Орос. Часть первая [Сергей Соломатин] (fb2) читать онлайн

Сергей Соломатин Орос. Часть первая

Орос

Часть первая

Дело не в дорогах,

которые мы выбираем,

а в том, что внутри нас

заставляет выбирать

нас наши дороги.

О.Генри

1.

Мы лежали на траве, молча вглядываясь в звёздное небо. Прохлада весенней ночи мягко покусывала нас за локти и коленки. Пора было уже идти по домам, но в такие моменты не хотелось ничего, кроме как неподвижно лежать и безотрывно смотреть на громаду открывающейся перед глазами Вселенной. Мысли о предстоящей через пару месяцев поездке не давали мне покоя.

– Слушай, а поехали со мной?! – сказал я.

– Зачем? – Василич повернул ко мне своё простое, но полное в эту минуту туманных мечтаний, лицо.

– Ну, поступишь там в городе в какой-нибудь институт, будешь изучать звёзды, раз они тебе так нравятся.

Василич усмехнулся и молча несколько секунд продолжал вглядываться в черноту ночного купола, оставив вместо ответа на лице лишь снисходительную улыбку.

– Нет. Не хочу. Мне на них и смотреть достаточно, – сказал он после своего задумчивого молчания.

– Разве не интересно тебе? Ведь так красиво! Интересно же изучать то, что нравится.

– Именно, что красиво. А красота со знанием какое родство имеют?! И от того, что я буду о них больше знать, они красивее не станут!

Василич помолчал несколько секунд, глядя в испещрённую будто сахаром пустоту ночного неба.

– Я про Люську свою тоже сначала так думал, – продолжил он. – Мол, вот бы узнать её получше, ведь такая красивая!.. А теперь вот думаю, что лучше б просто так на неё и любовался со стороны до сих пор. Она бы и до сих пор для меня была самая красивая. Мне кажется, красивым что-либо делает в том числе неизвестность. Загадка, понимаешь?..

– А сейчас-то что? Вроде ведь и уродства не прибавилось у неё…

– Да, не прибавилось с виду-то. А вот узнал я её получше, и все её недостатки стали мне вдруг глаза мозолить. С виду-то и не видать ничего, на красоте не сказывается, но как вспомнишь характер её стервозный, так и красота будто затмевается вся, и смотреть на эту её "красоту" уже и не хочется.

– А всё равно, статная она у тебя баба! И ей, кстати, в городе жить было бы интереснее…

– Да мне б вот если б кого-нибудь не такого статного, а чтоб лучше лежала б вот так вот рядом со мной здесь ночью и звёздам дивилась бы. А то ведь одни цацки на уме, да тряпки… А насчёт жизни в городе, это ты не прав. Ей лучше быть королевой на селе, чем посредственностью среди равных. Ведь в городе её сразу другие заслонят, которые кроме красоты ещё и мозги какие-никакие имеют, да опыт.

Василич отвернулся, пытаясь даже в темноте скрыть своё отвращение.

– Она у тебя даже на Памелу Андерсон похожа, – усмехнулся я.

– На кого?

– Ну, голливудская актриса такая. Фигуристая, как твоя.

– Эх, ты… Фигуристая. Не в фигуре дело, когда о красоте толкуешь. Ну ничего, повзрослеешь, поймёшь.

Мы долгое время потом сидели молча, наслаждаясь тишиной. Я даже закрыл глаза, пытаясь представить себя в абсолютной пустоте ночного пространства, где нет ничего и никого, кроме меня. Поскрипывал лишь скворечник, раскачиваясь на своём деревянном шесте от лёгкого ветерка. Я открыл глаза и наблюдал за ним, пытаясь втиснуть его в своё опустевшее внутреннее пространство. На фоне звёздного неба он казался чем-то нереальным, будто пририсованным в фоторедакторе к идиллической картине вселенской пустоты. Он объединял два мира: огромный изначальный неизвестный мир Космоса, и такой до боли знакомый мир, созданный руками и гением человека; мир искусственный, неестественный по своей сути, и мир таинственный, почти не реальный для человека, и потому безумно прекрасный.

– Я просто думаю, – прервал мои ментальные практики Василич, – что чем меньше ты знаешь о чём-то, тем более это что-то кажется тебе прекрасным. Поэтому и боюсь я про звёзды читать. Они мне в своей неизвестности возможно только прекрасными видятся, а как начну их изучать, так и станут они для меня лишь частицей научного знания, лишённого этой самой притягательной неизвестности. И смотреть на них для меня уже будет не таинством, а практической обыденностью. Получается, что чем меньше ты знаешь о чём-то, тем оно прекраснее тебе кажется.

– Вот это ты красиво сказал, – ошарашенно произнёс я, пытаясь разглядеть серьёзное в тот момент лицо моего друга. Я не видел его, но знал, что сейчас он серьёзен. На подобные темы он шутить не умел.

Иногда Василич будто сбрасывал с себя маску деревенского простака и превращался в какого-то профессора, умеющего складывать слова в такие предложения, какими не могли разговаривать даже учителя в нашей школе. Я не понял смысла сказанного, но красота формулировки убедила меня в правдивости этого.

– Счастье иногда проявляет себя в форме невежества, – сказал Василич, продолжая смотреть на небо.

Я задумался ненадолго, а потом решил перевести разговор на другую тему.

– А я вот всё думаю, что такое это счастье… Все талдычат про него невесть что, а никто так точно и не знают, о чём говорят.

– Ну, счастье – это, наверное, когда ты всем доволен, – ответил Василич, и я будто услышал, как он улыбается.

– Да так-то я себе представляю, что это такое. Я вот чего думаю… слово-то для всех одно, а ведь для каждого оно по-разному звучит, да и значит совершенно разные вещи. Как же тогда все люди могут прийти в конечном итоге к одному и тому же счастью?!

Василич задумался немного, потом ответил:

– Так может и весь смысл в том, что все к своему счастью идут. Не бывает, по-моему, коллективного счастья. Коллективным бывает только помешательство.

– А вот ты счастлив, Василич?

– Я думаю, Колька, что счастлив, – мне показалось, что он ответил неуверенно. – Я всем своим доволен, да и лишнего мне не надо. Думаю, что всё, что нужно для счастья, у меня в наличии имеется.

– Ну, а как же, ты говорил, что с Люськой у тебя не лады?.. Ругаетесь, ссоритесь, интереса друг к другу не проявляете.

– А вот это, вообще-то, не твоё дело, Николай! – обиженным голосом ответил Василич.

– Ну, извини… – промямлил я и замолчал.

– Да ладно, – смягчился он через несколько секунд и ткнул меня кулаком в плечо. – Сам рассказал, сам и виноват. Это ты извини, что нагрубил. Волнует меня эта тема, только вот не думаю, что распространяться об этом следует кому-нибудь. Личные дела, они на то и личные, что знать о них должны только две личности. Хотя иногда так хочется кому-нибудь всё рассказать. Но ты не думай, Коль, что эти невзгоды не позволяют мне получать удовольствие от жизни. Ведь в этом и весь смысл: на фоне таких вот временных тёмных трудностей всегда потом отчётливее видны светлые моменты.

Василич встал, чтобы размять затёкшие от длительного сидения ноги и уставшую от запрокинутого положения головы шею. Я тоже встал и решил пройтись вокруг скамейки несколько кругов. Ночь была тёплая, только сидеть на остывшей земле было холодно. Со стороны полей поддувал тёплый весенний ветерок, нёсший с собой скорую жару, и только из глубины разверзшейся под нами пропасти чёрная бесконечность дышала какой-то сырой безмолвной прохладой.

– Вот ты правильно сказал, что счастье для каждого по-своему светит, – сказал Василич, смотря в непроглядный мрак тёмной бесконечности под нами. – Вот и мне оно тоже по-своему светит. Может, мои нелады с Люськой – это тоже необходимая составляющая моего счастья?.. Кто знает, к чему это всё может привести со временем…

– Веришь в судьбу? – с насмешкой в голосе спросил я.

– Всё оно окупится со временем. Да и к тому же, помимо Люськи, вон сколько всего интересного вокруг! Да хотя бы, вон, на небо глянь! Как оно, а?!

Василич поднял руки вверх, будто пытаясь обнять необъятную черноту наверху, усыпанную светящимися точками.

– Ну, это-то да! Тут не поспоришь! – сказал я, не поднимая головы. Шея жутко болела, не очень хотелось поэтому снова заставлять себя напрягаться, чтобы увидеть привычную картину. – А всё же любовь – важная составляющая счастья, я думаю. Без неё завянешь совсем.

– Как у тебя с Катькой? – неожиданно спросил он, застав меня врасплох таким резким беспардонным соскоком с почти философской темы к совсем прозаичной обыденности.

– С какой ещё Катькой? – спросил я, стараясь придать голосу максимальное удивление.

Я сделал вид, что не понял вопроса и напустил на себя образ возмущённого таким бесцеремонным вмешательством в свою личную жизнь человека.

– Да ладно тебе. Мою жизнь обсудили, теперь твоя очередь, – засмеялся он и снова пхнул меня в плечо рукой.

Тогда я ещё никому не рассказывал, что мне нравится Катя, считая отношения в то время чем-то неприличным для пацана, «романтической тошнотнёй», как называли это мои одноклассники в основном из окружения Петро. Я, в свою очередь, никак не стремился прослыть в этом окружении романтичной натурой, иначе издевательств, шпыняний и насмешек было бы не избежать до самого окончания школы. В детские годы, несмотря на то, что все только и думали об этом, изо всех сил всё же пытались придать всему этому образ чего-то противного и постыдного.

– Да ладно тебе глаза-то выкатывать! – усмехнулся Василич. – Видел я, как ты на неё смотришь. Случайно, само собой. Я за тобой не слежу! – Василич поднял руки, будто защищаясь от дальнейших нападок, и рассмеялся. – Ещё и шепчешь что-то себе под нос!

Василич продолжал добродушно смеяться, а я продолжал заливаться краской, благодаря ночь за невозможность увидеть моё растерянное покрасневшее лицо.

– Ладно, не горюй! – похлопал меня по плечу Василич и усмехнулся. – Никому я не расскажу твою страшную тайну!

Василич перестал смеяться и повернулся ко мне, потом взял меня за плечи и развернул к себе лицом.

– Только запомни навсегда, что нет в этом ничего постыдного! – вдруг очень серьёзным тоном сказал он. Лицо его в темноте, озарённое отблеском звёзд, вдруг приобрело очертания какого-то святого лика, срисованного с одной из старых икон, которые я от скуки разглядывал в церкви во время служб. – За свои чувства иногда и подраться не стыдно!

Он отпустил меня и снова повернулся лицом к мраку, но этот его жёсткий хват за мои плечи оставил не только физические ощущения неудобства, но и какое-то чувство духовной близости, которое я тогда так и не смог осознать. Единственное, что я тогда понял, это то, что Василич не смеялся над тем, что у меня появился объект влюблённости, а, наоборот, поощрял это.

– Вот нравится она мне, хоть и не знает этого! – сказал я, осмелев от посетившего меня чувства уверенности. – И я ей вроде нравлюсь…

– Поверь мне, она знает! – с улыбкой сказал Василич. – Даже если ты ей ничего не говорил. Это всё не словами передаётся.

– А чем же? – удивлённо спросил я.

– Разговором душ друг с другом, – тихо сказал Василич.

– А вот могу я считать её своей девушкой тогда? – не задумываясь над этими таинственными словами Василича, спросил я.

– Эх, ты, шустряк! – рассмеялся Василич. – Разговор разговором, взгляды взглядами, но они ещё не дают тебе полномочий считать, что у вас уже что-то серьёзное есть.

– Так ведь, и не надо вроде никакого официального документа для этого…

– Документа-то не надо, а вот согласие её может потребоваться, – Василич снова рассмеялся. – Эх, ты, Колюха, скоро уж восемнадцать тебе, а ты простых вещей не знаешь!

– Да как-то не до них было, – обиженно пробурчал я.

В этот момент во мне вдруг промелькнула какая-то не замечаемая мной доселе мысль о том, что мне чего-то очень не хватает, и эта мысль, промелькнувшая в голове словно падающая звезда, прочертила в моём сознании затянувшуюся тут же через пару мгновений черту сомнения в том, счастлив ли я сам.

– Ладно, поздно уже, пойдём по домам, а то у меня мама волноваться ещё начнёт, а коли так, то жди беды!.. – сказал я, ошарашенный этим очень неприятным для меня ощущением неуверенности в себе.

– Иди, Коль, а я ещё посижу немного, – сказал Василич и снова мягко опустился на траву.

2.

Меня зовут Николай Харитонов. Я пишу эти заметки в возрасте уже достаточно зрелом, чтобы помнить все нюансы собственной жизни, поэтому воспоминания о моём детстве носят в большей степени отрывочный характер, не предполагающий возможности откапывать в собственной памяти какие-то мелкие детали своего взросления. Однако все те личностные образы, которые отпечатались в моём сознании с самого раннего детства, хотя и слегка потёрлись от времени, но остались такими же незыблемо чёткими в моём отношении к ним. Люди, которых я встречал на протяжении всей своей по большей части страдальческой жизни оставили свои неизгладимые следы, каждый из которых лёг в основу моей припозднившейся свободы от каторги собственных страхов, но и оставил заметный осколочный шрам, который словно шрапнелью раздирал в клочья моё сердце.

На момент моего обучения в одиннадцатом классе школы посёлка Даниловский в глубинке российской сибирской провинции я водил дружбу с мужчиной тридцати лет по имени Иван Васильевич, которого я, в силу солидной разницы в возрасте, уважительно называл просто Василичем. Несмотря на разницу в возрасте, Василич подспудно испытывал какую-то необъяснимую тягу ко мне и с по-настоящему отеческой заботой оберегал меня и воспитывал в период моего взросления, пришедшийся на нашу с ним дружбу. Сам он, впрочем, об этом своём чувстве неподдельной дружбы и даже, возможно, скрытой отеческой любви ко мне, никогда не говорил, хотя и был не по-деревенски открытым и разговорчивым мужиком.

Василич имел по-настоящему деревенский вид, являвшийся следствием деревенского образа жизни и большого объёма настоящего деревенского ручного труда, однако было в его облике и поведении что-то такое, что выделяло его на фоне всех остальных. Он был невысокий, плотный, коренастый, имел узкое обветренное – либо загорелое, в зависимости от сезона – лицо и длинные руки с огромными ладонями. Единственное, что выдавало его совсем не деревенскую манеру общения и сдержанности, была его приветливая, всегда слегка улыбающаяся физиономия, придававшая ему оттенок какой-то романтичной интеллигентности. Внешностью он не был каким-то выдающимся из окружения человеком, разве что его молчаливость и скромная замкнутость немного претили манере общения его коллег и знакомых, поэтому среди них он заслужил репутацию одиночки. Однако он не был изгоем, потому что его персональное одиночество не кололо его шипами отчуждённости, а казалось в нём мягким и открытым, как его улыбка, и придавало ему загадочного шарма и ощущения того, что он был рождён быть один.

Уважение и славу среди жителей деревни Василич заслужил тем, что в возрасте двадцати двух лет спас троих детей из бурного потока весенней реки. Дети пришли на берег в конце марта, когда весеннее солнце уже начало подтапливать и оголять скованные льдом берега реки. Вся она не замерзала никогда из-за сильного течения, лёд схватывал её только по берегам, а подтаявшие на солнце и размытые снизу течением, такие берега становились главной опасностью для рыбаков и просто случайных зевак, решивших полюбоваться долгожданным весенним паводком. Василич тоже пришёл тогда на берег и смотрел на бурный весенний танец воды немного ниже по течению. Когда он увидел, как река несёт мимо него кричащих о помощи детей, он, не раздумывая, бросился в воду. Двоих он вытащил тут же, потому что они оба зацепились за бревно, застрявшее между двух больших камней. За третьим, уже потерявшим сознание, пришлось проплыть около ста метров. Когда он, задыхаясь от холода и таща на себе двоих подростков и подгоняя третьего, завалился в первый же от реки дом, старуха Машка, которая жила в этом самом доме и имела сомнительную репутацию слабоумной, долго не раздумывая, свалила всех троих к печке, раздела и побежала прямиком в дом фельдшера, жившего недалеко. Два ребёнка схлопотали воспаление лёгких, но быстро оклемались, третий отделался испугом и страхом воды на всю жизнь. Василич же заслужил благодарность всего посёлка и славу, которой не хотел и к которой не стремился, но которая следовала за ним по пятам до конца его не слишком долгой жизни.

Василич был женат на местной деревенской "звезде" – "светской львице", как выразились бы в городе, – красавице Люське. Главной заботой и обязанностью Люськи в деле поддержания своего имиджа были бесконечные сплетни с подругами и постоянное "слежение за собой", выражавшееся прежде всего в ежедневном продолжительном ритуале накладки на лицо толстого слоя дешевой косметики. Слажена Люська была не по-деревенски: и в помине не было массивной деревенской фигуры, выдававшей физический труд как основное средство выживания, зато была измученная долгими многочисленными диетами осиная талия, выглядящая на фоне порядочного размера груди и бёдер неестественно узкой. Хотя Василич и стремился создать у других представление об их семейной идиллии, практически все, включая меня, невооружённым глазом видели напряжённость в их отношениях. Василич был человеком думающим, чего нельзя было сказать о его благоверной, отличавшейся ветреностью как в поведении, так и в мыслях. Василич не пил и не курил, а потому к своим тридцати с небольшим годам сохранился намного лучше всех своих сверстников. И Люська, с присущим ей от природы лицемерием, выбрала себе в мужья молодого здорового местного героя, чтобы не приходилось краснеть перед подругами за свой выбор, потому что их завистью она постоянно подпитывала свой растущий эгоцентризм. Как ребёнок, у которого во дворе была самая дорогая игрушка, она ловила завистливые взгляды подруг и лишь снисходительно улыбалась, пожимала плечами и закатывала глаза, представляя в лице своего мужа дар провидения и любовь, ниспосланную не иначе как с небес. Она получала от этой игры чуть ли не чувственное наслаждение. Главной загадкой для меня оставалось то, почему Василич не отказался от этой ветреной особы, которая, несмотря на свою выдающуюся внешность, всё же терялась на фоне его интеллигентного приличия со своей постоянной манерой материться и смеяться как мерин.

Василич с детства имел какую-то неодолимую беспричинную тягу к звёздам. Каждую ночь, когда небо вспыхивало светом тысяч маленьких точек, он шёл на обрыв и подолгу молча и жадно, с неприкрытой страстью и радостью в глазах, любовался светлой полосой Млечного Пути и созвездиями, названий которых он даже и не знал. Эта его страсть и положила начало нашей с ним дружбе.

Однажды ночью я гулял за пределами деревни и забрёл к обрыву, где, неотрывно глядя вверх, сидел Василич. Однако я не сразу узнал его, а узнав, не сразу решился подойти. Несмотря на свою внешнюю открытость и готовность всегда безвозмездно помочь, Василич слыл в деревне сомнительной славой зануды и отшельника, а к таким подходить всегда казалось опасным. Репутация сложилась ещё в школе, где он всегда учился на отлично, а после подтвердилась многочисленными сослуживцами и товарищами, в кругу которых он частенько любил пофилософствовать и завернуть какое-нибудь не знакомое никому, кроме него самого, словцо. Однако никто из них никогда не смел сказать о нем ничего плохого даже у него за спиной.

Практически каждый, кто знал Василича, испытывал к нему беспричинное чувство уважения за его доброту, широкий ум и трезвый взгляд на вещи. Эти же качества, по иронии судьбы, всех от него и отталкивали. Однако были и причины для подобного уважения, потому как насчитывалось не меньше сотни человек, которым Василич в нужное время помог справиться с какой-либо проблемой. Всё это позволяло поставить его в отдельную категорию местных почти-святых, что безвозвратно отдаляло его от всех остальных деревенских обывателей. У него не было близких друзей, но почти каждый в деревне считал его своим товарищем. Даже Петро, главный деревенский дебошир, не смел никогда сказать ничего плохого Василичу в лицо, лишь изредка посмеиваясь над его странным нелюдимым характером, когда тот отказывался с ним выпить, на что Василич лишь добродушно улыбался своей всепрощающей улыбкой пророка. Подобная репутация "хорошего парня" послужила надёжной основой для того, чтобы на него обратила внимание первая деревенская красавица, уставшая от однообразия пьяных зазывал.

В общем, репутация Василича в деревне была репутацией отшельника, немного чужого, но всегда такого необходимого окружавшим его людям, поэтому и близкое общение с ним сулило лишь зачисление в категорию "странных", к которой принадлежал он сам.

– Василич, ты? – негромко спросил я, чтобы не напугать, хотя и так уже узнал его.

Лицо Василича резко поменяло выражение, таинственная зачарованная улыбка исчезла, обнажив растерянность и страх. Он резко испуганно обернулся, а, увидев меня, огляделся по сторонам, будто испугавшись, что его застукали за каким-то непристойным занятием.

– Фу, ты, Колька, напугал! – облегчённо произнёс наконец Василич после того, как убедился в отсутствии угрозы со стороны "лишних глаз", и его лицо вновь обрело привычную для всех добродушную улыбку.

– Ты чего тут, Василич? – подозрительно спросил я.

– Да так… Вот, воздухом дышу!

Я видел, несмотря на темноту, как глаза Василича растерянно и застенчиво забегали по сторонам.

– А то тебе в селе воздуха не хватает?! – поддразнил я его и дружелюбно засмеялся.

Василич тоже добродушно рассмеялся, но ничего не ответил на мою такую остроумную – как мне казалось – шутку.

– Случилось чего, Василич? – спросил я уже серьёзно.

– Да нет, с чего бы?! Просто сижу думаю. А ты-то чего тут?

– Гуляю просто. Спать не хочется. Завтра никуда вставать не надо… Красиво-то как, а?! – посмотрев вверх, сказал я.

Василич сделал вид, будто видит звёзды первый раз в жизни.

– Да, ничего, – ответил он и благоговейно посмотрел на чёрное необъятное небо.

По всему было видно, что Василич слегка стеснялся проявления своих эстетических чувств на людях, многие из которых даже и не понимали смысла слова "эстетический", поэтому старался скрывать их. Вероятно, он опасался, что подобного рода откровения, столь непривычные для черствых деревенских душ, способствуют ещё большему отдалению его от окружающих, что он воспринимал, несмотря на показное равнодушие, очень болезненно. Или же просто он окончательно уверовал в то, что его взгляды на жизнь не разделяет никто из его близких, поэтому боялся лишний раз показаться смешным.

– А ты что же, на звезды любоваться любишь? – с оттенком подозрения и с показной насмешкой в голосе спросил Василич.

– "Любоваться любишь"! – усмехнулся я этой бросающейся в уши тавтологии, на что Василич никак не отреагировал. – Ну, бывает и любуюсь. Чего же тут преступного?!

– Верно!..

Василич явно замешкался с реакцией, пытаясь уловить возможный сарказм в моём ответе, но, убедившись в моей искренности, прямо-таки расцвёл.

– Верно, да! – твёрдо сказал он. – Ничего преступного!

Василич улыбался уже не обычной напускной улыбкой, а буквально светился счастьем, подобно блестевшим высоко в небе звёздам. Он будто получил только что какое-то подтверждение своим давно вынашиваемым мыслям, до которого сам не додумался лишь самую малость.

– Ну садись, Коль, садись!.. – нетерпеливо сказал он, подвинувшись на скамье и освобождая мне место рядом.

Василич в тот вечер необычно много даже для самого себя улыбался и смеялся, когда мы по очереди делились с ним впечатлениями от созерцания бездонного космического пространства. Было видно, что ему очень не хватало человека, которому бы он мог открыть то, что чувствовал в такие моменты, которому мог бы свободно выговориться, с трудом, впрочем, подбирая слова, используя для выражения чувств в основном междометия, и стесняясь оттого, что не мог подобрать слов для того, чтобы выразить эти свои эмоции. Василич сразу принял меня как человека схожих взглядов и с тех пор берег нашу дружбу как самое ценное сокровище, боясь потерять её, потому что в этом случае не имел бы надежды отыскать её вновь.

Со всем остальным миром наше село соединяли две дороги, одна из которых ещё сохранила некое подобие твёрдого покрытия, а другая изначально была грунтовой и, на взгляд местных властей, не нуждалась ни в каких усовершенствованиях. Она вела куда-то на север через бесконечные просторы степи, сливаясь через пару десятков километров с просёлочной асфальтовой дорогой, которая в свою очередь ещё через двадцать пять или тридцать километров впадала в большое шоссе. Думаю, что такая удалённость от основных транспортных артерий и крупных населённых пунктов была основной причиной того, что та часть населения нашего посёлка, что считали себя его коренными жителями, никогда не покидала его пределов более чем на пятьдесят километров. Автобус до районного центра, откуда уже можно было добраться до областного, ходил два раза в неделю, однако желающих уехать на нём было не много. Теперь я понимаю, что эта самая удалённость и послужила причиной для развития у местных жителей жуткого страха перед чем-то новым, будь то новые люди, новые места или возможность какой-то новой жизни.

С южной стороны недалеко от деревни был большой овраг, внизу текла небольшая речка. На другом берегу, сразу по окончании течения воды, начинались бесконечные лесные просторы, а так как на нашем берегу лесов не было вообще, то эту маленькую речушку я воспринимал как границу между двумя огромными царствами – царством леса и царством степи – спорившими между собой за территорию. Трудно было поверить, что такая скромная по размерам речка столько веков, а может быть и тысячелетий, служила пограничником, который, однако, не служил ни той, ни другой стороне. Она была неподкупным стражем, в задачу которого входило молчаливое безоговорочное разделение двух миров между собой без права вторжения на чужую территорию с той или другой стороны. Трудно было поверить и в то, что такая крохотная по масштабам местности речушка смогла, пусть и с течением веков и тысячелетий, создать такой огромный обрыв высотой около сотни метров. Наш берег был значительно выше, поэтому казалось, что где-то внизу, по дну реки, проходит разлом земной тверди, и две тектонические плиты, каждая со своим миром на поверхности, сходятся именно здесь. В этой битве двух царств, видимо, в своё время победила степь, и теперь горделиво возвышалась над лесным царством – соперником, побеждённом в длительной многовековой войне.

Учитель географии в нашей школе всё то время, что преподавал у нас этот предмет, твердил о том, что наш ландшафт и наши природные условия уникальны, что нам выпали карты жить на границе двух природных зон, и что он, будучи заядлым путешественником, поколесившим в своё время не только по всей стране, но и за границей, никогда и нигде не видел ничего подобного. «Но какой же парижанин будет удивляться Эйфелевой башне?!» – любил говорить он, когда мы на все его эти слова лишь молча закатывали глаза и принимались считать мёртвых мух на потолке. Для всех нас всё это было настолько обыденным и привычным, что удивляться всему этому было просто смешно. И только я, с чувством внутреннего упоения слушая его рассказы о путешествиях, других странах и нашей уникальной природе, продолжал про себя сочинять эту странную сказку о двух царствах, воюющих испокон веков за границы сфер влияния.

В том месте, где мы любили наблюдать с Василичем за звёздным небом, на самом краю этого обрыва, несколько лет назад кто-то воткнул в землю трёхметровый шест, на верхушку которого повесил обычный деревянный скворечник. В этом таинственном, как я его себе представлял, месте, на границе двух миров, он выглядел одиноким пограничником, оставленным здесь блюсти негласное мировое соглашение между ними. И я всегда находил его не вписывающимся в окружавший ландшафт. Он казался чужим в этом ветренном мире, и птицы залетали сюда только в поисках временного укрытия. Куда логичнее было бы поставить его на другом берегу, в лесу, где птицы жили постоянно, однако его «служба», видимо, должна была проходить именно здесь, на чужбине, овеянная холодом просторов. Даже птицы, иногда залетавшие сюда в поисках временных гнёзд, вероятно, чувствовали себя неуютно на этом отшибе и никогда не оставались здесь дольше, чем на одну ночь. Он стоял здесь, почти всегда пустой и одинокий, и никто никогда не обращал на него внимания, будто он был неотъемлемой частью этого пустынного огромного пространства, оставляя его доживать свой век среди бескрайних просторов своего тихого пустого одиночества.

Я любил проводить здесь время, сидя над обрывом и бросая мелкие камешки в текущую далеко внизу реку. Со временем – особенно в период своей взрослой жизни – я всё больше чувствовал, каким бы это ни казалось абсурдным, особое единение, или родство, с этим скворечником, всё больше проникаясь сутью его постоянного уединения и находя в этом уединении необъяснимый, но такой отчётливый, покой. Я чувствовал, что оторван от жизни, которой мог бы жить, но не захотел, и чувствовал, что мне так же не место в ней, как этому несчастному деревянному скворечнику не место на этом пустынном обрыве.

Днём я любил приходить сюда один. Я подолгу разговаривал там сам с собой, а в роли оппонента в каком-либо споре или дискуссии выбирал этот скворечник, и он, раскачиваясь от ветра, соглашался со мной, когда ветер дул с севера или юга, или наоборот, намекал мне, что я не прав, раскачиваясь под западным или восточным ветром. Несколько раз шест, на котором он висел, ломался от порывов ветра, и тогда я чинил его, боясь потерять вместе с ним своего лучшего собеседника. Не знаю, что бы подумали мои родители или друзья, если бы узнали, что я провожу больше времени с деревянным гнездом для птиц, чем с людьми, но с ним, а вернее наедине с самим собой, я чувствовал себя намного комфортнее, чем с кем-либо из моих школьных товарищей.

3.

Я учился тогда в одиннадцатом классе сельской школы. Но несмотря на то, что школа была сельской, потому что буквально находилась в селе, она имела по-настоящему городской размах. В ней училось порядка шестисот человек, многих из которых возили к нам на автобусах из соседних сёл и деревень. В нашем классе из двадцати человек с моего села было только шестеро, с остальными я был знаком практически заочно, потому что ничто, кроме занимаемых ими соседних парт, не связывало нас в жизни. Из этих «временных постояльцев», конечно, многие приезжали не каждый день. Часто ломались автобусы, иногда прямо в пути, дороги размывало так, что они превращались в тёмное месиво, в котором увязали насмерть даже большие колёса автобуса; водители тоже частенько были «не в форме», уходя в запой на несколько дней, а то и недель. Но основной причиной неявки на занятия было то, что основная масса старшеклассников уже вовсю работали кто где мог, поэтому они не особенно беспокоились о перспективе остаться даже без начального образования, видя в своём нынешнем положении несокрушимую основу для будущей, вполне, по местным меркам, успешной жизни. В основном именно это обстоятельство и способствовало формированию такой непонятной для подростков атмосферы отчуждённости друг от друга, ведь один и тот же по литере класс практически каждый год менял свой состав процентов на пятьдесят. Оставался лишь тот костяк из шести человек с нашего посёлка, кто жил тут постоянно. Этот костяк и составлял основной круг моих так называемых друзей.

Как я узнал только когда захотел идти в десятый класс, в сельских школах практически не было наборов в старшие классы, однако для нашей школы, ввиду её значительной отдалённости от районного центра и достаточно сильного состава учителей, сделали исключение. Сыграл роль и демографический бум времён моего рождения, когда наш посёлок активно заселялся и развивался, создавая условия и предпосылки для создания семей и рождения детей. Немаловажным фактором было и то, что масштабы нашей школы позволяли учить в ней до тысячи человек. Безграничный коммунистический оптимизм, смешанный с возможностью выделиться на фоне увядающей экономики региона, рождал в головах партийных лидеров того времени мечты о светлом будущем этого места, поэтому они заранее рассчитывали на рост и развитие.

В годы уже неотвратимо засыхающей советской власти из нашего села хотели сделать крупный районный центр. Одной из причин было желание построить недалеко от села огромный градообразующий завод по переработке болотного торфа в жидкое топливо. Мысли о дешёвом горючем материале, который можно было использовать как альтернативное топливо для машин, способное вытеснить с рынка дорогостоящий бензин, уже тогда закрадывались в головы экономистов высшего порядка. Технологически процесс был очень сложный и требовал больших наукоёмких и капиталоёмких затрат, которые рассчитывали окупить уже в ближайшее время, а именно через пару десятков лет, после чего наработанный процесс, пущенный на конвейерное производство, становился дешёвым и прибыльным делом. Химический процесс переработки включал в себя пару десятков химических реакций и примерно столько же ступеней очистки. Он был открыт каким-то советским химиком в начале восьмидесятых годов и казался довольно перспективным, потому что уже тогда учёные впервые заговорили о скором окончании всех мировых запасов нефти, а вот торфа у нас, по уверениям советских научных пропагандистов, хватило бы на несколько сотен лет (видимо до тех самых пор, когда вся страна вместе с избранными историей и высшим провидением советскими гражданами, не улетит куда-нибудь на другую планету на тяге этой переработанной торфяной жижи).

Так как процесс всех этих химических превращений был потенциально опасен и мог привести к экологической катастрофе в радиусе нескольких десятков километров вокруг в случае аварии, завод решили построить подальше от крупных городов, номенклатурно не беря в расчёт население нескольких окрестных сёл и деревень. Что такое жизни тысячи человек в сравнении с научным прогрессом?! В советском союзе жизнь человека была ценна только со статистической точки зрения. В нашем селе решили создать всю необходимую базу для успешного функционирования предприятия: НИИХП (научно-исследовательский институт химических преобразований), школа, детские сады, кинотеатры, магазины. И уже начали приезжать люди, строиться жильё и инфраструктура, проводились исследования и изыскания местности, социологические, психологические и картографические исследования… как вдруг вся кампания по реализации данного проекта внезапно начала сворачиваться, даже и не успев полностью развернуться, оставив нам память о ней в виде недостроенного здания НИИ, фундамента главного цеха будущего завода и нашей школы, которую, по невероятной расторопности застройщиков, успели достроить полностью.

Однако приехавшие люди в количестве около двух тысяч человек, оставшиеся по прихоти властей предержащих без работы и перспектив, по многим – чаще всего только им одним известным причинам – не пожелали возвращаться туда, откуда приехали. Уехало пару сотен человек, многие из которых имели семьи в других городах. Остальные в основном были выпускниками вузов и техникумов, проявившие энтузиазм сродни тому, что в своё время проявили строители БАМа, и остались «поднимать село», пустив корни, обзаведясь супругами как из местных, так и из своих же соратников по несчастью. Однако все знали, что несмотря на лозунги партийных деятелей о выдающемся энтузиазме советских людей, бросающих всё ради светлого будущего их страны, в каждом приехавшем сюда человеке, как за крашеной яркими коммунистическими красками стеной советских идеалов, пряталось чаще всего простое и неподкупное никаким идеалам человеческое несчастье.

К числу таких «пришлых» относились и мои родители. Отец, как мне рассказывали, когда я был маленьким, в своё время закончил строительный техникум и приехал строить завод, а мама приехала после окончания культпростветучилища работать в местную библиотеку, значительно расширившуюся из крохотной сельской читальни масштабом в одну комнату в просторное отдельное здание.

Как бы то ни было, а жизнь надо было продолжать, тем более что село наше получило хорошую дотацию от властей в связи с резким приростом населения. Для новоприбывших, «беженцев», как называл их мой отец, построили за пару лет несколько панельных пятиэтажных домов и несколько десятков частных, которые подарили образовавшимся из новоприбывших работников семьям. Такой частный дом получили и отец с матерью. Экономику поддержали колхозной дотацией на расширение, строительством лесопилки и небольшого завода по производству кормов для скота, таким образом предоставив достаточное количество рабочих мест для тех, кто остался. Таким образом власти откупились от неотвратимого общественного скандала, связанного с недостроенными воздушными замками советской экономики.

Школу же достроили. Около шести лет она стояла полупустая, поддерживаемая лишь дотациями из областного центра и энтузиазмом местных педагогов, состав которых был обновлён, пополнившись десятком приехавших поднимать село педагогов. Теперь наши сельские власти кичились тем, что в нашем селе – которое теперь называли посёлком городского типа – с населением около трёх тысяч человек теперь есть самая большая в области школа.

Мои родители мало чем отличались от чьих-либо других. Иногда мне казалось, что главным их приоритетом в жизни было стремление жить как все – не лучше и не хуже – чтобы, с одной стороны, не попасть в число неудачников, вынужденных влачить жалкое нищенское существование, а с другой стороны, не стать выскочкой и не выделиться на фоне остальных какими-то своими действиями или взглядами. Такое представление о жизни, как о стандартизированном конвейерном товаре, сложилось у них, вероятно, из смеси советской уравнительной идеологии и христианского мировоззрения, наложенных в определённой пропорции друг на друга. Это срединное существование наложило и на меня свой отпечаток, потому очень долгое время я не представлял себе, как можно жить иначе, а тех, кто стремился к чему-то большему, я ненавидел из-за их стремления быть не наравне со всеми. Это уравнительное и местами унизительное отношение повлияло, я думаю, на меня ещё и в том отношении, что из смеси конформизма и родительской отстранённости я к подростковому возрасту начал чувствовать себя не в своей тарелке, а собственное уединение уже тогда начало давить мне на плечи нестерпимой тяжестью одиночества. И, как любой ребёнок, воспитанный собственными мыслями, а не окружением, я всё больше проваливался в его неощутимые объятья.

Больше всего, вероятно, мои родители боялись общественного осуждения, а именно того, что все соседи, собравшись на скамейке возле нашего дома, начнут дружно обсуждать их недостатки, показывать пальцем и сочинять разного рода байки и сплетни про них. Это мировоззрение обусловило то, что я боялся хоть в чём-то быть непохожим на остальных, и уж тем более чем-то выделяться на их фоне. Остракизм со стороны окружающих и репутация «странного», рождённые желанием проявить свою индивидуальность, пугали меня до тошноты и ужаса. Когда я давал волю своей свободе и проявлениям своей фантазии, я испытывал ни с чем не передаваемые приятные ощущения наполненности и исключительности, которые, однако, по общепринятой методологии, считал греховными и неуместными в повседневном обиходе, как секс или курение. После таких выходок мне частенько снились страшные сны о том, как все мои друзья переставали здороваться и общаться со мной, смеялись за моей спиной, тыча пальцем мне вслед. Я просыпался в холодном поту, и этот страх подспудно оседал во мне слоем прилежности и конформизма, который я считал абсолютно нормальным состоянием нормального человека, а смелые идеи и взгляды, дающие повод смотреть на меня с усмешкой, подавлял в зародыше.

Я занимался тем же, чем занимаются другие, имел те же увлечения, слушал ту же музыку, смотрел те же фильмы и сериалы по телевизору, одевался по заведённой кем-то моде, так же как все проводил свободное время на переменах, и больше всего боялся быть оставленным всеми, потому что не представлял себе, что буду делать наедине со своим одиночеством. Однако было одно занятие, помимо разговоров с моим дорогим скворечником, которым я занимался втайне от всех, опасаясь того, что все мои знакомые сочтут меня «не своим». За это занятие я, бывало, ругал сам себя, однако ничего не мог с собой поделать. Я читал. Пару раз в неделю я засиживался в пустынном читальном зале сельской библиотеки почти до самого закрытия, погружаясь в удивительный для меня и неизведанный мир приключений, путешествий и открытий. Я открывал для себя красоту стихотворного и прозаичного слога, погружался в мир нового и неизведанного, а потом, опьянённый этим чувством, шёл домой, и долго ещё меня не покидало ощущение того, что я окунулся не в мир букв и слов, а в мир настоящего – того, что окружало меня помимо видимой реальности. Я читал практически всё подряд, жадно впитывая новые знания и факты, о которых не говорили учителя в школе. Когда я читал художественную литературу, я старался поставить себя на место главного героя и пережить всё то, что происходило с ним на страницах романов, а потом почувствовать себя абсолютно счастливым, когда того ждал счастливый финал. Уже тогда я понял, что подобное виртуальное счастье ничем не слабее по силе, чем настоящее. Я читал поэзию, погружаясь в удивительный мир художественных образов и форм, символов и рифм. Я читал научно-популярную литературу, поражаясь бесконечному разнообразию проявлений, благодаря которым мы могли воспринимать, изучать и применять на практике законы мироздания. Всё это рождало во мне неодолимую тягу к познанию и обучению, вместе с тем вырывая меня из моего окружения и, таким образом, приводя меня к тому, к чему я меньше всего стремился прийти – одиночеству.

4.

Катя приехала к нам из города, когда ей было семь лет. За её городское прошлое девочки в школе не слишком-то её любили. Впрочем, скорее всего, они не любили её совсем по другой причине: Катя была совсем не похожа ни на кого из них. По меркам стереотипного деревенского мышления, она была очень необычной девочкой, «странной», как её называли за спиной одноклассницы. У неё не было подруг и друзей, но ощущение было такое, что они ей и не сильно-то были нужны. Она любила гулять одна, ходила в лес и подолгу бродила там по звериным тропам, не боясь попасться кому-нибудь из них на глаза. Летом она собирала цветы, делала из них венки и надевала их на головы бездомным собакам, а те с беззаветной любовью смотрели ей в глаза, виляли хвостами и никого не подпускали к ней, когда были рядом. Она с упоением и улыбкой на лице, будто это было самое вдохновляющее мероприятие в её жизни, занималась всеми хозяйственными и домашними делами, в товремя как её сверстницы подчас не поддавались ни на какие уговоры сделать что-то полезное, считая домашние дела скучными и обыденными настолько, чтобы ими совсем не заниматься. В свободное время Катя читала поэзию и классическую литературу, которые в школе мы терпеть не могли, а дома в часы досуга слушала зарубежную музыку, которую никто из нас не понимал. И дело было не в словах. Музыка была настолько необычной для нашего восприятия, что никто не мог представить себе, что это вообще была музыка. Для нашего возраста музыка делилась на две части: первой была попса, которую слушали все, второй была классическая музыка, от которой всех или мутило, или тянуло ко сну. Третьего не было по той простой причине, что в те времена до столь отдалённых поселений никакая другая музыка дойти просто не могла.

Помимо всего прочего, в самой Кате была какая-то загадка, которая создавала вокруг неё ауру недоступности, хотя сама она была очень открытая и отзывчивая девочка. Её недоступность диктовалась тем, что она была другой, а дети в таких вопросах более разборчивы, чем взрослые. Если сверстник выделяется на фоне остальных чем-то необычным – занятием, увлечением, мышлением, склонностями к чему-то необычному – дети тут же выселяли его в зону отчуждения, награждая ещё по пути обидными кличками и придуманными сплетнями, которые разносились по всей школе и посёлку, превращая зону отчуждения в бесконечный, огороженный колючей проволокой, концлагерь забвения. Иногда у окружающих Катю людей и у меня, в частности, создавалось ощущение, что та живёт на свете уже как минимум двести лет, но никак не хочет поведать всем, сколько всего она повидала на свете и сколько всего знает. В общем, она мне нравилась, и этого было вполне достаточно, чтобы избегать её при посторонних.

«А тебе что, Катька нравится?!» – представлял я себе моих друзей, тычущих в меня пальцами и надрывающимися от притворного смеха. «Так она же дура!» – смех становился ещё громче, будто его создатели пытались заглушить им свою внутреннюю пустоту и зависть.

Иногда меня удивляла нелогичная категоричность моих друзей, хотя тогда я вкладывал совсем другой смысл в понятие дружбы. Друзьями в школьные годы считались те, с кем ты водился, с кем общался, с кем смеялся и издевался над младшеклассниками, с кем гулял и проводил бездумные выходные, слоняясь без дела по посёлку и ища себе приключения на свои детские задницы. Сейчас бы я назвал их знакомыми, хотя в этом случае непонятным становился вопрос, кем тогда считать остальных людей в посёлке, которых я знал поимённо всех без исключения. Тогда друзьями считались ближайшие знакомые и сверстники, пусть даже многих из них ты не мог терпеть возле себя дольше пяти минут.

Так вот, категоричность моего ближайшего окружения удивляла меня своей объективной нелогичностью. Стоило человеку просто не общаться с ними, как он записывался в одну из трёх категорий: Козлов отпущения, Дебилов или Лохов. Как это меня ни возмущало, но вступиться за Катю у меня не хватало смелости, и я, повинуясь мнению окружавшего меня стада, был в числе тех, кто обстреливал её снежками зимой, смеялся над её чудачествами, казавшимися мне на самом деле очень интересными, кричал ей в след оскорбления, настолько нелепые и по возможности настолько безобидные, что взамен получал от неё не критикующий суровый взгляд, а лишь укоряющую насмешку, будто говорившую мне: «Ну, Коль, придумал бы уж что-нибудь пожёстче, а то уж скоро друзья и над тобой смеяться начнут!»

Однако, когда никого из «друзей» не было рядом, мы с Катей здоровались и даже разговаривали о всяких незначительных мелочах. Чувство стыда за своё стадное поведение, не позволявшее мне поднимать глаза при таких встречах и сжигавшее меня изнутри, позволяло чаще всего выдавить из себя лишь тихое «Привет», в то время как внутренний диалог уже заводил меня в очередной раз на вершину раскаяния, с одной стороны, и мастерского флирта, с другой. При таких встречах Катя – как будто не было со стороны моего окружения репрессий в её отношении – приветливо улыбалась и отвечала: «Приветики, Коль!» И от этой простоты, незлопамятности и всепрощающей улыбки мне только ещё больше становилось стыдно перед ней.

В учёбе Катя придерживалась политики разумной рациональности, не запуская её, но и не превращая её в своего главного тирана. Катя не только старалась успевать по всем предметам – хотя, казалось, что она делает это только из жалости к учителям – но и часто удивляла всех дополнительной информацией по предмету, которую нельзя было добыть из простого школьного учебника. Несмотря на её страсть к познанию, на её жадное желание охватить и узнать как можно больше, она никогда не была просто отличницей в привычном понимании этого слова: она никогда ничего не заучивала, чтобы просто помнить, а не понимать, а когда нам задавали учить стихи, она говорила, что ей достаточно было прочитать их два или три раза, чтобы запомнить. Она говорила, что, когда ты понимаешь поэзию по-настоящему, не нужно много времени, чтобы запомнить стихотворение, а твоё сердце само вспомнит нужные строчки. Ей без труда удавалось решать задачи, которые даже не могли понять самые отъявленные зубрилы нашего класса, чем наживала в их лице себе врагов. Поэтому Катя вызывала восхищение в школе только у учителей, которые, впрочем, тоже нередко не позволяли слишком буйной Катиной фантазии перехлёстывать через края, тем самым ставя их самих в нелепое положение не учителей, а скорее учеников перед ней.

Многих удивляло – а чаще радовало – когда за очередное сочинение ей ставили двойку с формулировкой «Слишком вольно!» или «Недостаточно рациональный подход к теме», что для неё служило скорее комплиментом, чем критикой. А один раз у нашей учительницы литературы не хватило терпения сдержать в себе и выразить в лаконичной письменной форме душившее её чувство зависти и неприязни к её таланту. Она бросила её тетрадь на парту перед ней и, не глядя на неё, сказала, чтобы слышали все: «Ну, это уж полный бред!» И тогда нужно было отдать должное Катиному ангельскому терпению и умению выходить из подобных ситуаций, оставляя в дураках не себя, а обидчика! Она не показала ни на миг, что расстроена или обескуражена таким поведением, и с улыбкой, которой одаривала всех, с кем общалась, ответила: «Спасибо, Ксения Михайловна, я обязательно учту ваше замечание!», чем непременно рождала улыбки на наших лицах и ещё больше злила молодую учительницу. На лице Кати читалось, что она будто и ожидала именно такого отзыва на свою работу, как будто именно к этому она и стремилась, считая плохой вкус заурядных людей комплиментом в свою сторону. Однако, мотивы подобных Катиных поступков оставались тогда для меня, как и для любого другого человека из нашего школьного окружения, тайной за семью печатями. Когда её спрашивали, чего она хочет этим добиться: разозлить Ксюху (как мы называли Ксению Михайловну между собой), выставить её дурой перед всем классом, или же поставить какой-то свой литературный эксперимент – Катя лишь скромно улыбалась и пыталась ответить на понятном нам всем языке: «Да ладно, я просто не умею писать сочинения, вот и всё!» Нашим отличникам, получившим пятёрки за это сочинение, нравилась такая формулировка, потому что после таких слов они испытывали ни с чем не сравнимое для себя чувство превосходства над ней, в глубине же души продолжая завидовать лёгкости, с которой Кате давалась учёба, и её незаурядному уму. Однако они всё равно старались заставить себя поверить в то, что эти ответы не что иное, как самая истинная правда, пытаясь унизить Катю саркастическими репликами и снисходительными шутками в её адрес. Всем же остальным было интуитивно понятно, что Катя просто так ничего делать не станет, и подсознательное чувство превосходства её над всеми нами, вместе взятыми, было основной причиной её изгнания в зону отчуждения. Однако, сама Катя будто и не замечала своего отторжения, восполняя общение какими-то постоянными заботами и бесконечными увлечениями.

Катя вела дневник, и, в общем-то, не скрывала этого ни от учителей, ни от одноклассников. Иногда она записывала свой нескончаемый поток мыслей на перемене или прямо на уроке. Я почти всегда сидел сзади неё и наблюдал за её жестами, мимикой и движениями. Она как будто играла какую-то свою, одну ей известную, роль для пустого театра её воображения, в котором только она сама была единственным слушателем и критиком. Я очень часто находил предлог отказаться от того, чтобы постоять с друзьями в коридоре, посмеяться над какой-нибудь глупой шуткой или поиздеваться над младшеклассниками, только чтобы просто посидеть и понаблюдать за тем, как Катя отыгрывает свою новую пьесу, рождённую её фантазией. Она почти никогда не выходила на переменах, если только для того, чтобы перейти в другой класс. Она читала, писала или просто задумчиво смотрела в окно. Ей было наплевать, что думают о ней одноклассники, какими словами её называют, и кем она выглядит в их глазах. Это и отличало её от других: она не умела подстраиваться и быть не собой только ради общего положительного впечатления. Часто она писала в дневнике, потом вдруг отвлекалась и принимала мечтательное выражение, положив подбородок на ладонь и смотря в окно куда-то поверх росших за ним деревьев. В такие моменты творческого транса она была просто обворожительна! От неё исходила невидимая магическая притягательность, вызывавшая желание любить её просто за то, что она есть.

Бывало, в такие моменты Катя резко оборачивалась назад, как будто пытаясь застукать меня за каким-то непристойным занятием, и, поймав мой зачарованный взгляд, спрашивала что-нибудь типа «Почему не гуляешь с друзьями?», а я, не успев спрятать взгляд и понять, что к чему, мямлил что-нибудь несуразное в ответ. Катя с загадочной улыбкой произносила «Угу…» и так же резко поворачивалась назад к себе и тут же делала вид, что продолжает что-то быстро писать в своём дневнике. Иногда мне казалось, что все мы являемся невольными участниками эксперимента, которые проводила Катя, не спросив на то нашего разрешения. В такие моменты я чувствовал себя малолетним воришкой, пойманным за руку продавцом конфет, который не только не отругал меня за мой проступок, но и угостил вдобавок шоколадкой. Было стыдно, и в то же время очень приятно.

А иногда со своей удобной для наблюдения за ней позиции я замечал, как она смотрит на кого-то. И в зависимости от того, на кого она смотрела, я замечал в её взгляде разные оттенки чувств. На кого-то она смотрела равнодушно, на кого-то оценивающе, а на кого-то даже с лёгкой примесью зависти. В такие моменты я понимал, что Катя далеко не идеальна (хоть мои нарождавшиеся чувства к ней и кричали обратное), и что в её удивительной жизни не хватает чего-то, но вот чего конкретно, я тогда ещё не понимал. Ко мне Катя относилась со сдержанным оптимизмом, хотя мне иногда казалось, что когда она со мной разговаривает, то улыбается как-то по-другому. Складывалось ощущение, что для каждого из нас на переполненном складе улыбок Кати была припасена своя особенная: равнодушная, неискренняя, натянутая, насмешливая, азартная, заинтересованная, загадочная, удивлённая, снисходительная, разочарованная, унижающая, убеждающая… Но для той улыбки, которой Катя удостаивала меня, я не мог придумать определения, потому что никогда не видел, чтобы она ещё кому-то так улыбалась. Я очень надеялся на то, что она имеет хотя бы положительный оттенок.

Родители Кати работали не у нас в деревне, а имели какой-то сдельный заработок. Почти постоянно одного из них не было дома, а другой либо занимался делами по дому, либо проводил время с Катей. Глубокими вечерами, возвращаясь с обрыва, где мы подолгу засиживались с Василичем, я с чувством трудно сдерживаемого любопытства глядел в окно их дома и всегда видел, как её отец или мать, а иногда и они оба, чем-то занимались вместе с ней. Иногда они все вместе сидели за столом, при этом один из них читал что-то вслух, а другие слушали. Иногда они просто о чём-то разговаривали. А иногда бесились, как дети, прыгая за воздушным шариком под потолок. Я никогда не видел, чтобы в обществе своих родителей Катя грустила или скучала. Я никогда не видел, чтобы они ругались, просто сидели молча или смотрели телевизор. И это создавало такой контраст с тем, как общались со мной мои родители, что я невольно начинал завидовать Кате и обижаться на своих предков.

Как-то в один осенний день я пошёл спросить у Кати домашнее задание, так как проболел до этого неделю, а их дом был для меня ближе всего. Конечно, это был не главный аргумент для моего визита. Я давно искал причину прийти к ней домой, чтобы не только увидеть её, но и почувствовать ту атмосферу дружбы и семейной идиллии, которой, как мне казалось, был пропитан их дом изнутри. Как всегда, когда было нужно обратиться к ней за чем-нибудь, я испытывал необоснованное волнение и трепет, мои руки тряслись, сердце колотилось, а голос превращался в мышиный писк. На этот раз всё осложнялось тем, что я пришёл к ней домой и мог встретиться с её родителями. А кто знает, что она рассказывает своим родителям о своих одноклассниках?!.. Мне почему-то казалось, что её родители только с ней такие добрые и весёлые, а незваных одноклассников своей дочери скатывают с лестницы своего порога. Если бы Катя хоть на десятую долю процента была такой же эгоистичной, лицемерной и злопамятной, как все её сверстницы, наверняка визит в её дом обошёлся бы мне строгим выговором со стороны её отца.

На ватных ногах я поднялся на порог, пересчитав количество ступенек (сколько их мне предстояло катиться вниз?), и онемевшим пальцем нажал на кнопку дверного звонка. На мой взгляд, прошла целая вечность, прежде чем за дверью послышались шаги, а потом она открылась. Это был её отец. Я всегда видел его на улице ухоженным интеллигентом, который походил больше на городского, чем на сельского жителя. Сейчас он стоял передо мной взлохмаченный, в расстёгнутой на две пуговицы рубашке, домашнем трико и одном тапке. От неожиданности этого зрелища я даже забыл, как собирался начать разговор в том случае, если дверь откроет не Катя. Однако я постарался как можно быстрее отвести удивлённый взгляд от одинокого тапка её отца и приглушённым голосом промямлил отрепетированную с добрый десяток раз фразу:

– Здравствуйте, а Катя дома?

– Катя?.. – он вдруг замялся непонятно почему. – Ах, да, да, дома! Проходи!

Он улыбнулся и театральным жестом пригласил меня войти.

Пока я заходил и закрывал за собой дверь, откуда-то из глубины дома послышался топот ног, приближающийся к нам, и ещё через секунду в прихожую влетела Катя.

– Папа, давай быстрей, ты подаёшь! – прокричала она и кинула в отца его второй тапок.

Отец очень ловко поймал его. Она не заметила меня в темноте коридора. Наверное, в пылу азарта от какой-то их очередной весёлой игры, она даже не обратила внимания на то, что в дверь кто-то позвонил. Она была на взводе и постоянно приплясывала и прыгала вокруг отца. И тут я наконец увидел… Вот она! Вот эта улыбка, которую я не видел адресованной больше никому, кроме меня! Да, это она! Точно такая же!

– Катенька, к тебе пришли вообще-то, – с напускной сдержанностью ответил на её дурачества отец, надевая прилетевший к нему второй тапок, и прижал её к себе в надежде немного успокоить.

– Ой, Коля, привет! – вскрикнула Катя, стараясь за громкостью приветствия скрыть свою растерянность, постепенно трансформирующуюся снова в эту знакомую мне улыбку, но теперь обращённую не к отцу, а ко мне. Я застыл на месте, пытаясь осознать то, что это могло означать, и только через несколько секунд понял, что выбрал для этого неподходящее время и место.

– Коооооля! – попыталась вывести меня из состояния столбняка Катя.

– А… Э… Привет, Кать! – я сделал неудачную попытку улыбнуться, но понял, что лучше и не стоило пытаться. Не сегодня. – Не дашь мне домашнее задание на завтра?

Лицо Кати приняло таинственно-недоумённое выражение. Казалось, она не понимала, о чём я говорю.

– Задание… – протянула она, смотря на меня, будто выискивая ответ в моём внешнем виде. – Задание, задание… А! Домашнее задание! – наконец громко произнесла она, подняв указательный палец вверх. – Сейчас посмотрю!

Она убежала в свою комнату. Её не было около минуты, после чего она принесла листок бумаги, на котором было написано домашнее задание на завтра.

– А литература? – тихо спросил я.

– А я по литературе задание не записываю. По-моему, мы сейчас Пастернака проходим. «Доктор Живаго».

– А, ну, спасибо, – сконфуженно ответил я. Стеснение начинало меня подводить.

– Может, чайку зайдёшь выпить? – скороговоркой проговорила Катя.

– О, нет, спасибо! Я пойду… Учить…

Улыбка на моём лице была такой вымученной и дурацкой, что Катя, вероятно, сразу прочитала в ней мои страх и робость.

– Тебя долго не было. Ты болел, да? – не унималась она, пытаясь привести меня в чувства, вырвав меня из коварных лап моей застенчивости.

– Да, – кивнул я, смотря на её голые ноги, и последнее «а» растянулось в моём горле как пластилин.

– Мы скучали по тебе! – сказала она так громко, что мой взгляд наконец оторвался от её лодыжек и поднялся вверх к её лицу. Оно светилось невыразимым счастьем.

От этой фразы я снова растерялся и окончательно впал в ступор. Молчание тянулось нестерпимо долго, но я не мог ничего из себя выдавить.

– Ладно, иди учи! – сказала Катя и засмеялась непонятно от чего.

– Ага, – промямлил я. – Ну, давай, пока.

Я уже начал открывать дверь, и только тогда понял, что забыл поблагодарить её.

– Спасибо! – сказал я, на секунду зависнув в дверях.

– Пока-пока! – и она наградила меня улыбкой в последний раз, прежде чем закрыть за мной дверь.

Я спустился с крыльца, подошёл к калитке и встал возле неё, обдумывая случившееся. Улыбка. Чай. Я перебирал в голове обрывки своих спутавшихся мыслей. «Нам тебя очень не хватало!» «Коооолька!» Улыбка. Та же самая улыбка, которой она улыбалась отцу! «Может чайку выпьешь?» Та же самая улыбка! Мысли и образы начинали повторяться, путаться. И чего я не остался?! Кто гнал-то меня?! Ведь видно было, что она не хотела меня отпускать!

«Ну конечно, «нам»!… – вспоминал я слова Кати по пути домой. – Кому это – «нам» – меня не хватало?! Петро что ли меня не хватало?! Ну да, как же, не над кем было поржать с парочкой своих друзей-идиотов. Или, может, Сашке Куликову меня не хватало?! Ага, не с кем было покурить сходить на перемене… Глупости! Да и вообще, с каких это пор Катя вдруг начала спрашивать у других о том, кому и кого не хватает в этой жизни? Как и во всяком нормальном коллективе подростков, в нашем классе всем друг на друга было глубочайше наплевать. Каждый видел в других лишь средство для достижения своих целей и амбиций. Выходит, или она просто лукавила, стараясь сделать мне таким образом комплимент, либо не хватало меня только ей.

Я очнулся от своих мыслей, и понял, что уже несколько минут стою у своей калитки и никак не войду к себе во двор. Я вошёл, продолжая вспоминать подробности нашей беседы, в мыслях и местами вслух ругать себя за свою глупость и робость, глупо улыбаться своим ботинкам и снова ругать себя. Только уже зайдя в дом, я вспомнил, что в панике и растерянности даже забыл попрощаться с её отцом.

5.

На новый год к нам в гости со всей своей семьёй приехал мой дядя Олег. Он был мне дядей по материнской линии. Всего гостей было четверо: он, его жена, их сын, мой ровесник, а также их любимец – молодой пушистый кот по имени Борхес. Сына звали Вадим, и несмотря на городское происхождение, сулящее какие-то, по моему мнению, странные мысли и поведение, он оказался довольно приятным и достаточно воспитанным парнем. Подсознательно он понравился мне чем-то с самой первой нашей встречи, и всю неделю, что они у нас были, мы большую часть времени проводили вдвоём.

Вадим учился в школе и был там на хорошем счету (во всяком случае, именно так сказали его родители моим за нашим первым совместным ужином). Он хорошо разбирался в технике, компьютерах и машинах, а также любил кататься на скейтборде. Он очень опечалился, когда узнал, что зимой у нас негде «покатать», на что я успокоил его, сказав, что у нас и летом не найти нормального асфальта для подобных мероприятий. У него было хорошее чувство юмора, которое удачно сочеталось в нём с достаточно серьёзным лицом и манерами настоящего городского пижона. Он был моего роста, однако телосложением заметно уступал мне, хотя и был достаточно крепок на вид. Моё превосходство во внешних параметрах он компенсировал чувством юмора, называя меня деревенским бычком, на что я отвечал, что он похож на жирафа – у него была очень длинная шея и уши стояли торчком.

Вадиму стало бесконечно скучно в деревне уже на следующий день после приезда. Он не умел жить нашей размеренной жизнью, стараясь каждую минуту своего времени занять каким-то делом, поэтому после удовлетворения любопытства первых двух часов и обеда в общей компании, к вечеру он уже начал ныть о том, что у нас некуда сходить и нечем заняться. Спасал его только привезённый с собой ноутбук, в который он с головой погружался даже параллельно с нашей беседой или просмотром телевизора. Такой его мультизадачности я поражался и втайне завидовал. Через год я узнал, что подобное стремление к постоянной занятости присуще практически всем современным городским подросткам. Родители считали это настоящим проклятьем, а учителя винили во всём двигающий семимильными шагами научно-технический прогресс. Читать Вадим не любил, и этому факту я очень удивился и сразу мне стало интересно узнать, как он в таком случае так хорошо мог учиться в школе. На подобные вопросы он отвечал многозначительным театральным жестом, производимым одной рукой, и одним лишь словом, произнесённым с оттенком самовлюблённости и присущей ему эмоциональности: «Гениальность…» Такое объяснение очень веселило его, да и меня, признаться, тоже. Его эмоциональный интеллект, оставлявший в замешательстве моих родителей и меня самого – скукоженных в сухой эмоциональной скудности провинции – втайне меня восхищал гораздо больше, чем отталкивал.

Вадим давал мне пару раз поиграть в компьютерные игры, и уже с первого раза я понял, насколько это захватывает и поглощает человека. Это было завораживающе интересно – находиться в виртуальном пространстве, созданном твоим же воображением и картинкой на экране. Потом было очень трудно вырваться из искусственного мира, увлекающего своей идеальностью и новизной, поэтому Вадиму приходилось просто вырывать ноутбук из моих рук после его неоднократных призывов пойти прогуляться или заняться чем-то ещё. «Смотри, не подсядь на это!» – говорил он почему-то с очень серьёзным лицом и назидательным тоном моего отца, хотя мне, ослеплённому эйфорией виртуальности, подобная перспектива казалась нереальной и смешной. «Что ж я, от экрана не оторвусь что ли?!» – смеялся я в ответ, уже прокручивая в этот момент в голове возможность снова как-нибудь сыграть.

– А пойдём к барышням что ли?! – после долгих скучных минут завываний в потолок предложил вдруг Вадим. Это было на второй или третий день его приезда.

Контингент местных «барышень» – наших сверстниц и моих знакомых – в селе представляли пара десятков девушек, включая Катю. Она сразу приглянулась Вадиму. Я понял это с первой их встречи. Мы пошли гулять на центральную улицу и встретили её, прогуливающуюся вместе с родителями.

– О, Колька, привет! – помахала мне Катя с противоположного тротуара.

Я скромно поднял руку в ответ.

– Что за дивчина? – спросил Вадим.

– Одноклассница, – коротко ответил я, почему-то не желая знакомить его с Катей.

– Так давай её с нами пригласим погулять, чего она с родоками-то тусит?..

– Им и вместе хорошо, – в оправдание своей скрытой ревности ответил я и улыбнулся, вспомнив ту неповторимую атмосферу уюта и счастья у них дома.

Однако, как я ни старался избежать нашего с ней контакта в этот вечер, я увидел, что Катя что-то сказала отцу и уже бежала в нашу сторону.

– Привет! – радостно сказала она. – С новым годом!

Она залезла в карман и достала оттуда что-то.

– Это тебе, подарок! – она улыбнулась мне и протянула то, что вытащила из кармана. Это была огромная шишка, похожая на сосновую, только в несколько раз больше.

– Спасибо конечно… – смутился я. – Только мне тебе нечего подарить в ответ…

– Да ничего! – смеясь, сказала она, пытаясь взбодрить своим громким смехом мою сконфуженную физиономию. – Это папа с юга привёз. Говорит, там таких полно валяется прямо на земле!

Я разглядывал эту шишку и понимал, что это самый дорогой для меня подарок в этом году.

– О, это Вадим! – опомнился я, вспомнив о существовании своего брата.

– Очень приятно! – сказала Катя и протянула ему свою тонкую изящную ручку в вязаной варежке.

– Он мой двоюродный брат, – добавил я, когда Вадим ответил на её жест и почти нежно пожал ей руку.

Мы гуляли до полуночи, весело болтая об учёбе, школе и всякой ерунде. Вадим рассказывал нам про город, его школу и своих друзей. Именно тогда, вероятно, во мне поселился тот червь восхищения и зависти, который потом напрочь разъел изнутри мою душу и довёл до того, что сподвиг меня в конечном итоге уехать в город.

Я видел, что Вадиму понравилась Катя. Может его привлекла родственная – городская, по сути своей, – натура, не похожая ни на кого в деревне, но очень напоминающая ему своей искренностью, прямотой и непредсказуемостью его городских друзей и подруг. «Она как будто из наших! Только без всех этих заносов и задираний вверх носов, без высокомерия и эгоизма, присущих городским особам!» – восхищённо описывал он мне свои впечатления о Кате после того, как мы уже проводили её до дома и шли к нашему. В порыве вспыхнувшей во мне ревности я попытался заверить его в том, что Катя на самом деле не совсем подходящий экспонат для разглядывания – и уж тем более трогания руками – что она ни с кем не общается, да и вообще она не в себе. В подтверждение своих слов я многозначительно покрутил пальцем у виска. Во мне на самом деле просто взыграл страх, что они могут подружиться и сойтись. А узнав Вадима за это короткое время, я понял, что если допущу это, то могу не только потерять Катю, но и оставить её с разбитым сердцем, так как понял, что для Вадима дружба с девушками, равно как и с лицами своего пола, существовала только в форме убийства времени. К счастью, на следующий же день Вадим даже и не вспомнил о Кате. Его ветреная городская натура напрочь выметала из его головы прошлое, оставляя только настоящий момент во всей его подчас скучной и неприглядной красе. Окончательно убедившись в отсутствии «нормальных девушек» у нас в деревне, Вадим совсем пал духом, впал в какое-то уныние и до своего отъезда практически не отрывался от своих электронных игрушек, не считая пары наших общих коротких вылазок в лес.

Вадим казался мне моим антиподом не только из-за его суетливости и ветреного характера, но и из-за его манеры постоянно вызывать во всех чувство обожания к самому себе. Я, напротив, был скрытым и даже застенчивым и считал это нормальным, а проявления такого поведения, позволявшие кому-то вдруг посчитать меня кем-то исключительным, наверняка толкнули бы меня в яму стыда и страха, в которой я просидел бы до конца своей скромной жизни. Так мне тогда казалось. За день настроение Вадима могло поменяться несколько раз. Он мог часами болтать без умолку о всякой ерунде, а потом столько же времени сидеть в глубокой задумчивости, никак не реагируя на внешние раздражители. Он был совершенно непредсказуем, любил пародировать всех, дурачиться, строить рожи и кривляться. И весь этот театральный спектакль на фоне моего чрезмерно спокойного нрава превращали его в глазах окружающих обитателей нашего мира в представителя какой-то совершенно другой вселенной.

Вадим был вспыльчив, импульсивен и склонен к разного рода сомнительным авантюрам. Он был инициатором наших прогулок по остовам неудавшихся архитектурных замыслов строителей светлого коммунистического будущего. Я познакомил его со своими сельскими товарищами, которым быстро надоели новогодние домашние посиделки, поэтому они массово начали вылезать на улицу и бесцельно скитаться по поселку с одного конца в другой, лишь бы не сидеть дома и не видеть больше пьяных отцов, бесконечных застолий и повторяющихся на всех каналах одних и тех же фильмов.

Моим друзьям Вадим не очень понравился. Он казался пришельцем с другой планеты, где живут отличной от здешней жизнью, носят совсем другую одежду и даже разговаривают на каком-то своём неведомом языке. Однако никто из них дипломатично не решался вступать в открытый конфликт с представителем другой цивилизации, держа почтительную дистанцию и не задавая лишних вопросов. Компания моих наиболее близких товарищей, состоящая из трёх человек, позвала гулять меня, а я позвал с собой Вадима, потому что считал неправильным оставлять его одного наедине со своими и моими родителями, с которыми – как с теми, так и с другими – он держался на почтительном расстоянии, не пуская никого в своё личное пространство, но и не имея привычки лезть в чужое. Для простых деревенских ребят он казался достаточно живым, но каким-то далёким, будто он жил какой-то очень интересной жизнью, но не хотел эту жизнь делить больше ни с кем. Манера общения Вадима также выдавала в нём представителя совершенно чуждого им мира. Он вёл себя достаточно вызывающе и смело, однако не проявлял никаких признаков враждебности или высокомерия. В манере поведения и общения Вадима было непросто угадать его намерения и отношение к новым знакомым. Вероятно, он чувствовал симпатию к ним, возможно даже он хотел подружиться, но вёл себя отстранённо просто потому, что так привык и по-другому не умел. А возможно его добровольная отчуждённость просто нравилась ему, потому что оставляла за ним право быть Прометеем, призванным нести свет и культуру в непросвещённые деревенские массы, оставляя в то же время свои мысли и чувства скрытыми за ореолом таинственности своей загадочной городской личности.

Однако, нести свет в тьму невежества и отсталости деревенских умов было не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Его попытки объяснить им философию скейтборда или преимущество Пепси-Колы над Кока-Колой разбивались о скалы непонимания и недоумённые взгляды нашей непросвещённой аудитории.

– Ну, вы и деревня! – негодовал Вадим после долгих попыток объяснить нам нюансы наступающей компьютерной культуры, вкладывая в эту фразу своё бессилие относительно дальнейших попыток продолжать это и негодование от того, что мы не можем понять простейших вещей. После этого он опускал руки и как минимум на полчаса уходил в себя. Часто бывало, что и я не понимал Вадима, и это было нормально, потому что я был выращен и созрел в том же огороде, что и мои друзья, и принять такие идеи мне было так же сложно, как и им. Однако это непонимание, в отличие от моих друзей, я воспринимал именно как свой недостаток, а не его.

За неделю пребывания у нас дяди и его семьи у меня сложилось предвзятое и ослепившее меня впечатление о городе как о каком-то волшебном недоступном месте, где жизнь течёт совсем по-другому, нежели в деревне, где всё больше, чище, культурнее, гармоничнее и доступнее, но одновременно и веселее и проще, чем у нас. И это мнение практически полностью утвердило меня в желании и намерении каким-то образом попасть в это волшебное место, где меня, по моему мнению, ждала лучшая жизнь.

Дядя переехал жить в город из небольшого районного центра, где они росли вместе с моей матерью, когда ему было около двадцати лет. Когда моя бабушка, их мама, умерла от осложнений после воспаления лёгких, а мой дед начал пить до такого состояния, что перестал узнавать своих детей, он окончательно понял, что оставаться там не было никакого смысла. Моя мама уже уехала в областной центр двумя годами ранее, чтобы поступить в училище, и так больше и не вернулась жить в родные пенаты. Дядя отправил своего отца в больницу, а сам собрал небольшую сумку с необходимыми вещами и сел в первый же автобус до областного центра. Больше его там ничего не удерживало, да и числился он не на лучшем счету среди знакомых, друзей и представительниц прекрасного пола, считавших его немного странным и чересчур замкнутым. Единственным родным человеком для него оставалась сестра – моя мама – с которой они были очень дружны с самого раннего детства. В городе он поселился недалеко от её общежития, чтобы иметь возможность чаще встречаться и поддерживать друг друга при необходимости. Через год из реабилитационного центра, где содержали их отца, пришло уведомление о его смерти. Не выдержав одиночества и чувства стыда за своё поведение перед собственными детьми, он как-то холодным осенним вечером сбежал из палаты, купил на последние деньги несколько бутылок водки, напился до той стадии забытья, когда человека покидает инстинкт самосохранения, забрался на крышу той самой лечебницы и не раздумывая шагнул с неё в пустоту безмолвной ночи. Мой дядя и моя мама похоронили его спустя три дня на местном кладбище, собрав денег лишь на могильный крест, самый дешёвый гроб и маленькую табличку с именем и датами рождения и смерти, после чего за пару дней решили все вопросы с квартирой, которую их отец получил в своё время от администрации в небезвозмездное пользование, и уехали из родного городка, чтобы больше никогда туда не вернуться.

Я видел своего дядю примерно раз в год, когда он приезжал навестить мою маму. Обычно он приезжал один, но в этот раз он решил привезти всю свою семью, включая даже кота. За разговорами с моим отцом, подслушанными мной иногда случайно, а иногда из любопытства, мама говорила, что брат за годы жизни в городе стал совершенно другим человеком, что, по его же словам, он нашёл в городе нечто такое, своё, чего так и не смог найти за все годы взросления в родном посёлке. Однако положительными были эти изменения или отрицательными, для меня тогда оставалось загадкой. Вероятнее всего, эти изменения, как бы они ни отразились на моём дяде, казались ей положительными, потому как мама, судя по всему, уже давно разрабатывала план отправить и меня жить в город. Я не знал об этом до тех пор, пока как-то в один из тех новогодних вечеров за ужином дядя не спросил меня, не хотел бы я поехать в город после окончания школы, при этом как-то странно, заговорщически, скосив взгляд на маму. Я вопросительно посмотрел сначала на отца, потом на мать, которая только улыбнулась в ответ. Да, судя по всему, эта идея вынашивалась давно – в письмах, телефонных разговорах, при его визитах ранее. По меньшей мере, это продолжалось последние полтора года, после того как я поступил в десятый класс и в глазах матери стал выглядеть совсем взрослым настолько, что пора было решать мою судьбу, и настолько умным, что достоин лучшей жизни в большом городе, где много возможностей, денег и интересных людей. После минутного молчания, когда я так и не нашёлся, что ответить, дядя сказал, что готов помогать мне первое время, столько, сколько понадобится для того, чтобы я встал на ноги. А в случае, если я не поступлю в университет, о возможности чего я тоже узнал только этим вечером, он готов был помочь мне устроиться на работу.

Что и говорить, а представившаяся возможность пожить в городе, на тот момент подкреплённая моими уже начавшими развиваться фантазиями и мечтами об этом, казалась мне чертовски привлекательной! Эта идея захватила меня с того же вечера, когда я, покраснев от нараставшей во мне радости и безмерной благодарности, не мог сказать ни слова, а мама рассмеялась, увидев мою нелепую физиономию, так, что чуть не подавилась варёной картошкой.

– Мне кажется, он не против, – сказала она, когда успокоилась, и с улыбкой посмотрела на меня, потом на дядю. Полуторагодовая подготовка и обсуждение планов принесли положительный результат, что, вероятно, сбросило с плеч каждого из заговорщиков по тяжеленной скале сомнений и страхов. Отец не сказал ничего. Он лишь молча жевал, смотря в свою тарелку, и не выражал не только признаков счастья, но каких-либо эмоций вообще. Вероятно, весь этот план был им не совсем одобрен с самого начала, о чём и говорила его отрешённая физиономия, однако только ему было известно, на что он пошёл ради этой уступки. Когда мама и дядя уже мысленно поздравили друг друга с этой победой, отец молча встал из-за стола и ушёл на кухню, унося с собой свою тарелку якобы для того, чтобы её помыть. Мама молча и укоризненно посмотрела ему вслед, потеряв на пару мгновений всю свою собранность и самообладание, потому что прекрасно знала, что тот никогда не мыл за собой посуду, однако быстро опомнилась, и мы втроём на волне нашей общей радости начали весело фантазировать о моём будущем. Охватившая меня эйфория подбросила меня на немыслимую для меня высоту общительности и открытости к родным, которой я прежде не мог похвастаться, о чём иногда очень жалел.

Я думал тогда лишь о том, что, как и дядя, смогу в городе стать другим человеком, более открытым, более интересным, более умным… Я непременно найду себя там, стану богатым и самостоятельным, смогу позволить себе иметь компьютер, мобильный телефон, красивую одежду и прочие атрибуты вещественного удовольствия, какие мог предоставить только большой город. Я думал, что в городе смогу обрести то самое счастье, о котором так много говорили, но которого никто не знал в лицо. Грёзы о предстоящей счастливой жизни так и не дали мне заснуть той ночью.

Мои отношения с родителями не были отягощены никакими межличностными проблемами или обоюдным недопониманием. Даже так называемый переходный возраст прошёл у меня без каких-либо болезненных заявлений и претензий на самостоятельность и независимость. Я был исключительно положительным и послушным ребёнком, боящимся делать что-то плохое не из-за того, что это может привести к неблагоприятным последствиям, а потому что это могло вызвать неодобрение моих родителей. Я достаточно лояльно воспринимал чрезмерную набожность своей матери, хотя и не считал религию и церковь чем-то настолько серьёзным, чтобы этому можно было посвятить всю жизнь. Её слепая всепоглощающая вера не приносила никаких неудобств нашей семье, скорее, наоборот, нравственные качества своей мамы я, вероятно, даже слишком идеализировал. Её скромность, кротость, спокойную рассудительность, терпение и тихую мудрость я воспринимал как образец для подражания. В то же время, нельзя было не отдать должное её мужеству и стойкости, делавшим её истинным семейным авторитетом для меня и для отца. Я любил её за её простоту, за её ненавязчивую натуру, за её неподкупную сильную личность.

Не было в моём детском мышлении и претензий к отцу, которого я, однако, считал слишком закрытым и немного отрешённым. По своему характеру отец был – как мне тогда казалось – более мягким, чем мама, и это проявлялось в том, что он часто покорно принимал все решения, принятые ей, даже когда он сам был с этим не согласен. Тогда я ошибочно считал это проявлением слабости. Он соглашался с ней, потому что любил её своей тихой преданной любовью, он уважал её и как женщину, и как человека, и как сильную независимую натуру, и как простого собеседника, и только ему одному было известно, насколько тяжело ему было поступиться своими принципами.

В жизни мои родители были очень привязаны друг к другу, хотя я тогда и не считал, что эта привязанность вызвана проявлением каких-то романтических чувств, которые я, как и все подростки, в то время чрезмерно идеализировал. Не знаю, чего в их отношениях было больше – любви или простой привязанности, смешанной с чувством долга и привычки – в любом случае, отношения моих родителей подтверждали данную ими клятву жить долго и счастливо до конца их дней. В выполнении этого простого, с одной стороны, но такого сложного на практике, обещания они видели не бремя жизни, а простое житейское счастье. Есть пары, которых объединяет появление в семье ребёнка, однако мне казалось тогда, что моё присутствие или отсутствие никак не повлияло бы на их отношения. Они бы так же безмятежно продолжали копошиться в своих мелких житейских заботах, и так же преданно блюсти свои роли верных спутников жизни даже если бы не было меня. Вероятно, именно потому, что никто другой – даже я – не мог повлиять на их любовь, я и приобрёл то чувство внутренней отдалённости, которое толкало меня на путь постижения бремени одиночества.

Вся размеренная жизнь моих родителей, с тех пор как они приехали сюда и прикипели к этому месту, с головой окунувшись в его спокойствие и безмятежность, лишь подтверждала тот факт, что они были не склонны к разного рода авантюрам, но, чувствуя мою тягу к чему-то большему, стремление к развитию и росту, они приняли решение – основанное скорее всего на мнении моей мамы и молчаливом согласии отца – что мне будет на пользу жизнь в большом городе, хотя сами они где-то в глубине самих себя не считали это решение правильным. Они предоставили мне свободу выбирать самому, посчитав, что я уже достаточно взрослый, чтобы иметь право выбора своего жизненного пути, и за это я стал уважать их ещё больше. И само осознание того, что они, не задумываясь о своём будущем, дали мне возможность выбрать своё, заставляло меня испытывать щенячью преданность и нежность – но и неловкость тоже – по отношению к ним.

Иногда мне недоставало какого-то интимного общения с моими родителями, возможности поговорить о том, что меня волнует, открыть им свои мысли. Я безмерно уважал их и гордился их семейным счастьем, но не мог открыться никому из них настолько, чтобы не чувствовать душившего меня ощущения внутренней скованности и отчуждения. Мне не хватало такого человека, которому я бы смог открыть ворота в свой внутренний мир и даже впустить его туда погостить, не боясь, что тот натопчет там грязных следов сапогами своей так нежданно приобретённой власти над моими мыслями. Такого человека мне не хватало именно в лице моего отца, но я не винил его в холодности и отстранённости. Я понимал, что он любит меня, по-своему – молчаливо, но искренне – и ему просто не хватает умения любить меня так, как об этом показывают по телевизору. У него была только голая любовь ко мне и слепая надежда на то, что до всего остального я смогу дойти сам. Я понял лишь спустя долгое время, что его уход из-за стола тем вечером объясняется не его капитуляцией как проигравшего, а тяжестью, которая свалилась на него в тот же момент, когда упала с души моей матери.

Каждый человек живёт той жизнью, которую он выбрал. Но это далеко не значит, что этот выбор был лёгким и быстрым. Кто-то и вовсе не хочет выбирать, полагаясь на волю случая и полностью окунаясь в омут настоящего момента. Для кого-то путь к своейжизни оказывается настолько длинным, что не хватает времени его пройти полностью, и лишь к концу жизни человек оглядывается назад на всю эту пройденную дорогу и понимает, что она его так никуда и не привела. Для кого-то жизнь становится своей с самого начала, когда человек не стремится покорить горные вершины своего тщеславия, а довольствуется тем, что имеет. Такие люди редко добиваются чего-то выдающегося в жизни, но, признаться честно, – за всю свою жизнь я не видел людей счастливее их. Им как будто с самого рождения в голову заложили неоспоримую истину, от которой они никогда не отступятся, о том, что жизнь – это счастье, а счастье не требует выдающихся условий, для него достаточно простоты, любящих тебя людей и веры в то, что и ты не будешь лишним на этом празднике жизни. Но были и те, для кого жизнь сама выбирает путь, по которому тот пойдёт. Мой отец был из последних.

Всё детство я даже не представлял себе, кем был мой отец, прежде чем приехать в наши места. Короткие обрывки фраз о его детстве и окончании строительного техникума казались мне какой-то полупустой афишей, которую не успели дорисовать перед самым спектаклем. Я знал, что он приехал в составе строительного отряда, чтобы строить тот злополучный торфоперерабатывающий завод, но я понятия не имел, чем он на самом деле занимался до этого и что сподвигло его на этот переезд. Историю его жизни ДО я узнал много лет спустя от мамы, которая обещала хранить его тайну до самой его смерти. И она сдержала обещание, потому что я услышал всё это много лет спустя после поминального обеда в его честь, когда разошлись все гости и мы с ней остались одни в пустоте и тишине давно оставленного им дома.

Отец рано стал сиротой и воспитывался в основном дальними родственниками. Его родители умерли, когда он был ребёнком. Его отец, мой дед, был егерем в огромном глухом лесном хозяйстве в соседней области. К нему часто заезжали «шишки» из партийного руководства области и города, чтобы поохотиться, сходить в баню и отдохнуть в уединении дикого края. Они жили тогда с моей бабкой, матерью моего отца, в лесном доме, который был и рабочим, и семейным пристанищем, когда моему отцу было чуть больше трёх лет. Однажды приехал к ним один из руководителей областного ЦК в сопровождении своих друзей и двух охранников, присланных из местного отдела милиции. В день запланированной охоты этот тип напился с самого утра, поэтому дед, когда пришёл к нему, чтобы звать собираться на охоту, застав всю компанию в опьянённом состоянии, сказал, что охоты сегодня не будет, потому что в таком состоянии охотиться нельзя.

– Опасно в таком состоянии с оружием ходить. Да и зверь вдруг попадётся – не отстреляетесь, не попадёте никуда!

– Ну, ты же трезв, голубчик! – противным голосом сказал партийный деятель, подбирая слова заплетающимся языком. – Вот и не болтай ерунду! Мы щас оде…ваемся и выходим. Ты…жди нас снаружи.

– Не стану я грех на душу брать, – тихо сказал дед, смотря на него с тревогой.

– А ну, ты, сукин сын, поговори мне тут! – вдруг набросился на него партиец, который, казалось, от ощущения собственной значимости вмиг протрезвел. Его остановили приставленные к нему милиционеры.

– Давай, давай, Иваныч, не гневи Бога! – тихо сказал один из них, отводя деда к выходу, пока другой отводил пьяного депутата в комнату для сборов. – Ты готовь всё, а мы за ним уж там последим!

Дед только гневно фыркнул в ответ, хлопнул громко дверью и пошёл в свой дом, где они жили с семьёй. Он был в сотне метров от гостевого.

– Наталья! – громко позвал он из прихожей жену. Та прибежала с кухонным полотенцем в руках, а следом за ней увязался мой отец, маленький мальчик на тот момент, ухватившийся за подол мамкиного кухонного халата.

– Ты это… К обеду наверно не жди меня. Поедем охотиться. Этот… – дед сжал губы в порыве ненависти, – набухался с утра в дрова! Так что быстро не вернёмся.

Он нагнулся и ткнул указательным пальцем в нос мальчику, сопроводив этот знак любви и симпатии смехом и писклявым «Биииип!», отчего мальчик засмеялся и убежал обратно в кухню.

– Так вот, Наташ, – задумчиво сказал он, глядя в глаза жене. – Уехали в лес, думали спокойно жить будем, а тут…

Он не сказал больше ничего, молча поцеловал жену в щёку и вышел из дома, а Наталья, моя бабка, так и стояла в холодных сенях в одном халате, предчувствуя что-то недоброе, но вот что именно, так и не могла понять, пока не спохватилась: «Ёлки-палки, щи же на плите!..»

Дед так и не вернулся с той охоты. Один из милиционеров потом рассказал плачущей с ребёнком на руках Наталье, что всё произошло случайно, что, мол, по-пьяни померещилось депутату, что медведь на него идёт, а это дед шёл, кряхтя и кашляя через заснеженные кусты к нему, чтобы его на точку поставить. Депутат испугался пьяного видения и выстрелил…

– Там пуля на медведя была заряжена! У Иваныча от головы один рот остался. Так что и опознавать-то уж нечего, – сказал милиционер как можно мягче, но от этих слов Наталья зарыдала в голос и плотнее прижала ребёнка к себе.

– Толя тут… – всхлипывала она. – Будет тебе такое говорить при сыне, Мить!

Деда схоронили, а бабка, не прожив и года в своём горе и опустошении, в один из глухих угрюмых осенних дней, наполненных предчувствием наступающей зимы, позвонила своей троюродной сестре, которая жила в городе, с просьбой приехать сегодня же посмотреть за сыном, а сама, не надев и тулупа, как была, в халате, вышла из дома и ушла босиком по первому снегу в лес. Больше никто никогда её не видел, а её сестра приехала через три часа и нашла в доме только одного шестилетнего мальчика, спящего в комнате, да записку, в которой было написано только одно имя и внизу мелким шрифтом подпись: «Толя подрастёт, отдашь ему эту бумажку». Имя это было того депутата, который убил её мужа, а Толя, мой отец, когда подрос, получил-таки эту записку, а через полгода местные газеты заголосили об убийстве председателя областного ЦК партии «неизвестным в собственном доме». И так уж сошлись звёзды, что дело это вёл дослужившийся до майора тот самый Митька, который был тогда охранником приставлен к депутату. По косвенным уликам тот сразу смекнул, чьих рук это дело.

– Знаешь, что, Толь… – начал он, когда мой отец по вызову пришёл на допрос, – Я тебе ничего говорить не буду. Правильно или неправильно, это уж Бог решит…

Он подошёл к шкафу, вынул из нижнего ящика бутылку водки и налил себе и отцу по половине стакана. Отец молча наблюдал, не произнося ни слова.

– Я тебе так скажу… Тут прислали с соседней области бумагу. Набирают бригаду строительную. Завод какой-то строить хотят на болотах, где-то у чёрта на куличках. Ты парень смышлёный, понимаешь, что ниточки к тебе приведут рано или поздно… Да и наследил ты там, конечно, Толь!.. Скажи спасибо, что я следы эти твои прибрал до приезда бригады спецов!.. В общем, нечего тебе здесь делать теперь… Образование у тебя есть, вот тебе направление, подпишешь в загсе районном, бумаги оформишь по-быстрому… И езжай-ка ты отсюда к херам от греха подальше!

Майор взял свой стакан, выпил содержимое одним глотком, уткнулся в рукав сморщившись, потом с громким стуком поставил стакан на стол.

– Спасибо, дядя Мить! – только и сказал очень тихо отец и тоже опрокинул свою стопку, даже не поморщившись.

– Отца твоего жалко… – сказал майор, смотря в окно на запущенный внутренний двор отделения. – Хороший был человек. Сколько раз меня выручал!.. А эта сволочь пьяная!.. Свинья! Хамло! Да туда ему, на самом деле, и дорога!

Майор подошёл к отцу, поднял его со стула, обнял как родного брата в последний раз, уткнувшись ему в плечо, и толкнул к двери.

– Ну, иди с Богом!.. – сказал он и отвернулся опять к окну, пытаясь скрыть нежданно выступившие слёзы.

Отец не стал даже собирать вещи, которых и так было у него немного, оформил все бумаги и уже через неделю приехал в наше село, а ещё через месяц к нему пришла надежда на начало новой жизни в лице молодой библиотекарши, приехавшей сюда двумя месяцами раньше него, которая пришла к ним на стройплощадку в обеденный перерыв для того, чтобы рассказать о новинках советской литературы. Это была моя мама.

6.

Последние полгода мне предстояло прожить в настолько тревожном, но вместе с тем таком счастливом, ожидании, что все невзгоды и проблемы, выпадавшие на мою долю, равно как и неодобрение моего выбора со стороны некоторых знакомых, я переживал легко и беспечно, согретый мыслью о том, что в скором времени буду жить жизнью глянцевых журналов и рекламных роликов, изображавших жизнь в городе исключительно яркими красками. Конечно, я всем рассказал об этом! Однако я эгоистично не принимал во внимание отношение моего отца, близких друзей, Василича и Кати к этой моей затее, делая вид, будто не замечаю его, прикинувшись простодушным дурачком и утонув в своих грёзах настолько, что уже начал захлёбываться от переполнявшего меня предвкушения.

Мама, конечно, хотела для меня лучшей жизни, и видела её, как и я, исключительно в городе, с его возможностью заработать деньги и стать человеком с большой буквы Ч. Друзья в основном отмалчивались и старались не касаться этой темы в разговорах, считая это, по всей видимости моим выбором, на который они не имеют права влиять. Либо же им было просто всё равно. В любом случае, я был им очень благодарен за возможность избавить себя от объяснений и оправданий на этот счёт. Совсем немногие из наших краёв, да и то лишь по необходимости, уезжали в большой город на заработки либо на постоянное место жительства. Уж не знаю, было ли то особенностью только нашего посёлка, либо подобная тенденция наблюдалась по всей стране, однако факт остаётся фактом: это место магическим образом приковывало к себе всех без исключения, уничтожая даже зачатки мыслей о том, что где-то может быть лучше.

Что-то подобное я слышал из рассказов моей мамы в один из предыдущих приездов моего дяди. Она говорила о том, что как только приехала сюда, тут же испытала какое-то странное ощущение спокойствия и уверенности в том, что это именно то место, которое необходимо ей для того, чтобы дожить свою жизнь в счастье и спокойствии. Вероятно, что-то подобное чувствовали и другие переселенцы восьмидесятых годов, массово оставшиеся здесь для строительства своей новой жизни. Странно, что мне – несмотря на своё исключительно положительное отношение к этому месту – мама хотела судьбу совсем другую, никак не связанную с этой, по её же словам, «богом забытой глушью, где нет ничего интересного, да и не будет никогда». Впрочем, влияла ли магия этого место на выбор человека, неизвестно, однако работы в нашем посёлке хватало всем, а перспективы развития лесной отрасли, деревообработки и сельского хозяйства открывали возможность не думать о дефиците рабочих мест ещё – по мнению местной власти – как минимум полстолетия. Поэтому мало кто решался на подобные авантюры с переездом.

Однако, чем ближе я был к реализации моей затеи, тем отчётливее чувствовал, что постепенно отдаляюсь от всех как по своей инициативе, так и по молчаливому согласию на моё постепенное отторжение со стороны других. Только Василич, по большому счёту, пытался открыто повлиять на мой выбор, называя вещи своими именами, а я упрямо не хотел слышать то, что он до меня пытался донести. Я лишь обижался на него за его непонимание и отсутствие попыток разделить со мной моё счастье. Загадкой было для меня отношение Кати, которая продолжала как ни в чём не бывало улыбаться мне своей непринуждённой влюблённой (так я назвал эту часть спектра её улыбок) улыбкой, делая вид, что ничего не знала о моём намерении.

К слову, эти полгода были для меня самыми счастливыми не только по причине счастливого ожидания, но и по причине нашего сближения с Катей. Всё началось с её дня рождения, когда я решил сделать ей подарок якобы от всего класса, а на самом деле только от меня. Естественно, чтобы отвести от себя подозрения, я написал записку, в которой выдал своё поздравление за коллективное, и приклеил её на огромный торт, который купил в самом дорогом продуктовом магазине нашего посёлка. Торт весил полтора килограмма, и его нелегко было спрятать ни в один пакет, чтобы незаметно отнести его через почти два километра к Катиному дому.

– Ух ты, Колька!… – раскрыла Катя рот от восторга и удивления, когда я протянул ей подарок. – Но, знаешь, тебе придётся помочь мне справиться с ним!

Катя рассмеялась, а я подумал тогда о том, что не знаю в своей жизни больше никого настолько искреннего и открытого, чтобы вот так по-детски радоваться и быть счастливым всему на свете.

– Это от всего класса, – промямлил я, дабы не бросить тень романтических притязаний на себя. Страх того, что она как-то может догадаться, что этот подарок только от меня, заставлял моё сердце биться так часто и с такой силой, что у меня начинали дрожать колени и трястись руки. Я не знал, как она могла догадаться, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что только такие люди – сами правдивые во всём – и могут отличить правду от лжи в других.

– С днём рождения! – добавил я и попытался было улыбнуться, но моя улыбка превратилась в жалкое подобие какой-то дьявольской усмешки.

– Я очень тебе благодарна, Коль! Ну, вернее, вам всем… – она как-то хитро улыбнулась и мне в темноте коридора даже показалось, что она подмигнула мне.

– Пойдём, попробуем его вместе! – сказала она и потянула меня за рукав в дом. – Какой он тяжеленный и огромный!

Её счастью, казалось, не было предела.

– А я… – начал я лепетать, потому что мысли о побеге, рождённые страхом, уже обосновались во мне и пытались сложиться в какой-то конкретный план, но быстро капитулировали. – Ну, может чуть-чуть…

Я изо всех сил пытался найти причину отказаться, однако одновременно с этим я испытывал непреодолимое желание остаться. Когда я разделся, Катя повела меня в главную комнату, откуда доносился периодически смех и негромкий разговор нескольких взрослых людей. Это испугало меня ещё больше, но обратного пути уже не было.

Её родители были в полном составе в честь дня рождения дочери. Был накрыт большой стол, занимавший, без преувеличения, половину комнаты, за которым сидели ещё какие-то люди, которых я никогда прежде не видел. Вероятно, это были какие-то родственники, приехавшие поздравить Катю и заодно повидаться с её родителями. Все уже начали есть и весело разговаривали друг с другом. На какой-то короткий миг эта картина простого семейного счастья – совместный ужин за столом – показалась мне идиллической и самой счастливой реальностью жизни. Затем я вспомнил в противовес этому образу картину нашего семейного ужина, где никогда не собирались за одним столом все члены семьи: отец часто уходил есть в комнату, ставя тарелку на табуретку и садясь перед телевизором; я же не любил долго задерживаться за столом, потому что мама начинала задавать вопросы про школу и оценки, на которые я очень не любил отвечать. Маме часто приходилось ужинать в одиночестве, пережёвывая пищу неспеша и молча вглядываясь в тёмную пустоту за окном.

– Ага! Да это, наверное, сам Николай?! – услышал я очень приятный женский голос из-за стола, заставивший меня выйти из оцепенения. Катя повернулась на голос и посмотрела на свою маму с выражением негодования и страха.

– Мааам!… – прошипела Катя, продолжая сверлить её тревожным взглядом и улыбаться одновременно.

– Я мама Кати. – Она встала из-за стола и подошла ко мне, чтобы поздороваться. Я ещё никогда не видел её так близко. – Кристина Владимировна! – она протянула мне свою руку, я ответил вялым рукопожатием. Мне ещё не приходилось здороваться за руку с женщинами, потому что я считал, что так принято только среди мужчин. В старых фильмах я видел, как на подобный жест отвечают поцелуем руки, однако если бы я это сделал, я бы, вероятно, тут же грохнулся в обморок на потеху всем гостям.

– Можешь звать меня Кристи! – продолжала она, не обратив внимания на мою робость. – Ну, или тётей Кристиной, – разведя руки жестом обречённости, добавила она, видя, насколько я растерян и не могу вымолвить ни слова. – Хотя учти, что до этого звания мне ещё стареть и стареть, – сказала она и шутливо погрозила мне пальцем. – А я ещё довольно молода, чтобы отзываться на подобные обращения!

Кристи была уже не очень молодой женщиной, однако к своим годам сумела сохранить непринуждённость в общении и свежесть мыслей, которые ненавязчиво убеждали собеседника поверить в то, что перед ним не дама бальзаковского возраста, а молодая девчонка, к тому же своей манерой общения и эмоциональным интеллектом буквально оживлявшая любого, даже самого скучного сноба. Для своих лет она сохранила статность и свежесть, никогда не пользовалась косметикой, заплетала свои длинные волосы в толстую косу и всегда говорила только то, что думала. Она не была противовесом своему супругу. Они будто дополняли друг друга, но не в смысле того, что он был скучным и закрытым, а в смысле того, что они и так были полны своей собственной личностью, и присутствие в их жизни друг друга делало их ещё более полноценными.

Кристи продолжала весело щебетать, не стесняясь улыбаться и смеяться собственным шуткам, потом посмотрела на Катю, которая вовсю таращила на неё глаза, призывая ту быть немного посдержаннее.

– Ах, Като… – улыбаясь, протороторила Кристи и взяла её двумя пальцами за нос. – Не будь так критична к своей старой, как мир, матери! Ну, располагайтесь, Николай, что же вы стоите, как бедный родственник?!

Кристи жестом пригласила меня за стол, а я в этот момент думал о том, что, вероятно, всё-таки не стоит звать её тётей Кристиной. Я не знал тогда, что и ответить, потому что представляться было глупо, раз она уже знает моё имя.

– Спасибо! – только и сумел выдавить я из себя.

– Ох, он умеет говорить! – весело в ответ ответила Кристи, но тут же, вновь поймав на себе осуждающий взгляд Кати, изобразила двумя пальцами, что закрывает рот на замок и подмигнула мне. – Прости, Коль, вино в голову ударило.

Потом я познакомился со всеми остальными гостями. Там был Катин дядя, брат её отца, вместе со своей женой, а также подруга её мамы, крёстная Кати. Ужин был потрясающий. И меня поразило не только то, что практически незнакомые мне люди, которых я видел первый раз в жизни, свободно и непринуждённо общаются со мной и вообще считают меня полноправным участником их компании, попутно не принижая меня, ссылаясь на мой возраст, но и то, что родители Кати – люди совершенно других ценностей и взглядов на жизнь – жили здесь же, в деревне, потому как я до этого мог представить себе таких людей, как они, – свободных, романтичных, непринуждённых – только живущими в городе. И это здорово пошатнуло мои идеалистические взгляды насчёт того, что место полностью формирует человека, а не наоборот. Конечно – пытался я убедить себя в правдивости своих взглядов – они приехали из города, но тут же начинал не знаю почему оправдывать это тем, что деревня не сделала из них скучных людей, подобных всем остальным местным жителям. Вероятно, причина всё же кроется в городском образе жизни, думал я, подталкивая себя к поиску как можно большего количества причин для реализации поставленной мной цели.

Однако эту цепочку логических доводов я так и не успел закончить, сидя за столом и запивая кусок принесённого мной торта чаем. Я слушал разговоры взрослых, темы которых были для меня настолько диковинными, что я почти ничего не понимал из их разговора. Но мне было приятно просто находиться там и слушать. Я был приятно удивлён и польщён тем, что эти люди, с которыми я познакомился только что и ещё даже не успел запомнить всех имён, свободно и непринуждённо общались со мной, будто знали меня всю жизнь, рассказывали мне всякие небылицы, на что я мог только растерянно улыбаться и краснеть, лишь изредка поддакивая и смеясь. Родители Кати были очень учтивы и внимательны ко мне, они ухаживали за мной, спрашивали, не хочу ли я чего-нибудь ещё, и вообще вели себя так, будто я был лучшим другом их дома. К своему стыду, в мыслях я не один раз пожалел о том, что мои родители не такие, как эти люди, хотя и одёргивал сам себя, укоряя себя за подобное вольнодумство.

– Я слышала, ты уедешь летом?.. – спросила Катя, когда я уже одевался в коридоре, а она пошла меня проводить. Она старалась вложить в этот вопрос всё своё актёрское мастерство, лишь бы он казался максимально непринуждённым и лёгким, однако по тому, как при этом изменился её голос, было понятно, что это не так.

– Наверно… – почему-то еле слышно ответил я. Отчего-то сейчас в этом вопросе мне не хотелось отвечать исключительно положительно. Какая-то тень сомнения пала на меня в тот вечер, затмив собой все светлые мысли относительно моего переезда.

Катя улыбнулась мне, но не так, как улыбалась мне всегда. В этой улыбке мешались разочарование, сожаление и грусть.

– Нам будет тебя очень не хватать! – проговорила она почти без улыбки.

Опять это «нам»! Она говорила во множественном числе, пытаясь скрыть свои интимные чувства к кому-либо. Я понял это ещё тогда, в первый раз.

– Ну, это ещё ничего не известно! – вырвались у меня слова, выражавшие мои сомнения и страхи. Я не хотел терять этот момент. Я не хотел терять Катю. Я не хотел терять это «нам». Я хотел, чтобы этот вечер никогда не кончался, и чтобы не было никакого этого надуманного мной светлого будущего просто потому, что ничего светлее в моей жизни уже произойти не могло. И мне пришло в голову только подвергнуть мою идею сомнению, и сказать об этом вслух. Я улыбнулся ей настолько искренне, насколько только мог, пытаясь выразить в этой улыбке свои терзания и свою надежду.

– Ну, пока! – сказал я и впервые за вечер посмотрел ей прямо в глаза, и мне впервые в жизни с трудом после этого удалось отвести от кого-то взгляд. – Спасибо за торт.

– Тебе спасибо, Коль! – засмеялась Катя с непринуждённостью и искренностью ребёнка. – Счастливки!

Я вышел, а она медленно закрыла за мной дверь. Мои терзания не давали мне покоя, выражаясь в моём замешательстве и ощущении какой-то недосказанности. Чувства сомнения и отчаяния вдруг всколыхнули мой тихий омут убеждённости и подняли с его дна грусть, сомнения и осознание того, как трудно мне будет расстаться с Катей.

Я медленно пошёл домой, продолжая думать. И вдруг вспышкой озарения пришло ко мне последнее звено той логической цепочки, которую я выстраивал за столом.

«Почему же они тогда уехали оттуда?!» – остановившись, спросил я окружавшую меня тишину и, не получив ответа, молча двинулся дальше.

7.

Непоколебимое прежде никакими уговорами решение уехать вдруг стало таким шатким и жалким лишь от одного взгляда, от одной многозначительной улыбки ещё по-детски непосредственного лица, ставшего уже таким дорогим и бесценным для меня за это время. За время нашего знакомства с Катей я даже не мог себе представить, какой огромный и чудный мир помещается в этой маленькой головке, какими невероятными по силе воздействия будут минуты и секунды, проведённые с ней. Каждый миг вместе с ней обещал что-то новое: очередное безумное путешествие в этот мир прекрасных грёз и не по-детски серьёзных мечтаний, безудержное веселье в мире ассоциаций и пародий, или же полное драматизма раздумье о судьбах мира и философские устремления в безбрежную даль мыслей.

Я никогда не задумывался над тем, какой бесценный груз знаний, представлений и фантазий несёт внутри себя каждый из нас, какая невероятная и неповторимая миллиарды раз вселенная заключена в каждом человеке. Однако этого нельзя увидеть своими глазами, зашоренными полупрозрачными занавесками эгоцентризма. Это можно только почувствовать, полностью растворясь в человеке, в его смехе и плаче, в его взгляде и молчании, в его неповторимом очаровании вселенской мудрости. Это можно услышать из его уст, даже когда он говорит о простейших банальностях, бытовых проблемах или своих переживаниях.

Благодаря Кате я впервые вышел за пределы своего Я, впервые переступил границу своего эгоизма, почувствовав впервые за всю свою – пусть и не долгую – жизнь то, что я теперь не один, но будто бы растворён во всех сразу, что моё одиночество кончилось, и что сомнений, терзавших меня долгое время, больше не может быть в принципе. Говорят, что подобные ощущения просыпаются в человеке под действием двух сильнейших чувств, которые рано или поздно в своей жизни испытывает каждый человек: влюблённости и страха смерти. Приходя, эти чувства не просто делают нас взрослее или мудрее, но именно они являются теми ключевыми пунктами в нашей жизни, которые превращают каждое мыслящее создание в настоящего человека, либо же окончательно сводят его с ума силой своей обречённости. С осознанием чувства любви, когда мы знакомимся с ней впервые, человек уже не будет стремиться ни к чему другому на протяжении всей своей жизни, а страх смерти, рождённый осознанием конечности этого стремления, лишь подталкивает нас к достижению этой цели, вводя зачастую в заблуждения относительно правильности и реальности наших чувств. Повсюду ища и гоняясь за этим чувством внутреннего перерождения под действием другого человека, в спешке налетая не на тех, а на первых попавшихся, мы топчемся на этом вокзале ожидания, всё время посматривая на часы, боясь опоздать на свой поезд, забывая одну простую, но непреложную истину: любовь не терпит спешки и суеты.

Всё это я понял лишь спустя определённое количество времени, а тогда, будучи ещё не совсем зрелым даже по возрасту, я был задавлен сомнениями и страхами, природы которых ещё не мог различить, я ощущал лишь подспудно, где-то на заднем фоне своих желаний и чувств, какую-то тень сомнения, которая постепенно накрывала все мои внутренние убеждения и мою казавшуюся незыблемой уверенность в завтрашнем дне. Я подспудно чувствовал каким-то новым для меня, не имевшим даже имени, ощущением, что очень скоро совершу что-то такое, что убьёт мою прежнюю жизнь и безвозвратно изменит меня самого, а вот в лучшую или худшую сторону, я не знал, потому что не понимал тогда, что убийство своей прежней жизни – уже преступление, за которое необходимо будет заплатить сполна. Я подсознательно видел конец своей нынешней жизни, в моих глазах представлявшийся мне как обрыв на окраине нашего посёлка. И после этого конца я не видел больше ничего, потом была лишь пустота и тишина, которую, вероятно, человек – или его душа – ощущает после прихода смерти.

Моя неопределённость и неуверенность нарастала с приближением конца учебного года, и я пытался развеять её мечтами и красивыми образами моего возможного будущего счастья, у которого не было даже никакой материальной основы, не говоря уже о том, что все эти мечты имели лишь трафаретные образы, заимствованные моим мозгом из телевизионных картинок. Тогда я представлял своё счастье как воплощение всех своих мечтаний о насыщенной городской жизни, как безликое и бесформенное пятно, не имеющее ни границ, ни цвета, ни плотности, а лишь надежду на возможное воплощение в жизнь.

– Я вот думаю, что счастье многие понимают неправильно… – начал я неуверенно в один из весенних вечеров, который проводил на краю обрыва вместе с Василичем. – Говорят, «Вот когда я буду счастлив…» или «Счастье пришло ко мне…», как будто оно поезд, приходящий на железнодорожную станцию и забирающий нас навсегда в свои плацкартные вагоны. Как будто вот так живёшь, живёшь, а потом – раз! – и налетел со всего маху на это самое счастье, споткнулся об него, а вместо увечий получил то, что заставляет тебя видеть во всём вселенскую благодать.

Василич отвлёкся от своих мыслей, в которые блаженно погрузился во время созерцания ночного неба, и с улыбкой посмотрел на меня.

– Интересные мысли, Коль, только…

– А вот мне кажется, – нетерпеливо перебил я его, не дав даже закончить фразу, – что счастье это поезд, в котором мы едем всю жизнь, только не можем этого увидеть и понять, потому что привыкли всю жизнь находиться в этом поезде. Это как, знаешь, я смотрел один фильм, где человек всю жизнь жил в огромном доме со всеми удобствами, но у него была мечта купить себе новый, ещё более большой и красивый. И он всю жизнь работал и копил деньги на этот новый дом, пока в один прекрасный момент не осознал, что его дом очень даже хорош, но он не желал этого понимать всю жизнь, ослеплённый желанием чего-то большего. Только вот он понял всё это накануне собственной смерти, поэтому пожить с этим ощущением ему удалось очень недолго. Так и мы все, вероятно, несясь куда-то на своём поезде жизни, не желаем понимать, что всё, что нам нужно, это и есть этот поезд, и единственная цель, которой мы можем достичь, это доехать на нём до конечной станции.

Василич на минуту задумался, смотря куда-то в темноту безмолвной ночи и улыбаясь сам себе. Я с трудом мог представить себе развитие его мыслей, но мне почему-то показалось, что я в целом угадал то, как он хотел окончить свою фразу. Несмотря на эти слова, которые я сам и сказал, я в то же время никак не мог принять их, поддаваясь устоявшемуся во мне представлению о счастье как о противоположном береге реки, до которого ещё нужно доплыть, не понимая тогда, что оно и есть эта самая река, в которую просто нужно окунуться с головой и отдаться её плавному, а местами и чуть более сильному, течению. Однако тогда я не мог понять и осознать всей глубины – а вместе с тем и простоты – этой мысли, смысл которой состоял в том, что счастья нельзя достичь в какой-то определённый момент, а его можно только принять, очистив свой взор от туманных иллюзорных маяков, выдающих себя за источники счастья, светящих далёким тусклым манящим светом. Оно же в каждом нашем шаге, каждом действии, каждом прожитом нами мгновении, в каждой мысли и каждом слове. Оно никогда не где-то, не в чём-то другом, кроме нас самих, оно не в будущем и не в прошлом, оно всегда только здесь и сейчас, всегда осязаемое, но всегда игнорируемое нами ради нашего обманного желания всё же его достичь.

Катя была счастлива, потому что проживала каждый день и каждое мгновение как единственные и никогда не повторяющиеся, как последние в жизни – что и было, на самом деле, правдой – а мы все только стремились к своему призрачному счастью, ожидая, когда же до него начнут продавать плацкартные билеты в один конец.

Я был благодарен Кате за то, что она за это относительно короткое время сумела силой своей неповторимости вытащить меня из ямы трафаретного мышления. Она практически напрочь искоренила мой конформизм, добравшись до тех участков моего мышления, которые я боялся кому-либо открывать, чтобы не показаться вдруг каким-то особенным. Кате удалось убедить меня в том, что быть особенным не только нормально, но это ещё и единственная наша обязанность перед самими собой. Открыв передо мной все грани своей личности, она помогла мне увидеть в себе нечто большее, чем просто стандартизированную деталь, снятую с конвейера по изготовлению общественных идеалов, и научила меня думать по-настоящему, а не пересказывать чьи-то чужие мысли.

Всю весну и первую половину лета мы наслаждались обществом друг друга, переживая самые светлые и тёплые чувства юношеской влюблённости. Мы гуляли, ходили друг к другу в гости, скрывая нашу привязанность от родителей какими-то очень трудными школьными заданиями или подготовкой к экзаменам. Мы ходили в лес, где, упоённые безумным очарованием просыпающейся природы, молча лежали на молодой траве и смотрели снизу вверх на стройные стволы вековых сосен. Мы вели себя так, будто всё это будет продолжаться вечно, и я в минуты наслаждения Катиным обществом, солнечным теплом и тишиной весеннего леса иногда совсем забывал о том, что через каких-нибудь пару месяцев вся эта идиллия закончится, а попытки возродить эти светлые минуты может уже никогда не быть. Иногда в такие минуты, смотря на её улыбающееся лицо, я вдруг вспоминал про неизбежность расставания, и мне становилось почти физически дурно от этих мыслей. В этот момент она всегда замечала мою скованность и моё стыдливое выражение лица, которое я всячески старался спрятать от неё. Но у меня это очень плохо получалось, потому что с самого раннего детства я не умел скрывать свои чувства.

– Кать, а ты не собираешься поступать в университет? – спросил я как-то после очередного приступа отчаяния.

– Нет, Коль, не собираюсь, – ответила она словно извиняясь.

– Почему? Ты вроде умная девушка… Не хочешь учиться?

– Да понимаешь… У меня родители учились в вузах, а когда закончили, то поняли, что вся эта учёба, по сути, была им не нужна, потому что всё, чему их учили там, непременно приказывали забыть потом при приёме на работу. Да и работать по выбранной специальности оказалось не пределом мечтаний. Они мне говорили, что знания можно получить самому, потому что в любом университете всё, чему ты научишься, зависит только от тебя. Огромное количество тех, кто закончили курс вместе с ними, забыли всё, чему их учили, через пару месяцев, потому что и не хотели запоминать, а мечтали найти работу только не по своей специальности.

– Зачем же тогда учиться?..

– Вот именно! – Катя села и посмотрела на меня. – Сейчас, по окончании школы, у нас самый ответственный момент в жизни! Мы сейчас своими действиями строим фундамент своей будущей взрослой жизни. Это огромная ответственность, которую мы не можем осознать в нашем возрасте, поэтому не надо торопиться с выбором.

– И ты тоже не можешь осознать, что тебе нужно?

– И я тоже. Поэтому не хочу совершить ошибку.

Катя снова легла на зелёный ковёр молодой травы, согретый тёплым весенним солнцем.

– К тому же мне здесь очень нравится, не хочу уезжать отсюда, – сказала она и закрыла глаза, отдавшись моменту единения с природой и тишине весеннего леса.

– А чем ты будешь жить? – спросил я.

– Ну, у родителей удалённая работа, и они помогут мне тоже устроиться. Ну, а если не понравится, то у нас, в общем-то, в посёлке, насколько я знаю, нет недостатка в работе.

– Понятно… – сказал я, неосознанно вложив в это глупое слово всё своё отчаяние и разочарование, всю несбыточную надежду на то, что Катя тоже уедет в город вместе со мной, и там продолжится наш начавшийся здесь роман.

– Ты можешь не уезжать, – сказала Катя, будто бы прочитав мои мысли.

Я молча посмотрел на неё. Она открыла глаза и повернулась ко мне.

– Я понимаю, что ты обещал, всё распланировал и так далее… Но помни про ответственность за свой выбор. Ты не можешь её осознать сейчас, поэтому доверься своим чувствам. Я же вижу, что ты не хочешь уезжать. Оставайся, поживи, устройся здесь на работу, радуйся общению с родителями, наслаждайся своими любимыми местами. Если всё будет хорошо, то и не нужно будет никуда уезжать. Твои чувства подскажут тебе, что ты должен сделать.

Катя замолчала и снова закрыла глаза, будто стыдясь своих слов.

– Я правда сомневаюсь, ты права…

Я не успел закончить предложение, потому что Катя вскочила на ноги и с криком «Ну хватит валяться как мешок!» пнула меня понарошку ногой и, смеясь, побежала в сторону реки. Мысленно я поблагодарил её за то, что она прервала этот разговор, оставив его мне для самостоятельного анализа.

За пару недель до моего отъезда мы с Василичем сидели на обрыве. Разговор в этот день не особенно клеился. Василич был каким-то подавленным, не стремился, как обычно, поддержать беседу, и даже его привычная улыбка куда-то запропала.

– Всё нормально, Василич? С Люськой, что ли, опять поругался? – слегка подсмеиваясь спросил я, стремясь отогнать подальше нависшее над нами серое нечто, будто туманом забвения и молчания накрывшее это место.

– А? – тот будто не услышал вопроса, а потом постепенно до него дошёл смысл. – Да нет, нет, всё с Люськой нормально, – ответил он и снова впал в состояние отрешённости.

– А чего такой кислый?

– Да нет, нет, всё нормально, – сказал Василич и даже попытался улыбнуться, чтобы отвести от себя подозрения в преступном по отношению к нему унынии. – Обычный я. Голова болит просто.

– Как же, обычный… – еле слышно, почти про себя, сказал я, уверенный в том, что он точно не услышит. – Никогда тебя таким не видел.

Наседать я на него не стал. Мало ли что могло случиться. Да и с кем не бывает… Я вспомнил своего отца, который в подобных приступах мог провести несколько недель, когда он не разговаривал почти ни с кем, и когда глаза его были наполнены такой безмерной тоской, что, казалось, нет счастья на свете, способного вытащить его из этой ямы отчаяния.

Мы продолжали сидеть, просто смотря вниз с обрыва на противоположный берег, лес, начинавшийся сразу за рекой, и пустынные – и одновременно невероятно наполненные – сибирские просторы, бесконечным ковром выстланные перед нашим взором.

– Слушай, Коль… – неуверенно начал Василич, будто выйдя из оцепенения. – А чего ты туда едешь-то?

– Ну… Как чего?! Я ж тебе говорил, денег заработать, посмотреть, как люди живут. Интересно же! Тянет меня туда какой-то неведомый интерес.

Василич сделал вид, что не обратил внимания на моё чрезмерно затянутое «Ну…», которое я использовал как прикрытие своей растерянности. Я обманул его. Я никогда не говорил ему, зачем я туда еду, но очевидность ответа на подобный вопрос я считал само собой разумеющейся. Зачем же ещё ехать в город?! В действительности же, кроме каких-то цветных образов в моей голове, сформированных в большей степени телевизионными картинками, я не имел ни малейшего представления, зачем я решился на всё это.

– Ааа, ну да… – протянул Василич после небольшой паузы.

– А чего ты вдруг спросил?

– Да так…

Василич отвернулся немного в сторону, будто разглядывая даль лесов на другой стороне реки, однако его взгляд не видел ничего, кроме застилавшей весь мир перспективы одиночества. Я не понимал, отчего у него было такое дурное настроение, и это заставило и моё настроение вмиг испортиться. Всё было ясно, как этот уходивший куда-то по своим делам день, но только не для меня в тот вечер. Уже позже, когда его не стало, и когда я приехал из города спустя почти десять лет на его похороны, я осознал, сидя на этом же месте и смотря на ту же бесконечность тайги, что Василич тогда думал обо мне. Он волновался за меня, а я тогда, пребывая в эйфории и неопределённости от скорого отъезда, даже и не подумал о том, что он может чувствовать. Для нас обоих наша дружба стала спасительным плотом в бурной реке наших переживаний внутреннего одиночества. Для меня он стал самым дорогим человеком после родителей и, безусловно, на тот момент самым важным. Для него же встретить родственную душу в этом чужом для него мире означало начать жизнь практически заново, но теперь имея человека, который тебя понимает ровно настолько, насколько ты сам позволишь ему это. Эту ценность нельзя было переоценить. Но тогда я не принимал этого в расчёт. Я прятался от ответственности что-то понимать за своей юношеской непосредственностью и эгоизмом, видя мир вращающимся только вокруг меня.

Василич долго не верил, а может просто не хотел верить, что моя затея окажется чем-то большим, чем попыткой испытать на крепость нервы своих близких своим юношеским максимализмом, поэтому все наши разговоры, оборачивающиеся этой темой, он до этого дня старался перевести в шутку, либо незаметно менял тему. Но позже, поняв, что мои намерения переросли в конкретные планы, он стал всё больше уходить в себя и всё меньше со мной разговаривать. Я думал тогда, что Василич, сам того не замечая за собой, затаивал на меня обиду за то, что я оставлял его здесь одного. Видя это его настроение, я старался не начинать разговор на эту тему, отчего он, впрочем, был мне только благодарен.

– Вот посмотри на этот скворечник, – сказал он после довольно-таки затянувшейся паузы молчания. – Мне кажется, ему достаточно того, что он здесь висит. Он не стремится к чему-то большему. Ему, как и гнездящимся в нём птицам, безразлично, висит ли он на деревянном шесте или на железном… Да хоть на золотом! Ему всё равно, как он выглядит. Он знает своё дело. Висит себе под небом и над землёй. Иногда для дела, чаще просто так. Но это для него не особенно-то и важно. У него нет никаких планов. Он не хочет быть самым главным скворечником в округе, или самым красивым. Он просто то, что он есть. То, чем его сделали. И ему этого вполне достаточно. Я очень уважаю этот скворечник.

– Так говоришь, будто он живой, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.

– А хоть и не живой! – с какой-то даже злостью в глазах посмотрел на меня Василич и повысил голос. – Иные люди, хоть и живые, а уважения не заслуживают! А его я уважаю за его простоту!

– Я вернусь, Василич. Чуть поживу и вернусь! – после небольшой паузы извиняющимся голосом сказал я, пытаясь немного взбодрить его, но не потому, что хотел сделать приятно ему, а потому что хотел сделать легче себе, ощущая невыразимую скуку из-за его поведения в тот момент. Он повернул ко мне своё лицо, на которое вернулась улыбка, с виду та же, что и всегда, однако совсем другая изнутри, отдававшая горечью невыразимой безысходности.

– Да я знаю, Коль, знаю. Не понимаю только, чего тебе тут не хватает?..

– Не знаю даже. Интересно всё же, как другие живут. Да и мир посмотреть.

Я талдычил одно и то же, стараясь превратить эти постылые слова в подобие правды, вбить их в свой мозг как убеждение и оправдание всему, однако моё ничего не выражавшее лицо при упоминании этих причин говорило об обратном.

– Не всё ж деревню нашу всю жизнь созерцать! – Я улыбнулся, найдя в этом слове какую-то импозантную шутливую форму выражения простых мыслей, но на лице Василича это никак не отразилось. – Тут как-то всё… однозначно, однообразно. И это надоедает.

– А ты захотел неоднозначности? И забавы ради… или ради усложнения своей жизни ты решил здесь всё и всех бросить?! – Василич посмотрел мне в глаза, и от этого взгляда у меня внутри всё похолодело.

– Ну, я ж не насовсем… – промямлил я чуть слышно.

– Накажет тебя жизнь, Колька, ох, и накажет! – сказал вдруг резко Василич, будто вырвавшись из забытья своих дум, в которые был погружён всё это время. – Накажет тебя за то, что всё у тебя есть, а ты на авантюры сомнительные пускаешься! Дано тебе счастье – умей его ценить!

Василич встал и, не сказав больше ни слова, грузно поплёлся в сторону деревни, смотря себе под ноги. Обескураженный таким поворотом событий, я остался сидеть один. Однако в тот момент я думал не о словах Василича. Я злился на него за то, что он не одобряет моего выбора, как, по моему мнению, не должны поступать друзья; за то, что не может понять меня; за то, что в эту нашу возможно последнюю с ним встречу он сумел испортить мне настроение своей кислой миной и своими словами. Посидев ещё немного, я встал и, бросив прощальный взгляд на любимый пейзаж, медленно поплёлся домой. Тогда я не знал, что последние слова Василича окажутся настоящим пророчеством, аукавшимся мне потом долгие годымоего ненастья.

8.

Выпускной проходил на фоне переживания чувства скорой наступающей развязки какого-то недосягаемого для меня сценария. Жизнь в последние месяцы проходила под аккомпанемент никем, кроме меня, не различимого мрачного и сурового саундтрека, и нагнетание скорой кульминации придавало ему ещё больше мрачного ожидания, а мне – волнения. Как при просмотре самых захватывающих фильмов, я не знал, какая развязка ждёт меня, однако подсказки я мог прочитать в глазах моих родителей, где тревога сочеталась с каким-то тоскливым ожиданием чего-то непоправимого.

Завуалированные общей торжественностью и избытком внимания в этот день, чувства неуверенности и страха в наших сердцах на время притихли. Мы улыбались, смеялись, радовались, принимали поздравления и поздравляли других, однако не понимали до конца, с чем нужно связывать эти поздравления: с заканчивающимся периодом беззаботного взросления, наполненного искренним безмятежным детским счастьем, или началом неизвестного нового времени, наполненного в наших мыслях пока только страхом неопределённости. Мы не знали правды о том, что нас ждёт, строя догадки и самоуверенно фантазируя о непременном успехе, однако эту правду можно было прочитать в глазах учителей и родителей, которые всячески пытались эти свои глаза спрятать подальше от нас. Как только в течение этого дня ко мне приходили озаряющие истины относительно зияющей пустоты будущего, я, объятый этим ужасом неизвестности, вдруг поворачивался к матери, ища утешения и спасения в её ободряющей улыбке, но она, как только видела устремленный на неё наполненный ужаса взгляд, опускала глаза и отворачивалась, оставляя меня наедине с моими страхами и сомнениями.

Наверное, именно тогда, когда я озадаченно перебирал в голове все «за» и «против», ко мне впервые пришло осознание того, что со своей жизнью мне придётся бороться самому, столкнувшее меня лицом к лицу с той реальностью, которая была для меня ещё неразличима за пеленой скрывающего её тумана будущего. Мне было по-настоящему страшно от этих мыслей, которые раньше меня не беспокоили, и только сегодняшний ритуал почётного прощания с детством вдруг открыл мне глаза на то, что я не готов ко всему этому. Я был не готов идти дальше, не осознав окончательно своей роли в этом мире, и даже утешительные и мотивирующие слова взрослых в этот день никак не внушали мне уверенности, что всё может быть хорошо. Помимо предстоящего прыжка в эту бездну неизвестности взрослой жизни, я ещё готовился к тому, что эта бездна разверзнет свою пасть ещё шире в попытке сожрать меня окончательно в новых условиях жизни в городе. Идиллические картины светлого красивого будущего не помогали мне отделаться от всё нарастающего чувства неуверенности в собственных силах. В мрачной задумчивости я провёл практически всё застолье, перетекшее в ночные пьяные гуляния бывших школьников, оставленных без надзора родителей, которые в этот вечер тактично уступили нам свой контроль.

В таком задумчивом состоянии, сидящим за огромным пиршественным столом в спортивном зале нашей школы, меня и обнаружила Катя, незаметно подсевшая на соседний стул.

– А ты почему не танцуешь? – с улыбкой спросила она, выведя меня этим вопросом из ступора тяжёлых мыслей.

– Да что-то не хочется… – невнятно ответил я, немного испугавшийся от неожиданного вторжения в мои раздумья. Однако я быстро пришёл в себя и, увидев, кто рядом, постарался придать своему лицу хотя бы подобие праздничного выражения. – Да я и не умею!

– Так никто не умеет! – ответила Катя и засмеялась, поворачиваясь к танцполу, на котором бывшие одноклассники судорожными движениями пытались изобразить какое-то подобие танцевальных па. Меня немного ободрила эта картина, и я засмеялся. – Ты о чём весь вечер думаешь?

– Знаешь, мне немного страшно, – честно ответил я и опустил глаза.

– Страшно чего?

– Всего! – ответил я, всё ещё не поднимая глаз от своей пустой тарелки и ковыряя в ней остатки салата.

– Ты, наверно, единственный сегодня, кто думает об этом. Вероятно, такие дни и нужны для того, чтобы подумать, а не для того, чтобы не думать ни о чём, – задумчиво сказала Катя, смотря на танцующих ребят.

– Может, и не стоило сегодня забивать этим голову…

– Хочешь, я поеду с тобой? – неожиданно спросила Катя и повернула своё наполненное искренностью лицо ко мне.

От неожиданности этого вопроса у меня резко пересохло во рту и сердце заколотилось так, что мне казалось, будто я слышу его даже на фоне громкой музыки.

– Но ты же не хочешь уезжать отсюда?.. – неуверенно спросил я и посмотрел на Катю.

– Так ты же тоже не хочешь! – ответила она настолько уверенно, что я наконец увидел в её ответе всю правду, которую всеми силами пытался скрыть от самого себя.

– С чего ты взяла? – спросил я, чувствуя, что эта её уверенность в собственной правоте начинает меня злить.

– Если бы хотел, не страдал бы так весь последний месяц. А сегодня на тебе вообще лица нет.

– Извини, я не знал, что за мной наблюдают, – ответил я, немного смущаясь от собственных важности и скромности, смешавшихся тогда в одном флаконе, и разукрасивших моё лицо в лиловый оттенок.

– Ты извини, Коль, но мне не по себе, когда ты в таком настроении! – неуверенно сказала Катя и теперь сама покраснела.

– Почему? – спросил я, в глубине души уже прекрасно зная ответ.

– По кочану и по капусте! – весело ответила она и потащила меня на импровизированный танцпол. Я упирался с неохотой, но не мог сопротивляться ей, да и не хотел. Мы влились в эту дружно шатающуюся под какую-то попсу толпу и тоже начали дёргаться в конвульсивных припадках. Спустя пару песен включили медленную композицию, и я неуверенным движением, которому изо всех сил старался придать хоть чуточку шарма и изящества, пригласил Катю потанцевать. Сначала я взял её за талию и пытался держать положенную дистанцию, но спустя несколько секунд она сломала её, прижавшись ко мне всем телом и положив свою голову мне на плечи. Сначала я немного опешил и остановился, но потом мои ноги автоматически продолжили методичное медленное движение по кругу. В ответ я тоже обнял её, и это безмолвное признание в любви было, безусловно, лучшим и самым интимным моментом в моей жизни.

– Так ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? – сказала мне на ухо Катя, не отрывая голову от моего плеча.

Я не знал, что ответить, потому что все чувства, в этот момент бушующие во мне адским вихрем подавленных эмоций, говорили мне о том, что я должен сказать «Да», но мои мысли почему-то твердили мне о том, что я должен пройти через всё это один. Я не мог ответить, потому что боялся потерять её прямо сейчас, поэтому наклонился к ней и сказал:

– Давай уйдём отсюда?

Она в ответ молча отстранилась от меня и пошла к выходу, а я поплёлся следом за ней, держа её за руку. Я не знал, как объяснить ей, что очень хочу сейчас её внимания, но не хочу, чтобы что-то связывало меня с прошлым в моей новой жизни. Я понимал, что эта связь, как упавший на дно якорь, будет тянуть меня назад, и эту тяжесть я выдержать не смогу. И ещё я понимал тогда, что поступаю как последний эгоист.

– А пойдём встречать рассвет на обрыв? – повернувшись, сказала Катя, будто угадав мои мысли о том, что я не хочу продолжать этот разговор. В тот момент я любил её ещё больше.

– Конечно! – ответил я и улыбнулся настолько искренне, насколько мог. – Сам хотел предложить то же.

Мы ушли, никому не сказав ни слова. Я не хотел, чтобы этот момент кто-то делил со мной, кроме неё. Встретить рассвет в одиночестве было бы тогда даже для меня, уже познавшего тяжесть отшельничества, слишком радикальным поступком, но я не хотел тащить с собой на своё любимое место целую толпу, которая в приступе пьяного веселья испортила бы всё таинство встречи не просто рассвета, но взрослой жизни.

– Я часто думала о том, что значит взрослеть, – сказала Катя после нескольких минут тишины, в которой мы ловили очертания просыпающегося дня. – Раньше мне казалось, что это просто становиться старше, покрываться морщинами, обзаводиться детьми… Теперь я поняла, что это на самом деле значит.

– И что же? – спросил я.

– Взрослеть – это значит терять, – ответила она, всё так же смотря на постепенно светлеющий горизонт. – Мы теряем друзей, родителей, девственность, свободу, возможность удивляться, мечты и иллюзии… И всё это в обмен на то, чтобы называться взрослыми. В старости мы становимся настолько взрослыми, что теряем даже жизнь.

– Нам никуда не деться от этого…

– Я не хочу взрослеть, потому что боюсь потерять всё, что делает меня счастливой сейчас. Но ещё хуже то, что возможен и обратный процесс, то есть, когда мы теряем что-то и поэтому взрослеем. Мы взрослеем, теряя, и теряем, взрослея.

– А может во взрослой жизни не так уж много плохого? – тихо сказал я, стараясь придать своему голосу наигранной уверенности и бодрости. – Новые возможности, новые мечты, новые друзья… Может, в этом и вся прелесть жизни, что можно постоянно меняться и менять всё вокруг?

– Может быть, – тихо ответила Катя, и мне показалось, что её голос изменился. – Только как же это порой невыносимо – терять кого-то!

– Ты о родителях?

– Я о тебе, – ответила она. Я повернулся к ней и увидел, что она вот-вот заплачет. Я не знал, что нужно делать и говорить в такой ситуации, поэтому просто сидел и молча смотрел на её молчаливые страдания.

– Не надо, Кать, – смог выдавить я из себя наконец и попытался обнять её, но она встала и быстро зашагала в сторону деревни, а я остался сидеть там, молча смотря ей вслед и проклиная себя за собственную глупость.

Первые несколько секунд я мог слышать, как сердце тяжело стучит у меня в висках. Что я чувствовал тогда? Облегчение от того, что смог избавить себя от возможности уступить своим мечтам? Страх от того, что не мог выразить словами свою боль от потери собственной идентичности? Страх от возможности остаться в одиночестве? Угрызения совести от осознания своей двуличности? Или, может, ужас от осознания себя как законченного лицемера? Думаю, нет. Я помню, что чувствовал тогда лишь усталость от бессонной ночи и от терзавших меня сомнений последних нескольких месяцев. Я настолько устал от всех этих переживаний и сомнений, что именно тогда решил окончательно сдаться и оставить в прошлом всё, что рождало во мне эти сомнения. В угоду собственным лицемерным капризам я решил бросить всё то, что делало меня слабым к предстоящей новой жизни, и подчиниться позывам не совести, а эгоистичным лакированным грёзам. В тот момент мои чувства, переплетаясь в противоречиях друг к другу и взметая вихри сомнений, будто бы оглушили меня, погрузив моё сознание, усыпляемое чудовищной усталостью, в задумчивое оцепенение. Через несколько минут, уже освещённый вставшим солнцем, я пришёл в себя и сразу же пожалел о том, что не напился прошлым вечером.

9.

Мы договорились с дядей, что я приеду летом сразу после выпускного. Он сказал, что летом будет легче искать работу, пока большинство работающего населения города будет нежиться на солнечных южных пляжах. Я решил, что поеду в город именно работать. Мама просила меня ещё раз хорошо подумать насчёт поступления в университет, но я ответил ей, что учиться тому, что преподают, мне не интересно, а то, что необходимо будет узнать, я сумею освоить самостоятельно. Я был молод и глуп. И это оправдание как не что иное характеризует моё тогдашнее настроение и мысли. Я считал, в своей нескромной самоуверенности, что практика есть основа любой деятельности, и именно она так или иначе определяет степень овладения каким-либо профессиональным мастерством. Я не принимал в расчёт того огромного багажа теоретических знаний, который необходимо тащить за плечами тем, кто рассчитывает хоть на какой-то профессиональный рост в любой отрасли. Откровенно же говоря, я просто не хотел учиться, несмотря на свою неиссякаемую жажду знаний, потому что перспектива зарабатывания денег привлекала меня гораздо больше перспективы зарабатывания оценок в институте.

Первое время, пока не освоюсь, не привыкну к городу и не подыщу себе подходящую работу и жильё, мама с дядей договорились о том, что я буду жить у него. Мне выделят отдельную комнату в их трёхкомнатной квартире, переделав под неё комнату для гостей. Вадим, похоже был не очень рад такой перспективе, несмотря на то что мы нормально ладили, и я не буду никого из них – и в особенности его – сильно стеснять. Все расходы на моё содержание принял на себя дядя, которому пришлось выдержать после этого многочисленные нападки со стороны моей матери в напрасной расточительности и непоследовательности.

– Хватит и того, что он будет жить у тебя, Олег!.. У нас достаточно средств, чтобы суметь содержать своего сына.

– Не беспокойся, Наташ, я не буду превышать свои полномочия опекуна. Он лишь временно перекантуется у нас, пока не найдёт себе доступное жильё и работу с нормальным заработком. Да и к тому же… Ты хоть представляешь, что ты решила сравнить?! Содержание ребёнка здесь и содержание его в городе – это совершенно разные вещи, Наташ! Здесь ему не нужно ничего, кроме еды и одежды, там же ему будет доступно огромное количество развлечений, услуг, вариантов проведения свободного времени, на которые даже вашей совместной с мужем зарплаты не хватит! К тому же не забывай о том, что твой сын уже взрослый юноша и непременно будет ухаживать за девушками, а это, скажу я тебе, не букеты нарванных в поле ромашек дарить! В городе это обходится очень и очень недёшево!

Она долгое время просто не могла найти себе места от того, что ей было «неудобно», «неловко», но в конце концов она согласилась, изрядно покраснев и опустив глаза в пол, а затем поцеловала дядю в щёку с громким причмокиванием.

На время, «пока я не подыщу себе подходящую и устраивающую меня работу», дядя обещал устроить меня в их компанию. Он работал в фирме, которая занималась производством и размещением рекламы, в должности старшего менеджера по маркетингу. Как он сам мне объяснил, он занимался рекламой рекламы, ища клиентов для реализации их услуг. Там он обещал устроить меня «младшим научным сотрудником по хозяйственной части», как выразился сам. В общих чертах я понял, что он имел в виду: мне придётся заниматься там любой сопутствующей работой – транспортировкой документов из офиса в офис, делать копии документов, протирать столы в их рабочей кухне, выносить мусор и много другой работы, не требующей специальных знаний и умений. Я понимал, что рассчитывать на большее просто не имею права, потому что есть люди, работавшие там задолго до моего появления и имеющие за плечами образование, опыт и знания отрасли, поэтому меня устраивало такое положение вещей, учитывая то, что я считал всё же эту работу временной для себя, которую я могу сменить потом, как только найду что-нибудь получше. Меня привлекала новизна и возможность перемен, которой пугались почти все мои друзья в школе, поэтому временные неурядицы с моим карьерным ростом и становлением в качестве новоявленного горожанина особенно меня не беспокоили.

Психологическая привязанность ко мне моего дяди во многом, вероятно, объяснялась тем, что он видел во мне самого себя в пору своей молодости, и нереализованные им в своё время амбиции, также повторно не предвещавшие реализации в собственном сыне, безотчётно привязывали его ко мне, превращая меня в последнюю возможность для их реализации. Не найдя взаимопонимания с собственным сыном, дядя решил заняться воспитанием племянника, чтобы дать себе второй шанс пройти не пройдённый до конца им самим путь. В свою очередь, для меня он был кумиром. Он нравился мне своей элегантностью, сдержанностью, манерами поведения, вежливостью с другими и своим характером, сочетавшим в себе изысканного манерного джентльмена и фронтмена какого-нибудь рок-коллектива, иногда давая своим эмоциям возможность выплеснуться наружу каким-нибудь обескураживающим способом. Но, с другой стороны, в нём всегда чувствовалось какое-то напряжение, какая-то скрытая глубоко внутри неуверенность, и от этого все его манеры и всё его поведение казались какими-то искусственными, будто он не жил, а всё время играл какую-то свою роль в поставленном им же самим спектакле жизни. Всё это я замечал подспудно, на уровне интуиции, однако тогда я ещё не научился доверять интуиции и верить своим домыслам. Я верил в то, что видел, считая, что в том, как это проявляется на самом деле, и есть истина явления. Мама всегда говорила, что дядя очень хороший человек, что он сам вывел себя в люди и его не стоит бояться. Мама тогда, как и я сам, ослеплённые перспективой моего успеха, не желали замечать ничего негативного во всём, что с этим связано, предпочитая вместо логических доводов включать необоснованный оптимизм. Мы оба были ослеплены ярким светом представившейся возможности вывести меня в люди.

После его отъезда зимой всё потихоньку встало на свои места, кроме моей метущейся души. До самого лета мама лишь изредка разговаривала со мной на эту тему, стараясь спрятать от меня свои тяжёлые мысли о расставании, которые, несмотря на то что именно она была его причиной, всё равно росли в ней по мере приближения лета. Я же жил предвкушением, поэтому старался не заговаривать с ней об этом, замечая, что она уклоняется от подобных попыток. Я эгоистично не замечал мучившей её печали и не принимал в расчёт, что оставляю своих уже престарелых родителей одних без какой-либо поддержки.

Как обычно перед тем, как сделать что-то важное и судьбоносное, накануне отъезда меня не покидало чувство сомнения в целесообразности затеянного мной предприятия. Это чувство сродни инстинкту самосохранения, предостерегающего нас от совершения лишних глупостей в самый последний момент и направляющего нас в спокойное течение нашего повседневного бытия. Тех, кто не справляется с этим чувством, обычно считают трусами, а тех, кто его на протяжении длительного времени умудряется игнорировать, направляя его по своему усмотрению – великими людьми.

Это чувство степенности всегда держало меня под своим контролем. Как только меня озаряла очередная авантюрная мысль, оно зарождалось во мне, росло под прикрытием первоначальной эйфории от осознания её «гениальности», но потом, по мере того, как она катилась себе по весям моего разума и к ней прилипали все минусы и все отрицательные эмоции, в которые могла вылиться реализация моего плана, она превращалась уже в огромное, колющее своей непредсказуемостью, сомнение, грызущее меня изнутри вопросами типа «Зачем мне это?», «Может, это всё-таки слишком трудно для меня?», «А если не получится, тогда что?». Все эти вопросы и колючая неуверенность в конечном итоге перевешивали чашу моей решимости довести дело до конца.

И вот теперь эти вопросы летали в моей голове, как назойливые комары, кусали меня своими жалами сомнений, пытаясь заразить меня вирусом трусости и на этот раз. Но на этот раз моя решимость выстроила вокруг меня почти нерушимую броню из страха оказаться пустозвоном, заставляя меня терпеть жестокую твёрдость принятого решения.

«Я всё обдумал, со всеми уже мысленно попрощался, и давно уже всё решил, – пытался я кормить себя этими убеждениями накануне поездки. – Так что не сегодня, мелкие твари! Давайте-ка забирайтесь обратно в ту дыру, откуда вылезли, и оставьте меня наконец в покое!»

Катя пришла ко мне накануне того дня, когда я должен был уехать. Мы молча пошли с ней к обрыву, на моё место со скворечником, где мне, помимо его самого, предстояло оставить столько тёплых воспоминаний.

– Удивительное место, – сказал я, нарушая молчание. – Будто граница двух миров. Я всегда представлял себе, что здесь аванпост враждующих друг с другом царств степи и леса, а этот скворечник…

– Я буду скучать, – сказала Катя, не дав мне закончить свою фантазию.

Я не знал, как сказать ей тогда, что мне больше всего будет не хватать именно её. Молчание вновь повисло в воздухе едкой противной субстанцией, тронуть которую означало испачкаться в её липком противном веществе. Мне было стыдно. Стыдно признаться, как я боюсь. Стыдно сказать, что желание ехать уже давно прошло. Стыдно признаться, что я тоже буду очень скучать по ней. И рождённое этим стыдом молчание нельзя было преодолеть никакой силой. Моих бы сил тогда точно не хватило для этого.

– Я вернусь скорее всего. Немного погощу, посмотрю, как живут там, и вернусь.

Это оправдание уже начинало входить в привычку.

– Конечно, – сказала Катя неопределённо, то ли пытаясь подбодрить меня этим, то ли зная наверняка, что так оно и будет. Она улыбнулась и посмотрела на реку.

– А страж сегодня тих и спокоен. Наверно, у них перемирие, – сказала она.

Я посмотрел вниз на плавно текущую воду, в которой, будто в зеркале, отражалась моя трусость и нерешительность.

– Пойдём, тебе ещё собираться сегодня, – сказала Катя и пошла в сторону домов. На её лице тогда нельзя было различить печаль или горе, но улыбка, висевшая на её губах тяжким грузом разочарования, давала понять, насколько тяжело было для неё сейчас не заплакать. Я проводил её до дома, и мы расстались очень быстро, без долгих слов и прощаний.

– До встречи, – лишь сказала она на прощанье, а я в ответ, проглатывая горечь подступающих к горлу слёз, лишь молча помахал ей в ответ.

На самом деле в мыслях я был готов сдаться прямо здесь и сейчас наперекор своей лихой решимости, но никак не мог найти подходящего повода для этого, а вернее, упорно не хотел его замечать, глядя ему в глаза. Сомнение и решительность вступили в свою финальную схватку за право владеть моим окончательным решением. Но исход определил скорее не мой выбор, а Василич, который неожиданно пришёл попрощаться со мной в день отъезда, когда я с утра уже собирался идти на остановку. Он долго мялся, не зная, что сказать, и оттого говорил всякую пустую ерунду, будто он пришёл просто поболтать, а не проводить лучшего друга в дальний путь.

– Это твой, конечно, выбор, Колька, – наконец нерешительно сказал он, пытаясь наконец перейти к главной теме. – Не держи на меня зла на мои слова. Это я как-то сгоряча… Ну, и не затягивай там!

– Ладно, Иван Василич, бывай… Приезжай в гости, – улыбнулся я и протянул ему руку. Он пожал её с растерянным видом и сразу повернулся, чтобы уйти.

– Лучше сам быстрей возвращайся! – обернулся он уже у калитки, потом быстрыми движениями открыл её и зашагал прочь в сторону своей улицы.

И это, хоть и несуразное, расставание, почему-то придало мне уверенности и стало основным положительным доводом в споре между страхом и решимостью. Я был рад, что мы с ним помирились, и огромная гора размером с Арарат упала с моих и без того нагруженных тяжёлыми рюкзаками плеч.

Однако нерешительность и страх вернулись в самый последний момент, перед отъездом, парализовав меня перед входом в автобус, который должен был отвезти меня в средоточие моих грёз и фантазий. Дремавшее во мне до самого дня отъезда чувство ответственности за свои поступки вдруг проснулось и начало терзать меня всё большим количеством возникающих в моей голове вопросов и сомнений. И самое неприятное было не в этой нерешительности и сомнениях, которые разбудили эти вопросы, а в том, что эти вопросы опирались на очень убедительные и логичные доводы. Всё то, что я до этого так слепо игнорировал, вдруг вышло на первый план. «Зачем я еду? К кому? Ведь здесь я не один! – всплывали у меня в голове вопросы. – Тут Катя, Василич, родители. А там… Что ждёт меня там? Несколько почти не знакомых мне родственников?.. Что я там найду? Ведь город может и не дать мне того, что я хочу. И он точно не даст мне больше, чем я имею здесь!» Вопросы вспыхивали в моём сознании как загорающиеся серные головки спичек, и каждый раз высвечивали всё новые сомнения.

От нерешительности я застыл в оцепенении перед открытой дверью автобуса. Водитель уже собирался трогаться, поэтому крикнул мне, чтобы я побыстрее занимал своё место. Я, всё ещё продолжая находиться в состоянии транса, уложил свои рюкзаки на полку для багажа, сел на своё место и глупо уставился в пол. В этот момент я почувствовал себя самым одиноким в мире человеком, на мои глаза вдруг накатили непрошенные слёзы, а мысли унеслись к тем, с кем я так сухо простился. Перед глазами у меня была Катя, Василич и родители, о которых я вдруг вспомнил и повернулся к окну, чтобы помахать им на прощанье рукой. Мама плакала, а в глазах отца я увидел, как мне показалось, то, чего мне так не хватало от него все эти годы – любовь.