До победного дня [Vladarg Delsat] (fb2) читать онлайн

Vladarg Delsat До победного дня

Глава 1

Это была обычная экскурсия. Ну насколько могла быть обычной поездка детдомовских детей на экскурсию в Петергоф. На дворе стояли девяностые годя, отчего радости у обычных сирот не было никакой. Хотя, какие могли быть радости у детей постсоветской эпохи. Родившийся в восемьдесят втором году Гриша родителей не знал, всю жизнь он провел в детских домах, видел и теплое отношение, и холодное, особенно в последние годы. Хорошо понимая, что у него никого нет, мальчик, тем не менее, не озверел окончательно, находя в себе силы помогать тем, кто слабее. Таким, как Маша.

У Маши все было очень непросто. Поначалу, Гриша даже не представлял себе, что происходит с этой белокурой синеглазой девочкой, так часто плакавшей. Была она очень красива, из-за чего обращала на себя внимание старших ребят, ибо порядки в их детском доме были, скорее, волчьими. Но, быстро уяснив, что этот пацан вполне способен не только настучать, но и воткнуть нож в печень, девочку трогать перестали. Гриша понимал, что это временно, но хоть небольшая отсрочка уже было чем-то очень важным. Надолго он не загадывал.

Казалось, замкнутость Маши не пересилить, так и будет молчать и тихо плакать, но однажды… Однажды Гриша подслушал плач девочки. И вот услышанное заставило его просто замереть, потому что получалось, что ее предали самые близкие люди.

Маша родилась на исходе зимы восемьдесят второго года в семье рабочих. Мама работала на ткацкой фабрике, папа на заводе, куда часто брал маленькую Машеньку, привыкшую к виду станков и деталей. Лет до семи девочка считала себя самой счастливой на свете — папа даже однажды с ней вместе деталь точил! Но вот потом… Мама начала ругаться с папой, а он начал пить водку и драться. Маша узнала, что такое «ремень» и что бывает, если лезть к пьяному папе.

Прошло совсем немного времени, и мама… ушла.

— Ты остаешься с папой, — сказала ей тогда мама. — Боря против чужих детей, а мне надо строить свою жизнь.

Тогда Маша не поняла, о чем мамочка говорит, но, когда та не вернулась и через неделю, девочка спросила папу. Почему мужчина решил, что виновата дочь — кто знает, но избил он ее тогда сильно. А спустя почти месяц забрал ее из школы и отдал какой-то тете. Маша не понимала, почему должна оставаться с тетей и не может поехать домой, она плакала, просилась, за что получила несколько раз по лицу. А потом узнала — папочка сдал ее в детский дом, отказавшись. Девочка, которую бросила мама и предал папа никак не могла найти в себе силы поверить в это, отчего много плакала.

Этот мальчик, Гриша, часто сквернословил, но оказывался рядом каждый раз, когда Маше хотели сделать больно или… стыдно. Не сразу, но девочка поняла, что он защищает ее, вот только почему… Девочки объяснили ей, зачем мальчики защищают девочек и… Маша смирилась. Жить ей все равно уже было незачем, а подобные объяснения она просто не поняла.

— Завтра мы отправляемся на экскурсию, — объявила Вера Матвеевна, их воспитательница. — Выглядеть прилично. Кто будет хулиганить — пожалеет.

Она знала, о чем говорила — попасть в кабинет к воспитательнице было делом очень страшным. Они и словами могла довести до истерики, но словами женщина никогда не ограничивалась, придумывая унизительные и, что скрывать, болезненные наказания, поэтому боялись ее даже хулиганы. Раньше или позже такие методы воспитания могли закончиться для Веры Матвеевны плохо, но женщина совсем об этом не думала, упиваясь своею властью над детьми.

— Тебе помочь? — услышала девочка голос Гриши, но только покачала головой. Помогать было просто не с чем — со своими волосами, по какой-то причине не остриженными накоротко, Маша справлялась сама, а платье и так было в порядке.

— Спасибо… — прошептала она, заметив взгляд мальчика, брошенный на кого-то. Осознавать себя под защитой было как-то тепло, пусть за это потом придется расплачиваться, но это будет точно не сейчас.

Гриша о своем везении знал. С детства ему везло — не попасться милиции, когда воровал, не привлечь внимание, когда порезал старшего мальчика, ну и по мелочи еще, конечно. Он, конечно, озверел, но не так, как старшие. Связываться с ним не хотели, тоже отметив, что Григорий как-то проскакивает сквозь все устроенные ему ловушки.

В детдоме кормили не так чтобы очень сытно, поэтому старшие заботились о младших, особенно о малышах. Это было, несмотря на всеобщее озверение, нормой. Но Гриша подкармливал еще и Машу, очень уж худенькой она была. Они все не могли похвастаться большим весом, поэтому прятать хлеб считалось тоже нормой.

На следующее утро, придирчиво проверив внешний вид, чуть ли не задирая юбки, поджавшая губы воспитательница загнала всех в старенький «ЛАЗ», который спустя долгую минуту после закрывания единственной своей двери, с рыком завелся. По салону потек сизый дымок выхлопных газов, заставляя закашливаться. Затем автобус со страшным скрежетом двинулся с места. Он ехал, поскрипывая сочленениями, будто желая развалиться на каждой кочке.

Гриша сидел у окна, глядя на жизнь города, в который они въезжали. Он чувствовал себя чужим здесь, никому не нужным, брошенным. Ведь так и было на самом деле, если мамы и папы никогда не было, значит, его бросили. Впрочем, с этим мальчик давно уже смирился. Смысла в его жизни не было… Вот разве что Машку защитить…

Автобус остановился на какой-то площади, их принялись выгонять из него, что означало — экскурсия началась. Теперь нужно было пару часов изображать внимание, чтобы не злить надзирательницу, как все называли Веру Матвеевну.

Подстраховав на выходе Машки, Гриша пошел вслед за всеми, внимательно оглядываясь вокруг. В воровстве он ничего противоестественного не видел, потому что ничто из украденного не тратил на себя, а ради улыбки малышей, получивших конфету, рисковать, по его мнению, стоило.

Маша шла спокойно, стараясь далеко от Гриши не отходить, чтобы не оказаться в беде. Несмотря на то, что ей было уже тринадцать, как и ему, но выглядело девочка более младшей, что ее пока и защищало. Сейчас им предстоял музей, совершенно не интересовавший не самую сытую девочку, но заначенный с завтрака кусок хлеба надо было растянуть максимально, и она старалась не думать о еде.

Сунувший ей в руку конфету Гриша умудрился сделать это совсем незаметно. Маша просто поразилась — откуда у него? Мысль о том, что конфету или деньги на нее можно украсть, в Машиной голове не задержалась. Девочка шла за всеми не слушая, о чем ей говорят, при этом понимала, что хотела бы оказаться подальше от этой страны, там, где, по слухам, рай земной — в Америке или Европе. Однако, Маша отлично понимала отсутствие шансов на это, поэтому только вздыхала, рассасывая карамельку — первую свою сладость за очень долгое время.

После экскурсии они вышли на ту же улицу, при этом им дали возможность постоять на улице, пока экскурсовод — дородная сытая тетка — рассказывала им о каких-то архитектурных стилях. Вокруг витали вкусные запахи сдобы и даже, кажется, шоколада, отчего Маше хотелось плакать — это была пытка, просто страшная пытка для ничуть не насытившейся конфетой девочки. Но люди вокруг равнодушно проходили мимо, не глядя на одинаково одетых детей.

Вдруг Маша вздрогнула, прикипая глазами к женщине, одетой в меховую шубу, несмотря на летнюю погоду. Черная красивая машина с затонированными стеклами выпустила эту женщину, заставив девочку вскрикнуть. Широко раскрытыми глазами Маша наблюдала за тем, как бросившая ее женщина жеманничала с каким-то шкафообразным дядей, одетым в красный пиджак. Цвет брюк его и рубашки девочка даже не заметила, понимая теперь, куда делась мама.

— Мама! — вскрикнула Маша, рванувшись было к ней, но Гриша остановил девочку, понимая, что если это даже и «мама», то вряд ли ей нужна дочь.

Женщина равнодушно посмотрела на детей и отвернулась, а Маша просто расплакалась. Гриша, и сам не очень понимая, что делает, развернул девочку к себе, прижимая к детдомовской курточке, а сам смотрел на «хозяев жизни», запоминая. Мальчик не знал, что «муж» мамы девочки тоже услышал этот крик, приказав своим «браткам» разузнать о девочке. Борис был бандитом, при этом подлецом себя не считал, а вот его «жена» — девка красивая, но глупая, как оказалось, поступила, как он выразился «не но понятиям».

— Тише, тише… — успокаивал Гриша Машу. — Не дай бог надзирательница услышит, чекистка недобитая…

— Гриша, но это же мама… Это мама! А я… А она… — девочка все не могла успокоиться. Одно дело — слышать от папы, что мама бросила и совсем другое — вот так, в лицо.

Наконец, девочку удалось успокоить. Она еще всхлипывала, но уже вполне смогла найти дорогу к автобусу и забраться внутрь. Гришка просто представил себя на месте девочки, понимая, что такие новости и его могли вполне просто размочалить. Но на свое счастье, как выглядели его родители, мальчик не знал, очень этому факту сейчас радуясь.

Усадив Машку к окну, Гриша уселся рядом с ней, взяв не возражавшую против этого девочку за руку. А Маша будто была не здесь — перед ее глазами стояла мама, брезгливо смотревшая на девочку. Выдержать это оказалось просто невозможным. Маше казалось, будто что-то трещит в самой ее голове, грозя погрести ее под осколками.

— Сейчас у нас будет экскурсия по Петергофу, — заявила «надзирательница». — Затем обед. Вас, выродков, решили угостить. Только попробуйте вести себя, как свиньи!

— Раньше хотя бы не обзывались… — вздохнул Гриша, которому доселе везло с детскими домами и только в этом он узнал, как выглядит, когда ты совсем никому не нужен. — Хотя и били, конечно…

— Здесь не так сильно, как… папа… — прошептала Машенька, гостеприимства Веры Матвеевны уже отведавшая. — Просто, почему-то намного страшнее.

— Сбежать бы… — протянул Гришка, отлично понимая, что это не вариант, потому что первый встречный постарается сдать в милицию, а там детприемник и позорное возвращение. А вот по возвращению, он точно пожалеет, что не сдох.

Экскурсия была большой, но мальчика не трогали ни величественные фонтаны, ни красивые дворцы. Он был далек от всего этого, думая лишь об обещанном обеде и… и все. Проживавшему жизнь от рассвета до заката красоты дворцов были до лампочки. Почему так, кто знает, но так было. Экскурсоводу же, судя по всему, было совершенно наплевать — слушают ее или нет. Сытая толстая тетка тарабанила, как заведенная, сыпля пригоршнями непонятные слова.

Наконец, эта пытка закончилась. Детей парами, под присмотром жестко одергивавшей их надзирательницы, отвели в какую-то столовую. Что это за столовая мало кого интересовало. Важны были только вкусные запахи. Моментально исчезнувший со столов серый хлеб и наваристый борщ. А на второе — настоящее мясо. Мало, но хоть сколько. Хлеб, приносимый удивленными поварихами, моментально исчезал со столов, прячась в карманах детей. Хорошо знавших, что такое ложиться спать на голодный желудок.

Кажется, кто-то что-то понял, потому что после обеда каждому выдали по две конфеты. Глядя на то, как ребята прячут конфеты в карманы, организаторы этого обеда только вздыхали. Особенно одна очень пожилая женщина вздыхала. Не выдержав, она подошла к каждому, суя в руку пряник. Еще и извинялась, что ничего другого нет. Но ей говорили «спасибо» с таким выражением на лице, что женщина просто расплакалась. Потом уже она обратилась к городу. Также в далеком году Ольга Берггольц обращалась к ленинградцам, вот и эта женщина, пережившая блокаду, обратилась к ленинградцам. Но это было потом.

А пока более-менее сытые и оттого робко улыбавшиеся мальчики и девочки рассаживались по жестким креслам автобуса, чтобы отправиться «домой», хотя кто-то называл детский дом концлагерем. Возможно, он был не так уж и неправ?

Автобус катился по дороге, когда неожиданно налетел ливень, сделав вечер почти совершенно непроглядным. Машке вдруг стало страшно, отчего она почти не осознавая этого, вцепилась в Гришку. Думая, что девочке холодно, мальчик обнял ее, стараясь согреть. В этот самый момент все произошло — что-то протяжно загудело, затем яростно скрипело, от удара разбилось стекло, у которого сидели двое, их выкинуло наружу. Гриша успел увидеть огненный шар там, где был автобус и услышать отчаянный визг, а потом его кинуло куда-то пару раз чувствительно приложив о землю. Стало как-то слишком громко, мальчик пытался что-то сделать, но… Как-то очень отчаянно завизжала Машка.

Глава 2

Земля взлетала вокруг, разбрасывая камни, казалось, Гришка с Машкой находятся в эпицентре вулкана. Или Гриша что-то вспомнил, или же какой-то инстинкт проснулся у мальчика, но, ухватив визжавшую Машу за руку, Гриша пополз в сторону то ли оврага, то ли просто ямы. Маша не сопротивлялась, ибо переход от автобуса к такому вот был для нее слишком резким… Свист, громкие взрывы, будто подбрасывавшие их вверх, подсвеченные чем-то, встающие кусты земли, как будто началась война.

— Маша! Маша! Ползи за мной! — крикнул мальчик, пытаясь утащить ее, тут вдруг рвануло совсем близко, и наступила ночь — будто выключили свет.

Взрывом легко контуженных детей сбросило в воронку, поэтому их не заметили солдаты, ну и не задело при следующем обстреле. Контузия оказалась легкой, но наложившись на уже испытанное, просто отключила сознание двоих детей. В следующий раз Гриша открыл глаза, когда вокруг было тихо. Нет, не совершенно — вдали что-то глухо бухало, слышны были и взрывы, треск чего-то… Подняв голову, мальчик увидел, что девочка не подает признаков жизни, отчего попытался ее «разбудить», до ужаса боясь того, что она умерла. Несмотря на то, что Гришка озверел в детском доме, он совсем не хотел оставаться в одиночестве.

— Не тряси меня, — попросила пришедшая в себя Маша. — Я живая… Наверное.

— Я так испугался за тебя, — признался Гриша, облегченно выдохнув. — Вставай, нам надо к людям, наверное…

— Сам-то веришь? — ответила ему девочка. — Люди ментам сдадут, никому не будет интересно, что мы не бежали…

— Значит, мы не скажем, кто мы, — решил мальчик. Голова гудела, отчего соображала плохо. — Если поймают, скажем, что немые!

Эта фраза Машу рассмешила. Она сначала захихикала, потом рассмеялась, а потом неожиданно для Гриши расплакалась. Переход был мгновенным, отчего мальчик кинулся к девочке, стараясь ее успокоить. Заметив, что вокруг, похоже, день, Гриша пытался сообразить, что происходит.

— Что с тобой? Болит что? Поранилась? — начал расспрашивать Гриша, но Маша была уже просто в истерике. Тогда мальчик сделал то, что делали родители других детей в школе — неловко обнял девочку, от этого вроде бы начавшую успокаиваться.

— Мы чуть не сдохли… мама… никто не любит… как будто… — прорывающиеся сквозь рыдания слова Гриша не очень понимал, но продолжал обнимать Машу. Только сейчас Гриша почувствовал, что вокруг холодно, просто жутко как холодно. То есть, совершенно не по-июльски, хотя в Питере погода была капризной, но не настолько же!

— Вставай, надо двигаться, чтобы не замерзнуть! — прикрикнул он на девочку, от такого широко раскрывшую глаза. — Если замерзнем, то заболеем!

— Да кому я нужна! — воскликнула Маша, уставшая от всего, что произошло, но мальчик просто тащил ее за собой, заставляя вылезать из ямы, а потом куда-то идти.

Это Гриша знал очень хорошо — если заболеть, то сбежать не сумеешь. Попадаться им было нельзя, Машка права — никого интересовать, что они не сбежали, не будет. Почему-то мальчик и не подумал об оставшихся в автобусе — ему было просто все равно.

Рассмотревши дым на горизонте, Гриша потащил девочку за собой почти волоком. Вскоре они прошли мимо разрушенных домов… дело действительно пахло войной, как в старых фильмах, которые показывали еще, когда Союз был. Мальчик сам не понимал, куда они идут, но не останавливался. Ему казалось, что если остановиться, то дальше идти будет невозможно. Город был Гриша незнаком и чем-то знаком одновременно. Редкие прохожие косились на них обоих, но не подходили. В своих детдомовских куртках грязно-серого цвета они почти ничем не отличались от окружающих.

Внезапно сверху и вокруг что-то завыло, люди куда-то побежали. Гриша решил бежать за ними: возможно, прохожие знают лучше? На улице все выло, заунывно, страшно… Послышался громкий голос, спокойно проговаривавший какую-то фразу, но мальчик ее сначала не понял, а вот потом внутри него все похолодело.

— Граждане, воздушная тревога! — громкий голос пугал страшнее сирены.

Люди бежали, видимо, чтобы спрятаться, поэтому Гриша с Машей на прицепе побежал за ними, что было мочи. Девочка на окружающую действительность не реагировала, так ее шокировало увиденное. Сирены все выли, люди бежали. Пробежав до большой белой надписи «Бомбоубежище», мальчик понял — им туда. Нельзя сказать, что он что-то вынес из тех фильмов, что видел в детстве, ведь происходившее вокруг, с его точки зрения, было совершенно невозможным.

За небольшой лестницей открылось большое помещение. Больше всего помещение, заполненное мужчинами и женщинами, напоминало подвал. По сравнению с улицей здесь было тепло, поэтому Гриша забрался с девочкой в самый темный уголок, помогая ей устроиться поудобнее. Совершенно шокированная Маша совсем не реагировала на внешние раздражители, а это было опасно. В голове мальчика смешались старые фильмы, рассказы о военном времени, и что тогда делали с людьми, «легенды» постсоветских лет, отчего ему было просто страшно.

— Маша, — шепотом на ухо девочке проговорил мальчик. — Нужно молчать, что бы ни случилось, потому что здесь могут плохо к нам отнестись, а перед взрослыми мы беззащитны. Очень похоже, что началась война, а менты в войну, кажется, и расстрелять могли.

— Наши-то точно, — вздохнула Маша, в добрых милиционеров не верившая. Раньше они были добрые, а теперь все озверели, поэтому попадать к ним в лапы не хотелось. — Будем молчать, только надо или тихо говорить, или как-то показывать…

— Тогда давай договоримся о сигналах, — произнес Гриша, предложив сразу же свои, подсмотренные в школе у других мальчишек, игравших в войну. С детдомовцами-то никто играть не хотел, их, скорее, опасались.

Наверху что-то громко бухало, с потолка сыпалась пыль, двое детей никому интересны не были. Одежда их уже была пропыленной и грязной, потому что в процессе и Маша, и Гриша пару раз падали в грязь, на что школьная форма, в которую их обрядили для экскурсии, рассчитана не была. Да и не так сильно она изменилась, впрочем, этого молодые люди еще не знали.

— Согласна, — кивнула девочка, повторив сигналы, чтобы убедиться, что запомнила их. Сложного ничего не было, а жить хотелось, потому что… Что с ней может сделать мужчина, девочке уже объяснили и, если на Гришку она была, в целом, согласна, раз выхода все равно нет, то на кого другого — нет.

— С едой у нас грустно, — произнес Гришка, доставая из кармана заначенный хлеб. — Хочешь конфету?

— Ты же для младших… — не поняла Машка.

— Если уже война, то до младших мы не доберемся, — объяснил мальчик, протягивая конфету, принятую с благодарностью. Ломаться девочка не стала, а вот хлеб не взяла.

— Не сейчас, — произнесла Маша, понимая, что это их единственная еда. — Когда совсем невмоготу станет, хорошо?

— Хорошо, — улыбнулся Гриша, осторожно погладив ее, что было воспринято благосклонно. — Ты отдохни, я посторожу.

Как мог, удобно расположив куртки, он помог Маше улечься, и через минуту утомленная девочка уже сладко спала. Когда дали отбой, расходившиеся люди детей не заметили, потому никто Машку не побеспокоил, ее разбудил холод. Открыв глаза, девочка некоторое время с непониманием в глазах смотрела на Гришу. Мальчик встряхнулся, помогая Маше встать и одеться. Холодно было, конечно, жутко, по его ощущениям, но не так, как зимой.

— Надо найти место, где мы сможем ночевать, — объяснил Гриша, не давая девочке останавливаться. Он хорошо помнил, что движение согревает. — Где будет хоть немного теплее, чем на улице, понимаешь?

— Х-хорошо, — согласилась совершенно растерявшаяся Маша, следуя за лидером.

Там, где Гриша, казалось, не задумывался, девочка чувствовала подступающую истерику, потому что не представляла, что делать дальше, но, кажется, понимал мальчик. Поэтому расставаться с ним Маша ни за что не хотела, даже если он и возьмет свою плату, хотя в это почему-то не верилось. Девочке вдруг показалось, что Гриша, как рыцарь из сказок, не будет ничего с ней насильно делать.

Этот дом чем-то привлек внимание Гриши, уже очень уставшего, потому что шли они уже больше часа. Почему-то прохожие не обращали внимания на детей, а мальчик, увидев приоткрытую дверь, юркнул туда, утаскивая с собой и Машу. Поднявшись на второй или третий даже этаж, он увидел приоткрытую дверь в одну из квартир. Молниеносно приняв решение, Гриша завел Машу внутрь. Замок звонко щелкнул за спиной, давая ощущение какой-то безопасности.

Квартира, навскидку, была двухкомнатной. Валявшиеся повсюду вещи демонстрировали следы поспешных сборов, что, по мнению Гриши, означало, что гостей можно не ждать. Увидев вполне новый диван, мальчик усадил Машку, а сам прошелся по комнатам. Его уловом стали одеяла, наваленные друг на друга. Споро перетаскав их всех к дивану, Гриша устало присел.

— Хлеба немного, но мы хорошо пообедали, — сообщил он, доставая кусочек из кармана. — Так что поужинай и давай ложиться.

— Гриша… — Маша решила разделить хлеб пополам. — Почему ты такой?

— Потому что так правильно, — что на него нашло, мальчик и сам не мог бы объяснить, но для него действительно так было правильно, только в детдоме невозможно, там заботу считали слабостью.

Сил уже не было никаких, а еда — только кусочек хлеба, быстро съеденный обоими. Совершенно не думая ни о чем, подростки залезли под кучу одеял, засыпая. Но через некоторое время опять стало холодно и Маша, робея от своей наглости, позвала.

— Гриша, иди ко мне, — девочка не думала, о том, что может случиться, она спасалась от холода. — Вдвоем теплее.

— Хорошо, Маша, — кивнул мальчик, залезая к ней.

О том, что положено смущаться соседству с девочкой, Гриша просто не знал, поэтому обнял Машу, пытаясь согреть ее. Ему тоже было холодно, а о том, что вместе теплее, мальчик знал из фильмов. Они уснули, и до утра их никто не побеспокоил, что позволило хотя бы отдохнуть. Почему-то хозяева в квартиру так и не вернулись, но об этом уставшие дети узнали только утром.

* * *

Студеное утро отбивало всякое желание вылезать из-под одеяла, но проснувшийся первым Гриша отлично понимал, что есть вещи, которые «надо». Поняв, что началась война, такая же, как и полвека назад, он осознавал — они никому не нужны. Почему она была не ядерной, мальчик даже не подумал, он просто принимал реальность такой, какой она была. Поэтому проснувшись, Гриша занялся осмотров шкафов, тумбочек и кроватей. И удача улыбнулась ему, позволив обнаружить зимние детские вещи, видимо, второпях позабытые. «Надо же, — подумал мальчик. — Опять повезло». Этические вопросы Гришу не интересовали, как и судьба хозяев квартиры.

Теперь надо было озаботиться едой. Тщательно обыскав квартиру, мальчик нашел две картофелины и немного муки, из чего решил сварить суп. Благодаря детдому он умел многое, а тот факт, что в холод надо кушать теплое, мальчик запомнил еще из школы, мысленно поблагодарив учительницу, рассказавшую об этом.

Плита была странной, больше напоминавшей что-то очень старое, но разжечь ее удалось. Очень пригодились рассказы ветеранов, приходивших в их детский дом, когда еще был Союз. Вода из крана текла плохо, но текла, что позволило подумать о супе, чем Гриша и занялся. Он готовил немудреную пищу, думая о Маше. Осознавая, что теперь у него есть повод и смысл жить, мальчик улыбнулся. Именно забота о девочке давала ему смысл жизни сейчас, как ни дико это было осознавать. Одним своим существованием Машка дала Грише смысл и цель в жизни, что было очень важно. Особенно в их нынешней ситуации.

Процесс готовки думать не мешал, поэтому мальчик анализировал. Они ехали в автобусе, потом что-то случилось, все, видимо, начало взрываться. Могло ли это быть в результате войны? Подумав, Гриша понял — вполне. Но если так, то в автобусе больше никого не осталось, и их двоих не ищут. Это было, по его мнению, хорошей новостью. Дальше… Они в городе, чем-то знакомом, кстати. Люди вокруг говорят по-русски, значит… Вот что это значит, мальчик не особо понимал. Впрочем, навык воровства у него был, а он точно знал — если не наглеть, то внимание «смотрящих» на себя не обратишь. Значит, жить было, по идее, можно.

Теплой воды, ожидаемо не было, а как зажигать висевший над кранами агрегат, Гришка не знал, поэтому согрел поды для Машки в кастрюле, что было, по его мнению, вполне логично — девочка же. Убедившись в том, что все готово, мальчик двинулся к вороху одеял.

Глава 3

Проснулась Маша от того, что ее как-то очень ласково гладили по лицу. Ощущение было непривычным, давно не испытанным, потому глаза девочки сразу же раскрылись. Увидев Гришу в каком-то явно толстом свитере, Маша удивилась. Еще больше девочка удивилась, услышав то, что ей говорил этот точно необыкновенный мальчик, заботившейся о ней, как никто и никогда. Наверное, прошлое девочки стерлось, но теперь… Ничем ей не обязанный Гриша заботился, как будто она была ему кем-то близким. Впрочем, положа руку на сердце, Маша уже была согласна, пожалуй, на все. Очень уж страшно было.

— Я тебе согрел воды, чтобы ты могла умыться, — сообщил Гриша, осторожно разбудив Машу. — И еще у нас есть завтрак, правда только на один раз… Но он есть!

— Чудо просто, — улыбнулась девочка, вылезая из-под одеял и разглядывая то, что ей протянул мальчик. — Спасибо… — смутилась она.

Такая забота была непривычной, даже очень. Маша, немного подумав, убежала в сторону удобств, каким-то шестым чувством их найдя. Впрочем, вариантов было немного, поэтому девочка и не растерялась. Все вокруг было каким-то несовременным, впрочем, сантехника от приютской отличалась мало. Еще ее удивлял тот факт, что Гриша не пошел за ней подглядывать, хотя, насколько она знала, это было бы нормальным.

Пока Маша умывалась, Гриша рассматривал найденную в почтовом ящике газету. Обычная газета, с привычной советской символикой, за последние годы слегка подзабывшейся, привлекала взгляд не статьей о Ленинграде, а датой. Даже если она пролежала в почтовом ящике несколько недель, дела это не меняло. За окном действительно была война, только совсем не та, о которой изначально думал Гришка. Он смотрел в газету, а перед глазами вставало Пискаревское кладбище. Теперь он понимал, и где они оказались, и когда, и что их обоих ждет. Осознавать это было сложно, но Гриша понимал — детство кончилось, начинается жизнь, в которой он просто обязан сохранить Машку живой.

— Кушай, — налив в тарелку уже тепло одетой девочки получившуюся похлебку предложил Гриша. — Я еще лепешку сделал, ее можно будет растянуть на подольше.

— Интересно, что происходит… — задумчиво протянула Маша, заметив какой-то очень тоскливый взгляд мальчика. — На ядерную войну не очень похоже.

— Да… — Гриша помолчал, не зная, как сказать о том, что он обнаружил.

— Рассказывай, — попросила девочка, понимая, что новости ей совсем не понравятся.

— Только не плачь, ладно? — попросил мальчик, все еще чувствуя себя не очень хорошо от таких новостей. Он налил кипятка в чашки, потому что нужно было греться. По крайней мере сам Гриша так считал. — Мы в Ленинграде, а сейчас ноябрь сорок первого года.

— Ты прикалываешься[1]? — с подозрением поинтересовалась Маша, а мальчик в ответ на это просто протянул ей обнаруженную газету.

Маша знала о Блокаде Ленинграда. Да все о ней знали! Девочка понимала, что их ждет — голод, холод, возможно, смерть. Умирать очень не хотелось и в таком настроении она, конечно же, вцепилась в Гришку. Читая газетные статьи, Маша понимала, что одна она просто не выживет, потому что не знает ничего о городе Ленина этих годов. Да и о Блокаде только то, что им вдалбливали. Становилось все страшнее, но мальчик явно понимал, что происходит и что нужно делать, потому девочка решила просто довериться.

К вечеру кушать хотелось уже очень, но Гриша решил потерпеть, скормив треть лепешки Маше. Ему было не внове ложиться спать голодным, а девочке, по его мнению, это было вредно. Маше было очень стыдно, но отказаться она не могла. Просто не хватало моральных сил отказаться от еды. Ночью несколько раз выла сирена воздушной тревоги, но Грише было жалко будить Машу, а взрывы били далеко, поэтому он решил, что опасности нет.

Утро началось с понимания — если не раздобыть еды, они просто умрут с голода. По фильмам и мемориалу, Гриша помнил, что нужны какое-то карточки, только не помнил, какие именно и где их взять. Съев маленький кусочек хлеба и отдав остаток Маше, он объяснил девочке создавшееся положение так, как понимал его сам.

— Нам нужно найти еды, а то от голода умрем, — Гриша совсем не хотел пугать Машу, но и обманывать ему было неприятно.

— Пошли искать? — спросила девочка, одеваясь. О карточках и особенностях питания во время Блокады она и не вспомнила. Чужие вещи Маша восприняла безропотно, ничего не сказав по этому поводу.

— Давай поищем тут сначала, вдруг найдем чего-нибудь? — предложил Гриша.

— Давай! — улыбнулась ему Маша, уже принявшая лидерство мальчика.

Маша начала с комнаты, Гриша с кухни. Оба искали очень внимательно, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, но ничего не находилось. Серый лист бумаги с цифрами и годом нашла Машка, но не стала вчитываться, а просто положила его на стол. Гриша же осматривал комнаты, так ничего и не обнаружив. Прилично утомившись, он вернулся туда, откуда все началось и увидел найденное девочкой. Буквально подбежав к столу, мальчик вчитался…

— Маша! Маша! Ты знаешь, что это? — радостно спросил он у девочки.

— Что-то важное? — заинтересовалась она.

— Это карточки! Карточки, Маша! Они очень-очень важные! — воскликнул Гришка. — Живем!

— Карточки… — Маша попыталась вспомнить, но не смогла, опять доверившись мальчику.

Выйдя из подъезда и запомнив его расположение по ориентирам, Гриша повлек девочку дальше по улице, осматриваясь. По улицам ходили люди, не обращая на него с Машей никакого внимания, а мальчик искал хлебный магазин, даже не представляя себе, как он должен был выглядеть. Только успев увидеть надпись «Булочная», мальчик был вынужден опять бежать в бомбоубежище — завыла сирена, да громкий голос сказал о воздушной тревоге.

Мальчик понимал — окружающие его люди знают, где убежище, поэтому нужно бежать с ними. Так они добежали до очередного подвала, усевшись в темном углу. В этот раз тут было хорошо слышны бахи и бухи сверху, пару раз возникало ощущение, что трясется вообще все, даже сверху что-то посыпалось. Но вот окружавшие их люди о чем-то переговаривались, успокаивая пугавшихся детей. Маша, блестя глазами, но стараясь не плакать, прижалась к плечу Гриши, а он уже вполне привычно обнял ее.

В этот раз бомбили долго, казалось, что почти вечность, но рядом с Гришей Маше было как-то очень спокойно, поэтому она просто прикрыла глаза задремывая. Внезапно люди зашевелились, принявшись вставать, поэтому Гриша девочку решил разбудить. Судя по всему, прозвучал отбой. Когда люди начали выходить, вышли на улицу и они вдвоем, двинувшись дальше, к уже раз замеченной булочной, у которой стояла длинная очередь. Не решившись лезть вперед, Гриша дисциплинированно пристроился в самый конец. Судя по всему, предстояло долгое ожидание.

Прижавшись к Грише, Маша ощущала его руку, отчего становилось спокойнее на душе, все-таки оказаться в самом, пожалуй, страшном времени… Очередь стояла молча, переминаясь с ноги на ногу, мальчик контролировал карточки, понимая, что за драгоценность у него в кармане. Казалось, прошли даже не часы — годы, когда подошла и их очередь. Открывшаяся дверь показала не очень обычный прилавок, за которым обнаружилась закутанная в платок женщина, требовательно протянувшая руку. Увидев такие же серые квадратики, как и та бумага, что была в кармане, Гриша протянул продавщице требуемое. Женщина что-то вырезала из бумаги, вернув остаток, и тщательно взвесила небольшой кусочек черного выглядевшего не очень обычно хлеба, протянув его Грише. Все это она делала молча, ни о чем не спрашивая.

Спрятав в карман карточки и хлеб, контролируя его, Гриша, цепко держа за руку смотревшую круглыми глазами Машу, двинулся в обратный путь. Он и сам был удивлен, но понимал, что себя выдавать нельзя, ведь, кроме всего прочего, в Советском Союзе этого времени было энкаведе, про которое в их времени рассказывали всякие ужасы. А ну как, кто-то поймет, что карточки принадлежат не им?

Именно поэтому мальчик старался ничем не показать свое удивление, спокойно двигаясь к «их» дому. Идти предстояло долго, но отщипнувший кусочек хлеба от выданного кусочка, Гриша выдал его сразу же повеселевшей девочке. Однако, до дома они не дошли — не было никакого дома, лишь дымящиеся руины. Что теперь делать, мальчик не знал, в первый момент растерявшись. Стоило, однако, Маше всхлипнуть, и Гриша взял себя в руки. Повернув девочку к себе, он взглянул ей в глаза, твердо произнеся:

— Все будет хорошо!

— Я тебе верю, — ответила ему Машка. — Но что теперь?

— Теперь присядем, съедим чуть-чуть хлеба, — озвучил план мальчик. — И будем искать другой дом.

— Как скажешь, — согласно кивнула девочка.

Таких квартир, как первая, Маше и Грише больше не попадалось, но следующее место обитания они нашли довольно быстро. Брошенных квартир, зачастую «как есть», было достаточно. Не прошло и получаса, как они нашли очередной дом, в котором было все оставлено так, как будто хозяева готовы вернуться прямо сейчас, но, разумеется, никто не вернулся.

Потянулись дни, у них были карточки, значит, был и хлеб. Маша первое время находилась в перманентной истерике, но потом, конечно, начала привыкать. Человек ко всему привыкает… Вскоре выпал снег. Каждый день теперь начинался с того, что нужно было принести хлеба и воды, потому что водопровод почему-то перестал работать. Ну и кипяток нужно было уже приносить. Хорошо, хоть бидон для него был. Помыться уже было нечем, но этот факт обоих почему-то уже не беспокоил.

На улице стало холоднее, в очередях начались разные разговоры. От «город сдадут» до слухов о каннибалах. То, что город абсолютно точно не сдадут, Гриша знал, но вот, что касается второй новости, удивился. Таких подробностей о блокадном городе он не знал. Ну еще помогало Ленинградское радио. То злой, то уставший голос Ольги Берггольц заставлял жить и бороться. Жить, несмотря ни на что.

— Хотите конфетку, детки? — этот мужчина напугал обоих чуть ли не до мокрых штанов.

Он был действительно страшным, и теперь то, о чем говорили в очереди, просто прозвучало в ушах мальчика, с силой оттолкнувшего этого человека. Утащив за собой доверчиво потянувшуюся к сладости Машу, Гриша еще несколько часов не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться.

— Гриша! Гриша! Зачем мы убежали, это же была конфета! — возмутилась девочка.

Она как будто потеряла часть своих знаний, оказавшись в настолько незнакомой обстановке. Да и голод… Привычный к недокормленности Гриша отдавал большую часть добытого хлеба девочке, но и этого не хватало — голод все чаще хватал живот, отдаваясь в нем тянущей болью. Маша была на что угодно уже согласна ради кусочка хлеба, но Гриша как-то находил в себе силы подбодрить ее.

— Это плохой человек. Может быть, конфета была с ядом, или же он хотел нас съесть… Или… — мальчик прошептал на ухо бледной Маше свою догадку, заставив этим девочку всхлипнуть. — Сама подумай, вокруг нет даже хлеба, а у него конфеты!

— Ты прав… Мы умрем? — как-то очень безнадежно спросила девочка. — Не хочу… Я знаю, что многие умерли, но…

— «Осталась одна Таня»[2], — процитировал Гриша.

— Не хочу умирать, не хочу, чтобы умер ты, — призналась Маша.

— Мы будем жить, — как мог уверенно ответил Гриша.

Он привык за это время обнимать Машу, которой оказались очень нужны эти объятья, это тепло. На улице выпал снег, и надо было ходить очень осторожно, потому что можно было упасть на льду, а подняться было непросто. Если бы не найденные в той, первой квартире детские вещи, пусть не совсем по размеру, но они были, то Маша и Гриша бы уже погибли, мальчик это очень хорошо понимал.

Человек ко всему привыкает, привыкли и они. Дозировать хлеб, держаться, чтобы не съесть его полностью — всю дневную норму за один раз. В новой квартире нашелся примус и немного, как Гриша в первый раз подумал, керосина. Быстро разобравшись с устройством, он варил кипяток. На помывку воды уже не было. Она-то была, но согреть ее было нечем. Чувство голода стало постоянным. Маша иногда вела себя, как пятилетняя — хныкала, просила хлебушка, но не смела притронуться к нему без разрешения Гриши, а вот мальчик… Откуда у него появились силы сдерживаться, укрывая девочку заботой, не мог понять и он сам. Просто мальчик знал — так правильно.

Маша вспоминала свою прежнюю жизнь, понимая теперь, что детдом — это было счастливой жизнью, ведь в ней не было этого тянущего чувства голода. Кушать и там хотелось, но вот именно такого не было. Боясь оставаться одной, девочка всегда ходила с Гришей — и за хлебом, и за водой. Оскальзываясь, она помогала мальчику, взявшему на себя заботу о ней, спасавшему ее каждый день и каждую ночь. От холода, от страха, от безнадежности. Каким-то чудом Гриша находил слова, убеждая ее жить дальше. А еще было Ленинградское радио.

«Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже не досчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев»[3]

Однажды Гриша услышал крики и визги. Используя то, чему его научила жизнь, он скользнул в какую-то толпу. Оказалось, что бомба попала в столовую, и теперь люди дрались друг с другом, пытаясь добраться до продуктов. Гриша каким-то чудом увидел этот белый комочек, вытащив его и умудрившись убежать. Комочек оказался кусочком сыра, который мальчик отдал Маше, даже не попробовав. «Ей нужнее», — решил Гриша.

День за днем мальчик менялся, сам не замечая этого. Смыслом его жизни теперь стала Маша, как и он — ее. Ведь больше у них никого не было, а вокруг дышало то самое время, которое потом назовут «смертным». Оно стонало сиренами воздушной тревоги, скрипело полозьями саночек, вскрикивало близкими взрывами. Это время смотрело со стен домов надписями «…при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…»

Но несмотря ни на что, голод подступал все ближе… Он хватал за горло, бил по животу, заставлял дрожать при виде хлеба и стискивать зубы, не давая сдаваться. Когда хлеба начали выдавать меньше, Гриша понял, что они обречены, но не сказал Маше об этом. Мальчик жил для нее, для того чтобы девочка дышала и не сдавалась. А вот Маша очень хотела бы опустить руки, но Гриша не давал. Ему самому не давало опустить руки не только существование Маши, но и голос Ленинградского радио. И метроном, звучавший между передачами.

— Будешь плакать — по попе дам, — твердо пообещал похудевший мальчик, хотя куда там было-то… Девочка поверила — даст. По попе не хотелось, поэтому Маша не стала плакать.

— Не буду, — попробовала улыбнуться девочка, но почему-то не смогла.

На обледенелых улицах встречалось все больше тел. Мужчины и женщины просто присаживались прямо в снег, чтобы не встать никогда. Но тут, когда силы, казалось, уже были готовы закончиться, у них появилась Надежда.

----

[1] Шутишь (сленг)

[2] Знаменитая фраза из блокадного дневника Тани Савичевой

[3] Ольга Берггольц

Глава 4

Простая советская девушка Надежда Самойлова росла в комиссарской семье. Отец ее, Виктор Абрамович Самойлов, прошел Гражданскую в армии Буденного, а мама… С мамой было сложнее. В далеком уже девятнадцатом комиссар влюбился в «бывшую», как тогда говорили. Исправив ее документы, Виктор Абрамович убрал это упоминание из бумаг, но воспитание у девушки иногда вылезало, поэтому она пошла работать на завод. Называемая по новым документам Зинаидой, женщина снискала славу аккуратной и внимательной рабочей, за что ее хвалили. А в двадцать четвертом родилась и Надя. Больше детей у Самойловых не было, хотя очень хотелось — сказался, видимо, семнадцатый год, когда вся семья была на глазах молоденькой девочки расстреляна, а она сама едва избежала и насилия пьяной матросни, и убийства, хотя до сих пор не понимала, как это у нее вышло.

Потянулись годы. Каким-то образом избежав чисток тридцатых, хотя страшно было каждый день, Самойловы растили дочь, уча ее не только «правильному поведению», но и французскому, этикету, танцам. Виктор Абрамович считал, что готовым надо быть ко всему, поэтому впервые на завод Надя попала в шестнадцать лет, что ей очень помогло потом, когда грянула война.

В первые дни папа ушел на фронт, вернувшись в виде серого конверта спустя два месяца. Надежда даже не поняла сначала, что произошло, когда, вернувшись со смены, услышала даже не крик, а стон матери. Так они остались вдвоем. Именно то, что они обе считались рабочими, их и спасало — и от НКВД, и от смерти — получив рабочую карточку, мать и дочь выживали, да еще на заводе кое-что перепадало. Так и прошли первые месяцы. Было временами страшно, конечно, но постепенно чувства отмирали. Оставалось только одно — чувство голода. Мама старалась поддержать дочь, дать ей уверенность в будущем, но у самой женщины силы постепенно заканчивались. Самойловы постепенно погружались в безразличие.

На улицах встречалось все больше тел. Взрослые дяди и тети падали, чтобы больше не подняться. Таковой была бы судьба Гриши и Маши, если бы не Надежда. Эта девушка, случайно встретившаяся детям на жизненном пути, спасла их обоих. Хотя ей было вряд ли намного больше лет, чем Маше, и девочка, и мальчик понимали — без Надежды они бы погибли в это «смертное время».

Маша в тот день была слишком уставшей, а у Гриши уже почти не было сил ее тащить, поэтому дети присели на ступеньку в каком-то парадном. Казалось, оба только моргнули, а за окнами наступила уже ночь и…

Возвращавшаяся со смены Надежда увидела этих двоих, показавшихся ей вначале очень юными. На ступеньке в парадном, прижавшись друг к другу сидели двое бледных детей. Девушка остановилась, принимая какое-то решение, на деле она лишь набиралась сил перед подъемом.

— Вы живы? — поинтересовалась Надя.

— Пока живы… — равнодушно ответил мальчик, глядя, казалось, сквозь стену.

— Все погибли? — поняла девушка, осознавая —дети обречены. — Вот что, — решилась она. — Встали и пошли за мной!

— Вы нас съедите? — пискнула девочка, сидевшая там же.

— Глупости какие! — возмутилась Надежда, поднимая детей на ноги.

Приведя обоих в квартиру, девушка приказала снять верхнюю запорошенную снегом одежду и идти в комнату. В квартире, конечно, было очень морозно, но не так, как на улице — немного дров у них, все-таки, было. Из комнаты вышла работавшая сегодня в другую смену мама. Она была, конечно, удивлена, но промолчала, взглянув в глаза дочери.

— В парадном нашла, — объяснила Надежда. — У них никого не осталось, совсем.

— Молодец, дочка, — кивнула женщина, а потом обратилась к гостям. — Ну-ка, проходите, вечерять будем.

— Спасибо… — прошептала Маша, не представлявшая себе подобного. Ведь же были этим людям никем! Совсем никем!

— Как зовут тебя, дочка? — спросила женщина Машу и вот тут, несмотря на отмиравшие чувства, на то, что девочка уже ничего не чувствовала, она заплакала, что Зинаиде сказало все.

— Она Маша, а я Гриша, — глухо произнес мальчик. — У нас ничего нет, кроме карточек. И никого…

— У вас теперь мы будем, — губы дрогнули в попытки улыбнуться. — Меня зовут Зинаидой, ну, или тетя Зина, а это Наденька, дочка моя. Вам лет-то сколько?

— Тринадцать… — обреченно ответила Маша, но тут случилось совершенно невозможное в понимании девочки — ее погладили. Сухая морщинистая рука коснулась Машиной головы, и девочка потянулась за ней всем своим существом.

— Ох… Надя, завтра зайдем в жилконтору поутру, у тебя смена когда? — спросила тетя Зина.

— После обеда, мама, — ответила Надежда. — Предлагаешь их на завод? Но они же необученные?

— Я на токарном станке умею, — припомнила счастливое детство Маша. — У меня папа рабочий! Был…

— Понятно все с вами… — вздохнула женщина. Оставлять детей одних у нее просто не поднялась рука. Возможно, она вспомнила себя в семнадцатом, возможно по другой причине, но факт оставался фактом.

И вот тут Гриш молча выложил на стол карточки. Иждивенческие карточки никак не могли прокормить двоих, отчего Зинаида поняла, что дети обречены были бы, если бы не ее дочь. В тарелке репродуктора бился голос Ольги Берггольц, когда ставшая больше семья укладывалась спать. Надя, подумав, забрала «младших», как она сразу же начала называть своих найденышей, к себе в кровать.

Самойловы не разговаривали — все были уставшими, кроме того, поспать все-таки, нужно было.

— Гриша… Почему они так с нами? — совсем шепотом спросила Маша, когда Надя провалилась в сон.

— Наверное, потому что они люди, — вздохнул мальчик. — Я помню, рассказывали, что были разные люди, и даже те, которые ели детей, но нам повезло.

— Повезло, — согласилась девочка, прижимаясь к нему. — Мы здесь навсегда?

— Лучше здесь, чем у нас там… — признался Гриша. — Давай спать лучше.

Утро началось с суеты — Гриша с Машей пошли за кипятком, что было принято благосклонно, а тетя Зина с Надей — за хлебом. Нужно было позавтракать и согреться, а затем уже можно было двигать по делам. Очереди были везде — и за кипятком, и за хлебом, и просто за водой, которую черпали прямо из-под льда. Вернувшись обратно, обновленная семья расселась за столом.

— Машу и Гришу я запишу нашими племянниками, у которых всех убило, — сообщила тетя Зина. — Вы теперь Самойловы, запомните, пожалуйста.

— Хорошо, — кивнул Гриша, потому что Маша была занята — она кушала.

— Надя, — продолжила женщина. — Пойдем вместе, я зайду в заводоуправление, но у меня смена, а ты отведешь их.

— Да, мама, — кивнула Надежда, твердо знавшая, что маме виднее.

После быстрого завтрака вся семья двинулась прочь из квартиры. Сначала надо было зарегистрировать Гришу и Машу, уже готовившихся к неприятным вопросам, но какой-то мужчина в военной форме и без одной руки взглянул на явно напуганных детей, и молча записал Григория и Марию Самойловых пятнадцати лет в какую-то большую книгу. Маша и Гриша молчали, согласно кивая. Они считали, что взявшим их к себе людям виднее.

* * *

— Вот, Алексей Савич, племяшек привела, — сообщила тетя Зина какому-то мужчине, молча кивнувшему куда-то в сторону.

Их ни о чем не спрашивали, просто направили в сторону здания из красного кирпича, где, по-видимому, и находилось заводоуправление. Маша с интересом оглядывалась, разглядывая коридоры и двери. В одну из таких дверей завели и их. За высокими двойными дверями обнаружился большой кабинет с портретами на стенах, в котором находился стол, расположенный буквой «Т». Усталый невыспавшийся мужчина, сидевший за столом, поднял взгляд воспаленных глаз на гостей, внимательно их разглядывая.

Гриша понял, что этого самого главного здесь начальника надо убедить. Мальчик припомнил все, о чем говорили на экскурсиях и в фильмах, собрался с духом и заговорил. Маша немного ошарашенно внимала, а Надя улыбнулась бы, если могла. Гриша убежденно говорил правильные, нужные слова, отчего лицо внимательно слушавшего их директора завода разглаживалось.

— Ты прав, — сосредоточенно кивнул начальник. — Говоришь, девочка знает токарный станок? Очень хорошо! — он о чем-то подумал и обратился к Надежде. — У вас в цеху умерло пятеро, поэтому берешь к себе учениками. Скажешь Санычу, я разрешил.

— Спасибо! — явно обрадовалась Надя, хотя по ней это сказать было невозможно — улыбка была только в глазах. — Пойдемте, — она вывела юное поколение из кабинета.

Так началась их новая жизнь. Очень быстро оформившись, сдав карточки на замену, Гриша и Маша попали в цех, сразу же перезнакомившись со всеми, кто был на смене. Надя начала показывать Грише, а Маша узнала станок, казалось, за полсотни лет совсем не изменившийся. Для Нади такое везение казалось странным, но спорить ни с кем она, конечно же, не стало.

Для тринадцатилетних длинные смены были непростыми, но Гриша и Маша понимали — чтобы жить, надо работать. Рабочая карточка давала в два раза больше хлеба, да еще и в столовой что-то перепадало… В общем, несмотря на очень тяжелое время, жить было можно.

Труднее всего было девочке, потому что Гриша принимал все так, как есть, не задумываясь. Надо точить болванки снарядов — он работал, надо делать что-то еще — он делал. Не сомневаясь, помогая Машке, да и Наде, мальчик будто просто не планировал дальше, чем на сутки. Дату прорыва Блокады он помнил, осознавая, что до тех пор еще очень далеко.

— Брак допускать нельзя, — сообщил новеньким мастер. — От ваших снарядов зависит многое, поэтому нужно быть внимательными, иначе накажут.

Услышавшая о наказании Маша задрожала, припомнив «надзирательницу» и ее наказания. Повторять здесь подобное ей очень не хотелось. Но тетя Зина будто почувствовала. Остановив работу, она подошла к детям, чтобы успокоить девочку и поддержать уже готового, казалось, на что угодно, мальчика.

— Не пугай ты их, Саныч, — попросила женщина. — У них всю семью, похоже, на их глазах.

— Да не думал пугать, — развел руками очень пожилой мужчина. — Все, как есть сказал.

Становилось все холоднее, наваливалась усталость. Но день за днем Маша и Гриша находили в себе силы, вставали и шли на работу. Все больше людей вокруг умирало, отчего эмоции притуплялись, но со столбов, из круглых тарелок радиоточек звенел яростный голос Ленинградского радио, помогая жить. Помогая бороться вместе со всем городом и дети понимали — с каждой выточенной деталью, каждым снарядом они становятся ближе к победному дню.

Когда не было смен, Гриша и Маша дежурили в числе других, защищая свой дом. С крыши ребята постарше и взрослые сбрасывали зажигательные бомбы, а Самойловы засыпали их песком. Правда, в декабре стало хуже — скользко, трамваи уже не ходили, поэтому путь к заводу занимал час. Но ребята втянулись, не чураясь тяжелой работы, потому что за нее им давали какой-то суп или студень в столовой.

Самойловы, безусловно, знали, что творится в городе, слыша разные слухи, прислушиваясь к новостям. Весть о контрнаступлении под Москвой наполнила сердца ленинградцев надеждой, но до прорыва Блокады было еще далеко. Декабрь выдался очень холодным, температура опускалась до тридцати пяти градусов, что было особенно заметно ночами. К середине месяца Самойловы домой уже не уходили, ночуя в углу цеха. Впрочем, так делали очень и очень многие.

Под звук метронома, под стихи Ольги Берггольц, под сводки Совинформбюро город боролся. Юные Самойловы начали забывать детдом, прошлое «будущее» им казалось уже нереальным. Все чаще накатывала усталость, но нужно было работать, чтобы жить, и они работала. Самойловы ложились в углу цеха и спали несколько часов между сменами, а рядом спала и тетя Зина, ставшая настоящей мамой за это время. Требовательная, жесткая, когда было нужно, но вместе с тем бесконечно добрая и ласковая, она стала идеалом матери для Маши, да и для Гриши.

Женщина всем сердцем приняла этих детей, казалось бы, чужих, но все чаще называвших ее мамой. Она давала Маше и Грише то, чего они не знали, как оказалось, никогда — настоящее тепло семьи. В страшное, «смертное» время двое почти детей обрели маму. И Надю, конечно, как же без нее?

— Я вот думаю… — сказала как-то Маша. — Хорошо, что мы здесь оказались. Пусть тяжело, но у нас есть мама и Надя…

— Я тоже об этом подумал, — согласно кивнул Гриша, с трудом вставая. — Пойдем в столовую, говорят, там студень дают.

Студень был блюдом неизвестно из чего. Когда-то давно Машу бы вырвало просто от вида этой массы, а теперь девочка и мальчик что только не ели. Нужно было кушать, нужно было пить, просто, чтобы жить. Зачем нужно жить, юные Самойловы не думали — сказали «надо», значит надо. На этом все размышления заканчивались. Надо поесть, надо причесаться, надо встать, надо идти, надо работать, надо жить…

Елка для малышей, новогодний праздник. Худенькие дети устало водили хоровод и просили Дедушку Мороза. О том, чтобы закончилась война… о сухарике. А некоторые — просили вернуть сестренку, братика или маму, и слышать это было больно до слез. Но слез уже не было. Ленинград вступал в тысяча девятьсот сорок второй год. Не сдавшийся город боролся, и Самойловы боролись вместе с ним.

«О ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба —

он почти не весит на руке…»[1]

---

[1] Ольга Берггольц

Глава 5

Мама умерла внезапно. Мама Зина, превратившаяся почти в скелет, находила доброе слово для своих детей, выглядевших ничуть не лучше. И вот ее не стало. Женщина не просыпалась, как Маша ни старалась ее разбудить, понимая уже…

— Мама! Мама! — закричала Маша, к которой кинулся от станка Гриша и вскинувшаяся Надя.

— Машенька, не надо… — мальчик утешать не умел, поэтому просто обнял свою девочку.

За прошедшие месяцы Гриша и Маша стали очень близкими душевно. Физически-то они с первых дней спали вместе, так было просто теплее. Но вот душевно, несмотря на голод, для Гриши всей жизнью, ее смыслом — стала Маша. Так некоторые родители относились к своим детям, как мальчик относился к девочке и, разумеется, это не могло оставить ее безучастной.

— Идите, дети, мы отвезем, — глухо произнес мастер, отлично понимая, что этих троих теперь надо поддерживать — они лишились самого важного человека в жизни.

— Спасибо… — прошептала Надя, чувствуя горе младших.

Осознать, что мамы больше нет, девушка не могла. Теперь ее увозили на Охтинское кладбище, куда, наверное, однажды увезут и их. Но для Маши это оказалось ударом намного более тяжелым, чем даже для Нади, что было заметно. Но постепенно все возвращалось… Голод, холод, яростный голос Ленинградского радио и Гриша, отдававший Маше почти весь свой хлеб. Надежда поражалась: как жил мальчик? За счет чего? Но он жил, жил, согревая девочку и давая какую-то уверенность и ей самой.

Едва стоя за станком, качаясь от голода и от усталости, Самойловы вытачивали болванки снарядов, надеясь на то, что рано или поздно Блокада закончится. Придут «наши», прогнавшие уже немца от столицы, и будет много хлеба. Маша будто бы забыла всю историю, которой их учили в далекой уже бывшей жизни. Оставалась только надежда. Слушая Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за все, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за все, они работали. Выстаивая смены, вытачивая такие нужные фронту снаряды, трое становившихся все ближе друг другу людей приближали Победу.

На фоне трупов на улицах, исчезновения эмоций, постоянной усталости и голода, они становились все ближе друг к другу. Надя любила слушать сказки про «будущее», в чем-то страшные, в чем-то невозможные. Гриша же знал, что должен сделать все для того, чтобы Маша и Надя жили, поэтому втихомолку отдавал часть своего хлеба девочке, отлично понимавшей, откуда берется этот хлеб, но… Маша не могла найти в себе силы отказаться от дополнительного кусочка, чувствуя Гришу почти родным, ведь он ее спасал. Надя тоже видела это, но ничего сделать не могла — мальчик был упрямым.

«…О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтинском, на правом берегу»[1]

И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Маша и Гриша точили снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не было, усталость все нарастала. Маша понимала — рано или поздно она упадет у станка, как Ритка из второго цеха, и ее увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги. И Гриша. Гриша, отдававший ей свой хлеб.

— Надька, — позвал мастер старшую Самойлову. — Кинотеатры открылись, вот тебе билет.

— Дойдем ли… — прошептала девушка.

— Дойдете, — все понял немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. — Сейчас цех организуем и пойдем все вместе.

— Спасибо, — тихо произнесла Надя, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось еще три заготовки, а там можно будет и отдохнуть — чуть-чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба, посмотреть, как там младшие.

Дойти было непросто, но они дошли. В промерзшем кинотеатре показывали минувшее время — «Ленинград в борьбе», так называлась картина. Недоумевая, зачем это все показывают им же, Маша, прижавшись к Грише, смотрела, узнавая, в том числе и знакомые места. Глядя на упрямо идущих людей, Самойловы вдруг поняли — они выжили, город выжил, не смогли его задушить проклятые фашисты. А еще было понятно: то, как они боролись и выжили — увидит вся страна. Вся огромная страна будет смотреть на них и только от этой одной-единственной мысли становилось теплее на душе.

Женский голос из репродуктора рассказывал им о том, что Гриша с Машей видели и сами, но он делал главное. Самым главным было понимать — они не брошены, не одни! И Самойловы понимали это. «Дорогой жизни» шел в осажденный город драгоценный хлеб, горючее, металл… Каждый день сквозь метели, огонь и дым героические люди везли жизнь Ленинграду. Политработники, днем также стоявшие у станков, а вечерами рассказывавшие измученным людям о том, что страна борется, тоже давали надежду: придет день и Блокада падет, придут «наши». С этой надеждой девочка жила, а Гриша точно знал, что да — падет, но до тех пор было еще много дней и ночей. И с этой надеждой они вставали каждый день, с трудом, боясь привычного удара холода, вставали и шли к своему станку.

Были еще и разговоры. О том, что было до войны и мечты о том, что будет, когда придет Победа. Волшебные, сказочные мечты о том, как счастливо будет жить, когда не будет Блокады. Но Гриша и Маша как раз были из того времени, когда Блокады не было, правда, не было уже и Советской Страны, боровшейся сейчас вместе со всеми… Мальчик отлично понимал — случись подобное в девяностых и… Все бы задрали лапки.

— А еще каша такая была, «гурьевская» называлась. Она как шоколадная, сладкая-пресладкая, — рассказывала Надя. Эти воспоминания и были их сказками на ночь, ведь самим младшим Самойловым вспомнить было нечего.

Маша мечтала о том времени, когда закончится война. Понимая, что без Гриши жить уже не согласна, девочка мечтала о том времени, когда они станут семьей, погружаясь в свои волшебные сказки. Сильно изменившаяся Машенька, изменив тем самым и Гришу, мечтала о кружке теплого, непременно теплого молока, и о хлебе… С маслом и сахаром, как в рассказах Нади.

* * *

Где Маша простыла, Гриша не понял, но, понадеявшись поначалу, что пройдет, мальчик тем не менее старался отогреть девочку. Простуда все утяжелялась, появился жар, но так как они все втроем ночевали на заводе, то девочка была увезена в больницу, что давало какой-то шанс. Гриша дрожал за Машу так, что не мог ни о чем больше думать — только о ней. Ему было безумно страшно от мысли, что девочка не выживет. Потому после смены он с трудом, но доходил до больницы, чтобы помочь хоть чем-нибудь.

Сначала Маше было очень плохо, она балансировала буквально на грани, но в редкие минуты, когда приходила в сознание, девочка видела мальчика или слышала о нем от медсестер, не прислушивавшихся к тому, о чем просила в бреду больная. Чего они только не слышали. Прогноз у истощенной Маши был сильно так себе, но Гриша где-то нашел травы, выкопав их из-под мартовского снега. Ради этого он пошел туда, где падали бомбы и снаряды — на самую окраину. Редкие в это время травы помогли, девочка медленно пошла на поправку.

— Не умирай, пожалуйста, — попросил Машу мальчик. — Без тебя не будет смысла жить.

— Я… не… умру… — ответила ему девочка, пораженная его словами. — Я… буду… всегда… И… ты… будешь… — говорить ей было очень тяжело, но Маша справлялась. Уже почти забыв, что было до, девочка приняла себя новую, страну, завод и Блокаду.

Очень помогала Ольга Берггольц. Зовя, требуя — жить, поэтесса непостижимым образом заставляла бороться. И Маша боролась, а Гриша… Он просто надеялся. Мальчик каждый день надеялся на то, что его девочка выздоровеет. И случилось чудо. По мнению врачей — почти невозможное. Не прошло и месяца — очень слабая после болезни Маша встала на дрожащие ноги. Это был, пожалуй, праздник.

По какому-то стечению обстоятельств, в этот день стало теплее — наступала весна. Они выжили, пережив самое страшное время. Надя радовалась вместе с ребятами, став очень тоненькой, хрупкой, но оставаясь живой. И она жила, как жили и мальчик со своей девочкой. Как жил не сдавшийся город.

— Весной будет проще, — люди на это надеялись, мечтали об этом и очень ждали лета. Всем хотелось тепла, иногда даже больше, чем хлеба.

Казалось, самое страшное, ледяное время прошло, но с весной организмам было нужно больше витаминов, а вот взять их было неоткуда. Маше было чуть попроще — в больнице кормили чуть лучше. Было и молоко — соевое, были горькие витаминные напитки, и даже пахнущие хвоей, иногда даже сладкие, поэтому девочка смогла пойти на завод, снова вставая к станку.

А Надя поняла, что ее трогает только то, что будет со «своими», к которым теперь относились только эти двое. А трупы, умирающие дети, голодные глаза девушку уже не трогали. Она на многое насмотрелась за эту зиму, которую даже описать вряд ли когда-нибудь будет возможно. Иногда Надя думала, почему этих детей взяли на завод, хотя ни одно предприятие не принимало детей младше шестнадцати лет, и не могла найти ответ. Также ей было непонятно, как они могли работать со станком, ведь труд был очень тяжел… Но Гриша и Маша работали. Каждой нормой приближая тот самый день, когда наступит Победа.

Но вот девочка уже не планировала, даже не мечтала о том, что будет после, для нее как будто не существовало никакого «дальше», только «сейчас». Все стало рутиной — и воздушные тревоги, и снаряды, падавшие на город, и саночки… Все чувства, что у нее, что и у мальчика оказались укрыты мягкой подушкой, оставляя только «надо». Но, все-таки, что-то было еще — у Самойловых были они сами.

— Закончится Блокада, — сказала Надя как-то вечером. — Будет много хлеба с маслом…

— Не верится, — прошептала в ответ Маша. — Кажется, что так будет всегда, до самой…

— Не смей так думать! — прикрикнула девушка. — У тебя есть Гриша и я, а у меня есть вы, поэтому все будет хорошо.

— Все будет хорошо, — твердо произнес мальчик. — Иначе быть не может!

Когда-то давно, в прошлой жизни, слушая рассказы о Блокаде, мальчик даже не представлял себе, как оно было на самом деле. Намного страшнее оказалось это время, но и честнее. Возможно, не везде было так, но для Гришки это время было честным, каким-то очень открытым, да и люди были совсем другими. Кто-то озлился, кто-то устал, кто-то пытался отогреть, а кто-то, по слухам, озверел. Но вот «хозяев жизни» Гришка совсем не видел и одно это считал добрым знаком. Город, несмотря ни на что, боролся, а проклятых фашистов рвали на куски снаряды, выточенные его руками.

В Ленинграде наступала весна, казалось, должно было стать легче, проще жить, но… Впереди было еще очень много дней и ночей, до того самого дня, когда ставший почти родным за это время голос с радостью произнесет: «Прорвано проклятое кольцо». Гриша знал, что этот день наступит.

* * *

Несмотря на весну, становилось только тяжелее. Люди по прежнему падали на улицах, их вывозили… Но уже не было скользко, стало теплее, хотя ни Гриша, ни Маша теплых вещей не снимали — холод, казалось, поселился где-то внутри. Он жил внутри них, грызя саму душу. Но они продолжали работать, даже падая без сил у станка, потому что за это им давали хлеб, кормили в столовой, стараясь поддержать, хоть немного помочь. За это они получали шанс дожить до завтра.

Гриша иногда чувствовал внутреннюю усталость, желание опустить руки, но не позволял себе это сделать, ведь и Маше было тяжело. Мальчик тормошил свою девочку, и Маша оживала. Под бомбами они зачастую выходили за пределы города, чтобы поискать травы, хоть что-нибудь, что могло помочь витаминами, разнообразить отсутствующее меню. Казалось, что весной стало страшнее, чем было зимой, но это, конечно же, только казалось.

Усевшаяся на скамейку Надя просто не могла подняться. У девушки не осталось, как она думала, совсем никаких сил. Она бы так и осталась сидеть, как многие до и после нее, но непорядок заметил Гриша, сразу же подбежавший к Наде, за ним поспешала и Маша, ведь порознь младшие вообще уже не встречались.

— Не могу больше, — вздохнула Надежда. — Просто сил нет…

— Ты должна, — Маша тянула девушку. — Гриша, помоги! — вдвоем они поставили Надю, принявшись тормошить, отчего та вскоре прогнала свое настроение. Хотя апатия, на самом деле, никуда не делась, будто бы затаившись где-то внутри…

— Гриша, пойдем за водой? — дети были очень истощены, поэтому Маша не могла сама, да и не ходила она никуда одна.

— Пойдем, родная, — мальчик и сам не заметил, как у него выскочило это слово.

Но девочка в ответ просто коротко прижалась к Грише. Если бы могла, она бы улыбнулась сейчас, только вот улыбки куда-то делись, как и почти все эмоции. Осталось только чувство голода и Гриша, который необыкновенно быстро стал самым близким на свете человеком.

Иногда в сны приходила мама Зина, подбадривая и поддерживая своих детей, снова и снова находивших в себе силы жить. Даже после смерти мама была с ними.

[1] Ольга Берггольц

Глава 6

Весна тянулась чуть ли не медленнее, чем зима, но спешить детям было некуда. Надежда уже очень хорошо понимала, что не пережила бы зимы, если бы у нее не было этих двоих, поэтому девушка перестала хандрить, проживая день за днем. Всеми тремя Самойловыми овладело какое-то отупение, но тем не менее они продолжали жить и работать. Жить, как требовало Ленинградское Радио. И они жили… Под взрывы, сирены, они жили, как жили рядом с ними друзья. Настоящие друзья, готовые поддержать и помочь.

— Школы открылись, — мастер задумчиво посмотрел на Надежду. — Надо бы твоих туда…

— Кинотеатры тоже открылись, да сил почти нет, — вздохнула девушка. — Они же работают… Хорошо же работают?

— Ладно, потеряем направление, — согласился сильно сдавший мужчина. — Может, и выживут…

— Спасибо! — Надя не могла улыбнуться, пережитое зимой все еще давило на нее, а уж болезнь девочки, чуть не ставшая катастрофой для них всех… Смог бы Гришка пережить потер Машки?

Вечером девушка рассказала о разговоре с мастером, заставив и Машу, и Гришу удивиться, но оба приняли реальность, как факт, не стараясь что-то изменить. Ведь, если бы их отправили в школу, то отменились бы рабочие карточки… А столовая очень много сделала для того, чтобы Самойловы смогли выжить.

— Вы у меня молодцы, — Надя вздохнула, в задумчивости поглаживая своих младших, сидевших рядышком, по головам. — Не представляю, как вы в свои тринадцать стоите эти смены и выгоняете норму за нормой…

— Не надо об этом думать, — произнес мальчик. — А то будет, как с сороконожкой…

— Это когда у нее спросили, как она умудряется передвигать ноги? — тихо спросила Маша.

— Ну да… — кивнул Гриша. — Работаем и работаем, какая разница, как это получается?

— Тоже верно, — кивнула Надежда. — Завтра мы идем в кино, нам билеты выдали в заводоуправлении.

— Кино так кино, — согласилась Маша. — Я не против.

Надя заметила, что жизнь будто бы проходила мимо, ведь они втроем замкнулись на простом цикле: работа-сон-столовая. И все… Зачастую даже не уходя домой, оставаясь в цеху. С трудом до них могла достучаться Берггольц, почти не воспринимались уже и сводки. Это, безусловно, заметили и старшие товарищи, практически принудительно послав всех троих в кинотеатр.

Хорошей новостью стали трамваи. До сих пор, практически живя на заводе, Самойловы даже не заметили, что теперь домой можно доехать. В этот день их ждало кино… В очередной раз кинотеатр принимал семью. И фильм, полный песен и уверенности в победе, он оказался чем-то очень важным. Смутно знакомые песни проникали, казалось, в самую душу, заставляя встряхнуться.

— Иди, любимый мой, родной… — тихо напевала Маша по дороге домой, обнимая Гришу.

— Все будет хорошо, родная, — вздохнул Гриша.

— Скажи, ты помнишь… — девочка взглянула в глаза мальчика. — Когда?

— Прорыв в январе следующего года, — ответил Гриша, решив не говорить о полном снятии Блокады, все-таки, оставалось полтора года, а их еще надо было прожить.

Этот сеанс сделал очень хорошее дело — он принес немного тепла в души тех, кого потом, через года, называли «блокадниками». И Маша, вставая к станку, напевала песню, да и Гриша нет-нет, но тоже пел во время работы. И хотя сил почти не было, он пел. В цеху появлялись улыбки — робкие, натужные, но они яркими огоньками сверкали среди серой обыденности жизни.

Совершенно неожиданно умерла Лидочка — смешливая неунывающая девчонка, работавшая рядом с Машей. Она очень интересно рассказывала о довоенном Ленинграде, увлекая младших Самойловых этими рассказами. И вот… Лида присела у станка, как-то судорожно вздохнула, затем мягко повалившись на бок.

— Гриша! Гриша! — позвала Маша, подбегая к телу, но она уже все поняла.

— Лида умерла… — констатировал подросток. — Надо мастера позвать.

Глядя, как подруга покидает цех, отправляясь в свой последний путь, Маша… ничего не чувствовала. Просто не было в ее душе ничего, как будто просто деталь увезли. Мягкая подушка в ее душе просто отсекла все эмоции. То же самое было и с Надей, да и с Гришей. Правда с Надей в последнее время было не очень хорошо. Появившееся недомогание девушка проигнорировала, понадеявшись на то, что пройдет само.

Также Гриша отдавал им свой хлеб, которого как-то неожиданно стало больше, но и Надя втайне подкармливала Машу, потому что Гришу подкармливать было невозможно — он оставлял себе самый минимум, полностью сконцентрировавшись на своей девочке. Надя даже пыталась шутить, заботясь о своих младших, но сил оставалось все меньше. С каждым днем ей было все тяжелее вставать, все сложнее работать…

Надя не чувствовала себя заболевшей, разве что уставшей. Резко усилилась апатия, начала чаще болеть голова, но надежда не считала это важным, болеть ей было некогда — надо работать. Дистрофия набирала обороты, девушка уже временами видела черные мушки перед глазами, когда поднималась. Состояние ухудшалось совсем незаметно, но Надя по-прежнему ничего и никому не говорила.

Однажды ночью ей приснилась мама. Зинаида очень грустно смотрела на свою дочь. Она была совсем такой же, как и до войны, да и стояли они в парке. Тяжело вздохнувшая женщина протянула дочери руку.

— Пойдем, Надюша, — произнесла она.

— Как «пройдем»? — удивилась Надя. — А как же младшие? Они же…

— Ты умерла, доченька, — Зинаида прижала к себе Надежду, как-то мгновенно оказавшись рядом. — Теперь у тебя будет свой путь, а у них — свои испытания.

— Я не хочу, мама! — попыталась заплакать девушка. — Сделай что-нибудь, мамочка!

— Сейчас уже ничего не сделаешь, — женщина покачала головой. — Но, когда их путь прервется, им дадут шанс. Как и тебе — быть вместе с ними, ведь ты этого хочешь?

— А ты, мамочка? — тихо спросила почувствовавшая себя маленькой-маленькой Надежда, но мама только улыбалась, а для девушки медленно исчезала Блокада, Ленинград и ее «младшие», к кому рвалось сердце так, как будто они были ее детьми.

Не добудившись утром Надю, Маша запаниковала, позвав Гришу. На смену им надо было к вечеру, но они уже привыкли рано вставать и завтракать вместе. Гриша же, только увидев ставшую им очень важной девушку, все понял — они остались одни. Совсем одни на всем белом свете. Надя ушла легко, во сне, совсем не мучаясь и вот теперь Грише предстояло произнести это вслух.

Только представив реакцию Машки на это известие, мальчик вздохнул. Все было, как в дневнике Тани Савичевой. Теперь из всех Самойловых остались только он и Маша. Гриша помолчал, прижимая к себе уже понявшую девочку. От оттягивал этот момент, сколько мог, но смерть никуда не делась.

— Машенька, родная… Наша Надя умерла, — слова упали в замершую тишину комнаты, навеки разделив жизнь на «до» и «после».

— Нет… Нет… Нет… — Маша мотала головой. — Почему она? За что? — слезы катились по ничего не выражающему лицу, на котором жили только глаза. И эти глаза сейчас выражали неверие, панику и такую боль… Просто невозможную…

Пойдя вместе с девочкой ко все сразу понявшему дворнику, смотревшему на них с грустью, Гриша взял у него тележку, чтобы отвезти. Пожилой, будто иссушенный, мужчина поднялся вместе с ними, чтобы помочь замотать в старую простыню Надю. Он помнил и Зину с Витей, и Наденьку, когда она была еще совсем маленькой девочкой, от этого видеть ее мертвой было больно.

Осторожно положив тело на тележку и закрепив его бечевкой, старик только вздохнул, погладив тело на прощание.

— Пойдем, надо ее отвезти… — взявшись за веревку, произнес Гриша.

— Да… пойдем… — Маша все не могла прийти в себя.

Им предстоял долгий путь, последний путь их Наденьки. Держась друг за друга, подростки медленно брели, даже не представляя себе, какой будет жизни теперь, когда Нади нет. Она стала им обоим почти матерью, будучи абсолютно точно самой близкой на свете. И вот теперь они остались одни.

Мимо проходили люди, совершенно не обращая внимания на бредущих с низко опущенными головами подростков. Сколько их таких ленинградцы видели за это время. Маша молчала, постепенно осознавая изменения, молчал и Гриша. Везти тележку ему было совсем не весело.

Предстояло перейти мост, а там уже и… совсем недалеко за мостом было Охтинское кладбище, куда свозили умерших и погибших. Гриша думал о том, что если выживет, то будет приходить к Наде каждый день, ведь она стала очень важной. Правда, ее смерть поколебала веру мальчика в то, что он выживет. Но нужно было жить — ради маши. Ради того, чтобы она дышала, ходила, говорила…

Метроном побежал быстрее, говоря об обстреле или даже бомбах, но переглянувшиеся Гриша с Машей просто продолжили свой путь. Бросать Надю посреди улицы не поднималась рука. Казалось, эта смерть подкосила обоих, укрыв апатией. Они шли, слыша тревожный бег метронома, время от времени заглушаемый взрывами.

Спустя целую вечность, когда метроном сменил свой бег на мерное постукивание, ребята дошли до того места, где теперь будет лежать Наденька. Суровый дядька в военной форме записал имя и фамилию, кому-то кивнув, но Маша вдруг упала на колени рядом с телом, обнимая его в последний раз. Военные не мешали — они видели здесь многое, очень многое за прошедшие месяцы.

— Пойдем, Маша, — тихо проговорил Гриша, помогая встать девочке.

— Пойдем… — прошептала она. — Теперь наша очередь… Обещай, что не умрешь без меня! Обещай! — и столько мольбы было в этом крике, что мальчик даже всхлипнул.

— Я обещаю тебе, — вздохнул Гриша, зная, что смерть непредсказуема, поэтому не требовал такого же обещания. Он просто знал, что без Маши жить не сможет.

— Я тебе верю, — кивнула его девочка, прижимаясь к плечу мальчика.

Две понурые фигуры уходили. Как символ Блокады они брели прочь от братской могилы, не думая, казалось, ни о чем. Гриша покопался в кармане, доставая оставленный на крайний случай кусочек хлеба, оказавшийся прямо перед носом Маши. Ощутив его, девочка немного повеселела. Изменить они все равно ничего не могли, оставалось только смириться.

Откуда прилетел этот снаряд, ни Маша, ни Гриша так и не поняли. Сначала они услышали какой-то очень громкий свист, а потом городская улица вдруг исчезла, сменившись лесом. Было очень тепло, но ребят все равно грыз внутренний холод, поэтому они просто остановились, начав удивленно оглядываться. Вокруг был лес, пели птицы, что-то потрескивало, зеленела трава. Из под ног куда-то вдаль убегала тропинка.

— Что случилось? — безо всякого выражения спросила Маша. — Где мы?

— Наверное, тот свист был снарядом, — понял Гриша. — Тогда это загробный мир.

— Если это загробный мир, то Надя и мама Зина должны быть тут, — сделала вывод Маша. — Пойдем скорее!

— Хорошо бы, чтобы это не было очередной войной, как тогда… — ответил ей мальчик.

Не удостоив его ответом, Маша потянула Гришку за собой, уходя по дорожке. Но вот сил у мальчика было немного, да и резкая перемена местонахождения тоже сказалась, отчего Гриша почувствовал нарастающую слабость. Но он держал себя в железных тисках, не позволяя расслабиться, пока наконец деревья не расступились, показав поляну, да не простую.

Посреди поляны стояла изба, как их в сказках показывали — окошки, небольшая дверь, крыльцо, но самое главное — из-под строения высовывались гигантские, явно птичьи лапы. Это было, пожалуй, сюрпризом. Хотя Гриша не удивился — просто не было сил удивляться, как не удивилась и Маша, ожидавшая чего-то подобного.

— Изба на куриных ногах… — констатировал мальчик. — Значит… Баба Яга, получается?

— В сказках она деток ела, — заметила девочка, оценивая на глаз высоту крыльца.

— Ну мы так себе детки уже, — заметил Гриша, почесав частично выпавшие от голода волосы. — Да и есть в нас нечего, разве что кости погрызть.

— Да, кушать нас — так себе удовольствие, — хихикнула Маша. — Но дела это не меняет, я туда не залезу.

— Сейчас присядем, немного отдохнем… — мальчик едва стоял на ногах, понимая, тем не менее, что если уснет, то может и не проснуться, а это было, по его мнению, очень плохой мыслью.

В это мгновение изба начала медленно разворачиваться, будто красуясь. Повернувшись крыльцом точно к ребятам, строение поворот завершило. Открылась дверь, и из нее на крыльцо выбралась миловидная женщина, но сказать ничего не успела. Маша, вглядевшись получше, вскрикнула:

— Мама Зина?! Но ты же умерла! — и девочка лишилась чувств.

— Мы тоже умерли, — заметил Гриша, ловя Машеньку, чтобы она не упала на землю.

Явившаяся им женщина, и вправду очень похожая на маму Зину, замерла, не в силах что-то сказать. То, что она услышала, было очень необычно, с этим стоило разобраться, но для начала…

Глава 7

— Откель это вы, такие… хм… красивые? — поинтересовалась очень похожая на маму Зину женщина.

— Из Ленинграда… — чувствуя, что еще немного и просто упадет рядом с Машей, ответил ей Гриша.

— Вот оно что, — посуровела незнакомка. — А ну-кось, пожалте в избу.

— Я не залезу… — слабость внезапно накрыла испугавшегося за Машку мальчика.

Ему показалось, что просто выключили свет, когда снова зажгли, оказалось, что он лежит рядом с Машей, удивленно хлопающей глазами, на какой-то лежанке. Незнакомая, но похожая на маму Зину женщина с грустью смотрела на них двоих. Увидев, что подростки очнулись, она вздохнула.

— Меня зовут не Зина, — покачала она головой. — Для вас я Яга, а Зина… видать встретились вы с потеряшкой.

— С потеряшкой? — удивилась Маша.

— Дитя моей крови потерялась в мире людей и, судя по твоему возгласу, умерла она? — Яга внимательно посмотрела на девочку.

— В сорок втором… — прошептал Гриша. — А мы… мы тоже?

— И да, и нет, отрок, — проговорила воспетая в легендах Яга. — Вы здесь в своих телах оказались, ибо выкинуло вас сюда, как были. Видать, за жизнь не держались?

— Надя умерла… — произнесла Маша, желая заплакать, но чертова подушка не давала ей это сделать. — Мы остались совсем одни.

— Вот оно что… — женщина вздохнула. — Тогда сейчас я покормлю вас, а потом и поговорим. Долго, видать, не ели по-людски.

— У нас был хлеб… И в столовой еще… — возразила девочка, что Яге сказало очень многое.

Она поняла и их какого Ленинграда пришли эти дети, и что творится в их головах, но законы Мира были придуманы отнюдь не нечистью, пусть и легендарной. По правилам, следовало гостей накормить, искупать, а там и разговоры разговаривать. Вот только могли ли они сами поесть? Давно не было у нее таких гостей, ибо люди предпочитали ходить своими дорогами, а тут дети, видать, притянулись.

— Сами поесть сможете? — поинтересовалась Яга, с подозрением глядя на эти два обтянутых кожей скелетика.

— Сможем, — уверенно произнес Гриша, которому от запаха стало уже нехорошо.

— Тогда я вас за стол усажу, — решила женщина, что-то затем сотворив, отчего мальчик с девочкой синхронно взлетели, затем оказавшись за столом.

Перед каждым появилась деревянная миска с деревянной же ложкой. Гриша потянулся к карману, доставая оттуда ломоть черного хлеба. Разломив его на три части — две побольше, одну поменьше — он взял себе меньшую, подвинув оставшиеся.

— Угощайтесь, — предложил мальчик, вызвав удивление легендарной Яги.

— Ну, Гриша! — попыталась возмутиться Машенька, но он только покачал головой, заставив ее вздохнуть. — Тебе же тоже нужно, чтобы жить!

— Вот как, последним поделился… — задумчиво произнесла женщина.

— Он всегда так… И Наде отдавал, и мне… А еще мама Зина свой хлеб… — девочка развернулась к Гришке, пряча свое лицо ото всех в его теплой куртке.

Цену настоящему голоду Яга знала, как и вот такому жесту. Дети любили друг друга родившейся среди лишений любовью, жертвуя и обретая. Сколько их таких было во все времена, но именно это чувство налагало ограничения на то, что будет дальше.

Похлебка была очень вкусной, хоть ее и было не так много, как хотелось, но мальчик понимал — много им и нельзя. Что-то такое он слышал в прошлой, уже далекой жизни. Несмотря на то, что кушать оказалось тяжело, теплая еда пробегала по пищеводу, согревая ребят изнутри, но помогало это не сильно. Наконец, они доели, синхронно прикрыв глаза, чтобы отдохнуть, а Яга снова заговорила.

— У вас есть несколько путей, — объяснила женщина. — Первый — обычный: вы родитесь в новом мире, ничего не помня о прежнем. Второй — необычный: вы оставите свою память, шагнув в новый мир. Это будет вашим испытанием, ибо там вы сможете обрести родных людей, не теряя друг друга.

Яга, разумеется, хитрила, так как будучи нечистью, иначе просто не могла. Хитрить и утаивать было в ее природе. Но сказала она ребятам почти правду, пути действительно было два. Третий путь тоже был — отправиться по дорогам Нави, но пускать кого-то на ту сторону легендарная нечисть не любила.

— Скажите, а почему мы оказались в Ленинграде? — поинтересовался Гриша, которого очень интересовал этот вопрос.

— По ошибке, — признала Яга. — Вот по чьей, я вам не скажу, но это испытание предназначено было не вам.

— Значит, одно испытание мы прошли? — спросила Маша, довольно быстро соображавшая после еды.

— Прошли, — кивнула женщина. — Можно было бы отпустить вас в новую жизнь, или…

— Скажите, а мы сможем встретить… Надю и маму Зину? — Маша очень хотела бы семьи, особенно такой. Ведь мама Зина показала ей, какой действительно должна быть мать.

— Это я скажу тебе завтра, а теперь вас надо помыть, да спать уложить, — проговорила Яга.

Ситуация с этими детьми оказалось непростой, потому Яге нужен был совет — как подобает поступить. Именно поэтому она решила оставить обоих у себя на время, пока не придет время решать.

Как велел обычай, для Маши и Гриши были приготовлены бадьи, полные теплой воды. Думая, что молодые люди будут смущаться друг друга, нечисть легендарная, тем не менее, решила проверить, так ли это и ширму не установила, поставив бадью близко друг к другу.

— Раздевайтесь, вот ваша вода, — произнесла Яга, заинтересовавшись, как почти дети выпутаются.

Но смущения ни у Маши, ни у Гриши не было. Чего там было смущаться — кости одни. Вот только почувствовав кожей очень теплую воду, девочка едва слышно застонала, вызвав у мальчика понимающую улыбку. Когда они мылись в последний раз, он и не помнил. Яга же просто покачала головой, убедившись в том, что любовь детей истинная, настоящая. Этот факт накладывал серьезные ограничения и на то, что было ей позволено, да и на сами испытания. Будь воля нечисти, она бы дала детям все и безо всяких испытаний, но… Воля была не ее.

— Сказочно как-то, — ничего не выражающим голосом произнесла Маша. — Как будто и не со мной все происходит.

— Нас покормили, помыли и спать уложили — все, как в сказках, — резонно, но точно также без интонаций в голосе заметил Гриша. — Так что нужно просто расслабиться и спать.

— Опять от нас ничего не зависит, — вздохнула девочка, покрепче обнимая своего мальчика.

— Спи, родная, — тихо произнес он.

Думать о будущем не хотелось, потому что никакого будущего Гриша впереди не видел. Они снова были одни, снова во власти тех, кто сильнее. Отчего-то очень сильно захотелось вернуться на завод, но это, похоже, им тоже больше доступно не было. Бояться будущего он не хотел, мальчикхотел только, чтобы с Машей все было в порядке.

Стоило детям уснуть, Яга преобразилась, став даже визуально моложе. Она набросила на голову платок, наказав Баюну следить, и вышла из горницы. Легендарной женщине предстояло шагнуть в место, стоящее вне миров, где жила та, что могла дать совет, ибо обращаться к демиургам Яга опасалась — мало ли что им в голову придет.

* * *

Женщина с совершенно нечеловеческими глазами внимательно слушала Ягу, рассказывавшую все то, чему стала свидетельницей. Ситуация действительно была непростой — две души в своих телах перекинутые в страшное время. Дети прошли испытание, предназначенное не им, сделав шаг по пути Трех Испытаний, пройдя которые могли бы требовать чего угодно. Но вот что делать теперь…

— Говоришь, любовь у них истинная? — поинтересовалась называемая Иляной в одном из миров.

— Пробы ставить негде, матушка, — вздохнула легендарная нечисть, названая так за то, что не относилась ни к живым, ни к мертвым. — Друг без друга и не живут.

— Можно два Испытания свести в одно, — задумчиво проговорила Иляна. — если душу, ставшую им близкой, поместить в тот же мир.

— И в чем тут испытания? — удивилась Яга, связи не увидевшая.

— Близкая им душа помнить поначалу не будет, — объяснила женщина-творец, а кем она еще могла быть? — Вот и будет у них задача — соединиться да память ее пробудить. Если справятся, значит будем считать Испытания пройденными, ну а если нет…

— Хорошо, — кивнула легендарная нечисть. — А куда?

— Есть у меня тут мир на примете… — хмыкнула Иляна. — Заодно молодых богов встряхнем, не все же им прохлаждаться?

— Так у тебя там германцы же… А они из такого места… — намекнула Яга, на что Иляна только махнула рукой, не считая это серьезной причиной или же, наоборот, включив в испытание.

Творцы были не самыми обычными существами, при этом они отличались от демиургов. Творец занимался творением, то есть одним миром, тогда как демиурги — многими. Перепутать было легко, но никто не путал, даже курсанты «Академии Демиургов». Разве что только малыши… Но малышам сюда хода обычно не было, а о недавнем происшествии Иляна предпочла забыть.

Яге решение творца, разумеется, понравиться не могло, поэтому она решила наградить отрока и отроковицу перед отправлением, дабы немного помочь им на непростом пути. Иляна, к огорчению нечисти, и не подумала отменить Путь Испытаний, за что, возможно, творца ждало Воздаяние.

* * *

Первой на этот раз вскочила Маша. Буквально подпрыгнув на печи, где они были уложены на ночь, девочка спустилась вниз и замерла, оглядываясь в поисках своей одежды. Гриша проснулся вслед за девочкой, поначалу тоже подорвавшись с лежанки, но лишь потом вспомнив, где они находятся.

— И чего вскочили мои милые? — поинтересовалась Яга, сидевшая за столом.

— Смена же… — проговорила девочка. — Проспим смену, а за это знаете, что будет?

— Нет больше смены… — вздохнул Гриша. — Померли мы с тобой, похоже, потому и нет у нас смены.

— А одежда? Замерзнем же… — уже спокойнее произнесла Маша.

— Здесь не померзнете, — легендарная нечисть, заглянувшая в отроческие сны, уже все знала. — Садитесь к столу. Поедим и расскажу я, что вас ждет.

— Хорошо, — кивнула девочка, утаскивая еще не полностью проснувшегося мальчика за стол.

— Пока трапезничаете, — проговорила Яга, подвигая к детям поближе то, что снилось обоим. Мягкая булка, желтоватое крестьянское масло, молоко… — Расскажу я вам, все же…

Маша, увидев такое богатство, просто спрятала под стол задрожавшие руки, крепко зажмурившись, Гриша же, которому тоже было не по себе, взяв себя под контроль, принялся намазывать масло на булку. Как их истощенные организмы на подобную трапезу отреагируют, он не знал, но доверился так похожей на маму Зину женщине.

Получив в руки то, что ей снилось, Маша принялась есть также, как и утренний хлеб — отщипывая по малюсенькому кусочку, смакуя каждый, как будто это было пирожным. Гриша же отрезал себе совсем маленький кусочек, действуя больше по привычке. Яга вздохнула…. Будь ее воля…

— Бери больше, отрок, хлеба у нас сколько угодно, — проговорила женщина. — Не ваша судьба была попасть в Ленинград. По ошибке туда попали именно вы, но теперь вас ждет следующее испытание. Вы оживете в телах детей другого, хоть и похожего мира. Оживете, обретете друг друга и найдете вашу Надю.

— Она будет выглядеть иначе? — понял Гриша. — Хорошо, выхода у нас все равно нет.

— Нет у вас выхода, — подтвердила Яга. — Но я одарю вас силами колдовскими, да удачи добавлю, чтобы путь не был бесконечен.

— Благодарим… — проговорила мальчик, оглянувшись на свою девочку, но Маша была полностью поглощена процессом кормления и на внешние раздражители не реагировала.

— Я не знаю, где вы окажетесь и как, — продолжила легендарная нечисть. — Но знайте, что вас разлучать нельзя, ибо любовь у вас истинная.

— Любовь? — удивился Гриша. — Разве она такая?

— Любовь бывает разной, Григорий, — ответила ему Яга. — Очень разной. А пока — кушай.

Решив последовать мудрому совету сказочного персонажа, Гриша попробовал улыбнуться, что у него не вышло, а еще беспокоила тишина, разве что ходики на стене немного успокаивали, но все равно щелчки часового механизма не шли ни в какое сравнение с метрономом.

Маша будто бы находилась во сне. В том самом, приснившемся ей сегодня — они ходили по Ленинграду, полному людей, улыбающихся и не очень, но точно не накрытых «ленинградской болезнью». И вспоминая этот сон, девочка понимала, что Петербург не хочет. Просто не хочет жить во внезапно ставшим насквозь фальшивым обществе. Детдом она бы пережила, а вот людей… Людей, пожалуй, нет.

— Гриша, если нас вернут, давай уедем? — тихо попросила девочка. — Я в Петербурге после Ленинграда задохнусь просто.

— Вы оживете в свое время, это так, но… — Яга отлично понимала отроковицу. — Но не на Руси. В этом и будет ваше Испытание… Только помните, что не все люди одинаковые.

— Не поняла, о чем вы говорите, — пожала плечами Маша. — Нам лучше всего было бы в Ленинграде, но раз мы уже всё, то…

— Да, не хочу опять становится тем, кем был, — признался Гриша. — Может быть хотя бы на чужбине мне не надо будет становиться зверем?

Вот такого не ожидала даже Яга. Что-то совсем плохо было у отрока с отроковицей перед тем, как они шагнули на полвека назад. Настолько нехорошо, что они считали войну, голод и ходившую за ними по пятам смерть чем-то лучшим, чем была их жизнь. Как такое могло произойти? Кто допустил это?

Не было на эти вопросы ответа. Поэтому нужно было сделать то, что требовалось, ибо время истекало. Совсем скоро почти детям предстояло оказаться в горниле своих новых испытаний, что неоправданно жестоким считала даже легендарная нечисть, добротой обычно не отличавшаяся. Но законы были установлены не ею, поэтому один из наиболее необычных миров, когда-либо созданных творцами, готовился принять гостей из совсем другой реальности. Похожий и непохожий на Изначальный, он рождал множество историй, затем становившихся уроком даже для всесильных демиургов.

Глава 8

Гриша очнулся на земле. Судя по осколкам стекла, его выбросило из автобуса, в котором сейчас кричало несколько голосов. Как будто все вернулось туда, с чего начиналось. Но, если все вернулось, то рядом должна была быть Машка? Буквально в двух шагах действительно кто-то обнаружился. Было темно, и Гриша не был уверен, что это девочка, но схватив человека за что достал, он споро пополз подальше от разгоравшегося автобуса.

— Потерпи, Маша! — по-русски проговорил Гриша, внезапно с удивлением обнаружив у себя акцент.

— Гриша… — голос был знаком и незнаком одновременно. — Гриша, это ты?

— Я это, я, Машенька, — проговорил мальчик, утаскивая почему-то недвижимую девочку все дальше.

— У тебя… Голос изменился, — с таким же акцентом произнесла Маша.

— Ну нам же сказали, что мы станем другими, — вытянув ее подальше, Гриша остановился, переводя дыхание.

Голод никуда не делась, но был совершенно несерьезным, как в самом начале, поэтому его можно было игнорировать. Маша стала вроде бы светловолосой девочкой, лет двенадцати-тринадцати, одетой в штаны и куртку, судя по тому, что видел мальчик — джинсовые, то есть была «прикинута»[1] неплохо. Себя Гришка не рассматривал, заботясь лишь о Машке.

Маша же очнулась в тот момент, когда ее волок какой-то мальчик. Когда он заговорил по-русски, девочка поняла, что это Гриша, поначалу даже не осознав акцент. Когда он остановился, то в свете горевшего автобуса, Маша увидела, что мальчик изменился несильно — те же темные волосы, коротко остриженные, тот же овал лица, правда, цвет глаз девочка при таком освещении не видела. Гриша был одет в штаны и то ли рубашку, то ли тонкую куртку. Пока она разглядывала мальчика, автобус решил бабахнуть.

Бабах был так себе, а мысль о том, что внутри сейчас сгорают люди, Гришу не тронула. Уже знакомая подушка полностью укрыла эмоции. Мальчик обнял Машу, прижимая ту к себе и замер. Замерла и девочка, по опыту зная, что, если уж попал под обстрел, лучше лежать. Казалось, прошла вечность, но вскоре возле горящего автобуса появился вертолет, потом еще один, с громкой сиреной примчались пожарные машины.

— Главное, чтобы не разлучили, — прошептала Маша. — Я без тебя не смогу.

— Я без тебя не смогу, — эхом откликнулся Гриша.

— Тут дети! — закричал кто-то. Несмотря на то, что кричали не по-русски, ребята его хорошо поняли, лишь теснее прижавшись друг к другу, сберегая тепло.

— Вы живы? — услышали они другой голос и чьи-то руки попытались оторвать Машу от Гриши.

— Нет! Нет! — закричала девочка, отчего ее сразу же оставили в покое. И это было самым странным.

— Дети вцепились друг в друга, доктор Нойманн, — услышали они все тот же голос. — Категорически отказываются расцепляться.

— Неудивительно, — новый мужчина им был незнаком. Быстро посветив им в глаза каким-то фонариком, он вздохнул. — Грузите обоих и ни в коем случае не пытайтесь расцепить.

Видимо, этот незнакомец, названный доктором Нойманном, был большим начальником, потому что подростков положили на какие-то странные носилки и, ритмично встряхивая, куда-то понесли. Куда именно их несли, понял Гришка, услышав гул прямо над головой. Судя по всему, их эвакуировали вертолетом. Опыт был новый, он мог бы стать интересным, но не в таких условиях.

— Вас никто не разлучит, — напоследок произнес доктор Нойманн. — Не бойтесь, мы летим в больницу.

— Спасибо, — на том же языке ответил Гриша, сейчас только поняв, что это за язык. — Маша…

— Что, милый? — сразу же откликнулась девочка.

— Мы говорим по-немецки, — почти прошептал мальчик.

Это открытие было самым болезненным. Они говорили на языке кровавого врага, того самого, который душил несгибаемый город много дней и ночей. Того, кто бросал бомбы и снаряды на них самих, целя по красным крестам. От осознания этого хотелось просто громко завыть. Гриша был готов ко многому, только не к том, что он теперь… немец.

Маша очень хорошо поняла своего мальчика. Оказаться среди тех, по чьей вине умерла… мама. И Надя. Это было страшно. Просто жутко было быть немкой. Очень хотелось заплакать, но подушка не пускала слезы. По мнению девочки, с ними поступили очень жестоко и… подло. Что делать, Маша не понимала, ведь немцы, они… И тут опять заговорил Гриша.

— Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады —

мы не покинем наших баррикад…[2]

Будто снова ожило Ленинградское радио, голосом мальчика показавшее девочке, что они все равно будут жить и бороться, даже пусть они стали ненавистными немцами, но и Гриша, и Маша оставались ленинградцами. В ответ девочка прижалась еще сильнее к мальчику.

Герр Нойманн много чего видел в своей жизни, но о том, что предстало его взгляду сегодня, он только читал. Почти слившиеся души детей, прошедших, как свидетельствовал артефакт, сквозь очень серьезные испытания и перешагнувших Грань — они требовали даже не пытаться их разлучить. Поэтому вертолет летел не к обычной больнице. Кроме того, что в автобусе не выжил никто, не удалось еще сходу установить и личности этих детей, что было необычно. Двое перешагнувших Грань детей с активным колдовским даром.

Специальная больница готовилась принять вертолет и двоих детей, разлучать которых было категорически запрещено. А Гриша и Маша лежали, крепко-накрепко пристегнутыми, пытаясь осознать тот факт, что стали немцами. Осознавать это было непросто, даже, можно сказать, болезненно.

— Гриша, а если Надя здесь, представляешь, ей-то каково будет? — проговорила Маша, найдя еще более болезненную тему.

— Яга сказала, что Надя может о себе не помнить, — ответил мальчик. — Значит, мы ее сначала найдем, а там…

— А там все будет хорошо, — уверенно произнесла девочка. — Ведь это же Надя.

— Интересно, куда нас везут… — Гриша внезапно понял, что своего местного имени не знает. — И как нас тут зовут?

— М-м-м-м… — задумалась Маша, по-видимому, испытывая те же трудности.

В принципе, можно было изобразить немоту или же прямо сказать, что ничего не вспоминается. Гриша никак не мог сообразить, как будет безопасно. Он не знал, что подобные их случаю уже случалось в этом мире, потому сюрпризом они не станут.

* * *

— Двое детей, согласно артефакту, двенадцати лет, — доложил доктор Нойманн. — Вероятнее всего своих здешних имен не помнят.

— Что значит «здешних имен»? — поинтересовался его коллега, мсье Льен.

— Они переходили Грань, Жан, возможно, прожили другую жизнь, — произнес более опытный коллега. — Мы не знаем, где и как, но судя по состоянию душ…

— То есть, не пугать, не разлучать, наблюдать, — кивнул швейцарец. — Понял.

Доктор Нойманн кивнул, выходя за дверь. Озадачив коллегу, он и сам был несколько в расстроенных чувствах — дети не плакали, не улыбались, на вопросы отвечали монотонными голосами, как будто не испытывали совершенно никаких чувств и это было самым непонятным. Что же за жизнь они прожили за Гранью? Девочка только смотрела как-то очень жалобно, но ничего не просила. Для чтения мыслей использовался другой артефакт, которого у Нойманна не было, да и не рискнул бы он сейчас…

Остановившись у палаты, он встретил медицинскую сестру, только что отнесшую поздний ужин новым пациентам. Ужин был легким — хлеб, масло, чай. Перегружать желудок перед сном идеей было плохой. И вот сейчас женщина шла по коридору, выглядя совершенно ошарашенной. Она будто и не видела, куда шла.

— Доктор! Доктор! Пойдемте со мной, вы это должны видеть! — воскликнула она, увидев доктора Нойманна.

— Не надо так нервничать, — попросил ее доктор. — Что случилось?

— Вы не понимаете! — воскликнула она. — Они едят так… Так… — женщина явно была готова заплакать. В душе герра Нойманна зародились нехорошие подозрения.

Войдя в палату, мужчина сразу увидел то, что шокировало медсестру. Мальчик явно разделил свой кусок хлеба, отдавая большую часть его девочке. И сейчас они вдвоем кушали, но как они это делали… Отщипывая буквально по крошке совершенно одинаковыми жестами, подростки смаковали, явно растягивая удовольствие.

— Странно… — проговорил доктор, глядя на это. В душе его зародилась нехорошая догадка. — Неужели лагерь? Тогда все очень плохо…

Если подростки в той своей жизни прошли немецкий концентрационный лагерь, то принять себя они просто не смогут, потому что что любой немец для них — враг. Герр Нойманн это очень хорошо понимал. Правда, что с этим делать, он не знал, решив подождать утра.

— Что это, доктор? — всхлипывая, спросила его женщина.

— Они видели сон, в котором долго голодали, — объяснил мужчина женщине так, чтобы не вызывать дополнительных вопросов. — Так кушать они научились в своем сне.

— Бедные дети, — проговорила медицинская сестра специальной больницы. — И что теперь?

— Разговаривать мягко, не тревожить… — вздохнул доктор Нойманн. — И ничему не удивляться.

Женщина молча кивнула, решив принести настрадавшимся детям еще хлеба. Проделав это, она столкнулась с горячей благодарностью, произнесенной лишенными любых эмоций голосами. Это было очень страшно для медика, да и для женщины тоже. Теплые слова, в которых угадывается благодарность и… монотонные голоса.

Нойманн понимал — если эти двое из лагеря, то нужно послушать, на каком языке они говорят между собой. Оказаться в ситуации, когда любой из находящихся вокруг — враг просто потому, что говорит на языке врага, целитель не пожелал бы никому. Но сейчас подросткам надо было спать, а медперсонал предупредить о возможных кошмарах. Эти двое были далеко не первыми.

* * *

Когда принесли ужин, Гриша, даже не раздумывая, отломил половину своего хлеба, подкладывая его в Машину тарелку. Девочка попробовала возмутиться, что сказать, объяснить, но потом просто обняла его двумя руками и затихла. Гриша опять спасал ее, опять отдавал свой хлеб, как делала и мама Зина.

Маша внезапно осознала, что все эти месяцы мальчик отрывал от себя последнее, отдавая ей. А она… А она просто не могла без него жить. Расцепляться с Гришей даже на миг девочка была не согласна и, казалось, окружающие понимали это. Непостижимым образом немцы вокруг поняли, что их нельзя разлучать, даже положив в одну кровать.

— Гриша… Может быть они не фашисты? — тихо спросила Маша, не ощущая привычной боли от голода.

— Они немцы… И мы теперь… Немцы… — вздохнул тяжело переживавший этот факт мальчик. — Нам нужно найти Надю.

— Мы найдем… — уверенно произнесла девочка. — Только у меня такое чувство, что я младше стала.

— Давай спать, — не отвечая на реплику Маши предложил Гриша.

Они и не знали о предположениях доктора, не ведали, что в отношении их даны очень строгие рекомендации, только видели заботу похожей на медсестру женщины, ну и то, что общалась она, в основном, жестами. С чем это связано, ни Гриша, ни Маша не понимали, просто уснув.

Во сне к ним пришла мама Зина. Она обнимала своих детей, гладя их, и они прижимались к ставшей такой родной за месяцы Блокады женщине. Просто прижимались и молчали.

— Прошли годы, деточки, — произнесла, наконец, мама Зина. — Люди изменились.

— Но это немцы, мама! — воскликнула сразу понявшая, о чем говорит мама Машенька. — Это немцы!

— И немцы могут быть хорошими, родные мои, — вздохнула женщина. — Дайте им шанс.

— У нас нет выбора, — вздохнул Гриша. — Мы снова совсем одни, в полной власти взрослых, а тут отнюдь не Ленинград…

— Найдете Наденьку, все теплее будет, — погладила их мама на прощание.

Утром и Гриша, и Маша вскочили, держась друг за друга. Им показалось, что завод уже загудел, показывая начало смены, а они все спят. Паникующих детей медсестра едва сумела уложить обратно. И вот тут медик увидела, как мальчик скармливает девочке маленький кусочек хлеба, явно припрятанный с ужина. Возмутившейся в первый момент девочке.

— Ну Гриша! — Маша не могла взять у него хлеб, но и отказаться была не в силах. Это же хлеб!

— Тебе нужнее, — погладил девочку Гриша, а медсестра слышала звуки незнакомого ей языка, думая о том, что доктор что-то знает.

Герр Нойманн, получив доклад дежурной медсестры только удовлетворенно кивнул: похоже, дети действительно в той жизни были в лагере. Паника, судорожный подъем в пять утра, а потом и хлеб — все это говорило о той войне и… о лагере. О лагере, где они были рядом, что означало — детские лагеря. Просто представить это было очень сложно, а уж поверить — и подавно. Но именно эта версия исключала приемную семью.

[1] Здесь: одета (сленг)

[2] Ольга Берггольц

Глава 9

Семья русских переселенцев жила в Германии, а потом и в Швейцарии, не первый год. Этнические немцы старались дать все единственной своей дочери, этого совершенно не ценившей. Девушка с немецким именем Марта, принимала окружающую действительность, как само собой разумеющуюся и не принимала ценностей родителей, выбивавшихся из сил, чтобы дать ей все самое лучшее.

Конечно же, переселенцы дома разговаривали на родном языке, которым для них был русский, несмотря на то что были этническими немцами. В общем-то, подобное было нормой для переселенцев.

Марте ее имя не нравилось, но ее никто не спрашивал. Отучившись в начальной школе, девушка вдруг узнала, что обладает колдовским даром. Образ ведьмы ей очень нравился, отчего Марта с радостью согласилась учиться подальше от родителей. Девушка даже не подозревала о формализованности колдовской науки, но пути назад уже не было. Повернуть назад, несмотря на скуку, было уже невозможно.

Девушка училась год за годом, привозя домой отличные оценки, но совершенно не думала о том, чем будет заниматься, когда закончит школу. Так проходило время, но пока Марту ничего не беспокоило, кроме снов. Появившиеся странные сны беспокоили ее, но вот рассказывать о них кому бы то ни было, Марта не спешила.

Сны не повторялись, но продолжали друг друга. Поначалу девушка не понимала, отчего ей может сниться город, в котором она ни разу не была, только слышала о нем от родителей. Марта бы поняла, если бы в снах проходило детство мамы или папы, да даже обоих, потому что на уроках прогнозирования им рассказывали о подобных снах, но в городе «Ленинград» ее родители никогда не жили.

Сосредоточившись на некоторых подробностях снов, Марта внезапно поняла, что снится ей не просто русский город, а — довоенный, то есть до той большой войны, названной Великой Отечественной. Изначально считая себя немкой, Марта не любила вспоминать о войне, в которой Германия потерпела поражение, как, впрочем, и большинство немцев.

— Надюша! Вставай, пора в школу! — в комнату вошла женщина, на которое внутреннее «я» спавшей Марты реагировало, как на маму. Да и кем могла быть эта требовательная, но бесконечно добрая дама, напоминавшая девушке и ее маму в реальности?

— Да, мамочка! — Марта будто смотрела фильм, будучи самой этой девочкой с именем Надежда. Имя было красивым, да и самой этой Наде жилось как-то солнечно.

— Отец обещал на выходных покатать на самолете, — заметила женщина. — Если кто-то двойку не схватит.

— Ну мама! — возмутилась Надя, да и Марта вместе с ней. — Ну, когда у меня были двойки?

Проснувшись, Марта долго смотрела в потолок, начиная завидовать этой самой Наде. Девочка в ее снах понимала, для чего она живет, да и люди вокруг… Они были совсем другими, более открытыми, честными, яркими. Подлость и злость были заметны, ласка мамы и доброта папы были нормой, но… Надя ценила то, что имела, именно то, что не умела ценить Марта, просто не зная, как может быть на свете иначе. Но сны показывали ей обычную жизнь, в которой можно было съесть необычно выглядевшего мороженого, посмотреть бесконечно-наивное кино, и о, ужас! В той жизни, что была во сне, можно было даже огрести по мягкому месту!

Иногда Марта смотрела вокруг, не понимая, зачем она живет. Ее жизнь казалась теперь серой и какой-то бессмысленной, тогда как во сне она проживала жизнь неведомой Нади Самойловой, радостную и полную смысла жизнь. Девушка понимала, что такое «пропаганда», отсутствие демократии, но в ее снах люди действительно верили… Иногда Марта думала о том, что была бы согласна жить без демократии, но… так, как жила Надя.

Проходил день за днем, в ее снах девушка взрослела, менялась и Марта, уже не глядя на родителей с трудно скрываемым презрением. Девушка начинала понимать тоску мамы и скрытую печаль папы, ведь их страны на свете не было.

— Папа, а можно ли как-то узнать о судьбе семьи Самойловых из… Ленинграда? — заговорив с отцом по-русски, Марта несказанно удивила пожилого уже человека.

— Можно, доченька, знакомые? — поинтересовался отец.

— Можно, я не буду отвечать на этот вопрос? — спросила в ответ девушка, заслужив осторожный кивок.

Сны действительно уже изменили ее, Марта не считала правильным даже в мелочах врать маме и папе. Ее папа принял этот странный для него факт, никак его не комментируя, также как и то, что дочь назвала город совсем не так, как тот звался сейчас. Мужчина просто сел и написал письмо в архив города. Адрес архива он выяснил в посольстве по телефону, где его ни о чем не спросили.

Ответ пришел довольно быстро, но герр Кох, такая была фамилия семьи, не стал его вскрывать, а отдал прямо так дочери. Обрадованная девушка вскрыла конверт, украшенный кучей марок, чтобы прочитать короткую справку.

Тот мужчина, которого Надя во сне называла папой, погиб в самом начале войны. Когда началась Блокада, в записях появились Гриша и Маша — записанные племянниками двое детей, хотя ни братьев, ни сестер у Самойловых не было. Первой умерла Зинаида — так звали маму, а потом, спустя несколько месяцев — дети. В один день не стало всех троих. И Марта плакала над этой архивной справкой, уже понимая, что и ей предстоит пройти через это.

В снах девушки разворачивалось мирное время, Испания и обездоленные ребятишки, появившиеся на улицах и в школе. «Но пассаран!» — это были не просто слова, не просто жест… Как непохоже было то, что видела Марта во сне на обыденность яви.

— Мама, можно я на завод пойду? — поинтересовалась шестнадцатилетняя Надежда у своей мамы.

— Можно, доченька, — кивнула самая лучшая женщина на свете, которую Марта уже начала ассоциировать и со своей мамой. — Завтра с утра и пойдем, в заводоуправление сходим перед сменой.

Так девушка Надя встала к токарному станку. Марта не понимала — зачем? Ведь были же институты, университеты, но для той девушки, что была во сне, оказалось в радость работать руками. А потом… Минул всего лишь год и грянуло.

— Граждане и гражданки Советского Союза… — звучало летним днем из репродукторов на площади. Так для Нади началась война.

Папа ушел на фронт на следующий же день, а мама только вздохнула, собираясь с дочерью на завод. Надя немного завидовала папе — вот он добьет немцев и приедет домой. Девушка воспринимала слово «война» не как катастрофу, а как веселую прогулку. Но шли дни, а хороших вестей не было, все еще не было вестей о том, что немец задрал лапки.

Надя верила, что еще немного и война закончится, а вот Марта знала — не закончится. И отчаянный крик, буквально вой матери, получившей похоронку на мужа, продрал девушку ужасом от головы до пят, да так, что она проснулась, пытаясь унять бешено колотившееся сердце. В тот день Марта ластилась к родителям, как маленькая, безмерно удивляя своих взрослых.

Девушка увидела, как бывает, когда гибнет папа. И она уже не могла быть прежней, просто не была в состоянии бездумно смотреть телевизор или идти на дискотеку, ведь у Нади в ее сне погиб папа. Папа! Перенести это было тяжело. А вот фрау Кох, будто почувствовала что-то — она обняла расплакавшуюся уже взрослую дочь. Женщина ни о чем не прашивала, просто ждала, пока Марта выплачется, молча гладя ее. Конечно же мама увидела, как меняется ее ребенок, вот только понять, в чем дело, не могла.

А сны продолжались, вот уже и Блокада замкнула кольцо, в самолеты с черными крестами на крыльях, так похожие на современные, летели на город, чтобы убить их всех! Немцы бомбили Ленинград, и Надя мечтала о том, чтобы все немцы на свете умерли! Горели больницы, рыдали матери перед разбомбленным детским садом, хныкали дети у руин домов…

А один сон буквально вышиб почву из-под ног Марты. После него она уже не могла относиться к немцам как раньше. Девушка не выходила из дому неделю и говорила исключительно по-русски. Вот тогда фрау Кох всполошилась, усевшись со своим ребенком, женщина попросила рассказать.

— Мне снятся сны, мама, — произнесла Марта. — Там Ленинград…

— Когда, малышка? — непроизвольно назвала ее так мама, на что девушка не обратила внимания.

— Сначала мне снились тридцатые, мама, — вздохнула Марта, глядя в стену невидящими глазами. — Боже, как они счастливо жили, мамочка! У них не было нашей хваленной демократии, но как же они были счастливы!

— А сейчас? — фрау Кох уже все поняла. — Что тебе приснилось сейчас?

— Это была эвакуация детей из Ленинграда, мамочка… — женщина поразилась тоске и просто невыразимой боли, звучавшей в голосе дочери. — Судно с красными крестами, полное детей. Там были дети, мама! Дети!

— Маленькая моя! — мама прижала дочку к себе, она знала, о чем та сейчас расскажет.

— Дети… совсем малыши… — Марта плакала, не замечая своих слез. — Они налетели неожиданно, никто ничего и сделать не успел… Только белые панамки на воде… Я не хочу быть немкой!

Это был крик души, просто полный боли вопль, на который прибежал и герр Кох. День был выходным, поэтому взрослые оказались не на работе. Трое обнимались на диване, успокаивая ребенка, мир которого в одночасье рухнул от страшных, просто жутких картин прошлого. И тогда ее папа начал рассказывать, что были и другие немцы — Антифашистский Фронт, коммунисты. Он говорил о том, что нельзя обо всех судить по тварям, убивавшим детей, и… Марта верила ему. Всей душой верила, потому что это же папа.

А в сны приходила девушка Надя, карточки, мама и завод. Воющая сирена и злой, требовательный голос Ленинградского радио. Все понявшие родители поддерживали Марту, каждый день просыпавшуюся в слезах. Она увидела и Машу с Гришей… Оставить выглядевших потерянными детей в парадном? Да никогда!

Так их стало четверо. Каким-то чудом взятые на завод дети работали, как взрослые. Мама подкладывала им свой хлеб, а Гриша… будь его воля, мальчик бы отдал все Наде и Маше, девушка очень хорошо видела это, а над всем этим, пронизывая сон, будто молнией, звучал метроном и голос Ленинградского радио. Каждый сон, каждый день…

Когда во сне умерла мама, Марта отчаянно закричала сквозь сон, перепугав родителей. Девушка кричала не просыпаясь. Ее с трудом удалось добудиться, а проснувшись, Марта вцепилась в маму так, как будто это случилось не во сне, а наяву. Весь день девушка ходила за мамой хвостиком, не желая отходить от нее ни на миг.

— Что случилось, маленькая? — тихо спросила фрау Кох.

— Там… там… там… — прошептала Марта, не в силах это произнести.

— Мама? — поняла фрау Кох, отчего повисшая на ней девушка разрыдалась.

— За что это тебе, доченька… — вздохнула женщина, понявшая, что в своих снах дочь проходит страшное время. Вот только отчего юной колдунье они снятся, женщина совершенно не могла осознать.

За этим сном потянулись и другие, теперь уже Гриша отдавал почти весь свой хлеб, да и они сами не уходили уже домой. Куда-то начали пропадать эмоции, а Марта по просыпанию цеплялась за свой кусочек хлеба. Папа купил в русском магазине настоящий бородинский хлеб и теперь девушка получала с утра свою драгоценность.

— Над Ленинградом — смертная угроза… — голос дочери вторил голосу Ольги Берггольц, дарившей городу надежду. — Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой.[1]

— За что это ребенку… — вздохнула фрау Кох. — Ведь она там, действительно живет с городом…

— Видимо, что-то колдовское проснулась в ней, — ответил ей муж. — Надо будет написать куратору их класса, может быть, он знает, как это остановить?

— Да, надо написать, — кивнула женщина, прислушиваясь к немного усталому, но яростному голосу дочери, читавшей стихи на русском языке. И от этих стихов становилось то холодно, а то и жарко. Они звали на бой, требовали бороться… И жить. Как жил когда-то, так и не сдавшийся город.

Сны становились все тяжелее, и, казалось, эмоции марты отмирают вслед за чувствами Нади. Девушка уже и сама не знала — Надя она или Марта, желая только одного… Она хотела собрать весь хлеб, все продукты и отдать этим двоим подросткам с голодными уставшими глазами. Отдать своим «младшим».

И плакала немецкая девушка, просыпаясь. Отщипывала по кусочку душистый «довоенный» хлеб, роняя слезы от бессилия спасти совсем еще детей.

[1] «Я говорю с тобой под свист снарядов», Ольга Берггольц

Глава 10

— Значит, вы считаете, что дети побывали в лагере? — герр Шлоссер в задумчивости смотрел на целителя Нойманна. — Тогда действительно, немецкий язык…

— Возможно, им можно подобрать кого-нибудь, — вздохнул целитель. — Но я сразу и не вспомню.

— Все же я полагаю, надо их поселить в школе, тем более что учебный год скоро начнется, — заметил герр Келлер, присутствовавший при разговоре. — Увидят других детей, заметят, что нет страха, аппеля[1] и пыток, возможно, поймут, что не все немцы враги.

— Да, я думаю, это очень хорошая мысль, — кивнул герр Шлоссер. — Когда?

— Да уже можно, — вздохнул герр Нойманн. — Повреждений у них никаких, лагерь живет в голове…

— Проклятые наци даже через столько лет… — Уве Келлер был сыном заключенного, попавшего в Освенцим в малолетстве. Наслушавшись отцовских рассказов, мужчина считал, что отлично понимает двоих сирот.

Принятое решение герру Нойманну не очень понравилось, по мнению целителя этим маугли следовало бы дать маму, но он пока просто ничего не мог придумать, потому-то и согласился. Никогда бы целитель не желал оказаться на месте этих двоих, выглядевших очень настороженными. Даже имена их были неизвестны, а спрашивать герр Нойманн опасался, боясь услышать в ответ номера.

Гриша и Маша даже не подозревали о выводах, сделанных по их поводу. Девочка думала о словах Яги, насчет «колдовских сил», а мальчик просто отдыхал — без воздушной тревоги, необходимости дрожать за хлеб и бегущего метронома. Но вот совсем без метронома и привычного голоса Ленинградского радио было просто тревожно. Зачем их держат в больнице, Гриша понимал — дистрофия же. Несмотря на то, что ни дистрофии, ни блокады не было, они жили у него в голове, не позволяя мальчику перестроиться.

— Собирайтесь, — герр Нойманн говорил короткими фразами, будто чего-то опасаясь. — Поедете со мной.

— В приют? — осведомился Гриша, хорошо зная, что там им не позволят быть вместе и рассчитывая планы побега.

— В школу, — произнес доктор. — Вас никто не будет разлучать, разделять или как-то иначе отрывать друг от друга. Школа Грасвангталь является интернатом, там у вас будет своя комната.

— На двоих? — подала Маша голос, отвлекаясь от своих мыслей.

— На двоих, — подтвердил герр Нойманн.

— Пойдем, Маш, — вздохнув, произнес мальчик, обреченно взглянув на целителя. — Нас все равно никто не спрашивает.

Девочка была с ним согласна. Ничуть не поверив доктору, она оделась и через минуту была уже готова. Тяжело вздохнувший герр Нойманн вел детей за собой, а вслед им смотрели врачи и медсестры. И тут та самая медсестра, что приносила им ужин, сорвалась с места. Она подбежала к мальчику, молча вкладывая ему в руку кусок хлеба, сразу же прижатый Гришей к груди.

Казалось, в коридоре все даже дышать перестали от этого жеста ребенка — хлеб, прижатый к груди. А потом Гриша, держа Машу за руку, вложил в нее драгоценность — хлеб, совершенно не слушая возмущения своей девочки, а она была именно его. И будто ярким светом залило больничный коридор.

Пока дети не уселись в микроавтобус, никто не двинулся со своего места, пытаясь понять, что же это только что было. Герр Нойманн пригласил Самойловых в микроавтобус, глядя на то, как садятся дети. Лицом друг к другу и сразу же крепко обнявшись, они так и ехали все три часа пути до самой школы.

— Грасвангталь не самая обычная школа, — решил объяснить герр Нойманн, чтобы эти двое не перепугались. — Это школа колдовства.

— Колдовства, так колдовства, — равнодушно согласился Гриша. — Норма хлеба какая?

— У нас нет норм, кушать можно сколько хочется, — попробовал объяснить целитель, но ему просто не верили, и он видел это.

— Врите больше! — хмыкнула девочка, в речи которой, как и у мальчика, не было никаких интонаций.

Этим двоим действительно требовалась не школа, а тепло. Но вот дело было в том, что так и не представившиеся школьники не были готовы доверять… немцам. И что с этим делать герр Нойманн просто не знал, надеясь только на то, что школа даст им немного уверенности в окружающем мире.

Маша, как Гриша, разумеется, немцу ничуть не поверили, поэтому сцепились руками в микроавтобусе намертво. Девочка, сжимавшая в руке драгоценный хлеб, просто знала, что без Гриши жить совершенно не согласна, а для мальчика на свете существовала только она. Блокада изменила их обоих, сделав самыми близкими на свете людьми.

Гриша уже видел, что они стали младше, но суть-то от этого ничуть не изменилась. Теперь, правда, на завод бы их не взяли. Впрочем, пока никакого завода в окрестности и не наблюдалось. Прошедшее время будто бы стерло большую часть знаний мальчика о войне, поэтому о том, что их могут везти в лагерь, он и не подумал.

Микроавтобус ехал сначала по шоссе, потом свернув в горы, поднимаясь и спускаясь по серпантинам. Гриша и Маша, как сцепились, так и сидели, решив о будущем не задумываться. Так прошел час, минул другой, за ним и третий, а затем машина остановилась, подъехав в этот раз прямо к школе. Посматривавший на детей в зеркало заднего вида водитель понял, что не до экскурсий сейчас. Он, разумеется, не знал, в чем дело, но видя бесстрастные лица двоих первогодков, обнявшихся так, что, казалось, нет силы, могущей их расцепить, просто не мог поступить иначе.

— Пойдемте, — предложил герр Нойманн. — Я отведу вас в вашу комнату.

— Пойдем, родная, — шепнул Гриша. — Если нас разлучат, я найду, как нам сбежать, обещаю.

— Я верю, — тяжело вздохнула Маша.

Поднявшись, подростки вышли из микроавтобуса. Казалось, их не трогает ничего — ни Лес Сказок вокруг, ни величественная гора Рюбецаль, возвышавшаяся над ним, ни сама школа. Для двоих детей существовали только они сами, а весь мир вокруг они просто не воспринимали, что подтверждало догадки целителя, двинувшегося внутрь школы.

Сегодня коридоры были пусты, в них не появлялись даже хайнцели[2], что было необычно, но Самойловым об этом знать было неоткуда. Поэтому они шли, как думали — навстречу своей судьбе.

— Вот здесь у нас столовая, — показал рукой герр Нойманн. — Здесь всегда можно найти что-нибудь поесть, достаточно просто попросить.

— А не отравите? — с кривой усмешкой поинтересовался Гриша, что-то о подобном слышавший.

— Мальчик… — целитель собрался с духом. — Война закончилась полвека назад, понимаешь? Больше нет фашистов, лагерей, холода и голода.

— Хорошо, — равнодушно кивнула Маша, не веря ни одному слову, ведь это был немец. А немец — это враг! Ведь мама Зина, мамочка умерла из-за таких, как он!

Наверное, что-то отразилось в ее глазах, потому что немец отвел взгляд, еще раз вздохнув. Он вел их по гулкому коридору, на стенах которого висели какие-то ковры, но не было привычных плакатов и молчало Ленинградское радио. Не стучал метроном, не звучал привычно-усталый голос Ольги Берггольц… От этого казалось, что все происходящее вокруг просто нереально, не существует.

— Вот тут ваша комната, — показал на дверь герр Нойманн. — Душ и санузел у вас свои, поэтому можете отдыхать. На двери — расписание звонков и приемов пищи.

— Благодарю, — кивнул Гриша, осматривая помещение, главным украшением которого была двуспальная кровать.

— Чуть позже привезут одежду для вас, — грустным голосом произнес целитель, все отлично понимая.

— Одежду… — проговорил мальчик, будто пробуя на вкус это слово.

Целитель шел по коридору, просто не понимая, что делать дальше. На мгновение только отразившаяся в глазах девочки ненависть, все ему рассказала. Эти дети просто не смогут принять тех, кто говорит на одном языке с палачами. У них не хватит сил понять, что не все немцы одинаковы. Решив, тем не менее, что утро вечера мудренее, герр Нойманн отправился к Уве. Назавтра ожидался приезд старшеклассников.

* * *

Последние дни перед отправлением в школу были самыми для Марты тяжелыми. Она часто плакала, проживая свои сны, а потом, после Машиной болезни, будто какая-то подушка укрыла все ее чувства, вмиг пропавшие. Герр Кох, разумеется, о проблеме безэмоциональности у блокадников читал, но никогда в жизни не думал, что столкнется с этим сам.

Марта уже почти совсем не считала себя немкой, проживая жизнь русской девушки Нади, видя трупы на снегу или… Гришину усталость, Машину бледность… Апатия все сильнее наваливалась в снах, приходя к ней и наяву, но помогал хлеб. Обычный черный хлеб, разделенный девушкой на кусочки.

— Я помню, читала о десерте, который очень любили все фронтовики, — вспомнила фрау Кох. — Давай сделаем Марте?

— Сегодня восьмое сентября[3], — невпопад ответил ее муж. — В этот день все и началось… Давай, только просто положим перед ней, если она захочет…

— Хорошо, — кивнула женщина. — Давай.

Увидев, что лежит на тарелке, Марта даже не могла заплакать. Дрожащими, буквально ходившими ходуном руками, она намазывала желтое крестьянское масло на хлеб, чтобы потом посыпать его сахаром, но есть не стала. Девушка аккуратно положила хлеб на тарелку, а затем упала лицом на сложенные руки. Если бы она могла, то, наверно, заплакала бы.

— Это младшим, — тихо проговорила Марта, уже совсем принявшая себя Надей. И фрау Кох заплакала от этих слов, сказанных голосом, лишенных всех эмоций.

— Поешь, Наденька, — произнес герр Кох, успокаивая жену. — Ты найдешь своих младших, обязательно.

— Спасибо, папа, — то, как девушка произнесла это слово… Да эмоций в голосе ее не было, но по ощущениям, она вложила в одно-единственное слово столько…

Эта ночь оказалась самой страшной. Надя просто не смогла подняться, а потом перед ней появилась мама из Ленинграда. Это означало, что младшие отныне остались одни. Осознавать это было очень больно. Но Зинаида не просто так пришла в сон к той, чья душа стала душой дочери.

— Надюша, — ласково произнесла женщина. — Ты умерла и ушла в другой мир, но Гриша с Машенькой тоже тут, их снарядом убило.

— Как мне найти их, мама? — спросила девушка. — Если они услышат немецкую речь…

— Да, доченька… Они тут, — повторила Зинаида. — Просто смотри получше по сторонам и тогда ты их узнаешь.

— Я найду, мама! — поклялась Надя.

Наутро девушка принялась носиться, собирая теплые вещи, упросив отца купить много хлеба, как марта сказала — для «младших». Она целеустремленно собирала детские вещи, думая лишь о том, как тяжело будет ее «младшим» среди тех, кто говорит по-немецки.

А фрау Кох, в слезах дочитав воспоминания просто принесла дочери метроном. Обычный метроном был девушкой бережно уложен в ее вещи. Ведь без метронома былотревожно и ей самой, а каково будет Грише и Маше?

С этими мыслями Марта… или Надя? Девушка простилась с родителями так, как будто на фронт уезжала, не надеясь застать их живыми, и влезла в знакомый двухэтажный вагон. До Женевы от дома было часа два езды, а там до школы ходил автобус.

Усевшись в кресло сидячего купе, Марта гладила упакованный «кирпич» хлеба. Она опасалась класть его к вещам — ведь могут украсть! Это же хлеб! Сны ее за лето изменили очень сильно, хотя она и сама не заметила, как именно это произошло. Но разве в этом было дело? Девушка почему-то была уверена, что найдет младших в школе или в самой Женеве, при этом мотива своей уверенности не понимала.

Поезд дал гудок, двинувшись в сторону Женевы, а Марте вдруг стало холодно. Возможно, в этом был виноват сам поезд, полный сытых людей, возможно, что-то отозвалось в памяти. Девушка не увидела зениток, отчего ей просто стало страшно, ведь, если налетят, то они совершенно беззащитны. Достав из чемодана зимнюю куртку, Марта натянула ее на себя, стараясь согреться, но холод был где-то внутри.

Казалось, сейчас заунывно и протяжно завоет сирена, или побежит, застрекочет метроном, но было тихо, даже слишком тихо, ведь звуки поезда ею не воспринимались… По коридору ходили незнакомые люди, но молчал метроном, вызывая этим самым молчанием тревогу. И будто наяву девушка услышала то усталый, а то злой голос Ольги Берггольц, что поддерживала их рупором Ленинградского радио… «Но мы в конце тернистого пути и знаем — близок день освобожденья…»[4]

Думая о том, что ей предстоит в школе Марта, уже полностью ставшая Надей, понимала, что будет сложно, очень сложно. Не видевшие ни бомб, ни войны, ни Блокады люди — о чем с ними говорить? О платьях и побрякушках, когда наивысшая ценность — хлеб? Девушка не была уверена, что сможет, поэтому год обещал быть очень непростым. Потянувшись к карману, Надя достала маленький кубик хлеба, засовывая его в рот и закрывая глаза.

[1] Перекличка заключенных (лаг. сленг)

[2] Домовые в немецком фольклоре

[3] В этот день замкнулось кольцо вокруг Ленинграда

[4] Ольга Берггольц «Февральский дневник»

Глава 11

Всю ночь Грише и Маше снилась мама. Мама Зина, показавшая им в далеком году, какой должна быть настоящая мать, сидела со своими детьми, уговаривая немного потерпеть. Она рассказывала о том, что Наденька обязательно найдется и они опять будут вместе, как когда-то в сорок втором.

— Мама, а почему ты так похожа на Ягу? — спросила Маша, легендарной нечисти не очень-то и поверившая.

— Она моя… хм… — Зинаида задумалась, думая о том, как объяснить семейные легенды. — Она моя родственница. Потому и похожи мы…

— Метроном молчит, так страшно, мама, — признался Гриша. — За Машку страшно вдвойне, а ну как заболеет.

— Эх деточки мои, когда уж для вас война-то закончится, — вздохнула мама, покачивая своих детей натруженными, знакомыми руками. — Вы, главное, не отвергайте людей сгоряча, хорошо?

— Хорошо, мамочка, — голосом послушной девочки отозвалась Маша, хихикнув в конце.

Почему-то во сне эмоции и чувства у них были, но стоило только проснуться, и мягкая подушка вновь укрывала обоих с головой. В школе их никто не трогал, не врывался в теплую, Маша очень хорошо чувствовала — комната теплая, хотя по-прежнему боялась удара обжигающего холода утром, а Гриша проверял ее всю ночь — жива ли, дышит ли…

Кто-то каждое утро оставлял для них двоих на столе великую ценность — кусочек хлеба. Самое большое для обоих сокровище. Кто это делает, дети не знали, принимая эту помощь так, как в далеком году Ленинград принимал помощь своих друзей — всей страны.

— Их множество — друзей моих, друзей родного Ленинграда. О, мы задохлись бы без них в мучительном кольце блокады…[1] — продекламировал Гриша, будто вторя интонациям спасавшего их ежедневно от страха Ленинградского радио. — Вставай родная, на завтрак пора.

— Да, я сейчас… — привычно протерла глаза Маша, но мальчик не позволил ей выскочить из комнаты, одевшись. Он взял свою девочку за руку, отведя к раковине.

— Может, не надо? — испуганно спросила Маша, уже ожидая ледяной воды, но Гриша отрегулировал воду и, сложив ладонь жменью, как-то очень ласково умыл свою самую родную на свете девочку.

— Теплая… — прошептала Маша, будто не веря тому, что произошло. — Гриша! Вода теплая! Настоящая теплая вода! Помнишь, Надя рассказывала, что до войны…

— Помню, милая, — развернув девочку к себе, Гриша внимательно вгляделся той в глаза. — Пойдем…

Даже зная, где находится столовая, Маша все равно с трудом держала себя в руках. Пусть столовая оказалась сказочной — в ней всегда было много еды, но ребята до сих пор опасались, что еда отравленная и ели только хлеб. Совершенно не веря немцам, и Гриша, и Маша ели хлеб, хотя хотелось… Но обоим было просто страшно, потому что в их понимании немец не мог быть хорошим. Те самые немцы, лишившие их мамы, просто не могли хотеть сделать что-то доброе.

Увидев старших ребят и девушек, Маша сделала шаг назад. Остановился и Гриша, услышав веселые шутки и смех. Несмотря на то, что он все отлично понимал, но там говорили по-немецки! Там смеялись… Наверное, также смеялись проклятые фашисты, бомбя город, укладывая снаряды в ясли и больницы… Он просто не мог сделать шаг вперед.

Маше же просто стало страшно и очень холодно. Будто стужа охватила сразу же задрожавшую девочку. Гриша все понял, развернув Машу в обратную сторону. Они почти бегом отправились в свою комнату, чтобы одетыми забраться под одеяло, спрятаться там ото всех.

— Да, это серьезная проблема, — герр Шлоссер увидел, что произошло. — Я даже не знаю, что делать.

— Ты заметил, друг мой, — герр Келлер думал не только об увиденном только что. — Дети в столовой едят только хлеб?

— Они могут думать, что все остальное отравлено… — вздохнул заместитель ректора школы. — Я читал, наци так делали в лагерях, когда ставили свои опыты.

— Хайнцель! — позвал Уве. — Будьте столь любезны, отнесите детям хлеба и чая, что ли…

— Я исполню вашу просьбу, — поклонился появившийся из воздуха маленький человечек в традиционных одеждах своего народа.

— Испугали их наши старшеклассники, — герр Шлоссер даже не представлял себе, что делать дальше. — Может быть кто-то их возраста?

— Возможно… — герр Келлер судорожно искал выход, но не находил его.

А Гриша с Машей чуть успокоившись, обнаружили на столе, рядом с кроватью несколько кусков свежего хлеба и чашки, исходившие паром. Неведомый друг опять позаботился о них, за что дети были ему благодарны. Все-таки, оставаться без хлеба было очень страшно.

Опасаясь еще выходить, Гриша все ждал, когда немцы ворвутся в их комнату, чтобы силой выволочь наружу, но ничего не происходило. Маша медленно успокаивалась, переставая дрожать. На них обоих были зимние куртки, казалось, совсем не гревшие, потому что холод поднимался откуда-то изнутри и только кипяток спасал. Хайнцель сервировал чай, как привык, но Гриша даже не подумал о заварочном чайнике, маленькими глотками отпивая горячую воду из чашки. То же делала и Маша. В понимании ребят, заварке взяться было просто неоткуда, в их головах, сердцах и душах все еще жила Блокада.

— Пойдем, может, погуляем? — предложил Гриша, помня, что говорила мама, когда их направляли в кинотеатр.

— Страшно, — отозвалась Маша. — Давай посидим вдвоем, хотя и здесь страшно, потому что слишком тихо…

— Хорошо, — согласился мальчик, совершенно не желая слез своей девочки.

Они сидели, почти не шевелясь, а потом Гриша начал вслух вспоминать теплые, хорошие моменты, от которых хотелось даже улыбнуться, но улыбаться у них не получалось. Минул час, за ним другой, наконец, подошло время обеда, о чем напомнил желудок. Не было уже того, самого страшного голода, и Гриша, и Маша были уже сыты, насколько можно было насытиться только хлебом, но…

Получив обеденный кусочек, девочка заметила, что мальчик не ест и, отломив половину, почти насильно затолкала хлеб в рот жертвующему ради нее абсолютно всем Грише.

— Ешь! — прикрикнула она на него, а потом уже намного тише добавила… — надо кушать, чтобы жить, а я без тебя не смогу.

— Я без тебя не смогу, — эхом откликнулся мальчик.

Буквально по крошке съедая такой драгоценный хлеб, Гриша и Маша совершенно ни о чем не думали, полностью сосредоточившись на этом процессе.

Заметивший, что детей не было на обеде, герр Шлоссер тяжело вздохнул. Нужно было что-то делать, но что тут можно было сделать… И тут он увидел старшеклассницу, видимо, только что приехавшую. Он смотрел на девушку и видел в ней этих детей — лицо безо всяких эмоций, взгляд перед собой… Старшеклассница держалась подальше от других, явно не понимавших, что случилось. Страшная догадка пронизала все существо заместителя ректора.

* * *

Выходить из поезда Наде было просто страшно — там улица, и… Но она взяла себя в руки, и подхватив сверток с самым ценным для себя, двинулась на выход. Примечательно, что встретившиеся знакомые здоровались, но не спрашивали о том, почему девушка не улыбается, да и о содержимом свертка. Немцы очень отличались от русских, Надя это поняла в этот самый момент. В ленинградской школе ее бы уже окружили подруги, забросав вопросами, а здесь нет. Впрочем, это было к лучшему, ибо как ответить она просто не знала.

Большой автобус вобрал в себя школьников, и вот тут к Наде подсела ее школьная подруга — Моника Шульц. Поздоровавшись, Моника внимательно посмотрела на подругу, отмечая бесстрастное лицо, и тусклые, будто мертвые, всегда такие синие глаза.

— Марта, что с тобой случилось? — серьезно спросила подруга.

— Я потеряла эмоции, но это пройдет, — ответила Надя… Марта. — Рассказывай, как у тебя дела!

— Господи, Марта! — староста класса обняла девушку, будто желая согреть, отмечая при этом, как расслабилась подруга, закутанная в зимнюю куртку. — У меня все прекрасно, последний же год, а потом экзамены и все! Ты еще не решила, куда хочешь?

— Пожалуй, решила, — губы Марты дрогнули, будто пытаясь сложиться в улыбку. — В целители пойду, буду деток лечить.

— Что-то странное с тобой, подруга, — покачала головой Моника. — Ну да захочешь — расскажешь…

— Я расскажу, — коротко пообещала Марта. — Только постепенно и… чуть попозже, хорошо?

— Договорились, серьезно кивнула фрау Шульц и сразу же, без перехода, начала трещать о лете, новой моде и грядущих экзаменах.

Марта слушала трещание подруги, явно желавшей ее расшевелить, время от времени вставляя какие-то фразы, а думала совсем о другом. Автобус все ехал, от сытости почему-то клонило в сон, но засыпать девушке было нельзя — у нее был хлеб, который легко бы украли, стоило бы ей уснуть. Блокада въелась уже, казалось, в подсознание… И, хотя здесь ее не было, тем не менее она жила где-то, жила и ждала, когда Надя расслабится, чтобы ударить по самому дорогому, как уже ударила, отняв мамочку…

Автобус остановился, замолчала на середине фразы и Моника, глядя на Марту неожиданно серьезным взглядом, будто и не она только что заливисто смеялась над своей же шуткой. Увидев, что ничего не изменилось, староста двинулась на выход, краем глаза отметив, как бережно подруга взяла свой сверток.

Пройдя знакомым маршрутом, подруги вошли в школу. Время было как раз обеденное, поэтому увидеть чем-то сильно озабоченного герра Шлоссера, с удивлением взглянувшего в сторону Марты, было не самым обычным делом. Заместитель ректора школы целенаправленно двинулся в их сторону, заставив подруг недоуменно переглянуться.

— Фрау Шульц, — обратился герр Шлоссер к старосте. — Не представите ли мне вашу подругу?

— Конечно, герр Шлоссер, — кивнула Моника. — Это фрау Кох, Марта, из моего класса.

— Марта, вы позволите вас так называть? — поинтересовался мужчина.

— Конечно, — согласно кивнула девушка, на лице которой не отразилось ничего.

— Скажите, вы действительно потеряли эмоции? — спросил герр Шлоссер.

— Да, — ровным голосом ответила Марта. — Это пройдет, но… потом.

— В автомобильной катастрофе пострадали двое детей, — начал рассказывать заместитель ректора. — Некоторое время они, видимо, находились на Грани, или даже за ней. Мы предполагаем, что они могли увидеть другую жизнь, в которой побывали в немецком концентрационном лагере. Дети точно голодали, они боятся немцев, говорят на своем языке между собой и не верят нам.

— Их двое? — поинтересовалась Надя. — Мальчик и девочка, при этом мальчик готов на все ради нее? Им постоянно холодно? Они берегут хлеб?

— Именно так, — кивнул герр Шлоссер. — Убежали с завтрака, услышав шутки и смех ваших товарищей по классу, не вышли на обед…

— Страшно им, — вздохнула Надя, боясь поверить в то, что нашла младших. — Но к ним в комнату лезть нельзя — это их единственная крепость.

— Что же тогда делать? — поинтересовался заместитель ректора.

— Покажите их комнату, пожалуйста, — попросила девушка, уже понимая, что будет делать.

Герр Шлоссер видел, что фрау Кох явно понимает, о чем речь, поэтому решил довериться ее мнению. А девушка думала о том, что найти младших сейчас было бы очень здорово — пока они не успели себя накрутить, да и не сделали себе плохо самой сутью страха. У нее самой страх немца притупился за это время, с помощью родителей она сумела разделить немцем на «тех» и «этих», поэтому не реагировала так, как, скорей всего, реагировали «младшие».

— Вы что-то поняли? — поинтересовался подошедший к ним герр Келлер.

— Если это те, о ком я думаю… — голос девушки прервался. — То они не из лагеря, но вам от этого не легче.

— Что вы имеете в виду? — переглянувшись с Уве спросил герр Шлоссер.

И тогда заговорила Надя. Нет, не Марта, а именно Надежда Самойлова. Ее спокойный, безо всяких эмоций голос, был просто страшен. Девушка говорила о падавших на город бомбах, как о чем-то обыденном, привычном, о голоде, о норме на хлеб, о трупах, лежавших на улицах. Она рассказывала, как пикирует самолет с черными крестами на крыльях, топя беззащитных детей, как плачут, сходя с ума матери, чьи дети умерли от голода, как скрипят по льду саночки.

Спокойно, никуда не торопясь, Надя рассказывала… О Грише и Маше… О том, как двое детей держались друг за друга и… за нее. Как умерла мама. О том, как прошло «смертное время» и как наступила весна. Она говорила, а Моника просто рыдала, не в силах осознать рассказанного подругой.

Герр Шлоссер понимал, что ситуация может быть намного тяжелее. И еще — эта девушка, старшеклассница, она видела все это своими глазами. Это она шла на завод, скользя на льду, поддерживая своих «младших». Это она пряталась от бомб. Это она хоронила маму. Как могла фрау Кох после всего даже просто разговаривать с немцами? Герр Шлоссер не понимал, чувствуя желание склониться перед этой героической девушкой, прошедшей настоящий ад.

И тут они, наконец, дошли до двери в комнату детей.

[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»

Глава 12

— В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть, как тень, тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам[1].

Услышав эти слова, донесшиеся из-за двери, Гриша вскочил. Мало того, что говорили по-русски, но эти строки он узнал, поэтому, схватив Машу за руку, буквально прыгнул к двери, отпирая ее. Девочка совершенно не сопротивлялась, она была ошарашена.

За дверью обнаружились двое мужчин и две девушки. Одна плакала, а вторая была совершенно спокойно, но смотрела так знакомо, что Маша в первый момент даже задохнулась от неожиданности. А Гриша вдруг понял, неосознанно вначале потянувшись к этой, внешне незнакомой девушке.

— Надя! — воскликнул он по-русски. — Надя, это ты? Ты нашлась, Надя?

— Младшие… — прошептала Марта. — Мои хорошие…

Сорвавшись с места, Надя принялась обнимать своих изменившихся внешне, но оставшихся такими же внутри, младших. Прижав к себе детей, она будто укрывала их от всего света, как и в далеком грозном году. Герр Шлоссер потянул за рукав коллегу и мужчины тихо удалились, а Моника во все глаза смотрела на обнимающихся троих, слыша их речь на незнакомом языке.

— Надя! Наденька! Живая… — Маша обнимала присевшую на корточки девушку, за малым не придушивая ее.

— Младшие, родные мои, — шептала Надя, торопливо зацеловывая лица ребят. — Живые, живые, мои хорошие… Живые…

— Главное, что ты жива, Наденька… — ответил ей Гришка.

— Видишь, Моника, — обернувшись на подругу, проговорила по-немецки Марта. — Живы мои младшие! Живы, родные мои!

И хотя эмоций в ее голосе не было, слова были пронизаны такой лаской и силой, что фрау Шульц снова расплакалась. Девушка просто не могла себе представить ранее такой силы и чистоты чувств, пусть даже подруга утратила эмоции. На современную девушку будто дохнула леденящим холодом совсем другая эпоха.

— Сейчас идем кушать, — строго произнесла Надя, когда они наобнимались.

— Хорошо, Надя, — послушно кивнула Маша. Привычка доверять никуда не делась.

— Договорились, — ответил Гриша, — только…

— Для вас тут ничего опасного нет, — объяснила им девушка, беря обоих за руки, передав при этом сверток Грише. — Ни опасного, ни тревожного, никто не отравит.

— Ура! — губы Маши дрогнули, совсем как и у самой Нади.

Разумеется, Марта… или Надя отлично понимала страхи своих младших. Но их нужно было покормить, потому что кормиться только хлебом неправильно. Гриша принял сверток, но не спросил ничего — раз Надя дала что-то, значит, так нужно. Маша же забеспокоилась — заговорили об еде. Беспокоилась девочка вполне привычно, что Надя отметила, на мгновенье прижав Машеньку к себе.

И все же младшим было трудно. Очень трудно заходить в столовую, полную немцев. Сейчас совершенно не важен был факт того, что за столиками сидели подростки, да и почти взрослые — они были немцами. Теми самыми, кто держал город в огненном кольце, кто хотел поставить на колени и убить каждого из них. Это были немцы! «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей»[2]…

— Мозги у вас не перестроились, — произнесла Надя. — Поэтому начнем с легких блюд, хорошо?

— Как скажешь, — согласилась Маша, а Гриша просто кивнул.

— Хайнцель! — позвала девушка. — Нам нужна ваша помощь.

Перед столиком буквально из воздуха возник маленький человечек. Был он рыжим, носил небольшую бороду того же цвета, а одежда его состояла из черных кожаных штанов, зеленой куртки и выглядевшей забавно красной шапки. Таких существ ни Маша, ни Гриша еще не видели, поэтому разглядывали его очень внимательно.

— Чем я могу вам помочь? — поинтересовался этот человечек.

— Моим младшим нужны легкие блюда, — объяснила Надежда. — Нельзя ли им бульона?

— Почему же нельзя? — удивился хайнцель. — Сейчас доставлю.

И действительно, не прошло и минуты, как перед детьми оказались тарелки с прозрачным, исходящим паром бульоном. Взяв у Гриши сверток, девушка развернула его, доставая разделенный на порции хлеб. Моника даже не идентифицировала это черное что-то с хлебом, ведь она никогда его не видела, но и староста получила небольшой кусочек, а уж те, кого Марта назвала «младшими», вцепились в него чуть подрагивавшими руками.

— Надя, а кто это был? — спросил незаметно разломивший свой кусочек пополам мальчик. Моника ошарашенно смотрела на то, как мальчик подсовывает свой хлеб сидевшей рядом девочке.

— Гриша! — воскликнула Маша, заметив это. — Ну тебе же тоже нужно кушать! Надя, он опять!

— Он всегда такой был, — погладила детей по головам Надежда, а потом повернула голову к подруге. — Понимаешь, Гриша, он всегда отдавал свой хлеб… нам. Оставлял себе совсем немного, а остальное…

— Господи… — ужаснулась Моника, прикрыв рукой рот. Она смотрела на мальчика, как на героя, ведь Марта же рассказала, чем для них там был хлеб.

— А все же, кто это был? — Гриша решил отвлечь Надю, чтобы не развивать тему.

— Это хайнцель, — объяснила девушка. — За небольшую плату они выполняют домашнюю работу — моют полы, готовят еду, выполняют просьбы, могут и добрый совет дать. Обижать хайнцеля нельзя, как и прогонять. Кушайте!

Глядя на то, как кушают эти дети, Моника понимала, что в школе им совсем не место, но, насколько она поняла, у них совсем никого нет, что же теперь будет? Думала о том же и Марта, решив написать родителям. Может быть, они согласятся на младших? Для девушки все было сравнительно просто, ведь оставлять Машу и Гришу снова она не собиралась. Поэтому, если родители откажут, нужен был другой вариант.

Как оказалось, думал о том же и герр Шлоссер, получивший письмо от герра и фрау Кох, в котором те описали сны дочери и выразили просьбу… Внимательно слушавшие дочь родители попросили герра Шлоссера немедленно известить их, если дети встретятся. Сам же заместитель ректора понимал, что всех троих сначала нужно отогреть, показать, что войны больше нет, поэтому он встал, выходя из своего кабинета.

* * *

— И что вы предлагаете? — поинтересовался ректор школы после краткого пересказа последних событий.

— Вызвать родителей девочки сюда, тем более что они и сами этого хотели, — герр Шлоссер продемонстрировал полученное только что письмо.

— Интересная мысль, — кивнул герр Рихтер, что-то прикидывая. — Этих двоих же официально не записывали?

— Мы даже имен их не знаем, — хмыкнул заместитель. — А у старшей девочки обязательный курс закончился, так что она вполне может взять паузу.

— В таком случае я не возражаю, — кивнул Герхард. — Если согласятся, то с контролирующими органами я решу.

Заручившись таким образом поддержкой начальства, герр Шлоссер отправился писать письмо, распорядившись между делом поставить кровать для фрау Кох в комнате детей. Он предполагал, что это понадобится. Учитывая, что у детей кошмары были, причем довольно для них тяжелые, то рисковать герр Шлоссер не хотел. Он в принципе не желал риска.

Надя же, докормив своих младших, отвела их обратно в комнату, сразу же отметив, что рядом с двуспальной кроватью появилась еще одна, явно для нее. А вот Машу и Гришу этот факт похоже, совсем не удивил. Усевшись на кровать, они выжидательно уставились на Надю.

— Я напишу родителям, они у меня русские, — сообщила девушка. — Попрошу оформить опеку на вас, чтобы вы не были совсем одни.

— Нужны мы им… — вздохнул Гриша, вспомнив кое-что из прошлого.

— Главное, что вы мне нужны, — объяснила ему Надя. — А родители не звери.

— Что теперь будет, Надя? — задала свой самый главный вопрос Маша, посасывая корочку выданного ей хлеба.

— Теперь все будет хорошо, — уверенно произнесла девушка. — У вас будут мама и папа, выучитесь и решите, где хотите жить. Главное помнить, что хотя голода здесь не было, но…

— Но голова об этом не знает, — кивнула Маша. — В первый раз хотелось просто наброситься и жрать, как свинья, даже пусть и отравленное… Раз в жизни наесться.

— Насилу остановил, — вздохнул Гриша. — Но и мне сложно держаться, изобилие же…

Это было понятно, даже более чем, поэтому Надя присела рядом с младшими, думая, что делать прямо сейчас. Пообедали они позже других, на часах уже было часов пять вечера и, в принципе, младших можно было уложить отдыхать. Тут девушка вспомнила о мамином подарке, встав, она подошла к своим сумкам, доставленным сюда же хайнцелем. Достав метроном, Надя поставила его на стол и выставив частоту, толкнула пальцем. Мерное «так-так-так» разнеслось по комнате.

Младшие моментально расслабились. Если бы они могли, то заулыбались бы, но пока… Зато дети синхронно зевнули, показывая, что ночи у них были так себе. Достав набранные для младших вещи, Надя уже была готова их укутать, но остановилась, вспомнив.

— А ну-ка вперед, в душ, — приказала девушка, подозревая, что младшие так и не помылись.

— Надя… ну холодно же… — сделала очень жалобное лицо Маша, заставив Надежду вздохнуть.

— Ну-ка, пойдем, — девушка взяла свою младшую за руку, отправляясь в сторону душевой. — Гриша, ты же сможешь недолго посидеть?

— Куда я денусь? — вопросом на вопрос ответил он.

— Вот и хорошо, а мы пока помоем нашу Машеньку, — сообщила Надя, открывая дверь.

И к тому, что вода есть привыкнуть-то было непросто, а уж осознать, что она теплая — так и вдвойне. Девушка помнила, сколько времени она танцевала вокруг душа, пока решилась включить воду. Здесь ситуация была в точности такой же. Именно поэтому она пошла с Машей, подождала, пока девочка разделась, проделав то же самое, а потом отрегулировала воду, чтобы приучить Машу к тому, что холода больше нет. Во время помывки девушка думала о том, как бы помыть Гришу…

— Грише достаточно просто сказать, — произнесла девочка. — Он мне лицо так умыл в первый день, я все не решалась.

— Ну вот и хорошо, — кивнула Надя, заворачивая Машу в полотенце.

Выйдя из ванной, девушка командным голосом в приказном порядке загнала туда и мальчика, укладывая пока вымытую девочку в кровать. Отыскав среди вещей теплую пижаму, Надя обрядила в слегка великоватые одеяния Машу, против чего та совсем не возражала, приготовив такую же пижаму и Грише.

Укутав детей, выдав каждому еще по кусочку хлеба, Надя уложила их спать. Девушка заметила, что и Маша, и Гриша очень сильно утомлялись, почти как… там. Но, по мнению Нади такого быть не могло, ведь не было голода, завода, сыплющихся с неба бомб. Неоткуда было взяться и апатии… Именно поэтому происходящее ее сильно беспокоило.

* * *

Герр и фрау Кох будто ждали весточки из школы — они откликнулись моментально, приехав на следующий же день прямо с утра. Пройдя по коридору, родители Марты вошли в секретариат, в котором в этот час было пусто. Дверь в кабинет ректора оказалась открытой, потому, постучавшись, родители ученицы вошли.

— Здравствуйте, — поздоровались они. — Мы — семья Кох.

— Здравствуйте, — ответил им герр Рихтер, сразу не сообразив, по какому вопрос они явились. — Чем я могу вам помочь?

— Мы письмо получили, — сообщил герр Кох, но его супруга сразу же перехватила инициативу.

— Что с Мартой и с детьми? — сходу спросила женщина, с тревогой глядя на ректора школы Грасвангталь.

— Ах, вы по этому вопросу! — сообразил, наконец, герр Рихтер. — Все сравнительно в порядке.

— Сравнительно? — удивилась фрау Кох. — Сравнительно с чем?

— Сравнительно с тем, что они пережили, — вздохнул Герхард, нажимая кнопку селектора. — Герр Шлоссер, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Пока заместитель шел, ректор сжато рассказал родителям фрау Кох предысторию и произошедшее за последние сутки. Женщина кивала, при этом заметно было, что чего-то подобного она и ожидала. Во время рассказа в кабинет вошел герр Шлоссер.

— Детям тут не место, — подождав, пока начальник закончит свой рассказ, прямо заявил заместитель ректора школы. — Они пугаются немецкой речи, шарахаются от немцев в принципе, если бы не ваша дочь, то так и ели бы один хлеб…

— Думали, что их отравить хотят, — понял герр Кох, прочитавший уже достаточно литературы. — И теперь?

— И теперь они прилипли к вашей дочери, — вздохнул герр Шлоссер. — Если я правильно понял, не просто так?

Отвечая на вопрос заместителя ректора, герр Кох рассказал о снах дочери, начавшихся довольно давно, но изменения характера и взгляда на жизнь начались сравнительно недавно. Вспоминая, мужчина рассказывал о том, как сложно было Марте принимать себя немкой, как тяжело оказалось сдерживаться и не накидываться на еду и как она говорила о своих «младших» …

— Разумеется, мы возьмем их под опеку, если… — фрау Кох не договорила, все было ясно и так.

— Контролирующие органы уже со всем согласны, — криво ухмыльнулся герр Рихтер, так что дело теперь только за ними. — Коллега, проводите родителей к детям, пожалуйста.

Так как марта с детьми еще из комнаты не выходила, герр Шлоссер посчитал правильным отвести Кохов к комнате, где ночевали все троя, удивительно рано улегшись спать. Что-то беспокоило мужчину, вот только понять, что именно, он не мог. Было какое-то непонятное ощущение, вроде надвигающейся грозы, но вроде бы, ничего не предвещало.

------------

[1] Ольга Берггольц «Февральский дневник»

[2] К. Симонов «Убей его»

Глава 13

Посмотрев на то, как спали младшие, Надя решила лечь рядом с ними. Грише было явно холодно — он мелко дрожал сквозь сон, тем не менее, проверяя Машу рукой, а вот девочке было совсем невесело. Маша бледнела прямо на глазах, пугая обнявшую детей девушку.

Пронзительно запищав сквозь сон, девочка открыла глаза, загнанно дыша. Она была не просто бледной, а буквально белой, сливаясь по цвету с простыней, поэтому Надя резко села, обнимая ее. Девушка еще даже не поняла, что произошло, но видела, что все очень плохо. Что же приснилось Машеньке?

Девочка смотрела вокруг с паникой в глазах, вся дрожа, от ее движения проснулся и Гриша, начав обнимать, но Маша все не успокаивалась. Она внезапно заплакала так отчаянно, безысходно… Буквально завыла, будто вмиг обретя эмоции. И тут Надя поняла. Девушка поняла, что приснилось казавшейся сейчас совсем маленькой Маше. Девочка все выла, задыхаясь, ее голос прерывался, она будто бы не могла вздохнуть, испытав что-то, чего перенести не могла. Надя принялась тормошить Машеньку, стараясь достучаться до увидевшей самый страшный из возможных снов девочки. Не смерть мамы, Нади или Гриши, сон, увиденный Машей, был намного, намного страшней.

— Тише, маленькая, тише, — уговаривала девочку Надя. — Нет войны! Нет Блокады! Нет карточек! Машенька, очнись! Очнись! — полный боли крик девушки заполнял комнату, и столько отчаяния было в нем.

В попытках достучаться до Машеньки, девушка не отреагировала на резко распахнувшуюся дверь. Обнявшись втроем, стараясь разделить ужас девочки, Самойловы плакали. Будто куда-то исчезла укрывшая эмоции подушка, они плакали от увиденного Машенькой.

Услышав этот вой, фрау Кох просто не могла сдержаться, кинувшись к детям, а герр Шлоссер и сам побледнел. Этот плач перенести было просто невозможно, поэтому он сразу же начал действовать.

— Хайнцель! — позвал заместитель ректора. — Нойманна сюда, срочно!

— Малыши мои, — фрау Кох уже плакала вместе с детьми. Схватив со стола лежавший там хлеб, женщина вложила его в руки детям, отчего вой угас, но вот с девочкой явно было плохо.

Маша не могла вдохнуть, перед ее глазами стояла картина из сна. Внезапно в рот полилась терпкая жидкость и дышать стало чуточку легче. Гриша, страшно испугавшийся за девочку, балансировал на краю сознания и только Надя держалась.

— Вызывай спасателей[1]! — влив микстуры младшим детям, герр Нойманн видел, что это не поможет.

— Настолько плохо? — поинтересовался герр Шлоссер, отдавая распоряжение хайнцелю.

— У девочки может сердце остановиться, — сообщил целитель, пытаясь сделать хоть что-нибудь. — Да и мальчик неизвестно на чем держится.

— Не отдам! — воскликнула Надя, крепче обнимая младших.

— Малыши мои, — фрау Кох видела, что с младшими детьми совсем плохо, желая согреть их.

В этот момент для женщины исчезла и школа, и окружающая действительность, она хотела лишь защитить детей, как-то очень быстро приняв их. Герр Нойманн задействовал целительский артефакт, понимая, что время уходит, но больше ничего сделать не мог. За окном нарастал стрекот спешащего вертолета.

Маша потеряла сознание, когда спасатели уже вбежали в комнату, за ней отключился и подумавший, что девочка умерла, Гриша. Надя замерла, глядя расширенными глазами на не подающих признаки жизни младших.

— Девочка увидела страшный сон, мальчик испугался за нее, — быстро доложил доктор Нойманн.

— А старшая сестра сейчас к ним присоединится, — кивнул врач экстренной службы, заметив, что дыхание младшей девочки отсутствует.

Быстро заинтубировав[2] ее, он принялся качать воздух. Пульс, слава Богу, наличествовал, поэтому, при помощи коллеги и герра Нойманна, Машу переложили на носилки, положив рядом и Гришу. Попробовав поднять Надю, в этот момент к младшим присоединившуюся, экстренник только вздохнул.

Как-то уместив двоих младших и старшую девушку в салон, врачи начали работать, а машина резко пошла на взлет, направляясь к ближайшей клинике. Электроды легли на грудь двоих из троих, потому что для Нади прибора просто не было. Но и у младших приборы показывали такое, что волосы докторов вставали дыбом.

— Сообщи в клинику, у нас Такоцубо[3]! — крикнул пилоту работавший врач экстренной медицины. Такого он не видел еще никогда.

— А у мальчишки что? — поинтересовался его коллега, в кардиологии настолько хорошо не разбиравшийся.

— Тоже ничего хорошего, — вздохнул экстренник. — Но хоть не умирает, и то спасибо.

— Госпиталь готов принять, — сообщил голос пилота в трансляции, вертолет заложил резкий, почти боевой вираж, направляясь к военному госпиталю, находившемуся неподалеку.

Очнувшаяся Надя смотрела в потолок вертолета. Никаких мыслей у нее не было. Даже представить, что едва найденные младшие погибли, она не могла. По щекам девушки текли слезы, что было замечено работавшими медиками. Не только замечено, но и правильно интерпретировано.

— Они живы, — произнес мужчина в куртке врачей-спасателей. — И ты не умирай, пожалуйста.

— Живы… — прошептала Надя.

Пошедший на посадку вертолет был принят незамедлительно. Его уже ждали три каталки, врачи, реанимация и интенсивная терапия. Доктора были готовы спасти детские жизни, поэтому всех троих переложили мгновенно, бегом увозя в отделение.

— Никогда такого не видел, — признался врач экстренной медицины. — Что же ей такое приснилось?

— Что-то очень страшное, наверное, — пожал плечами его коллега, сворачивая кабели. — Только я не хочу знать, что именно.

— Согласен, — получил он кивок в ответ. — Знать, какой сон может почти убить ребенка, и я не хочу.

— Надо в школу сообщить…

Автомобиль с плачущей фрау Кох внутри быстро ехал по шоссе к больнице, куда увезли детей. Герр Кох понимал правоту школьной администрации — детей требовалось в первую очередь отогреть, раз у них настолько тяжелые сны. Поэтому ехал он сейчас на пределе разрешенного скоростного режима.

Пока родители добирались, врачи работали. Причины Такоцубо у юной еще девчонки установить можно было и потом, а сейчас и ее, и мальчика ее нужно было стабилизировать. Вот именно это сделать никак не получалось. Дети просто не стабилизировались, несмотря ни на какие ухищрения.

— Рядом их положите, — посоветовал убеленный сединами хирург, в жизни что только не видевший.

— Давайте попробуем, — согласился реаниматолог, сдвигая кровати и укладывая руку мальчика на девочкину.

— Ничего ж себе! — воскликнул кардиолог, наблюдая за приходящими в норму параметрами. — Это как так?

— Видимо, не все так просто… — хирург вздохнул. — Работайте.

* * *

Уже пришедшая в себя Надя сидела в коридоре, глядя перед собой залитыми слезами глазами, когда в госпиталь вбежали родители. Совершенно не отреагировавшая на них девушка безучастно сидела, пока до нее не добежала мама.

— Марта! Марта! Как ты? — вглядываясь в глаза своего ребенка, поинтересовалась женщина.

— Что мне сделается… — ответила Надя по-русски. — Вот Машенька чуть не умерла…

— Что случилось, доченька? Что она увидела? — усевшись рядом с девушкой, фрау Кох обняла ее.

— Понимаешь, мама… и папа… Это трудно так просто рассказать, — Марта, ощущавшая себя Надей, вытерла глаза, а двое взрослых людей смотрели на то, как в глазах дочери появляется что-то страшное, в современном мире просто невозможное. — Там… там был голод, страшный голод и… хлеб распределялся по карточкам, — она запиналась, сглатывая комок, то и дело возникавший в горле. — Без карточек хлеб не получишь. Часто брали на всю семью и не на один день, понимаешь? Ну и карточки выдавались на месяц… Так их и носили…

— Я читал, — кивнул герр Кох. — Скажи, она карточки?

— Без карточек — смерть, — произнесла девушка, обняв себя руками. Ей опять было холодно, просто очень, и это поняла мама, покрепче обнимая дочь. — Маше приснилось, что наши карточки у нее в магазине украли.

— Господи! — воскликнула женщина, принявшись целовать Надю, будто желая своими поцелуями отогнать страшное воспоминание.

— Нам всем снятся эти сны, мама… — прошептала девушка.

— Герр Кох, фрау Кох? — поинтересовался приблизившийся к семье врач.

— Да? — женщина подалась навстречу врачу.

— Жизнь ваших младших детей вне опасности, — произнес глава отделения интенсивной терапии. — Им нужно будет полежать у нас некоторое время, а затем мы выпишем их домой, но первое время нужно будет избегать любых стрессов.

— Мы… Мы можем их увидеть? — тихо спросила фрау Кох.

Внимательно посмотрев в глаза женщине, врач, тем не менее, разрешил. Дети спали под препаратами, будить их нужно было очень осторожно. Развитие синдрома у девочки удалось остановить, аритмию у мальчика погасить, но именно такая реакция на обычный, как считали врачи, сон, говорила о том, что не все так просто с сердцем у этих двоих детей. Значит, их надо было обследовать.

Пройдя вслед за врачом по больничному коридору, семья Кох медленно вошла в палату. На кроватях друг рядом с другом лежали мальчик и девочка. Руки их соприкасались. Несмотря на то, что изо рта девочки выходила какая-то трубка, выглядели оба очень милыми и какими-то умиротворенными по мнению фрау Кох. Ее старшая дочь медленно подошла к кроватям и, усевшись прямо на пол, просто обняла ноги обоих, насколько хватило рук.

— Сильно привязаны ваши дети друг к другу… — проговорил врач. — Младшие друг без друга вообще жить отказывались. Старшая, похоже, желает остаться здесь.

— Они очень привязаны, — всхлипнула фрау Кох, все понявшая по позе дочери.

Вспоминая рассказ Марты о болезни Маши, женщина медленно приблизилась к кроватям. Ласково глядя на настрадавшихся детей, она очень нежно погладила уже своих младших. Приняв их существование еще во время рассказов дочери, женщина смотрела на бледных мальчика и девочку, отметив, что данный им хлеб они не выпустили из руки и в беспамятстве.

В этот миг глаза Машеньки открылись. В них таял ужас и остатки паники. Девочка смотрела в глаза женщине, видя в них что-то очень для себя важное. В следующих миг она закашлялась, но врачи оттерли женщину от детей, вынимая трубку и приводя с порядок внезапно задышавшего самостоятельно ребенка.

— Надя… — прошептала девочка. — А кто это?

— Это наша мама… — ответила ей Надя. — Отныне и навсегда это наша мама.

— Мама… — проговорил моментально открывший глаза Гриша. Он нащупал руку девочки, сразу же успокоившись. — Мама… Настоящая? Как мама Зина?

— Самая настоящая, — улыбнулась фрау Кох, снова приблизившись к кровати, чтобы осторожно погладить детей. — Вы здесь полежите немного, а потом мы поедем домой.

— Домой… — повторила за новой мамой Маша. — А Надя?

— Надя тут, — показала фрау Кох. — Мы теперь семья. Все вместе, да?

— Да, — кивнула девочка и тут вспомнила. В глазах ее опять появились нотки паники, но женщина даже сказать ничего не успела.

— Нет больше карточек, — твердо произнес Гриша. — А даже если бы были, мы рабочие, у нас есть столовая, да и ребята на заводе не оставили бы умирать.

— Это был просто сон, Машенька, — фрау Кох гладила свою младшую дочь. — Просто сон, ничего этого нет. Не умирай, пожалуйста, ты нам очень нужна.

Когда-то очень давно, еще до Ленинграда, Маша Ефремова отдала бы все, что угодно ради того, чтобы услышать эти слова. Сейчас же она принимала тот факт, что опять есть мама и папа. Слыша русскую речь, девочка не ассоциировала фрау Кох со своей биологической из прошлой жизни матерью, а только с мамой Зиной. Поэтому Машины губы дрогнули в попытке улыбнуться.

— Вы полежите тут недельку, — подошел герр Кох, перед которым, казалось раскрыла ставни совсем другая эпоха. — Потом мы с мамой заберем вас домой. И Наденька тоже посидит дома, подождут экзамены годик. Ты согласна, дочь?

— Я на все согласна, — вздохнула Надя. — На все-все, лишь бы мои младшие жили. Кто знает, что было бы со мной, не будь их.

— Что было бы с нами, не будь тебя… — эхом откликнулся Гриша.

Оставив детей в больнице, семья Кох отправилась утрясать вопросы с чиновниками, делать документы и вносить туда новые старые имена детей. Даже Марте приписали второе имя — Надежда. Их дочь была надеждой и волшебным чудом двоих детей, а они стали ее семьей. Разрушать такую семью было неправильно, поэтому с помощью школы все дела и бумаги были сделаны за очень короткое время.

[1] В Швейцарии и Германии «скорая помощь» зовется «службой спасения»

[2] Переведя на искусственную вентиляцию легких

[3] Так называемый «синдром разбитого сердца», опасный для жизни в принципе, но не оставляющий последствий при адекватном лечении.

Глава 14

Просыпаться было комфортно. Маша чувствовала себя отдохнувшей, ей ничего не снилось, да и подробности прошлого сна будто скрылись в дымке. Рядом пошевелился Гриша, глядя на девочку своими сияющими глазами. От этого выражения, что читалось во взгляде мальчика, Маше становилось тепло. Она даже почти смогла улыбнуться, за что была прижата к Грише чуть ли не до хруста костей. За ночь дети переползли в одну кровать, как-то помещаясь в ней. Давно поднявшаяся Надя, устроенная в той же палате уже подготовила все для завтрака, забрав его у медсестры.

— Задушишь… — просипела девочка, чтобы сразу же оказаться на свободе. Дышалось, тем не менее, не очень, по телу разливалась слабость. — Как-то мне не по себе… как будто заболела.

— Надя! — в панике позвал Гриша, пытаясь встать, что ему сразу не удалось.

— Не вставать! — строго произнесла достаточно уже напуганная младшими девушка. — У вас сейчас слабость у обоих, пугаться не надо, хорошо?

— Хорошо, — послушно кивнула Маша. — Только я пи… в туалет хочу…

— Гриша, отползи-ка, — попросила Надежда, доставая судно, при виде которого девочка скривилась. — Ну-ну, не куксись, чай в больнице лежишь, а не дома.

— В больнице? — испугалась Маша. — А почему?

— Испугалась ты намедни сильно, малышка, — ласково произнесла девушка, осторожно подкладывая судно. — Всех на уши поставила, вот оттого-то и в больнице.

— А… А Гриша? — с обреченным видом отпуская себя, спросила девочка.

— А Гриша испугался уже за тебя, сам чуть не умер, — объяснила Надежда, вздохнув. — Поэтому вы здесь лежите с недельку.

— Не умирайбольше, — как-то совсем по-детски попросил ее Гриша.

— Я не буду, — пообещала ему Маша.

Младшие друг друга не стеснялись, ибо споли они рядышком с первых дней, да и мылись, когда была возможность, тоже. Кроме того, в сороковые были совсем другие нормы морали, поэтому на свою неодетость под одеялом девочка внимания не обратила. Надя же погладила обоих и, отнеся судно, что-то сделала с кроватью, отчего она приподняла головную часть. Маша и Гриша опять сползлись, сцепившись руками.

Надя решила начать с йогурта для обоих, а потом уже дать хлеб. Девушку тщательно проинструктировали на тему того, как нужно правильно кормить ее младших, поэтому она вывернула из прикроватной тумбочки столик, чтобы поставить на него баночки с йогуртом. Вопрос был еще, смогут ли младшие поесть…

Гриша слегка подрагивающей рукой взялся за ложку, рядом с ним тем же занималась и Маша, а Надя просто наблюдала, видя, что обоим сложно.

— Слабость такая, что страшно становится, — проговорила девочка, с трудом попадая в себя ложкой.

— Может, помочь тебе? — участливо спросила девушка, на что Маша упрямо покачала головой.

— Ну ладно, герои, — в Надином голосе обоим детям послышалась улыбка. — Кушайте.

— Наденька, а можно нам… — тихо попросил мальчик. Девушка уже подумала о хлебе, потянувшись к нему. — Метроном…

— Да, это я не подумала, — кивнула она, задумываясь.

Эвакуировались из школы быстро, поэтому метроном она взять не подумала, а не слыша привычного звука, дети тревожились, делая плохо своим сердцам. Эту проблему нужно было решать. Дома-то было, а вот тут, в больнице…

— Кушайте, — наконец, придумала Надя. — Я схожу, родителям позвоню, будет нам метроном.

— Ура, — серьезно произнес Гриша, делая перерыв. Самостоятельно есть ему было трудно, как и Машеньке, но дети не сдавались.

Увидев, что все в порядке, девушка кивнула, выходя из палаты. Ей нужно было позвонить. Маша же прижалась к своему мальчику, прикрыв от усталости глаза. Гриша думал о том, что теперь будет, но понять не мог. Казалось бы, ушла Блокада, оставаясь все же с ними, но теперь-то можно было жить счастливо? Почему тогда было так тяжело?

Маша ела медленно. Ей казалось, что ложка тяжелее заготовки на заводе. Но это была еда, поэтому надо было кушать. Есть, чтобы жить.

— Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам…[1] — проговорил Гриша, глядя на хлеб. Лежавший на столе кусочек манил взгляд, но нужно было доесть йогурт.

— Мы рабочие, у нас больше было! — ответила ему девочка.

Надя вернулась быстро, заметив, что младшие уже совершенно выбились из сил. Тогда, отобрав ложку у Маши, она принялась кормить детей так, как кормили малышей в ее далеком и уже нереальном детстве — одному ложечку, второй ложечку… Дело пошло веселее, потому что Гриша и Маша смогли, наконец, расслабиться.

Но все же, они очень сильно утомлялись. Почти, как там, поэтому после еды и девочка и мальчик задремали. Надя же не понимала, почему ее младшие утомляются так сильно, как будто вокруг Блокада, война и голод. Этот вопрос девушка переадресовала вошедшему герру Нойманну, приехавшему из школы.

— Понимаете, фрау Кох, — заговорил целитель. — Ваши младшие еще не осознали мира вокруг себя.

— И что это значит? — не поняла Надя.

— Это значит, что они еще живут там, — объяснил герр Нойманн. — В постоянной готовности к опасности, понимаете?

— И от этого они утомляются… — дошло до девушки. — Значит, им нужно как-то показать. Но как?

— Этого я не знаю, — покачал головой целитель.

— Метроном… Гриша… — застонала сквозь сон Маша, разбудив Гришу.

— Тише, родная, все хорошо, все кончилось… — тихо проговорил мальчик. — Нет никакого метронома, все спокойно…

— Да, я вам принес… — герр Нойманн вынул из кармана метроном. — Не зря же он у вас стучал.

— Не зря, — кивнула Надя, устанавливая и запуская ровное спокойное пощелкивание, ассоциировавшееся и у нее, и у младших с безопасностью.

— Надя… Надя… — девочка все же проснулась. Она тянулась к Надежде, как будто что-то случилось.

Извинившись перед целителем, девушка шагнула к младшим, обнимая и поглаживая своих детей, в волосах которых серебрились седые нити, отмеченные герром Нойманном. Доселе целитель считал, что для появления седины нужно немного больше времени, но доказательство того, что это не так лежало перед ним, заставляя вздыхать.

— Надя, что это? — ластясь, как маленькая, спросила Маша.

— Хорошие мои… — Надя уселась на кровать, обняв Гермиону и Гарри. — Это седина, малышка, — вздохнула девушка. — Ваши тела не могут принять всю ту память, что вы принесли с собой, вот поэтому она и появляется… И у Гриши, и у тебя, Машенька…

— И у тебя… — прошептала девочка, увидев почти незаметную нить в волосах своей старшей. — Значит, я теперь буду некрасивой?

— Ты всегда самая красивая, — сообщил ей мальчик, прижав к себе, а потом как-то очень жалобно посмотрел на Надю. Девушка, безусловно, его поняла.

— Сейчас принесу, — произнесла она, потянувшись к столу, где лежал хлеб.

С детьми было очень непросто, как и с ней самой. Несмотря на тепло, на доброту окружающих, в душах младших жил голод, страх, холод блокадных ночей, и что с этим делать, Надежда не понимала. Она просто не представляла, как забыть сирены воздушных тревог и сорокаградусный мороз. Бесконечные саночки, с водой, с телами… Как выгнать из памяти глаза обезумевшей матери, на руках которой не проснулся малыш.

Конечно же, Маша получила маленький кусочек хлеба. Гриша же сделал над собой усилие, сглотнул слюну и отказался. Надя смотрела на мальчика, видя то, что там не бросалось в глаза — его самопожертвование. Всю страшную зиму он собой, своей силой поддерживал их, отдавая драгоценный хлеб, да и отказывая себе во всем! Настоящий маленький герой… От осознания этого хотелось плакать, но слез опять не было.

— Пусть лучше Маше на утро будет, — привычно для себя проговорил Гриша, прикрыв глаза, чтобы не было соблазна. Бороться с собой было с каждым днем все сложней.

— Гриша, нет никакого голода! — Надя все-таки всхлипнула, прикрикнув на мальчика. — Нет больше голода! Нет войны! Нет нормы! Нет холода! Вспомни, Гриша!

— Забыл… — растерянно ответил Гриша. — Просто привык… Ну и вот…

— Привык спасать нас с тобой… — очень тихо проговорила девушка, прижав к груди прильнувшую к ней девочку. — Он подсовывал нам с тобой свой хлеб, как… Как мама…

— Расскажите, о чем вы говорите? — герр Нойманн мог предположить лагерь, но то, что переводил ему специальный артефакт, просто не укладывалось в голове.

— Когда-то очень давно… — начала говорить Надя, но Маша прервала ее, начав свой рассказ.

Она рассказывала о падающих с неба бомбах, о том, как трясется земля от взрывов, о том, как от дома остаются лишь руины. Девочка говорила о норме хлеба, озверевших от голода людях, о том, как едят даже то, что, вроде бы, для еды не предназначено. О холоде, невозможности помыться, ледяной стуже, о том, как люди падают на улице, обессилев, как засыпают и не просыпаются… Маша рассказывала о том, как уставшие, обессилевшие люди убирают снег, иногда подрываясь на неразорвавшихся снарядах. А Гриша приподнялся, обнимая свою девочку, чтобы погладить и успокоить ее.

Спокойно стучал метроном, речь Маши становилась все более размытой, пока, наконец, она не уснула прямо посреди фразы. Широко зевнувший Гриша улегся рядом с ней, защищая девочку от всего мира и герр Нойманн видел это. То, о чем рассказала девочка, он не мог даже представить, а уж осознать, через что прошли все трое…

* * *

Вошедшая в палату женщина услышала стук, с трудом подавив в себе желание остановить мешающий детям спать прибор, но остановилась, вспомнив. Фрау Кох смотрела на спящих детей, зажимавших что-то в кулаках, на дремлющую дочь, контролировавшую своих младших, и прокручивала в голове разговор с доктором Нойманном, сумевшим убедить военных врачей в том, что детям будет лучше дома, в тепле, а не в больничных палатах.

— Здравствуй, мама, — проговорила Надя, не открывая глаз. — Ты с новостями?

— Да, доченька, — кивнула женщина. — Младшеньких наших разрешили домой взять.

— Это хорошо… — ответила девушка, вздохнув. — Пока стучит метроном — мы живы, мамочка… Между передачами по радио он говорил нам, что мы еще живы… Поэтому они сладко спят.

— Господи… — в который раз вздохнула фрау Кох. — Наверное, подождем, пока проснутся?

— Да, мама… — согласилась Надя, поднимаясь и приводя себя в порядок.

Потянувшись к столу, она взяла маленький кусочек хлеба, но в рот не сунула, а принялась отщипывать буквально по крошке, микроскопическими кусочками ела этот кусочек девушка. И мама понимала — Блокады уже нет, осталась она в прошлом, как и непокоренный Ленинград, но, все же, она жила в голове дочери, как и в поседевших головах младших детей.

— Младшие потихоньку седеют, — будто вторя ее мыслям, вздохнула Надя, уже совсем не воспринимавшая себя Мартой.

Казалось, она отрицает немецкое имя всей душой, отчего ее мама приучала себя называть дочь Надеждой. Было в этом имени намного больше смысла, чем в имени Марта. И для самой девушки, и для Гриши с Машей.

— Зато они живы, — заметила фрау Кох, заставляя дочь кивнуть.

Маша открыла глаза, несколько мгновений вслушиваясь в привычный стук метронома, и почти рефлекторным движением засунула в рот кусочек хлеба, оказавшийся в кулаке, после чего закрыла глаза, наслаждаясь. Гриша, одновременно с ней открывший глаза, осторожно вложил в руку девочки то, что было в его руке, заставив Машу вскинуться. Она уже что-то хотела сказать, но, будто поняв, обняла мальчика, беззвучно заплакав. Фрау Кох, увидев это, резко поднялась на ноги, шагнув к кровати детей.

— Что случилось, доченька? — ласковый голос фрау Кох заставил прекратить плакать. Машу поразили эти интонации и произнесенное женщиной слово «доченька», они были в точности, как у мамы Зины.

— Гриша опять отдал свой хлеб! — пожаловалась девочка… маме. — Он постоянно отдает… Но ему же тоже нужно!

— И ему нужно, и тебе… — женщина обняла своих младших. — Нет для него никого, значит, важнее тебя. Любит… И мы тебя любим. И Гришу нашего тоже.

— Меня? — удивился мальчик, все свое детство мечтавший услышать эти слова. Он старался удержать себя в руках, но у него просто не получалось, слезы поднимались откуда-то из глубин сознания, как из холодного темного карцера, в котором детей запирала надзирательница когда-то очень давно. — А… я же… за что?

— За то, что ты есть, малыш, — ласково ответила ему новая мама.

За то, чтобы кого-то называть мамой, когда-то давно Гриша был готов на что угодно. Слова женщины зацепили что-то в душе мальчика, из глаз которого сами собой полились слезы. Слезы на бесстрастном лице пугали, но фрау Кох видела, что это первый шажок на пути обретения эмоций. Самый первый, но абсолютно точно не последний.

Гриша пытался осознать сказанное ему новой мамой. В этих интонациях, в этой фразе было очень много от мамы Зины. Так много, что на какой-то миг мальчику показалось… Но, разумеется, ему только показалось. С трудом поднявшись, Гриша подумал о том, что идти будет сложно, но тут оказалось, что родители подумали обо всем. Правда, еще нужно было переодеться, но для мальчика проблем в переодевании на месте не было, Маша уже тоже никого не смущалась, потянув больничную рубашку.

[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»

Глава 15

Еще в больнице фрау Кох заметила, как доверяют дети друг друга. Это абсолютное, совершенно невозможное доверие, было ей в новинку. Но еще больше удивил женщину тот факт, что и ей Маша и Гриша принялись доверять абсолютно, как будто приняв какое-то решение для себя. Такое безоглядное доверие немного даже пугало. В основном, страх вызывала боязнь предать такое доверие.

Автомобиль довез увеличившуюся семью прямо до дома. Жили они в просторной четырехкомнатной квартире, занимавшей весь первый этаж двухэтажного дома. Квартира была куплена на деньги, вырученные от продажи дома на Родине, поэтому никаких арендодателей, таких обычных для большинства швейцарцев, не было. Городок, в котором жила семья Кох, оказался небольшим — всего-то только каких-то тысяч пятнадцать населения, поэтому в нем было довольно тихо.

С трудом выбравшихся из машины младших взрослые придерживали за плечи, даря уверенность в себе. Из-за этажности здания идти было недалеко, поэтому Маша и Гриша не переутомились, как-то очень быстро оказавшись в просторной то ли столовой, то ли гостиной. Будучи усаженными за стол, они с интересом оглядывались.

Можно сказать, что Кохи утащили в Швейцарию кусочек привычной обстановки — комоды, украшенные вышитыми салфетками, какие-то стоявшие на них фигурки и, конечно же, большой шкаф от пола до потолка, буквально забитый книгами. Фрау Кох, не говоря ни слова, принялась носить на стол торт, пирожные, а герр Кох принес даже целый самовар. Он был электрическим, но это был самовар!

— Сейчас мы отпразднуем объединение нашей семьи, — улыбнулась новая мама, пока папа разливал чай. При этом Надя жалобно посмотрела на маму, кивнувшую ей в ответ.

— А можно мне… Младшие-то этого не видели, но… Можно? — совершенно непонятно спросила девушка, уже забыв о том бутерброде, что оставила для своих младших.

— Все можно, доченька, — улыбнулся герр Кох, отлично понявший, о чем просит дочь.

Надежда перенесла на стол разрезанный на порции хлеб. Его было много — чуть ли не за всю неделю или даже больше, появилась масленка и белый песок сахара. Маша смотрела во все глаза на то, что делала Надя. Ее движения были похожи на ритуал, священнодействие, неся в себе какой-то неизвестный взрослым, сакральный смысл. Гриша тоже замер, не понимая, что происходит.

— В больнице один раз… маленький кусочек… — прошептала Маша, глядя на то, как вся дневная норма покрывается толстым слоем желтоватого масла.

— Ты для меня тогда оставила, помнишь? — Гриша прижал к себе девочку, а их мама смотрела на детей, широко открыв глаза. Фрау Кох чувствовала — чтобы понять детей, надо это прожить. Прочувствовать, потому что даже представить невозможно, чем именно был для них этот хлеб, это масло и этот сахар.

— Это… мама… — Надя всхлипнула, с трудом держа себя в руках. — Это…

— Это ваш торт, пирожное и самый лучший на свете десерт, потому что он для вас больше, чем просто хлеб, — понимающе улыбнулась вставшая со своего места женщина. Она обнимала младших и свою старшую, глядя на то, с каким благоговением дети обращаются с хлебом. Именно это отношение и было самым непостижимым, да и страшным.

— Маша тогда заболела… — как будто самой себе рассказывала Надя. — Гриша чуть с ума не сошел от страха за нее. Ходил за город, чтобы найти травы, а там опасно! Там было очень опасно, мамочка…

— Ослабленные голодом, — поняла женщина, прижимая к себе детей. — Сынок боялся за свою девочку?

— Да, — кивнул мальчик. — Мы же и так… Работали, чтобы жить. Страшно было очень. А тут я прихожу, а она мне кусочек хлеба протягивает и улыбалась еще так… Нежно так, как только моя Машенька умеет…

— Господи, дети… — всхлипнула фрау Кох. — Все уже позади, этого больше никогда не будет. Не будет, деточки… Не будет…

Глядя на то, как старшая дочь ест приготовленное ею, как осторожно, будто ощупывая губами, берет хлеб с маслом и сахаром Маша, как Гриша хочет отдать своей девочке, но его останавливает старшая ее дочь, Андромеда подумала о том, что это воспоминание должны бы увидеть все те, кто любит рассуждать о какой угодно справедливости. Дети, хлеб, масло, сахар…

А Маша кушала и думала. Она думала о Грише, ну и о маминых словах. «Любит». Перед глазами вставали картины — детский дом, его защита, забота… Хотя девчонки рассказывали о том, почему, но теперь Маша понимала — Гриша ни словом, ни жестом никогда не показывал, что хочет именно этого. Он просто защищал и поддерживал ее, несмотря ни на что.

А потом, уже в Ленинграде, ведь это Гриша спасал ее! И в самый первый день, и потом… Идентифицировал карточки, которые девочка по незнанию чуть не выкинула, и у них появился хлеб. Понимал, когда им хотят причинить вред, а еще… Маша вспомнила тот единственный маленький кусочек сыра, добытый им в толпе обезумевших от голода людей. «Любит»… И на заводе Гриша всегда был готов помочь, а когда она заболела… Мальчик ходил туда, где было вдвойне, втройне опасней, чтобы откопать из-под снега дававшие витамины травы. Чтобы она жила… «Любит»… Каждый день, он отдавал ей самое дорогое, ценней чего не было в блокадном Ленинграде — мальчик отдавал ей свой хлеб.

И вот теперь, отложив безумно вкусный бутерброд, Маша повернулась к Грише. Мальчик повторил ее жест, вглядываясь, казалось, в самую душу. Казалось, Гриша все-все понимает.

— Я люблю тебя, Гриша, — тихо проговорила девочка, глядя в совершенно колдовские глаза мальчика.

Здесь и сейчас им было всего двенадцать, но прожитое сделало обоих чуть ли не стариками, и вот теперь Маша понимала — нет и не может у нее быть ближе человека, чем он. Потянувшись к нему, девочка услышала негромкий ответ своего самого родного человека на свете.

— Я люблю тебя, Маша, — ответил ей Гриша, только теперь познававший тепло семьи, ласку маминых рук, надежность папы… Но для него с того самого момента, когда вокруг взлетела ленинградская земля, присыпанная ноябрьским снежком, не было и быть не могло человека ближе Маши.

— Они всегда были вместе, мама, — услышали крепко обнявшиеся младшие голос своей старшей сестры. — Спали вместе, кушали, даже за водой ходили. Ни на миг не расставались.

— Значит, наших младших детей обвенчала Блокада, — заключила фрау Кох. — Что же, подрастут и узаконят это, а пока побудут просто детьми, они это заслужили.

* * *

Этой ночью им снилась лесная полянка, на ней стояла мама Зина, а рядом с ней обнаружилась и удивительно похожая на нее Яга. Мама убеждала свою родственницу что-то показать, но та качала головой, но затем взглянула в глаза детям и кивнула.

— Здравствуйте Маша, Надя, Гриша, — улыбнулась мама Зина. — Вы у меня большие молодцы, не обижайте ваших новых родителей.

— А мы не предаем этим тебя? — спросила Надя, заметно было, что этот вопрос девушку мучает.

— Конечно же нет, — рассмеялась мама. — Я очень рада тому, что о вас есть кому позаботиться. Пойдемте-ка со мной…

— А куда? — поинтересовался Гриша, обнимая Машу.

— Вы делаете плохо своим сердечкам, — объяснила мама Зина. — Мне разрешили показать вам тот день, до которого вы не дожили совсем немного.

И вдруг… Вокруг оказалось много людей. Взлетали салюты, никогда не виданные младшими детьми, дети улыбались и те из людей, что могли смеяться, громко кричали от радости, ну а другие просто молча плакали. Над полным народа проспектом звучал голос. Хорошо знакомый им голос Ольги Берггольц, но был он не злым, не усталым, в нем звучало искреннее ликование пережившей Блокаду со всеми поэтессы:

«…О дорогая, дальняя, ты слышишь?

Разорвано проклятое кольцо!

Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,

в сияющих слезах твое лицо»[1].

И слезы потекли по лицам старшей и младших, они кричали и плакали вместе с Ленинградом. Поднимаясь над толпой людей, переживших страшное время, они плакали и слушали, слушали такой родной голос Ленинградского радио. Долгие месяцы поддерживавший их голос. Говоривший теперь с такой радостью, с таким глубинным счастьем! Обещавшим расплату врагам «за все, за всех, задушенных кольцом»[2].

Слезы катились из глаз, но это были слезы счастья, слезы освобождения, ведь кольцо было разорвано! И Маша, и Гриша, и Надя слышали и видели ликующий Ленинград. Они знали — теперь будет легче. Теперь — не будут умирать дети. Теперь врага ждет месть! За все!

И проснувшиеся дети плакали навзрыд оттого, что увидели, как пала Блокада. Пусть в этом сне она пала не полностью, но Маша и Гриша уже могли принять мир, в котором ее нет.

Всполошившие своим плачем родителей, дети обнимали своих близких людей, силясь рассказать свой сон, поделиться своим счастьем. Фрау Кох все поняла — детям приснилось что-то очень радостное, а что могло стать радостью для блокадников? Вот и родители поняли своих детей, радуясь вместе с ними.

Желая отпраздновать, Надя отправилась на кухню, где в шкафчике ее ждала другая драгоценность — сгущенка, купленная папой в ответ на умоляющие глаза дочери еще летом. Какао в доме было, поэтому девушка, выгнав всех из помещения, принялась священнодействовать. Запах ее, правда выдавал, судя по глазам Маши, учуявшей его.

Спустя некоторое время на столе в гостиной появились тарелки, полные коричневой массы с необычным запахом. Маша была удивлена — такой еды она еще не видела, поразился и Гриша, осторожно понюхав кашу, а потом вопросительно посмотрев на Надю, отчего девушка погладила обоих:

— Это гурьевская каша, дети, как до войны… Кушайте, Маша, Гриша, кушайте… — она, не сдержавшись, всхлипнула, объяснив затем родителям: — Они и не видели такое, ведь появились в ноябре, когда уже было плохо.

— Я помню… — тихо проговорила девочка. — Ты рассказывала о том, как было до войны.

— Да, маленькая, — еще раз погладила ее старшая сестра.

— Гурьевская… — прошептала фрау Кох. — Я помню, мама рассказывала. Это она?

— Это она, мамочка, — кивнула Надя. — Кушайте, родные мои.

И было в этой фразе столько от мамы Зины, что Маша расплакалась. С каждым днем, девочка чувствовала это, подушка, укравшая чувства, становилась все тоньше. Машенька постепенно обретала свои эмоции, как будто Блокада, пусть цепляясь когтями, но покидала юную душу. Дрогнули губы, еще раз, а потом Гриша, замерев, наблюдал самою прекрасную на свете картину — робкую улыбку Маши. Затая дыхание, не шевелясь, мальчик смотрел на улыбку девочки так, что Надя только всхлипывала, а фрау Кох убедилась — все будет хорошо. Дети сумеют победить просто силой своей любви.

— Как тебе каша? — поинтересовалась Надя у Маши.

— Сладкая какая… — девочка опять улыбнулась, радостно так, светло, отчего Гриша опять замер, любуясь ею.

— Ты улыбаешься, доченька, — ласково произнесла женщина, — ты улыбаешься…

— Сегодня в первый раз получилось, мамочка, — ответила девочка.

— Какая у тебя волшебная улыбка… — проговорил мальчик, будто находившийся в этот момент совсем не здесь, отчего Маша опять покраснела, смутившись. Гришины слова и реакции были ей приятны просто до визга.

Поев и встав на ноги, девочка совсем не почувствовала привычной слабости, как будто она просто убежала от тепла ее новой семьи. Рядом с ней встал и Гриша, обнимая свое сокровище. «Ты мой хлеб», — шепнул мальчик, отчего Маша просто молча прижалась к нему. Она, помнившая, какой волшебной драгоценностью был хлеб, поняла, что хотел ей сказать Гарри. Что именно выразил в одном только слове.

С этого дня, пожалуй, начала уходить слабость, пропадал страх, но хлеб все также оставался драгоценностью. Самым дорогим подарком, самым большим чудом. Поэтому к нему все в семье Кох относились очень бережно.

Прошли дни, минули недели. Чиновники известили семью, что в школу всем троим не надо, по причине реабилитации, поэтому младшие изучали науки под присмотром старшей, ведь они многое пропустили, а еще больше просто не знали. Да и те знания, которые были, куда-то спрятались, отчего выколупывать их было непросто. Но они, разумеется, справлялись. Измененные Блокадой юные члены семьи слов «не могу» и «не хочу» просто не знали. Надя сказала «надо», и они делали, как надо, потому что за месяцы в Ленинграде очень хорошо уже выучили, что такое «надо». Это «надо» было с ними всегда. И в «смертное» время, и даже когда, казалось, стало чуть полегче. Надо встать, надо умыться, надо сдержаться, надо идти на завод, надо жить…

---------

[1] Ольга Берггольц «Третье письмо на Каму»

[2] Ольга Берггольц

Глава 16

Совершенно неожиданно, незадолго до Рождества, выпал снег. В Швейцарии снег был зимой обычен только в горах, а в городах внизу не очень, поэтому увидевшая снег в окно, Надя сначала обрадовалась, думая о том, как младших на санках покатает. Накинув шубку, девушка сделала шаг наружу, вдыхая морозный воздух и замерла… Снег лежал на улице небольшого швейцарского городка, сверкал в лучах солнца, но перед глазами девушки внезапно встала совсем другая картина: засыпанные снегом мостовые, обледенелые троллейбусы, бредущие люди. И была эта картина такой реальной, что Надя всхлипнула, хватаясь за грудь.

Фрау Кох падение дочери увидела из окна. Выскочив из дома, женщина подхватила Надю на руки, внося ту сразу в гостиную. Девушка была в обмороке. Обеспокоенные младшие, занимавшиеся колдовской наукой, сразу же подскочили к старшей сестре, помогая привести ее в сознание. Стоило Надежде открыть глаза и… Она заплакала от пережитого ужаса. Девушка вся дрожала, поэтому все сразу понявший Гришка принялся ее укутывать во все, что было под рукой.

— Мама, а когда сестренка упала? — деловито спросила поставившая чайник Маша.

— Когда на улицу вышла, — ответила мама, пытаясь успокоить старшую дочку. Что случилось, она просто не знала. — Не понимаю, что произошло…

— Сейчас узнаем, — проговорила налившая чаю старшей девочка. Она прошла к входной двери, распахнув ее, но, лишь выглянув, сразу же захлопнула, прижавшись спиной. — Гриша… — прошептала Маша, почувствовав, как темнеет перед глазами.

— Что ты, милая? — буквально втащив Машу в гостиную, Гриша сразу же вложил той в руку кусочек хлеба, обняв ее крепко-крепко. — Что случилось?

— Там… снег… — тихо произнесла почувствовавшая пронизывающий до самых костей холод девочка. — Помнишь… Снег… И холодно…

— Надо их горячим напоить, — сообщил Гриша маме. — На улице снег, а у нас о нем воспоминания не очень, вот и привиделась девочкам та зима. Смертная…

— Господи… — прошептала фрау Кох, понимая, о чем говорит сын.

Гришка ухаживал за Надькой и Машкой, отпаивая их чаем, укутывая, обнимая. Мальчик абсолютно точно знал, что нужно делать, и вставшая рядом с ним мама, уже вызвонившая мужа с работы, помогала ему. Наступал новый период в жизни детей, новая задача — привыкнуть к тому, что зима — это не страшно. Снег — не враг. Холод — живет только снаружи. Это было очень нелегко, но рядом с ними встали взрослые, помогая привыкнуть к этому и они справлялись. Все вместе, потому что были одной семьей.

Снег продержался совсем недолго, вскоре растаяв, отчего напряжение с детей спало. Все-таки, очень им было непросто привыкать к тому, что все закончилось. Но они, конечно же, привыкали. Вот так за занятиями, просмотрами фильмов по телевизору, подступило Рождество. Вечная проблема переселенцев, что отмечать — Рождество или привычный Новый Год.

— А что такое Рождество? — поинтересовалась Маша в ответ на логичный вопрос родителей.

— Здесь это основной праздник, — объяснила Надя. — Как Новый Год, который позже. Приходит Санта-Клаус и приносит подарки хорошим детям… А у нас приходил Дед Мороз…

— А я хорошая девочка? — спросила маму Маша.

— Ты самая лучшая девочка, — улыбнулась фрау Кох. — И Гриша, и Мар… Надя, вы все у меня самые-самые лучшие.

— Ура! — запрыгала Маша, искренне этому радуясь. Ее психика отвоевывала свое, позволяя девочке быть просто ребенком. Гриша, в свою очередь, пробовал новое детство осторожно, постепенно оттаивая, вот и теперь он сразу же заулыбался, отчего его глаза будто сами по себе засияли.

— Давайте мы встретим и Рождество… И Новый Год? — предложил мальчик. — Ну, если нам все равно здесь жить…

— А в Россию ты не хочешь? — поинтересовалась мама, которую действительно интересовал вопрос того, почему дети об этом и не заговаривали.

Всхлипнула Маша, прижатая к Грише, а мальчик, с какой-то тяжелой тоской во взгляде, начал рассказывать. Он говорил о том, что родителей и не знал никогда, всю жизнь прожив в детском доме. Когда рухнуло всё, все люди вокруг озверели, в детдоме стало совсем плохо. Он рассказывал, какими зверьми стали люди, как они были готовы вцепиться в глотку друг другу и сразу же сравнивал с Ленинградом. Фрау Кох слушала мальчика, узнавая все то, о чем он говорил.

А потом начала рассказывать Машенька… О том, что семьи у нее никогда не было, потому что мама Зина в осажденном городе, среди бомб и голода дала ей больше тепла, чем девочка получила за всю свою жизнь. Маша рассказывала о бросившей ее ради… ради неизвестно чего матери, и выкинувшем отце. Она плакала все сильнее, поэтому дальше рассказывал Гриша — о том, как опасно красивой девочке в детдоме и как ему приходилось буквально отбивать охоту сделать с ней нехорошее.

— Ты меня спасал… — произнесла Маша. — Но я же тебе была никто, почему?

— Потому что это ты, — просто ответил мальчик. — Вот поэтому мы не хотим в Санкт-Петербург. В Ленинграде было честнее и легче.

Фрау Кох поняла, что имел в виду ребенок, говоря о Ленинграде. Ее сын, получивший единственное настоящее тепло в жизни там, где люди умирали от холода и голода. И дочь, согретая совершенно чужими людьми. Надя, спасшая двоих детей, и неведомая Кохам святая женщина Зинаида.

— Значит, вы попали на войну прямо отсюда… — проговорила женщина, понимая, почему дети так быстро освоились в современном доме.

— Да, мама, — кивнула Маша. — Давай елку наряжать?

Семья устроилась вокруг елки, а перед Гришиными глазами вдруг возникла такая же елка той страшной зимой. Истощенные неулыбчивые дети водили хоровод, получая потом какой-то суп, дополнительный хлебушек и… конфету. Мальчик вспоминал, какой счастливой казалась Маша, получив тогда соевую конфету. Их первая сладость, без сожаления отданная им девочкам, ведь Гриша считал, что девочкам нужнее.

— Дедушка Мороз, верни мне, пожалуйста, маму… — прошептал мальчик, которого сразу же крепко-крепко обняла Маша.

— Что случилось, дети? — с тревогой спросила фрау Кох, отмечая отсутствие Надюши.

— Мама… — потянулся к ней Гриша, будто желая избежать картин, что показывала ему его память.

— Утренник, мама… Это был утренник… — прошептала Маша, затем огляделась и ойкнула. — А где Надя?

— Кажется, я знаю, где ваша сестра, — тяжело вздохнула женщина, поднимаясь на ноги. — Посиди с ними, — попросила она мужа.

Воспоминания у детей просыпались всегда неожиданно и были они до того страшны, что взрослые были готовы сами плакать. Страшное время, пережитое поседевшими детьми, нет-нет, но давало о себе знать.

Надю мама нашла в ее комнате. Дочь сидела на полу, тихо плача, а перед ней лежали конфеты. Пять совершенно обычных конфет, таких же, как висели на ветках елки внизу. Не понимая, что происходит, фрау Кох подошла поближе, чтобы услышать, что говорит девушка, прикасаясь к конфетам. Надя называла имена, и от этого становилось почему-то очень грустно. Столько боли было в голосе дочери.

— Это был утренник… Детям раздавали соевые конфеты, по одной на каждого, — заговорила Надежда, казалось, даже не заметившая маму. — Грише и Маше тоже досталось… Они так радовались! А Гриша отдал свою нам… мне и… и ей… — девушка всхлипывала. — Всего осталось пять… конфет… потому что пятеро малышей не дожили…

— Маленькая ты моя, — женщина прижала разрыдавшуюся доченьку к себе. — Поплачь, поплачь, отпусти это прошлое… Оно ушло и больше не вернется, отпусти.

— А еще детки просили Деда Мороза… — речи Нади была едва понятна из-за рыданий. — Они просили сухарик… А еще — вернуть братика… Сестричку… А один, совсем маленький, умолял забрать его к маме.

Страшно было осознавать сказанное. Память могла проснуться от чего угодно, хотя с каждым днем становилось полегче. С каждым днем младшие осознавали, что Блокады больше нет, медленно-медленно, но осознавали. С каждым днем Надя принимала факт того, что хлеба достаточно, а завтрак — это норма, а не «богатство».

Фрау Кох вспоминала, как поразилась словам сыночка, показывавшего колбаску дочке: «Смотри! Сосиски! И, кажется, даже из мяса!»

Успокоив Наденьку, фрау Кох помогла ей умыться и дойти до праздничного стола, хотя дети все поняли, судя по тому, как переглянулись и обняли свою старшую с двух сторон. Дети, все трое, понимали друг друга, казалось, с полувзгляда, с полуслова, что удивляло и поражало взрослых людей.

— Все-таки страшно, муж, — призналась фрау Кох. — Ведь что угодно может напомнить…

— Хорошо, что сердце уже держит, — вздохнул герр Кох, обнимавший жену. — Плачут, но хоть не боятся так…

— Надеюсь, что все пройдет рано или поздно, — женщина откинулась на руку мужа. — Я вот думаю, может, нам еще детей завести? Глядишь, всем попроще будет…

— Коварно, — хмыкнул мужчина, обнимая любимую. — Интересная мысль.

Наступала ночь. Сказки о Рождественской ночи, Гриша и Маша, разумеется, прочитали, не особо в них и поверив, но, видимо, кто-то улыбчивый из избушки на куриных ногах, захотел сделать детям еще один подарок. И этой ночью к ним пришла мама Зина, рассказывая о том, как она гордится своими детьми, как рада, что они смогли преодолеть себя и улыбнуться новому миру.

Надя, Маша и Гриша улыбались той самой маме, что дарила им тепло, показав, что такое настоящая мама, настоящая семья, даже пусть за окном и падали бомбы, а хлеба было совсем чуть.

Этот сон принес радость, поэтому просыпались дети с улыбками на лицах. Блокада еще жила в их душах, и это надо было учитывать, но она уже отступала. Цепляясь промерзшими окровавленными пальцами за души, она отступала, потому что пришел новый год и не было тревог, очередей за хлебом и кипятком, не стояли замершими сосульками троллейбусы и не падали на землю обессиленные люди.

А утром вся семья встретилась у елочки, чтобы найти там с любовью приготовленные подарки. И вот тогда… Маша, с неверием, разглядывавшая сверток со своим именем, будто спрашивая: «это мне?». Гриша, просто шокированный этим событием. Многое понявшая Надя. Детство у младших было действительно страшное, просто жуткое, по мнению взрослых адекватных людей.

* * *

Младшие дети не знали, в какой день полностью пала Блокада, но новый сон сам показал им это. Очередной сон не привел маму Зину, он показал троим Ленинград. Им снились булочные, полные хлеба, счастливые лица и салютующий Ленинград. Надежда, обнимавшая Машу и Гришу, стояла на площади, полной людей, счастливых людей, радуясь вместе с ними. Город радовался отсутствию Блокады, унесшей множество людей, имена которых оставались в памяти потомков, будто записанные на огромной стене… Проснулись дети с мокрыми глазами, но… Блокады больше не было, они видели это сами, своими глазами видели искры салюта в небе…

И голос, родной голос Ленинградского радио звучал над ними всеми: «Говорит Ленинград! Внимание, товарищи!». Слегка отдалось тревогой в Машиной груди, но… Мужской голос уверенно и радостно говорил о том, что сегодня, двадцать седьмого января… Он говорил о том, что Блокады больше нет! Что Ленинград свободен! И люди встречали эти слова счастливыми криками.

Утро началось с дружного рева. Иначе это не называлось. Испугавшись за детей, фрау Кох вбежала в детскую, чтобы увидеть, как плачут младшие и Надя. Дети обнимались и плакали с улыбками на лице. Тут только женщина поняла, что плачут они от радости. Что-то приснилось ее детям, отчего они не могли и не хотели держать в себе чувства и эмоции.

— Мама! Мама! — воскликнула Надежда, повернув залитое слезами улыбающееся лицо к маме. — Блокады нет! Нет Блокады! Мы видели!

— Дети… — плачущих от радости людей стало больше. Кто-то очень добрый показал Наде, Гриша и Маше, как пала Блокада, как ожил их город, и фрау Кох очень хорошо поняла это. Именно это и нужно было, наверное, ее детям, чтобы почувствовать, что все прошло, все позади.

— Двадцать седьмое января сорок четвертого года, — произнес герр Кох. — В этот день пала Блокада, и Ленинград салютовал из более, чем трехсот орудий…

Мужчина вздохнул и тут фрау Кох увидела свертки в его руках. Три одинаковых свертка перекочевали к детям, сразу же принявшимся их вскрывать. Оберточная бумага трещала под нетерпеливыми пальцами и вот… На свет появились буханки хлеба. Бородинский душистых хлеб пах… миром. Он пах ярким солнцем и синим небом, из которого уже не посыплются бомбы, он пах покоем. Настоящий «довоенный», как его окрестила Надя, хлеб.

Это было чем-то совсем непредставимым — целая буханка хлеба! Настоящего, пахнущего, казалось, дымом и еще чем-то, таким близким, почти родным… Целая буханка! Надя, Маша и Гриша, прижимавшие к груди просто непредставимое богатство, отпускали прошлое. Конечно, бережное отношение к еде и хлебу — это оставалось с ними навсегда, но страх покидал души детей, своими глазами увидевших победный салют и хлеб, которого было просто очень много. Казалось бы — в любой булочной можно было сейчас купить сколько угодно хлеба, а вот для троих — это был символ. Все закончилось.

Глава 17

Несмотря на то, что жить в современной России Маша и Гриша не хотели, досыта ею наевшись, внутри их душ все еще таился страх того, что ничего не закончилось. Из-за этого страха они не могли полностью принять необходимость говорить по-немецки, из-за этого страха они не могли и почувствовать себя дома. Нет-нет, но приходили в сны военные дни и ночи.

— Надя, как думаешь, мы сможем однажды поехать… на Охтинское? — тихо спросила Маша.

— Мемориал на Пискаревке, — припомнил Гриша, вспоминая то, что знал когда-то давно. — Я бы хотел… Там мама Зина, Лидка из второго цеха, помнишь ее?

— Помню, Гриша, все помню… — вздохнула Надя.

— Надо родителей спросить, — решилась Маша.

Кохи, конечно же, ожидали такой просьбы детей. Желание пройти по улицам города, ставшего таким родным, постоять у могил друзей и знакомых было вполне объяснимым, поэтому герр Кох только кивнул, улыбнувшись детям. На дворе разливалась весна, как и полвека назад. Весна, которой они и не видели даже, но о наступлении которой знали. Каждый день верили в то, что наступит день, и враг падет.

Так как с документами изначально все было довольно грустно, то оформление заграничных паспортов, виз и всего того, что необходимо добропорядочному немцу для выезда за рубеж затянулось аж на месяц. За это время почти полностью прошла весна, наступал май. На улице стало тепло, но внутренний холод все не унимался, да и напомнить могло абсолютно все, что угодно.

Но пока ими троими владело предвкушение, а Надя еще чувствовала в душе что-то… Пусть Ленинград стал другим, но он все равно был родным девушке городом. Хотелось даже не увидеть… Почувствовать. Пройти по улицам, коснуться мраморных плит, взглянуть в серое питерское небо, не ожидая там увидеть черные крестики стервятников, просто — почувствовать. И хотя Гришка помнил, каким стал Ленинград, он тоже хотел… Увидеть ставший родным завод, пройти по улицам.

Этот сон был совсем не похож на другие. Он был не просто радостным, а полным такого же предвкушения, как и явь. Мама Зина, Надя и Маша с Гришей степенно вышли из проходной родного завода. Отчего-то хотелось петь и танцевать, а в Ленинграде бушевал май. Очередной месяц очередного месяца войны, но вот плакать совсем не хотелось.

— Ну что, отпустим наших младших? — поинтересовалась мама Зина у Нади, на что та кивнула, вглядываясь вдаль.

— У Надьки хахаль завелся, — хихикнула Маша. — Целый доктор!

— Доктор — это хорошо, — улыбнулась мама и, обняв старшую дочь, чуть подтолкнула ее — Ну чего ты, иди, раз ждут тебя.

— Спасибо, мамочка! — счастливо заулыбалась Надежда. Поцеловав маму в щеку, она скакнула к высокому худому мужчине, в глазах которого сияли искренние чувства.

— Пойдем, мама, погуляем с нами, — предложила Маша.

— Пойдемте, дети, — согласилась женщина.

На улице было очень тепло, гулявшие вокруг люди улыбались. Также очень тепло улыбался и Гришка, обнимая свое чудо, самую лучшую девушку на свете. Радовалась за них и Зинаида, что видели оба младших ее детей. Обретя друг друга и семью в эти годы, они просто улыбались весеннему солнцу. Ушли в прошлое бомбежки и… голод.

— Как все солнечно вокруг, — проговорила девушка, прижимаясь к Гришкиному плечу. — Как будто и не было ничего.

— Блокада пала больше года назад, — ответил ей юноша, — а сегодня нам обещали сюрприз, помнишь? Блокада стала историей, у нас довольно хлеба, больше никто не умирает от голода, и не звучит метроном. Мы победили Блокаду, милая.

— Мы победили… — прошептала Маша, и тут прокашлялись репродукторы, заставив остановиться куда-то идущих людей. Привычно захолонуло в груди, но на этот раз вести были действительно хорошие. Да и могли ли они быть плохими, когда Красная Армия уже шла по немецкой земле?

Из репродукторов донесся совсем не голос диктора Ленинградского радио, согревавший их холодными блокадными ночами и днями, даривший надежду и звавший на борьбу. Торжественный голос Левитана нес самую лучшую весть — конец войне. Он говорил о том, что проклятый враг капитулировал, больше не будут падать бомбы и кричать от невыразимой боли люди, больше никого не увезут на Охтенское кладбище и никто не будет падать у станка, чтобы не подняться никогда. Люди слушали этот голос, замерев и почти не дыша. Множество дней и ночей отделяло их от этого дня и вот он, наконец, наступил! Он наступил, как они и мечтали когда-то!

— Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена! — голос звенел над замершими людьми. Победившими не только врага, но и самих себя.

— Гриша… Гриша… Гриша… — Машка расплакалась. — Победа! Гриша! Победа! Родной мой, любимый! Мы победили!

Победа! Полный счастья день, который навсегда запомнился им теперь, именно таким. Да, они не дожили до него, но решившие показать молодым людям его хотя бы и во сне, сделали великое дело. Счастье, казалось, затопило проспект. Множество людей плакало от радости, плакала, глядя в теперь уже навсегда мирное небо. Ленинградцы верили, что мирное небо — оно навсегда!

Кто-то пустился в пляс, неизвестно откуда взявшаяся зазвенела гармошка. Кто-то пел, кто-то кричал, а сверху на счастливых людей смотрело солнце, согревая их своими теплыми лучами.

Плачущие от счастья дети заставляли кинувшуюся к ним маму улыбаться. Лишь вслушавшись в слово, что произносили детские губы, фрау Кох поняла. Обнимавшиеся в своей постели, ее младшие дети плакали сейчас, повторяя «Победа!». Им это было действительно нужно, увидеть своими глазами, прочувствовать, понять. И Блокада отступила, потому чтоони победили! Все они, весь народ!

Герр Кох улыбался радости всех своих детей, но нужно было собираться. Такси должно было подъехать буквально с минуту на минуту, потому что их ждала дорога, всю семью Кох ждал Ленинград. Именно так и называли они город между собой, отторгая более позднее название.

Быстро пройденная таможня, паспортный контроль и вот… Огромный самолет поднял семью в небо, направляясь в тот самый город, подаривший младшим смысл жизни. Как ни странно, но это было именно так… Держалась за Гришу Маша, неотрывно смотрела в иллюминатор Надя, а родители с тревогой поглядывали на своих детей. Но все было спокойно.

Огромный, полный пассажиров аэробус заходил на посадку. За иллюминаторами расстилалось море огней того самого города, в котором родилась, выросла и умерла Надежда Самойлова. Сердце девушки застучало чаще, она рвалась туда и боялась снова увидеть те самые картины… Казалось, война отпустила девочку, она перестала тревожно оглядывать небо, видеть сны с изможденными людьми, но все-таки что-то жило в ее душе… Что-то жило и в душах младших. Маша, как и Гриша, хотели увидеть и боялись вернуться в то время, что было до… Раздирающие их чувства так явно отражались на лицах, что Надя, протянула руку просто прижав ненадолго младших к себе.

Из аэропорта микроавтобус вез их в гостиницу, находившуюся отнюдь не в центре. Гостиница была расположена недалеко от того дома, в котором они жили. Надя вбирала в себя глазами проносившийся за окном город, а Маша зажмурилась. Все понявший Гриша обнял свою девочку, давая ей пережить свой страх. Внезапно почудился холод, но мальчик все предусмотрел и вот… Прямо перед носом Маши появился маленький кусочек хлеба.

— Кушай, родная, — очень ласково произнес он. — Кушай…

Все-таки, Блокада еще жила в них. Она уже отмирала, но вот в такие мгновения проявляла себя страшным оскалом голода. Ну и мерзли что Гриша, что Маша, что Надя, поэтому даже в жаркий полдень бывали одеты достаточно тепло. Тут могло помочь только время, которого у них теперь было сколько угодно. Они видели самое главное — война закончилась.

Заселившись в гостиницу, дети, разумеется, сразу же помчались к своему старому дому, только затем, чтобы увидеть… На месте дома раскинулся скверик, а самого его просто не было. Не было их квартиры, не было и соседей, только в сквере играли дети.

— Ва-а-аня! — раздался вдруг крик откуда-то сбоку, да такой, что Маша вздрогнула. — А ну слазь с дерева! Иди борщ есть, пока не остыл!

— Ну ма-а-ам! — какой-то мальчик сидел на ветке дерева. — Ну я не хочу, давай позже?

— Мила! Мила! Кушать! — родители сзывали детей с площадки, а девочка просто застыла, слушая это, и по лицу ее текли слезы.

— Тише, тише, родная… — Гриша, разумеется, понял свою девочку. — Видишь, они не знают голода и холода, разве не об этом мы мечтали? Они счастливы… Мы же тоже будем, да?

— Да, милый, — тихо ответила ему ощущавшая себя в Ленинграде Маша. — Мы будем!

— Родные мои… — обняла их Надя, глядя на играющих детей, а в это время к ним подошла женщина в возрасте с планками боевых наград. Очень необычно смотрели на детей эти трое. — Улыбнитесь, ведь все хорошо…

— Будь ты, дочка, лет на тридцать постарше, подумала бы, что… — раздался совсем рядом незнакомый голос, и Гриша резко развернулся, рефлекторно пытаясь укрыть девочек от любой опасности. — М-да… Чайку выпить не хотите? — поинтересовалась не выглядевшая старушкой очень пожилая женщина.

Чем-то ее заинтересовали двое детей помладше и старшая девушка. Лишь подойдя поближе и заглянув им в глаза, она поняла, что именно. Из глаз совсем юных людей на нее смотрела война. Та самая, давно ушедшая в прошлое война. И пожилая женщина пригласила их к себе, чтобы расспросить.

Женщина, оказавшаяся Марьей Федоровной, пригласила всех к себе на чай. И вот там… Она как будто знала, поставив на стол не торты с конфетами, а простой черный хлеб, масло и сахар. Пожилой человек испытующе посмотрел в глаза детей, грустно улыбнувшись. Она будто знала, но откуда?

— Вы поняли, да? — тихо спросил Гриша, пока переглянувшаяся с Машей старшая намазывала масло на хлеб.

— Хотела бы я знать, откуда вы… — вздохнула пожилая женщина.

— Мы жили здесь… — мальчик прижал к себе всхлипнувшую Машу. — Мы Самойловы, точнее, были ими.

— Подожди-ка, — остановила его Марья Федоровна. — Блокада? — она, казалось, не удивилась сказанному.

— Да, — кивнула Надя. — Младшие тогда постарше были. Мы работали на снарядном…

— Стоит ли еще наш снарядный, — с тоской в голосе проговорила Маша.

— Первой умерла мама… — продолжил рассказ Гриша. — А потом…

— Потом Наденька, — прильнула к старшей сестре на мгновенье девочка. — А нас снарядом всех…

— И вы пришли в этот мир вновь, — кивнула женщина.

Происходившей из волховского рода Марье Федоровне уже приходилось слышать истории, подобные этой, поэтому сюрпризом они не были, да и искру колдовского дара она в детях разглядела.

— Трудно вам? — тихо спросила Марья Федоровна.

— Поначалу было очень, а теперь тепло, — ответил ей Гриша. — особенно трудно было принять тот факт, что мы… немцы…

В этот момент входная дверь открылась, впуская в прихожую молодого человека. Был он черноволос, синеглаз, и очень, по мнению Нади, сразу прикипевшей к нему взглядом, красив. Но не это было главным — в нем чувствовалось что-то такое, настоящее, как в те далекие года, поэтому Надя смутилась.

— Вот и Витенька пришел, — улыбнулась Марья Федоровна. — Внучок мой, старшенький, значит. Он у нас колдун, да и вы тоже.

— Надя, Маша, Гриша, — представил всех троих мальчик, наблюдая выражение лица старшей. В точности такое же, как и в том сне, о Победе.

Они сидели и долго разговаривали, в основном, конечно, Маша и Гриша вспоминали, как оно было, потому что Надя только переглядывалась с Виктором, отчего оба краснели, вызывая добрую улыбку его бабушки. Маша тоже что-то поняла, поглядывая на Надю.

— Ой, родители же нас потеряют! — всполошилась девочка, взглянув на часы.

Действительно, прошло довольно много времени, поэтому обменявшись адресами и телефонами, Самойловы откланялись. Обещая еще не раз встретиться, конечно. Завтра их ждал мемориал, и кто знает, как будет там… Гриша помнил его, конечно, из прошлой жизни, но мальчик осознавал, что «тогда» и «теперь» — это, как говорил начальник цеха: «две большие разницы».

Заявившись обратно в гостиницу, Надя уже хотела просить прощения, но оказалось, что родители и не ждали троих своих детей скоро, все отлично понимая. Ведь и старшей дочери и младшим детям было что вспомнить… Как-то так улыбчивая мама объяснила Наде, почему все хорошо.

— Мама, а у Надьки хахаль! — в точности повторив свои интонации из сна, доложила Маша. Пожалуй, это стало последней каплей для Нади, обнявшей своих младших и тихо заплакавшей. Девушка сегодня сама обрела глубинное душевное тепло. Неизвестно было, получится ли что из этого, или нет, но еще один шажок в мир был сегодня сделан.

Глава 18

Мемориал… Он вместил бы в себя десятки, сотни тысяч имен, но вдоль аллеи лежали лишь молчаливые плиты. За каждой этой плитой были люди, такие же, как и Самойловы… Гарри ощущал себя так, как будто вернулся в тот год. Неожиданно стало холодно, взгляд мазнул по низким тучам в поисках стервятников, но тут мальчик вдруг услышал его. Метроном стучал спокойно, говоря ленинградцам: «все спокойно, мы живы».

На серых плитах не было имен, только даты. Почему так, Самойловы не знали, но просто шли, озирая огромное пространство. Статуя женщины, разорванное кольцо… Почему-то сейчас мемориал воспринимался совсем не так, как в том далеком Гришкином детстве. Может быть, потому что тогда это были лишь слова, а сейчас… Они прожили это, прожили и хоть не увидели победного дня, но…

«Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею

они защищали тебя, Ленинград,

колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням,

никто не забыт и ничто не забыто»[1].

Эта надпись, выбитая на стене, все сказала Самойловым. Они не были забыты, не была забыта Лидка из второго цеха, Степка, работавший совсем рядом, не была забыта мама Зина и даже они трое. Прервавший на мгновение свой шаг метроном сменился песней. И только лишь услышав ее, Самойловы заплакали.

Молча глотал слезы Гриша, рыдала, повиснув на нем Маша и плакала в объятиях Виктора Надя. Узнав, куда они едут поутру, юноша напросился с ними. И вот сейчас, бережно обнимая девушку, он видел — они из Блокады. Эти трое действительно пережили все, о чем говорят записи и людская память. А песня… Каким-то уставшим голосом пожилой мужчина даже не пел — он рассказывал и рассказывал правду о том, как оно было.

«…Мы знали отчаяние и смелость

В блокадных ночах без огня

А главное страшно хотелось

Дожить до победного дня…»[2]

Чуть поодаль, невидимая никому, стояла та, кого Самойловы знали, как Ягу. Рядом с ней обнаружилась вытиравшая слезы мама Зина. Женщина стояли и смотрели на детей, испытания которых еще не закончились. Иляна приготовила для них одно свое последнее испытание.

— За что им это… — вздохнула Зинаида, решившая дождаться своих детей. — Разве они мало страдали?

— Они уже смогли пройти многое, — грустно улыбнулась Яга. — Они нашли любовь среди ужаса, холода и голода. Они приняли немцев, обретя семью. И…

— Проверка на человечность, — кивнула многое знавшая женщина, которую двое из троих называли мамой Зиной. — Но это несправедливо… Дети же совсем.

— Нет у творцов нашего понимания справедливости, — вздохнула легендарная нечисть. — Но и их души, смотри, как сияют. Да и старшая твоя обрела любовь.

— Пусть будут счастливы… — утерла слезу Зинаида.

Совершенно не представлявшие грядущих испытаний, Самойловы плакали у плиты с цифрами того года, когда закончилась их жизнь. Вернувшийся на смену песне метроном успокаивал. А их ждали музеи, в которых показывали историю города, все то, чего Самойловы не увидели.

Герр и фрау Кох, увидев поведение старшей дочери прикидывали, что делать дальше, а Надя просто ни о чем не думала. В объятиях Виктора девушке было тепло и спокойно. Теперь она понимала Машу, буквально не отлипавшую от Гришки. Но ведь так было и в Ленинграде… Это означало, что младшие полюбили друг друга еще там?

— Есть еще одно место, которое вы должны увидеть, — произнес Виктор. — Поехали?

— Поехали, — кивнула Маша, видя, что их старшая явно находится не здесь. Она читала взгляды, которыми обменивались Виктор и Надя, улыбаясь их счастью.

Микроавтобус уносил семью куда-то в город, при этом водитель все понял по одному только сказанному юношей слову. Он считал, что немцы приехали, чтобы посетить могилы погибших родственников, порадовавшись правильному воспитанию младшего поколения.

Ехали сравнительно недолго. Микроавтобус остановился у чего-то, на первый взгляд напоминающего парк. Виднелись каменные статуи, стояли деревья, ходили люди. Самойловы вышли из машины, идя туда, куда их целеустремленно вел Виктор. И тут деревья будто расступились, перед Надей, Машей и Гришей оказался памятник — цветок из камня с надписями на лепестках: «Пусть всегда будет солнце». Девочка и мальчик непонимающе переглянулись, а Виктор показал на каменную плиту: «…юным героям Ленинграда…»

— Героям? — удивилась Маша.

— Вы были героями, даже не сомневайся, — твердо произнес Виктор. — На крышах, у станков, даже на фронте. Все вы, кто жил и боролся, стоя в очереди за хлебом и кипятком… Так бабушка говорит, а она знает.

— Разве же это геройство… — вздохнул Гриша.

— А ты вспомни смену, — погладила его Надя по голове. — Ленку вспомни, Лидку, Степку.

— Я… — перед глазами мальчика встали все они. Он понял, что ему хотели сказать.

Потом микроавтобус отвез семью в центр. Даже Надя время от времени морщилась. Город был… Он был, это главное, но город казался всем троим каким-то чужим, незнакомым. И вроде бы Невский тот же, и Смольный… Только вот их дома не было, да и завод… Машка шла по улицам, полным людей, занятых своими делами, а перед глазами стоял совсем другой город. И вдруг так захотелось пройтись по послевоенному Ленинграду, просто до слез захотелось, но это было невозможно.

* * *

Гуляя по городу, Самойловы все больше понимали, что жить здесь не смогут. Больнее всего было Наде — и город совсем не казался ей родным, и люди были куда как озлобленней, а еще Витя… Девушке до слез не хотелось с ним расставаться. Увидевший и понявший это Гриша попросил Виктора отойти, пока Маша отвлекала Надю.

— Ты как к нашей Наде относишься? — поинтересовался мальчик, сверля юношу тяжелым взглядом.

— А как ты относишься к своей девочке, сможешь рассказать? — в ответ спросил его юноша, заставив Машу покраснеть, а Гришу задуматься. — Ну вот примерно также.

— Тогда хватит молчать, пока она плакать не начала, — строго произнес мальчик. — Ты поедешь к ней?

— А вот и поеду! — ответил Виктор.

— Гриша! — возмущенно воскликнула Надежда, но, поймав взгляд юноши, смутилась.

Не видя ничего плохого в том, что сделал, мальчик обнял свою Машу, двинувшись дальше по улице. Казалось, все хорошо, за спиной Витя и Надя строили планы на будущее, да герр и фрау Кох улыбались. Проблема вывозы Виктора таковой не являлась, да и связи позволяли. Учитывая, что он был колдуном, то можно было просто связаться со школой и они помогли бы. Против истинной любви колдуны не шли ни в одной стране мира, насколько это было известно Надежде.

Они прогуливались, никуда не спеша. Гриша смотрел по сторонам, сравнивая. Почему-то эмоциональную холодность, какие-то лицемерные ухмылки, где-то алчные взгляды, прощать совершенно не хотелось. Швейцарцам, гораздо лучше владевшим собой, мальчик готов был прощать это, потому что были они почти немцы, а к немцам Гриша сложно относился, но вот тем, кто претендовал быть «своим»…

Маша отлично понимала мысли своего мальчика, она и сама… Понимая при этом, что будет там, где Гриша. Все равно, где это будет, хоть на Марсе. Жизни без него девочка уже не представляла. Крутя головой во все стороны, Маша увидела ее.

По тротуару шла девочка лет пяти, наверное, на вид. Светлые волосы ее были явно давно не мыты и не расчесаны, голова низко опущена, а сам ребенок медленно шел, очень знакомо покачиваясь. Создавалось странное ощущение… Маша, даже не отдавая себе отчета в том, что делает, рванулась к девочке, старательно не замечаемой прохожими. Люди брезгливо отворачивались от явно нуждавшегося в помощи ребенка, но Маша так не могла. Не мог и Гриша, тоже рванувшийся вперед. Он едва успел подхватить на руки падающую на мостовую незнакомую девочку.

Оказавшаяся в его руках малышка открыла глаза, заставляя замереть. Вскрикнула Маша, бросились к детям старшие, а из глаз совсем маленького ребенка на них двоих смотрела Блокада. Ничего не выражавшее лицо истощенной девочки, будто шагнувшей на эту улицу из далекого уже «смертного времени», было очень бледным, а в глазах был голод.

Даже не понимая, что делает, рефлекторным жестом Гриша потянулся к карману, чтобы потом просто вложить в рот девочке кусочек хлеба. Пораженно распахнувшиеся глаза ребенка все сказали мальчику, вспомнившему детдом. Подбежавшая Надя легко подняла незнакомую девочку на руки, растерянно оглянувшись на посуровевшего Виктора.

— Но… Как же так? — спросила Маша. — Откуда? Ведь Блокады нет! Мы же видели!

— Из детдома сбежала может, — глухо произнес Гриша. — Помнишь надзирательницу?

— И куда ее сейчас, в больницу? — поинтересовалась Надя, прижимая к себе дрожащее тело.

— Подожди минутку, — попросил ее Виктор, доставая из кармана какую-то коробочку.

В небольшой коробке обнаружилось блюдце, по которому немедленно побежало очень маленькое яблоко. Спустя несколько мгновений, в блюдце появилось бородатое лицо. Виктор быстро и очень сжато доложил, что именно произошло, а вот Надя осматривала ребенка, приходя во все большее недоумение. Маша, вспомнив больницу, тоже внимательно посмотрела на малышку и тут ее будто ударило — платье! Платье на незнакомой девочке было не совсем характерного для девяностых покроя. Создавалось действительно ощущение, что ребенок шагнул сюда прямо оттуда, но разве же могло такое быть?

— Витя… — позвала Надя своего ставшего несколько даже напряженным возлюбленного.

— Через полчаса сюда подъедет специалист, — сообщил Виктор. — Тогда и посмотрим. А пока нас попросили оставаться тут.

— Ее покормить надо, — заметил Гриша, потянувшись за еще одним кусочком хлеба.

— Постой, милый, — остановила его Маша. — Я помню, в больнице говорили, что нужно часто, но понемногу.

— Хорошо, — кивнул мальчик.

Он совершенно не понимал, что именно происходит, откуда взялась эта девочка в современном городе и почему от нее так старательно отворачивались. Все-таки, даже для девяностых это было несколько чересчур. Герр и Фрау Кох подошли поближе к детям, заглядывая через плечо Нади.

— Почему она так выглядит? — удивилась фрау Кох, подобного не видевшая даже на фотографиях.

— Это «ленинградская болезнь»[3], мамочка, — грустно произнесла Надя, по-прежнему прижимавшая ребенка к своей груди. — Только…

— На ней платье и вещи… — почти шепотом проговорила Маша. — Только непонятно, где теплое. Она же как-то выжила, значит должно было быть теплое?

— Бобма… — нечетко произнесла малышка, добавив. — Бух и все.

— А, бомба! — понял Гриша, подумав над тем, что могло случиться. — Могло завалить, вот она и вылезла в чем была… Ну, помнишь, когда по детсаду попали?

— Так это же не бомба была! — возразила ему Маша.

— Как будто маленький ребенок знает разницу, — вздохнул мальчик, попытавшись затем у девочки выяснить, как давно идет война.

В то, что она попала сюда прямиком из осажденного города, он уже поверил. Заметно было, что и Маша поверила, хоть и полностью не приняла, а Виктор, судя по всему, предполагал изначально. Девочку на их руках, кстати, прохожие по-прежнему старательно игнорировали, отворачиваясь, когда проходили мимо. Вот это, по мнению Нади уже было очень необычно.

— Здравствуй Виктор, здравствуйте, — откуда появился этот невысокий старичок, никто и не понял.

— Здравствуйте, Кирилл Мефодьевич, — с нескрываемым уважением поклонился юноша.

— Ах, оставьте политесы разводить, — отмахнулся пожилой мужчина, выглядевший очень старым. И голос был подстать виду — надтреснутый, какой-то скрипучий. — Показывайте вашу потеряшку.

— Надя… — позвал Виктор, но девушка не только не показала девочку, она будто бы защищала ту собой. — Это Кирилл Мефодьевич, наш директор, он не причинит зла малышке.

— Вот оно как… — протянул Кирилл Мефодьевич, внимательно взглянув в глаза девушке и младшим. — Притянулись, значит…

Быстро и внимательно осмотрев ребенка, почти не прикасаясь к малышке руками, старик нахмурился. Увиденное им просто не могло быть, но оно было, что вызывало очень серьезные вопросы. Поэтому Кирилл Мефодьевич пригласил семью в гости, именно так свою просьбу и сформулировав. Самойловы переглянулись, затем Надя кивнула, смело шагнув за директором. Правда, директор чего этот самый Кирилл Мефодьевич, девушка даже не подозревала.

---------

[1] Ольга Берггольц «Здесь лежат ленинградцы…»

[2] Герман Орлов «Ленинградцы»

[3] Алиментарная дистрофия

Глава 19

— Леночка… — тихо ответила девочка, рассказавшая, что ей шесть лет.

— Леночка, а как ты оказалась на улице? — мягко спросила Надя. Малышка вцепилась в нее намертво, совершенно не желая покидать рук, Маша кормила девочку, а Гриша посматривал за тем, чтобы никто близко не подходил.

Директор привел их в небольшой внешне, но просторный внутри дом, где жили, как оказалось, русские целители, сразу же осмотревшие ребенка. Кирилл Мефодьевич куда-то ушел, а Самойловы принялись кормить Леночку прозрачным бульоном. Малышка доверчиво смотрела на старших, послушно, хоть и характерно-нечетко рассказывая о том, что ее спрашивали.

— Я была дома, а мама на заводе, — произнесла девочка, послушно открывая рот. Сначала она не очень кушала, но потом стала послушной. — А потом еще завыло, забухало и мама не пришла, а я ждала долго-придолго и хлебушек не трогала.

— Маленькая моя… — прижала к себе ребенка Надя, отлично понимавшая, о чем та говорит. Только вот получалось, что Леночка просто перенеслась из того далекого года. Но почему? Как?

— А потом бухнуло сильно-сильно и стало горячо, — продолжила малышка свой рассказ. — Стало темно, и я уснула, а когда проснулась, оказалось, что я на улице уснула. Поэтому я пошла домой.

— Наверное, бомбой или снарядом дом накрыло, — заметил Гриша, на что Маша молча кивнула. Старшие Кохи были заняты делом — взяв Витю, оформляли ему визу, подозревая, что детей в семье станет больше.

— Потом была тетя такая… — Леночка повела рукой, показывая тетю. — Она сказала, что я попаду к новой маме и опять была улица, но другая.

— А какая тетя была? — продолжила расспросы девушка, уже, в общем-то подозревая, какая именно была тетя.

— Все… — расстроенно заметила Маша, откладывая ложку. — Пока больше нельзя. Леночке надо отдохнуть.

— Покормили? — поинтересовался приблизившийся целитель, протягивая чашку с чем-то пахнущим остро, но не неприятно. — Надо девочку напоить этой микстурой.

— Хорошо, — согласно кивнула Надежда, уговаривая ребенка.

По описанию девочки получалась мама Зина, но вот почему из десятков тысяч именно этот ребенок, Самойловы не понимали. Было что-то не очень ясное в том, как девочка появилась на петербуржской улице, но именно вмешательство как мамы, так и, скорее всего, нечисти, объясняло факт того, что ребенка старательно, изо всех сил не замечали. Все-таки, настолько плохо думать о петербуржцах Наде не хотелось. А вот Гриша верил сразу, вспоминая свое не слишком радостное детство.

— Ты моя новая мама? — поинтересовалась у Нади Леночка, на что девушка прижала ребенка к груди, представляя, что ей скажут родители. А Витя…

— Витя поймет, — твердо произнес Гришка, будто прочтя мысли старшей. — Он тебя любит, значит поймет. А если не поймет, значит, не любит.

— Гришенька… — прижалась к нему Машка.

В этот самый момент и вернулся директор. Он внимательно осмотрел Самойловых и вздохнул. Кирилл Мефодьевич жил на свете долго, многое повидал, потому понял все сам. Семья выглядела органично — было что-то такое в глазах что младших, что старшей, роднившее их с найденной девочкой, но это оказалось и немудрено — они все были из Блокады, еще полностью никого из них не отпустившей.

— Итак, молодые люди, — проскрипел старик. — Если я правильно понял, малышка к вам пришла прямо оттуда?

— Да, — кивнул Гриша, пока Маша с Надей укладывали Леночку. — Зовут Леной, фамилию она не помнит, но будет Витькина, ну или Кох.

— Тогда подождем ваших родителей, — улыбнулся Кирилл Мефодьевич.

— Простите, а вы директор чего? — поинтересовался Гришка, пытавшийся представить варианты — от школы до питомника.

— Ох… — старик невесело рассмеялся. — У нас так называется главный колдун, потому что директор Института Чародеев.

— Чародеев? — сильно удивился мальчик.

— Так повелось, — объяснил Кирилл Мефодьевич. — Сначала был Чародейский Приказ, потом министерство, а при Советах, сам понимаешь. Считалось, что колдуны без управления не могут, вот так и повелось…

— Понятно, — кивнул Гриша. — Все, как всегда…

Надя уложила Лену отдыхать, но девочке было очень страшно и расставаться со своей новой мамой она не хотела. Понятным такое поведение было, поэтому Надя не удивлялась. Закутав малышку в одеяло, девушка укачивала ту также, как когда-то очень давно это делала мама. Покачивая, Надя тихо пела колыбельную песню, родом из своего детства.

— А они не налетят? — тихо спросила засыпающая Леночка.

— Их больше нет, — улыбнулась ей новая мама. — Мы их всех убили.

— Значит теперь будет хлебушек… — прошептала малышка, как-то очень быстро уснув.

А Надя кусала губы, чтобы не заплакать. Она вспоминала тот новогодний утренник. Усталые голодные глаза детей. Шепоток, моливший Деда Мороза вернуть маму или забрать к ней. Будто вдруг вернулась то самое время, принеся с собой стужу и голод. Так девушку и нашли вернувшиеся Виктор и родители. Она сидела, держа на руках спящего ребенка, и была в этот миг так прекрасна, что юноша просто задохнулся от восхищения.

— Ну, значит будет внучка, — пожала плечами фрау Кох.

Потрясений за последнее время было столько, что удивляться сил просто не осталось. Женщина смотрела на старшую свою дочь, бережно державшую в руках ребенка, и улыбалась. А вот ее мужу было не до улыбок — у малышки не было совсем никаких документов. Как ее при этом вывозить из страны, было мужчине совершенно непонятно. С этим вопросом он двинулся к старику, названному «директором», что бы это ни значило.

Но тут внезапно оказалось, что русские маги о многом уже подумали и сами. Связавшись с Грасвангталем, колдуны двух стран быстро договорились, совершенно не вмешивая в это дело Кохов. Затем Кирилл Мефодьевич взял Виктора за руку, отведя в сторонку и некоторое время с ним о чем-то разговаривал. В течение разговора юноша краснел, бледнел, возмущался, но, в конце концов, кивнул.

Отправившись в детскую, где по-прежнему сидела боявшаяся оставлять малышку одну Надя, Виктор подошел к своей любимой. Некоторое время он, по-видимому, искал слова, не зная, как заговорить с девушкой. Одно дело — в любви признаваться, совсем другое — то, что предложил директор. В современной России многое решали деньги, а отнюдь не совесть, потому то, что было бы в принципе слабопредставимо раньше, сейчас уже вполне осуществимо.

— Как доченька? — тихо спросил Виктор, заставив Надю пораженно вскинуть на него глаза.

— Спит… Витя… ты… — наступила ее очередь не находить слова.

— Выходи за меня замуж, — предложил юноша. — Я тебя люблю, да и Леночке нужен папа.

— Я… я… — Надя так надеялась услышать эти слова, что сейчас просто не могла сформулировать свой ответ. Так много хотелось сказать… Наконец, девушка сглотнула вставший в горле комок, почти шепотом проговорив: — Я согласна…

— Вот и молодцы, — проскрипел Кирилл Мефодьевич, как-то неожиданно обнаружившийся неподалеку. — Документы Канцелярия оформит, и поедете в свой новый дом, раз уж решили жить на чужбине.

— Младшие… Гриша и Маша не смогут здесь жить, — объяснила Надя. — Да и бардак нынче в стране, как в восемнадцатом, мама рассказывала…

— Бардак — то да, — кивнул директор. — Но и жить в бардаке вас никто не заставляет. Есть у нас место тайное, где ничего не меняется.

— Это как? — удивился Виктор, о таком и не слышавший.

— А вот как станет вам там невмоготу, весточку мне пошлешь, — вздохнул Кирилл Мефодьевич. — Ибо в место наше тайное только войти можно.

Что имел в виду его директор, юноша так и не понял, Гриша же оставил себе заметку — поинтересоваться позже, что это за место, из которого нет выхода, ибо ассоциации у мальчика были так себе.

* * *

Надя очень надеялась и даже желала сна с мамой. И он, конечно же, не замедлил присниться. Обнаружив себя маленькой в их старой квартире, среди книг и небольшого числа игрушек, Надя уже было расстроилась, подумав, что просто вспоминает былое, но в комнату вошла мама такой, какой она приходила в более ранние сны и девушка кинулась к ней.

— Мама! Мама! Я спросить хотела! — воскликнула Надя, обняв женщину.

— Почему Леночка? — просила ее мама, отчего ставшая во сне ребенком, Надежда поняла — ответы будут.

— Почему Леночка и почему именно сейчас? — спросила она.

— Потому, родная моя… — вздохнула женщина, обняв свою дочь. — Вы проходите свои испытание, точнее, уже прошли. Вы выжили в Ленинграде, приняли немцев, подобрали ребенка, нуждавшегося в помощи. Теперь ваши испытания закончились, а вот чем вас наградят, я и не знаю.

— Да разве ж в награде дело… — вздохнула Надя. — Спасти бы всех малышей…

— Леночка — дочка Варвары Самойловой, — произнесла мама. — Мы тогда и не ведали, что они в городе остались, вроде бы ж эвакуировались. Оттого, что родная кровь, она и притянулась, как ты к нашим младшим.

Вот это сделало понятнее, почему из всех погибших деток, к ним вышла именно Лена. Но среди хороших новостей оказалась одна плохая… мама не сможет приходить в сны, когда они окажутся в Германии, что-то не даст ей это сделать. Поэтому остаток сна Самойловы обнимались на прощание.

— Ничего, доченька, будете приезжать сюда… — произнесла на прощанье мама и осеклась, будто сказала что-то лишнее.

Проснувшись, Надя сразу же проверила Леночку, но не нашла ее. Вскинувшись, она увидела ребенка, сидевшего на руках… папы. Лена кушала кашу, делая это молча и сосредоточенно, потому что для нее, как объяснил новый папа, это было очень важным делом. Кушать, спать, пить немного терпковатые микстуры, приготовленные для нее целителями.

— Мамочка проснулась, — спокойно заметила девочка, заставляя Виктора обернуться. — А мы с папочкой кормим меня.

— Витя… — прошептала Надя, поднимаясь из кровати. Ее даже не смущал тот факт, что спала она в ночной рубашке — просто хотелось обнять его.

И завертелся день, полный встреч, знакомства с Витиными родителями, общения с Леночкой, принявшей родителями Витю и Надю. Моментально принявшей, как будто они всегда таковыми были, несмотря на то что это было сложно по техническим причинам. Восемнадцатилетние юноша и девушка и их шестилетняя дочь, с которой хотели поиграть и Гриша с Машей, и неожиданно для себя ставшие дедушкой и бабушкой Кохи.

Только вечером, когда порядком уставшие младшие дети сладко уснули, фрау Кох разговаривала со слегка ошалевшим от произошедшего мужем. Женщина не очень понимала, что делать дальше, но ее успокаивало спокойствие мужа.

— Колдуны местные, — объяснил он. — Сделали уже и свидетельство о рождении Леночке. Поэтому проблемы с вывозом не будет.

— А о чем говорил директор, ты понял? — поинтересовалась женщина.

— Я обещал пока никому об этом не говорить, — ее муж улыбнулся. — Поэтому пока не скажу. Бумаги будут дооформлены, отпразднуем свадьбу старшеньких…

— Как-то все очень быстро, — пожаловалась фрау Кох. — Слишком быстро… И свадьба эта буквально за пару дней…

— Ну… Будет рекорд, — герр Кох был спокоен. Считая, что все происходит именно так, как должно, мужчина совершенно не задавал себе вопросов о том, как все это вообще стало возможно.

Гриша и Маша, себе этот вопрос, кстати, тоже не задавали. Им было достаточно семьи. Ну а то, что их стало больше, Самойловых только радовало. Взрослые же удивлялись. И тому, как быстро были оформлены все документы, и тому, что родители Виктора ничуть не возражали, и тому, как русские люди приняли случившееся. Это было не совсем обычно для слегка онемечившихся Кохов.

Легче всего было Леночке. Обретя маму, папу, сестренку, братика и бабушку с дедушкой, девочка была совершенно счастлива. На улице больше не гудела грозная сирена, не стучал быстро-быстро метроном, у нее было много хлеба и молока, что еще нужно было маленькой, по сути, девочке? Она просто улыбалась окружающим, легко отпуская Блокаду и та отпускала ее, совсем не цепляясь за душу малышки. Хотя Леночка все равно каждый раз спрашивала, едва не доводя до слез дедушку и бабушку.

— А можно мне кусочек хлебушка? — эти жалобные глазки светились искренностью, несмотря на отсутствие голода. Он все еще жил в ее голове, как и в головах Маши и Гриши, да и Нади…

Именно поэтому у Вити, как и у Гриши всегда был с собой хлеб. Ставший драгоценным когда-то давно и остававшийся сокровищем и сейчас. Один его маленький кусочек работал и успокоительным, снимал непрошенную грусть, дарил уверенность в себе, в своих силах. Обычный черный хлеб.

Глава 20

По трезвому размышлению, в Крым решили не ехать, потому что было совершенно неизвестно, как будут реагировать младшие. Именно поэтому герр Кох принял «судьбоносное», как он выразился, решение — на море детей вывезти, но куда-нибудь в Испанию, где абсолютно точно никаких ассоциаций не будет.

Прощались, конечно, долго. На счастье Виктора, в семье он не был единственным, да и речь шла о том, чтобы забрать родителей со временем, но вот пока, конечно, было пролито море слез и сказаны тысячи слов, поэтому, когда уселись-таки в самолет, все вздохнули с облегчением. Как-то так само получилось, что сильно утомленные женскополые члены семьи практически сразу закрыли глаза, засыпая, Виктор был явно где-то не здесь от скорости решения вопросов, а вот Гриша глубоко задумался.

Мальчика что-то беспокоило. Научившийся думать, он не мог игнорировать странных совпадений. Надя, конечно, рассказала о своем сне, но Гриша не мог считать Леночку именно испытанием. Проигнорировать нуждающегося в помощи ребенка для него было просто невозможно. Это, с его точки зрения, означало, что испытания еще впереди, чего совсем не хотелось.

Кроме того, немцы… Точнее, швейцарцы, но все равно немцы… Относиться к ним не как к врагам было очень сложно. А каково будет маленькой сестричке? Вот то-то и оно. Ну и скорость, с которой все произошло. Хорошо знавший, что на все нужно время, Гриша не очень хорошо понимал, что происходит. Вот Надя полюбила, а вот она уже замужем. Можно ли это было считать нормой? Создавалось ощущение, что кто-то нажал клавишу ускоренной перемотки, пропуская моменты и облегчая им всем жизнь, но кто? И, главное, зачем?

Опять же, родители Виктора — тетя Вера и дядя Сергей. Как-то очень быстро приняв реальность, они на все были согласны, воспринимая их Самойловых и Кохов так, как будто были знакомы целый век. Можно ли это считать нормальным? Не могло ли так быть, что их к чему-то готовят?

Леночка быстро пришла в себя, что тоже, на самом деле, было не совсем обычным, но тут могли сработать колдовские методы, в которых Гришка не разбирался. Но все же мальчика что-то беспокоило, что-то, чему он не знал названия. Поэтому и раздумывал Гришка по дороге в Испанию, пытаясь как-то себе логически объяснить происходящее.

Заплакала во сне Машенька, что-то повторяя. Отвлекшийся от своих размышлений Гриша легко разбудил загнанно дышавшую девочку. Получив кусочек хлеба, она некоторое время молчала, потом всхлипнула и крепко-крепко обняла мальчика.

— Приснилось, что ты умер, — всхлипнула Маша. — Как мама Зина — просто не проснулся.

— Ну что ты, милая, — погладил ее Гриша. — Я у тебя буду всегда.

— Не умирай, пожалуйста, — совсем по-детски попросила его девочка. — Я без тебя не смогу.

— Мы всегда будем друг у друга, — очень нежно поцеловал ее Гриша, отчего Маша замерла, осознавая произошедшее. Она некоторое время посидела так, прикрыв глаза, а потом спросила его:

— Скажи, тебе не кажется, что все как-то слишком быстро произошло? — тихо поинтересовалась девочка.

— Кажется, — честно признался мальчик. — Как будто кто-то ускорил, да еще и этот намек на место, из которого нет выхода…

— Вот и я думаю, — вздохнула Маша. — Странная у нас какая-то сказка получается. Боюсь просто, что проснусь, а там…

— Я тоже боюсь, — кивнул Гришка. — Но на сон не сильно же похоже?

— Обними меня покрепче, — вместо ответа попросила его девочка.

Да, пожалуй, это было самым большим их страхом — проснуться опять в Блокаде. Просто узнать, что счастливая семья, все вокруг и даже Леночка — было просто сном. Галлюцинациями от голода. Поэтому младшие члены семьи просто крепко обнялись, переживая свой страх, а самолет летел над облаками.

Виктор, несмотря на то что был ошеломлен скоростью развития ситуации, имел полное колдовское образование, поэтому понимал немного больше остальных. Он четко видел, что ребенка им направили волей кого-то из богов, а, может, и кого повыше. Кто-то вел эту семью к какой-то цели. Рассказ Нади об Испытаниях, в таком случае, был достоверен, но и означал, что главное испытание впереди, а вот каким оно будет… Учитывая, что ранее поддерживавшая их в снах мама была теперь недоступна, ситуация очень напоминала именно что-то очень серьезное.

Пока молодой отец раздумывал, самолет лег на крыло, демонстрируя ярко-синее море, что означало — скоро посадка, то есть надо было разбудить Надюшу. Свою уже супругу Виктор полюбил сразу и насмерть. Если бы юноша не знал, что никто не может оперировать любовь, то подумал бы о каком-то колдовстве. Но законы этого мира были хоть и не всегда справедливыми, но абсолютно жесткими и любовь находилась вне возможностей любых высших сил.

Высадка из самолета, гостиничный микроавтобус, да и сама дорога до гостиницы пролетели в одно мгновение. Маша, совершенно не стесняясь Гриши, быстро переоделась в купальник, и была готова, а мальчик надел плавки еще до посадки в самолет. Леночку также переодели, и она крутилась перед зеркалом, рассматривая себя, пока папа с мамой приводили себя в порядок.

Через час Маша уже трогала рукой набегающие волны. Знакомый запах будоражил ноздри, хотелось чего-то странного, что девочка сформулировать не могла. Леночка удивленно смотрела на пляж, а Гриша решил схулиганить, толкнув свою любимую в воду. Через некоторое время младшие резвились в соленых волнах, гоняясь друг за другом, а Леночку учили плавать Виктор и Надя.

Фрау и герр Кох с улыбкой наблюдали за детьми, совершенно не задумываясь о происходящем, давно вышедшем за пределы их понимания, поэтому взрослые люди просто расслабились, пристально наблюдая за происходящим. Но детям присмотр был явно не нужен, поэтому взрослые погрузились в теплые волны.

— Гриша! Гриша! Догоняй, — донесся до них крик Маши. Приглядевшись, герр Кох увидел, что младшие дети играют в догонялки.

— Пойма-а-аю! — воскликнул Гриша, догоняя свою девочку.

— Сколько песочка! — Леночке больше нравилось сидеть на берегу, играя в песке, к морю она относилась настороженно.

— Помню, в тридцать девятом мы в Крым ездили… — вспомнилось Надежде. — Но там было веселее.

— Мы тут только первый час, — со смехом ответил ей муж.

Теплое море вымывало остатки холода, а чистое высокое небо, в котором не было ни облачка, показывало: вокруг мир… Хотя детям уже столько раз показывали, что Блокады нет и все кончилось, но принимать они этот факт начинали только сейчас. Впрочем, привычка прятать про запас хлеб… осталась с Гришей еще очень надолго. Сейчас же все мысли потерялись — они просто были детьми, проживая свое новое детство.

Удивительно быстро избавившаяся от алиментарной дистрофии Леночка, нет-нет, но поглядывала на небо и искала глазами родителей, что первым заметил папа, увлекая ребенка в воду, сначала Леночку испугавшую, но потом она привыкла и, хотя косилась на небо, уже спокойно воспринимала воду.

— Почему ты так смотришь на небо? — спросил Виктор дочку.

— Боюсь, — призналась она. — Когда нам надо было уезжать… надо плыть на кораблике, но мы опоздали.

— И… что случилось? — уже тише поинтересовался юноша, но в этот момент к ним кинулась Надя.

— Нет! Нет! Не надо! — выкрикнула девушка, прижимая к себе Леночку. — Не вспоминай, доченька.

Крепко-крепко прижимая к себе ребенка, по пояс в воде стояла мать, которой вдруг стало холодно, что Виктор сразу понял, обняв ее. Девушка будто старалась закрыть собой Леночку, а перед ее глазами по воде плыли белые панамки.

* * *

Яга видела, что творит Иляна и легендарной нечисти это совсем не нравилось. Творец увлеклась, готовясь пойти против правила свободы воли, а этого допустить было совершенно нельзя, ибо нарушенное Равновесие могло сурово наказать всех. Не видя других возможностей, легендарная нечисть отправилась говорить с творцом, готовясь к не самой адекватной реакции оной.

— Иляна, так делать нельзя! — сходу высказалась Яга. — Дело даже не в том, что они дети, но ты лишаешь их права выбора!

— Я творец, мне виднее! — ответила ей женщина с нечеловеческими глазами. — А помешаешь — сотру!

— Да не можешь ты меня стереть, — усмехнулась легендарная нечисть. — Нет у тебя власти надо мной.

— Я лучше знаю, что будет правильным! — воскликнула потерявшая связь со здравым смыслом Творец, но сразу же согнулась, болезненно вскрикнув.

— Сюда придут демиурги, чтобы судить тебя… — предупредила Яга.

Возможно само предупреждение, отозвавшееся болью в теле, натолкнуло Иляну на какие-то мысли, но возражать она не стала. В попытке оценить то, как повела себя с этой семьей, Творец внезапно поняла — нечисть-то права. А каково может быть наказание от самого Мироздания, ей изучать на себе совсем не хотелось. Иляна вздохнула и медленно кивнула, закрывая большую книгу, доселе лежавшую перед ней. Кохи-Самойловы отныне были предоставлены своей судьбе.

* * *

— Доченька, как ты думаешь, — обратилась к Наде фрау Кох. — Когда мы будем справлять дни рождения Маши и Гриши?

— Там у Маши был летом, а Гриша о своем и не вспоминал, — задумчиво проговорила Надежда. — А по документам у них когда?

— В сентябре, у обоих, — хмыкнул герр Кох. — Когда они появились, тогда и записали.

— Ну вот пусть так и будет, — предложила девушка. — Хотя…

Что она имела в виду, семья узнала через пять дней. Гриша, разумеется, помнил день рождения своей самой-самой девочки. Надя узнала об этом буквально накануне, проулыбавшись весь вечер. А пока дети возвращались вечером в гостиницу, наутро опять отправляясь навстречу волнам, теплому песку, в котором любила играть Леночка, и детской радости.

— С днем рождения, любимая, — услышала Маша, стоило лишь открыть глаза. Гриша смотрел на нее с такой нежностью, что девочка просто прижалась к нему.

— Спасибо, милый, — ответила Маша, пытаясь сообразить, какой сегодня день.

— С днем рождения, Машенька, — появившаяся будто из воздуха Надя, погладила свою младшую сестру. — Мы помним, когда был День Рождения Маши Самойловой, но ты стала другой, как и Гриша, поэтому официальные дни у вас осенью.

— Ага, — кивнула девочка, с такой постановкой вопроса согласная. — А сегодня?

— А сегодня у нас день рождения Маши Самойловой, — хихикнула ее старшая. — Так что вставайте!

Что это значит, Маша не поняла. Но ее ждал праздничный стол, а после завтрака моторная яхта унесла всю семью в сторону аквапарка. Несмотря на то, чтоофициальный день был гораздо позже, Маша отмечала этот день так, как ей когда-то мечталось. Вечером было сладкое. То самое сладкое, которое девочка представляла себе холодными ночами, то самое, которое… Трехэтажный тот самый десерт, и сладкая каша, и… Виктор смотрел на то, как наслаждаются простым десертом, игнорируя торт, четверо людей. Надя со счастливой улыбкой, Леночка с таким выражением на лице, что ее хотелось просто обнимать, Гриша… и Маша…

— А он тебе в рот-то влезет? — поинтересовался мальчик, разглядывая плод жадности возлюбленной.

— Должен! — твердо ответила пытавшаяся укусить гигантский бутерброд Маша. — Я так мечтала именно так… Понимаешь?

— Я помню, — улыбнулся Гришка.

Обретя свои эмоции, дети не стеснялись их проявлять, все чаще и чаще улыбаясь, радуясь простым, казалось бы, вещам и не расстраиваясь… Иногда родители думали, что младших вообще ничто расстроить не может. С Надей, конечно, было посложнее, но обретя дочь, девушка сосредоточилась на муже и на ней, отчего расстраиваться у нее просто не было времени.

Герра Коха беспокоила школа. Его очень сильно беспокоила школа, в основном из-за того, что Леночке, по правилам, в этом году надо было идти в школу, Наде сдавать экзамены, а вот младшим… С младшими все было очень сложно, потому что интернат мог вызвать у них совершенно ненужные ассоциации. Привыкшие к Грасвангталю за истекшие годы Кохи понимали — нужно переговорить с ректором школы.

— Любовь моя, а со скольки лет в Швейцарии в школу идут? — поинтересовался Виктор, когда младшие и Леночка угомонились.

— С шести, — автоматически ответила Надя, а потом ойкнула, сообразив. — Леночка…

— Языка она не знает, но это дело решаемое, — улыбнулся муж. — Но вот как она там будет после…

— Немцы… — сообразила девушка, вспомнив реакцию младших.

По мнению ставших родителями молодых людей, проблема была очень серьезной. Что делать с такой проблемой они, правда, не знали, решив поинтересоваться у родителей и ректора школы колдовства Грасвангталь.

Глава 21

Учебный год начинался у всех по-разному. У первоклашек позже по причине праздника, у более старших раньше. Герр Рихтер, ректор школы колдовства, предложил Наде остаться дома, только сдавая выпускные экзамены. Виктор уже имел полное образование, поэтому задумывался, чем заниматься дальше, но какое-то предчувствие, все-таки, не давало ему сосредоточиться на поиске работы.

Маша и Гриша отправились в Грасвангталь одиннадцатого сентября, сразу после празднования дней рождений обоих. Обычный пассажирский поезд унес их в сторону Женевы, откуда, как они уже знали, ходил автобус. Гриша был несколько напряжен, раз за разом проверяя, не забыл ли хлеб. Маша беспокоилась о Леночке, уроки у которой начинались только через четыре дня. В отличие от нее, у малышки не было того, кто мог бы поддержать и защитить.

Герр Кох хотел отложить начало школы на год, на что чиновники, почему-то, не пошли, хотя обычно они относились довольно-таки лояльно. Когда был получен и озвучен отрицательный ответ, Виктор только вздохнул, понимая, что начинаются именно те самые ожидаемые испытания, а Надя очень плохо подумала о всяких богах этого мира. Но сути проблемы это не меняло, поэтому семья готовилась к школе.

— Леночка, старайся ничего не бояться, — поучала девочку Надежда. — В первом классе оценок нет, язык ты уже знаешь, спасибо ректору, все уроки похожи на игру.

— Хорошо, мамочка, — кивнула Леночка, понимая, что Швейцария будет отличаться от всего, что она знает.

— Если станет слишком страшно, сожми орешек в кулаке, — Виктор вовсе не собирался доверять местным педагогам. — Тогда придет помощь.

— Хорошо, папочка, — послушно кивнула девочка.

— Завтрак у тебя будет в коробочке, — Надя пыталась вспомнить, что еще не учла. — Его съешь после первого урока.

— Весь? — широко открыла глаза Леночка. — Совсем-совсем все сразу?

— Совсем-совсем, — молодая мама дочку очень хорошо понимала.

— Ура! — обрадовалась девочка, полностью прошлое еще не отпустившая.

О салюте в честь первоклашек Надя забыла, как и о фотографировании, что должно было еще аукнуться. А пока она готовила дочь к школе, Виктор разговаривал со своими, получая инструкции на самый экстренный случай…

— Витя, ты знаешь о Тридевятом, — Кирилл Мефодьевич был серьезен и сосредоточен. — В случае чего, мы вас эвакуируем.

— Хорошо бы, чтобы ничего не случилось, — вздохнул свежеиспеченный Кох, решивший взять фамилию жены, чтобы Леночке легче жилось. В адекватность швейцарцев Виктор не верил.

— Тем не менее, — директор вздохнул. — Нехорошее у меня предчувствие, поэтому держи ключ рядом. Против правил такие испытания.

— Насколько я понимаю, если те, которым эти правила не писаны, — хмыкнул юноша, на чем разговор и завершился.

Гриша чувствовал себя, как перед налетом. Ощущение было такое, как будто еще секунда и появятся крестики стервятников. Поэтому он, не отдавая себе отчета, оглядывал небо сквозь окно поезда. Маша тоже никак не могло расслабиться. Несмотря на знание о безопасности, девочке было душевно некомфортно, хотелось просто убежать и спрятаться.

— Гриша… А, может, не поедем? — тихо спросила Гришу Маша.

— А, может, и не поедем, — вздохнул он, доставая из кармана кусочек хлеба, успокаивавший девочку. — Давай в Женеве решим?

— Давай, — кивнула она, переключая свое внимание на хлеб. На душе стало чуть спокойнее.

Гриша задумался. Свое беспокойство он тщательно давил, но помогало это несильно. Несмотря на то, что жить в современной России он точно не смог бы, у него было желание убежать. Возникли мысли о том, что где-нибудь в Сибири точно можно ото всех спрятаться. Но тут же мальчик себя одернул — а как же родители?

Поезд шел довольно быстро, Маша же чувствовала нарастающий страх, мотивов которого объяснить не могла. Чем дальше она уезжала от Нади, тем страшнее становилось. Гриша прижимал девочку к себе, ощущая ее усиливавшуюся дрожь. Вдруг показалось, что он слышит голос Ольги Берггольц: «И если завтра будут баррикады…». Войны не хотелось, мальчик наелся войной по самое «не хочу» и теперь хотел только покоя, как и его девочка.

Прибывали они днем, когда напряжение уже просто ощущалось в воздухе. Причин этому вроде бы не было, просто совсем, но Маша, только выйдя из поезда, услышав многообразие речи на перроне, какие-то крики, поняла, что никуда не пойдет. Ей и из поезда-то выходить не хотелось…

— Давай посидим? — взмолилась девочка таким жалобным тоном, что в голове Гриши включилась сирена. Казалось, все возвращается…

— Пойдем, родная, — усадив Машу на скамейку, мальчик выдал ей кусочек хлеба, задумавшись о дальнейших действиях.

— Смотри, Фил, это же те, о ком Иляна писала? — услышал он девичий голос неподалеку. В рефлекторном жесте защиты, Гриша развернулся, сразу же увидев двоих — юношу и девушку, смотревших на них двоих с интересом.

— Привет! — улыбнулась ему девушка, вглядываясь в глаза мальчику. — Вы первоклашки? Я Хелен, а это Фил, — представила она себя и юношу, подходя ближе.

Маша ни на что не реагировала, полностью погрузившись в процесс питания, что вызывало Гришино беспокойство. Казалось бы, уже отошедшая в глубины памяти Блокада будто бы снова вышла на первый план, пугая голодом, холодом и готовыми просыпаться бомбами. Юноша по имени Фил насторожился, вглядываясь в лицо девочки, сейчас отщипывавшей хлеб маленькими кусочками, буквально крошками.

— Что с вами случилось там, откуда вы пришли? — поинтересовался юноша.

— Эх… — вздохнул Гриша, поднимая взгляд. — Это очень долго рассказывать.

— Разрешишь если, мы посмотрим? — девушка по имени Хелен с тревогой во взгляде переглянулась с Филом.

— Смотрите… — мальчик не понял, о чем говорили эти двое, поэтому так и отреагировал.

А юные боги[1] вгляделись в мальчика, припоминая, что было написано в Руководстве, после чего Хелен произвела какой-то жест, пролистывая историю души и…

Взрослые очень худые люди, убирающие снег, иногда подрываясь на неразорвавшихся снарядах. Изможденные мужчины, женщины и дети, больше похожие на маленьких старичков, стоящие в очереди за кипятком. Пронизывающий взгляд голодных детских глаз. Трупы… трупы… трупы на улицах… двое детей, каким-то неясным чудом сумевшие встать у станка. Усталый взгляд девочки, упрямый мальчика. Совсем маленький кусочек хлеба. И — крестики самолетов в небе. Саночки с телами…

Хелен расплакалась. Вот только что нахмурившаяся девушка вглядывалась в мальчика, на дне глаз которого притаилась обреченность, и в следующий миг заплакала, прижавшись к обнявшему ее Филу.

— Вы… в школу? — тихо спросил Гришу молодой человек.

— Ну, нас не спрашивали, — вздохнул мальчик. — Сказали, «надо».

— Опять они за свое взялись! — со злостью произнесла Хелен. — Фил, ну ты только посмотри!

— А что тут смотреть… — вздохнул юноша. — Им и в Швейцарии тяжело, а в Германии они просто не смогут. Девочка же почти отключилась…

— Так… — успокоившаяся Хелен постучала пальцами по плечу своего юноши. — Вас в департаменте колдовства регистрировали?

— А что это такое? — удивилась Маша.

— Да какая разница, — хмыкнул Фил. — Мы же боги, отменим регистрацию и все! Нельзя же им в школу, девчонка на грани срыва, мальчишка едва держится!

— Да… — вздохнула девушка. — История любит повторяться. Не одно, так другое… То почти всесильные, но наивные, то прямо из страшного места, в страну, где говорят на языке врага… Иляна, конечно, Творец, но как же много ей хочется сказать!

Разговора старших ребят Гриша не понимал, просто пропустив эту бурную дискуссию мимо ушей. Он наблюдал за Машкой, поэтому дрожь девочки увидел сразу же. Потянувшись к чемодану, Гриша достал зимнюю теплую куртку, под взглядами Хелен и Фила, укутав свою девочку в нее. Маша на это почти не отреагировала, она чувствовала нарастающий страх. Они с Гришкой были сейчас совсем одни, в незнакомом месте, в полной власти взрослых, говоривших на чужом языке, думавших иначе… И пусть опасности никакой не было, но становилось холодно.

— Отправляй их обратно, — попросила Хелен. — Им и страна-то не очень, а в интернат точно нельзя.

— Так, вы двое, — строго произнес Фил. — Садитесь вот в этот поезд и двигаете домой. Завтра мы придем к вам с кем-нибудь из учителей и будем думать.

— А школа как же? — удивился Гриша, боясь поверить в освобождение.

— Пока вы туда не приехали, всегда можете повернуть обратно, — объяснила Хелен. — Это не тюрьма.

Подняв со скамейки Машу, мальчик двинулся в указанном направлении. Их вещи прихватил Фил, чтобы поставить в вагон. Переглянувшись со своей Хелен, юноша только вздохнул. Грасвангталь чуть было не повторил историю, но на счастье первоклашек, им на пути попались совершенно не приемлющие экспериментов с детьми Фил и Хелен. Настрадавшаяся в свое время девушка, чуть не погибшая в школе, никому такого не хотела.

* * *

Явление очень бледных младших удивило всех Кохов. Бросившаяся к ним Надежда все сразу поняла, в первую очередь уложив и Гришу, и Машу в постель. Вроде бы нормально уезжавшие младшие, сейчас выглядели, как «только что оттуда», и этого девушка не понимала. Виктор держал на руках Леночку, хмуро глядя на Машу и Гришу. Казалось, он понял, что случилось, поэтому Надя решила уточнить попозже. Пока что двоих детей надо было успокоить.

Родители в этот день были уже на работе, поэтому расспросы отложились на потом. Надя сначала задумалась о том, что теперь будет, но потом решила позвонить в школу. Телефон у нее был под рукой, поэтому планы можно было уточнить именно таким образом. Если младшие не смогли даже доехать до школы, то заставлять их будет абсолютно точно неправильно.

Подняв трубку, девушка, быстро стуча по кнопкам одним пальцем, набрала хорошо знакомый номер. Спустя два гудка, трубку подняли.

— Здравствуйте герр Шлоссер, — поздоровалась Надежда, давно уже позабывшая имя «Марта».

— Здравствуйте, фрау Кох, — услышала она из трубки уставший голос куратора. — Вы звоните по поводу ваших младших членов семьи.

— Да, герр Шлоссер, — подтвердила девушка. — Они не смогли доехать до школы.

— Я уже знаю, — тяжело вздохнул учитель. — Мне только что высказали на эту тему. Не скажу, что не по делу, но и приятного мало.

— И что теперь будет? — поинтересовалась Надя.

— Завтра к вам придем, — вздохнул герр Шлоссер, — часам к двум. Будем думать.

— Ой, спасибо большое! — обрадовалась девушка и, распрощавшись, положила трубку.

Герр Шлоссер только вздохнул. Двое его учеников не только высказались, они показали учителю образы. Именно эти образы, продемонстрировавшие то, что не было ни в одной книге, убедили учителя: дети просто не смогут учиться. Интернат точно не для них, да и язык, звучащий со всех сторон… После этих летящих с неба бомб, после картин, показанных ему молодыми богами этого мира… Трехлетняя девочка, тормошащая свою мертвую маму: «Мама, вставай, мама…»

Двинувшись в сторону ректората, герр Шлоссер пытался придумать, что теперь делать. Детей, вроде бы вылечили, избавив от страха, но память их давала о себе знать и, судя по тому, что ему продемонстрировали — всегда неожиданно.

— Герхард, — вздохнул герр Шлоссер, даже не поприветствовав начальника. — Кохов надо на домашнее немедленно, а лучше — вообще не трогать.

— Хм… А мотив? — поинтересовался герр Рихтер, взглянув в глаза заместителю.

— Просто не смогут, Герхард, — взгляд старого друга был очень уставшим. — Я не уверен в том, что они вообще смогут здесь…

— Хорошо, — сосредоточенно кивнул ректор школы Грасвангталь. — Русские что-то такое и предполагали. Свяжись с ними, пожалуйста.

— Договорились, — кивнул герр Шлоссер.

Нужно было связаться к русским директором, чтобы известить того о том, что проблема никуда не делась. Даже вернувшие обратно эмоции дети все еще были там. Несмотря ни на что, они были там, в той страшной войне, хотя сами этого уже не понимали. Их просто нельзя было в швейцарскую школу.

Вернувшись в свой кабинет, герр Шлоссер достал из ящика стола выданный русскими артефакт. Замерев на некоторое время, он гипнотизировал взглядом небольшую тарелку с застывшим на ее краю яблоком. Осталось сделать только одно движение, чтобы эти предметы непостижимым образом связали его с очень далекой страной, дети которой просто не могли жить в благополучной Швейцарии.

Тяжело вздохнув, заместитель ректора тронул пальцем яблоко, сдвигая его с места.

[1] Личности юных богов мира описаны в книге «Маленькое сердце» того же цикла.

Глава 22

Грета Кох, в девичестве звалась Мюллер. Она все детство мучилась из-за своего имени, а уж о фамилии и говорить не приходилось. Быть немкой в Советском Союзе очень несладко оказалось. За что ее обзывали другие дети, она, поначалу, не знала, лишь потом, когда смотрела фильмы «про войну», поняла — ее ассоциируют с врагами. Это понимание было очень тяжелым для тогдашней девочки, возненавидевшей страну, в которой жила.

Учась в школе, а потом и в институте, женщина всей душой желала покинуть Россию, что ей удалось только после замужества. Замуж она вышла за такого же уставшего от обзывательств и унижений немца. Найдя друг друга в любви, сейчас они столкнулись с серьезной проблемой.

Приехав в Германию, а потом и в Швейцарию, семья Кох никогда себя именно дома не чувствовала. Если в Союзе им тыкали в нос тем, что они немцы, то в Германии тем, что не родились в ней же. Это было бы совсем незаметно, прямо никто не говорил, но и Сергей, и Грейта чувствовали. В Швейцарии только стало чуть-чуть комфортнее, однако, положа руку на сердце, быть чужими везде, они уже устали.

Но беда пришла, откуда не ждали. И дочь, и младшие дети вдруг вспомнили очень страшное время, отчего… Грета чувствовала, что просто настает время выбирать между сытой Швейцарией и той страной, что была домом. Не самым приветливым, но там было Родина, без которой почему-то стало очень грустно.

Узнав, что младшие дети до школы так и не добрались, фрау Кох поняла — вот оно. Вот оно, то самое, что заставит сделать выбор. Ей вдруг захотелось стать маленькой-маленькой и ничего не решать. Обняв мужа, женщина всхлипнула.

— Ну что ты, любимая, — герр Кох отлично понимал состояние жены, думая о том же самом. — Мы же живем ради детей.

— Опять все заново… — вздохнула Грета. — Да и каково будет Леночке?

— Думаю, русские колдуны имеют рецепт, — уверенно произнес Сергей, хотя на деле такой уверенности не чувствовал.

— Дай-то бог, — фрау Кох чувствовала грусть, но и, вместе с тем, какое-то облегчение.

Вернувшиеся вечером домой родители улыбались и утешали младших детей, которым было совсем невесело. Отчего-то наружу выплыли все уже, казалось, исчезнувшие страхи, что было очень плохим признаком. Маша и Гриша вышли к ужину в теплых куртках, заставив всхлипнуть уже Надю. Что это значит, она отлично понимала.

— Витя… — произнесла девушка. — Младшие не смогут… Леночку отпускать просто страшно, что нам делать?

— Есть один вариант… — проговорил ее муж. — Только тогда обратного хода не будет, а родители как?

— А родители, зятек, — вздохнул герр Кох. — Все отлично понимают. И играть жизнью детей не согласны. Так что там за вариант?

Виктор вспоминал разговор с Кириллом Мефодьевичем. Старый директор точно знал, что будет именно так, поэтому снабдил своего ученика аварийными способами коммуникации, да предупредил о возможности позвать на помощь, ели что-то случится. Во время того разговора казалось, старик знает что-то недоступное молодому человеку. И вот пришло время рассказать о самом тайном месте русских даже не колдунов, а волхвов. О том самом месте, куда уходили все те, кто не мог жить среди людей.

— Есть одно место… — думая, как правильно сформулировать, Виктор понимал, что другого пути у них просто нет. Ради детей… — Оно находится вне мира людей, да и, кажется, вообще вне привычного нам мира. Там живут те, кому тесно или невозможно жить среди людей, как в современной России, так и вне ее.

— Поэтому обратного пути из этого места нет, — кивнул Сергей, отлично понявший причины такого ограничения. Фантастику читал он с удовольствием, поэтому легко сделал этот вывод.

— Там… в общем, нет ни принуждения, ни чего другого, — проговорил Виктор, вспоминая ему рассказанное. — Это место создали волхвы когда-то очень давно, но вот какой там строй и что именно происходит — это мне не ведомо.

— Ясно, — кивнула Грета. — Кот в мешке… Хорошо, будем иметь в виду.

На этом разговор пока прекратился. Леночка очень внимательно смотрела на Машу и Гришу, сделав какие-то свои выводы. Надя обняла младших, молча поддерживая их. Ужин прошел в молчании, разговаривать никому не хотелось.

Маша чувствовала волны холода, ей казалось, что еще немного и все опять начнется по новой. Гриша ничего не мог с этим сделать, ведь ему и самому было нехорошо. Легкую боль в груди мальчик игнорировал, боясь заболеть. Ситуация, в которой он не мог ходить, его и так серьезно испугала. Возникало ощущение болезни.

— Братик и сестричка, — после ужина внимательно разглядывавшая их девочка, подошла к тем, кого в семье звали просто «младшими». — Вам холодно?

— Нам страшно, — неожиданно признался Гриша. — А почему, я не понимаю.

— Сейчас узнаем, — пообещала Леночка и пошла к своей маме. — Мамочка, а у нас есть тик-так?

— Метроном? — поинтересовалась Надежда, стараясь не показать дочери своих эмоций. — Есть.

— Включи, пожалуйста, а то братику и сестричке страшно, — попросила девочка.

— Страшно? — эта новость была неожиданной.

Девушке казалось, что все прошло и Блокада отпустила ее младших. Вдруг услышать, что это не так, для Нади оказалось ошеломляющей новостью. Достав уже забытый, было, метроном, девушка толкнула маятник и ровное «так-так-так» разнеслось по квартире.

Радостно заулыбалась Леночка, расслабились Маша с Гришей, да и сама Надя внезапно ощутила, как ей становится спокойнее. Это значило — ничего не закончилось, просто совсем ничего. От осознания этого факта девушка уселась на стул и горько расплакалась. К ней рванулись все члены семьи. И было в том, как ее успокаивали столько от Самойловых, что плакать хотелось только сильнее.

— Не отпустило нас… Все же хорошо было, почему опять? — сквозь слезы, под стук метронома спросила Надежда.

— Ты себя дома не чувствуешь, — вздохнул герр Кох. — И мама наша себя тут не чувствует дома, да и я тоже… Дома нам жилось не сильно весело из-за того, что мы немцы.

— Фашистами обзывали? — поинтересовался Гриша, о подобном знавший. — Но в том месте, о котором Витя сказал, такого же не должно быть?

— Точно не будет, — улыбнулся Виктор. — Среди колдунов, да и волхвов такое не принято.

Ложась спать, и Надя с Виктором, и Гриша с Машей думали о том, как будет правильным поступить. До начала Леночкиного учебного года оставалось три дня.

* * *

Герр Шлоссер прибыл ровно в назначенное время, приведя с собой и Фила с Хелен. Двое подростков удивили Виктора, но, присмотревшись к гостям, русский колдун все понял. Слившиеся души, в точности как у младших, усиливал специфический ореол, выдававший принадлежность к высшим существам. И вот к ним у юноши было много вопросов, сводившихся лишь к одному: «За что?»

— Меня зовут герр Шлоссер, — представился заместитель ректора школы. — А эти молодые люди…

— Да видим мы уже, — вздохнул Виктор. — С чем пришли?

— Нужно решить, как ваши младшие смогут учиться, — объяснил герр Шлоссер не слишком приветливому молодому человеку суть визита.

— Судя по всему, никак, — юноша не дал Наде открыть рот. — Заставить вы их не сможете, несмотря на то даже, кого вы с собой привели.

— Заставлять никто никого не будет, — вступила Хелен в разговор. — И нашей вины в том, что произошло с вами нет.

— Как так «нет»? — удивился криво ухмыльнувшийся Виктор.

— Это Творец мира, знаешь, что это такое? — поинтересовался Фил.

— То есть выбора у нас нет… — поник юноша. Он знал, что это такое, понимая, что против творца вариантов просто нет.

— Мы вам поможем, — переглянувшись сообщили юные боги.

Вот это было уже не просто странно, а очень странно. Такого просто не могло быть даже теоретически, поэтому Виктор понял, что без Кирилла Мефодьевича просто не разберется, поэтому, извинившись, юноша достал походное блюдечко, чтобы связаться с директором.

— У меня ощущение такое… будто мы спим, — пожаловалась Маша. — Это все сон, а когда проснемся…

— То будет сорок второй год, — вздохнул Гриша. — Потому что такого просто не может быть.

Вернувшийся Виктор попросил подождать полчаса для того, чтобы к разговору мог присоединиться еще и директор. Так как возражений не последовало, то все присутствующие сели пить чай, а вот, что было дальше никто не запомнил. Перед глазами пролетели какие-то смазанные картины, на минуту показалась отчаянно визжавшая от страха Леночка со школьным ранцем, потом какие-то очень большие часы и все погасло.

* * *

— А вот здесь мы имеем дело с нарушением Творцом основного закона Мироздания, — выглядевший пожилым учитель показал собравшимся на проекцию мира. — Кто мне скажет, что было сделано не так и почему мы теперь можем вмешаться в судьбу этого мира?

— Да все не так… — вздохнула Светлана, подправляя пальцем историю мира. — Ну, допустим, обменять жизнь на служение — достаточно обычное дело, но…

— Но это была жизнь ребенка, — добавила Альира, демиург из нечеловеческого мира. — Так что на грани.

— Да, но то, что делают с этой семьей — это уже за пределом здравого смысла, — заметил Виктор, на минуту всего представив себя на месте этих детей. — Поэтому нас позвал сам мир.

— В общем-то принцип Испытаний не нов, — заметил наставник демиургов. — Однако, кроме правила свободы воли, существует еще одно, кто помнит, какое?

— Дети исключены из Испытаний, — пожал плечами Краарх, внешне похожий сегодня на сухое дерево без кроны. — И если так получилось, им должны были создать условия реабилитации, а не вот это все.

— Именно так, — кивнул пожилой учитель. — Посмотрите, что было бы, не позови нас мир.

На проекции были видны дети в большом количестве, с ранцами и специальными пакетами, полными сладостей — традиционно для Германии, да и Швейцарии. Виктор помнил эту традицию, с ностальгией вспомнив прошлое, Света прижалась к нему, еще не понимая в чем дело.

Дети были сфотографированы, ректор начальной школы сказал несколько слов. Заметно было, что одна девочка нервничает больше других — она побледнела, с тревогой поглядывая на небо, что для шестилетних детей, вообще говоря, не очень характерно, и тут случилось то, о чем не знали ни родители ребенка, ни сама девочка — традиционное празднование. Глухо выстрелила пушка, потом еще раз, завизжавший ребенок вдруг потерял сознание, падая на землю.

— Девочка погибла, что Самойловы выдержать не смогли, — проговорил наставник демиургов. — Единовременная гибель двух таких пар…

— Да, мир не разрушит, но тоже ничего хорошего, — согласилась Светка. — Значит, остается только откатить?

— Полностью откатить мы не можем, все помнят, почему? — поинтересовался старый учитель и увидев кивки, продолжил. — Ваши предложения?

Началось обсуждение. Юные демиурги спорили о том, в какой момент будет наиболее правильно откатить события, чтобы не погибли носители истинной любви, да и не случилось рецидива состояния у младших, да и у старших представителей семьи. Наставник же, уже нащупав этот самый момент, ждал, пока и до юных его учеников дойдет. Не просто пришедшие по зову Мира демиурги еще и обучались на живых примерах, совсем не сочувствуя творцу этого Мира, наказание которой было еще впереди.

* * *

— А вот как станет вам там невмоготу, весточку мне пошлешь, — вздохнул Кирилл Мефодьевич. — Ибо в место наше тайное только войти можно.

— Стоп! — Виктор будто очнулся, пораженно осматриваясь вокруг. В памяти пытались растаять картины пока неслучившегося будущего. — Кирилл Мефодьевич, вы о Тридевятом?

— Из когда вас вернули? — сразу же посерьезнел директор, оглядываясь.

Гриша с Машей, Надя с Леночкой, да и старшие Кохи вели себя похожим образом — пораженно оглядываясь вокруг они поражались обстановке, как будто только что находились совсем не тут. Что это значит, директор, разумеется, знал — время семьи отмотали назад, почему-то сохранив, хотя бы частично, память.

— Из сентября, — ответил пришедший в себя Виктор. — Машу с Гришей на подъезде к школе накрыло, Надюшу тоже, а Леночку…

— А я умерла, папочка, когда громко бухать начало, — сообщила девочка. — Или не умерла… Или только умру?

— Не умрешь, малышка! — Надя буквально прыгнула к дочери. — Никогда-никогда!

— В Тридевятое же хода Творцу нет? — поинтересовался Виктор, заставив директора приоткрыть рот от удивления.

— Нет туда ей хода, — вздохнул совершенно пораженный мужчина. — там другая уже сказка.

— Тогда… — Грета осмотрела семейство и твердо произнесла: — Мы готовы! Но как же родители Вити?

Глава 23

Осознав, что всей швейцарской эпопеи еще не было, Самойловы повторять ее не захотели. Приобретенного опыта оказалось больше, чем достаточно. Поэтому решение было принято всеми членами семьи. И тут оказалось, что русские колдуны могут покидать тайное для встреч с семьей, если семья не желает следовать за человеком. Не часто, но это было возможно, поэтому вопрос с родителями Виктора решился сам собой.

— Я как-то уже привыкла, что ты мой муж, — хихикнула Надя, глядя на то, как Витя возится с Леночкой.

— Да я тоже как-то… — улыбнулся юноша. — Но, если хочешь, можем еще погулять…

— А смысл? — не поняла девушка. — Я тебя люблю, ты меня тоже, дочка у нас уже есть… Кстати, о дочке, переход у нас завтра?

— Переход у нас завтра, в школу ей пока не надо, а Машу и Гришу тоже пока неволить не будут, — обстоятельно доложил Виктор.

— Холодно… — пожаловалась Маша, которую уже закутывал Гриша. — Просто холодно… Я понимаю, зачем нам оставили память о неслучившемся, но… — она всхлипнула.

— Милая моя, — погладил ее Гриша.

Оставить им память о том, что было и не было правильным решением. Сейчас они понимали, почему возвращаться не надо. Мама — Грета — объяснила, что могло произойти в день принятия Леночки в первоклашки, а вот русский целитель уже рассказал, почему остановилось сердце. Все-таки, Блокада все еще жила в каждом сердце. Хотя, казалось бы, должны была уже уйти, оставив их в покое.

Мягкая подушка, обрезающая эмоции, исчезла первой и почти совсем незаметно, видимо, поэтому Маша в последнее время много плакала. Да и Надя… Но вот, как показала Швейцария, ничего не закончилось. Маше и Грише было совсем невесело среди немецкоговорящих людей, а Леночка… Малышка могла испугаться чего угодно. В таких условиях логично было бы остаться в России, но и в ней все было очень непросто — шли девяностые годы, даря свои ассоциации.

— А чем мы там будем заниматься? — поинтересовалась фрау Кох. — Мы же не колдуны…

— Там не только колдуны живут, — улыбнулся Кирилл Мефодьевич. — Так что занятие найдется. Вот вы в Швейцарии чем занимались?

— Я медсестрой была, потому что мой врачебный диплом не признали, — сообщила Грета, уже смирившаяся с тем, что заниматься действительно любимой работой не будет. — А муж работал в фирме, хотя он учитель, но с учителями еще сложнее[1]…

— Ну вот ты тогда врачевать пойдешь, — директор улыбнулся как-то очень по-доброму. — А наставники у нас всегда в цене.

— Я смогу учить детей? — с затаенной надеждой спросил герр Кох.

Непризнание диплома и невозможность работать по специальности очень мучила Сергея, желавшего учить детей с малолетства. Он и сам часто с тоской вспоминал школу в уездном городке, где учителя уважали, несмотря на пятый пункт[2]. Если бы в России его и жену не ненавидели за то, что они немцы, то, может, Кохи и не уехали бы никогда. В Швейцарии жилось неплохо, но как-то неправильно — без друзей, привычных эмоций, занятий.

— Сможешь, чего не смочь-то? — удивился Кирилл Мефодьевич.

Пожалуй, именно этот разговор и решил дело. Убедившись в том, что смогут заниматься любимым делом, взрослые решились. Полностью-то они высказали свое согласие раньше, думая о том, что дети намного важнее, но теперь приняли всей душой происходящее.

Леночку, казалось, совсем не волновал факт произошедшего, но это было не так. Ребенок начал больше ластиться к родителям, особенно к маме и расцепить Леночку с мамой стало совершенно невозможно. Впрочем, никто и не пытался. Маше опять было холодно, а Гриша, постоянно напоминавший себе о том, что все кончилось, держался. Стучал метроном, вызывая понимающие взгляды целителей и русских колдунов.

А ночью в сон пришла мама. И вот тогда Надя разревелась у нее в руках, просто как маленькая. Девушка выплакивала все неслучившееся, да и случившееся тоже, а Зинаида гладила свое дитя по голове. Она уже знала от Яги и о вмешательстве демиургов, и о том, что стало с Иляной. Наказанием за нарушение основных законов стало… У этого мира больше не было Творца, ибо Иляна отправилась в детский сад демиургов, став снова маленьким ребенком. Ей предстояло вновь пройти путь взросления, доказав свое право.

— Теперь все будет хорошо, маленькая, — произнесла женщина, успокоив Надю. — Вы уйдете в Тридевятое, и будете жить среди людей, без потрясений.

— Совсем без потрясений? — удивилась девушка, выглядевшая во сне совсем маленькой — почти возраста Леночки.

— Совсем, доченька, — улыбнулась Зинаида. — Тридевятое — совсем другой мир, в котором многое невозможно просто по определению. Там живут все те, кто не может жить среди людей в современном вам мире.

— Здорово… — прошептала Надежда.

Утром она себя чувствовала гораздо спокойнее, Леночка все также висла на маме, но тоже уже спокойнее воспринимала людей. Для девочки оказалась очень важной русская речь вокруг. Вот только Маша и Гриша… Но директор сказал, что и для этой беды есть решение, и Кохи поверили ему.

Все утро, проведенное в тревожном ожидании, Гриша обнимал Машу, поглядывая время от времени на небо. Но метроном стучал спокойно, крестики самолетов все не появлялись, хлеба было тоже вдосталь, поэтому юноша потихоньку успокаивался.

Ну а стоило солнцу встать посреди небосвода, а часам показать полуденный час, будто из воздуха появился Кирилл Мефодьевич, а рядом с ним оказался и классический такой русский крестьянин, ведущий в поводу першерона[3], запряженного во вместительную телегу.

— Ну-ка, закидывайте скарб в телегу, — предложил семье директор. — Пора пришла идти в новую жизнь, если не передумали.

— Да как тут передумаешь, — вздохнула Грета. — Надька вон, с мокрыми глазами, все к Вите жмется, Леночка от нее ни на шаг не отходит. Маша с Гришей все на небо глядят… Когда уже эта война их отпустит!

— Ну, пойдем тогда, — вздохнул старик. — А что до войны — не они первые, поможем их горюшку.

— Ну тогда мы готовы, — сообщил закончивший с вещами Сергей. — Можем идти.

* * *

Сам переход оказался совершенно незаметным. Семья шла за телегой по обычной тропинке, когда вдали показался город. Вглядевшись, Маша вскрикнула, узнавая здания, всхлипнула и Надя. А город придвинулся, будто скачком, и вот уже люди входили в Ленинград, что был таким же, как в том, последнем сне о Победе. Солнечный город, улыбающиеся люди, и с неверием смотревшая на них Маша.

— Ой, наш завод, — узнала проходную Маша. — Интересно, а цеха сохранились?

— Все сохранилось, девонька, — откуда-то сбоку подошел седой мужчина. — Мы все сохранили так, как было тогда. Здравствуйте, герои…

— Ой, ну какие мы герои! — смутилась Надя, прижавшись к Виктору.

— Самые настоящие, — улыбнулся старик. — Идите, дети…

— А можно… — тихо произнесла Машенька, утаскивая Гришу через проходную. — Ой, вот здесь нужно налево…

Они прошли по знакомым цехам, затем Надя подошла к своему рабочему месту, а вот Гриша встал рядом с Машей у ее станка. Руки словно сами потянулись проверить резцы, и девочка уже было потянулась за заготовкой, когда одумалась. Проведя рукой по станку, она грустно улыбнулась, оглядываясь. Седой мужчина просто смотрел на нее, едва заметно улыбаясь. Почему-то из них троих, он выделил именно Машу, но затем усмехнулся, взглянув на то, что делала Надежда.

— Наденька, Машенька и Гришенька, Зины дети, — наконец произнес он, на что Надя просто кивнула. Гриша же вдыхал такой знакомый запах родного завода, понимая теперь, как ему этого всего не хватало. Несмотря на войну, на Блокаду, мальчик отчаянно скучал по родному заводу.

— Вы меня знали? — спросила Маша, вглядываясь в лицо, и вдруг узнала своего мастера. — Надя! Надя! Это же дядя Саша!

Она просто обняла мужчину, что-то тихо говоря, а он гладил ее по голове. И было в этом жесте что-то отеческое. Шагнули к мужчине и Надежда с Гришей, желая обнять и расспросить его. А вот старшие Кохи смотрели, буквально не дыша, на эту встречу, понимая, что детям в той России, да и в той Швейцарии точно не найдется места.

— Погодите-ка… — произнес старый мастер. — Я с вами пойду.

— А как так вышло? — спросила его Надежда.

— Место это — целый мир, — объяснил дядя Саша. — Оно существовало очень давно6 еще со времен гонений на Перуна. Но вот после той войны, на Руси шевеления пошли странные, отчего народ сюда и потянулся. А тут можно жить сколько душе угодно, даже Смерть сюда только по вызову приходит. Ну вот и встал Ленинград таким, каким его запомнили те, кто пришел сюда.

— Значит, все, кто умер… — вслух подумал Гриша, на что мужчина покачал головой.

— Не все, Гриша, только чистые души, — вздохнул старый мастер. — А вас уже заждались.

Он повел молчаливых молодых людей, хотя ту же Леночку просто распирало от вопросов, к Смольному. И пока шли, дядя Саша рассказывал о том, как устроено Тридевятое. Узнать, что здесь есть царь, в качестве то ли игры, то ли формальной власти, то ли защиты от непонятно кого, было внове. Не только русские уходили, не в состоянии жить на земле, что было вполне понятно.

— Таких копий городов довольно, — сообщил директор. — Вы можете жить здесь, а можете и где-нибудь в лесу, подальше от людских глаз.

— Скажите, а наш дом… — прошептала Надя, и солнечно улыбнулась, увидев кивок.

Их привели к самому Смольному. Попросив старших Кохов подождать, младших ввели внутрь здания, в котором все было так, как помнила единожды побывавшая здесь Надежда. Когда папа еще был жив…

— Звали только Самойловых, — сообщил дядя Саша. — Но Надюша наша уже замужем, да и дочку взяла, значит, разлучать вас не след.

— Да как-то случайно получилось… — смутилась девушка под понимающим взглядом старого мастера.

— Идите, — он показал в сторону высоких дверей.

Переглянувшись, Самойловы в расширенном составе шагнули вперед, оказавшись в высоком кабинете. Как Надя помнила, это был кабинет Жданова, но вот самого хозяина в нем не оказалось. Навстречу вошедшим встал очень высокий — под два метра мужчина в белом одеянии с длинной, до пола, бородой. Но несмотря на этот вид, стариком он не выглядел.

— Здравствуйте, дети, — поздоровался он, улыбнувшись на вразнобой раздавшиеся приветствия. — Я рад приветствовать вас в Тридевятом. Здесь у вас есть вся свобода, которая вам нужна.

— Это как? — удивилась Надежда.

— Вы же из сороковых? — то, что это именно волхв, Виктор шепнул жене на ухо. — Тогда, считайте, что здесь у нас коммунизм.

— С царем?! — вытаращила глаза девушка.

— Вот такой странный коммунизм, — рассмеялся волхв, — с царем, боярами и всем6 что угодно. У каждого свои игры и свои желания. Но я сейчас не об этом.

Внезапно спокойно застучал метроном, мужчина сделался очень серьезным, вглядываясь в глаза Гриши, Маши и Нади, взявшей на руки Леночку. Проведя рукой над поверхностью стола, волхв показал молодым людям три коробочки. Взяв их в руки, мужчина подошел к Самойловым.

— Когда-то давно на нашу землю пришли звери, — заговорил он. — Они окружили наш город, стараясь его задушить. И все жители его встали на оборону… На крышах, у станков, в окопах, вы защищались наш город. И мы этого не забыли.

На свет появилась медаль. На оливкового цвета с зеленой полосой колодке висела латунная медаль. Взгляд выхватывал хорошо знакомое Адмиралтейство и шедших в бой людей. «За оборону Ленинграда», значилось на ней. Волхв молча прикрепил медаль к груди Самойловых.

— Мы никогда не забудем того, что вы сделали, — произнес волхв. — Ни голодных ваших глаз, ни усталости, ни отчаянной веры в победу. Примите нашу благодарность, дети блокадного Ленинграда.

Он низко — до земли поклонился сильно смущенным Самойловым, а вот в следующий момент дверь открылась, и в кабинет вошла немолодая женщина, сходу о чем-то спросив. Услышав ее голос, обернувшиеся на вошедшую Самойловы просто заплакали. Это была она! Та самая женщина, поддерживавшая и звавшая на бой, не дававшая отчаиваться и переворачивавшая душу холодными блокадными ночами и днями. Перед ними была Ольга Берггольц.

— А тебе — да ведь тебе ж поставят памятник на площади большой. Нержавеющей, бессмертной сталью облик твой запечатлят простой[4], — с выражением произнес Гриша, увидев, наконец, ту, что казалась почти святой в далеком году.

— Вот такой же: исхудавшей, смелой, в наскоро повязанном платке, вот такой, когда под артобстрелом ты идешь с кошелкою в руке[5], — всхлипнула Надежда, сразу же прижатая к Виктору.

— Погоди-ка… — проговорила Ольга и шагнула к Самойловым. — Родные мои!

Женщина обнимала их расспрашивая, а маленькая девочка Леночка смотрела на нее с таким выражением лица, что удержаться от слез было очень сложно. Почти невозможно удержаться оказалось. Но именно это встреча была воспринята, как чудо, заставив поверить в то, что действительно окружающая действительность им не кажется. Самойловы, наконец, оказались в своей сказке.

----

[1] В девяностые Европа очень неохотно признавала советские дипломы, особенно Швейцария. Врачи и учителя должны были подтверждать специальность по стандартам, очень сильно отличавшихся от советских.

[2] Пятый пункт в советских анкетах и паспорте — национальность

[3] Порода коней-тяжеловозов

[4] Ольга Берггольц «Разговор с соседкой»

[5] Ольга Берггольц «Разговор с соседкой»

Глава 24

Увидев свою родную квартиру, Самойловы расплакались. Здесь все было таким, как помнила Надя. Казалось даже, мама вышла на минутку, чтобы скоро прийти, но это было не так. Мама, приходившая во снах, не могла появиться здесь. Квартира вдруг стала пятикомнатной, давая место всем, потому что разъезжаться они пока отказались.

Эта встреча в Смольном как-то успокоила всех, а медаль… Казалось бы, кружок из латуни, просто символ, но Маша как-то вдруг успокоилась. Для Машеньки присмотрели детский сад, добрая и улыбчивая воспитательница в котором очень внимательно выслушала девушку с медалью на груди. Она только эта деталь говорила об очень многом, поэтому к Леночке отнеслись с лаской, и девочка совсем не плакала, отправляясь в садик.

Надю же ждал последний класс школы, Виктор же решил пойти с нею, несмотря на то что это все он уже один раз проходил. Но оставить любимую одну даже и не помышлял, что Кирилл Мефодьевич, кстати, очень хорошо понял. А волхвы, руководившие школой, даже и не заикнулись.

Оказалось, что море в этом Тридевятом тоже есть. Чистое, спокойное, оно напомнило Наде поездку с мамой и папой в Крым незадолго до войны. В этом мире, сотворенном колдунами и волхвами для чистых душою, были и горы, и море, и все, что душа пожелает для спокойной жизни. Пожалуй, все вокруг и было сказкой, которую Самойловы всяко заслужили.

Правда, перед школой нужно было сдать экзамены для определения, в какой класс пойдут Маша и Гриша, и вот тут Надя поволновалась за своих младших, помогая им нагнать материал к шестому, хотя бы, классу. Что они изучали в девяностых, девушка не знала, а во время войны работали, а не учились, поэтому вполне могли отстать. Но Гриша удивительно быстро вспомнил все, что было необходимо, а колдовскими и волховскими науками с ними позанимались учителя.

— К экзаменам мы готовы? — поинтересовался у любимой мальчик.

— Ой… — прошептала опять неизвестно чего испугавшаяся Маша, но потомтряхнула головой и улыбнулась. — Готовы мы к экзаменам.

— Ты не боишься, — констатировал Гришка. — Позволь спросить, почему?

— Что нам эти экзамены после ночного артобстрела? — ответила девочка вопросом на вопрос, на что мальчик кивнул.

Действительно, что им теперь эти экзамены, контрольные, когда самый главный свой экзамен они уже сдали — оставшись людьми в страшное, жуткое время. Поэтому уже было не страшно, вот совсем. Только в кармане по-прежнему лежала дневная норма. Без нее и девочка, и мальчик чувствовали себя в опасности. Еды было уже вдоволь, но память все не отпускала…

Экзамены надо было сдавать в школе. В этом Ленинграде она была одна, как раз та самая, где в свое время училась и старшая сестра. Вполне обычное для советской эпохи здание, большие чистые окна, уже не заклеенные крест-накрест полосками газеты, и это ощущение… Маша этого ощущения уже и не помнила, зато Гришка, ухвативший немного того еще времени, почувствовал себя здесь в безопасности.

Экзаменаторы были, разумеется, предупреждены, но просто увидев вошедших в класс двоих подростков, поднялись на ноги, выражая свое уважение. Этот порыв экзаменаторов смутил Машу, прижавшуюся к своему Грише. Подростки были абсолютно спокойны. Они совсем не волновались, когда брали билеты, когда отвечали, когда смотрели в глаза экзаменаторам. Они были в своем городе, среди своих людей и бояться им здесь было некого. Символом сияла на их груди медаль за Ленинград, все экзаменаторам объяснив. Эта медаль не была чем-то необычным в городе, но она говорила родившимся здесь об очень многом.

— А что трудней всего было? — вдруг спросил один из экзаменаторов.

— Встать утром, — улыбнулась отлично понявшая вопрос Маша. — Холодно же было, а надо было вставать, чтобы идти на завод.

— А когда вернулись? — поинтересовался все тот же экзаменатор.

— Немецкий язык, — вздохнул Гришка. — Они маму убили! И Надьку! И… нас…

— А у меня — светомаскировка, — призналась девочка. — Постоянно казалось, что сейчас на свет налетят…

— Все закончилось, — произнес выглядевший стариком председатель. — Мы ждем вас в шестой класс. Добро пожаловать.

А во сне к ним всем пришла мама. Мама Зина, подарившая им семьи, не оставлявшая своих детей даже после смерти, гладила их, рассказывая, что все будет хорошо, ведь они в сказке. Самойловы не знали о том, что в эту ночь случилось еще большее волшебство, отчего Сергей Кох поутру жену узнавал и не узнавал. В глазах Греты поселилась мудрость, он будто увидела что-то недосягаемое никому.

— Надюша, помоги младшим, — попросила фрау Кох с утра с такими знакомыми интонациями, что Надя не поверила своим ушам.

— Мама?! — пораженно воскликнула она.

— Ну и мама тоже, — кивнула Грета. — Мы долго говорили с Зиной и решили слиться, раз уж обе так сильно вас всех любим.

— Мама… — прошептала Маша.

Была ли Грете подарена только память мамы Зины или же души действительно слились, но Самойловы, ощущая знакомое тепло такой родной, почти святой женщины, расслабились. И так доверявшие старшим Кохам почти абсолютно, Маша и Гриша полностью приняли родителей.

После подобных новостей идти в новую школу было совсем не страшно, ведь все ничего случиться не могло. Разве могла двойка сравниться с фугасной бомбой, а даже выговор учителя с шепотом малыша, просящего Дедушку Мороза вернуть маму? Совсем иначе и Гриша, и Маша воспринимали школу. Совсем другие приоритеты для них выстроило «смертное время». Правда, и одинокими в этом они не были.

В классе, куда Самойловы должны были поступить, было вдоволь и ленинградцев, и малолетних узников концлагерей, да и воинов, погибших и возвращенных по различным, отнюдь не самым важным причинам. Суть-то в том, что они были, а не в том, отчего.

Первого сентября Гриша и маша входили в свой новый класс. Страха не было, было ощущение дома, где ничего случиться не может, поэтому молодые люди улыбались. Обязательной школьная форма здесь не была, но кто хотел, носил. Поэтому можно было встретить и школьную форму, и военную, ибо воспитанники с привычной одеждой расставаться не спешили, несмотря на мир.

— Привет, — обрадовались им будущие соученики.

— Привет! — улыбалась девочка. — Меня Маша зовут, а это Гриша, будем дружить?

— Конечно, будем! — крепко сложенный мальчишка подошел к ним поближе, протягивая руку. — Я Ваня, Муромцев, значит. А вы Самойловы? Я слышал о вас.

— Да все слышали, — хихикнула девочка, сидевшая за первой партой. — Садитесь быстрее, пока Яков Петрович не пришел, а то он страсть какой строгий.

Со звонком в класс вошел мужчина, чем-то похожий на мастера цеха, в котором работала Маша, сразу же настроившаяся на работу, что Яков Петрович заметил, мимолетно улыбнувшись.

Он принялся рассказывать тему урока, а Гриша и Маша прилежно учились, ни на что не отвлекаясь. Учиться было интересно, рассказывать учитель умел. Папа учил первоклашек, ему было интереснее возиться с малышами, как он говорил. Этому факту ребята были, скорее, рады. Намного комфортнее, когда учитель не родственник.

Лишь на перемене девочка жалобно посмотрела на своего возлюбленного. Она перенервничала, отчего стало вдруг некомфортно. В какой-то момент даже послышалась сирена воздушной тревоги, но Гриша уже знал, что такое реакции тела, ему это очень хорошо объяснили целители. На стол перед Машей лег маленький кусочек хлеба.

— Кушай, родная, — очень ласково произнес он. — Кушай…

Оглянувшись, девочка заметила, что не она одна судорожно цепляется за хлеб. В классе были еще такие же, как и они с Гришкой. Все-таки, Блокада еще жила в них. Она уже отмирала, но вот в такие мгновения проявляла себя страшным оскалом голода. Тут могло помочь только время, которого у них теперь было сколько угодно.

Убедившись, что не выглядит белой вороной, Маша успокоилась. После уроков, девочка решила подойти к другим девочкам и мальчикам, чтобы расспросить. И вот тут ее ждали сюрпризы. Распознав интонации собеседницы, Маша на мгновение замерла, а потом полезла обниматься.

— Лидка! Лидка! Живая! — почти визжа от радости Самойлова обнимала свою умершую подругу.

— Машка… — всхлипнула та. И началось бесконечное «а помнишь».

Яков Петрович смотрел на детей из окна учительской. В каждом городе Тридевятого можно было встретить таких людей, не только детей, ибо сюда попадали именно чистые духом, если не уходили в Навь. Больше всего дети, конечно, ведь они так хотели жить!

Но вот прошла неделя и, предупредив родителей, Яков Петрович попросил ребят надеть награды. Утро восьмого сентября было хмурым, будто этот день отмечало даже небо. Годовщину того дня, когда многие дети утратили свое детство, узнав, что такое холод и голод…

Всю ночь от младших детей не отходила Грета, хотя им ничего и не снилось, но женщина просто волновалась. Она сидела у изголовья их кровати, невидящими глазами будто разглядывая далекие года, через полвека немного утратившие свой ужас. Ну а утром Гриша и Маша надели медаль, сразу будто сделавшись старше. Марья обняла обоих, поцеловала, отпуская в школу. Женщина знала, что именно им предстоит. Надя, тоже проведшая ночь без сна, как и младшие ее, казалась какой-то очень взрослой.

— Полвека назад на нашу землю пришел враг, — прямо от дверей заговорил Яков Петрович. — Он хотел, чтобы нас не было. Очень мы ему мешали, но ничего у него не вышло. Сегодня, восьмого сентября, враг начал душить Ленинград, заблокировав его. Среди нас есть те, кто прожил это время, и мы услышим их рассказы.

По одному, по двоя выходя к доске, они рассказывали. Маша с Гришей, Лидочка, Витя, Саша, Степан, убитый на Пулковских высотах… Каждый из них рассказывал свою историю, а те, кто родился в мирное время, слушали, затая дыхание. Юные герои повествовали о том, как город жил и боролся, несмотря ни на что.

А вот потом… Потом Яков Петрович выкатил большой кристалл на тележке6 что-то с ним сделал и весь класс вдруг оказался именно… там. Показывая плачущим юным людям Тридевятого, как оно было на самом деле. Плакали все. И Гриша с Машей, заново пережившие это, и девчонки, никогда не видевшие взрыв так близко, и даже мальчики — от бессилия. Плакали защитники города и труженики его.

Но над этими страшными картинами зло и устало звенел голос Ольги Берггольц, голос Ленинградского радио. Мерно стучал метроном, шарили по небу лучи прожекторов. Только не было голода внутри. И холод не заставлял сердце замирать. Кусочек хлеба, моментально оказавшийся во рту Маши, да и других девочек и мальчиков, позволял девочке чувствовать себя уверенной. Чувствовать, что это больше никогда не повторится. Никогда!

А после в класс вступила она. Та, чей голос ассоциировался с борьбой. Весь класс поднялся на ноги, склоняясь перед расчувствовавшейся Ольгой Берггольц. Кто знает, сама ли она пришла сюда или же ее душа притянулась к не сломленным ленинградцам, но здесь и сейчас звучал ликующий голос поэтессы, рассказывавший ребятам о том, что они победили.

* * *

— Ой, а что это? — поинтересовался пятнадцатилетний юноша, указывая на куб длительного хранения, в котором лежало что-то черное.

— Это нельзя трогать, — ответила ему синеглазая кудрявая девушка. — Это волшебный хлеб. Его можно кушать только когда очень-очень плохо, так бабушка говорит.

— И что случится? — высокий черноволосый юноша заинтересовался.

— Тогда станет легче и все наладится, — проговорила девушка, привычным жестом погладив колдографию улыбающейся женщины с, казалось, все понимающим взглядом. — Это прабабушка Грета, меня в честь нее назвали. Она давно умерла, но она была святой. А хлеб — это наша традиция… вот!

— Зина, я тебя люблю, — почему-то признался ее собеседник. — Просто ни о чем не могу думать, когда ты рядом.

— Я тебя тоже люблю… — прошептала девушка.

— Вот и внучата наши подросли, — та, что когда-то давно звалась Леночкой, улыбнулась своей пожилой мамочке. — Жалко, что бабушка решила уйти… Зиночка, избранника представишь?

— Ой… бабушка… — девушка спряталась за юношу, чье имя очень хотела узнать бабушка Лена.

Семьи жили. Жили, помнили, любили и производили на свет потомство, потому что так было, есть и будет правильно. Просто правильно, как «голубое мирное небо», как «вдосталь хлеба», как «счастливая улыбка ребенка». Прошли года, стирая прошлое, но не трогая память.

* * *

Когда-то давно жил-был город. В нем рождались, женились, рожали детей и умирали люди. Не былинные рыцари, не герои, обычные люди, каких много на улицах. Но затем пришла беда. Стало нечего есть, было очень холодно и почти беспросветно. Принесшие беду думали, что человек не сможет такого выдержать, но вот те самые люди вынесли, выдержали, хоть многие и погибли. Голодные, едва держащиеся на ногах, они боролись на заводах и фабриках, школах и больницах, детских садах и окопах, они выживали, они растили детей.

Страшные и поныне кадры хроники видели многие, немногие могли бы выжить там. Это, конечно же, сказка. Сказка о том, как двое детей, униженных в родной реальности, попали совсем в другую. Они оказались там по ошибке какой-то считавшей себя непогрешимой высшей сущности, выживая и став семьей с потерявшейся в мире девушкой, ну и, конечно, узнав, что такое настоящая мама. Что может быть важнее для сирот? Обретя совершенно ненужный детям опыт, эти дети оказались в «раю». В сказке мы такое можем сделать, сказка же.

В реальности же все было иначе. Но мы живем в этой нашей реальности и просто обязаны помнить о том, что маленький кусочек хлеба может стать самой большой драгоценностью. И даже те, кто говорит, что в дни Блокады умерла любовь — не знает, о чем говорит. Любовь была, помогая людям жить, спасая, как спасал звучавший из репродукторов голос Ольги Берггольц. Сейчас уже трудно себе представить, как оно было на самом деле… Трудно.

Автор, конечно, постарался смягчить и немного изменить реальность, сделав ее альтернативной. Но то, что случилось, нужно помнить, чтобы такое никогда не повторилось. И мерный стук метронома, навсегда оставшийся в душе Нади, Маши, Гриши; и сирена воздушной тревоги; и величайшая драгоценность — кусочек хлеба… И мама… И Леночка…

Пусть улыбаются дети… А вас, погибшие и выжившие в Блокаде, мы помним. И будем помнить, пока бьется наше сердце.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24