Зарубежный детектив - 88 [Кристофер Хайд] (fb2) читать онлайн

РОМАНЫ
ЮРГЕН ВЕНЦЕЛЬ ЛОРГАЛЬ * КРИСТОФЕР ХАЙД ДЕСЯТЫЙ КРЕСТОВЫЙ * АННА МАРИЯ ФОНТЕБАССО УДАРАМИ ШПАГИ

*

Jürgen Wenzel

LORHAL

Christopher Hyde

THE TENTH CRUSADE

Anna Maria Fonfebasso

A COLPI DI SPADA

*

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ

АБРАМОВ С. А.

АНДЖАПАРИДЗЕ Г. А.

ВЫСОЦКИЙ С. А.

КАРПЕЦ И. И.

МАШОВЕЦ Н. П.

ЧИГАРОВ А. А.

Составитель

С. НЕБОЛЬСИН

Автор предисловия

С. АБРАМОВ

Серийное оформление

М. ШЕВЦОВА

Иллюстрации

В. ГОЛЬДЯЕВА

© Состав, предисловие, перевод на русский язык.

Оформление. Издательство «Молодая гвардия». 1988 г.

СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ
_{ЗАМЕТКИ О ДЕТЕКТИВНОМ ЖАНРЕ}

Детектив сегодня — жестокий жанр, имею в виду, конечно, западный детектив, прежде всего англо-американский, хотя французский и итальянский тоже не отличаются излишним милосердием.

Наш, домашний, отечественный, в этом смысле куда как идилличен. Сыщики на его страницах не палят почем зря из «магнумов», «стэнов» или «беретт», они и названий таких не слышали, они и родной «Макаров» лишний раз страшатся вынуть из кобуры, поскольку в Министерстве внутренних дел очень неодобрительно относятся к фактам «огневого контакта» (каков термин, а?..). Вот и вынуждены наши Гудвины и Мегрэ скрупулезно и нудно расследовать всякие «ограбления века» — хорошо, коли большого универмага, а то и продуктовой палаткой приходится довольствоваться.

Но, может, это и к лучшему, может, это и есть гуманность по отношению к пугливому читателю?..

Вроде бы и не без едкой иронии сие написал, а призадумался и решил: не к месту она, если вспомнить, как легко и красиво льется кровь на страницах западных детективных книг и — прямая связь! — в фильмах, по этим книгам чаще всего и поставленных, как ложатся направо и налево виноватые и безвинные, полицейские и воры, взрослые и дети. Наивный и нежный мыслитель Дюпен, придуманный родоначальником жанра Эдгаром Алланом По, и ведать не ведал, к каким демографическим результатам приведет увлекательная игра в дедукцию, начатая им полтора столетия назад!

Но вот что характерно. И полтора столетия назад у помянутого родоначальника не возникла мысль вывести в качестве главного положительного героя полицейского; уже и тогда, похоже, мало кто испытывал доверие к сыщикам, получающим жалованье из государственной казны, уже и тогда читающей публике приятнее был частный детектив — умный, отзывчивый, удачливый в противовес казенным ищейкам, от коих ни добра, ни помощи — одно разорение.

Перескочу сразу в семидесятые годы двадцатого века и помяну феномен детективного жанра, весьма свойственный дню нынешнему, но крепких старых корней между тем не лишенный. В 1974 году американский кинорежиссер Майкл Уиннер подарил «городу и миру» фильм «Жажда убийства», в коем действует обаятельный Чарльз Бронсон, играющий несчастного архитектора, потерявшего разом и жену и дочь. Их убили — так просто, походя! — молодые подонки, то ли хиппи, то ли панки, то ли поклонники «хард рока», и полиция, конечно же, не в силах их отыскать. И тогда архитектор сам выходит на ежевечернюю охоту, одиноким мстителем идет по темному дну Нью-Йорка и укокошивает всех, кто кажется ему нарушителем общественного покоя. Фильм сделан очень добротно, поэтому невольно начинаешь сочувствовать герою, ненавидеть его жестоких противников, презирать полицию, которая все силы бросает на отлов благородного мстителя, а вовсе не настоящих преступников.

Но дело не только в уровне кинематографического мастерства. Дело в веянии времени, точно замеченном и уловленном метеорологами от масс-медиа: публика не терпит властей предержащих, публика боготворит героев из толпы, публика легко доверяет этим героям страшное право миловать и карать.

«Я — правосудие» — так назвал один из своих многочисленных романов плодовитый Микки Спиллейн, и его постоянный герой Майкл Хаммер ни в одном из романов не усомнился в этом премилом тезисе, верша свое правосудие по своему же разумению. А профессия у Майкла Хаммера, кстати говоря, — частный сыск. Они с Дюпеном коллеги.

Но, возразят мне, преступный мир, противостоявший Дюпену, и нынешний, противостоящий Хаммеру и иже с ним, мало похожи друг на друга. Самым опасным противником Дюпена была, как известно, обыкновенная обезьяна, а сегодня и гигантский Кинг-Конг не устоит против какого-нибудь районного отделения американской мафии, вооруженной не только автоматами «узи», но и гранатами, пластиковой взрывчаткой, базуками, даже ракетами. В нашумевшем кинобоевике «Коммандо» еще один одинокий мститель в исполнении всемирно знаменитого культуриста Арнольда Шварценеггера сам — опять сам! — идет спасать дочь (а заодно покой и демократию в вымышленной южноамериканской стране) из лап экстремистов-террористов и для этого по ходу дела грабит рядовой магазин оружия. Надо видеть, каким могучим арсеналом нагружает он обыкновенную магазинную каталку! Надо видеть, с каким хладнокровием он пускает в оборот украденное оружие! Те, в кого он стреляет, кого взрывает, кого режет ножом или душит могучими руками, не люди. Хотя и о двух ногах, двух руках и кое-какие головы в наличии имеются.

Итак, вот вам расклад сил в типичном западном детективе, на киноэкране или в книге: вот мы — хорошие, вот они — плохие. И они не люди, жалеть их нельзя, можно только ненавидеть и с облегчением вздыхать, когда они будут уничтожены все тем же героем-одиночкой. Чем они отличаются от акулы-людоеда из романа Питера Бенчли «Челюсти» или от безжалостного пришельца-чужака из фильма Ридли Скотта «Чужак»? Только человеческим обликом. Но он, этот облик, обманчив, убеждают нас снова и снова, и очередные герои толпы, обладающие лицензией на убийство, идут в справедливый и трудный бой.

Враги жестоки, они, простите за жаргонный термин, «чикаться» с вами не будут, так и вы с ними не разводите политесы, тем более что помощи ни от кого ждать не приходится: полиция насквозь продажна; мэры, губернаторы, конгрессмены состоят на зарплате у полуофициального гэнга; юные граждане отравляют себя наркотиками и левыми идеями, им на державу начхать. А кому не начхать? Обреченным на вечное одиночество частным — и честным — детективам; бывшим рейнджерам и «зеленым беретам», так и не нашедшим себя в мирной жизни; чест-ным одиночкам-полицейским, в конце каждого романа или фильма бросающим в лицо начальству свои полицейские жетоны… И так далее, и так далее.

Оговорюсь попутно: я ничего не имею против такого рода детективов, коли сработаны они добротно, профессионально, с выдумкой. Как правило, это увлекательное чтение или зрелище, если речь о кинематографе, не отнимающее труда, но прекрасно «полирующее» нервы. Отмечу лишь, что еще одно веяние времени — повальная стандартизация жизни — коснулось и детективной ветви масс-медиа: герои, ситуации, противники героев, виды убийства, системы оружия, места действия — все похоже, все стереотипно, все узнаваемо. И в стандартизации этой кроется хитрая суть: тонко и точно снивелировать общественные симпатии и антипатии, враги у всех одни, кумиры тоже, страдаем все вместе, ненавидим — хором, обожествляем — сообща.

Получается, надо сказать.

А наша масс-культура разве не тем же занята? Возьмем детективы: везде умные и интеллигентные сыщики, везде умные и интеллигентные разведчики, везде не очень умные и совсем не интеллигентные воры, хапуги, спекулянты, злобные эмигранты «второй» и «третьей» волн, недальновидные и самоуверенные «пираты XX века»… Вот только профессионализма не хватает их создателям, поучиться бы у заокеанских коллег ремеслу…

Повторяю: ничего против масс-детектива я не имею, читаю его с любопытством, смотрю в кино с приятным чувством собственной причастности суперподвигам. Замечаю легко прописанный социальный фон. Вижу штрихами очерченных социальных типов политиков, гангстеров, полицейских, проституток, наркоманов, журналистов… И частных детективов, вестимо. Волнуюсь. Надеюсь. Сопереживаю. Ликую. Забываю. Начинаю сначала.

Как там в физике: круговорот воды в природе.

В конце концов, и патриархальный детектив, именуемый «интеллектуальным» — в отличие от «крутого», тоже не радовал читателей особым разнообразием типов, персонажей, моделируемых ситуаций или же картинок быта. Рискуя быть осужденным его апологетами, скажу: он, «интеллектуальный», кажется мне куда более кукольным, неживым, этаким литературным подобием кроссворда.

Но мы здесь говорим о веянии времени, о тех литературных ветрах, которые дуют сегодня и которые ничуть не похожи на вчерашние, позавчерашние, позапозавчерашние. Более хлесткие. Более холодные. Более жестокие, пронизывающие, колючие. «Интеллектуальный» детектив — при всех его милых условностях — был изначально добр. Порок — каким бы он ни был! — непременно наказывался, добродетель — в каком обличии она бы ни выступала! — непременно торжествовала. Даже неоднократная нарушительница литературных канонов, правил, параграфов и конвенций Агата Кристи всегда стремилась умиротворить героев и читателей, и, надо сказать, ей это удавалось.

«Крутой» детектив всегда жесток. Я не говорю сейчас о его литературных достоинствах или недостатках, о его классиках и подмастерьях (я, кстати, признался выше в том, что предпочитаю его «интеллектуальному»…). Я лишь подчеркиваю неизбежную его тенденцию, свойственную и классикам (Хэммет, Чандлер, Маклин…) и подмастерьям (имя им — легион). И если в литературе жестокость эта зависит во многом от личного воображения читателя, то, будучи перенесенной на киноэкран, она чаще всего становится довлеющей, доминирующей, чуть ли не самодельной.

Не стану перечислять здесь в качестве примера сонм западных кинодетективов, легко и ярко иллюстрирующих мою мысль, не хочу уподобляться «героям» Жванецкого, вовсю рассуждающим о «мировых стандартах, которых никто не видел». Вполне возможно назвать знакомые советскому зрителю ленты, те, которые любезно предоставил ему нещедрый на такого рода подарки отечественный кинопрокат. И «Страх над городом» с обаятельнейшим суперменом Бельмондо, и «Голубой гром» с суровым Роем Шейдером, и «Новые центурионы» с красавчиком Стеси Кичем — все это фильмы, если и не пропагандирующие полицейско-сыщицкую жестокость, то в меру скромно твердящие о ее неизбежности в мире насилия. В то же время тот же кинопрокат (или закупочные комиссии Госкино СССР) почему-то не показал нам действительно правдивые, действительно умные, действительно талантливые ленты о том же мире насилия. Не страшные сказки, а истинно реалистические произведения, снятые по истинно реалистическим повестям и романам. Ну, скажем, «Душной ночью» Нормана Джюисона по известному у нас в стране прекрасному роману Джона Болла. Или «Французский связной» Уильяма Фридкина по одноименной книге Робина Мура…

Впрочем, я несправедлив к кинопрокату: ведь познакомил же он нас с сильной работой Сиднея Поллака «Три дня Кондора» по роману Джеймса Грейди «Шесть дней Кондора», что совпало с публикацией этого романа в молодогвардейском «Зарубежном детективе». И кое-какие экранизации романов Агаты Кристи известны нам. И «Меморандум Квиллера» режиссера Майкла Андерсона мы знаем, как знаем и роман Адама Холла с тем же названием… Время идет, меняется, может, увидим мы и другие фильмы, снятые по детективным произведениям, любимым советскими читателями.

Вообще журнальная периодика и издательские сборники детективов всегда были прогрессивней кинопроката. Прогрессивней, оперативней и щедрей. Советский читатель неплохо знаком с ведущими западными детективистами — Агатой Кристи, Рексом Стаутом, Джеймсом Чейзом, Себастьяном Жапризо, Буало и Нарсежаком и многими другими, не говоря уж о чемпионе периодики Жорже Сименоне. Мы кое-как знаем и творчество Алистера Маклина, Эрла Стенли Гарднера, Джона Ле Карре, вон даже «Крестного отца» Марио Пьюзо не без удовольствия прочитали, а уж как его поносили в свое время — вспомнить стыдно… И «кровавые» детективы тоже читывали, к примеру, «Свидетелей не будет» Чейза. И о том, что доминантой западного детектива стала именно жестокость, ведаем не понаслышке.

Жаль, конечно, идиллических времен примата интеллекта над грубой силой, жаль тщедушного Пуаро, жаль неподвижного гурмана Вульфа, жаль старую деву Марпл — времена «застольного» сыска канули в Лету. Преступления в мире стали массовыми, бессмысленно-безликими, перешагнули рамки государственных границ, а их жертвы мало чем отличаются от военных потерь — по крайней мере, количественно. Хотя, впрочем, и качественно. «Холодная» война, все чаще переходя в категорию «горячей», в качестве жертв выбирает политических деятелей любого ранга, мирных заложников, захваченных всякими «красными бригадами» и «черными сентябрями», а уж акции полиции или ФБР против международных террористов «холодными» никак не назовешь.

Таков мир, а значит, таков и детектив. Он становится все более политизированным, из него исчезают привычные мотивы преступления — корысть, месть, любовь, ненависть, их заменяют мотивы политические, безличностные, когда непосредственный преступник, убийца — не более чем пешка в руках политиков, бизнесменов, главарей разведок и контрразведок, когда убийство, террор, диверсия становятся профессией, которая требует отнюдь не страсти, но трезвого и холодного расчета, здоровой доли цинизма, равнодушия и, конечно, безжалостности. Ярчайший пример такого рода детектива являет собой нескончаемая серия о Джеймсе Бонде, агенте с правом на убийство, очаровательном супермене, созданном лихой фантазией англичанина И. Флеминга. О персонаже этом писано-переписано, не стану повторяться, отмечу лишь забавную подробность, особенно четко проявившуюся в последние годы. Кинематограф отдал дань чуть ли не всем романам о Бонде, всемирно знаменитыми стали Шен Коннори и Роджер Мур, каждый в свое время исполнявшие роль агента 007. Несомненная заслуга киноверсий о Бонде перед литературным оригиналом состоит в большой дозе юмора пополам с иронией, с коим авторы фильмов относятся к невероятнейшим подвигам своего героя. Но ирония иронией, а несомненное потепление в мире весьма своеобразно отразилось на действиях кино-Бонда: он все чаще ищет дружеские контакты… с советской разведкой, работает с ней рука об руку, а в ленте Джона Глена «Вид на убийство» в итоге даже получает из рук советского генерала КГБ новенький орден Ленина.

Романы и фильмы о Бонде — в большой степени фантастика, ибо чаще всего он сражается с полусумасшедшими миллионерами-маньяками, покушающимися то на золотой запас форта Нокс, то на мировое господство с околоземной космической станции. Но куда как реалистичны политические детективы, в которых действуют наемники разных мастей и рангов, в которых погибают президенты и кандидаты в президенты, в которых банды мафии сражаются друг с другом и с полицией прямо на улице отнюдь не мирных городов, в которых действуют — и успешно! — полуподпольные организации бывших и новых нацистов, левых и правых террористов, националистов всевозможных колеров. Касаясь всего этого, детектив перестает быть игрой, невинной и увлекательной головоломкой, но становится литературой социальных и политических проблем, литературой — в хорошем смысле — злободневной. А если за него берутся настоящие писатели — Грэм Грин, например, или Джон Ле Карре, — то и просто Литературой.

Не случайно популярность именно политического детектива выросла сегодня на Западе многократно — по сравнению с классическим «интеллектуальным» детективом. С романами Ладлема, Дейтона, Форсайта еще соперничает только покойница Кристи — скорее как пример классики жанра, а уж остальные «интеллектуалы» толпятся во вторых и третьих лигах. И опять-таки доминантой политического детектива остается жестокость, хотя здесь уж она продиктована самой жизнью — той, которую выбрали для себя его персонажи.

Молодогвардейский сборник «Зарубежный детектив» за последние годы познакомил читателей с достаточно яркими примерами жанра политического романа. Можно, повторяю, назвать «Шесть дней Кондора» Джеймса Грейди. Или «В тайном государстве» Роберта Маккрама. Или «Система-84» Уно Палмстрема… А сегодня издательство представляет на читательский суд роман канадца Кристофера Хайда «Десятый крестовый».

Роман Хайда во многом традиционен для западного политического детектива. Во-первых, привычен выбор героя. Он не полицейский, не фэбээровец, не государственный служащий: никто из них не может, по укоренившемуся мнению, противостоять разного рода подпольным или полуподпольным политическим механизмам, а именно о таком механизме и идет речь в «Десятом крестовом». Герой — журналист, и этот авторский выбор вполне объясним: профессия не связывает героя с определенным местом действия, позволяет ему— по праву! — интересоваться любыми сторонами жизни, и открытыми и закулисными, проникать туда, куда представителям иных профессий вход заказан. Интерес его к предложенной интриге развивается по хорошо изученной схеме: сначала чисто журналистский, профессиональный, потом уже гражданский, патриотический, который и смелости герою добавляет, и зоркости, и даже необходимой в предложенных ситуациях отчаянной бесшабашности.

Во-вторых, достаточно традиционна интрига. Есть силы — и могущественные! — которых не устраивает политическая ситуация в стране, которым кажется, что власти предержащие излишне либеральны, а стало быть, стремительно «левеют». Для поворота «вправо» силы эти не побрезгуют никакими средствами, тем более что их «пятая колонна» давно оккупировала многие кабинеты в длинных коридорах власти. И вот наш герой-одиночка рискует вступить в борьбу с хорошо отлаженной машиной и… Здесь остановимся. Не станем лишать читателя удовольствия самому узнать, что последует за сакраментальным «и». Роман написан увлекательно, приключений в нем хватает, сюжет закручен умело и лихо, а герой вызывает симпатию.

Роман Анны Марии Фонтенбассо «Ударами шпаги» можно причислить — пользуясь отечественной критической терминологией, — к социально-бытовой прозе, где едва ли не главная задача автора — воссоздать быт героев, четко прописать тот социальный фон, на котором они существуют. К сожалению, мы слишком мало знаем о жизни теле- и кинозвезд, пользуемся весьма недостоверной информацией, щедро приправленной липкосладким сиропом восторга. Фонтенбассо рисует фигуру, за ярким «имиджем» которой кроется неуверенный в себе, трусливый и не слишком талантливый человечек, прихотью судьбы вынесенный на гребень популярности. Сегодня он, завтра другой, послезавтра… Так далеко телевизионная «машина грез» не заглядывает: износится винтик — заменят, чего загадывать! И даже детективная история, случившаяся с этим «винтиком», выглядит рутинной, случайной, такой же казенной, как и все его «винтичное» существование. Автор удивительно точно придерживается выбранной стилистики, нигде от нее не отступает, повествование на первый взгляд тянется неторопливо и буднично — как того требует описываемая история. Но перед нами детектив, хотя и необычный по форме, и тугая пружина его неуклонно разворачивается — до удара.

Я говорил о жестокости современного детектива. Что ж, и роман Хайда, и роман Фонтенбассо ее не избегают: жизнь, ими описываемая, куда как жестока, ситуации, в которых оказываются персонажи, к веселью и неге не располагают. Тут писатели мало в чем отходят от канонов современной детективной литературы. Но нигде жестокость не становится самоцелью, нигде писатели не упиваются ее обрисовкой — у них другие задачи. Они пишут социальный портрет капиталистического Сегодня, пишут его умело и точно.

А вот роман Юргена Венцеля «Лоргаль» — при всей его социальной «оснастке» — относится к типу классического детектива: есть труп, не один даже, есть поиск конкретного преступника, есть версии — ложные и верные. Все, казалось бы, продумано до мелочей, привычно, приятно глазу. Толково и прочно сработанная логическая задача… Но что поделать: я лично люблю «крутой» детектив. Впрочем, думаю, издатели попали в цель: сборник удовлетворит самые разные вкусы.

СЕРГЕЙ АБРАМОВ

ЮРГЕН ВЕНЦЕЛЬ
ЛОРГАЛЬ

Перевод с немецкого Я. Федоровой

_____

_____

1

Майор Бауэр проснулся чуть свет и даже сам удивился: с чего бы это? Легкий ветерок шевелил гардины. Ах, вот в чем дело — телефон звонит. Жена спокойно спала. Бауэр сел, нашарил под кроватью тапочки и прошел в гостиную. Включил лампу и поспешил снять трубку. Звонил дежурный по управлению. Услышанное разом прогнало остатки сна. Майор нахмурился. Придвинул к себе лист бумаги, записал несколько слов.

— Хорошо, — сказал он, — присылайте машину. Вызовите также обер-лейтенанта Гайера, доктора Вендланда и остальных оперативников. Обеспечьте сохранность следов и так далее. Я жду.

Между тем проснулась и Мария Бауэр; стоя в тонкой ночной рубашке на пороге гостиной, она неловко пыталась надеть халат. Вид у нее был совершенно сонный.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Свари, будь добра, кофе покрепче.

Майор начал собирать портфель. А мысль уже работала полным ходом. Мария больше ни о чем спрашивать не стала. Ответа все равно не получишь. Взгляд на часы в коридоре — начало пятого. Можно будет еще поспать.

Кофе майор Бауэр пил стоя. Мария сунула ему в портфель несколько бутербродов, хотя чаще всего он к ним не притрагивался, так и приносил домой.

— Что, худо? — спросила она.

— Да… К ужину меня не жди. Днем позвоню.

На улице загудела машина. Бауэр глянул в окно и попрощался с женой: служебный автомобиль, это за ним.

— Такое дело, да с утра пораньше, — заметил вместо приветствия долговязый обер-лейтенант.

Бауэр считал его человеком ответственным и надежным. Вранье, что, мол, люди высокого роста на любую проблему глядят свысока. Недавно он, помнится, опять читал что-то в этом духе. Майор улыбнулся. Обер-лейтенант был молод и энергичен.

— В клинику? — спросил шофер, выруливая от тротуара.

— Конечно, прямо туда, — кивнул майор. Первым делом и как можно скорее полагалось осмотреть место происшествия.

— Вы уже знаете подробности, шеф?

— Нет.

Гайер сидел боком на заднем сиденье. Ноги длинные — с такими только в баскетбол играть, но обер-лейтенант отдавал предпочтение гандболу и был прямо-таки создан для бросков с дальней дистанции. Некоторые команды окружной лиги уже это почувствовали.

Майор Бауэр по радио связался с управлением, велел перебросить в клинику опергруппу.

В этот ранний час движения на улицах почти не было, и они беспрепятственно мчались вперед.

А в больнице началась тем временем обычная утренняя суета. Не так давно Бауэр лежал в стационаре с воспалением легких и сейчас вспомнил, как ему действовало на нервы, что пациентов будят ни свет ни заря и заставляют умываться. Это входило в обязанности ночной сестры, а она принималась за дела спозаранку, чтобы до конца дежурства со всем этим управиться.

Они въехали во двор клиники, где обычно стояли санитарные машины. Вахтер узнал полицейский автомобиль и, тяжело опираясь на трость, вышел им навстречу из будки.

— Доброе утро! — Он приложил два пальца к фуражке. — Через парк и налево, вон туда, где фонарь горит. Да вы и сами увидите.

Он поковылял обратно: в будке как раз зазвонил телефон.

— Спасибо! — пробормотал ему вдогонку Бауэр, с досадой думая о том, что вся клиника уже знает о происшествии. Обер-лейтенант Гайер явно испытывал то же чувство.

— Ну и болтушки! — в сердцах воскликнул он.

Найти нужное здание действительно оказалось легко. Неподалеку, возбужденно переговариваясь, стояли группки людей в белых халатах.

Для начала майор Бауэр попытался составить себе впечатление об окружающей обстановке, хотя в бледных утренних сумерках это было не так-то просто. Перед ним лежал большой парк с извилистыми, наверно песчаными, дорожками, на заднем плане высились корпуса других клиник и котельная — идеальные шансы скрыться где-нибудь под покровом темноты. А следы на земле определенно затоптаны — вон сколько народу кругом.

Люди расступились, и через стеклянную дверь они вошли в лабораторию.

Оперативники уже работали вовсю. Фотограф раскладывал штатив, намереваясь снять еще несколько кадров с другой точки. Капитан Кёрнер поздоровался с начальством и коротко доложил ситуацию.

Возле лабораторного стола, слегка скорчившись, лежала молодая девушка. Волосы ее рассыпались, лицо выражало удивление и испуг. В левой руке она сжимала карманный фонарик.

— Кто ее нашел? — спросил майор.

— Некто Фред Варен, один из пациентов второго отделения. Судя по всему, он говорит правду. У его соседа по палате ночью начались сильные боли, а дежурная сестра на звонки не отвечала. От шума Варен проснулся и пошел на поиски. В отделении ее не было, и он на всякий случай тронул дверь в лабораторию, которая обычно была на замке. К его удивлению, на сей раз она открылась. Больным запрещено входить в лабораторию, и все это знают. Варен включил свет и, увидев девушку, тотчас оповестил сестру из соседнего отделения. Та попыталась нащупать пульс, не изменяя, как она утверждает, положения тела. Вызвали дежурного врача, а Варен позвонил нам.

— Когда это случилось?

— В три тридцать семь.

— Спасибо. Продолжайте.

Бауэр обвел взглядом помещение. Середину его занимал большой, облицованный белым кафелем стол, позади него как раз и лежала девушка. В стеклянных шкафах вдоль стены поблескивали инструменты, стояли темные, преимущественно коричневые, посудины с какими-то жидкостями и коробки с медикаментами. Дополняла интерьер полка с книгами, папками и кофейным сервизом. Дверь, через которую вошел майор, вела в парк, окруженный корпусами университетских клиник, днем на его скамейках сидели выздоравливающие и студенты-медики. Впрочем, лаборатория имела еще один выход: поднявшись по лесенке из восьми ступенек и отворив дверь, можно было попасть в гардеробную, заставленную платя-ними шкафами, а оттуда во второе отделение. Именно так шел ночью Варен, именно этим путем чаще всего ходили в лабораторию сотрудники. И наконец, была еще боковушка, где Маргитта Грауэр — техническая ассистентка научно-исследовательской лаборатории при хирургической клинике — занималась оформлением документации.

Приехал судебный медик, доктор Вендланд, хмурый, рассерженный, еле поздоровался. Наверняка опять продулся в «скат», подумал майор, вспомнив, что накануне доктор устраивал карточный вечер.

Лора Гальбах — так звали покойную — была еще очень молода. Всего лишь три года назад она закончила медицинское училище и с тех пор работала здесь, в хирургии. Вендланд произвел тщательный осмотр. Огнестрельная рана слева в груди, очевидно, прямое попадание в сердце. Выходного отверстия нет, значит, пуля находится в теле убитой. Где именно — покажет вскрытие. Однако уже теперь можно сказать, что стреляли почти в упор. Преступник и жертва стояли буквально нос к носу.

— Когда? — спросил майор Бауэр, пока медик мыл руки.

— Около полуночи. Точные данные будут через несколько часов. Когда вы мне ее отдадите?

— Согласуйте с капитаном Кёрнером.

Дверь на лестницу открылась, в лабораторию вошел старший врач Бергер. Его вызвали по телефону.

— Вы уж извините, что я так врываюсь, — сказал он, подойдя к майору Бауэру, главе следственной комиссии. — Но это ужасно, я просто слов не нахожу. Конечно, вы можете рассчитывать на мою помощь, сделаю все, что в моих силах. Как сказал по телефону наш директор, мы все полностью к вашим услугам.

— Спасибо, доктор, мы еще к этому вернемся. Скажите-ка для начала, где бы мне без помех кое с кем побеседовать. Есть такое место?

— Безусловно. Можно воспользоваться вон той боковушкой.

— Нельзя ли тогда освободить от дежурства некоторых сотрудников? Мне надо с ними поговорить. И еще: прошу у вас разрешения в случае необходимости побеседовать и с пациентами.

Бергер обещал все устроить. Тем временем труп увезли. Криминалисты, закончив работу, один за другим ушли из лаборатории. Майор с обер-лейтенантом остались вдвоем.

— Что ж, начнем допрос свидетелей.

Гайер уже составил поименный список. Фред Варен — это оказался молодой парень, попавший в клинику из-за мотоциклетной аварии, — ничего нового не сообщил.

— В отделении все было как обычно? Ничего из ряда вон выходящего? И посторонних вы не встретили? А выстрел слышали?

На все вопросы Варен ответил отрицательно.

Сестра Ева, та самая, что пыталась нащупать пульс у Лоры Гальбах, была годами постарше и спокойно села на стул. Бауэр молча придвинул ей чашку кофе и предложил сигарету.

— Вы давно здесь работаете?

— Одиннадцать лет.

— Все время в хирургии?

— Да.

— А давно вы знаете Лору Гальбах?

— С тех пор, как она сюда пришла, около трех лет.

— Вы близко ее знали?

— Да нет, лишь постольку, поскольку вместе работали. Она ведь из соседнего отделения.

— Вы не навещаете друг дружку в ночную смену?

— А вы неплохо осведомлены… Мы действительно заходим иногда друг к другу, если в отделении все спокойно.

— Что она была за человек?

— Насколько я могу судить, старательная, в работе аккуратная, славная девушка. С больными, говорят, отлично умела поладить. Впрочем, спросите лучше девочек из второго отделения.

Гайер все записал.

— Расскажите, пожалуйста, еще раз о событиях истекшей ночи.

Она рассказала. И тоже ничего особенного вспомнить не смогла.

— Когда вы в последний раз видели Лору Гальбах?

— Около одиннадцати вечера.

— Вы так точно запомнили?

— Я была у них в отделении, стерилизовала инструменты, наш-то стерилизатор в ремонте. И тут сестре Лоре позвонили по городскому, ну, в смысле не из клиники. Я удивилась, кто же это звонит так поздно, и посмотрела на часы. Было около одиннадцати.

— А кто звонил, вы, случайно, не узнали?

— Нет. Я ушла, мне показалось, что сестра Лора хочет остаться одна.

— Показалось?

— Ну да, такое ведь замечаешь.

— Конечно-конечно… А когда она сняла трубку, то никакого имени не назвала?

— Нет.

— Что она говорила? Вспомните поточнее, будьте добры.

— Попробую. Кажется, вот: «Что? Ты? Откуда так вдруг?»

— Значит, судя по всему, звонил ей добрый и приятный знакомый или знакомая. Голос был мужской или женский?

— Мужской. — Сестра Ева лукаво улыбнулась.

— Вы уверены или только предполагаете?

— Уверена. Я ведь не глухая, слышала.

— Что же он сказал?

— Мне очень жаль, но разобрать было невозможно. Да я сразу и ушла.

— А больше вы вчера вечером сестру Лору не видели?

— Нет.

— А выстрел слышали?

— Нет.

Пистолет наверняка был с глушителем, в противном случае выстрел поднял бы на ноги половину клиники. Нет ничего более восприимчивого к шуму, чем ночная больница с множеством чутких пациентов, которые по тем или иным причинам не спят — от боли или оттого, что уже слишком давно лежат в постели.

— Пока достаточно. Дежурство ваше кончилось, и вам, конечно, надо отдохнуть. Позднее мы еще раз вас побеспокоим, по поводу письменного протокола. Придется вам тогда подъехать в управление.

Следующим был доктор Браун. Он с первого взгляда производил неприятное впечатление, нервничал, злился и отвечал весьма резко. Бауэр старался держать себя в руках.

— Давайте подытожим: прошлой ночью вы дежурили по клинике. Сестра Ева вызвала вас, вы пришли в лабораторию и, установив, что Лора Гальбах мертва, поручили больному Варену известить полицию. Верно?

— Да, верно. Но я уже сто раз это говорил. И не понимаю, что проку повторять все время последовательность моих действий!

— Когда вы в последний раз видели Лору Гальбах? — спросил Гайер.

— Позавчера, — после секундного раздумья ответил Браун.

— Где?

— В парке клиники.

— В котором часу?

— Около десяти вечера, по-моему.

— Откуда такая точность?

— Она шла на работу, а дежурство, как известно, начинается в десять.

— Что вы делали в это время в парке?

— Простите, а что означают эти ваши расспросы?! — Он возмущенно привстал.

— Сядьте, пожалуйста, — твердо сказал Бауэр. — Вы встретились случайно?

— Да. Я задержался на работе и как раз шел домой.

— О чем вы говорили?

— Только поздоровались, и все.

— Вы хорошо знали друг друга?

— Нет.

— Где вы были около полуночи?

Доктор Браун насторожился, до него дошло, что это не просто беседа, а полицейский допрос. Глаза его забегали, в углах рта прорезались глубокие складки.

— Я? — переспросил он. — Сейчас… дайте подумать. В начале десятого я был в поликлинике, принимал пострадавшего в дорожной аварии. Перелом левого предплечья. Потом ходил в одиннадцатое отделение, там засорилась трахеотомическая трубка. Примерно в полдвенадцатого я был, наверно, у себя в кабинете. Начал читать, но скоро заснул. В половине первого меня опять вызвали в поликлинику… Вы удовлетворены?

— Благодарю вас. Пока да.

Майор и Гайер переглянулись.

— Вы слышали выстрел?

— Нет.

— Что ж, можете идти. Всего доброго.

Бледный, растерянный, Браун вышел из лаборатории. В парке он столкнулся с Маргиттой Грауэр, от которой так и веяло свежестью и весной. Браун хотел было что-то ей сказать, но, махнув рукой, зашагал дальше. Маргитта проводила его удивленным взглядом.

— Что тут происходит? — спросила она, увидев в лаборатории посторонних. — Кто вы?

Она сделала несколько шагов вперед, заметила на полу меловой контур человеческого тела и опять посмотрела на Гайера, который, выпрямившись во весь рост, стоял в дверях.

— Что все это значит?

— Доброе утро, — поздоровался майор Бауэр из глубины комнаты. Предъявив свое удостоверение, он пригласил девушку сесть и записал ее анкетные данные. Маргитта выслушала рассказ майора и растерянно воззрилась на него. Тихий всхлип вырвался из ее горла. Она была не в состоянии сказать ни слова.

— Успокойтесь. — Гайер подал ей стакан воды. — Ну-ка, выпейте.

Она послушно сделала глоток. И в самом деле немного успокоилась.

— Но почему именно Лора? Что она сделала? Нет, это невозможно.

А ведь она первая из всех спросила «почему?», вдруг подумал Бауэр. Остальные приняли убийство к сведению и отвечали на его вопросы. Наверно, все дело в том, что Маргитта пришла сюда не с ночного дежурства, а из дому, свежая и выспавшаяся.

— Пока мы не знаем. И никакой зацепки нет — насчет убийцы или убийц. Мы не знаем, кому помешала Лора Гальбах, не знаем, у кого была причина убить ее. Да и вообще, мотив преступления до сих пор совершенно неясен… Но мы найдем убийцу. И не исключено, что ваша помощь окажется очень полезной.

Маргитта Грауэр старалась сдержать слезы.

— Но все так бессмысленно.

— Любая насильственная смерть бессмысленна.

Маргитта выпрямилась, твердо посмотрела на Бауэра.

— Спрашивайте.

— Вы были близко знакомы?

— Да, целый год жили вместе в общежитии медсестер. Лора до сих пор живет… жила там. А я переехала, захотелось иметь свой угол.

— Что она была за человек?

— Очень отзывчивая. Любила свою работу, увлекалась литературой и музыкой. Мы с ней часто ходили на концерты. И в оперу.

— Родные у нее есть?

— Да, старший брат, ну и родители, они в Рудных горах живут. Им уже сообщили?

— Пока нет. Но сообщим, сегодня же. А денежные проблемы у нее были?

— Как у всех у нас, не больше и не меньше.

— То есть фактически не было?

— Можно и так сказать.

— Вы сами кем работаете?

— Я? Ассистенткой, в этой лаборатории.

— В котором часу вы вчера отсюда ушли?

Маргитта задумалась.

— Около десяти. Хотя, наверно, чуть пораньше, потому что, когда народ повалил из кино, мы уже сидели в молочном баре.

— Почему вы так поздно задержались на работе? Были особые причины?

— Ахиму непременно хотелось завершить свои опыты. Поэтому в пять мы начали новую серию и довели ее до конца.

— Кто это — Ахим?

— Простите. Я имею в виду ординатора Меркера, — извиняющимся тоном сказала Маргитта, по голосу было понятно, что она решила говорить только правду. Майор Бауэр быстро записывал ее показания. Девушка сообщила, что, кроме нее и Меркера, в лаборатории находился профессор Колнар.

— А это кто такой? — спросил Бауэр. — Похоже, у вас тут много народу бывает….

Венгерский профессор Колнар был гостем хирургической клиники. Уже много лет он состоял в переписке со старшим врачом Бергером. В научной переписке. И вот теперь, возвращаясь из США, где выступал с лекциями, он сделал остановку в Берлине и оттуда проехал в Лейпциг, чтобы лично познакомиться с Бергером. Его живо интересовали исследования, по поводу которых и завязалась в свое время переписка, — оба они разрабатывали сходные темы.

В тот вечер профессор Колнар с увлечением следил за опытами ординатора Ахима Меркера, касающимися побочных явлений при передозировке новых препаратов. Забыв о времени, он записывал данные замеров.

Маргитта Грауэр убирала в шкаф чистые инструменты. Металл тихо звякал по стеклу. Девушка скрупулезно раскладывала все по своим местам, так как считала аккуратность одним из важнейших условий успешной экспериментальной работы. На письменном столе дымился свежий кофе — верный знак удачно завершенного дня. Поставив рядом с чашками пепельницу, Маргитта опустилась в кресло.

Меркер сидел за письменным столом; вид у него был очень довольный, и не без причины. Сегодняшней серией опытов он закончил подготовку практического материала для диссертации. Если подналечь, то можно успеть защититься в намеченный срок, еще до больших летних каникул. И тогда можно будет спокойно отдохнуть с Маргиттой в палаточном лагере на Балтике.

Профессор Колнар, улыбаясь, поднял свою чашку.

— Выпьем за ваш успех, коллега! Кофе тоже стимулирует центральную нервную систему.

По-немецки он говорил бегло, с едва уловимым акцентом.

— Спасибо, но работа не закончена. Столько еще предстоит сделать, пока нащупаешь методику и, паче чаяния, успешно ее сформулируешь. Вот тогда и кое-что другое выпить не грех.

— К сожалению, это уже без меня.

— Долго ли вы у нас пробудете? — спросила Маргитта.

— Недолго. Пора домой, а жаль.

Колнар поставил чашку на стол, вытащил из кармана халата американские сигареты и угостил собеседников. Меркер щелкнул зажигалкой.

— Я бы тоже не прочь съездить в командировку за рубеж, — сказал он. — В клиниках многих стран разрабатываются чрезвычайно интересные и актуальные проблемы медицины, в особенности хирургии. Там есть чему поучиться.

— Так приезжайте к нам, в Венгрию, господин Меркер, — сказал Колнар. — По моему глубокому убеждению, всем ординаторам было бы не вредно поработать какое-то время за границей. Во-первых, отличная практика в иностранном языке, а во-вторых, возможность завязать личные контакты, полезные для обеих сторон. У нас в Венгрии принято посылать молодежь за границу на стажировку.

— Срочно переезжаю в Венгрию! — засмеялся Меркер.

— А со мной ты не посоветуешься? — спросила Мар-гитта. Она кокетливо улыбнулась и положила ногу на ногу.

— Очень надо! — насмешливо откликнулся Меркер. — В крайнем случае возьму тебя с собой.

В клинике их отношения ни для кого не были секретом. Даже Колнар уже через несколько дней обо всем догадался и с удовольствием наблюдал за этой парой.

— Конечно, мы будем рады видеть у себя и вас, — галантно обратился он к юной лаборантке. — Я охотно покажу вам наш прекрасный Будапешт, так же как вы показали мне Лейпциг.

Маргитта и Меркер возили его к памятнику Битвы народов, в Русскую церковь, в музей Георгия Димитрова; особое впечатление на Колнара произвел исторический зал, в котором проходил судебный процесс над Димитровым.

Маргитта предложила еще кофе. А Меркер все одолевал профессора вопросами. Он знал, что за последние годы венгерские медики разработали целый ряд научных тем и опубликовали неимоверное количество статей и рефератов, вот и принялся опять выспрашивать Колнара. Ну все, подумала Маргитта, теперь разве что к утру кончат, ведь, стоит Ахиму сесть на любимого конька, и его уже не остановишь. Того и гляди, достанет свой неразлучный блокнот, чтобы записать какой-нибудь любопытный факт. Временами ей казалось, что он слишком увлекается деталями, в ущерб поставленной цели. Здесь, в этой лаборатории, она встречала и таких, кто брался за все, в итоге не достигая ничего. К их числу принадлежал и доктор Браун. Поначалу он неизменно горел задором и энтузиазмом, но немного спустя все кончалось ничем.

Колнар стал рассказывать про свой институт, про научную и учебную работу. Но, заметив, что лаборантка с трудом удерживалась от зевоты, оборвал себя на полуслове:

— Все. В другой раз договорим. Пойдемте-ка домой. Такой весенний вечер определенно создан не только для работы.

Электрические часы на стене показывали девять с лишним. Маргитта быстро сполоснула чашки под горячим краном. Они повесили халаты в гардеробной и вышли из лаборатории через второе отделение; дверь в парк была заперта, Меркер проверил. А дверь, ведущую в отделение, тоже закрыл.

На улицепрофессор Колнар попрощался с ними, решил дождаться автобуса, который довезет его до гостиницы. Маргитта с Ахимом пошли пешком. Просидев не один час в лаборатории, приятно было подышать свежим воздухом.

— Ты доволен? — Маргитта взяла Меркера под Руку.

— Еще бы! — ответил он. — Все оказалось быстрее, чем я рассчитывал. Благодаря твоей великодушной поддержке…

— Не преувеличивай, — тотчас перебила она. — Ты, в общем, и сам не ленился.

— Время надо использовать на всю катушку.

— Да-a, что-что, а это я почувствовала. — Она рассмеялась и прямо тут, посреди улицы, поцеловала его. В эту пору в Лейпциге мало прохожих.

— Зайдем куда-нибудь? — предложил Меркер.

— Так поздно?

— Ночь длинная. Сейчас угадаю: ты бы с удовольствием… поела мороженого.

Отворив дверь молочного бара, они сразу увидели, что там яблоку негде упасть, ни одного свободного местечка, и, разочарованные, уже хотели уйти, как вдруг заметили, что у стойки кто-то расплачивается. И живо протиснулись к табуретам. Маргитта даже карточку смотреть не стала. Что-нибудь с земляникой и сбитыми сливками. Сливки она могла есть без зазрения совести, заботиться о фигуре ей пока рановато. Себе Меркер заказал бокал вина.

— Любопытно, Колнар пригласит тебя в Венгрию?

— Не знаю. Я для него, конечно, не самый интересный оппонент. Может, командировка и выгорит когда-нибудь, в обществе нашего заведующего.

Они заказали еще раз то же самое, упрекая друг друга в непомерном гурманстве. Им было хорошо, они оживленно разговаривали, не замечая, что бар потихоньку пустеет.

По улицам ползли поливочные машины. О такси нечего и мечтать. Те немногие, что работают ночью, были заняты.

Трамваи были переполнены ночными гуляками и теми, кто возвращался домой с вечерней смены. Небо над городом было безоблачное, звездное.

— Завтра опять будет хорошая погода, — объявила Маргитта возле своего дома, разыскивая в сумке ключи от парадного.

— Наверняка, — кивнул Меркер.

Ну вот, ключи найдены.

— Что ж, до свидания. Приятный был вечер. Спасибо!

Она поцеловала его.

— Не пустишь меня к себе? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил он. До сих пор она всегда отказывала, и в этот поздний час он ничего иного не ожидал.

— Не пущу. — Она покачала головой. — Ты не обижайся. Но я жутко устала. А завтра ни свет ни заря опять на работу. Может, как-нибудь в другой раз.

— Старая песня, — покорно пробормотал Меркер и упрашивать не стал.

Она махала ему вслед, пока он не скрылся за углом.

— Фройляйн Грауэр, — сказал майор, — а теперь постарайтесь сосредоточиться. Внимательно осмотрите лабораторию. Вчера вы были здесь последними, если не считать убийцу и Лору Гальбах. Что-нибудь изменилось? Любая мелочь крайне важна. Все ли на месте? Смотрите. Спокойно и внимательно.

Маргитта стала вспоминать, что делала перед уходом. Кофейные чашки на месте. Инструменты в шкафу. Шкаф заперт. Вот стулья передвинуты. Но это сделали сами полицейские.

— Мы, разумеется, тщательно сфотографировали это помещение и покажем вам снимки, как только они будут готовы, — сказал Бауэр.

Девушка задумчиво скользила взглядом по комнате. Ничего особенного. В боковушке тоже все в порядке. Она отдернула занавеску в углу.

— Вот, — без колебания сказала она, — здесь кто-то был. После нашего ухода этой штукой кто-то пользовался.

Майор и обер-лейтенант с интересом подошли ближе. За занавеской был стол, а на нем фотостат, увеличитель и осветительное оборудование. Фотоутолок — чтобы в случае нужды быстро выполнить те или иные копировальные работы.

— Вы уверены? — озабоченно спросил Бауэр.

— Конечно. Я ведь работала тут вчера. А у меня привычка, закончив репродуцирование, я поднимаю рамку на самый верх: тогда можно заняться на столе другими делами. А сейчас она внизу.

— Вы точно помните, что сдвинули рамку вверх?

— Да. Я потом еще снимки сортировала. Могу показать.

Маргитта поспешно достала из ящика коробку с научными фотографиями. Она изо всех сил стремилась помочь.

— А не мог кто-нибудь из сотрудников передвинуть рамку?

— Мог, но только после десяти, когда я ушла. В этом я совершенно уверена.

— Значит, — вопреки обыкновению майор Бауэр подумал вслух, — значит, после вашего ухода, после десяти вечера, кто-то еще побывал в лаборатории и, мало того, работал на фотостате. Кто? Почему? Что он делал?.. Итак, вопрос первый: что здесь можно украсть?

На лице Маргитты отразилось недоумение.

— Что вы имеете в виду? В каком смысле украсть? Деньги мы тут не храним.

— Я и не имел в виду деньги, фройляйн Грауэр. Но над чем вы здесь работаете? В последнее время? Может быть, над чем-то особенным? Ведь это же научно-исследовательская лаборатория!

— В последнее время у нас, пожалуй, было кое-что интересное. Вчера прошли клинические испытания препарата РМ-089. И очень удачно. Замечательная штука. Никаких побочных явлений, при больших дозах чуточку падает кровяное давление, только и всего. Но такая дозировка едва ли необходима в условиях клиники.

— Стоп! — воскликнул Бауэр. — Повторите еще раз, и помедленнее, чтобы даже мне, профану, было понятно.

Оба с интересом слушали восторженный рассказ Маргитты Грауэр о работе последних месяцев. Гайер усердно записывал в блокнот имена соразработчиков, а также всех тех, кто по разным причинам мог знать об этой проблеме.

— Вы думаете, причина здесь? — От Маргитты не укрылся их пристальный интерес. — Но что тут особенного? К тому же скоро появится публикация. Если не ошибаюсь, несколько рукописей уже готовятся к печати. Спросите у доктора Бергера, он вам точно скажет.

Майор не слушал ее. Он надолго задумался, потом сказал:

— А где материалы исследований? Учитывая беззаботность ученых, полагаю, что хранятся они в шкафу. В котором?

— В этом, — коротко ответила Маргитта. — Но его всегда запирают.

Замок в шкафу был автоматический, из самых обыкновенных, специалист откроет в два счета.

— У кого находятся ключи?

— У старшего врача и у меня.

Обер-лейтенант Гайер присел на корточки и внимательно осмотрел дверцу шкафа и замок.

— Взлома не было, — сообщил он.

На всякий случай Бауэр проверил: так оно и есть.

— Отпереть? — спросила девушка, доставая связку ключей.

Но Гайер ее остановил.

— Погодите. Прежде всего пригласим вашего шефа, да и оперативники пусть еще разок взглянут.

Майор Бауэр присел на край письменного стола. Он начал сортировать факты. Искать взаимосвязи. Какое отношение к этим работам имела Лора Гальбах? Кто убийца? Делал ли фотокопии убийца? Или Гальбах? И вообще, делал ли их кто-нибудь? Если да, то с чего? С материалов по РМ-089? А зачем, если их вот-вот опубликуют?

Уйма вопросов, как всегда в начале расследования уголовного преступления. Майору Бауэру важно было как можно скорее нащупать кончик запутанного клубка. Ведь время идет, и шансы поймать преступника уменьшаются.

— Надо еще раз поговорить с заведующим отделением, — решил он и соскользнул со стола. Бергер пришел тотчас же. Вид у него был подавленный. Проходя мимо того места, где утром нашли Лору Гальбах, он постарался не наступить на меловые контуры. Оба полицейских обратили на это внимание.

— Мне хотелось бы получить от вас кое-какие дополнительные сведения, — начал Бауэр. — Как я слышал, в этой лаборатории ведется изучение новых медицинских препаратов. Это верно?

Бергер кивнул, хотя и не понял, что стоит за этим вопросом. Но майор, как видно, придает ему весьма важное значение.

— Что такое этот ваш РМ-089?

— Миорелаксант. А попросту говоря, введение этого препарата обеспечивает расслабление мышц. Подобными веществами индейцы смазывали свои стрелы: когда такая стрела поражала животное или человека, яд вызывал выпадение мышечной функции, и раненый падал как подкошенный. А если была затронута дыхательная мускулатура, погибал от удушья.

— И такими вот штуками занимается медицина? — спросил майор и в ту же секунду почувствовал укол досады: Бергер улыбнулся, и Гайер тоже прикрывал блокнотом ухмылку. — Я, к сожалению, маловато читал про индейцев. Так что вы уж простите меня за наивность. Что же вы делаете с этими веществами?

— Мы используем их при хирургических операциях, — уже серьезно сказал старший врач. — Мускулатура расслабляется и почти не оказывает сопротивления хирургу, когда ему нужно проникнуть вглубь.

— А пациент не рискует задохнуться от паралича дыхательных мышц? Надо полагать, угроза нешуточная, верно?

— Вы совершенно правы, товарищ майор. Конечно, без искусственного дыхания пациент задохнется. Именно поэтому использование таких препаратов возможно лишь в специально оборудованных клиниках. Прочие больницы вынуждены по-прежнему обращаться к устаревшим и не вполне безопасным методам наркоза. РМ-089 — то самое долгожданное средство, которое обеспечит релаксацию мышц, не затрагивая органы дыхания. Путь был долгий, и мы гордимся, что первыми пришли к цели — вчера утром мы впервые провели успешные клинические испытания.

— Вчера утром? — спросил Бауэр. — Кто об этом знал?

— Я не совсем понимаю… — сказал Бергер. — Конечно же, вся клиника знала. А за стенами клиники… Не представляю… Такие новости распространяются быстро.

— И что же было вчера утром? Расскажите.

День начался как обычно. Подготовка к операции шла своим чередом, по-деловому и сосредоточенно. Операционная сестра раскладывала инструменты. Бергер и его ассистент Рунге мыли руки по традиционной схеме: сперва очень долго намыливали и терли щеткой, а затем ополоснули их спиртом. Облачились в стерильные халаты. Доктор Вольф готовил наркоз. Пациент, которому ввели транквилизатор, спокойно улыбался. Острый аппендицит. Выход один — операция. Еще без малого восемьдесят лет назад, когда отросток удалять не умели, больного ждала неминуемая смерть. Просто в голове не укладывается.

Физическая конституция у парня была хоть куда. Бергер долго и подробно беседовал с ним, и в итоге он согласился, чтобы в качестве наркоза ему дали РМ-089.

Бергер вполне сознавал меру своей ответственности, РМ-089 хорошо показал себя в многочисленных опытах на животных; они отлично переносили его, многомесячные инъекции не сопровождались сколько-нибудь существенными патологическими изменениями. И все-таки первое испытание препарата на человеке сопряжено с известным риском. Ведь человек и животное зачастую реагируют по-разному, и как ни осторожничай, а предсказать это не всегда возможно. Бергер знал об этих сложностях и тем не менее хотел и даже обязан был пойти на эксперимент.

Весть разнеслась по всей клинике, что называется, в мгновение ока. Возле операционной толпилось множество народу. Люди старались не мешать снующим туда-сюда медсестрам, но все равно путались у них под ногами и только усугубляли нервозность. Бергер разом положил этому конец, распорядившись включить телекамеру и транслировать ход операции в большую аудиторию.

У изголовья больного, рядом с анестезиологом, сидел доктор Виттиг, моложавый, загорелый, словно только что из летнего отпуска, и взволнованно следил за приборами. Именно он руководил в Фармакологическом институте предварительными исследованиями. Среди огромного количества новых химических соединений вещество с кодовым наименованием РМ-089 оказалось самым многообещающим. Были проведены серии опытов на мышах, на крысах, на изолированных от животного организма сердцах, на мышечных и кишечных препаратах; неустанно проверялись переносимость, продолжительность действия и токсичность — результаты обнадеживали, а потому решено было работать дальше и довести РМ-089 до клинических испытаний. Фармакологи вступили в контакт с хирургами университетской клиники, хотя хирургия — лишь один из аспектов применения нового медикамента, который можно будет использовать также в случае эпилептических припадков и столбнячных судорог. И вот наконец сегодня станет ясно, увенчался ли успехом их долгий напряженный труд. Впрочем, Виттиг чувствовал себя достаточно уверенно: ведь, кажется, все, что можно, они проверили и перепроверили, все продумали, все мыслимые методики исследований перепробовали — словом, сделали все необходимое.

Анестезиолог Вольф достал склянки с эфиром. У него все готово. Даже на случай непредвиденных осложнений.

Бергер хранил привычное и ценимое сотрудниками невозмутимое спокойствие. Коротким кивком он приветствовал директора клиники, который вместе с профессором Колнаром вошел в операционную. За спиной шефа виднелась кислая физиономия доктора Брауна.

Для начала Вольф ввел пациенту снотворное.

— Считайте, пожалуйста. С двадцати.

Никто не сумел бы объяснить, почему больным велят считать именно с двадцати. Так уж принято. Пациент начал довольно бойко и быстро.

— Считайте спокойнее. Дышите ровно и глубоко.

Голос Вольфа доносился до больного уже как бы издалека. Он вдруг начал считать неестественно громко, а через секунду перешел на невнятное бормотание. И замолчал, дыша ровно и глубоко.

— Можно? — спросил Вольф.

Присутствующие замерли и невольно подались вперед, когда Вольф ввел пациенту, опять-таки внутривенно, РМ-089. Спящий расслабленно обмяк. Знакомый эффект — как от индейского кураре. Взгляды устремились на грудную клетку пациента: он спокойно спал. Бергер следил за кардиограммой, которая показывала ровный, без малейших изменений, сердечный ритм.

Вольф взял в руки склянку с эфиром. Первые капли упали на наркозную маску, закрывающую рот и нос пациента. Зрители, искушенные в своем деле профессионалы, скептически наблюдали, как Вольф медленно, через равные промежутки времени, роняет из склянки одну-две капли, а Бергер и Рунге меж тем отработанными движениями удаляют воспаленный отросток. Операция прошла без осложнений, как всякое обычное вмешательство такого рода, и все же лучше, чем всегда, поскольку расслабленность мышц облегчила хирургам работу в брюшной полости, а это — прямая заслуга РМ-089.

Когда брюшину зашили, Вольф дал пациенту антидотум, тот же, что используют против кураре. Пациент проснулся.

Удивленно открыл глаза. Издалека доносился невнятный говор. Ну и крепко же он спал! Чье-то лицо с улыбкой склонилось над ним.

— Как вы себя чувствуете?

Мысли пока ворочались туговато. Он старался вспомнить, откуда ему знакомо это лицо, и не мог. Над головой огромная зеркальная лампа, сбоку звякают какие-то металлические предметы. Наконец он сообразил, где находится.

Заплетающимся языком, как пьяный, выдавил:

— Уже все или вы еще не начинали? Тогда давайте!

Громовой хохот. Больной вдруг приподнялся (Вольф даже не успел его остановить), но тотчас же снова откинулся назад и застонал от резкой боли.

— Спокойно, спокойно, мой мальчик. Скакать от радости будем недельки через две, — укоризненно сказал Бергер. То, что пациент смог подняться, как нельзя лучше говорило о том, что РМ-089 перестал действовать. Первое клиническое испытание прошло вполне удачно.

Все бросились поздравлять Бергера. Вольф и Виттит смотрели друг на друга. Что ж, игра стоила свеч. Только часа два-три спустя, когда победный энтузиазм несколько поостыл, на них навалилась неимоверная усталость — результат напряжения последних месяцев.

Закончив свой рассказ, Бергер задумчиво глядел в пространство. Вчерашней приподнятости как не бывало. Еще накануне вечером он наказывал сестре Лоре особенно внимательно присматривать ночью за этим больным и в случае чего сразу звонить ему. Она уже не позвонит. Никогда.

— Как сегодня ваш больной? — спросил Гайер, который до сих пор молчал, пытаясь вникнуть в медицинские проблемы.

Бергер не успел ответить, ему помешал майор:

— Выходит, отцом идеи и первопроходцем был доктор Виттит. А значит, он больше кого бы то ни было занимался этим проектом. Думаю, товарищ обер-лейтенант, надо его к нам вызвать. Наверняка кое-что расскажет.

Гайер пометил себе: «Вызвать фармаколога в управление».

В комнате посветлело. Матовые оконные стекла гасили яркость солнечных лучей. Впрочем, никто этого не заметил. Зверская жестокость случившегося проступила сейчас, при свете дня, до боли мучительно.

2

Общежитие медсестер — перестроенный мансардный этаж одной из клиник — было расположено поблизости. Весть об утренних событиях докатилась уже и сюда, обер-лейтенант Гайер понял это сразу, едва вошел в кабинет директрисы. Она была растерянна и без конца твердила, что сделает все от нее зависящее, чтобы помочь следствию. О господи, подумал Гайер, за километр видно любительницу детективов! И он без долгих разговоров попросил ключ от комнаты Лоры Гальбах.

Комната оказалась небольшая, обставленная стандартной мебелью: стол, шкаф, кровать, стулья. Кресло-качалка, видимо, не казенное. На стенах циновки, репродукции Рембрандта. Свернутая перина — вместо спинки на кровати.

Гайер взглянул в окно. На золоченом куполе Русской церкви дробилось солнце. Прямо под окном рос одинокий тополь.

Обер-лейтенант начал методичный осмотр помещения. Директриса молча наблюдала за ним. В платяном шкафу развешана одежда. В ящиках аккуратные стопки белья. На шкафу чемодан. Пустой. Даже в боковых карманах ничего нет.

Он сам не знал, что ищет. Может, письма? Или дневник? А есть ли в этой комнате вообще хоть малюсенькая зацепка, от которой протянулась бы ниточка к убийству? Странно, что нигде не видно портрета какого-нибудь молодого парня. Либо у нее не было друга, либо она имела собственное мнение насчет вывешивания фотографий на всеобщее обозрение.

В ящике стола — сберегательная книжка на несколько сот марок, членские билеты различных обществ, почтовая бумага, марки, конверты, копия свидетельства об окончании медучилища, почетные грамоты: все по порядку сложено в коричневую кожаную папку. А вот ей как будто никто и не писал.

Обер-лейтенант перелистал книги на полке. В литературе Лора Гальбах явно отдавала предпочтение французам прошлого века: Бальзак, Стендаль, Золя и Гюго мирно соседствовали друг с другом. Только зацепок по-прежнему никаких.

Н-да, негусто. Гайер сел на кровать, которая нещадно заскрипела, достал сигарету и закурил, а спичку выбросил в открытое окно; за эту привычку ему не раз уже доставалось, но отказаться от нее было выше его сил — жалко ведь, такого совершенства достиг! Директриса, заметив его сокрушенное движение, воздержалась от укоризненной реплики.

Он попытался вновь мысленно подытожить обстоятельства. Около двадцати трех часов сестра Ева в последний раз видела Лору Гальбах. Ей кто-то звонил. Несомненно мужчина. После двадцати четырех часов она была мертва. Застрелена в лаборатории, примыкающей к отделению. Что она делала в лаборатории? Может быть, ее туда вызвал тот, кто звонил? И кто же это был? Ее друг? Союзник или сообщник? Он наверняка знал, что и как, поскольку соединился напрямую, а не через коммутатор. Об этом сообщил вахтер, который с двадцати трех часов обслуживал заодно и коммутатор. Кому люди дают свой прямой телефон? Конечно, хорошим знакомым. Впрочем, не исключено, что звонил один из прежних пациентов клиники. Поэтому надо проверить всех, кто здесь лечился. И не только во втором отделении. Какую роль сыграла лаборатория? Действительно ли речь шла о РМ-089? И место преступления — случайное, или заранее выбранное, или…

В дверь робко постучали. Гайер досадливо вздрогнул: ведь, кажется, еще немного — и напал бы на верный след. Вот почему его «войдите!» прозвучало не слишком приветливо.

Юная девушка оторопело уставилась на верзилу в форме народной полиции (Гайер встал во весь рост).

— Что случилось?

— Мне надо с вами поговорить. Насчет Лоры. По-моему, это важно. А может, нет… Ну да это вы сами решите.

Он сделал знак директрисе, и та вышла из комнаты. Сперва он, не двигаясь с места, молча смотрел на девушку, а она, присев на стул, старательно одергивая на коленях коротенькую юбку, краем глаза поглядывала на него, и на миг он едва не забыл о своей задаче. Но взял себя в руки и снова сел на кровать, смущенно копаясь в карманах.

— Сигарету? — спросил он, чтобы разрядить атмосферу, и, к его удивлению, она поблагодарила и взяла. Он услужливо пододвинул ей пепельницу. — Вы знали Лору Гальбах, фройляйн?..

— Хайдеке, Роземари Хайдеке, — быстро подсказала она, — но вы можете звать меня Рози. Так все делают.

— Ладно. Тогда Рози. Вы хотели мне сказать что-то важное. Что именно?

Она помедлила.

— Не знаю, как и с чего начать. Вообще Лора держала это в секрете и рассказывать другим не велела. Но теперь, после всего, я, наверно, должна рассказать.

— Начните-ка с самого начала.

Девушка была действительно очень хрупкой. Он едва не обратился к ней на «ты», хоть она и вышла из подросткового возраста.

— Я живу рядом, — пояснила она, кивнув на стену за спиной Гайера; тот невольно оглянулся. — Мы дружили, тут, в общежитии. А в остальном каждая шла своим путем. Часто мы выручали друг дружку по мелочам: ну, сковородку одолжишь, почтовую бумагу, хлеб и все такое. Понимаете?

Он отлично понимал, только отнюдь не горел желанием выслушивать длинную тираду насчет сковородок и почтовой бумаги. Почтовая бумага… письма… стоп!

— Один вопрос, Рози! Я вас перебью на минутку. Лора Гальбах много писем получала?

Девушка с жаром кивнула.

— У нас была особая договоренность. Время от времени она получала письма из дома, от родителей, а полгода назад добавились письма от еще одного человека. Но эти шли не на Лорино имя, а на мое.

У Гайера вмиг возникла уйма вопросов.

— Почему эти письма шли к вам?

— Потому что Лора не хотела лишних неприятностей.

— ?..

«Дело вот в чем: раньше Лора встречалась с доктором Брауном. По-моему, они даже собирались пожениться. А полгода назад все расстроилось. Лора познакомилась с другим человеком. В ту пору они с доктором Брауном часто ссорились. Кое-что и я слышала, сквозь стенку. Доктор Браун во многом был, наверно, прав, но он до ужаса вспыльчивый. А что тут хорошего? Все общежитие знало про эту историю. Так или иначе, Лора одним махом все обрубила.

— Когда это случилось?

— Если не ошибаюсь, осенью.

— Та-ак. А дальше?

— Чтобы доктор Браун не видел этих писем, они шли на мое имя.

— Почему?

— Доктор тоже здесь живет, в общежитии. А почту у нас оставляют внизу, на столе, и мы сами ее забираем. Значит, все видят, кто от кого получает письма. Лоре не хотелось новых скандалов.

— Выходит, доктор Браун не отступился?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Он часто заходил к Лоре, иногда и в хорошем настроении, но большей частью взвинченный какой-то, крикливый, так что я поневоле многое слышала сквозь стену.

— Что же он, к примеру, говорил? Вы не помните?

— Что от него, мол, так просто не отделаться, что она дура и еще кое-что похуже.

— И часто они ссорились?

— Да. Последний раз вечером в пятницу.

Гайер записал.

— Доктор Браун подкараулил ее в парке, когда она шла на работу. По-видимому, сцена была крайне неприятная. Он ей сказал, что с него хватит, он достаточно долго ждал и его терпению тоже есть предел. После всего, что было, она не может просто взять и бросить его.

— Откуда вам это известно?

— Лора рассказала мне все на следующее утро, сквозь слезы. Она решила при первой возможности съехать из общежития.

— Значит, это было вчера утром.

— Да, я работаю в ночную смену и поэтому была дома, когда она пришла.

— А вы сами в каких отношениях с доктором Брауном? — напрямик спросил Гайер.

Рози стушевалась и, наклонив голову, торопливо загасила сигарету. Вот тебе и раз: неужели ревность? Гайер почувствовал, как она внутренне насторожилась.

— Ну хорошо, вернемся назад. Как зовут друга Лоры Гальбах?

— Не знаю, — ответила она с явным облегчением: мол, слава богу, сменили тему. — На письмах всегда стояло только «Д. Б.». Для меня это был знак, что письмо адресовано Лоре.

Ох и мастерицы темнить! Гайер только головой покачал. И ведь не по шестнадцать лет давно.

— Лора ни разу не упомянула его имени?

— Почему? Она все время толковала о своем Дитере. Наверно, отсюда и Д.

— И больше ничего? Где он живет? Откуда приходили письма?

— Со всего света. Из Южной Америки, из Индии, из Африки. Д. Б. — судовой врач.

Гайер воспрянул, нащупывая почву под ногами. Если она сейчас скажет, что он…

— Когда Д. Б. последний раз был в Лейпциге?

— Месяц назад.

— Вы точно знаете?

— Да, конечно. Я тогда отдала Лоре свой билет на концерт, для него, он вдруг нагрянул как снег на голову.

— Вы когда-нибудь видели этого Д. Б.?

— Нет, к сожалению. А фотографии у Лоры не было. Тоже из-за доктора Брауна.

— Вчера вечером его здесь не было?

— Нет. А что?

— Это я так, для порядка. Стандартный вопрос.

Почва под ногами опять заколебалась. Слишком уж было бы здорово — сразу обнаружить всех тех, кто как будто бы причастен к этому делу. Обер-лейтенант встал. Поднялась и Рози Хайдеке. Ничего не скажешь, пара хоть куда: она едва достает ему до подмышек. Гайер поблагодарил, сказал, что ей придется заехать в управление подписать протокол, и вдруг заторопился. Прямо в машине он стал обдумывать, что предпринять дальше.

— Веселенький будет вечерок, — сказал он шоферу. — Уж тренировка-то наверняка отпадает.

3

Секретарша нажала клавишу селектора и по шороху поняла, что майор ответил на вызов. Первое время эта штуковина сильно ее раздражала, лишала непосредственного человеческого общения. Но мало-помалу она притерпелась.

— Товарищ майор, — сказала она, — я уже несколько раз звонила в Фармакологический институт. Но доктора Виттига не застала. Говорят, что он пока не приходил. Позвонить еще?

Майор Бауэр невольно взглянул на часы. Рабочий день давно начался.

— Узнайте его домашний адрес, — решил он. — И вызовите машину. Я сам к нему съезжу.

Он несколько раз позвонил у двери, наконец послышались шаркающие шаги, и тотчас же повернулся в замке ключ. Вид у доктора Виттига был никудышный. Усталые глаза, непричесанные волосы, купальный халат поверх пижамы. Он с любопытством смотрел на майора, который раскрыл перед ним свое служебное удостоверение.

— Что ж, входите. — Он словно бы очнулся. — Извините за беспорядок. Засиделись вчера вечером, вернее, сегодня утром. Жена тоже проспала. И не успела прибрать.

Он взял одежду, брошенную в кресло, и вышел в соседнюю комнату, а немного погодя вернулся уже одетый. Принес из кухни термос и две чашки, поставил на стол. Очень кстати, благодарно подумал Бауэр: напряжение бесконечно долгого утра уже давало себя знать.

— Так чем могу быть вам полезен? — спросил Виттиг.

Судя по всему, он ни о чем не подозревал, и Бауэр коротко сообщил ему о событиях в клинике, а сам внимательно наблюдал за его реакцией.

— Мы не знаем, — закончил он, — есть ли вообще какая-то связь между вашими новыми препаратами и убийством Лоры Гальбах, однако исключать эту возможность нельзя. Можно ли убить ради ваших препаратов?

Виттиг не задумываясь кивнул.

— Да, вполне. И мотивов здесь два. Во-первых, слава, почести, но в этом смысле мои коллеги вне подозрений. Во-вторых — и здесь я не так уверен, — деньги. Препарат типа РМ-089 сулит фармацевтической промышленности большие прибыли. Миллионные, если учесть вероятные рынки сбыта. Больниц, где нет современной обезболивающей техники, сколько угодно. Вспомнить хотя бы развивающиеся страны. Точных цифр я не назову, но они весьма внушительны.

— Выгодно ли это автору?

— Вы меня имеете в виду? Полагаю, что да.

— Мог ли кто-нибудь по этой причине пойти на кражу материалов? В смысле, чтобы продать формулы.

— Кому это понадобится? Тут ведь необходимо иметь соответствующие связи. Нет, вряд ли.

Бауэр не мог полагаться на все эти «вряд ли» и «возможно». Ему нужно отыскать мотив убийства. А из-за больших денег убивают часто.

— Вспомните, доктор, не интересовался ли кто в последнее время вашими исследованиями? Любая мелочь для меня крайне важна. Кто знал о вашей работе?

Виттиг даже перечислить всех не мог. Это были сотрудники института, перед которыми он выступал на различных коллоквиумах, коллеги из хирургической клиники и из фармацевтической индустрии, которая финансировала исследования. Каждый из них был так или иначе в курсе дела.

Тем не менее Бауэр не поленился записать их фамилии. Кто знает, вдруг и до них очередь дойдет.

— Ну а что-нибудь необычное в этом плане вы в последнее время замечали? Из чужих или посторонних никто о вашей работе не спрашивал? Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

Виттиг сомневался, стоит ли об этом говорить. Ведь можно навлечь неприятности на малознакомого человека, который по сугубо личным причинам не вызывает у него большой симпатии, однако же ничего плохого ему не сделал. Подведешь человека под подозрение, и напрасно.

— Раздумываете? — сказал Бауэр, от которого не укрылись колебания фармаколога. — Понимаю, вы не хотите ставить людей в затруднительное положение. Мы тоже. Но учтите, речь идет не о каких-то пустяках, а об убийстве. И я обязан раскрыть это преступление, каков бы ни был его мотив.

Виттиг взял сигарету.

— Хорошо. Есть одна странность. Вчера…

— Вчера? Расскажите.

После успешной операции все непосредственные участники собрались в кабинете у Бергера, и тот достал из шкафа бутылку шампанского. Приподнятое настроение держалось весь день. Виттиг будто на крыльях летал. Делать вдруг стало совершенно нечего. Еще накануне каждая минута была на счету, а нынче разом появилась уйма свободного времени. Он в нерешительности постоял в лаборатории, не имея ни малейшего желания придумывать себе работу, и в лучезарном расположении духа отправился на машине домой. Весело, хоть и фальшиво насвистывая, он остановился на перекрестке. Так хотелось нажать на акселератор и рвануть полным ходом. Но он взял себя в руки. В конце концов, авария никому не нужна, и ему в первую очередь.

Перед домом Виттиг резко затормозил, даже тормоза взвизгнули. Его жена Анита удивленно выглянула из кухонного окна. На сковородке скворчали два бифштекса. Надо же, в кои-то веки он действительно пришел домой вовремя.

— Привет! — крикнул он с порога, вешая на вещал-ку плащ и принюхиваясь. — Божественный аромат! Чем сегодня кормят?

— Погоди, — остановила она, — не все сразу- Чему обязана столь ранним приходом? Я ужасно обрадовалась твоему звонку. Ведь за много месяцев ты впервые дома в эту нору.

— Потом объясню. Сейчас мне зверски хочется есть. Надо как следует заморить червячка, потому что вечером мы пойдем в ресторан, — неожиданно добавил он, осознав, что долгими неделями она ждала его до поздней ночи. Эгоист ты, братец, и больше никто, сказал он себе. Увлечешься работой и забываешь обо всем на свете. Вроде и слышишь, что жена говорит, а вроде и нет.

— Ты что, правда решил пойти со мной в ресторан? — удивилась Анита. — Такого тоже давненько не бывало. А вдруг мне не хочется? Вдруг у меня свои планы? Заранее нельзя было спросить?

— Пожалуйста, не порти мне настроение, впрочем, сегодня это тебе едва ли удастся.

Препирались они не всерьез. Каждый был и прав, и не прав, и оба это знали. Анита суетилась на кухне, а сам Виттиг накрывал стол к ужину и громко, чтобы жена услышала, рассказывал об утренней операции, завершившей длинную серию опытов. Она поздравила его с победой, вручив несколько цветочков, сорванных из горшка на кухонном окне. Его приподнятое настроение заразило и Аниту. Она принялась рассуждать, что бы такое надеть вечером, и Виттиг терпеливо слушал, не торопил ее. Процедуру причесывания он тоже снес безропотно. Только когда она никак не могла выбрать туфли, он решительно выбрал сам.

В «Фемине» — ночном баре в проезде Медлерпассаже — было по обыкновению довольно людно. Давно они здесь не появлялись. С тех пор как отмечали его госэкзамен — тогда всю ночь напролет кутили. За это время ничего почти не изменилось. Те же залы, та же мебель.

Они устроились неподалеку от гриль-бара. Оживление Виттига передалось и его жене. Аните было весело как никогда.

Виттиг чувствовал себя так, будто заново родился. Утомительные были недели. Программа все расширялась в объеме. Возникали новые идеи, их проверяли, обсуждали, облекали в теоретические выкладки и расчеты. Полоса неудач, изнурительные поиски ошибок, исключение любых случайностей. Они были придирчивы, и результат ты удовлетворили их далеко не сразу.

— У тебя весна? — прошептала Анита ему на ухо, когда во время танца он крепко прижал ее к себе, в порыве торжества, гордости и теплой благодарности.

Несколькими столиками дальше какой-то мужчина, загорелый, спортивной наружности, с интересом наблюдал за Виттигами. Он и в «Фемину» вошел за ними следом, нарочно отыскал себе место неподалеку и, потягивая вино, не спускал с них глаз. В конце концов он встал и подошел к их столику.

— Извините, пожалуйста. — Он поклонился. Виттиги удивленно воззрились на него. Сам Виттиг этого нарушителя спокойствия никогда прежде не встречал. Анита наморщила лоб: она знает этого человека, но откуда?

Незнакомец догадался о ее мучениях.

— Я помогу. Вы… пардон, ты ведь Анита Буш?

— Да, — удивленно ответила она, все еще раздосадованная. — А вы… а ты… погоди-ка, сейчас вспомню: Альфред Штрубе. Верно?

— Верно.

— Фред, какими судьбами? Как ты очутился здесь, да еще сегодня?

— Случайность, чистейшая случайность.

— Да-а, вот сюрприз так сюрприз.

— Минуточку, — вмешался Виттиг, — я, между прочим, тоже пока здесь.

— О господи, — воскликнула Анита, — чуть про тебя не забыли! Знакомьтесь: Альфред Штрубе, мой бывший сокурсник — мой муж.

Виттиг поднялся, пожал Анитиному однокурснику руку и пригласил его посидеть с ними, хотя вечер у них, собственно говоря, был семейный. Штрубе с радостью согласился. И вопреки ожиданию они весьма приятно провели время. Штрубе — по специальности химик-пищевик — оказался превосходным рассказчиком. Он совсем недавно вернулся на родину, проработав год в Южной Америке на строительстве нового предприятия, сооружаемого по проекту ГДР. Да и раньше часто бывал за границей.

— Правда, устал я что-то от бродяжничества. И наукой не мешало бы подзаняться. На следующей неделе выхожу на работу в Институт органической химии, попробую защитить диссертацию и осесть… А вы? Вы-то что празднуете?

— Великую победу науки, — торжественно произнесла Анита, она уже слегка захмелела. — Мой муж войдет в анналы медицины как один из создателей высокоэффективных, спасительных для человечества лекарств.

— Ну, уж ты хватила, — запротестовал Виттиг. — Преувеличиваешь на радостях.

— Вы медик?

— Да, фармаколог.

— Любопытная область. Чем же конкретно вы занимаетесь, можно узнать?

— Можно.

— Фред, хотя бы сегодня избавь нас от этих разговоров. Если коротко, то слушай: они работают над особым анестетиком, у которого просто куча достоинств, — сказала Анита. — А от долгого доклада прошу меня уволить.

Виттиг добродушно улыбнулся. Жене он неоднократно рассказывал о своих проблемах, даже весьма подробно. Она внимательно слушала, а он, давая вслух пояснения, еще раз обдумывал и взвешивал детали проекта.

— Я слушатель благодарный.

— Полагаю все-таки, не здесь и не сейчас, — покачал головой Виттиг; он не имел ни малейшего желания сию же минуту пускаться в объяснения. Решили ведь: ни слова о работе.

— Разве в области анестетиков еще не все открыто? — опять начал Штрубе.

— Отнюдь, там непочатый край возможностей, — сказал Виттиг. — Но наш препарат не только анестетик, сфера его применения гораздо шире.

— Да ну? — удивилась Анита. — Об этом и я не знаю.

— И незачем тебе все знать. Не стоит очень уж посвящать женщин в свои дела, вы согласны?

Анита для порядка немножко повозмущалась, а Штрубе заказал еще бутылку вина. О танцах они думать забыли. Виттиг рассказал о хорошей эффективности препарата РМ-089 при эпилептических и прочих судорогах, а главное — при столбняке.

— А что это за штука? — спросил Штрубе.

Но тут Виттиг забастовал: все, хватит! К тому же у него разыгрался аппетит, и он с удовольствием съел бы сейчас цыпленка — аромат из гриль-бара дразнил обоняние. Поэтому ответ его был предельно краток:

— Столбняк — это заболевание, вызываемое возбудителем, который нередко находится в земле, и сопряженное с обширными мышечными спазмами.

— Опасное?

— Очень. Если не лечить, смертность достигает девяноста процентов.

После этого фармаколог увел Аниту и Штрубе в бар, где все трое уселись на высокие табуреты. Анита, сидя между ними, восторженно слушала с обеих сторон комплименты. И вообще, интереснейшее занятие — следить за подготовкой к трапезе: уже подали тарелки и приборы, а бройлеры еще крутятся на вертеле, но вот их наконец разделали…

— А что представляет собой РМ-089 с химической точки зрения? — спросил Штрубе, усердно жуя.

— Да, что? — подхватила Анита.

— С этим вам придется потерпеть до нашей первой публикации.

— Хорошенькое дело! Вместо того чтобы расширить кругозор любознательных химиков, господин медик окутывает все мраком молчания, — заворчала Анита. — Зазнался совсем. Верно, Фред?

Фред Штрубе усмехнулся. Цыплята таяли во рту и требовали самого пристального внимания. А поскольку их щедро сдобрили пряностями, хороший глоток в кают-баре выше этажом был просто необходим. О РМ-089 больше не вспоминали.

Штрубе попрощался как-то вдруг, неожиданно. Напрасно Виттиги уговаривали его остаться, напрасно повторяли, что ведь домой они решили идти не сегодня, а завтра, бар-то как-никак ночной. Он ушел, пообещав вскоре зайти в гости.

— Симпатичный малый, — сказала Анита мужу. — Не захотел больше мешать и быстренько удалился. Впрочем, он всегда был такой. — Она заговорила спокойнее, без прежней показной веселости, и взгляд ее стал отсутствующим, «далеким», по выражению Виттига.

— Вернись, — сказал он, — ты что-то размечталась. Гляди, еще влюбишься.

— Ну что ты, — засмеялась она, — у меня же есть ты. И не преувеличивай. Просто в свое время он здорово мне помогал со стехиометрией и термодинамикой. Я этих предметов как огня боялась. Конечно, он по мне вздыхал, но — на расстоянии. Между нами ничего не было.

После долгой паузы Виттиг опять заговорил о Штрубе:

— Где-то я его видел не так давно. Не помню только — когда и где именно.

Она удивленно взглянула на него.

— Так ли уж это важно? Пойдем-ка лучше потанцуем.

Майор Бауэр слушал Виттига не перебивая. Время от времени он отмечал в мыслях тот или иной факт, а когда Виттиг замолчал, спросил:

— Вы не вспомнили, когда видели бывшего сокурсника своей жены?

Виттиг покачал головой.

— Нет, не вспомнил. Я ведь не думал об этом. До сегодняшнего дня.

— Если вспомните, будьте добры, сообщите мне по телефону. Опережая ваш вопрос, сразу скажу: я не знаю, важно это или нет. Но нам может пригодиться любой мелкий факт… Почему Штрубе так неожиданно ушел? Может, была какая-то особая причина? И в котором часу это случилось?

— Ушел он и правда довольно-таки неожиданно. Но причины я не знаю. Наверно, мы с ним чуточку захмелели. Не тут ли кроется причина?.. А случилось это, по-моему, незадолго до полуночи.

— Вы уверены?

— Да, мы еще шутили, что не пойдем сегодня домой.

— И, судя по всему, не пошли.

Бауэр добродушно усмехнулся: Виттиг даже побриться не успел. Откланявшись, майор кратчайшей дорогой поехал в управление.

4

Майор Бауэр поставил кофейную чашку на край письменного стола, рядом с телефоном. Он разбирал бумаги. Стемнело, уже зажгли электричество. Взгляд его скользнул по циферблату наручных часов, машинально отметил время. За этот первый день набралась уже огромная кипа свидетельских показаний. Вместе с обер-лейтенантом Гайером он ждал сейчас результатов вскрытия. Целый день ни минуты покоя, все работали не покладая рук.

В дверь постучали. Вошел доктор Вендланд. Он устало опустился в кресло, поставил на колени портфель и начал искать в нем бумаги.

— Ну, что скажете, доктор? — спросил Бауэр.

Гайер с любопытством придвинулся ближе; доктор Вендланд раскрыл скоросшиватель.

— Лора Гальбах была вполне здорова, — сказал он, — и ждала ребенка. Мы обнаружили трехмесячную беременность. Все прочее без особых изменений. Убийца был несколько выше ее, так как пулевой канал идет сверху вниз. Выстрел произведен с расстояния меньше двух метров. Следов пороховой пыли на одежде убитой не найдено. Пуля пробила правое предсердие, что и вызвало мгновенную смерть. Время смерти — от начала первого почти до часу ночи. У меня все, товарищ майор.

— Значит, все произошло в пределах минут сорока, так?

Вендланд кивнул. Вытащил из кармана пачку сигарет, все трое закурили, хотя на сегодня это, пожалуй, было уже лишнее.

— А пуля? — спросил майор.

— Тут она, при мне. Ну, держитесь: стреляли из «Макарова». Ошибка исключена.

Он положил на стол пластиковый мешочек с пулей. Пистолетами системы Макарова вооружена только армия. Как же убийца сумел завладеть этим оружием?

— Да ну вас, — махнул рукой Гайер, — маловероятно.

Майор Бауэр задумался.

— Непременно выясните, кто из наших знакомцев служил в армии или поддерживал какие-либо контакты с воинскими частями. И свяжитесь с соответствующими инстанциями.

Гайер отдал необходимые распоряжения.

— Далее. Нам позарез нужен этот Д. Б. Мы должны установить, знал ли он о беременности.

— А доктор Браун? Может, он что-то знает?

— Едва ли. Иначе наверняка бы что-нибудь сказал. Ведь как врач он не может не знать, что такие вещи мы определяем в два счета. С какой же стати ему молчать?

— А я вот неуверен, — возразил Гайер. — Он и утаил много чего, и вообще — переврал. Вся надежда, что наши ростокские коллеги умеют работать оперативно.

— Думаю, что умеют. Если этот Д. Б. существует в природе, нам очень скоро о нем сообщат.

— А по поводу мотива хоть что-то прояснилось? — обратился к майору Вендланд.

— Нет, — ответил Бауэр, — пока ничего. Смерть девушки кажется бессмысленной. Убита в лаборатории, где ей было совершенно нечего делать. Бросает свой пост во втором отделении, хотя все, как один, твердят о ее дисциплинированности. Что ей понадобилось в лаборатории? Перед этим ей звонил по телефону какой-то мужчина. Не он ли вызвал ее в лабораторию? Кто он? Вдобавок обнаруживается, что она была беременна. На этой почве у нас еще случаются убийства?

— Конечно, нет, — сказал Вендланд.

Обер-лейтенант Гайер думал о своем разговоре с Рози Хайдеке. Вспыльчивость и насилие порой ходят рука об руку. К тому же Браун солгал, утверждая, что едва знаком с Лорой Гальбах и в парке встретил ее чисто случайно. Но идти на поводу у предвзятого мнения Гайер не хотел.

— А материалы по РМ-089, те, что лежат в запертом шкафу, не имеют отношения к убийству? — спросил он, чтобы отвлечься от этих мыслей.

— Как там насчет следов?

Обер-лейтенант взял со стола шефа бумаги. Он их уже просмотрел и предположительно важные факты пометил на полях красными крестиками, а против неясных мест наставил множество вопросов. Так он привык работать, чтобы мало-мальски сократить огромное количество бумаг, в которых можно было попросту захлебнуться.

— По всей лаборатории масса отпечатков пальцев, — подытожил он. — Их обладатели нам известны, все они работают в этой лаборатории. Только на двери в парк изнутри и снаружи найдены «пальчики» неизвестного нам лица. Это факт номер один. Далее, представляется важным высказывание лаборантки, что кто-то пользовался фотостатом. Вероятно, копировал документацию на РМ-089, взяв ее из шкафа. К такому выводу нас подводит заявление старшего врача Бергера, что отчеты об экспериментах лежат не в том порядке. Он точно помнит, поскольку накануне вечером сам забрал оттуда часть материалов, чтобы еще раз проработать их дома, прежде всего с точки зрения химических аспектов — он ведь в настоящее время готовит патентные заявки. Итак, он вынул часть бумаг, отобрал нужные страницы, а остальные подколол в конец. Мы же нашли все страницы лежащими по порядку номеров. Значит, материалами кто-то пользовался, и перед нами явное хозяйственное нарушение. Впрочем, ввиду полного отсутствия формул толку от фотокопий не будет. Случайность, а быть может, счастливое обстоятельство. Отдельные компоненты там упомянуты, но состав РМ-089 воспроизвести невозможно. Остается ответить на вопрос: причастна ли Лора Гальбах к этому правонарушению, или она спугнула преступника случайно, или же у нее были подозрения и она легкомысленно решила проверить их на собственный страх и риск? Пока мы этого не знаем. Ясно, на мой взгляд, только одно: тут действовал не новичок.

Гайер замолчал, перелистывая бумаги. Версия у него никак не складывалась. Майор выслушал рапорт подчиненного без единого слова. Мозг его напряженно работал. Зная мотив, можно сузить крут подозреваемых. Экономическое преступление — в этом он почти уверен. Но кто убийца? А может, все-таки ревность, обманутая любовь?

— Есть еще одна возможность логически объяснить убийство, — сказал он, прерывая молчание. — Допустим, документы копировала сама Лора Гальбах. По поручению «телефониста». Это был чуть ли не последний шанс заработать на РМ-089, так как утром уже состоялось клиническое испытание. О нем многие знали, и Гальбах в том числе. Ведь оперированный пациент лежит во втором отделении. Позднее наш незнакомец подошел к парковой двери лаборатории, где и оставил «пальчики». Гальбах передала ему пленки, а тем самым ее миссия, видимо, была завершена. Вспыхнула ссора, может, из-за вознаграждения, а может, из-за того, что он просто-напросто сделал ее своим орудием и бросил. Вспомните о беременности. Тогда он схватился за оружие. Я тоже уверен, что тут действовал не новичок, а самый настоящий профессионал.

— Звучит вполне правдоподобно, товарищ майор, только ведь еще и доказать надо. А теперь позвольте мне откланяться.

Судебный медик ушел. Гайер проводил Вендланда взглядом, но мыслями был очень далеко отсюда. Версия шефа ему не нравилась. Все, что он до сих пор слышал о Лоре Гальбах, противоречит допущению о ее причастности к подобным махинациям. Разве что преступник играл некую роль в ее личной жизни?

— Но, товарищ майор, — сказал он, когда за доктором Вендландом закрылась дверь, — я все же не могу с вами полностью согласиться. Кое-что тут никак не сходится.

Майор Бауэр улыбнулся. Теперь обер-лейтенант анализировал всерьез, искал слабые места. Он был хоть и молод, но весьма критичен и высказывал свое мнение, только опровергнув один за другим все аргументы.

— Не сходится? Что же именно?

— Странно, что никто не слыхал выстрела. Ночью, в больнице, где стул упадет — и то половину пациентов перебудит. Значит, пистолет был с глушителем, иного объяснения нет. В таком случае убийца — матерый волк, изначально готовый прибегнуть к оружию. С другой стороны, он почему-то оставляет отпечатки пальцев на дверной ручке. Это же явный и глупый просчет, отнюдь не свидетельствующий о его опытности. Вот вам первое противоречие.

Майор еще шире расплылся в улыбке.

— Тут могут быть два варианта, — сказал он. — Первый. Отпечатки пальцев действительно принадлежат преступнику. Открывая дверь, чтобы войти в лабораторию, и снова закрывая ее за собой, он даже не предполагал, что поссорится с Гальбах, а, напротив, рассчитывал на полюбовное завершение гешефта. И второй, более вероятный вариант: отпечатки оставил совсем другой человек, абсолютно не причастный к нашему делу.

— Если справедливо ваше первое допущение, то я бы на его месте хотя бы вытер потом ручку, — сказал Гайер.

— К счастью, убийцы не проходят обучения в школе полиции, — отпарировал Бауэр.

Криминалистам покуда не удалось выстроить цепочку умозаключений. Материала много, а вот мотив, данные по идентификации преступника, роль Лоры Гальбах — еще сплошной туман. Факты необходимо рассмотреть каждый по отдельности, упорядочить и свести воедино. Кропотливая работа, но без нее не обойтись. Майор распахнул окно, впустил в комнату свежий вечерний воздух.

— Давайте-ка еще раз все по порядку, — предложил он Гайеру.

Зазвонил телефон.

— Майор Бауэр слушает. — Он сделал Гайеру знак снять трубку параллельного аппарата. Обер-лейтенант тотчас вооружился блокнотом.

Звонили из ростокской полиции. Несколько часов назад Бауэр запросил у них данные о Д. Б. И вот ответ.

Д. Б. — это Дитер Берн, уже не первый год плавающий судовым врачом на «Планице». При сопоставлении дат на почтовых марках, которые Рози Хайдеке собрала для своего младшего брата, и мест отправки удалось неопровержимо доказать, что в эти дни в соответствующих портах находился именно «Планиц». Сейчас он стоит на рейде ростокской гавани, двое суток назад пришел из Индии. Большая часть экипажа в данный момент на берегу. Насчет доктора удалось выяснить только, что он тоже сошел вчера на берег, ночевал не в Ростоке, предупредил, что едет в Лейпциг. Лейпцигский адрес его на «Планице» известен. Сегодня днем он вернулся и был доставлен катером на борт.

— Нам побеседовать с ним? — спросили ростокские коллеги.

— Это мы сделаем сами, — ответил Бауэр. — Но буду признателен, если вы незаметно установите за ним наблюдение. До нашего приезда.

Он вопросительно взглянул на Гайера и, когда тот отрицательно помотал головой, поблагодарил за информацию, а затем положил трубку на рычаг.

— Как вы относитесь к свежему воздуху Балтики?

— Думаете, он пойдет мне на пользу? — уже догадываясь, к чему клонит майор, спросил Гайер.

— Еще бы, особенно с утра пораньше. Вызовите служебную машину. Если поднажмете, к шести будете там.

Гайер взялся за телефон.

5

Вечер был погожий, как и накануне. На улицах оживленно, в кафе потели официанты и посетители, в скверах и парках гуляли парочки. Работали кинотеатры, световые рекламы заливали пестрыми огнями вечерние дома и площади. Все как обычно, будто ничего не случилось.

Доктор Виттиг чуть ли не физически ощущал этот контраст. Вчерашней приподнятости как не бывало. Он спокойно остановил машину. Медленно взошел по лестнице.

— Добрый вечер, — сказал он Аните.

— Привет, — откликнулась та. — Вовремя ты, сейчас будем ужинать. Ради праздника у нас сюрприз — маринованная селедка. Вкуснотища! Думаю, ты оценишь. Как прошел день? Успешно выдержал? Я лично так себе. С утра еще ничего, а после обеда устала жутко. Хоть плачь. И, как назло, сегодня было собрание.

Виттиг сел за письменный стол и устремил взгляд в окно, на дома напротив. На улице шумели автомобили, и он машинально отмечал, каких они марок и даже из каких гаражей. Аните он не ответил, будто и не слышал ничего. После разговора с майором Бауэром его мысли все время возвращались к одному и тому же. Неотвязно. И главное, он совершенно не представлял себе, как далеко можно и нужно идти в этом направлении.

Анита внесла ужин. Странно: сидит, смотрит в окно, и стол не накрыл. Она отставила поднос и, не спуская глаз с мужа, вынула из шкафа скатерть.

— Что с тобой? Неприятности? Может, ваша вчерашняя операция обернулась неудачей?

Она похолодела от страха, ведь для него это был бы тяжелый удар — после целого года напряженнейшего труда. Но он легонько улыбнулся, и она поняла, что ошиблась.

— Тут все в порядке, не тревожься, — сказал он, и Анита громко, с облегчением вздохнула. — Пациент чувствует себя отлично. Ни малейших осложнений. Он даже усиленно рекомендует всем наш анестетик: дескать, красота, ничего и не почувствуешь. Лучшего сподвижника трудно пожелать.

— Тогда в чем же дело?

Виттиг встал и прошелся по комнате. Закурил сигарету, по обыкновению долго искал пепельницу, затем усадил Аниту в кресло.

— Сядь. Ты должна мне помочь. Пожалуйста, не перебивай. Я должен во всем четко разобраться, чтобы знать, как вести себя дальше. Ужин подождет.

Анита слушала его с удивлением — непривычная серьезность в голосе мужа подсказала ей, что речь пойдет не о пустяках.

— Что за человек Альфред Штрубе? — неожиданно спросил он.

Анита недовольно нахмурилась. Этот вопрос вызвал в ней волну протеста. Что ему втемяшилось в голову? Что произошло? Непонятно. Да и вчера он тоже интересовался Альфредом. Анита нахмурилась, и Виттиг, заметив это ее движение, добавил:

— Ты здесь ни при чем. Мне просто хотелось бы узнать, какой он, каким он тебе запомнился. Что, по-твоему, можно от него ждать?.. После я скажу тебе, почему задал этот вопрос.

Звучит весьма таинственно. Но раз ему это нужно, пожалуйста, она расскажет. Анита старалась вспомнить. Верно, когда-то Альфред Штрубе за ней ухаживал. Водил в кино, в театр, в танцзалы, зачастую темные и проку-репные. Весельчак, симпатяга, настоящий друг. Убежденный отличник. Работящий, честный, целеустремленный. Ее обручение с Виттигом перенес мужественно, с чуть смущенной улыбкой, и она потом не могла избавиться от подозрения, что он любит ее до сих пор. Как ни странно, Штрубе и Виттиг никогда не встречались.

— Ты давно не имела о нем вестей?

— Давно. Вскоре после выпуска мы потеряли друг друга из виду. До вчерашнего вечера. Я только слышала как-то, что он большей частью работает за границей. Но и это было несколько лет назад.

— Как на твой взгляд, он изменился? Никаких странностей ты в нем не заметила?

— Да нет. По-моему, он все тот же. Интерес к профессиональным вопросам, энергичность, прямо-таки юношеская веселость — все как раньше.

— Можно ли — пожалуйста, подумай хорошенько! — можно ли ожидать, что он, скажем, нарушит закон и вообще поступит нечестно? — спросил Виттиг и рассказал о том, что произошло в лаборатории. Она слушала как громом пораженная. — Я вовсе не хочу оскорбить Штрубе. Но майор несколько раз спрашивал меня, проявлял ли кто-нибудь в последнее время повышенный интерес к нашим опытам с РМ-089. Кажется, дело пахнет промышленным шпионажем, так я, во всяком случае, понял по кое-каким намекам. А Штрубе, по-моему, более чем откровенно интересовался нашей работой, ты сама свидетель. Вдобавок тут есть еще один любопытный момент: он много лет жил за границей. Нам неизвестно, с кем он поддерживал там контакты.

— Ерунда, — решительно возразила Анита. — Штрубе на такое не способен. Или он в корне переменился. Экономический шпионаж и убийство? Не-ет, никогда. Ну сам подумай: как он мог это сделать, если весь вечер и полночи провел вместе с нами.

Виттиг бросил мерить шагами комнату, остановился перед нею и с отчаянием произнес:

— В том-то и дело. Вот тебе первая неувязка. С нами Штрубе провел именно полночи, а не всю ночь, он ушел еще до двенадцати, оборвал разговор и ушел. Ни с того ни с сего. Помнишь, мы с тобой еще удивились.

Теперь вспомнила и Анита. Хоть она и считала, что Альфред Штрубе не способен ни на кражу, ни тем более на убийство, все-таки странности в его поведении были. Тут ее муж совершенно прав. Да и кто может С уверенностью сказать, что за эти годы Штрубе не изменился? Вчерашняя встреча слишком коротка, по ней выводы делать рано.

— И еще кое-что, — продолжил Виттиг. — Я долго ломал себе голову, пока сообразил, где видел его раньше. В парке, возле нашей лаборатории. Он стоял там, как бы изучая обстановку. Почему? С какой стати? Может, он все-таки замешан?

Анита Виттиг считала это невероятным, но все же посоветовала рассказать все майору.

— А меня удивляет другое, — заметила она, когда муж умолк. — С какой готовностью ты в «Фемине» распинался о своей работе. Я просто диву давалась, обычно ты такой молчун, а тут… Как по-твоему, ты не слишком много сказал? Мы ведь не шепотом говорили…

— Твоя правда, крыть нечем, я уж и сам задавал себе вопрос, не подслушал ли нас кто-нибудь. Но подслушавший наверняка к преступлению не причастен, хотя моего легкомыслия это, конечно, не умаляет. Выпил на радостях — вот и… К тому же я не слишком верю в злодеев, которые только и ждут, как бы нас облапошить да прикарманить наши достижения. Не исключено, что в других странах этот препарат давным-давно выпущен на рынок, просто мы об этом не знаем.

— У меня такого впечатления не сложилось, — вставила Анита.

6

Новое утро заявило о себе птичьим щебетом. Сперва робкий, он становился все громче и громче. Ночная сестра второго отделения — она резала лигнин для перевязок —. положила на стол ножницы и ссыпала лоскутки в бельевую корзину. Она не различала птиц по голосам, но каждое утро от их пения у нее теплело на душе. Сестра медленно встала и подошла к открытому окну, на минуту высунулась наружу.

Потом она приготовила умывальные тазики для лежачих больных. Скоро приятная ночная тишина в отделении сменится шумом нового дня.

Сестра отправилась с каталкой по палатам. Многие больные еще спали. Спросонья они жмурились и моргали от света.

— Ну-ка, повеселей! День, наверно, хороший будет. По прогнозу опять жара. Итак, подъем!

В самом конце длинного коридора находилась палата, где лежал парень, впервые оперированный с использованием РМ-089. Подходя к двери, сестра предвкушала, как он улыбнется ей навстречу. Он ужасно гордился своей миссией, а вдобавок наверняка радовался, что так хорошо выдержал эту ответственную операцию. В конце концов, не каждый день бываешь подопытным кроликом.

Левым локтем сестра нажала ручку двери и, шагнув через порог, ввезла за собой каталку. В палате было еще темно. Пациенты спали — здоровый сон у обоих, позавидовать можно. Она поставила свою ношу на стол и решительным движением подняла жалюзи. Розоватый утренний свет упал на кровати у окна. Сестра обернулась.

— Пора бы и проснуться. Заленились совсем, может, еще и ручки вам помыть? — со смехом сказала она, подойдя к кровати прооперированного. Одного наметанного взгляда ей было довольно, чтобы понять: человек мертв, причем уже несколько часов. Но это же невозможно! Операцию он перенес легко, без осложнений. А теперь вот лежит лицом к стене, как-то странно повернув голову. Правая рука с капельницей свесилась почти до полу. В трубках — ни капли жидкости. Сестра старалась сдержать крик, но не смогла.

На соседней кровати потягивался второй обитатель палаты. Услышав возглас сестры, он испуганно вздрогнул. Откинул одеяло и, вскочив, шагнул к ней.

— Не подходите! — воскликнула она несколько истерично: нервы сдали. — Наденьте халат и идемте в ординаторскую. Побудете там. Я должна вызвать дежурного врача.

Она быстро выпроводила его из палаты, даже халат он надевал уже на ходу, не попадая в рукава.

— Прошу вас, до прихода доктора никому ни слова. Вы ничего не заметили? Люди умирают не беззвучно. Что-то ведь, наверно, было?

— Ничего не могу припомнить. Какое-то время он ворочался, я слышал сквозь сон, но подумал: может, у него рана побаливает. Обычное дело после операции. Ну я и заснул опять.

Сунув руки в карманы халата, он возбужденно сновал по ординаторской; сестра схватила телефонную трубку и набрала номер дежурного врача: не отвечает: вышел куда-то. Она принялась обзванивать отделения и в конце концов нашла его. Дежурил сегодня Ахим Меркер. Услыхав о случившемся, он буквально скатился вниз по лестнице. Уму непостижимо! Еще вчера он заглядывал в палату, и все было в порядке. А теперь вот — пожалуйста. Пациент мертв, причем уже не один час. На лице страдальческая гримаса. Что-то здесь не так. В опытах на животных РМ-089 ни разу не показал настолько затяжной реакции, чтобы она привела к трагической развязке. Конечно, животные есть животные, у человека все может быть иначе. Но ведь, кажется, все было учтено. Стопроцентная надежность. Ни намека на малейшую сомнительность результата.

Меркер позвонил старшему врачу Бергеру, который просто оторопел, услышав его сообщение.

— Я сейчас приеду. Будьте добры, известите полицию. Тут дело нечисто. Подозреваю, что не обошлось без постороннего вмешательства. Прошу вас никого не пускать в палату!

Майор Бауэр и опергруппа прибыли одновременно с Бергером. Бергер и Вендланд тщательно осмотрели покойного. Никаких внешних следов насилия. Что же послужило причиной смерти?

— Делать нечего, подождем вскрытия, — заключил Вендланд. — Иначе нам с места не сдвинуться. С виду все обыкновенно. Да, один вопрос, коллега! Зачем ему поставили капельницу? Операция прошла нормально, без осложнений. Зачем же?

— Я понимаю, почему вы спрашиваете. Необходимости в этом не было. Вливание назначили для профилактики, чтобы поддержать электролитное равновесие, поскольку при первом испытании на человеке нужна полная гарантия. Как видите, мы приняли все меры, чтобы избежать неприятных сюрпризов. Эта смерть для меня загадка.

— Вы очень правильно поступили, известив нас о случившемся, — вмешался в разговор Бауэр. — Я, правда, не рискну пока утверждать, что здесь, возможно, совершено еще одно преступление, но честно признаюсь, что такая версия все же маловероятна. Два убийства в одной клинике — это уже чересчур. Хотя и отбрасывать эту идею нельзя. Подозрение-то налицо.

Криминалисты занялись палатой, стараясь ничего не упустить из виду. Каждый предмет был осмотрен, все отпечатки пальцев зафиксированы, письма перелистаны, шкаф и чемодан проверены — ничего подозрительного, зацепиться не за что.

Бауэр приступил к опросу сотрудников. Чувствовал он себя не слишком уверенно, ведь виной всему может быть и какое-то неучтенное побочное действие нового препарата. В таком случае все это скорее медицинская проблема, относящаяся к сфере врачебной этики, врачебных ошибок, в которой он абсолютно несведущ.

Второй обитатель палаты, тоже направленный в клинику с аппендицитом, казался растерянным, словно до сих пор не понимал, что его сосед умер, скончался рядом с ним, а он и не заметил. Он то и дело машинально одергивал на коленях халат; одеться ему не удалось, так как в палате работала полиция.

— Скажите, товарищ майор, это из-за нового препарата? — поминутно спрашивал он. — Следующим должен быть я. Стоит мне соглашаться на операцию или нет? Что вы посоветуете? Поймите, я боюсь.

Посоветовать Бауэр ничего не мог.

— Я не врач. И решать здесь не мне. Но точную причину этой внезапной смерти мы скоро узнаем.

Больной заерзал на стуле.

— Я лучше поеду домой. Всю хворь со страху как рукой сняло. Такое тоже бывает, верно? Как, например, в приемной у стоматолога проходит зубная боль. Да, попрошу, чтоб меня выписали.

За годы службы Бауэр привык делать выводы только по окончании расследования, а до той поры воздерживался от каких бы то ни было эмоций. На сей раз, однако, он поддался нахлынувшему сочувствию. И лишь усилием воли взял себя в руки. Полистал блокнот. Перечень имен мало-помалу сокращался. Гайера бы сюда, вдвоем живо бы управились, но тот сейчас наверняка уже в Ростоке.

Ночная сестра рассказала обо всем более или менее четко и деловито, а вот Ахим Меркер не мог сдержать волнения. Даже старший врач Бергер и тот, похоже, не вполне владел собой. Весь груз ответственности лежал на нем. Вдруг он что-то упустил? Где же застрял Виттиг, ведь он лучше всех может оценить кинетические исследования. Бергер курил и курил одну сигарету за другой.

Пациенты тоже встревожились, заметив чужих людей, стали допытываться у персонала, что произошло. Работа никак не ладилась.

Труп отвезли в патологию. Вендланд и Бергер пошли туда же. Бауэр старался обуздать свое нетерпение. Он уже заканчивал опрос сотрудников, когда вернулись врачи.

— Ну что? — коротко спросил он.

— Убийство, — ответил Вендланд.

— Причина, орудие преступления и прочее?

— Эмболия в области легочных артерий. Массивная и не случайная.

— Точнее, пожалуйста. Что это означает?

— Артерии закупорены воздухом, — пояснил Бергер. — Кровоток через легкие невозможен, а отсюда удушье.

— Как, по вашему мнению, это могло случиться?

— Вы помните капельницу? Достаточно шприцем ввести в трубку воздух, все остальное произойдет само собой, — сказал Вендланд.

— Но почему? Какая причина? — недоумевал Бергер.

— Это и есть моя задача — установить причину. Для начала отправим капельницу в техническую лабораторию. Пусть ребята как следует присмотрятся, особенно к трубке. В ней ведь должен быть прокол. Но зачем какому-то ненормальному понадобилось убить больного человека, только что перенесшего операцию, — для меня загадка. Запомним одно: если дело идет о РМ-089, то наш противник отнюдь не щепетилен в выборе методов и средств. Так что любые сведения, даже, казалось бы, пустяковые, очень для нас важны.

7

На рассвете обер-лейтенант Гайер был уже неподалеку от Гюстрова. Он устроился на заднем сиденье, чтобы вздремнуть хотя бы часика два-три. Разговаривать с доктором надо на свежую голову. Этот Д. Б. (мысленно Гайер продолжал называть его так), кажется, навлек на себя больше подозрений, чем кто бы то ни было, хотя мотив преступления покуда не выяснен. У него было вполне достаточно времени, чтобы совершить это убийство. В порту он появился сразу по прибытии утреннего поезда.

Гюстров. Гайер вспомнил, как несколько лет назад, возвращаясь из отпуска, проведенного на Балканском побережье, зашел на выставку Барлаха^[1]. Скульптуры Барлаха, на первый взгляд такие простенькие и вместе с тем необычайно выразительные, взволновали его до глубины души. Правда, как криминалист, он удивился, что бесценные творения выставили в бывшей часовне без всякой охраны.

Мысль об этом вернула обер-лейтенанта к реальности. Он потянулся, расправил плечи и решительно полез вперед, на сиденье, рядом с шофером. Тот ухмыльнулся, глядя, как верзила Гайер старается не набить шишек на голове, и сбросил газ, чтобы обер-лейтенанту было легче перелезать.

— Выспались?

— Какое там. Самое главное — никому ни слова. Может, поменяемся?

Шофер искоса взглянул на него.

— Это против инструкций. Лучше не будем.

— Ладно, не будем.

Машина быстро мчалась среди плоской равнины. Ехать по скоростной магистрали — одно удовольствие! Не то что по городу.

А в самом деле, преступник ли этот Д. Б.? Зачем он тогда официально уведомил начальство, что едет в Лейпциг? Чтобы скрыть преступление, проще было бы указать ростокский адрес. Полиция же первым делом установила, что он был в Лейпциге. Или он думал, что никто про него не вспомнит, а значит, все будет шито-крыто? Сообщила о нем только Рози Хайдеке. Но Д. Б. наверняка знал, что его письма идут через нее. Остается разве что такой вариант: действие в состоянии аффекта, однако эту версию опровергает пистолет.

Гайер не очень-то представлял себе беседу с доктором. Если тот — убийца и если убийство связано с промышленным шпионажем, выходит, отправной точкой надо считать завладение документацией на РМ-089. У судового врача масса возможностей переправить такой материал заинтересованным иностранным фирмам. Любопытно все-таки, что ни говори, как подобная информация доходит до заграницы и как быстро на нее откликаются. Что приводит — и привело на сей раз — к утечке данных: доверчивость, легкомыслие или попросту наивность ученых, вспомогательного персонала, случайно осведомленных лиц?

— Показать бы им нашу картотеку за последние годы, — пробормотал он.

— Что? — переспросил шофер.

— Да нет, это я так, сам с собой.

Шофер ухмыльнулся.

— Дочка моя сказала бы: «У бабушки тоже так начиналось. А сейчас она сидит в подвале, нефть ищет».

— Ну и как, нашла? — сердито буркнул Гайер.

Шофер захохотал.

— Вот это ответ! Замечательно! С вашего позволения, я при случае им воспользуюсь.

— Пожалуйста, — отозвался Гайер и попробовал опять сосредоточиться на своих делах.

В это самое время катер ростокской портовой полиции пришвартовался к «Планицу». Капитан был на борту и уже получил по радио необходимую информацию. Он лично встретил лейтенанта Фогеля из уголовной полиции и провел его в лазарет.

— Вы можете побеседовать у меня в каюте, если что. Там никто не помешает.

Доктор Дитер Берн, судовой врач с шестилетним стажем, выглядел невыспавшимся и усталым. Без пиджака, небритый. Впечатление не самое выгодное. Всю ночь он глаз не сомкнул, работал в лазарете.

Когда дверь отворилась, он с удивлением воскликнул:

— Вход воспрещен! На двери написано. Кстати, запрет распространяется и на капитана.

— В таком случае будьте добры, выйдите в коридор — решительно сказал Фогель. — Дело серьезное, иначе я бы вас не потревожил.

Доктор недовольно встал и только теперь почувствовал, что совершенно выбился из сил. Голова тяжелая, глаза болят, от утреннего света просто резь начинается. Он машинально достал новую сигарету. Никакого вкуса, только в горле першит.

— Явный перебор. — Доктор швырнул сигарету за борт. — Так в чем дело? А то у меня работы выше головы.

Фогель представился.

— Товарищ доктор, у нас к вам несколько вопросов, но задать их здесь, на борту, мы не можем. Поэтому вам придется поехать с нами. И, будьте добры, не чините препятствий.

Берн тряхнул головой. Зажмурился. Потер глаза. И рывком вскинул подбородок.

— Я не ослышался? У меня есть дела поважнее, чем отвечать на вопросы у вас в полиции. Вы должны знать, ведь наверняка уже говорили с капитаном. Может, заодно объясните мне, что произошло? Насколько я разбираюсь в законах, причину мне обязаны сообщить. Иначе я никуда не поеду.

Лейтенант Фогель ожидал услышать нечто подобное. И остался спокоен.

— Конечно, я вас понимаю. Только мне и самому неизвестно, зачем вас вызывают в управление. Подробности вам сообщат на берегу. Так что прошу следовать за нами.

— Я арестован?

— Вовсе нет. Думаю, вы поймете нас правильно.

— Почему вы так считаете, раз не знаете точно, в чем дело?

Фогель усмехнулся.

— В чем дело, я знаю, но только не вполне точно. А говорить о вещах, о которых у меня нет исчерпывающей информации, я не люблю. Надеюсь, я вас убедил?

Берн, пожав плечами, взглянул на капитана, который держался поодаль. Тот ободряюще кивнул.

— Поезжай, теперь мы и без тебя справимся. А перед уходом позвони оттуда, доложим, как здесь обстановка. Может, удастся выспаться дома.

Что ж, предложение заманчивое. Доктор Берн никогда в жизни так не выматывался. Это была не просто усталость, а полнейшее изнеможение. Он не спал уже несколько ночей.

Берн опять пожал плечами и снял халат, предварительно вынув из кармана сигареты.

— До чего же некстати эта поездка! — сказал он, обращаясь к капитану. — Конечно, все возможное уже сделано. Я бы сейчас просто лег спать, но в случае чего был бы сразу под рукой. Через несколько часов будут готовы анализы. Тогда и посмотрим, как быть дальше. На берег никого не отпускать. При необходимости меня, наверно, можно будет вызвать по телефону или по радио. Какой у вас номер?

— Все улажено, — пробасил капитан. — Надеюсь, вызывать тебя не придется. Макс в курсе.

Макс время от времени помогал врачу. Много лет назад, еще до поступления на корабль, он служил в армии полковым санитаром и потому немного разбирался в медицине.

Доктор Берн пошел к себе в каюту переодеться. Он был слишком измотан, чтобы всерьез гадать, зачем он понадобился полиции. И так скоро все узнает. На катере он мгновенно уснул. Голова моталась из стороны в сторону, того и гляди, стукнется о борт.

Пусть спит, подумал лейтенант Фогель, оно и к лучшему, меньше пустых разговоров. Хорошо бы, товарищ из Лейпцига уже приехал. А то ведь доктора Берна надолго не хватит. Слишком он устал и перенервничал. Смотреть на беднягу жалко. Вот-вот захрапит. С самим лейтенантом частенько так бывало.

У причала ждала дежурная машина. Шофер только кивнул, и Фогель понял, что лейпцигские коллеги уже на месте.

Дитер Берн машинально шагал по коридорам, по лестницам, толком ничего вокруг не различая. Он видел лишь какие-то фигуры — одни в мундирах, другие в штатском; наконец его усадили в чьей-то приемной. Лейтенант исчез за двойной дверью, ведущей в соседнюю комнату. Там обосновался Гайер. Он только что выпил кофе и готов был начать работу.

— Организуй для доктора крепкий кофе, а то как бы он у нас не заснул, — попросил лейтенант Фогель секретаршу, которая что-то печатала на машинке в глубине комнаты.

Она встала.

— Вкусный у вас кофе, — похвалил Гайер. — А что там стряслось, на корабле-то?

— Пусть доктор сам расскажет, а я кивну, если его показания совпадут с нашей информацией.

— Не лучше ли заранее ввести меня в курс дела?

— Много времени займет. Вы же хотите поскорей вернуться в Лейпциг. Так что давайте начнем.

Гайер недолюбливал «непринужденный опрос», считая, что он хорош только для предварительной беседы, за которой должна последовать вторая, более основательная. Но тем не менее согласно кивнул. Ладно, попробуем так.

Лейтенант Фогель пригласил в комнату доктора; услыхав, кто такой Гайер, Берн вскинул на него воспаленные, усталые глаза. Гайеру показалось, что Д. Б. даже слегка вздрогнул при этом. Слово «Лейпциг» явно заставило его немного оживиться.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Гайер. — Думаю, кофе вам очень кстати.

— А закурить можно?

Гайер кивнул, пытаясь быстро составить впечатление об этом человеке. Нынче он определенно на себя не похож. Мог он совершить преступление или не мог? — вот что главное. Гайер решил действовать напрямик.

— Доктор Дитер Берн, — читал он вслух послужную справку, — шесть лет плаваете судовым врачом, с момента окончания института и обязательной ординатуры. Верно?

— Верно… А дату рождения сказать? Почти два года в пеленках и ползунках, болел коклюшем, корью и…

— Стоп, доктор! — перебил Фогель. — Мы тут не в бирюльки играем. Дело весьма серьезное, так что извольте уж настроиться на соответствующий лад.

Берн поднял ладони вверх.

— Все, все, буду вести себя прилично. Итак, что вы от меня хотите?

Гайер полистал блокнот.

— Прежде всего меня интересует, где вы провели последние два дня, подробнейшим образом. Потом я скажу вам, почему вынужден вас допросить.

Берн кивнул. Он готов ответить на все вопросы. Ведь иначе покоя не видать. К тому же крепкий кофе несколько взбодрил его.

Гайер слушал, время от времени переглядываясь с лейтенантом Фогелем; особенно он насторожился, когда Д. Б. заговорил о Лейпциге.

— Я получил увольнение, — рассказывал Берн, — и, съехав вместе со всеми на берег, поспешил на вокзал, на лейпцигский поезд.

На слове «лейпцигский» он опять запнулся. Догадываясь, что, видимо, есть какая-то связь между ним, этим городом и обер-лейтенантом, раз он специально прислан сюда.

— Когда вы были в Лейпциге?

— Я успел на поезд около полудня, значит, примерно в десять вечера был в Лейпциге и поехал прямо к моей квартирной хозяйке.

— К квартирной хозяйке? Как это понимать?

— Студентом я шесть лет прожил у нее. И оставил комнату за собой, так что во время отпуска у меня всегда было где остановиться.

— Родственники?

— Никого. Родители погибли в дорожной аварии, когда я еще учился. Вы это имели в виду?

Гайер кивнул и попросил его продолжать.

— Хозяйку я дома не застал. Адрес: Эрих-Ферль-штрассе, сто шестнадцать, второй этаж, налево. Но вы, наверно, уже знаете?

— Что вы делали дальше?

— Ладно, расскажу, раз такое дело. В Лейпциге у меня с некоторых пор есть одна знакомая, а поскольку я месяц с лишним был в плавании, то мне захотелось поскорее ее увидеть. Это предосудительно или, может., наказуемо?

Лучше бы ему не лезть в бутылку, подумал Гайер. Он чувствовал, что разговор подходит к самому главному. Все в нем напряглось, он готов был схватить малейшее движение, малейшую дрожь в голосе, малейшее промедление, малейшее подрагивание пальцев.

— Как зовут вашу знакомую?

— Это важно?

— Не исключено, что да.

— Ладно, в таком случае ее зовут Гальбах, Лора Гальбах, она медсестра в университетской хирургии. Профессия хорошая, только зачастую связана с ночными дежурствами, и всегда некстати.

Берн едва заметно усмехнулся своим мыслям. Гайер кое-что записал.

— Как вы узнали про дежурство?

— Очень просто: позвонил в общежитие, и мне сказали, что Лора буквально только что ушла на работу.

— С кем вы говорили?

— Не помню. Девушка назвалась, но я забыл имя. Это имеет какое-что значение?

— И что же вы делали потом?

— Да, собственно, ничего особенного. Принял ванну, подождал хозяйку. Решил позвонить Лоре в отделение, договориться о встрече на следующее утро. Я ведь тоже устал, накануне мы чуть не всю ночь праздновали, отмечали день рождения старпома.

— И вы ей позвонили?

— Да и нет.

— Что вы имеете в виду?

— Обстоятельства изменились.

— Вот как?

— Я получил телеграмму. Из Ростока. Срочный вызов на корабль.

— По какой причине?

— У оставшихся на борту членов экипажа были отмечены случаи острого расстройства желудка. А вам известны санитарные предписания на сей счет?

Фогель согласно кивнул.

— Что же вы сделали?

— Как мы с вами увлеклись этой игрой в вопросы и ответы! Я на все вопросы отвечаю подробнейшим образом, хотя так и не знаю, какова их цель… Что я, стало быть, сделал… Быстро позвонил Лоре. Потом вывел из гаража «трабант», съездил в клинику, сказал ей «здравствуй» и тут же распрощался, а после сломя голову рванул по автобану в Росток. Около семи был в порту, а затем все время на корабле.

— В котором часу вы звонили фройляйн Гальбах?

— Не помню уже.

— А в клинике когда были?

— Должно быть, около полуночи.

— Где вы встретились с фройляйн Гальбах? В отделении?

— Нет, я не хотел давать повод дурацким сплетням. Мы встретились у черного хода.

— У какого черного хода?

— Ну, со стороны парка. Там как раз исследовательская лаборатория.

— Вы долго разговаривали с фройляйн Гальбах?

— К сожалению, минут пятнадцать, не более. Мне надо было ехать, я и так уже слишком застрял. Мы договорились встретиться в эту субботу в Ростоке. Но зачем я вам это рассказываю?! В конце концов, это мое личное дело.

Гайер понимал: вот он, решающий момент. До сих пор все было ясно и логично. Но ведь на то и расследование, чтобы внести полную ясность, окончательно и бесповоротно.

— А после этого вы сразу поехали в Росток?

— Да, моя машина стояла на Листштрассе.

— Что-нибудь особенное вам запомнилось?

— Нет, а что?

— Фройляйн Гальбах заперла за вами дверь?

— Да, на два оборота. Я четко слышал.

— В самом деле слышали?

— Конечно. Во-первых, ночью очень тихо, во-вторых, я еще немного постоял у двери, сигарету закуривал.

— Больше вы ничего не слышали?

— Нет.

— Подумайте хорошенько.

— Нет, ничего, разве только вот что: мне показалось, Лора опрокинула стул — что-то упало.

— Свет не горел?

— Нет, она не стала включать, ведь вообще-то ей полагалось быть в отделении, на дежурстве. Поэтому она воспользовалась карманным фонариком.

— У вас не возникло желания помочь ей? Ведь когда слышишь, что кто-то…

— Возникло. Но я увидел, что фонарик двинулся дальше, к отделению.

— Не помните, когда это было?

— Между четвертью и половиной первого.

— Какая точность!

— В машине я сразу посмотрел на часы. Было ровно двадцать шесть первого.

Гайер лихорадочно размышлял. Допустим, Берн сказал правду и все именно так и случилось, но, с другой стороны, кто поручится, что преступление — не его рук дело? Вот заболевания на борту «Планида» — это факт. А вдруг он их подстроил? К примеру, на старпомовском дне рождения. Чтобы обеспечить себе алиби. Изощренный ход, даже слишком. На него не похоже. А на кого похоже — взять и хладнокровно совершить убийство? Ни одной возможности нельзя исключать. Гайер злился, в медицине он мало что смыслил и сейчас испытывал острую нужду в консультации специалиста, но — увы! — времени не было.

— Вас кто-нибудь видел?

— Не знаю. Я не жаждал попадаться кому-либо на глаза. Может, вахтер обратил внимание, да и то вряд ли. Клиника и ночью проходной двор. Народ косяками ходит.

Стульев Лора Гальбах не опрокидывала. Она сама упала. Подумать страшно, с каким хладнокровием действовал убийца: застрелил девушку, наверняка зная, что Д. Б. еще близко. Да, он явно знал это, иначе не поспешил бы схватить фонарик и направиться в сторону отделения.

А откуда взялся он сам? Если из отделения, тогда это кто-нибудь из персонала или из больных.

Или доктор солгал? Так ловко?

Я обязан сообщить ему, думал обер-лейтенант. Поглядим, какова будет реакция. Знал ли он вообще, что Лора Гальбах беременна?

Назойливо, резко затрещал телефон. Секретарша передала трубку Гайеру, тот мысленно чертыхнулся: как назло, именно сейчас! На проводе был Лейпциг, майор Бауэр. Он коротко информировал Гайера о втором убийстве, к которому доктор Берн, разумеется, не имел ни малейшего касательства. Д. Б. торчал в судовом лазарете, принимая членов команды, отозванных из увольнения.

Гайер медленно опустил трубку на рычаг. Ему бы ужасно хотелось сказать майору, что в момент убийства доктор находился на месте преступления. Но — нельзя.

Самым что ни на есть простодушным тоном он спросил:

— Вам что-нибудь говорят буквы «Д. Б.»?

Впервые с начала разговора Берн немного смутился.

— Конечно.

Вслед за тем Гайер услыхал знакомую уже историю.

— Насколько серьезны были ваши с фройляйн Гальбах отношения?

— Мы собираемся пожениться, поначалу хотели пятнадцатого августа, в годовщину смерти моих родителей… Это Лорина идея.

— Почему поначалу?

— По определенным причинам свадьбу надо сыграть раньше.

— Каковы же эти причины?

Берн весело рассмеялся.

— У нас будет ребенок, только и всего.

«Он не убивал! — внезапно подумал Гайер. — Но теперь я должен сказать ему правду».

— Доктор Берн, я должен сообщить вам нечто очень важное, — начал он и заметил, как врач напрягся, замер с чашкой в руке. — Вашей знакомой, фройляйн Лоры Гальбах, нет в живых. Она была убита в тот вечер, когда вы с нею встречались, через несколько минут после вашего ухода. То, что вы слышали, не было, падением стула.

Берн, бледный как мел, смотрел на него остановившимся взглядом, чашка упала на стол и со звоном разбилась.

— Нет, — почти беззвучно выдохнул он.

Фогель едва успел подхватить доктора, иначе бы тот рухнул на пол: он потерял сознание.

8

Бергер был полностью выбит из колеи. За каких-то несколько часов в клинике двое убитых, и при желании можно считать их жертвами его собственных научных изысканий. Это же выше человеческих сил, такой резкий перепад — от окрыляющей радости успеха к тягостным событиям последних двух суток.

— Найдите убийцу, найдите, — заклинал он майора.

Бауэр догадывался, каково у ученого на душе, и почти уже был готов, опережая расследование, принять как факт, что убийства не просто связаны между собой, но имеют касательство к препарату РМ-089.

— Знаете, чем может обернуться дискредитация? — спросил Бергер. — Я говорю не о дискредитации отдельного лица, хотя бы и меня самого. Я имею в виду прежде всего подрыв репутации созданного нами препарата. Возможно, в нынешней ситуации это звучит хвастливо и эгоистично, но, несмотря пи на что, я уверен, мы не ошиблись ни в выборе пути, ни в результатах, и наш препарат еще поможет многим-многим людям. Только вот после случившегося РМ-089 трудно будет добиться признания специалистов. Даже при отсутствии какой бы то ни было зацепки препарат с самого начала будет запятнан подозрением.

Бауэроткинулся на спинку стула. Он понял, что старшему врачу надо попросту выговориться, поделиться своей бедой, своими заботами.

— А вам не кажется, — заметил майор, — что точные экспериментальные данные смогут убедить ваших коллег? Согласен, эти два инцидента усложняют ситуацию, и все же вы непременно справитесь.

Бергер печально улыбнулся.

— Конечно, мы справимся. Но вы не представляете себе, с каким трудом именно в медицине пробивается новое. Примеров тому в истории великое множество, до вечера хватит рассказывать.

— Это, несомненно, очень увлекательно, но я, к сожалению, не располагаю избытком времени, — развел руками майор Бауэр.

Он знал, что отвлекаться сейчас нельзя, ни под каким видом. Расследование требует полной сосредоточенности. Если надо, дни и ночи напролет.

— А как в клинике? Поддерживают вашу работу? — вернул он разговор в прежнее русло, ближе к делу. — Что говорит ваш шеф? Как ведут себя коллеги?

Бергер положил ногу на ногу.

— По-разному. Поддержка шефа носила, если можно так выразиться, консервативный характер. Его позиция была примерно такова: попытайте счастья, хотя ничего путного у вас наверняка не выйдет. Но по крайней мере он не возражал. А когда несколько лет назад нас поддержал профессор Колнар, ситуация изменилась в нашу пользу.

— Вы давно знаете профессора Колнара?

Бергер запнулся.

— Лично — несколько дней, по научной переписке — много лет.

Бауэру это показалось странным.

— А какого вы мнения о докторе Брауне?

Бергер помедлил. Он не любил с маху давать оценки другим людям. На характеристики сотрудникам у него уходил целый день, ведь прежде чем написать слово, он долго решал, правильно ли оно выражает его мысль. Поэтому сейчас он ответил несколько уклончиво:

— Коллега Браун — весьма неплохой хирург. Иногда циничен, причем цинизм у него, по-моему, явно напускной, он не хочет, чтобы окружающие догадались о его собственных трудностях.

Бауэр поднял голову.

— Трудностях? Вы полагаете, у Брауна есть трудности? Вы что-то замечали? Я к тому, что, если годами вместе работаешь, кое-что волей-неволей бросается в глаза.

Старший врач задумчиво покачал головой.

— Что тут заметишь? Мы же все чересчур заняты собой. Конечно, у Брауна есть трудности: не женат, а ведь уже не мальчик. Одно время у него, кажется, было что-то с Гальбах. Он как-то говорил. Но, видимо, все так и кончилось ничем.

Эта история, похоже, действительно далась Брауну нелегко. Неуравновешенность и угрюмость не способствуют возникновению дружбы. Но когда Браун начал встречаться с Гальбах, он изменился в лучшую сторону: стал общительным, дружелюбным, порой даже галантным. Вплоть до одного вечера. Бергер хорошо его помнил, ведь еще и полугода не прошло.

В тот вечер он искал сигареты по всей квартире. В пальто нету, в пиджаке пустая пачка и масса спичек.

— Держи на память, — буркнул он, сунув коробок жене. — Может, у тебя в виде исключения найдется хоть одна сигарета?

— У меня? — Она разыграла удивление. — У меня есть все, кроме сигарет. Бросай курить. И тебе это будет на пользу, и мне не придется больше слушать, как ты кашляешь по утрам. Да и шторы от дыма портятся, хотя это тебе наверняка неинтересно.

Бергер махнул рукой. Эту проповедь ему читали уже много лет, она его не трогала. И жена знала об этом и смирилась.

— Опять идти, как же неохота! — досадливо сморщился Бергер.

Когда он открыл дверь ресторана и в лицо ударил гул голосов и характерный запах пива, табачного дыма и жареного картофеля, курить уже расхотелось. Он бы с радостью повернул обратно.

Луиза приветливо кивала ему из-за стойки, так повелось давно, с тех пор как он ее оперировал.

— Добрый вечер, господин доктор! — воскликнула она, ловко ополаскивая стаканы. — Что вам подать? Может, выпьете за компанию рюмочку коньяку, моего любимого?

Не дожидаясь ответа, она наполнила две рюмки отработанными за долгие годы экономными движениями.

Подошедший официант тоже поздоровался с Бергером, а из-за раздвижного кухонного окна приветственно махнул рукой Луизин муж.

Бергер был здесь довольно частым гостем. Год-другой назад он регулярно ходил сюда играть в «скат», но теперь карточный кружок распался. Он пригубил коньяк — прекрасный букет! — и, спросив пачку сигарет, заметил:

— Весело тут у вас.

Луиза отворила стеклянный шкаф, достала сигареты.

— И впрямь весело, грех жаловаться, — сказала она. — Иной раз даже слишком.

— Что, надоело?

— Почему? Вы же знаете, я люблю стоять за стойкой.

Бергер расплатился, собираясь уйти, и тут его внимание привлек звон бьющегося стекла. Он оглянулся, Луиза сердито подняла голову.

— Так и есть — доктор Браун, — сокрушенно вздохнула она. — Что-то с ним неладно сегодня. Часа четыре уже сидит, ничего пе ест, а пьет очень много. Франц отказался принимать его заказы, а он со злости на рожон лезет.

Браун сидел возле окна. С тупой злобой пьяного юн локтями смахивал со стола стаканы и рюмки. И с глуповато-свирепым видом озирался по сторонам.

— Ну, у кого есть возражения? — вызывающе громко повторял он.

Бергер ожидал скорее нечленораздельного лепета, но Браун говорил отчетливо и ясно.

— Я задал вопрос! Спокойствие, официант, я за все уплачу. Мне без разницы.

— Из вашей клиники, — с укором сказала Луиза.

Дурацкое положение. Бергеру вовсе не улыбалось при всем честном народе препираться с пьяными, тем более с собратьями по профессии.

— Первый раз вижу его таким, — пробормотал он.

— Верю, — кивнула Луиза. — Мы тоже. У него не иначе как серьезные неприятности, помяните мое слово. Я своих клиентов знаю. Только бы он не очень скандалил.

Другие посетители как бы отпрянули от Брауна. Видно было, что они силятся держать дистанцию и потому подчеркнуто увлеченно беседуют и нарочито не слышат шума, производимого доктором Брауном.

— Пойду взгляну, — сказал Бергер.

Браун удивленно и недоверчиво уставился на него и начал качаться вместе со стулом, как невоспитанный мальчишка, отталкиваясь обеими руками от стола. Жалкая попытка доказать свое превосходство.

Бергер, словно и не замечая этого, сел. Во взгляде его читалось дружелюбное участие, от которого Браун явно почувствовал себя неловко.

— Привет, шеф! — с напускной бравадой сказал он.

— Добрый вечер, коллега, — поздоровался Бергер.

Браун перестал качаться. И отодвинул свой стул немного вбок, когда официант начал тряпкой собирать пролитое пиво.

— Еще что-нибудь? — Франц обратился к Бергеру, точно Брауна здесь вовсе не было.

— Да, два черных кофе, пожалуйста, и покрепче.

Франц ухмыльнулся.

— Что случилось, Браун? — спросил Бергер у своего коллеги, когда официант отошел от столика. — Зачем вам это? Такой спектакль, здесь, на глазах у стольких людей?

— Воспитывать меня пришли, да? — взъерепенился Браун. — Я не ребенок, слава богу, обойдусь без нянек. Но раз уж вы спрашиваете зачем, отвечу: так надо! Черт побери, в самом деле надо, ибо все, уважаемый коллега, все вокруг не стоит и выеденного яйца. Мне плевать, разобью ли я здесь что-нибудь, буду завтра оперировать или нет, лягу сегодня спать или напьюсь. Понимаете? Нет? Где вам понять. Слишком уж вы нормальны для этого мира.

После каждой фразы, словно бы подчеркивая ее, Браун энергично кивал головой. Бергер угостил его сигаретой. Похоже, парень совсем пал духом, если позволил себе так распуститься. Депрессия? У Брауна? С его-то цинизмом? Или как раз поэтому? Но ведь в последние несколько месяцев он совершенно отказался от прежней своей манеры. Это что же, рецидив? Бергер сталкивался с подобными вспышками у больных. Как правило, им достаточно было выговориться перед человеком, к которому они питали доверие, и все приходило в норму. Может, и с Брауном то же самое? Кто его знает… Врачи, в конце концов сказал себе Бергер, тоже люди, со своими эмоциями, переживаниями, психическими нагрузками.

— А вы сами? Сверхнормальны? Или вы и есть мир? — спросил он.

Браун пытался осмыслить его слова. Но одурманенный алкоголем мозг слушался плохо.

— Я? Кто я? Я просто выдохся. Сыт по горло, ни видеть ничего не хочу, ни слышать, а тем более не нуждаюсь в проповедях.

— Что же вас доконало?

Прежде чем Браун успел ответить, официант подал кофе. И не отказал себе в удовольствии собственноручно налить чашечку Бергеру. Брауна он опять проигнорировал. Тот кисло улыбнулся.

— Сэкономим на чаевых, — буркнул он в спину Францу. — Все тут одна шайка.

Браун, видимо, в самом деле много выпил. Пытаясь стряхнуть пепел, он никак не мог попасть пальцем по сигарете. В конце концов пепел упал сам, на скатерть, однако Браун этого не заметил.

— Вам-то хорошо, — говорил он. — вы везучий, что на службе, что в личной жизни. Держу пари, дом у вас полная чаша: и стиральная машина есть, и телевизор, скорее всего цветной, и холодильник, и автомобйль, и библиотека, и письменный стол, и горка со старинным фарфором, и еще много чего. Ваша жена все это холит и лелеет, у вас ведь есть жена. А у меня?

— Тут дело за вами, — подлил Бергер масла в огонь; интуиция подсказывала ему, что Браун вот-вот доберется до сути своих трудностей.

— Как это за мной? Я же хотел, я сегодня сказал ей, что мы поженимся. И как вы думаете, что она ответила? Ну, говорите, говорите! По-вашему, она растаяла от радости и прослезилась, да? Как бы не так! Черта с два! Она побледнела и испугалась. А потом промямлила, что давно хочет со мной поговорить, что так продолжаться не может. У нее, мол, есть другой, не то чтобы я плох, мы-де можем остаться друзьями, но любит она, по-настоящему любит, этого другого. И уже давно. Теперь ясно, почему она в последнее время не желала со мной никуда ходить.

Он погрузился в воспоминания. Вергер все понял: история заурядная, но болезненная и неприятная для отвергнутого. Вот и Браун, далеко не мальчик уже, заметил, что его ухаживания в последнее время остаются без ответа, попытался выправить ситуацию, предложив своей даме руку и сердце, и потерпел неудачу, что определенно явилось для пего жестоким ударом.

— Не надо так отчаиваться, — сказал Бергер. — Сейчас, конечно, вам очень тяжело, но падать духом пока рановато. Еще столько всего впереди.

— Только не у меня, — упрямо буркнул Браун, и Бергер почувствовал, как он внутренне ощетинился. — У меня впереди ничего больше нет.

— Ерунда.

— Мне виднее. Но я не отступлюсь. Меня так просто не спровадишь. Вот посмотрите, как я буду бороться. Вы меня еще узнаете!

В его голосе послышалась угроза. Но Бергер только миролюбиво улыбнулся, сочтя это пьяной болтовней.

— Я не придаю этому особого значения, — сказал он и майору Бауэру. — Доктор Браун был глубоко оскорблен в своих лучших чувствах. Потом он сразу утих.

Бауэр покачал головой. Не стоит, конечно, приписывать таким вещам слишком большой вес, но этот доктор Браун попал под подозрение. Он несколько раз пытался обмануть следствие, замалчивал важные факты. И вообще, признавался лишь в том, что можно было сразу проверить. А тем самым затруднял работу полиции. С какой целью? Бауэр обладал достаточным опытом, чтобы сделать вывод: надо обязательно пройти по этому следу, пусть даже он окажется ложным, зато риск ошибки уменьшится.

— Но, — опять начал старший врач (ему, видно, было не по себе от своих неодобрительных отзывов о Брауне), — кто вам сказал, что речь тогда шла о Лоре Гальбах?

Бауэр, однако, как будто был и не склонен принимать в расчет столь тонкие чувства. Ведь он имел дело с убийством, даже с двойным убийством.

— Вы же и сказали, — быстро отпарировал он, — вся клиника думала, что у них роман. Да и полиции со вчерашнего вечера стало кое-что известно о ситуации в вашей клинике. Мы сложа руки не сидели, нет уж, в этом нас никто не обвинит.

Бергер ничуть в этом и не сомневался. Только досадовал, что вопреки обыкновению позволил себе увлечься и столько наговорил о другом человеке, да еще такого, что может оказаться многозначным. Наверно, и на него тоже подействовали события последних дней.

Майор принялся собирать свои бумаги. Задребезжал телефон. Бергер снял трубку.

— Вас, — сказал он и вышел из комнаты. Звонок был от Гайера, из Ростока.

— Ну что там? — с интересом спросил Бауэр.

— Скажу сразу: Д. Б. не тот, кто нам нужен. Он действительно был на месте преступления во время первого убийства. Но ко второму он касательства не имеет. Он был здесь, в Ростоке, лечил больных на корабле. Да и мотива у него нет. Короче, надо искать другие связи.

Бауэр выслушал доклад обер-лейтенанта, не перебивая. Несколько раз утвердительно кивнул. Однако факт оставался фактом: убийца по-прежнему на свободе… Время идет, и работает оно против них.

— Возвращайтесь как можно скорее.

— Тогда самолетом, — ответил обер-лейтенант.

9

Он быстро, но без спешки, чтобы не привлекать к себе внимания, выбрался с территории университетских клиник. Либигштрассе кишела людьми, легковыми и санитарными машинами. А он, незаметный в этой толчее, спокойно направился в сторону Баварского вокзала.

Его «вартбург» стоял на Шлеттерштрассе. Он отпер дверцу, бросил портфель на заднее сиденье, расправил плечи и с облегчением сел за руль. Взгляд на часы сказал ему, что надо спешить. Скорее, скорее прочь из города, иначе весь отлаженный механизм операции окажется под угрозой. И, как всегда, он восхитился этой точнейшей, четко работающей системой, за пультом которой сидят незнакомые люди. Незнакомые? А зачем ему их знать? Это лишнее. Он знает только свое задание и как раз приступил к его завершению.

Светофоры, конечно же, переключились на красный, все как один. Про себя он ругался последними словами, но внешне принял безучастно-скучающий вид. Потом выжал сцепление и рванул с места в карьер, так что водитель ближайшего «Москвича» даже выразительно покрутил пальцем у виска. В Линденау он едва не сбил какую-то женщину. Взвизгнули тормоза — она в панике отскочила назад. Не хватало еще, подумал он, чтоб из-за такой вот дурищи вся работа пошла насмарку.

Он заставил себя успокоиться и, выехав на окраину, прибавил скорость. Магистральное шоссе, направление на север, на Берлин. Он легко обгонял грузовики, похожие с виду на неуклюжих великанов, но весьма быстроходные. Возле Дессау он свернул на окруженную лесом стоянку; там стоял один-единственный «трабант» — семейный бивак, двое детишек присосались к бутылкам с кока-колой.

Он смотрел на эту сцену с досадливым высокомерием: доморощенная безвкусица, мещанская идиллия. Это не для него. То ли дело — оригинальность, жизнь в одиночку, чтоб все не как у других. Лишь в редкие мгновения задумчивости ему виделось еще и надвигающееся одиночество.

Он заглушил мотор. Не торопясь вылез из машины, кивнул отдыхающему семейству, открыл капот. Все было в порядке, но тем не менее он стукнул по карбюратору.

— Что, не тянет? — сочувственно спросил отец семейства.

— Да нет, все в норме, — ответил он, — но проверить никогда не вредно. Доеду.

Капот с грохотом захлопнулся. Он, как бы ища чего-то. огляделся и шагнул в заросли кустарника. Упакованные в пластик микрофильмы словно огнем жгли карман пиджака. Среди орешника торчал давно забытый межевой знак, это и был тайник. В определенные дни недели до определенного часа ему надлежало оставлять информацию — вот все, что он знал. Уже много лет и дни, и часы пе менялись. Только стоянки вдоль шоссе чередовались да тайники. Дупла деревьев, скворечники, скамейки, рекламные щиты и тому подобное. А теперь — межевой знак, который легко сдвигался, открывая маленькое углубление.

Настороженный взгляд по сторонам. И пакетик скользнул в ямку. Записки для него там не было.

Он спокойно вернулся на стоянку. Покончив с завтраком, семейство заталкивалось в безнадежно перегруженный «трабант». Он усмехнулся, сел в свой «вартбург», включил двигатель и поехал прочь.

Спустя несколько часов на стоянку вырулил серый «мерседес» и мягко затормозил почти на том же месте. Из машины вышла молодая пара в больших солнечных очках. Он исчез в кустарнике, а она меж тем застелила салфеткой стол, за которым утром завтракало семейство, достала из багажника термос ароматного кофе и коробку с бутербродами. Он вернулся, и оба сели к столу.

— Вкусный у тебя кофе, — сказал он, — как всегда.

— Конечно.

Теперь оба знали, что все в порядке и что с этой минуты начинается их задание: доставить пленки в Западный Берлин. В тот же вечер пленки были проявлены… Лаборант с интересом склонился над проступающими на бумаге цифрами, графиками, строчками текста.

10

Из клиники майор Бауэр поехал прямо в управление. Опрос персонала и пациентов никаких зацепок не выявил. Никто ничего не слышал и не видел, у подозреваемых было алиби, следствие зашло в тупик. Что ж, будем думать дальше.

Не кабинет, а клетушка какая-то, мысленно посетовал майор. И страничку календаря опять забыл перевернуть. Так и глядит на него старинная географическая карта «Nova territorii erfordiensis» Йоханна Баптиста Хомана^[2], 1762 год. Первый вариант этой карты еще лет на пятьдесят старше. Бауэру нравились эти гравюры. Вот он, Эрфурт, — между уездом Алах, Мюльбергом, Готой и владениями Шварцбургов. Он перевернул лист, бросил безразличный взгляд на «Carte de la Sicile» 1784 года. Такие календари ему каждый год дарила жена.

Майор шагал от письменного стола к окну и обратно. Приводил в порядок мысли и факты, которыми располагал. Ему очень недоставало обер-лейтенанта. Гипотезы куда легче выдвигать в разговоре, особенно если можно поспорить по отдельным их пунктам.

Он начертил схему, для начала объединив участников вокруг старшего врача Бергера, поскольку все они были с ним связаны — либо как пациенты, либо как сотрудники.

Положительные связи майор помечал синим, отрицательные — красным, чтобы они больше бросались в глаза. Красная линия здесь была только одна: Браун — Бергер.

Поэтому следующим центром стал Браун. На этом листке линии почти сплошь были красные. Майор задумчиво рассматривал свои схемы. Так ли уж в самом деле безвинен доктор Браун? Вопросы, вопросы, сколько же их! Какое отношение Браун имел к обеим жертвам? Насчет Гальбах все как будто бы ясно. Но при чем здесь молодой пациент?

Майор видел два возможных мотива: зависть к научным достижениям других и ненависть самоуверенного отщепенца-одиночки. Но зачем тогда фотографировать материалы? Чтобы сделать на этом бизнес? Выходит, здесь в какой-то мере еще и промышленный шпионаж? Он не смел дать однозначный ответ на эти вопросы.

Второй мотив, быть может, ревность или разочарование, а отсюда — аффективная ненависть отвергнутого влюбленного. Этим можно объяснить убийство Гальбах. А вот убийство того молодого человека?

Что, если первый мотив предназначен для маскировки, для отвода глаз?

Майор Бауэр поднял телефонную трубку.

— Доктор на месте? Пусть зайдет ко мне, прямо сейчас.

Вендланд пришел, как был, в халате. Без приглашения опустился на стул. Звания для него ничего не значили. Он вопросительно смотрел на майора и его художества, которых набралось уже четыре листка. На последних двух схемах центрами были жертвы.

— Доктор, у меня тут возникла одна сложность, — начал майор. — Допустим на минуту, что Браун — я вынужден считать его подозреваемым, с тех пор как отпал доктор Берн, — убил Гальбах по причине обманутой любви. Вариант возможный, и кое-какие улики говорят в пользу этого, в частности душевное состояние Брауна. Но меня смущает совсем другое: мне попросту претит видеть во враче убийцу. — Бауэр взглянул на Вендланда и быстро продолжал, не дав ему открыть рот: — Ведь каждый студент-медик учится делать людям добро, помогать им. Клятва Гиппократа, нравственная основа врачебной деятельности, исключает поступки, наносящие пациенту ущерб. Разве столь гуманное воспитание не должно изначально аннулировать возможность убийства? Как ваше мнение?

Вендланд задумался.

— Да нет у меня особого мнения, и сложностей ваших я не разрешу. Но полагаю, вы не ошибетесь, если и о медике будете судить по фактам, а не по психологическим моментам. Вспомните уголовную статистику. Среди врачей бывали и такие, кто использовал свои профессиональные навыки в преступных целях, причем я говорю не только о врачах из концлагерей. Последнее убийство путем отравления, совершенное врачом по причинам, схожим с теми, о каких вы только что говорили, случилось всего-навсего лет десять назад. Стало быть, медики тоже люди и тоже подвержены страстям, а значит, они могут и ненавидеть. Учтите это, майор.

— Что ж, пока мне возразить нечего, — деловито сказал Бауэр. — Но ведь у нас не одно, а два убийства. Вам не кажется, что врачу было бы непросто прикрыть первое убийство вторым, чтобы отвлечь от истинного мотива?

— Как прикажете вас понимать? — недоуменно спросил Вендланд. Бауэр, ожидавший этого, терпеливо разъяснил ему свои соображения.

— Такое хладнокровие предполагает неукротимую, беспощадную ненависть, — заметил Вендланд. — Ваша мотивировка — аффект, то есть вы полагаете, что преступление совершил человек, одержимый безумием. А ведь здесь перед нами скорее действия логические, заранее продуманные. Но зачем так усложнять мотив? Есть же и более простые взаимосвязи.

— Какие именно? От этих убийств в клинике голова кругом идет. Мы ведь не во времена разных там Аль Капоне живем, да и не на Диком Западе.

— Моя идея предельно проста. Представьте себе, что, пока тот парень дожидался операции, Гальбах завела с ним интрижку. Доктор Браун, конечно, узнал обо всем. Ведь клиника — это почище любого информационного агентства! Браун понял, что его опять обошли, и от горького разочарования у него сдали нервы. Раз она не досталась мне, пусть не достанется никому! Или так: это по его вине я потерял ее навсегда! Или больной, узнав откуда-то, что у Брауна на совести Гальбах, намекает доктору на это, а тот соответственно убирает и его тоже. Второе убийство — дело рук человека, искушенного в медицине. Кто еще додумался бы до легочной эмболии?

Бауэр чувствовал, тут есть рациональное зерно. Словно монета, громко зазвенев, упала в кучу всяких обломков; главное теперь — убрать ненужный мусор, и тогда монета найдется.

— Будь вы правы, — сказал он настороженно, — Хайдеке тоже пострадала бы. Ведь Брауну известно, что она кое-что нам сообщила.

— Возможно, доктор продолжит мщение, — кивнул Вендланд.

Послышался зуммер селектора. Майор включил переговорник.

— Товарищ майор, обер-фельдфебель Кринг просит разрешения поговорить с вами, — сказала секретарша.

— Пусть войдет.

— Товарищ майор, тут у меня список тех, кто имел контакты с вооруженными силами. Пожалуйста. — Обер-фельдфебель протянул Бауэру скоросшиватель.

Имен оказалось значительно больше, чем Бауэр предполагал. С карандашом в руке он просмотрел список. Попом взглянул на Вендланда.

— Догадываетесь, кто числится в этом списке?

— Раз вы спрашиваете, то, конечно, догадываюсь, — отозвался Вендланд. — Наверняка наш доктор?

— Да. Снова и снова этот доктор. Пора присмотреться к нему поближе. — Майор что-то черкнул в блокноте и сказал: — Товарищ Кринг, минутку, вы мне еще нужны. Позвоните на Шуманштрассе и запишите меня на прием к командиру полка. Я хотел бы сегодня же поговорить с ним самим, или с его замом, или хотя бы с начштаба, — короче, с тем, кто может дать сведения о Брауне. По телефону — минимум информации!

Вендланд тоже встал. Бауэр снова обратился к нему:

— Если проверять вашу версию насчет романа между Гальбах и молодым Вернером Креснером, то ведь началось все в клинике. А до сих пор там никто про это слова не сказал.

— Лучше всего спросить его соседа по палате. Уж он-то наверняка что-нибудь знает.

— Спасибо, доктор, неплохая мысль. Но сперва я съезжу в часть.

Майор оставил поручения для Гайера, поскольку тот должен был скоро приехать. Наконец секретарша доложила, что автомобиль ждет.

У ворот военного городка машина остановилась. Ефрейтор за стеклянным окошком внимательно изучил удостоверение Бауэра, сравнил фото с оригиналом и, сделав какие-то пометки в журнале, вернул удостоверение майору.

— Спасибо, товарищ майор. Пропуск для вас уже заказан. Домбровский, проводи товарища майора к командиру. Машину можно отогнать на стоянку.

В караульном помещении один из солдат нахлобучил каску и вышел на улицу. Ворота открылись, «Волга» проехала налево, к стоянке. Бауэр хорошо знал эту территорию с широкой дорогой посередине, с большим административным зданием в глубине, с плацем, спортзалом, столовой и гаражом. Много старых построек, несколько новых. В здании штаба пахнет потом, кожей и промасленными опилками. Ступеньки скрипят. В кабинете командира — большой ковер на полу.

Подполковник Ройс поднялся из-за стола навстречу майору.

— В чем вопрос, а? Из телефонограммы я не очень понял.

Бауэр сел. В скольких креслах, в скольких кабинетах довелось ему сидеть за годы службы? Надо сосредоточиться. Он коротко, не вдаваясь в подробности, изложил свое дело.

— В общем, нас интересует, мог ли доктор Браун, работая у вас в полку, присвоить пистолет. Да или нет?

Подполковник Ройс покачал головой.

— Легальным путем — безусловно нет. Да я и представить себе не могу, зачем бы товарищу Брауну это делать. Ваша оценка прямо-таки удивляет. Он производил на меня совершенно иное впечатление. Очень инициативный, корректный в вопросах службы офицер, с высоким чувством ответственности, целеустремленный, всегда, как говорится, «готовый к бою». Мы весьма ценили его.

У Бауэра закралось недоброе чувство, что дело становится все запутаннее. Его информация о Брауне была сплошь негативна, и вдруг — такое.

Подполковник вызвал майора Хёрнига.

— Товарищ Хёрниг, — сказал он, когда тот сидел напротив них, — напомните-ка, что там была за история с пистолетом, лет пять назад. Ведь вы тогда проводили расследование. Не забыли еще подробности?

— Это было пять лет назад на осенних учениях в Рудных горах. Мы несколько недель стояли в лесу, жили в палатках, в землянках — словом, все как положено. Само собой, в такое время года были и больные. Я хорошо помню страдальцев, которые мучались зубами, их каждый день на грузовике возили в ближайший город на лечение. Полковой врач у нас был, доктор Браун, по ведь он не стоматолог. Он отвечал за медперевозки и почти всегда лично сопровождал больных. Мы просто диву давались, как у него сил хватает. К тому же неизменно приветлив, ко всем без исключения. Мне иногда казалось, что он вообще не спит, ну разве что по дороге, в машине. Где бы я ни появлялся в ходе учений, доктор был там же.

Пистолет, о котором вы спросили, исчез во время одной из поездок к стоматологу. По возвращении от врача один унтер-офицер — танкист хватился своего пистолета. Он брал оружие с собой, это точно, только не мог сказать, где оно потерялось — по дороге туда или на обратном пути. Мы все обшарили. Вместе с доктором Брауном. Но ничего не нашли. Возможно, пистолет выпал из кобуры и сквозь щели кузова выскользнул на шоссе. Кто-то его поднял и взял себе.

— Если я вас правильно понял, товарищ Хёрниг, в поисках участвовал тогда и доктор Браун? — спросил Бауэр.

— Совершенно верно. Он тогда еще раз проделал весь путь, но тоже ничего не нашел.

— Вы уверены?

— Вполне.

— Спасибо, — сказал командир полка. — Можете идти, товарищ Хёрниг.

Когда дверь за майором Хёрнигом закрылась, Ройс обернулся к Бауэру, который делал какие-то пометки в блокноте.

— Нет, как хотите, а ваша характеристика доктора у меня в голове не укладывается. Я в самом деле знаю его другим. Не иначе как он в корне изменился за те три года, что я его не видел. Расскажи я об этом жене, она мне просто не поверит. Сколько он возился с нашей дочерью, девочка-то без конца болела. Всегда приходил, даже среди ночи, когда она упала из кроватки и поранила голову. Или взять, к примеру, учения. Браун всегда был на месте, день и ночь, всегда приветливый, спокойный. Помню батальонные стрельбы, мы тогда почти двое суток были на ногах, и меня свалили сильнейшие желудочные колики. Не знаю, представляете ли вы себе, что такое работа на стрельбище? Все должно идти как по маслу, без сучка без задоринки. Вдобавок мы стреляли боевыми снарядами. От таких учений фактически зависит годовая оценка наших успехов. Поэтому мне, как командиру, нельзя было выйти из строя. И Браун назначил какие-то уколы. По ходу учений ему приходилось постоянно реорганизовывать медицинское обеспечение, тем не менее он успевал каждые два часа наведаться ко мне — а ведь найти меня было отнюдь не легко! — и расспросить о самочувствии.

Работать Браун и сейчас любил. Только вот приветливость начисто исчезла.

— Как вы это себе объясняете? — спросил Бауэр.

— Лучше поговорите с нашим теперешним полковым врачом, капитаном Вайсом. При Брауне он заведовал у нас санчастью. Думаю, кое-что он объяснит вам точнее меня.

Бауэр поблагодарил.

— Тем не менее еще вопрос: почему Браун уволился из армии?

— О том и речь. Сожалею, но больше ничего не могу вам сказать. Надеюсь, мы хоть немного сумели вам помочь.

Бауэр пожал руку командиру полка и в сопровождении рядового Домбровского отправился в санчасть. Кругом царила обычная предобеденная суета. Отделения и взводы шагали в столовую, одиночки над ними подсмеивались. На плацу отстающие отрабатывали военные артикулы, группа спортсменов бегом направлялась к бане.

В санчасти шел ремонт. Коридор был заставлен мебелью, на перемазанных, пятнистых одеялах — банки с краской. Запах свежей краски, олифы, дезинфицирующего раствора. Санитары перетаскивали вещи. На Бауэра никто даже внимания не обратил.

Полковой врач Вайс ростом вполне мог посоперничать с обер-лейтенантом Гайером. Вытянув журавлиные ноги, он сидел напротив майора.

— Я знаю товарища Брауна много лет, — начал он, выслушав несколько лаконичных вопросов Бауэра. Под окном маршировали солдаты, раздавались команды. — Мы вместе учились в Грайфсвальде на военно-медицинском отделении, жили в одной комнате, а это, что ни говорите, сближает. У нас даже поговорка была: мы знаем друг о друге столько, что можем до конца дней один другого шантажировать. Впрочем, о таких вещах в вашем присутствии упоминать не стоило бы. Или вы к этому не станете придираться?.. Тем не менее я со спокойной совестью заявляю, что Браун не способен причинить кому-либо зло.

Бауэр не перебивал, спокойно слушал. Капитан предложил ему сигарету.

— Браун прекрасный специалист, — продолжал он. — Среди студентов был одним из лучших. Всем нам здорово помогал, а вот в личных своих делах часто бывал совершенно беспомощен. Четыре года назад от него ушла жена, он не сумел ее удержать. Не было у него для жены времени. Браун допустил весьма распространенную ошибку: он знал только работу, полностью забывая о личном. И детей не хотел заводить, пока… ну да вам такое не в новинку. Обошлось без громкого скандала. Но Браун воспринял эту историю крайне болезненно. Взял отпуск и скрылся с глаз. На работе он появился лишь через неделю. Вроде так и просидел все эти дни безвылазно в квартире. Даже мне ничего не рассказал. И вел он себя по-прежнему, разве что молчаливей стал. Мне, во всяком случае, так показалось.

Эта история в какой-то мере объясняла, почему о Брауне бытуют столь разные мнения, объясняла и инцидент в ресторане. Но снимала ли она с него подозрение?

— В тот год на Брауна еще одна беда свалилась, — продолжал капитан. — Через несколько недель после ухода жены он серьезно захворал. Вначале желудок слегка побаливал, потом начались рези. Он молчал, пока терпеть стало невмоготу. Тогда я сделал ему рентген.

И что же? — спросил Бауэр.

— Рак! Совершенно однозначно. Мы уговаривали его немедленно лечь на операцию. А он пи в какую. Конечно, насчет диагноза он быстро все понял. Наши обманные маневры ни к чему не привели. Он по собственному желанию уволился из армии — в принципе это лишний раз подтвердило правильность его подозрений, ведь кто-кто, а он, полковой врач и член медицинской экспертной комиссии, отлично знал, как трудно инициативному офицеру досрочно уйти из армии. С ним же все решилось буквально в считанные дни.

— А какого вы мнения о нем теперь?

— Я не видел его два с половиной года.

— Странно. Вы его друг, вместе учились и работали, знаете, что он тяжело болен, и совсем о нем не тревожитесь! Почему?

Долговязого капитана как будто задело за живое. Бауэру казалось, что он хочет увильнуть от ответа. Он молча смотрел на майора, потом устремил взгляд мимо него, в окно.

— Почему? — повторил Бауэр.

— Я обязан отвечать?

— Нет. Но мне нужно получить точное представление о докторе Брауне. Здесь может пригодиться буквально все. Поэтому, если вы ответите, я буду вам очень благодарен.

— Ладно, в конце концов мне скрывать нечего. Браун разорвал со мной отношения.

— Почему? — опять спросил Бауэр. — Теперь я просто обязан задать еще несколько вопросов.

— Думаю, тут две причины. Во-первых, Браун решил более не поддерживать отношений с людьми, которые знали его здоровым. Не хотел, чтобы мы стали свидетелями его кончины. У людей активных, ответственных такое не редкость. Им стыдно перед окружающими за свою слабость, хотя они в ней не виноваты… Но в данном случае, по-моему, важнее вторая причина, чисто личная: два года назад я женился на его бывшей жене.

11

Капитан Кёрнер в который раз перелистывал тоненький скоросшиватель с личным делом Вернера Креснера и пухлую папку с протоколами допросов. Молодой двадцатичетырехлетний парень — только вчера он искренне радовался, что его так удачно оперировали, использовав РМ-089, и гордился своей ролью «подопытного кролика», а сегодня, холодный, окоченевший, лежал в морге. Кёрнеру не нравилась эта фраза, особенно ее жутковатый подтекст, но она врезалась в мысли и возвращалась снова и снова. С ума можно сойти.

Молодая, вполне нормальная, обыкновенная жизнь внезапно оборвалась. Креснер закончил десятилетку, потом выучился на токаря и уже шестой год работал на том же заводе, где проходил подготовку. Все у него шло гладко, без эксцессов. Увлекался футболом, играл за окружную команду второй лиги, показал себя там как отзывчивый, добрый товарищ. Девушка, за которой он ухаживал, работала поваром в заводской столовой. С ней тоже все нормально, ничего из ряда вон выходящего. В заводском коллективе Креснер был на хорошем счету, личное дело без замечаний.

Почему же, почему его убили?

Личную неприязнь можно исключить. Нигде ничего такого не замечено, и в клинике тоже.

Кому же была выгодна смерть этого человека? — размышлял Кёрнер. Тому, кто хотел дискредитировать новый препарат? Тогда убийцу надо искать среди медиков. Но разве научная зависть способна толкнуть на убийство? Тем более в медицине? Впрочем, как знать, ведь именно для медика смерть зачастую обычное дело.

Но как убийца вообще сумел проникнуть в палату, незаметно для ее обитателей? Кстати, как фамилия второго пациента? Кёрнер полистал толстую папку. Ага, вот: показания Бернхарда Вебера, госпитализированного также по поводу аппендицита.

— «После обеда Вернер Креснер пребывал в самом радужном настроении, — вполголоса читал Кёрнер протокол. — Я без конца допытывался, как он себя чувствует, ведь подходила моя очередь: вторую операцию с применением нового препарата должны были сделать мне. Он выдержал все превосходно, и меня это успокаивало. В палате у нас постоянно толпился народ. Даже самый главный начальник заходил. Но все оставались недолго, не хотели, наверно, утомлять больного. После ужина старший врач Бергер проверил капельницу. Креснер скоро заснул. А я читал, часиков до десяти. Потом тоже уснул. Просыпался я только раз, когда в палате был господин Меркер. Он разговаривал с Вернером Креснером. Я отвернулся и не иначе как сразу уснул. Вероятно, подействовало снотворное, которое мне дали вечером. Больше я ничего не помню».

Кёрнер опять перечитал все сначала. И вдруг хлопнул ладонью по столу. Здесь же описана возможность незаметно проникнуть в палату. Как Меркер, например! В белом халате, под видом врача, пришедшего к больному. Необходимо повторно опросить этого Вебера, записал он на бумажке.

Внезапно капитан Кёрнер осознал, с каким огромным доверием больные изо дня в день отдают себя в руки врачей. А считается это вполне естественным.

В то же время он скорее чуял, нежели думал, что речь здесь может идти лишь об одном-единственном враче, который прекрасно ориентировался в клинике, а главное, знал, как вызвать воздушную эмболию.

— Я бы в жизни до такого не додумался, — пробормотал он.

— Кого ты собрался порешить? — спросил, входя, обер-лейтенант Гайер. — Очень уж у тебя свирепый вид.

— Тебе пока ничего не грозит, — буркнул Кёрнер. — Здорово. Как доехал? Все нормально? Мы такие надежды возлагали на тебя и на твоего Д. Б., но ты, кажется, нас разочаровал.

— Где майор?

— В отъезде, разумеется. Мне поручено кое-что тебе передать. И ты наверняка обрадуешься. Кстати, не воображай, будто на сегодня твоя работа закончена. Ты у нас свеженький, после официального отдыха на Балтике. Везет некоторым!

— Между прочим, я всю ночь провел на колесах.

— При твоем росте спать в машине, наверно, не очень-то удобно, а?

— В командировках я никогда не сплю.

— Я тоже.

Гайер уселся за свой стол, вытащил магнитные пленки и протоколы. Капитан коротко изложил ему ситуацию.

— Преступник явно разбирается в медицине, — закончил он. — Иначе быть не может. Но попробуй поймай этих медиков! Скользкие как угри, прямо из рук выскальзывают!

— Бывает, но не всегда. Если вспомнить доктора Берна, так он показал себя человеком с совершенно нормальными человеческими чувствами, хотя вообще люди склонны говорить, что врачи привыкают к смерти… Да, не хотел бы я увидеть все это еще раз. Парень упал как подкошенный! Есть в смерти что-то жуткое, особенно если она, как в нашем случае, наступает так вдруг, так неожиданно и нелепо. Люди крайне беспомощны перед своими чувствами. Вот человек радуется будущему, радуется семье, дому — и на тебе.

— Ба! Ты прямо на себя не похож. С чего бы это?

— Да так. Я ехал из Ростока вместе с доктором. Оп за всю дорогу ни слова не произнес. Сидел как в воду опущенный, как неживой. А у меня, черт побери, нервы тоже не железные!

— Подобные дни едва ли обычны для нашей службы. И что проку болеть душой, сопереживать в каждом деле. Тут необходима дистанция, иначе теряется перспектива, а значит, и трезвость оценки.

— Пусть так, но, наверное, и мне все же дадут слово сказать… Сегодня вечером я непременно должен присмотреть за фройляйн Рози Хайдеке. Вот здорово!

Гайер вновь оживился, притом совершенно искренне. Когда же он увидел ее впервые? Неужто и правда только вчера? Ему казалось, прошла уже целая вечность.

— Есть блестящая идея, — сказал он вдруг. — Возьму-ка я ее на тренировку. И дело сделаю, и отдохну заодно.

12

Вечер был устроен в «Ауэрбаховском погребке». Организовал все Ахим Меркер, потому и пришел сюда первым, раньше других. Официант провел его к одному из столов в Гётевском зале, украшенном силуэтами и афоризмами. Грохот ударных и фортепьянные пассажи слышались тут приглушенно, вполне можно разговаривать. Только вот настроение у собравшихся было никак не праздничное, хотя изначально встреча была задумана как торжество в честь РМ-089, — события последних дней повергли всех в глубочайшее уныние. Жены и те конфузливо отмалчивались: столько лет предвкушали праздник, но рисовался он им совершенно иначе.

Старший врач Бергер произнес небольшую речь:

— Я очень рад приветствовать здесь всех вас. Прежде всего я хотел бы поблагодарить вас за работу, за неустанную поддержку и неизменную готовность продолжать начатое дело. Мне хочется сказать спасибо и нашим женам. Им пришлось запастись терпением, и они не роптали, даже когда из-за неудач настроение у нас бывало не из лучших. Итак, огромное вам спасибо… Я должен отметить и кое-что еще. Несмотря на события последних дней, я убежден, что мы действовали правильно и наш РМ-089 пробьет себе дорогу. Хотя ему будет труднее, чем в иных обстоятельствах. Но и в этом случае я рассчитываю на вашу дальнейшую помощь. Предлагаю поднять за это бокалы.

Зазвенел хрусталь. Все старались чокнуться со всеми, отчего за столом наконец-то возникло движение. Скованность как будто пошла на убыль.

Слово взял профессор Колнар:

— Дорогие коллеги! Мне повезло: в вашей клинике я стал очевидцем новой победы науки. Заверяю вас, во мне вы найдете горячего поборника и пропагандиста вашего препарата в Венгрии.

Они зааплодировали, не обращая внимания на остальных посетителей. Доктор Вольф заметил, что, по его мнению, официальных речей вполне достаточно, он проголодался.

Отто Брахман сокрушенно покачал головой. Он очень переживал из-за этих двух убийств, происшедших в клинике. Экая пилюля напоследок, столько десятилетий работал, но чтоб убийства — это впервые. Ему ли не знать. Он начинал здесь давно, еще во времена тайных советников, присматривал за животными, готовил их к экспериментам. Методы и виды экспериментов с годами менялись. Появилось новое, сложное, сверкающее хромом оборудование. Прежние простенькие самописцы уступили место электронным приборам, по зеленым флюоресцирующим экранам которых скользили яркие световые точки. Нажатием клавиши или поворотом тумблера включались целые системы хитроумных аппаратов. И только одно оставалось неизменным: одержимость хирургов, одержимость стремлением сделать все ради блага пациентов.

Подали суп, к обеду заказали пиво, и это целиком и полностью была заслуга Меркера. Молодой врач мало-помалу оживился. Рядом с ним сидела Маргитта, и выглядела она чудесно. Красавица, другой такой нету, решил Ахим просебя.

— Я тебя люблю, — шепнул он ей на ухо и получил в ответ счастливый взгляд. Девушка тайком коснулась его руки, но Анита Виттиг все равно заметила.

— Нравится мне эта парочка, — сказала она мужу, увлеченному беседой с госпожой Бергер.

— Мне тоже, — коротко отозвался он, знать не зная, о чем речь. Анита рассмеялась.

Настроение постепенно улучшилось. Подали превосходное говяжье филе с зеленым горошком и картофелем фри. Меркер ел с завидным аппетитом, и Маргитта переложила к нему на тарелку половину своей порции.

— Кто бы возражал, только не я, — улыбнулся он. — К счастью, мне за фигурой следить не надо.

— Да и вам тоже, — сказала Анита Виттиг, глядя на Маргитту Грауэр. — Вы пока можете жить спокойно. Эх, мне бы ваши габариты!

— Тинун вам на язык, слушать страшно, что вы такое говорите, — вмешался Вольф. — Если угодно, я с радостью проведу сравнительные замеры, но, думаю, вам обеим нужно лишь подтверждение, что ни той, ни другой за фигурой следить незачем.

— Фу, зануда!

— Ладно, за десертом поговорим.

Бергер был доволен, что разговор перешел на пустяки. Он ужасно боялся этого вечера и никакими силами не мог избавиться от чувства неловкости. Но когда он обронил дома, что банкет, наверно, стоит отложить, жена уговорила его не делать этого.

«Так нельзя, — серьезно сказала она. — В конце концов вы долго работали, притом с успехом. А стало быть, вполне заслужили праздник. К тому же для вас это — дело чести, убежденности в том, что с РМ-089 все в порядке. Представь себе, что ваш маленький праздник — не обязательно же устраивать шумное торжество — не состоится, так вот многие истолкуют это совершенно однозначно, как косвенное признание, что вы считаете себя совиновниками и сами не уверены в своем препарате. Ты возьмешь на себя такую ответственность?»

Конечно, нет. Если взглянуть с этой стороны — она права. И вот подтверждение: шеф сказался больным и на банкет не пришел. Не смог сделать выбор в сложной обстановке и выжидал, когда все прояснится. Если уж директор не сумел занять четкой позиции, то что говорить о других?

Слово опять взял Колнар:

— Вам всем здесь можно только позавидовать. Приятно, наверное, чувствовать, что работа увенчалась успехом. У вас замечательный коллектив, и мыслите вы масштабно. Я вам завидую… Вот за это давайте и выпьем. А еще за то, что когда-нибудь мы встретимся у нас, в Будапеште.

Они чокнулись. Так оно и будет, думал Меркер. Возможно, нынешние разговоры и не впустую. За ним-то самим дело не станет. Маргитта попыталась остудить его восторги. Пока здесь тоже немало работы, о которой не мешало бы помнить. Она догадывалась, что ожидает ее в ближайшие годы: придется чуточку его обломать.

— Типичная женщина, — подхватил Вольф. — Как в анекдоте: десять лет она одергивала мужа то так, то этак, а потом говорит, что, мол, раньше он был совсем другой.

— Ничего смешного не вижу.

И все же они расхохотались. Напряжение последних месяцев потихоньку отпускало. Пора было задаться вопросом: а что же будет теперь? Кончатся вдруг ночные бдения, беспрестанные головоломки и размышления? Наверно, нет, просто все займутся другими проблемами.

— Как после экзаменов, — сказал Виттиг. — Помню, у нас — полгода сплошных экзаменов. Ни много ни мало девятнадцать штук. И каждый день мы подсчитывали, сколько их еще осталось. Ждали и надеялись, что скоро все будет позади. Начали мы в январе, в трескучий мороз, апрель выдался теплый, а июнь так просто жаркий. Младшие курсы ездили купаться, а мы безвылазно торчали в институте. Я задергивал шторы, чтобы не видеть лета за окном. Верно?

— Верно, — кивнула Анита. — Мне разрешалось навещать его лишь по спецдоговоренности, вечером после экзамена. Самый настоящий обет безбрачия!

— Могла бы и не разглашать наших секретов. Думаю, мы давно наверстали упущенное тогда… Наконец в начале июля — последний экзамен. Представляете себе: несусветная жара, а мы в черных костюмах, только экзаменатор без пиджака. Но вот и этот экзамен отошел в прошлое, и мы вдруг заскучали и спросили себя: неужели это все? Где же тот восторженный подъем, который мы так долго предвкушали? Свои планы хорошенько отметить финиш мы выполнили, по без надлежащего энтузиазма. Сегодня я испытываю похожее чувство. И спрашиваю себя: добрый это знак или дурной?

— Человеческий, вот какой! Эх ты, философ, — сказала его жена, решительно закругляя тему. — И чтобы это понять, вовсе не обязательно быть врачом или психологом.

Музыка стала громче. Общий разговор распался на отдельные диалоги. Бергер с радостью уступил жене право вести беседу. В научных дискуссиях, на служебных совещаниях он выступал много, а вот на таких встречах бывал молчалив. Порой даже ругал себя: вот, мол, дурак выискался, только и умеешь говорить, что о работе! — но натуру свою переделать не мог.

— Возвращаясь к нашей теме, должен сказать, что я сегодня просто на седьмом небе, — заметил Вольф. — А знаете почему? Потому что не дежурю. Иной раз это тоже приятно.

Другие закивали.

— А кто дежурит?

— Браун.

— Браун? Да ну?

— А что? При нем все будет тип-топ, ладно да складно.

— Вот те раз, позлословить решили? — удивилась Анита Виттиг.

— А у вас разве не принято на таких вечерах вспоминать особо достойных сослуживцев? Я бы лично обиделся, если б про меня не говорили. Это ж верный признак, что я зануда.

Услыхав имя Брауна, Бергер задумался и почувствовал угрызения совести. Может, зря он так много рассказал майору о Брауне? Наверняка ведь навлек на парня подозрения. А имел ли Браун вообще отношение к убийствам? Приступ ярости — да, такое с ним случалось, но умышленное убийство?

Профессор Колнар заказал на всех по рюмочке токайского, густого и сладкого вина, одного из лучших в Венгрии.

— На прощанье, пояснил он, — завтра утром я уезжаю. Давайте все вместе отведаем этого прекрасного вина. Но гораздо лучше смаковать его в винных погребах Токая, глубоко под землей, в лабиринте коридоров, где в бочонках зреет вино. Там пили его короли и императоры, рыцари-разбойники, бандиты и контрабандисты. Вдобавок там можно петь. В погребах великолепная акустика. Я люблю этот винодельческий край. Идешь — а кругом виноградники, и пет им конца. И вино веселит Душу.

Токайское оправдало все обещания Колнара. В итоге все решили, что вечер был чудесный и пошел им только на пользу.

13

Майор заснул с трудом, а проснулся опять намного раньше обычного. Ровно тикал будильник. Светящиеся цифры наручных часов сообщили, сколько времени. За окном едва брезжил рассвет. Скоро птицы запоют, с удовольствием подумал Бауэр. Ему нравились эти утренние концерты: один какой-нибудь смельчак затягивал песню, минута-другая — и ему уже вторят со всех концов сада, и наконец, приветствуя солнце, гремит огромный ликующий хор.

Мысли, не дававшие Бауэру покоя, кружили, снова и снова возвращаясь к одному и тому же. Перескакивали от доктора Брауна к Лоре Гальбах и от Лоры Гальбах к доктору Брауну. Майора не удивляло, что тяжелая болезнь, настигшая доктора в начале успешной карьеры, и уход жены к лучшему другу изменили характер Брауна: он стал язвителен, ироничен, озлобился и впал в отчаяние. Затем как будто бы наметился просвет, так нет же — опять все насмарку. Девушка увлеклась другим.

Может это выбить человека из колеи? Толкнуть на убийство? Бауэр знал, до чего трудно заглянуть в людскую душу, сказать, каким образом человек поведет себя в определенных ситуациях, особенно если эти ситуации сопряжены с мощными эмоциональными нагрузками. Наверно, при этом многое возможно?..

Необходимо выяснить отношения между Лорой Гальбах и больным Вернером Креснером. Неужели тут и вправду разыгралась любовная драма? Природная рассудительность не позволяла майору в это поверить.

Остается новый препарат. В таком случае следы явно ведут через западные границы, что вне компетенции майора и его сотрудников. Впрочем, это никак не помешает еще раз побеседовать с соседом Креснера по палате. Вот с этого и начнем, подумал он и, успокоенный, заснул.

Будильник затрещал внезапно и до ужаса громко. Жена, опередив майора, отключила звонок.

— У тебя еще десять минут, — сказала она вставая. Он попытался сосредоточиться. Чувствовал себя разбитым, усталым, а это было уж совсем ни к чему. Решительно отбросил одеяло и пошел в ванную. Потом сделал утреннюю гимнастику — по собственной программе, у открытого окна. Принял холодный душ. Самочувствие улучшилось.

— Надолго сегодня? — спросила жена.

— Скорее всего, да. Заверни еще парочку бутербродов. Не знаю, удастся ли вообще нормально пообедать.

Первым делом он позвонил в клинику. Через некоторое время трубку снял старший врач Бергер, который в такую рань уже был на службе. Услыхав голос майора, он встревожился.

— Опять у нас что-то стряслось? Извините, майор, к сожалению, вы ассоциируетесь для меня с неприятностями.

— Могу вас успокоить, ничего особенного не произошло. Я только хотел узнать, нельзя ли сегодня еще раз побеседовать с господином Вебером, соседом Креснера по палате. Хочу задать ему еще несколько вопросов.

Бергер на миг задумался, потом сказал:

— Нет, нельзя.

— Почему? Его сегодня оперируют?

— Нет, его вчера выписали, по собственному желанию, под расписку. Острый приступ миновал, при аппендиците это не редкость. К тому же он, на мой взгляд, чересчур разволновался из-за всех этих событий и к операции был не готов. Поэтому я согласился на выписку, при условии, что, если состояние ухудшится, он немедленно обратится к нам.

— Ну ладно, — сказал Бергер, — однако поговорить с ним мне все-таки надо. Вы можете дать мне адрес?

— Конечно. Минуточку.

Бауэр записал адрес и вызвал дежурную машину.

— Голизерштрассе, сорок шесть, — сказал он шоферу и обратился к сидящему рядом заспанному Гайеру: — Есть новости, товарищ Гайер?

— Да нет, ничего такого.

Кое-какие новости были, но касались они лично его и Рози Хайдеке.

Вчера он взял ее с собой на тренировку. Она скромно сидела в зале на лавочке и явно скучала. Насмешки друзей-спортсменов он нарочито, пропускал мимо ушей, ведь они в самом деле были неравной парой, во всяком случае по росту.

Служебное задание не регламентировало, как долго ему надлежит обеспечивать безопасность медсестры. Решать надо было самому, и тут Рози выказала полное понимание и предупредительность.

«Честно говоря, я не чую никакой опасности, — заявила она, — но вам, в полиции, видней, и едва ли вы станете просто так работать сверхурочно. С другой стороны, мне вовсе неохота из-за этого шататься с вами по ночным барам. Я хочу домой, потому что завтра с утра мне на дежурство».

«Тогда я лягу возле вашей двери».

Она засмеялась. «Хорошенькое было бы зрелище, к тому же неудобно. Да и в дверях вы не поместитесь, даже в высоту. — Она задумчиво глянула на него снизу вверх. — Раз уж у вас такая тяжелая служба, есть предложение. У меня найдется раскладушка, на которой вы можете переночевать. И если обещаете вести себя тихо, я разрешу вам поставить ее в моей комнате».

Она покраснела, как школьница. Обер-лейтенант решил не ломать себе голову над тем, какие осложнения служебного или иного характера могут здесь возникнуть, — очень уж заманчивая перспектива: разок как следует выспаться. Ясное дело, ничего из этого не вышло. Сперва они разговаривали, так, обо всем и ни о чем. Выпили бутылку вина, доели остатки колбасы. А спать легли уже далеко за полночь. Неудивительно, что наутро обер-лейтенант по многим причинам был довольно молчалив.

Голизерштрассе, 46. Старинный бюргерский дом с патрицианскими лепными карнизами, с дубовой дверью, к которой вели три-четыре выложенные плиткой ступеньки, со стеклянным витражом над дверной аркой, украшенным, как и в большинстве таких зданий, изречением: «О путник! С богом в дом войди и счастие с собой неси». Три этажа, девять квартир, как сообщала табличка у входа. Семейство Вебер проживало на втором этаже. В почтовом ящике Гайер приметил газету. Кажется, рановато пришли. Веберы еще и за газетой не спускались. Хорошо, если они дома, а то ведь со страху перед операцией и в бега удариться недолго.

Они поднялись по лестнице. По давней привычке Бауэр читал фамилии на дверях, все подряд.

Веберовский звонок трезвонил просто оглушительно. Это был добротный старинный звонок, а не новомодный пискун, которого за музыкой не услышишь.

В квартире медленно зашаркали шаги. Что-то лязгнуло, отодвинули какую-то задвижку — и вместо двери открылось оконце. Сквозь решетку на них смотрела седая женщина. Вероятно, мать или квартирная хозяйка.

— Что вам угодно, господа? — спросила опа.

По интонации и выговору сразу заметно, что она из «бывших», скептически подумал Гайер.

Что-то помешало Бауэру разом все выложить, и он сказал только:

— Моя фамилия Бауэр. Я бы хотел повидать господина Вебера.

— Гайер, — тоже по-цивильному представился оберлейтенант.

Старая дама оставила его без внимания. Она тотчас поняла, кто из них главный.

— Я не ослышалась, вы хотите повидать господина Вебера? — спросила она каким-то странным тоном.

— Совершенно верно, господина Бернхарда Вебера. Он ведь здесь живет, меня правильно информировали? сказал Бауэр.

— Я не понимаю, господа, вам действительно нужен господин Вебер? Что же вы от него хотите?

— Нам надо с ним побеседовать. С ним самим, лично. Может быть, вы впустите нас?

— Вы положительно ошиблись, господа.

— Едва ли.

— Вы только скажите ему, что мы здесь, и все разъяснится, — вмешался Гайер.

— Вы что же, его знаете?

— Конечно, — ответил Бауэр. — Вчера утром я беседовал с ним, в клинике. И хотел бы продолжить разговор. У меня возникло еще несколько вопросов.

— Кто же вы, господа? — пролепетала дама.

Гайера так и подмывало передразнить это ее «господа».

— Уголовная полиция, — сказал Бауэр. — Я майор Бауэр, а это мой помощник, обер-лейтенант Гайер.

Она явно скажет «господин майор», подумал Гайер и оказался прав. Старушка заметно испугалась, дрожащими пальцами сняла цепочку, отодвинула еще одну задвижку и наконец дважды повернула ключ в замке. Они вошли в переднюю.

— Прошу вас, господин майор. И вас тоже, молодой человек. Извините мой наряд, я варю кофе. Проходите, пожалуйста, в комнату. Садитесь. Чем вас угостить? Не желаете ли чашечку кофе?.. Уголовная полиция? Но чего же вы хотите? Что-то случилось? Какая-то беда?

Она совершенно растерялась. Теребила фартук, бессмысленно перекладывала подушки, направлялась на кухню и тотчас же, сделав шаг-другой, возвращалась. Они определенно внесли большую сумятицу в ее утренние занятия.

Бауэр и Гайер с любопытством осматривались. Просторный коридор, выдержанный в темных тонах. У торцевой стены огромный шкаф, наверняка способный полностью вместить белье большущей семьи. С потолка свисает люстра из полированной латуни, восьмирожковая, но лампочка горит всего одна, и та максимум ватт двадцать пять. На стенах гравюры, изображение различить почти невозможно. Двери комнат — прекрасной работы, при нынешнем индустриальном строительстве такое редко увидишь.

В гостиной немножко пахло пылью, хотя в целом комната была аккуратной и чистенькой. Бауэру вспомнилось, что где-то он читал, будто с возрастом обоняние слабеет. Сама хозяйка, вероятно, ничего не замечала, ведь пыль никак не вязалась со всем обликом этой женщины, которая даже в столь ранний час была опрятно одета и причесана. Гостиная казалась огромной. Середину ее занимал массивный дубовый стол — если его раздвинуть, за ним рассядутся человек десять-двенадцать. Стулья вполне под стать столу. Возле окна — уголок отдыха: плюшевые кресла и круглый журнальный стол.

Вдоль одной стены — книжный шкаф. За стеклянными дверками кожаные корешки с золотым тиснением, а по соседству дешевые издания в бумажных обложках. Сразу видно: в этой семье много читали. В Гайере зашевелился библиоман. Вот бы покопаться! Наверняка пе шкаф, а клад. Но обер-лейтенант взял себя в руки; они тут пе в гостях, а по делу.

— Госпожа Вебер… вы ведь госпожа Вебер? — Бауэр решил перейти к сути дела.

Она кивнула.

— Как я уже сказал, мы хотели бы поговорить с господином Бернхардом Вебером. Не волнуйтесь, ничего особенного здесь нет. Просто нам надо получить кое-какие справки. Я полагаю, он ваш сын?

— Мой сын? — без всякого выражения произнесла она. — У меня нет сына.

Бауэр и Гайер переглянулись. Не может быть — Бернхард Вебер слишком молод.

— Это ваш муж? — на всякий случай спросил Бауэр.

— Муж? — эхом повторила она. — Мой муж скончался три года назад.

— Его звали Бернхард?

— Да, Бернхард. Он был адвокатом и до последнего дня работал в суде района Лейпциг-Норд, хотя давно уже достиг пенсионного возраста. Да, господа, такой уж он был человек, — гордо закончила она.

Ничего себе! Кто же в таком случае был тот больной? Может, в клинике спутали адрес? Нет, это исключено. Оба криминалиста разом пришли к одному выводу. Наконец-то нить у них в руках. Полная запутанность уступила место четкой картине, простота которой прямо-таки обескураживала, сам собой напрашивался вопрос, почему они раньше об этом не подумали. Соседом Креснера был не Бернхард Вебер, а совсем другой человек, обманом пробравшийся в клинику и, вероятно, имевший на совести два убийства. Стоит ли удивляться, что он ничего не заметил! А мотив? Очевидно, все-таки промышленный шпионаж.

Бауэр заторопился.

— Дорогая госпожа Вебер, поверьте, мы пришли не без причины. Кто-то воспользовался именем вашего покойного мужа и вашим адресом. Поймите, нам было необходимо внести ясность.

— Как это «воспользовался»?

— Вынужден вам сообщить, что некто совершил под именем вашего мужа несколько тяжких преступлений, расследованием которых мы занимаемся.

Старая дама была потрясена до глубины души, испуг и боль отразились на ее лице — прямо смотреть страшно. А ведь Бауэр говорил с нею мягко и сочувственно. Гайер счел за благо промолчать. Юношеская решительность — качество хорошее, но не всегда уместное.

Госпожа Вебер доверчиво смотрела на майора, надеясь, что он объяснит хоть что-то. Надо собраться с мыслями, прийти в себя. Внезапно она встала, но тотчас же вновь упала на стул.

Гайер догадался, о чем она подумала — о кофе. Он пошел на кухню, неловко составил чашку и кофейник на поднос, разрисованный веселыми крупными маками, и принес в гостиную. Осторожно опустил его на стол. Снял с кофейника грелку и налил госпоже Вебер полную чашку кофе. Благодарный взгляд старой дамы вознаградил его за прежнее невнимание. Она стала прихлебывать кофе мелкими, торопливыми глотками.

Бауэр продолжал:

— Госпожа Вебер, к сожалению, я вынужден отнять у вас еще немного времени. Нам необходима ваша помощь. Вы ведь не откажете?

— Что же он такое совершил?.. Я не хочу быть слишком любопытной, господин майор. Муж тоже очень мало рассказывал о своих делах… Да что это я, совсем запуталась. Конечно, я помогу вам, если это в моих силах.

Бауэр решил не скрывать от нее правду.

— Речь идет об убийстве.

— И преступник воспользовался именем моего мужа и моим адресом?

— Да, иначе бы нас здесь не было.

— Значит, вы подумали, что преступление совершил мой муж? Потому и пришли?

— Совершенно верно. Вы ведь понимаете, мы обязаны проверить каждый след. Тут вы и должны нам помочь.

Она кивнула.

— Но как?

— Ваш муж скончался. Я, само собой, верю вам, но тем не менее хотел бы видеть свидетельство о смерти. Полагаю, вы поймете меня правильно.

А ведь майору достаточно было повнимательнее вглядеться в фотографии на радиоприемнике и рядом с ним, подумал Гайер. Он-то сам давно их заприметил. На всех был изображен один и тот же человек — гимназист, студент, жених, адвокат в мантии, старик с красавцем сенбернаром — и надгробие, где оставлено было свободное место для второй эпитафии.

Старая дама уже рылась в шкатулке, которую достала из шкафа, отперев замысловатый замок одного из ящиков. Разумеется, вдова адвоката отнеслась к просьбе майора с полным пониманием. За годы замужества она усвоила, что юридические нормы обычно не принимают во внимание чувства людей. Кроме того, в ней вспыхнула безотчетная ярость: надо же, какой-то негодяй посмел запачкать имя ее мужа, честнейшего человека, втоптать его в грязь.

Достаточно было посмотреть на эту женщину, чтобы убедиться в правдивости ее показаний. Гайер пометил себе дату смерти и записал, какая инстанция выдала свидетельство, после чего они откланялись. Майор еще раз попросил прощения за доставленные хлопоты, вдова только рукой махнула: дескать, ну что вы! Когда они уже направились к выходу, она робко удержала Бауэра за рукав.

— Извините, господин майор, вас не затруднит позднее, когда вы закончите дело, уведомить меня, что имя моего мужа вновь чисто и незапятнанно? Пожалуйста, сделайте мне это одолжение. Может, господин обер-лейтенант позвонит мне? Вы ведь не откажете, молодой человек? Для меня это в самом деле очень важно.

Им было понятно, что в ближайшее время для старой дамы главной, более того, главнейшей заботой будет чистота имени мужа. Они обещали выполнить ее просьбу.

В машине Бауэра как подменили. Энергия била из него ключом. Хорошенькое дело! Человек ложится в больницу, убивает медсестру и пациента, дает показания полиции и преспокойно исчезает. Н-да, явный просчет, и какой! Но рвать на себе волосы все равно бесполезно.

— Прибавь скорость! — сказал майор, пытаясь между тем представить себе мнимого Бернхарда Вебера. Он же сидел перед ним, беспомощный, растерянный, больной, на первый взгляд слегка не от мира сего. А за этой безобидной внешностью скрывался убийца, который, возможно, все время держал в кармане халата пистолет, поскольку в палате, где провели тщательный обыск, ничего найдено не было. Или он уже успел избавиться от оружия… Гайер прав, такое по плечу лишь опытнейшему профессионалу.

Уже с дороги Бауэр по радио отдал соответствующие распоряжения, так что к их приезду все члены опергруппы уже собрались в кабинете майора. Пришел и непосредственный их начальник, полковник Клингбайн. Здесь же были капитан Кёрнер, доктор Вендланд и двое товарищей из НТО. Майор коротко доложил обстановку. Его энтузиазм заразил остальных. Гайер готов был сию же минуту устремиться в дорогу, правда, толком не зная, в какую сторону.

Полковник Клингбайн подытожил:

— Главное сейчас — сосредоточить все силы на розыске преступника. Вы, майор, подготовите фоторобот и прежде всего покажете его для уточнения в клинике, тамошние сотрудники как-никак видели преступника дольше других. Вы, товарищ обер-лейтенант, немедленно езжайте туда и обеспечьте среди персонала надежных очевидцев. Затем объявление о розыске пойдет по радио во все отделения. Розыск возглавлю я лично, как координатор, тогда вы все сможете принять участие в операции. Есть еще замечания? Нет? В таком случае действуйте! И не забывайте, преступник особо опасен.

Молодец полковник — не сковывает майора по рукам и ногам, подумал обер-лейтенант Гайер. Кроме того, майор единственный из криминалистов своими глазами видел преступника. Возможно, это окажется решающим преимуществом.

Старший врач Бергер со смешанным чувством взглянул на обер-лейтенанта, влетевшего к нему в кабинет. Но тотчас же изъявил готовность помочь и подобрал нужных лиц. Первым он назвал себя, затем Ахима Меркера, который дежурил, когда поступил этот пациент, а также сестру Марианну из второго отделения, выказавшую наблюдательность в характеристиках людей.

— Уму непостижимо, — с сомнением проговорил Бергер. — Убийца все-таки не ляжет рядом с жертвой. Для всякого мало-мальски нормального человека это немыслимо.

— Как видите, в больнице и такое не исключено, — отозвался Гайер.

— Ведь каждый здесь мог внимательно за ним наблюдать, мог запомнить его внешность! С ума сойти.

Гайер думал примерно так же и потому сказал:

— Дайте срок, объясним и это. Но есть другой вопрос: как насчет диагноза? Этот человек в самом деле нуждался в госпитализации?

Бергер даже удивился.

— Конечно. Он пришел к нам из поликлиники района Лейпциг-Норд с направлением, в котором констатировалось неоднократное раздражение слепой кишки. Клиническое обследование и анализы полностью подтвердили диагноз.

Гайер записал себе, что надо проверить картотеку поликлиники района Лейпциг-Норд. Кое-что пока неясно, но об этом позже, сейчас главное — не дать преступнику скрыться.

Майор не заставил себя долго ждать. Он привез фоторобот и предъявил его по очереди всем троим: Бергеру, Меркеру и сестре Марианне. Старший врач без колебаний сказал: «Он!», Меркер — тоже. Только сестра Марианна медлила.

— Что-нибудь не так? — спросил майор, заметив ее колебания.

— Да нет вроде. Он самый, больной Вебер, аппендицит. Но я вот что вспомнила. Вы знаете, у него был очень красивый загар. Такое впечатление, будто человек только что вернулся из отпуска. А может, просто работал на воздухе, в саду например. Так вот, я обратила внимание, что у него на лице есть незагорелые места. Здесь. — Она повернулась к Гайеру, который сидел ближе всех, и провела ему пальцем от уха до подбородка, с обеих сторон. — Я еще подумала: надо же, какой молодец — сбрил бороду, возможно даже окладистую. Я не выношу бородачей, — извиняющимся тоном добавила она.

— Сестричка, дорогая, да вы просто золото! — воскликнул Гайер. — Пойдемте, надо приделать ему бороду.

— Что вы, я сейчас не могу, — возразила она, бросив взгляд на старшего врача.

— Идите-идите, я там предупрежу.

В коридоре им встретилась Рози Хайдеке. Она удивленно посмотрела на долговязого обер-лейтенанта и радостно шагнула к нему. Он улыбнулся в ответ, но тотчас же мотнул головой.

— Потом. Сейчас нет времени. Я позвоню, как только сумею.

И он исчез за стеклянной дверью с надписью «Вход воспрещен».

— Ничего себе, убила бобра, — пробормотала Рози себе под нос. Правда, не похоже было, что она очень уж этим расстроена.

14

Мопед чихал, но она не обращала на это внимания: едет и слава богу, лишь бы поскорее. Погода чудесная, а у нее сегодня первый день отпуска! Еще каких-нибудь полчаса — и она доберется до его коттеджа. У нее были основания надеяться, что после этого отпуска она оставит лагерь незамужних и пополнит собою ряды людей семейных. Хватит уж разговоры-то говорить, хватит выслушивать ехидные замечания от родных и знакомых, да и от сослуживцев. А что — крыть нечем! Ей самой скоро тридцать, он тоже не молодеет.

Пестрая косынка трепетала за спиной. Светлая рыжеватая прядка выбилась наружу и лезла в глаза. Поэтому она поминутно встряхивала головой или пальцем подтыкала волосы под косынку.

Не доезжая до Кляйн-Йены, пришлось затормозить: железнодорожный шлагбаум был опущен, и перед ним уже выстроились цепочкой легковые машины. Хорошо зная эти места, она съехала на обочину, свернула у шлагбаума направо и покатила через Грос-Йену, правда, по брусчатке. Чемоданчик на багажнике подозрительно подскакивал, но кожаные ремни с честью выдержали испытание тряской. На мосту через Унструт скорость ограничена, всего 10 км/ч, однако она оставила это предупреждение без внимания. Толстые брусья так и застучали под колесами.

Ну и удивится же он, увидев меня сегодня! — подумала она. Ведь еще целый день удалось выгадать. По идее, если он разделяет ее чувства, то должен обрадоваться. Он уже десять дней один в коттедже.

На выезде из Грос-Йены дорогу запрудило овечье стадо. Гудеть без толку, нервничать тоже — овцы все равно не посторонятся, а пастух даже ухом не ведет. Шлагбаум наверняка давно подняли, и весь этот крюк не дал никакого выигрыша во времени.

Чуть поодаль высилась над виноградниками крепость Шёнбург. Здешние места, как всегда, заворожили ее, должно быть, виноградники источали некие флюиды, и потому каждый приезд сюда становился событием.

Когда она въехала во Фрайбург, на асфальтированном шоссе появились те самые легковушки. Она направилась к Рыночной площади. У кафе-мороженого, как всегда, стояла очередь. В киоске торговали сардельками. Она остановилась возле заправочной станции. К коттеджу лучше приехать с полным баком. Отсюда его уже видно: вон он, на склоне горы — белые стены, некрашеные деревянные ставни. Сюрприз так сюрприз, решила она, подъеду сверху, через лес, а не снизу, где Эрнст может заметить меня издали. Что, если он как раз дремлет на солнышке?

— Не пора ли проснуться, милочка! — сказал за ее спиной шофер грузовика. Бак был полон, бензин вот-вот хлынет через край. — Горючее-то денег стоит.

Она тронула с места. Знакомая лесная дорога. Летом, в сухое время, вполне сносная, но осенью и зимой бесчисленные выбоины и глинистая почва делали ее весьма коварной. Вдобавок колеи год от года становились все глубже, все разъезженней, никто ведь не думал привести дорогу в порядок. Под конец на довольно отлогом участке она выключила мотор и поехала по инерции.

Укрытая кустарником, она обвела взглядом прелестный дачный участок. У верхнего его края — коттедж с просторной террасой по фасаду, откуда открывается чудесный вид на Фрайбург и долину Унструта. Лужайка аккуратно подстрижена. Фруктовые деревья здесь прекрасно себя чувствуют и недурно плодоносят. Клумбы — за ними тщательно, с любовью ухаживала она сама — пестрели цветами. Давненько она тут не бывала, уже несколько недель приходилось работать по выходным. Она не первый год любовалась этим пейзажем и все равно каждый раз с жадным интересом высматривала новые травы и цветы.

Эрнста не видно. На участке его нет, в качалке тоже, хотя он не прочь покейфовать там после обеда. Наверно, в коттедже — читает или спит. Он говорил, что намерен как следует полениться.

И автомобиля тоже не видно. Наверняка стоит внизу, у крестьянина Кюне, который сдает им свою ригу, ведь с тех пор как его коровы перекочевали на кооперативную ферму, ни солому, ни зерно там больше не хранят. А Эрнст и доволен, что машина под крышей.

Из трубы вился легкий дымок. Значит, он дома, только непонятно, зачем в разгар лета ему вздумалось топить печку.

Она тихонько подкралась к коттеджу, чертыхаясь про себя, что гравий хрустит под ногами. Заглянула в окно — в кухонной нише его не видно. Обогнула дом и поднялась на террасу. Дверь распахнута настежь. Занавес из круглых деревянных бусин, который она своими руками смастерила прошлой зимой, не пропускал мух в комнаты. Плетеные стулья Эрнст вынес на воздух. Раскрытый зонтик сейчас, в полдень, давал совсем мало тени.

Она отвела занавес в сторону. Бусины громко застучали. Эрнст, который, сидя на корточках возле печи, жег бумаги, обернулся, как ей показалось, с испугом.

— Попался! — торжествующе воскликнула она, бросая вещи на лавку. — Секретные документы сжигаешь, да? Притом летом, когда это сразу заметно?!

Она ослепительно улыбнулась и вскинула голову, сдернув косынку. Весело взглянула на него. Однако на его лице особых восторгов не отразилось. Выходит, весь сюрприз насмарку.

— Сегодня приехала? — спросил он.

Радостная встреча, нечего сказать, мелькнуло у нее в голове.

— А что? — ответила она чуть раздраженно и тотчас же постаралась улыбнуться, решительно не желая портить себе настроение.

— Извини, — выдавил он и встал, чтобы обнять ее. — Здравствуй.

— Ты не рад, что я сумела вырваться пораньше?

Специально работала сверхурочно, и теперь у меня отгул.

— Ну что ты, конечно, рад, — поспешно сказал он.

— Особых восторгов я как-то не слышу. Ну да ладно, все еще впереди. Для начала надо переодеться. Жуткая жарища сегодня, по, по мне, в ближайшие две недели пускай так и будет. Может, съездим искупаться?

Она направилась к спальне, занимавшей правую часть коттеджа. Но не успела взяться за раздвижную дверь, как он кинулся наперерез, загораживая вход. Она опешила.

— Что это значит?

— Я же сказал: я думал, ты приедешь только завтра. Там чудовищный тарарам. Я не прибирал. Хотел заняться уборкой сегодня после обеда, чтобы завтра утром все было в полном ажуре. Так что, дорогая, сделай одолжение, посиди на солнышке, позагорай, а я наведу чистоту. Ну, будь хорошей девочкой, правда, мне совсем не хочется, чтоб ты видела этот бедлам. У меня там черт ногу сломит.

Она покорно отошла от двери — его не переспоришь. В определенном возрасте начинают действовать иные побуждения и представления, и с этим приходится мириться. Ладно, пусть как хочет, раз уж от этого зависит его душевный покой. Да и отпуск неохота портить.

— Может, я помогу? — уже без всякой настойчивости спросила она.

— Этого еще не хватало, я устраиваю свинарник, а ты убираешь. Ни в коем случае.

Чудно, обычно он совсем другой. Надо же, воистину страсть к чистоте обуяла, ведь кому иначе взбредет в голову жечь в разгар лета старые бумажонки? Перед тем как исчезнуть в спальне, он отправил в огонь еще два листка. Она только успела заметить, что листки были густо исписаны.

— Ты обедал? — крикнула она ему вдогонку. — Я что-нибудь быстренько приготовлю, сама есть хочу…

«…потому что к тебе спешила, эх ты, старый брюзга!» — докончила она про себя.

В кухонной нише было на удивление чисто. В шкафчиках хоть шаром покати, только пара пакетов вермишелевого супа завалялась. Он ничего не готовил, опять сорил деньгами: каждый день ходил в кафе. Похоже на него. Придется идти в магазин, лучше всего до купания или сразу после. А пока сойдет и вермишелевый суп.

Воду нужно было тащить, с уличной колонки. Электричество в коттедж провели, а вот водопровода — увы! — пока не было.

Солнце пекло немилосердно, венчики цветов поникли. Срочно надо полить. И на розы смотреть больно. Она заглянула в дождевую бочку — полна до краев. Помидорные кусты гнутся под тяжестью плодов. Мог бы хоть помидоры собрать. Как видно, все эти десять дней Эрнст вообще палец о палец не ударял, слонялся без дела, и только. Впрочем, без этого тоже нельзя, если целый год с утра до ночи вкалываешь.

Она посмотрела в открытое окно спальни: Эрнст суетливо сновал по комнате, тщательно складывал в чемодан одежду. Нет ли там чего «запретного», скажем, шмоток какой-нибудь незнакомой женщины? — подумала она, а любопытство уже подтолкнуло ее ближе к окну. Транзистор так надрывался, что Эрнст ничего не услышал.

Она облокотилась с улицы на подоконник и уже открыла рот, чтобы отпустить шутливое замечание, как вдруг с удивлением и испугом увидела, что он засовывает в дорожный несессер толстые пачки денег. Но тут он сообразил, что кто-то заслоняет свет, и, не выпуская деньги из рук, рывком обернулся.

Она показала на них пальцем.

— Что это? Настоящие деньги?

— А ты думала, игрушечные? — ехидно бросил он с таким выражением на лице, что у нее мороз по коже прошел. Так резко он никогда еще не говорил с нею. — Забудь о них, и чем скорее, тем лучше! Ты их не видела!

— С какой стати мне забывать? Что это за деньги? Откуда они у тебя? И вообще, чем ты тут занимаешься?

Она решительно поставила ведро. На деле уборка оказалась собиранием манаток. Об этом недвусмысленно говорили наполовину уложенный чемодан и большая кожаная сумка, которую они в прошлом году вместе покупали в Тюрингии.

— Ты уезжаешь?

— Зайди в дом, я тебе все спокойно объясню.

На нее обрушилось полное разочарование; точно автомат, она прошла в спальню. Но едва очутилась с ним лицом к лицу, как в ней вспыхнуло горячее возмущение. С какой стати она должна помалкивать и глотать этакие пилюли? Семь лет вместе, сколько всего нажито, в том числе этот коттедж с участком, — и вот, пожалуйста!

— Ты действительно должен объяснить мне, что все это означает. Если б я приехала, как договаривались, завтра, гнездышко оказалось бы пустым. Куда ты собрался? И почему? Где ты взял столько денег?

Он заговорил — с издевкой, запальчиво, тем самым косвенно признавая собственную неправоту. До сих пор она видела его таким всего-навсего раза два или три, причем реакция была куда более мягкой, но и тогда в душе оставался горький осадок, словно еще толика счастья рассыпалась в прах.

— Ты что же, полагаешь, будто все это возникает само собой? Машина, коттедж, салон, отпуск, коньяк, подарки, мебель? Неужели ты искренне думаешь, что все это куплено на мои служебные доходы? Да мы бы и трети этого не имели!

— Замолчи! — крикнула она. — По-твоему, я же еще и виновата? Я-то, между прочим, работаю. А вот что делал ты? Растрату совершил? Или кражу со взломом?

Он выглянул на улицу, потом закрыл окно.

— Не ори так, тебя за километр слышно. Незачем посвящать посторонних в наши дела.

— Я ничего плохого не сделала. Тебя ищут?

— Думаю, да. И я хочу их опередить.

— Бросаешь меня?

— Не надо трагедий. Если все пройдет гладко, я заберу тебя к себе.

— Господи, куда ж ты собрался? — с ужасом спросила она.

— Туда, где здешние власти меня не достанут. И начну там все сначала.

— С крадеными деньгами?

— Они не краденые. Я эти деньги потом-кровью заработал.

— Обычно говорят: честно заработал. Но ты ведь навряд ли можешь так сказать с чистой совестью? Чего ради ты вкалывал до кровавого пота? Кто тебе так много заплатил?

Она видела, что в пачках почти сплошь пятидесятимарковые купюры. Явно не одна тысяча будет. Как божий день ясно, что заработать эти деньги честным путем он не мог.

— Есть еще люди, которые хорошо платят за кое-какие важные для них пустячки.

— Во что ж это ты ввязался? Все правда так скверно, да? Ты действительно должен уехать?

У нее комок стоял в горле. Только не реветь, подумала она, но не сдержалась, всхлипнула. И в отчаянии закрыла лицо руками.

Это окончательно вывело его из себя.

— Перестань скулить! Ты что, думаешь, я создан для этого мещанского быта, чтоб держаться за ручки и ходить в гости к тетушке? Я намерен взять кое-что от жизни, пока не состарился вконец. И у меня есть для этого способы и возможности. Кстати, без твоего участия. С меня хватит. Ты не можешь утверждать, что я плохо платил тебе все эти годы. Но теперь мне пора. И ты меня не удержишь.

— Пойди в полицию, — сказала она, — наверняка все не так уж скверно. Если постараться, то можно уладить. Будь дело серьезное, я бы непременно что-то заметила.

Да не могла она ничего заметить, при ее-то занятости — ведь даже по воскресеньям работала, так что это, конечно, не аргумент. Он обделывал свои делишки за ее спиной, а все его любовные клятвы — только слова, комедия.

— В полицию? А ты шутница! Мне свежий воздух как-никак дороже тюремного.

— Я буду ждать, когда тебя выпустят.

— Из тюряги меня разве что на кладбище выпустят, — бросил он и сам испугался, ибо истина эта впервые дошла до его сознания. В самом деле, может случиться и так. Она тоже вдруг поняла, как серьезны эти слова, и в мозгу у нее мелькнуло: все гораздо страшнее. Он снова повернулся к чемодану.

Она встала.

Ты куда?

— Ухожу, — просто сказала она; только бы поскорее сесть на мопед, и прочь отсюда!

— Нет, ты останешься! — Он больно схватил ее за руку, рванул назад, заставил сесть на табуретку. — Ни с места, а то худо будет. Мне терять нечего.

Когда, не вняв его угрозам, она все-таки попыталась встать, он совсем озверел и ударил ее по лицу. Кажется, губу раскроил. Она пощупала языком: так и есть, губа вздулась.

— Ну вот что: с меня довольно! Ты не имеешь права… Негодяй!.. Ты сам не знаешь, что творишь. Но я…

Она в испуге умолкла и, не веря своим глазам, воззрилась на пистолет, который он молниеносно выхватил из чемодана и направил на нее.

— Сядь! — прошипел он.

Она покорно опустилась на табуретку. И тут все-таки нахлынул страх. Раньше такие записывались в иностранный легион — и поминай как звали, подумала она, хотя не смогла бы объяснить, почему так решила. Сердце готово было выскочить из груди.

15

Операция по задержанию шла полным ходом. Точный словесный портрет и фоторобот были разосланы во все отделения народной полиции, вместе с предупреждением, что преступник вооружен и может открыть огонь. Кроме того, существовала опасность побега. Бауэр торопил. Для верности он лично просматривал каждое новое сообщение, содержащее мало-мальски полезную информацию. Время шло, шансы схватить преступника таяли. А схватить его надо, во что бы то ни стало, так что спать, скорее всего, не придется. Кофе и сигареты истреблялись в огромных количествах.

— Как поймаем его, так сразу бросаю курить, — сказал майор Бауэр, но Гайер не принял его слова всерьез, майор сулил это уже неоднократно.

— Уверен, с таким точным портретом мы скоро на него выйдем.

— Вы думаете? Тогда вот что: вызовите оперативную группу и проинструктируйте товарищей как следует. Преступник ради своего спасения на все способен.

Гайер вызвал из ближайшей казармы оперативную группу, которая тотчас была приведена по тревоге в боевую готовность и могла выступить в считанные минуты. Штаб — майор Бауэр, обер-лейтенант Гайер, капитан Кёрнер — напряженно работал, буквально на лету подхватывая новые сообщения. В этом смысле особый нюх на детали, важные для розыска, проявлял капитан Кёрнер. То и дело заглядывал доктор Вендланд.

— Наша версия насчет обманутого влюбленного, кажется, все-таки лопнула? — Ответа доктор не ждал и не получил, потому что дискутировать было некогда.

К полудню всеобщая нервозность усилилась. Уж на что хладнокровный человек майор, а и он тоже места себе не находил. Хуже нет — сидеть сложа руки и ждать, хотя и знаешь, что именно теперь счет пошел на минуты. В конце концов Бауэр перебрался в радиодиспетчерскую.

— Ну, теперь уж совсем скоро, — заметил Гайер. — Раз шеф переехал, дело в шляпе.

— Нашел время шутить! — буркнул Кёрнер.

Однако Гайер оказался прав. Через полчаса на столе у майора лежало совершенно однозначное донесение. Прочитав его, Бауэрбыстро и четко отдал необходимые распоряжения. Оперативники и «штаб» (кроме Кёрнера) разъехались, вопросы координации взял на себя полковник Клингбайн.

Преступника опознали. Им оказался парикмахер Эрнст Конрад из Наумбурга, владелец салона-парикмахерской на Рыночной площади города; помимо его самого, там работали еще три мастера. Он был холост, жил как будто бы вполне по средствам. До сих пор считался добропорядочным гражданином, активно сотрудничал в Культурбунде^[3].

В машине Бауэр и Гайер еще немного посовещались.

— Как там наша колонна, цела?

Шофер бросил взгляд в зеркальце заднего вида.

— Да, все на месте, идут впритык за нами.

Они миновали пригородные дачи Кульквица. Мемориал Густава-Адольфа, этот кусочек Швеции под Лютценом, даже взглядом не удостоили, отметили только массу туристских автобусов.

У самого Вайсенфельса их вызвал по рации полковник.

— Слушайте меня внимательно, раздался его спокойный, чуть искаженный помехами голос. — По месту жительства разыскиваемый отсутствует; как сообщили соседи и работники парикмахерской, он находится в отпуске. Место отдыха: квадрат двадцать три, согласно нашему коду. Это дачный коттедж модели «Верра сто одиннадцать». Подъездные пути с севера через примыкающий лес от шоссе Фрайбург — Мерзебург. Двигайтесь из Вайсенфельса прямо на Фрайбург, не заезжая в Наумбург. На последней автобусной остановке перед Фрайбургом вас будут ждать местные проводники. Как поняли? Подтвердите прием.

— Вас поняли, следуем в направлении Фрайбург. Конец связи.

— Конец связи.

Колонна изменила направление движения. У моста через Заале создалась пробка, видимо из-за дорожной аварии.

— Включай сирену, — сказал Бауэр.

Толпа, как один человек, обернулась, полицейский патруль поспешил очистить проезд.

Гайер уткнулся в карту.

— Дача расположена в лесу, — сказал он. «Прекрасное убежище, к тому же отсюда чрезвычайно легко улизнуть незаметно для других.

Бауэр опять включил рацию. Запросил номер автомашины Конрада. Теперь главное — тихо подобраться поближе и зажать его в кольцо. Гайер возьмет на себя южный участок, отрежет Конраду и этот путь к бегству. Здесь, кстати, местность была обозримее, единственная проезжая дорога вела через поле.

— Не нравится мне это, — покачал головой майор, он успел уже справиться с нервозностью и был совершенно спокоен.

Вот и первые виноградники. Молодые посадки. Заложены всего-навсего несколько лет назад. Дорога плавно змеилась вдоль склона горы. Вдали, как и сообщалось в ориентировке, показался навес автобусной остановки. «Волга» майора затормозила. Двое мужчин в форме поджидали их, один был местный участковый, второй представился лесничим.

Бауэр быстро вышел из машины, обер-лейтенант — за ним. Вторая «Волга» и фургон с полицейской опергруппой тоже остановились. Гайер сделал им знак не вылезать: дескать, сейчас поедем дальше.

— Разыскиваемый находится в своем коттедже, — коротко доложил участковый, — час назад к нему приехала девушка. Она ему не жена, хотя уже который год они отдыхают здесь вместе. Я ее знаю, это официантка из «Наумбургер ратскеллер». За домом ведется постоянное наблюдение.

— Можно подъехать ближе? И незаметно?

— А как же.

— Тогда не будем терять времени. Товарищ Гайер, возьмите двоих людей и давайте с товарищем участковым к южному выезду с дачи, но так, чтобы я вас там не видел. Хоть сквозь землю провалитесь. Остальные со мной.

Все это заняло считанные секунды. Участковый сел в машину к Гайеру. Остальные два автомобиля свернули вправо, на Мюхельн, и начали взбираться в гору. Лес, в котором был выстроен коттедж, лежал слева от шоссе. Разъезженные колеи проселка указывали нужное направление.

— Тут у нас теперь целый дачный поселок вырос, — рассказывал лесничий. — А при таком строительстве дороги очень портятся, ведь грузовики так и шастают туда-сюда, подвозят материалы. А с ремонтом мы никак не поспеваем. Людей нету. Надо бы вырубки сделать, чтоб дороги просохли. Очень уж сыро стало: солнце толком не проникает сквозь листву, да и глинистая почва после каждого дождя прямо-таки разбухает от воды.

Рессоры автомобиля угрожающе лязгнули. Лесничий велел остановиться и загнать машины в заросли. Полицейские молча выбрались из фургона.

— Отсюда нам лучше пешком, — сказал лесничий. Еще метров пятьсот.

Майор Бауэр включил радиотелефон:

— Как там у вас?

— Все в порядке, — ответил чей-то голос. — Обстановка без изменений. Оба в доме. Ведем наблюдение за входом.

— Хорошо. Скоро присоединимся к вам.

Почти бесшумно они по лесной тропинке подошли к дачному участку, объясняясь между собой только знаками. Одного-двух жестов было достаточно, чтобы дать необходимые указания опергруппе. Встретил Бауэра лейтенант Майер из наумбургской уголовной полиции — встретил недалеко от того места, откуда женщина на мопеде высматривала Конрада.

— Оба в доме, — доложил лейтенант.

Бауэр связался по радио с Гайером — обер-лейтенант тоже вышел на исходный рубеж.

— Хорошо, идемте. Но соблюдайте предельную осторожность.

— Прямо не верится: Эрнст Конрад — опасный преступник. Я-то знаю его совсем другим. Сколько лет к нему стричься хожу.

— К сожалению, мы видели его с иной стороны.

Бауэр сделал остальным знак быть наготове, но до поры до времени не показываться. Стоит попробовать произвести арест как можно скорее и без шума. Уж кто-кто, а они-то знают, на что способен парикмахер Эрнст Конрад, сиречь Бернхард Вебер. Вот почему следует избегать ненужного риска; впрочем, разве предугадаешь, какой номер он выкинет.

Майор с лейтенантом, сосредоточенные и настороженные, приблизились к террасе. Сквозь тонкие стены коттеджа доносились возбужденные голоса. Дверь была распахнута настежь. Наметанный взгляд Бауэра сразу же зафиксировал множество деталей: уютная комната с часами-кукушкой и телевизором, мебель в крестьянском стиле, на полках оловянная посуда. Раздвижная дверь ведет в спальню: на табуретке сидит молодая женщина, перед ней — красный от злости Эрнст Конрад; открытый чемодан на столе, к ножке которого прислонена туго набитая дорожная сумка. «Кажется, мы подоспели вовремя», — подумал Бауэр.

Эрнст Конрад, стоявший спиной к двери, неожиданно обернулся. Взгляд его упал на майора и на лейтенанта, завсегдатая его парикмахерской, и, потеряв самообладание, он испугался.

Бауэр сравнил его с тем робким свидетелем в халате и пижаме, который, сидя вчера утром перед ним, трясся от страха перед операцией. Ну и лицедей! Сейчас перед майором был разъяренный человек, полный энергии, готовый на все. И Бауэр вдруг осознал, что он и вчера готов был заплатить за свое спасение любую цену. Пистолет все время был при нем, в кармане халата. Бауэр поискал глазами халат — нет, не видно.

— Здравствуйте, господин Вебер. Не ожидали, что мы так скоро сюда нагрянем, верно?

Взгляд женщины был полон недоумения, и Бауэр понял, что происходящее для нее загадка.

Конрад напускал на себя бесшабашный вид, но это ему плохо удавалось. Даже для его железных нервов последние дни и часы были чересчур тяжким испытанием.

— Что такое? Что вам нужно? Я вас не знаю! Уходите, вы нам мешаете!

Бауэр будто и не слышал, заговорил официальным тоном:

— Эрнст Конрад, именем закона вы арестованы за убийство гражданки Лоры Гальбах и гражданина Вернера Креснера.

Слова майора гулко прокатились но комнате.

— Нет! — вскрикнула женщина, и этот крик больше любых многочасовых допросов убедил Бауэра в ее невиновности.

Безмерное разочарование и боль захлестнули ее. До сих пор в ней еще теплилась надежда, что все не так уж скверно и выход в конце концов найдется. Но теперь она поняла: их пути расходятся.

Конрад хохотнул.

— Трудно вам будет это доказать.

Бауэр усмехнулся, что в данной ситуации выглядело странновато. Затем, молниеносно вскинув руку, он сдернул с Конрада фальшивую бороду.

— У тебя фальшивая борода? — изумилась женщина.

Конрад отскочил назад, да так быстро, что никто даже пошевелиться не успел. Выхватив пистолет, он взял полицейских на мушку. Бауэр заметил, что пистолет снят с предохранителя — значит, Конрад пошел ва-банк.

— Прочь от двери! — срывающимся голосом выкрикнул Конрад.

— Не глупите. Сдайте оружие. Сопротивляться бессмысленно. Дом окружен.

— А уж это мне видней. Встань! — скомандовал он женщине. — Бери чемодан! Не двигаться! Будете мешать — я ее пристрелю. Это не шутка. Ну, дорогу!

— Повторяю: далеко вы не уйдете, сказал Бауэр, злясь на себя: надо же, так нелепо попался!

— Это моя забота, шеф. Дорогу — ну, живо! А ты шевелись давай, бери чемодан. Та-ак, а теперь, майор, командуйте вашим отбой! Мои условия: вы даете мне беспрепятственно уйти и гарантируете шесть часов форы. Начинайте!

Делать нечего. Майор Бауэр первым вышел на террасу. Огляделся вокруг и включил радиотелефон. В душе он кипел от злости — какой дурацкий промах! Однако же рискованные гусарские эскапады казались ему сейчас неуместными. Он спокойно отдал распоряжение беспрепятственно пропустить обоих.

Девушка в отчаянии умоляюще озиралась по сторонам. Она еще не вполне понимала, что к чему. Спотыкаясь, ковыляла впереди Конрада вниз по склону. Никто за ними не следовал, но Бауэр видел, что обер-фельдфебель Кринг безостановочно говорит что-то в свой радиотелефон. Только бы ни у кого раньше времени не сдали нервы!

Эрнст Конрад прибавил шагу. Судорожные всхлипы женщины начали его раздражать. Ишь, нюни распустила, чувства у нее, видите ли! Незачем было приезжать в такую рань, ведь именно по ее милости он попал в переплет; если б не она, его давно бы след простыл. Он беспрерывно подгонял ее, подталкивая пистолетом в спину. Она слова вымолвить не смела, хотя обычно была весьма бойкой на язык.

Вот и рига, в которой стоял «вартбург». Конрад приказал девушке открыть ворота, внимательно осмотрелся вокруг: путь свободен. Майор все так же, не двигаясь, стоял на террасе. «Ведь и впрямь гуманист, раз отпускает преступника, у которого уже два убийства на совести, отпускает, чтобы предотвратить возможное третье убийство», — с издевкой подумал Конрад. Ворота оказались изнутри заперты на засов, поэтому они воспользовались боковой дверкой. Он не выпускал пистолет из рук ни на секунду. Ее причитания, что оружие ни к чему, что она, мол, и так, по своей воле, с ним останется, вызывали у него только ехидную усмешку.

Ворота широко распахнулись, Конрад открыл дверцу автомобиля, велел ей сесть на переднее сиденье и вновь повторил, что бежать бессмысленно.

Забросив чемодан и сумку назад, он сел рядом с дрожащей девушкой, медленно повернул ключ зажигания и с радостью отметил, что мотор завелся тотчас же. С истошным воем машина на полном ходу рванулась вперед, буквально сделала прыжок, пошла юзом и врезалась в стойку ворот. Конрада швырнуло головой о ветровое стекло. С той стороны, где сидела девушка, распахнулась дверца. Гайер вытащил сначала ее, затем оглушенного Конрада. Преступник толком опомниться не успел, как на запястьях у него щелкнули наручники, и рухнул девушке под ноги, точно мокрый куль.

— Все в порядке. Жду вас, спокойно сказал Гайер в радиотелефон.

Участковый хлопотал вокруг девушки, которая с благодарностью взяла сигарету и демонстративно отошла подальше от Конрада. Перед сараем как из-под земли выросло множество народу. Бауэр, обер-фельдфебель и лейтенант сбежали вниз по склону. Часть людей подошла вместе с лесничим. С соседнего участка подъехала «Волга». Столпились зеваки.

— Спасибо, товарищ обер-лейтенант, — от души поблагодарил майор Бауэр.

Обер-фельдфебель Кринг с недоумением осматривал машину, то с одного боку зайдет, то с другого, потом наконец сказал:

— Мне бы только узнать, с какой это стати она пошла юзом. Все вроде чин чинарем. Масляных следов, к примеру, не видно.

Бауэр кивнул на спущенную заднюю шину.

— Советую обратить внимание: она почему-то без воздуха.

Долговязый Гайер виновато улыбнулся.

— Я не хотел, чтобы он налетел на столб. Просто рассчитывал задержать его тут подольше, ведь товарищ Кринг сообщил мне по радио о том, что произошло наверху. Я думал, он вылезет и станет менять колесо, а это уже шанс. Но он в технике ни бум-бум, даже не заметил, что шина спустила. Притом ведь тачка осела на один бок.

— А вы-то сами где были?

— За этим вот хламом. — Гайер кивнул на старые сельхозмашины в глубине сарая.

— Чтобы там спрятаться, нужно иметь твой рост и твою худобу, — хихикнул Кринг. — Спорим, он принял тебя за старое дышло. Может, еще разок спрячешься, а?

16

Библиотека — в хирургической клинике она служила также и конференц-залом — была полна народу. Конечно, пришли все, кто мог.

Директор клиники, старший врач Бергер, доктор Вольф, Ахим Меркер с Маргиттой, Отто Брахман, доктор Виттиг, сестра Ева, Рози Хайдеке и даже доктор Браун тоже были здесь. Браун пришел последним, но по тону приветствий, какими он обменялся с коллегами, Бауэр понял, что взаимоотношения значительно потеплели, хотя со времени предыдущей встречи прошла всего-то неделя-другая.

Эти недели оказались и для криминалистов, и для медиков весьма хлопотливыми. РМ-089 находился на стадии заключительных испытаний. Пятнадцать новых успешных операций с использованием этого препарата однозначно подтвердили его достоинства и полностью оправдали ожидания авторского коллектива. Бергер совместно с другими сотрудниками подготовил материалы для публикации и для сообщений на ближайшем симпозиуме, где препарат будет представлен официально. Маргитта Грауэр сделала оригиналы для диапозитивов и иллюстраций, размножила их на фотостате.

Она-то и задала вопрос о названии нового медикамента.

— Нельзя же все время называть его РМ-089. С точки зрения науки, разумеется, все правильно и звучит для нас привычно, только разве ж это настоящее название? Надо придумать что-нибудь получше.

Бергер об этом вообще пока не думал. Ну что такое название — пустяк, мелочь, стоит ли забивать себе этим голову!

— У вас предложение? — спросил он Маргитту, потом перевел взгляд на Виттига, тот сидел в кресле и, держа рукопись на коленях, вносил какие-то поправки.

— Нет, — сказала Маргитта. — А как раньше придумывали названия?

— По-разному, — ответил Виттиг. — Случались и курьезы. Например, барбитураты названы в честь некой девицы Барбары, которую обожал их открыватель. А веронал зовется вероналом, потому что намекает на веронских любовников, как известно, принявших снотворное. И таких примеров много. Иногда за основу берут и названия фирм.

Виттиг хотел было вернуться к своим бумагам, но тут Маргитта сказала:

— Может быть, назовем его «лоргаль»?

— «Лоргаль»?

— Да, от «Лора Гальбах», один слог от имени, другой от фамилии.

Предложение было принято единогласно.

Даже директор занимал теперь вполне четкую позицию. Опасения Бергера, не скажутся ли недавние трагические события на судьбе препарата, сбылись только отчасти. Запросы из других клиник доказывали, что специалисты проявляют к новому медикаменту огромный интерес. Конечно, Бергер не мог не слышать и недоверчивых ноток, которые, пусть нечасто, но проскальзывали в высказываниях иных собратьев по профессии. Впрочем, это задевало его куда меньше, чем он думал вначале. Он смотрел в будущее с той уверенностью, какую внушает солидный успех.

Сегодняшнее собрание было созвано по просьбе майора Бауэра, который хотел устранить возможные неясности. За годы службы он на собственном опыте убедился, что после полицейских допросов безвинные граждане зачастую становятся жертвами необоснованных, но весьма живучих подозрений, и выход здесь только один — гласность, люди должны узнать всю правду. Тем более в таком сложном деле, где недомолвки крайне опасны.

Рядом с майором сидели Гайер и доктор Вендланд. Гайер как бы невзначай нет-нет да и поглядывал в сторону Рози Хайдеке, хотя расстался с нею лишь сегодня под утро. А может быть, не «хотя», а как раз поэтому.

— Начнем, — сказал старший врач Бергер. — По-моему, все в сборе.

Мало-помалу в библиотеке воцарилась тишина: все ждали, что скажет майор. И вот он заговорил, прежде всего о сложности этого дела, ведь полиция столкнулась сразу с двумя убийствами, совершенными как будто бы без всякого повода. А знание повода, мотива преступления всегда позволяет сузить круг подозреваемых. Однако расследование успешно завершено, в итоге сложилась вполне четкая картина преступления, и арестованный после долгих отпирательств подтвердил, что все произошло именно так.

— Начать надо со звонка доктора Берна во второе отделение, — сказал майор. — Это и есть ниточка.

В Лейпциге Берна ждала телеграмма, которой его в спешном порядке отзывали обратно в Росток, поскольку часть команды корабля свалилась с жестоким поносом. Но перед отъездом доктор хотел непременно повидать свою невесту и, чтобы не будоражить все отделение, договорился встретиться с нею у выхода из лаборатории в парк. Ему-то и принадлежат отпечатки пальцев на двери. Свидание было очень недолгим. На обратном пути девушка, судя по всему, услыхала какой-то шум, доносящийся из фотоуголка и поднятый пациентом Вебером — Конрадом. Когда она посветила туда фонариком, Конрад выстрелил.

— Зачем ей понадобился фонарик? — спросила сестра Ева.

— Можно только предполагать, что она не хотела зажигать свет в лаборатории, — ответил майор. — Но совершенно очевидно, что Конрад с самого начала рассчитывал, что ему придется прибегнуть к оружию. Просто страшно, с какой жестокостью он убирал препятствия на своем пути.

— А почему он убил Креснера? — спросил Бергер.

— Это следствие первого убийства, — продолжил Бауэр. — Креснер умер, потому что знал или догадывался, кто убил Лору Гальбах. Должно быть, ночью он что-то заметил. Во всяком случае, Конраду показалось, что его изобличили. И он хладнокровно устранил опасность, введя воздух в трубку капельницы. Проще всего для него было бы еще ночью оставить клинику. Но это немедля навело бы нас на его след. А ему требовалось время, чтобы как следует обеспечить побег. И он придумал: выписался под расписку, надеясь таким образом выиграть время. И это ему почти удалось.

Правда оказалась жуткой, но несложной.

— Как он вообще попал в нашу клинику? — недоумевал Ахим Меркер. — Я сам держал в руках подлинное направление из поликлиники Лейпциг-Норд. А он-то ведь жил в Наумбурге, да?

— Замысел у Конрада был неплохой. Он получил задание добыть документацию на созданный вами препарат. По его сведениям, работы велись именно здесь в вашей клинике. И он решил воспользоваться собственным аппендицитом, не прибегая к краже со взломом. Как пациент, он мог спокойно обшарить всю клинику, от подвала до чердака. По поводу приступов аппендицита он не раз уже обращался к врачам, что подтверждено документацией наумбургской амбулатории. Приняв ледяной душ, он обеспечил себе легкую простуду, которая соответствующим образом сказалась на данных лабораторных анализов. После этого он официально ушел в отпуск. И три дня подряд под чужим именем являлся в поликлинику Лейпциг-Норд, где и получил в итоге направление к вам. Он, конечно, не мог ни предвидеть, ни тем более рассчитать, что окажется именно во втором отделении, в одной палате с человеком, которому впервые введут препарат. Это произошло случайно, но было ему на руку.

И он не преминул воспользоваться этим обстоятельством. Лабораторию он отыскал очень быстро. Вы ведь и сами знаете, что сделать это нетрудно.

— Проще простого, — сокрушенно кивнул Вольф, — спросите любого сотрудника, и вам покажут дорогу.

— Это же не человек, это дикий зверь, изверг какой-то, — возмущалась сестра Ева, та самая, что последней видела Лору Гальбах. — Откуда только такие берутся?

Настал черед Гайера, который совместно с другими инстанциями выяснял подробности биографии Эрнста Конрада.

— Поначалу все с ним было нормально. Ходил в начальную школу, потом в среднюю, закончил ее с хорошим аттестатом и поступил в вуз. В медицинский. Первые семестры одолел играючи, но чем ближе подходил в пятом семестре полулекарский экзамен, тем больше надо было работать, а это его утомляло, ведь он любил посидеть в пивной. С кем он тогда водил дружбу, мы не знаем, но можем догадываться. Содержали его родители, которым он врал, будто учебники вздорожали. Но дела все равно шли плохо. Он провалился на экзаменах и был отчислен.

Домой он, однако же, возвращаться не стал. Некоторое время болтался в Лейпциге, а в один прекрасный день удрал за границу. Полгода кантовался там, пробовал выдать себя за политического эмигранта и в конце концов угодил в объятия американской секретной службы, прошел у них подготовку и был заслан к нам.

Теперь Эрнст Конрад как будто бы остепенился: изучил родительское ремесло, стал подмастерьем, а затем и мастером-парикмахером. Дело перешло к нему. И все-таки он не отказался от «дополнительного заработка»: собирал информацию о военных объектах и передвижениях войск. За это прекрасно платили, а ради денег он готов был сделать все, хотя ему и хватало ума жить скромно, «по средствам». Иначе он бы привлек к себе внимание.

— Если Конрад из американской секретной службы, значит, именно она интересовалась нашим препаратом? — спросил Виттиг.

— Может быть, да, а может быть, и нет. В этих кругах иной раз берут агентов «взаймы», особенно когда речь заходит о деловых интересах крупных концернов и есть шанс сорвать приличный куш. Мелких агентов, как правило, об этом в известность не ставят. Можно лишь предполагать, что в нашем случае было что-то подобное.

Повисло молчание. Медики задумались, им не давал покоя вопрос, который часто задавал себе и Дитер Берн: что было бы, если б в тот день он остался на корабле и не поехал в Лейпциг, или если б телеграмма из пароходства пришла только утром, или если б они встретились в отделении, а не у черного хода. Ответ был однозначен. Только ведь в таких вопросах нет смысла. Берн лишь терзал себя, забывая об истинном виновнике.

— Подобные вопросы ставят истину с ног на голову, — заметил директор клиники, когда кто-то высказался по этому поводу. — А Креснер погиб, поскольку, на свою беду, очутился в одной палате с Конрадом. Бред какой-то!

— Он что же, спокойно пожертвовал бы своим аппендиксом?

— Разумеется, аппендикс ведь и так все время болел.

— Но Бернхард Вебер — реальное лицо, и адрес тоже был правильный. Откуда у него эти данные?

— Все довольно просто, он позаимствовал их из траурного объявления. Для таких, как он, это не проблема. Мы изъяли у него прекрасное оборудование для подделки документов, так что ему не составляло труда сменить имя.

Вопросов было задано еще много. Профессор и тот с увлечением выдвигал домыслы и подозрения, делал выводы.

— Нет, идея все-таки гениальна! — вдруг сказал он. — Если б не два убийства, ни одна душа не узнала бы, что он снял копии документов. После операции он бы исчез, и никто бы никогда даже не спросил о нем.

— Ему бы пришлось явиться на обследование.

— И явился бы, преспокойнейшим образом.

Время шло. Майор украдкой глянул на часы. Он хотел сегодня же нанести еще один визит, съездить вместе с обер-лейтенантом Гайером на Голизерштрассе к приятной старой даме, которая наверняка давно их дожидается.

— Дорогие коллеги! — сказал он в заключение. — На этом разрешите мне закончить, я добавлю лишь несколько слов. Вы сами убедились, как внимательно кое-кто следит за работой наших ученых. А с другой стороны, мы вновь и вновь обнаруживаем преступное легкомыслие, с каким вы относитесь порой к своим открытиям. В данном случае старший врач доктор Бергер, к счастью, унес самые важные страницы домой. В самом деле — к счастью, а то бы вы с носом остались. Поверьте, случившееся — это не единичный факт. Теперь дело за вами: постарайтесь, чтобы такие инциденты отныне стали невозможны.

Все это понимали, урок был слишком суровый.

— Черт! — воскликнул доктор Вольф. — Вот не думал, не гадал, что мы этакие великие изобретатели даже агентов нам в палаты подкладывают!

КРИСТОФЕР ХАЙД
ДЕСЯТЫЙ КРЕСТОВЫЙ

Перевод с английского О. Кириченко

_____

_____

По многим причинам эта книга посвящается Барри Джонсу и Стивену Рэптису, ну и, как всегда, — Мерайе, с любовью

Вот уже больше недели на легком толстошинном мотоцикле «ямаха» с притороченными к заднему сиденью дорожной амуницией и фотоаппаратурой гонялся за дикими лошадьми по просторам долины Гэббса, раскинувшейся на юго-западе штата Невада, фотокорреспондент журнала «Нэшнл джеогрэфик». Уже удалось более пяти сотен раз щелкнуть неуловимых мустангов, но требования и престиж популярного журнала обязывали иметь еще хотя бы столько же снимков.

Эта перспектива фотографа не удручала. Ему нравилась спекшаяся на солнце, вся в складках пустыня, и просто так, для себя, он извел еще дюжины полторы пленок на здешних насекомых и всякую мелкую живность, чего в этой глуши средь бороздимых фотографом песков оказалось на удивление предостаточно. Деревьев здесь почти не встречалось, лишь кое-где торчали редкие кустики можжевельника, зато повсюду росла полынь, своим обилием возмещая почти отсутствующий запас травяной пищи.

Но сейчас в пятисотмиллиметровом объективе «никона» возникли вовсе не дикие лошади, которых искал фотограф, не насекомые, не иные представители фауны, обитавшие в зарослях полыни, а люди.

Их было человек двенадцать; все в военной форме. С удобной точки на вершине каменистой гряды фотограф ясно их видел. Обступив небольшую походную печурку, военные пили из кружек, переговаривались. Один с винтовкой типа А-15 через плечо стоял на карауле. Судя по аккуратной стопке ранцев и прочего снаряжения, группа только что с каких-то ночных учений. Автоперемотка тихонько потрескивала, фотограф снимал. Он застыл, прищурившись, припав глазом к видоискателю. Чуть сдвинув аппарат, навел на высокого, темноволосого военного, с виду старшего по званию.

Странно. Стаж у фотокорреспондента вроде бы немалый; пришлось побывать и во Вьетнаме, от Юнайтед Пресс Интернэшнл, за плечами тысячи военных корреспонденций. Но такой военной формы ему встречать не приходилось.

Уже само то, что здесь военные, невероятно. Ведь ближайшая военная база находится в Фаллоне, а это больше чем в ста милях отсюда. К тому же военно-воздушная, а эти — в форме сухопутных войск, причем в полевой. На нагрудном кармане нет обычной метки «US ARMY», вообще ничего, даже темного пятнышка, свидетельства, что метка спорота. Никаких привычных знаков, лишь у высокого на рукаве нашивка в форме щита: серебряный меч на черном как смоль фоне. У остальных на месте погон эмблема, опять-таки в виде щита, но на нем не меч, а обведенный черным белый крест на красном фоне. С крестом совмещена центрами буква X; белая, тоже обведена черным.

Но еще более странным, чем все эти знаки, было оружие неизвестных в форме. У каждого на боку кобура, что опять-таки удивительно; рядовой состав такого оружия не носит; да и по виду это не стандартный отечественный армейский автоматический пистолет-45, а длинноствольный кольт-«питон», тип-3. Откуда это грозное оружие весом до полутора килограммов у обычного пехотинца, к тому же здесь, в невадской пустыне? Никелированная пуля из такого кольта не потеряет силы, даже пробив на пути двигатель автомобиля.

Но оружие, которое держал в руках человек с эмблемой серебряного меча на щите, выглядело, пожалуй, еще более зловеще. Такую винтовку фотокорреспондент видал всего раз в жизни среди захваченного у вьетконговцев в Лангвэе оружия: снайперская винтовка Драгунова. Кто эти люди? Ясно одно: кто бы они ни были, на виду лучше всего не торчать. Фотограф отснял еще кадров двенадцать, стараясь запечатлеть нашивки и винтовку, после чего весь в поту не столько от лучей раннего солнца, сколько от страха, принялся потихоньку на животе отползать за гребень. Чтобы снимать, не спугнув, табун диких мустангов, он оставил свой мотоцикл милях в двух отсюда и на поиски лошадей отправился пешком. Мотоцикл довольно далеко; надо надеяться, тарахтение мотора не долетит до слуха военных в чашеобразном овраге у подножия гряды.

Судя по всему, про охоту за мустангами надо забыть. Еще ранним утром он прикинул, что автострада-95 проходит где-то милях в тридцати. По ней до Готорна, где оставался взятый напрокат грузовичок, езды три часа. Если поспешить, то в Рино можно попасть еще засветло, ну а к вечеру домой, в Лос-Анджелес. Надо поскорей проявить пленки. Поскорей показать кое-кому из приятелей, не из «Нэшнл джеогрэфик», разумеется. Давний репортерский опыт подсказывал фотографу, что он наткнулся на что-то особенное. И не безопасное.

Сползя со склона вниз и убедившись, что скрыт от вооруженных людей грядой, фотограф встал на ноги и поспешил по широкой, петляющей лощине к тому месту, где оставил свой мотоцикл.

Внезапно воздух наполнился оглушительным вертолетным стрекотом, возникшим словно из небытия. Фотокорреспондент в изумлении остановился, обернулся — в этот самый момент над бровкой гряды выплыл двухвинтовой «Чинук С-47» в зелено-коричневых маскировочных пятнах.

Фотокорреспондент окаменел с аппаратом на груди, не сводя глаз с вертолета, который опускался на ровную площадочку совсем рядом, метрах в пятидесяти; винты вихрем вздымали песок. Стрекот стал замирать, вой винтов стих. Дверца посреди борта распахнулась; и не успел фотограф и глазом моргнуть, как его окружил отряд военных в той самой неизвестной форме. У каждого боевая винтовка А-15.

Из вертолета вышел стройный, в безупречно подогнанной форме военный в очках с зеркальными стеклами, в фуражке типа бейсбольной шапочки — «с длинным козырьком. На ней герб — серебряный меч на черном фоне — как и на рукаве того, со снайперской винтовкой. Человек в фуражке медленным шагом направился к фотографу, остановился в нескольких шагах. Остальные слегка расступились, пропуская его вперед.

— Имя! — отрывисто произнес человек в фуражке. Рука легла на кобуру висевшего на боку «питона».

— Кертис, — пролепетал, еле справляясь с комком в горле, фотокорреспондент. И в голову не пришло возмущаться. — Мел Кертис.

— Почему здесь? — с металлом в голосе допрашивал неизвестный.

— Я… я, — запинаясь, начал Кертис, — я фотокорреспондент. От «Нэшнл джеогрэфик». Собираю материал… про лошадей. Диких…

— Транспорт имеете?

Кертис кивнул.

Мотоцикл, легкий. В миле отсюда… — сказал он, оглядываясь на того, кто стоял за спиной.

— Оруженосец! — военный указал пальцем. — Доставить!

Указанный кивнул и припустил бегом вдоль лощины.

— Место базирования? — продолжал допрос человек в фуражке.

— Базирования?! — не понял Кертис. — Я не…

— Не на легком же мотоцикле пожаловали сюда из Рино! — раздраженно бросил человек.

— Ах, да-да! — спохватился Кертис. — Ясно… У меня грузовик в Готорне…

— Полицейские власти в курсе, что вы направлялись сюда?

Слукавить у Кертиса не хватило духу, он мотнул головой.

— Нет… Думал, обойдется. Мне уже приходилось бывать в пустыне.

— Какая неосторожность с вашей стороны! — воскликнул человек в фуражке, и лицо его при этом расплылось в улыбке. — Прямо-таки роковая… — И выкрикнул: — Оруженосец! Ящик!

Кертису стало не по себе: какой ящик и почему этот военный к разным подчиненным обращается одинаково?

Очередной повернулся и затрусил к вертолету; через минуту появился снова, неся в руках небольшой металлический ящик, из стенки которого свисало подобие рукава. Похоже на знакомое устройство для перезарядки пленки.

— Скинуть пиджак! — приказал военный.

Окончательно смешавшись, Кертис послушно снял пиджак. Рядовой с ящиком шагнул к нему.

— Я не… — начал было Кертис.

— Закатать рукав! — жестко сказал человек в фуражке.

И снова Кертис подчинился. Теперь покорно ждал с закатанным рукавом.

— Послушайте! — снова рискнул он. — Если я что нарушил…

— Молчать! — сказал человек. — Руку, пожалуйста, суньте в рукав.

Это «пожалуйста» настолько дико прозвучало во всей ситуации, что на какой-то момент приглушило страх фотокорреспондента. Рядовой с ящиком шагнул еще ближе, развернув ящик рукавом к Кертису. Тот потянулся рукой, думая при этом, что он, видно, непонятным образом попал на территорию ядерного полигона «Неллис» и что его подвергают дозиметрическому досмотру, и все же трудно представить, что можно настолько сбиться с пути, забрести так далеко… По его представлениям, «Неллис» в семидесяти пяти, а то и в ста милях севернее.

Сунув руку в рукав, фотокорреспондент услыхал не механический и не электронный звук, как ожидал, знакомое шипение — и тотчас боль резко обожгла руку.

Гремучка! Жала трех крупных змей вонзились ему в ладонь и выше запястья. Кертис вскрикнул, попятился, вырвал руку из ящика, из рукава. Прижав ее к груди левой рукой, упал на колени. Но смертоносный яд уже начал действовать, кисть руки и предплечье раздувались на глазах. Он застонал, боль становилась невыносимой.

Игнорируя его мучения, человек в фуражке наставлял молодого солдата со смертоносным ящиком.

— Дождетесь, когда отключится, потом в вертолет. Доставят его мотоцикл — тут же на базу. Я к разведчикам в низине, выражу благодарность.

— Слушаюсь, сэр! — сказал солдат с ящиком.

— Соберетесь к отлету, подхватите меня.

Военный кинул взгляд на скорчившегося у его ног Кертиса. Тот лежал ничком в пыли, все тело сводило судорогами от нестерпимой боли. Человек отвернулся, стал подниматься по склону вверх.

Вооруженные люди у него за спиной сгрудились вокруг умирающего фотокорреспондента.

Часть I НАЧАЛО

Горе тем, которые зло называют добром и добро злом…

Книга Исайи, гл. V, стих 20.

1

Посреди дороги в клубах дыма, тянущегося от горящего дома на заднем плане, стоит начальник сайгонской полиции Нгуен Нгок Лоан. Злобная черепашья головка торчит из громоздкого, пуленепробиваемого, задубевшего от пота кителя, правая рука выброшена вперед. Пальцы сжимают изящный никелированный пистолетик. Прямо перед дулом связанный офицер-вьетконговец, веки сомкнуты, из простреленного навылет виска тонкой изогнутой струей бьет кровь…

Стоя голышом, позевывая, Филип Керкленд лопаточкой поддел со сковородки две безупречные глазуньи и ловко шмякнул их на тарелку. Поднял глаза на висевшую над плитой фотографию, криво усмехнулся. Лишь этот, единственный из множества сделанных им на вьетнамской войне снимков, без конца мелькал в. прессе; встречается до сих пор, почти пятнадцать лет спустя, все еще приносит доход.

Филип отрезал толстый ломоть мягкого пшеничного хлеба, лежавшего на столике, прошел через огромную захламленную мастерскую и, присев на подоконник одного из-. дюжины высоких, от пола до потолка, окон, тянувшихся вдоль южной стены его чердака, принялся за еду.

Филипу Керкленду исполнилось тридцать четыре, но если бы не морщины на лбу и взгляд, выдающий возраст, ему вполне можно было бы дать лет на десять меньше. Телом поджар, на смугловатой груди резко чернела мужественная поросль. Тяжелый подбородок — отцовское наследие, темно-карие глаза, выдающиеся скулы — от матери, а волосы — черные, с блеском, густые, вьющиеся — от обоих родителей. Мать у Филипа была итальянка, отец ирландец; Филип унаследовал черты обоих. На правой руке у него недоставало мизинца — последствие детской травмы. Отсутствие пальца в работе не мешало, а от воинской обязанности оградило.

Но от Вьетнама все же не спасло. Окончив школу, уже в семнадцать лет Филип проявил явные склонности к фотодокументалистике, и, обуреваемый жаждой снимать, он, не без помощи природного обаяния, сумел пристроиться в Лос-Анджелесское отделение Ассошиэйтед Пресс. Ему не исполнилось и восемнадцати, когда он попал в Сайгон; не было и двадцати, а он уже пережил вспышку столбняка шестьдесят восьмого года, уже отправлялся с рейдами добровольцев в Камбоджу, собирал документальный материал о диверсионно-разведывательной деятельности Южного Вьетнама и США.

К двадцати пяти годам Филип Керкленд уже вдоль и поперек изъездил свет, успел побывать в крупнейших столицах мира, завоевать, себе репутацию корреспондента сорвиголовы, готового лезть в пекло ради желанного кадра. И вот наконец осел в Нью-Йорке, купил в Нижнем Манхаттане^[4] к югу от Хьюстон-стрит этот чердак площадью больше полутораста квадратных метров.

Филип взял с подоконника мятую пачку сигарет «Че-стерфильд», закурил. Кинул погашенную спичку в жестяную крышку от табачной коробки, служившей ему во время еды пепельницей, и кинул взгляд с высоты третьего этажа на Лиспенард-стрит.

Местный «Сохо» еще только начинал оживать поутру. Какой-то белесый малый в потертой кожаной куртке, сидя за рулем раздрызганного «фольксвагена»-пикапа, что-то вдохновенно заливал мусорщику у контейнера; в это время, в десяти шагах от них, владелец закусочной опорожнял бак с накопившимся за сутки мусором прямо на тротуар перед своим заведением. На углу здания «Междугородный телеграф и телефон» орали друг на дружку два пуэрториканца; на них, прислонясь к столбу светофора, пялился какой-то пьяница.

Филип улыбнулся, затянулся, глубоко вдыхая дым. И подумал: если что и может сравниться с прелестями странствий по свету — так это жизнь в Нижнем Манхаттане.

Когда наступал вечер, Лиспенард-стрит, как и весь «Сохо», преображалась, вселяя ужас в одних и буйное веселье в других. Прохаживались мужчины в туфлях на высоких каблуках, отлавливали клиентов, а когда и друг дружку, проститутки; то и дело звон разбитой бутылки, женский истошный крик. Неизменно и ночью, и средь бела дня сюда заруливали «мерседесы», «ягуары», BMW и укатывали, прихватив кое-что из творений местных художников, выставлявшихся в галерейках типа «Лео Кастелли», «Зонненабенд», «О. К. Харрис» или «Пола Купер», а то просто побывав у «Танцзала» и наведавшись к ресторану на Весенней улице, где кормят добротной пищей.

Филип отвернулся от окна, обвел взглядом огромное чердачное помещение с высоким потолком. Если смотреть от окна против часовой стрелки, по четырем углам идут: кухня, ванная, фотолаборатория и спальня. Там относительный порядок. В середине же чердака царила стихия перемещаемых с места на место многочисленных вещей — аппаратура, доски с резаками, фанерные задники, стойки для рекламных снимков, а также уйма имущества, накопленного за десяток лет. Аккуратно развешанные по белоснежным стенам фотографии в рамках, поблескивая в свете с потолка, лишь подчеркивали разгул беспорядка в центре. Попавших сюда впервые клиентов и покупателей обычно ошарашивал этот хаос, но удостоверившись в безупречности исполнения заказа, они забывали обо всем остальном. За четыре года обитания на чердаке Лиспенард-стрит Филип сумел уже трижды организовать персональную фотовыставку, выполнить сотни рекламных заказов и издать «Остановись, мгновенье!», единственный вошедший за последнее десятилетие в список бестселлеров «Нью-Йорк тайме» фотоальбом.

Именно он принес Филипу славу мастера. Здесь были собраны лучшие его работы, почти все — свидетельство его стремления поймать решающий миг в жизни человека. Фотография расстрела в Сайгоне имела явный успех, но были и другие, не менее впечатляющие: например, сделанный скрытой камерой портрет убийцы, выслушивающего смертный приговор; молодой отец, впервые взявший на руки свое новорожденное дитя; старуха, которую в кресле-каталке везут в операционную; экстаз любви.

Но была среди его работ одна, казалось бы, самая обычная, черно-белая, самая любительская по исполнению, которая вызывала постоянные споры критики: по залу аэропорта идет девушка лет восемнадцати, обернулась назад, куда ей уже не вернуться. Светлые вьющиеся волосы до плеч, нежный овал лица; в больших глазах, в изгибе губ крупного рта непостижимое сочетание горечи^ нежности, облегчения и какого-то глубоко затаенного страха. Филип ждал, когда она обернется, держал фотоаппарат наготове, понимая, что этот снимок станет последней и наверняка единственной памятью о ней. Подпись «Хезер. Орли, 1971» интриговала критиков, но на расспросы Филип отвечать отказывался.

И никто из видавших эту фотографию никогда не узнает, что для Филипа эта черно-белая «Хезер» и есть то самое остановившееся мгновение, последний взгляд любви, перевернувший всю его жизнь, что этот взгляд неотступно с ним все годы и что Филип вряд ли сможет его забыть.

Филип загасил сигарету, встал, потянулся. Уже почти полдень, но в последнее время жизнь течет в какой-то безвременной пустоте от заказа к заказу. Ничего хорошего, успех кружит голову; он забыл, что такое нищета. Мог позволить себе выбирать заказы, при желании мог вообще не работать по полгода, а то и больше, не нанося себе практически материального ущерба. О таком будущем он когда-то мечтал, но теперь эта жизнь его не радовала, пожалуй, даже удручала. «М-да, — думал он мрачно, — в самый бы раз теперь куда-нибудь на передний край!»

Филип прошел мимо ряда окон к спальне, натянул старые джинсы, майку. Судя по всему, сегодня опять будет невыносимая жара. Стояла настолько знойная для июля погода, что Филип с невольной тоской вспоминал про осенние ветры, про дождь.

Продрался через кавардак мастерской в кухню, налил себе кофе из кофеварки, снова вернулся к наблюдательному пункту у окна. Закурил очередную сигарету, сел, привалившись к косяку, раздумывая, каклучше спланировать сегодняшний день.

Конкретного заказа нет, потому выбор дел весьма широк: можно отправиться на Бродвей поснимать туристов, кто знает, вдруг попадется интересный материал; можно проглядеть накопившиеся негативы, этим уже давным-давно стоило заняться. Но ни одна из этих идей, как, впрочем, и всякие другие, Филипа особенно не прельщала. Он сердито смял сигарету.

Зазвонил телефон на перевернутом вверх дном ящике из-под молочных бутылок рядом с кроватью. Отражаясь от жестяных пластин на потолке, резкое дребезжание разносилось по всему чердаку. Филип смотрел на аппарат, прикидывая, спешить или нет до третьего звонка, пока не включится автоответчик. А, ладно: хорошие ли, плохие вести, не все ли равно? Спрыгнув с подоконника, он ринулся через мастерскую, выбирая свободный путь. Добежал как раз к третьему звонку, схватил трубку, плюхнулся на кровать, откинувшись к спинке.

— Алло! Филип Керкленд слушает! Заказчик или интересуетесь?

Молчание, только чье-то дыхание в трубке. Внезапно из ее глубины донесся вой автомобильной сирены, и немедленно Филип услышал этот же, только приглушенный, вой с улицы. Значит, тот, кто звонит, где-то поблизости.

— Некогда мне с вами дурака валять! Не назоветесь, кладу трубку! — рявкнул Филип.

Необычный стереоэффект сиренного воя оборвался, машина проехала. Филип услышал голос и тотчас почувствовал, как ладони у него покрываются потом.

— Филип! — сказал ее голос. — Ты узнаешь меня?

Сердце его учащенно забилось.

— Узнаю, — выдохнул он в трубку. Господи, сколько лет прошло, а до сих пор — она говорит, и как током…

Голос все тот же.

— Я из ресторанчика, рядом. Звоню узнать, дома ты или нет. Хотелось бы повидаться. Очень нужно поговорить.

— И мне, — сказал Филип, еще не осознавая до конца, что в нем сильнее — желание встречи или страх перед ней. — Позвони снизу, я открою дверь. Это на третьем этаже.

— Тогда до скорого, — сказала она и повесила трубку.

До скорого… прошло двенадцать лет… целая вечность. Та глянцевая, неподвижная, черно-белая «Хезер. Орли, 1971», бросившая на ходу прощальный взгляд, все-таки обернулась и, ожив, нагрянула из прошлого.

2

Семидесятый год для многих стал началом краха иллюзий. Кошмары войны в Юго-Восточной Азии способны были помутить человеческий разум, уже не за горами был Уотергейт, на глазах поколения шестидесятых прежние мечты стали вязнуть в апатии, в безумном смятении, и само поколение терялось перед лицом жестокой действительности, о которой люди больше знать не хотели.

Для Филипа Керкленда семидесятый был памятен Парижем: возвратом к цивилизованной жизни после более полутора лет скитаний до одури по рисовым полям Вьетнама. Сам бы Филип оттуда не сбежал, убедил газетный шеф в Сайгоне, заметив, что эта война нечто вроде долгого пребывания под водой: начинают одолевать кошмары, и страшнее кошмара нет, если день и ночь чудится, будто вот-вот враг нащупает своим бамбуком тебя в траве или подкинет начиненный взрывчаткой велосипед. Хоть официально Филипу было предписано освещать лишь мирные переговоры, фактически ему разрешалось снимать что угодно: с самых первых шагов начальство высоко оценило способности молодого фотокорреспондента и охотно предоставило ему свободу действий.

Во Вьетнаме Филип научился прилично говорить по-французски, направление в Париж было кстати. Снял квартирку прямо над кафе, в доме без горячей воды, на левом берегу Сены. В джинсовой куртке, с парой видавших виды аппаратов «никон», Филип блуждал по улицам Парижа, изводя уйму пленки в надежде поймать неповторимый облик древнего, увядающего города.

Через месяц после приезда Филип увидел ее. Был зимний день; набродившись по промозглым улицам, закоченев от холода, он пил в кафе из громадной чашки жидкий, горький, обжигающий шоколад, любимое питье парижан. Он сидел в углу, в самой глубине, откуда хорошо была видна серая, чуть подернутая мглой улица.

В длинном лиловом пальто она ворвалась, как вихрь, с развевающимися волосами, рот растянут в улыбке, возбужденно переговариваясь на ходу со своей спутницей, девицей малозаметной. Сели через пару столиков от Филипа, заказали: «café crème» и «tarte aux pommes».^[5] Судя по акценту, не француженки.

Как завороженный смотрел Филип на девушку с растрепавшимися волосами; облокотившись на узенький столик, она что-то шептала некрасивой, энергично жестикулируя. Ее темноволосая подруга, одетая не так броско, в скромном коричневом пальто, слушала и кивала, изредка вставляя слово без особых эмоций. Та, светловолосая с серебристо-серыми глазами, явно вела в их дуэте. Незаметно, под прикрытием газеты, Филип установил выдержку и диафрагму. Убедившись, что девушки в его сторону не глядят, он поднял «никон», мгновенно навел на резкость, чтоб успеть схватить самый выразительный кадр. И в тот момент, когда его палец нажимал на кнопку, девушка внезапно, будто что ее подтолкнуло, обернулась, глаза смотрели прямо в объектив.

— Qu’est-ce que vous faites?^[6] — сказала она сердито.

Филип повел плечами, улыбнулся, с невинным видом произнес:

— Une photograph ^[7].

Уловив нетвердость его французского, девушка сдвинула брови, бросила:

— Bátard! ^[8]

Филип рассмеялся, шутливо салютуя, поднял чашку:

— Бан фук той!

Девушка от удивления раскрыла рот.

— Простите, что? — два слова, вырвавшиеся по-английски, выдали чисто бостонский выговор.

— Вьетнамский жаргон, нечто вроде: «Не заносись, пупсик!» — ответил он с усмешкой.

Она вспыхнула:

— Ты американец?

— Точно!

Сердитое выражение сменилось презрительным. Окинув Филипа взглядом, она съязвила:

— Хорош солдат, с такими патлами!

Филип выставил вперед руку без мизинца.

— Я фотограф. — И снова, не дав ей опомниться, нажал кнопку, чтоб схватить гримасу гнева у нее на лице.

— Мерзавец!

— Ой, смотри, нарвешься!.. Повторяю: не заносись, пупсик! Работа у меня такая, снимать…

— И вьетнамский прилично знаешь?

— Так, говорю… — пожал плечами Филип.

— Ты там был? — спросила она уже без иронии.

Подруга стала проявлять легкое беспокойство, очевидно, уже нарывалась с ней на подобное, знает, чего можно ждать.

— Полтора года, — сказал Филип, поднял чашку, одарив девушку одной из самых обольстительных своих улыбок. — Угостите шоколадом? А я за это расскажу про Вьетнам.

— Идет! — ответила она.

Так все это началось.

С первого же момента их захлестнуло волной страсти. Ее звали Хезер Фокскрофт, а ее тихую подругу — Джанет Марголис. Оказались соседками по комнате. Джанет училась в Сорбонне, на факультете изящных искусств. Хезер танцевала в кордебалете во французской постановке мюзикла «Волосы» и попутно посещала занятия по разным видам хореографии. Они жили в Cite Universitaire^[9], в общежитии для студентов-американцев, и у обеих постоянно не хватало денег. Обе уроженки Бостона, из Бикон-Хилл^[10]. Отец Хезер — генерал, отец Джанет — видный юрисконсульт по вопросам налогообложения. Обе баловались травкой и гашишем, если удавалось разжиться, обожали Боба Дилана и Германа Гессе и нарочито вызывающе клеймили родителей и их среду.

Когда много позже Филип спросил Хезер, что думала она, заговаривая с ним тогда в кафе, та призналась, что мгновенно почувствовала неудержимое влечение, нараставшее все сильней от интуитивного сознания, что это чувство взаимно. Просидев с ними в кафе часа два, Джанет наконец сообразила, что к чему, и откланялась, сославшись на занятия и экскурсию в Лувр.

А Хезер пошла с Филипом в его крохотную квартирку; они выкурили по тоненькой контрабандной таиландской сигаретке, и началась любовь. Воспитанный на случайных юношеских связях и еще более случайных — в Сайгоне, Филип предчувствовал обычный, не лишенный приятности роман и никак не ожидал, что столкнется с таким страстным чувством.

В любви Хезер было что-то почти мужское: в жаркие часы их свиданий Филип ощущал этот мощный напор, неисчерпаемое сильное чувство, с каким не сталкивался ни разу в жизни.

К вечеру оба выдыхались, блестевшие от пота тела замирали поверх сбитых в кучу простынь. Но еще хватало сил разговаривать до полуночи, только потом, почувствовав голод, они брели по темным переулкам в поисках ночного кафе. Разыскав и утолив голод, говорили снова и снова, пока не вставал бледный рассвет на все еще пасмурном зимнем небе Парижа.

Шли недели. Влюбленные практически не разлучались. Не виделись только, если она выступала или ходила на занятия. Преданная подруга Джанет не мешала им, ей оставалось лишь издали наблюдать за лихорадочным развитием романа.

Оба с сильным характером, оба не привыкшие уступать, Филип с Хезер часто ссорились. Отчаянная оптимистка, Хезер все еще носилась с лозунгами шестидесятых, вечно в поисках какого-то идеального умиротворения и гармонии, и до самозабвения верила во всеобщее равноправие. Читала Гессе, Гегеля, Библию, Брехта, все стремясь отыскать некий чудесный путь к спасению человечества, горячо выступая в его защиту. Филип только качал головой да вставлял рассказы про то, как сопливые мальчишки в душных джунглях истязают пленных, как сжигают напалмом деревни под душераздирающий катаклический вой бомб «Гроза земли». Филип считал, что его задача — отразить безумие, охватившее мир, в то время как Хезер кричала, что человечеству свойственна доброта и надо просто указать людям верный путь. Любовь Хезер и Филипа — такая огромная, всепоглощающая, абсолютная — не могла длиться вечно.

Полгода длилась страсть, не утихая. Под конец она обескровила обоих. К весне семьдесят первого стало ясно, что Филип и Хезер до дна исчерпали друг друга. Хезер стала замыкаться в себе, ходила молчаливая, отрешенная. Филип ожесточился еще больше и, не скрывая ненависти к миру, позволял себе смотреть на него лишь в объектив фотоаппарата. Не успев возникнуть, потерпела крах демократия в Бангладеш; в Лаосе начались военные действия; к власти в Уганде пришел Иди Амин. Как-то в метро они сцепились по поводу только что просмотренного на Елисейских полях фильма «Механический апельсин» и попросту разругались. После чего сгоряча, еще не осознав все как следует, Хезер бросила свои уроки и решила отправиться с Джанет на попутках в Индию, Филип же дал согласие заказчику из Северной Ирландии. Снимок «Хезер. Орли, 1971» он сделал как раз перед посадкой в самолет до Дублина. С тех пор они с нею не виделись.

Вплоть до сегодняшнего дня.

И увидев ее, Филип ощутил, как бешено, словно двенадцать лет назад, заколотилось сердце.

— Прелестно выглядишь, — сказал он.

Она стояла у чердачного окна, смотрела на улицу, вся какая-то напряженная, скованная. Но выглядела и в самом деле прелестно. Очень скромные юбка и блузка; но даже в этой маловыразительной одежде заметно, что фигура ее чуть изменилась. Волосы подстрижены, потемнели, во взгляде уже нет девической беспечности. Это была все та же Хезер, но время или жизнь — а может, и то и другое — пригасили горячность, огонь в глазах.

Хезер обернулась, руки защитным жестом скрещены на груди. Улыбнулась, чуть слышный призвук вырвался было из гортани, но замер.

— Ты тоже…

И между ними, как ржавый гвоздь в кровле, завязла тишина.

— Может, кофе хочешь? — предложил Филип, махнув в сторону кухни. — Сядем за стол…

Хезер мотнула головой.

— Нет, лучше здесь! Наверно, помнишь, не люблю сидеть.

— Конечно, ради бога… — отозвался Филип.

Закурил, встал на невысокий подоконник.

Хезер прошла вдоль стены по едва оставшемуся среди хаоса проходу, рассматривая фотографии. Филип скользил взглядом по стройной спине, ногам, красивому изгибу бедер, чувствуя, как подступает возбуждение. Закрыл глаза, чтобы прогнать его.

Хезер повернулась, пошла в его сторону.

— Ты все такой же. По-прежнему гибель и смерть.

— Ну, не только, — Филип попытался изобразить улыбку. — Случается, иное снимаю.

Она кивнула; ее ладонь легла на деревянный подоконник, совсем рядом с голой ногой Филипа. Хезер поводила пальцем по многократно крашенной поверхности, убрала руку.

— Знаю. В Мехико мне попался твой фотоальбом. Даже всплакнула, когда ту фотографию увидела. Мой уход…

— И мой, — поправил Филип.

Она кивнула.

— Да… наверное, так…

Снова ладонь легла на подоконник, пальцы, приковывая внимание их обоих, гладили дерево.

— А почему вдруг в Мехико? — спросил Филип.

— Не поверишь…

Она улыбнулась; снова Филипа мгновенно обдало жаром.

— Рискни! — усмехнулся он. — За эти двенадцать лет я столько перевидал, ничем не прошибешь.

— Собиралась принять, обет…

— Обет? — воскликнул Филип.

Она кивнула.

— Хотела стать монахиней. Восемь, лет провела при ордене «Сестер милосердия», сначала просто так, потом послушницей.

— Ну и… стала? — поспешно: спросил: Филип, боясь, что Хезер замкнется в себе, не доскажет до-конца;

— Не смогла… Веры не хватило. Понимаешь, иссякла…

Хезер запнулась.

— И что же?..

Она слегка подалась от окна, лицо попало в тень оконного переплета.

— Захотелось снова домой, снова вернуться к обычной жизни, только все так переменилось за годы… Виделась с отцом, он сказал, что ждет меня. Но я не поверила, отправилась к Джанет…

— К Джанет Марголис?

Хезер кивнула.

— Она теперь живет в Канаде, в Торонто. У нее ребенок. Поехала к ней, пожила немного. Появились новые друзья или что-то в этом роде. Убеждали меня не ездить к отцу, к тебе, но как я могу…

— Ты виделась с отцом?

— Да, вчера, — ответила Хезер. — Он теперь переехал в Вашингтон. По-прежнему на генеральской должности. Его даже повысили. Уже не три, а четыре звездочки. Начальник штаба армии.

— И ко мне приехала…

Хезер улыбнулась. Сказала задумчиво:

— Моих друзей это явно не обрадует. Для них ты самый опасный человек.

— Еще и друзья… — проговорил Филип. К какой такой публике могло прибить Хезер?

Они долго молчали, вдруг она засмеялась, тихо-тихо.

— Знаешь, уже лет восемь я не целовала никого, разве что ребенка. Целых восемь лет… — Она посмотрела на Филипа. — Вот уже восемь, нет, десять, двенадцать лет все во мне спит, все ждет тебя, будто ты, как волшебный принц, приедешь и разбудишь… — Она плакала, слезы струились по щекам, к уголкам рта. — Я уже не верю, — шептала она, — не верю в сказочных принцев, Филип… — И снова засмеялась тихо, глухо. — Древние африканцы сказали бы — двенадцать лет назад ты похитил мою душу. Когда сделал тот снимок…

Филип спрыгнул с подоконника, шагнул к Хезер, обнял, шепча:

— Я верну ее тебе, только скажи…

Он поцеловал ее: родной запах волос, родные губы, только соленые от слез.

К вечеру, когда солнечные лучи загорелись закатным огнем, Филип спросил, не хочет ли Хезер выпить кофе или просто перекусить.

— А что, если чаю на травах? — с улыбкой сказала Хезер. — Во мне еще сидит хиппи!

— Это можно раздобыть в ресторанчике, тут, неподалеку.

Поспешно одевшись, Филип пошел к двери. Крикнул оттуда:

— Я мигом!

Хезер не ответила. Филип распахнул дверь и вышел на темную лестничную площадку. В этот самый момент, он даже понять ничего не успел, его с силой ударило в затылок, и он потерял сознание. Когда очнулся, встал и, пошатываясь, вошел к себе, на чердаке было темно, но все же можно было разглядеть, что в мастерской все перевернуто вверх дном и Хезер нет, только на стене у изголовья кровати протянулся длинный красный след…

3

На следующий день самолет, в котором летел Филип, приземлялся в Национальном аэропорту Вашингтона. Промахнув сквозь здание аэропорта, Филип подхватил такси, сел, откинувшись на спинку сиденья. Район Александрия, где жил генерал Фокскрофт, но слишком далеко. По случаю субботы магистраль оказалась забита машинами, но опытный шофер такси, ловко вынырнув из общего потока, свернул на боковую улицу. Машину вел молча, что Филипа вполне устраивало. Болел затылок после вчерашнего, да и надо было собраться с мыслями перед встречей с отцом Хезер.

Филип все еще кипел яростью после общения с нью-йоркской полицией. При отсутствии трупа отдел убийств от разбирательства уклонился, пришлось с полчаса побегать по всему районному полицейскому участку, прежде чем удалось найти и уломать какого-то сивого коротышку — детектива из Отдела краж. Но к рассказу Филипа он остался абсолютно безучастен.

— Взяли что-нибудь? — спросил детектив Рабинович.

Хоть он и имел при себе блокнот с ручкой, однако ничего, кроме имени Филипа, туда не занес.

— С виду вроде ничего… — сказал Филип.

Детектив окинул взглядом чердак, выгнул тоненькую бровь.

— В таком содоме разберись, чего взяли, чего нет!..

Филип разозлился.

— Ну вот что! — прошипел он. — Я обратился в полицию, так как подозреваю, что напали на человека, похитили, а возможно, и убили. Ясно вам?

— Ясно, ясно! — кивнул детектив. Поджав губы, он с равнодушным видом оглядывал фотографии на стенах. — Так, говорите, к вам заходила старая симпатия? Давно не видались, лет десять, кажется? Потом вы собрались за чем-то в ресторан, вышли, и кто-то ударил вас по голове. Пришли в себя, а дамочки и след простыл.

— Но на стене кровавая полоса! — вставил Филип.

— Вы считаете кровавая, — пожал плечами детектив. — Может, и так. А может, это куриная кровь, кто его знает? Может, вы сами упали и ударились головой об стенку, а дамочка скрылась. А может, и не было никакой дамочки, это вы сами себя шарахнули по голове. Вы говорите, ничего не пропало, значит, эти дела меня не касаются, так что я здесь торчу?

— Я заявляю, что совершено преступление! — рявкнул Филип; затылок сдавило болью.

— Какое? — удивился Рабинович. — Тела убитой нет, значит, о каком убийстве речь? Ничего не украдено, значит, и о краже речи нет. Дверь на месте, следовательно, и взлома не было. Какое преступление?

— Человека похитили!

Рабинович ухмыльнулся, растянув в улыбке тонкие губы-ниточки.

— А это уже по федеральной части. Обращайтесь в ФБР!

— Все, нет вопросов! — выдохнул Филип. Устало опустился на кровать, закурил.

Детектив глянул на него сверху вниз.

— Чудно! Я рад, что вопросов нет. С настоящими убийствами да кражами, будь они неладны, поди разберись! А тут вы со своими фокусами…

— Да пошел ты! — огрызнулся Филип.

Рабинович снова улыбнулся, сунул ручку с блокнотиком в карман мятого пиджака.

— Давно бы так! Если какую пропажу обнаружите, звоните!

Помахал рукой и исчез.

Подавленный всем происшедшим, Филип просидел с сигаретой на чердаке вплоть до самого вечера, все пытаясь осмыслить случившееся. Отчетливей всего тревожило сознание: в нем еще живо то, что когда-то крепко спаяло его с Хезер. Любовь ли это, наваждение ли, только теперь ясно — не сможет он спокойно жить, если не отыщет Хезер, не дознается, были безумные часы, только что проведенные с нею, отчаянной тоской по прошлому пли все это означает, что их судьбы переплелись однажды и навек.

И еще Филипа томил страх. За Хезер, за то, что с ней стало. Вот же кровь на стене, и к собственному затылку все больней и больней прикоснуться. На него напали исподтишка, Хезер похитили силой. И потому всплывали вопросы: кто напал? почему? Хезер сказала, что, навестив отца в Вашингтоне, жила потом у Джанет Марголис в Торонто. Выходит, что именно в Торонто появились эти непонятные «друзья». Те самые, которые не желали ее встречи с Филипом. Причем настолько, что его оглушили, сшибли с ног, а ее похитили. Странно все это. Но вывод напрашивается сам собой. Вдобавок ясно, на помощь полиции рассчитывать не приходится. Если он отважится искать Хезер, придется действовать в одиночку. И Филип решил сперва пытаться разузнать что-нибудь у отца Хезер, а после отправиться к Джанет Марголис.

Примерно через полчаса такси свернуло на Южную Ли-стрит и остановилось перед особняком генерала Фокскрофта. За каменным забором стоял типичный александрийский, сплюснутый, как камбала, дом с полумезонином и глухой задней стеной. Расплатившись с водителем и подхватив дорожную сумку, Филип выскочил из такси.

Допотопная, деревянная с пружиной калитка высокого каменного забора, скрывавшего фасад дома, судя по толщине слоев черной растрескавшейся краски, была едва ли не ровесницей старого особняка. Обширный участок усажен яблонями, магнолиями, кустами шиповника. Слишком живописно для генеральского жилья. Филип толкнул калитку, прошел по извилистой, выложенной камнями дорожке, поднялся на три ступеньки и оказался перед красивой резной парадной дверью. Пару раз стукнул ручкой — головкой херувима, подождал. Через минуту дверь открылась, и перед Филипом предстал сутулый негр в темном костюме и белой рубашке с галстуком-бабочкой. Лакей. Седоватый негр окинул оценивающим взглядом желто-коричневую пилотскую куртку, клетчатую рубаху и джинсы Филипа. Холодно спросил:

— Что угодно?

— Мне надо повидать генерала Фокскрофта, — сказал Филип.

Снова лакей оглядел его с головы до ног и процедил:

— Генерал не принимает!

Филип перекинул сумку на другое плечо, набрал в грудь побольше воздуху.

— Скажите, что я Керкленд, что мне надо поговорить с ним о Хезер.

Услышав это имя, лакеи насупился, пристальней взглянул на Филипа.

— Подождите! — и закрыл дверь перед самым его носом.

Филип ждал долго и уж решил, что о нем позабыли, как вдруг дверь распахнулась. Снова лакей.

— Генерал вас примет, — бросил негр, явно не одобряя воли хозяина. — Он там, в саду. — Лакей шагнул вперед, указал направо. — Ступайте этой дорожкой за дом!

— Благодарю! — сказал Филип.

— Рады вам, сэр!

Лакей отступил в глубь дома, тихонько прикрыв за собой дверь.

Филип пошел по дорожке.

Сад за домом оказался много меньше, чем спереди, но все рассажено так же картинно. На кирпичном возвышении внутреннего дворика, ярко белея краской на фоне цветочных клумб и кустов, стоял железный столик, при нем четыре стула. От соседей двор заслонен кирпичной стеной и густыми зарослями белой и лиловой сирени. Генерал предпочитал уединение.

За столиком сидел отец Хезер, перед ним серебряный чайный сервиз. Филип, знавший генерала только по фотографиям из «Тайм» и «Ньюсуик», никак не ожидал увидеть Фокскрофта в штатском — в цветастой рубахе с короткими рукавами и в старой соломенной шляпе, заслонявшей глаза от ярких лучей полуденного солнца, которые заливали сад. Без многорядья орденских ленточек, без форменной фуражки он выглядел весьма буднично; костлявые, в старческих пятнах руки, потухший взгляд никак не вязались с обликом начальника штаба армии Соединенных Штатов.

Даже не привстав навстречу Филипу, генерал указал рукой на стул.

— Чаю хотите?

Голос тоненький, пронзительный, будто прорвался из небытия долгой спячки.

Филип мотнул головой.

— Нет, спасибо!

— Тогда что-нибудь крепкое? Скажу Отису, чтоб принес…

Генерал взялся было за маленький серебряный колокольчик, но Филип снова замотал головой.

— Не надо, благодарю, генерал! Не хочется!

Старик сухо кивнул и потянулся за увесистым чайником, демонстрируя, что отказ гостя не остановит хозяина от чаепития. Пробурчал:

— Как угодно!

Филип заметил, что рука, взявшаяся за чайник, трясется — от старости или от волнения? Он переждал, пока Фокскрофт нальет себе чаю, потом начал:

— Мне надо поговорить с вами о Хезер.

— Не знаю, что такое вы можете мне сообщить, — отозвался Фокскрофт с надменностью представителя бостонского Бэк-Бэя^[11]. — И вообще, с какой стати мне с вами о ней говорить?

— Она недавно приезжала сюда, — сказал Филип.

— Вам это доподлинно известно? — холодно спросил генерал.

— Она сама сказала.

Ответ, как видно, поставил старика в тупик; но он взял себя в руки.

— Когда же? — спросил он, отхлебывая чай и посматривая на Филипа поверх гофрированного края чашки.

— Вчера, в Нью-Йорке. Перед тем как исчезла.

— Этого не может быть, — сказал генерал, неторопливо ставя чашку на блюдце. — Хезер живет в Канаде, с тех пор как… как уехала из Мехико.

— …С тех пор, как сбежала из монастыря, — уточнил Филип. — Она и об этом мне сказала.

Наступила долгая пауза. Совсем рядом взметнулась, мелькнув на фоне ярко-зеленой травы, колибри, села на ветку магнолии. Вдалеке гулом проводов высокого напряжения зашлась цикада. Филип ждал. Фокскрофт водил длинным, ревматичным пальцем по краю чашки.

— Вы сказали — перед тем, как исчезла… — проговорил генерал, не поднимая глаз.

— Именно так. Меня ударили по голове. А когда я пришел в себя, Хезер уже не было. Но осталась кровь…

Подбородок старика дрогнул, на мгновение что-то блеснуло в глазах. И тут впервые Филип увидел, как они похожи с Хезер.

— Кровь?

— Вот именно, кровь! Словно ударили об стену головой, после чего похитили.

— Вы утверждаете, что ее похитили? — переспросил генерал.

— Конечно, похитили! Полицейский, которого я вызвал, предложил обратиться в ФБР. Возможно, он прав.

— Не думаю, чтоб ее похитили, — сказал Фокскрофт.

— Ведь вы же не видели!.. Ее взяли силой. Я называю это похищением.

— Зачем вы ко мне приехали? — спросил старик.

На сей раз глаза сверкнули у Филипа.

— Да затем, черт побери, что она ваша дочь! Через двенадцать лет она внезапно возникает предо мной, сообщает, что навещала вас пару дней назад, вы же утверждаете, будто она, уехав из Мексики, живет в Канаде! Значит, кто-то лжет!

— Она мне не дочь! — отрезал Фокскрофт.

— Что за черт, как вы сказали? — переспросил Филип.

— Я сказал что есть. В последний раз, мистер Керкленд, я виделся с дочерью в семидесятом году. Последнее письмо я получил от нее в семьдесят втором. Это был ответ на мою телеграмму с известием о смерти матери, которую я послал на ее имя в Калькутту, в «Приют матерей». То, что я от нее получил, походило скорее на проповедь о неисповедимости божьих путей. Мы, мистер Керкленд, крестили дочь в баптистской церкви. Я простил ей, когда она перестала ходить в эту церковь. Я даже простил ей, мистер Керкленд, что она стала католичкой. Но я не смог простить ей того, что она не приехала на похороны родной матери. В конце письма она сообщала, что считает своим долгом служить живущим, а не хоронить мертвых. О господи, зачем я вам все это рассказываю!..

— Дело в том, генерал Фокскрофт, что я тоже любил ее. Я и сейчас ее люблю.

— Да, да… — произнес генерал. — Вы ведь как будто были близки с ней там, в Париже? Она писала мне о вас, прямо так и писала, дескать, спит с вами…

— Это была не простая связь, генерал. С самого, начала и по сей день. Неужто вы думаете, я приехал бы к вам, если б между мной и Хезер ничего серьезного не было?

— Меня не интересует ни то, что между вами было, ни то, что есть теперь. Я не намерен больше ничего с вами обсуждать.

— Она говорила, что у нее в Торонто появились какие-то друзья, — не унимался Филип. — И еще сказала, что эти самые друзья не советовали ей ездить к вам, а в особенности ко мне. Вам что-нибудь про это известно, генерал?

— Мистер Керкленд, Хезер звонила мне месяца четыре назад, сообщила, что уходит из монастыря, уезжает из Мехико и собирается в Торонто к Джанет Марголис, Вплоть до нашего с вами разговора я и понятия не имел, где Хезер, да и в Америке ли она. Как-то месяца два назад она звонила мне из Торонто, просила денег. Я выслал ей деньги на адрес мисс Марголис. G тех пор ничего о ней не слыхал, и уж, разумеется, о друзьях своих она не считала своим долгом меня извещать.

— Чует мое сердце, не те это друзья, — сказал Филип. — Может, даже именно они выкрали ее из моей квартиры в Нью-Йорке, стукнув меня вдобавок по голове.

— Она никого не называла. Попросила денег, и только.

— А сколько?

— Десять тысяч.

Филип изумленно поднял брови.

— И вы послали ей такую сумму?

— А что мне было делать? — сказал отец Хезер. — Эти деньги часть процентов с капитала, завещанного ей бабкой. По закону это ее деньги.

— Не говорила, зачем ей? — спросил Филип.

— Нет. Просто назвала сумму, какую выслать. Что я и сделал.

— С тех пор не звонила и не приезжала? — спросил Филип.

— Нет! — покачал головой старик.

Филип поднялся.

— Благодарю вас! — и протянул генералу руку.

Тот взглянул высокомерно.

— Незачем меня благодарить.

— Если найду ее, что от вас передать?

Фокскрофт поднял глаза на Филипа, щурясь от яркого солнца. Покачал головой.

— Ничего…

Филип кивнул, повернулся и пошел, не оборачиваясь. В раздумье шагал по дорожке, огибая дом. Он не сомневался, что генерал сказал неправду. Они виделись, Хезер солгать не могла. Почему же старик не признался? Чего он боится? Филип кинул взгляд на часы. Если удастся сразу поймать такси, можно успеть в международный аэропорт Даллеса на первый вечерний рейс в Торонто.

* * *

В Торонто Филип прилетел в сумерки, поспешно прошел таможенный досмотр, регистрацию визы. После этой рутины, усталый, все еще чувствуя боль в затылке, взял номер в гостинице «Хилтон» при аэропорте, заказал в прокатном бюро «Херц» машину, отыскал в телефонном справочнике адрес Джанет Марголис. Битый час набирал номер, никто не брал трубку. Отчаявшись, Филип заказал себе в номер ужин, расположился с едой перед телевизором, глядя последние известия. Сколько ни щелкал переключателем, и канадское, и американское телевидение передавало репортажи об одном и том же: «Международный терроризм перемещается в Соединенные Штаты!»

В половине второго ночи по среднеконтинентальному времени серией мощных взрывов разрушен участок железной дороги «Миссури-Пасифик» на территории штата Теннесси, между городами Бридж-Джанкшен и Мемфис; через полчаса очередная серия взрывов потрясла участок железной дороги «Сазерн-Пасифик» на территории штата Луизиана между городами Грос-Тит и Порт-Аллен. Через несколько минут после этого в штате Орегон, более чем в полутора тысячах миль от катастрофы в Луизиане, были одновременно взорваны четыре линии микроволновых телетрансляторов. Спустя два часа мощнейшим взрывом разрушило ветвь газопровода близ города Фрипорт в штате Техас.

К восьми часам утра по восточному времени ответственность за эти разрушения приняла на себя организация, назвавшаяся «Бригадой дьявола». Как следовало из магнитофонных кассет, подброшенных на радио и телецентры в Теннесси, Луизиане, Орегоне и Техасе, эти взрывы — первый шаг террористов, проводящих сегодня по всей стране кампанию под девизом «Поставить на колени капиталистическую Америку!». Спустя час государственные эксперты и эксперты ФБР засвидетельствовали, что кассеты идентичны и что за подобными террористическими акциями стоит хорошо подготовленная и прекрасно оснащенная организация.

Кадры теленовостей походили на хронику второй мировой войны: перекореженные рельсы, изуродованные обломки телемачт, клубы дыма, языки пламени над взорванными трубами газопровода.

Филип ел и смотрел телевизор, когда почувствовал, что желудок полон, выключил. Осушив последний стакан канадского пива, он завалился спать. Почти мгновенно его сморил крепкий без всяких сновидений сон.

4

Джанет Марголис жила в районе Дэнфорд-авеню, в квартале, населенном преимущественно греками, который имел вид весьма обшарпанный, однако за последние годы благодаря энтузиазму реконструкторов и реставраторов здесь был наведен некий порядок. Но судя по всему, улочки, где обитала Джанет, эти веяния не коснулись. Громоздкие, в викторианском стиле, четырехквартирные дома выглядели убого. Дом Джанет оказался пятиквартирным.

На взятом напрокат «форде» Филип подъехал к дощатому жилищу с сонными окнами. Окна всех четырех этажей грязные, заляпаны городской копотью, водосточная труба на углу дома нелепо торчала, выбитая из скоб. Филип вышел из машины, запер дверцу на ключ и пошел по узкому проходу к крыльцу, ступеньки которого покрывала имитирующая траву ковровая дорожка. На дверной притолоке пять кнопок; под кнопкой с номером «четыре» значилась криво нацарапанная фамилия «Марголис». Филип нажал кнопку, подождал. Довольно скоро послышался глухой щелчок, и дверной замок открылся.

Филип отворил дверь и очутился в совершенно темном вестибюле, в глубине которого уходила кверху бесконечная лестница. Рискуя оступиться, Филип стал осторожно подниматься вверх и наконец достиг крохотной площадки на третьем этаже. На маленьком коврике у двери груда кроссовок и сандалий. Одна из пар как будто детская. На двери, над выведенной черной краской четверкой — глазок. Филип постучал.

Дверь открылась. Перед ним стоял мальчик лет десяти-одиннадцати. В одних трусиках и босой. Волосы пострижены коротко-коротко.

— Здесь живет Джанет Марголис?

Мальчишка долго смотрел на Филипа, потом бросил через плечо: «Мам!» — без всякого выражения, не громко, просто отчетливо. Повернулся к Филипу, отступил.

— Проходите, пожалуйста!

Филип шагнул в крохотную переднюю, мальчик скользнул мимо, прикрыл входную дверь.

— Вон туда!

Филип пошел, куда указал мальчик: три ступеньки вели в комнату, по-видимому, гостиную, Филип вошел, огляделся. Словно попал в прошлое, лет на десять назад.

Все в комнате было пропитано духом шестидесятых. На полу вдоль дальней стены под окном — кусок пенопласта, прикрытый индийским покрывалом. На окне бамбуковая солнцезащитная циновка. Ветхий плетеный стул в углу, по обеим стенам двухрядные самодельные стеллажи; на большом плоском, выкрашенном голубой эмалевой краской чемодане стереопроигрыватель с магнитофоном. Вот и вся обстановка, да на стене большой черно-белый плакат, скорее всего заповедь какого-нибудь гуру.

Мальчик прошел вперед и плюхнулся на плетеный стул. Филип, не испытывая желания опускаться на тоненький пенопластовый мат, остался, стоять. Чуть погодя в комнату вошла Джанет. Ее темные волосы оказались теперь коротко пострижены, лицо погрубело за годы. Одеяние типа сари, все в коричневых разводах, будто заляпанное пятнами кофе.

— Поди, Каралла, поиграй! — сказала она.

Мальчик поднялся и вышел. Джанет улыбнулась, и Филип с изумлением заметил металлические пластинки у нее на зубах. Неужто женщине при таком; нищенском, цыганском, образе жизни может прийти в голову исправлять прикус?

— Ты неплохо сохранился, — сказала Джанет.

Легко и непринужденно она опустилась на пол, расположившись в позе лотоса; подняла взгляд на Филипа. Тот присел на плетеный стул.

— Спорим, ты бросила курить? — с улыбкой сказал он.

Джанет усмехнулась, блеснув металлом. Поднялась так же легко, как села, выскользнула из комнаты. Вернулась, неся в руках простую матовую плошку. Поставила у ножки стула и снова опустилась на пол неподалеку. Оба молчали. Филип курил, Джанет не сводила с него глаз.

— Да что ты меня так пристально разглядываешь? — не выдержал он.

— Прости! Столько лет не видались… Прямо как призрак из прошлого… Я для тебя тоже, да?

— Угу, и уже не первый! — кивнул Филип.

— Ты что… и Хезер видел? — спросила Джанет.

— Позавчера. В Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке… — задумчиво повторила Джанет. — Может, она завязала с ними?

— С кем? — спросил Филип.

— С «Крестовым походом». Ошиваются тут, в Торонто, фундаменталисты^[12]. И не только тут. Вроде местных стражей порядка, «комитетов бдительности»^[13]. Из «дважды рожденных»^[14].

— Что же, Хезер теперь с ними?

Джанет развела руками.

— Это целая история…

— А я не тороплюсь, — сказал Филип.

— Так ты ее ищешь?

— Ищу, угадала. Хезер исчезла при очень странных обстоятельствах. Я беспокоюсь за ее жизнь.

— А не ее отец тебя подослал?

Филип рассмеялся, загасил окурок.

— Скажешь тоже! Видал я его, старик ведет себя так, будто Хезер не дочь ему вовсе.

— А сам, между прочим, повсюду своих шпионов разослал, когда она бросила своих монахинь и явилась сюда из Мексики. — Джанет тряхнула головой. — Я прямо отпала, открываю дверь, а передо мной эти жлобы при полном параде. Закачаешься!

Только теперь Филип понял, отчего ему с Джанет так неловко. Она говорила на старом, уже почти забытом жаргоне шестидесятых; то же он отметил и у Хезер позавчера. Словно они обе выпали из хода времени, а потом шагнули обратно.

— Ну и что ты им? — спросил Филип.

— А что я! — тряхнула головой Джанет. — Папаша немало ей крови попортил. К тому времени она уже слиняла.

— С этими, из «Крестового похода»?

— Ну да… — Тут Джанет с подозрительностью посмотрела на Филипа. — Может, я и тебе зря рассказываю? Может, и ты станешь ей лезть в печенки? Или я совсем чокнулась…

— Чокнулась, — подтвердил Филип. — Я боюсь, она попала в беду.

— Кончай, не может быть, чтоб столько лет, а ты все так же влюблен!

— Ты с ней виделась недавно, скажи, она забыла меня или нет?

— Говорила, ты ее несчастье до самой могилы, — невесело улыбнулась Джанет. — Помню, какие вы были в Париже. Все никак я не могла поверить, что это серьезно. После мы с ней отправились в Индию, на попутках. Случалось, конечно, она… сам знаешь, бывала с тем, с другим, но все твердила, что не то, не как с тобой. Вспоминала часто вашу необыкновенную любовь. Может, так оно и есть?

— Так оно и есть, — отозвался Филип. — Должно быть, потому и пришел к тебе, что не могу ее забыть…

Джанет рассмеялась.

— У нее по-другому… Говорила, что должна бежать от тебя. И бегала, столько лет…

— А почему, объясняла? — спросил Филип, понимая, что уводит разговор от цели, но не в силах побороть желание подробней узнать, как жила Хезер все эти годы.

— Вина, — просто ответила Джанет. — Вечное чувство вины. Сколько мы с ней ни путешествовали, все оно ей не давало покоя. Вина перед миром, перед самой собой, вина в том, что бросила тебя, что изменяла. Даже меня этим заразила… В Калькутте я чуть было вслед за ней к монашкам не подалась. Хезер почти уговорила.

— Но все-таки не подалась?

Джанет рассмеялась.

— Перед Калькуттой мы какое-то время застряли в Катманду. Хезер подыскала квартирку на Фрик-стрит; что-что, а внедряться она умела. В общем, оказался там малый, звали Майкл, курил гашиш и занимался созерцанием. Это тебе не шутка, унция гашиша в день на высоте тысяча триста над уровнем моря! Словом, и мы пристрастились. Только в Калькутте я поняла, что беременна. Мать Тереза дама без условностей, но беременных в послушницы не брала. Пришлось отправиться в Австралию. Там и родила Караллу. А Хезер осталась в Калькутте.

— И до самого дня, как она приехала сюда, вы не встречались? — спросил Филип.

— Нет. Но когда здесь появилась она, сама не своя…

— С чего это?

— Много причин. Католики, кажется, называют это кризис веры. Кто его знает… Хезер все металась, принимать обет, не принимать. Вот-вот посвящение, а она вся в страхе. Будто спала, спала, пора проснуться, а не хочется…

— Как это?

— Трудно объяснить, это надо было видеть… То была у нее мать Тереза вроде подпорки, что ли, а то вдруг подпорка словно и не нужна.

— Ну и порвала бы раз и навсегда!

— Раз и навсегда! — усмехнулась Джанет. — После восьми лет при монастыре! Ей и раньше к жизни не слишком удавалось приспособиться: а уж после монашеского затворничества тем более. Боялась. Словом, ей страшно было подумать, чтоб вернуться…

— И она приехала к тебе…

Джанет кивнула.

— Я ее позвала. Если надумает вернуться, пусть сперва у меня поживет. И месяцев через пять после того, как она звонила, Хезер приезжает ко мне. Говорит, что с орденом покончено, что ей надоело, как вьючное животное, спину гнуть. Смотрю, рясу уже не носит. Конец.

— А дальше?

Джанет опасливо взглянула на него.

— Ты ее отцу не донесешь?

— Нет.

— Ладно…

Она поднялась, подошла к стеллажу с книгами. Вытащила какую-то брошюрку, вставленную меж двух дешевых книжонок о йоге, протянула Филипу. Свернутый пополам продолговатый лист бумаги. На лицевой стороне цветное фото: сверкающий меч, воздетый рукой в кольчужной перчатке. Явно из нержавеющей стали. На развороте короткое воззвание:

ГРЯДЕТ ДЕСЯТЫЙ КРЕСТОВЫЙ

ПОХОД, И МЫ ПРИЗЫВАЕМ ТЕБЯ

В НАШИ РЯДЫ.

История знает девять крестовых походов[15]. Наш — десятый. Десятый крестовый поход явится самым тяжким и самым опасным.

Да что там говорить, он станет величайшим, дерзновенным подвигом.

Он начинается здесь, не медли! Против чего идем мы на битву? Против наркотиков, пьянства, разврата, насилия, преступности в городах, против бесчинства власть имущих. И мы победим, если ты поможешь нам. Если хочешь подробней узнать о Десятом Крестовом, спроси того, кто вручил тебе это воззвание, или заходи к нам, на «круглый стол» нашего сообщества.

Если считаешь, что сможешь нам помочь в Решающем Бою, торопись вступить в наши ряды!

Внизу значился адрес в Торонто, номер телефона. Судя по печати, текст воззвания универсален, рассчитан на распространение в широком масштабе — адреса к нему подпечатывались. Филип взглянул на оборот. Маленькая печать с гербом Соединенных Штатов.

— Вродеотносительно безобидная штука… — проговорил он. — Ну а что же все-таки это, «Десятый крестовый поход»?

— На улицу выйди, сразу на них наткнешься! Распространяют брошюрки, деньги выпрашивают. Ясно, что за публика? В метро группками дежурят, по кварталам рыщут…

— И у нас в Нью-Йорке есть нечто подобное, «ангелы-хранители». Правда, ничего религиозного…

— Так и эти не сразу о религии заговаривают, только со второго, с третьего захода! — отозвалась Джанет. — Если судить по рассказам Хезер. Смесь «дважды рожденных» с «фанатами Иисуса». У них и форма особая.

— Синяя плиссированная юбка и белая блузка? — вырвалось у Филипа: так была одета Хезер.

Джанет кивнула.

— А у мужчин синие брюки, белая рубаха. И еще куртки носят с особым гербом. Крест, перечеркнутый буквой «икс». Должно быть, означает римское «десять» — «десятый».

— И часто Хезер посещала их сборища? — спросил Филип.

— У нас в Торонто бывала трижды. Раз как-то на неделю уехала в одно укромное место, на озеро Нипис-синг. Там у них семинар какой-то проходил. Вернувшись, объявила, что забирает вещи, правда, еще пару дней прожила, все убеждала меня тоже вступить.

— Ее отец сказал, что высылал ей деньги.

Верно. Она как раз ждала перевода.

— А почему вдруг вступила, не говорила? спросил Филип. — Странно как-то, из монастыря ведь она ушла?

— Говорила, что «Десятый крестовый» хочет на деле изменить порядок вещей. Мать Тереза, как она выразилась, дует на рану, а «Десятый крестовый» орудует скальпелем.

— Дурь какая-то… — пробормотал Филип, вертя перед глазами листок.

— То-то и оно, — согласилась Джанет. — Что и настораживает. Пока жила у меня, Хезер была явно не в себе. Все решала, стоит — не стоит встретиться с тобой, с отцом. Когда она вернулась с того семинара, я и спрашиваю: что решила? А она отвечает — мол, «Десятый крестовый» призывает всех своих порвать с прошлым, особенно с любовными связями, дескать, такие особо опасны. Вот что ее терзало.

— Думаешь, ее одурманили? — спросил Филип. Он ясно помнил, как Хезер там, в Нью-Йорке, то и дело впадала в какой-то транс, словно брела в тумане, продираясь сквозь сон.

— Вот именно! — подхватила Джанет. — С ней что-то сделалось…

— А давно она отсюда уехала?

Джанет помолчала, прикидывая.

— Месяца полтора, а может, два назад, точно не помню.

— И с тех пор никаких вестей?

Джанет покачала головой.

— Я пыталась звонить по телефону, указанному в листовке, мне сказали, что понятия не имеют, где она может быть.

— Сдается мне, первым долгом надо разобраться, что это за публика, — сказал Филип, помахивая листовкой. — Можно, я возьму?

— Бери, — сказала Джанет. — Только не думаю, чтобы Хезер оказалась тут.

— Это почему же?

Джанет встала, подошла к тому самому стеллажу, откуда извлекла листовку. Прошлась пальцами по стопке каких-то бумажек, перетянутых аптекарской резинкой, вытянула одну. Подошла к Филипу, протянула. Это оказался междугородный телефонный счет. Там значились три звонка — два с бостонским номером, третий — из города Баррингтон, штат Нью-Йорк.

— Нью-йоркский номер, — сказала Джанет, снова опускаясь на пол. — Недели через две после отъезда Хезер вызвала меня по телефону, за мой счет. Говорила как-то странно, еле шевелила языком. Я пыталась убедить ее вернуться, но она бормотала только, будто ей выпало идти по стопам Иисуса, что-то в этом духе. Плела какую-то околесицу…

— Как ты думаешь, откуда возник этот Баррингтон?

— Я и слыхом не слыхала о таком городишке, пока этот счет не пришел!

— Запишу-ка я себе номер! — сказал Филип, рассматривая квитанцию.

Снова Джанет поднялась, Филип вслед за ней. Джанет нашла карандаш, листок бумаги. Филип списал номер, вернул ей карандаш.

— Теперь я, пожалуй, пойду, — сказал он.

Джанет потянулась, ласково коснулась его плеча.

— Желаю тебе найти ее! Глупо, конечно, только ей, кроме нас с тобой, полагаться не на кого.

— Разве что на «Десятый крестовый»! — отозвался Филип.

Наклонился, нежно чмокнул Джанет в щеку. Повернулся и вышел, оставив ее одну в комнате. Джанет стояла посреди комнаты; упавший ей на лицо из окна неяркий лучик раннего солнца придавал ей странное сходство с образом скорбящей богоматери.

5

Как выяснилось, городок Баррингтон в штате Нью-Йорк насчитывает тысячи четыре населения, расположен в районе Озер-Пальцев^[16], и от Буффало до него на восток примерно пять часов езды. Это милях в пяти от озера Коунсес, одного из крупных здешних озер, но от взоров горожан его скрывают густо поросшие лесом холмы.

Городок появился в точке пересечения двух крупных магистралей. Одна шла с севера на юг, соединяя Рочестер с Корнингом, родиной известных стекольных заводов, другая — с востока на запад, от Сиракьюз до Буффало. Вдоль обеих магистралей дома сплошь кирпичные, боковые же улочки глядели редкими деревянными домишками, которые, судя по облупившейся краске и тесовым, местами дырявым крышам, знавали лучшие времена. В самом центре города посреди скверика на площади стоял шест, наподобие радиомачты, на нем развевался внушительных размеров американский государственный флаг. На небольшом металлическом щитке, прибитом к подножию шеста, значилось, что флаг в городке был поднят в день захвата иранскими властями американских граждан в качестве заложников и что в лучах двенадцати прожекторов этот флаг реял на мачте все те тревожные дни и ночи напролет. Ниже красными, белыми и синими буквами выведен девиз городка: БАРРИНГТОН — ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ АМЕРИКА, И ОН ГОРДИТСЯ ЭТИМ!

Проехавшись по двум основным улицам захолустного городка, Филип отыскал наконец единственное заведение, работающее по воскресеньям, — «Бар и гриль Тоби». В окне вспыхивала и гасла голубоватая реклама «Пиво Дженеси». Оставив у входа взятую напрокат машину, Филип вошел в полумрак.

Вдоль стены одна за другой уходили во тьму девять кабинок, напротив стойка. Внутри никого, кроме человечка с цыплячьей шейкой в замызганном белом пиджачке: он сидел на высоком табурете возле кассы и читал журнал «Нью-Йорк». Филип подсел. Порывшись в кармане, извлек пачку сигарет, закурил. Только тут человечек оторвался от чтения.

— Пустой журнал! — бросил он вместо приветствия. — Рестораны да театры! Можно подумать, людям больше делать нечего…

— Да ну его, Нью-Йорк, сумасшедший дом! — подхватил Филип.

Человечек насупился.

— Сам-то из Нью-Йорка?

— И да и нет… — Филип медленно затянулся. — Родился в Орегоне, переехал в Сиэтл, учился в Сая-Диего. А после — где только не был…

— Стало быть, с западного побережья, — выдавил человечек, кинув на Филипа острый взгляд. — В армии служил?

Вспомнив про государственный флаг на мачте, Филип помахал рукой с увечным мизинцем.

— Два года во Вьетнаме…

Человек с цыплячьей шейкой понимающе кивнул.

— Кофе желаешь? Кухня не работает, но кофе приготовить могу.

— С удовольствием, — сказал Филип.

Человечек скользнул с табурета, выдоил в две чашечки кофе из автомата «Кори», поставил одну перед Филипом. Порылся в карманах грязного пиджака, нашел одну-единственную сигарету. Щелкнул старой зажигалкой, снова взгромоздился на табурет, с клацаньем выдвинул ящик допотопного кассового аппарата, чтоб стряхивать пепел. Филип сдернул верхушку у чашечки с порошковыми сливками, забелил кофе. Отхлебнул, оценивающе кивнул.

Хозяин был явно польщен.

— Надо было тебе в Канаду смыться, — сказал он после паузы.

— Не понимаю?.. — выгнул бровь Филип.

Отпихнув сигарету в угол рта, человечек шепеляво пояснил:

— Чтоб не загребли! Надо идиотом быть или психом, чтоб на целых два года загреметь во Вьетнам!

— Что такое? Или вы не патриот своего городка? — насмешливо воскликнул Филип. — Разве флаг у вас на мачте не отражает образ здешнего мышления?

— А мне плевать на их мышление! — крякнул человечек. — Я не хуже их патриот. На второй мировой воевал и в Корее. Во время второй мировой хоть знали, за что бьемся. В корейскую войну ввязались по глупости. Ну а Вьетнам — ясное дело, бред, да и только! Два моих сына там остались. Обоих поубивало детей! Бах — один, следом бах — другой… И месяца не прошло. Два цинковых гроба, две похоронные процессии по главной улице Баррингтона, кругом ветераны в своих шапчонках. Тьфу!..

— Простите…

Человек пожал плечами. Вынул изо рта сигарету только, чтоб отхлебнуть кофе, и тут же снова воткнул сбоку.

— Много воды утекло. Быть бы мне похитрей, велел бы им сложить манатки да в Торонто, но я этого не сделал, так оно в нашем мире все устроено…

Он умолк. Спросил после паузы:

— А тебя чего к нам занесло в воскресенье? На туриста вроде не похож.

— Я не турист, — Филип помолчал, прикидывая, что сказать. — Женщину одну ищу. Передали, она в Баррингтоне.

Человек ухмыльнулся.

— Как звать? Гости к нам редко жалуют; может я и знаю…

— По имени вряд ли… — сказал Филип. «Но мне говорили, она вроде в синей плиссированной юбке, белой блузке; как юбка, синий пиджак. Интересная блондинка; волосы вьются. Около тридцати.

— Ты случаем не полицейская ищейка? — гася сигарету в кофейную гущу, спросил хозяин бара.

— Нет! — мотнул головой Филип.

— А может, детектив какой? — не отставал тот.

— Да с чего ты взял? — вскинулся Филип.

Человек хмыкнул.

— Не первый ты, вот что! — загадочно произнес он.

— Не понял?

Хозяин пожал плечами.

— Ну как же… юбка… блузка… Синее с белым… Женщина, какую ищешь. Она, верно, у этих, у монахов…

— У монахов?

Рот человечка растянулся в кривой усмешке.

— Там раньше мужской монастырь был, иезуитский. Обитель уединения, или как там у них… А года два назад его откупили эти «фанаты Христа».

— «Фанаты Христа»?

Хозяин кивнул. Пошарил в кармане, ища сигарету; не нашел. Филип протянул ему пачку.

— Называют себя «Десятый крестовый поход», — продолжал человечек. — Мотаются то в город, то из города в синих автофургонах, «эконолайнах». Хорошо еще не суются со всякой своей поганью…

— Какой такой поганью?

— Да пес их знает! — усмехнулся человечек, щурясь от дыма. — Ясно одно, у нас ни к кому не суются. Пр<н сто деньги собирают, то да се… — Он покачал головой. — В наших краях, на озерах, у них этот номер не пройдет. Тут за последнюю сотню лет каких только святош не перебывало, всем глаза намозолили. Сперва мормоны. Отсюда Бригем Янг^[17] родом, слыхал?

— Нет, не слыхал, — Филипу не терпелось вернуться к разговору о «Крестовом», но он понимал, что придется дать возможность новому знакомому выговориться;

— Ну вот… И Бригем Янг, и «джемаймианцы», и Хорейс Грили^[18]. Весь этот сброд отсюда пошел. Притом заметь, задолго до того, как в здешних местах за виноделие взялись, стало быть, не от вина вся эта штука Это надо, как к нам все такое липнет! В семидесятых даже «мунисты»^[19] по новой объявились, правда, потом подались отсюда в Тэрритаун.

— А те, из «Десятого крестового», вроде мунистов, что ли? — вставил Филип.

— Кто их разберет! Может, и вроде. Теперь к нам то и дело частные сыщики наведываются. Ищут, кто из дому сбежал. Вот я и соображаю: значит, у этих «исходников» все шито-крыто. Про таких вроде у вас говорят, «не засвечиваются». В монастырь съезжаются на несколько дней, потом там подолгу никого. Только начинают синие «эконолайны» подруливать на заправку, так и знай — на побывку явились.

— А где этот монастырь? — спросил Филип.

Человечек помолчал, цыкая зубом.

— Из города на восток, — наконец произнес он. — Шоссе-15 в сторону Ливонии. Недалеко. Не промахнешь, метрах в ста от дороги старое кирпичное здание. Лужайка у них, надо признать, исправно подстригается.

Филип поднялся.

— Спасибо! Сколько за кофе?

Хозяин махнул рукой.

— Нисколько! Тут в воскресный день словом не с кем обмолвиться. Я сигарету у тебя брал.

Филип кивнул на прощанье, пошел к двери. Не успел переступить порог, его окликнул хозяин.

— Эй, мистер!

Филип обернулся.

— Это самое… — Человечек запнулся, подбирая слова. — Бывают среди них… ну, по виду судя… Как бы это сказать… Глянешь, мороз по коже…

— Опасно, хотите сказать? — улыбнулся Филип.

Пожав плечами, хозяин снова взобрался на свой табурет.

— Да вроде того…

Филип поблагодарил кивком: вышел и снова очутился на пустынной улице. Солнце уже заметно клонилось к западу, тусклые золотые лучи догорали в непроницаемых стеклах витрин по одну сторону улицы. Противоположную уже покрыло густой тенью. Лесистые зеленые холмы за городом погружались во мрак. Филип взглянул на часы. Восемь. Времени достаточно, можно успеть проехаться к монастырю, а уж потом устраиваться на ночлег в каком-нибудь мотеле.

Сев в машину, Филип развернулся и покатил из города на восток; череда кирпичных домов сменялась дачками и бензоколонками «Шеврон». Машина обогнула невысокий холм, и город почти скрылся сзади. Филип поглядывал то в правое, то в левое окошко, стараясь не пропустить монастырь. И наконец увидел: большое в колониальном стиле здание на склоне холма, вокруг аккуратно подстриженная лужайка тянется вниз до самого шоссе. Ни изгороди, ни стены, в окнах темно.

Метрах в двустах перед поворотом на шоссе, вьющемся по склону вверх к монастырю, Филип приметил закрытую заправочную станцию — ни рекламных табло, ни огней, единственная лампочка горит в телефонной будке у задней стены. Филипа осенило. Свернув с магистрали, он подъехал к колонке, выключил мотор. Вышел, направился к телефонной будке, на ходу шаря в кармане джинсов в поисках клочка бумаги с переписанным у Джанет баррингтонским номером. Рванул дверцу будки, вгляделся в номер, выбитый на исчерканном непристойностями корпусе автомата, сравнил с тем, что на бумажке. Тот самый.

Филип вышел и, не сводя глаз с монастыря, двинулся через площадку мимо недействующих бензонасосов. Попытался собрать факты. Хезер связалась с «Крестовым походом» в Торонто, поехала к ним на семинар, пробыла там с неделю, вернулась, затем исчезла. Именно отсюда, из этого телефонного автомата, с этой заправочной станции в ста пятидесяти метрах от возможной штаб-квартиры «Десятого крестового» выдала тот странный звонок Джанет. Потом снова никаких вестей, и Хезер объявляется пе ранее чем через месяц, на сей раз в Манхаттане, на чердаке у Филипа. До того наведавшись, если верить ее словам, к отцу в Вашингтон, хотя сам генерал это отрицает. Затем Филип получает удар по голове, и Хезер исчезает снова, оставив кровавый след на стене и массу неразрешимых вопросов.

Филип стоял, в раздумье глядя на монастырь; вдруг на шоссе с противоположной от города стороны показался автомобиль — темно-зеленый «Триумф-7», едва видимый на фоне темной листвы. Уже порядком стемнело, пора бы зажигать огни, но цепочка фар вдоль обтекаемого клинообразного переда не светилась. Странно, спортивная гоночная машина тащится по шоссе еле-еле. Не сводя глаз с «триумфа», Филип инстинктивно присел за своим «фордом». Поравнявшись с поворотом к монастырю, «триумф» съехал на обочину. Жадно и напряженно вглядываясь в сгущающиеся сумерки, Филип разглядел четыре мусорных контейнера, черневших на обочине шоссе, ведущего к монастырю.

Дверца машины открылась, показалась низкорослая фигура. Перебежав через дорогу, человек принялся, сбрасывая крышки с контейнеров, выволакивать зеленые пластиковые мешки с мусором. Опустошив мусорники, человек перетащил мешки через дорогу к машине, два запихнул в крохотный багажник, два закинул внутрь, на сиденье рядом с водительским. Проделав все это, человек бегом вернулся к контейнерам, закрыл крышки, снова ринулся к машине. Мгновение стояла тишина, потом раздался шум заводимого двигателя. «Триумф» поспешно развернулся и все так же, не зажигая фар, устремился в направлении, откуда возник.

Удивленный Филип встал, глядя вслед удалявшейся спортивной машине. У него на глазах какой-то неизвестный непонятно зачем похитил мусор «Десятого крестового». Значит, не его одного интересует этот Баррингтонский монастырь! Филип немедля вскочил в свой «форд» и пустился вдогонку за удалявшимся «триумфом». В сгустившейся тьме он не зажигал фар, но вот преследуемый скрылся впереди за поворотом, только тогда Филип включил свет, а миновав поворот, убедился, что водитель спортивной машины сделал то же самое.

Поотстав на километр-полтора, Филип с час ехал за «Триумфом-7», сначала проехали спящий городок Ливония, потом повернули на юг, шоссе-15 привело к озеру Коунсес, к перекрестку с магистралью-390. Филип молил бога, чтоб «триумф» не свернул на эту магистраль, где ничего не стоило потерять его из вида. «Форду-фермонт» смешно тягаться на скоростном шоссе со спортивным «триумфом».

Но, к счастью, машина свернула на Уайленд, подъехала к стоянке мотеля, припарковалась. Филип свернул следом и тихонько подъехал к мотелю в тот самый момент, когда незнакомец входил в дверь своего номера. Выйдя из машины, Филип подошел к сигаретному автомату у входа. Кидая двадцатипятицентовики в щель, не сводил глаз со спортивной машины на стоянке. Очень скоро дверь номера отворилась, на пороге показался владелец «триумфа». Филип нажал рычаг автомата, делая вид, что не смотрит в ту сторону.

Ошибки быть не могло: при свете узкой панели парадного козырька Филип ясно увидел, что владелец спортивной машины — женщина. Исподтишка наблюдая, как она перетаскивает в номер мешки с мусором, Филип определил, что ей лет двадцать пять, что волосы у нее темные, длинные, забраны в пучок и прядями выбиваются из-под полей допотопной охотничьей шляпы. Впечатление непривлекательности подчеркивалось старыми джинсами и мешковатым свитером. Не видя, что на лоточек упала пачка сигарет, Филип продолжал кидать в щель монетки. Снова скосил глаза на девушку: теперь она, откинув крышку багажничка, извлекала оттуда два последних мешка. На Филипа не смотрела. Проследовала к себе в номер, прикрыла дверь. Филип опять нажал рычаг, забрал обе упавшие пачки. В обеих оказались сигареты с уменьшенным содержанием никотина. Филип вскрыл одну, вынул сигарету, оторвал фильтр, закурил, раздумывая, что делать дальше.

После третьей затяжки оборванной сигареты решение пришло. Кинув обе пачки в мусорную урну при входе в мотель, стряхнув прилипший к губе табак, Филип направился по узкой дорожке к номеру неизвестной. Решительно постучал. Подождал. С той стороны стук явно произвел замешательство, но вот дверь приоткрыли, и Филип увидел незнакомку. Уже без шляпы, волосы распушены; не красавица, но, надо признать, совсем недурна.

— Приветствую! — наилюбезнейшим образом произнес Филип. — Меня зовут Филип Керкленд. Я видел, как вы воровали мусор на территории «Десятого крестового», в окрестностях Баррингтона. Хочу спросить, зачем вам это понадобилось?

6

Филип едва сдержался, чтоб не рассмеяться. Девушка, от удивления разинув рот, глядела на него и бледнела прямо на глазах. Отступила, попятилась, Филип открыл дверь шире.

— Не может быть… — пролепетала она. — Там никого не было, я все рассчитала…

Пытаясь изобразить миролюбивую улыбку, Филип вошел, прикрыл за собой дверь.

— Я оказался на заправочной станции, впереди по шоссе. Вам повезло, что я, а не другой. Не пугайтесь, я не злодей. — Он огляделся. Две кровати торцом к стене, напротив письменный столик, зеркало. В углу у двери, ведущей, по-видимому, в ванную, потертое кресло. У ближайшей от входа кровати сложены один на один мешки с мусором.

Филип обошел все еще застывшую в оцепенении девушку, перешагнул через мусорные мешки, уселся на кровать. Кивнул на кресло.

— Может, присядете, поговорим?

Не сводя с него глаз, она обошла кровать, шагнула к креслу. Опустилась — все так же, не отводя взгляда.

— Вы кто? — еле слышно выдохнула она.

Филип снова улыбнулся.

— Я уже представился. Меня зовут Филип Керкленд. А вы пока не назвались…

— Сара, — нехотя выдавила она. — Сара Логан. Послушайте, почему вы шпионили за мной?

Тут Филип не удержался, рассмеялся.

— Ишь какая, с больной головы на здоровую! Если я шпион, вы-то — воровка!

В глазах девушки вспыхнул вызов.

— Ничего подобного! — с достоинством сказала она. — По законам штата Нью-Йорк мусор брать не возбраняется. Я наводила справки…

— Как-как? — с улыбкой переспросил Филип. — Справки наводили?

— Все и всегда надо проверять, — отрезала девушка. — Но будьте любезны, ответьте на мой вопрос. Зачем вы за мной шпионили?

— Собственно, я не шпионил, — непринужденно откликнулся Филип. Вынув пачку «Честерфильда», он закурил. Сара поморщилась на дым, но смолчала. — Просто заехал поглядеть на этот монастырь.

— Зачем? — быстро спросила Сара, самообладание вернулось к ней. Закинув ногу на ногу, она испытующе глядела на Филипа.

Однако пальцы ее нервно постукивали по подлокотнику кресла, и Филип понял, что волнение у нее все же не прошло.

— Сами не сказали, для чего вам понадобилось красть мусор! — парировал Филип.

— Так дело не пойдет! Вам отвечать первому, это вы ко мне заявились.

— Резонно! — кивнул Филип.

И он рассказал, что счел нужным, опустив кое-какие детали и не назвав фамилии Хезер на случай, если окажется, что Сара Логан журналистка. Та слушала его на удивление бесстрастно, даже когда Филип дошел до описания крови на стене. Рассказ занял минут десять, не больше.

— Вот и все, — сказал он в завершение. — Я рассказал, теперь ваш черед.

И снова закурил, приготовившись слушать.

Сара встала, подошла к единственному в номере окну, выходившему на стоянку мотеля. Открыла, глубоко вдохнула чистый воздух, проходящий сквозь сетку. Обернулась к Филипу.

— Прежде хочу еще спросить…

— Прошу!

— Вы упомянули, что снимаете мастерскую в Манхаттане. Вы тот самый фотограф Филип Керкленд?

— Тот самый.

— Как называется ваш фотоальбом?

— Это что, проверка? — обиженно вскинулся Филип.

Сара тряхнула головой.

— Просто хочу убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете!

— «Остановись, мгновенье!» — буркнул Филип.

Она кивнула.

— А какой у него эм-эс-ка-эн?

— Что-что?

— Международный стандартный книжный номер, — сухо пояснила Сара.

— Понятия не имею! — замотал головой Филип. — Но уверяю вас, я фотограф Филип Керкленд. Да, клянусь, вы сами-то этого номера не знаете!

Сара усмехнулась.

— Ноль, тире, три ноля, три тире, десять тысяч один, тире, пять! — отчеканила она.

— Весьма польщен! — сказал Филип.

— Пустяки! — она тряхнула головой. — Запомнилось только потому, что ритмично укладывается. Засело в мозгу вместе с другими де-ка-и-бе-ка…

— А это еще что за чертовщина?

— Данные каталогизации изданий Библиотеки Конгресса.

— Вы библиотекарь?

— Нет, — ответила Сара. Отошла от окна, снова села в кресло. — Я историк, научный сотрудник Библиотеки Конгресса.

— Так-так… А мусор для чего воровали?

— Ищу факты, — сказала Сара, голос у нее дрогнул. В нем прозвучали одновременно гнев и печаль.

— Какие факты?

— Об убийстве. Которые я смогу выставить против убийц моего отца! — с вызовом произнесла Сара.

Филип с интересом взглянул на хрупкую девушку в необъятном свитере: каштановые пряди волнами спадают на плечи, по виду никак не скажешь, что такая способна на кровную месть.

— Можете толком объяснить? — сказал он мягко. — И горячиться не надо.

— Может, вы помните… — начала Сара. — Отец был сенатор-демократ от штата Кентукки. Примерно год назад против него начали травлю.

— Кто?

— АККИ. Американская консервативная коалиция за истину. У них солидный центр в Вашингтоне во главе с неким Джоном Стинбейкером. Развернули против отца шумную кампанию, лили на него грязь и клевету. Только помер не прошел. Отец на провокацию не поддался. Я думаю, они хотели вынудить его подать голос против сторонников аборта, а может, просто надо было провалить его кандидатуру на очередных выборах.

— Но ведь вы сказали, номер не прошел…

Сара кивнула.

— Тогда он их высмеял. Сказал, любовь, война и политика должны обходиться без интриг. Но уже недели через три отцу стало не до смеха. Словом, они его достали…

— Каким образом? — спросил Филип.

— Я толком не знаю, — дернула плечом Сара. — Он не рассказывал. Приезжаю как-то к нему в Уотергейт, а он среди бела дня пьян… Пару раз порывался мне что-то сказать, но тут же обрывал себя, будто боялся выдать тайну. А едва я спрашивала об АККИ или Стинбейкере, немедленно взрывался. Я отстала. И вот, это случилось почти полгода назад, он покончил жизнь самоубийством. Вставил дробовик дулом в рот, нажал курок… — Сара зажмурилась, веки ее напряглись. Она судорожно перевела дыхание. Филип молчал. Несколько секунд девушка боролась с собой, потом продолжала: — Не осталось ничего — ни записки, ни объяснения, почему так… Ушел из жизни, и все. И виной тому, я убеждена, Стинбейкер и его компания. Сначала их мерзкая травля по радио и телевидению ни к чему не привела, тогда они изменили тактику, и кончилось тем, что папа наложил на себя руки…

Она тяжело, прерывисто вздохнула.

Филип потянулся к пепельнице на тумбочке между кроватями, загасил сигарету. Повернулся к Саре.

— Все-таки не понимаю, почему ни с того ни с сего вам понадобилось грабить монастырский мусор.

— Так ведь все взаимосвязано! — устало, с легким раздражением, будто Филипу это хорошо известно, сказала Сара.

— Представьте, я ничего не понимаю, — мягко сказал Филип. — Можно поконкретнее?

Она вяло улыбнулась.

— Простите… Уже полгода я только об одном и думаю. Все пытаюсь сложить по кусочкам, по осколочкам, дойти до истины, чтоб ею поразить преступников. Потому мне кажется, что все так очевидно…

— А я ищу близкого мне человека, — сказал Филип. — И включился на пять месяцев позже вас. Пожалуйста, расскажите поподробней!

— Хорошо! — Сара подалась вперед; чувствовалось, рассказывать ей нелегко. — Пока мне немногое удалось, но связи я все же выявила. Эти люди словно сетью опутали всю страну.

— Кто? — осторожно спросил Филип.

Сара недовольно покосилась на него, и тут впервые Филип заметил, что глаза у нее какие-то серебристо-серые, такие светлые, что радужка едва выделяется на фоне белка… Красиво, как ни странно…

— Да-да, конечно… — спохватившись, усмехнулась Сара. — Так вот, начнем с АККИ. Между нею и ОПА, Организацией «Пробудись, Америка», прямая связь.

— Это та самая ОПА, которой заправляет Билли Карстерс? — спросил Филип.

Насколько он знал, ОПА выплыла на поверхность вскоре после прихода Рональда Рейгана к власти и вроде бы претендовала на роль некоего рупора единения христианской Америки. Ни самого Карстерса, ни его организацию Филип никогда всерьез не воспринимал.

— Она самая, — подтвердила Сара. — Но Карстерс лишь председатель, а истинный хозяин ОПА некто Эндру Даглас Кронен. Из породы старых закулисных интриганов. Мне удалось выяснить, что начинал он на мелких ролях при никсоновском Комитете по переизбранию президента, КПП. Так вот, Кронен со Стинбейкером старые приятели, и АККИ оснащает ОПА необходимой рекламой. Подписчиков рекламы, иными словами, прямой доход Кронену со Стинбейкером обеспечивает Чарлз Тодд, крупный маклер, а ему компьютерную технику оплачивает Семюэл Келлер…

Довольный, что услышал знакомое имя, Филип вставил:

— Не тот ли Келлер — вроде Говарда Хьюза, владелец крупной фармацевтической фирмы?

Недовольная, что перебили, Сара нехотя кивнула.

— Этот. Вдобавок основатель центра «Орел-один», крупного научно-консультативного заведения с правым уклоном, располагается в штате Невада.

— Стало быть, Келлер главный элемент в этой, как вы выразились, «сети»? — спросил Филип.

— Отнюдь. Дело в том, что Келлер выставляться не любит. Лидер у них — сенатор Джеймс Харкорт Сноу, от штата Арканзас.

— Вы смеетесь! — развеселился Филип. — Этот жалкий фигляр! Ведь это он стоял рядышком с Джорджем Уоллесом на ступеньках школы в Литтл-Роке тогда, в конце пятидесятых!

— В пятьдесят шестом, — уточнила Сара. — Это год моего рождения! — Филип прикинул: двадцать семь. Выглядит моложе. — Между прочим, — продолжала Сара, — сенатор Сноу вовсе не фигляр. С подчиненными он и в самом деле до смешного старомоден, но вместе с тем вот уже двадцать три года бессменно занимает сенаторское кресло. Даже мой отец воздавал ему должное. При всем своем оголтелом консерватизме Сноу все-таки удалось своими силами пробиться в Капитолий. В последнее время к его словам стали прислушиваться, это до смерти пугало отца… — Она осеклась, закусила губу; потом продолжала: — Он самый страшный из консерваторов, к нему все нити сходятся, Келлер в том числе. Первый фармацевтический завод Келлера построен в двадцати километрах от городка, где родился Сноу.

— Все-таки я не вижу, какое это имеет отношение к «Десятому крестовому» и к тому, что вы похитили их мусор, — не сдержался Филип. Он выкурил уже больше полупачки сигарет, и чем дальше, тем больше увязал в путанице перечисляемых Сарой имен и организаций.

— Вернемся к Билли Карстерсу, — продолжала Сара. — Изначально «Десятый крестовый» — его идея. Чтоб узнать это, мне пришлось немало потрудиться, рылась в старых подшивках «Сатердей ивнинг пост» и нашла там. Пятьдесят девятый год, это как раз тогда, когда Билли перекинулся от бродячего евангелизма к телепроповедям. Он выдумал организацию, нечто среднее между бойскаутами и воскресной школой, назвал «Десятый крестовый поход». Униформа, строевая подготовка плюс цитаты из Библии.

— Прямо гитлерюгенд! — вырвалось у Филипа.

— Совершенно верно! — кивнула Сара. — Но, видно, что-то у него не выгорело, и уже в шестидесятые в связи с именем Билли в газетах не мелькали упоминания об униформе и достижениях «Десятого крестового». И все же я старательно изучила деятельность всех организаций, с которыми связан Билли, в особенности «Фонда протестантов-евангелистов», ведущей в своем роде, которая даже телевыход имеет, передачу «Евангельский час». Эти «протестанты-евангелисты» включают в себя группку «Провинциальная миссионерская корпорация: «Американское наследие». Та, в свою очередь, является владелицей двух крупнейших и доходнейших фирм, поставляющих средства Карстерсу: издательства «Гейтуэй» и компании «XXI век: средства связи и вклады». Последняя заслуживает особого внимания, так как если проглядеть перечень их земельных владений, нетрудно определить, что этому «XXI веку» принадлежит все, что входит в собственность сегодняшней организации «Десятый крестовый поход».

— Очень запутанно, — заметил Филип.

Сара выгнула бровь.

— Для вас я только самую суть излагаю. Вы бы послушали, каким путем Карстерс выжимает доход из телевизионных книжных пожертвований, уж точно голова пухнет! Да шут с ним. Главное, я нащупала связь между Стинбейкером и «Десятым крестовым».

— Прошу прощения, зачем вам это?

— Затем, что другого ничего нет! После папиной… гибели я стала проглядывать все его бумаги, дома и на работе. И нашла в мусорной корзинке в его кабинете…

Сара встала, подошла к письменному столику. Вынула из ящика блокнот и фломастер, принялась что-то чертить на листке.

— Там было множество смятых бумажек. Когда расправила, увидела вот это, символ «Десятого крестового». Такая эмблема у них на пиджаках, куртках, повсюду. Видали когда-нибудь?

Сара протянула Филипу блокнот.

— Сам — нет, но мне описывали, — сказал Филип, принимая блокнот из ее рук. Он смотрел на знак. Было в нем что-то зловещее. Что-то он напоминал, знакомое…

— Как свастика, — подсказала Сара, глядя на Филипа горящими глазами. — Ломаете голову, на что похоже, так ведь? — возбужденно продолжала она. — Вглядитесь, знак определенно напоминает свастику. Бумажки у отца были исписаны сплошь такими вот знаками, кое-где карандаш прорвал бумагу, с такой силой он черкал. Я спросила, как часто в Капитолии опорожняются мусорные корзины, мне сказали: ежедневно. Отец покончил с собой в субботу, около десяти вечера, я на следующий день поднялась в его кабинет в поисках какой-нибудь записки. Следовательно, эти каракули, эти знаки он выводил… всего за несколько часов до смерти. Он никогда не рассказывал мне про «Десятый крестовый», но перед смертью то и дело выводил их эмблему. Значит, должна же быть связь…

— Не слишком убедительно, — сказал Филип, возвращая ей блокнот.

— Ну, конечно, не слишком! А как насчет пятна крови в вашей мастерской? У нас с вами общая цель, мистер Керкленд!

— Которая приводит к копанию в мусоре!

— Я, мистер Керкленд, имею диплом историка. Даже подумывала стать археологом. И авторитетно заявляю вам, что во все времена из мусора извлекалось намного больше фактов о человечестве, чем из любого другого источника. Возможно, через десять тысяч лет Библиотека Конгресса превратится во прах, зато сколько останется свалок! Вот о чем я думала, отправляясь за мусором «Десятого крестового». Похоже, Баррингтон — их центр на востоке страны. Поэтому я проследила, когда и на сколько они сюда заявляются, улучила время и стащила мешки с мусором. — Сара с легкой досадой взглянула на Филипа: — Если бы не вы, ни одна душа не узнала бы!

— Извиняюсь! — улыбнулся Филип. — Но раз уж так вышло, могу я предложить вам помощь в вашем расследовании?

Она серьезно посмотрела на него. Помолчав, произнесла:

— Хорошо. Только для начала советую пойти и оформить себе номер в мотеле, нам предстоит долго возиться.

Филип кивнул, поднялся. С ходу расставила все по местам, подумал он, улыбаясь про себя. Значит, содружество предстоит деловое. Он направился к двери.

— Да, кстати, — бросила Сара вдогонку, — не могли бы вы обзавестись менее вонючими сигаретами?

7

Филип устроился в соседнем с Сарой Логан номере. Когда он снова явился к ней, содержимое одного из мусорных мешков лежало на большом куске чистой полиэтиленовой пленки.

— Да уж, подготовились вы на совесть, — сказал Филип, кивая на пленку.

Сидевшая на полу Сара подняла голову, кивнула.

— Я воспитана в старых правилах. Люблю порядок и точность. Очень помогает.

— В мусоре копаться? — опускаясь на колени, язвительно вставил Филип.

Сара, насупившись, смолчала, продолжая рыться в куче. Содержимое первого мешка оказалось, на удивление, почти лишено пищевых отходов, не считая пустой коробки из-под порошкового молока и чуть зацветшего батона в пластиковой обертке. Филип отметил это вслух.

— Нормально, — сказала Сара, перебирая бумажки. — Насколько я знаю, это баррингтонское заведение использует новейшие методы закаливания. В том числе строжайшую диету. — Она расправила какой-то смятый листочек, с минуту рассматривала, отложила.

— Что это за новейшие методы закаливания? — спросил Филип.

Сара в раздумье опустилась на пятки, произнесла после паузы:

— Методы… Немало пришлось потрудиться, но я все же выведала, что этот «Десятый крестовый» создан, видимо, по образу и подобию всяких «дважды рожденных». Копаются в житейских делах, повсюду следят за нравственностью, подслушивают, подглядывают, вынюхивают. И вдалбливают повсеместно свою ортодоксальную религиозную мораль. Даже так называемые «христианские альтернативные школы» учредили. К тому же лезут в самую гущу молодежной преступности. Отсюда все самое интересное и начинается. Пооткрывали с полсотни «молодежных центров» в восточных штатах, причем в крупных городах, где хроническая безработица. Якобы для перевоспитания; на самом деле формируют там свои отряды.

— Не понял… — Филип прикурил от зажигалки, удобно привалился к спинке кровати.

— Вы бы лучше слушали, — пренебрежительно бросила Сара. — Я посетила один их центр, он неподалеку от меня, в Балтиморе. На Пратт-стрит, ближе к Иннер-Харбор: район притонов, да и только, киношки явно не для детей, все такое…

— Такое я видал!

— Переоделась, чтоб за свою сойти. Чтоб казаться нищей горемыкой, словно ищу спасителя. Меня приняли, все показали. Дом снаружи обшарпанный, хуже некуда. Зато на внутреннее оборудование денег явно не пожалели. Тут и превосходно оснащенный спортзал, и кафетерий, даже мебель какая-то, все что хотите…

— То ли Христианский союз молодежи, то ли Армия спасения? — вставил Филип.

— Вот-вот! Изучают Конфуция, читают, плюс к тому стрелковая подготовка, имеют свой электронный тир. Трудно поверить, посреди таких трущоб заведение, где тебе и науки, и спорт, притом ни цента из государственной казны!

— И каким же образом они публику набирают?

— А это по вечерам. Я их поблагодарила за экскурсию, а сама — шмыг в ресторанчик напротив, он круглые сутки открыт, села за столик. Пью кофе чашка за чашкой, сама наблюдаю. Около семи вечера дом замираем но через час снова зажигаются окна, подъезжает пара автофургонов, в них садится человек по десять ребят лет восемнадцати и старше. Потом свет гасится, фургоны уезжают.

— Какие, синие «эконолайны»?

Сара с удивлением уставилась на Филипа.

— Вы откуда знаете?

— Думаете, только вы сыскной практикой балуетесь? — улыбнулся он. — Ладно-ладно, продолжайте!

— И так три вечера подряд, — сказала Сара. — На третий раз я дежурила в машине.

— В «триумфе» посреди притонов?! — воскликнул Филип. — Да такую яркую игрушку за версту видать!

— Я что, идиотка, по-вашему? — возмутилась Сара. — Подруга в тот вечер работала, одолжила у нее «датсун». И как только фургон отъехал, пустилась за ним. Они прибыли в местечко неподалеку от Элктона, прямо у самой границы с Нью-Джерси. Бывшая ферма, они ее перестроили, понаставили бараков. Оттуда, где я укрылась с машиной, видно было не слишком хорошо, но мне показалось, эти парни, выйдя из фургона, построились, и их повели к баракам.

— Из чего вы сделали вывод о наличии центров вербовки и этих, как вы сказали, «новейших методах закаливания»? — фыркнул Филип. — Бросьте, Сара, ваша игра в стечение обстоятельств, попросту говоря, нелепа…

— Что у вас за манера все время перебивать? — взорвалась Сара. — Да! Веских доказательств у меня нет. Но разве все, что я рассказываю, не внушает подозрения? Недели две я ломала голову, как это понимать. И кое-что стало вырисовываться…

— Извольте просветить меня! А то ведь, сами сказали, нам еще всю ночь с этим мусором возиться.

— Просвещу! — буркнула Сара. — В этом самом Элктоне они отсортировывают тех, кто им не подходит. Через пару дней мне удалось проследить как следует. Каждый вечер человек десять-двенадцать, назавтра отбраковывается семь-восемь. Потом заявляется фургон с севера, с нью-йоркским номером, вывозит из Мэриленда тех, кто прошел проверку.

— Вы и за ним увязались? — спросил Филип.

— Естественно! И так очутилась здесь.

— И что теперь?

— Да ничего… Два дня уже тут. Купила в Баррингтоне бинокль, машину спрятала подальше за холмом. Пошла через лес, отыскала место, откуда хорошо просматривается монастырь. В нем днем и ночью окна зашторены. Не поймешь, горит внутри свет или нет.

— И вы решили подойти поближе… — не удержался Филип, которого начало занимать ее повествование, прямо-таки в духе Джеймса Бонда.

— Разумеется, нет! Вдоль карниза установлены телекамеры. Я разглядела шесть. Четыре неподвижны, две ходят вправо-влево.

— Прямо скажем, изощренно для богоугодного заведения! — сказал Филип.

— И я про то же! — кивнула Сара. — Поняв, что ближе не подойти, я и решила выкрасть у них мусор. Его выносят как раз перед тем, как они разъезжаются на несколько дней.

— Все-таки при чем здесь «новейшие методы закаливания»? Нет, я не цепляюсь, просто хочу понять ход ваших мыслей.

Сара пожала плечами, вытянула из груды желтый смятый листок, положила поверх отобранной кучки рядом с собой.

— Ни при чем. Но, втянувшись в это дело, я стала читать все, что можно, про религиозные секты, про всякие религиозные культы. И многое сходится, вплоть до ограничений в еде.

— Поясните, пожалуйста!

— Возьмем «мунистов». Тот же принцип. Ищут неприкаянных, отсекают их от родных и друзей, как правило, увозят подальше от дома, случается, что даже очень далеко. У «мунистов», кроме Нью-Йорка, два центра: уединенное поместье во Флориде и огромное ранчо в Калифорнии. Как только появляются новички, начинается система их полной обработки. Последователи Муна проповедуют его толкование Библии, его божественный принцип, вознося таким образом Муна в глазах его паствы. Так неустанно, день за днем, новичкам вдалбливается вероучение Муна, параллельно с этим ежедневное содержание белка в их скудной пище с каждым разом уменьшается, а содержание углеводов повышается. Неделя такой обработки, и конечный продукт — либо хиппи, либо фанатик новой веры. По завершении курса обработки Мун сколачивает из новообращенных группы, которые отправляются собирать отовсюду средства и вербуют новых сторонников, вырывая людей из родной среды. Сначала чем-нибудь приманивают, потом производят промывание мозгов, затем заставляют работать на себя.

Так было и в секте «Харе Кришна», и у «Чад господних», пока их не изгнали из нашей страны.

— Да, подготовочка у вас солидная! — заметил Филип.

— Такая у меня профессия.

— И вы полагаете, что по этому же образцу действует и «Десятый крестовый»?

— С той только разницей, что их новобранцы все куда-то исчезают. Не видно, чтоб болтались толпами и собирали средства. А это настораживает нена шутку. Что происходит с этими людьми? Имеет ли связи эта организация с Билли Карстерсом, с другими подобными?

— Ну и какие соображения?

— Пока все расплывчато. Единственное явное свидетельство связи Карстерса с подобными группами — это то, что название — его идея. Сам он наживает капитал на сбыте своих книжонок, его Фонд «Пробудись, Америка» выжимает средства, используя компьютерную печать Тодда.

— Да-а, — протянул Филип, глядя на груду мятых бумажек на полу. — Для случая с Хезер ваша картинка вербовки как нельзя подходит. В качестве объекта для них она годится в самый раз. Разброд в мыслях, причастность к религии, отрешенность от мира. Друзей почти никаких. Но как могло случиться, что у «Десятого крестового» есть отделение в Торонто? По всему, это чисто американская затея…

— Да бросьте в самом деле! — фыркнула Сара. — А ку-клукс-клан? Он тоже у нас возник, а клаверны их по всей Канаде. А нацисты? А «Общество Джона Бэрча»? Из проповедников, что имеют выход на телевидение, трое как минимум связаны с делишками Билли Карстерса!

— Вы подкованы дай бог!

— Говорю вам, — улыбнулась Сара, — тщательность прежде всего! Ну а сотруднику Библиотеки Конгресса это нетрудно: могу в течение двадцати минут получить любую справку о любом издании. Даже о том, что выходит в Канаде. В канадской Национальной библиотеке компьютерная система аналогична нашей: перекрестные каталоги.

— Гляжу я на вас, когда вы только отдыхать успеваете! Скажите, вы успеваете развлекаться?

Улыбка исчезла; брови сдвинулись. Сара бросила на Филипа косой взгляд.

От развлечений на время придется отказаться. Есть кое-что поважнее.

— А как же ваша служба? — попытался Филип переменить эту скользкую тему. — Как начальство смотрит на ваши погони?

— Мне пошли навстречу, дали отпуск, — ответила Сара. — Его не хватило, и я взяла годовой за свой счет. Вернуться обратно всегда смогу. Деньги для меня не проблема. Отец имел приличное состояние, у меня свой счет в банке.

Она вздохнула, снова посмотрела на кучу бумажек перед собой.

— Давайте-ка лучше делом займемся. А то за разговорами мы еще и первой порции не освоили.

— Вы ищете что-то конкретное?

— Я ищу информацию! — бросила Сара, не поднимая головы.

* * *

Роясь вместе с Сарой в бумажках, Филип впивался жадным взглядом в смятые листки в надежде уловить хоть какое-нибудь упоминание о Хезер. Занятие казалось безнадежным, но Баррингтон пока единственная зацепка; если и здесь ничего, дальше — тупик. Задача Сары, понятно, много проще: ей главное — отомстить, достаточно просто найти хоть какие-нибудь факты против «Десятого крестового». С другой стороны, чем больше Филип узнавал про этот «Поход», тем очевиднее вписывалось в контекст все, что произошло с Хезер. Если она снова попала к ним в лапы, скорее всего ее прячут в одном из своих мест. Но в каком, где?

Возились до полуночи и, перебрав все четыре мешка, выудили лишь небольшую кучку вызвавших хоть какой-то интерес бумажек. В основном перечни закупок, какие-то списки. В перечнях-заказах в адрес какой-то мелкой фирмы в Виргинии издания Библии и всякие религиозные брошюрки. Среди богословских названий попадались непонятные обозначения.

— «ТМ-31-210, ТМ-3100-1, М-5-31», похоже на библиотечный шифр, только такого я никогда не видала, — сказала Сара, рассматривая загадочные знаки. — Надо полагать, это тоже книги, потому что стоят в списке литературы.

— Может, это просто код фирмы? — предположил Филип.

Сара покачала головой, в раздумье покусывая губу.

— Не знаю… Как будто что-то знакомое, никак не могу вспомнить…

— Ладно, бог с ним! Тут и еще кое-что есть.

В списках оказались данные посерьезней. Это были распорядки мероприятий на четыре дня недели. Так как листки были отпечатаны ротаторным способом, легко предположить, что такой план един и что подобные вручались деятелями «Десятого крестового» каждому новичку. День начинался в пять утра с побудки и утренней молитвы в месте, именуемом «Алтарь свободы», потом следовал «паек», за ним — первое из семи «учебных занятий», которые заполняли весь день. По вторникам основной темой утренних занятий было «духовное наставление», дневных — «Христос и Америка». В среду религиозный инструктаж уступал место политическому. В этот день шли индивидуальные занятия по следующему плану: 1. Должны ли христиане подчиняться государственным законам. 2. Свобода и смерть. 3. Угроза свободе. 4. Закон божий. 5. Принципы господней власти. 6. Сатана и коммунизм. 7. Священная борьба. По пятницам и субботам распорядок, аналогичный среде: политические занятия плюс беседы: «Как спасти мир от развратителей малолетних, от порнографии, от распоясавшихся гомосексуалистов».

Филип читал, и ему становилось не по себе.

— Господи! — вырвалось у него. — Не может быть, чтоб это всерьез…

— Какие уж тут шутки! — отозвалась Сара. — Страшнее то, что после недельного пребывания в эдаком баррингтонском местечке новички начинают как попугаи, слово в слово, повторять весь этот бред. Газеты писали об одном двадцатитрехлетнем студенте Йельского университета, стипендиате Родса. Всего пару недель обработки в Территаунском центре, и он отправился на улицу торговать цветами, денежки секте собирать. Сун Мюнь Муну!

— Их же ненависти учат! — воскликнул Филип.

Осталось штук двадцать использованных кредитных талонов на бензин, на каждом штамп «XXI век». Кроме того, штук пятнадцать желтых продолговатых листочков — отпечатанные на телепринтере копии. Они-то и привлекли внимание Филипа.

На шести штамп — НСС РИНОНЕВ, на девяти — КРУУЭСТ/ЭСПКОЛ. Каждый раз перед текстом — две буквы, однозначный номер, а за ними и вовсе странный набор букв.

— «Рино, Невада», — отгадал Филип первое сокращение. — Вы, кажется, говорили, кто-то из людей Карстерса орудует в Неваде?

— Сэм Келлер. Его научно-консультативный центр «Орел-один» как раз находится в Рино.

— Интересно, что же такое НСС? — размышлял Филип. — На «Орел-один» вроде не похоже…

— Ну а КРУУЭСТ/ЭСПКОЛ что значит?

— Я думаю, это «Крусейд-Уэст, Эспен, Колорадо», — предположил Филип. — Думается, это та остановка, на которой мне сходить.

— В каком смысле?

Филип закурил очередную, бог весть уже какую сигарету.

— Я ищу Хезер. Мне незачем углубляться в изучение деятельности «Десятого крестового». Сначала дорога привела меня в Баррингтон, но ясно, что Хезер давно оттуда увезли. Видно, на время ей удалось улизнуть из Баррингтонского монастыря, она успела позвонить в Торонто, съездить в Вашингтон к отцу и навестить меня в Нью-Йорке. — Он вытянул один из кредитных талонов на бензин. — Может, выдрала такой талончик, воспользовалась, — задумчиво произнес он. — Как бы там ни было, а в Баррингтоне пусто, значит, ее отправили в другое место. Если то, что вы рассказываете, верно, ее должны упрятать как можно дальше от родных мест. Большинство телексов из Эспена, туда я и отправлюсь. Если решите, что тут вам нечего делать, может, махнем вместе? — по-дружески предложил он.

Сара потерла лоб, зевнула.

— Посмотрим. Отложим до завтра.

— Намек понял! — с улыбкой сказал Филип.

Он встал, с хрустом расправив суставы, пошел к двери. Подойдя, оглянулся.

— Спокойной ночи!

Сара улыбнулась.

— Спокойной ночи, мистер Керкленд! Спасибо за такой увлекательный вечер.

— Лучше просто Филип… Это вам спасибо.

— Спокойной ночи, мистер Керкленд! — повторила Сара.

Филип скривился и вышел, захлопнув за собой дверь. Вздохнул, отправился к себе в номер по соседству. Разделся, рухнул на постель. Но сон почему-то не шел.

Постель казалась слишком мягкой, он лежал, уставившись в ребристый пластиковый потолок. В голове роились события дня. Филип все пытался отобрать из шелухи стоящие детали и вскоре уперся в вопрос: с какой стати, собственно, он за все это взялся? Четвертый десяток, давно пора образумиться. Еще лет пятнадцать назад — в самый бы раз строить баррикады с разными хиппи и йиппи или фотоизощряться по колено в воде средь рисовых полей Вьетнама. Теперь уж годы не те! Вновь и вновь Филип спрашивал себя: что ему Хезер? Отчего до сих пор не стала безразлична, почему все кажется, что она так много для него значит? Ничего путного ответить себе он не смог и, уже погружаясь наконец в свой одинокий сон, почему-то подумал — не пытается ли он, устремляясь на поиски Хезер, поймать что-то утраченное в самом себе?

Ему снилось прошлое и тысячу раз являлся разноликий образ Хезер: фрагменты жизни в Париже, шум толпы в парижском метро, отсыревшие стены домов в зимний день, магазинчики на улице Риволи и их безумная с Хезер любовь. Картины мелькали, чередовались. Филип ворочался, метался по постели, ему снилась Хезер, возникшая несколько дней назад: нервозно подрагивали руки, когда она раздевалась; вот всплыло лицо Сары Логан; потом появился какой-то рыцарь в стальных доспехах: потрясая окровавленным копьем, он размашисто шагал по зыбкой пустыне из пожелтевших фотографий, каждая как наяву: «Хезер. Орли, 1971». Только вместо головы у Хезер окровавленный обрубок, а рядом стоит, скалясь, Нгуен Лоан, шеф полиции из Сайгона.

8

Оба, и Филип, и Сара, проспали до полудня; завтракали поздно в маленьком буфете при мотеле. Они оказались одни в этом помещении, не считая усталой официантки, клевавшей носом за столиком в глубине зала.

— Я обдумала ваше предложение, — сказала Сара, пытаясь разрезать вилкой жесткую яичницу. — И пришла к выводу, что наш союз не лишен смысла.

Волосы у нее были снова закручены в пучок на затылке. Филипу все хотелось протянуть руку, вынуть злополучные шпильки. Одета иначе, чем вчера, но так же безобразно. Вместо свитера широкая плотная клетчатая рубаха, заправлена в джинсы, мешковато топорщившиеся на щуплой фигурке. Как фотограф-профессионал, Филип испытывал досаду: одежда явно портила прекрасные природные данные. Зачем ей так портить себя, недоумевал он. Однако решил не углубляться. Девушка ему явно правилась, но в сложившейся ситуации чувства придется отринуть.

Филип откусил кусок тоста, жуя, запил глотком горьковатого кофе с сахаром. Положил на тарелочку надкусанный тост, взялся за сигарету.

— Значит, вместе едем в Колорадо?

Сара подняла на него глаза, снова принялась за яичницу. Осторожно, чтоб не попало на нее, Филип выпустил сигаретный дым.

— Едем, — не поднимая глаз, Сара отправила в рот кусок яичницы, прожевала. — Но с одним условием.

— С каким? — встрепенулся Филип.

Сара откашлялась.

— Вы поможете мне проникнуть в Баррингтонский монастырь, — еле слышно произнесла она.

— Вы что, спятили? — сердито фыркнул Филип. — На черта это вам?

— Побольше разузнать.

— Пустое дело! — покачал головой Филип. — Воровать мусор это одно, но вламываться к ним не советую. Тоже мне, шуточки! А если там сторожевые псы? Вооруженная охрана? И вообще, это попахивает преступлением, за такое можно и в тюрьму угодить. Нет уж! Благодарю покорно, в Эспен я еду один.

— Сдрейфили!

— Проявляю благоразумие! Ночью я все обдумал до мелочей. Я, красавица моя, уже столько всего навидался! Теперь меня никто не заставит лезть с фотоаппаратом под пули, тем более вламываться в чужие владения на том основании, что какой-то пигалице из Библиотеки Конгресса втемяшилось, будто ее папашу принудили застрелиться! Я ищу Хезер, а вы меня в тюрьму толкаете!

— Я вам не пигалица! — вспылила Сара, со злостью швырнув вилку. — Мне двадцать семь лет! Я утверждаю, что моего отца шантажировали. А это вам почище, чем вламываться в чужие владения!

— Пусть я старый маразматик, но вы слишком много на себя берете!

— Вы совершенно правы! — припечатала Сара. — Да, я много на себя беру, потому что никто за меня ничего не сделает. За вас, между прочим, тоже! Сами ринулись в Торонто, потом сюда, выяснять, что стряслось с вашей пассией, — тоже ведь действуете в одиночку, потому что никто не желает вас слушать! Вот и не остается ничего, как брать на себя.

— Пассия? — взорвался Филип. — Да как вы смеете ее так называть! Это близкий мне человек, попавший в беду. Вы правы, я действую один. Но это вовсе не значит, что я должен вламываться в чей-то дом, тем более если ее там нет!

— Да прекратите вы! — вырвалось у Сары так громко, что официантка за дальним столиком вздрогнула, проснулась. — Так что же изволите предпринять? Может, постучитесь к ним, спросите, не у них ли, не будут ли любезны передать, чтоб вышла к вам на пару слов? Сами говорите, вас шарахнули по голове, а с ней и вовсе неизвестно что сделали. Вы думаете, я экзальтированная идиотка. Полианна^[20] какая-нибудь, ради скуки все это затеяла, да? Ну вас к дьяволу, ни под кого я не ряжусь, какая есть, пусть примитивная серость из Библиотеки Конгресса, но уж, как хотите, подозреваю, что кто-то довел моего отца до самоубийства! Сама до смерти боюсь, только ничто меня не остановит, я обязательно дознаюсь, что за этим кроется!

— Что-нибудь принести? — спросила, вырастая перед их столиком, официантка.

— Спасибо, нет! — бросила Сара. — Сыты! — Она метнула взгляд на Филипа.

Официантка снова поплелась к своему посту в дальнем углу буфета. Филип с Сарой молчали, в тишине буфета слышались лишь приглушенные звуки кантри-музыки и вестерна, долетавшие из радиоприемника на кухне.

— Да никакая вы не примитивная серость, — нарушил молчание Филип. Сара продолжала дуться. — Ладно, согласен! Что бы там ни было, мы оба влипли в эту дикую историю. Может, вы и правы…

— Так я могу на вас рассчитывать? — спросила Сара.

— Стало быть, можете! «Филип улыбнулся. — А как быть с телекамерами у входа?

— Я все предусмотрела, — воодушевленно сказала Сара. Щелкнув, извлекла ручку из нагрудного кармашка, потянулась, взяла салфетку Филипа. — Вот! — Она быстро принялась рисовать что-то. — Смотрите!

* * *

После завтрака, вслед за «триумфом» Сары, Филип выводил свой «форд» на окраинную улочку Дэнсвилла. Сара предложила вернуться в Баррингтон кружным путем, чтоб не проезжать мимо монастыря. Они выехали по шоссе круто в гору Норрис, затем повернули назад, по межштатной магистрали-20 прямо к Баррингтону. По случаю понедельника центр городка оказался забит машинами и автобусами туристов, обитателей палаток и жителей коттеджей, которые приехали за провиантом на неделю. Будучи без фотоаппарата как без рук, Филип имел при себе легонький «Канон F-1» без автоматической перемотки. Прикупил к нему несколько штук высокочувствительной пленки «Эктахром-160», прикинув, что придется выдержку устанавливать заранее, чтоб не пользоваться в темноте яркой вспышкой.

— Я-то хороша! — пробормотала Сара, восхищенно глядя на фотоаппарат. — И в голову не пришло фотографировать улики.

— Доказательство — лучше не бывает! — заверил Филип. — Поделюсь с вами уловом.

Он купил себе темный пуловер и плотные штаны; из одежды у него ничего с собой не было, тем более из экипировки вора-домушника. Весь день Филип потешался над отчаянностью их затеи, но ближе к вечеру собственные шутки стали мало-помалу приобретать зловещий оттенок. В половине восьмого зашли в «Бар Тоби», поужинали; когда совсем стемнело, выехали на «триумфе» из города, взяв курс на Ливонию.

К счастью, заправочная станция неподалеку от монастыря снова оказалась закрыта. «Триумф» припарковался за нею. Филип с Сарой кинулись бегом назад, через шоссе и вверх по холму; укрылись, присев под деревьями справа от въезда.

— И что теперь? — спросил Филип, не видя Сары в кромешной тьме. Тишина, слышны только ночные звуки: слабое потрескивание ветвей, дуновение ветерка и еще собственное прерывистое дыхание. Мягкая, мшистая земля под ладонью отдавала сыростью, Филип ощутил, как холод пробирается под свитер, под рубашку.

— Пошли вверх, обойдем монастырь с тыла, — еле слышно распорядилась Сара. — Я уже обходила, только подъезжала с другой стороны. Почти все окна со стороны фасада, меньше риска, что кто-то наблюдает.

— Точно знаете, что в монастыре никого? — спросил Филип, чувствуя, как его охватывает дрожь.

— Вроде никого, — сказала Сара где-то рядом. — Я считаю, что автофургон с новичками только завтра прибудет. Понедельник у них как бы выпадает из графика. Занятия со вторника по воскресенье.

— А зачем тогда телекамеры? — нервно спросил Филип. — Может, и охрана есть?

— Нет! — заверила Сара. — Я бы заметила. Здесь не остается ни единой машины. Наверно, просто видеозапись включают. В общем, сегодняшний вечер единственный, когда тут никого.

— Дай-то бог! — пробормотал Филип.

— Пошли! — оборвала его Сара. — Время теряем.

— Ведите, — сказал Филип. — Вы тут все знаете.

Легкой тенью в ночной темноте Сара скользнула вверх по склону. Филип старался не отставать. Взбираться было нетрудно, через несколько минут они уже достигли вершины и двинулись по извилистой бровке назад, к тылу монастыря. Деревья стали редеть, и внезапно среди листвы возникло здание, контур которого высвечивался зависшим над крышей тусклым полумесяцем. При выходе из чащи Сара остановилась. Монастырь был прямо под холмом, на котором они стояли. Пригибаясь к земле, Сара перебежала туда, откуда левый угол стены находился всего метрах в ста. Впервые Филип мог разглядеть владение, в которое предстояло проникнуть. Прямоугольное четырехэтажное здание с тусклым старинным куполом, эдакий рафинированный оплот просвещения.

— Вон они! — шепнула Сара, указывая пальцем. — Как я и говорила, шесть камер, но опасаться следует только угловых. Та, что на переднем углу, кажется, неисправна; не движется. А та, что с ближнего к нам угла, каждые полминуты поворачивается на сто восемьдесят градусов. Значит, если одна не работает, у нас есть примерно пятьдесят секунд, чтобы добежать до угла. Там окажемся в слепом пятне.

— Если только это не широкоуголки… — пробормотал Филип.

— Этого я не учла! — с досадой сказала Сара. — А, ладно! Все равно темно.

— А инфракрасные лучи? Вряд ли ночью их камеры работают в обычном режиме: человеческое тело излучает…

— Да прекратите вы! — цыкнула на него Сара. — Чего вы меня пугаете?

Филип пожал плечами.

— Сами сказали, там никого не должно быть, чего ж переполошились? — Посмотрел вперед, где в конце огромной подстриженной лужайки возвышался монастырь. — Сотку за пятнадцать секунд, — пробурчал он себе под нос. — Было время, бегал за десять, только лет пятнадцать назад. — Обернулся к Саре: — Я готов, когда побежим?

Не отрывая глаз от бинокля, она кивнула. Через мгновение шепотом произнесла:

— Ухватила! Когда камера полностью отворачивается, в ней что-то мерцает, отражается, должно быть. Когда отъедет в следующий раз — побежим. Я скажу: «Пошел!»

— Ладно!

Филип ощутил легкий приступ тошноты и то знакомое чувство, с каким каждый раз отправлялся в вертолетные рейды во Вьетнаме. Пьянящая до жути, неукротимая страсть вперед. «Зуд: давай-давай!» — говаривал у них один рядовой первого класса^[21], в прошлом студент-филолог, цитируя при этом Шекспира: «О будь конец всему концом, все кончить могли б мы разом!»^[22] Парня разорвало на месте, едва он взялся за крышку кастрюли на оставленном вьетконговцами продовольственном складе.

— Вот! — полоснул по ушам громкий шепот Сары.

Швырнув наземь бинокль, она кинулась вперед по траве, прямо к углу монастыря. Застигнутый врасплох, Филип что есть силы рванул следом, так что сердце выскакивало из груди, стремясь успеть, пока око камеры не развернулось на него. Он бежал, считая про себя: при счете «тысяча тринадцать» рывком прыгнул к углу, наскочив на Сару, которая уже притаилась на корточках у гранитного цоколя.

— Вы же сказали «Вот!», а не «Пошел!», зашептал Филип.

— Ш-ш-ш! — прошипела Сара.

— Теперь куда? — Сердце у Филипа уже не билось так отчаянно, только жгучий пот тек от подмышек по бокам.

— Не слыхали, что ли? — понизив голос, раздраженно сказала Сара. — Я же сказала, лезем через окна!

— Ага.

Сара выпрямилась, вжимаясь спиной в стену, прокралась, обогнув угол, к торцевой стене. Припадая затылком к стене, Филип последовал за ней. Над ними вдаль торца здания к углу, за которым открывался фасад, шло пять окон. Сара остановилась посредине. Это место было темнее других.

— Подсадите!

Сцепив пальцы замком, Филип подставил Саре руки. Она стала ногой в кроссовке, Филип поднялся и, выпрямившись, приподнял Сару, развернув так, чтобы она оказалась лицом к окну. Сара потянулась к подоконнику, Филип принял ее на плечи, поднял руки, поддерживая и ощущая мягкую упругость ее бедер. Под мешковатыми джинсами жило сильное, стройное тело.

Во тьме послышался легкий щелчок, через мгновение плечи Филипа утратили тяжесть. Он повернулся к стене, вытянул шею, вглядываясь вверх: ноги Сары мелькнули в окне, скрылись. Возникло лицо — бледный овал в кромешной тьме окна.

— Между цоколем и кладкой уступ, — сообщила она. — Станьте носком, я подтащу.

И протянула руки. Проведя по стене пальцами, Филип обнаружил небольшой уступ между гранитом и кладкой. Отошел, разбежался, подпрыгнул, целясь носком в уступ и выбросив вверх руки. Почувствовал, как Сара подхватила руки, и вот уже уперся ладонями в подоконник. Сопя, подтянулся, перемахнул внутрь.

Огляделся. Они находились в помещении, похожем на класс. Напротив черной, во всю стену, доски, ряды допотопных парт. Темно, слабый свет едва проникал снаружи из раскрытого Сарой окна. Порывшись в карманах джинсов, она извлекла фонарик, который купила в Баррингтоне, пока Филип обзаводился пленкой. Щелкнула кнопкой, на пол упала тонкая нить света.

— Пошли! — шепнула Сара. — Ничего интересного.

Ведомый лучом, Филип двинулся за Сарой к двери, чутко вслушиваясь: не выдаст ли чем себя возможная охрана. Тихо. Только старые доски поскрипывали под ногами.

Выйдя из комнаты, Филип с Сарой оказались в огромном, до половины стен обшитом панелями коридоре. Он был узок и, похоже, тянулся через все здание. Вдоль него равномерно шли двери. Пройдя несколько шагов, Филип остановился.

— Только на этом этаже штук пятнадцать дверей! В какую войдем? Не рыскать же тут всю ночь.

— Это второй этаж! — шепотом сказала Сара. — Спустимся вниз. Там могут быть канцелярские помещения.

С полчаса проплутали во мраке, пока не набрели на то, что искали. На первом этаже, почти у вестибюля, сбоку от центральной лестницы обнаружили закрытую дверь какого-то кабинета. На двери написанная от руки табличка: «СОАО/Н-Й».

— Что бы это могло значить? — пробормотала Сара.

— Подобное буквенное сочетание попадалось в тех закодированных бумажках, — заметил Филип. — Может, должность, звание. Как в военной номенклатуре — гтвс.

— Чего-чего?

— Главнокомандующий Тихоокеанскими вооруженными силами, — пояснил Филип. — Не исключено, что «СОАО» из той же оперы.

— Неважно! — сказала Сара. — Как проникнуть туда, вот в чем вопрос.

— Дайте-ка фонарь! — попросил Филип.

Сара протянула ему фонарик. Филип нагнулся, разглядывая замок. Ничего особенного, старый, цельнометаллический. С такими ему тысячу раз приходилось иметь дело, почти везде встречаются. Чудно. С одной стороны, дорогие телекамеры, с другой — дешевые замки…

— Заколочку одну…

— Это что, юмор?

Филип покачал головой, протянул руку.

— Дайте заколку!

Сара потянулась, вынула заколку из волос. Филип вставил ее в щель. Поковырял, и замок щелкнул. Филип, довольный как мальчишка, выпрямился.

— Колоссально! — Сара перевела восхищенный взгляд с двери на Филипа, будто перед ней стоял по меньшей мере Гарри Гудини^[23].

— В Манхаттане живу! — усмехнулся Филип. — У пас иначе нельзя…

— Войдем?

Скинув с плеча легкую нейлоновую сумку на ремне, Сара пошарила, вынула фотоаппарат Филипа, подала ему. Они прошли внутрь кабинета. Сара обвела комнату лучом фонарика. Большой письменный стол, телефон, рядами канцелярские шкафы. Больше ничего.

— Окон нет, — сказал Филип. — Прикроем дверь, можно свет включить.

Он закрыл дверь, проследив, чтоб не захлопнулась. Сара нащупала выключатель. С треском начала разгораться неоновая панель на потолке, освещая комнату. Взломщики заморгали от яркого света. Когда привыкли глаза, Филип несколько раз щелкнул «каноном», чтоб запечатлеть место. Сара разглядывала канцелярские шкафы.

— Тут уж заколкой никак не обойдешься, — произнесла она.

Филип подошел. Шкафчики новенькие, с единым добротным внутренним замком-засовом.

— Вы не против, если о нашем визите станет известно? — спросил Филип.

— Чего уж тут, все равно увидят открытое окно, если мы, конечно, не закроем его уходя. А что?

— Семь бед, один ответ!

Отступив на шаг, Филип со всего маху пнул ногой нижний ящик одной из стоек. На металлической поверхности осталась глубокая вмятина.

— Попробуйте теперь. Вся секция должна открыться.

Сара потянула верхний ящик, и он легко подался.

— Ну вы и мастак! — произнесла она, потрясенная эффектом.

— Довелось участвовать в одном рейде, в самом конце войны. Именно так морские пехотинцы взламывали посольские картотеки, когда на крышу садились вьетконговские вертолеты. Где уж тут ключ искать…

— Послушаешь вас, я всю жизнь прожила под стеклянным колпаком.

— Вплоть до этого самого момента! — рассмеялся Филип. — А ну посмотрим, что там в ящиках.

Они вынули по стопке папок, перенесли на письменный стол.

Перелистав, Сара быстро определила:

— Это досье! Персональные дела. Значит, они собирают сведения о тех, кто к ним попадает.

— Вот послушайте! — Филип стал читать наугад: — «Мартин, Джеймс Талбот, 24 года, м-м-м… образование… родители…» Так… Вот! На шестой странице: «На третий день объект согласился подвергнуться очищению. В присутствии Джонсона, А.Л.К., Балтимор. Объект сознался, что состоял в гомосексуальной связи с соседом по университетскому общежитию Майклом Латтимером, происходила несколько раз в течение года, но в дальнейшем не возобновлялась. ПЦН». — Филип сдвинул брови. — Что бы это значило…

— Я знаю, — сказала Сара. — Мелькает в таможенных декларациях. ПЦН — «практической ценности не имеет».

— Ох и любит эта публика всякие сокращения! — отметил Филип. Он взялся за очередную папку, время от времени щелкая фотоаппаратом. — Первосортный материал для шантажа!

Сара, стоявшая напротив, подняла глаза.

— Эта процедура так называемого «очищения» попросту исповедование без участия священника, или же в роли такового выступает какой-нибудь «А.Л.К.», или вот: «Л. Дж. Л.». Сначала новичка обрабатывают, чтоб размяк, затем заставляют покаяться в своих грехах, но таинство исповеди при этом отнюдь не соблюдается, все фиксируется документально. Ужас!

— Какая низость! — тихо сказал Филип. — Они не гнушаются копаться во всякой грязи, выспрашивают имена. В каждой такой папке есть материалец и на тех, с кем имел связь этот «объект». В голове не укладывается!..

Тут оба встрепенулись, замерли: из-за двери донесся приглушенный шум.

— Что это? — прошептала Сара.

— Не знаю… не понял… будто дверца машины стукнула. Гасите свет!

Сара поспешно прокралась на цыпочках к двери, щелкнула выключателем. Комната погрузилась во тьму. Сара слегка приоткрыла дверь, выглянула. Филип встал у нее за спиной. Кто-то отпирал парадный вход, от которого их отделяли большой вестибюль и лесенка в пять ступенек. Дверь открылась, и в просвете возникла покрытая гравием дорожка у входа. На ней автофургон. В ночном сумраке в просвете возник мужской силуэт, за ним из фургона выбиралось по очереди человек пять-шесть.

— О господи! — выдохнул Филип. — Вы же сказали, раньше утра они не заявятся!

— Значит, что-то поменялось! — еле слышно прошептала Сара.

Филип ощутил, как во рту стало сухо, будто в пустыне. И тут эхом через вестибюль до них долетел мужской голос. Человек у входа приказывал кому-то:

— Оруженосец, отвести всех в спальный отсек. Если понадоблюсь, я в кабинете.

Высокий детина в светлых штанах и темной куртке повел вышедших из фургона новобранцев вверх по лестнице. Как только они скрылись, человек у двери, который был ростом пониже, но одет так же, направился к кабинету.

— Что делать? — запаниковала Сара.

— Ш-ш-ш! — Филип оттянул ее от двери, закрыл, стал наготове. Щелкнул замок, дверь открылась. Через мгновение в комнате вновь вспыхнул свет. Со всей силы Филип ударил жмурившегося от яркого света человека снизу кулаком в подбородок. Раздался резкий хруст челюстей, Филип немедленно двинул незнакомца кулаком прямо в физиономию. Из носа брызнула кровь. Человек моргнул, глаза закатились, он стал оседать на пол. Филип подхватил, опустил, чтоб избежать стука. Мигом стянул с него куртку, надел на себя, отметив беглым взглядом небольшую эмблему на груди: точно такой знак рисовала вчера Сара. Не сводя глаз с распластанного на полу малого, потушил свет.

— Уходим! — шепнул он Саре. — За мной!

Тихонько приоткрыв дверь, он оглядел все снаружи — нет ли кого, — махнул Саре. Они вышли в вестибюль, с верхнего этажа доносились голоса. Приложив палец к губам, Филип двинулся к лестнице, спускавшейся к дверям. Меньше чем через минуту оба окунулись в ночную прохладу. Сара метнулась было назад, закрыть окно, но Филип удержал, положив руку на плечо.

— Времени нет! Идем напрямик! — Он махнул рукой вперед, где расстилалась огромная, спускавшаяся под уклон лужайка. Хоть бы у второго охранника не оказалось оружия; подстрелить их посреди лужайки плевое дело! Филип оглянулся на слепые, занавешенные окна, кинулся к грузовику. Дернул дверцу, провел рукой под приборной доской, захватил в пригоршню и рванул все проводки.

— Теперь далеко не уедут! — еле слышно бросил он Саре. Тронул за локоть, подтолкнул вперед. — А ну, что есть духу! — сказал он громким шепотом.

Сара бросилась бежать, Филип следом, то и дело оборачиваясь на бегу.

За ними никто не гнался. Добежали до шоссе, в легких кололо от боли, пересекли; скорее к заправочной станции! Вскочили в «триумф»: тут Филип со страху подумал было, что Сара потеряла ключ. Но нет, ключ нашелся, она включила зажигание, движок затарахтел. Налегая на руль, Сара развернула машину, переключила скорость и рванула вперед по темному шоссе. Через несколько секунд мимо промелькнул черный силуэт монастыря, и машина понеслась вперед, в темноту, в относительную безопасность — к мотелю.

Филип откинулся на высокую спинку сиденья с подголовником, сердце отчаянно билось, дыханье не подчинялось ему.

— Ну все, — проговорил он, — вот оно, и покушение на частную собственность, да со взломом, да с нападением на владельца… Состоялось, вляпались мы с тобой, зайчик, по самые по уши!

Часть II ТОЛКОВАТЕЛИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ

9

В ту же ночь Сара с Филипом выехали из мотеля. Негромкий стрекот «триумфа» раскатистым эхом летел меж невысоких холмов, среди лесистых равнин, между небольших городков со спящими домишками, мелькавшими в темноте. Держали точно на юг, стремясь поскорее оставить монастырь далеко позади. Доехав до Бата, сначала свернули на запад, потом на север, устремившись по пустому шоссе к Дэнсвиллу и Дженесэо. К рассвету уже достигли Буффало; в городе задержались недолго, перекусили на автостоянке для грузовиков и справились, летают ли из Буффало самолеты на Эспен. Выяснилось, что первый удобный рейс только в полдень; и чтобы не торчать долго на одном месте, было решено снова пуститься в путь, пересечь границу Канады в районе Ниагарского водопада, затем, обогнув озеро Онтарио, направиться в Торонто. Просмотрев в Буффало расписание авиалиний, Филип отметил, что в семь тридцать утра из Торонто в Денвер через Чикаго вылетает самолет американской авиакомпании. Бросив «триумф» на стоянке при аэропортовской гостинице, они успели за десять минут до отлета купить билеты. Рейс 727 пребывал в Денвер в одиннадцать двадцать по тамошнему времени; из Денвера днем можно лететь местной авиалинией в Эспеи.

За многочасовое путешествие Филип не терял времени даром, расспрашивал Сару Логан, выуживая из глубин ее поистине энциклопедических познаний все, что помогало ему полностью осмыслить ситуацию, в которой они находятся. Через час полета общая картина за исключением двух «белых пятен» — спровоцированного самоубийства отца Сары и внезапного исчезновения Хезер — стала Филипу ясна. Несмотря на усталость и бессонную ночь в пути, мозг его с готовностью воспринимал Сарин рассказ.

И хоть знание Филипом американской действительности, пусть даже не слишком глубокое, наивностью не отдавало, все же только теперь до него дошло по-настоящему, что сегодняшний всплеск неоконсервативного фундаментализма в США является продуктом сильной и грозной идеологии и философии, которая более сродни взглядам Адольфа Гитлера, нежели отцов-основателей. Филип и раньше слыхал всякие разговоры про движение евангелистов, опровергателей Ветхого завета, про всяких темных идеологов правого толка; он и сам это живо обсуждал. Но подобные разговоры в основном свидетельствовали, что эта публика для выколачивания средств пользуется приемами в стиле Элмера Гентри^[24]. Однако цепь внушительных фактов, знакомство с программой этих людей плюс личные догадки Сары — все говорило о явлении более зловещем, нежели обманное вымогательство у простофиль-фермеров их еженедельной базарной выручки. Познакомившись с данными, накопленными Сарой, Филип ясно представил себе, что это на самом деле значит.

Ортодоксальный евангелизм фундаменталистов — далеко не новое явление для Северной Америки, однако в годы процветания много последователей он не обрел, получив прирост лишь за счет южных баптистов. Его воздействие если и имело место, распространялось только на небольшие, обособленные регионы, чаще всего бедные, отдаленные. И только с возникновением дешевых и доступных средств массовой коммуникации евангелизм смог развернуться шире. Но все равно, «звезд» типа Билли Грэхема^[25] или преподобного Айка нашлось немного. Из этих двоих одна крайность, Айк, — форменно блаженный, тогда как Грэхем — чистой воды торгаш и подторговывал религиозными убеждениями, которые абсолютно не соответствовали стилю его мирской жизни, ограничивавшемуся приверженностью к игре в гольф, что не вязалось с ролью религиозного идеолога. При всем этом именно Грэхем, настаивая на необходимости организованных действий, спровоцировал крен в сторону правых консервативных сил.

Учредителей он выбирал в основном из адвокатов, банкиров, президентов крупных компаний — скажем: «Корпорация образцового обслуживания», «Государственные вклады на благоустройство бостонских улиц», «Первые международные корпоративные вклады в Далласе». Был среди них и президент гостиничного концерна «Холидэй Иннз».

В пятидесятые годы Грэхем вовсю проповедовал антикоммунизм, и это занятие вдохновляло его гораздо более, чем худосочная вера в загробную жизнь. Но тяга к религии возросла в стране лишь в шестидесятые, принесшие крах иллюзий и начало экономического кризиса. По мере того как угасали надежды на процветание, а инфляция росла, пышным цветом расцветал фундаментализм. С этим расцветом связано перерождение телевидения в фактор культурной жизни Америки. И снова, как и раньше, все пошло с Юга и Среднего Запада. Началось восхождение Орэла Робертса^[26], и к середине шестидесятых уже прочно задействован университет его имени в оклахомском городе Талса. Находит последователей и Джим Бэккер^[27], основатель «Клуба семисот» в Виргинии, что позволило ему через пару лет ввести телерубрику «Восславим Господа», гвоздем которой стала передача «Клуб «Восславим Господа», ведущаяся из города Шарлотт. Вслед за Робертсом вещать на всю страну принялся Рекс Хамбард, известный в пятидесятые как бродячий проповедник-евангелист; к началу семидесятых таких добровольцев насчитывалось чуть больше десятка. Однако в отличие от Грэхема они одним махом преодолели грань, отделяющую религию от политики, и немало американцев, раздавленных войной во Вьетнаме и не умевших приспособиться к возросшей дороговизне, с готовностью глотали эти телепилюли в елейной оболочке.

Сочетая новейшую телетехнику с наипростейшей философией, новые проповедники разрисовывали картину упадка, смаковали неудачи в экономике и пороки общественной жизни, направляя обвиняющий перст на общего врага — либерально-интеллигентное меньшинство, выдвигавшее лозунг — «всеобщее человеколюбие». Камнем преткновения стало словцо «гуманизм». Сторонники движения за равноправие женщин — гуманисты. Евреи — тоже гуманисты. Те, кто верит в процветание, — гуманисты. Гуманизм — это социализм, коммунизм, гомосексуализм, иудаизм, свободная любовь, порнография, движение за аборты, всевозможные пороки. Обличение же подавалось в общедоступной упаковке. Тем не менее под все эти телевизионные проповеди отводились либо поздние вечерние, либо самые ранние утренние часы, а также воскресное утро, когда телезрители к экранам не спешат. Хоть телевидение и должно было способствовать росту популярности проповедников, их паства не увеличивалась. Однако усилиями Никсона, Форда, а затем Джимми Картера ситуация изменилась.

Среднему американцу показывали с экрана, как стремительно падает престиж страны. Зерна подобного обличения, включавшего и критику роста безработицы, увеличения инфляции, и показ зреющего в народе ощущения бессилия страны, упав в благодатную почву, имели свои плоды. В Вашингтоне появилось несколько крупных и щедро финансируемых организаций, в том числе «Моральное большинство» Джерри Фолуэлла^[28]. Но вот президентом становится Рональд Рейган, американское подобие Гинденбурга. Так явился этот старец, носитель идей, уже с полвека как отцветших, в окружении быстро разрастающейся толпы молодцов с тяжелым взглядом, ищущих спасение Америки только в одном — очищении от греха, уничтожении всяческих недругов. В социальном, в экономическом и в психологическом плане весь этот сценарий до жути напоминал Германию 1933-го, перед приходом к власти Гитлера. Определяющие признаки — сила, ясность пути и цели, упрощенное решение сложных проблем. Билли Карстерс со своей организацией пришелся как раз ко времени.

Сообщество «Евангельским путем» из Канзас-Сити, сложившееся под началом Карстерса, походило на прочие подобные, с одной лишь разницей. Уже с первых шагов своей деятельности Карстерс узрел большую потенциальную силу в объединении двух задач: служения господу и правительству. В отличие от остальных евангелических объединений его организация укрепила свое правление членами Конгресса, сенаторами, членами законодательного собрания, мэрами, попечителями школьных советов, председателями муниципалитетов, шерифами. Из родного Канзас-Сити Карстерс быстро пошел в рост, так что к началу восьмидесятых уже в тридцати штатах у него были филиалы, где помельче, где покрупней, и из разных источников он имел крупный ежегодный доход почти в полмиллиарда долларов, большая часть которого налогом не облагалась. Под прикрытием шумихи вокруг Фолуэлла и его «Морального большинства» Карстерс совместно с сенатором Харкортом Сноу, своим «серым кардиналом», и посредством фонда «Пробудись, Америка» орудовали через множество каналов, потихоньку проводя своих людей из местных организаций и органов управления в законодательные учреждения.

Из всего этого можно было заключить, что «Десятый крестовый» есть очередное орудие Карстерса и компании в тактике создания мощной власти. В своих выводах Сара Логан пошла еще дальше, будучи убеждена, что именно «Крестовый» толкнул ее отца к самоубийству, и не сомневаясь ни на минуту, что именно члены этой организации похитили Хезер, — хотя, как и Филип, не могла подобрать логичного объяснения, зачем Хезер им понадобилась.

— Ну и мерзкую картинку вы обрисовали, — сказал Филип, едва зажглась надпись «Пристегнуть ремни!» перед посадкой в «Стэплтон Интернэшнл», аэропорту Денвера.

Сара, глаза которой слипались от усталости и бессонной ночи, встрепенулась.

— Под стать той, что была в Германии, когда к власти пришли нацисты!

— Снова за старое! Вам не кажется, что сравнение явно преувеличено?

— Не кажется! — буркнула Сара. — Все то же. Рост инфляции, безработица, утрата национального престижа, беспомощный, раздутый правительственный аппарат, экономический спад. Гитлер нашел для немцев способ выхода агрессивных эмоций, создал штурмовиков СД, позже СС. Карстерс преподносит нам «Десятый крестовый».

— Пожалуй, звучит мелодраматически, — заметил Филип.

— Именно, вы точно подметили! Наша родная страна обожает смаковать всякие истории с Лаверном, Ширли, из жизни кинозвезд. Мы так любим мелодраму! На том же сыграли нацисты. Вспомните, с чего в Германии пошли штурмовики — со сборища безработных в пивной!

— Меня волнует только судьба Хезер, — нервозно бросил Филип.

Самолет пошел на снижение, и в иллюминаторе показалась длинная, уходящая вдаль к западу складчатая гряда Скалистых гор.

— Не удивляйтесь потом, если опять столкнетесь с неожиданностями… — задумчиво сказала Сара.

Лайнер благополучно приземлился, и уже через несколько минут усталые путешественники садились в хлипкий самолетик местной линии, на котором и предстояло лететь из Денвера в Эспен. Пережив недолгую болтанку к сердцу тонувшей в облаках горной страны, они прибыли наконец на место. Филип взял напрокатмашину, раздобыл карту автомобильных дорог, и они покатили к находившемуся в нескольких километрах от аэропорта городку, располагавшемуся у подножия горы Снежники и Эспенских гор. Гигантские склоны плотным ковром покрывали леса, иссеченные сверху донизу ярко-зелеными лыжными трассами.

Колорадский городок Эспен раскинулся в длинной, петляющей горной долине на высоте более 2400 метров над уровнем моря. Основанный в 1879 году, он первоначально звался Ют-Сити. Тогда казалось, будущее городка обеспечено на многие годы, поскольку в горах обнаружили крупнейшее в мире месторождение серебра. Однако его серебряный век продлился всего лет пятнадцать: все кончилось, как только Соединенные Штаты приняли в 1893 году единый золотой стандарт. В эпоху расцвета по улицам Эспена бегали трамваи; раньше, чем в прочих городах штата, тут появилось электричество, город имел больше десятка роскошных отелей, оперу, а население доходило до двенадцати тысяч. Но бум иссяк, и к концу 1895 года население Эспена упало до шестисот человек.

В 1945 году началось чудесное возрождение городка благодаря Уолтеру Пепке, бизнесмену из Чикаго, большому поклоннику Гёте, умудрившемуся сподвигнуть Гётевское общество из Франкфурта отпраздновать двухсотлетний юбилей писателя в Эспене. С этого момента дальнейший исторический путь городка был устлан розами; медленно, но неуклонно Эспен возрождался к жизни. Начали приезжать горнолыжники, затем в Эспене состоялась конференция мастеров дизайна, позже фестиваль музыки. К концу семидесятых уже больше трехсот тысяч туристов ежегодно вливали свои средства в казну городка. Население подскочило до шести тысяч.

— Почему в качестве своего пункта на Западе «Крестовый поход» избрал именно Эспен? — размышлял вслух Филип, когда они, увязнув в пробке, еле-еле тащились по главной улице к отелю «Джером». — Почему не Денвер или еще какой-нибудь город покрупнее?

— Эспен вполне в их стиле, — сказала Сара и от души зевнула. — Полно приезжих, и все с деньгами. Сподвижники Муна, «Харе Кришна», «Чада господни» — все они действуют на один лад. Их всегда можно встретить в аэропорту, где многолюдно. Или грешников подлавливают. Мунисты, скажем, вечно крутятся у винных лавок. Эспен — прибежище любителей порока, тут и недозволенные страстишки, и наркомания, и пьянка; не исключено, что «крестоносцы» здесь имеют свой денежный куш, очищая совесть публике перед тем, как ей впасть во грех.

— Да вам известна вся их подноготная! — воскликнул Филип. — Вы прямо ходячая энциклопедия по сектам.

— Если бы! — пробормотала Сара. — То, что мы нашли в Баррингтоне, подтвердило мои начальные подозрения: этот народец копит материал для прямого шантажа, именно так они избавились от моего отца. Но настоящих доказательств у меня нет, нельзя же подавать в суд на основании одних догадок и измышлений! Вам легче, вам только бы свою девушку отыскать. Остальное — сверх программы, ну разве что материал для фото на весь разворот «Нью-Йорк тайме». Может, Пулитцера дадут, — невесело сказала она.

— Да за кого вы меня принимаете?!

— Ни за кого… — Сара вздохнула. — Просто я очень, очень устала…

Наконец подъехали к отелю — одной из главных достопримечательностей Эспена, добротному четырехэтажному кирпичному зданию периода расцвета серебряной лихорадки. К счастью, туристический сезон завершался, нашлись свободные номера. Взяв ключи, они направились в бар, отделанный в духе баров Сан-Франциско, чтоб обсудить заодно план действий на остаток дня. В баре оказалось пусто, лишь в самой глубине какой-то одинокий обшарпанный клиент прильнул к стойке, цедя пиво из жестянки и кидая угрюмые взгляды вверх, на огромный экран цветного телевизора, укрепленного на узкой подставке у потолка: передавали бейсбольный матч.

Сара с Филипом сели в отдельную кабинку, заказали пиво. Официантка с унылой физиономией отошла, и Сара спросила:

— А вы чем займетесь, пока я буду предаваться сладкому сну праведницы?

— Хочу набрести на «крестоносцев». Вернее, дать им себя подловить.

— Зачем это вам? У меня уже нет сил думать, разгадывать ваши намерения.

— Не вы ли утверждали, что «Десятый крестовый» рассылает своих членов клянчить средства? Вот я и хочу, если повезет, войти с ними в контакт.

— Они ходят по двое, — сказала Сара. — И все же я не пойму, зачем?

— Представим, что Хезер в Эспене, не вламываться же мне к ним со словами, что приехал отвезти ее к отцу! Единственный шанс проникнуть к ним — дать себя завербовать. Иного пути я не вижу.

— Но ведь это очень рискованно! — нахмурилась Сара. — Что, если они узнают, кто вы? Я уж не говорю о том, что вас могут подвергнуть особой обработке.

— Как-нибудь выдержу напор библейской проповеди! — усмехнулся Филип.

— Вы идиот, если в этом видите самое страшное! — взорвалась Сара. — У них такие методы, перед которыми меркнет изощренность всех времен и народов.

— Тронут вашим участием, — отозвался Филип. — Ничего, авось обойдется.

— Значит, решили… — Сара как-то странно на него взглянула, во взгляде слились досада, гнев, усталость. — Что ж, тогда… тогда будьте осторожны, хорошо?

— Не волнуйтесь! — успокоил ее Филип. — Лезть на рожон не буду. — Он подался вперед, похлопал ее по руке. Сара тотчас отдернула руку, схватилась за стакан с пивом.

Делая вид, что не заметил ее реакции, Филип взглянул на часы. Чуть больше двух по местному времени.

— Встречаемся в шесть, здесь же. Хорошо?

— Ладно! — кивнула Сара.

Шагнув из кабинки, Филип вытащил из кармана джинсов смятую пятидолларовую бумажку, положил на столик. Повернулся и вышел из притемненного бара.

* * *

Оказавшись на улице, Филип задержался посреди широкого тротуара, осмотрелся, оценивая обстановку. Небо над головой было блеклое, водянисто-голубое; темно-зеленые, крутые склоны гор вставали со всех сторон неприступными преградами. Обозревая городок, Филип отметил, что, несмотря на близость гор, аналогичного стремления к высоте в зданиях не наблюдалось: все в основном двухэтажные, выше четырехэтажных не видно. Взгляд Филипа остановился на указателе названия улицы, из которого явствовало, что стоит он на Купер-стрит. Судя по обилию пешеходов и огромному количеству припаркованных углом машин, она и есть центральная улица Эспена.

Филип неторопливо пошел по тротуару, то и дело останавливаясь, вглядываясь в изысканное оформление какой-нибудь витрины и стараясь производить вид праздношатающегося человека без определенных занятий, который в данный момент на мели и потому ему суждено спать под открытым небом и есть даровую похлебку. И, видно, неплохо удалось вжиться в образ: пройдя всего квартал от отеля, остановившись у светофора в ожидании зеленого сигнала, Филип заметил, как прямо к нему с противоположного угла улицы едет голубой «сааб». Он не сразу понял, что этот экзотический автомобиль — здешняя полицейская машина. Полицейский за рулем, по виду одних с Филипом лет, длинноволосый, с роскошными усами, оглядел его с головы до ног; Филин почти зрительно ощутил, как задвигались у того в мозгу шестеренки, и весь напрягся, пережидая, пока машина проедет мимо. Зажегся зеленый, «сааб» тронулся через перекресток. Филип перешел на другую сторону и, облегченно переводя дыхание, почувствовал, как кольнуло внутри — не от перепада ли высот? Разреженный воздух, усталость, пиво, выпитое в баре, — от всего этого вдруг закружилась голова, и тут Филипу подумалось: что если Сара права, может, не стоит ему в таком состоянии выходить на «крестоносцев»?

Он прогуливался еще минут десять и вот очутился перед ресторанчиком под вывеской «Копье», внешне в стиле шестидесятых. Остановился прочесть объявления, пришпиленные к доске у входа. И снова убедился, что в оценке Сары немало истины: сказать, что Эспен — город свободных нравов, было бы явной недооценкой существующего.

«Большое веселье у «Рыжего Рори».

Бесплатное ложе, выпивка тоже.

Наркотики с собой».

«Две подружки намылились

в Миннеаполис; на конец августа.

Колеса ваши — услуги

наши!»

«Тед! Карла подхватила

болячку. Насчет подробностей

звони. Дана», —

прочел Филип. Повернулся было идти прочь и замер: на него огромными голубыми глазами предупредительно смотрела молодая миловидная женщина; белокурые пряди по плечам. Темно-синий жакет, темно-синяя плиссированная юбка, белая блузка. На нагрудном кармашке жакета значок — щит с красно-бело-черным знаком «Десятого крестового». Рядом высокий парень лет двадцати пяти, тоже белокурый, та же предупредительность во взгляде. Та же сине-белая форма.

— Что ищешь, дружище? — спросил парень. По лицу скользнула улыбка, как показалось Филипу, деланная.

Снова входя в роль, Филип повел плечами, бросил:

— Мое дело!

— Приезжий? — спросила девица на одной ноте, почти без выражения.

— Ну! — отозвался Филип.

Эти двое подступили слишком близко. Филип попятился, уперся спиной в доску объявлений.

— Послушайте, если вам деньги нужны, так ошиблись адресом. Вы, видно, из «фанатов Иисусовых», нет?

Снова та же улыбочка. Парень мотнул головой.

— Подымай выше! Из соцобеспечения скорее…

— Честно? — Парню врать, видно, не впервой. — А я думал, мормоны какие-нибудь…

— Мы из «Десятого крестового», — сказала девица, снова вплотную подступая к Филипу. Теперь деваться было некуда. От «крестоноски» пахло туалетным мылом. — Наша организация из сферы бытовой помощи. Ходим, ищем по городу таких, кому нужно помочь.

— Помочь? — Филип попытался придать тону недоверие. — Чем же?

— Деньгами, пищей, одеждой, ночлегом. Все к твоим услугам! — сказал парень.

Его спутница кивнула, одарив Филипа лучезарным взглядом.

— Ну а что взамен? — спросил Филип, сочтя, что будет правдоподобней, если он выкажет неуступчивость.

— Ничего, — сказала девица. — У нас за городом в «Зубчатой вершине» есть ранчо; заезд на три дня. Отвезем, хорошо накормим, поможем прикинуть дальнейшие планы, глядишь, и надежды какие появятся. И вообще у нас там скучать не дадут.

— Вот-вот, только мне с вами развлекаться! — изобразил Филип горькую ухмылочку. — А может, врете, может, с дурацкими проповедями лезть станете?

Парень засмеялся.

— «Десятый крестовый» — это тебе не библейские сказки, мы прежде всего заботимся о том, чтобы вернуть времена старой доброй Америки, идеалы нашей Конституции.

— И когда у вас очередной заезд? — спросил Филип. — На случай, если надумаю…

— У нас все лето заезды, — вставила молодая девица. — Каждый вечер в семь подъезжает автофургон. Отвозит желающих к нам на ранчо.

— И куда это?

— Куда фургон подъезжает? — переспросила девица. Филип кивнул.

— Прямо сюда, к ресторану. Мы подъезжаем, где самая пьянь толчется, но здешним пьяницам на нас наплевать. Видят, что мы своим делом заняты. — Она помолчала, потом широко улыбнулась, показывая зубы. — Очень будем ждать!

— Давай-ка, стоит отключиться! — подхватил парень.

Девица снова улыбнулась, подалась еще ближе, положила ладонь на плечо Филипу.

— Очень просим! — ласково проговорила она.

От ее прикосновения, от этого нежного, обволакивающего взгляда Филип, вопреки всем предостережениям Сары, чуть не позабыл обо всем.

— Я подумаю, — выдавил он наконец дрогнувшим голосом.

Девица отступила, парень тут же включил свою автоматическую улыбку.

— И на том спасибо! — сказал он. — Значит, ждем вечером!

Филип кивнул, повернулся и пошел дальше по Купер-стрит. Прошел метров сто, остановился, сделав вид, что смотрит в витрину какого-то спортивного магазина. Боковым зрением он видел, как двое из «Крестового» удалялись в противоположном направлении. Филип стоял и следил: те отошли еще метров на пятьдесят, тогда он двинулся за ними. Видел, как они нырнули в толпу праздношатающихся туристов, подошли к какому-то мужчине в ослепительно белом теннисном костюме, выходившему из винного магазина с бутылкой в пакете. Стоило ему лишь ступить на тротуар, оба «крестоносца» взяли его в оборот. Девица подступила первой, остановила, положив руку на плечо. Притаившись под тентом витрины, Филип наблюдал.

Парень стал что-то проникновенно говорить, потом что-то отрывисто сказала девица. Через секунду человек в белом полез в задний карман брюк, потом, зажав под мышкой пакет с бутылкой, вынул из бумажника купюру. Протянул девице-«крестоноске», все трое раскланялись, и парочка двинулась дальше. Человек с бутылкой некоторое время глядел им вслед, потом направился к ярко-желтой спортивной машине с откидным верхом.

Филип хмуро смотрел, как «крестоносцы» удаляются в толпе прохожих. Ясно: у них две заботы — вербовка, с которой подъехали к нему, и сбор средств. Интересно, что тот парень наплел человеку с бутылкой? Впрочем, какая разница: Филип добился, чего хотел — он может проникнуть в «Десятый крестовый».

Он пошел обратно по Купер-стрит к «Джерому». По пути искал глазами фотомагазин. Уж если решил заделаться шпионом, надо действовать по правилам. Хоть и был у него захваченный из Нью-Йорка «канон», однако Филип понимал, вряд ли «крестоносцы» поощряют пытливое любопытство новичков к своим достопримечательностям. Надо иметь при себе что-то совсем маленькое, сунул в карман, и все. За квартал до гостиницы мелькнула витрина с рекламой «кодака». Филип завернул в магазин. И только вошел, почувствовал, что выходить не хочется: перед ним открылся заповедный мир, мечта любого фотографа — выставка новейшей аппаратуры и хранилище музейных редкостей. Под прилавком и вдоль стен полки заставлены всякой всячиной — от новейшей японской видеоаппаратуры до гигантского однорельсового аппарата «пецваль» образца эдак 1888 года. Тут стоял даже «мик-а-матик», длиннофокусный аппарат в виде головки Микки Мауса. Словом, такой диковинный магазинчик мог сохраниться разве что в Нью-Йорке, городе с населением в пятнадцать миллионов, или в таком вот Эспене, где покупатели, как правило, народ богатый и пресыщенный.

Владелец, уже немолодой человек в сдвинутой на затылок помятой шляпе «стетсон» и в очках с металлической оправой, за стеклами которых помигивали маленькие глазки, завидев Филипа, подался с табурета за прилавком.

— Посмотреть зашли? — Он окинул Филипа, подобно тому полицейскому в «саабе», взглядом с головы до ног.

Филип покачал головой и указал на изделие странного вида, стоявшее на полке, более похожее на батареечный мотор стиральной машины, чем на фотоаппарат.

— Какой роскошный «перифот»! — Филип сразу решил брать быка за рога и ставить точки над «I».

Это люмьеровский «перифот» возник во Франции в начале века и предназначался для фотопанорамирования.

Хозяин в удивлении выгнул бровь.

— Впервые за многие годы вижу клиента, знакомого с этой моделью! Вы фотограф?

— Угу, из Нью-Йорка!

— Як вашим услугам! Коллекционируете?

— Эпизодически, — сказал Филип. — Больше всего меня интересуют аппараты для скрытой съемки. Знаете, всякие такие штучки, которые выпускались в двадцатые-тридцатые…

Владелец просиял.

— Вы явились как раз по адресу! — произнес он и на мгновение исчез под прилавком. Снова появился, выложил на стекло перед Филипом деревянный стенд.

На стенде оказалось десятка два фотоаппаратов, каждый не более сигаретной пачки. Тут был и «престо» конца прошлого века, и классический «минокс» образца 1933 года, и панорамный японский «петал» 1948 года, и «микрокодак» 1944 года, который умещался в спичечный коробок. Особое внимание Филипа привлек экземпляр, похожий на кустарную имитацию американской зажигалки «зиппо».

— А это что? — спросил Филип.

Владелец магазина взял со стенда тусклый металлический предмет. Вскинул крышечку, под ней действительно оказалась зажигалка. Потом отодвинул панельку внизу, и открылся крохотный объектив с кнопкой перемотки.

— «Эхо»! Японская вещица середины пятидесятых.

— А как с пленкой к нему?

— Пленку теперь достать невозможно, но я исхитрился с черно-белой восьмимиллиметровкой «кодак» для любительской киносъемки. У аппаратика крохотные катушки. Я намотал парочку. Работает как часы.

— И сколько кадров на пленке?

— Шестнадцать. Конечно, фотографии получаются не бог весть, зато аппарат действует. Можно «Кодак 3-Х», пленка с чувствительностью повыше.

— Зарядите? Я беру, — сказал Филип.

— Пожалуйста! Запасную катушку вам вложу… если, конечно, всерьез надумали покупать…

— Сколько?

Губы у владельца сжались, он повел плечами, выдохнул:

— Триста!

— «Америкэн Экспресс» вас устроит?

Человек тихонько прыснул.

— Вы еще спрашиваете! Без этого «Экспресса» наш городишко давно в трубу бы вылетел. Тут, знаете, как со срамной болячкой, сперва море удовольствия, а месяц пройдет — мать честная!

— Что ж, придется лечить вашу болячку! — улыбнулся Филип.

Он вытащил бумажник, рассчитался посредством кредита.

— Минуточку! — сказал владелец, подавая Филипу покупку. — Я заправлю вам зажигалку. Баллончики потом в табачной лавке купите.

— Как, и зажигалка действует?! — изумился Филип.

— Ну ясно, действует! Небось японская…

Минут через пять с фотоаппаратом-зажигалкой в кармане Филип переступал порог своего отеля. Войдя в номер, захотел было принять душ, но передумал, чтобы не выходить из образа. Кроме того, решил выложить содержимое бумажника, оставив лишь водительские права. Минут двадцать ушло на то, чтоб выдрать стельку из правого ботинка и упрятать внутрь карточку «Америкэн Экспресс». Взглянул на часы: половина четвертого. Позвонил портье, попросил, чтоб разбудили в назначенное время, и через несколько минут уже спал крепким сном.

Ровно в шесть, невыспавшийся, с единственным желанием принять горячую ванну или душ, он спускался в бар «Джерома». Там было полно народу. Повсюду мелькали изысканные джинсы и простроченные рубашки «Ральф Лорен». Пиво «Коладас» лилось рекой, полумрак бара наполнялся хохотом, дышал разнузданной чувственностью. Филип оглядел зал, ища глазами Сару: наконец увидел ее за маленьким столиком в самом углу. В старых джинсах и мешковатом свитере, всем своим видом она выпадала из окружающей обстановки. Филип двинулся лабиринтом столиков, сел напротив нее.

— Привет! — громко сказал он, перекрывая шум.

Сара осоловело глянула на него сквозь табачный дым.

— Вид у вас!

— Вот спасибо! Значит, и вы клюнули.

— Клюнула?

— Вхожу в роль бродяги, — пояснил Филип.

— Делаете успехи, — мрачно сказала Сара.

— Кроме шуток, сработало! У меня назначено свиданье с этой ордой правдолюбцев. Меньше чем через час иду на правое дело.

— Рассказывайте! — Сара подалась вперед.

— Меня зацепили. В точности, как вы говорили, двое, парень и девица. Вербовка с места в карьер. У них где-то в районе какой-то «Зубчатой вершины» ранчо. Встреча у ресторанчика «Копье» в семь.

— И вы пойдете?

Филип кивнул.

— А как еще узнать, там Хезер или нет?

— Вам сказали, на сколько вас увозят?

— У них это называется трехдневный заезд. Обещали прилично накормить, помочь разобраться с жизненными планами.

— С пищей у них поосторожней, — еле слышно сказала Сара. — «Чада господни» подмешивают в чай белену, а боголюбивые фанатики в Ванкувере подсыпают в еду риталин и пробантелин бромид.

Филип обалдело уставился на нее.

— Белена — трава из семейства пасленовых. От нее бывают зрительные галлюцинации. И еще тошнота, понос, туман в голове, обмороки, головокружение. В больших дозах смертельна. Риталин — сильное возбуждающее средство, которым они пичкают своих финансистов, чтоб не утрачивали энтузиазма, а пробантелин бромид — противоязвенный препарат, побочный эффект — снижение половой активности и симптомы импотенции.

— О господи! — в ужасе прошептал Филип.

— Я предупреждала… Эта публика из своих лап так просто не выпускает.

— Ну подмешают они эту гадость, а зачем?

Сара повела плечами.

— Такое возможно, и даже очень вероятно. Был некто Тед Патрик, личность известная своими социологическими исследованиями групп подростков, вовлекаемых в секты. По его данным, сектантам удавалось в феноменально короткий срок полностью подчинить себе умы подростков. Словно каким насильственным путем. Не исключено, они применяли свой метод промывания мозгов и именно с помощью всяких таблеток.

— Вот дела… — в раздумье протянул Филип. — Даже не верится, что такое может быть.

— Не верится? — саркастически усмехнулась Сара. — Тогда объясните мне, как могло случиться, чтоб студентка-второкурсница из обеспеченной семьи, занимавшаяся психологией и изучавшая русский язык, у которой прекрасные отношения и с друзьями, и с родителями, сама отличница, и вдруг за двое суток резко меняет образ жизни, примыкает к сподвижникам Муна? Всего за двое суток!

— Это реальный факт?

— Абсолютно! Студентка из Нью-Хэмпширского университета. Не стоит недооценивать их методы!

— Убедили! — Филип закурил, задумчиво постукивая пальцами по столу. — Ладно! Надо наведаться к ним с этим заездом. Постараюсь узнать, там Хезер или нет, и как можно скорее. Во что бы то ни стало дня через два вернусь, даже если придется ползком выползать оттуда.

— Интересно, как вы намерены удрать? — спросила Сара. — Излюбленный их способ держать людей — изоляция.

— Единственная моя цель — попытаться найти Хезер. На героический поступок меня не хватит, вызволять ее сейчас я не стану. Если она там, я уеду оттуда обычным способом, соберу подкрепление. Если ее увезли силой, это уже уголовное преступление. Достаточно обратиться в ближайший полицейский участок.

— Надо бы вам получше изучить эту публику! — проговорила Сара. — Иметь с ними дело не так-то просто.

— Можете предложить иной вариант?

— Иного нет. А что, если ее там не окажется?

— Тогда назначаем друг другу свидание. Где вам удобно?

— В Рино. Мне кажется, есть какая-то связь между Келлеровским мозговым центром и этим самым НСС, что попадался среди монастырских бумажек. Я уже забронировала номер в гостинице.

— В какой?

— «Холидэй». Не «Холидэй Инн», а просто «Холидэй».

— Так. Мне тоже забронируйте! Либо туда заявлюсь, либо дам вам знать, где встретимся. Если не возражаете, я съеду отсюда, а барахло свое вам оставлю. Оно будет в машине.

— Хорошо! — сказала Сара.

Филип посмотрел на часы. Без четверти семь. Он поднялся.

— Мне пора!

Посмотрел с высоты роста на сидящую Сару: захотелось ей что-то сказать, только не знал что. Их взгляды встретились. В неугомонном гуле переполненного бара на миг воцарилась тишина, до слуха долетел откуда-то из-под потолка приглушенный голос диктора, комментирующего баскетбольный матч.

— Удачи вам! — тихо сказала Сара.

Филип кивнул.

— Спасибо! В четверг или в пятницу дам о себе знать.

— Буду ждать! — отозвалась Сара.

Снова накатил возбужденный шум голосов. Филин повернулся, вышел из бара; внезапно и странно, до дрожи в спине, его окатило холодной волной.

10

Автофургон — как и предполагалось, синий «эконолайн» на двадцать мест — выехал из Эспена на северо-запад по шоссе-82. Кроме Филипа и двух его новых знакомцев, там сидело еще шесть человек. Первые минут десять ушли на обоюдное представление. Светловолосый парень — он сел за руль — назвался Эриком. Девица по имени Уэнди села рядом с ним.

Хоть остальные скорее всего друг друга не знали, все были чем-то схожи между собой — одинаково юны, значительно моложе Филипа, по виду неприкаянные.

После знакомства настала неловкая тишина, тянувшаяся долго, пока не проехали аэропорт. Тогда, повернувшись с переднего сиденья ко всем лицом, Уэнди затянула песню. Сначала подтягивали словно нехотя, потом потихоньку стали подпевать дружней; все, даже Филип. В выборе репертуара особой святости не ощущалось. Началось с «Америки», с которой патриотическая тема впредь не иссякала, повторяясь в «Звездном флаге», «Гимне борьбы за Республику» и «Дикси». Все это напомнило Филипу, как однажды в детстве родители запихнули его на слет юных республиканцев. Автобусные песни были из бойскаутского репертуара, но их слова знали все, и это помогало скоротать время в дороге. Новичкам как бы исподволь подкидывалась возможность освоиться.

Так ехали они по то и дело петлявшему шоссе-82, следуя извилистому руслу Ревущей Двуглавой Реки, мимо курортных городков Снежник, Базальтовая гора, Эль Джебель. Песни смолкли. Примерно через час стало быстро смеркаться, и автофургон повернул с шоссе-82 на шоссе-133 в сторону Карбондейла, держа почти точно на юг среди темных скалистых круч, с одной стороны, и густо поросших лесом гор Национального заповедника «Белая река» — с другой. Уже стемнело, когда подъехали к небольшому поселку Редстоун; теперь их путь по извилистому шоссе тянулся в кромешной темноте, только желтый свет двойных передних фар освещал дорогу. Спутники Филипа, кроме Уэнди и водителя, подремывали.

— Сколько еще? — спросил Филип Уэнди, облокотившись о спинку ее сиденья.

Не отрывая взгляда от дороги, та бросила:

— Недолго! Потерпи.

— Мы через Зубчатую вершину проедем? — снова спросил Филип. — Я городок имею в виду…

— Нет! — припечатал Эрик тоном, исключавшим дальнейшие расспросы.

И опять, как тогда, когда выходил из бара «Джерома», Филип ощутил накат ледяной волны. Не страх даже, скорее какую-то ноющую тревогу, словно упустил что-то очень важное, словно по собственному недосмотру допустил в своих действиях роковой просчет. Только теперь он осознал смысл предостережений Сары насчет возможной изоляции. Он попал в лапы «Десятого крестового», кругом тьма, и совершенно непонятно, куда едет этот автофургон. Сам ввязавшись в это дело, Филип уже не видел реальной возможности улизнуть от них. И впервые с того самого дня, как Хезер нежданно-негаданно снова вторглась в его жизнь, у Филипа зашевелились сомнения: не зарвался ли он в своих планах?

Проехали еще чуть больше получаса по узкой дороге, наконец автофургон свернул на какой-то проселок, круто уходивший вверх, по обеим сторонам глухой стеной вставали деревья. В слабом отсвете фар Филип снова взглянул на часы. Поворот с указателем на Боген-Флэте миновали десять минут тому назад — хоть какой-то намек на ориентир, однако где именно, в каком месте на карте расположен этот Боген-Флэте, Филип понятия не имел.

Автофургон замедлил ход, в свете фар при повороте возникла высокая металлическая изгородь-сетка, они выехали на какой-то простор посреди леса. Подъем кончился, автофургон подъезжал к изгороди, фары осветили ворота и охранника на часах. Он был в комбинезоне, похожем на ту форму, что на Эрике. Охранник развел ворота, и машина медленно въехала по гравию на территорию «Десятого крестового». Проехали еще метров сто по усыпанной гравием дороге, Филип в боковое окошко различал смутные очертания низких бревенчатых барачных строений. Дорога уперлась в площадку, обведенную круговым объездом: небольшая насыпь, неухоженная клумба, в центре высокий флагшток. Справа огни большого дома, похожего на ранчо, тоже бревенчатого; слева едва проглядывалось множество разбросанных кучками небольших домишек. Прямо за клумбой с флагштоком явственно вставал в свете фар громадный амбар, на обеих дверях которого ярко выведена эмблема «Десятого крестового».

Уэнди с улыбкой повернулась назад.

— Приехали, ребята, конечная остановка! Пожалуйте на свежий воздух!

Она распахнула дверцу, соскочила; через мгновение послышался лязг и поворачивание хорошо смазанных шарниров; боковая стенка фургона откинулась.

Филип подождал, пока выберутся остальные, последним подошел к борту. Чувство было такое, будто все происходит, как в кино, где герой впервые в жизни попадает в концлагерь. Ночной воздух встретил холодом. Филип спрыгнул вниз вслед за попутчиками. Темное небо было сплошь усеяно немигающими звездами. Вокруг тишина, слышно только сопение новобранцев да слабое поскрипывание ветвей в лесу, окружавшем лагерь.

Обойдя грузовик спереди, Эрик встал перед группкой вновь прибывших. И тут Филипу вспомнились слова человека из Баррингтона про этих, из «Крестового». Стоявший перед ними в свете звезд, в отблесках горящих окон ранчо Эрик производил именно такое леденящее душу впечатление. Казалось, он высечен из белого мрамора, выражение лица абсолютно безжизненное. Заговорил, и его резкий голос прозвучал как-то странно, словно издалека.

— Сначала о главном. Все, вероятно, устали. Потому вам организуют ночлег. Уэнди! — бросил он своей спутнице.

— Слушаюсь! — кивнув, четко отозвалась она. — Женщины со мной! В женское общежитие.

Она указала большим пальцем через плечо на длинное баракоподобное строение справа от ранчо. И, повернувшись, зашагала к нему, три девушки безропотно двинулись за ней.

— Мужчины — туда! — кивнул Эрик в ту сторону, где на задворках лагеря гнездились маленькие домишки. Он пересек дорожку вокруг клумбы, зашагал дальше, прямо по утоптанной земле. Филип и трое парней гуськом последовали за ним. Это все больше и больше напоминало фильм из жизни военнопленных. Кажется, вот-вот появится Стив Маккуин и начнет дубасить мячом по стенке какого-нибудь барака. При всей странности и даже жути положения Филипу почему-то вдруг сделалось смешно, он едва сдержал улыбку, Сопляки, настоящей службы и не нюхали! Но тут же вспомнил про кровавый след на стене своей мастерской в «Сохо», и ему стало не до смеха. Эти люди не шутят, сказала Сара. С виду будто детские шалости, но кто его знает, какая фантазия взбредет этим детишкам в голову…

Эрик оставил двоих у домика рядом с громадным амбаром, сказав, что вернется через пару минут, а Филипа с четвертым повел дальше, под гору, к домику почти у самой ограды, за которой заслоном вставали деревья. По дороге миновали штук восемь таких же домиков, но свет нигде не горел, окна плотно прикрыты. Если кто в них и живет, наверняка спят.

Эрик распахнул дверь домика, отступил, пропуская вперед Филипа с его сотоварищем. Вошел следом, щелкнул выключателем у притолоки. Вспыхнула единственная голая лампочка на длинном гибком шнуре. Ватт сорок, не больше — чтобы раздеться, достаточно, но для чтения и разных занятий явно темновато.

Внутри все по-солдатски просто: грубые нары, четыре тумбочки в ряд вдоль дальней стены, единственный складной стул. Ни умывальника, ни шкафа для одежды, ни зеркала. Но с удивлением Филип отметил, что при таком скудном комфорте в плинтусы вделано электрическое отопление.

— Здесь просто, — сказал Эрик заученным тоном, явно не в первый раз, — зато удобно и чисто. Туалет и ванная в дальнем конце учебного корпуса — помните, тот амбар? Завтрак там же, в учебном корпусе. Для сведения: мы находимся на большей высоте, чем Эспен, потому не удивляйтесь, если почувствуете быструю утомляемость. Сейчас советую спать. День завтра напряженный.

— А какие планы? — спросил Филип.

Эрик пронзил его ледяным взглядом.

— Сразу после завтрака ознакомительное собрание в учебном корпусе.

— Во сколько? — спросил новоиспеченный сосед Филипа.

— Рано, — отрезал Эрик. — Не волнуйтесь, вас непременно разбудят.

Едва кивнул и вышел, прикрыв за собой дверь.

Филипу тотчас захотелось проверить, заперта дверь или нет. Повернул ручку, дверь со скрипом распахнулась. Пожав плечами, Филип вернулся в комнату.

— Слава богу, хоть на ночь не запирают…

— А что, разве могут? — спросил парень, заметно струхнув.

— Мне так показалось, — скорчил гримасу Филип. Протянул руку: — Меня зовут Филип. Филип Керкленд.

— Дэн Джексон! — представился его сосед, пожимая руку Филипа.

С виду около тридцати. Волосы длинные, блекло-соломенные, вытянутая, изможденного вида физиономия, за стеклами очков без оправы — маленькие глазки. Сильно потертые джинсы, бледно-зеленая футболка и заношенная легкая солдатская куртка. В общем, по виду парень отдаленно напоминал дезертира шестидесятых.

Джексон присел на нижнюю койку, пружины скрипнули. Похлопал руками по матрацу, поморщился.

— Жестко! Я помягче люблю…

— Не думаю, чтоб они заботились о нашем с тобой удобстве, — заметил Филип.

Он сел на раскладной стул, стянул ботинки. Устало откинулся на спинку, закурил.

— Что ты хочешь этим сказать? — Джексон, поерзав, плюхнулся на единственную подушку, заложил под голову руки.

— Слыхал что-нибудь про этих людей? — спросил Филип, пропуская мимо ушей вопрос.

— Только то, что сами сказали.

— А что сказали?

— Что заведение у них вроде соцобеспечения. Бесплатная еда, койка, отдых. Особенно-то я не расспрашивал. Чего нам, нищим-то, права качать! Так ведь?

— Ну а с боженькой они к тебе не подъезжали?

— Нет. А что? Думаешь, они из этих, да?

— Кто их разберет! Видал крест у них на куртках и еще такой же большой знак на дверях амбара?

— Тоже в виде креста, что ли? Тьфу ты, может, это шайка каких-нибудь фанатов… — Джексон покосился на верхнюю койку, повернулся к Филипу. Тусклый свет единственной на потолке голой лампочки замерцал на стеклах очков, глаза спрятались. — Ладно, ну и что с этого? Я же говорю, где нам права качать… У меня всего десять долларов за душой и никакой надежды на большее.

— Откуда будешь? — спросил Филип. Он поднялся, принялся стягивать одежду.

— Не слыхал небось! — со вздохом отозвался Джексон.

— А все-таки?

— Из Пустоши, — сказал его долговязый сосед. — Поселок там есть, Чэтсуорт.

— Как так из «пустоши»? — переспросил Филип, стягивая носки.

— Называется: Пустошь «Золотая сосна». Болотный край в Нью-Джерси, две с половиной тысячи квадратных километров, — пояснил Джексон. — Это между Филадельфией и океаном, южнее Нью-Йорка. Чэтсуорт — завидная дыра! Из магазина Базби как посмотришь — кругом одни лопухи!

— «Золотая сосна» — ну и названьице для болота! — пробормотал Филип. Он прошлепал босиком по полу, выключил свет, полез на верхнюю койку.

— Все штаты клюквой обеспечиваем, — с усмешкой произнес Джексон в темноте. — У нас либо клюкву собирают, либо выдирают мох сфагнум, где тобь и костоломка. Тем и живут.

Он произнес не «топь», а «тобь».

— А что это, «топь», «костоломка»? — поинтересовался Филип.

— «Тобь» — такое болото, где старые дубы гниют. А «костоломка» — то же болото, только там кедр светлый. Местечко у нас — дай боже! Как школу закончил, всего и выбору-то, либо клюкву, либо мох собирай. Братья у меня по клюкве, отец по мху. А меня и от того, и от другого воротит, вот я и слинял оттуда. Теперь в дебрях кукую, в Колорадо. Гол как сокол. Неплохо преуспел за шесть лет, а?

— Сколько тебе? — спросил Филип.

— Двадцать четыре.

— Я думал, больше… — протянул Филип.

— Мы с Пустоши все такие…

Джексон умолк, наступила долгая глухая тишина. В щелях тесовой крыши гулял ветер, слабо поскрипывали доски, будто палуба корабля при качке. Вот скрипу стало вторить всхрапывающее посапывание снизу. Джексон спал и, вероятно, видел во сне магазин Базби и свои бескрайние болота между Филадельфией и берегом Атлантики.

Лежа на жестком тонком матраце прямо под темными балками крыши, Филип вдруг очень четко все представил: именно такие, вроде Джексона, парни из самой глубинки Америки и составляют основной резерв «Десятого крестового». Достаточно найти человека, у которого ничего за душой, вселить в него искру надежды, и он с радостью заложит им и душу, и мысли, и сердце. Так случилось с Хезер. Мечта стать великой балериной столкнулась с действительностью, что означало, как бы способна Хезер ни была, до истинного таланта ей далеко. Но вместо того, чтобы открыто посмотреть правде в глаза, она схватилась за очередную иллюзию и сама, по доброй воле примкнула к отшельничьему клану святош, существ с ранимыми душами, готовых без оглядки отречься от самих себя, чтоб не думать о будущем, отдав себя во власть чьей-то хозяйской воле-любви — Матери Терезы, Матери Настоятельницы…

Филип вспомнил, что говорила Сара, когда они летели из Чикаго в Денвер: почти всегда религиозные секты и группы строятся на узах некоего родства, жажды родительской опеки. Так, члены возникшей в Калифорнии секты йога Бхаджана — З-НО называли Бхаджана «отцом»; Сун Мюнь Муна, идеолога «Объединяющей церкви», зовут «отцом», «истинным родителем». Последователи Клэр Профит и ее «Универсальной церкви» именуют учредительницу «Мама-гуру»; «отцом» звался и Рон Хаббард, основоположник «сайентологии». Предводительницу группы «Обитель веры» Элинор Дейрис называли «Мать Дейрис». Джина Джонса, лидера группы «Храм народа», вдохновителя массовых самоубийств в столице Гайаны Джорджауне, нередко величали «папа».

— Так же чтили и Гитлера! — сказала Сара.

— Все Гитлер у вас на уме! — с улыбкой вставил тогда Филип.

— «Отец мой, отче, данный мне господом, сохрани и защити меня во веки веков!» — этими словами начиналась утренняя молитва в детских садах Германии в тридцатые годы, — отвечала Сара.

И сейчас, лежа в темноте, прислушиваясь к крепчавшему ветру меж сосен, Филип все еще до конца не мог поверить в происходящее. Так похоже на детские забавы — форма, листовки, примитивные лозунги. Но, с другой стороны, может быть, именно в этом примитивизме и вся соль? В мире, насыщенном сложными проблемами, только самый простой ответ станет желанным, в особенности для одиноких, бесправных, опустошенных. Как быстро просвещенные умы забывают, что перевороты и войны затеваются людьми заурядными, а за ними идет, выкрикивая лозунги, толпа.

— Зиг хайль! — прошептал Филип в темноте. — Спаси господи…

* * *

Его разбудил чей-то незнакомый голос. Филип открыл глаза: перед ним тускло горела голая лампочка на гибком шнуре.

— Одежда в большом мешке, личные вещи в маленьком. Запомни, твой номер «пятьдесят шесть». Забудешь, тогда не найти концов. Ясно?

— Да, но…

— Приятеля разбуди. Кормежка через десять минут. Да скажи ему, не забудь, его номер «восемьдесят восемь».

— Угу! — отозвался голос Джексона.

Повернув голову, Филип увидел, как маленький толстяк с белесой, как рыбье брюхо, физиономией, сплошь усеянной юношескими угрями, выходит из домика, перекинув через плечо два рюкзака и одной рукой таща два рюкзака поменьше. Свободная роба, типа той, что носят хирурги, — светло-зеленые штаны на тесьме, такая же рубаха без застежки, с короткими рукавами.

— Кого еще черт принес? — пробурчал Филип, как только захлопнулась дверь.

Джексон спустился с нар, и Филип в удивлении уставился на него: тот оказался точно в таких же светло-зеленых штанах.

— Сказал, что из прачечной, — пояснил Джексон. — Нашу одежду забрали стирать и все личные вещи. Пока мы тут будем, их запрут в сейф в главном корпусе. Говорит, вроде чтоб сохранность гарантировать…

— Он что, и мое все позабирал? — вырвалось у Филипа.

— Ну да. Оставил тебе то же барахло, что и мне. Да, твой номер «восемьдесят восемь»!

— Черт! — выдохнул Филип.

Скользнув к краю нар, он спрыгнул на голый дощатый пол. Холодно. В одних трусах метнулся к складному стулу. Не осталось даже ботинок. Вместо его одежды на стуле лежала аккуратно свернутая спецовка, точь-в-точь как на Джексоне, теплые шерстяные носки и пара видавших виды солдатских бутс.

Джексон подал голос сзади:

— Не знаешь, который час?

Филип посмотрел на часы, не поверил глазам, снова посмотрел: половина пятого! Повернувшись к Джексону, бросил со злостью:

— И ты позволил этому гаду унести нашу одежду?

Джексон повел плечами. Спецовка размера на два больше висела на его тощем теле как на вешалке.

— А что? Подумаешь, пускай стирает…

— Так! — сквозь зубы выдавил Филип, косясь на свободно болтавшуюся на соседе спецовку.

Сара назвала бы это «отторжением». То же происходит в армии с новобранцами — им выдают униформу, чтоб все стали как один, главное — количество, имя никого не интересует. Утрата индивидуальности. Даже сигареты и те забрали, и ту самую японскую зажигалку. Филипу стало не по себе: стоит им взглянуть попристальней, могут обнаружить фотоустройство, тут ему и крышка! Но выбора не было. Филип взялся за одежду, стал натягивать.

— Так и не сказал, который час… — обиженно протянул Джексон.

— Полпятого! — донесся приглушенный голос Филипа, просовывавшего голову в ворот рубахи.

— Тьфу ты! — сплюнул уроженец болотного края. — Кормежка в полпятого! И есть-то еще неохота…

Присев на складной стул, Филип натянул носки, всунул ноги в бутсы. Наклонился, принялся зашнуровывать.

— Думаю, надо есть, пока дают, — заметил он. — Бьюсь об заклад, кормят тут негусто и нечасто.

— Да хватит тебе! Только страху нагоняешь…

— Думаешь, мне не страшно? — отозвался Филип.

* * *

Когда Филип с Джексоном вошли в амбар, просторное помещение было сплошь заполнено народом в светло-зеленых спецовках. Убогие фанерные столики на козлах, вдоль них длинные, грубо сколоченные скамейки. Амбар был полностью очищен от лишнего и некоторым образом переоборудован. Все перегородки сняты, стены обшиты досками. Сеновал застеклен в виде конторки, туда вела винтовая металлическая лестница. Слева, над невысоким стояком, красовалась на стене еще одна эмблема «Десятого крестового», прямо над ней по ширине стены тянулась занавеска, прикрывая широкий, скрученный трубкой, экран. Кто-то расщедрился на реконструкцию старого амбара.

Прямо у входа их встречала молоденькая девушка. Она спросила их номера, проводила на отведенные места. Джексон отправился на место в самом центре, а Филип уселся как раз напротив стола,стоявшего на небольшом возвышении.

Если по низу колыхалось море бледно-зеленых спецовок, за столом на возвышении царствовал синий цвет. Филип увидел среди человек двенадцати, восседавших там, Эрика и Уэнди; все в одинаковой форме — синий пиджак, белая блуза. В самом центре сидели двое поджарых, загорелых, бодрых молодцов; поверх черных свитеров с высоким воротом — черные, кожаные, типа пилотских, куртки. Стул между черными пустовал, на столе возле них лежали два черных берета, на каждом маленькая серебряная булавка, как Филипу показалось издали, с изображением занесенного палаша. Однажды он делал фоторепортаж о «черных беретах», специальном армейском подразделении, брошенном на борьбу с партизанами; похоже, форма этих двоих заимствована оттуда. Все сомнения Филипа в оценке Сарой Логан «Десятого крестового» улетучились раз и навсегда. Эти двое в черном определенно обучены убивать.

Филип по возможности непринужденно оглядывал амбар в надежде увидеть Хезер. В непосредственной близи ее не было, зеленые спецовки сливались в одно пятно, вдобавок половина народа сидела к Филипу спиной. Даже если Хезер тут нет, это еще ничего не значит. Раз уж они силой заставили ее вернуться, стало быть, есть причина не помещать Хезер вместе с рядовой публикой. Тут он снова понял, насколько была права Сара, заметив, что ему стоило бы сперва побольше разузнать о «Десятом крестовом»; вся затея с поездкой в «Зубчатую вершину» стала казаться ошибкой, притом опасной. Судя по всему, Хезер представляет особую ценность для «Крестового», а «Зубчатая вершина», несмотря на изолированность от внешнего мира, все же, пожалуй, не то место, где могут содержать нужных людей.

Громкий гул голосов, наполнявший огромное помещение, утих до шепота, внезапно смолк совсем. Все головы повернулись к дверям. Филип посмотрел туда же.

В дверях стоял высокий лысеющий брюнет. Гладкую, пухлую, как у невинного херувима, физиономию частично скрывали прятавшие глаза очки с затемненными стеклами. С минуту он молча стоял и, вертя шеей, оглядывал помещение; затем неспешно двинулся меж столов к возвышению. Поднялся на две ступеньки, подошел к стулу между двумя молодцами в черных куртках. Стоило ему подойти, все сидевшие за этим столом, за исключением двоих в куртках, поднялись со своих мест, а вслед за ними и остальные в амбаре. Филип тоже встал, не отрывая взгляда от нового лица.

Высокий подождал, пока шум утих, опустил голову, зашевелил губами. Молитва. В ту же секунду слова были подхвачены всеми в амбаре. Голосам молящегося хора мрачно вторило, отражаясь от деревянных балок, эхо. Склонив голову и полуприкрыв веки, Филип вслед за другими произносил молитву. Косясь сквозь ресницы, он заметил, что на первых фразах молитвы встали и оба молодца.

Окончив, высокий в центре стола поднял голову, снова обвел всех взглядом. Чуть заметно кивнул, сел. И немедленно служительницы в форме внесли тяжелые нагруженные подносы. Женщины обходили длинные ряды столов, ставя перед каждым тарелку каши, густой и вязкой, с ободком водянистого молока по краям. Филип потянулся было за ложкой, что лежала перед ним, но остановился, увидев, что никто вокруг не пошевелился.

Тут из-за стола поднялся Эрик, устремив взгляд в глубину амбара.

— Доброе утро, друзья! — прозвучал его голос, уверенный, четкий.

— ДОБРОЕ УТРО, ДРУГ! — прозвучало хором роботов снизу.

— Почему утро доброе? — нараспев начал Эрик.

— ПОТОМУ ЧТО МЫ СВОБОДНЫ!

— Почему мы свободны?

— ПОТОМУ ЧТО ВЕРУЕМ!

— Во что мы веруем?

— МЫ ВЕРУЕМ В ИСТИНУ!

— И еще?

— МЫ ВЕРУЕМ В СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДЛЯ ВСЕХ!

— И еще?

— В СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ!

— В чью истину?

— В ИСТИНУ ГОСПОДНЮ!

— В чью справедливость?

— В СПРАВЕДЛИВОСТЬ ГОСПОДНЮ!

— В чью Америку?

— В АМЕРИКУ ГОСПОДНЮ!

Раздался гул ликования; постепенно смолк. Эрик переждал, пока все снова посмотрят на него, и продолжал:

— Хочу воспользоваться возможностью и познакомить новичков с руководителем нашего лагеря «Зубчатая вершина», доктором Джеральдом Лейси! — кивок в сторону человека в дымчатых очках; ответный кивок.

— И еще хочу познакомить всех с нашими гостями, лейтенантом Хэлом Венеттом из главного управления в Денвере и лейтенантом Джоном Холмсом из главного управления в Рино. Они пробудут у нас пару дней, посмотрят, как мы с вами живем. Окажем им теплый прием!

Снова приветственный гул, но уже без прежнего энтузиазма. Когда все стихло, Эрик поднял правую руку, просияв своей отработанной улыбочкой.

— Все, друзья, садитесь, жуйте!

Несмотря на острое чувство голода, Филип есть не стал, водил ложкой по серой жиже в помятой жестяной миске, тогда как остальные с жадностью поглощали пищу. Внимания на него никто не обращал, он остался наедине со своими мыслями.

Покончив с завтраком, толпа, набившаяся в амбар, суетливо потянулась к выходу. Филип поотстал у дверей в надежде увидеть Хезер в потоке выходящих, но зеленая униформа все лица делала похожими друг на друга. В считанные минуты фигуры растворились в рассветной мгле. И тут же девушки-подавальщицы принялись двигать столы, ставить рядами полукругом складные стулья. Буквально на глазах ярко освещенный амбар превращался в зал, предназначавшийся для дневных занятий.

— Восемьдесят восьмой! — прокатился трубным гласом усиленный мегафоном голос Эрика. — Мечтать будешь или выходишь со всеми?

Белесый Эрик стоял в окружении зеленой группки на полукруглой утрамбованной насыпи у подножия голого флагштока.

Резко окунувшись в холод раннего утра, Филип зашагал от амбара к флагштоку. Подойдя, увидел, что вокруг Эрика парни, с которыми он ехал из Эспена, и еще какой-то тип, крепкий, широкоплечий, с накачанными мышцами тяжелоатлета. Та же зеленая униформа, только на рукаве нашивка с эмблемой «Десятого крестового», а на голове черный фетровый берет.

— Знакомьтесь, Боб! — представил Эрик, как только Филип подошел. — Считается главным по физподготовке

в лагере «Зубчатая вершина». Предложит вам небольшую разминку прочистить легкие, а потом соберемся здесь на инструктаж в учебном зале.

— Можно вопрос? — сказал Филип.

— Валяй!

— Я насчет личных вещей. Как-нибудь можно ими воспользоваться?

— Они не понадобятся, — отрезал Эрик. — Тебе дадут все необходимое.

— А сигареты? — спросил Филип.

— У нас не курят. Вредно для здоровья, — сказал Эрик и нахмурился. — Я вижу, на тебе часы? Санитар должен был изъять. Сними и дай мне! — Он протянул руку.

— Мне бы не хотелось… — начал Филип.

Физиономия Эрика помрачнела еще больше.

— Боюсь, для тебя исключения не будет! У нас сложности с выплатой компенсации. Не хочешь ведь, чтоб часы украли?

Он не убирал руку. Некоторое время Филип стоял, глядя на Эрика, потом покорно щелкнул замком видавших виды водонепроницаемых «сейко», передал.

— Так-то вот, — сказал Эрик, мгновенно расплывшись в улыбочке. — Теперь все в порядке, давайте, ребята, занимайтесь! — И кивнул тяжелоатлету. — Приступай, Боб!

Так начался этот день.

«Небольшая разминка» вылилась в восьмикилометровую пробежку вверх по лесистому склону горы Зубчатая Вершина, по тропинке, едва различимой в сером мраке встающего рассвета. Семижильный Боб все гнал и гнал вперед тяжелой трусцой, оставив четверых задыхающихся новобранцев, Филипа в том числе, далеко позади.

Не имея часов, Филип не мог точно определить время, однако по тому, насколько успело рассвести, решил, что, должно быть, прошло не меньше часа до того момента, как перед глазами вновь выросла металлическая ограда лагеря. Спецовка на Филипе промокла от пота, пятки жгло от усталости.

Вернувшись в лагерь, они тотчас же снова попали к Эрику, обрушившегося на них с лекцией-инструктажем. С первых же фраз Филипу стало ясно, что в ней заложена доктрина «Десятого крестового». Группа расселась в учебном зале, слушая длинный, путаный монолог Эрика на тему о насущных бедах Соединенных Штатов. И всю дорогу, пока этот тип в синей форме разглагольствовал о положении в стране, на головы слушателей сыпались цитаты — начиная от Сократа и Томаса Джефферсона до библейских изречений. Итак, Соединенные Штаты находятся в опасности, а основная причина в возросшей греховности и упадке морали, поскольку страной управляет кучка «либералов» и гуманистов, единственная цель которых разложение нации, обнажение ее слабых мест, по которым немедленно армадой безбожников-коммунистов будет нанесен смертоносный удар, чего они только и ждут. Сбивчивые мысли «крестоносца» были явно абсурдны, нелепы, однако, поглядывая на лица вокруг, Филип не мог не заметить, что слова Эрика производят впечатление.

Аборт назывался преступлением, гомосексуалисты — отщепенцами, женоподобными фиглярами, движение за равноправие женщин — нелепостью, поскольку в силу высокой нравственности женщине следует предоставлять не равные права с мужчиной, а предпочтительные, ибо жены благословенны господом. Богатство — грех, именно оно разрушило американскую мечту о продвижении вперед благодаря усиленному труду и личной предприимчивости; единство в стране подорвано стараниями коммунистов и мафии. Порнография порождает насилие, экспорт капитала — безработицу, сокращение вооружений подрывает мощь страны. И вслед за каждым тезисом вдалбливалось одно и то же: нет иного закона, кроме божьего. Если, следуя догматам, изложенным в Библии, кто-нибудь, один ли человек, несколько ли, нарушит государственный закон, виновным считать его никто не имеет права, ибо только божий суд — единственная, истинная и абсолютная суть высшей справедливости. Закон округа можно отменить законом штата, но слова господня не может опровергнуть никто.

Слушая эту речь, Филип сотни раз отмечал в ней какую-нибудь логическую брешь, порой такую громадную, что грузовик протолкнуть можно, но ввязываться не стал, настолько вялым, разбитым чувствовал себя; да и судя по вдохновенным лицам слушающих, с вопросами лучше было не вылезать.

Все утро в учебный корпус один за одним вливались потоки слушателей, и к середине дня, когда солнце стояло уже высоко в небе, в амбаре оказалось уже человек сто. Сидели, разбившись по группкам, жадно внимали своим наставникам; в огромном амбаре эхом перекликались крикливые голоса ораторов, сливались в причудливый гул, от которого голова у Филипа шла кругом.

Он осматривал новопришедших, все надеясь увидеть Хезер, но тщетно. Если она и здесь, в «Зубчатой вершине», в этой общей толпе ее определенно не может быть.

Но даже если бы Филип и обнаружил сегодня Хезер, что с того? Лекциям не было конца, к тому же ни на минуту его не оставляли одного, даже в туалет сопровождал кто-нибудь из «крестоносцев». Филипу пришло в голову, что здесь производится не столько «промывание», сколько «оболванивание» мозгов. Вроде впрыскивания при общей анестезии, чтоб затуманить разум, чтоб пациент не почувствовал сильной боли. И это срабатывало! Филип сам почувствовал, как все более и более впадает в летаргию отупения. Не то чтобы под воздействием смысла услышанного, а просто чужие слова беспрепятственно сыпались в сознание, методично подавляя глас его собственного разума. Как ни странно, но хоть одна побочная польза от этого была — злостный курильщик, Филип чувствовал, что убаюкивающий словесный поток как бы смывает малейшее желание курить.

На обед не прерывались. Не предлагая подняться, им подали бутерброды и кружки с питьем, которое Эрик назвал «Лаймовым прохладительным». Бутерброды, белый хлеб с ореховым маслом, Филип с жадностью умял, рассудив, что вряд ли кто отважится совать что-либо в ореховое масло. Вот «прохладительный» — дело другое. Явно из той же бочки, что и подслащенное питье, которым Джим Джонс отравил столько народу в Гайане.

После полудня Эрик исчез, на смену ему явился следующий оратор, на сей раз девица по имени Рина. Начав с того места, на котором остановился Эрик, она перешла к конкретике. Накинувшись на плотские грехи, она проповедовала с жаром — вещала о вреде блуда, искуса, гомосексуализма, кровосмешения; на бледных, одутловатых щеках ее блестел пот, глаза горели.

Днем пришел третий наставник, Джош, худой, как жердь, субъект с прямыми волосами. Он просвещал относительно возросшего зла, проистекающего от усиления нажима правительства и утраты свободы личности. К концу его инструктажа Филип почти потерял способность мыслить связно, он изнемогал от смертельной усталости, в голове гудело от непрерывной просветительной долбежки.

Когда солнце стало клониться к западу, учебный зал снова переоборудовали в столовую, подали ужин — вязкое варево неизвестного происхождения, сдобренное водянистым порошковым молоком. К тому времени Филипу уже стало наплевать, подмешано ли, нет ли что-нибудь в еду и в питье, он просто ел, как все. А в это время Эрик, стоя сбоку от стола на возвышении, громко, раскатисто зачитывал выдержки из Библии.

После ужина начальник лагеря доктор Лейси выступил с общим изложением задач «Десятого крестового». Участники «Похода», говорил он, считают своей святой обязанностью спасти страну от растущего наступления греха, алчности, похоти, извращений, а также коммунизма, который грозит уничтожить американскую нацию. Будучи «воинами Христа», члены «Похода» ведут борьбу «на переднем крае отчаянья и безнадежности», сражаются «в окопах деградации и безнравственности». В этой битве за спасение Америки ради ее блага все средства приемлемы, и, как убеждал Лейси, недалек тот час, когда «Десятый крестовый поход» на деле докажет свою доблесть, вступив в боевое сражение за истину».

Погруженный в полусонное оцепенение, Филип поймал себя на том, что кивает в такт словам Лейси, будто уже почти верит ему, разделяет его мысли. Понимая в глубине сознания, что все это чушь, Филип все же позволял хитросплетению слов, звукам монотонного голоса, словно призыву сирен, медленно, но неотвратимо затягивать себя в омут.

После ужина все, кто был в амбаре, построившись, зашагали на церемонию спуска флага, после чего занятия продолжались под открытым небом, пока не стемнело. Только когда солнце окончательно скрылось за горами, их отправили по своим хибаркам.

Филип с облегчением брел по полю, Джексон плелся за ним. За день в этом смахивавшем на крысу малом произошла разительная перемена. Глаза его горели фанатическим блеском, он без умолку твердил, какое это счастье, что он напал на «Десятый крестовый», теперь все былые беды нипочем. В голосе не осталось и следа от прежнего нытья. Джексон попал к тем, кому оказался нужен. Не в силах бороться со сном, не слушая Джексона, Филип взобрался к себе на нары, даже не стянув мятую, всю в разводах от пота спецовку.

Стремление найти Хезер в здешнем лагере стало отодвигаться на второй план, взамен этого возникла иная, куда более насущная цель: необходимо самому выбраться из «Зубчатой вершины», пока еще не поздно, пока он, как Джексон, не превратится в тупой придаток «Десятого крестового».

Едва привалившись к подушке, Филип провалился в сон.

11

Второй день в лагере «Зубчатая вершина» начался так же, как первый: в половине пятого заявился с чистыми спецовками санитар из прачечной, сказав, что пора двигаться в учебный корпус на кормежку. И еще сказал, что разминки не будет. Вместо этого ожидается проповедь.

Почему-то после сна Филип чувствовал себя еще более скверно, но все же усилием воли заставил себя потащиться за всеми в амбар. Джексон был полон сил и готовности приступить к выполнению очередного распорядка: как бы ни было угнетено сознание Филипа, он не мог не заметить этой удивительной перемены. Всего за двадцать четыре часа выходец из Пустоши «Золотая сосна» вместо брюзжащего бродяги превратился во вполне законченного фанатика новой веры, с радостью повторяющего, как попугай, идеи и лозунги, услышанные лишь вчера.

Впервые в жизни Филип увидел, что значит на деле «промывание мозгов», осознал причину ее результативности. В «Зубчатой вершине» не требовалось преодолевать бастион умственного заслона, как тогда, с корейскими военнопленными, когда впервые применялся метод воздействия на сознание. «Поход» отлавливал преимущественно всякого рода неудовлетворенных жизнью, убогих людей — именно на них равнялся «Десятый крестовый», и потому они с готовностью подставляли себя его обработке. Даже на Филипа, считавшего себя сравнительно счастливым и удачливым в жизни, и то вчерашняя идеологическая проработка возымела действие; только усилием воли ему удавалось изгонять из сознания вкрадчивый голос доктора Лейси, вещавший во время церковной службы в амбаре, заставлять себя концентрироваться на мысли: как бежать из «Зубчатой вершины».

Сколько бы здешние учредители ни камуфлировали свое заведение, «Зубчатая вершина» являлась типичным действующим концлагерем. Интересно, думал Филип, много ли народу к ним сюда попало и сколько из привезенных, поняв роковую ошибку, ломает голову, как отсюда выбраться? По памяти он прикинул, что, свернув с шоссе, они ехали до лагеря около двадцати километров, примерно столько же по самому шоссе, свернув с магистрали. Пусть даже можно добраться до магистрали, не попав в лапы к «походникам», а как быть дальше — без документов, без денег, даже без своей одежды, в тоненькой зеленой спецовке, в которой любой водитель примет его за пациента из дурдома? Следовательно, перед тем, как бежать из лагеря, надо вернуть себе одежду, бумажник, ботинки с аккредитивом. Уже совсем рассвело, вряд ли удастся добыть свое имущество, надо ждать, когда стемнеет.

Такие мысли крутились в голове у Филипа во время финала проповеди, которую Лейси завершал звучным обличением книги «Манифест гуманизма», о которой Филип слыхом не слыхал. Лейси утверждал, что эта книга по своим взглядам равнозначна «Майн кампф», что она служит программным документом антихристов, вознамерившихся завоевать свободный мир. Филип едва слушал, он мысленно корил себя, что не удосужился взглянуть на карту, что позволил увезти себя неизвестно куда.

Длинная, напичканная злобными выпадами проповедь наконец иссякла, и настала пора изнурительной дневной долбежки. С началом обсуждения бредовых, псевдонаучных теорий «доктора» Тима Лахэя^[29] разверзлись небеса, и на лагерь с громом обрушился сильный ливень.

Из-за этого ли ливня или просто из-за неотвязных дум, как бы выбраться из «Зубчатой вершины», только в этот день на Филипа уже не такое отупляющее воздействие оказывал идеологический прессинг. В то же время он отметил, что к смыслу вдалбливаемого стал относиться все серьезней и серьезней. Провозглашаемые здесь теории звучат смешно, абсурдно, однако они обладают колоссальным влиянием на массы, поскольку предельно просты.

Ярчайшим примером служила система взглядов Лахэя. Этот человек, защитивший диссертацию, как выяснилось, при Западной консервативной баптистской семинарии, излагал свои идеи ясно и доходчиво. Есть люди хорошие и есть плохие. Хорошие верят в господа и Библию, плохие — нет. Место грядущего сражения — Соединенные Штаты Америки, и, как при всяком сражении, любое оружие пригодно, и оно праведно, ибо достойна цель битвы. Цель — христианизация западного мира. Средства для достижения этой цели многообразны.

Лахэй выступал поборником так называемой «системы шестнадцати». Это было не что иное, как прослеживание ступенек власти — от шерифа через управление округом, штатом, федеральное управление и кончая президентом Соединенных Штатов. По мнению Лахэя, каждый истинный христианин должен пристально следить за деятельностью всех ступеней, а заметив что-либо безнравственное, аморальное или даже неявно выдающее гуманистические взгляды, призван сделать все возможное, чтоб отмеченный грешник лишился своего поста. «Все возможное» включало широкий спектр мер от относительно невинного заявления до широких кампаний протеста.

Более часа слушая описание картины бытия по Тиму Лахэю, Филип чувствовал, что его захватило, — но не сама лекция, а эта чудовищная, с ног на голову поставленная логика. После обсуждения теории Лахэя уже знакомая Рина принялась чертить на доске схему как подтверждение того, будто США управляет небольшая, злостная клика угнетателей-гуманистов; при этом Рина заметила, что схема взята из книги доктора Лахэя «Битва за разум», словно этот факт мог мгновенно придать весомость сюжету. Из схемы следовало, что христианство исходит из мудрости господней, а гуманизм, конфуцианство, буддизм и магометанство суть языческие учения и являются плодом разума человека. И еще: хоть в США насчитывается всего двести семьдесят пять тысяч гуманистов, именно в их ведении телевидение, радио, печать, кинопроизводство, большая часть крупнейших фондов вспомоществования, профсоюзы, просвещение, Союз гражданских свобод, Национальная лига женщин и Верховный суд. Далее, посредством схода разных линий было продемонстрировано, что гуманисты погрязли в утехах, порнографии и наркотиках.

Филип едва не расхохотался, внезапно представив себе Эрла Уоррена, курящего гашиш и листающего порнографический журнальчик. Однако когда Рина заявила, что мнение Лахэя о гуманистах поддерживает Южная баптистская конвенция, Джерри Фолуэлл и вашингтонский филиал «Морального большинства», а также пятьдесят четыре тысячи активных членов «Десятого крестового», Филипу стало вовсе не до смеха.

Наконец-то он мог получить представление о размерах «Крестового»; даже если Рина вдвое преувеличивает, все равно, значит, таких, как она, в стране двадцать пять тысяч! Филип быстро прикинул в уме и пришел к ошеломляющим выводам. Сара упоминала как-то, что рядовой член Объединенной церкви Сун Мюнь Муна и сотни ее головных центров собирает в сутки в фонд своей организации в среднем до двухсот долларов. Пусть лишь четвертая часть членов «Десятого крестового» занимается сбором средств; это значит, «Крестовый» имеет ежедневного дохода по крайней мере миллион двадцать пять тысяч, и это без всяких налогов, и все шито-крыто! То, что такая организация, как «Десятый крестовый», пополняет свой фонд ежегодно четырьмястами миллиардами долларов, не может не внушать страха. Открыть лагерь типа «Зубчатой вершины» им ничего не стоит, как и учредить свой центр в штате Нью-Йорк и свой «клуб», который Сара обнаружила в Балтиморе.

По иронии судьбы, тема следующей лекции, которую начал Эрик, была как раз посвящена сбору средств для «Похода».

— Мы объединились не ради забавы, — звучал надсадный голос Эрика. — И мы не будем обольщаться. Идет война… война против всего прогнившего, растленного, безнравственного, что есть в нашей стране. И как всякая война, наша тоже требует денежных средств. Когда Ричард Львиное Сердце отправлялся в поход на Иерусалим и в Святую Землю, народ Англии пожертвовал все, что имел, ради этой благородной цели. Конечно, теперь иное время… Теперь требуется учить или, пожалуй, даже заново переучивать американский народ, чтоб он понял: величие его страны зиждется на мудрости священного писания. Надо рассказать людям, что мы делаем, заставить их понять, как важна наша работа и как важен нам их денежный вклад. Но вместе с тем нельзя терять ни минуты. Не нужно долго ходить по улицам в поисках средств, чтоб определить, кто верует, а кто нет. Встретив неверующего, немедленно бегите… невозможно выжать кровь из камня, и нельзя позволить, чтоб они вас ввергли в искушение. Если откажется жертвовать один, найдите другого. Время не ждет, потому пусть каждый дорожит своим временем, не тратит его попусту. Не надо уговаривать и убеждать — это наша задача. Ваше дело выиграть время и обеспечить средства, что позволит нам неотрывно действовать на благо освобождения Америки… освобождения ее от засилья гуманизма, коммунизма, распущенности.

Будем говорить прямо: мы принимаем на себя обязательство. Нам не нужен тот, кто не дорос до осознания нашей цели. Не стану от вас скрывать: этот путь, друзья, труден. Будет и так, что над вами посмеются, станут обзывать по-всякому; будет и так, что уж, кажется, нет сил идти дальше, но это не беда. С вами Господь и истина его, и пусть это придаст вам силы. И еще с вами мы. Мы все с вами, до единого. Теперь мы ваша семья, ваши братья и сестры, мы поможем вам во всех ваших делах.

Так бубнил он долго-долго, петляя вокруг проблемы сборов и роста денежных средств, то удаляясь, то снова к ней приближаясь, все вдалбливая слушателям: Господу угодно, чтобы они собирали деньги. Поглядывая время от времени на кружок своих спутников, Филип диву давался, до чего легко и свободно славословие этого невежды находит себе благодатную почву! Сидящие кивали, если ожидалось их одобрение, хмурились и улыбались тоже по указке. Они уже с потрохами принадлежали Эрику — терять силы, продолжать обработку ему уже ни к чему. Всего день потребовался на их обращение, и теперь Эрик говорил с ними так, словно их вступление в «Поход» уже дело решенное.

Дождь все лил и лил, превращая поляну в топкое болото, и день катился себе чередой бесконечных лекций, собеседований, семинаров. Только когда учебный зал стали переоборудовать в столовую, до Филипа дошло, как много пролетело времени. Казалось, все дневные часы он пребывал в каком-то трансе, освобождавшем мысли от нескончаемых потоков мусора, метивших в сознание.

К тому времени, как Филип опустошил миску все с той же вязкой кашей, что и вчера вечером, дождь заметно поутих, а пока в кромешной тьме они с Джексоном брели по грязи к своей лачуге, дождь совсем перестал. К счастью, Джексон уже не так, как вчера, без умолку выражал свои восторги; теперь он плелся, смиренно потупясь, с блаженным видом кающегося грешника.

Когда оба улеглись на нарах, Джексон подал в темноте голос:

— Завтра обряд посвящения…

— Знаю, — отозвался Филип. — Слыхал, объявляли.

— Ну и как, вступаешь?

— Наверно, — сказал Филип. С Джексоном откровенничать не стоило.

— Что-то голос у тебя не очень уверенный!

— Ну а ты сам-то как? — спросил Филип, предвидя ответ. Его вполне можно было прочесть на физиономии новобранца.

— Вступлю! — ответил Джексон. — В первый раз понял, зачем жить и как дальше… Только во имя Господа и Америки.

Узловая, ударная фраза Эрика.

— Молодец! — похвалил Филип.

Наступило долгое молчание, затем снизу до Филипа донеслось приглушенное бормотанье молитвы. Лежа над Джексоном, Филип изо всех сил старался не спать, ожидая, когда тихое бормотание вверху перейдет в мерное посапывание.

* * *

Филип, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел из хибары; небо было усеяно звездами. Слева высилась черная как смоль громада Зубчатой Вершины; огромный гранитный монолит будто гигантским, пришедшим из глубины времен занавесом закрыл мириады звезд. В лагере было тихо, пусто, темно; амбар и прочие строения чернели посреди мрака.

Филип решил, что одежда и вещи, по-видимому, должны храниться в длинной, без окон дальней пристройке к административному корпусу. Пристройка тянулась от торцевой, стены приземистого дома-ранчо, и видно ее было только от душевой и туалетов, находившихся между нею и амбаром.

Вжавшись в стену хибары, Филип ждал, пока глаза привыкнут к темноте. К пристройке можно было пройти двумя путями: либо прямо через весь лагерь мимо площадки с флагштоком, либо, обогнув пустырь, пройти за амбаром, потом за душевой. Путь напрямик короче, однако, если кто покажется на крыльце главного корпуса, укрыться практически негде. Но там, позади амбара и душевой, где темнеют заросли низкого кустарника, Филип ни разу не ходил; не исключено, что придется пробираться сквозь колючки и дебри папоротника.

Сообразив наконец, что стоять так у домика отнюдь не безопасно, Филип решился и быстрым шагом направился по еще не просохшей земле к дальнему торцу амбара; зашел за угол. Оказалось, что все же кое-какой проход есть. За амбаром шла полузаросшая тропинка, скорее всего протоптанная для сокращения пути к уборной обитателями домишек выше по холму. Филип молил бога, чтоб не появился по малой нужде среди ночи кто-нибудь из «походников».

Останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь, он добрался наконец до противоположного угла амбара, потом, сдерживая дыхание, пробежал с десяток метров до сарайчика-уборной. Присев у грубой бревенчатой стены, подождал. По-прежнему тихо. Приподнялся, двинулся на полусогнутых. Дойдя до угла душевой, снова остановился, подождал. Впереди метрах в пяти от него темнел глухой торец пристройки. Филип закрыл глаза, стараясь вспомнить, как все выглядит в дневном свете. Если память не изменяет, единственная дверь — в длинной стене, обращенной к амбару. Но там самое открытое место. Выбора не было. Филип прислушался, силясь уловить малейшее человеческое присутствие, но ничего не услышал, только ветер шуршал в листве деревьев. Филип закусил губу: единственным желанием было отказаться от замысла, вернуться в свою лачугу. Можно переждать, потянуть, не вызываться, когда начнется торжественное произведение в члены. Придется им его отпустить. А что, если не отпустят? Сара подобное тоже не исключала. Когда один из мунистов решил выйти из секты, было так подстроено, что свои однокашники учинили ему судилище. Целый день его допрашивали, травили, терзали, после чего как отступник он был изгнан из Территауна, форпоста мунистов в штате Нью-Йорк, и после всего этого кинулйя под поезд. Останки его отбросило чуть не за полкилометра от полотна Центральной Нью-Йоркской железной дороги.

Сделав над собой усилие, Филип выпрямился и рванул бегом по вязкой грязи, при каждом прыжке ощущая, как наливаются, точно свинцом, его солдатские бутсы «походницкого» образца от налипавшей с чавканьем земли. Забежав за угол пристройки, остановился, впиваясь взглядом в площадку с флагштоком. Никого. Двинулся дальше, дошел до двери; сердце стучало, как молот.

Дверь заперта. Иначе и быть не могло! — пронеслось в голове. Хоть бы он заранее чуть-чуть поломал голову, обдумывая побег, ясное дело, учел бы такое обстоятельство. Снаружи на засове висел обыкновенный амбарный замок. Упершись пальцами в податливую, влажную древесину, Филип потянул. Шурупы слегка подались. Филип потянул сильней. Раздался резкий скрип. У Филипа душа ушла в пятки, даже волосы шевельнулись на затылке. Вопреки ночной прохладе шея и веки покрылись каплями пота. Ладони стали влажные, Филип замер: вроде тихо. Никто не услыхал. Он вытер ладони о тонкую ткань штанов, снова взялся за замок. Ухватившись обоими указательными пальцами за металлический засов, потянул изо всех сил, так что кожа на костяшках лопнула. Хоть бы гвоздодер или отвертку, в момент отодрал бы! Морщась от боли, Филип подвигал саднящими пальцами. Опять потянул. Болты вылетели внезапно, Филип едва устоял на ногах. Обретя равновесие, снял замок с засова, осторожно приоткрыл дверь, юркнул внутрь. В длинной пристройке без окон было темно, как в бочке. Филип тихонько прикрыл за собой дверь, пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Помещение мгновенно залилось светом, бьющим из дюжины световых панелей над головой.

По стенам от пола до потолка шли грубо сколоченные деревянные стеллажи, разделенные на небольшие ячейки. При каждой квадратик из плотного картона, на нем выведен номер. Похоже на вокзальную камеру хранения. Филип, в его положении, позволил себе усмехнуться: вспомнил, как они с Хезер, возвращаясь из Лондона, прибыли в Кале и оставили багаж в помещении, очень похожем на то, в котором он сейчас очутился. На двери висела табличка: «Consignee»; и служитель, бросив взгляд на их билеты на ближайший поезд до Парижа, кивнул и забрал чемоданы. Филип с Хезер решили, что их вещи проследуют в багажный вагон поезда, и только по приезде в Париж обнаружили, что «Consignee» означает «Камера хранения» и что их багаж остался в Кале!

Вспоминая Хезер той поры, двенадцатилетней давности, Филип почувствовал, как защемило сердце. Он судорожно сжал веки. На смену явилось иное, будто сон, недавнее воспоминание. Близость с женщиной, уже почти чужой, и все же родней которой не было. Кровь на стене. Как удар бича, обожгла эта реальность.

Грудь змеями сдавили смятение, слабость, щемящая тревога. Филип привалился спиной к двери. Горло сжимало спазмом. Время, дороги, воспоминания, все растянулось, переплелось, жаркой желчью отзываясь на языке. Нахлынули знакомые ночные кошмары: они стояли у дороги на Куань Три, тьма хоть глаз выколи; девятнадцатилетние новобранцы, как слепые, ищут друг друга на ощупь и говорят о доме, о доме… вот и сейчас — этого не может быть, это сон; но знаешь, что явь, и можно с ума сойти…

Филип стряхнул с себя наваждение. Оттолкнулся от двери ладонями, расправил плечи: хватит с прошлым, надо думать, что делать сейчас. Нету уже времени складывать по черепочкам миллион событий и стечений обстоятельств, которые завели его сюда, нельзя позволять всему этому возникать, овладевать мыслями. Это удовольствие оставим на потом, если, конечно, удастся выбраться из плена «Зубчатой вершины».

Номера, ячейки. Филип прошелся вдоль ряда узких полок, оставляя на полу грязные следы. В каждой ячейке рюкзак, все одинаковые. Филипу подумалось: скольким парням, заброшенным сюда, удалось снова заполучить свое имущество? Днем целую лекцию прочли: надо отринуть прошлое, посвятить себя благодатному будущему христианской Америки. С родными и близкими встречаться запрещено, это все равно что предаваться дьявольскому искусу. «Поход» — совершенно обособленная среда, дающая человеку минимум необходимого. Одержимость прорастает повсюду, как кошмарная порча: вся нация заражена греховностью…

Филип отыскал свой номер, восемьдесят восьмой. Залез в мешок. И прямо где стоял начал стаскивать с себя чужое, зеленое, надевать свою одежду. Часы пропали; не исключено, утекли в карман к Эрику. Однако фотоаппарат-зажигалка и сигареты на месте. Филип уже двое суток не курил, но подавил в себе желание немедленно взяться за сигарету. Это удовольствие тоже оставим напоследок. Он пошел обратно мимо стеллажей к двери, и так слишком долго торчал.

Бредя на цыпочках по проходу, он споткнулся обо что-то и чуть не растянулся. Глянул под ноги и увидел кольцо в полу: невидимая дверца стыдливо замаскирована узором серой линолеумной плитки. Филип нагнулся, взялся за кольцо, потянул на себя. Квадрат из плиток — три на три — приподнялся, и внизу, во мраке, Филип разглядел лесенку, круто уходившую вниз. Что это, кочегарка? Котельная для обогрева главного корпуса? Филип колебался, покусывая губу, но все же, хоть времени было в обрез, рискнул, чиркнул зажигалкой и стал спускаться вниз. Спустившись, нащупал выключатель. Над головой в тайнике вспыхнули светильники — в ярких лучах потрескивавших флюоресцентных ламп резко обозначились контуры.

Подвал оказался точным повторением верхнего помещения, только вместо деревянных стеллажей с ячейками здешние полки сделаны из сварной стали. Да и содержимое совсем иное. Уже не пухлые рюкзаки с рванью рекрутов «Похода». Здесь располагался склад оружия. Полсотни полок от цементного пола до голых балок потолка вмещали по меньшей мере несколько тысяч рассортированных по образцам единиц огнестрельного оружия, а также необходимых боеприпасов. При беглом осмотре Филип прикинул, что оружие не новейшее; однако от этого оно не теряло устрашающей силы. Ошарашенный зрелищем, Филип бродил взад-вперед, рассматривая.

Вот «ланчестер» сороковых годов; «Томпсон М-1»; короткоствольная винтовка М-3; «Гриз ганз»; WW2 МР-40 «шмайссер»; «Геклер и Кох», модель 33; советский автомат Калашникова, груды старых «манлихеров-карка-нос», именно из такого был застрелен Джон Кеннеди; ящики с легкими пистолетами «кольт-кобра»; канадские автоматические браунинги 45-го калибра; узконосые парабеллумы НК, «раджеры», «радомы», маузеры, никелированные револьверы «Айвор Джонсон» конца тридцатых и так далее и так далее…

Филип остановился, вынул фотоаппарат-зажигалку, на глаз определил выдержку. Владелец фотомагазина в Эспене зарядил аппарат черно-белой высокочувствительной пленкой «400-AS А». Изображение получится зернистое, особенно при малом формате, но это лучше, чем ничего. Филип отобрал несколько видов разного оружия, разложил на полу под самым светильником. Трижды щелкнул. Потом подложил еще. Минут через пять пленка кончилась. Возвращать оружие на место уже не было смысла — и так все ясней ясного, оставил и следы взлома, и ворох грязной одежды. Филип прихватил один пистолет; оглядевшись, подыскал к нему обойму, зарядил. Судя по клейму, выбитому на корпусе этого умещавшегося в ладони автоматического пистолета, изготовлен в Южной Африке, на военном заводе «Джуниор» в Претории. Филип сунул фотоаппарат в карман пиджака и с пистолетом в руке поспешил к лесенке. Прислушался, потом погасил свет, стал подниматься по ступенькам.

Наверху все то же. Он облегченно вздохнул, скользнул к двери, выключил свет. Приоткрыв дверь на узкую щелку, оглядел лагерь. В пределах видимости тихо, пусто. Филип подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и вышел, ломая голову, что предпринять дальше.

За те два дня, что пробыл здесь, Филип насчитал в лагере всего пять транспортных средств: три синих «эконолайна», красно-бело-черный школьный автобус — без задних колес, стоявший на бетонных блоках, и «форд» — микроавтобус последней модели. Школьный автобус торчал на поляне у женского барака-общежития по ту сторону от главного корпуса; прочие машины стояли под навесом-сараем, видимо, там раньше хранили зерно или располагался склад для просушки лесоматериалов. Из всех строений этот гараж находился ближе всего от главных ворот, у подножия склона, на котором располагался лагерь.

Естественней всего было бы попросту рвануть за ворота и припустить вниз к шоссе, но идти придется долго, возможно, всю ночь. Если увидят, что замок взломан, «исходникам» не составит труда в считанные минуты настигнуть Филипа. Второй путь намного опасней: совершить побег красиво, на здешней машине, как-нибудь выведя из строя все остальные. Однако вариантов куда бежать остается не так уж много, притом лагерное начальство может поднять по тревоге свои службы в Эспене и Денвере, куда он может направиться.

— Так! — приглушенно произнес Филип. — Значит, надо действовать вопреки здравому смыслу…

Повернулся и направился, как пришел, до конца пристройки, потом бегом за туалетами и амбаром и скорей по склону вниз к гаражу. На бегу отметил, что в окнах главного корпуса и женского общежития темно, ставни закрыты наглухо. Похоже, что здешнее начальство считает, что удаленность «Зубчатой вершины» от магистральных путей гарантирует невозможность побега. Филип отчаянно молил бога, чтоб эти гарантии исключали и охрану у ворот; как бы ни было неудержимо его желание убежать отсюда, вряд ли благодаря этой неудержимости он вдруг обратится в каскадера. Шевельнулся страх: ведь ни за что в жизни ему не пробить с разгона ворота, как это делает с легкостью в кино Клинт Иствуд!

Из мрака вынырнула покатая крыша гаража, и вот все строение встало перед Филипом, будто остов доисторического монстра. Сквозь щели внутри темнели три фургона и микроавтобус. Филип пролез в прогал между досками, в ноздри ударил знакомый запах бензина, сырой древесины. Нырнув в глубину сарая, Филип двинулся, прячась за фургонами, к микроавтобусу, не выпуская из поля зрения амбразуру входа. Добравшись, присел, на корточках прокрался к водительской дверце, открыл.

Невероятно, но ключ вставлен в зажигание! Филип облегченно вздохнул, попятился на корточках. Еще пять минут, и он полностью разделался с автофургонами: действовал быстро — по очереди открывал крышки капотов, нырял внутрь, рвал провода зажигания и генератора. Интересно, поймут или нет, что в Баррингтоне это тоже его работа? Может оказаться, что у них есть свой механик, и Филип прихватил пучок оборванных проводов, закинул на заднее сиденье микроавтобуса. Осторожно прикрыл дверцу, повернул ключ зажигания. Двигатель завелся свободно, чуть слышно заурчал. Филип перевел рычаг с нейтральной и, не нажимая на педаль газа, тихо выкатился из гаража. Ни единого звука, лишь легкое шуршание шин о гравий. Подавшись к лобовому стеклу, Филип вглядывался в темноту: не стоит ли у ворот охрана? Никого, ворота заперты, и охраны не видно. Выскользнув из «форда», Филип бросился к воротам; никакого особого запора, обычная щеколда. Отодвинув ее, Филип толкнул настежь железные ворота. Снова сел за руль, перевел рычаг на нейтральную скорость и, то впиваясь взглядом в темную дорогу впереди, то оглядываясь назад, пустил микроавтобус на холостом ходу прямо через ворота под уклон. Скоро лагерь остался позади, скрывшись, как призрак, за поворотом. Филип ехал так по инерции еще с километр, потом, не в силах бороться со страхом, переключил скорость, выжал педаль до отказа.

Примерно через полчаса лихорадочной гонки дорога уперлась в шоссе. Тысячи кошмаров, роясь в мозгу, мерещилась Филипу — каждое дерево прятало за собой тень «походника» в зеленой униформе, при каждом изгибе шоссе ему чудилось, что дорога за поворотом перегорожена.

Только выехав на магистраль и мчась на север межштатной автострады-70, Филип слегка успокоился. Вспомнил про сигареты, закурил, глубоко вдыхая отдающий полноценным табаком дым. Холодящие кровь ужасы лагеря «Зубчатая вершина» стали мало-помалу развеиваться, и тут Филипа охватила дикая ярость, но на сей раз уже не в связи с судьбой Хезер. Если эти молодчики решили взять на себя роль твердолобого Ричарда Львиное Сердце, пусть знают, что и на них найдется Саладин Неверный. Интересно, долго ли еще так, без остановки, ехать до Рино?

Часть III СХВАТКА

12

Город Рино расположился средь пустынной равнины между Виргинскими горами и отрогами Сьерра-Невады, подступающими со стороны недалекой границы со штатом Калифорния. Как и его двойник по ту сторону реки Траки, Рино в штате Невада насчитывает жителей поболее средней отметки в сто тысяч. История этого города повторяла сотни историй подобных городов Запада. Возникнув на месте давнейречной стоянки фургонов на их пути в Калифорнию, к земле обетованной, Рино начиная с прошлого века пустился в рост, успешно развивая коммерцию благодаря процветанию производства кирпича, упаковки мясных изделий, металлической продукции, а в 1874 году открыл свой университет. Но экономическое благоденствие Рино зиждется на стяжательстве, на разложении семьи, на возникшей после принятия Невадой в 1933 году Акта, разрешающего азартные игры, индустрии, приносящей многомиллионную прибыль, а также на местных законах о свободном расторжении брака.

Основная жизнь города протекает в центре, в пределах десяти кварталов по Виргиния-авеню, считая от углового дома с лозунгом на крыше, провозглашающим Рино «крупнейшим городком Вселенной», и далее к югу, через реку Траки к Калифорния-авеню; это и есть деловая часть города. Весь вид улицы в милю длиной свидетельствовал о попрании буквально всех десяти заповедей священного писания. Любовью торговали и в кабаре «На верхнем баке», и в заведении «У нас — напоказ!», как, впрочем, на каждом углу, в каждом баре. Повсюду принимались в залог драгоценности, скупка «Палас» на Плаза-стрит работала круглосуточно. К тому же в Рино можно приобрести все, что угодно, от системы стерео до револьвера! Закуски из устриц стоят меньше доллара, порция виски — пятьдесят центов, и куда ни глянь казино: крупные, такие, как «Гаролдз», «Харраз», «Древо изобилия Мейна», «Кал-Нева», и помельче, скажем, «Эльдорадо», славящееся своим ассортиментом китайско-итальянских мясных блюд по-домашнему. Весь день и всю ночь напролет на открытых площадках перед фасадами казино клацают игральные автоматы, а если ваш карман опустел, можете немедленно вступить в брак на втором этаже заведения «Кирха-малютка посреди вереска», в качестве бесплатного приложения — музыка, свечи, свидетели. Или можете тут же развестись по соседству в заведении «И точка!». Летом, в разгар сезона, и под рождество на улицах Рино круглые сутки толпятся туристы, игроки и желающие развестись. Один из местных коммерсантов, владелец игральных аппаратов «Монетка Бобби», на вопрос, что можно сказать о Рино, изрек: «Помойка!»

Сара Логан, пребывая наедине со своими мыслями в номере гостиницы «Холидэй», не могла бы не согласиться с такой оценкой. К вышесказанному она добавила бы еще: «мерзкая», «грязная», «исходящая похабством».

Сара сидела в одном из двух массивных кресел посреди номера с кондиционером и смотрела в огромное, во всю стену окно на узкую речку Траки, протекавшую метрах в ста от гостиницы. За рекой был виден кусочек неба над выпиравшими там и сям неоновыми рекламами казино, мертвыми в лучах полуденного солнца. Сара вздохнула, автоматически потянулась рукой к затылку, стала медленно накручивать на палец длинную прядь откинутых за уши волос. Уже целые сутки она в Рино, и никаких вестей! Еще до приезда сюда Сара знала, что келлеровский фонд «Орел-один» расположен в Рино, однако только и успела за день, что полистать справочник, найти адрес — довольно мизерный итог за сутки! Поиски единственной нити, загадочной НСС, значившейся на бланках, выкинутых на помойку, кажется, зашли в тупик. Рассудив, что буква Н, по всей вероятности, обозначает «Невада», Сара обнаружила не менее десятка фирм и организаций под таким сокращением: от «Невада. Стале-снабжение» до «Невада. Спецкурс самозащиты».

Ведь нужна же какая-нибудь зацепка… Сара принялась просматривать фотокопии, сделанные утром в библиотеке графства Уошоу. В основном с деловых бумаг и справочников по предприятиям города Рино и графства Уошоу — все, что смогла отыскать из организаций с обозначением «НСС». Отсеять неподходящее много времени не потребовалось, ведь ясно: ни Келлер, ни «Орел-один», ни «Десятый крестовый» к организации типа «Невада. Социальное страхование» или «Невада. Семена для сева» не могут иметь отношения. Для Келлера в качестве индустриальной базы скорее подходит «Невада. Стальные сооружения». Но в бумагах — никакой связи. Сара уже сопоставила со списками штата «Орел-один» и фирмы «Фармацевтические товары Келлера» — ни одно из имен не совпадало.

Провозившись битый час с фотокопиями, Сара уже готова была капитулировать. И вдруг ей повезло.

Удивительно, но удача выпала именно там, где Сара ее не ждала. С самого начала отвергла как неимеющее отношение, но тут на глаза случайно вновь попалось это название: «Невада. Спецкурс самозащиты. Корпорация». Казалось бы, ничего особенного, но опыт подсказывал Саре, сколько темного кроется за каждым корпоративным объединением.

Информация о корпорации «Невада. Спецкурс самозащиты» взята из «Справочника корпоративных предприятий Невады» и из «Путеводителя по коммерческим предприятиям графства Уошоу». Из первого источника явствовало, что эту НСС возглавляет некто Уильям Рэдмор и существует она на средства компании «Калифорния-Невада кремний», имеющей, по всей видимости, отношение к заводам электроники в Силиконовой долине и к производству микрокалькуляторов в Калифорнии, у самой границы с Невадой.

С этого «Кал. — Нев. кремний» все и завертелось. Сара тотчас обнаружила связь, заглянув в список штата «Орел-один». Казначеем фонда значился некий Дикинсон Бернетт. Тот же Бернетт состоял президентом фирмы «Кал. — Нев. кремний». Но ошеломляюще красноречивым оказался адрес этой НСС. В «Коммерческом путеводителе» рядом с этой организацией значилось: «Комн. 12, Вторая Восточная авеню, 30». Офис фонда «Орел-один» в Рино находился на семнадцатом этаже того же самого здания. Эти организации не только связаны между собой, они даже расположены под одной крышей!

Сара принялась лихорадочно листать телефонный справочник Рино, нашла номер муниципального совета, взялась за трубку. Пальцы левой руки машинально накручивали выбившиеся пряди волос, порой стягивая их до боли.

— Муниципальный совет Рино к вашим услугам! — заученно произнес женский голос в трубке. Точно так же он ответил бы и президенту Соединенных Штатов.

— Я хотела бы знать, кто владелец одного из домов в городе. К кому мне обратиться? — спросила Сара.

Последовала длительная пауза, потребовавшаяся операторше для напряжения немногочисленных извилин.

— Можно в отдел налогообложения или в Центральную справочную.

— Соедините меня, пожалуйста, с Центральной! — попросила Сара.

— Минутку!

Саре пришлось ждать так долго, что она уж было решила — разъединили. Но вот послышался щелчок, после чего мужской голос ответил:

— Центральная справочная, Легран слушает!

— Я бы хотела, если можно, узнать имя одного домовладельца в Рино.

— Нет проблем! — бодро ответил Легран. — Прошу адрес!

— Вторая Восточная авеню, тридцать.

— Так… Придется подождать. Сами перезвоните или оставите ваш номер?

— Я подожду, — сказала Сара.

— Хорошо! Одну минуту…

Что-то в легкости Леграна напомнило Саре Филипа, и ее тотчас охватила тревога. Но она заставила себя не думать о плохом. На том конце провода снова возник Легран.

— Вы сказали Вторая Восточная, тридцать?

— Да-да!

— У нас записано, что владельцем дома является некая фирма «Средства связи, XXI век». Вас устроит?

— Устроит! — произнесла Сара, дрожа от возбуждения. — Большое спасибо!

Она повесила трубку. Кинула взгляд на бумаги, разбросанные по столу.

Будто пальцы сжимающегося кулака, все они сходились в единое, монолитное целое. «Двадцать первый век», «Производство зонтиков» Билли Карстерса, «Орел-один» и НСС — «Невада. Спецкурс самозащиты». Сара раскрыла телефонный справочник Рино, снова принялась листать, зпая наперед, что ее ждет. Нашла, звучно захлопнула справочник. Филиал фонда протестантов-евангелистов в Рино располагался на одиннадцатом этаже здания номер тридцать по Второй Восточной авеню!

— Все тухлые яйца в одной корзинке! — пробормотала Сара.

Через пять минут она уже ловила такси у входа в гостиницу. Если Филип позвонит в ее отсутствие, он передаст все что надо портье. А если приедет в Рино, встретиться с ним можно вечером, в его номере.

* * *

Катя в такси по городу, Сара убеждала себя, что атака нередко лучший способ обороны. Однако, оказавшись в помещении корпорации «Невада. Спецкурс самозащиты», она почувствовала, что прежней уверенности как не бывало. Вся обстановка приемной подавляла какой-то зловещей топорностью, повергая женское естество Сары в дрожь. Стены просторной, абсолютно квадратной комнаты обиты черной искусственной кожей, пол покрыт чем-то тисненым, темно-серым. Массивные диваны и три кресла обиты тем же материалом, что и стены. За многократно лакированным казенного вида столом, который вполне мог бы служить для многодетной семьи обеденным, восседал секретарь. Стены голы, ни единой картины; на прямоугольном кофейном столике между двумя диванами ни единого журнала. Нигде ни пепельницы.

Темноволосому, в рубашке без пиджака секретарю лет двадцать с небольшим. Когда вошла Сара, он поднял голову от машинки, снова принялся печатать. Сара подошла, остановилась у края длиннющего стола, глядя на сидевшего перед ней молодого человека. Тот опять поднял голову.

— Слушаю вас?

— Мне хотелось бы поподробней узнать об организации «Невада. Спецкурс самозащиты», — сказала Сара.

— Проспектов не имеем, — отчеканил секретарь.

Никакого выражения на лице, спокоен, непроницаем. Скорее охранник, чем секретарь.

— А мне не проспект. Мне бы побеседовать со сведущим лицом, если можно.

— НСС проводит специальные курсы обучения — владение оружием, методами борьбы с терроризмом, тактика контрудара, самозащиты и коллективной безопасности. Вы удовлетворены?

— Частично, — сказала Сара. — Пожалуй, только, если можно, некоторые детали…

Секретарь молча окинул ее пристальным взглядом, затем, не сводя с Сары глаз, опустил руку под стол, снял трубку с невидимого аппарата.

— Тут интересуются сведениями о НСС, — сказал секретарь в трубку. Помолчал, слушая. Нахмурил брови. — Голубой, — произнес он после паузы.

Зачем, недоумевала Сара, собеседнику секретаря понадобилось узнавать цвет ее глаз? Но, поразмыслив, решила, что «голубой», вероятно, обозначает некий пароль. Секретарь повесил трубку.

— Пройдите в ту дверь! — указал он большим пальцем себе за спину. — Вас примет мистер Фримен. По коридору вторая дверь налево.

— Благодарю, — отозвалась Сара.

Секретарь возобновил печатание, а Сара, обойдя стол, направилась к двери. Открыв ее, она очутилась в просторном коридоре с дверьми по обеим сторонам, но на значительном расстоянии друг от друга.

У второй двери слева помедлила, постучала. На двери ни таблички с фамилией, ни обозначения должности. Кто такой этот Фримен, чем занимается в НСС?

— Войдите! — услышала она.

Сара открыла дверь, вошла. Ожидая попасть в уменьшенный дубликат приемной, она с удивлением обнаружила, что в кабинете светло, тепло, очень уютно. По правой стене полки, заставленные книгами, у противоположной стены — сервант, за стеклом которого миниатюрные статуэтки в стиле «деко» или «нуво». Над сервантом известное полотно кисти Н. К. Уайета^[30].

— Оригинал, — произнес человек, стоявший у небольшого скромного столика прямо напротив входа. Он стоял спиной к окну от пола до потолка с видом на город.

Около сорока, очень высокий, весьма недурен собой. Лицо бронзовое от загара, кажется совсем темным в обрамлении густой черной бороды. Худощав, глаза глубоко посажены. Припорошенные сединой черные волосы копной курчавились надо лбом, сбегали вниз, почти прикрывая уши. Он словно вот-вот сошел с рекламы сигарет «Кэмел». Одежда под стать: белые джинсы в обтяжку и жемчужно-серая шелковая рубашка; расстегнута у ворота.

— Это его иллюстрация к «Острову сокровищ», — продолжал хозяин кабинета. — В детстве я целыми днями ими любовался, воображая себя Джимом Хокинсом. Эту увидал на аукционе, никак не смог удержаться…

— Да, очень мило, — с усилием выдавила Сара.

Идя на эту встречу, она ожидала увидеть эдакого мужлана, копию Джона Уэйна; а тут — беседует о живописи, выряжен, как манекенщик фирмы «Вог».

— Вы как будто удивлены? — просияв и ослепительно блеснув оскалом на смуглом лице, сказал бородатый. — Мне кажется, вы рассчитывали увидеть здесь персонажа в берете, жующего сигару и прочищающего старый, верный кольт?

— Что-то в этом роде, — пробормотала Сара.

— Присаживайтесь! — пригласил человек, указывая на удобного вида кожаное кресло. Сара села, мало-помалу приходя в себя. Мужчина зашел за свой стол, тоже сел. Откинулся на спинку кресла. На фоне яркого окна выражения его лица было не разглядеть.

— Меня зовут Дэвид Фримен.

— А меня Сара. Сара… Керкленд! — соврала она.

Фримен улыбнулся.

— Журналистка?

— Ну а если клиентка? — парировала Сара.

— Возможный вариант, — непринужденно подхватил Фримен. — Только на клиентку вы никак не похожи. Наш женский контингент, как правило, имеет отношение к военной обязанности, к полиции или к государственной службе. В армии вы явно не состоите, для полиции ваш рост маловат, ну а для служащей — вид неподобающий. Итак, методом от противного. Уверен, что не ошибся.

«Знал бы ты!» — подумала Сара. Но вслух, кивнув, сказала:

— Вы угадали! Я пишу книгу.

— По проблемам самозащиты?

Сара снова кивнула, решив воспользоваться подсказкой.

— Про это и про терроризм. С точки зрения женщины.

— Любопытно! — сказал Фримен. — И чем же я могу быть полезен?

— Как вам сказать… — протянула Сара. Конечно, хорошо бы узнать поподробней о «Десятом крестовом». Только от Фримена она вряд ли получит такую информацию. — НСС — первая организация, связанная с обучением приемам самозащиты, куда я обратилась. Я, как бы это выразиться, хочу погрузиться в контекст.

Явно шито белыми нитками, но ничего умней Сара придумать не смогла.

Фримен подался вперед, свел руки перед собой на гладкой поверхности стола.

— Что ж, — неторопливо начал он, — видимо, для начала следует уяснить, что такое средства самозащиты, для того чтоб вы поняли, насколько полезным окажется для вас знакомство с такой организацией, как наша. Многие считают это необязательным для жизни, чем-то вроде бомбоубежища после войны или енотовых шапок «Деви Крокетт». Пусть так, и все же я сказал бы, что это не излишество, это тенденция времени.

— То есть?

— Явление явно не однодневное, — пояснил Фримен. — Сейчас это модно, но наносное со временем уйдет, а сама идея останется. Она существовала и раньше, и мы стремимся возродить ее, сделав достоянием культурного американца. Вместо того чтобы людям полагаться на помощь других — всяких там объединений, организаций, правительства, — мы воспитываем у них уверенность в своих силах, если хотите, возвращаем к жизни дух наших первых поселенцев. Это вовсе не означает, что мы готовимся к скорой войне. Просто надо задать себе вопрос, не пригодится ли вам в повседневной жизни тактика самообороны, умение выжить, и если да, приступайте к овладению ими.

— Чем конкретно? — спросила Сара, пожалев, что пе захватила с собой ни блокнота, ни магнитофона для убедительности, однако Фримена это как будто не насторожило.

— Да чем хотите, — пожал он плечами. — Скажем, в пути вас застиг туман, случилось наводнение, вы отбились от группы туристов и оказались в дремучем лесу, даже такой простой пример, как повседневная городская жизнь, — вас могут изнасиловать, избить, могут вломиться к вам в дом. Наука выжить воспитывает в людях сопротивление.

— Моральное или как? — вырвалось у Сары, словно она позабыла, что ее сюда привело.

— И так и этак, — просто и спокойно сказал Фримен. — Наша программа охватывает все — от умения выжить в полной изоляции до овладения различными видами оружия, мы обучаем шоферов дипкорпуса, учим защите от нападения террористов. Каков запрос — таков и курс. А школа первоклассная, и для отдельных клиентов, и для коллективов.

— Ну а политические ваши взгляды каковы? — не без риска спросила Сара. — Ведь не может же ваша организация быть вне политики!

— Среди подобных организаций встречаются политически ориентированные, — повел плечами Фримен. — Но мы к ним не относимся. Таких, как мы, большинство. С нами весьма схож по профилю Учебный центр Магнуса в Пенсильвании, а их политический максимум — ненавязчивая рекомендация клиентам вступать в ассоциацию «Стрелок отечества». Имена их сотрудников не мелькают в скандальных рубриках газет. Как правило, все мы нанимаем на службу ветеранов вьетнамской войны, бывших сотрудников спецслужб и ФБР, бывших рейнджеров; конкретно у нас служат двое из Французского иностранного легиона. Словом, это практики. Политика им всем до лампочки. Просто они неравнодушны к гибели людей, к наглому насилию.

— А вы сами откуда сюда пришли? — спросила Сара.

— Из армейских рейнджеров. Вьетнам, Камбоджа, затем диверсионная школа в Форт-Беннинге, инструктор. В некоторой степени наша НСС создана по образцу той школы.

— А демобилизовались почему?

— Честно говоря, нужны были деньги. Жалованье инструктора — мизер. Ушел на вольные хлеба.

— Это как, в наемники?

— Снова вы из меня персонажа с сигарой лепите! — рассмеялся Фримен. — Нет, наемником я не стал. Мне вообще армейское наемничество претит. По моим представлениям, солдат, лишенный самого своего мощного оружия — идеи, неполноценный солдат.

— Но если не в наемники, то как же на вольные хлеба? — не отставала Сара. — Вы ведь сказали, из-за денег ушли…

— Я стал консультантом. По особым видам оружия и военной стратегии. Сначала в Англии, в ВВС, потом во Франции при боевой группе национальной жандармерии, потом в Израиле, при особой части номер двести шестьдесят девять, потом в ФРГ, в спецотрядах. Это все подразделения по борьбе с терроризмом.

Сара смотрела на человека, сидевшего по ту сторону стола, силясь представить его в боевой военной форме.

— Что-то на вас не похоже, — мотнула она головой после паузы.

Фримен рассмеялся, смешок какой-то странный, тоненький, фальшивый. Да и все в нем было фальшиво. Взгляд, голос, жесты — слишком отработанные, слишком театральные, противоестественные. Словно нарочито разыгрывал перед Сарой какую-то комедию.

— Терри, самый крутой из инструкторов школы «Келли-Хилл» в Форт-Беннинге, внешне был чистый ангел. Щечки гладкие, почти не брился. Изящная, как у танцора, походка. Во время инструктажа один из учеников кинул ему: «Гомик!», и не успел этот малый глазом моргнуть, как Терри свернул ему челюсть и руку переломал в двух местах.

— Из чего следует, внешность обманчива?

— Совершенно верно!

Строгий черный аппарат на столе приглушенно мурлыкнул. Не сводя с Сары глаз, Фримен снял трубку. Молча слушал, перебирая цепочку на шее, и тут только Сара заметила на этой цепочке маленький золотой крестик, перечеркнутый красным эмалевым X. Что это, модная безделушка с эмблемой «Десятого крестового», а может, особый, тайный знак причастия, как рукопожатие у масонов?

Фримен молча положил трубку. Отодвинулся от стола вместе с креслом, встал. Выражение лица изменилось. Улыбка осталась, но холодная, отстраненная. Интервью, или что там у них с Сарой было, провозглашалось законченным.

— Прошу меня извинить, — произнес Фримен, протягивая Саре руку для прощания. — Дела.

Сара пожала протянутую руку, прикидывая про себя: умеет ли убивать эта теплая, сухая рука? Взглянула Фримену прямо в глаза: несомненно…

— Вы мне очень помогли, — сказала Сара. — По крайней мере, теперь мне есть с чем работать.

— Искренне рад!

Фримен вышел из-за стола, проводил Сару до двери, потом в коридор и так шел за ней до самой приемной, непринужденно болтая о погоде. Когда же он последовал за ней и дальше, к выходу, Сару будто ледяной волной окатило с головы до ног и внутри шевельнулась смутная, неясная тревога.

Вместе с ней Фримен ждал у лифта, и в то самое мгновение, когда вслед за звоночком разъехались двери в стене, Сару обожгла догадка: она не просто уходит из НСС, Фримен выпускает ее! Сара шагнула в кабину, тупо глядя под ноги, ожидая с затаенным страхом, что пол вот-вот разверзнется. Обернулась и в быстром сужавшемся проеме между дверьми в последний раз увидела Фримена. Он стоял, не сводя с нее немигающих глаз, налитой, как револьверное дуло, закамуфлированное складками шелковой рубашки.

И пока Сара не выбралась из этого здания, пока не окунулась в знойную духоту улицы, у нее дрожали коленки.

Через двадцать минут, вся в испарине, совершенно без сил, Сара входила в вестибюль «Холидэй». Еще после смерти отца врач предписал ей держаться на транквилизаторах, и целую неделю Сара пребывала в непривычном, полуодурманенном состоянии, когда расползаются мысли, находит отупение и не соображаешь, где находишься. Вот и сейчас на нее нашло то же, казалось, что все снится, только не ей, а кому-то еще… Все, что она только что видела, — и это учреждение, и красавец в шелковой рубашке, и его золотой крестик, перечеркнутый красным, — все было ненастоящим, какой-то маской, прикрывавшей что-то ужасное.

Сара с облегчением открыла дверь в свой номер: сейчас подольше полежать в ванне, чуточку соснуть, и все пройдет…

К ней подскочили с двух сторон, молниеносно, без звука, без суеты. Двое в халатах санитаров неотложной помощи. Действовали четко: один прижал Сару к стене, другой немедленно закрыл дверь номера. Первый одной рукой зажал Саре рот, другой рукой запрокинул шею полунельсоном назад. Развернувшись боком, бедром и ногой подломил колени, чтобы не брыкалась. Когда подошел второй, тот отступил, не отпуская Сару. Второй подставил к ее шее шприц-пистолет, прижал к коже и ввел дозу тиоридазина в смеси со спиртом. Сочетание сильного транквилизатора с алкоголем произвело мгновенное действие. В считанные секунды сопротивление Сары иссякло, она безжизненно повисла на руках державшего ее «санитара». Когда они уложили ее на каталку, прихваченную с собой, давление Сары упало, пульс участился, зрачки расширились. Внешне могло показаться, что она пребывает в состоянии глубокого шока, а в крови при анализе обнаружилось бы наличие алкоголя и транквилизатора. Что ж, обычная пациентка из пьющих и употребляющих наркотики, явление для больниц Рино столь же привычное, как ангина.

Накинув на лежавшую в беспамятстве женщину одеяло, оба «санитара» выкатили каталку из номера, направились к грузовому лифту в конце коридора. Минут через пять эти двое уже грузили Сару в большой застекленный микроавтобус «эконолайн», оборудованный под «скорую помощь», — ярко-желтый, с надписью «НЕОТЛОЖНАЯ» на полосках цвета электрик по обеим сторонам.

Никто, кроме нескольких зевак, не обратил ни малейшего внимания на происходящее, и, взвыв сиреной, пылая световым сигналом, микроавтобус вылетел на улицу. Никому и в голову не пришло, почему вместо того, чтобы направиться к ближайшим больницам — к северу, к югу или к западу от гостиницы, микроавтобус рванул на восток, к шоссе-80, ведущему через пустыню.

13

Измученный ночной гонкой среди Скалистых гор, Филип Керкленд, подгоняемый страхом беглеца, все же скорости не сбавлял. И все старался пробиться сквозь сутолоку противоречивых мыслей и ощущений, от которых в голове образовалась каша, как у Джексона.

По-прежнему основной целью Филипа было отыскать Хезер, только к этой мысли теперь добавилось кое-что еще, не менее важное: смутная тревога, которая зародилась в нем перед вылазкой в «Зубчатую вершину», вылилась теперь в четкое убеждение — Хезер похищена необычной сектой, и этот насильственный увоз имел под собой нечто большее, чем просто желание не упустить новообращенку.

Еще с конца шестидесятых Филип был наслышан о культовых сектах, но ему впервые пришлось столкнуться с такой, у которой свой склад оружия и такая изощренная телесвязь для всестороннего охвата любой информации от поиска финансовых средств до разработки средств шантажа. Теперь тот факт, что сенатор, отец Сары, ушел из жизни при непонятных обстоятельствах, связанных с деятельностью «Десятого крестового», приобретал совсем иной смысл. Тут уж не до примитивных методов какого-нибудь Элмера Гентри, сторонники которого пощипывали жалкий пенсион боголюбивых старушек. Здесь налицо политика, власть — в огромном, возможно, угрожающем масштабе. Филип понимал, найди он Хезер завтра, дело на этом все равно не кончится — что им дочка какого-то генерала, им есть что прятать и посущественней. К тому же как ни верти, а Филип уже настолько во всем этом завяз, что теперь так просто не отделается.

И Филип сказал себе: найдет он Хезер, нет ли, но помочь Саре собрать факты, изобличающие «Десятый крестовый», он должен.

По иронии судьбы на его пути в Рино единственной радиопередачей, которая пробивалась сквозь горные заслоны, была программа «За божьим словом» радиостанции Билли Карстерса. Чтоб не оказаться один на один с темной тишиной петляющего меж гор шоссе, Филип не выключал радио, и слух его заполнил бесконечный монотон лицемерия, приправленного богобоязнью, расточаемого средь пустого эфира Билли и его командой.

— И помню я, о боже святый, помню все, точно было вчера. Раз утром иду я, а мой приятель орудует, лежа под своей машиной, тут словно что толкнуло меня, говорю ему: «Дейв, выбирайся-ка из-под машины, поговорим о Господе нашем Иисусе». А он: «Нет, Билли, недосуг мне, чиню машину, сперва надо дело закончить». Тогда не стал я его лишним словом прерывать, пошел себе дальше, но только квартала два прошел, не больше, как позади раздался страшный звук, обернулся я, побежал. И вижу: соскользнул корпус с домкрата, придавило моего друга Дейва. Не ведал он того, друзья мои, что, когда говорил со мной, ДО ВЕЧНОСТИ ЕМУ ОСТАВАЛСЯ ОДИН МИГ!

Вот он! Всего лишь миг до вечности. Задумайтесь, друзья мои, как задумался и я тогда. Я скорбел по Дейву, но и тяжесть легла на мою душу. И я говорил себе: «Билли Карстерс, какой же ты христианин, если не хватило у тебя упорства спасти своего друга. Что б тебе сказать тогда: «Дейв! Выбирайся из-под машины, я должен СООБЩИТЬ ТЕБЕ НЕЧТО, ОТ ЧЕГО ЗАВИСИТ ВСЯ ТВОЯ ЖИЗНЬ!» Если бы я так сказал тогда, мой друг остался бы жив, более того, он бы ДВАЖДЫ РОДИЛСЯ В СВОЕЙ ВЕРЕ В ГОСПОДА!

Но он мертв. Мертв потому, что не послушался меня. И он в аду, потому что не послушал меня, и погиб во веки веков, потому что не стал слушать, потому что Я НЕ СТАЛ УБЕЖДАТЬ ЕГО!!! Так погиб он и не познал Господа перед смертью своей.

И в том есть мой грех, друзья мои! МОЙ! Мой глас был тих, он не дошел до моего друга Дейва. Как и глас миллионов дважды рожденных христиан Америки. Их слова должны звучать громче, доходчивей, тверже, ибо наша страна СКАТЫВАЕТСЯ В ГЕЕННУ ОГНЕННУЮ!

Пример должно брать с Иисуса, вечного нашего учителя. Из собственного промаха я извлек урок, друзья мои, из собственного греха. И вот ТЕПЕРЬ Я ГОВОРЮ С ВАМИ ВО ВЕСЬ ГОЛОС! Искупаю перед Всевышним грех свой, как он велит мне. Я говорю всем вам, где бы вы ни были, всем тем, кто пребывает в безмятежных снах, я говорю вам: «ПРОСНИСЬ, АМЕРИКА! Проснись и оглянись вокруг! Поглядите, что стало с нашей родной страной. Я ГОВОРЮ О КОММУНИСТАХ В КОНГРЕССЕ! О ГОМОСЕКСУАЛИСТАХ В НАШИХ УНИВЕРСИТЕТАХ! О КОРРУПЦИИ ПРОФСОЮЗОВ, О РАЗЛОЖЕНЦАХ И ДЕГРАДАНТАХ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ!

Но, друзья мои, в наших силах положить этому конец. Мы можем повернуть Америку вспять! У власти в нашей стране слишком долго находятся всякие сторонники аборта, женской эмансипации, всякие либералы-социалисты.

И в том наша вина. Мы все в ответе! Мы сами выпустили страну из-под своего контроля. Это мы отдали Америку в руки детоубийц и извращенцев! МЫ ОТДАЛИ ИМ НАШУ АМЕРИКУ!

Но мы должны вернуть ее себе. Надо сражаться за нашу Америку так же, как мы сражались за нее больше двух столетий тому назад.

ИМЕННО СЕЙЧАС! Сейчас я сражаюсь за Америку. И веду эту борьбу теперь из Вашингтона, используя самое наше грозное орудие. СЛОВО ГОСПОДНЕ! СВЯЩЕННОЕ ПИСАНИЕ БОЖЬЕ! СЛОВО И ЗАКОН БОЖИЙ, ДРУЗЬЯ МОИ! Божий закон — вот единственная справедливость, единый суд для всех, и его одного да убоится человек. Фонд «Пробудись, Америка» верует в эту истину, друзья мои. Будем жить ею изо дня в день, и мы победим, славя Господа!

Но нам не победить без вас, без ваших молитв, возносимых богу нашему. Нам не одолеть врага в одиночку. Повсюду вокруг рассеяно зло, друзья мои, и, верьте, самое зло таится именно здесь, в Вашингтоне. И если мы готовы помочь, ваши дела не пройдут даром, вы поможете всей нашей стране, нашему Господу, СЕБЕ САМИМ!

Итак, если веруете вы, что ради спасения Америки надо бороться, если веруете, что Америку стоит спасать, направляйте свои пожертвования! Шлите их по адресу: Фонд «Пробуждение Америки». Почтовый ящик восемь семь два нуля, Вашингтон, округ Колумбия». Не медлите! Отправляйте!

Не уподобляйтесь другу моему Дейву. Не откладывайте на потом… ДО ВЕЧНОСТИ ВСЕГО ОДИН МИГ!!!

Чем больше слушал его Филип, тем менее правдоподобным казалось ему, что именно Билли Карстерс, смехотворный проповедник, примитивный маклер, который то мечет громы и молнии, то жалостливо выклянчивает гроши у радиослушателей, может стоять за «Десятым крестовым». Даже если бы он обладал достаточными средствами для финансирования какой-нибудь организации, того же «Крестового», все равно для роли вдохновителя у него явно не хватает ни фантазии, ни мозгов. Изощренность методики, с которой столкнулся Филип, явно превосходила любые возможные помыслы Билли Карстерса.

С другой стороны, именно такие, как Билли, привели к власти Рейгана и его правительства. Чтобы раздавать брошюрки и клепать афишки, особого ума не надо, было бы рук побольше. При Никсоне никто, например, и знать-то не знал Джесса Хелмса^[31], сенатора-республиканца из Каролины, а те, кто знал, всерьез не принимали, посмеивались, как над жалким фигляром, подобием Джо Маккарти. Однако в 1981 году журнал «Тайм» стал публиковать о нем серьезные статьи, провозглашая Хелмса лидером, движущей силой неоконсервативной верхушки. Та же метаморфоза произошла и с Джерри Фолуэл-лом, дешевым проповедником из городка Линчберг в штате Виргиния, именовавшим себя «горланом-баптистом». Еще в 1975 году его имя едва упоминалось в связи с деятельностью евангелистов. Орэл Робертс, Рекс Хамберд^[32] и даже такие новички-евангелисты, как Джим Бэккер со своей программой «Хвала Господу», и то были более популярны и собирали больше средств, чем Фолуэлл. Однако всего через четыре года, в 1979-м, Фолуэлл взлетел на самую верхотуру, заделался наинепримиримейшим, наихристианнейшим деятелем с телеаудиторией в восемнадцать миллионов, с такими воротилами за спиной, как Джордж Гилдер, экономист-консерватор, и также Ричард Вигери^[33] и Джон Долан, «самая страшная личность из правительственных консультантов». Теперь «Моральное большинство» Фолуэлла стало понятием нарицательным, и даже журнал «Пентхаус» взял у Фолуэлла интерн вью.

Ну что ж, все может быть, размышлял про себя Филлип. Пусть Джон Долан внушает страх, а хитрый политик Вигери мастерски выколачивает средства, но ведь ни того, ни другого обаятельной личностью не назовешь, В этом-то и собака зарыта. Фолуэлла, Робисона^[34] и Шуллера с его «Хрустальным храмом» объединяет одно: подвешен язык, умеют убеждать среднего, падкого до эмоций американца. Сам Фолуэлл, как бы он себя ни возносил, полное ничтожество. Он посажен на трон, а за троном ему нашептывают, незримо присутствуя, всякие вигери, доланы, гилдеры. То, что Фолуэлл простодушно именует властью, те считают обыкновенной помпой, стечением обстоятельств. Миром правят не короли, а те, кто возводит их на престол.

Выходит, круг замкнулся? Сара Логан утверждает, что крупнейшие евангелические организации, чьи приходы разбросаны по всему свету, имеют связь с ЦРУ. С ума можно сойти!

К рассвету Филип находился уже в самом центре Юты, мимо проносились долины, складчатые взгорья. Проехав Грин-Ривер, наскоро позавтракал на стоянке грузовиков, опрокинув для бодрости три пластиковые чашечки кофе, и поспешил дальше. Слава богу, с лучами восходящего солнца постепенно растаял в эфире занудный голос Билли Карстерса, а к тому времени, как Филип подъезжал к Национальному лесному заповеднику «Фишлейк», заткнулся и Фолуэлл; теперь монотонный голос диктора излагал новости о последних вылазках «Бригады дьявола», яркого образчика американского терроризма.

Очередная операция «Бригады» и на этот раз носила комбинированный характер: четыре группы орудовали в разных концах страны. Во всех четырех случаях жертвами оказались жители маленьких провинциальных городков — Ганнибала в штате Иллинойс, Айронвуда в штате Висконсин, Санбери в штате Пенсильвания и Браунинга в штате Айдахо. Преступления совершены по единому образцу, вне сомнения, по единой, разработанной кем-то модели. Террористы врывались в дома, связывали жителей, завязывали им глаза и увозили подальше от дома. В каждом случае мужчинам перерезались ахиллесовы сухожилия, чтоб не могли тронуться с места, после чего насиловали женщин, глумились над ними, потом убивали. Затем принимались за детей: девочек насиловали, глумились над ними, так же, как над матерями, мальчиков кастрировали, после этого всех детей убивали. Все эти зверства производились на глазах у мужчин, которых после всего, снова завязав глаза, возвращали по домам. Каждому оставляли записку, отпечатанную на серой бумажке: «ОТ РУК «БРИГАДЫ ДЬЯВОЛА» НЕ СКРЫТЬСЯ НИКОМУ!»

Из четырех оставшихся в живых лишь двое оказались способными дать показания. Налетчики одеты в черные штаны и черные рубашки, поверх легкие черные нейлоновые куртки с ярко-красной эмблемой — черепом на груди слева. Черные вязаные маски на лицах, как у горнолыжников.

Лишь только выяснилось, продолжал диктор, что преступления идентичны, к расследованию подключилось ФБР, однако сотрудникам Бюро пока не удалось узнать ничего определенного ни о масштабах организации, ни о том, кто именно в ней состоит. Пока Филип, огибая город Солт-Лейк-Сити и покидая Юту, выезжал магистралью «Юнайтед-Стейтс-50» в штат Невада, преступления «Бригады дьявола» обретали все больший и больший резонанс по всей стране. Чудовищные зверства вытеснили как будто всю прочую информацию из общенационального радиовещания, и сколько ни крутил Филип ручку приемника, радиостанции Юты, Невады, Калифорнии распространялись только на эту тему, возмущенные голоса наполнили душный салон микроавтобуса. Все высказывались за решительные действия, чтоб призвать «Бригаду дьявола» к ответу, приводили в пример случай, когда террористская группа «Освободительная армия симбионистов» похитила девочку Пэтти Херст. Полиция действовала дружно, и почти всех молодчиков арестовали, что единодушно и предлагалось сделать с членами «Бригады дьявола». Позвольте, подключались телефонные голоса из министерства юстиции, сначала ведь надо обнаружить преступников! Вот в чем проблема.

По роду своих занятий Филип сталкивался с преступлениями террористов. Он видел, как взрывались подложенные в автомобили бомбы в Ирландии, снимал в Ливане воздушных бандитов, видел, сидя в сайгонской пиццерии на углу площади Пагоды, как десятилетний мальчишка прислонил к окну кафе велосипед, в котором оказалась взрывчатка, и вместе с шестью американскими солдатами убило одиннадцать мирных жителей. Но зверства «Бригады» вселяли особый страх, ведь это происходит не где-то там, за десятки тысяч миль от родины, в чьем-то дворе, а здесь, в Соединенных Штатах!

Действия «Бригады», несомненно, производят эффект на людей. Ведь именно через массовый страх терроризм осуществляет свои политические и социальные цели. Подобную же тактику использовали Чингисхан, Адольф Гитлер, тысячи других и до и после. Даже решение Гарри Трумэна сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки по сути являлось актом терроризма, хотя многие в то время, за исключением приверженцев классического ведения войн, находили оправдание этой акции. «Бригада дьявола», как и ее предшественники, группа «Баадер-Майнхоф» в ФРГ и итальянские «Красные бригады», выбрала самый устрашающий прием из всего арсенала терроризма — они бьют не выбирая цели, наугад. ФБР, блуждая в поисках мотива преступления или связи между разрозненными налетами, неизбежно зайдет в тупик, ибо злодеяния «Бригады» беспрецедентны, следовательно, предотвратить их невозможно. Подкидывая записки с предупреждением, будто никто не спасется, преступники цинично констатируют факт. Жертвы ими выбираются вслепую, без всякой причины, уничтожаются без всякой жалости. Страшнее всего, думал Филип, что этими похищениями, насилиями, убийствами дело не исчерпывается; это лишь начало, увертюра к разгулу насилия, который, несомненно, впереди.

Бесконечный пересказ подробностей, эпизодов убийств действовал на него угнетающе, сильнее, чем речи Билли Карстерса. Филип попросту выключил приемник и оставшиеся три часа ехал в тишине среди покрытых выжженой травой склонов и долин центральной Невады, среди изнурительного зноя, под слепящим солнцем, страдая от головной боли, вызванной избытком выпитого кофе.

Наконец впереди возникли очертания города Рино. Вечерело, солнце, сплющившись в оранжевый овал, лило спокойный свет, падая за западные вершины Сьерра-Невады, один за одним вспыхивали огни неоновой галактики, высвечивая вечер желтыми, красными, зелеными искрами.

Как ни вымотался Филип, все же о предосторожностях он не забыл. Он ехал на угнанной машине, и, надо полагать, люди из лагеря «Зубчатая вершина» уже заявили об угоне. Предусмотрительно снизив скорость, он свернул на Виргиния-стрит с шоссе-80, переехал по мосту через Траки. Дважды останавливался, справлялся, в том ли направлении едет, наконец очутился у гостиницы «Холидэй» на Милл-стрит. Развернулся, снова вырулил на Виргиния-стрит, проехал здание местного суда, поставил свой микроавтобус на свободное место стоянки перед гостиницей и казино «Пионер». Светящийся вестибюль распахнут, в бесконечную, размером с футбольное поле, даль рядами уходят игорные автоматы. Сотни людей, в вечерних туалетах, и в смокингах, и в шортах, и в маечках с открытой спиной, тянут на себя длинные хромированные ручки, ждут результата, снова тянут, снова ждут: непрекращающийся грохот и клацанье, напоминавшее бряцание каторжных цепей.

Бросив микроавтобус, Филип, едва волоча ноги от усталости, пошел пешком по Виргиния-стрит к Милл-стрит, к гостинице. Портье за конторкой с подозрением покосился на него, однако, заметив в руках Филипа карточку «Америкэн Экспресс», которую тот извлек из ботинка еще в Юте на заправочной станции, портье повеселел, и дело пошло своим чередом. Направляясь в сопровождении коридорного в свой номер, Филип мысленно благодарил бога, что в этот момент по телевизору в холле крутили рекламные ролики для показа за рубежом: в роскошный отель «Ритц» вселяются какие-то оборванцы-лесорубы в ковбойках.

Едва коридорный ушел, Филип тотчас повалился на постель, взялся за трубку, позвонил вниз. Спросил, в каком номере остановилась Сара Логан, попросил соединить. Подождал до двенадцатого гудка, повесил трубку, решив позвонить попозже.

Охая, с трудом содрал одежду с затекшего от непрерывного сидения почти двадцать часов за рулем тела, поплелся под душ. Долго стоял, поклевывая носом, под потоком воды, предоставив водяным струям смывать с себя бремя недавних мытарств. Чуть промокнув влажное тело, вернулся в комнату, выключил по дороге свет. Откинул покрывало и рухнул на прохладную простыню. Едва коснувшись подушки, забылся сном.

* * *

Филип рывком поднялся с подушки, вмиг проснувшись — весь в холодном поту. Волосы прилипли за уши, во рту пересохло. Моргая со сна, снова опустился на кровать, повернул голову, взглянул на мерцавший циферблат радиобудильника. Три часа ночи. Повернулся на бок, пошарил в карманах брюк, ища сигареты. Нашел, закурил, затягиваясь и одновременно зевая. Молча лежал, выпуская к потолку едва различимые в темноте облачка дыма, все пытаясь понять, что же разбудило его. Смутно вспомнился сон: он на каком-то пляже, где черный песок, на песке — повсюду загорелые тела, на берег набегает кроваво-красная волна. Попытался напрячь память, но ничего не шло на ум. Тогда он решил не вспоминать, не напрягаться — после двухдневного пребывания в «Зубчатой вершине» всякая чертовщина может присниться, хоть Эрик, прошивающий пулеметом гладь озера Эри…

Но что-то подсказывало Филипу: причиной пробуждения не был сон! Будто что кольнуло его — он перевернулся, нащупал телефон, напрягая глаза в темноте, набрал номер оператора, попросил соединить с номером Сары. Прождал двенадцать гудков и еще двенадцать; тревога приступом накатила на него, словно чесотка, от которой не отмахнешься. Прижимая трубку к уху, Филип вслушивался в гудки, снова взглянул на часы. Какого дьявола, чем можно заниматься в три ночи? Не похоже, чтоб ее потянуло к азартным играм или к запою.

Филип повесил трубку, загасил окурок сигареты в стеклянную пепельницу у телефонного аппарата, снова закурил. Что-то не так. Если бы нашла чего, непременно оставила бы ему у портье записку.

Сгибая коленки, Филип рывком сел; посидел, превозмогая легкое головокружение. Проспав часов шесть, острой усталости он уже не ощущал.

Номер Сары пятьсот четырнадцатый, на этом же этаже. Филип почесал подбородок, жесткая щетина отозвалась скрежетом. А если Сары в номере нет? Филип встал, начал натягивать на себя одежду, неприятно пахнувшую потом. Еще денек, и можно привести себя в порядок. С сигаретой в зубах он пошел к двери, распахнул. Коридор ударил в глаза закатной багровостью ковра, бушующей в свете флюоресцентных ламп. Филип заморгал, ослепленный, шагнул вперед, в стерильную чистоту коридора. Он двинулся по ковру, дошел до номера Сары. На ручке картонка: «Прошу не беспокоить!» Филип постучал, озираясь по сторонам: пока никого. За дверью было тихо. Он снова постучал, чутьпогромче; подождал. Молчание. Взялся за ручку, она свободно повернулась у него в руке. Еще раз оглядев коридор, Филип крутанул ручку до отказа и скользнул внутрь. В номере темно, свет проникал лишь с улицы через огромное окно в самой глубине. За стеклом на противоположном берегу Траки подмигивали рекламы казино. Мерно гудел кондиционер, создавая прохладу.

Филип щелкнул выключателем, и ночной Рино исчез, вместо него в стекле возникло собственное отражение Филипа. В номере никого не было. Широкая кровать, столик, кресла, письменный стол, стул, шкафчик с ящиками. Стандартный, безликий номер. Кровать застелена; либо не ложились, либо горничная застелила.

Филип заметил на столе какие-то бумаги и открытый телефонный справочник, подошел, присел за стол. С любопытством принялся разглядывать фотокопии, с ходу поняв, что именно разыскивала Сара. Они все имели отношение к местным предприятиям, обозначавшимся сокращением НСС. Еще туго соображая спросонок. Филип вглядывался в бумаги, стараясь определить, что именно и в какой из них привлекло особый Сарин интерес. Никаких зацепок. Филип покосился в телефонный справочник и тут ясно на белом листе увидел подчеркнутое: «Невада. Спецкурс самозащиты». Подчеркнуто с силой, шарик прорвал бумагу. Адрес — Вторая Восточная авеню.

Филип в раздумье откинулся на спинку кресла. «Невада. Спецкурс самозащиты»; значит, Сара обнаружила нечто, заставившее ее предположить, что это та самая НСС из бумаг «Десятого крестового». Но почему в такой час она не у себя в номере? Напрашивался вывод: Сара отважилась на безрассудство, отправилась куда-то, не исключено, решив взять на себя расследование этой НСС. Как другим советовать насчет предосторожности, тут она мастак… Тревога подсказывала Филипу, что сама Сара подобные советы на свой счет не принимала.

— Ах ты, черт! — вырвалось у него.

Он снова взялся за фотокопии. Нашел информацию о корпорации «Невада. Спецкурс самозащиты», стал внимательно ее изучать, стремясь понять, что же толкнуло Сару на риск. Бумаг было мало.

Пара с описанием корпоративного состава компании и пара с краткой информацией о появлении в Рино нового предприятия. Филип прочел, что НСС представляет собой службу обеспечения сохранности жизни, что она предоставляет для частных лиц и групп курсы по овладению приемами борьбы, оружием, ориентированием, техникой виртуозного вождения автомобиля, работают инструкторы с опытом службы в армии или в полиции.

Филип отложил бумажки, взялся за сигарету. Вот она, связь. Он убедился лично в лагере «Зубчатая вершина», что запасы у «Десятого крестового» немалые и НСС может быть идеальной ширмой для прикрытия военно-тренировочной базы. Филип старался не думать, для какой цели «Десятому крестовому» понадобилась такая база, об этом после. Еще раз проглядел бумажки, чтоб найти хоть какой-нибудь намек на местоположение лагеря НСС, но ничего, кроме адреса в Рино, не обнаружил.

Тут вспомнилось: заместителем начальника пресс-бюро в Сайгоне был некогда Саймон Адлер. В отличие от большинства, занимающих подобные посты, Саймон не считал для себя зазорным отправляться на передовую, вместо того чтобы торчать в кабинете. Надо признать, особого труда это не составляло — бои частенько гремели рядом, рукой подать. Но надо отдать Саймону должное — от своих подчиненных он не отставал. С Филипом у них быстро завязалась дружба, продолжавшаяся и после войны. После всего происходящего с ним бреда, который, как казалось Филипу, длится уже целую вечность, голос Саймона, как искра здравого смысла, словно отрезвил, долетая из другого конца страны, из Нью-Йорка, ночного корпункта Ассошиэйтед Пресс.

— Филип? Какого дьявола тебя занесло в Рино? — Вследствие ярой приверженности к сигарам «Мюриэл», шерри-пилюлям от кашля и джину «Бифитер» старый журналист хрипел в трубку, будто горло давило петлей.

— Да вот, фотографирую, туристов обслуживаю, — отозвался Филип.

— Как же, как же! — хмыкнул Саймон. Филип даже представил себе его желтозубый оскал. — Скажи еще на свадьбах работаешь! — Он умолк, приступ кашля, подобно предсмертной агонии монстра из фильма пятидесятых, сотряс его. В Сайгоне все держали пари, отчего быстрее загнется Адлер, от пули вьетконговца или от рака легких?

— Давай выкладывай! Если ты и правда в Рино, у вас там часа четыре ночи. Что побудило тебя забыть про сладостный сон?

— Помнишь, ты пару месяцев назад готовил материал по организациям обеспечения жизни?

— Еще бы! Помнится, компания такая есть, «Домик в горах», «Опеспечим ваше существование до самого Судного дня!», такой у них вроде девиз.

— Вот-вот!

— И что же?

— Тебе не попадалась информация о корпорации под названием «Невада. Спецкурс самозащиты»?

Некоторое время Саймон молчал; наконец отозвался:

— Нет… сразу что-то не припоминаю. Не беда! По-годи-ка, я свяжусь через компьютер. — До Филипа донеслось явное чирканье спички и едва слышное причмокивание: это Саймон раскуривал свою «мюриэл». В трубке что-то жужжало, позвякивало в такт бормотанию кондиционера за спиной у Филипа.

— Ну что? — не выдержал Филип, прождав минут пять.

— Погоди! — рявкнул Саймон с сигарой во рту. Снова потянулось молчание, но вот в трубке послышался кашель и сиплый голос сказал: — Значит, так… Вот сведения из картотеки нашего малого из Лос-Анджелеса. Не густо, правда… Этот материал в прессе так и не использовался. Между тем весьма занятно…

— В каком смысле?

— Тут фотограф один. Работал внештатно на «Нэшнл джеогрэфик». Исчез пару месяцев назад. Как раз в тех местах, где база этого НСС.

— А где это?

— Указано только местечко Тонопа, — сказал Саймон. — Видимо, заброшенная военно-воздушная база. Говорит тебе что-нибудь?

— Не шибко… Это все?

— Вроде все. Лагерь этой НСС находится где-то между Юкка-Уэллс и Тонопой. Фотографа нашли в пустынной местности, в двадцати милях от Юкка-Уэллс; затем тело передано следственной экспертизе того же городка.

— От чего умер?

— От змеиного укуса. Указано, трижды куснула в руку. Может, в яму свалился или еще чего…

— Ваш сотрудник не связывает смерть фотографа с этим НСС, нет?

— Нет. Материал попал к нему только потому, что он занимается этим регионом. — Саймон помолчал. — А почему ты спрашиваешь? Сам, что ли, связываешь?

— Нет…

— А что у тебя там за дело? Может, если подберется материален; про этих «защитников», и для меня сгодится?

— Если что попадется, дам знать, — пообещал Филип.

Он поблагодарил Саймона и повесил трубку. Поднялся с кресла, позевывая.

— Где же этот чертов Юкка-Уэллс находится? — пробормотал он, обводя взглядом номер Сары. Фыркнул. Да шут с ним, с Юкка-Уэллсом, надо сперва позавтракать! Филип вышел, оставив в номере все как было; погасил свет, кондиционер продолжал бормотать печальным баском в тишине.

14

Хезер Фокскрофт сидела в углу холодной, мрачной комнаты и пыталась, сконцентрировав внимание на коричневом насекомом, ползущем по необъятной поверхности цементного пола, отогнать от себя воспоминания. Изо всех сил она старалась окаменеть, отключиться, но вот уже поднималась из глубины нервная дрожь, а ползущий таракан отвлекал все меньше и меньше. Как можно думать о том, что есть, — настоящее замкнуто стенами этой серой комнаты; мысли о будущем внушали ужас. Оставалось единственное — вспоминать…

Она сидит, скрестив ноги, на широком плоском камне и как завороженная смотрит с вершины горы на величественное святилище Бодхнатх. Вокруг огромной белой башни-ступы^[35], расчерченные аккуратными бороздами, расстилаются темно-зеленой гладью поля и тянутся до самых стен Катманду, который в миле отсюда. А еще выше — выше храма, выше города, выше склона, где сидит Хезер, — горы, словно громадные, воздетые к небу, припорошенные снегом кулаки, высоченная обитель невидимых богов.

Откуда-то, возможно, из недр ступы, слышится звук ритуального барабана, его перекрывает гонг, звон которого разносится эхом по чашевидной низине, летит до самых Гималаев. Хезер слушает, и под мерный бой барабана губы шепчут, как молитву, то последнее, что еще наполнено смыслом:

— Я Хезер Фокскрофт. Мой отец генерал Фокскрофт, я дочь генерала Фокскрофта. Мне двадцать лет, я нахожусь в Катманду, это конец моих странствий.

Вот и весь ритуал. Но страх не проходит. Хезер старается отрешиться от мыслей, как учил Гуру в ашраме^[36] на Фрик-стрит: освободись от того, что есть в тебе, пусть небо, и горы, и земля под ногами войдут в тебя, станут тобой. Пусть охватят твою плоть и воплотятся в ней. Забудь, кто ты…

Но горы и небо оставались горами и небом. Вместо внутренней пустоты и покоя Хезер чувствовала, как поднимается изнутри нежное тепло и как ноет что-то глубоко — так бывало всегда, когда она думала о Филипе. Он далеко, на том конце света, но стоит ей вспомнить о нем, как воспоминания овладевают ею с такой силой, что с их напором не справиться даже ледяным великанам Гималаям, хотя они гораздо ближе, рукой подать.

Стоит ей только пожелать — и Филип снова рядом, и он заполняет ее целиком. Ей слаще эта реальная боль, эта атака чувств, чем созерцательные мысли о горах. И значит, вера, которую она так искала, ей ни к чему. И значит, все эти годы, все ее скитания — все напрасно. Но разве мыслимо признать, что столько времени прошло даром, что ее поиск истины — лишь бегство от прошлого, больше ничего? Это ужасно, ужасно!

Хезер плакала, слезы струились по щекам. Всю ее жизнь, весь мир, в котором она жила, наполняет эгоизм, вот и сейчас он правит ею! Ей хочется любить Филипа, ничего больше; но разве можно позволить себе такое, когда столько судеб вокруг и столько несчастья?

Ей немало пришлось повидать. И парижских нищих, жмущихся от холода к вентиляционным решеткам метро, и слепых детей, сидящих на корточках среди рыночной грязи Марракеша^[37], старика, еле волокущего ноги, скрючившегося в три погибели под непомерным грузом, гамаля-носилыцика на мосту Галета в Стамбуле, оборванца курильщика опиума в луже собственной блевотины на дороге в Пешавар. Невыносимо…

Горы молчат, не дают ответа, и Хезер захотелось умереть или вернуться домой, как далеко бы дом ни был…

* * *

Сара не сводила глаз с молодой женщины напротив: та сидела, скрестив ноги, прямо на цементном полу глухой комнаты с высоким потолком, где, кроме них двоих, никого нет. Взгляд женщины был устремлен вверх, к единственной яркой трубочке флюоресцентного света на потолке. Сара смотрела, не в силах оторвать взгляда от ее странного лица. Уже несколько часов женщина сидела не двигаясь, широко открытыми глазами уставившись в одну точку. Сара решила: либо это шизофренический ступор, либо беспамятство после дозы наркотика. Что бы это ни было, женщина не осознавала, ни где она находится, ни то, что Сара с завистью смотрит на нее.

После того, что рассказывал Филип, Сара была убеждена: неподвижная женщина перед ней — Хезер Фокскрофт. Отсюда понятно ее любопытство. Даже в полубредовом состоянии, с остановившимся взглядом, Хезер поражала странной, какой-то загадочной привлекательностью. Синяя с белым форма «Крестового»; но даже этой невыразительной одежде не удавалось скрыть гибкости и упругости тела Хезер. Филип говорил, что она занималась хореографией…

Сара поймала себя на том, что, думая о Филипе и Хезер, испытывает нечто похожее на ревность. «Что за бабская натура! — нахмурилась, рассердившись на себя, Сара. — В камере сижу, а мне все неймется!».

— Ты мне все карты спутала! — проговорила Сара, глядя на Хезер. — Теперь не одной придется выбираться, а совершать героическое усилие, чтоб и тебя вытянуть вдобавок. Это нечестно!

Но сидевшая в углу женщина с остановившимся взглядом не реагировала.

Сара встала, подошла к единственной двери, широкой, массивной, обитой грубым листом жести. То место, где раньше находилась ручка, закрыто такой же жестяной пластиной, наспех прибитой дюжиной гвоздей с широкими шляпками. В горле у Сары сжалось. Читать про кошмары заточения даже забавно, однако, когда сталкиваешься в жизни — тут уж не до смеха… Сара вернулась в свой угол напротив Хезер, снова опустилась на пол, оперлась спиной о шершавую бетонную стену. Попыталась оценить, что происходит, выстраивая в уме события таким образом, чтоб уяснить и перспективу.

Что было после того, как ее втянули в собственный номер гостиницы «Холидэй», она почти не помнила. Помнилось только, потом ее откуда-то вытаскивали, куда-то снова сажали, ехали опять. Еще: очнувшись в пути, в какой-то момент она сообразила, что машина сворачивает на проселок. Когда дверца распахнулась, Сара увидела, что приехали на какую-то военную базу. Смутно плыли перед глазами большие строения типа ангаров, ряды облезлых казарм и допотопные сборные домишки, обитые гофрированной жестью. Лучше всего запомнился дом, куда ее повели, значит, к тому времени действие дурмана почти прошло. Ее «тюрьма» была окружена высокой изгородью-сеткой, поверх которой, с заворотом внутрь дворика, шел тройной ряд колючей проволоки. Само блочное одноэтажное здание, изогнутое в виде буквы L, походило на фабричку. Старая рассохшаяся входная дверь, стекло в оконце разбито. Внутри так же обшарпанно и убого, как снаружи. Стены голые, бетонные, такой же пол; пахнет сыростью и плесенью.

Ну и что же из всего этого следует? Пока можно сказать только: привезли на заброшенную военную базу, о чем свидетельствует наличие ангаров и казарм. Судя по всему, базу оставили уже давненько, следовательно: либо НСС арендует ее, либо берет у правительства напрокат, либо пользуется ею без всякого разрешения. Собственно, какая разница; если здесь и в самом деле старая военно-воздушная база США, это кое-что да значит. Скажем, хоть и упрятана подальше от глаз, все же подъездные пути должны быть, возможно, и населенный пункт какой-нибудь есть неподалеку. Но вместе с тем: на базе ВВС, пусть даже старой, должна остаться система охраны — сигнализация вдоль изгороди, сторожевые вышки.

Сара вздохнула, посмотрела на Хезер Фокскрофт: никакого движения. Снова вздохнув, Сара обхватила руками коленки, зарылась в них лицом от назойливого света.

«Темно, пора ложиться спать, дари, господь, мне сон святой.

Коль ото сна мне не восстать, возьми, господь, мой дух с собой…»

Этому стишку учил ее отец, когда она была маленькая. Вспомнив, она больно закусила губу, сдерживая слезы. Сара сидела, уронив голову в колени, и ей чудился голос отца, и было страшно, как никогда. Под конец ее сморил сон, голос отца растворился в дреме; напротив на полу продолжала неподвижно сидеть молодая женщина, слепо уставившись на свет; думы ее блуждали далеко отсюда, в далеком прошлом.

* * *

Сестра Анжела — в прошлом молодая американка, уроженка Бостона Хезер Фокскрофт, хотя это имя почти забыто, — медленно бредет вдоль загаженной отбросами улочки Читпур в самом центре Калькутты, подол ее бело-синей рясы волочится по земле, привязанная к поясу сумка бьет по ногам. Привычно ломит спину, старая балетная травма все чаще дает о себе знать, особенно после того, как годы трудилась, не щадя себя, послушницей у Матери Терезы, в «Сестрах милосердия». Она привыкла думать, что боль — живое напоминание о смерти, что эта боль сближает ее с теми, кому она помогает здесь в гуще перенаселенных трущоб древнего города.

Нет, не достойна она служить Господу! Почти каждую ночь, в часы между полуночной мессой и заутреней, ей неизменно снится во сне мирское, снится ее прошлое, а не Иисус, не бог-отец, не праведная жизнь…

Ну почему ей в голову постоянно лезут всякие вопросы? Почему просто не принять на веру, одним сладостным глотком не вобрать в себя божью благодать? Почему временами, даже наяву, она жаждет прикосновения Филипа к своей груди, почему ее губы мечтают о его поцелуе?

Вот уже шесть лет она не знает мужчины; уже семь, как они расстались с Филипом. После их разрыва и до послушничества у нее бывали мужчины, но заменить Филипа никто не смог.

Внезапно перед глазами возникла фигурка спящего мальчика, умудрившегося свернуться в калачик в крохотном закутке между лотками двух торговцев. Слева на корточках громадный индус с тяжелым подбородком, торговец чаем и сушеными фруктами. Справа, также на земле, разложил завернутые в листья пряности другой торговец. Прямо над ними с лотком третий, предлагает пилюли от импотенции.

Она заглядывает между деревянными ножками лотка, дотрагивается до голой спины мальчугана. По голове его ползают вши: глаза Хезер привыкают к полумраку, и она видит, как огромная, сверкающая муха заползает прямо в его полуоткрытый рот… Кожа холодна, как лед. Мальчик мертв. Она встает, говорит торговцам, что он умер.

— Знаем, знаем, сестричка! — кивает тот, что торгует пряностями. — С утра еще, как мы пришли.

— Так уберите его, позовите кого-нибудь, пусть его унесут!

— Он не из наших, сестричка! — говорит торговец чаем. Голова торчит над лотком, он спокойно смотрит на Хезер. — От мертвого нам никаких хлопот. Был бы живой, так и норовил бы стянуть чего…

— Он смирный, — улыбнулся торговец пилюлями. — Не то что те, на улице. — И махнул в сторону гудящей толчеи мужчин, женщин, детей и животных, заполнивших узкое пространство. — Его покой всем нам пример. — Тут продавец пилюль заметил на поясе у Хезер сумку, нахмурился, отступил к своему ободранному деревянному лотку, тихо сказал: — Так ты из этих, что живот режут…

Хезер кивнула: едва удержалась, чтоб не потянуться, не потереть рукой ноющую поясницу.

— Да.

Это была ее основная забота у «Сестер милосердия». В сумке хирургические инструменты — зажимы, ножницы, скальпель. Каждый день она отправлялась из «Приюта матерей», где служила в больнице, прямо по улице Читпур, к набережной реки Хугли. Шла вдоль нее, туда, где севернее тянулся огромный мост Хорах, выискивая тела, распростертые на грязном мазутном мелководье. Излюбленное место для самоубийц, большинство — беременные женщины. Если удавалось выловить вовремя, ей надлежало, мгновенно сделав кесарево сечение, попытаться извлечь неродившееся дитя. За шесть лет пришлось совершить более трехсот подобных операций, а удалось спасти всего одиннадцать младенцев. И сейчас, стоя посреди зловонной улицы, источавшей едкий смешанный запах нечистот, пряностей и сластей, Хезер невольно думала: не один ли из тех одиннадцати лежит сейчас перед ней?

— Зачем все это? — шепчут губы, а взгляд прикован к трупику ребенка. — К чему?

Из «Приюта матерей» — в лепрозорий в Шантинагаре, а потом в Ciudad Perdidas^[38], кварталы нищего мира в Мехико. И так все перемешалось в голове — хинди, малаялам, бенгали, английская речь, испанская, — что под конец она сама забыла, какой язык родной.

Потом уже, лет через восемь, возник страх. Оттого что срок послушничества подходит к концу и пора отправляться в Рим, принимать обряд посвящения в монахини. Ей позволили в последний раз свидеться с близкими, попрощаться. На прощание полагалось два месяца — два месяца в мире, позабывшем о ее существовании, изменившемся за эти годы до неузнаваемости. И вот она стоит в кабинке междугородного телефонного пункта на Авенида Хуарес, собственный голос звенит в ушах, словно доносится с того края света, английские слова и фразы кажутся неестественными, чужими. Слезы бегут у нее по щекам, она говорит:

— Джанет? Это я, Хезер. Я возвращаюсь домой. Я еду в Бостон…

* * *

Грохнув о стену, дверь распахнулась. На пороге стоял человек в маскировочной форме без армейских знаков отличия, на ногах ботинки парашютиста, на голове черный берет. Лицо непроницаемо. На резиновом ремне лейтенантский «Кольт-45», через плечо на удобном ремне перекинут легкий «Раджер-мини-14». Самому лет двадцать.

— Встать! — приказал юнец,

Сара послушно встала, бросив быстрый взгляд на женщину в углу. Хезер уже не пялилась на свет — пока Сара спала, уснула и она.

Фигура в дверном проеме отступила в сторону.

— Проходи!

Сара направилась к двери и вышла, следуя за человеком в форме. Они очутились в узеньком предбаннике, обрывавшемся сразу за дверью. Справа тянулся коридор, в который из допотопных створчатых окошек падал дневной свет. У окон снаружи грубо приделанная решетка. Лучи света слепят глаза, стало быть, утро в разгаре.

— Вперед! — приказал страж, став сзади.

Сара пошла по коридору, на ходу поглядывая в окна. Солнце едва встало из-за гор; теперь ясно, в какой стороне восток. Сара разглядела узкую, засыпанную гравием площадку и дальше сетчатую ограду, подлиннее, чем та, которую помнила вчера; за большой оградой далеко к горизонту тянулась голая пустыня, у самого горизонта окаймленная горной грядой.

Идя по коридору, Сара увидела по левой стене двери, судя по тяжелым засовам и щеколдам, камеры, подобные той, куда их заперли вместе с Хезер.

Коридор, в соответствии с L-образной конфигурацией здания, поворачивал, переходя в узкий рукав. Значит, эта часть смотрит на завод! Здесь окон не было, только двери по правой стене с обычными ручками. «Кабинеты», — решила Сара. Едва они поравнялись с третьей дверью, охранник сказал:

— Стоять!

Сара остановилась. Охранник зашел спереди, легонько постучал в дверь, взялся за ручку, открыл, не сводя при этом с Сары глаз. Пропустил внутрь и закрыл за ней дверь.

— Доброе утро!

Перед Сарой стоял служащий корпорации «Невада. Спецкурс самозащиты» из Рино Дэвид Фримен.

В той же форме, что и охранник, только вместо форменного берета на нем была бейсбольная шапочка с длинным козырьком, а на ней маленькая эмблема: серебряный меч на черном фоне. И кабинет уже совсем другой. Никакого антиквариата, никаких картин: светло-серый металлический стол, деревянное вращающееся кресло — на нем сидел Фримен, — деревянный стул с жесткой спинкой для посетителей, вдоль стены в ряд видавшие виды темно-зеленые канцелярские шкафы. На стене карта-схема. Можно разглядеть нарисованные строения, жирную разметку дорожек. Что это, план базы? Из-за спины Фримена Саре видно было часть окна, в нем только глухой торец какого-то обшитого металлическим листом строения. Один из ангаров. Сара подошла к стулу и села, не дожидаясь приглашения. Помолчав, сказала:

— Это вам больше подходит!

— Что именно?

— Такая обстановка. Теперь вы настоящий мистер Фримен.

— Полковник Фримен! — поправил он.

— Какой же армии? — спросила Сара.

— Отечественной, военно-морские силы, — улыбаясь, ответил он.

— Но у наших моряков другая форма!

— А я отслужил свое.

— И чем же, отслужив свое, занимаетесь? — спросила Сара, едва скрывая презрение.

Лицо Фримена стало серьезным.

— Мне кажется, мисс Логан, вы не вполне отдаете себе отчет, где находитесь. Здесь вопросы задаю я, а не вы.

— Позвольте, почему «Логан»? — выгнула бровь Сара. — Я же сказала, Керкленд!

— Вы солгали, — Фримен откинулся за спинку кресла. — Вас зовут Сара Джульет Логан, вы дочь сенатора Эндру Даггана Логана. Нам доподлинно известно, что вы и ваш сообщник, некто Филип Керкленд, совершили налет на здание нью-йоркского отделения Мобилизационной ассоциации христиан «Десятый крестовый поход» в городе Баррингтоне. У нас имеется видеозапись вашего пребывания в здании, а также отпечатки ваших пальцев и запись ваших разговоров между собой в момент обшаривания наших помещений. Кроме того, поступил важный сигнал из Канады, полиция города Торонто разыскивает человека по имени Керкленд, подозреваемого в убийстве некой Джанет Марголис. Снова налицо бесспорные улики. И еще: мистера Керкленда срочно разыскивает также полиция города Нью-Йорка для расследования дела об исчезновении и возможном убийстве Хезер Фокскрофт. Известно, что мистер Керкленд обращался в полицейское отделение Нью-Йорка, пытаясь внушить, что мисс Фокскрофт похитили силой из его мастерской, но ввиду заявления по поводу мистера Керкленда, поступившего от канадской полиции, полиция Нью-Йорка склонна полагать, что он, возможно, имеет отношение и к исчезновению Хезер Фокскрофт. Поскольку вы находились с мистером Керклендом некоторое время после исчезновения мисс Фокскрофт и после убийства мисс Марголис, вам инкриминируется соучастие. Короче говоря, мисс Логан, вы завязли по уши!

— Что за бред! — возмутилась Сара. — Ведь вам прекрасно известно, что Хезер Фокскрофт в данный момент сидит в одной из камер этого здания!

Фримен улыбнулся, покачал головой.

— Женщина, находящаяся с вами в камере, имеет мексиканский паспорт. В нем значится: «Сестра Анжела Деликата»^[39]; и адрес — «Монастырь «Сестер милосердия», Мехико». Ее подобрали на одной из улиц Денвера в штате Колорадо члены нашей Мобилизационной ассоциации христиан «Десятый крестовый поход» и препроводили сюда на отдых и восстановление сил.

— Чушь какая-то! — пробормотала Сара.

— Не чушь, а предосторожность, — заметил Фримен. — Ошибки у нас редки, а если случаются, мы их исправляем. — Сара открыла было рот, но Фримен жестом заставил ее молчать. — Все, мисс Логан! Нам незачем с вами дискутировать по этому вопросу. Времени в обрез. А у меня еще есть конкретные вопросы к вам. Если станете противиться отвечать, обхождение вас ждет весьма суровое. Ясно?

— Ясно, — сказала Сара, изо всех сил стараясь не подать вида, что ей страшно. Лгать сейчас практически не имело смысла.

— Отлично! — кивнул Фримен. Он подался вперед, вынул небольшой кассетный магнитофон. Поставил на стол, нажал кнопку. — Вопрос первый. Где сейчас находится Филип Керкленд?

— Понятия не имею! — сказала Сара. — Последнее, что мне известно, он собирался проникнуть в лагерь «Десятого крестового» — «Зубчатая вершина», в штате Колорадо.

— И вы с тех пор не виделись?

— Нет.

— Договаривались встретиться?

— Да. Мы условились, что я буду в Рино, в гостинице «Холидэй», а он как-нибудь даст о себе знать.

— Почему в Рино?

— Я собиралась продолжить там свои поиски.

— Какие?

— Фактов, подтверждающих, что «Десятый крестовый» виновен в смерти моего отца!

— Ваш отец покончил жизнь самоубийством, — сказал Фримен. — Если не ошибаюсь, он прострелил себе голову.

— На это его толкнули ваши люди!

— На самоубийство всегда что-нибудь толкает, мисс Логан. Но в отношении вашего папаши, позвольте вас заверить, «Десятый крестовый» ни при чем. Вероятней всего, он пошел на самоубийство из чувства раскаяния.

— Как вы сказали? — удивленно воскликнула Сара.

— Он, мисс Логан, несколько лет состоял в противоестественной связи, с субъектом много моложе себя.

— Этого не может быть! — вскричала Сара, вскакивая; стул с грохотом упал.

— Сядьте! — приказал Фримен. Дождавшись, пока она поднимет стул и сядет, продолжал: — Я понимаю, мисс Логан, какой это для вас удар, однако то, что ваш отец был гомосексуалистом, доказано. Есть свидетельские показания.

— Это ложь! — горячо воскликнула Сара.

— Увы, это правда, мисс Логан. Имя молодого человека Теренс Куперсмит.

— Терри? Он один из помощников отца…

— Совершенно верно! — кивнул Фримен. — И одновременно предмет его страсти, пока не отбыл доучиваться в юридический институт. Причем ваш папаша его учебу оплачивал.

— Вы его шантажировали!

Фримен покачал головой.

— Ничего подобного, просто попросили помочь. Но ваш отец нам отказал.

— Какая же вам от него потребовалась помощь? Какое гнусное законодательство вам захотелось поддержать?

— Вряд ли в вашем положении разумно применять эпитет «гнусное» к нашим интересам, мисс Логан! — Фримен многозначительно вздохнул. — Но извольте, мы просили его, чтобы он поддержал нас в нашей борьбе за аннулирование кое-каких параграфов в федеральном законодательстве об абортах. Но, как я уже сказал, он отказался.

— Негодяи!

— Я попросил бы!.. Однако мы уклонились от темы. Итак, вы сказали, что в Рино вам понадобилось кое-что отыскать. Почему именно в Рино?

— Я искала НСС.

— Откуда вы узнали о ней?

— Из баррингтонских бумаг. Мы с Филипом выкрали содержимое тамошних мусорников. В них оказались старые телексные оттиски.

— Поздравляю! — Фримен посерьезнел, потянулся, нажал «стоп». — И что же вы узнали про НСС?

— Ничего особенного, только то, что ваша организация, апартаменты Билли Карстерса и фирмы «Орел-один» находятся под одной крышей.

— А что вам известно про «Орел-один»? — внезапно заинтересовался Фримен.

— Только то, что эта контора вписывается в общую картину, — повела плечом Сара. — Сэм Келлер — консерватор из консерваторов. Когда накануне избрания Рейгана проводился «круглый стол» религиозных деятелей, он и тут поспел: подбрасывал денежку всем оголтелым.

— Прямо скажем, вы далеко зашли в своих расследованиях, — сказал Фримен. — Жаль, что вы не с нами. Мы бы вас оценили по достоинству.

— Интересно знать, вы-то с кем?

— С господом богом! — последовал ответ, в котором Сара не уловила ни тени иронии.

15

Поскольку в Рино почти все кроме публичной библиотеки, работает круглосуточно, уже к половине девятого утра Филип Керкленд на взятой напрокат машине был уже далеко за пределами города. Сперва по межштатному шоссе-80 он взял курс на восток, на Фернли, потом у развилки свернул на шоссе-дублер-95 и направился по расчерченной, как «классики», равнине к графству Лион, снова свернул на восток по шоссе на Минерал и к одиннадцати подъезжал к административному центру графства, городу Хоторн. Жарища уже стояла нестерпимая, что не мешало, однако, множеству туристов в смешных шапчонках сновать повсюду, скупать сувениры в центральном магазине, приставать к местным, расспрашивать, как проехать к заброшенному золотому руднику «Везунчик», где по сей день можно отыскать кое-какое золотишко. Филип подъехал к зданию муниципального совета; вокруг не так многолюдно. Не меньше часа пришлось провозиться среди пыльных полок справочного отдела, пока наконец в топографическом атласе 1947 года не нашел то, что нужно.

В атласе оказалось несколько крупномасштабных карт графства. Держа в уме, что рассказывал ему Саймон Адлер, Филип принялся изучать карты, особо пристально рассматривая область между Тонопой, городом, находившимся сразу за пределами графства Лион, в графстве Най, и городком Юкка-Уэллс, стоявшим на шоссе-23 как раз посредине между городами Ланингом и Гэббсом. В изучаемое Филипом пространство сбоку углом врезалось графство Эсмералда, но, заглянув для проверки в большую карту США, Филип обнаружил, что в этом месте проходят высокие горы Монте Кристо, следовательно, там военно-воздушная база располагаться никак не должна.

Наконец он на нее наткнулся: база находилась километрах в десяти восточнее шоссе-23, на дороге, не помеченной в большой карте. Судя по всему, эта дорога служила когда-то для связи магистрали Ланинг-Гэббс с Тонопой, но потом севернее для этой цели проложили другую. Оказалось, есть и третья, обозначенная только на карте-схеме самой базы; та пролегала километрами тремя южнее через горные кряжи и выводила на ровное, площадью больше квадратного километра, плато — базу. На общей схеме стояло: «ВВС США Б-55Д / Мин, об. США ХМУ-9», но чьей-то рукой уже выцветшими чернилами было подписано рядом: «Военно-воздушная база «Пик Штурман» — вершину с этим же названием километрах в двадцати пяти от базы Филип обнаружил на большой карте. Поскольку на топографических картах сорок восьмого года базы не оказалось, вероятно, просуществовала она недолго; подтверждением служило и то, что название не соответствовало современному образцу.

Масштаб карты-схемы базы был достаточно крупный, размечены даже рулежные дорожки, постройки. Прихватив из-под носа у дремлющего хранителя лист бумаги, Филип перерисовал себе схему. Топограф, очевидно, имел слабость к числу «три», располагал все тройками: три крупных ангара, три допотопные казармы, три складских помещения с островерхими крышами сгрудились на северной оконечности единственной взлетной полосы. Кроме того, за ангарами имелись квадратная постройка, похожая на сарай-навес для ремонтных работ, контрольный пункт управления и дом, изогнутый буквой L — то ли столовая, то ли штабное помещение.

Половина плато огорожена квадратом колючей проволоки, каждые двести метров сторожевая вышка, у выездных ворот центральный охранный пост. Перевернув страницу атласа, Филип обнаружил карту в более мелком масштабе, на ней территория базы обозначалась шире пределов колючей проволоки — до самой дороги. На этой же карте контуром была обведена область пологих гор вокруг плато. Как и для лагеря «Зубчатая вершина», местоположение очередного своего оплота, «Пика Штурман», «Десятый крестовый» выбрал отменно изолированное: добраться до базы весьма непросто, Сидя в полумраке прохладного зала, Филип задумчиво постукивал карандашом по кончикам зубов, смотря то на карту в атласе, то на свой рисунок. Откуда-то из глубины здания доносилось гулкое эхо чьих-то голосов, смеха, а мысли Филипа снова унеслись в его репортерское прошлое, к воюющему Вьетнаму.

То, что ему предстояло, казалось не менее рискованным делом, чем спасение в джунглях сбитых вертолетчиков. Раза три-четыре Филипу доводилось летать со спасательной командой, и он прекрасно представлял себе, что значит вызволять своих с территории противника. На знаменитых «зеленых громадинах», вертолетах Сикорского, в сопровождении сторожевых самолетов «мустанги Рокуэлла», поисковые команды «ныряли», чтоб подобрать оставшихся в живых сбитых вертолетчиков, а в это время их с воздуха прикрывали огнем «воздушные штурмовики» А-1. Потом спасателей стали сопровождать высотные дозорные самолеты с радарами, определявшими основные наземные огневые точки противника — как правило, зенитные установки и управляемые ракеты А-2 «земля — воздух». Даже при такой мощной поддержке предприятие было крайне рискованное, неоднократно вертолет сбивали, и приходилось спасать самих спасателей. Случалось, затраченные усилия оказывались попросту неоправданными. Филипу пришлось как-то готовить репортаж об одном спасателе, пробывшем в джунглях почти две недели. За это время зенитным огнем противника было сбито три вертолета, а ракетой «земля — воздух» — самолет «мустанг Рокуэлла». Таким образом, в операции по спасению одного человека погибло семеро, к тому же одного из сбитых спасателей тоже пришлось вызволять. По грубому подсчету Филипа, потери обошлись в три миллиона долларов, не считая безрассудно погубленных человеческих жизней.

Тактика спасательных рейдов ВВС строилась в конечном счете на отвлечении внимания противника и на высоких скоростях, а судя по тому, что предстояло Филипу, от него требовалось то же самое. Но если летчики могли запросить по радио, чтоб их поддержали дальнобойной артиллерией или истребителями или даже орудиями с военных кораблей — Филип выходил на врага в одиночку, и места будущей схватки он не знал. Никто во Вьетнаме не рискнул бы на подобное; но у Филипа не было иного выхода. Он не мог не выполнить свой моральный долг, он знал, что больше этого сделать некому.

Конечно, дай-то бог, чтоб Сара оказалась там! Филип уже по опыту знал, что «Десятый крестовый» или НСС могут умыкнуть ее в тартарары. На миг пришла мысль: может, хватит всего этого, может, просто вернуться в Нью-Йорк? Но Филип подавил в себе слабость, от которой неприятно засвербило внутри. Он, конечно, не герой, только предательства себе никогда не простит… Жизнь Сары и Хезер в опасности, разве оставить их в беде не равноценно убийству?

В раздумье он захлопнул атлас, оставил лежать на столике в зале с высоким потолком — служитель сам уберет. Филип взял свой чертеж, сложил в несколько раз, опустил в нагрудный карман. Уже перевалило за полдень, а выезжать пока нельзя, не все дела в Хоторне сделаны.

Филип разыскал спортивный магазин и пустил в оборот свою кредитную карточку. Если верить карте, ему предстоял по меньшей мере трехкилометровый пеший переход до базы по незнакомой, малопроходимой местности, и, надо думать, этот переход не обернется воскресной прогулкой. Отобрав себе рюкзак песочного цвета, Филип принялся укладывать в него флягу, туристские ботинки, весьма отдаленное подобие австралийской охотничьей шляпы с загнутыми полями, легкий нейлоновый охотничий спальник в маскировочных разводах под цвета пустыни, большой охотничий нож канадского производства, бинокль, водонепроницаемые часы, воспламенитель с магниевым стержнем и кремнием.

Он прошел в глубь магазина к застекленным стендам с оружием, постоял, взвешивая: стоит, не стоит брать с собой. Во Вьетнаме он научился стрелять довольно сносно, однако от одиночных выстрелов из автоматической винтовки М-16 с борта несущегося грузовика, да еще зажмурившись, до снайперского мастерства, прямо скажем… К тому же здешнее оружие тяжеловато и не бесшумно. И Филип решил, от пистолета ему пользы мало, а вреда может оказаться много.

Он отнес покупки к кассе, и через пять минут уже выезжал из Хоторна в восточном направлении. Пару раз останавливался на окраине: сначала забежал в продуктовый магазин, купил четверть фунта твердого сыра и коробочку с изюмом, потом на заправку, залил бензин в бак и в канистру. Отъезжая от обшарпанных колонок фирмы «Юнион-76», взглянул на часы: два. Через часок он окажется в Юкка-Уэллс. Еще много времени, можно успеть до базы засветло, как и планировалось.

От Хоторна до поворота на Ланинг пришлось пилить через выжженную, сухую пустыню, всю в серо-желтых пятнах разных оттенков, изредка оживляемую буро-зелеными орошаемыми полями. По другую сторону, за узкой полоской равнины, тянулись невысокие кряжи Джиллз и Эксцельсиор. Был самый разгар зноя, впереди над поверхностью шоссе подрагивала жаркая дымка. Филипу приходилось щуриться, вглядываясь вперед, и уже начало резать глаза; он мысленно ругал себя за то, что не купил в Хоторне темные очки.

Вот поворот на Юкка-Уэллс, и дорога повела на север; укатанная магистраль сменилась разбитой бетонкой. Взмывая вверх, дорога широко петляла меж обрывистых невысоких склонов.

Здесь ничего не росло, кроме кустиков полыни, перемежавшихся скудными зарослями пустынных колючек. По мере того как дорога поднималась выше, склоны постепенно снижались, образуя чуть волнистое плато — голое, одинокое, заброшенное, не тронутое человеческой рукой, почти бесплодное, населенное лишь тарантулами, змеями, скорпионами да кочующими хищниками.

Наконец среди знойного дрожания, будто пустынный мираж, возник городок Юкка-Уэллс, такой же заброшенный, как и пустыня вокруг: если и росли здесь когда пальмы-юкки, то, должно быть, очень и очень давно. По обеим сторонам узкого шоссе как-то неестественно торчали старенькие, покосившиеся домишки с накладным фасадом — точно голливудский макет. Из всех двадцати больше половины — развалюхи, скелеты из серых рассохшихся досок; окна с выбитыми стеклами слепо пялятся на свое подобие через улицу. Сбавив скорость до минимума, Филип вертел головой то вправо, то влево, недоумевая, кому пришло в голову строиться в этих местах? Возможно, если судить по названию, когда-то здесь был водопой^[40], а может, и стоянка дилижансов по дороге в Гэббс или Остин, который дальше к северу.

Единственным признаком жизни оказалась бензоколонка на самой дальней окраине вымершего городка. Никакой броской рекламы, просто в землю врыт щит с надписью: «Харки: бензин по дешевке». Перед приземистым оштукатуренным гаражиком торчит одна колонка; у допотопной стойки-шатра «Кока-кола» немыслимых габаритов толстяк в нижней рубахе сидел за грубым, кособоким складным столиком. Отпивал из пластиковой чашечки и курил. Завернув к колонке, Филип притормозил у самого столика. Голова толстяка была покрыта какой-то серой тряпкой, должно быть, от солнца. На Филипа он не обращал ни малейшего внимания.

Выйдя из машины, Филип мгновенно окунулся в нестерпимый зной. Подошел к столику, присел напротив. Тело толстяка стало бронзовым от загара, только из-под рубахи выглядывало белое брюшко — то ли толстяк рубаху вообще не снимал, то ли сменная точно такой же длины. С тучной физиономии ручьем струился пот, заливая бульдожьи складки на щеках, вспыхивая на сивых щетинках, усеивавших каскад подбородков. Громадные зеркальные очки совершенно скрывали глаза. Толстяк поднес чашечку ко рту, и Филип увидел на безымянном пальце впившееся в плоть дешевое обручальное колечко. Попытался представить себе, какая же должна быть у него жена, но воображения не хватило. В другое время, с разрешения клиента, щелкнул бы такого колоритного типа; но сейчас не до того, есть дела и поважнее.

— Кофе хотите? — спросил толстяк, голос раздался из самых недр необъятной утробы. — С пылу, с жару…

— Нет уж, спасибо! — сказал Филип. Утер пот со лба тыльной стороной ладони. Кивнув в сторону аппарата, спросил: — Кока-кола есть?

— Лет сорок уже не работает, — ухмыльнувшись, сказал толстяк. — Я малому наподдал, который баллоны возил. Ишь, «жирным» меня обозвал!

— Да ну?

Толстяк кивнул.

— Двинул ему разок всего. В челюсть. Ну и сломал, видно. В придачу половину зубов своих выплюнул. С тех пор и след простыл. Ни его, ни кого другого не видать. Машина-то прокатная, — последнюю фразу он произнес безо всякого выражения.

— Моя? Прокатная.

— Вон на ней бирочка. Сразу видать. Турист, что ли?

— Да вроде того, — сказал Филип, не рискуя распространяться. Но все же решил позондировать: — Вот, решил проехаться по памятным местам. Ищу военную базу «Пик Штурман».

— Базу? Вы вроде молодой… Ее после войны прикрыли. После второй мировой.

— Я знаю… Мой отец там служил. Я в Рино заехал по делу и решил подскочить, поглядеть. Отец много интересного про службурассказывал.

— Я у них механиком был, — сказал толстяк. — Там как раз и выучился своему ремеслу.

У Филипа душа ушла в пятки. Сейчас станет расспрашивать, кто отец, что да как…

— Ну а какие приходилось латать? — поспешил сам с вопросом Филип.

— Какие… TBF, «храбрецов», «диких кошек». Все, что перегоном летало. Твой старик небось из транспортников был?

— Угадал, — сказал Филип, вздыхая про себя с облегчением. Его познания в авиатехнике второй мировой войны практически сводились к нулю.

— Как зовут? Может, знал или слыхал…

— Смит! — выпалил Филип. — Боб Смит.

— У нас Смитов много было. Правда, с офицерами я не очень-то… все больше по грязной работе.

— А близко база? — поспешил Филип отвлечь толстяка от воспоминаний.

— Да недалеко, — ответил тот. Запалил окурком новую сигарету, глотнул кофе из чашечки. Осторожно поставил на стол, облизнул губы. — Езжай на север, еще километров двенадцать, и будет широкое шоссе направо. Старое, двести двадцать первое. Проедешь по нему километров двенадцать и увидишь впереди горы, между ними такие впадины. Поезжай прямо через горы, еще километров пять, а может, меньше. И будет тебе база. Только смысла нету.

— Почему это?

Толстяк провел ладонью по подбородку и шее, стряхнул с руки пот.

— Продали ее. Там какой-то учебный лагерь для всякой знати. Стрелять, управлять машиной учатся. Не думаю, чтоб посторонних близко пускали…

— Так хоть издалека взгляну. Там небось все по-новому…

— Не сказал бы. Я наведывался туда, когда эти вселялись. Помогал им проводку наладить, водопровод тоже. Как раз они там себе трек для езды оборудовали. А остальное почти все по-старому. Да! Они собак завели. Здоровых, доберманов. Специально, видно, обучают. У меня прямо поджилки затряслись. По две на цепи держат.

— Пожалуй, в таком случае мне точно лучше на территорию не соваться, — сказал Филип, изобразив трусоватую ухмылку. — А то заикой останешься… — Он поднялся, чтоб идти к машине. — Кстати, не знаете ли, где тут можно разжиться парой темных очков?

— Не-а! — протянул толстяк. — Кроме как у меня, больше негде. Классные, ага?

— Как раз то, что мне нужно, — подхватил, подыгрывая, Филип.

— За десять купил, — сказал толстяк.

— Я за такие бы все пятнадцать отдал!

— Не откажусь…

Филип вынул пачку долларов, отсчитал пятнадцать, выложил на стол. Толстяк стянул с носа очки, положил рядом с деньгами. Глаза у него никак не подходили к бульдожьей физиономии. Большие, светлые, радужка ярко-зеленая, переливчатая. Женские глаза. На одутловатом в складках лице такие красивые глаза казались каким-то непотребством…

Филип взял очки, сунул в тот же карман, где лежала свернутая схема базы «Пик Штурман».

— Спасибо!

Толстяк услужливо качнул головой.

— Приятно было познакомиться, — он улыбнулся, шаря глазами по лицу Филипа. — Как увидел, что подъезжаете, решил было, что вам ничего не сбудешь. Меня Харки зовут, на случай, если обратно той же дорогой поедете.

— Боб! — представился Филип.

— Боб, — задумчиво повторил толстяк. — Как и папашу вашего. Похвально!

Филип заулыбался, махнул рукой и пошел к машине. Отъезжая и выруливая на шоссе, он все чувствовал спиной скользкий зеленый взгляд.

Без труда отыскал поворот, свернул, и немедленно пришлось сбавить скорость на совершенно сбитой дороге. Из щелей в асфальте росла пучками трава, обочины практически отсутствовали. По обеим сторонам расстилалась лишь блеклая пустыня, и Филип содрогнулся от внезапной мысли: сколько же он сможет идти, оставив машину? Через несколько миль он увидел впереди горы и совсем сбавил скорость. Сунул руку в карман, вынул очки, обтер об рукав, надел. Тотчас же в ноздри ударило кислым запахом пота, даже волна тошноты подступила к горлу.

Изо всех сил стараясь не обращать внимания на запах, Филип разглядывал местность слева от дороги. Повсюду ни следа человеческого присутствия. Доехав до шоссе, ведущего на север, к базе, Филип остановился, вгляделся вперед. Дорога пробивалась через бугристые горы и сворачивала чуть вправо. Отсюда казалось, она ведет в никуда. Филип постоял несколько минут, изучая голый пейзаж, потом развернул машину в ту сторону, откуда приехал. Углядел впереди на полкилометра какой-то бугорок, с виду достаточный, чтоб укрыть машину. Поравнявшись с бугром, Филип свернул с дороги; шины зашелестели по каменистой поверхности пустыни, не оставляя следов. Заехал за край выступающей породы, остановился, вышел из машины. Шагая к шоссе, старался запомнить приметы, по которым можно потом найти это место. С шоссе машины не было видно. Нарвав полыни у дороги, Филип пошел обратно к машине, тщательно счищая с поверхности камней возможные следы. Дойдя до выступа, убедился, что видно разве что с самолета, и тогда принялся вынимать груз из багажника. Через десять минут он уже шагал с рюкзаком за спиной, сбоку болталась фляга.

Рассматривая в Хоторне карты, Филип прикинул расстояние от дороги до базы — километров пять. На самом деле оказалось все пятнадцать. Горные кряжи на пути попадались такие крутые, что приходилось обходить и потом долго петлять в поисках направления на север, а это занимало порядком время.

Часам к шести вечера Филип выдохся. Сделал короткий привал под прикрытием полосатого выступа обнаженной породы, наскоро перекусил сыром и изюмом, стараясь много не пить. Он шел уже часа три, а, судя по карте, прошел лишь половину пути до «Пика Штурмана». Единственным утешением было то, что клонившееся к западу солнце теперь оказывалось за спиной, правее. По мере того как оно закатывалось, постепенно становилось прохладнее, легче идти, хоть Филип и натер мозоли на пятках и пальцах ног. Он понимал, что обратно возвращаться таким же способом немыслимо, с базы необходимо уходить как-то иначе. И в одиночку-то обратный путь через пустыню едва ли мыслим: вода почти на исходе, даже если двигаться ночью, все равно не дойти. Если же он отыщет Сару и Хезер, такое путешествие через пустынное взгорье просто самоубийство.

Кляня себя за многочисленные промахи, Филип продолжал идти вперед, увязая в сыпучем песке, с трудом вытягивая отяжелевшие, будто свинцом налитые ноги. Ремни рюкзака натирали плечи и под мышками, пот тек по бокам липкими струями, пропитывая и без того намокшую рубаху. Не прикрытое одеждой тело всего за несколько часов спалило солнцем, особенно нежную кожу ноздрей и губ. Темные очки, приобретенные у толстенного владельца колонки, практически оказались бесполезны: они притемняли свет, однако от ярости рассеянных лучей не уберегали, так что уже через километр ходьбы глаза Филипа устали постоянно щуриться. Перекусив и снова пускаясь в путь, Филип уже стал сомневаться, сможет ли дойти.

Спускался вечер, Филип шагал как заведенный, заставляя себя двигаться через силу, с трудом поднимая и ставя ноги: стянутые, напрягшиеся мышцы икр и бедер уже давно перестали реагировать на боль, привыкли. Филип утратил ощущение времени, ступал, не понимая, где он, зачем идет, думая только об одном: не останавливаться, иначе смерть. Нарочно представлял себе страшные картины: вот он умирает в этой кошмарной, заброшенной пустыне из песка и камня, вот тело его по клочкам растаскивают стервятники и на песке остаются одни кости, выбеленные мириадами ползучих насекомых. Но под конец и на эти видения Филип перестал реагировать, каждый шаг отзывался в нем борьбой между духом и плотью.

И вдруг все кончилось. Выбравшись на вершину одной из бесконечных волнистых гряд, хватаясь голой рукой за крепкий колючий ствол мескитового деревца, Филип не поверил своим глазам: перед ним изощренной настольной игрой посреди плоской долины раскинулась военная база. Филип остолбенел, разинув рот, уставившись прямо перед собой, пока не сообразил присесть и отползти за гребень вершины. За спиной светили последние лучи заходящего солнца, и человеческий силуэт четко выделялся на фоне светлого неба, выставляясь напоказ возможной охране.

Филип закрыл глаза, переждал, пока успокоится часто забившееся сердце, прикидывая, достанет ли его на этом расстоянии пуля. И тут же в памяти возникла та самая фотография расстрела вьетконговца и то, что было потом: обмякшее, падающее тело, фонтан серо-алых брызг, хлынувшая кровь, залившая все вокруг… Цветные блики вспыхнули на солнце. Видение исчезло.

Филип снова подтянулся к гребню, но так, что только лоб и глаза выглядывали над краем, и еще раз взглянул на базу. Снял темные очки, воткнул в рассыпчатый песок, утер пот и налипшую пыль с лица.

Лагерь располагался примерно в миле от него, было хорошо видно высокую изгородь с колючей проволокой поверху. База оказалась такой, какой он себе ее представлял, лишь за некоторым исключением. Единственная, прямая, как струна, взлетная полоса, скопления ангаров, складов, казарм — все то же, но у ворот какое-то новое строение, между взлетной полосой и изгородью с северной стороны плато вилась, описывая полукруги между двух скалистых выростов, асфальтированная дорога. Никакой растительности, только кое-где группками мескитовые деревца да заросли креозотника — лишь эти растения своими цепкими корнями могли укрепиться на здешних камнях. От построек падали, точно комья грязи, пятна теней, мешая разглядеть все как следует. Филип отполз пониже, снял с плеч рюкзак. Порылся, вынул бинокль, вернулся на прежнее место.

В бинокль тени казались короче, и стало очевидно, что военная база «Пик Штурман» место вовсе не заброшенное. У края взлетной полосы, у одного из громадных старых, обитых рифленой жестью ангаров — асфальтированная стоянка, забитая битком — тут и полугусеничные, и «джипы», и тяжелые грузовики, и даже что-то напоминающее танк Шермана. Еще одно скопление техники, плюс к тому еще несколько легковых машин Филип обнаружил за высокой изгородью, окружавшей административного вида постройку в виде буквы L между ангарами и асфальтированным проездом. Вся техника, исключая легковые, окрашена в тусклый серо-бежевый цвет, идеально сливавшийся с цветом здешней пустыни. Хоть трудно было даже в бинокль детально все рассмотреть на расстоянии мили, Филип готов был поклясться, что на всех танках, самоходках, грузовиках и джипах он видит опознавательный армейский знак — звезду. Опустив бинокль, он глядел не отрываясь вперед, на остывавшую от зноя долину.

Солнце за спиной скатилось еще ниже за горы, и алый свет заката залил все вокруг. Еще час — и база погрузится во мрак. Филип сдвинул брови, раздумывая. Наличие звезд на технике естественно, если только это не… Филип снова поднес к глазам бинокль, прищурился в окуляры, пытаясь вглядеться как следует в последний раз перед тем, как окончательно зайдет солнце. Если это техника вооруженных сил США, отсюда следует, что правительство или, скажем, Пентагон, имеет касательство ко всему развороту событий. В этот момент даже трудно было представить, что всего каких-нибудь пару дней назад «Десятый крестовый» вызывал у него только усмешку.

Никакого сомнения — на бортиках значилась эмблема вооруженных сил США. Филип перевел бинокль на изгородь и колючую проволоку. В сгущавшихся сумерках он увидел, как в казармах и вокруг ангаров стали зажигаться огни. Обвел взглядом периметр ограждения. Если это армейское подразделение, значит, охрана должна быть достаточно серьезной. Скорее всего снаружи вмонтированы установки дистанционного наблюдения или даже слежения за движущимися объектами, какие-нибудь высокочувствительные приборы ночного видения или наземные радары из тех, что использовались артиллерийскими подразделениями во Вьетнаме. Обозрение кончилось: тени покрыли плато внизу, разбросанные там и сям постройки слились с землей. Филипу ничего не оставалось, как действовать вслепую.

Он подождал час и еще немного, пока ночная тьма не окутала всю долину внизу. Пока ждал, пытался выработать хоть какой-то план, дающий шанс на выживание. В смысле подхода к лагерю никакого выбора нет: так или иначе придется спускаться вниз в открытую, разве что прячась за мескитными деревцами, кое-где попадавшимися по склону. Сидя в справочном зале в Хоторне, Филип рассчитывал в любом месте пробраться через ограждение, но купленные им в городе кусачки могли оказаться явно бесполезными, если проволока связана сигнальной системой с постом охраны. Раз ограда имеет сигнализацию, единственный шанс проникнуть внутрь — пройти через ворота, а их наверняка охраняют.

Тогда Филип решил выходить к юго-западному углу ограды. С той стороны гуще заросли мескитов и креозот-ника, они могут служить надежным укрытием, и если при осмотре ограды обнаружится, что сигнализация есть, тогда можно пройти вдоль ограды к воротам. До того как окончательно стемнело, он успел разглядеть неглубокую канавку, тянувшуюся параллельно ограде, образовавшуюся, вероятно, от оседания грунта во время разметки границ лагеря. Конечно, особо там не укрыться, но все же лучше, чем ничего.

Если выяснится, что можно проникнуть через ограду, надо, попав на территорию, пройти вдоль ограды на север, к тем ангарам, что у взлетной полосы; затем, обо-гнув их, перебежать через стоянку и уже оттуда — к административному блоку. На этом план Филипа обрывался. Постройка на самом виду, ее видно и от ворот, и от казарм, и от ангаров. Дай бог, чтоб база ночью не освещалась, но в темноте не так-то просто проникнуть через вторую ограду — вокруг этого небольшого дома. И снова выбора нет: похоже, только здесь можно было держать пленников.

С приходом темноты заметно похолодало; Филип, дрожа, переоделся в маскировочную одежду. Допил остаток воды, приготовил, что взять с собой. Опустил в кармашек комбинезона воспламенитель, застегнул на «молнию», приладил к поясу ножны с финкой, опустил в глубокий карман кусачки и, пригибаясь к земле, так, чтоб силуэт не возник на фоне неба, перемахнул через вершину кряжа. Луна еще не взошла, но и без луны Филипу, который скользнул по склону вниз, упираясь, замедляя бег, каблуками в песок, все казалось, что его видно со всех сторон. Он старался использовать любое укрытие, застывал за каждым кустом, вглядываясь в долину. На освещенной горсткой огней базе в целом темно, тихо. Ни звука сирены, ни сигнала тревоги, никаких настораживающих звуков. Филипу вспомнился рассказ толстяка про собак, и комок подступил к горлу. Сторожевые доберманы обучены нападать бесшумно, когда их спускают с цепи; он и ахнуть не успеет… Представив, как на него из ночной тишины кидаются эти звери, он ощутил резкую горечь во рту. Но продолжал спускаться вниз, сосредоточивая внимание на каждом шаге.

Вот и ограда. Филип взглянул на тускло светившийся циферблат и удивился: пять минут, которые, как ему казалось, длился спуск, вылились на самом деле в полчаса. Неужто он потерял ориентировку во времени, столько потратив на спуск по песчаному склону? Так распускаться нельзя, если он хочет пробраться на базу «Пик Штурман» да еще и выбраться оттуда.

Упав на дно ложбинки близ ограды, Филип пополз к металлической сетке с колючей проволокой, до которой оставалась пара метров. За сеткой темнели заросли кустарника, тянувшиеся метров двести по всей длине северной линии ограды. Проникнуть бы туда, там можно спокойно укрыться.

Приблизившись вплотную к сетке, Филип внимательно ее оглядел. Насколько можно судить, сетка как сетка, ничем не отличается от той, которой огорожены школьные дворики. Нигде не видно следов тайной проводки, подводящей к сигнализации, нет чашечек-изоляторов, свидетельствовавших бы о наличии тока. Филип вынул кусачки из кармана комбинезона. Повернулся, привстал на локтях, поднес кусачки к металлической сетке. Застыл, не решаясь дотронуться.

Пока спускался вниз, никаких признаков дистанционного наблюдения не выявилось; на ограде никаких следов сигнализации не видно. Если это и впрямь подпольная военная база, каким-то боком имеющая отношение к «Десятому крестовому», что-то уж очень на них не похоже… Хотя возможен и такой ход, в основе которого поистине дьявольский замысел: не исключено, что НСС с «Десятым крестовым» специально пририсовали повсюду армейскую эмблему, чтобы все в округе принимали их лагерь за базу ВВС США. Типовая военная форма, типовая военная техника — и НСС с «Десятым крестовым» преспокойно орудуют в этой глуши! Единственная забота, чтоб не изобличила какая-нибудь настоящая воинская часть; однако, насколько известно, в местах по соседству с «Пиком Штурман» никаких воинских подразделений не расположено. А что, если эта база у них не единственная? Что, если у них по всей стране такие?

— Спятил со страху! — пробормотал Филип.

НСС и «Десятый крестовый», без сомнения, организации со средствами, влиятельные и опасные — он уже сам в этом убедился; но едва ли здесь «Семь дней в мае» может служить аналогией — там чистый вымысел, измышление Нибела…^[41]

С другой стороны — почему бы и нет? Что мешает своре негодяев, этих «крестоносцев», возомнить, будто они способны всю страну подчинить своей власти, чтоб насаждать в ней свой образец благочестия? Даже если этот номер у них не пройдет, все равно они немало бед натворят, учинив борьбу за власть. И время сейчас вполне подходящее: участившиеся налеты «Бригады дьявола» побуждают всю страну хвататься за оружие, а, если верить Саре, баснословный расцвет псевдохристианских сект в последние годы вполне может стать надежной поддержкой фашистствующей банде фанатов, такой, как «Десятый крестовый». Филип усилием воли оборвал поток размышлений: сейчас не время для философствований — перед ним ограда, через которую необходимо проникнуть на базу. Набрав в легкие побольше воздуха, Филип с силой сдавил кусачками проволоку сетки.

Тихо; только сердце отчаянно бьется, ликуя, громом отдается в ушах. Еще разок — слух напряжен до такой степени, что Филип слышит, как сходятся широкие лезвия, как подается металл… По-прежнему тихо. Филип переждал, прислушиваясь, ноги дрожали от напряжения, готовые по первому сигналу тревоги сорваться с места. Хотя бежать некуда. Если тревога уже поднята, его возьмут в считанные минуты. Сморгнув пот с век, Филип в третий раз сдавил кусачками проволоку: образовался достаточный прогал, чтоб пролезть. Филип лег на спину, пряча попутно кусачки в карман. Звезды с ледяным мерцанием светили прямо на него — далекие, холодные свидетели. Дай бог, чтоб единственные…

Филип с силой отогнул внутрь сетку, расширяя проход, и пополз на животе; дополз до надежного укрытия в зарослях мескитов, замер. Подобрал ноги, приподнялся на корточки, чуть высунулся над густой порослью, огляделся. Кажется, он проник на базу, никем не замеченный. В северном направлении шла от него темная ограда, неясные силуэты зданий вырисовывались метрах в двухстах сбоку. Справа во мраке виднелись крыши казарм, лишь у входа горело по одной голой лампочке. Казармы стояли темные, глухие, не реагировали на его вторжение. Филип напрягся, сдерживаясь, чтоб не чихнуть. Средь ночной прохлады кусты креозотника источали резкий, едкий запах, давший название растению. Филипу подумалось: когда он выберется, его долго, наверно, будет преследовать эта вонь; впрочем, это еще не самое страшное…

Дыша ртом, он осторожно двинулся на четвереньках через кусты, то и дело озираясь по сторонам. Минут через десять уткнулся в поросль мескитов у дороги, которая вела за ангары. Отсюда, по его подсчетам, начинался самый опасный этап. Единственный способ проникнуть к административному блоку — пересечь рулежную площадку в конце взлетной полосы, потом стоянку. Если там где-нибудь прохаживается охранник пусть даже с самым примитивным прибором ночного видения, это конец! Пригибаясь, Филип выбежал на дорогу, ожидая в любую минуту окрика «стой!» за спиной, напрягшись в ожидании треска выстрела. Ничего. Филип добежал до тыльной стороны ближайшего ангара, нырнул в глубокую тень, прерывисто и тяжело дыша. Когда дыхание чуть успокоилось, скользнул вдоль стены к углу, завернул за него, вздрогнув, лишь только ботинок с хрустом вдавился в гравий.

Из его укрытия у ангара Филипу была видна выщербленная асфальтовая рулежная дорожка, вплоть до самой стоянки, но обзор слегка заслонялся похожим на летучую мышь самолетиком, стоявшим на привязи у дальнего ангара. В отличие от прочей здешней техники на самолетике никаких опознавательных знаков, кроме обычного шифра на хвосте. Филип не переставал озираться вокруг.

Ничего. Никого. Как и на прочих участках базы, тут как будто ни души. В голове Филипа всплыли тревожные мысли. Не может этого быть, чтоб база не охранялась! Если здесь доберманов для охраны завели, почему же ни единого человека не видно? Странно все это. Но подавив в себе тревогу, Филип вышел из своего укрытия.

И ринулся через площадку. Стоянка слева от ангара не огорожена, и вот уже Филип пробирался между громоздкими машинами: техника оказалась вся старая, явно списанная. «Джипы» на низких рессорах, такими пользовались во время второй мировой и сразу после, грузовики — «доджи» и «шевроле» сороковых-пятидесятых годов. Прямо кадры из военной ленты с участием Джона Уэйна.

Административный блок, если только это он, стоял на отшибе, точно посредине между ангарами и подъездным шоссе. Филип прикинул: до ограды блока бежать метров сто через открытое поле. Отсюда видны небольшие, развернутые внутрь прожекторы по углам. Не зажженные пока… Если удастся незаметно добежать до вон той западной стены, можно за ней спрятаться так, что его не будет видно. Еще глядя с вершины кряжа, он отметил, что метров на сто пятьдесят севернее между этим домом и большой оградой никаких других построек нет.

Филип внимательно оглядывал строение, соображая, как туда проникнуть. Ограда вокруг высокая, метра три; как и у наружной — по верху тройная колючая проволока, обращенная внутрь. Отсюда виден только один вход — ворота, выходящие на дорогу; даже из своего дальнего укрытия Филип смог рассмотреть огромный засов и замок. За оградой машины, он их видел сверху; припаркованы у торцевой двери. Вокруг лампочки при входе вьются в неистовой пляске тучи мошек, больше никаких признаков жизни.

Сам домик, под стать освещенной двери, неказистый — одноэтажный, каменный, в виде буквы L. Примерно через каждый метр обычные створчатые окна. На крыше Филип разглядел небольшие выпуклости. Слуховые окошки? Уж очень походило это зданьице на фабрику или склад тридцатых годов. Как и на содержание прочих построек, на эту тоже явно жалели средства. Стены заляпаны стекавшей с асфальтированной крыши смолистой грязью, краска на окопных рамах растрескалась, шелушится, а бетонный фигурный бордюр карниза побит, обломан. И еще Филип отметил: на вытянутой стене дома, где окна, часть кирпичной кладки почище, поновее. Этот четырехугольник находился метрах в шести от последнего окна и на одном с ним уровне. Вероятно, не так давно в этом месте окно заложили, и если именно здесь держат заключенных, не исключено, окно заложено не случайно, а чтобы изолировать камеру.

Филип посмотрел на часы. Почти десять. Уже более получаса он находится на территории базы «Пик Штурман», уже больше получаса искушает судьбу! Собрав в кулак остатки воли и сил, Филип рванул стометровку через дорогу, через пространство между нею и домом за оградой.

«Три холеры, две чумы!» Филип рухнул наземь у дальнего края ограды. За спиной темень, хоть глаз выколи. Расстегнул «молнию», вынул кусачки, принялся перекусывать проволоку, предварительно проверив, нет ли сигнализации. Минуты через три он уже бежал к задней стене дома.

Присел, переполз за угол, притаился там. Метрах в трех у огромной раздвижной двери стояла погрузочная платформа. У платформы грузовик, диковинней которого Филип в жизни не видывал. Это был «шевроле»-полуторка с рулем справа: такие выпускались в Канаде в сороковые годы, специально для британских частей, действовавших в условиях пустынь. Чуть побольше обычного пикапа, с открытым кузовом, на массивных листовых рессорах и с толстыми, предназначенными для езды по пескам, протекторами. В борте вырезано отверстие и вмонтирован радиопередатчик, дверец и переднего стекла нет. Перед допотопным горбатым радиатором громадный, прямой, как палка, бампер, на коротких подножках запасные аккумуляторы и плоские канистры, в кузове вдоль стен на подставках металлические перфорированные полозья для передвижения в песках. У заднего борта укреплен на специальной станине пулемет пятидесятого калибра, при водительском сиденье — два карабина. Корпус песочного цвета весь во вмятинах, кое-где дырки, разъеденные ржавчиной. Весь грузовик в песке, плотно покрывшем замасленные части кузова, как древний сыпучий прах. Встав ногой на массивный бампер, Филин без труда взобрался на платформу, по ней прошел до деревянной двери. Она оказалась полупритворенной, серебристый лучик света изнутри врезался в ночной мрак. Филип припал глазом к щели. Большое складское помещение, наполовину забитое длинными деревянными упаковочными ящиками. На всех военных базах полно таких ящиков. Такие ящики из-под оружия повсюду одинаковы, как и тяжелые крафт-мешки, используемые в винных лавках. Склад оружия. Старого.

Филип на мгновение прислушался и, убедившись, что вокруг никого, слегка толкнул вбок раздвижную дверь, протиснулся внутрь, вернул дверь на прежнее место. Обошел стеллажи с ящиками, обнаружил наконец дверь, ведущую внутрь здания. И эта полуприкрыта. Чем бы они ни занимались в этой НСС, только насчет охраны явные разгильдяи: ни сигнальной системы, ни вооруженных стражей, двери склада с оружием не заперты.

Открыв пошире внутреннюю дверь и переступив порог, Филип очутился на сходе двух коридоров. Один вел прямо, упираясь в центральный вход, другой сворачивал влево… Левым можно попасть туда, где заложено окно. Филип пошел налево, настороженно вслушиваясь в каждый шорох. Прошел шагов десять, и везенье кончилось.

В дальнем конце коридора отворилась дверь, из нее, спиной к Филипу, выходил человек. Он нес что-то, по-видимому, поднос. Филип застыл как вкопанный. Человек развернулся, прикрывая свободной рукой дверь, другой удерживая поднос. Филип успел заметить только изумленные глаза и униформу, после чего все завертелось само собой. Раздумывать было некогда. Человек, кинув поднос, схватился за кобуру, и тут Филип бросился на него, с разбегу повалил на пол. Изловчился, зажал локтем горло противника, правая рука метнулась в карман за ножом. Вырываясь, охранник все хотел схватиться за пистолет, но, вытащив нож, Филип со всей силы всадил его в бок человеку в униформе, чувствуя, как финка проходит ниже ребер, пронзая что-то мягкое, упругое. Охранник дернулся и, испустив дух, обмяк под Филипом.

Филип выпрямился, учащенно дыша, все еще сидя верхом на мертвом охраннике. Тошнота подкатила к горлу, но ее тотчас же захлестнул приступ холодной, безжалостной ярости. Не ты его, он тебя! Старая заповедь по сей день жива. Филип ощутил триумф победителя. Он жив, вот что главное! Медленно встал, не вынув ножа из тела. Набрав в легкие побольше воздуха и задержав дыхание, переступил через труп, направился к двери в конце коридора. Толкнул ее и шагнул в полумрак.

16

— Филип! — вскрикнула Сара.

Рядом с ней Филип разглядел свернувшуюся калачиком на полу Хезер Фокскрофт. И, странное дело, нисколько не удивился. Настолько тесно сплелись судьбы всех троих в этом нелепом, абсурдном сценарии. Филип бесстрастно глядел на женщину, которую называл любимой. В тех самых юбке и блузе, что и тогда, только одежда с тех пор сильно помялась, испачкана. Проходя мимо Сары, он приложил палец к губам. Подошел к Хезер, склонился над ней. Та тихонько напевала что-то заунывное, явно не узнавая, не видя Филипа. Это была Хезер, только совсем иная, безумная. Лишь внешне схожая с прежней. Филип тронул ее за плечо.

— Быстрей! — сказал он тревожным шепотом, повернувшись к Саре. — Надо отсюда выбираться. Немедленно.

— А с ней как же? — спросила Сара.

— Возьмем с собой. Я понесу.

— Что там случилось в коридоре?

Филип оцепенело смотрел на Сару.

— Я убил человека, — произнес он каким-то не своим голосом.

Шагнул к Хезер. Наклонился, подхватил под плечи, приподнял. Не открывая глаз, Хезер продолжала тянуть свой напев. Филип обхватил ее, потащил к двери; ноги Хезер, безвольно цепляясь, волочились по полу.

— Ддвай до конца коридора и направо! — буркнул он Саре. — Там грузовик у платформы. Двигай!

Кивнув, Сара ринулась в коридор. Филип, волоча Хезер, за ней. Выйдя из камеры, увидел, что Сара застыла у трупа; втянула голову в плечи, перешагнула. Филип устремился следом, не глядя на мертвого охранника. Ноги Хезер, окунувшись в лужу крови, чертили за собой по полу два длинных следа.

Дойдя до двери в конце коридора, Филип пнул ее ногой, перетащил Хезер через порог. Впереди у раздвижной деревянной двери ждала Сара. Филип замешкался, дотягиваясь до выключателя; огромный склад потонул во мраке.

— Откати дверь! — хрипло приказал Филип, поддерживая обмякшую Хезер. — Тихонько!

Сара кивнула, взялась за дверь, неслышно пихнула ее по смазанным рельсам. Филип подался наружу, с жадностью вдыхая прохладный ночной воздух. Сара пропустила его вперед.

— Дальше что? — спросила она, как только они оказались на открытой платформе.

Филип устало прикрыл веки, задумался. Выбор прост: либо попытаться вернуться путем, каким шел, либо пробиваться напролом на этом допотопном грузовике. И тут все смешалось: воздух наполнился раскатистым утробным воем, точно истошно взвыла громадная механическая гончая. Сирена!

Взглядом Филип отыскал брешь в ограде.

— Лезь в грузовик! — приказал он.

— Чего? — Сара изумленно вытаращилась на засыпанное песком страшилище.

— Что стоишь! — завопил Филип. — Полезай, тебе говорят!

Он резко пихнул Сару к грузовику. Она спрыгнула с платформы, полезла в кабину. Сдвинулась вглубь, притаилась. Филип спустил Хезер на край платформы, спрыгнул, перевернул на бок. Она не сопротивлялась, бесстрастная, как кукла, сознание ее витало бог весть в каких мирах, Филип подтянул ее к кузову, вытащил шпильки откидного борта, опустил Хезер, точно мешок с мукой, на дно кузова, рядом с пулеметом на подставке.

Издалека нарастал вой сирены, к нему примешивались теперь свистки и стрекот каких-то моторов. Филип поднял борт, загнал шпильки на место, кинулся к кабине, прыгнул за руль. Вот зажигание: в нем торчал громадный ключ. Филип повернул — никакого эффекта.

— Черт! — выругался он. — Что такое…

Покосился на приборную доску, проверил показания.

— Вон! — вскрикнула Сара. — Стартер на полу, рядом с ногой.

Филип глянул под ноги и увидел огромную тусклую металлическую педаль стартера рядом с длинным изогнутым рычагом переключения скоростей. Нажал педаль ногой, мотор с ревом взорвался, сотрясая грузовик. Взявшись за рычаг, Филип выжал сцепление, заскрежетал железной ручкой, отыскивая задний ход. Нашел, отпустил сцепление; грузовик, дернувшись, откатился назад; Сару кинуло вперед, взметнувшаяся рука ударилась о приборную доску. Филип повернул гигантские колеса влево, втыкая рычаг незнакомого переключателя на нужную скорость, и выжал акселератор. Тяжелый грузовик рванул вперед, взметнув фонтаны песка. Филип даже не успел понять что к чему, как они врезались в ограду: мощный бампер резанул, точно марлю, металлическую сетку — Филип с Сарой инстинктивно пригнулись. И вот уже грузовик мчался по утрамбованному полю к взлетной полосе. Боковым зрением Филип успел заметить, что на стоянке вспыхнули фары. Лишь только достигли края бетонированной площадки, Филип переключил скорость, и грузовик подскочил, стукнувшись о бордюр. Приземлились с гулким лязгом, от резкого перехода к укатанной поверхности у Филипа чуть руль из рук не вывернуло. Налег на него грудью, удерживая вихляющую туда-сюда по взлетной полосе полуторку. Наконец выровнял, направил к темневшей у ворот сторожевой будке, до которой оставалось метров пятьсот; не тратя времени на поиск выезда, Филип решил рвануть напрямик.

«Шевроле» перемахнул через противоположный край взлетной полосы и, подпрыгивая на тяжелых протекторах, пустился по каменистому бездорожью. Из ночного мрака выплыл волнистый силуэт, и прежде чем Филип успел отвернуть, грузовик на всем ходу врезался в заросли между взлетной полосой и сторожевой будкой. Раздался треск сучьев и ветвей, сокрушаемых старым «шевроле», и наконец они вылетели наружу, выруливая на хорошо укатанную дорогу к воротам, до которых оставалось уже метров сто. Впервые от начала их суматошного побега Филип рискнул взглянуть назад. За долю секунды успел разглядеть вдалеке свет фар, приближавшихся со стороны стоянки. Снова впился взглядом вперед и, продолжая нестись прямо к воротам, попытался взвесить ситуацию. Машины на стоянке ненамного современней старого грузовика и, за исключением пары джипов, ничуть не быстроходней. Если расстояние между ними и преследователями не сократится, можно успеть без особых препятствий домчаться до укрытого по дороге автомобиля. Однако это не слишком утешительно: погоня всего в полумиле за спиной, их разделяет всего каких-нибудь полминуты, всего полминуты между свободой и мгновенной смертью!

Вот они, ворота; тяжелый бампер зацепил за угол крохотной будки, и она рухнула как раз, когда грузовик врезался в ограду. Филип мгновенно пригнулся, бревенчатая балка промелькнула над головой, и раздался громкий скрежет сокрушаемых ворот. Грузовик снова вильнул, и тут Филип услышал лязгающий звук: кусок металлической сетки зацепился за заднее левое колесо. Переключив передачу, Филип прокрутил колеса: если полетит покрышка, они пропали! Но вот, выскочив сзади из-под колес, проволока отстала, чуть не сбив при этом выхлопную трубу. Лязг прекратился, слышен только рев мотора да шум шин.

— Они приближаются! — прокричала Сара ему в ухо, глядя назад из-за высокой спинки сиденья.

— Сможешь вести эту колымагу? — выкрикнул Филип, вглядываясь в дорогу и жмурясь от ветра, несущего песок в глаза.

Дорога стремительно летела вперед среди поросшего низким кустарником взгорья.

— Наверно, смогу! — отозвалась Сара, не отрывая взгляда от преследователей.

— Давай! Я спускаюсь на подножку. Как встану, ногу на газ и хватайся за руль! Мили через две упремся в перекресток. Сворачивай направо и дуй прямо!

Филип отнял ногу от педали, двигатель стал глохнуть, но тут Сара со всей силы надавила на газ. Убедившись, что руль перехвачен, Филип скользнул с сиденья, перевесился вбок, ногой в темноте нащупывая подножку. Ступил, полностью освободив Саре место за рулем; постоял, отклонясь от кабины, убедился, что Сара справляется. Сиденье было высоким, ей приходилось привставать, чтобы давить на педали. Но она не сдавалась. Филип потихоньку попятился на подножке, стукнулся каблуком о металлический бортик, поддерживавший запасные аккумуляторы, взгромоздился поверх их, цепляясь руками за трясущуюся скамью кузова, перелез через борт прямо на крышку деревянного ящика с радиоприемником. Спрыгнул на дно, чуть не налетев на Хезер. Та лежала, свернувшись в комочек, постанывая. Филип шагнул к ней, качаясь от тряски грузовика, подтащил к толстой, литой станине пулемета, прислонил.

Грузовики британских подразделений действия в районах пустынь оснащались во время второй мировой войны двумя видами огнестрельного оружия: «мальчиками», длинноствольными противотанковыми пушками, а также классическими пулеметами «льюис» с барабанной лентой, зарекомендовавшими себя еще с времен первой мировой. Оба вида уже давно устарели, и НСС воспользовалась тяжелым пулеметом «Браунинг М-2» пятидесятого калибра, взятым из арсенала в Спрингфилде. Он заряжался соединявшимися между собой стопатронными лентами.

Филипу приходилось пользоваться во Вьетнаме кое-каким легким оружием, но никогда не доводилось браться за такое тяжелое и сложное, как пулемет «браунинг», тем более в разгар схватки. Взявшись за ручки тяжелого орудия, Филип чуть-чуть не кувырнулся — так неожиданно легко и резко оно развернулось на хорошо смазанной подставке. Совладав с собой, Филип увидел у ног ящик с патронами и, придерживая одной рукой пулемет, другой потянулся, открыл крышку, заполнил патронами свободный конец ленты, прильнул к глазку прицела: лучи фар погони ударили прямо в глаза; его охватила паника. Он инстинктивно пригнулся, запихивая свободный конец ленты в щель, изо всех сил надеясь, что все получится как надо. Развернул пулемет на дорогу, убегавшую назад, нажал обе гашетки. Никакого эффекта. И тут слева послышалось жужжание, тяжелая пуля чиркнула по металлу с таким визгом, от которого волосы стали дыбом; за ней вдогонку рикошетом полетели остальные. Грузовик дернулся, угодив в рытвину колесом, и Филип чуть снова не полетел. В чем же дело?.. Он припал к пулемету, вглядываясь в ленту: и вдруг заметил торчавший сбоку крупный стержень — рычаг. У одного из офицеров, его приятелей по Вьетнаму, был старенький «Томпсон М-1, А-1», знаменитый «томми», и на нем такая же штучка. В памяти возникло слово: «Зажим!» Не раздумывая, Филип потянул рычаг и почувствовал, как двинулась лента. Снова встал за пулемет, заправил метровую ленту, нажал на гашетки.

Руки чуть не вывернуло из плечевых суставов. Пулемет, содрогаясь и подпрыгивая, сыпал шквал трассирующих пуль, оставлявших яркие, сверкающие прочерки в темноте. Филип подналег на гашетки, стремясь держать дуло прямо, но это оказалось почти немыслимым. За тридцать секунд он выдал больше трехсот очередей, дуло накалилось докрасна, как спелая черешня. Филип оторвал пальцы от гашеток, но кошмарный стрекот пальбы все еще звоном отдавался в ушах. Он вглядывался в убегавшую дорогу, ища огни. Одна пара фар, опрокинувшись, светила в небо; значит, кое в чем он преуспел. Но вот они, друг за дружкой, пар шесть, не меньше. НСС так просто не отвяжется!

Грузовик качнулся, вильнул еще раз, и на сей раз Филип повалился на дно — это Сара, в жизни не водившая ничего, кроме изящного «Триумфа-7», свернула на четвертой передаче. Не вписавшись в поворот, «шевроле» резко отбросило назад, чуть не вскинув дыбом, грузовик, как пьяный, завихлял задом: тогда-то Филип и грохнулся на металлическое дно кузова, с силой ударившись виском об острый металлический край. Больно резануло, Филип застонал, отпрянув, откатился к Хезер, но Сара удержала руль, и Филип привстал на четвереньки. Снова схватился за рукоятку «браунинга». Кровью заливало глаза, он едва видел дорогу сзади: погоня как будто отстала еще метров на сто. Грузовик отрывался от преследователей.

Слишком поздно Филип спохватился, что про спрятанную машину забыл сказать Саре. Оторвавшись от пулемета, он повернулся к кабине и, преодолевая качку, пошел вперед, придерживаясь за край борта. Поставил ногу на ящик с рацией как раз в тот момент, когда промахнули бугор, где схоронилась его машина; он тенью унесся во тьму.

— Черт! — Филип стукнул кулаком по спинке сиденья.

Сара в изумлении обернулась.

— Что случилось? — прокричала она; слова тут же смыло ветром.

— Ничего! — рявкнул Филип. — Давай, жми на газ!

Добредя до пулемета, он снова развернул его на дорогу, решив ни за что не подпустить погоню близко.

Свет фар исчез. До боли в глазах Филип вглядывался в темноту. Провел рукой по лбу, утер кровь. Никого. Либо фары погасили, либо прекратили преследование.

Филип, держась за борт, подошел к самому заднему краю кузова. Снова вгляделся в темноту. Огней нет, не видно и темных теней. Стрелять перестали. Грузовик остался один на шоссе. Их больше не преследуют. Филип устало опустился на дно, привалился затылком к подпрыгивавшему заднему откидному борту.

Дал себе передохнуть минут пять, снова вгляделся назад. Пусто. Побрел к кабине.

— Через пару километров перекресток! — прокричал он в самое ухо Саре. — Держись левее.

— Может, сядете за руль?

Филип покачал головой.

— Нет, подежурю немного. Пока спокойно, но кто его знает…

— Да уж! — буркнула Сара.

Они неслись на юг по шоссе-361, скоро поворот. В памяти смутно встала телефонная будка рядом с колонкой Харки. Можно позвонить, вызвать полицию, хватит уж Зорро из себя корчить, не игрушки… Филип подумал, видно, люди с базы решили, что осторожность прежде всего и что обстреливание грузовика на магистрали для них не безопасно. Местность, конечно, безлюдная, но, как знать, вдруг возникнет какая-нибудь машина. Одновременно Филип отдавал себе отчет, что от НСС так просто не отделаться. Чем скорее призвать полицию на помощь, тем лучше.

Когда они подъезжали к Юкка-Уэллс, луна уже стояла высоко, заливая бледным серебристым светом город-призрак. Облегченно вздохнув, Филип снова двинулся к кабине. Сейчас они свяжутся с полицией.

Он не успел перенять руль у Сары: впереди что-то ослепительно вспыхнуло, и Сара инстинктивно крутанула руль. Нога соскочила с педали газа, утробный рокот древнего шестицилиндровика оборвался. Но возник другой звук — визгливая пулеметная очередь, сопровождаемая тем же осиным жужжанием, с каким летели на них пули преследователей из НСС. Грузовик обстреливали. Сара ударила по тормозам, и машину закрутило, отбросив Филипа обратно в кузов. Он пополз к станине, схватил рукоятки «браунинга», развернул его на вспышку, скользнул пальцами к гашеткам. Тяжелый пулемет вырвался из рук: Сара, снова запустив двигатель, рывком свернула с дороги на мягкую обочину. Снова Филип схватился за рукоятки, снова повернул пулемет, установив его выше Сариной головы, направил прямо на слепивший свет. На миг в отблесках вспышек всего метрах в ста впереди возник силуэт тучного великана с каким-то оружием в руках. Филип налег на гашетки, стараясь держать прямо. Внезапно что-то грохнуло, это, вспыхнув, потух прожектор, установленный на пикапе Харки. В тот момент, когда, двумя колесами по обочине, «шевроле» почти поравнялся с засадой, Филип развернул пулемет вбок. Описывая дулом полукруг и следя за полетом трассирующих пуль, он внезапно увидел Харки: брюхо, грудь, голову толстяка решетило очередью, разнося во прах уже мертвую плоть великана в какой-то дикой феерии истребления, недоступной даже фантазии ЭдгараАллана По в самой кошмарной из его новелл… Юкка-Уэллс скрылся за горизонтом, и снова грузовик мчался один по пустыне.

17

К четырем утра они уже подъезжали к Рино, и в баке как раз кончился бензин. Филип исхитрился в дороге снять пулемет со станины, и они кинули его в воду вместе с карабинами, когда проезжали через озеро Уокер. Но даже без оружия грузовик имел довольно подозрительный вид, потому на бульваре Маккэррен они заехали за забор, где сносили дом. Сначала Сара бегала к автомату вызвать такси, потом укатила на нем в центр взять напрокат какую-нибудь машину. Филип между тем вздремнул в грузовике, не без риска, что вот-вот появится полицейский, которого заинтересует это экзотическое средство передвижения.

Сара вернулась уже к рассвету на громоздком, черном «линкольне»; ничего больше в наличии не оказалось. Они не без труда переложили Хезер на просторное заднее сиденье и отправились в гостиницу «Холидэй». Оставив спящую Хезер в «линкольне», Сара с Филипом разошлись по своим номерам, помылись, переоделись и покинули гостиницу. В таком городе, как Рино, никто и внимания не обратил, что Филип в маскировочном комбинезоне, а Сара в грязной и измятой одежде. Через час Филип сидел за рулем, «линкольн» выезжал из Рино по магистрали-80 на Сан-Франциско; на заднем сиденье в беспамятстве лежала Хезер, на переднем поклевывала носом Сара.

Сан-Франциско выбрали потому, что сочли этот город единственным ближайшим местом, где можно укрыться и собраться с мыслями. Сара рассказала Филипу о своем разговоре с Фрименом, из которого явствовало: НСС с «Десятым крестовым» подставили Филипа в качестве виновного в похищении Хезер и убийстве Джанет Марголис в Торонто. Обвинения серьезные, значит, за ним уже охотится ФБР и Канадская королевская полиция. И это не считая таких мелочей, как кинутые прокатные автомобили, угнанные машины, кража со взломом и убийство двух человек за одну прошедшую ночь. Упущен шанс убедить власти присмотреться к НСС и «Десятому крестовому». Теперь сам Филип занесен в список преступников. Его охватила паника. Мысли, как загнанные зверьки, сбились в кучу, заметались, упершись в тупик, будущее. Единственное, что приходило на ум — немедленно бежать из Рино и искать место, где можно залечь на дно. Сан-Франциско — ближайший крупный город, где можно раствориться.

Путь почти в триста километров от Рино до Сан-Франциско Филип проехал больше чем за шесть часов. Ехал, не превышая скорости, осторожно, не привлекая лишнего внимания. Сара спокойно проспала всю дорогу, проснулась только в самый разгар дня, когда Филип выводил огромный, как дом, «линкольн» на мост Бэй-Бридж^[42].

Город он немного знал, кое-как в нем ориентировался, и меньше чем через час, петляя по лабиринтам одностороннего движения, съезжая с холма на холм и блуждая по центральным улицам, они выехали наконец на Вэн-Несс-стрит к Общественному центру^[43]. Филип остался в машине с Хезер, а Сара направилась на поиски жилья. Вернулась через полчаса с бутербродами, молоком и адресом. Сказала, что в туристическое бюро по случаю сезона не пробьешься, что все гостиницы забиты, но ей удалось раздобыть адрес женщины, сдающей приезжим дачу на неделю. Сара ухватилась за этот вариант, быстро прикинув, что жить в частном доме всегда лучше, чем в гостинице. Позвонила женщине прямо из бюро, застолбила, не глядя, дачку. В машине, крутя по городу, съели бутерброды, запили молоком, подъехали к своему коттеджу в начале третьего.

Дача стояла на Гринич-стрит, на восточном склоне Телеграфного холма; пейзаж — как две капли воды похожий на курорт Кейп-Код^[44]. Склон крутой, и жители соорудили для спуска дощатые дорожки-лесенки, которые удивительно красиво сочетались с дачками пастельных тонов и обнесенным изгородью садиками. У дачи их уже ждала хозяйка. Чтобы не пришлось с ней объясняться по поводу Хезер, Филип отправил на встречу Сару, чтоб та сказала хозяйке, будто его срочно вызвали по делам. Отъехал, подождал минут двадцать, вернулся. Застал Сару одну и в хлопотах: она раскрывала окна, проветривая небольшой дом, готовила чай. Осторожно, чтоб не привлечь чужого внимания, перенесли Хезер в дом, в дальнюю спальню.

— Готовь чай, — сказал Филип Саре. — Я раздену и уложу ее.

Сара странно посмотрела на него, кивнула и вышла. Филип начал стаскивать с Хезер одежду. Под грязной юбкой и блузкой простой белый лифчик, такие же трусики. И хоть столько раз Филип видел Хезер обнаженной, все-таки сейчас он не посмел полностью раздеть ее. Услышав, как в кухне закипает чайник, поймал себя на том, что думает о Саре и что ему странно и неловко сидеть здесь в спальне с Хезер, когда рядом за стенкой Сара.

Но разбираться в самом себе не было ни сил, ни желания. Филип прикрыл Хезер простыней. Вернулся в кухню к Саре. Кухня была крохотная, такая же прихожая перед гостиной, комнатой чуть побольше. В маленькое окно открывался вид на крыши, уходившие вниз по склону, на ярком солнце горели веселые краски. Филип присел за обеденный стол с пластиковым верхом, Сара поставила перед ним чашку чая. Он плеснул туда молока из початой бутылки, с удовольствием отхлебнул горячего. Тело было словно налито свинцом, глаза закрывались сами собой. Полузатуманенным взором Филип взглянул на Сару и к своему удивлению обнаружил, что перед ним хорошенькая женщина. Даже усталость не смогла погасить подступившее возбуждение.

После выматывающей езды, после тяжелого заточения в «Пике Штурман», от Сариной чопорности и следа не осталось. Куда делась напряженность лица, сжатые губы? Рот стал нежнее, объемней, спокойней, темные тени под глазами почти исчезли, глаза так и сияют светлой голубизной. И все в Саре совсем иначе: уже не тянется на стуле в струнку, как образцовая леди, сидит теперь, уютно подоткнув под себя ногу, пьет себе чай, упершись локтями о блестящий коричневый стол. Если бы не это бесформенное одеяние, не эта прическа, красотка, да и только! Филип еле удержался, так захотелось протянуть руку, вытянуть шпильки, торчавшие из сколотых сзади золотисто-каштановых волос. Вместо этого он отхлебнул еще чаю.

— Несмотря на все мытарства последних дней, выглядишь ты отменно, — сказал он.

Сара вспыхнула и с таким вниманием уставилась в чашку, будто на донышке могла прочесть свое будущее.

— Благодарю… — чуть слышно произнесла она.

Филип следил, как изящные пальчики скользят по рифленому краю блюдца. Красивые руки, маленькие, почти детские, коротко остриженные ногти, без лака. Движения мягкие, нежные; Филипу внезапно захотелось, чтоб эти пальцы коснулись его… Он заморгал, сконфузившись от своего желания. Чего только он ни испытал, чтоб найти и спасти Хезер, и вдруг на тебе, какая-то полузнакомая женщина начинает его волновать? Он только что в спальне раздевал Хезер, и что чувствовал? Нет, не страсть… Любовь? Может, та боль и печаль, с которой он глядел на Хезер, просто означают, что стрелки часов не повернуть вспять, что женщина на постели уже не Хезер, которую он любил в Париже? Он непроизвольно застонал.

— Что с вами? — участливо спросила Сара.

Филип тряхнул головой.

— Так… Реакция на события, ничего особенного… Не привык я, знаешь ли, скрываться от суда.

— А вы поспите, — предложила Сара. — Кровати постелены, хотите на диван, а хотите… в общем, выбирайте, где вам удобнее! — докончила она скороговоркой и снова зарделась.

— Тогда уж на диван… — сказал, вставая, Филип.

Его качнуло, он ухватился за спинку металлического с пластиком стула.

— Спасибо за чай, Сара! — и улыбнулся.

— На здоровье, Филип, — тихо сказала она. Увидев, что его лицо расплывается в улыбке, гневно вскинула брови. — Чего смеетесь?

— Так просто, — примиряюще сказал Филин. — За все время впервые назвала меня по имени. Делаем успехи!

— Да ну вас к черту! — буркнула Сара, но пунцовые щеки подрагивали, борясь с улыбкой.

Филип шутливо помахал ей и пошел к дивану в столовую, что находилась ближе к входу.

* * *

Круговерть в голове прекратилась, и среди разорванных воспоминаний стали прорываться блики реального мира. Она определенно едет в какой-то машине с Филипом, хотя такое, конечно, невозможно. Теперь она — орудие Господа, а Филип отступник, противник воле божьей. Теперь телу Хезер уютно, покойно под прохладной простыней, но мысли тревожно витают, блуждают в лабиринте вопросов, ищут без устали ответа…

Она сидит, привалившись спиной к кряжистому дубу на небольшом кладбище в Бостоне, глаза полуприкрыты, не слышит навязчивого шума большого города вокруг. Вдыхает запах травы и пахучей земли; если не открывать глаз, можно представить, что ты не здесь, а там, где хочется быть.

Ей кажется, что за двенадцать лет она описала в своих странствиях громадный круг, и сейчас, сидя здесь, пустив мысли самотеком, она, возможно, думает: не есть ли вся жизнь человеческая нелегкий путь домой?

Хезер Фокскрофт открывает глаза: перед ней истертые временем могильные плиты; пытается представить себя под одной из них, тихую, умиротворенную. На кладбище смерть так близко, кажется, что это тебя опускают в землю, и хочешь этого, скорее, скорее…

Шаги. Она оборачивается. Из створчатых застекленных дверей своего кабинетика-мансарды выходит на покрытую гудроном крышу дома, тыльной стороной выходящего на кладбище, молодой человек. Глядит на кладбище внизу, смотрит на Хезер, курит, наслаждается свежим ветерком первых летних дней. Костюм-тройка, кажется, твидовый. Родился и вырос в Бэк-Бэе, с головы до ног типичный выпускник Гарварда.

Когда-то Хезер могла иметь вот такого мужа. Стоило отцу только пожелать. Или, чтоб доставить ему приятное, она вышла бы замуж за какого-нибудь парня из Аннаполиса^[45], стала бы женой морского офицера. Могло случиться и так. А может, именно так и должно было бы…

Клерк повернулся спиной, покинул импровизированный балкон, вернулся к делам, прервав грезы Хезер о несбыточном. Она поднялась, нижнюю часть спины, как раскаленным копьем, пронзает болью, кажется, вот-вот треснет позвоночник. Расправив складки рясы, Хезер спускается по тропинке, вьющейся между могилами, к выходу на улицу. Задержалась на мгновение у вывески на невысокой чугунной ограде: «Кладбище Грэнери». Повернулась и пошла в гору к Парк-стрит и Бостон Коммон^[46].

Хезер пересекла парк и вышла на площадь, сандалии неторопливо, мерно постукивали по асфальту. «Летающие тарелки», собаки, старики на скамейках, воздушный змей вьется над бледно-зеленым газоном, сияет позолоченный купол Стейт-Хаус^[47] по ту сторону Бпкон-стрит^[48]. Сотни людей радуются солнечному деньку. Все так привычно, даже незачем вспоминать. Но нет, все-таки это вспоминается, это есть и ранит так глубоко потому, что ей уже больше не принадлежит; ну а вспоминать не так жутко, как жить. Захотелось работы до изнурения, до боли, чтоб обрести сладость небытия, веруя в бога Матери Терезы. Хватит воспоминаний! Они приведут к Филипу, к другой жизни…

Хезер идет по дорожке мимо скамейки, молодая женщина порывисто, словно что ее спугнуло, встает, с колеи у нее падает сумочка. Монетки брызнули на асфальт, катятся, Хезер автоматически замедляет шаг, наклоняется, помогает женщине собрать деньги.

— Спасибо! — говорит женщина. — Пролетело что-то, наверно пчела. Испугалась, что укусит. Вы монашка?

Спрашивает непредвзято, просто. Хезер кивает.

— Да, из «Сестер милосердия».

— А… Мать Тереза! — подхватывает женщина. — Наслышана о ее праведных делах. Какое, должно быть, счастье служить Господу под ее опекой!

— Да, — говорит Хезер; она слегка озадачена.

Женщине на вид около тридцати: темные, коротко стриженные волосы, синяя плиссированная юбка, белая блузка. Хезер знает, что кое-какие секты не исключают ношение мирского платья. Интересно, эта женщина тоже монахиня? О чем Хезер и спрашивает незнакомку.

— Нет! — смеясь, отвечает та. — Не монахиня. Но я тоже служу Иисусу Христу. Я из местного филиала «Десятого крестового».

Говорит неторопливо, спокойно, уверенно.

— Из «Десятого крестового»? — переспрашивает Хезер.

Вот как все это началось.

Ей во что бы то ни стало хотелось уехать из Бостона, который всегда будет напоминать о доме. О том, чтоб жить у отца в Вашингтоне, и речи быть не могло. И Хезер приняла предложение женщины съездить на выходные за город, на ферму, арендуемую «Десятым крестовым» в Лексингтоне, в штате Массачусетс.

Вернувшись, провела пару дней в Бостоне в состоянии какой-то полупрострации, в голове путано роились лексингтонские впечатления. Это сообщество провозглашает служение Господу, но не тупо, как тягловые лошади, а умно и разнообразно отдавая ему все свои таланты, почитая и любя Господа не менее ревностно. Годы, проведенные в монастыре Матери Терезы, стали меркнуть в ее сознании перед идеалами «Десятого крестового».

* * *

Филип проспал до вечера. Проснулся разом, рывком сел, напряженно прислушиваясь. Наконец сообразил, где находится, успокоился. Встал, подошел к окошку с видом на Телеграфный холм. Солнце садилось с противоположной стороны, но его лучи еще щедро заливали террасную панораму спускавшихся по склону вниз домиков, они яркими красками горели в закатном свете. На город у подножия холма уже надвинулись сумерки, от Койт-башни через весь Парк Первопроходцев пролегли темные тени. Между парком и башней раскинулся квартал Норт-бич^[49]; и Филипу даже показалось, что он ощущает на языке вкус свежевыпеченных канноли и панеттоне, сладких круглых булочек с изюмом и цукатом, к которым так пристрастился, готовя здесь репортаж о жизни итало-мексикано-баскских кварталов. И подумал — как давно все это было, кто мог знать тогда, что потом…

С сумрачным видом Филип отошел от окна. До него долетали какие-то приглушенные голоса. Он прошел через столовую, заглянул в крохотную выгородку-кухню. Сары нет, но на столике сумки с продуктами. Наверно, в магазин выходила.

Голоса доносились из дальней спальни, Филип прошел полутемным коридорчиком в глубь дома, остановился у двери комнаты, где оставил Хезер, прислушался. Услышал тихий, баюкающий голос Сары. Филип приоткрыл дверь, заглянул. Лампа не зажжена, только справа светлеет квадрат зашторенного окна. Сара сидит на кровати Хезер, в полумраке ярко горит индикатор кассетника. На скрип двери Сара подняла голову. Приложила палец к губам, давая Филипу знак молчать, тихонько поднялась, как будто от постели убаюканного дитя. На цыпочках пошла к двери. Филип отступил в коридор, она вышла за ним, плотно прикрыла за собой дверь, двинулась по коридорчику. Филип следом. Сара вошла в кухню, села на стул, вздохнула с облегчением. Нажала клавишу магнитофона, вынула и положила перед собой на стол маленькую черную кассету.

— Что ты там делала, откуда магнитофон? — шепотом спросил Филип.

— Примерно через час, как вы заснули, она начала приходить в себя, — спокойно сказала Сара, — выходить из беспамятства или шока… Я заглянула справиться, как она, смотрю — дышит совсем иначе, как в обычном сне. И вдруг стала что-то говорить…

— Она, случалось, разговаривала во сне…

— Нет, не то… Не бессвязно, она говорила складно. Произносила какие-то слова, называла имена. Не просто так… Я вышла, купила магнитофон в магазинчике, который заприметила на углу, ну и кстати всякой снеди.

Филипу стало не по себе, он заерзал на стуле: как это можно записывать на магнитофон сонный лепет Хезер…

— Не знаю, — наконец решился он. — Не думаю, что… Нехорошо как-то… Зачем это?

— У нас нет выбора! — ответила Сара. — Мы потеряли ориентир, вдобавок, мне кажется, теряем время. А то, что знает она, нам может помочь. Очень!

Филип покачал головой.

«Так не годится! Хезер всего лишь невинная жертва. Всему виной ее податливая психика. Они заманили ее, и у нее произошел какой-то сдвиг.

— А по-моему, все иначе! — сказала Сара. — Тут не обычная сектантская методика, тут другое. Во-первых, что-то не слыхала, чтоб секты умыкали людей силой. Вспомните, как Хезер выкрали у вас в Нью-Йорке и потом в каких условиях держали ее в НСС! Нет, Филип, ваша знакомая представляет для «Десятого крестового» какой-то особый интерес. Она им зачем-то нужна. Я не успела вам сказать, Фримен практически подтвердил, что моего отца шантажировали. Сказал, что отец… что мой отец…

Голос ее сорвался, Сара умолкла.

Филип мягко взял ее за руку.

— Не надо…

Сара тряхнула головой, еле сдерживая слезы.

— Нет, нет, ничего… — стараясь овладеть собой, она набрала в грудь побольше воздуха. — Фримен сказал, что мой отец гомосексуалист, извращенец. Я не верю ему! Я знаю, что отец ему мешал. Может, и с Хезер нечто подобное? Ведь вы говорили, ее отец генерал?

— Да, Объединенный комитет начальников штабов, — кивнул Филип. — Возглавляет финансовую комиссию министерства обороны.

— А мой был сенатор, член десятка различных комиссий, в частности, сенатской — по исследованию возможностей налогообложения всякой околоцерковной деятельности. Что, если «Десятый крестовый» намерен использовать Хезер как средство воздействия на ее собственного отца?

— Это бред, чистейший бред! — пробормотал Филип. Ему нестерпимо захотелось курить, похлопал себя по карману рубахи.

— Я купила, — сказала Сара. Встала, подошла к сумкам на столике, вынула пачку сигарет и спички. Кинула на стол Филипу, снова села. «Честерфильд»! Филип закурил, глубоко затягиваясь, выпустил густое облачко дыма. Сара поморщилась.

— Вы прелесть! — сказал Филип, делая очередную затяжку.

— Не прелесть, а самоубийца! — фыркнула Сара. — Так на чем мы остановились?

— Я говорю, если верить вам, «Крестовый» простирает свой шантаж бог знает куда! Причем только и делает, что шантажирует.

— Добавьте к этому, ведет обработку высших политических кругов! Возомнили, раз их деяния осияны божественным словом, значит, им все дозволено. Ну а шантаж всего лишь средство к достижению цели.

— Но каково техническое оснащение! Ведь информация, которую они выслушивают, в большинстве своем пустой звук, если ее ни с чем не соотнести. Тут же требуется система перекрестного учета!

— А вы к Чарлзу Тодду загляните! Вот у кого вся техника.

— Это тот, вы говорили, что фонды выколачивает? Он работает на Билли Карстерса и организацию «Пробудись, Америка»?

— Тот самый, — мрачно отозвалась Сара. — Я читала в газетах, что у него в почтовом списке значится более трехсот тысяч имен. Не плохая, между прочим, база данных для перекрестных исследований. Я не говорю уже о том, что и Карстерс, и «Десятый крестовый» не локально орудуют, а по всей стране. Не исключено, что у них имеется досье на каждого государственного деятеля, от мэра или члена муниципалитета до сенатора. Если работать только на это и не жалеть средств, можно в дальнейшем добиться того, что вся страна подчинится власти этих честолюбцев.

— Конечно, средства не проблема, если за спиной «Фармацевтика» Келлера и «Орел-один». Боже ты мой! Дьявольское отродье…

— Все это древняя, как мир, политика «казенного пирога»^[50], — сказала Сара. В сгущавшихся сумерках ее лицо почти растворилось в темноте. — Эти люди на ней в основном взросли. Скажем, Билли Карстерс. Да и другие деятели новой правой: Джесс Хелмс, Филлис Шлэфли, Джо Курс, Фолуэлл. Для них этот пирожок — такая же национальная реликвия, как яблочный пирог. Выскочки и нувориши типа Долана и Вигери попросту совершенствуют, улучшают старую методику. Ну а теперь Тодд и компания продвинулись еще дальше.

— А оружие? Что вы думаете по поводу того склада, какой я обнаружил в «Зубчатой вершине», и об оснащении базы НСС «Пик Штурман»?

— Чего уж тут думать! — вздохнула Сара. — И «Десятый крестовый», и НСС махровые организации правого толка. Их маниакальность, сродни отечественному белому расизму, «ку-клукс-клану», «минитменам», нацистам Рокуэлла. Дайте ничтожной группке деньги и власть, и она вырастет в организацию. Гитлер ничего не смог бы, не имея за спиной «Фарбен индустри» и прочих промышленников. Ну а дельцы-воротилы и подавно с законностью не церемонятся. «Боинг» производил в Сиэтле самолеты для немецкой гражданской авиации, которые, стоило задраить иллюминаторы, превращались в бомбардировщики «кондор». А телефонно-телеграфный концерн США после Пирл-Харбора выполнял военные заказы Германии!

— Деньги и власть… — повторил Филип в раздумье.

— Вот именно!

Наступило долгое молчание. Маленькая кухонька почти полностью погрузилась во мрак. На миг Филипу почудилось, будто сейчас он беспомощный свидетель конца света. Скроется солнце, и наступит конец… Век Тьмы, точно по замыслу «Десятого крестового».

— Опять гитлеризм… — прошептал он. — Непостижимо…

— Непостижимо? — сказала Сара. — А вы послушайте пленку! — Она перемотала кассету, нажала клавишу.

Пустота, легкое шипение пленки, и вдруг голос Хезер, разрозненные слова, порой бессвязные фразы, но все же в них прорывался смысл; смысл, от которого у Филипа, притаившегося в полумраке домика на Телеграфном холме, холодело внутри.

— Кто не признает, что Иисус Христос сущ во плоти, тот антихрист… блажен… блажен народ, избравший Господа правителем своим… Нет, не могу, нет… Про это в своде Тодда… Иерихон… Грядет Иерихон… Блаженны отныне мертвые, умершие во имя господне… деяния их да грядут с ними, и нет жертвы возвышенней той. Хочу… Филип… да, да… Грядет, Иерихон грядет!.. Обет дан в орудие Господа да очистится от греха, и да войдет в меня вся сила сущая земли. Да гряду Иерихоном! Так в своде Тодда сказано… Папочка, зачем ты, зачем ты, зачем ты так сделал, они мне все рассказали… и про тебя рассказали, Филип, сказали, что этот грех… тот грех надо смыть. Смерть! Что нам остается, сирым, только смерть, всем умереть за Господа нашего! Сражайтесь за Господа!

Священное писание речет и Тодд… В своде Тодда велено… Зачем они со мной так, зачем меня так готовят… Нет! Не могу… Не надо! Не надо так! Филип! Скорее… ФИЛИП!

И так без конца, на обеих сторонах ленты, все девяносто минут. Кассета кончилась. Филип и Сара молча сидели в темноте; в этой тишине средь вечернего мрака страшные слова звучали как наваждение.

— Ну и… как это все понимать? — тяжело сглотнув, произнес Филип, не в силах совладать с дрожью в голосе.

Поднес к сигарете спичку; язычок пламени быстро погас, снова темно.

— Она упоминает Тодда, «свод Тодда», и многократно. Еще Билли, вероятно, Карстерса. Мне кажется… то есть, как бы это… мне показалось, что с ней что-то делали, мучили… тиранили… Когда обращается к вам, будто зовет на помощь, что ли… Простите, если…

— Ничего, — Филип судорожно перевел дыхание. — Боже, что же они сотворили с ней!

— Можно всякое предположить, — горечь звучала в голосе Сары. — На научном языке это именуется «модификацией поведения». Нормальному человеку такое не приснится в страшном сне… Когда я записывала, что она говорит… я поглядывала на нее. На руках у нее синяки от уколов, скорее всего ей вводили наркотики. И еще… мне пришлось ее перевернуть… поменять ей белье… и…

— Что? — выдохнул Филип.

— Я поняла, что ее… зверски насиловали… страшно смотреть… я…

— О господи! — простонал Филип.

Он резко встал, металлический стул грохнул на пол. Подошел к окну, уставился на пламенеющие огни города. Он плакал, слезы катились по щекам. Его качнуло, он припал к окну, уткнулся лбом в стекло. Его трясло точно после контузии, внутри закипали боль, гнев.

Внезапно он ощутил ласковое прикосновение. Обернулся. Рядом стояла, мягко поглаживая его по плечу, Сара. Филип застонал и, не скрывая слез, обхватил Сару, прижался к теплому телу, чувствуя ее подбородок на своей груди.

— Мы найдем этих подонков, они ответят за все! — шептала Сара.

18

Снова и снова в тот вечер Филип с Сарой прокручивали кассету с бормотанием Хезер, пытаясь разгадать смысл или хотя бы ухватиться за нить. К полуночи выявилось, что след, нащупанный при разборе мусора в Баррингтоне, ведет теперь к Чарлзу Тодду в столицу США, город Вашингтон, округ Колумбия. По Сариным подсчетам, имя Тодда возникало в записи семнадцать раз, почти неизменно в сочетании «свод Тодда». Далее по частоте упоминаний следовало имя Карстерса — четырнадцать раз. Слово «Иерихон» побило все рекорды, оно встречалось двадцать четыре раза. Из всего этого Филип с Сарой заключили, что Тодд, его «свод» и Карстерс связаны с этим «Иерихоном», представляющим, по всей видимости, какое-то кодовое название.

— «Иешуа с боем шел на Иерихон…» — начала Сара, не переставая вслушиваться в голос Хезер.

— «…И город пал пред ним!» — подхватил Филип спиричуэл. — Послушай, Сара, может, это просто бессмысленный бред? Может, все это ничего не значит?

— Я же говорю: это все, что нам осталось… Явно не без умысла эти молодчики надругались над Хезер.

— Слишком все у нас гладко выходит, — буркнул Филип. — Так и покатилось с самого начала. И след, такой явный. И дальше — все одно к одному. Исключить пару драматических моментов, парочку завалов, и все идет как по маслу. Теперь этот эпизод: точно нам специально подбросили Хезер, точно рассчитывали, что мы ее увезем. Казалось, мы оба в ловушке, так нет же — хоп! — и на воле, и с новыми уликами в придачу. Нет, черт побери, по-моему, они нас специально дурачат.

— Ну и что? — сказала Сара. — Вперед так вперед, пусть даже по кем-то указанной дорожке. Неужели не ясно, выбора нет!

— Пожалуй…

— Что будем делать?

— Надо разобраться, что это: «свод Тодда», — сказал Филип. — Стало быть, летим в Вашингтон.

— Вместе нам нельзя, — Сара почесала за ухом, зевнула. — За вами охотится полиция, за Хезер «Крестовый».

— Я знаю как! — Филип с очередной сигаретой подошел к кухонному окну. Внезапно его снова обожгло, снова заныло в груди, но он подавил эту слабость, убеждая себя, что Хезер пришлось значительно тяжелее. Обернулся к Саре: в слабом свете плафона ее лицо казалось очень бледным. — Ты говорила, будто у твоей бабушки в пригороде Вашингтона дача? Когда летели в Денвер, помнишь?

— Да, вилла Фредериксбург, — кивнула Сара. — Но не в самом Фредериксбурге, рядом. Дедов охотничий дом.

— А ты могла бы при желании туда заявиться?

— Думаю, да. Ключ обычно оставляли у Дэна Хокера во Фредериксбурге, в конторе недвижимого имущества. Он присматривает за домом и поместьем.

— Отправишься туда. Поедешь с Хезер и побудешь там вместе с ней. Уверен, молодчики из «Крестового» спят и видят, чтоб снова ее заполучить, да и тебя в придачу.

— Ну а вы? — спросила Сара серьезно. — Ведь вам нужно от ФБР скрываться?

— Я отправлюсь к Тодду. Сама сказала, это единственный путь. Может, все и обойдется, а нет — что ж, знал на что шел… Кам нужны бесспорные факты против «Десятого крестового», всей их шайки, иначе не убедить ни власти, ни прессу.

— Но почему бы попросту не затаиться! — сказала Сара. — Визит к Тодду может стать роковым. Изо огня да в полымя…

— Время нельзя упускать! — ответил Филип. Подошел к столу, сел, загасил сигарету о блюдце. — Карстерс не последняя скрипка в делах «Бригады дьявола». Пока мы ехали сюда из Рино, я всю дорогу слушал радио. Карстерс созывал радиослушателей на массовый митинг, который состоится в Вашингтоне в понедельник. У меня сильное подозрение, что дело может кончиться заварушкой. Оружие, что в «Зубчатой вершине» и на базе «Пик Штурман», явно не просто так копится. Если успеем до понедельника получить конкретные свидетельства против Карстерса и его сообщников, может, тогда сможем припереть их всех к стенке, разоблачить. И еще надо как можно скорее вызвать врача к Хезер. Здесь нельзя.

— Ладно, — с неохотой произнесла Сара. — Буду пасти Хезер, а вы орудуйте в Вашингтоне. Что дальше?

— Если мне что-то удастся обнаружить, немедленно дам знать во Фредериксбург и ты привезешь Хезер ко мне.

— А почему не наоборот? Вы живете с Хезер во Фредериксбурге, а я занимаюсь поисками фактов. Ведь Вашингтон мой родной город. У меня там гораздо больше связей, чем у вас.

— Вот именно! — подхватил Филип. — Потому и невозможно. «Крестоносцам» это тоже известно. Там тебя обнаружить проще простого. Не говоря уже о том, что наше пребывание с Хезер в пенатах твоей бабуси явно станет предметом любопытства. Если уж мы принимаем твой план, то во Фредериксбург надо ехать всем вместе, чтоб ты сперва объяснялась с твоим смотрителем, а потом отправишься в Вашингтон. Но времени, честно говоря, у нас в обрез.

— Ясно! — отозвалась Сара. — Убедили. Когда отправляемся?

— Завтра утром. В разное время. Я поеду под вымышленным именем, темные очки надеть, что ли… Ты поместишь Хезер в кресло-каталку. Скажешь, что твоя сестра, что больна. Мне пользоваться именной кредитной карточкой опасно, поэтому придется тебе получить в банке на свою кредитку наличные и одолжить мне — на билет, на всякие расходы. После этого действуем раздельно. И оставь мне телефон бабушкиного поместья. Надеюсь, он там есть?

— Есть, — сказала Сара. — Только не звонит. Никого нет, не заплачено. Но телефон работает, и связаться со мной можно.

— Как?

— Не буду же я как дура сидеть и ждать вашего звонка, в случае, как вы выразились, «если все обойдется»! Извольте звонить мне каждые четыре часа. Если звонка не последует, я немедленно обращаюсь в полицию и рассказываю все как есть. На последствия уже наплевать.

Мгновение Филип раздумывал, потом кивнул. Сара права: необходима какая-то гарантия связи, подстраховка на случай срыва. Даже если полиция Саре не поверит, уж лучше предстать перед ФБР, чем попасть в лапы «Крестового».

— Идет! — твердо сказал он. — Если вылетим с утра, сможем оказаться в Вашингтоне где-то к вечеру по тамошнему времени. Потом вам до Фредериксбурга еще пару часов езды. Короче, жди первый звонок в районе полуночи.

— Хорошо, — согласилась Сара. — Я отправляюсь за билетами.

* * *

Филип приземлился в Вашингтонском национальном аэропорту в шестнадцать пятьдесят по местному времени. В разгаре лета по случаю воскресного дня в центре разгуливали лишь толпы туристов, стремившихся побыстрей щелкнуть очередной памятник, а потом уж расслабиться в ресторане «Нисуаз» на Висконсин-авеню, где официанты разъезжают на роликовых коньках.

Полет прошел в целом удачно, если не считать пары крайне тревожных моментов в Международном аэропорту Сан-Франциско. Сара с Хезер уехали на «линкольне», а Филип отправился в аэропорт на такси; подъезжая, увидел, что там полно охраны, вооруженной винтовками М-16, вдобавок несколько сыскных групп с собаками. Первым желанием Филипа было дать деру, но он быстро смекнул, что ни он, ни Сара причиной таких масштабных мер безопасности служить не могут.

Продавец табачного киоска, куда Филип заглянул купить пару темных очков, — дальше подобного камуфляжа его воображение не шло — рассказал, что полиция дежурит здесь вот уже целую неделю, чтобы предотвратить многочисленные угрозы «Бригады дьявола». Судя по слухам, почерпнутым от разных летчиков, то и дело наведывавшихся за сигаретами, то же самое происходит в аэропортах по всей стране; потому Филип уже не удивлялся, обнаружив, что и в Вашингтонском аэропорту его тоже встречают полицейские. Однако напряжение отпустило лишь тогда, когда такси, оставив позади мост Френсиса Скотта Ки^[51], повернуло в сторону Джорджтауна.

Справившись в адресной книге аэропорта, Филип обнаружил два адреса на имя «Чарлз Тодд» — «Консультационная фирма Чарлза Тодда» на Южной Капитолийской и домашний, Пи-стрит. Интуиция подсказывала Филипу, что в конторе ничего касательно «Крестового» Тодд хранить не станет. Потому решил, что резонней наведал в резиденцию Тодда в Джорджтауне.

Он сошел на Висконсин-авеню у гостиницы «Джорджтаун». Взял номер, поднялся к себе, захотелось подольше полежать в теплой ванне, расслабиться. Потом переоделся, вышел из гостиницы и зашагал по Эм-стрит, центральной торговой магистрали Джорджтауна. Отыскал открытый ресторан, зашел и впервые за последнюю неделю полноценно пообедал. Вышел оттуда около восьми. Вернулся в номер, разлегся на широкой удобной кровати, обдумывая свои планы в ожидании наступления темноты.

Филип лежал обнаженный, обдуваемой прохладой кондиционера, размышлял, и внезапно до него дошло, что как уголовник-профессионал он нуль, он абсолютно наивен как взломщик. Помимо неудавшегося налета в Баррингтоне, единственным источником опыта кражи со взломом служил ему опубликованный в журнале «Пипл» фоторепортаж об известном грабителе драгоценностей, издавшем автобиографию, на основе которой был поставлен фильм. Вот и все, может, еще старая лента «Обнаженный город», и никаких других источников информации.

Известный этот грабитель драгоценностей, — как водится, по кличке Док — утверждал, что настоящий вор прежде всего должен обладать достаточной долей трусости. Ибо благодаря ей, готовясь к преступлению, он позволяет себе минимальный риск. Он угробит дело, если не снизит риск до минимума. А это удается, когда преступление совершается с крайней осторожностью, граничащей буквально с манией преследования. Док никогда не принимался за дело, если не был уверен, что хозяева будут отсутствовать по меньшей мере месяц, что сигнализация лет на десять устарела и что доподлинно известно — никаких собак поблизости нет. Собаки страшнее всего, утверждал вор-профессионал и в качестве доказательства демонстрировал журналистам свой голый зад со следами собачьих зубов — виновником оказался крохотный пуделек с острыми, как у рыбы-пираньи, зубками. Снимок голого укушенного зада журнал публиковать не стал, однако рассказ застрял в памяти Филипа.

Про себя решил, что в его положении смешно думать о снижении фактора риска до минимума. Если после двадцати гудков Тодд трубку не поднимет, придется считать, что того вечером нет дома. В остальном же остается полагаться только на случай. Кто его знает, есть ли в доме сигнализация; но приходится рисковать, делать нечего. Если у Тодда в доме собака, от нее единственное средство обороны — декоративный ножик для разрезания бумаги, лежавший на столе в гостиничном номере.

— Хорош стратег, нечего сказать! — буркнул Филип, лежа в темноте с сигаретой в зубах.

Скорее всего данные, которые ищет Филип в доме Тодда, должны оказаться в компьютерной записи, и если Тодд, как утверждают, преуспевает в компьютерном бизнесе, естественно предположить, что он и в доме своем, и в своем заведении на Капитолийском холме имеет связанные между собой терминалы. Значит, есть коды, пароли и всякое такое. Познания Филипа в компьютерной технике ограничивались военной блицигрой на машине VIC-20 или обработкой информации с помощью системы VDT, распространенной в редакциях журналов и газет. И все.

Идея вломиться к Тодду представлялась Филипу все нелепей и нелепей, не говоря уж большего — опасной. Вторая заповедь Дока относилась к фактору времени. Туда-сюда — при минимальных затратах этой ценнейшей субстанции. За все сорок лет обшаривания будуарных комодов у своих «благодетелей», по свидетельству Дока, он ни разу не затратил на такое мероприятие более четверти часа. Таков был принцип его работы, даже если грабитель на сто процентов уверен, что владельцы на противоположном краю света.

Филип вздохнул, погасил сигарету, закурил новую. Встал, подошел, не одеваясь, к окну. Курил и смотрел, как снуют по Висконсин-авеню огоньки машин из пригородов Берлейт и Гловер-Парк.

Безрассудная идея. Вламываться в дом к Тодду — не та соломинка, за которую можно хвататься. Даже если его не застукают, все равно, шанс что-нибудь найти равен нулю. Очередной взлом только удлинит цепь уже совершенных им преступлений.

Но ведь что-то же надо делать! История завертелась с его личных проблем: единственное, чего он хотел вначале, — найти Хезер, убедиться, что ей ничего не грозит. Толково объяснить себе, почему, собственно, он считал это своим долгом, Филип не мог. Теперь дело зашло слишком далеко: во-первых, встретил Сару, узнал историю смерти ее отца; во-вторых, выясняется, что «Десятый крестовый» замышляет что-то чудовищное в крупном масштабе. Сара права. Теперь и он уверен в этом.

«Десятый крестовый» не что иное, как банда бездельников, одержимых и злобных, которые именем Христа прикрывают свои бесчисленные бредовые помыслы. Обделенные от природы, они хотят владеть всем; никого, кроме себя самих, не признающие, они готовы в слепой ярости и жестокости истреблять всех, кто иначе представляет смысл жизни. Как в Германии после Версаля, как в годы Великой Депрессии и массовой безработицы, так и сейчас в Америке после Вьетнама и Уотергейта, после иранского кризиса в движение приходит серость.

— Дерьмо! — вслух вырвалось у Филипа.

Иначе не назовешь. И ни к чему копаться в психологии этой нечисти. Они надругались над дорогим ему человеком, пытались сломать и его. Нет, им нельзя спускать! Все. Так просто, так понятно, и в то же время страшнее не придумаешь! Сара вчера сказала: «Найдем подонков!»

Филип посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

Он набрал домашний номер Тодда, слушал отзывавшиеся эхом гудки, сам не зная, что лучше — снимут трубку или не снимут. Подождав до двадцатого гудка, нажал рычаг. Минут через десять он уже шел по Висконсин-авеню на север, по направлению к Пи-стрит.

* * *

Сара вела взятый напрокат «линкольн» по петлявшему шоссе от Фредериксбурга к заливу реки Потомак, и каждая ферма на пути, каждая рощица напоминала ей о детстве, о летних каникулах, которые она проводила у бабушки. Вилла стояла на берегу длинного узкого заливчика в нескольких милях вверх по реке от Фэрвью-бич, и для Сары эти места были связаны с безмятежностью, с мечтами, надеждами. С шестилетнего возраста и до самой юности каждый год она меняла свои мечты. То ей хотелось стать балериной, то натуралистом, то еще кем-нибудь, и это огромное поместье каждый раз становилось новым полем ее деятельности — хотя бы на несколько радужных недель в году! То, надев самодельную пачку, Сара принималась кружиться по прохладным мхам среди берез, то с двоюродными братишками играла на диком берегу в Гека Финна. То рассматривала под микроскопом, подаренным отцом к рождеству, цветы, гусениц, дождевых червей. То в своей маленькой комнатке на третьем этаже зачитывалась книжкой «Энн из зеленого домика» и все мечтала, чтоб и у нее были такие же рыжие кудряшки и даже веснушки. Неизменно в воспоминаниях о детстве главное место занимала «Лисья тропа», так назвала бабушка поместье.

На сиденье рядом шевельнулась Хезер, пробормотала что-то в своем беспокойном сне. Сара потянулась, осторожно откинула ей со лба упавшие пряди.

Даже после всего, что перенесла, Хезер поражала своей красотой, и Сара ощутила легкий укол досады. Отвернулась, сосредоточилась на дороге. Холмы и перелески по обеим сторонам катились под уклон, сбегая к берегу Потомака. Еще чуть больше десятка километров, и они на месте. Снова Сара взглянула на Хезер, улыбнулась печально, подумав, как должно быть жутко ей в ее воспоминаниях, постоянно среди чужих людей, среди чужих мест, и все это она видала не из окошка туристического поезда, а исхаживая мили пешком в зной и пыль.

Снова Хезер пробормотала что-то; Сара глядела вперед, нахмурившись, кусая губы. С того момента, как они приземлились в аэропорту имени Даллеса, Хезер как будто начала приходить в себя. Слава богу, за время полета ни разу не проснулась: случись, что Хезер после всех перенесенных ужасов очнулась бы в хвостовой части «джумбо», летящего в другой конец страны, неизвестно какими неприятностями все могло бы обернуться. Даже если очнется, когда они приедут в «Лисью тропу», и то появятся сложности. Сара не имела опыта, не знала, как себя вести в подобных случаях, а до ближайшей больницы очень далеко. Не авантюра ли это, везти Хезер сюда, в такую глушь?

Вот и поворот на «Лисью тропу». Хезер пока спит. Сара осторожно съехала на пыльный проселок; до усадьбы осталось километра полтора. По дверцам автомобиля хлестали ветки близко растущих от края дороги ясеней, черной ольхи. Такой родной, такой знакомый шелест! Сара успокоилась. До ближайшего соседа отсюда примерно километр, единственная связь с миром — телефон. Все-таки надо передохнуть, осмыслить события последних дней. И «Лисья тропа» — самое подходящее для этого место.

Внезапно дорога стала шире, и Сара выехала на круг перед фасадом высокого двухэтажного белого дома, отдаленно напоминавшего древний ирландский особняк. Нескошенная трава на огромной лужайке пожелтела, некогда подстриженные куртины гортензии и шиповника росли неухоженные. Жалованье, которое отец выплачивал конторе Хокера за присмотр, не предусматривало уход за ландшафтом. Объехав лужайку, Сара подкатила к дому, выключила двигатель.

Четыре высокие колонны поддерживали крупный портик, в тени под ними утопало девять окон нижнего этажа и двойная дверь парадного входа: чуть пологая крыша портика тускло сияла в поздних лучах солнца. Хоть выложенная камнями дорожка поросла травой, хоть никем не обрезаемая сирень у входа буйно разрослась, здесь все в основном осталось по-прежнему.

Сара вышла, обошла машину, открыла дверцу, вытащила Хезер, поставила ее на ноги. Медленно стала подниматься с ней по ступенькам. Когда подошли к дверям, Сара, поддерживая Хезер за талию, свободной рукой вложила в замочную скважину ключ. Открыла дверь, ввела Хезер в дом.

Спертый воздух, пахнет мускусом, темнеет мебель в полумраке, на мраморном полу вестибюля призрачным саваном лежит пыль. К горлу Сары подступил комок. Никто, кроме смотрителя, не бывал в доме с того самого дня, как умерла бабушка.

Чтобы не тащить Хезер по винтовой лестнице наверх, Сара решила поместить ее в гостевую комнату,которая располагалась как раз за «летним кабинетом» деда. Раньше здесь была «оранжерея», так по крайней мере окрестил ее дед, однако оба поколения детей сперва преобразили ее в помещение для игр, а потом, когда все дети выросли, комната стала предназначаться для семейных гостей, туда поставили огромную кровать и оборудовали тут же ванную комнату.

Сара опустила Хезер на старую, продавленную тахту, укрыла легким одеялом, которое нашла здесь же, в громадном стенном шкафу. Удостоверившись, что гостья устроена удобно, пошла обходить дом, смахивая пыль, распахивая окна.

На первом этаже было семь комнат, все располагались вокруг овального вестибюля и винтовой лестницы. Две из них, «летний кабинет», а по существу старинная библиотека — стены в дубовых панелях, книжные шкафы от пола до потолка — и огромная гостиная с тяжелой мебелью позапрошлого века английского и американского образца, которую дед так любил, выходили окнами на фасад, с видом на сбегавшую вниз лужайку, тенистые деревья, широкие просторы реки. За этими комнатами шла столовая, отделенная от гостиной раздвижной дверью, которую на памяти Сары никто никогда не задвигал. В столовой мебель такая же, как в гостиной, плюс еще массивный стол из вишневого дерева, и вокруг него, как и прежде, застыли обитые гобеленом стулья. В глубине дома, окнами на подъездное шоссе и тенистую рощу на самом краю лужайки, — кухня, комната для завтрака и бельевая.

Почему-то второй этаж запомнился Саре своей новизной. Мебель в просторной хозяйской комнате, спальне и гостиной, которые занимали дедушка с бабушкой, была легкая, по большей части плетеная или из бамбука; три остальные комнаты, такие же светлые, просторные. Поднявшись на последний виток лестницы, Сара оказалась в комнатке, где когда-то жила, — маленькой, со скошенным потолком, с двумя старинными слуховыми окошками в крыше, с веревочной лесенкой на блоке, которую можно спустить и оказаться на капитанском мостике — выступе портика. Иногда в душные летние ночи отец позволял Саре с одеялом и подушкой устраиваться на крыше, где было прохладней. Она лежала, уставившись в бесконечные неподвижные стаи ярких звезд на темном небе, ждала, когда покажется лик луны или, если повезет, блеснет тонким волоском хвост кометы. Сара немного постояла посреди комнаты, погрузясь в воспоминания; наконец, поборов мягко накатившую волну грусти, она решила спуститься, посмотреть, как там Хезер.

Женщина во сне сбросила с себя одеяло, казалось, она вот-вот проснется. Веки подрагивали, шевелились губы; руки, словно оживая, слабо трепетали, как пойманные в силок птицы; пальцы красивые, длинные. Сара вышла к машине, вынула продукты, купленные во Фредериксбурге, поставила чай, выпила, вернулась в большую комнату, села напротив Хезер и стала ждать.

* * *

…Она беспомощно лежит, брошенная на узкую грязную койку, вокруг серые стены. Здесь сильно и едко пахнет потом, будто несет зловонием от какого-то мерзкого растения. Нельзя забыться, не идут мысли, не вспыхивают воспоминания, ничего не существует, кроме этого кошмара: какие-то подонки лезут к ней снова и снова, измываются, ей больно, гадко…

— Очищение! Очищение!

То и дело повторяет голос. Это все во имя очищения, ибо грех ее огромен, он трепещет в глубине ее души, прячась в темных закоулках, его извести может лишь самая суровая кара. Виной всему Филип, ибо он суть ее греха, ее страсти к нему, неизбывной, неистребимой. Вот она, скверна, которую нужно изгнать.

Потому — очищение. Освобождение от греха, вызывая отвращение к греху. И снова один за другим, один за другим, пока кровь не смоет грех, и она кричит:

— Пощадите!

Звучит голос, который знает, что будет. Перед глазами всплывает юный лик, похожий на Христа. И останется только боль, ничтожный отголосок того греха, что родился, когда еще не было боли. А после наступит мир и сон; и вкрадчивый голос, который знает, что будет, тихо нашептывает из глубины убаюкивающей тьмы:

— Похоть же, зачавши, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть. Знаешь ли ты слова эти, Хезер?

— Это… это из Иакова…

— Да, Хезер. Из Иакова. Из Послания, Это закон, Хезер, поняла ли ты?

— Да…

— Ты ведь не хочешь преступить этот закон, Хезер?

— Нет… Прошу, не надо больше боли, господи, пожалуйста!

— Ибо плоть желает противного духу, а дух противного плоти^[52]. Помнишь это?

— Да!

— Веришь ты в это?

— Да!

— Хочешь избавиться от похоти, от греха?

— Да! Прошу вас, да!

— И боли испытывать не хочешь, так ведь?

— Да! Хватит! Пусть они прекратят…

— Хезер! Тебе послано это во имя Христа, чтоб ты не только верила в него, чтоб ты страдала за него!

— Да!

— Ликуй, Хезер! Ибо когда приимем страдания Христовы на себя, да будет тогда слава его во веки веков, да исполнятся сердца наши радостью!

— Да, прошу вас… да!

— Запомни, Хезер! Тебя да возненавидят живущие во имя мое, но тот, кто выстоит до конца, спасен будет! Веришь ли ты в это, Хезер?

— Да!

— Хочешь ли ты этого, Хезер?

— Да!

— Все ли ты сделаешь ради этого, Хезер?

— Да! Да! О господи, да! Хочу этого!..

— Слушай же меня, Хезер, слушай голос мой, все, что я скажу тебе, слушай меня, Хезер…

* * *

— Хезер! Вы проснулись, Хезер?

— М-м-м… — донесся стон, словно издалека, будто стенанье мученика. Это ее собственный стон. Она открывает глаза, перед ней в сумерках чье-то лицо. Темные волосы, большие глаза, красивые. Женщина…

— Кто… кто вы?

— Я друг Филипа. Меня зовут Сара Логан. Вы в безопасности. Здесь вас никто не обидит.

19

Тянувшиеся вдоль узкого тротуара Пи-стрит клены чуть слышно шелестели листвой в ночном ветерке: их сухой шелест отдавался в мозгу каким-то предсмертным шипением, обволакивая точно саван. Филип, считая номера, шагал мимо идущей чуть под уклон вереницы кирпичных домов. При каждом — крохотный палисадник с летниками вокруг эркера, ярко освещаемый фонарем у входа. Дойдя до особняка Тодда, Филип остановился. Дом погружен во тьму. Особняк словно отпрянул от своих соседей-домов, высоких и узких, тесно поставленных друг к дружке. Как бы кичится своей обособленностью. Не держа в мыслях вламываться с парадного входа, Филип шмыгнул в проулок между домами, пригибаясь к земле, чтоб на него не попадал бледно-желтый свет люминесцентных уличных фонарей.

Он искал полуподвальное окно. Третья заповедь Дока: то, чем меньше всего дорожат, доступнее всего. Кам правило, проникнуть в подсобные помещения и через окна полуподвалов не стоит особого труда. В Нью-Йорке на чуланы вешают амбарный замок, а вдоль полуподвальных окон рассыпается битое стекло. Что же касается Джорджтауна, здешние жители, должно быть, гораздо беспечней: на полуподвальном окошке, выходящем в проулок, Филип не обнаружил ни решетки, ни какого другого предохранительного устройства. Оглядел проулок, улицу; припал к земле, чтоб разглядеть получше окно. Стекла в копоти, рамы в паутине, никакого провода не видно. Филип легонько стукнул кулаком по нижнему ободку окна. С петель ссыпалась сухая ржавчина, но рама во что-то упиралась, не поддавалась. Либо забита гвоздями изнутри, либо крючок. Филип ударил посильней. Понятно, простой шпингалет сверху. Филип опустился на холодную брусчатку, прицелился ногой и с размаху двинул каблуком в правый верхний угол стекла. Оно хрустнуло и грянуло вниз, слабо звякнув. Филип оглянулся, всматриваясь в прямоугольник уличного света. Пока пусто. Подполз к окну, откинул крупные осколки с прилипшими остатками шпатлевки, осторожно просунул руку через разбитое стекло, нащупывая шпингалет. Нашел, с силой потянул. Тот сначала не поддавался, наконец отъехал. Окно открыто. Вынув из кармана пиджака нож для бумаги, Филип вставил его рукояткой в зазор между окном и подоконником, с силой поддел… Окно с легким скрежетом подалось кверху. Не теряя времени, Филип нырнул внутрь, придерживая раму рукой и проскальзывая между нею и подоконником. Не успев еще полностью проползти в щель, он уже шарил ногами внизу в поисках опоры. Наконец носки уперлись во что-то твердое, Филип поднырнул под раму головой и, оказавшись в подвале, опустил руку, окно закрылось.

Он стоял на полу, слепо озираясь вокруг, выставив вперед руки. Пальцы натолкнулись на какую-то преграду: грубая деревянная поверхность. Какой-то ящик. Обойдя его, Филип двинулся с вытянутыми руками по подвалу, хватая пальцами пустоту. Наткнулся на стену, пошел вдоль нее, дошел до угла. Не считая ящиков у окна, подвал оказался на удивление пуст. То ли дело в его собственном подвальном отсеке в Нью-Йорке — сам черт ногу сломит.

Филип облизнул пересохшие губы. Во рту тоже совершенно пересохло, сердце билось учащенно. Подумалось: наверно, такие, как Док, мрут раньше времени от стресса. Если бы он избрал себе такое ремесло, давным-давно бы уже помер со страху.

Обойдя угол, он двинулся дальше, пока со всей силы не трахнулся лбом о столб, выросший будто из-под земли, как раз между слепо раздвинутыми руками. Охнул от боли, сдерживаясь, чтоб не застонать, ощупал столб. Что это, стойка лестницы? Скользнул руками вверх и наткнулся на деревянный выступ. Ступенька. Он задержал дыхание, чтоб успокоить сердцебиение, пошел на цыпочках вперед, держась за столб. Нащупал ногой нижнюю ступеньку, начал подниматься. Левой рукой держался за узкие перила, правой, вытянутой перед собой в кромешной тьме, он страховал глаза, и так поднимался все выше, пока пальцы не уткнулись в гладкую поверхность двери. Остановился на верхней ступеньке, прислушался. Тихо. Слышно только его дыхание. Нащупал ручку; дрожа от страха, повернул. Дверь отворилась бесшумно, и он вступил в кухню Чарлза Тодда. Утопленный в потолке светильник горел холодным светом, заливая пустую кухоньку молочно-белым сиянием. Тодд явный сторонник функциональности; кухня являла некий симбиоз «Баухауз»^[53] и административного дизайна НАСА: столики вдоль стен с темно-коричневым пластиковым покрытием, сияют металлические ручки ящиков и дверец, кухонный комбайн, вмонтированная в стену высокочастотная электропечь, кофемолка «Браун» и сверкающая, ультрасовременная кофеварка-«экспрессо».

Осторожно прикрыв за собой дверь, Филип на цыпочках пошел по выложенному темно-синей плиткой полу к двери, ведущей из кухни в дом. За ней узкий коридор вел к парадному входу. Филип пошел вперед, заглядывая в комнаты, шедшие по правой стене. Столовая — длинная, узкая комната, массивный деревянный стол, полдюжины кожаных кресел с хромированной отделкой, на ослепительно белой стене тавризский ритуальный коврик. За столовой — маленькая квадратная гостиная с окнами на улицу, та же мебель, кожа, хром; на стене, судя по колориту, явно произведение Розенквиста. Судя по обстановке, Тодд человек умеренных вкусов, но не исключено, что не в хозяине дело, просто поработала рука декоратора.

Подойдя к лестнице в конце коридора, Филип взглянул на часы. Он уже восемь минут в доме, больше половины времени, отводимого Доком на операцию. Филип стал подниматься на второй этаж по ступенькам, покрытым толстым ковром, не без страха прикидывая, что, если сию минуту заявится Тодд, пути к отступлению уже не будет. Поднявшись, быстро оглядел все четыре комнаты, выходившие дверями в маленький холл. Две спальни, одна явно для гостей, ванная, кабинет. Филип шагнул прямо в кабинет, прикрыл дверь, зажег свет. Здесь!

Расположенный в глубине дома прямо над кухней, кабинет был мал и без окон. Три стены заставлены книжными шкафами от пола до потолка, на нижних полках одинаковые толстые пластиковые папки. Вдоль четвертой стороны, по обеим сторонам от двери рядами шкафчики для хранения документации. Посреди кабинета большой четырехугольный стол, на нем — серый компактный терминал с дисплеем, принтер, высокая стопка сложенных гармошкой оттисков. Перед терминалом удобное кресло. Вокруг безупречный порядок, в тишине слабо шелестел кондиционер. Филип сел в кресло и уставился на экран дисплея. В левом верхнем углу вспыхивал и гас огонек курсора. Поборником экономии Тодд явно не был: терминал не выключался, чтобы в любую минуту обращаться к его услугам. Это, в свою очередь, означало, что установка может иметь связь с компьютерами, принадлежавшими именно Тодду, а не какому-нибудь вычислительному центру.

— И что дальше? — вслух произнес Филип.

Машина фирмы ИБМ, той самой, с дисплеями которой ему иногда приходилось иметь дело в телеграфных агентствах и редакциях — отечественных и зарубежных. Филип прикрыл глаза, напряг память, стараясь собрать воедино все мизерные познания о работе с компьютером. Вырисовывалось что-то весьма смутное. Он открыл глаза, уставился на клавиатуру. Неуверенно потянулся, нажал клавишу «run»^[54] с левой стороны. Огонек курсора пыхнул с легким треском и пошел писать.

«НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА»

Филип набрал:

— «Десятый крестовый».

Никакой реакции. Он нажал клавишу «restore»^[55], надпись на экране исчезла, и Филип начал с самого начала, на сей раз набрав: «Невада. Спецкурс самозащиты». Снова пусто. На лбу у Филипа выступил пот, ладони стали влажными. Он утер их о штаны. Смертельно хотелось курить. Времени в обрез! Что же, черт побери, надо делать? Осталось последнее. Он набрал: «Иерихон». Ничего.

— Дьявол! — с яростью бросил он.

Глянул на часы. Семнадцать минут прошло! Он нарушил основную заповедь Дока. И тут в памяти забрезжило: сидел как-то в кафе Нью-Йоркского отделения Ассошиэйтед Пресс, пил кофе с длинноногой девицей, разговор про компьютерную память, редактуру, печать… Филипу тогда казалось гораздо увлекательней умыкнуть куда-нибудь длинноногую, а не выслушивать ее познания об устройстве машин, на которых она работает. И все же что-то застряло в голове. Длинноногая говорила: когда надо вызвать что-то из машинной памяти, самое сложное — графически точное соответствие образцу изначального вопроса. Если в первый раз текст набирался с большой буквы, надо обязательно набирать и в дальнейшем с большой. Забудешь, в каком виде набиралось изначально, пиши пропало!

Филип стер свой вопрос, повторил, на сей раз набрав слово «Иерихон» с маленькой буквы. Безрезультатно. Ни к чему воспоминание о длинноногой не привело.

— Черт!

Филип откинулся на спинку кресла и тут заметил маленький белый листочек, свисавший с полки книжного шкафа за письменным столом: «нЕ ТОрОПиСь!»

Филип впился взглядом в надпись, спина напряглась. Надо пробовать! Снова нажал «enter»^[56] и рискнул набрать: «иЕрихОн».

И тут, словно по волшебству, экран, очистившись, выдал ответ:

«А: Поднять документ.

Б: Пересмотр/Дополнение.

В: Постранично.

Г: Особые распоряжения.

Д: Выбор задания».

— Слава тебе господи! — прошептал Филип.

Он нажал «run», затем букву «А» — «Поднять документ». «Меню»^[57] исчезло, и на маленьком экране начало возникать значение понятия «Иерихон»:

— ИЕРИХОН

Обращение к первому общему собранию Комитета политических действий христианской Америки, КПДХА, состоявшемуся 8.12.82 во время работы летнего семинара института «Орел-один» в городе Эспен, штат Колорадо.

Присутствовали:

Дж. Стинбейкер / «Коалиция консерваторов-американцев за истину»

А. Кронен / Фонд «Пробудись, Америка» Ч. Тодд / «Консультация Чарлза Тодда» Дж. Шоу / Сенат США

С. Келлер / «Фармацевтические товары Келлера» / «Орел-один»

Д. Фримен / «Невада. Спецкурс самозащиты»

Речь председателя собрания:

«— Джентльмены! Не могу не выразить удовлетворения при виде всех вас в этот день. За последние четыре года пройден немалый путь, и плодом нашего общего труда явилось создание КПДХА.

Не буду напоминать причины, сплотившие наши организации воедино, они нам всем хорошо известны. Вот уже двадцать лет наша страна переживает неуклонный кризис руководства, что ведет к финансовому и моральному застою. Так больше продолжаться не может, и вот в чем смысл нашего объединения. Мы стремимся возродить былую славу Америки, священную для каждого из нас, и мы уже преуспели в этом направлении, однако настало время действий мощных и решительных. Отныне, джентльмены, слов недостаточно! Если мы намерены возродить былую славу нашей родины, надо действовать твердо и не медля. Мы добились успехов, возведя Рейгана в Белый дом, но, как и все наши политические деятели, мистер Рейган, воспользовавшись дружеской поддержкой, отказался от старых друзей, они сделались ему не нужны. Да, джентльмены, нами пренебрегли, но мы не можем этого снести, иначе и мы погибнем вместе с тонущим кораблем.

К сегодняшнему дню все вопросы материально-технического снабжения находятся под нашим контролем. Благодаря заслугам мистера Кронена и мистера Фримена мы создали штабы «Десятого крестового» по всей стране и в особенности, как и было оговорено ранее, на Среднем Западе и в штатах центрального Юга. В каждом крупном городе у нас есть люди, наши отделения имеются в большинстве столиц штатов, нам оказывается поддержка практически на всех ступенях политической и административной лестницы. Деятельность мистера Тодда открыла перед нами новые, доселе неведомые возможности, давшие доступ к важным фигурам и в Вашингтоне, и в профсоюзах, и в деловых кругах страны. Опыта у нас достаточно, мы знаем, что либерала подвести к воде нетрудно, но для того, чтобы он стал пить, придется слегка заломить ему руки.

(Пауза)

Это, разумеется, шутка! За последнее время влияние христианских идей заметно возросло, в значительной мере благодаря телевидению. Противники кампании за разрешение аборта также оказали нам большую помощь. Но этого мало. Даже вместе с отцом Фолуэллом и его «Моральным большинством», с членами религиозного «круглого стола» и с сорока различными церковными организациями нашей страны нас все равно ничтожно мало. Вспомните слова нашего гимна «Вперед, воины Христа!» — в этом смысл, вот кем должны мы стать, солдатами своего отечества, отдать силы битве, которая всего лишь очередной шаг во всей нашей борьбе. Только на сей раз поле битвы — вся наша страна. Смешно, уподобляясь хиппи, расхаживать по улицам со знаменами и рассчитывать на успех. Наша сила в единстве взглядов. Посмотрите: все телевизионные каналы заполонили евреи-либералы, в крупных городах правят мэры-извращенцы, а в конгрессе обосновались коммунисты! Если мы хотим стать солдатами Христа, нам подобает и проявить себя как солдаты. Мы должны быть готовы драться за победу до последней капли крови, и МЫ ПОБЕДИМ, джентльмены, потому что это дело правое.

Но чтобы победить, нам нужен мощный толчок, то, что собрало бы всех верующих под единое знамя. Уже не время перебранок и разногласий. Господь есть Господь, он един, джентльмены, и слово его едино и ясно всем. Только либералы и коммунистишки пользуются политикой «разделяй и властвуй», нам негоже брать с них пример.

Отсюда план «Иерихон». Так называю я эту операцию. Под моим руководством мистер Фримен разработал тактику действий, большинство из вас уже наслышано об этом, однако после моего выступления, быть может, целесообразно познакомить с этим и остальных. Если мы справимся со своей задачей, можно принудить президента силой поддержать нас, и, честно говоря, не думаю, что это будет так уж сложно, ибо придется ему считаться с нами, признав политическую актуальность нашей программы, хотя бы в силу того, что у присутствующего здесь мистера Тодда имеются такие сведения о голливудском периоде биографии президента, что в сравнении с ним меркнут страсти, возникающие вокруг Чаппаки-дика^[58].

Итак, пора закругляться. Попрошу вас вместе с Дейвом Фрименом ознакомиться с нашим совместно разработанным планом и собраться завтра, чтобы обсудить детали».

Текст выступления

Вход, данные

для доп. инф. 2021/2025/3225/7684/8556/9997

Конец.

Филип набрал шифр дополнительной информации и с вниманием впился в экран, читая возникшие строки.

Уже через двадцать минут голова шла кругом. Не получив ни данных, излагавших детальный план «Иерихона», ни точного определения, что это значит, Филип обнаружил вместе с тем столько разных побочных сведений, что все его предчувствия насчет особой опасности, которую несет в себе «Десятый крестовый», полностью подтвердились. Он узнал, что «Десятый крестовый», уродливое подобие отрядов народного ополчения по всей территории Соединенных Штатов, возник с момента принятия плана «Иерихон». Склады оружия имелись — в городе Шарлотсвилл, штат Виргиния; городе Тампа, во Флориде; в Сейнт-Луисе, штат Миссури; Спокейне, штат Вашингтон; в «Зубчатой вершине», штат Колорадо; в Хьюстоне, Техас. Если этот «Иерихон» будет осуществлен, тогда телексами немедленно оповестят все эти точки, что станет сигналом к раздаче и транспортировке оружия.

Но что же все-таки это — «Иерихон»? Информация на дисплее оказалась невнятной, то отсылка к другим файлам, то к сведениям, известным, по-видимому, узкому кругу лиц. Постоянные буквенные сокращения, слова-символы еще более путали Филипа. Ему удалось сделать несколько общих выводов.

Очевидно, что операция «Иерихон» должна произойти в Вашингтоне. Название столицы многократно возникало в связи с понятием «Иерихон», однако необычно, закавычено — «Вашингтон», словно недосказано… Обозначает что-то? Что?

Очевидно также, что организация «Невада. Спецкурс самозащиты» имеет отношение к операции «Иерихон», и, по всей видимости, не только как транспортная база для перебрасывания оружия. Филип нашел подробный перечень возможных способов, с учетом затрат времени на переброску оружия из арсенала в Шарлотсвилле в округ Колумбия, подсчет людской силы и транспортных средств. И еще неоднократно возникали слова «местонахождение цели», и поначалу Филип подумал, что, должно быть, этот «Иерихон» — оголтелый план убийства президента, однако вспомнил, как Келлер говорил о намерении заставить президента присоединиться. Если «цель» не президент, то кто же, что же?

В конце концов Филип решил, что это неважно. Не ему с его мозгами тратить время на разгадывание головоломки. Хватит и имеющегося перечня складов оружия и планов его переброски. К тому же среди этих данных есть ссылки на людей, подмятых под себя «Крестовым»; их, без сомнения, шантажировали тем же образом, что и отца Сары.

Филип нажал клавишу «end»^[59], строки исчезли, после этого он возвратил изначальное «меню» услуг. Набрал «Г: Особые распоряжения», на экране возникло: «Печатать документ». Он включил принтер у пульта, ввел название документа, снова нажал «enter». В компьютере что-то щелкнуло, и принтер, принялся печатать, шрифтовой диск с легким стуком заходил туда-сюда. Из принтера начала вытекать рулонами бумага, которую Филип аккуратно складывал по сгибам. Это заняло не более пяти минут; информация иссякла, Филип сложил стопку рядом с принтером, снова сел за пульт, попытался стереть все свои последние команды. Нельзя, чтобы Тодд, вернувшись, обнаружил на светящемся экране фрагменты программы «Иерихон».

Но стереть не получалось. И, сдавшись, Филип попросту выключил компьютер, потом снова включил. Должно быть, он сделал что-то не так, потому что в верхнем левом углу уже не мерцал курсор; может быть, Тодд не заметит? Только теперь Филип снова взглянул на часы.

Две минуты первого! Господи… Он уже больше часа в кабинете Тодда. Мало того, что превысил лимит времени, чуть было не прозевал сделать контрольный звонок Саре. Еще пару минут, и она позвонит в полицию. В кабинете телефона не оказалось, но Филип помнил: в нижнем холле на столике стоял аппарат. Он кинулся из кабинета, мигом сбежал по лестнице. Нашел телефон, отыскал в кармане пиджака бумажку с фредериксбург-ским номером, набрал.

Сара почти мгновенно подняла трубку.

— Филип?

— Да, это я.

— Слава богу! Где вы? Что вы…

— Времени в обрез. Я звоню из дома Чарлза Тодда, подкину ему счетец за звонок. Кажется, нашел, что искал. Тодд, НСС и прочие заваривают что-то серьезное завтра в Вашингтоне. Еще не выяснил точно что, но возникает название столицы, только в кавычках, с точкой. Кто их знает, может хотят взорвать обелиск Вашингтона. В общем, все в порядке. Возвращаюсь. Поселился в гостинице «Джорджтаун». Жду завтра в полдень. Идет?

— Идет, но…

Послышалось лязганье ключа, неспешно вставляемого в замочную скважину, и в этот самый момент Филип почувствовал, что телефон затих. Что-то прервалось то ли на том конце, то ли на этом. Но сейчас время ли гадать, на каком? Филип застыл в полутемном коридоре с трубкой в руке и смотрел, как открывается дверь в дом Чарлза Тодда. Небольшого роста лысеющий человек в очках ступил в переднюю. В смокинге. За ним двое дюжих молодцов в штатском. Невысокий джентльмен улыбнулся, шагнул к Филипу, протянул руку.

— A-а, мистер Керкленд! — произнес Чарлз Тодд. — Наконец-то! Рад с вами познакомиться.

* * *

— Филип!!

Но ответа не было, и в трубке тишина, ни единого щелчка. Глухо. Сара нажала рычаг, снова послушала. Гудка нет. Отключили телефон.

— Черт побери! — негромко выругалась она.

Этого еще не хватало. Без телефона нет связи с Филипом, если только тому удастся вернуться в гостиницу живым и невредимым. Сара встала позевывая, взглянула на заведенные ею часы над камином в дедовой библиотеке. Пять минут первого. Из глубины дома доносилось звяканье посуды. Хезер готовила чай.

Буквально на глазах она преобразилась полностью. Только к вечеру очнувшись от своего транса-полусна, уже к ужину была в полном порядке. Заимствовав кое-что из Сариной одежды, Хезер приняла ванну, расчесала волосы и превратилась в абсолютно нормальное человеческое создание. Поначалу держалась скованно, но, пообщавшись с Сарой немного, убедилась, что ей ничего не грозит, и нервозность прошла. Единственная трудность общения заключалась в том, что Хезер ни о чем другом, как о Филипе и их отношениях, говорить не хотела. Пару раз Сара осторожно упоминала «Десятый крестовый», но Хезер просто уклонялась от этой темы под предлогом того, что ей неприятно говорить.

Сара не торопясь пошла из библиотеки в прихожую, думая, как станет себя вести Филип, увидев Хезер. В волнении покусывала губы. Ничего не поделаешь, Хезер — привлекательная женщина и, судя по всему, быстро оправляется после перенесенного потрясения. Что ж, теперь будут оба слать ей открытки к рождеству, и на том спасибо.

В кухне Хезер накрывала чай на стареньком медово-желтом кленовом столе, где уже стояла тарелка с приготовленными сандвичами.

— Ночная трапеза! — улыбнулась Хезер, убирая с разделочного столика.

— Ну стоит ли… столько хлопот, — сказала Сара, усаживаясь.

— Да что вы, какие хлопоты! Вы были так заботливы со мной, это такая малость…

Сара улыбнулась Хезер.

Едва принялась разливать чай, резко зазвонил телефон на кухне. Сара вздрогнула, пролила чай на стол. Это был необычный звонок. Долгий, непрерывающийся, казалось, длившийся вечность. Наконец стих.

— Что за безобразие? — недовольно сказала Сара.

Хезер шла прямо на Сару. В вытянутой вперед руке блеснула сталь кухонного ножа. Острое, как бритва, лезвие, резанув ткань, полоснуло Сару по плечу, она с криком дернулась, упала и, зажимая рану рукой, невольно принялась отползать по скользкому полу, так как Хезер продолжала надвигаться на нее с ножом в руке. Взгляд затуманенный, пена в уголках губ.

Носком ноги зацепив за перекладину стула, Сара изо изо всех сил пихнула его навстречу Хезер. Ступив на кровавый след, оставляемый Сарой, Хезер внезапно поскользнулась, столкнувшись со стулом, рухнула на колени. Пальцы выпустили нож. Сара с трудом поднялась, прижимая руку к плечу.

— Остановитесь, Хезер! — крикнула она, но судя по лицу, та ее не слышала.

Оттолкнув стул с пути, Сара снова упала; с трудом волоча ноги по линолеуму, поползла к двери черного хода.

Со стоном снова поднялась, обогнула стол, броском кинулась к стене, где висел телефон, но взяться за трубку не успела — словно в немом кино бесшумно взорвался на глазах красный аппарат, осколки пластика фонтаном брызнули в разные стороны… В нескольких сантиметрах над ее головой на ослепительно белой стенке буфета вдруг возникла зияющая дыра, и раздался треск, будто лопается что-то. Со стороны раковины звякнуло, и послышался режущий ухо металлический скрежет.

Пригибаясь, с трясущимися от страха коленками, Сара добежала до двери. Кинулась через вестибюль, в этот момент от двери откололся кусок доски, разлетелся на мелкие щепки, они вонзились ей в ногу, в предплечье. Раздумывать некогда, надо вырываться из этого ужаса, обрушившегося будто по указке невидимого демона. Собрав остаток сил, Сара ринулась вперед, оглянувшись на Хезер: та лежала, вжимаясь в пол кухни, рядом с посудными шкафами.

Снова звон разбитого стекла и взрыв, будто не только мебель, все стены разлетаются в пух и прах. Прямо на глазах верхушка опорной колонны винтовой лестницы разлетелась в мелкие куски, роскошное зеркало на противоположной стене вестибюля лопнуло, образовав жуткий леденящий душу цветок из тысячи сверкающих брызг. Сара упала на пол, закрыла голову руками: все кругом звенело от летящих стекол. Сара закричала. Ей обожгло ногу: взглянула, увидела неглубокую кровоточащую ложбинку над коленкой.

— Остановитесь!!!

Но жуткая симфония разрушения не унималась, методично, но одержимо сокрушая дом по частям. Снаружи донесся чей-то кашель, центральное стекло парадной двери полетело. Курящийся баллончик величиной с жестянку из-под супа-концентрата грохнулся о мраморный пол вестибюля и тяжело покатился к Саре. Она пронзительно закричала, отползая от серого цилиндрика, зашлась кашлем от ударивших в нос газовых паров.

Только теперь Сара стала понимать, что происходит. «Лисья тропа» подверглась нападению каких-то людей, которые, используя бесшумное оружие, хотят уничтожить и дом, и всех, кто в нем находится. Фримен! НСС! Господи боже… Как они смогли выследить ее через всю страну? Да мало ли как… Выследили, и все, а теперь намерены уничтожить. Сара с усилием поднялась, задыхаясь от дыма, потащилась через вестибюль к библиотеке, ногу жгло огнем так сильно, что боли в плече уже не чувствовалось. Едва она добралась до двери, как очередной баллончик пролетел через раскуроченный парадный вход. Ударился об пол и тут же с ревом взорвался, выбросив белое жаркое пламя; волна ужаса могучим кулаком подтолкнула Сару в спину, она ворвалась в библиотеку.

Врезалась в письменный стол, за которым сиживал дед, отпрянула, рухнула на пол рядом с окном, глядевшим теперь зияющей дырой без выбитого вместе с рамой стекла. Сару душил кашель, она беспрестанно чихала, ее чуть не выворачивало наизнанку, слезы так и бежали из воспаленных глаз. За спиной в вестибюле уже вовсю занялся огонь, высокие языки пламени лизали обои, и они горели с жутким треском. Сару обуяла паника, она не раздумывая поползла к окну, ухватилась за расколотый край подоконника. Поднялась, упираясь спиной о стену, со стоном перекинула ногу через проем. Сквозь выбитое парадное влетел третий баллончик, на сей раз обыкновенная граната. Оглушенная взрывом, прижимая руки к ушам, Сара с криком буквально вывалилась из окна, упав прямо в кусты сирени.

Такое необычное бегство из дома прошло незамеченным; под покровом темноты Сара выкатилась из-под сирени на лужайку и бросилась к деревьям, что росли метрах в пятидесяти от дома. Избежав новых увечий, она достигла спасительной ольховой рощи, упала, уткнувшись лицом в мягкую, сладко пахнувшую землю. Заползла поглубже под защитную сень деревьев, только тогда обернулась назад, на дом.

Из окон первого этажа и парадного входа валил дым, из глубин черно-сизых клубов злобно прорывались ярко-розовые языки пламени. Красноватые отблески становились все гуще в окнах второго этажа, это пламя поползло по винтовой лестнице. Если немедленно не затушить, сгорит весь дом.

На фоне горящего поместья Сара различила силуэты бегущих вооруженных людей в черной облегающей одежде, на лица накинуто что-то вроде капюшонов. Они стекались к дому со всех сторон, точно рассыпанный строй гигантских атакующих муравьев. Четверо подбежало к парадному входу, теперь их наполовину заслонял темный корпус Сариной машины. Двое встали по обеим сторонам дверей, двое кинулись внутрь, срывая с петель останки дверных панелей. За ними в дом устремилась и оставшаяся пара. Больше терять времени нельзя!! Эти люди очень скоро разберутся, что ее в доме нет, и пустятся вдогонку. Сцепив зубы от острой дергающей боли, будто пилой врезавшейся в плоть, Сара поднялась и потащилась в глубь рощи, подкашивающиеся ноги несли ее вперед, влекомые смутными воспоминаниями детства.

Когда ей исполнилось десять, отец подарил ей собрание романов писателя Клайва Стейплса Льюиса про Нарнию, она читала их запоем один за другим, влюбившись в удивительный фантастический мир, созданный воображением писателя. В то лето леса, родники, полянки «Лисьей тропы» стали для нее воплощением королевства Нарния, и, играя в «Джилл из Серебряного стульчика», Сара отыскала себе здесь укромное место, как две капли воды похожее на выдуманную Льюисом страну. В самом центре лесной поляны — рожденный родником пруд, от дуновения ветерка, поднимавшегося в кронах деревьев, легкие волны плещут на берег. На дальнем высоком берегу рос огромный дуб с корявым стволом и такими древними корнями, что они взрывали землю горбатыми глыбами. Сара отыскала под корнями скрытую молодой порослью и травой пещерку, считая, что именно таким должен быть вход в подземное королевство Нарния, страну гномов-бизмов, которой правит Хозяйка Зеленой Юбки, Королева Ложбинок. Это было крохотное убежище между двух корней, но в те годы Саре было в нем вполне уютно. К двенадцати годам, открыв для себя, что в книжках Льюиса слишком много богословия, а его аллегории хороши лишь для дошколят, Сара перестала заглядывать в свою маленькую пещеру под дубом. И вот теперь, семнадцать лет спустя, снова вспомнила про полянку и про пещеру, открывшую ей тайный приют.

20

Филип курил в кресле в гостиной. Тодд сидел слева от него, на обитой цветастым шелком тахте. Оба тяжеловеса-охранника куда-то делись, но Филип знал, что они неподалеку. Входная дверь всего в нескольких метрах отсюда, в конце коридора; теперь эти метры растянулись в бесконечность.

Тодд сиял довольной улыбкой, поигрывая в пальцах маленькой изящной стопочкой с ликером, которую подал ему один из телохранителей. Ликер был темно-янтарного цвета, Тодд отпивал его смакуя, будто изысканный, божественный нектар. Видно было, что он очень доволен собой; триумфально поглядывал на Филипа, как натура-лист, заполучивший долгожданный экземпляр, в свою коллекцию бабочек. Мозг Филипа напряженно работал в поисках выхода, но безрезультатно. Вдобавок ко всему его тревожило, что с Сарой и Хезер, почему замолк телефон.

— У вас встревоженное лицо, мистер Керкленд, — сказал Тодд, аккуратно ставя стопку на кофейный столик перед тахтой.

Филип стряхнул пепел в кадку с фикусом у кресла, стараясь сохранять спокойствие.

— Жду, когда вы позвоните в полицию. Ведь вы застали меня на месте преступления.

Тодд тихонько рассмеялся.

— Вы же прекрасно понимаете, что ни в какую полицию я звонить не стану, мистер Керкленд! Во всяком случае, пока… Нам это ни к чему.

— Нам? — удивленно спросил Филип.

— А как же! — театрально поднял брови Тодд. — Нам. Сами знаете кому, тем самым отпетым безумцам, в конспиративном экстазе стремящимся уничтожить цивилизацию. Не так ли, мистер Керкленд?

— Как угодно, — отозвался Филип, не понимая, то ли Тодд издевается, то ли попросту сумасшедший.

— Вы решили, что я псих? — спросил Тодд, читая по лицу Филипа. — Могу заверить вас, я нормален. Разве что с небольшой манией величия, что при желании можно квалифицировать как здоровое стремление всякого американца к богатству, к соответствующему положению в обществе и к власти.

— Не сказал бы, что это норма, — заметил Филип. — Пожалуй, это самое безумное высказывание за последнее время.

— Ну да, ну да! — закивал Тодд. — Понаслушались всяких высокопарностей от вашей юной подружки, дочки сенатора Логана. Девчонка вбила себе в голову, будто ее отца толкнули на самоубийство мои компаньоны.

— А разве нет? — в лоб спросил Филип.

— Весьма вероятно, — вкрадчиво произнес Тодд. — Покойник, мягко говоря, имел свои слабости. Скрытый гомосексуалист, выбившийся в политики. В наши дни, да еще в его возрасте надо выбирать что-то одно, совмещать и то, и другое опасно. А в его случае оказалось просто фатально. Но мы тут ни при чем, собственная слабость его и сгубила. Политика не детская забава.

— Шантаж — игра не по правилам!

— Не будем наивны, мистер Керкленд! — сказал Тодд. — Это вопрос трактовки. Эйзенхауэра шантажировали русские, Кеннеди шантажировали многие — от голливудских звездочек до «Американской стальной корпорации», ну а у Никсона после избрания оказалось столько неоплаченных долгов по всяким политическим услугам, что его попросту зашантажировали все. Шантаж — узаконенное правило политики, мистер Керкленд!

— Не хотите ли внести свои поправки в уголовный кодекс?

— Бросьте, мистер Керкленд! Этот вывод мне подсказывает тридцатилетний опыт работы с людьми. Может, в ваших фантазиях вы и способны воздействовать на человечество, но в реальной жизни природу естества ничто изменить не может. Наши консерваторы из кожи лезут, чтоб примирить голоса в свободной прессе, однако либералы остаются либералами, а коммунисты коммунистами. В конечном счете все сводится к масштабам поддержки и к власти. Если за вас большинство, вы получите власть, если у вас есть власть, большинство, вынырнув из своих норок, вас поддержит…

— Прямо «Майн кампф»! — оборвал его Филип. Ему уже порядком обрыдли политические воззрения Тодда.

— О, я снова узнаю влияние мисс Логан! Она из тех, кто приравнивает американский консерватизм к германскому нацизму тридцатых годов, не так ли?

— Положим.

Тодд снова дернул плечом.

— Пусть так. Ее оценка недалека от действительности. Вопрос, чем это плохо?

— Для большинства ответ однозначен, — сказал Филип.

Тодд мотнул головой.

— Не согласен! Это верно, мистер Керкленд, идеология нацизма все эти годы подвергалась критике. Но ведь корни ее зиждутся на не лишенном смысла политическом и в особенности социальном принципах. По сути, Гитлер стремился возродить умирающую нацию вокруг общей идеи, сплотить народ Германии перед лицом единой цели. Он первым распознал угрозу, заключенную в коммунизме, и он действовал в целях создания единого антикоммунистического фронта. Германия использовалась иностранными державами в их интересах, вот он и предпринял шаги, чтоб поставить их на место. Понимая, что Германией правит состарившаяся реакционная клика, он ловко с ней расправился. Он вернул Германии смысл жизни, направление роста, мощь. Разве это не сильные стороны его политики?

— Но его методы граничили с преступлением!

— Его методы отвечали ситуации того времени, так же, как и наши. Мы не можем больше ждать естественных перемен. Еще лет пять, еще один Гинденбург-Рейган, и мы превратимся в нацию рабов!

— Что же вы хотите, разжечь третью мировую войну?

— Господь с вами! — воскликнул Тодд. — Как раз напротив. У нас и своих внутренних проблем хватает, зачем взваливать на себя мировые? Нет, смысл в том, чтоб расчистить эту мусорную свалку, ибо в нее превращается вся страна.

— И кто ж очищать будет, уж не мусорщики ли из «Десятого крестового»? — язвительно спросил Филип. — На мой взгляд, они больше смахивают на коричневорубашечников.

— Они милиция! — поправил Тодд. — Оберегают порядок и нравы.

— Чьи нравы? — взорвался Филип. — Ваши, Биллb Карстерса?

— На сегодняшний день — наши! — ответил Тодд. — Взгляды Билли, его приверженность к Библии, пожалуй, выглядят несколько ортодоксально. Хотя сейчас именно ортодоксальность нам и нужна. Наши граждане забыли основной принцип, на котором создавалось наше государство.

— Какой же принцип?

— А тот, мистер Керкленд, что свобода есть право человека, однако это самое право надо заслужить, чтобы оценить по достоинству. Граждане Соединенных Штатов слишком долго пользовались свободой безвозмездно, пора им преподать урок.

— Кто же преподаст, ваша братия?

— Именно! Любая из свобод в нашей стране поругана и обесценена. Необходимо на время отменить свободы, а когда они снова вернутся потом, их уже начнут по-настоящему ценить. Вы скажете, что законность в трактовке Джери Фолуэлла или Билли Карстерса звучит примитивно, но это все-таки законность! Вместо анархии, которую мы имеем!

— Значит, по-вашему, лучше это, чем то, что есть?

— Какой вы непонятливый, мистер Керкленд! Библия проповедует десять основных жизненных принципов-заповедей, утверждая, что, если им следовать, на земле воцарится мир. Я верю в это. Десять заповедей — мудрые законы, мистер Керкленд, и неплохая основа для возведения нации. Наша страна катится вниз, ибо управляется группкой гуманистов, которые пришли к власти исключительно в силу прежних демократических порядков. Что же, благоденствующий гуманизм принес нам инфляцию, безработицу, разнузданный порок; упадок национального престижа сейчас беспрецедентен. Теперь наш черед.

— Да вы просто нечисть! — тихо сказал Филип, стряхивая пепел в кадку. — К тому же безумная, как тот мартовский заяц.

— Извольте! — злобно рявкнул Тодд. — Но, как однажды весьма удачно выразился Кларк Гейбл: «Ей-богу, дружок, плевал я на твое хамство!»

— Ну вот, каждый при своем, — сказал Филип.

— Каждый при своем? — ощерился Тодд. — Да вы соображаете, с кем говорите?

— Я соображаю одно, что вы замышляете какую-то пакость во время митинга, который завтра проводит Билли Карстерс. Кроме того, имею подозрение, что «Десятый крестовый» негласно связан с «Бригадой дьявола». И еще то, что вы собираетесь меня убрать.

— Вы весьма проницательны! — заметил Тодд. — Надо полагать, знакомство с организацией «Невада. Спецкуркс самозащиты» привело вас к выводу, будто «Крестовый» и «Бригада дьявола» связаны?

— В том числе. И конечно, сопоставление Сарой ситуации с гитлеровской Германией. Вы сами породили «Бригаду дьявола», определив ей роль антихриста. Вдохновенная идея, чтоб придать хлопотам Билли Карстерса и его организации «Пробудись, Америка» желаемый вес. То, что значил для Гитлера поджог рейхстага.

Тодд поднялся с дивана.

— Вы, разумеется, правы, и связь есть, и параллели тоже! Но только не поджог рейхстага. Скорее «кристальнахт», только вместо Гершеля Гриншпана выступите вы!

— Не понял? — сдвинул брови Филип.

Он знал, что «кристальнахт» называлась ночь первого еврейского погрома в Германии, но кто такой, черт побери, Гершель Гриншпан?

— Это неважно, — Тодд улыбнулся. — Мне вас жаль, за деревьями леса не видите. Да, прошу меня извинить, я отлучусь ненадолго.

Тодд вышел, но очень быстро вернулся, на сей раз с обоими телохранителями. В руке он держал наготове шприц для инъекций, который на глазах Филипа наполнил из крохотной ампулы, извлеченной из собственного кармана.

— А теперь попрошу, мистер Керкленд, без глупостей! Это не смертельно, заснете, только и всего. Будьте любезны, закатайте рукав и подставьте руку.

Все в Филипе восстало, однако каменные лица Тодда и двоих громил были вполне красноречивы. Чуть заартачься, церемониться не станут, скрутят. Филип повиновался, зажмурился, когда Тодд профессионально ввел иглу прямо в вену. Через мгновение все поплыло перед глазами, и, проваливаясь в пустоту, он все же успел спросить:

— Кто… кто… кто такой этот Гершель?

— Козел отпущения, — глядя с улыбкой прямо ему в глаза, ответил Тодд. — Гершель Гриншпан, мистер Керкленд, явился козлом отпущения.

И тут все померкло.

* * *

Умерла… Явный запах тлена, на губах привкус влажной, сладковатой земли. Она умерла или похоронена живьем; шорох ползающих насекомых, ночные шепоты…

Сара Логан открыла глаза, дрожа; сердце учащенно билось, из горла вот-вот вырвется крик, боль в плече, боль в ноге. Мрак редел, сквозь заслон мшистых кочек и повители из ее укрытия виднелся лес. Сердцебиение слегка утихло, но Сару все продолжало трясти.

Морщась от боли, приподнялась на корточки, мазнув затылком по мощному сплетению обнажившихся корней, и поползла наружу, отстраняя рукой защитную преграду зарослей. Выглянула, прислушалась: кажется, людей поблизости нет. Поднесла руку к глазам, посмотрела на часы. Половина шестого. Почти шесть часов прошло с момента нападения на «Лисью тропу». Сара шумно с облегчением вздохнула. И вдруг вздрогнула от страшной мысли, даже ударилась затылком о корни. Хезер! Господи, что сталось с Хезер? Сара выползла, попав в маленькую ложбинку у подножия дуба, встала, с трудом расправив затекшие суставы. Чихнула, прикрывшись рукой, — вдруг кто-нибудь рядом?

Она стояла на невысоком бережке у пруда, вслушиваясь в тишину. Никого. Одна в лесу, только птицы тихонько щебечут да шебуршатся какие-то зверушки.

— Что же теперь? — спросила она себя.

Что ей делать, одной, в мятой, грязной, несвежей одежде, без гроша в кармане, за двадцать пять километров до ближайшего жилья, дрожащей от холода? Сара снова чихнула, на этот раз в полную силу.

Выбор один: либо остаться здесь, коченея до смерти, либо брести к дому и там на месте разобраться, что делать. Можно взять в сарае лодку, переплыть Потомак, добраться до мэрилендского берега, до города Риверсайд. Тут километра три, она сотни раз переплывала реку.

И Сара пошла, по мере приближения к поместью все замедляя шаг. Этот километр пути через лес она тащилась почти час и, когда стала подходить к сбегавшей под уклон полянке, посреди которой стоял дом, солнце во влажной дымке уже поднималось над землей, а предрассветной прохлады уже как не бывало.

Последние сто метров Сара ползла на животе сквозь редеющую чащу, стараясь проявлять максимальную осторожность на случай, если «Десятый крестовый» оставил дозорных. Но предосторожность оказалась излишней: в «Лисьей тропе» никого не было.

Сара не ожидала, что дом еще стоит: черные мазки копоти вокруг выбитых окон первого и второго этажа, в остальном здание снаружи почти целехонько. Больше того, взятый напрокат «линкольн» на том же месте перед входом.

Сара затаилась, припав грудью к земле, минут двадцать следила за домом, только потом шевельнулась. Удостоверившись, что вокруг никого, поднялась, осторожно вышла из-за деревьев на поляну. Она вошла в дом через зияющий, с сорванной дверью черный ход, на цыпочках прокралась через маленькую заднюю прихожую, с замиранием сердца вошла в кухню. Хезер там не оказалось. Нож, поднятый кем-то с пола, лежал на золотистом кухонном столе, рядом Сарина сумочка. Сара подошла, взяла сумочку и нож. Сжимая в руке тяжелый нож из шведской стали, она почувствовала себя уверенней. Выставив его перед собой острием, стала обходить дом.

Внутри все выглядело гораздо плачевней, чем можно было предположить после наружного обзора. В большом вестибюле, в библиотеке деда и в гостиной все было уничтожено обстрелом и пожаром, однако Сара с удивлением обнаружила, что кто-то прошелся огнетушителем внутри, чтобы остановить огонь. Страшно было представить себе, что делается на втором этаже, винтовая лестница прогорела в нескольких местах. Хезер нигде не было. Не исключено, «крестоносцы» снова схватили ее.

Сара вошла в гостевую комнату, ступая через обугленные обломки. Эта комната почти не пострадала, но все в ней пропиталось запахом горелого. Сара вернулась на кухню, промыла порез на плече, умыла лицо, вымыла руки. Теперь хоть можно на люди показаться, только куда отправиться, что делать, вот в чем вопрос.

Сара вышла к машине, открыла дверцу. И стоило ей сесть за руль, она чуть не разрыдалась. Только сейчас наступила разрядка после всех событий — и того, что случилось с «Лисьей тропой», и того, как Хезер кинулась на нее с ножом. Страшно подумать! Сара вцепилась в руль, взяла себя в руки; расслабляться нельзя, иначе — беда! Филип обнаружил что-то страшное в компьютерной записи Тодда — ведь это же сегодня, это может произойти очень скоро. Сара повернула ключ зажигания, направила машину полукругом аллеи к шоссе. Выехав на шоссе-3 и свернув на Фредериксбург, принялась мысленно взвешивать известные факты, предположения, гипотезы.

Оружие. Филип обнаружил склад в «Зубчатой вершине»; при бегстве из «Пика Штурман», их попросту обстреляли. Отец выстрелил себе в голову из своего любимого дробовика «пэрди», он до сих пор висит над камином в его уотергейтской квартире. Оружие. Насилие. Вооруженное нападение на «Лисью тропу». Подозрение Филипа: сегодня готовится какое-то вооруженное действие в связи с публичным выступлением Билли Карстерса. Что это? Покушение на президента? Нет, они его в грош не ставят. Гангстеры? Беспорядки? Вряд ли, не тот масштаб. «Бригада дьявола»? Какая-нибудь террористическая акция, которая призвана сыграть на руку «Десятому крестовому»? Может, и так… Но какая? Какая?

«Вашингтон». В кавычках. Это повторялось на экране дисплея. Ну и что? К чему относится? Памятник Вашингтону? Вашингтонский аэропорт? Вашингтонский городской транспорт? Вашингтонская полиция? Вашингтонова аллея? Вашингтонское судостроительство? «Вашингтон стар»? Вашингтонский стадион? Собор? Медицинский центр? Вашингтонская кольцевая дорога? Господи, гадать — не перегадать! Стоп… А если не надо гадать? Если это не часть, если это самостоятельное слово и ничего больше? Ну-ка, попробуем. То, что замышляется, произойдет в месте, именуемом «Вашингтон». Вариантов нет. Отель «Вашингтон»! Так, отлично, а почему именно там? Почему в отеле «Вашингтон»? Что там такое может быть? Чем он так знаменит, чем он известен-то?

И тут откуда ни возьмись в мозг вонзилась фраза из «Путеводителя по Соединенным Штатам» Стивена Бэрнбаума, который Сара и листала-то всего один раз, но, странное дело, что-то отложилось в памяти: «В рубрике «Достопримечательности городов» где-то между отелем «Люкс» и отелем «Тэбард» вклинилось описание «Вашингтона»: «Исключительно комфортабельный отель, но особая удача оказаться в нем в день парада по случаю вступления на пост президента Соединенных Штатов. Изумительный вид на Четырнадцатую улицу и Пенсильвания-авеню!»

Вот оно! Обрывки фактов, точно заряженные частички, притянуло друг к другу. И все с самого начала надежно и прочно встало на свои места. Теперь ясно: кто, как, что, где, когда и почему. Вплоть до ее собственной роли и роли Филипа во всей этой истории.

Сара бегло взглянула на часы. Половина восьмого, а ехать еще по крайней мере час, не меньше!

21

Мало-помалу действие дурмана проходило, в сознание Филипа стало проникать короткими вспышками все, что происходило вокруг. Сначала не было ничего, только бездонная, бархатная чернота и откуда-то издалека невнятные звуки голосов. Потом проблеск памяти, какое-то движение. Машина? Гул уличного движения, рычание автобуса под боком, густое облако выхлопных газов. Вой сирены, снова голоса, смутные очертания каких-то высоких белых зданий. Все остановилось, знакомые щелкающие и клацающие звуки: как в тумане, дверца открывается, его подхватывают вынося. Потом он сидит где-то, не в силах поднять головы. По мере того как сознание судорожно набирало силу, легким зудом пробивалась память. Больница. Почему он вспомнил о больнице? Как же, давным-давно, в Дублине… Во время стычки демонстрантов с полицией сломал ногу. Все было, как сейчас. Катили в кресле. Почему его катят в кресле?

— Сестра, присмотреть за ним!

Какая еще сестра?

— Пожалуйста, сэр! Надеюсь, мистеру Керкленду будет у нас удобно.

— Не сомневаюсь.

— Окна выходят на южную сторону, на Пенсильва-ния-авеню, как и заказывал мистер Керкленд.

— Благодарю вас! Это как раз то, что нужно.

Кто это сказал? Мужской голос, красивый, спокойный, голос образованного человека. Тодд? Нет. Значительно моложе. Да что, черт побери, происходит?

Лифт, ярко освещенный коридор. Ключ в двери; переносят с кресла-каталки в другое кресло, мягкое, с прямой спинкой. Внезапным острым приступом тошноты, головокружения развеяло последние остатки наркотика, Филип открыл глаза.

Определенно номер в отеле, не больничная палата. Номер огромный, обстановка без особых излишеств: широченная кровать, шкаф с ящиками, кофейный столик, кресла. Свет раннего утра брезжит сквозь занавешенное прозрачной шторой большое двустворчатое окно.

Филип в номере не один; у окна человек, смотрит, отогнув штору, на улицу. Рядом с ним кресло-каталка. Разобранное, сиденье снято. На полу серая металлическая квадратная коробка. Филип застонал, человек обернулся: гладко выбрит, импозантен, лет тридцати пяти. Увидев, что Филип приходит в себя, расплылся в улыбке.

— Проснулись? Чудно.

— Кто вы, черт побери, такой? — прорычал Филип.

После наркотика раскалывалась голова. Хотел было поднести руку ко лбу, но не смог. Бросил взгляд на подлокотники: каждая рука зажата парой специальных наручников.

— Меня зовут Фримен, — сказал человек. — Но это так, к слову.

— Фримен? — переспросил Филип.

— «Невада. Спецкурс самозащиты». Я имел беседу с вашей приятельницей Сарой Логан. Как раз накануне того, как вы с нахрапистостью заправского киногероя нагрянули в «Пик Штурман».

— Вы были там? — проговорил Филип. Приступы головной боли накатывали, парализуя волю.

— Я начальник этой базы. Должен вам заметить, доставили нам немало хлопот. Мы вас недооценили, — Фримен дернул подбородком, усмехнулся. — Бедный старина Харки. Мог ли он ожидать, что в него станут стрелять!

Фримен сунул руку в карман брюк, вынул ключ, присел перед серой коробкой. Открыл замок, откинул крышку, начал извлекать какие-то металлические детали. И когда стал собирать, стало ясно, что это какое-то необычного вида оружие: короткоствольное, с трубчатым прикладом, а рукоятка, как у пистолета. Последнюю деталь — округлый ребристый магазин — Фримен вставил с щелчком прямо перед затвором.

— Это боевая винтовка «Валмет М-62», — сказал Фримен, кидая взгляд на Филипа. — Финская. Последняя модель. Сто пятьдесят выстрелов в минуту, радиус действия до девятисот метров. Ваша цель будет гораздо ближе. Легче попасть.

— Не буду я никуда стрелять!

Фримен улыбнулся.

— Будете, будете! Во всяком случае, так решат следователи ФБР. — Он полез в коробку, извлек очередную деталь. Вторую, точно такую же рукоятку к винтовке. — На этой штучке чудно отпечатались ваши пальчики. Ее зажали в вашей руке, пока вы пребывали в прострации. Деталь съемная. Если понадобится, мы вставим нужную, с вашими отпечатками.

— Мне что, со скованными руками стрелять? — спросил Филип. Пот бежал со лба, живот сводило судорогой.

— Наручники снимут с вас мертвого, — сказал Фримен непринужденно, будто называл очередной ход пешки. — Самоубийство задумано двойное. Надо отдать должное Тодду, он сконструировал исключительно изящную операцию. Никаких пробоев. — Снова Фримен улыбнулся, поставил винтовку на пол, прислонив к подоконнику. Опять полез в ящик, вынул баллончик, похожий на тюбик с краской. Отвинтил крышечку, подошел к кровати, встал на нее ногами, нажал кнопку и принялся шипящей струей выводить алым по рисунчатым обоям: «Бригада дьявола».

— Черт… — пробормотал Филип, — бред какой-то…

— А по-моему, просто замечательно! — возразил Фримен, шагнув с кровати на пол. Завинтил крышку, подошел к Филипу в кресле, взял за руку, вложил баллончик, сжал пальцы Филипа на корпусе. Затем, придерживая баллончик за ободок кончиками пальцев, отнес его к окну, поставил на подоконник. Обернулся к Филипу, изобразив на физиономии скорбную улыбку. — Неплохая деталь! Ваши пальчики на корпусе винтовки, на баллончике с краской, ваше имя в книге регистрации…

— А как же вы? — спросил Филип. — Портье не мог вас не видеть.

— И что из этого? Я был и ушел. Кому я интересен? Таких тысячи. Существа с невысоким интеллектом не усмотрят в моей наружности ничего компрометирующего.

— Вы сказали «двойное самоубийство», кто же второй? — спросил Филип. Мысли кружились роем. — И кого это по вашему замыслу я должен убить?

— Мне кажется, будет лучше, если вы останетесь в неведении, — сказал Фримен. — Если вам рассказать, это испортит весь эффект. — Сунув руку в карман брюк, он извлек еще один ключ. Положил на подоконник рядом с баллончиком. — Этот от наручников, — пояснил он. Прошел через комнату к Филипу, проверил, достаточно ли хорошо они прилажены. — Нельзя, чтоб нарушалось кровообращение! — шепнул он Филипу в самое ухо. — А то при вскрытии будут всякие вопросы… — Он достал из кармана поплиновой куртки рулончик пластыря, оторвал кусочек, слегка заклеил Филипу рот. — Могут, конечно, обнаружить на лице следы пластыря, хотя вряд ли… От вашего лица почти ничего не останется. Вы, вероятно, наслышаны, что «Бригада дьявола» тяготеет к гротеску? — Фримен снова улыбнулся, похлопал Филипа по плечу. — Ну вот, как будто и все… — Взглянул на часы, сам себе кивнул. — Мне пора, стрелки бегут. На случай, если вас заинтересует… до последней черты, мистер Керкленд, вам осталось минут сорок пять!

Фримен с улыбкой снова похлопал Филипа по плечу и скрылся. Через пару секунд легкий щелчок дверного замка известил, что Фримен покинул номер. Филип остался один.

* * *

Сара въехала на территорию округа Колумбия по магистрали-1, вписалась в движение клеверной развязки вокруг Пентагона, немедленно попав в пробку, забившую въезд в столицу. Наконец «линкольн» вынесло к бульвару Вашингтон, затем, лихорадочно поглядывая на часы, в многотысячном потоке автовладельцев из пригорода Сара миновала Арлингтонский мемориальный мост.

Всю дорогу из «Лисьей тропы» она перепроверяла свою версию, искала возможные изъяны, но не находила. Итак, это единственная разгадка операции, сам смысл которой представлялся полным безумием. Одно время Сара считала, что именно за ней охотятся «крестоносцы», теперь же была убеждена, что вовсе не она, жалкая мошка, ничтожная помеха, была основной мишенью дикого плана, замышляемого «Крестовым» и всей этой шайкой. Им нужен был Филип, человек, близкий Хезер. Теперь все факты сходились настолько, что без труда можно проследить всю картину с начала и до конца.

Сейчас организации неоконсервативного толка — и «Пробудись, Америка!», и «Десятый крестовый», и им подобные — переживают сложное время. После первых стремительных побед, принесенных успешными акциями «Морального большинства» Фолуэлла, деятельностью Долана и активностью Комитетов политического действия, их всех постигла участь, неизбежная для политической действительности. Многообещавший поначалу курс Рейгана обернулся тяжким бременем. Состояние бюджета, политического руководства, государственного аппарата — все оказалось не лучше, чем у предшественников, и хоть новые правые, включая сообщество «Пробудись, Америка!», поспешили отмежеваться от своего некогда ослепительного героя, их рыльце уже оказалось в пушку. Более того, вступил в силу закон инерции: массы утратили интерес к новым правым, а без широкой поддержки угасает энтузиазм, исчезает стимул.

Словом, встала необходимость измыслить нечто такое, что могло бы не только возродить угасший интерес, но и возбудить массы к действию. А что может возбудить сильней, чем гибель мученика? Тут в игру вводятся Хезер Фокскрофт и «Бригада дьявола».

Вне всякого сомнения, Тодд использовал свой электронный шантаж и на Фокскрофте, одним из средств такого шантажа могла стать его дочь Хезер. Видно, они держали его на крючке, а когда Хезер вернулась на родину, Тодд с компанией смекнули, что можно использовать в своих целях ее и, соответственно, Филипа.

Еще в Сан-Франциско Филип заметил, что уж больно легко ему все дается. После вторжения в Баррингтонский монастырь — никакого преследования; вылазка в лагерь «Зубчатая вершина» и бегство оттуда тоже сошли на удивление гладко: ну а побег с военной базы «Пик Штурман» вообще прошел как по нотам! Сара готова была поклясться, что преследователи вовсе не стремились их поймать, ну а Харки с пулеметом поставили для убедительности. В конце концов выходило все так, будто Филипа постоянно водили за нос, шаг за шагом завлекая все глубже и глубже в омут, накапливая всякие свидетельства против него. Кровь на стене в его мастерской, убийство Джанет Марголис сразу после визита к ней, украденный из «Зубчатой вершины» микроавтобус, вдобавок ее, Сарино соучастие — это она увезла Хезер в «Лисью тропу», потащила через всю страну женщину в бессознательном состоянии. Явное похищение. Нетрудно составить версию: пара опасных преступников с явным злонамерением, выглядит особенно зловеще, если их связать со взрывом активности «Бригады дьявола».

И все нити ведут к этому самому событию, которое должно свершиться сегодня. Все рассчитано до последней доли секунды у окна отеля «Вашингтон»; аккуратно проложен след, по которому они шли с Филипом, и он вел их к развязке, предопределенной Тоддом и его бандой. К убийству. Не президента, нет! Но, учитывая ситуацию в стране и интересы сообщества «Пробудись, Америка», найдена мишень не хуже, а то и ярче. Тодду и его компании президент нужен живым.

Не нужен им Билли Карстерс. Во всяком случае, живой. А мертвый Билли, павший от руки террориста из «Бригады дьявола», приобретает необыкновенную ценность. Он становится жертвой в борьбе за возрождение духа Америки, во имя Господа. До сей поры выжидавшие «дважды рожденные» поползут наружу из своих нор, станут землю рыть, чтоб им позволили превратиться в стражей закона и порядка под лозунгом: «Очистим Америку!» И тогда толпа с радостью будет приветствовать на улицах отряды «Десятого крестового», этих военизированных добровольцев. Если террористы взрывают железные дороги, линии телепередачи, если они насилуют и убивают, должен ведь кто-нибудь, в конце концов, следить за безопасностью граждан? А кто это сделает лучше, чем богобоязненные христиане, у которых по случаю оказалось при себе оружие и которые по случаю прошли военную подготовку! Это стихийное движение масс, а ему чинят препятствие всякие умники из Вашингтона! И стоит какому-нибудь конгрессмену слово вымолвить против, тотчас «свод Тодда» изыщет сведения, компрометирующие любого инакомыслящего. Подобное же всего за два года проделали Гитлер и его коричневорубашечники, почти не имея такой поддержки и средств. Можно не сомневаться, у Тодда уйдет на это времени много меньше.

Объехав вокруг холма, на котором высился мемориал Линкольна, Сара направилась по аллее через парк Рок-Крик, мимо Центра Кеннеди, к Виргиния-авеню. Отыскала глазами свободное место под сенью бесконечного извилистого фасада Уотергейта, оставила машину, сама направилась внутрь.

Первым долгом зашла в киоск в вестибюле, торговавший цветами, купила два десятка длинных роз, которые ей упаковали в специальную коробку. Зажав ее под мышкой, Сара пересекла вестибюль, подошла к лифтам. Больше двух месяцев она не заходила в апартаменты отца, но Хью, дежуривший сегодня охранник, узнал ее. Сара кивнула ему, вошла в лифт, нажала кнопку одиннадцатого этажа.

Снова входить к отцу было невыносимо тяжко. Горничная все еще раз в месяц наведывалась сюда убираться, но в комнатах стоял затхлый, отдающий плесенью запах. Запах смерти. Каждое кресло здесь, каждая картина на стене напоминали о трагедии.

Апартаменты были огромны, из одиннадцати комнат. Отец не раз подшучивал насчет их необъятности. Окна комнат, расположенные вдоль длинной стены, выходили на реку Потомак и остров Теодора Рузвельта. Левее едва просматривался скрытый за изгибом моста Центр Кеннеди.

Сара глубоко вздохнула. Для воспоминаний времени нет. Нет даже времени, чтоб заняться обработкой ран. Она выложила розы из коробки на маленький столик времен королевы Анны в гостиной, прошла по мягкому персидскому ковру к камину. На стене над ним, зловеще поблескивая металлом, висел дробовик «пэрди» стоимостью в три тысячи долларов, оружие, убившее отца.

На миг ей представилось, как он направляет дуло себе в рот… даже ощутила на языке горьковатый привкус смазки… Сара прогнала видение, встала на цыпочки, сняла дробовик со стены. Тяжелый. Отнесла к столику, положила в коробку из-под роз. Та пришлась точно по размеру, чуть-чуть длиннее. Оставив коробку с дробовиком на столе, Сара прошла в маленький отцовский кабинет, который находился сразу за столовой. Ящик с патронами оказался на прежнем месте, в столе. Взяв ящик, Сара вернулась в гостиную, проворно зарядила ружье, а пока закладывала четыре патрона в патронник, ей снова вспомнилось: «Лисья тропа», ей восемнадцать, вздумалось повоображать перед подружкой, студенткой Вассарского колледжа. Попросила отца, чтоб показал, как стрелять из ружья, и он обстоятельно ей все объяснил. Сара стреляла всего один раз, целясь в тумбу у причала, всего в метрах двадцати. Отдача была такая, что Сару чуть не сбило с ног. Повоображать не вышло, подружка хохотала до упаду, а на плече у Сары целую неделю красовался синяк.

Ружье заряжено. Сара опять вложила его в цветочную коробку, перевязала коробку лентой и вышла. Минуты через три она ехала в своем прокатном «линкольне» по Виргиния-авеню. Проскочила в туннель, вынырнула с противоположной стороны, свернула на И-стрит.

Потом, круто забрав вбок, объехала Роулинз-парк и покатила дальше по И-стрит в восточном направлении. Участок улицы за Белым домом, не доезжая до «Элипс», оказался перегорожен. Чертыхнувшись, Сара тут же крутанула руль на полный оборот и рванула по Семнадцатой улице мимо административных зданий. Снова выехала йа восток, припустила по Пенсильвания-авеню, мимо Белого дома, высовываясь из окошка — не происходит ли чего?

Перед парадным портиком выстроились в ряд автомобили, Саре даже показалось, что мелькнула вспышка фотоаппарата. Черт! Отъезжают. Времени почти не осталось. Больше десятка черных лимузинов тронулись вереницей. Внимание Сары привлек белый открытый «кадиллак». Не исключено, это автомобиль Билли. Она резко затормозила, чуть не врезавшись в автобус, подала назад.

— Спокойно, девочка! — шепотом сказала она себе. — Не хватает еще, чтоб полицейский прицепился…

Вот и Пятнадцатая. Теперь Сара свернула на юг, поискала взглядом место стоянки. Увидев почти на самом углу водоразборный кран, не раздумывая завернула к нему, выскочила из машины, прихватив тяжелую коробку. Добежала до угла Пенсильвания-авеню, ворвалась в вестибюль гостиницы «Вашингтон» и тут замедлила шаг, стараясь скрыть свое возбуждение.

Осмотрелась, увидела телефон, подошла к кабинке, набрала ноль, попросила операторшу соединить ее с номером мистера Фримена. И секунды не прошло, как та ответила, что такой в отеле «Вашингтон» не проживает. Поблагодарив, Сара повесила трубку. Что дальше? В догадках все выстраивалось складно, но может, она слишком увлеклась? В чем ошибка? Сара постояла с минуту, соображая, как теперь быть. Собралась с духом, решившись действовать по чистому наитию.

Она уверенным шагом подошла к регистрационной стойке и обратилась к дежурному:

— Будьте добры, в каком номере поселился мистер Керкленд? Мне надо передать ему цветы.

Дежурный деланно улыбнулся.

— Простите, мадам, но нам запрещено говорить, где он находится. Почему бы вам не отдать цветы мне? Я скажу, ему передадут. Мистер Керкленд прибыл к нам не вполне здоровым, он вряд ли принимает гостей.

Значит, они поймали-таки Филипа! Сердце Сары бешено заколотилось.

— Не ваше дело, принимает он или нет, понятно? — рявкнула она как могла начальственно.

— Что ж, мадам, если вы настаиваете… — потеряв уверенность, проговорил дежурный. — Мистер Керкленд в четыреста двенадцатом номере.

Не теряя времени на благодарность, Сара тотчас же направилась к лифтам, сжимая под мышкой коробку из-под роз.

* * *

Дверь, соединявшая четыреста двенадцатый с четыреста четырнадцатым, отворилась, в номер Филипа вошла женщина в белом одеянии медсестры. Прикрыла дверь, повернулась лицом. Через полуприкрытое окно послышались, нарастая, топот марширующих ног и звуки оркестра.

— Здравствуй, Филип! — сказала медсестра.

Сперва он не понял, кто это, смутил белый халат. Но теперь…

— Хезер! — изумленно прошептал Филип.

Ничего общего с той недавней, полубезумной, ничего не видящей и не слышащей. Энергична, абсолютно вменяема, до пугающей безупречности нормальна.

— Ты удивлен? — улыбнулась она.

— Ничего не понимаю…

Хезер прошла через комнату к окну, выглянула. Потом взяла снайперскую винтовку, проверила затвор, явно со знанием дела. И тут только Филип заметил, что на руках у нее плотно облегающие хирургические перчатки.

— Все мы орудия в руках Господа, — тихо произнесла Хезер. — Все маленькие исполнители его большого завета. Следуя его воле, мы очищаемся от греха. Возликуй же со мной, Филип!

Звуки оркестра становились все слышней. В горле у Филипа внезапно стало сухо, он судорожно сглотнул слюну. Мимоходом кинув взгляд в окно, Хезер подошла к его креслу. Присела перед Филипом на корточках, обхватив его колени.

— Я так счастлива, что они выбрали именно тебя, — прошептала она, с улыбкой глядя ему прямо в глаза. — С самого начала наши судьбы переплелись. Я знаю, любить тебя так, как я любила, страшный грех, но теперь мы оба заплатим за него и очистим друг друга перед концом.

— Что ты, Хезер! Ради бога… сними с меня наручники! Еще есть время вырваться из этого кошмара!

— Нет! — сказала Хезер с кроткой улыбкой. Ангельской улыбкой. — У меня долг перед Господом. И это его воля.

— Это воля Тодда! — вскричал Филип. — Не божья, а «Десятого крестового» воля! И ты их орудие, Хезер!

На мгновение улыбка погасла, но вот появилась опять. Хезер покачала головой.

— Это не твои слова, Филип! Мне указан путь, и я знаю, что мне делать. — Она встала, потянулась к нему, нежно, ласково, коснулась губами его губ. Отступила, глядя на Филипа сверху вниз, повернулась, пошла к окну. Взяла в руки «валмет», отвела затвор. С легким щелчком патрон вошел в ствол.

— Ты станешь убийцей! — проговорил Филип, не отрывая глаз от глядящего на него черным рылом дула «валмета».

— Цель моя искупить этот грех, — прошептала Хезер. — Я искуплю его, как и все другие, и этим добьюсь очищения, спасения Господня.

Дуло приподнялось, целя Филипу прямо в грудь.

Ледяной холод сковал его по рукам и ногам, жило лишь сердце, налитое невыносимой тяжестью. Филип понял, что ему осталось всего несколько секунд, и теперь ничто уже его не спасет.

— И ты знала это с самого начала? — выдавил он сквозь зубы. — Ты знала, чем все это кончится, когда набирала мой номер в Нью-Йорке? Когда ты спала со мной? Неужели, когда мы любили друг друга, ты знала, что убьешь меня?

— Не надо! — пробормотала Хезер, поднося приклад к плечу. — Не усугубляй…

— Продажная тварь! — плюнул в нее Филип. — Так вот какая у тебя цель в жизни! Переспать, разбередить человека, заставить бегать за тобой, обманывать, а потом пристрелить его?

Хезер застонала, точно от боли.

— Я сбилась с пути, — еле слышно проговорила она, прижимая палец к курку. — Я сбилась с пути, но они указали мне дорогу к самоочищению.

— Ради тебя я стал убийцей! — сказал Филип. — Я убил двоих человек, потому что верил, что тебе грозит опасность. А ты, значит, все время лгала мне? И все это ложь, кошмарная, наглая, мерзкая ложь!

— ЗАМОЛЧИ! — выкрикнула Хезер.

Внезапно спину Филипа резко обожгло, и тут все вокруг громыхнуло, словно от взрыва. И, теряя сознание, Филип увидел, как Хезер разносит на куски, белые клочья халата, одежды, фонтан крови, и вместе с выбитым стеклом как взрывной волной выбрасывает прямо в окно бесформенную массу кровавой плоти, и не различишь ни лица, ни шеи, ни рук, ни ног…

В этот момент оркестр неистово грянул: «Когда святые…», и Филип окончательно канул в слепую тишь.

22

Почти неделю целая группа следователей занималась восстановлением всей цепи событий, приведших к кровавому исходу в номере четыреста двенадцать отеля «Вашингтон». Выстрелом дробовика Сары Логан выбило дверь номера. Дробь попала в спину кресла, к которому был прикован наручниками Филип Керкленд. Несколько дробинок застряло у него в позвоночнике и пояснице, нсц по мнению врачей Джорджтаунской больницы, раны незначительные, и уже на следующий день Филип смог отвечать на вопросы.

Потребовалось всего несколько дней, чтобы, изучив файлы компьютеров НСС в доме и конторе Тодда, а также в Баррингтоне и в институте «Орел-один» в Рино, представить доказательства связи этих организаций с «Бригадой дьявола».

Согласно этим данным, план убийства Карстерса был задуман еще год тому назад, и каждый шаг этой операции был педантично расписан буквально поминутно. Имелось и еще несколько запасных вариантов на случай, если появится какое препятствие. Ну а если Филип почему-либо не станет следовать подсказываемым ему путем, учитывалась возможность схватить его в любой момент и любым способом доставить в отель «Вашингтон». Неудача операции исключалась. В файлах нашли и подробную разработку характера Филипа Керкленда с описанием всех его возможных реакций на те или иные обстоятельства.

Совместно с ФБР и с секретным отделом министерства финансов работали и психиатры, постепенно воссоздавая механизм воздействия «Десятого крестового» на Хезер, чтобы сделать из нее преступницу. Чрезмерно чувствительная, с расшатанной психикой после многолетней отшельничьей жизни в монастыре «Сестер милосердия», Хезер легко подвергалась внушению. Неоднократно учиняя над Хезер телесное и духовное надругательство, ей внушали, что она — орудие бога, и раз слово божье выше всех законов, моральные угрызения в расчет принимать не следует. Вслед за этим был проведен особый тренаж — ее заставляли реагировать на ключевые слова, на сигналы, такие, как долгий телефонный звонок, раздавшийся в поместье «Лисья тропа». Все это уже оказалось легче, поскольку падало в подготовленную, податливую почву. По мнению специалистов, «Десятый крестовый» выбрал именно Хезер, а не какого-либо иного члена своей организации для подобной подготовки по двум причинам: им потребовалась ее связь с Филипом Керклендом, и еще они оставляли за собой главный козырь, заявление, что дочь самого генерала Фокскрофта — террористка, член нашумевшей «Бригады дьявола». В отличие от случаев, описанных в романах «Семь дней в мае» и «Кандидат от Маньчжурии», заговорщики не имели целью арестовать правительство Соединенных Штатов: Тодд, Сноу, Кроун и Келлер прекрасно осознавали, что тоталитарная власть сможет удержаться только будучи избрана населением страны, но не путем государственного переворота. Цель убийства Карстерса — заложить основу для более прочного господства неоконсервативных сил, чтобы затем, вооружившись растущим авторитетом «Десятого крестового», который преобразуется в добровольные отряды охраны порядка, постепенно взять в свои руки всю власть в стране. Проекты, обнаруженные в компьютерной программе «Иерихон», провозглашали полную христианизацию Америки в три года.

Неудивительно, что, лишившись руководства, а также сложной системы централизованного управления, «Десятый крестовый» вынужден был прекратить свое существование. Создаваясь на сходных с нацизмом основах, «Десятый крестовый поход» состоял из системы «ячеек», практически не взаимодействовавших друг с другом. Будучи обезглавлены, мелкие ячейки попросту распались, потеряв ориентир, а также из чистого страха перед полицией.

Корпорация «Невада. Спецкурс самозащиты» была распущена; сенатора Сноу, Кроуна, а также Тодда до решения суда отпустили под залог, им инкриминировалось участие в заговоре, в похищениях людей с целью убийства, в шантаже. Фримен был убит в перестрелке при попытке пересечь канадскую границу. Билли Карстерс отсиживался в изоляции на вилле у приятеля на Багамских островах, ожидая заключения налоговой комиссии министерства финансов, инспектирующей его доходы от предприятия «XXI век, связи и вклады».

Сару Логан вызывали, допрашивали, интервьюировали — и полиция округа Колумбия, и ФБР, и секретные службы, и полиция города Нью-Йорка, и полиция штатов Невада и Колорадо, а также председатель сенатской комиссии по нравственным проблемам.

Когда наконец Сара выбралась навестить Филипа в больнице, то застала его лежащим на боку в больничной пижаме, прикрытым простыней до пояса; с сигаретой в зубах, он читал небрежно скомканную газету.

— Привет! — сказал Филип. — Присаживайся! — и кивнул на простой серый стул у кровати.

— Чудесно выглядите! — сказала Сара, усаживаясь. Филип с усмешкой повел плечами.

— Еще бы, даром что одна психованная всю задницу изрешетила!

— Простите меня! — Сара густо покраснела.

— Чего там… Ты же прострелила, ты же и спасла. Да и Билли Карстерса в придачу. Один из фэбээровцев, когда допрашивал меня, сказал, как раз внизу по улице проходила торжественная процессия. Еще пара секунд, и от Билли остались бы рожки да ножки.

— И от вице-президента! — подхватила Сара. — Он рядом с Билли в открытом «кадиллаке» ехал.

— Тоже мне потеря!

— Бросьте ваши шуточки!

— Бросить? Пожалуйста! Насколько я знаю, они уже давно замышляли этот тандем: Карстерс — «Бригада дьявола». Вероятно, уже наметили кого-то из своих «крестоносцев» на эту работенку, а только им подвернулась Хезер, немедленно ухватились за нее. В ее прошлом никаких связей с «Десятым крестовым», у меня тоже. Мы оба «чистенькие». Ну а генерал Фокскрофт уже значился в списке шантажируемых ими кандидатур. Стало быть, это упрощало задачу. Смысл моего участия заключался в том, чтобы я, позволяя им водить себя за нос, накапливал свидетельства против себя самого, откуда следовало бы, что я имею что-то против «Десятого крестового». Парень из ФБР рассказывал, что в моей мастерской нашли подброшенные бумаги, уличающие меня в связи с «Бригадой дьявола». Если бы все развивалось точно по плану Тодда и компании, вышло бы так, будто это я похитил Хезер и убедил ее, что нам с ней надо убить Карстерса. Сейчас эта версия звучит липово, но если бы убийство состоялось, никто бы копаться в подробностях не стал. Скушали бы эту липу за милую душу. Жертва мертва, преступники тоже, все концы в воду. А ты взяла и смешала все их карты. Они никак не могли предвидеть, что нас с тобой сведет судьба. А как только от тебя пошли волны, эти начали поневоле суетиться, исправлять положение. Оставалось либо вписать тебя в свой сценарий, либо убрать с дороги. Потому-то они и организовали нападение на дедовские пенаты. Надо было Хезер выцарапать, а тебя уничтожить.

— Ой, у меня уже голова пухнет! — взмолилась Сара.

— Еще бы не пухнуть! Пока я тут целую неделю валялся, столько всего передумал, чтоб свести воедино. Одного никак не могу понять, как это ты додумалась, что я в отеле «Вашингтон»?

— Сама не знаю, — растерянно произнесла Сара. — Так долго все раскручивалось… Ведь должно же было что-то произойти, привести к чему-нибудь, иметь какой-то смысл! Почему-то узловым событием мне показался митинг Билли Карстерса, а убийство Билли Карстерса уже что-нибудь да значит! Отсюда я пошла раскручивать дальше, и мне вдруг втемяшилось, что весьма логично представить убийцей вас. Вообще-то был и другой выход — обратиться в полицию, но на это уже не хватило бы времени, ведь их пришлось бы долго убеждать. И как видите, спасительная роль правосудия, налет на преступников и прочее мне не очень-то удались…

— Ты прекрасно справилась, и слава богу! — сказал Филип. — Ну прямо Джеймс Бонд, честное слово. Кстати, ты разыскала, что хотела… ну, о твоем отце?..

— Да! — кивнула Сара. — Все обнаружилось в их файлах. Но публиковать не буду. Я прочла все. Они действительно шантажировали отца, но… не без оснований… Я не хочу ворошить это дело. Секретные службы нашли у них досье более чем на семьдесят тысяч человек, материалы для шантажа. Одного этого достаточно, чтобы навсегда упрятать за решетку Тодда со всей его шайкой. Так оно и будет. Со всеми, кроме Келлера. Этот сбежал, прячется где-то в Европе.

— Словом, все так, как и должно быть! — сказал Филип, гася сигарету. — Только не для Хезер…

И между ними бездонной пропастью повисла тишина. Наконец Сара проговорила:

— Я не хотела, Филип! Все произошло так внезапно… Я только после сообразила…

— Тебе не в чем себя винить! — сказал Филип. — Ты мне жизнь спасла, да и не только мне, многим…

— Но ведь вы любили ее! — Сара тихонько плакала, слезы текли по щекам. — Вы ее любили, а я ее убила…

— Да, любил. Когда-то, давным-давно, — мягко сказал Филип. — Ее возвращение для меня было как сон. И подумалось: а вдруг явь? Я так хотел, чтоб это стало явью, так верил!.. Мне показывали модель моей психики, составленную Тоддом. Они знали, как я отреагирую… Я ошибся. В последний раз настоящую Хезер я видел в тот момент, когда нажал кнопку фотоаппарата там, в Орли. Ты не Хезер убила. Ты убила ту, которую я не знал. Чужую мне женщину. — Филип глубоко вздохнул. Тряхнул головой. — Черт, жестоко для эпитафии?

— Пожалуй…

Они снова замолчали. Каждый думал о своем.

Вдруг Филип сказал:

— Ну-ка, подсядь поближе на кровать!

Сара взглянула на него заплаканными глазами, повиновалась.

— Наклонись! — велел Филип.

Он приподнялся на локте, слегка коснулся губами ее губ, снова откинулся на подушку.

— Вот еще! — вспыхнула Сара. — Нечего меня жалеть, это вы больной…

— Вовсе я тебя не жалею! Наклонись…

Сара подалась к нему, й он снова поцеловал ее, на сей раз по-настоящему.

И Сара ответила ему, но вдруг отпрянула, обескураженно глядя на Филипа.

— Хочешь стихи? — улыбнулся он. — Слушай:

— Вордсворт?

— Лонгфелло! — улыбнулся Филип. — Оказывается, библиотечные работники, как и все смертные, способны ошибаться!

— Ну и при чем здесь эти стихи?

— А вот при чем, — сказал Филип, приподнимаясь снова поцеловать ее. — Как насчет того, чтобы вместе махнуть на Гавайи, когда я выберусь отсюда?

АННА МАРИЯ ФОНТЕБАССО
УДАРАМИ ШПАГИ

Перевод с итальянского Л. Вершинина

_____

_____

1

Заметив, что сторож разглядывает их через стекла массивной двери, вся группа с шумом двинулась вперед. А у сторожа был такой вид, словно он должен без зонтика выскочить на улицу под проливной дождь…

Группа приближалась. Те, кто стоял ближе всего к двери, согнулись и напружинились, чтобы остальные нечаянно не прижали их к стеклам.

Большинство в толпе составляли женщины. Не очень молодые, озабоченные матери несовершеннолетних бунтарей, юные матери розовощеких малышей и потерявшие всякую надежду старые девы. Совсем молоденьких девушек было всего с десяток. Но когда за спиной сторожа мелькнул белокурый чубчик Жана Луи Шпаги, именно эта «десятка» отчаянно завизжала.Немногочисленные мужчины притворились, будто им эта сцена противна. Впрочем, вопли буквально оглушали стоявших рядом, лишний раз напоминая, что толпа жаждущих увидеть своего идола во всем великолепии удручающе инфантильна, хоть и преобладают в ней увядшие матроны, неугомонные бабушки и группка истеричных девиц. Все они ринулись к Жану Луи Шпаге. А он приветливо размахивал небольшой табличкой, ничем не отличавшейся от тех, которые он из-за дальнозоркости держал чуть ли не в метре от себя, зачитывая вопросы очередному участнику очередного телеконкурса.

Выдержав эффектную паузу, Шпага с показным дружелюбием изрекал:

«Успокойтесь, дорогой друг, мы ведь ведем игру, а не битву. Наша шпага отсекает не головы, а ломти премий. При каждой ошибке я отсеку половину золотых жетонов, что лежат на столе. Согласны?»

Вот и сейчас он, мило улыбаясь, воскликнул:

— Дорогие друзья! Дорогие друзья!

Вопли молодых девушек и перезрелых домашних хозяек заглушали слова Шпаги — видно было лишь, как шевелятся его губы.

Для Жана Луи Шпаги все были «дорогими друзьями» и потенциальными участниками его крайне популярных телеконкурсов. Мир прямо-таки был населен одними только молодыми людьми и девушками, способными ради своего кумира на любые безумства, да еще графоманами. Письма последних и позволяли Шпаге еженедельно проверять степень своей популярности.

«Сегодня пришло всего только восемьдесят семь писем. Почиваете на лаврах, не так ли? Придумайте же что-нибудь, ну опубликуйте в газетах мои новые фото, что ли. У этих кретинов короткая память. Надо почаще бить их по башке». «Этими кретинами» становились для Шпаги все те же «дорогие друзья», но, разумеется, только в конфиденциальных беседах с помощниками.

— Дорогие друзья, — услышала наконец угомонившаяся толпа голос своего любимца. — Ах, если бы я мог хоть немного побыть с вами, — сокрушался с порога Шпага, наделяя каждого заученной улыбкой серых глаз. И не было в толпе человека, который бы не ощутил теплоту взгляда своего кумира. Между тем кумир глазами искал фоторепортера: «Чего он медлит, болван?! Не могу же я тут полдня торчать и выносить этот слюнявый восторг».

— Увы, меня ждет работа. Сын подрос, стал совсем большим. А вы сами знаете, какие они все требовательные, нынешние мальчики. Представляете, ему сегодня исполнилось два с половиной года.

В ответ — восторженные восклицания, нежные слова, растроганные улыбки. И тут фоторепортер нажал на кнопку. «Ну, хоть удачный момент не упустил, недоумок», — подумал Жан Луи.

— Ренцо, проложи мне дорогу, — шепотом приказал он сторожу. Вынул из кармана самописку и стал ждать, когда из спрессованной толпы к нему протянутся блокноты, сложенные вдвое листы, фотокарточки.

Одна блондинка протянула голую, посиневшую от холода руку.

— Распишись на ней, Жан Луи, — умоляющим голосом воззвала она к доброте своего идола. Увы, самописка лишь скользила по коже блондинки. Пришлось стиснуть ей запястье. Она мгновенно прижалась к нему. Шпагу обдал неприятный запах острых духов. Он не сопротивлялся. И вот уже его притиснули к двери, стали судорожно поглаживать, ощупывать.

— Ренцо, действуй!

Этот здоровяк Ренцо не рисковал, раздавая налево и направо тычки и пинки, своей популярностью. Он ринулся на штурм, с силой размахивая руками, отталкивая спины, плечи. Шпага держался как можно ближе к нему. Так они пробились наконец к «феррари», поджидавшей его у самого тротуара с уже распахнутой дверцей.

Шпага понимал, что поклонники будут разочарованы — ведь не он водит эту сверкающую четырехколесную ракету. Но он понимал также, что непременно подвергнется осаде фанатиков, и предпочитал, чтобы кто-то другой рванулся вперед, даже с риском сбить этих ненормальных. Не мог же он, «великий Шпага», сбить тех, кто совал ноги под колеса, лишь бы еще на минуту задержать своего кумира. Да и отдавить им дверцей пальцы тоже, увы, не мог. Только когда «феррари» вырвалась из окружения и пристроилась в ряд машин, мирно кативших по проспекту Семпионе, он мысленно представил себе, как давит, разламывает в порошок эти черные жирные пальцы.

Он, не глядя, бросил папку на заднее сиденье и облегченно откинулся на кожаную спинку кресла рядом с шофером. Вдруг у первого же светофора шофер резко затормозил и начал отчаянно сигналить.

«Проклятая дура! Нашла время и место размахивать платком и, прильнув к стеклу «пежо», таращить свои глазищи. Потом, задыхаясь от волнения, она всю неделю будет рассказывать приятельницам об этой изумительной встрече. А ведь так недолго и в аварию угодить.

Да я же тебе, кретинка, уже помахал на прощание рукой и даже ласково улыбнулся. Уймись же наконец, не то прямо в мою «феррари» врежешься!»

Он повернулся к шоферу.

— Едем на проспект Матеотти, к доктору Казадеи.

Шпага снова откинулся на спинку сиденья и языком нащупал правый нижний резец. Вспухла десна, уж точно вспухла. Он платит этому Казадеи бешеные деньги, а тот так коронку сделал, что десна воспалилась. Уж лучше было бы, как и прежде, поставить коронку у протезиста на улице Кардуччи. А все мода, престижность! У этого Казадеи кабинет в самом центре города и две медицинские сестры-красотки. Обе с одинаковым успехом могут претендовать на титул «Мисс года». Стерео последней модели, ну и, соответственно, чаевые платишь невероятные.

Собственно, Шпага был человеком консервативным.

С тех пор, как фортуна в лице множества женщин, чаще всего давно увядших и полных всяческих комплексов, влюбилась в него без памяти, он поменял только две вещи — имя и дом. Да и то лишь раз.

В метрике он был записан как Джанлуиджи Шпагароло. Звучало бы совсем неплохо, будь он могучим мужчиной и имей наглый, а еще лучше — воинственный характер. А он ни решительностью, ни смелостью не отличался, и имя Шпагароло шло ему, как бродяге фрак. Пришлось изобрести французских предков, превратиться в обаятельного итальянца французского происхождения. В Жана Луи Шпагу. Ведь он ни от чего, в сущности, не отказался — Джанлуиджи по-французски и есть Жан Луи, а фамилия Шпагароло даже приобрела от сокращения большую звучность. Как у романтических героев Д’Аннунцио, снова вошедших в моду.

Едва состоялся первый телеконкурс, заработала и машина по выкачиванию денег.

Виллу в Сан Сиро он купил на гонорары, полученные за бесконечные интервью «Телекарусели» и рекламные выступления. Впрочем, чаще всего он просто осчастливливал своим присутствием шумные, многолюдные сборища, где доморощенным гениям и домашним «мисс» вручались разного рода премии, пли же снисходил до рекламного «крещения» очередной торговой новинки. Жан Луи Шпага продолжал рекламировать своих крестных детей и потом, когда они с годами становились бесполезными, а порой и вредными дедушками общества потребления. А все потому, что он не любил перемен.

Когда он понял, что вечерний конкурс — волнующее событие для миллионов уставших, измученных жизнью домашних хозяек, он всю свою энергию вложил в это представление. Пока однажды не додумался до передачи «Ударами шпаги», назвав про себя это телешоу — «изумительный плод моей редкой интуиции». Телешоу не нуждалось даже в серьезных изменениях. Конечно, раз в один-два года он кое-что подновлял, но «дорогие друзья» и деланный восторг при каждом удачном ответе оставались. На самом деле он больше всего радовался ошибкам участников конкурса и даже высмеивал их, но так неловко, что многие критики считали- его шутки просто дурацкими.

Славу человека консервативного он подтвердил и тем, что не в пример коллегам так и не поменял свою виллу ни на триста квадратных метров в небоскребе, ни на бельэтаж старинного палаццо в центре Милана, ни на загородный дворец.

Вилла в «приличном» районе, неподалеку от здания Радиотелевидения, включала в себя и сад, который он нередко с улыбкой называл «мой маленький парк». Была там и спортивная площадка для сгонки веса, была на вилле и огромная гостиная. Ну и, конечно, кабинет, где доктор Валенцано, его секретарь и верный помощник, отвечал на письма графоманов, первым принимал назойливых журналистов и вел архив. За неделю набиралось килограмма два почты от восторженных почитателей. Наиболее любопытные письма Валенцано откладывал и показывал ему, Жану Луи.

Была у них с женой, разумеется, и спальня, которую разные там журнальчики в поисках сенсации часто воспроизводили в цвете. Пожилые дамы, студентки, машинистки и солидные синьоры, сидя в приемной врача или адвоката, перелистывали эти журнальчики и вслух поражались безудержной фантазии дизайнера. Еще бы! Ведь в спальне стояла ошеломительно громадная круглая кровать, кресла в стиле Людовика Шестнадцатого, аквариум с тропическими рыбками, а в мерцающем свете неона рисунок Розальбы Каррера как бы бросал вызов Иисусу Христу-Суперстару, — сплошь в отвратительных, желто-красных пятнах.

Шпага вынул свежий номер газеты и прочел заглавие «Полицейский и преступник убиты при нападении на супермаркет». «Молодой промышленник похищен на окраине Монцы». Год кончается, правосудие приходит в полный упадок!

Он снова свернул газету и краем глаза заметил, что его шофер двусмысленно ухмыляется и что-то бормочет, явно радуясь обилию мрачных новостей.

Шпаге вовсе не хотелось как-то комментировать эти новости и тем более обсуждать их с шофером. Он опустил стекло, но сразу пожалел об этом. Вначале ему показалось, что магнолии, ели, кипарисы вместе с бодрящим зимним холодом несут и приятные запахи близкого рождества. На деле же в кабину ворвался густой туман и удушливый запах выхлопных газов.

Шпага угрюмо смотрел, как лавина машин медленно плыла к улице Данте.

«Все разъезжают в машинах, а потом еще жалуются на кризис и безработицу. Ну а пользоваться метро не желают», — желчно подумал он.

Сам он ни разу не видел метро в часы «пик». Он вообще его не видел. И даже отказался проводить там «Карусель талантов», лишь бы не спускаться под землю, где так трудно дышать. Нет, метро он оставляет дорогим друзьям. А то буквально запрудили своими малолитражками улицы и почти парализовали движение. Но им на это наплевать, им не к спеху — в пять, самое позднее в шесть вечера, кончают работу и прилипают дома к телевизорам. Что им еще остается, этим болванам. Программы им, конечно же, не нравятся, они критикуют все подряд, но от телевизора их не оторвешь.

— На первом же перекрестке пойди в обгон.

— Да, но тут однорядное движение, синьор Шпага! Надо сначала добраться до плошади.

Эта «плошадь» и тупое лицо Эфизио разозлили его еще сильнее.

Шофера он нанял всего несколько месяцев назад по совету секретаря уважаемого всеми депутата парламента. Господин депутат лично ручался за честнейшего и способного односельчанина, достойного продолжателя лучших традиций народа Сардинии. Шпага подумал: «Неужели все сардинцы говорят «плошадь» и «цемафор», как его Эфизио Пиццу.

На острове Сардиния сам он был дважды: вел телешоу из Альгеро и участвовал в передаче из Порто Черво. Запомнилась ему лишь тяжелейшая посадка на аэродроме Альгеро при ураганном ветре, что не позволило ему во всем блеске разыграть в телестудии героя — ведь в животе бурчало и ныло, ну, и еще великолепная гостиница без капли воды в кранах. Пришлось ему мыться в тазу, хотя в номере была роскошная ванна с выложенным цветным кафелем полом и тьма никелированных кранов. К тому же вместо морских просторов ему на пути попадались только полуразрушенные ветрами горы и рахитичные кусты. Понятно, он по возможности избегал встречаться с жителями столь непривлекательного городка. Так что судить о сардинцах он мог лишь по образу, который прислал ему депутат парламента. Этот Пиццу был коренастым темнокожим парнем, мечтавшим поскорее вернуться на остров и заняться земледелием да стадом овец. Моторы были его страстью, но он предпочел бы водить не машину, а трактор. Красивый красный трактор.

Из коротких с ним бесед Шпага понял, что в Милане Эфизио собирается пробыть не больше трех-четырех лет. Потом он намерен жениться, но только на своей односельчанке. Женщины континента, по его твердому убеждению, болтливы, распутны и грубы. В сравнении с ними овцы и те казались благовоспитанными девушками из порядочных семей. Эфизио Пиццу вовсе не нравились зады в узеньких джинсах и подкрашенные глаза. Нет, его дети вырастут на свежем воздухе, среди уважаемых людей. Пиццу со снисходительной улыбкой глядел на своего работодателя, которому злосчастная судьба не дала родиться на острове, родине людей «благоразумных и достойных».

Весьма странное понятие достоинства не позволяло Эфизио носить шоферскую ливрею — до этого он никогда бы не унизился. В то же время огромная популярность хозяина вызывала у него невероятное восхищение.

А потому он, человек благоразумный, также носил синий костюм, разумеется, без шоферской фуражки и старался во всем походить на своего кумира. Он мазался после бритья тем же кремом, что и Шпага, подражал его походке и даже подкрашивал волосы. Впервые Шпага увидел его темно-каштановым, а теперь волосы Эфизио отливали медью. Превратиться в блондина он не посмел, но с беспримерной наглостью зачесывал чубчик в точности, как Шпага.

Между тем тип он был нервный, беспокойный.

Внезапно Эфизио затормозил так резко, что Шпага едва не ткнулся головой в стекло.

— Ты что, спятил?

— Но там демонстрация, синьор Шпага.

Улица в самом деле была запружена народом. В тусклом свете фонарей яркими красками сверкали плакаты и знамена, вскинутые над толпой.

Через открытое окошко кабины до Шпаги донеслись лозунги, явно рифмованные, ударявшие по голове словно молотом.

— Проклятая страна! — рявкнул Шпага.

Он с яростью взглянул на Эфизио, пусть, если хочет, так и передаст своему односельчанину господину депутату. Да, он, Шпага, буржуа. Разве это возбраняется?

Но почему он, хоть и страшно торопится, должен подчиниться прихоти массы, правых там пли левых?

— Сворачивай направо, — приказал он шоферу.

— Да, но…

— Сворачивай, а о нарушении правил не думай, это моя забота.

Они медленно проехали по пустынной улочке, однако на первом же перекрестке пришлось остановиться. Навстречу им двигалась вторая колонна.

«Рожица» «феррари» касалась края колонны, состоявшей целиком из молодых или совсем юных парней и девушек. У всех были побелевшие от холода лица и синие носы. Вместе со словами изо рта демонстрантов вылетали клубы пара.

Шли они медленно, обтекая машину. Кто-то провел рукой по капоту, кто-то постучал костяшками пальцев по кузову, кто-то ощупал пальцами сверкающие фары. И тут немолодой уже человек, остриженный почти наголо, всерьез озлился на этот блеск и великолепие металла. Взял и древком знамени стукнул изо всех сил по капоту.

Стон металла острой болью отозвался в душе Эфизио, гордившегося роскошной машиной хозяина как своей собственной.

— Для этих миллионных «тачек» дорожные знаки не существуют. Ну а штрафы платим только мы, бедняки-недотепы, — объяснил тип с короткой стрижкой дружкам-демонстрантам. Он наклонил древко и стал, как напильником, протачивать хромированное покрытие радиатора, оставляя в нем глубокие борозды. От тоскливого скрежета металла Эфизио вконец рассвирепел. Вскочил, но тут же рухнул на мягкое сиденье от удара хозяина ладонью по плечу.

— Но ведь эти скоты! — простонал он. — Да они что хотят, то и творят, а полиция их и пальцем тронуть боится.

— Молчи, болван! — прошипел Шпага. Он приказал было Эфивио повернуть назад, но группа молодежи уже обступила со всех сторон машину.

— Заставим-ка его превосходительство прогуляться пешком! — сказал один из юнцов.

— Что вы! Он же ужасно рассердился на Эннио за отметинки на радиаторе. Ах, какой нехороший, этот Эннио! — с ухмылкой добавил другой.

— Мне, чтоб такую машину купить, три года надо вкалывать! — крикнул молодой, растрепанного вида парень и нагнулся, чтобы получше разглядеть этого «султана», который запросто покупает такие вот безделушки.

Он чуть не ткнулся лицом в лицо Шпаги — тот высунулся из машины, чтобы своим магическим голосом любимца публики успокоить этих бедолаг.

«Дорогие друзья», — чуть было не сказал Шпага по привычке, но в последний момент сдержался.

— Ребята! — совсем по-свойски обратился он к демонстрантам. От отчаянного усилия придать вымученной улыбке естественность у него едва не свело скулы.

— Ребятки, не хотите после демонстрации заглянуть ко мне на телевидение?

— О, так это Джан Луи! — удивился один из юношей, вцепившийся в дверную ручку.

— Ты, сукин сын, как собачка служишь своим хозяевам, — зло сказал второй из демонстрантов, высокий и очень худой.

— Клоуном на телевидении работаешь, за то тебе и платят, фиглярчик!

— Я такой же труженик, как вы! — возмутился Шпага. — И никому не прислуживаю. Никакому хозяину, — тут же добавил он, чтобы участники демонстрации, не дай бог, не подумали, будто он глух к законным требованиям бедняков.

Все участники демонстрации обступили его и уже без прежней вражды разглядывали Эфизио.

«Слава богу, только мне не хватало гневной выходки моего темпераментного сардинца. Ведь они могут и самое настоящее побоище учинить».

Он вынул из кармана горсть приглашений на телеконкурс и сунул их стоявшему ближе всех пареньку.

— Вечером приходите на телевидение! Буду вас ждать, если только выберусь из этого затора. Мой шофер плохо знает Милан, — солгал он и с хитрой улыбочкой показал на Эфизио.

— Попробуй дать задний ход, да осторожно, чтобы не помешать нашим друзьям — демонстрантам.

«Феррари» плавно покатилась назад! Шпага облегченно вздохнул. Высунулся в окошко и приветливо махнул рукой колонне.

— До вечера! — крикнул он.

— Чао, педик! — отозвался с усмешкой худой паренек.

Шпага позеленел от гнева.

«Наглецы, подонки, хорьки, строят из себя всесильных, собравшись целой бандой».

Гомосексуалистом его называли с самого начала, хотя на то не было никаких оснований.

Белокурый чубчик и яркий пиджак еще ни о чем таком не говорят. Но одна бездарная журналистка, чтобы придать оригинальность своему репортажу, весьма прозрачно намекнула, будто блондин-телеведущий еще и… Ему сказали, что спорить бесполезно, даже вредно. Да к тому же многие считают это непременным признаком гениальности. А главное, тьма красоток спит и видит, как бы завести с ним интрижку, а он этим не пользуется. Как тут не заподозрить чудака…

Пятясь назад, словно рак, Эфизио снова добрался до поворота на улицу Данте.

— Куда ты, черт побери, едешь? — прорычал Шпага, когда Эфизио выдвинул стрелку поворота налево.

Эфизио удивленно поглядел на него.

— На проспект Матеотти.

— Уже поздно. Возвращаемся домой, — буркнул Шпага.

Эфизио убрал стрелку, резко развернулся, и ехавший сзади таксист три раза гневно ему просигналил. Эфизио в ярости обернулся назад.

«Что ты там сигналишь, осел! Мой хозяин меняет свои решения, как другие знамена партии». Но все это он «прокричал» лишь глазами.

2

— Надо завернуть в мастерскую, — сказал Эфизио, когда они вышли из машины у самой виллы и при свете фонаря осмотрели поврежденный капот. А вот покрытие радиатора выдержало, и царапины почти невозможно было различить.

— Что за мерзкая страна! — зло сказал Шпага. — Еще немного, и навсегда переберусь в Швейцарию. Завтра же отвезешь машину в мастерскую и не вздумай распространяться о том, что произошло. Нам только журналистов недостает. Эти кретины рады любой сенсации. Пока же оставь машину здесь — в восемь едем на телевидение.

Быстро поднялся по трем ступенькам и вошел в дом. В приемной Паола прощалась с мадам Лупис.

Мадам посмотрела на него с вызовом, хотя ей явно было не по себе. Но Шпага, не глядя на жену и на эту Лупис, прошел в гостиную.

Мадам Лупис, в своем полосатом черно-белом костюме похожая на нахохлившуюся птицу, торопливо натянула белые допотопные перчатки, прижала ж груди сумочку из оленьей кожи и с девичьей живостью порхнула к двери.

— Почему же вы, моя дорогая, не сказали, что ваш муж вернется так быстро? Мы бы с вами раньше управились!

— Он сказал, что заедет к зубному врачу, — помрачнев, ответила Паола. — Но ведь и вы, мадам Лупис, не смогли предугадать, что он переменит свои плавы!

— Ах, моя девочка, какая же вы наивная!

Госпожа Лупис погладила Паолу по подбородку, а ей показалось, что к лицу прикоснулся протез, — такой холодной и скользкой была рука мадам Лупис.

— Если понадобится, звоните в любое удобное для вас время. Тогда синьор Шпага уж точно не застанет нас на месте преступления — в момент гаданья.

Она спустилась по тем же трем ступенькам, а Паола, закрыв за ней дверь, осталась стоять, глядя на небо, словно прислушиваясь к таинственным голосам. Тем временем мадам Лупис обошла «феррари» и внимательно осмотрела сильно исцарапанный капот машины.

— Так, очень хорошо, — прокудахтала она, но полного удовлетворения не получила — повреждения были не слишком серьезными.

Паола неохотно вернулась в гостиную. «Теперь начнет читать мне нотации. Как будто он сам не суеверен, не носит крохотных амулетов от сглаза и не щипает себя тайком, когда на дороге ему попадается черный кот или горбатая старуха! И потом, чего он боится? Журналистов, этих чертовых журналистов… Ну и что?! Когда журналисты узнают, что я зову мадам Лупис погадать мне, они опубликуют колоритную статью, а лучшую рекламу придумать трудно».

Словом, она приготовилась к перепалке с мужем. Но встретила ее лишь Балайка, подарок одного знатока собак, выигравшего на телеконкурсе целую кучу денежных жетонов.

Это было два года назад. А теперь маленький веселый щенок, ушастый и косматый, превратился в огромную борзую, весьма аристократического вида. Нежной собачьей преданности Балайка не проявляла и только грустно и задумчиво глядела на хозяйку своими золотистыми глазищами.

Паола села с ней рядом и стала тихонько поглаживать ее по шелковистой медового цвета шерстке.

Это немного успокоило Паолу, и она подумала, не стоит ли рассказать Луиджи о мрачных предсказаниях мадам Лупис.

Конечно, карты дают ответ двусмысленный и неполный — обещают нежданные радости и самые неприятные происшествия, а какие именно, остается полной загадкой. Как бедняге, которому карты нагадали беду, уберечься от нее? Может, ему нужно повсюду ходить с телохранителем. Она представила себе Эфизио в роли телохранителя и заулыбалась. Да он непременно споткнется на ступеньках лестницы и покатится вниз.

Луиджи надо бы предупредить и предостеречь, но он испытывает глубокую антипатию к мадам Лупис и к ее гаданиям на картах. Кроме того, она даже не может толком объяснить Луиджи, чего ему следует остерегаться. Того и гляди закатит ей очередную истерику. Но когда муж ворвался в гостиную в сопровождении Валенцано, державшего в руках огромную пачку писем, она тотчас поняла, что буря разразилась не из-за ее дружбы с гадалкой. И потому промолчала — продолжала лениво перелистывать газету.

Шпага не сел, а буквально рухнул на диван. Его секретарь Валенцано пристроился рядом, с величайшими предосторожностями, словно садился в ванну с кипятком, и сразу поджал ноги, так как диван был очень низким и неудобным.

— Вот, — сказал он. — Эти письма, по-моему, не мешает сегодня вечером прочитать во время передачи. Мне они показались любопытными.

Шпага взял письма, бегло прочитал их, сердито фыркнул.

— О господи, ну и дуры!

Он вернул письма Валенцано.

— Нет, не стоит. Скажут, что мы их сами сочинили. В лучшем случае, они могут кое-чему научить некоторых жен. — Он покосился на Паолу и громко прочел: — «Преданные вам женщины никогда бы не впустили в дом шарлатанку в нелепой пингвиньей одежде, зная, как она вам неприятна».

— Ах, преданные тебе женщины? Если не ошибаюсь, их только что назвали дурами? — проронила Паола и бесцеремонно, с вызовом зевнула во весь рот.

— А это, — сразу вмешался Валенцано, чтобы предотвратить семейную сцену, — письма вам лично.

Он протянул Шпаге нераспечатанные конверты и после поистине титанических усилий сумел встать с дивана.

— К восьми вы должны быть в телестудии, синьор Шпага. Прямая передача начинается в восемь. Я вам больше не нужен?

— Нет, идите, идите. Эфизио я предупредил. А вы, главное, не спускайте глаз с журналистов. Этот Мако на прошлой неделе поизгалялся на мой счет. Постарайтесь прочесть рецензии прежде, чем они попадут в печать. И если надо, кое-что в них подправьте.

Он открыл еще один конверт, прочитал письмо и снова окликнул секретаря.

— Отнесите в архив и это «послание». Чертовы кретинки узнали-таки мой личный шифр. Подождите, сейчас я вам отдам остальные. — Он изящно и быстро вскрывал конверты своими красивыми пальцами, которыми откровенно любовался.

— А это что за чушь?

Тревожные нотки в голосе отвлекли Балайку от ее туманных грез. Она подняла морду и своими влажными глазищами уставилась на хозяина.

Паола оторвала взгляд от газеты и мрачно поглядела на мужа — она совсем было подготовилась к ссоре, а ее лишили этого удовольствия.

— Что там такое?

Шпага словно окаменел.

— Вызовите Пьерантони, — наконец приказал он секретарю, тоже глядевшему на своего работодателя с молчаливым недоумением.

— Пьерантони… из полиции?

— Его. Но только его и никого другого.

Пьерантони отвечал за сохранение порядка и спокойствия на телевидении. Он приходил, когда появление в студии какой-нибудь знаменитости грозило вторжением целой армии неустрашимых корреспондентов, или когда раскритикованные прессой члены парламента пытались с телеэкрана подвигнуть на бунт не верящую им ни на грош враждебную толпу. Приступил он к действиям, и когда какой-нибудь супершутник звонил и говорил, что спрятал бомбу замедленного действия на одном из этажей телецентра. Ну, еще и когда служащие решали, что обед в столовой преотвратный и в знак протеста надо бы объявить забастовку. Иной раз дело доходило до того, что служащие схватывались врукопашную с теми коллегами-ослами, которые упрямо доказывали, что за жалкую тысячу лир ничего лучшего и требовать нелепо.

На телевидении Пьерантони знал всех, и все привыкли к тому, что он молча ходит по залам и наблюдает за ними. Невысокий загорелый человек, с виду, казалось бы, немного даже флегматичный, но на деле полный взрывной энергии. Немногословный, сдержанный, он привык молчать с тех лет, когда служил на границе в отряде альпийских стрелков. Чаще всего он на горных лыжах совершал вместе с верными служебными собаками обход приграничной зоны по заснеженным горам. Однажды, когда они преследовали контрабандистов, его выстрелом из пистолета ранило в бедро. Он подал рапорт об увольнении из пограничной охраны, и его перевели на спокойное место в полицейское управление Милана. Казалось бы, сиди себе за столом да пиши протоколы, но и тут, в отделе предупреждения преступлений, он мотался по всему городу, правда, в машине, а не на лыжах.

— Когда же он придет? — спросил Валенцано по телефону и уставился на Шпагу, который судорожно мигал и делал ему какие-то знаки. Валенцано понял.

— Дело крайне срочное. Синьору Шпаге нужно переговорить с ним еще до восьми. Вечером у него телепередача и… — Тут Шпага вырвал у него трубку.

— Это я, Шпага, — прохрипел он. — Разыщите Пьерантони во что бы то ни стало. Меня грозятся убить… Нет, нет, никаких старших сержантов. Мне надо поговорить именно с Пьерантони. Ясно вам?

Он бросил трубку на рычаг и снова принялся читать, вернее, изучать письмо, состоявшее всего из двух фраз.

— Но что все-таки произошло?

Паола поднялась с кресла, подошла и протянула руку.

— Покажи, что там.

Шпага ничего не ответил. Тогда она зашла сзади и прочитала, заглядывая через его плечо.

«Ты обречен. Во время телешоу я тебя прикончу, паяц».

— Так я и знала! — воскликнула она, но без тени волнения, и это привело Шпагу в тихое бешенство. А она злорадно порадовалась, что предсказания мадам Лупис сбываются, и главное, после тысяч и тысяч восторженных, дурацких эпитетов кто-то назвал его паяцем, каковым она и считала мужа. Заметив однажды, что, в об-щем-то, безобидное слово «паяц» больнее всего задевает его самолюбие, она во время исступленных ссор всегда сама так его называла. Он же очень себя ценил и считал подобное оскорбление не только незаслуженным, но и подлым.

Ну вот, а теперь еще кто-то убедился, что ее муж — паяц.

— Что?

Шпага вскочил и со злобой подбежал к жене, что прямо-таки поразило Валенцано — в студии Шпага даже с простыми помощницами обращался деликатнейшим образом, словно это фарфоровые статуэтки.

— Что ты знала?

— Что тебе хотят навредить. Лупис сказала, что ты сейчас в самой критической фазе.

— Кто хочет мне навредить?

— Этого она не открыла.

Шпага деланно захохотал. Конечно. Взяла и не сказала, эта корова. Приходит, раскидывает свои гнусные сети, а потом, мило так, предупреждает — ваш муж в ловушке. Тут он, к собственному удивлению, понял, что в самом деле поверил предсказаниям старухи в дурацком полутраурном платье. До сих пор он в душе обвинял эту ведьму лишь в наглости, не решаясь признать, что она — вестник несчастья. А вот теперь это подтвердилось.

— Но что она, черт побери, в точности сказала?

— Что в созвездии Близнецов и Марса наступила критическая фаза. А это грозит тебе неприятностями на весь цикл, который начался сегодня.

— Разрешите посмотреть? — робко сказал секретарь Валенцано, протягивая руку к письму. Пока он заметил лишь, что автор письма даже не прибег к печатным буквам.

Шпага неохотно протянул ему письмо и спросил:

— Они хоть сказали, где сейчас находится Пьерантони?

— Нет. У него сегодня свободный день. Но они постараются его разыскать.

Валенцано сразу отметил, что написано письмо изящным почерком. Анонимный адресат явно не боялся графологической экспертизы и изложил свои угрозы четким почерком без помарок. Буква Т красиво сливалась с последующими согласными, а двойное Ф было выведено просто элегантно. Скорее всего это просто шутка.

Все же Валенцано не рискнул высказать свои умозаключения, ведь Шпага, несомненно, принял угрозу всерьез и сильно испугался.

Но за него это сказала Паола.

— Да нет же, это просто глупая шутка.

— Еще бы, тебе-то самой ничего не грозит! В крайнем случае рискуешь стать вдовой, веселой вдовой.

Он сбросил с колен морду Балайки, которая удалилась, крайне обиженная полным пренебрежением к ее ласковому участию.

— Помните, однажды Лючии тоже угрожали смертью, — сказал Валенцано, пытаясь успокоить Шпагу.

— При чем тут это? Тогда ничего не случилось потому, что девочку тщательно охраняли, — мгновенно возразил Шпага. Он с досадой вспомнил, как на целую неделю Пьерантони превратил виллу в настоящую крепость.

— А я уверена, что и тогда письмо написал любитель глупых сенсаций. Если у человека столь подлые намерения, он наверняка не станет сообщать о них заранее.

Изложив свою точку зрения, Паола снова села в кресло напротив балконной двери, и борзая сразу подбежала к ней и стала ласкаться.

Шпага невольно сравнил нынешнее обидное равнодушие жены с той истерикой, которую она закатила, когда прибыло письмо с угрозой убить дочку. Им пришлось потом отправить Лючию в швейцарский колледж, лишь бы Паола наконец успокоилась.

Прежде чем стать его женой, Паола была одной из его горячих поклонниц, начинавших вопить, едва он появлялся в студии. И вот всего за шесть лет обожание сменилось полным равнодушием, даже враждебностью. Шпага никак не мог себе объяснить этой метаморфозы, считая, что и в семейной жизни он неизменно вел себя образцово, был прекрасным мужем.

«Вот кто изменился, так это Паола. Сразу после замужества она стала обвинять его в душевной черствости. Иными словами, в том, что для него важнее всего итальянское радиотелевидение. Ей и в голову не приходило, что Джанджиджи Шпагароло стал любимым ведущим Жаном Луи Шпагой только потому, что он всячески ублажал зрителей, а уж если ты скачешь на льве, то держись. Упадешь — разобьешься в кровь».

Шпаге казалось, что Паола должна была понимать, нет у него времени и сил для долгих вечерних чаепитий и бурных страстных ночей. Может он хоть дома, черт возьми, наконец, расслабиться!

Тогда незачем было жениться, возражала Паола.

Да, но жена нужна. Это и престижно, и защищает от безумных выходок кретинок, готовых любой ценой окрутить тебя.

К тому же вначале он Паолой всерьез увлекся, и только это ее оскорбительное равнодушие и вечное недовольство отвратили его физически. А ведь у нее удивительные упругие груди — два большущих шара.

— К нам идет Пьерантони, — объявила Паола, которая через стеклянную дверь следила за маневрами машин, своими желтыми огнями пронзавшими туман.

Теперь она с любопытством смотрела, как Пьерантони вышел из машины, подошел к «феррари» мужа и провел рукой по капоту. Бедный полицейский лейтенант, ему, привыкшему к служебным «джипам», редко случалось видеть подобные роскошные «коляски». А сам он подъехал даже не на «джипе», а на «фольксвагене» времен всемирного потопа!

Между тем, вот такого Пьерантони она могла бы и полюбить. Он ничего из себя не строит, и ему, верно, начхать на популярность и на большие деньги. Она заметила, что на Джиджи он всегда смотрит с жалостью. На нее же с интересом. А какие у него красивые глаза! Не то что выцветшие глазки Джиджи. Об этом, еще молодом, приятном с виду, сдержанном лейтенанте она почти ничего не знала. Он с год тому назад женился. Интересно, кого он взял в жены. Спрашивать об этом Джиджи бесполезно; все, что не касается его лично, Джиджи не интересует. Она порадовалась, что на ней серый пуловер, обнажающий шею и приоткрывающий грудь, которая словно магнитом притягивает к себе взгляды мужчин.

У входа в дом Пьерантони внезапно помахал ей рукой.

Она улыбнулась в ответ и пошла ему навстречу. Но Джиджи ее опередил.

— Как хорошо, что вы пришли, Пьерантони. Входите, входите.

Шпага сразу приободрился. Этому полицейскому можно будет объяснить ситуацию. А главное, теперь тот примет нужные меры.

— Вот, посмотрите.

Снова, черт возьми, чужой человек прочтет, что его назвали «паяцем». Да, но полицейские же исповедники, утешился он. Пьерантони разглядывал лист на свету. Что он там надеется увидеть? Самая обычная почтовая бумага.

— Это первое письмо такого рода? — спросил Пьерантони.

Шпага повернулся к секретарю.

— Первое, — подтвердил Валенцано.

— А где конверт?

— Ах да, конверт! Он у вас, Валенцано?

— Я вручил вам письмо нераспечатанным, синьор Шпага.

Стали искать конверт. И наконец протянули Пьерантони белый прямоугольник. Только этот конверт по размеру соответствовал листу, сложенному втрое. Адрес на конверте был выведен черными печатными буквами.

— Адрес точный. Почерк уверенный. Составил человек, привыкший писать письма, — сказал Пьерантони. — Скорее всего женщина.

Он сравнил конверт и лист.

— Видите, почерк совпадает. А эти «ф» просто артистичны. Да и «ц» выглядит красиво. — Шпага впился полицейскому лейтенанту в лицо. «Неужели это он в насмешку?» Но Пьерантони был совершенно серьезен.

— Помните, вашей дочери тоже грозили? Тогда явно писал какой-то шизофреник. Тут совсем другой случай.

— Это просто шутка, не правда ли? — обратилась к нему Паола.

Пьерантони закусил губу. Его не на шутку встревожило это: «Ты обречен». Тут возможны серьезные неприятности.

— Вы политически активны? — спросил он.

— Сдалась мне эта политика! — фыркнул Шпага. — Я аполитичен, я агностик и занят исключительно своими делами. Я противник насилия. А это что, тоже преступление?!

— Ха, ха!

Этот смешок можно было истолковать и как знак одобрения остроте, и как признак смущения, и даже как несогласие.

— У вас сегодня вечером передача?

Все как по команде взглянули на часы.

— Мне пора ехать на студию, — ответил Шпага. Он опять побледнел и весь напрягся.

— Я выделю вам машину с охраной, — успокоил его Пьерантони. — Но скорее всего права ваша жена — это писала какая-нибудь рассерженная продавщица.

— А зрители в зале? Как вы проследите за зрителями в зале? — не успокаивался Шпага.

— Проверим пригласительные билеты.

— Пригласительные билеты? Да, но Джованни передаст свой билет Пьетро, Пьетро подарит его Марио… Что здесь можно проверить?

Тут он вспомнил, что раздал целую пачку пригласительных билетов участникам демонстрации. Но минуту спустя сообразил, что с письмом они никак не связаны. Только их недоставало, в этой чертовой истории!

— Мне тоже пришлось раздать немного билетов кучке крикливых юнцов, чтобы их успокоить.

Он не объяснил, что это были за крикливые юнцы, но подразумевалось, что это его неугомонные поклонники.

Пьерантони словно по наитию подошел к окну, посмотрел на светлый кузов «феррари» и спросил:

— Когда вам так разукрасили капот?

— Почему вы решили, что его разукрасили? — задал встречный вопрос Шпага, пытаясь выиграть время.

Пьерантони засмеялся.

— Место, синьор Шпага. Маловероятно, чтобы подобные борозды на капоте остались после дорожной аварии. Не думайте, полицейским машинам тоже достается во время демонстраций протеста и митингов!

Шпага хотел ему все рассказать. Но его разозлили живейшее любопытство секретаря — отличная тема для светских сплетен — и злорадное выражение на лице Паолы — вот-вот начнет ухмыляться. Он запнулся и на ходу придумал новую версию.

— Я нашел ее разукрашенной вчера вечером, когда без Эфизио съездил в «Макс-парфюмерию». Ворам не удалось снять предохранительный замок и в отместку они ее всю исцарапали.

— Ты ни о чем таком мне не сказал, — упрекнула его Паола.

— Да, но это же сущий пустяк.

В подтверждение своих слов Шпага громко рассмеялся.

Именно этот деланный смех и подсказал умудренному опытом Пьерантони, что синьор Шпага что-то утаивает.

Он собрался было задать еще несколько вопросов, но понял, что тем еще сильнее напугает Шпагу. Ведь пока ато всего-навсего анонимное письмо.

— Впрочем, ничего опасного тут нет, — подыграл он синьоре Паоле. И попросил разрешения позвонить в полицейское управление, чтобы выслали машину с охраной.

— Письмо я возьму с собой, синьор Шпага, — сказал он, прощаясь. — Перекушу и через полчаса тоже буду в студии. Наша машина будет вас сопровождать и на обратном пути.

— Так что успокойся, Джиджи! — с преувеличенно нежной улыбкой сказала Паола, радуясь тому, что он бесится от этого фамильярного «Джиджи», да еще в присутствии посторонних.

— Конечно, не беспокойтесь! Завтра все снова обсудим. До свидания, синьора.

Пьерантони поклонился хозяйке дома.

— Я вас провожу, — сказала она.

Подождала, пока муж и Пьерантони попрощались, и вышла в холл.

— Благодарю вас за заботу, дотторе, — обратилась она к Пьерантони. Она не говорила, а прямо-таки ворковала и при этом томно прикрывала глаза. Протянула ему руку и откинулась назад, чтобы Пьерантони мог по достоинству оценить ее тонкую талию и мощь упругой груди.

— Синьор Пьерантони? — Шпага вихрем ворвался в холл. — Синьор Пьерантони, — задыхаясь от быстрого бега, повторил он, — прошу вас никому ничего не рассказывать, особенно журналистам. Эти типы готовы из ерунды раздуть целую скандальную историю. А такая популярность мне только повредит.

— О, само собой разумеется, я пока ни с кем и словом не обмолвлюсь, — заверил его Пьерантони.

Он снова поклонился Паоле и поспешил к двери.

Минуту спустя «фольксваген» взревел как старый, больной астмой лев.

3

Мушкетеры прервали дуэль. На экране под адский грохот неистовой музыки появилась аббревиатура очередного шоу. Затем какофония звуков чуть поутихла, и музыканты оркестра неистовой барабанной дробью оповестили телезрителей, что начинается «Ударами шпаги».

Один из трех, сидевших за столом, подмигнул двум остальным и кисло улыбнулся. Второй, розовощекий толстяк, смахнул со скатерти крошки хлеба и, подвинув стул, устроился прямо напротив телевизора.

— Вот теперь посмотрим, — сказал он. На лице женщины отразился неподдельный испуг.

— Послушайте, — начала было она. Но тут трубы заиграли финальный марш, и на экране возникли две скрещенные шпаги. И никто не обратил внимания на ее слова.

Все трое следили за залом, за сидящими в узких креслах зрителями. Марина хорошо помнила бархатную, коричневого цвета обивку кресел. Из глубины зала эластичным шагом, отработанным за время бесконечных упражнений в спортивном зале, к зрителям вышел Жан Луи Шпага. Перед телекамерой он остановился и воздел над головой крепко зажатую двумя руками табличку, столь же знаменитую, как он сам. Откинул движением головы сползший на лоб белокурый чуб.

— Добрый вечер, дорогие друзья! — пропел он в микрофон, услужливо протянутый ему техником.

— Болван! — пробурчал розовощекий толстяк.

— Проклятый шут, стоит мне поглядеть на него, и сразу хочется вырвать этот белый петушиный гребень на голове.

— Помолчи! — оборвал его второй из сидевших за столом.

Марина не проронила ни слова.

— Начинаем наш еженедельный поединок, дорогие друзья. Наши встречи проводятся давно, и я хочу от души поблагодарить вас. Поблагодарить за тот энтузиазм и одобрение, которые вы по-прежнему выражаете в своих многочисленных письмах.

— Видишь, как он доволен? Ну, отправим ему еще одно письмецо, — с усмешкой обронил Джанни, не отрываясь от экрана.

— Помолчи же! оборвал его приятель.

— А теперь давайте поаплодируем Альберте. Вот она перед вами, еще более грациозная, чем обычно!

Вопреки указаниям режиссера, Шпага двинулся навстречу помощнице. А она тоже приближалась к нему танцующей походкой, сгибая длинные ноги в ослепительно сверкающихбрюках и покачивая головой в обрамлении волнистых пепельного цвета волос. Шпага взял ее за руку и что-то ей сказал. Но что, никто не понял. Микрофона на шее он упорно не носил, и потому техник бегал за ним с аппаратом. Наконец он все же услышал и повторил:

— Вызываются два участника-соперника нашего конкурса.

И тогда публика вежливо зааплодировала.

Шпага посмотрел на левые ряды зала, затем на правые, и в этот момент его дали крупным планом.

Его лицо «заполнило» экран как раз в тот миг, когда дежурная улыбка уже погасла, и стало видно, как оно напряжено, как бегают глаза и как нервно дергаются губы.

— Он прочел! — возрадовался Джанни. — Посмотри на его физиономию. — Тут и Риккардо впервые вылез из брони мнимой невозмутимости.

— Да, без сомнения, прочел, — подтвердил он, придвигаясь вместе со стулом еще ближе к экрану. — Верно, Марина?

Но Марина, хоть и хранила внешне спокойствие, изо всех сил боролась с подступившей к горлу тошнотой. Каждый понедельник, в этот вечерний час, у нее перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как этот гнусный красавчик выставил ее на посмешище перед всей страной, нанеся ей подлые «удары шпагой». Ему нравилось окарикатурить очередного участника конкурса, сбить его с толку, пользуясь растерянностью, страхом перед телекамерой неопытного, впервые попавшего в студию человека. К тому же человек этот вначале верил показному дружелюбию господина Шпаги. «Синьора Марина, не из-за вашего ли морского имени вы попали в такую бурю, что вот-вот потонете?» Дешевая острота. Но она, вдруг начисто все позабыв, судорожно пыталась вспомнить латинские стихи, а этот Шпага наносил ей удар сзади. «Может, вы не поняли вопроса? Тогда повторяю, стихи «naturae deerat nostrae quod defuit аrti» часть эпитафии, написанной Анджело Полициано в память об одном великом флорентийском художнике. О каком именно художнике идет речь?»

А она подумала — этот наглец даже спрягать латинские глаголы толком не умеет, словно даже среднюю школу не кончал. В зале кое-кто заметил его ляпсус и засмеялся, а Шпага тут же отреагировал коротким смешком, уверенный, что смеются над ней, Мариной.

— А ведь вы считаете себя специалистом по «Жизнеописаниям» Вазари, дорогая моя синьора.

Она не отрывала от него глаз и неслышно шептала — да ты наверняка не знаешь, кто такой Вазари, а строишь из себя знатока, потому что заранее прочел письменные ответы. Ударил гонг — время для ответа истекло.

— О Джотто, дорогая моя синьора. Вы это знали?

И тут память мгновенно вернулась к ней, и она процитировала наизусть продолжение эпитафии, но Шпага оборвал ее на полуслове.

— Ваша запоздалая эрудиция бесполезна. Этот удар шпаги лишил вас половины уцелевших жетонов. Еще один такой удар, и вы вернетесь домой с пустыми руками. Ну а теперь перейдем ко второму участнику конкурса, синьору Микелино Перуцци из Павии…

Шпага на миг притворился, будто забыл о ней, и, чтобы еще сильнее ее унизить, похвалил Перуцци.

— Вот вы, синьор Перуцци, настоящий дуэлянт, который твердо идет к победе, прекрасно, синьор Перуцци! Поздравляю вас, синьор Перуцци! Вы тот скакун благородных кровей, который всегда первым приходит к финишу!

«А ты, кретинка, зачем сюда пришла со своим Вазари. Чтобы тебя потом назвали жалкой клячей, сбившейся с пути?»

Марина больше не следила за телеконкурсом, ей хотелось одного — сбежать, удрать домой. Чертов Риккардо, это он уговорил ее принять участие в телешоу. И все потому, что на предварительном экзамене она ответила на тридцать вопросов, куда более сложных, чем латинская эпитафия Полициано. Нет, напугало ее даже не то, что передача прямая, а злобные остроты этого гнусного шута Шпаги. Ему наплевать на естественное волнение участников конкурса, на их робость. Главное, чтобы на следующий день газеты хором восхваляли тонкое остроумие Жана Луи Шпаги, его дьявольское умение несколькими короткими фразами раздавить как червей тех глупцов, которые надеялись без труда выиграть кучу денег.

— Ну а теперь вернемся к нашей забывчивой морской девице. — Он стал перебирать какие-то бумаги, хотя давно уже нашел и зажал пальцем лист с очередным вопросом. Это, как и медоточивые просьбы к помощнице подойти поближе, и нервное поглаживание волос, тоже нехитрый способ «создать атмосферу», усилить напряжение в зале.

— Будьте внимательны, синьора Марина, на одной из страниц своих «Жизнеописаний» Вазари рассказывает о великом поединке двух флорентийских скульпторов. А все началось из-за того, что один из них раскритиковал творение другого, а тот в ответ сказал «сними его и сделай новый».

Что это была за скульптурная работа, как звали этих двух скульпторов и где находились эти шедевры искусства?

Она мгновенно ответила, что речь идет о Кресте, на котором был распят Христос, фамилии скульпторов Донателло и Брунеллески, а шедевры находятся один в церкви Санта Кроче, а другой — в Санта Мария Новелла.

Шпага поглядел на нее с неприкрытой неприязнью и нетерпеливо махнул рукой, чтобы погасить вспыхнувшие в зале аплодисменты.

— Чей крест находится в Санта Кроче и чей в Санта Мария Новелла.

Новый провал в памяти.

Она хотела сказать, что в Санта Кроче находится Крест работы Донателло, но подумала, что доверяться первой интуитивной догадке всегда опасно — у нее это получалось плохо. И она ответила: «В Санта Кроче находится крест работы Брунеллески».

— Ошибка! Ошибка! — возликовал Шпага. Он ударил правой рукой по своей «магической» тетради.

— Наши эксперты утверждают обратное! Как жаль, синьора Марина! Как жаль, но, увы, ответ неверен.

В голосе звучало злорадное торжество.

— Вы первая с начала всех конкурсных поединков, кто возвращается домой с пустыми руками. Но это тоже своего рода рекорд. Будь я на вашем месте, я бы занялся изучением не живописи, а мореходства.

Дома она гневно накинулась на Риккардо, который уговорил ее принять участие в этом телешоу и тем самым выставил на всеобщее посмешище.

Она ненавидела сейчас всех друзей, которые смотрели ту передачу в своих уютных теплых квартирах и злорад; но посмеивались. Да она в тот момент весь мир возненавидела!

Риккардо тоже был взбешен, но его ненависть вызывал Шпага. Он с самого начала стал сбивать ее с толку. А эти его «морские» остроты чего стоят! Вульгарный шут. Ничего, он этого наглеца навсегда отучит прославлять себя за счет других! Топишь наивных простачков, так мы тебя самого отправим на дно морское.

Джанни заерзал в кресле и, повернувшись, посмотрел на друга и жену. Риккардо сидел неподвижно, а Марину, сидевшую в глубине комнаты, он в полутьме не разглядел. Он провел рукой по лицу и довольно улыбнулся. Поистине, Риккардо пришла в голову чудесная идея! Риккардо, тот вообще был на верху блаженства. Ведь он устроил представление в представлении. Теперь этот чванливый и глупый петух, которому, что бы он там ни прокукарекал, отваливают миллионы лир, крепко почешется. Главное же, он вздумал насмехаться над Мариной, а уж такой умной, интеллигентной женщины поискать. Она все на свете знает. А тут целое лето в прострации пребывает. Из-за кого? Этого телепедераста. Да он этого слизняка играючи растопчет!

— А у нашего Джанлуиджи нервишки-то пошаливают, — громко сказал он. — Посмотрите, как он дергается. Тот с микрофоном никак за ним не успевает.

— Доктор Мастранджели, адвокат из Кастелламаре ди Стабиа, — представил очередного участника шоу Шпага. — И синьор Мори… вы, если не ошибаюсь, из Новары.

— Ошибаетесь! Ошибаетесь!

Мори басовито захохотал.

— Это я из Кастелламаре, На этот раз удар шпаги заслужили вы! — добавил он с ухмылкой.

Шпага вцепился в него как утопающий в уцелевшую доску. Обнажил в улыбке зубы, собственные мраморнобелые и искусную смесь синтетики и фарфора. Так что улыбка вышла ослепительно-лучезарной.

— Да, я допустил серьезный промах, дорогой синьор Мори. Вы правы. Уступаю вам шпагу, и вы нанесете мне за это удар.

— Ха-ха-ха! захохотал Джанни и, резко откинувшись на спинку, едва не опрокинул стул. — Вот дали бы мне шпагу, знаешь, что бы я ему отрубил?

— Что с ним сегодня творится? — проворчал в кабине помощник режиссера. — Смещается в сторону так, что телекамера никак его не может настигнуть. Спятил он, что ли? А тут еще забыл, откуда его дорогие друзья, путает города.

Он стал проверять мониторы.

— Что-то и в зале неспокойно, — заключил он. — Роберто, наведи-ка объектив на этих молодчиков в последнем ряду.

Роберто навел передвижную телекамеру, взял на прицел шестерку юнцов из последнего ряда, одетых кто во что горазд. Один — в рубашке, распахнутой до пупа, второй — в черной накидке, третий — в куртке с капюшоном, надвинутом на лоб.

— Почему их в таком виде пускают в зал, черт побери!

И как раз в этот момент из глубины зала донесся шум, а затем три резких удара.

Шпага, комментировавший ответ Мастранджели, прервался и резко повернулся к зрителям. На экране отразилось его перекошенное от страха лицо.

— Мы всего лишь ударили в барабан! — во весь голос объяснил один из юнцов с красным шарфом на шее и поднял высоко над головой маленький детский барабан. — Шпаг у нас нет и не было.

— У, гаденыши, — просипел помощник режиссера. Техник мгновенно выключил звук.

В зале кто-то зашумел, другие захохотали и зашикали.

В кабине режиссера следили, чтобы телекамеры показывали только сцену. Телеоператор тут же дал крупным планом улыбающееся лицо Альберты, помощницы Шпаги.

Она спокойно сказала:

— Каждый наносит те удары, что ему по силам.

Зрители засмеялись и зааплодировали.

— Показывать только двух участников конкурса, — приказал режиссер, чтобы операторы не вздумали еще раз ловить в объектив округлившиеся глаза, отвисшую челюсть и дергающиеся губы супермена Жана Луи Шпаги. Годы ушли на то, чтобы научить его шуткам и самоконтролю, а тут все пойдет прахом.

Из искусно задрапированных боковых дверей в зал вошли полицейские во главе с Пьерантони. Окружили группу юнцов, но никаких действий не предприняли — ждали конца шоу.

Шпага отчаянно торопился закончить телеконкурс.

Теперь и режиссер ощутил себя солидарным с этими нарушителями порядка. Так ему и надо, этому бумажному герою. Испугаться до полусмерти удара палочкой по барабану!

— Давайте концевую аббревиатуру, — скомандовал он и вздохнул с облегчением.

— Видела, как съежился твой недавний друг от первого же удара барабанщика! Вот уж мы над ним повеселимся.

Джанни смеялся всем своим жирным лицом, презрительно и громко. А Марине вовсе не было весело. Она встала и слабым, как у старушки, голосом подтвердила:

— Видели, видели. Ну а теперь баста, так ведь?

— Как это, баста! — возмутился Джанни. — Скажешь тоже, баста! Игра только начинается! Надеюсь, тебя не разжалобили его выпученные рыбьи глаза? Нет, дорогая, мы его добьем.

— Дадим ему сначала попотеть от страха, — добавил Риккардо. — Видели, как он обмяк, наш герой. У всех у них штаны намокают, едва их легонечко стукнешь. Еще неделя, и он готов.

— А о тюрьме вы не подумали, ребятки? — неуверенно сказала Марина. Но пи Джанни, ни Риккардо ничуть не испугались.

— Кто станет искать именно нас, если мы не состоим на учете в полиции? Думаешь, мало людей сгорает от желания свести счеты с этим подонком?

— Напиши ему еще разок, Марина. Разве он не говорил, что любит получать письма?

4

Пьерантони сделал свирепое лицо и впился своими темными глазами в шестерых юнцов, приведенных в уборную Шпаги.

— Вы знали, что это прямая передача, не правда ли? Значит, ваши действия подпадают под статью 659 — нарушение порядка на спектаклях в общественных местах и во время манифестаций. Если вы не впервые устраиваете такие шуточки, пары месяцев тюрьмы вам не избежать. — Чуть смягчив тон, он спросил с нескрываемой иронией: — Небось думаете, что шуточка вышла очень остроумной?

Юнец с платком на шее, видимо глава группы, с вызовом поглядел на него.

— Конечно, так мы и думаем. Нам хотелось оживить передачу, весьма, по-моему, нудную. А вам она не показалась нудной? В конце концов, мы никому не угрожали, а вы из мухи делаете слона.

Пьерантони в глубине души согласился с ним — ничего страшного не произошло.

— А кто вам дал входные билеты?

— Сам Шпага, сегодня днем.

— Мы встретили его в центре.

— Спросите у него, он подтвердит.

Так это и есть его слишком горячие поклонники?!

Они отвечали хором. Клялись, что говорят правду, и на этот раз, похоже, так оно и было, возмущались, что их, ни в чем неповинных людей, обвиняют во всех смертных грехах. Рассказали, что узнали Шпагу, сидевшего в машине, во время демонстрации протеста, когда они шли к католическому университету.

— Вы что, студенты?

Нет. Но солидарны с борьбой студентов. Так вот, на подходе к университету они остановились побеседовать со Шпагой, и он любезно раздал им пригласительные билеты.

Тут Пьерантони заподозрил неладное. Оп как-то плохо себе представлял Шпагу, добровольно раздающего билеты протестующей черни.

— Может, вы пытались вовлечь его в ваши боевые походы?

Юнцы крайне изумились. Они не понимают, о чем он говорит. Какие такие боевые походы? Они же против насилия.

— Ну что ж, — сказал Пьерантони, — сообщите ваши имена и фамилии.

И, не обращая внимания на их протесты, стал записывать эти данные в забытую кем-то программку концерта.

Потом пришлось всех отпустить. Шпагу он отыскал в баре, где тот пировал после окончания конкурса, пил вино с двумя победителями и несколькими журналистами.

— Похоже, вы их приговорили к пожизненному заключению, — с усмешкой промолвил один из журналистов.

— Их если не напугать, они тебя в порошок сотрут! — полушутя-полусерьезно ответил Пьерантони.

Он согласился выпить бокал вина и не возразил, когда Шпага предложил отвезти его на своей «феррари». В машине, пока Эфизио вез их на виллу Шпаги, а сзади неотступно следовала полицейская машина, Пьерантони высказал свое мнение об этой шестерке. Он плохо верил, что их интересуют какие-либо телевизионные передачи, кроме приключенческих фильмов и мультиков. Восторг по поводу самого Шпаги явно фальшивый.

— Но, по их словам, ваша с ними встреча была весьма сердечной.

Эфизио, сидевший за рулем, что-то гневно прорычал, однако Шпага не дал ему и рта раскрыть.

— У этих типов свои, особые понятия о сердечности. Но, во всяком случае, с тем письмом они никак не связаны. Оно было отправлено позавчера, а до вчерашнего дня я этих юнцов в глаза не видел. Так что проблема остается открытой.

Он снова говорил резко, отрывисто, свысока, хоть и пытался быть любезным.

Пьерантони усмехнулся и с едким сарказмом сказал:

— Пожалуй, мы придаем этой истории слишком большое значение. Тысячи людей изнывают от скуки и готовы на любые дурацкие поступки, лишь бы поразвлечься. Меня даже удивляет, — добавил он, щуря глаза, — что, кроме того ненормального, что угрожал в письме вашей дочери, вы не получили десяток-другой столь же неприятных писем.

Шпага хотел было сказать, что среди тысяч восторженных писем нередко попадались и такие. Правда, не с угрозами, а с оскорблениями и гнусными намеками. Но все же промолчал. Впрочем, они уже добрались до места.

— Я забыл в вашем туалете программку с именами и фамилиями тех юнцов, — сказал Пьерантони, — хоть они и не причастны к истории с письмом, но хочу проверить, такие ли они ангелочки, как сами утверждают.

— Завтра же пришлю вам эту программку с Эфизио, — заверил его Шпага. Он заметил, что Пьерантони настроен к нему недружелюбно, и именно поэтому попрощался с ним подчеркнуто любезно.

— Благодарю вас, доктор Пьерантони, и прошу извинить за причиненное беспокойство. Очень надеюсь, что это всего лишь буря в стакане воды!

Они пожали друг другу руки. Пьерантони сел в полицейскую машину и уехал.

— Тебя сопровождал Пьерантони? — спросила Паола еще в прихожей. На экране телевизора тип в черном гнался по ярко-зеленому лесу за девушкой в красных брюках. Красные брюки с блестками и ослепительно зеленый лес лишали приключение всякого драматизма.

— Да, Пьерантони, — мрачно подтвердил Жан Луи Шпага. Возвратясь домой, он ничуть не успокоился, а, наоборот, почувствовал глухое раздражение.

Шпага налил себе вина и залпом его выпил.

— Как прошел телеконкурс? — спросила Паола.

— Тебе даже не захотелось на него взглянуть?

— Я видела только начало. В половине десятого швейцарское телевидение показывает детективный сериал. Но ты, как всегда, бодр духом и телом, а значит, все прошло без сучка и задоринки.

Преследование в лесу закончилось тем, что девушка в красных брюках спряталась в стоге сена, а тип в черном упорно искал ее на поляне.

— Не драматизируй ситуацию, Джиджи.

Теперь она смогла сосредоточиться на делах мужа.

— По-моему, на это нет особых причин… хотя мадам Лупис нахо… — Она прервалась на полуслове, ожидая обычной бурной реакции, но муж не произнес ни слова.

— Знаешь, она предсказала, что нас ждут трудные дни' И меня тоже! Выпали десятка и восьмерка пик, а хуже этого и придумать трудно!

Тут она поняла, что все эти десятки и восьмерки пик ничего не говорят Шпаге, и объяснила, что это грозит смертью или тяжелой болезнью, а также крупными неприятностями.

— Вот и выходит, что у нее дурной глаз, — буркнул Шпага. Он взглянул на себя в зеркало — запавшие щеки, мешки под глазами, бурые пятна; он так домой торопился, что даже забыл смыть грим.

— Пойду спать, — объявил он, — посмотри, все ли двери заперты, и проверь сигнальные устройства на окнах. Не станешь же ты помогать десятке пик мадам Лупис!

Уже на лестнице он взглянул вниз и добавил:

— Отведи собаку наверх, пусть посторожит нас ночью.

Паола чуть не расхохоталась.

Поручить Балайке охранять квартиру все равно, что велеть лебедю защищать курятник от лисиц. В лучшем случае она могла еле слышно залаять, а уж кинуться на чужака — никогда.

— Ну что ж, отнесем нашу постельку наверх, — прошептала она собаке на ухо. Взяла Балайку за ошейник и потащила на второй этаж.

Наверху Балайка стала отчаянно упираться. Лечь на коврик вообще не хотела, а попыталась проникнуть в детскую, где спал Тео.

— Не лезь сюда, не лезь! — прошептала Паола и оттолкнула назад Балайку, уже просунувшую было морду в дверь. — Тео спит, ты его разбудишь! Ложись и ты на коврик, Балайка.

Она нежно погладила собаку и подтолкнула ее в угол, где уже постелила коврик для своей любимицы.

5

Ночной крепкий сон и утренние лучи солнца приободрили Шпагу.

Ему не снились кошмары, и едва он открыл глаза, как сразу почувствовал себя бодрым и свежим.

Сквозь гардины проникал такой яркий свет, что он решил — выпал первый снег. И очень этому обрадовался. Взял домофон и велел Анджеле принести кофе и газеты.

Когда Анджела раздвинула гардины и он поглядел в окно, то с огорчением увидел, что и следов снега нет. Он принялся перелистывать «Коррьере», и хорошее настроение мгновенно улетучилось.

«Шпага далеко не в лучшей форме», «мало остроумия и много страха в лице», «Весьма серая передача, которую украсила лишь веселость и находчивость Альберты». Развернул «Стампу», и тут же в глаза ему бросилось заглавие статьи: «Наш Шпага, видно, совсем утомился?»

«Ну что за негодяи! Рады его раскритиковать по любому поводу, а вот когда передача удается, похвалу из них клещами приходится вытягивать. Паршивые щелкоперы!» Он оделся и торопливо спустился в кабинет.

Увидев Валенцано, сидевшего за письменным столом и невозмутимо изучавшего какой-то счет, он и вовсе рассвирепел и бросил на стол газеты.

— Так-то вы правите идиотские писания Мако и его достойных друзей? Нет, чем вы все-таки занимаетесь?

Валенцано аккуратно отложил газеты в сторону.

— Я убрал худшее, синьор Шпага. В том числе и такое вот замечание — «достаточно удара барабанной палочки, чтобы наш Шпага задрожал от страха». — Он посмотрел «хозяину» прямо в лицо.

— Но тогда надо было на них нажать, пусть написали бы и то, почему вчера у меня пропала охота веселиться. Хотел бы я посмотреть, как бы вы повели себя на моем месте, Валенцано!

— Вы, синьор Шпага, похоже, забыли, что сами же и запретили упоминать об этом. Да и доктор Пьерантони советовал молчать. Ведь такого рода письма с угрозами не редкость. Автор анонимного письма как раз и хотел, наверно, вас попугать и тем повредить телепередаче. Значит, самое разумное никак на эти угрозы не реагировать.

Итак, над ним висел не дамоклов меч, а ржавый серп. Но это почему-то еще больше разозлило Шпагу. Он сердито заходил по комнате.

— Где моя жена?

— Я ее не видел, синьор Шпага. Сейчас половина десятого утра. Может, она еще не спускалась вниз.

В прихожей служанка Анджела чистила пылесосом ковер. Тео в своем голубом комбинезоне казался ангелочком, обсыпанным, правда, боротальком.

Увидев отца, Тео бросился к нему.

— Папа, давай поиграем в танк! Ты будешь танком.

Он обвил ручонками отца за ноги и стал в нетерпении прыгать, встряхивая своими длинными локонами.

Шпага сел на пол, сына водрузил на колени и наклонился всем телом вперед. Тео схватил отца за пальцы и, пока тот рывками подвигался вперед, то и дело плюхаясь на ковер, радостно вопил: «Огонь, огонь!» А потом направил танк прямо на Анджелу.

— Синьор Шпага, вам звонит инженер Моденари, объявил с порога Валенцано.

— Иду.

Шпага встал, передал сына Анджеле, сел за столик и стал ждать, пока Валенцано не соединит его с инженером.

— Шпага слушает.

— А это вы, Шпага! — воскликнул вице-директор по выработке телепрограмм Моденари с таким удивлением в голосе, словно не он звонил, а его случайно соединили с квартирой Шпаги. Откашлялся и сразу перешел к делу.

— Что-то мы вчера были вялыми, а, Шпага? Уже просмотрели прессу? От этих типов ничего не ускользает!

Этого звонка, увы, можно было ожидать.

По тону вице-директора Шпага, однако, заключил, что совсем вялым он не был. Ну а множественное число «мы были вчера вялыми» говорит о том, что шеф не собирается слишком сурово судить его, Шпагу, за упущения. Все мы люди, и каждый может допустить промах, если он не в форме.

Он хотел тут же воспользоваться снисходительностью Моденари, но в последний момент передумал. В конце концов, у него, черт побери, есть свое оправдание.

— Дело в том, — сухо сказал он, — что я был не в лучшем настроении. Перед самой передачей я получил приятное известие о милом желании какого-то негодяя отправить меня на тот свет.

— Анонимное письмо, я все знаю, дорогой Шпага, доктор Пьерантони ввел меня в курс дела. Да, но вы же знали, что зал под неусыпным контролем полиции. Стоило этим бандитам, которым вы подарили входные билеты…

— Они тут ни при чем! — сухо заметил Шпага. — Билетами я отделался от их вечных приставаний и просьб. — Пусть Моденари думает, что это были его неугомонные поклонники и обожатели.

— Конечно, конечно, — примирительно проговорил господин вице-директор. — Но стоит ли пугаться какого-то кретина, который хочет любой ценой выделиться из толпы. Угрозы мы получаем каждый день и в большом количестве.

Он хрипло засмеялся.

— К тому же это показывает, дорогой Шпага, что вы по-прежнему остаетесь любимцем зрителей, не так ли?

Похоже, ему совсем не нравилась эта популярность Шпаги. И теперь он решил поострить на его счет.

Да и это притворно-ласковое «дорогой Шпага» самому Шпаге действовало на нервы. Всемогущий покровитель! Не слишком ли вы много о себе воображаете, синьор Моденари? Если бы не мы, трое-четверо лучших на телевидении ведущих, вы бы и сейчас показывали лишь телефильмы для слабоумных, безнадежно устаревшие фильмы тридцатых годов, литературные споры для горстки эрудитов да министров, которые «торжественно заявляют».

— Словом, ждем от вас в понедельник отменной передачи, — прокаркал Моденари в трубку. — Этот тип из Кастелламаре, кажется, его фамилия Мори, не дает себя согнуть. Так что побольше напора, дорогой Шпага.

И повесил трубку, даже не дав ему высказать все свои соображения.

Господину вице-директору начхать на угрозы, которые адресуют другим. Этот сукин сын Моденари даже останется в выигрыше, если его, Шпагу, и впрямь убьют. Примутся громко оплакивать гибель бедного Шпаги и строить сотни догадок о мотивах преступления.

И это лишь увеличит популярность его телеконкурса, который продолжит Икс или Игрек. Продолжит с великой радостью, ведь тьма людей, завистливых бездарей, только и ждут его болезни или смерти, чтобы занять это место.

Из прихожей донесся голос Паолы. Она только что вернулась и, покачивая бедрами, снимала перед зеркалом шубу. Кофейного цвета блузка явно не гармонировала с ее темными волосами.

— Тебе этот кофейный цвет вовсе не идет, делает тебя вульгарной, — бросил он, уязвленный ее веселым, оживленным выражением лица.

— Неужели? — проворковала она.

— Где ты пропадала?

— Прогулялась пешком до парка. Давно уже не было такого приятного прозрачного утра.

Посмотрела на мужа и нанесла ответный удар.

— Милый, у тебя мешки под глазами, и потом ты небритый.

И верно, он до сих пор не побрился. Он похлопал себя по щекам и ничего не ответил. Настроение вконец испортилось.

Паола при всяком удобном случае напоминала ему с победоносным видом, что на шестнадцать лет его моложе. А о том, что она мечтала выйти замуж за человека в летах, умудренного опытом, начисто забыла. И потом, как она не понимает, что знаменитый телеведущий средних лет вовсе не обязан вести себя как беззаботный, проводящий все дни в безделье юный плейбой. Она смотрела на него так, точно сравнивала его лицо, глаза, нос с лицом, глазами и носом другого, хорошо знакомого им обоим человека.

И вдруг его осенило.

— А Массимо ты в парке не встретила? — небрежно спросил он, словно считал вполне нормальным, что его девятнадцатилетний сын, бунтарь и скандалист, рано утром встречается в парке со своей мачехой.

Паолу его вопрос почему-то сильно разозлил.

— На что ты надеешься, отказав ему в денежной помощи? Хочешь собственными руками сделать из него уголовного преступника?

— Я всего только следую логике, Паола. Когда человек навсегда уходит из дому, потому что ему опротивел отец-буржуа, утопающий в роскоши, как в дерьме, — это его слова, Паола, надо полагать, что он решил обходиться без всех этих мерзких удобств. Разве я ошибаюсь? А может, вонючие деньги отца-буржуа все-таки его манят?

— Он ничего у меня не просил.

— Верю тебе, верю. Вы же с ним люди духовно близкие. Ты, конечно, постарше, но, приложив некоторые усилия, можешь понять его поколение. Не то что этот подонок отец. Вот он, реакционер паршивый, ничего не понимает и все продолжает зарабатывать и копить деньги. Только эти грязные деньги реакционера почему-то в руках у сына не пахнут. Так сколько ты ему дала? — в упор спросил он.

— Двести тысяч.

Она смотрела на него с вызовом, он на нее — с горечью.

— Будем надеяться, что на две недели ему хватит, и он не совершит очередной глупости.

Паола не способна была рассуждать объективно, она всегда и безоговорочно брала сторону Массимо. Но она как-то забывала, что, тоже презирая буржуазный уют и комфорт, пользовалась всеми благами богатой женщины.

И все же Паола была единственной нитью, связывавшей его с сыном, и Шпага старался не вступать с ней в открытый конфликт. Иначе бы она вообще стала скрывать от него встречи с Массимо. Поэтому он прибегал лишь к иронии, к невеселым остротам, призванным скрыть боль, которая часто становилась просто нестерпимой.

В прихожую вошел Тео, держась за хвост Балайки, и Паола переключила на него все свое внимание.

Шпага решил подняться наверх и побриться.

6

Второе письмо прибыло в следующую пятницу утренней почтой.

По крупным печатным буквам и расположению слов, Валенцано сразу узнал, что писал его тот же человек. Все «i» без точки наверху, такой же лист бумаги и те же чернила. Да и текст схожий.

«Живым тебе не быть. Мы тебя уничтожим, паяц».

Этот «паяц» остался, и слово по-прежнему было выведено изящно и старательно, с тем же округлым «а».

Шпаги не было дома, и Валенцано с нетерпением и одновременно беспокойством ждал его возвращения.

Как ни странно, второе письмо ничуть Шпагу не испугало. Он спокойно разглядывал листок, словно само изящество почерка исключало всякую опасность.

— Их уже целая банда, — сказал он. И про себя с удивлением отметил, что, хотя угроза исходила теперь от нескольких человек, он не принял ее всерьез.

— Валенцано, сообщите об этом Пьерантони, сами, лично. А мне, собственно, нечего добавить, кроме того, что на этот раз я никому пригласительных билетов не раздам. И ничего не говорите жене! — приказал он.

Его глубоко оскорбляло, что Паола ничем не выражала тревоги за его судьбу, особенно перед посторонними, что, безусловно, говорило о ее сомнительной привязанности к мужу. А главное, в чужих глазах он выглядел трусоватым и растерянным, а жена — наоборот, бесстрашной и спокойной. К его удивлению, второе письмо напугало Валенцано.

Какого дьявола он уставился на него своими черными глазами?!

— Что случилось, Валенцано?

— Да… сам не знаю. Но мне… мне эта история, синьор Шпага, сильно не нравится.

— Похоже, авторы письма таким оригинальным путем хотят завоевать любовь моих юных поклонниц, — с кривой усмешкой сказал Шпага.

— Поклонниц? Так, по-вашему, это работа все тех же славных юнцов?

Он был похож сейчас на старого, мрачного ворона.

— Хорошо, хорошо, потом во всем разберемся, — заключил Шпага. — Скажите Эфизио, чтобы через полчаса был готов, поедем на студию.

— А прессе ничего не сообщать?

— Ни в коем случае! Пьерантони прав — так мы невольно сделаем популярными пару экзальтированных дурочек или дураков. Не такой уж это страшный случай.

Эфизио сумел заделать и закрасить борозды на капоте «феррари», но оскорбления простить этим юнцам не мог.

— Почему вы не подадите в суд на этих подонков, раз уж известны их имена и фамилии! — с досадой в голосе спросил он, когда они ехали по проспекту Семпионе, куда менее зеленому теперь, чем парк виллы Шпаги.

— Да потому, что они тут ни при чем. Это дело рук одного, того длинноволосого, который шел впереди и нес знамя.

— Может, его в полиции знают. Это ведь бандитский притон.

Гордый сардинец никак не мог простить нанесенного им унижения.

— Все позади, уймись, наконец, — оборвал его Шпага.

Они уже были у цели. У здания телевидения было спокойно и тихо, дежурный не торопясь разбирал почту.

— Езжай домой, Эфизио. Когда понадобится, я тебя вызову.

Он захлопнул дверцу кабины и стремглав влетел на лестницу.

Репетиция проводилась в студии, слишком маленькой для оркестра и балетной труппы «Праздничный день».

— Не опоздал? — спросил для проформы Шпага.

— Мы уж думали, с вами что-то стряслось! — проронил режиссер Боттезини.

Шпага бросил на него подозрительный взгляд. Неужели они все ждут не дождутся, чтобы его укокошили? Но тут же понял, что Боттезини ни на что такое не намекал, — просто заметил, что они уже полчаса как ждут его в студии. Невелика беда, черт побери! Им и положено ждать.

Он с преувеличенной теплотой поздоровался с Мори из Кастелламаре, этим плебеем, который позволяет себе острить на его счет. Тот знал абсолютно все о растениях, цветах, листьях и корнях. И даже кто-то поправил его, заметив, что ударение в слове «корнях» падает на «я», а не на «о», и в зале раздались смешки. С этим Мори не так-то просто будет расправиться.

Шпаге представили и соперницу Мори, вторую участницу конкурса. Эта немолодая женщина сильно волновалась и отвечала невпопад.

Ну, уж на этой дурочке он отыграется, решил Шпага. Он прочел, по какой теме она собирается соревноваться с Мори. Нордические саги. О господи — дремучие леса, священные дубы, кровожадные воины и их могучие жены и невесты, шлемы с рогами!

— Послушайте, Боттезини. Если вы не проставите в словах ударения, я эти саги из конкурса выброшу.

— Я уже все сказал профессорам. Не можете же вы быть энциклопедистом! — успокоил его режиссер, но при этом Боттезини смотрел на него со скрытой усмешкой, закусив губу, чтобы не засмеяться.

А профессорам он сказал вот что:

— Не заставляйте его прибегать к латыни, проставьте ударение там, где оно падает на первый слог и дайте точное произношение иностранных слов.

На что профессора, на самом деле обыкновенные преподаватели лицея, возразили:

— Зря волнуетесь. Телевидение давным-давно забыло, что такое настоящая латынь и правильное произношение. Мы не раз предлагали организовать для ведущих и дикторов школу произношения и дикции. Тогда они хотя бы перестанут произносить английские слова на французский лад. Но глава отдела по отбору дикторов и ведущих возразил, что неточное ударение может даже придать большую оригинальность ведущему. В таком случае Жан Луи Шпага самый большой оригинал.

— Ну, так начнем наконец репетицию! — проворчал Шпага.

Помощница режиссера Рената, на редкость расторопная женщина в матросском костюмчике, призванном скрыть, что ей за сорок, буквально втащила на два очерченных мелом круга обоих конкурентов.

— Стойте и не шевелитесь, — сказала Рената.

Мори сердито фыркнул. Он уже третий раз участвовал в конкурсах и все правила знал наизусть.

А вот вторая участница — неофит, топталась в круге до тех пор, пока не решила наконец, что стоит точно в центре. Она сложила руки на груди и с мольбой поглядела на Шпагу, словно от него зависела вся ее жизнь.

— Не так, синьора, не так! — воскликнул Шпага. — Расслабьтесь. Не забывайте — это всего только игра.

— О мадонна, я все забыла, — простонала вконец растерявшаяся женщина. — Лучше я откажусь заранее.

— Как это откажетесь! Перед самым конкурсом? Нет уж, взовите к одному из нордических богов, с этим… дуршлагом на голове, и вам сразу станет легче.

Кое-кто улыбнулся, и Шнага записал свою остроту в тетрадь — может пригодиться во время передачи.

— Итак, синьора… синьора Виттадини, — прочел он ее фамилию, глядя в картотеку, — расскажите нам что-нибудь о себе.

— Что я могу рассказать? Там все написано, — пролепетала синьора, показав пальцем на картотеку.

— Послушай, — прошептал Шпага режиссеру Бот-тезини. — Пожалуй, я эту кретинку и в самом деле отправлю домой.

— Зачем? Когда женщина малость паникует, это нравится зрителям.

— Но она же рта не раскроет. Если она на репетиции вся дрожит, то что будет во время шоу, при полном-то зале.

— Не скажи. Такие вот трусихи вдруг обретают смелость, когда этого меньше всего ждешь. Поверь, передача только выиграет от непосредственности синьоры Виттадини.

— Значит, вы, синьора, — вздохнув, продолжал Шпага, — из Лангирано. Если не ошибаюсь, это родина ветчины.

Упоминание о ветчине мгновенно успокоило синьору Виттадини. Она объяснила, что, можно сказать, «родилась» среди окороков и ветчины. Достаточно ей понюхать поросенка, и она с абсолютной точностью может сказать, выйдет ли из его мяса хорошая ветчина. И кстати, отменная ветчина в наши дни — большая редкость. Здесь требуются особое умение и опыт. Вот у нее такой опыт есть. «Ого, Боттезини прав, если эта «трусиха» заговорит, ее потом не остановишь».

Репетиция пошла быстрее и согласованнее. Вопросы, ответы, паузы, световые эффекты, якобы импровизированные остроты. Сама передача была прямой, и никто из сотрудников телевидения не хотел неприятных сюрпризов.

Дирекция Радиотелевидения и так проявила неслыханную смелость, отважившись на прямую передачу этого конкурса. Но что поделаешь, зрителям надоели запрограммированные до малейших мелочей передачи. Они ждали хоть какой-то неожиданности, грубой ошибки в ответе, недоразумения, страха. Вот такой неожиданностью будет эта владелица лавки из Лангирано. На четырнадцать вопросов дала четырнадцать правильных ответов.

Только он и сам удивляется, с чего вдруг эта Виттадини — знаток всех сортов ветчины — увлеклась нордическими сагами?!

— Прекрасно, синьора Виттадини. Если вы ответите и на последний, пятнадцатый вопрос, синьору Мори останется лишь глодать кость. Понятно, свиную!

Он занес в тетрадь и эту остроту. А потом, скандируя каждое слово, прочитал последний вопрос.

— Удина, бога войны и поэзии, которого немцы зовут Вотан, обычно изображают одноглазым, сидящим на коне с восемью ногами. Тацит указывает, что он римское божество. Какое именно, синьора Виттадини?

Синьора Виттадини растерянно замигала глазами, потом неуверенно предположила:

— Марс?

— Меркурий, синьора, Меркурий! Жаль, я думал, что вы не получите ни одного удара Шпаги. Но вы и без того выказали себя настоящим знатоком мифологии северных пародов. Надеюсь, и во время передачи не оплошаете. Сможете вы?.. — Он подошел к ней вплотную и посмотрел на режиссера, чтобы согласовать с ним заключительные остроты, как вдруг увидел на краю сцены Пьерантони.

Странно, обычно Пьерантони не появлялся никогда на сцене. Лейтенант подошел и мрачно поглядел на него.

Шпага сразу понял, что случилась беда. Кто-то подложил бомбу в машину? Нет, Эфизио отвез машину домой. Взрыв на вилле? Покушение на Паолу? Невероятно, сколько предположений сразу способен породить страх. Целый клубок. Ему казалось, что он спросил — так что же произошло. На самом деле он продолжал молчать.

— Куда вы послали вашего шофера? — неожиданно спросил Пьерантони.

— Шофера? — изумился Шпага.

— Вы дали ему какое-нибудь поручение?

— Нет. Отправил домой. Он должен заехать за мной после репетиции. Я как раз собирался ему звонить. Что с ним?

— Его убили, — сухо ответил Пьерантони.

— Кто? Почему? — прошептал Шпага, челюсть у него отвисла, черты лица исказились.

— Не имею ни малейшего понятия. Пока. Но, может, вы сумеете навести нас на след, синьор Шпага. Репетиция кончилась, да? Помощник начальника полиции Фоа — ваш друг, не так ли? Не согласитесь ли вы съездить к нему в Центральное управление? Он просил передать, что ждет вас.

Пьерантони подождал с полминуты, но понял, что страх буквально парализовал Шпагу, он даже не сообразил, о чем его просят.

— Если хотите, я поеду с вами, — предложил он, желая подбодрить Шпагу.

— Как все это произошло? Как? Где? — беспрестанно повторял Шпага, сидя рядом с Пьерантони в полицейской «альфе».

— На углу улицы Пальманова, это на южной окраине Милана. По всей вероятности, его несколько раз ударили по голове железными палками. Он стоял метрах в пятидесяти от «феррари», припаркованной возле бара.

Шпаге казалось, что он спит и ему снится страшный сон.

— На улице Пальманова? У моей машины?

Он был потрясен.

— Но как они могли убить его средь бела дня, и никто ничего не заметил?

— Там часто клубится туман, синьор Шпага. А в эти дни туман там такой густой, что в двух шагах ничего не видно. Он и крик заглушает.

— О боже, боже! — простонал Шпага. И потом до самого Центрального управления больше не проронил ни слова.

Прежде Шпага никогда не бывал у помощника начальника полиции в Центральном управлении. Они пару раз встречались в здании Радиотелевидения, после конкурса. Обычно полицейских начальников приглашали на такие передачи. Много чаще Фоа бывал у Шпаги дома, на вилле. Паола считала, что заместитель начальника полиции придает особую пикантность раутам, которые она устраивает для артистов.

— О, дорогой мой Шпага! — приветствовал он Шпагу, идя ему навстречу, вернее, вышагивая словно журавль, по паркетному полу кабинета. — Как мне не хотелось тревожить вас в связи с этой историей.

По тону — для Фоа был всего лишь мелкий, неприятный случай.

— Садитесь.

Шпага сел. Он облокотился на ручки кресла и непроизвольно сжал пальцы.

— Не понимаю, что делал мой шофер на… на этой улице, улице…

— На улице Пальманова.

— Да, да, там.

— А где он, по-вашему, должен был в это время находиться? — любезным тоном спросил Фоа.

Он сидел, склонив голову набок. Его острый, как клюв, нос беспрестанно дергался. Сейчас он и в самом деле походил на журавля.

— У меня дома — ждать телефонного звонка, чтобы заехать потом за мной на телестудию.

— Он жил у вас на вилле?

— Да. В пристройке рядом с гаражом.

— Давно он там поселился?

— Недавно. Полгода назад.

— Значит… — Помощник начальника полиции потер пальцами сначала щеку, потом подбородок и, пожевав узкими губами, заключил: — Значит, вы плохо его знали.

— Пожалуй, не особенно хорошо. Но у него были отменные рекомендации. К тому же рекомендовал мне Эфизио секретарь депутата парламента, господин…

Он назвал имя господина депутата.

— Ах так! — отозвался Фоа.

Он задумчиво посмотрел на свои пальцы, сжимавшие ручку кресла, и задал новый вопрос.

— Все же, что он был за человек, этот Эфизио?

— Ну, вполне порядочный малый. Немного самоуверенный. Довольно нервный. И очень гордый — он упорно отказывался носить шоферскую форму. Но, по-моему, парень честный. И еще вот что — в Милан он приехал недавно и вряд ли за столь короткий срок мог нажить себе врагов.

— Это лишь подтверждает мою гипотезу, мою и помощника прокурора, — с печальным видом изрек Фоа. Он посмотрел на Пьерантони, скромно сидевшего в глубине комнаты.

— Эфизио убили, приняв его за вас.

— За меня? — прошептал Шпага, весь подавшись вперед и в ужасе глядя на помощника начальника полиции.

«Чем только он так нравится женщинам? — подумал Фоа, пристально рассматривая его белое как мел лицо, остекленевшие глаза и узенький ротик. — Жалкий трусишка, этот суперстар Шпага».

— Друг мой, вам прислали письма с угрозами. Этидва факта, вероятно, связаны между собой.

— Да, да, связаны.

Он походил сейчас на фантом.

— Не надо отчаиваться, Шпага. Теперь мы знаем о конкретном факте. Увы, свершившемся. Уже началось расследование. Ведут его полицейское управление и отдел борьбы с особо опасными преступниками. Когда мы поймаем убийцу, вы избавитесь от кошмара.

— А если не найдете?

Он выпучил глаза, вовсе не орлиные, а испуганного зайца. Потом все же взял себя в руки и разом излил на Фоа весь свой гнев и горечь.

— Теперь хоть убедились, что меня преследует маньяк? Кто-то должен поплатиться жизнью, прежде чем вы, господа, поймете всю серьезность подлых угроз. А ведь сразу было ясно, что меня и в самом деле хотят убить.

Фоа ничего на это не ответил. Он привык выслушивать обвинения от людей, которые ощущали свою беззащитность перед лицом безжалостных преступников, преспокойно ускользавших от полиции. Он привык даже к тому, что, когда его сотрудники, порой ценой жизни, все же ловили преступников, органы правосудия годами вели следствие.

Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку кресла, и изображал глубокое сочувствие и живейший интерес к разговору. А про себя думал, как отреагирует Шпага, когда его попросят сходить в морг.

— Надо опознать труп, — вполголоса сказал он. — Труп Эфизио.

— О боже! Неужели никто другой этого не может сделать?

Так он и знал — Шпага наделал в штаны.

— Эфизио, бедняга, больше никого в Милане толком не знал. Это минутное дело. Я пошлю с вами старшего сержанта Салуццо — он в патологоанатомическом институте всех знает.

Он назвал морг институтом, чтобы окончательно не испугать Шпагу.

— Потом Салуццо отвезет вас домой.

Фоа поднялся и пристально посмотрел на Шпагу, который словно приклеился к креслу.

— Поезжайте, Шпага! — нетерпеливо сказал он. Из-за уймы неотложных дел сам Фоа, к сожалению, не мог лично отвезти в морг синьора Шпагу.

— Салуццо поедет с вами, — повторил он.

7

Старший сержант Салуццо осторожно притормозил «альфу» у портика виллы. Подумал, что надо, наверно, вылезти и распахнуть Шпаге дверцу. Потом решил, что сойдет и так. Протянул руку и открыл дверцу изнутри.

— Доктор Фоа просил предупредить, что двое наших людей будут охранять виллу днем и ночью.

— Спасибо, спасибо вам за все, — прошептал Шпага. Он наклонил голову и вылез из кабины. И сразу же в лицо ему впился холодными, мокрыми щупальцами туман, а в ноздри проникли струи дыма.

Не закрывая дверцы, он спросил:

— Моя машина так там и осталась?

— Нет. Ее изучают в отделе судебной экспертизы. Кто знает, вдруг следы сохранились. Но самое позднее завтра утром вам ее вернут.

Он козырнул Шпаге, дал задний ход и поехал к воротам.

Шпага, не шевелясь, смотрел, как таяли в тумане красные огоньки фар. В саду ветер шевелил кусты и легонько посвистывал в ветвях, окутанных туманом. А те двое? Где два полицейских, которые должны охранять его круглые сутки?! Похоже, на виллу может проникнуть целая банда убийц, и никто ее не остановит. Ему захотелось завопить, чтобы посмотреть, вынырнет ли кто-нибудь из густого тумана, чтобы прийти ему на помощь. А еще этот вопль, может быть, сотрет воспоминание о морге.

Голову Эфизио обвязали, но на лице была глубокая красная рана, кровавая припухлость.

А ведь он сам мог лежать на мраморной доске! Бездыханный, никому на свете больше не нужный.

Выпить. Стакан вина, граппы, но сейчас же, сию минуту.

Он отворил дверь дома и увидел Балайку, лежащую на турецком ковре. При появлении хозяина она подняла морду и внимательно на него поглядела.

Потом перевела взгляд в угол, отведенный под гардероб. Шпага сразу заметил черное коротенькое пальтецо с белым меховым воротником. Пальто мадам Лупис.

Балайка тоже не любила эту пророчицу-гадалку. От нее исходил кошачий запах, да вдобавок во время гадания Балайку выгоняли в прихожую — мадам Лупис утверждала, что собака мешает ей сосредоточиться.

Просигналив хозяину о нежеланной гостье, Балайка снова уронила морду на лапы и стала следить за хозяином. Обычно в таких случаях он укрывался в спальне, избегая таким образом пренеприятнейшей встречи с этой ведьмой Лупис.

На этот раз он решительно направился к закрытой двери гостиной. Балайка удивленно вскинула морду — такое поведение хозяина никак не вязалось с ее прежним опытом.

Шпага столь любезно поздоровался с обеими женщинами, сидевшими за зеленым игорным столом, что и Паола и мадам Лупис просто растерялись. Подобного изменения отношения к себе мадам Лупис никак не ожидала.

Шпага с размаху плюхнулся на диван.

Мадам Лупис поднялась и хотела тут же уйти, но Шпага жестом остановил ее.

— Сидите, сидите, синьора.

Потом обратился к жене:

— Знаешь, что стало с беднягой Эфизио?

Паола молча кивнула.

— Теперь и печать, и полиция, и всякие любители сенсаций покоя нам не дадут! — воскликнул он. Открыл бар, не вставая с дивана, но до бутылки вина так и не дотянулся. Пришлось ему подняться.

— Журналистов на виллу не пустили двое полицейских, из охраны, — глухим голосом сказала Паола.

— Ах вот как! — приободрился Шпага. — Я никого не видел.

— Нет, они несут охрану, — подтвердила мадам Лупис. — Они и меня сначала задержали.

— Ну, хоть полиция пока на высоте!

— Я отключила телефон, — сообщила Паола.

— Да, но…

— Перенесла его в комнату Валенцано. Оп и будет отвечать на звонки.

В гостиной воцарилась тишина. Шпага мелкими глотками пил вино. Женщины тайком обменивались многозначительными взглядами.

— Мне пришлось съездить в морг, — проронил Шпага, вздрагивая всем телом.

Паола вскинула голову.

— Ты был в морге?

— Я, я. Кто-то должен был официально его опознать. У него в Милане никого не было. Знаешь, те, что писали анонимные письма, приняли его за меня.

И тут Паола — этого Шпага вовсе не ожидал — искренне и всерьез встревожилась.

— Но, значит, это вещь серьезная! Тебе и в самом деле грозит опасность. Вы… вы были правы! — воскликнула она, обращаясь к мадам Лупис.

Паола вскочила и подбежала к мужу.

— Мадам Лупис сказала, что над твоей машиной сгустились тучи… она… она…

Голос у нее прерывался.

Шпага мгновенно воспользовался случаем. С недавних пор у него сложилось впечатление, что эта старуха Лупис действительно угадывает события, особенно неприятные. Тогда по крайней мере стоит узнать, что его ждет.

— Так что говорят ваши карты, синьора? — любезным тоном обратился он к мадам Лупис. Он поднялся и сел рядом с женой, напротив той, что про себя звал «мегерой». На самом же деле это была рыхлая женщина с пухлыми, белыми пальцами-сосисками, всегда в скромном черном платье, правда, с изрядным разрезом.

Она ничуть не удивилась внезапному интересу хозяина дома к ее гаданью, лишь слегка улыбнулась и с ловкостью фокусника извлекла откуда-то карты.

— Сейчас посмотрим, синьор Шпага. Пожалуйста, сосредоточьтесь и вы.

Мадам Лупис перетасовала карты, разложила их на столе, собрала, снова разложила и опять собрала. И так несколько раз.

— Неблагоприятный период, синьор Шпага, для вар, увы, не кончился, — сказала наконец гадалка, не глядя на него. Она показала на расклад карт — дама и валет червей, а рядом туз и восьмерка пик. Тут и профан мог сразу же догадаться, что пики обещают несчастье.

— Какая-то женщина очень настроена против вас, синьор Шпага, а мужчина плетет интриги против вашего дома. — Теперь она посмотрела на него прямо-таки с материнской добротой. — Не хотелось говорить, но так выходит.

И она, и Шпага вздохнули.

— Ну что ж, постараемся выдержать, — с неожиданной силой сказал Шпага. И обратился к жене: — Паола, ты узнала все, что хотела?

Мадам Лупис поняла намек и поднялась.

— Благодарю вас за доверие, синьор Шпага. Желаю удачи, и плохие времена рано или поздно кончаются, — утешила она хозяина дома.

8

В конце вечернего тележурнала белокурая дикторша, устремив пристальный взгляд на тридцать миллионов зрителей, объявила:

— Сегодня утром на окраине Милана обнаружен труп Эфизио Пиццу. На Пиццу, шофера известного ведущего телевидения Жана Луи Шпаги, бандиты напали на улице и зверски убили его. Мотивы преступления неизвестны, ведется расследование.

— Полиция не дремлет, — хохотнул Риккардо. Он сунул в рот нанизанные на вилку спагетти, прожевал их и сказал жене:

— Позвони Джанни. Спроси, слышал он уже эту милую новость?

— Наверняка. Он ведь целыми днями торчит у телевизора.

— Тогда позвоним Шпаге и скажем, что и его ждет тот же конец.

Марина перестала есть и впилась в мужа своими голубыми, чуть выцветшими глазами. Все ее негодование вылилось в пронзительном крике.

— Нет, ты просто прирожденный кретин. Да ведь его телефон почти наверняка прослушивается! Хочешь, чтобы тебя упекли в тюрьму за этого шофера! Я не собираюсь больше… — Конец фразы заглушила громкая музыка, предварявшая телерекламу. Риккардо всегда включал звук на полную громкость, точно он был полуглухим. А вот Марина и в самом деле глохла от этого нестерпимого грохота.

Риккардо доел спагетти и с новой силой воскликнул:

— А вот и он! Вот и он!

Жан Луи Шпага уже начал свой тур вальса с молодой дамочкой, обдавая ее ароматным запахом, на экране — струйками дыма.

— Настоящие мужчины курят табак «Канди»! — проскандировал он с мужественной улыбкой могучего мужчины, обнажив свои натуральные и искусственные, но тоже белоснежные зубы.

— Больно у него уверенный вид, — в растерянности произнес Риккардо. — При «ударах Шпаги» он куда сильнее нервничал.

— Да это же запись, умник! — угрюмо отозвалась Марина. — И сделана она скорее всего давным-давно. Он уже целый год скалит зубы как орангутанг в любовном экстазе.

— А ведь ты права! Я как-то об этом не подумал.

Риккардо снова, но теперь без особого интереса, посмотрел на экран. А там уже не Шпага, а Паоло Феррари пытался «подружить» здоровенного весельчака и пугливую домохозяйку.

— Представляешь себе, Марина, какого он сегодня страху набрался? Ничего, теперь у этого наглеца навсегда пропадет охота вальсировать с телекрасотками.

9

— Постарайтесь вспомнить, синьор Шпага. Иногда можно одним неосторожным словом ранить человека.

Пьерантони оглянулся, не появилась ли в гостиной Паола.

— Ну, например, обидеть ревнивого мужа…

Шпага с такой яростью отмел подобное предложение, что Пьерантони понял — он буквально в стрессовом состоянии.

— По-вашему, черт возьми, у меня нет других дел, кроме как оскорблять мужей?!

— А скажем, разочарованных поклонников или сотрудников?

— Ну знаете, тогда написать письма мог и любой ненормальный, выпущенный из сумасшедшего дома или же туда еще не попавший.

Шпага откинул ниспадавшие на лоб волосы и, помолчав, заключил:

— Я… Я просто в полнейшей растерянности. Чтобы так упорно стремиться убить человека, должна же быть серьезная причина. Не так ли? А я хоть и невысоко ставлю ближних своих, но, кажется, никому не нанес столь тяжкого оскорбления, чтобы его надо было смывать ценой крови.

Пьерантони сокрушенно покачал головой.

— А не случалось вам увольнять прислугу за какое-нибудь мелкое упущение или зло подшучивать над подчиненными?

— Да что вы, Пьерантони! У нас одна-единственная служанка — Анджела. Женщина надежная и спокойная. Потом еще — Эфизио… был шофером Эфизио.

Он закусил губу, вспомнив морг и лицо Эфизио, похожее на маску ацтека.

— Но он, бедняга, на том свете. А больше нет никого. Ах да, Валенцано! Ему грош цена, хоть он и хвастает своим университетским дипломом. Сами видели, как на него подействовали анонимные письма и смерть Эфизио. Теперь он за собственную жизнь дрожит.

Шпага тоскливо поглядел на свои руки. И вдруг спохватился.

— А ведь вы не напрасно задаете мне наводящие вопросы. Я забыл о красавчике, который обхаживает Анджелу, она его женихом считает. Он взял себе за привычку рыскать по всему дому, в каждый угол заглядывать. Ну, а потом этот кретин стал рассказывать своим друзьям и приятелям, что я, Шпага, — обыкновенный буржуйчик, а они, мол, сами вознесли меня на пьедестал… Я велел ему убираться и больше на виллу не приходить. Может, он и обиделся, эти молодые ниспровергатели авторитетов весьма самолюбивые типы.

— Я с ним побеседую, — пообещал Пьерантони. Он посмотрел в окно на голые ветки сада и после секундного раздумья все-таки задал неприятный вопрос:

— Послушайте, синьор Шпага. Вам известно что-нибудь о тех людях, среди которых живет ваш сын?

Пьерантони показалось, что и без того круглые глаза Шпаги превратились в два огромных шара.

— Конечно, мой сын. Я все удивлялся, почему вы до сих пор о нем не спросили. Ненависть так его ослепила, что он, решив укокошить отца, убивает железной палкой Эфизио, приняв его за меня? Великолепная догадка. Что же вы медлите и не хватаете озверевшего преступника?

— Я говорил не о нем, синьор Шпага. Спрашивал о людях, которые живут с ним вместе, — спокойно уточнил Пьерантони.

Шпага вдавился в кресло, весь сгорбился, словно от навалившейся внезапно тяжкой усталости.

— О «людях» я ничего не знаю. Паола тоже — я ее об этом не раз спрашивал. Знаю только, что они выкачивают из него деньги, которые я даю. — Он опустил глаза и выдавил из себя улыбку.

— Вряд ли они захотят убивать курицу, которая несет золотые яйца, не так ли?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Пьерантони. — Они по-прежнему живут все вместе в полуподвале на проспекте Гарибальди?

— Кажется, там. Но если вы туда пойдете, Пьерантони, постарайтесь вести себя так, чтобы они потом не отыгрались на моем сыне. Вы меня поняли?

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Я прикажу следить за ними, но никаких других действий пока не предприму.

Помолчав, Пьерантони спросил:

— Вы не возражаете, если я пойду туда в качестве вашего друга и попробую поговорить с вашим сыном? Ну, просто спрошу, как ему живется?

— Если считаете нужным, идите. Только толку от этого не будет ни малейшего. Вот увидите.

Шпага, а за ним Пьерантони встали, подошли к стеклянной двери и принялись разглядывать деревья сада смотреть друг другу в глаза они больше не могли.

— Сегодня воскресенье, синьор Шпага, ваша телепередача завтра вечером. Я, понятно, не думаю, чтобы эти типы отважились на покушение на глазах у миллионов телезрителей. Но, если это фанатики, то всякие разумные предположения отпадают. Как бы то ни было, мы готовы к любым неожиданностям. Доктор Фоа попросил дирекцию телевидения не пускать зрителей в зал. Ведь речь идет уже не о пустых угрозах тщеславного графомана.

Шпага кисло улыбнулся.

— Да, но у многих на руках пригласительные билеты? Как вы с ними поступите?

— Отправим их в соседний зал, там они со всеми удобствами посмотрят ваше шоу по телевизору. Ну, еще в порядке компенсации им можно, пожалуй, подарить пластинку или там брелок.

— Неплохая идея, — согласился Шпага. Он снова откинул непокорный чуб.

— Но тогда в зале будет пусто? А ведь реакция миллионов зрителей во многом зависит от реакции публики, сидящей в зале, не так ли, Пьерантони?

— Пришлем наших полицейских в штатском и их семьи, — успокоил его Пьерантони. — Небольшая премия силам порядка… Ручаюсь, более благодарных зрителей вам не найти!

Кто-то, скорее всего Анджела, потушила фонарь в саду. Голые ветки лиственниц погружались во тьму, напомнив Шпаге, что на дворе зима.

— А как идет расследование по делу Эфизио? — вдруг спросил он. — Поверьте, я не о своей безопасности пекусь. Просто хотелось бы, чтобы эти бандиты понесли заслуженное наказание. Бедный Эфизио!

— Следствие ведут сотрудники отдела по борьбе с особо опасными преступниками. Среди них и мой друг Салуццо, вы ведь его знаете? Так вот, я поддерживаю с ним постоянную связь. Пока установлено лишь, что в машине не найдено ни отпечатков пальцев, ни следов крови… Ах, да, Салуццо просил меня связаться с секретаршей депутата. Того, что порекомендовал вам Эфизио Пиццу. На Сардинии у вашего шофера остались только дальние родственники, а они мало что о нем знают.

Шпага почему-то подумал, что Эфизио пришлось бы не по душе подобное расследование — «благоразумные» люди не дают повода для сплетен и оговора.

Он невольно улыбнулся, и Пьерантони, заметив это, обрадовался. Нервы у телезвезды были как натянутая струна.

— Кого вы завтра представите зрителям? — спросил Пьерантони, чтобы отвлечь Шпагу от мрачных мыслей.

— Все того же Мори, уцелевшего после последнего отбора, и одну чудачку из Лангирано. Представляете, она торгует ветчиной, а увлекается нордическими сагами! Да вдобавок отлично в них разбирается. А я, признаться, вначале принял ее за «картофелину».

— Что значит картофелина?

— Ну, это наш профессиональный жаргон. Так мы называем людей бездарных, серых, которых можно раздавить как картофелину для пюре. Порой и таких надо показывать. Если мы на телеконкурсах будем выставлять одних гениев, пропадет острота передачи. Переизбыток гениев я должен компенсировать такой вот «картофелиной». Взять ее и раздавить, с умом, конечно.

Пьерантони, уже стоявший на пороге, вернулся назад.

— Можете вы составить список этих… раздавленных, мужчин и женщин, с самого начала конкурса?

— Неужели вы допускаете мысль о мести такой вот «картофелины»?

Пьерантони пожал плечами.

— Люди куда чувствительнее к унижениям, чем мы думаем. Нужно проверить любые, самые маловероятные версии.

— Запросите в архиве карточки, которые заполняют желающие участвовать в конкурсе. Там есть все сведения… Еще раз благодарю вас, Пьерантони.

— Это наш долг. Спокойной ночи, синьор Шпага.

Он поднял воротник пальто, сунул руки в карманы и пошел пешком по аллее сада, любуясь — так редко выпадает свободная минута — кокетливой луной в кружевном чепчике облаков.

Шпага закрыл дверь, выключил люстру и сел на диван допивать коньяк при свете ночника.

И тут в комнату вошла Паола, сразу заставив его забыть о Пьерантони, об Эфизио и о подозрительных «картофелинах». Она была в коротенькой сорочке, и тугая грудь, красивые длинные ноги предстали перед ним во всем своем великолепии. Уже давно их любовные встречи стали крайне редкими — она считала его вконец обессилевшим Аполлоном, а уж о нежности и говорить не приходилось. Каждый жил своей жизнью — в бессонные ночи он изобретал все новые остроты и шутки, чтобы порадовать поклонников, а Паола в своей «бомбоньерке» предавалась мрачным мыслям о неудачном замужестве.

Бандиты, убийцы буквально разрушили его нервную систему, зато вернули жену.

Огонь страха за жизнь мужа растопил лед отчуждения. Паола окружила его нежной материнской заботой, что было довольно забавно при солидной разнице в возрасте. Рядом с ним она казалась просто девчонкой. Теперь он понял, что физическая близость еще и снимает нервное напряжение, на время избавляет от страхов и мрачных догадок.

Он осушил еще рюмку коньяка.

Вот ведь как интересно получается — понадобились анонимные письма какого-то маньяка и гибель Эфизио, чтобы ему вновь открылась вся привлекательность жены.

— Джиджи! — позвала его Паола.

Прежде это фамильярное обращение Джиджи раздражало и оскорбляло его, но сейчас, произнесенное нежным голоском, показалось очень приятным.

— Иду.

Он налил в бокал вино, «Баллантеи», любимое вино Паолы, которая ждала его в своей огромной округлой постели.

Шпага потушил ночник и быстро поднялся в «бомбоньерку», бережно неся в руке бокал.

10

Пьерантони подумал, что архив Итальянского радио и телевидения еще менее доступен, чем секретные архивы ЦРУ.

Цербер, охранявший архив, наотрез отказался помочь ему в поисках.

— Я не получил указаний, синьор. Здесь стоит открыть рот, как вспыхивает скандал. А откуда я знаю, что вы сделаете с этими карточками?

— Съем их на закуску!

Пьерантони почернел от злости. Он пригрозил охраннику всеми карами земными и небесными, как вдруг явился начальник архивного отдела. Он нес в руке и даже в шляпе рождественские подарки, обернутые в разноцветную бумагу и обвязанные яркими, пушистыми ленточками.

— Рождество на носу, а я еще не всем родным купил подарки, — стал оправдываться он. Сначала аккуратно положил свертки в шкаф и только потом спросил: — Что вы тут шумите?

— Мне необходимо просмотреть карточки участников телеконкурса Шпаги. Ваш охранник и помощник заставляет себя упрашивать, словно он тоже телезнаменитость.

— А, наш дорогой Шпага! Как он поживает? Убийцу нашли?

Он откровенно радовался бедам «дорогого Шпаги», которого сильно недолюбливал.

— Если ваш отдел и вы лично нам поможете, может, и найдем. Конечно, вы люди очень занятые, но все-таки.

Пьерантони с вызовом поглядел на шкаф, куда начальник отдела упрятал подарки.

— Да смотрите эти карточки, смотрите на здоровье! Под расписку можете даже взять их с собой. Но, по-моему, вы идете по ложному следу — наш неподражаемый Жан Луи Шпага за эти годы слишком многим насолил.

И верно, десятки, сотни из них с удовольствием бы скинули его с пьедестала.

— Люди, желающие занять его место? — с надеждой спросил Пьерантони.

— Неужели вы ждете от меня каких-то конкретных сведений? Да я и не думал на кого-либо намекать.

И больше Пьерантони не удалось выжать из него ровным счетом ничего.

Со своей богатой добычей, сотнями карточек, Пьерантони приехал на виллу Шпаги. Жан Луи в конторе табачной фирмы Канди обсуждал со специалистами, как лучше подать и разрекламировать их продукцию — «ароматные» вальсы всем телезрителям порядком надоели.

Встретила его Паола.

Прежде она всякий раз, увидев его, светлела лицом, глаза ее загорались, а тут помрачнела.

— Какие новости? — спросила она с тревогой.

— Никаких, синьора.

Он погладил по спине Балайку, считавшую его своим, членом семьи.

— Я хотел бы побеседовать с ухажером Анджелы, но так, чтобы это не выглядело как допрос… У меня как раз шина поизносилась. Впрочем, вся моя машина изрядно изношена, да что поделаешь! Кажется, этот молодой человек работает в гараже неподалеку. Не могла бы Анджела позвонить ему и попросить прийти — пусть посмотрит колеса моего драндулета.

Он подмигнул Паоле, и та в ответ слегка улыбнулась.

— Вызов в полицию кого хочешь напугает, а его тем более. Пусть думает, что я интересуюсь одним только Пиццу. — Помолчав, добавил: — А пока поговорю с Валенцано. Мне нужно для сравнения второе анонимное письмо.

— Оно у Валенцано в письменном столе, — сказала Паола. — Провожать вас не надо, не так ли?

Валенцано сидел спиной к двери и печатал на портативной пишущей машинке. Он вздрогнул и мгновенно обернулся.

— Нервничаем, синьор Валенцано! — пошутил Пьерантони. — Как дела?

— Хуже не придумаешь! Попробуйте жить спокойно в этом подлом мире! — в растерянности воскликнул Валенцано.

— Не волнуйтесь, синьор Валенцано, не волнуйтесь. А то ваше состояние передастся синьору Шпаге. Уж если кто и должен опасаться за жизнь, так это он.

— Да, конечно! — мрачно ответил Валенцано. — Но пока что на тот свет отправился бедняга Пиццу!

— Так вы же не красите волосы под Шпагу, — с улыбкой парировал Пьерантони.

— Нет, не крашу. Но представьте себе на миг, что этот псих, не добравшись до хозяина, займется для начала его слугами… Вспомните, сколько раз Агата Кристи на затравку подкидывает читателю кучу трупов, прежде чем убивают главную жертву! — заметил Валенцано, смахивая несуществующую пыль с клавиш портативной машинки. Он поднял глаза и увидел, что Пьерантони смотрит на него с нескрываемым неодобрением.

— Честно говоря, Пьерантони, мне хочется взять расчет и удрать куда-нибудь подальше, — признался он.

— Вы поступили бы неблагородно по отношению к Шпаге. Момент самый неподходящий. Он привык к вам. Сколько лет вы работаете его секретарем?

— Почти два года.

— Ну а как вам с ним живется?..

Валенцано криво усмехнулся.

— Сам по себе Шпага обыкновенный человек со всеми достоинствами и недостатками. Но вот окружение его крайне интересно. Там кипят страсти, происходят невероятные события. Вы меня понимаете?

Пьерантони кивнул. Ему тоже нравилось радиотелевидение, хотя оно нередко бывало средоточием многих гнусностей этого бесчестного мира. И все же приятно порой вблизи посмотреть на умного, смелого режиссера, на действительно талантливого актера.

Наступило короткое молчание, которое первым нарушил Валенцано.

— Чем могу вам помочь?

— Мне нужно второе анонимное письмо.

Валенцано озадаченно поглядел на него.

— Напали на след?

Пьерантони хотел сказать ему о «картофелинах», но след был слишком зыбким, даже обманчивым.

— Нет, пока не напали. Но хорошо бы иметь у себя все письма для графологического сравнения.

Валенцано порылся в ящике стола и извлек оттуда письмо.

— Если нам… если пришлют еще одно такое письмо, я вам сразу сообщу, — заверил он Пьерантони.

Они попрощались.

В гостиной Пьерантони ждала Паола.

— Что вы думаете обо всей этой истории, доктор Пьерантони?

Она неподвижно сидела за игорным столиком, положив на гладкую зеленую обивку белые тонкие руки.

— Вас, Паола, тоже напугала смерть Пиццу?

Она кивнула. Нервно откинула назад упавшую на лоб прядь волос.

— Вначале все казалось просто глупой шуткой, — произнесла она. Она снова поправила непослушную прядь и тихо сказала:

— Спасите Джиджи, защитите его от бандитов. — Потом показала рукой в сторону кухни.

— Марко, наверно, уже на подходе. Попросите Анджелу принести чашку кофе и поговорите с ним мирно, не торопясь.

Марко еще не было. Анджела одна возилась в кухне, точнее было бы назвать ее электронным центром, мыла овощи. Она с тревогой поглядела на Пьерантони — история насчет лопнувшей шины сразу показалась ей обычным полицейским трюком.

— Добрый день, Анджела, — приветливо поздоровался он со служанкой. — Синьора сказала мне, что специалист по шинам вот-вот придет. Спасибо, что ты его позвала.

По ее недоверчивому, даже враждебному взгляду он понял, что Анджела впервые видит в нем полицейского на службе. Лучше всего ее успокоить.

— Хотел бы потолковать с твоим парнем о Пиццу. Он знал его, не так ли?

— Не больно-то и знал.

— Ну, может, в разговоре все-таки станет яснее, что за тип был бедняга Пиццу, — небрежно бросил он и принялся ходить по кухне, разглядывая каждое электрочудо. — Кофе мне не сваришь, Анджела?

Она кивнула, немного успокоенная его дружелюбием. Может, все ограничится простым разговором. К тому же она не сомневалась ни на минуту — ее Марко ни в каких грязных делах не замешан.

Поэтому, когда он появился на пороге, она ничем не дала ему понять, что этот звонок насчет шины самая настоящая ловушка.

Марко, правда, и сам почуял что-то неладное. Что делает в кухне этот тип, которому Анджела старательно варит кофе.

— Привет, Анджела, — осторожно сказал он.

— Этот синьор пришел насчет лопнувшей шины, — выпалила Анджела.

«Синьор насчет лопнувшей шины» усмехнулся и объяснил:

— У меня «фольксваген» — старый-престарый. — Он оглядел паренька, мягко ему улыбнулся. Коренастый, крупноголовый с черными волнистыми волосами и загрубевшими руками ремонтника.

— Не хочешь выпить со мной кофе? — предложил он. — А уж потом машину поглядим.

Он помолчал и вдруг спросил в упор:

— Последний раз, когда я тут был, на твоем месте сидел бедняга Пиццу! Никак не пойму, за что его убили.

— Вы из полиции? — встревожился Марко.

— Да, но не думай, это не допрос. Когда такое случается, положено расспросить всех, кто хоть как-то знал погибшего. Пиццу почти никого не знал в Милане. И хотя ты с ним тоже, наверно, был мало знаком, что-то, глядишь, рассказать сумеешь.

Он получил все данные об этом Марко и все-таки спросил с любопытством:

— Ты автомеханик, так ведь? Работа тебе по душе?

— Да, по душе.

— Мастерская твоя, собственная?

— Если бы моя! Одного одуванчика, который без конца мне шею мылит.

Заметив недоумение Пьерантони, застывшего с чашкой в руке, Анджела охотно объяснила:

— Ну, старого долдона, изрядного зануды.

Ей нравился жаргон своего парня.

— И давно ты знаком с Анджелой?

Влюбленные обменялись мгновенным нежным взглядом.

— Примерно с год.

— Собираетесь пожениться?

— Да вроде того! Черт побери, я двумодельный, но с Анджелой угодил в ловушку.

«Двумодельный» могло означать и любитель любовных интрижек, и готовый и на долгую связь и на коротенький роман, но Пьерантони уточнять не стал — его интересовало другое. Поэтому он только заметил, что Анджела — лучшая в мире партия. Марко, однако, понял это как намек на политику. И тут же ощетинился.

— Я в партии тех, кто вкалывает день и ночь, а зарабатывает гроши. И потом, — добавил он, — хоть я и недолго пробыл в школе, ремесло у меня есть. А на политику вашу мне начхать.

Ну, точь-в-точь как Шпага. Похоже, для них все, кто активно занимается политикой, — самые что ни на есть плохие люди, а вот они, равнодушные к ней, — отличные.

— Расскажи мне о Пиццу.

— Бедный малый! Когда надо было отремонтировать машины синьора Шпаги, Анджела присылала его ко мне в мастерскую. С неделю назад я ему привел в порядок кузов «феррари».

— Он не рассказал, что там у них произошло?

— Ясное дело, долбанули по кузову железной палкой и весь поцарапали. Но Пиццу о том молчок — хозяин приказал ему держать язык за зубами.

— Когда ты видел его последний раз?

Марко ответил, не задумываясь.

— Ну, когда кузов «феррари» ремонтировал. Неделю тому назад.

Они замолчали. Анджела переводила беспокойный взгляд с одного на другого.

— Какая красивая кухня! — внезапно воскликнул Пьерантони, желая прервать тягостное молчание.

Анджела с гордостью заулыбалась. А Марко помрачнел. Вот поженятся они, обзаведутся своим домом, и Анджела, чего доброго, захочет такую же кухню. А им о такой лишь мечтать можно.

— Все-таки, что за тип был этот Пиццу? — не утерпел Пьерантони и посмотрел на обоих сразу.

Анджела в ответ пожала плечами, мол, обыкновенный шофер, каких тысячи. А Марко пробурчал:

— Ему не нравилось ни красное, ни аминь.

— Ни коммунисты, ни демохристиане, — объяснила Анджела.

— Значит, вы говорили с ним о политике?!

— Нет. Но он на всех нападал, кроме как на фашистов.

Пьерантони встал и прошелся по кухне, любуясь тем, как сверкают плитки пола.

Анджела и Марко с беспокойством следили за ним. А он испытывал одну только досаду — тяжело процеживать через решето слова ближнего, а главное, на дне решета почти ничего не осталось.

— Спасибо за отменный кофе, Анджела. — Он позвал Марко: — Пойдем, взглянем на «фольксваген».

11

Только что закончилась рекламная предрождественская передача — сплошные елочки в сверкающих разноцветных гирляндах, семьи, ликующие, когда им вручают перевязанные ленточками торты, мальчишки, жующие карамельки.

Грохот барабанов прервал поединок двух мушкетеров, которые ждали, когда Жан Луи, тряхнув белокурым чубчиком, коснется лезвием своей шпаги дуэлянтов и возвестит «Ударами шпаги».

Риккардо и Анджело, как всегда, подвинули стулья поближе к телевизору.

Марину этот привычный скрип стульев в последнее время крайне раздражал. «Двое слабоумных», — с тоской подумала она. Сама она больше не испытывала никаких эмоций. Когда грохот барабанов достиг своего пароксизма, она бросила взгляд на этих двух кретинов — появится ли и сейчас на их лицах выражение ненависти. И увидела, что оба полны живейшего интереса к передаче, да и она сама с детским любопытством уставилась на зеленоватый экран. А Риккардо и Джанни чуть ли не касались экрана лбами, и она вдруг ощутила неудержимую ярость.

Какое они имеют отношение к ее «битве» со Шпагой? Ну Риккардо как-никак муж, но Джанни-то всего только друг, вернее даже приятель. Он, этот обрюзгший толстяк с гнилыми зубами, ненавидит всех, у кого есть деньги. Как они заработаны, неважно. Раз человек богат, значит, эксплуатирует других, наживается на них. Попробуй его поэксплуатируй, этого бездельника. Конечно, и Риккардо не горит особым желанием работать, но все-таки хоть на службу ходит.

— Вот бы с этой красоткой Альбертой ночку провести! — вздохнул Джанни.

— Еще бы! Альберта только и мечтает о твоих сальных волосах и толстой шее, — процедила сквозь зубы Марина.

Оба неизменных «телезрителя» засмеялись. А она совсем не шутила. И потом ей осточертело каждый понедельник смотреть это дурацкое шоу. В самом начале, когда Шпага объявил о телеконкурсе (о боже, как давно это было!), она тоже испытывала возбуждение, радость. А теперь осталось только чувство озлобления. Баста. С этим идиотизмом пора кончать!

Она подошла и нажала кнопку. Сразу умолк голос диктора, исчезли лица актеров, в магическом ящике замерла напряженная жизнь.

В комнате стало темно, и она, идя к выключателю, споткнулась о ногу Риккардо.

— Ты что, спятила?!

Джанни потянулся к серой кнопке телевизора.

— Баста! — закричала Марина. — Баста! Я по горло сыта этой дурацкой историей.

Риккардо и Джанни сердито поглядели на нее. Два капризных ребенка, один из них, увы, ее муж.

— Так ведь после того, как ухлопали шофера, и начинается самое интересное, — вырвалось у Джанни.

Риккардо, к счастью, промолчал.

— Ты что, не понимаешь, Джанни? Эта игра может для нас плохо кончиться?

— Ты, помнится, начала первой. «Он назвал меня «Морское судно». Да его убить мало! Он еще насмехается надо мной, этот боров, остроумный, как ковбои на балу!»

— Ну что ж, а теперь я хочу, чтобы Шпага остался жив. Главное же, боюсь за Риккардо. И мне сдается, дорогой Джанни, что ты у нас великий храбрец. Вот и убивай Шпагу сам, раз тебе так приспичило. А я выхожу из игры. И Риккардо тоже.

Риккардо подошел к ней и ласково потрепал по щеке.

— Я рад, что твоя ненависть к Шпаге прошла. Мне самому вся эта история порядком надоела.

— Такие, как вы, и дают им преспокойно наживать миллиарды, — прошипел Джанни. — От страха вы оба обделались.

— Если думаешь, что из-за страха, то глубоко ошибаешься! — возразил другу Риккардо.

— Не спорь, — вмешалась Марина. — Пусть сам, в одиночку, изображает из себя отважного рыцаря.

— Кретинка! Хотя чего еще можно ждать от женщины! — Джанни мгновенно накинул пиджак и пнул ногой стул. — Пойду в бар, досмотрю передачу, — объявил он и, хлопнув дверью, ушел.

12

Делом Пиццу занималось множество людей, но пока безрезультатно. Между тем анонимных писем с угрозами Шпага больше не получал. Пьерантони вновь подумал о «картофелинах». Хотя связь была весьма зыбкой, но проверить надо, и поскорее.

Увы, в здании Радиотелевидения перед рождеством кипела работа. В студиях яблоку негде было упасть, по коридорам слонялись мальчишки из церковных хоров, родные мальчишек носились как угорелые и хватались за сердце, клоуны водили за руку сердитых обезьян. Тигров, львов, слонов показывали, к счастью, в видеозаписи. Так что Пьерантони удалось сесть за разбор карточек только во вторник утром.

После первой же карточки он, к своему изумлению, убедился, что этот телеформуляр ничем не уступает протоколу допроса в полиции. Имя, фамилия, год и место рождения, адрес, семейное положение, какое учебное заведение окончил, работа, хобби, участие в других конкурсах — все было указано.

Двадцать отобранных карточек относились к той группе участников конкурса, которых Шпага с первого же раза буквально «разделал под орех». Рядом лежали и карточки тех, кто был недоволен самим Шпагой, его методом ведения передачи.

Пьерантони сунул сигарету в короткий мундштук — предмет постоянных шуток его коллег, называвших мундштук музейным экспонатом. Закурил, вынул первые две карточки и начал их изучать. Составитель карточек в примечании просил участников конкурса писать как можно аккуратнее и красивее.

Первая карточка гласила:

«Роберто Дамиани, родился в Генуе 27.06. 1949 года, женат, имеет ребенка, живет в Генуе на Корсо Ментана, 108, увлекается подводной охотой и филателией».

Как раз филателия, знатоком которой он себя считал, и подвела Роберто Дамиани.

Но почерк у синьора Дамиани был прескверный, и он часто переходил с курсива на печатные буквы, которые к тому же еще и подправлял, чтобы они выглядели покрасивее. С почеркам анонимного письма он явно не совпадал.

Пьерантони глубоко затянулся, по привычке пожевал мундштук и отложил первую карточку в сторону.

Марилена Куадрио, родилась в… Зазвонил телефон. Левой рукой он вынул изо рта мундштук, затянулся и спокойно спросил:

— А кто он, этот Маттео?

— Младший сын Шпаги.

Горящая сигарета вылетела из мундштука и обожгла ему пальцы.

— Когда это случилось? Где?

— В «Ринашенте», полчаса назад. Мать повела его в отдел игрушек. Вначале она решила, что малыш потерялся в толпе. Ее отвели в дирекцию магазина и по громкоговорителю объявили, что разыскивается Маттео Шпага. Мальчугану еще и трех лет нет. Он словно испарился.

— Когда? — в растерянности переспросил Пьерантони.

— Примерно полчаса назад.

Пьерантони посмотрел на часы — было без двадцати минут двенадцать.

— Кто прибыл на место происшествия?

— Майор Руссо и два оперативника. Это он велел тебя предупредить.

— Сейчас же выезжаю. Шпага уже знает?

— Да, его разыскала синьора Паола. Найдешь там и его самого.

То, что расследованием занялся лично майор Руссо, лишний раз говорило о важности в глазах начальства дела Шпаги. «Они все ближе подбираются к нему, черт возьми», — подумал Пьерантони. «В такие времена уж лучше быть скромным государственпым служащим, пенсионером, продавцом магазина или просто домохозяйкой». И утешился тем, что зажатый в толпе пассажиров метро, ничем от них не отличается ни по одежде, ни по виду. Через пять минут он войдет в тоннель универсального магазина «Ринашенте».

В «Ринашенте» его направили на пятый этаж.

Там всех покупателей отвели в одну сторону, а в другой стояли оперативники из группы Руссо и два человека в одежде Дедов Морозов. Оба в париках и с белым пуделем под мышкой.

Оперативник, поставленный у эскалатора, не знал Пьерантони в лицо, так что пришлось предъявить документы. Лишь после тщательной проверки он попал наконец в «страну игрушек», где и нашел Руссо и супругов Шпага.

Увидев их, он испытал чувство острой жалости. У Паолы лицо распухло от слез, что никак не гармонировало с каракулевой шубкой, такой чистой и гладкой, словно она принимала в ней ванну. Шпага, белый как полотно, молча, с покорной тоской в глазах, слушал взволнованный рассказ продавщицы, которой майор Руссо задавал наводящие вопросы.

Он поглядел на Пьерантони так, точно видел его впервые, и снова уставился на продавщицу.

— Я видела, как он разговаривал с малышом, — рассказывала продавщица. — Впрочем, вы все уже знаете. Только длилось это какой-то миг, ведь у прилавка толпились покупатели.

— Но с кем из них? — настаивал Руссо. Он тоже заметно нервничал. От нетерпения голос подрагивал, а выражение лица сатира, облагороженное очками, было сейчас просто свирепым. Очки то и дело сползали на нос, и он, морщась, поправлял их указательным пальцем.

Молодая продавщица переводила взгляд с одного Деда Мороза на другого, а они оба в унисон отчаянно трясли головой.

— С одним из этих двух. Они в маскарадной одежде похожи друг на друга как две капли воды.

— Один сантиметров на десять выше другого, — заметил Руссо.

— Тот, кого я видела, склонился над ребенком. Как тут понять, кто выше и кто ниже.

Когда Руссо обратился к самим Дедам Морозам, они, перебивая друг друга и размахивая руками, стали объяснять, что они здесь ни при чем.

— Отвечайте по одному, — приказал майор Руссо. Он хмурил густые черные брови и казался сейчас воином-сарацином. — Начнем с вас!

— Ну, я мало что могу рассказать. Когда я вошел в отдел, по громкоговорителю уже объявили, что ищут пропавшего мальчика. До этого я стоял под портиком у главного входа. Мы работаем поочередно, час внутри магазина, час — снаружи. Так один может обогреться, пока работает в магазине. Я, как мы и договорились, вошел в магазин ровно в одиннадцать.

Второй Дед Мороз подтвердил поочередность работы и сказал, что в момент исчезновения мальчика он смешил трех мальчуганов, сыновей немцев или швейцарцев, в отделении игрушечных электропоездов, что на другом краю отдела.

— Вот этих двух.

Он показал на молодую женщину и мужчину постарше и трех мальчуганов, стоявших у кассы. Мальчишки решили, что Дед Мороз приветствует их, и в ответ радостно замахали ручонками.

— Вы проверили этих двух ряженых? — тихонько спросил Пьерантони у помощника Руссо.

Тот поглядел на него с некоторым даже презрением. Они служащие объединения, а не случайные люди, захотевшие подзаработать в рождество. Дирекция не рискует нанимать людей со стороны. Эти два Деда Мороза в таких красивых шубах могут, когда кругом толпятся покупатели, уйму вещей украсть.

— Садитесь, синьора! — обратился Руссо к Паоле. Он боялся, что она вот-вот упадет в обморок. Одна из продавщиц пододвинула ей табуретку, и Паола поблагодарила ее вымученной улыбкой.

— Куда они его, бедняжку, увезли, — прошептала она.

— Мы объявили тревогу. Дорожная полиция уже оповещена, на шоссе установлены заставы. Не волнуйтесь. Сделаем все возможное иневозможное, чтобы его разыскать.

Он не сказал Паоле, что двадцати минут общей растерянности, вернее паники, похитителям вполне хватит, чтобы оторваться от преследователей. Руссо хмуро огляделся, увидел Пьерантони и кивнул ему, отчего очки снова сползли на нос.

— Послушаем швейцарцев, — вздохнув, сказал он. Когда семья подошла к ним, Руссо велел двум Дедам Морозам снова надеть парики.

— Вы говорите по-французски? — обратился он к красивой пышной швейцарке.

— Немного. Но мы немцы из Страсбурга, — уточнила молодая женщина и сама предложила быть переводчиком в разговоре Руссо с тремя детьми.

Руссо вытер вспотевший затылок и растерянно посмотрел на немку. Пьерантони понял, что Руссо предпочел бы сам поговорить с мальчишками, но, увы, не знает немецкого языка.

— Я по-немецки говорю, хотя и не очень хорошо, — вмешался Пьерантони. «Хотите, Руссо, я с ними побеседую?

— Отлично. Попробуйте. Из прямого разговора всегда можно извлечь куда больше сведений. Только не напугайте их.

Предупреждение оказалось излишним. Двое мальчишек — третьего, совсем кроху, мать держала на руках — явно восприняли свое первое путешествие за границу как сплошные увлекательные приключения. Они смело поглядели в глаза Пьерантони, готовые помочь храброму шерифу, который поднял их и поставил на прилавок отделения, где продавались плюшевые и всякие другие мишки-игрушки.

— Ну, расскажите мне о том Деде Морозе! — весело поощрил их Пьерантони. Один из мальчишек, поменьше ростом, тут же показал на более высокого из двух Дедов Морозов и уверенно сказал:

— Это был он.

Пьерантони недоверчиво поморщился.

— Да, да! — не отступался мальчуган. — У него голубые глаза.

И верно, у высокого Деда Мороза, который утверждал, что развлекал этих мальчишек, были голубые глаза.

— А вы поняли друг друга?

Мальчишки хором ответили.

— Да, он здорово говорит по-немецки.

— Дед Мороз скромно объяснил, что он действительно прилично знает немецкий, так как ведает закупкой игрушек в Германии.

Руссо наклонил голову и принялся рассматривать свои ноги. Остальное его, казалось, не интересовало.

— Значит, — сказал он наконец, — из вас двоих никто не разговаривал с малышом в голубом пальтишке и белых гетрах?

Оба Деда Мороза решительно ответили «нет».

Мальчуганы, стоявшие на прилавке, вовсю разглядывали кудри своих Дедов Морозов и тайком толкали в бок матерчатых пуделей.

— Du bist symphatischer als der andere! — воскликнул старший из мальчуганов.

— Что он сказал? — спросил Руссо.

— Говорит, что я лучше его. — Дед Мороз номер один показал на коллегу.

— Почему? — удивился Пьерантони.

— Тот, другой, не захотел с нами играть и толкнул меня!

Пьерантони перевел. Глаза его блестели.

— Видите, майор, что говорит этот мальчуган.

Руссо кивнул, ничуть не удивившись.

— Я сразу подумал, не было ли еще и третьего Деда Мороза.

— Теперь все ясно. Так легче всего подойти к малышу и незаметно его увести.

Паола всхлипнула. Она вынула платок и стала судорожно сморкаться.

— Та же борода, тот же парик, та же красная шуба, — пояснил майор в ответ на немой вопрос Пьерантони.

— Вы и сами, при желании, можете мгновенно превратиться в Деда Мороза.

И верно, «Ринашенте» продавал полную «униформу» Деда Мороза для тех отцов, которые дома собирались продолжить со своими детьми предрождественскую игру. Они знали все поступки своих отпрысков за год и могли учинить им самый настоящий семейный допрос.

Увы, от немецких мальчуганов добиться удалось немного. Когда они увидели в толпе Деда Мороза, бросились ему навстречу — такого красивого старика они еще не видели. Но он оттолкнул их и прошел дальше. Немного спустя им удалось поймать другого Деда Мороза, очень веселого и доброго. Нет, они не помнят, какие были глаза у первого Деда Мороза, он на них даже не взглянул. В своей красной шубе он промчался как гоночная машина — похоже, очень торопился.

Везти домой убитых горем Шпагу и Паолу пришлось Пьерантони. Да еще потом на вилле подбадривать плачущую Анджелу и вконец испуганного Валенцано. Шпага позвонил домой еще из магазина в слабой надежде, что кто-то отвез мальчика на виллу, ведь адрес тот знал наизусть уже с двух лет.

— Не занимайте обе линии, доктор Валенцано, предупредил Пьерантони. — Теперь нам остается ждать, когда они позвонят и потребуют выкуп.

— Но он же такой маленький, мой Маттео! — всхлипнула Паола. — Такой маленький!

— Синьора, дети легче взрослых переносят подобные вещи. В свои три года он едва ли поймет, что с ним случилось. Скорее подумает, что это забавное приключение, — утешил ее Пьерантони.

Вдруг зазвонил телефон.

Все вздрогнули словно от внезапного удара хлыстом и переглянулись.

Телефон Шпаги не значился в телефонной книге, но можно было догадаться, что начнут звонить испуганные до смерти родные, друзья — в знак солидарности, коллеги — из жалости.

Сплошь бесполезные звонки, а ведь никак нельзя занимать обе линии.

К телефону подошел Шпага — звонила теща, которая еще ничего о похищении внука не знала.

Пьерантони пришлось прийти Шпаге на помощь. Он взял трубку и сказал плачущей в телефон старой женщине, что отныне по этому номеру будет отвечать полиция и чтобы она не волновалась. Если будут какие-либо новости, ей тут же сообщат. А пока пусть никому не рассказывает о случившемся и больше не звонит. Он надеется, что синьора все поняла? И повесил трубку.

— Останетесь у нас? — спросил Шпага. — Перекусить не хотите?

Пьерантони отказался.

— Я побуду здесь всего с полчаса — дождусь доктора Руссо, он отдаст приказ прослушивать ваш телефон. Может, это займет и больше времени. Сегодня бастуют телефонистки. Что ни день, то забастовка!

13

Пьерантони не терпелось вернуться в кабинет, чтобы продолжить графологическое сравнение писем. А вдруг эти анонимные письма и есть ключ к разгадке всей истории! Найти отправителя писем стало делом неотложным.

Искать ему пришлось недолго.

Марина Кампателли, шестая в группе, заполнила свой опросник тем же красивым почерком, каким отличались оба анонимных письма. Те же округлые буквы, то же малюсенькое «д» в названии родного города Арма ди Гаджа и те же «I» без точки сверху. Он вновь пробежал глазами все данные.

Марина Кампателли в замужестве Гаффури, двадцати двух лет, домашняя хозяйка, ее хобби — итальянская живопись эпохи наивысшего расцвета. Участвует в конкурсе до книге Джорджо Вазари «Жизнеописания».

Несмотря на блестящие ответы на репетициях, она на конкурсе беспрерывно ошибалась. Наверно, она и есть автор писем. Где находится улица Атене, 19, он не знал и запросил данные в оперативном зале.

— Она пересекает улицу Пальманова.

Пьерантони как током ударило. Так с ним случалось всегда, когда он выходил на след. Он схватил трубку и набрал номер Шпаги. Телефон был занят, черт бы их всех побрал!

На третий раз ему своим загробным голосом ответил Валенцано. Он сказал, что и родные, и друзья, и коллеги продолжают звонить, хоть их и просили этого не делать. Они, правда, стараются говорить как можно короче.

— Передаю трубку синьору Шпаге, — услужливо сказал он.

— Вы помните Марину Кампателли? Она отвечала по «Жизнеописаниям» Вазари.

Он помнил — давняя история, синьора потерпела полное фиаско. Понятно, что она разозлилась. Эти дамочки, когда проигрывают, сразу сникают. Она уходила чуть не плача и ни с кем не попрощалась.

— Еду к ней, — объявил Пьерантони.

В трубку донесся вздох и взволнованный шепот.

— Но как могла молодая женщина, к тому же хрупкая, убить железной палкой Эфизио и увести Тео, переодевшись Дедом Морозом?!

— Ну, в Деда Мороза она прекрасно могла нарядиться. И вовсе не обязательно, что действовала она одна… А главное, эта хрупкая молодая женщина живет на улице, перпендикулярной улице Пальманова, синьор Шпага. Вам это ничего не говорит? Как только вернусь, позвоню. Вашей жене, надеюсь, лучше? Скажите ей, что мы, пожалуй, на верном пути. До скорой встречи.

Целых полчаса ушло на то, чтобы связаться с помощником прокурора и разыскать старшего сержанта Салуццо, который мотался по улицам Милана, хотя должен был находиться в оперативном зале.

В полицейскую машину они забрались только в четверть четвертого. Пьерантони сел за руль.

— Какого черта тебя никогда не бывает в управлении? — упрекнул он Салуццо.

Старший сержант, немолодой уже человек, отличался своей сдержанностью.

Но тут он вдруг вспылил, чем немало удивил Пьерантони.

— Пришлось заменить Бернаскони. Он в больнице, ему демонстранты разбили нос. На улице Ларга, они там камешками бросались. И вот еще что, если меня укокошат — никаких цветов и венков от этих крокодилов из министерства внутренних дел. Понятно, лейтенант Пьерантони? Меня на время отправили в отряд по поддержанию общественного порядка. Их там человек двести, со мной стало двести плюс один. Против тысяч десяти героев, вооруженных всего лишь револьверчиками, камнями да еще древками от знамен, обшитыми железом. Ох, и увесистые эти древки!

Мы же, злобные фараоны, решаем вечную проблему — защищаться или не защищаться? Но результат-то один — будешь защищаться, угодишь под суд, не будешь защищаться, начальство обвинит хотя бы в том, что не применил оружие в целях самообороны.

Все это он не сказал, а выпалил.

От изумления Пьерантони включил максимальную скорость, и машину рвануло в сторону.

— Э, не горячись, Салуццо! — пожурил его Пьерантони. — Признайся, ты так распалился потому только, что не успеваешь купить рождественский подарок жене!

Салуццо, человек по натуре добродушный, при упоминании о жене и рождественском подарке сразу помягчел.

— А ты что подаришь жене? — спросил он.

— Ночь любви, если только меня не отправят дежурить, — усмехнувшись, ответил Пьерантони. Его все эти приготовления к рождеству не на шутку пугали, и он мечтал заснуть в декабре, а проснуться шестого января и увидеть у постели Снегурочку. Он сбавил скорость и стал еще пристальнее следить за дорогой. Темнота уже подбиралась к домам, и без того почти утопавшим в туманной дымке.

— Ну и дура! — процедил он сквозь зубы. Дурой он обозвал Марину Кампателли, в замужестве Гаффури, из-за которой ему приходится ехать в эту грязную дыру — улицу Пальманова.

— Хорошо, если бы эта Марина оказалась ни при чем, — поддел его Салуццо. — Не можешь же ты упечь ее за решетку только за то, что она написала пару глупейших писем с угрозами. В худшем случае ее заставят уплатить двадцать тысяч штрафа. Поистине страшное наказание при нынешних-то ценах! — Он покачал своей круглой головой с коротко остриженными, начинающими седеть волосами.

Дом номер 19 оказался одним из дешевых, недавней постройки «народных домов». На подоконниках — увядшие от холода цветы в вазах. Парадная дверь оказалась незапертой, и это уже обрадовало Пьерантони — не придется рассказывать по домофону всякие байки, чтобы тебя впустили.

Одолев два этажа, они увидели на синей дверной табличке фамилию Гаффури.

Дверь им открыла приятная блондинка, чем-то напоминавшая хищную птицу, быть может, из-за слегка удлиненного носа и тонких губ. А в остальном совсем даже ничего, хоть и худая, как сказал Шпага. Она смотрела на двух незнакомцев в полной растерянности, как, наверно, глядит сова, ослепленная автомобильными фарами.

— Вы синьора Марина Кампателли, по мужу Гаффури?

Салуццо задал свой вопрос грозным голосом, просто так, по привычке. Показал служебное удостоверение.

— Мы из полиции, синьора.

Она молча посторонилась и дала им пройти. Из соседней комнаты мужской голос спросил:

— Кто там, Марина?

И так как Марина ничего не ответила, Салуццо и Пьерантони пошли на голос и очутились в кухне.

— Полиция, — сказал Салуццо, на этот раз преднамеренно суровым голосом. Коренастый, с длинными иссяни-черными волосами молодой человек, чинивший стул, — в руке он держал молоток и гвозди, — вполне мог быть тем Дедом Морозом или убийцей.

— Вы муж этой синьоры? — спросил Пьерантони.

— Гаффури, Риккардо, — назвал себя молодой человек, так и не встав со стула. Обычно вначале фамилию, а лишь потом имя называют бывшие солдаты, недавно отслужившие в армии, отметил про себя Пьерантони.

— Придется отвезти вас обоих в полицию, — сообщил Салуццо. Тем временем Пьерантони быстро обошел квартиру — очень маленькую, две комнаты, коридор и кухню, обставленную секционной мебелью.

— Сначала объясните, по какой такой причине? — твердо, с вызовом ответил Гаффури Риккардо. Он поднялся и, не выпуская из рук молоток, подошел к Салуццо. Тот невольно схватился за кобуру пистолета.

— Угрозы, убийство, похищение малолетнего ребенка, — объявил Пьерантони с порога.

Риккардо Гаффури положил молоток на стол и посмотрел на жену. Она стояла, прислонившись к степе, бессильно уронив руки.

— Убийство и похищение. Да вы что, с ума сошли? — воскликнул он, переводя удивленный взгляд с одного полицейского на другого.

— Ну, скажи же им, скажи им, Марина.

Марина внезапно разрыдалась.

— Я так и знала! — всхлипнула она. — Так и знала!

А потом все смешалось. Марина сотрясалась от плача и что-то бессвязно шептала. Ее муж, путаясь в словах, объяснил, что да, письма с угрозами Марина писала от обиды, из желания зло подшутить над этим Шпагой, который так любит на глазах всей страны издеваться над человеком.

К убийству его шофера они не причастны. И какое еще там похищение? Кого?

— Значит, об убийстве вы знали? — обронил Пьерантони.

— Конечно, знали, слышали об этом по телевизору, прочитали в газетах. — Да к тому же произошло оно в нашем квартале. Потому мы и перестали посылать дурацкие письма — решили, что это небезопасно.

— Ах небезопасно! — с мрачной усмешкой повторил Пьерантони. Оп-то думал, что напал на след преступников, а угодил в зловонную яму, где затаились мстительная гадючка с хорошим почерком и наглый осел.

— Где вы были сегодня между десятью и двенадцатью часами? — сурово, но без всякой надежды на удачу спросил он. Эта супружеская пара не показалась ему такими уж искусными актерами, чтобы разыграть неподдельное изумление. Они покорно и точно ответили на вопрос. Риккардо был на заводе, работы мало, и он пробыл там всего половину смены. Марина была до двух часов в детском саду, где она работает воспитательницей.

— Разве вы не домохозяйка? — спросил Пьерантони, вспомнив запись в ее картотеке.

— Я нашла работу два месяца тому назад. На ползарплаты мужа не проживешь.

Наконец-то она успокоилась.

Ни Риккардо, ни Марина не спросили, почему у них требуют доказать свое алиби именно в этот день.

— Ну, поехали? — угрюмо сказал Салуццо.

— Так и впрямь нас забираете? Из-за какой-то глупой выходки. Да меня потом с работы уволят!

Тон из наглого стал просительным.

— Если вы ни в чем таком не виноваты, мы вас вскоре отпустим, — пообещал Пьерантони.

В машине он примостился на заднем сиденье между супругами Гаффури. За руль сел Салуццо.

— Я попаду на площадь Сир Рауль, если сверну на первую улицу по правой стороне? — спросил он у Пьерантони.

— На той улице одностороннее движение, — вмешался Риккардо Гаффури. — И потом, вы едете в противоположном направлении. Вам надо свернуть налево у проспекта Падова и ехать вдоль железной дороги. Затем, в конце улицы Эстерле, есть подземный проезд, он и приведет вас прямо к площади Сир Рауль.

Салуццо включил зажигание, а Пьерантони под стук мотора стал упорно вспоминать, не на улице ли Эстерле нашли Пиццу убитым.

Нет, на перекрестке улиц Пальманова и Камбини. И все же с этой незнакомой окраинной улицей у него были связаны какие-то неприятные ассоциации.

В конце улицы Падова был светофор. Горел красный свет. Рядом со светофором находился газетный киоск, там были выставлены свежие, послеполуденные выпуски. Через стекло Марина увидела, как в соседней машине двое за десять секунд вынужденной стоянки успели обменяться несколькими поцелуями. И тут в глаза ей бросились заголовки газет.

— О господи, — простонала она. — О господи!

Тогда на киоск посмотрели и остальные. Черные огромные заголовки первых страниц газет гласили:

«Похищен сын Жана Луи Шпаги! Быть может, он тоже убит, как Пиццу! Судорожное ожидание звонка с требованием выкупа».

Машина сзади пронзительными гудками напомнила, что уже загорелся зеленый свет.

Салуццо рванулся вперед. В машине все молчали. Пьерантони не выдержал и процедил сквозь зубы «шакалы», но относилось это скорее к журналистам, чем к похитителям.

— Протокол допроса этих двух голубков ты, Салуццо, сам составишь, сказал Пьерантони, когда они прибыли в Центральное полицейское управление на улице Фатебенефрателли. Отвел Салуццо в сторонку и вполголоса добавил:

— Может, у них есть сообщник или же они сами разыгрывают комедию. Нажми на них посильнее. Не очень-то я верю в случайные совпадения.

В кабинете на третьем этаже управления, который он делил с коллегой Сарачено, никого не было. Это даже обрадовало Пьерантони. Ему предельно надоели бесконечные жалобы Сарачено на проклятую службу, а главное, на жену, дочь и тещу, которых он глубоко презирал. Так глубоко, что твердо уверовал — красивых, порядочных женщин не существует в природе. А если и увидишь на экране красотку, так ведь это — одна «химия», чудеса косметики.

— София Лорен, Клаудия Кардинале, Сильвия Кристель, Антонелли — сплошные энге.

— Энге? — удивлялся Пьерантони.

— Ну да — надувные груди. А у Вирны Лизи зубы, думаешь, натуральные, свои?

Пьерантони, чтобы не разувериться, что у людей бывают свои красивые белые зубы, всякий раз приходилось вспоминать чудесные зубы отца.

На письменном столе рядом с грудой бумаг лежала записка «15 часов 25 минут. Срочно позвоните секретарю майора Руссо».

Он взглянул на часы — без четверти пять.

От сержанта Сенаторе из оперативного отдела он узнал, что похититель наконец-то позвонил на виллу Шпаги. Майор Руссо и капитан карабинеров Цаполла давно уже прибыли на виллу и ждали его, Пьерантони.

— Еду, сию минуту еду.

Он позвонил в диспетчерскую и предупредил, что на время отбывает. Затем вызвал по телефону Салуццо.

— Они объявились, — сообщил он. — Еду к Шпаге. Как дела с этими двумя?

— Подожди, я тебе через минуту перезвоню.

Пьерантони весь напрягся — раз Салуццо пошел звонить ему из другого кабинета, значит, кое-что интересное он из супружеской пары выжал. Не успел он этому порадоваться, как зазвонил телефон.

— Выплыло одно имя — Джанни Кормани, друг дома, он знает об анонимных письмах. Безработный, из так называемых бунтарей.

— Немедленно его разыщите. Но будьте осторожней — может, он и спрятал малыша в своем доме. Хотя нет, лучше всего возьмись за это дело сам, лично. Как только найдешь, сообщи майору Руссо. Он на вилле Шпаги. Пусть потом он и займется этим «бунтарем». А я буду держать тебя в курсе дела.

— А с этими двумя как поступить? — простонал Салуццо. — Они просятся домой, баиньки.

— О, какие остроумные. Ты их держи и не отпускай, пока не разыщем и не допросим Джанни, друга семьи. Жду от тебя вестей, Салуццо.

14

Вилла Шпаги походила сейчас на лайнер, подающий сигналы SOS. Шпага и Валенцано, каждый по своему телефону, обещали вексели, закладные, драгоценности в залог, просили взаймы денег под крупные проценты.

На диване рядом с Паолой, уронив руки на колени и со страхом озираясь вокруг, сидела неподвижно бабушка Тео, пожилая, вовсе не молодящаяся дама.

Капитан Цаполла только что ушел. Руссо казался псом, который рвется с цепи.

— Сколько они потребовали? — шепотом спросил у него Пьерантони.

— Триста миллионов.

— Не так уж и много! — изумился он.

— За четыре часа, когда все банки закрыты, и столько не соберешь.

Он показал на Шпагу и Валенцано, о чем-то договаривавшихся по телефону.

— Они позвонили в Лугано, там в банке у Шпаги есть счет. Но швейцарцы точны как их швейцарские часы — если банки уже закрылись, то их ни за что не откроют. А эти типы требуют доставить выкуп сегодня же вечером.

— Вызов зафиксировали?

— Узнаете все в кабинете Шпаги.

Шпага уставился на Пьерантони, обнажив зубы в ядовитой усмешке. Ждал второго вопроса, и Пьерантони его задал, заранее, однако, зная, что поворачивает нож в уже и без того кровоточащей ране.

— Откуда звонили? — все же рискнул он.

Эти господа телефонщики не торопились. Ведь еще не бывало, чтобы требовали выкупа прямо в день похищения. А этот типчик взял и позвонил, когда мы еще не были готовы. Хорошо хоть, что больше звонков не было… Если б я не подсоединил телефон к магнитофону Шпаги, мы бы и записи не имели.

В кабинете Пьерантони включил магнитофон. Раздался шепчущий голос — похититель явно говорил, поднеся ко рту платок, и говорил на чистом итальянском языке.

— Сообщение для Шпаги. Сегодня вечером в половине девятого сядете в серую «ланчу» с номерным знаком МИН 12426, стоящую у дома пять на улице Бенедетто Кроче. С собой возьмете триста миллионов в старых купюрах, по десять тысяч лир.

В «бардачке» у руля вмонтирована рация, настроенная на ту же волну, что и наш передатчик. Включите рацию, нажав рычажок справа от нее. Кодовые слова: Джиджи Шпага. Точную дорогу вам укажут по радио. Полиция не должна подходить к припаркованной «ланче» и следовать за ней в пути. Если полиция не вмешается, ребенка вам возвратят завтра.

Потом Шпага отчаянным голосом зашептал, что банки уже закрыты, что он не в состоянии так быстро собрать триста миллионов, но похититель прервал его:

— Для господина Шпаги банки откроются, — и повесил трубку.

Черт побери, длинный, долгий разговор. Удалось бы его подслушать сразу, похитителя вполне можно было бы схватить прямо у телефона! Но Пьерантони подумал, что рации полицейских машин смогут легко перехватить радиоприказы.

Вернувшись в гостиную, он и сказал об этой своей идее Руссо.

— Нет уж, вы в это дело не вмешивайтесь! — накинулся на них Шпага. Он положил трубку — по щекам его обильно тек пот.

— Охранять меня надо было раньше! — На левом виске у него забилась жилка, и лицо вдруг стало нервно подергиваться.

Руссо и Пьерантони промолчали. На ком-то он должен был выместить весь свой гнев. Это хорошо, когда человек может выкричаться.

— Собрать нужные деньги удалось? — мягко спросил Пьерантони.

— Их принесет директор финансового агентства. — Шпага посмотрел на часы.

— У нас еще есть время, сейчас без пяти шесть. А вот как насчет этой «ланчи»?

— Она с обеда стоит в условленном месте, — успокоил его Руссо. — Мы проверили номер — машина похищена сегодня утром у человека, припарковавшего ее на Северной привокзальной площади. Я послал туда агента в штатском. Он будет наблюдать за машиной, не подходя к ней близко, хотя наверняка эти типы тоже за ней «присматривают». Будет самой настоящей трагедией, если какой-нибудь мелкий жулик ее украдет.

— Кто был дома, когда позвонили похитители? — < спросил Пьерантони у Шпаги.

— Все до одного: майор Руссо, тот капитан карабинеров… Моя жена, теща. И потом Анджела — в дверях. Валенцано, он провожал врача. Паоле стало плохо… Сами понимаете…

Он тоскливо поглядел вокруг. Внезапно у него начался нервный тик, и он никак не мог унять дрожь.

— Синьор Шпага, вам бы и самому не мешало принять успокаивающее средство, — посоветовал ему Пьерантони.

— Не могу. Деньги я отвезу лично.

И он поспешно поднялся, словно должен был сделать это тут же.

Стал расхаживать по комнате, погладил по голове Паолу, откинувшуюся на спинку дивана. Она, похоже, немного успокоилась.

Ее мать тоже вела себя очень хорошо, лишь губы ее беспрестанно шевелились, шепча молитву.

— А пока мы нашли авторов анонимных писем, — сказал Пьерантони, желая подбодрить Шпагу. Шпага кинулся к нему так, точно его подбросило пружиной.

— Значит, Тео у них!

Пьерантони усадил его в кресло. Сейчас ему впервые стало искренне жаль Жана Луи Шпагу.

— Вряд ли, синьор Шпага. Речь идет о той молодой женщине, что участвовала в конкурсе по Вазари. Я вам говорил о ней по телефону, помните? Она и ее муж находятся в Центральном полицейском управлении. Мне они показались двумя неумными «мстителями». Единственную надежду мы возлагаем на поимку их сообщника, причастного к этой буффонаде с письмами. Пока, однако, неясно, — фанфарон он или же убежденный сторонник насилия. Но под судом и следствием не состоял.

— А он сам что говорит?

— Кто он?

— Этот их друг?

— Мы до сих пор его не схватили, его имя и выплыло-то всего час назад. Его разыскивает сержант Салуццо.

Шпага прищурился, побледнел. Пьерантони опередил его.

— Не бойтесь, не бойтесь. Салуццо будет действовать с величайшей осторожностью и постарается его не вспугнуть. Его задача лишь найти этого типа и доложить обо всем майору Руссо.

Шпага посмотрел на Руссо и покачал головой.

— Какое отношение он имеет к обидам той девицы?

Руссо сердито прорычал:

— Эти бродяги рады любому предлогу. Порой и пред-лога-то нет, тогда они его изобретают сами, чтобы предаться насилию, разбою, грабежам. Наша долготерпимость породила эту породу вандалов!

Резко зазвонил телефон, и этот зеленый округлый аппарат сразу приковал к себе всеобщее внимание.

В наступившем гробовом молчании Валенцано снял трубку.

— Синьора Шпага, вас! — сказал он тихо.

Паола не в состоянии была подняться с дивана.

— Кто звонит? — в один голос спросили Руссо, Шпага и Пьерантони.

— Синьора Лупис, — ответил Валенцано. И поглядел на Паолу.

— Я сам с ней поговорю, — сказал Шпага, поднялся и схватил трубку.

— Шпага у телефона.

Он слушал мадам Лупис и беспрестанно кивал головой.

— Благодарю вас, синьора. Сердечно вас благодарю. Да, скажу жене.

Только тут Паола подняла голову.

— Она говорит, что Тео жив и здоров и что скоро он к нам вернется.

Оба полицейских не на шутку встревожились.

— Синьора Лупис — гадалка на картах, — шепотом объяснил им Валенцано.

— Ну тогда все в порядке! — с кривой усмешкой заметил Руссо. Снова наступила гнетущая тишина. Казалось, все заснули и им снятся кошмарные сны. Всем вспомнилось недавнее похищение пятилетней Луизеллы Кастельнуово. Эту рыжую, вихрастую девчушку с доверчивым взглядом нашли на дне озера Идро, хотя за нее и был уплачен выкуп в два миллиарда лир.

Полиция организовала гигантскую охоту за бандитами, и теперь убийцы сидят за решеткой. Все, кроме проклятого главаря банды, которого таинственным образом кто-то сумел в последний момент предупредить о грозящей опасности.

Неужели всего через несколько месяцев другая банда может вновь совершить столь жестокое преступление? Та банда вызвала всеобщее возмущение, и на время даже утих народный ропот из-за того, что правящий класс занят не общенациональными делами, а внутрипартийными распрями.

Наконец явился финансовый агент, сухопарый человек с запавшими глазами на тощем лице. Он все время оглядывался по сторонам с жадным любопытством, которое, как ни старался, скрыть был не в состоянии. Все сгрудились вокруг него — создалась хоть какая-то видимость деятельности, и слегка ослабело огромное внутреннее напряжение.

Шпага подписал несколько векселей. Финансовый агент с притворно-грустным видом спросил, не может ли он быть еще чем-либо полезен. Его вежливо отвели в кабинет Валенцано.

— Слова похитителя насчет инструкций по радио вызывают у меня подозрения, — обратился Руссо к Пьерантони. — Если ты не полный кретин, то нетрудно понять, что любая полицейская рация легко засечет эти радиоприказы. Да, но не станут ли они вести передачу на ультракоротких волнах? — возразил он сам себе. — Предположим, на 27 мегагерц, и… Пока мы будем искать, на какой волне они работают, они передадут свои инструкции и отключатся. А потом попробуй их снова поймать.

Пьерантони досадливо прикусил губу.

— Узнать бы, что у них за передатчик на «ланче»! Может, уоки-токи. Тогда среди наплывающего уличного шума и шуток остряков Шпага может и не расслышать голос бандита. Думается, указания будут поступать из другой машины, следующей тем же маршрутом. Так что слежка становится…

Шпага снова вмешался в разговор, визгливо выкрикнув:

— Ни о какой слежке не может быть и речи! Не хочу рисковать, ясно вам? Охранять меня нужно было раньше.

Как будто возможно заранее все предусмотреть.

— Преступников начнете искать потом. Пока Тео у них в руках — никаких действий!

Он в двадцатый раз взглянул на часы.

— Ну я пошел, — объявил он.

Руссо и Пьерантони переглянулись. Они зримо представили себе, как будет ехать машина, направляемая по радио, за рулем которой сидит человек с подергивающимся от нервного тика лицом.

— Не лучше ли будет послать кого-либо другого, синьор Шпага?

— Вас в любую минуту может хватить удар. Разумнее бы послать, ну скажем… Валенцано, — дружелюбно посоветовал майор Руссо.

— О сыне я сам должен позаботиться! — воспротивился Шпага.

— Ну а если вас по дороге кто-либо узнает? Любопытных кретинов на улицах Милана полным-полно. Вдруг они остановят вашу машину? К примеру, у светофора, чтобы выразить вам свою любовь и сочувствие. Тогда мы рискуем потерпеть полную неудачу. Как вы думаете, Валенцано?

— Если надо, я готов поехать, — ответил Валенцано с мрачным видом. Он крепко сжал челюсти, но его хоть не трясло мелкой дрожью.

Шпага посмотрел на Паолу, которая, в свою очередь, внимательно разглядывала мужа. Да, он в полнейшей растерянности, напуган, напряжен как струна, которая вот-вот лопнет!

— Пошли Валенцано, — прошептала она.

— Ну вот и хорошо. Поедете вы, Валенцано, — решил Руссо. — Ведите машину спокойно и строго следуйте всем указаниям похитителей. У нас поблизости стоят наготове пять машин. Они наверняка перехватят все указания и будут следовать за вами на почтительном расстоянии. Но никаких действий не предпримут. Охота за ними начнется, едва вам вернут ребенка. Не проявляйте инициативы и бессмысленного героизма! Вам все понятно?

Он вручил Валенцано чемоданчик с деньгами п тихонько подтолкнул его к двери.

Валенцано подошел, однако, к дивану, на котором ря-дышком сидели супруги Шпага и бабушка Тео.

— Не волнуйтесь, — обратился он к ним. — Все будет хорошо.

Постоял с минуту, ожидая от них слов одобрения или совета. Но лишь Шпага слегка кивнул головой. И тогда Валенцано направился к выходу вместе с Руссо и Пьерантони.

В этот момент раздался телефонный звонок, заставив каждого испуганно вздрогнуть.

Валенцано оказался ближе всех к столику. Он поставил чемоданчик, схватил трубку и сразу же радостно кивнул.

— Звонят вам из полицейского управления, — сказал он майору Руссо.

Из односложных ответов майора ничего не понял даже многоопытный Пьерантони. Он подумал, что, может, Салуццо сообщил какие-то новые сведения о разыскиваемом им Джанни Кормани и мысленно одобрил такую скрытность.

— Я скажу ему спасибо, — заключил Руссо, глядя на Пьерантони. Это укрепило уверенность Пьерантони в том, что звонил Салуццо.

— Нет у нас, полицейских, ни минуты покоя, — вздохнул Руссо, кладя трубку с таким видом, словно звонок не имел никакого отношения к делу Шпаги.

— Ну, Валенцано, вперед! Мы останемся в машине, стоящей у ворот, оттуда мы сумеем перехватить по крайней мере первые приказы похитителей. Остальные полицейские машины поедут за вами по улицам, — пояснил Руссо. — Еще раз настоятельно рекомендую вам, дотто-ре, — не теряйте присутствия духа и не вздумайте действовать по собственной инициативе. Желаю удачи!

Они стояли за воротами и смотрели, как Валенцано пешком отправился к серой «ланче», припаркованной на соседней улице в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от виллы. Тьма никак не давала туману целиком окутать себя беловатым покрывалом. С каждой минутой туман густел, и они уже с трудом различали Валенцано, шагавшего по тротуару с черным чемоданчиком. А потом он и совсем исчез из виду.

Майор Руссо излил всю свою ярость в замысловатых ругательствах, а Пьерантони промолчал лишь из уважения к старшему по званию. Оба устроились на заднем сиденье полицейской «альфы».

Руссо включил рацию и вызвал машины, поставленные на перекрестках, все до одной немедленно ответили. Он стал быстро вертеть ручку, пробегая весь диапазон между 27 и 28 мегагерцами. В кабину «альфы» хлынула волна голосов, свистящих звуков, хлопков. Мужчина густым басом пожелал счастливого рождества двум мальчуганам, а те ответили тоненькими детскими голосками. Какая-то женщина возмущалась новыми косметическими масками.

— Эти ублюдки в салонах красоты применяют ЧВ. Да от него уборной несет. Ну прямо хоть мажь лицо но старинке — куриным желтком.

Руссо в бешенстве скрежетал зубами. Пьерантони взглянул на часы — двадцать минут девятого.

— Салуццо приходил? — спросил он у Руссо. Тот виновато поглядел на Пьерантони — конечно, приходил, просто он забыл рассказать.

— Он разыскал этого Джанни. У того железное алиби. Сегодня утром у него произошла ссора в баре. Его увезли на «скорой помощи» в поликлинику, где ему до самого полудня накладывали швы на рану. Правда, он признался, что сразу одобрил идею писать Шпаге анонимные письма.

— А убийство Пиццу?

— Он никогда шофера Шпаги в глаза не видел. Об убийстве узнал из тележурнала. И ему показалось, что это удобный случай, он так и сказал «удобный случай», чтобы и дальше грозить самому Шпаге смертью. Шпагу он ненавидит за то, что тот при его-то бездарности зарабатывает кучу денег за счет истинных трудяг. Неудача жены друга на телеконкурсе дала и ему повод малость повеселиться.

Из общего грохота выделился голос автомобилиста, который спрашивал, какая видимость на автостраде.

— Салуццо просил вам также передать, что из секретарской депутата парламента по телексу получены кое-какие любопытные сведения. Похоже, Пиццу был ярым сторонником крайне правых. Из Сардинии ему пришлось уехать, так как он там кое-что натворил вместе с другими экстремистами, и ему грозили отомстить. Но депутат парламента тем не менее утверждает, что Пиццу был вполне приличным человеком.

Громкий мужской голос заставил его мгновенно умолкнуть. Машина номер два, поставленная так, что могла наблюдать за «ланчей», если та двинется в северном направлении, сообщила, что серая машина проехала мимо. Полицейская машина бросилась вдогонку, постаралась не упустить «ланчу» из поля зрения. Поймать, однако, какие-либо радиосигналы на коротких или других волнах так и не удалось. Но водитель явно получил приказ, ведь он-то двинулся в путь.

Тут же Руссо обложил всю святую троицу сразу. Он связался с остальными машинами, отправил их в погоню и спросил, как идет радиослежение.

Никто ничего не услышал.

— Эти ублюдки нас облапошили!

Руссо корчился на стуле так, словно его укусила бешеная собака.

— «Ланча» миновала площадь Кеннеди, — доложила машина номер два.

Машина номер пять доложила, что она тоже идет вслед за «ланчей», медленно направляющейся к улице Гизалло.

Никаких радиосигналов так и не поступило. Если туман усилится, то следить за «ланчей» станет совсем трудно.

— «Ланча» выехала на автостраду, — сказал Пьерантони. Они склонились над картой, сличая маршрут.

— Бульвар Чертоза, теперь направляется к площади Аккурсио! — прокаркало радио.

— Площадь Аккурсио. Но, значит, она возвращается к центру!

Поступило еще несколько сообщений. Площадь Фиренце, теперь, кажется, движется к проспекту Семпионе. А потом серая «ланча» исчезла. Буквально растворилась в тумане.

Не переставая чертыхаться, Руссо запрашивал по радио одну за другой все пять машин слежения. Приказал продолжать патрулирование зоны и сообщать о любых подозрительных фактах.

— Поднимитесь в дом, Пьерантони. Скажите все Шпаге.

Сам он так и остался сидеть, согнувшись, на заднем сиденье машины, пытаясь понять, куда, черт побери, могла деваться серая «ланча».

Едва Пьерантони появился на пороге гостиной, четыре пары глаз впились в него испытующим взглядом. Он ощутил себя лично виновным перед ними за исчезновение «ланчи» и Валенцано.

— Мы… — начал он было. Но потом подумал, что нелепо обелять эту группу кретинов, потерявших из виду машину на широченном проспекте Семпионе.

— Они упустили из виду Валенцано на проспекте Семпионе.

— Так ведь за это время можно было бы… — еле слышно проговорил Шпага. Ему, бедняге, показалось, верно, что прошла целая вечность. — Они заставили Валенцано совершить полный круг. Вначале он направился к Северной автостраде, а потом ему приказали вернуться назад, в центр, не так ли, Пьерантони? Не дадите ли мне чего-нибудь выпить?

От волнения у него пересохло во рту. Пьерантони налил ему в бокал вина, но Шпага отрицательно покачал головой.

— Синьор Шпага, я сварю вам кофе? — робко предложила Анджела.

— Свари его моей теще.

Теща перестала молиться, сидела не шевелясь возле дочки, ошалевшей от транквилантов. Пьерантони сел рядом и ободряюще улыбнулся старой даме.

— Ничего плохого они ему не сделают.

— Увы, господь ниспослал нам это испытание, — ответила она с неожиданным смирением. — Все мы великие грешники.

Пьерантони заерзал в кресле. Он этих божьих испытаний не принимал, как не принял и утешений сестер-монахинь, когда ему в больнице «чинили» печень. «Господь выделил вас, господин лейтенант, раз подверг такой муке!» Нет, он не хотел, чтобы господь его выделял тем, что обрекал на инвалидность. А теперь он всем сердцем отвергал божье испытание для трехлетнего малыша за то, что Шпага, его жена и благочестивая теща совершают или совершили в прошлом грехи.

— Ну, возможно, и так, — пробормотал он, увидев, что старая богомолка ждет от него одобрения.

— Но вы делаете все возможное, да? — с тревогой спросила она. — Вы, карабинеры, смело выполняете свой долг… Ведь всевышний охраняет вас с небес!

— Возможно, и так, — повторил Пьерантони. Он не очень-то верил и в эту божественную защиту. И потом, ему вовсе не понравилось, что его приняли за карабинера. Ведь полиция делилась в стране на презираемые всеми органы государственной безопасности и корпус карабинеров.

Только всевышний не презирал ни тех, ни других и беспристрастно распределял неприятности между двумя соперниками. Вдобавок ко всему, он, Руссо, Фоа, Салуццо и их друзья почем зря честили и мадонну, и самого господа бога. Пьерантони подумал, что если б набожная старуха узнала об этом страшном богохульстве, она бы потеряла всякую веру в бравых полицейских.

Он вздохнул и улыбнулся ей открытой улыбкой карабинера. Потом налил себе виски и сел «дежурить» у телефона.

Оставалось только ждать. Оружие сильных духом и полицейских — терпение.

Обжигающий пламенем «Джон Уокер» и полная тишина помогли ему сосредоточиться.

Итак, безработный, друг Риккардо Гаффури, к похищению отношения не имел. Но, может, он участвовал в убийстве Пиццу?

Да, но тогда это два отдельных, не связанных между собой случая.

Ну а то, что супруги Гаффури и Джанни Кормани жили в районе Пальманова, могло быть простым совпадением. Там полно огромных домов, населенных эмигрантами. Может, Эфизио Пиццу отправился навестить односельчанина? На улицу Эстерле? Нет, скорее на улицу Камбини.

Что ему все время приходит на ум улица Эстерле? Он отпил еще глоток. Резко поставил фужер на столик, и тот глухо звякнул. Пьерантони схватил трубку и вызвал Салуццо.

— Послушай, сержант… да, да, майор мне все рассказал, но сейчас речь идет о другом. Сходи в мой кабинет, вызови Шпагу по телефону и свяжи его со мной. Похоже, я кое-что понял.

— Мне вот что пришло в голову, — объяснил он Шпаге, — политические взгляды Пиццу. Вы знали, что ваш шофер — фашист?

— Предполагал, — признался Шпага. — Ведь его рекомендовал депутат от неофашистской партии. Но если не считать его островной, что ли, горячности, мне ни разу не пришлось…

Его прервал телефонный звонок, и Шпага, извинившись, отошел к другому телефону. Тем временем Пьерантони стал давать инструкции Салуццо.

— Ты сидишь за моим столом, да? Очень хорошо. Возьми стопку бумаг — я их накрыл пепельницей, и разыщи среди них белую программку… Какая она по размеру? Ну, вдвое больше открытки. Это программа телеконцерта.

Он подождал. Салуццо перелистывал бумаги. Слышно было, как они хрустят. Но вот хруст и потрескивание прекратились, и в трубке раздался радостный голос Салуццо.

— Кажется, нашел. Читаю…

Да, да, это та самая! — воскликнул Пьерантони. — На последней странице я сделал пометки. Прочти мне их, пожалуйста.

Послушав с минуту, он возликовал.

— Вот, вот! Улица Эстерле. Все сходится. Возьми программу и приезжай.

Пьерантони посмотрел на часы — четверть десятого. Салуццо еще сидит у него в кабинете. Не исключено, что дело с выкупом и к ночи не закончится.

— Нет, не бери, сержант, бумаги, а оставь все на моем столе… Да, — и протокол допроса друга Коррадо Гаффури, и телекс депутата парламента.

Салуццо подтвердил, что так и сделает, и спросил, как идут дела.

— Секретарь Шпаги отвез выкуп четверть часа назад, — ответил он. — С минуты на минуту ждем его возвращения. Всего наилучшего, Салуццо! — оборвал он сержанта, не дав ему спросить, проследила ли оперативная группа за «ланчей».

15

Все кончилось внезапно.

Балайка вдруг вскочила и бросилась в коридор. Восклицания, вскрики, голос Анджелы! Голосок Тео. Все стояли у порога, смеялись, плакали, спрашивали и не получали ответа, отвечали, не дожидаясь вопроса.

Валенцано держал Тео на руках. Он был закутан вплед в желтую и коричневую клетку, и вид у малыша был такой, будто он только что проснулся — розовое личико, всклокоченные белокурые волосы, чуть капризный голос — ему хочется спать, а все кричат.

Бабушка взывала к потолку, благодаря всевышнего за чудо, отчего Пьерантони испытал к ней чувство брезгливой жалости.

— Вызови доктора Фассио, — сказал Шпага Анджеле, заливавшейся слезами. — Пусть немедленно приезжает.

Он взял сына из рук Валенцано и передал Паоле. Потом сел рядом с ней на диван и стал гладить ножки сына, вылезавшие из-под пледа.

Руссо говорил по телефону с Фао, агент в штатском пытался привлечь внимание Шпаги, подсовывая ему записку, но тот всякий раз отгонял его как назойливую муху.

У входа на виллу гул раздраженных голосов ясно свидетельствовал об отчаянной борьбе полиции с корреспондентами и фотографами, которым удалось прорваться через заграждение перед воротами. Валенцано о чем-то спорил с Пьерантони.

Шпага поднялся с дивана, подошел к Валенцано и протянул ему обе руки сразу.

— Спасибо вам, Валенцано. Вы спасли его, привезли целым и невредимым.

— Я был лишь посредником, — смущенно ответил секретарь.

— Давайте выпьем виски, — предложил Шпага, стараясь держаться как можно увереннее, хотя чувство растерянности не исчезало.

Руссо, не отходя ни на миг от телефона, описывал приметы фургончика, который надо разыскать любой ценой. Из прихожей больше не доносилось шума и криков — атака корреспондентов была отбита.

Паола протянула Тео мужу.

— Пойду в кабинет и позвоню по другому телефону, — сказала она.

— Доктор Валенцано, понимаю, что прошу вас об огромном одолжении, — обратился к секретарю майор Руссо. — Но нам нужно запротоколировать ваш рассказ в Центральном полицейском управлении. Тут важно не упустить ни малейшей подробности. И чем скорее мы сможем это сделать, тем лучше. Нельзя дать бандитам такое преимущество во времени.

— Иду. Сейчас же иду с вами. — От выпитого стакана виски у Валенцано на лице выступили красные пятна. — Я так перенервничал, — добавил он, — что мне самому надо выговориться! — Он погладил Тео по вихру, хлопнул по спине Балайку, которая, вся извиваясь, проводила его до двери, и, открыв ее, тут же мгновенно отпрянул назад, ослепленный вспышками блицев притаившихся в засаде фоторепортеров. Наконец он вместе с Руссо и Пьерантони все-таки пробился к полицейской машине.

Они промчались мимо парка с его побелевшими от тумана деревьями. В десять утра даже Милан казался почти безлюдным, провинциальным городом.

— Так вы говорите, что приказы слышали хорошо? — снова спросил Руссо, наклоняясь к Валенцано, сидевшему в кабине с Пьерантони.

— Довольно отчетливо. Я уверен, что отдавали их из машины, ехавшей за мной следом. Голос стал слабее, когда мимо проехал трамвай… Еще были всякие шумы. Но вы, надеюсь, слышали все отлично, без помех.

Руссо смущенно заерзал на сиденье.

— Мы ровным счетом ничего не услышали, — признался он.

— Как ничего? — Валенцано весь подался вперед. — Как ничего? — повторил он и с немым вопросом поглядел на Пьерантони. — Ну, вы не двигались, понимаю! Но ведь за мной шло несколько полицейских машин.

— Они тоже ничего не поймали по рации.

Валенцано смотрел на Руссо с явным недоверием. В разговор вмешался Пьерантони.

— Вы, Валенцано, так и не смогли рассказать толком, что за приемник был в «бардачке». Вы нажали на рычаг и все. Похитители наверняка настроили его на волну, на которой крайне сложно вести перехват. Надо думать, они многословием не грешили?

— Да, приказы были краткими — свернуть на такую-то улицу, дальше ехать по такой-то. Но каждый приказ повторялся дважды.

Пьерантони снова откинулся на спинку сиденья.

— Счастье еще, что вы хорошо знаете этот район! — воскликнул он.

— Это верно, — согласился Валенцано. — Я не знал только улицы сразу после площади Кеннеди.

— Улица Гизалло! — подсказал Руссо, который, казалось, помнил карту города наизусть.

— Да, да, ее. Никогда о такой даже не слыхал, к тому же из-за тумана я почти ничего не различал.

Валенцано высунулся из окна кабины и обнаружил, что туман поредел, — отчетливо была видна вся площадь Кавур, лишь в темной «пирамидке» ступеней он все еще хозяйничал вовсю.

До полицейского управления они добрались только в половине одиннадцатого утра. Пришлось въехать во двор в машине — иначе фотографы взяли бы ее штурмом.

— Сходи в зал пресс-конференций и скажи журналистам, что ребенок дома, что он жив и здоров. Тогда они, может, успокоятся, — приказал Руссо дежурному унтер-офицеру. Тот в ответ мрачно ухмыльнулся.

— Это они уже знают, майор. Коллеги с виллы Шпаги предупредили их, что вы вот-вот подъедете. Они жаждут подробностей.

Руссо поудобнее устроился в кресле за письменным столом.

— Передай им, что до утра никаких интервью не будет. — Он фыркнул. — Словом, не надо мешать нашей работе — она только начинается. С ответами справишься сам, а если тебя эти типы и запрут в конференц-зале, не беда!

Унтер-офицер ухмыльнулся, но довольно кисло. Валенцано сидел на краешке стула напротив Руссо и удивлялся — зачем еще и стенографист, когда на столе жужжит магнитофон.

Пьерантони стоял, прислонившись спиной к трубе парового отопления, и нервно курил «Мальборо».

— Расскажите нам все спокойно, еще раз, — обратился Руссо к Валенцано. Тот, поерзав на стуле, начал рассказывать.

— Идя к «ланче», я встретил только двух девушек и одного пожилого мужчину. С моей стороны других припаркованных машин не было; стояли ли машины на другой стороне, я разглядеть не смог. Ну, я сел в машину и увидел, что из «бардачка» торчит рация, и я…

— Каких она была размеров? — прервал его Руссо.

— Как уоки-токи… чуть побольше.

— А антенна?

— Если она и была, то очень короткая. Ведь я, как вы. знаете, ничего не трогал, кроме рычажка на левом боку рации. Сразу же послышался шум, но никаких приглушенных голосов не было. Все это время я очень боялся, что пропущу приказы.

Так я просидел минут пять. Вдруг прозвучал четкий голос: «Джиджи Шпага, поезжайте, но не быстро, и сверните на первую улицу справа». И вот я добрался до площади Кеннеди…

— Это был тот же голос, что передал «сообщение Шпаге» по телефону?

— Пожалуй, нет. Голос звучал нормально, а тот человек явно изменил голос, видно, приложив ко рту платок.

— Без всякого акцента? — задал вопрос Пьерантони. Валенцано пожал плечами и сильно помрачнел.

— Похоже, без акцента. Но ручаться не могу, знаете, меня трясло от страха, — с заметным раздражением ответил он. — Я думал, меня направят на автостраду, ведущую к озерам или к Бергамо. И потому, когда мне внезапно приказали повернуть назад и на большой скорости ехать к проспекту Семпионе, я растерялся.

Руссо перегнулся через стол.

— А теперь расскажите обо всем подробно, с того самого момента, как вы исчезли из поля зрения наших машин.

— Я покружил, как мне велели, по площади Фиренце и, миновав проспект Семпионе, выехал на следующую улицу Пьер делла Франческа. На втором перекрестке мне приказали повернуть направо и остановиться сразу вслед за фургончиком, припаркованным в самом конце спуска. Там меня ждали двое.

— Как они выглядели? — сказал Руссо.

— Оба с бородой и темными усами, в серых комбинезонах. Оба длинноволосые, с одинаковой стрижкой, ну прямо два брата-близнеца.

— Значит, они были в париках?

— Похоже, что так.

— Молодые? — подал голос Пьерантони.

— Да, молодые. Один из них открыл дверцу и навел на меня пистолет. «Ты не Шпага!» — воскликнул он. Ну, я вылез из машины и все объяснил. Второй взял чемодан с деньгами. Оба они зверски торопились. Ощупали мои карманы, тот, что с пистолетом, затолкал меня в фургончик, а второй стал раскатывать брезент. Наверно, он накрыл «ланчу» брезентом, чтобы люди решили, будто она давным-давно здесь стоит. Затем один из них сел за руль, а меня посадили сзади, рядом со вторым похитителем.

— Они говорили на чистом итальянском? — спросил Руссо.

— Говорил только тот, что с пистолетом, да и то лишь повторил дважды «быстрее, быстрее». Акцента я не уловил, но могу сказать с точностью, что он не южанин. Тот, что вел машину, сделал зигзагообразный поворот, и мы помчались назад по улице Пьер делла Франческа. Второй, что сидел справа от меня, положил чемодан на колени и стал пересчитывать деньги. Потом фургон свернул на какую-то улочку, затем на другую, я успел прочесть ее название, не то Сабателли, не то Сабатуччи, и остановился. Шофер выскочил, знаком велел мне вылезть, забежал назад, откинул борт фургончика, вернул-ля с каким-то свертком и сунул его мне в руки. Смотрю — это Тео, завернутый в плед. Малыш даже не проснулся. Тот тип снова сел за руль и вместе с сообщником умчался на бешеной скорости.

— Значит, «ланча» так и осталась там, накрытая брезентом? — спросил Руссо.

— Думаю, что осталась.

— А номер фургончика вы не запомнили?

Валенцано снова задергался, словно его укусила змея, и заелозил ногами по полу.

— О господи, еще и номер! Но вы хоть представляете себе ситуацию? Ведь я не Шерлок Холмс. Я неотрывно следил за каждым их движением — боялся, что они бросят меня и удерут с деньгами. Ну а фургончик, я вам это уже рассказывал, был маленький, светло-серый, без надписей на бортах, размером примерно с почтовые фургончики. Ну те, что развозят почту… — Он нахмурился и непроизвольно закрыл глаза. Было ясно, что он бесконечно устал. — Да, вспомнил… — добавил он, — на руле справа было написано ОМ.

Руссо наклонился и продиктовал по рации эти сведения патрульным машинам.

— Продолжайте, — обратился он к Валенцано.

— Собственно, это все. На той улице телефона не было, все парадные были закрыты, и позвонить я не мог. Я направился к углу, где горел свет. Тут я увидел такси и решил, что лучше вернуться прямо на виллу.

Он умолк.

В кабине воцарилась тишина.

Руссо открыл коробок и стал одну за другой ломать спички. Он соорудил из сломанных спичек пирамидку, и ему ужасно хотелось поджечь ее последней целой спичкой.

Пьерантони с силой тер пальцы. Он дотронулся до трубы рукой и испачкал ее в ржавчине и краске. По ассоциации идей спросил, были ли те двое в перчатках. Нет, без перчаток. Но тогда останутся отпечатки пальцев? Конечно, если только найдут фургончик и если те двое не позаботились их уничтожить. Руссо легонько пошевелил спичечную пирамидку, и она рухнула. Он вынул из ящика дорожную карту и разложил ее перед Валенцано.

— Очертите тушью ваш точный маршрут.

Пока Валенцано наносил маршрут движения, он осторожно спросил:

— Вы не откажетесь посмотреть несколько фотографий? Особых надежд, разумеется, нет, но все-таки. Так они молодые, да?

Он поручил стенографисту отвести Валенцано к сержанту Порлецца.

— Смотрите спокойно, не торопясь. Когда протокол будет готов, пришлю его вам для подписи. Если узнаете хоть одного, скажете сержанту. А когда вернетесь на виллу, передайте Шпаге, что завтра утром я к нему загляну.

Когда Руссо и Пьерантони остались в кабинете одни, Пьерантони с усмешкой сказал:

— Господин майор, я хочу дать показания.

Он всегда шутил, когда испытывал ярость от собственного бессилия. Случай вроде бы и простой, а подступиться не удается. Что и говорить, не помешала бы им и капелька везения!

— Меня в этой истории одно поразило — быстрота, с какой все протекало, — каких-нибудь десять часов. Это первый случай, когда похитители возвратили свою жертву в тот же день. У них словно земля под ногами горела.

Руссо поудобнее устроился в кресле и снова принялся сооружать пирамиду из спичек.

— Конечно, горела. Ребенок-то совсем маленький. Того и гляди заболеет, а то и копыта откинет.

Он криво усмехнулся, словно заправский циник. На самом деле он бесконечно радовался, что мальчуган уже дома. Когда он достраивал спичечную пирамиду, позвонили и сообщили, что «ланчу» нашли на улице Сальвио-ни. Она, как и говорил Валенцано, была накрыта брезентом.

— Тщательно осмотрите машину, — приказал майор Руссо. — И принесите мне рацию, вмонтированную в «бардачок».

Положил трубку и зло бросил Пьерантони:

— Все быстрее и быстрее! Похищение, выкуп, возвращение Тео, обнаружение машины, и все в течение одного дня. Так скоро и фургончик найдут, он окажется украденным у кого-то, и мы останемся с носом.

Пьерантони целиком с ним согласился. Какие-нибудь десять часов, да вдобавок все совершилось в одном районе: Сан Сиро, Семпионе, Северная Станция… Крайняя точка — «Ринашенте».

Он очистил пальцы от остатков грязи и ржавчины и вдруг выпалил:

— А вторая-то часть на противоположном конце города!

— Какая вторая часть? — не понял Руссо.

— Анонимные письма и убийство шофера.

Он перестал раскачиваться на стуле, поднялся.

— Подождите минуту, я только загляну к себе. В кабинете, на столе лежит протокол допроса третьего обвиняемого по поводу писем с угрозами. Ну, этого «храбреца» Джанни Кормани. А потом изложу вам одну свою версию насчет… — Его прервало стрекотание селектора — в «бардачке» «ланчи» никакой рации не обнаружено.

Руссо и Пьерантони лишь молча переглянулись. Они отправились в кабинет Порлеццы, где Валенцано все еще разглядывал фотографии.

Нет, при нем никто до рации не дотрагивался. Хотя он припоминает: сообщник того, что был с пистолетом, бросил под сиденье что-то вроде ящичка.

— Черт побери, почему этот Валенцано все сразу не вспомнил?! — возмутился Пьерантони.

— Да он такого страха набрался, верно, в штаны наделал, — мрачно изрек Руссо.

— Ну, я сейчас вернусь, — предупредил Пьерантони. Но вернулся он только через полчаса.

В своем кабинете он застал Сарачено. Того тоже задержали дела двух респектабельных синьоров, нечистых, однако, на руку.

Он подробно расспросил Пьерантони о деле Шпаги, и не ввести коллегу в курс дела было бы просто невежливо.

Когда он вернулся к Руссо, тот перечитывал письменные показания Валенцано. Он поднял глаза и вопросительно поглядел на Пьерантони.

— Джанни Кормани категорически все отрицает. Насчет похищения Тео у него железное алиби. Что же до убийства Пиццу, то он утверждает, будто в тот день играл на бильярде в баре. Но прошло больше недели, владелец бара и официант за точность его заявления не ручаются.

Он там постоянный клиент и всем им примелькался. Бар, между прочим, находится в том же самом районе! Салуццо этого Кормани пока задержал. Если удастся применить статью 238, то можно с санкции прокурора его и арестовать на месяц.

Пьерантони снова сел, закинул ногу на ногу и бережно потрогал пальцами мягкую кожу ботинок. Хорошие кожаные ботинки были его слабостью.

— А я бы повел поиски совсем в другом направлении, — продолжал он. Выдержал эффектную паузу и выложил свои главные козыри:

— Возможно, вам известно, что на предпоследней передаче Шпаги группка юнцов, которых он сам же и пригласил в студию, устроила кутерьму. По окончании конкурса я проверил это стадо наглых ослов и записал данные каждого — пусть не думают, что им легко сойдут с рук любые псевдодемократические выходки. «Он порылся в бумагах и вытащил программку.

— «Так вот. По-моему, это самые настоящие хулиганы. Правда, они клянутся, что узнали Шпагу во время демонстрации, окружили его и не отпустили, пока не получили пригласительные билеты. И Шпага это подтверждает.

Руссо разворошил кучку спичек.

— Шпага — самовлюбленный, капризный тип.

— Вот именно! — подхватил Пьерантони. — Не представляю себе, как это он согласился дать этой швали билеты. Пусть подробнее расскажет, что там произошло.

— Ну хорошо, а какая здесь связь? — не понял Руссо. И тогда Пьерантони выложил наконец козырного туза.

— Один из этих типчиков по фамилии… — он развернул программку… — Лучано Верде, студент, живет на улице Эстерле, в двух шагах от того места, где обнаружили труп Пиццу, убитого, как мило сказано в протоколе, «тупым оружием».

— О, о, это уже любопытно!

— На Радиотелевидении я с этой шестеркой не говорил об их политических симпатиях, но ручаюсь, что партий центра они не признают, все они либо крайне правые, либо крайне левые. Теперь выясняется, что Пиццу был фашистом.

— По-вашему, тут замешаны левые экстремисты?

— Во всяком случае, тут замешаны люди, преспокойно орудующие железными палками, — осторожно ответил Пьерантони.

Они помолчали. Во дворе пронзительно прогудел автомобильный гудок.

Пьерантони встал и подошел к окну — посмотреть, не рассеялся ли туман. Нет, он густой пеленой обволакивал улицы, и свет фонарей во дворе не в силах был через нее пробиться.

— Похоже, эту ночь мы скоротаем с вами здесь, майор, — пошутил он.

Руссо шутки не принял.

— Передайте эту фамилию в отдел проверки, — сказал он. — Посмотрим, новички ли это или опытные провокаторы.

Пьерантони разозлился, но на себя самого. Проверить все имена в архиве — эта мысль пришла ему сразу, иначе зачем бы он вообще стал собирать данные обо всей шестерке? Но похищение сына Шпаги отвлекло его, и он начисто забыл об этом первоочередном деле. Да что толку казниться. Поздно. И он спросил с нарочито глупым видом:

— Сейчас, немедленно?

— А когда же еще? Именно сейчас. Мы и так потеряли драгоценное время.

Сержант Ингруньято заложил имена и фамилии в компьютер.

Руссо пошел выпить чашку кофе. Вторую он принес в кабинет. Кофе был слишком сладким и еле теплым. Пьерантони любил кофе горьковатый и горячий. Но он оценил жест Руссо и выпил эту теплую жижу.

Оба думали об одном и том же — что за гнусная у них профессия. Другие отрабатывают свою смену, закрывают лавку и спокойно уходят домой. А у них работа длится бесконечно. Нормальные люди приходят домой и наслаждаются по телевизору фильмом приключений, мягкой постелью, читают книги, возятся с детьми. А они?

Правда, у Пьерантони детей не было. Он женился поздно, когда перевелся в миланскую полицию. И он всю нежность излил на своих двух племянников, детей единственной сестры. Вот только не учел, что новое поколение совсем иначе относится и к семейным устоям, и к самой жизни.

Для них все, кто старше сорока, жалкие старикашки. Так что в ответ на свою постоянную нежную заботу племянники платили ему безудержным эгоизмом и полным равнодушием. Хорошо еще, что они были спокойного характера, не склонны к авантюрам и потому не попадали ни в какие скверные истории. Ну а тому, что их дядя-полицейский даже пистолета не носил, а значит, не заслуживал никакого уважения, Пьерантони ничего противопоставить, увы, не мог.

Из контрольного отдела пришел сам дежурный, лейтенант Крискуоло — явный признак того, что кое-какие интересные данные он получил.

— Тут назван Лучано Верде, двадцать два года, адрес совпадает. Неоднократно оказывал сопротивление силам безопасности, участвовал в схватках с правыми экстремистами, избивал прохожих, незаконно носил оружие. Когда владелец магазина на проспекте Эурона не дал сжечь свою машину, Верде так его избил, что беднягу увезли в больницу.

— И он до сих пор на свободе?

Крискуоло ответил со злорадной усмешкой — эти жмоты Пьерантони и Руссо перестали давать ему контрамарки в студию Радиотелевидения.

— Господин майор, у него истек срок предварительного заключения.

Руссо разразился такими ругательствами в адрес прокуратуры, что Пьерантони притворился, будто не слышит.

— А остальные пятеро?

— Франко Бортолотти и Маурицио Лалла, восемнадцать лет и двадцать один год, были задержаны за нападение на студентов крайне правого толка. Но обоих тут же отпустили, так как никто не подал на них в суд.

О трех других никаких порочащих их сведений нет. Адреса указаны точно.

Когда он ушел, Руссо обратился к Пьерантони:

— Я бы сказал, что ваши подозрения серьезны. Во всяком случае, первых трех мы «навестим» сегодня же вечером. Ну хорошо, лишь разыщем их, — сразу поправился он, увидев, как у Пьерантони вытянулось лицо. — Хочу только проверить, не вздумали ли они перебраться в другое место, что было бы довольно веским аргументом в пользу их виновности. Но если мы их застанем дома… — он поправил упрямо сползающие на нос очки и добавил с ухмылкой, — то пригласим явиться завтра утром на встречу с Валенцано. Заранее исключать их участие в похищении было бы опрометчиво.

— Но все они живут в районе Пальманова, майор. Взгляните, какой туман на дворе!

— Поедем, лейтенант, на двух машинах без отличительных полицейских знаков. Глядишь, и сумеем арестовать преступников в рекордно короткий срок, конечно, если они причастны к похищению Тео.

— Ну и что, потом их все равно отпустят на свободу! — не утерпел и поддел майора Пьерантони.

16

Родные Лучано Верде, бесцеремонно разбуженные полицией, сказали, что сына нет в городе. Они не слишком удивились, что полиция разыскивает их отпрыска.

Отец спокойно признал, что Лучано, «политически активный», четыре дня назад уехал. Нет, адреса они не знают, но с минуты на минуту ждут его возвращения. Он должен явиться в полицию? По какой, интересно, причине?

— Чтобы срочно дать показания, — ответил Руссо. И подумал, что в полиции они его не увидят, этого Лучано, отец которого, тоже, вероятно, «политически активный», явно привык к подобным визитам.

— Хорошо, спокойной вам ночи, — сказал отец Лучано. Мать за все это время рта не раскрыла.

Руссо отодвинулся, чтобы сопровождавший его агент мог разглядеть их в лицо: ему было поручено вести постоянное наблюдение за домом.

О двух других получили сведения прямо по домофону. Услышав от Руссо, что он друг Лаллы, хриплый Голос ответил, что тот наверняка сидит сейчас с Франко в баре на улице Сир Рауль. Они там их и нашли — те танцевали под гремящие звуки музыки из жу-бокса.

Единственным успехом можно было считать вот что: оба дружка, Лалла и Франко, когда их спросили о Лучано Верде, занервничали. Да, они его знают, но давно не видели. Нет, даже и не представляют себе, где он сейчас. А теперь, с позволения господ полицейских, они пойдут спать, так как завтра им на работу.

— Кем вы работаете? — спросил Пьерантони.

Оба с гордым видом ответили, что продают заводные игрушки на станциях метро. Они без споров и криков приняли требование не покидать город и приказ явиться завтра в полицейское управление для «уточнения показаний». Их тоже поручили «заботам» агентов.

— Я вас подброшу домой, — предложил Руссо, садясь на переднее сиденье во вторую «альфу». И тут же отдал приказ начать розыски Лучано Верде, подозреваемого в убийстве и в похищении малолетнего с целью вымогательства.

— Кое-чего мы добились, — обернувшись, обратился он к Пьерантони, — завтра послушаем двух приятелей. По-моему, кое-что любопытное они расскажут. Теперь Шпага сможет вести свою передачу без страха.

— И без трехсот миллионов, — заметил Пьерантони. И сам же поразился, что в глубине души порадовался тому, что этого самовлюбленного типа немного попотрошили. — Вот только одно странно…

— Вы тоже удивляетесь, что они не потребовали три миллиарда? Но Шпага три миллиарда за такое короткое время не сумел бы получить даже в швейцарском банке. Хотя конкурсы и музыкальные передачи приносят ему совсем немало. И потом-, похитители потребовали выкуп немедленно, а триста миллионов собрать молниеносно нелегко даже Шпаге.

Тут Пьерантони подумал о том, какой выкуп смогла бы заплатить его жена, если бы похитили его.

Самое большее три миллиона. И это после пятнадцати лет трудной, безупречной службы без выходных и праздников. Машина остановилась. Пьерантони выглянул в окошко. Его довезли прямо до дома. Он слез, вдохнул горько-кислый воздух, закашлялся.

— Увидимся завтра у Шпаги. Может, он невольно кое-что упустил, когда повествовал о «букете» восторженных почитателей, — с иронией обронил он. — Да, может, и мальчик что-нибудь любопытное расскажет. Надо бы вызвать инспектора Скьявони. Она умеет беседовать с детьми.

Руссо сразу согласился.

— Прекрасная идея. Ее я сам разыщу. Спокойной ночи, Пьерантони.

— Спокойной ночи, майор.

Он захлопнул дверь и минуту спустя исчез в темной дымке пустынного города.

17

В среду утром декабрьское солнце смогло пробиться через туман. Солнце было неярким как медная монета — глаз разъяренного циклопа, покрасневший и набухший от желания просверлить взглядом всю долину По.

Было сыро.

Перед встречей на вилле Шпаги лейтенант Пьерантони заглянул в Центральное полицейское управление. Там он застал сержанта Салуццо. Пустив в ход все свои способности фокусника и мима, тот убеждал свидетельницу помочь полиции.

Свидетельница, пожилая женщина с пожелтевшим лицом и дряблой кожей, видела, как бандиты ограбили ювелирный магазин. Но она не решилась описать их, боясь мести этих подонков. С редким терпением Салуццо уговаривал свидетельницу только взглянуть на фотографии джентльменов удачи, уже хорошо известных полиции, клятвенно обещая сохранить все в тайне. Так как Пьерантони торопился, Салуццо передал дрожавшую от страха женщину своему заместителю и выслушивал последние новости.

— Я тоже думаю, что тут столкнулись две группировки экстремистов, — сказал Пьерантони. — Но откуда Пиццу знал этого Лучано Верде? А если знал, то почему согласился встретиться с ним на его территории?

— «В комнате Пиццу на вилле Шпаги мы нашли немало фашистских реликвий и старую фотографию мужчины в мундире главаря, — продолжал он. — Наверно, это был отец Пиццу, которого, по сообщениям полиции Нуоро, неизвестные убили в 1955 году. Обычное сведение счетов между экстремистами.

— Но здесь, в Милане, нет никаких сведений о связях Пиццу с местными фашистами, — возразил Салуццо. — Что же до Верде…

— Сегодня утром, — перебил его Пьерантони, — должны явиться в полицию два его приятеля. А что дало наблюдение?

— Все в порядке и без перемен. Мать сходила в ближайший магазин и быстро вернулась. Двое дружков просидели в баре до самого его закрытия — о чем-то совещались. Потом отправились домой и больше не выходили.

— Во всяком случае не упускайте обоих из виду, пока на них не посмотрит Валенцано. Если он их узнает, мы на верном пути.

Салуццо смешался. Обычно когда он испытывал смущение. то начинал перекладывать карты. Так он поступил и сейчас.

— Послушайте, Пьерантони. Я… я не думаю, что эти типы связаны как-то с похищением малыша. Не станете же вы утверждать, будто они отомстили Шпаге за то, что у него шофер фашист? Если только сам Шпага…

— Он политикой не интересуется. Возможно, у него и есть политические симпатии, но он их не высказывает, — мрачно ответил Пьерантони. — А если Верде и его приятели тут не замешаны, то, значит, за эту неделю на Шпагу обрушились все мыслимые и немыслимые беды! Ведь не исключено, что банда, убив шофера из-за его фашистских взглядов, задумала потом, раз уж момент благоприятный, напугать Шпагу и заработать по полсотни миллионов каждый?

Он посмотрел на часы и встал.

— Половина десятого, я ухожу, сержант. Перезвонимся еще до полудня, но, ручаюсь, эти мальчики в полицию явятся. Постараются убедить нас, будто поражены убийством шофера не меньше нас. И вообще, мол, зачем, собственно, их вызвали в полицию?!

Он зашел в свой кабинет и с огорчением убедился, что из целой пачки «Пэлмела» Сарачено оставил ему одну-единственную сигарету.

Уцелевшую сигарету он сунул в мундштук, закурил и выглянул в окно. Солнце потонуло в облаке смога.

— Какой прекрасный денек! — воскликнул он и сплюнул. Он отворил дверь, с остервенением ее захлопнул и сбежал вниз по лестнице, хотя больную ногу при каждом шаге словно пронзало током.

18

О докторе Скьявони он больше слышал, чем знал точно. Видел он ее всего дважды, да и то мельком. Внешне это миниатюрная женщина со светло-каштановыми волосами, довольно симпатичная, да и ноги у нее, кажется, вполне на уровне.

Сейчас она полулежала в гостиной на ковре между Тео и Балайкой. Пьерантони не преминул уточнить и пополнить свои данные — на редкость красивые, блестящие глаза, неплохая талия, а ноги просто стройные.

Очень приятный голос.

Она весело играла с Тео. Увидев коллегу, она игру не прервала, а лишь дружески подмигнула ему.

Паола Шпага, сидя на диване, только следила за игрой, строго следуя указаниям доктора Скьявони.

Из кабинета доносились голоса Руссо и Шпаги.

— Я заглянул к Салуццо, — объяснил свое опоздание Пьерантони.

У всех был куда более спокойный вид, чем прежде. Шпага обрел прежнюю самоуверенность, блондинистый чубчик торчал задорно. Он вновь стал тем же вечно торопящимся куда-то телегероем. Сказал, что его ждут в студии.

— Одно только уточнение, — задержал его Пьерантони. — Мы никак не возьмем в толк, синьор Шпага, почему вы раздали пригласительные билеты этим хулиганам, да вдобавок на прямую передачу, что требует определенного отбора зрителей.

— Но я же вам говорил! Эти фанатики окружили меня, и я не знал, как от них отделаться.

— Это произошло десять дней назад, не так ли?

— Да, за несколько часов до передачи. Часов в пять, я возвращался домой с Эфизио.

Руссо и Пьерантони переглянулись.

— Так, значит, вы были в машине! — воскликнул Пьерантони.

— Конечно, в машине! — огрызнулся Шпага.

— Тогда вы могли легко избежать восторгов этой… швали!

«О господи, придется все им сказать, ни одного неприятного эпизода от них не скроешь!» Приняв такое решение, Шпага проронил со скучающим видом человека, которому приходится отвечать на нелепые вопросы.

— Машина остановилась, ее окружили эти «бунтари». Один из них древком знамени исцарапал все хромированное покрытие радиатора.

Пьерантони хотел что-то сказать, но Шпага его опередил.

— Конечно, я вам солгал. Но ведь серьезных повреждений они машине не нанесли! Да и вообще я не придал этому случаю особого значения.

Он увидел, что Пьерантони позеленел от гнева, и предпочел обратиться уже к Руссо.

— Понимаете, я очутился в достаточно щекотливой ситуации. Они обступили со всех сторон машину и могли прибегнуть к насилию. Эфизио, бедняга, хотел было накинуться на них и отомстить. Он не выносил, когда кто-то даже дотрагивался до машины. А эти типы готовы были нас растерзать. И я нашел единственный выход из положения — сделал хорошую мину при плохой игре и пригласил их на конкурс. Вот и все. К тому же они могли и не прийти, не все же интересуются телешоу.

Он посмотрел на Руссо, а потом на Пьерантони, пытаясь определить их реакцию.

Руссо, морщась, как от сильной боли, упорно старался лизнуть языком волоски на верхней губе, уцелевшие после бритья. А Пьерантони с таким вниманием разглядывал черную дыру мундштука, точно надеялся вдруг увидеть в самой ее глубине бриллиант.

— Скажи вы нам это раньше, — наконец отозвался он с тихой яростью, — мы бы уйму времени сэкономили и избежали ненужных поисков. Теперь все ясно! Шофер прочел имена и фамилии, которые я записал в программке. Я ее забыл в вашем туалете, помните, синьор Шпага? Вы на следующий день передали мне программку через Пиццу. Все можно было бы тут же установить. Дело-то элементарное, черт побери!

— Пиццу дождался, когда получит пол свободных дня, — продолжал Пьерантони, — и^аче говоря, той печальной пятницы. Он отыскал двух или трех обидчиков сразу, но скорее всего убил его этот Верде, который потом удрал из города. Он глупо поступил, бедняга Пиццу, — безоружным отправился сводить счеты с врагами!

— Ну, пистолет-то у него был.

Валенцано впервые вмешался в разговор. До этого он лишь слушал, молча сидя за письменным столом.

— В его комнате мы никакого пистолета не нашли. При нем пистолета тоже не обнаружили, — возразил Пьерантони.

— Выходит, эти типы его обезоружили, а может, он и не успел вытащить пистолет, как его убили. Ну а для экстремистов пистолет — всегда ценная добыча, — заключил Руссо.

— Значит, теперь все ясно?! — с надеждой воскликнул Шпага. Ему не терпелось показать, что он во всем готов сотрудничать с полицией. — Если вы схватите беглеца, то в ваши руки наверняка попадут и убийцы и триста миллионов. Но не забывайте о Швейцарии, о ее банках. Она здесь, за углом! — предупредил он, чем вконец взбесил Руссо и Пьерантони.

Вот именно — за углом. И для тех, кто тайно вывозит за границу свои капиталы.

— Интерпол предупрежден, — сухо ответил Руссо.

— Давайте послушаем Салуццо, — предложил Пьер-антони. Он подтянул к себе аппарат и набрал номер Центрального полицейского управления.

К вящему изумлению Пьерантони, двое подозреваемых, Лалла и Франко, явились в полицию и теперь «давали показания». Они не отрицали, что Верде — человек склонный к насилию и способен, увы, напасть на человека, такое с ним случалось. В конце концов они признались, что человек, похожий на Пиццу, искал их в ту пятницу. Дядя Лаллы, тот, что отвечал хриплым голосом по домофону, сразу вспомнил Пьерантони, счел за лучшее не направить его в бар на улице Сир Рауль, где обычно собирались дружки Лучано Верде. На день похищения у обоих было достаточно убедительное алиби. Все же синьору Валенцано не мешало бы встретиться с ними для возможного опознания. Хорошо, если бы он смог приехать немедленно… Пьерантони посмотрел на Валенцано. Тот ответил, что приедет. Вместе с синьором Шпагой, но он только посмотрит, были ли эти двое среди приглашенных им в студию.

— О фургончике сведений нет?

— Ни малейших, — ответил Салуццо. — Его ищут в Милане и за городом.

Валенцано и Шпага ушли.

«Силы» полиции собрались в гостиной.

— А теперь мой милый дружок сходит на кухню и посмотрит, готовы ли уже безе с кремом, — сказала, вставая с ковра, доктор Скьявони раскрасневшемуся от возни Тео.

Тео помахал ей ручкой, а потом схватил Балайку за хвост и заставил ее тащить себя на кухню, где его ждало отменное безе.

Доктор Скьявони подошла к дивану:

— Совсем ноги онемели, — с улыбкой проворковала она. — Старею и безнадежно.

— Ну, тогда мое детство относится ко времени вавилонского владычества, — галантно сострил Руссо, жадно поблескивая глазами. Все засмеялись. Скьявони села рядом с Паолой Шпага, вынула из сумочки блокнот и самопишущую ручку и с комической торжественностью объявила:

— Если господа уделят мне десять минут, я проинформирую вас о беседе, и мы вернемся в управление. Но отчет я должна составить сейчас, тут, так как нуждаюсь в помощи синьоры Паолы.

Паола предложила всем чашечку кофе, что было встречено дружными возгласами одобрения. Потом доктор Скьявони подробно рассказала Руссо, Пьерантони и Паоле, записывая время от времени кое-что в блокнот, все, что она узнала, пока целый час играла с Тео.

— Врач подтверждает, что малышу это приключение не нанесло никакой моральной травмы. Само похищение заняло очень короткое время. Тео отлично помнит, какие были игрушки в «Ринашенте» и как он встретился с Дедом Морозом. Тот угостил Тео мягким шоколадом и предложил преподнести маме сюрприз — спрятаться в соломенной корзине. Тео лег в корзину, а Дед Мороз покачивал ее до тех пор, пока он не заснул. Проснулся он, как сам говорит, «дома». Валенцано уверяет, что когда ему сунули в руки Тео, он уже проснулся и чуть дергался. Он даже ощупал Тео, нет ли у него припухлостей и шишек. Обычно ребенок после снотворного просыпается не сразу и не скоро начинает все понимать. О Деде Морозе Тео говорит, что он был высокий и красивый: чудесная борода, белокурые кудри. Цвета глаз он не увидел или же не разглядел. А вот считать Деда Мороза высоким с уверенностью нельзя, ведь он был в парике и в длиннющей шубе и потому даже взрослому мог показаться выше обычного роста. — Она охватила взглядом всех трех мужчин и добавила: — В общем, Дед Мороз был очень милым, и Тео изрядно повеселился. Вот только танков он так и не увидел.

— Танков! — в один голос воскликнули Руссо и Пьерантони.

— Лучше я в точности повторю вам рассказ Тео, — сказала инспектор по делам малолетних синьора Скьявони.

— Дед Мороз наклонился над Тео, который стоял в двух шагах от мамы и никак не мог наглядеться на удивительных плюшевых мишек, и сказал ему: «Хочешь покажу подарки, которые приготовил для тебя?» — «Так вот же они!» — воскликнул Тео и показал на медвежат и другие игрушки. «Да, но тут нет твоих любимых танков! Идем, я тебе их покажу».

Взял Тео за руку и сунул ему в рот мягкий-премягкий шоколад. Само собой, шоколад со снотворным легче и быстрее всего было сунуть Тео прямо в рот. Обычно маленькие дети долго возятся с серебристой фольгой, прежде чем надкусить плитку, а то и просто держат шоколад в руке.

Потом они спустились по пустынной лестнице. Там стояла большая корзина. «Садись в нее, вот уж маме сюрприз будет», — сказал Дед Мороз. Тео уселся поудобнее в корзине, покачался в ней, как на качелях, и уснул. На том его приключения в «Ринашенте» и кончились.

— Конечно, по лестнице, — пробурчал Руссо. — Это можно было предположить. На эскалаторах и в лифтах полно народу, но никто не поднимается и не спускается по лестнице. Сплошные паралитики!

— Вы говорите, синьора, что танки — любимая игрушка Тео, — обратилась доктор Скьявони к Паоле.

— Да уже месяца четыре. Тео увидел как-то мультфильм с танком и влюбился в эту бронированную машину, которая делает человека неуязвимым. Муж часто в игре изображает из себя танк — держит Тео на коленях, а сам ползет по полу, стреляя ртом, пам, пам. Он веселится не меньше Тео!

Доктор Скьявони и Пьерантони уже готовы были задать один и тот же вопрос, но Пьерантони по-рыцарски уступил право быть первой даме.

— Кто знал, что Тео больше всего любит танки? Ваш муж или вы случайно не рассказали об этом в каком-нибудь из своих интервью?

Паола задумалась.

— С прошлой весны Джиджи не дает интервью. Понятно, он мог шутливо упомянуть об этом в разговоре с коллегами, но едва ли. Он очень скрытный, Джиджи. Надо у него самого спросить. — Она наморщила лоб, напрягла память и наконец сказала почти с полной уверенностью: — Думаю, что знали об этом только домашние, я и муж, моя мама, верно, слышал и Эфизио, бедняга, он так любил Тео… Ну, может, еще — и какая-нибудь из моих подруг. Да. мадам Лупис часто видела, как муж играет с сыном «в танк».

Она нервно пригладила волосы, и от трех полицейских не ускользнуло ее волнение.

— А, вспомнила, я говорила об этом с Массимино… ну, старшим сыном моего мужа, — неохотно пояснила она. — Выступает против отца, два года назад ушел из дома и связался с компанией экзальтированных юнцов, а те его эксплуатируют. Мне удалось установить с ним дружеские отношения. Время от времени мы встречаемся, я стремлюсь не порвать окончательно нить, связывающую Массимино с семьей, рассказываю ему о наших домашних делах, о его брате и сестре. Даю ему и немного денег… Со мной, может, потому, что я еще молода, он готов беседовать. К тому же он знает, что когда захочет вернуться к нормальной жизни, то найдет во мне верного союзника… — Она смутилась, опустила глаза. — Массимино в этом деле никак не замешан. Могу вам в этом поклясться, — с жаром заключила она.

— Вы знаете тех юнцов, с которыми он вместе живет в подвале? — спросил Руссо спокойным тоном, который, однако, не обманул Пьерантони.

— Нет. Он мало о них говорит. Все же из его слов я поняла, что это одичавшие юнцы, жаждущие полной свободы, с которой не знают, что и делать. Они зарабатывают жалкие гроши, играя на улицах на гитаре. Когда я что-либо даю Массимино, он делится всем с остальными.

— Им совсем даже неплохо живется с бунтарем, отец которого изрядно богат, — заметил Руссо, но умолк под суровым взглядом Пьерантони.

— Мы будем вести расследование осторожно, синьора, — заверил ее Пьерантони. — Уж вы не беспокойтесь.

Все сразу встали. Доктор Скьявони положила в сумочку блокнот с записями, пожала руку Паоле, забежала в кухню — проститься с Тео.

На улице она села в машину Руссо. Пьерантони поехал за ними на своем «фольксвагене».

По дороге все трое думали об одном и том же, хотя, очутившись во дворе полицейского управления, ничего друг другу не сказали. Впрочем, никого из них не удивило, что Скьявони тоже поднялась в кабинет Салуццо, чтобы послушать новости об очной ставке с пятью экстремистами. Нет, Валенцано не узнал ни одного из них.

Вопреки предположениям Салуццо, майор Руссо приказал задержать Франко Бортолотти и Маурицио Лалла. Первого узнал Шпага — именно ему он протянул стопку пригласительных билетов, — Лаллу тоже решено было продержать в тюрьме, а там будет видно.

Когда Шпагу, наконец, уговорили написать заявление в полицию — статья 594, оскорбления и угрозы, Бортолотти стал энергично защищаться.

— А что я такого сказал? Что господа разъезжают на «феррари» и все. Да, назвал его педерастом. Разве это не так?.. Ну, значит, мне показалось.

Шпага в тихом бешенстве покинул здание полиции в сопровождении своего секретаря Валенцано.

Посмеявшись, Скьявони снова посуровела.

— По-моему, похищение Тео никак не связано с убийством шофера синьора Шпаги, С Тео обошлись хорошо, постарались не нанести ему моральной травмы. Эти бандиты не стали бы деликатничать. Тот, кто способен убить железной палкой человека, не будет церемониться и с ребенком.

И еще, эта подробность насчет танков сужает круг поисков. Впрочем, следствие ведут мои высокоуважаемые, опытнейшие коллеги. А потому удаляюсь, чтобы продолжить чтение психологии для лиц вспомогательного состава. Я вам перешлю мой отчет, отпечатанный на машинке. Желаю вам удачи.

Она приветливо улыбнулась Руссо и Пьерантони и ушла. Руссо объяснил Салуццо историю с танками. И Салуццо, выражая затаенные мысли своих начальников, с показной скромностью предложил свою гениальную идею.

— А что, если пощупать тех, кто живет в доме Шпаги или бывает у него?

19

— Макс, — крикнул,обернувшись назад, хилый юнец с ожерельем из бусинок на шее, босоногий, в подвернутых джинсах. Он был похож на рыбака, по ошибке очутившегося вместо берега реки на ковровой дорожке. Его голос заглушили яростные звуки стерео.

— Макс! — еще громче крикнул мнимый рыбак. — Тебя ищет какой-то шпак. — Тоном ниже добавил: — Иди сюда, — и с вызовом уставился на зеленое пальто незваного гостя.

Пьерантони прошел в полутемный коридор, где пахло чем-то кислым и затхлым, повсюду стояли картонные ящики. На пороге комнаты бешеная музыка как бы воздвигла невидимый, неодолимый барьер. Пьерантони остановился, заглянул внутрь и увидел, что под потолком висят два гамака. Один был пустым, в другом лежал тюк, из которого высовывалась худая грязная рука, прищелкивавшая пальцами в такт бешеной музыке.

На полу, прислонившись к стене, сидели двое юнцов, парень и девушка в майке, они курили.

Пьерантони вдохнул всей грудью горький воздух, но ощутил лишь запах крепкого табака. Нет, марихуаной они, видно, не балуются. Мнимый рыбак смотрел теперь на Пьерантони не с деланным равнодушием, а с нескрываемым подозрением.

— Какой же ты друг Макса, если его даже не знаешь!

— А я разве говорил, что знаю? — таким же суровым голосом задал Пьерантони встречный вопрос. — Я только сказал, что хочу с ним поговорить.

Его все больше удивлял жалкий вид комнаты.

— Не желаю я ни с кем говорить, — неожиданно отозвался юнец, сидевший рядом с девушкой.

— Это очень важно, — сказал Пьерантони.

— Тогда выкладывай.

— Мне надо поговорить с тобой наедине.

— Здесь мы все друзья. Никаких тайн от них у меня нет.

Пьерантони подошел поближе и, взвешивая каждое слово, сказал:

— Меня послал твой отец. Хорошо, сейчас я тебе объясню…

Юнец вскочил молниеносно, словно разъяренный зверь.

— Значит, ты оттуда, зануда.

И все же пропустил Пьерантони.

— Так ты Массимо Шпага, — неосторожно вырвалось у Пьерантони, пораженного худобой этого болезненного вида юноши.

Массимо — на нем была спортивная майка и довольно чистые джинсы — молча, с явным презрением усмехнулся.

— Какой еще Шпага! Я Массимо Шпагароло.

— Да, верно, — тут же согласился Пьерантони. Он готов был влепить себе оплеуху за свою промашку. Этот насмешливый юнец, глядевший на него с наигранным равнодушием, ничуть не походил на отца.

— Да, верно, — подтвердил он, кивнув головой.

— Ну, раскалывайся! — пробурчал Массимо.

— Я говорил с твоим братом.

Массимо безразлично пожал плечами.

— А его нашли, да? Эти болваны, которые его похитили, могли и миллиард заработать.

Он выпятил нижнюю губу и презрительно, но в то же время и с гордостью добавил:

— Господин Шпага, надеюсь, не думает, что идею похитителям подали мы. В этом случае он уж тремястами миллионами точно бы не отделался.

Как ни странно, столь откровенный цинизм успокоил Пьерантони. Он по опыту знал — собака, которая лает, не кусает. А ему не раз и не два приходилось иметь дело с озлобленной, воинственной, крикливой молодежью. Часто эти юноши даже добры и честны, но старательно скрывают это от других, да и от себя самих.

— О том, что твои ужасно волновались, ты не подумал?

— Господин Шпага никогда не волнуется, — изрек Массимо. — Его интересует только его вонючее телевидение и дурацкие конкурсы. Поглядите на меня и поймете.

Массимо невольно обратился к нему на «вы»! Нет, он явно хочет казаться грубее и злее, чем на самом деле. Пьерантони это желание выглядеть как можно беспощаднее и бессердечнее было знакомо. Он и сам в ранней молодости любил блеснуть похабным словом, беспричинно оскорбить приятеля.

— Это ты так утверждаешь, — возразил он. — А я друг твоих родных и знаю, что твоя жизнь здесь с этой… — он хотел сказать «мразью», но вовремя сдержался, — группой приятелей очень их огорчает. Уж поверь мне на слово. Твой отец пережил тяжкие дни… Хоть это ты понимаешь?

— Мне на его переживания начхать! — отмахнулся Массимо. — Нас это ничуть не интересует. Лично мне даже приятно, что кто-то пощипал моего папашу, изрядного, надо сказать, поганца.

Он с отвращением поглядел вокруг, то ли вспомнив о жизни с отцом, то ли впервые увидев всю неприглядность своей норы. Затем снова впился взглядом в Пьерантони.

— Так что вам надо, мистер?

— Хотел бы знать, как тебе живется и не нуждаешься ли ты в чем-либо.

— Я составлю список нужных мне вещей, — поддел его Массимо, — глядишь и поможете нашей коммуне. А больше вам ничего от меня не нужно?

Похоже, Массимо был даже несколько разочарован.

— Как вы тут живете? — с преувеличенным интересом спросил Пьерантони. На деле он знал, что двое дружков Массимо играют на гитаре, а девушка продает на станции метро «Площадь Кастелло» наивно-эротические рисунки.

— Время от времени работаем, — с наглой ухмылкой ответил Массимо. — А иногда ваш покорный слуга получает из дома милостыню.

Он смерил Пьерантони суровым взглядом и заключил:

— Но милостыню не в триста миллионов лир, фараон!

20

Зазвонил телефон. Валенцано перестал печатать и взял трубку.

— Это я — мадам Лупис, дружок. Синьора Паола дома?

Ему хотелось стукнуть старую шлюху трубкой по лбу.

— Сейчас посмотрю, — грубо ответил он.

— Ха, ха, ха! — засмеялась мадам Лупис. — Вам незачем смотреть, ручаюсь, что госпожа дома, и что вы, дорогой мой… знак Водолея — не так ли? — переживаете не самое счастливое время… Передайте ей трубку, а всякие там церемонии мне не нужны.

Он не удостоил ее ответом, а просто соединил с синьорой Шпага и принялся искать запавшую букву «р». Надо быть таким же глупцом, как эти восторженные дурочки из Алансона, чтобы написать, будто для них Шпага — символ далекой родины. Но вот нелюбовь Шпаги к этой старушенции, новоявленной Кассандре, оправдана.

Он сам удивился, как может жить в доме, чей хозяин полон дурацкого самомнения, а его жена вечно чем-то недовольна. Вначале она даже пыталась соблазнить его своим щебетом и красивыми позами. А он должен оставаться не только галантным ухажером и преданным секретарем, но еще и телефонистом, и архивистом, перечитывающим в день сотни писем ошалевших от восторга женщин. Валенцано испытывал чувство подавленности и недовольства собой. О своих же бедах он знал и без пророчеств этой картежной гадалки. В чем он был твердо уверен, так это в своей невезучести.

Порой ему казалось, что те, кто ощущает на себе нежное дыхание удачи, плывут от успеха к успеху, подгоняемые сильным попутным ветром. А у него все наоборот. Нет, катастрофических событий с ним не происходит. Но он постоянно вдыхает запах неудачи, и все, к чему он стремится, буквально ускользает от него.

Он никак не может выбраться из болота унылой, бесперспективной повседневности. Похоже даже, всевышний внушил ему, что любая его попытка обречена на неудачу. Если же он в чем-либо преуспеет, то не получит должного признания. А если такое признание к нему придет, то лишь после смерти, чтобы не нарушался закон его вечной невезучести.

А теперь, когда ему ненадолго удалось забыть обо всех своих неприятностях, появилась эта чертова гадалка и предсказала черные дни. И все это он принужден терпеть ради солидного заработка в размере… Он к тому же еще дьявольски жаден, этот Жан Луи Шпага, вкладчик швейцарских банков.

Валенцано злобно усмехнулся. Кровопускание очень поправило бы здоровье этого самовлюбленного наглеца. А вот теперь, когда убили Пиццу, приходится быть ему еще и шофером.

Они убили его ударами палки, эти проклятые бандиты.

Куда, в какой омут тянут разочарованную, озлобленную молодежь лживые пороки, обещая ей социальную справедливость и безбедную жизнь! А потом эти левые и правые экстремисты устремляются бить, громить, ломать, крушить всех и вся.

Что за тошнотворное время!

Пиццу тоже был отравлен идеологией фашизма. Молча, тайком от всех, готовился отомстить налетчикам. У него был пистолет, и он, возможно, пригрозил им.

Почему он не удержал Пиццу, когда тот рассказал ему о нападении демонстрантов?! Но ведь они со Шпагой не пострадали, небольшие повреждения получила одна «феррари». Так ведь это всего-навсего машина хозяина! Но нет, Пиццу хотел расплатиться за все сразу. Он, гордый островитянин, не верил в эффективность ни полиции, ни государственного правосудия вообще. И этот слепой гнев самолюбивого сардинца привел к печальному итогу. Мадам Лупис сказала бы, что это — знак судьбы.

Конечно, осложнилось и положение самого хозяина, господина Шпаги. Впрочем, этот гнусный паразит, само собой, аполитичен, иначе он может потерять несколько поклонников, принадлежащих к правым или к левым. Этого Жан Луи Шпага не переживет!..

Из прихожей донесся голос Паолы. Но говорила опа не сухо, как обычно, а очень мягко, даже ласково, как разговаривала только с желанными гостями. Она всегда придавала большое значение интонации, тону.

— Ручаюсь вам, доктор! — ворковала она. С тех пор как он отказался быть еще и привратником, домофон соединялся прямо с кухней, так что он не мог понять, что там происходит, это исключено.

Валенцано вяло отпечатал несколько фраз и выглянул в приоткрытую дверь — узнать, что делается в гостиной. Однако услышал лишь легкий шорох. Это отчаянно зевала Балайка, лежа в углу на коврике. Зазвонил телефон. Все те же верные друзья просили поздравить синьора Шпагу. Они так рады, что опасность наконец-то миновала. Кретины. Им непременно надо кого-то поздравлять.

— Передаю трубку синьоре, — сказал он после очередного звонка. И пошел ее искать сначала на второй этаж, потом на кухню — может, Анджела знает, где сейчас госпожа.

Паола вскоре ответила звонившему, но, пока она подходила, Валенцано, кроме треска в трубке, услышал и взволнованный голос Анджелы: «Нет, нет, я не думаю». У того, кто задавал вопросы, был мощный баритон. «Доктором» оказался майор Руссо.

Нет, гончие добычу упускать не собирались. Еще бы, и помощник начальника полиции, и взбудораженные журналисты, и, конечно же, истеричные поклонницы Шпаги — все требовали головы преступника. Вполне логично, что они подвергали допросу и Анджелу. Потом доберутся и до него, чтобы выяснить, не существовало ли какой-либо связи между ним и пустившимся в бега убийцей.

Он вставил в машинку новую страницу. Число поздравительных открыток и писем все росло и росло.

Когда Руссо появился на пороге кабинета, кипа конвертов на письменном столе Валенцано напоминала бумажный небоскреб.

— Я закончил в кухне допрос с пристрастием синьорины Анджелы, — с улыбкой объявил майор. — Теперь ваша очередь. Похоже, сегодня беседам не будет конца!

Он сел на единственный свободный стул.

— Кажется, будто рассказ тебе повторяют в сотый раз, но неизменно выуживаешь еще какие-то крохи сведений. В нашем деле нетерпеливым людям делать нечего.

Валенцано написал на конверте почтовый индекс, вынул конверт из машинки и сказал:

— Я к вашим услугам, майор. Наконец-то я свободен, адская работа на сегодня фактически закончена.

Руссо посмотрел на бумажный небоскреб, указательным пальцем поправил сползающие на нос очки и мягко спросил:

— Признайтесь откровенно, доктор Валенцано, вам по душе такая работа?

Валенцано тяжко вздохнул. У этих полицейских ищеек отменный нюх. Кого может удовлетворить эта жалкая работа — дурацкая переписка с тупыми домашними хозяйками: «Дорогой Жан Луи, пишу тебе, чтобы снова сказать «браво»…», с разгневанными юными поклонницами, полными дешевой романтики — «…пришли мне хоть слово привета, скажи «Чао Чинциа», и я повешу твою фотографию рядом с нашим знаменем…»

— Я надеялся на большее, — честно ответил Валенцано. Снова сел за машинку и выбил такую пулеметную дробь, что у Руссо застучало в ушах.

— Знаете, — продолжал, прервавшись, Валенцано, — я и не ждал иной работы. Но надеялся на новые, интересные связи, которые открыли бы мне дорогу в мир кино и телевидения.

— Значит, вы хотели стать актером?

Он спросил так, потому что Валенцано был красив. А если у него есть еще и артистические способности, то почему бы ему в этом не преуспеть.

Валенцано улыбнулся смущенной и горькой улыбкой.

— До приезда сюда я учился в Риме в академии драматического искусства и на режиссерских курсах во Флоренции.

Он снова застучал по клавишам. С тоской глядя на сверкающую каретку, громко заключил:

— Я слишком многого хотел и, видно, потому потерпел фиаско.

— Черт возьми, вы же еще молоды, Валенцано! Выберитесь наконец из порочного круга, не вечно же вам быть секретарем — слугой у Шпаги!

Валенцано ответил с неожиданной силой.

— Конечно, нет! Я и так потратил годы, чтобы понять, что бесполезно ждать случая там, где он никогда не представится.

Он нахмурился и оторвал пальцы от машинки, чтобы избавиться от неодолимой потребности производить шум.

— Как наивно было ждать помощи от Шпаги! Он, наоборот, всячески изолировал меня от артистической среды, не давал мне ни малейшей возможности пробиться. Должно быть, ему до того нравилась моя работа, что он боялся меня лишиться! — с мрачной иронией добавил он.

— Желаю вам найти свой путь в другом месте, — с искренним сочувствием отозвался Руссо. Он выпрямился и пододвинул стул к письменному столу.

— А теперь вернемся к нашим делам. Надо думать, вы выполняете некоторые поручения и госпожи Шпага, — осторожно и тактично начал он, стараясь ничем не унизить беднягу Валенцано. — Кто знал, что синьора поведет сына в «Ринашенте»? Синьора Паола говорит, что она обещала это Тео еще несколько дней назад.

Он внимательно следил за глазами Валенцано, который явно стремился припомнить, что он слышал от госпожи Шпага, но так ничего и не вспомнил.

— Право же затрудняюсь ответить. Мне она сказала об этом в то самое утро и дала целый ряд поручений. Конечно, она бы сама все сделала, если б не должна была сводить Тео в «Ринашенте». Она просила отнести подругам праздничные картонки с лентами и получить в магазинах заказанные продукты и вещи.

— Значит, вы никому не говорили о том, что синьора собиралась с сыном в «Ринашенте»?

— Да, никому, — подтвердил Валенцано.

— Даже Анджеле?

— Анджеле?

Он удивленно посмотрел на Руссо своими большими черными глазами. Пожал плечами.

— Сказал, что ухожу, и больше ничего.

— А вернувшись, узнали, что Тео похищен, — заключил Руссо. — Не так ли?

— Я узнал о похищении незадолго до полудня. Анджеле только-только позвонил синьор Шпага… Знаете, ведь вначале подумали, что Тео просто потерялся, и кто-нибудь мог отвести его домой. — Они помолчали.

— Ну а что вы скажете о Пиццу? — вдруг перевел разговор на убитого шофера майор Руссо.

Валенцано удивленно взглянул на него, а потом в явном замешательстве спросил:

— Что я могу рассказать такого, чего вы уже не знаете?

— Мне пришло на ум, — вдруг признался Руссо, — что он предложил похитителям украсть ребенка. Вы же знаете, что сардинцы в этих делах часто бывают большими мастерами.

— Да, но ведь Пиццу убили до похищения Тео!

— А если он был в сговоре с теми типами с улицы Пальманова? — не сдавался Руссо. — Ну, с Верде и его дружками. Пиццу могли убить по любой причине — из-за политических разногласий, из-за того, что не поделили добычу. А потом уже эти типы сами похитили Тео.

— Нет, это невозможно!

Но тут же Валенцано засомневался и, щуря глаза, неохотно признался:

— Об этом я как-то не подумал. — Он задумчиво покачал головой. — И такой вариант, пожалуй, не исключен. Но если это так, я вам ничем, увы, не могу быть полезен.

Упоминание о Пиццу как-то сковало Валенцано. Быть может, ему неприятно было хоть в чем-то подтвердить подозрения в адрес погибшего шофера, неспособного, ясное дело, защитить себя. Руссо понял все колебания молодого секретаря, он поднялся и мягко заключил:

— Конечно, подозревать убитого не больно-то красиво, — согласился он. — Но и такую возможность заранее отвергать нельзя. Может, раздумывая над этим, вы вспомните какие-либо слова или факты, которые раньше показались вам не стоящими внимания. Если это случится, не стесняйтесь, звоните мне прямо на службу.

21

На своем столе Руссо нашел затребованные им сведения и записку Пьерантони, просившего позвонить ему на телевидение. Он позвонил на телефонную станцию, а сам, пока ждал вызова, стал просматривать сведения о людях, так или иначе связанных с домом Шпаги.

«Анджела Мансурио, родилась в Кастельфранко Венето 3.3.1948 года». «А кажется совсем юной!» «Местожительство: Кастельфранко, площадь Крисли, 6, живет с родителями и тремя братьями. Местожительство в данное время: Милан, вилла Шпаги. Поселилась там шесть лет назад. Служанка. Незамужняя. Под судом и следствием не находилась. Прежнее место работы — Венеция, служанка в доме директора института прикладного искусства. Хорошие отзывы. Ушла по той причине, что Венеция навевает на нее грусть». «Смерть в Венеции» — «Висконти», — с мягкой улыбкой проговорил Руссо.

«Элеттра Фустинони, родилась в Перудже 11.9.1912 года, живет в Милане на проспекте Буэнос-Айрес, 15. Вышла замуж за Алессандро Делькурато, который уехал в Бельгию в 1965 году. В настоящее время находятся в разводе. Известна под именем мадам Лупис, по профессии гадалка». И тут зазвонил телефон.

— Передаю трубку лейтенанту Пьерантони, — объявила телефонистка.

— Алло. Руссо слушает. Вы хотели мне что-то сообщить?

Хоть голос Пьерантони и звучал приглушенно, Руссо догадался, что он крайне взволнован.

— Доктор Руссо, вы можете подождать меня в вашем кабинете? Кажется, открылось нечто важное.

Руссо посмотрел на часы, потом на окно — в комнате уже стемнело, приближался вечер.

— Хорошо, я подожду.

«Регулярно наносит визиты синьоре Паоле Шпага, дает ей советы и делает предсказания».

— Да, неплохие советы она дала синьоре Паоле, — усмехнулся Руссо.

«Под судом и следствием не находилась, но не раз предупреждалась, что нарушает статью 121». Руссо подумал о том, какое несметное число магов, гадалок, хиромантов появилось за последнее время в Милане. А ведь это город северный, и его граждане не склонны к иррациональным поступкам и суждениям. Да, но теперь-то в нем полно эмигрантов с юга, слепо верящих в магию!

Что же до статьи 121, то она существует лишь в королевском декрете полувековой давности. Этим декретом запрещено «ремесло шарлатана», ибо он спекулирует на чужих суевериях и невежестве.

Однако синьора Элеттра Фустинони, она же мадам Лупис, очевидно, защищается с помощью статьи 41 конституции, гарантирующей свободную частную инициативу, и статьи 33, согласно которой: «Искусство и наука свободны, и каждый имеет право ими пользоваться».

«Королевский декрет против статей конституции». А пока, прибегая ко всяким юридическим уловкам и оговоркам, бессовестные шарлатаны и профессиональные убийцы беспрепятственно творят свои темные делишки.

Руссо снял очки, протер стекла и открыл следующий лист.

«Уго Валенцано, родился в Страделле (Павия) 5.2.1949 года. Закончил юридический факультет университета в Павии. Холост. Живет в Милане, на вилле Шпаги. Его отец умер, мать живет в Страделле. Имеет сестру, она замужем за служащим сберегательной кассы в Милане. Валенцано работает секретарем. Под судом и следствием не находился».

«Марко Пизанелли, родился в Луино 6.1.1950 года, живет вместе с родными в Милане на улице Паоло Серни, 36. Брат служит в армии в городе Фоджа. Работает в автомастерской на проспекте Семпионе. В марте 1973 г. был арестован за кражу машины. Выпущен из тюрьмы по амнистии».

Руссо голубыми чернилами подчеркнул слова «был арестован за кражу машины».

Конечно, сам по себе факт ареста еще ничего не значит. Но ведь этот возлюбленный Анджелы, невинный ангелочек, утаил от Пьерантони, что уже имел дело с правосудием. Он отложил лист в сторону.

«Альдо Макки, родился в Милане 3.7.1930 года, женат, имеет трех детей. Живет в Милане, на улице Альфонсо, 16, бывший шофер Шпаги. Перешел работать сторожем на Радиотелевидение. Под судом и следствием не находился».

«Почему он ушел от Шпаги?» Руссо сделал пометку на полях. «Всех их надо проверить, не исключая самых различных мотивов для шантажа Шпаги. Вот ведь двое кретинов стали писать анонимные письма только потому, что мадам Марину обидели насмерть шуточки Шпаги, и ее гордость была уязвлена. А ведь речь-то шла всего лишь о телеигре!»

О том, что Пьерантони крайне взволнован, Руссо понял и по тому, как резко тот постучал в дверь.

Он не вошел, а вихрем влетел в кабинет, положил большие покрасневшие руки на стол начальника и, дернув припухшим от насморка носом, хрипло, с торжеством в голосе спросил:

— Вы знаете, где находится улица Кастельветро?

— Ну! — пробурчал Руссо, раздраженный такой бесцеремонностью. — Ну, я там живу.

Он порадовался немому изумлению Пьерантони, с лица которого сразу будто смыло глупую самодовольную улыбку.

— В самом деле? В каком доме?

— Номер два.

Он откинулся назад, чтобы Пьерантони совсем на него не навалился.

— Шестой этаж, квартира шестнадцать, — с едкой усмешкой уточнил он.

— А в доме тридцать живет Виттория Астезани.

Пьерантони выдержал эффектную паузу и, словно кот, приготовившийся к прыжку, весь напрягся и дрожащим от волнения голосом выпалил:

— Урожденная Валенцано!

Хотя Руссо и не сразу понял, как это связано с делом Шпаги, но он инстинктивно уловил, что сообщение чрезвычайно важное. И все-таки он никак не мог примириться с идеей, что Валенцано мог быть убийцей или сообщником бандитов и убийц, таких, как Лучано Верде.

— Ну и что же? — с показным спокойствием спросил он. — Садитесь, Пьерантони, и рассказывайте все по порядку.

У Пьерантони первоначальное лихорадочное возбуждение немного поутихло. Он отодвинулся от стола и тяжко плюхнулся на стул.

— Недавно, разговаривая со Шпагой, я узнал, что у Валенцано есть в Милане сестра, вышедшая замуж.

— За чиновника сберегательной кассы, — закончил за него Руссо, невольно пододвигая к себе карточку Валенцано. Сказал он это еще и потому, что хотел позлить Пьерантони, слишком много возомнившего о себе. Но Пьерантони, как ни странно, не разозлился.

— Вы знали также, что эта синьора живет на улице Кастельветро?

Руссо честно признался, что не знал. Пьерантони радостно потер руки.

— Так вот, площадь Кадорна, улица Кроче, улица Сальвиони, улица Пьер делла Франческа и улица Кастельветро находятся друг от друга на расстоянии не больше пяти минут езды. Можно с одной улицы свернуть на другую. Здесь, в этом сплетении улиц, украли «ланчу», припарковали ее, возвратили похищенного малыша. Вилла Шпаги тоже находится неподалеку от этого «гнезда».

Он снова наклонился к Руссо.

— Кто знал о любимых танках Тео? Кто знал, что синьора Шпага собирается повести сына в «Ринашенте»? Кто мог пойти за ними и обогнать? Он и сам признал, что в это время дома его не было.

— Спокойнее! Спокойнее! — остановил его Руссо. Он поднял карточку Валенцано и громко прочел все сведения.

— Значит, сестра была его сообщником в подобном преступлении? Так, что ли?

— Но подумайте о фургончике, дорогой мой Руссо! — воскликнул Пьерантони, от волнения забыв о всякой субординации. — Никто его не видел и так и не нашел. И никто не заявил о его пропаже. Он, этот фургончик, исчез, растаял в тумане! Раз, и нету!

Он даже прищелкнул пальцами и снова ухватился за край стола.

— Этого фургончика не существует в природе! Валенцано его придумал, а вместо таинственных бандитов в сером действовала его сестра.

Они переглянулись. След был крайне интересным, хоть путь к цели был трудным, запутанным.

— Выходит, тут и муж сестры замешан, — высказал вслух предположение Руссо. — Это он потребовал по телефону выкуп. — Внезапно он принял решение.

— Вы уже были там, на улице Кастельветро?

— Нет. Хотел сначала посоветоваться с вами, майор. Посчитал такую поездку неосторожной.

Ему показалось, что Руссо усмехнулся.

— Да, да, не рискнул брать на себя ответственность, — с вызовом сказал он.

— Хорошо. Едем туда вместе с Салуццо и ефрейтором в штатском.

Но Салуццо уже не было, он закончил свои дела и ушел. Решили ехать втроем на старом «фольксвагене» Пьерантони.

По дороге Руссо пытался вспомнить, есть ли в доме тридцать в подъезде привратник. Если есть, то это уже неплохо — он кого-то из посторонних наверняка заметил.

Внезапно он подумал совсем о другом.

— Пьерантони, — притворно-ласково обратился он к лейтенанту. — Тот человек потребовал по телефону, чтобы выкуп привез Шпага… Валенцано поехал по моей просьбе. Это вы, надеюсь, не забыли?

— Ну и что?

— А то, что в фургончике его кто-то действительно ждал.

Ответа не последовало. Машина свернула вправо, медленно покатила по улице Кастельветро и остановилась у дома номер тридцать. Это был дом новой постройки, без привратников в подъездах, что соответствовало политике экономии в строительстве. Они оставили ефрейтора в машине, а сами подошли к подъезду.

— Да, но инструкций по рации никто, кроме Валенцано, так и не услышал, — шепнул Пьерантони на ухо своему начальнику, искавшему в списке жильцов фамилию Астезани. Ага, доктор Франческо Астезани, седьмой сверху. Они позвонили и стали ждать. Пьерантони шумно высморкался.

— Холодно что-то, — не отнимая от носа платок, просипел он.

— Да, посвежело, — зябко ежась, подтвердил Руссо. Он снова нажал на кнопку и долго не отнимал пальца.

— Дама изволила куда-то убыть! — промычал Пьерантони.

— Ну что ж, пойдем ко мне и позвоним в сберегательную кассу, может, там ее отыщем, — предложил Руссо. И он сошел с тротуара, пропуская молодую девушку, которая с трудом тащила деревце в вазе. Она остановилась у подъезда и опустила вазу. Пьерантони мгновенно пришел девушке на помощь.

— Какую кнопку надо нажать, синьорина?

— Анджелетти, — с улыбочкой ответила она и показала подбородком на самую верхнюю кнопку. Пока дверь автоматически отворялась, они успели узнать, «какие адские трудности пришлось ей преодолеть, чтобы достать настоящее рождественское деревце, а не ужасную пластиковую имитацию. Ведь в такой праздник, ну, то есть в рождество…»

Они распахнули дверь, провели девушку к лифту. Помогли ей втащить в кабину вазу с топорщившимися во все стороны ветками и, наконец, прижавшись к стене, захлопнули дверцу и нажали кнопку лифта.

Синьорина Анджелетти жила на шестом этаже. За короткую минуту подъема Пьерантони узнал, что запах хвои ужасно живителен для тех, кто простыл, если только больной готов… Но тут лифт наконец остановился. Они помогли словоохотливой девице выгрузиться, приветливо улыбнулись матери и тете синьорины Анджелетти, глядевших на них из раскрытой двери крайне подозрительно.

Затем поднялись на последний этаж.

— А теперь спустимся вниз пешком, — сказал Пьерантони.

На каждом этаже они старательно изучали дверные таблички. Супруги Астезани жили на четвертом этаже. Они постучали, хотя почти твердо знали, что дома никого нет. Наконец они постучались в дверь напротив с коричневой табличкой «бухгалтер Антонио Маркетти».

Дверь приоткрыл, не сняв цепочки, худой пожилой мужчина в потрепанном пиджаке винного цвета.

— Простите, — обратился к нему Руссо через узкую щель. — Мы ищем синьору и синьора Астезани. Не знаете, когда они вернутся?

— Их нет, — грубо ответил Маркетти. Он явно хотел поскорее захлопнуть дверь.

Руссо вынул из кармана свое удостоверение и протянул его в щель неприветливому синьору.

— Мы служащие полиции, — вежливо объяснил он. — Можете отвечать нам и не снимая цепочки.

Дверь закрылась. Минуту спустя синьор Маркетти снова ее открыл и вернул удостоверение.

— Она с мужем уехала на праздники в Павию к родственникам, — утробным голосом сообщил он. — А почему вы их ищете?

— Мы нашли водительские права на имя Франческо Астезани, — на ходу придумал Руссо. За его спиной Пьерантони засмеялся в кулак, неужели этот Маркетти поверит, что полиция послала сразу двух служащих, чтобы вернуть водительские права рассеянному синьору Астезани. Но самому Маркетти объяснение, видимо, показалось вполне правдоподобным.

— Значит, они уехали без водительских прав! — с неожиданной радостью сообщил он кому-то, кто стоял за дверью.

— Когда они уехали?

— Точно не помню. Сейчас спрошу.

Он обернулся к невидимому собеседнику, стоявшему рядом.

— Кажется, в прошлую пятницу. У него в банке отпуск длится чуть ли не месяц!

Руссо с тоской поглядел на Пьерантони — попробуй их теперь отыскать.

— А вы не думаете, что они уже вернулись? Ну, ну… обнаружив, что забыли водительские нрава.

Тут второй жилец, которому надоело оставаться анонимным и невидимым, смело снял цепочку, и перед Пьерантони и Руссо предстала маленькая женщина с живыми глазами и подвижным лицом.

— Ручаюсь вам, что не вернулись. Разве вы не видите, что наши квартиры прямо напротив? Я вот сразу услышала, как вы постучали. И конечно, увидела бы, что наши соседи вернулись. Нет, нет, единственный, кто приходил, так это шурин синьора Астезани.

— И когда же он приходил, этот шурин? — громовым голосом воскликнул Пьерантони, прежде чем Руссо успел открыть рот. Маленькая женщина испугалась и едва не захлопнула дверь.

— Вчера, в обед, — ответил за нее бухгалтер Маркет-ти. — Но только поставил бутылки и сразу же ушел.

— Бутылки?

— Сказал, что это его рождественский подарок. Ящик с вином.

— Корзина, — уточнила его дотошная жена.

22

— Сначала поговорим со Шпагой, — предложил Руссо, когда они сели в машину. — Если только он дома.

Пьерантони сказал, что оставил его в студии Радиотелевидения в восемь вечера, они готовили предрождественскую передачу «Ударами шпаги».

— По-моему, они с этим телешоу перебирают, — заметил Руссо.

Ему самому, хоть он каждый день занимался всевозможными преступлениями, нравились теледетективы. Особенно его умиляли лихорадочные поиски благовидных предлогов для совершения грабежей или похищений. Единственное, чего он не выносил, так это сцен, когда миллиардеры с помощью немыслимых уловок убивали компаньона, жену или парализованного дядюшку, чтобы завладеть их долей миллиардов. Они и так миллиардеры, так зачем им еще больше денег?! Несмотря на инфляцию, миллиард по-прежнему казался Руссо огромной суммой с множеством нулей. Скромный государственный служащий, он наивно полагал, что сотни две миллионов вполне достаточно, чтобы удовлетворить самые фантастические желания. Зачем же тогда, спрашивается, миллиардеру совершать убийство?

— Ну что ж, заедем на телевидение. Тут совсем недалеко, — сказал он.

Но телегерой гримировался.

— Нет, нет, вызвать его нельзя, скоро начинается передача, а они и так потеряли уйму времени.

Наглая девица, вся увешанная цепочками и ожерельями, пыталась остановить их своим хриплым голосом, грозя всяческими неприятностями.

— Ну, если он очень торопится, то мы и подавно, моя красоточка, — с нарочитой вульгарностью ответил Пьерантони, хорошо знавший царившие здесь нравы. — Позови его и не мешай нам работать. А на неприятности нам начхать с высокого дерева, — с ухмылкой заключил он.

Но девица, казалось, готова была скорее пасть в бою, пронзенная штыками, чем потревожить своего идола Жана Луи Шпагу.

Впрочем, идти в штыковую атаку Пьерантони и Руссо не понадобилось.

Из глубины коридора появилась пышнотелая матрона в белом халате. Девица подошла к ней и что-то зашептала на ухо. Женщина в халате с любопытством поглядела на двух непрошеных гостей, кивнула девице и скрылась в «святилище».

Минуту спустя на пороге комнаты показался Шпага в длиннющем халате, подпоясанном узким ремешком. Лицо у него было цвета охры, и один уже подрисованный глаз возвышался над вторым.

— Что еще там стряслось? — накинулся он на них. Впервые Пьерантони подумал, что те, кто считают его самодовольным нахалом, правы.

— Есть тут, черт побери, комната, где можно спокойно поговорить минут десять? — тоже грубо спросил Руссо, оглядываясь вокруг, чтобы понять, какая из студий с горящими красными лампочками годится для недолгой беседы.

— Но вот-вот начнется передача! — возразил Шпага.

— Возможно, удастся вернуть вам деньги выкупа.

Фраза эта возымела магическое действие и позволила Пьерантони и Руссо попасть в крохотную гостиную, над дверью которой мигом загорелся священный красный свет.

— Предупредите техников, — приказал Шпага, закрывая дверь.

— Так вы поймали убийцу бедняги Пиццу? — сразу же приступил он к делу.

Ему ответил Руссо.

— Нет. Убийца Пиццу к похищению Тео непричастен. А вот ваш секретарь, похоже, причастен.

И он, и Пьерантони наконец-то получили полное удовольствие, глядя на выпученные глаза Шпаги и на его отвисшую челюсть.

— Вы… вы говорите о Валенцано? — пробормотал он.

— Да, об Уго Валенцано.

— Но он так привязан к Тео!

— Он очень привязан к вашему малышу и наверняка не причинил бы ему ни малейшего зла, даже не заплати вы ни лиры… Но к вам, синьор Шпага, он, скажем так, привязан куда меньше.

Внезапно бледное лицо Жана Луи Шпаги стало багровым, а на шее вздулись жилы.

— Я этого не замечал, — пробурчал он. Но было ясно, что он лжет.

— Валенцано мне сказал, что вы не допускали его в круг актеров, а он как раз надеялся проявить себя, выделиться в артистической среде. Вы все время давали ему лишь мелкие и, по его убеждению, унизительные поручения.

— Я брал на службу секретаря, а не актера! — возмутился Шпага. — Если б я уступал желаниям и амбициям всех, кто меня окружает, мне следовало бы возглавить боготворительное общество.

Он резко откинул назад непослушный чуб.

— Я ему доверял, этому Валенцано. Если работа ему не нравилась, он мог уйти, не так ли? А он взял и… нет, это просто невероятно! Раз он был сообщником тех бандитов, то одно это показывает его подлую суть!

— Не был он ничьим сообщником! Действовал сам, в одиночку. Даже его сестра ни о чем не знала, хотя вначале мы решили, что она ему помогала. Просто он выбрал для своих действий самый благоприятный момент. Он воспользовался удачным стечением обстоятельств и сумел так запутать следствие…

— Но уж один-то сообщник у него был, — прервал Шпага майора Руссо. — Когда позвонили и потребовали выкуп, Валенцано был вместе с нами. Вы, Руссо, еще стояли тогда рядом со мной, верно ведь? — Руссо по дороге с улицы Кастельветро в здание Радиотелевидения успел мысленно снова «прокрутить» ту сцену, и потому тут же объяснил:

— Валенцано был с нами частично. Когда раздался телефонный звонок, его в комнате не было — он провожал врача, осмотревшего вашу жену. А вернулся он в комнату, когда вы уже разговаривали по телефону.

Комната Валенцано — слева от входа. Попрощавшись с врачом, он забежал в свою комнату, включил магнитофон, со второй линии вызвал первую, а затем возвратился в гостиную.

Он поправил очки и впился взглядом в Шпагу.

— Но ведь я с кем-то говорил по телефону! Помнится, я даже сказал, что не смогу за несколько часов достать триста миллионов, — все банки уже закрыты, а тот, голосом умирающего, ответил, что для меня банки откроются. У меня и сейчас в ушах звучит этот замогильный голос.

— Вам никто не отвечал, синьор Шпага. Валенцано заранее выдержал паузу, чтобы вы могли высказать свои сомнения… а затем произнес фразу, тоже записанную заранее, и оборвал «разговор». Все это вы четко поймете, когда снова прослушаете магнитофонную запись.

В дверь постучали. Бородач в белом халате переступил порог.

— Синьор Шпага, вас ждут.

— Иду, иду.

Он быстро поднялся.

— Значит, вы немедленно его арестуете? — спросил он. По выражению лица трудно было понять, радуется ли он этому или все же жалеет Валенцано. Но внезапно вспомнил что-то и всполошился. — Валенцано сейчас один на вилле. Жена и Тео уехали в горы. Вдруг он украл вдобавок все ценные вещи и сбежал?

Он не мог понять, почему оба полицейских смотрят на него неприязненно, даже презрительно.

— На вашем месте я бы не стал так паниковать, — отозвался Руссо. — Мы едем на виллу побеседовать с Валенцано. Может, все это лишь случайные совпадения. А вдруг в корзине и в самом деле бутылки с шампанским. В этом случае вам… — и, не договорив, он мрачно усмехнулся.

— Впрочем, быстрота, с какой все разрешалось, говорит не в пользу Валенцано. Тот, кто похитил вашего сына, не осмелился оставить его всего на одну ночь в чужом, пустом доме. Ясно, что речь идет не о профессиональном преступнике. Да и сумма выкупа свидетельствует о многом — в наши дни бандиты ведут миллиардную игру! А в этом случае похититель жаждал не разбогатеть, а насолить вам, сеньор Шпага. Отомстить, понятно вам? — продолжал Руссо. — Триста миллионов похититель потребовал именно потому, что знал, что вы сумеете быстро их получить. Ну а кто еще мог это знать, как не ваш преданный секретарь?

23

На виллу Шпаги они прибыли с большим опозданием. Не было еще и восьми вечера, но в этот предрождественский день все учреждения уже опустели, и на дорогах образовались гигантские пробки.

У закрытых ворот им пришлось остановиться. Ефрейтор вылез из машины и позвонил. Пьерантони, высунувшись из окошка, наслаждался живительной вечерней прохладой и свежим ветром, разрывавшим в клочья густой туман. Валенцано искаженным динамиком домофона голосом спросил: «Кто там?», а бестактный агент без обиняков объявил: «Полиция!»

Он отошел от автоматически открывшихся ворот и, спохватившись, виновато поглядел на Руссо, который в ответ только пожал плечами. На пороге дома их ждал доверенный человек Шпаги, его секретарь Уго Баденца-но. И хотя он смотрел не на них, а в полутемный сад, Руссо и Пьерантони поняли, не придется прибегать ни к уловкам, ни к допросу с пристрастием. Он все сразу признал одним своим взглядом.

— Давайте посидим немного, поговорим? — вежливо предложил Пьерантони. Первое возбуждение прошло. Это было как озарение, вспышка пламени. А теперь радость удачи сгорела дотла. Остался лишь пепел жалости и головешки злости к этому глупцу, погубившему свою жизнь, чтобы отомстить человеку, не давшему ему изменить свое серое, унылое существование. Он даже не в силах был увидеть в Валенцано преступника, а испытывал к нему глубокую жалость. Они прошли в гостиную, но так и не сели — остались стоять.

— Мы только что были на улице Кастельветро, — сказал Руссо.

Валенцано закрыл глаза.

— Вы обыскали квартиру сестры? — спросил он.

— Пока нет. Попросим разрешения у прокурора. Мы лишь поговорили с соседями вашей сестры. Они видели, как вы приходили с корзиной.

— Эти типы видят все даже сквозь стены, — с жалкой гримасой пошутил Валенцано. — Моя сестра ни о чем не знает, — добавил он.

— Вы действовали без сообщников, не правда ли? — вступил в разговор Пьерантони. — Все сами — и Дед Мороз, и магнитофонная запись. Где вы сняли парик?

Валенцано тяжело опустился на диван и свесил голову, молча признавая себя побежденным перед двумя блюстителями закона. Не поднимая головы, ответил:

— В одной из телефонных кабин «Ринашенте». Из парика, бороды и красного полотна я сделал подушку для Тео, и положил ее на дно корзины. Две размолотые таблетки снотворного в шоколадке быстро сморили его. Потом я поставил корзину в свою машину и отвез ее в дом сестры. Когда я не хочу спать на вилле, они оставляют мне ключ от своей квартиры.

Я положил Тео на кровать, он спокойно спал, потом снова сел в машину и на площади Кадорна украл «ланчу», которую припарковал на улице Кроче.

— Вы выбрали серую машину, чтобы она сливалась с серым туманом?

Валенцано криво усмехнулся.

— Об этом я и не подумал. Просто никак не решался украсть машину. А эту выбрал потому, что она была однотипной моей. Появись владелец, когда я силился открыть дверцу, я бы сказал, что спутал его машину со своей. Моя «ланча» стояла во втором ряду.

— «Послание» Шпаге вы когда записали?

— Едва вернулся домой. Раньше я этого сделать не мог — я же не знал номера машины. И передал послание сразу же — знал, что телефон вскоре начнут прослушивать, и тогда я буду связан по рукам и по ногам.

Он смело посмотрел на них, ожидая новых вопросов.

— Всю эту историю с рацией вы, понятно, выдумали? Валенцано сморщился, точно сейчас заплачет. На самом деле он так вот странно улыбался.

— Совсем неплохо придумано, верно? Попробуй тут пойми, куда я направляюсь. К тому же мне помог густой туман.

— Вы смело поступили, когда потребовали, чтобы выкуп привез сам Шпага. Ну а если бы он взял и поехал?

Валенцано снова оскалился в ухмылке.

— Я его хорошо знаю, этого героя. Нет, я был уверен, что он струсит. А заменить его мог только я.

Но даже в том случае, если бы нервы у него не сдали, он совершенно растерялся бы, ничего не услышав по рации, которую я поставил в «бардачок». Маленькая, прямо-таки игрушечная рация. — И он опять улыбнулся. — Мой храбрец вернулся бы назад полный страха, и мне все равно пришлось бы его заменить.

Я заранее достал брезент, чтобы накрыть им машину, — продолжал Валенцано свой рассказ. — Рацию я потом унес. Оставь я ее в машине, вы бы мигом все поняли! А потом я помчался домой за Тео. Супруги Маркетти вечером смотрят телепередачи, и на это время ослабляют свое наблюдение за соседями.

Он с усмешкой поглядел на Руссо и Пьерантони.

— Добытые потом и кровью миллионы скромного труженика Шпаги по-прежнему лежат в корзине. Все до последней лиры.

Руссо и Пьерантони в одну и ту же секунду, словно получив приказ свыше, сели.

Валенцано сидел на диване, они — напротив в креслах, ну прямо троеприятелей, которые обмениваются впечатлениями об одной любопытной истории.

— Но зачем вы все это сделали? — не удержался от вопроса Пьерантони.

Он лучше, чем Руссо, понимал, что навело Валенцано на мысль совершить эту непоправимую глупость. И все-таки, черт побери, он хотел услышать от него самого, этого наивного болвана, что же подвигло его на столь безумную затею. Может, все-таки была какая-то серьезная, важная причина, чтобы рисковать чужой жизнью, да и своей собственной.

Валенцано совсем вжался в диван. Он вяло пожал плечами.

— Собственно, я мало что потерял. Разве не так?

В его вымученной улыбке была горечь и глубокое презрение к себе самому.

И то, что сказал это молодой еще человек, красивый, умный, похоже, не злой, лишь усилило гнев Пьерантони.

— В конце концов пару лет в тюрьме даже сделают меня опытнее и мудрее.

Цинизм был явно напускной. Но со временем он мог стать его второй натурой. Молчание полицейских Валенцано воспринял как невысказанное предложение смело и до конца облегчить душу.

— Вначале я испытывал к Шпаге лишь неприязнь. Я до того был наивен, что поделился со Шпагой своими надеждами попасть в среду актеров телевидения, показать, на что я способен. А я убежден — кое-какой талант у меня есть.

Так вот, он стал всячески мне мешать. Старался как только мог меня высмеять, к режиссерам близко не подпускал. Жить так близко к миру артистов и не иметь туда доступа, это еще хуже, чем находиться от него в недосягаемой дали. А потом, когда я лучше узнал своего патрона, неприязнь сменилась ненавистью. Ну почему эта полная посредственность преуспевает, а я прозябаю?! И мне захотелось поколебать его несокрушимую самоуверенность и убежденность, что он любимец фортуны. Тысячи людей, куда более способных, чем он, так и не могут пробиться.

— Хотим все и сразу, не так ли, Валенцано? — сказал Руссо, но без тени иронии. — Вы принадлежите к самому молодому поколению. Что вы там о себе возомнили? Мы, старые, наивные глупцы, тоже мечтали вначале кто о славе, кто о богатстве, кто просто о счастье. Разве это так уж недостижимо? А что получилось? Более чем скромное жалованье, радостей почти никаких. А жизнь у нас просто собачья. Так, по-вашему, — он бросил взгляд на Пьерантони, — мы должны взять и убить начальника? Только потому, что он сделал карьеру. Ну разве это не бессмыслица?! Так уж устроен мир.

— Преподлый мир! — выдохнул Валенцано.

Пьерантони и Руссо промолчали, и он это оценил. Он приподнялся и снова сел на диван, сплел свои тонкие, почти детские пальцы.

— Все началось с анонимных писем. Мне показалось, что я могу этим воспользоваться и сбить полицию с толку. Потом убили Пиццу. Я-то знал, что в ту пятницу он отправился на улицу Пальманова навстречу собственной гибели. Я не советовал ему идти туда. Но когда узнал, что его убили, моя идея отомстить Шпаге, — может, меня подтолкнула и чужая жестокость, — из туманной фантазии внезапно стала реальностью, вполне конкретной целью.

Я умолчал о том, что знал о смерти Пиццу. Чем запутаннее становились факты, тем больше у меня появлялось шансов на успех. Шпагу опутала целая сеть совпадений, и более благоприятный случай придумать было трудно. К тому же в какой-то момент над всем взяли верх мои актерские амбиции!

Руссо и Пьерантони кивнули, каждый вспомнил, как последовательно вел себя Валенцано и как тревожился он за судьбу семьи Шпаги. Впрочем, волнение и тревога были, очевидно, неподдельными, и Валенцано даже не понадобилось разыгрывать роль. А потом блистательно продуманные «показания» и хитрые умолчания в самых важных местах.

Актер и режиссер.

Валенцано приподнялся, опираясь о валики.

— Надо полагать, мне пора следовать за вами. Вещи мои собраны.

Он зашел в кабинет и вернулся с чемоданчиком. Пьерантони вспомнил, как он, весь напряженный как струна, дрожащий, уезжал с чемоданчиком денег. Сам себе натворил столько бед, и уже ничего нельзя изменить.

Неужели Валенцано этого не понимает? Он вознегодовал на жестокую несправедливость, ощутил себя жертвой. Но ведь это извечная человеческая драма. С недостойным его ума легкомыслием он обрек себя на тяжкие испытания. Он думает, что пройдут годы тюрьмы и все переменится. Нет, горе, унижение останутся с ним. Навсегда. Но что уж теперь поделаешь?

— Спасибо, что вы пришли сами, — сказал Валенцано, выйдя вслед за ними в коридор. Он мягко погладил по шее Балайку, и та ласково и благодарно поглядела на него своими золотистыми глазами.

— Увы, я новичок в такого рода делах, — с усмешкой промолвил он.

Он издевался над собой, чтобы морально осудить себя или же наказать за недостаточную изворотливость и ловкость?

— Я готов был биться об заклад, что вы до меня доберетесь. Такова участь всех растяп, не так ли? А вот убийцу Пиццу вам отыскать будет куда труднее.

24

В понедельник, точно в двадцать часов, вторая программа «увела» у первой по крайней мере шестьдесят процентов телезрителей, с нетерпением ожидавших призывных сигналов труб. Тысячи молоденьких девушек в своих просторных и тесных квартирах радостно задергались, не обращая внимания на сердитые окрики родных, пожилые синьоры, сидя на табуретках, блаженно вытянули свои отяжелевшие в варикозных прожилках ноги.

Жан Луи Шпага появился на сцене четвертой студии, и вскоре он «заполнил» своим лицом весь экран. Все с жадностью вглядывались в это столь знакомое лицо в надежде увидеть следы недавних тяжких переживаний.

Об Уго Валенцано никто ничего не знал. Но кинооператоры запечатлели в кадре обычную радушную улыбку телезвезды, обычный задорный чуб и обычные сильно подведенные круглые глаза. Лишь когда он произнес ритуальную фразу:

— Ударами Шпаги! Это, дорогие друзья, особый рождественский конкурс… — стало заметно, что бодрость его показная и скрывает усталость, а веселость какая-то неестественная. Риккардо повернулся к Марине.

— Малость сдал, не правда ли? — прокомментировал он. Смачно выругался про себя и заключил: — Словом, звезда изрядно потускнела.

Марина так и не оправилась от шока, который она испытала в полицейском управлении. Сильнейшее унижение, ведь она выглядела полной дурой. А все фараоны были за Шпагу. Да еще им грозила тюрьма, хоть Риккардо и утверждал, что эту историю полицейские раздули до невероятности. И все потому, что не умеют отличить невинную шутку от настоящей опасности. Правда, Шпага подвергался подлинной опасности, но они-то тут при чем? Но если этот болван Шпага и не возьмет назад свою жалобу на то, что ему грозили смертью, то и тогда ничего страшного не произойдет. Ведь они никогда прежде к суду и следствию не привлекались.

Едва они приехали домой прямо из Центрального полицейского управления, Марина, к своему изумлению, увидела, как муж ринулся к телевизору, будто ничего и не случилось. Она так растерялась, что даже не сообразила разбить вдребезги этот проклятый ящик с его лживыми телеобразами. Но неужели у Риккардо не пропала охота смотреть всю эту чушь?! Неужели он ничуть не изменился, и эти трудные дни не помогли ему поумнеть?

Она с досадой поглядела на мужа. Сейчас она готова была испепелить его, хотя знала, что ярость, увы, ее единственное оружие, часто только вредит ей.

— Кретин! — крикнула она. Выбежала из кухни, рухнула на кровать и залилась слезами.

25

В кабинете Центрального полицейского управления Руссо и Пьерантони засиделись допоздна. Руссо протянул Пьерантони протокол допроса. Было уже одиннадцать вечера. Валенцано подписал свои показания и готовился провести свою первую ночь в тюрьме. Дирекция Радиотелевидения разрешила дать сообщение для печати.

Наконец им удалось отыскать Салуццо, который, сидя у окна, молча слушал запись допроса. Он тоже считал, что теперь остается лишь поймать Лучано Верде, про которого в конце концов его дружки сказали, что, вероятно, он-то и расправился с Пиццу. Нет, назвать его убийцей было бы неверно, объяснили они. Ведь Пиццу сам его спровоцировал.

Когда Салуццо вспомнил о наглых улыбках этих двух «бунтарей», ему самому захотелось поступить с ними «в духе Торквемады».

Впрочем, подобные же чувства он испытывал и к правосудию, абстрактному понятию, которым пользуется в своих целях множество людей: прокуроры, адвокаты, судебные эксперты, судьи. Весь день он провел во Дворце правосудия, куда его пятый раз за четыре года вызвали давать свидетельские показания по делу об убийстве. И неизменно, прежде чем он успевал произнести хоть слово, процесс снова откладывался на неопределенный срок.

Причины переноса процесса бывали самые разные: отсутствие одного из защитников, общенациональная забастовка адвокатов. Как правило, защитники требовали проведения вторичной судебной экспертизы, и это вызывало отсрочку суда еще на полгода. Затем следователя переводили на службу в другой город, а его преемнику нужен был еще год, чтобы изучить горы документов по несостоявшимся в срок процессам.

Так и еще четыре года могут пройти — воспоминания свидетелей поблекнут, некоторых из них унесет смерть. И все кончится, можно сказать, ничем. Чтобы отвлечься от столь грустных воспоминаний, Салуццо сосредоточился на протоколе допроса. Но и чтение протокола навело его на печальные мысли. Даже в канун рождества придется сидеть тут до полуночи. А ведь он не успел купить жене приличного подарка на праздник. Пьерантони собирается подарить своей жене ночь любви, она у него еще молодая. А его жена наверняка предпочтет кастрюлю-скороварку. Он посмотрел на друга, который, подавшись вперед, читал протокол.

Руссо, откинувшись на спинку стула, сидел в мрачной задумчивости. Но когда Салуццо, которому из неплотно закрытого окна ветер дул прямо в бок, пересел поближе к Пьерантони, он одобрительно кивнул и даже пошутил:

— Свежий воздух иной раз приносит не только прохладу, но и воспаление легких.

Пьерантони протянул Руссо протокол допроса и сказал, как бы подводя итоги:

— По-моему, тут все изложено точно и ясно.

Он извлек из кармана мундштук, вставил обрезанную сигарету, закурил и продолжал негромко:

— Теперь дело за вами. Ведь особо опасные преступники, можно сказать, ваши клиенты. Упечете за решетку этого Лучано Верде и поставите точку.

— Да, но Верде-то вовсе не преступник — дилетант, — вздохнул Салуццо. — Хотя еще немного терпения и настойчивости, и он тоже угодит в ловушку. Главное, не упустить его из поля зрения.

Он растер припухшие веки, погладил подбородок и шею и, закончив этот небольшой массаж, продолжал:

— Уйти-то он от нас не уйдет. Возможно, встреча завершится применением огнестрельного оружия и парой наших людей на земле. Потом, когда наших раненых увезут, а мы, шатаясь от усталости, вернемся домой, за дело возьмутся адвокаты. Глядишь, через пяток лет этот подонок Верде выйдет на свободу. А сама тюрьма ему не страшна.

Руссо и Пьерантони как-то сразу понурились, бедняги. «Да, все мы в одной дырявой лодке плывем», — с тоской подумал Салуццо.

— Ну что, пора и домой? — предложил он. Собственно, ему, младшему по званию, не полагалось делать предложения начальству, но после пятнадцати часов работы и о субординации забудешь.

Они попрощались с Руссо, который так и не поднялся со стула — до того он устал. Да и потом дома уже все спят; придет он десятью минутами раньше или позже, какая разница?

— Я отвезу тебя домой, Салуццо, — предложил ему Пьерантони. — Это займет лишних пять минут, к тому же туман рассеялся — ехать будет легче.

Когда они вышли из парадного, их обдало струей чистого, свежего воздуха, и у Пьерантони радостно забилось сердце. И сразу отступила куда-то адская усталость.

Он вдохнул поглубже приятный запах.

— Снег идет! — воскликнул он с мальчишеским восторгом. И выскочил во двор.

Снег уже падал большими, густыми хлопьями. Он впивался белыми стрелами в стены старинного здания, опускался легонько на засохшие веточки кустов, устилал белой простыней дорожку к воротам.

— Снег идет?

Пьерантони потрогал пальцами белые комочки на крыше машины и сунул снежинку в рот. Одной минуты ему хватило, чтобы забыть об усталости, о всех неудачах и злоключениях последних дней. И даже о людской глупости, дошедшей до того, что многие ищут выход из тупика в насилии.

— У нас будет снежное рождество, сержант! — звонко и весело сказал он Салуццо, сидевшему с ним рядом в кабине.

Включил зажигание и понесся вперед на предельной скорости.

INFO

З-35

Зарубежный детектив: Романы. Переводы / Сост. С. Небольсин; Предисл. С. Абрамов; Ил. В. Гольдяева. — М.: Мол. гвардия, 1988. — 492[4] с., ил.

ISBN 5-235-00188-5 (2-й з-д)

ББК 84(0)6

З 4703000000—267/078(02)—88*225—88

ИБ № 5189

ЗАРУБЕЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Заведующий редакцией А. Чигаров

Редактор Л. Левко

Художественный редактор Р. Тагирова

Технический редактор Н. Теплякова

Корректоры Т. Контиевская, В. Назарова, Е. Дмитриева

Сдано в набор 09.03.88. Подписано в печать 27.07.88. Формат 84х108 1/32. Бумага типографская № 2. Гарнитура «Обыкновенная новая». Печать высокая. Условн. печ. л. 26,04. Условн. кр. отт. 26, 46. Учетно-изд. л. 28,2. Тираж 200 000 экз. (100 001–200 000 экз.). Цена 5 руб. Заказ 3241.

Типография ордена Трудового Красного Знамени издательско-полиграфического объединения ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес ИПО: 103030. Москва. Сущевская. 21.

…………………..

FB2 — mefysto, 2023

Примечания

1

Барлах, Эрнст (1870–1938) — немецкий скульптор, график и писатель; гуманистические, антимилитаристские, полные эмоционального напряжения произведения Барлаха по художественному решению близки к экспрессионизму. (Здесь и далее прим. пер.)

(обратно)

2

Хоман, Йоханн Баптист (1664–1724) — немецкий картограф; основанное им картографическое издательство просуществовало до 1813 года.

(обратно)

3

Культурбунд — основанная в 1945 году массовая организация, ставящая своей целью содействие развитию социалистической культуры и духовному формированию человека социалистического общества,

(обратно)

4

Нижний Манхаттан, или Нижний Ист-Сайд, — традиционно бедный, иммигрантский район Нью-Йорка.

(обратно)

5

Кофе со сливками, яблочный пирог (франц.),

(обратно)

6

Вы что это делаете? (франц.).

(обратно)

7

Непр. франц. — фотография.

(обратно)

8

Зд.: Убожество! (франц.).

(обратно)

9

Университетский городок (франц.).

(обратно)

10

Аристократический жилой район в Бостоне.

(обратно)

11

Фешенебельный район Бостона.

(обратно)

12

Фундаментализм — ортодоксальное течение в современном протестантизме, требующее буквального истолкования Библии.

(обратно)

13

«Комитеты бдительности» — добровольные, реакционные по сути отряды стражей порядка, нередко расистского толка.

(обратно)

14

«Дважды рожденный» — термин, применяемый в США к людям, пережившим духовный кризис и готовым стать истинными христианами. Организации консервативного толка.

(обратно)

15

На Западе принято присовокуплять к известным восьми крестовым походам католиков на Восток еще и крестовый поход германцев против славян (1147 г.). В данном случае налицо ассоциация с гитлеровской агрессией.

(обратно)

16

Озера-Пальцы — группа вытянутых в виде пальцев руки озер в центральной части штата Нью-Йорк (оз. Кейюга, оз. Сенека и др.); курортное место.

(обратно)

17

Янг Бригем (1801–1877) — предводитель американских мормонов.

(обратно)

18

Грилли Хорейс (1811–1872) — журналист, политический деятель.

(обратно)

19

Последователи Сун Мюнь Муна, проповодника-евангелиста корейского происхождения.

(обратно)

20

Героиня одноименной повести К. Э. Портер, синоним человека, все видящего в розовом свете.

(обратно)

21

Солдатское звание в армии США: выше рядового, ниже капрала.

(обратно)

22

В. Шекспир, «Макбет», акт. 1, сцена VII, пер. Ю. Корнеева.

(обратно)

23

Известный фокусник-мистификатор начала XX века, один из героев романа Э. Л. Доктороу «Рэгтайм»,

(обратно)

24

Герой одноименного романа Синклера Льюиса, олицетворение священника-ханжи.

(обратно)

25

Грэхем (Грэм), Уильям Фрэнклин (р. 1918), лидер современного евангелизма.

(обратно)

26

В прошлом пятидесятник-«целитель», популярный в консервативных кругах, ныне последователь методизма.

(обратно)

27

Известный пятидесятник, основатель клуба «Восславим Господа» («Клуба семисот»).

(обратно)

28

Массовая правая организация, возникшая в конце 70-х — начале 80-х годов вокруг телепередачи проповедника Джерома Фолуэлла «Евангельский час доброго старого времени»,

(обратно)

29

Тим Лахэй — публицист, один из основателей «Морального большинства», идеолог новой правой.

(обратно)

30

Уайет, Ньюэлл Конверс (1882–1943) — американский живописец и иллюстратор, отец современного американского художника Эндру Ньюэлла Уайета (р. в 1917 г.).

(обратно)

31

Дж. Хелмс — ультраправый сенатор из Сев. Каролины, основной рупор новой религиозной правой в конгрессе.

(обратно)

32

Рекс Хамберд — популярный евангелист, телепроповедник.

(обратно)

33

Ричард Вигери — деятель новой правой, впоследствии выступает как представитель правой оппозиции Рейгану.

(обратно)

34

Дж. Робисон — телепроповедник.

(обратно)

35

Буддистское святилище.

(обратно)

36

Ашрам — место священных встреч индуистов.

(обратно)

37

Город в Марокко.

(обратно)

38

Город пропащих (исп.).

(обратно)

39

Зд.: смиренная, благочестивая (лат.).

(обратно)

40

«Уэллс» (wells) — колодцы (англ.).

(обратно)

41

Неточность: у романа «Семь дней в мае» (1962) два автора — Ф. Нибел и У. Бейли.

(обратно)

42

Мост через Сан-Францисский залив, соединяющий южное предместье Сан-Франциско с г. Оклендом на восточной материковой части залива.

(обратно)

43

Комплекс зданий в Сан-Франциско, куда входят здание муниципалитета, оперный театр, здание ветеранов с музеем искусств и т. п.

(обратно)

44

Курорт в Новой Англии, полуостров в штате Массачусетс на берегу Атлантики.

(обратно)

45

Аннаполис — город в штате Мэриленд, где находится Военно-морская академия США.

(обратно)

46

Площадь и парк в центре Бостона.

(обратно)

47

Законодательное собрание штата.

(обратно)

48

Фешенебельная улица аристократического района Бэк-Бэй.

(обратно)

49

Итальянский район в Сан-Франциско,

(обратно)

50

Амер, политич. сленг; дословно: «бочка с салом», «кормушка»; мероприятия правительства, правящей партии, сводящиеся к выделению некоторых государственных средств на общественные нужды и проводимые для задабривания избирателей.

(обратно)

51

Френсис Скотт Ки (1780–1843) — адвокат, автор государственного гимна США «Звездно-полосатый флаг».

(обратно)

52

Послание к Галатам, гл. 5, ст. 17,

(обратно)

53

Художественная школа дизайна, основанная в Веймаре в 1919 году Вальтером Гропиусом, разрабатывавшая основы функционального дизайна в архитектуре и прикладном искусстве.

(обратно)

54

«Пуск».

(обратно)

55

«Возврат».

(обратно)

56

«Ввод».

(обратно)

57

«Меню» (вычисл.). — программы или функции, предлагаемые пользователю на выбор.

(обратно)

58

Намек на драму, происшедшую с Эдвардом Кеннеди, которая не дала ему возможности баллотироваться в качестве президента США,

(обратно)

59

«Конец».

(обратно)

60

Г. У. Лонгфелло, «Псалом жизни», пер. М. Зенкевича.

(обратно)

Оглавление

СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ ЗАМЕТКИ О ДЕТЕКТИВНОМ ЖАНРЕ

ЮРГЕН ВЕНЦЕЛЬ ЛОРГАЛЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

КРИСТОФЕР ХАЙД ДЕСЯТЫЙ КРЕСТОВЫЙ

  Часть I НАЧАЛО

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Часть II ТОЛКОВАТЕЛИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ

    9

    10

    11

  Часть III СХВАТКА

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

АННА МАРИЯ ФОНТЕБАССО УДАРАМИ ШПАГИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

INFO

*** Примечания ***