Птица в клетке [Олег Евгеньевич Григорьев] (pdf) читать онлайн

илег
ГРИГОРЬЕВ
ПТИЦА В КЛЕТКЕ

Олег, Олежка Григорьев, помню, ехал к нему на край
света, метро, потом на трамвае. На краю света была
уютная новая квартира, на стенах коллекция бабочек,
в секретере кости и череп, на столе бутылка водки,
вокруг пьянствующие уголовнички.
Олег, сколько я помню, был всегда один, даже когда
женат. Какая женщина, скажите, выдержит бесконеч­
ное празднование неизвестно чего, скорее всего
неистовства духа, с русскими скандалами и
примирениями, с битьем посуды и разбиванием
чужой и собственной физиономии!..

Познакомился я с Олегом давно, не знаю, было ли
ему восемнадцать, но в Лианозово к Оскару Рабину
он уже приехал. Сидел, пил, слушал чужие стихи и
читал свою повесть из жизни детского сада. Такой
экзистенциализм на ночном горшке. Мне повесть
понравилась, я ее запомнил. Стихи его дошли до
меня сначала как фольклор...
В последнюю нашу встречу Олег подарил мне свои
стихи, вышедшие в Питере в виде газеты с
рисунками «Митьков», лишь после его смерти стали
издаваться книги его стихов. Олег Григорьев как
поэт стоит посреди этого города с патиной
прошлого величия особняком...
Генрих Сапгир
Новое литературное обозрение. 1995. № 14

- Ну, как тебе на ветке? Спросила птица в клетке.
- На ветке - как и в клетке,
Только прутья редки.

Издательство
Ивана Лимбаха
Санкт-Петербург
2005

„в**®1*®

и ПР°3°

УДК 82-1
ББК 84-5
Г 83

18ВЫ 5-89059-070-7
© О. Е. Григорьев (наследники), 2005
© М. Д. Ясное, составление, вступительная статья, 1997
© Д. М. Плаксин, С. Д. Плаксин, художественное оформление, макет, 1997
© Ю. Журавский, С. Королев, С. Подгорков, А. С. Чежин, фотографии, 1997
© Издательство Ивана Лимбаха, 2005

Михаил Ясное.
Вослед уходящей

эпохе

1

Всем поровну!
Стихи
из детской жизни

21

Рождественская
песенка
Стилизация
93

Человек в мешке
Стихи

из взрослой жизни
127

Футбол
Поэма
231

Стекло
Осколки прозы

243

Алфавитный
указатель
261

От составителя
«Птица в клетке» — наиболее полное издание литературного на­
следия поэта Олега Григорьева (1943—1992), в которое включены его
стихи для детей, лирика, поэма, а также прозаические произведения.
В книге представлено большинство произведений О. Григорьева,
оказавшихся в поле зрения составителя, — источниками для настоящего
издания послужили книжные публикации, журнальные и газетные под­
борки, а также просмотренная и выправленная самим поэтом машино­
пись, основной корпус которой вошел в сборник «Стихи. Рисунки»
1993 года. За пределами книги остались тексты лабораторного и вспо­
могательного характера — варианты, фрагменты, подписи к рисункам,
палиндромы и пр.; ряд произведений публикуется впервые (из архива,
любезно предоставленного нам матерью О. Григорьева, Евгенией Васи­
льевной Телетицкой, и из архива составителя). Приносим сердечную при­
знательность М. Б. Левину за возможность ознакомиться с уникальной
магнитофонной записью чтения стихов автором (1983) — часть расшиф­
рованных с этой пленки стихотворений также впервые публикуется в
настоящем издании.
Название книги и ее разделов принадлежит составителю; назва­
ние отдельных произведений сохранены в соответствии с предыдущими
публикациями. Часть названий (в основном из первого, детского, разде­
ла) предложен, уточнен или изменен самим автором во время работы
над уже упоминавшейся машинописью его стихотворений.
Творчество Григорьева охватывает примерно тридцать пять лет —
с конца 1950-х до начала 1990-х годов. Сам он редко обращал внимание
на даты; мы сочли возможным и необходимым датировать только два
редких для него произведения крупной поэтической формы — поэму
«Футбол» (1986) и «стилизацию» (по определению автора) «Рождест­
венская песенка», написанную в «Крестах» в 1989 году.
В книге представлено около семисот текстов Олега Григорьева —
однако за ее пределами осталось еще немало его произведений, которые
необходимо собрать и сделать достоянием широкого круга читателей.

Неимоверность нашей яви
Смешна, бесстыдна и глупа,
Но так безрадостна, что вправе
Смеяться только черепа.
Поль Верлен*

Друзья юности Оле­
га Григорьева рас­
сказывают, что он не
хотел взрослеть. Был
он невысок, моложав, тонкой кости
и долгое время говорил, что ему сем­
надцать лет. Мы познакомились, когда ему
уже перевалило за сорок, он был бородат,
испит, болен, но на трезвую голову превращался
в подростка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир.
Это был человек, в котором с предельной обостренностью
запечатлелась подростковость изначально тонкого и умного,
но люмпенизированного, спившегося, уличного россиянина.
Григорьев родился 6 декабря 1943-го, умер 30 апреля
1992 года.
В интервью, посвященном его памяти, поэт Виктор
Кривулин рассказал о жизни их, десятилетних, в пионерском
лагере и обратил внимание на всем нам хорошо известное
явление, которое назвал «детской лагерной психологией». Здесь
важны оба определения — «детский» и «лагерный»: их сочета­
ние определяет суть судьбы и стихов Олега Григорьева.
Он должен был стать художником, но, по его собст­
венным словам, «не отстоял себя как живописца». В начале
шестидесятых Григорьева изгнали из СХШ при Академии
художеств. Изгнали за то, что он отказывался целый се­
местр рисовать поставленные для натуры ведро и веник,
за то, что рисовал не то и не так, за то, что был насмешлив
* Перевод А. Гелескула.

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

7

и скандален. За поэму «Евгений Онегин на целине», которую
подал вместо школьного сочинения и в которой отвел душу,
издеваясь над целинным «запоем» тех лет. За такие, напри­
мер, стихи, которые однажды нашел в своем кабинете запи­
санными на доске учитель физики:

Когда бы с яблони утюг
Упал на голову Ньютона,
То мир лишился бы тогда
Всемирного закона.
У Григорьева был особый взгляд, улавливающий смеш­
ную и трагичную алогичность жизни. В эти годы — не став
живописцем, но сохранив дружбу и духовную связь со многи­
ми известными ныне художниками, — он стал поэтом.
Писатель Виктор Голявкин вспоминает:
«Мы знали друг друга с давних ученических лет, и многие
встречи с ним остались в памяти, как подчеркнутые строчки.
После работы в мастерской я приходил в общежитие,
ложился на кровать и писал короткие рассказы.
Олег Григорьев часто приходил послушать мои рассказы
(тогда все друг к другу ходили). Он удивлялся, восторгался и
сам писал стихи...
Настроение его стиха, как правило, неординарно. А я счи­
таю, писатель или поэт с того и начинается, что мыслит не в
общепринятом русле. По крайней мере, для нашего времени
так было лучше (может быть, это мнение не навсегда).
Олег Григорьев задал новое направление художествен­
ной мысли».
Шестидесятые — восьмидесятые годы, на которые выпа­
ли три десятилетия творческой жизни Григорьева, выпестова­
ли в нашем обществе резкий, отчетливый тип внутреннего эми­
гранта, в душе своей чуждого всему официальному, презираю­
щего строй и власть, но не идущего на прямую конфронтацию
с ними, а предпочитающего занять свою культурную нишу.
Культура улиц и кухонь, вошедшая в плоть и кровь нашего
поколения, культура тайного протеста, ерничанья, насмешки,
анекдота стала фактически культурой народа, его живым
фольклором. Сам маргинальный образ жизни оказался наделен
глубоким и серьезным смыслом — достаточным, чтобы
возникла новая литература.
Судьба Григорьева типична для российского поэтическо­
го быта. Бедолага, пьяница, головная боль милиции и восторг
кликушествующих алкашей, почти бездомный, разбрасываю­
щий стихи по своим временным пристанищам, — он был че-

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

8

ловеком светлого ума, образованным, поразительно органич­
ным. В трезвые минуты — обаятельный, умный, иронический
собеседник; в пьяные — чудовище, сжигающее свою жизнь и
доводящее до исступления окружающих. Эта горючая смесь
высот бытия и дна быта пропитала его стихи, сделала их ни на
что не похожими, превратила грязные, стыдные, но такие ре­
альные окраины жизни в факт подлинной поэзии.
Судьба Григорьева окружена легендами, россказнями
самого разудалого толка. И сам поэт, и его вечное многолюд­
ное окружение с застольной легкостью плодили мифологию.
Говорят, в первый раз Олег угодил в «Кресты» после дра­
ки с неким знатоком русского языка, который полез в бутыл­
ку, услышав, что встречный обратился к его знакомой, назвав
ее то ли «голубушкой», то ли «сестренкой».
Говорят, что, когда литературное начальство подняло скан­
дал по поводу его детской книги «Витамин роста», один из главных
московских писателей сказал: «Мы еще разберемся с детскими
книгами, которые выпущены по заказу зарубежных спецслужб».
Говорят, что и вторично в «Кресты» он угодил потому, что
был бельмом на глазу у докучливого участкового и в одну из
очередных «проверок» сломал козырек его фуражки...
Человек уличной культуры любит и пестует уличный миф.
Так легендаризировались знаменитые места ленинградских
поэтических тусовок шестидесятых — семидесятых годов — Ма­
лая Садовая и «Сайгон». Поди теперь, разбирайся — сколько
там было пьяной мерзости, нечистоплотности и отроческих
предательств! Однако редкие таланты, прошедшие сквозь эту
среду и выдюжившие ее, донесли до сегодняшнего дня ро­
мантическую сказку, в которую легко и жадно верится, — при
любом раскладе это была наша молодость.
Смутный быт Григорьева тоже со временем выветрится
из памяти его друзей и современников, а хмельная невыноси­
мость естественно заместится органичностью и оригиналь­
ностью его поэтической натуры.
Куда дороже прочих воспоминания именно о таком Гри­
горьеве — талантливом и обаятельном. Например, о человеке
с удивительным музыкальным слухом. Режиссер Борис Понизовский, один из самых близких поэту людей, вспоминал, как
однажды Григорьев услышал музыку, доносившуюся из при­
глушенного телевизора, и тотчас заметил: Бетховен, дирижи­
рует Караян. Так и оказалось. А художник Василий Аземша,
который учился в СХШ в одно время с Григорьевым, расска­
зал, как тот однажды виртуозно воспроизвел арию из «Риго­
летто», следуя всем тонкостям музыкальной партии... Эти вое-

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

9

поминания ценны еще и тем, что стих Григорьева антимузыкален, нередко коряв, расхристан — и одновременно фантас­
тически искусен. Это та степень ритмической свободы, кото­
рая может быть достигнута только при особом внутреннем
чутье, интуиции и абсолютном слухе.
Олег Григорьев был человеком разнообразных — стран­
ных и страстных —знаний. Прочтите его рассказ «Летний день»,
эту подлинную коллекцию детской энтомологии. По словам
Б.Понизовского, из вологодской ссылки (после первой отсид­
ки в «Крестах») поэт привез «изумительную коллекцию бабо­
чек, которую хотела купить Академия наук, но у ссыльного,
видите ли, нельзя покупать, так она и пропала». У энтомоло­
гов бытует выражение в духе самого Олега: летом они «сачку­
ют», а зимой «вкалывают». Короткие и яркие стихи Григорьева
легко представляются такой богатейшей коллекцией пойманных
летучих мгновений жизни, которые он с научной дотошностью
«вколол» в машинописные листы.
Ольга Тимофеевна Ковалевская, редактор его третьей и
последней детской книги «Говорящий ворон», рассказала о
своем знакомстве с поэтом. Он не пришел в издательство в
оговоренный по телефону час, и после долгого ожидания Ольга
Тимофеевна спустилась по делам на первый этаж, в библио­
теку. Там она обнаружила неизвестного человека — он держал
в руке стрижа со сломанной лапкой и безуспешно дозвани­
вался в ветеринарные лечебницы. Это был Олег Григорьев —
подходя к издательству, он нашел раненую птицу, зашел в
первую же издательскую дверь и, забыв про все на свете,
стал заниматься судьбой птицы.
Григорьев был человеком «точечного сознания» и прини­
мал близко к сердцу то, что оказывалось рядом, под рукой. В
зоопарке стрижу наложили лубок, но дома у Григорьева птица
умерла. Так появилось одно из его лучших, на мой взгляд,
стихотворений «На смерть стрижа»:

Хоть у плохого, да поэта
В руках уснула птица эта.
Нельзя на землю нам спускаться,
На землю сел — и не подняться...
Смерть в разных ее ипостасях — любезный гость в поэ­
тическом мире Григорьева. Она постоянно соседствовала с
поэтом и в реальной жизни. Допивались до чертиков его дру­
зья и знакомцы — гибли от алкоголя, кончали с собой, стано­
вились жертвами сомнительных несчастных случаев. Так же и
в стихах — многие герои Григорьева ходят по зыбкой грани

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

10

между жизнью и смертью, легко перемещаясь из одного со­
стояния в другое:

Смерть прекрасна и так же легка,
Как выход из куколки мотылька.
Уже в юности выпавший из советской системы, и в смер­
ти своей Олег Григорьев оказался «несостыкованным» с нею:
его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел
на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковом кладбище в Петербурге. А до того
состоялось отпевание в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади — той саI I В шестнадцать
мой церкви, где отпевали
I I лет Олег Григопогибшего Пушкина.
II рьев написал
I I четверостишие,
сейчас известное чуть ли не каждому, — про электрика Петрова, который
«намотал на шею провод». Многие поражаются, узнав, что у этого стихотворения есть автор. Давно и основательно оно вошло в фольклор и
фиксируется в фольклорных сборниках.
г Знаменитые «бандитские» стихи, которые с таким вожде­
лением пересказывают друг другу мальчишки и девчонки (а
вслед за ними и взрослые), на самом деле имели свою «лите­
ратурную» предысторию. Они во многом пошли от стихов и
«страшных» рассказиков Олега Григорьева — особенно после
выхода в 1971 году его первой детской книги «Чудаки».
Книгу составили стихи и «страшилки», писавшиеся в шес­
тидесятые годы. Едва появившись, они становились классикой,
ибо оказались написанными блестящим, афористичным эзопо­
вым языком советского (вернее — антисоветского) подпольщика:

— Ну, как тебе на ветке? —
Спросила птица в клетке.
— На ветке — как и в клетке,
Только прутья редки.
Талант Григорьева был в чем-то сродни таланту Аркадия
Райкина: поэт немедленно вживался в ту маску, которую на­
девал, являя миру многообразие столь знакомых нам персо­

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

11

нажей — маленьких и взрослых подлецов, трусов, жадин, ху­
лиганов и просто равнодушных.
Действительно, между детьми и взрослыми в стихах Гри­
горьева трудно провести границу, да и сами стихи трудно под­
даются делению на детские и взрослые: здесь мы следуем
скорее традиции, сложившейся при публикации его детских
книг и самому авторскому отбору. «Взрослая» обращенность
детской поэзии Григорьева сделала его широко популярным
прежде всего в родительской среде, а парадоксальность поэ­
тического мышления — в детской.
Разговоры об этой парадоксальности зачастую заставля­
ют возвращать Григорьева в школу Хармса, обэриутов. Это
не совсем так. Обэриуты «доводили» литературный абсурд до
жизни, утверждая его как реальную эстетическую категорию.
Григорьев жизнь доводит до абсурда, обнажая низовую эсте­
тику ее реальности.
В чем действительно явно прослеживается связь между
Григорьевым и, скажем, Хармсом — так это в их театральности,
поэтической буффонаде, в многочисленных сценках, диало­
гах, в «школьном театре». Но и тут речь идет о более глубокой
традиции, которая заденет и Козьму Пруткова с его высоко­
мудрой афористичностью, и А. С. Шишкова с его «разговор­
ными» детскими опусами, — и уйдет в фольклор, в лубок, в
раешник народного театра.
Фольклорность стихов Григорьева способствовала тому, что
их тотчас взяли на вооружение подростки: стихи оказались в
центре «юношеского фольклорного сознания семидесятых годов»,
по выражению Марины Новицкой, фольклориста и собирателя
«бандитских» куплетов. Григорьев интуитивно уловил и
сформулировал накопившийся в обществе идиотизм («игрой в
идиотизм» назвала Лидия Яковлевна Гинзбург художественные
поиски митьков, которым по духу близки и искания О.Григорьева) — тот идиотизм, что на разных уровнях стал результатом и
выражением тоталитарной государственной системы.
В те же семидесятые годы вошли в фольклор герои не­
давно написанных литературных сказок — Незнайка, Чебураш­
ка, крокодил Гена. Тогда же, в 1973 году, впервые появился
на телеэкране легендарный Штирлиц.
Многим анекдотам о Штирлице, садистским куплетам и
стихам Григорьева в равной степени присущи словесный и
смысловой абсурд, «недоумочность» и дебильность героев —
все то, что на самом деле являлось достаточно точным отра­
жением реальности. У такой макаберности широкая амплиту­
да — от каламбура до апокалиптического видения.

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

12

Анекдот:
Штирлицу угодила в голову пуля. «Разрывная», — сообразил
Штирлиц, раскинув мозгами.
Куплет:
Девочка в поле гранату нашла.
«Что это, дядя?» — спросила она.
«Дерни колечко!» — дядя сказал.
Долго над полем бантик летал.

Григорьев:

Бомба упала, и город упал.
Над городом гриб поднимается.
Бежит ребенок, спотыкаясь о черепа,
Которые ему улыбаются.
Можно множить и множить эти примеры. На давнее
«взрослое» двустишие Григорьева:

Шел я между пилорам,
Дальше шел я пополам —
тут же отзывается детский фольклор:
Маленький Петя льдинку колол.
Сзади бесшумно подплыл ледокол.
Нету картинки смешнее на свете:
Справа пол-Пети и слева пол-Пети.

И снова далеким эхом возвращается к поэту:

На заду кобура болталась,
Сбоку шашка отцовская звякала.
Впереди меня все хохотало,
А позади все плакало.
Всякий раз удивительно наблюдать, как она, эта пресло­
вутая григорьевская макаберность, отшелушивается от его
стихов, оставляя в памяти читателя простодушие и трогатель­
ность чистой лирики.
Возможно, это происходит еще и потому, что подо всеми
масками угадывается ранимый, бесконечно обманывающий­
ся и в то же время по-детски лукавый и «подначивающий»
автор — подросток и чудак. И здесь мы опять оказываемся
«внутри» традиции. Ведь начиная еще с двадцатых годов од­
ним из героев детской поэзии (в противовес «героям дня» и
барабанному оптимизму) становится чудак, человек прежде

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

13

всего в своем бытовом поведении противопоставленный об­
ществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы,
странным законам, — однако при ближайшем рассмотрении
эти странности оказывались вполне естественными и челове­
ческими на фоне вымороченной действительности. Уже тогда
детская поэзия зафиксировала значительное и, надо признать,
перспективное общественное явление — чудачество как фор­
му социальной внутренней эмиграции.
По счастью, «Чудаки» Григорьева выпали из поля зрения
литературных чиновников, а то бы, небось, уже в то время с
ним попытались расправиться — как попытались десять лет
спустя, когда вышла его вторая книга «Витамин роста». При­
чиной начальственного гнева был вовсе не «черный юмор»,
как быстренько окрестили его стихи, — черный юмор эта братия
съела бы и не поморщилась, кабы за ним не стояла живая
пародия на то, чему служили верой и правдой апологеты
системы. Григорьев, не ведая того, показал, каков стереотип
их мышления и как легко и весело он разрушается. А такое не
прощают.
Так поэт оказался дважды изгнанником: сначала он не смог
существовать в идеологической системе официальной взрослой
поэзии и был вытеснен в детскую. Затем из официальной
детской он стал вытесняться в жизнь, существующую
вне литературы. Но именно в этой жизни он всегда
находил темы и сюжеты лирики — именно там, на
дне, и обнажалась вся фальшь общества, его
нравственная катастрофа, апология насилия и цинизм воспитательских догм. То
самое, что так заразительно отразили «бандитские» стихи. Гоиго-III При жизни Оле-

рьев вышел из фольклора —
и ушел в фольклор.

I I I га гРиг°Рьева
III было всего не■ I ■ сколько се-

рьезных публикаций его стихов, обращенных к взрослому читателю, — в журнале «Искусство Ленинграда», в сборнике
«Незамеченная земля»; вышел довольно пространный буклет, в основном его коротких стихотворений, составленный Валерием Шубинским и проилг
люстрированный Александром Флоренским. Один из ре­
цензентов назвал эти иллюстрации «бессовестно скучными».
На мой же взгляд, наоборот, — графика Флоренского создает
вполне адекватный и веселый образ поэзии и, скажем, поэтики
Григорьева — но далеко не всей. Флоренский и митьки «доиг­

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

14

рывают» тот идиотизм, о котором говорила Л. Я. Гинзбург. На­
пример, в двустишии из поэмы «Футбол»:

Чтобы выразить все сразу,
Кулаком я бью по тазу, —
говорится о вполне реальном тазе, с которым записной
болельщик пришел на матч, желая шумом и громом поддер­
жать свою команду. У Флоренского этот таз превращается в
известную часть тела, отчего стихи приобретают парадоксаль­
но-комический в своей абсурдности смысл. Графические
игрища митьков (в этом смысле характерен большой альбом,
выпущенный издательством «ИМА-пресс» в 1993 году под
названием «Митьки и стихи Олега Григорьева») как раз и
рассчитаны на ту из особенностей его поэтики, которую можно
было бы назвать «превращениями».
В стихах Григорьева все и постоянно превращается: че­
ловек — в насекомое, птицу, дерево или в какой-либо пред­
мет, добро — в зло, воспарение — в падение, даже рифма,
благодаря глубине или омонимичности, часто превращается
в сюжет стихотворения. Это простодушный порыв любым пу­
тем, пусть в игре, уйти от обрыдлой действительности. При­
чем, как правило, фиксируется уже произошедшее измене­
ние — смешное и нелепое, и это грустная клоунада:

Застрял я в стаде свиней,
Залез на одну и сижу,
Да так вот теперь я с ней
И хрюкаю, и визжу.
Живые картинки, театр теней — все достаточно отстра­
нено, достаточно холодно, достаточно бегло. Мгновенная
вспышка — и постепенное проявление увиденного и услышан­
ного. Понимаешь, что изначально было не так, что-то смести­
лось при этом проявлении, произошел какой-то химический
фокус и запечатлелось куда больше, чем было наяву.
У Григорьева много «филологических» превращений: как
нередко бывает, умная игра в слова становится необходимым
фоном, а то и содержанием жизни. И пока она, эта жизнь и
культура в целом, следуя известному исследованию филосо­
фа Й. Хейзинги, «становится все более серьезной», в поэзии
главным остается «примат игры», а игровой поэт — проводни­
ком и хранителем глубинных традиций.

Дом, полный криков людей и звона кастрюль.
Звон кастрюль, полный домов и крика людей.

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

15

Звон людей, полный домов и крика кастрюль.
Дом кастрюль, полный звона людей.
Стихи Григорьева можно назвать высокой поэзией низ­
кого быта. В них действительно много неловкого, того, о чем
«не говорят», того, в чем даже себе не признаются. Коллек­
ция, мозаика — назовите как угодно это огромное собрание
эпизодов, этюдов, зарисовок постыдного, отвратительного и
дебильного. Во всем этом есть налет «прбклятости» с ее эстети­
кой безобразного. «Проклятых» поэтов всегда спасала самоирония. В стихах Григорьева очень мало личного, несмотря на мно­
жество «я». Нет ликования и гнева, радость и страдание разве
что называются. Нет того, о чем писал «проклятый» Лафорг, имея
в виду «проклятого» Корбьера: «стих под ударом хлыста». Есть,
пожалуй, другое: смирение, готовность продемонстрировать во
всех подробностях саморазрушение — и:

В костюм Пьеро я нарядился —
Как Арлекин на бал явился!
Незлобивые, смиренные чудаки Григорьева то и дело
попадают в нелепые комедии положений, и трагедия обора­
чивается фантасмагорией.
У поэта есть излюбленные маски: детоненавистник, ал­
каш, коммунальный скандалист, хулиган...

Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Мы знаем читателей, которых такие стихи приводят в
бешенство. Ханжество чтения ничем не лучше ханжества быта.
И надо сделать усилие, чтобы в лучшем случае не ограничить­
ся скабрезным смешком, а представить себе и понять тот срез
жизни, который сквозит хотя бы только в одном этом четверо­
стишии.
И вправду, при всей внешней легкости и веселости читать
Григорьева не просто. Вообще трудно читать собранные в до­
статочном количестве стихи «малых форм» — лимерики, эпи­
граммы, частушки. Но хотелось показать расширяющуюся все­
ленную григорьевской лирики — с ее многообразными и точны­
ми деталями, блеском остроумия и вечным возвратом к детству.
Показателем «уровня» поэтики Григорьева может служить
поэма «Футбол». Сколько здесь, на первый взгляд, длиннот,

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

16

провалов, даже неграмотности, но ведь это речь и тип созна­
ния советского футбольного болельщика, а отсюда — эмоцио­
нальный нахлест, точная терминология и все тот же утриро­
ванный идиотизм: так было, так есть, это у большинства на
слуху, ибо футбол не только игра, но и смысл нашего недав­
него прошлого.
В поэме Григорьев, может быть, еще ярче, чем в стихах,
возрождает традицию лубка и примитива — особенно в наив­
ных исторических экскурсах:

Выдвигалось версий много,
Но, наверно, вот в чем суть:
Человечек встал на ноги,
Сразу надо что-то пнуть...
И еще выпуклее, чем в лирике, возникает своебразная
афористичность подписей под рисунками — как только во
взрослом поэте просыпается ребенок, поэзия становится дет­
ской азбукой в стихах:

Стала правая ударная
К левой перпендикулярная.
Стала левая ударная
Параллелепипедарная.

Ноги думают, увы,
Много лучше головы.
И вдруг ни на кого не похожий Олег Григорьев становит­
ся прекрасным учеником маршаковской школы — с ее точнос­
тью деталей, чистотой звука и рифменной игрой:

Если в поле Платини,
Лучше время не тяни.
Нет подобных геометров:
Мяч вбивает за сто метров.
Как бы держится в тени
И сплетает паутину.
Стенка что для Платини —
Для него нужна плотина.
Оригинальность всегда вырастает из традиции. Поэтому
мы волей-неволей все время оглядываемся: поэтический

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ эпохе

17

фольклор и народный театр, Прутков и обэриуты, Маршак и
Хармс... Влияние последнего сказалось и на григорьевской
прозе — в основном не сохранившейся, на этих «осколках»
прозы: на рассказиках, опубликованных в книге «Чудаки», на
большом рассказе «Летний день», в свое время появившем­
ся в парижском журнале «Эхо» с недописанным или утерян­
ным концом, — есть надежда, что у кого-то из друзей поэта
рассказ сохранился в полном виде и будет наконец напеча­
тан целиком.
В прозе Григорьева мы опять «впадаем» в детство — в
его забытые обиды и недоразумения, а главное, в удивитель­
ную детскую пристальность к приметам и мелочам жизни, ко­
торые еще не делятся на добрые и дурные:
«Наступил Ленька на шнурок и — шлеп животом, как ля­
гушка. Поднялся, а тут ему на лямку встали, и опять на полу
лягушачий шлеп послышался.
А на нем уже Юрка-злодей сидит. Потянул его за рот —
чуть губа не оторвалась, потому что мягкая. А Ленька его схва­
тил за ухо резиновое, растянулось оно, а потом на место
стрельнуло, дрожит теперь. Тогда Юрка за живот его душить
начал, так что сопли пошли.
Ну их. Я быстренько сандалии одел и к умывальнику от­
правился. Здесь воспитатели чистить зубы нас заставляют,
для этого щетки волосатые выдают.
А зачем зубы чистить? Все равно они скоро выпадут, и
заместо их другие вырастут. Вот те и надо чистить. У меня
уже вырос один такой, а другие еще шатаются. Буду его одно­
го чистить. Ух ты, паста какая вкусная! Вначале съем одного
червяка, а другого на щетку можно. Мухи из умывальника льют­
ся. Куда они только не забираются, эти мухи. В нос забирают­
ся и в уши дырявые. Сидит одна и поет в моем ухе, а уходить
не собирается. Но я гвоздем ее оттуда вытащил, который здесь
заместо вешалки всем глаза царапает. Не воткну его обрат­
но, в трусы воткну. Пускай как сабля острая на боку висит,
пригодится потом, наверно...»
Часто откровенные детские наблюдения и впечатления
забываются, и во взрослом человеке погибает ребенок. У Гри­
горьева они, обогащенные литературной традицией, превра­
тились в высокую литературу, ни на что не похожую, в «новое
направление художественной мысли».
Оставаясь всю жизнь ребенком, подростком, Григорьев
не успел стать стариком. Он умер от непосильного пьянства,
от бездомности, от жизни, перелопаченной милицией, бесце­
ремонными знакомцами и литературными начальниками. Во

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

18

многом он и сам хотел такой жизни, сам не мог обойтись без
этого круговорота поэзии и прозы, возвышенности и живот­
ности. Его судьба стала как бы литературным жанром, пере­
вертышем, перепутаницей, добро и зло сосуществовали в ней
порою под масками друг друга.
Эпоха, в которую он жил, стремительно от нас уходит.
Вослед ей мы начинаем узнавать многие стихи О.Григорьева,
из тех, что ходили разве что в рукописях. Возможно, он по­
следний поэт советского литературного подполья, списков и
машинописных листков, передававшихся из рук в руки.
В этой эпохе было немало скверного. Но были и люди,
говорившие: чудо — это не инопланетяне, не мистика, это даже
не откровенье Божье; чудо — это то, что рядом, под рукой, у
сердца; это простая вещь, простое слово, простая жизнь, даже
с ее уродством и низостями.
Читателям лирики Олега Григорьева придется непросто.
Однако будем читать: это наша жизнь, поэт ее не приукраши­
вает и не ужесточает. Это жизнь, из которой мы вышли — и из
которой выходим. И именно в этой жизни были написаны та­
кие удивительные строки:

Один человек доказал, что земля — это куб.
А другой умер от прикосновения детских губ!
Михаил Ясное

ИДЕТ И СИДИТ

Без мамы купили мы с папой
В магазине пальто.
Мне пальто, а папе шляпу —
Идем домой под зонтом.

Я с папой искал маму
И потерял панаму.
Нашел чью-то шляпу,
Но потерял папу.

Папа идет, сердит, —
Шляпа ему не идет.
Я на папе сижу —
Пальто на мне не сидит.

ВАЗА

ПАЛЬТО

Папа вазу опрокинул.
Кто его накажет?
— Это к счастью, это к счастью,
Все семейство скажет.

Я сам себя в пальто одел
И рукавом свой нос задел.
Решил пальто я наказать
И без пальто пошел гулять.

Ну, а если бы к несчастью
Это сделал я?
— Ты разиня! Ты растяпа! —
Скажут про меня.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

23

ДРОЖАЩИЕ СТИХИ

В запертом зале
Вздрогнуло что-то,
Будто ударил
Кто-то кого-то.

Дрожащий папа
Дрожащей рукой
Дрожащую маму
Повел за собой.

Дрожащую дверь
Открыл в темный зал,
Там кот дрожащий
На лавке дрожал.
Дрожащие стекла
В окнах дрожали,
Дрожащие капли
По стеклам бежали.

Сидела на оаме
Дрожащая мышь.
Сказал папа маме:
«Ну что ты дрожишь?
Ты просто трусиха.
Здесь нет никого.
Спокойно и тихо.
Дрожать-то чего?»
Так папа сказал...
Но, выйдя из зала,
И папа дрожал,
И мама дрожала.

Папа елку украшает,
Мама папе помогает.
Я стараюсь не мешать,
Помогаю помогать.

Папа спал и храпел.
Тогда я встал и запел,
И пеньем его разбудил.
Папа ремень схватил:
— Ты обещаешь не петь?
— Обещаю.
— На этот раз я тебя прощаю.
— А ты обещаешь во сне не храпеть?
Тогда я не буду и петь.
— Когда я сплю,
Не слышу я, что храплю.
— Вот и я, дорогой мой папа,
Когда пою, не слышу храпа.

Посиди в чулане —
И как можно длительно:
Серый город станет
Просто ослепительный.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

24

тюк

Петю в дорогу так закутали,
Что с тюками его перепутали,
Закинули в грузовик, —
Хорошо, что поднял он крик.

ВЫСОТА

— Ты боишься высоты?
— Нет, нисколечко. А ты?
— Не боюсь, коль высота
Мне не выше живота.

МЕШОК

— Дяденька, что у вас в мешке?
— Футбольные мячики.
— А мама сказала,
Что непослушные мальчики.
А можно посмотреть?
— Вы разве не доверяете?
— Нет, доверяю.
— А что же вы проверяете?
Наверное, вы самый непослушный ребенок на свете?
— Как это вы догадались?
— Да уж очень мешком заинтересовались!

СОБАКИ И ЗЕВАКИ

На рынке подрались собаки,
На драку сбежались зеваки.
Чтобы к собакам пробиться,
Стали кошелками биться.
Так разодрались зеваки,
Что разбежались собаки.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

25

ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ

Коля ходит в первый класс
Музыкальной школы.
Зачехленный контрабас
Втрое больше Коли.
Через лужи прямо вскачь
В школу он несется.
— Ну малютка и силач! —
Вслед народ смеется.
Как же так? Ответ простой:
Контрабас внутри — пустой.

— Простите,
Вы на голову встать мне хотите?
— Что вы! Будет гораздо легче,
Если я встану вам только на плечи.

Прошла по спине моей палка,
Реву я, как поливалка.

ДВА СТАРИКА

Долго-долго я рыдал
Оттого, что за окошком
Мальчик в лужицу попал,
Зацепясь за камень ножкой..

Нашел кошелек я с деньгами
И принес его сразу маме.

Два старика шли по городу,
Поздоровались друг с другом за бороду.

БАТОН

С длинным батоном под мышкой
Из булочной шел мальчишка,
Следом с рыжей бородкой
Пес семенил короткий.
Мальчик не оборачивался,
И батон укорачивался.

помощники
Дедушка нес тяжеленный мешок,
Думал дедушка:
«Кто бы помог?»
Сзади него шли Вадик и Рома,
Дошли до самого дедова дома.
— Вам не помочь донести мешок?
— Снять помогите! — сказал старичок.

ЧТО ЛЕГЧЕ

Отец сказал сыну:
— Принеси полведра воды,
А потом еще принесешь половину.
— Лучше я принесу
Два полных,
А потом одно опрокину.

Скворцы ручьят,
Ручьи скворчат.
ВЕСНА

В апреле будет весна,
Это я знаю точно.
Польет водопадом она
Из труб водосточных.
Мама землю вскопает,
Бросит в грядки картошки.
Осенью клубни насобирает —
Каждый мешок по трешке.

По мнению соседа-первоклассника,
Устарела в наш век вся классика.
Не надо петь, умиляться и плакать,
А надо хрюкать, визжать и квакать.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

27

ТЕЗКИ

ЕСЛИ

Сергей и Сергей — тезки —
Строгали рубанком доски.
Смастерили качели,
Качались четыре недели.
Так они укачались,
Что, когда распрощались,
Сергей пошел в дом к Сергею,
А Сергей — в дом к Сергею.

Если вы на качели сели,
А качели вас не качали,
Если стали кружиться качели,
И вы с качелей упали,
Значит, вы сели не на качели,
Это ясно.
Значит, вы сели на карусели,
Ну и прекрасно.

Костю кузовом задели.
Кости в Косте загудели.

Я волновался от страха,
Как на веревке рубаха.
ТОЧКА ЗРЕНИЯ

ВАРЕНЬЕ

Неевший Коля с наевшимся Митей
Ходили вдвоем в ботанический сад.
— Что же, Митя, в саду ты видел?
— Кактусы, пальмы, бамбук и гранат,
Орхидеи, мимозы и розы,
Пирамидальные тополя.
— Ну, а ты что увидел, Коля?
— На хлебном дереве кренделя.

У Сергея нет терпенья,
Он руками ест варенье.
Слиплись пальцы у Сережи
Приросла рубаха к коже.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

28

Ног от пола не отнять,
Рук от ног не оторвать.
Слиплись локти и колени.
Уши склеило варенье.
Раздается жалкий всхлип.
Сам к себе Сергей прилип.

йег*-°ао^*^'е''

СИ»"*

Пришел сосед к Петрову,
Сказал: — Петров, привет! —
Петров сказал: — Здорово!
Садись на табурет. —
Сосед приободрился,
Сказал: — Смотри, Петров,
Как твой башмак раскрылся:
Он съесть меня готов! —
Петров привстал немножко,
Сказал: — Да, это так. —
И выкинул в окошко
Разорванный башмак.
Сосед не удивился,
Сказал: — Смотри, Петров,
Пиджак твой износился
От плеч до рукавов. —
Петров привстал немножко,
Сказал: — Да, это так. —
И выкинул в окошко
Поношенный пиджак.
Сосед не удивился,
Сказал, помяв берет:
— Смотри, как накренился
Твой старый табурет. —
Петров схватил за ножку
То, что назвал сосед,
И выкинул в окошко
Соседа и берет.

КОТЯТА

Пришли приятели к Доре
Гладить на кухне котят.
А кто-то стащил в коридоре
Шапки у всех ребят.
Дети в прихожей кричат,
Без шапок уйти не хотят.
За шапку пришлось по котенку
Каждому дать ребенку.

ВСЕМ ПОРОВНУ!

42

РАДУШНЫЙ ХОЗЯИН

— Ты будешь дома?
— Я буду дома.
— Хорошо, я к тебе зайду.
— Заходи, но только без Тома.
— А кто такой Том?
— Один чудак с широким ртом,
Впрочем, он тебе не знаком.
Итак, жду тебя завтра к шести.
— Хорошо, я приду.
— Только Тима с собой не веди.
— А кто такой Тим?
— Да мы когда-то учились с ним.
Такой огромный с большим животом.
Впрочем, ты тоже с ним не знаком.
Итак, жду тебя завтра в шесть.
Постой, а костюм у тебя новый есть?
— Нет, у меня лишь один пиджак.
— Очень плохо, коль так.
Слушай, завтра к шести
В пиджаке этом не приходи.
Посиди лучше дома.
И передай привет,
Если встретишь Тима и Тома.

ГОСТЕПРИИМСТВО

— Встаньте с этого дивана,
А не то там будет яма.
Не ходите по ковру —
Вы протрете в нем дыру.
И не трогайте кровать —
Простынь можете помять.
И не надо шкаф мой трогать —
У вас слишком острый ноготь.
И не надо книги брать —
Их вы можете порвать.
И не стойте на пути...
Ах, не лучше ль вам уйти?

ВСЕМ ПОРОВНУ!

43

сом

В одном городишке,
Испачканном сажей,
Плескались мальчишки
В мазуте на пляже.
Ветер унес в небеса
Их штанишки.
Домой нагишом
Побежали мальчишки.
Прохожие шли —
Не заметили даже:
Думали,
В черном они трикотаже.

БАК

Вот это сумка!
Не сумка — сума!
С отцом мы на рынок ходили.
На рынке купили живого сома
И в ванну его пустили...
В ванну его пустили,
А потом загрустили.
Вот это сом!
Не сом, а сомище!
Не мыться же с ним вдвоем.
А сколько усатый требует пищи!
Сома мы к Неве несем.
Сома в Неву опустили
И снова с отцом загрустили.

В бак налили кипяток.
Бак закрыли на замок.
Не поднять его никак,
Точно сейф, тяжел наш бак.
Сбоку кружка на цепи:
«На, попробуй, отцепи».
Бак запаян, замурован,
Ввинчен в пол, к стене прикован,
Остается к баку
Привязать собаку.

•*<

ВСЕМ ПОРОВНУ 1

44

воР^’
лО*1^
сМ^'
0^* *0*^
^з^* С1О9°*

.*@ПтЬакЬ.ги
УУУУУШМВАКН.Н1)
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ГУП «Типография Наука”
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12

Книги:

Чудаки.
Л.: Дет. лит., 1971.
Витамин роста.
М.: Дет. лит., 1981.

Говорящий ворон.
Л.: Дет. лит., 1989.

Стихи. Буклет.
М.: «Прометей», 1990.
Митьки и стихи Олега Григорьева:
Альбом. М.: «ИМА-пресс»,
1991-1993.

Основные
издания
произведений
Олега
Григорьева

Двустишия, четверостишия
и многостишия.
СПб.: «Камера хранения»,
1993.

Стихи. Рисунки.
СПб.: «Нотабене», 1993.

Вся жизнь: Стихи.
СПб.: Искусство-СПб, 1994.
Чудаки.
СПб.: «МйкШЬпз», 1994.
Авторское повторение первой
книги О. Григорьева 1971 г.
с послесловием В. Гусева
и Е. Гусевой.
А также публикации в:
Эхо. 1980. № 2 (10).

Сумерки. 1989. № 5.

Искусство Ленинграда.
1990. № 1.
Независимая земля:
Лит.-худож. альм.
М.-СПб., 1991.
Час пик. 1992. 28 дек.

Столица. 1992. № 22 (80).
Митьки-газета.
1992. №1,2, 4;
1993. № 10.

Русская виза. 1993. № 1.
Пятница. 1993. 19 февр.

Камера хранения:
Лит. альм. СПб., 1993. Вып. 3.
Там же. СПб., 1996. Вып. 5.

Веч. Петербург. 1996. 6 дек.