Ба [Мирон Высота] (fb2) читать онлайн

Мирон Высота Ба

Луна была очень большая. И смешная.

Такая большая, что даже на Тасиных рисунках ей здоровенной такой быть — не бывать. Вполнеба. Вот такенная. Цвета сгущенного молока. А что смешная, так это из-за набегающих косматых облачков — то подмигнет, то улыбнется, а еще неровная по краям, словно с бородой или завитушками — кудряшками на своей лунной, покатой голове.

Зато и светло было от такой большой луны, почти как днем. Только тени острее и чернее.

По обе стороны от дороги, сколько глаз хватало, качались тростниковые поля. Волна на волну катит. Без конца и края. Шшшшшшш. Шшшшшшш. Шелест, шепот, шорох. Бесконечность не предел. Тут надо ухо востро держать, чуть зазеваешься и не услышишь, как пожирательница Амт из тростника вынырнет — сама бегемотиха, грива львиная, пасть крокодильная. Налетит, разорвет. Пойдут клочки по закоулочкам.

А по дороге идут люди, качаются из стороны в сторону. Тяжелые, разбухшие ноги еле-еле двигают. Ноги-то в домашних тапочках. Шлеп по голым пяткам. Шлеп. Тапочки-то старенькие, стоптанные — выкидывать пора, а все туда же. Других и нет. Согнулись, сгорбились — люди эти. И голые все. Фу, гадость. Тася ни за что такой некрасивой не станет. Ни в жисть. А у мертвых и стыда нет. Им хоть голые, хоть какие вообще.

Тут люди и остановились. Все разом. Головы подняли. А лица-то у них всех одинаковые, и не отличить.

— Привет, ба, — сказала Тася и проснулась.

***

— ПА-ААМ! ПАМ-ПАБАМ-ПАБАМ! БУХ!

Оркестр играл громко и красиво. Тасе нравилось. И музыканты старались. Особенно дядька с блестящими желтыми тарелками. Он так усердно бил этими тарелками друг об друга, что его щеки и несколько подбородков еще долго дрожали после каждого удара. Красивые были музыканты, торжественные — дяди в галстуках и тети в платках. И вокруг все люди красивые. Только лица старые и грустные. Кроме папы и мамы. Они, конечно, совсем не старые, а совсем еще молоденькие, но тоже грустные. Оттого Тасе всех было жалко. И папу, и маму, и музыканта с тарелками и щеками, и седого дядьку, что пошатывался, но нес видать очень тяжелый гроб — от усилия у него аж вены на лбу вздулись, и бабушку, конечно. Бабушку, так жальче всех. Почти так же жалко, как себя. Была у Таси бабушка и нет. Будет жить-поживать на том свете, жить не тужит и горя не знать. Но это еще если проберется через тростниковые поля до самого огненного острова. А ну как не доберется? Дорога там опасная, чудища бродят и тапочки у нее старые совсем, да и те поди в гроб никто не догадался положить. Пойдет бабушка босиком. А у нее и без того ножки больные.

Так Тасе стало жалко бабушку, что она громко всхлипнула. Папа сразу руку сжал, да крепко так, что чуть косточки не хрустнули. А мама заплакала. Бабуськи, что стояли вокруг, вдруг заголосили, заревели.

— БАХ! — ударил в тарелки щекастый дядька.

Тася поморгала, и слезка, что на ресничках лежала, не удержалась — слетела. Тут Тася и разглядела злобную бабу Зину. Стоит напротив — лицо как простыня белое. Кабы не она, так и тапочки Тася успела бы бабушке в гроб положить и еще чего. Чего надо всякого. Ладно хоть рисунок не заметила. А то Бобика, любимую Тасину игрушку, ухватила за ухо и вышвырнула.

Тася ей рассказала все, и даже книжку показала, где и про Египет, и про «Книгу мертвых», и про Осириса, и про поля тростниковые. А баба Зина — дура, хоть про взрослых так говорить и нельзя, книжку вслед за Бобиком в угол запустила, Тасю за руку — цап, и в сторону от гроба потащила, а у самой пальцы кривые и с ногтями, поцарапала, хорошо хоть не до крови, но неприятно. И обидно. Тася, как лучше хотела. Дорога-то до Осириса, что потусторонним миром заведует, дальняя. Бобик бабушку веселить бы стал. А на листочке, что Тася успела незаметно под бабушкину руку спрятать, чего только нет — мороженое, фрукты всякие, особенно любимые бабушкины бананы, и торт, и сосиски, и даже курицу Тася нарисовала. Только почему-то живую. Нежареную. И не подумала, как бабушка там будет курицу готовить. Ну так это ладно и так должно всего хватить, а курица будет вместо Бобика бабушку развлекать.

Все это Тася в заветной книжице вычитала. Энциклопедии про Египет. Все это бабе Зине и рассказала. А та прошипела в ухо: «Безбожница твоя бабка была, безбожницей и померла! И ты такая же, и семейка ваша бесовская!» Шипит, и слюной брызжет, а у самой на подбородке волосы седые торчат. Фу! Ведьма — вот она кто. Царапины вон от ее ногтей вспухли.

— БАМ!! — ударили тарелки. Заголосили, заплакали. И Тася тоже заплакала. Горе-то какое.

***

— Тасечка. Тасечка.

— Это ты, бабушка? — Тася зевнула. Потянулась к ночничку — кнопочку нажать и загорится. Только вот кнопочка что-то не нажимается. Давила на нее Тася, давила. Никак. Застряла.

— Тасечка.

Снова шепот из темноты.

Тася осмотрелась внимательно. В самые черные уголки вгляделась. Никого.

— Где ты, бабушка?

— Тут.

— Да, где же?

Тасю положили спать в комнате бабушки. Все здесь было такое непривычное, старое, и пахло невкусно. Кровать скрипит, от подушки сухой травой отдает, аж голову кружит, Тася еще днем в тумбочку полезла, а у нее возьми и дверца отскочи — так и висит теперь на одной петельке. А у Таси в ее комнате, что там далеко осталась, в большом и красивом городе, вся мебель белая, и обои белые, и звездочки на стене — папа их в виде созвездий наклеил. Это такие звездочки специальные, которые солнцем питаются, а как темно станет, так они светится начинают. А у бабушки в квартире из интересного только Мурзик, да и тот спать с Тасей отказался, к родителям ушел.

Тасе надоело в темноте бабушку высматривать, она уже подумала маму позвать — пусть ночничок починит, как тут скатерть, что на зеркале висела — вот еще придумали зеркало спрятать — вдруг поползла, поползла, да и съехала. И сразу ночничок включился. Сам по себе. Тася аж ахнула. Только свет от него слабенький, как нездешний. Дрожит, моргает. А зеркало у бабушки большое — целых две Таси влезет, даже если одна другой на плечи встанет. Там-то, внутри этого зеркала бабушка и стояла, прям рядом с Тасиной кроватью, и Тася там была, вон глазищами испуганно хлопает, сама заспанная, Бобика к груди прижимает.

По полу царапнуло. Курочка пробежала белая. За ней перышко полетело, запорхало.

— Что это у тебя, бабушка? — спросила Тася.

— Так курочка твоя. Ты мне с собой курочку дала.

Бабушка без одежды совсем некрасивая. Сгорбленная, кости торчат, грудь у нее после операции только одна, да и та пустым мешочком на животе лежит, и живот складками, кожа вся сморщенная, вены набухли, ноги как у слоненка, широкие у ступней.

— Ты, бабушка, совсем неприличная, — сказала ей Тася.

— Одежду мне с собой не дали! Пожалели!

— Да как же не дали, бабушка?

— Это все Зинка — паскуда! Сдернула с меня все. Себе заграбастала.

— Точно, бабушка, точно! — запальчиво начала объяснять Тася. — Она меня от гроба твоего отгоняла. Вот оно чего.

— И ты Таська — жадоба. Жрачки пожалела. Сиди бабуля голодная.

Тут бабушка неожиданно цапнула проходящую у ее ног белую курочку. Та закудахтала, давай вырываться — закружили белые перья. Бабушка как-то очень уж ловко стала крутить курочке голову, как будто белье выжимает, а та только крыльями машет. Шея у курочки скрипит как резиновая, у бабушки даже синие вены набухли на плечах от напряжения, и наконец лопнуло, хрустнуло, и бабушка сунула почерневшими вдруг пальцами что-то совсем небольшое, кругленькое себе в рот, щека у нее сразу надулась, вспухла, отчего один глаз совсем сощурился.

Бабушка пососала, почмокала, сглотнула, и шарик за щекой исчез.

— И челюсть мою Зинка прибрала!

Курочка все не унималась, вырывалась, царапал бабушку прямо по животу когтистой лапкой. Это без головы-то!

— Тасечка, внученька ты моя сладкая, только ты обо мне заботишься, — бабушка всхлипнула. — Только ты, кровиночка моя.

Тася заплакала, так ей бабушку жалко стала. И себя.

— Ты, бабуля, скажи, чего тебе еще надо? Я все доставлю, все!

— Поесть чего, и вкусненького чего. Помнишь, вот эти вот конфетки там у тебя были? Помнишь? И телевизор еще бы мне, а то тут совсем скучно. Погибаю я тут, Тасечка.

Бабушка запустила руку куда-то прямо внутрь курочки. Та разом перестала биться. Как будто завод кончился. Что-то всхлипнуло и по бабушкиным ногам побежали черные струйки.

Тут и ночничок погас.

***

— Ты подушку разорвала? Вся голова в перьях.

Тася не ответила, она сосредоточенно рисовала в альбоме. Уже были у нее готовы страницы серьезные, обеденные — там, где супы, и каши, и котлеты. А эта страница у нее будет конфетная. Сначала Тася рисовала по памяти всякие сникерсы и шоколадные, трюфели и карамельки, а потом стала придумывать конфеты разные — сама бы ела. А когда места почти не осталось, она маленьких разноцветных точек понаставила всюду — это вроде как драже, всякие эмэндэмки и скителсы.

На стол запрыгнул Мурзик, ударил по руке, потом вообще начал катать фломастеры и карандаши, так что они полетели на пол.

— А ну, пошел, — замахнулась на него Тася. Мурзик окрысился на нее, завалился сверху на рисунок, спину выгнул, лапы поднял.

— Давай, давай, — попробовала вытащить альбом из-под кота Тася. А тот все вертелся, когти выставлял и ни в какую. — Мам, скажи ему.

— Лицо мыть и завтракать, — сказала мама.

Тася тщательно вымыла лицо, выдавила белую горошину зубной пасты, запустила щетку гулять по зубкам, а сама все слушала как переговариваются родители на кухне. Про квартиру, и про наследство, и про то, что пора возвращаться в большой город. Ванная у бабушки старая-престарая — вся в желтых разводах, на трубах паутина, и кран гудел — ничего в итоге так и не слышно. Когда домой-то уже? Скукота какая тут. И немножко страшно.

— И чего, пап, большое у бабушки наследство? — спросила потом Тася на кухне.

Мама снова всхлипнула и давай вытирать салфеткой глаза. А папа пожал плечами и как-то неумело, словно первый раз начал маму обнимать. Мурзик радостно мяукнул и стал тереться о папину ногу.

— Кота вот надо куда-то еще деть, — сказал папа.

— С собой заберем, — заявила Тася. Мурзик масляно сверкнул на нее желтыми глазами.

— Еще чего, — сказала мама. Отодвинула в сторону папу и стала мыть посуду. На кухне кран тоже был старый, и тоже сильно гудел.

Тася собрала фломастеры, взяла альбом и пошла рисовать телевизор. Телевизор получился красивый, большой, прям как у них в группе в детском саду. Только там телевизор никогда не работал, а тут Тася нарисовала на экране дядьку в голубом костюме. Дядька широко открывал рот. Пел. Бабушка очень любила всякие концерты смотреть. С утра до вечера их смотрела, если к ним в город приезжала погостить. Всех артистов по именам знала. Тасе захотелось этого артиста в голубом костюме как-то подписать, и она пошла к маме, спросит на кого артист получился похож, но мама с папой заперлись в комнате, еще и стулом подперли дверь — не пройдешь. Мама там за дверью опять всхлипывала.

Ну и ладно, решила Тася. Пусть неназванный артист будет, бабушка поди сама разберется.

Тася захватила рисунки, а еще пластмассовый совочек из своих старых игрушек и вышла из квартиры. В городе, она бы ни в жисть бы не решилась сама пойти на улицу. Но то город! В одном Тасином доме двадцать пять этажей, а тут всего два.

В подъезде пахло нагретым деревом. Солнце играло невесомыми пылинками. Тася сбежала по скрипучим ступенькам вниз. Завернула туда, где прямо под окнами был разбит маленький садик. Спряталась за кустик, совочком выкопала небольшую ямку, в которую опустила аккуратно сложенные листочки с рисунками. Посмотрела по сторонам, увидела донышко от стеклянной бутылки, прижала им рисунок, а сверху и по краям немного землей присыпала. Получился вроде как «секретик». Бабушку в землю зарыли, и она в землю подарочки для нее. Так оно правильно будет. Очень уж Тася надеялась, что это все именно так и работает.

— Ты чего тут делаешь?! — раздался над головой звучный голос.

Из открытого окна на первом этаже на Тасю зло смотрела баба Зина.

***

— Кура где? Кура?

Тася проснулась оттого, что кто-то тяжело на нее навалился. Дышать было невмоготу. Тесно.

Она подскочила, встала ногами на подушку и прижалась к стене. От стены, хоть там и ковер висел, красивый такой с тетенькой и дяденькой на коне, все равно холодом дает. Ледяной ковер.

— Ты чего, бабушка. Чего ты? — Тася хотела уже кричать, чтоб мама пришла. А лучше папа.

Бабушка сидела прямо на кровати — согбенная, волосы свисают, голая спина блестит в лунном свете. Ночничок в этот раз так и не зажегся. И зеркало занавешено снова. А бабушка прям внутри, здесь, в комнате. Или это не бабушка вовсе?

— Не бойся, Тасечка. Не бойся, милая. Не бойся, внученька.

Обычным бабушкиным голосом говорит. Тася на подушку села, успокоилась.

— Я к тебе, бабушка, не пойду. От тебя пахнет невкусно.

Бабушка громко втянула в себя воздух. И еще раз. Закашлялась. Сплюнула что-то в ладошку. А потом ладошку об кровать отерла.

— Голодно мне, Таська. Одежу не дала мне, ни одежы, ни еды, такая ты внучка. Так ты бабушку любишь.

У Таси уж уши полыхнули от возмущения. А как же секретик во дворе? «Супная» страница, котлетная, конфетная! А еще телевизор! И там певец в голубом костюме! Как же так?!

Бабушка все терла и терла простынку, а потом хвать рукой за подушку, на которой Тася сидела, и давай к себе тянуть.

— Иди ко мне, Тасечка, иди, моя хорошая.

— Я поняла, бабушка! — зашептала Тася. — Это все баба Зина. Она видела. Она секретик разоряла.

А бабушка не слушает, тянет подушку на себя.

— Бабушка плохого тебе не сделает. Иди, родная, обниму тебя.

Тут на кровать Мурзик прыгнул. Шипит, спина колесом. Бабушка, как подскочит. Стоит и дышит тяжело. Тася глаз ее не видит, космы на лицо падают, только черный, беззубый рот открывается и закрывается, как дырка какая-то. И на груди сосок острый, огромный. Прямо в глаза целит. Внутри аж царапает.

— Ты, Тасечка, все правильно делаешь, — вдруг бабушка говорит своим обычным голосом. — Просто конфетки испортились. Ты лучше еще мне курочку пришли. Беленькую. И по котику я скучаю. И по Зиночке. Вот бы они ко мне погостить приехали.

Мурзик вдруг заорал как сирена автомобильная. Весь дом перебудил.

***

Ну, ничего, подумала Тася, засыпая на следующий вечер, теперь то бабушка поди довольна будет. И Мурзик к ней в гости попадет, и подружка ее любимая. Будет с кем телевизор смотреть.

Сегодня днем, Тася старательно нарисовала котика и женщину в платке, и подписала как могла. Специально спросила у мамы, как пишется имя Мурзика и бабы Зины. А вот курочку не нарисовала. Жалко стало. Вспомнила как та бабушка, что из зеркала, курочку схватила и шею ей вывернула. Хватит с бабушки и конфеток. Нечего. Обойдется. И вообще, надоело. Папа сегодня маме сказал, надо уметь отпускать. Вот и Тася подумала — бабушка пусть своей жизнью там живет в новом месте. А подарочки только по праздникам. А то Тася весь день рисует, а ночью еще и болтает с бабушкой — не высыпается. Тася еще подумала и тапочки нарисовала. Бабушкины любимые.

В этот раз, листочек с рисунками снова в землю закопала, только уже не стала стеклышком место обозначать — вдруг кто разроет.

Хорошо бы бабушка больше не приходила, еще подумала Тася и сразу заснула…

…А проснулась она, когда луна огромная, как в книжке, к ней снова в окошко заглянула. Да так заглянула, что вся комната осветилась.

Тася села на кровати. Никого в комнате не было.

— Бабушка? — позвала на всякий случай Тася. — Мурзик?

Тут Тася и услышала. Еле-еле. Тихо-тихо. Шлеп. Шлеп. По голым пяткам. Тапочки старые. В зеркале она прячется — вот где!

И Мурзик мяукнул. Жалобно так. И коготками по стеклу. И он там?!

Тася вскочила, к зеркалу подбежала и простынку с него сбросила.

А внутри какая-то комната незнакомая. Мурзик, как Тасю увидел — вытянулся в струнку, лапками перебирает по зеркалу с той стороны.

Шлеп. Шлеп.

Тася руки протянула, да и внутрь незнакомой комнаты провалилась. Мурзик прямо ей на руки и прыгнул — дрожит, сердечко бьется. Когти запустил в пижаму, не вырвешь.

— А ну тихо, — приказала ему Тася и как была с Мурзиком на руках под стол залезла, а на столе скатерть длинная с кисточками, закрыла их, спрятала.

Шлеп. Шлеп.

— Кто здесь? — услышала Тася чей-то знакомый голос. Так ведь это же баба Зина, соседка бабушкина с первого этажа. Это что же выходит? Тася к ней в квартиру попала? Чего только во сне не произойдет. Тася зевнула. А Мурзик, дрожащий так, что стол, под которым они прятались, ходуном ходил, вдруг замер только когти глубже запустил. Больно! Тася уже хотела Мурзика шлепнуть, как баба Зина заверещала, но тоненько так, еле слышно, будто чайник сипит, или шарик, когда из него воздух выходит.

— Не подходи! Изыди! Изыди, бес!

Шлеп. Шлеп.

А потом кровать затрещала, заохала, и стало слышно, как будто кто-то бумагу рвет, долго рвет на мелкие самые кусочки, и зачавкало потом, забулькало. Зато верещать никто уже не верещит.

Шлеп. Шлеп.

— Таська! — позвала бабушка. — Кота отдай!

Мурзик жалобно мяукнул.

Шлеп. Шлеп.

Тася увидела, как опухшие, монументальные ноги в старых, без задника тапочках остановились прямо перед столом.

— Таська, вылазь! Кому говорят.

Бабушка застонала и упала на колени. Рука влажная, блестящая появилась из-под скатерки. За ней тянулся мокрый черный след. Рука стала подбираться к Тасе и Мурзику. Ближе, ближе. Ползет по полу, удлиняется, вот один локоть показался, вот второй, а рука все дальше ползет. Сейчас схватит!

— Тасечка, милая! Дрянь такая! Бабушку не любишь?!

Тася заверещала, что было сил. Вышло у нее гораздо лучше, чем у бабы Зины. Весь дом сбежался.

***

…а в поезде ехать было здорово!

Только их с Мурзиком в купе пускать не хотели. Тася заплакала навзрыд — это она хорошо умела, очень громко и настойчиво, добавляя к плачу такое специальное подвывание, взрослых обычно хватало минуты на три, прежде чем они сдавались и разрешали все, что хочешь. Папа о чем-то пошептался с проводницей, и вуаля! Мурзик своими желтыми плошками разглядывает несущиеся мимо столбы и елки, стучит лапой по занавескам и иногда оборачиваясь на Тасю, как будто не может поверить, спрашивает протяжно «Мяу?»

Днем уезжали впопыхах. Внизу еще стояла машина «скорой», полиция. Заходили с утра сосредоточенные дядьки в пиджаках, спрашивали, слышали что-нибудь ночью, видели кого? Папа и мама растерянно пожимали плечами. А Тася и Мурзик молчали. Да их и не спрашивали.

Когда Тася ночью закричала, то папа мигом прибежал. Нашел ее под одеялом, в кроватке, вместе с Мурзиком. Мурзик еще Тасю всю расцарапал. Пока мама обработала ранки какой-то шипучей водой, Тася наотрез отказалась возвращаться в свою, вернее в старую бабушкину кровать. В итоге спала между родителями на раскладном диване. А утром…

Что там произошло в квартире у бабы Зины, Тасе никто не сказал. Она только подслушала как папа, сходив к соседям узнать, что к чему, с широко открытыми глазами прошептал маме «в три мешка, разных», а мама, заметив Тасю, не дала ему договорить и приложила палец к губам. Так что собрались быстро, вещи в чемодан покидали и на вокзал.

Потолкались у касс, постояли на перроне, поругались с теткой на входе, разложились, в окно посмотрели, зубы почистили, так и день закончился. Тася забралась на верхнюю полку и заснула под мерный, дробный стук колес и мягкое покачивание вагона…

А во сне приходила бабушка и шептала в ушко:

— Тасечка, внученька моя. Внученька моя, маленькая, любимая. Как мне плохо, бабушке твоей, как одиноко. Смотрю на вас и сердце у меня кровью обливается. Как же я там одна? Одна-одинешенька? Не дойду я до огненного острова, не дойду. Вот если б близкий кто рядом был, да любимый. Вот если бы мамочка твоя меня навестила, доченька моя сладкая. Никого-то у меня кроме нее нет. Никогошеньки.

Бабушка всхлипнула. Раз. Другой, а потом закашлялась, как подавилась. Сунула под нос Тасе узкую ладошку. А в ней рис.

— А не придет никто, я сама приду! Будешь, Таська, вот это жрать! Жадоба, дрянь такая!

Пригляделась Тася, а рис странный какой-то. Шевелится. Да то и не рис вовсе, а гусенички малюсенькие.

Бабушка беззубым ртом к ладошке своей припала, пошамкала чего-то неразборчиво, а потом полезла в зеркало, что на двери купе висело. Никак не могла ногу закинуть, не получалось у нее. Так и упала туда, мелькнул позвоночник с острыми звеньями позвонков, ноги в синих венах.

— Хорошо, бабушка, — зевнула Тася, так и не проснувшись, повернулась на другой бочек, и снова зевнула. А дальше уже спала без всяких снов.

***

Ох, как Тася плакала. Ох, как рыдала.

— Ну не мог он пропасть из закрытого купе, не мог, — утверждал папа.

— Ты в туалет ночью ходил? Он и выбежал, — предположила мама.

— Да никуда я не ходил! — возмутился папа.

— Граждане! Стоянка еще три минуты, освобождаем вагон!

Как домой на такси ехали, то Тася не помнит, все плакала. Папа попросил неприятную тетку-проводницу, если Мурзик найдется, позвонить. Вознаграждение пообещал.

— Ну хочешь, другого котика возьмем? — обняла Тасю мама.

Мама такая большая и такая глупая! Бабушка все равно придет и отберет. Все равно!

— Таська, а ну перестань плакать, — весело сказал папа. — Держи вот свои фломастеры. Слушай, может ее в художественную школу отдать? Рисовать ей нравится. Тась, а давай мамин портрет. Нарисуешь?

Мама поудобнее устроилась в кресле, поправила прическу и сказала:

— Это будет самый красивый портрет.

— Вот и здорово, — сказал папа. — Вот и здорово. Еще и погулять Тася успеешь, вечер только начинается!

Тася первым делом отнесла и выкинула в мусорное ведро, пока родители не видят, энциклопедию про Египет. Ничего хорошего от этих энциклопедий нет. Глупости одни. И гадости.

Вернулась, уселась напротив мамы. Открыла альбом. Разложила фломастеры. Сосредоточилась.

— Ну, — сказала мама и улыбнулась. — Поехали.

Тася кивнула. Вечер только начинается, а надо успеть еще местечко найти и ямку вырыть.

Она провела первую линию. Вторую. Рисовалось легко. Да и рисунок несложный. Мама обидится только. Ну да ей знать необязательно, кого Тася рисует.

А получалось красиво. Толстый бегемот. Грива львиная, пасть крокодильная.