DenckH. Schriften. Teil 2. Religiose Schriften. Gutersloh, 1956; Melczer W. Points of Contact
between Anabaptist Thought and Neoplatonic Philosophy in Hans Denck's "Von der wahren Liebe"
// Der deutsche Bauernkrieg und Thomas Muntzer. Leipzig, 1976. S. 157-166.
27
О значении гуманистических, в том числе эразмианских, идей для анабаптизма см.:
Muralt L. Glaube und Lehre der schweizerischen Wiedertaufer in der Reformationszeit. Zurich,
1938. S. 6-7; Lohse B. Die Stellung der "Schwarmer" und Taufer in der Reformationsgeschichte
// Archiv fur Reformationsgeschichte. Jg 60. 1969, S. 16-17; Goertz H.-J. Die Taufer. Die Taufer.
Geschichte und Deutung. 2. Aufl. Munchen, 1988. S. 71-75.
28
Buch der Reformation... S. 33-34; Wimpheling J. Opera selecta. Munchen, 1965.
29
Germania // Wimpheling und Murner im Kampf um die altere Geschichte des Elsasses: Ein
Beitrag zur Charakteristik des deutschen Fruhumanismus. Heidelberg, 1926; Brady Th. The Themes
of Social Structure, Social Conflict and Civic Harmony in Jakob Wimpheling's "Germania" //
Sixteenth Century Journal. 1972. N III (2). P. 65-76. .
>
30
Stayer J. Op. cit. P. 59.

**ХФ* *0-Ф* s*5~^ &-С1* *Oi£H sQQ iQ^H iQ^H iQ^H iQ£H iQ£H tQ^i zQ£H iQ£>2 iQ^H iQ£>i
*£r«* *%TTJ* *£тт^ *&TJ* *£TTJ* **TTJ* ад^» адтЗ£ ад«« *OTJ* ад«» ад«» ад«» ад«» ад«» ад^?

НЕМЕЦКИЕ

SODALITAS

КОНЦА X V - НАЧАЛА X V I в.
А.В.

Доронин

Ученый, писатель, художник эпохи Возрождения, граждане надмирной
"республики ученых", не знающей границ языковых и политических, иденти­
фицировали себя в качестве носителей новой, ренессансной культуры, обра­
щенной к античности. В XIV-XV вв. этот эстетический посыл нашел отклик
не только в итальянских землях, но также (на исходе XV в.) севернее Альп.
Объединенные общей идеей культивирования дохристианских и раннехри­
стианских образцов риторики и философии, литературы, древних языков,
в первую очередь латыни, благодарные ученики и последователи Петрарки
основали по прообразу античных свои Академии. Их целью было изучение
творческого наследия Платона и мыслителей эллинистического периода,
собирание римских древностей и памятников "отечественной" культуры. Гу­
манисты объединялись в Содружества (Sodalitas). Упоминания о таковых мы
находим на рубеже XV-XVI вв. и в немецких землях - в Гейдельберге, Вене,
Аугсбурге, Базеле, Нюрнберге, Готе/Эрфурте, Регенсбурге, Инголыытадте,
Шлеттштадте (Эльзас) и др.
Рассказать о Содружествах немецких гуманистов и является задачей дан­
ной статьи. Хотя написано на эту тему, особенно в самой Германии, достаточно
много1 (разумеется, количество посвященных немецким Sodalitas публикаций
не идет ни в какое сравнение с объемом литературы об итальянских ренессансных Академиях), а новых источников за последние десятилетия в этой связи
сколь-нибудь существенно не прибавилось, вопросов и дискуссий вокруг Со­
дружеств не стало меньше. Противопоставляя немецкие Sodalitas знаменитым
итальянским Академиям XV в. (а первые изначально проникнуты духом пат­
риотизма и нарастающего соперничества с итальянцами, в меньшей степени
ориентированы на возрождение письменной культуры и ритуалов античности,
в большей - на утверждение ее трансляции в немецкие земли), исследователи
все еще ведут спор о том, насколько институциональный характер они име­
ли, не являлись ли эфемерным плодом поэтического воображения Конрада *
Цельтиса? Какие задачи ставили перед собой и как их реализовывали? Како­
вы были формы их саморепрезентации? Насколько они были эффективны?
Как соотносились в программах Sodalitas актуальные для них универсальный,
нарождающийся национальный и региональный императивы? Насколько пре­
обладал в их целеустановках антикварный компонент? В какой мере они были
заняты собственно античностью? Как эволюционировали?
122

Никоим образом не рассчитывая здесь прояснить все еще стоящие на
повестке дня вопросы, да и хоть сколько-нибудь полно проанализировать ос­
новной источник касательно Sodalitas, а именно переписку гуманистов, увы,
не располагая возможностью основательно проштудировать имеющуюся на
этот счет литературу, я хотел бы в первую очередь коротко рассказать здесь
о становлении немецких гуманистических Sodalitas, а их обычно связывают с
именем Конрада Пикеля (латинизированное имя Цельтис), и, во вторую, вме­
шаться в общую дискуссию на этот счет, критически подойдя к тем вопросам
и оценкам, которые звучат в ней.
Возникновение Sodalitas в германских землях неотрывно от деятельности
Цельтиса (1459-1508), первого среди немцев латиноязычного поэта, увен­
чанного императором лавровым венком (1487), выдающегося представителя
трансальпийской культуры эпохи Возрождения, с середины XIX в. с легкой
руки Давида Фридриха Штрауса признанного "эрцгуманистом" Германии2.
За плечами Цельтиса уже был бакалавриат в области искусств и теологии
Кельнского университета, когда его заносят 13 дек. 1484 г. в матрикулы Гейдельберга по отделению риторики и поэтики. На следующий год Цельтис
защищает здесь магистерскую диссертацию. В Гейдельберге под началом
Рудольфа Агриколы он занимается греческим и древнееврейским языками.
В 1486-1487 гг. Цельтис совершенствуется в поэтике в университетах Эрфурта, Ростока и Лейпцига. Оказавшись затем на Аппенинском полуострове, до
начала 1489 г. он посвящает себя философским и филологическим штудиям
в Падуе, Ферраре, Болонье, Флоренции, Венеции и Риме, посещает флорен­
тийскую Платоновскую академию и Римскую академию, руководимые соот­
ветственно Марсилио Фичино и Помпонио Лето, попутно сходится с ними, а
также Филиппом Бероальдом и другими видными итальянскими гуманиста­
ми. В 1489 г. путь его лежит через Буду в Краков, где знаменитый Войцех
Брудзев готов просветить молодого франконца в астрономии и математике.
На основании "неясных указаний" в поздних стихотворениях Цельтиса
некоторые исследователи полагают, что именно в Кракове в 1490 г. он, по­
всюду сплачивавший вокруг себя тех, кто был увлечен античностью и новой
гуманистической ученостью, и создал совместно с Филиппом Каллимахом3
первое содружество немецких гуманистов, Sodalitas litteraria Vistulana (Ли­
тературное содружество на Висле)4. Неудивительно, что граница по Висле
(так у Тацита!) обозначала в представлении Цельтиса восточные пределы
Германии, а Краков исконно германскую землю. В этом он не был одинок. К
примеру, критичный Беат Ренан, историк и близкий друг космополитичного
Эразма, восхвалял почитаемого сегодня в Венгрии Януса Паннония как ве­
ликого немецкого поэта. Но сколь бы не были патриоты Германии усидчивы
в поисках следов первого немецкого союза гуманистов на Висле, их усилия
тщетны. Ни в переписке самого Цельтиса, ни в его стихотворениях того пе­
риода, ни в письмах его краковских друзей нет и намека на Sodalitas litteraria
Vistulana, на какие-то практические шаги по его созданию.
123

Правда, первенство Кракова готовы оспорить австрийские исследовате­
ли, рассматривающие связанный с именем Цельтиса кружок адептов ренессансной культуры в Буде, будто бы возникший (однако не просматриваю­
щийся в источниках) в 1489 г., а затем де перенесенный в Вену в 1497 г.,
уже как Sodalitas litteraria Danubiana и начало австрийского национального
гуманистического движения, более или менее независимого от немецкого5.
Искать доказательства существованию Sodalitas в Буде в 1489 г. побуждает
исследователей сам Цельтис, обращающийся во II книге своих "Од" "К уче­
ному сообществу венгров о положении Буды и о знаменьях, которые предше­
ствовали смерти божественного Матвея, короля Паннонии, с прискорбием"6.
При том что историки без труда находят в Буде в 1489 г. тех, кто с восторгом
предается изучению античной литературы, никаких следов Содружества как
некоего института, именованного Дунайским или тем более Паннонским, нет.
Исследователи из университета Граца предлагают, правда, компромиссный
вариант, согласно которому Венское/Дунайское содружество уходит своими
корнями в краковский период, в 1490 г., якобы оттуда и следует вести его ис­
торию. Тогда, естественно, к радости "гордящихся своей историей" австрий­
цев, которых мы, правда, не найдем на карте XV в., истоки гуманистического
движения к северу от Альп восходят к Вене7.
Впервые, что обязательно подчеркивается в литературе, о планах Цельтиса основать в германских землях академию по типу Платоновской можно
узнать из его письма, датированного концом 1491 г. и адресованного Сиксту
Тухеру, профессору права в Инголынтадте8. Однако безусловно эта идея
зародилась у Цельтиса раньше, в годы его общения с Агриколой в Гейдельберге или немногим позднее под непосредственным влиянием итальянских
гуманистов и их академий. Очевидно, идея эта не спонтанна и несерьезна,
не завязана исключительно на личную притягательность и харизматичность
натуры Цельтиса или же его амбициозность, иначе было бы понятно, почему
содружества эти впоследствии, после его отъезда, как это непременно отме­
чается, распадались (а существовали ли они как институты?). Нет, идея не­
мецких гуманистических содружеств имеет принципиальное, программное
для мировоззрения Цельтиса значение. Уже в своей ранней оде "К импера­
тору Фридриху за лавры", где воспевается приход золотого века и "нрав­
ственности прежней" к германцам, а с ними утверждается "бегство грубости
нравов" из их земель, Цельтис с чувством собственного достоинства взирает
на небожителей Олимпа:
Это званье взнесли рвеньем до вышних звезд
Греки, также и Рим в этом последовал.
А теперь вот и мы, взяв барбитон, идем,
Путь направив за их быстрыми стопами,
Средь холодных небес песни поем свои...
И коль примешь мои грубые песни ты,
Украшая виски зеленью лавровой,
Да сочту, что вкусил нектар Олимпа я9.
124

«Мы... идём... песни поем свои" - без сомнения, это Цельтис о совре­
менных ему германцах. Он, конечно, уже знает к тому времени не только
знаменитую работу Тацита "О происхождении германцев и местоположении
Германии", но и трактат Энеа Сильвио Пикколомини "Германия", и так и не
произнесенную речь Джованантонио Кампано с призывом к немцам защитить
империю перед лицом угрозы со стороны турок. Охотно следуя подсказанной
ими идее преемственности германской традиции - соответственно общих для
германцев нравов, культуры, истории, границ, этноса, - Цельтис видит в про­
шлом аморфном, постоянно видоизменявшемся политическом пространстве
между Северным и Балтийским морями, Рейном, Дунаем и Вислой землю
немцев, отождествляя Deutschland и латинское Germania10. Неудивительно,
что именно на берегах Вислы, Дуная, Рейна (а по ним проходит граница Гер­
мании, согласно Тациту) и возникают (или же манифестируется Цельтисом их
возникновение) Содружества германских гуманистов - Sodalitas Vistulensis,
Sodalitas Danubiana, Sodalitas Rhenana, - реальность существования которых
и стала в наши дни предметом жаркой научной дискуссии. Если же добавить
к ним никогда не существовавшее Кодонейское Содружество (Содружество
на берегах Северного моря)11, прокламированное Цельтисом в открывающем
книгу его "Эпиграмм" обращении "К четырем литературным содружествам
Германии"2, то становится очевидным, что своей целью он видел не просто
"объединение усилий гуманистов Германии в распространении гуманисти­
ческих знаний и идеалов"13, соответственно попечение локальных очагов но­
вой, ренессансной учености. Больше, он думал об объединении гуманистов
Германии в рамках нарождающегося национального проекта в целях содей­
ствия translatio studii, т.е. переносу центра христианской культуры и учености
в немецкие пределы, коль скоро translatio imperii, переход власти в империи в
пользу германских династий представлялся ему объективно свершившимся.
В споре с итальянцами, дабы доказать неварварство Германии, самобытность
и высокое достоинство ее культуры, Цельтис, по убеждению национальной
немецкой историографии XIX в., "должен был создать подобные Академиям
институты", ведь "недостатка в прилежных ученых, занятых изучением древ­
ности, в Германии не было", их нужно было лишь объединить14. И Цельтис
именно тот, кто закладывает фундамент здания германской нации, притом
когда речь о едином германском государстве не идет. В своей программной
"Оде к Апполону, изобретателю искусства поэзии, чтобы он с лирой при­
шел от италийцев к германцам" (1486) Цельтис видит Италию перевалочным
пунктом на пути к новому расцвету культуры, начало которому греки, а вер­
шиной и конечным пристанищем должна стать Германия:
Быстрый, ты сумел через ширь морскую
Радуясь придти из Эллады в Лаций,
Муз ведя, чтоб там проложить дорогу
Всюду искусствам.
125

Наших, просим мы, пожелай пределов,
Как когда-то ты к италийцам прибыл;
Варварская речь да исчезнет, чтобы
Мрака не стало15.
На деле Цельтис обосновывает, популяризует, внедряет идею трансля­
ции от древних греков (!)16 через римлян на немцев некой общечеловече­
ской исторической и культурной миссии17. Этот план коннотируется с его
известным грандиозным национальным проектом "Germania illustrata", опи­
санием Германии, призванным доказать преемственность немецкой истории,
ее глубокие (библейские) исторические корни и автохтонность. Позже, дабы
"заполнить" современное ему культурное пространство "Germania", Цельтис рассуждает уже о Septenaria sodalitas litteraria Germaniae, куда, кроме
перечисленных выше четырех, призваны войти и три Содружества, геогра­
фически привязанные к ее крупнейшим горным массивам - Гарцу, Альпам
и Карпатам18. В прошлом одни исследователи приняли эту комбинацию на
веру, другие сочли спекуляцией, соответственно свидетельством общей не­
состоятельности большинстваутверждений, "конфуза" Цельтиса19, даже со­
знательной фальсификацией, третьи - данью мистике и священным числам20.
А существовали ли эти Sodalitas вообще?
Сегодня историки сходятся на том, что первое прослеживаемое по ис­
точникам содружество гуманистов в немецких землях - Sodalitas litteraria
Rhenana21 - сложилось в Гейдельберге летом 1495 г.22, куда Цельтис бежал из
охваченного чумой Ингольштадта23, в университете которого преподавал на
ту пору. В хорошо знакомом ему Гейдельберге он встретил не только старых
друзей и единомышленников, но и обрел в их лице влиятельных покровите­
лей и в известной степени меценатов. Речь идет в первую очередь о давно
знакомом ему Иоганне фон Дальберге (1445-1503), авторитетном епископе
Вормса, канцлере Гейдельбергского университета и доверенном лице кур­
фюрстов Пфальца, получившем блестящее гуманистическое образование, в
том числе в Италии. Под его патронатом предположительно 7 ноября (в день
рождения Платона!) 1495 г. и было впервые заявлено о Рейнском содружест­
ве гуманистов как "omniorum philosophorum festum". Через две недели Цель­
тис продекламировал в кругу избранных оду в честь Дальберга, провозгласив
того24 бессмертным принцепсом (главой) Содружества, "sodalitas litteraria per
Germaniam"25. Притом нет оснований полагать, как это делает А.Н. Немилов,
будто Дальберг реально руководил им или финансировал его, исходя лишь
из того, что "у Дальберга было достаточно средств на содержание своей Ака­
демии"26. Явно выглядит преувеличением воспринимать просьбы Дальберга
о покупке для него книг или заказе списков неких манускриптов и проч. как
обязательные к исполнению распоряжения главы Содружества27. "Его", дальберговской Академией, Рейнское содружество, конечно, не стало. Ни в ин­
ституциональном, ни в финансовом, ни в интеллектуальном, ни в программ­
ном отношениях. Вдохновителем, душой, главой, мотором Sodalitas всегда
126

оставался Цельтис. Хотя, безусловно, имея такого покровителя, как Даль­
берг, адепты новой учености чувствовали себя в Гейдельберге вполне уютно.
Позже, уже в Вене, выступая от имени другого инициированного им Sodalitas
litteraria Danubiana, Цельтис так же, как и прежде, обращается к Дальбергу как принцепсу "sodalitas litteraria per universam (! - А.Д.) Germaniam"28,
естественно, не имея в виду какого-либо содержательного наполнения этого
риторически изысканного титула.
Гейдельбергское содружество, как, впрочем, и итальянские Академии, не
имело ни жесткого, фиксированного числа членов, ни устоявшегося, заранее
согласованного календаря мероприятий. Обычно Цельтис в личных письмах
(при этом адресат его в тот момент мог проживать с ним в одном доме) со­
зывал членов Содружества на общую встречу (их отмечено совсем немного),
где неутомительные дружеские дискуссии и доклады, посвященные антич­
ным авторам и изящным искусствам, завершались веселыми и даже фриволь­
ными пирушками иногда в компании представительниц прекрасного пола.
Последнее не смущало и тех из них, кто был облачен в рясу. Коль скоро
Вимпфелинг, отказываясь приехать на одну из таких встреч, в своем посла­
нии к Цельтису ссылается на "doctrinae et morum praecepta in vestris coetibus
conclusa"29, исследователи на протяжении столетий задаются принципиаль­
ным вопросом, а не имело ли Содружество институционального характера30.
Действительно ли такая программа/доктрина, некие правила деятельности
Содружества существовали? Каких-либо иных подтверждений тому, увы, не
сохранилось, хотя в данном направлении поиск источников велся особенно
заинтересованно и тщательно. Ведь это, пожалуй, один из центральных во­
просов, связанных с деятельностью Sodalitas. Следует признать, что члены
Содружества жили единой интеллектуальной жизнью, общими творческими
планами главным образом и прежде всего в переписке Цельтиса и во мно­
гом благодаря ей31. Она велась основательно, была поручена конкретному
переписчику. Отдельные программные эпистолы печатались во введении к
совместным публикациям, переписывались, доводились до сведения сотова­
рищей. Они и есть главный исторический памятник Sodalitas. Собственно, из
них мы и черпаем информацию о членах Содружества, их инициативах, пла­
нах и т.п. Потому, возможно, было бы правильно отнести приведенную выше
формулу Вимпфелинга на счет конвенциональное™ самодостаточного с точ­
ки зрения литературного жанра эпистолярного наследия эпохи Возрождения.
В ряды членов Рейнского содружества входили не только ближайшие
друзья Цельтиса по Гейдельбергу32, как, например, Дальберг или профессор
юриспруденции Гейдельбергского университета Иоганн Вакер (гуманисти­
ческое имя Вигилий), но и, помимо упомянутого эльзасца Якоба Вимпфе­
линга (тогда он был настоятелем собора в Шпейере), также Вилибальд Пиркгеймер (из Нюрнберга), Иоганн Стабий (на тот момент из Ингольштадта),
Ян Толопфус (из Регенсбурга), Конрад Пейтингер (из Аугсбурга), Хайнрих
Гринингер (из Мюнхена), Иоганн Циглер (из Нюрнберга), Урбан Пребусений
127

(из Шлезии), Хайнрих Гератволь (из Франкфурта-на-Майне) и др.; из близ­
лежащих же к Гейдельбергу мест, например, Иоганн Тритемий, знаменитый
аббат монастыря в Спонхейме, Хайнрих фон Бюнау (тогда в Вормсе), Томас
Трухзесс (из Шпейера) и др. Переселившийся в 1496 г. в Гейдельберг Иоганн
Рейхлин также охотно присоединился к Содружеству. Трудно представить
себе, однако, чтобы все они могли более или менее регулярно собираться в
хлебосольных для них домах Иоганна фон Дальберга или Вигилия (его чле­
ны союза называют своим hospes) или осуществлять совместные вылазки к
сотоварищам, подобные той, что в июне 1496 г. им удалось организовать
скромной компанией, когда они выбрались к щедрому на угощение Тритемию, в монастырь, славный не только своей библиотекой, но и тем, что даже
тритемиевский
...пес отменно по-гречески все понимает,
Скажешь по-гречески ты, - он выполняет приказ33.
Не исключено, что нога большинства из них никогда в жизни не ступала в
Гейдельберг.
Хотя в 1496 г. Цельтис и вернулся в Ингольштадт, дабы продолжить
там свою работу в университете, Sodalitas Rhenana, постепенно все более
вовлекавшее в свою орбиту гуманистов юго-запада Германии, в переписке
и немногих связанных с Содружеством бумагах продолжало фигурировать
как Sodalitas Celtica (Содружество Цельтиса)34, как, впрочем, впоследствии
будут называть и Sodalitas Danubiana. В основном именно немногочислен­
ными издательскими проектами самого Цельтиса и его сподвижников, пуб­
лично выступавших, как правило, в качестве цензоров (заинтересованных
друзей-критиков на античный лад, но не чиновников), Содружества оставили
в истории свой вклад. Будь то публикация космографии Луция Апулея "De
mundo" (1497 г.; первый общий результат деятельности Sodalitas35; ее со­
провождали стихотворные посвящения 18 членов Дунайского содружества);
счастливо найденные Цельтисом в знаменитом монастыре Сент Эммерам в
Регенсбурге сочинения саксонской монахини Хротсвит из Гандерсхайма36,
"В крае германском теперь величайшей славы"37 (1501); либо "логурина"38,
воспевающего победу германского императора Фридриха Барбароссы над
ломбардскими землями и Миланом (1507) и др. Все они вкупе с изданной
Цельтисом "Германией" Тацита (1500) и его "Quatuor libri amorum" (1502)
содействовали одной цели - заявить о Германии не только как о сердце им­
перии, но и центре новой учености, имеющем собственные богатые культур­
ные традиции, корнями уходящие в самобытную древность. Притом, судя по
всему, применительно и к Венскому, и к Гейдельбергскому, и к Аугсбургскому, и другим содружествам "о совместной издательской работе, которая
бы документировала деятельность Sodalitas, не может быть и речи; Sodalitas
в большей степени в качестве мецената брала на себя расходы" на публи­
кации39. Притом формально те не были конкретно привязаны ни к Гейдель128

К статье А.В. Романчук

Кубок с рельефным изображением скелетов.
I век н.э. Малая Азия (?). Найден в Ольвии. Глина.
Санкт-Петербург. Эрмитаж:

•n

00
IN

*>ч

*r-

u

^£
X§
a

псал

&, 2
z *)
£

s
a

•a

5 a

a?
*)
[5
t\i §
S

ЛЯХ.

pi и

0

£,
p
к

К

5C

g

R,
4U

ae
a
н
A

a
i:

0

^a

«n4

Гийо Маршан. Смерть с королевой и герцогиней. Сцена из макабрического танца. 1491.
Париж:. Национальная библиотека

К статье ОТ. Махо
Йос Ван Гент.
Кардинал Виссарион.
Париж. Лувр

Пьеро дела Франческа.
Встреча царицы Савскои
с царем Соломоном.
Фрагмент фрески. Ареццо.
Церковь Сан Франческо

К статье И.А.

Журавлевой

Агостино Венециано. Портрет султана Сулеймана Великолепного.
Гравюра

К статье НА.

Истоминой

Хендрик Голътциус. Автопортрет.
Бумага, итальянский карандаш. 1592-1594. Вена. Альбертина

Хендрик Гольтциус (?)
Автопортрет.
Дерево, масло. 1600-е.
Частное собрание

Хендрик Гольтциус (?).
Женский портрет
(Маргарита Бартзен (?)).
Дерево, масло. 1600-е.
Частное собрание

К статье КН.
М

Шевченко

- • ...Дм*-

AL1ERTVS
I MARCH ГО1
В RAND i: *

DVXTRVSS
BVRGNOJU

Книга-подарок Эвсебия Линиуса. 1865. Торонъ.
Университетская библиотека

бергу, ни к Вене40. Сочинения Хротсвит впервые увидели свет в Нюрнберге,
многие другие в Аугсбурге. Наряду с Базелем эти города стали в те годы
оплотом гуманистического книгопечатания в Германии. Примечательно, что
привилегия на Хротсвит, выданная Цельтису, - вообще единственный акт,
где Sodalitas Celtica фигурирует в контексте официального права41.
После того как 7 марта 1497 г. Цельтис в обход университетской авто­
номии по приглашению Максимилиана I был назначен ординарным про­
фессором риторики и поэтики Венского университета, идея Содружества
нашла распространение и в других германских землях. Вместе с Цельтисом
с октября 1497 г. центр движения Sodalitas переместился на берега Дуная, в
имперскую столицу, где вскоре по инициативе новопризванного профессора
возникло Sodalitas litteraria Danubiana42. Собственно именно с 1497 г. Гейдельбергское содружество, дабы различаться с Венским, стало (в переписке
гуманистов) зваться Рейнским. Почетное "princeps" Дунайского содружества,
собственно к самому эпитету "princeps" и сводящееся, как и в Гейдельберге,
Цельтис "возложил" на главу местного клира, епископа Вешпрема Йоханнеса Витеза младшего43. Гостеприимный приют члены Содружества нашли
в доме Иоганна Куспиниана, коллеги Цельтиса по университету, историка,
дипломата, советника императора. Образование Дунайского содружества
придало ренессансной культуре в регионе мощный импульс. В этот период
можно говорить даже о ее расцвете здесь под влиянием Цельтиса и при уча­
стии Максимилиана I, горячо поддержавшего также идею создания Венской
школы поэтов и математиков, нового центра изящных искусств с Цельтисом
во главе44. И хотя в окружении последнего появляются ранее незнакомые
ему лица, членами своего лишь формально нового Содружества Цельтис
числит и всех тех, кто был с ним накоротке в Гейдельберге, с кем он долгие
годы состоит в переписке. Спустя четыре года после возникновения Sodalitas
Danubiana Цельтис все так же титулует Иоганна фон Дальберга главой
Содружества гуманистов всей Германии.
Логичным представляется рассматривать Sodalitas Danubiana до 1508 г.,
года смерти Цельтиса, не как еще один локальный либо региональный очаг
ренессансной культуры, но как следующий этап в реализации национального
по своему духу плана Цельтиса содействию translatio studii на германские
земли, de facto как составную часть одного виртуального Содружества гу­
манистов Германии, Sodalitas Celtica. Тем более что членами такового были
все те ориентированные на новую ученость лица, где бы они не находились,
кто разделял его идеи. В этом смысле звучит не вполне корректно, когда
говорят, что по образцу Рейнского содружества создавались аналогичные
кружки в других городах Германии45. Нет, это один "кружок", идейный глава
и вдохновитель которого Цельтис. Дунайское содружество - не новый ин­
ститут (да и вообще не институт как любое из связанных с именем Цельтиса
Содружеств), но новая стадия цельтисовского национального культурного
проекта "Germania". Цельтисовское "Phoebea sodalitas nostra", как называет
5. Культурные связи в Европе

129

его он сам в одном из писем 1502 г.46, - не сообщество постоянных членов, но
свободная, текучая, не жестко оформившаяся группа людей, объединенных
научными и литературными интересами во славу Германии, собственно союз
гуманистов всей Германии. Членами Sodalitas Celtica, все равно где бы ни был
Цельтис, видят себя, например, и аугсбургские гуманисты, сплотившиеся во­
круг Конрада Пейтингера; этот кружок сохранился в переписке гуманистов
под именем Sodalitas Peutingeriana или Sodalitas Augustana47. Так, в 1505 г.
Пейтингер обращается к Цельтису: "reverendos nobiles, ecclesiae maioris
canonicos, et cives conterraneos nostros et etiam me, plurimum tibi deditos ac
litterariae tuae sodalitatis institutae commilitones, prosequeris"48. Вполне допу­
стимо видеть и в Sodalitas litterariae Angilostadiensis (Ингольштадтском лите­
ратурном содружестве), основанном ближайшим учеником и сподвижником
Цельтиса Иоганном Авентином49 при поддержке могущественного канцлера
Баварии Леонарда фон Экка в 1516 г., спустя 19 лет после отъезда Цельтиса
из Ингольштадта и через 8 лет после его смерти, продолжение, часть цельтисовского проекта "sodalitas litteraria per universam Germaniam". Любое из
Содружеств, о которых шла речь выше, дополняет, а не нарушает его.
Общегерманское содружество гуманистов не могло стать некой реально
действующей организацией, ведь очевидно только объединенные в одном
месте, тесно и постоянно сотрудничающие люди могли бы работать на ре­
зультат. Но если сам Цельтис не ставил перед Sodalitas конкретных задач
и, главное, рассматривал его не как институт, тем более с региональными
представительствами или же, на современный лад, филиалами50, а как своего
рода попечительский союз общекультурного плана в масштабах всей Герма­
нии в границах, очерченных Тацитом, то, вероятно, и нет смысла доказывать
его продуктивность. Эффективность его в политическом и ретроспективно
национальном планах как раз и состояла в содействии распространению ренессансной культуры, самого духа Возрождения в Германии, дабы Cermania
стала, в конце концов, культурным центром империи. С ним Цельтис свя­
зывал приход нового "золотого века", "золотого века" христианства. Стоит
ли в таком случае говорить, а это мнение господствует в историографии,
об имитации, сознательной мистификации гуманистических Содружеств со
стороны Цельтиса, об "их фиктивном или даже утопическом характере"51?
Вряд ли. Если же исходить из другой перспективы, ренессансной, то Цельтис
объективно содействовал закату классического гуманизма и в этом его на­
ционально-патриотический проект с акцентом на "возрождение отечествен­
ной культуры" был эффективен. Показательно, что Эразм так и не позволил
вовлечь себя в него.
Нет смысла искать в самом термине Sodalitas устойчивое содержательное,
смысловое наполнение, общую модель, программу per se52. В дореформационный период оно употребляется применительно к гуманистическим обра­
зованиям разных форматов и уровней, различной идейной направленности:
к объединению вокруг Пейтингера в Аугсбурге (Sodalitas Peutingeriana или
130

Augustana); и гораздо более крупному Дунайскому содружеству; к Sodalitas
philomusea в Ингольштадтском университете в 1502 г., небольшому кружку
почитателей римской литературы (имевшему мало общего с планами Цельтиса) Якоба Лохера; и небольшому неформальному объединению исследо­
вателей баварской истории с регенсбуржцем Христофором Хоффманном во
главе в 1510-е годы (как раз хорошо вписывающемуся в национальный про­
ект Цельтиса); к венскому Sodalitas Collimitiana вокруг математика, врача и
картографа, преподавателя университета Георгия Таннштеттера (гуманисти­
ческое имя Коллимиций) в 1510-е годы, когда после смерти Цельтиса значе­
ние Дунайского содружества как общегерманского центра гуманистической
культуры постепенно сходит на нет; наконец, к Sodalitas Staupitziana Иоганна
фон Штаупитца, теолога, "крестного отца" Мартина Лютера, создавшего в
Нюрнберге в 1517 г. интеллектуальное сообщество, нацеленное на вопросы
реформы церкви. С приближением Реформации кружки подобные Sodalitas
Staupitziana начинают возобладать53.
Иногда название Sodalitas фигурирует лишь по случаю и в таком, при­
вязанном к конкретному месту контексте никогда уже больше не встреча­
ется. Тибор Кланишаи указывает, к примеру, на эпиграмму, где упомина­
ется "sodalitas litteraria Linciana"54, не существовавшее никогда сообщество
гуманистов в Линце, а также на письмо Дитриха Ульсения, датированное
1496 г., в котором говорится о мифическом "sodalitas litteraria Bavarica" в
период пребывания Цельтиса в Инголыитадте55. Он же напоминает нам и
о том, что цельтисовская Коллегия поэтов и математиков приветствовала
кайзера в качестве Sodalitas litteraria Collegii Poetarum Viennae или (в другом
месте) Sodalitas litteraria Viennensis Collegii, а в одном из посвящений Цель­
тиса -"ex... contubernio litterario Viennae"56.
To, что члены Sodalitas в письмах именовали свои Содружества также
иначе - contubernium, coetus, sodalitium, academia - говорит определенно в
пользу точки зрения, согласно которой Sodalitas не имели жесткого инсти­
туционального статуса, а сами названия их не предполагали экспонирова­
ния вовне на политическом и правовом уровне. Вряд ли стоит принимать
contubernium или coetus как обозначения филиалов Sodalitas, хотя так предла­
гает считать Тибор Кланишаи57. Это не более чем синонимы применительно
к Sodalitas Celtica, одному общегерманскому содружеству гуманистов. При
этом его члены обращаются друг к другу вполне в духе Ренессанса, прибегая
не только к "высокому стилю", рассчитанному на внешнюю репрезентацию "sodalis", "contubernalis", "cultor sodalitatis litterariae", "commilito", "Phoebus
vir", но и к принципиально сокращающему всякую дистанцию, сниженному
дружескому - "combibo"58. Выстраивать на основании всех подобного рода
разночтений пирамиду скрытого иерархического соподчинения как самих
Содружеств, так и их членов не уместно. Говоря о том, что "большое Со­
дружество впоследствии само по себе преобразовывается в собрание более
мелких локальных групп, а название Sodalitas постепенно распространяется
5*

131

и на них"59, следует подчеркнуть, что новая ученость, ренессансная культу­
ра, наконец, цельтисовская идея в первое десятилетие XVI в. захватывают в
германских землях все более широкие круги интеллектуалов, а вектор ее дей­
ствия из центра (если рассматривать Вену и фигуру самого Цельтиса как та­
ковой) на периферию (что, правда, в таком случае понимать под периферией
Священной Римской империи германской нации?) указывает не на распад и
дробление, но расширение влияния и прирост.
В начале XVI в. классический гуманизм, олицетворением которого были
итальянские Академии века предыдущего (например, Academia Pontaniana в
Неаполе, Платоновская академия во Флоренции, Академия в доме Аламанно
Ринуччини во Флоренции, Римская Академия Помпонио Лето, Новая Акаде­
мия Альдо Мануция), целью попечения которых была античность, соответ­
ственно древние языки, начинает отступать перед национально окрашенным,
так называемым "вульгарным гуманизмом", перед зарождающейся нацио­
нальной мифологемой с ее заботой о национальной истории (соответственно
"отечественных", значит, в первую очередь средневековых памятниках) и
национальных языках (в ущерб латыни). Общекультурные интересы, а с ними
в известной степени "антикварные", вытесняются "национальными". Однако
говорить о существенном и продолжительном влиянии гуманистических со­
дружеств на культурный климат Священной Римской империи в этот период не
приходится. Как за классическими ренессансными итальянскими Академиями
XV в. приходят национальные проекты общего Содружества гуманистов на
манер цельтисовского, так и последние сменяются в итоге кружками, заняты­
ми в первую очередь теологическими вопросами, проблемами Реформации.
В этом прослеживается общая логика развития ренессансной культуры.
Рим как духовный центр (каковым он к началу нового времени так и не
стал), а попутно и как светский культурный, теряет впоследствии в проте­
стантизме свое значение. Протестантизм становится гарантией некой авто­
номии национального начала, хотя, раскалывая идею общей Германии на три
конфессиональных дискурса (католический, лютеранский и кальвинистский),
тормозит становление общенационального немецкого государства. Посевам
"национального", пусть и религиозно окрашенного, отныне не обязательна
легитимация через Рим. Кроме того, латынь как часть чужой традиции, "про­
игрывая" языкам национальным, инструментализуется, постепенно становясь
уже по ходу XVI в. языком "высоколобых". Зародившееся в Германии вна­
чале как национально-патриотический проект ренессансное Sodalitas позд­
нее оказалось сильно подвержено идеям Реформации, во многом переняло
ее пафос, а затем трансформировалось в XVI-XVII вв. в профессиональные
сообщества (именно гуманисты образуют новое ученое сословие!), напри­
мер, для попечения национального языка. Уже на этой, профессиональной,
основе Sodalitas впоследствии институционализируются. Продолжая линию,
через сто лет мы найдем в Европе национальные Академии и национально
ориентированную модель научной организации и политики, которая стано132

вится доминирующей. И в этом смысле, здесь следует согласиться с Христине
Тремль, "цельтисовский посыл в организации Содружеств... сохранял свою
силу"60. Лишь в середине XVIII в. геттингенское научное сообщество Альб­
рехта фон Халлера61 снова выведет ученых на наднациональный уровень.
Цельтис, для многих, как и для Кланишаи, очевидно, "был первым, кто
попытался вызвать к жизни единое представляющее всю страну, всю нацию
ученое сообщество. Представление это было утопическим и понятно, что
поэтической легитимации в нем выпала тоже немалая роль, особенно когда
Цельтис набрасывает проект четырехкратного, соответственно семикратного
деления Содружества"62. Но не фантазия и не утопия это вовсе, а созвучная
духу времени, продуманная (!) программа национального (идейного, а не ин­
ституционального) строительства, позже нашедшая свое отражение в самой
национальной парадигме. Почему же с его смертью движение Sodalitas в
германских землях постепенно затухает, утрачивает свою силу при том, что
сама идея продолжает жить? При том что венские гуманисты еще строят под
руководством Куспиниана, а затем Коллимиция общие планы; в Аугсбурге в
1510-е годы продолжается достаточно активная издательская деятельность; а
Авентин в Ингольштадте по стопам Цельтиса создает в 1516 г. Инголыитадтское содружество, задумывает, как и учитель, публикацию многих важных
памятников германской истории, наконец, в своих трудах в известном смыс­
ле реализует цельтисовский проект Germania illustrata. Конечно, дело не
только в том, что не стало самого Цельтиса, идеями, энергией и авторитетом
которого Sodalitas жило. После него внутренние связи Содружества, и без
того непостоянные, в разной степени интенсивные и глубокие, безусловно,
ослабевают. Но ведь национальный посыл Цельтиса и так изначально всту­
пал в противоречие с надмирным характером республики ученых, адептов
ренессансной культуры. Очевидно, к тому времени национальная мифологе­
ма, которая могла бы сплотить гуманистов Германии, еще только складыва­
ется63. Да и в рамках самой этой мифологемы были возможны разночтения,
сводившиеся к двум основным, "романской" и "автохтонной", линиям64 и
не способствовавшие единству довольно разобщенного гуманистического
движения в Германии. Особенно с приближением Реформации, канализи­
ровавшей конфликт германских государств и Рима, а с ним политическую
и идейную ангажированность гуманистов Германии, в религиозное русло.
Светское, нерелигиозное в своей основе мировоззрение гуманистов уступает
отныне реформационному, постепенно теряет свою самодостаточность, надмирность, "горизонт для гуманистического движения становится все уже и
уже"65. Ренессансные Sodalitas (с некогда собственной культурной програм­
мой) подпадают в зависимость от партий, государств и их резонов; идейный
багаж гуманистов инструментализуется; а их интеллектуальный потенциал
становится объектом нарождающихся профессиональных отношений, консумируется; Содружество гуманистов распадается; а те из них, кто все еще
поклоняется гению Эразма, избирают путь духовной эмиграции.
133

ПРИМЕЧАНИЯ
1
Здесь уместно назвать лишь некоторые, наиболее важные публикации по теме,
напр., Hummel G. Die humanistischen Sodalitaten und ihr EinfluB auf die Entwicklung des
Bildungswesens der Reformationszeit. Leipzig, 1940; Lutz H. Die Sodalitaten im oberdeutschen
Humanismus des spaten 15- und fruhen 16. Jahrhunderts // Humanismus und Bildungswesen des
15. und 16. Jahrhunderts / Hrsg. von Wolfgang Reinhard. Weinheim, 1984. S. 45-60; Csaky M. Die
"Sodalitas litteraria Danubiana": historische Realitat oder poetische Fiktion des Konrd Celtis? // Die
osterreichische Literatur. Ihr Profil von den Anfangen im Mittelalter bis ins 18. Jahrhundert (10501750). Graz, 1985. S. 739-758; Klaniczay T. Celtis und die Sodalitas litteraria per Germaniam //
Chloe. Beihefte zum Daphnis. Respublica Guelpherbytana. Wolfenbtitteler Beitrage zur Renaissanceund Barockforschung. Festschrift fur Paul Raabe / Hrsg. von August Buck und Martin Bircher.
Bd. 6. Amsterdam, 1937. S. 79-105; Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung. Soziokulturelle Untersuchung zur Entstehung eines neuen Gelehrtenstandes in der fruhen Neuzeit //
Historische Texte und Studien. N. 12. Hildesheim u.a., 1989; Entner H. Was steckt hinter dem
Wort "sodalitas litteraria"? Ein Diskussionsbeitrag zu Conrad Celtis und seinem Freundeskreis //
Europaische Sozietatsbewegung und demokratische Tradition / Hrsg. von Klaus Garber und Hans
Wismann. Bd. 2. Tubingen, 1996. S. 1069-1101; Miiller J.-D. Konrad Peutinger und die Sodalitas
Peutingeriana // Der polnische Humanismus und die europaischen Sodalitaten. Akten des polnischdeutsche Symposions vom 15-19. Mai 1996 / Hrsg. von Stephan Ftissel und Jan Pirozyhski.
Wiesbaden, 1997. S. 167-186; Wiegand H. Phoebea sodalitas nostra. Die Sodalitas litteraria
Rhenana-Probleme, Fakten und Plausibilitaten // Der polnische Humanismus und die europaische
Sodalitaten. Wiesbaden, 1997. S. 187-209 u.a.
2
Straufi D.F. Ulrich von Hutten. Leipzig, 1857. 2 Bde.
3
Филипп Буонаккорси (латинизированное имя Каллимах) (1437-1496) - итальянский гу­
манист, участник Академии Помпонио Лето, после обвинения в заговоре против папы Павла II
бежал в 1468 г. в Константинополь, затем в 1470 г. оказался при дворе польского короля
Казимира IV, где стал воспитателем его детей и придворным историографом.
4
К "Висле и восточной стороне Германии" обращена первая из "Четырех книг любовных
элегий соответственно четырем сторонам Германии" ("Quatuor libri amorum") Цельтиса, из­
данных в 1502 г. в Нюрнберге.
5
См. подробнее AbelJ. Magyarorszagi humanistak es a dunai tudos tarsasag. Budapest, 1880;
List G. Literaria Sodalitas Danubiana // Osterreichisch-Ungarische Revue, 1893. Nr. 14; Csaky M.
Die "Sodalitas litteraria Danubiana": historische Realitat oder poetische Fiktion des Konrad Celtis? //
Die osterreichische Literatur. Ihr Profil von den Anfangen im Mittelalter bis ins 18. Jahrhundert
(1050-1750). Graz, 1985.
6
См. Цельтис К. Стихотворения. М.: Наука, 1993. С. 42-44.
7
См. http://gams.uni-graz.at:8080/fedora/get/o:wissg-wi-065-l/bdef:TEI/get/
8
Der Briefwechsel des Konrad Celtis. Hrsg. von Hans Rupprich. Munchen, 1934. S. 31.
9
Цельтис К. Стихотворения. С. 6.
10
Подробнее см.: Доронин А.В. Миф и национальная история в культуре Возрождения в
Германии // Миф в культуре Возрождения. М., 2003.
11
Оно - часть цельтисовской программы национального Содружества гуманистов, соот­
ветственно четвертая часть его "Четырех книг любовных элегий".
12
Цельтис К. Стихотворения. С. 246.
13
См. издательский комментарий к "Эпиграммам" Цельтиса // Цельтис К. Стихотворе­
ния. С. 384.
14
Hartfelder К. Heidelberg und der Humanismus // Zeitschrift fur Allgemeine Geschichte,
Kultur-, Literatur- und Kunstgeschichte. 1885. N 2. S. 681.
15
Цельтис К. Стихотворения. С. 116.
16
В своих сочинениях Цельтис неизменно подчеркивает родство греческой и германской
культур, их языков. Даже если латинская ученость транслирована (чему Цельтис яростно про-

134

гивится) под своды Парижского университета, то ему важно в обход Рима показать преемст­
венность греческой, первичной по отношению к Риму, и родственной ей немецкой культурной
традиций. Тогда, естественно, значимость Германии как центра ренессансного движения в
рамках Священной Римской империи представляется неоспоримой. Тем же духом проник­
нуты и сочинения Иоганна Тритемия, а позже "Анналы князей Баварии" и "Баварская хро­
ника" Иоганна Авентина. Из трудов Тритемия известно также о дальберговском "Собрании
нескольких тысяч греческих и немецких слов, которые в обоих языках означают то же самое",
см. Geiger L. Renaissance und Humanismus in Italien und Deutschland. В., 1882. S. 439.
17
Ничего общего с идеями Цельтиса не имеет убежденность Герхарда Хуммеля в том
(а это концептуально для его диссертации), что в цельтисовской программе «...в конце концов
"литературное содружество" одерживает верх над "платоновской академией" не в последнюю
очередь потому, что Цельтис видел свою задачу в пробуждении римской древности, в гре­
ческом же он был недостаточно силен», см. Hummel G. Die humanistischen Sodalitaten und ihr
EinfluB auf die Entwicklung des Bidungswesens der Reformationszeit. S. 10-11.
18
"Эподы", стих 14, "Седьмичное содружество словесности германской, седьмицами из­
ложенное", см. Цельтис К. Стихотворения. С. 133-135.
19
См., напр., EntnerH. Was steckt hinter dem Wort "sodalitas litteraria"? S. 1084-1086.
20
Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung. S. 49.
21
"О Рейне и западной стороне Германии" 3-я книга Цельтиса его "Четырех книг любов­
ных элегий".
22
Однако в работах немецкой национальной историографии практически вплоть до
второй половины XX в., да и во всемирной паутине сегодня чаще встречается иная, непод­
твержденная источниками дата - 1 февраля (день рождения Цельтиса!) 1491 г. См., напр.,
Hartfelder К. Heidelberg und der Humanismus // Zeitschrift fur Allgemeine Geschichte... 1885. N 2.
S. 682; Matz M. Konrad Celtis und die rheinische Gelehrtengesellschaft. Beitrag zur Geschichte des
Humanismus in Deutschland. Ludwigshafen am Rhein, 1903. S. 8. См. также http://de.wikipedia.
org/wiki/Benutzer:Fredou/test2. Те, кто настаивает на 1491 г., не полагаясь на научную аргу­
ментацию и источники, не хотят, вероятно, "отставать" в этом "принципиальном" вопросе от
поляков и австрийцев.
23
В 1492 г. Цельтис получил место экстраординарного профессора поэтики и риторики в
Ингольштадтском университете.
24
Странно было бы предположить, как это, впрочем, делает Христине Тремль, что Дальберг
был избран главой Содружества, а "выборы председателя являлись одним из немногих орга­
низационных мероприятий Содружества", см. Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung...
S. 49. Самого высокопоставленного в обеих иерархиях sodales, епископа Вормса, канцлера
и т.п. среди других кандидатов выбирают его подчиненные, а также вчерашние слушатели
университетских бурс?..
25
См. Цельтис К. Стихотворения. С. 75-78. Правда, в первом издании "Libri odarum"
Цельтиса изменено название этой обращенной к Дальбергу оды. Оно сохранилось в копии,
сделанной тогда же, в 1495 г., Вимпфелингом, и звучало так: "Ioanni Cam. Dalburgio Vormacensi
episcopo sodalitatis litterariae per Germaniam immortali et aeterno principi per Conradum Celtem
ejusdem sodalitatis praeconem...", цит. по: Klaniczay T. Celtis und die Sodalitas litteraria per
Germaniam. S. 87. Anm. 22.
26
Немилое А.Н. Немецкие гуманисты XV в. Л., 1979. С. 137.
27
Так у X. Тремль. См. Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung. S. 50.
28
Der Briefwechsel des Konrad Celtis. S. 468.
29
Ibid. S. 169.
30
На основании этого письма Вимпфелинга совершенно убежден в том Хуммель, см.
Hummel G. Die humanistischen Sodalitaten und ihr EinfluB auf die Entwicklung des Bildungswesens der
Reformationszeit. S. 24. Герхарду Хуммелю, первому основательному исследователю немецких
гуманистических Содружеств, мы обязаны многими устоявшимися заблуждениями на их счет.
135

31

Христине Тремль придает слишком большое значение тому, что "часть членов Рейн­
ского сообщества жила - по меньшей мере какое-то время - вместе, или в доме Дальберга,
или Вигилия или Хайнриха Шписса", см. Treml СИ. Humanistische Gemeinschaftsbildung. S. 50.
Обычная для гуманистов практика гостевать у друзей не придавала Содружеству институцио­
нального характера.
32
О гейдельбержцах - членах Рейнского литературного содружества см. Hartfelder К.
Konrad Celtes und der Heidelberger Humanistenkreis // Historische Zeitschrift. 1882. N 47. S. 15-36;
Ibid. Heidelberg und der Humanismus // Zeitschrift fur Allgemeine Geschichte, Kultur-, Literaturund Kunstgeschichte. 1885. N 2. S. 671-696; Ibid. Zur Gelehrtengeschichte Heidelbergs am Ende
des Mittelalters //Zeitschrift fur die Geschichte des Oberrheins. 1891. N45. S. 141-171.
33
Цельтис К. Стихотворения. С. 286.
34
См. Mertens D. Sodalitas Celtica impetrata? Zum Kolophon des Nurnberger HrotsvithDruckes von 1501 // Euphorion. Zeitschrift fur Literaturgeschichte. 1977. Bd. 71. S. 277-280.
35
Кстати, в посвящении к изданию Цельтис называет императорских советников Фухсмагена и Крахенбергера "principes sodalitatis Danubianae". Ни до, ни после они нигде больше не
фигурируют в качестве таковых.
36
Хротсвит из Гандерсхейма, латиноязычная поэтесса (ок. 935 - ок. 975), изящество слога,
начитанность и образованность, патриотизм которой в глазах национально ориентированных
немецких гуманистов делали ее символом живой, высокой культурной традиции Германии
X в. Тем самым, по их мнению, ставилось под вопрос варварство немцев в "темные века".
37
Цельтис К. Стихотворения. С. 275.
38
Написанный гекзаметром эпос о первых годах правления императора Фридриха I, осо­
бенно о его борьбе с ломбардскими городами и Миланом (urbs Ligurina), в основе которого
лежат Gesta Friderici II-VI Отгона Фрейзингенского. Авторство эпоса приписывают некоему
Гунтеру, возможно, придворному капеллану Фридриха I и воспитателю его детей, и датиру­
ют 1180-ми годами. Антикизированная поэтика и совершенство литературной формы эпоса
заставили многих ошибочно на протяжении столетий, вплоть до 1870-х годов, воспринимать
эпос как мистификацию со стороны самих гуманистов круга Цельтиса.
39
Miiller J.-D. Konrad Peutinger und die Sodalitas Peutingeriana. S. 181.
40
Изданная Цельтисом в Вене в 1497 г. космография Апулея на тот момент никак не
могла быть занесена в актив Дунайскому литературному содружеству, тогда только деклари­
рованному, если рассматривать его как региональный очаг ренессансной культуры.
41
См. Mertens D. Sodalitas Celtica impetrata?..
42
"Дунаю и полуденной стороне Гepмaнии,, посвящена вторая из "Четырех книг любов­
ных элегий" Цельтиса.
43
Иоханнес Витез мл. умер в 1499 г. Ничего не известно о каком-либо его преемнике в
качестве принцепса Дунайского литературного содружества. Подробнее о Дунайском содру­
жестве см. Klaniczay T. Celtis und die Sodalitas litteraria per Germaniam.
44
При жизни Цельтиса она вопреки всем его стараниям не была инкорпорирована в
структуру артистического факультета Венского университета. Уже позже, будучи ректором
университета, этого добился Иоганн Куспиниан.
45
Немилое А.Н. Немецкие гуманисты XV в. С. 136-137.
46
Der Briefwechsel des Konrad Celtis. S. 468.
47
Подробнее см. публикацию Midler J. -D. Konrad Peutinger und die Sodalitas Peutingeriana.
Из нее следует, что и деятельность Sodalitas Augustana никоим образом не носила локального
или регионального характера.
48
Konrad Peutingers Briefwechsel / Gesammelt, hrsg. und erl. von Erich Konig. Miinchen,
1923. Anm. 2. S. 61. Ян-Дирк Мюллер обращает наше внимание на то обстоятельство, что
переписка Пейтингера с Цельтисом задумана как часть общей документации Sodalitas Celtica
и собрана под общим названием Liber epistolarum et Carminum Sodalitatis Ad Conraduin Celtem,
см. Miiller J.-D. Konrad Peutinger und die Sodalitas Peutingeriana. S. 173. Anm. 29.
136

49
Об Авентине и его сконструированной по лекалам Цельтиса национальной мифологеме
общегерманской истории см. Доронин А.В. Историк и его миф: Иоганн Авентин (1477-1534).
М., 2007.
50
Так у Хуммеля и Кланишаи.
51
Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung. S. 47.
52
В этом смысле противными самой идее, смыслу Sodalitas Celtica выглядят педантич­
ные семантические изыскания термина sodalitas применительно к немецким гуманистическим
содружествам, напр., у Хайнца Энтнера, см. Entner Н. Was steckt hinter dem Wort "sodalitas
litteraria"?, приводящие современного исследователя к пониманию Sodalitas как "тайных
сообществ" наподобие более поздних масонских лож, ереси, "нелегального подполья" в век
конфессиональных распрей.
53
Этот путь от Эразма к Лютеру хорошо проиллюстрирован в статье Bernstein Ее. Der
Erfurter Humanistenkreis am Schnittpunkt von Humanismus und Reformation. Das Rektoratsblatt
des Crotus Rubianus // Der polnische Humanismus und die europaische Sodalitaten. Wiesbaden,
1997. S. 137-165. Кстати, занятое преимущественно филологическими вопросами Эрфуртское
содружество, расцвет которого пришелся на 1510-1515 гг. и которое никогда не состояло в
контакте с Цельтисом, репрезентировало себя не как "sodalitas", но "academia" или "schola".
54
Klaniezay Т. Celtis und die Sodalitas litteraria per Germaniam. S. 96-97.
55
Ibid.
56
Ibid. S. 98.
57
Ibid.
58
CM. ibid.
59
Ibid. S. 96.
60
Treml Ch. Humanistische Gemeinschaftsbildung. S. 75.
61
Альбрехт фон Халлер (1708-1777), род. в Берне; врач, естествоиспытатель, поэт; с
1736 г. - проф. медицины и ботаники Геттингенского университета, 1751 г. - сооснователь
и президент Геттингенского ученого общества, в 1745-1753 гг. - сотрудник Gottingischen
Gelehrten Anzeigen, превратившихся под его влиянием в интернациональный научно-крити­
ческий печатный орган.
62
Klaniezay T. Celtis und die Sodalitas litteraria per Germaniam. S. 105.
63
Первый фундаментальный, построенный на признании континуитета германской исто­
рии от начала мира, опыт подобного рода - "Анналы князей Баварии" Иоганна Авентина.
64
См. подробнее Доронин Л.В. Миф и национальная история в культуре Возрождения в
Германии // Миф в культуре Возрождения. М., 2003.
65
Muhlack U. Beatus Rhenanus und Tacitus // Beatus Rhenanus (1485-1547): lecteur et editeur
des textes anciens. 2000. S. 469.

t^£*
^ £ i *%JTi*
tf££i 4^ft
t%£* £££*
^ f t iQ£*S
iM*
*%ГО* i&gi
ч£гбг* &£H
чьХбг* £MH
**TO» SQxPS
«ъГбг* i&gi
ЧкТО» i*tJw*
пьГбг» *%?i
пТбг* *%Jt#*
«»7t#* t*%УТ>»
п № S^ft
4LTT>» П£ГО»

ТРАДИЦИЯ И ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЕ ВЛИЯНИЯ
В ПОРТРЕТАХ ХЕНДРИКА ГОЛЬТЦИУСА
НА.

Истомина

Хендрик Гольтциус (1558-1617) как художник был типичным предста­
вителем своего времени. Характер его жизни и произведений укладывался
в феномен "искусства около 1600 года". Работы мастера, вмещаясь в рамки
позднего маньеризма, стояли на грани образования нового стиля - барокко;
они отражали черты переходной эпохи, богатой новшествами и изменениями
в культурной жизни.
Маньеризм "второй волны", на почве которого вырос талант художника,
имел интернациональный характер и стал доминирующим направлением в
европейском искусстве конца XVI в. В этом поликультурном пространстве
сложился в целом единый стиль, возникший благодаря взаимопроникнове­
ниям различных художественных импульсов. Северные мастера путешест­
вовали по Европе, перенимая друг у друга художественную манеру и ком­
позиционные мотивы. Самым популярным оставалось посещение Италии,
где приезжие делали рисунки с античных произведений и работ итальянских
мастеров XVI в., исправно используя затем в собственном творчестве харак­
терные для изученного ими материала приемы и способы изображения.
Но, включая такие, ставшие давно привычными и даже обязательными
заимствования, искусство этого времени ознаменовалось и обращением к
местному наследию, к заальпийским образцам поздней готики и Возрож­
дения. Акцент на национальной традиции позволил в формах стиля конца
XVI - начала XVII в. сохранить средневековые черты, что неоднократно под­
черкивалось многими историками искусства1.
Частичное возвращение к средневековым формам обнаружило и еще один
аспект "искусства около 1600 года": странное совмещение натуралистической
точности и безудержной, противоречащей ей фантазии2. Происходит поиск
нового понимания натуры, художников уже не устраивает ренессансный,
идеализирующий и обобщающий подход к ней. Мастера прибегают к реа­
листичности, детализации, с другой стороны, ищут динамику движения, не
всегда отражающую естественность действия, но зачастую близко подходят
к тем способам выразительности, которые будут органично синтезированы в
искусстве следующего века.
Маньеризм за Альпами был связан с религиозным кризисом второй по­
ловины XVI в.: с развитием Реформации и противостоящим ей католическим
138

движением Контрреформации. Попытка ограничить ренессансное самосо­
знание в рамках этого исторического процесса породила новый тип сдержан­
ного и замкнутого в себе человека, находящегося в зависимости от внешних
формальностей3, что в художественных произведениях зачастую выливалось
в скованность поз и поведения моделей.
Рациональность и естественность, фантазия и жизнеподобие странным
образом находятся в конфронтации и соединяются, образуя сложные формы
в портретном искусстве. С одной стороны, становится типичным изобра­
жение ограниченного условностями этикета человека, где особое внимание
уделяется демонстрации социального статуса и антуража, с другой, - про­
слеживается тенденция к передаче характера и психологии. У портретистов
отмечается проявление особого интереса к самонаблюдению, что приводит
к широкому распространению обладающих чертами самоанализа автопорт­
ретов, получивших популярность в эпоху барокко. Возникает своеобразный
спор идеализации, виртуозности исполнения и самоценности природы, кото­
рый в XVII столетии разрешится в пользу натуры.
Даже жизненный путь Гольтциуса, непоседливого, весьма общительного,
постоянного стремящегося к новым знаниям, склонного к безудержной фан­
тазии и розыгрышу человека, выделяющийся среди "жизнеописаний худож­
ников" Карела ван Мандера4 как настоящий приключенческий роман, всеце­
ло подчинен характеру эпохи. Биограф представил нам ищущего постоянно
новые пути и средства воплощения художника-профессионала, гуманиста,
увлекающегося алхимией ученого. Всю свою молодость Гольтциус, обосно­
вавшийся в Харлеме, мечтал посетить Италию. В конце 1580-х он заболел
чахоткой и, стремясь воплотить свое желание, поехал перед смертью увидеть
"землю обетованную". Сойдя с корабля в Гамбурге в 1590 г., больной, он
пешком прошел по холоду через всю Германию. И, по-видимому, такой стра­
стной была его мечта, что по прибытии в желанную страну с ним произошло
чудо - он выздоровел. И этот эпизод биографии художника как нельзя лучше
отразил фантастичность устремлений и увлеченность мастера, с одной сто­
роны, с другой, - его трезвый ум: без Италии, самообучения на итальянских
памятниках, знакомств и, наконец, саморекламы, он бы не состоялся как
художник. В 1600 г. Гольтциусом на листе тонированной бумаги была нари­
сована собственная эмблема, включившая в себя голову Серафима и солнце,
находящиеся над Кадуцеем - символом Меркурия (Вена, Альбертина). По
справедливому замечанию К. Мюллера, художник сам представил здесь две
основные сферы своей деятельности - художественную и коммерческую5,
показывающие обе грани его характера - творческую и практическую.
В творческом методе, композиции портретов Гольтциуса и стиле их вы­
полнения традиция и интернациональные влияния вступают в разнородные
взаимодействия и эволюционируют. Свои произведения художник выполнял
в различных материалах и техниках, отдавая предпочтения на определенных
этапах своей жизни одним из них.
139

Демонстрация художественной и технической виртуозности,свойствен­
ная искусству рубежа XVI - XVII столетий, привела к широкому распро­
странению рисунка, в первую очередь, портретного, который постепенно из
подготовительного материала превращался в обладающее самостоятельной
ценностью произведение. Наиболее яркой и совершенной частью наследия
Гольтциуса остаются его портретные рисунки, которые принесли славу ма­
стеру как блестящему рисовальщику своего времени.
Первые рисунки Гольтциуса были выполнены металлическим штифтом.
В последней четверти XVI столетия такая техника являлась уже своего рода
"рудиментом". Она фактически закончила свое существование в работах Дю­
рера, а с 1530-х годов в Европе получили широкое распространение рисунки,
выполненные мелом, углем и кистью. Один из исследователей творчества
Гольтциуса, посвятивший его рисункам обстоятельную монографию, Е. Резничек, расценивал факт использования мастером техники металлического
штифта на исходе XVI в. как дань семейной традиции, в которой Гольтциус
следовал за бывшими также художниками отцом, дедом и прадедом, или как
намеренное и подчеркнутое желание следовать работам Дюрера. Несомнен­
но, для Гольтциуса была важна связь с семейным ремеслом и он не мог не
подражать, по крайней мере на начальном этапе, манере работы отца, Яна
Гольтца II. Однако, как кажется, последнее обстоятельство имело гораздо
более важное значение, особенно в свете художественных вкусов того вре­
мени. Дюрер на Севере считался кумиром и непревзойденным по мастерству
художником, его произведения во второй половине XVI столетия стали об­
разцом для подражания и копирования, предметом собирательства и поддел­
ки, особенно это касается графики мастера; появились даже заказывавшиеся
антикварами "легальные" копии с работ Дюрера, в частности, "профессиона­
лом" в этом деле в Нюрнберге считался художник Ганс Хоффманн6.
Распространившееся по всей Европе влияние великого предшественника
обнаруживает себя на одном из ранних рисунков Гольтциуса металлическим
штифтом - портрете Яна Гольтца II (1579, Копенгаген, Государственный му­
зей искусств). Портрет был почти зеркальным отражением живописи Дюрера
с изображением Св. Иеронима (1521, Лиссабон, Национальный музей антич­
ного искусства) и обнаружил технические заимствования с его гравюр. Это
относительно ранний (Гольтциус выполнил его в 21 год), видимо, натурный
набросок, уже сделан уверенной рукой мастера, которая сначала четкой ли­
нией обвела контуры лица, потом наметила волосы и выделила штриховкой
тени.
Интересно, что манера выполнения рисунка и его композиция по степени
внимательности к отдельным деталям напоминает рисованный автопортрет
Леонардо да Винчи (ок. 1512, Турин, Королевская библиотека), с той лишь
разницей, что последний выполнен в сангине и обладает большим обобще­
нием, раскованностью, внутренней психологической силой. Конечно, вряд
ли Гольтциус знал этот рисунок мастера итальянского Возрождения, но воз140

можно, видел произведения итальянских мастеров, выполненных под воз­
действием манеры да Винчи.
Техническое совершенство обнаруживают два рисунка, исполненные
в том же материале: портреты родителей жены Гольтциуса - Яна Бертца и
Элизабет Ватерланд (ок. 1580, Роттердам, Музей Бойманс ван Бёнинген), на
примере которых можно проследить дальнейшее развитие мастерства рабо­
ты со штифтом. Композиции объединены общим источником света, падаю­
щего слева, и с этой стороны контуры лиц намечены пунктиром, остальная
часть рисунка, обладающая обилием деталей, довольно четко проработана
свинцовым карандашом. Эти портреты были задуманы как самостоятельные
произведения искусства, поэтому в них, в отличие от предыдущего наброс­
ка, тщательно прорисованы все детали головы и одежды. По определению
Е. Резничека, тень в портретах, как в произведениях Дюрера, наложена се­
ребряным штифтом, но появились и некоторые новые свойства в исполнении
графических листов. Так, в нескольких местах, на волосах головы и бороды в
мужском изображении и на чепце в женском, Гольтциус соскабливает острым
инструментом верхний желто-коричневый грунт, что позволяет появиться на
поверхности лежащему под ним белому7. Такой метод "оживляет" произве­
дения, придает им впечатление натурности, приносит наглядное ощущение
телесности и жизнеподобия изображениям. Он же свидетельствует о мно­
госторонних знаниях Гольтциуса возможностей работы со штифтом и его
творческой фантазии.
Уже в технике ранних рисунков мастера можно наблюдать и обращение
к старым традициям, и введение собственных экспериментов, подтверждаю­
щих свободное владение материалом. Гольтциусу, как художнику органично
связанному с заальпийским искусством и пока так мало знавшим итальян­
ское, по духу была близка техника рисования свинцовым и серебряным ка­
рандашом, требующая усидчивости, внимательности, тщательности в прора­
ботке деталей.
Приблизительно с начала 1580-х годов технические возможности ри­
сунков Гольтциуса, пока также выполненных при помощи металлического
штифта, значительно увеличиваются, работа совершенствуется, приобретает
более сложный характер. Доказательством этому служит портрет ученика
и приемного сына художника Якоба Матама в возрасте 13 лет (ок. 1585,
Харлем, Музей Тайлер). Несмотря даже на то, что рисунок не закончен и
проработаны только голова и рукав, уже по этим деталям можно судить о
техническом совершенстве произведения. Законченные части работы созда­
ют впечатление уже не рисунка, а почти гризайльной живописи за счет насы­
щенной штриховки, близко положенные линии которой показывают разную
интенсивность и дают градации полутонов. В портретах Петруса Форестуса
(ок. 1586, Харлем, Музей Тайлер) и мужчины с длинной бородой (1580-е,
Амстердам, Рейксмузеум) художник с легкостью и непосредственностью,
свойственным сделанной с натуры работе, создает впечатление материаль141

ности, осязаемости и живости моделей, фактурный контраст между лицом,
бородой, мехом и одеждой.
В этих работах он скорее руководствуется впечатлениями от реально­
сти, чем ориентируется на чью-то манеру рисования. О противоположном
свидетельствует творческий метод мастера. Так, портрет Петруса Форестуса
служил подготовительной штудией к гравюре 1586 г. Типичным для таких
листов у художника будет подробная проработка головы и лишь в несколь­
ких штрихах намеченные контуры костюма и заднего плана. Такой же фор­
мой работы пользовались и мастера французского карандашного портрета
XVI в. и немецкий портретист Ганс Гольбейн Младший, разница состояла
лишь в выборе материалов рисунка. Но и она оправдана. Как Гольбейн, так
и французские художники использовали мягкие материалы для подготови­
тельной штудии к живописи, тогда как итогом работы Гольтциуса, взявшего
в руки жесткий свинцовый карандаш, была гравюра. Подобный способ при­
менялся Гольтциусом для точного композиционного определения местопо­
ложения и поворота головы, то, что, вероятно, на ранних этапах создавало
ему определенные сложности, а все остальное он мог гравировать сразу на
металлической пластине без подготовительного рисунка. Этим фактом долж­
на объясняться схематичность и иногда даже некоторая скованность фигур
на гравюрах.
После поездки в Италию (1590-1591) техника работы с металлическим
штифтом претерпевает существенные изменения. В штудии к двум фигурам
людей, рассматривающих статую Геркулеса Фарнезского (ок. 1600, Амстер­
дам, Реиксмузеум; возможно, портреты Яна Матеуса Бана и Филиппа ван
Винге8), в тенях появляется быстрый, мягкий и широкий штрих, придающий
легкость светотеневой моделировке, напоминающий технику работы с цвет­
ными мелками, которой художник увлекался со времени посещения Италии.
Эти трансформации в мастерстве, согласно Е. Резничеку, зависят также и от
изменения качества материалов для рисования: Гольтциус начинает исполь­
зовать шероховатые листы бумаги и штихель с притуплённым острием9.
Однако начиная с 1590-х годов рисунки штифтом редки, Гольтциус от­
дается другим техникам, позволяющим достичь большего раскрепощения и
живописного впечатления в рисунке, но никогда окончательно не порывает
с излюбленным севером металлическим карандашом, достигая в поздних ра­
ботах особой рафинированности и некоторой манерности в работе с этим ма­
териалом. Его автопортрет (1615, Амстердам, Реиксмузеум) может удивить
зрителя своей технической точностью, крепкостью линий, свидетельствую­
щих о верности глаза уже старого художника. Лицо почтенного возраста
мастера, мельчайшие морщины, еще полные энергии глаза, волосы, детали
костюма проработаны в мельчайших подробностях. Возможно, при работе
над произведением он использовал увеличительное стекло10.
Но после путешествия на юг художник меняет приоритеты в выборе
материалов: он отдает предпочтение цветным мелкам. Первая проба ра142

боты в этом материале появляется еще в 1588 г. при выполнении портрета
Гиллиса ван Бреена (Амстердам, Рейксмузеум). Техника работы над ним
имеет и интернациональный, и специфически нидерландский характер. В
листе ощущается влияние французского рисунка, главным образом таких
мастеров последней трети XVI столетия, как Франсуа Кенель, Этьен и Пьер
Дюмустье, что выражается в эскизности и импульсивности широких и раз­
машистых штрихов, контрастной светотени, мягких тенях, превращающихся
в живописное пятно, рисунке, который служит средством доказательства
жизнеподобия и энергичности модели. Неизвестно, был ли знаком Гольтциус с произведениями своих современников, но подобные рисунки имели
хождение в Нидерландах, тем более что и фламандские художники, тесно
взаимодействуя с французскими коллегами, создали собственную школу
карандашного портрета, одним из представителей которой являлся Франс
Поурбус Старший. Возможно, эта зависимость явилась следствием общения
с придворным мастером Рудольфа II, нидерландцем Бартоломеусом Спрангером, оказавшем существенное влияние на Гольтциуса в том числе и тем,
что сам в юности увлекался копированием французских произведений. Но в
первом листе способности Гольтциуса еще не развернулись в полную силу,
в технике работы с цветными мелками он еще близок к формам, создавае­
мым штифтом, о чем свидетельствует некоторая осторожность в применении
средств цветного карандаша, отразившаяся в некоторой сухости и скованно­
сти в произведении.
Путешествие по Италии дало возможность Гольтциусу лучше освоиться
в применении цветных мелков. Во время поездки именно эту технику он ис­
пользовал для большинства своих зарисовок, и эти упорные упражнения по­
могли художнику достичь необычайного мастерства. В Италии он попадает
также под влияние Таддео и Федерико Цуккаро11, но в его работах остается
элегантность французского рисунка, усиливается моделировка формы, воз­
никает интерес к тонированию. В целом для работ этого времени характерно
совмещение "северной" скрупулезности и точности с итальянской и фран­
цузской легкостью и свободой линий, при равновесии сосуществования или
преобладания того или другого.
Во время путешествия были исполнены изображения Джованни Болоньи
(1591, Харлем, Музей Тайлер), погрудные портрет сидящего мужчины (1591,
Берлин, Гос. музеи), портрет мужчины из Бостонского музея (1590-1591).
Образы, обладающие на первый взгляд итальянской обобщенностью и мо­
нументальностью, сделанные не без влияния Ф.Цуккаро, при более внима­
тельном рассмотрении показывают все ту же свойственную Гольтциусу в
некоторых портретах натуралистически точную доскональность прорисовки
головы, кропотливую детализацию мелких черт лица, вызывающую ассоциа­
ции с манерой рисования штифтом.
В изображении 22-летнего Якоба Матама (Вена, Альбертина) ощутима
большая техническая свобода. Несмотря на то, что Гольтциус сохраняет лю143

бовь к детали, подробностям, интерес к линии, он уже как будто не рисует
мелом, а пишет им, создавая живописное впечатление от произведения. А с
1600 г. внимание к тональному пятну в рисунке уже преобладает. Рисуя мел­
ком автопортрет (1592-1594, Вена, Альбертина), портрет Пальмы Старшего
(1603, Берлин, Гос. музеи), мастер растирает в некоторых местах штрихи.
В портрете Пальмы Старшего итальянские черты преобладают над северны­
ми. Он исполнен в два цвета, сангиной и углем, и с помощью этих материа­
лов художнику удалось передать текстуру лица и волос, продемонстрировать
богатые возможности цветовой и тональной передачи, представляя контраст
черной бороды и волос с почти белым, тонированным сангиной лицом и
светлым костюмом.
Как рисовальщик Гольтциус использовал и традиционный для Нидерлан­
дов и Германии XV-XVI вв. инструмент - перо. Такие его великие предше­
ственники, как М. Шонгауэр, А. Дюрер, Лука Лейденский, оставили после
себя много рисунков в этой технике, в которых они, как правило, подражали
гравюре. Эта техника становится очень популярной в северной Европе осо­
бенно после 1570 г., и на первый план в оценке подобных вещей ставится
виртуозность владения художником материалом. В Нидерландах в конце
XVI столетия одним из лучших мастеров, работавших в этой технике, кроме
братьев Вирикс, был Гольтциус.
Интересным аспектом в употреблении Гольтциусом этой техники был
некоторый архаизм, который выражался в обращении к произведениям
А. Дюрера и Лука Лейденского. При этом Гольтциус не становился эпиго­
ном, поскольку отнюдь не копировал работы предшественников, а только
подражал их манере исполнения, использовал их стиль, графические сред­
ства выражения, не пытаясь в деталях соответствовать имитируемым рабо­
там. Фантазия всегда играла важнейшую роль в художественном подходе
Гольтциуса, и самостоятельные произведения мастера, будучи своего рода
подделками, но не копиями, также являлись одной из форм необузданной
фантазии Гольтциуса.
Однако Гольтциус ориентировался не только на северных мастеров.
Он часто использовал широкое перо, как тициановские последователи, созда­
вая с его помощью выразительную светотеневую игру. Этот "венецианский"
способ также "прижился" в творческом методе художника12.
"Североевропейская" и "венецианская" манеры, как правило, сосуще­
ствовали в работах мастера, создавая неповторимость его собственного ху­
дожественного языка ("Человек у балюстрады", Стокгольм, Национальный
музей, "Неравная пара", 1596, Берлин, Гос. музей; "Мужской портрет в стиле
Луки Лейденского", 1607, частное собрание13). Подобные стилистические
метаморфозы мастера подтверждает и текст К. ван Мандера, неоднократно
отмечавшего, что Гольтциус был способен приноравливаться ко всякому
стилю, подражать ряду предшественников и современников, как каждому в
отдельности, так и нескольким сразу, не опускаясь при этом до уровня про144

Сравнение подготовительного рисунка к гравюре с окончательным вариан­
том решается в пользу наброска, делавшегося с натуры, а не по памяти в
мастерской (рисованный портрет Петруса Форестуса к гравюре 1586 г.).
В некоторых гравированных произведениях зрелого периода появляется
интерес художника к демонстрации свойств материальности ткани, изобра­
женной под разными ракурсами, что можно видеть в листе со знаменитым
"Знаменосцем" (1589). Темное знамя контрастирует с небом и способствует
выделению и подчеркиванию отдельных деталей костюма. Особенно удач­
ной получилась фактура знамени на уровне колен мужской фигуры. Такой
живописности и кажущейся "цветности" материала мастер достигает посред­
ством рафинированной гравировки, варьируя расстояние между штрихами,
которая дает нюансированный светотеневой эффект.
В гравюре художник мог при желании подражать старым мастерам, за­
частую делая подобные листы ради шутки. По свидетельству К. ван Мандера, Гольтциус создал в манере Дюрера композицию "Обрезание" (1597) с
автопортретом на заднем плане, выжег на листе углем то место, где была его
монограмма, и вывесьл произведение в лавке на продажу. Устроившись непо­
далеку, мастер мог слышать мнение посетителей и искренне радовался тому,
что покупатели восхваляли в его работе мастерство знаменитого немца16.
Однако эта работа, которая, по меткому выражению К. Мюллера, стала "ма­
стерской гравюрой" Гольтциуса17, не характеризует художника как эпигона.
Буквального повторения нет ни в композиции, ни в фигурах, Гольтциус толь­
ко попытался передать "дюреровскую" манеру. При этом, как было отмечено
X. Лифланг, композиция центральной части "Обрезания" напоминала гравю­
ру "Поклонение волхвов" Луки Лейденского (1513)18, что свидетельствовало
о вариативном комбинировании и синтезе в собственном искусстве отдельных
"подсмотренных" у других мастеров деталей, а не о слепом заимствовании.
Также К. ван Мандер сообщает, что в 1600 г., уже после четверти века
своей художественной деятельности, Гольтциус вдруг взялся за живопись,
хотя раньше ей совсем не уделял внимания, не считая нескольких попыток
рисования красками на стекле, чему он научился у отца - профессионала в
этом деле. Переключившись на живопись, мастер оставил работу над гра­
вюрами19. Причиной этого, по всей видимости, была искалеченная в детстве
рука художника, которая отказывалась к старости проводить точные линии
резцом. Неожиданное обращение Гольтциуса к живописи, вероятно, было
вызвано и стремлением воспроизводить действительность более натурально.
Гольтциус тяготел к крупным форматам. У О. Хиршмана есть указание на
мнение харлемских художников, которые считали, что фигуры, изображен­
ные в полный рост, производят впечатление большей натуральности и вы­
разительности20. Наконец, нужно отметить, что на протяжении творческого
пути Гольтциуса происходит своеобразная эволюция в выборе материалов и
их использовании, ведущая его произведения от графичности и линеарности
к живописности и тональным отношениям.
146

В действительности же художник в живописи не достиг тех высот, как в
гравюрах и рисунках. Плачевным фактом остается и то обстоятельство, что
нам известно мало его живописных портретов, о некоторых из них, бесследно
исчезнувших, мы можем узнать лишь по упоминаниям в протоколах старых
аукционов21. Из сохранившихся в подлиннике особенно интересен "Портрет
собирателя раковин" Яна Говертсена (1603, Роттердам, Музей Бойманс ван
Бёнинген), в котором художник во многом ориентировался на нидерландских
портретистов второй половины XVI столетия, и в первую очередь на Антониса Мора. Унаследованное от рисунков внимание к детали и стремление к
передаче фактуры соединяются в этом произведении, написанном в темной
тональности, на котором особенно ярко выделяются светлое лицо модели и
цветные пятна экзотических раковин на столе, с использованием валеров,
смягчающих резкие контрасты. Известно, что современники высоко ценили
Гольтциуса как живописца и считали его одним из ведущих мастеров в этой
области22. Однако, как кажется, он не был хорошим колористом, используя
"жесткие" и не совсем совместимые сочетания ярких цветов, чего, к счастью,
не случилось в портрете Говертсена. К.С. Егорова отметила также, что ряд
поздних живописных работ мастера отличается попросту "грубым прозаизMOM

.

Широкое типологическое разнообразие портретов Гольтциуса позволяет
нам говорить о них отдельно. Художник использует портретные формы, рас­
пространенные в XVI в., но, не довольствуясь популярными схемами, пере­
формирует их, давая импульсы некоторым типам изображения, бытовавшим
в творчестве следующего поколения художников. В целом же мастер оста­
вался внутри маньеристической портретной иконографии, распространенной
по всей Европе, в основном его работы показывали лишь то, что Л.О. Ларсон
назвал "вариациями в схеме"24.
Традиционными для конца XVI в. были два портретных типа, используе­
мые как основа и варьируемые Гольтциусом. Это поясной или поколенный
портрет в прямоугольном формате, с указанием на характер деятельности
изображенного с помощью атрибутов: схема, появившаяся еще у немецких
и нидерландских художников в первой половине XVI столетия (А. Дюрер,
Г. Гольбейн Младший, К. Массейс и др.) и распространившаяся по Европе.
Вторым источником был погрудный портрет в круглом или овальном ме­
дальоне, ведущий начало от итальянских медальерных изображений XV в.
(Пизанелло) и ставший особенно популярным в немецкой и нидерландской
гравюре XVI столетия. Но Гольтциус, зачастую обращаясь к названным выше
схемам, вырабатывает уже в период своего раннего творчества различные их
модификации.
Что касается первого варианта, то он часто употреблялся в гравюрах
мастера. О. Хиршманн ведет происхождение этого типа у Гольтциуса от
произведений Иеронима Кока25, на печатный дом которого художник и ра­
ботает как гравер. В портрете Филиппа Галле (1582), гравера, гуманиста,
147

после смерти Кока, основателя издательства в Антверпене, и, наконец, друга
Гольтциуса, художник дает вариант "профессионального" изображения. Галле
стоит у стола, обращая внимание зрителя на лист с гравюрой и резцы на столе,
протянув к инструментам левую руку. Угол, по-видимому, балкона отделяет
портретируемого от пейзажа со сценкой крещения мавров апостолом Филип­
пом, святым патроном гравера. Характерный для композиций маньеризма "про­
странственный скачок" приводит к большой разнице между фигурой на пер­
вом плане и мелким ландшафтом. Горизонт довольно низкий, что, несомненно,
способствует усилению значительности образа. Изображаемый позирует и, по­
зируя, хочет казаться важнее. Замечателен в этой связи факт, подчеркиваемый
О. Хиршманном, что для придания большего статуса модели Гольтциус даже
задрапировал ее в широкий плащ, подобно античной тоге. Такой же способ
идеализации очевиден в немного более ранних портретах Кока26.
Первая схема, применяемая наиболее часто Гольтциусом в гравюрах, до­
статочно редко встречалась в рисованных изображениях. Очевидно, рисунок
в большинстве случаев служил мастеру подготовительным материалом для
быстрой фиксации натуры с акцентированием внимания на лице, тогда как
детали костюма и антураж могли быть созданы по памяти или даже сфан­
тазированы в итоговом произведении. Только "самоценный" рисунок мог
соответствовать данному типу. Наиболее выразительным образцом здесь
оказывается автопортрет из Британского музея, где художник изобразил себя
перед высоким столиком на фоне стены, держащим лист бумаги и металли­
ческий штифт - похоже, что Гольтциус ориентировался на живописный авто­
портрет Антониса Мора (1558, Флоренция, Уффици). Контрастный разворот
фигуры и головы указывает на попытку передать впечатление мгновенности
взгляда мастера, только что оторвавшегося от работы и одновременно де­
монстрирующего нам атрибуты своего искусства, хотя в позе и чувствуется
некоторая неловкость.
Живописный вариант к первому типу - портрет Яна Говертсена, сидяще­
го за столом, на котором в естественном беспорядке разбросаны предметы
его увлечения - разной формы, размеров и окраски диковинные раковины.
Уже в конце 1570-х годов мастер пробует гравировать свои маленькие
портреты в медальонах, в форме, снискавшей в то время в Нидерландах
необычайную популярность. Такой вид был любим местными бюргерами
очевидно потому, что он походил на медальерные образы, на которых удо­
стаивались чести изображаться только король и его приближенные. Братья
Вирикс очень часто использовали изображения в медальонах для своих из­
даний, где бюст портретируемого, вписанный в круг или овал, помещался на
белом или темном нейтральном фоне; иногда графическими средствами за
фигурой мастера показывали подобие нишевого углубления. По требованию
заказчика контуры обрамлялись полями с надписью.
Нас не должно смущать то, что некоторые подобные портреты руки
Гольтциуса являют нам надпись в зеркальном отображении - это стало след148

ствием пробного отпечатывания на бумаге изображений с серебряных или
золотых медальонов, также изготавливаемых Гольтциусом, которые, будучи
сродни медалям (в отличие от медалей, они не отливались, изображение гра­
вировалось на подготовленной пластине) и ювелирному искусству, носились
владельцем на плаще как брошь. Иногда на обратной стороне металлической
пластинки помещался фамильный герб27.
Гольтциус использовал все вариации схемы, создавал свои и вносил
новые качества. Простейшим следованием распространенному типу был
портрет Гиллиса ван Бреена (1579) на белом фоне без надписи. Интересом
к эксперименту уже отличается медальон с изображением Адриана ван Свитена (1579), где внутри овального поля, сбоку от портретируемого, грави­
руется герб. В некоторых случаях художник пытается в рамках этой схемы
поместить портретируемого в пейзажную или городскую среду, о чем сви­
детельствует портрет Яна ван Брокховена (1579), где рядом с мужчиной на
стене висит герб, а за ним виден угол окна с далеким ландшафтом, а также
портрет Франца Шаттера (1581), показанного темным силуэтом на светлом
фоне перед панорамой рыночной площади с ратушей. В этом приеме ощути­
мо стремление мастера открыть пространство заднего плана в маленьком и
замкнутом формате медальона, раздвинуть его узкие рамки.
От произведений братьев Вирикс, бывших в то время главными кон­
курентами художника в этом направлении, портреты Гольтциуса отличает
большая естественность поз и попытка активного освоения пространства
фигурой внутри тесного медальона. Модели Гольтциуса находятся в свобод­
ном трехчетвертном развороте, за их спиной чувствуется воздух, в то время
как фигуры на изображениях Вирикс скованы в движении и, как кажется,
"прижаты" к стене. В некоторых портретах Гольтциус стремится выйти за
пределы картинного пространства, как бы приблизить портретируемого к
зрителю, будто заставить контактировать их друг с другом: появляется ряд
медальонов, где надпись обрезана и ее часть скрывается за плечами модели
(Портрет Геласиуса, 1580).
В отличие от миниатюрных, портретные медальоны больших размеров
часто вписывались в квадрат или в прямоугольник, иногда даже в целую ал­
легорическую композицию. Такой вариант оставался типичным для Север­
ного Возрождения и маньеризма. Одной из самых ранних гравюр подобного
рода у Гольтциуса был портрет Яна Гольтца II (1578). Круглый медальон с
погрудным изображением отца мастера вписан в прямоугольник, включаю­
щий в себя надпись. Бюст объемен и выходит за рамки ограниченного кругом
пространства, он напоминает скульптурные головы пророков из "Райских
врат" Флорентийского баптистерия Л. Гиберти (1424-1452).
К тому же типу принадлежит и портрет учителя Гольтциуса - гравера, гу­
манистически образованного нотариуса, литератора и публициста Дирка Коорнхерта (1591). Художник усложняет композицию в прямоугольнике вокруг
медальона, показав атрибуты и инструменты музыкального и изобразительного
149

искусства, литературы, коммерции, а также оружие с перчатками, свидетель­
ствующие о принадлежности портретируемого к дворянскому сословию.
Нередко подобный композиционный вариант можно найти и в рисунках:
в портретах родителей жены Гольтциуса, изображенных на фоне пейзажа, а
также в автопортретах из Берлина и Вены.
Новой схемой, широко применяемой Гольтциусом, является совмещение
двух вышеуказанных типов - портрета в овале и в прямоугольнике. Харак­
терная для последнего распространенная композиция, где человек показан с
атрибутами своей деятельности, вписывается в овал, который, в свою очередь,
помещается в центр вертикального листа. Одними из ранних подобных изоб­
ражений являются портреты Меркатора (1574), географа, представленного в
медальоне с глобусом и циркулем, Яна ван Хессена (1578), сидящего за сто­
лом и сочиняющего письмо, и военного Яна ван Дювенвоорде (1579), поза
которого заставляет вспомнить о портрете Вильгельма Оранского кисти Антониса Мора (1555-1556, Кассель, художественное собрание) - одной рукой
полковник оперся на меч, а вторую положил на пояс, он изображен в парадном
костюме на фоне далеко простирающегося морского пейзажа с кораблями на
низком горизонте, свидетельствующего о батальных заслугах Дювервоорде и
дающего возможность подчеркнуть значительность персонажа.
Еще один тип композиции, зачастую используемый Гольтциусом в графи­
ке - это изображение в полный рост, как правило, солдат, офицеров и знаме­
носцев. Большинство таких работ исполнены в технике гравюры ("Знамено­
сец", 1589; Портрет Станислава Собески, 1583). Здесь сильно проявила себя
маньеристическая основа творчества художника и меньше всего преследова­
лась им цель подражания натуре. Удлиненные, изгибающиеся фигуры, как у
Пармиджанино или Б. Спрангера в причудливо-элегантных позах, облачены
в парадные роскошные костюмы: модели откровенно позируют перед зрите­
лем. Но в выразительности образа "Знаменосца", в его эффектном развороте,
можно уловить уже привкус искусства предстоящей эпохи.
Следует выделить портреты, которые мастер включает в многофигурные
композиции. К ним относятся автопортреты в гравюре - "Обрезание", жи­
вописи - "Аллегория Алхимии" (1611, Базель, Художественное собрание) и
перьевом рисунке на холсте - "Вакх, Венера и Церера". Художник всегда
смотрит прямо на зрителя, чем привлекает к себе внимание и вводит зрителя
в изображенное действие. Как кажется, автопортретные черты имеет сидя­
щий за столом в центре персонаж из гравюры "Пир Лукреции" (ок. 1578—
1580), композиции, как будто предвосхищающей "Тайную вечерю" Я.Тинторетто из венецианской церкви Сан Джорджо Маджоре (1592-1594), он и
находится в том месте, где итальянский художник изобразит Христа. Однако
в подготовительном рисунке к гравюре (ок. 1578-1580, Брауншвейг, Музей
герцога Антона Ульриха) лицо этого человека не прорисовано, а его взгляд
в итоговой работе не ищет контактов со зрителем - возможно, Гольтциус
машинально придал ему черты сходства со своим лицом.
150

В композициях "Геркулес Фарнезский" (1592) и "Аполлон Бельведерский" (1592) главной целью Гольтциуса было передать свое искусное уме­
ние не столько в создании гравюры с античной скульптуры, сколько в воз­
можности воссоздать памятник в сложном ракурсе. Две портретных головы,
находящиеся на уровне глаз зрителя в "Геркулесе", помогли художнику
подчеркнуть величие огромной фигуры мифологического божества и связать
античный миф с современностью - а это уже тема для мастеров XVII сто­
летия. Очень похожий композиционный тип, ярко выражающий маньеристическую схему, сочетающую разнородные планы, встречается в живо­
писи Б.Спрангера в "Эпитафии золотых дел мастера Николауса Мюллера"
(ок. 1590, Прага, Национальная галерея).
Портретные композиции в "Геркулесе" и "Аполлоне" уже несколько напо­
минают жанровые произведения, но признаки жанра наиболее ярко проявили
себя в гравюре с портретом Федерика де Вриса (1593), где на фоне дерева пред­
ставлен ребенок, забавляющийся с собакой и голубем. Однако попытка "занять"
модель еще не приводит к свободе и естественности действия - заявляет о себе
скованность, неуверенность и некоторая "неуклюжесть" изображения. Компо­
зиция распадается на отдельные элементы, не совмещенные между собой. Меж­
ду тем произведение Гольтциуса явилось фактически зеркальным отражением
детского гравированного "Портрета Иоанна Фридриха на коне", выполненного
Лукасом Кранахом Старшим (1506). Но изображение Кранаха демонстрирует
княжеское величие юного курфюрста, а Гольтциус снижает репрезентативность
до детской игры: вместо коня, на котором сидит Иоанн Фридрих, мальчик пыта­
ется оседлать собаку; приветственный жест поднятой руки сменяется поднятой
рукой, крепко схватившей пытающуюся улететь птицу; несмотря на возраст,
взгляд Иоанна Фридриха вряд ли можно назвать "наивным", а живые и наивные
глаза ребенка у Гольтциуса выражают детское простодушие.
Переходная эпоха сказывается в появлении еще одной формы - фанта­
зийных портретов - вымышленных образах, наделенных некоторыми кон­
кретными чертами, набросках, которые, возможно, сделаны с натуры, но в
ходе работы подверглись сильной идеализации. Выполненные мелом листы
с изображением девушек ("Юная дама, читающая книгу", 1605, Берлин, Гос.
музеи; "Женский портрет", Амстердам, Рейксмузеум), некоторые фанта­
зийные портреты, сделанные в чьей-либо манере ("Штудия юноши в стиле
Л. Лейденского", 1599, Лондон, Национальный музей; "Портрет ученого в
стиле Л. Лейденского", Харлем, Музей Тайлера), не позволяют догадывать­
ся, являются ли эти произведения плодом воображения или же отражением
внешности реального человека. Так, Е.Резничек затрудняется определить,
является ли персонаж, изображенный в "Портрете в стиле Луки Лейденско­
го" 1607 г., вымышленным или историческим, так как образ имеет в себе
множество как нереальных реминисценций, так и натуральности, выразив­
шейся в таких подробностях, как бородавки на носу и под глазами. Автор
приходит к выводу, что изображен портрет конкретного, но неизвестного
151

нам человека. Более того, есть свидетельство, что Гольтциус рисовал серию
подобных изображений с харлемских бюргеров28.
Все портреты Гольтциуса укладывались в рамки маньеристической схемы.
Чаще всего - это человек, изображенный с разнонаправленным положением
головы и туловища, причем корпус показан в полупрофиль, а голова - в фас,
что почти всегда вызывает ощущение некоторого неудобства позы модели.
Вероятно, подобная постановка является следствием стремления художника
передать мимолетность движения и непосредственность действия, но поло­
жение модели часто приобретает застылые формы. Многие портретируемые
смотрят на зрителя пронизывающим его взглядом - холодным, серьезным,
острым и беспристрастным. С точностью передается портретное сходство;
как правило, можно судить о социальном статусе этих людей или роде их
занятий, но сложно догадаться о характере или психологическом состоянии.
На род их деятельности, интересов, указывали костюм, антураж, атрибуты.
Подобные каноны для портретирования использовались в середине - конце
XVI столетия многими европейскими художниками. В Италии есть похожие
образцы уже у Бронзино ("Портрет юноши", 1530-1532, Нью-Йорк, Музей
Метрополитен), Сальвиати ("Портрет дворянина с письмом", после 1543,
Флоренция, Уффици, "Автопортрет", 1550-е, там же), Морони ("Портрет
адвоката", 1560-е, Лондон, Национальная галерея, "Портрет Пьетро Секко
Суардо", Флоренция, Уффици); в Нидерландах у Я. ван Скореля, М. ван
Хемскерка ("Портрет Питера Биккера (?)", 1529, Амстердам, Рейксмузеум),
А. Мора, Ф. Флориса ("Портрет сокольничего", Брауншвейг, Музей герцога
Антона Ульриха), Н. Нейшателя (работавшего в Нюрнберге портретиста, но
нидерландца по происхождению). Особую популярность схема приобретает
в позднем маньеризме у "рудольфинцев" в живописных портретах Б. Спрангера, Й. Хейнтца Старшего ("Портрет эрцгерцогини Констанции", 1606,
Вена, Музей истории искусства), а также в скульптурных бюстах Рудольфа II
работы А. де Вриса (1603 и 1607, Вена, Музей истории искусств).
Важной целью сейчас для художника была, как и для большинства ма­
стеров маньеризма, демонстрация своего художественного мастерства и вир­
туозного им владения. Мастеру присущи педантичность, претенциозность
и некоторая каллиграфичность. Достаточно редко можно увидеть в работах
Гольтциуса намек на какое-либо психологическое состояние героев. Одним
из таких исключений является рисованный портрет Петруса Форестуса с
прищуренными глазами, которыми он мягко, с интересом смотрит на зрителя
и чуть улыбающимся, немного приоткрытым ртом, будто Форестус имеет
желание что-то сказать. О карандашном портрете Яна Говертсена (1606,
Харлем, Музей Тайлер) Е.Резничек упоминал как об одухотворенном, экс­
прессивном и сильно моделированном рисунке, вызывающем ассоциации с
работами Л. Бернини29. Между тем и в живописном портрете "собирателя
раковин", написанном тремя годами раньше, есть новые тенденции, напо­
минающие интимный барочный портрет и предвосхищающие зрелые про152

изведения Ф.Хальса. Говертсен как будто раскачивается на стуле, у него
небрежно расстегнут воротник, чуть всклокочены волосы - он не скрывает
свою естественную натуру. Его покрытое морщинами лицо выглядит уста­
лым, усталость отражается и в его глазах, но его губы приоткрыты - он будто
вступает в диалог со зрителем, показывая ему одну из самых крупных рако­
вин своей коллекции. Однако впечатлению полной раскованности "мешает"
увлечение деталями, ограничивающими свободу действия.
О новых веяниях свидетельствует ряд портретов, в которых мастер стре­
мится передать мгновенность происходящего, вместе с тем выводит портре­
тируемого на контакт со зрителем. Гравюры с портретами Юстуса Липсуса
(1587) и Йохануса Цуренуса (1588) дают этому наглядный пример. Изобра­
женные на этих листах вдруг оторвались от книг и очень живо посмотрели на
зрителя как на собеседника: возникает эффект присутствия. Притягивающий
взгляд отличает их от сделанного раньше портрета Яна ван Хессена (1575), на
котором он, отвлекшись от письма и будто задумавшись, смотрит в сторону,
что характерно для произведений Северного Возрождения. В фантазийных
женских портретах Гольтциус, обращаясь к натуре, забывает об экстрава­
гантной фантазии, вычурности и маньеристических эффектах; эти работы
отличаются непосредственностью восприятия, камерностью и интимностью,
что станет одним из основных качеств барочного портрета.
Дух переменчивой эпохи отразился и в автопортретах мастера. Глубокие
внутренние связи с культурой маньеризма имеет композиция "Аллегория
алхимии". Рубеж веков был ознаменован особым интересом к мистическим
течениям, поисками "философского камня", с помощью которого надеялись
получить не только и не столько золото, сколько ключ к гармонии мира, что­
бы преодолеть антагонизм, характерный для культуры и искусства эпохи,
совместить реальное и фантастическое, научное и сверхъестественное. Сви­
детельствуя о своем увлечении, Гольтциус изобразил себя среди аллегориче­
ских фигур, в свободном общении с ними, расположившимися вокруг монар­
ха, простирающего к ним руки. Однако, по мнению О. Хиршмана, Гольтциус
скорее делает пародию на алхимию, чем прославляет ее, поскольку сам стал
жертвой обмана шарлатана-алхимика30.
Рисованный автопортрет Гольтциуса (в 1974 г. принадлежал лондонской
галерее Рафаэля Вела31), где художник изобразил себя в круглом медальоне
как в зеркале, напряженно всматривающимся в мир, напоминает автопортрет
Пармиджанино (1521, Вена, Музей истории искусств); некоторую схожесть
можно обнаружить и в позднем автопортрете 1615 г. из Берлина. Формат и
ощущение его выпуклости отсылают к круглым выдувным зеркалам этого
времени, а зеркало становится предметом художественного интереса в мань­
еризме, часто появляясь в живописных работах европейских мастеров. От­
мечая увлеченность этим предметом человека эпохи маньеризма, Г.Р. Хоке
говорит о своеобразной мистификации зеркала, способного совместить в
себе существующее и несуществующее, создающего галлюцинации, напоми153

нающего своим отражением о скоротечности времени32. Изображение слож­
но уловимого и деформирующегося отображения в выпуклом зеркале - это
и попытка мастеров продемонстрировать свою техническую виртуозность,
что и пытался сделать юный Пармиджанино. Не хотел ли Гольтциус своими
поздними автопортретами подвести некий итог, представляя зрителю свой
образ и достигнутое им мастерство, "сетуя" на старость и уходящие силы,
всматриваясь в себя, в свое будущее, и в будущее искусства?
*

*

*

На одном из московских аукционов в 2002 г. на продажу были выстав­
лены парные портреты - мужской и женский - неизвестного мастера нидер­
ландского происхождения, датированные началом XVII в.33 По композиции
и стилю (несмотря на записи карнации, сделанные в XIX-XX вв., к счастью,
полупрозрачные) эти работы укладываются в рамки искусства рубежа XVI XVII столетий. На досках небольшого формата даны почти оплечные фигуры
(возможно, обрезанные), с контрастным разворотом головы по отношению к
туловищу. В изображениях прослеживается попытка передать естественность
состояния, хотя в формах еще и ощущается некоторая неловкость. Портреты
контрастно выделяются на темном фоне; лица, написанные полупрозрачными
слоями краски, отличаются живописной легкостью и сплавленностью тонов,
но одновременно и вниманием к конкретной детали. Женский портрет кажется
более скованным. Голова дамы словно "зажата" в узкое пространство между
воротником и чепцом. Портрет мужчины выглядит естественнее. Художник
концентрируется на проницательном взгляде, мелких морщинах вокруг чуть
прищуренных глаз; он обращает внимание на внутреннее состояние модели:
живость ума, жизненную активность и при этом и некоторую душевную уста­
лость. Устремленный на зрителя, но как будто всматривающийся в самого себя
взгляд изображенного, психологическая проникновенность образа, позволяют
предположить его автопортретность: схожий по живописным качествам и ком­
позиции автопортрет принадлежит Б. Спрангеру (1580-е, Вена, Музей истории
искусств). Сопоставление же мужского портрета и карандашного автопортрета
Гольтциуса (1592-1594, Вена, Альбертина) обнаруживает несомненное ком­
позиционное и физиогномическое сходство: почти буквальное повторение в
постановке и костюме, однотипность овала лица, формы глаз, носа и ушей.
В живописном произведении художник выглядит старше, чем в карандашном
портрете - лицо немного обрюзгло, борода обросла, глаза впали, в нихпоявился
оттенок скептицизма, - но моложе, чем в рисованном автопортрете 1615г., что
позволяет датировать это произведение первым десятилетием XVII в. Таким
образом, если это произведение является автопортретом Гольтциуса, то парное
к нему изображение - образ его супруги Маргариты Бартзен.
С одной стороны, физиогномическое сходство не доказывает принадлеж­
ность этой работы Гольтциусу. Это мог быть портрет мастера, выполнен­
ный другим художником, или же копия с его утерянного живописного или
154

рисованного произведения. Однако техника живописи, напоминающая об
изображении Говертсена, проникновенный самоанализ, точность в отражении
взгляда, по характеру близкого к венскому образу, обращенного к зрителю,
но не замечающего его, позволяет настаивать на автопортретности, тогда как
причину создания копии с автопортрета еще живого художника найти сложно.
Эти портреты свидетельствуют о восприятии Гольтциусом новых тен­
денций, связанных с XVII в., утверждая новый формат интимного изображе­
ния, своей самодостаточностью подчеркивая индивидуальность и сложность
характеров. Постепенное смягчение контурности линий и работа живопис­
ным пятном, тяга к обобщению, воспринятая Гольтциусом из итальянского
искусства, почти достигнутое им в этих работах ощущение естественности и
живости восприятия фактуры, к которому он стремился на протяжении всей
своей жизни - блеска глаз и губ, мягкости волос, прозрачности воротников почти позволяет говорить о нем как о мастере эпохи барокко.
*

*

*

Но Гольтциуса нельзя назвать художником XVII столетия: он не был
"реформатором" искусства, как Караваджо, или создателем "большого сти­
ля", как Рубенс, заявившие о себе еще при жизни мастера. Колебания, вы­
ражающиеся в технике, иконографии, стиле и внутреннем содержании его
портретных произведений, связаны со сложностью переходного времени, с
феноменом "искусства около 1600 года". В его работах, в целом входящих в
рамки стиля интернационального маньеризма, произошло совмещение черт
северного и итальянского изобразительного искусства, причем заальпийские
влияния больше обнаруживали себя в его ранних рисунках и гравюрах. Посе­
щение Италии послужило своеобразным "проводником" художника в эпоху
барокко, показав возможности для органичного синтеза местных и итальян­
ских традиций.
Гольтциус заимствовал технику и иконографию у других художников,
но, стремясь достигнуть высшей точки мастерства, никогда не был эпигоном,
поскольку в его творчестве всегда доминировало собственное понимание
изображения. Основываясь на типологии и увлекаясь формальными сторона­
ми маньеризма, в конце жизни Гольтциус старается порвать с ними при по­
мощи увлеченного обращения к натуре, к ее индивидуальности и своеобра­
зию, о чем свидетельствует и внушительное число автопортретов, явившихся
впоследствии формой "самоизучения" многих художников XVII столетия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Э. Панофский обозначил это явление как "просвечивание готического тела сквозь со­
временную и стилизованную под античность одежду" (Цит. по: Бялостоцкий Я. Проблема
маньеризма и нидерландская пейзажная живопись // Советское искусствознание. 1987. №22.
С. 170.); согласно Г.Р. Хоке, сам маньеризм вырос на почве готического стиля (Носке G.R.
Die Welt als Labirint. Manier und Manie in der Europaischen Kunst. Beitrage zur Ikonographie

155

und Formgeschichte der europaschen Kunst von 1520 bis 1650 und der Gegenwart. Hamburg, 1957.
S. 12). Я. Бялостоцкий отметил в маньеризме тенденции, "подобные искусству средневековья",
которые сочетали "реализм предметов с формами, оторванными от природы, обстоятельность
изображения - с отвлеченной формулой" (Бялостоцкий Я. Указ. соч. С. 170).
2
Бенеш О. Искусство Северного возрождения: его связь с современными духовными и
интеллектуальными течениями. М., 1973. С. 176; Бялостоцкий Я. Указ. соч. С. 170; Тананаева Л.И. Некоторые концепции маньеризма и изучение искусства Восточной Европы конца
XVI и XVII века // Советское искусствознание. 1987. № 22. С. 127-128.
3
Виппер Б.Р. Статьи об искусстве. М., 1970. С. 513-515.
4
Мандер К. ван. Книга о художниках. М.; Л. 1940. С. 299-313.
5
МйИег К. Gold und Ehre. Zur Karriera Heindrick Goltzius // Die Masken der Schoncheit.
Heindrick Goltzius und das Kunstideal um 1600. Hamburg, 2002. S. 7.
6
См. подробнее: Pilz K. Hans Hoffmann. Ein Ntirnberger Durer-Nachahmer aus 2. Halfe des XVI.
Jahrhunderts // Mitteilungen des Vereins fur Geschichte der Stadt Niirnberg. N 51. 1962. S. 236-272.
7
Reznicek E.K.J. Heindrick Goltzius als Zeichner. Utrecht, 1961. S. 58.
8
Hendrick Goltzius (1558-1617). Drawings, Prints and Paintings. Amsterdam; N.Y.; Toledo,
2004. P. 132-134.
9
Reznicek E.K.J. Op. cit. S. 96.
10
Ibid. S. 122.
11
Ibid. S. 85.
12
Ibid. S. 113.
13
Idem. Hendrick Goltzius: Drawings Redissolved 1962-1992. N.Y. P.70.
14
Мандер К. ван. Указ. соч. С. 308.
15
Hirschmann О. Heindrick Goltzius. Leipzig, 1919. S. 87.
16
Idem. Op. cit. S. 307-308.
11
MullerK Op. cit. S. 10.
18
Hendrick Goltzius (1558-1617)... S. 213-214.
19
Мандер К. ван. У к. соч. С. 310.
20
Hirschmann О. Heindrick Goltzius als Maler 1600-1617. Haag, 1916. S. 30.
21
Некоторые сведения о произведениях Гольтциуса, проданных с аукционов, в кн.:
Hirschmann О. Heindrick Goltzius als Maler... S. 61-63, 74, 90-93; отдельные описания: Ман­
дер К. ван. Указ. соч. С. 310-311.
22
Hirschmann О. Heindrick Goltzius als Maler... S. 29-30.
23
Егорова К.С. Картины Хендрика Гольтциуса в ГМИИ им. А.С.Пушкина // Из истории
зарубежного искусства. Материалы научной конференции "Випперовские чтения - 1988".
Вып. 21. 1991. С. 121.
24
Larsson L.O. Bildnisse Kaiser Rudolf II // Prag um 1600. Wien, 1988. Bd. III. S. 162.
25
Hirschmann O. Heindrick Goltzius als Maler... S. 88.
26
Ibid. S. 95.
27
Ibid. S. 91; Reznicek E.K.J. Heindrick Goltzius als Zeichner... S. 54 55.
28
Reznicek E.K.J. Hendrick Goltzius: Drawings... P. 70.
29
Ibid. P. 68.
30
Hirschmann O. Heindrick Goltzius als Maler... S. 59-61.
31
Reznicek E.K.J. Hendrick Goltzius: Drawings... P. 92.
32
Hocke G.R. Op. cit. S. 7-8.
33
См. каталог: Аукционный дом "Гелос". Продажа коллекции Инкомбанка. М., 2002.
С. 24. Илл. 52-53.

*#}.£»» ***£»* 4*4?» **>*>* *^i*» *#>л *»*i> ****?* *^*л ? M 4 *Q*H *Q^s £**л *£**?* £*^?s йМх
*»JTJ* *V*TJ?» *»JTJ* *%JTJ* *&T** *»JTj» ^ T T J * *»7T>* «vT#* n J w » «iJT** *%TT** «IJT>» nJT>* *%Jt#* *ъУТ>*

КНИЖНЫЕ ПОДАРКИ
КАК СРЕДСТВО СОЦИАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ
ПРИ ДВОРЕ ГЕРЦОГА АЛЬБРЕХТА ПРУССКОГО
Н.Н.

Шевченко

Проблема культурного взаимодействия в эпоху Возрождения не исчерпывается
изучением разнообразных контактов в воображаемом или реальном геогра­
фическом пространстве. Если рассматривать культуру в широком смысле
слова как систему поведенческих норм, ценностных установок и практик1,
то понятие "культурные связи" распространяется и на сферу социальных
отношений, обеспечивающих целостность любой культуры. Речь идет о
контактах и механизмах взаимодействия между носителями различных культур­
ных представлений. Игнорируя наличие контактов между разными социальными
группами, невозможно, например, объяснить, почему так называемая "на­
родная" и "официальная" культуры2; сосуществовавшие в XVI в., представляли
собой отличные друг от друга, но взаимосвязанные картины мира. Они нередко
базировались на осмыслении одинаковых мифологических сюжетов и литератур­
ных текстов3. Освоение этих текстов шло по разным схемам, поскольку каждая
социальная группа исходила из своего набора культурных установок. Данная
статья изучает культурное взаимодействие между немецким князем и учеными в
XVI в. Примером таких контактов является обмен подарками при дворе герцога
Альбрехта Прусского (1525-1568). Дарение было важным элементом придворной
жизни в эпоху Ренессанса, и его можно рассматривать как модель культурных и
социальных связей между представителями ученой культуры и властью4.
Обмен подарками в XVI в. служил одним из важнейших способов взаи­
моотношений между княжескими или королевскими дворами и представителя­
ми других социальных групп. Книги занимали видное место среди объектов, пре­
подносимых в дар правителю. Само изображение автора, возлагающего к ногам
монарха свои труды, использовалось для символической демонстрации такой мо­
дели отношений с верховной властью (иногда эти изображения помещали в самих
книгах, посвященных королю или князю)5.
В XVI в. книги все чаще служили для установления и поддерживания контактов
в обществе. Их дарили родственникам, друзьям, наставникам, ученикам и по­
кровителям. Иногда эти подарки отправляли через пол-Европы, и шли они месяца­
ми. В библиотеках ученых, князей и аристократии нередко можно было встретить
экземпляры книг, украшенные дарственными надписями. Наглядным подтвержде157

нием тому являются фонды Вольфенбюттельской библиотеки герцога Августа, где
многочисленные надписи на форзацах и титульных листах книг XVI-XVHI вв.
свидетельствуют, что книга часто становилась объектом коммуникации.
Какое значение имела практика дарения книг в раннее Новое время?
Прежде в историографии было принято считать, что подношение подарка
полностью лишено какого бы то ни было стремления к выгоде, поэтому "дар"
противопоставлялся индустриальному понятию "товара"6. Исследование эт­
нолога Марселя Мосса в 1920-е годы поставило под вопрос такую концеп­
цию, поскольку Мосс обнаружил, что ритуал дарения базируется на следую­
щих главных правилах: взаимность (обязанность давать и отдавать) и создание
личных связей путем принятия на себя взаимных обязательств7. Американский
историк Натали Земон Дэвис показала в своем недавнем исследовании состоя­
тельность выводов Мосса и его последователей для французского общества
раннего нового времени. История подарков во Франции доказывает, что
необходимость взаимности в ритуале обмена дарами характеризует и исто­
рические формы дарения8. Подарки позволяли осуществлять коммуникацию
внутри социальной иерархии сословного общества, а их ценность выража­
лась в понятиях патроната и других форм личных отношений (например,
"дружбы").
С этой точки зрения обмен книжными подарками являлся продолжением
связей социальных. Значение книг в рамках культурного обмена было резуль­
татом различных практик взаимодействия: общения, подчинения, выражения
благодарности и принятия на себя определенных обязательств. Именно соци­
альная и - в широком смысле - культурная обусловленность отношения к кни­
гам, которая рассматривается на материале переписки и библиотеки герцога
Альбрехта Прусского, представляет главный предмет данной статьи. В центре
внимания будут следующие вопросы: какую функцию в жизни ренессансного
двора играли книжные подарки? как практика дарения зависела от социаль­
ного статуса и ценностных установок дарителей и адресатов подарков? как
связан активный обмен книжными подарками между учеными и князем с
тем фактом, что в XVI в. на немецких территориях было основано много при­
дворных библиотек, которые стали неотъемлемой частью широко известных
достопримечательностей каждого двора?
В XVI в. рост числа людей, получивших образование, а также большая
доступность печатной книги способствовали заметному расширению
группы потенциальных дарителей книг. В отношениях с прусским герцогом
книги использовали прежде всего ученые, т.е. люди с университетским обра­
зованием (которых американский историк Паула Финдлен характеризует как
"новую культурную элиту, опирающуюся на двор"9). Среди них были стипен­
диаты герцога (Георг Венедигер, Андреас Аурифабер, Петер Генеранус, Георг
Майор мл.), профессора немецких университетов (Георг Майор ст., Викторин
Стригель, Давий Хитрей, Леонард Фукс), именитые реформаторы (Филипп
Меланхтон, Йохан Бугенхаген, Пауль Эбер), священнослужители (Маттиас
158

Флаций Иллирик, Антон Корвин, Стефан Райх, Георг Буххольцер, Иоганн
Драх (1494-1566)) и придворные из других лютеранских княжеств (Георг
Лаутербек - мансфельдский канцлер, Ханс Дёбенер, Вольф фон Кёдеритц саксонский канцлер, Мельхиор Клинг - советник саксонских курфюрстов).
Летом 1565 г. в Кёнигсбергском дворце получили одну примечательную
посылку. В ней было пять книг, которые предназначались для каждого члена
княжеской семьи: только что вышедшие трехтомные комментарии Меланхтона к
письмам Цицерона в позолоченном переплете для юного принца Альбрехта Фрид­
риха (1553-1618), рукописное собрание рождественских песнопений для герцогини
Анны Марии (1532-1568) и печатное изложение Экклезиаста в немецком переводе
для герцога Альбрехта10. Отправитель книг Стефан Райх (1512-1588), представив­
шийся как "бедный священник" из Остерфельда, отлично разбирался в том, как
использовать книги, чтобы вступить в патронатные отношения с князьями. До
этого он уже посвящал издания своих сочинений маркграфу Бранденбургскому,
герцогам и курфюрстам Саксонским11. В сопроводительном письме он просил
прусского герцога поддержать публикацию своих комментариев к "Притчам Со­
ломона" и помочь осуществить их издание12. При этом Райх рекомендовал себя
герцогу как человек, тесно связанный с созданием книг, на что указывал каждый
из присланных подарков: Райх редактировал письма Цицерона, переводил "Эккле­
зиаста" на немецкий, был комментатором "Притчей Соломона" и сочинителем
рукописного сборника рождественских песнопений (причем единственный сре­
ди "других благочестивых христиан" был назван по имени). Райх упомянул еще
одно сочинение, которое он готовил к печати: свои латинские комментарии к Теренцию, которые он, по его словам, собирался посвятить прусскому принцу. Таким
образом, священник демонстрировал себя не только в роли редактора, переводчика
и сочинителя, но и в роли составителя посвящения.
Стратегия Райха, рассчитывавшего убедить герцога, не дала ожидаемых
результатов. Хотя герцог милостиво принял его подарки, но просьбу вежливо от­
клонил "до первой возможности" под предлогом, что книгопечатника Ханса
Даубманна пока нет в Кенигсберге. За свое усердие священник все же полу­
чил из казны в подарок 20 талеров13.
Логика действий священника и герцога подтверждает, что в глазах Райха и
Альбрехта Прусского книги имели разный ценностный статус. Этот эпизод обнару­
живает также ключевые культурные значения книги, которые касаются коммуни­
кативного потенциала этого объекта в сети взаимоотношений, существовавшей
вокруг двора. Стефану Райху казалось возможным и даже необходимым
дифференцировать тематически и по внешнему оформлению книги, которые
предназначались в дар герцогу, герцогине и принцу. Герцог получил в по­
дарок изложение библейского текста на немецком языке, герцогиня - сбор­
ник песнопений (тоже на немецком), а принц - пособие по латыни. Священник
исходил из своих представлений о том, какие книги являются достойным и
доступным чтением для каждого члена княжеской семьи. Не существовало ни­
каких письменных наставлений, предписывавших дарителю книги подобную
159

логику действий. Правила выбора и оформления книжных подарков вытекали
из практического отношения к книге и из понимания задач коммуникации.
Подбор подаренных Райхом сочинений соответствует общей логике тема­
тических предпочтений, которая прослеживается во всех книжных подарках,
полученных при прусском дворе в XVI в. Самому герцогу чаще всего присы­
лали религиозные книги, особенно тексты Священного Писания или труды
известных реформаторов. Книги должны были указывать на преимуществен­
ное значение религиозного знания и конфессиональной принадлежности в во­
просах правления протестантского князя. Альтернативу религиозным книгам
составляли правовые трактаты и исторические сочинения, доля которых среди
подаренных книг с середины 1550-х годов неизменно возрастала.
Герцогиням дарили почти исключительно катехизисы, молитвенники, сбор­
ники духовных песнопений или комментарии и переложения библейских тек­
стов14. Такой тематический выбор книг соответствовал идеалу благочестия,
описанному в назидательной литературе того времени. Таков же был горизонт
представлений ученых-дарителей о нормах женского чтения в княжеской
среде.
Принцу Альбрехту Фридриху (пока он не наследовал власть) дарили книги,
соответствующие гуманистическому идеалу образования, который благодаря
влиянию гуманистически настроенных придворных определял концепцию
воспитания наследника в раннее Новое время15. Сам герцог Альбрехт одобрял
такие книжные подарки своему сыну. Так, он благодарил Евсевия Мения за со­
ставленный учебник с латинскими изречениями под названием "Синонимы",
который ученый посвятил и подарил прусскому принцу16. Герцог щедро 60 талерами - вознаградил Иоганна Шоссера (1534-1585), который в 1564 г.
подарил Альбрехту Фридриху сборник латинских стихотворений17. После того
как Альбрехт Фридрих наследовал герцогский престол, тематика подаренных
ему книг меняется. Среди них начинают преобладать пособия по управлению,
правовые сочинения и религиозные трактаты, а именно все те тексты, которые
обосновывали концепцию и практику княжеской власти.
В случае с Райхом обращает на себя внимание и тот факт, что герцог,
хотя и не готов был выполнить просьбу дарителя, ответил на полученные
книги денежным вознаграждением и благодарственным письмом. Ожидание
взаимности было одной из важных установок любого дарителя в раннее Новое
время. Представление о замкнутом круге обмена дарами влияло не только на
моральный дискурс и художественные образы (распространенное в эпоху Ре­
нессанса изображение трех Граций), значение которых доказала и исследо­
вала Н. Дэвис18. Постулаты христианской религии о ценности божественных
даров и взаимности человеческих деяний оказывали существенное воздей­
ствие и на непосредственную практику обмена подарками. Один из просите­
лей герцога, возможно, его стипендиат, Петер Генеранус, отправляя книги
Альбрехту Прусскому и его супруге, апеллировал к Священному Писанию,
что "короли и князья должны быть попечителями и кормильцами церкви и
160

Господу Иисусу Христу преподносить дар... жертвовать дары, как мудрецы с
Востока у яслей Вифлеемских"19. Под "жертвой Иисусу" он подразумевал под­
держку настоящих и будущих служителей церкви, к которым причислял и себя.
Обязательная благодарность за преподнесенный дар являлась неотъем­
лемой частью повседневного опыта того времени. Взаимность была необходима
и зачастую вынужденна, а отсутствие формальной благодарности могло вы­
звать нарекание со стороны дарителя. Так, Лукас Вагнер, альтист из Мюнхена,
сетовал, что не получил от Альбрехта ни одного знака княжеской милости за
дважды присланные в дар песнопения, в то время как мюнхенский компози­
тор Людвиг Зенфл (1490-1543), возглавлявший придворную капеллу герцога
Вильгельма IV Баварского, за такой же подарок получил позолоченный ларец.
В довольно категоричном тоне музыкант обращался к герцогу с просьбой и ему
"преподнести что-нибудь ценное из герцогского милосердия"20.
Не случайно практика дарения апеллировала к понятию "жертвы". Это по­
зволяло объяснить формальную неравноценность дара и полученного за него
вознаграждения. Поскольку негласные правила обмена подарками осно­
вывались на взаимности человеческих поступков, то в строго иерархичном
обществе раннего Нового времени замкнутый круг обмена подарками, равно­
ценными в материальном отношении, был невозможен. Изначальный же от­
каз от равноценности даров выдвигал требование щедрости от вышестоящих
на сословной лестнице и делал возможным общение поверх строгих границ
социальной иерархии, не угрожая при этом оскорбить честь представителя
любого сословия.
Подобное правило благотворительности при дворе французского короля
НорбертЭлиас назвал "этосом статусного потребления", который являлся
отличительной особенностью придворно-аристократической культуры в раннее
Новое время21. Согласно "канону престижного потребления" поведение короля
зависело от высокого социального положения и требований престижа, которые
вынуждали его демонстрировать свою щедрость. Этого требовали и рели­
гиозные установки, поскольку щедрость воспринималась как одна из форм
коммуникации с Богом, замыкавшая круг обращения даров земных и небесных.
Благотворительность являлась важной нормой социального поведения и для про­
тестантского князя, который относился к ней как к моральной обязанности и как
к средству социальной репрезентации.
Не обязательно ответ герцога сопровождался материальным вознаграж­
дением. "Спектр взаимности" в обмене подарками включал и другие формы
реакции на подаренные книги. На некоторые подарки и услуги считалось
даже предосудительно и неприлично отвечать простым денежным возна­
граждением22. В случае переписки прусского герцога с учеными это были
прежде всего подарки, сопровождаемые просьбой о покровительстве. В ка­
честве примера можно упомянуть подарок последнего издания Нового За­
вета, которое виттенбергский издатель Ханс Луффт (1495-1584), известный
своими многочисленными тиражами Библии в переводах Мартина Лютера,
6. Культурные связи в Европе

161

и реформатор Иоганн Бугенхаген (1485-1558) прислали Альбрехту и его
супруге Доротее Датской (1504-1547) в 1546 г. Книги в дорогом переплете
сопровождали обращенные к герцогу просьбы о покровительстве профессо­
ра Кёнигсбергского университета Фридриха Стафилуса (1512-1564) и семьи
зятя Луффта Андреаса Аурифабера (1514-1559)23. В ответ на эту просьбу
Альбрехт выражал в письме свою благодарность и обещал защиту упомяну­
тым лицам, но ни словом не обмолвился о денежном вознаграждении24.
Подарки служили для символического выражения тех одновременно
неравноправных и взаимовыгодных отношений между князем и его поддан­
ным, которые складывались в форме патронатных связей. Подношение дара
смягчало асимметрию иерархических отношений представителей разных со­
словий и позволяло преодолевать в общении формальную непроницаемость
сословных границ25. Сложившийся "этикет патронатных взаимодействий"26,
определенные "правила вежливости", регулировавшие такую коммуника­
цию, проявлялись как на уровне невербальных практик (во внешнем оформ­
лении и содержании книги), так и в письменном языке общения дарителя и
адресата подарков. Дарители часто сопровождали свои подношения пись­
менными уверениями в подданнических чувствах. Так, в 1560 г. придворный
поэт датского короля Кристиана III (1534-1559) Иероним Озий (ум. 1575),
коронованный в 1558 г. как "poeta laureatus", в своем письме герцогу Прус­
скому демонстрировал все упомянутые "формулы вежливости". Он говорил
о своем подданническом благоговении27 и подчеркивал, что присылаемое им
издание стихов ("незначительное сочинение") никак не может быть сопо­
ставлено с добродетелями Альбрехта и его милостью. Но "как бы ничтожно
оно ни было" Озий рассчитывал в ответ от герцога получить расположение
и покровительство28. Стефан Райх также говорил о незначительности книг,
преподносимых в дар княжеской семье ("такое малое и бумажное подно­
шение"), подчеркивая дистанцию между его подарком и милостью князя29.
Формализация правил вежливости и языка общения служила для публично­
го признания разницы в социальном статусе патрона и клиента. Последний
должен был продемонстрировать уважение к своему покровителю и беспре­
кословное подчинение ему, а патрон после признания своего превосходства
был обязан предоставить защиту и выполнить обращенную к нему просьбу30.
Таким образом, обмен подарками представлял собой ритуальную модель
(а по выражению Шэрон Кэттеринг, "эвфемизм"31) патронатных отноше­
ний.
Адресатом такой коммуникации был обычно сам герцог, поскольку имен­
но он выступал в роли патрона в отношениях с учеными. Книги, подаренные
членам княжеской семьи, также предполагали обязательное обращение к са­
мому герцогу. Несмотря на личное обращение к герцогине или детям в посвя­
тительной надписи, ученые направляли книги непосредственно Альбрехту, а
в случае подарка принцу или принцессе спрашивали мнение герцога, подой­
дет ли его детям для чтения эта книга. Обращение к членам княжеской семьи
162

продолжало стратегию поиска защиты у князя и укрепления личных отноше­
ний с ним. Нюрнбергский реформатор Вайт Дитрих (1506-1549), прежде чем
подарить принцессе Анне Софии (1527-1591) свою книгу ("Kinderpostille"),
подчеркивал, что этой книгой он хотел бы выразить самому герцогу свою
благодарность и преданность32. В сопроводительном письме, которое Ханс
Луффт направил в Кенигсберг вместе с последним изданием "Нового Завета"
для герцогини Доротеи, витенбергский издатель восхвалял добродетели ее
супруга, которого он почитал за идеального протестантского князя.
Подарки прилагались обычно к просьбам о материальной помощи или
к рекомендации какого-то лица герцогу. Георг Венедигер (1519-1574), в то
время стипендиат герцога, несколько раз присылал своему патрону в Кенигс­
берг книги в благодарность за выплату ему стипендии из княжеской казны33.
В феврале 1550 г. виттенбергский профессор Георг Майор (1502-1574) от­
правил в Кенигсберг некую "Историю о смерти понтифика", сопроводив ее
"нижайшей просьбой" предоставить стипендию на обучение его сына34. При
этом он уделил особое внимание тому, чтобы представить свой подарок как
очень полезное и ценное сочинение, которое связано с актуальными проте­
стантскими спорами об Интериме35. За этим письмом последовал еще ряд
подарков. За полгода Майор отправил Альбрехту катехизис, собрание про­
поведей и посвященное герцогу сочинение о браке, которое было только что
издано в Виттенберге36. На предоставление его сыну стипендии в размере
200 гульденов ученый также ответил подарками. Он прислал герцогу не­
сколько теологических трактатов, а также сообщал о других книгах, которые
планировал отправить в Кенигсберг в скором времени37.
Иоганн Функ (1518-1566), претендовавший на место проповедника в Ке­
нигсберге, обещал прусскому герцогу подарить свою книгу, которая "хоть,
вероятно, и является ничтожной и плохой", но может показать, с каким усер­
дием Функ намерен выполнять свои обязанности перед лютеранской общи­
ной38. Много книг присылал Альбрехту Йохан Драх, которого герцог поста­
вил во главе Помезанского епископства39. Почти все время Драх проводил
за пределами герцогства, поскольку работал над изданием многоязычного
перевода Ветхого Завета в Виттенберге. Своими административными функ­
циями в управлении епископством Драх откровенно пренебрегал, и книжные
подарки служили долгое время единственным свидетельством деятельности
ученого, которое получал герцог. В 1550 г. Драх отправил ему два тома сво­
их "Предсказаний", в 1555 г. - третий том этого же сочинения, а в 1557 г.
очередную свою книгу "Исповедание веры и учения"40. Сын известного ре­
форматора Юстус Йонас младший (1525-1567), выполнявший дипломатиче­
ские поручения многих протестантских князей, отправил в подарок герцогу
Альбрехту издание части Библии и несколько других книг после того, как
тот принял его прошение о принятии на придворную службу41. Книги служи­
ли, таким образом, символическим подтверждением взаимных обязательств,
которые брали на себя участники патронатных отношений.
6*

163

В книжном подарке исключительно важно было именно его символиче­
ское значение, указание на ценности и нормы, установленные в обществе.
О целенаправленном использовании языка подарков свидетельствует вооб­
ражаемый диалог из сочинения Эразма Роттердамского "Разговоры запро­
сто". В нем запечатлены идеальные представления об обмене дарами. Король
Евсевий, принимающий в своем дворце ученых мужей, раздает им подарки,
значение которых он определяет не материальной, а символической ценно­
стью: "Все подарки примерно одной цены - ничтожной... Тут четыре книж­
ки, двое часов, лампа, шкатулка с тростниковыми перьями из Мемфиса. Это
более для вас подходит, чем, например, бальзам или зубной порошок, или
зеркало". Предполагается, что подарки должны соответствовать каким-то
качествам и добродетелям получателя. Книга "Притчи Соломона" призвана
учить мудрости, поэтому она была в позолоченном переплете, ведь золото,
как знал Евсевий, символизирует мудрость. Евангелие от Матфея и Послания
апостола Павла позволяют постоянно видеть слово Господа, а следователь­
но, и удерживать его в сердце. Нравственные сочинения Плутарха свиде­
тельствуют, на взгляд дарителя, о том, что и язычники могли приобщиться к
евангельской мудрости. Лампа же предназначается для того, кто никогда не
уставал читать книги. Получатель этого подарка расценил его и как призыв
к бодрствованию во всякое время. Передавая в дар шкатулку с перьями, Ев­
севий говорит о пользе письма. Часы же напоминают о быстротечном ходе
времени и служат бережливому с ним обращению. Каждый подарок таит в
себе определенный намек и воспринимается как стимул к размышлению и
действию. Получатели даров усматривают в них прежде всего переведен­
ные на язык предметов советы: "Мы благодарны не за одни лишь дары, но
и за добрые слова. Ибо не столько оделяешь ты нас гостинцами, сколько
похвалами"42.
Символическое значение подаренных книг осознавалось дарителями
и в реальной жизни. Дарители ожидали получить ответ герцога на языке
социальной символики. Установление патронатной связи было особенно
очевидно, когда оно подкреплялось определенным знаком, указывающим на
социальный статус патрона. Например, когда Леонард Фукс (1501-1566), тюбингенский профессор медицины, получил от герцога позолоченный кубок,
он сетовал, что на нем нет никакой княжеской символики. Фукс говорил,
что всегда радуется при виде герцогского герба, и если бы он был изобра­
жен на кубке, то и его дети еще долго могли бы хранить память о прусском
герцоге43. Ученый подчеркивал, что в подарке его больше всего интересует
не материальная ценность, а запечатленное в нем покровительство и распо­
ложение герцога.
В мемориальной функции наиболее очевидно просматривается символи­
ческое значение книжных подарков. После смерти Лютера в Кенигсберг в
течение 10-15 лет регулярно приходили посмертные издания реформатора.
Ханс Луффт и Иоганн Бугенхаген выбрали для подарка герцогу, его супруге
164

и дочери то издание немецкого перевода "Нового Завета", которое учиты­
вало последние исправления Лютера, внесенные им незадолго до кончины.
Связь книги с последней волей реформатора делало этот подарок, на взгляд
дарителей, особенно ценным. Важным событием было создание комиссии по
изданию полного собрания сочинений Лютера в Виттенберге.(Ь548) и Иене
(1555),. новые тома которых ученые регулярно присылали в Кенигсберг44.
В октябре 1548 г. Георг Рёрер (1492-1557), редактор и корректор виттенбергской типографии и самый известный "протоколист" Лютера, прислал герцо­
гу книгу "Trostspriiche" Лютера, которые Рёрер издал в Виттенберге вместе
с Георгом Сабинусом (1508-1560), ректором Кёнигсбергского университета.
Альбрехт выразил свою благодарность материальным вознаграждением в
размере 20 гульденов45. В ответ ученый прислал второй том виттенбергско­
го издания собрания сочинений с комментарием, что издание и сохранение
трудов реформатора является важнейшей задачей, поскольку очень многие
пытаются изменить и обесценить лютеранское вероучение46.
В 1552 г. другой виттенбергский теолог Георг Майор подарил Альбрехту
пятый том местного издания Лютера со словами, что книги эти - огромное
сокровище, которым он хотел бы поделиться с герцогом. В своем ответном
письме герцог подчеркнул свою заинтересованность в судьбе наследия Лю­
тера и попросил продолжать присылать ему новые тома виттенбергского
издания47. Прусский правитель был не единственным адресатом подобных
подарков. С теми же словами Майор преподнес в дар отдельные тома собра­
ния сочинений Лютера королю Кристиану III Датскому. Король в ответ на
эти подарки также выразил большой интерес к публикации всего письмен­
ного наследия реформатора и оказался хорошо осведомлен о текущих делах
виттенбергского издания. Обнаружилось, что Иоганн Бугенхаген исправно
информировал его о положении дел с публикацией трудов Лютера48.
После выхода в свет в 1555 г. первого тома Йенского издания герцог тоже
получил аналогичные подарки. Здесь посредником выступил Ханс Дёбенер,
который многократно присылал не только тома из собрания сочинений, но
и другие посмертные издания Лютера, например, сборники его посланий и
писем49. Ценность таких подарков Дёбенер объяснял огромным значением •
наследия реформатора для всей лютеранской церкви и для протестантско­
го князя в первую очередь50. Альбрехт отвечал полным согласием и просил
продолжать его информировать о Иенских публикациях и присылать новые
тома.
Судьба письменного наследия Лютера имела политическое значение,
поскольку от религиозной полемики зависел выбор модели лютеранской
церкви в немецких княжествах. Почти одновременный выход двух собраний
сочинений реформатора был важным следствием споров между сторонника­
ми Лютера после его смерти. Протестанты потерпели поражение в Шмалькальденской войне в 1547 г., и герцог Мориц, получивший титул курфюрста
Саксонского, заключил союз с императором. Вместе с этим и виттенбергские
165

теологи, возглавляемые Меланхтоном (прозванные за это "филиппистами"),
допускали участие светской власти в контроле церкви и высказались за воз­
можность принять положения Интерима. Этот компромисс с императорской
властью и римско-католической церковью осудила другая часть лютеран
("строгие лютеране" или "гнезиолютеране"). Их главными идеологами были
Николай Амсдорф (1483-1565) и Маттиас Флаций Иллирик (1520-1575).
Они отстаивали независимость от княжеской власти в вопросах вероиспо­
ведания, придерживаясь точки зрения, что догматические вопросы могут
решать только ученые богословы. В этом противостоянии книги как сред­
ство полемики играли не последнюю роль. "Строгие лютеране" поставили
под вопрос полноту и достоверность собрания сочинений, издаваемых в
Виттенберге, и принялись за подготовку своей редакции трудов Лютера,
которая впоследствии стала выходить в Йене. Издатели обоих собраний пре­
тендовали на то, что именно в их редакции отражена неискаженная версия
лютеранского учения. Задача сторон заключалась в том, чтобы представить
светской власти свой взгляд на наследие Лютера, а поддержка правителя во
внутриконфессиональных спорах оказывалась решающей для утверждения
догматов евангелической веры. Поэтому, обращаясь к герцогу, реформато­
ры заботились о рассылке новых томов главным протестантским князьям и
настойчиво называли письменное наследие Лютера "сокровищем", судьба
которого зависит от правителя.
Книги с сочинениями Лютера после его смерти символизировали итог его
деятельности как переводчика и комментатора Библии и воплощали послед­
нее слово реформатора, давая тем самым возможность продолжать начатое
им дело. Уже в эпоху ранней Реформации Лютера воспринимали и изобража­
ли как пророка на многотиражных "летучих листках"51. После смерти герои­
зация образа Лютера привела к постепенному складыванию культа реформа­
тора, следствием которого стало и увеличение символического значения его
книг. На книги проецировалась эмоционально окрашенная связь лютеран с
образом Лютера, и это еще больше способствовало тому, что культ печатного
слова, который изначально был важен для протестантов, все сильнее влиял
на восприятие любых книг лютеранской традиции.
После смерти Филиппа Меланхтона (19 апреля 1560 г.) его книги также
дали повод к коммуникации ученых с прусским герцогом. В начале 1560-х
годов Альбрехт получил целый ряд сочинений, связанных с именем этого
реформатора. Первым обратился к герцогу Евсевий Мений, который послал
в Кенигсберг свой перевод меланхтоновской "Хроники Кариона". Для книги
Мений заказал дорогой бархатный переплет с позолоченными накладками
и герцогским именем, тисненном золотой краской, а на титульном листе
сделал дарственную надпись52. Мений сопроводил свой подарок просьбой о
покровительстве, которое герцог пообещал ему в ответ53.
Через полгода Георг Вайгель подарил два экземпляра своей торжествен­
ной речи, посвященной памяти Меланхтона54. Иероним Озий, одним из пер166

вых сообщивший Альбрехту о смерти реформатора, прислал свою памятную
речь "Elegium in obitu Philippi Melanchthoni", которая была произнесена в
Виттенбергском университете55. При этом поэт обращался к герцогу с прось­
бой о покровительстве. Упоминание имени почившего реформатора если и
не служило гарантией, то во всяком случае давало надежду завоевать распо­
ложение князя.
Теолог Пауль Крель (1531-1579), профессор Виттенбергского универси­
тета, посвятил Альбрехту Прусскому книгу, которую он написал в память о
своем учителе Филиппе Меланхтоне. Эта публикация была результатом его
работы над неизданным наследием реформатора, которую ученый начал сра­
зу же после смерти Меланхтона. Работа включала комментарии и изложения
нескольких псалмов, которые Крель слышал от своего учителя и восстановил
по сохранившимся записям. Крель выражал уверенность, что такая публи­
кация обязательно заинтересует герцога и что наследие Меланхтона долж­
но находиться под защитой светской власти. Он был убежден в огромном
значении этого сочинения для всей лютеранской церкви и утверждал, что
оно принесет Альбрехту "честь и славу и в теперешнее время, и у потомков,
которые будут читать эту книгу"56.
Книги становились объектом памяти о человеке после его смерти и в
других случаях. Самым распространенным мемориальным подарком были
эпитафии и траурные речи. Таким путем в придворную библиотеку попали
эпитафии на смерть первой супруги Альбрехта Доротеи Датской57, жизне­
описание герцога Альбрехта, составленное лютеранским богословом Дави­
дом Войтом (1529-1589)58, а также траурные речи на смерть герцога Альб­
рехта Мекленбургского (1556-1561)59.
После смерти автора его сочинения нередко служили напоминанием о
нем. Кунигунда Дитрих, вдова известного нюрнбергского реформатора Бай­
та Дитриха, прилагала к своей просьбе о защите и покровительстве издание
последнего сочинения ее супруга с комментариями к Евангелию от Иоанна60.
В ответ на обещание Альбрехта покровительствовать вдове и детям рефор­
матора, Кунигунда Дитрих прислала еще одну книгу, "последний и тяжелей­
ший труд о первой книге Моисея, который он (Вайт Дитрих. - Н.Ш.) соста­
вил и оставил после себя как последнюю ценность для христиан"61. Второй
том этого сочинения был издан уже посмертно. Вдова называла эту книгу
"последним завещанием" Дитриха, которое он посвятил всей христианской
церкви.
К книжным подаркам Кунигунда Дитрих приложила также два портрета
своего супруга - выполненный на холсте и отлитый в гипсе. Изображения,
зачастую служившие мемориальными объектами, сопровождали некоторые
книжные подарки. Георг Венедигер прислал герцогу Альбрехту вместе с
изданием сочинений Меланхтона портрет курфюрста Саксонского, в веде­
нии которого находился университет, где Венедигер проходил обучение62.
Когда Рурдт фон Гиттельде сообщал Альбрехту о результатах своей миссии
167

по прусским делам, он прислал изображение своего патрона - фульдского
аббата63. Кристоф Йонас (1510-1582), стипендиат герцога в Виттенбергском
университете, отправил своему покровителю исполненный Лукасом Кранахом портрет известнейших профессоров, стяжавших громкую славу этому
университету, Мартина Лютера и Филиппа Меланхтона64. На подаренных
портретах всегда были представлены лица, особо важные для дарителя; так
для Кунигунды Дитрих ее супруг был главным лицом, обеспечивавшим ей
социальный статус и защиту65.
Дарители рассчитывали своим подарком не только сохранить память об
авторе сочинений, но и о своей персоне. Так, Юстус Йонас, отправляя моло­
дому принцу Альбрехту Фридриху в подарок к Новому году собрание басен
Эзопа, выражал надежду, что "как часто (Альбрехт Фридрих) будет видеть
эту книгу в своей библиотеке, так часто будет милостиво вспоминать, что за
сто миль есть бедный слуга, который... просит Бога от всего сердца" благо­
словить обучение прусского принца66.
В обмене подарками книги выступали не просто как носители информа­
ции, объекты чтения или роскоши. Они становились важным выразитель­
ным средством предметного языка патронатных отношений, скреплявших
сословное общество в раннее новое время. Книжные подарки служили не
только средством распространения идей, они являлись частью социальной
коммуникации. Благодаря множественности культурных значений и широкой
доступности после распространения книгопечатания, книга оказалась одним
из наиболее универсальных средств для общения ученых с правителем. Как
ее содержание, так и оформление выражали приверженность определенным
идеалам. К тому же книга служила предметом социальной самоидентифика­
ции ученых. Об этом можно судить по тому, на каких изображениях чаще
всего появляются книги. Совершенно очевидна репрезентативная функция
книг на портретах ученых, где они символизируют контекст и результат уче­
ных практик и ценностные установки этой социальной группы (как шпага
на портрете дворянина или монеты на портрете купца)67. Так, например, на
изображении Августина, служившего в Средние века прообразом учености,
практически всегда присутствовали книги.
Наряду с этим предметами социальной идентификации ученых на кар­
тинах нередко являлись измерительные инструменты, особенно связанные с
астрономией и географическими вычислениями (глобусы, астролябии, квад­
ранты). Примечательно, что эти же предметы дополняли книги в обмене по­
дарками с княжеским двором. Математики, занимавшиеся математическими
измерениями и астрологическими подсчетами, нередко искали покровитель­
ства у князей и императоров, преподнося в дар самостоятельно сконструиро­
ванные или изобретенные приборы от астролябий до часов68.
Значение подарков зависело напрямую от социальных норм и культур­
ных практик, связанных с этим объектом в конкретной социальной груп­
пе. Тематический выбор сочинений, особенности внешнего оформления и
168

риторика сопроводительных писем свидетельствуют о том, чтофункцией по­
дарка являлось указание на определенные ценности. С одной стороны, уче­
ные активно использовали книжные подарки для укрепления патронатных
связей, выражая в символическом акте дарения свою преданность князю.
С другой стороны, ученые представляли книги как итог или неотъемлемый
инструмент своей профессиональной деятельности и разными способами до­
бивались признания культурной ценности этого объекта. Преподнося в дар
печатные издания и рукописи, ученые утверждали и распространяли свои
представления о ценности книги. К концу своего правления Альбрехт Прус­
ский воспринимал книгу прежде всего как атрибут учености и как важный
объект религиозных практик. Даже его наследник, Альбрехт Фридрих, лично
не питавший склонности к чтению и собирательству книг, не только сохра­
нил созданную отцом библиотеку от посягательств на ее целостность, но и
продолжил планомерную политику по увеличению ее фондов и расширению
штата придворных, обслуживающих книжное собрание. Укрепившееся взаи­
модействие между учеными и князем было одной из причин постепенного
изменения отношения к книгам при дворе. Создание придворных библиотек
стало важным шагом в политике протестантского князя, идеал которого в
XVI в. все больше связывался с такими качествами как ученость, мудрость и
благочестие.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Данное определение завоевывает все более заметное место в историографии см.:
Algazi G. Kulturkult und die Rekonstruktion von Handlungsrepertoires // L'Homme. Europaische
Zeitschrift fur Feministische Geschichtswissenschaft. 2000. Bd. 11. S. 105-119; BachmannMedick D. Cultural Turns. Neuorientierungen in den Kulturwissenschaften. Reinbek, 2006.
2
С 1970-х годов в историографии утверждается точка зрения, что, помимо "официаль­
ной" культуры, в Средние века и раннее Новое время существует альтернативная ей культу­
ра широких слоев населения ("народная" культура), которая оказывается чужда эстетике и
ценностям "высокой" культуры: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная куль­
тура средневековья и Ренессанса. М., 1990; Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной
культуры. М., 1981. Среди наиболее значительных полемических зарубежных исследований
следует назвать: Burke P. Popular culture in early modern Europe. L., 1978; MuchemhledR. Culture
populaire et culture des elites dans la France moderne (XVe-XVIIIe siecles). P., 1977; Schindler N.
Widerspenstige Leute. Studien zur Volkskultur in der friihen Neuzeit. Frankfurt/M., 1992; ScribnerR.
Popular culture and popular movements in Reformation Germany. L., 1987.
3
Наиболее наглядно это показали исследования Карло Гинзбурга и Роже Шартье: Гинз­
бург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. М., 2000; Chartier R.
Culture as appropriation. Popular cultural uses in early modern France // Kaplan St. (ed.).
Understanding popular culture. Europe from the Middle Ages to the nineteenth century. В., 1990.
S. 229-253.
4
Такое понимание практики дарения убедительно обосновала Натали Земон Дэвис:
Davis N. Beyond the market. Books as gifts in sixteenth-century France // Transactions of the Royal
Historical Society. 1983. Vol. 33. P. 69-89.
5
Chartier R. Princely patronage and the economy of dedication // Chartier R. Rorms and
meanigs. Texts, performances, and audiences from codex to computer. Philadelphia, 1995. P. 25-42
(русский перевод: Шартье Р. Письменная культура и общество. М., 2006. С. 78-101).

7. Культурные связи в Европе

169

6

Thomas N. Entangled objects. Exchange, material culture, and colonialism in the Pacific.
Cambridge (Mass.). 1991. P. 2-3.
1
Kettering Sh. Gift-giving and patronage in early modern France // French History. 1988. Vol. 2.
P. 131.
8
Davis N. Die schenkende Gesellschaft. Zur Kultur der franzosischen Renaissance. Munchen,
2002 (ориг.: The gift in sixteenth-century France. Oxford, 2000).
9
Findlen P. Possessing nature. Museum, collecting and scientific culture in early modern Italy
(Studies on the History of Society and Culture 20). Berkeley, 1994. P. 348.
10
Письмо Стефана Райха герцогу Альбрехту, 9.IV.1565 (Geheimes Staatsarchiv Preuflischer
Kulturbesitz zu Berlin (далее: GStAPK) XX. HA HBA A 4 K. 248). Cicero M.T. Epistolarum Libri
tres. A loanne Stvrmio pro pverili edvcatione confecti et editi, Nunc vero Germanice redditi per
M. Stephathvm Riccivm. Leipzig, 1565; Melanchthon Ph. Ecclesiastes: oder Prediger Salomonis.
Ausgelegt durch Herrn Philippum Melanthonem, aus dem Latin verdeudscht durch M. Stephanum
Reichen. Wittenberg, 1561.
1
' Стефан Райх изучал теологию в Виттенбергском университете у Мартина Лютера, Юстуса
Ионаса и Филиппа Меланхтона, который в 1549 г. отправил прусскому герцогу одно из сочинений
Райха (не называя при этом имени автора) и попросил материальной поддержки для сочинителя.
(Письмо Филиппа Меланхтона герцогу Альбрехту 2.1 V. 1549 (GStAPLK XX. НА HBA A 4 К. 221)).
Независимо от того, какие должности Райх занимал - ректора городской школы, диакона или
священника - он использовал книжные подарки и посвящения, чтобы установить отношения с
князьями - с герцогом Морицем Саксонским (1540), курфюрстом Иоганном Фридрихом Саксон­
ским (1542), герцогом Иоганном Эрнстом Саксонским (1543), князем Иоахимом Анхальтским
(1555), графом Вильгельмом Хеннебергским (1557), герцогом Филиппом Штеттинским (1560),
маркграфом Сигизмундом Бранденбургским (1563), герцогом Иоганном Фридрихом III. Саксон­
ским (1565), маркграфом Георгом Фридрихом Бранденбургским (1568): Koch Е. Magister Stephan
Reich (Riccius). Sein Leben und seine Schriften (1512-1588). Meiningen, 1886.
12
При этом Стефан Райх хотел получить от книгопечатника авторский гонорар в
100 талеров: Письмо Стефана Райха герцогу Альбрехту, 9.IV.1565 (GStAPK XX. НА НВА
А 4 К. 248). Это сочинение было издано тремя годами позже в Лейпциге, по всей видимости, в
переработанной сокращенной версии: Reich S. Ein christlicher, notiger, vnd nutzlicher Unterricht, von
der Weiber Haushaltung: Aus dem 31. Capitel, der Spriiche Salomonis, und anderer ... Schriften,
zusamen gezogen. Leipzig, 1568.
13
Письмо герцога Альбрехта Стефану Райху, 7.VIII.1565 (GStAPK XX. НА Ostpr. Fol. 32.
Fol. 373f.).
14
Герцогиня Доротея Прусская получила в подарок катехизис от Петера Генерануса (в
1545 г.) и Новый Завет от Ханса Луффта (в 1546 г.). В 1560 г. лютеранский теолог Пауль Эбер
подарил герцогине Анне Марии Прусской комментарии к воскресным чтениям Евангелий.
15
Hammerstein N. "GroBer furtrefflicher Leute Kinder". Furstenerziehurig
zwischen
Humanismus und Reformation // Renaissance, Reformation. Gegensatze und Gemeinsamkeiten /
Buck A. (Hg.). Wiesbaden, 1984. S. 193-285; Schirrmeister A. Quid cum aulae poetae? Dichter,
Redner oder Historiker. Formen humanistischer Bildung am Hof und ihre Protagonisten // Paravicini W.
Erziehung und Bildung bei Hofe. Wettlaufer J. (Hg.). Stuttgart, 2002. S. 235-247. За этот идеал вы­
сказывался польский гуманист Анджей Фрыч-Моджевский (1503-1572), который называл муд­
рость одним из условий достойного правления. Среди гуманистов эту идею поддерживал
также Леон Батист Альберти, который считал гуманистическое образование необходимым
для аристократического воспитания: Schreiner К. Biicher, Bibliotheken und "Gemeiner Nutzen"
im Spatmittelalter und in der Frtihneuzeit // Bibliotherk uns Wissenschaft. 1975. Bd. 9. S. 232-233.
16
Письмо герцога Альбрехта Евсевию Мению, 12.IV. 1566 (GStAPK XX. НА Ostpr. Fol. 32.
Fol. 457).
17
Письмо герцога Албрехта Иоганну Шоссеру, 16.111.1564 (GStAPK XX. НА Ostpr. Fol. 32.
Fol. 206).
170

18

Davis N. Die schenkende Gesellschaft. S. 21-36.
Письмо Петера Генерануса герцогу Альбрехту, 1.1.1545 (CStAPK XX. НА НВА А 4 К. 213).
20
Письмо Лукаса Вагнера герцогу Альбрехту, 9.II.1536 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 194).
21
Алиас Н. Придворное общество. Исследования по социологии короля и придворной
аристократии, с Введением: Социология и история. М., 2002. С. 87.
22
Davis N. Die schenkende Gesellschaft. S. 69.
23
Письмо Ханса Луффта герцогу Альбрехту, 7.Х.1546 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 216).
См. также: Voigt J. Briefwechsel der beruhmtesten Gelehrten des Zeitalters der Reformation mit
Herzog Albrecht von PreuBen. Konigsberg, 1841. S. 83. Можно предположить, что подарок Луффта
был связан и с его намерением открыть в Кенигсберге филиал своей процветающей типографии.
24
Письмо герцога Альбрехта Хансу Луффту, 10.XI.1546 (GStAPK XX. НА Ostpr. Fol. 30.
Fol. 701).
25
Davis N. Die schenkende Gesellschaft. S. 19.
26
Biagioli M. Galileo, Courtier. The Practice of Science in the Culture of Absolutism. Chicago, 1993.
S. 19.
27
Письмо Иеронима Озия герцогу Альбрехту, 25.IV. 1560 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 238).
28
Письмо Иеронима Озия герцогу Альбрехту, 28.VI.1561 GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 240).
29
Письмо Стефана Райха герцогу Альбрехту, 9.IV.1565 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 248).
30
Kettering Sh. Op. cit. P. 133-134.
31
Ibid. P. 131-132.
32
"Jch hab yetzt Kinder postill vntter den henden, sobaldt dieselbe verferttigt, wil ichs E.F.G.
Kandtte danckbar erzaigen Will mich also E.F.G. mailer vntherthenikait befolhen haben". (Письмо
Вайта Дитриха герцогу Альбрехту (до 29.IX.1546) (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 216)).
33
Письма Георга Венедигера герцогу Альбрехту, 7. V. 1543,24. VII. 1543,5.VI. 1549 (GStAPK
ХХ.НА НВА А 4 К. 209, 210, 222).
34
Письмо Георга Майора герцогу Альбрехту, 23.11.1550 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 224).
35
Интерим - попытки установить компромисс между римско-католической и протестант­
ской церковью, которые привели к особенно ожесточенным спорам среди лютеран в конце
1540-х годов. В итоге выделилась группа сторонников Филиппа Меланхтона, допускавше­
го частичное возвращение католических обрядов (которые он считал "незначительными"
(adiaphora)), а также противостоявших им "строгих лютеран", которые ртвергали всякую воз­
можность компромисса с римской церковью.
36
Maior G. Vom Ehestand erinnerung. Allen Christlichen Eheleuten trostlich und nutzlich zu
lesen. Wittenberg, 1550. Письмо Георга Майора герцогу Альбрехту, 2.VII.1550 (GStAPK XX.
НА НВА А 4 К. 224), герцога Альбрехта Георгу Майору, 22.111.1551 (GStAPK XX. НА Ostpr.
Fol. 31.Fol. 186).
37
Среди этих подарков было издание: Maior G. De Origine et Avtoritate Verbi Dei, & quae
Pontificum, Patrum & Conciliorum sit autoritas, admonition... S. 1, 1551. Письмо Георга Майора
герцогу Альбрехту, 15.Х.1550 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 225).
38
Письмо Иоганна Функа герцогу Альбрехту, 25.V1547 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 217).
39
Один из двух епископских диоцезов в Прусском герцогстве (второй диоцез - Самбийский).
40
Письма Иоганна Драха герцогу Альбрехту, 10.Х.1550, 14.111.1555, 1557 (GStAPK XX.
НА НВА А 4 К. 225, 232, 234). Drach J. Gottes Verheissunge Figure vnd Geschichte: Von Christo
vnd der Christenheit. Aus Mose vnd alien Propheten. Die Namen Christi. Der Prediger vnd Christen.
Aus der Heiligen Schrifft. 3 Bde. Liibeck, 1548-1550; Idem. Bekendhis des Glaubens und der Lehre.
S.I., S.d.
19

7*

171

41
Письма Юстуса Йонаса герцогу Альбрехту, 9.1.1558, 14.1.1558 (GStAPK XX. НА НВА
А 4 К. 236).
42
Роттердамский Э. Разговоры запросто. М., 1969. С. 54-55.
43
Письмо Леонарда Фукса герцогу Альбрехту, 24.Х.1538 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 199).
44
Первое Виттенбергское издание полного собрания сочинений Лютера вышло в 12 то­
мах в 1539-1559 годах, Йенское издание вышло в 9 томах в 1555-1558 годы: Schilling J. Art.
Lutherausgaben //Theologische Realenzyklopadie. Bd. 21. Berlin, 1991. S. 594-599.
45
Письмо герцога Альбрехта Георгу Рёреру, 14.111.1548 (GStAPK XX. НА Ostprr. Fol. 30.
Fol. 927).
46 Письмо Георга Рёрера герцогу Альбрехту, 7.Х.1548 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К.
220). Molitor J. Magister Georg Rorer aus Deggendorf - der Bibel Corrector und Luthers Moses:
Zu seinem 500. Geburtstag am 1. Oktober 1992 // Deggendorfer Geschichtsblatter. 1992. Bd. 13/1.
S. 21-61. Рёрер говорит о разгоравшемся тогда споре об Интериме и о полемике гнезиолютеран с филиппистами.
47
"nachdem Jr annfenglichen Jnn eurem scheibenn meldett daB der funffte Tomus der bucher
deB Ehrwirdigen h Doctoris Martinj Lutherj gotseliger gedechtnus Jnn druck vorfertigt, vnnd solchen
aus vrsachen daB Jr solcher bucher von vns fur einen grossenn theurenn werdenn schatz (wie sie
dann auch eigentlich seint) gehalten werden wisset, vnns neben eurem schreyben vbersendenn
thut" (Письмо герцога Альбрехта Георгу Майору, 27.VI. 1552 (GStAPK XX. НА Ostpr. Fol. 31.
Fol. 326-327)).
48
Письма короля Кристиана III. Датского Иоганну Бугенхагену, 18.1.1549; короля Кри­
стиана III. Датского Георгу Майору, 30.III.1549, 24.11.1553, 9.XII.1554 (Lausten М. Konig
Christian HI. von Danemark und die deutschen Reformatoren. 32 ungedruckte Briefe // Archiv fur
Reformationsgeschichte. 1975. Bd. 66. S. 159, 162, 168, 170); письмо Георга Майора королю
Кристиану III. Датскому, 6.IX.1557 (Schumacher A. (Hg.). Gelehrter Manner Briefe an die Konige
in Dannemarck vom Jahr 1522 bis 1663 zum Druck befbordert von Andreas Schumacher. Bd. 2.
Kopenhagen, 1758. S. 220-221).
49
Письма герцога Альбрехта Хансу Дёбенеру, 7.VII. 1556 (GStAPK XX. НА Ostprr. Fol. 31.
Fol. 717); Ханса Дёбенера герцогу Альбрехту, 5.1.1557 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 234).
50
Письмо герцога Альбрехта Хансу Дёбенеру, 17.IV. 1557 (GStAPK XX. НА Ostprr. Fol. 31.
Fol. 831).
51
О складывании образа Лютера у протестантов см.: Boettcher S. Von der Tragheit der
Memoria. Cranachs Lutheraltarbilder im Zusammenhang der evangelischen Luther-Memoria im
spaten 16. Jahrhundert // Eibach J. Protestantische Identitat und Erinnerung. Von der Reformation
bis zur Burgerrechtsbewegung in der DDR (Formen der Erinnerung 16). Sandl M. (Hg.). Gottingen,
2003. S. 85-112; Kolb R. Martin Luther as prophet, teacher and hero. Images of the reformer 15301620. Grand Rapids (Mich.), 1999.
52
Письмо Евсевия Мения герцогу Альбрехту, 24.Х.1560 ((GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 239). Melanchthon Ph. Chronica Carionis / gantz new Latine geschirieben, von dem Ehrwirdigen
Herrn Philippo Melanthone. Verdeudscht durch Eusebium Menium. Mit einer Vorrede Georgij
Maioris. Wittenberg, 1560 (эта книга находится в отделе редких книг библиотеки Торуньского
университета (Ob.6.11.4480)).
53
Письмо герцога Альбрехта Евсевию Мению, З.ХН. 1560 (GStAPK XX. НА Ostprr. Fol. 31.
Fol. 1129).
54
Письмо Геогра Вайгеля герцогу Альбрехту, 30.V.1561 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 240).
55
Письма Иеронима Озия герцогу Альбрехту, 25.IV. 1560, 28.6.1561 (GStAPK XX. НА
НВА А 4 К. 238, 240). Книга вошла в состав личного собрания герцога, хранившегося в его
спальных покоях (GStAPK BPH Rep 42 I К 2 S. 80 v ).
56
Письмо Пауля Креля герцогу Альбрехту, 3.IX.1561 (GStAPK XX. НА НВА А 4 К. 241).

172

57

Sabinus G. Oratio Habita a Georgio Sabino in fvnere nobilissimae dominae Dorotheae,
conivgis illvstrissimi Principis Alberti, Marchionis Brandeburgen: Prussiae Ducis etc.
Konigsberg, 1548 (эта книга находится в отделе редких книг библиотеки Торуньского уни­
верситета (Pol.6.II.574-576)). Holtorp В. Epicedion funere Dominae Principis Dorotheae,
Conjugis Alberti Marchionis Brandenburgensis et Prussiae Ducis. Konigsberg, (1547?) (это
сочинение вошло в состав "камерной библиотеки" герцогов Прусских и в личную
библиотеку герцога Альбрехта: GStAPK XX. НА ЕМ 50а34. 8. 23 v ; GStAPK BPH Кер 42 I К. 2.
S. 82г).
58
Voit D. Libellus continens orationes quasdam de vita, pia et constanti confesione et orbitu
Alberti Senioris, Marchionis Brandenburgensis, primi ducis Borussiae/ Collectus atque editus a
Davide Voito. Wittenberg, 1572 (эта книга вошла в учебную библиотеку герцога Альбрехта
Фридриха: GStAPK XX. НА ЕМ 50а34. S. 5Г).
5У
Sickius P. Oratio fvnebris de obitu illvstrissimi principis ac domini D. Alberti lunioris, Ducis
Megaloburgensis, etc. Anno Christi 1561, die 2. Martij, in Monte Regio defuncti. Wittenberg, 1561;
Voit D. Oratio de obitu illustrissimi principis ac domini Alberti, Ducis Megalopyrgensis. Wittenberg,
1561 (GStAPK BPH Rep 42 I К 2. S. 80 v , 82 v , 83r).
60
Письмо Кунигунды Дитрих герцогу Альбрехту, 4.VI.1549 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 222).
61
Письмо Кунигунды Дитрих герцогу Альбрехту (первая половина 1550 г.) (GStAPK XX.
НА НВА А 4 К. 224). Dietrich V In primum Librum Mose Enarrationes Martini Lutheri, plenae
salutaris & Christiane eruditionis. Wittenberg, 1550.
62
Письма Георга Венедигера герцогу Альбрехту, 28.IV. 1548, 10.Х.1549 (GStAPK XX. НА
НВАА4К. 219, 223).
63
Письмо Рурдта фон Гиттельде герцогу Альбрехту, 5.III.537 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 196).
64
Письмо Кристофа Йонаса герцогу Альбрехту, 24.IV. 1540 (GStAPK XX. НА НВА J 4 К.
926).
65
Подробнее о положении женщины в раннее Новое время см.: Wiesner M. Women and
Gender in Early Modern Europe (New Approaches to European History 1). Cambridge, 1993;
Wunder H. "Er ist die Sonn", sie ist der Mond". Frauen in der Friihen Neuzeit. Munchen, 1992.
66
Письмо Юстуса Йонаса герцогу Альбрехту, 11.1.1561 (GStAPK XX. НА НВА А 4
К. 240).
67
О стратегиях социальной репрезентации на ренессансных изображениях см.: Burke R
Stadtische Kultur in Italien zwischen Hochrenaissance und Barock. Eine historische Anthropologic
В., 1987. S. 136-145.
68
Shevchenko N. Eine historische Anthropologic des Buches. Bucher in der preuBischen
Herzogsfamilie zur Zeit der Reformation. Gottingen, 2007. S. 241-245.

we

ОБРАЗ "ЧУЖОГО" В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИДЕОЛОГИИ
И ПРОПАГАНДЕ ФРАНЦИИ
ЭПОХИ ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН
И.Я. Элъфонд

Средневековье с его строго определенным представлением о незыблемо­
сти положения каждого человека в социуме вырабатывало образ "чужого"
прежде всего как изгоя, человека вне закона (что иногда заметно даже в
этимологии). Становление национальных государств, формирование нацио­
нальной идеологии, ход Реформации, начинавшаяся борьба за гегемонию в
Европе способствовали смене идеологических стереотипов; образ чужака в
XVI в., как правило, совпадает с образом врага и во многом связан с особен­
ностями политической пропаганды. Вполне естественно, что в наибольшей
мере разработке новых представлений о "чужом" уделили внимание идеоло­
ги тех стран, которые вели длительные войны или испытали внутриполити­
ческие конфликты, сопровождавшиеся чужеземной агрессией.
Франция в XVI в. дает исключительный пример сознательного и целена­
правленного конструирования образа "чужого", фактически приравненного
к образу врага. На этом процессе сказались Итальянские войны, которые вос­
питывали французов в недоброжелательстве к иностранцам, прежде всего к
итальянцам и испанцам, но еще более мощным фактором явились граждан­
ские войны второй половины века, когда была создана система пропаганды
и всеми лагерями с одинаковым усердием создавался и обыгрывался образ
"чужого". Особенность французского варианта этого образа (в отличие от
аналогичных поисков в других странах) в том, что он приобретает различное
наполнение в зависимости от политической и религиозной среды, в которой
он формировался, при том, что сохраняется типичная для XVI в., пожалуй,
главная характеристика образа "чужого" - понимание в прямом смысле сло­
ва как иностранца, идентификация всего негативного и скверного с инозем­
цами. В огромной литературе, посвященной истории духовной жизни Фран­
ции этого периода, почти не обращалось внимание на то, что политическая
идеология построена на строго охранительных позициях, на неприятии всего
инородного, хорошим считалось и заслуживало внимания (тем более одоб­
рения) только французское, все прочее - от лукавого. Даже особые качества
королевской династии основываются на том, что король "принадлежит к
чисто французскому роду"1. Поэтому формирование образа чужого оказа174

лось неразрывно связано с формированием представлений о национальной
самоидентификации французов, с их взглядами на свое происхождение и
прошлое народа.
Интерес к своему, национальному определил и детальное изучение
древнейших традиций и родного языка, обращение к генезису и этноге­
незу французской нации, и лозунги возвращения к древнейшим обычаям
(к порядкам времен Хлодвига). При этом в историографии по преимущест­
ву утверждалась концепция слияния разных этносов в единый французский
народ, за исключением протестантских историков, жестко настаивавших на
германском происхождении французов и нередко объявлявших германцами
даже галлов2. Но и Ф. Отман, ведущий теоретик этого направления, которого
впоследствии называли даже "отцом германистики", утверждал, что проис­
хождение французов было связано со слиянием двух народов (франков и гал­
лов) в единый. Он провозгласил, что "вскоре после основания королевства
Франкогаллия образовалась единая народность из двух так, как если бы этот
народ оказался дважды рожденным, а в результате их взаимопроникновения
возник единый язык, а также сплавились воедино установления, учреждения
и обычаи"3. Было логичным прославлять как галлов, так и франков; галлы
объявлялись "могучим и воинственным народом", устрашавшим римлян на
протяжении длительного времени. Но при этом восхваление собственных
предков сопровождалось принципиальным отвержением и осуждением все­
го, что имело отношение к римлянам; галлы и франки противопоставлялись
Риму как его антагонисты, и этот антагонизм объяснялся, с одной стороны,
любовью к свободе, от природы присущей и галлам и франкам, и неприяти­
ем ими разврата, жестокости и коварства Рима. Поэтому предки французов
(галлы) заслуживают похвал как инициаторы сопротивления римскому вла­
дычеству, поскольку "они оказались первыми в мире, кто начал сбрасывать с
себя ярмо столь могущественного тирана и требовать для себя освобождения
от рабства у столь чудовищного изверга"4.
На этой крайней позиции сказалось влияние проблемы "чужака": роман­
ский элемент во Франции на любом витке истории отрицался именно в связи
с негативным отношением к современным итальянцам и прежде всего к пап­
ству и королеве-матери Екатерине Медичи. А как результат резко негативно
оценивался даже процесс романизации Галлии и римского владычества в эпо­
ху античности. Это не мешало тому же Отману утверждать, что французской
язык "наполовину был создан из заимствований, почерпнутых у римлян", что,
тем не менее, также оценивалось как вредное для Франции явление. Таким
образом, проблемы развития национальной истории и этногенеза французов
оказались тесно связаны с понятием чужого и конструированием образа вра­
га - в данном случае, римлян, точнее - итальянцев. Следует отметить, что
столь резкое неприятие именно римского влияния (которое отрицать было
бессмысленно даже в силу того, что именно на протестантском юге сохрани­
лось множество римских памятников) было характерно для протестантской
175

пропаганды, но при этом памфлетисты сохраняют общую для французской
историографии того времени точку зрения на синтезное происхождение
французского народа как итога слияния различных по своему характеру и
даже уровню развития племен и этносов. Но проблемы этногенеза и истории
в период жесточайшей политической и конфессиональной конфронтации
служили задачам политической пропанды.
Политическая пропаганда Франции XVI в. в целом с момента появления
первых памфлетов основывалась на разработке проблемы "свой-чужой" и
обыгрывании образа врага. Именно они находились в центре внимания идео­
логов всех лагерей. Противопоставление интересов Франции и французов ин­
тересам чужестранцев неизбежно приводило к поиску врага, виновника всех
бедствий. Им, естественно, становился прежде всего чужеземец. Сам факт
нефранцузского происхождения уже должен был ориентировать французов
на неприятие или прямое сопротивление этим людям, независимо от того, кто
они были и как служили Франции. Французам вменялось в обязанность "дей­
ствовать против всех иностранцев, которые готовят нам всеобщую гибель"5.
Нередко встречались и прямые угрозы: "иностранцы, которые с некоторых
пор привыкли править государством, впредь лишатся этого удовольствия"6.
Первыми к разработке указанной плодотворной идеи приступили идео­
логи протестантов. Классический для любой демагогической пропаганды
вопрос "кто виноват?" получил детально разработанный ответ. Образ врага,
как уже отмечалось выше, - это прежде всего образ врага-чужеземца. Ес­
тественным следствием разработки этой проблемы становились попытки
внедрить в массовое сознание идеи ксенократии и ксенофобии. Доминирую­
щей линией становится антиитальянизм; эта тема приобретает в пропаганде
исключительный накал и становится самостоятельным приемом пропаганды.
Страх перед итальянцами быстро трансформируется в проявление ненависти
по отношению к ним: "Итальянцы завоевали такую милость и такое доверие
при дворе благодаря своему искусству и изобретательности в деле вытягива­
ния денег из простого народа"7. Италофобия своим возникновением и про­
должительным существованием обязана была трем моментам - прежде всего
правлению Екатерины Медичи, засилью итальянцев при дворе, неприятию
учения Макиавелли (всеми лагерями без исключения)8.
Наиболее последовательные и убежденные противники итальянцев
распространяли свое отношение к ним и на древних римлян, говоря о "ти­
рании Рима", о "злобном духе римлян". Уже упомянутый Отман начал по­
добную пропаганду в самых ранних своих сочинениях и широко развернул
ее во "Франкогаллии", восклицая: "сколь жестоким и бесчеловечным было
правление римлян, сколь свирепы были их разбои, сколь чудовищны были
их злодейства, сколь омерзителен и ужасен образ жизни римлян, и как же
горько ненавидели их галлы"9. В дальнейшем он ввел термин "италогаллы",
противопоставляя их как чужаков представителям французского народа,
"франкогаллам". С точки зрения Отмана "италогаллы сосут кровь и мозг из
176

несчастного франкогалльского народа"10, подобно вампирам. Они для автора
именно чужаки, враги Франции: "для французского королевства было гораз­
до больше пользы от гордых германцев, чем от италогаллов". Очень сущест­
венно само введенное понятие - чужими оказываются не просто выходцы из
Италии, но италогаллы, т.е. французы, покорившиеся итальянцам и служа­
щие им. Впервые понятие чужого начинает применяться не к чужеземцу, а к
уроженцам самой Франции, вина которых состоит даже не в том, что они католики, а в том, что они предали интересы своей родины, по сути, перечень
их "провинностей" сводится к коллаборационизму.
Еще более резок в трактовке образа врага-иностранца И. Жантийе; он за­
ходил гораздо дальше других пропагандистов, декларируя, что все итальян­
цы по своей природе склонны к злу, и "подобно тому, как драгоценные камни
ценятся дороже всего, поскольку они редко встречаются, то и благородные
итальянцы должны почитаться, поскольку их крайне мало"11. Неизвестный
враг, чужак, итальянец очень быстро персонифицировался, его образ ассо­
циировался прежде всего с Екатериной Медичи. Она становится своего рода
символом чужака, сознательно губящего Францию. Королева враждебна
Франции и ведет политику, направленную на уничтожение страны, именно
потому, что она - "чужеземка", "она принадлежит к иному народу, являясь
итальянкой и флорентийкой"12.
Екатерина Медичи по этой причине не просто "разожгла гражданскую
войну в королевстве", но "столкнула между собой братьев и соседей", "все­
гда старалась истребить дворянство"13. На идее чужака, подчеркивании
враждебности к иностранцам базировалась и концепция недопустимости
женского правления. Именно во избежание перехода короны к чужому не­
обходимо отстранение женщин от наследования. А королевы-регентши, кри­
чали во весь голос публицисты, не могут правильно оценивать ситуацию и
проводить политику в интересах страны и народа, поскольку они - уроженки
иных стран и в лучшем случае не могут ориентироваться в местных пробле­
мах, в худшем - готовы предать интересы Франции (Бланка Кастильская,
Брунгильда, Луиза Савойская, и конечно же, Изабелла Баварская)14. Таким
образом, враждебными Франции провозглашались уроженки самых разных
регионов Европы, но особую ненависть вызывали лица испанского и италь­
янского происхождения, что вполне корреспондировалось с политическими
пристрастиями и антипатиями протестантов.
Не меньшую антипатию теоретики протестантов, а позднее и "политиков"
питали к Лотарингскому дому и Испании. Раньше всего под прицел попали
Гизы. Второй персонификацией образа врага чужестранца стал кардинал Лотарингский, "источник бедствий и гражданских войн, а значит, гибели и ра­
зорения этого королевства"15. Многочисленные памфлеты (и в особенности
"Анти-Гизар", 1586) подчеркивали чужеземное происхождение Гизов, из-за
которого они готовы погубить Францию: "все беды из-за Лотарингского
дома, инициатора последних новшеств, направленных на то, чтобы раздуть
177

новую гражданскую войну в этом королевстве, призвать в страну чужестран­
цев и проделать все это на деньги испанского короля"16. Особенно подобная
пропаганда активизировалась в последний период войн, когда в полемику
вступил декан Тулузского университета Пьер де Беллуа. Он потребовал,
чтобы "французов оставили в покое при своих законах, под властью и мило­
стью наших королей"17. Гизы становились "втирушами", от этой "странной
семейки" стоит избавиться, даже "отправив их куда-нибудь в Китай". Они
стремились, по утверждению публицистов, к узурпации власти, в крайнем
случае, - отхватить себе часть страны под предлогом законного наследства:
"Гизы хотят присвоить Анжу и Прованс, поскольку король якобы узурпи­
ровал их у предков Гизов, как и корона Франции была узурпирована у их
предков"18. Не меньшую популярность приобретала тема испанцев, заклятых
врагов Франции, и прежде всего их короля - "демона юга" Филиппа II.
Католики первоначально эту проблему не затрагивали, их образ чужого
скорее являлся образом инакомыслящего, точнее инаковерующего, и был
связан по преимуществу с проблемой Реформации. В дальнейшем, однако,
они пошли по тому же пути и упорно настаивали на том, что Наваррские ко­
роли - тоже чужестранцы. Поскольку этот титул пришел по женской линии, а
сама Испанская Наварра была давно утрачена королями-выходцами из фран­
цузских феодальных родов, то объявить Генриха Наваррского не французом
представлялось затруднительным. По этой причине продвигалась мысль о
том, что "титул и звание короля Наваррского является фатальным и приносит
бедствия Франции"19. Даже принцы крови, принимая титул королей Наваррских, автоматически становятся врагами Франции: "Шарль д'Эвре, принц
крови ... стал королем Наварры в силу прав своей жены и причинил столько
бед Франции, что наши историки зовут его вторым Нероном"20. Характерно,
что именно в отношении Генриха Наваррского ими применялась формула
"чужой": "беарнец - чужой по рождению и нравам"21.
При случае апологеты католической партии и Лиги могли предельно
оскорбительно высказываться и в адрес других европейских народов. Так,
главный оппонент Отмана П. Массой "именует немцев свиньями, а их ро­
дину - свиным хлевом"22. В адрес немцев звучит и другое обвинение, став­
шее хрестоматийным: "немцы - пьяницы"23. Практически среди ближайших
соседей Франции не осталось ни одного народа, который не получил бы от
французских публицистов всех партий свою порцию оскорблений и руга­
тельств. Лигеры не упускали случая обругать и "английскую Иезавель"24
(в их представлении сторонницу врагов Франции - гугенотов) за лицемерие
и смену религии.
Второй модификацией образа "чужого" оказался иноверец. В условиях
Реформации и Контрреформации вопрос о религиозном инакомыслии есте­
ственно оказывался связанным в политической идеологии и пропаганде с об­
разом "чужого". Выше уже упоминалось, что католики нещадно эксплуати­
ровали образ чужака-иноверца. Для ярых католиков иноверец - это еретик,
178

а "еретики во сто раз хуже, чем турки, сарацины и язычники"25. Именно
инакомыслящие христиане, еретики, т.е. протестанты всех толков, оказа­
лись причиной преуспеяния турок в Европе: "новоявленные еретики среди
христиан являются единственной причиной могущества Османов, равно как
и захвата и разграбления Греции с Константинополем, а также Венгрии".
Таким образом, католики сближали протестантов с мусульманами, обвиняя
их в предательстве всей христианской общности и не упоминая о том, что
обитатели Греции также исповедывали иную, чем католицизм, религию.
Враг-иноверец отождествлялся с иноверцами-чужеземцами: "те, кто бо­
рется с еретиками, имеют те же мотивы, что и христиане, сражающиеся с
турками и язычниками в своих странах"26. Иноверец не просто враг, война
с ним - священна, "как же можно заключить мир с дьяволом?". Цель ее не просто борьба с чужаками, следовало "полностью выкорчевать врагов
католической веры"27. До крайности доходили лигеры, которые обвиняли
своих политических противников (католиков!) уже не в принадлежности к
иной вере, а в атеизме: "те, кто притворяется политиками, на самом деле
атеисты"28. Таким образом, не только иноверцы, но и лица, придерживаю­
щиеся умеренных взглядов, превращались в чужаков и оказываются в ком­
пании мусульман и язычников. Цели иноверцев для пропагандистов Лиги
совершенно ясны, хотя их возможности, мягко говоря, преувеличивались:
"они хотят уничтожить католическую веру и истребить всех без исключения
католиков"29.
С точки зрения какого-либо лигера, иноверец - враг Бога, "Кальвин воз­
ненавидел Бога", и уже в силу этого он - чужак и враг Франции. А потому
принадлежность к ереси автоматически влекла за собой и утрату прирожден­
ных прав еретика, делала человека чужаком и изгоем: "Ваш наваррец вслед­
ствие принадлежности к ереси утратил свой ранг принца крови и право, по
которому он мог бы наследовать корону"30.
Наконец, проблема "чужого" имела еще одну трактовку: все большее
значение приобретало подчеркивание морального разложения, также ставя­
щего человека вне привычного круга, делающего его чужим для правильно
живущего общества. Эта атака в основном коснулась двора; двор противо­
поставляется публицистами нормально мыслящему и существующему фран­
цузскому обществу, он бросает своим аморализмом вызов всему народу.
Соответственно нападки на растление двора в начальных стадиях войн дела­
лись по преимуществу протестантскими публицистами: "Двор французского
короля отвратителен из-за его разврата"31. При этом могли сочетаться и раз­
ные варианты образа "чужого", нередко символом врага, "чужого" становил­
ся образ, сочетавший чужеземное происхождение, религиозное инакомыслие
и моральную нечистоплотность.
Королевские советники также превращались пропагандой в чужаков
в результате предательства и служения чужестранцам: "Измена королев­
ских советников проявлялась открыто: одни превратились в прислужников
179

короля Испании, другие получали от него субсидии"32. Даже перечисление
организаторов Варфоломеевской ночи строилось так, чтобы показать это
событие как факт, осуществленный чужаками-иностранцами (Екатериной
Медичи, Гизами, Гонзаго (Невером), Таванном)33.
Огромное значение в этой связи приобретают генеалогические изыс­
кания, авторы которых, пытаются решить проблему "свой-чужой", либо
доказывая французское (франкское) происхождение рода, либо его связь с
французскими королевскими династиями. Доказательство обратного, т.е.
проблемы "чужого", также строилось на генеалогических данных. Так, оп­
ровергался любимый тезис лигерской пропаганды - происхождение Гизов
от Каролингов. Прежде всего доказывалось их иноземное происхождение:
как предки Гизов упоминались исключительно Генрих Лимбургский, Готфрид Арденнский, Готфрид Лувенский и Герхард Эльзасский. Кроме того
речь шла о том, что Лотарингия не имела отношения к истории Франции и
связана была исключительно со Священной Римской империей. И наконец,
доказывалось, что Гизы не имеют никакого отношения к роду Каролингов:
"императоры передавали герцогство пяти разным династиям, и оно ничего
общего не имело с родом Карла Великого"34.
Защитники Лотарингского дома, напротив, стремились доказать, что чужак
по крови может быть верным слугой короля и служить Франции: поскольку
выходцы извне "доказали свою верность долгим опытом и великими услуга­
ми", то именно они оказываются "важнейшими и самыми верными слугами
королевства" и "предпочтут защиту короны своей жизни"35.Даже в разгар Лиги
доказывалось, что "сеньоры из Лотарингского рода верно служили Франции"36,
отдавали жизнь за Францию не только Гизы, но и сами лотарингские герцоги.
Таким образом, в пользу защиты "своих" вводится аргумент о верном служении
стране, это как бы превращает "чужого" в "своего", натурализует его.
Большую роль в создании образа чужака играло обвинение в принадлеж­
ности к роду, который либо дал еретиков (католики), либо проявил себя не­
достойно по отношению к Франции. Памфлетисты очень любили поминать
еретический юг ("Раймонд IV был лишен своих прав, как и Наваррец, а также
и Раймонд V со своим дядей королем Арагона")37. Кроме того, памфлетисты
использовали такой прием, как напоминание о происхождении своих против­
ников от изменников: "коннетабль Люксембургский, герцог Алансонский,
именно от них происходит король Наваррский, как и от короля Карла Наваррского, прозванного Злым за тот вред, который он причинил Франции"38. При
этом уже не важны точные сведения: так, к предкам короля Наваррского пам­
флетисты прибавляют Дофина (вероятно, Овернского), герцога Немурского
(из рода Арманьяков) и даже Лонгвилей (незаконной ветви царствующей ди­
настии)39. Вполне логичным развитием этой тенденции стала разработка не
только в публицистике, но и в политической теории проблемы ксенократии.
С точки зрения идеологов и публицистов власть может идти против своего
народа, выполняя чей-то заказ или установки только в одном случае: если
180

правитель не имеет отношения к данному государству и не является прирож­
денным государем. А потому он в лучшем случае безразличен к проблемам
народа и судьбам родины: все налоги, поборы и обложения впервые возлага­
ются на бедный народ по "злобе и наущению чужестранцев вопреки древним
законам и порядкам этого королевства"40.
Постепенно сам образ "чужого" в пропаганде оказывается органически
связанным с идеей ксенократии, т.е. чужой, ненациональной и уже в силу
этого антинародной власти - дурное управление и возникающая тирания в
пропаганде безоговорочно объяснялись происками итальянцев, немцев, лотарингцев и испанцев (в варианте Лиги - наваррцев, англичан и тех же немцев).
Даже законный король вызывал сомнения, если он активно сотрудничал с
чужестранцами: "добрых католиков мучает, что король Франции заключил
странный союз с англичанами, Женевой, Седаном и другими еретиками"41.
Генрих III "продал Францию немцам". Тем более это относилось к против­
никам: "они призывают на помощь англичан и немцев, но обрушиваются на
испанского короля и герцога Савойского"42. Ксенократия, заклинали насе­
ление Франции памфлетисты, обязана свошй возникновением либо незакон­
ному присвоению власти, либо ее прямому захвату: "захватили управление
Францией, украв эту честь у принцев крови"43.
Главным занятием, которое инкриминировалось чужакам, было стрем­
ление вмешиваться не в свое дело и захватить власть. Католики обвиняли
в этом всех протестантов: "обычное занятие гугенотов - мешаться в дела,
которые их совершенно не касаются, раздувать ссоры между принцами44. Чу­
жак не должен этого делать: "мы благодарим Вас, но просим не вмешиваться
в наши дела"45.
Тезис о наличии ксенократии во Франции служил для разжигания не­
нависти к чужакам, приводившей к ксенофобии. Более отчетливо эта черта
проявилась в сочинениях протестантов, где постоянно речь шла об "ино­
странцах, которые под предлогом службы королю используют ее возможно­
сти против бедных гугенотов и политиков". Особое место занимал "демон
юга"; по мнению гугенотов, "в этом королевстве командует не кто иной,
как король Испании"46. Следует отметить, что в позднейшие времена резко
негативное отношение к испанцам и Испании отчетливо выражают и уме­
ренные католики, защитники легитимизма. Даже очень сдержанный А. Арно
весьма критически отзывается об испанцах, подчеркивая их "варварское"
происхождение и бросая тень на их "чистоту крови" из-за длительного со­
существования с арабскими завоевателями. В его представлении "испан­
цы - раса готов и сарацин")47. Еще более резки авторы "Менипповой сати­
ры", прямо направленной против испанцев и "испанской панацеи" от всех
бед: "Старый лис, испанский король знает, как нас обманывать, он ведает
природу французов"48. Авторы популяризируют мысль, широко известную
по памфлетам эпохи: испанцы - заклятые враги Франции. А сторонники
Испании - доверчивые дураки: поскольку вполне готовы, вдохновленные
181

речью ректора университета, положить свою жизнь, но не за Францию, "дав
клятву сражаться и умереть за Лотарингских принцев и, если понадобится,
и за короля Испании"49. Характерно, что в "Менипповой сатире" даются не
просто политические рекомендации всем французам, в том числе и депута­
там штатов (отказаться от Лиги и подчиниться власти законного государя,
француза по крови), но и советы избавиться от недостатков, приобретенных
прирожденными французами в результате воздействия на них чужестранцев,
в частности от "испанского хвастовства, неаполитанской лже-доблести и
склонности к мятежу валлонов"50.
Хотя большинство положений, связанных с ксенофобией и резко нега­
тивным видением "чужого", присутствовали в публицистике всех лагерей,
утвердилось только два момента - сама идея о наличии ксенократии, прав­
лении чужаков, и италофобия. Таким образом, тема бедной Франции и идея
ксенократии объективно приводили через конструирование образа "чужого"
к вспышке националистической истерии во французской пропаганде эпохи
гражданских войн XVI в.
Пожалуй, идеи ксенофобии и ксенократии впервые настолько открыто и
в таких масштабах использовались в политической идеологии и публицисти­
ке. Неприятие чужаков, противопоставление их национальным традициям и
порядкам, апология всего французского составляли основную часть доводов
теоретиков различных лагерей. Так закладывались основы системы полити­
ческой пропаганды.
Вместе с тем во Франции имелось существенное отличие от аналогичной
пропаганды в других странах Европы. Здесь решение проблемы "чужого" свя­
зывалось не только с идеей нефранцузского происхождения или подданства,
но и с политической ориентацией: по сути, только здесь чужаками предста­
вители других народов объявлялись в зависимости от той или иной полити­
ческой ориентации и партийных пристрастий. Для одних французов чужим
оказывался уроженец Италии или Испании, для других - немец или уроже­
нец Наварры, причем эта поляризация выражена очень отчетливо и далеко не
всегда зависела от конфессиональной принадлежности. Католики, подобно
протестантам, вполне могли оценивать как чужих итальянцев или испанцев.
Кроме того при отчетливом неприятии "чужого" вполне принималась и
широко использовалась идея синтезного происхождения французского наро­
да. Наконец, в разгар всеобщей нетерпимости в публицистике изредка мель­
кает и здравая мысль о том, что представитель другого народа, выходец из
другой страны может акклиматизироваться, верно служить новой родине и
натурализоваться. Наконец, немаловажен тезис о том, что не всегда уроженец
своей страны является в ней своим: Он может стать чужим если предает ее
интересы или ставит конфессию выше интересов общества или государства.
Таким образом, хотя в принципе отношение идеологов и публицистов к этой
проблеме и связано со строго охранительными позициями, в целом проблема
чужого и ставится и решается несколько шире.
182

ПРИМЕЧАНИЯ
1

(Arnault A.) Fleur de Lys. P., 1593. P. 7.
Hotman F Matagonis de matagonibus decretorum baccalauvrey monitoriale adversus
Italogalliam sive antifrancogalliam Anthonii Matharelli alvernogeni. S.I., 1574. P. 19.
3
Hotman F Francogallia. Cambridge, 1972. P. 284.
4
Ibid. P. 178.
5
Exhortation a la paix. S.I., 1563. P. Biij-r.
6
Declaration et protestation de Monseigneur Henry de Montmorency. S.I., 1586. P. 7.
7
Responce a une lettre escrite a Compiegne de 4 jour d'aoust touchant les mescontennants de la
noblesse de France. S.I., 1567. P. B3.-r.
8
CM. KelleyD. Murd'rous Machiavel in France // Political Science Quaterly. 1970. LXXXV.
P. 545-559; Эльфонд И.Я. Макиавелли, макиавеллизм и антимакиавеллизм во французской
общественной мысли эпохи гражданских войн // От средневековья к Возрождению. СПб.,
2003.
9
Hotman F Francogallia. Cambridge, 1972. P. 180.
10
Hotman F. Matagonis de matagonibus decretorum baccalauvrey monitoriale adversus
Italogalliam sive antifrancogalliam Anthonii Matharelli alvernogeni. S.I., 1574. P. 22.
11
Gentilletl. Anti-Machiavel. Geneve, 1968. P. 41.
12
Высшего накала полемика достигает после Варфоломеевской ночи, Екатерина Медичи
становится "антигероем" в знаменитом памфлете (Estienne H.) Discours merveilleuse de la vie,
actions et deportement de Catherine de Medicis, Royne-mere. Geneve, 1575. P. 145.
13
Ibid. P. 145, 146, 150.
14
Помимо указанного памфлета, этому доказательству посвящена полностью XXVI глава
"Франкогаллии" Ф. Отмана.
15
Sommaire discours sur la rupture et infraction de la paix et Foy publique et sur les moyens
qui tient le cardinal de Lorraine pour subvertir l'estat de la France et en'investir L'Espagnol. S.I.,
1568. P. 23.
16
Declaration et protestation de Monseigneur Henry de Montmorency. S.I., 1586. P. 10.
17
Belloy P. De. L'Examen duDiscours public centre la maison royalle de France et
particulierement contre la branche de Bour bon seule reste d'icelle sur la Loy Salique et succession
duRoyaume. S.I., 1 587. P. 12.
18
Brief discours sur les moyens qui tient le cardinal de Lorraine pour empecher Testablissement
de la paix et ramener les troubles en France. S.I., 1568. P. Cijj-r.
19
Responce a TAnti-Espagnol, seme ces jours passes par les rues et carrfours de la ville de Lyon
de la part des conjures qui avoyent conspire de livrer la dicte ville en le puissance des heretiques.
Lyon, 1590. P. 60.
20
Le remerciment des catholiques unis faict a la declaration et protestation de Henri de Bourbon,
diet le Roy de Navarre. Lyon, 1589. P. 6, 62. При этом как-то забывалось, что упомянутая жен­
щина (Жанна Французская) сама была француженкой, дочерью французского короля Людо­
вика X и принцессы французского королевского рода Маргариты Бургундской. И уж совсем
было непростительно то, что Карл Злой объявляется ее мужем, а не сыном.
21
Dorlean L. Responce des vrays catholiques francois. S.I., 1588. P. 27.
22
Hotman F. Strigilis Papirii Massoni, sive Remediale charitativum contra radiosam frenesim
Papirii Massoni Iesuitae escucullati: per Mathagonidem de Mathaginibus baccalaurem formatum
injure canonico et in medicinae si voluisset. S.I., 1578. P. 32.
23
Ibid. P. 30.
24
Dorlean L. Le Banquet et aspredinee au comte d' Arete. Arras, 1593. P. 90.
25
Dorlean L. Advertissement des catholiques anglois aux francois catholiques. S.I., 1586.
P. 16r.
26
Justification de la guerre entreprise, commencee et poursuivree sous la conduite de tres
valereux et debonnaire prince Monseigneur due de Mayenne. P., 1589. P. 25.
2

183

27

Graces et louanges deves a Dieu pour la justice faicte du cruel tyran et ennemi capital de la
France. P., 1589. P. 16.
28
Dorlean L. Advertissement des catholiques anglois aux francois catholiques. S.l.,1586. P. 23r,
47v; Idem. Responce des vrays catholiques francois aux catholiques anglois. S.I., 1588. P. 14.
29
Dorlean L. Advertissement des camoliques anglois aux francois catholiques. S.I., 1586.
P. 23r.
30
Le remerciment des catholiques unis faict a la declaration et protestation de Henri de Bourbon,
diet le Roy de Navarre. Lyon, 1589. P. 20, 48.
31
Discours par Dialogue. S.I., 1569. P. Giij.
32
Hotman F. Discours simple et veritable des rages exercees par la France des horribles et
indignes meurtres commis en personne de Gaspar de Coligny, admiral de France, et de plusiers
grands, seigneurs, gentilhommes et du lache et estrange carnage non fait indifferens chrestiens qui
sont peu recouvrer en la plupart des villes de ce royaume sans respect aucun du sang, sexe, aage ou
condition. (Basel), 1575. P. A5v.
33
Ibid. P. 33/34.
34
Extraict de la genealogie de Hugues surnomme Capet roy de France et des derniers successeurs
de Charlemagne. S.I., 1594. P. 22. Герцогство передавалось действительно разным династиям,
но сам род правивших в Лотарингии в XVI в. герцогов (а значит, и Гизов, являвшихся млад­
шей ветвью этого рода) восходил по женской линии к Карлу Великому: основатель его был
женат на дочери последнего из Каролингов, Карла, герцога Нижней Лотарингии.
35
Advis au roy sur le fat de la religion donne par Monseigneur le Prince de Conde. P., 1562.
P. E3-v, El-r.
36
Responce de par messieurs de Guise a un advertissement. S.I., 1585. P. 8, 13-14.
37
Le remerciment des catholiques unis faict a la declaration et protestation de Henri de Bourbon,
diet le Roy de Navarre. Lyon, 1589. P. 54.
38
Sommaire responce a 1 'Examen d'un heretique sur un discours de la Loy Salique faussement
pretendu contre la maison de France et le branche de Bourbon. S.I., 1587. P. 34.
39
Ibid. P. 20.
40
Declaration et protestation du Monseigneur de Damville, Marechal de France. Strasbourg,
1575. P. B2.
41
Le bon francois ou la guerre des gaulois. S.I., 1589. P. 7.
42
Advis au roy. P., 1562. P. El-v.
43
Hotman F. Le tigre. P., 1560. P. 47.
44
Responce de par messieurs de Guise a un advertissement. S.I., 1585. P. 10.
45
Le remerciment des catholiques unis faict a la declaration et protestation de Henri de Bourbon,
diet le Roy de Navarre. Lyon, 1589. P. 4.
46
Responce a une lettre escrite a Compiegne du 4 jour d'Aoust touchant les mescontennants de
la noblesse de France. S.I., 1567. P. Biij-r.
47
(ArnaudA) Fleur de Lys. P., 1593. P. 39.
48
Satyre Menippee de la Vertu du Catholicon d'Espagne et de la tenue des Estats de Paris. P.,
1889. P. 261.
49
Ibid. P. 26.
50
Ibid. P. 260.

*#ii%* **}X«a **Л£** **2-4?* **Э-&* 4^4?* *Q-£?* *i5r^i* * ^ : ^ SQ:^ t ^ 5 4 tQ-^J tQ^^ t Q : ^ &:£4 tQr^i
W W

ч5тr WL5T^ ^УТ** «tX*j« ?»TTJ* n^T*» «0"0» *»УТ>* **JTJ* **TT#*

ВЕНГЕРСКИЕ СТУДЕНТЫ
В ИТАЛЬЯНСКИХ УНИВЕРСИТЕТАХ
В К О Н Ц Е X V I в.
Т.П. Гусарова

Первый университет на территории Венгерского королевства открыл­
ся в 1637 г. До этого времени, да и позже венгерская молодежь получала
высшее образование в Европе. До XVI в. большая ее часть устремлялась в
итальянские университеты. Этому способствовали издавна установившиеся
культурные контакты Венгрии со странами Апеннинского полуострова. То
обстоятельство, что начиная с XIV в. венгерский трон занимали чужезем­
ные династии (сначала Анжуйская, затем Люксембургская), теснейшим об­
разом связанные с другими регионами Европы, обеспечивало достаточную
открытость венгерской правящей элиты внешнему миру. Растущее влияние
гуманизма в Европе в XVI в. укрепляло эти отношения. Уже в правление
Сигизмунда (Жигмонда) Люксембурга выросло число студентов из Венгер­
ского королевства, получивших образование в итальянских университетах,
поскольку стала острее ощущаться потребность в гуманистически образо­
ванных специалистах для государственного управления. По возвращении
домой бывших студентов ожидала работа в первую очередь в королевской
канцелярии наряду с высокими должностями в церковной иерархии. Среди
выдающихся выпускников итальянских университетов этого времени следу­
ет упомянуть Яноша Витезя, Яна Паннония. При Матяше Корвине связи с
ренессансной Италией расширялись, его двор активно приобщался к дости­
жениям ренессансной культуры. При поддержке самого короля и некоторых
прелатов в итальянских университетах учились десятки выходцев из Венгер­
ского королевства.
В XVI в. география университетского образования для студентов из
Венгрии расширилась. Италия по-прежнему занимала ведущее место, но к
ней добавились Германия, Чехия, Польша, когда с приходом на венгерский
престол Ягеллонов при королевском дворе усилилось влияние немецкого,
чешского и польского гуманизма. С началом Реформации протестантская
молодежь стала ориентироваться на университеты Северной Германии, осо­
бенно Гейдельберг, Виттенберг, Эрфурт, Страсбург. Учащихся из Венгрии
можно было также встретить в Женеве, Базеле, голландских университетах и
даже Англии. Католики охотнее отправляли своих детей в Вену, Грац, Кра185

ков, Оломоуц, Падую, Болонью. В университетах Сиены и Феррары также
учились студенты из венгерских земель. Заметный поток учащихся направ­
лялся в Рим, в основанный еще Игнасием Лойолой Римский коллегиум, под
началом которого действовал Венгерско-Германский коллегиум (Collegium
Germanicum Hungaricum) для студентов из германоязычных земель и Вен­
грии. Среди наиболее часто посещаемых были Виттенбергский, Гейдельбергский и Падуанский университеты. Несмотря на обозначенные приори­
теты католиков и протестантов, четко разделить "образовательные потоки"
все же не представляется возможным. Так, Италия с ее богатыми традициями
университетского в целом и гуманистического в частности образования про­
тестантов привлекала не меньше, чем католиков.
В целом в XVI в. отмечается заметный рост численности отправлявшихся
за образованием за рубеж студентов из венгерских земель, а также из Трансильвании. После перенесения резиденции венгерских королей из Буды за
пределы Венгерского королевства двор князей появившегося на политиче­
ской карте Трансильванского княжества в определенной мере взял на себя
роль и функции хранителя и носителя венгерской культуры. Как таковой он
не был изолирован и от европейской культуры, развиваясь в одном направ­
лении с ней и обогащаясь за счет нее. Мирное правление князей Батори в
княжестве вплоть до конца XVI в. (до Жигмонда Батори) создало благопри­
ятные условия для развития духовной культуры. Батори покровительство­
вали наукам и искусствам, обращали внимание на развитие местных школ,
активно поддерживали стремление молодежи получать высшее образова­
ние за границей. К нему приобщился и сам князь Иштван Батори, будущий
польский король Стефан Баторий, учившийся в 1550-е годы в итальянских
университетах. Пример князей оказывал благотворное влияние и на знать. Ее
представители не только посылали своих сыновей для учебы в чужие земли,
но и материально поддерживали в этом отпрысков обедневших дворянских
семей. Так же поступали и городские власти.
Сведения о студентах из Венгерского королевства (а со второй половины
XVI в. и из Трансильванского княжества), обучавшихся в европейских уни­
верситетах, уже давно стали объектом пристального внимания венгерских
исследователей. Ими изучались и были изданы матрикулы многих высших
школ, из которых мы узнаем численность, имена студентов из Венгрии и
Трансильвании и годы их обучения в том или ином университете. В связи с
нашим сюжетом особый интерес представляют венгерские матрикулы уни­
верситетов Италии (Падуи, Болоньи, Рима, Феррары, Сиены, Павии, Модены,
Пармы), опубликованные Э. Верешем1. Этот же историк издал отдельным
томом списки венгерских студентов Падуанского университета, снабдив их
подробными комментариями и вспомогательными материалами источников,
имеющими отношение к теме2.
Богатые по содержанию, эти тома тем не менее предоставляют мало дан­
ных о том, в каких условиях жили и получали высшее образование студенты
186

из Венгрии и Трансильвании за рубежом. Этот пробел в определенной мере
могут заполнить немногие сохранившиеся письма студентов домой, из кото­
рых мы воспользовались восемью дошедшими до нас письмами венгерско­
го студента из Трансильвании Дьёрдя Корниша, обучавшегося в Германии
и Италии в конце 80-х -начале 90-х годов XVI в.3 Мы дополнили их тремя
письмами Миклоша Богати, разделившего со своим товарищем и дальним
родственником Дьёрдем Корнишем тяготы студенческой жизни за границей4.
Письма молодых людей адресованы родителям, они содержат информа­
цию о повседневной жизни иностранных студентов за границей, в первую
очередь о способах и путях их адаптации к непривычным условиям сущест­
вования в чужом месте. Мы узнаем об их быте, жилищных условиях, пере­
ездах из страны в страну, из города в город и связанных с ними трудностях,
о состоянии здоровья, об источниках существования, расходах. Из писем
можно восстановить картину того, как уехавшие за границу учащиеся под­
держивали связи с родиной, какими путями попадала к ним и от них домой
корреспонденция, какими способами они получали содержание из дома и
т.д. Обширная информация о повседневной жизни, содержащаяся в письмах
Корниша и Богати, дает возможность заглянуть глубже и поставить вопрос о
том, можно ли говорить о венгерских студентах за границей как некой куль­
турной и социальной общности. Что их связывало между собой? Какие цели
они ставили перед собой, на долгие годы отрываясь от дома? Что значила для
них родина?
*

*

*

О Дьёрде Корнише (умер в апреле 1594) известно крайне мало - в основ­
ном то, что он пишет о себе в письмах к родным. Он не успел заявить о себе,
поскольку рано умер в Италии, так и не закончив учиться в университете.
Его имя не попало даже в известные генеалогические справочники, хотя его
роду уделяется в них немало места. Венгерский дворянский род Корниш
был хорошо известен в Трансильвании, куда он переселился после раздела
Венгрии между Фердинандом I Габсбургом и Яношем Запольяи. По своему
материальному положению Корниши принадлежали к среднему дворянству.
Не обладая крупным состоянием, семья располагала прочными и широкими
общественными связями и активно участвовала в политической жизни. Отец
Дьёрдя Фаркаш Корниш был главным капитаном и королевским судьей в
Удвархейсеке, в 1576 г. он сопровождал Иштвана Батори, выбранного поль­
ским королем, в Польшу5. Дядя по отцовской линии Михай управлял секейскими соляными шахтами. Мать происходила из известного в Трансильвании
рода Бетленов. Сестра Дьёрдя Анна вышла замуж за будущего трансильван­
ского князя Мозеша Секея6. Семья принадлежала к унитаристской церкви и
много сделала для укрепления унитаризма в секейских землях.
Дьёрдь был одним из восьми выживших детей в семье Фаркаша Кор­
ниша. Родители заботились о воспитании детей и старались дать сыновьям
187

хорошее образование. Существует предположение, что их наставником одно
время (с 1585 по 1587 г.) был известный поэт Миклош Фазекаш Богати, ко­
торого Фаркаш специально пригласил к своим детям7. До европейских уни­
верситетов Дьёрдь Корниш успел поучиться в отечественных школах. Его
имя значится среди учащихся гимназии Брашшо, основанной известным в то
время в Трансильвании педагогом Хонтером8. В одном из писем к родителям
Дьёрдь упоминает также о лишениях, которые он претерпел во время учебы
в Коложваре (совр. Клуж в Румынии)9.
26 мая 1587 г. Дьёрдь Корниш был отправлен отцом в Германию на
учебу. Неизвестно, сколько лет в то время было юноше. Во всяком случае,
Фаркаш не рискнул отпустить его одного в дальний и опасный путь и вверил
заботам Яноша Дечи Бараньяи, небезызвестного в Трансильвании литерато­
ра и деятеля Реформации, который сопровождал отправленного на учебу в
Виттенберг молодого Ференца Банффи, кузена Дьёрдя, сына ишпана коми­
тата Добока Фаркаша Банффи10. Они в свою очередь присоединились к тран­
сильванскому посольству, отправленному Жигмондом Батори в Варшаву на
коронационный сейм. В составе посольства был также клужский врач Бернат
Якобинус и канцлер князя Жигмонда Батори Фаркаш Ковачоци, родственник
Дьёрдя по материнской линии11, которые также заботились в дороге о моло­
дом Корнише.
Из Варшавы юноши под присмотром старших добрались по Висле до
Гданьска, оттуда через Щецин и Берлин доехали до Виттенберга, где путе­
шественники разделились12: Ференц Банффи, а вместе с ним и Янош Дечи
Бараньяи стали студентами университета (обучение последнего оплачивал
отец Ференца). В это время в матрикулах университета вместе с ними были
отмечены и другие венгры, с которыми Корниша связала судьба. Среди них
были сын крупнейшего венгерского магната и государственного деятеля,
верховного капитана Задунайских областей Шимона Форгача Михай Форгач
и его наставник Деметер Краккои. Последний также записался в университет,
его учение оплачивал Шимон Форгач. Мы не знаем, приехали они в составе
той же группы, что и Корниш, или в другое время.
Дьёрдь же вместе с Бернатом Якобинусом поехал в Гейдельберг, где
16 августа записался в университет. Однако Бернат вскоре покинул город и
юного протеже, так как у него были свои дела в Европе: он занялся поисками
преподавателя для унитаристского коллегиума в Коложваре13. Как видим,
дорога из дома заняла у венгров около трех месяцев, что, несомненно, было
большим испытанием для Корниша, впервые попавшего за границу. Вместе
с Дьёрдем в Гейдельбергский университет поступили его соотечественники
Кандор Шомбори14, родственник по материнской линии, и Мартон Будаи,
также, очевидно, родственник Корнишей15; они прибыли в составе той же
группы через Польшу. Шандор Шомбори принадлежал к более влиятельно­
му и состоятельному, чем Корниши, слою трансильванского дворянства16.
В Германии и Италии его сопровождал некто иной, как будущий известный
188

венгерский писатель-гуманист Иштван Самошкёзи17, который использовал
время пребывания в Италии для собственных университетских штудий и
литературной деятельности. Шандор оставался университетским товарищем
Корниша все последующие годы, и не только в Германии, но и в Италии.
В январе 1589 г. к ним присоединились Миклош Богати с братом, сыновья
ишпана комитата Фехер Болдижара Богати и родственники Дьёрдя по отцов­
ской линии. Помимо названных молодых людей, в Гейдельберге учился еще
один венгерский выходец из Трансильвании Янош Хертель, много раз упоми­
навшийся в письмах Дьёрдя Корниша, который впоследствии стал заметной
фигурой в истории венгерской трансильванской культуры того времени.
Таким образом, перед нами выступает довольно большая и сплоченная
группа венгров из Трансильвании и Венгрии, одновременно предпринявших
поездку с целью поступить учиться в германские университеты. Возможно,
они собрались вместе не случайно: похоже на то, что родители имели некую
договоренность о том, чтобы не оставлять своих сыновей в одиночестве в чу­
жой стране. Учитывая имевшиеся между этими людьми родственные и обще­
ственные связи, можно вполне допустить такую договоренность. Подобная
забота была тем более целесообразной, что не все родители имели возмож­
ность приставить к своим детям наставников и педагогов, которые опекали
бы их на чужбине, как это было распространено в богатых семьях, например,
Листиев18, Форгачей19, Шомбори и др. Нельзя утверждать, что рассмотрен­
ное нами совместное путешествие с образовательными целями было распро­
страненной практикой в жизни венгерско-трансильванского дворянства. Но
в любом случае мы видим некий пласт, в котором отражаются родственные,
общественные, политические связи, позволявшие определенной группе дер­
жаться вместе и поддерживать контакты в самых разных ситуациях. Обра­
щает на себя внимание тот факт, что сопровождавшие некоторых из юношей
молодые наставники также получили возможность поступить в университет,
причем их содержание оплачивали отцы их подопечных. По счастливому
совпадению в этом "заезде" венгерской молодежи среди наставников оказа­
лись впоследствии выдающиеся фигуры венгерско-трансильванской истории
и культуры.
В Гейдельберге Дьёрдь Корниш провел четыре года, посещая, очевидно,
артистический факультет. Когда в 1589 г. в Гейдельберг приехал Миклош
Богати, юноши поселились вместе, о чем упоминал Миклощ в своем письме
к матери Дьёрдя. Богати писал, что они живут и учатся вместе, любят друг
друга, как братья, будут поддерживать эту любовь и, когда понадобится, по­
могать друг другу на чужбине20. Дьёрдь в свою очередь сообщал матери, что
много помогает Миклошу в учении21. В 1588 г. к Дьёрдю присоединился его
младший брат Миклош, но по крайней мере с 1591 г братья жили порознь,
так как отец устроил младшего сына пажом ко двору баденского герцогарегента Иоганна Казимира, опекуна малолетнего курфюрста Фридриха IV.
Дьёрдь и Богати опекали его и, по словам последнего, при встречах "учили
189

уму-разуму", так что Миклош постоянно чувствовал внимание и поддержку
со стороны родственников и земляков.
В начале 1591 г. Дьёрдь и Миклош Богати надумали расстаться с Гейдельбергом и продолжить учение в Италии. Этому решению предшествовали
серьёзные раздумья Дьёрдя о том, куда ехать учиться. О том, чтобы вернуть­
ся домой, пока речь не заходила. В этом не было ничего особенного, пото­
му что весьма распространенной была практика многолетнего пребывания
юношей в зарубежных университетах и перемещение из одного в другой22,
на неё ориентировался и сам Дьёрдь, о чем и писал домой родным23. Когда
перед семьёй встал вопрос, где Дьёрдю продолжать учебу, очевидно, отец
советовал какой-нибудь из западноевропейских университетов: во Франции
или даже в Англии. Но Дьёрдь предпочёл Падую, объяснив это несколькими
причинами: войнами и голодом во Франции, опасностями пути в Англию и
недостатком времени для нее. Кроме того, они с Миклошем Богати узнали
от приехавших в Гейдельберг соотечественников, какими преимуществами
пользуются при дворе Жигмонда Батори те, кто знает итальянский язык и это обстоятельство склонило их в пользу Италии24. Наконец, Дьёрдя пре­
льстила дешевизна Падуи, о чем ему писал Шандор Шомбори, поступивший
в Падуанский университет в марте 1591 г.25 Переезд из Германии в Италию
оказался делом трудным. Друзья долго не могли отправиться в путь. Им надо
было расплатиться с долгами, которые они наделали из-за дороговизны жиз­
ни в Гейдельберге, найти деньги на предстоящую поездку, подождать попут­
чиков. Дожидаться денег из дома у них не было времени, поэтому юноши
взяли некую сумму в долг в казне герцога-регента26. Дорога из Гейдельберга
в Падую заняла месяц (с 18 сентября по 17 октября). Студенческая компания
была, очевидно, пестрой, Дьёрдю и Миклошу пришлось держаться особня­
ком от других из-за скромных средств, которыми они располагали. Юноши
так сильно экономили, что товарищи насмехались над ними27. Дьёрдь не уло­
жился в сумму в 37 золотых, очевидно, оговоренную с отцом, и оправдывался
перед ним большой дороговизной.
Последующие три года Дьёрдь Корниш провел в Падуанском университе­
те, записавшись, как и Миклош Богати, на артистический факультет28. Здесь
он и его товарищ не оказались в одиночестве. Студенты из Венгрии и Трансильвании давно проложили дорогу в этот старейший университет Европы.
Они учились на артистическом, юридическом и медицинском факультетах.
Нельзя сказать точно, сколько земляков Корниша находилось в это время в
Падуе, так как состав студентов менялся: они уезжали и возвращались, снова
уезжали. По крайней мере, о пятерых Дьёрдь упоминает в своих письмах:
Миклоше Богати, Шандоре Шомбори, Яноше Хертеле, Михае Форгаче и Фе­
ренце Ваше. Трое из них учились в Гейдельберге в одно время с Корнишем и
поддерживали с ним тесные контакты. Приехав в Падую, Корниш и Богати не
застали там Михая Форгача и Шандора Шомбори, которые уехали в Неаполь
и Рим. Вместе с ними отправились наставник Шомбори Иштван Самошкези и
190

Бороться с безденежьем было трудно не только потому, что расходы
превышали возможности родителей Дьёрдя Корниша. Деньги из дому шли к
студентам долго и очень сложными путями. Их передавали или с заезжими
купцами - и тогда приходилось ждать очень долго. Или родители просили
знакомых банкиров за рубежом переслать сыновьям необходимую сумму.
В письмах Дьёрдя Корниша встречаются имена двух венских банкиров: Ла­
заря Хенкеля и Георга Казбека. Пока Дьёрдь учился в Гейдельберге, деньги
ему пересылались через нюрнбергского агента Лазаря Хенкеля39, а в Италию
денежное содержание попадало через венецианского агента Георга Казбе­
ка40. Уже упоминалось о том, что братья Корниши прибегали к займу денег
у герцога-регента Иоганна Казимира. Нужно было также заботиться о том,
чтобы деньги из дома заказывались в соответствующей валюте, так как из-за
различия курса в разных местах деньги обесценивались41.
Трудности возникали не только с пересылкой денег, но и с перепиской.
Из-за больших расстояний и сложностей сообщения письма шли месяцами,
а нередко и пропадали. В 1588 г. Дьёрдь писал матери, что, очевидно, не­
сколько его писем пропали. Когда случалась оказия, он старался написать
сразу несколько писем. Так, 2 апреля 1593 г. он написал письма отцу, матери
и Фаркашу Ковачоци. Иногда, при счастливом стечении обстоятельств, ро­
дители читали письмо от сына уже через месяц после отправления (письмо к
отцу от 7 ноября 1591 г.). Но случалось, что переписка прерывалась на год,
о чем мы узнаем из письма Дьёрдя к отцу, датированного 13 марта 1592 г.42
Судя по письмам, Дьёрдь был хорошим сыном и братом, не забывал родных
и переживал эти перерывы в семейной переписке. Несмотря на стесненные
обстоятельства, он выискивал возможность, чтобы при случае передать до­
мой какие-нибудь подарки: то перчатки и гребень для матери, то книги для
одного из братьев. В Падуе он не переставал интересоваться жизнью остав­
шегося в Германии младшего брата и советовал отцу забрать того домой,
чтобы там дать возможность продолжить учение и найти хорошее место43.
Он радовался удачному браку своей сестры, вышедшей замуж за достойного
человека.
Несмотря на сбои в переписке, Дьёрдь Корниш не был оторван от дома и
от родины. Круг его корреспондентов, судя по упоминаниям в письмах, был
чрезвычайно широк. Он переписывался не только со своими родителями, но
и с товарищами, родителями товарищей, например, Болдижаром Шомбори,
Ференцем Банффи. Родители получали известия о своих детях не только от
них самих, но и от их друзей и соучеников. В письмах Дьёрдя всегда находи­
лось место для того, чтобы сообщить о состоянии дел своих друзей. Помимо
близких Корниш состоял в переписке с секретарем трансильванского князя
Фаркашем Ковачоци, получал от него ценные рекомендации, связанные с
пребыванием на чужбине. Их ценность возрастала, с одной стороны, благода­
ря тому, что сам Ковачоци много лет провел в университетах Европы, с дру­
гой - благодаря тому, что он занимал важные позиции при княжеском дворе,
192

был в курсе всего происходящего на родине и мог быть полезным Дьёрдю в
поисках жизненных перспектив. Почти в каждом письме Корниш ссылался
на Ковачоци, приводя его мнение по самым разным вопросам. Дьёрдь писал
и другим, менее близким людям при княжеском дворе. Королевскому судье
и будущему воспитателю Габора Бетлена Андрашу Лазару Дьёрдь отправил
подряд четыре письма, но ни на одно из них не получил ответа. Зато кня­
жеский секретарь Бодоки поделился с ним своими впечатлениями о службе
князю, которой он был очень доволен44. Будущий канцлер Стефан Иошика45 в письмах звал его в свою свиту, но Дьёрдь отказался46. Корниш завел
знакомство с Марком Беркнером, секретарем Жигмонда Батори47. В 1591 г.
Беркнер посетил Падую, встречался с Корнишем, имел с ним беседу и взялся
отвезти домой его письма. Дьёрдь также упоминает о своих письмах к Беркнеру. Благодаря этим очным и заочным контактам Корниш и его земляки не
порывали связей с домом, родиной, были информированы о жизни домаш­
них, о событиях в стране. Тем самым возвращение на родину после долгого
отсутствия могло быть не столь чувствительным для вчерашних студентов.
Дьёрдь поддерживал прочные контакты с венгерской студенческой диас­
порой за границей. Находясь в Гейдельберге, он вел интенсивную переписку
и с Ференцем Банффи, уехавшим во Франкфурт, и с Шандором Шомбори,
перебравшимся в Падую. Он, очевидно, состоял в дружественных отноше­
ниях с Самошкёзи, хотя и не упоминал о нем в письмах. Корниш написал
в предисловии к вышедшему в Падуе в 1593 г. известному историческому
труду Самошкёзи "Analecta Lapidum" стихотворное обращение к издателю с
теплыми словами об авторе. Тесные отношения, в том числе и в переписке,
связывали Дьёрдя Корниша с уже упоминавшимся Яношем Хертелем. Янош
Хертель, к тому времени уже имевший за спиной Гейдельбергский и Базельский университеты, не первый раз остановил свое внимание на Падуанском
университете. Именно отсюда в 1586 г. он отправился в Базель. Вернувшись
в Падую, Хертель получил в университете место преподавателя, а также
хранителя ботанического сада. Он часто ездил в Венецию, где опубликовал
не одну свою работу. Очевидно, в эти годы Корниш и Хертель сблизились.
Дьёрдь был информирован о делах и планах Хертеля, потерявшего в 1593 г.
место хранителя ботанического сада и задумавшего уехать домой48. Но толь­
ко в 1595 г. Хертель окончательно вернулся на родину и занялся в Коложваре
медицинской практикой49. Таким образом, молодые венгры не чувствовали
себя совсем одинокими в чужой стране и в чужом городе, так как они обра­
зовывали некую общность, живущую по своим правилам, не забывающую
обычаи дома.
В письмах Дьёрдя почти не содержится информации о том, как были
организованы в университете венгерские студенты. Такие сведения можно
почерпнуть из публикации матрикул Падуанского университета и сопут­
ствующих им документов, осуществленной Э. Верешем. Студенты из быв­
шего Венгерского королевства, как и наши герои, обычно входили в состав
193

германской нации. Дьёрдь Корниш и Миклош Богати, поступив на артисти­
ческий факультет Падуанского университета, также попали в состав герман­
ского землячества50. Как правило, из своих рядов студенты выбирали венгер­
ского советника. Однако в матрикулах упоминаются случаи, когда студенты
из Венгрии и Трансильвании попадали в другие землячества и даже выби­
рались от них советниками51. Отношения между немцами и выходцами из
Венгрии и Трансильвании в германском землячестве не всегда складывались
безоблачно. В 1568 г. между ними на юридическом факультете вспыхнул кон­
фликт, которой привел к разделению землячеств на германское и венгерское,
и какое-то время венгерские студенты не участвовали в делах германцев52.
Очевидно, в 1583 г. отношения между нациями также были напряженными,
поскольку советник юристов германской нации, которому надоело взаимное
отчуждение, созвал у себя на дому тех и других и предложил помириться.
По его предложению немецкие и венгерские студенты заключили соглаше­
ние о том, что будут поддерживать друг друга при голосовании во всех делах
и что венгерская нация воссоединится с германской53. В 1587 г. дружествен­
ные отношения между германской и венгерской нациями были оформлены
специальной грамотой54. Тем не менее, не считая таких периодов обостре­
ния, в целом студенты из разных стран уживались друг с другом. Дьёрдь
упоминает о письмах, которые его земляки писали немецким студентам, и
новостях, которые те передавали им55.
Несмотря на трудности и лишения, Дьёрдь Корниш учился с огромной
охотой. В начале 1593 г. он с сожалением отмечал, что во время болезни по­
терял время, не мог заниматься ничем полезным, не читал книг, а все деньги
был вынужден тратить на лекарства и такие вещи, о которых прежде и не
подумал бы. Из его писем, к сожалению, невозможно узнать, что и как он
конкретно изучал в университете. Из скупых сообщений мы только и узнаем,
что он слушал лекции какого-то юриста, которые ему понравились, но при
этом жаловался на нравы студентов, прерывавших профессора56. Большую
часть времени он находился в Падуе, только однажды, летом и осенью 1593 г.
совершил поездку в Рим, поддавшись на уговоры вернувшегося из Венгрии
Миклоша Богати. Богати направился в Рим не из пустого любопытства. Он
намеревался записаться в Collegium Germanicum Hungaricum, куда его реко­
мендовал не кто иной, как генерал австрийской провинции Ордена иезуитов
Карилло Аквавива57. По пути друзья заехали в Сиену и записались в универ­
ситет58 для того, чтобы там усовершенствоваться в итальянском языке, так
как полагали, что "в Сиене по-итальянски говорят наиболее чисто, правильно
и красиво"59. Миклош поступил в Германско-венгерский коллегиум в Риме
и учился там вместе с другими венгерскими юношами из Трансильвании Яношем Вашем, Яношем Хуняди вплоть до 1595 г., а Дьёрдь осенью 1593 г.
вернулся в Падую. Он должен был быть очень огорчен, причем, очевидно, не
столько разлукой с товарищем (к ней он уже мог привыкнуть), сколько ре­
лигиозной составной вопроса. Дьёрдь, семья которого принадлежала унита194

ристскои церкви, в сердцах писал в одном из писем к отцу, что он не пойдет
по пути, на который встали некоторые соотечественники: презрев достоин­
ство и веру, записались в коллегиумы за стипендии60. Корниш не дожил до
того момента, когда в 1595 г. Богати получил в коллегиуме стипендию от
Святого Престола61, но, может быть, чувствовал, что дело идет к этому. Рас­
ставание с Миклошем имело серьезные последствия для Дьёрдя: он потерял
товарища, с которым вместе снимал жилье, столовался, по необходимости
закупал еду, готовил. Теперь все расходы "ложились на него одного. Перед
ним снова замаячила перспектива преждевременного возвращения домой.
Претерпеваемые лишения нисколько не умалили его страстного желания
продолжить учебу. "Видит Бог, я не хожу в новой одежде, больше нужды не
ем, не пью, не готовлю, не покупаю книг сверх необходимых. И тем не менее
я большего не прошу от Твоей милости и не требую для себя", - писал он
отцу, вымаливая разрешения остаться в Падуе62.
Дьёрдь знал немецкий, итальянский и латинский языки. Юноша вел
переписку не только на родном, венгерском, но и на латинском языке. Из­
учению латыни он придавал большое значение. Его крайне беспокоило то
обстоятельство, что его младший брат Миклош в Германии так и не выучил,
как следует, ни немецкого, ни латинского языков. Пока Дьёрдь не уехал в
Италию, он встречался с братом и помогал ему в латыни, читая с ним "более
простых историков", в чём ему помогал и Миклош Богати63.
Хотя из писем Дьёрдя мы можем узнать мало конкретного об универ­
ситетской жизни, они полны мыслей о том, какое значение имела для этого
трансильванского юноши учеба и на что он хотел бы употребить полученные
знания. И в этой связи он много рассуждал о самом себе, о семье, о родине.
Корниша отличала большая жажда знаний. Он писал отцу, что был еще очень
юн по годам и настоящим ребенком в своих суждениях и знаниях, когда по­
кинул отчий дом: "Если я что-то и слышал о Фемистокле, Сенеке или что-то
знал из суждений Аристотеля и Цицерона о природе и мире, то еще не мог
их усвоить". Приобрести полноценные знания, по его мнению, можно только
проведя немало лет в зарубежных университетах. Дьёрдь приводил в при­
мер своих известных соотечественников - Яна Паннония, литератора Дьёр­
дя Эньеди, Михая Пакши ("ученее которого наш век не видел в Венгрии"),
канцлера Фаркаша Ковачоци, посвятивших от 12 до 18 лет учебе в загранич­
ных университетах. Корниш полностью разделял мнение канцлера Ковачо­
ци о том, что лучшую часть молодости нужно проводить здесь (в Италии),
"потому что это время - самое лучшее и полезное для учения и постижения
наук, для взросления и формирования моих суждений"64. Умоляя отца не
отказывать в материальной поддержке, он утверждал, что не ищет для себя
почестей и высоких чинов, а только лишь хочет вернуться домой "с багажом
добронравия и добросердечности, а также полезных наук". "Даже если бы
у меня было имя простого пахаря и я занимался бы сельским хозяйством,
как старый Катон, с двумя или тремя помощниками, то считал бы себя не
195

менее счастливым, чем те, кто владеет империями, высокими должностями
и огромными поместьями"65. "Я должен смотреть дальше своего носа, если
хочу чего-нибудь достичь в жизни", - убеждал Дьёрдь отца, но при этом
настаивал на том, что не желает такой награды, как, например, возможности
разбогатеть, "но только жить в уважении и приносить пользу"66. Конечно,
несмотря на высокую патетику, юноша не исключал возможности получить
хорошую должность по возвращении домой. Но он боялся того, что, если
родители добьются его скорого возвращения на родину, из-за своей моло­
дости не сможет рассчитывать на хороший чин, ибо "молодым не доверяют
никаких важных дел"67.
Знания и человеческое достоинство он ставил выше материальных благ
и должностей. Отцу он сообщал о том, что отказался от заманчивого пред­
ложения Стефана Иошики войти в его свиту по трем причинам. Первая из
них - это нежелание прерывать учебу; вторая заключалась в том, что тот
не знает латыни ("он ни словом не перемолвился со мной по-латыни").
Но более важным, очевидно, было то, что Иошика не проявил к Дьёрдю до­
статочного уважения68. Проблему человеческого достоинства юноша подни­
мал и в письме к матери в связи с браком своей сестры Анны. Дьёрдю очень
импонировал будущий зять Мозеш Секей, но вовсе не из-за того, что тот был
известен в политических кругах, а за те человеческие достоинства, которые
видел в нем. А под ними Дьёрдь понимал такие качества, как "человечность,
порядочность, честь, достойные поступки": "Для меня не важно, кем был
человек и откуда он взялся ("ki volt vagy honnan legyen"), а кто он есть сейчас
и куда пойдет ("ki legyen es hova megyen"), ибо мы не выжили бы, если бы с
предубеждением смотрели на тех, что благодаря своим делам из низов под­
нимается наверх. Поэтому лучше привязать к себе правильного и честного
человека, нежели никчемного отпрыска древнего рода"69.
Со своими академическими успехами Дьёрдь тесно связывал честь и до­
стоинство своей семьи. "Благодаря Богу, я сейчас не испытываю недостатка
в учебе, потому что бьюсь над тем, чтобы не отставать в науках, чтобы не
изменить своих нравов и чтобы не выглядеть выродком в своей семье", - пи­
сал он матери в самом начале своего пребывания в Гейдельберге70. Примерно
о том же он писал своему отцу: "Если я и не украшу нашу семью настолько,
насколько сделала твоя милость, то и не опозорю". Он чувствовал ответ­
ственность не только перед семьей, но и перед своей страной, и полагал, что
может быть полезен ей. Помощь отца была необходима ему для того, чтобы
показать, что "и у трансильванцев имеются достоинства (virtutes), благодаря
которым, если не помешает судьба, мы можем продвинуться вперед и воз­
выситься"71. "Если бы Дьёрдь Корниш не умер так рано, своими делами он
смог бы подтвердить свои мечты и намерения, упорно повторявшиеся им в
письмах.
Итак, на основе писем мы набросали портрет трансильванца Дьёрдя
Корниша, одного из многих десятков и даже нескольких сотен венгерских
196

студентов, учившихся в европейских университетах в конце XVI в. Вместе
с ним вырисовывается особая среда, в которой он провел около семи лет
своей короткой жизни и частью которой он был сам. В ней можно выде­
лить несколько аспектов и пластов. В первую очередь эту среду составляли
сами венгерские школяры, учившиеся за границей. Они были тесно связаны
между собой как в рамках учебного заведения, так и внеуниверситетским
общением. Студенты поддерживали друг друга в учёбе и повседневной жиз­
ни, обменивались разнообразной информацией, которая сказывалась даже
на направлении образовательных потоков. Это облегчало их пребывание в
незнакомой и чуждой среде. Учащиеся образовывали некое, никаким об­
разом не оформленное сообщество, которое выходило за пределы какой-то
одной страны, так как студенческий поток находился в постоянном движе­
нии. Несмотря на трудности коммуникаций, они поддерживали тесные связи
с родиной, в первую очередь, через семью и родных. Эта связь выглядела
еще более прочной благодаря тому, что, как мы видели, за границу студенты
отправлялись группами, костяк которых составляли родственники. Родные,
оставшиеся дома, делали возможным не только само пребывание своих
детей в зарубежных университетах, так как материально обеспечивали их
обучение, но и способствовали сохранению контактов с родиной, снабжая
информацией о положении дел в семье и в стране в целом. В рассмотренной
нами студенческой группе преобладали выходцы из дворянских семей: оче­
видно, они располагали большими возможностями учиться за границей, хотя
известно, что за университетским образованием за границу уезжало немало
детей бюргеров, поддерживаемых как городскими властями, так и частными
меценатами. В нашем случае эта часть молодежи была представлена настав­
никами, сопровождавшими молодых дворян на учебу: Деметер Краккои,
Янош Дечи Бараньяи, Иштван Самошкези, Янош Хертель. Это были талант­
ливейшие люди, которые таким путем сами приобщались к высшему образо­
ванию и духовным ценностям Европы. В то же время своим кругозором, зна­
ниями, интеллектом они должны были оказывать влияние на формирование
личности и духовное развитие своих подопечных. Студенты приобщались к
научной и литературной жизни, публиковали свои сочинения, знакомили с
ними своих товарищей, причем не только земляков. Неотъемлемой частью
этого сообщества были и те соотечественники, остававшиеся дома, с кото­
рыми обучавшиеся за рубежом студенты поддерживали тесные контакты
как посредством встреч, так и путем переписки. Они принадлежали к одной
социальной среде, придерживались близкой политической ориентации, мно­
гие входили в княжеское окружение, составляя политическую элиту страны.
Эти люди, такие, как Фаркаш Ковачоци, вместе с родителями приобщали
учившуюся за границей молодежь к своим интересам, политической жизни
страны, формировали ее политические взгляды и позиции, ориентировали на
будущую деятельность на родине. Как показывают биографии тех молодых
людей, о которых шла речь в статье, это им удалось. Связь студентов с этой
197

частью элиты имела большое значение еще и потому, что ее представители
также провели немало лет за границей, обучаясь в университетах Германии,
Италии, Швейцарии и других стран. Те и другие были близки друг другу по
духу, обладали европейским кругозором, понимали значение университет­
ского образования. В этом тесном общении, особой интеллектуальной, куль­
турной, социальной и этнической среде формировалась интеллектуальная и
политическая элита страны.

ПРИМЕЧАНИЯ
1

Veress Е. Matricula et acta Hungarorum in Universitatibus Italiae Studentium 1221-1864.
Budapest, 1941.
2
Veress E. A Paduai egyetem magyarorszagi tanuloinak anyakonyve es iratai (1264-1864).
(Matricula et acta Hungarorum in universitatibus Italiae studentium. Vol. 1. Padova: 1264-1864).
Budapest, 1915.
3
Опубликованы в: Vass M. Kornis Gyorgy levelei anyjahoz, Bethlen Krisztinahoz //Kereszteny
Magveto. Kolozsvar. 1898. 278-280.1; Veress E. A Paduai egyetem... P. 234-238, 242-244, 253255, 257-261.1; Vass M. Kornis Gyorgy levele Kovacsoczy Farkashoz // Kereszteny Magveto. 1904.
149-151.1; Utazasok a regi Europaban. Peregrinacios levelek, utleirasok es utinaplok (1580-1709) /
Valogatta, eloszoval es jegyzetekkel ellatta Binder Pal. Bukarest, 1976. 47-68.1. 68-72.1.
4
Utazasok a regi Europaban. 68-72.1.
5
Nagy I. Magyarorszag csaladai czimerekkel es nemzekrendi tablakkal. Kot.5. Pest, 1859. 362.1.
6
Vass M. Kornis Gyorgy levele Kovacsoczy Farkashoz. 149.1.
7
He установлено существование родственных связей между воспитателем детей Корниша
и соучеником Дьёрдя в зарубежных университетах. О Миклоше Фазекаше Богати известно,
что в начале 1580-х годов он возглавлял гимназию в Клуже. Его перу принадлежит несколько
опубликованных поэтических и прозаических произведений, а также переводы (Nagy I. Kot. 1.
Pest, 1857. 151-152.1).
8
Ibid. 48.1.
9
Письмо Дьёрдя Корниша отцу Фаркашу Корнишу от 12 марта 1592 г. (далее -письмо
№ 3) // Utazasok a regi Europaban. 60.1; Veres E. A Paduai egyetem...
10
Мать Дьёрдя Корниша и Ференца Банффи были родными сестрами (Nagy I. Kot. 1. Pest,
1857.83.1).
11
Vass M. Kornis Gyorgy kulfoldi tanulasa // Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1912. 211.1.
12
Описание этого пути содержится в произведении Яноша Дечи Бараняи "Путеводитель"
(Baranyai Decsi Czimor Janos Hodoeporiconja (1587) // Fililogiai Kozlony, XI (1965). 359-371.1).
13
Utazasok a regi Europaban. 186.1.
14
Nagy I. Kot. 10. Pest, 1863. 277.1). Отец Шандора Ласло Шомбори с начала 1580-х годов
входил в состав высшей правящей элиты Трансильвании (Нот I. A hatalom pillerei. A Bathory
iikori politikai elit kezdetei // Idovel palotak... Magyar udvari kultura a 16-17 szazadban / Szerk G.
Etenyi N es Horn I. Bp., 2005. 272.1).
15
Toeopke G. Die Matrikel der Universitat Heidelberg. S. 135.
16
Его отец Ласло Шомбори был прокурором при княжеском дворе, воспитателем князя
Жигмонда Батори, членом Государственного совета. Он распоряжался доходами от трансиль­
ванской десятины (Nagy J. Kot. 10. Pest, 1863. 280.1).
17
Veress Е.Л. Paduai egyetem... 96.1.
18
Так, например, в 1571 г. в Падуанский университет поступил отпрыск известного рода
Листиев, четырнадцатилетний Янош Листий, которому в наставники отец пригласил бельгий­
ского ученого Гуго Блотца и тот сопровождал юношу во всех его передвижениях по итальян­
ским университетам (Veress E. A Paduai egyetem... 82.1).
198

19
У барона Михая Форгача сменилось несколько наставников: среди них были Деметер
Краккои, Жигмонд Марьяшши, Жигмонд Печ. {Ibid. 94.1).
20
Письмо Миклоша Богати к Кристине Корниш от 17 января 1591 г. (Utazasok a regi
Europaban. 69-70.1).
21
Письмо Корниша Дьёрдя к матери Кристине Корниш от 17 января 1591 г. (Keresteny
Magveto. Kolozsvar, 1912. 217.1) {Veress E. A Paduai egyetem... 82.1).
22
Так, уже упоминавшийся Янош Листий в 1571 г. приехал со своим воспитателем в Па­
дую из Вены, где учился вуниверситете; позже (в 1573 г.) он записался в Сиенский универ­
ситет, потом - в Пизанский, оттуда переехал .в Венецию; при этом еще не раз возвращался
в уже "освоенные" им университеты {Veress E. A Paduai egyetem... 82.1). Другой венгерский
студент, Михай Пакши, до того, как попал в Падую, учился в Виттенберге (1565), Базеле
(1566), Гейдельберге (1568), Кракове (1570), а также Франкфурте, Лионе и других городах.
(Ibid. 84.1).
23
Умоляя отца разрешить ему продолжить учение за границей, в качестве аргумента он
напоминал о том, что выдающиеся соотечественники провели в зарубежных университетах
много лет: Ян Панноний - 18, Миклош Пакши - 12 (Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 7 ноября
1591 г.: Utazasok a regi Europaban. 58.1).
24
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 28 июля 1591 г. (Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1912.
219.1).
25
Veress E. A Paduai egyetem... 96.1.
26
Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1912. 217.1.
27
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 7 ноября 1591 г.: Utazasok a regi Europaban. 54-55.1.
28
Veress E. A Paduai egyetem... 96.1.
29
Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1912. 223.1.
30
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 7 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 57.1).
31
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 2 апреля 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 65.1).
32
Письмо Дьёрдя матери от 2 апреля 1593 г. (Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1898. 279.1).
33
Ibid. 55.1.
34
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 13 марта 1592 г. (Utazasok a regi Europaban... 62.1).
35
Ibid.
36
Письмо Дьёрдя Корниша матери от 24 февраля 1591 г. (Utazasok a regi
Europaban...53.1).
37
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 2 апреля 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 6364.1).
38
Письмо Миклоша Богати Фаркашу Корнишу 10 февраля 1595 г. (Utazasok a regi
Europaban... 72.1).
39
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 17 января 1591 г. (Kereszteny Magveto. Kolozsvar,
1912.215.1).
40
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 7 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 56.1).
41
Ibid.
42
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 13 марта 1592 г. (Utazasok a regi Europaban... 60.1).
43
Письмо Дьёрдя Корниша матери от 2 апреля 1593 г. (Kereszteny Magveto. Kolozsvar,
1898.279.1).
44
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 2 апреля 1593 г. (Utazasok a Europaban. 66.1).
45
Иштван Йошика стал канцлером Жигмонда Батори после казни Фаркаша Ковачоци в
1594 г.
46
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 13 июля 1592 г. (Utazasok a regi Europaban... 60.1).
47
Utazasok a regi Europaban... 203.1.
48
Письмо Дьёрдя Корниша отцу от 25 июля 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 67.1).
49
Frankl V. Hazai es kiilfoldi iskolazas. 251.1.
50
Veress E. A Paduai egyetem... 99.1.
199

51

Так, в 1579 г. советником юристов от провансальской нации стал студент из Пожони
(совр. Братислава) Янош (Иоганн) Хаан (Veress E. A Paduai egyetem... 90.1), в 1569 г. одним
из советников богемской нации артистического факультета был венгр Ференц Веданус (Ibid.
76.1)
52
Ibid. 74.1.
53
Ibid. 91.1.
54
Ibid. 92.1.
55
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 7 июля 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 57.1.).
56
Ibid.
57
Veress E. Matricula et acta Hungarorum in Universitatibus Italiae Studentium 1221-1864.
Budapest, 1941. P. 274.
58
Ibid. 337.1.
59
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 25 ноября 1593 г. (Utazasok a regi Europaban...
67.1.).
60
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 7 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 59.1.).
61
Veress E. Matricula et acta Hungarorum in Universitatibus Italiae. P. 274.
62
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 2 ноября 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 64.1).
63
Vass M. Kornis Gyorgy kiilfoldi tanulasa // Kereszteny Magveto. Kolozsvar, 1912. 218.1.
64
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 2 ноября 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 64.1).
65
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 7 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 58.1).
66
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 25 ноября 1593 г. (Utazasok a regi Europaban... 67.1).
67
Письмо Дьёрдя Корниша к матери от 2 ноября 1593 г. (Kereszteny Magveto. Kolozsvar,
1898.278.1).
68
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 13 ноября 1592 г. (Utazasok a regi Europaban... 59.1).
69
Письмо Дьёрдя Корниша к матери от 25 ноября 1593 г. (Veress E. Matricula et acta
Hungarorum in Univesitatibus Italiae. P. 519).
70
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 24 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 53.1).
71
Письмо Дьёрдя Корниша к отцу от 7 ноября 1591 г. (Utazasok a regi Europaban... 59.1).

^

ri^rti **!£**• **ii>» *0-£* *Q-£y- *Q.£** ***£** i&^H tQ^H iQi^i ?^54
*&T** *&T»* *±5Ts* *&T** WTJ» *"5«* W
4 J « » *«Tj» 4LTTJT»
W

ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ XVII в.:
ВЛИЯНИЕ ГУМАНИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ
Л.А. Чёрная

Русская культура XVII столетия уже не принадлежит Средневековью:
историки искусства в большинстве своем отмечают упадок древнерусского
иконописания, а историки литературы - зарождение барокко и предклассицизма. И те, и другие правы в своих наблюдениях, но мало кто стремится
объяснить, почему это так, чаще всего и литературоведы, и искусствоведы
ограничиваются заключением о "западном влиянии" на русскую культуру
переходного периода.
На мой взгляд, искать истоки перемен в русской культуре необходимо в
мировоззрении людей переходной эпохи. И здесь на первое место выходит
переосмысление и поиски нового решения проблемы человека как стержне­
вой проблемы культуры. Русская культура XVII в. вошла в историю как "пе­
реходный период" от Средневековья к Новому времени. Разрабатываемый
нами философско-антропологический метод заставляет видеть сущность пе­
реходного процесса в новом решении проблемы человека: от средневекового
человека "души" к нововременному человеку "разума"1. Именно этот пере­
ход, сделавший принципы антропоцентризма, новизны, открытости, историз­
ма, качества, динамичности одними из основополагающих в культуре своего
времени, позволил русским воспринять и по-своему переработать предше­
ствующую западноевропейскую культуру, по-новому оценив ее. Именно
поэтому в русской культуре XVII в. мы найдем отголоски и ренессанса, и
маньеризма, и барокко, и предклассицизма...
Самым существенным вкладом западноевропейской культуры в русскую
рассматриваемого периода был, безусловно, ренессансный. Следует огово­
риться, что под Ренессансом мной понимается самое широкое переходное
движение мировой культуры от Средневековья к Новому времени. Только
при таком толковании можно говорить о типологическом сходстве ренессансных идей и явлений в культурах разных стран, как европейских, так и не
европейских. Совершенно прав Д.С. Лихачев, увидевший в русском барокко
переходного времени явные черты ренессансной эпохи и пришедший к выво­
ду, что барокко в России взяло на себя часть функций Ренессанса2. Действи­
тельно, при ближайшем рассмотрении в мировоззрении русских философов,
писателей, поэтов, художников мы увидим ренессансные идеи о домини­
ровании разума в человеке, об оправдании телесного начала и переоценке
8. Культурные связи в Европе

201

всей природы человека ("естества"), о новой гармонии в нем "внутреннего"
и "внешнего", о новых целях и задачах жизни и новом восприятии смерти, и
т.д. Сами того не подозревая, русские авторы писали и думали о том же, о чем
в свое время рассуждали итальянские гуманисты. Проведенный нами срав­
нительный анализ произведений Петрарки, Фичино, Пико делла Мирандола
и других итальянских гуманистов с трудами Симеона Полоцкого, Николая
Спафария, Кариона Истомина, Сильвестра Медведева, Иосифа Туробойского, Леонтия Магницкого и др. привел к выводу о родстве идей, вызревших в
Италии XIV-XV столетий и в России XVII-XVIII вв.3
Так, первым принципом мировосприятия, по мнению Петрарки, должно
быть уважение к человеческому естеству: "Не следует бояться ничего, что
идет от необходимости природы, ведь кто ненавидит естественное или бо­
ится его, ненавидит, таким образом, природу или боится ее"4. О подобном
же уважении к человеческой природе, только с акцентом на познавательных
возможностях естества, писали Николай Спафарий, Сильвестр Медведев,
Леонтий Магницкий и другие русские мыслители. Например, в известном
предисловии к рукописной истории, составленном в период правления Феодора Алексеевича (1676-1682) и принадлежащем, на наш взгляд, Николаю
Спафарию, содержится пространное рассуждение со ссылкой на физику
Аристотеля о естественных свойствах человека: "И для того крайнейший
философ Аристотель написал, что все человецы естественно желают ведати,
се есть от природы своей любят ведати и познати всех вещей, потому что тем
ко искусству и к совершенству придут, и душа веданием и учением совершаетца, и ситцевым образом человек совершен бывает, а признак к тому и
довод истинный тойжде философ положил любовь человеческую к чювству,
и наипаче к зрению..."5. Общеизвестен интерес итальянских гуманистов к
античной философии, в том числе в лице Аристотеля; некоторые, как Валла,
даже подвергали критике аристотелевскую логику, ставшую основой сред­
невековой схоластики. В России же, не знавшей схоластики до XVII в., имя
Аристотеля, хотя и было известно ранее, но принципы его физики излагают­
ся впервые, как и многие другие давно известные в Европе положения.
Столь же важен акцент на телесном - "внешнем" - человеке, наблюдае­
мый как у итальянских гуманистов, так и у русских мыслителей анализи­
руемого периода. И те и другие цитируют Плутарха, призывавшего "чаще
созерцать в зеркале собственное изображение с той именно целью, чтобы те,
кто обладает достойной внешностью, не обезображивали бы ее пороками,
а те, которые кажутся уродливыми на вид, позаботились бы о том, чтобы
с помощью добродетели стать красивыми"6. Кто-то из русских приказных
служащих в конце "Книги сошному и вытному письму" набросал на полях
рисунок, изображающий человека, стоящего перед зеркалом, и пояснил его:
"Приникни к зерцалу и посмотри лица своего, да аще красен ся видиши, твори
жь и дела против твоея красоты и не посрами ее злыми делы"7. Восхищение
телесной красотой человека прослеживается опять-таки у многих представи202

телей ренессансной культуры, а также у некоторых русских мыслителей, в
частности, у Леонтия Магницкого: "Велика есть доброта в телеси, еже двизатися о себе, еже распростиратися или камо превращатися и устремлятися
к единовидноу положению изряднейшему во всех быти, и чувствующе чрез
вся пять чувств, с действами их имети". Само предисловие к учебнику ариф­
метики представляет собой некий философский трактат о человеке, начи­
нающийся с оценки сотворения человека ("ни едина убо от видимых тварей
тако есть удобрена и возвеличена, яко же человек"), описания пяти чувств
с акцентом на зрении, позволяющем "аще и далече сущая досязати". Далее
автор утверждает, что "естественная зрительная сила ума", данная человеку,
должна быть направлена на "снискание наук", поиски "чести мира сего" и
достижение "довольства" (благосостояния). Он пишет: "Но вся сия, си есть
достойная честь мира сего и прочая удобрения и богатства не суть вредна, но
на украшение суть человека, елико по внешнему, егда же нужных лишаемся
внешних, тгда естественне ослабеваем внутренними... вся внешняя доволь­
ства подают свободу и помысл внутренним силам". Наибольшее внимание
Магницкий уделяет доказательству необходимости науки, именуемой "цар­
ственным человеческого естества удобрением". В конце своего сочинения он
вновь напоминает, что не стоит презирать земную жизнь и ее наслаждения,
честь, славу, благосостояние, "зане естественно украшают человека зело и
просвещают ум ко приятию множайших наук и высочайших". Все это позво­
ляет человеку жить "по достоинству человеческому"8. Леонтий Магницкий
не называет Аристотеля или кого-либо из других философов, повлиявших на
его взгляды, но оговаривает, что ему знакомо естествознание как наука - ".. .о
них же по естествазнанию есть известно", - что говорит об опосредованном
влиянии на него итальянской гуманистической мысли.
Как известно, Марсилио Фичино выделял три вида блага - благо Фортуны,
тела и души; к телесному благу он относил силу, здоровье, красоту, утвер­
ждая, что "если скажут, что есть наслаждения чувства, которые не обязаны
своим происхождением потребности тела, я отвечу, что такие наслаждения
настолько слабы, что никто не находит в них блаженства"9. Лоренцо Валла в
диалоге "Об истинном и ложном благе" пришел к выводу, что наслаждения
тела рождаются с помощью души, а наслаждения души - при помощи тела10.
Гармония тела и души возрождает в ренессансной литературе античное опре­
деление человека как малого мира. Русским авторам XVII-XVIII вв. также
хорошо было известно античное определение человека как микрокосма. Так,
Карион Истомин в 1687 г. писал: "Человек - микрокосмос, си есть малый
мир есть, возобразен маркокосмосу... состоянием телесе и той благородием
душевным... яко небо и земля подобие. От полу человека вышняя часть, яко
небо, и паки от полу вниз его часть, яко земля"11. У Феофана Прокоповича
определение человек - микрокосм звучит постоянно12.
Как уже отмечалось, свои аргументы русские писатели подкрепляли авто­
ритетом античных философов и поэтов, в особенности Аристотеля, поскольку
8*

203

поворот в восприятии античности также произошел в России в рассматривае­
мое время. Даже Алексей Михайлович цитировал "крайнейшего философа"
древности в одном из писем к кн. Н.И. Одоевскому: "А Аристотель пишет ко
всем государем, велит выбирать такова человека, который бы государя свое­
го к людям примирял, а не озлоблял!"13. Впрочем, высказывания античных
мудрецов были известны еще в Древней Руси по таким произведениям, как
"Изборник Святослава 1076 года", "Пчела" и др., но их относили к ложной "внешней" - мудрости. Античная мифология была полностью под запретом
как языческие "басни и кощуны", способные ввергнуть православных в
языческое идолослужение. Теперь же интерес вызывает не только античная
философия, но и мифология: античные божества во множестве фигурируют в
поэзии Симеона Полоцкого, появляются на сцене придворного театра Алек­
сея Михайловича, изображаются на триумфальных вратах и пр. Популяр­
ным становится сравнение русского царя с Марсом, особенно в Петровскую
эпоху. Переводятся античные авторы и западноевропейская литература, по­
священная античности. В 1672-1674 гг. Николай Спафарий составляет по
заказу главы Посольского приказа А.С. Матвеева "Книгу избраную вкратце
о девятих мусах и о седми свободных художествах" и "Книгу о сивиллах",
украшенные миниатюрами. В Предисловии к "Книге избраной вкратце о де­
вятих мусах..." он поясняет: "Девять убо мусы суть, сиречь богини пения,
яже от философ того ради изобретены и изображены суть, яко удобнейшая
сладость учения познаватися может под прилогом девических мус девяти;
между же сими Аполлон, или Солнце, соликовствует, согласие и сочинение
наук знаменуя. Оттуду же и седмь оная воздеваемая свободная художества
имянуются ко разделению иных художеств служителных"14.
Античность выдвигается в качестве краеугольного камня, колыбели ми­
ровой мудрости и науки, достигшей, наконец, Российских пределов, о чем
прямо заявлял Петр Великий. Но еще задолго до этого анонимный автор пе­
ревода компиляции римского историка Юстина, названного в русском вари­
анте "Краткое пяти монархий древних описание", в посвящении своего труда
Б.И. Морозову писал, что он хочет одеть античную историю в "ризу рос­
сийскую" и сделать сию "посланницу старовещности наставницей во граж­
данстве". Ссылаясь на все того же "первоначалного философа" Аристотеля,
автор перевода рассуждал о свойствах разума - "чювствами, аки рабами, осязати.... разсмотряти... прилежно разсуждати и о сем известная узаконяти..."15.
"Российская Европия"16 петровского времени открыто хочет стать воспреемницей античной науки, для чего усиленно осваивает латинский язык. И
если во второй половине XVII столетия шел горячий спор о вреде латинского
языка, проникающего в "писания славенского языка" и действующего "губи­
тельно"17 на русских людей, то в начале XVIII в. доказывается польза латыни.
Так, глава Печатного двора Федор Поликарпов в 1701 г. составляет "Букварь
славеногрекоримстеи", а в 1704 г. "Лексикон треязычный", в предисловии к
которым он поясняет обращение к проклинаемой ранее латыни. В 1701 г."он
204

осторожно оговаривает, что "латинские письмена" не ко вреду, потому что
латинскими буквами напечатаны не "римские", а греческие православные
догматы18. Но уже через три года он делает акцент на том, что "сий диалект
ныне паче иных по кругу земному во гражданских и школьных делех обно­
сится; такожде и о всяких науках и художествах ко человеческому жителству
нуждных, книги премноги с иных языков преведены и вновь сочинены на сем
языце обретаются"19.
Ярким проявлением ренессансного характера перемен в русской куль­
туре является освоение прямой перспективы в живописи и, главное, осмыс­
ление нового метода "живоподобия" в трактатах и посланиях того времени.
Как известно, задача средневекового художника состояла в изображении
неизобразимого -"внутреннего" человека, невидимого пространства, вечно­
го времени... В переходный период цели художника переориентируются с
изображения "внутреннего" человека на "внешнего", с невидимого мира на
мир видимый, в котором реальное пространство заполняется реальными же
предметами, с вечного времени на время "мимоидущее". Все это и опреде­
лило и подготовило новые принципы художественного творчества, разраба­
тываемые в эстетических трактатах третьей четверти XVII в. и отразившиеся
в искусстве того времени. В целом утверждались три важнейших принципа
художественного творчества: 1) живописание - искусство, дар, данный из­
бранным; 2) следовать в своем искусстве надо не старым образцам, а жизни;
3) красота независима от религиозных оценок, а также от вероисповедания
мастера, ее сотворившего. Все они так или иначе преломлялись в одном важ­
нейшем требовании к живописи - зеркального отражения видимого мира, в
особенности "внешнего" человека. Его можно условно назвать принципом
зеркала. Основными его разработчиками были художники - Симон Ушаков
и Иосиф Владимиров. Первый требовал, чтобы художник стал вторым зер­
калом, отражающим жизнь "по плотскому смотрению", второй хотел, чтобы
живописец создавал "подобие яко в зерцале".
"Послание некоего изуграфа Иосифа к цареву изуграфу и мудрейшему жи­
вописцу Симону Федоровичу", созданное, вероятно, иконописцем Иосифом
Владимировым и датируемое 1656-1658 гг., было написано после столкнове­
ния автора с сербским архидьяконом Иоанном Плешковичем, отстаивавшем
"дерзость плохописания" подделанных под закопченную темную "старину"
икон, выполненных непрофессиональными мастерами. Иосифа возмущает,
что люди "просты" и невежды в искусстве, хотя и обладают "великим ра­
зумом" в других вещах, берутся судить об искусстве и не признают ничего
нового, а требуют "старины". Они даже не пытаются рассуждать, что "право
или криво", а только "того держатся, что застарело". Причину столь широ­
кого распространения "плохописания" Иосиф видит в скупости людей, "кои
ум свой уклонили в сребро, в злато, и иже домы своя зиждут богато, в хлевах
стояти кони любят драгия, а в церкви иконы купят плохия, уповаючи на то,
яко и от плохих икон в старину, кажут, бывали прощи". Общий посыл автора
205

трактата - рациональный взгляд на вещи, опора на разум: "ум имея", всякий
и всегда должен подходить к изображениям "с рассуждением", без "басно­
словия и бредней"20. Иосиф уподобляет талант художника солнцу, утверждая,
что недоступный и непонятный многим дар живописания подобен солнеч­
ному свету. Когда солнце "просветит" воздух своими лучами, то высветится
весь живой мир. Подобно солнечному лучу, по мнению автора, и живописец
проницает "умными очами" изображаемого человека: "егда на персонь чию,
на лице кому возрит, то вси чювствении человека уды во умных сии очесех
предложит и потом на хартии или на ином чем вообразит". По сравнению
с "даром-благодатью", о котором шла речь в "Стоглаве" 1551 г., "дар живо­
писания" отличается кардинально: средневековые иконописцы должны были
"прозревать" мир невидимый, скрытый в слоях вечного времени, проникая с
помощью божественной благодати в сущность "образа и подобия", а живопис­
цы XVII в. стояли перед задачей отражения мира видимого и мимоидущего реального - времени. Их важнейшим инструментарием стало не "внутреннее
зрение", а "умные очи", изучающие "чювственные уды" и изображающие их.
"Премудрое" творчество заключается в том, чтобы, изучив анатомию, строе­
ние человеческого тела, физические законы отражения света и т.п., "состав­
лять свойственный вид" - "светло и румяно, тенно и живоподобне". В живоподобии и крылось важнейшее принципиальное отличие нового искусства
от старого. Если средневековый художник обязан был "смотреть на древние
образцы" и подражать им, то теперь речь идет не об образцах, а о копиро­
вании живой жизни, наполненной светом и тенью, "румяной" телесностью
"внешнего" человека. Осуждая старую иконописную традицию за стремле­
ние показывать святых с темными ликами и бесплотными телами, автор апел­
лирует к разуму современников, говоря, что вовсе не весь "род человечь во
едино обличив создан", не все "святии смуглы и скудны" телом. Кроме того,
он восхищается внешней телесной красотой Богоматери, Христа, библейских
персонажей, святых. Вероятно, опровергая слова своего оппонента о том, что
Стоглав требовал копировать древние образцы, а значит, темные старинные
иконы, Иосиф указывает, что требование писать с древних образцов означало
совсем другое: обветшавшие иконы следовало обновлять и "знаменовати на
пропись з добрых образцов, смотря на образ древних живописцев, а не на тыя
темновидныя иконы, ссылаяся и мрачно святых персони писати". Но время
образцов все же прошло и обучать живоподобному искусству следует так же,
как это делается в западных училищах живописи: "Ученицы ж тамо ов главы
начертает, ин руце пишет, иному ж на таблицах лица воображающу. Над все­
ми же сими приходит майстр тех или изрядный учитель живописнаго художе­
ства. И овому начертанное презнаменует, и иному написанное приправляет,
ко иному ж пришед, взем острие и ново написание учениче долу выскребает
и потом лучшее воображает. И всему подробне и искусне научает".
Адресат послания Иосифа Владимирова - Симон Ушаков, осуществляв­
ший на практике "светловидное письмо", и сам выступил в защиту новых
206

принципов художественного творчества. В составленном им теоретическом
трактате об искусстве, названном "Слово к люботщательному иконного пи­
сания"21, он во многом совпадал с идеями Иосифа, а во многом шел далее.
Основная задача трактата, как кажется, состояла в доказательстве свободы
личности художника, дарованной ему в силу его таланта самим Богом. Слово
начиналось с утверждения о передаче "художного образотворения" от "все­
могущего всехитреца Бога" к искусным художникам. Пусть мысли его не
совсем оригинальны, а текст во многом компилятивен, но все же использо­
ванные им идеи античных философов и писателей (Плиния Старшего и др.),
христианских богословов (Иоанна Дамаскина и др.) повернуты главной для
Симона стороной - защитой таланта живописца и его права на "фантазию".
Обильные рассуждения Симона о видах искусства, исторический экскурс о
развитии изобразительного искусства как наиболее почитаемого логически
завершаются выводом автора о том, что первым "образотворцем" и "образоделателем" был сам Бог - Творец.
Требование писать живоподобно воплощалось в произведениях Симона
Ушакова и других живописцев. Так же, как в искусстве итальянского Ренес­
санса, портрет становится основным жанром и русскогр искусства, начиная
с парсун XVII в. и кончая психологическим портретом петровского времени.
Ренессансные функции переходной культуры можно прослеживать и
дальше, однако не все стороны мировоззрения Возрождения типологически
совпадали с мировосприятием русских переходного времени. Так, совершен­
но неприемлемым для дидактически выдержанной русской культуры был
гедонистический гимн наслаждениям жизни, в особенности любви. Любовь
в средневековом сознании русских - чисто духовная христианская любовь
к Богу и ближнему своему. Телесная сторона любви - "похоть", порождае­
мая греховным телом, плотская прелесть, совращающая и губящая душу.
Не могла воспеваться любовь к женщине, которая есть не что иное, как "со­
суд греховный", помощница дьявола в совращении Адама в Раю. Поэтому
прежде чем могла возникнуть любовная лирика, гедонистическая свобода
и смелость воспевания любовных утех, русская мысль должна была осво­
бодиться от однозначно негативной оценки женской природы. Процесс
оправдания женского естества начинается в русской культуре переходного
периода, однако идет он медленно и вяло, пока в дело не вмешивается Петр
Великий и его государственный идеологический аппарат. В рукописях второй
половины XVII в. встречается мысль, что Богоматерь, давшая миру Христа,
тем самым искупила вину Евы и сняла проклятие с женского рода. В "Сказа­
нии о человеческом естестве, видимем и невидимем", получившем в это же
время распространение (сейчас насчитывается более 8 его списков), не при­
водится особой аргументации в защиту женского естества, но все же женская
природа получает оправдание и положительную оценку. Происходит это при
обсуждении весьма животрепещущего для русской мысли вопроса о бороде
на лице мужчин и отсутствии таковой на лице женщин. Русская официальная
207

церковная точка зрения ярко выражена в словах патриарха Адриана: "...мужу
убо благолепие, яко начальнику, - браду израсти, жене же, яко не совершен­
ней, но подначальной, онаго благолепия не даде..."22. Автор же "Сказания о
человеческом естестве, видимем и невидимем" объясняет отсутствие бороды
у жен совсем другими причинами: "Женам бо брадныя власы не даны суть,
да долгую лепоту лица имеют, да любими будут и кормими подружием своим
и огреваеми в недрах их, но в брады место им даны сут перси, да тела своего
любовию кормят младенца, родившаяся им, и тем согнездну любовь имут"23.
Здесь не только игнорирование ортодоксальной точки зрения на бороду, но
и признание самоценности женского естества, красоты ("лепоты") и любви
(как между матерью и ребенком, так и между мужчиной и женщиной). И все
это высказано в спокойно-констатирующем тоне, как очевидные вещи.
Защите естественной красоты женского лица посвящено поучение из ру­
кописного сборника второй половины XVII в., обнаруженное нами в РГАДА.
Автор призывает читателей беречь красоту "естества, яко добра есть". Его
порицание вызывают "некия, преестественными добротами красящыся". Они
не только "смышляемую, приправную к вапам красоту себе притворяют, но и
естественную же погубляют". Вывод, делаемый в конце сочинения, сводится
к следующему: "Нелепый бо, аще и велми украшается, благообразен быти не
может. Лепый же и без приправы сея благолепен есть..."24. Примечательно,
что автор не стремится связать красоту внешнюю с красотой внутренней, что
было обязательным в средневековой культуре. А это значит, что у него уже
сложился чисто эстетический подход к женской красоте, содержащий оценку
прекрасного по его формальным независимым признакам.
Женская красота, проклинаемая в средневековой традиции, как губящая
душу мужчины, в первых пьесах придворного театра Алексея Михайловича
расценивается как высшая женская добродетель, благодаря которой простая
еврейка из преследуемого племени Есфирь становится царицей ("Артаксерксово действо"), поскольку по своей красоте она может равняться "чину" , т.е.
идеалу, образцу, канону25.
Однако в русской поэзии этого времени мы не встретим ни описания
любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской
красотой. Симеон Полоцкий еще до приезда в Москву высказывался резко
отрицательно против "блудной страсти" любви, насылаемой "злыми стрела­
ми" Купидона, "непристойной Венеры бесстыдного сына"26. Как отмечает
исследователь поэзии русского барокко переходного времени Л.И. Сазонова,
"в Москве же в условиях новой культурной среды Симеон хотя и продолжает
заселять сочинения персонажами античной мифологии, но показательно, что
и Венеру, и Купидона он из своих стихов изгоняет"27. Для Симеона Полоцкого
совершенный человек - это по-прежнему монах, отвергающий все прелести
мира, в том числе и женские.
Только в петровское время с ассамблеями, где стали появляться запертые
ранее в теремах женщины и девушки; с культом политичного кавалера ,
208

обязанного уметь "политично", т.е. по-западному культурно, ухаживать за
женщинами, сочинять и исполнять любовные песни и т.п.; с "петровскими
повестями", дающими образцы любовных авантюр литературных героев и
пр., начинается бурный интерес к теме любви и женской красоты. После из­
дания в 1730 г. "Езды в остров любви" Тальмана, переведенного Тредиаковским, любовная тематика просто заполонила русскую литературу.
8 целом проведенный анализ показывает, что раннее Возрождение было
наиболее близко по духу русскому переходному времени. Мироощущение
русских людей XVII - начала XVIII в. можно охарактеризовать как соеди­
нившее в себе новое - чувственное - мировосприятие и старое - сверхчув­
ственное. Этот "идеалистический тип" культуры, по определению П.А. Со­
рокина29, свойствен переходным эпохам и являет собой наиболее ценный и
продуктивный тип мировой культуры вообще. В русской культуре XVII начала XVIII в. по большому счету шел своим своеобразным путем тот же
процесс, что и в культуре итальянского Возрождения, заключавшийся в пере­
осмыслении природы и сущности человека, соотношения души и тела, роли
разума и т.д.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
См. подробнее: Черная Л. А. Русская культура переходного периода от Средневековья
к Новому времени. Философско-антропологический анализ. М., 1999; она .же. От "человека
Души" к "человеку Разума" // Человек между Царством и Империей. Сб. материалов междуна­
родной конференции. М., 2003. С. 127-142.
2
Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973.
С.204-205.
3
См.: Черная Л.А. К вопросу о гуманизме в русской культуре второй половины XVII начала XVIII века // Философская и социологическая мысль. Киев, 1989. № 4. С. 32-48.
4
Цит. по: Ревякина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины
XIV - первой половины XV в. М., 1977. С. 29.
5
Цит. по: Замысловский Е. Царствование Феодора Алексеевича. Ч. 1. СПб., 1871. Прилож. IV. С. XXXVI. На авторитет Аристотеля в вопросе о естестве человека указывал также
Петр Посников в "Слове" к патриарху Иоакиму (РНБ. Пог. 1963. Л. 157 об.).
6
Цит. по: Ревякина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины
XIV - первой половины XV в. С. 40.
7
Описние рукописей Синодального собрания, не вошедших в описание А.В. Горского и
К.И. Невоструева. М, 1970. Ч. 1. № 577-819. С. 90.
к
Предисловие к рукописному варианту "Арифметики" 1703 г. // РГАДА. Ф. 381. № 1007.
Л. 24-31.
9
Фичино М. В чем состоит счастье, какие оно имеет ступени, о его вечности. Марсилио
Фичино приветствует великодушного Лоренцо Медичи // Сочинения итальянских гуманистов
эпохи Возрождения (XV век). М., 1985. С. 222.
10
Цит. по: Ревякина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины
XIV - первой половины XV в. С. 40.
11
РГАДА. Ф. 196. Оп. 1. № 645. Л. 4 об.
12
См.: Ничик В.М. Феофан Прокопович. М, 1977. С. 191.
13
РГАДА. Ф. 27. № 127. Л. 31. О популярности произведений Аристотеля в России XVII в.
см.: Зубов В.П. Аристотель. М., 1963. С. 335-342.

209

14

Николай Спафарий. Эстетические трактаты. Л., 1978. С. 25.
Цит. по: Пушкарев Л.Н. Общественно-политическая мысль России. Вторая половина
XVII века. Очерки истории. М., 1982. С. 221-222.
16
Русские повести первой трети XVIII века. М.; Л., 1965. С. 126.
17
Сменцовский М. Братья Лихуды. СПб., 1899. Прилож. VI.
18
Букварь славеногрекоримстей. М., 1701. Л. 3 об.
19
Лексикон треязычный. М., 1704. Л. 6 об.
20
Послание некоего изуграфа Иосифа к цареву изуграфу и мудрейшему живописцу Си­
мону Федоровичу. Изд. Е.С. Овчинниковой // Древнерусское искусство. XVII век. М., 1964.
С. 33-34,40-41,60, 75 и др.
21
Слово к люботщательному иконного писания. Публикация Г. Филимонова // Вестник
Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее. Материалы. М., 1874.
С. 22-24.
22
Цит. по: Буслаев Ф.И. Древнерусская борода // Буслаев Ф.И. Сочинения. СПб., 1881.
Т. 2. С. 25.
23
РГАДА. Ф. 196. Оп. 1. № 504. Л. 4 об.
24
РГАДА. Ф. 196. Оп. 1. № 1446. Л. 155-157.
25
Подробнее см.: Черная Л.А. О понятии чин в русской культуре XVII века // ТОДРЛ.
Т. 47. Л., 1993. С. 343-356; она же. Эстетика первого театра // Художественно-эстетическая
культура Древней Руси / Под ред. В.В. Бычкова. Т. 2. С. 390-402.
26
Цит. по: Сазонова Л.И. Поэзия русского барокко (вторая половина XVII - начало
XVIII в.). М., 1991. С. 28.
27
Там же.
28
Подробнее см.: Черная Л.А. Петр I как образец "политичного кавалера" // Тезисы до­
кладов научной конференции "Петр Великий и его время". Санкт-Петербург. 9-11 июля 1999 г.
СПб., 1999. С. 25-27.
29
См.: Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992.
15

it%TO*
M * tM*
Qgi Q&t i&gi £J£?S ЙМ& tM* £*£* ЙМ& iM» *M* ИМ** *M* ftft *M*
«СТО» nTGr» «vХш* » № «СТО» пьГбг* «iTGr* *CrQ* *Ол#» «СТО» «СТО» «iTO» nJTj» «СТО» чЭТ>»

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ЭРАЗМА
ЭПОХИ ПЕРВОГО АНГЛИЙСКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ
(Вступительная статья,
перевод с латинского и комментарий)
И.Л.

Григорьева

Эразм, приехавший в 1495 г. во Францию для учебы в Сорбонне, влачил
в Париже жалкое существование, не имея ни богатых покровителей, ни до­
статочно громкого имени, ни устойчивого положения в обществе. Он ощущал
раздражавшую его зависимость от нидерландских "братьев общей жизни",
которые неодобрительно относились к его светскому образу жизни и гумани­
стическим увлечениям. Продолжать образование в ненавистной и осмеянной
им "суровой" Сорбонне было невозможно. Давняя мечта о поездке в Италию
осуществиться в то время не могла, по крайней мере, в связи с начавшимися
в 1494 г. франко-итальянскими войнами.
Между тем известность молодого Эразма как литератора-гуманиста была
в Париже уже достаточно велика. Большой удачей для него стало знакомство
с молодыми английскими аристократами, приехавшими во Францию продол­
жать образование и ставшими его учениками. Самым влиятельным их них был
Вильям Блаунт, лорд Маунтджой (1479-1534), с которым Эразма связывала
особенно тесная дружба. Отчим молодого лорда имел влияние при дворе коро­
ля Генриха VII Тюдора (1485-1509). Король, принадлежавший к одному из са­
мых просвещенных семейств Англии, был поклонником античной литературы
и благоволил к гуманистам. Получив возможность попасть в Англию, Эразм
рассчитывал добиться, наконец, признания своей учености и - как следствие приобрести богатых и могущественных покровителей, среди которых могли
оказаться и сам король, и королева-мать, известная как своей любовью к свет­
ской литературе, так и щедрой меценатской деятельностью. Возможно также,
что он надеялся стать доктором в одном из английских университетов.
Впервые Эразм ступил на английскую землю по приглашению и в со­
провождении лорда Маунтджоя летом 1499 г., а покинул страну в январе
1500 г. Молодой лорд привел своего учителя в дом тестя, сэра Вильяма Сэя,
имевшего, кроме лондонской резиденции, где Эразм познакомился с Тома­
сом Мором, еще дом в Гринвиче, по соседству с королевским двором. Лорд
Маунтджой, ученые склонности которого привлекли внимание Генриха VII,
должен был с осени того же года состоять при королевском дворе. Возможно,
211

уже тогда король решил сделать Маунтджоя старшим товарищем в занятиях
юного герцога Йоркского, впоследствии короля Генриха VIII. В 1523 г. Эразм
описал свое знакомство с королевской семьей таким образом: "Я был в за­
городном доме лорда Маунтджоя, когда Томас Мор пришел навестить меня
и взял на прогулку не дальше, чем в соседнюю деревню, где воспитывались
все королевские дети, кроме принца Артура, тогда старшего. Когда мы вошли
в холл, собрались уже люди не только из дворца, но и из дома Маунтджоя.
Посредине стоял принц Генрих, тогда девяти лет от роду, уже имевший нечто
королевское в манере поведения, в которой истинное достоинство сочеталось
с исключительной любезностью"1.
Впервые попав к королевскому двору, Эразм был представлен как поэт2. Роль
своеобразной рекомендации должен был сыграть стихотворный шедевр - поэма
"Говорит Британия" (Britannia loquitur), воспевающая страну и ее государей.
Эразму удалось создать блестящий образец неолатинской поэзии. Поэма начи­
нается с перечисления достоинств других стран, которые, по мнению автора,
блекнут перед величием и значительностью воспеваемой им Британии:
Богатыми курительными благовониями
Радует Панхайя, покрытая песками.
Река Эбро выбрасывает на землю золото.
В Египет вдыхают жизнь семь устий Нила.
Жители долины Рейна делают прославленные вина.
А мне не нужны ни источники, ни богатые реки,
Не радуют глаз ни тучные нивы, ни луга, полные сил,
Ни земли, богатые железом и другими металлами3.
Не природные богатства Британии, которых у нее не меньше, чем в других
странах, и не ее древность, в которой она не уступает Греции, вдохновляют
Музу Эразма. Главным богатством страны является правящая династия во
главе с королем Генрихом VII, которого поэт характеризует так:
Вооруженный равным образом оружием Марса и Паллады,
Опытный в войне, но более любящий мир,
Снисходительный к другим, себе - ничего не позволяющий...
Эразм сравнивает Генриха VII с Децием, афинским царем Кодром, Муцием Сцеволой и другими античными персонажами, совершившими граждан­
ские подвиги. Во второй части поэмы благодатной пищей для поэта стал герб
Тюдоров, соединивший Алую и Белую розы - геральдические символы двух
враждовавших династий: Ланкастеров и Йорков. Этот сюжет Эразм исполь­
зует красиво и с большим искусством:
Оживающие весной в садах, блистающие благотворной росой
Растут розы. Цветок - приятнейший прекрасной Венере.
Никакие другие цветы так не благоухают
И не улыбаются ласковее.
Здесь, где веселое трудолюбие умелого садовника
212

Любит смешивать румяные с белоснежными,
Роскошнейшая в терновнике румянится роза
И белится одновременно так, будто соединяешь
С молочно-белой слоновой костью пурпур.
Все одинаково благоухают, всех одинаково питает роса.
Одинаково юны, одной формы, один и тот'же куст,
А также одна земля.
Выросли две, которые окрасились в разные цвета,
И родственные побеги прекрасной порой
Различают по цвету и расположению.
Эта, только что рожденная, прячется, чуть ли не в панцирь,
Вся в зелени, и только сквозь узкую щель проглядывает пурпур.
Эта, белоснежная, настолько выросла,
Я чувствую, что сейчас, раскрывающаяся,
Разорвет набухшую одежду.
А эта, разрывающая покровы, обнажает острие,
Угрожая уже распустить лепестки.
А эта, молочно-белая, не порвала еще одеяния.
Самая крупная радует красой
Двенадцатикратного убора лепестков,
Искрящегося тирийским пурпуром и багрянцем.
Не так краснеет шерсть, обагренная дважды
Морской пурпурной улиткой,
Не так красен появляющийся из вод
После утренней Зари Феб.
А вот как описывает Эразм девятилетнего принца Генриха, которому,
наряду с отцом, посвящена поэма:
Взгляни, какой идеал благородной внешности,
Как сверкает в его глазах живая сила ума!
Рано развившийся ум ждет быстрое возмужание,
Яркое дарование опережает свои годы.
А вот принцесса Маргарита, сестра юного Генриха:
Быстрее всех следует за ним нимфа,
Имя которой происходит от жемчужины,
Рожденной в Персидском море.
Я восхищен приметой: жемчужина пленяет нежной чистотой,
Маргарита - сладостной застенчивостью.
Это жемчуг изящный, не округлый,
Но чарующий первоначальной гладкостью.
В конце поэмы автор вновь напоминает о маленьком принце Генрихе:
Как сильно проглядывает в его чертах отец!
Так же в Аскании блистает образ родителей,
А прекрасный Ахилл лицом повторяет Фетиду.
О, Парки, отпустите для мальчика белоснежной пряжи!
213

После кратковременного пребывания по соседству с королевским двором
Эразм послал свои наблюдения и шутливые, порой язвительные замечания
по поводу английской придворной жизни в Париж, поэту Фаусто Андрелини
(ок. 1460-1518). Ученик Филельфо и Помпония Лэто, Фаусто был придвор­
ным поэтом короля Карла VIII, а его лекции по поэзии и риторике пользова­
лись большой популярностью в аудиториях Сорбонны. Датированное летом
1499 г. письмо Эразма к Андрелини было первым посланием гуманиста из
Англии4. Оно насквозь пронизано иронией. Серьезной кажется лишь одна
фраза: "Над концом этой истории мы посмеемся вместе, так как до нашей
встречи, я надеюсь, осталось не так много времени". Очевидно, в намерения
гуманиста входило скорое возвращение во Францию. И оно действительно
через несколько месяцев состоялось. Трудно объяснить, чем было вызвано
желание так скоро вернуться на континент. Возможно, гуманист с самого
начала не собирался провести в Англии больше времени и его визит носил
рекогносцировочный характер. Возможно также, что его планы изменились
уже на месте, из-за каких-то обстоятельств.
Прежде чем покинуть страну, Эразм захотел посетить Оксфордский уни­
верситет5, в числе профессоров которого были "Оксфордские реформаторы" самые выдающиеся ученые, которыми располагала тогда Англия: Уильям
Гросин (1448-1519), Томас Линакр (1460-1524) и Джон Колет (1466-1519).
Их усилия превратили Оксфорд в центр гуманистической образованности. В
этом кружке особенно велика была роль Колета. Изучавший во Франции и
Италии теологию, хорошо знавший идеи флорентийских неоплатоников, он
был теологом-гуманистом, пытавшимся сочетать св. Писание с философи­
ей Платона и неоплатоников. Как известно, первый визит в Англию явился
поворотным пунктом в духовном развитии Эразма. Приехав в Англию как
гуманист-литератор, после встречи с Колетом он решает оставить занятия
светской литературой и посвятить себя воссозданию "истинной теологии",
обращенной к истокам христианства6.
Эразм прибыл в Оксфорд в октябре 1499 г., а вернулся в Лондон в начале
декабря того же года. Гуманист находился в университете в качестве гостя
колледжа св. Марии. В лице ее приора Ричарда Чарнока он нашел друга, а
главное - богатого покровителя. Джон Колет уже слышал об Эразме в 1496г.
от главы парижских гуманистов Робера Гагена (1433-1501), во время своего
пребывания в Париже, проездом из Италии в Англию. Подобно Гагену, бле­
стящую характеристику Эразму дал и Ричард Чарнок, поэтому Колет обра­
тился к Эразму с дружеским посланием7, на которое тут же получил ответ8.
В Оксфорде между Эразмом и Колетом состоялось несколько дискуссий:
о жертвоприношении Каина и Авеля; о страданиях Христа в Гефсиманском
саду; о схоластах и Фоме Аквинском. Первая дискуссия произошла на званом
обеде в доме Колета. Главным в этом споре был вопрос о силе и безогово­
рочности веры в Божий Промысел и о свободе воли человека. Позиция, заня­
тая Колетом, была тесно связана с мнениями, которые он отстаивал в своих
214

лекциях о Посланиях апостола Павла: необходимо больше любить Бога, чем
знать Его, а также о зависимости человеческой воли от Божьего Промысла.
Когда дискуссия приняла слишком серьезный для застольной беседы оборот,
Эразм представил гостям свою импровизацию о том, как Каин обманул Бога9.
Следующая дискуссия - о страданиях Христа в Гефсиманском саду, нашед­
шая подробное отражение в английской корреспонденции10 и в специальном
сочинении голландского гуманиста, выявила расхождения христологических
представлений Колета и Эразма. Если Колет давал евангельскому эпизоду
моления о чаше мистическую интерпретацию, то Эразм трактовал его на гу­
манистический лад, подчеркивая проявления человеческой природы Христа,
который воспринимался им как идеальная человеческая личность, образец
для подражания христианину, занятому нравственным самосовершенствова­
нием. Описания последней из оксфордских дискуссий - об отношении обоих
гуманистов к схоластам - в корреспонденции времени первого визита Эразма
в Англию не содержится11.
Публикуемые ниже семь писем составляют чуть больше половины всей
корреспонденции Эразма времени его первого английского путешествия. Из
них шесть писем - адресованные Фаусто Андрелини, Яну Сикстену и Джону
Колету - написаны Эразмом и одно - написанное Яном Сикстеном - адресова­
но ему самому. Хронологически первое пребывание Эразма в Англии делится
на две части: нахождение в Лондоне (при королевском дворе) и в Оксфорде (в
колледже св. Марии). К лондонскому периоду относится одно письмо Эраз­
ма - к Фаусто Андрелини (№ 103). Остальные письма, написанные в Оксфор­
де, расположены нами не в хронологической последовательности, а темати­
чески. Оксфордская группа писем открывается рекомендательным письмом
Эразма Джону Колету (№ 107), написанным в ответ на его послание12. Это
письмо представляет интерес как образец гуманистической "саморекламы".
Поскольку Эразм прибыл в Англию как признанный поэт, корреспонденция
включает письма, посвященные поэзии. Этой тематике посвящено письмо
поэта из Фризии Яна Сикстена (№ 112) и ответное послание к нему Эразма
(№ 113). Два следующих письма отражают содержание состоявшихся в Окс­
форде философско-богословских дискуссий. В первом письме, адресованном
Яну Сикстену (№ 116), излагается Эразмова притча о Каине (адресат Эразма
отсутствовал на званом ужине в доме Колета, на котором состоялась дис­
куссия о жертвоприношении Каина и Авеля)13. Во втором письме (№ 109),
адресатом которого является Джон Колет, Эразм излагает свою позицию в
споре с ним по поводу трактовки страданий Христа в Гефсиманском саду14.
В последнем письме (№ 108, адресовано Джону Колету) Эразм высказывает
принципиально важное намерение вступить на путь создания "философии
Христа" и войти в число христианских гуманистов.
Перевод сделан по изданию: Opus epistolarum Des. Erasmi Roterodami /
Rec. per RS. et H.M. Allen. Oxonii, 1906-1958. Vol. 1. Нумерация писем указа­
на по этому же изданию. Письма переведены на русский язык впервые.
215

Письмо 103
Эразм - Фаусто Андрелини, поэту, увенчанному лаврами
Небеса, что я слышал! Не обратился ли наш Скопус и в самом деле из
поэта в солдата и не носит ли, кроме книг, смертельного оружия?
А мы в Англии тоже делаем успехи. Эразм, которого ты когда-то знал,
стал почти что охотником, неплохим наездником, придворным с некоторым
опытом. Он вежливо здоровается, приветливо улыбается, и все это в угоду
Минерве. Если ты мудр, ты также перелетишь сюда. Почему человек с таким
носом, как твой, идет уже к преклонному возрасту, не имея вокруг себя ниче­
го, кроме французской грязи? Ты скажешь, что тебя удерживает твоя подагра.
Пусть черт возьмет твою подагру, если только он оставит тебя.
Однако если бы ты знал, какие блага в Британии, то захлопал бы крылья­
ми по ногам и побежал бы сюда. Если твоя подагра остановит тебя, пожелай
стать Дедалом. Обрати внимание на еще одно преимущество, одно из многих:
здесь есть нимфы с божественными чертами лица, такие нежные и добрые,
что ты смело можешь предпочесть их своей Камене. Кроме того, здесь такие
манеры, которые не устанешь расхваливать. Куда бы ты ни пришел, тебя в
знак приветствия встречают со всех сторон поцелуями, когда уходишь, прово­
жают тоже поцелуями. Если возвращаешься, твои приветствия возвращаются
к тебе. О, Фаусто, если бы ты однажды попробовал, как сладки и ароматны
эти поцелуи, ты бы, конечно, захотел путешествовать не только десять лет,
как Солон, но и всю жизнь, лишь бы только добраться в Англию.
Над концом этой истории мы посмеемся вместе, так как я надеюсь, что до
нашей встречи осталось уже не так много времени.
Из Англии. 1499.
Письмо 107
Эразм -Джону Колету
Если бы, любезный Колет, я признал себя кем-то, достойным самой ску­
пой похвалы, я бы, конечно, обрадовался. Ведь меня хвалишь ты, который
достоин похвалы больше всех остальных людей, чье мнение для меня так
ценно, что даже твое молчаливое одобрение было бы для меня милее, чем,
если бы мне аплодировал и меня приветствовал целый римский Форум, или
чем, если бы мною восхищалось множество невежд, многочисленных, как
армия Ксеркса.
Поскольку я всегда следовал совету Горация - никогда не ловить глас пу­
стой молвы, которая равно непостоянна в своем одобрении и осуждении, - я
всегда считал, что величайшая честь заключается в похвале людей достойно­
го характера, которые слишком чистосердечны, чтобы желать похвалить ко­
го-либо неискренне, слишком мудры, чтобы быть обманутыми, чья мудрость
не позволяет подозревать ошибку, чья жизнь не допускает мысли о лести.
216

Тем не менее твои похвалы, мой Колет, так далеки от того, чтобы поднять мой
дух, что я, будучи по натуре робким, еще меньше доволен собой, чем раньше.
Ведь мне напомнили, каким я должен быть. Мне приписывают те качества,
которые я чту у других, но не нахожу у себя. Я слишком хорошо знаю, в
чем у меня загвоздка. Однако я не жалуюсь на любезность тех, кто с такой
симпатией тебе меня расхваливал. Не виню я и твой добрый нрав, благодаря
которому ты принял эти похвалы.
Мне приятнее, что ты сбился с правильного пути из-за своей доброты,
чем, если бы ты был строгим и беспристрастным судьей. Тем не менее, чтобы
ты не пенял потом на тех, кто, пылко любя, рекомендовал меня тебе, и ты
бы мог совершить выбор прежде, чем полюбить, я охарактеризую тебе себя
сам. Я сделаю это вернее, так как знаю себя лучше, чем кто-либо другой. Ты
найдешь во мне человека незавидной судьбы, или скорее - совсем неудачли­
вого, не склонного к честолюбию, более склонного к любви, мало искусного,
конечно, в литературе, но самого горячего ее почитателя, того, кто искренне
преклоняется перед добродетелью в других и не видит ее у себя, кто готов ус­
тупить всем в учености и никому в честности, простого, открытого, свободно­
го, совершенно чуждого лицемерия и притворства, характера скромного, но
неиспорченного, умеренного в речах, короче - человека, от которого нечего
ждать, кроме характера. Если ты, Колет, можешь полюбить такого человека,
если ты полагаешь его достойным твоей дружбы, тогда считай Эразма такой
же своей собственностью, как что-либо еще, чем ты владеешь.
Твоя Англия восхищает меня по многим причинам. Но главное - она из­
обилует тем, что нравится мне более всего. Я имею в виду людей, наиболее
знающих толк в хорошей литературе, среди которых с общего согласия я по­
читаю тебя первым. Твоя ученость такова, что ты, без похвал, заслуживаешь
всякого восхищения; такова непорочность твоей жизни, что ты не можешь не
быть предметом любви, уважения и поклонения для каждого.
Смогу ли выразить, как сильно очаровал меня твой стиль, такой спокой­
ный, невозмутимый, искренний, льющийся от щедрости сердца, подобно
прозрачному фонтану, везде равномерный и всегда одинаковый, открытый,
простой, полный скромности, чуждый всякой грубости, искажения и не­
уместности. Мне казалось, я узнаю в твоем письме нечто, похожее на твой
характер. Ты говоришь то, что хочешь, а хочешь того, что говоришь. Слова,
рожденные в сердце, а не на устах, непринужденно следуют за мыслью, а
не мысль следует за тем, что произносят уста. Короче, с некоей счастливой
легкостью ты излагаешь без всякого труда то, что другому человеку удается
выразить с величайшими стараниями. Но все же я должен удержаться от про­
изнесения похвал по твоему адресу, по крайней мере, перед самим тобой, по­
скольку я не могу воздвигать преграды на пути нашей только что начавшейся
дружбы. Я знаю, как неохотно воспринимают похвалы те, кто их единственно
заслуживает.
Прощай. Оксфорд (1499).
217

Письмо 112
Ян Сикстен - Эразму, мужу красноречивейшему
Наш любезный хозяин приор Ричард Чарнок показал мне сегодня несколь­
ко твоих стихотворений, написанных, на мой взгляд, не в тривиальной или
заурядной манере. Если бы даже их сочиняли с великим усердием, то они все
же заслуживали бы, полагаю, немалой похвалы. Но, говорят, они были соз­
даны без труда, экспромтом. Разве после этого их читатель, наделенный хоть
каким-либо вкусом, не найдет тебе место среди древних и лучших поэтов? От
твоих стихов веет аттической красотой, что указывает на удивительную пре­
лесть твоего таланта. Поэтому продолжай, умоляю тебя, мой Эразм, будить
твоих сладостных Муз, чтобы все могли на твоем примере и на примере по­
добных тебе узнать то, что раньше казалось невероятным: таланты германцев
в действительности ничем не уступают талантам италийцев.
Прощай, самый изящный и приятный из всех поэтов.
Оксфорд, октябрь, 1499.
Письмо ИЗ
Эразм - Яну Сикстену, Фризийцу
Твоя полная искренность, Сикстен, не допускает даже малейшего подо­
зрения лести, от которого ты и так хорошо защищен рекомендациями как
приора Ричарда, так и Джона Колета. И независимо от их рекомендаций твоими манерами и характером, которые, будучи незапятнанны, так же силь­
но не вяжутся с выдумкой и притворством, как не может быть проще сама
простота или свободнее сама свобода. (...)
Полагаю, некоторые из твоих похвал можно счесть справедливыми: есть,
конечно, в моих стихах нечто аттическое, Сикстен. Они щадят чувства или
касаются их слегка, решительно воздерживаясь от пыла. Нет в них ни бури,
ни стремительности потока, выходящего из берегов...
Скупые на слова, они предпочитают соблюдать определенные границы,
не позволяя увлечь себя за их пределы. Они скорее будут держаться берега,
чем бросаться в пучину. В них нет прикрас; их тон - естественный, реальный
и, если хочешь, матовый. Они так тщательно скрывают любой прием, что будь
ты самим Линкеем15, ты не смог бы его обнаружить. В этом одном отношении
я превосхожу самих греков. Они старательно вуалируют свои поэтические
приемы, чтобы сделать их невидимыми для других, я делаю то же для самого
себя. Они ухитряются сделать это, не привлекая внимания. Однако если этого
не чувствует читатель-разиня, то достаточно хорошо понимает вдумчивый
ученый-эрудит или автор-соперник...
Мы не перенимаем манеры Энния, нисколько не докучаем никакой Музе.
В совершенной трезвости мы пишем такие здравые стихи, словно на них со­
всем нет печати Аполлона. Я далек от того, чтобы сожалеть по этому поводу.
Мне нравится иметь свойство, общее с Цицероном. Ни в чем другом я похо218

дить на него и не должен. Я определенно впал в сухой, бледный, бескровный,
безжизненный род поэзии. Частично - по бедности дарования, частично из-за неумелого подражания. Цицерон совершенно прав, считая, что ничто
так сильно не влияет на талант человека, как место, где он находится. Когда я
был молод, я писал не для латинян, а для голландцев, у которых очень грубые
уши. Я творил для Мидасов и, угождая им слишком усердно, добился того,
что не нравлюсь ни им, ни искушенным читателям. Я попытался обмазать две
стены из одного горшка: понравиться невежеству простотой языка и одновре­
менно понравиться просвещенности изяществом и тонкостью. Этот замысел,
как мне тогда казалось ловкий, обернулся неудачей. Я пишу слишком заум­
но, по мнению невежд, и слишком неискусно, чтобы понравиться сведущим.
Таково, ученейший Сикстен, мое собственное суждение о моих стихах...
Что касается твоего призыва будить моих Муз, то, вероятно, нужна вол­
шебная палочка Меркурия, чтобы их поднять... Я разбудил их недавно от более
чем десятилетнего сна, и они были, конечно, рассержены, когда их заставили
расточать похвалы королевским детям. Они тянули неохотно и полусонно
что-то вроде кантилены так вяло, что вполне могли расположить кого-либо
ко сну. Мне самому это так не понравилось, что я был бы рад позволить им
улечься спать снова... Сделать же так, чтобы люди поняли, что таланты гер­
манцев ничем не уступают талантам италийцев, можешь либо ты, Сикстен,
либо никто. Твоя Фризия - такой щедрый источник замечательных талантов.
Это - Африка, всегда полная новыми чудесами, которая произвела, кажется,
в твоем лице своего рода Ганнибала, чтобы оспорить у Рима первенство в
учености...
Мне кажется, твоя поэма обладает как раз теми достоинствами, которые
ты приписываешь мне. Приор Чарнок считает ее столь же очаровательной,
как и ты сам. Поверь мне, Сикстен, что для меня ты милее всех.
Будь здоров.
Оксфорд, в день святых Симона и Иуды (28 октября), 1499.
Письмо 116
Эразм - Яну Сикстену
Как бы я хотел, чтобы ты присутствовал, как я надеялся, на нашем
празднике. Всего было вволю в лучшее время и в наилучшем месте. При
устройстве праздника ничем не пренебрегли. Хорошее настроение остави­
ло бы довольным Эпикура, застольная беседа пришлась бы по вкусу Пифа­
гору. Гости могли образовать Академию, а не просто составить компанию
за обедом. Во-первых, там был приор Чарнок, высокопоставленный жрец
Граций, затем священник, читавший в тот день проповедь, человек столь же
скромный, сколь и образованный. Затем - твой друг Филипп, самый веселый
и остроумный. Колет, защитник и поборник старой теологии, был во главе
стола. По правую сторону от него сидел приор - человек, в чьем характере
219

заключена очаровательная смесь учености, благосклонности и честности. По
левую сторону от Колета сидел богослов более современного образца. Слева
сидел я, потому что пир не мог обойтись без поэта. Филипп же - напротив,
представляя профессию юристов. Ниже располагалось пестрое и безымянное
собрание.
Поскольку сидели люди таких разных званий, многие темы были пред­
метом дискуссий, но одна точка зрения вызвала сильное столкновение мне­
ний. Колет утверждал, что Каин первым оскорбил Бога своим проступком,
не доверившись щедрости Создателя, будучи слишком уверенным в своих
собственных силах. Он был первым, кто обработал землю, в то время как
Авель довольствовался произраставшим само по себе и пас овец. Богослов
и я приложили усилия, чтобы опровергнуть эту теорию. Он - с помощью
силлогических, я - риторических аргументов. "Сам Геркулес не справится с
двумя", - говорят греки. Тем не менее Колет один справился со всеми. Он,
казалось, был наделен достоинством и величественностью более, чем просто
человеческими. Его голос звучал по-иному, глаза имели иной блеск. Лицо
и фигура светились вдохновением. Наконец, когда диспут затянулся и стал
более серьезным, чем положено для застолья, я подумал, что наступило вре­
мя вспомнить о своей роли поэта и развлечь присутствующих более веселой
историей, которая могла бы своим действием прекратить дискуссию.
Случайно, сказал я, некоторое время назад я нашел очень древний ману­
скрипт, название которого и время были стерты временем и съедены червями,
вечными врагами всякого письма. В нем была одна страница, которая не была
ни разрушена временем, ни съедена червями благодаря Музам, которые сле­
дят за всем, что им принадлежит. На этой странице я прочел рассказ именно о
том, о чем Вы спорите. Это - правдивая история, или, во всяком случае, очень
похожая на правду. Если вы хотите, я перескажу ее вам. По их просьбе я
продолжал: "Ваш Каин был как трудолюбивым, так и жадным человеком. Он
часто слышал рассказы своих родителей о том, что в саду, из которого их из­
гнали, вырастал не сеянным богатый урожай пшеницы с полными колосьями,
тяжелыми зернами и стеблями, такими высокими, как стволы ольхи, среди
которых не росло ни плевел, ни куманики, ни чертополоха. Помня об этом и
глядя на землю, которую он начал обрабатывать своим плугом, пожиная скуд­
ную жатву, Каин попытался хитростью восполнить недостаток своего тру­
долюбия. Он отправился к ангелу, который был стражем Рая, и, атакуя его с
помощью хитростей, попытался дать ему взятку, чтобы тот принес ему тайно
несколько зерен того, более счастливого урожая. Он убедил его, что Бог яко­
бы в это время ни о чем не беспокоится и не занимается делами. Если же ему
об этом и доложат, то нечего бояться наказания, поскольку это пустяк. Лишь
бы он не связался с яблоками (ведь только к ним Бог запрещает прикасаться).
"Полно, - сказал он, - не будь таким суровым стражником. Что, если твое
излишнее сторожевое рвение будет Ему неприятно? Может быть, Ему больше
понравится быть обманутым, будет более приятно умное трудолюбие, чем
220

неловкая лень в человечестве? И как, я тебя спрашиваю, ты нравишься себе
сам в этой должности? Вместо ангела Он сделал из тебя палача и привязал к
воротам Рая с пылающим мечом в руке, чтобы не пускать туда нас, погибших
и несчастных. Ведь это именно то дело, для которого мы начинаем дресси­
ровать собак. Мы, люди, действительно, очень несчастны, но, мне кажется,
тебе не намного лучше. Мы лишились Рая, потому что попробовали яблоко,
которое оказалось слишком сладким для нас. Чтобы не пускать нас в Рай, ты
тоже лишен Неба и Рая и тебе еще хуже, чем нам, так как мы вольны идти
туда, куда влечет нас фантазия. Послушай, страна, которая утешает нас в из­
гнании, покрыта деревьями с прекрасной листвой, тысячами разных деревь­
ев, которым мы едва можем дать наименования, родниками, которые текут во
всех направлениях с холмов и скал, реками с прозрачной водой, что скользят
мимо покрытых травой берегов, горами, поднимающимися к небу, тенисты­
ми долинами, морями, полными богатств. Я не сомневаюсь, что эта земля в
ее глубочайших тайниках скрывает большие богатства. Чтобы извлечь их, я
обыщу все ее жилы, а если на это не хватит моей жизни, во всяком случае,
это сделают мои внуки. У нас есть здесь золотистые яблоки, сочные фиги, все
сорта фруктов, многие из которых растут повсюду сами по себе. Так что нам
не очень будет недоставать твоего Рая, если бы мы только могли жить здесь
вечно. Верно, мы атакованы болезнями, но и на них человеческое трудолюбие
найдет управу. Я знаю растения, которые оказывают изумительное действие.
А что, если найдутся какие-то растения даже здесь, которые смогут сделать
жизнь человека бессмертной? Что касается ваших знаний, то я не вижу в
них толку. Почему я должен заботиться о вещах, которые не имеют ко мне
отношения? В своей работе я не остановлюсь, так как нет ничего, чего нельзя
было бы покорить упорным трудом. Итак, мы вместо одного сада получили
просторный мир, в то время как ты изгнан из обоих: не наслаждаешься ни
Небом, ни Раем, ни даже землей, привязанный навсегда к этим воротам, веч­
но держа в руках пылающий меч ни с какой другой целью, вижу, кроме как
сражаться с ветром. Так что, иди сейчас, если ты разумен, и окажи услугу
себе, а также нам. Принеси то, что ты можешь дать без всякого ущерба для
себя, и получи взамен полную долю во всем, что принадлежит нам. Такие,
как ты, несчастные, изгнанные, поставленные вне закона, должны быть соли­
дарны с теми, кто в таком же положении".
Худшее дело победило, так как оно оправдывалось худшим из людей, но
лучшим из адвокатов. Несколько украденных зерен были тщательно посея­
ны Каином. Они выросли с прибавкой. Прибавка была посеяна в землю, так
было сделано снова и снова. Прежде, чем прошло много лет, он засеял зерном
обширное пространство земли. Дело стало слишком бросаться в глаза, чтобы
быть незамеченным Высшими силами. Бог был очень разгневан. "Этот вор,
сказал Он, кажется, очень любит трудиться и потеть. Я загружу его работой".
По Его слову армия муравьев, ласок, жаб, гусениц, птиц, мышей, саранчи и
других вредителей была послана на хлеб и поела его, частью, когда он был
221

еще в земле, частью, когда был сложен в амбары. Чтобы довершить разруше­
ние, налетел страшный ураган. Поднялся такой сильный ветер, что те стебли,
которые были толщиной с дубовые бревна, сломались, словно сухая солома.
Страж был сменен: ангел, который помог человечеству, был заключен в чело­
веческий образ. Каин попытался умилостивить Бога жертвенным сожжением
плодов, но, когда дым не поднялся, он убедился в Его гневе и отчаялся".
Вот, Сикстен, история, которая была рассказана над нашими чашами и
которая родилась среди них, если тебе нравится. Я решил тебе ее поведать,
во-первых, потому, что должен был тебе что-то написать, ведь я обязан тебе
письмом. Кроме того, я полагаю, ты не можешь быть исключенным из такого
утонченного пиршества.
Прощай.
Оксфорд. 1499.
Письмо 109
Эразм Джону Колету
На днях, во время нашего маленького послеполуденного диспута, Колет,
многое было сказано, по крайней мере, тобой и остроумно, и авторитетно, но
ты мне своего мнения, с которым я мог бы скорее не согласиться, чем опро­
вергнуть, достаточно не доказал. Мне кажется, что причина спора не менее
важна, чем красноречие, с которым он ведется. От серьезной же дискуссии
ты тогда из-за присущей тебе скромности отказался, хотя и остался при своем
мнении. Однако ты сам просил рассмотреть вопрос более внимательно и тща­
тельно. И при этом не усомнился, что если бы я последовал твоему совету,
то немедленно присоединился бы к твоему мнению. Полагаю, ты поступил
благоразумно. Ведь ты знаешь, как справедливо заметил знаменитый Мим,
что чрезмерно спорящий иногда упускает истину, особенно, если спор завер­
шается доказательствами, которые ставят, как нам кажется, под вопрос нашу
ученость. Свидетелем нашего диспута был, однако, приор Ричард Чарнок,
тебе - стариннейший друг, мне недавно - гостеприимный хозяин, каждого
из нас почти равным образом любящий и почитающий. Самой природой ода­
рен он пылом борьбы: даже робким внушит стремление защищаться. Ведь,
в самом деле, поищи-ка того, кто захотел бы расстаться со своей натурой и
превратиться, как результат, в пустое место.
Итак, я охотно последовал твоим указаниям, Колет: более тщательно и по
всем правилам все обдумал, обновив несколько свои аргументы; приложил
максимум усилий: все доводы обеих сторон взвесил и обсудил; поменял их
местами, чтобы в равной степени благосклонно отнестись как к твоим дово­
дам, так и к моим. Свои аргументы я проверил не менее тщательно, чем, если
бы это были твои. Однако обдумав все заново, я не нашел ничего нового, не
жалею ни о чем из сказанного ранее. Попытаюсь же, если смогу, представить
наше состязание в словах и рассказать заново, таким образом, одну и ту же
222

басню. Правда, я не стал одареннее, чем был, но то, что говорил вначале,
совсем неподготовленный, сейчас сформулирую лучше и увереннее...
Что же истинного в твоих доводах и какова справедливость моих слов?
В литературном состязании тот мудр, кто хочет не столько победить, сколько
быть побежденным, кто не столько учит, сколько учится сам. Если я уступаю,
то отступаю более ученый, если превосхожу, тебе же должно быть приятнее.
Тебя смущает и печалит то, что, по моему мнению, Христос ужаснулся
смерти подобно обыкновенному человеку. Он не желал смерти, а лишь сми­
рился с ней. Это зависело от Его природы, а не от Его воли. Ибо, какая может
быть иная воля, нежели воля Отца. Если Он не хотел своей смерти, то якобы
меньше любил людей. Если же всегда желал ее, то почему молил о предот­
вращении того, чего хотел? Бесспорно, тогда человек среди людей, говоря
человеческими словами, выразил сильный человеческий страх. Этот страх
был не чем иным, как тем естественным природным ужасом перед смертью,
который в нас глубоко заронила природа. Дрожать от страха обещанной смер­
ти столь же соответствует природе, сколь и жаждать отдаленной пищи. Мне
кажется, что, подобно тому, как каждое желание определяется чувством, так
и желание избежать чего-либо определяется страхом. Кто бы ни желал пищи,
уже потому хочет пищи, что жаждет. Но то самое свойство тела, которое
хочет пищи, есть его воля. Таким образом, сильный страх есть врожденное
стремление избежать смерти, не более прикрывающее волю, чем голодание.
Человеческая воля может ужаснуться смерти, которую невозможно согласно
внутренней природе желать.
Все это имеет отношение к нашему спору. Разве не это стремление избе­
жать смерти выразил Христос, говоря: "Да минует меня чаша сия. Впрочем,
не так, как Я хочу, но как Ты". После этого он сказал так: "Я ощущаю, Отец
мой, некое чувство, из-за которого сильно страшусь взять эту горчайшую
чашу. Однако да будет исполнена не Моя воля, а Твоя, которая, равным обра­
зом, является и Моей, поскольку она Твоя. Ничто мне еще так не тревожило
душу, как страх того, что Я так мало готов выпить эту чашу. Я очень хорошо
это чувствую. Дело в том, что, хотя мне она и будет горчайшей, тем же, кото­
рых я люблю, она будет во спасение. Но она не может быть им во спасение,
если мне не будет горькой, поэтому я хочу ее выпить. Но это Твоя воля, а не
Моя. Разумеется, от Тебя зависит, чтобы Я захотел этого твердо, не от Меня,
которого одарили тем, что Я есмь Я".
Природа же, Колет, и та, и другая, представляется мне ясной. Однако
чтобы перед тобой полнее оправдаться, поскольку тебя весьма восхищает
такое рвение в любви, из-за чего вся наша контраверсия и родилась, лишь
одно добавлю и тем самым положу конец спору. Я не соглашусь, пожалуй, с
тем, что все матери способны на такой душевный подъем, который овладел
Христом, когда Его покрыл кровавый пот. Уже тогда с несказанной радостью
Он желал, чтобы скорее наступил предписанный Отцом срок, когда Он ценой
своей смерти возвратит Отцу погубленный человеческий род. Никто никогда
223

до такой степени не желал жизни из тех, кто хотел жить, как Он хотел смерти.
Никто так пылко не ожидал Царствия Небесного, как Он желал своей гибели.
С чем ты споришь? Добавь к моим аргументам еще что-либо, если угодно.
Ибо сколько мы ни размышляем, ничего добавить сверх этого не можем.
Но ты спрашиваешь: как совместить такое сильное желание смерти со стра­
хом перед ней? Ничто не мешает одно и то же дыхание в разных инструмен­
тах слышать по-разному. В еще большей степени это относится к Христу, как
уже было показано. Чувство не является помехой чувству, страсть - страсти.
До тех пор, пока душа Иисуса была близка телесным чувствам, он испы­
тывал жесточайшие страдания; приближаясь же к божественной сущности,
он преисполнился невероятного духовного подъема. Как не препятствовало
воодушевлению чувство грусти, так и воодушевление не смягчало чувство
страха. После всего сказанного я не знаю, Колет, что бы мы могли еще иссле­
довать - разве самого тебя. Правда, я еще не объяснил, почему Христос не
обнаружил никакого признака воодушевления и не проявил очень большого
страха. Я попытаюсь устранить это недоумение. Не для того так поступал
Христос, чтобы явить нам образец мужества. Слова его были чрезвычайно
мужественны. Они являлись данью философу, мудрому мужу, который в Фаларидовом быке восклицал: "Как приятно, не больно!". Складывается образ
человечности, кротости, миролюбия, покорности, а не ожесточенности. Ты
обнаружишь многое, совершенное кротко и покорно, множество примеров
медлительности, но никакого рвения. Разве недостаточно приведенных
примеров смирения? В то время, как Петр жесточайшим образом ругал на
последней вечере виновника приближающейся смерти, сколь ласково Он на
той же вечере принимал своих учеников. Он был кроток и покорен, когда не
свое положение оплакивал, а их в малодушии утешал, когда приближенного
к себе предателя с пиршества не выгнал, не оттолкнул его, целующего, ко­
гда предался в руки слугам, когда, обвиненный, молчал, когда, словно агнец,
уготованный к жертве, шел на закланье. Добавь к этому, что его рвение не
привело бы к благу, а печаль принесла пользу. Если бы кто-либо, гонимый
таким образом, претерпел бы за нас смерть, разве можно было бы поверить,
что он - просто человек? Разве это заставило бы многих усомниться, какое
бы смятение воцарилось в душах людей в будущем, если бы Он, как будто
без всяких человеческих чувств, с великой радостью в голосе и на лице тер­
пеливо перенес казнь? Кто бы поверил, что у Него действительно человече­
ское тело? Разве усомнился бы кто-либо, что Он был Богом? Того, кто ради
нашего блага принял смерть, очень любят. Относительно того, кто страшится
смерти, никто не сомневается, что он - человек. Общепризнанно, что челове­
ческой природе больше соответствует скорее пассивное, чем мужественное
и сильное перенесение пытки. Оно больше вяжется с нашим, человеческим
восприятием. Нас Он хотел не столько удивить, сколько быть приятным. Мы
удивляемся храбрости, но больше любим кротость и беспомощность; нас
больше привлекает нечто трогательное. Такое понимание больше соответ224

ствует предсказаниям пророков, которые предназначили Христу именно эту
роль, уготовили их Агнцу кротость, видели Его покрытым кровоподтеками
от побоев, покинутым, обесславленным, поникшим, нигде не являющим себя
бодрым, отважным и сильным. Они видели Его по преимуществу молчащим,
мало говорящим. Бесспорно, славы и почета заслуживает тот, кто переносит
мучения с неустрашимой душой, мужественно и смело ведет себя даже среди
орудий пытки. Но Христос даже хотел, чтобы Его смерть была бесславной.
Ведь похвала в рвении скорее подобает мученикам, у которых голова ослабле­
на по сравнению с более крепким телом. Вообще же, каков был Его душевный
подъем в течение длительных мучений, нам не известно. Его человеческая
природа, видимо, сопротивлялась, однако Он дал образец кротости и покор­
ности, которым и нам велел учиться. Страдая, Он проявил те черты, которые
чрезвычайно свойственны человеку. Мы можем увидеть в Его поведении
вполне очевидные признаки страха, соответствующие чувствам и качествам,
присущим именно человеку, самый убедительный пример покорности. Если
из этого страха Христа мы не будем выводить ничего неприятного для себя и
даже - наоборот, если не будем умалять любви к нам Искупителя и даже еще
приумножим ее, если пример покорности будем рассматривать как наиболее
достойный, если, наконец, признаем все это точно соответствующим истине,
то на каком основании мы должны отказаться от общепринятого мнения и
верить одному Иерониму, и не мнению даже, а комментарию, тем более, что
подобного нет ни в его трудах, ни в проповедях. Откуда же извлечь хоть са­
мые скудные доказательства твоего мнения?
В мои намерения входило, Колет, так или иначе оправдаться. Не знаю,
насколько мне это удалось. Высказанное мной мнение может быть, очевидно,
и доказано точнее, и высказано полнее. Я представил события таким образом,
как я его вижу. Я сделал это умышленно, чтобы принять лучшую часть твоей
аргументации. Мне хотелось сделать свои первые шаги в богословии на твоих
глазах. Мне бы хотелось, чтобы не мое искусство, а мое трудолюбие удостои­
лось похвалы. Я даже не рассчитываю на то, что эта моя болтовня, которую я
никаким достойным старанием не отметил, может быть тобой одобрена. Если
бы ты ее одобрил, но сделать этого ты не можешь, и я также не хочу получать
незаслуженные похвалы, если рассуждать по справедливости и заслугам, я
бы ее заново обработал и прислал вновь, выполненную несколько изящнее.
Если же написанное не понравилось тебе так же, как оно не понравилось мне,
то пусть оно погибнет: принеси его в жертву или супругу Венеры, или матери
Ахилла.
Видишь, Колет, до какой степени я люблю изящество: даже богословский
диспут завершаю баснями. Как говорил Гораций, гони природу вилами, она
все равно возвратится.
Будь здоров, и прошу опровергать меня как можно более тщательно и
сурово. Покажи мне меня.
Оксфорд.
225

Письмо 108
Эразм -Джону Колету
Ученейший Колет, я так же мало заслужил упрека, выраженного в только
что полученном мною твоем письме, как и комплимента в твоем прошлом по­
слании. Но я отношусь гораздо хладнокровнее к упреку, которого не заслужил,
чем к похвалам, которых я не могу принять. Когда нас обвиняют, мы имеем
законное право защищаться; твердое же намерение отклонить комплименты
убеждает в желании слышать их вновь. Я полагаю, в обоих случаях ты хотел
меня испытать. Хотел увидеть, был ли бы я удовлетворен честью, оказанной
мне столь великим мужем, или какое бы раздражение высказал, уязвленный
отпором. Будучи столь осторожным и тщательным, столь нерешительным и
испытывающим в выборе своих друзей, ты должен быть постоянным в своих
симпатиях.
Со всей серьезностью, так же, как прежде, я был рад похвале, даже неза­
служенной, от того, кто из всех людей ее наиболее достоин, я с блаженством
принимаю упрек от лучшего из друзей. В будущем хвали или осуждай своего
Эразма, если хочешь, только позволь письму лететь сюда каждый день. Нет
для меня ничего приятнее.
Но вернемся к твоему посланию, чтобы мальчик, который его принес,
не ушел с пустыми руками. Я целиком разделяю твое недовольство опре­
деленной частью богословов нового типа, которые постарели на простых и
софистических каверзах. В наше время богословие, которое должно стоять
во главе учености, изучается, в основном, людьми, которые из-за глупости
и бесчувственности едва ли подходят для какой-либо ученой деятельности
вообще. Это я говорю не о тех эрудированных и честных профессорах бо­
гословия, на которых я взираю с величайшим уважением, но о той жалкой и
надменной толпе, которым неведома никакая вообще ученость.
Предлагая битву, мой дорогой Колет, с этим упрямым племенем людей за
восстановление истинного богословия в его первоначальном блеске и досто­
инстве, ты взял на себя дело, святое для самой теологии, а также наиболее
благотворное для всех наук, особенно здесь, в процветающем Оксфордском
университете. Но, по правде говоря, эта работа связана с великими трудно­
стями и большим недоброжелательством. Трудности твои эрудиция и энергия
преодолеют, недоброжелательство твое великодушие оставит без внимания.
Среди самих богословов есть немало таких, которые хотят и могут помочь
тебе в твоих благородных попытках. Конечно, каждый подаст тебе свою руку,
поскольку в этой знаменитой школе нет ни одного доктора, который не слу­
шал бы внимательно лекций о Посланиях святого Павла, которые ты читал
последние три года. Я не знаю, что больше заслуживает похвалы: скромность
ли тех, кто, будучи сами полноправными учителями, не отказываются слу­
шать того, кто намного их моложе и не получил еще докторской степени, или
же необыкновенная эрудиция, красноречие и прямота человека, которого они
226

сочли достойным такой чести. Я не удивляюсь тому, что ты взвалил на свои
плечи такую ношу, поскольку ты справишься с ней. Меня удивляет другое: ты
приглашаешь столь незначительную персону, как я, быть соратником в твоей
борьбе. Ты просишь меня, скорее, даже настаиваешь с упреками, попытаться
возродить занятия в этом университете, пришедшие в упадок, как ты пишешь,
за зимние месяцы, комментариями к древнему Моисею или красноречивому
Исайе, подобно тому, как ты комментировал святого Павла. Но я, который на­
учился советоваться с самим собой и знаю, как скуден мой багаж, не могу ни
претендовать на знания, необходимые для решения такой задачи, ни думать,
что силой своего духа смогу выдержать зависть такого большого количества
людей, тех, кто будет сгорать от желания отстоять свои интересы. Плани­
руемый военный поход таков, что требует участия не новичка, а опытного
генерала. Ты не можешь назвать меня нескромным потому, что я отклоняю
эту миссию; для меня было бы нескромным взять ее на себя. Ты не мудро
поступаешь, Колет, требуя воды из камня, как сказал Плавт. С каким лицом я
должен учить тому, чему никогда сам не учился? Как я могу разогреть других
в то время, как дрожу сам? Я считал бы себя более опрометчивым, чем сама
опрометчивость, если бы испытал свою силу сейчас в таком великом пред­
приятии и, согласно греческой пословице, обучался бы, как гончар, приняв­
шийся за работу над амфорой.
Но ты говоришь, что ожидаешь от меня работы такого рода и жалуешься,
что разочарован. Но в этом случае ты должен пенять на себя, а не на меня.
Я не разочаровывал тебя, так как никогда ничего тебе не обещал и даже не
подавал никаких надежд на это. Ты сам себя обманывал, не доверяя тому,
что я честно говорил о своем собственном характере. Никогда больше я не
приеду сюда учить поэзии или риторике. Эти занятия перестали быть мне
приятными, как только они перестали быть необходимыми. Я оставляю эти
намерения как не соответствующие моим целям, поскольку я занят другим,
потому что это выше моих сил. Что касается твоего упрека, то он не заслу­
жен, поскольку я никогда не собирался сделать своей профессией то, что на­
зывается светской литературой, и ты напрасно меня убеждаешь в обратном.
Я сознаю свою непригодность к этому делу. Даже если бы я был пригоден,
это было бы невозможно, так как я скоро возвращаюсь в Париж. Между тем,
задерживаясь в вашей стране частично из-за зимы, частично из-за трудно­
сти покинуть Англию по причине бегства некоего герцога, я отправился в
этот ученый университет, поскольку мне приятнее провести месяц или два с
людьми, подобными тебе, чем с блестящими придворными.
Однако я далек от того, чтобы выступать против твоих славных и свя­
щенных попыток. Хотя я и не подходящий товарищ в этой работе, обещаю ей
всяческую поддержку и симпатию. В дальнейшем, когда я осознаю необхо­
димую силу, я выступлю на твоей стороне, приложив самые серьезные, хотя,
может быть, и безуспешные усилия в защиту богословия. Впрочем, для меня
227

нет ничего приятнее, чем ежедневно обсуждать с тобой устно, или письменно
какой-нибудь богословский предмет.
Любезнейший из приоров, мой хозяин и наш общий друг просит меня
приветствовать тебя от его имени.
Оксфорд, в Коллегии, обычно называемой "Святой Марии" (1499).
ПРИМЕЧАНИЯ
1

Catalogus Lucubratiounum // Desiderii Erasmi Roterodami Opera omnia, cura et impensis
Petri Vander Aa. Lugduni Batavorum, 1703-1706. Vol. 5 (Далее - LB).
2
Проблеме поэтического творчества посвящены публикуемые ниже два письма: послание
Эразму поэта Яна Сикстена и ответное письмо гуманиста. См.: Opus epistolarum Des. Erasmi
Roterodami / Rec. per PS. et H.M. Allen. Oxonii, 1906-1958. Vol. l.№ 112, 113 (далее - Op. ep.)
3
The Poems of Desiderius Erasmus Roterodamus / Intr. and ed. by Dr. C. Reedijk. Leiden, Brill,
1956. P. 67-74. Здесь и далее перевод с лат. И.Л. Григорьевой. Ср. перевод Ю.Ф. Шульца по
изданию: Эразм Роттердамский. Стихотворения. Иоанн Секунд. Поцелуи. М., 1983. С. 126—
131.
4
Ор. ер. Vol. 1.N 103.
5
См.: Григорьева И.Л. Оксфордский гуманизм рубежа XV-XVI вв. и контакты с ним Эраз­
ма // Университеты Западной Европы. Средние века. Возрождение. Просвещение. Иваново,
1990. С. 80-94.
6
См. Op. ep. Vol. 1.N 108.
7
Ibid. N 106.
8
Ibid. N 107.
9
Ibid. N 116.
10
Ibid. № 109-111. См. также: Disputatiuncula de tedio, pavore, tristicia Iesu, instante supplicio
crucis//LB. Vol. 5. Col. 1265-1291.
11
Ее описание см.: Op. ep. Vol. 4. N 1211.
12
Ibid. Vol. l . N 106.
13
Подробнее об этом см.: Григорьева И.Л. Указ. соч. С. 89-90.
14
См.: Там же. С. 90-92.
15
Линкей - сын мессенского царя Афарея, брат Идаса, двоюродный брат Диоскуров
(Apollod. III. 10, 3). Герой, отличавшийся небывалой остротой зрения, видя под землей и
водой. Участвовал в Калидонской охоте и походе за золотым руном.

§8

СОДЕРЖАНИЕ

А.Ю. Юсупов. Взаимоотношения в области культуры между Венецией и горо­
дами террафермы (Вероной, Виченцей и Падуей) в первой четверти XV в

5

К.И. Лобовикова. Эсхатология Георгия Трапезундского и проблема отношения
к "чужому"

29

О.Ф. Кудрявцев. Praeceptor Europae: международные связи Марсилия Фичино,
главы Флорентийской Платоновской академии

38

А.В. Романчук. Итальянская макабрическая иконография XIV в. в европейском
искусстве раннего Возрождения

57

О.Г Махо. Кардинал Виссарион и итальянская живопись XV в.

63

Е.М. Елисеева. Нидерландская живопись XV в. и итальянские заказчики

71

И.А. Журавлёва. Европейские заказчики Тициана

86

R. Рота. Y a-t-il une place pour la medecine "reformee" dans le pays de la
Contre-reforme? Paracelse en Italie
100
P. Пома. "Реформированная" медицина в стране Контрреформации? Парацельс
в Италии (резюме О.С. Воскобойникова)
106
Л.А. Кронштадтская-Карева. Фишер и Рейхлин: становление интереса
к гебраистике в Англии первой трети XVI в
107
В.В. Иванов. Италия в событиях и идеях Реформации и Северного Возрожде­
ния
113
А.В. Доронин. Немецкие sodalitas конца XV - начала XVI в

122

И.А. Истомина. Традиция и интернациональные влияния в портретах Хендрика Гольтциуса
138
Н.Н. Шевченко. Книжные подарки как средство социальной коммуникации при
дворе герцога Альбрехта Прусского
157
И.Я. Эльфонд. Образ "чужого" в политической идеологии и пропаганде Фран­
ции эпохи гражданских войн

174

Т.П. Гусарова. Венгерские студенты в итальянских университетах в конце
XVI в
185
Л.А. Чёрная. Проблема человека в русской культуре XVII в.: влияние гума­
нистических идей
201
ПУБЛИКАЦИЯ
Корреспонденция Эразма эпохи первого английского путешествия (Вступи­
тельная статья,перевод с латинского и комментарии И.Л. Григорьевой)
211

CONTENTS

A.Yu. Yusupov. Cultural relations between Venice and the cities of Terraferma
(Verona, Vichenza and Padua) in the first quarter of the XV с

5

K.I. Lobovikova. Eschatology of Geoge of Trabzon and the problem of attitude
towards 'alien'

29

O.F. Kudryavtsev. Praeceptor Europae: international connections of Marsilio Ficino,
the head of Florentine Platonic Academy

38

A. V. Romanchuk. Italian 'macabre' iconography of the XIV с in Europian Renaissance
art
57
O.G. Makho. Cardinal Bessarion and Italian painting of the XV с

63

E.M. Eliseeva. Dutch painting of the XV с and Italian patrons

71

LA. Zhuravleva. European patrons of Tizian
86
R. Poma. Y a-t-il une place pour la medicine "reformee" dans le pays de la
Contre-гёforme? Paracelse en Italie {summary in Russian by O.S. Voskoboynikov)... 100
L.A. Kronshtadtskaya-Kareva. Fisher and Reuchlin: introducing Hebrew studies
in England in the beginning of the XVI с
107
V. V. Ivanov. Italy in events and ideas of the Reformation and the Northern
Renaissance
113
A. V. Doronin. German 'sodalitas' of the end of the XV - beginning of the XVI с ... 122
N.A. Istomina. Tradition and the international influences in the portraiture of Hendrick
Goltzius
138
N.N. Shevchenko. Book-giving as a means of social communication at the court
of Albrecht, the Duke of Prussia
157
I.Ya. Elfond. The Image of 'alien' in the French political ideology and propaganda
during the Wars of Religion
174
T.P. Gusarova. Hungarian students in the Italian Universities in the end of the
XVI с
185
L.A. Chernaya. The problem of man in the Russian culture of the XVII c :
the influence of humanism
201
PUBLICATION
Letters of Erasmus at the time of his first visit to England {introduction, translation
from Latin and commentary by I.L. Grigoryeva)
211

В СБОРНИК ВКЛЮЧЕНЫ ИЛЛЮСТРАЦИИ
ИЗ СЛЕДУЮЩИХ КНИГ:
Renzi G. Piero della Francesca. Storia, leggenda, profezia, teologia nelle pitture murali
della Capella Maggiore (Basilica di San Francesco, Arezzo). 1996, а также Pantheon.
1995. Vol. 53.
Shevchenko N. Eine historische Anthropologic des Buches. Bucher in der preuBischen
Herzogslamilie zur Zeit der Reformation. Gottingen, 2007.
Tiziano e la silografia veneziana del Cinquecento / A cura di M. Muraro e D. Rosand.
Vicenza, 1976.

ДЛЯ ОФОРМЛЕНИЯ ПЕРЕПЛЕТА ИСПОЛЬЗОВАНЫ
Квинтен Массейс (1466-1530) и мастерская. Портрет Эразма Роттердамского.
1517. Рим. Палаццо Барберини.
В. Карпаччо. Прибытие английских послов (из цикла картин со сценами жизни
св. Урсулы). Фрагмент. 1490-1495. Венеция. Галерея Академии.

Научное издание

КУЛЬТУРНЫЕ СВЯЗИ
В ЕВРОПЕ
ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ
Утверждено к печати
Научным советом РАН
"История мировой культуры "
Заведующая редакцией Е.Ю. Жолудь
Редактор Н.Д. Александрова
Художник В.Ю. Яковлев
Художественный редактор Т. В. Болотина
Технический редактор З.Б. Павлюк
Корректоры А.Б. Васильев, А.В. Морозова
Подписано к печати 09.06.2010
Формат 70 х 90 716. Гарнитура Тайме
Печать офсетная
Усл.печ.л. 17,6. Усл.кр.-отт. 18,3. Уч.-изд.л. 20,5
Тип. зак. 3339
Издательство "Наука"
117997, Москва, Профсоюзная ул., 90
E-mail: secret@naukaran.ru
www.naukaran.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ГУП "Типография "Наука"
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12

СП » •

-.1 «•:« • II III I

>

I

S

ll

КУЛЬТУРНЫЕ

связи

В ЕВРОПЕ
ЭПОХИ
ВОЗРОЖДЕНИЯ
ISBN 978-5-02-037370-9

9ll785020»373709"

НАУКА