Солдат двух фронтов [Юрий Николаевич Папоров] (fb2) читать онлайн

Глава I. КРЕЩЕНИЕ

Боевые порядки эскадронов выходили на рубежи атаки.

Тишину, возвращенную умолкшей артподготовкой, вспарывал звонкий цокот подков о промерзшую землю. Гул, схожий с растущим шквалом урагана, далеко разносился по заснеженной степи.

Над белой равниной занималось морозное утро. Из балок и низин, где лед еще не сковал воду, клубился сизый туман. Со стороны ближнего кургана тянуло гарью — то дотлевал подожженный вчера хутор. По обочинам дороги в беспорядке, какой может создать только война, кособочились разбитые повозки, артиллерийские упряжки, подорванные на минах и подбитые танки, грузовики, искореженные и перевернутые орудия, валялись ящики, лежали трупы лошадей и солдат.

Командиры подразделений — чуть впереди своих отрядов. Один за другим они выхватывают из ножен шашки, берут их «к бою». Взводы следуют их примеру. Кони ускоряют бег. Из-под копыт в лица людей летят плотные комья снега. Но ощущения боли нет, оно приглушено чувством ненависти и одной мыслью: «Достичь высоты — уничтожить врага!»

Топот, звон снаряжения, храп коней, редкие голоса — все вне сознания бойца. Он глазами мерит остающееся до высоты расстояние, всем телом устремляется вперед, облегчая ход коню, смотрит перед собой немигающим взглядом. Взвод за взводом поднимается на стремена.

Внезапно воздух сверлит красная ракета, и тут же вздрагивает земля. Противник открывает плотный заградительный огонь.

От середины к флангам цепей раскатывается мощное: «У-р-а-а-а!!!» Высота ощетинивается белыми, желтыми, красными большими и малыми вспышками. Взрывы взметают в небо черно-белые фонтаны. Свист мин и снарядов, визг осколков, крики, проклятья, стоны, алая кровь на снегу, топот и конское ржание, глухие удары падающих тел, разноголосица, затухающее «ура»…

Огонь противника, бьющего с укрытых позиций сверху, расстраивает первую цепь. Вторая и третья редеют на глазах, распадаются, но все же продвигаются вперед, чуть дальше, ближе к высоте. Передовые конники видят танки, врытые в землю. Огонь их пушек и пулеметов бросает бойцов на землю, заставляет слиться с ней.

Атака захлебывается. Не помогают и станковые пулеметы тачанок.

И тогда из лощины, покрытой кустарником, выносится в развернутом строю третий полк дивизии. Впереди, на гнедом дончаке, скачет заместитель командира корпуса, генерал-майор Кулиев.

Прославленный в боях под Москвой, он сам ведет полк в атаку. Так бывало часто. С первых дней службы в Красной Армии Якуб Кулиев считал, что личный пример не только лучший метод воспитания солдат, но и гарантия успеха, верный залог победы.

Рядом с генералом на тонконогом ахалтекинце, которому никак не понять, отчего в этих местах песок такой белый и обжигает холодом, скачет командир полка майор Акопян. Правее него знаменосец и трубач, чуть сзади коновод — молчаливый, расторопный и исполнительный Таган.

Громко звучит команда:

— Ш-а-ш-к-и в-о-н-н!

С сухим треском рвутся мины, вздымают столбы земли снаряды, свистят пули, вырывая из строя людей. Но рубеж, где была рассеяна первая цепь, пройден. Зона губительного огня позади. Но слева, совсем рядом, прямой наводкой ведут огонь пять танков.

Разрывается снаряд. Кулиев откидывается в седле, поводья выскальзывают из руки. Генерал теряет равновесие. К нему бросается ординарец. Командир полка, круто осадив мокрого, в клубах пара коня, соскакивает с него, успевает принять на руки тяжело осевшего в седле Кулиева и бережно опускает его на землю.

Знаменосец и трубач уносятся с цепью вперед. Скакавшие сзади бойцы притормаживают, спешиваются. Кулиев открывает глаза, приподнимается на локте.

— Вперед, джигиты! Вперед! — Голос его хрипит и срывается.

Акопян вскакивает в седло.

— Вперед! Генерал приказал — вперед! — кричит майор — олицетворение ненависти, мести, азарта. — Таган, доставишь генерала в госпиталь. Доложишь! — И Акопян с места переводит нервно танцующего под ним ахалтекинца в галоп. — За мной! Вперед! Приказ Кулиева: в-п-е-р-е-д!!

Командир увлекает за собой бойцов, и цепь снова выравнивается. Таган спрыгивает на землю, укладывает в снег послушного коня, прикрывая им раненого генерала.

— Давай! Дуй! — говорит Таган ординарцу, указывая рукой в сторону лощины. — Там санитары. Дуй! Понимаешь? Быстрее!

Тем временем у высоты запылал первый танк, подожженный бутылкой с горючей смесью. В ближних окопах и траншеях завязался рукопашный бой.

Генерал потерял сознание, и Таган с болью подумал о том, что помощь не подоспеет вовремя и Кулиев умрет у него на руках. Один среди развороченного сражением поля, среди убитых и раненых, Таган сидел, боясь пошевелиться, чтобы не причинить боль командиру, голова которого лежала у него на коленях.

Он размышлял о справедливости, о том, кто же и что вершит судьбами людей, и молил аллаха сохранить жизнь Кулиеву, которого знали и любили в каждом полку, в каждом эскадроне.

Якуб Кулиев прославил свое имя еще летом и осенью 1941 года в боях на Брянском и Центральном фронтах. В 4-м кавалерийском корпусе были известны храбрость и безграничная отвага генерала, и каждый знал, что в минуту отдыха к нему можно было обратиться просто по имени и отчеству.

Двуколка прибыла, когда огненный шквал несколько стих — то передовые подразделения дивизии вклинились в расположение противника. «Почему такого человека не охраняет судьба? Как могло его ранить? Лучше бы меня», — думал Таган, помогая санитарам уложить генерала на носилки.

Якуб Кулиев был доставлен в госпиталь, но в тот же день к вечеру скончался. Случилось это 20 декабря 1942 года в селении Абганерово, в один из тех шести дней — наиболее тревожных и тяжелых, — в течение которых, по сути дела, решалась судьба великого сражения под Сталинградом.

* * *

Ровно за месяц до этого, 20 ноября, части 4-го кавалерийского корпуса под командованием генерал-лейтенанта Т. Т. Шапкина были введены в прорыв в районе высоты 87 и хутора Захарова между озерами Цаца и Барманцак.

Перед началом боевых действий в полках, состоявших в большей степени из туркмен, узбеков, казахов, таджиков и киргизов, командиры и политработники проводили беседы с бойцами на их родных языках.

Войдя в прорыв с наступлением ночи — ненастная погода, снегопады и туман не оказались помехой, — части корпуса к утру 21 ноября, уничтожив прикрытие противника, вышли на подступы к селению Абганерово одновременно с севера и востока.

Шестидесятипятикилометровый марш-маневр по резко пересеченной местности, с глубокими, засыпанными снегом балками, тяжелыми подъемами и спусками завершился коротким жарким боем, и противник с большими потерями был отброшен в район Аксая.

Не успели конники 61-й дивизии, как говорится, расседлать коней, как в полки поступил приказ продвинуться к селу Уманцево, разгромить там штаб 4-й пехотной дивизии немцев, которая, цепко держа оборону, преградила путь наступлению нашей 91-й стрелковой дивизии.

Перед самой командой «По коням!» в эскадроны пришло сообщение, что более трехсот тысяч солдат противника, осадивших Сталинград, окружены.

Вот отчего перед боем за село Уманцево в сознании каждого кавалериста было одно — внести свою лепту в победу, заря которой уже занималась над Сталинградом. Атака конников 61-й дивизии была настолько внезапной, грозной и стремительной, что противник не сумел оказать серьезного сопротивления и поспешно отошел к городу Котельниково.

Коновод командира 219-го полка Таган в тот день убил первого врага. Поспешив в бою на выручку командиру, он ударом клинка снес голову пехотному лейтенанту.

А в бою на подступах к Котельникову Таган впервые взглянул в глаза смерти. Идя в цепи на правом фланге третьего эскадрона, он вместе с командиром полка вылетел на бугор. Справа от него прямо в упор неожиданно застрочил пулемет. Таган видел, как рядом падали люди, слышал дикий храп и предсмертное ржание коней. Гнедой Тагана взмыл на дыбы, и всадник почувствовал — он ощутил каждое попадание, — как пули впивались одна за другой в тело его коня. Коновод еле успел высвободить ноги из стремян, как гнедой рухнул на землю.

С трудом устояв на ногах, Таган выпустил из рук клинок и стал поспешно сдергивать с плеч винтовку. Всего в каких-нибудь пятнадцати метрах от него сквозь прорезь щитка был виден прищур глаз врага. Плясали выплевывающие смерть черное отверстие пулеметного ствола и дуло автомата второго номера. Солдат слышал, как дважды пули звякнули о сталь его клинка. И только после нескольких выстрелов он вспомнил о гранатах, отшвырнул винтовку, выхватил из кармана шинели «лимонку», сорвал чеку, шагнул вперед, швырнул гранату во врага и повалился на землю.

Пулемет захлебнулся, но в плотно зажмуренных глазах Тагана продолжал маячить прищур глаз врага. Набатом гудел звон пуль о клинок. Сердце колотилось, в висках стучало, тупою болью свело все тело. Таган лежал как мертвый, не в силах оторвать голову от земли.

Кругом шел бой. Звуки его гремели над полем, а человек лежал, уткнувшись лицом в растаявший от его тепла снег.

Совсем рядом раздался топот, кто-то громко выругался, заржал конь. Таган поднял голову. Из-за кургана послышался рокот танковых моторов. Атака полка была отбита, боевые порядки отходили на исходные позиции. Таган огляделся вокруг, увидел свою винтовку, схватил и, низко пригибаясь, побежал.

— Гель, Таган, иди! — услышал он родное слово. — Скорее! Гель! Иди ко мне! — Друг Тагана Мурад протягивал ему руку.

С винтовкой и шашкой в руках Таган вскочил на круп коня и крепко ухватился за ремень друга.

Они проскакали сотни две метров. Таган вложил шашку в ножны, перекинул через плечо винтовку. Сзади шли и стреляли танки. У воронки от авиабомбы лошадь вдруг круто взяла влево. Таган, потеряв равновесие, отклонился, а когда вновь выпрямился, увидел, как из-под шапки Мурада течет струйка крови. Тело друга обмякло. Таган едва успел перехватить повод. Так и доскакал он до места сбора, крепко прижимая к себе мертвого товарища.

Всем в полку было обидно от сознания, что не дали противнику отпор. Не хватало противотанковых средств, и корпус вынужден был перейти к подвижной обороне. Танковые части врага, однако, продолжали его теснить.

Немецкое командование стремилось во что бы то ни стало деблокировать окруженную под Сталинградом 6-ю армию генерала Паулюса и спешно накапливало в районах Котельникова и станицы Нижне-Чирской мощные ударные силы.

Утро 12 декабря началось грохотом орудий. Промерзшая, совсем уже окаменевшая земля задрожала и загудела. После мощной артподготовки и массированного налета вражеской авиации в наступление вдоль железной дороги Котельниково–Сталинград пошли танковые соединения и мотопехота. Противнику снова удалось продвинуться вперед.

На другой день командир котельниковской оперативной группы «Гот» генерал-фельдмаршал Манштейн бросил в бой две свежие танковые дивизии и создал мощный броневой таран. Высокая облачность благоприятствовала авиации гитлеровцев, имевших в те дни явное превосходство. Создалась угроза выхода противника в тыл 57-й армии, которая своим фронтом стояла против окруженных войск Паулюса.

На левом фланге прорыва действовал обескровленный, потерявший в предыдущих боях более половины своего личного и конского составов 4-й кавкорпус. Резервов у командования Сталинградским фронтом не было, и, чтобы создать более прочную и надежную оборону, кавкорпус и части 51-й армии к исходу 15 декабря отошли на новый рубеж Городской–Перегрудное и заняли оборону на северном берегу реки Аксай.

Эта мера между тем не сняла угрозы прорыва кольца окружения в Сталинграде гитлеровских войск. Командиры и политработники кавкорпуса не скрывали от бойцов серьезность обстановки; и солдаты, зная, что Ставке требовалось всего шесть-семь дней для создания и переброски в район решающих боев свежей ударной армии, стояли насмерть.

Однако противник, окрыленный успехом, не переставал теснить кавалеристов, занявших оборону в окопах, траншеях и дзотах.

Бой длился день, ночь и еще день. Гитлеровцы ввели в дело свежую танковую дивизию. Коновод Таган, сменивший у станкового пулемета погибшего товарища, чуть было не оказался в плену.

К исходу дня кончились пулеметные ленты, в патронных ящиках было пусто. Таган и два десятка бойцов, державшие оборону небольшой высотки, увидели далеко за своими спинами вражеские танки и цепи мотопехоты.

Густые зимние сумерки быстро окутали землю, и кавалеристы стали пробираться к своим. Каждый порыв ветра, каждый шорох, звук далеких пулеметных очередей, казавшихся почему-то очень близкими, наполняли щемящей тревогой. Таган поминутно проверял, остался ли патрон в барабане нагана, лежит ли в кармане граната.

— Держитесь ближе! — велел он вполголоса своим землякам: пулеметчику из Байрам-Али и снайперу из города Керки. «Нас в плен не взять — туркмена сын не знает слово „плен“», — вспомнил Таган строку Махтумкули.

Быстрее окрика «хальт!» вспыхнула мысль: «Конец». Бойцы повалились в снег, а рука Тагана скользнула в карман шинели. Он пополз в сторону. Автоматные очереди били вокруг, а Таган в любой миг готов был подорвать себя гранатой.

К утру он и раненный в плечо керкинец нашли своих. Байрамалиец Атаджан остался лежать в холодной сальской степи.

Днем, получив коня убитого накануне комвзвода, Таган отправился в штаб дивизии с донесением от майора Акопяна. Издали он увидел, как оранжево-белые грибки разрывов шестиствольных минометов сплошною сеткой, с равными интервалами в несколько секунд накрывали позиции его полка. На кавалеристов совсем низко, стреляя из пушек и пулеметов, шли тупорылые «юнкерсы» и длинноносые «мессершмитты».

И снова — в который уже раз за эти последние гнетуще-тревожные дни, когда каждую минуту могла оборваться его жизнь, — Таган с тоской спрашивал себя: «Как выжить?» Казалось, вот она, правильная мысль, но ответ тотчас ускользал. «Быть храбрым? Этого мало! Знать свое дело? Но кто лучше комвзвода мог знать его? А теперь подо мной его конь… Быть первым! Ни спать, ни есть, ни пить, ни дышать, но во всем опережать врага. Первым убить! Во всем быть первым!.. Победить!»

Ночью Тагану не спалось. Как ни устал за день коновод, переживания гибели Кулиева гнали сон.

Среди туркмен были знатные батыры, нукеры, юзбаши, беки^[1], но генералов до сих пор среди туркмен не было. «Якуб Кулиев был первым. Так отчего же Джерджис^[2] не помог, не защитил? Кулиев был лучше всех! Почему же справедливый аллах допустил такую несправедливость?»

* * *

Таган, сын Байрама Дурды, неимущего ремесленника-текинца, родившийся в 1909 году в туркменском ауле Багаджа Мюлькаман, что всего в часе езды на хорошем скакуне от поселка Геок-Тепе, обучался летом 1941 года в школе счетоводов в Ашхабаде. В общежитии школы стоял громкоговоритель, по которому он и услышал о вероломном нападении Германии на Советский Союз.

Через несколько недель, сдав экзамены и получив свидетельство об окончании, Таган возвратился в колхоз. На следующее утро он отправился в райвоенкомат. В начале октября он уже вместе со многими аульчанами служил в части, стоявшей на государственной границе с Ираном. С этой частью Байрамдурдыев совершил поход в сопредельное государство, где в то время опасно активизировались пронацистские элементы. После ноябрьских праздников всех бывших кавалеристов откомандировали в город Байрам-Али. Там создавалась 97-я отдельная туркменская дивизия. Командиром ее в марте 1942 года был назначен прибывший из Москвы генерал-майор Якуб Кулиев.

На первых же учениях генерал, наблюдавший за действиями пулеметного расчета, где первым номером был Таган, перед строем 279-го полка похвалил его:

— Конь и оружие — краса джигита! Когда у бойца Байрамдурдыева во время атаки заел пулемет, он быстро и умело устранил неполадки. Хорошо знает боец материальную часть, и конь у него в порядке. Молодец!

В конце лета Байрамдурдыев вместе с другими был откомандирован в 61-ю дивизию 4-го кавкорпуса. А через месяц пришел приказ об отправке дивизии на фронт. Дивизия, в одном из полков которой и служил Таган, по железной дороге прибыла на станцию Камышин, переправилась на левый берег Волги и своим ходом, пройдя свыше четырехсот километров, оказалась у переправы напротив села Каменный Яр.

В пути командир корпуса Шапкин и его заместитель Кулиев обучали солдат боевым действиям в конном и пешем строю, умелой маскировке в степных условиях, применению оружия, готовили привыкших к теплу людей к надвигавшейся зиме.

Ночью последний эскадрон со штабом полка переправлялся на барже у Каменного Яра на правый берег Волги. Тянул свежий ветер, и крупными хлопьями падал снег. Таган съежился от холода. Сидевший рядом пожилой сибиряк сказал:

— Ничего, брат! Сталинград рядом. Главное — не тушуйся. Это впервинку. Храброго пуля не берет! Всю финскую прошел. Видишь — и ничего!..

…Наутро Таган проснулся от артиллерийской канонады. Весь день немцы безуспешно пытались отбить у дивизии высоту. Таган был в укрытии с лошадьми и лишь с наступлением ночи, когда бой стих, попросил разрешения комполка вместе с эскадронными поварами доставить в окопы пищу. Руки тряслись, скрежетали зубы, душа разрывалась в немой злобе, губы шептали проклятья вперемежку со словами молитвы, знакомой с детства. От вида раненых — казалось, не было солдата, которого бы не коснулась вражья пуля или осколок, — от вида убитых рождалось и росло чувство законной кровной мести, крепло сознание «убить первым».

Война прочно входила в сознание Тагана…

Два дня спустя рассвет начался с артканонады, но теперь орудия били уже из-за спины конников. Это в наступление готовились части ударной армии, и люди, зарывшиеся в землю на высоте, видели, как рванулась на врага неудержимая лавина краснозвездных танков.

Обескровленный 4-й кавалерийский корпус не в состоянии был двинуться вслед за наступавшими. Лишь через несколько дней полки корпуса направились вслед за фронтом к Дону. Много лет спустя Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своих воспоминаниях напишет: «93-я ст. дивизия, 3-я гв. ст. дивизия и 4-й кавкорпус понесли потери до 50 %, но успешно справились с задачей. Они остановили врага и обеспечили время для подхода 2-й гв. армии. Тем самым план гитлеровского командования по освобождению 6-й армии Паулюса был сорван и были созданы благоприятные условия для перехода в наступление наших войск».

Последняя неделя 1942 года вошла в историю как неделя полного разгрома под Сталинградом мощных немецких войсковых группировок «Гот» и «Холлидт». Боевые порядки фашистских полчищ были отброшены от Сталинграда на 170–250 километров. Свершился решающий поворот в ходе всей второй мировой войны.

В этой грандиозной битве, решившей судьбу войны, принимал участие и туркмен Таган Байрамдурдыев, и вышел он из нее непобедимым солдатом.

Глава II. ЖАРКИЙ БОЙ

— Таган! — Командир полка Акопян неслышно вошел в хату, где его коновод прилаживал к седлу стременные ремни. — Помоги ребятам принимать лошадей.

Сержант вскочил на ноги, и командир по его виду понял, что тот не знает, как ему быть с начатой работой.

— С этим успеешь. Важно лучших коней отобрать. Иди на конюшни завода. Там и наших найдешь.

В конце марта щедрое украинское солнце, особенно в полдень, припекало настолько, что хотелось сбросить шинель. Но кругом еще было слякотно. Лишь кое-где по бугоркам, уже посветлевшим от солнечных лучей, начала пробиваться травка.

После Верхне-Курмоярской 219-й кавалерийский полк прошел через города Новочеркасск, Цимлянск, Шахты, Каменск-Шахтинский и теперь стоял в районе города Беловодска. Подразделения получали новейшее оружие, новую технику, снаряжение и проводили военные учения, приближенные к боевым условиям.

Таган добросовестно исполнил приказ своего командира. Кому, как не туркмену, было знать, что «лошадь есть боевое оружие кавалериста». И хотя на конном заводе не оказалось ни быстроходных ахалтекинцев, ни выносливых киргизских скакунов, ни даже гибридов-полукровок «карабаиров», Таган отобрал хороших донских, орловских и калмыцких лошадей.

Майору Акопяну он выбрал лихого жеребца-дончака по кличке Агроном, а себе взял неказистую калмыцкую кобылу Ленту.

Когда он увидел ее в первый раз, подумал, что эта лошадь на завод попала случайно. Крупная, горбоносая голова, короткие, с разметом и коровьим поставом ноги вызывали невольную улыбку. Но когда Таган вновь подошел к этой рыжей кобыле, то заметил, что она как-то особенно глядит на него огромными, карими глазищами. Таган подошел еще ближе, лошадь приласкалась к нему и, довольная, радостно задергала своей уродливой мордой. Он положил руку ей на плоскую спину и, почувствовав ее крепость, погладил. Лента оскалила крепкие молодые зубы и вновь приласкалась. Тогда он и взял ее себе, не обращая внимания на шуточки товарищей.

Отобрав коней, командиры и бойцы должны были ускоренным темпом произвести их выездку. Одновременно шла учеба кавалеристов.

…Как-то вечером, дело было после ужина, сержант Ткачук получил письмо из родного села. Жена писала, как тяжело ей с больной матерью и малыми детьми на руках без отца и мужа, ушедших на войну. Ткачук прочел письмо вслух. Бойцы загрустили. Тогда Таган вышел из хаты. Он вскоре возвратился и принес незатейливую дудочку-тюйдюк. Смущенно улыбнувшись, он попросил у товарищей разрешения поиграть.

Бритоголовый, с почти правильным овалом лица, черными яркими главами, в чистой, аккуратно заправленной гимнастерке, Таган сидел на табуретке посреди хаты и, слегка покраснев от смущения, играл. Играл так душевно, что не было в просторной горнице человека, который бы не отложил свое дело и не слушал.

Поначалу в мелодиях ощущалась грусть, они исполнялись с надрывом и тоскою, но незаметно стали светлеть, зазвучали лирично и бодро. Кто-то из туркмен запел. Его поддержали еще несколько голосов. Потом пели русские и украинские песни.

С тех пор в минуты отдыха — настроение с весной и победным продвижением вперед было приподнятым — Таган развлекал своих товарищей игрой на тюйдюке — камышовой самодельной свирели. Он оказался искусным исполнителем туркменских, некоторых русских и украинских песен.

* * *

День международной солидарности трудящихся начался для полка с чтения перед строем приказа Верховного Главнокомандующего. Большинству бойцов особенно запомнились слова: «Нужны еще два-три таких мощных удара с запада и востока, какой был нанесен гитлеровской армии последние 5–6 месяцев, для того, чтобы катастрофа гитлеровской Германии стала фактом».

Утром 2 мая дивизия поднялась по тревоге. Корпус получил приказ и в спешном порядке двинулся к городу Павловску Воронежской области. Там он влился в 7-й гвардейский кавкорпус.

— Сержант Байрамдурдыев всегда смотрит вперед. Это солдат, который мало говорит, но крепко знает дело, — так представил Тагана майор Акопян новому командиру полка.

Майор Романенко оглядел коновода и, заглянув в его красноармейскую книжку, спросил:

— На срочной из пулемета стрелял?

— Так точно, товарищ гвардии майор!

— Ну, тогда быть тебе первым номером станкового пулемета в эскадроне гвардии лейтенанта Арзуманова.

Командир эскадрона Гурген Арзуманов, круглолицый, невысокого роста, но жилистый, с лихими усами «под Чапаева», встретил Тагана вопросами:

— Пулемет много раз видел? А может, и не знаешь, зачем он нужен?

Таган хотел было обидеться, но передумал и отчеканил то, что знал назубок:

— Станковые пулеметы — мощное огневое средство сабельного эскадрона. Перевозятся на тачанках, автомобилях или на вьюках и могут вести огонь как с тачанок, так и с земли.

— Хорошо! БУК-33, параграф 539, глава VII.

— При действии конницы в конном строю главное назначение станкового пулемета — подготовить атаку с дальних дистанций, затем быстро выброситься уступами на фланги…

— Хорошо, хорошо! Ну а как насчет стрельбы?

— Для бесперебойной работы в бою пулемет должен быть всегда обеспечен патронами в снаряженных лентах, водой, а в зимнее время смесью глицерина с водой…

— Достаточно, достаточно! Подходит. Вижу, что действительно молодец. Иди принимай тачанку.

Таган не двинулся с места.

— Ну что еще? — спросил командир.

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант?

— Давай, что там у тебя?

— Лошадь у меня… Лента… Оставьте в эскадроне… Такой другой не найти. Умная, послушная… — И Таган быстро стал перечислять замечательные качества своей любимицы.

— Стой, стой! Хватит! Говорят, ты молчаливый. Но раз стольких слов на Ленту не пожалел, должно быть, она действительно хороша. Возьму ее себе.

Таган под смех товарищей, знавших о его нежной любви к «рыжей уродине», просиял.

Вечером после осмотра хозяйства тачанки — в срочную службу он возил «максима» на лошадях во вьюках — Таган подошел к красноармейцу Оразу Чарыеву, второму номеру расчета. Они познакомились, поговорили о своих колхозах — Ораз был из богатого Мургабского района Марыйской области, — о близких, оставшихся дома. В конце разговора Таган неожиданно спросил:

— А как, обязанности свои хорошо знаешь?

Ораз, прищурив левый глаз, ответил ему бойко соответствующим параграфом из Устава.

— Пойдет! Якши, Ораз! Но знай, я живу по пословице: «Если мозги летом не кипели, котел зимой не закипит».

— Таган-хан, а я твердо знаю, что «кто друг другу помогает, тот и врага одолевает».

Оба туркмена засмеялись и ударили по рукам.

Таган был доволен, что стал пулеметчиком боевого эскадрона, и не просто пулеметчиком, а первым номером во взводе станковых пулеметов, которым командовал комсомолец, гвардии лейтенант Николай Щипанов. Тагану сразу удалось установить хорошие отношения с бойцами расчета. Основным костяком эскадронов и батарей, полков дивизии были туркмены, хотя были и представители других национальностей — украинцы, башкиры, узбеки, русские, татары, армяне. Таган успешно осваивал технику стрельбы с тачанки, верно управлял подчиненными, и все-таки на душе не было полной радости. Он рвался в бой с врагом.

Однажды вечером Таган, закончив подправлять плетень во дворе дома, в который был определен на постой его расчет, привалился спиной к плетню и задумался. Незаметно к нему подошел комсорг полка гвардии лейтенант Овлякули Бабаев.

— Что загрустил? О доме вспомнил? — спросил комсорг земляка. — Давно писем не имел? Но, я замечаю, ты и сам последнее время домой не пишешь.

— Я не грущу. Сейчас война — грустить нельзя. Надо ненавидеть… А домой что я напишу? Ни за что гвардейцем стал…

— Ничего, ничего. Скоро будут и горячие дела, а сейчас лучше подумай о другом. Ездовой у вас на тачанке очень молодой, неопытный, но зато грамотный. Предложи командиру обучить его материальной части пулемета, а я поговорю с товарищем Арзумановым, и вам подберут опытного ездового.

— Это дело, сагбол! Спасибо! Обязательно займусь.

* * *

Мерный стук колес удлинял свой ритм. Состав заметно сбавлял скорость. Скакавшие в узких окошках вагонов провода теперь тянулись сплошной линией на одном уровне, и их стало значительно больше. Неожиданно провода исчезли. Вагон стало бросать на стрелках из стороны в сторону.

Железнодорожная станция. Бойцы приникают к высоким окошкам, но толком не успевают ничего разглядеть. От головного пульмановского вагона в хвост состава передается команда: «Выгружаться!»

Скрипят двери теплушек, звучат негромкие слова команды, на разные голоса коротко посвистывают маневровые паровозы. Пахнет углем и смазочным маслом.

Таган, пока бойцы расчета выгружают мелкие вещи, спешит к теплушке, где стоит Лента. Сунув ей за губу хлебную корку, он треплет ее ласково по шее.

— Сначала фураж выгружайте и все имущество. Потом коней выводи, — бросает он на ходу солдатам из соседнего эскадрона, которые позабыли устав.

Полк быстро выгрузился, построился в походную колонну и получил маршрут движения. Бойцы решили, что их путь лежит по кратчайшей прямой к фронту.

Вездесущий Самсонов, худенький, большелобый и крупноглазый — бывший ездовой, а теперь подносчик патронов, — тут же, на клочке тетрадного листка, нарисовал карту, вспомнил последнюю сводку Совинформбюро и определил, что до фронта им осталось не более ста километров.

К исходу второй недели сентября дивизия расположилась в трех деревнях чуть южнее села Короп Черниговской области. За два дня пополнилась боеприпасами и получила приказ войти в прорыв и в оперативной глубине противника, активно действуя, громить отходящие части, не давать им закрепиться на промежуточных рубежах и не допускать подхода резервов.

* * *

Вечерело, когда эскадроны 54-го полка начали движение через боевые порядки пехоты, чтобы на следующем рубеже оторваться от нее и выполнять поставленную задачу.

Конники двигались молча, думая о предстоящей встрече с врагом. Таган понимал, что они долго не были в деле, и теперь вроде бы снова жутковато. Стараясь отвлечь бойцов расчета от тягостных мыслей, Таган расспрашивал их, хорошо ли смазаны колеса тачанки, как поведут себя не обстрелянные еще кони, справится ли с ними ездовой.

Внезапно тишину разорвали автоматные очереди — это головная застава наткнулась на противника. Сразу застучали пулеметы, засвистели мины, и где-то рядом захлюпали их разрывы. Полк развернулся и занял оборону в лесу.

Как только на востоке занялась бледно-розовыми проблесками заря, полк, обтекая немецкие позиции с двух сторон, двинулся на врага. С первыми лучами солнца эскадрон Арзуманова, двигавшийся проселками, оказался в тылу у противника. Таган видел, как справа завязывался бой. Перед эскадроном была не сильно пересеченная местность, местами покрытая редким кустарником, и комэск подал команду:

— Эскадрон, строй фронт! Шашки к бою! За Родину! Вперед! За мной в атаку! У-р-а-а!..

Противник был смят и уничтожен, а эскадроны полка, не сбавляя темпа, минуя Дреймайловку и с обеих сторон охватывая железную и шоссейные дороги, устремились на село Вересочь. Перед селением гитлеровцы, занимавшие оборону на выгодных рубежах, встретили конников 54-го полка плотным заградительным огнем. Пулеметы и минометы были укрыты в дзотах и траншеях, люди — в глубоких окопах. Конная атака эскадрона не принесла успеха, и тогда Арзуманов, быстро оценив обстановку, спешил бойцов. Развернув их в цепь, он приказал тачанкам выдвинуться вперед на фланги.

Таган подал положенную по уставу команду и не сдержался:

— Ну, Остап, дуй! Давай, шайтан, гони под бугор к кустарнику! — крикнул он ездовому.

Пули свистели совсем рядом. Разрывом мины тачанку швырнуло в сторону, одна из четырех лошадей захромала. Однако до места они добрались.

— На катки! Занять позицию справа от кустарника! Патронные коробки вперед! Коней держи! На месте стой! — скомандовал Таган и побежал вслед за Оразом и наводчиком, тащившим «максим».

— Пулемет к бою! — приказал Таган, отрывая в земле небольшой окопчик и укладывая дерн на гребень бугорка.

Устроившись, Таган огляделся. У линии окопов противника появились автоматчики. Готовилась контратака.

— По перебегающим группам четырнадцать, вправо три у дерева, наводить в середину, с рассеиванием на ширину цели… Огонь!

Автоматчики залегли, но по Тагану тут же открыл бешеный огонь фашистский пулемет. «Э-э! Ты под Сталинградом не был! С тобой мы справимся!» — подумал Таган и увидел, как справа на галопе разворачивается полковая батарея.

Через минуту она обрушила огонь на позиции врага. Вражеские пулеметы смолкли. Путь эскадрону был открыт.

Арзуманов приподнялся из своего окопчика, сорвал фуражку и широкими кругами замахал над головой. Этот условный сигнал означал приказ коноводам подать лошадей.

— Тяжелораненых — на двуколки! Остальным по к-о-н-я-м! Эскадрон, продолжать наступление! За мной рысью, м-а-р-ш! — отдал команду лейтенант, уже сидя на Ленте. Остальные три эскадрона полка последовали его примеру.

Гитлеровские части, оборонявшие село Вересочь, были разбиты. На восток, вслед за ранеными советскими солдатами, потянулись первые группы пленных. 54-й полк вновь занял положение авангардного отряда дивизии; но не успел он углубиться на два километра, как у деревни Михайловка попал под сильный минометный и артиллерийский обстрел с очередного рубежа немецкой обороны. Полк спешился и занял оборону. В бинокль с небольших бугров перед деревней Михайловкой можно было разглядеть и село Куликовку.

Большое это село с высокими колокольнями двух церквей раскинулось в пойме Десны среди зеленых долин, заливных лугов, пашен, сосновых лесов и светлых голубых озерец. Районный центр, узел дорог на Чернигов с железнодорожной станцией Дроздовка был расположен на участке Нежин–Чернигов, в 36 километрах от старинного украинского города.

До войны куликовчане давали стране добрый хлеб, лен-долгунец, коноплю, табак, махорку, картофель и славились своим мясным и молочным скотом. Теперь эта земля, израненная и бесплодная, замерла и притаилась в ожидании чего-то страшного.

К исходу дня 54-й, неся потери, ворвался в Михайловку и, уничтожив основные силы врага, открыл путь на Куликовку.

Дорогу, лес, небо, идущие впереди колонны уже окутала густая сентябрьская тьма. На исходе был восемнадцатый день осени. Тишину нарушали привычные звуки конницы на марше да шелест листвы, свежий ветер обдувал разгоряченные лица солдат.

Внезапно в воздух совсем рядом взмыли осветительные ракеты. Стало светло как днем, и сразу из засады ударили вражеские пулеметы и пушки. Они находились впереди, не более чем в трех с половиной сотнях метров; вокруг них толпились гитлеровцы, явно готовясь к атаке.

— Таган, обходи справа, отражай фланкирующим. Пошел! — перекрывая треск стрельбы и гул разрывов, прокричал комвзвода Николай Щипанов.

Перекинув карабин через плечо и ухватив вместе с Оразом «максим» за хобот, Таган жестом увлек за собой в сторону от дороги остальных бойцов расчета. Редкий лес внезапно кончился. По полю бежать было трудно, ноги путались в высоком сорняке, колеса пулемета проваливались в борозды, пули, свистевшие над головами, словно рой осатаневших шмелей, прижимали к земле. А ракеты продолжали вспыхивать одна за другой, буравя небо и выбрасывая в него огромные светящиеся шары.

— Гляди, Таган! — показал Ораз туда, где двигались плотные цепи немецких автоматчиков — одна, другая, третья. Времени для выбора более удобной позиции не было, следовало без промедления изготовить пулемет к бою.

Как только пулемет заработал, за спиной Тагана загремело дружное «ура». С винтовками наперевес бойцы эскадрона шли в штыковую атаку. Ракеты погасли. В кромешной тьме не было видно даже ствола собственного пулемета. Продолжать вести огонь было бессмысленно.

Артиллеристы и минометчики полка теперь били по огневым точкам противника и его резервам, а на поле сошлись цепи и завязался рукопашный бой. Таган ощутил, как все его тело покрылось «гусиной кожей», — было жутко воспринимать ночную рукопашную на слух, сознавая, что сам не можешь принять в ней участие. Автоматные очереди, одиночные винтовочные и револьверные выстрелы, разрывы гранат, глухие удары, выкрики, ругань, стоны… В небе вспыхнула ракета, и Ораз воскликнул: «Смотри! Смотри!» Но Таган уже и сам видел, что у дороги, слева от них, враг теснит кавалеристов.

Таган и Ораз схватили за хобот пулемет и бросились вперед к видневшемуся неподалеку бугру с растущим на нем одиноким деревом. «Не могут наши отступить, — думал Таган. — Должны выстоять и взять эту Куликовку».

У дерева, это был мощный дуб, расчет Тагана отрыл траншею, выровнял и укрепил площадку для пулемета. С бугра по флангам вниз протянулись узкие окопчики.

Вблизи послышалась русская речь: солдат с перебитой левой рукой вел окровавленного лейтенанта.

— Куда вы? — спросил Таган. — Надо здесь переждать. Вот санпакеты.

Подошли еще трое раненых. В это время сзади загремело «ура» — это взвод охраны штаба полка, коноводы, связисты, обозные, повара, санитары пошли в атаку. Гитлеровцев остановили, смяли, и они отхлынули обратно на свои позиции.

По нашим цепям понеслась команда: «Закрепить рубеж! Окопаться. Раненых — в тыл!»

К расположению пулеметного расчета подошел парторг Григорий Жулинский — душа эскадрона. Его любили за отвагу, ум и принципиальность. Ему достаточно было один раз сказать, и все с готовностью исполняли любую его просьбу.

— Самсонов, ты бы отвел раненых в тыл, — обратился он к подносчику патронов и, заметив, как насторожился Таган, добавил: — Хотя бы метров на триста. Заодно бы и патронных коробочек поднес. По всему видно, с часок будет тихо, а потом…

Таган кивнул и помог раненому лейтенанту выбраться из окопчика.

На этот раз, однако, Жулинский не угадал — как только Самсонов с группой раненых скрылся в темноте, небо вновь забуравили ракеты, и тут же с обеих сторон открылась минометно-пулеметная стрельба, заговорила артиллерия.

Через четверть часа место сражения внезапно погрузилось во тьму. Но командир 54-го гвардии майор Д. Е. Романенко разгадал замысел врага, и теперь в небо взвились наши ракеты. Они осветили пехоту противника, идущую в атаку. Гитлеровцев встретили огнем и штыками, и они вновь откатили к своим окопам.

Так продолжалось почти всю ночь. Только перед самым рассветом сражение стало затихать. Вели огонь лишь отдельные небольшие группы, оказавшиеся близко друг от друга. Возникшая недолгая пауза позволила походной кухне подобраться поближе к окопам и накормить бойцов кашей с тушенкой, напоить их и наполнить фляги свежей водой.

Первые проблески хмурого утра, как старый проявитель фотокарточку, медленно прорисовывали общую картину. Всего в каких-нибудь ста–ста двадцати шагах за позицией пулеметчиков, за бывшей пашней, стоял лес. За ним была Михайловка. Справа пашня незаметно переходила в заливной луг, который упирался в железнодорожную насыпь. Влево от шоссейной дороги тянулось поле, поросшее сорняками. «Два года без кетменя и трактора. Хороший урожай теперь будет», — подумал Таган.

В сторону позиций врага, до самой Куликовки раскинулись луга с небольшими холмиками, купами верб и одинокими могучими дубами.

Вдруг в небо взвилась зеленая ракета, и не успели еще ее догорающие остатки долететь до земли, как воздух захлестнуло, затянуло пеленой звука такой плотности, что люди словно онемели.

Земля, казалось, смешалась с небом. Железо скрежетало, жужжало, звенело вокруг посвистом смерти. К привычным уже для уха звукам прибавился дерущий по нервам скрип. То работали подтянутые немцами к переднему краю «скрипуны» — 120-миллиметровые шестиствольные минометы, от которых, казалось, некуда было скрыться.

— Ораз, надо идти вперед! Мы на линии своих! — прокричал Таган на ухо другу; тот глянул в ответ большими от удивления глазами. — Надо вперед! Немец в атаку пойдет. Понимаешь? Всего немного, до следующего бугра. Айда!

Второй номер молчал. С кроны ветвистого дуба, под которым они окопались, посыпались листья. За траншеей огненным всплеском мина рванула в клочья землю, и тут же в нос ударил резкий запах гари.

Таган обернулся — горела пшеница и сухая сорная трава.

«Скоро огонь доберется до нас», — подумал он.

— Видишь! Надо вперед! — закричал Таган. — Задохнемся. — И полез из окопа, чтобы развернуть пулемет. — За мной! По-пластунски…

Ораз думал свое: «Там, наверное, меньше обстрел. Таган молодец», — и, прихватив оставшиеся патронные коробки, пополз за товарищами.

Арзуманов, лежавший в цепи неподалеку, закричал:

— Дурдыев, куда? Назад! — Но голос его потонул в сплошном гуле. (В эскадроне для краткости Тагана звали Дурдыевым.)

Пулеметчики меж тем добрались до бугра, скатились в воронку и осмотрелись. До них уже кто-то здесь окапывался, это помогло быстрее установить пулемет. Теперь мины и снаряды летели в основном через их головы.

— Глубже копай. Глубже! Да побыстрее! — поторапливал Таган подчиненных, лицо его покрылось испариной, гимнастерка была мокрой.

«Самолеты!» — прочел Таган по губам подносчика.

На бреющем пронеслась тройка «мессершмиттов». За ней вторая, третья, четвертая, пятая… Летчики обстреливали цепи зарывшихся в землю конников и уходили высоко в небо, создавая шатер прикрытия своим бомбардировщикам. С воем, ныряя вниз на втиснувшихся в пашню людей, пикировали черно-серые «юнкерсы», сбрасывая бомбы. Артобстрел прекратился, но теперь надсадно ухали фугаски.

«Для полного тоя^[3] не хватает только танков», — подумал Таган и удивился, как это он о них забыл. Пошарил вокруг глазами и, не найдя то, что искал, спросил:

— Гранаты? Где сумки с гранатами?

Подносчик патронов Самсонов виновато опустил голову. В следующий миг, ничего не говоря, он выпрыгнул из своего окопчика и пополз к дубу.

— Осторожно! Смотри! И быстрее возвращайся! — крикнул ему вслед Таган.

Самсонов, таща на себе две сумки гранат, возвратился не один. У дуба он застал четырех бронебойщиков, и те приползли с ним. «Точно! Командование знало, что пойдут танки», — подумал Таган и начал раздавать бойцам гранаты.

Постепенно гул стих: самолеты отбомбились и ушли. Из-за стены пыли и дыма донесся рокот моторов. Ползли танки. На них и за ними двигалась пехота. В бинокль каждая машина казалась гигантским чудовищем с непомерно длинным стволом пушки и огромным, почти круглым дульным тормозом. Это были новые танки типа «тигр» и самоходные орудия «фердинанд». Таган поглядел в сторону своих, и сердце его радостно забилось — артиллеристы на руках выкатывали из леса орудия. «А немцы-то! Как на свадьбу спешат. Только подарочки вам теперь будут от нас». — И Таган плотно обхватил ручки затыльника «максима».

«Пропустить танки да отсечь пехоту, — вспомнил Таган новое, родившееся уже во время войны наставление и покосился на устроившихся рядом пэтээровцев. — Но ведь они не станут пропускать».

Установив прицел — ближний танк находился уже не более чем в ста метрах, — Таган открыл огонь понаблюдательным щелям. Танк вильнул в сторону.

— Хоп, Таган! Попал! Якши, Таган, хоп якши! — закричал Ораз, помогая пулеметной ленте выпрастываться из ящика.

Башня с длинным стволом грозно разворачивалась, заработал пулемет, но и пэтээровцы не дремали. Пуля гулко звякнула о гусеницу, ее заклинило, и танк стал разворачиваться вправо. Выстрел из второго ружья оказался еще удачнее — из пробоины потянул дымок. Танк остановился, и этого было достаточно, чтобы два прямых попадания мощных подкалиберных снарядов вывели его из строя.

На поле боя уже было не менее двадцати вражеских машин. Прямо на пулемет шла самоходка, с которой на ходу спрыгивали пехотинцы. Еще два метких выстрела из противотанковых ружей — и «фердинанд», задрав ствол орудия, как разгневанный слон хобот, зачадил клубами черного дыма.

Слева, уже несколько сзади, «тигр» ворвался в расположение конников и нещадно давил их. Но вот он метнул вперед правую гусеницу и завалился набок. Люк башни открылся, но прямое попадание снаряда сорвало башню и отбросило в сторону.

Таган припал к прорези прицела и увидел, что самоходка несется прямо на них. Стрелять было поздно, и Таган крикнул: «В траншею!» «Фердинанд» пронесся мимо так стремительно, что сержант не успел швырнуть в него приготовленную связку гранат.

Теперь перед позицией пулемета машин больше не было. Пригибаясь, в полурост набегали эсэсовцы. Таган отчетливо видел их злобные лица. Он спокойно откинул предохранитель и нажал на спусковой рычаг.

Одна лента, другая, третья… Заклинило! Во врага полетели гранаты. Снова заработал «максим», и цепи наступавших, разбиваясь, словно волны о неприступный утес, стали обтекать огневую точку Тагана.

По всей линии переднего края нашей обороны завязывался рукопашный бой. Танки «тигры» и хваленые самоходки «фердинанды», отрезанные от пехоты, неся потери от метких выстрелов артиллеристов и бронебойщиков полка, поворачивали обратно. Враг начал отходить. Эскадроны потянулись было за отступавшими, но на помощь фашистам по шоссе со стороны Куликовки выползла плотная колонна грузовиков с подкреплением.

На наших позициях прозвучала команда занять прежние рубежи обороны.

С грузовиков на землю спрыгивали курсанты пехотного офицерского училища. Они парадным шагом, как на плацу, сразу же начали атаку. Двадцать в шеренге и десять рядов в глубину. Дистанцию в полсотню метров заполнял танк или самоходка.

Молча, без единого выстрела, положив руки на перекинутые через шею автоматы и держа шаг, как можно было держать его на взрыхленном и усеянном трупами поле, двигались гитлеровцы на наши позиции.

По шеренгам был открыт артиллерийский и минометный огонь, но курсанты только ускорили шаг и запели «Клятву верности СС», передние шеренги начали стрелять из автоматов короткими очередями. На место падавшего выдвигался из следующего ряда тот, кто шел за его спиной. Гитлеровцы побежали.

В рядах конников произошло замешательство. Выдержав схватку с танками и взяв верх в неравном бою, конники не устояли перед психической атакой врага.

Командирам не удалось поднять эскадроны в контратаку. Раскалившийся пулемет Тагана захлебывался. Ораз, обжигая руки, вставил последнюю ленту, и в тот самый миг за их спинами сквозь грохот боя послышался рокот моторов.

Выпустив последние пятьдесят патронов, Таган обернулся. По дороге, с ходу выскакивая на пашню, мчались краснозвездные тридцатьчетверки. Танки, стреляя из пушек и пулеметов, врезались в колонны немцев, сокрушали их, сминали шеренги врага. Один за другим в контратаку устремлялись взводы кавалеристов.

Гурген Арзуманов — он получил ранение в голову и отказался отправиться на медпункт — бежал за теми, кто не устоял перед психической атакой. Тыча бегущим револьвером в грудь, Арзуманов ругался, стыдил, приказывал.

Коноводы подали лошадей. Пришедшие в себя конники вскакивали в седла, и гвардии лейтенант Арзуманов скомандовал:

— Строй фронт! В атаку на врага, за мной!

Растянувшись в цепь, сотня быстро нагнала своих, обошла танки и, орудуя клинками, добивала врагов.

У самой Куликовки конная цепь и ряды наступавших попали под плотный автоматно-пулеметный и минометный огонь.

— Вперед! Вперед! Разбить врага! — прокричал Арзуманов.

Таган видел, как Лента припала на переднюю ногу.

Арзуманов спрыгнул на землю, выхватил револьвер, что-то еще крикнул и перегнулся пополам. Он сделал несколько шагов в сторону врага и, ткнувшись лицом в землю, затих.

Лента запрыгала к нему на трех ногах, держа подбитую на весу. «Перелом», — подумал Таган. И в тот же миг увидел, как рядом с Лентой разорвалась мина. Кобыла взмыла на дыбы, и снаряд из пушки укрывшегося за плетнем «фердинанда» разорвал лошадь. Таган зажмурил глаза и повалился на колени. А кругом уже окапывались свои. По цепочке передали приказ занять оборону.

С губ Тагана срывались проклятья. Он заметил чуть впереди и правее овражек и побежал вперед. Расчет потянулся за командиром. «Максим» тащили Ораз и второй подносчик Фесенков. Пули свистели у них над головами.

Глава III. ГОСПИТАЛЬ

Бой тридцатьчетверок с «тиграми» и укрытыми в окрестностях Куликовки «фердинандами» был неравным, и наши танки отступили. Гитлеровцы пошли в контратаку.

Сержант Байрамдурдыев под огнем противника готовил боевую позицию для своего «максима». Он поднялся, чтобы срыть мешавший слой дерна, и упал на спину. Боли он не ощутил — просто подкосилась нога. Хотел встать на колено. Не смог. Ораз пополз было к нему, но, услышав совсем рядом немецкую речь, возвратился к боевому месту.

Стало холодно, и почему-то неимоверно заломило зубы. Через силу Таган перевернулся, пополз к своему карабину, который лежал у вербы, схватил его и начал стрелять.

В траншее появился Самсонов с коробками патронов и свалился в полном изнеможении. Синие губы его что-то беззвучно шептали. По большому лбу струился пот, в лице не было ни кровинки. Ораз поспешно заправил ленту, и «максим» заработал.

Галифе Тагана, сапог, земля вокруг были мокрыми от крови. В ноге и особенно в паху, где вышла пуля, появилась резкая, колющая боль. Но Таган стрелял, пока в подсумке не осталось снаряженных обойм.

Рядом прогромыхал краснозвездный танк. Крышка люка откинулась, из него показался командир. Он размахивал пистолетом. Танк пронесся вперед и вдруг завертелся на месте, задымил. Из машины выскочили люди. Пригибаясь, они отбежали в сторону и залегли. Тут же прозвучал взрыв, и кусок брони срезал верхушку вербы, под которой лежал Таган. Он закрыл рукой глаза, к горлу подступила тошнота.

Когда Таган очнулся, он снял ремень и хотел затянуть бедро выше раны, но не было сил. А вокруг вот уже двенадцать часов лютовал бой. У самого лица Таган заметил в зеленой траве крепкий красноголовый гриб. Сержант видел гриб впервые в жизни и не знал, что это сладкий подосиновик. Он смотрел на него, на муравья, ползущего по шляпке, на травинки рядом, снова на гриб, пока тот не расплылся в бесформенное оранжевое пятно и сознание снова не оставило Тагана.

Он не пришел в себя и тогда, когда в окопе пулеметчиков появилась санинструктор — крохотная Миccaмара Нургазизова, которую в полку звали просто Тамарой. Она прощупала у сержанта пульс, развернула на земле плащ-палатку, перевалила на нее Байрамдурдыева и потащила к лесу. На полпути ей встретился санинструктор Немкин.

— Зачем тащишь, Тамара? Он же готов. Скоро бой кончится, подберем.

— Нет, Петя, он жив. Много крови потерял.

— Разрывной, через бедро навылет, — осмотрев рану, сказал Немкин. — Надо жгут наложить.

— Попробуй, а я отдохну. — Тамара тяжело дышала.

Наложив жгут, Немкин предложил:

— Давай помогу. Его побыстрее на стол надо бы.

Вдвоем дело пошло споро. У кромки леса они нашли подводу и положили на нее раненых. Петр сказал:

— Тамара, доставь сама, потом вернешься. — Взглянул еще раз на белое лицо Тагана, сорвал ветку пламенного бересклета, положил на грудь сержанта и, махнув рукой, побежал к окопам.

Медпункт полка находился возле одного из домов ближайшей деревни — Михайловки. Подводу встретил гвардии капитан медицинской службы Анатолий Кравченко.

Определив, что наиболее тяжелым был сержант-пулеметчик, Кравченко спешно занялся им.

— Тамара, где солдатская книжка?

— Наверное, в нагрудном кармане, товарищ капитан.

— Посмотрите группу крови. А вы, Наум Михайлович, — обратился Кравченко к старшему фельдшеру полка Ледовому, — поторопитесь с противошоковым и готовьте новокаиновую блокаду.

Кровоточащую рану обработали, и Кравченко взялся за ланцет. Рассекая края, он чистил рану, зажимал сосуды пинцетами Пиана, накладывал лигатуры. Кровотечение остановилось.

— Все! Присыпьте стрептоцидом и перевязывайте. Влейте еще полбанки крови, и он придет в себя.

Тамара обмыла забрызганного кровью Тагана. Лицо сержанта стало розоветь, и он что-то забормотал.

— Не хочу!.. Прочь!.. Жить!.. — переводила Тамара.

А сержант, медленно приходивший в себя, принимал Тамару и старшего фельдшера за мусульманских «ангелов смерти» Накира и Мункара.

— Не хочу!.. Прочь!.. Ораз, бей их! С вами не пойду! Хочу жить! — выкрикивал он еще слабым голосом.

— У него быстро поднимается температура. Надо дать… — Но фельдшер не договорил.

Послышался гул самолетов, и тут же команда Кравченко:

— Всех в траншеи!

Таган лежал на носилках на дне щели. Тамара прикрыла его собой и, дыша ему в грудь, шептала между разрывами бомб:

— Потерпи, богатырь! Миленький, родненький. Сейчас все кончится. В госпиталь отвезут. Держись, миленький.

Когда налет закончился, к капитану Кравченко подбежал старший лейтенант:

— Получена радиограмма. Высылают машины.

— Ждать не будем! Второго такого налета не выдержим. От имени командира полка распорядитесь собрать все повозки, санлинейки, тачанки — все транспортные средства. Грузите раненых и отправляйте в санэскадрон. Привлеките местное население. Пусть укажут брод через Вересочь. Река глубокая. Выполняйте!

Кравченко подошел к Байрамдурдыеву. Тамара решила напоить раненых перед отправкой горячим чаем. Приподняв голову сержанта, девушка поднесла к его губам кружку с чаем. Напившись, Таган попытался улыбнуться.

— Вот и хорошо, миленький мой. Будешь жить, родненький. Обязательно будешь!

«Вай, конечно, буду. Война еще не закончена. Надо победить!» — подумал Таган и закрыл глаза.

Под приглушенные раскаты боя подводы потянулись в полевой госпиталь.

* * *

Непривычная тишина и сознание, что ты прикован к постели, мучили сильнее физической боли. Чистое белье, тепло, хорошее питание, уход и внимание медперсонала — трудно было желать лучшего. Но эта тишина, в которой не было другой думы: «Что будет? Отнимут ногу? Отправят домой?» — угнетала. На все эти вопросы приходил один и тот же пугающий ответ: «Да! Да!» И опять беспамятство.

Разрывая барабанные перепонки, дробно стучал «максим», рвались снаряды, скрежетали гусеницы танков. Перед глазами прыгала прицельная рамка, мелькали зеленые, синие, серые шинели, немецкие каски. Дульные тормоза «фердинандов» и лошадиные морды наезжали на лицо. И Таган начинал стонать от своей беспомощности.

— Продолжайте сбивать температуру, — услышал он сквозь гул боя и пришел в себя. — Слишком высокая и подозрительно держится, — говорил медсестре военврач. — Вечером покажете мне его в перевязочной…

Медсестра молчала, и полковник медслужбы переспросил:

— Вы слышали, Оля?

— Николай Николаевич, сегодня же вечером артисты будут, — ответила за медсестру молоденькая санитарка.

— А, ну тогда сейчас. Закончим обход — и везите.

На столе врач долго ощупывал рану и все спрашивал:

— Больно, Байрамдурдыев? Вам больно?

Таган отрицательно качал головой и, когда врач закончил осмотр, спросил:

— Скоро, доктор, к своим?

Очевидно, военврач не почувствовал беспокойства в вопросе Тагана и поэтому вместо ответа только пристально поглядел на него. Отойдя, врач тихо заговорил со своим коллегой, но обостренный слух сержанта уловил обрывки фраз.

— …смущает отсутствие боли… хочет домой… неделю — и будем чистить…

Таган приподнялся на локтях.

— Доктор, — позвал он виноватым голосом, но сестра уже закончила перевязку, и военврач распорядился:

— В палату!

Весь день сержант размышлял над тем, как он завтра объяснит врачу, что вовсе думает не о доме, что хочет как можно быстрее возвратиться к себе в полк. Он боялся, что ему это не разрешат, если он скажет, что рана приносит нестерпимую физическую боль.

К вечеру в школу, где расположился госпиталь, приехали артисты. Они выступали в раздевалке на первом этаже. Класс, в котором лежал Таган, находился рядом. И хотя он не видел артистов, хорошо слышал все, что они читали и пели. После концерта показывали «Чапаева».

— Так вы из казахов или узбеков будете? — спросил сосед, младший лейтенант, с простреленным плечом.

— Я, товарищ младший лейтенант, из Туркмении: Ашхабад слышали? Рядом Геок-Тепе. Там наш колхоз, — ответил Таган.

— А, Туркменистан! Знаю. Мой дядя, брат отца, текстильщик из-под Твери, в тридцатом году как двадцатипятитысячник работал в туркменском колхозе.

— Ваша фамилия Фетисов?

— Нет. А что?

— У нас в районе Геок-Тепе был один из них. Фетисов его звали. Из этого самого города Тверь. В аулах Янги-Кала, Изгант и Бабараб работал. Много сделал. Хороший человек.

— Расскажите, пожалуйста, как это было.

Таган смутился, провел языком по губам.

— Если устали или болит, не надо, тогда в другой раз.

Но Таган уже унесся воспоминаниями в прошлое и неожиданно для самого себя бодро заговорил:

— В старой Туркмении многие бедно жили. Аул наш почти в песках лежал. Воды мало, а беднякам ее всегда недоставало. Все говорили: «Дороже золота дитя, но воды — дешевле». В аул вода шла из речушки Секиз-Яп, по одному из восьми арыков. Воды мало, и аульчане деньги собрали и кяриз^[4] рыли. А воду распределял арчин Муратли-Докма — старшина. У него единственный в ауле кирпичный дом был.

— Это в каком году происходило-то?

— Уже в Туркмении Советская власть была. А мы все по-прежнему жили. Немного лучше стало летом двадцать шестого. Земельно-водную реформу провели. Батраки стали на собственных полях работать. Коммунистам аула полегче стало. Но богатые еще сильные были.

Таган хотел было повернуться на бок, но нога не повиновалась. Казалось, на живот поставили котел с кипящей водой. Отдышавшись, он продолжал свой рассказ.

Сержант поведал соседу о том, как осенью 1926 года на верблюдах в аул прибыли две женщины — Мария Георгиевна Наберкина и Хатфия Тайбулина, чтобы организовать в ауле ясли и детсад. Коммунисты и комсомольцы Гокчаев Сальпи, Аннабердыев Атамурад, Меляев Мамеддурды, Довлатов Паша реквизировали дом арчина Муратли как имущество, нажитое за счет чужого труда, и отдали его под ясли и детсад. Не сразу женщины аула поверили в новое. У многих улыбку и неверие, а у иных и издевку вызывал внешний вид Хатфии — пятнадцатилетней девушки, хрупкой, как тростинка, слабой, как летний ветер. Но когда Хатфия одна, маленькая и, казалось, беспомощная, бесстрашно выступила против бая, купившего себе в жены двенадцатилетнюю девочку, и помешала этой сделке, женщины стали уважать ее и начали понемногу доверять ей своих детей.

— Уже в двадцать восьмом — в тот день у нас в ауле колхоз организовывался, у бая Мамятча-Молла часть земли и лавку в Геок-Тепе отобрали, — тогда он на Айсулу (мы так прозвали Хатфию — «Красавица луна») с ножом бросился. Ему помешали, и он в Иран ушел. Батраки и самые бедные дайхане объединились. Плуги были только деревянные. Три верблюда и две лошади в колхозе оказалось. Отец мой шорник — чарыки^[5] шил, уздечки и хомуты ладил.

— А вам сколько лет тогда было? — спросил сосед, протягивая здоровой рукой Тагану стакан воды.

— Девятнадцать. Я с отцом сразу в колхоз пошел. Трудно было. Мало кто грамоту знал. Все же в колхозе урожаи лучше, и колхозникам легче жилось. А когда первый трактор появился, совсем дело хорошо пошло. Старики, правда, говорили: «Там, где трактор пройдет, травы не будет, вода иссякнет, урожаев не будет, земля родить перестанет».

— И вы не боялись?

— Как не боялись? Очень боялись. Но в других местах ничего не случалось, а мы тоже хотели по-новому жить. Тракториста — первым у нас Чарыяр был — грешником звали, Хартеджалом^[6]. А мы продолжали работать.

В Туркмении в те годы, с 1930-го до середины 1933-го, новое в борьбе со старым одерживало верх. Баи, духовенство, торговцы, лишенные прежних прав, чувствовали, что проходят годы, а дела молодой республики крепнут. Вот отчего басмачество тогда вспыхнуло с новой силой.

В колхозе «Большевик» был создан ополченческий отряд «Кизыл-таяк»^[7]. Он выступил против басмачей Дурдымурда, которые нападали на колхоз, не раз громили правление, школу, детсад, ларьки, грабили колхозников, уводили с собой в пески скот и лошадей. Новое одерживало победу.

Обо всем этом и рассказал Таган в ту ночь своему соседу.

На следующий день Таган, краснея от усилий и от стыда, сказал врачу правду. Тот подробно расспросил его о характере боли.

— Вот теперь мне ясно, — сказал полковник медицинской службы, поглаживая бородку, — а то сами напортили бы дело, молодой человек. Кстати, скажите, Байрамдурдыев, что это у вас, туркмен, за обычай такой — не позволяет стонать, просить о помощи? Вашего брата туркмена пилишь, режешь, а он молчит, только губы кусает. Это как понимать: жаловаться — у вас значит признавать слабость, так, что ли?

— Не знаю, товарищ военврач. Я-то не стонал — скорей в полк хотел.

— А ведь мог без ноги остаться.

Лечение заняло два месяца. Тагану дважды делали операцию. Для окончательной поправки он был направлен в выздоровительный батальон, стоявший в селе Старый Дуб Орловской области.

С каждым днем Таган чувствовал себя лучше. Но у него вдруг стал пропадать сон. Его терзали сомнения. Куда отправят? Как попасть к своим? С этими просьбами Байрамдурдыев по три раза на день обращался к командиру батальона. И не напрасно. Однажды на плацу перед казармой появился офицер в кубанке, представитель тыла Белорусского фронта, собиравший по выздоровительным батальонам кавалеристов.

Сержанта Байрамдурдыева он взял с собой.

Глава IV. РЕЙД

Спрыгнув с подножки полуторки, Таган поправил ремень, поудобней пристроил вещмешок и направился к крайнему дому.

Во двор он вошел бесшумно, и первое, что увидел, заставило радостно забиться его сердце. Рядом с крыльцом хаты, крыша которой была когда-то тронута пожаром, на расчищенном от снега «пятачке» закипал черный от сажи кофейник. Оджак — очаг, отрытый в земле, так могли устроить только руки туркмена.

— Хей, земляки, кто тут есть? — крикнул Таган, и тут же из-за угла хаты с винтовкой наперевес выскочил часовой.

— Чего орешь? А ну, покажь документы!

Таган с готовностью полез в карман. На крыльце появились командир минометного расчета сержант Омар Курдов и боец Чары Нурсахатов. Обоих марыйцев Таган хорошо знал.

— Эс-салам-алейкум! — поздоровался с ними Таган, протягивая документы часовому. — Думал, никогда не найду.

— Хыдыр^[8] милостив, — сказал Чары, спрыгнул с крылечка и дружелюбно протянул Тагану обе руки. — Понимаешь, друг, он ранен был, сильно ранен. Думал, своих не найдет, а нашел… — Туркмен обернулся к часовому.

— Ну, и я говорю, пусть проходит, раз свой. Но орать-то чего не по-нашему?

— Проходи, Таган. — Омар жестом пригласил сержанта в дом. — Поздравляю с возвращением. Сачак^[9] полон еды. Сейчас и свежий чай будет.

— Сагбол, Омар-джан, — ответил Таган. — Сначала в штаб полка надо. Потом, если время позволит, обязательно зайду.

— Я провожу, — с готовностью предложил Чары, связной командира эскадрона.

Таган приветливо кивнул часовому, внимательно слушавшему непонятную речь.

— Спасибо, друг, — сказал Таган по-русски. — Сагбол.

— Да не за что. Раз свой, добро, что возвратился.

Таган улыбнулся. Стоявший на часах солдат ответил тем же — ему была понятна радость встречи туркмена с земляками. По дороге в штаб Чары рассказал о событиях, случившихся за три месяца отсутствия Тагана.

Во взводе пулеметчика тоже встретили тепло. Командир, гвардии лейтенант Щипанов, подробно расспросил сержанта о ранении, о том, как его лечили, и в заключение сказал:

— Отлично, Дурдыев! Принимай расчет. Будем и дальше воевать вместе. С такими, как ты, легко.

Друг Ораз и комсомолец Самсонов не знали, как выразить Тагану радость по поводу его возвращения.

Самсонов переписал стихи поэтов, побывавших у них в полку за время отсутствия Тагана.

— Вот, товарищ сержант, вам на память. Поэт Лев Ошанин. — Самсонов прочел стихи вслух.

Ораз не сразу вспомнил, что он хранит письмо для Тагана. Спохватившись, полез в мешок и с извинениями передал другу треугольничек. Таган, получивший весточку от родных в госпитале, не стал читать при всех и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.

Тогда Ораз развернул свое:

— У меня все живы, здоровы. Довольны, что в колхозе хорошо закончили год. Мужчин нет, одни старики и женщины, а план выполнили.

— У вас земля богатая — воды много, — вздохнул Таган и подумал, что у них в Ахале добывать воду из-под земли, рыть артезианские колодцы не под силу старикам и женщинам.

— Вот смотри, в последнем письме прислали.

Таган дважды прочел текст письма-наказа туркменского народа своим воинам: «Помни, кизыл-аскер! Помни, джигит! На берегах Азовского моря, в степях Украины, в русских равнинах и под Ленинградом ты защищаешь солнечную Туркмению, родной аул, мать, жену и детей своих. Пусть это сознание укрепляет силу руки твоей и повышает меткость твоего глаза. Родина требует, чтобы каждый из вас в жестоких боях с врагом показал себя храбрецом, презирающим смерть».

Через два дня после возвращения Байрамдурдыева в полк прибыл начальник политотдела дивизии гвардии полковник Узаков. Часть построили на площади перед штабом. Командир полка гвардии майор Романенко торжественно сообщил, что советские войска успешно продолжают начатое в сентябре наступление и что командование высоко оценивает действия 7-го гвардейского корпуса, особенно «дела нашего 54-го кавполка».

В торжественной тишине бойцам и командирам были вручены боевые ордена и медали.

Когда Таган услышал свою фамилию, он не поверил. Полковник Узаков повторил:

— Гвардии сержант Таган Байрамдурдыев, пулеметчик, за боевые заслуги и проявленную храбрость под Черниговом награждается медалью «За отвагу». — А когда Таган подошел, полковник добавил: — Исход крупного сражения, в котором вы отличились и были ранены, в нашу пользу решила конница. В этих боях вы лично проявили храбрость. Поздравляю вас.

Таган от смущения произнес положенное «Служу Советскому Союзу!» по-туркменски и тут же по-русски. Все заулыбались. В ту минуту Таган больше всего сожалел, что отец не мог видеть эту медаль на груди сына.

Вечером в эскадроне только и говорили, что о полученных наградах. Ораз, Самсонов, Чары поздравляли и вспоминали бой под Куликовкой, а когда комвзвода лейтенант Щипанов сказал: «Достойно заслужил, Дурдыев. Молодец!» — Таган подумал о друге Мураде, который погиб под Сталинградом и за которого он должен отомстить.

* * *

В те последние дни 1943 года 7-й гвардейский кавкорпус занимал оборону на правом крыле Белорусского фронта, войска которого в тяжелых сражениях стремились продвинуться вперед. Однако следовало преодолеть мощную глубоко эшелонированную оборонительную полосу, созданную противником по реке Припять, на линии городов Ельск–Мозырь–Калинковичи.

Древнейший белорусский город Мозырь, основанный еще в XII веке Юрием Долгоруким, речной порт, важный узел шоссейных и железных дорог, лежал на возвышенном правом берегу, как на ладони. С левого берега хорошо были видны отдельные здания — Дома Советов, театра, речного вокзала; поблескивали в солнечных лучах купола трех городских церквей: соборной Михайловской, Спасской и Николаевской. Узловатые, искореженные войной, тянулись к небу из охваченной тонким ледком Припяти фермы разбитых трех деревянных и одного железнодорожного мостов.

Город был совсем рядом, но каждая пядь равнинной земли перед ним простреливалась ураганным артиллерийско-минометным огнем. По данным разведки, гитлеровское командование продолжало стягивать к линии своей обороны крупные резервы. Судя по всему, оно намеревалось с плацдарма Мозырь–Калинковичи нанести мощный контрудар.

Вот тогда-то у командующего фронтом генерала армии К. К. Рокоссовского и возникла мысль использовать кавалерию. 7-й кавкорпус подняли по тревоге, и он ускоренным маршем двинулся с севера на юг, от станции Нахов к городу Наровля. Рокируясь, конники продвигались ночью. У Наровли корпус получил боевую задачу.

Перед самым выступлением в 54-й полк приехал новый командир 14-й дивизии полковник Григорий Петрович Коблов.

Морозило, дул холодный северный ветер, в лесу было сыро, и от этого холод прохватывал с удвоенной силой.

— Товарищи бойцы и командиры, — обратился полковник Коблов к полку. — Нам предстоит выполнить очень серьезное задание командования. От этого зависит успех действий всего нашего фронта! Мы, кавалеристы, должны показать, на что способны мы, наши кони и наши сабли. Я уверен, что каждый из вас умело проведет предстоящую операцию, проявит смелость. Бесстрашием мы одолеем врага.

Не успели конники разойтись к лошадям и выкурить по цигарке, как зазвучали команды:

— По коням! В строй становись! — Командир эскадрона показывал рукой, где строиться, и отдавал распоряжения о высылке походного охранения.

Через час, перед самыми сумерками внезапно, совсем, казалось, рядом, заговорила артиллерия. Это наши пехотные части расчищали путь для наступления. Второй эскадрон вышел из лесу на дорогу, но тут же от хвоста колонны к голове пронеслась команда: «Повод вправо».

На полном ходу к расположению передовых позиций пехоты двигались танки, которым предстояло взломать рубеж противника и увлечь за собой пехотинцев.

На опушке, за которой редел лес и открывалась заброшенная пашня, эскадрон был остановлен. Канонада слышалась и слева и справа. Гул боя нарастал. К двадцати двум часам противник дрогнул, начал отступать, и тогда в горловину прорыва устремились дивизии кавкорпуса. Преодолев глубину тактической обороны, корпус резко повернул направо и стал уходить в лесные дебри, по бездорожью, на север.

К утру, подтянув за ночь резервы, гитлеровцы организовали контрудар. Наши пехотные части, сохраняя живую силу и технику, отошли на свои прежние позиции, за которые немцев не пустили.

В результате этого маневра у противника сложилось впечатление, что к нему в тыл прошел партизанский отряд. На подавление его выслали карателей. Тем временем корпус, совершив за ночь многокилометровый бросок, к утру уже находился западнее Ельска.

Дальше предстояло самое сложное. Не обнаруживая себя, корпус должен был незамеченным преодолеть более сотни километров по нехоженым лесам и болотам, разгромить крупный штаб противника в Прудках, с тыла ударить по оборонительной линии немцев и овладеть городом Мозырь.

Головной была назначена 14-я дивизия. Двигались по азимуту, только в темноте, а если днем, то в густом тумане по два, от силы три километра в час. Ни дорог, ни просек, ни даже троп. И чем дальше от Ельска, тем угрюмее шумели сосновые боры, тем гуще становился ельник, тем коварнее — болота. Там, где тонким слоем лежал снег, на каждом шагу подстерегали незамерзающие болотные «окна» — страшные для человека и коня, неодолимые для обоза, артиллерии, танков.

На привалах, особенно по ночам, наполненным непривычными звуками и запахами, туркмена, привыкшего к вольному раздолью, охватывал суеверный страх. Таган поднимался тогда с нарубленных, согретых телом веток и шел к лошадям. Он должен был что-то делать, но только не оставаться наедине со своими мыслями.

К исходу третьих суток второй эскадрон 54-го полка шел впереди и вместе с саперами прорубал в пуще дорогу. Густой ельник неожиданно запестрил березой и ольхой. Лес поредел, и перед глазами Тагана возникли барханы Каракумов…

Старший сержант — на погоне Тагана уже красовалась широкая лычка вместо трех узких — огляделся: кругом все по-прежнему усердно работали. Удивление он прочел лишь в глазах Ораза.

— Что случилось? — спросил Григорий Жулинский, только что поваливший на землю объемистую липу.

— Каракумы, товарищ парторг! Пески! — обрадованно сказал Таган.

— Нет, Каракумы — это там, у вас, — ответил, улыбаясь, бывалый солдат. — А это дюны.

Таган, увлекая за собой Ораза, побежал к дюнам, нагнулся. Жесткий песок неприятно заскрипел, обжег холодом руки. Таган убедился, что перед ним не теплые барханы Аралак-Кума, вплотную подступающие к родному аулу. На дюнах не росли ветвистый саксаул, плакучий, как ива, сёзен, колючий кустарник черкез, не было видно ни ползучего кандыма, ни ершистого аджибиона^[10]. Тщетно среди красильного дрока и русского ракитника в пожухлом, опаленном первыми морозцами и слегка присыпанного снегом травостоя глаза Тагана искали икерык: твердый, как орех, домик жучка на пустынной колючке. Взрослые собирают его и вешают на шею детям как талисман.

Эскадрон двинулся дальше по кромке песка между лесом и дюнами. Конники не знали коварства «шагающих» полесских песков.

Тачанке Байрамдурдыева первой предстояло выезжать из леса. Ездовой Репин провел лошадей с полсотни метров по песку, как вдруг кони захрапели, забили нотами и вместе с тачанкой стали быстро погружаться в болото.

Репин спрыгнул с тачанки, но тут же провалился по пояс. Таган бросился сперва к ездовому, но, увидев, как тачанка уходит в ставший вдруг мокрым песок, ухватился за колесо и сам по грудь погрузился в болотную жижу. Он не знал болота, но если б даже и знал — потерять тачанку средь бела дня в песке, — это как-то не укладывалось в его сознании.

— Держи веревку, — услышал он спокойный голос парторга.

С трудом передвигаясь в перемешанной с песком черной вонючей жиже и не чувствуя твердой опоры, Таган закрепил конец. Из лесу поднесли бревна, лапник. Бойцы налегли на веревки, вытащили из трясины Тагана и Репина, тачанку и выбившихся из сил коней.

Дальше дорогу пришлось прокладывать лесом.

На пятые сутки люди заметно осунулись, устали, но долг вел их вперед. С рассветом стало известно, что путь преградила обширная топь. Высланные вперед разведчики доложили обстановку. Они видели, как по незамерзшему болоту уходило на другую сторону небольшое стадо лосей. Солдаты пометили звериную тропу, и было решено использовать ее для продвижения в пешем строю, а рядом проложить гать. По ней должны были пройти три танковых полка, вся артиллерия, штабные и госпитальные автомашины, корпусной обоз.

Головная походная застава, ведомая разведчиками, пошла по дышавшей паром топи. За ней цепочкой, ведя навьюченных до отказа коней под уздцы, потянулись взвод за взводом. Таган, оставив пустую тачанку с Репиным до наведения гати, разобрал «максим», распределил части пулемета между бойцами расчета и ступил на тропу. Было непривычно и жутко идти — трясина плясала под ногами, чавкала, хватала за сапоги.

Нараставший гул вначале не насторожил — то мог подходить к переправе танковый полк. Но вот над болотом заметалась команда: «Воздух!» Те, кто был близко к твердому берегу, заспешили, а тем, кого команда настигла посреди топи, пришлось принять все меры, чтобы замаскироваться.

Молодой боец-казах шагнул в сторону осоки, оступился и тут же провалился в яму по горло. Никто не успел прийти к нему на помощь, и трясина поглотила его. Связист, тянувший провод, прыгнул на кочку. Тонкий ледок вокруг треснул, кочка пошла из-под ног и перевернулась. Боец выпустил из рук катушку, стал тонуть. Кто-то успел бросить ему жердь. Он вцепился в нее и замер.

Высоко в небе шли на восток звенья вражеских бомбардировщиков. Их сопровождали «мессершмитты».

Движение по болоту прекратили. Работали только саперы и те, кто помогал им валить деревья, укладывать поверх трясины бревна и обрубленные ветки.

Прокладку гати закончили вскоре после обеда, но движение по ней было запрещено. Ждали наступления сумерек.

Ближе к вечеру путь открыл повар Гриша. Кашевар прикатил с дымящимся ужином и принялся за свое излюбленное: «Раз-раз — следующий». Однако не успел он обслужить первый взвод, как со стороны охранения донесся собачий лай и тут же послышалась автоматно-пулеметная стрельба.

Эскадрон занял оборону. Выяснилось, что лес прочесывают цепи карателей с собаками. Завязался бой.

Таган, оставив Ораза у «максима», с которым в густом лесу тяжело было передвигаться, стал преследовать немцев. Уложив гитлеровца меткой очередью из ППШ, Таган помчался за ломившимся сквозь чащу здоровенным детиной в тулупе. Тот яростно отстреливался, а когда кончились патроны, поднял руки.

— Меня насильно взяли в полицию. Я не хотел! — прокричал парень.

— Молчи, сволочь! Руки на голову. Поворачивай обратно, — приказал Таган.

Пленный не двигался. Пристально глядел на старшего сержанта.

— Зачем? Ты ж нерусский! Отпусти. Что тебе? Чего ты их защищаешь? Ты ж нерусский? Отпусти, говорю. Тебе свою родину защищать надо. Идем со мной. Ты же нерусский, брат!

Таган не сразу понял, о чем шла речь, а когда сообразил, как кошка, прыгнул и сунул дуло автомата верзиле в живот. Человек согнулся, и Таган ударил его прикладом по спине.

— Это я нерусский? Ты нерусский! Ты предатель, сволочь! — Таган стал неумело ругаться, мешая русские и туркменские слова.

Взятый Байрамдурдыевым оказался заместителем командира отряда карателей, которые были посланы из Мытвы на подавление партизан.

Конники на своем пути еще не раз встречали карательные отряды — все они высылались на подавление действовавших в лесу партизан. Противнику не могло прийти в голову, что в диких, заболоченных лесах, с тыла к Мозырю продвигаются не партизаны, а в полном составе кавалерийский корпус.

К исходу 9 января соседний полк вышел в район крупной деревни Прудок. Мела сильная пурга. Разведчики подобрали в лесу замерзавшего старика. Одели его, накормили. Он проводил передовые подразделения полка к постам охранения немцев, указал, где размещались штаб и склады. Бесшумно сняв часовых, конники начали атаку. Она была настолько неожиданной, что гитлеровцы не смогли оказать сколь-нибудь серьезного сопротивления.

Второй эскадрон должен был захватить склады, оборудованные неподалеку от Прудка в лесу. У землянок, обнесенных колючей проволокой, к которым подошел Байрамдурдыев со своим расчетом, стояли танкетки.

Метель не унималась. Ветер с посвистом швырял хлопья мокрого снега в лицо, за голенища сапог, за ворот шинели. Автоматная очередь сразила часового. Таган принялся устанавливать свой пулемет.

— Разворачивай, заряжай! — скомандовал он.

На крыльцо избы, стоявшей перед длинными землянками, вышел офицер в наброшенной на плечи шинели. Он окликнул часового. Раз, другой — тот не отвечал. Тогда офицер схватил железный ломик и торопливо застучал им по висевшему рядом с дверью обрубку рельса. Одновременно со стороны Прудка донеслись звуки частых выстрелов и взрывов. Через минуту-две из избы и близлежащих землянок стали выскакивать солдаты с автоматами в руках. Конники открыли огонь, но Таган ждал. Он верно рассчитал, что главная сила в обороне складов — танкетки. К ним он не должен был допустить ни одного врага. И его очередь настала!

В Прудке и его окрестностях, где размещался штаб тыла 3-й немецкой армии, было захвачено 2500 пленных, 2000 лошадей, 500 грузовиков, танков и бронемашин. В лесных складах находились запасы трехмесячного довольствия 100-тысячной армии.

После похорон погибших в бою товарищей, уже перед самым выступлением на Мозырь, в полк прибыл гвардии полковник Коблов.

— Товарищи! Фашисты нос боятся высунуть на улицу — греются на печке. Мы и нагрянем им, как снег на голову, и будем бить так же, как били в Прудке. Вперед, славные конногвардейцы! До встречи в Мозыре! — Комдив произнес свою короткую речь, не слезая с коня.

Однако чтобы прорваться к городу, необходимо было преодолеть сильный заслон, который выставили гитлеровцы. С рассветом 14 января заработала полковая артиллерия и минометы, на позиции врага поползли танки и прозвучал призыв:

— Коммунисты и комсомольцы, за командирами… первыми… вперед!

Эскадроны ринулись в атаку. Сопротивление врага было сломлено, и конники устремились к Мозырю.

Опережая отступавшие в панике вражеские части, кавалеристы ворвались в город. Но на улицах им пришлось спешиться: то здесь, то там фашисты оказывали сопротивление.

Полк майора Романенко проследовал к железнодорожной станции. На вокзале под парами стояли не успевшие уйти эшелоны, груженные техникой и награбленным добром.

Таган со своей тачанкой вылетел на привокзальную площадь. Там он увидел, как пожилая женщина, плача, говорила что-то военврачу гвардии капитану Бабаджанову.

— Таган, гель! За мной! Мать говорит — за депо в сараях заперты люди! — крикнул тот Тагану.

В пакгаузы было согнано несколько тысяч советских граждан для отправки в Германию. Гитлеровские артиллеристы прямой наводкой били по баракам. Таган развернул тачанку, что-то крикнул по-туркменски Оразу, и они потащили «максим» в двухэтажный дом, стоявший рядом. Самсонов с патронными коробками поспешил за ними. Вскоре с чердака застрочил пулемет, кося орудийную прислугу. Пушки замолчали, и в пробоины от орудийных снарядов из бараков стали выбираться люди.

— Якши, Таган! Большое дело сделал. Сообщу командиру, — сказал Джума Бабаджанов отличившемуся пулеметчику.

Под вечер Таган сидел с Самсоновым на скамейке у разбитого вокзала, когда кто-то положил ему руку на плечо. То был парторг четвертого эскадрона 56-го полка Ашир Мурад Кошаев.

— Салам, Таган! Рад тебя встретить. Давно не виделись. Как поживаешь?

— Да все в порядке, Ашир Мурад. Сагбол. Вот, говорю, еще один город есть.

— Ты прав. Только много еще городов придется освобождать, Таган.

— Много-то много, но сколько еще?

— Сколько — не знаю. Все зависит, как пойдем дальше. Но год воевать еще будем! Готовься. Что из дому пишут?

— Да, слава аллаху, все хорошо. Моя Алтынджемал теперь в колхозе работает.

— И моя Айна. Как им там с мужской работой? Не знаю… Но письма хорошие пишет.

— Скорей бы победа, Ашир Мурад, — сказал срывающимся голосом Таган, впервые остро, до боли ощутив тоску по жене, детям, по родному аулу. — Сколько крови… Мы ведь его хорошо бьем, а он не сдается.

— Не жди, Таган. Пока Берлин не возьмем, воевать будем. — Кошаев повысил голос. — Знай и всем скажи — путь туркмена домой, как и каждого солдата, лежит через Берлин. Другого пути нет. Дойдем до Берлина — дом сразу станет близко.

К вечеру полк получил задачу двигаться на Туров. Гвардии майор Романенко перед походом был во втором эскадроне и поздравил бойцов с приказом Верховного Главнокомандующего. Байрамдурдыеву он сказал:

— Дурдыев, ты молодец! Большое тебе спасибо. Многим людям из бараков ты жизнь сохранил. Представим тебя к награде.

Старший сержант радовался, что о нем так говорят. Но еще большую радость он испытывал, слушая приказ Верховного Главнокомандующего:

«Войска Первого Белорусского фронта, в результате умелого обходного маневра, сегодня, 14 января, штурмом овладели областным центром Белоруссии городом Мозырь и крупным железнодорожным узлом и городом Калинковичи — важными опорными пунктами обороны немцев на Полесском направлении.

В боях за овладение городами Мозырь и Калинковичи отличились войска генерал-лейтенанта Батова, генерал-лейтенанта Белова, генерал-лейтенанта Крюкова, генерал-майора Константинова…

В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся… представить к присвоению наименований Мозырских и Калинковичских и наградить орденами.

Сегодня, 14 января, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным воинам, освободившим Мозырь и Калинковичи, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам…»

14-я гвардейская, дважды орденоносная дивизия получила наименование Мозырской.

Таган слушал и думал: «Вот бы Алтынджемал прочла и догадалась, что это обо мне тоже. Скоро! Скоро дойдем до Берлина, моя Алтынджемал, и я возвращусь домой».

Глава V. ПОДВИГ

В первой половине апреля 1944 года 7-й гвардейский кавкорпус должен был в районе населенных пунктов Пинвалье и Заглинки прорваться в тыл противника, отвлечь на себя и сковать действия его основных сил перед Ковелем.

Совместный удар 14-й и 15-й дивизий не принес успеха. Часть майора Романенко оказалась в окружении.

Бой нарастал. Неотвратимо, стремительно, угрожающе. С каждой минутой все плотнее становилась интенсивность огня, сильнее и чаще рвались снаряды и мины. Со стороны леса, в котором был укрыт противник, показались танки и самоходные орудия. Кавалеристы без поддержки артиллерии вели борьбу с бронированной техникой, используя противотанковые ружья, гранаты,бутылки с зажигательной смесью. Пехоту, идущую за танками и самоходками, встретили залповым огнем стрелкового оружия.

— Ручному пулемету — прямо кусты, на три пальца левее пулемет противника. Шесть. Короткими очередями. Огонь!

— Гранатомету — прямо холм, скопление групп противника. Дистанция триста, пять гранат. Огонь!

— Взвод, по наступающей цепи залпом. Огонь!

— Огонь! Огонь!

Со всех сторон, перекрывая гул боя, неслись команды.

Таган, вцепившись в ручку «максима», выжидал, подпуская цель поближе. В душе неудержимо закипала злоба.

— Гады! Звери! Получай! На! — Голос Тагана перекрыла дробь пулемета, наповал косившего врага.

Ораз открыл глаза — ему всякий раз казалось, что Таган играет со смертью, так близко подпуская противника. Лента змеилась из ящика, и второй номер успокоился. Рядом из автоматов стреляли Самсонов и Кондаков. Брошенная граната разорвалась в десяти шагах от их позиции, не причинив никому вреда.

— Эскадрон, за мной, в атаку! — прозвучал приказ комэска, поднимавшегося из окопчика. — Вперед, в атаку!

Пробежав с полсотни метров и увлекая за собой бойцов, старший лейтенант поравнялся с пулеметом Байрамдурдыева.

— Эскадрон, в штыки, за Родину! Ур-рра!

На поле завязалась рукопашная. В ход было пущено все: гранаты, приклады, штыки и клинки. Гитлеровцы дрогнули и стали отступать. За ними повернули танки и самоходки, и только тогда артиллеристы полка, развернув орудия, открыли огонь по отходящему врагу.

С рассветом 54-й полк, в составе около двух тысяч бойцов, оставшихся практически без коней, без должного количества артиллерии, опять вел неравный бой.

Не успели бойцы отбить первый натиск, смахнуть пот с обветренных лиц и перевязать раны, как фашисты снова поднялись в атаку. И она была отбита. Но, как только немцы начали откатываться, поступил приказ командира полка эскадронам отойти на более удобные позиции.

Заметив, что кавалеристы отходят, гитлеровцы остановились и начали преследование.

Таган, приказав товарищам отходить с пулеметом, сам остался, чтобы их прикрыть. Когда он побежал за последним взводом эскадрона, то почувствовал нестерпимую боль в ноге, захромал и остановился.

Гитлеровцы, полагая, что они сейчас легко захватят «языка», изменили направление и, не стреляя, бросились к нему.

Тогда Таган вскочил на ноги, развернулся в сторону немцев и швырнул в них связку гранат. Раздался взрыв, поваливший на землю не менее дюжины фашистов, а старший сержант бросился бежать к своим… в одном сапоге. Это было так неожиданно и смешно, что, как иной раз бывает в самые трагические минуты, в рядах конников раздался хохот.

Старшего сержанта встретил комвзвода Щипанов.

— Товарищ гвардии лейтенант, извините, сами знаете, нога болит. Натер, понимаете!

— Ничего, это пройдет! А ты молодец, Дурдыев!

— Почему в одном сапоге? Где второй? — строго спросил подошедший старшина эскадрона.

— Товарищ старшина, ногу натер. Бежать не мог. Не беспокойтесь. Имущество будет в порядке, сапог обязательно найду. — Все, кто слышал Байрамдурдыева, улыбались.

Однако подобрать свой сапог Тагану не удалось. В течение дня полк отбил еще не одну атаку врага, неся ощутимые потери, и было решено, дождавшись ночи, начать отход, чтобы к утру возвратиться на восточный берег Турьи. Ближе к вечеру Байрамдурдыев получил у старшины новую пару сапог.

Сумерки быстро приближались. Солнце, нехотя проглядывая сквозь рваные хмурые тучи, садилось за лесом. По полю потянулась легкая, чуть влажная дымка, предвещавшая ненастье. И действительно, не успели разведчики уйти на выполнение задания, как заморосил дождик. Теплый, весенний, но малорадостный.

Разведчики возвратились с плохими сообщениями. Пути отхода на восток, за Турью, были отрезаны, дороги перехвачены танками и мотопехотой до двух батальонов, располагающих бронетранспортерами нового типа, на которых стояли тяжелые восьмиствольные минометы.

Обстановка складывалась тяжелая. Прямо перед полком — превосходящие силы противника. Слева и сзади — болото, переправа через Турью блокирована, большак на Ковель оседлан крупной частью немцев.

Командование приняло решение — проложить по топи гать. За час до наступления рассвета полк ушел за болото, еще глубже в тыл противника, со всем оставшимся у него хозяйством.

На пятые сутки кавалеристов настигли и окружили жандармские части и истребительный батальон. Тишину по-весеннему дышавшего леса нарушил голос громкоговорителя — немецкое командование предлагало полку добровольно сдаться в плен и сулило всевозможные блага.

Предложение было зачитано на украинском, узбекском и туркменском языках.

— Лучше быть нищим на Родине, чем шахом — на чужбине! — сказал Байрамдурдыев стоявшему рядом парторгу Жулинскому. — За нас не волнуйтесь! Будем драться до последнего, а последний… сами знаете… Туркмен в плен не сдается!

Через трое суток фашисты попытались уничтожить полк, но он устоял и снова вырвался из окружения.

Перемещаясь днем и ночью, выдерживая бои с арьергардами жандармов, преследовавших конногвардейцев по пятам, полк ждал помощи.

В ночь на двенадцатые сутки была съедена последняя конина, поделены черные сухари. Дожевав свою долю, Таган посмотрел на Самсонова, полез за пазуху. Там в аккуратно завязанном уголке платочка лежал кусок колотого сахара. Таган раскрыл нож и позвал Ораза. Тот взглянул на сахар, на Самсонова, громко глотнул слюну и, только покачав головой, возвратился на свое место. Самсонов тут же убрал уже протянутую было руку, но Таган заметил, как юноша недовольно провел языком по пересохшим губам и, подумав: «Дитя сильнее шаха», — молча вложил в ладонь Самсонова весь липкий кусок. Тот, как ребенок мороженое, лизнул сахар языком, еще и еще раз. Надкусил. Сразу посерьезнел и вопросительно посмотрел на Тагана. Старший сержант одобрительно кивнул.

— Ешь. Тебе надо. Ты молодой…

Утром по позициям конногвардейцев ударили подтянутые минометы. Появились самолеты, и в который уже раз за эти тяжелые дни малыми силами, без боеприпасов пришлось разрывать кольцо и уходить еще глубже в лес. В полку оставалось менее пятисот бойцов, изнуренных бессонницей и измученных голодом. На каждого приходилось по два патрона.

Все эти дни полковое знамя, обернув его вокруг груди, нес начштаба гвардии майор И. К. Клименко, которого охранял специально выделенный взвод автоматчиков.

Еще только начиналось в высокой дубраве щебетанье птиц, как дозор охранения обнаружил немецкого офицера, который «вел» за собой пятнадцать нагруженных мешками с провиантом и боеприпасами, до зубов вооруженных кавалеристов из 14-й дивизии. То был отряд дивизионной разведки, отправленный полковником Кобловым на поиск 54-го полка. По пути конники захватили в плен вражеского офицера, и он указывал путь к полку, ночью проводил сквозь сторожевые посты, отдавая конногвардейцам приказы на немецком языке.

Разведчики объяснили, каким путем следует выходить из окружения, и сообщили место, где на том берегу Турьи, в пяти километрах от разбитого железнодорожного моста, наши ждут их выхода.

Через два дня с позеленевшими от усталости лицами, страдающие от голода и истощения конники Романенко, ведомые разведчиками, вышли к большаку, пересекли его и повернули на восток.

Сознание того, что до места переправы оставалось не более восьми километров, прибавляло силы, вселяло уверенность. Люди подобрались, но вот головная застава напоролась на гитлеровцев, завязалась перестрелка. Фашисты переполошились, заняли оборону. Отряд Романенко поспешно отошел. И тогда майор разбил его на пять небольших групп, поставив перед каждой задачу самостоятельно выходить к переправе.

Группа, в которой оказались Таган и его расчет, удачно выбрала изгиб шоссе, что дало ей возможность перейти дорогу, не привлекая к себе внимания. Но дальше лес кончался и начиналась пашня, по обе стороны которой стояли деревни, занятые немцами. Командир группы решил идти в обход лесом.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите, — обратился Таган, — я так понимаю, в лесу как раз немец сидит, оборону держит. В деревне его меньше, должно быть. Лучше через деревню пробиваться.

— Пожалуй, правильно! Пойдем двумя группами, но за деревнями соединимся. Вперед! — распорядился старший лейтенант.

Ушедшие в лес во главе со старшим лейтенантом вскоре действительно натолкнулись на немцев, и завязался неравный бой. Три десятка человек, среди которых находился Таган, скрытно прошли задами почти всю деревню. Оставались хаты четыре, когда из-за угла хлева вышел гитлеровец. Увидев изголодавшихся, оборванных и небритых конников, он с криком «Партизанен!» бросился бежать назад. Таган обогнул хлев с другой стороны и, столкнувшись нос к носу с врагом, оглушил его прикладом карабина, в котором оставался всего один патрон. Схватил автомат, стоявший у стены, лег за колоду и меткой очередью уложил трех немцев, выскочивших на крик во двор.

Тем временем, обезоружив стоявшего на посту у последней избы солдата интендантской роты и прихватив «языка» с собой, его товарищи покидали деревню. Отстреливаясь, Таган стал отходить. За околицей он неожиданно споткнулся, захромал. Ораз, следивший за ним, побежал обратно.

— Ранен, Таган?

— Кажется. И опять в ногу. В ту же самую.

Кругом посвистывали пули. Ораз подхватил друга под руку и потащил в кустарник. Там они всей группой отсиделись до сумерек, а потом пленный солдат вывел конников к реке. На берегу уже было много конногвардейцев. У Тагана настолько распухла нога, что до нее нельзя было дотронуться. Он то и дело опускал руку в воду и поливал рану. Старший сержант видел, как мимо него к лодке пронесли Самсонова. Боец был без сознания от истощения и потери крови.

Справа и слева на западном берегу шла стрельба. Фашисты подтягивали свои подразделения к переправе, освещали местность ракетами. На восточном — конники 56-го полка радостно встречали своих. Протягивали хлеб, сахар, некоторые тут же ножами вскрывали консервные банки из «НЗ».

Однако медики подоспели вовремя, и раздалась команда:

— Угощение отставить! Всех в медпункт!

Полк соединился с дивизией и уже на рассвете следующего дня принял участие в бою за деревню Дулибы.

Раненый Байрамдурдыев полулежал на куче соломы, привалившись спиной к плетню, и маленькими глотками пил крепкий сладкий чай — это все, что было разрешено ему врачами. Рядом на носилках лежал солдат Самсонов. Он страдал тяжелой дистрофией. Вдруг персонал медсанэскадрона засуетился — во двор вошел комдив. Выслушав доклад подполковника медслужбы, комдив подошел к Тагану.

— Старший сержант Байрамдурдыев? — спросил Коблов.

— Так точно, товарищ гвардии полковник. — Таган попытался встать и не смог, кровь проступила через бинты.

— За проявленные смелость и находчивость в боях с немецкими оккупантами вы награждаетесь медалью «За отвагу», — произнес комдив. — И вы, боец Самсонов, медалью «За отвагу». Второй номер вашего расчета, солдат Чарыев, за храбрость и оказание помощи товарищам при выходе из окружения будет представлен к ордену Славы третьей степени. — Полковник приколол Тагану и Самсонову медали и пожал им руки.

— Поправляйтесь! Да скорей обратно. Будем ждать! — И, козырнув, полковник пошел дальше.

— Товарищ старший сержант, товарищ Байрамдурдыев, — помолчав, начал Самсонов, — а вы знаете, что Григорий Петрович Коблов был первым часовым у Ленина?

— Как так? — изумился Таган.

— И при жизни охранял его в Кремле. Сколько раз Ленин разговаривал с ним. А когда Владимир Ильич умер, наш командир первым у Мавзолея на часы встал, первым пост номер один охранял.

Байрамдурдыев посмотрел на свою вторую медаль. «Он с Лениным разговаривал и со мной тоже», — невольно подумал Таган.

Совсем рядом послышался гул танковых моторов. За плетнями замелькали башни и стволы машин. Лязгнули гусеницы, один из танков остановился, и во двор вбежал молодой лейтенант в новенькой форме.

— Ну, чего приуныли, хлопцы? — весело заговорил он. — Лучше скажите, где тут дорога на Берлин?

«Ага, на Берлин! Конец Гитлеру приходит. Теперь скоро домой. Как там Алтынджемал? Может, лук уже поспел. Редиска, картофель скоро пойдет. Теперь легче будет…» — размышлял Таган, глядя вслед прогромыхавшей мимо могучей стальной коннице.

* * *

В госпитале Байрамдурдыев пролежал почти два месяца: у него началось заражение крови. Однако удачная операция, а главное, сильный организм победили. Таган быстро пошел на поправку.

Настроение у него было хорошее. Знакомая уже госпитальная обстановка не волновала, и Таган твердо знал, что, как только встанет на ноги, обязательно попадет обратно в свой полк.

Как и в первый раз, Тагана встретили во взводе Щипанова тепло и радостно. И Байрамдурдыев, коротко рассказав, как его лечили и с кем он встретился в госпитале, полез в вещмешок, вынул конверт и достал из него аккуратно сложенный лист бумаги.

— Вот смотрите, что я привез. Кто хочет, прочти громко. Здесь про тачанку. Я с лейтенантом в одной палате лежал. Просил его для вас записать.

Лист взял сержант Юрий Кардашенко и стал читать:

— «История про тачанку. До войны к нам в дом, в гости к отцу, приезжал Буденный. Семен Михайлович нам рассказал, как однажды против их небольшого партизанского отряда белые бросили несколько полков казачьей конницы. Тучей надвигались белоказаки на высоту, за которой укрылись партизаны. Все понимали, что противник может раздавить отряд красных своей массой. Отходить было поздно. К тому же с отрядом находились раненые и беженцы — старики, женщины, дети. Со страхом и мольбой смотрели они на Буденного, ожидая его решения. А Семен Михайлович не знал, что предпринять. Наконец сообразил: приказал освободить повозку и поставить на нее единственный в отряде „максим“. Пулемет и ездовой должны были, не обнаруживая себя, переезжать с места на место и давать из-за гребня высоты короткие и длинные очереди. Они так и поступили. Белые начали считать „пулеметы“: один… три… пять… Остановились, потоптались и наступать не решились. Повернули обратно. Тогда-то и возникла мысль оставить пулемет на повозке. Потом стали закреплять пулеметы на более легкие, рессорные экипажи и фаэтоны, конфискованные у богачей. Но они быстро приходили в негодность при езде по бездорожью. Но вскоре в Конной армии появились свои артиллерийские мастерские, там стали делать настоящие тачанки, с прочными колесами, металлическими осями и более мощными рессорами. При помощи подвижных тачанок был обеспечен „максиму“ маневр — стремительная смена огневых позиций, внезапность огневого налета и обстрел значительного пространства в различных направлениях. Так в Красной Армии и появилась тачанка».

Выслушав со вниманием рассказ, друзья — Ораз, Чары и Дурды Бабаев, грудь которых украшали такие же, как у Тагана, боевые медали, — поведали ему обо всем, что случилось за время его отсутствия. Оказалось, что Самсонова как наиболее подготовленного откомандировали на учебу в Москву. Тагану было жаль, что Самсонов уехал: старший сержант привязался к нему, как к младшему брату.

В расчете у Байрамдурдыева ездовым теперь стал Юдин, а подносчиками кряжистый молчаливый сибиряк Ломакин и паренек, еще моложе Самсонова, которого все звали Костей.

Утром 14 июля полк спешно снялся и двинулся к линии фронта. Неделю назад был освобожден Ковель, и теперь войска левого крыла Первого Белорусского фронта развивали успех. Оказавшись в авангардном отряде дивизии, 54-й полк с ходу ворвался в крупное село Любомль, выбил из него противника и двинулся дальше вдоль железнодорожного полотна к Бугу, к советско-польской границе. Конникам предстояло форсировать реку и овладеть польским городом Хелм.

Таган, еще не узнав в деле ездового Юдина и новых подносчиков, действовал осторожно, не так, как обычно. Это заметил командир взвода Щипанов. За Любомлем, на марше, он поравнялся с конем старшего сержанта и сказал, указывая на тачанку:

— Таган, надо больше людям доверять. Они не подведут.

Байрамдурдыев хотел было объяснить, что Костя совсем еще мальчик, не обстрелян и поэтому зря может погибнуть, но только сказал:

— Сами знаете, товарищ лейтенант, все будет в порядке.

Кавалерийский полк вырвался к Бугу буквально на гусеницах отходивших «фердинандов», прямо к переправе, по которой отступали побитые фашистские части. Завязался жестокий бой. Гитлеровцев сбросили в реку, многих взяли в плен, но отходящим все-таки удалось взорвать понтонную переправу.

Минометчики-артиллеристы, заняв позиции, открыли обстрел западного берега, в то время как саперы и сабельные эскадроны 54-го готовились к форсированию реки. Таган вместе с Оразом и Ломакиным мастерил плот для своего «максима». Костя набивал ленты. Юдин тоже не терял времени. Чуть в стороне он обнаружил стог сена и, сняв с убитых гитлеровцев кителя, принялся наталкивать в них сухую траву, мастеря своеобразные плавательные «жилеты». Тагану понравилась выдумка Юдина, тем более что «жилеты» в какой-то степени могли заменить табельное переправочное имущество — мешки Иолшина.

Незаметно к старшему сержанту подошел политрук.

— Дурдыев, — окликнул он Тагана, — на том берегу после боя найди меня. Есть дело. — Политрук улыбнулся.

Полки Мозырской дивизии первыми из частей Красной Армии форсировали Буг и ступили на польскую землю. Противник стремился во что бы то ни стало удержаться на западном берегу, остановить наступление советских войск. Пехотные дивизии, активно поддерживаемые танками, перешли в контратаку.

Первый эскадрон 54-го поднялся в рукопашную. У Тагана замолчал пулемет. «Где Ораз? Почему не подает ленту?» Старший сержант обернулся. Ораз неподвижно лежал на спине в луже крови. Таган подполз к другу, приложил ухо к груди. «Жив! Надо скорее в медпункт!» И почувствовал, как кто-то дергает его за рукав.

— Лента готова, — услышал он голос Ломакина. — А я ему подсоблю.

Таган приник к пулемету, глазом нашел цель и начал стрелять. Израсходовав пол-ленты, обернулся — Ломакин, взвалив на себя Ораза, под пулями выносил товарища с поля боя.

«Молодец сибиряк! Друг на деле познается», — подумал Таган и, расстреляв ленту, закричал:

— Костя! Костя! Где ты?

— Тут! Тащу коробки. Не волнуйтесь. Все в порядке.

Полк выстоял и помог тем самым без потерь переправиться остальным частям дивизии, которые, посадив сабельные эскадроны на машины танкового полка, на большой скорости устремились к городу Хелм.

После боя, уже на рассвете, Таган разыскал политрука.

— Вот, — протянул тот конверт, — выполняю просьбу Самсонова. Просил передать, как ступим на чужую землю.

Таган вытащил из конверта тетрадный листок, исписанный знакомым почерком, и стал по слогам читать:

«Дорогой старший сержант, товарищ Таган Байрамдурдыев, спасибо вам! Я всю жизнь буду любить вас, как старшего брата, и никогда не забуду вашу доброту и заботу.

Это мои любимые стихи белорусского поэта Петруся Бровки:

Спасибо, товарищ Таган, желаю, вам счастья!

Ваня Самсонов».

Таган вздохнул: «Легко знакомиться, да разлучаться трудно», но что сделаешь — война.

Овладев городом Хелмом, а затем Люблином и Демблином, конники к октябрю вышли на рубеж Вислы, где заняли по ее восточному берегу глубокую, стабильную оборону. Здесь старший сержант Байрамдурдыев и встретил 1945 год.

* * *

Зима стояла мягкая, снега лежало немного, и после ночного сорокакилометрового броска всем было жарко. Перед рассветом старший лейтенант Леонид Касков остановил эскадрон в лесу. О своем новом командире, который принял подразделение в августе под Демблином, кавалеристы второго эскадрона говорили: «Ростом не вышел, зато умом богат», «Ловкий джигит, обходительный и справедливый».

Касков выслал вперед разведчиков. Те вскоре возвратились и доложили, что Одер находится всего в двух километрах. Берег реки пологий, подходы к нему открыты, лишь кое-где кустарник подходит к воде. Лед на реке тонкий, то здесь, то там полыньи, полные шуги. На восточном берегу ни солдат, ни населения не видно, лишь жалобно мычат коровы и блеют овцы. Переправ поблизости не обнаружено. На западном берегу окопы, траншеи, дзоты и доты.

— Ну, так что скажешь, Дурдыев? Готов ступить на немецкую землю? — спросил Касков. — Немецкий язык изучил?

— Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант. Хальт! Хенде хох! Камрад. Так что все в порядке, товарищ командир, — ответил Таган и вытер носовым платком гладко выбритую голову.

К шести утра 28 января 1945 года второй эскадрон 54-го гвардейского, дважды орденоносного полка 14-й Мозырской кавдивизии вышел к Одеру. Простояв в обороне весь конец осени 1944 года и начало зимы, полк затем с боями форсировал Вислу и в составе дивизии генерал-майора Г, П. Коблова развил наступление на Томащув-Мазовецки, принял участие в разгроме сильно укрепленной полосы «Зубы дракона», в освобождении городов Лодзь и Калиш. Город Яроцин конники взяли с клинками наголо. Теперь же, пройдя за две недели более четырехсот километров, полк стал чуть южнее города Кюстрина перед последней значительной водной преградой. Всего в 60 километрах от них был Берлин.

К полудню из штаба дивизии пришел приказ: ночью, в пешем строю форсировать реку; второй эскадрон был назначен головным.

Днем над позициями конников то и дело висели «рамы», появлялись «хейнкели» и «фокке-вульфы». Их отгоняли «яки». Завязывались воздушные бои, в которых наши летчики, как правило, брали верх. Конногвардейцы, укрывшись в лесу и соблюдая строжайшие меры предосторожности, готовились к предстоящей переправе.

К вечеру на черном небе ярко замерцали звезды, но к полуночи северный ветер нагнал низкие тучи, и посыпал мелкий снежок, вскоре перешедший в пышные хлопья. Бойцы радовались снегопаду. Видимость сразу упала до двадцати метров.

В 24.00 в боевых порядках эскадрона появились командир полка гвардии подполковник Б. И. Кобяков, его заместитель по строевой части гвардии майор И. К. Клименко и другие офицеры полка.

Пулеметный расчет Байрамдурдыева должен был двигаться вплотную по правую руку комэска Каскова. Для усиления расчета ему были приданы пэтээровцы.

— Ну, как говорится, ни пуха вам, ни пера, Иван Кондратьевич! — пожелал подполковник Кобяков.

— К черту! — ответил майор Клименко. — Каждый боец знает свою задачу. Народ в эскадроне смелый, смышленый. Справимся. Забота — дойти до того берега. Лед все-таки тонковат.

— Так точно, дойдем, товарищ подполковник, не волнуйтесь, — поддержал Кусков майора, который должен был руководить проведением разведки боем.

— Главное — берегите радию. Помните: нужны точные и наиболее полные сведения об обороне. Ясно? Ну, пошли! — Кобяков пожал руки Клименко и Каскову, обнял их. — Вперед!

Перед эскадроном, слегка прихваченный льдом, лежал Одер. Беря начало от горных родников на юге, река вырывается из теснин и полноводием своим раздвигает берега до трехсот и более метров. Обычно они пологие, покрыты лесом, однако южнее Кюстрина, в районе Штенау–Лебуса, левый берег холмист, высок и обрывист.

За плотной пеленай снега берег не виден, но бойцам он представляется сейчас как грозный противник. Ни тонкий лед, готовый треснуть в любую минуту, ни пули гитлеровцев, обороняющих позиции, так не волновали воображение, как этот невидимый клочок земли, который для каждого мог стать последним. Бойцы несли с собой самодельные лестницы. Маскировочных халатов на всех не хватило, темные шинели броско выделялись на заснеженном льду.

Ораз, недавно вернувшись из госпиталя, и Ломакин, привязав веревки к хоботу, тащат «максим», поставленный на легкую волокушу. Чуть правее идут Таган, Юдин и Костя — все трое нагружены патронными коробками. Костя первым замечает полынью и негромко говорит:

— Товарищ старший сержант, вода!

Таган подает команду брать правее, и в тот же миг слышится глухой хлопок, и в небе змеится ракета. По цепи конников пронеслось:

— Бегом, марш!

До берега, который теперь казался в белесой тьме волнистым черным забором, оставалось чуть более полусотни шагов. Застучал пулемет, к нему присоединились автоматные очереди. Эскадрон, не отвечая, бежал вперед. Лед под ногами трещал, раскалывался. Кое-кто из бойцов падал в воду. Послышались разрывы гранат, крики, ругань. Добежавшие карабкались на берег, подсаживая друг друга.

В передних траншеях завязалась рукопашная. Таган и Юдин первыми забрались на береговой откос, уходивший уступом в реку, и оказались как бы в тылу двух вражеских пулеметных гнезд. Забросав их гранатами, старший сержант и ездовой поймали брошенные им снизу веревки и втащили пулемет. Но он пока бездействовал. В окопах и траншеях шел рукопашный бой. Пулемет из дальнего дзота бил по левому флангу эскадрона, попавшего под губительный огонь. Приказав Оразу и Юдину подавить огневую точку противника гранатами, Таган установил свой «максим» на бруствере и стал стрелять, тем самым вызвал огонь вражеского пулемета на себя. Он продолжал стрелять и зорко следил за товарищами. Не успели Ораз и Юдин отползти, как гитлеровцы поднялись в атаку. Их надо было остановить во что бы то ни стало, иначе второй номер и ездовой будут захвачены в плен.

Одна меткая очередь за другой прижимает цепи атакующих к земле. Но по «максиму» Байрамдурдыева открывает огонь выдвинувшийся вперед крупнокалиберный пулемет. Таган укрывается в окопе. Рядом Рахманов Атаджан. Он устанавливает противотанковое ружье. Выстрел — и гитлеровский пулемет выведен из строя.

Немцы снова поднимаются в атаку, и снова старший сержант заставляет их залечь. И так шесть раз!

Снег уже не идет. Немецкие ракеты ярко освещают местность. Вот из окопа выскочил офицер и упал, сраженный меткой очередью.

— Сорок! — ликующе кричит Костя.

— Что «сорок»? — спрашивает Таган.

— Сорок врагов уничтожили, товарищ старший сержант. Ура!

Сражение затихло лишь к трем часам утра. Эскадрон занял небольшой плацдарм, о чем Клименко тут же доложил по рации и получил задачу продвигаться дальше.

Еще во время боя гитлеровцы, увидевшие, что на левый берег вышел незначительный отряд, перенесли огонь минометов и артиллерии на середину Одера: они полагали, что через реку наведены переправы, и стремились помешать форсированию реки. С наступлением рассвета противник, перегруппировавшись, пошел в атаку.

Расчет Байрамдурдыева находился впереди на левом фланге. На него двигались плотные цепи врага. Уже можно было различить лица гитлеровцев, погоны, пуговицы на шинелях, а пулемет молчал. Командир эскадрона, занимавший наблюдательный пункт в полсотне метров сзади по траншее, беспокоился:

— Дурдыев, огонь! Стреляй, Дурдыев!

Таган сидел у пулемета, а враг был уже в сотне метров. Командир расчета не начинал стрелять.

— Под трибунал! Чего они молчат?! — в бешенстве закричал командир эскадрона.

Противник был уже менее чем в ста шагах от позиции Байрамдурдыева. Таган ждал, и лишь когда гитлеровцам оставалось секунд десять, не больше, чтобы добежать до «максима», швырнул гранату и крикнул:

— По гадам огонь!

Таган, Ломакин и Юдин бросали одну гранату за другой. Костя наводил мушку на грудь бежавшего ефрейтора. Ораз косил врага из автомата. Только теперь старший сержант припал к пулемету. Цепи врага залегли.

За первым эшелоном гитлеровцев в атаку поднялся второй. По окопам, захваченным конниками, стали бить из глубины обороны, должно быть, заранее пристрелянные орудия и минометы. В воздухе появилась авиация. С КП было видно, как на флангах обороны эскадрона скапливалась пехота противника, и тогда майор Клименко отдал приказ продвигаться вперед по окопам и траншеям к видневшемуся метрах в четырехстах населенному пункту Приттаг.

У деревни завязался бой с подъехавшей на автомашинах ротой фольксштурмовцев. Рассеяв ее, эскадрон двинулся дальше на запад, но уже без связи с полком: прямым попаданием мины радист был убит, а рацию разбило.

Перед вечером эскадрон вышел к тихому ландгуту^[11], окруженному прудами с вековыми деревьями, низко склонившими ветви над водой. К каменному дому вели посыпанные битым кирпичом дорожки.

Два позеленевших от времени сфинкса сторожили вход, у которого стояли «хорьх» и «опель-капитан». В окнах горел яркий свет, но было тихо. Таган и комвзвода Щипанов увидели висящие на стенах чучела птиц с распростертыми крыльями, старинное оружие, картины в золоченых рамах. Посреди комнаты стоял огромный дубовый стол. За ним сидели с поднятыми рюмками седой генерал, майор в форме артиллериста рейхсвера, трое штатских, пожилая и две молодые женщины. У двери возвышалась гора чемоданов.

— Окружить дом! — отдал приказание лейтенант Щипанов, разбил оконное стекло и выставил автомат: — Прошу не сопротивляться! Вы окружены!

Сидевшие за столом аккуратно поставили рюмки и поспешно подняли руки. В гостиную вбежали кавалеристы.

— Не знал, что русские кавалеристы используют парашюты, — сказал майор Щипанову, и, когда тот перевел, Клименко ответил:

— Зачем парашюты? Скажи, что мы с боем ступили на землю тех, кто пытался огнем и мечом уничтожить нас.

Майор пожал плечами, кивнул.

— Но как вы прошли нашу оборону? Она неуязвима по Одеру.

— Уязвима! И вы, майор, нам покажете где. Предупреди, что только правда поможет ему остаться в живых.

Майор нехотя нанес на развернутой Клименко карте условные обозначения.

На следующий день майор вывел эскадрон к большому брошенному ландгуту. Там бойцы подкрепились провизией, оставленной в подвалах, и под вечер ушли к железнодорожной станции Альт-Кессель.

Клименко и Касков убедились, что гражданское население поблизости от Одера почти полностью бежало или эвакуировано, а на дорогах, ведущих к реке, увидели подходившие резервы.

У Альт-Кесселя эскадрон пересекал дорогу. На нее неожиданно выскочил взвод мотоциклистов. Завязался бой. Конники стали обходить гитлеровцев, отрезая им путь к отступлению, но за спиной у них показалась колонна грузовиков с пехотой. Она спускалась по шоссе в лощину. Не ожидая приказа, Таган развернул пулемет, крикнул Оразу и Косте: «Патроны бери!» — и бросился бежать к пригорку.

Только Таган успел установить пулемет — Ораз и Костя, тяжело дыша, залегли рядом, — как из-за поворота появилась голова колонны: «опель-адмирал» с офицерами и шесть автомашин с солдатами. Легковой автомобиль остановился, из него вышел капитан, огляделся, что-то приказал, снова сел в машину, и колонна спешно двинулась дальше, не заметив пулеметного расчета старшего сержанта.

Таган, пропустив «опель-адмирал» и первые два грузовика, взял на прицел третий и открыл огонь. Поднялась паника, машины остановились, сбились в кучу.

С передней на землю спрыгнул рослый обер-ефрейтор с фаустпатроном — новейшим немецким оружием. Патрон разорвался рядом. Тагана подбросило, в ушах пронзительно зазвенело, из носа потекла кровь. Он продолжал стрелять, но звука выстрелов не слышал. Уложил обер-ефрейтора и, быстро сменив ленту, стал бить по солдатам, которые залегли в цепь у обочины.

«Опель-адмирал» начал разворачиваться. Пока Таган сообразил, что офицеры собираются удрать, машина скрылась за грузовиками. Пустив длинную очередь, Таган повел ствол пулемета влево и, когда из-за последнего грузовика показался «опель», прицелился по его задним колесам.

— Врешь, шайтан! Не уйдешь! Попал! — кричал Таган. — Вот теперь Касков скажет: «Порядок, старший сержант!»

Немногим гитлеровцам удалось скрыться в лесу. Из легковой машины вышли с поднятыми руками генерал инженерных войск, капитан и лейтенант. Ораз и Костя, тряся головами, поднимались с земли. «Живы! Слава аллаху!» Таган тяжело пересек поляну и подошел к машинам.

— Семьдесят два фрица капут! — радостно доложил Нурсахатов и бросился обнимать Тагана.

— Молодец, Дурдыев! Какое дело сделал! Сагбол тебе, старший сержант, от всех нас. Ты просто герой, Дурдыев! Спасибо тебе! Генерала и офицеров связать! С майором не сводить! Пленных в сторону! Оружие и документы собрать и быстрее на станцию! А ты, батыр Дурдыев, иди рядом со мной! — позвал майор Клименко Тагана.

У станции эскадрон встретили разведчики. Они доложили, что пути забиты немецкими эшелонами с боеприпасами и войсками. По приказу в атаку на станцию пошли с двух сторон. Поднялась беспорядочная стрельба. Таган с трофейным автоматом в руках, увешанный подсумками с полными магазинами, выбежал на перрон вместе со Щипановым.

— Где пулемет?

— Патронов нет, товарищ лейтенант!

— Тогда за мной!

Вбежав в помещение дежурного, они увидели начальника станции. Толстый, в железнодорожной форме, белой фуражке и с пистолетом на боку, он с кем-то разговаривал по телефону раздраженно и испуганно.

Таган подошел к начальнику станции, у которого от удивления глаза полезли на лоб.

— Хенде хох! — произнес старший сержант и, обезоружив начальника станции, крикнул в трубку: — Гитлер капут!

Прихватив перепуганного толстяка и все имевшиеся у него документы, Щипанов и Байрамдурдыев догнали Каскова и Клименко. Конногвардейцы вывели из строя паровозы, взорвали два эшелона.

В лесу Клименко принял решение, что отряд задачу выполнил, и теперь ему следует уходить обратно. Немецкий майор повел колонну кратчайшим путем к берегу реки. По пятам эскадрона, изрядно израсходовавшего на станции свой боезапас, неотступно двигался отряд преследователей. Взвод, идущий в арьергарде, то и дело был вынужден отстреливаться.

Когда начало темнеть, конники увидели одинокую фигуру в маскировочном халате. Высланные вперед бойцы к удивлению и радости узнали в человеке, из последних сил тащившем за собой тяжелые санки, груженные патронами, старшину эскадрона Сметанина. Во время боя, еще в траншеях на берегу, старшина ушел за боезапасом на правый берег и теперь нашел своих.

Касков немедля начал раздавать патроны. Майор Клименко с переводчиком подошли к группе пленных.

— С вами говорит советский офицер не как победитель, а как гражданин великой Страны Советов, страны рабочих и крестьян, коммунист. Дело Гитлера проиграно. Фашизм будет уничтожен! Будет создана свободная Германия. Война окончится, и везде наступит мир и дружба между простыми людьми труда. — Майор не успел договорить, как поблизости послышались выстрелы — то дозоры охранения останавливали подошедшего противника.

На этот раз эскадрону не удалось оторваться, и он вынужден был принять бой. Пленные бросились врассыпную. Майор и гитлеровский генерал, увидев, что их охрана отстреливается от наседавших автоматчиков, тоже попытались уйти. Сержант Кайкин первым заметил их бегство. Он развернул пулемет и меткой очередью сразил беглецов.

В том сражении старший лейтенант Касков недосчитался многих бойцов. Погиб смертью храбрых и старший сержант Василий Кайкин. Он один остался у станкового пулемета и ценой своей жизни помог товарищам прорваться к берегу.

Но у реки возникла новая опасность — попасть под огонь своих. Пропуск и пароль никто не знал, а высылать вперед дозор не было времени, так как противник шел вплотную за эскадроном.

В воздух взмыли осветительные ракеты. Из дотов и дзотов застрочили пулеметы. С восточного берега, видя движение по реке, ответили минометным ударом, но, к счастью, быстро прекратили обстрел. Конники шли по тонкому, ломающемуся льду, унося с собой раненых. До своих оставалось всего две сотни метров. Последними на лед ступили пулеметчики Николай Щипанов, Таган Байрамдурдыев и Юрий Кардашенко.

На том берегу конногвардейцев встретили пехотные подразделения, которые помогли им добраться в полк. Там появление майора Клименко, старшего лейтенанта Каскова и остальных кавалеристов эскадрона вызвало неописуемую радость. В полку считали, что эскадрон погиб.

Таган первым делом принялся разыскивать свою тачанку. Нашел он ее у двора штаба. Проверил имущество и хотел было выезжать, как во двор костела, где размещался штаб полка, вкатила «эмка». Из нее вышел командир дивизии.

— Ну, с возвращением, герои! Докладывайте, что вы натворили.

Подполковник Кобяков кратко доложил, и комдив распорядился наиболее отличившихся представить к правительственным наградам.

В именинниках ходили пулеметчики. Подносчик Костя уже на другой день мог похвастать новенькой медалью «За отвагу», Ломакин и Юдин получили ордена Славы III степени, второй номер, Ораз Чарыев, был награжден орденом Красной Звезды. Байрамдурдыеву объяснили, что и он получит награду, соответствующую совершенному им подвигу. Таган ходил и думал, где это он совершил подвиг, — то ли, когда форсировал реку, то ли когда сражался в траншеях на берегу, то ли когда меткой стрельбой помешал удрать машине генерала…

Тем временем кавалеристы 7-го корпуса, получившего в эти дни наименование Бранденбургского, передали плацдарм подошедшим пехотным частям 8-й гвардейской армии и получили новую задачу.

* * *

Специальным деревянным ножом Байрамдурдыев расчищал копыто коню и что-то ему говорил. Буланая с золотистым отливом красавица Азбука, совсем недавно привыкшая к этому имени, уже чистая и сухая, подергивала головой, подбирая зерна овса со дна торбы. Трофейная полукровка ольденбург-гольштинской породы была, пожалуй, самой красивой лошадью в полку. Нарек ее и отдал Тагану в присутствии всего эскадрона замкомполка Клименко.

— Никто другой, как Дурдыев, так хорошо не понимает, что конь бойцу — товарищ в походе и друг в бою, — сказал при этом подполковник, поправляя на плече новенький погон. — Черт возьми, вы видели, как Дурдыев сражался за Одером! А возвратился в полк — первым делом спросил, где его лошадь и тачанка.

Покончив с лошадьми, Таган вместе с ездовым стал прилаживать новое колесо к тачанке. Ораз, Ломакин и Костя чистили пулемет.

Командир пулеметного взвода Щипанов, получивший очередное воинское звание — еще одну звездочку на погоне, — пришел от Каскова заметно взволнованный.

— Товарищи, час на подготовку, обед и отдых. Перед вечером выступаем. Проверить коней, особенно ковку. Предстоит дальний поход, — объявил он.

Конногвардейцы гадали. Поднимался весь корпус, со всем своим хозяйством. Предстоял поход. Но куда? Лишь перед самым рассветом, оставив за спиной более семидесяти километров, конники увидели на открывшемся небе перевернутый ковш. Над ним ярко мерцала Полярная звезда.

— Идем на север, — сказал Ломакин и, подумав немного, добавил: — А немец-то еще на востоке…

Солдат был прав. Огромное скопление войск 2-й ударной армии Гитлера находилось далеко от той кратчайшей прямой, по которой корпус двигался к Балтийскому морю.

Первый серьезный бой завязался у города Штаргарда. Полки 14-й Мозырской дивизии сбили противника, с ходу форсировали реку Ину и, совершив тридцатикилометровый марш-бросок, нависли вместе с танкистами и пехотинцами над городом Наугардтом. Противник быстро был смят, сильно потрепан и отброшен.

На подходе к городу Грайфенбергу 2 марта в дивизию прибыл командир корпуса генерал-лейтенант Михаил Петрович Константинов. Вместе с командиром дивизии он проехал в штаб 54-го. Полк остановился, был повернут фронтом на запад. Встреча с командиром корпуса была короткой, но торжественной, особенно для второго эскадрона. Шестерым из его состава за подвиги в рейде за Одер было присвоено звание Героя Советского Союза.

— Гвардии старший сержант Байрамдурдыев Таган, — громко произнес начальник политотдела корпуса полковник В. А. Степаненко.

Таган словно коснулся неба головой. Горло перехватило, стало трудно дышать. Но вот он взял себя в руки и, чеканя шаг, направился к генералу Константинову.

— Отвагой и доблестью вы прославили свое имя. Правительство высоко оценило ваши боевые заслуги перед Родиной и присвоило вам звание Героя Советского Союза! — Генерал говорил, и каждое его слово навсегда врезалось в память Тагана. — Поздравляю вас с высокой правительственной наградой. Уверен, что и впредь вы будете служить достойным примером для гвардейцев-кавалеристов. Помните, что в боях за полный разгром фашистской Германии Родина ожидает от вас новых славных дел. Еще раз поздравляю вас и желаю новых боевых успехов.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил старший сержант, и вновь перед глазами всплыло лицо отца.

Золотой Звездой и орденом Ленина наградили также гвардии старшего сержанта Кайкина Василия Матвеевича — посмертно; гвардии старшего лейтенанта Каскова Леонида Александровича; гвардии подполковника Клименко Ивана Кондратьевича^[12]; гвардии старшего сержанта Кардашенко Юрия Борисовича и гвардии старшего лейтенанта Щипанова Николая Константиновича^[13].

Полк двинулся дальше, а Таган то и дело доставал из-за голенища тюйдюк и, сжимая его в руке, тихонько напевал родные мелодии. Он вспоминал аул, молодую жену, поля, цветение весны, сладкие дыни.

* * *

Бой за Грайфенберг был тяжелым, но Байрамдурдыев сражался с еще большей отвагой. Таган теперь знал: войне скоро конец. На отдыхе, засыпая, он часто думал о встрече с родными после войны. А спать приходилось всего по два-три часа в сутки. Полк каждый день вел бои с гитлеровскими частями, пытавшимися прорваться на запад.

На рассвете 18 марта в полку был получен приказ двигаться на город Трептов, выбить из него противника и расчистить путь дивизии к городку и порту Дееп. Кровопролитным было сражение за Трептов. Многие боевые товарищи Тагана сложили там головы. Погиб и заместитель командира полка Герой Советского Союза И. К. Клименко. С востока к городу беспрестанно подходили в полном боевом составе все новые части, стремящиеся пробиться сквозь окружение, чтобы не остаться в «мешке».

Чуть в стороне, пытаясь обойти город с запада, эскадрон Каскова обнаружил концлагерь. Перебив охрану, конники освободили узников — это были люди разныхнациональностей. Многие из них тут же потребовали оружие. Было роздано более трех тысяч трофейных автоматов.

У первого дома рядом с «максимом» Байрамдурдыева залег француз, в галифе, сапогах немецкого офицера и в полосатой куртке узника. Маленький, с живыми глазами и подвижным ртом, он не переставал улыбаться. Когда ближайшие огневые точки были подавлены пулеметом Тагана, француз уставился на него и спросил, жестикулируя:

— Мосье, вы русский?

— Мосью нет. Я камрад русский.

— О да! Хорошо, хорошо! Товарищ есть русский? — И француз показал рукой на лицо — очевидно, имея в виду смуглую кожу Тагана.

— Я туркмен, русский, советский! Понимаешь?

Француз радостно закивал.

— Да, да! Понимаешь. Интернационал.

— Хё, хё! Интернационал, — ответил, смеясь, Байрамдурдыев, и они вместе — француз схватил худой рукой хобот — покатили «максим» за угол.

Глава VI. ПОБЕДА

Дул свежий ветер. Крупные белые волны обрушивались на бетонную дамбу, далеко уходившую от пляжа в море. Серые чайки кружили над водой, пикировали и взмывали ввысь, заглатывая на лету добычу. Неподалеку от берега покачивалось затонувшее немецкое судно.

Проворно соскочив с коня, Таган бросил поводья, вошел в полосу прибоя и опустил руки в накатившуюся шипящую воду. Зачерпнул ее ладонями, поднес к лицу, понюхал, попробовал на язык. Поглубже втянул в легкие напоенный соленою влагою воздух.

Нет, неповторимы и ни с чем не сравнимы родные запахи воды, земли, воздуха, солнца! «Дома уже удод прилетел — весна, цветут яблони, абрикосы, персики, на полях распустились ромашки и мак. Скоро пойдут тюльпаны», — думал Таган, а конь волновался, тревожно прядал ушами — Азбуке незнакомы были шуршащие в прибрежных камнях и песке морские волны.

Таган тоже видел их впервые в жизни. Чтобы успокоить коня, он сел в седло, тронул шагом, опустил поводья и погрузился в свои думы.

Впереди показались дюны. Скудная растительность напоминала родные пески Аралак-Кума зимой. Но вот на ветку молоденькой сосны вспорхнула с земли серая птичка. Тагану показалось, что на голове у нее хохолок.

«Молла-торгой, — подумал он и тут же усомнился. — Нет, ему не вынести такого холода, и кто видел, чтобы торгой садился на ветку?» Сколько раз молла-торгой был единственным спутником в тяжелых и изнурительных переходах по пустыне. Таган еще мальчишкой, лежа на горячем песке, мог часами наблюдать, как торгой свечой стремительно взмывал ввысь. Таган следил за полетом с затаенной мыслью: «Вот сейчас молла-торгой не забудет ни одного из богов и навечно останется на небе».

У туркмен есть легенда, давшая название торгою — птичке с хохолком, песочного цвета, размером чуть крупнее воробья. В поисках пищи, мошек и жучков торгой, часто махая коротенькими крылышками, поднимается в небо и будто бы перечисляет в это время имена мусульманских богов. Их тысяча, а торгой называет только 999, всякий раз забывая имя последнего, и поэтому вновь спускается на землю, чтобы его вспомнить.

Азбука осторожно переступила через бревно, выброшенное волнами на берег. А Таган размышлял. В последнем письме Алтынджемал писала, что в ауле придумали вместо чая заваривать кожицу, снятую с молодых веток цветущих яблонь. «Астагфурулла!^[14] Надо быстрее кончать войну!» Война… А как смешно он и его сверстники мальчишками играли в войну, бегали к развалинам древней крепости Шахры-Хайбар, окруженной песками Эмин-Кум, что подходят к аулу с северо-востока.

Азбука занервничала, затопталась на месте, забила копытом. Впереди, за дюной, показался колпак подорванного дота-великана. Из железобетонной глыбы торчали скрюченные стальные прутья. На одном из них развевался на ветру красный флаг. Вокруг дота валялись трупы в немецкой форме. «Они начали. Смерть, концлагеря, рабство. Их надо уничтожить, искоренить зло — это справедливо», — подумал Таган, удерживая коня, и повернул обратно.

«Туркмены раньше тоже много страдали. От разных набегов. Арабы, персы, татаро-монголы, снова персы. Отец помнил, как его отец спасал семью от набега иранцев в крепости Геок-Тепе. Набеги кончились, когда пришли русские. При царе, правда, хорошо жили только богатые. После революции народу стало хорошо. Советская власть раздвинула границы моего аула, моей Туркмении, и теперь я, туркмен, на берегу Балтийского моря защищаю свой дом», — рассуждал Таган, подведя Азбуку к кромке воды.

Таган вглядывался в волны, а видел себя рядом с площадкой, на которую колхозные бригадиры свозят с полей дыни. Пычак, едва коснувшись желтой, в прожилках корки своим острым лезвием, с треском рассекает спелую дыню. Сладкий сок, бархатная мякоть тает во рту. «Ай, вей! Сколько ни тверди „мед“, „мед“ — от этого во рту слаще не станет», — шепчет, сердясь на самого себя, Таган и невольно облизывает губы. Он только теперь чувствует, как солона вода Балтийского моря. «Надо войну быстрее кончать — будут и дыни, и мед, и моя Алтынджемал рядом». Услышав конский топот, Таган поднимает голову.

Среди приближающихся всадников он видит Чары Нурсахатова, Дурды Бабаева, Атаджана Рахманова. Его друг Ораз сидит на чужом коне. Они, увидев, как Таган отправился к морю, решили последовать за ним.

— Что делаешь тут один, Таган? — спросил Чары.

— Думаю. Туркмен всегда думает. Правда, думы теперь у него другие. Кто из наших отцов мог держать в мыслях, что мы, туркмены, пройдем на конях столько тысяч километров и будем мыть руки в этом северном море? А сколько отсюда до Геок-Тепе?

— Дней десять на поезде. Без остановки, — сказал Чары.

— А если на коне?

— С год, а то и больше, — ответил Дурды.

— Да, но пока нам еще не домой, на Берлин идти надо, — сказал Таган. — Поехали в эскадрон.

— Не спеши! Поиграй! — в один голос попросили Дурды, Ораз и Атаджан.

Друзья спешились, собрали сухих веток, развели костер. Таган полез в подсумок, достал тюйдюк, заиграл… и перед ним возник двор родного дома.

* * *

К исходу марта — началу апреля ударные части 1-го Белорусского фронта, в состав которых входил 7-й гвардейский Бранденбургский кавкорпус, разгромили сильную группировку «Висла», подавили сопротивление гитлеровцев в Померании и сокрушили их оборону по всему верхнему течению Одера. Советские войска широким фронтом стали по Одеру и Нейсе от Циттау до Свинемюнде и готовились к последней, завершающей битве.

Гитлер поэтому спешно снимал с Западного фронта дивизии, даже целые армии и двигал их на Восток. Советским армиям предстояло прорвать и преодолеть оборону, которая, по данным разведки, состояла из трех глубокоэшелонированных полос по двадцать-тридцать километров в глубину, да еще одолеть особый оборонительный пояс вокруг Берлина.

Конногвардейцы 7-го корпуса двигались от Балтийского моря в район Кюстрина. На ходу проводили учения. Пулеметчики 54-го кавполка обучались стрельбе трофейными фаустпатронами.

16 апреля 1945 года город Кюстрин пробудился от грохота тысяч орудий и тяжелых минометов. Не успел еще стихнуть гром артиллерийской подготовки, как на рубеж немецкой обороны посыпались бомбы. Над линией фронта повисло плотное облако пыли, дыма и яркого пламени, видное на десятки километров.

Едва взошло солнце, как части 47-й армии и 129-го стрелкового корпуса поднялись в атаку, чтобы «подобрать ключи» к воротам в линии обороны по западному берегу Одера. За спинами пехотинцев наготове стояли танковые и кавалерийские корпуса.

Три дня и три ночи не смолкал грохот сражения. Нетерпение конников, ожидающих наступления, передалось их лошадям. Приказ поступил на рассвете, и полки дивизий 7-го кавкорпуса немедленно втянулись в горловину прорыва.

Не ввязываясь в бой, обходя населенные пункты, 14-я Мозырская стремительно двигалась на северо-запад, вырываясь на оперативный простор. Конногвардейцам 7-го корпуса предстояло обойти Берлин и блокировать все коммуникации, чтобы не дать возможности гитлеровским войскам подойти к немецкой столице ни с севера, ни с запада.

Рядом двигались 61-я общевойсковая армия и 1-я армия Войска Польского. К 20 апреля конники вышли к Гогенцоллерн-каналу. Все мосты и переправы были взорваны и уничтожены, плавсредства угнаны на противоположный берег, одетый в гранит. Канал защищали разрозненные регулярные части и отряды фольксштурмовцев. Каждый дом на другой стороне был превращен в огневую точку. Успех дела решали воинская смекалка, внезапность и стремительность действий.

Командиры 54-го полка в бинокли рассматривали острые шпили кирх, здание ратуши, трубы заводов городка Заксенхаузен. Расчет Байрамдурдыева сгоряча продвинулся к самому краю канала, укрылся за грудой камней, но тут же оказался под сильным минометным огнем. Ломакин был ранен, по лицу Ораза текла кровь. Выручил посланный по просьбе Каскова танк, под прикрытием которого расчет отошел в более безопасное место.

В ожидании подхода артиллерии и понтонеров с мостовиками кавалеристы собирали вокруг все, что способно плавать, и мастерили подсобные переправочные средства.

Полковые, дивизионные батареи и гвардейские минометы обрушили на позиции защитников западного берега огневой шквал, и ночью после четвертой попытки отдельным подразделением удалось зацепиться за ту сторону канала. Саперы навели переправу. Полк расширил плацдарм и пошел в атаку. Пока сооружали мост для танков и орудий, кавалеристы, взаимодействуя с пехотными частями, продвинулись к концентрационному лагерю Заксенхаузен и захватили находившийся рядом военный завод «Дойче Аусрюстунгверке» и оружейный склад войск СС.

Байрамдурдыев упросил командира взвода Щипанова назначить его в наряд. Когда парторг эскадрона Жулинский спросил старшего сержанта, почему он не пошел смотреть лагерь, Таган ответил:

— Товарищ парторг, сами знаете, ненависти у меня много. Больше нельзя! Когда зверь человека рвет, смотреть нельзя — стрелять надо. Понимаете, они не люди. Мне на это больно смотреть, знаете? И еще скажу — у нас говорят: «Кровь кровью не смоешь». Правда, товарищ парторг?

* * *

За последнюю неделю боев с деморализованным, но еще до конца не разбитым противником 54-й полк, перерезал железную дорогу Берлин–Штральзунд, автобан Берлин–Росток, передал позиции пехотным частям и продвинулся дальше, теперь уже на юго-запад, охватывая Берлин, перерезал движение поездов Любек–Берлин и транспорта по автомагистрали Гамбург–Берлин.

На подходе к городу Ратенов 14-я дивизия перехватила эшелон Шверин–Берлин с 25 тысячами фаустпатронов новейшего образца. Столько же их было захвачено на воинском складе. Не успели полки разобрать ценный трофей, как в тылу дивизии начался бой. Потрепанная, но далеко не сокрушенная немецкая танковая дивизия, отходившая на запад, наткнулась на конногвардейцев. Одновременно войска, оборонявшие подступы к Ратенову, предприняли контратаку. Завязалось жаркое, кровопролитное сражение. Полки дивизии дрались с противником, втрое превосходившим кавалеристов в живой силе и в шесть раз по количеству танков. Особенно тяжело было в тылу дивизии. Около сотни танков, стремясь прорваться к Эльбе, навалились на конников с тыла. Примеры мужества подавали артиллеристы. Они под губительным огнем выкатывали орудия на прямую наводку и крушили танки врага, сражавшегося еще упорнее от сознания близкой, неминуемой гибели.

Вражеская дивизия была уничтожена, ее командир убит. Понесли серьезные потери и полки 14-й Мозырской. Погиб заместитель командира дивизии Д. Е. Романенко. Байрамдурдыев похоронил ездового, «максим» его был разбит, Азбуку разорвало снарядом.

Получив пулемет и нового коня, Таган на марше оказался рядом с командиром взвода Щипановым. Эскадрон двигался в голове полка по дороге на Ратенов.

— Товарищ старший лейтенант, теперь-то уже скоро конец?

— Как наступит, тогда и будет! А пока смотри в оба. Обидно ведь сейчас умирать.

Перед Ратеновом конники спешились и пошли в атаку. Гитлеровцы согнали на защиту города всех, кто мог держать оружие. Каждый чердак, каждое окно, каждый подъезд и подвал встречали конников стрельбой.

Эскадрон Каскова попал в зону губительного огня и понес потери. Сам старший лейтенант был ранен в руку. Из окон массивного серого здания, скорее всего военного училища, наступавших поливали автоматно-пулеметным огнем. На глазах у старшего лейтенанта упал один боец, за ним второй, третий… Касков сокрушался о товарищах, не скрывая слез.

— Что же я? Не уберег! Перед самым концом войны не уберег! Родные мои, как же так?..

Подошел командир полка Кобяков. Подполковник положил руку на плечо командира эскадрона.

— Не горюй так, Касков! Это война! Война, брат, и она еще не кончилась! Сейчас подошлю тебе подкрепление.

Байрамдурдыев увидел бойцов, оставшихся без взводного, скомандовал им следовать за ним и крикнул:

— Я сейчас, товарищ Касков!

Таган еще не знал, что ушедших за боеприпасами Ломакина и Костю наповал сразила автоматная очередь, пущенная из подвала.

Обежав здание и влетев во двор, Таган прикрыл бойцов, дал им возможность проникнуть внутрь помещения. Тем временем Ораз привел с собой еще людей, те полезли в окна училища, внутри которого уже шла жаркая перестрелка.

Эскадрон двинулся дальше. Байрамдурдыев свернул за угол, попал на площадь, густо обсаженную липами. В центре ее на массивном постаменте возвышалась бронзовая статуя Фридриха II — кумира германской империи. Таган на миг остановился, и тут же рядом разорвался фаустпатрон. Лицо обожгло, резануло по щеке, свело челюсть. Шинель залило кровью, голова разламывалась. Второй фаустпатрон не долетел, но Таган заметил окно, из которого стреляли. Он отодвинул Ораза от пулемета и, пустив длинную очередь, заставил врага замолчать.

— Отходи, Таган, — сказал Ораз, — ты ранен, отходи. Потеряешь сознание — погибнешь. Отходи, Таган-джан!

У старшего сержанта кружилась голова, перед глазами возникали и расплывались разноцветные спирали.

— Будь здесь! Сейчас поднесут ленты! — крикнул Таган другу и стал отползать за угол, утираясь красным от крови платком.

Подбежавший санинструктор отвел его в медпункт.

Там военврач Кравченко осмотрел Байрамдурдыева, сделал перевязку и с первой оказией отправил старшего сержанта в медсанэскадрон. Вскоре Таган был уже в полевом госпитале.

Ожидая, когда его осмотрит хирург, Таган мучился от головной боли, но молчал. Военврач, пробегавший мимо, случайно заметил, как из-под шинели Тагана блеснула Золотая Звезда.

— Товарищ старший сержант, что же вы не скажете? Вы же знаете, что вас мы можем посмотреть вне очереди.

— Спасибо вам, товарищ военврач, — превозмогая боль, тихо сказал Байрамдурдыев. — Я потерплю. Я — как все.

Через несколько дней старший сержант настоял, чтобы его отпустили в полк. Там он узнал, что 30 апреля в 13 часов 50 минут был взят рейхстаг. Накануне, еще в госпитале, Таган слышал по радио, что советские войска достигли Эльбы.

В эскадроне Тагана встретили особенно тепло и радостно. Полк стоял в Ратенове — все ждали сообщения об окончании войны. Байрамдурдыев был удостоен ордена Отечественной войны I степени.

Таган писал письмо домой, когда в полк прибыл генерал-майор Коблов с известием о подписании акта о капитуляции Германии. Но окончательно все поверили в победу, только когда по радио услышали выступление Сталина. Кругом поднялась такая пальба, что можно было подумать — снова началась война. Нет, то армия победителей салютовала сама себе.

Таган ушел в соседнюю пустую, разбитую снарядами комнату. Там, повернувшись лицом на юг, он опустился на колени, не в силах сдержать набегавших слез. Он победил! Он одолел смерть! Он, сын туркмена, — в Берлине! Азраилу не пировать. Перед Некиром и Мункиром ему не держать ответа. Он — победитель и прославлен на веки веков!

Через неделю пришел приказ — лучшие солдаты полка поедут в Москву на торжественный Парад Победы. Эскадрон представляли Николай Щипанов и Таган Байрамдурдыев.

Друзья и командир Касков заботливо собрали в дорогу и дружески проводили в Москву прославленных пулеметчиков, лучших представителей второго эскадрона, 54-го, четырежды орденоносного полка, 14-й Мозырской дивизии, 7-го гвардейского Бранденбургского кавалерийского корпуса.

Глава VII. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мелкие капельки моросящего дождя покрывают лицо, скатываются на грудь, собираются на фуражке, стекают на плечи, попадают за ворот парадного мундира. Утро 24 июня 1945 года выдалось хмурым, но этого никто не замечает. Всеобщее ликование делает его счастливым, неповторимым, незабываемым.

Гвардии старший сержант Байрамдурдыев, правофланговый в ряду, стоит с шашкой наголо в развернутом фронтом к Мавзолею кавалерийском полку.

Таган видит, как трибуны Красной площади заполняются нарядными, счастливыми людьми, знает, что такие же ликующие толпы запрудили центр и все прилегающие к нему улицы. За месяц — он жил и готовился к параду в Военной академии имени Ворошилова — Байрамдурдыев познакомился с москвичами, узнал их доброту и хлебосольство.

Сейчас пробьют куранты, и на площади появится прославленный полководец земли Советской — маршал Георгий Жуков. «Не в пешем строю и не на танке — на коне», — думает Таган. Другой знаменитый полководец, маршал Константин Рокоссовский — «Мой командующий! Сейчас проедет совсем близко!» — отдаст рапорт, и сводные полки победоносных фронтов с развёрнутыми боевыми знаменами начнут торжественный Парад Победы на Красной площади. На той самой, с которой соединения — участники ноябрьского парада 1941 года — уходили прямо на передовую.

Чеканят шаг роты и батальоны сводных полков, несут перед собой 360 победоносных знамен. Рядом с Таганом в тесном строю шагают люди разных национальностей, коммунисты и комсомольцы.

Под бурные аплодисменты трибун оставляют Красную площадь последние шеренги моряков, по традиции вот уже двадцать восемь лет замыкающих парадные шествия, и гигант оркестр смолкает. Над площадью повисает короткая, наполненная ожиданием чего-то особенно значительного тишина. Трибуны, освещенные на миг пробившимся сквозь тучи солнцем, затихают. Внезапно тишину взрывает барабанный бой. На Красную площадь вступает специальная рота. В руках каждого солдата склоненное долу знамя поверженного врага. Концы полотнищ скользят по мокрой брусчатке, по следам, только что оставленным на ней победителем.

Таган это знает, он видел роту на генеральной репетиции. И сейчас, удаляясь от храма Василия Блаженного к Москве-реке, он каждым нервом ощущает, как замирают в волнении трибуны.

Но среди победителей нет Кулиева, нет Мурада, нет Арзуманова, Репина, Клименко, Ломакина, Кондакова, Романенко, нет совсем еще юного, только начавшего жить Кости. «Они — цена нашей Победы», — думает Таган.

Тем временем специальная рота равняется с Мавзолеем. Четкий поворот направо — и герои войны, шеренга за шеренгой, на камни, к подножию Мавзолея, швыряют захваченные в боях знамена поверженных полков и частей.

Среди знамен — личный штандарт Гитлера. Акт символичен — что еще так точно и выразительно могло подвести итог второй мировой войны?!

* * *

По мере приближения поезда к станции Геок-Тепе старший сержант Байрамдурдыев, получивший после Парада Победы двухмесячный отпуск, волновался все заметнее.

В Москве, да и в пути, парадный мундир, специально для него сшитый особым портным, и сверкающая Золотая Звезда были причиной того, что Таган постоянно оказывался в центре внимания. И потому держался степенно и с достоинством. Но когда за окнами вагона замелькали знакомые поля, Таган забегал по вагону, как мальчишка.

О своем приезде он не сообщил, и поэтому на станции его никто не ждал. Байрамдурдыев сошел на перрон с чемоданом в руках. Он поворачивался к людям так, чтобы меньше было видно Золотую Звезду. Не успел он осмотреться, как услышал сзади чей-то голос:

— Вай, вай! Смотрите, Герой! Из наших? Ты не узнаешь?

— Нет. Что-то не припоминаю, — ответил старческий голос, настолько похожий на голос отца, что Таган невольно обернулся.

— Эс-салам-алейкум, всем вам!

— Алейкум-салам! — ответил яшули, почтенный старик. Остальные закивали. — Ты откуда будешь, славный джигит?

— Мне кажется, я узнаю его, — сказал, не ожидая ответа Тагана, работник райкома партии. — Он из колхоза «Большевик».

— Вот теперь и я узнал. — Добрая улыбка озарила лицо седобородого яшули. — Ты сын Байрама Дурды.

Таган и не заметил, как вокруг него собралась толпа. Посыпались вопросы. Яшули спросил:

— А в Берлине ты был, сынок?

— В Берлине был только после Победы. Наша часть окружала его с северо-запада. Мы на конях от Сталинграда до немецкого города Ратенова прошли, — рассказывал Таган.

В это время все руководство райкома уже собралось на станции. Даже совсем незнакомые люди приглашали Тагана в гости. Он отказывался — ему так хотелось как можно скорее попасть домой, увидеть свою Алтынджемал, но его не отпустили. По дороге зашли в райисполком.

Домой Таган попал лишь к заходу солнца. Его подвезли на райкомовской автомашине. На этот раз вопреки пословице «Дурные вести крылья имеют, а хорошие ногами ходят» в родном ауле каждый уже знал о его приезде. Мальчишки, караулившие на бугре, еще издали увидели машину и с криками помчались по домам предупредить старших.

Таган сразу же заметил, как в нескольких домах одновременно задымились тамдыры^[15], выбрасывая вверх высокие столбы пламени и огненных искр, тут же превращавшихся в легкий дым.

Подъехав к дому, он не узнал его. Все было убрано по-праздничному. От самой дороги до порога дома разложены ковры, кругом уже собирался народ, разодетый, как в день новруза — новогоднего праздника. Все горячо жали Тагану руки, обнимали его, поздравляли с высоким званием Героя, с возвращением домой.

Алтынджемал вышла навстречу с мокрыми от слез счастья глазами. Одета она была в платье из красной кетени и пуренджик^[16] без украшений. Таган обнял жену, и тогда из глаз Алтынджемал неудержимо, как весной вода в арыке Секизяп, полились радостные слезы.

Той, устроенный колхозниками, длился до позднего вечера, и Таган снова и снова рассказывал о Победе. Было очень шумно и весело. Один только раз наступило замешательство. Дальний сосед, родом из аула, но ушедший из колхоза работать в Геок-Тепе, хитро прищурившись, неожиданно спросил:

— Таган-джан, а скажи нам, какие трофеи ты привез с собой из Германии? Чем Алтынджемал порадовал?

— Безопасную бритву, — ответил Таган просто, еще не подозревая подвоха в заданном ему вопросе.

— Вах, вах! Что я слышу? С войны одну бритву привез?

— Подарки привез, но все в Москве купил. А в Германии мне только бритва понравилась. — И, переменив тон, строго сказал: — Я ведь не какой-нибудь аламанщик^[17]. Я — советский солдат, который богатство любит своими руками делать.

…За время отпуска вместе с партийными и советскими руководителями Таган побывал во всех тридцати двух колхозах района. Он рассказывал о том, как воевал, как получил Звезду Героя, о Параде Победы, о Москве. Во время этих поездок Таган понял, сколько надо еще сделать, чтобы колхозы, которые война лишила мужских рук, встали на ноги, обрели прежнее благополучие.

Вот отчего старший сержант Байрамдурдыев после демобилизации отклонил лестные предложения остаться работать в Ашхабаде.

— Из колхоза на войну ушло сто пятьдесят пять мужчин, вернулось около сорока, и многие инвалидами, — объяснил он свой отказ в ЦК. — Я думаю, долг каждого из нас помнить о погибших и работать в колхозах так, чтобы их родным жилось хорошо.

«Молва изо рта в рот, как ветер идет». Поэтому, как только Таган возвратился домой, колхозники решили в тот же вечер сойтись на общее собрание. Таган не успел и глазом моргнуть, как его единогласно избрали башлыком — главой колхоза.

«Нелегкое дело легло на плечи. Собирался работать обыкновенным колхозником, а стал председателем. Колхоз за время войны здорово обеднял. В домах мало что осталось: драгоценности, украшения, ковры сданы в фонд Победы. Шерсть ушла на носки, валенки, варежки для солдат», — думал Таган в ту ночь. Он знал, что на той, устроенный по случаю его возвращения, люди приносили кто курицу, кто петуха, кто фунт муки, а кто и последнюю миску риса.

Просидев несколько дней подряд с бухгалтером, изучив документы, познакомившись с несложным хозяйством колхоза, поговорив с яшули аула, Байрамдурдыев принял первое решение.

Возвращающиеся с работы домой колхозники увидели председателя, бухгалтера и счетовода… в фартуках у дымящихся котлов. Вспоминая эскадронного повара Гришу с его неизменным «раз, раз — следующий», Таган пригласил к котлам людей и объявил, что отныне и до лучших времен каждый, кто выйдет на работу, будет получать за счет колхоза пиалу пшеничной каши.

Затем на общем собрании колхозники узнали о втором решении нового председателя — сократить посевную площадь под зерновыми и на освободившихся землях выращивать овощи. Все понимали, как это было выгодно. Но с еще большей радостью колхозники приняли предложение председателя временно использовать приусадебные участки, где когда-то рос вырубленный за эти годы на топливо виноград, под пшеницу. Осенью в каждом доме появился хлеб.

Председатель Байрамдурдыев вместе со всеми работал в бригадах, ходил по полям. Знакомая с детства земля заставляла Тагана сейчас думать о ней совсем по-другому. На юге, как и прежде, лежали темные громады гор Эрек-даг, Улидене, Гиё-уджик, увенчанные белыми тельпеками^[18], на востоке и севере тянулись барханы Аралык и Эмин-кумов, между ними простирались колхозные угодья. Все, как и прежде, до войны, кроме дум — думы были новыми, они волновали, увлекали. Таган искал, как можно заставить ту же землю родить лучше, приносить людям больше пользы.

Еще дули холодные ветры, на дворе стоял февраль первого послевоенного года, а новый председатель колхоза «Большевик» отправился в Ашхабад к агрономам и ученым, чтобы получить у них подтверждение своим мыслям. Ученые посмотрели земельные карты, посовещались и решили: да, на землях колхоза «Большевик» выгоднее выращивать овощи. Не без труда Байрамдурдыеву удалось получить для колхоза первый грузовик, а вскоре и трактор.

Колхозники воспряли духом. В короткий срок они восстановили скотный двор, подняли парники для рассады — и количество трудодней сразу возросло.

Первая же осень принесла колхозникам успех и доходы. К новому году на скотном дворе появились коровы, овцы, козы, верблюды. На отчетном собрании Байрамдурдыев сумел убедить своих односельчан насадить вдоль арыков аула тутовые деревья и заняться разведением шелковичного червя.

Имя нового председателя колхоза «Большевик» все чаще стало упоминаться на совещаниях и слетах колхозников района. Через год трудящиеся Геок-Тепе выдвинули и избрали Героя Советского Союза Тагана Байрамдурдыева депутатом Верховного Совета Туркменской ССР.

* * *

Урожай второго года закрепил первый успех, и теперь уже не было никаких сомнений в том, что профиль колхоза найден верно. Байрамдурдыев попросил руководителей района направить его на годичные курсы в республиканскую школу овощеводов. Председатель колхоза «Большевик» стал просто учеником Таганом, который получал одну пятерку за другой.

Но вот страшное бедствие обрушивается на республику. В ночь на 6 октября 1948 года огромной силы землетрясение превращает столицу Туркмении в руины. Разрушены многие села и аулы вокруг.

Таган, высвободившись из-под обрушившегося потолка, заспешил в родной аул. Он бежал, шел, снова бежал и снова шел, не останавливаясь ни на минуту. Кругом чернела ночь, а от Багира, где была школа, до дому было не менее сорока пяти километров. В войну он столько проходил за день на коне.

Мучила жажда, силы покидали Тагана, но он шел, как на войне, неумолимо шел вперед. К дому добрался лишь с рассветом. На деревянном топчане во дворе, где летом так приятно было отдыхать и пить чай, лежала с перебитой ключицей его Алтынджемал и старший сын Джумадуры, которого сильно придавило упавшим бревном. Чуть поодаль он увидел прикрытые кошмой тела. То были сестра и мачеха. Из-под обломков дома еще надо вытащить двух сыновей и старшего брата.

Таган бросился разбирать завал, откидывать кирпичи, сбрасывать саманную штукатурку, растаскивать доски. Из-под ногтей его сочилась кровь, горло драло от пыли, мучила жажда, но Таган не останавливался и, наконец, из-под обломков извлек раненого сына Мухамеддурды и тела брата Реджепа и младшего сына Аннадурды.

Громадное несчастье обрушилось на колхоз, многие семьи оплакивали погибших. Большинство глинобитных построек было разрушено, оба трактора основательно помяты. Уже на другой день обнаружилось, что в арыке стало заметно меньше воды.

Но именно в те тяжелые дни Тагану помог опыт войны. Похоронив родных, успокоив односельчан, Таган возвратился на курсы. В октябре того же года он приехал домой со справкой об окончании курсов с отличием. Была зима, но Байрамдурдыев тут же принялся за дело.

Надо было наладить контакт с агротехническими организациями и машинно-тракторными станциями района, заручиться их поддержкой, раздобыть хорошие семена овощей, собрать и вывезти на поля естественные удобрения.

Чтобы со всем этим справиться, Байрамдурдыев обратился за помощью к коммунистам. На собрании рассказал о своих планах. Закончил доклад словами:

— Я так считаю и призываю вас разделить со мной это мнение: если колхозник богат — значит, богат и колхоз, если колхоз богат — богата его республика, а республика богата — значит, богата и наша Родина. К этому именно мы и должны устремить все наши помыслы.

К концу 1949 года о колхозе «Большевик» заговорили за пределами района. Колхоз попал на доску Почета, а его председатель за высокие урожаи сортовых семян овощей и бахчевых культур был награжден значком «Отличник социалистического сельского хозяйства».

В это время по всей стране выдвигали народных кандидатов в депутаты высшего органа власти. Был образован и Геок-Тепинский избирательный округ.

— Нашему колхозу выпала большая честь, — открыл собрание колхозников секретарь партийной организации Меджанов, — выдвинуть кандидатов в депутаты Верховного Совета.

Под бурные аплодисменты собравшихся Меджанов назвал имена руководителей партии и Советского правительства. А когда аплодисменты стихли, слово попросил Пиркули Бегмурадов.

— Я предлагаю также выдвинуть кандидатом в депутаты Совета национальностей по нашему избирательному округу башлыка нашего колхоза Героя Советского Союза Тагана Байрамдурдыева. Он очень достойный человек.

Таган волновался, слушая, как по-доброму говорили о нем колхозники. Волновался и думал: «Надо сеять хлопок. Это даст еще больший доход. Сразу вдвое трудодень повысится. Вот тогда и говорить можно будет с людьми о расширении посевных площадей, и об освоении песков, и о выгоне отар на зиму в Каракумы…»

Через несколько дней, 27 февраля 1950 года, под вечер, по дорогам и тропам к новому клубу сельхозартели имени Куйбышева на автомашинах, группами и в одиночку, пешком и на велосипедах двигались колхозники. Нарядное здание было празднично украшено портретами вождей, лозунгами, коврами. Над входом белыми буквами на красном полотнище выведены слова: «В Советском Союзе, меж равными равный, свободен и счастлив туркменский народ».

Избиратели встретились со своим кандидатом. Выступлений было много, потом слово попросил Таган. Кавалерийскую кубанку из черного каракуля он оставил на стуле, оправил солдатскую гимнастерку, на которой красовалась Золотая Звезда, ордена, медали, и твердым шагом вышел на трибуну. Гладко выбритая голова, высокий лоб, ясные глаза на крупном, со шрамом через правую щеку лице, небольшие черные усы и молодцеватая выправка сразу привлекали внимание. Таган поблагодарил всех за оказанное доверие и вынул из нагрудного кармана лист бумаги.

— Дорогие товарищи, в конце выступления я хочу прочесть вам стихи нашего прославленного поэта Якуба Насырли.

Глава VIII. АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ

Летом 1950 года, когда по всей стране прошло укрупнение сельскохозяйственных артелей, колхоз «Большевик» объединился с колхозом «Герельде». Два разросшихся аула слились в одно село, в правлении появились свободные средства. Колхозникам выдавали ссуды на строительство каменных домов. Нашлись деньги, чтобы пробурить скважину, давшую колхозу сразу вдвое больше воды, поступавшей на поля и мелеки — приусадебные участки. Вскоре в селении появился водопровод.

К весне следующего года во многих дворах зацвели молодые фруктовые деревья и виноградники. На скотной ферме уже не хватало места, на выпасах гуляло свыше четырех с половиной тысяч овец. Байрамдурдыев радовался — можно было двигаться дальше. Но жизнь решила иначе.

Соседняя сельхозартель имени Жданова объединила пять колхозов. Образовалось огромное хозяйство, руководить которым оказалось не так-то просто. Некоторые пробовали — не получилось. И тогда ждановцы стали просить районное руководство, чтобы их председателем стал Байрамдурдыев.

Для колхозников «Большевика», как и для Тагана, это было неожиданностью. На собрании они говорили и спорили до хрипоты, пока представитель райкома не посоветовал спросить мнение самого Байрамдурдыева.

Перед собранием Таган долго разговаривал с женой. По ее грустному лицу нетрудно было догадаться, что она совсем не рада тому, что может произойти. Таган и сам был озадачен — так хорошо пошло дело в своем колхозе… Но умом, да и душой он понимал, что соседний колхоз почти втрое больше, и, значит, у него перед государством будет втрое больше обязательств. Ведь и депутатом в Верховный Совет его избрали не только колхозники «Большевика»!

Выступление Байрамдурдыева было немногословным. Он напомнил односельчанам, что «право соседа — право бога». Кто-то еще вспомнил, что «не смейся, когда сосед в беде, — придет очередь и к тебе». Последней выступила уважаемая в колхозе доярка Алты Айдогдыева. Смысл ее выступления сводился к тому, что «в несчастии сосед — подмога, и нельзя иначе, мы ведь все советские люди — братья». Собрание в конце концов решило отдать своего председателя соседям, но на время, как бы в долг.

* * *

Таган Байрамдурдыев еще с войны хорошо помнил: «Ничто так не окрыляет, как первый успех. Любая, даже самая маленькая победа — это прежде всего моральное торжество воина». «А сегодня трудное положение в колхозе — каждый дайханин чем не воин?» — рассуждал Таган и с первых же дней начал решительно действовать. Он мобилизовал все силы и бросил их на хлопок и овощи — испытанные им и хорошо знакомые сельскохозяйственные культуры.

Осенью, в конце ноября, председателя колхоза имени Жданова пригласили в Ашхабад на слет передовиков села. Домой Байрамдурдыев возвратился с удостоверением и значком «Отличник социалистического соревнования хлопкоробов».

В своем докладе Байрамдурдыев сообщил колхозникам, что теперь главная цель — добиться повышения личной ответственности каждого колхозника за порученный ему участок.

— Если говорить о нашем колхозе, то это в первую очередь относится к поливальщикам, — разъяснял Байрамдурдыев. — Есть у нас еще такие, что, пустив воду на делянку, уходят на другой ее конец и там спят до тех пор, пока вода не коснется их ног. Проснувшись, перекрывают воду, пускают ее на другую делянку и снова доказывают пословицу: «Хочешь узнать, кто ленив, пошли на полив».

— Правильно! Верно говоришь, башлык! — раздалось сразу несколько голосов из зала.

— Да снизойдет на твою голову благодать самого Хыдыра, Таган-джан, — громко сказал седобородый яшули, сидевший как почетный гость в первом ряду.

Таган посмотрел в сторону говорящего и продолжал:

— На слете также говорили и о том, что надо усилить борьбу с феодально-байскими пережитками: калым, насильственная выдача замуж несовершеннолетних девушек — ведь это бывает у нас. Вот я и предлагаю — пусть за это дело возьмутся яшули. К ним все станут прислушиваться. — И, не почувствовав реакции зала, сменил тему. — Товарищи, нам предстоит закрепить успех по хлопку. Для этого надо правильно использовать хлопко-люцерновый севооборот. Под пшеницу найдем новые земли. Отвоюем у песков! Ранней весной получим в МТС машины. Сроем ближайшие к полям барханы. Посеем арбузы ц дыни. Осенью разровняем площадки, а следующей весной на этих землях высеем пшеницу.

Зал молчал. Байрамдурдыев понимал, что не сразу колхозники могут поверить и принять его планы.

На первый взгляд, действительно, многие задачи казались неразрешимыми, но общий дружный труд победил, и сельхозартель имени Жданова стала одной из лучших в районе.

И снова общее собрание — теперь уже ждановцы просили Тагана Байрамдурдыева остаться у них, но Байрамдурдыев возвратился в родной колхоз.

* * *

Еще не везде цвели урюк и миндаль, лишь на солнечной стороне набухали тугие почки тутовника и винограда, а председатель колхоза «Большевик» в теплом халате, пушистом черном тельпеке, в сапогах ходил по полям и угодьям, которые не видел два года.

Хотелось, учитывая погодные условия и состояние земли, точно определить срок и своевременно начать впервые в колхозе посадку раннего картофеля, освоить способ правильного внесения под весеннюю вспашку суперфосфата. Это было новым, а многие колхозники относились к минеральным удобрениям осторожно, иные даже с опаской. И верно, дело сложное: точно не выполнишь агроинструкцию — толку мало, перестараешься — все сгорит. А надо было начинать.

Из-за тутовых деревьев, стоявших по обе стороны арыка, выехала грузовая автомашина, остановилась перед полем. Шофер вылез из кабины, подошел к Байрамдурдыеву.

— Башлык, в правление приехали люди, говорят — агротехники из района.

— Смотри какие! Я их к обеду ждал, а они пораньше приехали. Кто в правлении есть? Чаем угостят?

— Как же! Я вчера в Геок-Тепе ночевал. Сегодня утром конфеты в ларек привез.

В правлении, в жарко натопленной комнате бухгалтера, агротехник и его помощник допивали третий чайник. Байрамдурдыев поздоровался, присел, отхлебнул из поданной ему пиалы и сразу приступил к делу. Много вопросов надо было решить с ними. Предстояло вложить немалый труд, чтобы и это хозяйство стало передовым.

Байрамдурдыев с колхозниками «Большевика», используя науку и опыт передовиков республики, из года в год повышали свои обязательства. Доходы колхоза росли.

Близился к концу 1955 год. После заседания правления, на котором подвели годовые итоги, Таган возвращался домой в приподнятом настроении. Полы его халата развевались, ветер дул в лицо, а Таган пел. Ему было чему радоваться. Общий доход колхоза за последний год вырос вдвое, значительно увеличилось поголовье крупного рогатого скота, на выпасах гуляло уже более семи тысяч овец. Личные хозяйства колхозников тоже были в достатке.

В темноте Таган пнул ногой что-то мягкое, нагнулся, потрогал — то был каравай свежего чурека. Таган поднял хлеб и сошел с дороги в ближайший двор. Его облаяла огромная туркменская овчарка, но, признав, умолкла. Отдав подобранный хлеб хозяйке, которая появилась на крыльце добротного каменного дома, Таган снова вышел на дорогу; тут он вспомнил разговор, который состоялся у него с женой прошлой осенью.

В тот день Алтынджемал, как всегда, встретила его у порога дома. Тут же подала кундук^[20] и полотенце. Не успел он переодеться, как жена уже расстелила сачак, принесла свежий чурек, сладости, поставила пиалу и чайник с горячим, только что заваренным зеленым чаем. Как только Таган отставил пиалу в сторону, Алтынджемал принесла полные миски дымящейся шурпы, бараньей ковурмы с картошкой, сюзьмы^[21], потом угостила дыней, оставленной на зиму.

Таган чувствовал, что жена готовится к какому-то важному для нее разговору. Не потому, что испекла сегодня свежий чурек, хотя последний раз тамдыр дымился у них в доме только вчера, и угостила дыней. Он хорошо знал свою Алтынджемал, искренне любил ее и безошибочно угадывал, что ее что-то волнует. Как только Таган поблагодарил за еду, жена тут же присела рядом на корточки, подсунула мужу под бок подушку, чтобы ему было поудобней, и заговорила, явно начав издалека:

— Видела Токга-ханум. У отца ее зятя гости собирались. Все до одного яшули. О тебе много говорили. Хвалили. Народ тобой доволен. И в колхозе, и в районе.

— А чем ты недовольна, моя дорогая Алтынджемал? Скажи сразу. Я знаю, что «одна женщина хитрее сорока мужчин», но ведь я башлык, — улыбнулся Таган.

— То-то! Башлык, да только для других!

— Другим делай добро — оно и к тебе придет. Но я не понимаю, чего тебе не хватает?

— Ну как же, мой дорогой! Посмотри кругом — последний колхозник каменный дом строит, а мы в глинобитном живем.

— А, ты вон о чем! Но разве тебе тесно? Нам с тобой хорошо, и детям есть где жить…

— Ты вспомни своего отца, да будет ему земля пухом! Всю жизнь работал, но дом у него какой был…

— А ты вспомни Аяз-хана, моя дорогая. Мне никто никогда не скажет: «Смотри на чарыки свои, Аяз-хан!»^[22] И потом, вспомни ты своего отца, и ему пусть земля будет пухом! За всю свою жизнь он ведь ни разу не надел незалатанного халата. А у нас есть все. Мы и дети наши обуты и одеты. У тебя нарядов сколько хочешь и украшения есть…

— Но почему, Таган, дом наш должен быть хуже других? Разве мы хуже остальных?

— Нет,дорогая, мы не хуже. Но вот насчет последнего колхозника ты не совсем права. Ты хотела сказать, что многие построили и строят себе каменные дома, но последний колхозник еще не построил. Вот когда мы с тобой отгуляем у него на тое, тогда и начнем свой дом закладывать. И давай не будем об этом сейчас говорить.

Жена пожала плечами, покачала головой, вздохнула и ушла к детям.

Сегодня Таган вспомнил о том разговоре — пришло время. Теперь и он может построить себе каменное жилье.

Полностью дом, двор с пристройками, садом и виноградниками был обновлен к ноябрьским праздникам 1956 года. Отпраздновали это событие вместе с годовщиной Октября. А на следующий день в колхоз пришло сообщение, что Указом Президиума Верховного Совета Туркменской ССР председатель колхоза «Большевик» Таган Байрамдурдыев за досрочное выполнение плана хлебозаготовок и хорошие показатели по урожайности и сбору хлопка-сырца, овощей и винограда награжден Почетной грамотой.

Дома Таган обнял Алтынджемал и сказал:

— Вот видишь, жена, верно мы с тобой все делаем. Правильно живем. Будь сейчас с нами наши отцы — не краснели бы.

За успехи в сельском хозяйстве, особенно в хлопководстве, Туркменская Советская Социалистическая Республика была награждена орденом Ленина. Байрамдурдыева за его работу удостоили ордена Трудового Красного Знамени.

Перед отъездом в Ашхабад за орденом Таган был невесел, Алтынджемал видела это, но причины понять не могла и не спрашивала.

В зале Президиума Верховного Совета, где передовикам сельского хозяйства вручались правительственные награды, Таган получил орден одним из первых. Но по мере того, как к столу председателя подходили люди, лоб Тагана все глубже прорезала суровая складка.

Герои Социалистического Труда, кавалеры ордена Ленина в большинстве своем молодые, безбородые и безусые, но все с образованием. Впервые Таган начал думать об этом летом прошлого года. И сейчас, сидя в первом ряду как почетный гость, он перебирал в памяти цифры колхоза «Большевик», только не его, а Ильялинского района Ташаузской области. Этот колхоз буквально за несколько лет из отстающих вышел в передовые. И причину этого никто не скрывал — в колхоз из города приехали люди с высшим сельскохозяйственным образованием. И некоторые соседи по району, когда к ним приезжали специалисты, возвращавшиеся из вузов, быстро уходили вперед. «Как быть? Что делать? Ведь науку одолеть — это не одну книгу прочесть, — думал Байрамдурдыев. — Одним умом не проживешь. Это раньше говорили: „Знание — половина ума“. Теперь надо говорить: „Ум — только половина знаний“».

С такими мыслями возвратился Таган домой. Все поручения Алтынджемал он выполнил. Привез подарки ей и детям. Но был явно чем-то озабочен. Это заметила даже соседка, которой Алтынджемал сказала: «Вершина гор без дымки не бывает, мужская голова — без дум».

* * *

Слух змеею полз по селу из дома в дом. Поначалу никто в него не верил. Потом, когда говорящий ссылался на авторитетное лицо, сообщившее ему новость, — удивлялись. Новость и впрямь была настолько странной, что казалась неправдоподобной.

— Вах, вах! — прикусив уголок платка, говорила круглолицая толстушка из бригады животноводов. — Подумать только! Бедная Алтынджемал! Как же теперь она будет? Нет, гельнедже^[23], Таган-джан ее очень любит, не может того быть. Не поступит он так.

— Любить-то он ее любит, но справедливость любит больше. Поэтому и уходить собрался.

— А как же наш колхоз? Что с ним будет? Кого новым башлыком изберут?

— Да ведь и говорят, что уходит, чтобы колхозу помочь! Как это понять — вот и я сама ума не приложу.

А в это время на поле, неподалеку от стана третьей бригады, поливальщики рассуждали меж собой.

— Разговоры все это. Кто ж от добра и положения сам бежит? Не верю я! — И говоривший, решительно мотнув головой, сплюнул в борозду.

— То-то и оно! А вот уходит. Через неделю собрание будет. Кого порекомендуют? — с сожалением в голосе произнес тот, кто был помоложе. — С Байрамдурдыевым все было ясно. Спокойно.

— Да нет! Верить болтовне нельзя. Вчера грамоту получил, орден, депутатом районного Совета снова избрали, а сегодня… Может, его снимают?

— То-то и оно, что нет! Говорит, сделал все, что мог, теперь другие пусть дальше колхоз ведут.

Вечером того же дня, зайдя на почту к своему другу, молодой учитель первым делом сказал:

— Ты слышал? Куда ни зайдешь, везде об одном говорят.

— Конечно, мой дорогой, башлык-то хорошим был. А теперь что будет — неизвестно. Он так дело ставит, что из своих никого не изберут. С образованием, говорит, председателя надо. Значит, пришлют из города. А кого? Никому это не известно. Вот и волнуются. Ты лучше скажи, отчего он так сразу, неожиданно, в разгар лета? Ломаю голову — причины найти не могу.

— Вай, зачем искать дохлого ишака^[24], когда все ясно? Просто он смелый, сильный и порядочный человек. Я лично его еще больше уважать буду. Раз принял решение, нечего ждать и колебаться. Тем более что оно правильное. А что, как ты говоришь, в разгар лета, так тебе же известно, что в колхозе год весной делается. Собрать да убрать — кто не сможет?

— А все же интересно, что колхозники скажут?

На этот раз экстренное собрание членов сельхозартели «Большевик» было очень коротким. Председатель правления прочел вслух свое коротенькое заявление и к нему ничего не добавил. Сказал только, что остается жить и работать в колхозе, не думает никуда уезжать и что двери его дома, как и прежде, открыты для каждого, кто пожелает быть гостем. Внешне он был спокоен, но волновался, пожалуй, гораздо больше, чем когда шел по льду через Одер.

Домой с собрания Таган пришел молчаливым и задумчивым. Жена не одобряла этого решения мужа, но знала: раз он так поступает, значит, так надо. Только он вошел во двор, как Алтынджемал поднесла ему большую пиалу верблюжьего чала^[25]. Пенящийся чал приятно защекотал в желудке, и тут же обильный пот заструился по лицу Тагана. Сразу стало прохладней, и с этим ощущением пришло чувство облегчения.

На следующий день Байрамдурдыев вышел на работу в бригаду овощеводов. Через неделю избрали нового председателя, приехавшего из района. Он оказался грамотным и толковым — правда, чуточку резковатым в суждениях. Год колхозники закончили отлично. Душа Тагана радовалась. Печалило немного то, что новый башлык, хотя и относился к Байрамдурдыеву с должным уважением, ни разу ни в чем не посоветовался с ним. Другие приходили — по своим делам и делам колхоза. За пиалой чая, между общими разговорами интересовались мнением бывшего председателя, а новый…

Так прошло три года. Как-то под вечер — Таган обрезал в саду виноградные кусты — у дома резко затормозила машина. Хлопнула дверца, распугав кур, и во двор вошел председатель. Спросил, где хозяин, и направился к нему в сад. Алтынджемал засуетилась, хотя кипяток давно булькал в тунче^[26], а подогреть готовую куриную шурпу было делом пяти минут. Разговор за чаем и едой вели на разные темы, но Таган понимал, что не за этим к нему в дом так неожиданно пожаловал башлык.

Поблагодарив за еду, председатель сказал, глядя прямо в глаза Байрамдурдыеву:

— Мы все хорошо знаем, как вас радуют успехи колхоза и огорчают его неудачи. Знаем, сколько вы сделали полезного. Сейчас мы собираемся значительно увеличить поголовье скота. Специально приглашаем на работу в колхоз ветфельдшера. Значительно расширим скотные дворы. Вот мы и решили пригласить вас возглавить это дело, Таган-ага^[27].

Байрамдурдыев прожил на свете полвека, но так к нему обратились впервые. Глаза его заблестели, он погладил седую бородку, которую совсем недавно стал отпускать, и без всякой дипломатии сразу принял предложение башлыка. Таган был уверен, что справится с новым делом. И только попросил несколько дней, чтобы съездить в Ашхабад, кое-кого повидать, кое с кем поговорить, собрать литературу, объехать передовые животноводческие хозяйства.

За два года молочнотоварная ферма колхоза стала неузнаваемой. Появился новый скотный двор, развели свиней, удои на каждую фуражную корову возросли до двух тысяч килограммов, кормление и содержание скотины поставили на строгую научную основу. Из соседних колхозов приезжали поучиться, посмотреть, как работает Байрамдурдыев.

Но Таган с каждым годом все отчетливее ощущал, что его призвание — поле. Откровенно сказав однажды об этом председателю, Таган получил его согласие, передал ферму молодому зоотехнику и снова взялся за книги.

* * *

Шум, какой бывает обычно в любой студенческой аудитории во время перерыва, быстро унимался. В дверях стоял декан факультета растениеводства. В Туркменском сельхозинституте имени М. И. Калинина шли заключительные лекции Народного университета сельскохозяйственных знаний. Вслед за деканом в аудиторию поспешно вбежал бригадир Бахарденского колхоза. Он сел рядом с Байрамдурдыевым и, словно бы извиняясь за опоздание, сказал:

— По радио передают — к утру по Ашхабадской области ожидается резкое понижение температуры. Возможны заморозки.

Темой лекции было: «Влияние различных минеральных удобрений на рост и вызревание бахчевых культур», но Таган плохо слушал. Он то и дело посматривал на часы, а как только лекция закончилась, выскочил из аудитории. На проходившем рядом шоссе поймал попутную машину и помчался домой.

Колхозники «Большевика» первыми в районе высадили рассаду капусты, огурцов, помидоров, свеклы, баклажанов. Рассада хорошо принялась, а теперь заморозки грозили погубить ее. Когда Таган переступил порог правления, там уже собрался народ. Бригадиры громко обсуждали, что делать. А у Байрамдурдыева решение уже было готово.

К вечеру все село сшивало камышовые маты, которыми прикрывали делянки. Школьники стаскивали к ним хворост, машины подвозили саксаул, чтобы под утро развести вокруг костры. В райкоме тут же узнали о мерах, принятых в «Большевике», и многие колхозы последовали этому примеру.

Наутро, когда беда миновала, секретарь райкома прислал свою машину, чтобы она отвезла Байрамдурдыева в Ашхабад на лекции.

В июле 1966 года, когда слушателям двухгодичного заочного университета вручали дипломы, представитель Министерства сельского хозяйства республики рассказал всем о находчивости агронома колхоза «Большевик» и заключил:

— Так что, товарищи, знания — это хорошо, но без любви к делу они лишь семена, которые не дают всходов.

За последние годы Таган-ага трижды побывал в Москве. Два раза его награждали за высокие показатели в овощеводстве медалями ВДНХ, потом он в составе делегации ТССР принимал участие в праздновании 20-летия Победы над фашизмом и в Международной встрече ветеранов войны.

Не забывал Таган и фронтовых друзей. Он узнал новый адрес бывшего комэска Каскова, и между ними завязалась переписка. Касков рассказывал о своей работе на Кыштымском радиозаводе, Таган — о делах в колхозе. Последнее письмо было посвящено новой школе, отстроенной по кубинскому проекту и получившей имя односельчанина Нурмурада Сарыханова, известного туркменского новеллиста и героя войны, погибшего в Молдавии.

С друзьями по эскадрону — Нурсахатовым, Чарыевым, Бабаевым — Таган также поддерживал дружбу, навеки скрепленную войной. Они часто бывали друг у друга.

Таган-ага — добрый человек, внимательный к чужой беде, отзывчивый. Об этом хорошо знали не только в колхозе «Большевик». Будучи депутатом Верховного Совета ТССР, Верховного Совета СССР, Байрамдурдыев был внимательным к своим избирателям, помогал им во всем. И сейчас, являясь депутатом районного Совета, он много времени уделяет делам других.

Хотя Алтынджемал и привыкла, что мужа подолгу не бывает дома, последнее время она стала примечать, что он частенько возвращается домой поздно ночью, а то и утром. Женщина не знала, что думать, но мужу ничего не сказала. А тот, видя, как волнуется жена, старался успокоить ее вниманием и лаской. Но тревога Алтынджемал не проходила до того дня, пока в колхоз не приехали пограничники.

В клубе накрыли красной скатертью стол, и полковник торжественно объявил, что в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 июля 1950 года агроном колхоза «Большевик» Герой Советского Союза Байрамдурдыев Таган награждается медалью «За отличие в охране государственной границы». И все узнали, что Таган-ага каждый год, когда в ближайшие погранзаставы поступает новое пополнение, помогает молодым воинам быстрее освоиться со службой в условиях Туркмении: правильно ориентироваться на местности, распознавать следы зверей и птиц, постичь особенности гор и природы.

* * *

Открытие нового колхозного клуба было приурочено к ноябрьским праздникам. Белокаменное здание со зрительным залом на шестьсот человек, стационарной киноустановкой, просторными помещениями для библиотеки и кружков выросло рядом с правлением колхоза и школой-десятилеткой имени Сарыханова.

На празднование 50-летия Октябрьской революции в колхоз приехали почетные гости из района и столицы республики. Среди них были и представители Ашхабадской киностудии. Они привезли с собой документальную ленту.

Колхозники затаив дыхание смотрели фильм о своем ауле, о первых днях колхоза «Большевик», смотрели — и глазам своим не верили… В буднях колхозной жизни все казалось обычным, ничем не примечательным, но, глядя на экран, уносясь в прошлое и сравнивая его с настоящим, люди начинали сознавать, что их повседневный труд и есть то, что делает жизнь краше, богаче, радостней.

В тот вечер у всех были счастливые лица — труд многих отмечен был медалями, наградами, премиями. Зачитали Указ Президиума Верховного Совета ТССР, которым Байрамдурдыеву присваивалось высокое звание мастера-овощевода.

Но Таган-ага — он с детских лет был таким — чем его больше хвалили, тем большие требования предъявлял он самому себе. Слушая Указ, он думал: «Сколько веков у нас говорили — родит вода, не земля. Теперь она есть в достатке, но уже так просто не скажешь. С водой, ценившейся прежде дороже дитя, надо обращаться умно, по-научному».

Действительно, кому, как не агроному колхоза «Большевик», было известно, сколько нового принесла с собою амударьинская вода, пришедшая в Ахал по каналу имени Ленина? Прежде всего, конечно, много полезного, например, немыслимое доселе плодородие, но и принесла трудности — новое в работе.

На полях небывало поднялись грунтовые воды, солью стала покрываться пахотная земля. На мокрых солонцах, которые часто стали не поспевать к посеву, гнили семена или вдруг всходы были такими обильными, что не выдерживали собственной тяжести и падали. Кто из стариков видел такое? Научились промывать пахотную землю, но тут же возник вопрос — куда отводить смытую соль? Скрытый дренаж, коллекторно-дренажные сети на полях. И надо как можно быстрее осваивать это нововведение, иначе отстанешь от других.

Обо всем этом и думал Таган-ага в праздничный вечер 50-летия Великого Октября, сидя за столом президиума торжественного собрания.

То, что он возвратился домой с Великой Отечественной войны Героем, покрыло его имя славой, но всеобщий почет и уважение принес ему честный, самоотверженный труд колхозника, к которому он, как на войне, относился строго, по-солдатски.

Теперь редкие торжества в республике обходились без участия Байрамдурдыева. Его приглашали на юбилеи, торжественные даты, слеты пионеров, съезды комсомольцев, он был неизменным участником сельскохозяйственных конференций, симпозиумов.

В октябре 1969 года Таган-ага был избран делегатом на I съезд колхозников Туркмении и принимал участие в разработке проекта нового Устава сельхозартели. Первый секретарь ЦК Компартии Туркмении в докладе сообщил съезду, что республика досрочно выполнила план сбора и продажи государству хлопка-сырца.

— Следует отметить и достижения двух овощеводческих районов — Ашхабадского и Геок-Тепинского, которые дали половину овощей, заготовленных республикой, и намного перевыполнили планы, — сказал он.

Оба соседа Таган-ага — знатный каракулевод и доярка — поздравляли его. Все знали, что в достигнутые успехи вложен и его немалый труд. Съезд избрал агронома колхоза «Большевик» делегатом от ТССР на III Всесоюзный съезд колхозников.

…Хлопьями падал снег, но порывистый ветер то и дело разрывал тучи, унося с собой снегопад, и сквозь рваные облака пробивались солнечные лучи. Они весело играли на мокрой брусчатке площади. Делегаты Всесоюзного съезда колхозников возлагали венки к Мавзолею В. И. Ленина. Таган-ага поглаживал свою седую бороду, и в памяти проходила вся его жизнь. Вот он увидел командира дивизии, который первым стал на часы у гроба Ленина, потом замелькали лица товарищей, погибших на войне.

Подошли друзья, и Таган-ага сказал:

— Вот здесь, на этом месте, я стоял в строю на Параде Победы. Сколько уже лет прошло с тех пор… Новое поколение выросло. И нужно сделать все, чтобы оно не знало войн.

* * *

— Товарищ секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Туркменистана, товарищ председатель президиума Верховного Совета Туркмении, почетный караул в честь открытия обелиска в память воинов Туркменистана, павших в боях Великой Отечественной войны, построен! — с обнаженным клинком в руках рапортует товарищам М. Гапурову и А. Клычеву начальник почетного караула.

На трибуне, убранной алыми стягами и множеством цветов, руководители партии и правительства Туркменской ССР, Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, знатные люди. Вокруг собрались трудящиеся Ашхабада и воины гарнизона.

После окончания митинга М. Гапуров зажигает огонь Вечной славы. Он вспыхивает в центре пятиконечной звезды из кованой меди. Рядом ритуальная стела — каменная плита с барельефом, изображающая мать-Родину и ее сыновей. Справа и слева от барельефа слова на туркменском и русском языках: «Вечная слава героям, павшим в боях за нашу Советскую Родину!»

Перед величественным обелиском молча, склонив седые головы, проходят бывшие воины. Байрамдурдыев задерживает шаг. Рядом останавливается Герой Советского Союза И. В. Богданов.

— Ну что, Таган-ага, дорогой? Мы с тобой живы, а сколько не вернулось домой. Помнишь — Аннаклыч Атаев, Клычнияз Азалов, Гурген Арзуманов, Иван Клименко, Айдогды Тахиров… Все они тоже могли стать инженерами, строителями, рабочими, учеными… А стали солдатами Отчизны…

— Но, товарищ Богданов, мы ведь никого не забыли. Я так думаю — посмотрите кругом, — и Байрамдурдыев жестом обвел вокруг. — Это все во имя их — нашим детям.

Многолюдна, шумна и нарядна одетая в зелень и цветы центральная магистраль Ашхабада — проспект Ленина. В праздничном убранстве огромный корпус Государственного Туркменского университета, чуть дальше поднимаются крыши многих жилых домов, административных зданий, леса строек.

— Вы правы, Таган-ага, лучший памятник павшим — наша счастливая жизнь.

К Байрамдурдыеву подходит бывший парторг эскадрона 56-го гвардейского кавполка Ашир Мурадович Кошаев. Они тепло беседуют, а прощаясь, Кошаев говорит:

— Таган-ага, мы на студии снимаем фильм о бывших фронтовиках. Приедем и к вам в колхоз. Когда будет удобно?

— Лучше в июле, Ашир Мурадович.

Кошаев точен, и в один из последних июльских дней на дороге, ведущей от Геок-Тепе к колхозу «Большевик», показываются автомашины Ашхабадской киностудии. Съемочная группа останавливается у дома Байрамдурдыева. Во двор выходит Алтынджемал:

— Джан-эдже^[28], скажите, пожалуйста, Таган-ага дома? — обращается к ней директор картины «Помни».

— Нет, сынок. Он на экзаменах.

Ответ Алтынджемал сразу у всех вызывает интерес.

— Где вы говорите?

— На экзаменах в школе.

— Какие экзамены, джан-эдже? И при чем тут Таган-ага?

— А вы не поленитесь, поезжайте. Школа сразу за клубом. Сами увидите — и не пожалеете. — Алтынджемал улыбается.

Кошаев, который слышал этот разговор, сажает в «Волгу» оператора с директором картины, и они мчатся к школе. Там, перед входом в учебный корпус, на лавочках под тенью пышных акаций, айлантусов и американской гледичии сидят седобородые старики, и среди них — учителя.

На вопрос, где можно видеть Байрамдурдыева, директор школы Анна Аманов указывает глазами на открытое окно класса. За столом сидят завуч Анагельды Чарыев и учителя истории Реджеп Ходжабердыев и Атакули Маммыев. Перед ними стоит Таган-ага и что-то говорит. В руках у него билетик. Таган-ага то теребит листок, то почёсывает бритую голову. Кошаев замечет, что Байрамдурдыев в военном френче, в котором все привыкли его видеть, но на груди нет ни Золотой Звезды, ни значка депутата, ни орденских планок.

— Что это значит? — спрашивает Кошаев директора школы. — Мы со студии. Приехали снимать товарища Байрамдурдыева.

— Вот и хорошо! — говорит Аманов. — Раз вы со студии, то я вам скажу. Таган-ага эти годы учился в вечерней школе. Сейчас он сдает последний экзамен, и мы сегодня выдадим ему аттестат зрелости.

Студийцы начинают соображать, что происходит, но им некогда удивляться — надо немедленно доставить в школу всю группу, чтобы не пропустить отличный сюжет, как они выражаются — «быстро уходящий объект».

Таган-ага вышел из класса, утирая платком голову. Первым встретил его учитель английского языка Таган Салпиев и первым поздравил.

— Я думаю, Таган-ага, что, если бы мой отец был жив, он бы вместе с вами сегодня тоже сдавал экзамен, — говорит Таган Салпиев, сын первого коммуниста аула.

* * *

На перроне вокзала Геок-Тепе, где четверть века назад он скромно сошел с поезда, пряча от взглядов Золотую Звезду, Таган-ага ожидал своего боевого друга. Встречать Героя Советского Союза Л. А. Каскова приехали на вокзал вместе с Байрамдурдыевым человек пятьдесят колхозников. Гостя Таган-ага они рассматривали, как гостя всего колхоза.

Все пути станции, за исключением одного, забиты товарными составами, в основном холодильниками. Механизированные бригады быстро загружают вагоны овощами, виноградом, арбузами, дынями. Октябрь — последний горячий месяц. Колхоз ведет работы с опережением графика. «Отправят ли сегодня наши семена? — думает Байрамдурдыев. — Возможно, они уже в одном из этих вагонов. Долго только ждать ответа — целый год. Интересно, как покажет себя наш новый сорт».

Колхоз «Большевик» — один из четырех семеноводческих хозяйств Туркмении — уже начал отправку семян нового урожая: на многочисленных ящичках и пакетах адреса колхозов и научно-исследовательских институтов Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Читы, Владивостока, Вильнюса, Таллина, Кишинева и других городов и сел страны. Всякий раз — Байрамдурдыев любит сам сдавать на почту посылки — почтовый работник громко произносит адреса, и Таган-ага, слушая названия городов, радуется — в эти минуты он по-особому ощущает, какую пользу приносит людям своей страны.

Леонид Александрович Касков, год назад ставший персональным пенсионером, приезжает в гости к другу вместе с женой. Они впервые в Средней Азии. Туркменское село — поля, сады, горы и пески — все ново для уральца Каскова. Живо интересуясь тем, как живут туркмены, он все чаще вспоминает отдельные эпизоды войны. Многое вдруг становится понятным в поступках и действиях бесстрашного пулеметчика Дурдыева. Они — два боевых друга — идут по широкой асфальтированной улице села; и кто бы ни повстречался с ними — малыши, школьники с книгами, женщины, юноши на мотороллерах, мужчины на мотоциклах, старики на осликах, люди на колхозных и частных автомашинах, — все учтиво и вежливо здороваются.

— Нам бы в Кыштыме такое уважение к старшим, — с завистью говорит Касков другу.

Повидать бывшего командира приехали из своих колхозов друзья по эскадрону — Нурсахатов, Бабаев и Чарыев.

Душевные речи вели боевые товарищи, до поздней ночи засиживались вокруг обильно уставленного разными кушаньями.

Переполненный впечатлениями и нагруженный яркими туркменскими подарками возвратился Касков к себе в Кыштым. А через год он принимал у себя Байрамдурдыева, Нурсахатова и Бабаева; Чарыеву приехать не позволила болезнь.

В газетах Челябинска и старинного уральского города Кыштыма не раз писалось о встрече побратимов, рассказывалось читателям о дружбе, скрепленной кровью.

Там, среди рабочих-уральцев, Таган-ага неожиданно для себя остро ощутил, что прожил он свою жизнь не зря, что все им сделано достойно тех, кто пришел ему на смену.

Вернувшись в колхоз, Таган-ага сразу же заявил, что уходит на пенсию. Провожали его и еще нескольких колхозников глубокой осенью всеобщим тоем. С утра вокруг правления дымили костры, готовился плов. Колхозные силачи состязались в народной борьбе — гореш. Не было человека, который не подошел бы к Байрамдурдыеву со словами уважения и благодарности. А когда все разошлись и остались председатель колхоза, секретарь парторганизации и члены правления, Таган-ага попросил слова. Он говорил о счастливо прожитой им жизни, о гордости за свой родной колхоз и пожелал каждому испытать в конце своего жизненного пути счастье от сознания, что он прожил недаром.

Над входом в правление висел плакат: «Доход нашего колхоза — 1032 тысячи рублей».

— А в общем-то, товарищи, прошу меня стариком не считать — я был солдатом и остаюсь им. Прошу разрешить мне взять шефство над семеноводческой бригадой. Буду работать в колхозе, как и прежде, — закончил Таган-ага, и на лицах всех, кто слышал эти слова, появились добрые, радостные улыбки.

* * *

В просторной, светлой комнате, за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят завотделом райкома партии, секретарь райисполкома, секретарь райкома комсомола, лейтенант милиции, секретарь комиссии и ее председатель — военком Геок-Тепинского района майор П. Я. Траценко. В комнате врачи в белых халатах, допризывники. Перед столом стоит один из них — крепкий рослый парень. Большие черные глаза пристально смотрят на майора.

— В соответствии с Законом о всеобщей воинской обязанности вы, Овезмухамед Шадыев, призываетесь на действительную службу в ряды Советской Армии. В каком роде войск вы хотели бы служить?

Допризывник быстро моргает, опускает глаза. Пять минут назад в красном уголке военкомата Овезмухамед говорил с Таган-ага. Этому человеку хотел бы подражать он во всем. Но парень знает, что сегодня в Советской Армии нет кавалерийских частей, а в ушах его еще звучат слова Таган-ага: «После кавалерии лучше всего служить в танковых частях». Но Овезмухамед боится произнести заветное слово, чтобы не спугнуть счастье.

— Ну что вы молчите? У вас нет никакого желания?

— Буду честно служить там, куда пошлете.

— Какая у тебя специальность? — спрашивает майор.

— Закончил десять классов. Вожу машину. Есть права.

— Вот это хорошо. Зачисляетесь в танковые части. Желаю отлично служить!

Овезмухамед скорее выбегает, чем выходит, из комнаты и, одевшись, спешит сообщить о своей удаче Таган-ага, который в дни работы районной комиссии часто бывает среди допризывников.

Ровно через год в военкомат приходит письмо, в котором генерал, командир соединения, сообщает, что житель колхоза «Большевик» Овезмухамед Шадыев за отличные показатели в боевой и политической подготовке награжден значком «Отличник Советский Армии».

* * *

К вечеру, как только немного спала жара, колхозники «Большевика» потянулись к своему клубу. Там сегодня торжество — собрание, посвященное старейшим активистам.

Лето 1974 года лишь набирало силу, но каждый колхозник твердо знал, что их сельхозартель оставит у себя переходящее Красное знамя района.

В президиуме сидят старейшины, высокие гости, первый секретарь райкома партии. Секретарь парторганизации колхоза Аннаберды Хоммодов открывает собрание и первое слово предоставляет председателю колхоза Ишану Ханову.

Высокого роста, могучего телосложения, с чисто выбритым круглым лицом и светлыми глазами, Ханов улыбается, подходит к трибуне и сразу становится серьезным.

— Товарищи, наш торжественный вечер, который мы проводим под девизом «Пятьдесят лет пути борьбы и трудовых побед», посвящается первым строителям нашего колхоза, первым коммунистам, первым комсомольцам и тем односельчанам — нашим отцам и старшим братьям, которые своим трудом построили нашу с вами счастливую жизнь. — И председатель кратко рассказывает историю «Большевика».

Нет ничего убедительнее цифр. Колхозники, особенно пожилые, в знак одобрения причмокивают губами и покачивают головами.

— Сегодня наш колхоз является крупным, развитым, полностью механизированным коллективным хозяйством с годовым доходом в один миллион четыреста тысяч рублей!

В зале раздаются бурные аплодисменты. Таган-ага внимательно слушает; он сидит, прикрыв глаза, и перед мысленным взором его проносятся картины прошлого: первое правление колхоза в здании бывшей духовной школы — медресе, первый трактор на поле, басмачи и первая послевоенная полуторка, первая тонна хлопка, сотни тонн овощей, посылки с высокосортными семенами во все уголки Союза, строительство собственного каменного дома, лица детей: старшего, Какадурды — сержанта-авиатора; средних: Аннадурды — шофера колхоза, и Ишандурды — студента сельхозинститута; младшей дочери Энеджан и глаза, большие, родные глаза любимой Алтынджемал, которую неизлечимая болезнь год назад унесла из жизни…

— …это одни из первых председателей нашего колхоза товарищи Аннабердыев, Хоммаев, Хаджиев, Аннамурадов, это и тот, кто вернулся с войны, прославив свое имя солдата и как солдат сражался с трудностями в колхозе и победил. Своим неустанным трудом он поднял колхоз после войны, Герой Советского Союза Байрамдурдыев…

Таган-ага открывает глаза, а председатель долго еще перечисляет известные всем имена.

— …среди новых обрядов, бытующих сегодня в нашем селе, таких, как вечер семьи сельской интеллигенции, проводы в ряды Советской Армии, комсомольская свадьба, торжественные проводы на пенсию, мы утверждаем сегодня новый — обряд занесения особо отличившихся в общественной жизни и в труде людей в книгу Почета и Славы. Все названные мною товарищи решением расширенного заседания правления колхоза вносятся в нее первыми. А молодежь колхоза возьмет сегодня трудовую эстафету из рук своих старших братьев и своим честным трудом умножит мощь нашей Родины.

Широкоплечий молодой комсорг колхоза Аннакули Байрамкулиев в кримпленовом костюме и ярком галстуке, повязанном широким узлом, сильными руками принимает от Тагана Байрамдурдыева древко Красного знамени, поворачивается к залу. Глаза его блестят. Он говорит:

— Своим честным трудом мы умножим славу отцов и старших братьев. Мы никогда не уроним их чести и удвоим богатство нашего колхоза. А вам, Таган-ага, великое спасибо! Сагбол, Таган-ага, вам, солдату двух фронтов, от всего народа!

Об авторе

Юрий Николаевич Папоров родился в 1923 году в Ашхабаде, откуда ушел на войну. После Победы работал в МИД Туркменской ССР, МИД СССР, в советских посольствах в Аргентине, Мексике и на Кубе. Сейчас он журналист-международник, возглавляет испанское издание журнала «Советская литература». Член Союза журналистов СССР, автор сборника научно-художественных рассказов «Тропами подводными», приключенческой повести «Роке Лопес — Смерч Синалоа», документальной повести о Хемингуэе — «Пилар».

Информация об издании

МОСКВА

«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»

1976

ЧЕСТЬ • ОТВАГА • МУЖЕСТВО

Ю. ПАПОРОВ

СОЛДАТ ДВУХ ФРОНТОВ

9(С)27

П17

© Издательство «Молодая гвардия», 1976 г.

-----

Папоров Ю. Н.

П17 Солдат двух фронтов. М., «Молодая гвардия», 1976.

144 с. с ил. (Честь. Отвага. Мужество.)

Книга рассказывает о воинских и трудовых подвигах славного сына туркменского народа Героя Советского Союза Тагана Байрамдурдыева.

9(С)27

-----

Юрий Николаевич Папоров

СОЛДАТ ДВУХ ФРОНТОВ.

Редактор Ф. Чуев

Художник В. Олефиренко

Художественный редактор Б. Федотов

Технический редактор А. Бугрова

Корректоры А. Стрепихеева, Н. Павлова

Сдано в набор 25/ХII 1975 г. Подписано к печати 17/V 1976 г. А05098. Формат 70×108¹/₃₂. Бумага № 3. Печ. л. 4,5 (усл. 6,3). Уч.–изд. л. 6,1. Тираж 100 000 экз. Цена 20 коп. Т. П. 1976 г., № 261. Заказ 2162.

Типография ордена Трудового Красного Знамени изд-ва ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

Примечания

1

Батыр — богатырь, храбрец; нукер — дружинник; юзбаши — сотник; бек — старейшина, правитель.

(обратно)

2

Джерджис — мусульманский святой, соответствует христианскому Георгию-победоносцу.

(обратно)

3

Той — праздник.

(обратно)

4

Кяриз — гидротехническое сооружение для вывода на поверхность подземных вод.

(обратно)

5

Чарыки — кустарная обувь.

(обратно)

6

Хартеджал — мифическое существо, появляющееся перед концом света.

(обратно)

7

«Кизыл-таяк» — «Красная палка».

(обратно)

8

Хыдыр — святой, добрый дух, покровитель пустыни и путников.

(обратно)

9

Сачак — скатерть, на которую ставится кушанье.

(обратно)

10

Кандым и аджибион — пустынные травы.

(обратно)

11

Ландгут — имение (нем.).

(обратно)

12

Гвардии майор Клименко Кондрат Гаврилович, заместитель командира 54-го гвардейского кавалерийского полка 14-й гвардейской кавалерийской дивизии 7-го гвардейского кавалерийского корпуса 1-го Белорусского фронта — удостоен высокого звания Героя Советского Союза за мужество и героизм, проявленные им при форсировании Одера, где он возглавлял передовой отряд. Погиб в бою 10 марта 1945 года, похоронен в польском городе Грыфице. — прим. Гриня

(обратно)

13

В числе шести Героев Советского Союза 54-го гвардейского кавалерийского полка, удостоенных этого звания за форсирование реки Одер, имя Щипанова Николая Константиновича не значится. Шестым был гвардии лейтенант Липатов Александр Фёдорович, командир взвода разведки 54-го гвардейского кавалерийского полка. — прим. Гриня

(обратно)

14

Астагфурулла — выражение ужаса, мольба о спасении.

(обратно)

15

Тамдыр — специальная глинобитная печь для изготовления чурека.

(обратно)

16

Пуренджик — халат замужней женщины, который она носит, как накидку, на голове.

(обратно)

17

Аламанщик — участник набега, разбойник.

(обратно)

18

Тельпек — высокая баранья шапка.

(обратно)

19

Стихи в переводе Виктора Пермякова.

(обратно)

20

Кундук — сосуд с водой для мытья рук.

(обратно)

21

Шурпа — суп, ковурма — жаркое, сюзьма — кислое молоко.

(обратно)

22

По преданию, бедняк Аяз, став ханом, на видном месте повесил свои старые чарыки — обувь из сыромятной кожи, чтобы помнить о прошлом, не забывать про бедных и обездоленных.

(обратно)

23

Гельнедже — тетушка, обращение к жене старшего брата.

(обратно)

24

Пословица, означающая никчемность затеянного дела.

(обратно)

25

Чал — прохладительный напиток, похожий на кумыс.

(обратно)

26

Тунча — сосуд для кипячения воды.

(обратно)

27

Ага — старший брат, старший родственник, почтительное обращение к старшим.

(обратно)

28

Джан-эдже — мамочка, ласкательное обращение к пожилой женщине.

(обратно)

Оглавление

Глава I. КРЕЩЕНИЕ

Глава II. ЖАРКИЙ БОЙ

Глава III. ГОСПИТАЛЬ

Глава IV. РЕЙД

Глава V. ПОДВИГ

Глава VI. ПОБЕДА

Глава VII. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава VIII. АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ

Об авторе

Информация об издании

*** Примечания ***